«Когда жизнь на виду»

Когда жизнь на виду (fb2) - Когда жизнь на виду 656K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Александрович Шабанов

Когда жизнь на виду

Что удивило меня и порадовало еще при первом чтении повестей моего земляка Владимира Шабанова, так это его профессионально бережное, я по-нынешнему сказал бы, — экономное пользование словом, желание и часто умение добиваться нужного движения чувства и ума, будь то в читателе или в героях, меньшими средствами — желание точной и емкой краткости то есть. Удивило, что этот признак хорошей прозы есть уже в самых первых по написанию повестях его, а порадовало потому, что ведь и всякий из нас радуется, наверное, встретив на своем пути умного, точно и тонко мыслящего человека, не переставшего верить в добро и высокий, несмотря ни на что, смысл нашего существования, — не так уж, согласитесь, и часты такие встречи.

Но, может, главное, что уверило меня в возможностях Владимира Шабанова как автора, — это заметный и, что очень важно, естественный, из внутренней нужды проистекающий духовный рост автора и его героев, потребность в большем осмыслении себя и окружающего мира — в идеале, потребность, которая, в конечном счете, и движет всем и в жизни, и в литературе. Причем, Шабанов с природным чутьем следует здесь реальностям жизни, не педалируя «прозреньями», показывая трудности, порой и неблагополучия этого роста, шаг за шагом выходя вместе со своими героями на новый уровень самоопределения по времени своему и месту в нынешнем усложнившемся нашем бытие. Идет поиск себя, поиск точек нравственного отсчета — поиск серьезный, который по логике внутреннего развития неминуемо выводит автора к более широким духовным вопросам по всем «параметрам» человеческой личности и самой жизни. И вся задача Шабанова — как, впрочем, и всей нашей научно-технической интеллигенции, — теперь в том и состоит, чтобы оказаться готовым к этим вопросам, не спасовать перед ними.

Потребности народной жизни выдвигают сейчас, помимо «энтээровского» ускорения, еще одну, не менее важную проблему — одухотворения, гуманизации научной и технической деятельности человека.

Сделать науку истинным союзником и участником совершенствования человеческой личности — нелегкая задача, долготрудная, иллюзии и самоуспокоения здесь более чем неуместны. И, конечно, очень важно, необходимо просто, чтобы и сами итээровцы (а к ним относится по роду работы своей и Шабанов) осознавали эту нешуточную угрозу обесчеловечивания, видели ее и боролись с нею изнутри самого этого многоликого процесса, не сдавали завещанных нам великой нашей культурой ценностей человечности и добра.

И уж не знаю — почему, но надеюсь и верю, что именно этому отдает Владимир Шабанов свой ум и сердце, свое перо.

Петр КРАСНОВ

Осенние пристанища

Я сижу за массивным малиновым столом с могучими фигурными ножками. В открытую форточку порывами залетает еще пока ласковый осенний ветерок. Впечатление такое, что комната дышит. В унисон с ней дышит весь мой организм. Бабье лето. Монотонный, далекий, а поэтому приятный шум большого города незаметно втягивает меня в размышление о необъятности и неповторимости бытия. Я блаженствую, как человек, совершивший большую и полезную работу.

Смотрю на себя в зеркало. Верхняя губа безвольно зависла над нижней, под правым глазом еще одна расписка моего постоянного партнера Коли Собакина. Для нашего тренера по боксу подобные отклонения в нашей внешности — обычная служебная ситуация. Для меня — нечто большее.

По кухне ходит хозяйка, облачившись в длинный халат с огромными красными цветами. Газовая плита и стол отрезаны косяком двери, поэтому мне видна только сама женщина, исполняющая причудливую пантомиму. Изредка она грациозно отходит на середину комнаты, как скульптор, оценивая композиционное построение и любуясь делом рук своих. При этом она поражает кого-то невидимого величественными манерами, которые, ну конечно же, могут передаваться только по наследству. В боксе это называется — бой с тенью. Можно подумать, что не та же Раиса Петровна, щеголяя по двору в фуфайке и сапогах, ругается на чем свет стоит на десяток облезлых городских кур.

Женщина она, скажем так, весьма давно перевалившая за средний возраст, низенькая, кругленькая и не лишенная обаяния. Иногда она заглядывает ко мне и весело морщится:

— Однако, Александр, какой у вас гнусный вид. Синяя лампа в шкафу, — говорит она возвышенным тоном, называя меня на «вы». Затем вздыхает, качает головой и удаляется на кухню.

За двадцать лет проживания с такими, как я, студентами она отточила до блеска весь свой свод правил и принципов общения с квартирантами. Всякие попытки пересмотра их, а также поиски компромиссных решений, всячески пресекались. Так что жизнь моя первое время походила на тяжелый солдатский труд: сбился с шага — ноги отдавили. Впрочем, ее устав, в основном, меня устраивает.

Я осматриваю пристройку к дому, видно, сделанную не одним поколением студентов. Здесь мне предстоит жить сколько получится. Из двух кроватей, разделенных столом, одна моя, а вторая пока свободна. Как раз она-то и дает мне повод для раздумий. Дело в том, что все студенты уже расселились кто где мог, учебный год начался, а квартиранта все нет. Это обстоятельство несколько нервирует Раису Петровну, и она, от нечего делать, часть вины переваливает на меня.

— Александр, иди пить чай, — доносится с кухни.

После тренировок у меня нет сил отказываться от подобных предложений, и я прохожу, в длинную и узкую комнату хозяйки. Дом разделен на две части, за стеной живет супружеская чета. Они тоже квартиранты.

Мебель в комнате так же прочна, как мой малиновый стол, и претендует на выживание в любом космическом катаклизме. Со стен с пожелтевших фотографий на меня смотрят молодые люди и смеются. Я вглядываюсь в их лица — открытые, красивые, лихие — и чуть-чуть завидую хозяйке, которая знала и, наверно, любила этих людей. Я оглядываюсь на Раису Петровну, и мне становится грустно. Эти фотографии питают ее силы, и в лучшие минуты она видит себя молодой и смеющейся. Время здесь застыло, и даже почти неуловимые запахи кажутся мне идущими из тех далеких лет.

Я пью чай. Раиса Петровна садится напротив и принимается за пирог с селедкой. Эта начинка ею еще не испытана, поэтому мое беспокойство вполне понятно. На мою тарелочку ложится довольно увесистый кусок пирога — я вежливо отказываюсь.

— Раиса Петровна, в чем смысл жизни? — почему-то спрашиваю я.

Хотя вопрос мой навеян грустными мыслями о времени, хозяйка широко улыбается. Из уголка рта у нее выглядывает рыбья кость.

— Смысл жизни, Сашенька, в любви, — заявляет она. — Годы, прожитые без любви, напрасно потеряны.

Я уже где-то это слышал. Однако с ее стороны это весьма смелое предположение.

— Твой сегодняшний модус вивенди бессмысленный и не представляет интереса, — продолжает она безапелляционно. — Вместо того, чтобы гулять с девушками, ты ходишь и сверкаешь синяками, как мальчишка. Респектабельные люди тебя стороной обходят, и ты при этом счастлив. Ты, мой милый, из породы жертвенников.

— А что это за порода?

Раиса Петровна глядит сквозь меня и соображает. Эрудиция — это одно, а обоснование — совсем другое.

— Вот сосед за стеной, — она тычет пальцем в стенку, — постоянно жертвует самолюбием ради примирения с женой. И это вместо того, чтобы решать вопрос кардинально. Ведь все конфликты на одну тему.

Всякая теория, конечно, лучше всего раскрывается в своих приложениях.

— Но я здесь причем?

— Ты тоже сторонник жертвовать многим ради достижения малого.

— То есть?

— Лучшие годы ты отдаешь учебе и каким-то забавам, работу, глядишь, предпочтешь семье, здоровье, скорее всего, променяешь на заработки…

— Не слишком ли мрачно? — сомневаюсь я.

— …а вообще, — продолжает она, думая о своем, — смысл жизни в методе ее проведения. Жизнь можно прожить с понятием, а можно и без него.

— Туманно… — пробую я возражать. — И все-таки учеба в институте, я думаю, придает жизни некоторый смысл.

— Надо всегда успевать жить, — быстро реагирует хозяйка, — иначе немедленно впадаешь в анабиоз.

Я думаю, что, пока делу не отдашься, — мало чего достигнешь. И все-таки легкость, с которой хозяйка использует «ученые» термины, меня всегда изумляла, как если бы самоварный кран вместо подачи чая начал бы насвистывать футбольный гимн. Это у нее бывает под настроение, поэтому я с удовольствием слушаю ее излияния и не вижу большой необходимости спорить.

— Раиса Петровна, вы все двадцать лет держите только философствующих студентов или попадают и те, кто успевает жить?

— Ой, кто только у меня не жил! Один студент даже в меня влюбился. Но тогда мне было всего сорок пять. Ему, правда, двадцать пять. Но главное в этом деле, — она сосредоточивается, — единство духа и сила воли.

Я смотрю на нее, молчу и улыбаюсь.

— Чтобы любить — нужно иметь мужество. Это тривиально. — Она энергично заканчивает трапезу. — А вообще, я беру только ребят и только среднего роста.

— А выше среднего?

— Направляю к Антонине Ивановне. Она любит высоких, потому что сама здорова.

— Ну, а девушек куда направляете?

— Девушек? К Петру Афанасьевичу. Он тоже бобыль, на пенсии. У нас тут многие держат студентов.

Я начинаю просматривать некоторую систему в распределении клиентов внутри этого «синдиката». Такие, как Раиса Петровна, квартирантов принимают не от хорошей жизни, но в этом есть свои прелести. Во-первых, квартиранты — в основном молодые люди, которых можно время от времени воспитывать. Во-вторых, это не родственники, которые связывают по рукам и ногам признательностью и обязательствами. И в-третьих, если жилец рассчитывается вовремя да еще есть на что глаз положить, — терпеть можно.

Прекрасный день сменяется не менее прекрасным вечером. Я одеваюсь с некоторой небрежностью и выхожу во двор. Меня изучают два враждебных собачьих глаза из будки размерами чуть поменьше нашей студенческой пристройки. Я выказываю псу максимальное расположение и, словно под дулом пистолета, проскальзываю вдоль стены на улицу.

Я иду по умытому проспекту и впадаю в лирическое настроение. Как раз это мне сейчас и нужно. Сегодня у нас очередное заседание клуба «Цветы и забрала», где собираются любители прозы, поэзии и музыки. Любовь эта далеко не платоническая и облекается в конкретный самописный журнальчик, выпускаемый в единственном экземпляре на средства самих любителей и для их же пользования.

Занятия в институте после завершения летнего трудового семестра пошли сразу полным ходом. На последних курсах мы уже вплотную подступили к изучению нашего основного предмета — кибернетики. Эта наука бесконечно интересна, нова, очень нужна и, как мне кажется, обречена быть всегда модной. Но пока мы еще не успели влюбиться в нее, хотя и готовы к этому.

В маленькой комнатке собрался весь костяк. Председатель объявляет о том, что кроме стихов известного поэта сегодня в программе творческий отчет Виктора Блинова. Витька неделю не брился, у него отросла щетина — на зависть всем, — но он ревниво поглядывает на мой подбитый глаз.

Блинов у нас певец девственной природы. Когда я смотрю на его мрачное заросшее лицо, мною начинают овладевать неуправляемые и непонятные ассоциации. Вот сейчас почему-то явственно вижу мрачный сруб с длинным столом, на котором рассыпаны черные сухари.

Витька с силой выплескивает на онемевшую аудиторию поэму о зайчишке, который поранил ногу о консервную банку. При этом он все время смотрит на меня, как будто бросил ее я. Я отодвигаюсь. Блинов меняет тему. Теперь он начинает клясть нашу занятость, которая делает нас черствыми до такой степени, что мы уже не слышим крика души гибнущей березки, которую расшатывает пьяный обыватель. Поэт вкладывает в тему все свои нерастраченные на борьбу за существование силы. У прозаика, сидящего рядом со мной, видимо, отказывает защитная реакция организма, и он безвольно роняет голову. Еще несколько ужасных минут — и гипноз проходит.

— Сила! — восклицает наш коллега Петя Федоров, высокий худощавый блондин. — Ни одной натянутости. Какая глыба! Монолит!

— Это что… — начинаю я.

— Брось, старина, — хлопает меня по плечу Вадик Веселов, почувствовав, что я собираюсь лезть в бутылку. — Ты ему просто завидуешь.

Я смотрю на Вадика. Его свитер чуть-чуть не достает до колен.

— Ни в коем случае, — отрицаю я нелепое предположение. — Мы с Блиновым вращаемся в разных плоскостях и вряд ли пересечемся.

— Не пересекаются только параллельные плоскости, старик, — замечает Веселов и хитро ухмыляется.

— Да, — соображаю я, — параллельно — тоже не бог весть что. Я просто неточно выразился.

— Что тебе сказать, старик? — Вадик морщит лоб. — Наша главная задача — набить руку. Выйдем в мастера — начнем драться по-настоящему. А сейчас наметывай словарный запас, нащупывай пути подхода к форме. Вся наша студенческая жизнь — пробный шар. Партия будет разыгрываться позднее.

Вадик морализирует так же легко и свободно, как проглатывает сосиски.

Хотя у нас несколько шумновато, шуршание бумаг в противоположном углу комнаты мы все слышим. Со своего места поднимается наш штатный критик Вася.

— Если проследить эволюцию становления Виктора как поэта, то можно отметить несколько любопытных моментов. Вы, конечно, помните его первые стихи и наш совет ему: почаще обращаться к классике. После этого он принес нам стихи, которые нас изумили: Пушкин да и только. После совета писать что-нибудь более современное, Блинов явился а ля Серега Есенин. Но вот сегодня в его стихах проглянула собственная мордашка — и весьма симпатичная, — Вася улыбается открыто и хорошо. — Действительно, мелкотемьем мы побаливаем, — он смотрит на меня, — ну, тут уж, как говорится, кому что дано.

Председатель предлагает выступать еще, и тут, конечно, поднимается Петя. Уж лучше бы он не высовывался.

— Воспитание гражданина невозможно без воспитания любви к фауне и флоре, — начинает он издалека. Голос его крепнет. — Я думаю, что прочитанные произведения достойны публикации. Но добавлю, что проблему можно поставить шире, острее, и, я бы сказал, злее… Что значит, острее в данном случае? Это значит, например, заменить пьяного обывателя пьяной женщиной. Тогда картина будет еще отвратительней. А если посмотреть шире, то пусть их будет две. Так и хочется сказать: «Человек! Руки прочь от природы. Винегрет на вашем столе — не единственное, на что она способна».

Не успевают отгреметь аплодисменты, как Женя Давыдов берет гитару, переходя к завершающей части вечера.

Я иду по вечернему городу. В дверях ресторана стоит тучный мужчина и, блаженно улыбаясь, вытирается платком. С балкона на него поливает перед сном малыш и зевает. Все правильно. Прошел будничный день, и заканчиваться он должен будничными делами.

Идет четвертая пара занятий. Рука моя записывает очередную лекцию, как будто ничего общего со мной не имея. Все-таки четвертый курс, какой-никакой, а навык. Но, как говорят производственники, на заводе придется уже не раздваиваться, а развосьмеряться. Ничего не скажешь, блестящие перспективы сохранения цельности натуры.

Я внезапно вспоминаю, что отец, провожая учиться, наказывал: «Всегда помни, что ты — Иванов!» Делаю усилие, чтобы сосредоточиться. Правда, ничего примечательного в своей фамилии я не нахожу, но зато как красиво сказано.

Рядом сидит Валерка Нестеров. За день мы уже порядочно надоели друг другу, тем не менее краем глаза замечаю, что он на меня смотрит. Я поворачиваюсь к нему и содрогаюсь: он меня не узнает. Медленно подношу руку к Валеркиному уху и дергаю. Он встряхивается и продолжает писать. Я тоже возвращаюсь к лекции, отодвинувшись от него на всякий случай.

Наконец, звонок с последней пары занятий. Мы не спеша собираем конспекты и снова напрягаемся: все начинает решать скорость. В столовой час пик. Очередь похожа на гигантскую гусеницу, даже две. Вторая — приятельница первой. Мы с Валеркой замечаем знакомого и радостно вопим из дверей. Наш приятель вздрагивает и не поворачивается. Нестеров обнимает его за плечи, и наш общий друг медленно начинает признавать, что мы знакомы. Непосредственность во все времена была самым страшным оружием, и через пятнадцать минут мы, сытые и довольные, идем в общежитие.

Делать в общежитии нам абсолютно нечего, но так уж повелось: не навестил друзей — день провел неполноценно. Правда, друзьям такие посещения не всегда приятны, но гостеприимство надо же воспитывать.

На дверях комнаты висит объявление: «Сахара нет, масла нет, денег нет, курить нечего». Мы входим. За столом согнулся Миша Болотов и смотрит на логарифмическую линейку. Он работает всегда. Вот из кого можно сделать гвоздь. Правда, он получился бы согнутый, но зато разогнуть его было бы невозможно.

Валерка подходит и целует Болотова в затылок. Миша что-то бурчит. Я сажусь на свою бывшую кровать и закуриваю. За три года жизни общежитие действительно стало для меня, как пишут в газетах, родным домом. Моя кровать — мой бункер, моя гавань, единственное место на земле, где приходишь к полному согласию с самим собой. Она уютна и тепла, как объятия матери. Я уже начинаю жалеть, что ушел на квартиру.

— Миша, я возвращаюсь! — торжественно объявляю я.

Болотов отрывается от бумаг с таким неудовольствием, что я почти слышу хруст и скрежет его зашатавшихся железобетонных устоев. Он наклоняет голову, как будто хочет меня боднуть, и смотрит поверх очков.

— Предатель, — говорит он, — что ты вообще хочешь получить на квартире? Имитацию домашнего очага?

— Что ты понимаешь.

— Тебя понять трудно, ты ведь душа ищущая, куда мне.

— Видишь ли, чтобы стать толковым плотником, не обязательно всю жизнь спать у верстака.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты работал когда-нибудь на заводе?

— Немного.

— Так вот представь себе, что все выходные дни ты проводишь на заводском дворе. Развлекайся, как можешь, только помни, что у тебя горит план. А вообще, брат, извини, я думал, ты это понимаешь.

— Вот значит как…

— Знаешь, я сейчас успеваю сделать больше и еще время остается. Опять же спина твоя натруженная сниться мне перестала, как укор совести. Так что сдвиги уже есть, и в лучшую сторону. Пошли и ты со мной к Раисе Петровне. Она таких, как ты, тоже берет.

— Насчет сдвигов — это ты правильно сказал. Только они у тебя начались немного раньше, чем ты думаешь, — Мишин взгляд излучает прямо лавину тепла и дружеского сочувствия. Мой взгляд отвечает глубокой признательностью. Нестеров смеется.

— Ты слишком привык жить по прямой, Миша, — начинаю я открывать глаза другу на истинное положение дел, — всякие перемены и отклонения для тебя не нормальны. Ты умрешь от столкновения на улице с себе подобным.

— А ты, Иванов, слишком любишь пестроту. Как ты пишешь: «За судьбою пестрой я гоняюсь…»

Это удар ниже пояса и сравним только с разглашением исповеди. Однако я удивлен. Он цитирует мои стихи из журнала нашего клуба. Двадцатый век — век информации.

— Руки прочь от искусства, лицемер, — говорю я. — Ты просто неблагодарный потребитель. А не я ли тебя, уважаемый, можно сказать, за узду притащил в наш строительный отряд? Если бы не я, где бы ты хлебнул столько романтики, кадавр. И никакой благодарности.

Мишка улыбается. Он-то знает, о чем я говорю.

Летом наш студенческий стройотряд был направлен в маленький таежный городок. Мы прокладывали водопровод к строящемуся дому. Грунт был рыхлый, с плывунами. Траншею рыл «Беларусь», мы шли следом и укрепляли стены траншеи досками. Тракторист работал быстро и грамотно: откопал положенное — отъехал. Только отъезжал он чуть дальше, чем надо, подбрасывая работу и нам. Мы по одному прыгали в траншею и лопатой вычищали то, что ковшом он уже не доставал. Трактор работал непрерывно, да и мы спешили.

Мишка энергично работал лопатой, когда стена, подмытая грунтовыми водами стала медленно оседать. Болотов, не думая, прыгнул на поднимающийся ковш «Беларуси», и тракторист аккуратно поднял его над завалившейся траншеей. Такие случаи обычно запоминаются. Мишка гордился и чувствовал себя бывалым человеком.

Болотов тянется к линейке. Больше мы для него не существуем. Серьезный человек. Мы с Валеркой перебрасываемся несколькими фразами и, зарядившись деловым настроением, выходим из комнаты. Навстречу нам идут Ваня Харченко и Женя Давыдов. Они идут в ту же комнату проведать друзей.

Утро. За окном накрапывает мелкий дождь. Бабье лето кончилось. Делаю себе маленький подарок — встаю на полчаса раньше и поглядываю на понурый садик. Листья желтой вуалью закрывают землю. Массовое гулянье природы заканчивается. Мне почему-то вспоминается наш летний вояж, уютная таежная станция и две девчонки, машущие рукой вслед уходящему поезду.

Хорошие были девчонки — чистые и надежные, с ярко выраженной доброй русской рассудительностью, за которую мы так любим наших матерей. Казалось бы: вот оно, чего еще желать? Ан нет, не складывается. Какие-то новые человеческие качества претендуют на первичность, может быть, та же тонкость, выбирая которую, мы можем пожертвовать самой человечностью. Но вот после таких встреч оседает на всю жизнь в душе какое-то сладостное щемление, тоска по истинным человеческим ценностям, на которые мы разучились полагаться.

Студенческие строительные отряды ушли из моей жизни вместе с угасшим летом. На следующий год — военные лагеря, а там — выпуск. Жаль. Оторвавшись на время от гипотез и структурных схем всего на свете, мы набрасывались на жизнь во плоти с ее тоскою, борьбой, трудом и любовью и умудрялись извлекать полезное даже из однообразия. Мы спешили утвердиться, нашли себе преданных друзей и поняли, что это такое — единство цели. Мы возвращались назад окрепшими и появлялись перед близкими грубыми и растроганными.

И вот осень, Неторопливо уходит живое тепло зеленых аллей, беззаботных пляжей и счастливых вечерних городских улиц. Каждый из нас остается при том, что нажито: спокойным ли уютом, отчаянием, злостью или смирением. Осень воздаст каждому свое. От затухающего костра тепла, конечно, поменьше, зато оно особого свойства, с неразгаданным таинством. За эту тайну я осень и люблю.

Ну и, наконец, любую деятельность здоровой долей аскетизма не испортишь, поэтому настроение у меня грустно-торжественное.

Начало трудового дня лучше всех описывает в своих трудах Вадик Веселов. Кажется, это звучит так: «Сплю. Вскакиваю. Опаздываю. Бегу. Жую. Втискиваюсь. Давлюсь. Умываюсь. Кричу. Игнорируют. Грущу. Кричу. Игнорируют. Тоскую. Кричу. Игнорируют. Ужасаюсь. Кричат. Выбрасывают. Встаю. Бегу. Залетаю. Выпроваживают. Ухожу. Возвращаюсь. Проползаю. Сажусь. Сплю». С этим трудно не согласиться. Сюжеты Вадика неоднократно проверены жизнью, и он чувствует себя неуязвимым, считая, что для описания современной жизни достаточно одних глаголов. И все же относительно новизны стиля я не уверен. Для наших российских модернистов двадцатых годов готовая продукция Вадика была только заготовкой. Можно еще разбить слова пополам и вторую половину выбросить.

Я неторопливо одеваюсь и еду в институт. Трамвайная толчея внешне всегда одинакова, однако осенний подтекст улавливается во всем. Я внезапно начинаю видеть во всех своих единомышленников и ощущать те невидимые нити, которые делают всех нас монолитным, хоть и трамвайным братством. Эти лица: озабоченные и веселые, задумчивые, озорные и легкомысленные — они всегда будут волновать меня, я должен быть всегда среди них, мне нужно чувствовать их рядом. Иначе во мне утратится что-то живое, без чего я себя не мыслю.

И меня они видят, и теплы ко мне, пассажиры трамвая. Мы провожаем выходящих взглядом, рассеянно встречаем вновь прибывших, и вот они уже свои, и мы нужны друг другу, хотя мало кто об этом думает. Зато чувствуют все. Многое нам сегодня предстоит, но может случиться так, что вот этот трамвай, идущий сквозь дождливое утро, и останется самым умным и полновесным впечатлением ушедшего дня.

Будни идут плотно загруженные, упругие, как будто живешь в резиновой среде. Однако мы все-таки успеваем заметить изящную схему или формулу и посмаковать ее содержание. Не устаешь удивляться изощренности человеческого разума, во всяком случае первые два часа занятий. Так что с этой стороны дела обстоят благополучно. Если еще после занятий зайти в спортзал, провести пару смелых боковых, а в ответ получить не менее впечатляющий прямой, то требование еще чего-то от жизни представляется мне кощунством. Не считая, конечно, того, что каждый должен иметь свой тихий уголок, где можно спокойно пообщаться с самим собой. Куда я и следую.

Я вхожу в свою комнату и немею. На бывшей свободной кровати мирно спит существо, мерное посапывание которого отдается у меня в ушах колокольным звоном надвигающейся катастрофы. Мой взгляд непроизвольно скользит в другую сторону и натыкается на чемодан. Чемодан мой, я попал туда, куда шел. Сзади в кулак прыскает Раиса Петровна.

Закрываю дверь и подхожу к хозяйке. Мы начинаем молча со вздохом разглядывать друг друга. Она уже не улыбается.

— Из-за ваших условностей я не намерена терпеть убытки, — изрекает женщина.

— Во-первых, это не мои условности, — говорю я внятно. — Во-вторых, как вы себе это все представляете?

— Что?

— Наше сожительство, по-вашему — симбиоз.

Она смотрит на меня с безнадежной жалостью, как директор школы на твердолобого ученика, у которого еще и родители пьяницы. Я же стараюсь просверлить ее взглядом, насколько может позволить себе это делать квартирант-джентльмен. Вы как-нибудь попробуйте быть квартирантом и не быть джентльменом, хотелось бы мне на это посмотреть. Медленно, как хворь, в меня входит обреченность, и попытки создания делового микроклимата мне уже кажутся жалкими.

— Эта девушка уже сутки живет на вокзале! — восклицает хозяйка.

Я молчу.

— Да она такая же студентка, как и ты! — Раиса Петровна отходит на шаг и начинает изумляться моей черствости.

— Нормальные люди давно уже учатся.

— Она говорит, что болела.

— Шла бы тогда к друзьям в общежитие.

— Друзей у нее еще нет, только поступила, а общагу еще не дали, — терпеливо доносит она до меня подробности трагедии. Я пытаюсь реализовать последний козырь.

— Раиса Петровна, это же не ваш профиль! Вы совершаете безнравственный поступок, нечистоплотную сделку с совестью…

— Ты что говоришь-то? — шарахается от меня хозяйка.

— Вы обобрали Петра Афанасьевича, лишив его клиента. Я не думал, что вы так легко…

— Это не твое дело, — обрывает меня Раиса Петровна, — и вообще… — Она разворачивается и, задрав голову, дефилирует к себе. Больше комментариев не будет.

Делать нечего, как шпион прокрадываюсь на свою кровать, не раздеваясь ложусь и смотрю в потолок.

За месяц я уже успел здесь обжиться. Иногда кажется, что в этом доме я родился и вырос. Поэтому в голове у меня навязчиво крутится мыслишка, выражающая основной закон распределения ценностей: я занял первым, я пришел раньше. Но это не тот случай, и я начинаю рассуждать. Видимо, придется вернуться в общежитие. Место мое уже занято, надо раздобыть кровать, поставить к друзьям и жить нелегально. Этот выход из положения, правда, связан с некоторыми трудностями и неудобствами. С другой стороны, девочке могут выделить место в общежитии и она уйдет сама. Теперь встает вопрос: как же все это будет? Опять же, почему должен думать об этом я?

За окном все так же монотонно льет дождь. Я погружаюсь в анализ аварийной ситуации, могущей возникнуть, когда ребята узнают о свершившемся событии, надо сказать, очень мелком по масштабам вселенной. Перед глазами встает Болотов. Он язвительно улыбается и говорит: «Ну что, пробил головой стену? Что будешь делать в соседней камере?» Этого никогда не случится, решаю я. На душе становится легко, и я засыпаю. Больше часа я днем не отдыхаю, эта привычка отточена годами. Открываю глаза и оглядываюсь. Через всю комнату протянута бечевка, на которой висит белый простынный занавес. Я чувствую себя лежащим на дне бассейна, из которого откачали воду. Мое жизненное пространство резко сузилось. Все разделилось пополам, окно, стол, выходная дверь и маленький, видавший виды коврик.

Из-за двери слышатся голоса хозяйки и новой моей соседки. Девушка говорит негромко, поэтому понять трудно, что она говорит. Зато Раиса Петровна ясно и доходчиво повторяет: «Живи — и все. Живи — и все». Мне вдруг становится весело, потому что это говорится и для меня.

Надо спешить в читалку. Собрав тетради в портфель, появляюсь в прихожей. Обе стоят на кухне и смотрят на меня. Я здороваюсь с девушкой, извещаю Раису Петровну о цели моей вылазки и исчезаю за дверью.

По дороге обдумываю линию поведения. Надо сказать, что определять житейскую тактику и стратегию мне еще не приходилось ни разу, поэтому я испытываю странное удовольствие. Максимальная деловитость на грани аскетизма, все опустошающая сухость натуры, жесткая до занудности принципиальность… Вспоминаю наши общежитские правила, которые, как мы считали, делали нас вооруженными до зубов. Вот одно из них: изощренному интеллекту блестяще противостоит только махровая простота.

Связав все правила, принципы и установки в единый снаряд и налюбовавшись на свою мощь, я мысленно обращаюсь к предполагаемому противнику. Неожиданно я вижу девушку совсем отчетливо, стоящей на кухне рядом с хозяйкой, растерянной и без того сжавшейся от неловкости, и вдруг чувствую жесточайшую и… радостную беспомощность.

Мы сидим в комнате Раисы Петровны, пьем чай и смотрим многосерийный детектив. От нашей компании веет уютом, семейственностью и благополучием. Любого убежденного холостяка такая прелюдия к вечному счастью просто бы потрясла.

Я искоса поглядываю на соседку. Девушку звать Таня, она на два года моложе меня, учится в университете. Я вспомнил, почему при первой встрече что-то показалось в ней знакомым. На одной из выставок картин художник представил графический рисунок пером, где двумя-тремя плавными линиями изобразил головку девушки, олицетворяющую самоё юность. Я с удовольствием посмеялся бы над этим сравнением, если бы оно исходило не от меня самого. Двух-трех легких движений руки для описания девушки явно недостаточно, тем не менее сходство есть: белые, крупными волнами волосы, чистое тонкое лицо с выражением легкого удивления и детской наивной значимости.

Период нашей жизни, когда девушка пряталась за Раису Петровну, а я жил в читалке и только ночевать приходил, уже прошел. Теперь мы занимались вместе, и хозяйка ходила мимо дверей с лоснящимся лицом и заглядывала к нам в комнату, как в любимый виварий.

На экране телевизора, как я уже говорил, демонстрируется темная бесчувственная импортная история, похожая на математическую задачку. Кое-кого уже «убрали», теперь «ликвидируют» тех, кто «убирал». Выпадает из игры тот, у которого шансов меньше, только и всего. Переживать за них нечего, поэтому мы по ходу фильма ведем свой разговор.

— Раиса Петровна сегодня тоже небольшую акцию провела, — говорю я Татьяне. — Уж не проверка ли на прочность, Раиса Петровна? Может, я «под колпаком»?

— Да, Танечка, тут такая история вышла, — хозяйка озорно посматривает на меня и пододвигается на диване к девушке. — Забыла я, посадить Полкашку на цепь, а сама иду открывать Саше калитку. Песик тут как тут, морду в щель, ну и… И что, ты думаешь, делает Сашенька? Кричит? Взлетает птицей на забор, как все нормальные люди? Нет, он быстро хватает руками пса за обе челюсти, — она показывает на себе, как это было, — и молча, спокойно запихивает его обратно, как будто всю жизнь только этим и занимался. Прямо гангстер какой-то. Я, например, его боюсь.

Девушка смеется. Я первый раз в жизни вижу женщину, которая умеет вот так говорить. Умеет подтрунивать весело, умеет создать атмосферу, да много она чего умеет.

— Это не «Полкашка», — отвечаю, — а чумовой бронтозавр. Сколько живу, и все чужой.

— Так за что же ему, Сашенька, тебя любить-то? Ты вот сам посуди. Будка у него протекает, а ведь, вроде, мужик в доме. Мы-то с тобой понимаем, что некогда: занятия, синяки часами отмачиваем, а он-то ведь глупенький, сырость, к тому же, не любит.

— Раиса Петровна, в ваших словах проскальзывает явная несправедливость! — возмущаюсь я.

— Ах, проклятый склероз, — бьет она ладонью по коленке. — Нет, Сашенька — он молодец. Курятник подправил, яблоньки обкопал, — хозяйка наклоняется к Татьяне и на ухо громко шепчет: «Лопату поперек корней поставил и ну копать, да так быстро, что я подумала: все, саду — конец. Кое-как успела поправить». — Так что, тут я немного обмишурилась, — говорит она громко.

Хитрая она, Раиса Петровна, опять каких-нибудь дел у нее накопилось для меня. Как правило, помалу их у нее не бывает, поэтому она меня исподволь заранее морально подготавливает. Обычно, весьма ловко это все у нее получается, так что я помогаю ей с удовольствием.

— Сегодня Антонине Ивановне квартирант продуктов навез, на полгода хватит, — докладывает хозяйка новость, вздыхая. — Одно слово — деревенский. Всю жизнь ведь говорю себе: «Рая, бери только из деревни. Там люди работящие, обеспеченные…» И чем вы мне приглянулись — ума не приложу.

— Пора нам с тобой, Таня, в общежитие перебираться, — говорю я. — Не доходные мы с тобой, взять с нас нечего.

— Ну, что вы, ребята, я же шучу, — отзывается хозяйка. — Я вас ни за что не отпущу. Тонин квартирант ведь трех слов за полгода не сказал, только молчит и сопит. Страсть как не люблю тех, кто молчит. С таким же успехом я и кота могу завести. Уж лучше я с вами буду пироги с селедкой есть под хорошую беседу, чем сало под молчанку. Давайте я еще чайку вам подолью.

Очередная серия закончилась. Я иду спать, женщины убирают стаканы. Потом приходит Таня и устраивается по другую сторону «железного занавеса».

— Что она за человек, никак не пойму, — негромко говорит она.

— Ты знаешь, сам не пойму. Иногда мне думается, что мы воспринимаем ее несколько иначе, чем ей хочется. Сложный человек. То она дама с манерами светской львицы, то превращается вдруг в крикливую торговку. Но в основном она «свой парень». У нее ведь кроме дальних родственников да подруг никого нет, а тут мы с тобой…

Мы молчим. Обычные разговоры перед сном неожиданно обрели для нас мощный и ощутимый смысл. Я чувствую, как засасывают меня и ее эти вечерние минуты, приоткрывая тайники человеческой психологии, унаследованные от наших предков. Иногда мы внезапно замолкаем, как бы опасаясь чего-то, и засыпаем, остерегаясь самых простых безобидных слов.

Уже несколько вечеров подряд я рассказываю о тайге и пустыне, о медведях и змеях, об уголовниках и героях. Это самые безопасные истории — без всякого второго плана, и рассказывать я их люблю. Но сегодня, несмотря на просьбу Тани, говорить мне об этом почему-то не хочется.

— Расскажи мне сегодня что-нибудь ты, — прошу я ее.

— Что тебе рассказать?

— Расскажи, например, что за ребята у вас в группе подобрались.

— Ребята у нас хорошие.

— Знаешь, как один приятель начал писать дневник?

— Как?

— 26 июня. Я сегодня проснулся с хорошим настроением. Пошел на работу. Там хорошо поработал. Пришел с работы и очень хорошо провел время. В общем, день был очень хороший.

Она смеется.

— А что бы ты хотел услышать?

— Что-нибудь конкретное.

— Вот, например, Паша Сахнов — очень интересная личность.

— Чем же он интересен? — спрашиваю я.

— Модно и красиво одевается, толковый в учебе, первый разряд по борьбе, играет на гитаре, фортепьяно, разбирается в литературе, музыке, живописи.

Мне почему-то это слышать не очень приятно, хотя и у нас бывают минуты, когда мы знаем и умеем много.

— Все? — спрашиваю я.

— Все.

— Какой страшный человек, — говорю я, — как хорошо, что я его не знаю.

— Почему же? Наоборот. Он мне нравится.

— Такие люди сеют вокруг себя семена рабства, — заявляю я безапелляционно. — Он раздавит в тебе личность.

— Почему? — опять спрашивает Таня, и я чувствую, что она улыбается в темноте.

— Ты человек впечатлительный, а значит, незащищенный. Тебе трудно устоять против живого справочника. Что может быть ужаснее справочного пособия.

— А по-моему, все девушки любят талантливых и интересных ребят.

— Что ты привязалась к этому слову — интересный? Интересный человек — это тот, который поступает и думает не стандартно, не шаблонно. И вообще — думающий, а не тот, кто прикрывается спасительной эрудицией, как фиговым листком.

— Ты знаешь, у нас в городе есть даже место, где содержат людей с нестандартным поведением.

— Не лови меня, пожалуйста, за язык, — говорю я назидательно. — И у вас все такие, как Паша?

— Мне вообще везет с людьми. Класс у нас был дружный, и в группе все ребята значительные.

— Такие, как Паша, — не унимаюсь я, — делают все, не отдаваясь целиком никакому конкретному занятию. Они обычно преданы коллективу, не будучи преданными ни одному конкретному его члену. Это явление новое, но имеет очень старое название — эгоизм.

— Ты очень складно говоришь, но все это неверно, — вздыхает в темноте Таня. — Надо знать человека, чтобы о нем судить.

— А девушки значительные у вас есть? — спрашиваю я после некоторой паузы.

Вопрос мой, собственно, простенький, однако Таня некоторое время думает.

— Конечно, у нас много девушек серьезных, которые далеко пойдут, — отвечает она осторожно.

— Видишь ли, за такими девушками я могу и не угнаться. Ты меня познакомь с нормальной, чтобы в кино ходить, на пляж, как положено. Да, желательно, чтобы не ищущая натура была.

— А какая же?

— Такая, которая не только всю жизнь ищет, но и находит иногда.

Молчание.

— Ищи себе девушку сам, — отрезает Таня и желает мне спокойной ночи. Я желаю ей того же. Разговор получился не дюже умный, но в некотором смысле познавательный.

Утром мы с Таней дружно идем на лекции. Нам по пути, поэтому вполне естественно, что она берет меня под руку. Меня подмывает оглянуться по сторонам, но я решил, что нахожусь пока в безопасном районе. Здесь наших не должно быть. Я некоторое время чувствую себя человеком солидным, на которого уже возложена ответственность.

— Тань, ты где живешь официально?

— На квартире.

— А, я извиняюсь, с кем?

— С хозяйкой. — Она смотрит на меня и улыбается. — А ты?

— И я с ней. — Потом думаю и добавляю: — То есть у нее.

Таня смеется, я смотрю на нее. Меня берет досада. Щепетильность в некоторых вопросах, оказывается, совсем не украшает мужчину. Но как она, однако, красива, когда вот так смеется. Впрочем, когда не смеется, тоже. Я уже, кажется, об этом говорил. Это, наверно, очень много, когда идущая рядом с тобой женщина вот так насыщена жизнью и в этом есть и твоя заслуга.

Таня останавливает меня и поправляет галстук. Галстук мой на резинке и безнадежно устарел. Сразу же появляется неприятное ощущение, как будто в меня заглянули, как во взломанный сейф, и, не найдя там ничего интересного, так и ушли, забыв с досады закрыть дверцу.

— Никакой в тебе элегантности, — констатирует она и смотрит на меня весело и внимательно.

— Я вообще консерватор и сторонник старых взглядов.

— Каких же?

— Я считаю верхом элегантности мужскую естественность и печать опыта на лице. — Пустая болтовня тоже имеет свои законы, согласно которым придерживаться истины совсем не обязательно.

— А как же ты думаешь предстать перед хорошей девушкой, с которой ты просишь тебя познакомить? И кто, по-твоему, хорошая девушка?

— Хорошая, это такая, которая понимает столько, сколько я хочу, чтобы она понимала, и не понимает того, чего бы я не хотел, чтобы она понимала. Женщина, которая понимает все, по-моему, ужасна.

— А та, которая не понимает, по-моему, скучна.

— Мои жизненные убеждения, девушка, весьма основательны, и я живу за ними как…

— …в маске, — завершает она мою мысль. — Ты сам не знаешь, чего тебе нужно.

Ну это, положим, мне лучше известно — знаю я или нет.

— Всю жизнь мечтаю встретить человека, который бы мне сказал, что знает меня лучше, чем я сам, — говорю я. — Я бы его тогда кое о чем поспрашивал.

— А что бы ты хотел узнать?

— Я бы хотел узнать, например, что я скажу, когда тебе дадут общежитие.

Она насторожилась.

— Ну, это не вопрос. Ты скажешь: «Как хорошо! Теперь я заживу в полную силу».

— Конечно, если ты так рьяно будешь разрушать мои лучшие иллюзии.

— Женщины для того и созданы, чтобы разрушать мужчинам иллюзии, а себе их создавать.

— Глобальное заявление…

— Это я где-то читала. А тебе почему-то все время хочется уколоть меня.

— Я совсем не хочу тебя обидеть, Танюша. Ты создана для того, чтобы быть всегда правой. На то ты и женщина.

Мы стоим на остановке и молчим. Наконец из-за угла появляется трамвай.

— Не знаю почему, — говорит мне девушка, — но мне хочется, чтобы в основном был прав ты. Ну и я тоже. Иногда. Наверно, я очень слабая.

Говорит она это нелегко и не сразу. Потом вскакивает на подножку трамвая и весело машет мне рукой. Вслед за ее трамваем уходит сразу мой. Странно, как это я не заметил, когда он подошел.

Добираюсь до института и вхожу в свою аудиторию. Сегодня первой парой у нас семинар и присутствует только наша группа. Подсаживаюсь к Валерке за стол. Он почему-то начинает меня разглядывать и странно ухмыляться. Я оглядываюсь. Все также посматривают на меня и улыбаются. Я внутри мрачнею. Причиной этого безмолвного оживления может быть только одно. Достаю учебник и начинаю листать. Валерка кладет мне руку на плечо, и принимается водить пальцем по странице моего учебника. Взрыв уже почти назрел, когда входит преподаватель и начинает занятие. Я облегченно вздыхаю.

В принципе, ничего особенного не произошло. Наверно, меня кто-нибудь видел с Таней. Событие, конечно, не ахти какой важности, и вряд ли они знают о нас все. Мне совсем не хочется сопротивляться, и все-таки мало ли с кем я мог быть.

Звенит звонок. Валерка опять улыбается, словно его дернули за нитку. Поворачиваюсь к нему.

— Ты сегодня здоров? — спрашиваю я его спокойно, но с участием.

— Познакомишь?

— С кем?

— Брось ты прикидываться, раз засветился. Мы все-таки друзья, можно даже сказать — корешки.

Я, естественно, удивлен.

— С кем это тебя видели? — Валерка опять кладет руку на плечо. Идиотская привычка.

— А-а, — вспоминаю я, наконец, и начинаю облегченно улыбаться, — вот вы о чем. Так это хозяйкина племянница. Она Раисе Петровне помогать иногда приходит. То убираться помогает, то постирать. А я-то думал, что это вы такие таинственные.

Кругом, хоть и заняты своими делами, но к нам прислушиваются. Валерка внимательно смотрит на меня, как факир на пустую коробку, из которой так ничего и не появилось. На его лице разочарование. Надо интересоваться инженерной психологией, думаю я, а там написано, что, если с явлением нельзя справиться, его нужно усугубить и учесть. Странные все-таки люди, как будто хозяйкина племянница не может быть отличной девушкой.

— Извини, брат, — говорит Нестеров, — мы так хорошо о тебе подумали.

— Что вы подумали? — теперь уже я полон интереса.

— Мы подумали, что кроме нас ты еще кому-нибудь нужен.

Если бы на моем месте был кто-то другой, ему были бы сказаны те же слова. Но я почему-то чувствую непонятную вину и мысленно извиняюсь перед Таней. В конце концов, если я в чем-то и виноват, то у меня есть смягчающие вину обстоятельства. Я еще не могу их точно сформулировать, но они у меня есть. Я это чувствую.

И еще. Я вдруг поймал себя на какой-то постыдной легковесности. Я же знаю, что могу оборвать Нестерова резко и холодно, но я этого не делаю, подчиняясь правилам какой-то игры. И самое главное, всем эта игра нравится, хотя она зашла уже слишком далеко, диктуя нам способ мышления и определяя черты характера.

И все-таки, нас можно понять. Многие просто беспричинно счастливы, потому что молоды и талантливы. Нестеров же частенько болеет и очень остро чувствует прелесть каждой полноценной минуты. Миша Болотов всю жизнь рос без отца, и мы с трудом отучали его сокрушаться чисто по-женски по каждому пустяку и декламировать: «Господи, боже мой…» когда надо, и когда не надо. Поэтому он просто рад, что попал в хорошую мужскую компанию, где ценят хлесткое слово и дают проявить характер.

День показался длинным, и даже долгожданная тренировка прошла вяло, и тяжело…

Сижу опять за малиновым столом и считаю курсовой. Восемь часов вечера. Весь стол завален книгами. Как говорит мой друг: «Списывать у одного — плагиат, у нескольких — компиляция, у многих — эрудиция». Раиса Петровна поглядывает на меня с тоской: когда-то я это все прочитаю, чтобы сесть и немножко поболтать.

Подружки хозяйки, приходя в гости и застав нас с Татьяной в трудах и заботах, обычно начинают сокрушаться, жалеть и называть молодцами. Мы их в это время почти не слышим, потому что все это мелочи. Что-то вроде черты под словом. Налицо еще одно отличие квартиры от общежития, где все мы одинаковые, делаем свое дело, не выясняя его значимости. Если бы древние строители пирамид знали, что их творения потянут на одно из чудес света, они бы еще не таких гор наворотили.

Татьяна где-то задерживается, я бы даже сказал: куда-то запропастилась. Где может ходить человек в восемь часов вечера — не ясно. Работа моя движется с трудом, мысли перебегают то, вон, на египетские пирамиды, то еще куда подальше, как распряженные лошади: а воз все на месте. Привык я уже работать не один… Скоро уже темнеть начнет… да что там говорить.

Беру сигареты, выхожу на тихую улицу и вдыхаю свежий воздух. Хотя на улице и сыровато, но вечер сегодня отличный. Осень с бесхозяйственной щедростью выплеснула все свои оставшиеся краски, ублажая людей, способных использовать подобные вечера по назначению. Ну а тех, кто упустил весну и лето, такие подарки наводят только на бестолковые размышления о том, что недурно было бы разделить с кем-то это очарование, окунуться в бело-розово-синеющее небо парой лебедей, слиться с грубоватой зеленью соснового бора, взявшись за руки, и так далее. А некоторые в это время могут задерживаться на сколько им заблагорассудится.

Из-за угла медленно появляется сосед, живущий за стеной. Судя по всему, его мысли движутся совсем в другом направлении, чем этого желала бы природа. Я с тоской ощущаю вокруг его головы очередное бледное кольцо замыкающихся друг на друге проблем. У этого человека своеобразный дар сгибать любой вопрос в петлю. Уж с кем сливаться с природой — только не с ним. Мне очень хочется нагнуться за палисадником и шмыгнуть во двор, но я этого, к сожалению, делать не умею. Сосед, заметив меня, спешит поздороваться, а я готовлюсь к встрече с жизнью, как он ее понимает.

— Подселила? — говорит он, когда мы садимся на скамеечку под окнами. Соседа зовут Григорием Филипповичем, ему тридцать лет. Он на десять лет старше и, значит, умнее.

Я молчу.

— Раиса — она еще та язвочка, — продолжает он. — Они вдвоем тебя теперь скрутят, это уж точно.

— Не зуди, пожалуйста. Чего ради они меня будут скручивать? Да и чего в студенчестве не бывает.

— Да, студенчество… Завидую.

— Чему? — спрашиваю я.

— Походы, книги, литературные общества… весело было.

Изумительная по своей свежести мысль. По-моему, еще не родился человек, который сказал бы, что плохо, мол, мне было, когда я был молодым и холостым, и как мне теперь хорошо становится с годами. Однако пункт о литературных обществах мне почему-то не нравится.

— Студенческая жизнь — это в первую очередь труд, — цитирую легендарный лозунг.

— В работе-то вся и прелесть, — он жует папироску, жертвенник, вроде как родственная душа. — Когда у тебя появится много свободного времени, ты поймешь, что боролся ты не за это.

— Сколько я ни знал семейных людей, ни одного еще свободное время не измучило.

— Семья — семьей, но этого мало.

— А что ты еще хочешь?

— Мужчине нужно дело.

Я почти понимаю его, но не совсем.

— А чем ты сейчас занимаешься на работе? — интересуюсь я.

— Пишу инструкции.

— А для чего?

— Так надо, — он долго, до слез зевает. — Наверно.

— «Походы, книги, литературные общества…» При твоей былой предприимчивости такое отсутствие всякого интереса более чем странно.

— Ничего странного. Обычное познание собственных границ. Молодые годы — фонтан иллюзий и миражей. Теперь их у меня нет совсем.

Человек он, конечно, опытный и много повидавший, как каменный истукан на пустынных островах. Правда, у меня сложилось мнение, что заядлыми пьяницами становятся обычно люди, которые в прошлом были абсолютными трезвенниками. Борьба и единство крайностей.

— Интерес, брат, его кормить надо, — Григорий Филиппович, кажется, просыпается. — А пока что использую я сам себя на пятьдесят процентов.

— То есть?

— Вот сижу на работе и знаю, что мог бы сделать в два раза больше. Только никто этого не требует. Все, что нужно, я делаю, и все довольны.

— Реализовать свои способности тоже, говорят, не просто, — вставляю я.

— Дело не в этом. Для выявления способностей нужны условия. Чтобы расти как инженеру, нужна сложная техника, чтобы раздвигать масштабы работы, нужно двигаться по служебной лестнице, — Григорий Филиппович даже оживился. — Сложной и меняющейся техники у нас нет, а служебная лестница заранее размечена. Через двадцать лет я буду старшим инженером, через тридцать лет — замом и так далее.

— А ты увольняйся, ищи работу с перспективой.

— Не могу: очередь на квартиру скоро подойдет.

— Ну потом уволишься, как получишь.

— Квартира-то ведомственная, уволишься — отберут. — Интерес к беседе у соседа начал медленно затухать. Мне становится не по себе.

— Тогда начни работать, как вол.

Он, как конь, размахивает головой.

— Я что, лучше всех? Ты хочешь, чтобы я всех друзей потерял?

— Ну… тогда напейся до состояния мешка.

— Тоже не могу, — Григорий Филиппович вздыхает. — Жена развод даст, это ей раз плюнуть.

— Вот что. Живи тогда женой, ходи на рыбалку, купи машину…

— Это все развлечения, а мужчине надо дело, — он щупает себя за нос, — дело надо.

Круг замкнулся. Мне становится грустно. Я мысленно стараюсь отпихнуть от себя всю эту свору проблем. Ведь, если рассудить формально, я, учась, борюсь за то, что имеет он. Я не знаю производства, а вот такие «просветители» прямо по рукам бьют. И безысходность-то у него какая-то липкая, достоверная. В конце концов, получается так, что каждый имеет то, что он заслуживает. Какой, однако, вечер испорчен. Я закуриваю.

— Вообще-то говоря, Григорий Филиппович, я хотел бы от тебя услышать не это. Дело, о котором ты мечтаешь, — это, по-моему, удел молодых.

— То есть?

— Мы этим летом работали в тайге: валили лес, строили. Так вот, кто помоложе, тот шел пилить и таскать сосну. Причем каждый норовил за комель ухватиться. За день натаскаешься — руки, ноги гудят, зато куча леса до небес. Удовлетворение полнейшее, потому что результаты труда — вот они, только глаза подними. А вот опалубку под бетон у нас делали ребята постарше, те, что пришли в институт после армии. Молодежь на эту работу не загонишь — сложно, ответственно, терпение требуется. А те, что постарше, — они понимали, что это нужно делать, и делали. И удовольствие от работы у них было другого рода.

— Ты что, считаешь, что мой подход к делу незрелый?

— Так получается. Должно же быть в деле еще что-то, кроме престижности…

— Зарплата.

— …скажем — красота.

— Какая красота?

— Красота дела — это точность, широкий захват, качество, я бы сказал — скрупулезность, исчерпанность, четкость…

— Ну-у, наговорил. Ты просто теоретик и не знаешь жизни, — подытоживает Григорий Филиппович. — Кстати, жить только женщиной нельзя. Она сама тебе это не позволит. Смешные они все — бабы.

— В чем?

— В принципах, в начинаниях, в желаниях. — Он некоторое время молчит. Потом снова закуривает. — Извечная и недосягаемая мечта всех мужчин — любить женщину без оглядки. И большая глупость. Хотелось бы, конечно, в лице женщины видеть существо, которому можно доверить все, включая тонкие душевные места, и погреться этим доверием. Однако впоследствии почему-то оказывается, что она тебя и любила-то за то, что не подозревала о существовании этих самых тонких мест. Смешно.

Я вдруг слышу шаги, вижу приближающуюся Татьяну и, неожиданно для себя, встаю. Потом соображаю, что это зря, но делать уже ничего не остается, и я прощаюсь с Григорием Филипповичем. Тот поглядывает на меня с каким-то отвратительным пониманием.

— Зашла сегодня в гости к девчонкам в общежитие, — щебечет Таня сзади меня, — у них так весело. Маша Кузнецова, да я тебе о ней рассказывала…

Мы идем через двор, я угрюмо молчу. Закрыв на щеколду дверь, мы проходим в свою пристройку.

— Саша, ты что, с Гришкой беседовал? — доносится из спальни голос хозяйки.

— Да.

— Зря теряешь время, он неисправимо ленив. — Это, конечно, сугубо женская точка зрения.

Таня посматривает на меня чуть виновато, но, мне кажется, я этого не добивался. Мне вообще все равно.

Вечер. Мы с Таней стоим в очереди в кафе. Очередь небольшая, но есть. Кафе это отличное, и мы сюда частенько заходим.

— Обрати внимание на это семейство — вот это школа! — говорю я ей.

За столиком неподалеку расположился серьезный мужчина, про которого мой дед бы сказал: «Такой чемодана не отдаст». Рядом с ним чинно сидят двое сыновей, одному лет десять, другому — лет пятнадцать. Невысокая худощавая женщина, видно мать, их обслуживает. Она уже побежала за третьим плотно загруженным подносом. Мужчины терпеливо ждут. Они свое дело знают.

— Какое нахальство! — замечает Таня и, насмотревшись, вдруг направляется к их столику.

Она начинает говорить, что им всем должно быть стыдно, и объясняет почему. Мужчина смотрит на нее оловянными глазами.

— Это ваш муж? — спрашивает он, когда Таня кончила, и тычет в мою сторону пальцем. Не дождавшись ответа, заявляет: — Идите учите его. Меня учить не надо.

— Мне вас просто жалко, — говорит Таня.

— Таня, — подхожу я, — не обижай товарища, его и так природа обделила.

— Молокососы, — шипит «товарищ», не глядя на нас.

Его подошедшая супруга с тревогой смотрит на насупившегося мужа. Я чувствую, что она хочет, не разобравшись, ударить по нам. Поэтому я увожу Таню от бесполезных разговоров. В очереди уже стоять не хочется. Я предлагаю зайти в другое кафе, что мы и делаем.

Помещение узкое, длинное и закручивается в виде запятой. Наш столик находится посередине, так что мы видим весь зал. Недалеко от дверей расположилась небольшая музыкальная группа из саксофониста, баяниста, ударника и контрабасиста. Изредка на маленькую сцену выходит певец и начинает тревожить нас есенинскими откровениями. Но я бывал в этом кафе и знаю, что к середине вечера в душу публики начнут вливать тяжелую эмигрантскую тоску. А кульминация — песни слепых, искалеченных, лишившихся на некоторое время свободы из-за коварности женщин. Эрудиция на этот счет колоссальна. Но это в конце, а пока нам тепло, уютно, дел переделано за день много и можно заслуженно отдохнуть.

Мы сделали заказ и выжидаем. Вдруг в дверях появляется не кто иной, как Миша Болотов. Он шарит взглядом по столикам в поисках свободного места. У нас их целых два, поэтому он, вполне естественно, спешит «на огонек».

— У нас все занято, заказ уже сделали, — говорю я ему.

Таня смотрит на меня удивленно. Мишка все равно садится напротив. Болотов парень умный, и я ему рад.

— К несчастью — это мой друг, — говорю я со вздохом и представляю их друг другу. — Три ужасных года в одной комнате прожили.

Миша улыбается, хочет что-то мне ответить, но мешает, видно, небольшая деталь — мы не одни. И он решает подождать и осмотреться.

— Так вы уже действительно сделали заказ? — спрашивает он Таню.

— Да, но мы сейчас официантку позовем.

— Миша, — вмешиваюсь я, — ты что, мне не веришь? И это друг называется.

— Несерьезный человек, — бросает он Тане, как старому приятелю, и сдвигается в кресле так, что мне начинает казаться, что это я к ним подошел, а не он к нам.

— Ты почему один, а где Валя? — интересуюсь я.

— Она тебя сегодня что-то искала, — нагло врет Мишка, — видимо, хотела пригласить куда-нибудь.

— Миша, ты извини, но повода для ревности я тебе не давал.

— Странный ты человек, Иванов. Какая может быть ревность, если она моя родственница.

— Стал бы я ночи напролет с родственницей на подоконнике сидеть, как ты.

— Ну, не ночь, а, скажем, полчаса, — быстро ориентируется Мишка. — Она мне про тебя говорила. Кому, как не двоюродному братцу доверять душевные тайны.

— Ты не крути. Только вчера Валя мне сказала по секрету, что вы заявление подаете. Ты что, решил жениться на кузине? Редкий случай в наше время. Одобряю.

— Это она тебя поддразнивала, — он хитро смотрит на меня и выжидает. — Ты ей, конечно, больше нужен, чем я. Если хочешь, я даже тебе завидую.

Таня смотрит на нас обоих.

— Научил на свою голову, — бормочу я. Мне остается клонить только в сторону их еще более плотных отношений, но я вовремя останавливаюсь. Мишка прекрасно понимает момент, он смотрит на Таню и доверительно кладет свою руку на ее, как подвыпивший маэстро.

— Вы не волнуйтесь. Никакой Вали, конечно, не существует.

Я смотрю на его губы и к своему удовольствию отмечаю, что все, что я слышал, было действительно сказано. До чего же я люблю серьезных людей. Таня смеется, Болотов мне весело подмигивает.

Официантка приносит заказ. Я нахваливаю Мишку как большого знатока бифштекса. Он отвечает мне тем же, подчеркивая мои побочные достоинства и выдавая их за основные. На этом дружеская пикировка заканчивается, и мы начинаем есть, не разгибаясь, как будто над головой пролетают снаряды. Оркестр исполняет: «Все прошло, все умчалося…», но и это нас не останавливает. Наконец, Мишка поднимает голову.

— Когда говорит желудок — музы молчат, — изрекает он. Затем энергично вытирает руки салфеткой. Пожалуй, слишком энергично. У меня начинает закрадываться подозрение, что, пока он ел, его мысли крутились не только вокруг бифштекса. Мы извиняемся перед Таней и идем курить в фойе.

— Это и есть племянница твоей хозяйки? — спрашивает он, когда мы выходим.

— Нет, то была другая женщина. Это моя невеста, и мы собираемся подать заявление, — говорю я так, как будто проделываю подобные вещи каждый день.

Мишка смотрит в угол. Из носа и рта у него валит дым, как у сказочного змея.

— Вернее, уже подали, — добавляю я, чтобы исчерпать вопрос.

— Быстро ты, однако.

— Жизнь не ждет, обстоятельства, — напускаю я туману.

Наконец он оживляется и начинает трясти мне руку. Я благодарю за поздравление.

— Это дело ведь как-то надо отметить, — замечает он.

— Все будет, как положено, — уверяю я. Он, вроде, успокаивается.

Мы пробираемся мимо танцующих. Мишка вдруг отрывается от меня и с ходу приглашает Таню танцевать. Мне ничего не остается делать, как сидеть и ждать. Они о чем-то оживленно беседуют. Я подзываю официантку и расплачиваюсь. На душе скверно. Нельзя было допускать их общения. Она ведь не знает, что уже почти что замужем.

Музыка кончилась.

Болотов по инерции садится, наклонившись корпусом к Тане. Я встаю и усаживаю его прямо.

— Ну, Миша, мы пошли. Сиди, отдыхай, нам надо еще позаниматься наукой.

— Давайте еще потанцуем, — Болотов все время смотрит на Таню и не смотрит на меня. Это начинает меня злить.

— Вы извините, но мне пора идти. Саша меня проводит. До свидания. — Татьяна подает Мише руку.

Мы идем по мокрому тротуару и молчим. Окна домов освещены изнутри голубым светом. Чем занимались люди, когда не было телевизоров, — уму непостижимо. Уличные фонари почему-то разные по цвету. Те, что отличаются, нервно вздрагивают. Все, как у людей. По противоположной стороне улицы, наклонившись на одну сторону, застенчиво прошел троллейбус. Мимо проносится трамвай. Он идет в нашу сторону, но спешить не хочется.

— Что он тебе там наговорил? — спрашиваю я Таню мимоходом, пассивно поглядывая по сторонам.

— Он меня поздравлял, — тихо роняет она.

— С чем?

— С обручением.

— И что ты ответила?

— Я его поблагодарила. Я подумала, что тебе это нужно.

Я останавливаюсь и смотрю на нее. Она немного устала за день. Внезапно я чувствую ее такой родной, что у меня перехватывает дыхание.

— Таня, таких, как ты, не бывает, — слышу я свой голос.

Она медленно поднимает руку и нежно, чуть касаясь, проводит мне ладошкой по щеке. Мы стоим и не двигаемся. Меня парализует переполнившая меня нежность.

— Так не бывает, — твержу я. — Я должен был тебя отбить, вынести из горящего дома, вырвать из лап хулиганов.

Таня как-то тихо улыбается и осторожно берет меня под руку.

— На месте Мишки я бы нас не выпустил, — замечаю я.

Она вдруг начинает смеяться, и я заражаюсь от нее. Мы проходим мимо скамейки, на которой сидит старушка и вяжет.

В сущности, в вязании нет ничего необычного, если бы это было не под фонарем глубокой осенью.

Она глядит на нас и качает головой. Весело болтая, мы добираемся, наконец, до нашего жилища. Моя веселость сменяется легкой грустью, правда, после того, как я заметил это в Тане. Думая, что гармония чувств — вещь вполне реальная, я продолжаю неуклюже острить. Слова всегда были злейшим врагом любого чувства. В них можно утопить все.

Переступив порог клуба поэтов, я сразу понял, что совершил непоправимую ошибку, взяв с собой Татьяну. Так как наше общество представляло из себя монолитный мужской кристалл, чистый, как детская совесть, то вполне понятно, что все замерли, как будто в комнату влетела шаровая молния.

Надо сказать, что наша обособленность от смешанного общества мужчин и женщин диктовалась не нашей прихотью, а суровой необходимостью. Дело в том, что далеко не каждая современная практичная женщина способна понять такую слабость мужчины, как склонность к поэтическому расслаблению. Коля Хворостов как-то приводил супругу на наше сборище, тем самым подарив ей на всю жизнь козырного туза. Так что при розыгрыше очередной партии игры в дурака, как он называл семейные ссоры, с его мелкими козырями ему приходилось туго.

Я представляю Таню нашей компании, и мы молча садимся в стороне. Таня чувствует себя непринужденно, весело поглядывает по сторонам, так что массовая заторможенность вскоре проходит, кругом начинается движение.

— Сегодня читает Женя Вышинский, — негромко говорю я ей. — Язык у него, как Экскалибур — меч короля Артура. Получишь большое удовольствие.

Таня улыбается и пододвигается ко мне. Мимо проходит Блинов и совершенно нечаянно наступает мне на ногу. Я поднимаю голову. Витька делает легкий поклон.

— Дитя природы, — представляю я его. — Шишкин в поэзии.

Мой друг польщен и садится рядом. Таня поглядывает на него с интересом, и он это чувствует. Густые заросли на лице облекают бородача особым доверием. Так и хочется поделиться с ним чем-нибудь этаким, что не всякому выложишь. Вот и прекрасно, его авторитет работает на меня.

Вышинский, как всегда, спокоен и умно нетороплив. С едва заметной улыбкой он оглядывает нас и начинает читать стихи. Меня вдруг охватывает какая-то ненормальная ревность, и я опять жалею, что пригласил Таню в наш клуб. Поглядывая на нее, я отмечаю, что в чем-то она, пожалуй, ближе мне, чем любому из нашей компании, включая Вышинского. И тем не менее, к нему можно потянуться. У нас с Женей всегда были легкие дружеские отношения, но и только, хотя я и присматривался к нему с интересом. Покоряло ли меня его врожденное достоинство, характер, культура, или я чувствовал в нем интеллигентность по большому счету — неизвестно.

Вышинский читает сдержанно, но не без страсти. Не знаю, насколько его стихи профессиональны, но то, что за ними стоит думающий человек, сомнений не вызывает.

Осенних пристанищ желанный уют Покоем излечит надежды усталость, Пронзит нас холодностью ясных минут И счастьем зальет, как дождем запоздалым.

Женя обилен темами, но сегодняшняя подборка в основном лирическая. И удачная. И я рад его успеху.

— Да-а, вторая древнейшая профессия — это не наша шестьсот шестая, — поворачивается к нам Блинов, когда Вышинский кончил. — Пора и нам выходить на большую дорогу.

Все жмут Жене руку, без неуместных восторгов, с пониманием дела. Тане, кажется, тоже понравилось. К нам подходит Петя Федоров. Его длинные волосы сбились в одну сторону.

— Какая удача! — сияет он и поворачивается к девушке. — Как раз вы нам и нужны.

— Таня, ты замечаешь, как в последнее время растет спрос на твое общество? — спрашиваю я ее. Она улыбается мне ласково и беспомощно, как мать больному ребенку.

— Между прочим, — Петька тычет в меня пальцем, — ты зря пропускаешь наши собрания. В прошлый раз у нас появилась блестящая идея.

— Ты меня пугаешь, — говорю я.

— Мы решили силами нашего клуба поставить спектакль, — продолжает Петя с воодушевлением. — Шекспира мы, наверно, не потянем, поэтому замахнулись на Бернарда Шоу. Остановились на «Кандиде». Ты будешь играть поэта. Кандиду будет играть Таня. Завтра отдаем распечатывать роли.

Мы с Таней растерянно смотрим друг на друга. Пропустил собрание — считай, что портфель общественного деятеля у тебя есть. Федоров смотрит на нас, поражаясь отсутствию энтузиазма на наших лицах.

— И что же мы должны будем делать? — спрашиваю я вяло.

— Ты будешь по ходу пьесы отбивать у меня жену, — он смутился, — мне поручили играть роль мужа Кандиды — крупного деятеля церкви.

— Но в этой пьесе нет массовых сцен, — сопротивляюсь я, — коллектив остается не охваченным.

— Это самое слабое место, — вздыхает Петя, — но мы уже все обдумали и решили включить в спектакль сцену моего выступления перед народом. Речь мне напишет Веселов, у него уже есть кое-какие соображения. Это будет эстетический взрыв.

— Таня, ты можешь на минутку представить себя женой этого человека? — интересуюсь я.

— Что вы, ребята, у меня для этой роли нет никаких данных.

Блинов смеется. Он пьет пиво и помалкивает. К нам подсаживается Веселов.

— Если по большому счету, — подает он голос, — то для жены крупного деятеля у вас есть все данные, только вот деятелей среди нас маловато. — Вадик смотрит на девушку серьезно и прямо. Только этого мне не хватало.

— Зато блуждающих поэтов у нас больше чем достаточно, — говорю я и смотрю на Веселова тоже прямо и серьезно. Вот так друзей и теряют.

— Лучше быть поэтом, чем скептиком, — парирует он и отворачивается.

— Ну так что, ребята, заметано? — не унимается Федоров.

Передо мной вопиющий пример безынерционности коллектива. Благо, методы борьбы с этим явлением уже известны.

— А вы знаете, ребята, что наш общий друг Миша Болотов уже соавтор изобретения? По-моему, он уже год в СНО занимается и результаты налицо, — я задаю новое направление разговору и, судя по реакции поэтов, стою на верном пути. Хотя взрыв и эстетический, но он все же должен быть направленным.

— Причем здесь это? — неуверенно говорит Петя. Однако он соображает быстро, и я начинаю замечать признаки его нейтрализации. Опасность начинает медленно отступать.

— Да так, к слову пришлось. Они с шефом разработали новый генератор частоты большой стабильности. Изящная схема получилась, пальчики оближешь.

— Какой уход частоты? — спрашивает Блинов.

— Все вопросы к Михаилу, — говорю я. — Между прочим, я подключаюсь тоже к работе, и нужен еще один человек.

Разговоры закрутились вокруг науки, но в противоположном углу уже задергали струну, и через минуту мне вручили гитару. Как раз этого я и не собирался делать, но, оценивая по заслугам чей-то красивый психологический ход, я начинаю играть. Песни клубов туристской песни мы считаем своими, наш репертуар — наша гордость, и я с удовольствием блистаю, как могу. Я далеко не Окуджава и не Визбор, поэтому моя Татьяна вначале занимается прочувствованием нормальности и естественности ситуации, затем, успокоившись, отдается песням. К своему удовольствию замечаю, что она за меня волнуется. Надо же!

Через несколько минут гитару у меня попросили, и она пошла по рукам. Каждый из ребят старался так, будто его ждал аккордный наряд, и концерт получился на славу. Песни каждый выбирал самые лучшие, а если петь все подряд, нужно будет много часов, чтобы выложить весь репертуар.

— Как тебе фирма поэтического каприза, понравилась? — спрашиваю я Таню, когда мы выходим.

— Отлично, — говорит она, не задумываясь, и берет меня под руку. — А почему ты так выразился?

— Подсмеиваюсь над собой.

— Ты хорошо играешь.

— А ты хорошо слушаешь. За такого слушателя, как ты, дают трех таких музыкантов, как я.

Она смеется.

— Ты прямо тонешь в скромности. Между прочим, в тебе можно здорово ошибиться. Если не видеть тебя так близко каждый день, как вижу я, можно подумать, что ты действительно несерьезный человек. Ты как-то хитро раздвоился.

Я смотрю на нее, но она, сказав, уже удалилась от этой мысли, и я вижу, что она уже думает о другом.

«Да, — продолжаю я разговор с ней про себя. — Ты очень точно и жестоко подметила. До студенчества я был другим, пожалуй, слишком серьезным и тяжелым. Так было надо. Это сейчас я стал полегче. Я знаю, каким я должен быть, но не обязательно же при этом быть плоским. Мне хочется быть интересным, неужели же это трудно понять тебе, живущей рядом. А для того, чтобы быть интересным, мало уметь сказать хорошо. Для этого нужна культура мышления и довольно глубокое видение жизни. У меня не все получается, потому что это, оказывается, очень трудная штука. Вот этот, студенческий образ мышления — он же уйдет вместе с нашей юностью. Нельзя лишать юность говорить счастливым, порой глуповатым или чрезмерно острым, но обязательно красивым языком. Это все равно, что лишить детство беспечности. Мы хорошо жили в общежитии, но я сделал шаг, чтобы уйти от некоторой беззаботности, декоративности принципов и начать готовить из себя профессионала. Поэтому я и ушел на квартиру. Это очень смелый шаг, так как я потерял много полезного и интересного. А клуб — он должен быть, обязательно. Дай бог тому же Болотову не устать и к тридцати или сорока годам, скажем, защитившись, не начать наверстывать то, что он упускает вот сейчас. Это будет страшно, потому что всему свое время. И ты тоже появилась кстати. Я понял, что стою на верном пути. Ты сделала так, что моя жизнь распалась, как солнечный луч на цвета радуги. Я стал лучше видеть все оттенки, и в этом смысле мне просто повезло. Естественно, я тебе об этом всем не скажу. Ты еще много чего не успела понять, и разговаривать нам рано еще о многом…»

— Мне скоро дают общежитие, — задумчиво говорит Таня.

— Прямо наповал, — бормочу я.

— Что?

— Ничего. Радуюсь за тебя.

Мы садимся в трамвай и молча едем. Это у нас просто сменилась форма разговора. Молчать с Таней очень легко, и это представляется мне важным. Надо сказать, что известие она мне сообщила весьма неприятное, так что мне есть о чем помолчать.

Мы подходим к дому и останавливаемся, пораженные. Из открытой форточки, как из ледниковой трещины, льется песня: «Хороши весной в саду цветочки…» Свет в комнате Раисы Петровны горит.

— Случилось что-то непоправимое, — шепчу я Тане.

Такого еще не бывало. Люди, склонные к философствованию, как правило, не поют. Мы открываем ключом входную дверь. Хозяйка встречает нас на пороге своей комнаты. Мы замираем от неожиданности: перед нами совсем другая женщина. Пышная прическа, на лице следы экспериментов с косметикой, смелое декольте хорошо сохранившегося вечернего платья, а на плечах соболек. Кажется, я его видел на хозяйкином пальто, которое она недавно повесила в прихожей. Торжествующая улыбка на ее лице медленно сменяется растерянностью. Я гляжу на Таню — она в восхищении. Видно, на мне написано такое, что Раиса Петровна как-то странно морщится, быстро разворачивается и торопливо уходит. Таня сбрасывает мне на руки пальто и бежит следом за ней. Я прихожу в себя.

— Ругай меня, — говорю я ей вслед.

Я неторопливо снимаю пальто, намокшие башмаки и прислушиваюсь к разговору.

Эта девушка, кажется, умнее меня. У меня самого крутится только одна, похожая на успокаивающую, фраза: «Успокойтесь, это только опытный образец». Я ругаю себя последними словами и вхожу в комнату. Женщины сидят обнявшись.

— Что он понимает? Да он даже при выходе из трамвая руку забывает подать, — ругает меня Таня и незаметно для хозяйки подмигивает. — Ушел в свою учебу, совсем не замечает, что вокруг него происходит. Некультурный и глухой ко всему человек. Ни на какие чувства он не способен, потому что он — мужик из конца прошлого века. И трепач.

Ну, это уж слишком. Таня уже старается на меня не смотреть. Вдруг меня охватывает такая нежность, что я отворачиваюсь, чтобы себя не выдать.

Раиса Петровна весело поворачивается ко мне.

— Нет, — говорит она, — он, все-таки, хороший парень.

— Раиса Петровна, вам сейчас больше тридцати никак не дашь, — говорю я запоздало.

Она улыбается и идет готовить чай. Я сажусь рядом с Таней на продавленный диван.

— Ты очень хорошо меня ругала, — говорю я, — даже слишком.

Она молчит. Я неловко обнимаю ее. Таня поворачивается ко мне, захватывает ладошками мою голову, и мы неумело и как-то отчаянно целуемся. Я буквально ослеплен и плохо соображаю, однако шаги Раисы Петровны все же слышу. Мы с трудом отрываемся друг от друга, и я пододвигаю Тане лежащую на столе газету — длительное молчание должно быть обосновано, ибо наша хозяйка — воробей стреляный.

Раиса Петровна приносит чайник и пирожки, Таня разливает чай. Я тупо смотрю на газету, затем проглядываю картинки. Хозяйка рассказывает Тане о своем муже. Я уже слышал, что тот был человеком с «положением» и старше Раисы Петровны лет на восемь. Хотя у них не было детей по вине хозяйки, ее муж берег в себе свежесть чувств и жили они дружно и весело.

Но сегодня, видно, особый день: я отмечаю в ее рассказе нечто иное и настораживаюсь. Из каких же сложных судеб соткана история нашего народа! Женские биографии не часто бывают яркими, но часто потрясают жестокой простотой. «Как мы пели песни…» — вздыхает Раиса Петровна, удивляя меня. Сколько же их угасло, наших русских женщин, в беспросветных буднях военных, да и трудных послевоенных лет, так и не поняв прелести своих лучших лет. Вряд ли кто даже из фронтовиков согласился бы поменяться с ними судьбой, а они «пели песни!»

Дед Раисы Петровны заполучил коллежского советника перед первой мировой войной. Лучше бы не получал, потому что сразу, как на дрожжах, вспенился его ура-патриотизм и вышвырнул деда на площадь, где под вой таких, как он, истеричные ораторы топтали в экстазе свои картузы. Площадь быстро сменилась казармой, казарма фронтом, где и сгинул дед, так и не став героем.

Отец, Косарев Петр Андреевич, закончил первую мировую при штабе полка, и в том же качестве штабного офицера служил в Красной Армии. Он погиб в финскую.

В сороковом году Раиса Петровна вышла замуж за «крупного инженера» — Дробача Виктора Поликарповича, который работал тогда начальником прокатного цеха металлургического завода. Сама она училась в это время на втором курсе университета. Неплохо начиналась их жизнь, но уже через год она получила от мужа короткое письмо с фронта новой войны и следом еще более короткое извещение: пропал без вести. Учиться она дальше не смогла, пошла работать на железную дорогу.

Больше она ничего не рассказывает, замечает только, что вышла на пенсию с должности бухгалтера.

Я молчу, дорисовывая про себя то, о чем она не хочет говорить. Пустой дом с фотографиями молодых смеющихся людей на стенах, десятилетия надежд на более сносную личную жизнь, отчаянные попытки при помощи студентов-квартирантов удержать уровень бытия, сбитый войной в молодости… Впрочем, с годами становится уже не до «уровня», лишь бы живой человек был рядом.

Я всегда считал, что человеческая жизнь не может не удаться, слишком уж она хороша сама по себе. Но вот сейчас уверенности в этом у меня поубавилось. Я знаю, что Раиса Петровна умный человек с нормальной мерой глубокомыслия, не доходящей до того, чтобы «зайтись» от тоски, и тем не менее, какой же нужен сильный характер, чтобы вот так жить и уметь радоваться. Ведь у нее даже морщинки на лице легли так, как будто она весь свой бабий век улыбалась. Людей с такой волей к жизни невозможно не любить.

Поглядывая на Раису Петровну, я нахожу, что щемящее сочувствие к ней уже перерастает во мне в еще не осознанное до конца чувство долга. И я вдруг понял ее «тонкий» замысел в отношении нас с Танюшей, построенный на стечении обстоятельств, как на песке. Ясной стала и цель ее постоянных разговоров о любви, над которыми я про себя посмеивался. Приткнуться хоть как-то к чужой жизни, чтобы не остаться наедине со своими стариковскими заботами, стать для кого-то бо́льшим, чем обычная квартирная хозяйка, сжиться, сдружиться с молодой семьей, стараясь быть ей полезной — если это расчет, а не дело случая, я все равно ничего не имею против. Человек не должен жить один, тем более хороший человек.

Странно, во мне вдруг зашевелилась досада. Что, собственно, произошло такого, что я вдруг увидел самое Время, несущее нас по гигантским, порой пустынным пространствам человеческой жизни? Даже дух захватило… Ведь то, что Раисе Петровне жилось не сладко, можно было давно понять, это совсем не сложно. Что здесь: привычка воспринимать жизнь такой, какой она видится — без корней и эволюции? Или, может быть, взгляд наш не тот, не ищущий постоянно дел, которые бы изменили мир этот к лучшему? Даже от шпаны мы в свое время в основном отбивались. Наступали они. Что ж, жить в обороне — это тоже позиция.

Я опять слушаю хозяйку, рассказ которой вдруг застопоривается на мелочах сегодняшнего дня. Пустяковых разговоров много, но вот я узнаю и нечто существенное: оказывается, она в магазинной очереди познакомилась с интересным мужчиной. Он отставной офицер, и завтра они идут в театр. Весь ее потрясший нас наряд — маленькая отважная репетиция перед запоздалой премьерой. Говорит она тихо, как бы извиняясь или ожидая упреков в безрассудстве. И опять я ее понимаю: она хочет видеть в нас тех, кого ей всю жизнь не хватало.

Разговор у женщин принял более практичное направление: в чем завтра выйти. Таня тонко и тактично советует. Я почти не слышу, что она говорит, я только смотрю, как она это делает. Надо сказать, что при ее скромных нарядах, ее советы можно принять за блестящую эрудицию.

Я замечаю под руками все тот же газетный лист, и во мне вдруг просыпается истинная глухота. Мы с Танюшей… Я искоса поглядываю на нее, чувствуя тепло от каждой ее улыбки, взгляда и смущения, заметного только мне одному. Я открываю в ней все новое и новое, и это новое поражает неожиданностью своего существования. Я вижу только ее, но вместе с тем неудавшаяся личная жизнь Раисы Петровны холодноватым сиянием подсвечивает мои чувства, придавая им, как ни странно, большую устойчивость и силу. Все. Я не хочу больше рассуждать. Плевать мне на мудрость разморенного Григория Филипповича. Я люблю, и хочу любить именно без оглядки.

Поезд вздрагивает и начинает медленно скользить вдоль людного перрона. Наши друзья машут руками и что-то кричат. Хотя через две недели мы опять будем стоять на этом же месте, нас провожают, как на годы.

В купе тепло и уютно. Мы с Таней прилипаем к окну. Приобретений без потерь не бывает, и нам немного грустно.

Каникулы. Сессия позади. Таня сдала экзамены прекрасно, к моему великому удовольствию. Последнее время мы обитали в основном в публичной библиотеке. Январские морозы распоясались вовсю, углы в нашей пристройке промерзли насквозь, там висели сосульки, как в пещере. Таня относилась к этому весело, с юмором, ну а мне, «мужику», сам бог велел не обращать на подобные вещи внимания. Тем более, что все, что я смог сделать для обогрева комнаты, я сделал.

Раиса Петровна помолодела на десять лет. Она собралась продавать летом дом и перебираться к новому мужу. Мы с Таней его дружно уважали за его спокойный уверенный характер.

Я осматриваюсь по сторонам. Наши соседи по купе уже переоделись и забрались на верхние полки спать. За окном не спеша тянется сосновый лес. Изредка ровная сосновая стена сменяется ослепительными снежными полянами и опять идет лес таинственный, как ночное небо. На фоне этой лесной музыки все наши человеческие хлопоты представляются незначительными, они как бы растворяются в этом бело-зеленом просторе. Впрочем, растворяются не все. Кое-что в виде самородков все же остается. Например, существо, сидящее напротив и весело поглядывающее на меня. Ей, очевидно, уже надоело растекаться по бескрайним просторам и пытаться охватить необъятное. Женщины всегда были и останутся воплощением конкретности на земле.

— Танюш, ты куда меня везешь?

Она смеется.

— Между прочим, моя мама уважает людей серьезных и основательных, — заявляет она. — Веселые ей, правда, тоже нравятся, но она им не доверяет.

— Договорились. Я буду мрачен и деловит. Уже и так скорблю по утраченной непосредственности.

— Вот и хорошо. Непосредственный муж — источник постоянного беспокойства жены. Не знаешь, куда его занесет в следующую минуту по простоте душевной, — говорит она и хитро смотрит на меня.

Я ахаю про себя и с досадой и удивлением машу головой. Откуда в ней это? Таня улыбается, довольная хлесткой фразой; у нее появился к этому вкус. Мне вдруг вспоминаются мои же соображения о том, что «лишить юность острых и красивых разговоров все равно, что лишить детство беспечности». Поэтому поправлять ее представляется мне немилосердным. Мне нужна женщина, а не наседка, и все-таки… Как хочется простоты и душевности и как надоели остроумные и красивые черствости.

Влияние-то моё, признаю я с грустью, чувствуя непонятную растерянность.

Мне вдруг приходит в голову мысль, что если нам когда-нибудь придется ссориться, то лучше пусть при этом будут слезы, чем сухая перебранка вот на таком уровне.

— Ты замечаешь, что мы начинаем меняться местами?

— То есть?

— Раньше я вел себя легко, «непринужденно», в отличие от тебя, теперь, в отличие от меня, так ведешь себя ты. Здесь что-то есть.

— Не волнуйся, Саша, ты будешь у меня самый неуязвимый муж, — смеется она, затем думает и добавляет: — Счастливые люди всегда с глупинкой…

Я пересаживаюсь к ней и обнимаю ее за плечи.

— И все-таки мне немножко обидно, — жалуется она и задумывается, пытаясь поймать какую-то мысль. — Я мечтала, что все будет не так прозаично.

— Уж чего-чего, а именно прозы-то нам и не хватает.

— Ты должен был назначать мне свидания, — продолжает Таня, игнорируя мои реплики. — Я бы пришла в нарядном платье, незаметно для тебя понаблюдала бы, как ты волнуешься, ждешь с цветами. Потом спешишь мне навстречу, радостный и счастливый, и мы идем в театр. После театра гуляем в садике, где-то звучит музыка, и ты провожаешь меня красиво, по-настоящему. Потом мы целуемся украдкой и ждем следующих встреч. А у нас все пронеслось так быстро, что я ничего не успела.

— Ты несправедлива относительно последнего пункта, насчет… украдкой. Два месяца украдкой, чего еще желать. Совесть надо иметь.

Поправив рукой спадающий на плечи волос, она наклоняет голову, глядя на меня озорно и дразняще, но я вдруг настораживаюсь. Если раньше я оглядывался, как идиот, по сторонам, то теперь класс мой вырос и я, как говорят футболисты, научился видеть поле. Поэтому, не поворачиваясь назад, я чувствую, как над нами зависает лицо соседа сверху. Он спрашивает время, я отвечаю, и сосед опять укатывается за свой бруствер.

Вагон качнуло, и из-под полки выдвинулся край моего портфеля. Я скашиваю на него глаза, затем мы с Таней многозначительно перемигиваемся.

— Понял, — говорю я и иду за чаем.

Дело в том, что перед отъездом в мой полупустой портфель Раиса Петровна сунула какой-то гигантский сверток. Мне очень хочется думать, что там пироги, и надеяться, что они не с селедкой. Для нашей молодой семьи Раиса Петровна сейчас самый близкий и родной человек. Что будет дальше — время покажет, но мне не хочется думать, что из-за какой-то там текучки мы потеряем друг друга из вида.

Мы молча постукиваем ложечками о стаканы, хотя сахар давно растворился, и не спеша пробуем пироги.

— Саш, послушай, что я придумала… — негромко говорит Таня. — Мы будем им помогать!

— Ты права, Танюша, — соглашаюсь я, понимая, что она имеет в виду Рапсу Петровну с мужем. — Мы им обязательно поможем.

— Они же старенькие, трудно им без нас будет, — продолжает она, трогательно глядя на меня. — Знаешь что, давай привезем им…

Она с воодушевлением начинает перечислять возможные подарки, я ее поддерживаю, чувствуя огромную радость от того, что она раскрывается передо мной именно той, какую я в ней угадал.

На следующий день мы подъезжали к небольшому городу, название которого до недавнего времени мне ни о чем не говорило, и где мне придется сдать несколько экзаменов по одному и тому же предмету. Без подготовки. И этот предмет — жизнь.

Предгорья

Сегодня мы укладываемся спать рано, сейчас около одиннадцати часов. Проветриваемая комната медленно заполняется свежестью апрельской ночи. Каждый из нас молча сопит, застилая свою постель. Транзистор, лежащий на столе, заканчивает передачу каких-то важных новостей, но мы его почти не слышим за рвущимся с улицы счастливым женским смехом, записанным на пленку. Какой-то идиот вот уже полчаса издевается над нашими чувствами, пустив в дело все децибелы своего магнитофона.

— Если бы ты, Андрюха, сходил конем, затем слоном объявил «шах», мне бы пришлось продвинуть вперед пешку, и ты бы выиграл ладью, — изрекает один из нас — Толя Григорьев. Он обращается к Андрею Денисову, который сегодня выглядел весьма неважно на нашем маленьком блицтурнире.

Григорьев лежит на спине, заложив руки за голову. У него отличная память, и он вспомнил ситуацию, которая была в партии, сыгранной чуть ли не в начале вечера, проанализировал ее и решил. Андрей тоже знает, о чем идет речь, а я с усилием сосредоточиваюсь, уходя от бездумного весеннего настроения и поражаясь бесчувственности Григорьева. Нежность проступает на его лице только при виде отлично работающего механического сустава какой-нибудь машины.

Вот уже несколько лет мы живем втроем в общежитии в комнате номер 315. Все мы работаем на заводе со времени посвящения нас в молодые специалисты. Григорьев уже забыл этот возраст, да и мы с Андреем, слава богу, уже не молодые. Денисов работает в АСУТП инженером по электронике, я специализируюсь по измерениям в цехе контрольно-измерительных приборов (или сокращенно КИП), а Григорьев сидит в конструкторском бюро. Он механик. Все мы закончили институты в разных городах, и судьба совсем не обидела нас, сведя вместе. Скорее, я бы, наверно, удивился, если бы все было иначе.

— Да, — повторяет Толя, — если бы ты пошел конем… Что-то ты сегодня невнимательно играл. Начальник, что ли, новый обидел? Наведет он у вас порядок-то; слышал я, что он серьезный мужчина с какой-то ультрафирмы и, кажется, кандидат?

— Да, — рассеянно отзывается Андрей. Поражение есть поражение и, как всякий нормальный человек, он, очевидно, вспоминает более удачные партии или внушает себе, что все это мелочи.

— Так расскажи, Андреи: как новый шеф, злобствует? — интересуется опять Григорьев.

— Он учится на нас работать. Это намного хуже. И вообще, со странностями.

— Ну, ну.

— Собрал всех инженеров в одну комнату, дал всем по столу, а сам сел сзади, как Цербер, и спину сверлит: ни повернуться, ни покурить. Сегодня сижу после обеда за столом, вроде схему изучаю, расслабился, а он тихо сзади подошел и шепчет на ухо: «Ты что же, мать-перемать, преобразователь запорол?» Я сначала одеревенел, поворачиваюсь, и мы, упирая нос в нос, беседуем. «Нет, — говорю, — все в порядке. Заводской брак, отремонтировали».

— А он что? — спрашиваю я.

— «Так, так», — и на место сел.

— Под загадочного работает, — констатирует Григорьев. — Стратег.

За окном, наконец, выключили магнитофон, и мы окунулись в беспокойную, неустойчивую общежитскую тишину. Я думаю о том, как мало мы еще приспособлены к жизни. Перед нами даже не стоит такая задача: приспособиться или, что одно и то же, освоить курс житейских наук. В лучшее время жизни мы их вообще не признаем. И только набив шишек, начинаем приобретать опыт, считая, что опускаемся и мельчаем.

Наша задача на производстве не выпуск основной продукции, а косвенное обеспечение выпуска. И психология наша близка к психологии футбольного защитника. Мы не «забиваем голов», во всяком случае, очень редко, а выйти в люди мы тоже обязаны. Этого от нас ждут семья и школа, которые пока еще не потеряли к нам интереса и которые в обмен за свой труд и надежды ожидают получить от нас нечто само собой разумеющееся — блестящую карьеру. Но нас много, мы теснимся вокруг одного и того же, а с годами мысли о карьере начинают вызывать в нас смущение.

Пример деловитости и предприимчивости являет собой Григорьев. Ничего не скажешь — живет человек умно. Он уже связался с кафедрой института, заключившего с заводом хоздоговор, привносит чистую науку в деятельность своего бюро, где-то лидирует, не считая еще и большой общественной работы, которую он ведет.

Денисов тоже по-своему деловит: «Спасибо за комплимент, но эта идея, прямо говоря, ваша, так как логически вытекает из ваших общих указаний», «Я человек прямой и говорю наотмашь: да, в этой ситуации начальник отдела совершенно прав».

В своей же деятельности я что-то не улавливаю никакой системы, что иногда навевает мне грустные мысли.

— Тактика, стратегия… — замечаю я. — Работать надо, как положено, вот и вся тактика. Тошнит уже от всяких хитрецов, которые на производстве видны, как блохи на ладони.

Григорьев молчит, но я с любопытством ожидаю его саркастического смеха. Однако этого не происходит.

— Ну и работай, кто тебе не дает, — отзывается он и зевает. Нервно.

— У некоторых еще и профессионализма-то должного нет, а все туда же… Тактика, стратегия… — добавляю я, чувствуя, что он на «грани».

— Ты вот мне скажи, Алексей, — наконец «заводится» Анатоль. — У тебя есть хоть какие-нибудь стремления, желание чего-то достичь, цель, в конце концов?

— Конечно.

— При твоем подходе ты сначала будешь плохим киповцем, потом хорошим, затем гениальным, наконец, лысым киповцем, — Григорьев взял тон, которым он обычно громит претендентов на высшую, чем у него, эрудицию. — Твое кредо для ленивого семени, прикрывающегося высокопарным лозунгом: куда занесло, там и расцвел. Я имею в виду лень не в общепринятом смысле.

— Видишь ли, — отбиваюсь я, — должность начальника вспомогательного цеха как-то не вяжется с такими словами, как мечта, цель. Я бы занялся исследовательской работой, но для начала надо просто утвердиться в технике. Да и попасть на научную работу не просто. Нужен шеф, нужно, чтобы ты был нужен, и так далее.

— «Утвердиться в технике…» Не зли меня своей дряблой обстоятельностью.

— Не вижу разницы между моей старческой обстоятельностью и твоим голым расчетом. А то, что я делаю на работе, мне нравится. Я частенько выкладываюсь, и для меня это имеет смысл.

— Ну, ну. Представляю тебя через двадцать лет: тихий непротивленец, уютная супруга, огородик, мягкие тапочки, рюмка коньячка по огромным праздникам — культурные серые перспективы.

— Положим, выпивать лишнее даже по праздникам не ахти какое достижение.

— Правильно, этого ты, как лысый киповец, себе позволить не сможешь. Да и еще многого чего. А ты знаешь, например, что кое-чему давно сменили название?

— Я не собираюсь ничему давать другие названия. Во всяком случае, в области морали.

— Действительно, пожалуй, тебе это не понадобится.

— Слушай, Толя, — говорю я, — ты ведь не самый обычный, ты махровый карьерист.

— И опять же неверно, — отвечает тот, вздыхая. — Состояться как личность — вот как это все называется. Учу его, учу…

Я смеюсь.

— Черт возьми, объясни мне одно, — перебиваю я его. — Ты вот и мыслишь дерзко, и кажется иногда, что верно. Но почему же правота твоя, Толя, как правило, такая однозначная?

— Ага! — ревет Григорьев. — Правда-то она глаза колет.

— На видении одной изнанки жизни, по-моему, далеко не уедешь.

— Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, от твоей мерной скорбной поступи прямо скулы сводит, — парирует он.

Все, что он говорит, весьма неприятно слушать, хотя и разговор наш скорее символический. Мы уже не раз беседовали вот так, знаем друг друга хорошо и знаем, у кого что болит. Денисов помалкивает, он не хочет «попасть под трамвай».

Тоже принцип. Мои позиции в жизни относительно прочнее, на мой взгляд, чем его. Поэтому Григорьев бомбит в основном меня, пытаясь за мой счет разобраться и в себе. А вообще, я ему даже завидую. Недремлющий ум, руки развязаны от борьбы с самим собой, поэтому чаще всего он занимается другими. Административный талант, как я его понимаю. Таких женщины любят.

Мы молчим, каждый думает о своем. Где-то хлопнула дверь, и по бетонному полу нашего коридора из конца в конец зацокали дамские шпильки. Коридор длинный. Шпильки не спешат. За окном капель. Весна. Шпильки прошли треть коридора. Ребята молчат. Сквозь щели окна просачивается хмельной воздух. Шпильки прошли половину пути. Потолок начинает приобретать перспективу. Где-то открывается дверь, поставленный мужской голос что-то говорит, шпильки приостанавливаются, начинают хохотать и затем продолжают путь. Денисов чертыхается и переворачивается.

— Что, Андрюха, душа линяет? — спрашивает Григорьев.

Мы с Андреем смеемся.

— Ну и грубый ты, Толя, — отмечает Андрей.

— Женился бы ты, Анатоль, что ли, — говорю я, пользуясь случаем. — Считай, уже полгода, как вы с Маринкой знакомы. Куда еще тянуть.

Григорьев смеется.

— А что, — продолжаю я, — она рядом с тобой чувствует себя дамой, а это приятнее, чем чувствовать себя женщиной. У тебя же, вон, мышление обострилось, несвойственная доброта иногда проглядывает. Качественный скачок. Мы с Андреем будем в гости ходить к вам, чтобы «погреться у чужого огня». Марина в тебе всякие неровности компенсирует, ботинки заставит твои истоптанные выкинуть и, таким образом, ликвидирует последний источник твоей неуверенности в себе.

— Размечтались, — останавливает меня Анатоль весело. — При современной изощренности женских желаний только идиот может позволить подарить кому-то себя и больше ничего. Современный брак — это слияние двух независимых фирм с родителями-служащими, а не праздник страждущих, но голых душ на обломках одиночества, как ты думаешь.

Это он может, вот так сформулировать, не отнимешь. Андрей смеется. Вот он-то за бодрым тоном резких суждений Григорьева, пожалуй что, ничего и не видит. А там явно сквозит сожаление, которое я очень ценю, и тем не менее спорить с Толей трудно, потому что много еще чего в жизни не проверено.

— Ты, конечно, дальновидный политик, — говорю я. — Но я надеюсь, что ты не отрицаешь исходных моментов…

— Нет, — прерывает он меня, — я просто не считаю их основными. Кстати, ты не мог бы достать метров пятьдесят кабеля для проводки?

— А где я их возьму, пятьдесят метров?

— Поговори с мужиками, может, найдут где.

— А ты сам что не поговоришь?

— Ты же ближе к производству, а у меня и знакомых подходящих нет.

— А зачем тебе кабель?

— Для школы, где Маринкина сестра работает. Им освещение в подвале делать надо.

— Я поспрашиваю, но ничего не обещаю.

— Да, ты попробуй достать, Алексей. Марина говорит, что очень нужно.

Мы замолкаем. Денисов повернулся и глубоко вздохнул, как перед прыжком. Где-то хлопает дверь. Я засыпаю не сразу. Ночью мне снились шахматы и тяжелые раздумья над каким-то ходом.

Утром подхожу к своему начальнику участка.

— Алексей Петрович, дело тут у меня возникло, мне не с кем даже посоветоваться.

— Что ты хотел? Выкладывай, — говорит он мрачно. Только что кончилось совещание, и я, кажется, не вовремя вылез со своим делом.

— Мне нужно пятьдесят метров кабеля для проводки в подвале.

— Ты что, смеешься? Где я тебе возьму? Да и не время сейчас этим заниматься, каждая минута на счету. Вы мне цех остановите с такой работой. — Он поморщился.

— Вы меня не поняли, Алексей Петрович, — говорю я внятно, чтобы дать ему сосредоточиться. — Кабель мне нужен, так сказать, для дома, для семьи. Я и пришел посоветоваться, где бы его попросить.

Начальство любит, когда с ним советуются не приспособленные к жизни товарищи. Мой Тимохин тоже всего лишь человек, поэтому сразу смягчается.

— Надо, значит надо, — устало говорит он, что-то соображая.

Затем берет трубку: «Коля? Здорово. Алексей… Как «ничего»? Ничего… Слушай, тут от меня человек придет, ты его выслушай… Да… Да нет… Очень надо, понял?.. Ну все, пока…

— Иди, — говорит мне Тимохин. — Я звонил начальнику участка электриков Мартынову. Знаешь, где он сидит?

— Знаю.

— Скажешь, что тебе нужно. До обеда управишься?

— Может, потом? Срочная работа вроде.

— Ничего, ничего, — по-отечески хлопает меня по плечу Тимохин. — Справимся. Надо, значит надо.

— Спасибо, Петрович. Я постараюсь побыстрее.

Полчаса добираюсь до электриков.

— Если просить что пришел, то зря. У нас ничего лишнего нет, — весело встречает меня в дверях Мартынов. Я подсаживаюсь к столу.

— Николай Ильич, нам вот кабель нужно, — говорю я неуверенно. — Проводка в подвале сгорела, сырость.

— Ну, дорогой, — он откидывается в кресле и расслабляется облегченно. — У меня все бытовки в третьем цехе в темноте стоят, кабеля нет. Это же дефицит… Вот что, — он оживляется, — зайди в следующем квартале, кабель мы заказывали, должен поступить. Так и передай Петровичу. Ясно? В следующем квартале. Привет.

Он протягивает руку, уже уткнувшись в бумаги, я жму и оглядываюсь беспомощно на машинистку. Та тоже смотрит на меня и нехорошо улыбается. Ее короткий, густо накрученный волос, невыгодно подчеркивает крупные черты ее лица. «Чтоб ты совсем полысела, ведьма», — ругаюсь я про себя и не спеша иду к дверям. Если мне совсем недавно было все равно, достану я кабель или нет, то теперь вот такая концовка моего вояжа меня несколько удручала.

— Слушай, — вдруг останавливает меня Мартынов, оторвавшись от бумаг, — а зачем вам кабель для проводки? По-моему, вы за другую работу зарплату получаете?

— Понимаете, кабель нужен не для работы, а мне лично.

— А сколько?

— Метров пятьдесят.

— Ну, ты артист, — смеется Мартынов, — что же ты мне сразу не сказал? Садись.

Я опять сажусь к столу и мельком бросаю взгляд на машинистку. Та с серьезным видом правит свои бумаги. Все встало на свои места. Я уже не смешон, потому, что я вроде как деловой человек. У меня же вместо маленького огорчения появляются чувства, похожие на надежду. Но я опять думаю, что в принципе это неважно, достану кабель или нет.

Мартынов берет трубку: «Вадя, это опять я. Тут понимаешь какое дело… Да нет, товарищ к тебе придет, помочь надо… Что?.. Ладно, ладно, сделаю… Давно обещал?.. Теперь сделаю… Ну все, привет».

— Это мастер монтажников Родин, — он тычет пальцем в телефон, затем объясняет, где его искать. — Кстати, вы спирт получили?

— Да, вроде.

— Это хорошо. Теперь с Тимохиным я договорюсь. Привет. — Он потирает руки.

Монтажники обитают в вызывающем жалость вагончике, который, однако, внутри оказывается отлично обставленным и по-деловому обжитым. Стены оклеены обоями, которых почти не видать из-за огромного количества плакатов, графиков, шкафчиков, календарей. Я жду в тепле и чистоте, пока Родин переругивается со всеми абонентами, которых он знает. Во мне начинает расти нетерпение.

— Что случилось? — наконец, обращается он ко мне. Я объясняю, добавляя сразу, что кабель нужен для «дела».

— Это понятно, — говорит он и, вздыхая, берется за телефон: «Леня? Здорово… У тебя машина на ходу?.. Как, опять ремонт?.. Да что ты за шофер такой, черт тебя возьми…»

— Понимаешь, за кабелем на склад ехать надо, — объясняет мне Родин, бросив трубку. — До склада километров десять, а этот балбес опять машину запорол. Ремонтируется он по полгода, так что ты извини, брат, — он досадливо морщится, встает, засовывает руки в карманы и начинает прохаживаться у окна. Мне уже становится жалко убитого времени и сил.

— А много тебе? — спрашивает Родин.

— Метров пятьдесят, если получится.. — Во мне опять заворочалась надежда. Во всяком случае, отступать мне уже некуда.

— У тебя знакомые электронщики есть? — спрашивает вдруг Родин.

— Да, у меня приятель в АСУ работает.

— Микросхемы кое-какие нужны, — озабоченно объясняет мне Родин. «Ну и нахал, — думаю я. — Мало ему Мартынов, что ли, обещал?

— У меня самого есть микросхемы, — говорю я с радостью. — Я, когда радиолюбительством занимался, приобрел в магазине.

— Так то свои…

— Какая вам разница?

— Ну, ладно, — флегматично соглашается он. — Тогда пошли.

Он одевается, и мы, к моему удивлению, идем в заводоуправление в кабинет заместителя главного энергетика.

— Ага, — констатирует замглавного, — сам пришел. — Он жмет Родину руку, плотоядно разглядывая его с ног до головы. Меня он не замечает. — Ты что же, уважаемый, делаешь? Ты когда обещал монтаж закончить?

— В марте.

— А сейчас?

— Александр Герасимович, отложим пока этот разговор. Я к вам по другому делу. Мне нужно пятьдесят метров кабелька для проводки. Лично мне, — еще раз подчеркивает Родин.

— Это не проблема, давай вот с чем разберемся, — говорит замглавного, и они начинают тягучий разговор о взаимных обязательствах, условиях, обещаниях, уступках и т. д. Их дела настолько завязаны и сложны, что понять, о чем конкретно идет речь, я не могу. Мне становится тоскливо. Наконец, к моему удивлению, Родин на что-то соглашается, и видно, что это ему далось нелегко. Замглавного пишет записку и отдает мастеру. Тот прощается, и мы выходим. Родин взмок.

— На, — говорит он, отдавая мне записку. — Иди на заводской склад. Мой телефон ты знаешь. Счастливо.

Я благодарю его и иду на склад, где получаю злополучный кабель. Вдруг меня осеняет.

— А как же я через проходную пойду? — спрашиваю я кладовщика тоскливо.

— А я откуда знаю? — говорит тот вяло, глядя на меня утомленно.

Меня уже настолько раскачали, что я готов просто вышвырнуть этот кабель, но останавливаюсь и иду в курилку, чтобы успокоиться. Только сейчас я глянул на все это другими глазами, проклиная себя и Григорьева с его поручением.

— Закурить не найдется? — вдруг слышу я. Передо мной останавливается товарищ в фуфайке. Я угощаю его сигаретой.

— Дорогие! — говорит он и смотрит на меня с уважением. Я мычу в ответ, что, мол, ничего, сам иногда стреляю.

— Ты чего завял? — спрашивает он, глядя на мой понурый вид.

Я объясняю.

— Тьфу, — сплевывает он, — нашел проблему. Штоф будет?

Я поднимаю глаза. Я потрясен. Мне казалось, что я прыгаю по кочкам на болоте, а оказывается я еду по отлично накатанной дороге.

— Будет, — говорю я. — А как же вы…

— Это не твоя забота, — говорит он, берет мой кабель и бросает его на кучу мусора в машину, стоящую рядом.

— После смены зайдешь в недостроенную будку за заводом, знаешь где? — спрашивает он по-деловому. — В правом углу будет лежать. Меня найдешь… — он дает телефон.

К обеду подхожу на свое рабочее место.

— Ну как, все в порядке? — спрашивает меня Тимохин.

— В порядке, — говорю я. Однако еще долго не могу сосредоточиться на деле.

Вечером вхожу в свою комнату и бросаю у порога плод моей сегодняшней авантюры. Я весь вывозился, по спине между лопаток струйкой течет пот. Григорьев встает с кровати и откладывает в сторону книгу под названием «Инквизиция». Он читает очень много, интересы его весьма обширны. Они простираются от сказок до Библии, включая весь ассортимент интересов промежуточного возраста между детством и старостью. Я не уверен, что у него в этом деле есть какая-нибудь система, однако знания его, как ни странно, упорядочены и небрежных суждений о чем-либо в своем присутствии он не терпит. Сейчас он смотрит на меня уставшими глазами, он как-то осунулся, резче стала обозначаться его сутулость, но в его постоянной собранности сомневаться не приходится.

— Попрошу в дальнейшем освободить меня от подобных поручений, — спокойно говорю я, раздеваясь. Я, что называется, перегорел. Раньше все это я бы выразил иначе.

Григорьев закуривает и молчит.

— Ладно, — говорит он наконец, — и на том спасибо.

Я размышляю о том, что старался в общем-то не для себя, никаких корыстных интересов в своей деятельности я не усматриваю. Можно даже говорить о рациональном перераспределении ценностей, о шефстве производства над средним образованием и т. д. Однако дело представляется «добрым» с большим натягом.

— Много наобещал? — спрашивает Григорьев.

— Достаточно, — говорю я с неохотой. — Оброс связями, а чем больше связей, тем меньше «степеней свободы». Я правильно излагаю законы механики?

— Брось ты это чистоплюйство. Ты взрослеть-то собираешься когда-нибудь?

— Мы с тобой живем разными вещами, — говорю я и тоже закуриваю, — иногда мы смотрим на один и тот же предмет, а видим два разных.

Он смеется.

— Знаешь, Лешка, кто-то не то с «науки», не то с «жизни» проводил опыты с баранами. Первому преграждали путь палкой, и он через нее прыгал. Затем палку убирали, но все остальные повторяли прыжки. Так вот, ты зря иногда прыгаешь, палку-то уже убрали.

— Это ты здорово придумал, — говорю я по поводу его аргументации. — Только кто же тебе сказал, что ее убрали?

— Ладно, не будем усложнять. И так все сложно.

Я улавливаю новые ноты в его голосе и настораживаюсь.

— Знаешь, Толя, у меня иногда создается впечатление вынужденности твоих позиций. Зная тебя, я чувствую какую-то нестыковку. А в итоге ведь и действовать-то тебе придется в соответствии со своими рассуждениями.

— «Чувствую», — передразнивает он меня. — Мало ли нам приходится делать того, чего не хочется делать. И если мы все будем рассуждать, как ты, мы не двинемся с уровня пятого класса.

— А с твоей логикой можно пойти слишком далеко. Надо уметь иногда взглянуть на вещи свежим взглядом, а не бежать за стадом. Иначе можно быстро умориться.

— Ловко ты вывернул, — смеется Григорьев, затем берет книгу и укладывается читать. — Еще и ты меня будешь дергать, друг называется, — добавляет он, и я начинаю понимать, что у него какие-то неприятности.

Я оглядываю комнату. Вокруг Григорьева на тумбочке, на окне, на полу — везде книги. Это его слабость. Над каждой кроватью на стене что-нибудь наклеено. У Денисова огромные фотографии каких-то пещер, подземных гротов. У Григорьева на стене прибиты оленьи рога и портрет Королева. Надо мной свисают две колонки, на тумбочке стоит стереопроигрыватель. Между колонками огромный календарь и расписание самолетов на фоне улыбающейся стюардессы, вызывающей к себе законный интерес.

— А где Андрей? — спрашиваю я Григорьева, которому что-то не читается. Он опять встал и выглядывает в окно, решая, очевидно, куда сегодня с Маринкой податься.

— У Славки Тихомирова. У них сегодня очередной праздник беззаботного благополучия.

— Схожу и я посмотрю, — решаю я.

— Сходи, сходи. Спустись с высот высшей нервной деятельности.

Я иду к Тихомирову в комнату. Там живут молодые специалисты, которые пооканчивали все, что могли и хотели. Уже издали слышу гул голосов и лязганье металла. Я прибавляю шаг и вхожу. Здесь традиционна атмосфера спортивного азарта и мушкетерского благородства. Стол отодвинут ближе к дверям, вокруг него сгрудились человек шесть шумных болельщиков, ждущих своей очереди. Денисов и Тихомиров, мокрые от напряжения, лихорадочно орудуют ручками детского хоккея. Видимо, его конструкция не приспособлена для таких скоростей и изредка ее приходится ремонтировать.

У окна собрались поклонники более серьезного вида спорта. Здесь обстановка более сдержанна. На стене висит жестяная мишень с изображением бедного льва, в которого плюют присосками из детского духового ружья.

— Десятка, — с удовольствием отмечает Гена Смуглов. Еще вчера я видел, как он получал в кассе солидный гонорар за какое-то очень дельное рацпредложение. Сейчас он выглядит куда более счастливым, чем вчера, подтверждая актуальность лозунга: не в деньгах счастье.

— На что играем? — спрашиваю я у Олега Петрова, который стоит рядом и готовится выступать, внутренне мобилизуясь.

— На интерес. Время убиваем, — говорит он.

— За окном весна, девушки ваши стареют в одиночестве, а вы время убиваете, — говорю я, наблюдая, как Виталик Фролов, изогнувшись, словно змея перед атакой, выплевывает присоску. Та, мощно ударившись в девятку, падает на пол.

— Стоп! — весело кричит Смуглов. — Не зафиксировалась, не считать.

Он отталкивает Виталика от турнирной пульки, лежащей на окне. Возникает небольшая заминка. После короткого совещания решили: попытка не засчитывается. Ко мне поворачивается Петров.

— Ты что, очумел? — спрашивает он меня. — В такую слякоть с девушками гулять? Сплошная антисанитария.

Все смеются, кроме Петрова, который получил трубку и сейчас выбирает стойку, скребя ногами.

— Ты, дядя Леша, не прав, — говорит мне самый молодой из нас — Фролов. — Наши девушки сейчас сидят, и носки вяжут, и думают точно так же, как и мы.

— А за что борются наши соседи по жизни? — спрашиваю я у Виталика, показывая на мокрую спину Андрюхи.

— За очередь.

— Какую очередь?

— На детектив свежий, вон лежит.

Я проглядываю предельно изношенную «новинку», название которой прочитать уже невозможно.

— Ты, дядя Леша, или не мешай, или давай тоже с нами, — говорит Виталик. — В пульке как раз для тебя место осталось.

— Давай, записывай меня четвертым, — наконец говорю я. — Затем и пришел.

— Давно бы так, — смеется Петров. — Морочить голову каждый дурак может. Ты вот плюнь красиво.

Я включаюсь в игру и, к своему большому удивлению, чувствую облегчение и максимальное удовольствие. Я, как в бане, слой за слоем смываю бремя каких-то неуловимых, но гнетущих забот, ощущая себя школьником на перемене между двумя напряженными уроками. В меня вливается спортивный азарт, вызывая к жизни здоровые человеческие эмоции, которым я не помню когда давал волю в последний раз.

Я чувствую себя молодым, таким, какой я и есть на самом деле.

— Безответственность — это гарантия сохранения здоровья, — говорит мне Денисов, когда мы возвращаемся к себе. — Даже если эта безответственность перед самим собой.

Он несет под мышкой детектив, у него свежее лицо, и он острит. Я улыбаюсь и молчу. Где-то этажом выше кончилась популярная песенка в исполнении Африка Симона, но у меня внутри она еще продолжается. У меня нет проблем.

Всякое занятие, имеющее смысл, всегда хочется поставить на широкую ногу. Славка Тихомиров побледнел бы от зависти, если бы видел, как я, весь в белом, стою на коленях вместе со своими единомышленниками — дзюдоистами на жестком полу, ноги противно зудят, но все мы бодры и упиваемся свежестью бытия.

Наш строй безликим, пожалуй, не назовешь. Каждый одет сообразно своим возможностям и желаниям — от свитеров в палец толщиной для сброса лишнего веса до настоящих кимоно. Нас двадцать пять человек. Слева от меня гнездится человек с благородным лицом и наполовину седой головой, справа расположилась девушка лет девятнадцати, которой есть что защищать и которая наводит на меня неспортивное настроение. Девушек у нас четверо. Если сказать, что они не обделены внешностью и всем, чем положено, — это будет слабо сказано. Тем не менее все они горят желанием владеть тем, что в иных ситуациях более совершенно, чем обаяние, — хитрющим приемом.

Как я попал в секцию, рассказывать не буду. Все это смахивает на детективную историю. Нас всех связывает строжайшая конспирация, иначе желающих будет столько, что спорт станет действительно массовым. Возраст моих коллег разбросан от двадцати до сорока пяти лет, вилка весов еще более удивительна. Мы знаем друг друга по именам и только. Вся остальная информация сосредоточена у тренера и хранится в его зеленом сейфе. О профессиях и должностях можно судить только по разговорам в раздевалке. Я не считаю себя проницательным, но некоторые реплики запоминаются хорошо и впечатляют. Наслушавшись, например, такого: «Когда я вчера выходил на министра…», «…у нас в автосервисе…», «…это было после моей защиты…», «…завтра операция», «…ко мне на склад завезли…», «…моя лаборатория», «мои студенты…» и т. д., я со своей плебейской должностью инженера чувствую некоторую внутреннюю неустроенность.

Мы существуем под вывеской группы здоровья, что вполне соответствует истине. Инфаркт молодеет, и предприимчивые люди ищут здоровья. Для настоящего спорта мы стары, и никто с нами заниматься не будет. Наш тренер по ходу тренировок делает себе какие-то пометки и что-то на нас пишет. В этом я вижу его выгоду. Правда, иногда он беседует кое с кем о дефиците и возможностях, но в основном причина траты времени на нас базируется у него на любви к профессии.

Отрабатывание приемов мы проводим, как правило, со своими постоянными партнерами. Я работаю с Женей Озорновым. Мы чувствуем друг друга прекрасно, боремся аккуратно, что называется сошлись и даже вроде подружились. Женя старше меня. Он работает главным инженером в научно-исследовательской лаборатории крупного объединения. К этому можно добавить, что он учился вместе с моим шефом Тимохиным. Этот факт для меня является не только подтверждением плотности нашего существования. Каждый специалист нет-нет, да и посмотрит на общежитейские дела сквозь призму своей профессии. Я тоже не исключение и считаю, что в данном случае у меня образовалась глубокая положительная обратная связь.

Время тренировки подходит к концу. Мы массажируем друг друга. Затем не спеша следуем в душевую. Вся эта лавина удовольствий действует на меня умиротворяюще, мирит меня со всем и вся. Все встает на свои места: мелочи опять становятся мелочами, крупное начинает манить и волновать. Люди представляются мне трогательными и беззащитными в их постоянном поиске внутренней и внешней гармонии. То, чего мы не можем добиться путем изощренных умозаключений или скрытой атакой со сложными ходами и изнурительной методичностью, нам дает совершенно бесплатно простая, открытая и ясная борьба. Передо мною широкая спина Озорнова, я тру ее мочалкой, он мычит от удовольствия. Вряд ли разгадка мировой проблемы принесет ему большее удовлетворение. Сзади меня кто-то кого-то элементарно пнул ногой, правда, по-японски, и все дружно смеются. Даже те, кто в обычных условиях в ответ на сверхостроумную и тонкую шутку только кривит губы.

Мы идем с Женей по улице и глазеем по сторонам. Весна есть весна, и добавить тут нечего.

— Алексей, у тебя срок отработки уже кончился? — спрашивает вдруг Озорнов.

— Да, я уже год, как не молодой специалист.

— Я тут звонил Тимохину, он неплохо о тебе отзывается. — Женя достает сигарету и на ходу энергично, «по-спортивному» закуривает.

— В принципе, мы живем с ним хорошо и делить нам нечего, — я пожимаю плечами.

— У меня есть предложение, — говорит он, думая о своем. — Я беру тебя заместителем начальника отдела автоматизации. Отказа я не принимаю, через полгода будешь начальником отдела, когда Чумнов уволится.

— Я так быстро не могу принимать решений, — говорю я, помолчав. — Мне нужно подумать.

— Что тут думать? Оклад приличный, темы пошли крупные, есть возможность начать писать диссертацию…

Я думаю о внезапно свалившихся на меня перспективах. Это как раз то, что я хотел, но я ощущаю внутреннюю неподготовленность к возникшей альтернативе. Во мне поднялась завеса разнородных чувств и мыслей, как при падении небесной звезды на пыльную дорогу. Я с трудом беру себя в руки и прощупываю первую упорядоченную мысль: если Григорьев отдает всего себя тому, что я нашел, потерев спину кому надо, то во что вообще может превратиться наша деятельность? С другой стороны, рекомендации тоже надо заслужить…

— …а вообще, мне нужны преданные люди, — продолжает Озорнов. — Ты понимаешь, конечно, о чем я говорю?

— А почему начальник отдела собирается увольняться? — спрашиваю я.

— Я разве тебе сказал, что он собирается увольняться?

— Я тебя так понял.

— Слишком опасен становится… Я шучу, конечно. Чумнов неплохой человек и специалист хороший, только иногда не понимает… Тебя, Алексей, — он доверительно кладет мне руку на плечо и сразу убирает, — этот вопрос волновать не должен. Но подумать тебе, конечно, надо. Мало ли что…

Озорнов в который раз меняет тон, и мне начинает казаться, что он ждал от меня несколько иной реакции на предложение. Я же иду, как замороженный, и остро чувствую отсутствие какого-либо опыта в этих делах. В конце концов, не бросаться же ему на шею, тем более, что я давно уже понял, что за все надо платить. Женя смотрит на меня и выжидает. Я вдруг начинаю понимать, что меня еще сбивает: я увидел неожиданно в Озорнове скользкость, которой раньше не замечал. А может быть, таким и надо быть руководителю, предводителю ученых людей?

— Ты, Евгений Парфенович, меня уж, пожалуйста, не торопи, — говорю я осторожно. — Мне надо взвесить не столько твои условия, сколько свои возможности.

— Об этом не беспокойся. Все будет отлично. Я уверен. Если что, я помогу.

— Что-то сплошь соблазны и никаких проблем, — смеюсь я.

— Ну, проблемы будут, не волнуйся. Весь вопрос, как к ним подойти, и не менее важно, как с ними расставаться. Иногда ценно не столько решение проблемы, сколько подход к ней. Впрочем, смотри, я тебя не уговариваю.

— Парфеныч, этот разговор для меня, естественно, важен. Ты, так это, походя решил для меня очень много. Дай же мне собраться с мыслями. Ты что, считаешь, что я каждый день получаю такие предложения?

— Ладно, соображай, — говорит он демократично и понимающе улыбается. — Да, совершенно свежий анекдот…

Он рассказывает анекдот, который мы в третьем классе рассказывали на ухо, я его направление разговора поддерживаю. Атмосфера вроде становится непринужденной, как обычно. Да не совсем. Если я правильно понимаю, наши отношения вступили в фазу борьбы интуиции.

— Ладно, включай свое чудовище, — весело шумит Григорьев, имея в виду мою цветомузыку. — Это монстральное создание, — повторяет он для Марины, — пытается тремя лампочками передать Баха и Гершвина. Фантастика.

— Зато в духе времени, — говорю я спокойно, — когда упрощается сложное и усложняется простое.

Марина улыбается и продолжает просматривать новые книги Анатоля. Григорьев лезет в холодильник. Стол у нас сегодня сервирован по-домашнему: скромно, вкусно и существенно. Картошка с мясом, грибы и салат — Маринкина заслуга. Наш вклад чисто гастрономический и традиционный: консервы и колбаса. Я включаю негромко музыку и приглушаю свет. На экране цветомузыки появился разноцветный ансамбль красок. Андрей сидит на своей кровати и с благоговением крутит в руках какую-то бумагу, очевидно это планкарта новой пещеры, в которой он еще не побывал.

Марина нашла что-то интересное для себя и с головой ушла в книгу. Подружка Григорьева не обладает классической и правильной красотой, тем не менее чисто русской миловидности ей не занимать. Если к этому добавить, что у нее симпатичная фигурка, присущая ей родничковая свежесть, открытое и, как я уже говорил, милое лицо, неплохой вкус, то можно даже сказать, что она обворожительна. Во всяком случае с Анатолием, имеющим внешность и энергию лидера оппозиции, они представляют незаурядную заметную пару.

Григорьев заканчивает священнодействовать на нашей импровизированной кухне и усаживает Марину в самый уютный уголок за столом. Сегодня он у нас хозяйничает на рауте, так как праздник его: зарегистрировано его очередное изобретение.

— Господа! Вам что, особое приглашение нужно? — азартно вопрошает нас Григорьев.

— Нет, — говорим мы с Андреем одновременно и молниеносно оказываемся за столом. Марина смеется.

Наконец, Марина поздравляет Григорьева, следует символический поцелуй, и мы приступаем к трапезе.

— Феерия! — говорит Анатоль подружке, окидывая стол взглядом и подчеркивая решающее участие женской руки в окружающем нас великолепии. Мы с Андреем тоже налегаем на картошку и с полным ртом киваем головами в знак согласия. Так что нас формально в неблагодарности не обвинишь. Девушка довольно улыбается.

Все идет своим чередом, нам тепло и весело. Я иногда встаю и меняю музыку. Цветное сопровождение приятно ласкает глаз.

— Андрюша, а что за карту ты смотрел? — спрашивает Марина. — Это связано с пещерами?

— Да, — говорит Денисов, вытирая руки о салфетку. — Вы просто не понимаете. Пещеры, колодцы — это всегда тайна, а без тайны жить неинтересно. Такую красоту ведь не встретишь нигде: все цвета сепии кальцитовых образований, все цвета радуги ледяных пещер… Впрочем, это надо видеть.

Если разговор касается его хобби, Андрей начинает выражаться очень образно.

— Уж лучше со скалы один раз орлом слететь, чем в темноте валиться в преисподнюю, — замечает Анатоль.

— Совершенно верно, — продолжает Андрей вдохновенно. — Спелеология сложнее альпинизма и требует большого мужества… В пещере перед тобой открывается вся история нашего шарика. А как светятся заряженные светом породы, когда выключишь фонарь! Мир призраков… Сталактиты, сталагмиты, риск, жестокие шкуродеры, те же отрицательные углы, лед прозрачный, как утренний воздух…

— А зачем вы вообще туда спускаетесь? — спрашивает Марина. Она девушка своя, тоже хочет докопаться до всего.

— Жертвуем большой красоте свои маленькие инстинкты, — блестяще и терпеливо поясняет Андрей. — Зато какое чувство, когда выходишь на поверхность…

— Вот здесь я тебя понимаю, — опять вставляет Григорьев.

— …Смотришь на все другими глазами. Простая березка становится тем, чем она есть на самом деле, а не только перспективным поленом. А представляете пещеру, в которой никто не бывал? Ты первый! Возможность новых открытий в геологии, палеонтологии.

— Зря ты, Андрей, на нас силы тратишь, — говорю я. — У нас у всех клаустрофобия, болезнь замкнутого пространства в прямом и переносном смысле. Мы рвемся на простор, стараемся застраховаться от всего, а ты предлагаешь подвесить всю нашу вселенную к сомнительному полиспасту.

— Я вас с Григорьевым и не приглашаю, — говорит мне Денисов, — а вот Марине я бы советовал.

— Ну что ты, Андрюша, для этого требуется столько сил, а мне иногда в автобусе заплакать хочется, когда зажмут со всех сторон, — совершенно обоснованно сомневается в своих возможностях девушка. — Да и не женское это занятие.

— Напротив, — горячится Андрей. — Мы как-то с друзьями нашли по веревкам в одном из колодцев трех девушек и парня. Такие шкуродеры прошли, пока до них добрались, вспоминать страшно. Вот это встреча была. Правда, они сначала здорово напугались.

— Пещерные люди? Это интересно, — говорю я.

— Сам ты троглодит. Когда на поверхность вышли, они оказались очень приятными и веселыми девушками. Исследование пещер — это их специальность.

— Знаешь, Андрей, — опять вступаю я, — когда я еще мальчишкой был, я по глупости как-то в узкую трубу залез. Метра три пролез, а дальше ни назад, ни вперед. Скучно мне так стало — передать невозможно. Потом догадался, что надо только вперед, и метров семь я полз около часа. С теперешними годами я бы, наверно, седой вылез. Еще сейчас выходное отверстие перед глазами маячит.

— Отчаянные вы люди, ребята, — говорит Маринка и жалостливо смотрит то на меня, то на Андрея. Вот под таким взглядом и сбиваются с героизма на бесшабашность. Но я этого душевного бальзама явно не заслужил.

— Видишь, Алексей, тот возраст, который ты давно прошел, Андрюха только переживает, — жестко вступает Григорьев в борьбу за внимание женщины, чем-то уязвленный. — Все эти взлеты мужества не мешают ему бояться своего начальства, как черт ладана. Поэтому он выполняет все его причуды и выглядит опорой и проводником его идей в массы.

— Черт — это тот же ангел, только мятежный, — отшучивается Денисов. — Начальство нужно принимать как явление природы. Не будешь же ты предъявлять, скажем, претензии к северному сиянию?

— Теория «маленького винтика» большой государственной машины, — бросает реплику Анатоль.

— А если серьезно, — продолжает Денисов, — то есть, конечно, у Ковалева странные указания. Например, была у нас аудитория вечно грязная. Сколько ни убирали, все равно бедлам. Так Ковалев дал указание все четыре угла покрасить белилами. Мы сначала посмеялись, но теперь, как ни странно, там всегда чисто. Мне это импонирует.

— Видел я вчера твоего Ковалева в столовой, — говорит Григорьев. — Он купил две порции колбасы, согнулся над столом, как интеграл, и сгребает лапищей колбасу из одной тарелки в другую. При этом озирается тревожно по сторонам, чтобы вроде как колбасу не украли. Артист. Молодец мужик, образованный.

— Мужик он не плохой, — говорит Андрей, польщенный, как будто похвалили его. — Ты его в секцию дзюдо запиши, — предлагает он мне. — Он пойдет.

Я всегда говорил, что Андрей тихий дипломат. В данный момент он переключает общее внимание на мое легко уязвимое увлечение.

— Кто у вас дал Ковалеву кличку «Кентервильское привидение»? — спрашиваю я Денисова, цепляясь за уже исчерпанную тему.

— Ну надо же, — говорит Анатоль, манерно взявшись за голову и глядя грустным взором. — Дзюдоисты, спелеологи… А где же вы все, милые, «богобоязненные» сборщики наклеек, филателисты, нумизматы? Можно подумать, что все мы живем в цейтноте и, чтобы отдохнуть и развеяться, нужно гнать машину под сто пятьдесят километров в час.

— Ладно, — говорю я. — Давайте еще раз вспомним причину нашей встречи. И, кстати, у меня есть тоже новости. — Я докладываю о сделанном мне Озорновым предложении, добавляя при этом, что дело не совсем чистое. Анатоль смотрит на меня в упор и молчит.

— За предложение нужно хвататься обеими руками, — наконец говорит он, — и поменьше рассуждать. Иногда надо чем-то и жертвовать.

— Если все время жертвовать одно и то же, то в итоге его не останется совсем, — говорю я, раздумывая.

— Чего у тебя не останется?

— Того, что жертвуешь.

— Да-а, — тянет он и вздыхает. — С тобой тяжело.

Марина умно молчит. Андрей ковыряет вилкой салат.

— Надо отметить, тебе здорово повезло, — добавляет Григорьев.

— Надо учитывать законы движения масс, — назидательно разглагольствую я, — тогда будешь иметь полезные ответвления.

Григорьев от души смеется.

— Ты как обобщишь что-нибудь… А яснее можно?

— Все просто, — поясняю я свою мысль. — К примеру, взять такие мощные потоки, как то же дзюдо, курсы повышения квалификации, движение любителей-огородников и автолюбителей…

— Понятно. Ваш тренер просто гений. — Он поворачивается к Маринке. — Понимаешь, мужик создал английский клуб в миниатюре. Собрал туда влиятельных и мощных людей всех специальностей, человек двадцать. Теперь каждый из них чувствует себя, естественно, в двадцать раз сильнее. Карманная мафия.

Однако Григорьев молодец, отмечаю я про себя. Многие вещи он видит резче меня, а значит, лучше. Денисов хмыкает расслабленно, затем, собравшись, галантно приглашает Марину танцевать. Мы с Анатолием закуриваем, стараясь дышать в открытую форточку, и уходим в созерцание танцующих друзей.

Танцевать быстрые вещи не умеет никто из нас. Впрочем, и медленные тоже. Да это и не требуется от современного культурного человека. Основное требование нашего времени — умение владеть словом, а способности к музыке и танцам как-то отодвинулись на задний план. Каждому приходится уповать только на свою природную грацию, если она есть, отдавшись рискованной импровизации. Маринка танцует не спеша, хотя музыка быстрая, она не хочет взмокнуть. Андрей скачет вокруг нее, вкладывая душу в чудовищные па. Но в итоге он нисколько не компрометирует в меру грациозный танец девушки.

— Мальчики, — говорит нам Маринка, подойдя после танца, — вы все такие умные и сильные, но давайте немного развлечемся и потанцуем.

Девушка стоит и трогательно ждет. Ее черные счастливые глаза бьют наповал. Григорьев смотрит на меня с потрясающей человечностью и подмигивает, как бы извиняясь за что-то. Они уходят, а я не торопясь гашу сигарету и поглядываю на черное окно. Рядом сидит «хоккеист» Андрей Денисов и тяжело дышит.

Ребята танцуют долго. Быстрая музыка сменяет медленную, и опять я восхищен своим другом. Григорьев натурально нежен. Я терпеть не могу, когда напоказ бравируют властью над женщиной. Есть в этом какая-то слабость.

Полчаса мы резвимся, как можем, затем я танцую с девушкой медленный танец под пьесу для саксофона с оркестром. Медь я очень уважаю и горжусь своей старомодностью. Григорьев объясняет за столом Денисову, как стать на производстве абсолютно независимым. Можно было бы уже и успокоиться.

— Вот так, у Толи удача, а у меня сплошные фиаско, — говорит мне девушка грустным тоном, не требующим ответа.

Такой перемене в Марине я не удивляюсь потому, что почти все девушки, с которыми я намереваюсь просто потанцевать, именно со мной безошибочно впадают в этот тон, требующий сочувствия и разделения ответственности. Раньше я шел навстречу таким беседам, затем эти провалы в сплин стали меня раздражать. Легкий флирт после первой же встречи с девушкой у меня обычно переходит сразу же в тяжелейшие отношения. Не знаю, кого они во мне усматривают, но я несу это непонятное бремя, уже почти не сопротивляясь. Вот и Маринка. Со всеми беззаботно танцевала, а я, выходит, выступаю в роли облегчающего душу, которого, насколько я знаю, хочется видеть не чаще чем раз в год.

— А что случилось? — спрашиваю я.

— Ходили мы вчера с Толей на вернисаж…

— В каком ты была платье?

Марина смотрит на меня удивленно, затем смеется, наклонив головку.

— На мне было нарядное темно-коричневое платье, — отвечает она мне в тон.

— Тебе идут все цвета… сепии, как Андрей говорит.

— Спасибо.

— Ты, Мариночка, не расстраивайся по пустякам, — говорю я автоматически. — Иногда таких мазил выставляют, что с твоим тонким ощущением красоты лучше в таких местах появляться пореже. А кто тебе не понравился?

— Я.

— Что ты? — и вдруг меня осеняет. — Ты что, сама выставляешься?

— В этом все и дело. А разве Толя вам не говорил?

— Не успел. Но ты прости меня, пожалуйста. Я знал, что ты где-то в искусстве работаешь, но что так близко к нему, я не знал.

Девушка, видя мою растерянность, растроганно улыбается.

— В конце концов, Марина, что ты из меня делаешь? Я тебе сочувствую, даже сопереживаю, а ты, оказывается, сама выставляешься! Тебе что, этого мало?

— Если по большому счету, то мало.

— С таким же успехом можно сочувствовать миллионеру, который не может снять перстень с бриллиантом с ожиревшего пальца.

— А что? — смеется девушка. — Ощущение не очень приятное.

— Конечно. Но чтобы иметь это ощущение, надо иметь два других, более приятных: ощущение ожирения и ощущение наличия бриллианта.

— Во-первых, у нас выставка молодых художников, и я там не одна. Во-вторых, у меня не идут акварели. Хоть плачь.

— Насколько я понимаю, акварель — штука капризная. Ангельское терпение, изнурительная скрупулезность… Это ж вода…

— Да. Акварель отличается тончайшими цветовыми переходами, прозрачностью тона, нужен верный и смелый мазок, а также глубокое понимание законов цвета, цветовых отношений. — Марина расширяет мои познания и глядит на меня поощряюще. — А ты, Алеша, быстро уловил суть. Я приятно удивлена.

— Добрая половина моей эрудиции зиждется не на точных знаниях, а на здравом смысле.

— Красиво сказано, — смеется девушка. — Твоя позиция заслуживает уважения. Это в высшей степени по-мужски.

— Что характерно, я всегда слушаю тебя с большим удовольствием, — говорю я, но девушка от этих слов не расплавляется и продолжает развивать мысль относительно мужчин, теребя такие понятия, как цельность и одержимость.

— Мужчина должен быть узким специалистом, — заявляет она.

— Совершенно верно, — замыкаю я тему. — А Григорьев эгоистичен, как восточный правитель. Сегодняшний праздник должен принадлежать тебе.

— Это я ему сказала, чтобы он вам не говорил. Просто я только сегодня поняла, чего мне не хватает, но уже поздно и от этого немного неприятно.

— Ты у нас умница, — говорю я. Саксофон берет тонкий и прямой, как игла, высокий звук и завершает пьесу.

Григорьев произносит спич в честь людей искусства.

Это уже вторая его тирада об искусстве, на первую я не обратил внимания.

— Ну ты, Анатоль, хитер, как Макиавелли, — замечаю я. Григорьев смотрит с улыбкой на Марину.

— Между прочим, Макиавелли не заслуживает к себе такого отношения, — начинает Григорьев корректировать юмор. Он говорит с неохотой, скорее, по привычке, считая себя человеком последнего, решающего слова. На мой взгляд, он имеет для этого основания. — Он менял политические взгляды, чтобы служить своему городу любой ценой. Это не Иосиф Флавий, который предал народ в период иудейского восстания, будучи одним из его вождей. В дальнейшем оказалось, что те, кого он предал, ему многим обязаны за труды по истории. Однако народ предавать нельзя, даже во имя будущего.

— Далеко же ты ходишь за примерами, — говорю я.

— Давайте, ребята, пить чай, — предлагает Марина и водружает на середину стола пирог.

Пироги удались на славу. Андрей заходится в комплиментах, обзывая пироги «амброзией». Наша вечеринка завершается прекрасным чаепитием. Я иногда поглядываю на девушку, которая, несмотря на хлопотливый день и вечер, остается свежей, и с удовольствием отмечаю взаимные симпатии или, скажем, взаимное расположение, которое тем и хорошо, что ни к чему не обязывает.

Наконец, Григорьев заканчивает раут и уходит провожать девушку. Мы с Андреем убираем в комнате, потому что, как люди, пожившие в общежитии, мы довольно болезненно относимся к нечистоплотности.

— Алеша, ты не знаешь, случайно, подругу Марины со странным именем Геля? — спрашивает вдруг Денисов.

— Видел как-то на бегу Марину с подружкой. Может быть, это она и была. Они куда-то тоже спешили. А что, обещала познакомить?

— Был разговор. Обещала как-нибудь зайти вдвоем.

— Подружка у нее интересная. Веселая, — говорю я. — Я бы тоже с удовольствием познакомился.

Андрей смотрит на меня как-то странно.

— Интересный ты человек, Алексей, — заявляет Денисов. — Ты то проницательным становишься, как пророк, то дальше носа ничего не видишь. Марина тебя никогда и ни с кем знакомить не будет.

Я, естественно, удивлен таким оборотом дела.

— Ты меня извини, конечно, — продолжает Андрей. — Видишь ли, у меня создалось впечатление, что она тебя, как бы это выразиться, для себя, что ли, бережет.

— То есть?

— То есть, твое положение холостяка ее вполне устраивает.

— С чего ты это взял? — спрашиваю я резко.

— Разговоры она относительно тебя какие-то непонятные ведет, — говорит Андрей. — Впрочем, может быть, я и заблуждаюсь.

Собственно говоря, сообщение приятеля меня с ног не валит. Как я уже отмечал, Марина — свой человек и тоже, надо полагать, страхуется от всего. Денисова я знаю хорошо, он славный малый и перевирать ситуацию не будет. Однако надо признаться, что мною владеют чувства, которые не поддаются никакому анализу.

Сама по себе пятница задумана неплохо. Впереди тебя ждут два хороших дня, которые ты заполняешь по своему усмотрению. Как бывало, встрепенутся надежды на новые встречи, знакомства, тебя будет раздирать интерес открытия новых ощущений, мыслей, взглядов. Может быть, в эти два дня ты увидишь все совсем не таким, как обычно, и поймешь, что до этого ты вообще не жил. Возможно, произойдут некие стратегические события, на которые всю жизнь будет опираться твоя вера в себя. Ты можешь найти источник, дающий пожизненную свежесть твоему уму, сердцу, вдохновению, твоей энергии, или, к примеру, можно завалиться на боковую на два дня, обнявшись с доктриной Фомы Аквинского, чтобы на третий день понять, что все это тебе еще долго не понадобится.

Это может случиться, и дирижирует удачей его величество случай без всякой партитуры. А пока что я лежу на своей кровати в пятницу после работы, и мое состояние совсем далеко от состояния лучезарного упоения перспективами. Неделя была трудной, мы работали как надо, я смотрю в потолок и не могу нащупать в себе ни одного желания. Абсолютно. Мои редкие мысли свободно и бесконтрольно слоняются в голове без всякого направления. Меня удивляет наличие в нашем обиходе самого слова «интерес». Обрывки событий недели соединяются в моих глазах в бессвязный диафильм, лишенный поясняющих надписей. Непроходящее внутреннее напряжение входит в диссонанс с моими возможностями. И тем не менее, где-то там, глубоко, я улавливаю маленькое, придавленное усталостью, удовлетворение.

Мои друзья где-то задерживаются. Я встаю и включаю взятый нами напрокат телевизор. Показывают страницы жизни Хемингуэя. На экране — коррида. Я с легкой завистью смотрю на непомятое, мужественное лицо тореадора, темперамент которого превосходит бычий. В голову приходит мысль о смене образа жизни на более простой и здоровый, проходящий под стук копыт и свист ветра в обществе амазонок на фоне далеких костров. Но я тут же ее отбрасываю. Нам это сделать будет уже не просто, и не только по техническим причинам.

Наконец, появляется Григорьев. Он не спеша раздевается, проходит к своей кровати и так же, как я, ложится наблюдать потолок.

— Что случилось? — спрашиваю я и выключаю телевизор.

— Ничего, — говорит он и закрывает глаза в поисках блаженной дремоты.

— Опять неприятности?

— Отстань.

— Неприятности в нашем деле так же обязательны, как отходы производства. При дополнительной обработке из них можно делать побочную продукцию — выводы.

Григорьев поворачивается на бок.

— Сегодня жена главного энергетика на работу с подбитым глазом пришла, — делюсь я с Анатолием свежими новостями. — Согласно общественной версии, это сам главный погорячился. Во всяком случае, в ее ситуации я бы очки темные надел или бюллетень бы выписал.

— Я всегда говорил, что ты мрачный пуританин, — бормочет Григорьев. — Ты Озорнову своему звонил?

— Да, сегодня.

— Ну и что?

— Отказался я от предложения, Толя.

Он резко садится и внимательно смотрит на меня. Мне, конечно, лосниться не приходится.

— Ну ты и шляпа, — говорит он, ставит чайник и молча достает стаканы.

— А вот мне, видимо, придется уволиться, — наконец говорит он.

Я смотрю вопросительно.

— Так уж сложились обстоятельства, — коротко комментирует Григорьев свое сообщение. Что значит для Толи увольнение, я прекрасно понимаю. Он теряет сразу все перспективы, завоеванные упорным трудом нескольких лет.

Пока подогревается чай, мы занимаемся каждый своим делом. Затем садимся за стол и наполняем стаканы. Появляется Андрей. Мы с Григорьевым долго смотрим на него, не зная почему. Наконец, Денисов не выдерживает нашей паузы и широко улыбается.

— Поздравьте, мужики, — говорит он, потирая руки, и идет к столу. — Меня назначают замначальника АСУТП завода. Это уже оперативный простор.

— А Преснякова куда девают?

— Увольняется. Съели его. Сам виноват: развел демократию, свободу выбора… В общем, заработался и потерял ориентир.

Мы молча жмем Денисову руку, чувствуя, что это уже не тот Андрюшка, который мог беспричинно жить и радоваться. Это уже серьезный, идущий в гору человек, у которого для всего должны быть основания. Самое время порадоваться за Андрея Тихоновича, выбравшегося, наконец, из беспокойных, шумных, но уютных предгорий, однако вместо этого между нами вдруг пахнуло холодком. Григорьев ставит на стол третий стакан. Он сидит и молчит, а это бывает с ним крайне редко.

Когда жизнь на виду

Солнечные лучи, столкнувшись с неприветливой жесткостью безукоризненно чистых снегов степи, рассыпаются острыми искрами. Ослепительный азарт жизни захлестывает и меня, возрождая во мне силу и уверенность. Я рад, что я двигаюсь, что у меня есть цель. Если не догонит попутная машина, мне придется пройти сорок с лишним километров. Это мне тоже нравится. Я не боюсь замерзнуть; я вообще вечен.

От яркого снега начинают болеть глаза, и я надеваю темные очки. Списанный солдатский полушубок уютно стягивает талию, вызывая у меня приятное ощущение прочности. Тактика моя проста: на протяжении всего пути выдерживать ритм и деловой настрой. Зимняя степь — это не бульвар, где можно бездумно прогуливаться, отдавшись первому попавшемуся настроению. У нее своя логика, свои законы, с которыми она заставляет считаться все живое.

Неприятный осадок минувшего вечера начинает понемногу дробиться во мне, и я заглядываю во вчера, как в яму с осыпающимися краями. Песня старая — тоска, неопределенность. Кажется, что жизнь проходит мимо, что накал твоего существования недостаточно силен, что тупеешь необратимо и стареешь душой, силой давя в себе всяческие желания из-за невозможности их теперешнего осуществления. А потом они уже и сами перестают появляться. Давит и огромная пустая равнина, вызывая сомнение в необходимости проявления какой бы то ни было энергии с твоей стороны. Но самые скверные часы диктует одиночество. Никогда не думал, что это чувство сможет забить все остальные.

Головой-то вроде понимаешь, что просто сменился образ жизни. Из бурной городской круговерти мы попали на почти безжизненную землю, ритмичные студенческие годы сменились естественным образом на жизнь более размеренную, четко очерченное бытие кончилось, и теперь ты должен определить себе дорогу сам. Короче говоря, объяснить можно все, и будет действительно ясно, откуда, почему и зачем. Но иногда очень хочется подпеть аксакалу на одной ноте. Тихонько так, чтобы никто не слышал, потому что этим желанием трудно кого-либо удивить.

Работа у нас интересная, и страсти человеческие бурлят не в меньшей степени, чем в столичном городе. Однако ты постоянно чувствуешь нелепость всего того, что раньше было нормой: суеты и скорости, глупых случайностей, решающих порой очень много, мелких удач и неудач, воспринимающихся полновесно, но от которых на следующий день и следа не остается. И согревает-то тебя теперь то, на что ты раньше и внимания не обращал, — самые элементарные человеческие действия, будь то пришивание пуговиц или приготовление яичницы.

Работаем мы в филиале НИИ, расположенном в степи в сорока с лишним километрах от небольшого городка. Пять дней в неделю мы проживаем по месту работы в благоустроенных бараках, а в пятницу вечером отбываем на выходные в наш Каменогорск. Женатые торопятся выбить половики, по которым они не ходили, а мы, неженатые молодые специалисты, едем решать одни и те же вопросы, которые нам уже порядком надоели. Мы заселяем шумное общежитие и квартиры с подселением, ходим в кино и в баню, изредка собираемся кучками, чтобы не потеряться в этом людном мире, а иногда расходимся парами, чтобы не толкаться.

Под «мы» я подразумеваю рабочих, инженеров и техников, молодых специалистов и вольнонаемных — всех, кто представляет команду научного корабля. Наши научные сотрудники занимаются исследованием природных газов: разрабатывают новые технологии разделения газа на составляющие, пытаются получать новые материалы, думают над новыми системами управления и так далее. База нашего НИИ находится в Каменогорске, а в степи, где мы работаем, — опытно-экспериментальные лаборатории.

В нашем НИИ работает в основном молодежь. Все мы равны перед делом, и у нас в ходу «натуральные» человеческие отношения.

Каждый из нас ищет здесь свое. Кому приглянулась зарплата, кто жаждет настоящего дела, кто хочет вырасти профессионально, как я, например. Некоторым по душе пестрота жизни, кому научный престиж и многим — та самая «натуральность» человеческих отношений, о которой я уже говорил. Мы все собрались с разных мест и, порой, глядя-друг на друга, удивляемся: вон какие люди бывают…

Все это хорошо, но деградаций и искалеченных судеб тоже хватает. Чтобы научиться ценить необходимое, бывает, приходится с ним расстаться. Многие специально ищут потерь, чтобы найти что-то более весомое, причем, сами не понимают, что это будет. Вот это: снова найти — не всегда получается. И уезжают мальчики и девочки, поломанные собственными и чужими слабостями, домой, где сущность человеческая бывает запрятана за сотнями мелких, но, вроде, нужных забот, за отчужденностью соседей в больших городах, за ворохами чужих новостей о событиях, происходящих в жизни других. Но и это в лучшем случае.

Прошедшая пятница ничем не отличалась от других пятниц. Почти все уехали в Каменогорск, а из нашей компании я один остался на выходные в степи. Хотелось что-нибудь почитать по делу в тишине. И я действительно читал. Сколько мог. Затем, если глядеть со стороны, я просто лежал на спине, ходил из угла в угол, ворочал гирю до дрожи в коленях, курил, плясал матросский танец «Яблочко» и гладил брюки. Эти труды не прошли бесследно, и на исходе длинного и пустого субботнего вечера у меня родилась блестящая идея. Улегшись спать, я облегченно вздохнул в темноте и заснул с улыбкой на лице. Как младенец.

Я иду по бровке, где дорога не так скользит. Ветер боковой, слабенький, но неприятный. Он меня не пугает. Мне вдруг слышится далекий звук мотора. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Нет, это только показалось.

— Звереть, быстрее звереть! — Рудик Корольков, весь в порыве, смотрит на меня черными немигающими глазами, в которых нет и тени улыбки.

Рудик — старый «бродяга», ему уже за сорок. Однако, судя по его интересу к жизни, сразу и не скажешь, что возрастной холодок коснулся и его страстей. Тонкое породистое лицо Королькова аккуратно обрамляется густым черным волосом, а гордость Рудика — борода — торчит вперед совковой лопатой. Он как-то заикнулся мимоходом, что его родители из казачества. Вроде мелочь, но я об этом почему-то помню. Наверное, потому, что приятель детства обладал той же наследственностью. Уж если он вспылит, смотреть на него страшно, как на сумасшедшего. Раньше все это лихостью называлось. Рудик однако не тот, он спокойнее и много умнее.

Сегодня после работы я зашел к Королькову, потому что соскучился по его обществу, по логике, риторике и неожиданным поворотам его мысли. Мы сидим вдвоем и пьем чай из жестяных кружек, которые он, как реликвию, возит с собой во все походы. Я проникаюсь симпатией к Рудику после его слов, потому что прошлый раз мы вот так же мирно пили чай и он мне доказывал преимущество гуманности перед варварством. Я тогда ушел от него законченным филантропом.

В данный момент я борюсь с естественным желанием, которое всегда омрачало и без того непростые отношения старших с младшими. Это желание — «подколоть».

— Да тебе вроде дальше уже и некуда, — не сдерживаюсь я. — Волки тебя сторонятся, а о людях и говорить не приходится.

Рудик понимает мою слабость и ее причину, он вздыхает и, думая о своем, подливает чай. А насчет волка — это он сам рассказывал, что как-то видел в степи. Якобы тот посмотрел на Королькова да и потрусил своей дорогой.

— Сегодня работал с Фоминым, — говорит Рудик, берет с батареи сухарь и сосредоточенно тычет им в кружку. — Ты знаешь Фомина?

— Видел.

— Как он тебе?

— Странный какой-то. Вроде как на внушительность претендует.

— Раздавленный он, — говорит Рудик внятно. — Страшное дело… Он даже кошачьего взгляда не выдерживает.

— Может, он от рождения такой?

— В том-то все и дело, что нет, — Корольков смотрит в угол и соображает. — Друзья у Фомина больно прыткие, сильные, энергичные, и держат его рядом цепко за «пятачок». Знаешь, для сравнения на фотографиях рядом с предметами кладут? Нет, — говорит Рудик зло, — они его пить не заставляют. Это было бы слишком примитивно. Просто они всегда правы, много лет, каждый день, всякую минуту. Друзья эти смяли фоминскую волю, уничтожили всякую сопротивляемость. Он на себя-то смотрит только чужими глазами. Парализовано даже мышление. Он не выберется из этого болота, даже если пойдет по крови. Звереть, только звереть. Иначе мы не выживем, Серега.

Рудик встал и прошелся по комнате. Я, как всегда, критически перевариваю сообщение.

— А ты не боишься необратимых процессов? — спрашиваю я.

— Зато сохранишь главное, — говорит Корольков зло и энергично, — останешься человеком.

— Интересная идея, — отмечаю я, — озвереть, чтобы остаться человеком.

— Именно так.

— Тогда давай еще чайку, — говорю я. — Вот так придешь к тебе за советом как к старшему товарищу, а ты научишь…

— Совет? Всегда пожалуйста, — говорит Рудик, орудуя чайником.

— Ну, ну.

— Не бойся язвительных и изощренных умов. Всегда помни, что у тебя есть средство, затерянное где-то промеж интеллигентов, — он подносит к моему носу огромный волосатый кулак, — и которое распутывает порой немыслимой сложности ситуации в мгновение ока.

Я закуриваю, обдумывая сентенции Рудика.

— Теперь насчет советов, — Корольков отклоняется, чтобы охватить меня всего взглядом. — В твоем возрасте они ни к чему. Ты что, боишься прогореть? Да тебе это даже полезно, прогорать по мелочам. Советы нужны людям постарше, для которых ошибки — большая роскошь.

— Что ты имеешь в виду под «прогорать по мелочам»?

— Если, например, тебя выгонит женщина — это мелочь.

— А что не мелочь?

— Не мелочь, если она выгонит меня.

— И как же ты с этим борешься?

— Я должен предвидеть, — говорит Корольков самодовольно. У Рудика красивый басок, солидный, и я понимаю, что предвидеть он сможет.

— Руди, ты прямо бестактно хвастаешь своим возрастом, — отмечаю я. — Меня так и тянет постареть.

— Зачем? — спрашивает он удивленно.

— Мне тоже больше нравится предвидеть, и я не хочу прогорать.

— Кстати, могу подкинуть поплавок, — великодушно сообщает он. — Самые отвратительные глупости совершаются от скуки. Они идут от порочности натуры. Глупости, совершаемые от тоски, будут поблагороднее. Их корни в условиях существования.

— Знаешь что, товарищ Карманный оракул, если ты думаешь, что ты меня расковываешь и делаешь свободным, то ты крупно заблуждаешься. Ты связываешь меня по рукам и ногам.

Корольков хитро ухмыляется, поглаживая бороду.

— Если я жил как бог на душу положит и ничего из жизни не выбрасывал, то теперь ты опубликовываешь мне гнусную идею насчет того, что, идя на что-то, можно заранее это списать. Безболезненно.

— А ты эгоист, Серега, — довольно басит Рудик. — Я тебе подбрасываю орешки, а ты хочешь, чтобы я же тебе их и раскусывал! Эгоист! Привыкли все вы получать в чистом виде, полуфабрикаты вас не устраивают.

Корольков докуривает сигарету и снова садится за чай.

— Почему же, устраивают, — говорю я и дую в кружку. — Ситуация вроде той, для которой сказано, что половина больше целого. А тебе все неймется плюнуть в сторону нашего поколения.

— Ладно. Мы вот выгребали грязь войны, видели ее последствия и еще много чего. Ладно. — Рудик хитро улыбается. — А вот ты, Серега, назови мне четыре события, которые тебе запомнились в жизни или были бы толчковыми к чему-то существенному. Пусть даже к крупной мысли.

Вопрос мне показался несложным, и я отвечаю почти сразу.

— Первая любовь. Раз.

— Раз.

— Второе… — я некоторое время размышляю. — Меня потрясло, когда отец, а он у меня всю войну окопы грел, заплакал, увидев мой новенький студенческий билет.

— Два.

— Третье… когда я в первый раз назвал человека свиньей. Он это заслуживал.

— И последнее.

Оказывается, не так-то это просто.

— А почему, собственно, четыре события, а не три? — спрашиваю я Королькова. — Три — это по-русски. Зачем четыре-то?

— Я думаю, ты понял, что я хотел сказать.

— Ну, ты фрукт! — возмущаюсь я. — Так дела не делаются.

— Именно так они и делаются.

— А вот взять тебя, — настраиваюсь я на атаку. — Со шпаной сотрудничал в свое время?

— Да. На атасе стоял.

— Странное дело. Кого из вас ни спросишь — все на атасе стояли. А куда же девались те, другие? Одно время такие морды на улице появились, что хоть я тогда и пацаном был, и сейчас отчетливо вижу. Можешь записать это воспоминание четвертым пунктом моего ответа на твой гнусный вопрос.

Рудик посмеивается.

— Ты сам-то можешь вспомнить хоть одно солидное событие? — чувствую я себя «на плечах противника».

— Есть немного, — успокаивается он и умолкает. Я, довольный, жду.

— Раз рапортовал министру от лица пролетариев электролампового завода, когда там работал.

— Да. На тебя где сядешь, там и слезешь, — говорю я с удовольствием.

— Мы люди простые, говорим стихами, — скромничает Рудик на свой лад. Это его излюбленная присказка.

Я смотрю на Королькова, он поглядывает на меня, и мне приходит в голову, что мало в жизни того, что могло бы встать на уровень мужской дружбы. Разве что семья, да и то весьма благополучная. Так или иначе, старая дружба хранится у каждого из нас в самых неприступных уголках души всю жизнь.

— Рудик, тебе ведь, наверно, и на нож приходилось ходить в свое время? — спрашиваю я неожиданно и для самого себя.

— Было дело, — просто отвечает Корольков.

— Понимаешь, мне иногда кажется, что вот вам, старшим, было в чем-то легче… Яснее, что ли. Сейчас же можно шею свернуть, пока до сути добираешься, а уж на саму схватку может и здоровья не хватить.

— Не болтай ерунды, яснее нам не было. Подонков время не меняет, они были и останутся скользкими.

— Хорошо. Вопрос в твоей манере: какова самая большая неудача в твоей жизни?

— Мелковат, мелковат вопросец-то, — шумит Корольков. — Прямо голыми ладошками хотят взять. Что за люди.

— А что тут особенного? — гну я свою линию, чтобы завуалировать свое дураковатое положение. — Вот я считаю неудачей своей жизни то, что я здесь вот сижу в богом забытом краю, а в это время мои коллеги делают карьеру, семью, деньги, пишут диссертации, углубляются, расширяются, растут, крепнут, встают на ноги и так далее. Мои же основные усилия прикладываются даже не к работе, а так, распыляются. Между прочим, это место распределения выбирал сам.

— Зато ты делаешь биографию, — спокойно говорит Корольков. — Это не так уж мало.

— А зачем мне живописная биография? — спрашиваю я, не успев подумать.

— Доживешь до моих лет, начнешь понемножку оглядываться назад — тогда узнаешь, что такое биография.

Я вдруг настораживаюсь. Много всего может высыпать Корольков в разговоре, своего ли, чужого — одному ему известно. Но в этой мешанине взглядов и идей нет-нет, да и мелькнет отчаянно верная мысль, после чего уже не хочется говорить о пустяках.

— Вот что, — предлагаю я, — давай-ка мы с тобой в шахматишки сыграем.

— Это идея, — кивает головой Корольков. — Давненько я тебя не наказывал.

— Ну, это мы еще посмотрим.

За окнами пасмурный день начала августа, небо набухает тучами, и я, выглядывая в окно, пытаюсь сдержать свои радостные чувства, чтобы не испытывать разочарования, если дождя не будет. Дождь в этих краях редкость, и я так по нему истосковался, что мечтаю по приезде в отпуск зарыться в нашу уральскую грязь по самые подмышки и надышаться запахом хвои и прелой земли.

И все-таки, вот эта степь, с чахлой растительностью, с местами будто выжженной земли, где ничего не растет совсем, с ландшафтом, как бы вылепленным второпях, чтобы сделать и забыть, — она становится нам со временем ближе. К ней даже можно питать симпатии. А как же иначе, ведь у нас же общая жизнь: общие радости, огорчения, заботы. Обживая степь, мы вкладываем смысл в ее нехитрое существование, меняем ее облик. Она в свою очередь не остается в долгу и меняет нас, воспитывая в каждом хозяина. Степь ревнует нас к прошлому, старается понравиться и заслонить все, что было раньше.

Символ окружающей нас природы — пыль. Она царит и летом и зимой, если снега выпадает немного. Ненависть к ней не имеет смысла, как желание согреться под звездами. Пыль — это фон нашей жизни, так как ездить нам приходится много. Ее вкус и запах — неотъемлемые наши ощущения, как запах конского пота у кочевого племени.

Надо отметить, что, кроме созерцания капризной природы за окном, я еще занимаюсь работой. В моем распоряжении небольшая установка, где я проверяю схемы автоматики и внедряю рацпредложение. Оно хоть и не хитрое, но требует домонтажа. Поэтому я укладываю провода в жгуты и расключаю их на клеммниках. Работа эта не инженерная, но мне нравится: руки заняты, а голова почти полностью в моем распоряжении.

Рядом занимаются своим делом Валера Слободсков со своим постоянным помощником Павликом Милеевым. Я сменный инженер, Валера с Павликом — мои люди, и делаем мы одно дело. Слободсков техник, но работает прибористом пятого разряда. Мы с ним одногодки, Павлик моложе нас и устроился к нам недавно. Монтируя измерительные приборы, Валера спокоен и деловит. Внутренние передряги выше воротничка у него не поднимаются, В этом есть какая-то надежность.

— Мой любимый герой — Гриша Мелехов, — смачно говорит Слободсков, закручивая винт.

— От Мелехова невесты не уходили. Он их сам бросал, — отмечает Павлик. Невеста Валеры недавно на родине вышла замуж, Слободсков послал ей поздравления на красивом бланке, и мы это дело торжественно отметили. Чтобы все, как у людей, было. — Хороших людей невесты не бросают, — добавляет Милеев.

— Если бы ты, молодой человек, слышал, как за хорошими людьми двери стучат, ты бы подумал, что началась атомная война, — отвечает Валера.

— Нет, — говорит Милеев, — не зря твой любимый герой бандит и бабник.

— Гриша — это человек, это сила, — входит Слободсков в спокойный азарт. — Только вот некоторые книги пишутся для умных людей, а не для таких, как ты. Насколько я понимаю, у тебя-то героев нет совсем. Ты ведь, Паша, «Чапаева» смотришь по телевизору с меньшим интересом, чем «Дело об убийстве леди Мортон». Для тебя ведь что глаза закатывать, что думать — это одно и то же.

Опять конфликт поколений. Конечно же, наше со Слободсковым поколение лучше, чем Милеева. Мы хоть люди обязательные и словами не бросаемся, в конце концов.

— Во всяком случае, я общественное сознание не покупаю по сходным ценам, — отзывается Милеев. Они крепят приборы, находясь по разные стороны щита, и, не торопясь, переговариваются.

— Да, при твоей зарплате в этом пороке не погрязнешь.

— О чем это он? — спрашиваю я Слободскова. Валера у нас личность известная, и многое, что с ним связано, довольно любопытно.

— Едем, как-то в автобусе, — смеется Павлик, — а на задней площадке пьяный к женщине привязался и ругается. Все сначала молчали, затем ропот начался. В воздухе, как обычно, мечется вопрос: где настоящие мужчины? И тут Валера отважно подошел к дебоширу, который был уже в плечах раза в два, и дал ему три рубля, при условии, что тот выйдет на первой же остановке. И он торжественно вышел с сальной миной на лице.

— А ты что, хотел бы, чтобы я, как Свиридов, на пятнадцать суток попал? — спрашивает Валера. — Тот в прошлом году блеснул, да выронил алкаша неудачно из автобуса. И так уже всю мою фотографию затрепали, переносимши с Доски почета на Доску тревоги и обратно.

— Я знаю, почему ты так сделал, — хихикает Милеев. — Потому что ты сам такой же.

— Какой?

— К девушкам пристаешь в общественном транспорте?

— Как положено. И не только в транспорте.

— Ну вот.

— Ты, Паша, можешь не волноваться. Гриши Мелехова из тебя, конечно же, не выйдет. Будь ты умнее, ты бы заплакал от этих моих слов, — говорит спокойно Слободсков. — У тебя и девушек-то нет, кстати. А почему? Да потому, что их ведь развлекать надо, трудиться, что-то говорить, стараться быть фигурой, рисковать. Тебе это трудно… Живешь ты вот с родителями в тепле и сытости и ничего-то тебе не надо.

— Наши эмигранты во Франции, — замечаю я, — одно время презирали тех же французов за то, что у них не хватает силы воли застрелиться при соответствующих обстоятельствах.

— Не мешай мне проводить воспитательную беседу, — реагирует Слободсков, — не сбивай мне мысль. Так вот, насчет этого товарища в автобусе. Во-первых, он не алкаш, а просто нормальный дурак. Мы с ним часто в городе друг на друга натыкаемся. Во-вторых, это все мне самому не очень понравилось, и я на следующий день, случайно его встретив, трешку обратно отобрал. В-третьих, ты что же думаешь, я его испугался или его друзей? Да у меня приятелей около трехсот человек. Короче говоря, все ясно. А вот ты мне ответь: сколько раз в этом году ты с насморком бюллетенил?

Милеев начинает чем-то скрести за щитом.

— Бережешь, значит, себя… — продолжает Валера. — А зачем? Кому ты нужен — бесплатная нагрузка на общество? Что ты вообще можешь?

— Все, что требуется, — бурчит Паша.

— А что от тебя требуется, ты можешь сказать? Я допускаю, что бриться ты умеешь, а еще что? Ты что там лепишь? — вдруг кричит Слободсков. — Ну-ка, поаккуратнее. Снова, снова все переделай.

Я улыбаюсь, Валера — это фирма, глаз у него наметанный, и нечистой работы он не любит. Слободсков назначен наставником у Милеева и руководит последним жестко, но не без сердечности, претендуя чуть ли не на отцовские привилегии.

— Таких, как ты, Паша, — снова переходит Валера на ровный тон, — проваленный нос обычно смущает, а вечное дилетантство нет. А ведь эти две болезни должны вызывать одинаковые ощущения.

— Учитель нашелся, — смеется Павел, обращаясь ко мне. — Целыми днями только курит по углам, а не работает. Поэтому и премию-то тебе платят меньше, чем, к примеру, Шевчуку.

— Вот здесь, конечно, ты с меня примера не бери, — назидательно говорит Валера. — Наш уважаемый начальник, товарищ Орлов, платит ведь нам не столько по результатам, сколько по усилиям. А уже усилия показать — это Шевчуку раз плюнуть. Издергает начальство, а потом докладывает: все сделано. Каждый вздох облегчения начальника обычно материализуется лишней десяткой. Организации ритуальных обрядов в производстве тебе надо поучиться.

— Каких обрядов?

— Да любых. Ты пройдись, к примеру, с какой-нибудь бумажкой по инстанциям. Скажем, в бухгалтерию сходи уточнить расчетный лист. Так везде ты должен понравиться, иначе тебя просто вышвырнут. И ты танцуешь танец обольстителя, джентльмена, сироты, делового человека или гангстера, в зависимости от обстоятельств. И это все от тебя требуется, хотя дело, может, и выеденного яйца не стоит.

— А ты сам что же не учишься?

— Несерьезно все это, да и скучно. Меня от сохи оторвали для того, чтобы работать по делу, а не по поводу дела.

— Оно и видно, что ты далеко от города родился, — острит Павлик, как может.

— Произрастал я, конечно, не на Арбате. И даже не на Старокладбищенской улице Каменогорска, как ты. Куда мне до тебя. Ты прямо подавляешь нас всех своей развитостью, деловитостью и умом.

Милеев смеется.

— Ловко ты вчера своего приятеля за пояс заткнул, — продолжает Валера. — Прямо «затоптал» мужика аргументацией, доказывая, что иметь машину приятнее, чем мотоцикл. Только вот у меня в твоем обществе приступы ностальгии начинаются. Ты знаешь, что это такое?

— Понятно, что не насморк, — уверенно говорит Паша, и мы чувствуем, что он все-таки подозревает, что это что-то с носом.

— Ладно, — говорит Слободсков, — а то у тебя голова будет вечером болеть от перегрузки. Возьми спирт, протри контакты.

— А где спирт? — спрашивает Милеев.

— Вон пузырек стоит. А стакан поставь на место. Там спирта — в глаз закапать нечего, а он со стаканом пришел.

Я еще раз оглядываю свою работу, включаю напряжение и иду за пульт, чтобы проверить работу схемы. Собственно, можно и не проверять, и так все ясно. Предложение у меня без экономического эффекта, без высокого полета фантазии, но оно полезно, так как увеличивает надежность работы большой системы. Оформлять мне его не хочется, но для порядка я все-таки это делаю.

За окном тучи рассеиваются. Три капли все же на стекле появились, но ждать более нечего. Зато, как Слободсков говорит, какой ритуал был.

«Черный пудель шаговит, шаговит, шаговит…» Невесть откуда взявшиеся слова назойливо крутятся у меня в голове. «Белый пудель шаговит, шаговит, шаговит…»

Пейзаж вокруг статичен, как фотография. Там, куда я всматриваюсь, снежные горизонты незаметно сливаются с белесыми краями небосклона. Матовая накатанная дорога лениво извивается между редкими холмами, как узенькая трещина в огромной белой чаше. Кроме нее на всем белом просторе нет ни одной темной линии.

Желая перейти с «черного пуделя» на что-нибудь более подходящее, я начинаю рыться в памяти в поисках песни борьбы и с удивлением обнаруживаю, что найти ее не так просто. Песни наших отцов и дедов вроде не к месту, хотя я их и люблю. А песня нужна.

Хорошо, когда ты в полном согласии с самим собой и окружающим тебя миром, когда можно поговорить о глубине и тонкости мысли, изящности вкуса, благородстве желаний. И совсем другое дело, если кругом узлы и не знаешь, какой рубить первым, если внутри и снаружи тишина и неясно, живой ты еще, или только кажется, или когда думается, что терять тебе уже нечего.

Вот, нашел: Высоцкий. Я начинаю напевать в такт шагам об альпинистах и корсарах, песни меня согревают и прибавляют сил.

Балконная дверь открыта, и свежий ветерок тихо волнует шторы. Магнитофон негромко воспроизводит грустную песенку по поводу уходящего лета. Это настроение созвучно с нашим, ничего не поделаешь: через неделю сентябрь.

В Каменогорске мы живем в общежитии квартирного типа и сегодня собрались у Васи Меркулова. Мы со Слободсковым встретили его в столовой, куда пришли поужинать. Целый день мы с Валерой просидели с удочками на реке, но так толком ничего и не поймали. Пацаны рядом наловили больше, и мы отдали им наш скромный улов. Вася нам посочувствовал и пригласил к себе. Позднее подошел Корольков.

Я привык видеть Меркулова при галстуке, и не знаю, снимает ли он его вообще. Все в нем жестко закреплено, и его корректность в мелочах частенько нас царапает при плотном с ним контакте. Вася толковый научный сотрудник, но с юмором у него бывает туговато. Несмотря на это, Женя Капленок прекрасно сочетает свой живой ум с Меркуловской щепетильностью, вот уже несколько лет проживая с ним в одной квартире. Женя тоже представитель науки, как и Меркулов, и оба они живут и работают в нашей же фирме в Каменогорске.

Мы все негромко беседуем. Вася объясняет Жене Капленку принцип устройства какой-то железки: здесь отверстие, зазор, здесь поворачивается… Механика — дело не его, но у нас уж так повелось, что все стараются охватить как можно больше дел, чтобы больше знать, больше успеть сделать, борются за большее влияние в деле. Иногда чужие проблемы исследуются так, что завидуют свои собственные, потому что чужие кажутся «вкуснее». Но, в итоге, мы обретаем солидную техническую эрудицию и умение мыслить широко.

Четкую и красивую мысль я люблю, но в данный момент у меня не то настроение. Я подсаживаюсь к Рудику, который вталкивает Слободскову некоторые тонкости таежного бытия.

— А ты сам-то гасил свечи из винта? — спрашивает Слободсков.

— Элементарно, — басит Корольков. — Берешь загодя патрон и просверливаешь отверстие под углом к оси в пульке. Ну и споришь, что погасишь свечу. Когда целишься, старайся брать подальше. Завихрения от просверленной пульки такие, что, того гляди, дерево свалят, не то что свечу.

— Так каждый дурак может свечи гасить, — замечает Валера.

— Вообще, свечи гасят только шарлатаны, — поясняет Корольков авторитетно, — но в данном случае нужно проявить ловкость, чтобы свечу не сдуло вместе с пламенем.

— Это действительно так сложно? — спрашиваю я.

— Ты как-нибудь попробуй, если не веришь, — шумит Рудик. — Не так-то все просто. А мы что, мы люди простые, говорим стихами. У меня, кстати, первый разряд по стрельбе. Из всех видов оружия больше всего люблю «максим».

Слободсков смеется.

— Да, между прочим, — добавляет Корольков, — аборигены охотники, может, и гасят свечу. Но у них тоже какие-то хитрости. Они, например, пороху в патрон сыплют столько, что пуля летит почти без траектории.

— Как это? — изумляется Валера.

— Я хочу сказать — почти по прямой.

— Руди, как твои молодые поживают? — спрашивает Капленок, оторвавшись от своих технических проблем.

— Так себе, — без охоты говорит Корольков. — Жалко мне их.

В отличие от всех нас, Корольков живет в двухкомнатной квартире с подселением. Одна комната его, а соседнюю недавно отдали молоденькой семье. Живут они там уже месяца три, и мы стараемся ходить к Рудику в гости пореже, чтобы не мешать жить молодым.

Незвановы — симпатичные ребята, но близко с ними я не знаком. Вика с виду вся какая-то чистенькая, светлая, приветливая. Об ее молодом супруге можно сказать то же самое. Она работает в Каменогорске, а ее Антон ездит с нами. Видятся они, как и все семейные, по выходным. С Антоном мы по работе не связаны.

— А что случилось? — спрашивает Меркулов.

— А ничего. Все одно и то же, — Корольков закуривает. — А то ты сам не знаешь. Откуда берется это желание — перебеситься? Отпить свое, налюбиться от души, хватить жизни, чтобы через край полилось. А потом жалуются, что скучно, мол, жить, ничего не хочется.

— Это ты о Незвановых говоришь? — удивляюсь я.

— Да и о них тоже, — морщится Рудик. — К Вике, говорят, ее начальник на холодный ужин заявлялся как-то, пока Антон неделю в степи трубил. А самого Антона Тамарка обкручивает.

— Растаскивают, короче говоря, семью, — замечает Вася. — Я ее шефа Ильина знаю. От него просто так не отвяжешься. Не захочешь, так сам заявится. А уж если общее воспоминание появится — пиши пропало. Попробуй выстави его. Вике, очевидно, нелегко приходится.

— Это ты верно говоришь, — басит Корольков. — Вика — интересная женщина, а вот выгнать в шею, да еще самого Ильина — это ей трудновато будет.

— Тем более, — продолжает Меркулов, — что тот умный, наглый и симпатичный мужчина. Ему уже, наверно, за сорок, а как смотрится.

— А ты, Рудик, вместо того, чтобы сплетни слушать, взял бы да помог молодым, — подсмеивается Капленок. — Квартира-то ведь и твоя тоже. Хоть ты и ходишь, как чистоплюй, а ведь если что… Мы должны быть умнее ситуаций.

Женя хитер. Иногда он начинает говорить так, что его слова можно трактовать и как шутку, и как серьезное заявление, и как обычную подковырку. Корольков внимательно смотрит на него, выставив вперед бороду.

— Глухая тема! — радостно вопит Васька. — Мужики, у меня есть идея. Давайте возьмем их на поруки.

Неожиданная идея развеселила всех. Корольков молча прикидывает.

— Выставить этого дядю надо, — говорит он. — Я сам об этом думал.

— Надо еще отбить у Антона Тамарку. Вернее, наоборот, — расширяю я задачу. — Кто у нас самый симпатичный?

— Конечно, Васька, — кричит Женя. Меркулова передергивает.

— Что вы, я не потяну, — ужасается он. — Нет, не потяну.

— Это уже Валеркина стезя, — улыбается Корольков. — Он у нас на этот счет дока.

Слободсков как бы даже польщен единодушным одобрением.

— Заниматься такими делами, — говорит он, — да еще на благородной идейной основе — сплошное удовольствие.

— Решено, — подытоживает Корольков. — Но мне нужен помощник.

— Я тебе помогу, — предлагаю я.

— Тогда все в порядке.

— Ты что, его бить будешь? — спрашивает Меркулов, по-деловому потирая руки. — Как это будет в деталях?

— Нет. Но надо, чтобы нам кто-нибудь сообщил.

— Пожалуй, я смогу, — говорит Капленок. — У меня есть знакомая, которая знакома с подругой Вики. Я это устрою, товарищ полковник.

Так как Корольков работает в степи, они договариваются с Женей о связи по телефону. О замыслах противника Капленок узнает и своевременно докладывает нам с Рудиком. Мы соответственно приезжаем сюда и… и нам пока не ясно самим, что надо делать. Однако мы все обмениваемся рукопожатием.

— Итак, зародилась новая фирма, — встает Слободсков важно и застегивает пуговицы на пиджаке. — Фирма занимается улаживанием семейных неурядиц. Дело тонкое, но прибыльное. Наши действия или… как бы это сказать точнее…

— Социальные операции, — подсказываю я.

— …да, похождения…

— Если у тебя будет что-то серьезное с Тамаркой, — прерывает его Корольков, — я тебя застрелю. Ты знаешь, я умею свечи гасить. Полгорода с ней здоровается.

— Все будет чисто, шеф, — говорит Валера и садится.

— Внешне это как раз и не должно выглядеть чистым, — размышляю я вслух. — Скорее наоборот. В своем роде это подвиг…

— Нам не чужды порывы, — уверяет Слободсков.

— Опять же, — продолжаю я, — если прицепилась к мальчику, значит, на что-то надеется, лелеет какую-то перспективу. Тебе придется придумать что-то весомое.

— Что ты разволновался? — спокойно говорит Валера. — Мы люди простые, говорим стихами, — копирует он басом Королькова.

— Слушай, ты — молодец! — восклицает Меркулов, — как это у вас так легко с женщинами получается. Ловкие вы ребята, у меня как-то все не так.

Вася сказал это случайно, увлекшись, и мы смотрим на него, уважая его откровенность.

— Ничего, Вася, ничего, — успокаивает Корольков. — Ловкость — это, как правило, обтекаемая мораль. А в этом деле все решают не мозги, а, скорее, их отсутствие.

Всем хочется прогуляться, и мы идем на улицу. В Каменогорске есть отличные уютные дворики. Дома в центре города старого типа из красного кирпича. Стоят они основательно, и в подъездах пахнет щами. Домашними.

Мы выходим на площадь. Их в городе две. Видно, в свое время дали волю архитектору со вкусом, и я, подходя к площадям, как-то даже волнуюсь. Всегда. Не знаю почему. Наверное, красивое и должно будоражить.

Дело идет к вечеру, небо над нами чистое, но солнышко окаймляется красивыми облаками, плывущими ему навстречу. Облака яркие, плотные, и при соответствующей фантазии в них можно усмотреть то белых всадников, то парусник, то огромное лицо.

Рудик рассказывает Меркулову о том, как он бежал от медведя через таежную речушку и на другом берегу обнаружил, что абсолютно сухой. Валера прислушивается к разговору, а мы с Женей помалкиваем и впитываем свежий воздух, детские голоса во дворах, шум хозяек на балконах, отрывочные звуки свадебных гулянок под гармошку и шорохи неспешащих машин.

— Давай заглянем, — предлагаю я Капленку, проходя мимо биллиардной.

— Позднее, — говорит он.

Мы еще минут сорок гуляем, затем с Женей поворачиваем в биллиардную на пару партий. Остальные идут в кино. В биллиардную мы заходим редко, но бывает. Из-за атмосферы.

А она здесь хороша. Мужчины, вырвав из семейного бюджета времени пару часов, чувствуют себя здесь людьми. Даже торопыги превращаются в джентльменов, гордо несущих цыплячью грудь. Перед каждым ударом губы сводятся в трубочку, как перед свистом, и явно прослушивается шелест работающего мозга. Движения из нарочито небрежных элегантно переходят в строго точные. Говорят здесь вполголоса, прежде чем сказать, демонстративно думают. Но главное — манеры. Манеры — это все. Дилетанта видно сразу по отсутствию оных, и с ним соглашаются играть, болезненно морщась.

Распоряжается здесь старик, которого все зовут Афанасич. Это верткий человек с прокуренным лицом и живыми глазами. Он считает себя очень хитрым и видавшим виды. В его обязанности входит соблюдение чистоты, порядка и главное — сберечь потолок. А как удобно натирать конец кия о потолок. Но дед все видит и пресекает. Кроме того, что клиенты ведут небольшие расчеты между собой, и пятерки с трешками спокойно меняют своих хозяев. Этого он не видит.

Мы с Женей входим в биллиардную. Здесь стоят четыре зеленых стола. Помещение как бы разбито на два выступающей из потолка балкой. Народу немного, но столы заняты и даже есть болельщики. Мы занимаем очередь и наблюдаем за игрой. Полусонные завсегдатаи мастерски работают с шаром, изображая неудовольствие всем и вся. Афанасич крутит носом, стреляет глазами по сторонам, но сидит на месте за своим обшарпанным столом.

Я прислушиваюсь к разговорам вокруг. Двое, стоящие рядом, обсуждают удары с вращением. Удар левым французом, левое эффе, правое эффе, массе — короче говоря, система запугивания потенциальных противников в действии. Я играю средне, в основном полагаясь на чутье. В конце концов, много приятнее, если ты, прикинув, забиваешь шар, чем, теоретически обсчитав, промазываешь.

Женя внимательно следит за игрой. Он парень хваткий, и если уж что делает, то делает как надо. У меня поднимаются теплые чувства к приятелю, когда я вижу, что он начинает разыгрывать простачка, за которым угадывается мощный аналитический аппарат, помноженный на физическую ловкость.

Наконец, наступает и наша очередь. Мы играем двое на двое. Один из наших противников, занозистый мужичок, суетится у стола, собирая шары. Он чувствует себя хозяином, отдает короткие приказания, и все у него получается как-то вызывающе. Разбивать досталось нам, и Женя, как обычно, изображает паралич на почве волнения к удовольствию окружающих. Мужичишка, который ставил пирамиду, подмигивает своему партнеру.

Женя бьет первый. От поставленного удара шары брызгами рассыпаются по зеленому полю. Один с треском залетает в лузу, затем туда посылается еще два, два шара в другую лузу и один скромный «своячок». Итого шесть. Я вытаскиваю шары из луз и кладу их на полку. Мужичонка, волнуясь, шныряет вдоль стола, выбирая позицию. Наконец, он грациозно становится и ловко вколачивает шар. Затем следует второй.

— Клапштос! — говорит наш партнер со знанием дела.

Третий у него не пошел, и я ему помогаю. Счет семь — два, и оставшиеся шары расположены благоприятно, как звезды на небе для великого завоевания. Я сосредотачиваюсь для удара, но вдруг слышу шум и громкие голоса за соседним столом. Наш мужичок преображается, кричит «Э! Э!» и бежит туда.

— «Клапштос», ты куда? — удивленно вопрошает Капленок. — Иди, иди доигрывай.

Наш партнер злобно оглядывается, но спешит на шум. Через несколько секунд он уже кого-то разнимает, но другие уже занимаются им.

— Надо его оттуда извлечь, — говорит Женя. — Уж больно он крикливый. Мне очень хочется сбить с него спесь.

Капленок идет к свалке и вязнет там. Я бегу ему помогать. Собственно, драки нет; все берегут себя, иначе жена в следующий раз не пустит. Но возня стоит грандиозная. Собрались все присутствующие; основное количество пришло мирить, но стоячих уже мало.

Я оттягиваю двоих от Капленка, но мне на спину кто-то наваливается, и мы оба падаем. Я успеваю развернуться в воздухе, оказываюсь сверху и пытаюсь разжать его руки. В следующий момент я вижу новую опасность. Афанасич с кием в руках бежит к свалке. Мы лежим с краю, поэтому я делаю несложный расчет и отдаю инициативу противнику, который сразу же оказывается сверху.

— А-а, язвить вашу душу, — кричит дед уже рядом и проходится кием по спинам и ниже. Если ему все равно чья спина, то мне нет, и я с удовольствием слышу, как сверху мой нападающий орет:

— Ты что, змей старый, больно ведь! Отдохнуть не дает, паразит!

Я стряхиваю его с себя и лезу дальше выручать приятеля.

Все вцепились друг в друга, образовался огромный и вязкий монолит. Минуты три идет сугубо мужская нервная разрядка, затем кто-то в кого-то бросил шар и сразу все кончилось. Все поняли, что это уже серьезно. Капленок кого-то пнул и с криком: «Прикрывай мне спину!» кинулся к выходу. Я следую за ним и быстро оглядываюсь. Битва прошла, только кое-где ведутся бои местного значения. Никто Евгения не преследует, но он технично отходит.

Мы выходим на улицу, и я, отдышавшись, спрашиваю:

— Жень, мне вот интересен один твой тактический ход.

— Какой?

— Насчет «прикрывай спину». Мне и любопытно, а кто должен прикрывать мою спину? Шары-то ведь большие и тяжелые…

Капленок закуривает и соображает. Затем смеется удивленно.

— Ты знаешь, Серега, я как-то об этом не думал. У меня автоматически вырвалось. Действительно, откуда это взялось?

Весь путь до общежития мы теоретизируем по поводу тактики в уличных баталиях. Женя сказал: «Если будут бить ногами, закрывай лицо». Я удвоил наш опыт, вспомнив, что отбиваться надо, стоя спина к спине.

Вечером, засыпая, вспоминаю прошедший день. Память скользит от события к событию, ни на чем не зацепляясь. День как день, ничего особенного. Пестроты достаточно, но ощущения полноты жизни нет. Все это странно. Чего-то здесь не хватает, может быть, и весьма важного.

Дорожка никуда не ведет. Сто метров асфальтированной узкой полоски для прогулок, а дальше мелкая пожелтевшая травка да колючки. И все-таки импровизированный тротуар в степи хорошо кем-то задуман. Отсюда приятно наблюдать заходы солнца, прогулки здесь располагают к размышлениям, в большинстве своем приподнято-грустно-лирическим без примесей тоски. Этот язычок асфальта навевает в душе уют и сводит концы с концами всех возможных противоречий. Как взлетная полоса.

Сегодня после работы Корольков зашел за мной и мы вышли подышать свежим воздухом.

— Капленок звонил, — говорит Рудик рассеянно. — Завтра, сообщает, можете приезжать.

Мы молчим, думая каждый о своем. Вытащить женщину из-под танковой гусеницы или, скажем, из горящего сарая — наша святая мужская обязанность. Но вот так получается несерьезно.

С другой стороны, наша ситуация весьма не проста, если мы ее правильно понимаем. Вокруг Вики сейчас скорее всего мертвая зона: чрезмерная глухота, чрезмерная учтивость, не те взгляды, не те слова. Бр-р. Это для нас несерьезно, а для нее это бедствие, надо полагать, похуже пожара.

— А как ты вообще к этому относишься? — спрашиваю я Королькова.

— Пока что и сам не знаю. Но выставить этого типа из своей квартиры, я думаю, надо.

— Женя ничего не сообщил насчет ее настроений?

— Ничего. Настроение Вики я и сам знаю. А вот насчет Ильина ходят слухи, что он жене своей мстит за что-то вот таким манером.

— Надо же так.

Мы закуриваем.

— И отмахнуться от этого дела как-то… Надо поехать и по ходу событий разобраться. Вот что, давай сделаем из него клоуна, — предлагаю я.

— Ха, он вперед из тебя клоуна сделает, — злится на что-то Рудик.

— Но нас же двое.

— Ну и что?

— А то. Я, к примеру, буду стараться его раскрыть, развязать язык, а ты в это время…

— Эх, Серега, — смеется Корольков. — Пацаны вы, пацаны. А дальше-то что? Он ведь сожрет ее потом на работе.

— Найдет другую работу, если на то пошло.

Рудик молчит, а я думаю, что с высоты его лет ему больше видно, и пускаться в авантюру в сорок гораздо сложнее, чем в двадцать с небольшим.

— Ладно, — наконец говорит Корольков. — Такие дела нужно делать легко. Длительные рассуждения обычно ни к чему не приводят.

— Слободскова сегодня видел? — спрашиваю я.

— Да, — говорит Рудик и становится веселее. — Он до нас здесь прогуливался с Тамаркой.

— Так что дела идут, все в порядке.

— Я с вами прямо катастрофически молодею, — смеется Корольков. — И это в некотором смысле приятно, черт вас возьми.

— Руди, я тебя давно хотел спросить. Как ты сюда попал на эту «землю обетованную»?

— Денег не хватает. Хочу квартиру кооперативную купить, — не думая, отвечает Корольков.

— И все? Так просто? Столько, сколько ты здесь имеешь, ты мог бы и в Москве получать. Впрочем, может, и я не прав.

— В Москве, положим, столько не заработаешь, — поправляет меня Корольков. — Ребята мои подрастают, и скоро проблема с жильем начнет нас прижимать.

Все вроде ясно, однако он смотрит на меня испытующе, что-то взвешивая.

— Я же вакуумщик высочайшей квалификации, — продолжает Рудик, — а в Москве с этой специальностью не больно разбежишься. Так что зависимость от места работы жесточайшая. Здесь я занимаюсь приборами анализа газа, сам знаешь. Технику освоил и становлюсь в жизни более мобильным. В общем, причин для такого вот прозябания достаточно.

Мы доходим очередной раз до конца асфальтированной дорожки и поворачиваем обратно. Я жду, что он еще скажет.

— А если уж совсем начистоту — не могу дома жить и хоть стреляй ты меня. Дочь у меня одно время болела сильно и долго. Я до того с ней дошел, что врачи посоветовали мне отвлечься, когда более или менее все стало. Вот-так я попал сначала в геологоразведку. Вроде временно. Но потом поселилась во мне какая-то бацилла, и больше трех-четырех лет дома жить не могу. Там у меня все в порядке: жена, дети.

— А здесь ты сколько собираешься жить?

— Сколько получится. Как дойду до безысходности, так уеду.

Корольков окончательно перешел на минорные тона, и я сам себе обещаю никогда больше не затевать подобных разговоров без надобности. У каждого свои раны и не важно, как я к ним прикасаюсь: грубо или нежно. Они все равно болят.

Стол, два стула, кровать, взятые напрокат холодильник и телевизор — вот и все богатство «холостяка» Рудика Королькова, переживающего очередной многолетний кризис сытой жизни. Но для меня — это целое богатство. После дрязг с попутными машинами я чувствую прямо ликующий уют. Ведь это собственная комната с собственной казенной обстановкой, это уже определенность, основа прочности нашей, пусть временной, жизни. Мне и в голову не приходит, что здесь можно так же прозябать, как в одноместном номере гостиницы. Такой несправедливости быть не должно. Когда-то ведь должен кончаться душевный сквозняк.

Мы с Рудиком сидим в засаде в ожидании гостей в соседнюю комнату. Пока закрытую. Корольков суетится, наводя чистоту, а я, покуривая, выглядываю в окно.

— Где у тебя бритва? — спрашиваю я хозяина.

— В нижнем ящике стола, — отвечает он, роясь во встроенном шкафу среди одежды.

— А зеркало где?

— Там же. Оно тебе ни к чему. Ты мимо своего лица и так не промахнешься.

Я смотрюсь в зеркало. Лицо как лицо, не шире, чем у других. Разве что немного усталости, но это поправимо. Если смотреть в фас — все в норме, профиль несколько хуже. Ничего. Мужчина не должен быть красавцем, это отвлекает от дела и нервирует людей.

— Руди, ты себе нравишься? — спрашиваю я, включая бритву.

— Не задавай идиотских вопросов, — отвечает Корольков, достает свой кассетный магнитофончик и начинает возиться с ним. Я забыл сказать, что у Рудика есть еще японский магнитофон, который, как может, скрашивает ему жизнь.

— Я почему спрашиваю. Зачем ты содержишь бритву. Ты ее продай. Тебе ведь и брить-то нечего, разве что два пятна на щеках.

Рудик смеется и смотрит на меня каким-то свежим взглядом, как на неожиданность.

— Серега, ты жениться собираешься?

— Не задавай идиотских вопросов, — отвечаю я.— А собственно, почему это тебя волнует? Ты что, хочешь развалить коллектив?

— Я себе срок наметил: как кто-нибудь из наших женится, так я домой еду.

— Мне кажется, это будет не скоро.

— Да и я тоже пока не спешу.

— Нет, Руди. У тебя была какая-то другая мысль, когда ты задавал мне этот вопрос.

— Никакой у меня мысли не было.

— Обстановка у нас сегодня… подозрительная. Дай мне одеколон, он у тебя водится?

— Вон на окне.

Я подхожу к окну и внезапно вижу идущих к дому Вику и Ильина. Никто никого за собой не тянет, идут, как все другие, ничего особенного.

— Закрывай дверь, — говорю я, — посидим в тишине.

Рудик закрывает дверь, садится на кровать и закуривает.

— В такой безвкусной ситуации я еще не был, — замечает он с горечью. — Если бы не вы…

— Это, между прочим, и твоя идея тоже, — я себя чувствую не в своей тарелке, как и Корольков.

Мы слышим стук входной двери, негромкий разговор и стук двери Незвановых. Затем минут десять Вика бегает из кухни в комнату и наступает тишина.

— Вот идиот, — мучается Рудик, — лучше бы я был на его месте.

— Ладно, пойдем, — предлагаю я. Мне хочется добавить, что со шпаной воевать — одна специфика, здесь другая, но я сдерживаюсь. Мы тихо выходим и, хлопая входной дверью, шумно вваливаемся в прихожую.

— Оказывается, и хозяйка уже дома, — громко, но через силу басит Корольков.

Дверь Незвановых сразу открывается, появляется маленькая хозяйка и останавливается в ожидании. Вика сначала настороженно смотрит на нас, затем бледные тона на лице сменяются розовыми. Ей кажется, что она неподвижно стоит и улыбается, но мы-то видим, что она вся в движении и звуке, как задетая скрипичная струна. Я мельком гляжу на Рудика, затем мы вместе любуемся на очаровательное видение в облике стоящей перед нами девочки.

Я спешу поздороваться за руку, подхожу к дверям и, естественно, замечаю в комнате гостя. Кивком головы я подтверждаю свое стопроцентное зрение, которое, правда, устраивает не всех.

— Поздравьте вашего горячо любимого соседа, Вика. Он сегодня именинник, — говорю я и показываю на Королькова. Тот, как и полагается, смущен.

— Ой, Рудольф Васильевич, я так рада, — сияет Вика и пожимает Рудику руку. — Мне всегда так везет с соседями, — восклицает она и сплевывает символически через левое плечо три раза. Корольков, очевидно, вспомнив свою миссию, на какое-то время деревенеет.

— Спасибо, Вика, спасибо! — Рудик берет себя в руки. — С некоторых пор в отношении меня более уместны соболезнования. Вот тебя будут поздравлять вечно.

Вика счастливо смеется. Она, кажется, действительно рада нас видеть.

— Мы… примкнем к вашей компании, если вы не против, — предлагаю я под комплимент.

— Конечно, что за разговор, — говорит Вика по инерции, затем секунду думает и машет рукой.

Мы с Корольковым бесцеремонно входим. Рудик ставит на стол бутылку сухого вина, а я здороваюсь с Ильиным, насколько я помню, Виктором Назаровичем, за руку. Ильин протягивает руку, затем отводит ее обратно, и я, не рассчитав, жму ее, униженно вытянувшись через весь стол. Такого со мной еще не проделывали, думаю я с холодным бешенством.

Рудик манкирует процесс приветствия, и Ильину остается только причесаться пятерней.

— Именины… — смиряясь говорит Ильин. — Так сколько вам?

— За сорок, — лаконично сообщает Корольков и смотрит открыто и ясно на начальника отдела. Тот быстро переводит взгляд на Вику.

Ильин — мужчина тяжелый, как камень, и ничего хорошего я в нем не нахожу, кроме аккуратности в движениях и в выборе слов. Какая-то угнетающая общительность удава с длинными изматывающими восточными паузами. Куда там бедной Вике ему противостоять. Она, вон, сидит и прячет радостные глазенки от своего «любимого». Ильин, по слухам, даже остряк. Но я так уразумеваю, что когда от человека ничего не ждешь, любая сколько-нибудь приемлемая мысль воспринимается как неожиданная.

Зная Королькова, я уже кожей чую его здоровую злость и ясную холодность ума. Они с Ильиным несопоставимы, как акула с бульдозером, и во мне шевелится корыстное чувство интереса.

Мы выпиваем за здоровье «именинника» и закусываем котлетами и фруктами. Ильин время от времени поглядывает на Вику, но та пока ни к кому не приближается, держась стороны.

— Ты у Орлова работаешь? А ты у Панкратова? — спрашивает нас с Корольковым Ильин.

— Совершенно верно, — отвечаю я с некоторым удивлением.

— Ну-у, ну-у, — тянет Ильин.

Это вот «Ну, ну» в данном случае говорит о том, что мы с Рудиком работаем не в науке непосредственно, а в эксплуатации опытных установок, имеем статус, равный пролетариям, и нас голыми руками не возьмешь. Хотя и подчиняется служба, в которой работает Корольков, отделу Ильина, но косвенно. Я же знаю Виктора Назаровича по его общественной работе. Он как представитель администрации прикреплен присматривать за нашим общежитием: ходит с комиссиями, изучает дела нарушителей, что еще — я не знаю. В конце концов, я сейчас настроен так, что для меня и министр — пустое место.

— Рудольф Васильевич, кто к вам в субботу, приходил? — спрашивает Вика. — Один симпатичный молодой человек, а второй жуткий тип. Они вас спросили и ушли. Я так испугалась, хорошо, что Антошка дома был.

Что-то я не помню, чтобы у Королькова имелись «жуткие» приятели. Скорее всего, это был случайный человек.

— А, это Вурдалак, — смеюсь я. — Кличка у него такая. На поселении здесь живет. Какую-то старушку в свое время — того, как Раскольников. Она, правда, все равно уже старая была. Компанейский мужик, Вурдалак, душевный. Вот только деньги любит, на все за них пойдет. А так у него и справка есть, все в порядке.

— Какой ужас, — замечает Вика, округляя глаза и подпирая щеки кулачками.

Рудик посмеивается в бороду.

— Как его фамилия? — спрашивает «остряк» Ильин.

— Он не у нас работает, — поясняю я.

— Прекрати людей пугать, — останавливает меня Корольков, однако никаких разъяснений не дает.

— Что же здесь особенного? — развиваю я мысль. — Все мы живем от вины до вины и постоянно виноваты перед людьми.

Устанавливается пауза, затем Ильин говорит:

— Слишком смелое обобщение. Положим, не над каждым висит это бремя. Умнее надо быть, только и всего.

— Между прочим, — замечает Корольков, — бессознательное чувство вины — это и есть совесть.

— Нелепость какая-то, — смеется Ильин.

— Это сказал Фрейд, — дожимает Рудик противника, но Ильину становится почему-то еще смешнее.

— Все это, ребята, демагогия чистой воды, — заявляет он и берет вилкой котлету.

— Бедная демагогия, — жалеет Рудик, — сколько же на тебя сейчас списывается.

— Вика, тебе положить салат? — спрашивает Ильин, игнорируя реплику. Он чувствует себя уверенно и прочно.

— Письмо недавно получила, — рассказывает Вика. — Наша бывшая соседка разводится, и судятся они с мужем из-за дивана. Невероятно.

— Эх, россияне, россияне, — вставляет Ильин. — Привыкли мы шарахаться от юриспруденции. За границей никто шагу без юриста не делает, а у нас все это считается из ряда вон. Кое-кто задействование юриста считает даже как моральную нечистоплотность.

Вику, кажется, убедил этот довод, и она принялась спокойно за салат.

— Она другое имеет в виду, — замечаю я.

Ильин смотрит на меня насмешливо, мол, это и дураку ясно, что речь идет не о диване, а о тех, кто на нем спит. И еще ясно, что это не мне сказано.

— Сервис нужно обживать, это понятно, — отзывается Рудик.

— Во! — поводит Ильин вилкой в сторону Королькова.

— А то создали целый букет услуг, а желающих пользоваться ими нет, — продолжает тот. — Вот так сервис и отмирает. Есть же, к примеру, комфортабельные крематории, так нет, люди все норовят по старинке земелькой прикрыться. А за границей, говорят, туда не пробьешься.

Вика несмело смеется, а у Ильина почему-то расслабляются мышцы лица.

— Там все построено на выгоде, — вяло говорит он. — Экономика, кстати, интересная штука. Столько в ней парадоксов, а ведь покоится на точном расчете. Одно плохо, модной становится. А когда наука становится модной, к ней начинают прилипать всякого рода аферисты. Экономика, конечно же, должна быть жестче. А то что получается… Ты знаешь Лихолета, Вика?

— Да, немножко.

— Вот у него урезали зарплату на треть и все по закону. Раньше он получал куда больше и тоже по закону.

Ильин смотрит на Вику, но говорит, очевидно, нам. А может, и нет.

— Мне больше нравятся стыки наук, — отзывается Корольков, — например, социологии и географии. Был у нас один товарищ, Темнов. Связи имел во всех городах. Так вот, он потом долго искал город на карте, где его никто не знает, чтобы там поселиться. А большой был человек… Автомобили, помню, любил…

Ильин смотрит на Рудика.

— Кстати, об автомобилях, — говорит он. — Лучшим водителем считается тот, кто плавнее ведет машину, а не заставляет невинных пассажиров трястись вместе с собой.

— Когда рядом с шофером сидит женщина, трудно говорить о его классе, — сразу же отвечает Корольков.

— Вы у кого работаете? — спрашивает вдруг Ильин.

— У Панкратова.

— Ах да. Вот что. Вы уже не молоды, пора вам в Каменогорск перебираться работать. Сколько можно по степям мотаться. Семью привезете, заживете по-человечески. Я поговорю завтра кое с кем, это можно устроить. Так сказать, ко дню рождения, — Ильин улыбается.

— Вы правы, мы уже не мальчики, — отвечает Рудик.

— Это несерьезно, — машет головой Ильин.

Вика с беспокойством прислушивается к беседе. Она иногда поглядывает на меня, пытаясь нащупать хоть где-то опору. Ничего, думаю я, это ей полезно.

Я предлагаю всем пойти на кухню и перекурить. Однако встречного энтузиазма не последовало, и я иду один. Ильин, надо думать, желает переговорить с Викой наедине, а Корольков как раз этого и не хочет.

Я обдумываю наши позиции на данный момент и перспективы сегодняшнего «торжества». Мое вдохновение немного поиссякло, и кроме самых кардинальных и простых концовок ничего в голову не идет. В шею, и все дела.

Вдруг появляется Вика с сигаретой. Я подношу ей спичку, она прикуривает и становится со мной совсем близко. Этот смущающий меня жест я рассматриваю как разрешение на некоторую откровенность.

— Не смотри на меня так, — просит она, глядя в окно.

— Как?

— Изучающе.

— Почему бы и нет. Мы ведь почти не знаем друг друга.

— Мне кажется, что дело не совсем в этом.

— Отважная ты женщина, Вика. А вдруг я тебя неправильно пойму? Или пойму так, как мне хочется?

— Не надо, — говорит она, глотая дым. Курит она неумело, но очень старается. — А то я сейчас заплачу. Кто бы знал, как я устала.

Она стоит все так же близко, и я решаюсь.

— Не нравится мне твой упырь, — говорю я. — Все купить да прижать норовит. Большой практик.

Вика на секунду замирает, затем расслабляется, как будто ее разморозили, и тихо смеется.

— Он сильный… — все-таки говорит она, хотя и не очень уверенно.

— Он грязноват для тебя и вряд ли его уже отмоешь. Его нужно обстукивать, — расхожусь я совсем по-мальчишески, но тут же жалею о сказанном. Можно и поумнее что-нибудь сообразить.

В кухню первым входит Ильин, а за ним Корольков. Вика удаляется к себе, а начальник смотрит на меня подозрительно.

— Я никак не пойму, что вы от меня хотите, — говорит Ильин Рудику, прикуривая.

Корольков закрывает дверь на кухню.

— Вы сейчас берете свой портфель и идете домой. И чтобы рядом с этой женщиной, а тем более в этой квартире мы вас больше не видели.

— Ах, вот что… А вам не кажется…

— Предупреждаю сразу: вы у нас как на ладони. В противном случае мы откладываем все дела и занимаемся только вами.

— Кто это — мы?

— Неважно.

— Знаете что… — начинает Ильин, но Рудик глядит на него с такой лютой ненавистью, что тот как-то сникает и зябко водит плечами. Я так думаю, что Вика тут уже ни при чем. За то, что мы испытали, сидя «в засаде», Ильину придется расплатиться.

— Принеси ему портфель, — зло командует Корольков.

Я иду за портфелем. Вика никак не реагирует.

— Пошел вон!

Чудеса. Корольков просто смотрит на Ильина и все. Но тот начинает делать такие непроизвольные движения, что я получаю полное удовольствие. Наконец, Виктор Назарович берет портфель и, потея с непривычки, молча уходит.

Корольков, остывая, идет к себе. Не знал я, что Рудик может так взвинтиться, как черт из преисподней выглядывал.

— А зачем я тебе нужен был?

— Ты же слышал, как он любит юридическую чистоту, — зло ответил Корольков.

— Действительно, так оно надежнее, — соглашаюсь я. — Но довольно рычать. Проехали.

Через десять минут к нам стучится маленькая хозяйка. Она сначала улыбается, затем горько, по-детски, плачет и трет глаза ладошками. Тут мы уже бессильны.

Попутных машин, кажется, не будет. Я оборачиваюсь, прислушиваюсь, напрягаю зрение — все напрасно. Во мне просыпается какое-то неприятное чувство, сродни легкому отчаянию. Но я его давлю. В зародыше. Надо полагаться только на самого себя, а удача — это дело случайное.

Куда я иду? Зачем? Эти вопросы либо удваивают силы, либо ополовинивают. Если толком не можешь ответить на них, можно организовать самообман и внушить в него веру. Когда устаешь от одной иллюзии, создаешь другую, и, как ни странно, эти мыльные пузыри способны, служить подспорьем. К примеру, приятно решить, что там, куда я иду, меня ждут. Или, что одним разом я уничтожу в себе все ненужное, сколько его ни есть: рыхлое, шаткое, неуверенное. Приятно ласкать себя сознанием решаемой сверхзадачи, за которую вот-вот на твои уши ляжет прозрачный нимб.

Нет. Все это нужно выбросить по дороге. От сложностей уже с души воротит. Только упрощаться. От этого человек становится способным на большее. У тебя в Каменогорске есть неотложные дела, и их нужно сделать. Вот и все.

В детстве, когда был жив отец, он иногда рассказывал про свои фронтовые годы. Как-то так получилось, что в критические минуты я непроизвольно ищу параллель в боевой юности отца. Мне нужна эта параллель, чтобы сквозь нее увидеть себя. Вот сейчас из его рассказов мне вспоминается такой эпизод: на вывороченных из земли немецких противотанковых минах, еще не обезвреженных, отбивают чечетку наши отчаянные бойцы. Я-то знаю, что риска за этим лихачеством никакого — мина срабатывает на вес танка, — и все же, сколько смысла было в их бесшабашности.

Независимых людей сейчас нет, бормочу я про себя. Все мы зависим друг от друга, не в том, так в другом. Зря я уповал на свой «пролетарский статус» и радовался неуязвимости. Подтверждение этому сидит напротив, и фамилия его Валтурин. Звать Семеном. У него выцветшие глаза, подпираемые пухлыми мешками, и тошнотворная доброта чередуется с крайним раздражением.

Я видел его мельком несколько раз и знал, что он живет в соседнем общежитии, принадлежащем тоже нашей фирме. Знания мои, к сожалению, расширились, и я оповещен о том, что он работает старшим инженером этажом ниже лаборатории Капленка и переселен в нашу комнату.

Жили мы вдвоем с Олегом Макаровым. Жили спокойно, в мире и дружбе. Вижу я Олега не часто: работает он в городе, а в выходные его полностью поглощает рыбалка и охота. Да и не только в выходные. Для него эти занятия не сезонные. Труд Сабанеева о рыбной ловле для Макарова устав, библия, путеводитель по жизни. Книга проработана с заметками на полях.

После подселения к нам Валтурина Олег ходил справляться о причинах этого акта и узнал, что был приказ о расформировании неблагополучных квартир и расселении жильцов в более здоровую атмосферу. После выхода приказа все, однако, осталось на своих местах, переселили только Валтурина и успокоились.

Все это показалось мне очень странным. Я настойчиво склоняюсь к мысли, что сделано все «с подачи» Ильина. Ну, что же, в некотором смысле приятно. Надо же, снизошел до борьбы со мной! Но что же он хочет? Лучше всего, чтобы я исчез. Но уволиться-то я не могу — молодой специалист. Мы с Валтуриным нежелательные для Ильина фигуры, правда, по разным причинам, и расчет может быть прост. Либо мы уничтожим друг друга, либо кто-нибудь станет продолжением другого. Любопытно.

Я лежу на своей кровати и просматриваю старый журнал. Семен сидит за столом.

— На вот, сбегай в магазин, — заявляет Валтурин и бросает на стол пять рублей. — Я тебя кое-чему поучу.

Между нами должно произойти выяснение отношений. Я это знаю. Всевозможными увертками здесь не отделаешься. Семен на десять лет старше, да и физически, пожалуй, помощнее. Работает он здесь гораздо больше, чем я, и чувствует себя хозяином положения. Контакт у нас налаживается с большим трудом, так как более резкой антипатии я еще ни к кому не испытывал.

— Тебе нужно, ты и беги, — говорю я.

— Сбегай, сбегай, — командует он по-хозяйски.

— Отстань. «Учило» нашелся, — огрызаюсь я.

Наверно, это слишком смело сказано, поэтому Валтурин медленно и молча начинает вставать из-за стола, пожирая меня глазами. Вот оно. Откладываю в сторону журнал, сажусь и не спеша беру с тумбочки сигареты.

— Вот что я тебе скажу, Семен, — говорю я спокойно, хотя меня и знобит от возбуждения. — Ты мне не нужен, и я тебе тоже. Ты будешь жить своей жизнью и не мешать мне жить своей. Ты, конечно, можешь сейчас грозно прыгнуть и даже откусить мне ухо, если я позволю. Но ведь через полчаса ты придешь такой пьяный, что можно делать с тобой что захочешь. Ты что, рассчитываешь на жалость, на то, что я буду тебя щадить, так, что ли? Я прощаю многое, но не все и не всякому.

— Ты что же, молодой, мне угрожаешь?

— Объясняю ситуацию. А бояться ты можешь только самого себя.

Я зажигаю спичку и прикуриваю. Валтурин сгребает с размаху пятерку со стола и молча идет в магазин. Через полчаса он появляется и наливает себе и мне.

— Ладно, Серега, — миролюбиво говорит он, — давай примем.

— Не хочу.

— Боишься, что ли?

— Странный ты человек. Русским языком объясняю: не хочу.

— Черт с тобой, — ругается он и залпом выпивает.

Я по-прежнему лежу и «читаю» журнал. Может быть, мне надо было бы уйти, но я этого не делаю. Разговор еще не кончен.

Через десять минут Валтурин приходит «в норму». Он, как всякий «волевой» мужчина, скрипит зубами и делится со мной своими жизненными достижениями.

— Когда едешь в отпуск к матери, — говорит он, — займи денег на подарок. Обязательно. Мать — это мать. Еще. Займи у ребят костюмчик, рубашку белую и обязательно галстук. Ты должен выглядеть солидно.

— Зачем мне занимать, у меня все есть.

Его слова меня коробят, как будто кто-то ворует, а на меня списывают.

— Нет, ты меня не понял.

— Я тебя прекрасно понял.

— Затем наготовь телеграмм, и пусть ребята тебе отсылают. Штуки четыре.

— Каких телеграмм?

— Вот я, например, написал себе такие телеграммы: «как твое здоровье, соскучилась, люблю, Лена»; «поздравь меня, я — доктор наук, Коля»; «без тебя встала вся работа, приезжай быстрей, друзья»; «твое изобретение одобрено, поздравляю, шеф». Знаешь, как мать была рада.

Я молчу.

— Между прочим, — продолжает Валтурин, — я один раз поспорил, что съем килограмм сала. На бутылку. И выиграл. Самое главное в этом деле — не пить холодную воду. Ни грамма.

— Это, конечно, дело серьезное, — зеваю я.

— А ты умеешь ушами шевелить? — спрашивает он, уже кое-как удерживаясь на стуле. — Вот смотри.

Он дергает-таки ушами, а затем медленно сползает на пол. Я встаю и тащу его на кровать, где он и успокаивается. «Боец…»

Да, веселая жизнь. Я еще не знаю как, но с Семеном надо что-то делать.

Дверь у нас не запирается, поэтому без стука входит Слободсков. Увидев спящего Валтурина, он резко смеется.

— Это что за чучело?

— Новый жилец, — ворчу я.

— Откуда он взялся?

— А черт его знает.

— Слушай, уж не Ильина ли это дело? — удивленно спрашивает Валера. — Недавно комиссия ходила по квартирам, все что-то присматривались.

Мы глядим друг на друга.

— Если уж на то пошло, — волнуясь, говорит Слободсков, — мы этого бича в момент «перелицуем». Пусть только пикнет.

— Не спеши, поживем — увидим.

Утром Валтурин деловито заявляет:

— Ты должен мне помочь.

Я настороженно гляжу на него.

— Сегодня у нас одно собрание намечается, мне нужно оттуда вовремя уйти, — поясняет он. — Ты ровно в час постучи в тридцать вторую квартиру и скажи, что меня просят к телефону.

— Хорошо, — пожимаю я плечами.

— Скажи вот так: «Будьте добры, позовите, пожалуйста, Семена Николаевича. Ему звонит профессор Житковский».

— Ну ты, Семен, загнул, — смеюсь я. Профессор Житковский — директор нашей фирмы, и о каком-то там Валтурине он и понятия не имеет.

— Ты запомнил? — серьезно спрашивает Семен. — Слово в слово скажи, это очень важно. Давай порепетируем. Значит, так…

Он откашливается и произносит еще раз текст, да с таким подобострастием, будто я должен обратиться как минимум к академику.

— Повтори, — командует он.

— Ладно, ну тебя, — отмахиваюсь я.

— Понимаешь, это очень серьезно, — еще раз просит он.

— Хорошо, подойду.

В оговоренное время, выждав на лестнице две минуты для точности, стучу в нужную дверь. В благородности моих намерений я не сомневаюсь, считая, что он наконец-то берется за ум. Если человек решает ограничить время пребывания в сомнительных компаниях — это уже гигантский шаг вперед. Даже если он при этом прибегает к моей помощи.

Я замираю в ожидании шагов за дверью и вдруг слышу голос Валтурина. Похоже на то, что он выступает. В первую же паузу снова стучу, но уже погромче. Щелкает замок, и передо мной появляется сутулая фигура определенно молодого человека, но уже наполовину седого с тусклыми и усталыми до предела глазами.

— Будьте любезны, — говорю я очень громко и очень вежливо, отдаваясь игре. — Мне нужен Семен Николаевич, если он не занят. Его хочет побеспокоить профессор Житковский. Он звонит к дежурной и просит подойти туда. Телефон ждет.

— Опять Житковский звонит? — слышу я из глубины квартиры раздраженный голос Семена. — Я же сказал ему, что в среду зайду! Хороший человек — профессор, вроде твоего Сани, — объясняет он кому-то. — Занял у меня трояк, и все ищет случая рассчитаться. Придешь к нему, опять за стол потащит, ну как тут отказать…

Он шумно вздыхает и появляется в коридоре.

— Скажи ему, что у меня важные дела. Не до него, — говорит он менторским тоном и хлопает дверью.

Я стою на месте, как идиот, слушая доносящийся из квартиры глухой шум одобрения. В первый момент мне хочется садануть в дверь ногой, но я сдерживаюсь и не спеша ухожу. Семен с самого начала был для меня за чертой нормальности.

Вечером, отжимая в ванне постиранное белье, вдруг слышу за спиной голос Валтурина.

— Ты извини, если что, — кричит он весело сквозь плеск воды.

Я слегка мну мокрую рубашку и молча выхожу, чтобы взять в шифоньере свободную вешалку. Семен прилипает сзади ко мне, и мы идем нога в ногу, как в строю. Это у него юмор такой. Я морщусь от запаха водки, но вижу, что он почти в форме.

— Понимаешь, баба Сашки Ананьева на развод подала, вот мы их и мирили, — объясняет он сегодняшнюю ситуацию. — Собрались все друзья: Мишка, Иван, Петька, Терехов, каждый выступил, осудил…

— Ананьева осудили? — спрашиваю я, глядя на него с интересом.

— Ссору осудили… В общем, все, что положено. Она обещала забрать заявление.

Я удивленно качаю головой. Все перечисленные приятели Семена под стать ему самому, и я уже представляю, что за «толковище» там собиралось.

— Но без меня они бы, конечно, ничего не добились, — продолжает он самодовольно. — Я подготовил блестящую речь, да еще с иллюстрацией, — он виновато смотрит на меня. — Баба Сашки так потрясена была, что познакомила меня со своей подругой, на черта она мне нужна. Но делать нечего, придется «крутить педали», хотя бы первое время.

Семен отстает от меня, он ходит по комнате и над чем-то посмеивается. Несмотря на это, я чувствую, что он растерян.

Следующий день я целиком провожу у друзей, предоставив Валтурину квартиру для закрепления необычных для него отношений. Забежав перед обедом на минутку к себе, я нашел квартиру чисто вымытой и заполненной запахом кислых щей. На окне у кровати Семена к своему изумлению я вижу всю нашу рвань — замусоленные и потертые книги, брошенные или забытые жившими здесь до нас. Долго, видно, Семен собирал их по нашим тумбочкам и шкафам, чистил и ровненько выстраивал на подоконнике. Пустить пыль в глаза он любит, и все-таки меня это тронуло.

Подруга Валтурина показалась мне несколько мрачноватой. Она прочно ступала по полу, и когда я к ней обращался, она разворачивалась всем корпусом и смотрела долго и настороженно. Я так и не смог отделаться от тяжелого душевного напряжения, вызванного ее присутствием. Выйдя из квартиры, я успокоил себя тем, что это, слава богу, его подруга, а не моя.

Надоев всем за день, к вечеру я оказался на улице. По моим расчетам, к одиннадцати часам можно было возвращаться домой, значит, продержаться мне оставалось час.

Стемнело давно, на то она и осень. Кто-то сейчас блаженно потягивается у телевизора в предвкушении ночного покоя, я примеряю ситуацию на себя, и от этого холодный ветер становится еще более жестким. Улица пустынна, и лишь обрывки газет ползут по дороге в неподвижном свете фонарей.

Интересно, о чем беседует эта пара, думаю я, гуляя вокруг общежития. Любопытство мое настолько взыграло, что мне даже становится теплее. Месяц с небольшим я знаю Семена, но сколько уже всего было… Даже из окна его кто-то выронил; благо с первого этажа, и Валтурин отделался простодушной шишкой на изрезанном морщинами рыхлом лбу. Нормальному человеку его месячных приключений на всю жизнь хватило бы, а ему все нипочем: «Серега-а-а, все нормально!»

Приключения… Пожалуй, это слишком хорошее слово для той немыслимой грязи, в которой он живет. Грань, отделяющая человеческое достоинство от унижения, давно стерта, и уже вряд ли кто ему докажет, что она существовала вообще. Когда я приезжаю на выходные в Каменогорск, он старается пить на стороне и дома не появляется. Этого мы добились. Однако наблюдать его пьяные выходки мне все же приходится. И тогда наутро, как обычно, звучит миролюбивое: «Серега, давай забудем вчерашний день, если ты человек». Я знаю, это для проформы. Более существенное следует дальше: «Был ли он, вчерашний день?» «А был ли мальчик?» По моим скромным подсчетам, лет пять ему можно смело забыть. Если вдруг когда-нибудь случится чудо, Семен переродится и начнет осмысливать, что у него за плечами, можно уверенно опасаться за его рассудок.

Впрочем, вряд ли оно случится, думаю я, поднимая воротник легкого пальто. Такие люди, как он, не смотрят ни назад, ни вперед. «Мы фонари на краю ямы, — сказал как-то Терехов, приятель Семена. — Мы сгораем, чтобы не упали вы». Ну, а как же. Не было еще на свете такого безобразия, которое не пыталось бы подкраситься в благородные цвета.

Я смотрю на часы и поворачиваю в сторону общежития. Какое-то необычное чувство не дает мне покоя, я пытаюсь понять, в чем тут дело, и вдруг все становится ясным. Мои размышления сегодня о Валтурине в первый раз серьезны по-настоящему. Ну спился мужик, казалось бы, что здесь сложного — отрицай да отрицай. Шут гороховый — больше и сказать-то о нем нечего. Однако сегодня мне почему-то так не думается. Может быть, оттого, что я увидел его рядом с женщиной.

Наша квартира встречает меня теплом, ярким светом и тишиной. Валтурин лежит на своей кровати и молча смотрит, как я раздеваюсь. Интерес мой поразвеялся на холодном ветру, но я с удивлением поглядываю на разглаженное лицо Семена, отмечая в нем даже некоторую одухотворенность. Закуривая, присаживаюсь к столу и с удовольствием вытягиваю ноги.

— Какая же она примитивная, — вдруг говорит Валтурин и тихо посмеивается.

Я молчу.

— Сначала она рассказывала мне о том, как умирал ее дедушка, — продолжает он, глядя в потолок. — Обстоятельно говорила, в подробностях.

— Любила, наверно, дедушку, — пожимаю я плечами.

— Потом закрутила разговор вокруг случая, прикрытого пылью уже, слава богу, двух десятков лет. «Представляешь, — копирует он женский голос, — соседи заходят, а он жену топором рубит и в мешок складывает…»

Я с интересом смотрю на Семена, который рассказывает без обычной резкости и злости, находясь в редчайшем состоянии умиротворения.

— После обеда я слышу рассказ о том, как неделю назад в квартиру забрались два вора. Они почему-то думали, что квартира пустая, наверно перепутали в ночи. Так вот, хозяин так испугался, что его в сумасшедший дом отправили…

Он смеется.

— Да, еще… какой-то пацан из рогатки выбил…

— Видишь, — перебиваю я его, понимая, куда он клонит, — за все у женщины душа болит.

— Конечно, о чем еще можно говорить, находясь в интимной обстановке с мужчиной.

— Ну ты-то, наверно, задавил ее интеллектом? — улыбаюсь я.

— Я все про страдающую душу, про одиночество, Печорина вспомнил… Не смог я с ней остаться самим собой, каким я себя мыслю и уважаю. Она меня уродует.

«Страдающую душу», «Печорин», «уважаю», «уродует» — словеса-то какие, думаю я вдруг со злостью. Абсолютно не видит себя со стороны человек.

— Может, это к лучшему, что не смог остаться самим собой? — спрашиваю я жестко.

— Не понимаешь ты меня, — глухо говорит он и отворачивается к стене. Мне становится его жалко.

— Я тебя, Семен, понимаю, не волнуйся. Я вот смотрю на тебя и вижу, что жизнь давно ушла вперед, ты изменился, и сильно, а мерки у тебя остались еще те. Все ты говоришь правильно, но это правильно для другого человека.

— Выгнал я ее, понял! — вдруг кричит он. — Дура она… Я не могу так…

Я молча иду застилать постель. Прав скорее он, а не я, и по-человечески я ему сочувствую. Но как разрешить вот это жестокое противоречие его жизни — я не знаю.

В пятницу вечером, после традиционной бани, сижу на своей кровати в Каменогорске и отдыхаю. Сегодня редкий вечер — мы все дома. Валтурин никак не найдет себе места. Он то ходит из угла в угол, то пьет чай, то ложится читать затрепанный журнал, то курит, глядя в окно. Что же, организационные неувязки бывают у всех.

Олег обложился рыболовными снастями в своем углу, заваленном рюкзаками, плитками свинца, какими-то сетями, удочками, черными котелками, кружками. Он что-то чинит, связывает, рвет. На кухне на полу лежит щука, размерами с небольшое бревно, а Макаров снова с утра собирается на рыбалку. Куда он девает рыбу, с кем ее ест — я не знаю. Во всяком случае нас с Валтуриным он редко балует свежей рыбкой. Парень он неплохой. Ему, очевидно, есть кого порадовать, тем он и жив. Кроме того, у каждого из нас свои друзья, свои обязанности и никуда от этого не денешься. Так уж повелось.

Сидеть мне надоело, я устал от степи и мне не терпится пройтись по узким улочкам города и упорядочить свои растрепанные мысли.

Я надеваю свой почти новый костюм, и вдруг чувствую, что где-то что-то не так. Я еще не понимаю что, поэтому оглядываюсь по сторонам в поисках источника тревоги, затем более внимательно приглядываюсь к себе. Ага, вот. Пятна неизвестного происхождения на пиджаке и общая потертость. Я сомневаюсь, свой ли надел, потом соображаю, что других таких у нас нет. Валтурин косит на меня своим прозрачным глазом. Я механически лезу во внутренний карман и внезапно для себя достаю оттуда фотографию девицы. На обратной стороне надпись: Анна Алесина. Девица как девица, одно меня смущает — я ее не знаю.

— Совсем кто-то обнаглел, — взываю я возмущенно к публике. — Мой костюм до того своим считают, что даже не затрудняются очищать карманы. Какого черта, чья дама?

— Какая, ну-ка покажи, — просит Макаров. Он крутит фотографию и видно, что в первый раз.

— Твоя работа? — спрашиваю Валтурина. Тот молча протягивает руку за снимком.

— Ты ведешь себя, как свинья, — говорю я спокойно. — Ты зачем мой костюм износил?

Макаров весело заливается в своем углу.

— Ладно крохоборничать, — зло кричит Семен. — Подумаешь, надел пару раз.

— Ты мог бы и у меня спросить хотя бы. Я бы тебе дал. Но почему так-то? Я его для тебя что ли покупал?

— Все. Хватит ныть, — резко обрубает Семен. — Разоряешься так, как будто у тебя детство украли. Ты, Серега, ведешь себя иногда, как баба.

Я смотрю на Валтурина и пытаюсь раздавить его взглядом, как Корольков. Но он и без меня резко переходит к состоянию крайнего заискивания. Сгоревший, думаю я, человек. Тридцать его лет спокойно потянут на пятьдесят, да и по виду ему не меньше. Он что-то мямлит, и я с трудом заставляю себя понять, что он хочет сказать.

— На вот, почитай, — говорит Семен и протягивает мне письмо.

— Я чужих писем не читаю.

— Но я очень прошу, — гнется Валтурин.

Мне очень неприятно, но, морщась от его унижения, беру письмо и читаю с пятой строки на десятую. Письмо хорошее, к моему удивлению, очень человечное и ласковое. Кто-то просит Семена встретить ту самую Анну, которую я нашел в кармане. Она приезжает в Каменогорск по распределению.

— Ну и что? — спрашиваю я.

— Понимаешь, какая история, — мнется Валтурин. — Мой отец воевал вместе с ее отцом. Эту Анну я и сам никогда не видел. Родители переписывались, поэтому я знал только, что она существует и что моложе меня. Теперь она сюда приезжает и будет жить здесь, в городе. Представляешь?

Чего ж тут непонятного. Когда все вплоть до лица пропито, скучновато становится перед памятью отцов.

— И что же ты хочешь предпринять? — спрашиваю я Семена.

— Я хочу уехать отсюда, — говорит он торжественно. Голос его крепнет. — Брошу пить, обзаведусь семьей. Короче говоря, заживу заново.

— Благими намерениями… — бормочет в углу Макаров и похохатывает под нос, покачивая головой.

— Ты что, мне не веришь? — зло спрашивает Валтурин.

— Какая тебе-то разница, верю я или нет? — отзывается тот.

— Разница большая.

Макаров опять посмеивается, раскручивая леску. Я и надеяться не смею, что Валтурин уедет отсюда. Это будет большая радость, подарок судьбы.

— Так вот, Серега, — командирским голосом обращается Семен. — Я уезжаю на этой неделе, а Анна будет через неделю. Я очень прошу тебя ее встретить. Как друга прошу.

От последних слов меня передергивает.

— Сам встретишь, — говорю я и встаю.

— Сере-е-га… — тянет Семен, затем кричит: — Человек ты или нет?

— Никуда ты не уедешь…

— Я уже заявление написал и матери телеграмму отправил, — выпаливает Валтурин.

— Серьезно?

— Вполне.

Я вздыхаю, беру фотографию и кладу обратно в карман.

— Договорились, встречу, — соглашаюсь я.

Семен кладет мне руку на плечо.

— Только чтобы все было… понял, да? — спрашивает он. Я смотрю на него удивленно. — Ну, ну, не обижайся. Я знаю, все будет в порядке. Поэтому и прошу именно тебя.

— Так-то оно так, — говорю я Макарову. — Но с другой стороны, с каких это пор мне стали доверять девушек в расчете на полную гарантию?

На кухне шипит закипевший чайник, и Семен идет туда. Надевая пальто, я вдруг слышу с кухни отборную ругань, вой и падение на пол чего-то твердого. Я быстро выглядываю из-за двери и вижу, как Валтурин в бешенстве выталкивает раскаленную электрическую плитку в форточку голыми руками. Плитка за что-то зацепилась, из нее выпал кирпич, а горячая спираль, размотавшись, оказалась у Семена в руках. Еще два замысловатых прыжка с ревом и плитка за окном. Следом летит кирпич.

Плитка у нас, конечно, старенькая. Мало того, самодельная, купленная у частника. Она была сделана из двух кирпичей, с прорубленной канавкой для спирали и уложенных в металлический каркас. Спираль тоже была старая, во многих местах скрученная. Семена, видно, тронуло током, и он волевым решением избавился от плитки, чтобы купить новую.

Я раздеваюсь, и мы с Макаровым перевязываем бинтом руки Семена.

Это все происходило в пятницу. А во вторник меня после обеда зовут к телефону. Голос звучит издалека, но не искажается.

— Кто это? — кричу я.

— Макаров. Здорово.

— Здорово. Что случилось?

— Семен отравился.

— Сколько ни пить всякую дрянь, — говорю я.

— Да нет, — кричит Макаров, — он специально. Решил покончить с собой. Посмотрел вчера фильм по телевизору про декабристов, как его… да, «Звезда пленительного счастья» и что-то так расчувствовался… Только вот не пойму, как он в больницу попал. Меня дома-то не было.

— Так он в больнице?

— Да. Вот я тебе и звоню. Ты бы приехал, навестил как-нибудь. Все по-человечески будет.

— Он что, в очень тяжелом состоянии? — спрашиваю я.

— Дела не так уж плохи, не обязательно ехать срочно. Приедешь, расскажу подробнее.

Положив трубку, я с досадой выругиваюсь про себя в адрес Валтурина, затем начинаю раздумывать, все больше волнуясь. Есть, значит, у Семена живая ткань в душе, если она задета вот таким образом. Ясно одно. Надо быть кем-то до конца. Жизнь не любит половинчатости. Но, если уж ты решил сменить ипостась, то менять нужно тоже до конца.

Во вторник я вырваться с работы не смог и появился в Каменогорске только в среду. Купив по дороге продукты для передачи в больницу, я зашел домой, чтобы переодеться, и застал там Макарова в весьма веселом расположении духа.

— Что у вас тут стряслось? — спрашиваю я с порога.

— Да смех один, — улыбается Макаров. — Съел тут Семен какую-то отраву и сел ждать смерти. Пока ждал, видно, подумал получше или испугался. Сам знаешь, какие у него нервы потрепанные. Короче говоря, он сам позвонил в «скорую помощь», да еще наорал на них, чтобы быстрее приезжали. В больнице его вычистили и все дела. Через два дня будет дома.

— Он уезжать-то не передумал?

— Кто его знает. Скорее всего, у него денег на билет нет. А увольняться он увольнялся.

— Ничего. Мы ему поможем.

— Я согласен.

В больнице я натыкаюсь на аккуратно сложенный кукиш. Валтурин с синим лицом в огромной полосатой спецовке смотрит на меня каким-то живым взглядом, как будто в вагонном окне после безликой пестроты он увидел нечто интересное.

— Во! — говорит он и скрипит зубами. — Подождет старушка. Успеет еще прибрать к рукам. Я еще молодой.

— Семен, ты прямо как мальчик, — выговариваю я. — Раз повезет родиться, и то не знаешь куда себя деть. Уж тебе-то положено это знать.

— А ты-то знаешь? — зло спрашивает Валтурин.

— Догадываюсь.

— Вот что, давай не будем.

— Действительно, на кой черт ты мне сдался, — обозляюсь я.

— Ну, ну, ладно, Серега. Знаю я тебя. Я тут столько передумал.

— Ты билет на самолет купил?

— Я остаюсь здесь.

— Но ты же уволился?

— Устроюсь в другую организацию.

— Езжай ты, Семен, домой, — говорю я устало. — Дома обогреешься, перестанешь жить на износ, все у тебя войдет в норму.

— У меня и так все в норме.

— И поэтому ты здесь?

Семен отворачивается.

— На вот, молока тебе принес, — вытаскиваю я бутылку из портфеля. — Не знаю, что тебе можно, что нельзя.

— Мне все можно. Я сильно хочу есть.

В ближайшую субботу мы с Макаровым провожали Валтурина. Приятели Семена не смогли его сопровождать, а самого Семена мы постарались сберечь. Недовольный, но трезвый, он прощался с нами, и я чувствовал легкую утрату. Ничего не поделаешь, он тоже маленькая частица моей судьбы. Частица опасная, тяжелая, иногда смешная, а иногда трагичная.

В аэропорту тихо и безлюдно. Редкие пассажиры и встречающие переговариваются негромко, сидя в мягких креслах. Мы со Слободсковым тоже сидим и смотрим на летное поле, где стоят два лайнера. Чуть в стороне на подставке лежит разобранный вертолет, и пассажиры, выходя на посадку, частенько и с тревогой посматривают на него. Он мешает им верить. Психология.

Мы поджидаем знакомую Семена, которую ни он, ни мы никогда не видели. Слободскова я пригласил с собой за компанию, чтобы не было скучно. Ему все равно делать нечего, и я уже отвык что-либо предпринимать в одиночку. Новая привычка. Только среди людей я чувствую себя спокойно, работаю я или читаю только в сопровождении радио, магнитофона, шума разговора и движения вокруг. В противном случае мне чего-то не хватает, и я не могу сосредоточиться. Раньше все было наоборот.

— Как там Тамара Ивановна себя чувствует? — спрашиваю я Валерку.

— Нормально, — говорит он, думая о своем. Аэропорт всегда располагает посмотреть на свое житие-бытие как бы с высоты птичьего полета и, что называется, подбить бабки.

— Вчера Вику видел, — навожу я Слободскова на нужный разговор. — Первая поздоровалась.

— Ты насчет Антона интересуешься? — спрашивает Валера. — Когда я появился в поле зрения Тамары, она была на стадии раздумий. Мы побеседовали с ней раза два, не больше. Только, говорит, я взялась за него как следует, он сразу распался и заныл. Ноет и ноет.

— Заноешь тут, — смеюсь я.

— Как ты, говорит, образовался возле меня, я сразу поняла, что с Антоном мне будет жить скучно. Но и на таких, как я, видишь ли, у нее уже нет времени.

— Ты что же, настолько ясен, что совсем не нужно времени, чтобы в тебе разобраться?

— Это мой принцип. С женщинами я стараюсь быть ясным. Предельно. Особенно, когда все ясно мне.

— Это верно, — соглашаюсь я с удовольствием. — Сам не люблю, когда спекулируют серьезными вещами и выставляют на продажу все без разбора. Однако гнусная она все-таки бестия. Человек ведь женат, а для нее это так, чепуха.

— Нечего было самому дурака валять, — говорит Слободсков. — Ладно, все в порядке. Я сказал, чтобы она оставила его в покое.

— Ну и что? Она тебя послушает?

— Обязательно, а куда она денется? — Он опять смотрит в окно, где самолет начинает выходить на взлетную полосу. — Все, — добавляет он. — Я не хочу больше об этом говорить.

— Что-то я тебя не узнаю.

— Пойдем покурим, — предлагает Слободсков и встает. Мы выходим на улицу.

— Интересное дело, Серега. Раньше я жил по вдохновению, что ли, или, как говорят классики, страстями. А в данном случае никаких симпатий у меня особых не было и мне пришлось играть самого себя. И что же я увидел? — он смеется и машет рукой. — Ты как-нибудь попробуй сыграть самого себя. Очень полезное дело, как в зеркало на себя смотришь.

Я молча курю и искоса поглядываю на Валеру. Мне хочется его обнять, но он того никогда не узнает. Вот так жизнь и учит: на крутых виражах, куда мы выходим не сбавляя скорости по молодости лет.

Мы прислушиваемся к металлическому голосу диспетчера. Наш самолет идет на посадку.

Пока лайнер выруливает на стоянку и глушит двигатели, мы с Валерой стоим за изгородью, глазеем на искусственную вьюгу и переступаем с ноги на ногу. Декабрь. Ветер холодный и нам все равно, какого он направления: от этого он приятней не становится. Трап, как обычно, подавать не спешат, чтобы мы немножко поостыли перед теплой встречей.

Наконец, появляются пассажиры. Чемоданы раздают тут же, и получившие проходят в здание аэропорта поодиночке. Мы пробираемся к нужной двери и смотрим на входящих. Все появляются помятые нездоровым сном, но довольные. Чуть ли не последней открывает дверь девушка с двумя чемоданами, и Валера толкает меня в бок. Она проходит в здание и останавливается посередине. Мы следуем за черной шубкой, заходим спереди и на культурном расстоянии с интересом разглядываем девушку.

Сходство ее с фотографией весьма отдаленное: она, как говорится, выросла, из нее. Лицо очень приятное. Может быть, потому, что она из других, чем мы со Слободсковым, мест. Возможно, в тех местах, откуда она родом, таких лиц множество, но здесь она — неожиданность.

Анна делает вид, что не замечает двух молодых людей, и оглядывается по сторонам. Мы подходим к ней.

— Девушка, вы не нас ждете? — спрашивает Слободсков.

— К сожалению, мальчики, не вас, — улыбается она.

Улыбка у нее очень хороша, и я чувствую, что Валера про себя тоже взвешивает каждый ее жест.

— К сожалению, не нас, — огорчаюсь я.

— Вы здорово-то не сожалейте, — заявляет Слободсков, — мы ведь пока еще не ушли.

Да, способный Слободсков парень, думаю я. Мы стоим втроем и оглядываемся по сторонам.

— Не тот вон? — показываю я на пузо в кресле.

— Нет, не тот, — смеется она.

Затем следует идиотский разговор насчет ревнивого мужа, неблагодарного приятеля и, наконец, мне все это надоедает. Я достаю фотографию и на расстоянии показываю ее девушке. Та вдруг становится серьезной, затем удивленной, затем смущенной и протягивает руку. Но я сразу убираю фото в карман. Так, на всякий случай, мало ли что.

— Мне очень неприятно вас огорчать, но встречаем вас именно мы, — говорю я.

— А где же Семен Николаевич?

— Он очень сильно хворает, — поясняет Слободсков. — Так что, Аннушка, давайте-ка мы вам подсобим.

Девушка удивленно хмыкает, Валера берет оба чемодана, и мы идем к выходу.

— Дай, — говорю я, — мне-то один, ты, сутулый эгоист.

Слободсков на ходу взвешивает чемоданы и тот, что побольше, отдает мне. Анна смеется. Мы выходим на улицу и идем к стоянке такси. В этом городе с такси все благополучно, поэтому мы сразу загружаемся. Девушка, в нерешительности, но Валера объясняет, что Семен дал денег и просил довезти именно на такси, чтобы все было, как надо. Мол, Семен, — это очень хорошо замаскированный фирмач.

— Вы знаете хоть, куда ехать-то? — спрашиваю я. Анна достает из сумочки адрес и мы знакомим с ним водителя.

По дороге выясняется, что девушка будет работать в вычислительном центре программистом. Слободсков бросает реплики самого смачного содержания, но Анна до конца их не воспринимает. Как и то, впрочем, что говорю я, хотя и говорю по делу. Душа у нее пока не на месте. Она волнуется, а иначе и быть не может.

Мы добираемся до общежития семейных, и Анне там выделяют место. Втаскиваем чемоданы на третий этаж и прощаемся. Девушка, уже успокоившись, смотрит на нас более внимательно.

Уходя, я оглядываюсь и запоминаю номер комнаты — 36. Глянув на всякий случай на Валерку, я ловлю его взгляд, также скользящий по двери, отмеченной несложным номером.

В пультовой шумно, но лишних людей здесь нет. Через несколько минут начнется научный эксперимент, который готовился давно. Ответственность, лежащая на нас, приглушает интерес к событиям. Мы отвечаем за жизнь людей, за вложенные в науку государственные средства, за судьбу нашего научного направления и еще много чего. Всякая наука — это передовой край человеческой мысли, и сознание этого несколько ласкает наши натянутые нервы.

Столы стоят в ряд. Перед нами щит оператора и несколько пультов. Техника красива, глаз не оторвать. Видно, что с ней работали на совесть. На щите и пультах сотни лампочек ясно выделяются в искусственно созданном небольшом полумраке. Это разноцветие сигнализации притягивает к себе уставшие взгляды, но нам сейчас не до любования.

За пультом нашей службы сидит Валера Слободсков. Он прирожденный оператор. У нас есть еще немного времени. Слободсков иногда оглядывается, и я вижу его спокойное и ясное лицо. И все-таки он тоже волнуется.

Я мысленно прощупываю нашу систему в поисках слабых мест. Приборы у нас есть сложные, капризные. Все они были проверены несколько раз вместе с привязанной к ним автоматикой. Но, как известно, от неожиданностей никто не застрахован.

Руководитель эксперимента Гончаров Виктор Иванович следит за приборами на щите оператора. Собственно, эксперимент уже начался. Вспомогательное оборудование на восемьдесят процентов в работе. Все ждут пуска основной установки. К Гончарову время от времени подходят его коллеги по науке с вопросами. Но так как многих вопросов к этому этапу эксперимента быть уже не должно, то ответы его порой выглядят кратко и ясно:

— Посажу!

Никого он еще не посадил, но слышать это весьма неприятно.

Вдруг я замечаю, что взгляд Гончарова упирается в один из приборов на щите. Наш руководитель стоит к нам спиной и энергично машет кулаком. Один прибор не определяет качества всего процесса в целом. Поэтому Виктор Иванович смотрит на другие приборы и соображает.

На этой фазе эксперимента еще можно ходить по операторной, и я подхожу к щиту. Наше дело — приборы и автоматика, но технологию мы должны знать в обязательном порядке. Прибор, заинтересовавший Гончарова, сейчас должен показывать расход, а его нет.

Начальник нашей службы Орлов занят бумагами, и я, чтобы что-то делать, негромко звоню моим ребятам, которые сидят в безопасном месте, ожидая моих указаний.

— Все на месте? — спрашиваю я Колю Малышева.

— Все. Ну как там дела? — волнуется он.

— Да тут вот… — начинаю я.

— Подожди, Серега, кажется, Милеева нет, — говорит Малышев.

— А где он?

— Не знаю. Только что здесь был.

Я кладу трубку, мне становится жарко. Посылать людей на поиски Милеева я не имею права. Во-первых, их уже ни в какое помещение не пустят газоспасатели. Во-вторых, в случае аварии…

Додумываю я второй вариант уже на ходу. Выхожу из операторной и бегу в помещение, где находится датчик злосчастного расхода. Почему я бегу туда, мне пока самому не ясно. Но я знаю, что на данной стадии эксперимента в этом помещении минут через десять находиться будет очень опасно. Надежда на то, что Милеев там, очень слабая. Если его там нет, я хоть взгляну на неисправный датчик, а затем придется останавливать долгожданный эксперимент. Это уже скандал.

Добегаю до конца коридора. За углом пост газоспасателей. Дальше могут не пустить. Останавливаюсь, чтобы отдышаться, и прислушиваюсь. Все тихо. Осторожно выглядываю. Поперек коридора повешена веревка с предостерегающими плакатами. Газоспасатели куда-то удалились, и я быстро проскальзываю мимо поста. Прошло, примерно, минуты две. Добегаю до помещения и открываю дверь. Бледный Милеев с каплей на носу лихорадочно откручивает вентиль дифманометра.

Павел смотрит на меня, затем на часы. Ай да Милеев, все по времени рассчитал. Молодец, слов нет. Сознательно, значит, пришел, обдумав, а не под влиянием скоротечных возвышенных чувств. И тем не менее, несмотря на неожиданно проявленную надежность и элемент деловитости, все это дурно пахнет. Павел берет с полки ключи, открывает вентиль до отказа и идет мне навстречу.

— Быстро отсюда! — резко говорю я.

— Все в порядке, Серега, все нормально, — говорит он радостно.

— Ты почему здесь? — спрашиваю я Милеева.

— Дифманометр вчера меняли, а подключить забыли.

— Как меняли?

— Поставили с другой шкалой.

— Интересно, а почему я не знаю?

— Дел было много, — пожимает Павлик плечами. — Орлов, кстати, в курсе.

Мы выходим из помещения и закрываем дверь. Мне повезло, Милеев нашелся, живой и здоровый. Скандала тоже не будет. Несомненно, Милеев совершил поступок, но я все же зол на него. Чисто по-человечески для Милеева все это очень важно, да и не для него одного. Очень хочется иметь дело, ради которого можно рисковать жизнью. Ну, а с точки зрения делового, зрелого подхода, все это глупость и преступление, единственное оправдание которому — наша молодость. Я говорю наша, потому что сам поступил не лучше Милеева.

Я сменный инженер и для Павлика какой-никакой начальник. Раздетая правда, которую я ему должен бы сейчас выложить, смотрелась бы так: ты, парень, потенциально обязан быть готовым к подвигу, но делать его не надо. Твоя задача — доложить кому надо, а уж мы подумаем, что и как лучше организовать. И пошлем мы устранять ошибку или неисправность скорее всего не тебя, а человека, более осторожного и более толкового. А ты в это время будешь сидеть в безопасном месте, утешаясь чистой совестью, и смотреть со всем миром на дела других, которые уверенно и толково прибирают жизнь к рукам.

От этой правды мне самому становится муторно. Поэтому я иду и молчу, запутавшись окончательно.

— Откуда, голубчики? — встречают нас газоспасатели на посту.

Один из них расставляет руки, как будто хочет нас обнять. У него суровый вид, но он немного толстоват.

— Не шуми, Миша. Все в порядке, — говорю я и отвожу его руку.

— Меня Юра зовут.

— Извини, брат, думал, что Миша.

— Вот видишь, ты ошибся, — мы стоим почти вплотную и смотрим друг на друга.

— Мне необходимо о вас доложить, — говорит он.

— Мне о вас тоже, — спокойно отвечаю я. — Пять минут назад мы здесь шли и никого не видели. Ты что думаешь, я святой дух и вдоль плинтуса просочился?

Он стоит и взвешивает все «за» и «против». По громкой связи идут доклады о готовности к эксперименту операторов.

— Нам некогда, — говорю я и, не оборачиваясь, иду своей дорогой. Милеев идет за мной.

— Сиди и не высовывай носа, — провожаю я Павлика туда, где ожидают все не участвующие в эксперименте. Затем я ему ободряюще подмигиваю, жму руку и молча иду в операторную.

Эксперимент прошел удачно, и для многих наших научных сотрудников наступают звездные часы. И у Васи Меркулова работы прибавилось. Мы идем с ним по зимнему городу, и Вася жалуется на здоровье.

— Когда сетуют на отсутствие здоровья, — замечаю я, — обычно имеют в виду не то, что нечем жить, а то, что нечего тратить. «Лишнее» здоровье в наше время дефицит.

— Наоборот, — вздыхает он. — Здоровья у меня больше чем достаточно.

— Так в чем же дело?

— Понимаешь, Сережа. Работа у нас сейчас в основном творческая и столько ее накопилось — глухая тема. Для творчества нужна определенная степень болезненности, иначе я не могу сосредоточиться. Когда я здоров, как бык, я способен только на элементарные операции. Если одно вытекает из другого — тут я мастер, а если нужен качественный скачок, интуиция и так далее — я чувствую, что здоровье мне изменило.

Я озабоченно смотрю на Меркулова. На нем стандартное пальто, стандартная кроличья шапка и нелепые зимние ботинки. У Васи в меру вытянутое узкое лицо, красивый с горбинкой нос и, к его сожалению, здоровый взгляд умных темных глаз.

— Вася, — говорю я уверенно, — тебе нужно малость поистратить свое здоровье. Иначе успеха в науке тебе не видать. Надо продумать комплекс мер.

Меркулов смеется.

— Тебя должна мучить либо совесть, либо женщина, — продолжаю я. — Лучше совесть, с ней хоть можно договориться. Значит, рассуждая логически, тебе нужно либо что-то натворить, как Карлсону, либо, скажем так — жениться. Могу познакомить с прекрасной женщиной. Нервы истреплет в два счета. С ней день пойдет за три, как на войне.

Я смотрю на Ваську, ожидая, что он улыбнется, однако, натыкаюсь на вполне серьезный взгляд.

— В твоих рассуждениях есть зерно, — заявляет он.

— Ты меня больше слушай…

— Нет, нет, ты прав. Мне нужно немного встряхнуться. В кино, что ли, сходить.

— Чудовищную встряску ты себе придумал, — отвечаю я. — Смотри, не опали нервы.

Мы подходим к гастроному, который называется «Факел». Название нам нравится, тем более, что часть жизненного пути, отмеченная временными сумерками, им все же освещается. Кроме того, в столовых питаться надоедает и хочется что-нибудь приготовить самому. Запас продуктов никогда не мешает, особенно зимой, когда за окном вьюга и идти никуда не хочется.

В магазине народу много, поэтому мы расходимся. Васька идет смотреть витрины, а я занимаю очередь в кассу за девушкой в голубом пальто. Зовут ее Вероника. Я с ней два раза танцевал в местном клубе, поэтому на законном основании могу рассчитывать на приятельские отношения.

Мы радостно здороваемся друг с другом и осведомляемся о делах. Естественно, и у нее, и у меня дела идут нормально. Подходит Меркулов и, видя, что я весело беседую, все же начинает занудно перечислять: крупа, яйца, консервы… Я обнимаю его за плечи и поворачиваю к девушке:

— Василий Иванович, в обиходе — просто Вася. Он из будущих. А это Вероника, очень хорошая девушка. Уже.

Ребята смущенно смотрят друг на друга, и я замечаю, что девушка за тридцать секунд стала красивее вдвое. Я не раз зарекался знакомить молодых людей друг с другом: очень часто теряешь и того и другого, а приобретаешь массу довольно жестоких упреков. Но для Меркулова можно сделать исключение. Я ему верю, как самому себе, и Веронике вряд ли будет плохо рядом с ним. Правда, времена меняются и все чаще в пострадавших остаются мужчины. Ничего, вдвоем отобьемся.

Мы выходим из магазина, я подыскиваю благовидный предлог, чтобы удалиться, и, уходя, показываю Васе незаметно поднятый вверх большой палец.

Приехав через неделю в Каменогорск, я захожу в свою квартиру и, не успев переодеться с дороги, иду встречать гостя. Вася Меркулов энергично проходит и начинает метаться из угла в угол. Я устало гляжу на его передвижения.

— Что случилось? Ты добил теорему Ферма? — острю я вяло. — Или, может, что-нибудь натворил в газовой динамике?

Кстати, Меркулов отослал уже три доказательства теоремы Ферма. Это его хобби, он любит доказывать недоказуемое, балуясь своими силами. В ответ на свои письма он получил ровно столько же ответов с указанием его ошибок.

— Выкладывай все начистоту, — заявляет Меркулов, не глядя на меня. Я вдруг замечаю, что он бледен. — Все, что о ней знаешь.

— О ком? — не понимаю я.

— О… Веронике.

— Вон что! А я совсем забыл. — Я сажусь на кровать и закуриваю. — Девушка она хорошая, суховата, правда. Но это может зависеть от того, кто с ней рядом. Каждому человеку, чтобы раскрыться, нужны условия.

Васька молчит, давая мне высказаться.

— Прежде чем тебя знакомить, я все-таки успел подумать. Если у нее и был какой-нибудь роман, то я этого не знаю. Ты мне веришь?

— Я тебе верю, Сережа.

— Вообще-то говоря, Вася, ты и сам должен уже видеть, с кем имеешь дело.

— Наслушаешься вас, сам себе верить перестанешь.

— Не надо, не надо мне претензий. Если что потребуется, я помогу. А претензий мне не надо. Быстро ты, однако… ушел.

— Пойми меня правильно, Сережа…

— Давай-ка я лучше чаек поставлю. Я тебя понял. Понял правильно.

Вернувшись с кухни, я застаю Василия Ивановича совершенно счастливым и ищущим, чем бы себя занять, чтобы это не очень бросалось в глаза. Слава богу, кажется, наука спасена.

— Ты знаешь, Ильин-то исчез. Глухая тема.

— Куда исчез? — спрашиваю я удивленно.

— Исчез и все. Так же, как и появился, внезапно. Современный фантом. Он же был раньше крупным администратором, «за все хорошее» сняли, ну и приткнулся он в науку. Только ребята у нас не подходящие для таких номеров. Какой из Ильина ученый? Два человека в отделе его питали идеями, потом это им надоело. Ильин стал их выжимать, да не тут-то было. Ты знаешь, как у нас легко организовать «массовые выступления». Такие уж здесь условия. Сначала откровенно посылали подальше, а потом написали всем отделом письмо через несколько голов о профессиональном несоответствии, противоречивых указаниях, о том, что дело стоит, еще кое-что, и Ильин исчез. Растворился в тумане.

— Баба с воза… — говорю я, соображая. Насчет «растворился в тумане» — это новое, не свойственное Меркулову. Но он сидит очень довольный собой, судьбой Ильина и еще чем-то.

До города, согласно указателю, пять километров. Это уже совсем рядом. Я иду, как смазанный механизм, и поглядываю вперед. Вот он, Каменогорск. Многоэтажные дома новых микрорайонов резко очерчивают город и обрываются в степь, как отвесные каменные берега уральских озер. Прямых улиц не видать, в новых микрорайонах их и нет. Зато у дороги на двух столбах укреплен план застройки. Таким образом, от населения теперь требуется не только массовая грамотность, но и знание основ топографии. И все-таки задумано хорошо — ново, свежо, красиво.

Все эти мысли проходят у меня как бы на заднем плане. А на переднем плане смеющаяся подвижная девушка бросает в меня снежки. Она наступает, а мне хочется ее защищать. Какое прелестное женское качество.

Анна, Аннушка, Анюта… Музыкальный голосок, озорные, чуть насмешливые карие глаза, какие-то умные руки. Я пытаюсь ее остановить и рассмотреть как следует, но у меня ничего не получается. Нет, она не мельтешит впустую, но она всегда в движении и везде на месте. А ведь нашел я ее, можно сказать, в собственном кармане. Что легко находится, как известно, легко теряется: поэтому я и спешу.

Формально, идея сходить к Анюте в гости принадлежала не мне, а Валерке Слободскову. Он зашел за мной, скорее по привычке, и застал меня в тот момент, когда я раздумывал, брать ли с собой его. Мне стало неловко от собственного эгоизма, и вместо двадцати рублей, которые он просил в долг, я занял ему пятьдесят.

Мы втроем сходили в кино, затем как-то вечеровали уже вчетвером. С Анной в комнате живет ее коллега Роза, с которой у них возникла дружба. Со временем я начал замечать у Слободскова подозрительную рассеянность, и это меня совсем не обрадовало.

— Отличная женщина Роза, — говорит мне как-то Валерка. — И ростом она как раз пониже тебя.

Этот легкий маневр Слободскова, рассчитанный на отвлечение моего внимания, мне не понравился, и я решил: пора. Пора решать личный вопрос или, как говорят педагоги-кустари, пора браться за ум. Хватит быть наблюдателем, осмотрелся — и достаточно, надоела эта игра в жизнь, когда делаешь все вполсилы, потому что не хочется выкладываться на решении второстепенных, случайных, а иногда и никому не нужных проблем. Хватит растрачивать себя на бесплодную борьбу с самим собой, с тоской, со временем. Надо повернуть все так, чтобы время работало на тебя, чтобы не было пустых дней и чтобы дела, которые ты делаешь, были достойны затраченной на них жизни. Человек, свободный от всего, склонен к саморазрушению, потому нужно быть всегда в деле…

Я подхожу к городу и с лозунгов переключаюсь на чистую ругань, чтобы себя поддержать. Сорок километров по рыхлому снегу обочины дороги дают себя знать. Ноги мои подгибаются от большой нагрузки. Пора, как Корольков говорит, звереть. До дома я дохожу на одной злости или, красивее говоря, ярости. Навстречу мне идет Макаров.

Он помогает мне добраться до кровати, и я падаю. Макаров начинает расстегивать мне полушубок и опытной рукой вытряхивает меня из него.

— Сейчас, — бурчит он. — Поспи немного, и все будет в порядке.

Я холодею, ведь он никуда меня не выпустит. Макаров — здоровый парень и при желании он меня может успокоить в два счета. Я приподнимаюсь на руках, но Олег тут же реагирует, и я опять лежу. Мною начинает владеть истеричный смех. Макаров внимательно смотрит на меня. Я ему подмигиваю.

— Извини, Олег, за беспокойство. Ты меня неправильно понял. Я просто поскользнулся, упал…

— Очнулся — гипс, — острит он.

— …и зашиб оба колена. Сейчас мне нужно принять душ и идти в одно место. Ты мне немного помоги, а дальше я справлюсь сам.

Макаров смотрит на меня подозрительно, затем улыбается и качает удивленно головой. Хороший он все-таки мужик, думаю я и решаюсь ему открыться.

— Иду жениться, Олег. Надо же хоть раз попробовать, — говорю я, сажусь на кровати и закуриваю.

— Так бы и сказал, что побили из-за девки, — упрекает он. — Все бы тебе юлить. Одевайся, мы их сейчас найдем.

Ну что тут скажешь.

— Ладно, — вздыхаю я. — Лез я в женское общежитие по водосточной трубе и с третьего этажа в обнимку с ней рухнул на тротуар. Осечка небольшая вышла. Теперь вот женюсь, и пусть она меня лечит. Сама виновата.

Олег сочувственно смеется. Не говорить же ему правду, в конце концов. Он меня сейчас просто не поймет.

Немного отдохнув и приняв душ, я облачаюсь в белую рубашку и почищенный костюм. Макаров мне помогает, как может.

— А кто она, если не секрет? — смущаясь спрашивает он.

— Та самая Анна.

— Так, так. А она не родственница Валтурина?

— Нет. Я спрашивал.

— Тогда все в порядке, — говорит Олег и провожает меня до дверей. Я иду, стараясь не сгибать ноги в коленях.

По дороге дважды останавливаюсь в нерешительности, найдя в своих действиях чистейшую авантюру. Встретился с человеком три раза, а на четвертый заявляешься уже с предложением, сомневаюсь я. Для нее это ведь может оказаться серьезным испытанием, а ведь Анна, насколько я догадываюсь, легко ранима, хоть и не показывает вида. Ничего, уж какие мы есть, такие и есть, думаю я и опять прибавляю шаг. Нас можно или принять сразу, или не принять совсем.

Анна стала своей быстро, а уж чего это ей стоило, я понял лишь однажды, перехватив ее усталый, отрешенный взгляд. Мы тогда, пожалуй, слишком засиделись в гостях, я сгреб Валерку, и мы засобирались домой. Вышло все неожиданно резко, и с каким отчаянием она на меня тогда глянула. Долго я потом переживал эту ненароком причиненную боль, а в тот момент я все же сказал: «Ты не рассчитывай, мы завтра опять придем». Она засмеялась, и с тех пор с какой-то шальной радостью я стал ощущать ее пока еще редкие и несмелые порывы опереться.

Ободренный удачно вспомненным эпизодом, я покупаю цветы и появляюсь у Анны.

— Сережа, ты почему такой грустный? — встречает она меня.

— Я не грустный, — говорю я, — а серьезный. Вот это тебе, — разворачиваю газетный пакет и достаю цветы.

— Какие симпатичные гвоздички, — сияет Анна и идет ставить цветы в вазу. Я снимаю шубу и быстро сажусь за стол.

— Если бы ты знала, Анюта, как у тебя тепло, — говорю я медленно.

— Да, у нас очень хорошо топят. Даже слишком.

— Я не имею в виду температуру.

Она настораживается. Поставив вазу на окно, Анна остается стоять, выглядывая на улицу.

— Сережа, а почему вдруг цветы? — спрашивает она и поворачивается ко мне.

— Мне давно хотелось подарить тебе цветы, и это совсем не вдруг, — поясняю я. Она вспыхивает, но смотрит мне в глаза. Я выдерживаю взгляд, и она поворачивается опять к цветам.

— Ну хорошо, считай, что это произошло случайно, — пробую я подойти с другой стороны. — Собственно, так оно и есть потому, что я уже забыл, когда покупал цветы в последний раз.

Аня наклоняет головку и любуется букетом.

— Так ли уж это на самом деле, Сереженька? — сомневается она.

— Представь себе.

Она изучающе смотрит на меня.

— Как мне принимать твои сомнения? — спрашиваю я. — Как комплимент, или…

— А это уж ты сам решай, — смеется она. — Как тебе больше нравится.

— Спасибо и на том, что хоть выбирать позволяешь… — Я внезапно начинаю понимать, что если и дальше вести разговор в этом тоне, я уже ничего серьезного сказать не смогу. Или хуже того. Все может превратиться в пародию. Мне очень приятно вот так с ней беседовать, но я резко меняю настроение.

— Что с тобой, Сереженька? — замечает Анна перемену во мне.

— Аня, у меня есть к тебе дело, — говорю я. Получилось это у меня скорее озабоченно, чем серьезно.

Я встаю, подхожу к Ане и беру ее за плечи.

Сколько же в этом лице родного, и сколько в нем еще незнакомых черточек. Когда она успела стать мне такой близкой, и почему, однако, я сейчас нахожу в ней столько нового? Она всегда была в движении, а теперь замерла и ждет моих слов. И я ее не узнаю. Все в ней меня пленяет, и я не нахожу ни малейшего штриха, который бы меня оттолкнул. Конечно же, это она приходила ко мне в моих лучших снах, ею я грезил в трудные минуты моей жизни, ее я искал во всех других, ушедших и не оставивших следа. Это она мучила меня своей призрачностью и ускользала, разделившись на множество частей, которые я видел в других. И вот теперь она здесь, вся, и я не хочу и не могу ее упустить.

Мне хочется ей сказать новые, волнующие слова о том, как я плутал без нее в этом обманчивом мире, как звал ее, глядя на далекий свет в черной степи или упершись неподвижным взглядом в безжизненную стену гостиничного номера. Рассказать, как научился смотреть вокруг себя пустыми и холодными глазами, запрятав надежду как можно глубже, чтобы вот сейчас она затрепетала, спасенная, живая. Я хочу сказать ей красивые, как в старинном романсе, наполненные чувством слова, потому что устал от бледного, бескровного, практично приземленного ощущения бытия.

Я тщетно ищу эти слова и к ужасу своему не могу найти. Вместо этого от меня исходит популярное признание и не менее известное предложение. Тем не менее, Анна смотрит на меня трогательно, но затем освобождается и садится на тот стул, где сидел я.

— Сереженька, милый, — обжигает она меня легкостью обращения. — Как бы это сказать… Бывает так, что человек засмеется не в тот момент, не в том месте… Да что это я в самом деле… — злится на себя Анна. — Я ведь как-то должна была ожидать этого, — продолжает она. — Чувство ведь должно созреть, Сереженька. Неспелое, оно ведь то горчит, то кислит. Ты ведь умничка, Сереженька, ты все понимаешь…

Анна берет себя в руки и переходит на свой обычный тон. Он у нее какой-то ласковый, почти материнский. Я чувствую к ней такую тягу, что в какой-то момент перестаю понимать, зачем она мне все это говорит. Однако, собравшись, я думаю о том, а что же дальше. Мужчина должен быть твердым, а это требование самих же женщин чревато определенными обязательствами. Наверно, решаю я, с женщинами нужно поступать методом от обратного.

— Я вот тебе фотографию принес, Анюта, — кладу я на стол ее фото, которое мне дал Валтурин в свое время.

— Или грудь в крестах, или голова в кустах, — грустно улыбается она. — За что же ты меня так, Сереженька?

Я подхожу и сажусь рядом с ней. В душе у меня как-то уютно, тепло и грустно. Мой официально-серьезный тон куда-то улетучился. Напряжение спало, ко мне медленно подкрадывается усталость сегодняшнего дня.

— Ты прости, что не так, — говорю я уже спокойно. — Переполнила ты меня, вот через край и полилось, — добавляю я. Я понимаю, что сказал в духе Слободскова. Глубоко же сидят во мне мои друзья. — Ну, что ты молчишь?

— Видишь, Сереженька, наконец-то ты и обо мне вспомнил…

— Ты несправедлива, — говорю я, понимая ее правоту. — Все эти крупные словеса у меня из-за того, что я чувствую себя с тобой счастливым мальчишкой. Надо же мне как-то с этим бороться.

— Как-то все… Да нет, Сереженька, ты славный, хотя толком себя и не знаешь. Но вот ты решил и баста. А я ведь уже была раз замужем… Правда, недолго, — наконец говорит она.

— Я тебя, Анюта, об этом не спрашивал.

— Ты еще спросишь… Не прямо, конечно. Откуда все берется, почему все так складывается… И это, наверно, правильно.

Мы молчим, и я жду, когда она выскажется.

— Жили мы с ним, можно сказать, по соседству, — продолжает Анна. — С детства нас привыкли видеть вместе, ну и как-то так сложилось общественное мнение, что мы всю жизнь должны быть вместе. Он был не против, а я привыкла. Наша свадьба ни для кого не была неожиданностью, а самое плохое, что и для нас тоже. Ну, а дальше… мы просто потеряли друг к другу интерес, которого по-настоящему никогда и не было. Вот и все.

— А что он был за человек?

— Человек он неплохой, а вернее… никакой. Что мне нужно, я и сама не знаю.

— Все. Будем считать, что один вопрос мы уже решили.

Второй вопрос не заставил себя долго ждать. После стука в дверь в комнату входит Валера Слободсков и дарит Анне цветы.

— Я не вовремя? — спрашивает он непринужденно. Анна смотрит на меня.

— Вовремя, раздевайся, — говорю я. Валера снимает пальто, и я вижу, что он в белой сорочке. Не зря я, выходит, сегодня землю шагами измерял.

— У тебя что, сегодня праздник какой? — спрашиваю его, кивая на цветы.

— Не поверишь: чистая случайность…

Анна вдруг закрывает лицо руками, плечи ее дрожат, и нам с Валеркой непонятно: плачет она, или смеется. Судя по всему, и то, и другое. Слободсков смотрит на меня и пожимает плечами. Что нужно делать — мы не знаем. Она сидит перед нами в простом халатике, волосы нехитро прихвачены заколками, на ногах теплые домашние тапочки. Кажется она нам беспомощной, трогательной, и мне становится больно.

Наконец все проходит.

— Да, кстати, — спохватывается Слободсков, — ты откуда взялся? Ты ведь в степи остался. Пешком, что ли, пришел? — он просто так задал последний вопрос, но я вижу, что эта мысль ему все больше начинает нравиться. Тяжелый случай.

— Да ну, что ты, — отвожу я нелепый вопрос. — Только вышел на дорогу, сразу попутная машина подобрала. Повезло.

— Какие сегодня, в воскресенье, попутные машины? — думает вслух Слободсков. — Сорок с лишним километров…

Анна внимательно смотрит на меня:

— Сереженька, — говорит она, — тебе должно было повезти. Ведь правда, тебе повезло?

Я удивленно смотрю на Анну и давлю в себе неожиданно возникшее раздражение.

— Я же сказал уже. Гончаров на «Жигулях» довез. Он тоже только сегодня выбрался домой. Да и вообще… Кому в наше время нужны подвиги?

— Да подвиги-то, они, Сереженька, нужны, — озабоченно говорит Анна и вздыхает.

Мы сидим и смотрим друг на друга.

— А где Роза? — спрашивает на всякий случай Слободсков. — Я люблю с ней ругаться по различным жизненным вопросам.

— Ты уж, Валера, Розу не обижай, — защищает Анна подругу. — Она хорошая женщина, не везет ей только.

— Я ее обижаю?! — возмущается Слободсков. — Это она меня третирует, как собственного мужика.

— И правильно, если ты так бестактно задеваешь ее больные места. Она ведь старше тебя.

— Ну и что же? — отбивается Валера. — Если она старше, так значит, ей все можно говорить, а мне нельзя? Когда она не права, я хочу, чтобы она это прочувствовала. Вовремя ее не одернули, поэтому ей сейчас и не везет.

— Ишь ты, какой! — встает Анна со стула и начинает в волнении прохаживаться взад и вперед. Она так увлеклась, что то, с чем пришел я, мне уже кажется пресным и малозанимательным. Они весело переругиваются, доставляя удовольствие друг другу. Валерка всегда умеет найти безошибочный тон и выяснить все, что ему нужно, обходясь без затрагивания высоких материй, так как любая, даже шуточная перебранка — это срез, который показывает куда больше, чем обмен любезностями. Я так не умею.

Беру сигарету и встаю. Они разом смолкают.

— Ты куда, Сережа? — спрашивает Анна.

— Я выйду в коридор, перекурю, — от моей наигранной бодрости меня самого передергивает.

— Кури здесь, — машет рукой хозяйка.

— Я сам не люблю сидеть в накуренной комнате.

В коридоре тихо. В воскресенье вечером везде тихо. Для нас это самое тяжелое время недели. Утро понедельника, когда приезжаешь на работу, по сравнению с этим вечером — праздник. Все встает на свои места, работа — она всегда упорядочивает жизнь.

Я только сейчас понял, насколько огрубел. Тяжеловесность ощущается физически, как камень за пазухой. Я огрубел не только внешне, но и в чем-то еще более существенном. Что-то уходит от меня гибкое, живое, трепетное, а я… радуюсь. Я ведь считаю, что становлюсь все сильнее. Я и сейчас почти уверен в этом… Как же так?

Я взрастил в себе большой потенциал сопротивляемости, вряд ли кто меня сможет столкнуть с пути, который я считаю правильным, и уж сломать меня будет сложно. Все это дала мне степь, и мне нужно быть таким, этого требует жизнь.

Но мы научились и другому. Мы привыкли выходить к цели кратчайшими путями, не считаясь ни с чем. Проблемы, встающие перед нами, бывают таковы, что, порой, не до тонкостей. Мы научились обходиться весьма бесцеремонно с людьми. Иногда всего этого требует дело, но чаще мы давим друг в друге живое просто от скуки и тоски, и это понимают немногие.

Вот здесь-то и предлагает Рудик «озвереть». Как я сейчас понимаю, это, оказывается, легче всего. Много труднее остаться человеком до конца. И как все это сложно. А Королькову спасибо хоть на том, что он умеет называть вещи своими именами.

Я докуриваю сигарету и иду в комнату. Если Слободсков что-то хотел сказать Анне, то уже сказал. Время я ему для этого дал, и он это знает.

— Ну вот, Аннушка, — встречает меня весело Валера, — оба мы перед тобой. Выбирай.

Такое заявление Слободскова для меня не новость, но сейчас оно меня коробит. Я виновато гляжу на Аню, а та совсем смешалась.

— От кого же или от чего вы так бежите, ребята? — тихо спрашивает она. — А может быть, вы вообще не ко мне шли? Так, случайно, попали сюда…

Слободсков, судя по всему, собирается что-то сострить.

— Ты помнишь, что сделал Афанасьев? Тогда? — перебиваю я его.

— Ну помню, — отвечает он, смутившись.

— А знаешь почему?

— Он вообще был какой-то…

— Да не «какой-то», — говорю я резко. Мною вдруг овладевает злость на него и самого себя. — Не «какой-то». Его хотели всем кагалом втиснуть в элементарную схему, а он в нее не помещался. Он был глубже и сложнее нашей схемы, только с этим никто не хотел считаться…

— Что ты разошелся, — спокойно говорит Слободсков. — Глубина и сложность не должны мешать человеку быть… мужчиной, — добавляет он уже тверже.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Присутствие женщины при таком разговоре — дело нежелательное.

— «Быть мужчиной», — говорю я наконец. — Уж кому-кому, а тебе-то не нужно, по-моему, объяснять, какая душевная нищета, порой, прячется за этой ширмой. Шли-то мы к тебе, Анюта, — продолжаю я, — только вот нас ли ты ждала?

— Эх вы, «мужчины», — вздыхает Аня, смущенно улыбаясь, — давайте я вас чаем угощу. — Она открывает шкафчик и достает посуду. — Как же мне вас не ждать… — добавляет она тихо.

Рядом, но каждый сам по себе, мы с Валерой не спеша продвигаемся по заснеженной улице. Уже достаточно темно, и фонари нехотя включаются в работу. Прохожих на улице мало, многие провожают гостей, и разговоры в основном деловые. Завтра на работу.

Я ожидал иных чувств и мыслей после неудачи, поэтому с удивлением обнаруживаю в себе мощное и ясное спокойствие. Я уже не боюсь впасть в тоску, мне даже смешно от этой мысли. Что-то произошло, от чего я стал сильнее и чище. Неудачей это, пожалуй, не назовешь, скорее всего, это удача. И чувства мои к Анюте стали не те. Они углубились и уплотнились, как будто я прошел пенный слой и добрался, наконец, до живительной влаги.

Мы останавливаемся и закуриваем.

— Ничего, все образумится, — говорит Слободсков.

— Да, если принимать Анну такой, какая она есть, а не подгонять ее под другую, попроще. Неужели ты не видишь, ведь она же…

— Ей-богу, Серега, я не виноват. Так получается.

— В этом-то и суть: все на жизнь списываем, на обстоятельства… Заматерели мы малость, Валера. Анна совсем растерялась, она ведь нас почти не знает.

— Вон сколько у нас ребят на официантках женились, и ничего, живут, — говорит Слободсков. — А знали их до этого кто три дня, а кто неделю.

— И ты так же хочешь?

— Пожалуй, нет. Но у меня сложилось впечатление, что ты считаешь, будто Анну видишь лучше, чем она тебя. Ты заблуждаешься. Она тебя, да и меня тоже, насквозь просматривает…

— Не нравится мне твой тон.

— …но она все понимает, вот в чем вся штука.

Надо же, думаю я, какие мы разные. А ведь мне казалось, что породнила нас степь до того, что даже мысли стали одинаковы. Не совсем так.

— Многоопытность, рассудочность… — говорю я членораздельно. — Где ты их все отыскиваешь? Ну где? Почему ты не видишь искренности, ума, обаяния? Почему ты не видишь Человека?

— Она женщина.

— Иди ты к черту.

Окна нашего общежития освещены изнутри все до единого и погаснут еще не скоро. Мы доходим до дверей подъезда, чтобы разойтись по своим квартирам.

В моей комнате деловой беспорядок. Макаров снова собирается на рыбалку.

Наш областной центр ничем не выделяется из целого ряда подобных городов. Основу его составляют маленькие самодельные домишки, разделенные нехитрыми заборами. Несмотря на то, что двух одинаковых строений не увидишь, проезжая по нескончаемо длинной и прямой улице, тебя не покидает чувство уныния. Уже изрядное количество десятилетий потрудилось над старыми кварталами города, неотвратимо внося в разнообразие красок улицы цвет усталости — серо-коричневый.

От нашей гостиницы начинается центр города. Она первой разрывает одну из выцветающих стареньких улиц, хотя и сама особо не блещет «архитектурными излишествами», выделяясь разве что пятью этажами. В этой гостинице нас знают и принимают. Сюда мы приезжаем дня на три-четыре отдохнуть и побродить по магазинам, здесь мы останавливаемся, возвращаясь из отпуска. До Каменогорска три часа поездом, но ходит он туда только раз в сутки.

Когда я сказал Слободскову, что нужно бы проехаться перед Новым годом, он только молча кивнул головой. Неожиданно к нам присоединился Женя Капленок, которого утомила счастливая полоса жизни Меркулова. Да и мешал он Василию Ивановичу основательно, с трудом меняя манеру общения. Подсмеивался Женя над другом уже автоматически, не думая над тем, хорошо это или плохо, а тут женщина. Бедному Капленку теперь приходилось обдумывать каждое слово, и в итоге Вероника высказала своим друзьям, что нелегко, мол, общительному Васе жить с таким мрачным и замкнутым типом, как Капленок. Каменогорск — город маленький, и подобные сенсации для него, как глоток свежего воздуха.

Номер, который мы сняли на троих в гостинице, представляет собой обычную двухкомнатную квартиру с мебелью, посудой и прочими удобствами. Покрывала на постелях с драконами, перед телевизором маленький диванчик и два кресла — если можно хоть на время купить уют, то почему бы этого не сделать? Тяжелые яркие портьеры придают солидности нашему предприятию, как и легкодоступные междугородные телефонные переговоры, такие желанные перед Новым годом.

За окном морозно, а к вечеру стал еще и подсвистывать ветерок, навевая в душе тревогу и неустойчивость. Единственное, что приносит мне чистую радость, — это коробочка с французскими духами, которые я купил, стараясь не думать — зачем. Многое мы сегодня купили. Стол завален свежими фруктами, колбасой, шоколадом, какими-то пирогами, копченой рыбой. Женя совсем распоясался и приобрел кому-то женские туфли. До этого я еще не дошел.

Я оглядываю всю ту роскошь, которой мы обставились, и вдруг понимаю, что все это не мое, Раздражение, порой, вызывает и наглая величественная колбаса, и груда винограда, небрежно брошенного на столе рядом с импортными женскими башмаками, и излишняя лакировка апартаментов, в которых мы обосновались. Роскошь — это не только продолжение нашей степной жизни, ее обратная сторона, но и продолжение все той же томящей неопределенности. Телевизор, в который мы уставились, рассевшись по креслам, полон лирического предновогоднего настроения, однако, глядя на друзей, я вижу, как они от этого далеки.

Впрочем, у них есть над чем поразмыслить. Проблема простая и поэтому, в некотором смысле, более приятная: у них украли портфель.

Портфель был один на двоих. Полдня они его набивали покупками и несли по очереди. Когда мы очередной раз возвращались в гостиницу, Капленок вдруг поставил тяжелый портфель на тротуар и, не оборачиваясь, пошел дальше.

— Твой портфель, ты и неси, — сказал он Слободскову.

— Твоего добра в нем больше. Один утюг чего стоит, — не останавливаясь ответил Валера.

— Зато твоего там на бо́льшую сумму.

— Мне ничего не надо.

— Мне тем более.

— Ну вот и договорились.

— Вот и отлично.

Идут себе ребята, переругиваются, «волей играют». Улицу прошли, две — хорошо идут, налегке. Народу на улице много, морозец прижимает, все торопятся, мы тоже.

— Это просто глупо, — наконец говорю я и останавливаюсь. Оба смотрят на меня недовольно, каждый считает, что другого надо наказать. Конечно же, главное — принцип, а не зарплата, доставшаяся ценой двухмесячного труда и собачьей жизни.

Я поворачиваюсь и иду обратно. Портфеля нет. Один след трехполозный остался на краю тротуара, да чья-то подошва отпечаталась посередине.

…Слабо тренькает наш телефон, стоящий на тумбочке возле моего диванчика. Женя поворачивается и смотрит на меня. Я беру трубку. Валера закуривает.

— Здравствуйте, — слышу я глуховатый невыразительный женский голос.

Я отвечаю.

— Это Галя звони́т. А Коля там?

— Одну секунду, Галочка… — я смотрю на ребят и прикрываю микрофон рукой. — У нас Коля есть?

Слободсков, не поворачивая головы, протягивает руку за трубкой, но Капленок его опережает.

— Галочка, разве можно так мучить? — заявляет Женя с такой заботой, что я содрогаюсь. — Где ты? Что ты?

Знакомство завязалось. Сколько их уже было телефонных разговоров такого рода… Звонят девицы с какого-нибудь дежурства, чтобы быстрей прошли пустые часы. Звонят и любительницы мужского общества, в расчете поужинать за чужой счет и сбежать. Звонят и разъяренные или потерянные дамы, отыскивая следы ускользающих подонков. Много всяких женщин атакуют гостиничные номера по самым различным поводам. Поэтому мы с Валерой вполуха прислушиваемся к болтовне Капленка, ожидая, что болтовней все и кончится. Как обычно. Однако мы вдруг слышим:

— Галочка, где я тебя встречу? Театр… у третьей колонны? Прекрасно. Я выхожу.

Капленок кладет трубку, лицо его посветлело, хотя и пытается он придать ему полусонное выражение.

— Ты что, и вправду пойдешь? — спрашивает Слободсков.

— Пожалуй, схожу.

— Если задержишься, позвони, — говорю я.

— Я не собираюсь задерживаться. Если что, мы сюда придем.

— Нужна она здесь больно, — ворчит Слободсков.

Женя молча одевается и уходит.

— «У третьей колонны», — продолжает Валера, открывая форточку. — Да он только высунется из-за нее, вся площадь перед театром сразу опустеет. Его фотографии нужно на сахарницу ставить, чтобы дети сахар не трогали.

Ну, это несправедливо. Женя симпатичный мужчина, да и сам Слободсков это понимает. Говорит, лишь бы красиво было сказано. Мне иногда кажется, что поступки его, порой, идут от смачной фразы.

Уже час мы сидим с Валерой молча и глядим в сторону телевизора. Нам не хватает Капленка. Он своим присутствием устранял какую-то неловкость между нами. И вот теперь он ушел.

Не в первый раз мы останавливаемся даже в этом номере, но в первый раз я не чувствую себя затравленным, выдавленным сюда степной тоской. И я знаю, в чем дело, — у меня есть Аня, хотя я и думаю о ней наполовину с грустью. Она уже живет во мне, как, наверно, тот божок в душе древнего человека, не позволяющий ему быть одиноким в лесу.

С высоты этого города наш Каменогорск представляется далеким и даже заманчивым. Каждый из нас становится здесь ближе к той жизни, которой он жил раньше, находки и потери здесь оцениваются несколько иначе, без спешки, вызванной давлением тоски.

Аня не выходит у меня из головы, но вот только сейчас я понимаю, что она вписывается во всю мою жизнь, во все окружения, которые когда-либо были у меня. Чувства чувствами, но трезво мыслить я уже где-то научился. Поэтому я пытаюсь представить ее матерью моих детей и принять ее в этом качестве. И у меня это получается. И я отбрасываю свою практичность, уже исчерпавшую себя, и отдаюсь теплу, навеваемому мыслями о ней. Я люблю ее, и, судя по всему, моя практичность тоже в ее власти, поэтому я готов рассудить эту практичность как маленькое предательство.

По коридору гостиницы мимо наших дверей прошла компания, громко переговариваясь, и я ловлю себя на том, что слышу почти всех проходящих. Я все время жду. Жду в равной степени того, кто, войдя, разрушит наше песочное счастье, и того, кто превратит непонятные нам самим мечтания в реальность.

Наш номер находится недалеко от стола дежурной по этажу, поэтому я в который раз слышу ее неприятный громкий голос:

— Гостей разрешается принимать до одиннадцати часов.

Я посмеиваюсь про себя и вдруг слышу стук в нашу дверь. Мы с Валерой переглядываемся и почти одновременно кричим: «Да-а».

Входит сначала элегантный Капленок, затем, как нам показалось, через довольно длительное время появляется женщина лет двадцати семи.

Я встаю, приглашаю, знакомлюсь, усаживаю — делаю все, что положено делать в таких случаях. Слободсков и ухом не ведет, утонув в своем кресле, поэтому мне приходится любезничать за двоих. Женя ведет себя величественно, по сравнению со мной, как тому и положено быть.

Галочка одета в лыжный костюм, и все, что я могу ей предложить, — это снять шапочку. Волосы вдруг великолепно рассыпаются по ее плечам, скрадывая почти абсолютную круглость и невыразительность лица. Нельзя сказать, что она некрасива, однако, до привлекательности ей тоже далеко. Поздоровалась она с нами, почти ничего не выразив, но я подумал, что на ее месте я бы держался, пожалуй, не многим лучше. Садится она за стол, но Капленок берет ее за руку, как невесту, и усаживает в кресло, где она могла бы чувствовать себя более защищенной. Женя — он в этих делах разбирается.

Накладываю самого отборного винограда в тарелочку и подношу женщине, чтобы хоть чем-то ее занять.

— Спасибо, я не хочу, — говорит она глухим, как в трубке, голосом, и я вижу некоторые проблески смущения.

— Замерзли, наверно. Надо было сразу к нам зайти. Гулять сегодня не очень приятно.

— Ничего, я к морозу привычная, — отзывается она все так же бесстрастно, и я прикидываю, что за этим стоит.

Женя заходит за кресло, где сидит женщина, и кладет руки на ее крепкие плечи.

— Между прочим, Галочка ознакомила меня с достопримечательностями этого города, — говорит он слащаво. — Вечный огонь, Дворец спорта, прекрасная скульптурная галерея в центральном парке, сделанная в стиле женщины с веслом. Так что вы многое теряете, просиживая в номере.

Слободсков довольно громко хмыкает в своем углу.

— Это Валера, — киваю я в его сторону. — Он у нас гриппозник, мы с ним не общаемся.

— Что за мужики пошли! — громко возмущается Галочка, и Слободсков вдруг начинает остервенело кашлять, сморкаться и вообще издавать непонятные звуки.

Капленок садится на ручку Галочкиного кресла и принимается поглощать отборный виноград, который я помыл.

— Сейчас кофе поставлю. Вы не против? — предлагаю я.

— Я кофьем не увлекаюсь.

— Чай?

— Чайком балуемся.

— Ты последний посуду разбирал? — спрашиваю я Слободскова.

Он, наконец, встает с кресла, и мы идем в спальню.

— Потеха! Чай горячий пью, а пузо холодное, — бурчит он, как бы продолжая нашу гостью. Затем он перекладывает из пиджака, висящего на спинке стула, деньги и документы в карманы брюк и уходит смотреть телевизор в фойе этажом ниже. Я включаю электрочайник, незаметно киваю головой Капленку, и мы выходим в коридор.

— Кончай ты это дело. Вы же в разных «весовых категориях».

— Да ладно тебе.

— Да не ладно.

— А-а, — машет он рукой и исчезает за дверью.

Спустившись этажом ниже, я нахожу Слободскова и сажусь рядом. В фойе два телевизора, и вся командированная публика разделилась на два лагеря. Напротив телевизора, показывающего хоккей, устроились всего трое мужчин лет около сорока. Молодежь, человек двадцать, расположилась в другом конце досматривать развлекательную программу. Мы тоже сдвинулись поближе к молодежи.

— Недавно Гончаров в курилке хвастал уловом, — говорит вдруг Валера, не поворачиваясь ко мне. — Все воскресенье, мол, на льду просидел, зато и наловил.

Я пожимаю плечами.

— Так вот, он сидел на реке в то самое воскресенье…

— Он что-то напутал.

— Ничего он не напутал. Да и вообще…

Мы молчим.

— Ладно, — вздыхает Валера, — забирай де-ушку.

Ответа он от меня не ждет, а мне, собственно, и сказать нечего. Я только ближе склоняюсь к нему.

— Пойду-ка я лучше лыжницу у Капленка отобью, — грустно улыбается он.

Но Евгений вскоре появляется сам, и мы уходим в свой номер. На столе ко всем яствам добавилась бутылка вина, которая так и осталась нераспечатанной.

— А где же лыжница? — интересуется Слободсков.

— Ушла, — зевает Капленок. — Сидела, сидела, а потом встала и пошла. Я так и не понял, зачем она вообще приходила.

— А где она работает? — спрашиваю я.

— Не интересовался. Знаю, что живет с больной свекровью и ребенком. Муж два года назад в аварию попал. Да и об этом я ее не спрашивал. Я не комитет по спасению вдов, задавленных судьбой. Какое мне дело до всего этого?

Он вдруг осекся и замолчал. Потом ссутулился в кресле и прикрыл глаза ладонью.

— Кто бы нас спас, — тихо говорит он.

Я закуриваю и сажусь на диван. Мне нужно собраться с мыслями. Подобный срыв я вижу у Капленка впервые. Слободсков молчит, отвернувшись.

— Только сами, — наконец говорю я. — И только одним путем — спасая других. Вроде… просто.

Просто… Завтра домой, в Каменогорск, где меня ждет любимая женщина с обожженной душой, от которой я не намерен отступаться и которой нужно тепла больше, чем любому другому. И если я не смогу его дать, я буду мало чего стоить.

Просто… Завтра Евгений подарит кому-то женские туфли, которые он купил, и будет не то скрашивать чью-то жизнь, не то губить, то появляясь в ней, то исчезая, не в силах толком понять, любит он или это вызвано другим. И так до первой беды, которая, впрочем, тоже не всегда вносит ясность.

Просто… Слободскова не ждет никто. Только остывающие с болью чувства к невесте, которая на родине вышла замуж. Ему трудно, я знаю. И будет он ломиться в чужие судьбы, отыскивая нечто яркое, потому что простая и негромкая любовь к нему его уже не оживит.

Вроде просто… Разве что каждый должен дойти до этого сам.

Оглавление

Осенние пристанища

Предгорья

Когда жизнь на виду Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg