«Единственная высота»

Единственная высота (fb2) - Единственная высота 823K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Феликс Наумович Сузин

Единственная высота

Единственная высота, с которой человек виден в подлинной сути своей, — это его дело.

Николай Грибачев

ГЛАВА ПЕРВАЯ НЕОЖИДАННЫЙ ЗВОНОК

ДОЖДЬ налетел внезапно. Только что светило солнце, косым столбом кружились над ковром пылинки, на гладкой поверхности подоконника нарастала рыжая пленка — неподалеку рыли котлован, — как вдруг потемнело, отчетливо стал слышен лязг ковша, урчанье экскаватора, рев самосвала, идущего на подъем, и, подхваченный ветром, пошел дождь. С окна потекли мутные струи, воздух в кабинете наполнился водяной пылью. Запахло лесом, прохладой, привольем.

Дагиров встал из-за стола, подошел к окну и с сожалением его захлопнул. Лежать бы сейчас в шалаше и слушать, как по листьям успокаивающе стучат быстрые капли. А мысли приходят медлительные, обволакивающие, необязательные…

Впрочем, вздор! Так можно расслабиться до пищеварительного блаженства. А расслабляться нельзя. Сделано много — на голом месте создан институт, и если… Ах, это проклятое «если»! Сколько раз оно становилось на его пути! Без противодействия нет отдачи, но не слишком ли его много? Не слишком ли?

Вчера позвонил из Москвы старый друг — человек, на диво информированный, — и конфиденциально сообщил о намечающемся изменении министерской погоды. Раз строительство института не завершено, рассуждают наверху, а по проекту он будет самым крупным НИИ в Сибири, то не целесообразно ли сменить вывеску? Реорганизовать НИИ ортопедии и травматологии в НИИ скорой помощи? В сущности, это, мол, одно и то же, и вообще так надо для пользы дела. Ох уж эта обтекаемая формулировка — «для пользы дела»… Дагиров прекрасно понимал, что не только польза вдохновляла инициаторов идеи. Конечно, он мог бы потянуть и институт скорой помощи — силенки пока хватает. Но это значило бы растворить найденный им драгоценный эликсир в тысяче литров обыкновенной воды. Скорая помощь охватывает все, что требует неотложного вмешательства. А его направление — болезни и переломы костей и, главное, новый аппаратный метод их лечения. Проблем хватит на десятки человеческих жизней. Потому и создан институт, нет, не создан — вытянут на его плечах. И вот пожалуйста! Младенец еще не начал ходить, а уже возникает гамлетовский вопрос. Принцу Датскому было легче: в конце концов извечное «быть или не быть?» касалось лишь его самого. А он, Дагиров, отвечает за судьбу коллектива.

Дагиров опять подошел к окну, дернул тугую раму. Ворвался шум дождя, капли ударили в лицо, тотчас вяло обвисли накрахмаленные лацканы халата. Он стоял под дождем, чувствуя, как остывает в нем ярость, и, поглаживая влажную шевелюру неожиданно маленькой для его комплекции рукой, думал, что, пожалуй, в коллективе вся суть. Дагиров останется Дагировым и в НИИ скорой помощи, и в обычном мединституте, и в рядовой больнице, но второго такого содружества людей, увлеченных одной идеей, уже не будет.

В давно существующих институтах с кадрами проще простого: печатается объявление в газете, приходят робкие молодые люди, жаждущие положить свою голову на эшафот науки. Они не имеют своего мнения, и обретают его лишь постепенно, впитывая традиции, и также постепенно сменяют старшее поколение. Естественный процесс…

А если нет традиций и нет старшего поколения? Если приходят вполне сложившиеся люди с разными интересами, надеждами? И у каждого, как самое заветное, хранится своя, ревниво оберегаемая мечта? Надо было преодолеть эту тягу к своему огороду. Через обиды, через сжатые зубы приходилось ломать характеры. Иначе не создать бы института, и был бы сейчас не коллектив, а так, что-то вроде конфетного набора «Ассорти»… Вначале лишь немногих сорвала с насиженных мест увлеченность его идеей. Большинство были либо романтиками, которые вечно гонятся за голубой мечтой, либо обиженными. Первых приходилось обуздывать, но тяжелее всего было со вторыми: их претензии удовлетворить невозможно, так как они считают, что осчастливили человечество уже одним появлением на свет. Но страшнее всех преуспевшие. Они не рвутся ввысь и не обижаются. Как кошелек, держат в кармане кандидатский диплом и говорят, говорят, говорят… У него, слава богу, таких немного.

Дагиров зажал подбородок в кулак. Если всплывет идея с реорганизацией, — а это весьма реально, — не мешает уже сейчас знать, как к ней отнесутся в институте. До решения, понятно, еще далеко. Будет комиссия, и не одна, но стоит, пожалуй, пригласить, так сказать, командный состав. Пусть покупают эту новость.

Дагиров потянулся, расправил плечи, скинул намокший халат и вытер шею полотенцем. Его скрипка — первая, но посоветоваться можно… Это у него здорово получается: выслушать всех, помолчать, а потом предложить решение, как будто совершенно неожиданное, но оптимальное, Действует неотразимо, а в принципе ничего сложного, надо только представить идею пространственно в виде конструкции, и тогда сразу видно, чего в ней не хватает.

Дагиров сменил рубашку, халат и, затягивая узел галстука, наклонился к селектору.

— Пригласите ко мне Тимонина, Конькова, Капустина, Медведеву, Матвея Анатольевича… — Помолчав, добавил: — И, пожалуй, Воронцова.

Не успел стихнуть в динамике голос секретарши, как дверь приоткрылась и в кабинет проскользнул маленький человечек с жесткими взъерошенными волосами. Его глаза лихорадочно блестели.

Дагиров с досадой свел лохматые брови. Разговаривать с этим младшим научным сотрудником он не собирался — жаль времени. С ним уже разбирался заведующий экспериментальным отделом, потом заместитель по науке профессор Тимонин. Мнение единодушное: не то авантюрист, не то беспочвенный прожектер. Предлагает свою, ничем не подтвержденную теорию развития всего живого, претендует на эпохальное открытие. Одним словом, Дарвин N-ского уезда.

Между тем маленький человечек решительно подошел к Дагирову вплотную, так что сверху видны были синеватые следы от очков у него за ушами и серая полоска по сгибу воротничка.

— Вы обязаны меня выслушать, Борис Васильевич. — Научный сотрудник с яростью взмахнул кулачком. — Если не вы, то кто же?

Дагиров заколебался. Одержимый. Но ведь его самого тоже считали одержимым. А первое впечатление обычно ошибочно.

Вот недавно он нашел нового зама по науке профессора Тимонина. Прежний пошел на самостоятельную работу — заведовать кафедрой. В министерстве сказали: деловой, энергичный, интересуется его, Дагирова, методами. Кажется, чего еще желать? И самому Дагирову профессор понравился: седоватый, подтянутый, не говорит, а рубит — чувствуется военная косточка. Анкета как парадная лестница — хоть завтра к ордену представляй. Приехал, получил квартиру. И что ж? Третий месяц сидит безвылазно в кабинете и в работу как будто вникать не собирается. Только покрикивает на сотрудников: все тупые, безграмотные. И сказать ничего не скажешь: неудобно.

А этот… Может, он действительно гений? Только ход его мыслей недоступен нам, простым смертным? Может быть, один шаг отделяет человека от открытия, которое сделает переворот в науке, а мы удерживаем его из косности, из-за уверенности в собственном превосходстве? Нет, так нельзя. Так можно уподобиться некоторым весьма уважаемым корифеям. Вот, например, если вспомнить…

Отступление первое

ДЕБЮТ

Литое солнце добела калило стены. Возле окон невозможно было сидеть, узкая тень простенков тоже не спасала, и под синими пиджаками разбухал крахмал воротничков. Ряды редели: многие участники конференции предпочитали духоте конференц-зала прохладу волжских пляжей.

Дагиров не замечал жары. Впервые в жизни он участвовал во Всероссийской конференции. Все было необычно, значительно. На два ряда впереди поминутно вытирал платком багровую лысину профессор, по учебнику которого он учился. А почти рядом игриво шептал что-то красивой даме в строгих очках известный академик. Вся страна пользуется местным обезболиванием, разработанным еще его отцом. И он, Дагиров, будет выступать после академика! Тот докладчик, и он докладчик — на равных.

В первый день все доклады казались преисполненными особой глубины, недоступной ему, провинциалу. На второй день восторг приутих. О чем бы ни говорилось на конференции — об аппендиците или несрастающихся переломах, — сводилось все к одному — рефлексам. Импульс в центральную нервную систему — импульс обратно. Все просто, все объяснимо. Казалось, стоит еще немного поднатужиться, уцепиться за коварный импульс, погасить рефлекс — и все болезни покорно лягут к ногам человеческого гения.

Хотя Дагиров наизусть знал программу, слова председателя конференции все же прозвучали неожиданно. Усилием воли он оторвал себя от кресла. Красная дорожка казалась нескончаемой.

Он не мог сразу начать — волнение сдавило горло. Унимая шум в зале, председатель постучал карандашом по стакану.

Обратно Дагиров шел сгорбившись, ощущение было такое, будто перелопатил вагон угля. Он ожидал увидеть на лицах любопытство, интерес, может быть, несогласие. Но никто не обращал на него внимания. А очередной докладчик опять восхвалял рефлексы.

Можно было не слушать, и Дагиров перевел взгляд за окно. Среди оставшихся с войны развалин редкими островками были вкраплены сияющие свежей штукатуркой дома. Нескончаемые заборы огораживали груды битого кирпича. Ближе к Волге зиял проемами окон легендарный дом, который оборонял сержант Павлов. Развалины и сейчас дышали гарью. Город был размят, раздавлен военной машиной, но выстоял, не сдался и сейчас вставал из руин как символ Победы. Даже высаженные вдоль улицы, припорошенные пылью тонкие прутики будущих деревьев, казалось, по-особому гордо тянулись вверх, трепеща на ветру нежными листочками. Нескончаемым потоком шли заляпанные рыжей глиной самосвалы, их грохот врывался в зал, ломая академическую тишину.

Может быть, и ему будет сопутствовать победа? Смутно виделись десятки внимательных глаз под белыми шапочками, простор операционной, блеск аппаратов — его аппаратов! — и что-то еще, улыбчивое и радостное…

Приятное течение мыслей было прервано упоминанием его фамилии…

— …Возьмем, например, доклад товарища… э-э-э… Дагирова, — говорил с трибуны хорошо отлаженным лекторским голосом полнощекий мужчина с лысиной, обрамленной щеточкой седеющих волос. — Признаюсь, сначала я обрадовался, что далеко в Сибири практикующий врач занимается такой сложной патологией, как несрастающиеся переломы. Но уже сама идея — лечение несрастающихся переломов голени аппаратом собственной конструкции — меня насторожила. Разве теперь, когда мы вооружены учением о руководящей роли центральной нервной системы в любом патологическом процессе, можно доказывать довлеющую роль в лечении какого-то аппарата? Это по меньшей мере безграмотно. Кстати, попытки использовать разные аппараты не новы. Давно известны аппараты Эббота и Гарднера. Да и мы (в условиях Москвы, а не Сибири!) применяли аппарат, незначительно отличающийся от дагировского. Но ни у кого не получилось таких блистательных результатов. Почему? Мы, конечно, не вправе сомневаться в данных уважаемого товарища Дагирова, но либо он не учел всех осложнений, либо им предпринимались еще какие-то действия, направленные на улучшение рефлекторной деятельности. Следует осудить этот ненаучный подход. Осудить в первую очередь для того, чтобы предостеречь присутствующих здесь молодых врачей от подобных механистических увлечений.

И тут, слоено плотину, прорвало. Один за другим на трибуну поднимались маститые и немаститые, и почти каждый не забывал проехаться по нему, причем все ссылались: «Как сказал доцент Шевчук».

«Шевчук… Шевчук… — лихорадочно думал Дагиров. — Ба, да это же доцент из клиники Ежова. Восходящая величина! Помнится, он, действительно, пытался применить какой-то аппарат… но причем здесь рефлексы? Ведь кости у моих больных срастаются».

Ответного слова Дагирову не дали. За недостатком времени. Он не очень огорчился: не хотите слушать — не надо. Будущее заставит.

Странное и непонятное произошло на банкете. Подошел Шевчук, погладил лысину, сверкнув золотой запонкой, протянул руку:

— Э-э-э… Дагиров, добрый вечер. С вами хочет познакомиться мой шеф, профессор Ежов. Очень вы ему понравились своим докладом. — И подмигнул, хитро сощурившись: — Хотите, поговорю, возьмет ассистентом. Перспектива!

— А вы не боитесь меня приглашать? Ведь я не то идеалист, не то метафизик — в общем существо вредное и подозрительное.

— Бросьте! — Шевчук сиял обаятельной улыбкой. — Неужели обиделись? Вы же умный человек. Ну, не попали в струю, значит, надо немного повернуть вправо или влево. Стоит ли портить добрые отношения! Сегодня нервизм, завтра будет что-то другое, послезавтра третье, а люди как ломали ноги пять тысяч лет назад, таким же образом будут делать это еще через тысячу лет…

Дагиров нехотя двинулся за Шевчуком. Может быть, и вправду он, провинциал, чего-то не понимает…

Потом в поезде долго курил в тамбуре, нервно мял окурки. Нет, не надо было вместе пить вино. Отец бы так не поступил. До сих пор держится ощущение, будто по ошибке сжевал кусок мыла. А наука… Да бог с ней. Хватит с него практики.

ГЛАВА ВТОРАЯ СТРАТЕГИЯ УСПЕХА

ПОКА кандидат в гении довольно несвязно излагал свою теорию, по одному входили приглашенные. Прошел через весь кабинет размашистым шагом Тимонин, раскинулся в кресле возле стола Дагирова, демонстративно отвернулся к окну. Коньков, набычившись, остановился в дверях, нехотя кивнул, грузно опустился на диван возле дверей. Рядом с ним осторожно примостилась пухленькая, вся в симпатичных ямочках Медведева. Матвей Анатольевич громко поздоровался, слегка поклонился каждому, но садиться не стал, ожидая приглашения.

Кажется, собрались все.

Дагиров посмотрел на часы, кашлянул и наконец движением руки остановил собеседника.

— Вот что, уважаемый товарищ. Вы говорите уже более получаса, высыпали за это время целый ворох утверждений и ни одного доказательства. Так не пойдет. Я понял, что вы требуете самостоятельную лабораторию, сотрудников, сотни подопытных животных. Это несерьезно. Даю вам десяток собак, тридцать крыс и три месяца сроку. И если вы опять не сможете представить Ученому совету ничего, кроме громких слов и пустых обид, пеняйте на себя…

Когда младший научный сотрудник вышел, Дагиров окинул взглядом свое войско. «Ну-с, дорогие мои сподвижники, — думал он, — интересно, как вы отнесетесь к столь неожиданной новости, которая может поломать все ваши планы». Он открыл уже было рот и вдруг осекся: «Постойте, а почему, собственно, надо сразу выкладывать, что нам навязывают реорганизацию института и надо отбиваться всеми силами? Ведь официальных сведений еще не поступило. Так можно не только дров наломать, но и попасть в когорту вояк с ветряными мельницами. Может быть, повернуть медаль позолоченной стороной? Устроить небольшой брэйн-шторминг?»

Он молчал, молчание затягивалось, но никто не решался его нарушить. Щеголеватый Капустин деликатно позевывал в ладошку. Коньков сидел неподвижно с видом человека, не ожидающего ничего хорошего. Воронцов вертелся на стуле, как школьник в конце урока. Надменный Тимонин, словно показывая, что ему все позволено, лениво перелистывал бумаги на столе Дагирова.

— Так вот, — сказал Дагиров, словно очнувшись, и подкрепил свои слова легким ударом ладони по столу. — Я оторвал вас от дел, конечно, важных и срочных, чтобы… помечтать. Да, да, помечтать о будущем. Пока не поздно. Строительство главного корпуса близится к концу, большинство лабораторий сформировано, завтра, когда все уложится в жесткие рамки, строить планы будет поздно, их придется выполнять. Вот и давайте сделаем все по-умному, чтобы потом не стыдиться собственной ограниченности. Недавно один таксист спросил меня: «А не скучно вам всю жизнь заниматься только руками и ногами? Человек-то ведь во-он какой!» Может быть, его устами глаголет истина? Институт у нас не маленький, первой категории. Возможности большие. Может быть, не стоит замыкаться в узком кругу аппаратных методов, а развернуться пошире? Ну, допустим, преобразоваться в институт скорой помощи. Какое поле деятельности, а? Весь человек от макушки до пяток.

Он на миг умолк. Эффект был близок к ожидаемому. Переполненный возмущением, Коньков сердито отдувался. Медведева в раздумье морщила брови. Воронцов ничего не понял. Тимонин был явно заинтригован. Губы Матвея Анатольевича скривились в легкой улыбке: очередная, мол, причуда шефа.

— Не спешите возражать, — продолжал Дагиров. — Подумайте, взвесьте все «за» и «против». Идея заманчивая, но рубить из-за нее курицу, которая еще способна нести золотые яйца, мы не будем. Поэтому, если вы сочтете, что разрабатываемые нами проблемы не менее важны, чем организация неотложной хирургической помощи, что ж, придется от этой идеи отказаться. Но и в том и в другом случае прошу представить мне обоснования с самой широкой перспективой. Лет так на десять — пятнадцать. Чтобы, как говорит моя дочь, и козе было понятно, чем мы будем заниматься. Не стесняйтесь, фантазируйте, разумеется, обоснованно и, главное, облеките свои мысли в письменную форму. Все, товарищи, вы свободны.

…Обычно, выходя от Дагирова, они еще долго спорили в коридоре. На этот раз разошлись тихо, не сказав друг другу ни слова.

КОНЬКОВ

Вечно шефа заносит в сторону. Интересно, в котором часу ночи эта идея взбрела ему в голову? Нет, чтобы задушить ее в самом зародыше, так он взбудоражит весь институт, полтора месяца будем изводить бумагу. Вот напасть: то срочная организация теоретических лабораторий, теперь скорая помощь. И все пиши, пиши…

Давно пора посмотреть больных и начать оперировать, а то опять до вечера не выберешься из института, и над диссертацией придется сидеть ночью, сидеть фактически без толку, потому что мысли будут, как резиновые, отскакивать одна от другой. Дагиров — тот привык спать часа три-четыре в сутки и думает, что так могут и должны жить все его сотрудники.

И все-то он спешит, спешит. Набирает людей. Теоретики ему, видишь ли, нужны, марка института. Третья категория, вторая, первая — какая разница? Разве людям, которых мы лечим, будет от этого лучше? Разве раньше мы хуже работали? В больнице и потом, в филиале НИИ?

Коньков остановился на полпути в операционную и задумался. Неуемная, жадная тяга Дагирова к новым идеям и людям была ему хорошо знакома, но непонятна. Сам он был недоверчив, к людям приглядывался долго, в дело вникал не спеша, но, вникнув, стремился постичь до конца. Так было, в частности, с методами Дагирова. Коньков пришел к Дагирову ординатором десять лет назад и вначале относился к его аппарату с большой долей скепсиса, частенько посмеивался над однообразной, как ему казалось, увлеченностью шефа. Через год насмешки прекратились, через два он стал ассистировать Дагирову почти на всех операциях, выпрашивая это право у других врачей. Он, Капустин, Смирнова и Медведева, став на время отпуска каменщиками, превратили полуразвалившуюся больничную прачечную в приличный виварий и пристроили к нему операционную. Чтобы оборудовать ее, потребовалось немало изобретательности, ибо надо было списанное привести в годное к употреблению. Но появилось все, что положено: стол, бестеневая лампа, наркозный аппарат, штативы, инструменты. Дагиров был потрясен.

А как дружно и весело они тогда жили! Допоздна оперировали, потом там же, в «собачьей» операционной, вместе ужинали чем бог послал. Когда выходили пригнувшись из бывшей прачечной, уже ночь стояла на дворе. Долго ждали автобуса. Приехав в центр, провожали Медведеву, потом Смирнову, потом еще долго бродили с Капустиным и все спорили, строили планы, а иногда тихонько пели. У Капустина отличный, поставленный в институтские годы баритон.

Хорошее было время. Они понимали друг друга с полуслова. И те, что остались, и те, что ушли: Леночка Смирнова, Колесов, Чашин. Они были свои. А эти… нет, они, конечно, тоже не чужие, но и до своих пока далеко. Бойкие слишком, все-то они понимают, все могут объяснить. Главное — лечить больных, а их на очереди не одна тысяча. На десятки лет хватит. И можно разработать уйму вариантов операций. И статьи будут, и слава… и все остальное. Так нет, нам, видите ли, этого мало. Мы обязательно хотим все, все обосновать теоретически. Углубить, объяснить, доказать. Да на разработку теории и пяти институтов не хватит. Эксперименты, микроскопы — мышиная возня… Зачем? Пусть этим занимаются те, кому не дано властвовать над человеческим телом, исцелять, дарить величайшую драгоценность — здоровье. Одно рукопожатие человека, уходящего на своих двоих, без костылей, не позволяет ему, Конькову, сесть в спокойное кресло теоретика. Теперь вот новый прожект. Дагиров, что и говорить, голова, размаха и дальновидности ему не занимать, но эта затея с институтом скорой помощи до добра не доведет. Это уж с жиру. А может, за этим кроется что-то другое? Не знаю. Так или иначе, даже выступая против Дагирова, буду бороться за него! И уж аппараты его мы распишем так, что небу станет жарко! А НИИ скорой помощи — не для нас, в этом бурном потоке может потонуть наш младенец.

ТИМОНИН

…Ну, наконец что-то забрезжило. Как огонек в ночи. А то все время было ощущение, что вокруг пустота и бесконечно тянется одно и то же мгновение. Каждый должен идти своей тропой. Дагировские аппараты хороши, спору нет, но с какого боку к ним он, профессор Тимонин? Вот и получается: Дагиров с институтом сам по себе, а он вроде бы в сторонке. Но что поделаешь? Не начинать же на старости лет опять с азов. Другое дело институт скорой помощи, неотложная хирургия. Тут можно развернуться в полном блеске, и все увидят, кто есть кто. Неотложная хирургия и терминальные состояния — это вам не гаечки в аппарате крутить. Нужен большой клинический опыт и знание чуть ли не всех отраслей медицины. Дагиров, конечно, достаточно эрудирован и с фантазией, но разве ему, в недавнем прошлом провинциальному врачу, сравниться с профессором Тимониным? О-очень сомнительно. Так что НИИ скорой помощи — как раз та щелка, в которую стоит просунуть руку. Должна же кончиться полоса невезения.

Правда, если совершить краткий экскурс в историю, то окажется, что Георгий Алексеевич Тимонин, в школьные годы за некоторые свойства характера называемый сверстниками Перпендикуляром, относился к породе «везунчиков». Судьба, казалось, подставляла ему под ноги одну ступеньку за другой, и даже события, поначалу драматические, впоследствии оборачивались для него житейской удачей. Редко, но бывает.

Родителей Жорка не помнил, они умерли от тифа, когда ему не было года. Их заменила тетка, сестра матери, взбалмошная, стриженая, худая, всегда носившая одно и то же серое платье с высоким глухим воротником. Тетка была поклонницей спартанского воспитания с гимнастикой по Мюллеру и холодными обтираниями. Этот режим она осуществляла неукоснительно, потому что была уверена в необычайном будущем племянника. И Жорка оправдывал теткины ожидания. Никто в детском садике не знал столько стихов. С первого класса по десятый ровным парадным строем стояли в табелях одни пятерки. Количество тычинок в цветке лютика, дата восстания Яна Гуса, отрицательные черты Онегина — эти и все другие необходимые школьнику сведения намертво, без рассуждений впечатывались в его мозг и могли быть извлечены оттуда по первому требованию. В сущности, он обладал лишь одной способностью — идеальной зрительной памятью. Прочитанные страницы стояли перед его глазами со всеми иллюстрациями, сносками, запятыми, они давили своей весомостью, заключенная в них премудрость навсегда оставалась непререкаемой.

В школе на него смотрели как на чудо природы, и он, сознавая свою исключительность, держался немного в стороне от других ребят. Наверное, поэтому даже в юношеские годы друзей у него не появилось.

Если считать школьное образование попыткой в короткий срок передать подрастающему поколению квинтэссенцию, а вернее, окрошку из всей накопленной человечеством информации, то Жорка Тимонин был идеальным учеником, доставлявшим учителям только радость.

Правда, математик Яков Лазаревич частенько ставил его в тупик простенькими задачками, выкопанными из каких-то ветхих задачников, но они в школьную программу не входили, а избирать стезю математика Жорка не собирался.

В школе время текло хорошо и спокойно, а после ее окончания из него, без сомнения, должно было получиться нечто особенное, выдающееся — не все ли равно, что именно?

В десятом классе он впервые влюбился. Однокашники влюблялись раньше — в седьмом, восьмом. Поветрие не минуло и его и, как поздняя корь, переносилось тяжело.

В тот год буйно цвела черемуха. Ее пышные гроздья заполонили городок, и всюду: в палисадниках, возле вокзала, на базарной площади — ветер сметал в кучи маленькие белые звездочки. Запах черемухи будоражил. Жорка выходил на скрипучее крыльцо. В темноте на скамейках слышался тревожащий девичий смех, обрывки разговоров, полные скрытого значения.

Девчонки, которых он знал много лет, которым иногда снисходительно позволял списывать задачи, неожиданно стали загадочными желанными существами, а случайное прикосновение к ним вызывало неведомый ранее трепет. Но девчонки эти, принимавшие, как он знал, ухаживания других ребят и даже целовавшиеся с ними, в ответ на его робкие попытки к сближению только удивленно поднимали брови, будто им улыбался не живой человек, а стоящий на шкафу бронзовый бюст Лавуазье.

Чаще всего Жоркин взгляд останавливался на кареглазой хохотушке Тане Морозовой, занимавшей в классной иерархии красавиц среднее место. Она до самозабвения любила театр, и принесенное из тетушкиной библиотеки роскошное издание Чехова вызвало ее искреннюю радость. Однако послание в стихах, которое он вложил между страницами, осталось без ответа. Напрасно, взяв книгу за корешок, он тряс ее над столом. Ничего не выпало…

Близились выпускные экзамены. Тетка, к старости все больше преклонявшаяся перед чародеями в белых халатах, настаивала на медицинском. Племянник виделся ей похожим не то на академика Павлова, не то на Дарвина — с окладистой бородой и повелительным выражением лица.

Поразмыслив, Георгий согласился с ней. В медицинский парни шли редко — их ценили. Кроме того, в медицине виделась освященная веками романтическая прелесть…

К третьему курсу романтика повыветрилась и Георгий стал даже подумывать о перемене профессии, но скоропостижно скончалась тетка. Впереди маячила мрачная жизнь на одну стипендию без ежемесячной дотации. На курсе было несколько таких трудяг-одиночек. Не выспавшиеся после ночных дежурств, они отвечали невпопад, а на лекциях дремали, положив голову на руки. Нет, такая перспектива его не устраивала. Как раз в это время в институт приехал представитель военно-медицинской академии…

Окончив академию в числе лучших, он отказался от аспирантуры и взял назначение на административную должность в крупный госпиталь. Армия представлялась ему единственным социальным механизмом с идеально продуманной системой иерархии, где, подчиняясь, командуешь сам, где все ясно, четко и до предела логично.

Жизнь на много лет вперед была размечена ступеньками должностей. Недоставало лишь подруги жизни. Но встречи с женщинами почему-то всегда ни к чему не приводили. Анекдоты и шутки, почерпнутые Тимониным из записной книжки, неизменно вызывали недоумение. Юмор, взятый напрокат, — все равно, что шуба с чужого плеча.

Однако идеально прочерченная прямая биография кандидата медицинских наук Тимонина внезапно дала зигзаг: в связи с сокращением в Вооруженных Силах он был демобилизован одним из первых. Кто-то помог, постарался… На прощальном ужине поначалу обстановка была самой благожелательной. Говорили тосты, напутственные речи; хорошенькая сестра из оперблока поднесла завернутую в целлофан электробритву и мило вспыхнула, когда Тимонин расцеловал ее в обе щеки. Начальник госпиталя, седой полковник, ежеминутно поправляя очки, тоже прочел по бумажке речь, и все дружно хлопали. Уже под занавес к Тимонину подошел подвыпивший майор, заведовавший хирургическим отделением.

— Повезло вам, Георгий Алексеевич, вовремя уходите… Большое спасибо должны сказать правительству и вы… и мы. Мы, пожалуй, даже больше…

Что взять с пьяного человека? Ясное дело, не все были довольны Тимониным. Заместитель начальника госпиталя, главный травматолог, он должен был требовать. А недовольные, расхлябанные нытики всегда найдутся.

В этот момент фортуна опять постаралась: в Приморский НИИ потребовался специалист по военно-полевой хирургии, а Тимонин как никто более подходил на эту должность.

В Приморск он приехал с двумя чемоданами рукописей и уже через два года подал к защите докторскую диссертацию. Его энергией восхищались, его приводили в пример другим, ему стали подражать… Чудесное было время! Но колесо фортуны дало сбой, по тихому институту, полному корректности и вежливых улыбок, пополз негромкий, но цепкий шепоток. Кто-то усомнился в достоверности данных, приведенных в диссертации, в целесообразности сделанных Тимониным нескольких оригинальных операций. Стали поговаривать о создании компетентной комиссии. Пришлось пойти на приватный разговор с директором института.

Диссертация все-таки прошла, но обстановка в НИИ сложилась весьма недружелюбная. Конечно, жалко было расставаться с Приморском, почти столичным центром, но, с другой стороны, кому только не подчиняется в НИИ старший научный сотрудник, будь он даже доктором наук: руководителю лаборатории, заведующему отделом, заместителю директора по науке… Куда лучше самому заведовать кафедрой в медицинском вузе, руководить коллективом — пусть небольшим, но самому!

Так Тимонин появился в Волынске — старинном русском городе. Сразу же по приезде произошел случай, который создал ему репутацию выдающегося человека. Он сделал редчайшую операцию — пришил полностью оторванную ногу. Нога, правда, через несколько месяцев отмерла, но даже эти несколько месяцев являлись исключительным успехом. Как раз тогда профессор Барнард впервые пересадил сердце, и сделанная Тимониным операция оказалась в какой-то мере созвучной. Появились статьи в газетах, выступления по телевизору. Женщины при встрече с ним восклицали: «Как, вы тот самый Тимонин?!» Но потом потянулись скучные годы, наполненные одинаковыми днями, лекциями, одинаковыми студентами. Об уникальной операции вспоминали все реже, а так как вообще-то оперировать Тимонин не любил, то солидной, заработанной потом репутации талантливого хирурга быть не могло. Он к ней и не стремился. Зачем нужна слава местного значения? Если уж слыть — так на всю страну! Но кафедра, как назло, попалась серая. Все: доцент, ассистенты, лаборанты — просто отрабатывали свои часы: вели занятия со студентами, лечили больных, бегали на собрания, заседания, в штаб народной дружины, а на большее, как они утверждали, не хватало времени. Чепуха! Жалкий лепет бездарностей!

Постепенно он начал очищать состав кафедры, оставляя понимающих его сотрудников. Но — надо же! — подвела случайность, форма, которая обычно не имеет никакого значения.

Сотрудников института полагается каждые пять лет переизбирать по конкурсу. И вот профессор Тимонин, который по прошествии пяти лет заведования кафедрой травматологии подал положенные для конкурса документы, к собственному величайшему удивлению, на заседании Ученого совета получил восемьдесят процентов голосов «против» и, не успев толком осознать, что же произошло, остался не у дел.

Неприятности застали Георгия Алексеевича врасплох. Он никак не мог освоиться с положением просителя, и его басок в приемных и канцеляриях по-прежнему звучал отрывисто и резко, с повелительными интонациями. Однако начальственные нотки неизменно вызывали в ответ вежливую безразличную улыбку, за которой следовало стандартное: «Зайдите через недельку». В таком положении лестное предложение Дагирова явилось манной небесной.

Но — странное свойство памяти человеческой — в Крутоярск он уже ехал, чувствуя себя победителем, вершителем судеб. Немного беспокоило чрезмерное увлечение Дагирова своими аппаратами, но он надеялся, что эта болезнь, свойственная любому изобретателю, быстро пройдет под его влиянием и развернется хорошо знакомая классическая ортопедия, отчеканенная в памяти сотнями авторитетов.

Но увы! В институте властвовали аппараты Дагирова, и только они. Мальчишки, насмешники, бездарности, не умеющие связать двух слов, владели ими с удивительной легкостью, бросались техническими словечками: «модуль упругости», «скручивающий момент», «параллелограмм сил». Дело, конечно, не в терминах. Бог с ними… Хирург не может быть только кабинетным ученым, он еще должен показать, на что способны его руки (хирург — от греческого слова «хирос» — рука), и чем более искусны его руки, тем больше его уважают, иногда прощая несдержанность характера и неровность поведения. Он понимал это, но здесь надо было начинать с азов, вновь учиться, разменяв шестой десяток. И с этим можно было бы примириться, если бы Дагиров слушался, учитывал его богатый опыт, его знание литературы. Нет, он только вытягивал длинную шею, морщился и переводил разговор на другую тему.

А тут приключилась неприятная история, над которой теперь будет смеяться весь институт. Устав от одиночества, Тимонин покинул кабинет, ставший за последние месяцы его убежищем, «башней из слоновой кости». По коридору он шел уверенно, кивком головы отвечая на удивленное «здрасьте» встречавшихся на пути сотрудников. Цели были благие: зайти в библиотеку — просмотреть последние журналы, затем в отдел информации — проверить вычерченные для статьи схемы, потом пообедать… В общем, планы были самые мирные. И дернула же нелегкая заглянуть в операционную — так, из любопытства.

В операционной было тихо, лишь изредка звякал инструмент или жужжала электрическая дрель. Все были сосредоточены, и никто бы не заметил его прихода, но он позволил себе, так сказать, пользуясь положением, подойти к операционному столу без маски, только прикрыл рот лацканом халата. Конечно же, операционная сестра сразу крикнула санитарке: «Дуся, принеси профессору маску!» Все обернулись, и вдруг оперировавший хирург — над краем маски были видны только карие насмешливые (или так показалось?) глаза — спросил, кивнув на прикрепленный к окну снимок: «Георгий Алексеевич, как вы думаете, лучше наложить четыре кольца или достаточно трех?»

Он не узнал спросившего, да и не все ли равно, кто задал этот коварный вопрос? Тимонин не представлял, сколько должно быть колец, но ответить должен был, и ответить достойно, убедительно.

Санитарка принесла маску. Тесемки никак не хотели завязываться на затылке, но зато выход был найден. Он отобьет охоту устраивать балаган!

Совершенно спокойно, без нажима в голосе, Тимонин начал издалека:

— Случай, конечно, сложный, правильно сделали, что решили посоветоваться, но прежде чем вам ответить, хочу уточнить: вы разбирали его на хирургическом совете?

— Ну разумеется! Как же иначе.

— Детально, до тонкостей?

— Разбирали больше часа. Обсуждали, спорили..

— А кто вел совет?

— Как всегда, Коньков.

— Что же решили в конце концов?

— Решили наложить аппарат из четырех колец с дополнительной боковой тягой.

— Так и записали? Четыре кольца с дополнительной боковой тягой?

— Ну конечно. В предоперационном заключении, в протоколе…

— Так, так… И что же вам мешает выполнить это совершенно правильное решение?

Тот все еще ничего не понимал.

— Да вот засомневался я, однако, Георгий Алексеевич. Многовато, пожалуй, будет. Тяжело. Может быть, ограничиться тремя кольцами?

— «Засомневался», «может быть», — голос Тимонина наливался крепостью. — Да вы хирург или баба? Как же можно, приняв решение, менять его на ходу, не обдумав. Рискуя здоровьем человека! Да как вам только в голову пришло! Люди поумнее вас думали, обсуждали и… подписали. Понимаете? Под-пи-са-ли! Они отвечают за это решение. Есть документ, а вы отбрасываете его с легкостью необыкновенной. Он, видите ли, засомневался. Это дома вы можете сомневаться. А здесь будьте любезны выполнять!

Тимонин вышел с высоко поднятой головой. Внешне получилось великолепно, но ощущения победы не было. Наверное, поэтому, придравшись к пустяку — к стоявшей не на месте корзинке для мусора, — безобразно накричал на старшую операционную сестру, так, что та даже заплакала. Целая полоса неудач. И дома тоже. Выпустил погулять любимца — голубоглазого сиамского кота, а тот не вернулся — то ли украли, то ли загулял на чердаке…

Вернувшись от Дагирова, Тимонин плотно закрыл дверь своего кабинета, защелкнул шпингалеты на окне, включил электрокамин — после дождя заметно похолодало. Надо крепко подумать. Очень заманчиво вновь заняться делом, которое знаешь до тонкостей, обрести уверенность в себе, вернуть авторитет. Но, с другой стороны, опять хлопоты, звонки по ночам… Временами накатывает такая усталость и безразличие. Нет, пожалуй, не стоит опережать события. Они все равно пойдут своим чередом. Порой кажется, что наверху кто-то посмеивается над нашими тщетными усилиями хоть на кроху изменить их ход. Пусть будет как будет.

МАТВЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ

…Очередной взлет начальственного юмора, отвлекающий маневр, понятный даже младенцу. Можно было бы сказать прямо, но Дагиров не может без психологической проверки на прочность. Совершенно ясно, что институт скорой помощи нужен ему, как инфаркт. Но раз появилась новая идея — скорей, скорей вперед, иначе он не может. А между прочим, в том, что осталось позади, иной раз больше смысла, чем в вечно ускользающей жар-птице.

Матвей Анатольевич был мудрым змием и давно пришел к выводу, что все суета сует. Уже много лет, согласно принципу: «Nil admirari»[1], он принимал все как должное.

А когда-то было не так! Когда-то, лет десять назад, — эти годы кажутся такими далекими! — он, тогда еще молодой профессор, подобно Дагирову, неудержимо рвался вперед. Стать членом-корреспондентом, академиком, лауреатом, дважды, трижды лауреатом… Цель была и близка, и недосягаема, как защищенная неприступными склонами горная вершина. Тогда, десять лет назад, он был уверен, что иначе нельзя, он должен перед памятью деда и отца продолжать их труд и передать его сыну, которого, кстати, еще не было, но который должен обязательно появиться.

Матвей Анатольевич родился в трижды профессорской семье. Профессором, известным на весь мир анатомом, был дед, властный, подвижный старик с густыми бровями, и отец тоже был профессором-анатомом, правда, пока еще не таким знаменитым, как дед. Дома они частенько ссорились, и дед кричал пронзительным фальцетом: «Вот займешь мою кафедру, тогда будешь командовать! А пока прошу не вмешиваться!» — и, хлопнув дверью, уходил к себе в кабинет. Мир в семье налаживала не мать — тоже профессор, педиатр, а бабушка. Бабушка была обыкновенным человеком, не отягощенным заботой о диссертациях и монографиях. У нее был простой трезвый взгляд на вещи, на ней, в сущности, держалась семья. Когда спор между отцом и сыном вот-вот должен был перехлестнуть уровень, допустимый в профессорском доме, хлопала кухонная дверь и в гостиную входила бабушка, на ходу вытирая руки фартуком, всегда гладко причесанная, с жидким узелком на затылке, всегда в темном платье. Легко отстраняя кипятящегося сына, говорила: «Спокойнее! К чему эта горячка, неуважительный тон, раздражение? Анатолий, не бери пример с отца. Он не получил хорошего воспитания. Но ты?!» Уже будучи взрослым, Матвей Анатольевич не раз поражался, как безошибочно разбирается она в людях. Стоило бабушке поговорить, нет, даже помолчать с человеком несколько минут, как она безапелляционно заключала: «Умница» или «Стеснительный. За болтовней застенчивость прячет».

К поступлению внука в медицинский бабушка отнеслась с неожиданным холодком, хотя как будто иного пути и не мыслилось. Как-то, когда он был уже на третьем курсе, она обмолвилась задумчиво: «Тебе бы, Мотя, лучше в историки. Или в лесники…» Мотя, то есть Матвей Анатольевич, сильно удивился тогда: с чего это вдруг в лесники? Он и лес-то видел только пригородный, исхоженный. Не-ет. Линия его жизни стлалась ровной ковровой дорожкой. Институт — аспирантура — защита кандидатской — доцентура — защита докторской — профессорство. На этом пути не было напрасно потраченных лет, горечи неудач, отчаяния. В тридцать три года, в возрасте Ильи Муромца, Матвей Анатольевич был уже профессором и заведовал кафедрой. Конечно, пришлось переехать в другой город, в одном им с отцом было тесновато.

На новом месте надо было показать, на что способен. Фамилия обязывала.

Дед большую часть жизни занимался аномалиями почек, отец разрабатывал оперативные подходы к печени, его же, собственно говоря, ничего конкретно не интересовало, но белых пятен в науке хватало, и надо было обогнать отца и деда, сделать больше, чем они. Матвей Анатольевич ставил десятки, сотни опытов, вгоняя в пот своих ассистентов, штудировал горы книг и журналов, до первого троллейбуса засиживался в своем кабинете, стремился обязательно участвовать во всех симпозиумах, съездах, конференциях и обижался, если его случайно не приглашали.

Шли годы. Количество журнальных статей приближалось к сотне, вышли три его монографии, но иногда ночью, пытаясь уснуть, он с горечью сознавал, что все его «труды» не стоят короткой, в пять страниц работы деда о связях почек с надпочечниками. Себе-то самому можно было в этом признаться. Но черт возьми! Среди рассыпаемых им камешков должен же когда-то блеснуть драгоценный! И он ставил новые опыты, правдами и неправдами добывал дорогостоящую импортную аппаратуру, радовался, когда, журча, струились ленты самописцев и на них вычерчивались веские своей незыблемой логичностью кривые.

Защищались диссертации, появлялись новые статьи, поседели виски, а Матвей Анатольевич все еще оставался внуком… того самого, знаменитого. И в кругах академических он стал замечать — или это только казалось? — некоторую иронию по отношению к себе.

Настоящий отдых бывал только летом, в лесу. Особенно полюбились Матвею Анатольевичу светлые березовые просторы Зауралья. Почти ежегодно в конце лета он ездил к другу — однокашнику, всю жизнь протрубившему участковым врачом в глухом лесном селе. Бродил по колкам и рощам, перемешанным с полями созревающей пшеницы. Из травы выглядывали темно-красные глазки подосиновиков, белые лапти груздей, один за другим, как утята, тянулись маслята. Бодрили вяжущей кислинкой твердые ягоды дикой вишни. Скромно пряталась в разнотравье костяника.

Но страсть лесного собирательства была ему чужда. Грибы и ягоды оставались нетронутыми. Он лишь наблюдал, как зреет, наливается соками все живое, как совершается в природе извечный круговорот.

Так хорошо было лечь на прогретый солнцем песчаный пригорок и сквозь качающееся окно, огражденное бронзово-зелеными верхушками сосен, всматриваться в холодную голубизну неба, не омраченного черным веером заводских дымов. Сосны покачивались бесшумно и плавно, сами закрывались глаза, и этот короткий сон на жесткой земле был удивительно освежающим и бодрящим.

Однажды под вечер, когда воздух уже загустел и налился сиреневым, он шел домой по тропинке мимо муравейника. Муравьи сплошной узкой лентой стекались в свое убежище, спеша укрыться в нем до темноты. Шагов через сорок (а это, наверное, сорок муравьиных километров) на светлом утоптанном грунте тропинки появился одинокий муравей, который с превеликим трудом тащил дохлую гусеницу, раз в пять больше него. Возле каждой лежавшей поперек веточки он надолго застревал, так как не мог преодолеть препятствие с тяжелым грузом. Было ясно, что вряд ли он успеет дотащить драгоценную ношу до муравейника, но то ли он этого не понимал, то ли не хотел расставаться с добычей.

«Неразумное все-таки существо», — внутренне усмехнулся Матвей Анатольевич.

И неожиданно прорезалась до боли ясная и обидная аналогия. А чем он отличается от этого муравья? Зачем тянет свой надоевший груз? Во имя чего?

Вспомнилась жена — подтянутая стареющая женщина, вечно занятая своим лицом и своими болезнями, настоящими и мнимыми; он никогда ею особенно не интересовался, ее внутренний мир казался мелочным и скучным — им не стоило интересоваться. И для нее уже давно (а может быть, всегда?) он был лишь добытчиком, приносящим в клюве корм. Вряд ли она знала, что он написал. Была еще дочь — капризное существо, от которого всегда крепко пахло кремами, лаком, пудрой. В ее глазах он был стар, брюзглив, неопрятен и с дурными манерами. Он же, в свою очередь, считал ее поведение вызывающим и беспардонным. Уважения не было, о любви не могло быть и речи, оставалось лишь не очень мирное сосуществование.

Нет, не ради семьи несет он свою ношу. Так зачем же?

Ответить на этот вопрос он не мог. Лучше всего было бы бросить все и, как советовала в свое время бабушка, стать лесником, ходить не спеша по лесу, постукивать обушком топора по звенящим стволам, пить по весне березовый сок, слиться воедино с вековечной природой. Но в наше время и лесники — народ ученый. Вряд ли будет для них находкой бывший профессор анатомии, который, кстати, и топора-то никогда не держал в руках.

Оставалось одно: тянуть свою лямку до конца. А он не мог. Не хотел. Надоело.

В этот период внутреннего шатания к нему попала на рецензию статья Дагирова. В ней было много спорных положений, не доказанных, но интересных. Очень интересных. Впервые за последние годы он перечитал статью второй раз. Не согласился с автором. Написал Дагирову письмо. Завязалась переписка. В конце концов Дагиров предложил ему самому заняться спорными вопросами, в частности, выяснить, как, почему, за счет чего растет удлиняемая кость. Дело глобальное, с ходу в нем не разберешься, лучше всего приехать в Крутоярск. Хоть это и захолустье, но оборудованию институтских лабораторий может позавидовать Москва, а уж о Свердловске или Новосибирске и говорить не приходится. Не согласится ли уважаемый Матвей Анатольевич приехать на время поучить молодых, поконсультировать.

Матвей Анатольевич приехал на время, а остался навсегда.

…Из дверей, которые поочередно открывал Матвей Анатольевич, в полутемный коридор экспериментального отдела врывались запахи ацетона, формалина, метилсалицилового эфира, собачьего корма, крыс, но для него эта смесь запахов была привычна. Он искал своего старшего научного сотрудника Романа Кольчевского, а тот под затасканным предлогом «я в библиотеке» скрылся в неизвестном направлении. Между тем только этот немолодой уже человек с пухлым невзрачным лицом обладал способностью доказать в форме докладных и тематических карт, что без дагировских аппаратов отечественная ортопедия и травматология будет топтаться на месте.

ВОРОНЦОВ

…Зачем Дагиров меня пригласил? Вероятно, произошла ошибка. Я-то уж никакого отношения к предполагаемой пертурбации иметь не могу. Кому в НИИ скорой помощи понадобится лаборатория по испытанию аппаратов? Никому. И делать мне нечего в таком институте, разве что вычеркнуть из жизни последние десять лет, засучить рукава и вернуться в число рядовых от хирургии. Ну уж нет. Мое дело — аппараты.

В Андрее Николаевиче Воронцове говорила увлеченность неофита. Сверхузким специалистом по аппаратам он стал не так уж давно.

В не столь отдаленные времена хирург был мастером на все руки. Лишь в пятидесятые годы начала отпочковываться урология, нейрохирургия, онкология, хирургия сердца, а неразрывные сестры — ортопедия и травматология — стали на самостоятельные ноги чуть ли не последними. Многие годы Андрей Николаевич вскрывал фурункулы, удалял аппендиксы, латал грыжи, а если встречался перелом, не мудрствуя лукаво, накладывал гипсовую повязку. Потом, когда было создано травматологическое отделение и он перешел туда, научился скреплять кости стержнями, шурупами, пластинами — и ничего, хорошо получалось. Неплохо.

То был, пожалуй, самый удачливый период его жизни. Так легко все давалось! К тридцати годам — уже известный врач, о котором говорят с уважением, к которому звонят, добиваясь приема, и главный врач никогда не забывает, здороваясь, подняться ему навстречу. Он фактически заведовал отделением, потому что старый заведующий больше болел, чем работал, дотягивал до пенсии. А ведь были другие врачи, постарше, поопытнее, но нет, профессор Красовский, заведующий кафедрой медицинского института, выделил именно его. Это было приятно. Вообще профессор относился к нему с удивительным вниманием, он-то и настоял, чтобы Воронцов занялся диссертацией.

Большого стремления к занятиям наукой он тогда не ощущал, вернее, даже не понимал, что это такое, но раз решил сам Красовский… К нему Воронцов относился с бо́льшим почтением, чем к родному отцу.

Профессор Красовский был человеком, широко мыслящим и много знающим, и как хирург старой школы умел многое, но свои суждения на консилиумах и обходах высказывал мягко, как бы сомневаясь, и получалось так, что вроде бы все вместе подходили к единому, совершенно неожиданному мнению, высвечивался диагноз, о котором несколько минут назад и не догадывались. Оперировал он виртуозно, с раскованностью, которая достигается только годами ежедневной практики, ассистенты — обученные, вышколенные — еле успевали цеплять зажимы. В то же время главным врагом, по его мнению, всегда была поспешность, торопливость в действиях, заключениях, рекомендациях. «В хирургии, конечно, нужна быстрота, — говорил он. — Но оперировать быстро — это не значит суетиться и дергаться. Оперировать быстро — значит делать медленные движения без пауз между ними. Раздумье во время операции — признак нерешительности, плохой подготовки». Если в его клинике проводили апробацию нового метода лечения, можно было быть уверенным, что проверка будет всесторонней и педантичной. Затем в центральных журналах публиковались полновесные, добротные статьи, их цитировали, на них ссылались в руководствах. Красовский не мельчил, не торопился схватить один-два факта, придать им кажущуюся значимость, поскорее тиснуть статью в сборнике. Количество печатных работ его не волновало. Качество и солидность — таково было основное правило клиники, и оно проявлялось во всем — от шва, наложенного дежурным врачом на разбитую губу пьянчуги, до написанной профессором монографии. Так что если Красовский решил, что из Воронцова получится ученый, можно было не сомневаться в его будущем. Никто и не сомневался, разве только жена. Впрочем, она вообще была невысокого мнения о муже.

Воронцов женился, когда ему уже стукнуло тридцать. Большой любви не было, но одиночество тяготило.

Последние годы легкие связи стали обременительными. Бездумные, ни к чему не обязывающие отношения, когда утром с нетерпением покусываешь губы, задаешь какие-то пустые — только бы не молчать! — вопросы и с облегчением вздыхаешь, когда остаешься один… Надоело!

Конечно, все было, как полагается: долгие прогулки по берегу реки, поцелуи под каштанами, полные значения рукопожатия. Но даже когда замирал в поцелуе, Воронцову казалось, будто кто-то серьезный и строгий наблюдает за ними со стороны, правильно ли все делается.

Все делалось правильно, и получилась внешне идеальная пара: муж — хирург с перспективой, жена — физик, тоже с перспективой. Оба сдержанные, современные, все понимающие.

Семья — как новая машина, ей тоже нужна обкатка. Должны притереться друг к другу шестерни двух характеров, чтобы потом крутиться в согласии. И хорошо, если зубцы совпадут с выемками, а иначе — крак! — и все летит к черту.

Поначалу и у них не обходилось без стычек, но Воронцов дома находился мало, часто дежурил ночами: за это время накал страстей спадал, а после дежурств он приходил в таком состоянии, что втянуть его в процесс выяснения отношений было невозможно.

Впрочем, тонкая, но прочная стенка разделяла семью с самого начала. Неизвестно почему жена утверждала, что в ее жилах течет дворянская кровь. Воронцову постоянно давали почувствовать неприличность его плебейского поведения: он не так ходил (Ален Делон был куда изящнее), не так держал вилку (Жан Марэ делал это лучше), сопел во время еды, храпел во сне и иной раз забывал чистить зубы. Все это подчеркивалось специально для дочери, с воспитательной целью. Но самое смешное заключалось в том, что дворянином-то был как раз дед Воронцова, правда, обедневшим и спившимся на провинциальной сцене. Воронцов даже никогда не упоминал о столь парадоксальном обстоятельстве.

Но ничего, жили. Не хуже других. И не лучше. Спорили, молчали, улыбались, радовались обновам, ходили в гости, жаждали получить новую квартиру. Как все. И когда Воронцов стал кандидатом, радовались вместе, до полуночи строили воздушные замки.

Как раз в это время он стал на изнурительную и радостную стезю изобретательства. Может быть, если бы знал, к чему это приведет, не начинал. Толчком, как часто бывает, послужил случай.

Вечером на дежурстве «скорая» привезла человека, попавшего под автобус. Рентгеновский снимок показал — сложный многооскольчатый перелом голени, крупные осколки лежали вдоль и поперек. Сцепить и удержать их не было никакой возможности — ни гипсом, ни вытяжением с помощью груза.

— Сюда бы Авиценну, — вздохнул второй дежурный, разглядывая снимок. — Он бы слепил.

— Разве что, — неопределенно ответил Воронцов. — Как в легенде.

А легенда гласит следующее. Однажды неторопливая беседа с учениками великого врачевателя Абу Ибн Сины, которого впоследствии европейцы переименовали в Авиценну, была прервана гонцом от падишаха. Требовалась срочная помощь: охотясь за джейранами, сын падишаха упал с коня и сломал ногу. Приехав во дворец, Абу Ибн Сина застал юношу стонущим от боли, с неестественно вывернутой ногой, сквозь кожу выпирали осколки костей. Прочитав молитву, великий врачеватель напоил больного сонным зельем, а затем, мягко ощупывая чуткими пальцами каждый осколок, осторожно вправил их на место. Затем он уложил вдоль ноги гладко выструганные дощечки, туго обмотал ногу полосой хлопчатобумажной ткани и пропитал повязку клейким бальзамом. Прошло две луны, и шахзаде вновь стоял на ногах. Ученики недоумевали: кости не могли срастись, шахзаде был обречен стать калекой. Быть может, учитель знает особую молитву?

— Молитва, конечно, есть, — лукаво ответил Ибн Сина. — Но не мешает еще иметь голову. И руки. Смотрите, как это делается. — И он попросил принести мешок и глиняный горшок.

Когда принесли требуемое, он положил сосуд в мешок, размахнулся и ударил о дувал. Конечно, горшок раскололся на множество осколков. Ибн Сина положил мешок перед собой и, не открывая его, через грубую ткань стал ощупывать глиняные осколки. Не прошло и часа, как все они были уложены один к другому и в мешке обозначились контуры горшка.

— Вот так, дети мои, — сказал Ибн Сина. — Повторяйте это упражнение ежедневно, и тогда лечение любого перелома будет для вас не сложнее, чем свершение утреннего намаза.

Хотя со времен великого врачевателя прошли сотни лет, можно не сомневаться, что и теперь у него не было бы отбоя от пациентов.

Сделав все, что было в его силах, Воронцов ушел в ординаторскую, выключил свет и, не раздеваясь, плюхнулся на диван. Заснуть он не мог, лежал с закрытыми глазами, думал.

Очень неприятно сознавать бессилие в деле, которым занимаешься. Особенно врачу. Как объяснить больному, обреченному уйти из больницы калекой, что наука еще не способна ему помочь? В его понимании виноват врач, который принимал, оперировал, оказывал первую помощь.

Эх, если бы все эти осколки соединить, сцементировать, сжать… Сцепить, пожалуй, можно — нанизать их, как шашлык на шампур, на какую-нибудь проволоку… Да, можно, но они будут болтаться вместе с проволокой… А что если через каждый осколок провести поперек проволоку или спицу с утолщением и притянуть их друг к другу. Так… Спицы в свою очередь прикрепить к аппарату… К какому? А черт его знает, к какому! К такому, чтобы и кости удерживал, и в то же время находился снаружи. Но таких аппаратов нет. По крайней мере, читать о них не приходилось… Ну, раз сегодня так хорошо думается, попробуем сообразить сами… Значит, начали со спиц, стягивающих отломки… А что если такие же спицы провести параллельно одна к другой и перпендикулярно к кости штуки по две, нет, лучше по три выше и ниже перелома?.. Провели. Ну и что? Получится не нога, а забор, садовая решетка… Правильно! Садовая решетка! Ограда Летнего сада! Можно скрепить каждую тройку спиц двумя планками, а планки связать дугами, чтобы натянуть спицы — иначе они будут прогибаться. Ну а дальше просто. Планки соединить направляющими, чем-то вроде рельсиков, чтобы они могли передвигаться. Если их сближать, отломки кости будут сдавливаться, скрепляться, если удалять — расходиться. Двигай куда надо, в любую сторону.

Воронцов вскочил, зажег свет и начал набрасывать чертеж аппарата. Многое еще было неясно, но, как всякому начинающему изобретателю, ему казалось, что через неделю, максимум через месяц, он сможет опробовать свое изобретение. Господи! Ведь ничего сложного: пять деталей, десяток болтов — и все…

Если бы не помощь профессора, он бы и через пять лет не увидел свое детище. Красовский помог достать легированную сталь, нашел токаря, способного выточить подкову для блохи, и к концу года Воронцов смог приступить к опытам на собаках. Они шли успешно, скоро можно было бы переходить в клинику, но неожиданно умер профессор. Умер в операционной, как солдат на посту. Почувствовал себя плохо, но от стола не ушел, только попросил анестезиолога сделать ему укол сердечных — сзади, под лопатку, чтобы не расстерилизоваться. Постоял немного, вроде бы отдышался, закончил операцию, но, вопреки обыкновению, зашивать кожу не стал, попросил ассистентов. Вышел в предоперационную, присел на стул и больше не поднялся.

Появился новый заведующий кафедрой — Шевчук, профессорский диплом в его кармане еще пах свежим клеем. Шевчук твердо знал, что он — человек талантливый, может быть, даже гениальный, но потеряно столько времени, столько лет, пока он был ассистентом, доцентом, вторым профессором, выполнял чужие замыслы, подчинялся чужой воле. Лишь теперь наступила пора развернуться в полную силу, а для этого в первую очередь надо было навести порядок в клинике. Свой порядок. Это не так-то просто в коллективе, который славится традициями. Традиции — это хорошо. Традиции — это модно. Стоило, пожалуй, смирив гордость, поучиться кое-чему у старых, опытных сотрудников. Так он и делал вначале.

Но, увы, они были немолоды, их ум не отличался гибкостью, необходимой для научной деятельности, строго согласованной с замыслами заведующего кафедрой. Им будет спокойнее в поликлинике и других больницах попроще. Стали появляться врачи с институтской скамьи, для которых место в подобной клинике было недостижимой мечтой, а слепое подчинение профессору казалось естественным и неизбежным. Да и могли ли они сравняться с ним в эрудиции, в широте знаний!

Эрудиция Шевчука поражала. Когда он успевал прочесть уйму новых журналов, книг, сборников, было непонятно. Почти каждое утро он приходил со свежей, только что вычитанной, идеей — на свои просто не хватало времени. Надо бы остановиться, подумать, дать голове отдохнуть, но некогда, некогда. В его подвижном воображении уже виделся цикл работ, доклады, диссертации. Слава была близко, рядом. Надо только подтолкнуть этих погрязших в повседневном быту людишек, заставить их двигаться вперед и думать… нет, не думать, а делать, думать будет он, этого достаточно. И сотрудники, со студенческой скамьи привыкшие уважать профессорский авторитет, забросив домашние дела, сидели вечерами в библиотеке, заполняли сотни карточек, подбирали оборудование, бегали за реактивами — срабатывал многолетний стиль клиники: качество и солидность. Но Шевчук не мог ждать, ему нужен был результат — разумеется, положительный — сейчас, сегодня, скорее. Он относился к категории людей, которые умеют оценить значимость идеи и сразу видят ее воплощение. Время, необходимое для этого, средства, скучный ежедневный труд как бы не принимаются во внимание. Им кажется, что подчиненные не хотят, нарочно тормозят, сопротивляются…

Аппарат, созданный Воронцовым, как, впрочем, и его автор, не вызывали у Шевчука положительных эмоций. Аппарат — темная лошадка. Что он может дать — не совсем понятно. А если даже и выйдет что-то стоящее, то он-то, Шевчук, здесь почти ни при чем. В лучшем случае — консультант. Кроме того, Воронцова как выученика Красовского лучше было бы держать подальше. Поэтому для начала он перевел его в поликлинику, на прием, рядовым ординатором.

А между тем последняя модель аппарата была готова. Но без положительного заключения Шевчука ни одна клиника не возьмет ее на испытание, а Шевчук об аппарате и слышать не хочет. Не отказывает в заключении и в то же время не дает. Замкнутый круг!

Однажды, не вытерпев, Воронцов зашел к нему в кабинет и повернул в дверях ключ. Увильнуть от решительного разговора было невозможно.

— Любопытно… любопытно, — протянул Шевчук, поворачивая в руках аппарат так, что хромированные детали отражали на стену солнечные зайчики. Казалось, именно это интересовало его больше всего. — Значит, все-таки закончили? Молодец… Странная штука, странная, — продолжал он, по-прежнему следя за игрой зайчиков. — Ведь вы — хирург, ну и занимались бы своим делом, оперировали или придумали бы новую операцию… Какую-нибудь… — Он презрительно оттопырил губу. — А вам, видимо, лавры Дагирова не дают покоя?

— Вы имеете в виду профессора Дагирова?

— Не смешь-ите меня! — иронизируя, Шевчук говорил с нарочито одесским акцентом. — Тоже мне, профессор! Слесарь он! Придумал свои два колеса и хочет, чтобы на них крутился весь мир. — Он пригладил редкие седые волосы. — Вы все-таки кандидат наук, спуститесь с небес на землю и подумайте: возможно ли, чтобы и переломы, и большинство болезней костей врачевались одним аппаратом — вашим или Дагирова, безразлично. Такого не может быть… Я этого Дагирова на последней конференции и слушать не стал. Так и сказал: «Пойдемте лучше в буфет». Он ведь как в шорах, ничего, кроме своего аппарата, не видит…

— И все-таки, — не сдавался Воронцов, — если только одна десятая того, что пишут о нем, правда — это же чудо! Ведь он берется за больных, которым все отказывают.

Шевчук засопел и стал стучать пальцем по столу.

— Допустим! Хотя все это дешевая реклама, не больше, но — допустим! Тогда зачем нужен ваш аппарат? Вполне достаточно одного кустаря-одиночки. Двое — это уже артель. — Он язвительно улыбнулся, довольный остротой. — Послушайтесь доброго совета: бросьте эти железки, сдайте их в металлолом. А если уж вас так нестерпимо тянет в науку, займитесь чем-нибудь другим… Ну, например, ультразвуком. И, кстати, принесите ваши истории болезней. Посмотрим, как вы их пишете, изобретатель!

Ровно через месяц в том же кабинете разговор повторился, но уже в другой тональности.

— Знакомьтесь! — сказал Шевчук Воронцову и жестом показал на сидевшего в кресле полного мужчину со смуглым восточным лицом. Из рукавов его серого кримпленового костюма посверкивали крупные золотые запонки с камнями.

Мужчина поднялся навстречу.

— Бек-Назаров.

— А это, — Шевчук повернулся к Воронцову, — наш Андрей Николаевич, о котором я вам говорил. Кандидат наук, изобретатель… Сколько у вас изобретений, Андрей Николаевич? Впрочем, неважно… Было много, а будет еще больше. Голова у него неплохая, немного удачи — и Нобелевская премия.

Воронцов поморщился: когда тебя хвалят, жди подвоха.

— Так вот, дорогой Андрей Николаевич, — продолжал Шевчук. — Счастливый случай столкнул вас в моем кабинете. Кто бы мог подумать, что из этого ловеласа, о котором вздыхали все девчонки нашего курса, получится солидный администратор, главный врач крупной больницы, да еще со стремлением к научной деятельности. Редкое сочетание! Приехал, понимаете, ко мне в гости и вот заинтересовался вашим аппаратом. Не буду скрывать, не понимаю, почему. Я ведь и сам когда-то, на заре туманной юности, баловался металлом. Тоже соорудил аппарат, даже получил авторское свидетельство, но вовремя понял, что область его применения узка, как луч лазера. Много тяжести, мало толку. Таково, по крайней мере, мое мнение, но вот он, — Шевчук пожал плечами, — считает иначе, и это его право.

— Интересный аппарат, — подал голос Бек-Назаров. — У нас на Кавказе пользуются аппаратами Дагирова, Гудушаури. Ваш не хуже — я знаю, что говорю… Можно пробовать. Завод у нас есть, мой брат на нем директор. Сделаем вам пятьдесят, сто аппаратов — сколько надо! Будем лечить больных. Ведь вы хотите лечить больных, не так ли?

Шевчук прошелся по кабинету, остановился возле огромного, во всю стену стеллажа, беспорядочно забитого книгами, провел пальцами по корешкам и потом, брезгливо стряхивая с них пыль, сказал безразличным тоном:

— Мой друг Бек — великий человек. Ваши аппараты будут сделаны, как для ВДНХ, в кратчайший срок и в достаточном количестве.

Великий человек Бек-Назаров скромно опустил тяжелые веки.

Воронцов сидел молча, не очень понимая, что, собственно, происходит. Не нравилась ему внезапная смена ветра, очень не нравилась. Все представлялось как-то иначе. Он потер рукой залысины на лбу и сказал:

— Значит, товарищ Бек-Назаров сделает нам аппараты, и мы их испытаем в клинике? Так?

Стоявший возле стеллажа Шевчук быстро повернулся, лицо его затвердело, под розовой дряблостью щек обозначились скулы.

— Нет, — медленно произнес он. — В том-то и суть, что Бек сделает аппараты и будет их применять в своей больнице.

— Не понимаю, — также медленно возразил Воронцов. — Ничего не понимаю. Зачем ему? Из альтруистических побуждений? В порядке помощи бедному изобретателю?

Шевчук оторвался от ленивого созерцания бесконечного ряда томов Большой Медицинской Энциклопедии. Он понимал юмор, сам любил пошутить, даже порой допускал легкую иронию в свой адрес — это подчеркивало демократичность… но следует все же помнить, «кто есть кто».

— Но, но, — сказал он, пристально глядя на Воронцова. — Андрей Николаевич, не увлекайтесь. Неужели неясно? В моей клинике эти аппараты применяться не будут. Никогда. — Он подошел к столу. — А Бек сам себе хозяин. Хотите соглашайтесь, хотите нет. За вами остается приоритет, слава, ну… там… кой-какое материальное вознаграждение за внедрение. Тоже не пустяк, между прочим, не помешает. Ну, а Беку — все остальное.

Воронцов сидел, выпрямив спину.

— Это как же понять — все остальное?

Шевчук начал раздражаться.

— Не прикидывайтесь мальчиком, Андрей Николаевич? Будут операции, материал, статьи, в которых, кстати, может фигурировать и ваша фамилия. Если захотите.

— И диссертация тоже?

— Вы… немного забылись, товарищ Воронцов. Вы что, тоже метите в научные руководители? Не рано ли? Справитесь?

Воронцов молчал.

Посмотрев на его потемневшее лицо, Шевчук спохватился, что разговор ушел в сторону от предназначенного русла, и вновь засветился обаянием.

— Господи, Андрей Николаевич, о чем мы спорим? Делим шкуру неубитого медведя. Поступайте, как хотите. Но мне кажется, что все могут быть довольны. Вам ведь кандидатская уже не нужна, так пусть Бек снимает сливки с новинки и, кстати, сделает ей рекламу. А вас… ну чтобы все шло нормально… пока что сделаем ассистентом, а как только на кафедре появится вакансия — доцентом. — Он засмеялся. — Только не подумайте, что я вас задабриваю. Просто от хорошего к вам расположения.

На столе появился коньяк, серебряные, позолоченные изнутри стопки.

Шевчук поднял одну из них.

— За мирное и деловое соглашение сторон!

Воронцов, помедлив, осторожно поставил стопку в сторону:

— А если я откажусь?

— Будет очень жаль, — искренне сказал Шевчук. — Очень. Сами понимаете, что мне трудно будет и в дальнейшем оставаться объективным руководителем. Сложно… М-да. Со всеми вытекающими последствиями. — Он еще раз поднял стопку. — А коньяк выпейте в любом случае — не пропадать же драгоценной влаге. Это настоящий «енисели»…

Воронцов ушел в смятении. Все рушилось, ломалось, превращаясь в негодный утиль. Несмотря на теплый день, в кафе-стекляшке было холодно, по спине пробегали знобкие струйки, вино не согревало, а серая липкая котлета попахивала керосином и внутри была мутно-розовой. Официантка с привычной брезгливостью смотрела на его дрожащие пальцы, достающие деньги из кошелька, и попросить сдачу он не осмелился.

Жена, когда Воронцов пересказал разговор, неожиданно рассердилась.

— Вечно ты носишься со своей особой, как прекрасный принц. Не слишком ли много самомнения? Твой профессор молодец, реально смотрит на жизнь. Ну есть у тебя… прибор… аппарат… как там его, и что ты с ним собираешься делать? Насколько я поняла, в здешних условиях ни-че-го. То есть здесь он никому не нужен. А где-то у этого… Назарова… нужен. Так сам бог велел отдать ему, тем более, что тебе и в самом деле пора, ой как пора, стать доцентом. Давно ведь не юноша, а все в рядовых, все дежуришь, а потом держишься за голову — затылок болит. Надо меньше держаться — больше соображать. Честное слово, какое-то интеллигентское слюнтяйство.

Воронцов глядел на ее так хорошо знакомое и в то же время чужое, блестевшее кремом лицо, слышал громкий, профессионально артикулирующий слова голос, полный легкого презрения, и в нем все больше нарастало недоумение.

— Погоди, — сказал он. — Я совсем запутался. Значит, надо идти на сделку?

Жена поморщилась.

— По-моему, Андрей, ты слишком усложняешь. Заключают же институты научные договоры, и каждый делает свою долю одной большой темы. У тебя тоже что-то в этом роде.

Воронцов забегал по комнате, задел стопку нечитанных газет, и они ворохом разлетелись по полу.

— Нет, нет и нет! Это сделка, плохо пахнущая сделка! Причем за мой счет. За счет моей совести!

Воронцов принялся подбирать газеты, и на глаза попалось объявление: «Крутоярский научно-исследовательский институт объявляет конкурс…»

Так он попал к Дагирову, которому очень кстати пришелся фанатик, увлекающийся аппаратами и больше ничем.

Возвращаться в духоту лаборатории, делать вид, что не замечаешь вопрошающих взглядов сотрудников — зачем-де вызывал шеф? — не хотелось. И вообще не было настроения работать.

Воронцов пролез через пролом в заборе, споткнулся о кирпич, выругался и зашагал по тропинке к видневшемуся невдалеке лесу. В лесу было тихо, клочьями грязной ваты кое-где в низинках лежали остатки осевшего снега, по взгоркам слой старых осыпавшихся игл уже подсох и пружинил под ногами. В солнечном затишке пробивалась к жизни первая травка. Холодный еще воздух пах хвоей, весной, и Воронцов сунул обратно в пачку незакуренную сигарету.

«Увы, — думал он, — я не дипломат и не умею предвидеть истинные намерения руководства, но если Дагирову действительно нужна развернутая перспектива аппаратного метода, то, пожалуй, прорезается интересная мысль. Что если выстроить в один ряд все, что применялось и применяется для лечения переломов и заболеваний костей? Все эти гвозди, стержни, пластинки, аппараты различных систем. И сравнить. Сравнить так, как это возможно только в эксперименте. В совершенно одинаковых условиях, строго придерживаясь рекомендаций авторов. Если зацепка правильная, может получиться отличная монография, а то и докторская диссертация. И все будут довольны. Потому что, скрепя сердце, приходится признать, что дагировский аппарат универсальнее моего. А тогда зачем же нужен мой?.. Теперь, кажется, есть за что ухватиться».

МЕДВЕДЕВА

…Батюшки, как время бежит, как люди меняются: Борис Васильевич решил с нами посоветоваться. Ох, боюсь, не к добру. Неужели всерьез собирается ломать с таким трудом налаженный институт? И зачем ему «скорая помощь» — не понимаю. Чего-то я не понимаю… Надо развивать аппаратный метод, а не размениваться на все и вся. Но Дагирову эта идея взбрела в голову не случайно. Может быть, решено развивать в первую очередь именно такие институты, и «зеленой улицей» снабжают их аппаратурой и финансируют?

Медведеву даже в детском садике звали только Машей и никогда — Машенькой. Отец и мать называли ее Марией, и это звучало солидно и уважительно. Как-то не подходили ласкательные и уменьшительные окончания к имени этой спокойной щекастой девочки. Для полноты картины ей не хватало лишь очков, этаких стариковско-ученических кругляшек с проволочными дужками, но чего не было, того не было, ее зрение не нуждалось в поддержке. Еще в школе ее в шутку стали называть Марией Ивановной, а уж в институте к ней никто иначе не обращался — так серьезно бралась она за любое дело, будь то подписка на газеты, общеинститутский воскресник или отчетный доклад на партбюро. Даже муж уже через месяц после свадьбы стал называть ее по имени-отчеству.

Хотя Дагиров в хирургии женщин не очень жаловал, Медведева сразу стала одним из китов, на которых держалось отделение. «Не могу» или тем более «не хочу» для нее не существовало. «Надо» — и она оставалась дежурить вместо заболевшего товарища. «Надо» — и до полуночи вместе с Дагировым переворачивала архив.

Росла дочь, сама разогревала обед, сама убирала квартиру, только вечером обязательно звонила маме, рассказывала, какие получила отметки. Иногда вместе с папой ездила к маме на работу отвезти что-нибудь диетическое (у мамы больной желудок).

К Марии Ивановне всегда тянулись дети, настрадавшиеся по разным больницам, многоопытные малолетние «старички», хорошо познавшие боль уколов, тяжесть гипса, душный провал наркоза.

Дагиров не любил оперировать детей и делал это лишь в крайних случаях. Еще много лет назад ему предложили заведовать отделением детской хирургии. Он было согласился, но, когда, войдя в первую же палату, увидел несчастные детские мордашки, испуганные, настороженные глаза, его чадолюбивое кавказское сердце не выдержало, и он отказался. Дети тянулись к нему, охотно рассказывали свои нехитрые тайны, приходили в кабинет и подолгу сидели там — просто так, поговорить с дядей Борей. Может быть, поэтому после каждой детской операции Дагиров долго еще был задумчив, не хотел разговаривать — отходил душой.

Медведева с ее маленькими полными ручками и плавными движениями как никто больше подходила, чтобы быть детским хирургом.

Но к науке у нее тяги не было. Совершенно. Напрасно Дагиров уговаривал ее, настаивал, ругался. Ведь был уже готовый, подобранный материал, разложенные по полочкам сотни историй болезни, тысячи рентгенограмм. Надо было только посидеть над ними, обработать, осмыслить и через год-полтора стать обладателем кандидатского диплома, хотя бы из житейских соображений.

Она не спорила, не сопротивлялась, просто сказала: «Нет, это не для меня», и Дагиров не стал продолжать разговор. Он мог бы сказать, что материал постепенно устареет, а им все равно никто не воспользуется, что стыдиться нечего: все так делают, но, посмотрев в ее спокойные серые глаза, передумал. Медведева не относилась к категории людей, которые меняют свои решения.

Вмешался случай, Великий Господин Случай, который приходит только к тем, кто его ожидает.

Оперировали девочку, худенькую двенадцатилетнюю капризулю, у которой из-за перенесенного когда-то воспаления коленного сустава отстала в росте нога. Как всегда, наложили аппарат, оставалось перебить кость, чтобы потом в этом месте потянуть нежную спайку и тем самым постепенно удлинить ногу. Разрез сделали маленький, чтобы шрам был почти не виден — все-таки девушка. Вставили долото, стукнули — как будто все в порядке. Посмотрели на рентгенограмму — видна линия перелома. На седьмой день после операции начали потихоньку тянуть. Еще через семь дней сделали рентгенограмму — батюшки! Тонкая черточка перелома как была, так и осталась, а в результате растяжения разорвалась ростковая зона у верхнего конца кости. Видимо, кость не перерубили до конца, где-то сохранился костный мостик, не просматриваемый на снимке.

Осложнение! У ребенка! А Дагирова в больнице нет, он уехал на конференцию.

Все ходили ниже травы. Медведева дневала и ночевала в третьей палате. Наташа — так звали девочку — лежала расчесанная, довольная, потрясенная тем, как за ней ухаживают: апельсины, книжки, телевизор — такого она еще не видела.

Узнав по приезде о случившемся, Дагиров не смог произнести ни слова. Со стола полетели бумаги и письменный прибор.

Медведева стояла с поникшей головой.

Дагиров промчался мимо, побежал по коридору, через три ступеньки влетел на второй этаж, вбежал в третью палату. В ней никого не было…

— А они все гуляют, — безмятежно ответила хорошенькая сестра, растирая запачканный помадой палец. — Во дворе.

Действительно, еще не просохший после недавнего дождя асфальт под окнами был расчерчен на классы, и дети, кто здоровой ногой, а кто костылем, гоняли по клеткам коробку из-под ваксы. И Наташа была с ними, смеялась, подставляла, зажмурясь, солнцу бледное, прозрачное личико.

Дагиров заметил, что она довольно уверенно наступает на оперированную ногу. В нем сразу проснулся интерес исследователя.

— Сделайте снимки, — буркнул он. — Срочно!

Оказалось, что образовавшийся разрыв почти зарос молодой костью. Можно было спокойно продолжать начатое. Жаль только, что девочку придется повторно оперировать: надо ликвидировать проклятый костный мостик.

Разнос, конечно, состоялся, но уже в сравнительно мирном тоне.

— Счастлив ваш бог, — сказал в заключение Дагиров. — Если бы девочка осталась инвалидом, я бы вам никогда не простил. А так, что ж, надеюсь все будет в порядке. Но с родителями объясняйтесь сами. — Он несколько мгновений сидел неподвижно. — Ладно, детально разберем на совещании… Идите, не могу с вами больше разговаривать.

И тут Медведеву осенило.

— Извините, Борис Васильевич. Можно еще пару минут?

— Ну что там? — недовольно буркнул Дагиров. — И так все ясно. Опозорились по уши.

— Я не об этом, — настаивала Медведева. — Давайте отвлечемся, рассмотрим случившееся без эмоций. В результате наших действий произошел разрыв ростковой зоны, той тонкой прослойки, которая обеспечивает нормальный рост кости. И что же? Оказывается, ничего страшного. Закрепленная в аппарате кость заполняет этот разрыв превосходнейшим образом. И значит… — она на миг задумалась, — значит, можно было спокойно продолжать удлинение. Зачем же тогда делать разрезы, перебивать кость? Ее можно вести, как на вожжах, не пролив ни капли крови, по крайней мере, у детей. Честное слово, можно!

Медведева в восторге хлопнула в ладоши.

Дагиров с удивлением посмотрел на нее: черт возьми, никогда не замечал, что Марья Ивановна, в сущности, красивая женщина!

Лишь через три года Медведевой удалось доказать, что рост кости у детей после осторожного разрыва ростковой зоны — явление не случайное, а закономерное, что он безопасен, безвреден, не приводит к нарушению роста других костей, не замедляет общее развитие, не тормозит…

…Не люблю спорить с Дагировым: он горячится, выходит из себя и потом, если с ним не согласишься, как ребенок, обижается, но я буду возражать категорически. Вплоть до обкома. И вообще вопрос о переключении на «скорую помощь» надо решать не келейно, в узком кругу, а на партсобрании. Не мешает послушать, что скажут люди. Что касается меня — я против. Куда целесообразнее расширить клинические отделения, и в первую очередь детское. И построить пансионат для мамаш. Мало того, что детишки годами ждут, не могут попасть к нам на лечение, так потом бедные мамы с ног сбиваются, ищут уголок, чтобы приютиться. Это несправедливо.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ТВОРЧЕСТВО

СЕКРЕТАРЬ Дагирова Ниночка непринужденно делала несколько дел сразу. Одной рукой она держала телефонную трубку, другой сортировала по папкам почту, документы. Отвечая на телефонные звонки, одновременно вела беседу о последних модах с сидевшей рядом подружкой и успевала, кроме того, кокетливо поглядывать на синеглазого, в окладистой черной бороде, болгарина, который нетерпеливо расхаживал взад и вперед. Из-за двери пробивался рокочущий дагировский бас, ему возражал голос потоньше. Это тревожило Ниночку: народу на прием, как всегда, собралось много. Наконец голоса за дверью смолкли, и из кабинета — бочком, бочком — выскользнул печально знаменитый мэнээс, автор несостоявшегося открытия. Не поднимая головы, так что был виден только нос и обиженно оттопыренная нижняя губа, пробежал он к выходу и исчез.

Ниночка впорхнула в кабинет и, выйдя оттуда, прижала спиной плотно закрытую дверь.

— Борис Васильевич сейчас принимать не будет. Ждите до вечера.

В приемной зашумели. Багроволицый генерал с голубыми петлицами летчика, вытирая лоб платком, посматривал на всех с нескрываемым раздражением.

— Успокойтесь, товарищи, успокойтесь. — Ниночка подняла руку. — Борису Васильевичу нужно подготовиться к операции.

В этот момент Дагиров не готовился к операции. На то были вечерние, вернее, ночные часы дома. Да и то в прошлом. Последние годы он «проигрывал» предстоящую операцию мысленно, пока ехал на работу. И все же даже в тысячный раз делая как будто одно и то же, он находил новые приемы, вернее, маленькие нюансы, которые отличают истинного мастера и превращают ремесло в искусство.

Сейчас он просто не хотел никого видеть, потому что не мог успокоиться после недавней беседы. Все, что доказывал этот демагог, оказалось мыльным пузырем, подсвеченным пустым воображением. И он поддался на эту удочку! Потрачено время, деньги, много денег, а выбросить даже копейку ради беспочвенных фантазий — преступление. Тем более теперь, когда надо — в который раз! — доказывать ценность и перспективность намеченных исследований.

За окном раз за разом бухал механический молот — строился новый корпус института. Он подошел к столу, морщась и потирая левый висок. Среди бумаг лежало письмо из министерства. Надо было ехать в Москву и еще раз защищать план научно-исследовательских работ. Это неспроста… Как только институту присвоили первую категорию, от запросов, вызовов, проверок, ревизоров отбою нет. Надо быть начеку. Каждое исследование должно дать результат. Никаких вольных поисков, пристрелок: «Интересно, а что получится?» Контроль, строжайший контроль. Все проверять самому. Конечно, есть помощники — Коньков, Капустин, Медведева, но они еще молоды, увлекаются. Нет, нет, все самому!

А сейчас умыться и — в операционную.

Холодная вода взбодрила. Вытираясь, он глянул в зеркало. Усталое лицо с темными набрякшими подглазьями. Виски совершенно седые. Да, внешний вид восхищения не вызывал.

Затрещал зуммер. Дагиров поднял трубку селектора. Голос Ниночки произнес:

— Борис Васильевич, тут один товарищ не может ждать до вечера. Плохо себя чувствует. Просит принять сейчас. — Слышно было, как Ниночка переговаривается. — Его фамилия Диамандиди.

— Как? — переспросил Дагиров.

— Ди-а-ман-диди.

— Ну и что ж? От кого он? Кто направил?

Ниночка, уточняя, умолкла на миг.

— Он сам по себе. Утверждает, что вы его знаете.

— Странно, — протянул Дагиров и раздраженно бросил: — Пусть войдет!

Дверь скрипнула. На пороге остановился смущенно улыбающийся очень худой мужчина, совершенно незнакомый Дагирову.

— Проходите, — сухо сказал Дагиров, заранее готовясь отказать. Он очень не любил нахалов. — Проходите. Что там у вас?

Заметно припадая на левую ногу и морщась при каждом шаге, мужчина подошел и осторожно сел в кресло.

— Я Диамандиди, — сказал он. — Спиридон Диамандиди.

— Как? — переспросил Дагиров. — Кто?

За окном опять несколько раз подряд ударил механический молот. Словно выстрелила батарея.

— Не может быть, — медленно произнес Дагиров. — Не может быть… Так вы Спиро? Маленький Спиро? Сын Кирилла…

— Спиридоновича, — подхватил мужчина. — Вы его помните?

Отступление второе

ПРЕЛЮДИЯ

Дорога свежим шрамом легла через степь. Блеклое декабрьское солнце грело слабо, но холодно не было. Лишь по ночам подмораживало, и развороченная тысячами колес рыжая глина застывала причудливыми комьями. Идти по ним было трудно, и сбоку от дороги по набрякшему солончаку, по кустикам полыни и перекати-поля тянулись многочисленные тропки. Местами они отбегали в сторону, в степь, обходя воронки, заполненные ржавой водой. Сверху ее прикрывал чистый хрупкий ледок. Возле воронок валялись вещи: утюги, кастрюли, детская ванночка, кукла с оторванной рукой, старинный граммофон в коробке красного дерева, подушки, чемоданы. Не так давно они казались очень ценными и нужными, но в пути, чем дальше человек идет, тем меньше остается по-настоящему необходимого. Покореженные грузовики лежали вверх колесами. В одной из воронок торчком стоял зеленый, помятый кузов с красным крестом на боку.

По дороге, а больше рядом с ней кучками и в одиночку шли люди, молча, не переговариваясь. А там, откуда они шли и шли, все сильнее нарастал металлический гул. Изредка их обгоняли тяжело переваливающиеся машины с красными крестами. Навстречу попадались грузовики со снарядами, и тогда все начинали поглядывать на небо — за машинами охотились «мессершмитты».

«Санитарки» поднимались к дороге из балочки, где раскинулся совхозный поселок. Выстроен он был недавно, перед самой войной, и стандартные домики, вытянувшиеся вдоль балки, еще красовались свежей побелкой, а некрашеный штакетник перед ними огораживал голые, необжитые клочки земли. Поселок был пуст, хлопали ставни на ветру, и некому было выйти и зацепить крючки. Лишь возле школы — длинного одноэтажного здания — трясли головами кони, меж их ног сновали воробьи, подбирая рассыпанный овес. Ближе к дверям стояли две машины ЗИС-5 с откинутыми бортами, и красноармейцы, явно старослужащие, поругиваясь, грузили ящики. Госпиталь переезжал.

За погрузкой наблюдал пожилой лейтенант в очках, делавших его лицо напряженно-бесстрастным, несвежая гимнастерка топорщилась на животе. Ежась от резкого ветра, Дагиров помогал считать ящики. Вид у него был весьма странный. Застиранные солдатские галифе, судя по раструбам, должны были на ладонь не доходить до щиколоток, но эту нехватку скрыли обмотки на длинных худых ногах. Ботинки основательно растоптаны, а плечи вместо шинели прикрывала замызганная телогрейка.

В госпитале Дагиров был на птичьих правах, так как прибился к нему случайно, хотя с первых дней войны стремился на фронт. Казалось странным и позорным сидеть в полупустых аудиториях, слушать лекции о функциях кишечника и строении глаза, сдавать экзамены, волноваться из-за оценок. Как будто в мире ничего не случилось.

Военные сводки изо дня в день становились суше и тревожнее. В черных ладонях репродукторов бился горячечный пульс войны. Враг рвался на восток и на юг. Сдали Одессу — город, в котором он так и не успел побывать. Старшекурсники, недоучившись, ушли в армию зауряд-врачами. А он, чемпион области по классической борьбе, человек, который одной рукой мог задушить любого фашиста, должен был вместо винтовочного прицела смотреть в микроскоп. Очень хотелось посоветоваться с отцом, но дом был далеко, да и наверняка отец со своей отарой ушел в горы.

Черный, густо заросший майор в военкомате с безразличием предельно уставшего человека в конце концов послал его подальше.

— Не могу тебя больше видеть, Дагиров, — сказал он. — Глупо это. Понимаешь, глупо. Десять лет тебя учили в школе, три года в институте, и все для того, чтобы ты взял винтовку и пошел кричать «ура!». Не-ет! Народ понимает, Сталин понимает, что хоть и война, а стране нужны будут ученые люди. И армии, кстати, тоже. Доучись и иди воюй. — Он закурил и задумался. — Молодой ты, горячий, думаешь, на тебя войны не хватит. Ох, милый, хватит! На всех по горлышко! Иди кончай институт, успеешь еще все ордена-медали получить… а может, и пулю. Одной храбрости мало, нужно умение. Вот пока его у тебя не будет — и цена тебе грош…

Война прихватила Дагирова раньше. Заняв Украину, враг неожиданно прорвался к югу. Участь города была предрешена. Институт спешно эвакуировался, но тонкая нить единственной железной дороги вскоре была порвана. Перегруженные машины вязли в липкой осенней грязи, моторы заклинивало от перегрева.

Дагирову не повезло. Сразу за городом бесконечная лента машин и повозок была разорвана хищными зубами «юнкерсов». Первая же зажигалка угодила прямо в машину, он еле успел выскочить.

Потянулись унылые дни пешего хода. К концу недели голодный, мокрый, весь в грязи, Дагиров наткнулся на госпиталь и упросил начальника взять его хотя бы санитаром. Хотя бы временно. Все-таки он — медик.

Раненых было много, и лишние мужские руки, тем более хоть немного знакомые с ремеслом врачевания, очень пригодились. Поэтому начальство не торопилось избавиться от Дагирова, а сам он был этому рад: в тяжкое для Родины время он помогал ей.

Теперь он был здесь своим человеком, незаменимой правой рукой самого Диамандиди, главного хирурга!

— Сестричка! — крикнул один из солдат-грузчиков и поманил Дагирова. — Помог бы, что ли, ящики мантулить, а то мы хребтину гнем, а ты — вон какой вымахал! — стоишь и командуешь. Энти ящики в самый раз по тебе. Или ты и впрямь сестра медицинская? Тогда обними меня покрепче.

Все дружно захохотали, но Дагиров не обратил внимания: важно было не забыть какую-нибудь укладку.

На крыльцо школы вышел начальник госпиталя. Сняв с бритой головы шапку, он тревожно посмотрел на небо. Небо было чистое, спокойное, безоблачное, и это еще больше усилило его тревогу. Немецкие бомбардировщики бомбили аккуратно, в одно и то же время. Сейчас у них, наверное, обеденный перерыв, а после… Ничего не стоит засечь госпиталь в этой плоской открытой степи. Да и поселок, безусловно, нанесен на карту.

— Давай, ребята, пошевеливайся! — крикнул он, переступая с ноги на ногу; тугие хромовые сапожки приятно поскрипывали. — Давай, давай скорее. К вечеру надо быть за шестьдесят километров отсюда. — И кинулся к пожилому лейтенанту-начхозу: — А автоклавы не забыли? На прошлой неделе, помните, один оставили, пришлось возвращаться.

В этот момент у ворот остановилась заезженная вконец полуторка с оторванным крылом. Мотор хрипел, из радиатора била струйка пара. Из кузова спрыгнули четверо бойцов в шинелях с поднятыми воротниками и в пилотках, натянутых на самые уши. Видно, их здорово продуло в дороге. Разминаясь, кашляя, они стали выбивать железные задвижки, чтобы открыть борт. Из кабины вылез офицер и зашагал прямо через двор, не обращая внимания на грязь. Вместо шинели на нем ватник, туго перетянутый ремнем; верхняя пуговица расстегнута, виднелись три кубика на петлицах. Ватник прикрывала камуфляжная плащ-палатка, и, когда офицер подошел поближе, Дагиров увидел, что глаза у него как пятна на плащ-палатке: один — желтый, другой — зеленый.

Подойдя к крыльцу, он небрежно бросил руку к козырьку и, безошибочно определив старшего, обратился к начальнику госпиталя:

— Старший лейтенант Аверин. Командир разведроты. — Он на мгновение умолк, как бы ожидая какой-то реакции, и, ничего не услышав, продолжал недовольным тоном: — Раненого вам привез. Сержант мой. Золотой парень. Если бы не он, ходить моей жене в черном платочке. — Аверин сделал паузу, оглянулся на машину. — Вот накрыло миной. Еле довезли. Вы уж давайте поскорее, измучился парень.

Начальник госпиталя сдвинул белесые брови на полном лице.

— А не надо было сюда, не надо. Ведь везли мимо медсанбата, там бы все сделали за милую душу. Так нет, все хотят по-своему, все по-своему. А госпиталя уже нет, свернулся госпиталь… Да вы что, не понимаете меня, лейтенант?! — закричал он плачущим голосом, видя, как четверо красноармейцев осторожно несут снятую с какого-то сарая дверь с уложенным на ней сержантом. — Не понимаете, что ли?! Не можем мы его принять, не можем! Сейчас перевяжут, и везите в медсанбат.

Лицо Аверина покрылось красными пятнами. Правая рука скользнула вниз, на ремень, кулак сжался до побеления.

— Сашу… вы… сейчас же… — он говорил медленно, с трудом выдавливая слова. — Иначе… — Он рванул шнурок, и плащ-палатка, соскользнув, упала на землю. — И чтоб все как надо… А не то… — Он схватил начальника госпиталя за грудки…

Тот, отпихивая Аверина, закричал, обращаясь почему-то к Дагирову:

— Ну, чего смотришь? Держи его, держи! Не видишь — ненормальный.

Оторопевший Дагиров не двигался с места.

Почувствовав неладное, с машины соскочили еще двое бойцов и побежали через двор к своему командиру.

Неизвестно, чем бы кончился этот спор, но дверь распахнулась, и во двор вышел главный хирург, Кирилл Спиридонович. Увидев, что незнакомый офицер трясет, как грушу, его непосредственного начальника, с неожиданной для его полного тела легкостью подскочил и с силой оттолкнул Аверина.

— Ты чего это, варяг, разбушевался? — сказал он дружелюбно. (Варягами у него были все без исключения — от пожилого фельдшера приемного отделения до девятнадцатилетних санитарок.) — Откуда это такой буйный?

— Безобразие какое! — выкрикнул начальник госпиталя тонким голосом. Он все пытался застегнуть дрожащими пальцами гимнастерку, не замечая, что пуговицы оторваны. — Безобразие! Я этого так не оставлю. Дурак какой-то, не понимает, что не можем, не мо-жем мы принять их раненого.

Кирилл Спиридонович живо повернулся.

— Раненого? Почему ж не можем? А ну рассказывай, варяг, — обратился он к старшему лейтенанту, и тот, дергая ртом, стал рассказывать.

Дагиров, не отрываясь, следил за тем, как Кирилл Спиридонович, слушая, согласно кивает головой и тихонько посвистывает, а лицо его, подвижное и живое, то расцветает в улыбке, то мрачнеет. Он был влюблен в главного хирурга. Таким, по его мнению, должен быть настоящий человек.

Кирилл Спиридонович, хоть и был главным хирургом госпиталя, не производил серьезного впечатления. С шуточками-прибауточками, беззлобно подначивая сестер и врачей, осматривал он больных, делал обходы, а во время самых сложных, доступных только ему, операций насвистывал мелодии из оперетт. И по утрам, несмотря на бессонную ночь, выходил неизменно выбритым, благоухающим «Шипром», с новым анекдотом в запасе. Является ли сугубая серьезность обязательным качеством врача, можно, пожалуй, поспорить, но хирург он был от бога. А как-то под утро, расслабившись после чая, Кирилл Спиридонович вынул из бумажника фотографию младенца с еще бессмысленным взглядом и сказал сухим пергаментным голосом, без обычной улыбки: «Сын Спиро. Пять лет не видел». Дагиров не понял: почему пять, когда война длится всего год? Позже он узнал, что в жизни Кирилла Спиридоновича был черный период — он лишился и привычного комфорта, и клиники. Неизвестно, как сложилась бы его жизнь дальше, но в первый же день войны он пришел к начальнику лагеря и сказал: «Если я враг — расстреляйте, если нет — мое место на фронте». Так он попал на фронт.

Выслушав старшего лейтенанта, Кирилл Спиридонович как-то странно поглядел на начальника госпиталя, будто впервые его увидел, и сказал, обращаясь не к нему, а к Дагирову:

— Вот что, Боря, сними нужные укладки и организуй по-быстрому перевязку. — Он повернулся к Аверину: — Сейчас перевяжем и решим, что делать.

Через полчаса раненый лежал в перевязочной. За это время его успели обмыть, согреть, сделать рентгеновский снимок, ввести морфий, и сейчас он дремал, уткнувшись щекой в руку стоявшего возле головы Аверина. Дагиров возился у складного перевязочного стола, готовил салфетки, инструменты, новокаин.

— Какой красавец! — залюбовался Кирилл Спиридонович.

Надо сказать, его восхищение имело несколько специфический оттенок. Лицо раненого нельзя было назвать красивым — обычное мужское лицо с крупным носом, тенями под глазами и запавшими щеками. Но зато фигуре мог бы позавидовать танцовщик. Каждая мышца была как будто прочерчена резцом скульптора.

— Мастер спорта, — с горечью произнес Аверин. — Какой бегун был!

Кирилл Спиридонович оглянулся на него, на сидевших в коридоре возле стены разведчиков.

— Э-э, так не пойдет. Мы не артисты, при зрителях не работаем. Знаете что, варяг, берите своих ребят и идите все на кухню, поешьте горячего. — Он обратился к проходившему мимо фельдшеру: — Передайте, пожалуйста, чтобы их накормили.

Когда разведчики вышли, Кирилл Спиридонович приступил к обследованию раненого.

— Смотри, — сказал он Дагирову. — Осколки прошли насквозь. Перебита кость, вероятно поврежден седалищный нерв, но нагноение ран весьма умеренное. Летом оно было бы значительно больше: холод тормозит воспаление. — Он придавил лоснящуюся кожу бедра там, где оно было неестественно вывернуто, и раненый вскрикнул. — М-да… Здесь, вероятно, гнойный затек… Опасность гангрены не исключена… Вот что, друг Боря, недоученный студент, иди мой руки, готовь инструменты. С этой ножкой товарищу сержанту, бывшему мастеру спорта, придется попрощаться…

Раненый повернул сухое, обветренное лицо и заплакал тихо, без всхлипываний. Только кадык часто двигался на нежной юношеской шее.

— Эх, лучше бы на месте. Сразу…

Дагиров почувствовал, как под пальцами часто, словно пойманный зверек, дергается пульс. Он уже успел повидать немало смертей и понимал жестокую необходимость калечащих операций, но чувство жалости не притупилось. Проклятая война! Проклятый фашизм! Почему это прекрасное тело, доведенное сотнями тренировок до совершенства, должно быть обрублено и навек обречено болтаться, как маятник, между двумя деревяшками?!

— Кирилл Спиридонович, робко вступился он. — Неужели никак нельзя… обойтись? Ведь, говорите, воспаление умеренное… Может быть, кровь? Я дам. У меня первая группа.

— Эх, Боря, Боря, жалостливая твоя душа. Не в крови дело. Ты и сам уже прекрасно разбираешься. В мирное время, конечно, можно было бы не торопиться. Выпустить гной, через кость ниже перелома провести спицу, к ней — груз и ждать, когда рана заживет, кость начнет срастаться. Потом — гипс. И то нет гарантии, что не разовьется гангрена. Это при неослабном врачебном наблюдении. А нам надо отправить раненого не позже завтрашнего утра. Сам знаешь. Поэтому гипс нельзя. Кто знает, сколько он пробудет в дороге и когда попадет на перевязку. А под гипсовой крышей может разыграться гангрена, тромбоз сосуда, гнойное воспаление — все, что угодно! И тогда — каюк!.. И ему, и мне. Потому что существует инструкция Главного санитарного управления РККА, в которой все расписано, что можно делать, а чего нельзя. Так вот, оставлять такую ногу нельзя.

— А все-таки? Если рискнуть? — Это вмешался неслышно вошедший Аверин, который не пошел есть вместе со всеми.

Кирилл Спиридонович укоризненно усмехнулся.

— Дорогой разведчик! Знаю: риск — ваше ремесло. Но ведь любой риск должен быть обоснован. А здесь?.. Нет, не получится.

Старший лейтенант крякнул и, отойдя к стене уткнулся в нее лбом.

— Кирилл Спиридонович! — голос Дагирова срывался от волнения. — Значит, вы говорите, вытяжение кости возможно, а гипс нельзя, так?

— Так-с.

— А что если их соединить?

— Наложить гипс с окном для перевязок?

— Нет, нет, не то… — Дагиров говорил медленно, с трудом подбирая слова. — Значит, так. Выпускаем гной. Через кость выше и ниже перелома проводим по спице. Даже по две. И подальше от гнойника, чтобы их не загрязнить. Так… Каждую пару спиц обматываем гипсовым бинтом, так что получится что-то вроде двух гипсовых колец. Дальше… Берем металлические планки… или прутки и приматываем их также гипсовыми бинтами, одним концом к верхнему кольцу, другим — к нижнему. Получится что-то вроде бочонка, из которого часть клепок вынута… В отверстие между планками можно просунуть руку — и, пожалуйста, делай перевязку, следи по дороге за ногой. А ниже колена нога вообще будет свободна!.. Планки или пруточки, наверное, можно найти у шоферов. Думаю, четыре штуки хватит.

— Даже три, — сказал Кирилл Спиридонович, — три точки достаточно для любой опоры. Вообще, должен признать, идея оригинальная. Котелок у тебя, Боря, работает. И ты эту идейку запомни, пригодится. Но… не сейчас.

— А что, дело он говорит? — раздался сдавленный голос Аверина.

— В принципе все логично, — неохотно согласился Кирилл Спиридонович. — Но пока…

— А пока, — перебил его Аверин, взвинчиваясь, — пока вы, доктор, отхватите Сашке ногу и будете спокойно спать? Спокойненько! Выпьем чаек и бай-бай в кроватку? По инструкции! А я? Что я ребятам скажу? Как я Саше в глаза буду смотреть? Спасал ты меня, командир, скажет он, тащил на себе двое суток, а вызволить все-таки не сумел. — Он схватил Кирилла Спиридоновича за рукав. — Может быть, можно как-то, а?.. Ну подумайте! Может быть, этот парень хоть немножечко прав? Пусть на двадцать процентов. Двадцать процентов на удачу — для нас нормально… Ну скажете потом, что старший лейтенант Аверин принудил вас под пистолетом.

— Вот этому никто не поверит. Меня принудить невозможно.

— Кирилл Спиридонович, — снова заговорил Дагиров, — я ведь завтра уезжаю доучиваться… В общем, за транспортировку не опасайтесь, я его сам довезу, сдам с рук на руки и в дороге, если потребуется, перевяжу. Может, рискнем, Кирилл Спиридонович?

Аверин загорелся надеждой, он был непоколебимо уверен, что если сейчас добьется своего, то уж потом с его Сашкой ничего не случится.

— Договорились, доктор? А уж я… — Он приложил руку к сердцу. — Бритву немецкую «Золлинген», пистолет «Вальтер» и шоколад на всех сестричек!

Кирилл Спиридонович почесал подбородок.

— Да-а, заманчиво… А нельзя ли, милый человек, подкинуть нам парочку зениток? А то как налет, так нечем отбиваться. А?

Аверин смутился.

— Ладно, варяги, — вздохнул Кирилл Спиридонович. — Уговорили старика. Но смотрите мне! — он погрозил Дагирову пальцем. — Если помрет, и себе не прощу, но уж тебе каждую ночь буду сниться!.. Иди, готовь операционную.

Аверин пошел вслед за Дагировым, тронул его за плечо.

— Ты, друг, утром дождись меня. Я такую «санитарку» пригоню — поедешь, как король!

Но Дагиров так больше и не увидел его, потому что, вернувшись в часть и сдав донесение, Аверин не успел поспать и трех часов, как был поднят с теплых нар и послан с заданием. В то время, когда Дагиров, нервничая, расхаживал по двору, то и дело поглядывая на дорогу, он уж полз по ничейной земле.

Так и не дождавшись обещанного «королевского транспорта», Дагиров погрузил раненого в грузовик. Кузов был набит сухим ломким сеном. Оно пахло пылью, темными закоулками чердака, детством. Раненый лежал на нем, укутанный одеялами, неподвижный, похожий на большую куклу.

После прощания с Кириллом Спиридоновичем, с врачами и сестрами, Дагиров долго стоял и курил в глубокой задумчивости. За несколько суровых месяцев эти люди стали близкими навсегда, пожалуй, ближе некоторых родственников.

К нему подошла Эсфирь Семеновна, заведующая аптекой. Низенькая, полная, в шинели с поднятым воротником. К ней прижалась дочь Оля — длинноногий подросток в растоптанных валенках и куцем пальтишке, из рукавов которого далеко высовывались кисти рук. Начальство давно косилось на эту неразлучную пару — девочке явно было нечего делать в передвижном госпитале, то и дело подвергавшемся бомбежкам. Но девать ее было некуда. Отец воевал, родственники жили далеко, в Свердловске, и мать, боясь, что дочка затеряется в сумятице военных дорог, всеми правдами и неправдами отстаивала ее пребывание рядом с собой.

Оля видела каждый день, как санитары выносят вороха окровавленной марли, как на задворках складывают отрезанные руки и ноги, и усталые нестроевые бойцы с серыми лицами, прежде чем захоронить их, долго курят толстые самокрутки, а затем, кряхтя, медленно роют яму. И ничего не остается, только небольшой рыхлый холмик, который осядет после первого дождя. На ее глазах осколок бомбы пробил голову красавице Машеньке, операционной сестре. Еще пять минут назад она смеялась и, поигрывая голубыми глазками, рассказывала, что за ней ухаживает командир эскадрильи из соседнего авиаполка, а она замуж не собирается. И вот голубые глаза стекленеют и неподвижно смотрят в небытие.

Это страшно, но это жизнь, повседневность. Даже не верится, что когда-то, давным-давно, была теплая чистая комната, в которой по вечерам ярко светила настоящая электрическая лампочка, а не жалкий колеблющийся язычок коптилки, приходил с работы папа, большой, веселый, и пил чай по шесть стаканов, и мама тоже была веселая и надевала к папиному приходу его любимое красное платье. А может быть, она и не помнит ничего, а все выдумала?..

С появлением Дагирова Олю нельзя было выманить из операционной. Она целый день ползала с тряпкой, мыла, чистила, и, конечно, санитарки были рады. Но не только забота о чистоте вдохновляла добровольную помощницу. Не раз в перерыве между операциями, отдыхая с согнутыми в локтях стерильными руками, Дагиров ловил устремленный на него пристальный взгляд чуть раскосых зеленых глаз. А если какая-нибудь операционная сестра в это время начинала игриво над ним подшучивать, именно в этот момент пол у ее ног оказывался особенно натоптанным. Конечно, все это было несерьезно — детское воображение.

— Что ж вы, Боря, к нам вчера не зашли, — сказала Эсфирь Семеновна, постукивая валенком о валенок. — Уж мы с Олей ждали, ждали. Я даже пирог с картошкой в печи испекла. Оля говорит, очень вкусный.

Дагиров смутился.

— Да вот пришлось вечером опять оперировать. Потом пока собрали инструменты, упаковали… Смотрю на часы — первый час. И не решился беспокоить.

— Ну что вы, Боря! Мы ведь вам не чужие. Можно сказать, близкие люди.

У Дагирова защемило сердце.

— Конечно, — сказал он растроганно, — вы близкие мне люди. Я писать буду.

— Я знаю, Боренька, что у вас золотое сердце, — заторопилась Эсфирь Семеновна. — И Оля очень к вам привязалась… Вот я и хочу вас попросить. — У нее поникли плечи. — Возьмите Оленьку с собой… Нет, нет, вы не подумайте! Довезете ее до узловой станции, посадите в поезд, а в Свердловске встретят! Там у меня троюродная сестра. Не бог весть какая родня, но другой нет. — Она тяжело вздохнула. — Конечно, я буду тосковать. Не то слово — душа моя будет разрываться на части. Но знаете, новый комиссар, тот, который на вас получил документы, категорически требует… Да и учиться ей надо. Так что, Боря, я вас очень прошу.

— Конечно, — сказал Дагиров. — Обязательно. Вместе доберемся до Куйбышева, а там уже недалеко.

— Вот и хорошо, — сказала Эсфирь Семеновна. — Вот и чудесно. Я очень, очень рада.

Слезы катились по ее лицу, но она не всхлипывала, не вытирала их, только все отворачивалась, а Оля, не стесняясь, рыдала на ее плече.

— Мама, мамочка, дорогая моя мамулечка! Когда мы с тобой опять увидимся?

Они никак не могли расстаться.

Наконец из кабины высунулся хмурый шофер.

— Поехали, что ли. А то до вечера не доберемся.

Оля, шмыгая носом, полезла в кабину. Дагиров вскочил в кузов, машина тронулась, и вот уже все меньше и меньше становилась неподвижная горестная фигурка Эсфири Семеновны, уходили назад, уменьшаясь, совхозные домики; машина выползла из балки, и покатилась навстречу древняя скифская степь.

Едва отъехали километров десять, как машина остановилась. Ольга выскочила и крикнула:

— Не могу больше в кабине: очень бензином воняет. Я лучше с вами в кузове, ладно?

— Залезай, — сказал Дагиров и подал ей руку. Девчонка была легкая, как воробышек.

Они уселись за кабиной, но все равно сильно продувало, и Оля вся сжалась в своем давно отслужившем пальтишке. Дагиров взял одно из одеял, сложенных стопкой под головой у лежавшего в забытьи сержанта, и накинул на плечи себе и Ольге.

Стало темно и уютно, девочка прильнула к его плечу и затихла, наверное, задремала, а сквозь узкую щель было видно, как убегала назад дорога, глубокие рытвины, заполненные желтой водой, редкие кусты репейника, остовы машин по обочинам.

Вдруг в этой щели высоко над степью прорезалась черточка. За ней еще и еще. Сквозь лязг разболтанного кузова до слуха донесся характерный гул с подвыванием. Мгновенно увеличиваясь, черточки превратились в звено бомбардировщиков с крестами. Дагиров сбросил одеяло. Полуторка была беззащитна. Позади горбом вздулась земля, заложило уши, словно мощная ладонь толкнула машину вперед, она вильнула, но удержалась на колесах и продолжала двигаться. Шофер бросал грузовик то вправо, то влево, Дагиров с Ольгой с трудом удерживались в кузове, раненый стонал, а бомбардировщики, выстроившись в круг, закрутили смертную карусель над одинокой, метавшейся по степи добычей. То ли они шли, отбомбившись, с задания, то ли решили позабавиться, поиграть в кошки-мышки, но бомб не бросали, а снизившись, проносились почти рядом, так что за переплетами кабин видны были смеющиеся лица пилотов. Один немец, осклабясь, погрозил кулаком: вот, мол, мы вас сейчас. Казалось, ничего злобного не было в этих лицах, лишь сознание силы и безнаказанности, и Дагирову вдруг подумалось, что побалуются они вот так, покрасуются и улетят по своим делам. Но нет. Послышалась очередь. Грузовик резко остановился. От борта полетели длинные щепки. Глухо застонал раненый. Дагиров рывком бросил Олю на дощатое дно кузова, прижал к себе, прикрыл, ни на что не надеясь. Еще одна очередь прорезала кабину, вскрикнул водитель, и вдруг зловещая цепь над ними распалась, бомбардировщики кинулись в разные стороны. Из сверкающей голубизны на них ринулась пара курносых «ястребков» с красными звездами на крыльях.

Воздушный бой был быстротечен и стремителен. Не успели Дагиров с Олей прийти в себя, как вдали тяжело ухнуло, и жирное красное пламя протянулось над степью.

— Сбили одного гада! — произнес Дагиров и спрыгнул на землю.

Оля последовала за ним.

Вдвоем они с трудом открыли заклинившуюся дверку. Шофер был ранен в руку, но не тяжело, в мякоть, и мог вести машину.

К вечеру они благополучно добрались до узловой станции, сдали раненого в эвакогоспиталь. Там подивились, глядя на странное сооружение, прикрепленное к его ноге, но ничего не сказали.

Беспокоясь о своем подопечном, Дагиров задержался еще на сутки, но температура у сержанта была нормальная, боли прекратились, он повеселел и уже с явным интересом стал приглядываться к дежурной медсестре, а это явный признак выздоровления.

Дагиров и Оля с трудом сели в поезд, и покатилась за окнами многострадальная, вставшая на колеса Россия. На каждой станции толпы людей осаждали поезд. Плакали дети. Кричали матери. Рыжий кипяток угасающей струйкой падал в котелки и помятые чайники…

В Куйбышеве была пересадка, здесь их пути расходились, но Оля так умоляюще посмотрела на Дагирова, что он почувствовал тугой комок в горле.

У касс толпились измученные женщины в платках, покорно дремали сгорбленные старухи, шныряли быстроглазые подозрительные молодчики. По залам, проталкиваясь между узлами и чемоданами, переступая через ноги лежащих на полу людей, два раза в день проходила толстая тетка в замызганном, когда-то белом халате, брызгая вокруг вонючей жидкостью. Помогало это мало. Вскоре Дагиров и Оля, стесняясь друг друга, стали почесываться.

К кассе удалось пробиться лишь к концу четвертого дня, когда от спертой вони, голода и темноты их стало поташнивать. На привокзальной площади у тощей, сизой от холода цыганки Дагиров выменял за армейскую ушанку буханку черного тяжелого хлеба, получив в придачу подозрительную кепчонку с пуговкой посередине.

Потом женщины в вагоне с опаской косились на эту кепчонку, пододвигали поближе к себе котомки и чемоданы.

Оля лежала на третьей полке, разминала языком во рту глинистые, восхитительно вкусные кусочки кислого хлеба, наслаждалась.

В Свердловск поезд пришел ночью. Их встретила хмурая, недовольная женщина с поджатыми губами, в строгих очках. Брезгливо отстранив пытавшуюся ее обнять Олю, она посмотрела скептически на тощий чемоданчик и заспешила к выходу. Оля, попрощавшаяся уже с Дагировым, пошла было за ней, но в последний момент обернулась и кинулась Дагирову на шею.

— Не теряй меня, Боря! Не забывай свою Оленьку!

И долго еще потом, когда поезд, раскачиваясь, тянулся сквозь запорошенные снегом, непривычные глазу леса, он стоял у окна, слышал Олин отчаянный крик и нащупывал в кармане гимнастерки хрустящую бумажку с адресом.

Странно, что потом он так и не получил из Свердловска ни одного ответного письма.

— Да, — сказал Дагиров, вставая. — Конечно, я помню Кирилла Спиридоновича. Он мне во многом помог. Приходите ко мне вечером домой… И мы поговорим. А сейчас, извините…

В операционную Дагиров влетел возбужденный, с хитроватой улыбкой на полном лице. Все должно быть хорошо. И не просто хорошо — замечательно. И потом в Москве, и сейчас. Вот если сейчас получится так, как он задумал, значит, в Москве выйдет совсем великолепно.

Долго привычными движениями мыл в тазу руки, потом, так и не согнав с лица улыбку, подошел к окну и, пока сестра завязывала рукава халата, стал разглядывать приклеенные пластырем к оконному стеклу снимки. Да, да, все должно получиться. Он встал к столу — больной уже давно спал — и провел первую спицу. Затем вторую.

Ассистировавший ему врач вначале наблюдал весьма лениво, потом встрепенулся.

— Борис Васильевич, я… что-то не понимаю. Ведь собирались делать совсем иначе.

— Да, молодой человек, правильно, собирались иначе. — Дагиров на миг оторвался от работы, карие глаза в остром прищуре, оценивая, уставились на ассистента. — Ну и что?

— Но как же? Вы же сами решили, что сразу удлинить голень и бедро нельзя. К тому же стопу надо вывести в правильное положение. Наметили план операции. Утвердили. И вот теперь… Извините, Борис Васильевич, не понимаю…

Дагиров усмехнулся.

— Ах, дорогой мой, — сказал он. — План — это хорошо. Планы должны существовать обязательно. Иначе нет дисциплины мысли. Но вся прелесть жизни состоит в том, чтобы их изменять. Вот мы с вами заранее составили план операции. Для вас это закон. И правильно. Пока. Для меня план — скелет, схема, которую можно и нужно дополнять деталями по ходу работы во имя одной цели — сделать как можно лучше. Вот смотрите. — Дагиров говорил, а руки его безостановочно двигались. Больной спал. В ноге ежиком торчали проведенные в разных направлениях спицы, и Дагиров закреплял их в аппарате. — Если судить в целом, мы почти не отступили от намеченного, но, когда я шел в операционную, мне подумалось: обязательно ли операцию разбивать на три этапа? Это же фактически три операции. Подряд, одна за другой. И перед каждой бессонные ночи, и наркоз, и сама боль, и страх несчастья. Так иной раз можно спасти человеку ногу и надломить психику. И вероятность осложнения тоже возрастает с каждым разом. И потом… Для вас этот аппарат такой, какой он есть. А я помню его совсем иным и вижу, нет, скорее, чувствую, каким он может или, вернее, должен стать. Вот видите — небольшая приставка, лишних десять минут работы, зато сразу удастся выровнять стопу.

— Но ведь раньше мы так не делали!

— Правильно, не делали. Не догадывались. А теперь догадались. И завтра, может быть, этот вариант операции станет обычным, все будут считать, что нужно делать только так. До тех пор, пока кто-нибудь другой не придумает еще лучше.

— Куда ж еще лучше?! Вместо трех операций — две.

Дагиров подозрительно покосился на ассистента: подхалимничает, что ли? Под маской лица не видно. Нет, не похоже.

— Ну, лучшему нет предела. В идеале следовало бы все наши аппараты выкинуть и лечить какими-нибудь лучами или гормонами. Пока не открытыми.

— Фантастика, Борис Васильевич!

— Конечно. Хотя вы, возможно, ей и займетесь со временем. А сейчас не отвлекайтесь от своих теперешних обязанностей. Я, что ли, буду за вас затягивать гайки в верхнем кольце?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ КТО «ПРОТИВ»

ВОЙ перешел в рев, неприятно заложило уши, кресло мягко, но неумолимо придавило снизу — и все замерло. Если бы не саднящий скулы гул, можно было подумать, что стоишь на месте. За круглым стеклом окна быстро удалялись игрушечные домишки, черный мокрый лес, перекладинка моста, земля отдалялась, превращалась в чертеж, его четкие линии вдруг закрывались белыми хлопьями облаков. Еще минута — и внизу от горизонта до горизонта потянулась как бы снежная пустыня, розовеющая в дыму восходящего солнца.

Тимонин украдкой покосился на сидевшего рядом Дагирова. Он не любил летать, но не хотел, чтобы Дагиров заметил его нервозность. Смешно, но каждый раз, когда тяжелая машина отрывается от земли, он невольно сжимается в напряжении. Ничего не поделаешь, с тех пор, как наш далекий предок первый раз сорвался со скалы, у его потомков стойко держится страх высоты. Инстинкт, черт побери!

Впрочем, Дагиров ничего не заметил. Удобно устроившись в кресле, он перелистывал журнал «Советский Союз» и думал, что если бы не этот журнал, их путь теперь был бы одинаков: Москва, министерство, скучные вечера в гостинице. А так Тимонин останется в Москве, вероятно, холодной и дождливой, а его ждет пронизанный солнцем Рим, где уже цветет миндаль.

Рим свалился неожиданно. В газетах о Дагирове писали часто и много. Изображали его по-разному: то кудесником, то народным умельцем — этаким сибирским Левшой. В коротких газетных и журнальных статьях теоретические предпосылки невольно отступали перед благополучным завершением людских драм. Планомерный успех изображался как случайность, и поэтому вначале Дагиров недолюбливал газетчиков, но потом привык и уже не обращал внимания, что и как о нем пишут. Лишь жена аккуратно вырезала все заметки, помечала их круглым школьным почерком и подклеивала в пухлый альбом с зеленой крышкой.

Неожиданно этот альбом пригодился. Однажды пришло письмо из Италии от неизвестного профессора Донателли. Даже после корявого перевода письмо не утратило итальянской пылкости.

«Дорогой доктор Дагиров! В журнале «Советский Союз» я имел удовольствие прочесть, что вы ребенку сделали удлинение больной ноги на целых пятнадцать сантиметров. Любой здравомыслящий врач понимает, что такое удлинение сделать нельзя. Это или опечатка, или, скорее, вымысел репортера. О! Репортерам нужна сенсация, но вам, врачу, сенсация не должна быть нужна. Я верю, что ваш метод значительно эффективен, но подобные писания только вредят ему и делают вас смешным перед другими врачами во всем мире. Берегите свою репутацию! Хорошо проверяйте, что пишут о вас репортеры.

Искренне ваш. Доктор медицины, заместитель председателя общества хирургов Италии Донателли».

Кинулись вспоминать, что же было написано в журнале. Никто не помнил. Вот тут и пригодился альбом. Прочли статью. Ничего особенного, статья как статья, без «журналистских находок», все правда. А удлинение, которое показалось итальянцу немыслимым, давно уже перестало быть исключительным, не предел и тридцать, и сорок сантиметров. Посмеялись. Решили оказать любезность: составили небольшой альбом с описанием метода и иллюстрациями и отправили в Рим сердитому профессору. Отправили и забыли. Но пылкий Донателли не успокоился. Пришло второе письмо, полное восторгов и восклицательных знаков, которое заканчивалось приглашением приехать в Рим. Было некогда. Дагиров отказался. Тогда Донателли прислал официальное приглашение через Международный Красный Крест. Министерство не возражало. Закрутились дипломатические жернова, но решение ожидалось не раньше лета. И вдруг однажды вечером позвонили из Москвы, любезный голос предложил завтра же вылететь в Италию.

Соблазнительная предстояла поездка. Но опять не вовремя. Как раз надо было утверждать новую смету, корректировать план научно-исследовательских работ. Пришлось предложить поехать для этих скучных целей Тимонину. Вопреки ожиданиям, тот охотно согласился: он порядком устал от безделья и не прочь был встряхнуться.

В Домодедово их пути разошлись. Дагиров вертолетом перепорхнул в Шереметьево, а Тимонин сел на электричку и через час вышел на Павелецком вокзале.

На площади его встретил дождь, мелкий и нудный. Блестели крыши машин, лаком струился асфальт, мокрая очередь на такси пестрела разноцветными зонтами. Стоять в ней было бессмысленно. Толчея метро, лабиринты выложенных кафелем переходов, влажное тепло толпы, мелькание озабоченных лиц, несущаяся мимо серая стена с взлетающими гирляндами ламп — все это действовало на него подавляюще, и он даже не возмутился, узнав, что мест в гостинице нет. Так и должно было быть. Дагиров, смакуя аэрофлотский коньячок, подлетает к Риму, а он, профессор, доктор наук, выпрашивает койку у дежурного администратора, которая упорно старается его не замечать.

Номер на двоих был заказан заранее, но заказ таинственным образом исчез. Администратор, полная, пожилая дама с безразличным выражением лица, обрамленного неестественно черными волосами, упорно увиливала от вопросов. То и дело она вставала и надолго удалялась, потом приходила, медленно усаживалась, тут же в окошко втискивалась чья-нибудь бесприютная голова, и пробиться поближе было невозможно. Тимонин не выдержал и позвонил из автомата прямо заместителю министра, с которым когда-то вместе учился. Тот, видимо, устроил кому-то разнос, потому что дама за барьером, положив трубку, вдруг вскочила и, открыв дверь в загородке, закричала:

— Профэссор Тимонин! Профэссор Тимонин!

Тимонин подошел, и она, кивнув кокетливо головой, неожиданно улыбнулась, показав хорошо сделанную вставную челюсть.

— Что же вы сразу не сказали, что вы профэссор Тимонин? А то: Тимонин, Тимонин… Мало ли Тимониных… Понимаете, моя сменщица записала: «номер профэссору…», а фамилия неразборчиво… Идите на шестой этаж.

С видом королевы, дарующей замок, она протянула ему направление.

По лестнице Тимонин поднимался окончательно разозленный. Бесило уверенно-хамское поведение администратора, которая была в то же время увертлива и обтекаема, злило, что она, конечно, нарочно всучила ему номер на шестом этаже, а лифт не ходил. Главное же, в чем трудно было признаться даже себе, заключалось в том, что ему предстояла скучная беготня по министерствам и главкам, в то время как… Ах, как хотелось в Рим!

Одна кровать в номере, поближе к окну, была свободна, а на другой, придвинутой вплотную к горячей батарее, сидел густо заросший черным волосом плотный мужчина в одних трусах и шевелил пальцами босых ног. Наслаждался. Крепко пахло чесноком. На ночном столике валялась кепка с большим, плоским, надвинутым на козырек верхом. Такие кепки шьют только на заказ, называют их «аэродром».

Тимонин потянул носом и поморщился. Подойдя к окну, дернул за шнур. Вместо форточки откинулась вся фрамуга. Ворвался мокрый ветер, сдуваемые с карниза капли воды вмиг залили подушку. Сосед с гортанным вскриком испуганно накинул на плечи одеяло. Тимонин потянул за шнур с другой стороны, но фрамуга не закрывалась. А ветер между тем продолжал швырять дождевую пыль, и ворсинки мохнатого одеяла покрылись водяными бусинками. Тимонин снял туфли, залез на подоконник, захлопнул фрамугу. Слез, снял носки — ноги были мокрыми. На подушку и одеяло не хотелось смотреть. Он перевернул подушку, кинул поверх одеяла плащ, залез в постель и, как в детстве, свернулся калачиком. Ноги оставались ледяными, и он знал, что, пока они не согреются, заснуть не удастся.

В столовой было людно. Тимонин попал сюда как раз в час перерыва в расположенном рядом министерстве. Очередь неторопливо ползла к раздаточной стойке, попискивали передвигаемые по полозьям подносы. Пахло томатным соусом, подгорелым жиром. Из конца в конец перепархивал разговор о каком-то Иване Семеновиче. То ли орден дали этому Ивану Семеновичу, то ли выговор, Тимонин не понял, да и не мог понять: он выпадал из общности стоявших здесь людей и хотя и не вызывал у них любопытства, но чувствовал себя чужим до бесконечности. Одиночество в толпе — что может быть хуже?!

Наконец, получив металлический судок с борщом и такую же тарелку второго, Тимонин, балансируя подносом, прошел в угол зала и сел за свободный столик.

Борщ слегка отдавал металлом, но был горяч, он съел его и, согревшись, откинулся на спинку стула. Затем без охоты принялся за второе и оставил половину — наелся. Правильнее было бы сказать: утолил физиологическую потребность.

Уже у выхода его остановил знакомый хрипловатый фальцет:

— Георгий Алексеевич! Тимонин!

Он обернулся и увидел махавшего ему из-за столика Шевчука. Пришлось подойти, изобразить радость встречи, хотя как раз радости Тимонин не испытывал: после Волынска, когда он в отчаянии тыкался во все углы, Шевчук, наобещав с три короба, ничем не помог. А у него, как у одного из главных референтов министерства, возможности были. Не захотел.

Шевчук, попрощавшись с какой-то яркой отцветающей блондинкой, поспешил навстречу.

— Вот встреча так встреча! Рад тебя видеть. Ты чего это в министерстве пороги обиваешь? Опять место ищешь?

— Спасибо, — сказал Тимонин, порываясь уйти. — Уже нашел. И, между прочим, без чьей-либо «дружеской» помощи. Простите, мне пора…

— Да постой ты, — удержал его Шевчук. — Не обижайся. Я ведь так, в шутку. А шутки у меня всегда неудачные. Мне мама, покойная, бывало, говорила: «Ну и юмор у тебя, Сеня. Как топором по голове». Не обижайся, Георгий Алексеевич, брось… Что все-таки привело тебя в белокаменную? Какие дела-хлопоты?

— Выбил вот разрешение на закупку импортного оборудования вне плана.

— Так вот кто мне перебежал дорогу! Я тут бьюсь, имея в руках двести тысяч долларов, — Шевчук постучал пальцем по пластиковой папке, — металлурги наши расщедрились, — а купить ничего не могу. Говорят, фонды израсходованы, Крутоярск перехватил, вот если бы на недельку раньше… А Крутоярский институт — это, оказывается, мой приятель Георгий Алексеевич Тимонин. Вот я и сижу со своими деньгами, как богатая невеста без жениха, ушами хлопаю… Ушлый вы человек, Георгий Алексеевич!

— Э-э-э, бросьте, — отмахнулся Тимонин. — Какой там ушлый. Стечение обстоятельств — и только.

— Ладно, ладно, — погрозил пальцем Шевчук, — знаем, как вы в шашки играете!.. А где, кстати, ваш пробойный директор? Что это он на вас свалил такие серьезные дела? Или вы обедаете врозь?

— Директор сейчас в Италии.

— О-о! В Италии! Можно позавидовать. Ну да ладно… Что новенького у вас в институте? Все еще увлекаетесь ветряными мельницами?

— Не понял.

— У нас в клинике так ваши аппараты называют. Похоже?

— Семен Семенович, давно хотел узнать: за что вы нас так не любите?

— Что вы, Георгий Алексеевич! Я к вам отношусь, как девушка после первого поцелуя. Есть идея: что если нам провести вечерок в каком-нибудь удобном для беседы заведении? Посидеть, поговорить, понять друг друга.

— Можно, — согласился Тимонин.

— Чудненько! — Шевчук снял пушинку с лацкана пиджака. — Как говорит моя дочь, «железно». Часиков в шесть в «Советской». Подходит?

— Хорошо, — сказал Тимонин.

Особой радости он не испытывал. Встреча в ресторане — это не располагающий к близости ужин в домашних условиях. Кроме того, по неписаным канонам, Шевчук должен был пригласить его в клинику, показать новенькое, похвастаться, представить своим сотрудникам. Как профессор профессора. Не пригласил. Не счел нужным. Незначительный штрих, а колет, портит настроение. Невольно чувствуешь себя человеком второго сорта. Но и отказываться от встречи не стоит — не век же ходить у Дагирова в заместителях. Тимонин должен опять стать Тимониным. А без Шевчука в министерстве не пробьешься.

— Да, — вскользь сказал Шевчук, прощаясь. — Я буду не один. С дамой. Так что, если хотите, пригласите кого-нибудь.

— Не знаю, — ответил Тимонин. — Вряд ли.

У Тимонина были знакомые женщины в Москве. Их имена и телефоны хранились в перетянутой резинкой записной книжке. Любая охотно согласилась бы провести вечер в ресторане, но именно поэтому не хотелось вызывать их из небытия.

К вечеру похолодало. Асфальт заблестел стеклом, и дворники посыпали тротуары песком.

Тимонин быстро шел по улице, чувствуя, как сквозь тонкую кожу ботинок к ногам подбирается холод.

В этот ранний для застолья час в ресторане было пусто. Огромные люстры горели в полнакала. Оркестранты в лиловых брюках и пышных оранжевых рубахах, но еще без пиджаков что-то разучивали под сурдинку, дирижер досадливо стучал ладонью по пюпитру. У края эстрады, устало прикрыв глаза, сидел певец. Глядя на него, Тимонин поразился, как не идут к его простецкому лицу длинные волосы, белой паклей свисающие ниже плеч; судя по морщинам и горестно изогнутым уголкам губ, жизнь его основательно потрепала.

Зал постепенно заполнялся. Прибавили света. Запахло горячим мясом, вином, зазвенела посуда, негромкий женский смех невольно заставлял оборачиваться.

Тимонин сидел в одиночестве, прихлебывал из бокала теплую минеральную воду с солоновато-металлическим привкусом и раздражался все больше. Не он придумал эту встречу, назначил время. Банальное хамство — вот что это такое. А может быть, и стремление унизить.

Надо было встать и уйти — прошло уже больше часа, — но что-то удерживало.

Он сознательно пересел спиной к входу, сделал заказ, официант расторопно расставил тарелки, налил вина и ушел. Посмотрев вино на свет, он сделал пару глотков. Вино было кисловатым, умеренно холодным, как раз по вкусу. После первого бокала зал раздвинулся, голоса стали звучать приглушенно, и даже музыканты в своих нелепых лилово-оранжевых костюмах выглядели симпатично. Он налил еще и услышал сзади знакомый барственный голос:

— Георгий Алексеевич, добрый вечер! — Шевчук прошел вперед и отодвинул от столика стул. — Просим прощения за опоздание, но причина была сверхуважительная: Наташа выбирала платье. Знакомьтесь.

Тимонин поднял голову и чуть опешил: Наташа оказалась красавицей. Розовый отсвет настольной лампы падал на прелестное гордое лицо с милыми ямочками на щеках. О таких девушках он мечтал в студенческие годы.

Шевчук был доволен произведенным впечатлением. Ощущение неловкости, вызванное опозданием, сгладилось само собой.

— Что же это вы один, батенька? — сказал Шевчук и похлопал Тимонина по плечу. — Застеснялись? Напрасно… У нас с вами колоссальная затрата нервной энергии. Жить по обычным канонам нам нельзя: свихнемся. Конечно, не надо дразнить гусей, но, право же, рамки общепринятых условностей тесноваты… Ах, милый Георгий Алексеевич, без женщин наша жизнь была бы пресна и утомительна, как заседание Ученого совета. — Он повернулся к девушке: — Правда, Натали?

Наташа улыбнулась мягкой безвольной улыбкой и, подтверждая, опустила веки.

Принесли заказанное, чокнулись. Шевчук, видимо, в детстве не доставлял огорчений родителям плохим аппетитом. В мгновение ока исчезла порция осетрины, добротный мясной салат, цыпленок табака.

Тимонин потихоньку потягивал согревшийся «семильон».

Наташа, глубоко затягиваясь, курила — длинный столбик пепла дрожал над тарелкой с чуть тронутым цыпленком. Время от времени привычным движением она проводила подбородком по гладкой белой коже обнаженного плеча. Тимонин смотрел на нее, прикусив губу. Везет Семен Семенычу. Но что может их связывать? Любовь? Вряд ли. Где-то в чем-то он ее поддерживает. Столичные люди…

Наконец, вытерев губы салфеткой, Шевчук откинулся на спинку кресла и, вынув из кармана коробку сигарет, протянул ее Тимонину. Сигареты были какие-то особенные, заграничные, и хотя он не курил, одну взял.

— Ну-с, Георгий Алексеевич, — сказал Шевчук, мелкими глотками прихлебывая коньяк, — единственно стоящий мужской разговор — о женщинах — мы вести не можем. Наташа нам не позволит. Поэтому давайте поговорим о серьезных вещах. Возвращаясь к прошлому, хочу извиниться, что не смог помочь в трудный для вас период. Верьте не верьте, не мог, батенька. Сам висел на волоске. Чепуха, глупейшая история, а чуть не подкосила. Купил, понимаете ли, у вдовы одного академика дачу, а этой старой прыгалке потом показалось, что мало заплатили. Ну, позвонила бы, сказала. Так нет, она ничего лучшего не смогла придумать, как пойти на прием к заместителю министра. Заварилась каша. Сами понимаете, в такой ситуации я мог вам больше навредить, чем помочь.

Все, что рассказывал Семен Семенович, было правдой. Только он допустил небольшой сдвиг во времени: история с дачей произошла через полгода после обращения к нему Тимонина.

Шевчук посмотрел испытующе и, посчитав, что ему поверили, продолжал:

— Должен признаться, Георгий Алексеевич, я был поражен, узнав, что ты в Крутоярске. Эк, куда тебя занесло. Неужели нельзя было перетерпеть пару месяцев, перекрутиться? Понимаю, что для тебя это временное пристанище, потому что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». У тебя своя дорога. Не из любопытства, а желая помочь — теперь я могу это сделать, — спрашиваю: какие планы на будущее?

Тимонин попытался отшутиться:

— Какие могут быть планы? Я стал фаталистом.

— Брось, Георгий Алексеевич. Не надо. Не прикидывайся казанской сиротой. Уверен, если отвернуть пиджачок и заглянуть в левый внутренний карман — тот, что ближе к сердцу, — то в нем найдется кое-что. У меня память хорошая. Помню созданные тобой двутавровые стержни. Если их запустить в массовое производство, вас узнают не хуже Дагирова. А приживленная голень? Кто еще у нас делал подобное? Так что не надо скромничать, Георгий Алексеевич. Мы тебе — а это значит не я один — цену знаем.

Тимонин повел губами, взял в руки бокал с вином, помедлил. Что скрывать, приятно, когда тебя хвалят, но пока что заглатывать крючок не стоило.

— Не будем говорить о заслугах, Семен Семенович. Они в прошлом и давно потускнели. Сейчас я заместитель директора по науке, и естественно, мне хочется, чтобы по научной работе институт вышел на всесоюзный уровень. Пока что мы в этом смысле хромаем…

— Нет уж, — Шевчук был полон сарказма. — Давай по принципу одесской танцплощадки: «Кто эту девочку ужинал, тот пусть ее и танцует». Так вот, эту девочку ужинали не вы, дорогой коллега, и как бы вы ни старались, сколько бы ни вкладывали в чужую тугомотную писанину свою эрудицию и опыт автора двух монографий, все равно в том курятнике был и будет один петух, второму кукарекать не дано.

— Не совсем понимаю, куда вы клоните, Семен Семенович. Можно подумать, что мне предлагают кафедру в Москве, а я отказываюсь.

Шевчук, чувствуя, что захмелел больше обычного, стал говорить медленно, четко выговаривая слова:

— Знаком я с тобой, Георгий Алексеевич, давно, знаю, что взгляды у нас во многом одинаковые, поэтому уверен, что с Дагировым тебе не по пути. И это понятно. Разное воспитание, привычки.. Сейчас, знаешь ли, время самородков от сохи прошло. Не та эпоха. А он кто? При всей его теперешней комильфотности — кустарь-самоучка, помешанный на механике. Ей-богу, он отождествляет биомеханику с механикой вообще… А эта дикая, какая-то степная напористость! Ведет себя как неандерталец.

Тимонин вопросительно вздернул брови.

Шевчук, заметив его удивление, поставил рюмку и замахал рукой.

— Нет, нет, пойми меня правильно. Ничего против Бориса Васильевича лично я не имею. Натура он, конечно, самобытная, цельная. Энергичен до предела. Но когда эта энергия и целеустремленность сливаются с непререкаемым убеждением в своей правоте — ну, тогда уж вы меня извините! Можно подумать, что, кроме аппаратов Дагирова, ничего не существует или, вернее, не должно существовать. Давайте выбросим на свалку все надежно зарекомендовавшие себя методы: гипс, скелетное вытяжение, ваши, Георгий Алексеевич, двутавровые стержни, поставим Дагирова во главе медицинской науки и пойдем к нему в подручные — так, что ли?

Тимонин неопределенно пожал плечами.

— Представьте себе, — продолжал Шевчук, — я не против аппаратов Дагирова. И никогда не был против. При ложных суставах, например, дагировский аппарат и ему подобные незаменимы. У меня один диссертант, Бек-Назаров, заканчивает работу, и результаты превосходные. Так что я приветствую и Дагирова, и его аппараты, но на своем месте.

В бытность молодым ассистентом, которого по холостому положению назначили вечерами руководить студенческим научным кружком, Шевчук наткнулся на идею скрепить сломанную кость двумя натянутыми спицами. Может, и не он придумал, а кто-то из настырных студентов. Теперь за давностью времени не вспомнишь, да и какое это имеет значение? Ах, если бы знать, предвидеть, хоть бы чуть-чуть заглянуть вперед: стоит не стоит… Не дано. Тогда, попробовав несколько раз на собаках и убедившись, что вроде бы получается, он поспешил (конечно, поспешил!) и сделал операцию больному. Парень был молодой, крепкий, в общем, подходящий. Он и сейчас прекрасно помнит его лицо, потому что перелом не сросся. Потом на всех совещаниях проезжались по поводу «некоторых ассистентов, которые позволяют себе»…

Кто обжегся на молоке — дует на воду. Услышав выступление Дагирова на конференции в Сталинграде, он расценил его как блеф, как слепую увлеченность самоучки. Тем более, что представленные Дагировым результаты лечения нельзя было объяснить с позиций нервизма…

Так и остался Семен Семенович при твердом убеждении, что аппаратный метод — измышление медиков-еретиков, помешанных на механике. Тем более, что их насчитывались единицы, и все они были сторонниками Дагирова, затерянного где-то в холодной Сибири, вдали от столицы, от свежей информации, от живого пульса передовой науки. Туда и почта-то идет неделями — что ж говорить об остальном?

И потом, когда оказалось, что Дагиров не яркий метеор, который вот-вот рассыплется гаснущими осколками, а медленно восходящее, упорно разгорающееся светило, и тогда Семен Семенович не мог признаться даже самому себе, что проглядел, недопонял. Нет, с ним, ведущим референтом министерства, эрудицию которого признавали даже недруги, такого произойти не могло, И поэтому, когда ему передали для рецензирования письмо и объяснительную записку, доказывающие необходимость открытия в Крутоярске научно-исследовательского института или хотя бы проблемной лаборатории, он искренне изложил свое мнение…

— М-да, теперь не хочется об этом вспоминать.

Шевчук потер глаза и закурил. Тимонин посматривал на него с любопытством.

К Наташе подошел парень в джинсовом костюме, кивнул Шевчуку, пригласил ее танцевать. Семен Семенович милостиво разрешил. Поглядывая на танцующих, он продолжал:

— Так вот. Дело, главным образом, касается тебя. На днях звонили мне друзья с Украины. Там в одном весьма симпатичном городе освобождается кафедра. Заведующему исполняется шестьдесят пять, оперировать он стал неважно, только статейки пописывает — короче, пора на пенсию. Он, правда, не хочет, сопротивляется, но это детали. Я, знаешь ли, — пока, конечно, предварительно — предложил твою кандидатуру. Ну как, согласен?

Тимонин думал недолго.

— Конечно, да. Спасибо.

— Ну, благодарить пока рановато. — Шевчук сиял величественной благосклонностью. — А вот съездить туда, разузнать, что и как, приглядеться не мешает. Кстати, познакомишься с ректоршей. — Он наклонился к Тимонину, прищелкнул пальцами. — Должен тебе сказать, очень импозантная особа… Не забудь передать от меня привет.

— А что! — оживился Тимонин. — Это мысль. Вот дождусь утверждения плана и на обратном пути заеду.

Шевчук неожиданно расхохотался.

— Кстати, напомнил. Ну и удружили вы себе этим планом! Какое там утверждение! В министерстве не знают, плакать или смеяться. Не план, а антология научной фантастики. Если поверить тому, что вы представили на всеобщее обозрение, то я первый бросаю клинику, снимаю туфли и босым иду к Дагирову в подручные.

Он долго не мог успокоиться, похохатывал.

— Так что, Георгий Алексеевич, заварил Дагиров кашу на свою голову. Ждите теперь солидную комиссию, будут вас проверять по косточкам, а уж научную документацию — в первую очередь. Надеюсь, заместитель по науке это учтет?

Вдруг он поднялся, застегнул пиджак и стал напряженно следить за танцующими. Что-то ему не нравилось.

— Ты, извини, Георгий Алексеевич. Пойду выручать Наташу. А то как бы не разгорелась любовь с первого взгляда.

В Крутоярск Тимонин возвращался в весьма неопределенном настроении. Будто вскочил на эскалатор и не знаешь, куда он пойдет: вверх или вниз. Поездка на Украину ничего не дала. Ректор мединститута — женщина, действительно, видная — приняла его сугубо официально, ничего конкретно не обещала, и упоминание о Шевчуке почему-то не привело ее в восторг.

Эх, плюнуть бы на все, забраться в глухое село, лечить простых людей, без вывертов, чтобы не помнить постоянно о престиже, об авторитете. М-да… Поздно.

В квартире все было так, как он оставил, уезжая. Только на всем лежала пыль. В раздумье он окинул привычным взглядом стеллаж, машинально провел пальцем по телевизору, брезгливо тряхнул рукой и взял телефонную трубку. Подержал, положил на рычаги аппарата и опять поднял.

Детский голос ответил:

— А папы нет дома. Он еще в Италии.

ГЛАВА ПЯТАЯ ЦЕНА УДАЧИ

В ИТАЛИИ было превосходно. Темпераментные черноволосые мужчины оживленно жестикулировали на перекрестках. Волоокие девушки походили на киноактрис, голова сама поворачивалась вслед за их скользящей походкой. На площади перед собором святого Петра лениво бродили жирные голуби. Днем было жарко, но по вечерам липкий холодный туман стоял над развалинами Колизея.

Италия была такой, как в книгах, и совершенно другой — заманчиво необычной. Но Дагиров рвался домой. Он и так ругал себя, что согласился на эту поездку. Волновало, все ли в порядке с оперированными больными, как дела на стройке: наверное, опять нет металлоконструкций, или кирпича, или раствора. Неизвестно также, что с планом научно-исследовательских работ — могли и не утвердить. Нет, нет, домой, домой, домой.

Любезный Донателли не мог понять его поспешности и не скрывал обиды, думая, что гость недоволен приемом. Однако гость был доволен, а многим даже потрясен. Что скрывать, такой клиники ему видеть не приходилось. Превосходно продуманная планировка, пятиэтажный операционный блок, широченные коридоры, гасящий звук, пружинящий пластик под ногами, светлые палаты на двух-четырех человек с поворачивающимися на кронштейнах телевизорами над каждой койкой, следящие за состоянием больного мониторы в послеоперационном отделении, сестры, причесанные и одетые, как манекенщицы, — все это производило впечатление. Другой вопрос: в какую сумму обходился больному один день лечения в этой великолепной клинике… Сумма была такая, что Дагиров крякнул и повел головой; ему на две недели пребывания в Риме отпустили меньше. Но к оборудованию не мешало присмотреться: кое-что, безусловно, стоило закупить.

Прощальный банкет состоялся на вилле Донателли. Дагирова радостно приветствовал хозяин. Сравнив его фрак и ослепительно белый пластрон манишки со своим несколько помятым серым костюмом, Дагиров почувствовал некоторую неловкость, но, оглядев гостей, увидел, что они одеты весьма пестро. На большом диване, занимавшем почти всю стену, полулежа, задумчиво курили две девушки в потертых джинсах и желтых майках с каким-то рисунком.

Заметив его взгляд, Донателли скорбно развел руками:

— О, мадонна! Это моя дочь с подругой. Кончила школу и не хочет учиться дальше. Замуж тоже не хочет. Танцы, шатанье до утра, вдребезги разбила свою машину. Родителям, по ее мнению, не мешало бы поторопиться с наследством. Они сейчас все такие.

Донателли, вздохнув, поспешил навстречу вошедшей паре.

Дагиров огляделся. Было на удивление много знакомых лиц. Важно прошествовала мимо, милостиво сверкнув улыбкой, гроза сестер и врачей-интернов — старшая сестра клиники; ее роскошные плечи укрывало меховое боа. Подошел, приветствуя, красавец Роселини — ведущий хирург, правая рука Донателли, пышная борода на его смуглом лице странно контрастировала с ранней лысиной. Он подвел Дагирова к бару, плеснул в тонкий высокий бокал из нескольких бутылок с яркими этикетками. Кинул кубик льда, маслину.

— Попробуйте. Самый модный коктейль.

Напиток Дагирову не понравился. Холодила мята, чуть горчила полынь, еще какая-то аптечная дрянь заявляла о своем присутствии. Любое кавказское вино было лучше. Но нельзя же показывать свою отсталость: с видом гурмана невозмутимо потягивал он мутноватую жидкость.

Пригласили к столу. Когда гости расселись и первый шум поутих, поднялся Донателли, седой и благостный.

— Дорогие друзья! Я пригласил сегодня всех вас — моих соратников, учеников, друзей, чтобы все, а не только я, могли выразить признательность нашему гостю. Я хотел сказать «восхищение», но подумал, что это слово будет звучать слишком напыщенно и официально. Да, мы признательны профессору Дагирову, что он согласился приехать к нам и продемонстрировать свое искусство. Да, да, то, что мы видели на его показательных операциях, иначе не назовешь. Это не скучное ремесло, не сухая наука — это великое искусство во всем его обаянии. Так же, как певцы преклонялись перед великим Карузо, мы должны склонить головы в знак уважения перед нашим советским коллегой. Фантастично! Счастлива страна, где есть такие ученые. Но я прекрасно понимаю, что уважаемый профессор Дагиров не был бы профессором Дагировым, если бы он не опирался на заботливо переданный ему опыт его учителей. Не было бы их — не было бы его. И я уверен, что он чтит их так же, как мы с вами чтим и продолжаем дело нашего великого учителя Монтеджи, чьей клиникой я имею счастье заведовать ныне. Поэтому, нарушая все традиции, я предлагаю первый тост за ваших учителей, дорогой коллега.

Растроганный Донателли высоко поднял бокал.

Отступление третье

НАЧАЛО

Село Хорошеево встретило Дагирова колокольным звоном. Было воскресенье. К стоявшей на бугре свежевыбеленной, с яркой зеленой крышей, церкви тянулись старухи в черных платках и кряжистые старики в картузах, блестевших на солнце лаковыми козырьками. Сложенные из потемневших бревен избы рядом с церковью казались приземистыми и мрачными. Глухие высокие заборы прочно укрывали каждый двор от любопытных взглядов. По пустой, без единого деревца, улице ветер гнал высохшие остатки картофельной ботвы.

Больница располагалась на окраине в трех вытянутых одноэтажных бревенчатых зданиях, построенных еще земством. На двери с вывеской «Поликлиника» висел большой ржавый амбарный замок, который, судя по внешнему виду, не трогали лет пять. Крыльцо у входа прогнило и осело.

— А нету нас никакого врача, — ответила дежурная сестра. — И отродясь не было. Фершал у нас, Илья Ильич. Дак он в Боровое уехал роды принимать, — и крикнула кому-то в коридор: — Наташ, Ильич в Боровое уехал, ага?

Дом, предназначенный для врача, пустовал. Дверь открылась с трудом, и в лицо пахнуло кислятиной, плесенью, мышами — нежилым. Половицы прогибались под ногами, и их скрип так гулко отдавался в пустоте комнат, что Дагиров невольно вздрагивал. Стены промерзли основательно и даже за лето не успели отойти. Несмотря на теплый день, Дагиров ощущал холодок под рубашкой. А когда лег спать, долго ворочался на плоском больничном тюфяке, подтыкал под себя одеяло, никак не мог согреться.

Пришел понедельник и вместе с ним — дела и заботы, о которых раньше не подозревал и не догадывался.

В узком коридоре поликлиники вдоль стен теснились мамаши с детьми: дети не плакали, а ныли тягуче и жалобно. У коновязи хрустели сеном лошади, иней, куржавясь, белил конские спины. Приезжали издалека, из других районов. Выпив в чайной стаканов десять-пятнадцать чая, мужики в лохматых шапках долго курили у крыльца, неторопливо рассуждали о видах на урожай, о налогах — ждали.

Допоздна светились окна операционной, и ночью, бывало, вызовут, но Дагиров был доволен — вот она полная отдача сил. Да, лечить людей было интересно и радостно.

Но… оказалось, что в институте за пять лет не научили правильно оформлять больничный лист, а это денежный документ, бухгалтеры обижаются. Или чем прикажете лечить, если на счете нет денег, а в аптеке только карболка, хлорамин и два десятка костылей? Хирургия немыслима без чистоты, возведенной в культ, а воду приходится носить из колодца, одного на полсела, санитарки возле него пропадают целый день, занимаются пересудами. А питание? Попробуй развернись, если, бывало, в райпотребсоюзе месяцами, кроме хлеба, перловки, картошки и постного масла, получать нечего. Спасибо фельдшеру Илье Ильичу — сохранил больничных коней и грузовую машину. Снизойдешь иной раз к слезным мольбам какого-нибудь председателя колхоза, замученного нехваткой транспорта, дашь ему пару лошадей или грузовик на недельку, а он взамен выпишет из небогатой колхозной кладовой меду или мяса, либо поможет в строительстве — подкинет пару мешков цемента. Только так и можно было выкрутиться. Некогда было открыть свежий журнал: хозяйственные дела занимали слишком много времени.

Районное начальство благосклонно присматривалось к новому главврачу. Однако ровно через год после приезда в Хорошеево Дагирова вызвал к себе районный прокурор. Дагиров удивился: взяток он не берет, махинациями не занимается.

— Не занимаетесь? — усомнился прокурор. — В больнице каждый день мясные обеды, в то время как в райпотребсоюзе уже две недели нет мяса. Где вы его взяли?

— Ну… — замялся Дагиров. — В колхозе.

— А каким образом? Платить колхозу вы не имеете права. Что ж, вам подарили это мясо, а? Далее. Водонапорную башню строите?

Башня была видна всему райцентру, только о ней и говорили.

— Строим.

— А где взяли цемент, кирпич? Покажите накладные.

…Лишь вмешательство райкома партии спасло Дагирова от скамьи подсудимых. Пришлось на время унять хозяйственный зуд.

Прошло три года. Все дальше уходила в памяти война, жить стало полегче, административные заботы занимали меньше времени, прибавилось опыта, появились связи. По-прежнему было много больных и много операций, каждый день он с удовольствием становился к операционному столу, но все чаще ловил себя на мысли, что это уже было. Такая же спина, такой же поворот головы, та же болезнь, и сам он делает одни и те же движения. Круг страданий человеческих замкнулся, притупилось ощущение собственной исключительности, ночные вызовы потеряли героический оттенок и стали весьма неудобным атрибутом профессии, исчезла гордость победы над смертью, потому что чего уж гордиться добросовестным исполнением своих обязанностей. А проигрыш всегда весомее и дольше помнится.

Теперь уж не хотелось да и не надо было просиживать все вечера в больнице, но куда деваться? В клубе месяцами шла одна и та же кинокартина. Завязалось было знакомство с несколькими семейными учителями, но разговоры в их компании всегда вертелись вокруг учебных планов, часовой нагрузки, проверки тетрадей и комбикормов — учителя держали скотину, а с кормами было худо; категории же возвышенные никого не волновали. Дагиров напрасно пытался вовлечь их в рассуждения о предназначении человека, нравственном долге и смысле существования; его слушали со снисходительной улыбочкой: молодой еще, холостой, обзаведется семьей, поймет, что комбикорма важнее. Он шел по темному селу, хрустели, разваливаясь под сапогами, комья застывшей грязи, в редких окнах пробивался слабый свет десятилинеек. Хотелось расправить пошире плечи и закричать во все горло… Неужели так всю жизнь?!

Пустой дом за день выстывал до наледи в углах, он растапливал кафельную печь-голландку, березовые дрова быстро разгорались; плясали, извиваясь, желтые языки пламени, на них можно было глядеть до бесконечности. Это успокаивало. В конце концов уверенность в том, что ты должен стремиться к высокой цели — это всего лишь плод воображения.

Однажды летом он возвращался из областного центра после совещания. Проселок был выбит тракторами, и автобус так немилосердно подкидывало, что сидевший как раз над передним колесом старик вынул новенькие вставные челюсти, посмотрел их на свет и, завернув в платок, положил в карман. Этот невинный и вполне объяснимый поступок вызвал среди пассажиров взрыв хохота.

— Ох, дед Федот, уморил! — кричала толстая тетка в голубой распашной кофте. — Сохранил, значит, главную свою ценность! Ты их теперь только по праздникам встремляй обратно да когда в церкву ходишь!

Желая узнать причину веселья, шофер на миг обернулся, автобус кинуло в сторону, девичий голос сдавленно ойкнул, и Дагиров почувствовал, что ему на голову падают какие-то тяжелые остроугольные предметы. Он вскочил. Незнакомая девушка, раскинув руки, пыталась удержать подпрыгивавшие на заднем сидении стопки книг, бечевки лопались, брошюры с зеленым туловищем колорадского жука на обложке сыпались на грязный затоптанный пол.

— Да помогите же! — сердито блеснула девушка синим глазом, и Дагиров кинулся подбирать изданное массовым тиражом творение о грозном вредителе картофельных полей. Рука подвернулась, он неловко оперся, несколько книжечек скользнуло вниз.

— Никогда б не подумала, что хирург может быть таким неловким!

Он поднялся, отряхнул брюки, прижал ладонь к пылающей щеке.

— Вы меня знаете?

— Кто ж не знает нашего знаменитого хирурга!

— Ну зачем же так… А вот вас я не встречал в Хорошееве… Он внимательно разглядывал ее наливающееся румянцем лицо. — Точно не встречал, вас нельзя не запомнить. В командировку?

Девушка рассмеялась.

— Нет, навсегда. До-мой! Кончила культпросветучилище, теперь буду заведовать клубом. Еле выпросила назначение в свое родное село. Уж они — комиссия-то — и туда меня, и сюда, даже в городе предлагали, золотые горы сулили, а я — ни в какую! Уперлась, реву — только домой! Уж так соскучилась по родителям, по лесам нашим заповедным, по озеру.

Дагиров слушал, приоткрыв рот.

Тетка в голубой кофте, толкнула локтем соседку.

— Дунь, гляди, как доктор наш Любку Предеину глазищами своими черными усматривает. Прямо-таки с косой готов проглотить. Ох, охмурит девку, будет Василь Егоровичу горе!

Кашлянув пару раз, заглох мотор, автобус остановился, шофер, шлепнув тяжелой ладонью по колену, крикнул:

— Все, елкин корень, отъездился драндулет! Клапана полетели. Загораем, граждане пассажиры, до попутной!

Теплый, пахнущий хвоей ветер трепал Любины волосы. Качая вершинами, тихо пели сосны, вихрем пронеслась по ветке белка и, не в силах побороть любопытства, застыла на сучке в безопасном отдалении.

— Пойдемте, Борис Васильевич, угощу холодной водичкой, — лукаво подмигнув, шепнула Люба. — Рядом здесь родничок да не простой, волшебный. Вода в нем заговоренная. Кто выпьет да вскоре полюбит — вовек не разлюбит.

Еле заметная тропинка завела в укутанный стеклянной паутиной овражек. Тишина стояла такая, что невольно хотелось задержать дыхание. Черемуховая стена расступилась, открылся бочажок, неслышная струя переливалась через дощечку и тут же скрывалась в зарослях. Вода была холодной, отдавала брусничным листом, хотелось пить ее еще и еще. Родничок… Родина, родные места — вот откуда оно берется.

После этой поездки Дагиров стал испытывать странное беспокойство. Привычный ход событий нарушился, все чаще, особенно по вечерам, вспоминались смеющиеся глаза Любаши и, хотя в том плане жизни, который был им намечен и до сих пор неукоснительно выполнялся, на данном этапе проблемы личные не предусматривались, все же всегда сидевший в нем иронический человек вынужден был признать, что иногда ум должен отступить перед чувством. Все планы вдруг показались ничтожными, хотелось видеть ее, ощущать рядом, слышать низкий с вопросительными интонациями голос, но ведь, «просто так» с ней не погуляешь. Таковы уж жесткие, издревле сложившиеся сельские традиции. Кому-кому, а ему по положению нельзя.

Как-то, выходя из чайной, где он нередко ужинал, Дагиров увидел на заборе афишу: «Сегодня в клубе танцы. Начало в 8 час.». Танцы — это не для него, не тот возраст. И все же, придя домой, одел свежую рубашку, затянул петлю галстука и, злясь на себя, поспешил в клуб.

Он и раньше замечал, что в селе много хорошеньких девушек (вроде бы и название отсюда пошло — Хорошеево), но сегодня все, куда ни глянь, выглядели красавицами, прямо глаза разбегались. Тут он увидел Любу и понял, что других девушек не существует. Она, кивнув с милым удивлением, прошла в зал, он улыбнулся запоздало и растерянно, а иронический человечек, хихикая, поспешил заметить: «Что, Борис Васильевич, попался! Пульсишко-то как трепещет».

Неуверенно нащупывая пальцами тугие клавиши сверкающего хромом трофейного красавца — аккордеона «Регент», баянист заиграл полечку. Пристукивая каблуками по толстенным плахам пола, понеслись одна за другой пары. Дагиров даже губу прикусил, увидев, как крепко держит Любу за талию техник с радиоузла Колюня — покоритель многих девичьих сердец. Просто нахальство, что позволяют себе люди во время этих танцев!

Разлетелась было к нему, лелея тайную мечту, кудрявая сестричка из терапии, пригласила на почтенный вальс. Где там! Зыркнул на нее главный врач, как ударил. Ни за что обидел девушку.

А баянист между тем, отложив аккордеон, приладил на коленях старенький баян. Окружили его, просят: «Сыграй, Ваня, русскую!».

Склонил он голову набок, прислушался, и полилась знакомая мелодия:

— Эх, барыня ты моя! Сударыня ты моя!

Раздался круг, прижался народ к стенам, а на середину никто не выходит, стесняются, все ждут, кто первый решится, кто класс покажет. Уточкой поплыла через зал Люба Предеина, ходят сильные плечи под цыганским полушалком. Плыла, плыла, остановилась перед Дагировым, притопнула ногой, склонила голову. Нельзя главврачу отказываться, людей обидишь, да и не хочет он отказываться, пусть говорят, что хотят, счастье само летит навстречу.

— А барыня угорела, много сахару поела!

Тело пружиной вздернулось на носки, руки раскинулись в стороны, жгучим костром полыхнуло сердце.

— Давай, Борис Васильевич, наяривай!

— Жги, Любаша, не отставай!

Не пол замызганный под ногами — лесная поляна, цветами усыпанная. Радуется, ухает леший, бьет в пустую колоду, хохочут русалки, свистит в два пальца кикимора.

Василий Егорович Предеин по первому еще робкому снегу ехал в дальний колхоз проверить, как проводятся прививки на свиноферме. Такова была формальная цель поездки, ну а, кроме того, думал он договориться на пасеке насчет медовухи для свадьбы, — это, конечно, было главное. Хорошо понимает жизнь Василий Егорович, знает, какие тайные нити направляют человеческие поступки. Надо только иметь в руках власть, маленькую, но власть, а тогда уж правь разумно в своем царстве. Вот взять его, например. Обыкновенный ветврач, должность так себе, пшиковая. Но может он корову или свинью вылечить, а может распорядиться, чтоб прирезали. И на продажу мяса не даст разрешения, инфекции — дело серьезное. Вот и понимайте, есть у него кой-какая власть или нет. Отсюда и хозяйство, которому любой позавидует.

Кованая только на передние копыта кобылка скользит, спотыкается, двуколку заносит на обочину, он вытягивает лошадь кнутом, дергает вожжами, и мысли его меняют направление. С дочерью ему повезло, ничего не скажешь — не вертихвостка, упорственная и свое знает, но вот зять… Жидковат характером, несерьезный. Лестно, конечно, заполучить в зятья главного врача, что и говорить, но уж больно разной заварки они с Любашей. Попросил его как-то Василий Егорович уважить дружка, зоотехника из колхоза «Светлый путь», попал тот по пьяному делу в больницу с разбитой головой. Ясное дело, стыдно солидному человеку показывать больничный лист, в котором выставлено «Алкогольное опьянение», пришел он к Василию Егоровичу, чтоб замолвил словечко перед будущим зятем. А тот взбеленился: «Обман! Нарушение закона». Чудак! Жизнь-то живут не по-писаному. Самого ведь чуть не засудили, законника, за строительство больничной водокачки, а ведь для себя никакой пользы не имел, так старался, из гонору. Вот и выходит, что человек он без серьезного понимания жизни, одно слово книжник. Трудно ему будет, а с ним и Любаше… Впрочем в семье жена — голова, у ночной кукушки свой счет времени…

Свадьбу сыграли в ноябре, гуляли крепко, по-предеински, весь район потом с завистью поминал полгода.

Старый докторский дом ожил, засиял выкрашенными наличниками, прикрылся занавесками, дверь оделась войлочной шубой. Любаша сразу повела хозяйство крепкой рукой. Каждой вещи отведено свое место, книгам нечего валяться на диване и подоконниках, есть для того полочка, а покурить, если уж так невтерпеж, можно и во дворе, в доме воздух должен быть чистый, а лучше и вообще бросить эту поганую привычку, недаром наши деды ей брезговали. От щедрот тестя в сарайчике похрюкивал подсвинок, кудахтали куры. Любаша настаивала на покупке коровы: деньги можно одолжить у того же Василия Егоровича, когда-нибудь отдадут, а появится ребенок, не покупным же молоком его поить.

Вскоре Дагиров пополнел, перестал подпрыгивать по-мальчишески при ходьбе, и в лице его появилась некая солидная застылость довольного собой человека. Зачем суетиться? Неожиданностей не предвиделось, жизнь одинаковыми ломтями была нарезана на десятилетия вперед. Сегодня — то же, что вчера, и то же будет завтра: работа — сон, работа — сон, краткий привычный миг любви, по воскресеньям — плотный обед у тестя с возлияниями и пением, первые боли в пояснице, бессонница, старость — все, как у всех. Грандиозные замыслы, от которых недавно колотилось сердце, вспоминались все реже, лишь иногда тихая грусть разочарования долго не давала уснуть.

Так случилось, что судьбу Дагирова пересек рыжий Карпухин.

Карпухин был человек примечательный. Рыжим его прозвали не столько за цвет волос, которые скорее были русыми, сколько за зловредность и склонность к необычным выходкам. Несмотря на зрелый возраст (ему было под сорок), он коноводил в компании хулиганствующих парней, и Дагирову неоднократно приходилось штопать его непутевую голову, которая чаще всего страдала в спорах с собутыльниками.

На этот раз он приковылял со сломанной ногой, опираясь на палку. Дело было ночью, никто ничего не видел, но злые люди потом утверждали, что Карпухина застал у одной молодайки не то муж, не то брат, и тот был вынужден срочно уходить в окно вместо двери.

Разбуженный Дагиров, позевывая, вправил сломанные кости, наложил гипс и пошел спать. Наутро все было в порядке — ни сдавления кожи, ни отека. К вечеру Карпухин, конечно, напился, пел песни, за что и был с позором изгнан из больницы.

Вернулся он через месяц в разболтанной повязке. Повязку сменили, но кости не срослись. Прошли все сроки, а ходить без костылей Карпухин не мог. До этого он никогда ничем не болел, и, как многим здоровым людям, увечность казалась ему непоправимой. Житья от него не было ни врачам, ни сестрам.

Дагиров вздохнул с облегчением, когда Карпухин уехал в областную больницу.

Там его прооперировали, вставили в кость металлический стержень, заковали ногу в гипс и наказали приехать через полгода. Но что-то разладилось в здоровом карпухинском организме, кость не срослась, образовался ложный сустав.

На время Карпухин исчез — ездил по бабкам, лечился травами, куриным пометом, древними, бог весть с каких времен сохранившимися наговорами. Не помогло.

Самое страшное — чувствовать свое бессилие помочь человеку. Дагиров списался с Новосибирским институтом травматологии.

В Новосибирске Карпухин пробыл больше года, но толку не получилось, вернулся на костылях.

Похудевший, злой и плаксивый вошел Карпухин к Дагирову.

— Все! — сказал он, дергая щекой. — Долечил меня Борис Васильевич. Спасибо! Профессора-академики! Режь ее, эту колоду. — Он выставил ногу вперед. — Режь, по-хорошему! А то я тепереча инвалид — могу и костылем.

— Во-во, — спокойно отозвался Дагиров. — Костылем это самое то. Сразу поможет. Только уж лучше сначала себя. Это надо же до такой глупости дойти: отрезать вполне здоровую ногу. Ну, плоховата нога, подкачала, но все ж своя, не деревянная.

— Да что ты понимаешь? Своя! От своей осталась только кожа. Гвоздь в ногу забивали? Забивали. Пластинки на шурупах прикручивали? Прикручивали. Проволокой прошивали? Прошивали. Профессора-ученые сказали: все, больше ничего не придумаешь. Будешь ты, Карпухин, на костылях, сколько тебе на роду написано. Так — костыль и так — костыль… Но ведь на нее, проклятую, не наступишь: подворачивается. А боль? Днем и ночью ноет и ноет, мочи нет. Живу на одних таблетках. Водка и та не берет… Нет уж, Борис Васильевич, давай будем резать. И тебе спокойнее. А то я — ты ведь меня знаешь… Нервы у меня вконец слабые.

— Страшное дело, как я тебя опасаюсь, Карпухин! — Дагиров прошелся по кабинету. — Ладно. Ложись в больницу. Посмотрим.

Дагиров с раздражением захлопнул книгу и встал. Потянулся. Хрустнул суставами. Все в один голос твердят: для сращения кости необходимо поточнее сопоставить отломки и удержать их в неподвижности. Это ясно и без книг. А как обеспечить неподвижность? Как добиться, чтобы мышцы не тянули сломанную кость в сторону? Рекомендаций слишком много, а значит, нет ни одного надежного способа, и, главное, Карпухин уже прошел все это. Что делать? Неужели в самом деле взять и отрезать вполне жизнеспособную ногу? Абсурд!

В голове гудело от долгого сидения за столом. Свет раздражал; он выключил настольную лампу. Еле заметно прорезался контур окна, упиравшегося прямо в черноту ночи. Тишина. Где-то на краю села изредка, словно нехотя, взбрехивала собака, и опять украдкой подступало безмолвие.

Дагиров накинул на плечи неизменную тужурку и, стараясь не скрипеть половицами, прошел на кухню. Зачерпнул ковшиком воды из кадки, напился. Если бы Люба не спала, ни за что не позволила бы пить простую воду. Разве у них нет смородины, брусники, малины? А колодезная вода хороша!

…Утром на прием в поликлинику пришел колхозник из соседнего села.

— Ранило меня зимой сорок второго, аккурат под Новый год. Двинуло в бок так, что я задохся, а пришел в себя уже в госпитале. Очнулся, слышу: этому придется ногу отрезать, иначе гангрена. «Что вы, доктор! — кричу. — Ошибка происходит, меня ж в бок зацепило, а вы говорите — ногу».

Красным светом вспыхнуло в мозгу: последний день работы в госпитале, на носилках разведчик с фигурой античного бога, спор с главным хирургом, смешное сооружение на ноге…

— А он мне, значит, говорит: как хочешь, сибирячок, без твово согласия мы резать права не имеем, но ежели случится гангрена, гарантию за тебя не даем. Ну, думаю, черт с ней, с гангреной, рискнем на русское авось; у меня баба молодая, бедовая, нужон я ей буду об одной-то ноге.

…Значит, сопоставить отломки и удержать в полной неподвижности. То есть сделать так, чтобы не было качательных движений, по крайней мере, в двух взаимно-перпендикулярных плоскостях. А что, если…

— Ну и намучился я с ею! Сколько мук принял — сказать невозможно. Каждую весну и осень…

…Нет, не так… Но, пожалуй, можно воспользоваться тем же принципом. Выше и ниже места перелома провести через кость по две перпендикулярные друг к другу спицы. Это несложно. А как же их закрепить?..

— Можжит она у меня и можжит — и на дожжь, и на ведро.

…Да, закрепить спицы непросто. А ведь их еще надо натянуть, как ванты на корабельной мачте. Иначе будут прогибаться, и надежного закрепления отломков не получится. Ведь спицы, в сущности, — куски стальной проволоки…

Дагировым овладело нетерпение. Он больше ни о чем не мог думать. Надо было торопиться. То, что он делал, казалось, лежало сверху и не вызывало сомнений в простоте и реальной возможности осуществления. Но шли дни, недели, а конкретная конструкция виделась нечетко.

Поздно ночью, близко к первым петухам, он ложился спать с твердой уверенностью, что решение наконец найдено, а утром вновь становилось ясно, что ничего не получится.

Медики всегда с опаской и, пожалуй, с пренебрежением относились к точным наукам, а тут пришлось залезть в сопромат, механику, физику. Школьный курс давно забыт. Всюду формулы — сам черт ногу сломит. Но интересно!

Дагиров помрачнел, осунулся, в пальцы левой руки прочно въелась табачная желтизна.

Люба, ложившаяся рано, ночные бдения не одобряла и вообще считала затею с изобретением какого-то непонятного аппарата блажью. Для того, чтобы аппараты придумывать, есть люди, которые этому делу обучались, и за то им зарплата идет. А врачу нечего натаскивать полный дом всяких железок. Но мужики, они ж нормально жить не могут. Выдумывают себе: кто рыбалку, кто охоту, а то просто водку жрут. У ее мужа, значит, другая фантазия. Ну да бог с ним, не так уж страшно. Вот только половики пачкает своим железом и спит мало.

Перед сном Люба неизменно заходила в комнату, где, склонясь над чертежами, сидел муж, и спрашивала: «Ты скоро?» На что также неизменно следовал ответ: «Нет еще. Ты меня не жди». Она оставляла на столе крынку молока, тарелку с крупно нарезанными кусками мяса и уходила. Грустно было лежать одной. Мысли в голове кружились обыкновенные, житейские, а все равно грустно…

Наконец появился аппарат, простой до смешного. Друзья, которым Дагиров его показал, утверждали, что он описан во всех сборниках загадок для дошкольников: два кольца, два конца, посередине гвоздик. Гвоздика посередине не было, но основными частями действительно являлись два плоских стальных кольца, которые, по идее, должны были охватывать ногу. На них специальными зажимами закреплялись спицы. Как будто два спасательных круга надели на ногу — один выше другого. Через отверстия в кольцах проходили стержни с винтовой нарезкой, образуя довольно жесткую конструкцию, в которой кость как будто не имела никаких возможностей для смещения. Тем более, что, сближая кольца за счет подкручивания гаек по стержням, можно было прижать концы отломков.

Эмтээсовский кузнец долго удивлялся, глядя на дело рук своих. Но когда Дагиров объяснил ему суть, он загорелся и тут же предложил свою конструкцию зажима для спиц. Действительно, она была лучше. Работал старик вечерами после смены, подолгу курил, рассматривая каждое кольцо, и от платы категорически отказался.

В селе, даже большом, любое событие ценится куда больше, чем в городе. Рыжий Карпухин стал героем дня. На него ходили смотреть как на достопримечательность. А он, сидя в чайной за кружкой пива, поднесенной заинтересованными слушателями, разглагольствовал:

— Здорово я его зацепил, нашего-то главного. Это ведь он из-за меня старается, из самолюбия. Не хочет отступаться. И надо же, головастый какой мужик оказался! Я ему, понятное дело, помогал, советовал по своему опыту. Почитай, два года по разным институтам езжу. А он — мужик вежливый, обходительный. Спрашивает: так, Ваня, или не так? Ну, я, понятное дело, показываю. И он всегда: спасибо, Ваня, не выпьешь ли, Ваня, спиртику? Я, понятное дело, ни-ни.

Мужики смеялись:

— Ты ври, да не завирайся! Отказался поп от прихода. Да ты керосин сглотнешь, ежели поднесут!

Карпухин не терял достоинства.

— Я сейчас готовлюсь к ответственнейшей операции. И принимать спиртное мне категорически нельзя. А то, что пивом с вами балуюсь, так это из вежливости и для компании.

Сейчас с ним не спорили. Карпухин представлял теперь общественную ценность, его берегли для торжества районной медицины.

Однако время операции еще не наступило.

Самому Дагирову все было ясно, аппарат должен был работать, но… Кто знает, что может произойти.

Однажды Дагиров заманил в пустую больничную конюшню рыжего, чем-то похожего на Карпухина, пса по кличке Шалый, что бегал по селу с подогнутой лапой. Операцию тот перенес легко, и через два месяца, задрав хвост, опять носился на всех четырех. За Шалым последовало еще несколько дворняжек.

Но человек не собака. Страшновато. А вдруг? Дагиров не выдержал, съездил в соседний район к старому, опытному хирургу, который давно пережил и славу, и отчаяние.

— Брось! — сказал тот после третьей рюмки, морщась и поглаживая живот, где давала себя знать застарелая язва. — Не связывайся. Инвалидность этот мужик имеет? Имеет. Пенсию получает? Ну и пусть живет.

— На сто восемьдесят рублей?

— Это уж забота собеса. А тебе какой резон? Во-первых, формально ты вообще не имеешь права без разрешения министерства. Во-вторых, вероятность удачи не стопроцентна. А если неудача? Затаскают по комиссиям, к прокурору, напишешь десятки объяснительных… Зачем тебе это? Зарплату ведь не прибавят.

Действительно, зачем, во имя чего?

…Бричку бросало в темноте на ухабах, он пребольно ударился локтем, но даже не поморщился, лишь всю дорогу машинально потирал руку.

Дело, конечно, не только в Карпухине. Ведь таких увечных, измученных болями, с изломанной психикой сотни, тысячи. Им всем надо помочь, выражаясь армейским языком, вернуть в строй…

В последний момент Карпухин вдруг струсил, но виду старался не подавать: балагурил, рассказывал анекдоты, ущипнул молоденькую санитарку, лишь пальцы выдавали его волнение. Они беспрерывно двигались: нервно крутили папиросу, зажигали спички одну за другой, почесывали затылок, барабанили по столу.

В коридоре Карпухин пытался запеть, но как только захлопнулась дверь операционной и наступила торжественная стерильная тишина, прерываемая лишь тихими командами операционной сестры, он умолк и, стиснув зубы, уставился в потолок, чтобы найти одну точку, сосредоточиться на ней — пусть делают с ним, что хотят. Так подсказывал ему невеселый опыт.

Укол. Еще укол. Можно, конечно, терпеть, он знает, режут вроде бы по неживому, но попробовали бы те, кто убеждает, что местное обезболивание полностью снимает боль, перенести пару операций на кости…

Еще укол. Еще. Он уже, действительно, ничего не ощущает. Сколько ж можно ждать? Чего этот Дагиров копается? Возьмет он, наконец, скальпель или нет?.. Наверное, все-таки кишка не выдержала, испугался в последний момент…

Он чуть-чуть повернул голову, но сестра, стоявшая у изголовья, заметила это движение и истолковала его по-своему.

— Потерпи немножко. Сейчас кончают.

То ли от радости, то ли от нетерпения он рванулся, насколько пустили привязанные к столу руки, приподнялся на локтях, простыня слетела, а на ноге, многострадальной своей ноге, он увидел блестевший никелем аппарат, который Дагиров не раз показывал у себя в кабинете и который теперь казался ему незнакомым и диковинным, как бы приросшим к ноге.

— Что за глупости! — недовольно сказал Дагиров. — Чего это ты разбушевался?

Палата встретила Карпухина с настороженным любопытством. Больные смотрели на него как на страдальца, подавали пить, угощали домашним вареньем. Все это было очень приятно и щекотало самолюбие, но на третий день роль мученика ему надоела, а сладкого он никогда не любил. Энергичная проказливая натура брала свое. Дагирову жаловались санитарки: за его тумбочкой были найдены пустые бутылки. А недели через две после операции, уверовав в прочность вновь обретенной конечности и презрев строгие наставления врачей о вреде алкоголя и беспорядочной жизни, Карпухин исчез. Как был, в больничных тапочках, пижаме и халате… Осторожные поиски — не хотелось позориться на весь район — не увенчались успехом. А через двое суток, утром, Карпухин был обнаружен дежурной сестрой спящим на своей койке. Лишь угроза Дагирова снять аппарат и выписать на все четыре стороны заставила Карпухина образумиться.

Судя по снимкам, кость срасталась. Конечно, Дагиров рассчитывал подержать аппарат подольше, до полной уверенности, но у Карпухина были свои планы на жизнь.

На исходе двух месяцев он зашел в кабинет главврача.

— Все, Борис Васильевич, сымай эту сеялку. Надоело. Спасибо, конечно, но она мне больше не нужна. Во! Смотри! — Он отбросил костыль и по-медвежьему затопал перед столом. — Смотри, как держит!

У Дагирова закаменели скулы. Впрочем, кость, видимо, действительно держала прочно. Мужик-то килограммов на девяносто, а вон как уверенно наступает.

Кончилась карпухинская эпопея, казалось, можно было передохнуть. Немало понервничал Дагиров за эти месяцы, не мешало съездить в отпуск, отдохнуть. Но как откажешь соседу-учителю? У него тоже не срастается кость еще с сорок второго. Еле ходит, мается. Карпухиным очень интересовался. Теперь заходит каждый вечер, курит, говорит о всяких пустяках, но просить стесняется. Понятно и так: надо помочь. Есть еще бухгалтер в «Заготзерне», тоже инвалид войны…

В общем, отпуск в том году не состоялся.

Дагиров, оказывается, понятия не имел, сколько людей в районе давно махнули рукой на медицинскую помощь и смирились со своим увечьем. В поликлинике, не умолкая, звучал неровный перестук костылей. Из соседних районов приезжали загодя, отыскивали дальних родичей и кумовьев, долго пили чай стакан за стаканом, расспрашивали с крестьянской обстоятельностью, но уж уверившись, ждали неделями.

Дагиров как впрягся, так и не мог остановиться. С утра — поликлиника, потом — операции, потом — опять поликлиника. А люди все шли и ждали возле дома — и ранним утром и поздним вечером.

У Любы руки опускались: крыльцо и половики в коридоре затоптаны, под окнами полно окурков, будто в доме играли свадьбу.

Устав вечерами от долгого ожидания, она заходила в тесную комнатушку, приспособленную мужем под кабинет. На столе лежали тяжелые строгие книги: «Основы механики», «Сопротивление материалов», «Технология обработки металлов». Зачем? Ну зачем ему эта тягость? Так хорошо жили — спокойно, основательно. Сердце ее сжималось в предчувствии беды. Она сидела в выстывающей постепенно комнате, кутала полные плечи в платок. Ждала.

Дагиров приходил поздно. Карие навыкате глаза весело блестели на скуластом лице; худой шее свободно в вырезе воротника. Едва сполоснув руки, он садился за стол, ел много и жадно. Потом проходил в свою комнатушку, и Люба, лежа в кровати с открытыми глазами, долго следила за желтой полоской под дверью. Напрасно она покашливала, стуча шлепанцами, ходила пить воду. Иной раз до утра подушка рядом с ней оставалась несмятой.

Однажды далеко за полночь, силясь разобраться в запутанных формулах, Дагиров почувствовал, что за спиной кто-то дышит. Он обернулся. Люба с горестным лицом стояла у стены, сжимала на груди плотную ткань халата.

— Зачем все это, Боря? Ведь ты себя губишь. И меня тоже.

Дагиров искренне удивился.

— Не понимаю. Как это «губишь»? Я своей жизнью доволен.

— Разве это жизнь? Вот я тебя не видела уже два месяца. Да, да, не видела. И тебе все равно. Ты как постоялец: прибежишь, перехватишь — и к своим книгам. А между прочим, у тебя жена есть, сын растет — что ты о нем знаешь? «Здравствуй, сынок. Кушаешь хорошо? Не балуешься? Ну иди, не мешай папе», — вот и все. А сын уже научился писать и мечтает о конструкторе — «тоже буду делать аппарат, как папа». Ты этого не знаешь. У мамы был день рождения — не пошел; приглашал председатель райисполкома — отговорился. Из-за тебя и я живу, как в заточении: работа — дом — хозяйство — ребенок. И так изо дня в день. Никакой радости.

Дагиров поднялся, подошел, взял жену за плечи, остро глянул в затуманенные обидой родные синие глаза: неужели не понимает?

— Послушай, Любаша. Можно, конечно, на работе с нетерпением поглядывать на минутную стрелку, радоваться тарелке горячих щей и ждать воскресенья, когда можно поваляться с газеткой на диване; дотянуть так до пенсии, а потом заняться выращиванием клубники и ранних помидоров. Никто тебя не осудит. Но представь на минутку, что откуда-то сверху за нами наблюдает некто: мы, конечно, безбожники, но ты все-таки представь. Вот понаблюдает он и скажет: «Что ж это ты, Борис Дагиров, наделал? Я дал тебе ум, смекалку, а ты все эти качества употребил, чтобы поставить в спальне лишний шкаф и ублажать желудок. Мало того, я вложил в твои руки средство облегчить страдания людей, твоих братьев, а ты из лености, из душевной черствости отбросил его прочь». Что я ему отвечу? А теперь представь, что все это мне подсказывает совесть. К сожалению, я пока не могу объяснить и доказать, но я уверен, что моим аппаратом мы делаем лишь первые робкие шаги. Его возможности куда больше.

— Дай бог нашему теленку волка съесть. Но не слишком ли ты заносишься? В городах да институтах небось не дураки сидят, сотни книг в голове держат — и они не додумались.

— Вот именно — сотни книг, — задумчиво произнес Дагиров. — Может быть, я потому и наткнулся на свой аппарат, что голова моя не была забита сотнями, тысячами сведений. Неплохо иметь незамутненный уголок в голове. А теперь многое из задуманного можно будет проверить: возможностей больше.

— Это почему же?

— Я разве тебе не говорил? Ну, извини, забыл, значит. Мне дают отделение в Крутоярске. Так что радуйся: переедем в город, будет тебе кино, театр, в общем, культура.

Люба еще плотнее стиснула халат на груди.

— «Радуйся»… Сам за меня решил. Как же — глава семьи! А я ведь здешняя, деревенская. Родных целая улица, мать, отец… А в городе что? Шум, гам, бензиновая вонь. И люди чужие. Культу-ура… Тебе-то она зачем? Ты и здесь два года не был в кино и там не пойдешь. Не все ли равно, где полуночничать — в селе или в городе.

— Что ж мне, по-твоему, отказаться, бросить все начатое? Ходить по родственникам и водку с ними пить?

Люба выпрямилась, подошла к двери.

— Ты моих родных не хули. Они живут по-своему, а ты решай, как считаешь лучше.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ВСТРЕЧА НА РАВНЫХ

ИЗ МОСКВЫ самолет вылетел в два часа ночи. В салоне было полутемно. Все пассажиры, усевшись на свои места, сразу же откинули спинки кресел и уснули. Толстяк, сидевший рядом с Дагировым, храпел с открытым ртом. А Дагиров спать не собирался. Сейчас самое рабочее время — обычно он ложился около пяти, — и поэтому мозг работал в полную силу, но вот толку от этого было мало. Ни читать, ни писать нельзя: темно. А жаль. В покое полета, в равномерном гуле моторов вытанцовывалась последняя глава монографии, которая давалась с таким трудом. А до завтра четкие мысли расплывутся, размажутся, останется одна словесная каша.

По проходу прошла бортпроводница, глянула, села в свободное кресло напротив, лицо светилось участием.

— Не спится? Может быть, выпьете димедрол? Очень легкое снотворное. Или воды… Есть чудесный лимонад.

Дагиров улыбнулся в ответ — приятна была неназойливая забота этой красивой девочки.

— Ничего не надо. Спасибо. Просто для меня еще рано.

Девочка удивилась. Девочка заинтересовалась. Посмотрела на него с уважением.

Давно не случалось такого хорошего разговора — ей ничего не нужно было от него: ни консультации, ни статьи, ни протекции для больного. И он не должен был держать себя в рамках, следить за каждым словом, как на официальном приеме. Они проговорили остаток ночи, и из самолета Дагиров вышел с ощущением, будто целый день бродил по осеннему лесу — такую чувствовал он в себе свежесть и бодрость.

Домой ехать не хотелось. Интересно было появиться в институте нежданным, поглядеть вроде бы со стороны, как идут дела. И вообще для полноты впечатлений хотелось проехать до института обычным городским автобусом.

Сразу бросилось в глаза, что дорожка, ведущая от автобусной остановки к главному входу в институт, перечеркнута глубокой канавой, на дне которой поблескивала вода. Значит, все, в том числе и женщины, упражняются здесь в прыжках — туда и обратно, и никому в голову не придет кинуть мостки. А между прочим, в институте есть люди, которые должны были сделать это по долгу службы. Газоны тоже какие-то пыльные, всюду бумажки. Как он раньше не замечал?

Но эти мелочи не могли испортить настроение. Главное — два корпуса высились в полной красе, а дальше, за кучами земли, постепенно вырастала громада из кирпича и стекла, напоминающая своими изгибами морскую звезду.

Войдя в вестибюль, Дагиров услышал, что из актового зала доносятся оживленные голоса. Это его заинтересовало. Прошел в расположенную рядом с залом комнатушку, где стоял усилитель, хранились барабаны, какие-то балалайки невиданных размеров, приоткрыл дверь, ведущую прямо на сцену, и, усевшись на колченогий стул, стал слушать.

В зале заседала проблемная комиссия по теоретическим вопросам. Видимо, не нашлось другого помещения, и теперь над пустыми креслами разносился усиленный микрофоном голос Воронцова. Он был занят проблемой удлинения отдельных мышц без вовлечения в этот процесс кости. Мысль была интересная. Заманчивым представлялось при детском параличе, полиомиелите попытаться заменить функцию некоторых парализованных мышц, подтянув на их место другие, работоспособные. Год назад Воронцов все детально обосновал, даже продемонстрировал устройство, которое он собирался прикреплять к мышцам. Составили тематическую карту, утвердили, выделили двадцать собак, Воронцов провел все намеченные эксперименты и… ничего не получилось, почти ничего… Из двадцати лишь одной собаке удалось вытянуть (или вырастить) мышцу от колена до пятки. Природа не всегда укладывается в теоретические рассуждения, у нее своя логика; все ее тайны предусмотреть невозможно.

И вот теперь Тимонин и Матвей Анатольевич в четыре руки разносили Воронцова. Известное дело, «когда трава выросла, все говорят, что слышали, как она росла». Оказывается, и предпосылки к эксперименту были абсурдными, и поставлен он был из рук вон плохо, и раз уж ничего не получилось сначала, зачем было доводить опыты до конца? Не лучше ли было сэкономить животных и время, заняться другим делом. В общем, Воронцов оказался виноватым по всем статьям.

Дагиров не выдержал и вышел из своего укрытия. Увидев его, все встали, но он предупреждающе поднял руку — не надо, мол, садитесь.

— Вы разрешите мне пару слов? — сказал он, обращаясь к председательствующему Матвею Анатольевичу.

— Ну конечно! — ответил тот, сдерживая улыбку.

— Спасибо, — серьезно сказал Дагиров и прошелся взад-вперед по краю сцены. — Так вот. Я невольно стал свидетелем проходящего здесь разбора. Вы очень детально разобрали, почему у Андрея… э… э… в общем, у товарища Воронцова не получились девятнадцать опытов из двадцати. Теперь понятно, что не могли они завершиться успехом — все, все говорит против: высказывания авторитетов, наш прошлый опыт и прочее, и прочее. Но позвольте, уважаемые коллеги, один-то опыт все-таки увенчался удачей. Получилось! Что из того, что он один? Это же впервые! И поверьте, этот один необычный стоит сотни серых, однозначных, благополучных. Биология — не математика, и девятнадцать не всегда больше единицы. Я не услышал, чтобы здесь кто-нибудь, в том числе и сам товарищ Воронцов, хоть бы заикнулся: а почему, черт побери, все-таки получился один эксперимент? А? Вот так небрежно мы проходим мимо нового, привыкаем к рутине и потом удивляемся, когда наши идеи доводят до ума другие. Есть, знаете ли, специалисты, умеют въехать в рай на чужом коне.

Он подошел к краю сцены, легко сбежал по трем ступенькам вниз и направился к выходу. Уже в дверях его настиг чей-то вопрос:

— Борис Васильевич! Ну а ваше мнение: почему этот единственный опыт удался?

— А я свое мнение оставлю при себе. Есть экспериментатор, есть проблемная комиссия — думайте.

В коридоре Дагирова догнал Тимонин, но поговорить им не удалось: подошел Коньков. Вообще не отличавшийся живостью характера, он был хмур больше обычного, и Дагиров это заметил.

— Что случилось? — участливо спросил он. — Что-нибудь дома?

— Нет. Дома порядок. А вот здесь… Рахимов опять поступил.

— Ну! — Дагиров заинтересовался. — Тот самый Рахимов?

Коньков с досадой махнул рукой.

— Так тогда старались. Впервые врожденно тонкую, похожую на сосульку, кость сделали толстой, и вот… Приехал домой, стал бороться с братишкой, а братишка — лоб, только демобилизовался из воздушно-десантных войск. Учат их там всяким приемчикам, а они, дураки, и рады. Ну и кракнула рука у нашего Рахимова. Два года лечения псу под хвост. Да еще если б сразу к нам, так ведь застеснялся — что, мол, скажут. Рука два месяца пробыла в гипсе, концы обломков уже закруглились… Вот иду оперировать, а еще не решил окончательно, что буду делать.

— Да, — сказал Дагиров, — тут так с ходу не решишь. Надо подумать. — И загорелся новой мыслью. — Послушай, Александр Григорьевич, я пойду тебе помогу. Это очень интересно!

Тимонин было запротестовал: много накопилось дел и, кроме того, есть секретный разговор. Но Дагиров отмахнулся: что может быть важнее больного?

Коньков тоже не обрадовался предложению: шеф совершенно не умеет ассистировать, начнет командовать, подсказывать, будет всем недоволен и к концу операции измучает всех, а еще больше самого себя. Но сказать об этом нельзя.

В этот день Тимонин так и не дождался директора. На следующий приехала иностранная делегация, и Дагиров был занят с нею. Потом привезли сразу несколько пострадавших в тяжелой автомобильной катастрофе. Дела наслаивались друг на друга, острота впечатлений сглаживалась, Тимонин уже и сам не был уверен в серьезности слов Шевчука. А вдруг тот нарочно пустил утку о скором приезде комиссии? Пусть-де там, в Крутоярске, побегают, попереживают. Так хотелось думать еще и потому, что он не знал, как ответить на неизбежный вопрос Дагирова: а с чего это вдруг встречался Тимонин с Шевчуком?

Разговор был отложен до понедельника.

Комиссия приехала в самое неудобное время: в пятницу после обеда. Люди собирались на рыбалку, на дачи, доставали из холодильников купленного еще в четверг утром мотыля, тревожились, не привяла ли выставленная на подоконники рассада — и на тебе! — бросай все, ройся в папках, готовь отчеты. Призрачным дымом повис в воздухе долгожданный субботний отдых.

Секретарша наметанным глазом сразу опознала в четырех вошедших — людей «оттуда». Откуда именно — неважно, но рангом повыше Крутоярска.

— Шевчук, — буркнул шествующий впереди всех толстяк с брезгливо-уверенным лицом. — Из Москвы. По заданию министерства. — И, не останавливаясь, прошел в кабинет Дагирова.

Следом за ним вошли остальные: двое мужчин и женщина.

— Борис Васильевич на операции, — сунулась было следом секретарша.

— Ну что ж, — деловым тоном сказал Шевчук, садясь за стол Дагирова и рассеянно перебирая на нем бумаги. — Пусть заканчивает. Пока что пригласите ученого секретаря, зама по науке, руководителей клинических отделов. Ну там еще…

Секретарша выскользнула. Она знала, кого нужно пригласить…

ВОРОНЦОВ

Воронцов с досадой резко щелкнул тумблером. Зеленый лучик на экране осциллографа раз за разом упрямо вздрагивал при продольно-боковой нагрузке. Значит, наклеенные на кость тензодатчики улавливали микроподвижность на стыке отломков. Придраться не к чему: последняя модель аппарата Дагирова выполнена безупречно. Его, Воронцова, конструкция не обеспечивает полной неподвижности кости во всех случаях. А дагировская гарантирует. Обидно, но факт. Бесстрастный луч осциллографа тянет при испытаниях ровную прямую линию без единого бугорка. Так что, товарищ Воронцов, уважаемый Андрей Николаевич, старший научный, кандидат наук и прочая, и прочая, сравнение не в вашу пользу.

Конечно, не будь дагировского, его аппарат был бы вполне приемлем. Но зачем изобретать велосипед с большим передним колесом, когда есть современная модель?

А Дагиров тоже хорош! Не мог сказать сразу. Нет, надо чтобы человек сам ткнулся носом в ошибку, потратил время. Тоже воспитатель… Хотя… поверил бы ему тогда Воронцов? Вряд ли… Год назад он был иным, более уверенным, не сомневающимся в исключительности своего изобретения. Хорошо, когда не сомневаешься… Наверное, со стороны это выглядело смешно — эдакий живчик с седыми волосами… Но не утратил ли он вместе с самоуверенностью и веру в себя? Не поддался ли гипнозу дагировского обаяния? Его не знающей сомнений напористости? Надо взглянуть на себя со стороны. Как на чужого…

Может быть, установить дуги во взаимно-перпендикулярных плоскостях так, чтобы силы распределялись в разных направлениях? Нет, сегодня он думать не в состоянии. Мысли приходят одни и те же — тупые и дребезжащие, как заигранная пластинка.

И все же… Его аппарат прекрасно создает и удерживает продольную нагрузку. Значит, он может иметь узкоцелевое назначение. Дагировский действительно универсален, отрицать нельзя, но он сложнее в установке и управлении. Следовательно…

Мысли были прерваны телефонным звонком.

Комиссия! Опять придется разъяснять прописные для него истины, убеждать людей, заранее настроенных скептически, и показывать, показывать, показывать… А ведь им что шлейфный осциллограф, что катодный — все едино. Главное, чтобы было включено как можно больше приборов и мигали лампочки — красные и зеленые. И чтобы на интеграторе выскакивали цифры. Это очень впечатляет.

МАТВЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ

Планшеты с предметными стеклами лежали справа на низком столике. Он еще раз проверил нумерацию препаратов — они должны быть разложены по порядку, чтобы потом не перепутать, — и включил микроскоп «Аксиомат». Вставил кассету с пленкой, навел окуляр на резкость. Наконец сегодня под утро, когда, проснувшись, он лежал неподвижно, чтобы не потревожить жену, все спорные, вроде бы противоречивые факты о начальных фазах роста костной ткани улеглись в стройную схему. Зубец к зубцу. Осталось отснять препараты и описать в строгой последовательности. Нет убедительнее документа, чем фотоиллюстрация.

Матвей Анатольевич, как гурман, потер руки, оттягивая удовольствие. Минимум на неделю отключится он от всяких собраний, совещаний, — уж как-нибудь без него, — и эта неделя, может быть, будет стоить нескольких лет кропотливого сидения у окуляра.

Вставил первый препарат, нашел нужное поле. Вот видны клубки кровеносных сосудов, а рядом еще не сформировавшиеся костные балочки.

Телефонный звонок заставил оторваться. Комиссия? Жаль, но, конечно, пусть приходят. Мы гостям всегда рады.

Он крикнул лаборантке:

— Нина Михайловна, зайдите, пожалуйста! — И продолжал, когда она вошла: — Тут комиссия приехала очередная. Так что приготовьте, пожалуйста, из второго шкафа планшеты с препаратами. Да-да, из коричневого, под дуб. Как обычно… И, пожалуй, не закрывайте дверь в препараторскую. Пусть пахнет формалином. Это создает рабочую атмосферу.

Он опять сел к микроскопу и нежным движением подвинул препарат. Комиссии приезжают и уезжают, а работа остается.

В их семье бытовала легенда о деде, который, уже будучи академиком, шел однажды по центральной улице города, думая не о правилах движения, а о капризах роста нервных волокон. Почему ему вздумалось переходить улицу посередине квартала, он и сам потом не мог ответить. Каким-то образом это было связано с нервными волокнами. Судьба в этот день была к нему милостива, но на другой стороне улицы он попал прямо в объятия милиционера, Тот принялся отчитывать нарушителя, грозя штрафом. «Минуточку, — прервал его дед. — Вы, кажется, должны оштрафовать? Будьте любезны, пишите квитанцию, а я пока буду думать дальше».

Вот так-то, уважаемые члены комиссии, мы пока будем думать дальше.

КОНЬКОВ

Ну вот и все. «Закончен труд, завещанный от бога мне, грешному»… Лежит на окне невидная книжица, переплетенная в синий ледерин — фотографии, формулы, расчеты. Диссертация. Закончил он ее все-таки. Конечно, могут на защите накидать черных шаров, может не утвердить ВАК — все может быть. Но работа стоящая, он в этом уверен. Первая, после Дагирова, докторская из стен института. А это кое-что значит.

Кандидат что? Кандидатов много, в институте их около сотни — и своих, и приезжих. Был такой период: защищались все, кому не лень. Сейчас не диво даже в районной больнице встретить кандидата наук. Для иных ученая степень вроде темной бутылки с красивой этикеткой. А вот попробуй стань доктором!

Коньков подошел к окну и уперся лбом в стекло. Самое трудное позади. А ведь не хотелось, ох как не хотелось. Казалось, зачем? В свои тридцать пять он и так был фактически вторым после Дагирова лицом в институте. Материальных благ хватало вполне. Работа? Она все равно не изменится.

А рядом кипела жизнь ослепительная и прекрасная. Красочная реклама приглашала посетить Кубу и Индию, Суздаль и Кавказ. Миловидные девушки призывно оглядывались на улицах. Друзья-приятели, технари, тоже кандидаты наук, нагревшие себе местечки в НИИ машиностроения, шикарно держа руль одной рукой, разъезжали на «Жигулях» и «Волгах», комфортабельных катерах… Водная гладь, укромные зеленые острова, пары в купальных костюмах возле угасающего костра… Хорошо!

Может быть, так и надо: брать от жизни как можно больше, не думая, не оглядываясь? Но у него не получилось. Во-первых, стало скучно, весь этот развлекательный комплекс за месяц приелся до слез. Во-вторых, сейчас с женой не больно-то разгуляешься. А в-третьих, всегда приходится выбирать: либо вкалывать, и вкалывать на совесть, либо развлекаться и халтурить. Он выбрал первое. То есть не выбирал. Иначе просто не могло быть. Удивительно еще, что при той куче дел, которые на него наваливал Дагиров, он вообще сумел что-то создать. А впрочем, может быть, именно благодаря этому обилию дел? Мышление ведь, как и мышцы, нуждается в постоянной тренировке.

Завтра надо будет махнуть в Новосибирск, договориться насчет апробации. А сегодня — праздник, отдохновение души! Сегодня можно уйти пораньше, купить бутылку шампанского, приготовить самому что-нибудь вкусное — пусть жена удивляется. Устроим маленький праздник!

Вошла секретарша.

— Комиссия приехала. Из министерства.

Ну вот, устроили праздник. Теперь будут по два-три раза расспрашивать больных, пересматривать снимки и… величественно сомневаться. Впрочем, стоит присмотреться к членам комиссии поближе, повнимательнее: отзыв на диссертацию никогда не помешает…

Коньков позвонил, чтобы приготовили больных, потом набрал другой номер:

— Рыбколхоз? Председателя мне! Степан Феофанович? Здравствуй, Коньков говорит… Нет, нет, спасибо, все в порядке… Просьба к тебе, Степан Феофанович: москвичи к нам приехали, гости, так вот… Ну да, на уху… Ну, как всегда… Завтра или послезавтра. Я позвоню предварительно.

ТИМОНИН

Тимонин сидел у шикарного, во всю стену, окна и грел руки над электрическим рефлектором. На дворе начало лета, а ему холодно. Это от двойственности, от неуверенности в себе. После разговора с Шевчуком даже думать не хочется, писать, разговаривать. Зачем? Он человек временный.

Да и отношение к нему в институте не вдохновляет. Его приказы и распоряжения встречают усмешкой, всячески увиливают от выполнения, а если и выполнят, то все равно потом приходится переделывать. Народ здесь с провинциальным гонором. Обижаются, протестуют… Им, видите ли, не нравится, что он делает замечания. А это, между прочим, его обязанность, прямая обязанность зама по науке.

Пусть они владеют дагировским аппаратом, а он нет. Разве художник обязательно должен сам растирать краски? Его задача — создать картину. А собравшаяся вокруг Дагирова молодежь не хочет понять, что главное — работать головой. Посмеиваются по углам, ехидничают… Ничего, готовится конференция, посмотрим, как они справятся без него…

А пока что жизнь все же доставляет маленькие радости. Вот вчера удалось купить латино-русский словарь тысяча девятьсот восемнадцатого года издания. Он достал потрепанный томик и любовно погладил его. Только далеко от столицы можно прямо с прилавка купить такую редкость. Приятно было держать книгу в руках, неровно обрезанную, в бумажном переплете, пахнущую пылью неведомых книгохранилищ. С возрастом все больше доставляло удовольствие озадачить собеседника оригинальным толкованием какого-нибудь распространенного слова, толкованием, почерпнутым из старинных словарей, напечатанных квадратным шрифтом с загадочной буквой «Ъ». Слова в них казались осязаемыми, хотелось подержать их в руке.

В дверь постучали, и он, невольно поморщившись, спрятал словарь. Вошел младший научный сотрудник. Вид его не вызывал положительных эмоций: помятый, в пятнах халат без одной пуговицы, давно не стриженный затылок, легкомысленная бородка, съехавший набок галстук…

Тимонин дернул головой, машинально провел ладонью по седеющему бобрику, проверил щегольскую бабочку.

— Ну, что там у вас? Опять?

— Да, — робко выдавил мэнээс. — Выправил. — И добавил со значением: — В третий раз.

Он протянул Тимонину скатанную трубкой рукопись, на внешнем листе остались отпечатки вспотевших рук.

— Если понадобится, и шесть раз переделаете, — возразил Тимонин, кончиками пальцев разворачивая рукопись. — Из института статья идет, а не из какой-нибудь Хацепетовки. Это там ваш приятель, главврач, подмахнет любую тарабарщину. А здесь за науку отвечаю я, профессор, доктор наук, и если вы сами не следите за слогом, за чистотой языка, то это обязан сделать я.

Он надел очки, вооружился карандашом и, не скрывая наслаждения, стал править. Карандаш, как плуг, вгрызался в текст, выпахивая целые фразы. Уцелевшие обрывки гляделись одинокими островками на поле битвы.

— Так! — сказал Тимонин удовлетворенно, отбрасывая карандаш. — Никуда не годится! Вот, смотрите сами и не обижайтесь… Заглавие не строго по центру. Фамилия автора прижата к тексту. Поля три сантиметра вместо четырех. Количество знаков в строке больше положенного. На каждой странице не менее трех орфографических ошибок.

— Это ж опечатки, — пытался сопротивляться мэнээс. — Машинистка ошиблась.

— Молчать! — распалился Тимонин. — Молчите и слушайте, когда вам делает замечание старший товарищ! Между прочим, для вашей же пользы. Бы думаете, мне доставляет удовольствие править подобный бред? Ничего подобного! Трачу на вас время, а вы еще возражаете! Сижу вот и думаю, — он потряс рукописью прямо перед лицом ошеломленного мэнээса, — что дальше делать с этим, извините, творением.

— Но в нем как будто правильно все изложено…

— Не изложено, а изгажено!.. Стиль какой! Стиль!.. Посмотрите на свой опус… Разве это фразы? Капустные кочерыжки! А еще кандидатом хотите стать!

— Но позвольте! — возмутился наконец мэнээс.

— Не позволю! Вы хоть салли удосужились лишний раз прочитать, что накарябали? Наверное, нет. Машинистка вместо вас работала… «Наблюдали — отметили», «отметили — наблюдали»… Наблудили! Что, в русском языке нет других слов?.. И дальше: «В тридцати пяти случаях…» Что это за случаи такие, я вас спрашиваю? Что за случаи? Для вас, значит, существуют не живые люди, не больные, а случаи, так?!

— Все так пишут… — пытался возражать мэнээс. Лицо его посерело от наплыва сдерживаемых чувств, и лишь сознание, что последний срок подачи на конференцию столь мучительно рождаемой статьи уже на исходе, удерживало в кабинете зама. — И потом… Вы уже дважды правили статью, Георгий Алексеевич, и… ничего такого не говорили… Ни разу.

— А я и не должен все говорить. У вас свои глаза есть. Вы человек образованный, институт окончили. Мне, руководителю, интересно, как вы сами справляетесь, на что способны… И не обижайтесь, нечего на меня смотреть, как на серого волка. То, что я вам говорю, — это критика. И не только критика, — он указующе поднял палец, — но и учеба! Вы радоваться должны, а не обижаться. А язык. Просто не знаю, что сказать. Сомневаюсь, что при такой грамотности можно написать диссертацию. Сомневаюсь… Кстати, заметьте, список использованной литературы у вас написан неправильно. Я как вам говорил? Три интервала после точки. А у вас?.. То два, то четыре.

Странный попался мэнээс, не обидчивый.

— Раз вы, Георгий Алексеевич, говорите, что надо — значит, надо. В третий, в четвертый… Будем переделывать до полного блеска! А по содержанию замечаний нет?

Тимонин глянул испытующе: нет, тот не иронизировал.

— По содержанию…

Неизвестно, чем бы кончился их разговор, если бы в кабинет не заглянул хмурый Коньков.

— Георгий Алексеевич, пойдемте, комиссия приехала.

Комиссия! Тимонин почувствовал, как к лицу прилила кровь. Значит, все-таки приехали! Он вздохнул, переставил сдвинувшийся с обычного места стаканчик с остро отточенными карандашами и вышел.

Настроение, улучшившееся было после правки статьи, испортилось окончательно. Казалось бы, надо радоваться, а на душе было скверно.

ДАГИРОВ

…Не следовало с утра в операционный день заниматься посторонними делами. Надо было оградить себя от волнений, не отвлекаться на административные хлопоты. Недавно в самолете он прочел любопытную книгу датского хирурга о деонтологии — науке о должном поведении. Дома такие книги читать некогда, а в самолете он не отрывался от нее все три часа. По мнению автора, перед операционным днем хирург должен очень легко поужинать, не употребляя вина, почитать юмористический рассказ и, не включая телевизор, лечь спать пораньше. Утром в клинику идти пешком, начинать день за рулем автомобиля возбраняется. В клинике не вступать ни с кем в деловые контакты, а сразу же следовать в операционную. Главное — не растратить ни капли нервной энергии.

Вспомнив эти строки, Дагиров усмехнулся. Розовая мечта, утопия. Тут не успеешь утром переступить порог, как тебе так накрутят голову, что только в тиши операционной начинаешь приходить в себя. Да, наверное, он и не сумел бы жить такой отрешенной от всего земного, дистиллированной жизнью. Может быть, именно в мгновенном переключении от суеты повседневных хлопот к напряженной точности операции и кроется своеобразная прелесть бытия.

Но сегодня, пожалуй, надо было себя поберечь. В какой-то мере этот день должен подвести черту под многолетними исследованиями.

Как врач он ненавидел операции, необходимость вмешиваться грубым металлом в хрупкое человеческое тело. Аппарат в какой-то мере позволял избежать этого: его применение не являлось операцией в обычном понимании, и самый ходовой инструмент — скальпель — терял свое назначение. И все же без него нельзя было обойтись. Пересечь кость без разреза кожи казалось невозможным. Немного расстроенное кровообращение, несколько синеватых шрамов на ноге — ничтожная плата за избавление от уродства. Но пройдут годы, забудется хромота, вынужденная малоподвижность, а шрамы останутся и не будут уже казаться такими безобидными. Конечно, не только косметический эффект побуждал Дагирова осуществить пересечение кости без разреза кожи; бескровная методика сулила сохранить неповрежденными сосуды, мышцы, кожу. Но как это сделать?

Мысль пришла внезапно во время одной из операций, когда он никак не мог установить правильно отломок кости, который упорно уводился в сторону тягой мышц. Мысль была слишком простой и поначалу не произвела впечатления. И все же она оказалась правильной. Около кости выше и ниже зоны будущего надлома проводили две изогнутые дугами спицы. Между ними в противоположную сторону проводили третью такую же спицу, закрепляли ее и начинали медленно тянуть. Две крайние спицы служили противоупором, не позволяющим кости сместиться или растрескаться, а средняя настойчиво наращивала усилие. Живая ткань слабее металла. Кость не выдерживала и трескалась. Образовавшейся трещины было достаточно, чтобы дать рост постепенно удлиняемой прослойке. Грубое усилие долота сменила медленная, контролируемая приборами тяга. Удавалось сохранить богатую сосудами нежную пленку надкостницы, основную, питающую кость артерию.

Сегодня первая такая операция, первый больной. Тревожный день, который закончится или торжеством, или горечью разочарования.

Из операционной позвонили, что больной уже подготовлен, и Дагиров стал торопливо переодеваться. В предоперационной, опустив руки в таз, в теплый, остро пахнущий кислым раствор, еще раз «проиграл» детали операции. Песочная струйка отметила минуту, и Дагиров, держа перед собой согнутые в локтях руки, прошел в операционную.

Больной уже спал, коричневая от йодоната нога была обернута желтоватой стерильной простыней, ассистенты держали наготове аппарат. Дагиров взял его и примерился. Аппарат был подогнан точно, миллиметр в миллиметр. Не оборачиваясь, он протянул руку: дрель. Первая и вторая спицы прошли точно по намеченным линиям, дальше уже было проще.

Руки работали плавно, без рывков. Изредка поворачивал голову к окну, на котором были развешаны снимки, и вновь склонялся над столом. Никаких эмоций, сомнений, размышлений вслух. Операция катилась как хорошо отрепетированный спектакль. Так и должно быть.

Оставалось немного: отпустить все гайки, проверять, нет ли перекоса, и закрепить их окончательно.

В дверях показалась секретарша, она жестами пыталась привлечь внимание операционной сестры. Вторжение в операционную было нарушением всех устоев. Дагиров категорически запретил отвлекать его во время операций, что бы там ни случилось. И вот… Он еле сдержался, чтобы не выругаться.

— Борис Васильевич! Комиссия! — свистящим шепотом сказала секретарша. — Из Москвы! Три профессора и еще кто-то. Уже два часа дожидаются.

«Молодец, что не выругался», — мысленно похвалил себя Дагиров и снял перчатки.

— Ничего не поделаешь, — сказал он ассистентам. — Придется вам кончать без меня. Смотрите, чтобы в последний момент не сместились отломки. Не забудьте сделать контрольные снимки…

Уже входя в свой кабинет, Дагиров провел по лицу рукой, как бы стирая выражение озабоченности.

— Здравствуйте, здравствуйте. Рад видеть дорогих гостей.

Из-за стола, стоявшего справа от входа, встал навстречу старый знакомый, директор Северского института, не друг, не враг, но все же вместе выпито и переговорено немало. Постарел директор, пополнел, плечи опустились. Кивнул величественно, слегка опустив подбородок, поздоровался. Ясно! Подчеркивает официальность. Рядом с ним поднялся, шумно отодвинув стул, здоровенный дядя, косая сажень в плечах, нос картошкой, на лице простецкая улыбка. Пробасил:

— Коропов. Заведующий отделом Института скорой помощи.

Коропов… Коропов… Ну конечно! Толковые статьи в журналах, недавно вышла монография. Известная личность в ученом мире. Помнится, выступал на конференции в Соединенных Штатах. А держится просто и одет не по-профессорски: потертый пиджак, глухой черный свитер…

Рядом с Короповым дама, подтянутая, огненно-рыжая, слегка раздвинула губы в улыбке — бережется от морщин. Ну это пока в официальной обстановке. А когда дойдет до спора, забудет о внешности. В споре принципиальнейшую Марью Сидоровну не остановишь. Дагиров бывал у нее в Иркутске.

Он галантно поцеловал ей руку и прошел дальше.

Из-за стола навстречу чуть приподнялся заметно обрюзгший Шевчук. Изменился Семен Семенович, растолстел.

Дагиров повел губами, с трудом удерживая смех. Со стороны могло показаться, что он собирается поцеловать Семена Семеновича в лысину.

Райтоп! Честное слово, Райтоп.

В студенческие годы Борис Дагиров частенько по воскресеньям бывал в роли грузчика. На стипендию не прокормишься, да и домой, хоть изредка, не мешало послать деньжат — пять братьев не шутка, а он старший. Выгоднее всего было разгружать вагоны с углем. Грязная работа, зато платили прилично.

Обычно угольными делами распоряжался хмурый седоватый мужчина с оттопыренными ушами, одетый неизменно в синий плащ и непривычную по тем временам шляпу. Под мышкой был намертво зажат серый парусиновый портфель. С людьми он не разговаривал, а коротко и резко бросал распоряжения. Грузчики, увидев полную важности фигуру в синем плаще, посмеивались: «А, Райтоп пришел».

Как-то студенческая бригада подрядилась отвезти уголь и дрова в ближайшее село. На дорогу купили несколько бутылок местного виноградного вина, копченой рыбы, хлеба, арбузов. Устроились на машинах (Райтоп сел в переднюю) и поехали. В пути случилась поломка. Пользуясь вынужденной остановкой, пили вино, закусывали, пели песни. Райтоп от угощения отказался, сидел безвылазно в кабине и с недовольным видом смотрел вдаль.

В село приехали под вечер. Райтоп, разминая на ходу занемевшую поясницу, степенным шагом прошел в покосившуюся, наспех побеленную хибарку — контору склада. Студенты вошли вслед за ним. Увидев начальство, из-за стола вскочил завскладом, нос которого пылал не только от усердия. Райтоп, ни слова не говоря, не сняв шляпу (очевидно, она в его понятии была символом власти), обошел стоявшего навытяжку завскладом, оттеснил его в сторону, сел за стол и, упершись раскинутыми руками, не поднимая головы, бросил:

— Ну как у вас здесь? Порядок?

И вот он сидит через столько лет, живучий и неувядаемый Райтоп. Ни тени сомнения на челе. А папаша, рассказывают, был утонченный эстет. Впрочем, он был гинекологом, а гинекологи вообще славятся обходительностью.

Дагиров долго восторженно тряс руку Шевчука.

— Семен Семенович собственной персоной! Рад, очень рад! Давно мечтал залучить вас к себе. Надолго в наши пенаты? И, если не секрет, по какому случаю?

— А вас разве не предупредили? — удивился Шевчук и сразу осекся, что-то сообразив. — Странно, странно. Я твердо помню, что просил инспектора позвонить в Крутоярск. Но разве у нее в голове что-нибудь удержится? Сказала «да» и забыла. Вот если бы дело касалось какой-нибудь косметики, она бы не только позвонила, а две телеграммы дала… Вынужден просить у вас извинения за халатность моих сотрудников… Жаль, конечно, что вы не подготовились. Вот, — он протянул бумагу с грифом министерства. — Цели наши, как видите, мирные: проверка плана научно-исследовательских работ, определение целесообразности проводимых исследований и необходимости дополнительных ассигнований. Вы так активно атакуете министерство, что там только и слышно: «Дагирову нужны деньги», «Дагиров расширяет институт». Честное слово, ни о ком столько не говорят. Вот мы и посмотрим на месте, насколько обоснованы ваши запросы.

Шевчук, не спрашивая разрешения, взял из лежащей на столе пачки сигарету, закурил и откинулся на спинку кресла.

— Времени у нас и много, и мало — как подойти. Семь дней, неделя. Ну, понятно, воскресенье — день не рабочий, надо вылетать обратно. В субботу, если вы будете так любезны, можно познакомиться со знаменитыми здешними лесами. Так что пусть ваши сотрудники где-то к пятнице, а еще лучше к четвергу подготовят материал вот по этой памятке.

Дагиров наскоро просмотрел пять страниц убористого, отпечатанного на ротапринте текста. Чтобы обстоятельно ответить на все вопросы, не хватило бы и пяти недель. Но они не знают, как может, если надо, работать он сам и как умеет зажечь, заставить других. Пять дней плюс пять ночей — сто двадцать часов… Будет им справка!

— Превосходно! — сказал он, всем своим видом показывая, что уверен в доброжелательности собеседника. — Очень рад, что приехали именно вы, наш бывший противник. Познакомитесь с нашей работой, и уверен, что мы приобретем в вашем лице горячего сторонника… То есть, извините, я, конечно, имею в виду всех присутствующих.

— Ну что вы! — с благородным возмущением в голосе возразил Шевчук. — Я никогда не был вашим противником. В клинике мы применяем ваши аппараты не так широко, как вы, но применяем. Даже диссертант есть — как раз по аппаратному методу.

— Вот как? Значит, я ошибался…

Отступление четвертое

PER ASPERA…[2]

Главный врач тринадцатой городской больницы с силой надавил кнопку звонка. Секретарша не появлялась. Тогда он так нажал злополучную кнопку, что контакт заклинило, и звонок за высокой, обитой зеленым дерматином дверью задребезжал непрерывно, как сигнал бедствия.

Вошла секретарша с обиженно поджатыми губами, заранее настроенная на выговор.

— Меня нет! Уехал… Куда? А куда хотите! К чертовой бабушке!.. К дьяволу! В общем, придумайте сами… Захлопните за собой дверь, отключите оба телефона и сами уходите — обедать, гулять, в магазин, в кино — ваше дело!

Тьфу, до чего он дошел! От каждого телефонного звонка вздрагивает, как беременная женщина при виде черной кошки. А все Дагиров!

Он подошел к сейфу, открыл, отодвинул подушечку с печатью и там, в холодной железной глубине долго звякал горлышком о стакан, боялся пролить. Перед тем, как выпить, привычно оглянулся на дверь, двумя глотками пропустил горькую влагу. Черт знает что такое!

Ох, хитер был его предшественник, ох, хитер! Ушел на рядовую работу, на прием в поликлинику: стар, мол, не справляюсь. Ни слова не сказал о том, какой котел здесь кипит.

Когда принимал бразды правления, был уверен, что уж он-то сумеет быстро вывести больницу в передовые. Благодарности, Почетные грамоты, а к пенсии, глядишь, и орденок. В конце концов, для этого надо не так уж много: отсутствие жалоб, выполнение плана койко-дней и регулярное оформление всех бумаг и бумажонок, журналов и карт. А что оказалось? Документация в порядке, но все остальное… Досужий газетчик так расхвалил Дагирова, что только о нем и слышишь. Сразу повалили больные, а куда их девать? Коек как было, так и осталось — пятьдесят. Написали в министерство. Там разбираются, выясняют все «за» и «против» дагировского метода. Надо ждать.

Но попробуй докажи это людям. С утра, не успеешь надеть халат, как, стуча костылями, появляются инвалиды войны. Приезжают большие и малые знаменитости, их друзья, родственники и знакомые. Телефон звонит до белого накала. И письма, письма, письма. С просьбами, с визами. «Госпитализировать вне очереди», «по распоряжению замминистра»… А куда?

В хирургическом отделении сплошной кавардак. В коридоре, столовой, сестринской — всюду койки, и почти на каждой поблескивает похожий на два сцепленных корабельных штурвала дагировский аппарат. А что прикажете делать с остальными больными? С теми, у кого грыжа, геморрой, прочие болезни? Они ведь тоже люди и, между прочим, должны лечиться в больнице по месту жительства… На днях звонил райвоенком, грозился большими неприятностями, если в ближайший срок не будет произведено оздоровление допризывников. Куда же еще больше? Больных в стационаре за год обслужено в три раза меньше, чем предусмотрено планом, жалоб целая папка. На заседании горздравотдела стоял вопрос о его служебном соответствии.

Главный врач в принципе ничего не имел против Дагирова, тот ему даже нравился, и отношения между ними были самые приятельские, но так уж сложились обстоятельства. И все же он долго колебался, прежде чем набрать номер хирургического отделения.

Дагиров вошел оживленный, с ходу протянул руку, вынул из кармана халата письмо — вот, смотрите. В письме его приглашали приехать в Северский НИИ травматологии со всеми материалами для беседы.

— Что ж, — сказан главный врач, — тем лучше. А пока давайте договорился о повседневных делах.

В тот же день к вечеру появился приказ, который вскоре был отменен, но в судьбе Дагирова сыграл роль катализатора:

«Заведующему хирургическим отделением тов. Дагирову Б. В. категорически запрещаю госпитализировать ортопедических больных без моего разрешения.

Главный врач                  (Подпись)».

К себе в кабинет — унылую комнатушку с рассохшимся, плохо выкрашенным полом, дешевым письменным столом и рукомойником в углу — Дагиров вернулся в мрачном настроении. Как все хирурги, он был немного суеверен и теперь предвидел, что поездка в Северск обернется неудачей. Но предчувствия предчувствиями, а подготовиться надо, как на бой. В любом случае. Он вообще не понимал, как это можно делать какое-то дело не с предельной отдачей. Может быть, поэтому написание даже небольшой статьи по вопросу малозначительному становилось мукой. Обсасывалось каждое слово, уходила уйма времени, но иначе он не мог.

Распахнулась дверь, и, шелестя халатом, вошла ближайшая помощница Лена Смирнова. Леночка, положа руку на сердце, нравилась ему не только как помощница, и поэтому приходилось держать себя с ней суровее, чем с другими.

И то, что она вошла без стука, и то, как, криво улыбнувшись полными, решительно очерченными губами, резко взяла в рот папиросу, зная, что он терпеть не может курящих женщин, — все это вызвало вспышку раздражения, которую с трудом удалось сдержать.

— Что ж это вы, Елена Сергеевна, так, налетом? Случилось что-нибудь? Плохо с больным?

Леночка с коротким смешком кинула в раковину недокуренную папиросу и уселась на кушетку.

— Да, Борис Васильевич, случилось… Многое случилось… И плохо, очень плохо. Только, представьте, не больному, а мне. Впрочем, извините, вас, кроме больных, никто не интересует. Вам подавай работу, работу, работу… Днем и ночью одно и то же — больные, истории болезни, ваши аппараты. Вчера, сегодня, завтра. А мне скоро тридцать…

— Но, но, но, — галантно запротестовал Дагиров, пытаясь смягчить разговор.

— О господи! Я ведь не кокетничаю. Ну, не тридцать — двадцать девять, какая разница, — считайте, половина жизни… После института прошло — нет, промелькнуло — шесть лет. Как и не было их. А что я видела? Серые больничные стены, нервотрепку дежурств, возню с собаками в вонючем виварии, а в редкие свободные часы унылую скуку научных статей, написанных малопонятным языком. Как хотите, но женщине, если она не окончательная уродка, этого мало. Я все ждала: вот кончится эта серая слякотная жизнь и начнется что-то яркое, неповторимое, ради чего только и стоило терпеть это унылое однообразие. «Должны же меня, в конце концов, оценить, понять, ну как-то выделить», — думала я, не понимая, что этого никогда не будет.

— Вот в этом вы правы, — вставил с печалью Дагиров.

— Ну, конечно, права! Только поняла слишком поздно. Вчера. Пришел ко мне… ну, скажем, мой поклонник, и я сразу увидела, что он торопится. Как-то слишком быстро откупорил вино и раскрыл коробку конфет. Видимо, еще какие-то дела намечались в этот, в общем-то рядовой для него вечер. Ему надо было так мало, а мне так много, что оставалось только одно — расстаться… Когда он ушел, в воздухе еще долго держался противный запах жженого сахара — портвейн был из дешевых. Я осталась одна, совсем одна: с полки на меня уставились глаза подаренной кем-то куклы — единственные глаза, кроме моих, в этой комнате, и те неживые. Боже мой! Нинка Маркова из моего класса, рыжая и конопатая, которую все дразнили Морковкой, замужем за директором завода, дважды была в Болгарии, ездила во Францию, две девочки у нее — такие же рыжие, и муж дома ходит на цыпочках. Танюша Мусина, неповоротливая, как бульдозер, муж зовет ее «крошкой», бегает по утрам на рынок, а она от безделья придумывает себе болезни. А мне что делать? Разве я могу позволить себе повиснуть камнем на мужской шее? Скажите, кому нужна жена, которая лишь изредка появляется дома и спешит скорей добраться до постели? Самый устойчивый муж сбежит через полгода. Равноправие равноправием, а семейный уют — дело женское. От этого никуда не денешься. И мне хочется ласкать малыша, ждать мужа к ужину, спокойно ждать, не поглядывая лихорадочно на часы, не разрываясь между долгом и любовью. Долг, жалость к людям — все это хорошо, все это правильно. Но ведь есть предел! Я устала от жалости, я не могу больше ее изображать. Мне все равно. Ну не создана я для подвигов, для этой вашей распрекрасной науки — чтоб она провалилась в тартарары! Все! Хочу работать, как нормальные люди «от» и «до», забывать прожитый день, стать женой или любовницей — неважно, лишь бы стать. Впрочем, я постараюсь совместить.

Дагиров грустно улыбнулся.

— Ах, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна, хороши мечты, да не сбываются. Ведь вы — хирург, и как бы вы ни старались отключиться от прожитого дня, все равно при самом холодном и черством сердце большая часть ваших дум и тревог всегда будет здесь, с теми, кто еще не оправился от действия ваших рук и с кем еще бог знает что может случиться.

— М-да. В этом вы правы… Что ж, поменяю специальность, стану физиотерапевтом, лаборантом, статистиком… Еще кем-нибудь…

— Вряд ли. Ручаюсь, долго не выдержите. Будете скучать. По-моему, наша специальность единственная, которая дает ни с чем не сравнимое чувство торжества, победы над смертью.

— Ничего, обойдусь без больших эмоций.

— Ну, а как же диссертация? Ведь она у вас почти готова.

Леночка встала, полоснула взглядом серых глаз.

— Борис Васильевич, как, по-вашему, я красивая женщина?

— Конечно, Елена Сергеевна! Леночка! Даже очень. Поэтому я думаю, что ваше плохое настроение — лишь каприз красивой женщины. Успокойтесь, Обдумайте все. Не спешите. А пока, хотите, покажу вам новую модель аппарата?

— Господи! Свет клином сошелся на ваших аппаратах! Да отключитесь от них на минуту. Посмотрите на меня. Сами говорите: красивая… Вы извините, Борис Васильевич, что так резко и необычно говорю с вами, но я как проснулась. Кончился энтузиазм, сняты розовые очки.

Дверь за ней захлопнулась. Дагиров, сморщившись, долго тер виски: дико разболелась голова. Действительно, что он мог дать ей, кроме надежд? Даже диссертация весьма проблематична — сначала надо защитить самому. И разве в ней смысл существования? Особенно для женщины. И все же обидно: ушел дорогой человек, которому отдана часть души, ума. Больше чем обидно — больно.

После такого дня не следовало ехать в Северск, — зачем дразнить судьбу? — но, с другой стороны, как же иначе можно заставить ее покориться.

Вместо обычных десяти часов поезд до Северска колыхался больше пятнадцати. Шел дождь со снегом, мех на воротнике свалялся и пах мокрой кошкой. В гостинице досталась лишь раскладушка в большой, человек на пятнадцать, комнате. По позднему часу все постояльцы спали, густой храп изредка перебивался бормочущим репродуктором.

Впрочем, спать он не хотел и не собирался. На горе дежурной по этажу, сухопарой особы с хронически недовольным лицом, уселся возле ее стола и при тусклом свете настольной лампы перекладывал картонные папки, вынимал снимки, бормотал что-то под нос недовольным басом.

К восьми утра Дагиров был уже в институте, но оказалось, что директор раньше десяти-одиннадцати не появляется, и вообще проблематично, будет ли он сегодня. Так и так оставалось одно — ждать. Может быть, оно и к лучшему: сначала — решка, потом — орел.

По коридору неспешно прохаживались молодые научные сотрудники, прикрывающие свою молодость модными очками без оправы. Сотрудники постарше, наоборот, проносились мимо с бьющей через край энергией, полы халатов развевались, накрахмаленные твердые шапочки скрывали рано сформировавшиеся лысины. И те и другие без любопытства обтекали Дагирова с двух сторон как неодушевленное препятствие. Никто не остановился, не поинтересовался, кто он, что делает в институте. А так хотелось поговорить, расспросить, узнать!

Директор приехал, но просил подождать: занят. Уже были прочитаны все приказы на доске и стенная газета, он уже знал, что истопник Федулов в нетрезвом виде разбил окно и выражался нецензурно, почему и схлопотал строгий выговор; что младший научный сотрудник Замурзаев отличился на областном конкурсе художественной самодеятельности, играя на кларнете; что Собакину А. Е. присвоили степень кандидата наук, с чем его и поздравляют. Дружной стайкой сотрудники пробежали через дорогу в столовую. День шел к концу. В коридоре зашипели лампы дневного света, а директор все еще был занят.

Он был хорошим психологом — недаром много лет занимал директорское кресло — и знал, что чем дольше выдержишь посетителя в приемной, тем проще будет последующая беседа.

Заключение о реальности и научной обоснованности дагировских методов, а следовательно, о целесообразности организации самостоятельной лаборатории должны были дать Шевчук, как один из ведущих референтов министерства, и Северский НИИ, вернее, он — директор. Ему лично нравилась широта и дерзость замыслов Дагирова, и хотя невероятность результатов вызывала подозрение, директор ему верил. Но Шевчук дал резко отрицательное заключение, и спорить с ним смешно и неумно. Мало того, опасно. Шевчук — это две редколлегии центральных журналов, где статьи порой залеживаются до полутора-двух лет, а то и вовсе возвращаются с отрицательной рецензией; Шевчук в правлении общества ортопедов; нельзя забывать, что Шевчук — правая рука академика Ежова…

Дагиров с обиженным видом смотрел в окно на мокрые рыжие крыши, воронью стаю на верхушке старого тополя, площадь вдали со спешащими троллейбусами и толстой лоточницей на углу. Он не сразу понял, что его наконец приглашают войти в заветный кабинет.

Директор был сама любезность и встретил гостя дружелюбно, но с легким барственным оттенком.

— Рад познакомиться. Весьма… Садитесь. Извините, что задержал, — дела. Коньяк? Кофе?

— Благодарю, — сухо произнес Дагиров, с трудом сдерживая раздражение. — Вы — человек занятой, время позднее. Думаю, что пригласили меня не для угощения. Давайте перейдем прямо к делу. Без предварительного ощупывания.

Директор сразу почувствовал, что встретил очень неудобного собеседника. Он умел преподносить неприятные известия в изящной, не оскорбительной, обтекаемой форме. Но для этого надо было, чтобы собеседник поддерживал словесную игру, понимая, что за сказанной фразой иногда кроется другой смысл. Но, кинув взгляд на жесткое, с тяжелыми веками лицо Дагирова, он понял, что легкого, построенного на полутонах и недоговоренностях разговора не получится, что этот высокий, неуклюжий на вид человек с такими неожиданно экономными и четкими движениями потребует простоты и ясности, которой, вероятно, и быть не может.

Тщательно подготовленная речь оказалась ненужной. Повинуясь внутреннему импульсу, он протянул Дагирову папку с заключением и тут же выругал себя за это.

Дагиров читал, и лицо его бледнело. Он чувствовал, что прыгают губы, и не мог унять дрожь. Это был полный разгром, унизительный, обоснованный не на фактах, а на непререкаемом превосходстве, против которого немыслимо было спорить. «Этого не может быть, потому что этого не может быть…» «Неубедительно…», «Мало вероятно…», «Полученные тов. Дагировым данные нельзя объяснить с позиций современной науки…» И внизу подпись «Референт министерства профессор Шевчук».

Верно одно: полученные результаты он объяснить не может. Пока есть только логические выводы. Пока… Но для того и нужна была ему лаборатория. Что поделаешь, если у него все не как у людей: есть практические результаты, а теории под ними нет. Но зато какие результаты!

Директор чувствовал себя неловко. Как хозяин, у которого ненароком обидели гостя. Пододвинул Дагирову чашку кофе, тот машинально, одним глотком выпил, не поблагодарил. Думал.

Молчание становилось тягостным.

— Ну, что вы на это скажете? — прервал тишину директор.

Дагиров откликнулся неожиданно спокойно.

— А ничего. Рыдать не буду. Земля-то вертится… Смотрите, — он поднял с пола большой портфель, — здесь снимки, выписки из историй болезни. Не одна, не десять — сотни! Вот письма от больных… Конечно, обидно, когда тебя считают авантюристом, эдаким графом Калиостро. Но ведь от этого, — он похлопал ладонью по портфелю, — никуда не денешься. Буду продолжать… Это теперь все равно, что дышать. Не скажу же я больному: «Уйдите. Не буду вас лечить, потому что некоторые все знающие профессора считают, что я действую не по правилам». Правила! Каноны! Они на то и существуют, чтобы, соблюдая их до поры до времени, восходить на новый уровень знания и тем самым их опровергать.

Он с неожиданной для его крупного тела грациозностью встал и поклонился директору. Поклон, пожалуй, получился нарочито глубоким.

— Очень рад был познакомиться. Спасибо за кофе, чудесно приготовлен.

— Не стоит благодарности, кофе растворимый… Послушайте… э-э-э… товарищ Дагиров, не хотите ли поступить к нам в институт старшим научным сотрудником… Через год квартира… Будете заниматься своими аппаратами… — Директор сам удивился своей щедрости.

— И это вы предлагаете «слесарю, врывающемуся в науку с гаечным ключом»?

— Я этого не говорил!

— Но и не опровергли. А могли… Не понимаю, зачем вам в институте понадобилась белая ворона. Насколько мне известно, здесь моими аппаратами не пользуются.

— Я могу отдать приказ…

— Такие вещи лучше делать не по приказу, а по убеждению. Вы же прекрасно понимаете, что в институте меня встретит критика и еще раз критика. А это лекарство я уже принял в дозах, превышающих токсические. Так что спасибо за неожиданное признание, оно придает мне уверенности, но свой суп я буду варить дома. Дома и стены помогают.

И еще раз директор института отступил от выработанного им и хорошо проверенного мудрого правила: никогда не давать советов, особенно неудачникам. Удивляясь и в то же время сочувствуя этому человеку, он, потирая руки, сказал:

— Дома? Да, пожалуй, вы правы, Борис Васильевич. Разумное решение. Скажите, вы обращались в обком партии?

— Нет, — пожал плечами Дагиров. — А чем может мне помочь партийное руководство? Медицина — не идеология, вряд ли там станут разбираться в наших тонкостях. Я уж лучше поеду прямо к министру.

— Ну-у, Борис Васильевич, не ожидал. Удивили вы меня своей политической незрелостью. Партийное руководство на то и руководство, чтобы разбираться в тонкостях любой науки, в том числе и медицинской. Министр… это тоже вариант. Но министр что ж, он вам сразу не ответит. Он захочет узнать мнение специалистов, а специалисты — это Шевчук. Следовательно, круг замкнется. Вот если вас поддержит обком партии, тогда можете быть уверены, что и министр не ограничится заключением лишь одного ведущего референта, да и смотреть на вас будут не как на фанатика-одиночку, надоедливого изобретателя, а как на человека, сделавшего серьезную заявку на нечто важное и нужное людям.

После ухода Дагирова директор подошел к зеркалу. Глядя на свое отражение, пригладил поседевшие волосы, поправил воротничок, со вкусом подобранный галстук, помассировал ноющий висок. Черт побери, кажется, совсем недавно задиристый был мужик, не стеснялся отстаивать свое мнение. А сейчас замахнулся… и сыграл серединка наполовинку.

Отступление пятое

КОЕ-ЧТО О ЛЮБВИ

Это был период взлета. Все ладилось, все получалось. После решения обкома партии министерство утвердило создание проблемной лаборатории (оказалось, что и кроме Шевчука есть авторитеты). Пока суть да дело, под отделение Дагирова выделили целый этаж в недавно выстроенной больнице, где наконец можно было заниматься аппаратным лечением, и только им. Отпали ночные дежурства. Но времени не прибавилось. Сотрудников раз, два и обчелся, а больные съезжались со всего Союза. Прием, как и раньше, затягивался до позднего вечера. Дагиров с ужасом заметил, что из-за постоянного ощущения стучащего в нем метронома начинает исчезать внимание к людям, возникает раздражительное нетерпение.

Все было хорошо, все было чудесно, но где-то, в глубине, дрожала тонкая, обнаженная, встревоженная жилка. Как бы в противовес долгожданному успеху, отношения с Любой усложнялись все больше и больше.

Домой он не спешил. В притихшей квартире гулко звучали шаги, грустным зверем бродило одиночество. Люба все реже приезжала из села, все время жила у родителей. Она пополнела, огрубела, в прежде синих глазах появился стальной оттенок, и на мужа посматривала с критическим любопытством, как на чужого. Растягивалась, истончалась до полной прозрачности связывающая их цепь. И ничего не поделаешь — оба по-своему правы.

Перелистывая как-то учебник педагогики, Дагиров прочел: «Человек — животное общественное». Очень верное определение. Весь день он был на людях, и их слова, взгляды, тепло как бы поддерживали его энергию, заставляли, на миг сосредоточившись, принять единственно правильное решение, и так приятно было, не подавая вида, ощущать их молчаливое восхищение. Но вечерами… Вечерами он долго и обстоятельно пил чай, перечитывал газеты, никак не мог заставить себя взяться за перо. Чистый лист бумаги вызывал отвращение. В голове толпились обрывки несуразных фраз, и лишь только удавалось соединить их в логически связную цепь, как под окном скрежетал трамвай, с утробным всхлипыванием втягивал воздух кран на кухне, сосед-десятиклассник за стеной в сотый раз начинал прокручивать модную песенку об Индонезии. И все распадалось. Лишь позднее, когда начинал четко вырисовываться переплет окна, а желтый свет настольной лампы становился пыльным и осязаемо тяжелым, приходила стройная ясность мыслей. Одна четкая фраза тянула за собой другую, и выводы казались весомыми и бесспорными… Утренняя конференция, именуемая в просторечье пятиминуткой, неизменно начиналась в восемь ноль-ноль.

Мужчина, привыкший к женскому присмотру, без него вязнет в сотне досадных мелочей. Кроме того, надо же иногда расслабиться, поделиться сомнениями…

Семейная жизнь оборачивалась холостяцким фарсом. Больше тянуть было невозможно. Дагиров поехал в Хорошеево.

Те же березы кивали по обочинам, те же ухабы подбрасывали на поворотах. С полей несло пшеничную пыльцу. И жену он увидел там, где ожидал, — сквозь плетень на огороде просвечивало знакомое голубое платье.

Увидев мужа, Люба пошла к дому, очищая на ходу прилипшую к рукам землю. Встретила спокойно, будто вчера расстались.

— Приехал все-таки. Ну, проходи в дом, не стой на пороге. Я сейчас, только руки вымою. — И направилась к стоявшей под трубой бочке.

Дагиров окинул взглядом старую предеинскую цитадель. Постарел дом, посунулся на один бок, потянулись между бревнами зеленые бархатинки. И крыльцо просело, и калитка в огород болтается на одной петле. Нет за домом мужского хозяйского догляда.

— Постой, Люба, — глухо сказал Дагиров ей в спину, — давай здесь поговорим, на крылечке.

Люба резко повернулась, в глазах блеснуло поразившее его когда-то синее пламя.

— А о чем нам говорить, Борис Васильевич? О чем? Не о чем! У тебя свой путь, широкий да красивый, а у меня своя тропочка. Ты всю жизнь ничего не видишь, кроме своей работы, да и в ней ты сам себя видишь. Потому и выкладываешься. Смотрите, мол, какой я спаситель да людской радетель, под любую боль человеческую готов ручки подложить. Нет, милый, неправда. Тело ты, конечно, лечишь, спасаешь, — тут я ничего не скажу. А душа? Та самая душа, которой вроде бы не существует. С ней как? Я не про твоих увечных, а про тех, кто рядом с тобой стоит. Ведь твоей сумасшедшей требовательности, занудливой въедливости никто не выдерживает. Нельзя всех ломать под один образец… Вот и меня ты хотел заставить жить по-своему. Быть удобной женой при муже — вовремя обслуживающей, ничего не требующей, ни о чем не спрашивающей… Я очень ждала, думала, помчишься за мной, схватишь, как прежде, на руки, расцелуешь… Не примчался, напрасно я ждала. Даже не позвонил. А езды-то три часа… И я поняла, что любовь кончилась, рассыпалась холодным пеплом. Для женщины это очень обидно. Будет у тебя, конечно, другая жена. Наверное, будет. Мне все равно. Я устала. Одно скажу, дай бог ей счастья. Простого, бабьего счастья. Женщину надо любить и почаще напоминать ей об этом. Даже если не хочется. Вот так-то, знаменитый Дагиров. Сына не забывай.

Он никогда не задумывался над тем, существует ли любовь, нужна ли она, — это чувство не поддавалось осмыслению и объективной оценке. Все же следовало признать, что без Любы из привычного механизма выпала какая-то шестереночка, не хватало, ох, как не хватало расплетенной косы, теплого плеча рядом, участливого молчания.

Однажды, когда Дагиров шел по больничному двору, навстречу ему неожиданно поднялась высокая стройная женщина с длинными ногами манекенщицы. Он невольно задержал на ней взгляд и остановился. Шерстяным комом сдавило горло. Очень знакомы были эти чуть раскосые глаза… Вспомнился придавленный железной паутиной серый снег. Бесчисленные эшелоны. Тоскливый стук колес. Клочья паровозного пара, а рядом с ними низкие, быстро несущиеся облака. И отчаянный, рвущийся на ветру крик: «Не забывай меня, Боря! Не теря-ай!

— Боже мой! Ольга! Оленька!

— Боря! А ты все такой же мальчишка. Только толще.

Они обнялись неловко и торопливо, отступили на шаг. Он смотрел на нее с изумлением, словно стараясь узнать в этой изящной женщине того угловатого подростка, который сохранился в памяти.

— Нина Петровна! — повернулся Дагиров к проходившей мимо женщине в белом халате. — Передайте, пожалуйста, что сегодня операций не будет. — Он смущенно улыбнулся. — Вот… встретил старого фронтового друга.

— А прием?

— Ах, да, прием… Ну конечно…

Он взял Ольгу за руку.

— Ты посиди здесь пока. Погуляй. Я скоро освобожусь. — И уже удаляясь, добавил: — Только не вздумай исчезнуть…

Письма

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Дорогая Валюша!

Все получилось так, как я ожидала… и не так. Сложнее. Главное — это действительно он.

Помнишь, в общежитии, когда мы шептались ночами, лежа на соседних койках, я не могла удержаться от слез, рассказывая, как моя тетка, старая ханжа и мизантропка, специально прятала от меня его письма, а потом он перестал писать. Письма эти я нашла после войны в комоде, и, конечно, института уже не было, и он исчез. Я ведь и в медицинский пошла только потому, что хотела стать его помощницей. Иначе и не мыслила, хотя от одного специфического запаха меня и сейчас подташнивает. Впрочем, ты должна помнить…

Ах, эти ночные мечтания в общежитии! Лежишь, уткнувшись носом в подушку, потому что из коридора тянет кислой капустой, лежишь и вздрагиваешь от каждого стука в дверь. Кажется, сейчас наконец войдет он. А на соседних койках вслух долбят английский, монотонно, нараспев повторяют названия костей стопы, а то и целуются потихоньку с парнями… Хорошее было время! Девчонки любили, страдали, выходили замуж. Только я все ждала и, на тебе, дождалась…

Впрочем, винить некого, только себя. Да и в чем винить? Глухое лесное село, вечные дожди, слякоть, унылые одинаковые вызовы… На таком фоне и заезжий агроном покажется сказочным принцем. А то, что он пил, так это у мужчины и пороком не считается. Я не имею права осуждать его. Наверное, нелегко мужчине каждый вечер возвращаться в дом, где его не ждут, где, обнимая и целуя его, целуют и обнимают другого. Мы ни разу не говорили об этом, но такие вещи чувствуют даже самые толстокожие.

Что потом? Потом были длинные вечера в полупустой, наспех, полосами побеленной казенной квартире, где стояла потрепанная больничная мебель с неизгладимыми следами бывших владельцев. Конечно, можно было купить сервант, ковер или картину, но зачем? Приду домой, и стены давят немотой, и мерещится плач ребенка, которого у меня нет и вряд ли будет, и кресло возле окна уже третий день хранит вмятину моего тела, потому что больше некому в него сесть.

Вот так и жила. Как в аэропорту — в ожидании.

Однажды консультировала в хирургии больного. Сижу заполняю историю болезни. Заходит один из хирургов и говорит с досадой: «Не знаю, что делать с больным, — называет фамилию. — Может к Дагирову отправить? Последний шанс».

Я вскочила так, что со стола полетели бумаги.

«К какому Дагирову?»

На меня посмотрели как на неграмотную.

«Да вы что, про Дагирова не слышали? Впрочем, что с нее взять — невропатолог».

Показали один журнал, другой, стали разъяснять, в чем суть, но мне ведь не суть была нужна, а адрес.

Дальше — словно в тумане. Как отпрашивалась, как ехала — не помню. Одно всю дорогу тревожило: а вдруг не тот? Мало ли бывает совпадений.

Приехала, сажусь в такси, а шофер окинул меня взглядом и говорит: «В тринадцатую? К Дагирову? Странно… вроде руки-ноги у вас в порядке». Ну посмеялись, немного отлегло.

И вот, когда уже была у цели, такой страх охватил, такое сомнение. Что я ему скажу? С чего вдруг примчалась? Кто я ему — чужой человек, случайный попутчик военных лет. Сижу во дворе на скамейке, вдруг вижу, идет навстречу, а подняться не могу, ноги не держат.

Он, представь, сразу узнал, обрадовался, даже обнял и поцеловал. Поехали к нему домой, вспомнили Кирилла Спиридоновича, маму, и я, конечно, всплакнула. Он был очень опечален, узнав, что мама погибла.

…Тебя, конечно, интересует внешность. Что ж, он такой, как я рассказывала. Почти такой. Все-таки годы прошли.

…Ну и еще одно щекотливое, о чем не хотелось бы писать, но в житейском плане ты человек более опытный. Понимаешь, с женой у него какие-то странные отношения: вместе не живут и не разводятся. Хотела спросить, но неудобно. Поэтому чувствую себя страшно неловко. И вообще надо поскорей уезжать.

Ты все-таки напиши.

Твоя непутевая авантюристка Ольга.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Милая Валюша!

Никуда, конечно, я не уехала, только грозилась. Мне ведь немного было надо — видеть его раз в неделю. Отправила я своему главному врачу отчаянное письмо, и, надо отдать справедливость, выслал он мне все документы без проволочек, без скандала. Сняла я комнату у двух чистеньких старушек — старых дев — и зажила странной девичьей жизнью, словно надела новую шкурку. Старушки изливают на меня весь накопленный за много лет запас материнских забот, для них я неопытная девчонка, за которой нужен глаз да глаз, иначе она и не поест вовремя, и шарф забудет надеть. Даже Борис (а он приходит по вечерам каждые три-четыре дня) их побаивается. Они упорно не желают оставлять нас вдвоем и под любым предлогом то и дело заходят в мою комнату. Так что невинность наших отношений (ты видишь, до чего я дожила!) гарантирована, а зайти к нему… нет, нет, пока не хочу. Знаю — не выдержу.

Встречи со мной ему все-таки нужны, хотя пустопорожнее сидение в моей по-мещански обставленной, с вышитыми салфеточками на стенах комнатушке его злит. Лишь иногда как бы отпускается взведенная пружина, и тогда он становится милейшим собеседником и вдруг находит такие точные и ласковые слова, что так и хочется поверить. Но обычно, если поглядеть со стороны, представляется довольно странная картина: я, сидя на кровати, говорю без умолку, а он, похмыкивая, односложно отвечает и то и дело поглядывает на часы — как же, после двенадцати только и начинается настоящая работа. Эта патологическая увлеченность работой (лишь о ней и слышишь) меня отнюдь не радует. Какой-то мазохизм, самоистязание, а может быть, определенная доля актерства. Но не буду ударяться в философию. На днях вытащила моего поклонника за город, в лес. Ты бы посмотрела на его несчастное лицо! Я с трудом удерживалась от смеха. Он шел насупленный, глядя под ноги, и, казалось, не замечал, какое великолепие его окружает.

Да, осень здесь чудесная, не то что в наших степях, где ветер, разгулявшись, насквозь продувает любое одеяние. Здесь места тихие, ласковые. По лощинкам — негустые, задумчивые березняки, а выше, на увалах — редкие сосны по седому мху. Ветер шелестит по вершинам; внизу тихо; пожухлая, но еще зеленая трава стоит не шелохнувшись, и по ней щедро разбросаны горсти желтых березовых и багровых осиновых листьев. Даже жалко ступать по такой немыслимой красоте. Мы шли по хрусткой тропочке, которая привела нас к осевшему на один бок мостику через речушку со странным названием Ик. Вода в ней струилась неприметно, но была чистой, прозрачной и казалась коричневой — дно было густо устлано старыми листьями.

Мы спустились по топкому берегу и, черпая ладонями, напились удивительно вкусной, какой-то сладкой воды. И Борис словно хлебнул «живой воды». Он засмеялся, помог мне выбраться на тропинку, пошарив по кустам, принес горсть привядшей черемухи, потом нашел целое семейство опят, тут же развел костер и стал их жарить, нанизав на прутики. А когда этот импровизированный шашлык был готов, он налил в кружку невесть откуда взявшееся вино и произнес такой цветистый тост, что я только рот разинула. И не успела его закрыть, как вдруг услышала: «Оля, я хочу, чтобы ты стала моей женой». Глухо так, но уверенно, и глаза его чертячьи словно гипнотизировали меня.

Я внутренне вся ощетинилась. Понимаешь, не «согласитесь ли вы…», а так повелительно «хочу» — и точка! Ну, думаю, вашего хотения, Борис Васильевич, еще мало. И тут же сказала «нет». Сказала — и сразу же пожалела. Что же я, дура, наделала. Бросила все, примчалась, живу рядом — что же он, не понимает? Не дурак ведь. И все же ничего, пусть подумает, пусть поймет и это.

Твоя глупая, глупая Ольга.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Подружка моя бесценная!

Извини, что долго не писала — не могла. Так черно было, так тесно и беспросветно, что где уж тут за перо браться.

Представляешь, мой — я все же верю, что мой — Борис после памятного разговора в лесу больше месяца не показывался, не звонил, открыточки не черкнул, будто отрезал и выбросил из своей жизни — лишнее, мол. Мне тоже гордости не занимать. Но изревелась вся, хозяйки мои шарахались от меня, как от зачумленной. Мне, невропатологу, в пору было самой лечиться. Высохла, стала страшная, как мумия. Помнишь голубую юбку-шестиклинку, которая едва на мне сходилась? Так вот, теперь ее можно два раза обернуть вокруг меня. В общем, радости было мало.

И вдруг (как хорошо, что бывает вдруг!)… пять дней назад он звонит мне в поликлинику как раз в разгар приема и спокойно, будто вчера расстались, говорит: «У меня послезавтра защита. Хочу, чтобы ты была рядом». Понимаешь, опять «хочу». Я сказала: «Нет, я не могу» и бросила трубку, а потом стол перекосился, и я очутилась на полу. Кто-то поднимал меня, укладывал на кушетку — не помню. Хорошо, что мои больные в основном пенсионеры и валидол — их постоянный спутник. Помогло.

На защиту я, конечно, поехала. В зале амфитеатром стояли длинные столы. Я забилась на самый верх, сунула шуршащий букет в стол и приготовилась.

Боря был великолепен. Словно не защищал диссертацию, а читал лекцию для студентов. Вроде бы даже с превосходством в голосе… Материал, конечно, потрясающий.

Он отчитал «тронную речь» — так ее называют молодые научные сотрудники, — ответил на все вопросы, сошел с трибуны, сел в первом ряду. С виду был спокоен, но губы сжаты, и в разговор не вступал — волновался.

Подсчитали голоса, встал председатель ученого совета, а у меня уши заложило от волнения. Услышала только: «…единогласно присвоить ученую степень кандидата медицинских наук».

Все зашумели, поздравляют. А председатель поднял руку и говорит: «Учитывая высокую научную и практическую ценность проведенных диссертантом исследований, выходящих далеко за пределы обычной кандидатской диссертации и полностью отвечающих требованиям, предъявляемым к докторской, предлагаю присвоить Дагирову ученую степень доктора медицинских наук. Членов ученого совета прошу голосовать».

Я так и обомлела. Такое бывает ох как редко — в ученом мире не любят выскочек. Накидают, думаю, моему Бореньке черных шаров. Тишина была мертвая. А потом слышу — единогласно! Я, конечно, не выдержала, подбежала, расцеловала. И про цветы забыла.

Домой мы ехали вместе. Целую.

Твоя Оля.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Здравствуй, Валюша.

Знаю, ругаешь меня, что давно не писала. Так уж получилось. Только вчера съездила на старую квартиру, забрала сразу пять твоих писем, и у меня проснулась совесть. Честное слово!

Можешь меня поздравить: я — Дагирова. Сбылось. Рада ли я? Не знаю, не знаю… Когда достигаешь цели — впереди всегда пустота, дай бог, если временная.

Свадьба была очень скромная, скорее даже не свадьба, а праздничный ужин. Гости — главным образом его ближайшие сотрудники. Пили они хорошо, но говорили только об аппаратах, как их крутить, да почему кость растет туда, а не сюда. Потрясающее веселье! А в самый разгар так называемой свадьбы жених позвонил по телефону в больницу, узнал, что у какого-то больного подскочила температура, и полчаса громовым басом разносил дежурного врача.

Неделю после свадьбы мы пробыли у его родителей на Кавказе. Только и света в окне. Больше он не выдержал — помчался обратно к своим больным, аппаратам, подопытным собакам и кроликам.

Мне было предложено в ультимативном тоне перейти к нему в больницу, им-де нужен консультант, и я в таком же тоне отказалась. Знаешь, ощущать его руку все двадцать четыре часа в сутки тяжеленько. Крут мой муженек, крут и властен. Ошибок не прощает.

О-хо-хо, как-то жить будем…

Твоя Ольга.

Да, Валюша, я ведь знаю, ты баба пробивная. Нельзя ли у вас раздобыть чего-нибудь для маленького?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЛИЧНЫЙ КОНТАКТ

ОСМОТР института заканчивался. В коридорах совсем не по-больничному пахло свежераспиленным лесом, скипидаром, мелом. За окнами чернели ямы котлованов, на дне их поблескивали зеленые лужицы. Чуть подальше пылили самосвалы в кирпичом, бетонными плитами, раствором — строились новые корпуса, и с их завершением должен был возникнуть целый комплекс — что-то вроде микрогорода.

Шевчук был ошеломлен. Он ожидал увидеть заштатный НИИ, двухэтажную бревенчатую больницу, где истопник по утрам с грохотом бросает на пол вязанки дров, а потом, чертыхаясь, долго раздувает вялый огонек в круглых, обтянутых рифленым железом печах — утермарковках; больные сидят вдоль стен на лавках в унтах из собачьих шкур, в шапках с длинными ушами, много курят и не к месту употребляют слово «однако», а врачи, то бишь научные сотрудники, ходят между ними в старомодных, завязывающихся сзади халатах, которые надеты на меховые жилеты. Какая может быть наука в таком институте? Так, больше разговоры и стремление показать, что и мы-де не лыком шиты. Он был готов снисходительно отнестись к этим «фанатикам из захолустья», не подавлять их критикой, столичным размахом, эрудицией. Если попросят, проконсультировать несколько больных — пять-шесть, не больше. Снисходительность порождает добрые отношения, а в идеях Дагирова все же много стоящего, не мешает в них разобраться повнимательнее здесь, на месте, где трудно будет подлакировать и скрыть недостатки. От него не скроешь. Сколько проверок проведено им, трудно вспомнить. Можно даже не смотреть больных, дайте историю болезни, и, проглядев ее, он через пятнадцать минут лучше любого компьютера выдаст все ошибки в лечении.

Но никто не спрашивал советов, никто не стоял чуть сзади, с трепетом дыша в затылок, не внимал подобострастно, как он разбирает рентгенограммы. Принимали как гостя — уважительно, внимательно, но с легким холодком: видно, много гостей — больших и малых — прошло по этим коридорам.

Да, недооценил он в свое время Дагирова и его аппараты. Проскочил мимо. Следовало бы вести другую политику — протянуть руку, поддержать. Впрочем, и теперь не поздно. Ясно одно: о реорганизации в НИИ скорой помощи не может быть и речи. И зря он тогда смеялся над планом научно-исследовательских работ. План реальный, никаких запросов под голую идею.

Этажи, коридоры, палаты. Разные больные, но всех объединяет одно — аппарат. Однако, смотришь, в каждом своя особинка: то ли планка, то ли шарнир. Словно взрослые дяди забавлялись «Конструктором».

Шевчук присматривался внимательно. Надо разобраться в этой игрушке, он просто не представлял, что можно сделать с ее помощью, вернее, не верил. Никак не мог поверить. К журнальным статьям и выступлениям на конференциях вообще относился несколько скептически — знаем, знаем, в руках рассказчика ружье всегда стреляет дальше… М-да, надо будет сравнить аппараты в действии… ну, с тем, который у него. Пожалуй, он поторопился с Воронцовым, нажал слишком сильно. А тот, чудак, вспылил, уехал. Прекрасно можно было договориться.

Больничные палаты сменились лабораториями. Сверкали никелем незнакомые приборы. Тянулись ленты графиков. На экране цветной мозаикой мельтешили слайды. Оставались еще виварий, завод, вычислительный центр, но члены комиссии запротестовали, ведь их ожидало самое главное — проверка документации.

Дагиров звонил домой. К телефону долго никто не подходил. Наконец ответила жена.

— Так ты дома? Хорошо, что застал!

— Поймал на пороге.

— А куда это ты, дорогая? Муж, понимаешь, на работе, а жена в это время…

— А жена в это время торопится на дежурство. О чем, кстати, она сегодня утром говорила внимательному мужу.

— Слушай, ты меня без ножа режешь! Когда, наконец, ты разделаешься с этими дурацкими дежурствами!? Сколько раз тебе говорил!

— Милый Боренька, два бесплатных в месяц мне положено — за счет укорочения рабочего дня. Сам знаешь. А платных я не беру.

— И от бесплатных пора избавиться. Сегодня же позвоню вашему главврачу.

— Не смей! Ни в коем случае! Не хватало только, чтобы про меня говорили, что профессорская жена ищет легкой жизни. Не делай из меня барыню. Если хочешь знать, я люблю дежурить, только не очень часто. Ночью сама все решаешь, без кивания на чужую спину, а это надо, чтобы не потерять уважение к себе. Да и вам с доченькой не мешает иногда похозяйничать самим, а то совсем избаловались.

— Все же надо, чтобы сегодня ты была дома. Ну поменяйся с кем-нибудь.

— А что случилось?

— Гости приехали.

— Гости? Какие гости?

— Ну, не совсем гости… Комиссия из Москвы. Четыре профессора.

Жена застонала в трубке.

— Бо-оренька! Четыре профессора слишком много для слабой женщины. И потом… не мог раньше позвонить? Ведь скоро вечер. Чем я их буду кормить?

Убеждать женщин опасно, у них обязательно возникает негативная реакция. Поэтому, вздохнув несколько раз в трубку, Дагиров сказал жалобным тоном:

— Пожалуй, ты права. Ничего не выйдет с этим приемом. Приглашу-ка я их лучше в ресторан, а?

— Фу, Боря! — немедленно отозвалась жена. — Ресторан — это дешевый стиль. Словно ты не профессор, а завскладом… Ладно уж, горе луковое, что-нибудь придумаем.

Она замолкла, в трубке слышалось ее дыхание, и от этого стало тепло на душе и немного смешно, и он подумал, что никак не может привыкнуть к ее необычному твердому произношению: «Бор-ря».

— Вот что, Дагиров, — сказала она. — Есть идея. Прием на высшем уровне, как в столицах приучены, мне не по зубам. Ну скучно же будет! Я предлагаю устроить… праздник! Не семейный — это слишком обязывает, и врать неохота. Самый сезон устроить праздник встречи лета. Или проводов весны. Придумай сам. И приглашай не только приезжих гостей, а всех, кого считаешь нужным. Конькова, Капустина, Медведеву. Пожалуй, Воронцова — он забавный мужик, а я кого-нибудь из наших женщин. Кстати, они мне помогут. И на разносолы не надейся. Кормить буду в основном картошкой… Потом, они что, завтра уезжают?

— Нет, через неделю.

— Бо-оренька! Кто же так делает! Тогда наш прием… то есть праздник, надо устроить в последний день. Чтобы впечатление осталось. И сувениры на дорогу. Лапти или лыковые расписные лукошки.

— Лапти?

— Вот именно! Сейчас век вздохов «по доброму старому времени». Увидишь, они будут без ума.

Дагиров ответил с благодарностью:

— Ох, женщина, я всегда утверждал, что в тебе пропал великий стратег.

На том и порешили.

За столом держались просто. С лукавым добродушием подливали столичным гостям, да и сами не отставали. Впрочем, гостей особенно уговаривать не приходилось. Только директор Северского института, пригубив, отставил рюмку в сторону — у него пошаливала печень, но Коропов и Шевчук держались надежно, чувствовалась хорошая школа. Шевчук даже, рисуясь, предложил было сменить рюмки на фужеры, но, заметив неодобрительный взгляд хозяйки, стушевался.

На столе красовались соленые огурцы, маринованные, мелкие, как семечки, опята, красная рыба, икра, тушеное мясо, но гвоздем вечера оказалась обыкновенная картошка, печенная в духовке. Ее появление встретили веселым гомоном и, перекидывая горячие клубни с руки на руку, принялись посыпать стол шелухой.

В этот момент вошел Воронцов. Извинившись за опоздание, он прошел в комнату и поставил возле стола белое эмалированное ведро, прикрытое чистой тряпицей.

— Прими, хозяйка, от чистого сердца, — произнес он с самым серьезным видом и низко поклонился поясным поклоном. — Не вели казнить, вели миловать.

— Что там? — с испугом спросила жена Дагирова, глядя на ведро: под тряпицей что-то шевелилось.

Обтерев донышко рукой, Воронцов поставил ведро на край стола и жестом фокусника сдернул тряпицу. Все восторженно ахнули: в ведре сердито шевелили глазами-бусинками, водили клешнями глянцево-черные раки.

— Эх, пива бы к ним! — сожалеюще протянул кто-то.

Воронцов, по-прежнему сохраняя невозмутимость, поднял руку, прося тишины, и хлопнул в ладоши. Дверь распахнулась, и два паренька в белых халатах внесли алюминиевый бочонок с чешским пивом.

Последний ледок официальности был сломлен. Мужчины раскололись на два лагеря: четверо, включая Коропова, варили на кухне раков в тазу для белья, и их пререкания в отношении соли, лаврового листа и других специй разносились по всей квартире; остальные, давая друг другу советы, сообща откупоривали бочонок. Не найдя гаечного ключа, решили использовать зубило и молоток, сорвали пробку с резьбы, и в результате значительная часть хорошо газированного пива попала вместо бокалов на потолок.

Дружная получилась компания, только хозяйка дома была недовольна, потому что поданные ею попозже цыплята по-венгерски с черносливом, бозбаш, торты — все это осталось нетронутым. А на столе громоздились в тарелках и возле них красные рачьи доспехи. Перебил Воронцов своей выдумкой весь подготовленный ритуал.

Шевчук, увидев Воронцова, хмыкнул, долго следил за ним взглядом, а когда тот вышел на балкон и закурил, пошел следом.

— Так вот вы где, Андрей Николаевич, — произнес он протяжно, тоном человека, встретившего друга после долгой разлуки. — Вот вас куда занесло! А мне, помнится, кто-то говорил, что видел вас в Ленинграде… Нет? Значит, ошибся. Впрочем, конечно, здесь вам с вашей головой и знанием техники самое место. В какой же вы ипостаси, Андрей Николаевич?

Воронцов помолчал, посмотрел на своего бывшего шефа испытующе.

— Заведую лабораторией по испытанию аппаратов. Так что в основном проверка всего нового.

— Вот видите! — сказал Шевчук ликующим голосом. — Единственная в мире должность и единственный человек, который ей подходит. Потрясающее совпадение! Это должно быть очень интересно… Как вы их испытываете? На животных?

— Новые системы — на животных. А в старых проверяем, например, равномерность распределения нагрузки и на людях. При различной компоновке аппарата. Обычно используем тензодатчики. Для больших перемещений применяем механотроны… Хотя… Извините, Семен Семенович, вам, должно быть, все это непонятно?

— Абсолютно! — обезоруживающе засмеялся Шевчук. — Но очень, очень интересно. Вот уж не думал, что в общем-то испытанный в клинике не один десяток лет аппарат Дагирова потребует создания целой лаборатории с кучей электроники. Красиво, а надо ли?

— Ну почему же только аппарат Дагирова? — удивился Воронцов. — Мы изучаем все аппараты для остеосинтеза. Их ведь не так уж мало: Эбота, Гофмана, Андерсона, Стейдора, Битнера, Вагнера, Гудушаури, Волкова, Ткаченко… И это еще не все. У каждого свои положительные и отрицательные стороны, наша задача их выявить.

— Ваш аппарат вы тоже проверяли? — осторожно спросил Шевчук.

— Конечно.

— Ну и как он?

— Вполне, — улыбнулся Воронцов.

— Здесь нас никто не слышит, можете быть откровенным. Лучше дагировского?

Воронцов замялся.

— Да как сказать… Однозначного ответа быть не может. В чем-то лучше, в чем-то хуже.

Их позвали пить кофе. Женщины ушли в другую комнату, поэтому мужчины нещадно дымили, маленькими глотками смакуя отрезвляющий напиток.

— Никакой логики в нашем поведении, — с огорчением сказал Шевчук, отставляя пустую чашку. — Сначала пьем водку, чтобы захмелеть, раскрепоститься, а потом спохватываемся и тут же стараемся нейтрализовать алкоголь кофеином. Вот дуализм поведения интеллигента; нормальный человек стремится максимально продлить удовольствие, а мы… что ж, позвольте по этому поводу еще чашечку… Благодарю… Итак, раз мы трезвы и устали, остается одно: поблагодарить Бориса Васильевича и его милейшую супругу за гостеприимство, за необыкновенно приятно проведенный вечер и попрощаться. Будете у нас в Москве — милости прошу. Конечно, так развернуться не сумею, где уж нам, но постараюсь не ударить в грязь лицом. Так что жду, жду непременно. А пока, Борис Васильевич, есть небольшой разговор с обоюдным, так сказать, интересом. Позвольте?

Они прошли в соседнюю комнату — кабинет Дагирова — и остановились возле огромного, во всю стену, книжного шкафа. Шевчук держал в руках чашечку кофе, как бы подчеркивая этим неофициальность разговора.

— Спасибо, Борис Васильевич, за теплый прием. — Он поднял чашку и отпил немного. — Вот мы и познакомились поближе.

— Пожалуйста, — рассеянно ответил Дагиров, думая о чем-то своем. — Пожалуйста. Жаль вот только на охоту не съездили.

— Я не охотник, — сказал Шевчук. — Не люблю убивать живое. Пусть живет любая летающая и бегающая тварь. Вот рыбалка — другое дело. Рыба, она все-таки хладнокровная… На рыбалку было бы неплохо… ну, не получилось, в другой раз… Впрочем… — Он вытащил сигарету и долго разминал ее в пальцах. — Есть у меня одно предложение, так что рыбки мы с вами, наверное, половим всласть.

Дагиров посмотрел вопросительно.

— Задумали мы с академиком Блиновым, — продолжал Шевчук, выпуская кольцами синий дым, — написать монографию. Кстати, вы знакомы с ним?

— С Блиновым? Нет. Читал его работы, видел в президиумах.

— Милейший старик! Демократичный, обходительный… Уверен, вы ему понравитесь… Так вот, задумали мы монографию о лечении несрастающихся переломов. Сами понимаете, что писать, в основном, придется мне. Блинов — больше марка, но зато какая! Монография уже внесена в план издательства, напечатана будет, как говорится, с ходу… Ну вот, позвонил я вчера Владимиру Евгеньевичу, поделился впечатлениями о вашем институте, посоветовались мы с ним и решили предложить вам стать нашим соавтором. Материал у вас есть, хороший материал. Можете использовать часть докторской. Думаю, что треть, а то и половина листажа будет предоставлена вам.

Дагиров покраснел, посопел носом, тоже потянулся за сигаретами. Вынул одну, постучал по коробке, отложил в сторону. Улыбнулся.

— Извините, но — не пойдет! Очень неудобно вам отказывать, но… — Он развел руками.

— Боитесь потерять первородство?

— С детства терпеть не могу чечевицу.

— Ну, как хотите… Как говорится, было бы предложено… Вот только Владимир Евгеньевич обидится. Неудобно…

— Вы уж, Семен Семенович, как-нибудь за меня извинитесь. Скажите: медведь сибирский, неотесанный.

— Да уж придется что-то придумать.

— Вас ли учить, Семен Семенович.

От машины гости отказались, решили пройтись пешком. По улице шли медленно, покряхтывая, коря себя за невоздержанность. Но где ж тут было удержаться при таком столе!

Днем было жарко, но к вечеру посвежело, с реки тянул резкий ветерок, выдувая сонную одурь. Коропов с директором Северского института ушли вперед, а Шевчук приотстал, ведя с Тимониным пустяковый разговор — так, о том, о сем и ни слова о самом для Тимонина важном. Георгий Алексеевич весь извелся, но спросить, как обстоят дела с желанной кафедрой, не позволяла гордость.

Возле гостиницы они остановились, и Шевчук, обмахиваясь сорванной по пути веточкой сирени, остро глянул на Тимонина.

— Знаю, знаю, Георгий Алексеевич, о чем ты сейчас думаешь. Наобещал, мол, Семен Семенович с три короба — и помалкивает. — Он взял Тимонина под руку и повел его дальше. — Видишь ли, сейчас ничего подходящего для тебя нет. Сам понимаешь, я ведь не господь бог, мои возможности тоже ограничены. И, кроме того, я вот пригляделся к вашему институту, прикинул. А правильно ли ты делаешь, Георгий Алексеевич, что рвешься отсюда? Провинция, конечно, страшная, и с культурой, наверное, туго. Но нам-то она на что? Была бы культура внутри нас, а что касается театров, музеев да всяких выставок… Оно ведь так: или наукой заниматься, или по театрам бегать — не тебе рассказывать, сам, наверное, пришел, передохнул — и за стол. Так вот, в этом институте — золотое дно. Где ни копни — все ново, все не изучено. А как копать, Дагиров и иже с ним еще не очень представляют. Почему бы тебе не взяться, а? С твоим знанием системного анализа, умением поставить проблему… Пожалуй, больше будет резонанса, чем на любой столичной кафедре. Ты подумай, Георгий Алексеевич, подумай. А я что ж, я свое обещание выполню. Рано или поздно, но выполню. До свидания, Георгий Алексеевич. Ты звони, не стесняйся, держи меня в курсе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПУТЬ ПРИЗНАНИЯ

ПРОШЛО два года. На очередном съезде ортопедов-травматологов аппаратным методам посвятили целый день. Это было признание, но Дагирова оно не удовлетворяло. Что день? Нужны конференции, съезды, международные симпозиумы. Метод перестал быть чудом, но еще не стал обычным орудием каждого врача.

Перед выступлением Дагирова зал был полон, стояли вдоль стен, толпились за кулисами: кроме делегатов, пришли рядовые врачи из больниц и поликлиник. После доклада долго хлопали, что, вообще-то, не принято на ученых собраниях: получасовой калейдоскоп потрясающих фактов, подтвержденных десятками слайдов, произвел впечатление. Ложные суставы, застарелые переломы, последствия полиомиелита, туберкулез — с помощью аппарата медики точно запихивали обратно в мешок выпущенные Пандорой несчастья. И в прениях о Дагирове говорили только в превосходной степени, отчего его полное лицо невольно расплывалось в улыбке и багровело. Чувствуя, как жар приливает к щекам, он, оглядываясь на остальных членов президиума, откупоривал бутылку, пил воду стакан за стаканом, что-то усиленно черкал, склонясь над листом бумаги.

Не обошлось и без ложки дегтя.

Худощавый высокий блондин повел издалека:

— Не вызывает сомнений, что методы Бориса Васильевича Дагирова являются шагом вперед в практике нашего здравоохранения. Возникла новая лечебная школа, которая позволяет добиваться неплохих результатов в лечении больных, считавшихся ранее безнадежными. Но нас пытались убедить, что в стенах Крутоярского института родилось новое направление в науке. Позвольте усомниться. Новое направление — это целый комплекс широких теоретических исследований, выводящих нас на более высокую ступень познания. Здесь я ничего подобного не слышал. Нам показали, чего можно добиться, применяя аппарат уважаемого Бориса Васильевича. Очень интересно, спасибо, учтем и постараемся как можно скорее внедрить у себя. Но где теоретическое обоснование сделанного? То, что мы услышали, скорее логические рассуждения, вытекающие из успешных практических результатов. «Раз получилось так и так, давайте подумаем и попытаемся объяснить, почему это произошло». Так что пока, пожалуй, рановато говорить о новом направлении в ортопедии и травматологии. Теперь еще один довольно щекотливый вопрос. Уважаемый Борис Васильевич, пожалуй, один из первых в стране стал успешно удлинять конечности, отстававшие в росте по причине той или иной болезни. С этим, конечно, надо его поздравить, отдать ему должное. Но мы узнаем, что он и его сотрудники пошли дальше: используя всем известный аппарат, увеличивают рост карликам. Цель, как видите, чисто косметическая, потому что в остальном эти люди здоровы и гармонично развиты. Так вот, с подобным достижением, по-моему, поздравлять рано. Да, непосредственные результаты хороши. Но как удлинение обеих ног на двадцать-двадцать пять сантиметров отражается на всем организме, в котором, безусловно, имеются определенные гормональные неполадки? Ведь для роста костной ткани на такую величину необходимы большие энергетические затраты. Что будет с этими больными через пять лет? Через десять? Какими будут их дети? На эти вопросы коллеги из Крутоярска ответить не могут. Лично я считаю подобные операции рассчитанными в определенной форме на сенсацию, а настоящей науке сенсация противопоказана.

По залу пронесся гул. Нужно было отвечать, и Дагиров решительно направился к трибуне.

— Уважаемые товарищи! Предыдущий оратор прав в одном: слабовата у нас экспериментальная база — что правда, то правда. Так уж получилось — практика опережает теорию, которая, кстати, без практики мертва. Но теория уже есть, как бы ни пытались доказать обратное, и через год-два все необходимые штрихи будут нанесены, а пока что основными положениями мы уже пользуемся, и пользуемся, как вы знаете, успешно.

Возникло сомнение: занимаемся мы наукой или нет, является ли аппаратный метод самостоятельным направлением или это случайная узкая тропка, по которой бредет, сама не зная куда, кучка провинциальных неудачников. Мне хочется напомнить, что всего двадцать лет назад, когда травматология и ортопедия отпочковывались от хирургии в самостоятельную дисциплину, сколько было скепсиса, сомнений в целесообразности этого шага! Говорили о замкнутости узкого специалиста, ограниченности мышления. А сейчас? Никому и в голову не придет лечить ложный сустав или косолапость у общего хирурга… Время прошло, ребенок встал на ноги, вырос, у него появляются свои отпрыски. Что же тут удивительного? Естественный закон живого. Вот и наш побег на дереве молодой науки тянется вверх, к солнцу, и как его ни пытаются обломать, он все равно вырастет, это точно… Как вы убедились, мы лечим, что называется, неудобных больных. Старыми, проверенными методами их трудно и сложно лечить. А нам уже неинтересно ими заниматься! Представьте — неинтересно! Для нас это обычная работа, вчерашний день! Вдумайтесь, товарищи: неинтересно, потому что просто.

До сих пор мы полемизировали. Можно согласиться с нами, можно — с нашими противниками. Но заявление, что процесс удлинения конечностей является физиологически неоправданным, вызывает, с моей стороны, самые категорические возражения. Я не буду касаться сейчас эстетической и социальной необходимости этих операций, не буду говорить о невидимых миру слезах людей, страдающих от того, что размеры их тела заметно отличаются от принятых стандартов. Не вызывает сомнения, что процесс роста — биологически самый древний процесс, он — основа всего живого. Без роста нет развития. У более высокоорганизованных животных, в том числе и у человека, рост в длину осуществляется за счет размножения клеток в тоненьком, так называемом ростковом слое, расположенном непосредственно под суставными поверхностями костей с обеих сторон. Годам к пятнадцати под влиянием перестроившихся желез внутренней секреции деятельность этих клеток прекращается, ростковый слой постепенно окостеневает, рост костей заканчивается Но в некоторых случаях под влиянием внешних или внутренних факторов ростковые зоны закрываются преждевременно. К таким последствиям приводит, в частности, хроническое недоедание, поэтому дети, росшие во время войны, отстают от сверстников мирного времени. А между тем, если изучить их генетическую линию, они должны были быть не ниже своих предков. Хорошее питание, мирная жизнь — и возникает современная проблема акселератов. Понимаете, какая нелепость: уже давно нет ни голода, ни болезни, но все, рост закончился. А между тем в кости генетической памятью заложены все возможности достичь запрограммированных размеров. Вот мы и выявляем или пробуждаем к жизни эти возможности. Если не поздно, у детей и подростков ускоряем рост, усиливаем естественный процесс. В более зрелом возрасте мы имитируем природу: ломая кость, создаем искусственную ростковую зону между отломками и растягиваем их, не давая схватиться, до нужных пределов. Тем самым мы как бы возвращаем организм в детство, юность и зрелость….

Когда вслед за ним на трибуну взошел Шевчук и двумя руками пригладил лысину, Дагиров насторожился: ну, теперь держись, не простит старый лис отказа от соавторства в монографии. Но Семен Семенович постарался сгладить острые углы. Начал он, разумеется, с дифирамбов.

— Профессор Дагиров, несомненно, является одним из выдающихся хирургов современности. Нет никаких сомнений в его приоритете как автора аппаратного метода. Успехи, достигнутые им в лечении самой сложной костной патологии, настолько поразительны, что иной раз их нельзя объяснить иначе, чем чудом.

«Ясно, куда клонит, — догадался Дагиров. — Я, значит, не то волшебник, не то фокусник, не вздумайте в массовом порядке следовать примеру».

Так оно и оказалось.

— Я считаю, — продолжал Шевчук, — что мы, безусловно, должны принять на вооружение аппараты Дагирова, Волкова, Гудушаури и другие. Каждый хорош в своем роде. Мы тоже применяем в настоящее время аппарат оригинальной конструкции, но по строгим показаниям. По нашему мнению, аппараты хороши при сложных раздробленных переломах и ложных суставах, в некоторых случаях, когда необходимо удлинить конечность. А в остальном испытанные методы дают результаты не хуже. Конечно, Борис Васильевич вправе шире использовать свой аппарат — на то и существует его институт, но для массового употребления, пожалуй, сферу применения надо оставить в указанных пределах. Не следует забывать, что аппарат не так прост и требует определенной технической подготовки, которой у большинства врачей нет.

Резолюция была принята в формулировке Шевчука.

Чахлую траву придорожных газонов чуть примочила скудная роса. Чернеющий асфальт быстро просыхал серыми полосами. Было раннее утро, но солнце грело вовсю.

Дагиров открыл дверь своим ключом, осторожно вошел в прихожую и, стараясь не шуметь, поставил чемодан на пол. Но жена услышала, вышла из спальни и, еще теплая, непроснувшаяся, обняла, похожая в своей коротковатой пижаме на подростка. Он поцеловал ее в шею, милые родные завитки щекотали лицо, и вдруг похолодел: господи, не выполнил ее поручения, ничего не купил в Москве. Забыл, напрочь забыл! Как многие сильные, уверенные в себе люди, он не умел лгать, а когда пытался, то лицо становилось напряженным и несчастным, а слова словно спотыкались друг о друга.

— Ты уж извини, — начал он осторожно, — но знаешь, отложил все личные дела на последний день, только собрался в эту… «Ванду», даже твой список в пиджак переложил, как позвонил академик Извольский, попросил проконсультировать жену. Отказать неудобно. Потом приехал Остапович, композитор, который у меня лечился, потянул к себе. К вечеру спохватился — все магазины закрыты. Ты уж извини, в следующий раз все будет исполнено в лучшем виде. Прямо с вокзала поеду по магазинам.

— Ох, Боря, — рассмеялась жена, — не смеши, не надо. Следующий раз будет таким, как этот и как все предыдущие. Уверена, что ты и не вспомнил даже о моих просьбах. Все эти тряпки, косметика, по-твоему, — бабья блажь. Да, конечно, это не хлеб насущный. Но, увы, такова уж наша женская натура, надо нам чиститься, прихорашиваться, наряжаться — чистить перышки. Не столько ради вас, мужчин, сколько ради себя. В этом наша радость, наше самоутверждение. Но где тебе воспринять такую простую премудрость. Когда какая-нибудь больная через пять-шесть дней после операции начинает подводить глаза и красить губы, — это тебе понятно, это тебя радует — значит, выздоравливает. А женщина вне болезни выпадает из твоего поля зрения. Существует рядом — ну и ладно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ

АНДРЕЙ Николаевич Воронцов по четвергам, как обычно, сидел в библиотеке и просматривал новые книги и журналы. Занимался он этим весьма неохотно, так как давно пришел к выводу, что избыточная информация забивает и отупляет наш бедный мозг, лишая его способности мыслить оригинально.

Воронцов наискось пробегал оглавление и брался за другую книгу. Одна привлекла его своей добротностью: веленевая бумага, синий ледериновый переплет с золотым тиснением. Прямо юбилейный альбом, а не скромный сборник. Название было длинное и скучное: «Тезисы докладов объединенной научно-практической конференции лечебных учреждений и государственного медицинского института…» — невозможно было дочитать до конца, а уж заглядывать в сборник и вовсе не хотелось. Но любопытство взяло верх. Воронцов, лениво позевывая, стал просматривать выделенные жирным шрифтом заголовки статей. От множества фамилий рябило в глазах. Как он и предполагал, ничего заслуживающего внимания. Громоздкие многозначительные и потому плохо понимаемые названия с обязательными «при» и «у». Скучища!.. Он хотел было захлопнуть книгу, как вдруг внимание зацепилось за две строчки… под ними еще две… и еще. Три статьи одного и того же автора. Фамилия не вызывала никаких ассоциаций.

«Лечение переломов голени аппаратом», «Лечение последствий переломов аппаратом», «Сроки нетрудоспособности у больных, вылеченных с помощью аппарата». Интересно! Он нашел нужную страницу.

Оказалось, автор использовал его, Воронцова, аппарат и получил отличные результаты. Но придраться нельзя: в тексте первой статьи есть звездочка, а внизу страницы сноска петитом:

«Использован модифицированный нами аппарат для остеосинтеза, предложенный А. Н. Воронцовым, авторское свидетельство №….»

Воронцов стремглав выскочил из библиотеки и сразу же вернулся обратно. Постой, постой, бюллетень с описанием изобретения напечатан меньше года назад. Когда же бойкий конкурент, не имея рабочих чертежей, успел рассчитать конструкцию, наладить выпуск аппаратов (не поставив, кстати, в известность автора изобретения), научился работать с ними и применил их в клинике? Даже многорукому Шиве такое не под силу. Кроме того, вылечил свыше сотни больных, обработал результаты и даже опубликовал их. Непонятно!

Воронцов задумался. В памяти всплыло смуглое красивое лицо, чуть расплывшийся орлиный профиль, седые виски, спокойная гортанная речь уверенного в себе человека… Похоже. Очень похоже! У Шевчука остались чертежи первоначальных вариантов аппарата, и, когда Воронцов уходил, он, конечно, забыл их вернуть.

Молодец! Такой деловитости и напористости можно только позавидовать. А кто лишен этих качеств, будет, как Воронцов, прозябать на вторых ролях. Надо уметь ориентироваться с ходу!

И упрекнуть его не в чем. Конечно, использовать изобретение своего бывшего сотрудника, не поставив его об этом в известность, не совсем этично; но этика руководителя — наука гибкая и представляет социологам широкое поле деятельности.

И все же, даже если предположить, что под руководством Шевчука сразу закипела бурная деятельность (в чем позволительно усомниться), то и в таком случае за два — два с половиной года никак невозможно набрать такой обширный материал. Что-то тут не так…

Тимонин точил карандаши. Делал он это старательно, плавно поворачивая под лезвием безопасной бритвы граненый стерженек.

В открытую фрамугу тянул легкий ветерок, аккуратные стружки шевелились на листе бумаги, как живые. В пластмассовом стаканчике покоилось уже около десятка похожих друг на друга, как близнецы, остро отточенных карандашей, но Тимонин продолжал методично орудовать лезвием. Настроение было мирное…

Горячечные вспышки уязвленного самолюбия терзали Георгия Алексеевича все реже и реже. Словно пловец после дальнего заплыва, отмякал он, греясь на солнце. Дагиров — личность яркая, самобытная, это отрицать нельзя, но и он, Тимонин, кое-что стоит. Фактически все экспериментальные исследования ведутся под его руководством, а эксперимент — будущее дагировского метода.

Недавно после долгих уговоров наконец приехала жена. Критически поджав губы, прошлась по улицам, заглянула в магазины, а потом сказала, что город ей нравится. Проведя бессонную ночь, договорились обо всем, поделили взаимные обиды, наметили дальнейшую тропку, теперь-то далеко не длинную. Даже дачу решили купить.

Лишь иногда проскальзывала коварная мыслишка: а что если все же Шевчук вспомнит о нем, и вновь всплывет неосуществленная мечта — своя кафедра? Как тогда поступить? На этот вопрос Тимонин не мог дать себе ответа.

В дверь постучали. Тимонин еще не сообразил, что ответить, «войдите» или «я занят», как, не дождавшись приглашения, ворвался распаленный Воронцов. Сквозняк рванул со стола карандашные стружки и веером рассыпал их по ковру.

Воронцов порывисто подошел к столу и бросил на него книгу.

— Георгий Алексеевич! — сказал он сдавленным голосом, срываясь на крик. — Это что же получается?! Без меня меня женили. Вот посмотрите!

Тимонин возмущенно поднял брови.

— Прежде всего, где ваше «здравствуйте», Андрей Николаевич? Воспитанные люди, когда входят, здороваются. Это во-вторых, а во-первых, разве я разрешил вам войти?

— Простите, я постучал… — опешил Воронцов.

— Но я вам не ответил. Значит, был занят…

— Извините, Георгий Алексеевич, я не хотел быть невежей, так уж получилось… Понимаете, три статьи о работе с моим аппаратом. А я его как раз сегодня списал в архив. Оказывается, этот Бек-Назаров применяет его и с успехом. — Он перелистнул страницы. — Прочтите, пожалуйста.

Тимонин углубился в чтение, а Воронцов присел на край стула и нервно забарабанил пальцами по столу.

Тимонин оторвался от книги и сдвинул очки на лоб, зрачки выцветших серых глаз сузились.

— Перестаньте, — тихо произнес он, сдерживая себя. — Распустились, как гимназистка на экзамене.

Воронцов поспешно убрал со стола руки и тут же стал мелко дрожать коленом, что заставило Тимонина бросить на него испепеляющий взгляд. Воронцов перехватил этот взгляд, вздрогнул и замер. Из форточки тянул легкий ветерок, и карандашные стружки на полированной доске стола шевелились, словно кто-то водил над ними невидимым магнитом. За стеной с перерывами стучала машинка. В шкафу призывно сверкали яркими глянцевыми обложками проспекты иностранных фирм.

— М-да, — оторвался от сборника Тимонин. — Сочувствую вам. Весьма. Огорчительно и обидно. И даже не то, что воспользовались вашим аппаратом, — это еще неизвестно, хорошо или плохо. Тут другая неприятная ситуация прорезается. — Он встал и подошел к окну, привычным движением поглаживая стальной ежик волос. — Такая, знаете ли, щекотливая ситуация. Вот вы сдали отчет по двенадцатой «а» теме, где даны сравнительные характеристики дагировского и других аппаратов, в том числе и вашего…

— Да, сдал.

— Насколько я помню, подготовлены две статьи, тезисы доклада на всесоюзную конференцию. Так?

— Так. Ну и что?

— А то, что теперь их публиковать неудобно. Ибо этот Бек-Назаров, пользуясь вашим аппаратом, добился хороших результатов, а вы, автор, этот же аппарат разносите в пух и прах. Причем статья исходит из нашего института. Сама собой напрашивается мысль, что критика ваша вынужденна и инспирирована Дагировым.

— Мне это и в голову не пришло! — воскликнул Воронцов.

— Ну, о вас речи нет, — улыбнулся Тимонин. — Все знают, что вы не дипломат. Но, — он поднял палец, — раз подобная мысль возникла у меня, она может появиться у другого. Незачем расставлять на своем пути подводные камни. Сомнительная репутация страшнее совершенного в прошлом преступления, от нее не избавишься по амнистии.

Воронцов взял себя за подбородок, почесал щеку.

— Вот напасть. Действительно, странная ситуация, статьи ведь уже отосланы. Что же, забирать их обратно? Вообще в этой истории много непонятного. Может быть, свяжетесь с Шевчуком, Георгий Алексеевич? Ведь вы с ним хорошо знакомы.

— Да, я с ним хорошо знаком, — медленно повторил Тимонин и задумался.

Звонить Шевчуку не хотелось. Собственный мирок только-только стал приобретать устойчивость, огораживаться хрупкой скорлупой. А в истории с аппаратом Воронцова проглядывалась подозрительная поспешность, чувствовалась какая-то червоточинка, и вскрывать ее — значит вступать в конфликт с Шевчуком, опять выходить на арену больших страстей. С другой стороны, нельзя было пройти мимо — дело касалось чести института. Его института… Почти его… Нет, все-таки его.

— Вот что, — Тимонин неодобрительно посмотрел на Воронцова, доставшего сигарету и постукивавшего по ней пальцем. Он не курил и не позволял дымить в своем кабинете. — Вот что, — повторил Тимонин и перевел взгляд на стену, где уныло скалилась с плаката тощая зеленая лошадь, проглотившая каплю никотина.

Воронцов поспешно спрятал сигарету в пачку.

— Я думаю, надо идти к Дагирову, — сказал Тимонин. — Все-таки скоро конференция, и вам на ней выступать. Необходимо сориентироваться заранее.

В приемной было много народа. Сидевшие в ожидании с папками рентгеноснимков в руках врачи неодобрительно посматривали на вошедших: день шел к концу, а к Дагирову не пробиться.

Занятая сортировкой писем секретарша Ниночка подняла голову.

— Подождите минуточку, Георгий Алексеевич, там Агафонов.

Тимонин с Воронцовым многозначительно переглянулись. Агафонов был сравнительно молодым врачом, который на неделю позже, чем следовало, снял у больного аппарат. Ничего страшного не произошло, но порядок был нарушен, и нарушен, как считал Дагиров, в силу наплевательского отношения к человеку и к своему делу. Этого Дагиров не мог ни понять, ни простить. Агафонов, рослый, широкоплечий брюнет, вышел с согнутой спиной и лицом камикадзе, не попавшего в цель. Все смолкли, глядя ему вслед.

Дагиров выслушал Воронцова, посмотрел принесенный им сборник. Потом, вспомнив, вынул из папки программу готовящейся конференции. В ней тоже значилась фамилия Бек-Назарова. Пустяковое, в общем, событие приобретало скандальное звучание. Открывать полемику на конференции по поводу достоинств разных типов аппаратов не стоило. Важен сам метод, а не средства, которыми он осуществляется. И потом, если уж так получилось, что воронцовский аппарат оказался менее универсальным, зачем его пропагандировать? Применят не там, где надо, — и весь метод опорочен. Хочешь не хочешь, придется вмешаться.

— Может быть, свяжемся с Шевчуком? — осторожно начал Тимонин.

Но Дагиров не любил половинчатых решений.

— Нет, нет. Телефонные разговоры, переписка — это все вокруг да около. Надо рубить узел сразу. Самое лучшее — пусть Андрей Николаевич едет в Москву и разберется на месте. Кстати, есть дело во ВНИИГПЭ[3], что-то они там зарубили сразу пять заявок. Надо выяснить.

Тимонин ушел, а Воронцова Дагиров задержал.

— Вот что, Андрей Николаевич, хочу дать вам совет. Вы человек эмоциональный, быстро вспыхиваете и в выражениях весьма экспансивны. А так как обходить острые углы вы не умеете, прошу: при встрече с Шевчуком спрашивайте, слушайте, но своего мнения, пожалуйста, не высказывайте. Так будет лучше. Вы не обиделись?

Воронцов покраснел, вытер вдруг взмокшее лицо платком.

— Нет, нисколько. Что делать, если такой уродился.

Мир соткан из запахов, но помнят об этом только собаки. Человек довольствуется зрительным образом, реже — звуком и, проходя мимо цветущего куста черемухи, не может понять, отчего вдруг вспомнился город юности, далекий вальс на танцплощадке, белое платье рядом, трепещущие руки и первый неумелый поцелуй.

Каждая квартира пахнет по-своему. Так утверждают те, кому по роду своих занятий приходится посещать ежедневно много домов: почтальоны, страховые агенты, участковые врачи. Воронцов открыл парадную дверь своим ключом. Скудная лампочка под потолком не рассеивала мрак в длинном коридоре. От знакомого запаха сжалось сердце. Будто не уходил никуда, не покидал этот дом, будто не пролегло между ним и с незапамятных времен висевшим в углу велосипедом два долгих года — прошлогодний короткий приезд не считается. Пахло мастикой, залежавшейся пылью, старыми книгами; на кухне жарили лук. Ничего не изменилось. Словно вчера, пришел он, первоклассник, с подбитым глазом и оторванным воротником, и соседка, тетя Варя, строго поблескивая очками, ругала его, пришивала воротник и обещала, что ничего не скажет матери. А с тети Вариной племянницей Аллочкой они вместе ходили на каток, потом вот здесь, возле велосипеда, он долго держал ее за холодную руку, но так ничего и не сказал.

Воронцов на цыпочках, стараясь не шуметь, подошел к своей двери. Он не хотел встречаться с соседями — давно в этой старой, постепенно пустеющей коммунальной квартире соседи жили одной семьей, да и жили больше старики, от их требовательного любопытства нелегко избавиться. Потом, завтра, он устроит пресс-конференцию, ответит на все вопросы, на короткое время опять станет тем Андрюшей, который не признавал носовых платков и обожал пироги с капустой. Завтра… А сегодня нельзя расслабляться, сегодня надо быть решительным, поговорить с Раей, выяснить, кто они — муж и жена плоть от плоти или когда-то бывшие близкими мужчина и женщина, которых ничего не связывает, кроме штампа в паспорте. Как трудно дойти до этой мысли, как страшно… В прошлом году, в те проклятые пять дней, он вел себя как последний идиот, как фигляр. Были какие-то вечеринки, чужие дачи, молодые люди в модных кожаных пиджаках, с нагловатой ухмылкой похлопывавшие его по плечу. И он сам улыбался, растерянно улыбался с утра до вечера, как паяц на сцене, не ведающий, не желающий знать, что происходит за кулисами с Коломбиной. Потом было бегство в полупустом ночном вагоне, дурманящая водочная хмарь, злость и презрение к самому себе и целый год пустопорожних раздумий.

Все-таки он постучал и в ответ на игриво-вопросительное «Да-а?» толкнул дверь.

Рая стояла у зеркала в длинном вечернем платье с глубоким вырезом и легкими движениями мизинца растушевывала под глазами голубые тени. Она чуть пополнела, но это ей шло, полнота как бы прибавила ей уверенности. Или это строго-откровенное платье и надменный поворот головы придавали ей выражение гордой независимости?

Воронцов шагнул вперед и с ужасом почувствовал, как губы расплываются в проклятой скоморошьей ухмылке.

— А-а, это ты! — радостно воскликнула Рая, но в глазах ее мелькнула непонятная искорка — то ли досады, то ли разочарования.

Они обнялись и расцеловались.

— Какая жалость! — продолжала Рая, мягким движением высвобождаясь из его объятий. — Как раз сегодня шеф устроил прием для иностранной делегации, надо быть обязательно. Знаешь, женщин у нас на кафедре мало, так что мы с Ирой — помнишь, такая черненькая? — за хозяек. Но я постараюсь ускользнуть пораньше. — Она продолжала оглядывать себя в зеркало. — Да, можешь меня поздравить, мне дали старшего преподавателя. Была свободной должность доцента, но — увы! — нет кандидатского диплома. Какая глупость, правда? Давно читаю лекции, фактически веду доцентский курс. Но раз нет этой нелепой бумажки… А что делать? Совершенно нет времени. Мой профессор в фаворе, занимается сейчас общей теорией оптимизации научных исследований, а это очень модно. И, представь, без меня ни шагу. «Раиса Ивановна, сделайте это. Раиса Ивановна, сделайте то». Вот и сегодня тоже… Где уж тут усесться за кандидатскую, да и фигура у меня плохо приспособлена для сидения. — Она еще раз с явным удовольствием повернулась перед зеркалом. — Да, кстати, о фигуре. Помнишь толстуху Катюшу? Ну ту, что вышла замуж за Степаняна — такого черного, волосатого. Так вот, ее, коровушку, видишь ли, он не устраивает, ей кажется, — кажется! — что он ей изменяет. Развелись, а жилья нет, живут по-прежнему в одной комнате: она спит на диване, он на полу. Представляешь?

Воронцов с трудом вставил слово:

— Послушай, а где Аленка? В садике или у твоей мамы?

Рая встрепенулась.

— Ой, что это я. В садике, конечно, в садике. Ты извини, я разболталась, пора за ней. Сейчас приведу, и побудете вместе до моего прихода — папа и дочка вместе. Она тебя так ждала, так ждала, даже плакала. Ты пока вымойся с дороги. Мне надо еще заскочить в гастроном, а то в доме шаром покати. Две женщины: я и Аленка, ее кормят в садике, я — в столовой. Много ли нам надо?

Вода в кастрюле кипела, бурля, медленно поднималась белая пена. Пора вынимать пельмени или нет? На этот вопрос не могли ответить ни «Рецепты французской кухни», ни собственный опыт. Приходилось действовать эмпирически, пробуя на вкус.

Дочка сидела рядом на белой крашеной табуреточке, болтала ногой, дергала за ухо лохматого, подаренного им Тяпу с пищалкой в лапе. Воронцов поглядывал на нее, удивлялся: два года назад был мягкий, что-то лепечущий несмышленыш, а теперь поди ж ты — человек! И с характером. Если задать обычный вопрос: а кого ты любишь? — ответит: бабушку. Мама для нее — лишь провожатый в садик и обратно, а насчет папы лучше не спрашивать.

— Тя-япочка, — пела дочка, лаская куклу. — Ла-апочка. Собачий ребенок… Хорошая собачка, хорошая. Мы ее покормим и уложим в постельку. — И вдруг, прекратив игру, сказала совсем по-взрослому: — Да не мучайся ты, папа, когда будут готовы, всплывут. Я знаю. Если я здесь ночую, мама всегда их варит.

— Вот спасибо! — обрадовался Воронцов. — Смотри, как просто. А что, часто ты ночуешь у бабушки?

— Не-ет. Ну, если маме надо вечером работать, а я мешаю.

Воронцов принялся выкладывать пельмени на тарелку. Аленка подхватила один на ложку и стала тыкать им в пуговчатый нос зверюшки.

— Кушай, Тяпочка, кушай.

То и дело вскидывала она на отца серые мамины глаза, что-то хотелось ей спросить, и в то же время она, видимо, чувствовала, что спрашивать не следует. Все же любопытство пересилило.

— Пап, а пап, скажи, ты сразу моим папой стал, как я выродилась, или потом?

Воронцов остановился посреди кухни с полной тарелкой в руках.

— Ну конечно, сразу. Папа бывает только один. На всю жизнь.

— А почему тогда дядя Дима, который маме помогает работать, спрашивает меня, хочу ли я быть его дочкой?

Вдребезги разлетелась тарелка из немецкого сервиза, заскользили по линолеуму горячие пельмени. Выскочил из-под стола кот, кинулся с растопыренными лапами, делая вид, что ловит мышей.

Тысячу раз был прав Семен Семенович Шевчук, приводя свою любимую поговорку: «Il faut qu’une porte soit ouverte ou fermée»[4].

В первом часу ночи у окошка дежурного администратора гостиницы «Северная» появился какой-то подозрительный, явно нетрезвый гражданин в хорошем пальто и модной шляпе, требуя себе место в гостинице на том основании, что он-де сам с Севера. Требование было явно вздорное, на брони он не значился, и вообще для таких типов существует вытрезвитель, но администратор глянула в его глаза, пустые и остановившиеся, что-то жалостное пронзило привычную скорлупу неприступности, и, сама удивившись, она протянула странному пришельцу заветный листок.

Остался позади стадион, проплыла мимо низкая витрина булочной с румяным человечком в поварском колпаке и тортом в пухлых ручках. Ноги сами повернули за угол, показалась черная решетка больничной ограды, и Воронцов невольно остановился. Словно вчера шел он впервые по этому пути представляться профессору Красовскому. Вот в эту витрину смотрелся, поправляя галстук. Почти пятнадцать лет пробегал он здесь утром, опаздывая на работу, и вечером, торопясь к троллейбусу. Трудно не волноваться, если каждый прут в решетке, каждый камешек во дворе до боли знакомы и в то же время видятся необычно, по-новому.

Гардеробщица, тетя Лида, была все та же. Принимая пальто, она долго вглядывалась из-под очков и вдруг ахнула:

— Андрей Николаевич! Господи! Вернулись все-таки. Насовсем ли? И правильно, и правильно. Помните, как вы мою Танечку оперировали?

Очень хорошо, когда о тебе помнят по-хорошему. В конце концов, не домом единым жив человек. Все еще наладится, только не надо об этом думать. Отодвинуть на задний план и не думать, не вспоминать ее лицо, загадочные, никогда не теплеющие серые глаза, проклятый, томительный запах кожи. Нет, нет, нет…

Шевчук встретил его с распростертыми объятиями.

— Кого я вижу! Андрей Николаевич, какими судьбами?! Присаживайтесь, рассказывайте, как успехи, чем новеньким нас порадуете? Приехали отдохнуть в родных краях перед защитой докторской?

Он пододвинул кресло, разлил коньяк в маленькие пузатые стаканчики, раскрыл коробку конфет, позвонил, чтобы принесли кофе, — и все в одну минуту, не давая Воронцову раскрыть рот.

— Рад, Андрей Николаевич, что зашли. Родные стены, не правда ли? Столько лет — со счетов не сбросишь! Конечно, большому кораблю большое и плавание, здесь вам было тесновато. Да разве можно сравнить нашу замшелую клинику с вашим институтом? Но помните, ваш дом здесь, корни остались. Здесь друзья, здесь люди, которые с любовью следят за вашим продвижением, и забывать об этом не следует. Никогда!… Нет, нет, я не в укор, не подумайте! Но иногда необходимо призадуматься, пересмотреть прошлое с некоторого расстояния. Вы все там вольно или невольно находитесь под влиянием Дагирова. И это неизбежно. Человек такого природного ума и такой энергии не может не подчинять. Он как глыба — огромен и… неотесан, со всех сторон торчат неудобные грани. Согласны?

Воронцов промолчал.

— Не отвечаете? Правильно делаете. — Шевчук грел в руках металлический стаканчик с коньяком. — Критиковать шефа не стоит и за тысячу километров. Впрочем, думаю, вы у него не засидитесь: получите самостоятельную кафедру… Кстати, Андрей Николаевич, не хотите ли прочесть несколько лекций о вашем институте? Врачам будет интересно, придут студенты.

— Спасибо за любезность, но… нет, не смогу. Я всего на пару дней.

— Жаль. В таком случае, Андрей Николаевич, разрешите показать вам клинику. Кое-чем и мы можем похвастаться.

Воронцов поднялся, польщенный. Его принимали как почетного гостя. Знакомство с клиникой — непременная часть ритуала для избранных. Конечно, он понимал, что удостоен этой чести не из уважения к собственным заслугам, а как представитель когорты Дагирова, но все равно было приятно.

Приятно было и странно. Словно он вернулся после долгого отсутствия в родной дом, где знакома каждая досочка, но живут чужие люди. Невольно замечались несуразности, мелкие недостатки, которые глаз засекал с инспекторской точностью. Полоска пыли над плинтусом, грязное полотенце, рубаха с дыркой на больном, надорванная и склеенная история болезни, яркий маникюр у палатной сестры. Мелочи, конечно, но они создают стиль. В свою бытность заведующим отделением Андрей Николаевич такого бы не позволил.

А профессор Шевчук между тем с умело дозированным пафосом демонстрировал больных. Почти каждого он преподносил так, будто без чудодейственной помощи профессора и, в меньшей мере, его соратников больному грозила гибель. Каждый случай был битвой за жизнь с заранее запрограммированной победой.

Воронцов вежливо изображал восхищение, хорошо понимая, что в любой районной больнице большинство больных лечилось бы так же. Тот же гипс, то же скелетное вытяжение. Но больные смотрели на Шевчука, как на бога.

Так они шествовали с этажа на этаж, из палаты в палату — впереди в распахнутом халате толстый, но барственно-элегантный Шевчук, рядом с ним, на полшага сзади, худощавый Воронцов, потом следовала старшая сестра, держа наготове блокнот для записи указаний шефа и смоченное хлорамином полотенце для рук. К этой кавалькаде подключались палатные врачи, каждый представлял свои одну-две палаты.

Обход уже заканчивался, когда к ним присоединился старый друг-приятель Паша. Увидев Воронцова, он на миг остановился и так, чтобы не заметил Шевчук, ошалело выпучил глаза и высунул язык. И тут же его смуглое лицо приняло выражение серьезной озабоченности. Мир не видывал более делового человека. Он вел две палаты, где лежали больные с аппаратами Дагирова. Конечно, не было того размаха, как в Крутоярске, больные, в основном, были однотипные — с ложными суставами, но Воронцов глазом специалиста отметил, что аппараты наложены правильно, можно даже сказать с блеском: и каждая деталь на месте, и спицы натянуты как следует, и сращение, судя по снимкам, хорошее. Молодец, Паша!

А Паша был вдвойне молодец, потому что из его короткой, но умело составленной информации выходило так, что без указаний Семена Семеновича вряд ли удалось бы добиться успеха. Улыбался больной, сиял Семен Семенович — все были довольны.

— Ну, операционную, вы, наверное, смотреть не станете, — любезно улыбаясь, сказал Семен Семенович. — Там ничего не изменилось.

Ему уже несколько приелась роль радушного хозяина, бал кончался, пора было гасить свечи.

— Весьма благодарен, — сказал Воронцов, стоя возле застекленной перегородки, отделяющей коридор от операционного блока. — Я… даже растроган, Семен Семенович. Спасибо. Позвольте напоследок уточнить у вас одну деталь. Для меня очень важную.

— Спрашивайте, Андрей Николаевич, не стесняйтесь.

— Я знаю, Семен Семенович, что в вашей клинике применялись аппараты… моей конструкции, но я нигде их не видел в палатах. Они что, себя не оправдали?

— Вы что-то путаете, Андрей Николаевич. В моей клинике, — он сделал ударение на «моей», — ваши аппараты не применялись и применяться не будут. Не та тематика.

— Извините, Семен Семенович, но я сам читал статьи Бек-Назарова, насколько я помню, из вашей клиники, в которых описаны результаты лечения именно моим аппаратам. Я ничего не путаю.

— Ах, Андрей Николаевич, как всегда, вы немного неточны и немного торопитесь. Видимо, от… этакой торопливой небрежности вам уже не отучиться. Бек-Назаров никогда не был моим сотрудником. Другое дело, он — мой диссертант, но, знаете, руководитель в одном городе, подопечный в другом — руководство получается весьма условным.

Если помните, ваш аппарат понравился ему с самого начала. В общих чертах он был с ним знаком, а как только появилось описание изобретения, наладил на заводе, где он бог и царь, выпуск малой серии и сразу запустил аппараты в дело. Вот и все в общих чертах.

Воронцов предполагал, что формальности соблюдены, и все же ожидал услышать больше. Видимо, на его лице отразилось разочарование, что дало повод Шевчуку наклониться к нему и участливо спросить:

— Вы недовольны, Андрей Николаевич? Какая жалость! Наверное, надо было все-таки подсказать Бек-Назарову, чтобы он привлек вас, когда впервые стал пробовать ваш аппарат в клинике. Извините, не догадался. Но, согласитесь, это же мелочь. Вы — мыслитель, создали конструкцию, подали идею — и можете шагать дальше. А внедрением пусть занимаются рядовые исполнители… Да, кстати… Вам как автору причитается определенная сумма. Я свяжусь с Бек-Назаровым, и он все оформит.

К счастью, Шевчук не заметил испепеляющего взгляда, который бросил на него Воронцов. Торжественно-вежливый церемониал чуть не разлетелся вдребезги. Воронцов набрал уже было воздуха, чтобы высказать все, что накипело, но вовремя вспомнил совет Дагирова и только с шумом выдохнул: «Х-х-хе!» — словно расколол полено.

Шевчук с наслаждением поглядывал на него из-под лохматых бровей. Всегда приятно наблюдать, как твой ближний корчится в муках уязвленного самолюбия.

В этот момент мимо них в операционный блок с видом занятого человека, совершенно не интересующегося чужим разговором, прошел Паша. Был он весь погружен в историю болезни, которую листал на ходу. И все же краем уха, а может, даже спиной Воронцов услышал шепот лучшего подсказчика курса: «Зайди в шушукалку».

Семен Семенович ничего не заметил и ничего не расслышал, но почувствовал, понял: Воронцов вырывается из его сетей. Психологический прессинг, кажется, сорвался.

— Ну так как, — спросил Шевчук, — звонить Бек-Назарову?

Отказ подразумевался, как в анекдоте, когда неожиданно пришедшего гостя спрашивают: «Вы не хотите чаю?»

Но Воронцов не смог отказать себе в удовольствии.

— Обязательно, Семен Семенович. Обязательно.

Больницу, в которой базировалась клиника Шевчука, построили бог знает когда. Еще до царя Гороха. С тех пор ее многократно перестраивали, перекраивали, добавили два этажа, и в результате появилось такое количество галерок, переходов, узких лесенок и закоулков непонятного назначения, что самый осторожный черт мог сломать не одну ногу. Так возникла в дебрях операционного блока и вытянутая узкая комнатушка с окном под самым потолком, в которой помещалась лишь кушетка и пара стульев. Обычно в ней собирались дежурные операционные сестры и санитарки, складывали салфетки, «крутили» марлевые шарики — готовили материал на следующий день. А поскольку это занятие требовало минимума умственной энергии, она находила выход в детальном обсуждении всех больничных новостей. Лишь пройдя обработку в этом чистилище, сведения о чьей-то внезапной любви или таком же внезапном охлаждении получали реальную окраску. Ну, а если какой-нибудь сестричке нужно было поплакаться на плече всеобщей мамы — старшей операционной сестры Марии Акимовны, лучшего места найти было невозможно. Вот и прозвали эту комнату «шушукалкой».

Паша сидел на кушетке, выпятив острые, как у Дон-Кихота, колени, и листал старый «Огонек».

— Привет! — сказал он Воронцову и подвинулся. — Садись, заблудшая овца… То есть, скорее, баран. Маленький такой, вкусненький баранчик. В самый раз на шашлык. Ох, и люблю ж я свежее мясо а ля натурель! Ежедневно и в большом количестве. Такая у меня аристократическая привычка.

— Ох, Паша, Паша, — улыбнулся Воронцов и, хлопнув приятеля по плечу, сел рядом. — Не дают тебе покоя лавры институтской самодеятельности.

Пашины глаза почему-то погрустнели.

— Жизнь и так штука невеселая, и, если изъять из обращения чувство юмора и все воспринимать всерьез, так ведь взвоешь, запросишься на необитаемый остров. И вообще, не кажется ли тебе, мой друг, что под многозначительно нахмуренными бровями не кроется ничего, кроме убожества ума?

— Ну, это ты загнул!

— Может быть. Тоже признак творческой натуры. Что поделаешь, дед был циркач, мать — инженю, отец — герой-любовник. Стукаются во мне ихние гены друг об дружку, баламутят кровь. Но, как говорил кто-то из великих, хороший врач должен быть немного артистом. Или кем-то в этом роде. Тогда больные верят ему безоговорочно. — Он взвинчивался все больше и больше. — Я хороший врач, Андрей?

Воронцов удивился надрыву в его голосе.

— Ты очень хороший врач, Паша.

— А человек?

Андрей Николаевич, успокаивая, обнял приятеля за плечи.

— И человек ты просто чудесный, Паша.

— Ах, если бы так. Боюсь, что, не подумав, подложил я свинью. — Он снял белую шапочку и взлохматил слежавшиеся черные волосы, круглое простецкое лицо покраснело, как от натуги. — Понимаешь, Андрей, именно по отношению к тебе получилось… Конечно, я не предполагал, не думал, ну да что теперь оправдываться… Нет, так не смогу…

Он сорвался с кушетки и выбежал в соседнюю комнату. Оттуда донесся его голос:

— Марья Акимовна! Марья Акимовна!

Вместе с Пашей вошла Мария Акимовна — белоснежная, накрахмаленная до невозможности. Всплеснула руками.

— Боже мой, Андрюшенька! Посвежел-то как, поправился, солидный стал. Скоро, наверное, доктором будешь, да, Андрюшенька? Был бы жив профессор Красовский, как бы он порадовался!

Паша умоляюще глянул на нее, тронул за плечо.

— Марья Акимовна!..

— Ах, да! — засуетилась она. — Что ж это я? Сейчас, сейчас.

Появился спирт, два кусочка хлеба с ломтиками колбасы — вероятно, завтрак Марии Акимовны.

Придерживая дверь, чтобы никто не засек столь вопиющее нарушение порядка, она с умилением смотрела, как пьют «ее мальчики».

Мальчики пили неплохо. Опрокинув одним глотком по полстакана, задержали дыхание, запили несколькими глотками воды, принялись не спеша жевать хлеб.

Жизнь стала прекрасной, мир окрасился в розовый цвет.

— Так вот, Андрей, слушай, — произнес Паша жизнерадостно, забыв о недавней позе кающегося грешника. — Со мной приключилось нечто невероятное. Потрясающее и необыкновенное!

— Ну-ну, — скептически заметил Воронцов, на которого спирт действовал медленнее. — Посмотрим.

— Для начала прошу обратить внимание на мою внешность, Видишь загар? — он распахнул халат и показал грудь цвета старой бронзы. — То-то же. Представь себе, я только вчера прибыл из рая, сегодня первый день возвращения к священным обязанностям. А до этого был отдых на уровне миллионеров. Не какой-нибудь пансионат или санаторий, массовое обслуживание, серийное питание. Не-ет. Персональный коттедж у самого синего моря, удовлетворение любых прихотей желудка, включая марочные вина и фрукты, катер на крыльях, ночные прогулки по морю, ловля форели в горных ручьях… И даже волоокие девушки в черных кружевных накидках. Больше, несмотря на хорошо развитое воображение, я ничего не смог придумать. И эта райская жизнь длилась не двадцать четыре считанных дня, как у вас, жалких отпускников, а больше года! Но, должен признаться, и устал же я. Видать, тоже надо иметь привычку. Последний месяц по ночам ворочаюсь и представляю, как сидел бы сейчас на дежурстве, пил чай с сестрами, как «скорая» сигналит — больного привезли. Хорошо!.. Не смейся. Перуанский индеец, когда возвращается к себе в горы, распродав на базаре овощи и кукурузу, кладет в мешок несколько тяжелых камней, чтобы не потерять форму.

— Ближе к делу, — с недоверием сказал Воронцов. — С чего это тебе так повезло? Заболел, что ли? Так на больного ты не похож.

— Какое у вас примитивное воображение, — с высокомерием вскинул голову Паша. — А еще кандидат наук! Итак, продолжим сказки Шахразады. Чуть более года назад вызывает меня наш дорогой шеф и с видом благодетеля спрашивает, не хочу ли я сделать ему одолжение. Я, разумеется, хочу и даже очень (попробовал бы я не хотеть!). Тогда он, как добрый дядюшка, сообщает, что есть у него друг и в то же время подопечный диссертант, некий Бек-Назаров, который ужасно обременен руководящими обязанностями, но, несмотря на это, бескорыстно предан науке. Ему надо помочь, разумеется, в чисто практическом плане. Я дрожу от готовности и интересуюсь, чем же я, скромный труженик скальпеля, могу быть полезен такому высокочтимому человеку. Оказывается, задание вполне по моим слабым силам: я должен по разработанной Бек-Назаровым методике прооперировать энное количество больных, а полученные результаты он обработает сам. Правда, выясняется, что живет он значительно южнее, на благодатном морском побережье, а поэтому я должен оформить отпуск за свой счет, а там, на месте, мне гарантируются две ставки.

Ах, милый мой! Что такое две врачебные ставки? Пыль! Дуновение ветра в ночи! Ты бы посмотрел, как живут люди! Говорят: как у Христа за пазухой. За пазухой тесно и жарко, а у них простор, комфорт и отдохновение души! Но не в этом суть. Честно говоря, были у меня мыслишки, что предстоит этакая халтура, сомнительное предприятие, и по этому поводу на сердце скребли рыжие кошки. Представь себе, ничего подобного. Меня встретил культурнейший, милейший человек — впрочем, ты его видел. Блестящий врач, отлично знает языки. Как говорит моя мама, «из порядочной интеллигентной семьи», но… пал жертвой своих способностей. Не мозг, а компьютер. Где, кто, как, через кого — все у него завязано и отлично вертится. В три минуты может разрешить самую запутанную деловую комбинацию. Но годы идут, и он ощутил пыль между пальцами, захотелось чего-то солидного, вечного, а силы не те, да и, кроме того, времени нет — он, как Прометей, прикован невидимыми цепями к многочисленным идущим через него делам. И в то же время хочется. Очень хочется! Познакомился с методом Дагирова, стал ярым его сторонником, то ли сам создал, то ли раздобыл чей-то аппарат — этого я тогда не понял, наладил выпуск. Для реализации потребовались руки, и он раздобыл их в моем лице. Он командовал, я оперировал, он выполнил свои обязательства, я — свои. Разошлись довольные друг другом. И результаты получились очень и очень симпатичные. Но… аппарат-то, как сегодня выяснилось, ваш, синьор. И вот извечный вопрос: кому принадлежит честь открытия Америки — Колумбу или Магеллану?

Воронцов встал и прислонился к стенке, гладкая, покрытая масляной краской поверхность приятно холодила разгоряченные ладони.

— Ну уж если быть точным, то следует говорить об Америго Веспуччи, а не о Магеллане. Но бог с ними, с открытиями… Значит, все-таки в клинике мой аппарат хорошо себя показал.

В Крутоярске шел дождь, и когда Воронцов пробегал в здание аэровокзала, в толпе выходивших пассажиров как будто мелькнул странно знакомый орлиный профиль. Бек-Назаров? Откуда ему взяться! Вот что значит все мысли об одном, даже мерещиться стало.

В воскресенье Дагиров любил поспать подольше. Так уж было заведено. Об этом знали и сотрудники, и друзья. Позвонить шефу в воскресенье раньше двенадцати считалось кощунством. Ольга ходила на цыпочках, дочка с утра убегала к подружке, даже капризная болонка Буся будто понимала и не лаяла.

Поэтому раздавшийся в восемь утра звонок чрезвычайно удивил Ольгу. Она открыла дверь. На пороге стоял смуглый горбоносый мужчина с непокрытой головой, густые черные, с проседью волосы покрывали капельки воды. В руках он держал большую сумку — такую обычно футболисты набивают мячами, когда идут на тренировку.

Ольга вопросительно глянула на него:

— Вы к кому?

— Здравствуйте, — сказал мужчина, входя и ставя на пол сумку. — Моя фамилия Бек-Назаров. Я приехал, вернее, только что прилетел к Борису Васильевичу от профессора Шевчука. Простите, что вторгаюсь к вам в воскресенье, но сегодня же мне надо лететь обратно.

— Борис Васильевич еще спит.

— Ничего, ничего, я подожду. Пока что позвольте мне пройти на кухню. Я тут кое-что привез. Так, безделица, дары природы из собственного сада. Ведь у нас, на Кавказе, лето в разгаре.

…Проснувшись, Дагиров, как все курильщики, долго откашливался, потом принял душ и, вытирая голову, прошел на кухню, крича на ходу:

— Оля! Ставь чай. Завтракать будем.

Жену он застал беседующей с незнакомым смуглолицым мужчиной, который, завидев его, вскочил. Память у Дагирова была цепкая, но этот человек в ней не отпечатался. Он перевел взгляд: на кухонном столе лежал завернутый в пленку барашек, горой громоздились персики, яблоки, груши, поблескивало золото коньячных бутылок.

Бек-Назаров заметил его недоумение.

— Извините, Борис Васильевич, это — от меня. Не обижайтесь, пожалуйста, — таков кавказский обычай. Хотел напомнить вам родные места. Барашек — горный, выкормлен на альпийских лугах, мясо нежное, как пух. А остальное ничего не стоит, все свое. Только в знак внимания.

— Простите, — перебил Дагиров, — кто вы?

— Ах, да, — спохватился гость. — Извините, увидел вас и растерялся. Я врач, Бек-Назаров моя фамилия, приехал к вам от Семена Семеновича Шевчука. — По-русски он говорил слишком правильно, выделяя все окончания.

Дагиров удивился.

— От Шевчука? Интересно. Что же это он не позвонил? Ну, пройдемте ко мне в кабинет. — И обратился к Ольге: — Оля, принеси нам, пожалуйста, чаю покрепче.

В кабинете Дагиров внимательно прочел письмо Шевчука и испытующе посмотрел на Бек-Назарова.

— Очень любезное письмо, но не совсем понятное. Чем могу быть полезен?

— Видите ли, Борис Васильевич, я написал диссертацию по аппаратному лечению, она еще не закончена. Вначале моей работой руководил профессор Шевчук, но он все-таки не специалист по аппаратному остеосинтезу, и вот мы с ним посоветовались… и решили, что без вашей помощи не обойтись. Просим вас быть вторым руководителем.

— Вот как, — сказал Дагиров и отошел к окну… «Ай да Шевчук, ай да умница. Аппарат-то они использовали Воронцова… Ну, это их полное право — хоть мой, хоть Воронцова. Но, видно, что-то не очень гладко, не очень…»

— Так вы сказали, диссертация, в принципе, готова? — спросил Дагиров, отрываясь от окна.

— Только в основном, только в общем, — встрепенулся Бек-Назаров. — Совсем еще сырой материал. Не можем сами разобраться.

— Жаль, жаль… — Дагиров медленно затянулся сигаретой и пустил вверх струю дыма. — Впрочем, как же так? Помнится, я видел три или четыре ваши статьи. В них сомнений не было.

— Ну, статьи статьями…

— Нет уж, извините. В статьях все сказано. И под готовой работой, которая выполнена без моего участия, я подписываться не буду. Очень неудобно отказать Семену Семенычу, но это неэтично.

Бек-Назаров сник.

— В таком случае позвольте вас просить написать рецензию на диссертацию и быть оппонентом на защите.

— Рецензию — это можно, — смилостивился Дагиров. — Это пожалуйста. А насчет оппонента решает ВАК. — Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Передайте привет Семену Семенычу… И вот еще что. Когда будете уходить, будьте любезны прихватить ваши продукты. Я все понимаю, но здесь Сибирь, кавказские обычаи не в почете.

Закрыв за нежданным гостем дверь, Дагиров прошел на кухню, где Ольга возилась у плиты.

— Видишь, — сказала она, счищая с рук тесто, — времена меняются. Даже такой упорный и умный противник, как Шевчук, вынужден тебя признать, мало того — просить…

— Ты у меня умница, — сказал Дагиров, целуя ее в шею. — Ну просто потрясающая умница. Времена действительно меняются.

— По этому поводу, — сказала Ольга, — сходи в магазин. Мне нужна сметана.

Дагиров вздохнул: женщина не может спокойно видеть, как муж в выходной день предается праздному отдыху, обязательно найдет занятие.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПЕРВАЯ ВСЕСОЮЗНАЯ

НЕ ЩЕДРОЕ на тепло сибирское лето в тот год было необычно знойным. Южный ветер наметал у стен домов пылевые курганчики. В горле першило, постоянно хотелось пить. После захода солнца раскаленный асфальт еще долго дышал жаром и даже к утру оставался теплым. Плывшие с севера редкие мелкие облака словно растворялись в высоте и не собирались поить растрескавшуюся землю.

Сотрудники бродили по лабораториям вялые, работать было невозможно. Стоило наклониться к микроскопу, как пот заливал глаза. Операционные дни начинали с шести утра, всюду жужжали вентиляторы. Рядом, в пятнадцати минутах ходьбы, было озеро, и сознание, что там, за тоненькой кромкой леса, дрожат на горячем песке накупавшиеся до синевы мальчишки, усиливало неприятное ощущение от прилипшей к спине рубашки. Многие не выдерживали соблазна и исчезали «в библиотеку».

Дагиров тоже чувствовал себя неважно: покалывало в висках, трудновато дышалось, временами горячая красная пелена накатывалась на глаза, но остановиться, прислушаться к ходу внутренних часов было некогда. Он никогда не баловал тело: не ложился в постель при насморке, не ездил на курорты, не глотал таблетки, когда болела голова. Физическое недомогание всегда можно было отодвинуть на задний план, заставить себя забыть о нем, и оно подчинялось — сначала позуживало по ночам, а потом исчезало.

Но вот уже больше недели он чувствовал себя просто паршиво, и, несмотря на усилие воли, это состояние не проходило. Неужели возраст? Давление было нормальным, пульс бился без напряжения, а все равно по утрам трудно было поднять веки и в висках далеко-далеко, как по серебряной наковальне, стучали звонкие молоточки. Мысли ползли вялые, оборванные, вновь и вновь цепляясь за один и тот же колышек. Может быть, от жары?

Зашторили окна, два вентилятора гоняли из угла в угол теплый, как кисель, воздух, но обычное ощущение бодрой ясности не приходило. Он стал раньше ложиться — в двенадцать, в час, но привычка брала свое, до трех ворочался без сна, покрытый липким потом, затем засыпал, но не каменно, без сновидений, как раньше, а чутко, поверхностно, с кошмарами, от которых колотилось сердце и хотелось поскорей проснуться.

А тут, как назло, навалились дела.

Заканчивалось строительство института, и именно в это время на комбинате железобетонных изделий лопнул паропровод. Не хватало раствора, кирпича, оконных рам. Конечно же, без вмешательства директора института, знаменитости, депутата кирпич и рамы появиться не могли. Эти мелочи, отнимавшие уйму драгоценного времени, стали раздражать. Зачем тогда заместитель по строительству, по административно-хозяйственной части?

Из министерства — наконец-то и все же не ко времени — пришло долгожданное разрешение на проведение в Крутоярске первой Всесоюзной конференции по аппаратному лечению. Это разрешение, которого он добивался давно, все откладывали, и вдруг оказалось, что конференцию надо проводить в октябре. Осталось два месяца. Ничтожно мало, если учесть, что главное — показать себя радушным хозяином. Вспомнилось, как на конференции в Томске, где все как будто было прекрасно подготовлено: большой прохладный зал, интересные доклады, билеты в театр, машины, доставлявшие по желанию в любой конец города, участников кормили почему-то одной паровой стерлядью. Вкусно и нестандартно, но четыре дня утром, днем и вечером паровая стерлядь? — увольте! И вот такая накладка смазала впечатление от толковой конференции.

Конечно, удовлетворить вкусы почти пяти сотен людей с разных концов страны — дело не простое. И все же оргкомитет — двадцать пять человек — мог бы справиться без него. Не справился. Почему? Не смогли? Не хватило инициативы?

Вот они сидят полукругом на стульях, на диване, в креслах, встают, лихорадочно листают бумажки, краснеют, путаются… и ни один вопрос не решен окончательно. Размещение гостей, их питание, компоновка стендов, показ кинофильмов… Даже покупка магнитофонов выглядит неразрешимой проблемой. А ведь здесь не мальчики, не дураки — руководители отделов, кандидаты и доктора наук. В чем дело?

Впрочем, он прекрасно знал ответ. Кипятись, не кипятись, ругай их, распушив бороду, а виноват сам. Вот результат политики ломовой лошади, которая пытается одна тянуть воз… Очень легко приучить людей к безответственности, к пассивной созерцательности, гораздо сложнее заставить их решать задачи самостоятельно. А он, выходит, все время действовал как младший лейтенант, взводный, который выскакивает на бруствер и с криком: «За мной! В атаку!» — бросается в гущу боя. Ах, как радует и опьяняет победа, добытая своими руками! Увы, для него это время прошло. Он как полководец должен находиться вдалеке от гула разрывов, лишь передвижением флажков на карте верша свою стратегию. А командиры-то, выходит, не приучены действовать без приказа…

Дагиров отхлебнул боржоми, поднялся.

— Вот что, товарищи, эпоха детского сада кончилась, попрошу больше по всяким мелочам, вроде распределения номеров в гостинице или графика подачи автобусов, ко мне не обращаться. Решайте сами, объективные причины и трудности во внимание приниматься не будут. Времени осталось мало, а сделано еще меньше. Стыдно! Так вот, чтобы не расхолаживаться и не терять трудовой ритм, субботы и воскресенья вплоть до конференции будем считать рабочими днями. Потом отгуляете. Заседания оргкомитета каждую субботу у меня ровно в двенадцать. Кстати, должен напомнить чересчур ретивым организаторам: конференция конференцией, а выполнение плана НИР не отменяется.

В фойе театра было тихо и пусто. Солнечные лучи никли, не в силах пробить тяжелые плотные шторы. Буфетчица за стойкой, озабоченно хмурясь, двигала костяшки счетов и время от времени звучно зевала.

Коньков прикрыл за собой массивную дверь, ведущую в зал, и остановился в раздумье: возвращаться или не возвращаться? Ему было скучно. Конференция катилась по накатанным рельсам, как транссибирский экспресс. Докладчик сменял докладчика. Все было хорошо, просто великолепно. Те, кто, десять лет назад дружно кричали «против», теперь так же дружно кричат «за». Неважно, что не присутствовали Шевчук или Лиепиньш. Это тоже было своего рода отступлением. Их сотрудники, ученики не могли теперь нахвалиться аппаратами.

А Коньков вдруг потерял интерес — все, о чем восторженно говорили с трибуны, в институте давно стало повседневностью.

Была бы критика, анализ ошибок — стоило бы послушать. Но кто осмелится выставить свои неудачи на всенародное рассмотрение? Даже Дагирова на это не хватило.

После душного зала фойе обволакивало прохладой. На буфетной стойке заманчиво зеленели пивные бутылки.

Коньков взял одну, положил на тарелку пару бутербродов с семгой и, предвкушая удовольствие, направился к столику.

Пиво было свежим и слегка горчило, и было удивительно приятно, прикрыв глаза, сидеть в голубоватой полутьме и потягивать свежее пиво, посасывая ломтик соленой, пахнущей сыростью рыбы. Приканчивая в одиночестве вторую бутылку, Коньков услышал, как за его спиной решительно простучали женские каблучки. Походка была удивительно знакомой, но оборачиваться не хотелось, он сам с собой затеял игру, пытаясь угадать: кто же это? Нет, не угадывалось.

Коньков повернул голову и увидел… Леночку Смирнову. То есть, конечно, уже не Леночку, а Елену и, наверное, не Смирнову, но это была она. «Ах, рыцарь, то была Наина!» Коньков поперхнулся от неожиданности и закашлялся.

— Лена! — крикнул он и кинулся навстречу. — Леночка! — остановился. — М-м-м… Елена Сергеевна!

Она вскинула гладко зачесанную голову, и ему навстречу вспыхнула памятная лукавая улыбка — в тех же милых до невозможности ямочках на щеках.

— Саня! Коньков! Ну здравствуй, Санечка!

— Ух ты какая! — промолвил Коньков, медленно обойдя вокруг нее.

— Какая? — кокетливо скосила глаза Елена Сергеевна. — Совсем старая?

Он бурно запротестовал:

— Что ты! Что ты! Наоборот, прямо королева, по-хо-ро-шела… Вот уж кого не ожидал увидеть. Как же ты, матушка, уехала — и ни слова, ни звука. Вроде мы тебе совсем чужие. А уж я, честно говоря, был совсем ошарашен. И теперь вот… Могли ведь и не встретиться, не понимаю…

— Где уж тебе понять, Санечка, — сказала она со скорбным смешком, и гладкий лоб прорезали вертикальные морщины. — Где уж тебе понять, милый. Тебе в особенности. Помнишь новогоднюю ночь в заброшенной даче и треск поленьев в печи, первозданный пушистый снег на поле и вечную тишину — такую, что, казалось, слышно было, как шуршат звезды…

Коньков был далек от романтики. Его жизнь определялась реальностью, трезвой, как автомобильный мотор. Но этот вечер он помнил, он хранил его в своей памяти как некую ценность, непонятно почему вызывающую ощущение радости. И сейчас он, не скрывая смущения, глянул на Елену Сергеевну.

— Конечно, помню.

— И помнишь, что ты мне тогда сказал?

Он замялся на мгновение, но пересилил себя.

— Да.

— Что же потом ты не повторил этих слов? Не хватило храбрости? Или соврал тогда, поддавшись минуте?

Коньков молчал, покусывая от неловкости нижнюю губу.

— Ну, успокойся, Санечка, успокойся, — продолжала Елена Сергеевна, привычным движением прикуривая сигарету. — Не из-за тебя я уехала. То была лишь капля и далеко не последняя. Трудно мне было, одиноко… Так сказать, переходный возраст от беспечной юности к горькой зрелости.

Она неожиданно взяла его за голову обеими руками и приблизила к своему лицу, пахнущему кремом и дорогими духами. Совсем близко видел он тонкие морщинки у глаз, ставших глубокими и темными, нервный вырез ноздрей, жирный слой помады на верхней губе.

— А ведь вы меня предали, Санечка. Позволили уехать, исчезнуть, кануть в небытие. Как же так, а? В друзьях ведь ходили, Санечка. А кое-кто даже и побольше… «Не писала, не звонила, приехала — не прибежала». Может, подарочки надо было привезти? Сувенирчики? Борису Васильевичу ручку пожать? Слезу пустить от растроганности? Ах, Саня, Саня… — Она оттолкнула его и села на хрупкий стульчик. — Ненавижу его, всех вас и тебя тоже. Фанаты чертовы. Отравили мне жизнь, словно яд впрыснули в кровь. Есть муж, ребенок, но для современной женщины семья — дело второстепенное. От ежедневной варки, стирки, уборки в пору повеситься. Что касается меня, лучше я буду вкалывать на две ставки, чем мыть вечно грязную посуду или обсуждать с соседкой достоинства пирогов с капустой. Так что единственное удовлетворение приносит работа. Вы, мужики, это прекрасно знаете. И вы с Дагировым меня этой радости лишили. Да, да. Когда привыкнешь мыслить по-дагировски, с постоянной прикидкой: «Так сделать. Или эдак? А как будет лучше для больного?», когда умеешь работать аппаратом и знаешь, чего им можно достичь, а об этом аппарате никто понятия не имеет, трудно работать по стандарту. Каждый день одни и те же каноны гипсовых повязок, одни и те же лекарства… Конечно, недовольство собой — двигатель прогресса, но для прогресса тоже нужны условия. Одного недовольства мало. — Она прищелкнула пальцами. — Мне трудно объяснить… но Дагиров же знал, что заронил в мою душу сомнение в незыблемости истин. Оно, вероятно, необходимо в вашей научной работе, но рядовому врачу сомневаться ни к чему, пожалуй, даже опасно. А чтобы замужняя женщина, работающая на полторы ставки, без матери или свекрови в доме, могла еще победоносно заниматься наукой — извините, не верю! Вот и получилась из меня белая ворона. Заведующий отделением косится — все она суется с этим аппаратом Дагирова. Дома я тоже не сахар… Вот так и живем, Санечка… так и живем. А вы ждете писем и поздравлений…

— Да-а, — сказал Коньков. — Здорово ты излагаешь. Просто великолепно. — Он взял с тарелки и поставил перед ней чистый стакан. — Пива хочешь? Свежее.

Белым кивером вздулась пена в стакане, но стоило подуть, и появился темный мысок жидкости. Пиво было в меру прохладное, нёбо приятно пощипывали пузырьки газа.

— Не сильно горчит? — деловито осведомился Коньков, разливая третью бутылку.

— Нет, в самый раз. Что и говорить, крутоярское пиво всегда славилось.

— То-то же. Пойду возьму еще.

Он поднялся, сделал шаг и вдруг обернулся, озорно блеснув глазами.

— Слушай, Лен, плюнь на свою мерихлюндию и возвращайся к нам.

Ее лицо прояснилось, широко распахнулись глаза.

— А возьмете?

— Ну! Борис будет в восторге. Он и сейчас частенько вспоминает: «Это было еще при Смирновой…» В классиках ходишь.

Между тем Матвей Анатольевич недоуменно посматривал на пустующее соседнее кресло, где только что сидел Коньков. Вот так встать и уйти посреди заседания? Непонятно. Словно невежливый хозяин, который, усадив гостей за именинный стол, покидает их и отправляется во двор играть в домино с пенсионерами. Неинтересно? В это Матвей Анатольевич не верил. В каждом докладе есть хоть крупица оригинального, о которой порою и сам докладчик не знает. Важно зацепить ее в мутном потоке слов. Тем более, что доклад обязательно отличается от опубликованного текста — интонация, жест, непосредственный контакт действуют убедительнее. Не говоря уж о слайдах.

Самым весомым сегодня показался доклад из Риги. А почему? Ни по теме, ни по результатам лечения ничего выдающегося, а слушали разинув рот. И понял — паблисити (в лучшем значении этого слова). Каждая фраза на своем месте, каждое слово отточено и впечатляет. Ничего лишнего. И слайды. Изумительные цветные слайды. И под конец сухая, но сногсшибательная справка: лицензии на рижский аппарат закуплены семью странами.

И был еще один доклад из Северска, скучный, до предела насыщенный цифрами. Докладчик, белобрысенький, нервный, в помятом костюме, то и дело поправлял очки, жевал словесную вату. Никто толком его не слушал. Клетки полигональные, клетки ортогональные, включения слева, включения справа. Добросовестно, методично, не обращая внимания на шум в зале, выстроил гору из клеток, а куда она ведет?.. Может быть, сам не знает.

Матвей Анатольевич снял очки, вынул из футляра кусочек замши, тщательно протер стекла. Скорее всего, этот молодой человек — типичный фактограф. Есть такая (весьма нужная) категория ученых. Изучая какое-либо явление, они добросовестно регистрируют все новые и не новые признаки. Пухнут от протоколов картонные папки, гнутся под их тяжестью полки в шкафах. Идут годы, огромная груда накопленных фактов давит на исследователя со всех сторон. А сделать вывод, то есть перейти на новую ступень познания, он иногда не в состоянии. Не дано.

Но и в этом докладе Матвей Анатольевич засек одну фразу, которая, кстати, была подтверждена слайдом. Может быть, больше никто и не заметил, как неловкий, не знавший куда деть руки паренек, который к тому же все время отрывался от микрофона и потому не был слышен, показал недифференцированную праклетку, то есть клетку, не имеющую специфических признаков какой-либо ткани: костной, мышечной, нервной.

Матвей Анатольевич давно предполагал, что в основе процесса роста и восстановления тканей лежит какой-то один общий, самый древний клеточный элемент. И лишь потом, в соответствующих условиях, эта клетка приобретает специфическое строение. Возможно, она живет короткие минуты в своей первичной форме, но она должна быть.

Однако одно дело — предполагать, даже доказать путем логических рассуждений, другое — показать.

Матвей Анатольевич не один год пытался поймать желанную незнакомку. Были сделаны сотни тончайших срезов, просмотрены тысячи препаратов, но предсказанная праклетка не попадалась, и он почти разуверился в ее реальности. Оказывается, надо было смотреть в поляризованном свете.

Обычно бледное, невыразительное лицо Матвея Анатольевича покраснело: уж кто-кто, но он-то мог догадаться. Конечно, с этим пареньком надо будет потолковать в перерыве, кое-что расспросить — так, между прочим.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ БУДУЩЕЕ

ИНСТИТУТ лихорадило. Почтенные руководители отделов и лабораторий, забыв о солидности, с резвостью мэнээсов стремительно проносились по лестницам. Развевались полы халатов, разноцветными флагами поблескивали пластиковые папки. Близилась сдача основного корпуса, шла борьба за будущую территорию — делили медвежью шкуру.

Дагиров молча выслушивал пламенные тирады, способные увлажнить слезой глаза африканского наемника, и складывал заявки-прошения в одну стопку.

Тимонин сидел рядом, перебирал их и посмеивался.

— Чтобы удовлетворить все эти требования, — сказал он, похлопывая по столу, — пришлось бы весь Крутоярск превратить в научный центр.

— Вы не так уж далеки от истины, — отозвался Дагиров. — Вполне возможное будущее. — Он вынул из стола и перелистал большой блокнот. — Вот смотрите, что пишет бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертран Бойден: «Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30—40 лет, однако, если закон, которому подчиняется рост числа ученых, будет действовать в течение еще двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учеными». А? Ловко подсчитано?

Дагиров прошелся взад-вперед по ковру. Со стены хмуро смотрел Николай Иванович Пирогов. О стекло размеренно ширкала ветка, и, подходя к столу, Дагиров каждый раз наступал на переливчатую пеструю тень, отбрасываемую молодым тополем. Значит, из высаженного некогда хилого прутика выросло дерево и дотянулось до третьего этажа. А он и не заметил. Черт знает, как летит время!

— Вы знаете, Георгий Алексеевич, что больше всего ужасает меня в этих заявках? Именно не смешит, а ужасает? Заявочки-то липовые. Да, да. Вы вот со смешком переложили их с одной стороны на другую, а я прочел. Такая уж проклятая привычка всякую бумажку переваривать досконально. Так вот, если вызвать сейчас любого из этих товарищей и сказать: «Вы требуете восемнадцать комнат и ни на одну меньше? Нате, берите» — он ведь волком взвоет от испуга. Потому что привык: будешь просить девять — дадут четыре. Поэтому требуй восемнадцать. И он это понимает, и мы понимаем. Но если можно солгать в одном, почему нельзя в другом? Может быть, и наши научные отчеты — месиво из фактов и вымысла?

Тимонин с возмущением вздернул плечи.

— Ну что вы, Борис Васильевич! Не надо перегибать!

— Не знаю, не знаю. По крайней мере в своем институте я подобного духа не допущу. Вышибу!

— Зачем же горячиться, Борис Васильевич, — примиряюще произнес Тимонин. — Самое лучшее — разобраться на месте. Давайте завтра пройдем по отделам и увидим, что к чему.

Двор института пересекали канавы. Уже который год монтажники в разных местах вскрывали теплотрассу, меняли трубы, шипела сварка, черная копоть гудрона пачкала стены, но зимой все равно было холодно, и по весне опять горы выкинутой глины засыпали тщательно разглаженные дорожки. Сантехники били себя в грудь, крыли на чем свет проектировщиков, но теплее от этого не становилось.

Через канавы были переброшены шаткие доски. От корпуса к корпусу поперек земляных увалов тянулись узкие тропки, по ним и ходили, оступаясь в в грязь, балансируя на досках. Один вид этих канав приводил Дагирова в бешенство. Пробежав по качающимся доскам, он подозвал начальника ОКСа, и посреди двора, при всех начался разнос.

Невольная задержка дала возможность разгореться спору, который возник на ходу между Коньковым и Матвеем Анатольевичем. Началось с легкой пикировки.

— Слышал, что вы, теоретики, рассчитываете занять весь клинический корпус, когда мы переберемся через дорогу. Так, что ли?

— Было бы неплохо, — осторожно ответил Матвей Анатольевич.

— А надо ли? — Коньков был полон сарказма.

— Да не помешает. Тесно живем.

— Ну и чем же, позвольте вас спросить, вы будете заниматься в таких хоромах?

— Тем же, чем до сих пор.

— А-а… понятно. — Коньков нашел втиснутый в грязь кирпич и прочно на нем утвердился. — А вы знаете, Матвей Анатольевич, почему ваш отдел называют секретным?

— Не знаю и не интересуюсь.

Матвей Анатольевич был сух и чопорен и зябко поворачивался спиной к свежему ветерку.

— А потому, Матвей Анатольевич, что никто не может объяснить, чем ваш отдел занимается.

Никто не засмеялся. Матвей Анатольевич выпрямился, щеки его втянулись.

— Надеюсь, Александр Григорьевич, вы высказываете не официальное мнение?

Коньков понял, что зашел слишком далеко.

— Нет, что вы? Это шутка, институтский фольклор. Конечно, отвлеченные изыскания необходимы, вопрос: когда и где… Стоит ли ими увлекаться…

— Ну, разумеется. По-вашему, лучше закрыть все лаборатории, сдать в металлолом электронный микроскоп, собак — на мыло, кроликов — на жаркое, расставить всюду койки и оперировать, оперировать с утра до ночи. Чтобы весь Крутоярск сверкал аппаратами. А что и как делать завтра и тем более послезавтра — неважно.

— Э-э, Матвей Анатольевич, так нельзя. Вы слишком вольно трактуете мои слова.

Они разгорячились, и их перепалка привлекла внимание Дагирова.

— Товарищи! Вы что? — вмешался он. — Нашли место для спора — посреди двора. Как средневековые схоласты, на потеху публике. Может, мне стать на кирпичик и помочь вам в выяснении отношений? А? Тем более, что у меня тоже есть кой-какие соображения. Нет, не хотите? Тогда посвятим программе будущего ближайшее заседание ученого совета, а подготовить его попросим Александра Григорьевича и Матвея Анатольевича. Теперь же хватит дискуссий. Начнем с биофизиков.

К Воронцову зашли напоследок, так, посмотреть, все ли в порядке. Его лабораторию не собирались трогать с насиженного места. Слишком сложно было бы вновь подводить силовой кабель, доставать медные листы для заземления, обтягивать комнаты сеткой-экраном. Да Воронцов и не просил новой жилплощади. По его мнению, лучше быть в тесноте, но подальше от недремлющего ока начальства.

Взглядов он придерживался самых демократических и отнюдь не требовал от подчиненных, чтобы они появлялись на своем рабочем месте ровно в восемь, а покидали его не раньше пяти. Но порученное задание — вынь да положь. Когда что-нибудь не ладилось, а сроки поджимали, Воронцов не стеснялся задерживать своих «ребят» до последнего автобуса, а то и прихватить субботу с воскресеньем. «Ребятам» помоложе сей вольный режим весьма нравился, те же, кто постарше, чувствовали себя непривычно. Институтские контролеры на воронцовской лаборатории демонстрировали свое рвение и писали докладные, которые Дагиров пока что складывал в папочку, вроде никак на них не реагируя, хотя воронцовских «ребяток» встречали днем то в универмаге, то на водной станции.

Интересно было посмотреть, что же получится у этого оригинала, нелегально внедрившего ненормированный рабочий день. Может быть, для научных работников так лучше. Теперь, когда открыли биоритмы, когда людей делят по деловой активности на «жаворонков» и «сов», когда он сам чувствует прилив сил лишь к ночи, а утром никак не может разогнаться, трудно сказать, может быть, Воронцов и прав. Дагиров мог позволить себе такой административный эксперимент и приказал начальнику отдела кадров, который волновался больше всех, не трогать Воронцова и вообще делать вид, что ничего не происходит. Но как настоящий ученый он не мог ограничиться простым созерцанием и ради интереса подкидывал Воронцову одно задание за другим.

Теперь настала пора проверить.

— Да, — сказал Дагиров, окидывая взглядом стеллажи с аппаратурой, рулоны лент, испытательные стенды. — Богато живете, Андрей Николаевич. Потихоньку, потихоньку, а сколько вы у меня денег потратили — уйма! Это что за штука? — Он показал на толстую колонку с отходящим в сторону набором сочлененных между собой штанг, последняя из которых заканчивалась чем-то вроде бинокля.

— Это операционный микроскоп, Борис Васильевич.

— А зачем он вам нужен?

— Для микрохирургии.

— Отлично. А сколько он стоит?

Воронцов был сама безмятежность.

— Не знаю, Борис Васильевич. Тысячи две-три.

— Долларов?

— Долларов или марок. Микроскоп немецкий.

Дагиров всплеснул руками.

— Да вы, оказывается, не от мира сего. «Тысячи две-три…» Доллары или марки — вам все равно. Вы хоть представляете, что значит раздобыть эти три тысячи долларов?! Я и так уже ограбил почти весь валютный фонд крутоярских заводов. Ну смотрите, если узнаю, что этот микроскоп не используется на полную катушку…

Усилием воли он заставил себя сделать паузу, помолчав, посопел, вынул сигарету, посмотрел на нее недоуменно, сунул обратно в пачку и стал расспрашивать о делах текущих. Микроскоп был забыт, больше о нем не вспоминалось, но Воронцов знал, что через год и через два, время от времени Дагиров будет обязательно вспоминать об импортном микроскопе, интересоваться, и теперь хочешь не хочешь придется эту купленную, в общем-то, больше из любопытства бандуру пристроить к делу. Хорошо хоть Дагиров не поинтересовался некоторыми другими приобретениями, особенно относящимися к начальному периоду оснащения лаборатории.

Думая об этом, Воронцов между тем показывал Дагирову рабочую схему устройства для полуавтоматического управления аппаратом. Все висело, как говорится, «на соплях»: панельки не были закреплены, клубками вились разноцветные провода и включалась схема через раз. До окончательной конструкции было далеко, но Дагиров довольно улыбался: он давно задумал добиться того, чтобы движущиеся детали аппарата могли перемещаться непрерывно или прерывисто, — по заданной программе. Само напрашивалось согласование удлинения конечности с суточным ритмом роста клеток и многое другое, что он не мог еще четко сформулировать, но что позволяло проникнуться твердым убеждением в необходимости подобного устройства.

Остальные задания тоже выполнялись или были уже закончены.

Дагиров благосклонно посмотрел на Воронцова, но хвалить не стал, поднялся, застегнул халат и вдруг вспомнил:

— Да, Андрей Николаевич, а как дела с замещением сухожилия? Уже четыре месяца прошло, а вы не докладываете.

Заметив недоумение Тимонина, Конькова и других, он пояснил:

— Вы знаете, что после травмы или нагноения может образоваться дефект сухожилия. Вот мы и решили попробовать отщепить часть от соседнего, здорового, сухожилия и переместить ее на новое место.

Воронцов засуетился.

— Сейчас, Борис Васильевич, сейчас… Куда же я ее засунул? Вроде бы стояла на полке… Ах, вот, вот…

Он вынул из стеклянного лабораторного шкафа коническую колбу с широким горлом и поставил на стол.

— Вот, смотрите! — с гордостью произнес Воронцов, показывая на бурую, похожую на старую бечевку, нить, лежащую на дне сосуда. Искусственное сухожилие. Синтетика, смешанная с коллагеном. Сами додумались! Уже прооперировали двух собак, пока держит.

Дагиров расправил плечи, выпрямился, подбородок его вздернулся кверху.

— Что-о-о?! Сами! Кто позволил?! Развели тут художественную самодеятельность, артисты! Не институт, а сельский клуб: один поет, другой пляшет, третий шпарит на балалайке! Да, да, на балалайке, черт побери!

Он гневно глянул на Тимонина.

— И это называется научное планирование? Не план, а Филькина грамота! Пустой звук! Каждый делает, что хочет.

Критику в свой адрес, да еще на людях, Тимонин допустить не мог.

— Научная часть ни при чем, Борис Васильевич, — сказал он, поджав губы. — Андрей Николаевич не соизволил поставить нас в известность о своем… изобретении. Он вообще весьма неохотно информирует меня о работе лаборатории и всегда утверждает, что выполняет ваши задания, о которых должен отчитываться только вам. Это во-первых. А во-вторых, не так просто его застать, он ведь, как вольная птица, появляется и тут же исчезает. А вы, кстати, ему потакаете.

— Вот именно кстати, — сухо оборвал его Дагиров, глядя сверху вниз, и повернулся к Воронцову. — Знаете ли вы, Андрей Николаевич, что это так называемое сухожилие не приживется? А если приживется, то превратится в рубец. Вы, видимо, не знакомы с работами Пирсона и Федорова, в которых детальнейшим образом описаны осложнения после подсадки искусственных сухожилий. Молчите. Да-а… Но не это главное. Главное то, что вы извратили мою мысль. Важна не только конечная цель, но и средства для ее достижения. Раз я просил вас сделать именно так, расписал конкретно, значит были у меня какие-то соображения, которые я не смог вам изложить по недостатку времени. Вы еще не чувствуете время, вы лет на десять моложе. А я уже понимаю, что могу не успеть. — Он вздохнул, и лицо стало мягким, морщины разгладились, и голос подобрел: — Столько задумано… Только теперь, в пору зрелости, я научился отсекать лишнее. Интересно ваше искусственное сухожилие? Интересно, признаю. Но я не могу позволить вам уходить в сторону от нашего пути, не имею права. Как ни прикидывай, как ни бери максимальный срок, — ну, до восьмидесяти, — а замыслов столько, что все равно не успеть. И уж, поверьте, я знаю, что делаю, когда придерживаю вас за руки. Вынужден… Может быть, через год-два я сам попрошу вас заняться этим искусственным сухожилием.

Воронцов виновато пожал плечами. То есть ему казалось, что он пожал плечами. На самом деле он исчез, испарился, остались брюки, халат, примятая белая шапочка, ну, может быть, еще глаза, устремленные на носки давно не чищенных туфель. Но его, Андрея Николаевича Воронцова как личности, уверенной в себе и в определенном умственном превосходстве над другими, не существовало. Дело было не в обиде на Дагирова, нет — шеф прав. Но чтобы он, именно, он мог допустить такой «ляп»! Это било по самолюбию, а самолюбив был Андрей Николаевич чрезвычайно.

В кабинет директора вернулись к вечеру, когда воздух уже загустел и в сиреневой выси прорезался узкий серп луны. Руководители отделов, завлабы молчали в смущении. Вот так работаешь день за днем, и кажется, что делаешь нечто безусловно важное и нужное. А когда, как сегодня, окинешь взором всю картину, становится ясным главное направление. Бьешься, заводишь знакомства, пьешь с кем-то коньяк, чтобы выбить вне плана электронный микроскоп или сблокированный с ЭВМ симменсовский томограф, без которых, кажется, станет вся наука, ходишь гордый от счастья, полгода прикидываешь, как будешь выдавать информацию на субклеточном уровне… И вдруг оказывается, что ничем не примечательный старший научный сотрудник, которого и по имени-отчеству не все знают, осмыслив и объединив дагировские методики, вывел на их основе новую биологическую закономерность роста как процесса. Вместе с Дагировым подана заявка на открытие, а такое не у каждого академика в жизни случается. И потребовалось ему двадцать кроликов, микроскоп и собственная голова. Конечно, радостно за товарища, но с житейской точки зрения возникает обратная связь; какова же должна быть отдача за вложенные миллионы? Дагиров не такой человек, чтобы обойти эту проблему. А ответить нечего, потому что в современную аппаратуру надо еще вложить современную идею. И либо она есть, либо — творческое бесплодие, которое далеко не всегда можно прикрыть броней общественной деятельности.

— Все на сегодня? — спросил Дагиров, открывая бутылку минеральной воды.

— В общем, все, — сказал Тимонин. — Осталось вам только подписать план проведения занятий школы передового опыта. Можете даже не читать — мероприятие стандартное.

В Дагирове тут же взыграла дотошность: как это подписать не читая? «Школа передового опыта»… Громко звучит, лучше бы, например, «Семинар повышения квалификации» или как-нибудь еще. И как можно научить чужому опыту? Опыт всегда свой, выстраданный, приросший к сердцу. Разве можно объяснить словами, почему при взгляде на больного появляется уверенность, что делать надо так и только так. Научить можно приему, но не чувству.

Дагиров просмотрел листки, и лицо его помрачнело.

— Ну знаете ли, Георгий Алексеевич, если все здесь написанное — программа школы передового опыта, то мы с вами должны быть не врачами, а алкоголиками. Каждый день небольшой доклад, какой-то куцый обход клиник — что можно показать за полтора часа? — и то банкет, то экскурсия на озеро, то есть тот же банкет, но без фраков. Интересно, о чем вы собираетесь читать лекции на зеленом бережке под шелест волн?

— Не вижу крамолы, Борис Васильевич. Так уж положено для престижа. Долг гостеприимства, традиция.

— От слов и традиций при частом употреблении нередко остается одна формальная оболочка. Престиж — понятие тонкое, вряд ли его создашь самым роскошным шашлыком… Решаем так: ежедневно проводим показательные операции, два доклада с демонстрацией слайдов и лекцию. И если у наших слушателей к вечеру хватит сил повернуть голову к телевизору, грош нам цена как организаторам. Приедут взрослые люди, приедут  у ч и т ь с я, а вы их — конфеткой. …Кстати, по составу. Вы внимательно с ним познакомились?

— Вообще не смотрел. Какое это имеет значение?

— Представьте, имеет. С чего бы это среди рядовых врачей, которых действительно надо учить, затесались четыре доцента, а? Сами ведь кого угодно научат. — Дагиров на миг задумался. — А потому, как ни жаль, никаких обходов экспериментальных лабораторий.

— Неудобно, Борис Васильевич. Что люди подумают? И что им сказать?

— Начните ремонт, взорвите водопровод — ваше дело. Существует модное понятие — «утечка мозгов». Мозги — дело наживное, а вот утечка идей — это пострашнее. Помните, гостил у нас врач из Франции? Маленький такой, улыбчивый, все восхищался. Ну и мы растаяли: как же зарубежный коллега приехал поучиться в нашу глушь. Душа нараспашку, все показали, даже то, что в задумке, что только пробуется. Вот мы какие простые и добрые! Он же по возвращении прооперировал в своей клинике несколько больных, отснял фильм и опубликовал статьи в ведущих журналах. Все корректно, есть ссылка на нас, только звучит она так, будто мы сподвижники Гиппократа. Вот и получается, что, пока мы раскачивались да преодолевали врожденное отвращение к оформлению накопленного материала, этот француз застолбил наши идеи на мировой арене.

Доцентов можно понять: кандидатские вымучены на последнем дыхании, в голове ни мыслишки, душа полна страха перед очередным конкурсом и так хочется стать доктором наук! Но я не настолько добр, чтобы за свой счет и во вред государству из умеренно бездарных доцентов делать абсолютно бездарных профессоров. Извините, идеями не торгуем.

Тимонин, кивнув в знак согласия, вышел и вдруг остановился в коридоре. Почему это Дагиров заговорил о бездарных профессорах? Только ли этих доцентов имел он в виду? Георгий Алексеевич оттянул «бабочку» и расстегнул воротничок. Конечно, он немного распустился за последний год, застыл в расслабленной отрешенности, но день-два — и он, безусловно, возьмет себя в руки и займется… займется… Как найти тему, которая была бы его и в то же время отвечала дагировским устремлениям?

Актовый зал был переполнен. Сидели на дополнительных стульях в проходе, стояли вдоль стен, кое-кто умудрился примоститься на батареях водяного отопления.

Члены ученого совета, которые, как обычно, не торопясь подходили ровно к двум, удивленно озирались по сторонам в поисках места. Такого никогда не было.

Поскольку пребывание на любых собраниях и заседаниях обязанность не из приятных, то на заседаниях ученого совета, кроме его членов, присутствующих по долгу службы, обычно бывали немногие. Но сегодня виднелась и накрахмаленная до жестяной жесткости косынка главной сестры, и рыхлый профиль заведующего гаражом, и квадратные очки зама по хозяйственной части, — пришли все, кто имел возможность.

Ждали Дагирова, а он задерживался. Легкий говорок скользил по рядам. Было душно. Открыли проемы в застекленной, прикрытой шторами стене, ветерок зашевелил листы бумаги на столе, принес из соседнего леса запах разогревшейся хвои, песка, полыни.

Матвей Анатольевич даже вздохнул — так захотелось вдруг в тишь и задумчивый покой векового бора.

Наконец из боковой двери, чуть наклонившись вперед, скорым шагом вышел на сцену Дагиров, резко повернул голову, оглядел зал, усмехнулся, пригнул к себе микрофон.

— Да, сегодня можно не сомневаться: все члены совета в наличии. Вижу, пришли даже те, кто болеет. Спасибо. Тогда начнем. Заседание ученого совета объявляю открытым. На повестке дня один вопрос: «Перспективы развития института на ближайшие десять лет». Гм… Формулировка странная. Почему десять лет? А не двадцать или пять? М-да… Впредь прошу согласовывать. А пока… Слово для доклада предоставляется профессору Тимонину. Тридцать минут. Прошу, Георгий Алексеевич.

Глядя на Тимонина, он перевел стрелку на ручных часах-будильнике, прислушался к их ходу, раздалась тоненькая трель; он вновь перевел стрелку и улыбнулся, довольный — очень уж нравились ему подобные игрушки для взрослых.

Тимонин был весь в серых тонах. Свинцовый ежик, глаза цвета зимнего неба, неброский стальной костюм, серо-голубая рубашка и грифельный галстук-бабочка. Сама корректность взошла на сцену и привычным жестом опытного лектора взяла в руки микрофон.

Доклад, вопреки ожиданиям, был скучен и вязок, обкатанные слова засасывали до зевоты. Вначале, как водится, Тимонин прошелся по прошлым недостаткам: нет полной комплексации тем, некоторые исследования, как, например, у товарища Воронцова, вообще не запланированы, а это уже анархия; потом перешел к будущим успехам. Успехи вроде бы намечались в большом количестве, но какие-то неопределенные, по принципу «догоним и перегоним», непонятно только было, кого и зачем.

Но ничего, дослушали, вежливо похлопали, хотя ждали большего. Знали: именно сегодня в споре должна родиться истина, а спор будет.

К трибуне решительно рванулся Коньков. Прокашлялся, куснул губу, вскинул голову.

— Товарищи! Из доклада профессора Тимонина и некоторых цифр, полученных мной у экономистов, явствует, что уже сегодня миллионы рублей вложены в экспериментальные лаборатории, отделы радиоэлектроники, электронной микроскопии, биофизики, биохимии, ЭВМ и прочие теоретические службы. Наш виварий крупнейший в Европе. Удельный вес сотрудников, не принимающих непосредственного участия в лечебном процессе, больше половины. А судя по докладу, намечается организация совсем уже далеких от ортопедии и травматологии лабораторий: по сопромату, по изучению психики. А надо ли? Невозможно объять необъятное… По сведениям регистратуры поликлиники, очередь в институт превышает две с половиной тысячи. Значит, некоторым больным придется ждать не меньше пяти-шести лет. Это лишних пять лет страданий. И ведь мы фактически берем только избранных. А если раскрыть двери пошире?

По залу прошел смешок.

— Да-да, знаю: Коньков вечно об одном и том же. Да, «Карфаген должен быть разрушен». Я считаю, что с созданием новых лабораторий и увеличением штата существующих следует повременить. Пусть выдадут на-гора продукцию. Я не случайно употребил шахтерское выражение «на-гора». Шахтеры добывают уголь, он зрим и весом, его измеряют сотнями и тысячами тонн, а чаще эшелонами. Наша продукция невесома. Все сделанное институтом за год можно унести в одном портфеле, но по своей значимости оно должно быть весомее эшелонов угля, сотен тысяч тонн нефти, ибо наше дело — возвращать человеку здоровье. А пока, кроме трех-пяти десятков статей, пусть даже в центральной печати, мы от наших теоретиков солидной отдачи не видим. Где монографии? Где обещанные атласы? Пора б уже, наконец, получить доказательное объяснение механизма роста различных тканей при их удлинении. Вот почему я, как и раньше, предлагаю в первую очередь максимально расширить клиническую базу, увеличить количество коек и число врачей, сократить очередь на лечение. Мы знаем неукротимую энергию Бориса Васильевича. Великая энергия рождает великие дела, важно не распылить ее.

Речь Конькова произвела большое впечатление. С ним соглашались, его поддерживали. Действительно, раз есть ружье, оно должно стрелять. Так ли важно, какой процесс происходит в стволе при движении пули?

Матвей Анатольевич выждал, пока страсти немного поутихли, и попросил слова.

— Пожалуй, впервые за несколько лет я полностью согласен с Александром Григорьевичем. Как сказал он и, кроме него, Козьма Прутков, «невозможно объять необъятное». Вынужден согласиться со многими упреками в наш адрес. Да, мы, теоретики, отстаем, не управляемся. В том и состоит парадоксальность нашего института, что Борис Васильевич Дагиров, руководствуясь своим богатым опытом и огромным теоретическим багажом, строит гипотезу, проводит эксперименты и добивается блестящего эффекта. А мы должны объяснять, как и почему так получилось. Есть начало — мысль, и есть конец — результат. Откуда взять основу, если никто ничего подобного не делал? Приходится начинать с нуля, а когда отправная точка — нуль, невольно действуешь самым непродуктивным методом — методом проб и ошибок. Получается, что Борис Васильевич сразу воздвигает здание, а мы потом подводим под него фундамент. Я думаю, что процент непроизводительного персонала следует увеличить, и увеличить значительно. Тогда мы справимся, появятся монографии, атласы, руководства, в отсутствии которых нас справедливо упрекнул Александр Григорьевич. Поэтому, я считаю, что, расширяя клиническую базу, следует прибавить людей и аппаратуры в уже существующие лаборатории, а с новыми, пожалуй, действительно можно повременить. Иногда и в наступлении не мешает остановиться и подтянуть тылы. Необходимо срочно, буквально срочно создать еще одну группу в лаборатории электронной микроскопии. Исследуя удлиняемую кость под электронным микроскопом, удалось получить огромное количество новых данных, а объединить их, поймать главное звено — некогда и, в сущности, некому. Пора всерьез заняться влиянием биоритма. Неясно еще влияние на растущую кость повышенного или, наоборот, пониженного давления крови. Да мало ли других нерешенных проблем? Может быть, стоит все же заняться синицей в руках, а журавль пусть пока полетает в небе? Я кончил.

Матвей Анатольевич сошел со сцены, забыв снять, протереть и уложить в футляр очки, что являлось признаком величайшего волнения, ибо никто из членов ученого совета не помнил, чтобы он после выступления не совершил методично и последовательно эту несложную процедуру.

Мнения разделились, но все сходились на том, что приемлемы оба предложения — и Конькова и Матвея Анатольевича, пожалуй, их вполне можно объединить.

Поднялся Дагиров, пригладил рукой редеющие волосы, недовольно сощурился от ударившегося в глаза резкого света мощной дуговой лампы — оператор телевидения спешил запечатлеть на пленке это обещавшее стать историческим заседание.

— Сегодня, — сказал Дагиров, — дважды прозвучало: «Нельзя объять необъятное». Хочу добавить: но стремиться к этому надо. Были также высказаны два предложения о дальнейшем развитии нашего направления в науке. Я говорю об основных, остальные их дополняли в деталях. Я огорчен — да, да, не подберу другого слова, — огорчен обоими. В них нет предвидения. Пусть меня извинят оба оратора, но, если говорить, что движение может быть либо вперед, либо назад, то они предлагают куда-то вбок, если вообще не остановку. Александр Григорьевич в своем прогнозировании, к сожалению, слишком робок и лишен фантазии, а Матвей Анатольевич больше жаловался, что никак за мной не угонится. Это уж, извините, абсурд: как хотите, а придется не только догнать, но и идти вровень. Ждать не будем. И раздувать клинику до бесконечности не будем. Мне наш путь представляется иным.

Первое — клиника. Вы знаете, что на основе аппарата существует уже много методов лечения. Аппарат лишь подсобное средство, а не главное звено. Правильнее сказать, существует универсальный набор деталей, что-то вроде знакомого всем детского конструктора, только для взрослых. Из него всегда можно подобрать конструкцию конкретно для данного больного с учетом любых индивидуальных особенностей. В этом наша сила, в этом же наша слабость. Есть аппараты для каждого больного, нет одного для всех. Поэтому пока что наши методы применяются преимущественно в крупных клиниках, где врачи опытные, квалифицированные. Но ведь всему новому мы вначале учимся, даже газовую плиту вам не включат, пока не пройдете инструктаж. Могу сказать одно: опыт показывает, что любой врач, обладающий минимальными хирургическими навыками, освоит аппарат за два-три месяца. Поэтому наша задача номер один — не увеличивать количество коек, а обучить нашим методам как можно больше врачей. Для этого, вероятно, нужно создать при институте филиал ЦИУ[5]. Нас ведь монополия не интересует, мы не капиталисты. Думаю, министерство нас поддержит. Вот когда в каждом городке, в каждой районной больнице будут специалисты, владеющие нашими методами, тогда и больным будет лучше, и нам легче.

И, конечно же, больных надо смелее лечить амбулаторно. Пора уже к этому привыкнуть. Для большинства врачей пока что звучит дико: серьезная операция в поликлинике. Но мы с вами на тысячах наблюдений доказали безопасность таких операций, и надо смелее их внедрять. И психологически больному легче находиться дома, чем в больнице.

Перейдем к теории. Когда-то нам предъявляли претензии, что мы вмешиваемся в тайны природы, пытаемся корректировать ее ошибки. В частности это касалось увеличения роста лилипутов и карликов. Возражение закономерное и современное, ибо мы с вами являемся свидетелями того, во что может превратиться природа в целом, не дождавшись милости от нас. Не случайно возникла целая наука — экология… Еще в старое время, когда человек больше присматривался к окружающей среде, а не набрасывался на нее с топором и экскаватором, английский философ Фрэнсис Бэкон сказал: «Природа покоряется подчинением ей». Следовательно, использовать естественные закономерности в желаемом направлении можно и нужно.

Начав с довольно узкого вопроса — восстановления или увеличения длины конечности, — мы в конце концов установили общебиологическую закономерность управляемого роста любой живой ткани, — от частного к общему. Длительные исследования доказали, что при любом повреждении — кожи, мышц, кости — неважно, в зоне повреждения вначале возникают первичные стволовые клетки. Они способны размножаться в условиях пониженного снабжения кислородом и питательными веществами, потому они и выживают. В дальнейшем они превращаются в специфические тканевые клетки или в рубец, в соединительную ткань. Однако, если подобрать ключик и воздействовать на стволовые клетки соответствующим образом, можно, например, в мышце получить кость или вырастить лоскут кожи, необходимый для закрытия ожога. Этого мы уже добились в эксперименте. Думаю, недалек тот день, когда можно будет вырастить участок нерва или кровеносного сосуда, то есть человек в самом себе будет создавать запасные части. Конечно, это утверждение попахивает фантастикой, но фантастикой реальной. Вот этими кардинальными проблемами мы и будем заниматься. Нельзя, разумеется, строить здание на песке, будем считать, что все-таки основные сваи мы вбили, а уж кирпичики — это потом, потом.

Оператор телевидения слушал как завороженный, и лишь когда Дагиров замолчал, спохватился, что забыл включить магнитофон и не записал ни слова. Покрасневший, взъерошенный, подскочил он к Дагирову после заседания.

— Борис Васильевич! Пожалуйста! Два слова для ЦТ!

— Так мало? — спросил Дагиров и похлопал оператора по плечу.

— Ну-у, — смутился тот. — Вы же понимаете…

— Нет, нет, пожалуйста, — сказал Дагиров. — Можно и два. Скажите, вы знаете, что такое счастье?

— Как вам сказать… — замялся оператор.

— А я знаю. Мне уже за пятьдесят. Невольно стремишься подвести итоги, спрашиваешь себя: а так ли прожил жизнь? Могу твердо ответить: так! Много было неприятного и трудного, но тем полнее радость свершения. Труд мой высоко оценен партией и народом, и главная награда — вот этот институт. Я счастлив, что он существует, значит, жизнь прожита не зря, значит, я смогу еще сделать то, что обязан сделать для людей — и потому что обязан, и потому что каждый день так интересен!

Примечания

1

«Ничему не удивляться» (лат.).

(обратно)

2

К звездам… (лат.).

(обратно)

3

Всесоюзный научно-исследовательский институт государственной патентной экспертизы.

(обратно)

4

«Дверь должна быть либо закрыта, либо открыта» (франц.).

(обратно)

5

Центральный институт усовершенствования (врачей).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ НЕОЖИДАННЫЙ ЗВОНОК

ГЛАВА ВТОРАЯ СТРАТЕГИЯ УСПЕХА

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ТВОРЧЕСТВО

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ КТО «ПРОТИВ»

ГЛАВА ПЯТАЯ ЦЕНА УДАЧИ

ГЛАВА ШЕСТАЯ ВСТРЕЧА НА РАВНЫХ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЛИЧНЫЙ КОНТАКТ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПУТЬ ПРИЗНАНИЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПЕРВАЯ ВСЕСОЮЗНАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ БУДУЩЕЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg