«Полтора часа дороги»

Владимир Амлинский. Полтора часа дороги.

Я вошел в автобус. Водителя еще не было, он уплетал в чайной котлеты с рожками. Я посмотрел на себя в зеркальце, висевшее в кабине. «Ну и фигура! — подумал я с сожалением. — Ну и гражданин!»

На меня глядел человек в выцветшей гимнастерке, с биноклем на груди, человек в больших резиновых сапогах-ботфортах... Это был в сущности партизан из очень плохого, состряпанного наспех фильма. И только очки выбивались из общего колорита. Немецкие очки с толстыми перламутровыми заушниками, змеевидной яркой раскраски, с квадратными стеклами, мои добрые, крепкие, пугающие непривычный глаз очки, при­обретенные в городе Москве, в аптеке № 1, что на улице 25 Октября...

— Сила! — услышал я голос Сашки-водителя. Он, видно, здорово наелся, губы его жирно блестели, и мне казалось, что от него пахнет рожками и котлетой рубленой «особая». Непонятно, к чему относилось это «сила»: к моему партизанскому виду или к очкам?

Сашка любил подтрунивать над своими обычными пассажирами, но меня он до сих пор не трогал... Надо было, наверное, одернуть Сашку, но я промолчал. Я мог ему, конечно, сказать: «Прожуй сначала, потом выскажешься», или «Вытри губы — тебя вызовут», или в стиле начальника нашей партии: «У вас макарона из ноздри высовывается». Но все это было грубо и ни к чему. К тому же я так и не научился ставить людей на положенное им место...

Я любил эти субботние рейсы в Аркалык, предвкушение воскресного дня, предвыходной короткий вечер. Он быстро таял, и степь становилась голубой и далекой, потому что вечер переходил в ночь.

Утром я буду блуждать по городу, рассматривать афишу заезжего театра, глядеть на новорожденные, еще слепые, с пустыми окнами-глазницами домики. И наконец дождусь момента, когда самолет привезет газеты, и куплю все, даже «Медицинский работник». Ох, хороша жизнь все-таки! И всю эту свежую кипу, вкусно и интригующе пахнущую типографской краской, я потащу в гостиницу и не буду читать по дороге — халтурить, а приду, лягу на диванчик, раз­ложу газеты и начну читать с самой неинтересной и кончу «Комсомолкой». А потом придет вечер, и кончится воскресенье, и в понедельник я забуду о том, что оно было...

— А ну, давай залазь, — командовал Сашка. — Сейчас отправлять будем машину.

Кряхтя, влезали на подножку женщины, собравшиеся, видно, на городской рынок. Серые холщовые мешки колыхались на их спинах. Входили ребята и девушки-дорожницы. Вошел рослый румяный старик. Я его часто встречал на этой дороге. Он обычно ездил по субботам в Аркалык. Нацелились на удобное место в серединке бухгалтеры из строительного треста. Все это была знакомая, привычная публика, субботние пассажиры рейсового автобуса. Странно, что я ни с кем из них не был знаком, не разговаривал, хотя привык к их лицам, знал темы их автобусных бесед и места, где они будут сходить. И Сашка-водитель знал их всех наперечет и отрывал билеты, не глядя, не спрашивая: «Куда?», а они давали ему заранее приготовленные рубли, не задавая вопроса: «Сколько?»

Скрипели сиденья, звякали бидоны, румяный старик достал половинку арбуза, тщательно завернутую в белую тряпочку, словно пасхальный пирог. Потом он вытащил из кармана алюминиевую тусклую ложку, аккуратно ее вытер и стал есть арбуз ложкой, выхватывая самые лакомые, красные, невесомые, пышные куски мякоти. Я ощутил на зубах холодноватый, свежий вкус арбуза и подумал, что отличнейшим образом мог купить арбуз на дорогу. Но я почему-то стеснялся есть в автобусе и поэтому всегда с особенной остротой завидовал дорожным едокам. Надо будет покончить со всеми этими дурацкими условностями!..

— Ну, все население собралось, — сказал Сашка и по-хозяйски оглядел нас всех.

Машина гуднула два раза. Сашка словно хотел сказать этими гудками, мол, все. Не хотите, как хотите. Я больше не жду. И автобус покатился по узкой, чуть присохшей обработанной грейдером дороге.

Сразу как-то потемнело в машине: пошел высокий кустарник, дымчатый березнячок. И начались приглушенные автобусные беспорядочные разговоры, которые я любил слушать. Но мы еще не сумели войти в ритм езды, привыкнуть к ощущению летящей дороги, к мерной и пока еще терпимой тряске, как вдруг Сашка остановил автобус. Кто-то «голосовал». Это было неожиданно: Сашка никогда не останавливал машину на «голосование». Это было не в его правилах. И вдруг остановил... На ходу со скрежетом открылась дверца, и вошла женщина в светлом пыльнике. Лица ее я не разглядел в темноте... Она с трудом шла по узкому проходу, лавируя между сумками и мешками, и я с забившимся сердцем увидел, как она переступает через мешки, а на фоне толстой грубой материи странным контрастом сверкнули невероятно тонкие капроновые светлые чулки на чуть полноватых стройных ногах. Кто-то из ребят шевельнулся, собираясь уступить ей место. И тут я подумал: надо встать мне. Пусть она сядет на мое место... Но я не успел...

— Дали б барышне сесть, — противным, деланно ханжеским голосом сказал Сашка. — Вот вы, например, сидите... А еще очки надели... И это культура называется!.. — Произносилось это нарочито, точно он пародировал кого-то.

Он обращался ко мне.

«Ну, и гад, ну, и сволочь! — думал я. — Дать ему, что ли, по морде, подлецу!» Самое странное, что, размышляя обо всем этом, я сидел на месте... Вставать после его слов было противно, неловко... He вставать — нельзя. «Надо дать ему по морде», — цепенея от бешенства, думал я, вставая.

— Вы сидите, не беспокойтесь, — говорила мне женщина. — Я постою... Ничего страшного...

Голос доносился ко мне словно сквозьтолстую ватную стену. Спокойный, чуть насмешливый женский голос.

Я встал. Сделал шаг вперед, но натолкнулся на мешок и чуть не упал.

— Черта с два тут выберешься, — сказал я с отчаянием.

— Вам что, уже сходить? — громко и вежливо обратился ко мне Сашка. — Я могу остановить.

Он великолепно знал, что мне до конца. «Чего он привязался ко мне?» — подумал я с сознанием собственного бессилия. Здесь он был хозяином положения. Ему не нравились мои очки. Это я знал. Что-то во мне всегда раздражало его... А сегодня он рисуется перед этой женщиной, и ему нужна жертва. Кто, кроме меня, подходит для этой роли?

И вдруг я успокоился. Я перенес всю злость, обиду и раздражение на себя. Я думал о себе с неприязнью постороннего человека. Так бывало тогда, когда мне становилось плохо... Пора кончать, говорил я себе. Вот уже пять лет я таскаюсь по целине с теодолитом, питаюсь «сухим пайком», сплю в холодных, промокших палат­ках, наживая себе ревматизм! Все мои друзья пооканчивали институты, сидят за полированными столами, командуют, а я по-прежнему техник-геодезист — деятель со средним техническим образованием. Надо кончать с этим. И будет Москва, и Чистые Пруды, и кинотеатр «Колизей», и асфальт летней улицы. Я буду выходить после сеанса и буду говорить своей приятельнице: «Плохой фильм. Мелодрама. Подделка под итальянцев. В жизни все иначе». И она будет понимающе качать головой. Потому что она будет верить мне. Потому что я-то уж знаю жизнь...

Сашка ведет машину мрачно. Бывают дни, когда он ведет машину отчаянно, весело. Ее шатает, она подпрыгивает. А Сашка свистит. Иногда он ведет ее сдержанно. Он спокоен, идет на средней скорости, объявляет остановки. А сегодня он ведет машину быстро, но без вдохновения, неосторожно, но без веселости. Что-то, ви­димо, и у него не так...

А что я о нем знаю, о Сашке? Знаю, что приехал он сюда откуда-то с Чукотки... Знаю, что возил начальника СМУ, а потом в чем-то провинился, и его пересадили на рейсовый автобус. Знаю, что он слывет на трассе за нахала, но нахала сильного и отнюдь не глупого. Да, он неглуп и хитер по-своему. И когда он говорил: «А еще в очках», то придурялся. Однажды я встретил его в читальне... Он сидел, ссутулясь, и смотрел куда-то мимо книги потускневшими глаза­ми. Читальню закрывали, и я подошел к знакомой библиотекарше. Мы с ней переглянулись, и я тихо сказал: «Еще один книголюб». Минут через двадцать он ушел. Лицо у него было белое, смятенное, глаза шальные. Может, с перепою, а может, и нет...

— Вам неудобно стоять, сядьте, — услышал я голос женщины.

Я сделал глазами: мол, да что вы! Вообще-то мне было неудобно: одна моя нога стиснута баулами и мешками, другая запирается в чье-то колено. Поручня у автобуса не было, и при каждой колдобине я валился на пассажиров.

— Садитесь же, я подвинусь, — повторила она. Голос у нее был низкий, грудной.

— Если уж вам так хочется... — наигранно лихо сказал я и сел.

Незнакомая, чужая девушка сидела рядом со мной. Машина то набирала скорость, то словно ссекалась, буксовала, и нас крепило в сторону, и мы были так близко, что моя щека касалась ее волос, и я отодвигался, и мне было приятно и неловко. «А почему, собственно, не познакомиться? — думал я. — Она примерно моего возраста. Очевидно, выпускница института, едет на работу... Отчего же не познакомиться?» Но Сашка-водитель выбил меня из колеи, и я словно надел чужие большие башмаки, они болтались, бы­ли не по ноге, но я все-таки шел в них. Первая моя фраза: «Если уже вам так хочется» — определила весь разговор. Я выступал в роли бодрого пошляка, пошляка-старожила.

— Ну, как вам в наших краях? — сказал я.

— Никак... Я их еще не знаю, — сказала она.

— Ничего, привыкнете... Здесь, конечно, не Москва, — продолжал я.

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Я догадываюсь, что здесь не Москва.

— Зато здесь край удивительной красоты, — неуверенно сказал я и затих.

Население автобуса словно бы сжилось с дорогой. Разговоры шли всплесками: то умолкнут, то вдруг вспыхнет смех, то рокочет чей-то басовитый голос.

Румяный старик давно уже разделался с арбузом и приступил к яблоку. Металлические блестящие зубы с хрустом пронзали белую яблочную плоть. Яблоко сочилось свежей яблочной кровью — белыми капельками. Старик сидел близко от меня. Я слышал запах яблока и видел эти большие неровные, грубо сработанные зубы. Зубы-мечи.

— Тем, что я ем это яблоко, — раздумчиво сказал старик, — я обязан современной технике. Нынче техника и не того достигла!

Женщина засмеялась. Я давно не видел такой улыбки. Такой женской улыбки. У женщины были зеленые, чуть продолговатые усталые глаза, гордый рот, коротко стриженые рыжеватые волосы. Но главное — эта улыбка.

«Все-таки я дубина, — сказал я себе. — Таскаюсь один, все в партии переженились, а я чего-то жду, медлю... боюсь потерять свою свободу. Все чего-то жду... А может быть, это и есть моя судьба? Но я дубина. Я дубина-старожил, который по-человечески даже не может поговорить со своей судьбой. Здорово я, видно, задубел. Или это Сашка испортил мне настроение? А, впрочем, никакая она не судьба, вот сойдет на следующей остановке, и привет... Хватит фантазировать».

— У нас в совхозе вчера коровы объелись коноплей, — говорил старик. — Вот история!.. — Глаза у старика были хитрые, щеки румяные, гладкие, он хрустел своим яблоком и, казалось, притворялся стариком, играл роль старика.

А у ребят-дорожников были свои дела. Они все говорили: «К нам в горем привезли новый путеукладчик, у нас в гореме строят стадион».

Что за странный горем... Какой-то «Бахчиса­райский фонтан». Я уже пять лет работал здесь, во толком не мог понять, что же такое горем. И вдруг я сострил, обращаясь к девушке:

— Будьте осторожны, не попадите в здешний горем.

— А вы служите в гореме? — серьезно сказала она.

— Нет, что вы... Я даже не знаю, что это такое. Как расшифровать ваш горем, ребята? — громко спросил я.

— Головная ремонтная колонна, — весело крикнули они.

— Только-то и всего! — сказал я.

— Не так уж мало, — засмеялись они.

Я повернулся к своей спутнице и хотел на «волне» горема продолжить разговор, сделать его легким, дружески непринужденным. И вдруг Сашка остановил машину. Вошел худой, очень высокий человек. В автобусе зажгли свет, и я рассмотрел его лицо. Оно было землисто-бледным, вытянутым и, если бы не брови, могло показаться унылым... Но они перечеркнули все и стали главным на этом лице — мощно и яростно прорисованные, прекрасные мужские брови. А под ними поблескивали небольшие серые глаза, твердо и ясно смотревшие на людей.

Человек был хром. Натруженная, худая рука впилась в перекладину костыля. Я его никогда не видел, но сразу узнал. Узнал по рассказам... Это был Егоров, контролер здешних дорог, инвалид войны. Здесь трудно быть контролером... Впрочем, Егоров наведывался редко. Недаром же я никогда не встречался с ним.

Он не играл в тайну, как некоторые контролеры, что сидят вместе с пассажирами и до поры, времени прячут свой значок. А потом неожиданно: «Что у вас на проезд?» Нет, он вошел, таясь, не пряча значок. Он не ставил никому ловушек. Кто не взял билета, мог еще спастись, мог уплатить сполна за весь проезд... Он работал тихо, молча рассматривал билеты, молча отдавал. Двигался он легко, привычно управляя своим костылем.

Почему-то всегда, когда ко мне подходил контролер, мне казалось, что я провинился и забыл взять билет (хотя в самом деле билет был). Но когда подходил он, этого чувства не было. Однако я пошутил, обращаясь к своей соседке:

— Сейчас он вас схватит...

Егоров приближался к нам... Вот он проверил мой билет, потом ее. И вдруг, будто я в воду глядел:

— А вы куда едете? — спросил Егоров.

— До Бюйрека, — сказала она.

— Вы здесь впервой, что ли?..

— Да. Первый раз.

— А платили сколько?

— Рубль тридцать, кажется, — сказала она.

— Платили правильно, — ухмыльнувшись, сказал контролер. — До Бюйрека именно рубль тридцать. Знакомое дело.

Он повернулся и молча, чуть покачиваясь, быстро переставляя костыль, пошел на Сашку. Именно на Сашку, а не к Сашке. Я понимал, что ничего не будет, просто он потребует объяснений, но он шел не к Сашке, а на Сашку, как идут для того, чтобы поквитаться с человеком.

Она не понимала, в чем дело. Ну уж я-то понимал. Слава богу, я ездил здесь пять лет и знал повадки местных шоферов. Но лучше меня их знал Егоров... Вот оно, отмщение... Сашка, кажется, влип.

— Сейчас он получит, — тихо сказал я.

— За что? — с жалостью и недоумением спросила она.

— За все, — сказал я.

Егоров подошел к Сашке.

— Ну, так как? — угрюмо сказал он. — Опять начал!

Сашка помолчал минуту, а потом, не краснея, не виляя, с ходу принял бой.

— Куда она едет, знаешь? — спокойно сказал он.

— Знаю, — ответил Егоров.

— Сколько билет стоит, знаешь?

— Знаю, — ответил Егоров.

— Сколько? — весело сверкнув глазами, сказал Сашка.

— Рубль тридцать!—ответил Егоров.

— А сколько я взял, знаешь?

— Знаю. Рубль тридцать, — спокойно сказал Егоров.

Сашка уже взял разгон для наступления. Он не боялся. Он был нахален и крепок.

— Ну, так что ты меня хватаешь, что ты мне рейс сбиваешь?..

— А ты до какого ей билет оторвал, Федоров (я впервые услышал, как Сашку звали по фамилии)? — сказал контролер. — До разъезда. А разницу куда?.. В карман, не так ли? А что за это бывает, знаешь? — спросил он Сашкиным тоном.

Так, так, умница, дави Сашку!

— Я другое знаю, — твердо сказал Сашка.— Я ее на дороге взял. Я ее вообще мог везти так, тез бумажки. Я не обязан. Она случайная. И ты меня к стенке не прижимай. Понял?

— Не понял, — сказал Егоров. — Поясни мне, дорогой товарищ.

— А то я тебе скажу, что один ты у нас на дороге такой правдолюбец. Другие полегче живут и на пустяки внимания не обращают. И у нас с ними дружба, а с тобой дружбы быть не может, так как ты пустяка человеку не прощаешь.

— Из-за таких пустяков человек себя теряет... Задешево себя продаешь, понял?

— Иди-иди своей дорогой, — сказал Сашка. И улыбнулся. Я знал эту хулиганскую, мрачную, взвинченную улыбку. Сашка словно склабился. — Не учи меня жизни, проповедник.

И вдруг я увидел, как серое лицо контролера становится вдруг странно пунцовым, как опускаются эти непримиримые мощные брови, как наливается железом, тяжелым, колючим железом его немолодой, хрипловатый голос.

— Я тебя учить буду, пацан ты паршивый. Я тебя учить буду и ремнем пороть. Я на тебя все права имею... Я костылем тебя лупить буду. А если не научу, то вышвырну тебя, как отраву степную, чтоб траву не портил. Из общества человеческого тебя вышвырну!

Он рассердился, спокойный Егоров. Он, видно, крепко рассердился.

И Сашка занервничал. Он передернул плечами, покатил огрызок папиросы из одного конца губ в другой.

— Ладно, — устало, с какой-то неожиданной горькой покорностью сказал он. — Мне на роду написано битому быть... Так уж пошло, поехало... Составляй протокол.

Но Егоров будто не слышал его. Он что-то быстро пометил в мятой своей книжке, потом посмотрел на Сашку и сказал уже другим, спокойным и официальным голосом:

— Следуй рейсом... К этому мы еще вернемся. Будь осторожен у Джуры. Три машины сели.

Он спускался с подножки, осторожно переставляя костыль. Кто-то из горемовских двинулся, чтобы помочь, но он отстранил и сошел сам.

И я увидел, как он шел в темноте по земле, из которой прыгали желтые, яйцевидные круги фар, шел мимо жидкого березняка в степь, шел нелегко, напряженно, вдавливая костыль в землю, очень высокий стареющий человек... Мы обогнали его, и он остался позади.

В автобусе было тихо, всех вдруг словно сморило, и только румяный старик, довольно причмокивая, говорил:

— Вон какой пожилой, а дотошный. — И вдруг без видимой связи добавил: — Партейный, наверно.

И горемовские ребята уверенно подтвердили: конечно, партийный!

А я молчал и раздумывал. Я был доволен, но не в полную меру. Что-то было такое в ответах Сашки, что мешало радоваться... В этих быстрых драчливых ответах слышались, как ни странно, какая-то неуверенность и тоска.

И вдруг моя соседка повернулась ко мне и сказала:

— Ну что, вы рады?..

— Нет, я не рад, — тихо сказал я.

В нашем почти скрытом, странном поединке с Сашкой и в момент, когда Егоров прижал Сашку к стене, она была с ним, с Сашкой.

Я так и не понял, почему это произошло. Может, каким-то неуловимым и безошибочным женским чутьем она поняла в Сашке что-то такое, чего не мог понять я... А Сашка хотя и не оборачивался назад, но то и дело искоса посматривал в свое зеркальце. Он следил за ней, он видел ее. И, наверное, своей широкой наглой спиной он чувствовал ее расположение к себе.

И хотя мы сидели совсем рядом, и мне было тепло от ее плеча, и я слышал слабый запах ее духов, и ее чемоданчик как-то незаметно переполз на мои колени, она ушла далеко-далеко от меня.

И мне вдруг захотелось сказать этой женщи­не, на полтора часа ворвавшейся в мою жизнь, что она ни черта не понимает в людях, что я совсем не такой...

Я повернулся к ней, а она неожиданно спросила меня:

— Скажите, скоро Бюйрек?..

Я не успел ответить. Сашка услышал в притихшем автобусе ее слова и выкрикнул:

— Подъезжаем к Бюйреку!..

Неужели уже Бюйрек?..

— Извините, пожалуйста, — сказала она и перетащила свой чемодан с моих коленок себе, проверила замок и встала. Потом она пошла к выходу. И опять сверкали эти шелковые, городские ноги, уже увереннее двигалась по качающемуся пространству автобуса эта девушка. Она уходила.

Сашка остановил машину. Нечастыми огоньками светился поселок. Ржаво визжала водокачка. Где-то вдали, то затихая, то оглушающе хрипел бульдозер.

— Вам в сам Бюйрек? — сказал Сашка.

— Нет, — сказала она. — Мне во второй стройотряд...

— Это еще километров пять, — сказал румяный старик. Ему до всего было дело.

— На попутной доберусь, — беспечно сказала она. Видимо, в мыслях она уже была далеко от автобуса: она была там — во втором строительном.

— До свидания, — попрощалась она со всеми.

— Счастливо вам, — нестройно, но дружно отозвался автобус.

Она соскочила с подножки, Сашка подал ей чемодан. Она пошла, оглядываясь, ища глазами кого-то...

Сашка положил руки на руль. И вдруг почему-то снял кепчонку, кинул ее на свое сиденье е сказал:

— А ну, постой-ка. — И выскочил из автобуса.

— Ну, пострел малый! — сказал румяный старик. — Сейчас склеит ее.

— Да брось ты каркать! — сказали ребята из горема, но насторожились и прижались к стеклам.

Я видел, как он догнал ее, взял вдруг за руку и упрямо, сильно потащил за собой. Они зашли за один из домов, я потерял их из виду.

Пусть я даже не попаду в город, но этого не будет. Я соскочил с подножки, задыхаясь, миновал ларек и увидел их. Они стояли у низкого щитового домика. Так сразу кинуться на Сашку глупо... Выдержка... Не торопиться... Я стал за ларь и следил за Сашкой. Он стучал в окно домика. Тревожный, стеклянный, рассыпающийся звук. И голоса. Их голоса.

— Не надо, — говорила ока. — Я доберусь на попутной машине. Странно, что не встретили...

— Сейчас уж ночь. Здесь степь все-таки. — И он стучал в окно.

Окно раскрыли, и я услышал чей-то испуганный, незнакомый, словно севший голос...

А, Сашка, птица залетная!

— Тут женщина, — как-то стесненно сказал Сашка.

— Давай, привыкать, что ли, — сказал незнакомый.— Пол-литра взял? А то у нас все закрыто.

— Погоди, — строго, каким-то чужим голо­сом сказал Сашка.— Я не для этого... Ей заночевать надо.

— А ты на обратном, что ль, присоединишься?— озабоченно сказал незнакомый.

— Да я не приду, понял? Ей во второй отряд нужно... А сейчас не добраться...

— Ну, а я при чем? — сказал мужчина.

— Да ты ни при чем тут, — твердо сказал Сашка. — Ты ее к девкам сведи в общежитие. Я-то их не знаю. Заночевать ей надо.

— Я не останусь, — сказала она.

— Останешься, — решительно, своим обычным хамоватым голосом сказал Сашка. — Ты ее отведешь, понял? Чтоб постель была, и чтоб тихо, и чтоб разбудили в шесть. Понял? Ей в стройотряд нужно. Ты все сделаешь, — уверенно и властно сказал Сашка.

— Сделаю, — тихо и без прежней игривости ответил незнакомый. Он захлопнул окно, видимо, собираясь выйти к ним.

Я решил подождать еще секунду, пока все выяснится.Я чего-то все же не понимал. Я топтался на месте у ларька и подслушивал. Это было противно, но необходимо. Это было совершенно необходимо.

— Вот и все, — сказал Сашка. — Вот и выспитесь... А то попутная, попутная...

— Спасибо, — сказала она.

— Ну, и до свидания, — сказал Сашка.

— До свидания, Саша. Я думаю, что за билет вам ничего не будет, — сказала она.

— Мне не привыкать, — с деланой бесшабашностью сказал Сашка и сплюнул. — Хуже худшего не будет.

— А за что вы этого очкастого так?

— Студента-то? Да так просто. Со скуки. Вообще-то он парень ничего. Тихий, ученый. — И вдруг добавил с неожиданной яростью: — Это за то, что он меня презирает.

— А он разве презирает?

— Презирает, — с уверенностью сказал Саш­ка. — Меня многие презирают.

— И контролер? — сказала она.

— У того дело особое. Он по-своему смотрит...

К ним подошел третий, приземистый квадратный мужчина. Я не рассмотрел его. Да я и не смотрел на него. Мне только бросилось в глаза, что он какой-то квадратный, а ноги у него в резиновых блестящих сапогах, круглые, как две трубы.

— Ты отойди, Федя, — сказал Сашка. — Нам попрощаться надо.

Федя понимающе хмыкнул и отошел.

— Ну, счастливого вам, — сказал Сашка. — А я уж пойду.

Она протянула ему руку.

— Счастливого вам, Саша. Я вот вас совсем не презираю.

— Я знаю, — тихо сказал Саша. — Я это чувствую.

И вдруг, махнув рукой, он сказал резко, громко, отчаянно:

— Я к вам в гости приеду... Я знаю, вас ждет кто-то. Я этого не спрашиваю. Мне этого не нужно. У меня, может, много женщин есть. А только я приеду к вам в то воскресенье. Можно мне?

Она молчала.

— Я ничего не хочу. Я вам все расскажу про себя. Вы еще узнаете, какой я. Можно мне?

— А какой вы? — улыбаясь, сказала она. Он весь как-то подался вперед, напружинился согнул руку, словно для удара.

— Я. знаешь, какой... — Но только не смог он это объяснить и вдруг опустил руки и замолчал.

— Приезжайте, Саша, — сказала она. — Просто так приезжайте. У меня своя жизнь, у вас своя. Но приезжайте. Вы мне места здешние покажите. Побродим вместе… Я вас буду ждать.

Он согласно, благодарно кивнул головой. И так молча стоял перед ней.

Я отошел от ларька, подошел к машине, сел. Я видел, как шагал Сашка, как перепрыгивал через лужи, как вошел в автобус, как сел, надел кепчонку, закурил.

— Склеил, поди! — неодобрительно хихикнув, сказал румяный старик.

Сашка повернулся к нему, нахмурился, но промолчал. Я не мог разглядеть его глаз, не успел я это сделать. Он отвернулся. Но мне показалось, что глаза у него вдруг синие-синие и какие-то неожиданно спокойные. Он сел поудобнее, засвистел удовлетворенно и повел машину так, как вел обычно в хорошем настроении.

Колыхались березки за окном, их нельзя было различить, они, слившись, стояли вдоль дороги и закрывали степь, и я смотрел в окно и думал, думал о Сашке, об этой женщине, о себе, о теплых, добрых огнях городка, что совсем скоро засветятся вдали...