«Яконур»

Яконур (fb2) - Яконур 3895K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Давид Львович Константиновский

Давид Константиновский Яконур

Тучи и звезды Яконура

Еще вчера, вглядываясь в движение советской прозы, критики говорили о присущих этому движению тематических направлениях. И хотя иные из них, а также сами прозаики, пытались возражать против подобного «раздела», выдвигая на сей счет, казалось бы, вполне убедительные резоны, сама объективная реальность подтверждала наличие своеобразных «рядов», в которые соответственно группировались и выстраивались книги, посвященные рабочему классу, Великой Отечественной войне, деревенским характерам и проблемам, так называемые «городские» повести и романы, книги о человеке и природе.

Но вот, начиная с середины 70-х годов и особенно отчетливо обозначившись на рубеже 80-х, в нашей прозе возник центростремительный, синтезирующий процесс. Он зародился в глубинах все тех же тематических направлений. Представлявшие их произведения стали обретать весьма примечательный, диалектический характер. С одной стороны, они словно бы «закрывали» «свою» тему, демонстрируя исчерпанность связанных с нею проблем на избранном ранее уровне художественного исследования и необходимость выхода на новый уровень их понимания и обобщения. С другой же — именно этот выход открывал горизонты и перспективы еще неведомые, возможности неиспробованные. Книга, несущая все приметы «финала», оборачивалась книгой-открытием. Так, на излете и одновременно новом витке Деревенской темы появились «Комиссия» Сергея Залыгина и распутинское «Прощание с Матерой», из «военного» направления выросли романы Ю. Бондарева «Берег» и «Выбор»…

«Яконур» Давида Константиновского, как мне представляется, в свою очередь вырастает из того ряда произведений, которые в 60-х годах обозначили комплекс нравственно-социальных проблем, связанных с современной советской интеллигенцией, ее сложными отношениями с временем, ее пониманием своего места и своей роли в обществе, семье, повседневном течении бытия. Имею в виду прежде всего известный цикл повестей Ю. Трифонова, начиная с «Обмена» и кончая «Стариком» и «Другой жизнью», повести Г. Семенова, Д. Гранина, А. Битова, роман С. Залыгина «Южноамериканский вариант», «Собиратели трав» и «Соловьиное эхо» Анатолия Кима, а также «Сказание о директоре Прончатове» В. Липатова и «Территорию» О. Куваева… Хочу сразу же при этом подчеркнуть, что место жительства, «прописка» разноликих героев, представших перед читателями этих произведений, имеет хотя и немаловажное, но, в общем-то, подчиненное, вторичное значение. Решающими остаются здесь их нравственная устремленность, высота требований, которые они предъявляют к себе и окружающей действительности.

Названные свойства и определили направление нового «витка», который вывел и эту тематическую линию на тот «синтезирующий» уровень, о коем говорилось выше. Уровень этот, в первую голову, обозначается степенью и характером писательского видения человека и мира, писательских запросов к тому и другому. Личность современника, воссоздаваемая в деянии, развитии и борении, в проявлениях социальной активности, всегда была для советских литераторов главным объектом художественного исследования и воссоздания. Но масштабы и глубины этого исследования ныне возросли многократно и обрели новое качество. Мысли и переживания сегодняшних литературных героев открываются нам в самом широком диапазоне. Они обращены и в глубины собственной души, и к социальным, интимным, бытовым проблемам текущей повседневности, и к общечеловеческим, глобальным, вечным вопросам бытия, нравственным и философским, к судьбам человечества и планеты.

В этом кругу на особо важное место выдвинулась проблема взаимоотношений человека и природы — тоже традиционная в нашей литературе и тоже обретшая новое публицистическое и философское звучание в наши дни. Уже не однажды определялась точка этого нового отсчета — ее обозначил полет Юрия Гагарина, обнаруживший, помимо всего прочего, не только несказанную красоту, но и поражающую воображение «малость» нашей планеты и степень нашей ответственности за это чудо, за голубую и зеленую колыбель жизни, человеческого разума и бытия.

Примечательно, что мысль об этой ответственности, о необходимости убережения природы объединяет сегодня самые различные произведения: уже названные выше работы С. Залыгина, В. Распутина, А. Кима, Ю. Бондарева, роман «Дом», завершающий театралогию Ф. Абрамова «Пряслины», «Белый пароход» Чингиза Айтматова и его роман «И дольше века длится день», повести Ю. Рытхэу… Это подтверждает важность и актуальность проблемы и, следовательно, своевременность появления романа «Яконур», который со всей очевидностью «ложится» в названное русло.

Это — обширное и композиционно сложное повествование, плотно населенное людьми, но, пожалуй, еще плотнее — их мыслями. В числе самых распространенных, излюбленных автором приемов — развернутый внутренний монолог едва ли не каждого персонажа, подаваемый то в форме прямой, то в форме несобственно-прямой речи. Любопытно, что диалогов в романе гораздо меньше и все они, как правило, довольно лаконичны, носят преимущественно деловой характер, речи беседующих звучат словно реплики, собственно, и являются таковыми. Здесь даже объяснения в любви и ласковые интимные разговоры по большей части обретают монологическую форму — один из любящих обычно слушает, а не говорит…

Собственно действия, как такового, в этом достаточно объемном романе относительно немного, герои Д. Константиновского главным образом размышляют и переживают, а не «поступают». Цепь размышлений-монологов, каждый из которых должен не только характеризовать очередного героя, углублять наше о нем представление, но и сообщать событиям и характерам поступательное движение, развивать конфликты, а также доводить до нас авторские идеи, — эта цепь движется неспешно, звено за звеном, создавая определенный ритм. И мы вдруг улавливаем в нем некую закономерность. Мы начинаем понимать автора: он не в силах торопить и «подгонять» события, изображаемые в книге, они по самой природе своей не могут развиваться быстрей. Да и не в них, в конечном счете, главная суть, а именно в размышлениях героев, которые, в свою очередь, тоже нельзя ускорить произвольно, нельзя схематизировать и упрощать, поскольку почти все эти размышления являют собой напряженные поиски истины, выбор пути, нравственные самооценки, неутихающий спор, ведущийся с самим собой, с окружающими, с Временем, с природой…

В спор этот вслушиваться интересно, равно как и включаться в ход авторской мысли, в движение мыслей-монологов, в которых раскрывается тот или иной герой. Ибо круг этих мыслей широк, значителен и не может оставить равнодушным никого из тех, кто столь же заинтересованно, тревожно, взволнованно вдумывается в происходящее.

«Повествование, которое получилось, не является документальным, персонажи и место действия вымышлены. То или иное сходство с реальными событиями и лицами определяется уважением автора к событиям и к людям, принимавшим в них участие», — пишет Д. Константиновский в кратком автопредисловии к роману. В самом деле: на карте нашей страны нет озера Яконур, судьба которого является средоточием всех столкновений и споров, изображенных здесь, и направляет развитие главной идеи и главного конфликта. Очевидно также, что и фигуры персонажей, равно как и имена их, тоже являются плодом писательского воображения и вымысла. Но каждый читатель-современник без труда поймет, что реальной основой для этого вымысла явились события, которые в недавнем прошлом развернулись вокруг озера Байкал. Что за историей борьбы, происходящей в романе, стоит наша действительность.

Думается, что обобщающий прием, к которому в данном случае прибегнул писатель, правилен и имеет важное принципиальное значение. Разумеется, книга о борьбе за Байкал, построенная на документальном материале с опорой на реальные имена и ситуации, тоже явилась бы весьма поучительным документом эпохи, отразившим важнейшие моменты и устремления в жизни нашего общества, реальный опыт формирования истинно хозяйских, социалистических отношений между человеком и природой.

Но как раз поэтому не меньшую значимость обретает и принцип художественного обобщения. Ибо он вбирает в себя и отражает в образах, вдохновивших автора, идеи, с которыми связаны многолетние усилия советской общественности, преломленные в книгах Михаила Пришвина, «Русском лесе» Леонида Леонова, в произведениях Г. Троепольского, Е. Дороша, Б. Рябинина, А. Никитина. Кстати, последний ныне ведет страстное публицистическое наступление в защиту древнего Плещеева озера. Правда, размеры его намного уступают просторам Байкала, но уникальность, пожалуй, ничуть не меньше. Да и вообще в угрозе, нависшей над ним, просматриваются без труда главные проявления все того же конфликта, который движет событиями и помыслами героев Д. Константиновского, — столкновения потребительски-ведомственного, нравственно-ущербного подхода к использованию природных сокровищ и высокого человеческого понимания этой насущной проблемы.

Сказанное еще раз подтверждает — речь идет о крайне актуальных для наших дней вопросах не только экономического порядка, но и о социальной и личностной этике, о нравственном облике современника. То есть о наиболее значимых для нас духовных свойствах, о гражданственности в высшем ее смысле, о качествах человека общественно активного, стоящего в центре решающих событий народной жизни и в немалой мере направляющего или корректирующего развитие этих событий. Это, между прочим, тоже характерная примета современной прозы — возврат ее на новом уровне и в новых социальных условиях к эпической масштабности, ощутимой даже за интимными отношениями героев, не говоря уже о деле, которому они служат. Здесь и следа не осталось от той камерности, которая отличала «городскую прозу» шестидесятых годов, вызывала дискуссии о засилье быта. Хотя надо тут же сказать, что та, «камерная», полоса возникла не менее закономерно и сослужила хорошую службу сегодняшним художникам и читателям: углубленные в требовательное нравственное самопознание, противостоящие бездуховной стихии делячества и вещизма, герои Трифонова и Битова проложили хороший, проверенный путь персонажам Константиновского, сменившим квартирные и кабинетные «плацдармы» на планетарные.

Сюжет «Яконура» построен на столкновении двух противоборствующих лагерей. Один из них составляют сторонники возведенного на берегу озера Яконур химического комбината, его руководители, а также научные работники, для которых административная деятельность и соответствующая карьера стали важнее подлинного научного творчества и элементарных требований совести. Представители этого лагеря равнодушны к судьбе озера и его обитателей, к жизненно важным проблемам, волнующим лагерь «другого берега».

Лагерь этот представлен абсолютным большинством персонажей. Здесь и целая плеяда талантливых ученых, в числе которых и маститые академики, и только что вступившая на эту стезю молодежь. Здесь и династия Чалпановых — исконных сибиряков, уроженцев Яконура, а среди них — капитаны, охотники, рыбаки, художник… Понятно, что именно на этих людях сосредоточены авторские симпатии, именно представители этого лагеря, всяк по-своему, в сомнениях, ошибках, долгих раздумьях, в борьбе, приходят к пониманию и ощущению своей органической, кровной связи с Яконуром, то есть с природой, ее живым дыханием, с преемственностью поколений, эстафетой жизни, передаваемой из прошлого в будущее. И — к сознанию своей личной высокой ответственности за поступки, характер и направление научного поиска, за последствия совершаемого.

Так Яконур становится символом — философским, поэтическим, публицистическим, отнюдь не теряя при этом своего реального, собственно «озерного» облика. Писатель последовательно, через судьбу каждого из героев, проводит мысль о том, что служение Яконуру — не только правое и единственно возможное для настоящего человека, но и крайне трудное дело. Оно требует полной самоотдачи, оно чревато опасностями, вступившие на этот путь всегда должны быть готовы к чередованию падений и взлетов, к поступкам, требующим гражданского мужества. Здесь недопустимы компромиссы и сделки с собственной совестью, здесь нужно обладать огромным запасом нежности и терпенья, мудрости, стойкости, доброты, душевного размаха и воли. И если этих свойств недостает, их надобно воспитывать, растить в себе…

Именно такими людьми предстают в романе крупный ученый Леонид Лаврентьевич, чаще выступающий в действии под прозвищем Элэл, образованным сочетанием инициалов, его учитель — старый академик, именуемый Стариком, молодой научный работник Ольга Чалпанова — одна из наиболее ярких представительниц упомянутой выше «яконурской» династии. Заметной долей названных выше качеств располагают соратники Элэл: Яков Фомич, Михалыч, Валера, Грач, возлюбленная Элэл Маша-Машенька, Иван Егорович Чалпанов — капитан в отставке, его брат Карп — инспектор рыбнадзора и ряд других представителей «яконурского» лагеря. Особое, по сути, центральное место в романе отведено молодому ученому Герасиму. В душе этого человека происходит постоянная борьба. Он довольно долго мечется между двух лагерей, хотя всегда отдает себе отчет в том, что его тянет к себе именно «яконурский». Но поскольку слишком долог и труден искус служения делу Яконура, поскольку Герасиму часто кажется, что для быстрейшего и наиболее прямого пути к большой цели хороши если не любые, то многие средства, в том числе и те, которые требуют хотя бы временных, частичных компромиссов, приспособлений и прочих «тактических» ходов, постольку он и решается на такие ходы, то есть оступается, понимает, что уронил себя в глазах людей, которых любит и уважает, терзается угрызениями совести, чувством обиды и одиночества, погружается в духовную прострацию… Но вновь поднимается, бросается в очередную схватку, выходит на верный путь, где опять его ждут трудности, препятствия, утраты, поражения, соблазн компромиссных решений… Так, во взлетах и падениях, в постоянных размышлениях и самооценках проходит Герасим через роман. Но это — путь восхождения… В финале романа этот герой уже достигает тех рубежей научной и духовной зрелости, на которых находились Старик, Ольга, Элэл… Более того — он становится преемником двух последних, ибо они к этому времени почти одновременно погибают, сгорая во славу Яконура — каждый по-своему.

Вообще обе эти — тоже центральные! — линии в романе довольно любопытны, правда, скорее более как прием, нежели как его художественная реализация. Элэл открывает действие романа драматической завязкой — его сваливает с ног тяжелый инфаркт. Ему еще нет и пятидесяти, он в расцвете творческих сил, идей, планов, он только что нашел свою настоящую любовь… Но он прикован к больничной кровати и таким проходит перед нами на всем протяжении действия, пока не кончается эта история его смертью. Однако перед нами все-таки не просто история болезни и пути к смертному порогу, а история борьбы тех идей, которыми жил и живет Элэл, утверждения духовных качеств, которые он воспитал в своих друзьях, соратниках, учениках. Эти духовные качества накапливались из поколения в поколение: развивая линию Элэл, писатель вводит в роман его размышления о своих предках, среди которых и отважные землепроходцы петровских, времен, и лихие партизаны Отечественной войны 1812 года, и революционеры, и ученые… Перед нами — своеобразная история российской интеллигенции, воплощенная на примере одной из ее «династий». Последний представитель этой династии, ученый с мировым именем, уходя из жизни физически, остается в ней духовно в делах и памяти и, что не менее важно! — в сердцах верных преемников.

В немалой степени линия Элэл в этом отношении перекликается идейно и композиционно с главной идейной линией романа и образом Яконура. Недаром Д. Константиновский неоднократно сравнивает тревоги и заботы людей, собравшихся на берегах чудесного озера и печалящихся о его судьбе, сражающихся за него, с теми, кто окружает постель больного и очень дорогого, близкого всем человека, кто ведет схватку во имя его жизни.

Ольга воплощает собой, по замыслу автора, идею подлинной и вечной женственности, идею красоты и добра, порожденную и вдохновляемую все той же кровной и духовной близостью с Яконуром, с его глубиной, силой, и чистотой. Женщина до последней кровиночки, она мечтает о счастье полной самоотдачи. Но она не может представить себе своего человека, своего мужчину вне связи с той же идеей Яконура, вне служения ему, честного, верного, бескомпромиссного. Это и определяет сложность и драматизм ее любви к Герасиму, поскольку «срывы» Герасима, о которых говорилось выше, отбрасывают его от Ольги. Их любовь — это сближения и разлуки, и неизвестно поэтому, чего здесь больше — горечи или счастья. Ольга — максималистка, она предъявляет любимому самые высокие нравственные требования, хочет видеть в нем достоинство, силу, целеустремленность, принципиальность. Она может любить только победителя и вдохновлять на победы…

Автор противопоставляет этому чувству и представлениям взгляды и переживания другой женщины, которая любит Герасима и близка с ним. Это некая Ляля — его сотрудница и верный товарищ по научной работе, помощница и добрая советчица во всех делах. Но Герасиму не дано полюбить эту женщину — может быть, за чрезмерную упорядоченность ее существования и представлений о жизни, чрезмерную рациональность. Женщина должна быть для мужчины не столько помощницей, сколько вдохновительницей. Со своими делами и задачами настоящий мужчина обязан справляться сам, своим мужским разумом и мужской силой, не рассчитывая на женскую помощь и не нуждаясь в ней, — такова позиция Ольги, ее «кредо», которое, как можно догадаться, заметно импонирует и самому автору.

Думаю, что это все-таки довольно уязвимая точка зрения. Не случайно в образе Ольги, при всей поэтичности окружающего ее ореола, ощущается нечто искусственное. Высокие истины, которые она высказывает, иногда декларативны, а нежность сентиментальна: «Золотая моя головушка, нежная моя душенька». И еще несколько странно «проскакивают» через первые страницы романа ее замужество и уход от мужа — Бориса. Для женщины, каждый поступок которой определен не только бескомпромиссностью, но и огромной силой чувства, большим душевным богатством, видимая легкость этих акций трудно объяснима даже «принципиальностью» ее ухода: Борис-де остался работать на комбинате, где он, кстати, возводит очистные сооружения и, следовательно, по-своему борется за Яконур, а она сочла необходимым вообще порвать с этой стройкой.

Правда, Д. Константиновский старается показать, что дело обстоит не столь просто и Ольге с Борисом дорого обошелся их разрыв, тем паче, что Борис — однолюб и никак не может забыть оставившую его женщину. Более того — в конечном счете, Ольга, по воле автора, расплачивается за свой уход от мужа ценой собственной жизни, спасая Бориса от верной гибели как раз в тот час, когда она является на встречу с ним, чтобы получить его согласие на официальный развод.

Интересно и удачно введены в роман историко-документальные отступления об истории луддитского движения в Англии и высказывания ученых и философов наших дней о проблемах, связанных с изменением окружающей среды и развитием научно-технической революции. Как надо понимать, автор стремился найти исторический и диалектический подход, к решению этой проблемы, к тем же спорам вокруг Яконура, которым он придает широкий, обобщающий, философско-публицистический характер. Такую же «диалектику» ищет он и в развитии характера главного героя, в процессах, происходящих в душе наиболее неуступчивых воителей «антияконурского лагеря» Вдовина, Савчука, инженера Столбова. Ему важно избежать схемы, прямолинейности, важно показать, что происходящая борьба способна поколебать даже самых упорных, что на «том» берегу сражаются не только ограниченные или беспринципные люди, а на этом — далеко не все достаточно последовательны и стойки. И это стремление писателя, а также результаты, которых он сумел достигнуть на этом пути, я отношу к достоинствам романа.

Интересна, неоднозначна и линия схватки между упомянутым уже инспектором рыбнадзора Карпом Егоровичем Чалпановым и злостным браконьером Прокопьичем. Браконьер, поддавшись внезапному человеческому порыву, спас ненавистного ему и весьма требовательного рыбинспектора… Как же пойдут дела дальше? Или, в самом деле, оба они прислушаются к Яконуру, который «посоветовал» мужикам помириться, и будут дружить и плавать вместе по озеру? Или Карп начнет смотреть сквозь пальцы на действия Прокопьича?..

Возвращаясь к мысли о «плотной населенности» романа, можно было бы упрекнуть автора в недостаточной разработке некоторых персонажей: например, Михалыч, Захар, Лена, Косцова из «яконурского» лагеря; Баранов, Кудрявцев, Назаров из «антияконурского». Довольно скупо разработан Иван Егорыч и его церковные увлечения, мало «задействован» Яков Фомич, хотя заявлен довольно интересно и выполняет роль авторского рупора.

Все это, вкупе с несколько затянувшимися во второй части романа нравственными метаниями Герасима, каждое из которых обозначено и сопровождается развернутыми внутренними монологами, порой заметно замедляет и дополнительно усложняет и без того неспешное, сложно сконструированное повествование. И это, конечно же, отнюдь не на пользу роману, потому что не всякому читателю достанет сил и терпения одолеть столь долгий и медленный путь…

Тем не менее, достоинства, о коих говорилось, несомненно преобладают в этой книге. И, закрывая ее, испытываешь искреннюю благодарность к автору за целеустремленность и глубину, с которой он ставит здесь актуальные проблемы времени, за добротность и поэтичность художественного исполнения, отличающую столь многие страницы «Яконура». Думается, что этот роман можно уверенно отнести к тем явлениям нашей современной прозы, о которых говорил Георгий Марков в своем докладе на VII съезде советских писателей, как о серьезной духовной силе, посредством которой находит достойное художественно-философское отражение все то основное и главное, чем живет сегодня наш народ.

Вс. Сурганов

Я видел их в разных обстоятельствах.

Первого я встретил в новом экспериментальном блоке. Он стоял перед окном; декабрьское солнце светило ему в лицо; он смотрел на солнце. Он был один в огромном пространстве блока.

Никто не мешал нам.

Мы сели на ящики у груды металла, — стойки, аппаратура, свинцовые кирпичи. Он обернулся: «А эта труба не светит?» Мы ушли в другой конец блока.

Кого-то я знал из тех, о ком он рассказывал; о других слышал; Грач был старым моим приятелем.

Потом я ездил, разыскивал. Я шел от одного к другому. Многие люди мне помогли и многие книги. Я благодарю всех, кто говорил со мной, и всех, чьи книги я прочел; всех, без кого я не сделал бы эту работу.

Повествование, которое получилось, не является документальным, персонажи и место действия вымышлены. То или иное сходство с реальными событиями и лицами определяется уважением автора к событиям и к людям, принимавшим в них участие.

Глава первая

Перистое облако выплыло со стороны Чертовых болот; белое пролегло на воде поверх розового, от заката.

Вода затихла, слушая мир, который жил в ней. Она ощущала в себе сразу весь тот мир, который она в себе знала; прислушивалась к непрерывному, неостановимому, самодвижущемуся ходу жизни в своем лоне, внимала идущим в ней процессам, реакциям, сменам, бесчисленным рождениям, катастрофам и копошениям.

Этому не было начала и не было конца… Растения пятисот разных видов и животные видов около тысячи занимались в ней своими важными делами. Одни зарывались в дно, другие осваивали пространство возле камней, к которым навечно были прикреплены, третьи ползали, четвертые плавали над ними… Солнечный свет входил в воду, окрашивая ее в яконурские тона… В падях таял снег; Каракан, Ельцовка, множество рек и ручьев неслись к озеру; разлившаяся Стрелина пыталась справиться с ними, но не могла забрать все, и уровень поднимался… Непрерывно что-то прибывало, что-то во что-то превращалось, что-то уносилось, что-то накапливалось в воде и на дне, чего только не добавляли бактерии, водоросли, космическая пыль… Вода устремлялась прямо и вкруговую, текла вдоль берегов и от одного к другому, опускалась на дно, взмывала к поверхности, перенося в себе все, что жило в ней и было растворено или взвешено…

Затихла, слушала.

И она, в свой черед, была частью большего, бухтой Яконура, как и Яконур принадлежал большему, чем он, а то, большее, переходило еще в другое…

Ее назвали — Аяя.

— А-я-я…

Это, говорят, вырвалось у того, кто увидел ее первым.

Вот и мы видим ее. Подойдем ближе… еще… голубое око… вот проступают в нем наши отражения. Здравствуй, Яконур!

Солнце исчезает за Шулуном, потянулся оттуда ветер; бухта готовится к ночи.

От последних лучей, от вечерней ряби она такая, словно глаза закрывает; спать укладывается и закрывает, закрывает глаза.

* * *

Вошел, затворил дверь, навалился на нее плечом, прижался щекой; вздохнул. Прошагал к столу, сбросил на ходу пальто в кресло и, сразу положив ладонь на привычную кнопку, включил лампу.

Сел, разгребая перед собой бумаги, книги, образцы, всякую всячину.

Наконец он был один, почти недосягаем в полутьме привычного кабинета.

Тишина…

Я вижу, как сидит он, выпрямившись, подняв голову. Руки его на полированном дереве стола, под конусом света из лампы.

Вскочил, пошел к окну; дотянулся до лампы и выключил ее, черная плоскость окна сразу стала домами, дорогой, автомобилями, соснами, белыми уличными фонарями и красными — на мачтах грозозащиты за лабораториями.

Ветер гонит снежные струи по дну квартала… Весна!

Положил руку на стол, не угадал, пришлось поискать; наконец телефон нашелся; снял трубку, зажег свет, набрав номер, выключил.

— Хорошо, что ты звонишь… Я видела тебя сегодня, у тебя походка изменилась, цепляешь ногами за тротуар, загребаешь носками, плохо ты ходишь…

Он хотел знать, где она могла его увидеть, сколько уж они не виделись, и вспоминал, — только что вахтерша говорила ему то же самое, примерно то же, что он плохо выглядит.

— Я шла по другой стороне… Ты бы поберегся…

Но почему она его не окликнула?

— Серьезно, Леонид Лаврентьевич! Надо все бросить, уехать, отдохнуть…

Почему не окликнула?

— Элэл, пойми, ты не похож на себя!..

На его вопрос она отвечала твердо, объясняла, успокаивала:

— Ты знаешь, почему не окликнула, прекрасно ведь знаешь. И не надо было мне этого делать, и это ты тоже знаешь очень даже хорошо… Нет, не надо было. Нет, нет…

Он знал, — случившееся с ним ни на что не походило из того, что было ему известно; это оказалось в фокусе его существования, это было — он коснулся лампы и включил ее — словно яркий светлый круг на столе в вечерней комнате; рациональные соображения начали казаться дикими, принять в расчет советы, которые осторожно давали обеспокоенные друзья, означало бы отказаться от себя самого, возможно, он представлялся им безумцем, он жил в собственном, особенном мире…

— Не грусти, — сказал он. — Все будет так, как я тебе говорил. Ты же знаешь. Ну, не грусти, Маша — Машенька… Вот послушай. Сидит у себя вечером молодая женщина, в любимом теплом халате, мягкий свет горит, ее сигареты под рукой, кофейник еще наполовину полон, ранняя весна за окном, а в квартире тепло, и женщина знает, что она красива, и знает, что любима, телефон рядом на ковре, — и вот звонок, это он звонит, сказать ей, что она молода, красива и любима…

Она смеялась, тихо и счастливо, он радовался этому смеху и знал: она хочет, чтобы он говорил долго, и ему хотелось долго так говорить и слушать ее тихий, счастливый смех.

— Спасибо, — ответила она. — А как ты? Вы? — Вечно она путалась в этих «ты» и «вы» в их разговорах. — Как ты там?..

Как он?

Элэл смотрел прямо перед собой, в окно, на свое отражение при свете лампы; задумался.

Ничего… Он постарается соответствовать.

Элэл знал о себе: молодой академик, сорокадвухлетний, успешный…

Трубка давно лежала на месте, немая, остывшая, — он все вглядывался в свое лицо там, в стекле.

Нет… Уже не первой молодости человек, отбивающийся от врачей, вечно в попытках прыгнуть выше головы, с репутацией чудака среди коллег… Эти шишки на лбу… Нерешительный мужчина, в чем-то промедливший, что-то потерявший, который теперь пытается изменить свою жизнь… И эти плечи, всегда приподнятые! Разговор с женой сегодня так и не кончился ничем…

Стук в дверь.

Паренек с короткой стрижкой, в коричневой кожаной куртке на «молнии». Темные усики; а впрочем, он, наверное, еще и не бреется. Говорит с достоинством. Хорошо.

— Да, да, помню…

Еще новичок.

— Помню, помню, вы — Грач…

Извлек его бумаги, нашел под письмами.

— Кто с вами беседовал?

Так, диплом только что получил…

— Что же это вы ушли от Коржева?

Не хочет объяснять…

— Хорошо, хорошо. Ищите. И найдете.

Грач улыбнулся.

— Желаю успеха!

Рукопожатие… Пусть у него все сбудется.

Элэл посмотрел на часы. Разыскал чистый лист бумаги.

Что-то стало твориться в последние месяцы непонятное, что-то новое… Он чувствовал это по доступным ему признакам, грубым, ощутимым, которые, приходя к нему и складываясь вместе, создавали впечатление… Как бы его назвать, что же оно напоминает? Он чувствовал все это по тому, что происходило с интересом к его работе, с деньгами для его темы, по задержкам с оборудованием, по тому, как стали мямлить и тянуть в журналах, где прежде печатали его ребят, как из пушки; при этом все делали вид, будто ничего не изменилось, а он тратил энергию, пытаясь добиться хотя бы подобия ситуации, которая прежде получалась сама собой… Такое ощущение бывает во сне, вот что ему это напоминает, во сне, когда бежишь — и не можешь сдвинуться с места, напрягаешь все силы — и бессилен…

К делу! Он исчеркал листок именами, стрелками, восклицательными знаками — и заказал разговоры. Номера телефонов в его памяти — как в электронной, долговременной и оперативной…

Он будет спокоен, он просто хочет устранить недоразумения. Он будет совершенно спокоен.

Ожидание… Его руки на столе, под светом лампы, совсем спокойны.

Выключил свет. Дотянулся до створки окна, распахнул, впустил вьюгу к себе, Поднялся, нашел пальто и набросил его на плечи.

В раскрытое окно виден был целый мир. Облака снежной пыли, клубы снега; облака мчались, снег завивался в них густыми спиралями, между вихрями возникали разряжения, свободные от снега, тут же спирали разрушались и закручивались новые. А за облаками и вихрями, за дорогой, перед черной полосой густого соснового леса, стояла одинокая белая береза — высокая, выше этих сосен, голая береза. Она раскачивалась из стороны в сторону. Элэл видно было: ветер клонил ее — береза выпрямлялась, он клонил — она выпрямлялась… Элэл пригнулся, чтобы разглядеть, насколько береза выше сосен, и увидел, что наверху она не белая, а темная; темной своей верхушкой береза скребла по небу, по зареву на небе, электрическому и закатному: влево-вправо, влево-вправо. Перед черной полосой леса она была как стрелка прибора перед гребнем частой шкалы, стрелка колебалась около среднего значения, около вертикального своего положения, колебалась, подрагивала — но стояла, стояла твердо на нужном делении…

Он хотел подойти к окну. Едва сделав шаг, он понял, что задыхается. Тяжесть, которую он ощутил вдруг в себе, была невыносима, и он стал опускаться на пол. Так было всего мгновение. Тяжесть исчезла, он стал легким, стал невесомым, это пришла слабость. Он не мог дышать; он знал, что в раскрытое окно идет к нему от леса, от березы, от неба свежий холодный воздух, он осязал этот воздух, видел его и не мог вобрать в себя. Пот проступил у него на ладонях, на шее, на лбу; сделалось свежо, он смог чуть вздохнуть. Смог даже поднять руку и вытереть лоб. На это ушли все его силы.

Он понял, что едва удерживает равновесие.

И при этом внутри, успел он подумать, никакой боли, сердце не чувствуешь, только пульс учащенный, вроде ты взволнован! Он и в самом деле почувствовал волнение, даже душевный подъем; голова была ясна; ему вдруг стало совсем легко, стало хорошо.

Невесомый, он пустился в полет по комнате, от окна, под потолком, над краем стола…

* * *

Солнце садилось, и по бледному небу, на матовых перистых облаках, пошли чистые розовые отсветы — как розовые мазки на яблоке.

Все умолкли. Тропа огибала крупные старые сосны и заросли голых еще кустов. Хвоя сухо потрескивала под ногами. Через поляны тропа была проложена прямо, как по линейке. На открытых местах трава уже стала зеленой, яркой, и казалось — она светится; в глубине еще виднелись бугры темного снега.

Показалось озеро. Металлической плоскостью вода недвижно лежала за деревьями.

Солнце садилось быстро, отсветы на небе один за другим незаметно гасли.

Домик. Мостки в озеро.

— Обувь просим оставлять на улице, этим займется оргкомитет!

Сразу все оживились; заговорили, засмеялись.

Герасим еще посмотрел: солнце, пятачок, уже неяркое, смотреть не больно, оплавляясь, легко падает, деформированное, за горы на той стороне.

Он помедлил у входа. Как хорошо!

Всмотрелся.

У подножия гор, далеких, едва видных, поднимался рыжий факел дыма; не сразу заметный, он вырастал, казалось, из самого озера; поворачивал под прямым углом и ровным шлейфом тянулся горизонтально над тем берегом, пересекая, перечеркивая заходящее солнце.

— А это что? — спросил Герасим.

— А это вот то самое и есть, — ответил Саня.

Внутри домик был обшит сосновыми досками, пропитанными смолой, темными.

Бумаги, бумажки, бумажечки посыпались дружно на пол из карманов Герасима; он стал поднимать их. Шестигранники бензольных колец с хвостами радикалов… Снова бензольные кольца… Еще кольца… Текст на машинке; Герасим вспомнил, что так и не прочел это, расправил и стал изучать. «Уважаемый участник конференции! Приветствуем Вас на спортивной базе нашего университета»…

Саня торопил его.

Они брались за сосновые сучья, выступавшие из дверей, отворяли двери, проходили и плотно закрывали их за собой.

Жаром обдало сразу. Саня поманил, подвинулся; Герасим поднялся к нему на верхнюю скамейку и, постелив полотенце, осторожно сел.

Огонь гудел в круглой металлической печке, снизу шли отблески огня, гул и отблески лихо пролетали все небольшое пространство, ударялись о стены, отражались, сталкивались. Каждый смотрел прямо перед собой — на печку, заварившую все это. Сверху на ней была набросана битая керамика.

Герасим провел рукой по голове. Обжег ладонь. Вот и уши стали поджариваться. Чуть повернулся — сбилось дыхание.

— Правило то же, что и на ученом совете, — предостерег Саня. — Не трепыхаться.

Внизу фыркнули.

На стенах выступали потеки смолы. Металлический термометр показывал сто двадцать.

Саня поднялся и выскользнул за дверь.

Целая семья была изображена по кругу финского термометра: муж, повернувшись к Герасиму, хлестал себя веником по груди, жена сидела к Герасиму боком, волосы повязаны косынкой, и, склонив голову, доставала веником спину, а внизу, под осью стрелки (там прохладней!), малыш, повалившись на лавку, задирал ножки и бил себя веничком по пяткам.

Саня вернулся с бутылкой пива, светлая пена аккуратно выступила над горлышком; плеснул каплю на керамику.

— Что это значит? — спросили с нижней скамейки. — Символика? Яконурский обычай? Если нет, срочно придумайте сами что-нибудь!

Запах поджаренного ржаного хлеба, едва уловимый…

— Божественно, — сказали снизу.

Саня отхлебнул пива, передал бутылку Герасиму.

Глоток; Герасим отдал бутылку соседу.

— Сколько надо было пострадать! — вздохнул Саня. — Эксперименты, расчеты… Доклад писать… Идеи нужны… Потом здесь — выступай, других слушай, дискуссию выдержи… Столько мук примешь, пока до цели доберешься!

Герасим смеялся со всеми.

— Дрогнули! — скомандовал Саня.

Они бежали по гулким мосткам, жаркие — сквозь неподвижный холод весеннего вечера; босиком по доскам, — шлепанье ног, скрип дерева…

Легко оттолкнувшись, Герасим распластал себя в воздухе и плавно вошел в воду.

Обожгло.

Ему показалось, вода вокруг зашипела.

Выбросив руки вперед, пригнув к ним голову, он скользил в глубине. Он улыбался.

Я вижу, как плывет он в черноте вечерней воды, не двигаясь, влекомый силой, с которой он оттолкнулся от мостков. Улыбается. Вижу, как вода обтекает его пальцы, встречая его. Потом она струится вдоль рук и прикасается к голове.

Ему хорошо.

Он был легко ранимым человеком и знал об этом, а перед здешней конференцией, в общем-то не очень важной, волновался особенно: привез сюда первую свою работу после недавней защиты докторской и понимал, что по ней будут гадать, как он, что он: каков теперь и что еще сможет. Он ловил и выверял все, что происходило в дискуссии и потом, в разговорах; его беспокоило отношение к нему до и после доклада.

Герасим привык предъявлять к себе максимальные требования. Плюс полная концентрация на одной цели. Никогда он не делал ничего с ограничениями, во все вкладывал себя полностью и в любом случае руководствовался собственными требованиями к себе. Это создавало ему трудную внутреннюю жизнь, но было его силой. Он не хвалил себя, потому что знал: кроме этого, он был счастливчиком, ему везло, он был благополучен. Пока.

Работа занимала его полностью; профессия сделалась так же неотделима от него, как его собственное имя, которое дала ему когда-то старенькая учительница; он был неутомим и любопытен, и оттого, видно, и получалось так удачно, что работа составляла содержание его жизни и он забывал обо всем другом. И это тоже, он знал, очень большое везенье.

Бывали, конечно, досады. Ему не всегда удавалось ладить с коллегами. Вопреки всеобщему заблуждению, среди них часто оказывались люди ограниченные, да и просто скучные. Случалось, разочаровывали не только люди, но и какие-то повороты в работе. Ну и что-то еще. Случалось… Но все это в конечном счете принимало вид нестрашных издержек.

Он еще чувствовал себя щенком, но понимал, что уже постепенно входит в круг людей, на которых всегда смотрел с воодушевлением. Понимал: становится теперь одним из них. Не что-нибудь другое, а собственные работы выдвинули Герасима в этот круг. Причастность к нему значила много. Она прибавляла Герасиму уверенности в том, что его работа действительно целесообразна и важна. Он был нужен. Государству. Людям. Такой шел процесс. Такое было время. Короче говоря, его интересы совпадали с интересами общества. Все это вместе означало, что он может заниматься любимым делом — тем, что составляет для него главный интерес. И будет чувствовать себя нужным человеком. Может жить, не думая о хлебе насущном и не сталкиваясь с необходимостью доказывать, что он не верблюд. И всегда у него будет сознание правоты. Правильности своей жизни. Это давало ему удовлетворение. Это было необходимо для него.

Тем больше он волновался сегодня.

К вечеру, выслушав каждого, он понял, что может вернуть себе равновесие…

И все сложилось сейчас в одно ощущение: хорошо.

Все хорошо!..

Он развел руки, взмыл к поверхности и поднял голову. Открыл глаза, вобрал в себя холодный воздух. Подплыл к мосткам.

Были холодные сумерки. Перья на небе из розовых стали сиреневыми, и под ними, неподвижными, быстро проплывали кучевые облака.

Дыхание успокоилось. Герасим пошел по мосткам в домик. Шел не торопясь, еще разгоряченный, шел студеным весенним вечером по деревянным мосткам к берегу озера…

Саня еще плескался.

На миг у Герасима появилась мысль о пире во время чумы: что это я, когда у них тут… Он обернулся. Озеро уже исчезало во тьме. Герасим посмотрел на свои мокрые следы на досках и зашагал дальше.

* * *

Ольга вспомнила, как ходила с Борисом к деду.

Тогда тоже надо было принять решение.

Вроде просто воскресный обед у бабы Вари. Такой же, как другие. Внучка вернулась, приехала с мужем, и баба Варя пригласила родню. Все просто.

Ольга сидела рядом с Борисом; дед принял его хорошо, и Борис быстро освоился. Пил водку с мужчинами.

Стол, бабулины вкусности, как обычно.

И — ожидание. Все смотрели на Ольгу и на Бориса и ждали.

Даже если б она ни слова не сказала, — то, что она промолчала, тоже было бы ответом на их ожидание. Если б она ничего не объяснила, все равно — это и стало бы объяснением.

Она уговорила Бориса взять направление на Яконур, да, это сделала она, это было ее заслугой. Она родилась здесь, и она сюда вернулась. Яконурские возвращаются. Привезла из Ленинграда мужа. Всё так.

Направление им дали на комбинат.

Им обещана была уже квартира на строительстве комбината, вот-вот они должны были ее получить, их ждали все те радости, что бывают у молодоженов с получением квартиры…

Да, стол с бабушкиными вкусностями, как обычно.

Всем, кто сидел перед Ольгой и Борисом за тем столом, Яконур всю жизнь был кормильцем и поильцем. Им случалось терпеть обиды и горе от Яконура. Но он был родиной.

Комбинат строился на другом берегу. Ольга и Борис были, следовательно, люди с того берега. Люди той стороны.

Она родилась здесь, на этой стороне, на этой!

Все ели, хвалили бабу Варю; довольны были тем, что собрались вместе; беседовали понемногу.

Надо было сказать.

— Что же, — сказала Ольга, — как нам быть?

Напротив сидел дед — отец ее отца, дед Чалпанов, хозяин дома, Кузьма Егорыч, глава рода, старший из братьев, седой, румяный, крепкий и красивый в семьдесят пять лет, когда-то первый среди яконурских капитанов. Рядом с ним, у своего места, остановилась с полотенцем в руках баба Варя — бабка-кержачка, вырастившая Ольгу, высокая, прямая.

Молчание…

По правую руку от деда — Иван Егорыч, средний брат, капитан и лучший из рыбаков в молодые годы, с лицом бледным и всегда сосредоточенным, и жена его, тетя Аня, полная, милая, дед ее называл — теплая.

Ольга ждала.

Слева — младший, Карп Егорыч, или попросту Карп, поскольку ему шестидесяти еще не было, худой, замкнутый, отщепенец в семье, не очень жалуемый братьями, но приглашенный из-за значительности события; тоже провел жизнь на воде.

Молчание…

На стенах были фотографии, их было много, поближе к зеркалу они лепились теснее; с них смотрели, не мигая, люди в платках, буденовках, капитанских и обыкновенных фуражках, в пилотках и простоволосые.

Сейчас особенно стала заметна схожесть всех лиц.

Ольга ждала ответа.

Говорить должен был, конечно, дед. Он промедлил. Будто главное он сказал одному себе. Вслух произнес только, как добавил к главному:

— Вы там! Что вы сделаете там с Яконуром…

Больше об этом не сказали ни слова, беседовали за обедом о чем угодно, только не об этом — Ольгу все любили, — но тут был уже ответ. И она больше не спрашивала.

Ей стоило немалых хлопот уйти с комбината; на квартиру они теперь не могли рассчитывать, остались в общежитии; Ольгу приняли в институт лаборанткой, других мест не было, она стала работать у Косцовой, ездила туда на автобусе, — шестьдесят километров в один конец, летом пыль, зимой мороз…

Дед, когда узнал, не сказал ничего, она и не ждала от него слов, — как сделала, так и сделала, об этом не говорят, это ее дело, Ольгино. Ее решение.

Борис работал на комбинате. С Борисом было сложно… Ольга все более ценила его отношение к ней, многое в Борисе по-прежнему Ольгу трогало, она продолжала уважать его, ибо многие его поступки вызывали уважение, — и приходила в отчаяние, чувствуя, как угасает в ней интерес к Борису. Тут было наваждение, против которого она оказалась бессильна. Чем дальше она узнавала Бориса, тем лучшим он оказывался и тем равнодушнее к нему она становилась.

Они разошлись. Это не был производственный конфликт, нет! Ольга смеялась, когда кто-то ей так сказал, — но, конечно, Яконур и тут руку приложил. Борис говорил, что должен быть на комбинате, чтоб оттуда охранять озеро, быть там, сказал он, важно… Для нее комбинат оставался комбинатом. Дед, она знала, тоже не мог этого принять, и ей было неловко перед своими. Так что Яконур, понятно, в чем-то распорядился…

В последний момент она испугалась, — это была боязнь остаться одной, — бабья боязнь, настоящая… А она-то считала себя сильной! Но жить так она не смогла. Ушла. Выяснилось, — да, сильная, правильно она про себя думала…

Ну, это уже пошло о другом! Это к делу не относится.

Перебила себя. Сделала себе замечание. Деловая женщина, ужасная женщина!

Поднялась. Камень все-таки был страшно холодный. Заледенел за долгую зиму. Бедненький!.. Она сняла перчатку и погладила камень. Шершавый… Камень был любимый. Большой валун, в детстве она могла растянуться на нем, она на нем загорала. В середине у него было углубление, в котором собиралась вода, талая и дождевая, и в первый раз, когда Ольге понадобилось зеркало, — когда оно стало нужно ей впервые в жизни, — зеркало ей дал любимый валун. А еще говорят — камень. Это яконурский камень!

Ольга наклонилась над зеркальцем валуна, уже наступили сумерки, она смогла разглядеть только нос, им она всегда не вполне была довольна, и повернула голову, чтобы видны стали глаза, которые ее больше устраивали. Выпрямилась. Коснулась воды пальцами. К утру замерзнет зеркальце.

Надо идти.

Положила перчатки на камень, развязала платок и поправила волосы.

Я вижу, как стоит она у камня, на берегу, платок на плечах, на овчинной шубке, и отводит волосы назад. Руки ее на висках. У нее длинные густые волосы, пальцы вошли в них, и карие глаза — тот же цвет, что и у волос: носом своим она зря не довольна, мне нравится ее нос, нравятся ее глаза и волосы; знаю, она считает, что могла бы похудеть, не удовлетворена и тем, какие достались ей ноги, и так далее, и так далее, — что вовсе не означает, будто она не уверена в себе, совсем не означает! А я принимаю ее такой, какая она есть, — крупная, интересная женщина, ей год до тридцати, умница… Вот она уже завязывает платок.

Еще раз Ольга провела рукой по камню. Спасибо, валун.

Решение было принято.

Она пойдет прямо сейчас, сразу. На ней было платье, только сегодня ею законченное, надела, не терпелось, голубое с матросским воротником, — хулиганка! — но уж такое она хотела, и очень оно ей шло… Отправится так. Ну и что ж, что хулиганка. Хотят, чтоб у них работала интересная женщина, — пусть терпят.

* * *

Вот, значит, как!

Дожил…

Рывком Старик захлопнул дверцу и открутил окно; Гена повел машину по проспекту.

Вот, значит, какие дела! То был хорош, а то стал прошлогодни снегом. Возраст! Ну и что — возраст? Говорить о нем, как о кинозвезде! Мыслимо ли, а? Забыли, что это такая штука, которая всем предстоит. Возраст…

Эти намеки!

Думает ли он о преемнике… Уж спросили бы сразу, думает ли Старик о спасении души!

Он дотянулся до зеркальца и повернул его к себе.

Да, есть кое-что… Лицо в морщинах, кожа с трещинами, даже со сколами какими-то, ну прямо старый пень, да и только, и еще эти темные пятна, они уже появились, никого не обманешь… Все, что случилось ему передумать о себе и о других, о добре и зле, работе и, черт, счастье…

— Мне нужно зеркало.

— Гена, тебе не нужно зеркало.

— Нет, мне нужно зеркало.

— Нет, Гена, тебе не нужно зеркало…

Ну вот, зеркальце отобрали; Старик надулся.

Все равно он чувствует себя таким, как на той фотографии, на той, которую дали в юбилейном, ему посвященном, номере журнала, — это было в прошлый юбилей — или в позапрошлый? — неважно, как на той, словом, фотографии, они вдобавок подретушировали там ее, и он вышел молодым и бравым. После того принципиально не фотографировался, это ему будто помогало, он вроде оставался для себя все таким же.

А для других, оказывается, не вполне…

Старик усмехнулся. Он не мог думать серьезно о собственном возрасте.

Да нет, он все такой же, провались они к дьяволу!

А перья-то, перья как распускали. Не думает ли он, что Элэл остановился, что это направление исчерпало себя? Бред собачий. Кто-то накапал… Определенно. Кто? И еще тот, как его, практикантом у него начинал: не кажется ли ему, что Элэл работает вхолостую… Как, как это он говорил: горячо поддерживаемый им Элэл… ассигнования… вхолостую… Слова-то, слова! Откуда они их берут? Приходить к нему с такими словами… а тот, из конторы Свирского, вот номер, в перерыве ему намекал на аспирантку, про моральный облик советского ученого завел, — это еще что такое? Катя донесла? Да он эту аспирантку один раз видел! Другое дело, что он собирался жить один, была у него такая идея, Катя, может, почувствовала… Как ему теперь с ней разговаривать? По морде надо было этому, по морде! Свирского, жаль, не оказалось…

А тем-то, другим, Старик видел, тем было неловко, неохота им было это проделывать, поддерживать, поддакивать, да ведь они заранее обо всем условились, все решили; неловко, да ведь роль! Ну и что — роль? Кто сказал, что обязательно играть по роли? Человеки они или куклы?

Думали, все пойдет как обычно в таких случаях, он включится в ситуацию и тоже примет соответствующую роль, поймет их да и пойдет им навстречу, даже посочувствует им в тяжком их спектакле, и все кончится самым банальным, благополучным для них образом…

А он — разъярился.

Наорал на них.

И не жалеет об этом. Еще чего, жалеть! Он таков, как на той самой фотографии. И не намерен вести себя, как они ждут. Они сделали налет, он отбил первое нападение, наорал на них; они ему пригрозили. Ну и что, — может, они думают, что озадачили Старика? Да они себя озадачили! Как им теперь поступить, вот им проблема, что ж, ворочайтесь, ворочайтесь…

— Гена, ты едешь как очень, очень важная гусыня.

Он отправился дальше пешком, быстро шел в вечерней московской толпе, по влажному черному асфальту, мимо серых зданий, под ярким белым светом уличных фонарей.

Вот он идет — легко, чуть подпрыгивая. Маленький, очень худой; высохший.

Его руки. Они пролетают вперед, отбрасываются за спину, задевают прохожих. С годами его руки отвоевали себе самостоятельность. Стали автономны. Они сами по себе, он сам по себе; он уже привык.

Старик пошел быстрее. Это помогало.

Итак, пусть они ломают головы, что им теперь делать. Он не уступит.

Уступить-то придется…

Да что, в конце концов! Может, он перестанет быть автором своей теории? Академиком? Лауреатом? Институт у него тоже не отберут. Не посмеют. Да и не обойдутся.

Ну, а с этим его местом, с этой должностью… Можно подумать, он уцепился за это кресло! Он не преувеличивал роли собственной личности в истории, в конце концов, он совсем может уйти, ничего, как ни обидно сознавать, не стрясется. Так-то. Теперь они его поднимут на пьедестал и устранят от дел. Знаем. Одному ему известно, сколько он себя вложил во все это… Понятно, есть и другие, кто на этом месте, наверное, окажется не хуже, ну напорют где-то, бывает, и у него бывало…

Ладно, он уступит… Но…

Кому при смене власти плохо может быть, так это Леониду, вот ведь сейчас уже они на него взъелись. Откуда это все-таки идет?

Преемник… Хотите, чтобы Старик подумал о преемнике? Ладно же! Он сделает рокировку. Это должно удаться. Да, должно. Точно. Он уйдет, черт с ними, но преемником его будет Элэл. Вот как!

Он проведет Леонида на свое место. Нажмет на все педали. Им придется это проглотить…

Гена, как обычно, ждал впереди, у площади.

— Извини, Гена.

— Куда поедем?

— К телефону.

— Междугородная?

— Да. Леониду.

Считаете, Элэл себя исчерпал? Хорошо же…

— Из дому звонить будем?

— Из дому? — Старик вздохнул. — Да уж давай из института…

…Служебные телефоны не отвечали, там было поздно, — разница во времени; Старик набрал номер домашнего, трубку сняла Тамара.

— Я жду его, он пошел в институт и что-то задержался…

Старик изложил ей свой проект.

— Спасибо… Я рада. Дело не в должности, вы понимаете. У меня свои соображения. Все это значит, что через полгода Элэл снова будет дома… Я мечтаю, чтобы он вернулся, уехал отсюда, чтобы у нас опять была семья. Ведь я извелась. Я приехала сейчас за ним забрать его любыми путями. Это мой решительный ход, если хотите.

Старик слышал, как меняется ее голос.

— Вот видите, какая радость для меня, выходит, я уже у цели. А дочка как обрадуется…

Она заплакала.

— Извините, звонок, кто-то пришел, я сейчас открою… так настойчиво… нет, это не он, у него ключ…

* * *

Савчук пропустил вперед Кирилла и вышел вслед за ним. Машина была наготове.

— Спасибо, — сказал ему Кирилл.

— Сочтемся.

— Почитаю и дам тебе знать.

— Не пропадай, — сказал Савчук на прощанье.

Рукопожатие.

Машина скрылась, Савчук еще стоял на дороге. Огляделся. Главный вход, лабораторный корпус; недлинная вереница зданий института и жилых домов, взбирающихся от берега по склону, все в красном закатном свете. Тайга, скалы, вершающие хребет. Кедровый мыс. Вроде все на месте.

Савчук пошел к себе.

На столе у него лежало заявление Ивана Егорыча. Опять плоды деятельности Баранова!.. До таких высот, сказал себе Савчук, ты еще не опускался. Всегда у него было правило — не брать людей, которых он не знал или знал недостаточно; раньше Савчук держался своего правила очень строго, мог себе это позволить, институт был маленький, обозримый, камерный; наконец, Савчуку удалось произвести революцию в умах академического начальства, — сколько он энергии на это потратил; институт стал быстро расти, что имело последствия не только положительные; вот, пожалуйста, — Баранов. Лабораторию надо было кому-то поручить, других кандидатур тогда не оказалось. Фамилия, конечно, вполне биологическая… По бумагам — все прекрасно… Впечатление от разговора с ним осталось хорошее, Баранов очень корректно дал понять, что поддерживает точку зрения Савчука на проблему Яконура, вроде тут было не поддакивание, а собственное мнение; заманчиво приобрести еще единомышленника… да кто знал, что у него в голове!

Появился Кемирчек, привел парня — такого же молодого и такого же аккуратненького:

— Коля Калугин.

Коля, выяснилось, занимается обонянием.

— Очень интересно, — вежливо сказал Савчук.

Вечер не был беден гостями.

Коля бегло рассказывал: химическая теория обоняния… электромагнитная… очень яркие эффекты — у рыб…

Савчук размышлял о Баранове.

Коля здесь в экспедиции, собирает эмпирический материал… вылей наперсток примеси в Баренцево море — сразу рыба учует, ей достаточно молекулы на литр…

Савчук встрепенулся. Стал слушать. Здесь могло что-то быть… Только результат нужен немедленно, потом это уже никого не будет интересовать.

Коля знаком с проблемой Яконура. Ему известно направление работ института. Он хотел бы внести свой вклад…

Савчук видел: парень волнуется.

Единомышленник!

Деловой вопрос:

— Что вы можете измерять?

Кемирчек:

— Пусть бросит своим рыбкам чего-нибудь…

— Это ясно. Чувствительность вашей аппаратуры? Форма представления результатов?

Коля рассказал.

— Хорошо, — решил Савчук. — Бросьте, как выражается Кемирчек, своим рыбкам чего-нибудь из коагулянтов. Знаете, что это такое? Их добавляют в стоки комбината. Они захватывают из стоков всякую грязь и выпадают с ней в осадок. Вода становится гораздо светлее, Но часть коагулянта уходит с водой в озеро. Сами понимаете, Яконуру это не подарок. Это может быть даже вреднее тех веществ, которые удается высадить, еще неизвестно, что хуже. Надо, в частности, знать, как будут реагировать рыбы…

Парень кивал.

— Кемирчек снабдит вас всем необходимым, включая данные о концентрации. Договорились?

Проводил ребят до двери.

Так что же с Иваном Егорычем? Не надо отпускать…

А что все-таки с Барановым?..

Пришла Ольга. Савчук подивился ее позднему визиту, подивился и платью, голубому, с матросским воротником; эта женщина могла позволить себе что угодно, все ей было хорошо. Савчук поднялся навстречу, поставил два кресла рядом.

Ольга никогда не начинала с погоды. За две минуты она сказала все и теперь ждала от Савчука ответа.

Ее просьба была неожиданной. Савчук молчал. Что же сказать ей? Удивительная женщина.

— А вы подумали о том, как отразится это на ваших отношениях с Косцовой? Она — ваш учитель. И это, на мой взгляд, честь — быть ее ученицей. Более того, мне кажется, у вас с ней такие отношения, словно вы ее дочь. А ведь Косцова, насколько я знаю, считает дурным тоном ввязываться в это, следовательно…

Удивительная женщина улыбается.

— Понимаете ли вы, сколько трудностей появится не только в ваших отношениях с коллегами, но и вообще в вашей жизни? Сегодня вы — вполне сложившийся ученый, со всеми нужными степенями и званиями. У вас своя лаборатория, вы имеете уже авторитет и прочное положение. Занимаетесь себе стерильной наукой. Никому не мешаете. А завтра вы хотите начать новое существование, полное риска и неопределенности. Вы окажетесь с теми, чья позиция непрочна, кого компрометируют, чье будущее туманно. Вы можете лишиться и лаборатории, и авторитета, и чего там еще…

Она улыбается!

— Ладно, Ольга, я не придаю большого значения ни вашим, ни своим регалиям, это все туман… И все-таки. Ну, я-то уже прочно связал себя с теми, чье положение я оцениваю как очень неважное. Но вам это зачем? Я рад видеть вашу улыбку. Хотите, сознаюсь, о чем я думал, когда вы вошли? Я думал: удивительная женщина! Но, поймите, вы хотите ввязаться в игру, где не улыбаются. Там все слишком серьезно и улыбки никого не убеждают.

— Я родилась на Яконуре, — сказала она. — Прошу вас.

Савчук принялся кружить по кабинету. Он говорил слишком много…

Ни слова больше. Замолчать. Болтун.

Она родилась здесь, вот и все!

Одних уговариваешь, других отговариваешь… Он был искренен с Ольгой. Достаточно ли он ее отговаривал? Пожалуй.

Итак, что же будет? Будет всеобщее изумление, фырканье Косцовой и прочее; эмоции, пройдет. Будет у него очень одаренный сотрудник, светлая голова. И удовольствие работать с этой женщиной… Будет ответственность, — надо охранить ее, надо защитить, когда на нее набросятся. Будет опасность взрыва в собственном отделе, — как всегда с людьми сильными и категоричными…

— Сегодня у них там большой день, — сказал он. — Разведка донесла… — Он усмехнулся. — Что-то еще запускают. Все, разумеется, сбросят в Яконур… — Махнул рукой. — Надо подойти туда на катере и померить. Сможете на днях отправиться в экспедицию?

…Оставшись один, Савчук вышел на середину кабинета и заложил руки за голову. Потянулся. Постоял так, раскачиваясь из стороны в сторону.

Он большой, широкоплечий, грузный. Доброе лицо с пышными усами. Крупные пальцы крепко переплетены на мощном затылке. Стоит, раскачиваясь. Задумался.

Савчук устал. Это накопилось. Он давно уже работал на больших оборотах.

За окном лежал Яконур. А напротив окна — карта на стене: голубая, слегка изогнутая, слегка вытянутая яконурская капля. Когда-то, увидев такую карту впервые, Савчук охнул: надо же, у этого озера и форма самой воды.

Как в зеркало, Яконур смотрел через окно на свою карту.

И точно напротив окна был на другом берегу дымный факел…

Савчук не мог сказать: «Я родился на Яконуре». А хорошо было бы заявить, например, Шатохину: «Я родился на Яконуре. Прошу вас. Не сбрасывайте стоки». Савчук улыбнулся. Вот бы Шатохин рот открыл!..

Начинал Савчук токарем, пальцы и сейчас помнят гладкие податливые рукоятки, вечерами стал учиться, после университета быстро сделал одну работу, другую, он не терял темпа, он чувствовал в себе силу для многого, искал задачу, которая требовала бы такой силы, какую он знал в себе; ему только надо было увидеть такую задачу, — если б он ничего не сделал в науке, то поднял бы отстающий колхоз, или заключил трудный мирный договор, или провел блестящую операцию на сердце… И тут возникла проблема Яконура. Это требовало его специальности. А главное — его внутренней силы. Он приехал, возглавил институт и объявил войну комбинату.

Даже союзники упрекали Савчука за то, что для него наука — не главное. Он не притворялся. Он нашел свое дело. Он не страдал из-за того, что наукой оно было только отчасти. Это не принижало его дела.

Он говорил себе, что в такой ситуации и на этом месте человек должен вести себя соответствующим образом. Он, Савчук, отвечал за озеро Яконур. Отсюда — все его поступки.

Кто-то должен был занять категорическую позицию, вызвать на себя главный удар и тем послужить Яконуру. Савчук взял это на себя.

Другим казалось, что он принимает решения с ходу. У него была его обязанность, она решала.

Но иногда он чувствовал, — уже не хватает и его сил. Вот давление подскочило…

Он оказался под лучами мощных источников, почти лазеров. Он рисковал реально. Не раз над ним ломали шпаги. Но — держался.

Утверждали, что он против развития экономики в крае; Савчук объяснялся, не всегда успешно. Его не понимали, вот он и тратил себя на споры вместо науки… Ему ставили в вину, что он говорит без доказательств; и он нажимал в институте, чтобы получить обоснования… Его подозревали в неискренности, говорили, что он извлекает выгоды из своей категорической позиции, что позиция его худа только внешне, а на самом деле — хлебная, дает ему популярность и поддержку кое у кого. Да он бы мог покрупнее иметь звездочки на академических своих погонах и при гораздо меньших затратах самого себя, это ж надо его здоровье, чтоб до сих пор ничего, кроме гипертонии, не заработать… Э, мало ли еще что говорили!

Бывал, конечно, он и не прав; при этой-то своей массе, при том, что на больших оборотах вынужден работать, нет-нет повернется да и заденет кого-нибудь, придавит, — бывало, однако без злого умысла.

А что это, собственно, за речи он себе позволяет… Обиделся на кого-то? Позор! Оправдывается? Стыдно!

Устал.

Савчук подошел к столу и вызвал машину. Пора ехать в аэропорт. В самолете поспать можно будет…

* * *

Лена заварила чай, и вот теперь Захар сидел с белой фаянсовой кружкой в глубоком кресле и выслушивал Якова Фомича.

— Что, — говорил Яков Фомич, — трудно, значит, быть научным сотрудником?

Яков Фомич внимательно посмотрел, что там на лице у Захара, хмыкнул и направился к стене, занятой стеллажом с книгами. Захар пил чай и улыбался. Лена следила за Яковом Фомичом и ждала.

— Вот мне сказал как-то Снегирев, помните, радиационная химия воды, реакторами занимался, — так вот, я поздравил его девятого мая, а он мне ответил: знаете, Фомич, в атаку под обстрелом подняться вместе со всеми было легко, а на совете встать одному — бывает не под силу…

— Мне надо на кухню, — сказала Лена.

— Сядь, — Яков Фомич указал жене место в кресле у окна и перевел палец на Захара. — Да… Сочувствую. — Яков Фомич вздохнул и покрутил головой. — Как же быть? Из лаборатории-то ведь вас не выкуришь, уж на это вы не согласитесь.

— Не согласится, — поддакнула Лена.

— Что же с вами делать? Кем мне вас в институте пристроить? — Яков Фомич поскреб голую макушку. — А, вот! Идея! Прибором. Самое лучшее для вас быть прибором. Каким-нибудь безобидным. Стоять себе на полке. Спокойно. Чтоб никто не тронул!

— Пыльно, правда, — сказала Лена.

— Мелочи, — отмахнулся Яков Фомич. — Что там. Прекрасная мысль. Как, Захар? Согласны? Ладно, обращаю вас в прибор. Внимание! Раз, два… Стоп. А однажды какой-нибудь студент вздумает использовать вас в бредовой схеме. Он полезет за вами на верхнюю полку и уронит вас. Вы — вдребезги. Ну, предположим, он сумеет снять вас благополучно. Случается. Тогда он пережжет вас при включении. Тоже никуда не годится. Кругом, видите, превратности судьбы…

Яков Фомич положил руки на плечи Захара.

— Сочувствую вам! Крепитесь… Послушайте, а не приступить ли нам прямо к ужину? Захар, прошу вас, посидите, а мы с Леной закончим на кухне сложные приготовления…

Захар поднялся, пошагал по комнате; остановился у стеллажа, рассматривая книги.

Яков Фомич, разумеется, попадал точно, как всегда… Захар и не отбивался. Он не был в обиде, он не мог обижаться на Якова Фомича; он был смущен — как обычно при разговорах с хозяином этого дома.

Смущало Захара внимание, с которым его здесь встречали. Его принимали тут как равного; а Захар был не из тех, кто уверен в себе, он беспокоился, что окажется не на высоте, и заранее горевал в ожидании момента, когда Яков Фомич конечно же обнаружит свою ошибку.

Захар был талантлив и при этом относился к себе пренебрежительно. У него всегда находился повод тревожиться, чувствовать себя виноватым и стараться искупить какие-то свои грехи, прошлые, настоящие или вероятные в будущем.

Только в одном случае тревога в нем стихала, он переставал ощущать в себе слабость, забывались его колебания, неуверенность и огорчения, настоящие и выдуманные. Он находил удовлетворение в работе. Такова была защитная реакция.

Он работал постоянно, даже если работа ему почему-либо не нравилась или он понимал, что в ней нет необходимости. Закончив одно, сразу брался за другое. Было важно, чтобы всегда нашлось что делать…

За ним утвердилась репутация человека чрезвычайно добросовестного и трудолюбивого, отлично осведомленного в своей области.

Плюс его поразительная память, на которую все привыкли полагаться, плюс любовь к порядку и деталям. Однажды машинистка потеряла страницу из его статьи, он написал страницу заново, а когда нашлась прежняя — обе полностью совпали.

Его одаренность была известна всем; но никому не пришло бы в голову назвать его творческой натурой. Он редко искал новые решения и охотно шел туда, куда его вели.

Вот он стоит у стеллажа, пробегая взглядом по корешкам книг. Его интересуют авторы, а не названия. Одновременно он продолжает думать о своем. Рука его на книжной полке, пальцы поднимаются и падают, равномерно постукивая по дереву.

Он любил бывать у Якова Фомича, ему нравилась эта счастливая пара; когда-то он боялся наскоков хозяина и пытался их избежать, теперь он видел в них одно из милых свойств приятного ему благополучного дома…

Телефон.

— Захар, послушайте, пожалуйста!

Он снял трубку и услышал взволнованный голос Вдовина… Казалось, это просьба о помощи…

* * *

— Ага! — воскликнул Саня. — Там, значит, был только еще предбанник!

Все рассаживались по лавкам по обе стороны длинного стола.

— К рыбе просьба не прикасаться! И вообще ничего на столе не трогать. Оргкомитет предлагает дождаться женщин, я хочу сказать — прекрасной половины участников конференции…

Лавки были массивные, стол — из толстых досок.

— Обычное дело, — продолжал Саня, — к маленькой печке нечаянно пристраиваются средних размеров хоромы…

Герасим сел у камина, закутался в махровую простыню.

Тепло от поленьев, отсветы на деревянных балках…

Разговоры — о работе.

Герасим поискал глазами Саню; он лежал на широкой лавке в углу, подбородок на руках, и смотрел в огонь.

Теперь рассказывали студенческие истории.

Герасим поднялся. Босиком по деревянному полу — хорошо! Остановился у квадратного окна.

Сразу за стеклом — темнота, совсем черно, непроглядно, — наверху, внизу, — только мостки были едва видны, светлели между верхом и низом, уходили в темноту над черной водой.

Вдруг блеснуло, черная поверхность воды разошлась, в разрывах вспыхнули всплески.

Герасим услышал, как бегут по мосткам, и в тот же миг увидел, — в темноте видно было, как колышутся груди; затем — голоса и стук двери.

…Наконец все собрались.

Тост хозяев: за гостей.

Деревянная кружка с пивом по кругу.

— А что-то в нем есть, в дереве!..

Становилось шумно.

— У вас, мадам, ренуаровский тип!

— Ошибаетесь. У меня рубенсовское мясо.

Тост за хозяев.

Саня в своем углу что-то доказывает блондинке в купальном халате.

Рыба, конечно, была превосходна.

Тост за парамагнитный резонанс.

— А вы хорошо смотритесь рядом!

Это — про Саню с блондинкой. Саня совсем не против, он тоже так считает.

— Нет, нет, это нельзя пускать на самотек!

— Нужен теоретический подход! Научные рекомендации!..

Кто-то уже выхватил головешку из камина. Идеи подавали со всех сторон.

— Разделим генеральную совокупность на два таксона по признаку пола…

— Выберем признаки для ранжирования…

— Не спешите, система факторов — залог успеха…

По стене, по желтому дереву пошли вычерченные головешкой имена: слева мужские, справа женские. Ряды сосновых досок — как строки таблицы.

— С чего начнем?

Первым был выбран рост, за него дружно проголосовали все, бесспорный фактор, учитывать решили абсолютные значения в сантиметрах. Против имен стали появляться цифры.

Саня назвал рост Герасима совершенно точно.

— Второй признак — возраст!

Началась дискуссия: как вводить возраст в таблицу. Тех, кто хотел писать абсолютные значения, раскритиковали. Герасим предложил вычислять разность между действительным возрастом и каким-то стандартным.

Но женщины не могли договориться по принципиальному вопросу: что принять за оптимум.

Герасим ушел в баньку, там было пусто, температура упала до 110,— опять цифры, подумал он, глянув на термометр; лег, вытянулся, подложив руку под голову.

Печка потрескивала, остывая, разговаривала в тишине сама с собой. Или с ним?

Жарился в полудреме…

Сел. Голове тяжело и горячо.

Вышел, не спеша — по мосткам, постоял у края, прыгнул.

Поплыл на спине. Ночь черная, и тонкий месяц в дымке — за верхушками деревьев.

Вернулся. Еще из-за двери услышал голоса. Спорят. Потом смех… Снова спор.

Вытерся досуха, натянул джинсы, рубашку. Вошел.

— Цвет глаз! Какие будут предложения?

Герасим увидел: появилась женщина в голубом платье с матросским воротником, длинные волосы лежали у нее на плечах, на этом воротнике; она сидела возле кого-то из хозяев.

— Предлагаю семибалльную шкалу, чтобы кодировать в восьмеричной системе, для обработки информации на ЭВМ на базе имеющихся программ!

Герасим смотрел, как смеется женщина в платье с матросским воротником.

— Воспользуемся методом экспертных опенок. Дамы, вам слово!

Наверное, она живет здесь, раз она в компании хозяев…

— Карие — семь очков, голубые — шесть, черные — пять, зеленые — четыре, серые — три, желтые — два очка, в крапинку — одно, прочие — ноль, пиши столбиком, аккуратно!

Полная информация о ней, в цифрах, зафиксирована была на стене. Там же Герасим прочел имя.

— Форма носа!

Он увидел, Ольга поморщилась. А он не считал, что форма носа плоха.

— Прямому — очка четыре, высший балл, — предложил он. — Семи разных носов не наберем.

Женщины, к удивлению Герасима, поддержали его.

— …Курносый — три очка, прочие…

— Нет носа — ноль очков!

Подошел Саня:

— Ты куда исчезал?

— Пожарился еще немного.

Саня кивнул на исписанную углем стену:

— Образец решения проблемы в условиях дефицита времени…

Ольга повернула голову и встретила взгляд Герасима; он улыбнулся, она ответила.

— Масть!

— Рыжий — пять очков, — сказала Ольга.

— Везет рыжим, — тихо сказал Герасим.

Саня пожал плечами.

— Блондин — четыре!

— Брюнет — три! Шатен — два!

— Крашеные и прочие — одно очко!

Приступили к процедуре суммирования, к вычислению рангов и затем к составлению пар.

Считали очень тщательно, при живейшем интересе всех участников; исправляли друг у друга ошибки; страсти были накалены.

Герасим прикинул цифры в уме…

Что-то произошло.

Потом он не раз спрашивал себя: что же произошло? Он не был влюблен в женщину в платье с матросским воротником, этого просто не могло быть, он увидел ее впервые, был заинтересован, но и только, влюблен в нее он не был. В числа он не верил, все это шла игра, забава, ну и уж он-то знал, какая вера вообще может быть цифрам. Предположение, что здесь работала судьба, казалось ему просто глупым, впутывать сюда рок было бы дико. Но что же все-таки произошло? В конце концов, он мог пролежать в баньке и не увидеть женщину в голубом платье, цифры могли не сойтись, она могла заняться какими-то своими, делами и не появиться вовсе, да мало ли что еще? Он мог отшутиться и уйти один. Яконур мог разбушеваться и залить берег. Земля могла изменить курс… Что же произошло? Теоретически существовал миллион вариантов, и то, что сбылся именно этот, он не мог объяснить рационально.

Что-то произошло.

Он шагнул к Ольге, кивнул на таблицы и сказал ей:

— Вы видите, к чему идет дело?

Ольга улыбнулась:

— Я уже посчитала.

Дружный крик раздался за столом: появились первые результаты.

Герасим и Ольга стояли рядом, все смотрели на них.

— Ну же, ну! — кричал Саня.

Герасим коснулся одной рукой Ольгиного плеча, другую поднял над головой. Они были почти одинакового роста.

Он волновался и спрашивал себя, что же произошло…

Все ликовали.

Герасим поцеловал Ольгу, она подставила ему щеку.

Публика занялась другими парами.

Щека была теплая…

Все это, наверное, такие вещи, что если их еще нет или они уже минули, то нельзя представить себе, что они могут быть вообще и могли с вами случиться; а если они происходят сейчас с вами, то вы не понимаете, как вы жили раньше, и не мыслите себе больше жизни без них.

Потом отворилась дверь, вошел сторож, бренча ключами, все засобирались; Герасим спросил:

— Получил ли я право, по крайней мере, проводить вас?

* * *

Распахнула тетя Аня обе створки окна, положила локти на подоконник, легла на него грудью.

Скоро уж Иван должен вернуться. Выпустили Белочку, она весне обрадовалась, к вечеру ушла далеко. Прямо вон туда, за склон. Теперь каждый раз так будет. Когда потом сама придет, к теленку заторопится, а когда и до полночи ее ищи. Хозяйство. Картошку тоже всегда сами садили. Только плохо картошка родится, раньше какая была хорошая, а в том году — ничего. Что-то с погодой случилось, говорят, климат меняется. Да ведь тут все на камнях, на камнях. Удобрение надо. Ну, а удобрение какое? Все удобрение только от коровы. Вот корова есть, значит, и назем тоже есть, и картошка тут как-никак да уродится. А корову держать сколько хлопот. Косить-то когда, только в выходные. А покосы где дают, на склонах, далеко. Ну, когда успеет Иван косить, когда не успеет. Да на склонах на таких дают, что там, может, ничего не будет. Вот уж думали, чтоб корову продать. Так ведь все вместе — и корова, и покос, и картошка…

Тетя Аня подышала в ладони, свежо было. Из дома шел на нее теплый дух от остывающей печи; ужин готов, Ивана Егорыча дожидается. В лицо тянуло влажной прохладой с Яконура, окно глядит прямо на воду. Двор выходит к берегу, и там, у мостков, — Иванова лодка.

Я стою перед этим окном, распахнутым на Яконур, и смотрю. Женщина облокотилась на подоконник, легла на него грудью. Задумалась. Руки ее перед ее губами… Слева и справа обрамляют ее занавески, снизу — цветы, тесно поставленные ею на подоконнике, сверху — сделанный мужем резной наличник. В сумерках угадываются ее плечи и там, дальше, в теплом пространстве, — налаженный, уютный, очень добрый дом. Весь в таких занавесках и в цветах. Я стою перед окном, смотрю, и мне ясно, как хорошо, как мирно и счастливо может быть в этот час на душе у людей, которые живут в доме с окнами на Яконур.

Они уж давно тут…. Сын еще совсем был маленький — муж под войну попал. Ну, а с войны вернулся, и дом вот поставили. Иногда думала: может, надо перебраться? Сестра вот младшая замуж вышла в город; и квартира у них, работает на комбинате, мотористкой. Ну придет она утром на работу, запустит машин, сколько ей дано, и смотрит там за ними. А вечером как звонок, так домой идет. В магазине все закупит, что им надо. Еще и так, соления для себя сделает, — что на базаре есть, что сюда приедет наберет. Или вот еще знакомая одна, в учреждении работает. Разошлись, ну и ничего, не тужит. Письма она отправляет. Так там тоже, как законвертил, так и ладно, домой иди…

Свежо очень. Рано, может, окна распечатала?

Выпрямилась, затворила окно. Пошла по дому.

Если б Федя остался… Раньше-то все думали: вот Федю вырастим… В школу он далеко ходил, в поселок. Хорошо учился. Правда, одно время так погуливать начал, курить. Придет домой, слышно, что курил, — тут ему по зубам. Бросил. Другое пошло: не буду больше учиться, и все, буду работать, как отец. Двойки стал приносить, думали его забрать из школы. Потом понял, что учиться надо. Выправился… В одном все с ней спорил — молоко не пил. Красивый такой рос, и такой у него цвет лица был. Очень он раньше любил молоко, и вдруг наотрез. Учитель, говорит, по физкультуре сказал, поменьше жидкости. Да, конечно, не в учителе дело, просто его ребята в школе засмеяли за цвет лица. Вот он и решил взрослее как-то быть… И все рисовал. Из школы прибежит, уроки поскорее сделает и сидит рисует. Или на Яконур уйдет рисовать, в тайгу, на склон. Кругом вон на стенах все его. Потом, как Феде школу кончать, приходила Косцова из института, говорила с Иваном и с ней, чтоб Феде дальше учиться. Теперь уж сын взрослый, художником, в городе живет, совсем отдельно… Столько она думала, может, надо было сделать, как он тогда хотел. Забрать из школы, пусть бы работал с отцом. На глазах был. А отслужил бы — обратно вернулся. Дом большой. И ей с Иваном по сыну не тосковать, да и он, наверно, счастливей был бы. Болит у нее за Федю, давно. Ведь как знала тогда, что надо сына послушать. Внуки б уже были…

Увидела в окно: Иван появился, уже из стайки в мастерскую идет. Набросила платок, пошла звать ужинать.

Доить потом будет, как Ивана покормит.

Остановилась на пороге мастерской. Верстаки, провода… баллоны… жестянки… Богатая у Ивана мастерская. Как перестал капитанить, начал славиться умельцем. В институт позвали. За Иваном всегда хорошая слава ходила. А что мастерская богатая, это Карп говорил, всем, говорил, завидно. Иван ему сказал: что завидовать, это нажить надо.

Голая лампочка горела наверху, Иван ладил под ней мотор на верстаке. Он стоял поворотясь наполовину к двери, а дверь была открыта, и со двора еще тоже шел свет, последний; когда Иван поднимал голову, тетя Аня видела, как светятся его глаза, один солнечным, другой электрическим светом.

Она спросила, как всегда, про работу, он не сразу ответил; потом сказал, что все, больше не пойдет, уволился.

Иван говорил, тетя Аня смотрела ему в глаза; у Ивана глаза — будто он всегда про себя что-то думает.

Она было почувствовала беспокойство; но прогнала его. Никогда она не обсуждала, что решал Иван, привыкла вверяться во всем его воле. От этого делалось покойно и приятно, муж ее был мужчиной.

Спросила только, не из-за Баранова ли он. Прошлый раз говорил, что его поставили к новому, к Баранову, а тот без толку понужает. Иван опять ответил не сразу, потом сказал, что из-за Баранова. Она спросила, какой человек Баранов; Иван ответил, что плохой. Тетя Аня спросила, почему он знает, что плохой; Иван ответил, что он не знает, он видит. Еще помолчал, потом усмехнулся и рассказал ей, как было: Баранов стал понужать, почему на кормушке для рыб не написано, что кормушка конструкции Баранова, а Иван ему и растолкуй, что без того все знают, что кормушка это Баранова…

Иван сказал еще, что будет опять рыбачить, как прежде, — проживут.

Тетя Аня больше не спрашивала. Еще вдруг откуда-то это беспокойство; но опять она его сразу прогнала. Прогнала — и забыла совсем.

Вот он доладит, и пойдут ужинать.

День кончался быстро, и тетя Аня видела, как все ярче становится у Ивана тот глаз, что светится электричеством, а другой тонет в темноте, гаснет.

* * *

По шпалам вразвалку шел человек с фонарем. Следом двигался паровоз, катил осторожно и послушно.

Столбов наблюдал за ними через стеклянную стену своего кабинета. Удалось, значит, договориться с железнодорожниками. Хорошо. Котельная еще достраивается… Молодцы ребята. Шатохин-то улетел языком молоть.

В динамике щелкнуло.

— Главный, на подходе…

— Знаю, — перебил Столбов.

Надел куртку. Поглядел на красную защитную каску, но брать ее не стал. Пусть висит.

Опять динамик:

— Главный, процентовки можно забрать, вы их подписали?

— А я и не думаю подписывать. Это дармоеды.

Еще голос в динамике:

— Главный, это я…

— Ты мне будешь нужен.

— Хорошо бы только…

— Я тебя вызову.

Столбов отключил всю эту музыку. Он всегда делал так, уходя. Не хотел, чтоб крик стоял в пустом кабинете.

Остановился на минуту.

Эта минута всегда была его, только его, собственная его минута, она принадлежала ему, Столбову, лично — и больше никому. Здесь все отключено, значит, здесь его уже нет, а за порог он еще не вышел, в цехах не появился, — он нигде, он наедине с собой. Больше он не мог себе позволить, но эту минуту держал только для себя. В конце концов, необходимо же ему время, чтобы пройти от стола до двери. И можно чуть промедлить, можно остановиться на зеленой ковровой дорожке, постоять минуту без тех двух или трех секунд, которые понадобятся, чтоб пройти оставшееся расстояние до двери.

Вот стоит он на этом пути, на зеленой дорожке, прочертившей прямую, кратчайшее расстояние от его стола до двери. Сосредоточенный, подтянутый. Взгляд очень точный; жесткий взгляд. Как обычно, белая рубашка, галстук. Руки его на бортах куртки; тонкие короткие пальцы, нервные, они и сейчас, в движении. Вот-вот он пойдет дальше. Нет. Задержался.

Он вспомнил, как возвращался сегодня на комбинат со второй сменой, двигался через проходную в толпе людей, с которыми занимался одним делом, для которых его кровное дело не было, он верил, чужим, не было чуждым; как и он, связали они свою жизнь, свое настоящее и будущее с этим делом, понимали важность его и отдавали ему часть своего существа; то были единомышленники Столбова, его единоверцы. Он не обманывал себя. Он знал, что огромное дело захлестывало ходом своим разных людей и по-разному. Делу требовалось множество рук и голов, оно было многолюдным и многоликим, большое его дело; для него это главное дело его жизни, а кто-то связал себя с ним только по необходимости, для кого-то здесь случайное решение, кому-то временный выход из ситуации, какие-то люди всегда останутся равнодушными исполнителями. Но не это было самым существенным; самое важное было то, что все они, независимо от личных пружин, приводящих людей в движение, собрались здесь и, собравшись вместе, делали, кто как мог и умел, одно большое общее дело, их дело. Это чувство общности, которое Столбов испытывал каждый раз, когда шел со сменой через проходную, — оно поддерживало его, охраняло и убеждало в его правоте.

Он был инженером. Он принадлежал отрасли. Он рос вместе с ней. Он отдавал ей себя и взамен получал уверенность, что он — часть огромного, мощного, всеобъемлющего, набирающего скорость механизма. То, что происходило в мире, работало на его отрасль. Он еще застал время, когда потребность в ней удовлетворялась маленькими опытными установками. Технология была примитивная… За двадцать лет работы он участвовал в одной реконструкции за другой. Процессы стали непрерывными, емкости выросли в десятки раз; конъюнктура в стране — только ушами не хлопай, появилась конкуренция между заводами, вышли на внешний рынок… Цифры на будущее — фантастические. За пятнадцать лет предстоит расширение в три-четыре раза… Он был инженером, и его отрасль мужала вместе с ним.

Он был главным инженером. Его дело находилось в его власти, он направлял его своей рукой. Назначение сюда, где все было еще на нуле, поначалу не слишком обрадовало его; карьера Столбова хорошо складывалась и на прежнем месте, он был там заместителем главного инженера огромного комбината; но здесь он получал все дело в свои руки. И притом — продукция новая, технология — новая, это не еще один комбинат, как другие, а все — в первый раз. И Столбов согласился. Вот уже есть рост, многое освоили, стали по частям давать продукцию, неплохую, а будет она еще лучше, будет, хочешь ты или не хочешь, потому что ГОСТ уже утверждается. Задание не уменьшили, продукция нужна стране, заводы берут ее охотно, даже охотнее всякой другой. Скоро, пожалуй, можно будет не покупать за границей. По чистоте комбинат делает не хуже праттеровской, кое в чем, правда, выходит послабее, зато, очень важно, реактивность лучше. Столбов разговаривал на заводах с рабочими, — они практически не отличают его, столбовские, компоненты от импортных… Он был главным инженером и гордился тем, что ему удалось сделать.

Он был инженером, он принадлежал своей отрасли, он был главным инженером, и все, что происходило, касалось его лично. Он платил каждый день, таково было его место в жизни, — платил за ошибки своих замов, своих рядовых инженеров, своих рабочих. Он не прощал ошибок, это была одна сторона его работы, а расплачивался за них — не глядя, не считая, такова была другая сторона. За собственные ошибки платил втрое: хотел не иметь ошибок. Платил за ошибки директора. За ошибки главка, за грехи проектировщиков. Посадили комбинат на Яконур; производственники относятся к своей работе как к работе, стараются сделать все, что можно, и по качеству продукции, и по очистке стоков, у них трудное положение перед отраслью, страной, Яконуром, — их же, производственников, и клеймят за чужие грехи. Каждый день Столбов решал эту трудную задачку, иногда ответ сходился, иногда нет. Вот на столе телеграмма из министерства по поводу очередного столбовского успеха: «Поздравляем руководителей комбината»… Но он-то знал, сколько дерьма еще у него здесь. А вся эта орава кругом — научники, которые кормятся за его счет, а пользы ни хрена, да разные инспекции, мешающие работать, житья нет от их докладных и замечаний, подтираться этими замечаниями… Столбов понимал: им известно, как он к ним относится. А он и не думал скрывать. Для них он был монстром, нечистью, нахалом, выскочкой, врагом природы и человечества, неучем, технократом, исчадием ада… Столбов усмехнулся. Ерунда! Он был инженером, вот кем он был. И он был уверен в правоте своей отрасли, в необходимости комбината, в возможностях технологии и в своих силах. Он был главным инженером.

Столбов одернул куртку и пошел к двери.

Бориса он застал в его пультовой, у щитов со всеми этими самописцами, лампочками, мнемосхемами: структура, наполнение, расход, насосы… Суетились девочки и мальчики, что-то крутили, нажимали на кнопки; дежурная за своим столом крыла кого-то по телефону. Борис командовал. Столбов видел: нервничает. Отвел Бориса в сторону, спросил!

— Паника?

— Иди ты…

— Ладно, ладно!

— Все зависит от того, что к нам…

— Знаю!

И он про то же, можно подумать, будто Столбов запускает комбинат лишь для того, чтобы продемонстрировать качество очистки стоков! Такой вид продукции не предусмотрен.

— Я думал, ты всерьез спрашиваешь, — сказал Борис.

— Я спрашивал всерьез. Но этот ответ я знаю. Слушай. Мне нужен заместитель по очистке промстоков. Иначе мы с тобой завязнем. И этим замом будешь ты.

— Пряник? Или показуха?

— Ценю откровенность, но когда-нибудь получишь сдачи… Для дела. Я прав?

— Пожалуй, прав. Ладно. А начальником цеха?..

— А начальником цеха очистных сооружений будет Галина. Ты ведь ею доволен?

— Ничего, что…

— Что баба? Ничего. Такая семерых мужиков стоит. Увидишь. Ну, счастливо тебе сегодня, ни пуха…

— Тебе — ни пуха. Чтоб получилось.

— А я паровоз вызвал для подкрепления. Вытянем репку…

Столбов подмигнул Борису. Он и сам был взвинчен, только виду не подавал. Про репку зря разговорился, не сглазить бы…

Он пошел вдоль эстакады трубопроводов. Это был ствол комбината; здесь все эти трубы — желтые, белые, синие, красные, больших диаметров и малых, в теплоизоляции и без — тянулись вместе, мощным стволом; он ветвился, трубы разбегались по сторонам, и на них гроздьями были цеха, как крупные плоды.

Столбов заходил в цеха и видел, что он там не нужен. Это был хороший признак. Давно отданы все распоряжения, каждый не один раз проинструктирован, всякая мелочь проверена. И если бы Столбов кому-то сейчас понадобился — это означало бы, что все полетело к чертовой матери.

От всего этого скопления газгольдеров, ректификационных колонн, градирен, цехов грязных и с пальмами, железнодорожных путей, цистерн взвивались в сумерки разноцветные дымы и туманы, ползли запахи миндаля, нефти и тухлых яиц, поднимался ровный гул. В этом огромном котле шел процесс. Иногда с ревом приоткрывался где-нибудь клапан, ухал и замолкал. Горели предупреждения: «Стой! Загазованность». У пультов сидели аппаратчики, следили за температурой, давлением и прочим, писали в своих журналах, рядом висели их каски и противогазы. Шел процесс. Столбов был не нужен. Он подготовил это, теперь все шло само собой, — люди, механизмы, реактивы взаимодействовали без него, независимо от него. Притом Столбов был частью всего, что происходило. В этом процессе он был частью всего, что делалось людьми, всего, что делалось в механизмах, всего, что делалось с реактивами.

Это чувство общности и это ощущение, что твое дело — в твоих руках…

Разве они там, на том берегу, могли его понять!

А у него были уверенность, правота и сила главного инженера. И они крепли в нем.

Все, чем он жил, росло с пуском каждого нового цеха, как росла его отрасль, умножая свои предприятия.

Плавление, варка, гидрирование, добавление щелочи и кислоты, подача водорода, нагрев, перекачка в промежуточные емкости, загрузка катализатора, окисление, ректификация, промывка, сушка, перемешивание, резка, полимеризация, обработка сероуглеродом, фильтрация, удаление воздуха, отбеливание, высаживание из раствора… все это происходило сейчас вокруг.

Столбов отогнул рукав куртки и посмотрел на часы. Пора.

Он пришел в цех точно вовремя.

Остановился за спиной наладчика, деда, которого сам переманил с прежнего своего комбината.

Дед посветил карманным фонариком, и Столбов увидел: на сплошной, казалось, поверхности сегмента проступила едва заметно желтизна, будто медом помазало, — мельчайшие капельки только что приготовленной смолы, идущей под давлением через фильеры. Секунда — и легкий белесый туман повис под сегментом. От него шел жар. Дед ловко оборвал клубок, смял его, отбросил. Обдал сегмент аэрозолем, зачистил ножом… И вот — потекли нити. Каждая была как тонкий луч… Дед направил их рукой, бросил лучи книзу, чтоб не переплелись. Выпрямился. Включил сигнализацию для нижних этажей. Перешел к следующей секции.

Вот и все.

Столбов нагнулся и поднял клубок, отброшенный дедом. Волокна сварились между собою.

Поднес ладонь к сегменту. Жар от нитей. Повел рукой вниз, в поток охлаждающего воздуха; жар становился меньше.

Да, вот и все.

Там уж детали…

Пусть попробуют напороть.

Столбов вышел из цеха, глотнул свежего воздуха.

Светили прожекторы, народ собирался перед трибуной. Столбов шел не спеша.

Загудели громкоговорители.

— Товарищи!.. — выдохнул на трибуне Кирилл.

С гольцов тянуло холодом, там еще лежал снег. Столбов застегнул куртку.

Серебристая металлическая труба комбината возвышалась перед Главным как космическая ракета на старте. Огромная, перехваченная оранжевыми поясами, сверкающая в свете прожекторов. Два ряда огней.

Ее было видно отовсюду. Она высоко поднималась над округой.

Главный задирал голову, ведя взгляд по трубе вверх, задирал голову и улыбался.

* * *

— Нет! Нет!..

Я слышу ее крик.

Я вижу, как бьет она рукой по стене, Маша-Машенька, бьет изо всей силы, в кулаке — смятая пачка сигарет.

Прижимает руку к стене. Роняет на нее голову. Табак на ее руке. Как веснушки.

Говорила ведь она ему, говорила… И сегодня, когда он позвонил. Говорила… Да он сам чувствовал, что кончается, в этот раз приехал — совсем плохо выглядел… Вспоминал, как тогда сказали ему: «Что-то вы помолодели на десять лет!» — а он засмеялся: «Это неплохо!» — и покрепче взял ее за локоть, а она смутилась. На лыжах много ходили; бассейн, теннис. Спортивный был. Хотя ноги навыворот!.. А потом врачи сказали, что первый приступ у него был давно, еще до переезда сюда. Она видела у него старую фотографию, для какой-то очередной поездки снимался, спросила — почему у него там такое лицо; оказалось, как раз тогда фотографировался… Потом — второй. А он шутил, что в пинг-понг переиграл… Но стал осторожен. Брал с собой таблетки. Погоду начал чувствовать, чуть ветер — жаловался. Однажды сказал ей: знает, что недолго… Господи, о чем она думает!.. Это ощущение, что он — ребенок, которого надо охранить, защитить, спрятать… Как он только не тратил себя! Она пыталась по-своему, по-бабьи руководить им. Совет Дома ученых, — ну это-то зачем? Поездка в Америку, — может быть, отказаться?.. Ему надо было бы гулять и читать хорошие книги, и ведь он так любил это; она бы его вкусно кормила, бегала бы на базар; укладывала бы его спать в свежую постель, простыни и наволочки она бы сушила в лесу, чтоб спалось ему сладко; а его на части разрывали дела и обязательства; разве для него такая жизнь; все от него чего-то хотели, чего-то от него ждали, он уставал, нервничал и считал, что так и надо; всем что-то от Элэл требовалось, и ребятам, и Старику, и жене, всем; она бы пошла еще и в машинистки, брала бы работу на дом, все бы сделала, все бы смогла, лишь бы он ни о чем не думал, не заботился, гулял бы и читал книги; она бы не навязывалась ему, была бы только при нем, пусть бы он был сам по себе, один или с друзьями, она бы ему не надоедала, пряталась бы и ждала, когда он сам ее позовет… Говорила же она ему, говорила! Чувствовала, что с ним делается. А он отвечал — не могу оставить ребят, буду до конца… Видно, одного толчка не хватало, последнего, и тут приехал человек его забрать, видно, этого не хватало Смерти… О чем она думает, о чем!

Достала из пачки сигарету, расправила. Закурила. Держись, Маша-Машенька. Держись! Черт, вся эта больничная обстановка кругом… Куда они пропали, почему так долго не возвращаются?..

Он спрашивал, любит ли она его. Каждый из них успел прожить целую жизнь, и теперь они хотели знать точно, что с ними происходит. Любит ли! Он для нее… Еще раньше, давно, он был для нее необыкновенным, необычным, необычайным, она думала о нем; это еще с самого начала, всегда. Он спрашивал: «В самом деле, думала?» Да, отвечала она, думала о нем, будто знала, что произойдет. «А потом?» А потом он для нее стал единственным. И все было теперь вместе — то, что она испытывала к нему прежде, и то, что пришло потом. Она считала, что это больше чем любовь. Если женщина говорит о чем-то, что это больше чем любовь… Она была счастлива, она знала: счастье ей выпало в жизни. «Ты для меня…» — говорил он. И она пугалась. Что я тебе, отвечала она, тебе нужен друг… помочь… а что я? Он качал головой. «Я всю жизнь шел к тебе, но почему только теперь пришел?..» Очень мало было их времени, совсем ничего, да и не всегда они часто виделись; кто может знать, как что будет, если будет долго. Мы с тобой разные, говорила она, я боюсь, что мешаю тебе в твоей жизни, я же вижу, тебе нравится твоя жизнь; скоро все коситься начнут… Он останавливал ее: «Нет, я всю жизнь шел тропой к тебе. Это путь мой. Ты еще не понимаешь… Мы будем жить как написано, это для нас написано, так мы и будем жить: хорошо-хорошо, долго-долго и умрем в один день…»

* * *

Приехал Шатохин поздно, — не очень-то все это ему надо, есть дела поважнее. Прошагал коридорами, поднялся по старинной лестнице, оглядывая панели, потолки, люстры. Приоткрыл узкую створку высокой резной двери и вошел.

Вроде все говорили одновременно. Никто даже не повернулся к нему… Шатохин оглядел зал. Так, так. Знакомые все лица. Этот, конечно, здесь. Непременный участник. И без этого тоже не обойдется. Как же! А там кто? Вот это да! Замминистра приволокли!

Шатохин сел с краю и вытащил свой блокнот. Положил ногу на ногу, приладил блокнот на колене, снял с ручки колпачок.

— Прошу тишины! — сказал председатель, знакомый Шатохину по прежним сборищам бездельников. — Зачитываю текст письма, которое предлагается отправить…

Один наконец обернулся! Ревякин. Удивительно, что не вместе летели… Рукой машет. Сиди, сиди там. Не пойду я к тебе. Еще чего, с тобой тут сидеть.

— Письмо, разумеется, на нашем бланке, — продолжал председатель, — где указана, кстати, дата основания: год тысяча восемьсот…

Рядом какой-то юнец менял кассету в магнитофоне. Для потомков, что ли, записывают? Шатохин спросил у него, кто выступал. Мальчишка начал рассказывать: зам делал доклад, потом говорил Ревякин, потом… Шатохин стал писать в блокноте: «Присутствовало примерно 40 человек с обеих сторон»…

— Обсудив еще раз проблему Яконура, — читал председатель, — просим не наращивать мощности химического комбината, решить вопрос о сбросе производственных стоков в близлежащие реки, а также рассмотреть возможность перепрофилирования предприятия…

Шатохин поднял руку. Пусть дадут слово ему, директору!

Председатель перечислял, кто подпишет письмо: академик… член-корреспондент… профессор… Табель о рангах. Шатохин тянул руку.

Опять начался шум, все заговорили враз. Один бородатый вскочил, размахивая бумагами… Шатохин встал и двинулся к председателю.

Началось голосование.

Похоже, поздно приехал…

Не успел дойти — услыхал, как шум переходит в пение.

Шатохин остановился.

«Над Яконуром ветер, над Яконуром ночь…»

Шатохин в сердцах чертыхнулся и стал подпевать. Вот песня! «Над Яконуром ветер…»

* * *

Его губы…

Ольга удивлялась себе.

Нет, нет, нет. Отвернулась от Герасима.

— Интересно, — сказала, — другие тоже всерьез приняли научные рекомендации?

Они стояли перед фотографиями Яконура, снимки занимали целую стену в ее квартире: Яконур зимой, в торосах, Яконур весной, лед огромными цветами на берегу, летом — бушующие валы, осенью — тишина под холодным солнцем… Они уже посмотрели книги, рассказали друг другу, как провели отпуск, выяснили, что на обоих кофе никак не действует…

Что с ней?

Непонятно!

Пошла к зеркалу, выбрала ленточку, красную, неширокую, отвела рукой волосы с одной стороны назад, прижала к виску, посмотрела на себя; взяла ленточку в губы, отвела волосы с другой стороны; еще посмотрела на себя, изучала, с красной ленточкой между губами; завязала ею волосы сзади. Лицо стало строгим, сдержанным. Вот так. Да, вот так-то! Вернулась в комнату.

Нет, не помогло…

Может, быть, дело в нем, в Герасиме?

Она стала искать в его лице. Нет, непонятно. Разве только глаза. Что-то в его глазах. Да. Может быть, это.

А казалось — так, технарь, счастливчик, весь благополучный и правильный, гладенький, неинтересно.

Что он знает о себе? Знает ли то, что она увидела?

Еще поговорили, совсем неважно о чем.

Знает ли он себя? Догадывается ли сам, говорил ли ему кто-нибудь? Знает ли, что у него в глазах? Нет, не знает. Конечно.

Смотрели друг на друга.

Герасим еще раз сказал, что ему не хочется уходить. Кажется, она уже похвалила его имя.

Что он о ней думает? Так хочется знать.

— Очень поздно, — сказала она.

Какой он ее видит?

Опять — его губы.

Она ответила…

А потом:

— Эпизод из пребывания на Яконуре?

Говоря так, она обнаружила, что развязывает ленточку. Ну что это с ней?

Он заметил.

Волосы упали на плечи… Скомкала ленточку. Выпрямилась перед ним, опустив руки.

И тут — стали как перепуганные школьники.

Она овладела собой. Взяла его под руку.

— Хорошо. Только выпьем еще по чашке.

Снова за столом.

Что же все-таки он думает о ней?

Какие маленькие чашки. Раньше не замечала.

Понимает ли он, чего она от него ждет?

Ставила чашку осторожно, а чашка звякнула о блюдце. Будет ли то, что ей нужно от него?

Ну что теперь, когда на весь дом чашка прокричала, что в ней пусто…

Он поднял глаза.

Ольга посмотрела еще. Все так? Или — ошибка?

Ошибки не должно быть. Она себя не простит.

Он, сказала себе Ольга. Он.

— У вас все — в ваших глазах, Герасим. По ним можно читать.

Куда же это ее заведет?

Да, все это такие вещи, что если их еще нет, время им еще не пришло, или они уже минули и потерялись в прошлом, то невозможно представить себе, что они могли случиться; а если они происходят сейчас с вами, то вы не в силах понять, как существовали раньше, и не мыслите себе теперь жизни без них.

Он отодвинул свою чашку.

Догадается или нет?

Встал. Догадался. Прощается. Молодец. Как хорошо…

— Спокойной ночи.

Поцеловала его.

— Приходите завтра. И все будет. Я обещаю.

* * *

Макарушка миновал серо-коричневые заросли и вошел в зеленые.

Остановился.

Я вижу его, вот он. Красивый профиль. Золотится, отсвечивает слегка выкаченный глаз. Молодое, легкое, обтекаемое тело. Он не из тех, кто подкарауливает добычу; он догоняет. Рот у него полон зубов. Ночью он может подняться к самой поверхности, а днем без труда уходит на полкилометра в темную глубину. Он странствует по всему Яконуру. На хвостовом плавнике у него выемка, спина темная, а брюшко — серебристое; как у всех хороших пловцов.

Ему понравилось здесь, в зеленых. Вода была хороша — ни холодна, ни слишком тепла, и безо всякой мути. Макарушка шевельнул плавниками и вошел подальше в заросли. Ему понравился этот цвет, яркий даже в такое позднее время, и замысловатый узор водорослей перед его короткофокусными глазами. Здесь было почти совсем тихо, запахи спокойные, привычные, и никаких нелюбимых Макарушкой прикосновений. Шестое чувство доносило до него слабые колебания воды, но это не могло означать ничего существенного. Внизу, он различал, затаилась разная мелкая живность, да Макарушка был сыт.

Он сладко задремал.

Глава вторая

Ночью проснулись: зазвенело стекло, забилось в оконной раме.

— Хыр-Хушун сердится… — шепнула Ольга. — Обними меня… Мыс Сердитого Бога… Милый мой, милый, так хочется счастья…

Герасим гладил ее волосы. Медленно вел по ним ладонью. Тепло головы. Тепло плеча.

— Каждый день я себе говорю: деловая женщина, страшная женщина… Не то ругаю себя, не то хвалю? Мне, конечно, очень приятно слышать: ах, Оленька, вы такая, вы молодец… ваш профессиональный уровень, ваши результаты, на вас надежды… Ну, конечно, приятно мне! Я люблю свою работу и без нее, наверное, была бы не та… Но слушаю и думаю: да что это вы говорите, разве вы не видите, разве не замечаете, что мне этого так мало…

Ее глаза — в темноте — рядом.

— Со всех сторон, посмотри, сколько разных обстоятельств, одно сильнее другого… И вот кому-то кажется, что ему нужна защита диссертации… а тому — новый катер… третьему — еще что-нибудь такое… и люди тратят, тратят себя, а я смотрю на них и вижу, что на самом-то деле все хотят счастья, ищут счастья, только не понимают… Я вижу это во всех, в каждом встречном… чувствую это, принимаю своими антеннами. И я знаю, что это главное, Женщине это лучше видно. Ты поверь мне… Твой девиз: Дело и Счастье. А девиз твоей женщины — Счастье и Дело…

Он погрузил пальцы в ее волосы, осторожно распутывал их.

— Это такое удивление: ждешь, ждешь… потом человек, от которого не ждешь ничего… и оказывается, что это он и есть. У меня ощущение, что самое главное наступило… то самое, что годами готовилось. Это ожидание счастья свело нас вместе… Все было еще только введение к главному… и вот главное свершилось… и теперь будет всегда…

Герасим молчал, только распутывал потихоньку ее волосы, он знал: отвечать ничего не надо, она сама чувствует, что происходит в нем, может, лучше, чем он, чувствует… Его женщина верила в счастье, во всемогущество и вездесущность счастья. И он с готовностью принимал ее веру.

Он увидел, что не весь, не полностью вмещался в свою работу. Это было, в общем, открытие. Дело, в которое он себя вкладывал, составлялось из усилий многих людей и оттого каждому из них являлось гораздо большим, чем любой человек в отдельности. Но теперь он увидел, что весь не входил в это дело, оно не могло вместить его полностью, каким бы огромным оно прежде или в будущем ни существовало. Оно не могло поглотить все, что было в нем, все, чем он был.

Он увидел прошлое как часть пути, как дорогу, на которой он спешил, искал, пытался расшифровывать свой путь; не хватало времени, себя не хватало; не хватало — как ни убеждали его внешние признаки — уверенности, нужно ли ему то, что он находил, нужен ли этот бег, правильно ли он себя понял… Но сейчас у него было точное знание, что все, он пришел; на Яконуре он отыскал то, что ему нужно. Он понял это не по внешним признакам, а изнутри, по всему, что сделалось в нем; он чувствовал полноту этого своего состояния, — ничего не мог бы к нему прибавить. Потому он был рад своему обращению. Он находился наконец у цели после долгой дороги. Значит, куда-то она все же вела! И вот он пришел.

…На рассвете они шагали к пристани, неторопливо шли по просеке, по черной полосе посреди нее, полоса то становилась шире, то сужалась, белый зимний покров был здесь разорван наскоро, неровно; они шли по земле, едва приоткрытой весной.

У берега стала видна заря; багровый край солнца поднимался над горами. Вода была темно-синей в белых берегах, и в ней стояли сияющие заледенелые камни.

— Знаешь, милый, один хороший человек написал, что женщина в Сибири так же скучна, как сибирская природа. Я хочу тебе доказать, что сибирская природа так же прекрасна, как сибирская женщина… А? Посмотри, посмотри, нет, не на меня, на Яконур смотри…

В заливе лежал лед, возникал он из открытой воды, — там вода светлела, становилась голубой, затем появлялась прозрачная кромка, она постепенно белела и делалась матовой; в трещинах, в торосах был и стальной цвет… Залив пересекала линия вешек — сосенки, вмороженные в озеро.

По натекам, по воде, собравшейся у берега, спустились на лед.

— Разве я могла не вернуться сюда? Человек не птица, а дерево. У него корни. Он привязан к месту… Смотри, смотри! Иди вперед, я за тобой, я хочу, чтоб ты сам это увидел…

Герасим прибавил шагу, потом побежал; у границы открытого льда резко остановился. Замер. Вот! Стекло в трещинах… По трещинам видно толщину льда. Герасим смотрел сквозь лед, как сквозь стекло; смотрел, наклонившись вперед, и ему казалось, будто он стоит на краю рамы, в которую вправлен залив. Камни на дне… Бревна… И наконец решился. Ступил на стекло. Зеленая глубина внизу… Шел по льду и смотрел под ноги. Отвернулся от солнца, — увидел свою тень на дне. Остановился. Лег. Прижался лицом ко льду. Каждый камушек на дне был ему виден. Каждый сучок на бревне…

— Ну что, побыл наедине с Яконуром? Кто этого не знает или не чувствует, никак не могут понять нас, считают, что мы выдумываем…

Ольга наклонилась к трещине. От неровного торца льдины отняла длинную, со множеством острых граней, сверкающую на солнце иглу. Протянула ее Герасиму.

— Это тебе от Яконура… Не забывай, в сказках герой всегда понимает язык природы, только благодаря этому он и побеждает… Помнишь, девочка спасает брата от злой силы? Река говорит: попей моей водицы, я помогу тебе. А девочка отвечает: не буду я пить твою воду. Яблоня говорит; поешь моего яблочка, я тебе помогу. А девочка: не стану я есть твое яблоко. И ее почти совсем уже настигают… А потом она пьет воду из речки, съедает яблоко у яблони, и вся природа тогда выручает ее.

Внезапно налетела метель; они оказались в белом снежном облаке. Пошли наугад, стараясь держать прямо. Солнце сделалось как далекий оранжевый свет, затем желтый, затем белый, потом исчезло совсем…

В лесу было тихо, безветренно. Они вытерли друг другу лица; делали это не спеша, осторожно, убирали тающий снег со лба, с щек, с губ, снимали пальцами, ладонями, она у него, он у нее; глаза их были серьезны.

— Посмотри, какая опушка… На ней живет Баба Яга. Не бойся. От тебя русским духом пахнет. Помнишь? Это ведь о разнице между мертвыми и живыми, разная физико-химическая характеристика…

Снегопад остановился, в тучах появились просветы. Герасим видел: Ольга следит за небом.

— Вот дед Кемирчека верил, что человек, может обратиться медведем, огнем, может разлиться рекой. Когда люди стали выделять себя из природы? Он верил, что даже камень живой: ведь есть у него тень — есть и душа, переложи камень в другое место — разве ничего не изменится?..

Показалась пристань; пошли быстрее. Шагали, взявшись за руки, по камням у самого края воды.

— Я, наверное, ведьма…. Колдуньей могла бы быть. Гадалкой. У женщин все-таки преобладает интуитивная структура… Вот за такими инквизиция охотилась! А физики, математики и вообще все вы, технари, — логический тип. Развитие, как понимаешь, долго шло за логическим типом. Ну и вот, пожалуйста, результаты!..

«Путинцев» был уже наготове; там укладывали ящики вдоль борта. Ольга остановилась.

— Ну, наговорила я тебе! Болтушка я, да? Что-то ты со мной делаешь, никогда я такой не была… Разочарован?

Они стояли далеко еще от пристани, все там были заняты своими делами; Герасим поцеловал Ольгу.

— А серьезно? Что ты думаешь о Яконуре?

— Я думаю о тебе.

— А о Яконуре?

— Я же технарь.

— Ты технарик… Вот мы с тобой разговариваем… целуемся… а в это время с Яконуром что-то делают, и никому не известно, что… Конечно, для тебя Яконур где-то, не там, где ты обитаешь. Как на другой планете… Тебе кажется, что-то может существовать отдельно от тебя… такое, что непосредственно тебя не касается. Ты забываешь, это в принципе невозможно… Потом обнаруживаешь, что давно и здорово затронуло тебя лично… Ну… Опаздывать нельзя.

Ольга двинулась к трапу; Герасим шагнул за ней и увидел Косцову.

Она шла с непокрытой головой, седые волосы растрепались; подойдя к Ольге, быстро сказала:

— Я пришла проводить вас, Оля, как у нас принято. Но я не одобряю вашего шага. Долг ученого… интеллигента… делать неустанно свое дело. А это вот, знаете… Желаю вам благополучного возвращения. Да, возвращения.

Едва договорив, отвернулась и — зашагала прочь.

Герасим видел, как изменилось лицо Ольги… Он попытался сказать что-нибудь, она его перебила:

— Не надо, молчи… А знаешь, я не могу запомнить твое лицо, глаза помню, а так — не получается… А ты меня хорошо запомнил, технарь?

* * *

На груди у себя Элэл обнаружил метки — кресты; их понаставили, видно, врачи, когда подключали к нему свои провода.

Тоже, космонавт…

Из тех, кто старым путем — без ракеты на небо.

Ну нет, так просто он не дастся!

Время пройдет — и он встанет на ноги, у него ребята, у него дела, планы; критический момент позади, теперь бы только пошло все как надо — и он поднимется.

Все будет хорошо.

Он так решил. Так и будет.

Обидно! Когда чувствуешь в себе настоящие возможности и представляется наконец случай эти возможности реализовать, обратить их в большое дело, и вот уже дело пошло, закрутилось, принесло первые плоды, и другие, распробовав эти плоды, радуются вместе с тобой и подтверждают, что дело твое стоящее…

Обидно. Когда ты счастлив, когда наконец обнаруживаешь в себе способность быть счастливым не только в работе, находишь где-то в себе дар к счастью, понять не в состоянии, как жил ты раньше, чем ты жил без этого, чем прежде была твоя жизнь, — и тебе везет еще и настолько невероятно, что тебя понимают, тебе отвечают, ты это счастье обретаешь…

Обидно.

Работать — нельзя.

Посетителей — нельзя…

Пришла старенькая нянечка, похлопотала вокруг него; уходя, остановилась в дверях:

— Знаете, я по голосу человека определяю, есть в нем жизнь или нет.

Элэл приподнял голову, хотел повернуться к ней; вспомнил, что и это ему не разрешено.

— Как глиняный горшок вот, знаете? Постучишь по нему и определишь, трещина есть или нет.

У нянечки были голубые глаза, совсем уже светлые, она не мигая смотрела на него от двери и тихо объясняла:

— У некоторых голос глухой, после душевной травмы особенно… Без энергии. Человек вроде всем интересуется, но уж только так. Знаете, без сил и без любопытства. Так только, дожить бы… У вас, я слышу, жизнь есть!

Элэл улыбнулся ей.

— По голосу слышу, — сказала нянечка и постучала по двери. — Нету трещины.

— Спасибо, — сказал академик.

Нянечка ушла. Он поудобнее устроил голову на подушке и закрыл глаза.

Открыл глаза.

Еще глянул на метки, на кресты у себя на груди.

Первое соприкосновение со смертью было у него в детстве…

Он бегал в школу в поселок; у него была обязанность по утрам, перед школой, заходить к Путинцеву, будить его, это была главная обязанность и любимая. Однажды он постучал в окно, как обычно, а Путинцев не отозвался, не зажег лампу, не помахал ему рукой; постучал еще — нет ответа… Он стал коленями на завалинку и заглянул в окно. При свете утренней луны он увидел Путинцева на стуле у рабочего стола, плечи скошены, голова опущена; он решил, что Путинцев уснул за своим рабочим столом…

Взломали дверь…

Мать Путинцева приехала к нему на Яконур из Швейцарии, везла ему юношеские его рукописи, где-то, на какой-то из границ, рукописи пропали. Путинцев пережил мать на сорок дней. Похоронили их рядом; Путинцева несли по тропе, которую он проторил в снегу для матери.

При утренней луне впервые познакомился Элэл со смертью…

Отец Элэл поехал на Яконур студентом на практику, поехал — и остался там надолго; мама стала работать на Яконуре после университета; так они встретились. Родился Элэл. Потом уехали в Ленинград; началась война, отец посадил Элэл с мамой в поезд, они вернулись на Яконур. Мама болела, мальчиком занималась Косцова, метод у нее был свой, особенный: Косцова читала ему энциклопедию.

У него остались детские воспоминания об отношениях, которые были у отца с мамой. Он успел тогда понять: это были возвышенные отношения. Теперь ему даже казалось временами, что они говорили друг другу «вы». Нет, они говорили «ты»; но были — на «вы». Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни оказывались они заняты. А они были люди занятые. И жизнь, бывало, складывалась по-разному.

Да, он успел понять…

Когда мама стала болеть, отец перешел на другую работу, чтобы ухаживать за ней. Мама быстро, невероятно быстро подурнела, постарела, за несколько месяцев она сделалась неузнаваемой; отец продолжал находить поводы дать ей знать, что она молода и красива.

Иногда вдруг что-то вспоминалось… виделось Элэл снова…

На Яконуре мама ему говорила: здесь мы с отцом нашли любовь. Она говорила: мы нашли здесь любовь к Яконуру и друг к другу, нашли счастье, и ты здесь родился; не забывай, что такое Яконур для всех нас, для нашей семьи, для нашего рода. Она повторяла это не раз… Он привык к тому, что его судьба изначально связана с Яконуром. Пожалуй, с тех лет он все ждал чего-то от Яконура, ждал, когда же Яконур сыграет в его жизни ту роль, которую предназначила, предрекла мама; ждал, когда Яконур за него возьмется. Мама была уверена, что свою судьбу и свою любовь он найдет там, на Яконуре, — как это было у нее и у отца…

Отец погиб в блокаде, заснул, их называли заснувшими. Мама умерла вскоре после возвращения в Ленинград.

Вечерами и по воскресеньям отец делал мебель. Потомственный интеллигент, он переодевался и становился мастеровым. Тут ничего не было от праздности. Тут были убеждения, доставшиеся отцу от его родителей. Это была его пашня. В доме пахло свежеоструганным деревом, лаками… Отец радовался, когда видел, что сыну нравится помогать ему… Одно кресло чудом уцелело; Элэл взял его с собой. Было такое удовольствие сидеть в нем, в отцовском кресле с высокой спинкой, резными подлокотниками, в добротном старом, обитом кожей кресле, сделанном руками отца, для которого эта работа означала пахать…

Что бы ни случалось с Элэл, очень хорошее или очень плохое, он знал, когда ему повезло больше всего в жизни, и знал, в чем ему повезло больше всего, — так, что больше не бывает. Он вынес из детства цельность и во всей своей непростой жизни обошелся без внутренней ломки, без переходных стадий… Душа его была душой сразу.

* * *

Савчук сидел в приемной. Был наготове.

— Нина, я заказываю, — говорила в телефон пожилая женщина за секретарским столом. — Бумаги отправлены, еще вчера. — Голос у нее был низкий, красивый. — Если потребуется, можно взять копию… Здравствуйте.

Через приемную быстро прошел мужчина с длинными, совершенно седыми волосами. Савчук здоровался издали, не уверенный, помнит ли тот его. Нет, видно, помнит… Вошел в дверь, обитую красной кожей.

— Совещание, потом в Госплане. Когда? Сейчас посмотрю. Будет. Может, соединить после совещания?.. Здравствуйте.

Еще один человек быстро прошел через приемную, у него была крупная, наголо выбритая голова. Снова Савчук здоровался, не уверенный, что тот его помнит. Нет, помнит… Вошел в ту же дверь.

Савчук поднялся, пересел поближе к двери, обитой красной кожей.

Позовут или нет? Он был наготове.

Одинокая фигура у стены, в огромном пространстве приемной, портфель на коленях, руки сложены на портфеле, правым усом уткнулся в ладонь.

Женщина с красивым голосом положила телефонную трубку. Кивнула ободряюще.

Савчук выпрямился. Поставил портфель на пол.

Что же, позовут или нет?..

Потом он узнал, что происходило за этой дверью.

Очень пожилой человек с коротко подстриженными седыми волосами сказал:

— Мы много занимаемся проблемой Яконура, и никак этому конца-края нет…

Перед ним лежала папка, Савчуку было известно, что в этой папке. Карта — голубая яконурская капля. Отчеты. Акты. Заключения… Газетные вырезки: «Тяжба на Яконуре», «Размышления о судьбе Яконура», «Цена ведомственного упрямства»… И много чего еще. Папку готовили разные люди, в том числе ребята Савчука.

— Ко мне обращаются ученые, — продолжал очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами. — Они говорят мне, что проблему Яконура мы решаем неправильно. К этой проблеме, они считают, надо подходить иначе.

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами раскрыл папку, полистал ее и передал человеку с крупной, наголо выбритой головой.

В папке, среди прочего, помещались и такие листы — и о них Савчук знал, — которые тоже не просто так были в нее вложены. «Забота о судьбе Яконура шита белыми нитками. Задержать освоение природных богатств, помешать организации нужного стране производства — вот главная цель таких выступлений». И подпись красным карандашом: Шатохин. Да, и об этой бумаге Савчук знал… Какое действие она окажет? Среди других бумаг? Все эти бумаги вместе?.. Разное — в разных ситуациях? Какое именно — когда?.. Только не сводить все к частностям; никакая бумага сама по себе не решит этого дела, не окажет решающего действия, она — лишь один элемент в огромной системе из множества элементов… Случается, правда, решают и малые обстоятельства…

У Савчука было несколько вариантов прогнозов. Он привык прогнозировать все, располагая возможности на обычной своей шкале: от наихудшей (минус единица), через нейтральные (ноль), к самой благоприятной (плюс единица). Все было просчитано. На все имелся у Савчука набор рабочих прогнозов, все возможные варианты учтены, он был собран, готов действовать. Хотя и чувствовал себя на стуле у стены в огромном пространстве приемной тоже всего лишь одним из элементов того, что происходило…

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами сказал:

— Я предлагаю решить эту проблему так, как советуют ученые. Мне кажется, они говорят верно, и я склоняюсь на их сторону. Но вот мои гости как будто считают иначе. Сейчас мы их спросим.

Человек с крупной, наголо выбритой головой передал папку мужчине с длинными, совершенно седыми волосами.

Очень пожилой человек обратился к человеку с крупной, наголо выбритой головой:

— Как вы считаете?..

Человек с крупной, наголо выбритой головой ответил:

— Я считаю, что все делается правильно.

Очень пожилой человек обратился к человеку с длинными, совершенно седыми волосами:

— А вы как считаете?..

Человек с длинными, совершенно седыми волосами ответил:

— И я считаю, что делается все совершенно правильно. Ничего менять не следует.

Очень пожилой человек взял в руки вернувшуюся к нему папку, постучал ею по столу и сказал:

— Что будем делать?

Савчук, если б там был, прямо тут же и сказал бы ему, так вот, с ходу: остается вам только подать в отставку, да, потому что, выходит, вы и есть тот самый командир, который один шагает не в ногу! В общем, заключил потом Савчук, правильно, что его туда не пригласили, уж точно бы он не удержался, с его привычкой говорить все вслух, делу бы это не помогло, но уж тогда шагающим не в ногу оказался бы, естественно, он, и это ему бы пришлось подавать в отставку… это уж точно.

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами сказал:

— Итак, вы считаете иначе. Как поступим? Возможно, я не прав… Хорошо. Давайте пока оставим все как есть, но назначим компетентную комиссию. Пусть комиссия разберется в этой проблеме.

Все согласились.

— Савчука будем слушать? — спросил очень пожилой человек.

— Зачем же, если комиссию создадим, — сказал человек с длинными, совершенно седыми волосами.

— Поддерживаю, — сказал человек с крупной, наголо выбритой головой.

Перешли к другим делам.

Шагая потом подземными переходами под площадью, Савчук был так же собран и готов действовать.

Значит, комиссия…

А ведь какой был шанс решить все дело!

Теперь все усложнится. Раз комиссия, — значит, выводы комиссии… Официальное постановление… Сопротивление тех, кому это может угрожать!

Такая потеряна возможность.

Ладно. Новые прогнозы. Новые варианты. От минус единицы до плюс единицы.

Что же, что не позвали! Об этом не думай.

Думай о том, что будет за комиссия.

Думай, думай. Действуй.

Ты, сказал он себе, ты, один из элементов!..

Ерунда. Ты Савчук, вот ты кто. Не забывай. И силушки у тебя еще хватит.

* * *

Так и сидели в лаборатории, не включая приборов; сигаретный дым над головами.

Вечерние сведения об анализе крови… Что сказал дядя Захара про возможности нового лекарства… Суждения Назарова о кардиограмме… Какие фрукты смог раздобыть Валера… С кем удалось проконсультироваться Михалычу…

Ученики. Школа.

Как сохранить Элэл? Что можно сделать для него?

Яков Фомич взял сигарету — за компанию.

Эти долгие утренние разговоры…

Пока не кончится пачка.

Яков Фомич затянулся неловко. Прокашлялся. Ткнул сигарету в пепельницу.

Я вижу его. Он толст, лыс, неряшлив. Бесформенность его — от мальчика некрепкого здоровья, который провел над книгами детство, юность, молодые и зрелые годы и стал обладателем всех возможных наград за успехи, ученых степеней и больного сердца. Лысина окружена пушком, незначительным, но всегда всклокоченным. Неряшливость производит впечатление нарочитой: рубашка, смотрите, перекручена, по обыкновению, на сторону, воротничок пиджака стоит торчком…

Манера говорить — вызывающая, даже с друзьями. Талант раздражать людей. Несносный нрав. Репутация мастера задеть, обидеть всякого собеседника, заставить кого угодно растеряться и покраснеть; человека заносчивого, разговаривающего резкими вопросами, несправедливыми обвинениями и абсурдными требованиями, постоянно всем что-то доказывающего; любителя сказать такое по поводу присутствующих или дорогих им людей, чего не может снести нормальный человек. И притом — неизменно добродушная улыбка. Словом, вполне понятно, почему одни любят его, а другие избегают (таких, разумеется, больше) и отчего Элэл было не просто пробить перевод Якова Фомича в свой институт.

Он и как специалист известность получил прежде всего в качестве хорошего критика: мог сразу оценить сильные и слабые стороны исследования. Славился человеком с наметанным глазом и был незаменим в трудных случаях, когда требовалось быстро найти импровизированное решение.

Родился он в деревне Деревеньки, Ручьевского района; отец не вернулся с войны, переехали в город, жили в Нахаловке. Рос тихим и нелюдимым; сидел дома, общался мало. Но под окном была у них скамейка; он слушал и запоминал — разговоры, песни, сердечные и похабные. Дома тоже все запомнилось. Отчима он не любил, отчим пил страшно; мать у него не было возможности полюбить, она всегда была занята. Он вышел из Нахаловки с твердым представлением о том, чего не должно быть; вынес из нее понятие о том, что в жизни так дальше быть не может и должно быть изменено. Взял со своей улицы и веру в необходимость этих перемен.

Он рано стал взрослым. Выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции. Наука импонировала ему больше, чем что-либо. К своим способностям и школьным успехам он относился, разумеется, без всякого почтения. Но ученые были теми людьми, работа которых позволяла изменять многое в мире, он это видел, только дурак мог не видеть этого. Причислял он сюда, прежде других, — физиков, химиков, тех, кто занимается точными науками. В этом состояла их каждодневная работа. Тут была сфера деятельности реальной, такой, от которой можно ожидать чего-то. Выбор был сделан.

Ему не понадобилось потом много времени, чтобы понять, что желаемые изменения в технике происходят не так быстро, как ему казалось или хотелось, в условиях жизни — тоже далеко не сразу, а в людях — еще медленнее или, если это не точно, пусть будет — постепенно. Однако охлаждения не наступило. Пришла вторая любовь к профессии, пожалуй, еще более надежная. Пусть ожидания плодов переместились на будущее; появилось нечто чрезвычайно важное в настоящем, лично важное для Якова Фомича. Было это, конечно, рационально; и было, однако, любовью.

Работа предохраняла его от сверхчувствительного устройства, которым Яков Фомич был одарен от рождения… Приглушала его действие… Устройство это улавливало все признаки пустоты, жестокости, безутешности, низости, бесцельности, примитивности существования, все такие признаки, сколько их мыслимо было найти, сколько их можно было вообразить, и еще усиливало воспоминаниями детства. Формула «родимые пятна» Якова Фомича не устраивала. В грузном теле с больной сердечной мышцей очень туго были натянуты тонкие струны, которые защищала только работа да еще легкая походная броня бесцеремонности и злословия.

Яков Фомич уходил в работу от будничной жизни с теми многими ее составляющими, которые он не мог принять; он не в состоянии был смириться с ними, вынести, что они вообще есть, неважно, задевают они его самого или он стал теперь для них недосягаем; не мог постигнуть, каким образом они существуют, как продолжают сочетаться с другими составляющими жизни, теми, которые он принимал с удовлетворением.

От мира людей, в котором много оказалось для Якова Фомича неприемлемого, непонятного, эклектичного, он уходил в исследуемый им молекулярный мир. Этот мир был иным. Мало того, что он мог быть увиден, понят, объяснен, и делалось это строго объективно, и картина его была ясна, логична, имела полные, четко действующие модели. Добытое новое знание способно скорректировать что-то в моделях, но ничто никогда не в силах будет изменить главного, самого привлекательного в этом мире: все в нем можно принять безоговорочно, он полностью гармоничен, надежен, и в нем не возникает проблема справедливости.

Это занятие, этот мир требовали не только ума, но и страсти, душевных сил, и тут содержалось великое благо, потому что, следовательно, в этом мире можно было жить. Можно было жить работой. Отдаться ей совершенно. Это сравнимо только с любовью… Лена не могла дать ему этого, и отношение Якова Фомича к ней кончалось на доброте, снисходительности и привязанности, а работа — она была его первая любовь, которую он в зрелом возрасте увидел по-новому, понял, что значит она для него, и полюбил снова тем вторым чувством, какое приходит к настоящим, да еще везучим, мужчинам.

Люди, с которыми он стал работать, были еще одним миром, требовавшим исследования. Когда он начинал изучать их, ему было еще неясно, сделается ли он таким же, да и захочет ли; сначала он отделял работу этих людей от них самих. Формально тогда он уже принадлежал к их числу, передалось ему и что-то внешнее от них; однако, входя в новый для него мир, Яков Фомич жил пока в своем прошлом, в прежнем своем мире и смотрел на новых своих знакомых из окна дома, в котором провел детство. Ему понравились независимость их суждений, деятельная жизнь; да, они были те самые люди, о каких он думал. И он вступал в их общество без робости: знал, что сможет стать среди них равным и своим. Но еще не был уверен, что хочет этого.

Происходило привычное: коллеги сидели на лавочке перед домом в Нахаловке, а он выслушивал их из-за ситцевой занавески. Яков Фомич не спешил, выслушивал годами. Люди вокруг были всякие, были из таких же нахаловок, отовсюду, — но всех их уже успела объединить принадлежность к одному кругу. Многое оставалось чужим, какие-то суждения Яков Фомич не мог одобрить, чьи-то поступки истолковывал неверно. Слушал, взвешивал, спорил, соглашался или не соглашался; брал или не брал.

Хотя поначалу, некоторое время, он воспринимал коллег только как специалистов, — однако и этого было достаточно, чтобы интересоваться, как к нему относятся. Скоро он осознал, что давно борется за признание. Так Яков Фомич понял, что его решение состоялось, вхождение в этот новый мир свершилось; что он уже активно функционирует в нем.

Но все новое легло на то, с чем он вступал в жизнь, и Яков Фомич продолжал помещать людей и поступки на лавочку перед тем домом и мерить их по тому, что так дальше быть не может и должно быть изменено.

В верхнем слое много скопилось напластований, всяких — хороших, очень хороших (Элэл), дурных, причудливых. Биографию взрослого мужчины надо писать как историю государства, в ней окажутся периоды становления, объединения, расцвета, средневековых испытаний и срывов, раздробленности, упадка, возрождения, войн, прогресса видимого и духовного… Постепенно получился Яков Фомич, который сейчас гасит сигарету. Трезвый скептик, верящий только в анализ, в объективный, безжалостный анализ во всем; максималист, заинтересованный только в истине. Органически не способный к компромиссам. Резкий, зачастую до несправедливости. Получился Яков Фомич, знающий себе цену, понимающий меру своего таланта и неповторимости своей личности.

Он отдавал себе отчет в том, что за такую свою линию поведения, или нрав, или манеры — назовите как угодно — надо платить. Понимал, что человек, утверждающий свою автономность, всегда настаивающий на своем, к тому же подобным образом, должен быть готов встретить момент, когда придется по-настоящему, серьезно возразить, пойти на риск, пожертвовать чем-то, а возможно, и потерпеть поражение. Такова была цена, и Яков Фомич ее знал. Она устраивала Якова Фомича.

Все это было нелегкой ношей, но кому дано выбирать ее? Яков Фомич упрямо нес свою планету на своих слабых плечах, сердце его давало перебои, однако помощи бы он не принял, он хотел сам, один, лично держать и приводить в движение собственную планету, непохожую ни на какую другую.

Но все же была, была помощь, которой он пользовался. Никто не знал. А он часто обращался за нею. Иначе бы не смог, не вынес, что-то бы изменилось. Яков Фомич находил поддержку в воображаемых разговорах со Стариком, которого видел однажды на юбилейном заседании в президиуме, и с Элэл, которому вслух никогда не сказал ни единого слова, не относящегося непосредственно к работе.

Я вижу его. Он еще откашливается. Тычет сигарету в пепельницу. Пальцы его — белые, полные, с предельно коротко остриженными ногтями — сначала неловко мнут, а затем пренебрежительно ломают сигарету.

* * *

Сразу ветер, холод, сразу — удары крупных брызг от волны; только махнуть еще Герасиму, всем, кто остался на берегу, и скорее, не оглядываясь больше, — в рубку, и захлопнуть стальную тяжелую дверь.

Что ж, вот и началось…

Ольга опустила воротник куртки.

Никитич сам стоял у штурвала. Оборачивался к разложенной на столике потертой карте, наклонялся к компасу. Еще обернулся. Еще наклонился. Записал на дощечке курс — «241».

Затем поправил кепку и скомандовал:

— Гена! Миша!

Парни тут же исчезли.

Никитич повернул к Ольге обветренное лицо и подмигнул.

Ольга распорядилась:

— Виктор!

В рубке стало совсем просторно.

Появился Гена:

— Готово, капитан, крутится.

Никитич передал ему штурвал, включил бритву, принялся наводить красоту.

Миша вернулся со свертком, вопросительно глянул на Никитича; тот кивнул, не отрывая бритвы от острой скулы. Миша стал раскладывать рыбу на газете.

Пришел Виктор с фляжкой; потряс ее, вручил Мише. Никитич передал Виктору бритву.

Миша разливал. Гена быстро резал буханку черного хлеба. В рубке делалось теплее.

Никитич снова стал к штурвалу.

Виктор побрился, протянул Мише бритву, Миша отказался, Гена тоже; Виктор положил бритву на место.

Никитич поставил к штурвалу Гену. Сам раздал стаканы.

Приоткрыл дверь, бросил в воду кусок хлеба, плеснул за борт со дна фляжки:

— Яконуру.

Посмотрел свой стакан на свет:

— Ну! А то вы его не туда потребляете…

Ольга обожглась, задохнулась; спирт словно растекся по губам. Тоня вовремя подала ей кружку с водой.

— Я не пью, — сказал Никитич. — Ни-ни. Я выпиваю. И сколько ни выпью — все трезвый. Хошь — проверь!

За спиной в окошечке запищала морзянка, Миша уже работал; выбросил бумажку с погодой. Никитич взял бумажку, глянул:

— Сносить будет, начальник… На отстой, что ли?

Ольга кивнула.

Никитич — Мише:

— Доложи там домой, переждать надо…

Скомандовал Гене:

— Пойдем за Кедровый, спрячемся.

* * *

Зажав трубку плечом, Вдовин слушал, что говорил ему по телефону Свирский; вполне обычный звонок шефа, — текущие дела, московские новости, обязательные вопросы.

— Ну, а как вообще настроение?

Этот вопрос означал, что разговор подходит к концу.

— А как там молодцы Элэл?

Вдовин не успел ответить.

— Приглядывайте за ними… — твердо продолжил Свирский. — Конечно, у Элэл были роскошные результаты, которые и обеспечили ему взлет. Но нельзя же вечно ехать на доблестном прошлом. Видимо, это направление уже дало все, что можно было из него вытянуть. Если оно себя изжило, не надо, по крайней мере, целый отдел превращать в мумию…

Положив трубку, Вдовин принялся ходить по кабинету. Первую ночь он провел в больнице, уехал тогда только, когда Элэл очнулся… Потом еще ночи и дни в тревоге… Наконец врачи сказали, что теперь нужно только время… по крайней мере, чтобы понять, как быть дальше… все стабилизировалось.

Что хотел сказать Свирский? Впрочем, ясно, что он хотел сказать…

Вдовин вернулся к столу.

Да, беспокойство за друга улеглось.

Наступило… наступило… что наступило?

* * *

Саня смотрел на дорогу, смотрел по сторонам. Герасим вел машину надежно, об этом можно было не думать. Сообщение на конференции выглядело вполне прилично, тут тоже все в порядке. Живописная долина умиротворяла… Спокойное, приятное возвращение.

Выгреб из кармана пригоршню семечек, протянул Герасиму:

— Не желаешь?.. А я — обожаю. Там, на Яконуре, раздобыл… Вот тебе научно-техническая революция: лузгаешь семечки не на завалинке, а в автомобиле. Одновременно перемещаешься в пространстве с недозволенной скоростью…

У развилки Саня воскликнул:

— Стоп! Прекрасная незнакомка!

Девушка села, поблагодарила, сказала, что зовут ее Ксенией, и объяснила, что ей нужно на сейсмическую станцию, она опаздывает на дежурство. Саня немедленно угостил ее семечками.

Герасим:

— А, так это из-за вас стекла звенят по ночам!

— Мы только регистрируем. Это все Хыр-Хушун…

— Знаем, что Хыр-Хушун.

— Откуда ты знаешь? — спросил Саня.

— От Яконура… Значит, по вашему ведомству этот ночной звон. И часто он бывает?

— Иногда по десять толчков в сутки!

— Ну, значит, без работы не останетесь, — сказал Саня.

Герасим свернул с шоссе там, где указала Ксения, и подъехал по берегу к сейсмостанции.

Ксения отправилась на дежурство.

Саня смотрел, как она отворяет калитку, как идет по двору. Обнаружил, что Герасим заглушил мотор и выбирается из машины.

— Ты куда?

— Нужен камешек. Красивый. Для Натальи.

Сидел и ждал, пока Герасим ходил по берегу.

Саня был человеком благополучным. В жизни его, конечно, случались не только пироги и пышки, но и напряженные времена: как и другие, он шел через поиски уважения, через столкновения интересов, муки честолюбия, уступки общественному мнению, соперничество, опасения стать смешным; все бывало у него — как у многих. И при этом он всегда оставался благополучным.

Герасим наконец вернулся с добычей — разноцветными и разнокалиберными камнями, облепленными песком и снегом, Саня только пожал плечами.

Поехали. Выбрались на шоссе, помчались дальше.

Саня размышлял о Ксении.

— Как тебе эта сейсмическая девица?

Герасим ответил неопределенно.

— А у тебя, — сказал Саня, — на Яконуре, кажется, что-то произошло!

Герасим не скрывал. Разговора, таким образом, не получилось. Саня опять смотрел на дорогу, смотрел по сторонам.

У него были немалые способности, и они давали ему возможность быстро расти. Он стал одним из ближайших сотрудников Вдовина, — положение, расцениваемое Саней, как весьма желательное. Работу, которую ему поручил Вдовин, Саня делал на хорошем уровне. Это удовлетворяло Санино честолюбие и обеспечивало прочность его положения.

Они давно уже ехали молча, когда Герасим вдруг сказал:

— Саня, представляешь, — прожить счастливую жизнь!

— Что? — переспросил Саня.

Герасим рассмеялся и умолк.

Саня взял еще семечек. Дорога предстояла долгая.

То, как сложилась его судьба на работе, было немалым успехом. Остальное постепенно подстроилось. Он был благополучен в семье, с друзьями, во всем. Ему удалось добиться полного соответствия принятому им жизненному стандарту. Он был удовлетворен тем, как построил свое существование.

— Каждый человек может прожить разные жизни, — заговорил опять Герасим. — Представляешь, прожить счастливую жизнь. А?

Саня промолчал.

Дорожный разговор.

Выстроенное им существование, все им достигнутое — дороги были Сане; он был не из тех, кто способен что-либо терять, он знал это.

Герасим — снова:

— Кажется, я понял, что такое переломный возраст…

Саня вглядывался в Герасима.

— Надо что-то решать, — продолжал Герасим, — делать что-то с собой.

Саня отвел глаза.

— Можно, конечно, и не решать, и не делать, — продолжал Герасим. — Поток, в который мы с тобой попали, достаточно мощный. Так на нас жмет, так несет, что можно всю жизнь прожить по инерции… Но я вижу, что для меня это уже исключено.

Саня снова глянул на Герасима и снова отвел глаза. Он не хотел сдаваться, не хотел признаться себе… Все думал, уж сколько лет: я не Саня, я — Александр…

— Видишь ли, — продолжал еще Герасим, — не бывает так, чтобы все изменилось и все осталось по-прежнему. У меня предчувствие… чему-то пришел конец. Прекрасной инерции, может быть. Может, всему, к чему я успел привыкнуть…

Саня молчал.

Вижу его чуть одутловатое лицо, большие серые глаза; сейчас он растревожен разговором с Герасимом, смотрит в сторону, он в смятении, не знает, что сказать, что посоветовать, беспокоится за Герасима и, возможно, загоняет вглубь мысли о самом себе. Рука его протянута за окно, — шелуху выбрасывал; пальцы растопырены; ловит ветер…

Машина бежала вдоль реки, вода уже была свободна, прямо на поверхности разлеглось белое густое облако, и в нем быстро проплывали по реке крупные льдины.

Ладно, решил Саня. Пройдет.

Он закинул руки за голову и потянулся. Смотрел на дорогу, смотрел по сторонам.

Благополучное, спокойное возвращение.

* * *

Яков Фомич смотрел, как сыплется из разломанной сигареты табак.

Да, думал он, симпозиум… Надо проверить, что там с приглашениями… Захар прав… с программой и прочим…

Едва успеет человек сделать что-то и добиться признания — его уже на носилки и поволокли. Жакмен со Стариком прямо написали, открытым текстом: симпозиум задуман ими как триумф идей Элэл. И вот на тебе…

Принесли почту. Все бросились вскрывать пакеты; Элэл приучил, что к его переписке каждый относился как к своей.

Снегирев, значит, сделал попытку проверить уравнение Морисона; эти листки схватил Михалыч, вцепился в добычу, уволок в угол и замер.

Остальное — мелочи: проспекты, извещения…

Яков Фомич был недоволен собой, с утра был недоволен; он вроде все делал как надо, но мысли какие-то отрывочные, собраться не мог, не мог настроиться, что ли.

Не так уж много времени Элэл проводил обычно здесь, да и незачем было ему просиживать тут подолгу; он мог находиться в соседних лабораториях, в своем кабинете, на другом полушарии, мало ли где… Да не в больнице.

Вот — не соберешь себя никак…

Вошел Вдовин.

То, что случилось затем, Яков Фомич воспринял как происходящее далеко и не с ним… он словно смотрел со стороны… Все это было здесь, с ним и на него было направлено, — он видел все так, словно тут, в лаборатории, находился другой Яков Фомич, а он наблюдал, издали, за этим Яковом Фомичом.

Вдовину понадобилась всего минута.

Он вошел и сказал:

— Кто является на работу в девять часов, поднимите руки!

Вдовин говорил полушутя, к тому же — неожиданность его появления и необычайность, странность его вопроса; нерешительно, один за другим, поднимали руки под его взглядом. Что, новое постановление? Опять проверка?..

Вдовин помолчал, оглядывая ребят.

Подождал, пока опустили руки.

— Теперь ясно, — сказал все так же полушутя… и полусерьезно. — Кто приходит в девять, уходит в пять! Чиновничье отношение к делу…

И — вышел.

Назаров пожал плечами, Валера покачал головой, Захар снял очки и принялся тереть кулаком глаза…

Немая сцена.

Что это означало? Чего он хотел?

Ну и глупые же у тебя, Яков Фомич, вопросы… И перестань чесать подбородок. Постарайся все же собраться…

Нет, собраться не удавалось.

Наконец голос, первое произнесенное слово; это Михалыч… Ну что за болваны вундеркинды, им бы только игрушку в зубы; знай радуется, что у него с Грачом выйдет собственная проверка для уравнения Морисона.

Потом — Валера:

— Ребята, вот что я вам скажу… Я только что во втором корпусе встретил Вдовина, и он меня спрашивал, не хочу ли я перейти к нему… Нет, не так. Он сказал, не хочу ли я наконец заняться настоящим делом…

Тут только Яков Фомич взглянул на Грача; у него были круглые, совсем детские испуганные глаза.

* * *

Иван Егорыч поднимался в гору, шел медленно, грузно.

Длинное удилище с картушкой — в руке, и рюкзак за спиной.

Всего-то пути от лодки до крыльца — тропинкой на яр, потом несколько шагов до ворот и по дощатому настилу мимо огорода. Но не спешил Иван Егорыч, некуда было спешить, незачем, да и не хотелось…

Рюкзак опять легкий, такой же легкий, как на заре, когда он вышел из дому, Аня его провожала; уверен был, что уж в этот раз обернется все по-старому!

Не на моторе пошел — на гребях. К верному месту. Верховик налетел; ну, ушел в сор, переждал часа два на берегу. С верховиком не сравняешься. Один раз, восемнадцать человек было на баркасе, у самого берега стояли, с якоря оторвало и унесло на другую сторону, едва тогда жив остался… Ну, провалялся у костерка; утихло, дальше пошел. Задницу намозолил, на волне-то. Добрался к месту. Да что толку? Какая это рыбалка — две штуки…

Раньше выйдешь с утра на шитике, станешь против Кедрового мыса, и до двух часов килограмм сорок — сорок пять будет. А теперь сетями нельзя, удочкой много не наловишь; да рыбы-то нету.

Две штуки тощих!

А обещал Ане: проживем…

До чего быстро все сделалось, лет десять тому было на Яконуре как двадцать лет назад и тридцать, а потом переменилось все враз, года-то за три или четыре, — вдруг, ровно верховиком нежданно накрыло.

Иван Егорыч остановился на повороте тропинки, посмотрел на Яконур. Снял фуражку. Сунул ее под лямку рюкзака. Провел рукой по волосам.

Вижу с яра, как стоит он на тропе, длинное удилище с картушкой у него в руке и рюкзак за спиной; смотрит на Яконур. Рука его на гладко лежащих, густых, черных с сединой волосах. Нос чуть вздернут. На верхней губе шрам, Яконур когда-то поцеловал, там щетина не растет.

Да, всё произошло враз, быстро. Происходило без него, вроде помимо него, процесс был слишком большой, имел дело с людьми в целом, а не с каждым в отдельности; процесс самодвижущийся, вездесущий, и вот уже захватил и Яконур, как захватывал вообще многое. Происходило без него, а когда произошло, он обнаружил: он давно в сфере действия того, что происходило; может, и в самом центре.

А надо было жить дальше. Дело не только в хлебе насущном; надо было не потерять себя. Это означало: ему лично, ему в отдельности устоять перед тем, что произошло и продолжало происходить помимо него и не считаясь с каждым отдельным человеком. И были у Ивана для этого — здравый смысл, жизненный опыт да все, что еще оставалось в нем и в его жизни тем, его, Яконуром…

Стоял, смотрел.

Вода покрыта была рябью, хмурилась.

Две штуки, вот засело в голове, — две штуки!

Достал из-за лямки рюкзака фуражку, надел, пошел дальше.

Прожить — проживем…

Вот еще лесничество, обещали взять на работу с начала месяца.

Делов — прожить.

А вот обида, обида…

Аня ждала на пороге, сказала, уж беспокоилась, — прохладно, ветер. Не спросила, что принес. Спросила только, накрывать ли. Да Иван Егорыч сразу не ел, попьет только, и все, а ел через час, отдохнув.

На берегу залаяли вдруг собаки, Иван Егорыч сначала подумал лишь: не встретили, сорванцы, загуляли в тайге; но лай был настойчивый, его звали, случилось что-то.

* * *

И ну заколачивать серебряные гвоздики в воду!.. Облака сели на гольцы… Под порывами ветра дождь — косыми волнами, и склоны за ними, как под водой…

Ольга спустилась в кормовой кубрик, улеглась на свое обычное место. Великое удобство — полосатый матрац… Чуть двигались над головой стальные тросы рулевого управления. Слабый свет втекал в иллюминаторы, залепленные каплями. Тишина. Только дождь на палубе.

Толчок. Это «Верный» пришвартовался. Там капитаном Костя, муж Тони. Вот она идет, экспедиционная жизнь: встретятся — станут бортом к борту, перебегут друг к дружке на минуту — и в разные стороны…

…Так хочется одного с ним дома! И жить в этом доме той жизнью, по которой давно болеешь… Если б не могла вернуться вовремя, она бы забегала раньше и оставляла Герасиму на столе что-нибудь вкусное, писала бы ему записочки — самые-самые слова…

* * *

Вдовин расхаживал перед доской, говорил негромко, доверительно:

— Вы ведь знаете, у меня одно увлечение в жизни — работа. Может быть, я смотрю на вещи неверно; однако я считаю, что так должен жить каждый мужчина…

Остановился перед Капитолиной, она сидела в первом ряду.

— И каждая женщина, если уж ей выпало работать в нашем институте.

Шевеление в зале.

— Прогресс в науке у нас тоже плановый, всем вам это хорошо известно. При тех деньгах, какие жрут наши с вами эксперименты… Словом, не надейтесь найти доброго дядюшку, который бы сказал вам — занимайтесь на здоровье чем хотите. Так вот, мне кажется, я улавливаю нечто такое… Знаете, что еще не говорится, но уже носится в воздухе… Ученый обязан улавливать то, что носится в воздухе, за это ему и платят, ха!..

Яков Фомич почувствовал: настроение создано; сейчас должен быть поворот к делу.

— Когда говорят, что надо сосредоточить внимание на наиболее перспективных направлениях, вы не должны считать, будто к вам это отношения не имеет. И когда я вам повторяю, что наука в целом и каждый ученый в отдельности обязаны окупать себя, вам не следует думать: мели, Емеля, твоя неделя. Это уже не просто так носится в воздухе…

Пауза. Перестал ходить.

Яков Фомич ждал. Сейчас скажет.

— Что из этого следует? Из этого следует, что нам с вами надо дружно навалиться на одно общее дело. На одну тему. Не распыляться, как это делали лебедь, рак, щука и многие другие, а, напротив, сконцентрировать свои силы на одном направлении. На, знаете, направлении главного удара. А пока у нас и вправду ситуация как у дедушки Крылова… Поверьте, я говорю, оценив положение института со всех сторон. Важно сделать это именно сейчас. От этого зависит наша с вами судьба…

Назаров наклонился к Якову Фомичу, хотел что-то сказать; Яков Фомич остановил его.

— Сосредоточить усилия необходимо на актуальной теме, которая дала бы ощутимые результаты. Начать загодя, чтобы результаты выложить на стол, едва они потребуются. Знаете: дорого яичко ко Христову дню… Вот, помните, я говорил как-то на совете, мы у себя в отделе начали кое-что… И кое-что из этого кое-чего мы уже сделали. Там есть такой эффект, это, знаете, тоже носится в воздухе, я улавливаю, это еще не говорится, но уже… Где у нас мел?.. И вот если всем хорошенько навалиться на это дело…

Яков Фомич не считал, что замысел в принципе плох, скорее был к нему безразличен. Но ведь не о том Вдовин…

— Валерий, вы помните, мы с вами это обсуждали?

Все смотрели на Валеру.

Да, Валера помнил; и что с того?

Пауза.

— Вы, Валерий, считаете, что наука — это только то, чем занимаетесь вы сами… Михаил Михалыч, может, вы хотите что-то сказать?

Михалыч не хотел. Разве что повторить прежние свои сомнения: в этом месте уже копали…

— На первый взгляд, Михалыч, вы правы: нечего там делать даже самому хорошему старателю — единоличнику, кустарю без мотора. Ну, а если пригнать экскаватор, а?..

Все тянулось еще некоторое время; Вдовин пробовал реакцию то одного, то другого из ребят.

Якова Фомича обходил — и вопросами, и взглядом…

Ответ Капы: возможно, лучше поискать там, где трудности уже известны.

— Представьте, Капитолина, вам надо выбрать жениха из двух братьев. Про одного вы точно знаете, что он… скажем, у него не будет детей. Про другого вы еще ничего не знаете. Кого вы, Капитолина, выберете?..

Разговор стал топтаться на месте. Яков Фомич слушал рассеянно, был занят собой. Кто-то из вдовинских еще рисовал на доске, но ничего существенного. Сани не было.

Вдовин предложил формулировку: «Изучить возможность концентрации усилий…»

Обтекаемо, однако развязывает руки.

Яков Фомич все не мог собраться…

* * *

Проснулась Ольга от стука двигателя. Вскочила, взбежала по трапу на палубу.

Солнце, совершенно чистое небо, на воде — даже ряби нет, Умчался верховик!

«Путинцев» выходил на курс.

Умылась на корме под шлангом. Холодный воздух леденил мокрое лицо, Ольга растирала его полотенцем.

Снег выпал на дальних склонах, — как инеем покрылись. Или — подумала — как пирог, сахарной пудрой посыпанный… Значит, есть хочется!

Еще примерно час ходу…

* * *

Яков Фомич шел по длинному темному коридору. Стенные шкафы; стеклянная дверь; снова стенные шкафы; опять стеклянная дверь…

Черт, одышка, колоть начало, стало требовать остановиться; пошел медленнее.

Его нагнала Капитолина, ребенок раскраснелся, говорил быстро, сбивчиво; Яков Фомич потребовал повторить.

— В общем, у Вдовина еще раньше был готов приказ, он прямо так и начинается: «В целях концентрации усилий на наиболее важном направлении…» Ну и, в общем, забрать вас всех у Элэл и подключить…

Яков Фомич остановился, оглядел Капу. Вдовинская… И какая еще честолюбивая девочка. Из его отличниц. Что-то там делает у Герасима…

— Почему я прибежала? Потому что Герасим бы так сделал…

* * *

Вышли на точку, застопорили двигатель.

Спирт выпили. Ветер переждали. Можно работать.

Все — на корме.

Самой надо начать, самой в первой точке…

Ольга навесила батометр на стальной трос. Вышла к самому краю. Гена цепь поставил, чтоб не падать, хорошо. Тарахтение лебедки, батометр уходит под воду; красная лапа Никитича на переключателе, другая — на рычаге, притормаживает; плавно трос идет; цифры ловко выскакивают на счетчике, метры и десятки метров.

— Стоп, Никитич! Слегка отпусти…

Следующий батометр.

Никитич:

— Почтальона не забудь!

Не забудет.

Опять тарахтение лебедки, стоп, все сначала.

Потом еще батометр. И еще. Все.

Теперь надо очень четко…

К тому же это должно быть красиво.

Ольга нажала и отпустила кнопку; защелкнула.

— Бросай! — кричит Никитич.

Размашистый посыл вниз. Почтальон соскальзывает по тросу.

Он летит там, в воде, медленно, плавно… в одиночестве… пересекая слои… сквозь течения… встречает верхний из батометров, освобождает его, переворачивает и закрывает, — замыкает в цилиндре воду этой глубины… все бесшумно… и отрывается и летит дальше второй, к следующему батометру… и так до нижнего.

Ольга взялась рукой за трос, ждала; почтальоны не спеша работали в глубине; Ольга ладонью чувствовала удары, считала; трос все подавался книзу, напрягался.

— Время засекла? — проверил Никитич:

Все в порядке. Ольга убрала руку. Десяток почтальонов утопишь — научишься…

Вира!

Трос пошел кверху, капли с него сыпались зонтиком, сверкали на солнце — как бенгальский огонь.

Теперь важен темп.

Снять с троса… записать температуру… перелить… быстро проделать все обычные манипуляции… проверяя по делениям… Это привычное, характерное движение, когда взбалтываешь!..

Первые цифры в таблицах. Остальное — потом.

— Аппаратура! — замечает Никитич.

Снова — вира…

Вглядываешься в термометр — прижимаешь цилиндр к себе. Амазонкой надо быть! — если хочешь с мужиками сражаться. Вода по куртке… Вся уже вымокла. Ольга достала платочек, вытерла нос. Вот он откуда берется, насморк в экспедициях. Профессиональное. Как у Дуремара, продавца пиявок.

— Течением гонит… — говорит Миша.

Скорей, скорей.

Теперь, впрочем, можно уступить место Виктору. И надо посмотреть, как идут дела у Тони.

…В кубрике было тихо, тепло, уютно. Тоня, сосредоточенная, работала неслышно и быстро. Готовила фильтры, кипятила их на спиртовке, нумеровала… Все хозяйство уже разложено — чашки Петри, пинцеты, коробки, формалин, вата… Ольга постояла у распахнутой двери. Тоня подняла к ней голову, улыбнулась, лицо ее, из бесцветного сразу стало красивым.

Ольга вернулась на корму.

— Ключ! — кричал Виктор, держась за трос.

Он брал пробы с помощью собственного изобретения, Ольга перед выходом дала на это согласие; сейчас, разумеется, он обнаружил лишнюю деталь. Надо думать, каждую экспедицию он будет обнаруживать по лишней детали.

Гена принес ему разводной ключ.

Виктор повис над водой.

Никитич:

— …не урони.

Виктор:

— Не уроню.

Трос поехал вниз, Виктор пошел от него с лишней деталью в руке.

Скорей, скорей!

Гена вынимал имущество Виктора из большого деревянного сундука, разворачивал, собирал, надписывал толстым карандашом для стекла: В — 4—30 — восточная четвертая станция, горизонт тридцать метров… Посуду с пробами Виктор ставил на верхнюю ступеньку лестницы… Тоня ее забирала… Миша, склонившись, крутил ручку вакуумного насоса, старенький насос у его ног равномерно бормотал свое «чух-чух»… Подготовка к переписи населения, обитающего в пятидесяти миллилитрах воды на В — 4—30.

Ольга наблюдала за Виктором. Нет, хорошо работает… Ей нравилось. Но…

Почему все же Савчук так сделал? Конечно, Виктор толковый парень; может, и зря эти разговоры вокруг него, бабьи сплетни; а может, и не зря, и тогда, значит, ягненка поручили волку, защиту Яконура — человеку того же Кудрявцева…

Перешли к пробам грунта.

Эхолот шарил по дну, Гена выкрикивал из рубки его показания, Никитич, следя по счетчику, опускал черпатель до полной глубины, Ольга дергала трос, проверяла, лежит ли ковш на дне, дергала еще раз, сильнее, — помочь ему захлопнуться; Никитич включал лебедку, ожидание, — и над поверхностью повисал раскрытый ковш; вид у него был дурацкий, он скалил зубы на воду, нет чтобы тащить грунт со дна, как ему следовало; подтягивали на корму, искали неисправность, — тросик сорвался, блочок заело, другие сюрпризы…

— Попробуй ты, у тебя рука полегче!

Опять опускание, опять подъем. Опять пусто. Досада.

Невезенье с дном…

— Теперь ты попробуй!

Трос уже набрал воду, не сыпал больше бенгальским огнем; вода стекала по нему, падала с него тяжелыми каплями.

Наконец повезло. Ковш вылез из воды без этой своей ухмылки, челюсти его были намертво сжаты. Быстро его — на корму, раскрыли… вытрясли все… и в красную ванну, Миша подскочил со шлангом… Ольга и Тоня размешивали руками, сразу руки стали красными… Никитич помогал… в полиэтиленовый мешок добычу… и формалину… и — завязать, да не забыть про этикетку… порядок. Тоже все готово для переписи, — на одном квадратном метре дна.

Руки замерзли. Ольга отошла в сторону и растирала пальцы.

Странные решения бывают у Савчука! В любом случае — рисковать не стоило, эта работа многое может дать… Почему бы не найти другого человека? Если не полностью единомышленника, то, по крайней мере, кого-нибудь нейтрального…

Осмотрела руки. Крупные предстоят закупки крема. Как всегда.

Упрямый мужик Савчук! Верит в свою силу… Что ж, молодец…

Или решил подстраховаться? Вот, мол, работают люди разных точек зрения… Чтобы не обвинили в тенденциозности?..

Ладно. Дойдет до дела — посмотрим.

Гена включил двигатель, отправились к следующей точке.

Ольга заглянула в рубку, переговорила с Никитичем, последила за прыжками красной искры эхолота по темной окружности; вышла на палубу, взяла нож, промыла его под шлангом, открыла ящик, достала картофелину, начала чистить.

Желтая стружка завилась, соскользнула.

Двигатель смолк. Ольга бросила картофелину в кастрюлю, вытерла нож о куртку, убрала в карман. Никитич уже был у лебедки. Эта точка — прямо против сливных труб комбината…

* * *

Вспомнив, Герасим выскочил из-под душа, прошлепал к телефону и, держа трубку над головой, чтобы не натекла в нее вода, стал разыскивать Якова Фомича.

Наконец нашел.

Яков Фомич не сразу понял, чего от него хотят. Потом сказал:

— Кажется, знаю. «Женщина здесь… так же скучна, как сибирская природа»… погодите. «Она не колоритна, холодна, не умеет одеваться… не поет, не смеется, не миловидна и… и, как выразился один старожил в разговоре со мной: жестка на ощупь»… То? Нет? «Когда в Сибири со временем народятся свои собственные романисты и поэты… то в их романах и поэмах»… э… э… «женщина не будет героинею… она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой деятельности… спасать, идти на край света»… То или не то?

— Наверное, то. А чье?

— Чехов.

— Спасибо.

— Ладно… Герасим, вы…

— Что?

Яков Фомич помолчал и спросил:

— Приехал?

— Ну, разумеется!

Яков Фомич еще помолчал, потом еще спросил:

— Вы откуда звоните?

— Из дому.

— Ну… пока.

* * *

Отпустил…

Иван Егорыч вглядывался в тайгу.

Куда там, и след уж простыл.

Начал сматывать веревки.

Собаки звали на берег неспроста, они выгнали из тайги изюбря, он — к Яконуру, а они его в воду загнали, у него ноги и закоченели… Иван Егорыч привел его во двор, Белки не было, запер в большую стайку, сена дал.

Изюбрь не ел, только ревел страшно и бил в стены.

Собаки у Ивана Егорыча охотились сами; Аскыр был такой, что загрызет да и ест, а Рыжий — загрызет и ждет, никого не подпускает и Аскыру не дает. Один раз их долго не было, Иван Егорыч уж стал тревожиться, потом Аскыр прибежал, худой, шерсть клочьями; Иван Егорыч собрался и за ним в сопки. Аскыр привел, — сидит там Рыжий возле медведя, которого они загрызли, тоже худой и облезлый, сам не трогает и ворон отгоняет. Иван Егорыч тогда ободрал медведя, мяса сварил, покормил собак и повез ихний трофей на санях домой…

Изюбрь кричал, Ивану Егорычу жалко было его; все же пошел на почту в поселок, позвонил в лесничество, вроде он уже почти на работе, вот и сделал что положено, — позвонил и спросил у начальства, выпустить или, может, в зоопарк. Ему сказали: подожди, приедем. Иван Егорыч пошел домой.

Изюбрь все раскидывал мордой сено, бил в бревна красивыми рогами и кричал.

Аня стояла и смотрела на него, Иван Егорыч встал рядом с нею; жалко было изюбря.

Крик у него был особый, отчаянный…

Иван Егорыч зашел сбоку, повязал ему ошейник из фитиля десятый номер и еще — галстук красный, пионерский, который Федя в школе носил. Чтоб видно его было в тайге.

И — отпустил.

Уже темнело; Иван Егорыч аккуратно сложил веревки, понес их во двор.

В доме засветились окна, там Аня собирала ужин. Во дворе казалось по-особенному тихо и покойно.

* * *

Вдовин смотрел на дверь.

Дверь открылась, Назаров вышел, дверь захлопнулась.

Нет, таких не берем.

Вдовин понимал, что происходит; предложение Назарова, конечно, было важным событием.

По ситуации — согласиться бы… Иметь своего человека в отделе Элэл. Или — взять к себе. Со всеми потрохами. В самый бы раз.

Но — не мог этого…

А ведь и урок бы остальным был за то, что они устроили ему сегодня; явная его, Вдовина, победа и такой знак их поражения… там уж только жди полного разброда.

Нет, не мог!

Он презирал любых подлецов; трусов, отступников; включая тех, в которых он нуждался и кого случалось ему использовать для дела.

Еще одним таким утяжелить свой обоз, еще одного терпеть каждый день?

Назаров удивился, он ведь поступал вроде точно по обстановке, к тому же, видно, знал, что утром Вдовин приглашал Валеру.

Прискакал предлагать себя. Недолго собирался…

Пусть поудивляется.

Вдовин рассмеялся. Смех был громкий, долгий, искренний. И — совершенно определенное чувство гадливости.

Встал, подошел к окну, налил в стакан воды из графина; отпил.

Вода теплая, безвкусная.

Какого хрена они так к нему относятся? Речь же идет о вполне определенном эффекте! Он не раз повторял: если эффект не дохлый, то…

Вдовин допил воду.

Для постороннего наблюдателя шел, главным образом, бум прогнозов, — снова заговорили про то, как вода морей и океанов обеспечит человечество энергией на миллионы лет; Вдовин и сам, при случае, объяснял журналистам — либо решим проблемы здесь и полетим к другим планетным системам, либо останемся при своих проблемах и никуда не полетим; как выражается Свирский, почему не поговорить о том, что будет, когда нас не будет… Для Вдовина это было время, когда все принялись расхватывать по частям новую тематику и отпускавшиеся под нее деньги.

Здесь много светило блестящих перспектив, и Вдовин боялся, что поезд уйдет без него. Киты разбирали лакомые куски; надо было искать, что еще оставалось и могло притом оказаться вполне надежным по результативности.

Поставил стакан.

Работа, черт возьми, не какая-нибудь!

Ему было обидно, что эта компания так отнеслась к его предложению. Речь шла о тематике, но… Он переносил это на себя лично, видел здесь отношение к самому себе.

Он понимал, каких ребят собрал Элэл. Вдовину хотелось их признания.

Конечно, они не сообразили, чего он добивается…

А мнение об Элэл уже сложилось. Это, кстати, произошло без его, Вдовина, участия.

Да Элэл болен, болен! И неизвестно, когда сможет вернуться.

Вот если бы они стали работать по его теме…

Вдовин уже представлял себе, что за горы можно будет своротить, что за сила будет, если всем вместе навалиться на эту работу. Сам он готов был вложить себя в нее без остатка, до конца, до инфаркта.

В конце концов, и к тому, что это работа для будущего, он тоже относился вполне серьезно… немаловажным показателем для него было, что завтрашняя необходимость ее понимается сегодня, не всегда так везет… работа для будущего человечества! — он может говорить с ними и в таком ключе, если они хотят это от него услышать.

Если хотят…

Громкие слова? Ладно…

Какая ситуация может быть лучше: работа, нужная для человечества в целом, — и с блестящими личными перспективами для тех, кто станет ее делать! Совпадение просто счастливое.

Он бы обеспечил будущее всем ребятам.

А они, похоже, считают его злодеем…

Ну что ж!

Все равно он сделает по-своему.

Он знал себя не злодеем, а сильным человеком. Он хотел делать большое дело. Вот он нашел такое дело. Он поверил в него, ввел его в свою жизнь и теперь должен привлечь к нему побольше стоящих людей, чтобы оно закрутилось как можно успешнее.

У него рождались идеи, одна заманчивее другой, он жаждал осуществить их, и добиться признания, и увидеть, как ширятся эти работы.

И китов можно будет заставить считаться!..

Другие дела — дела других — начали казаться ему менее значительными, нежели то, которое избрал он.

Он повернет все по-своему, чего бы это ни стоило.

Это не первая жесткая ситуация в его жизни.

Ему уже было известно: и плохими методами можно очень здорово продвинуть хорошее дело; маленькие компромиссы с собой дают большие результаты в отношениях с другими; столько людей, восхищающихся идеями классической литературы, выражает удивление, когда кто-либо упорно руководствуется ими в реальности…

Вернулся за стол, сел.

Когда приезжает Герасим?

Откинулся в кресле.

У него был готов новый план.

* * *

— Ну, а как твоя счетная и несчетная техника? Четная, нечетная?..

— Нормально, — ответила Ляля.

Поправила Герасиму волосы, они были еще влажные. Вгляделась в его лицо:

— Что с тобой?

— Ничего, — удивился Герасим. — О чем ты?

— Что-то с тобой случилось…

— Все вычисляешь! Нули — единицы, миллион операций в секунду…

Старался не отводить глаза.

— Скажи, что с тобой произошло?

— Перестань, пожалуйста!

— Я же вижу…

— Прошу тебя, не надо!

Еще вгляделась; приподняла плечо. Герасим улыбнулся, положил на него руку — вернул на место. Посмотрел поверх него на институтский подъезд.

Ляля сразу сказала:

— Иди, иди.

— Вдовин там?

— Кажется.

— Элэл?

— Ты еще не знаешь?..

* * *

Разговор сразу пошел круто, Яков Фомич не отказал себе в удовольствии похвалить Вдовина за государственное мышление, задал пару вопросов о том, как Вдовин представляет себе перестройку отделов, выслушал ответы с благодушной улыбкой, заманил хорошенько, это ж не за чаем, все серьезно; и затем врезал. На полную катушку.

Абсолютная, прекрасная, счастливая ясность в голове, и собранность наконец-то, и чувство облегчения; только злость не проходит, дрожат руки, и еще чувствуешь, как пульсирует в тебе кровь, но ничего, потерпи, это утихнет; потом утихнет.

Вдовин вскочил, стоял, бледный, перед Яковом Фомичом.

— Вы там!..

У Якова Фомича вертелось на языке: схлопотал? Примерно так это формулировалось в Нахаловке.

— Вы, там, со своей высокой наукой!

Яков Фомич сцепил пальцы, чтобы унять их. Сделал полный выдох, как учил его врач; задержал дыхание. Вроде лучше.

Высвободил пальцы. Отвернулся от Вдовина, подошел к его столу, взял лист бумаги.

Это не было внезапным решением, давно в нем это копилось и зрело.

Он видел немало такого, что вызывало в нем протест; душа его улавливала все, что несло отрицательный заряд, и все минусы оседали в нем и скапливались, этот потенциал рос, напряжение стало уже велико и когда-то должно было сработать.

Взрыв произошел бы раньше, если б не Элэл, присутствие Элэл все облагораживало и украшало.

Без него этот мир сразу становился иным; без Элэл он терял для Якова Фомича привлекательность, и Яков Фомич не видел своего места в нем.

А усиление Вдовина в этом мире делало его для Якова Фомича неприемлемым…

Другой рукой Яков Фомич ухватился за спинку стула, подтащил его, волоча, поближе.

Вдовин наблюдал за ним.

Сегодняшнее давление Вдовина было для Якова Фомича толчком; последней каплей; импульсом — чтобы хлопнуть дверью.

Чувствительность к регламентации темы работы составляла важную часть его уважения к себе; он не мог допустить, чтобы независимость его мысли рассматривалась кем-то как своеволие на этом научном конвейере…

Яков Фомич сел за вдовинский стол — с краю.

Отодвинул, что ему мешало.

Он добился в этом мире многих успехов: его исследовательские удачи высоко ценились, а применения своих работ в практике он даже не всегда знал, они разошлись по самым разным отраслям. Однако теперь все пошло на затухание, он ничего не мог с этим поделать: все больше сил, времени, души он раздавал на что угодно, только не на свою работу, в лучшем случае — на то, чтобы получить возможность работать; но тогда уж для работы не оставалось ничего — ни сил, ни души, ни времени…

Лист Яков Фомич положил перед собой.

Он связывал все это с ухудшением ситуации вокруг Элэл.

Что-то происходило; что-то переменилось где-то…

Из внутреннего кармана пиджака Яков Фомич вынул старую, разломанную и замотанную изоляционной лентой школьную авторучку.

Затраты на сопротивление всяческим чуждым работе играм все возрастали, Яков Фомич, вслед за Элэл, тратил себя на отстаивание тематики, своего дела… доказывал очевидное, вместо того чтобы добывать неизвестное.

Хуже стало с сердцем. Яков Фомич обращался к врачам, брал бюллетени — тахикардия, давление, — но понимал, что не в этом штука.

Вслед за Элэл, он оказался втянутым в какую-то странную, дикую для здравого смысла деятельность — большую, разнообразную, похищающую человека целиком, — казалось, безусловно важную — и не имеющую отношения к работе!

Он наблюдал, как инфекция переходит от него к другим, как распространяется эпидемия. Сначала Элэл, потом он постепенно отучались заниматься работой, затем друг за другом в это втягивались новые и новые люди…

Яков Фомич навалился на стол; прижал к нему локти, ребро ладони; все равно почерк будто не его. Но продолжал писать.

Получалась замкнутая система: внутри — бешеная активность, приводящая к инсультам, к чему угодно, а наружу она не может ничего выдать, — энергия тратится внутри…

С ужасом улавливал Яков Фомич вокруг признаки равнодушия к работе, определяя, какой величины дистанция осталась еще до того момента, когда дело совсем утратит какое-либо значение, во главу угла будут возводиться личные интересы, чины, звания, кто над кем взял верх, — а смысл работы, величина научных достижений окончательно перестанут приниматься в расчет…

Написал заявление по всей форме; внизу — число, чтобы уж ничто его не задержало.

Вдовин выхватил у него лист, размахивал им перед Яковом Фомичом, говорил быстро, громко:

— Никто не зажимает вашего Элэл! Никто его не жрет! Да поймите вы наконец!

Яков Фомич сидел на стуле, отвечал.

Вдовин:

— Неправильно!

— Неверно!

— Черт знает что!

Это все было знакомое, Яков Фомич хорошо знал это по семинарам, — чисто вдовинское, его манера. Вопрос формы, конечно, да ведь форма диктуется известно чем. Особенно это было на семинарах опасно для молодых, они рисковали с самого начала на такое нарваться.

Еще:

— Не имеет места!

— Даже близко не лежало!

Все оттуда же…

Яков Фомич поднялся со стула, пошел к двери.

Вдовин остановил его, подвел к столу, извлек из-под бумаг проект приказа, разорвал на четыре части, выбросил в корзину.

— Я не собирался давать ему ход! По крайней мере, без консультаций. В том числе и с вами. И вообще! Вы что, не понимаете? Это не я решаю, не вы и не Элэл, это компетенция Старика, Свирского!

Вдовин схватил заявление Якова Фомича, стал совать ему в руки.

— Вы лопух! Впрочем, вы это сами знаете. Я бы сказал вам по-русски… Ладно, забирайте свой фиговый листок. А я все-таки попробую что-нибудь для вас сделать…

Яков Фомич спрятал руки за спину. Пошел к двери.

Вдовин нагнал его:

— Послушайте, нельзя принимать решения в период повышенной солнечной активности, вот, например, я, посмотрите…

Яков Фомич вышел за дверь.

* * *

Не могли сообщить на Яконур!

Герасим вспомнил, — когда он сказал это Ляле, она ответила: «Ты не из его учеников».

Он работал в отделе Вдовина, он был вдовинский, да… Принимая Герасима в институт, Элэл сказал: «Вы будете не у меня, но если я понадоблюсь — дайте мне знать». Он поддержал предложение Герасима построить модель, поверил в ее осуществимость; Герасим ощущал в отношении Элэл к нему не только доброжелательность, но и что-то большее.

Когда Герасим убедился, что работает на стыке с тематикой Элэл, он почувствовал удовлетворение.

Помогал Элэл очень корректно. Его опека никогда, и ничем не могла задеть ни Герасима, ни Вдовина. Желание лишний раз подкрепить свое направление в нем начисто отсутствовало. Он в принципе не способен был заявить: вот моя тематика, и сотня моих и чужих людей в нее вгрызается, — это просто не могло прийти Элэл в голову. Никто не знал случая, когда Элэл настаивал бы, чтоб следовали за ним; напротив, он стимулировал разбегание, ему нравилось, если брали что-нибудь необычное, далеко отстоящее от его интересов. Любил и себя попробовать в таких вещах.

После долгих лет, когда Элэл трепала судьба и у него не было возможностей развернуться, — он теперь хватался за все, ему всего хотелось, он жаден был до всякой работы; все его интересовало. Это был генератор новых идей. Герасим удивлялся, завидовал, восхищался: Элэл повезло на главные качества для исследователя, — он был в состоянии отказаться от привычных категорий, увидеть старое под другим углом, истолковать результат без предвзятости, терпимо относился к любым сложностям и кажущейся путанице и всегда сохранял уверенность в том, что за неразберихой обязательно скрыт любимый природой порядок.

Идеи у Элэл случались и бредовые, существовал, применительно к нему, даже термин «шнапс-идея»; хотя Элэл никогда не выпивал больше рюмки, термин нередко оказывался подходящим. И каждая была хорошо аргументирована, была убедительна; его оппонентам и его ученикам много требовалось посуетиться, чтобы опровергнуть Элэл, годы уходили на то, чтобы показать: ничего такого там нет и быть не может. Но при этом из всех его идей в конце концов что-то получалось! Что-то чрезвычайно ценное каким-то образом вылезало, произрастало множество прекрасных непредвиденных результатов; а что было вначале?.. Сам Элэл ко всему, что делалось с его идеями, к причудам их сложной жизни относился с добродушием и юмором.

Герасим работал и с Элэл, и со Вдовиным… Элэл, бывало, отдавал Герасиму на рецензию статьи, которые ему присылали, и Герасим, возвращая их, часто говорил так, как научился у Вдовина: безобразие, болван, концы с концами не вяжутся, кто это пишет; Элэл отвечал: «Ну-ну-ну, не горячитесь, я знаю этого Толю (или Колю), он умный человек, здесь должно что-то быть…» — и переделывал резкие отзывы на более спокойные.

Имея дело то со Вдовиным, то с Элэл, Герасим как бы говорил на двух языках; и не раз попадал впросак. Особенно вначале; что-то он мог выяснить только эмпирически. Закончив первую работу, которую он делал под влиянием Элэл, Герасим пришел к нему, изложил содержание и сказал что-то вроде: ну как, подпишем?.. «Тьфу, тьфу, тьфу, — стал плеваться Элэл, — никогда в жизни я ничего по моделированию не подписывал и подписывать не собираюсь».

Да, разные языки!

Так и не было у Герасима совместных работ с Элэл. Правда, его включили в одну коллективную статью (Элэл, Яков Фомич, Захар, еще несколько ребят и Герасим). Он не знал и обнаружил это лишь недавно, обновляя по очередному поводу свой список; стал смотреть картотеку в институте и обнаружил.

Итак, «ты не из его учеников», сказала ему Ляля…

Машину следовало бы помыть, да ладно. Проскочит до больницы по проселку.

* * *

Подробности Яков Фомич не стал рассказывать, закончил Лукой Лукичом: «Не приведи бог служить по ученой части, всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек».

Ребята молчали.

Яков Фомич махнул рукой, вышел.

Захар пошел с ним по длинному институтскому коридору.

— Вдовин дал задний ход, — повторил Захар. — Может, есть смысл теперь остаться?

Нет, не понимали они…

Не мог он остаться, не мог!

— Это же просто уход… — продолжал Захар.

До сих пор Яков Фомич ощущал, как толчками пробивается в его теле кровь; никак не утихнет.

Захар:

— Есть такой процесс, который олицетворяет Вдовин, вы должны смотреть на это, как на определенный процесс…

Разве слово что-нибудь меняет? Ладно, Вдовин — это процесс, и Яков Фомич — процесс. Что изменилось? Он, Яков Фомич, должен поступить, как Яков Фомич. Какое ему дело до того, что все это — процессы?

Захар отстал… видимо, повернул обратно.

В одиночестве Яков Фомич шагал дальше.

Это было тоже платой… В критической ситуации обнаружилось, что он меньше связан с ребятами, чем казалось.

Крупно платил он сегодня…

У выхода остановился возле вахтерского столика, набрал номер телефона Лены; едва дождался, когда она ответила, и несколькими словами объяснил, что с ним сегодня произошло.

* * *

На телетайп, значит, перешли? Шатохин придвинул листок. «Москвы… Усть-Караканский комбинат Шатохину». Допустим… «Связи с тем что наша газета намерена вновь вернуться проблеме Яконура просим вас ответить на следующий вопрос двтчк существует ли сегодня и если существует то какой именно форме и степени угроза загрязнения Яконура сточными водами комбината тчк с аналогичными вопросами газета обратилась и другим ученым научным организациям ведомствам имеющим отношение проблеме Яконура тчк очень просим сообщить ваше мнение заранее благодарны вам — и. о. главного редактора…» Понятно!

Взял красный карандаш, написал поверху крупно и размашисто: «Подготовить краткое резкое письмо. Последнее слово должно быть наше. Обязательно. Шатохин».

Отложил телекс.

Взял список, — кто приезжал на комбинат в командировку за последнюю неделю. Начал просматривать. Против инспектирующих и прожектеров ставил свою красную отметку. Затем взял лист бумаги и для каждого прикинул стоимость проезда, помножил суточные и квартирные на число дней; сложил все столбиком. Усмехнулся. Достал блокнот, раскрыл на нужной странице и к цифре, которая там была, прибавил то, что получилось в этот раз.

Еще усмехнулся. Захлопнул блокнот и бросил его в ящик стола.

Придвинул снова телекс; перечеркнул то, что написал на нем. Взял чистый лист бумаги и — сам.

Начал быстро, уверенно: «Москва… и. о. редактора… Очистные сооружения Усть-Караканского комбината работают удовлетворительно тчк достигнуты проектные показатели очистки промстоков ведутся работы по совершенствованию технологии очистки тчк реальной угрозы выдвинутой Савчуком не существует тчк комбинат начал выпускать продукцию необходимую стране тчк считаем нужным направить усилия ученых специалистов на улучшение технологии очистки промстоков решение актуальных вопросов связанных производством продукции».

Перечитал; отбросил лист, взял другой.

«Оснований сомневаться надежности системы очистки нет тчк помощь ученых будет с благодарностью принята тчк выступления подобные выпадам Савчука не являются помощью зпт основаны на неверных данных зпт вводят в заблуждение зпт не способствуют решению сложных, задач пуску важнейшего для народного хозяйства предприятия».

Взял еще лист.

«До сих пор находятся люди которые занимаются ревизией решений партии и правительства зпт выискивают различные поводы чтобы мешать пуску комбината тчк авторы тенденциозных и необъективных выступлений должны понести суровое наказание».

Бросил карандаш на стол. Сложил свои листы вместе и скрепил их.

Снова взялся за карандаш; написал на телексе: «Хранить в делах давно минувших дней».

Выпрямился; еще оглядел бумаги.

Протянул руку к звонку…

Смотрю на него.

Вот он за столом в своем кабинете; сидит очень прямо; несет руку к звонку.

Его рука; ход его руки, то, как он несет ее: сначала, когда рука отрывается от стола, это делает очень бодрый человек; затем, когда рука выбирает направление, — это человек, который бодрится; потом пальцы повисают над кнопкой, начинают опускаться к ней, и теперь, по тому, как происходит это, — ясно, что Шатохин напряжен.

Нелегкий жребий — быть человеком, который видит перед собой только одну задачу, что перед ним поставили. Нелегкий, вопреки распространенному мнению…

Он хотел единственного: выполнить то, что ему поручено; хотел справиться, оправдать доверие, которое ему оказали, выдвинув его на это место.

Повторял: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.

Жребий нелегкий, временами для него непосильный… Его спасала его защитная реакция: он перестал замечать, почти не замечал уже, свои промахи; перестали для него существовать и какие бы то ни было признаки неодобрения его поступков. Благодаря этому он сохранил собственное уважение к себе и убежденность в своей правоте и мог по-прежнему искренне и так же настойчиво повторять и дальше: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.

Рука его на кнопке…

Он смотрит на дверь.

На телетайп, значит, перешли… Никак уняться не могут… Мало ли что кому не нравится! Вот кое-кому тоже кое-что не нравилось… Созерцать хотят, березками любоваться. Мыто дело делаем, а другие — воду мутят… Вот еще кто пристанет — прямо спрошу: комбинат видел? город видел? ну вот, то-то!.. Что еще, интересно, Савчук выдумал? Сложное у него положение, каждый раз новые аргументы надо изобретать. Методики, то да се. У нас аргумент один, зато всем понятный: рапорты о выполнении… А если что и не так — не нашего это ума дело и не ихнего, нам страна доверила не дискуссии разводить, а плановое задание выполнить… С нас спрос сегодня. О будущем пускай ученые сами думают. Да поэты… Подписи бы под ответом собрать, так опять ведь уклоняться будут. Прошлый раз только главного технолога и заставил. Надо что-то организовать; подсказать, для начала… Тяжко одному-то. Столбов — молод, многого не доверишь, Яснов с тем берегом заигрывает, разве от них помощь?.. Эх…

Прежде чем дверь отворится, Шатохин успевает перевести взгляд, посмотреть за окно; недовольно щурится, встретив сверкание серебристой металлической трубы комбината.

К ночи опять, надо думать, язва разгуляется…

До Нового года не отпустят, — придется начать болеть.

* * *

Лена стояла над телефоном, прижав ладони к щекам…

Пальцы у нее красноватые, немолодые, успели уже загрубеть. Между ними видны морщины у глаз, на висках. Это в последнее время у нее стало привычкой держать ладони вот так, на лице, — согревать его. Да, она рано постарела. Она и не была, впрочем, красавицей. А потом ведь заботы о муже. Да она и не думала, как она выглядит. Главным в ее жизни был Яков Фомич. Все, что касалось ее самой, не имело никакого значения. Второй десяток лет она была заворожена Яковом Фомичом.

Она восторгалась мужем, переживала за него, гордилась им, для нее было радостью следовать ему слепо во всем, она уставала от этого, она была измучена постоянным поклонением своему мужу… Она чертила ему графики, варила обеды, стирала рубашки, вела его переписку; она сделалась неотъемлемой от него, частью его…

Вдруг Лена спохватывалась и всю свою энергию переносила на себя; ненадолго. Ладно, как выглядит, так и выглядит. Ладно, как была переводчицей средней квалификации, так и осталась. Ладно. Зато, она знала, — она необходима Якову Фомичу.

Детей у них не было, да тут уж ничего не поделаешь, и она с годами научилась загонять эту мысль поглубже, привыкла. Просто надо принять это, как сложилось… Зато у нее есть Яков Фомич.

Таким было ее счастье. В этом была ее жизнь. Что нужно для счастья женщине? Она гордилась тем, как сложилась ее судьба, и знала, что ей завидуют. Вот такое ее счастье, а не иное, и никакого, никакого иного ей не надо. Она понимала, что для Якова Фомича главное — его работа. Хорошо, она поможет ему в работе. Для нее главное — вот это ее счастье. Нет. Их счастье. Конечно!

Она казалась утомленной и нервной; и была такой. Она чувствовала себя благополучной и счастливой; и была и такой.

* * *

Вернулся Герасим поздно, в лаборатории уже никого не было. Сел за стол, начал разбирать бумаги.

Так! Пакет от Надин. Мама уехала, с большим трудом нашли няню (те же проблемы), чтобы полететь в Канаду, два месяца читала лекции в Монреальском университете… Набросала систему зависимостей, удалось продвинуться, но нет экспериментальных данных…

Просмотрел оттиск. Ладно… Это известно… Ладно… А это зачем?.. Ах, вот как… Забавно… Совсем здорово… Хорошо, хорошо… Теперь понятно, куда пойдет… Так и есть… Но одно с другим теперь не вяжется!.. Что это?.. Откуда?.. Ага!.. Вот это да, вот так Надин… Просто блеск!

Сложил листы.

Да, отлично!

Будь у нее экспериментальные данные, она бы уже могла делать модель.

Еще посмотрел статью. На обычном месте — обычная ссылка на Морисона…

Как обстоят сейчас дела у Морисона? Где он, в какой точке? Темнит. После его зимней удачи все ждут от него известия о том, что он построил модель… Морисон! То он тянет с опубликованием результатов, то вдруг — нечто совершенно сырое… Никогда не знаешь, что там у него.

И Снегирев на подходе к модели, у него реальные шансы выдать модель, у Снегирева…

Кто будет первым?

Коллеги, конкуренты…

Вроде немного уже осталось, вот-вот будет она, почти все для нее подготовлено, только чуть еще не хватает идей да чуть — эмпирики, и вот-вот произойдет то, что давно уже всюду ожидается.

Сотрудничество, соперничество…

Они — основа механизма науки, они повышают вероятность решения проблем — как новых связей идей…

Знаем!

От них трясет тебя и лихорадит, азарт переходит в бессонницу, стенокардию и далее. Из-за них работают круглые сутки, завидуют, ссорятся, остаются навсегда обиженными…

Вот-вот произойдет!

Может, уже произошло?

Только почта еще не принесла письмо от Надин, или Морисон решил сначала отметить очередной успех, или Снегирев отложил свой победный звонок до завтрашнего утра?

Герасим занимался механизмом химических реакций; попробую — наверное, пора — рассказать.

Какие частицы принимают участие в реакциях? На каких стадиях они образуются, как накапливаются и гибнут? Что может этому способствовать, а что мешать?..

Знать это необходимо для плазмохимии, лазерной техники, биосинтеза, аккумуляции солнечной энергии, химии верхних слоев атмосферы, термояда, катализа, космохимии…

А Усть-Караканский комбинат? Сотни, тысячи тонн металла, железобетона; множество людей у огромных установок; реакционную смесь разогревают, процессы идут при больших температурах, молекулы с высокими энергиями сталкиваются, дробятся на куски, затем осколки собираются снова, в других сочетаниях, получается пестрый набор разных веществ; в окружении многих ненужных есть один-единственный продукт, ради которого все делалось, — он присутствует там в малых количествах среди прочих, его предстоит еще извлечь из сложной смеси, выделить в сколько-нибудь чистом виде… Как проще, эффективнее, дешевле? Никому пока не известно. Не знает современная химия, как сделать иначе. Иначе умеет природа, она при температуре в тридцать семь градусов осуществляет такие разложения и синтезы, о которых химикам только мечтать!..

Постепенно складывалась теория, появлялись методы, разрабатывалась аппаратура. Древо было Старика, ветвь — Элэл. Герасим был, если продолжать пользоваться такой терминологией, ростком этой ветви. Работа его заключалась в том, чтобы построить модель, — нет, не то!.. моделировать механизм, — нет, еще слишком широко получается у меня и безответственно!.. моделировать некоторые механизмы, — нет, не так прямо!.. искать пути к моделированию, — осторожнее!.. пытаться искать пути к моделированию некоторых механизмов, — вот, пожалуй, сносно, — некоторых (опять-таки) процессов, которые идут в веществе под действием радиации.

Итак: Морисон, Снегирев, Надин…

У Герасима не было преимуществ перед ними.

Возможно, и кто-то еще что-нибудь готовит… Выложит неожиданно. Бывает.

Модель надо сделать первым, ничто иное просто не имеет смысла; едва она будет сделана, как всей этой гонке конец, здесь нет других почетных мест, вторых или третьих; сейчас есть равные участники на дистанции, потом будет первый, а прочие останутся при своих интересах…

Герасим отложил пакет.

Что там дальше?

«Виды ионизирующих излучений… Понятие о предельно допустимых дозах излучения…» Раскрыл инструкцию, листал. «Единицы измерения активности…» Это — для кобальта. «Требования к помещению, в котором производится работа с радиоактивными веществами…»

Услышал шаги в коридоре. Поднял голову.

Дверь открылась; вошел Вдовин.

— Вот он где скрывается! Привет, привет!.. Да сиди ты!

Присел на край стола.

— Что это у тебя? Ну, до кобальта еще знаешь сколько… Это дело десятой важности!

Герасим стал рассказывать о конференции.

— Да, да… Пустяк, а приятно… До чего ж славно почувствовать себя величиной, а? Ну, ладно, ладно… Понимаю…

Вдовин соскочил на пол, прошагал от стены до стены. Остановился у окна.

— Вот что, есть разговор… Да, совсем забыл! Там на тебя бумаги к симпозиуму, я подписал. Так что твои дела в порядке… Ну, так вот я о чем хотел с тобой условиться…

Герасим поднялся, подошел.

— Нет, давай лучше туда!

Отошли от окна, сели рядом на высокие трехногие табуреты у лабораторного стола.

Вдовин взял со стола пробирку, повертел в руках.

Герасим ждал.

Вдовин бросил пробирку, повернулся к столу, положил на него локти; теперь он сидел боком к Герасиму.

— У тебя, кажется, были какие-то интересы в отделе Элэл? Я всегда смотрел на это, как на твое личное дело, ты знаешь. Каждый волен сам искать себе хомут на шею… Не объясняй, ни к чему, я же сказал… Теперь ситуация изменилась. Сам понимаешь. И ты должен отнестись к ней ответственно. Увидеть свое место в новой ситуации… Короче, у отдела сейчас положение не блестящее. Элэл не скоро сможет вернуться к работе. Даже если бы его выписали завтра. Надо помочь ребятам… Да, знаю, что ребята хорошие, знаю! Но чем больше хороших… Ну уж это предоставь мне…

Вдовин повернулся к Герасиму, положил ладонь на его руку.

— Просто переведу тебя в тот отдел. Для начала… Шучу, шучу про начало. Шуток не понимаешь?.. А я тебе говорю, что целесообразно. Для отдела и для института в целом. Это с одной стороны. А с другой — тебе же лучше будет продолжать твою работу, войдешь с ними в более тесный контакт! Да дело-то ерундовое, просто я официально оформлю твои отношения с ними. Капитолину можешь забрать с собой. Больше никого не дам, потом разживешься.

Герасим колебался…

Посторонний!

Он не был своим для ребят Элэл, Герасим знал это. Он был человек из отдела Вдовина…

Со вдовинскими аргументами можно было согласиться. По крайней мере, можно уступить этим аргументам.

Он пришел бы к ребятам с чистыми намерениями. Но…

Все это и так ему всегда мешало.

Для его модели требовались некоторые результаты по работам, которые там велись… Герасим не мог никого поторопить; не мог и дублировать эксперименты; не мог использовать и то, что было, видимо, уже сделано, да почему-либо не опубликовано.

Любая неосторожность здесь вела к необратимым последствиям…

То, о чем говорил Вдовин, давало лишние поводы к возникновению недоразумений, обид, ревности!

Герасим принялся объяснять…

Вдовин выслушал. Затем переложил руку ему на колено.

— Давай помоги ребятам! И мне подсобишь. Сейчас разные могут пойти разговоры. Элэл, мол, в больнице, отдел его хиреет… От этих сплетен вред нам всем. А тут мы сразу покажем, что институт наш, наоборот, сплачивается, идет концентрация сил, консолидация и все такое прочее. По-моему, идеальный случай, — всем хорошо: институту, отделу Элэл, тебе… Согласен?

* * *

Они встретились на улице, — Лена вышла Якову Фомичу навстречу; обнялись.

Стояли, приникнув друг к другу.

Редкие прохожие огибали их на узком тротуаре.

Яков Фомич нежно, благодарно обхватил ладонью затылок жены.

* * *

Итак, в сумерках корабль подходит к вражескому берегу…

Но — измена! Чужой на борту.

Опять это… Ольга сделала себе замечание. Решила же: посмотрим.

Никитич аккуратно подвалил к пустынному берегу. Спустили лодку. Миша вызвался грести.

Лодка отдалялась от борта, Ольга смотрела, как с палубы машет им вслед Виктор; почувствовала, что напряжена.

Десант!

Когда причалили, Тоня отказалась идти, ей сделалось плохо: запахи… Даже не вышла из лодки.

Отправились вдвоем.

Пруд-аэратор, откуда сток уже прямо в Яконур, был покрыт серой пеной, от нее поднимался дурманящий запах; пена жила, она часто и глубоко дышала, это было огромное, полное сил чудовище, непонятное, враждебное, зловонное, опасное; нелепо казалось подумать, что оно не само тут появилось, а сработано людьми; и такая ты маленькая рядом с ним, растянувшимся далеко, такая маленькая на его берегу! Пену приводили в движение мешалки, плавающие на понтонах, от их электромоторов, от их турбин распространялось напряженное гудение, громкое, монотонное, страшное; оно угнетало; что могло оно произвести, кроме зловонной, странно живой, диковинной, своей жизнью живущей здесь темной пены…

Мысль о Борисе: как он тут работает, как он может?

Подошли ближе.

Воронки мутной воды…

Взяли пробы, замерили температуру.

А вот и кудрявцевский понтон с его оборудованием; что-то пустует сегодня…

Долго шли к отстойнику. Миша, кажется, скис, ни слова за всю дорогу.

Над темной поверхностью торчала широкая короткая труба; из нее изливался во все стороны мощный желтоватый поток, это было похоже… да, на лепестки цветка… из мертвого мира выросшего… смертоносного цветка… труба — как стебель, поставленный в воду.

На берегу росли ромашки…

Мысль о Герасиме: видел бы это!

Взяли пробы. Пошли к берегу.

Что такое?..

Остановились.

Две «Волги», поднимая клубы пыли, мчались к ним по пустырю. Резко затормозили метрах в двадцати. Еще пыль не отнесло, из первой машины выскочил человек и закричал:

— Чем тут занимаетесь?!

Столбов. Ясно.

— Отвечайте!

И стоит там, не подходит. В самом деле, враждующие державы.

Ольга молчала. Ждала.

Миша стал что-то объяснять: институт, экспедиция…

Столбов:

— Знаю!

Хлопнул дверцей. Подошел.

— А!..

Помнит еще.

Потом:

— Что за манера заходить в воды комбината без разрешения!.. Мои люди еще займутся этим!.. У вас вид диверсантов, которые хотят взорвать очистные сооружения, чтобы навредить Яконуру!..

Повернулся, пошел к машине. Остановился. Добавил, уже другим тоном:

— Могли бы приехать ко мне и рассказать, чем занимаетесь у меня на комбинате.

Отправился дальше.

Ольга окликнула:

— Главный…

Обернулся, смотрит.

Улыбнулась.

— Главный, — сказала, — вон та площадка, за третьим, кажется, прудом… Сверьте проект с данными гидрометслужбы. Эти сваи будет затапливать. Перенесите площадку повыше.

Сказала все-таки!

Когда заметила — не думала, что скажет…

— Ладно, — буркнул Столбов. — Спасибо.

Хотела за него добавить: «Знаю!..» Нет, лишнее. Позвала Мишу, направилась к берегу.

— Ольга!

Остановилась. Что скажет?

— Хм!..

Только и всего? Не знает, что сказать. Думает. Пусть подумает, что сказать женщине. К тому же давшей ему совет…

Сколько ж можно ждать? Кажется, придумал.

— Ищите… Может, что-нибудь найдете!

* * *

Саня захлопнул дверь и бросил портфель на пол; поддал его ногой.

— Как кенгуру! Разрешите представиться: млекопитающее из разряда сумчатых. Ну, прямо прирос к руке! Целый день с ним. Чур, я первый заметил, что человек перестал удаляться от природы и пошел на сближение с животными!

Обогнул стол, посмотрел через плечо Герасима.

— Ага, программа! А будет с чем? А, Герасим, Советский Союз?

Герасим послал его к черту. Он сам без конца задавал себе этот вопрос. Можно, конечно, представить обычный очередной доклад, можно и совсем без доклада, можно смыться в отпуск…

А кто-то, видимо, привезет модель!

В этот раз уж точно не обойдется без модели.

— Знаешь, что мы с тобой зевнули? Немного опоздали!..

Герасим слушал рассеянно, продолжал заниматься бумагами. Он никогда не относился серьезно к происходившему на заседаниях совета. В том, что рассказал Саня, Герасим не уловил ничего такого, чему стоило бы придавать значение.

— Да, мне сейчас Вдовин сказал, что ты, как надежда наша и опора…

Ну, началось!

Ладно… Терпи.

— А здорово тебя Вдовин приспособил? Смотрит на нас, как на шахматные фигурки, — кем куда пойти… Вот спроси его — чем мы отличаемся друг от друга? Начнет говорить про деловые качества… Домой едешь?.. Ну, пока!

Герасим остался один.

Потянулся. Встал. Подошел к окну.

Солнце склонилось к лесу, опустилось на вершины сосен; казалось, сейчас покатится по ним вдоль горизонта.

Какая погода на Яконуре?..

Вернулся к столу.

Вдовин…

Пусть.

Герасим складывал бумаги, наблюдая за исчезающим из виду, укрывающимся от него солнцем.

Что ж, вот еще знаки, что он входит в круг тех самых людей, туда, куда его тянуло; становится одним из них… Значит, все хорошо. Надежно. Правильно.

* * *

В кубрике горел свет. Ольга и Тоня готовились к посеву.

Двигатель выключен, тишина.

Пространство заполнялось стеклом; становилось непонятно, где все это могло поместиться раньше.

Пора.

Ольга взяла в губы стеклянную трубку, забрала воды из дневной пробы, отмерила ее по нужным колбам.

Небо наверху, над лестницей, в прямоугольнике двери.

Начало есть. Теперь еще раз девяносто. Или сколько? Не сбиться. Разные пробы по разным колбам. Разным бактериям — разную еду: кому азот, кому серу, кому глюкозиды; на любой вкус.

Прозрачный месяц над головой.

Тоня сразу заворачивает все в бумагу, складывает по ящикам.

Посев будет дозревать в термостате.

Жатва — анализ…

…Закончив, Ольга вышла на палубу, принялась выливать оставшуюся воду. Подошел Никитич:

— Выливаешь? Эх, то набираем…

День кончался. Дела иссякали.

— Довольна? — спросил Никитич.

— Да.

— И никаких благодарностей, кроме выговоров!

— Спасибо, капитан.

Обсудили с Никитичем погоду. Прогноз: шесть-семь баллов.

Пока совсем слабо тянет…

К сожалению, со стороны комбината.

Заработал двигатель. Никитич, едва отойдя от берега, потянулся мимо комбината к наветренной стороне.

Ольга стояла на палубе, куталась в шаль; смотрела на комбинат.

Дым из высокой трубы. Разноцветные дымы из труб помельче. Просто откуда-то дымы… Из-под крыш? Как печка растапливаемая, — отовсюду валит…

«Ищите, может, найдете!»

И найдет. Решение принято, первый шаг сделан; она включилась. Она рассчитывала не только на свою улыбку, она собиралась в ближайший месяц сделать столько, сколько без нее Савчуку не наработать за год. Пусть для кого-то здесь честолюбие, карьера, что-нибудь еще… Она должна показать, что делает комбинат с Яконуром. Она будет жить этим, пока не добьется своего.

Спустилась в кубрик.

Портрет Путинцева на стене… Безмятежность в глазах. Начало века…

Как объяснить Косцовой!

Уголком шали протерла стекло на портрете.

* * *

Иван Егорыч отворил воротцы, ждал, когда Белка пройдет во двор. Направил ее ладонью по светлевшему в темноте боку, приложился к теплой, чуть влажной шерсти.

Ну, что ж теперь…

Начальство приехало скоро; в обед выпустил, вечером они прикатили. Ругань была… Знали, видно, что он в них нуждается. Не знали б, так бы не понужали.

Да он и сам после того к ним не пойдет.

Не мог, говорят, подождать!.. Значит, не мог, коли не подождал.

Что сделал, то и сделал… Все же Иван Егорыч вздохнул. Да что ж теперь!

Аня ему сказала: «Проживем, всю жизнь у воды да в тайге…»

Так-то оно так. Да беда, что Яконур теперь не кормилец… Вот в чем беда.

Куда ни посмотри…

Рыбу поизвели хаповым ловом да лесосплавом; ставными неводами, капроновыми сетями; втрое бригады добычу перекрывали, пока все не вычерпали…

В тайге гусеницу травили с самолета, которая шишку объедает, ну и всех, всю живность потравили…

С комбинатом — вот уж ученые сколько упирались, а ведь даже их не послушали. Теперь что? Какая рыба осталась, ушла в Мысовой сор, а прежде там ее и не видали, значит, плохо ей сделалось там, где раньше была; Карп рассказывал, на той стороне рыба на дне лежит…

Всего не стало. Раньше рыбачил да в тайге промышлял, — и себе, и людям. Так всегда и водилось, что приработок был. Разве б понадобилась ему служба, в шестьдесят-то лет!

А что есть еще — на то запреты.

Ты даже так просто ружье в тайгу не возьми.

Запрет!..

Ну и что от этих запретов?

Раньше старики учили. Чтоб самок не бить, даже рябчиков, и разное другое. Строго учили молодых… Это был запрет. Рыбу не ловить до поры — сами между собой договаривались, когда надо…

А то ведь как? Да сиг давно бы снова был, если б вправду запрет! Нам запрет, — а кто-то приедет с бумажкой и ловит; а ведь в городе у них магазины, столовые, все там есть, и дешево, — шофер их один рассказывал, за семьдесят копеек наешься. Или указание приходит бригаде — выловить.

Вот и нету рыбы ни в Яконуре, ни в доме…

Да откуда чему взяться.

Не кормилец стал Яконур!

Иван Егорыч говорил с собой, не мог остановиться, много чего накопилось… долго отодвигал от себя, не хотел так думать, молчал… а теперь вот сказалось само это все.

Говорил…

Отчего, вправду, не говорить.

Винил Яконур. Отчего не винить, коли вправду сделался Яконур не кормилец…

И вдруг Иван Егорыч остановил себя, пресек, — то, что он подумал, представилось ему непозволительным… дурным… кощунственным… запретным.

Что ж выходит?

Яконур перед ним виноват?

Ивану Егорычу стало стыдно, что он худо сказал о Яконуре; попрекнул его, усомнился в нем. Все, что у Ивана Егорыча было, было у него от Яконура. Выходит, он соглашался брать от Яконура добро и обижался, когда Яконур ему отказывал? Его, Иванова, обида была несправедлива еще и потому, что Яконур не мог отказать ему по злобе либо жадности, — у Яконура грудные времена, он и сам в беде, оттого и не может поделиться…

Яконур давал — был хорош, перестал Яконур давать — плох стал? Отрекаться от него, хулить, жаловаться?

Всем одаривал Ивана Егорыча Яконур, чем мог, — пока мог; разве справедливо, разве позволительно пенять ему, когда он недодает, потому что сам терпит.

Да и совсем не по Ивану Егорычу было жаловаться. Чего не случалось с ним в тайге и на воде, как не щипало его. Если вспомнить… Да всегда его на все хватало. Знал он себя. Знал и то, что Аня и Федя за ним.

Так что не мог он, понятно…

…Поужинали дневным уловом.

Две штуки, надо же!

Все-таки еще прорвало…

Долго потом пил чай.

Знакомец из соседней пади не раз ему повторял, — что делается, про то все написано… и как написано, так и идет: сперва постепенно да по разным местам.

Аня ушла доить…

Иван Егорыч достал книгу, отыскал и начал читать: «И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал: придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено». Наставить хотел людей… нарочно Христа для этого послал через женщину… чтоб он с людьми был, говорил с ними. Так все и идет, — повторял знакомец… сколько это еще лет осталось, немного. «Тогда сказал им: восстанет народ на народ, и царство на царство, — продолжал читать Иван Егорыч, — будут большие землетрясения…»

* * *

Позвонил раз, другой…

Никого.

Герасим открыл дверь своим ключом, вошел.

Шторы рванулись ему навстречу, зашелестели; прозвенели кольцами.

Герасим захлопнул дверь.

Снял куртку, повесил. Глянул в комнаты.

Ощущение, что все здесь ждало его. Эти комнаты, эти стулья, книги, посуда, игрушки — все смотрели на него: они уверенно его ждали, вот он пришел, они на него смотрели.

Сбежал в кухню.

Взял привычно чайник с привычного места, поставил на плиту… Протягивая руку к переключателю, он уже отворачивался от плиты и делал шаг к столу — все так же привычно…

Не сбежишь.

Пришел кот, стал тереться о штанину.

Герасим сел. Откинулся на спинку стула.

Который год уже, как он познакомился с Лялей, потом с ее дочкой…

Хлопнула дверь, опять взметнулись шторы; Наталья бросилась к нему, забралась к нему на колени:

— Приехал! Приехал!

Заговорила быстро:

— Я маме говорю — он дома сидит и нас ждет, пойдем скорее, а мама говорит, нет его там, у него дел кроме нас с тобой много, а я говорю, нет, вот увидишь, он сидит и нас ждет…

Ляля стояла рядом, улыбалась:

— Мы ходили в магазин, в парикмахерскую…

— Красивые у тебя волосы, — сказал Герасим.

— Это мой собственный цвет! — ответила Ляля из своей комнаты. — Нравится?

Герасим вручил Наталье куклу, камешки с Яконура; Наталья убежала.

Выключил плиту.

Он быстро привык возвращаться каждый вечер в эту квартиру, где его ждали. Здесь был его дом, спокойный и надежный… Они редко приглашали гостей — знали, в чем для них главное достоинство их дома. Он был закрыт для внешнего мира; он принадлежал только им…

Ляля вошла в кухню.

— Ты все сидишь на своем любимом месте?

Поцеловала Герасима в щеку.

— Молодец, что пришел.

Принялась разбирать покупки.

Наталья принесла кота, остановилась, прогнувшись назад от тяжести.

— Мама, Васька не пьет молоко из чашечки! Там, наверное, пенка!

Потом Ляля готовила; Герасим в ванной мыл руки.

Что-то он хотел посмотреть…

Да, глаза!

Ничего особенного…

Голос Ляли:

— Наташенька, ну где ты? Вот теперь, когда надо садиться за стол, ты пропала! Что ты там делаешь?

— Что делаю? Кота смешу.

Герасим спросил:

— Как это тебе удается?

— Ну, он забирается под кровать, а я его смешу, пока не вылезет.

Ляля:

— Иди сюда сейчас же! Все остывает…

Герасим присел на край ванны.

— Как ты ешь! Тебе осенью в школу, а посмотри, на кого ты похожа? Я буду зеркало ставить перед тобой! Ты ложку не умеешь держать! Растяпа!

— Ну мамочка…

— Я не буду любить тебя такую! Вот если будешь хорошая, тогда буду любить тебя. Мне нужна хорошая, послушная дочка. А такая девочка мне зачем?

Наталья заплакала.

Герасим слушал, — Наталья плачет… вот ложка упала на пол… кот спрыгнул со стула… только Лялю слышно не было.

Опять не успел…

Позвал:

— Ляля!

Она остановилась на пороге ванной.

— Что?

— Пожалуйста, — тихо сказал Герасим, — относись к Наталье бескорыстно. Люби ее просто так.

— Герасим, я не могу видеть, как она играет за столом. Ребенок до сих пор не хочет понять элементарные вещи…

— Но это ребенок.

— Предоставь мне решать, какой должна быть моя дочь…

— Пойми, это важно, это останется у нее на всю жизнь.

— Вот я и хочу воспитать в ней то, что будет ей нужно в жизни!

— Она должна знать, что ее стоит любить просто так… А не тогда, когда она бывает послушной…

Ляля повернулась, ушла.

Стук выдвигаемого ящика, хлопанье ложки о стол.

— Ешь!

Герасим поднялся. Пошел в кухню.

— Наталья! — сказал. — Зачем ты повязала Ваське бант на хвост? Он же не девочка!

Наталья шмыгнула носом.

— А я вот и хочу, чтобы он стал девочкой и родил мне котеночка.

Ляля рассмеялась.

Наталья:

— А вы почему не едите?

Ляля:

— Мы потом. Ешь. Не твое дело.

Герасим сел рядом с Натальей.

— Что нового? — спросила Ляля.

— Ничего особенного…

— Мы встретили Саню, он сказал, что Вдовин переводит тебя в отдел Элэл.

— Да, верно.

— Ты не хотел говорить мне об этом?

— Я как-то, знаешь…

— Послушайте! — сказала Наталья. — Ведь у нас есть кот. Давайте еще возьмем у кого-нибудь кошечку. Она с Васькой подружится, потом они поженятся, а потом у них родятся котятки маленькие. Давайте!

— Наташенька, хватит в квартире и одного кота.

— Ну тогда, мама, девочку маленькую роди!

— А может, Герасим мальчика хочет.

— Ну ладно, пускай мальчика! Только поскорее.

— С ним вот разговаривай.

Наталья надулась…

— Герасим, к этому переводу надо отнестись очень серьезно. Надо подумать, как представляет себе Вдовин тебя и твою роль в новой ситуации. Ты должен понимать, что это, может, самый ответственный шаг в твоей карьере…

— Мама, роди девочку! А то в магазин ходить неудобно.

— При чем тут магазин?

— Да сумку тебе таскать тяжело! А так ты ее на крючок на коляске повесишь, и удобно.

— Ах, в этом дело!

Наталья задумалась.

— А еще я ее хочу, девочку!

— Герасим, надо тщательно спланировать линию поведения. Здесь все имеет значение, каждая мелочь. Если хочешь, я тебе помогу. Давай вместе смоделируем твои разговоры со Вдовиным и с ребятами… Сейчас я уложу Наташу, поужинаем и возьмемся за дело…

— А я не хочу спать, мамочка!

— Тебя, Наташенька, никто не спрашивает.

— А девочку родишь?

— Знаешь, — сказал Герасим, — не надо сегодня…

— Ты считаешь, это можно отложить? Герасим, это очень важно для всего твоего будущего! Хорошо, я продумаю и потом обсудим…

— Вот я буду мама, у меня будет много девочек!

— А справишься? Одна будет говорить — манную кашу не хочу, другая — спать не буду…

Наталья насупилась.

— Ладно, одну рожу…

— Учти, Герасим, тебе предстоит пройти через сложную расстановку сил, но, конечно, игра стоит свеч…

— А форму купили? — спросил Герасим. — Надо бы заранее!

— На следующую неделю у меня запланировано.

Наталья начала вылезать из-за стола, неловко повернулась, упала, ударилась; горько заплакала.

Ляля прижала ее к себе; в сердцах, Герасиму:

— Лучше б я так ударилась.

Наталья вскрикнула:

— Нет!

И заревела пуще прежнего…

Потом Герасим укладывал Наталью, она упрямилась; он уговаривал, она сбрасывала с себя одеяло.

— А я все равно не засну!

— А знаешь, это ведь у тебя волшебная подушечка. Вот ты легла — и скажи ей: «Подушечка, подушечка, давай спать!» — и сразу заснешь. А утром скажешь: «Подушечка, подушечка, хватит спать!» — и сразу проснешься, и сонненькая не будешь.

Наталья:

— И умываться не надо!..

Герасим вернулся в кухню. Ляля резала печенку, сковорода уже стояла на плите.

— Ну что, родим? Как скажешь…

Герасим промолчал.

Ляля вымыла руки, достала из холодильника бутылку, поставила рюмки.

— Давай выпьем пока по одной.

— Давай, — согласился Герасим.

— За твое новое назначение.

— Потом… Потом, ладно?

— Как хочешь.

Снова занялась печенкой.

— Тебе, конечно, побольше перца?

Герасим стоял, прислонясь к стене, руки в карманах; смотрел.

Ляля заговорила опять:

— Наташка права! Посмотри на других. Я хочу, чтобы у меня было двое детей. А тебе разве не хочется своего ребенка? Представь, у нас с тобой будет ребенок. Это очень много значит в семье… Конечно, если ты не передумал. Это так помогает обоим, ведь в семье возникают и сложные ситуации. И еще, кто будет о нас заботиться, когда мы станем больными и старыми? Кстати, вот когда мы будем очень нужны друг другу… Сейчас не время, я понимаю! Это на год, на два задержит мою защиту, да и на тебе отразится. Сейчас особенно не тот момент! Ну, давай отложим, а там решим…

Снова вымыла руки.

— Пожалуй, я сразу постелю, а потом будем ужинать.

Вышла.

Герасим шагнул к столу. Налил, выпил.

Сел за стол.

Он всегда был достаточно уверен в себе. И всегда у него все ладилось.

Стал меняться, и — ощущение, близкое к предчувствию катастрофы…

Реальное внезапно исчезало в миражах, настоящее оборачивалось воспоминанием, горы рассыпались трухой, на привычном лежало табу!

Он начал открывать в себе, вокруг себя одно за другим такое, что неспособно сосуществовать, сочетаться с новым… Начал обнаруживать, что многое, составлявшее его жизнь, и многое, им двигавшее, сделалось невероятным…

Он не мог больше быть прежним. Но еще плохо представлял себе, как сможет изменить — все.

Сидел за столом, опустив плечи.

Он не раз удерживался сегодня на поверхности лишь с помощью эпизодических рывков, к которым с трудом принуждал себя.

Не раз с усилием заставлял себя следовать старой роли: он не вполне знал новую…

Ему было слышно, как Ляля достает простыни из шкафа, как разворачивает их, — этот звук, с которым отделяются друг от друга плоскости свежей, подкрахмаленной, проглаженной простыни.

Чертил пальцем по столу.

Вот женщина, любой мужик позавидует этой организованности, воле, деловитости…

Раньше это его устраивало! Нравилось ему! Его помощник, его записная книжка, его партнер, с которым молено отрепетировать сложный разговор, встречу, тактику… Счетная машина!..

Раньше он был другой.

Теперь принял новую веру.

Нет, этот дом только казался надежным, закрытым для внешнего мира; то одно, то другое, то третье, как тайные соблазнители, проникали в него и ходили здесь по комнатам днем и ночью, не считаясь с Герасимом; заманивали… Отбирали у него душу его женщины…

Неправда!

Он сам приводил сюда это все, гостей этих, полный дом; представлял их Ляле, в рот им заглядывал, сам в них верил!

Давно уже так было.

И что-то виделось уже… такое будущее…

Дом как продолжение службы, да!

Порядок, организованность…

Все регламентировано! Что говорить, когда рожать! Как жить детям! Когда идти в магазин!

Порядок, организованность.

А хотелось счастья…

Все хотят счастья, говорила ночью Ольга, только не понимают…

Вот две женщины. Каждая из них такая, какой другая быть боится.

Да нет, все логика! Смешно. Глупо. Логика и — это!

Одна хорошая, другая плохая… Не сошлись характерами… Разные интересы… И прочие слова. Символы. По сути — обозначения одного и того же.

Может, признаться себе: сменил любовь — сменил и веру? А не наоборот!

Или все же наоборот?

Черт, опять логика…

Дело просто в том, что он наконец… наконец…

Искал слово.

Нет, не искал, он знал его…

А сколько все же в них обеих общего! Искренность и эти их мечты о будущем… по-своему… их желание принести ему добро… у каждой по-своему… а какие они умницы, характеры какие, что за индивидуальности… по-своему… а как хороши собой!

Пусть верно, что все женщины равноценны, — нет, это не так! — но, допустим, что во многом или хоть отчасти…

Тем более важно, необходимо любить, чтобы быть с женщиной!

Что за ерунда, — любить за что-то… Просто любят и все…

Он продолжал чертить по столу, когда вошла Ляля.

— Выпил! Без меня! Милый мой, я очень долго, да?..

Герасим встал.

— Знаешь, я пойду.

Ляля смотрела на него, он ждал, что она скажет.

— Может, поешь?

Голос тихий, ровный.

Герасим отказался.

Пошел в коридор…

Телефонный звонок; Ляля сняла трубку, послушала, сказала:

— Тебя.

Вернулся.

Это был Михалыч, он привычно разыскал Герасима у Ляли; привычно…

Специальный вопрос; Михалыч обсуждал работу, которую прислал Снегирев, по проверке уравнения Морисона.

Герасим отвечал. Ляля стояла рядом.

Еще вопрос.

— Это лучше узнать у Якова Фомича, — сказал Герасим.

Ляля ушла в кухню.

Михалыч рассказывал Герасиму о Якове Фомиче…

С каким запозданием приходит все к нему сегодня.

Саня, видно, не знал… а Ляля не сказала. Не хотела? Не считала нужным говорить об этом?

Что же Вдовин… Понимал, что он еще ни о чем не мог слышать? Или полагал, что все Герасиму известно — и?..

Потом, когда Герасим отпирал дверь, его позвала Наталья.

— Что же ты не спишь?

— Ты тихо уйди, — шепнула Наталья, — чтоб глазки не слышали, а то заплачут. И ты их не целуй на ночь, ладно?

Снова коридор, дверь…

Ляля вышла к нему из кухни.

— Я сразу поняла, как только тебя увидела… Смотри, не будь размазней, Герасим!

Отворил дверь, шагнул за порог.

Успел увидеть еще, как шторы вскинулись вслед ему, — будто руки…

Захлопнул за собой дверь.

* * *

Из булочной Маша-Машенька пошла по бульвару; знала ведь все наперед, а пошла; брела медленно, кивками отвечая знакомым, укрыв глаза от них за темнотой и за темными очками, уклоняясь от тех, кто пытался заговорить; спрятавшись в себя глубоко…

Вот, началось. Еще афиши только показались… Началось.

В первый раз она увидела его, когда все они приехали на совещание, — Старик, Вдовин, Свирский, Снегирев… И он. Лыжную прогулку для них организовывала. Каждый был человек особенный, но Элэл она сразу выделила из всех. Думала о нем… Потом он стал директорствовать, иногда она встречала его в коридоре. И только. А потом ее позвали в другой институт, работа была там такая же, канцелярская, но старые подруги да что-то еще, совсем неважное, видно, хотелось просто перемены, — и ушла.

Встретила однажды на улице; не узнал. Ну, подумала, что же! Заслужила.

Когда был у него второй приступ — тот, который он на теннис свалил, — ухаживали тогда за ним ученики и просто чужие люди… Она потом спрашивала себя: почему не пришла? Ей надо было пойти и ухаживать за ним, не отходить от него. Пришла бы, и всё…

Вот и афиши. Держись, Маша-Машенька. Держись.

Потом, когда уже и второй приступ был у него позади и выборы в академию, они встретились здесь, в кино, она сидела позади него, через ряд. День был особенный, первое января, начало года, поворот… Он обернулся; поздоровался! «Перестали узнавать», — сказала она. «Зачем ушла?» — сказал он. Рядом с ним было свободное место, и он стал звать ее, а она сказала: «А сгонят?..» Он понял, это видно было по его улыбке, но продолжал настаивать; уже гасили свет, начинался журнал, он показал ей на два свободных места в другом ряду, встал, дотянулся до нее, взял ее за руку и повел к тем двум местам; нес ее руку… И не отпустил. Она смотрела на экран, на него и не глянула, смущена была, испугана; такой серьезный человек! Потом вышли со всеми, он не отпускал ее руку, спросил: «Где ваша дорожка?» Она после уж поняла, что это для него означало, дорожка…

Можно бы и дальше брести по бульвару, а там свернуть, но куда же от себя денешься; поднялась по деревянным ступенькам и пошла через лес той тропинкой.

Только тогда была зима… дорожка к ней глубокая была, в сугробах…

Он остановился, повернул ее к себе и поцеловал. Она совсем напугалась. «Что, — сказал он, — вы сейчас думаете: вот какой несерьезный человек этот Элэл!» А она молчала. Он сказал: «Пригласите на чашку чаю». Она растерялась, сказала поскорее: «Нет». Да у нее и беспорядок был дома, еще со встречи Нового года, все разбросано… «Хорошо, — сказал он, — послезавтра». Повел ее снова на бульвар, еще не очень поздно было, много гуляющих; катались со студентами с горки, он дурачился. «Вот, подумают, какой несерьезный человек Элэл! Ну и пускай думают!»

Была зима, он радовался, как мальчишка, каждый день все в нем ликовало, столько было счастья каждый день, столько планов. Вот весна, наконец тепло, которого ждали, скоро сирень, он лежит в проводах и трубках, столько горя, столько неизвестности…

Поднялась по ступенькам, вставила ключ в замок.

«Послезавтра»… Научник! Завтра, значит, было расписано, — встреча, совет, эксперимент; все в голове, электронная память; она потом не раз шутила…

Отворила дверь. Ключ оставила в замке, как обычно.

Наступило послезавтра, он пришел, сел вот сюда и сказал:

«Все, я пришел куда надо, и никуда я отсюда не уйду».

Еще больше перепугал ее.

Потом он ей говорил: «Я знал, что всю жизнь шел тропой к тебе…»

Свет зажигать не стала. Сняла темные очки. Закурила. Пошла за пепельницей. Отыскала ее у телефона.

Надо позвонить… Сказать что-то.

Она хорошо помнила, как он перетаскивал сюда Якова Фомича — бегал, подписывал бумаги, нажимал, уговаривал… Никто, конечно, не знал, чего это ему стоило, все привыкли: Элэл сказал, — значит, будет… Тратил себя. И было что тратить.

Было что тратить.

Было…

* * *

Звезда вплывает в иллюминатор.

Ольга поворачивается на бок, кладет голову на ладонь. Баба Варя учила: «Ручку под щечку и глазки закрыть!»

Яконур чуть плещется о борт, шепчет: говори, говори…

…Я хотела бы, чтобы в доме было много-много маленьких детских стульчиков. Четыре, шесть, десять. А на них бы сидели человечки с челками и косичками. У одного были бы твои глаза, у другой — реснички, у третьей — улыбка, у четвертого походка… Я бы складывала все это вместе. Получался бы Герасим. И даже когда ты уходил бы работать, и если бы даже долго не появлялся, — все равно я была бы с тобой, складывала бы тебя из них.

(Говорят, женщина может точно узнать, любит ли она своего мужчину, — только спросить себя, хочет ли она, чтобы у нее были от него дети. Я читала об этом или слышала, не помню, но что делать, видишь, запомнила.)

Мы бы ждали тебя. Я рассказывала бы им сказки про тридевятое царство. Мы не мешали бы тебе работать. А вернувшись, ты попадал бы в маленькое королевство зеркал. Кривых, прямых, разных. Куда бы ни глянул — узнавал себя в глазах, ресничках, улыбках. Мы бы смеялись все вместе…

Глава третья

Грабли маленько холодили ему ладони. Начал Иван Егорыч от угла, где вывеска, сгребал с лужайки, между домом и оградкой, вдоль берега.

Еще только шестой час пошел, Яконур едва стал проглядывать на свет сквозь туман; на траве держалась крупная, как ягода, роса. Иван Егорыч неторопливо продвигался к дорожке, к песочницам.

Снова думал, о том, что случилось.

Три дня не унимался верховик, нагон у берега вышел небывалый, вода поднялась; да еще дожди; да тепло, снег на гольцах дотаивал и все — в ручьи…

Падь затопило.

Дом оказался в воде, ничего поделать нельзя было, вода хлынула, пошла по дому, плескалась о печь. Все мокло, коробилось, разваливалось, пропадало; кругом было разорение.

Белка застудилась; остались без коровы.

Раньше не затопляло, это теперь, — по склонам все извели, воде некуда деться, она поверху и идет, вот уж к людям кидается, перед домом не остановится.

Аня отчаялась…

Когда вода ушла, стали поправлять дом.

Поправишь разве…

Да что делать, надо поправлять.

Иван Егорыч кончил с лужайкой, подобрался к песочницам; перехватил грабли одной рукой, пошел в сарайчик, поставил грабли, взял метлу.

Позвали вот работать.

Начинал в пять, к половине седьмого управлялся. Делов! Убирал чисто. Для ребятишек…

Аня отчаялась, говорила как безумная. Он сказал ей, что для себя повторял: все, что было у них с Аней, было от Яконура, все он им дал, и все, что давал он, было одно добро, кормильцем был и поильцем; теперь — отнял; но разве справедливо добро брать от него, а злом сразу его пенять?

Кузьма и Карп привезли хорошего лесу, Оле обещали в институте гвоздей; а там и Федя узнает, приедет, Иван Егорыч не хотел сообщать ему нарочно, у Феди свои дела, но ждал, когда он сам узнает и приедет.

Под конец стояла она перед ним… платок черный, муки на лице, слезы… руки к нему тянула, кричала, что он упорствует в своей глупости, разве не видит он, дом их разрушен, хозяйство погибло, все труды их, все заботы оказались напрасными, старость они проводят в разоренном доме, вместо покоя им только горе, и все это сделал Яконур, сколько же можно терпеть от него, сколько можно в него верить…

Сказала, одна уйдет.

Он подошел к ней и обнял, она забилась в его руках, отталкивала его, потом повалилась головой ему на плечо, заплакала в голос; он стоял, держал ее, вдвоем они были в пустом отсыревшем, разоренном их доме, — следы от воды на стенах, линялые занавески и погибшие цветы; он удерживал Аню на своем плече, не мог пошевелиться; она затихла, сильнее обмякла на нем и глубже спрятала в него лицо; он боялся двинуть рукой, стоял, держал Аню, чувствуя на груди у себя ее мягкое, привычное тело, чувствуя, как ему передается ее тепло…

Едва вымел дорожку, услыхал, — радио у конторы включили.

Заспешил.

В соседних домах не чужие всё живут; вот и старался кончить раньше, чем начнут подниматься.

Прислушивался к радио.

В войну он узнал — в Европе по радио службы передают. В госпитале наслушался. Конечно, что вера у них там своя, — это дело другое…

Прошлый раз ненадолго зашел… Постоял. Женщины убирали все ветками и цветами — доставали из ведер с водой и расставляли. Кому что не нравилось — поправляли, меняли. Разговаривали: «Думала раньше прийти…» — «Ну как же мы без тебя. Вот пойди вынеси…» Кругом застелили половиками, чисто было, нарядно, празднично. Зажигали лампады; кто-то спросил: «Ну, певцы, собрались?» Четверо в хоре да трое внизу, вот и все, кто был…

Иван Егорыч вышел и на ступенях встретил знакомца из соседней пади; тут знакомец ему и рассказал, что изюбря его убили. Только ошейник на нем и остался, галстука не было; в тайге, конечно, он там носится… «Уже и секира при корне дерев лежит», — напомнил знакомец. Иван Егорыч кивнул. Знакомец вошел, Иван Егорыч все стоял на ступенях.

Батюшка начал ектению: «Миром господу помолимся…» Вот и хор вступил… Батюшка — свой, из трудной семьи, из яконурских рыбаков, молодой, но хороший; сам был рыбак, потом служил на флоте. Учится заочно, ездит экзамены сдавать; сдаст, зайдет в Москве в тир, все — в яблочко, да еще скажет: у нас в Сибири иначе нельзя, а то медведь задерет. «О граде сем, всяком граде и стране и верою живущих в них, господу помолимся…» Начинался дождь, надвигался на церковь. Кто-то затопил печь, дым стлался низко, шел на Ивана Егорыча. Он знал, чего дожидался. Вслушивался, И вот наконец: «О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных…» Иван Егорыч стоял на ступенях и повторял эту просьбу, молитву, заклинание, кем-то давно, совсем в другие времена и, возможно, с иным значением впервые сказанные… стоял у деревянной церкви, где молодой поп и старухи, стоял, не покрыв еще голову, под начинающимся дождем, под древесным дымом… Хор откликнулся: «Господи, помилуй!..»

По радио уже передавали про погоду. Иван Егорыч слушал, взглядывал на Яконур, прикидывал. Верно все.

Сгреб вместе сухие иглы, ветки, мусор, какой набрался. Пошел к пожарному щиту, там у него за багром хранился коробок спичек.

Если случалось вспоминать, когда ему бывало трудно, — вспоминались зимы. Как Яконур стал раньше обычного, и шли на катере через лед, борта сделались вдавленные… Как застиг ветер в заливе в торосах, а у одного кошек не оказалось, две пары на троих, тогда Иван Егорыч отдал ему свои железяки; унты скользили, ветер не давал идти, все же получалось как-то продвигаться, те двое поддерживали за ремень, но потом враз ветер сбил с ног, и все, что едва было пройдено, вмиг пропало, — его понесло по льду к торосам, прижало к ним, ударило головой, он потерял сознание; шапку унесло; пришел в себя, поднялся — и снова против ветра, и опять ветер его пересилил, повалил и прибил к торосам…

Припомнить если все, с Баранова начиная… потом что вышло с лесничеством… потом — вода… Никак не выберется он… все загоняет его… загоняет…

Тогда все ж отлежался, пошел, выбрались к берегу, а там зимовье, — упали и заснули…

Иван Егорыч поднес спичку к шиглу, он вспыхнул, за ним ветки; пламя на свету было прозрачное.

Вот уж дверь где-то хлопнула. Пора уходить. Не хотел Иван Егорыч, чтоб люди на него смотрели.

А дым был приятный, знакомый…

Туман разошелся, Яконур открылся весь; Иван Егорыч, в старом своем капитанском кителе, с коробком спичек и метлой в руках, стоял пред его глазами.

Пусть видит…

* * *

— Ну просто очертания замка! — заключил Герасим.

Капитолина только пожала плечами.

— Зубцы! Башни!

Капа аккуратно положила сигарету на край пепельницы, поднялась со стула, подошла и, перегнувшись у плеча Герасима, заглянула.

— Похоже?

— Не знаю, — ответила Капа. — Импульс как импульс.

— Валя, — позвал Герасим, — посмотрите вы!

Студент охотно бросил работу, пришел и уткнулся в тубус.

— Точно, похоже!

— Можно подумать, он видел когда-нибудь замок, — сказала Капа.

— Видел! — возразил студент.

Герасим переключил развертку. Замков стало много, они вытянулись один за другим, целое королевство, каждый следующий был чуть поменьше, последний — совсем скромный, какого-нибудь разорившегося барона.

— Действуйте, Капа! Амплитуды, длительности, интервалы…

Капитолина забрала пепельницу, спички и двинулась к осциллографу.

— А что мне?.. — спросил студент.

— Продолжайте, — ответил Герасим.

— Иди работай, — добавила Капа.

Студент пошел в свой угол.

Герасим вернулся к столу, раскрыл свой журнал. «Амбарная книга», картонный переплет и страницы в линейку; записи, — число и месяц, характеристика образца (две строчки), затем таблица (результаты эксперимента) и подклеенная миллиметровка.

Все это хоть как-то приближало его к модели…

— Герасим, у вас импульс дергался? Прямо припадочный.

Обернулся к Капитолине. Ее было едва видно за блоками, среди магнитов и генераторных шкафов.

— Пока курю — стоит… — Еще затянулась и погасила сигарету. — Нет, ничего. Терпимо.

Герасим подошел, посмотрел.

— Валяйте. Начните менять поле.

Капитолина принялась крутить рукоятки, перетыкать фишки разъемов.

Образец мерз в ампуле, ампула стояла в азоте, азот кипел, пузырьки поднимались в стеклянном сосуде, густо покрытом сверху инеем; светил полоний, накладывалось поле, что-то рождалось из осколков молекул и что-то погибало, — замки выстраивались на экране. Капа, шевеля губами, записывала цифры карандашом в тетрадь, столбиком и в строчку.

Вернулся к своему столу, занялся графиками.

Появилась Ляля, кивнула на ходу Герасиму, поздоровалась со студентом; быстро прошла к Капитолине.

Герасим занимался графиками…

— Так что, посчитать? — вполголоса говорила Ляля. — Давай цифры.

— Да я же тебе сказала, — отвечала Капитолина.

— Нет, дай таблицу.

— Ну, смотри вот здесь.

— Так, триста — это… еще на четыре…

— Непонятны мне твои сложные действия. Я думала, ты на машине посчитаешь.

— Это я для понятия. Так что, пойти посчитать на машине? Тут, в общем, и так можно прикинуть. Или ему надо точно?

— Ему надо точно.

— Да, а режим какой?

— После обеда буду знать.

— Зачем же я пойду считать? Тогда и посчитаю.

— Тоже правильно.

— Пока!

Ляля ушла.

Герасим поднялся, подошел к студенту.

Самописец зашкаливало, студент суетился; лента уползала за пульт. Герасим оторвал метра два, расстелил на подоконнике.

— Так… А вот это что, скажите мне?.. Ладно. Теперь проинтегрируйте.

— Без азота лучше работает, — сказал студент.

— А без образца!.. — откликнулась Капа.

Студент уселся за стол — с лентой, графиками, линейками. Засопел.

Да, все это понемногу приближало к модели…

* * *

Опять уложили…

Элэл нахмурился и сжал пальцы.

А ведь всех было он уговорил, убедил… Разрешали уже сидеть! У болезни его серьезное имелось преимущество перед врачами, его случай был особый, им не известный, никто не знал толком, что с ним происходит; и Элэл использовал это преимущество, болезнь, в конце концов, была его, ему принадлежала. Убедил всех, что ему лучше…

Не вышло.

На этот раз не вышло.

Ну, ничего. Так просто он не дастся.

Надо подождать какое-то время. Все будет хорошо. Он встанет на ноги. Он так решил, значит, так и будет.

Элэл прикинул, сколько осталось до симпозиума. Он хотел набросать хотя бы начерно текст доклада, просил, чтобы ему принесли последние его материалы; куда там… Теперь, после этой неудачи, он не имел тут никаких прав.

Ничего. Ничего.

Он поднимется. Уж к осени-то он поднимется в любом случае!

Что происходит у ребят? Разумеется, ему говорили, что все хорошо… Так и не успел он устранить недоразумения. Еще и вынужденная бездеятельность, в дополнение ко всему…

Нет, ничего.

Встанет — все сделает.

Встанет!

Но иногда он начинал думать, что с жизнью его что-то случилось… произошла какая-то перемена, что-то сделалось с ним… наступило для него другое, совсем иное время… Он вспоминал.

Подолгу вспоминал…

Первая после аспирантуры их встреча со Вдовиным… Нашли свободную скамейку в университетском саду… Вдовин, взявшись работать по тематике Свирского, быстро оказался в самом фарватере этого мощного направления, которое продолжало разворачиваться и нуждалось в людях; Вдовин уже заведовал лабораторией. Элэл остался в университете; комендант корпуса, где размещалась кафедра, проявил милосердие и при очередном ремонте распорядился отдать один из туалетов под лабораторию для Элэл. Это был крупный успех; теперь Элэл мог днем и ночью делать все, что хотел; все; чего он хотел, было работой над его идеей, в которую никто, кроме самого Элэл, не верил. Положение ассистента, репутация чудака… Но он был счастлив. Он был самим собой, служил от него неотделимому; то, что для большей части внешнего мира, с точки зрения общепринятой, он был чудак, или, другими словами, неудачник, нисколько его не заботило; внутри у него цвело царство божие. Да, в нем хранилось, не изменяясь со временем, свое понимание счастья, свой способ быть счастливым; другое счастье не подошло бы ему, ничто иное счастливым бы его не сделало; и вот — он владел своим счастьем. Пока он оставался верен себе, был собой — он всегда оставался счастливым… Вдовин предложил Элэл перейти к Свирскому. Элэл видел — Вдовин ему сочувствует. То, что говорил Элэл, Вдовин не соглашался принять всерьез. Несколько раз Вдовин возвращался все к тому же: они, равные по способностям, оказались в столь разных ситуациях. Под конец дал понять, что может объяснить себе Элэл только как инфантильного юнца, который питает себя мечтами о триумфе… Они еще посидели под весенним солнцем на скамеечке в университетском саду, поговорили о том о сем — и вежливо распрощались.

Когда они встретились снова, у Элэл уже были результаты, вполне убедительные. Однако к его результатам не отнеслись серьезно; прочная репутация чудака-одиночки оказалась дополнительным препятствием. У Вдовина закончился период бума, наступила пора толчеи, добора всякой цифири по мелочам, по краю тематики, все враз сделались докторами, предметом забот стала дележка пирога; кто-то занял место, на которое Вдовин рассчитывал. И вот — сидели они на той же скамейке в университетском саду… «Смотри-ка, — заключил Вдовин, — все вроде шло очень по-разному, а видишь… сколько общего в итогах…» Элэл старался поднять его настроение — и так, и этак. «Ну да, все же я доктор, завлаб…» — сказал Вдовин потом, повеселев; Элэл удалось поддержать его.

Наконец Элэл прорвался в приемную Старика. Но был последним в списке и ни на что не рассчитывал… Когда ему разрешили войти, наступил уже поздний вечер. В огромном кабинете, освещенном желтым электрическим светом, сидел за широким столом маленький сухой человек, очень старый; одной рукой он крепко обхватил за кисть другую и с усилием прижимал ее к столу. Старик, видно, не вспомнил Элэл ни по университету, ни по работам. Предложил говорить сжато. Элэл начал; рисовал на доске, раскладывал по столу таблицы и графики; Старик не перебивал, но и одобрения ничем не выказывал… Потом остановил Элэл, поднялся и зашагал к двери. Элэл смотрел, как руки Старика привычно пришли в движение… Что ж! Стал собирать свои бумаги.

Старик открыл дверь и сказал, чуть наклонившись вперед:

— Еще чаю, пожалуйста…

Добавил:

— Два стакана.

Элэл начал снова раскладывать по столу свои бумаги; прихватывал кресла и подоконники…

Вернувшись, Старик придвинул к себе телефон:

— Катя, послушай, я задержусь… Мы тут вдвоем с молодым человеком, он рассказывает интересные вещи…

Превращения, начавшиеся затем в судьбе Элэл, шли путем, пожалуй, даже банальным. Результаты его получили признание; вскоре к нему стали стекаться всяческие свидетельства того, что положение его в мире меняется; они материализовывались, обращаясь в аппаратуру, в новую лабораторию. Позвонил Вдовин: «Счастливчик ты, Ленька, просто удивительно…»

Однажды Старик вызвал и сказал: «Леня, или вы через месяц выдадите мне докторскую, или…» Элэл выдал. «Леонид, в Сибири будет новый научный центр, — сказал Старик. — Забирайте-ка своих ребят и поезжайте. Я договорился об институте для вас».

Несколько дней спустя Элэл просил согласия Старика на то, чтобы заместителем директора был Вдовин. Сначала Старик реагировал скептически: «Он проявил себя главным образом в мышиной возне… Один из ведущих пауков в банке…» Потом махнул рукой: «Валяйте! Надо спасать талантливых людей».

Тогда снова Элэл и Вдовин встретились в университетском саду. Элэл сделал Вдовину «официальное предложение». Была опять весна, они сидели на той же скамейке, под солнцем, — и говорили о будущем…

Затем были прекрасные годы!

Что же случилось?

Вот, он лежит здесь, отрезанный от всех своих…. Пытался встать — не получилось… Да не встать, всего только сесть, вот как… Дело его где-то там, без него, где-то и как-то… А сам он… Что-то случилось с ним, наступило для него другое, совсем иное время…

Из университетского сада, из старой своей лаборатории, из кабинета Старика, из прекрасных лет Элэл вернулся в палату, в тоскливое больничное утро; ныла уставшая от неподвижного лежания поясница, но Элэл не мог повернуться, горели ноги, но не смел сдвинуть одеяло, болела шея оттого, что подушка лежала неудобно, но и тут он был бессилен, — ничего не осталось в его воле изменить…

* * *

Сбросил газ; откинулся назад, рывком поднял мотор, чтоб не зацепить за дно.

Тишина вслед за последним хлопком двигателя, в ней стук металла по металлу на корме, и затем — шипение, с которым лодка прошла по песку.

Толчок.

Карп легко поднялся, один шаг — и спрыгнул в воду, еще два шага — поднялся на островок.

Студенты, пожалуй…

У двух палаток стояла девушка, в руках — полотенце, глаза еще едва смотрят.

— Долго спите! — сказал Карп. — Здравствуйте.

Огляделся, увидел по другую сторону от острова пару вешек.

— А где парни?

Между палатками увидел сороковку, похоже, рваную.

— Не надо, сам за ними схожу. А вы посмотрите, чтоб сетка отсюда не исчезла…

Пошел по острову. Ровное солнце, тепло становится, но ветерок есть. Трава хорошая.

Спустился к заводи.

Ребята без разговоров забрались в свою лодчонку, быстро обернулись к вешкам и назад. Два брата, один студент, другой на комбинате работает, девушка — студента.

Вернулись втроем к палаткам: впереди Карп, за ним — братья с пустой сетью. Девушка так и стояла с полотенцем в руках.

— Мешок есть? — спросил Карп. — Спрячьте это. И вот это… И не доставайте.

Глянул еще сверху. В протоке лодка — мичман из Кронштадта, отпускник, вот он, в плаще; всегда с утра на своем месте. Этот с удочкой.

Сбежал к воде; прыжок, переступил через ветровое стекло, дотянулся до весла, оттолкнулся, уложил весло, шагнул к корме, опустил мотор; ухватил рукой шнур стартера, рванул; порядок.

Нечего портить людям отдых.

Взялся за штурвал.

Вот если б Прокопьича удалось накрыть…

Разворачиваясь, глянул еще на островок.

Вот здесь шли на него двое, один с ружьем, другой был с ножом; у Карпа была ракетница, он пальнул вверх; эти все шли на него; Карп отступил на несколько шагов; когда между ними уж метров десять оставалось, Карп перезарядил ракетницу, выстрелил, попал тому, что с ножом, в плечо; тут инспектор с восточного участка подоспел, мимо шел на моторе…

Девушка и парни стояли у палаток и смотрели вслед Карпу. Он приложил руку к козырьку.

Вон он, за выгнутым ветровым стеклом. Лодка его быстро отходит от острова… Левая рука на штурвале, правая — у блестящего козырька форменной фуражки.

Он небольшого роста, коротконогий. Сейчас он в черной своей инспекторской форме. Планшет на боку.

У Карпа светлые голубые глаза; бесцветные, совсем выгоревшие брови и ресницы. Вот на минуту снимает фуражку; держа ее за козырек, приглаживает ладонью волосы. Простое, доброе лицо. Надел, — теперь кажется, будто он так и родился, в этой фуражке.

Достал из бардачка бинокль, подносит голубые стекла бинокля к голубым глазам своим инспекторским…

Вернулся, когда вышел в отставку, — спросили: «Профессия?» — «Военный». — «Куда направить работать?» — он и не знал, что сказать. А дома сидеть не станешь. «Ну, — сказали, — давай в охотоведы».

Сделался егерем. В общей сложности минут двадцать простоял под дулом… Одни в тайге, стоишь — уговариваешь, убеждаешь, а если что — два ствола, иди ищи… Да пока тебя найдут…

И не только это. Вот убили лося; старый отперся, молодой сознался, а на суде и этот отперся… Что сделаешь?

В чем-то разочаровался, с кем-то поцапался, доказывая свое, — не поладил.

Ушел в рыбную инспекцию.

И эта работа была опасна… Тут была и еще одна, не меньшая опасность для себя…

Он быстро оказался на лучшем счету в рыбоохране, делал полтораста протоколов за год, это почти каждый день по протоколу. Но был тут какой-то перебор, и Карп вскоре это почувствовал; явно насторожили его полторы сотни всех даже в инспекции. Он представлял себе, как о нем говорят: «Карп Егорыч? Отца родного не пощадит…»

Много это или мало — полтораста протоколов? Карп пожимал плечами: вот арифметика! Один инспектор спит, другой работает. Можно, конечно, кого-то и без протокола отпустить, обойтись разговором… Каждый инспектор решал это для себя сам, по-своему. Карп был приставлен к Яконуру, к своему участку и выполнял свой служебный долг.

В компании инспекторов Карп бывал общителен, и вроде к нему относились неплохо, — но чувствовал, что это он идет на общение, а не другие к нему…

Еще сложнее получалось с соседями; в поселке, в падях, его помнили еще по прежним временам, до его службы в армии, но потом он был вдали отсюда, только в отпуск иногда приезжал, — и теперь обнаруживались все различия, появившиеся между ним и старыми его знакомцами за немалые годы. Это одно. Другое было то, что он как бы оставался своим и сделался чужим, — инспектор есть инспектор, он своим не бывает. Разве если жулик!.. Отсюда раздвоенность в его отношениях с людьми и отчужденность, которую он чувствовал вокруг. Он знал, что ему всегда помогут в хозяйстве, и знал, что лучше не обращаться за помощью, если надо схватить за руку кого-то из местных.

И еще хуже была раздвоенность, которую он чувствовал внутри себя, — а он ощущал ее в себе, выполняя свои обязанности; при том, что считал их важными, а работу свою знал полезной. На его должности легче было бы человеку без сердца; Карп был добр и отзывчив. К этому надо еще добавить, что пришел он из армии человеком долга. Легче было бы и тому, кто не болел рыбацкой страстью; Карп испытал ее, а потому хоть и осуждал он своих нарушителей искренно, и трудно было ему простить их, но все в нем противилось наложению наказания.

Сложная жизнь его души сделала Карпа замкнутым.

Наконец, отношения с братьями. Здесь тоже все разом: и то, что мало виделись и разошлись в чем-то за столько лет, и то, что служба в инспекции отдаляла его; братья не жаловали Карпа, он был едва не чужим в семье.

Переживал из-за этого… Он тоже родился на Яконуре, и ему Яконур был родиной! Братья как запамятовали. Будто не хотел он Яконуру добра, не служил ему в инспекции рыбоохраны, будто не тратил себя, чтоб сберечь Яконур. Будто не рисковал собою. Будто не расплачивался еще и тем, что люди его сторонились! Чем больше он делал для Яконура, тем, выходит, больше сторонились… Братья не могли этого не понимать — а они как глаза и уши позакрыли, ничего не хотели ни видеть, ни слышать!

Карп знал, в общем, что говорят про него в инспекции, как о нем судят на Яконуре, что сдерживает братьев. Знал, каким его видят. Он испытывал удовлетворение, если замечал, что кто-то разделяет его представления о себе, и страдал, когда бывало иначе.

В конце концов из того, что думал он, из того, что думали другие, он составил, сложил образ самого себя, в соответствии с которым и строил свое поведение. Тут не все хорошо стыковалось, иногда и совсем не сходилось; но все же Карп мог вести дальше линию своей жизни.

Был ли он счастлив?

И задавал ли он себе этот вопрос — или только вопросы о рыбе?

Конечно, Карп спрашивал себя не только про рыбу…

Задавал.

Он остался бобылем, так что работа занимала особенно много места в его жизни и вопрос этот прежде всего относился, значит, к работе. А тут ответы получались разные… Совсем бывали разные.

Вот он опустил бинокль. Но трудно сейчас узнать что-то по его глазам. Далеко, отсюда не видно. Думает он в эту минуту только о деле.

Убрал бинокль, сел, крутанул штурвал; выйдя из виража, дал полный газ.

Небо затягивало, опять верховик задул, появилась волна.

Начался дождь; Карп остановился, поднял брезент. Уютно было в тесном замкнутом пространстве. Двинулся дальше по дождю, понесся по торчащим из воды живым, блестящим алюминиевым проволокам.

* * *

Хоть бы кто-нибудь зашел, позвонил! Захар, или Валера, или Михалыч, или, пусть, Назаров… Ни один. Будто в принципе его не существует, будто обратился он в ничто…

Герасим протянул руку к календарю, полистал.

Можно было уже подводить итоги…

Валера (долгий разговор в пустой лаборатории):

— Как видишь, я не скрываю своего отношения к тебе. Ты, конечно, для нас троянский конь, и ничего, кроме подвохов, мы от тебя не ждем. Да, мы напряжены, из-за этого, может, относимся к тебе несколько хуже, чем ты заслуживаешь. Ну, так тебе и надо! Что касается твоих личных интересов… Насчет модели, да! Какого черта ты лезешь к нам со своими разговорами? Прямо девица, которая всем навязывается! Эта твоя идея совместной работы… В принципе, конечно, красиво, — общими усилиями сделать модель! Но ты же должен понимать, что такие идеи никогда еще не встречались с восторгом. Никто, насколько мне известно, не бросал еще свое дело под впечатлением пламенных призывов… Тем более — как раз перед этим такой же клич бросал Вдовин! И после него — ты заладил. Ну, он хотел нас подвигнуть на свое, ты — на модель. Но все равно похоже, а?..

Захар (по дороге домой):

— Подумайте, Герасим, ну почему, к примеру, я… Как бы это сказать… Ну почему я вдруг займусь этим? У меня сейчас идет серия экспериментов, которые я считаю нужным поставить для темы, вы знаете ее, я занимаюсь этим давно… Это большая работа. С какой стати я должен ее откладывать?.. А, вам тоже нужны какие-то из этих экспериментов! Хорошо. Но прошу вас не торопить меня. Дождитесь моих результатов, так у нас принято… Когда я смогу сообщить их вам? Обычно мы докладываем на семинарах о своей работе за полгода… Прошу вас, Герасим, поймите меня правильно! Все это не от фанатичной уверенности, что один я на правильном пути. Поверьте, я испытываю чувство вины перед вами из-за этого разговора… Проще всего было бы уступить. Но вы представляете себе, какая поднимется буря? Вот возьмите Валеру. В последнее время он и без того нервничает. Перестал знакомить меня со своими результатами. И вообще требует, чтобы все отступились и предоставили экспериментальную часть только ему…

Назаров (выступление на совете):

— И еще, я считаю, мы должны в подготовке к симпозиуму учитывать не только традиционные направления, но и то новое, что возникает в последнее время. Вот к нам в отдел перешел Герасим. Это сложившийся ученый, и я не могу не радоваться прибавлению таких сил. Его приход, без сомнения, значительно укрепляет отдел. Меня очень обнадеживает, что это не носило характер механического перемещения, знаете, когда меняется что-то лишь на бумаге. Нет, Герасим занял активную позицию. Он выступал с крупными предложениями по тематике. Другое дело, конечно, — насколько серьезны его предложения? Это надо обсудить. Могут сказать: Назаров ревнует. Нет, это не так! Все могут сейчас констатировать, что я, напротив, предлагаю положительно решить вопрос о включении доклада Герасима в программу предстоящего симпозиума. Нужно только хорошенько рассмотреть его тему. Если я понял правильно, перевод Герасима был как-то связан с задачей концентрации сил. Отвечает ли позиция Герасима этому замыслу? Одним словом, хорошо бы, в порядке подготовки к симпозиуму, заслушать Герасима, пусть покажет, что делает, что уже сделал, и сформулировать соответствующее мнение…

Михалыч (за обедом в столовой):

— Отчего же не понять Валеру! Он человек преданный Элэл, а Вдовина он… сам знаешь… Разбродец у нас кое-какой еще есть, это от растерянности, что ли, но чем жестче давление — тем больше сплоченности, опять же сам знаешь… Да ты видел, что произошло! Молчал бы уж… Нам и без тебя ясно, что Валера со своими требованиями не помогает нашему делу. Ну и Захар бы не рассыпался, если б дал согласие на какие-то твои предложения. А Назаров… Мы это все понимаем. Но тебе давить на нас нельзя. Давить у Элэл вообще не принято. Ну, а тем более ты! Знаешь ведь, кто ты, с нашей точки зрения… Не твое дело! Даже заговаривать ни о чем таком тебе не следует… Да! Обозлились мы на Вдовина, а работает это против тебя… Конечно, если жаждешь скандала — валяй, еще услышишь…

Герасим принимал все это как непонимание, как несправедливость…

Ему отказывали в дружбе, в сотрудничестве, просто в человеческих отношениях!

Это едва не начинало уже менять его представление о самом себе…

Но у него были чистые намерения, и он говорил о них искренне!

Обиженный, уходил в старый свой отдел.

Саня:

— Сочувствую! И готов помочь. Только скажи чем. Совет, содействие — что хочешь. Расчеты, о которых ты просил, закончу к понедельнику, сразу тебе отдам. Располагай мной…

Вдовин:

— Ничего, ничего, держись! Это только на первых порах так. Все переменится. Почему? Да просто потому, что вечно так продолжаться не может! Поддерживай со мной постоянный контакт. В любом конфликте я выступлю на твоей стороне, в этом ты можешь быть уверен! Все будет решаться в твою пользу, Герасим. Я тебе палочка-выручалочка… А с ребятами ты там почетче, не мямли. И не жди, что они станут тебя на руках носить. Ты пошел гуда дело делать или в поисках бескорыстной любви? Расстраиваешься из-за каких-то сантиментов! Да они не понимают собственных интересов. Не созрели… Ты меня и тогда удивил, помнишь, прибежал чуть не ночью, отказываться из-за Якова Фомича… Не забывай, мы — нужные люди. Важно, что мы время от времени выдаем на-гора нечто существенное. Этим все оправдано. А какие у тебя случались сложные ситуации, пока ты добывал результат, — никого не интересует. Никому в голову не придет спрашивать: «А не обиделся ли кто-нибудь, когда вы получили это?» Тут такие цели, что побочных вопросов не возникает… А критика просто невозможна, Запомни это, запомни!..

Герасим решил: его аргументами должны быть конкретные дела.

Начал с кобальтовой установки. Она была нужна всем. Валере, Захару, Михалычу, Назарову; Герасиму тоже. Сооружение ее затянулось, а в последние месяцы Вдовин явно затормозил там работы.

Удалось!

Решило, правда, то, что установка требовалась для Герасима. Но это были детали. Главное — Вдовин обещал; в экспериментальном блоке началось оживление: опять появились монтажники со всем своим хозяйством.

Дальше у Герасима было намечено — добиться денег для работы на реакторе, в этом Вдовин отказывал Захару; протолкнуть в печать статью Михалыча, Вдовин задержал ее у себя; раздобыть лаборантские ставки для Валериной темы…

И тут — все замерзло.

Ничего у него не получалось!

Вдовин добродушно смеялся, хлопал его по плечу, подмигивал:

— Да, да, я понимаю!

Герасим приходил еще раз, еще…

— Да, да, авторитет надо зарабатывать, конечно, я понимаю!

Когда Вдовин уехал в командировку к Свирскому, Герасим договорился с главным бухгалтером о деньгах, отправил в журнал другие экземпляры статьи Михалыча со своим отзывом и занял у Сани лаборантов до конца квартала.

Он не брал на себя роль лидера!

Но хотел доказать свое.

Вернулся Вдовин. Вскоре Герасим узнал, что фонды оказались срочно нужны для чего-то другого, статью возвратили со многими замечаниями анонимного рецензента, лаборантов послали на сельскохозяйственные работы.

Все произошло как-то само собой, для всего были объективные причины, Герасим не был никоим образом затронут, Вдовин не сказал ему ни слова.

Герасим сам отправился к Вдовину.

— Да ты что? — сказал ему Вдовин. — Я тебя для этого туда посадил?..

* * *

Столбов перебросил тумблер.

Что безотказно, так это связь, будто самое важное в производстве — чтобы он получал плохие известия без задержки!

— Ты в курсе?

— Главный, мне вчера…

— Я не о вчерашнем. Я о сегодняшнем. Давай сюда немедленно, слышишь?

Вчера…

Сегодня…

Вчера, получив телеграмму, — из санатория в аэропорт, к утру долетел, за полчаса до смены был в диспетчерской и тут узнал о второй аварии, ночной!

В динамике щелкнуло.

— Главный, у меня…

— Знаю. Сделал? Лично проверь.

— Только вот еще с тем…

— Сделай, как я тебе сказал. И будь готов.

— А когда…

— Можешь никому не докладывать, но сделай обязательно.

— Мне бы…

— Знаю. Делай.

Он был инженером, он принадлежал своей отрасли, он был главным инженером, и все, что происходило на комбинате, касалось его лично. Он платил каждый день, такова была его работа; платил за ошибки главка, директора, проектировщиков, своих замов, рядовых инженеров, своих рабочих, за свои собственные ошибки, платил не глядя, не считая, привык к этому и готов был платить и дальше.

Динамик:

— Главный…

— Ну?

— В гармошку смяло…

— Замени и снова.

— А куда…

— Сбросишь.

— Без очистки? А савчуковские?..

— Я сказал — сбросишь!

Этот сосед по столу, который вызвался поймать такси, его любезность, его помощь, ничего не скажешь, такая нужная; а потом его вопрос, на прощанье, — отчего предприятия размещаются там, где они производительнее, а не там, где они не вредили бы природе! И его приятель, который помог поставить чемодан в багажник, а затем спросил, уже протягивая Столбову руку, почему люди едут в отпуск в Крым, в Кижи, в Бухару и не спешат осматривать химические комбинаты!.. Вот и там настигла его эта орава, суетящаяся вокруг комбината… научники, — кормятся за его счет, а пользы ни хрена… контролеры разные, мешающие работать… да все кому не лень. Для них он был монстром, нечистью, нахалом, выскочкой, врагом природы и человечества, неучем, технократом, исчадием ада… А кушать, граждане, вы иногда хотите? А голыми бегать не желаете? А кто все это будет вам делать и где?.. Он помчался на комбинат, а они остались в Ялте; надели красивые рубашки, не без его волокна, и отправились любоваться закатом!..

Первый слева тумблер.

— Бориса мне.

— Главный, это я, Галина, а Бориса нет…

— Где?

— Он в больнице, Главный… и состояние еще тяжелое…

— Ты мне будешь нужна.

— Главный, вы бы его уговорили перейти в инспекцию, что ли, нельзя ему больше на комбинате, он просто не выдержит…

— Я тебя вызову.

Опять динамик:

— Главный…

— Это ты? Чтобы к вечеру был акт. Я сегодня должен подписать.

— Да тут вот…

— Ну, до двенадцати завтра.

— Там должна была блокировка сработать, как же она могла не сработать…

— Тогда не я, тогда директор будет подписывать, понял?

Второй тумблер слева.

— Машину мне к двум. И апельсины или что там. Побольше… В больницу.

Посмотрел на электрические часы над пультом; сверил со своими.

Оглядел пустую диспетчерскую — всех выгнал, чтоб не было суеты; прошелся, встал у окна.

Дед, наладчик, первый его специалист, сидел внизу на скамейке и курил.

Плавление, варка, гидрирование, добавление щелочи и кислоты, подача водорода, нагрев, перекачка в промежуточные емкости, загрузка катализатора, окисление, ректификация, промывка, сушка, перемешивание, резка, полимеризация, обработка сероуглеродом, фильтрация, удаление воздуха, отбеливание, высаживание из раствора… все остановилось, все!

Эстакада, как засохший ствол, и на ответвлениях трубопроводов от нее, — цеха гроздьями мертвых плодов…

Снова голос в динамике:

— Главный, здесь осталось на полчаса, заканчиваем…

— Знаю.

— Будем опробовать, Главный, и…

— Сообщишь.

Стоял перед пультом…

Главный, Главный, Главный! Это слово заменяло его имя, его отчество и фамилию. Главный, Главный! Будто он запускает не комбинат, а космическую ракету. Главный! Иногда ему вправду казалось, что он запускает свой комбинат, как космическую ракету.

В лепешку разбиться, костьми лечь, только пусть пойдет это дело, пойдет, наконец пойдет… Его комбинат, его, его! Он был главным инженером; его дело находилось в его власти, ему принадлежало, он направлял его своей рукой; он был главным инженером и гордился тем, что ему удавалось сделать.

Звонок.

Снял трубку.

Что ж, главк благодарит его, желает ему успеха… Плюс непременный совет быть осторожным со стоками… Если же придется сбросить без очистки, штраф ему компенсируют, как в прошлый раз… Еще благодарность и еще пожелания.

Положил трубку. Стоял, смотрел прямо перед собой.

Он был инженером. Он принадлежал своей отрасли.

Он отдавал ей себя и взамен получал уверенность, что он — часть огромного, мощного, всеобъемлющего, набирающего скорость механизма…

Внезапно руки его поднялись, остановились в воздухе, пальцы сжались в кулаки, затем кулаки с силой опустились на пульт, и следом будто всего притянула его к пульту эта же самая тяжесть, он склонил плечи и согнулся, и замер так, словно прикованный намертво или намертво приковавший себя за собранные в кулаки свои руки к пульту диспетчерской своего комбината.

…Он был инженером, он принадлежал своей отрасли, он отдавал ей себя всего, чтобы взамен получить уверенность, что он — часть огромного, мощного, набирающего скорость механизма.

Отчего же его отрасль поступала с ним так, почему этот огромный, мощный, всеобъемлющий, набирающий скорость механизм отбрасывал его своей растущей центробежной силой куда-то на самый край, на обочину, подальше, прочь от себя, словно стал стыдиться его, Столбова?

Все явственнее становилось видно, ощутимо новое для него, неожиданное, чуждое, неестественное для него состояние, к которому он неотвратимо приближался, в которое постепенно, однако заметно был втягиваем, к которому начинала уже складываться и привычка…

Внутри него все противилось этому переходу его в иное качество, все его врожденное и обретенное им, одаренность, характер, квалификация — все; однако его личная воля ничего не могла изменить, она попросту ничего здесь не значила. Само, приводимое в движение внешними объективными причинами, происходило замещение.

Он еще знал о себе, и это знание полностью соответствовало действительности, что он делает чрезвычайно важное, чрезвычайно нужное дело; что он поставлен на самый передовой и трудный участок работы, от успеха его деятельности зависит многое очень существенное; что так помогают ему, так его поддерживают и так торопят из-за совершенства и необходимости его производства.

И он уже знал о себе, и это знание также соответствовало действительности, что он делает уходящее в прошлое, оборачивающееся ординарным, а затем и сомнительным дело; что он поставлен на участок работы, где лишь короткое время все было совершенным и передовым, а ныне теряет и окончательно утратит скоро какую-либо перспективность; что деятельность его катится от вызывающей восхищение — к оставляющей досаду, ибо успех в ней перестает быть существенным, сохранятся лишь трудности, теперь нисколько не оправдываемые, а поддерживать будут, пожалуй, только из сочувствия…

Он привык быть частью всего, что происходило на комбинате, частью всего, что делалось с людьми, всего, что делалось в механизмах, всего, что делалось с реактивами, — и это было ощущение, что его дело — в его руках! Теперь приходило чувство иное… в нечто иное он превращался… в малозначащий и послушный придаток неумолимо отчуждающегося от него, начавшего жить само по себе, необозримого, многосильного и равнодушного к нему скопления газгольдеров, ректификационных колонн, градирен, железнодорожных путей, цистерн, — всего этого собравшегося здесь вместе, чтобы являть свою собственную, независимую от него силу, холодного и жесткого металла… металл неодолимой своей тяжестью притягивал его к себе, вниз… тянулся от поверхности пульта к его пальцам, затем дальше, обтекая ладони, — и уже обхватывал, обхватывал запястья…

Была ли какая-то ошибка в определении пути развития отрасли, в разработке технологии, затем в размещении комбината на Яконуре или было это обычным, естественным и неминуемым ходом событий, где чередуются пробы, неудачи и находки, потому что многое обусловливается переменчивой скоростью прогресса в познании и в основании знаний?..

Он боролся за вчерашний день, вкладывал себя всего в ненужное дело; проигрыш, неудача, ошибка были содержанием его жизни!

Соответственно изменялись для Столбова его сущность и понимание своего места в мире.

Еще недавно он шел в авангарде, сегодня делал дело сомнительное, а завтра ему предстояло очутиться на обочине…

Таковы были для него лично последствия научно-технической революции, действующим лицом которой, активно в ней функционирующим, он был.

Такова была для него драма высококвалифицированного профессионала, вместилищем которого, всецело ему преданным, он был.

Поделиться — с кем? Шатохин считался его союзником, но относился к нему Столбов с недоверием; от других следовало скрывать, никто знать не должен, что в нем происходит… даже догадываться… нельзя было выпустить из себя свое несчастье.

Оставалось в одиночку осознавать происходящее с ним…

Как всегда открыто выходил он навстречу обстоятельствам своего производства, так он теперь открыто смотрел в лицо событиям своей жизни.

С усилием оторвал одну руку от пульта…

Перебросил тумблер.

— Главный, слушаю вас…

Тяжело опираясь о пульт другой рукой, повернул голову к окну.

Что ж…

Труба, сверкающая на солнце, туго перехваченная оранжевыми поясами, огромная, серебристая, возвышалась перед ним как космическая ракета на старте.

— Главный, слушаю, слушаю вас…

Ее было видно отовсюду. Она высоко поднималась над округой.

— Главный, я вас слушаю, слушаю вас…

Что ж!

Вскинул голову.

— Какого черта, вы там, я с самолета ночью смотрел, какого черта верхних огней на трубе не было?

* * *

Поддерживала Герасима Ольга.

От Вдовина он не мог теперь принять поддержку, от поддержки Ляли он отказался.

Все менялось, он менялся, — и все для него менялось…

Он звонил Ольге.

Когда он говорил о том, что дела его плохи, — Ольга отвечала:

— Ты мужчина!

Что он чувствовал, когда она произносила это слово? Гордость? Ответственность? Радость?

У него появлялась уверенность в себе.

И он смеялся.

— Я верю в тебя! — говорила она.

Это помогало ему больше, чем моделирование его роли, репетиции служебных разговоров, деловое партнерство.

Если он начинал что-то рассказывать, Ольга останавливала его:

— Не надо. Не хочу. Сам.

Если хотел посоветоваться с ней:

— Я так не могу…

Это была женщина.

Она улавливала каждое изменение его интонации, реагировала на малейшее колебание его настроения; в обратную сторону по старым проводам, подвешенным над берегом Яконура на деревянных столбах, шел к Герасиму ток участия и волнения за него.

Но включаться в мужскую роль она не хотела, это была женщина.

Только однажды она сказала Герасиму несколько слов о его делах.

— Раз уж так получилось, что ты перешел туда, надо теперь держаться… делать свое… добиваться, чтобы вышло по-твоему.

Это был единственный случай, когда она говорила с ним о его работе.

— Ты мужчина…

— Я верю в тебя…

И еще.

«Не хочу тебя терять», — говорила ему Ляля.

— Я не могу без тебя жить, — говорила Ольга.

* * *

Яков Фомич поднимался по лестнице, держа в руке бумажный квадратик разового пропуска.

Нарушил уговор: не стал звонить снизу; не хотел, чтоб его встречали, так будет лучше — войти и сразу увидеть…

А вдруг не узнаешь? Столько лет!

Вчера, просматривая газету, Яков Фомич наткнулся на интервью с Николой. Объявления о конкурсе, которые Яков Фомич изучал на предмет трудоустройства, перестали быть интересными. Он отложил все дела, связался с Николой по телефону и поехал.

Узнают они друг друга или нет?..

Подумать только, Никола, сто раз на олимпиадах за одной партой, — обитал в получасе езды на электричке!

Вот нужная дверь; открыл.

Узнал…

Обнялись.

Яков Фомич, спохватившись, отдалил щеку от розового лица Николы. Думал с утра побриться, потом забыл.

Разный люд, стоявший кругом, прихватил свои бумажки и испарился.

Одни…

Беглый осмотр.

Критические замечания. Вполне обычные слова о возрасте. Подсчеты…

Смеялись и вздыхали.

Воспоминания об олимпиадах. Разговор о том, кто где и кто; когда кто кого видел, кто что о ком слышал.

Потом:

— А помнишь…

— А еще помнишь…

Затем Яков Фомич принялся за Николу:

— Послушай, что это такое, как это получается: о тебе пишет вечерняя газета…

Никола смутился.

— Ты что, светская новость?

Никола махнул рукой.

— Ну, покажи, чем занимаешься!

Отправились в лабораторию.

— Эксперименты с памятью… — начал Никола. — Крысу ударяет током, она обучается и запоминает… Импульсы от нейронов, кратковременная память… Специфический белок, это уже долговременная… Память можно стереть, и крыса опять побежит на опасную половину… Механизм приема информации, запечатления, хранения и выдачи… Может, стоит сделать инъекцию, и крыса все вспомнит…

Яков Фомич здоровался, осматривался.

Распластанная белая крыса была закреплена на столе, голову ее сжимали с двух сторон какие-то металлические штуки, которые Яков Фомич назвал про себя мордодержателями, сверху, с кронштейна, спускалось к голове целое сооружение; от головы шли провода.

— Поверхностный наркоз эфиром, трахеотомия, курарезация… В теменной кости фрезеруем отверстие диаметром… Удаляем твердую и мягкую мозговые оболочки… Электрод в дорсальный гиппокамп… Сопротивление порядка нескольких мегом…

Крыса безумным глазом смотрела мимо Якова Фомича.

— Иди за мной, что ты там застрял?

Яков Фомич пошел.

— Садись.

Яков Фомич сел.

— Смотри, это я микроманипулятором подаю электрод в мозг… Сигнал на усилитель и сюда, на динамик, слушай… Тот же шум на осциллографе, смотри внимательно… Двинем поглубже… Диаметр электрода меньше микрона… Ты на экран смотри… Пики полезли, значит, близко к функционирующему нейрону…

Никола пощелкал тумблерами, покрутил рукоятки.

— Свои импульсы подадим… Один герц… Смотри, запоминает… Уберем свои… Выдает герц, запомнил, видишь… Вставай, пошли!

Яков Фомич встал.

Переступая через кабели, двинулись к блокам.

— Все это в стандартные прямоугольные импульсы — и на магнитную ленту… Поток межимпульсных интервалов — в цифровую форму… Вводим в машину… Тебя, наверное, больше интересует математическая обработка? Нет?

Яков Фомич помотал головой.

— Остается оценить статистические свойства потоков по каким-то характеристикам… Берем интервальную гистограмму первого порядка, на стандартном интервале с постоянным шагом…

— Просто, — заметил Яков Фомич.

— За стандартизацию масштаба, правда, пришлось пожертвовать некоторыми подробностями…

— Верх творенья, — произнес Яков Фомич.

— А как ты иначе посчитаешь? — возразил Никола.

Он передавал Якову Фомичу широкие ленты выдачи с машины: колонки цифр, графики.

— По логарифму функции надежности… Для сравнения распределения с экспоненциальным… Кривые функции пост-импульсной вероятности…

Вышли в коридор, двинулись обратно.

— Проблем, как говорится, вагон и маленькая тележка… работаешь с одним нейроном, а не знаешь, от него это все или от связей с другими… вторая проблема — техника эксперимента, аппаратура… ну да разные есть сложности — математические, физиологические…

Вернулись в кабинет Николы, сели в кресла.

Яков Фомич задумался, — как это сказать.

Спросил:

— Других проблем нет?

— Что?

— Других проблем, говорю, не видно?

* * *

Надо быть мужественной… Придется… Придется быть мужественной.

И раньше Тамара не думала, что это легко — быть женой Элэл, никогда она так не думала. Но и не думала, что так может случиться, так все сразу…

Если бы хоть что-то одно… Нет, что это она!

Где теперь надежность, которую она всегда в себе и вокруг ощущала… Куда исчезла… Такая нужная. Необходимая женщине… Лишилась главного.

Да что ж… все об этом…

Тамара постояла на больничном крыльце.

Вот и не знаешь, куда идти… куда себя деть тут…

Куда-то надо пойти.

Тамара вскинула голову. Поправила волосы.

Опять опустила голову.

Да, если бы хоть что-то одно… Элэл… нельзя так, все сразу… она этого не заслужила, за что… нет, не так, не то она говорит… но вправду, как же это, почему с ней так… никогда ничего подобного… и никаких предшествовавших признаков… почему это с ней… и так вдруг…

Может, она знала бы, что ей делать, как себя вести, если бы что-то одно… чувствовала бы себя как-то определенно, что ли… определеннее… если бы что-то одно… только его приступ… нет, нет, не это!.. или одно его увлечение той женщиной… нет, нет, и не это… нет!

Быть ей твердой, категоричной? Заставить Элэл выбрать — или она с дочкой, или ничего… или, вернее, та женщина… все равно, быть решительной и твердой, пусть выберет, да или нет… и никаких компромиссов, Катерины он больше не увидит, если уйдет, так и сказать ему, что я с Катькой — это целое… так и сказать…

Но так можно все разрушить! Подтолкнуть…

И потом, его состояние. Нельзя. Ни в коем случае. Ничего подобного, ни за что… Нельзя.

Нет, нет, невероятно, чтобы он хотел уйти, ну что за ерунда! Не верю! Да как можно было это подумать!

Элэл… Ее Элэл… Милый…

Опять у него фантазии… Остаться без нее… Ну, конечно, опять фантазии. Это же Элэл… Милый… Вздумал, что они могут быть счастливы друг без друга, порознь!

Пройдет… Конечно, пройдет.

Это она недоглядела, сама. Ее вина.

Отпустила его сюда…

Зачем ему нужно было — это все… Ехать сюда. Эти люди. Все эти дела здесь. Тратить себя… Зачем он это все на себя взял? Разве это стоит семьи… И того успеха, который и так был у него… У него все уже и без этого…

Не надо было отпускать.

Ее вина, конечно, ее вина, что так все получилось, что ему пришлось мучиться, колебаться, решать что-то о себе… о них…

Как же быть ей… Быть мягкой, внимательной, нежной, расположить его к себе, напомнить о том, как ему всегда хорошо с ней… Элэл, милый… Фантазии… Вечно блуждание в потемках, когда другим все ясно. Да. Расположить, напомнить. Быть внимательной… Он ведь этого ищет. Это ему всегда было нужно. Она знает. Видно, ему этого не хватало, она была далеко, а тут, без нее, тут ему этого не хватало?

Ее вина, что так все получилось…

Быть мягкой, нежной.

Только… Как он ее поймет? Не получится так, что вот все и хорошо, и обе женщины с ним?..

Быть мужественной… Надо быть мужественной.

У нее есть долг, ее первый долг, это самое главное, — Катерина, ее настроение, все, что у нее в глазах… ее будущее…

И женский ее долг — уберечь Элэл… остановить его… сделать так, как ему лучше… как ему на самом деле лучше, а не как ему в его фантазиях здесь показалось…

Ее долг — сохранить семью… ради Катьки, ради всего… ради мужа… да ради семьи! Все смочь для семьи… на все пойти… перешагнуть через себя, о себе не думать…

Что ты сделал, Элэл, что ты сделал со всеми нами!..

Я вижу ее. Вот она стоит на больничном крыльце, опустив голову. Снова поправляет волосы.

Ее руки. Они поднимаются медленно, неуверенно; затем привычно, деловито и быстро, касаются волос; падают…

Тамара делает шаг, еще один; спускается на ступеньку.

Вскидывает голову. Уже знакомое мне движение.

Присматриваюсь. Закусила губу…

Она была уже у цели! Через полгода Элэл предстояло уехать отсюда, вернуться. У нее опять были бы семья, прежний дом.

Она приехала забрать его, она извелась и приехала за ним, забрать его, пусть любыми путями. Это был ее решительный ход.

И она была уже у дели…

Я вижу, как она останавливается. Вглядывается. Быстро спускается с крыльца и решительно идет к лесу, который начинается сразу у больницы.

Смотрю вслед. Ничего не понимаю.

Идет поспешно… Словно увидела кого-то и хочет догнать…

Когда я подхожу ближе, Тамара догоняет Машу-Машеньку… Останавливает ее. Берет ее под руку.

— Я знала, что у него кто-то появился… Да как было не понять, он сам невольно… Раньше приезжал домой — и одни только дела, для Катерины минуты не было, а в последний раз — с Катькой в театр ходил, книжки ей читал… Я видела, какой он стал… Как сил у него сразу прибавилось… Тогда я и поняла, что у него кто-то есть. Но не знала, кто… что это вы… Хотела встретиться с вами…

Я ухожу.

* * *

Герасим создал модель Вдовина: его картина мира, его определение момента, его представление о самом себе, люди, на которых он ориентирован; предпосылки его поступков и его образ действий…

Решил добиваться своего, избегая открытого конфликта. Модель определяла тактику. Он маневрировал: находил точки соприкосновения со Вдовиным, использовал все, что Вдовин мог расценить как положительное для себя, заинтересовывал его, обходил острые углы, заключал выгодные соглашения, до предела исчерпывал каждую ситуацию, созданную им самим или случайно возникшую, не упускал ни единого шанса; при необходимости вступал в сговоры, давал, когда надо было, обещания, с изменением конъюнктуры — вносил коррективы в правила игры. Многое оказалось функцией того, как представить Вдовину события, как подать свою позицию. Вдовина нельзя было обмануть, но он охотно шел на эквивалентные отношения, построенные на взаимной заинтересованности. Все это не происходило автоматически; перед каждым своим шагом Герасим принужден был делать выбор; но в конце концов его выбор всегда определял результат, Герасим объяснял себе, что таковы обстоятельства жизни, а приняв решение и реализовав его, говорил: «А! Наплевать и забыть!»

Ha способности, квалификацию, время он стал смотреть как на товар, который можно предлагать Вдовину и получать в обмен то, что находится в его руках. Нельзя сказать, будто ему удавалось продумать все, — часто он поступал с ходу, вслепую, доверяясь интуиции или подчиняясь внешним давлениям, а доводы возникали уже на лестнице; удача его выручала. Постепенно он сформулировал для себя, что ни за кем нельзя наблюдать постоянно, любой человек время от времени оказывается недосягаемым, и, следовательно, существуют условия, при соблюдении которых можно не опасаться, что тебя схватят за руку. Предоставив честность в делах простофилям, он, хотя и не сделался о себе лучшего мнения, свел концы с концами в новом своем образе самого себя.

То, что он вынужден был прибегать к такого рода аргументам, уже выдавало ему сущность происходившего в нем. А фрагментарность, которая прежде едва давала знать о себе, когда он говорил на двух языках, стала теперь явно ощутимой: роль, задававшаяся целью, и роль, которую ему диктовали средства, оказывались несовместимы.

Как бы то ни было, Герасиму удавалось продвигаться к цели…

Он вернул доверие Вдовина и пошел дальше. Вскоре на отдел посыпались дары; фонды, ставки, возможности публиковаться.

Герасим был кругом в долгах, за все он платил обязательствами: верности, своего участия во вдовинских работах, влияния на ребят Элэл, в перспективе — тематического сближения отделов…

Вдовин был доволен им, видя смысл происходящего в этой перспективе; Герасим мало думал о будущем, он оставался сосредоточенным на ожидании сегодняшних результатов своих поступков.

Мнение ребят Элэл делалось между тем для Герасима все важнее, отношение их к нему начинало приобретать в сознании Герасима значение жизненное, первостепенное; в разные моменты он выступал перед разными аудиториями, но эта стала главной; его одиночество и отчужденность в отделе были столь явными, так остро им ощущались, — и многое другое сразу отошло на второй план; Герасим говорил себе, что даже успех с моделью не принесет ему радости, если он не будет уверен в том, что занял прочное положение здесь, среди ребят. В самом деле, он добивался любви!

Время шло, работа налаживалась; время шло, — отношение ребят Элэл к Герасиму не менялось…

Хоть бы кто-нибудь зашел, позвонил!

Герасим убрал руку с календаря, оперся локтем о стол, положил на ладонь голову.

Захар бы, или Валера, или Михалыч! Никто…

* * *

Эта лодчонка, едва Карп успел увидеть, — нырнула в камыши.

Заглушил мотор, стал ждать. Не показывается… Искать в зарослях, — пустое дело!

Тут заметил все же, где осока разошлась. Двинулся по этому следу. Но потом камыши сомкнулись, пришлось остановиться.

Карп ждал. Чего бы человек в камышах прятался?..

Услыхал стук, — весло ударилось о деревянный борт. Заспешил туда… Да тот не дурак, сразу в сторону, а лодчонка маленькая…

Карп ему покричал. Он откликнулся:

— Мне у тебя делать нечего, хочешь — давай сюда!.

Карп — на голос, а там уж, конечно, никого… Стал выбираться.

На чистой воде еще подождал. Ветром несло его вдоль зарослей осоки, Карп сидел, поглядывал. А вот и она… Возле сети была коряга, там Карп зацепился.

Время шло… Карп услыхал мотор; из-за мыса показался катер, хозяина Карп знал; таиться вроде уже не было смысла, Карп решил поздороваться и окликнул:

— Юра!

Не успел хозяин катера ответить ему, из камышей раздалось:

— Я тут!

И прямо на Карпа вышла лодчонка, которой он дожидался…

Теперь важно было действовать быстро, использовать первое впечатление; не каждый инспектор это умеет. Упустишь момент, дашь перестроиться — потом пеняй на себя. Споры — это ничего, а вот когда до дела дойдет… Ляжет животом на сети и заладит: «Мое! Не отдам!..»

Парень опешил, сразу выбрал сеть; двинулся к берегу.

На берегу была палатка, возле нее чистили рыбу две женщины. Рядом оказалась и другая сеть — того самого Юры.

А вот и Юра… Постарше парня лет на семь.

Карп составлял протокол, парень отвечал на его вопросы; Юра отошел в сторону и делал вид, что к нему все это не имеет отношения. Женщины зло говорили:

— Всю жись на работе да на работе, неделю света не видишь…

— Воздухом подышать поехали! Будем знать, что воздухом подышать нельзя!

Карп спросил, есть ли еще сети.

— Утопили вчера, — сказал издали Юра.

Теперь нужны были подписи. Юра не хотел взять ручку, Карп начал настаивать; женщины разом вскрикнули:

— Мы вас не торопили!..

Карп их понимал… Но откуда уж столько-то в женщинах злости?

Юра все же подписал. Карп взял у него протокол и протянул парню.

Вдруг Юра, глянув на свою подпись, схватил лист, быстро смял его — и в рот.

Карп растерялся… У Юры только кадык двинулся вверх — вниз.

— Ладно, — сказал Карп, — пусть будет без вашей подписи.

Опять присел на камень.

Новый протокол…

Будет о чем рассказать в инспекции.

Юра кричал:

— Да он на ногах не стоит!.. Я за это деньги платил, в столовой вместо гуляша котлету брал!.. На вас власть не кончается!..

Кинулся к сети с ножом… Парень его придерживал.

Карп составлял свой протокол. Он знал и то, что дальше будет…

Спросил, кто подпишет. Парень взял лист, расписался.

Карп обернулся к Юре. Юра скривил рот. Вот оно…

Юра заговорил тихо, плаксиво:

— Ведь вы тоже можете в тяжелом положении оказаться, неужто я бы вас не выручил… Можете вы понять человека…

Карп знал это все…

Стоял перед Юрой с протоколом в руке. Теперь Юра обращался ко всем:

— Да я что, разве драться лезу? Года уж мои для драки прошли. Я, видите, человек женатый…

Знал Карп все это… сперва угрозы… потом про совесть… и дальше к жалобным уговорам… знал он эту натуру. Хорошо был с ней знаком… И не чужая была она ему! Да… И оттого еще сильнее была она ему неприятна… была ненавистна… унижала и его… тягостно ему становилось.

Положил протокол в планшет.

Надо бы сфотографировать всех четверых, вместо Юриной подписи. Потом ведь отказываться будет… это Карп тоже наперед знал.

Рыба тут же лежала и сети. Все вместе получится.

Влез в свою лодку, достал фотоаппарат.

Увидел: женщина, та, что помоложе, побежала к нему.

Карп остановился.

Женщина повернулась; задрала подол.

— Фотографируй! — крикнула. — Одну возьми себе, спать не будешь!

Карп схватил весло и оттолкнулся от берега.

Юра стоял, опустив руки…

* * *

Яков Фомич подошел к киоску.

Высмотрел то, что было ему нужно; порылся в карманах, достал монету.

Купил ученическую тетрадь за две копейки.

Взял ее обеими руками; надавил большими пальцами, крутанул указательным — резко свернул вдвое; держа в одной руке, другой провел по сгибу.

Усмехнулся: новый импульс в нейронах! И специфический белок…

Сунул тетрадь в карман брюк. Двинулся к автобусной остановке.

* * *

«Вам известна, товарищи читатели, позиция профессора Савчука. Хочет того или нет т. Савчук, из его выкриков „Яконур в опасности!“ следует вывод: давайте оградим Прияконурье от стука топоров комсомольских энтузиастов, оставим природу Яконура — священной и первозданной… И такие слова говорятся в двадцатом столетии, когда в стране гудит набатом призыв — выполним грандиозные замыслы по развитию экономики! А это значит — новые города, заводы, комбинаты. Это разбуженные тайга и степь…»

Стол Ревякина был перед окном — как у всех.

И в окне — Яконур. Как у всех.

Была, как у всех, и карта — голубая яконурская капля. Да Яконур и сам был здесь; он наполнял собой лабораторию; он плескался в ней, — комната плыла в пространстве, целиком погруженная в мелко раздробленные яркие блики, отражающиеся от поверхности воды, они светились повсюду, живые яконурские волны. Озеро и лаборатория были как сообщающиеся сосуды. Они сообщались через окно.

Ревякин отложил газету.

Снова, в который раз, та же мысль: вот оно каково, брат, — жить в переломное время. Читаешь про другие, прежние переломные эпохи, — интересно, завидуешь. А своя, случается, озадачивает? Ну что ж, это не читать, это — жить! Прежнее, конечно, уже детально разобрано, понято, объяснено, описано… когда наступила пора ясности и трезвости. Тогда отчего же не судить в тишине поступки тех, кому приходилось с ходу, сгоряча, в споре, в борьбе решать для себя вопросы, которые раньше либо не существовали, либо, может, легко откладывались… Вот тебе и выпало быть действующим лицом. Действуй же!

Стал читать дальше.

«Нужно только приветствовать подвиг строителей Усть-Каракана, которые в невероятно трудных условиях продолжают возводить стены города и цехи комбината. Руководство комбината, партийная и комсомольская организации сочли необходимым ответить в печати профессору Савчуку, Ниже печатается открытое письмо к Савчуку, подписанное от имени молодежи комбината руководителями Усть-Караканского комсомола…»

Перегнул газетный лист. От него еще шел дух типографской краски.

В самом деле! Отношения людей и природы…

Вопрос не менее важный, чем самые существенные виды отношений между людьми.

Переломные эпохи всегда требовали многого.

Исследований… жизней…

«На что нацелены Ваши утверждения? Зачем они? Помочь комбинату? Или настоять на том, чтобы демонтировать комбинат, лишив народное хозяйство продукции, так необходимой в наше время? Мы не говорим, что запроектированные сооружения идеальны. Тут мы согласны с Вами. Но мы не думаем, что многотысячный коллектив ученых, создавших совместно с инженерами, техниками, рабочими космические корабли, электронные счетные машины, получивших новые породы животных и новые сорта плодов, побеждающих смерть и переделывающих природу, не справится и с этой задачей…»

Звонок, Ревякин снял трубку; Кемирчек спросил, будет ли он у себя, и сказал, что зайдет.

Дочитывал статью.

«Правительство доверило ученым Сибири принять активное участие в развитии Прияконурья, и нам думается, что Вам следовало бы идти не по пути запугивания и дезориентации общественного мнения, а включиться в работу по выдаче рекомендаций в направлении очистки промстоков. Если мы все возьмемся дружно и целенаправленно за решение этой проблемы — мы ее решим, и комбинат еще больше украсит берега озера. Красота в созидании, а не в девственном состоянии природы. По поручению комсомольской организации Усть-Караканского комбината…» Подписи.

Свернул газету. Посмотрел конверт на свет; вытянул письмо.

«Ув. тов. Савчук! Посылаю Вам нашу газету, на страницах которой опубликована статья, являющаяся ответом на Вашу позицию в отношении комбината. Думаю, что Вам, после ознакомления со статьей, следует быть на комбинате и рассказать молодежи и комсомольцам, да и нам, старикам, о своих опасениях за судьбу Яконура. Прошу сообщить, когда Вас можно ждать. Директор Усть-Караканского комбината — Шатохин».

Еще раз посмотрел конверт на свет; больше ничего. Открыл ящик стола, сложил туда письмо и газету.

Что еще за последние две недели?..

Ревякин захлопнул ящик стола. Выпрямился. Положил руку на телефонную трубку.

Вот он сидит за столом в своей лаборатории. Его большая красная рука — на телефонной трубке, сейчас он снимет трубку, будет звонить. Все решено. Все, что он будет говорить, обдумано. Он позвонит и скажет.

Его лицо: неправильные черты, все крупное — нос, рот, скулы; красная грубая кожа, изъеденная оспой. Большие красные уши. И маленькие, глубоко посаженные глаза. Одет небрежно. Производит впечатление человека сильного и замкнутого; и то, и другое верно. Когда он наберет номер и заговорит, вы услышите тихий, глухой голос; это, возможно, покажется неожиданным; но слова будут точные, формулировки определенные, логические построения — жесткие, законченные.

Он работал в Москве возчиком, а потом стал механиком в крупном гараже; его трудовая биография шла за его временем. Затем, в продолжение той же естественной последовательности, — рабфак. К началу войны у Ревякина был диплом географа. Он вернулся, да еще и с собственными руками и ногами; ему удалось сохранить привязанность сокурсницы; шло послевоенное время с его трудностями, но они уже были вместе.

Когда возникла проблема Яконура, обратились к доценту Ревякину. Он возглавил экспедицию, затем вторую, третью. Участвовал в подготовке материалов для правительства — охрана природы, рациональное использование ресурсов. Так и втянулся… И когда Савчук предложил ему уехать на Яконур, естественно было дать согласие.

Он считался специалистом прежде всего в том, что связано с методологией, техникой, математическим аппаратом. Любил сложности. Самые сложные и потому любимые проблемы охотно обсуждал с коллегами. При этом — качество, не всегда встречающееся, — к чужим взглядам относился очень терпимо.

Исключением была проблема Яконура.

Сибирские интересы сложились у Ревякина еще с самого начала, с университета. Яконур стал закономерным продолжением. И дети, закончив вузы, тоже двинулись все по сибирской тематике; Ревякин теперь виделся с ними, когда они бывали в экспедициях.

В своей научной работе Ревякин постепенно отошел от Проблемы Яконура. Это сделалось как-то незаметно. Сотрудники его продолжали и то и это, а сам он занимался уже более общими вопросами.

Второй год Ревякин был секретарем партбюро института, и вот здесь яконурская проблема в его работе оставалась главной… Он зачастую оказывался звеном, лежащим между Савчуком и областными, да и другими, организациями, включенными в уже весьма длинную цепь, начинающуюся у Яконура. Сложные случались положения… Да и вообще, и без этого должность его не была легкой. Многие ли представляют себе, что значит быть секретарем партийного бюро? А в академическом институте?

При том, что Ревякин любил общение, он сохранил склонность к некоторому отдалению. Тут, возможно, сказалось детство без родителей. Такие люди, выполнив свой долг, возвращаются к одиночеству.

Оставаясь один, он обдумывал все то, что связывало вместе его время, его Яконур и его самого. Он размышлял в масштабах истории, ее решающих событий, двигавших людьми страстей, сопоставлял с ними масштабы своей жизни и происходящего в его годы и выстраивал собственное по общечеловеческому. С этим складывались его раздумья о целях развития и о цели своего существования, а следовательно, о личной своей ответственности за все, что делается. Ему видна была полностью картина действия, происходящего вокруг Яконура, все сложности, все удачи и промахи всех, все непростые взаимосвязи большого числа людей и организаций. Он сильнее многих ощущал, насколько включен он в свою роль; и вместе с тем он меньше других склонен был оправдывать или объяснять положение дел, сваливая что-либо значительное на недостатки функционирования аппарата, на пороки сложившейся практики или нечто подобное; он считал нужным исходить из главных понятий о добре, зле, целесообразности, о честности и мужестве.

Это были размышления разные, в какие-то моменты — нелегкие. Когда-то Ревякин работал в лесхозе; директор там под видом санитарных рубок заготовлял древесину, перевыполнял таким образом план и зарабатывал премии; этими премиями всех связывал. Ревякин отказался подписать билет на вырубку двух гектаров кедра. Директор сделал, что смог, — Ревякин просидел четыре месяца предварительного следствия, когда его в любое время суток допрашивали некомпетентные люди… После этого Ревякин ушел в тайгу и прожил год, с тринадцатого мая до тринадцатого мая, один в глухом месте, где до него людей не было. Он не взял ружья. Звери к нему привыкли, под конец все уже к нему приходили: рябчики, зайцы, годовалые медведи — пестуны… Он и сейчас мог бы уехать туда и прожить там год; иногда близок был к решению так сделать…

Жена, он знал, поехала бы с ним.

А сейчас их разделяли тысячи километров… Работа и дети держали ее дома.

Он привык вычитать разницу во времени и думать о том, что делает жена… Когда он просыпался, она ложилась спать; она завтракала, когда он обедал, и обедала, когда он принимался за свой ужин.

Их жизнь оказалась разорванной в пространстве и смещенной во времени.

У них была счастливая семья, большая и дружная, — преданные друг другу родители, прекрасные взрослые дети. Фотографии лежали у Ревякина под стеклом на рабочем столе. И вот уж который год они разобщены в пространстве и времени, жена уставала ждать, жизнь откладывалась, проходили годы, каждый из которых уже на счету, — а он все не мог уехать, не мог отойти от Яконура, покинуть его, сидел на его берегу и не мог оставить свое место…

Вот сидит он в своей лаборатории, за рабочим столом, перед окном на Яконур, на самом его берегу.

Крупная рука — на телефонной трубке.

Сейчас будет звонить.

На минуту зашел Кемирчек, положил ему на стол, ни слова не сказав, густо исписанные листы.

Пока соединяли, Ревякин начал их просматривать.

«Уважаемая редакция! Мы, комсомольцы института, обсудили статью комсомольцев комбината. Как и авторы этой статьи, мы приехали в Сибирь осваивать ее необъятные богатства. И мы также любим этот край»…

Пропустив цифры, аргументы и ссылки, Ревякин заглянул в последний лист.

«Не нужно играть на чувствах комсомольцев, когда они хотят принести пользу государству, но не знают, что могут нанести вред. Никто не говорит: „Давайте не будем строить новых заводов!“ Мы говорим: давайте строить, строить больше, но строить с умом. Все озабочены тем, как наилучшим путем, рационально решить проблему использования ресурсов Яконура, и все ищут этот путь. Мы верим в творчество советских людей и надеемся, что он будет найден. В этом заключается красота созидания! По поручению общего комсомольского собрания института…»

* * *

Герасим открыл дверь лаборатории Захара и сразу увидел всех — Захара, Валеру, Назарова, Михалыча.

Кофейник на столе, чашки…

Вошел.

— Вам налить? — спросил Захар. — Кажется, ещё не совсем остыл…

Герасим подошел к столу.

Он волновался; руки его искали что-нибудь; он положил их на крупные часы, стоявшие на лабораторном столе.

Он пришел говорить.

Он очень волновался и дал своим рукам эти часы, чтобы руки занялись ими и не мешали ему.

Руки захотели что-то сделать с часами; переставить их левее или правее, ближе или дальше, что ли; часы не желали сдвигаться со своего места. Они оказались привинченными к столу.

— Да, — произнес Валера, — именно для таких случаев и сделано…

Герасим повернулся и вышел.

Никто его не окликнул.

Кажется…

Он не мог вспомнить точно.

Нет, он не слышал, чтобы кто-то его окликнул…

* * *

Итак; Тамара отправила Катерину.

Ненадолго это было ему дано…

Элэл попросил Тамару — пусть Катерина приедет, каникулы ведь начались; жена согласилась, и целых две недели Элэл виделся с дочкой, по целому часу в день. Она входила, усаживалась на стул рядом с кроватью, вкладывала свои руки в его ладонь, начинала говорить… вынимала руки из ладони Элэл и брала его пальцы в свои… перебирала его пальцы… Элэл слушал ее голос, улыбался; он был счастлив.

Вспомнил, — она так же перебирала его пальцы, когда была совсем маленькой; Элэл ставил коляску слева от своего стола, правой рукой он писал, а левую опускал в коляску, отдавал Катерине; она занималась его пальцами, Элэл работал… Тамара готовила ужин…

Еще год назад, один только год, Элэл не мог бы представить себе, что вдруг сломает тот свой мир. Согласие, покой, налаженность и ровность; полная определенность в этом своего настоящего и будущего; казалось, тут и есть его собственное, ему соответствующее, присущее.

А потом — это открытие! Он обнаружил в себе такое, что, едва сделавшись для него явным, мгновенно изменило все, и в нем и вокруг него, — и возвращение оказалось невозможным… Маша-Машенька стала источником энергии, который Начал питать его жизнь…

Итак, отправила Тамара Катерину.

Все теперь, любое слово, каждый поступок — оказывались исполненными особого значения.

Тамара не обсуждала с ним ничего, даже не заговаривала об этом, но во всем Элэл чувствовал молчаливый упрек; Тамара словно повторяла ему: мы будем для тебя теми, кем ты захочешь нас сделать, родными или чужими, но мы знаем, что ты теперь не наш, что ты нам не принадлежишь…

«Разве Катерина мало побыла с тобой?» — сказала Тамара.

«Побыла»!

Что же происходит?

Он потерял возможность работать, обречен на болезнь, на неподвижность и слабость; друзья и ученики отдалены от него; теперь он теряет и дочь?

Вот он лежит и не знает, что будет с ним дальше…

Нет, внешние события жизни мало всегда значили для него; бывали они более благоприятными или менее — это означало лишь, что они благоприятны более или менее; главное сохранялось внутри Элэл, он носил главное глубоко в себе, и то, что он унаследовал, и то, что нажил сам; содержавшееся в нем, в его душе, было для него важнее, а потому оказывалось сильнее внешних событий и независимо от них — его призвание, убеждения, пристрастия, цели, наконец, потом и его любовь; и он мог устоять при каких угодно изменениях во внешних по отношению к его душе обстоятельствах.

Так было.

Ныне же с ним стало происходить что-то такое, что могло оказаться сильнее его. Будет ли ему, чтобы устоять, не поддаться, достаточно того, что есть в нем?

Он лежит, не зная, что сделается с ним дальше…

Что же Яконур не вспомнит о нем, не возьмется за него?.. Как там его судьба, чем занята она, почему отвлечена от него?

Да, вот лежит он… И ничего не знает о том, что с ним будет дальше…

* * *

ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «Э пр во все б степ нач с инт в ч биол п что по мн мн уч этич и соц пр с ктр в св вр столк ф-ат покаж дет заб по ср с пр воз в св с возм антиг исп компл б н (ИТФ)».

* * *

Кирилл Яснов положил трубку на место.

Сидел, повернувшись в кресле в сторону телефона, не убирая с него руки.

Тихий, глухой голос Ревякина…

Слова, на которые не возразишь.

Что ответить?..

Сидит, протянув руку к телефону. Узкая ладонь прикрывает диск, длинные пальцы — на трубке. Смотрит на телефон…

Когда Кирилл заканчивал исторический факультет, направлений на работу выпускникам у них не выдавали, — историки не были нужны. В лучшем случае он мог получить в школе шесть-восемь часов нагрузки, практически ничего. Отучившись, он приехал домой, положил перед отцом на стол свой диплом и сказал: «Здравствуй, папа, вот я приехал. Сын твой не хуже других, только работы для него по окончании института нет».

Отец был учителем. Кирилл хотел следовать ему…

И вот положил он перед отцом свой диплом, сказал эти слова. Отец ему ответил: «Не огорчайся, сын, значение идеального с каждым годом будет все возрастать».

Кирилл пошел рабочим в геологоразведку.

…Речной трамвайчик ткнется в берег, затихнет.

— Ну, тут романтики всего по колено!

Один шаг — и сапог в болоте до самого края голенища. Пытаешься вытащить ногу, дергаешь ее, а нет ожидаемого чавканья, топь держит тебя молча, упорно, накрепко. Тянешь сапог руками, выбираешься… Поднимешь голову, смотришь на других — картинка!.. До травы доковыляешь, там хоть землю под собой почувствуешь. Осока густая, высокая. Стрекозы копошатся в мокрой траве; смрад, хлюпанье. А до вышки еще далеко… Выжмешь портянки, сидя у вагончика на санях с взрывчаткой. Вагончик уже немало повидал — облупленный, ржавый, окна досками наполовину забиты, доски темные, расколотые трещинами.

Устроишься на нарах под потолком; абстрактная фреска над тобой из грязи и присохшей травы.

— Что это? — спросит кто-нибудь из новичков.

— Да затопляло.

— И до потолка вода была?

— Нет, вода не до потолка, только щепки до потолка плавали…

Кирилл был своим среди своих, он жил этой жизнью всерьез.

Любил забраться на вышку. Не спеша поднимался по узким деревянным лестницам. Подолгу стоял наверху. Смотрел: зеленая сочная равнина была вокруг, сплошь яркая поляна да озерца на ней; вниз уходили перекрестья труб и тросов. Слушал: отсюда ему слышна была первозданная тишина и в ней, очень четко, все голоса — от подъемника, от генератора, от балка…

Он колебался, когда ему предложили стать секретарем парткома. Он только что обрел новую профессию и овладел новым своим местом в жизни; согласиться — значило отойти и от этой, второй уже, специальности и опять начать сначала, попробовать себя еще раз в новой роли; он рисковал едва установившимся в нем душевным равновесием, едва лишь выстроенным внутренним миром. К тому же одно дело — геологоразведка, конкретное земное занятие, плюс ведь у Кирилла имелась уже и квалификация; и другое — выборная должность с малоизвестными ему видами деятельности. Да и никогда он не задумывался об этой работе как возможном своем призвании, он не был уверен, что это для него и что он справится. И наконец, согласие делалось нелегким и потому, что разведка шла плохо и считалась обреченной.

Был по делам в Надеждине, пошел в музей. Взял в руки темные кандалы, металл оказался холодный; положил — услышал сухой стук. Ходил по просторному деревянному дому, смотрел, читал. «Список на выдачу одежды политическим ссыльным, высланным на жительство в Надеждинский край». Письмо в «Путь Правды». Сыскной лист для полицейских управлений на тех, кто бежал. Фото: первая маевка. Страницы из адресной книги ЦК за двенадцатый — четырнадцатый годы, ее вела Крупская; быстрый, твердый почерк…

Известность Надеждина, — Кирилл помнил, — с 1596 года (Миллер, «История Сибири»); в 1774-м сюда ссылали участников Пугачевского восстания, затем пошли в Надеждино декабристы, петрашевцы, народовольцы, польские повстанцы; социал-демократы.

Главным были не вещи и не бумаги, главным были здесь лица на портретах и фотографиях; а в лицах — глаза.

Кирилл был историк, история для него была густо населена людьми; их жизни, поступки, мысли служили Кириллу образцами хорошего, дурного, великого, пустого, мелкого, достойного, тщетного, вечного, которые он вобрал в себя, чтобы примерять к ним собственные мысли, поступки, жизнь.

Он стоял перед фотографиями и вглядывался в эти глаза.

Спрашивал себя: смог бы?..

Согласился. Стал секретарем.

Реакция разных людей была разной; он услышал все соображения, какие успел обдумать.

В нефть уже мало кто верил, кроме двух-трех ученых, первыми выступивших с прогнозами, основанными всего лишь на предположениях… Надо было или упрямствовать, или сдаться фактам.

Благополучно скончался позорный бум с нефтяными включениями, обнаруженными в кернах, — оказалось, что бурильщики применяли трубы, использованные до этого в Закавказье.

Много чего хлебнул тогда Кирилл.

Разведка продвигалась на север, за Яконур, но все безрезультатно… Пришел приказ свернуть работы. Потянулись по рекам в обратный путь баржи с оборудованием. Торопили с демонтажом, погрузкой, ликвидацией… Кто-то все же продолжал еще испытывать скважины.

И тут Ремезовская опорная скважина дала фонтан горючего газа.

Баржи вернули.

Через год под Иней выкачали ведро долгожданной нефти.

Еще через год в Перфирьеве была уже целая бочка…

Потом начались фонтаны.

Это уже была промышленная нефть.

Разведчики уходили, отдавая площадки промысловикам. Торжественно, под оркестр, открыли первый вентиль.

…Вертолет зависнет на минуту, опустится, умолкнет.

Спрыгнешь — перед тобой серебристый цилиндр на пустынном берегу. Громоотводы иглами выставлены в небо. Закат горит слева, справа с ним конкурирует рваный факел попутного газа. Бок цилиндра — розовый от последнего солнца.

Кругом вода; озерки, лужи, колеи, полные до краев; топь, — все под сапогами разговаривает. Высоко на резервуаре — следы наводнений.

Подойдешь, послушаешь: нефть шумит в нем, идет из скважины, — низкие тона, да где-то, в контраст, подзванивает высоко, — в вентиле, наверное. Кирилл прикладывал руку к холодному металлу, чтобы почувствовать движение нефти, приближал ухо, чтобы различить ее урчание.

Вот и все…

Поднимался по зигзагам лесенки; там — нефтяной запах, грохот стального листа под ногами.

Вот как просто все под конец.

Когда спустился, закат уже слабел, резервуар был теперь розовым с другой стороны, — факел пересилил…

На похоронах отца Кирилл повторял себе его слова: «Вот все будут есть хорошо, все будут хорошо одеты, вот тогда к гуманитариям обратятся как к первым людям»… Отец твердо в это верил.

По возвращении с похорон Кириллу предстояло снова дать ответ на непростой вопрос.

Согласился — и в этот раз.

Первый день работы его в обкоме начался с поисков пепельницы. Не нашел, сделал из листка бумаги. Сидел в стороне от своего стола, в кресле для посетителей, курил. С пепельницей легко устроилось, теперь предстояло найти себя. Того, который сядет за стол… Отвечал на телефонные звонки. Целый день звонили друзья — из разведочных партий, из нефтепромысловых управлений; у всех одно: «Что ты сейчас делал?..»

Пошли новые проблемы: где и как строить, что сначала и что потом. Расчеты экономистов и демографов, проекты, варианты… Главным вопросом были кадры. Кириллу удалось защитить на бюро начальника управления, который снял людей с производственных объектов и бросил их на жилье; Кирилл знал, как живется нефтяникам; потом другого, истратившего фонды, предназначенные для новой техники, на покупку телевизионного ретранслятора; текучесть кадров там стала наименьшей по области.

Постепенно все устраивалось.

Жизнь стабилизировалась, добыча росла.

Нефть исправно шла в нефтепровод, уходила по двум его, огромного диаметра, ниткам. Пересекала в трубах границу области.

Остальное с ней и из нее делали в соседних областях.

Все было налажено.

И было в этом что-то досадное; что-то обидное появилось для воспоминаний Кирилла.

Не один он это почувствовал…

Тогда-то и возникла и начала циркулировать идея постройки химического комбината.

Кирилл понимал, что происходит вокруг. Он всматривался в мир как историк. Он видел, что его время идет к своей высшей точке. Кирилл различал в нем и случайные элементы, и двойственные; может быть, их стоило назвать также негативными. Но прежде всего он фиксировал перспективы положительные, человечные.

Каждая страна, каждое правительство попытаются использовать новые возможности максимально быстро и в максимальной степени.

Кирилл хотел, чтобы первой в этом была его страна.

Он размышлял об истории России, искал в ней сходные моменты; вызывал из прошлого политических деятелей, анализировал их цели, усилия и результаты. Задерживался на том, как боролись разные концепции в разные времена; как сталкивались те, кто убеждал вернуться, и те, кто звал обновляться; как оспаривались совместимости вечных ценностей и новых подходов.

Кирилл видел место Сибири в том, что происходило в стране.

Он вычислял, что могла дать Сибирь. Делал оценки — природные и экономические. Раздумывал о роли Сибири в развитии Русского государства, о ее роли в первых пятилетках, в войну и после нее. Он хотел, чтобы Сибирь включилась в новые процессы — в полной мере.

Кирилл выбирал место и для своей области.

Он знал ее — и столь же точно и в подробностях знал, какой хотел бы видеть ее в будущем. Здесь оказывалось много желаний, и все они были искренними и страстными.

Это в самом деле была страсть… Каждую дополнительную цифру по запасам нефти он встречал с волнением. Он мечтал о новых удачах — естественных богатствах, которые бы еще обнаружились в недрах области, железных дорогах, которые еще прошли бы по ее поверхности. Он молил судьбу, чтобы в области родился великий человек, — хоть один.

То, что его нефть уходила в другие руки, возбуждало в нем обиду.

Нефть была его, потому что поиски и добыча были частью его жизни, и какой частью! Нефть была его, потому что его была область; до того как уйти, нефть составляла часть его родной земли.

Он ревновал!

А там из нее делали бензин, еще что-то такое же простое. Кирилл зло повторял Менделеева: «Нефть не топливо, топить можно и ассигнациями».

Отдали свою нефть…

Не один Кирилл думал об этом.

И вот появилась идея комбината…

Кирилл тоже ездил, выяснял, решал, убеждал, согласовывал… Он снова стал счастлив. Он был благодарен жене за то, что она терпела и этот беспокойный период его жизни и не вмешивалась в его работу и его отношения с людьми.

Идея была такая: вернуть хотя бы одну фракцию из своей нефти. С крупного нефтеперерабатывающего завода, что в соседнем крае, возвращать одну фракцию в свою область; построить у себя химический комбинат и делать из этой фракции волокно.

Новое волокно!

Новая технология, новый комбинат, новый город в его области — все новое.

Кирилл нашёл тех, кого интересовало это волокно, — и у военных, и в тяжелой промышленности, и в легкой.

Он был успешен.

Совмин издал распоряжение, министерство назначило комиссию по выбору места строительства комбината, комиссия представила акт и рекомендовала устье Каракана, облисполком зарезервировал площадку под комбинат и город, министр утвердил место строительства; началось проектирование.

Кирилл придумывал название для волокна. Перебирал: капрон, нейлон, дакрон, элан, лавсан, кримплен, белан, свилоза, булон, нитрон… Химики поясняли ему: в Свитоше делают свилозу, в Бургасе — булон. Так что ж, может быть, якрон? По другой транскрипции, пожалуй не менее верной, озеро звалось Экинур. Тогда — экрон? Так будет лучше запоминаться.

Это было важно — чтоб запоминалось сразу и накрепко.

Всю страну оденем в экрон, говаривал себе Кирилл, вся страна станет в наших рубашках ходить, о нас будет помнить… А оборона, продолжал он, а тяжелая промышленность… Дадим волокну свое имя, прославим Яконур, вернем на его берега свой труд — разведку и добычу, свое богатство — нефть, какая есть в одной только нашей земле…

Проектное задание утвердили, прибыли на площадку строители, начались работы, Надеждинский райисполком присвоил поселку имя Усть-Каракан, пришло постановление об ускорении сооружения комбината; торжественно был уложен первый кубометр бетона в котлован под здание главного корпуса, а первая группа будущих операторов начала занятия.

Противников комбината Кирилл воспринимал как противников развития области. Это были для него люди, которые не видели, что происходит, не понимали, какое время на дворе. Кирилл радовался шагам своей промышленности, а они хотели помешать другим идти в ногу с веком; хотели помешать Кириллу вывести область из сельскохозяйственных в индустриальные, из второстепенных — в видные. Они не думали о том, что означает, и для многого, большой химический комбинат и еще один город. Кирилл хотел, чтобы людям в его области жилось хорошо и гордо, а эти — ставили ему палки в колеса.

Стране нужен комбинат. Тут вопросов быть не могло. А комбинату нужна вода Яконура — так сказали специалисты. Стоки? Они будут очищаться и не принесут вреда Яконуру, сказали специалисты. Они дали Кириллу гарантии, что все будет в порядке.

Кирилл сам ездил на закладку очистных сооружений…

Да никто уже и не мог бы ничего остановить, мощные ведомства поддерживали Кирилла, ведомственные интересы включились в дело.

Кирилл вовсе не думал потерять Яконур; он хотел и пустить комбинат, и сберечь озеро; он настаивал на мерах для ускорения строительства и на мерах по охране Яконура. Это не означает, будто одной рукой он делал одно, а другой — другое, замысел его был в том, чтобы совместить обе цели, он не считал их несовместимыми, и полагался он не на слепую веру, а на заключения специалистов.

Вроде все у него было правильно.

Что же…

Это ли результат, которого он добивался?

В заключениях и сейчас недостатка нет… Вот они, произведения Кудрявцева.

Кирилл взвесил их на другой руке.

Бумага.

Кто не видел стоки, может, и поверит. Кирилл — видывал…

В жизни Кирилла появился разлад, он носил его в себе, ощущая его постоянно.

Что-то надо было делать с этим разладом…

Предостережения Савчука приобретали убедительность.

Обещания Шатохина не успокаивали.

Где же выход из положения?

Где найти его Кириллу Яснову?

Он всегда строго отчитывался перед собой. Спрашивал себя, какое место он занимает в мироздании и насколько его осознает, какое занимает место в конкретных событиях и насколько осознает его.

Присматривался к себе. Он хорошо знал, что власть меняет человека, и боялся заметить однажды эти перемены. Тут был и его собственный интерес, — он не хотел потерять себя; и конечно же он понимал: чем более крупные решения должен человек принимать, тем большее значение имеют его личные качества.

Каждый его поступок был на виду и у других; и, следовательно, тотчас оценивался всеми. За Кириллом словно ходил вопрос: «А как он поведет себя вот в этой новой, сложной ситуации?»

У него не было средства от ошибок, как не было и гарантии, что он будет понят верно.

По науке, — чтобы идти в нужном направлении, достаточно делать верные шаги в половине случаев. Это по науке. А по практике?

А самое главное заключалось в том, что на Кирилле Яснове лежала ответственность. Он помнил, как говорил отец: важны не гуманитарные знания сами по себе — важно то воздействие, которое гуманитарии могут оказывать на жизнь. И есть очень важные стороны жизни…

На нем лежала ответственность гуманитария.

За настоящее и за будущее.

Вот сидит он за столом у себя в кабинете.

Здесь нет Яконура, как у Ревякина, только карта его — схема, подобие на бумаге.

Смотрит на телефон… Смотрит на карту.

* * *

— Нет, Герасим, почему я не буду с вами разговаривать? Хотите играть в эту игру — ваше личное дело. Играйте! Это каждый сам для себя решает…

И Яков Фомич пожал плечами. Но усмехнулся вполне дружелюбно.

— Вы никого не зарезали, сирот и вдов не обижали, домов ничьих не подожгли… А вместе с тем, Герасим, конечно! Роль ваша весьма, извините, неблаговидная. Под уголовный кодекс вы не подпадаете, однако… Необъяснимо! Как может молодой способный человек согласиться на такое предложение Вдовина?.. Ну на что вы надеялись? Надеялся, ха! Вы, научник, с профессиональной привычкой прогнозировать, — и не предвидели на два хода вперед! Не смогли разобраться!..

Герасим разыскал Якова Фомича в библиотеке.

Звонил ему домой, потом Лене…

Наконец, они ходили по длинному библиотечному коридору.

— Я в курсе дела, мне рассказывают… Что ж, я считаю, Герасим, вам удалось многого добиться у ребят. Главное предубеждение против вас теперь вы преодолели. Да, да, я-то знаю! Ребята увидели, что вы не со Вдовиным. И не хотите быть его отмычкой, или как это называется вообще у взломщиков. Вы смогли убедить ребят! Черт вас возьми, вы в самом деле человек незаурядный… Надеюсь, вы искренни, Герасим! За то, что вам удалось сделать для нашей работы, — примите от нас благодарность. Это серьезно, это очень серьезно!..

Герасим вздохнул.

— Ребята перестали вас опасаться. Поверьте мне! Но если вы рассчитывали заслужить их расположение… Скажите, сами-то вы понимаете, кто вы такой? Вы ловкач, Герасим! Вы очень много сделали для ребят, для нашей работы, но как? Ваши хитрые комбинации видны всем. И сколь бы ни были они эффективны… Поймите, вы! Великовозрастный ребенок! Важно не только что, но и как! Цель и средства, старая песня… Простите, я буду говорить красиво. Нельзя, понимаете, здание Элэл строить вдовинскими ударными методами, оно развалится! Так, Герасим, сооружают другой, вдовинский мир. Вот что вы вносите в жизнь и в ней утверждаете! Нет, точно, во мне пропал великий краснобай… Вы избрали неверный путь, забыли, что у нас иные люди, их мнение зависит не от количества полученных благ. А тактиков, кстати, везде не любят!.. Теперь вы, по мнению ребят, не опасны. Но… Пожалуй, и небесполезны. Но неприемлемы в их кругу… Не того поля ягода. Другая школа, да! Школа! Корни!..

Яков Фомич остановился, повернулся к Герасиму, и Герасим близко увидел усталое, бледное лицо.

— А ну скажите, Герасим, ведь только великая цель могла заставить вас пойти на это — опуститься до комбинаторства, обратить ум в умишко, разрабатывать пошлые хитрости, продавать свое нутро? Такая, чтоб стоило собою пожертвовать? А?.. Мура, мура. Вы делали все это только для себя. Для себя лично. Чтобы себя утвердить… Доказать себе свою собственную ценность… Да цель-то еще помельче средств будет!

Взял Герасима под руку, повел дальше.

— Вот есть хорошая цель — сохранить Элэл и его дело… А, только бы он ничего не узнал!

Яков Фомич привел Герасима к дверям читального зала.

— Есть ведь очень крупные цели… Хотите посмотреть мою тетрадь?..

* * *

Ольга потерлась носом о бинокуляр.

Это у нее от Косцовой. Ее привычка!

Металл прохладный…

Вгляделась. Изменила увеличение. Отрегулировала резкость.

Такие грозные… Усы, ноги — все в шипах. Множество ног и множество шипов на них. И шипы на хвосте. И на шипах — еще шипы. По бокам, по спинкам — зазубрины. Кругом колется. И в латах, — секция на секцию ловко заходит, точно на коленке у рыцаря. Глаза пуговками выпучены. Спинки выгнули, ну совсем будто кошки друг перед другом! Воинственные. А хребетики — темной дугой… насквозь свет идет через рачков!

Взяла иглу… Впрочем, у Тони ошибок не случается. Можно быть уверенной в статистике, если определяла Тоня.

Ольга положила иглу. Подняла глаза от бинокуляра.

Прямо перед ней в окне лежал Яконур.

«Ищите, может, что-нибудь найдете!» — сказал Столбов…

Находит.

Уже кое-что видно.

Днем — в лаборатории, вечерами досчитывала и писала дома, ночью, если была без Герасима, включала лампу и опять бралась за карандаш… В этих рачках заключалась самая суть, они составляли главное звено в природной фабрике по изготовлению чистой воды, которая работала в Яконуре. Едва различимые рачки поглощали все, что могло как-либо испортить озеро. Яконур был их творением и им принадлежал.

Рачки трудились ежеминутно, безостановочное они содержали в блестящем порядке десяток тысяч кубометров воды.

Однако все это оказывалось настолько хрупким, что любая малость была в состоянии все разрушить. Ветер перегонял рачков за несколько метров в ручей — и они немедленно погибали… А ведь ничто в принципе не было исключено: рачки могли измениться, найти себе другую пищу… — и сломалась бы вся природная цепь, чудом установившаяся когда-то в Яконуре.

Любое отклонение в том, что касалось рачков, могло предвещать катастрофу.

Стоки комбината, как выразился однажды Савчук, были тараном по тонкой и нежной цепи. Важно ведь не то, что в озеро сливалось какое-то количество грязной воды; все, сколько способен наработать комбинат, — для объема Яконура капля в море. Но как только перестанет действовать эта природная цепь — в тот же день Яконур, начнет превращаться в гигантскую помойную яму.

И вот в районе слива обнаружились рачки с увеличенными жабрами…

Затем выявились отклонения в численности рачков…

Специалисту понятно, что это означает!

Шатохину и Столбову ничего сообщать не стала, собрала из первых результатов самые показательные и положила на стол Савчуку. Они не говорили об этом, — но Ольга знала: они единодушны в том, как следует поступить с ее материалами.

Савчук понял, что происходит. Воспользовавшись отсутствием Ольги на очередном заседании совета, он сказал, что за последний месяц удалось сделать столько, сколько без Ольги не было бы сделано и за год.

Передала ей это Косцова… «Я вижу, Оля, как вы работаете. В вас появилось исступление. Иногда мне кажется, что и отчаяние. Я не знала в вас этого… Да, впрочем, как хотите»…

Бывало и отчаяние! Разве и так не ясно, что творится с Яконуром? Зачем весь этот трудоемкий анализ? Или недостаточно обыкновенных органов чувств плюс здравого смысла, чтобы понять, как Яконур губят: эти стоки, эти дымы — их вид, запах… Процесс, может, не скорый, но перспектива очевидна! Никакой науки тут не требуется. Если подходить принципиально — ее работу следует прекратить.

Но нет, научные обоснования были нужны. Им придавалось особенное значение; где-то в чьем-то сознании, в каких-то делах научность сообщала аргументам дополнительную силу…

Нужны такие доказательства?

Хорошо, она их представит.

Только… Опять… Ведь кто не хочет понять, что творится с Яконуром, для того и эти результаты бессмысленны, бесполезны…

Какой-то интерес в научном плане тут все же был, она могла видеть, как на существа, миллионы лет жившие в неизменных условиях, действуют внезапно появившиеся новые факторы; вообще, кстати, чисто яконурская картина… Однако принципиально новых знаний это не приносило.

Очень тяжело получилось с Виктором. Он занимался дном, от него ждали многого; вскоре выяснилось, что пробы со дна ничего не дали. «Ничего не дали?..» — поддразнивал Ревякин. Конечно, формулировка эта выказывала Ольгину позицию; да ведь Ольга и не скрывала ее. Пробы со дна не обнаружили никаких следов загрязнений!

Там, где раньше регистрировали пятно, теперь его не оказывалось.

Савчук был вне себя, устроил скандал, послал еще катер, с прямым указанием — найти пятно во что бы то ни стало… Ольга пожимала плечами. По материалам прошлых экспедиций, пятно на дне было не слишком крупное и не сплошное. И уже случалось: загрязнений вычерпывали иногда больше, иногда меньше. Но, действительно, чтобы пятно исчезло совсем… Притом Ольга понимала, — и Савчуку бы тоже должно это быть ясно: пятно могло просто занести илом и песком, ведь весна, половодье на Каракане!

Конечно, все выглядело бы иначе, если б это был не Виктор.

Исчезновение пятна сделалось одной из самых популярных тем институтских разговоров…

Савчук, разумеется, прав, когда говорит, что пятно на дне — наиболее убедительный довод против комбината, он и дураку доступен. Отсутствие пятна ставило их в трудное положение.

Возникнет вопрос: да было ли пятно?

Всё, кто колебался, сомневался, кого Савчуку удавалось тем не менее подстегивать к работе и тащить за собой, — начали теперь упираться. Столбов, конечно, скажет: институт выбрал всю грязь, Шатохин добавит: разве на ваши диссертации грязи наработаешь…

Ну что ж!

* * *

ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА (расшифровка автора). «Эти проблемы во все большей степени начинают сейчас интересовать, в частности, биологов, потому что, по мнению многих ученых, этические и социальные проблемы, с которыми в свое время столкнулись физики-атомщики, покажутся детской забавой по сравнению с проблемами, возникающими в связи с возможным антигуманным использованием комплекса биологических наук (И. Т. Фролов). В наши дни мы все чаще и чаще задаем себе вопрос: должен ли человек делать все, что он может?.. Когда-то мы считали чем-то само собой разумеющимся, что отвечать на этот вопрос надо: „Да! Конечно!“ Теперь же, мне кажется, мы все больше приходим к убеждению, что отвечать надо: „Нет!“ Мы должны выбирать, что делать, а чего не делать (Дж. Уолд). Наука и техника разрушают этический фундамент цивилизации, причем это разрушение, возможно, уже непоправимо (М. Борн). Самая главная опасность состоит в том, что техника угрожает самому человеку… Меня тревожат страшные видения: наступит время, когда машины станут настолько совершенными, что они будут действовать без какой-либо помощи человека, машины овладеют всей вселенной, автомобили и самолеты победят скорость, радио населит воздух музыкой умерших голосов; последние люди, став бесполезными, неспособными дышать и жить в этой технической среде, исчезнут, оставив после себя новую вселенную, созданную их разумом и их руками (Н. Бердяев). С 1800 года число ученых в мире увеличилось более чем в 10 000 раз (Д. Прайс)»,

* * *

Николай положил ветошь на край верстака.

Ну вот, порядок… Будет крыльчатка работать дальше.

Глянул на руки.

Хорошо сделали в этот раз, надежно будет, с фланцами это они с ребятами правильно придумали, теперь даже при аварии насоса должен вал выдерживать, — хоть и длинное плечо, да химия, да температура с давлением…

Стоял у верстака, смотрел на свои руки.

А отец не возражал, когда он решил пойти на стройку… отец читал в газетах все, что писали про комбинат, ни о каких стоках тогда никто не думал… отец беспокоился только, чтоб не было драк… мама боялась за его здоровье… да он ведь недалеко от Надеждина уезжал, здесь же оставался, на Яконуре…

Заложил руки в карманы комбинезона.

А стройка-то была тогда — палатки там, где теперь комбинат, и у причала столовая. В этих палатках и жили; и дети рождались в этих палатках, как-то раз даже двойня в палатке родилась… Коридор, одеяла вместо дверей и дощатые перегородки; влезть можно было на кровать и через перегородку занять у соседей хочешь кастрюлю, хочешь книжку…

Шагнул в проход между верстаками. Змеевик надо еще наверху посмотреть.

А Соня в палатке жить не захотела, и тогда они сделали себе домик из пластов. Нашли осенью хорошее место в тайге, на берегу ручья; в глубину на метр выбрали земли, а стены из пластов поставили — нарезали от склона пластов с дерном. Крыли досками, сверху еще положили пластов. Печь сделали из железной бочки, а чтоб красивей было, он бочку сплющил и обмазал. Дом получился — Соня нарадоваться не могла. Тряпочки нарядные развесила; веселый стал дом. Хорошо было… Выйдешь утром — ручей шумит, кругом тайга… медведи еще ходили… И до работы недалеко.

Поднявшись лестницей на третий, свернул к трубопроводу.

Ну вот и здесь порядок… А было что! Главный говорит: ребята, сколько вам времени надо? Взялись за разборку; Главный выясняет, — нет нигде такого диаметра, сел у окна рассчитывать давление, клапан еще найти не могут; потом все порешили, как что ставить, начали; Главный ушел, и тут приходит Шатохин: прекратить, делать по-моему… Все видят — глупость. Приходит Главный: ребята, делайте, как я сказал. Шатохин ему: ты чего тут дуру порешь! Не специалист, авторитета нет, вот и старается покрывать чем другим. Главный ни слова, Шатохин на него кричать, а Главный ему одно только сказал: это вас не касается. Рукава закатал и давай со всеми — подшипники ставить…

Снова вышел к лестнице и поднялся на четвертый; остановился на минуту; не повернул в цех, а зашагал по ступеням дальше и поднялся на крышу.

Вот он, Яконур, совсем рядом…

Будет, будет надежно, будет вал крутиться, будет крыльчатка работать снова… все будет работать хорошо… снова пойдет все в Яконур.

Вынул из карманов руки, еще посмотрел на них… будто с них спрашивал.

Раньше здесь Яконур как книгу можно было читать, а теперь все спуталось, смешалось, не понять уже ничего… нарушилось все… а куда все подевалось… сигов мама выносила к поездам метровых, красивых, он еще горячий после копчения, и стоил он пять рублей старыми, значит, пятьдесят копеек… это все пропало, нарушилось, и что было — теперь уже не вернешь. Погоду только еще можно читать, вот погоду можно предсказывать, как отец научил. А другое все… Разве кому-то дано так с Яконуром, он ведь живой… у него и свой нрав есть… чистый он, ничего в себе не держит, если что — выбросить хочет… охранить себя старается… смотришь, на берегу и то и другое, а в воде ничего, чистая…

Прошел несколько шагов по крыше; повернулся к трубе.

Так-то вот, своими же руками!

Из института приезжали, звали местных; он тоже приходил; разговаривали с ними, мнения собирали, даже бумагу все подписывали… Он понимал, что комбинат нужен; но не мог понять, зачем обязательно на Яконуре комбинат. Может, просто поторопились… Гостили когда с Соней у ее сестры, у Ани, говорил об этом с Иваном Егорычем; да что говорить-то…

Вот Яконур; вот труба.

По телевидению показывали, как Шатохин стоки пьет. Да хоть бы тихо делали, хоть бы не показывали. Все ведь знают, эти стоки какие. И подойти к ним близко нельзя, такой запах. Все ведь это знают, так хоть бы не показывали, а то ведь вранье-то в людях остается.

Заявление подавал… Потом забрал.

Больно на это все смотреть, да что же делать… В отпуск с Соней уезжали, хорошие места видели, а еле дождались, когда обратно ехать. Родные места, родина. При всем что здесь… а все равно. Тут их место…

Работал на опалубке, потом по трубопроводам, стал слесарем. Построили поселок — квартиру дали… семья растет, вот обещали расширение… Прочат в бригадиры.

Убрал руки в карманы комбинезона.

Очистка теперь хоть получше…

Родительский дом не продал, оставил в память; теперь все выходные там… огород, за ягодами на мотоцикле… следующий отпуск — на то, чтобы подновить дом… держать его чтобы в порядке…

Еще минуту глядел Николай на Яконур; затем начал спускаться в цех, где надо осмотреть змеевик.

* * *

Герасим сильнее прижал трубку.

Наконец ее голос!

— Хорошо, послушай сказку… Вот Иванушка сидит на печи. Но наступает время, и ему надо отправляться искать. Идет он за тридевять земель… Тогда было потруднее, женщин было меньше, чем мужчин…

Треск, помехи, яконурский ветер раскачивает старые провода на деревянных столбах.

И голос Ольги.

— А сколько препятствий у Ивана! Он встречает свою суженую, а ее уносит Кощей Бессмертный…

Опять треск.

Ехать, ехать!

* * *

За деревней Карп увидел лодку у берега, свернул; заглушил мотор, ткнулся в кочки рядом.

Дед с женщиной, она его моложе лет на десять — пятнадцать, не разберешь. У деда — культя вместо правой руки; голубые глаза; грязная одежда. У женщины — худое, безразличное ко всему лицо; красные руки из коротких рукавов ватника. Лодка едва цела; ветхая сетчонка, бедный улов.

Карп сказал мирно:

— А, старый знакомый! Это ты в тот раз огородами ушел…

— Я? Когда? Не было такого!

— Да он сроду… — сказала женщина. — Может, то Сенька, тут есть один…

Карп засомневался:

— Да вроде…

Достал из полевой сумки бланк протокола, начал обычные вопросы:

— Дети есть?.. Возраст?.. Работа?..

Женщина говорила Карпу:

— Исть-то ведь тоже хочется! На звероферме я сейчас. Вот выходной у меня, думали — рыбы поисть… Ты бы на Каракан пошел, вот там сети…

Голос у нее был безжизненный, равнодушный, как ее лицо.

Карп знал эти намеки, ответил привычно:

— Да мне сети не нужны.

Старался говорить с ними помягче.

Дед вскочил вдруг, стал выбрасывать все из лодки:

— На, вот оно, забирай… И лодку забирай… Последнее…

Весла, черпак, рыба кверху брюхом закачались на мелкой волне перед Карпом.

— Забирай!.. На Каракане вот браконьеры, ты их не трогаешь, они вооружены, ты их боишься… Забирай, если у тебя совести нет… Я поймаю, так только пожрать… Где бы все это было, если б Гитлер занял… Говоришь, где мы с тобой встречались? Разве только на Курской дуге… Руку вот у меня немец отнял и все бы это отнял бы…

— Ну, — сказал Карп примирительно, — зачем так-то…

— Теперь все с дипломами руководят. Я работал, сто пятнадцать платили, а он пришел с дипломом, сто тридцать ему… Надо на прошлое оглядываться. Пригожусь еще на что-нибудь…

Карп пробовал успокоить деда:

— Не волнуйтесь…

— Здоровый был — волновался, а теперь что ж… Непродуманная жизнь у нас и идет несправедливо, нет чтобы оглянуться — топим один другого человека…

— Вы заложили сегодня, — сказал Карп.

Женщина махнула рукой:

— Да разве на эту пенсию заложишь, что вы говорите…

Карп заканчивал протокол. Ладно, бумагу потом выбросить можно… Написал: сети уничтожены на месте. Что там, такая рвань…

Торопил себя.

Тяжелый разговор… тяжелая работа.

* * *

Как она поставила перед ним тарелку…

Яков Фомич вспомнил: эта неожиданная, несвойственная Лене резкость движений и стук тарелки о стол!

Тишина читального зала, только шуршание переворачиваемых страниц… И вдруг это воспоминание о сегодняшнем утре.

Отодвинул от себя журналы.

Как это было?

Да, резкость ее движений и стук тарелки о стол…

Яков Фомич был удивлен.

Пожал плечами. Взял ложку, принялся за кашу. Лена села напротив, сложила руки на груди. Яков Фомич спросил, почему она не ест.

— Не хочется.

Он продолжал есть, ложка за ложкой. Молчал. Смотрел вниз, в тарелку.

— Яков!

Отставил тарелку. Сгорбился.

— Я устала.

Совсем он не был готов к этому…

— Яков, но так же нельзя!

— Яков, ведь я просто не знаю, что дальше.

— Яков, у меня руки опускаются!

Он посмотрел в ее лицо. Увидел нервную, растерянную женщину.

— Я всегда верила в тебя… И когда ты еще только начинал…

Его понимание Лены, его отношение к ней были полностью сложившимися, законченными, ясными; теперь, глядя в ее лицо, Яков Фомич снова осознал, как давно все это устоялось в нем, каким сделалось ему привычным и как дорога для него эта привычность, отчего он и берег ее все годы.

— Я устала! — повторила Лена. — Понимаешь ты, устала!

Он и понимал, и был в недоумении…

— Яков, ты просто ребенок, разве можно так относиться к жизни?

— Яков, скажи, сделал ты вчера что-нибудь?

— Яков, не говори мне ерунду. Ты с кем-нибудь разговаривал насчет работы?

Его доброта, снисходительность и привязанность к Лене были искренними…

— Ладно. А что ты собираешься сделать сегодня?

Он почувствовал боль внутри и закусил губу.

В нем не было любви, но доброта и привязанность были настоящие!

А его бегство из института к ней… как обнимал он ее с благодарностью…

Яков Фомич все всматривался в лицо жены.

Еще и это:

— Ты не возражаешь, если я продам кольцо?

Нет, она не хотела уязвить его, просто так она все это понимала! Так думала, и что думала, то говорила.

И снова:

— Я устала, устала!..

Яков Фомич почувствовал, как что-то привычное в нем медленно, едва заметно, с трудом и неохотой трогается с места и приходит в движение…

Он ощутил приближение опасности.

Встал, обошел стол. Шагнул к Лене. Она подняла к нему голову. Смотрела на него снизу вверх. Слезы в ее глазах…

Оба они были сейчас в опасности.

Яков Фомич перевел взгляд на руку Лены, рука ее лежала на столе, смотрел на загрубевшие, немолодые пальцы.

В нем возникла и начала набухать жалость…

Он заставил себя улыбнуться. Стоял над Леной, над ее обращенным к нему лицом и ждал, пока не возникла в ответ едва заметная, в слезах, улыбка.

Положил свою руку на руку жены.

* * *

— Так, — говорит Ляля. — Где наша колода, на месте?.. Таня, набери там. Полегче. Теперь жми. Ага, идет… пищит… мигает… Так! Встала, родимая. Что там? Ясно… Так. Давай еще. Набирай. Уж самое простое мы ей толкнем. Жми… Опять зависло. Так. Послушай, вот что. Меня смущает, почему лента не крутится. Ася! Ты где?.. Ася, меня смущает, что лента не крутится… Пусть это меня не смущает? Точно? А у меня не идет… Выразительно ты это руками делаешь!.. Фортран обновить? Слушай, а что тут в канале? Все в порядке? Ну-ка посмотрим… До чего тесно блоки стоят… Вот тут что? А почему разъем валяется? А это что? Воткнем. Пробуем снова… Так. Набери, Таня. Жми. Ну, родимая! Спокойно, сейчас она будет материться… Нет, это она не тебя. Так. Давай-ка еще раз. Она просто обиделась… Ясно. Не пробьется на прибор. Обижается. А что там наш прибор? Займемся прибором… Жутко тесно, все бока обдерешь… Ну, что тут у тебя? Не работает? Верочка, подсуетись, сколько ж можно!.. Ага, ожил. Молодец. Это я прибору… Где метка? Хорошо. Метка есть. Все отключи, пусть минут пять отдохнут, устали, бедняги, расстроились… Так. Пошли опять. Теперь толкни задачу. Вся колода вошла? Ну как там?.. Черт. Почему встали, печать выключена? Пойду сама включу… Ну-ка… Ах, милый, засветился!

Ляля уверенно идет от АЦПУ (алфавитно-цифровое печатающее устройство) к экрану дисплея (электронно-оптическая система для обмена информацией с компьютером).

Ну-ка, общнемся еще разик, кое-что Герасиму посчитаем… Давай-ка, дружок. Оцени, круглыми сутками возле тебя!.. Хотя, собственно, почему нет? Правда! Что можно сделать с мужчиной? Вот уж у кого возможности ничтожно малы, дружок, так это у мужчин. Ну, сводят тебя в кино, в лес, на пляж. Знаем. Что еще? Все. А тут простор! С тобой — делай что хочешь. Любые желания, самые безумные.

Нет, серьезно! Не сравнить…

Ляля придвигает стул, садится; берет в руку световое перо.

Вот, дружок, люди и переключаются! Да я, конечно, знаю, сколько за эти годы потеряла как женщина… Женщина должна заботиться о ребенке, муже, доме. А я — тут пропадаю! Совсем мужик. И в брюках… Зато сколько удовольствия!

Отведя в сторону провод, Ляля нацеливается пером в застывшие перед ней линии. Таня, Ася, Вера наблюдают за нею… Отличное Лялино владение техникой известно в институте. Мотив научной деятельности у нее — самый чистый: удовлетворение собственного любопытства, что означает интерес к делу; отсюда — любовь к своей работе.

Ну, поехали, дружок… Все по новой… Снова да ладом… Еще раз этак тыщу… Один вариант, другой вариант!.. Да лишь бы что-то делать для Герасима… быть его частью, тенью… подстроиться… себя уже и нет самой… пусть лепит, как ему лучше… служить ему… отдать ему что возможно… Все отдать, лишь бы принял… только бы брал!.. Уже ведь вроде все определилось; и Наташка к нему вон как; общий дом; старалась, все для него делала; все, все готова была сделать для него; читала по его взгляду, мысли его угадывала, все знала, чего ему хочется, что ему нужно; дом его ждал, когда он бывал в отъезде, вещи, казалось, его ждут, и он тоже говорил, что у него такое впечатление, будто стены его встречают; разве может жить человек без семьи, без тишины, без дома; отложить защиту собиралась, родить ему, общего хотела ребенка… и вдруг!..

Ляля нажимает на клавишу; приставляет перо к метке; ведет метку по экрану.

Что ты будешь делать, типичный, конечно, случай, естественнейшее для мужчины поведение: от женщины, которая вся к нему, для него, под него, — к женщине, которая от него убегает или как-то иначе от него чего-то требует, словом, не дает ему существовать, постоять не дает спокойно; к ней он и присыхает. Ну что ты будешь делать, — природа: охотник, инстинкт преследовать. Нормальная схема… Объяснила ему, — это у тебя пройдет, скоро, это человек другой, не твой человек, не твоего мира, только не переживай сейчас, не трать себя так… Поймет, опомнится, скорее бы только опомнился, понял, где ему хорошо, скорей бы возвращался… Может, надо немного другой быть, конечно, нет у мужчины сил без конца в зеркало глядеться на свое отражение, но как переломить себя, когда себя не помнишь. А может, пережала где-то, пытаясь руководить им, и не заметила… Только бы не любовь! Только бы не любовь это у него; с этой штукой, необъяснимой, нелогичной, не справишься… Отвлечь его хотела, на все пускалась, пробовала его переориентировать, с Верочкой его познакомила!..

Ляля возвращает перо на место и кладет пальцы на клавиатуру.

Да просто боялась за него! Что с ним без нее будет? Она его знала… Его будущее всегда заботило ее, всегда беспокоило; ему столько дано, однако ведь это надо еще реализовать, овладеть этим, добиться своего! Мужчине нужно, чтобы рядом была женщина волевая, рациональная, умеющая организовать его жизнь, помочь ему, позаботиться о нем так, как никто о нем не позаботится. И ничто эту заботу не заменит… Она же видела, видела: ему хорошо с ней, они пара, они дополняют друг друга! Радовалась, когда видела свое в его успехе, счастлива была от этого. Ему необходимо это все, он без этого не сможет… Ну как он один? Она старалась, чтобы Герасима не сбили с толку, чтобы он не потерял своего времени и не прозевал свой случай; не поддался бы на что-нибудь там. Она хотела, чтоб он был успешен, чтоб ему, следовательно, было хорошо; чтобы осуществил заложенное в нем, чтобы его место в мире было по его возможностям, чтобы не только она, все бы знали, каков он!.. А тут еще эта сложная обстановка в институте… Надо ему помочь. Он не сможет без ее помощи, не сможет без нее!.. А если не реализует себя, станет неудачником — будет несчастен и, вернувшись к ней, сделает и ее несчастной, ей ведь придется нести эту ношу, мужчина всегда перекладывает ее на женщину…

Ляля поднимается и снова идет к АЦПУ; останавливается, рассматривает широкую бумажную ленту.

Ее руки. Одной она приподнимает ленту, читая; другая машинально опускается в карман. Удивление на лице Ляли; из кармана рука появляется с листком бумаги; теперь Ляля читает записку.

На ленте, что в одной ее руке, — крупными печатными буквами:

ЖЕЛАЮ УСПЕХА

К ВАШИМ УСЛУГАМ

ДЛЯ РАБОТЫ С ЗАДАЧЕЙ НАБЕРИТЕ СЛОВО «ДАЙ» И НАЗВАНИЕ ЗАДАЧИ

ЖДИТЕ

НАБЕРИТЕ «ПУСК» ИЛИ НАЧИНАЙТЕ ОТЛАДКУ

ПУСК

В записке, что в другой ее руке, — тоже крупно, тоже печатными буквами:

МАМУЛЯ

ПРИХОДИ ПОРАНЬШЕ

КВА — КВА — КВА

МЯУ

* * *

ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «Как и почему я не пишу о своем способе оставаться под водой столько времени, сколько можно оставаться без пищи? Этого не обнародую я и не оглашаю из-за злых людей, которые этот способ использовали бы для убийства на дне моря, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми (Леонардо да Винчи). Научные открытия сами по себе вреда принести не могут; по крайней мере пока мы еще не знаем ни одного такого открытия… Все дело сейчас в том, чтобы развитие социальных отношений не отставало от темпа развития науки (В. Энгельгардт). И предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем (Книга Екклесиаста). Научный подход тоже должен иметь свои границы, возможности, пределы. Он должен применяться так, чтобы оставлять место для других подходов, например, эстетического, этического и т. д. Есть разные подходы к решению проблем, которые должны взаимно соотноситься (В. Ж. Келле). В связи с последствиями, к которым может привести использование науки, на благо человечества или во вред ему, на ученого возлагается большая ответственность, чем на рядового члена общества, главным образом потому, что научный работник, обладая знаниями, может предвидеть эти последствия (Хартия Всемирной федерации научных работников)».

* * *

Склонив голову вправо, Элэл следил через раскрытое окно, как ветер перебирает листья, — поворачивает их к себе, от себя; поднимает и отпускает; вращает на черешках…

Прислушивался.

Отчего этот шум листьев? Оттого, что они плешутся друг о друга? Но, похоже, не так уж часто они соприкасаются… Или звук идет от каждого листа отдельно — потому что он перегибается, полощется, сопротивляется ветру?

Элэл выбрал один лист.

Хотел услышать его… голос листа… из шума леса…

* * *

Опять Яков Фомич шел по лестнице, шагал с разовым пропуском в руке.

Так и пойти теперь, от одного к другому? — смотреть, спрашивать, выслушивать…

Эта лестница, в противоположность Николиной, вела вниз, он спустился в цокольный этаж и оказался в длинном полутемном коридоре. Одним концом коридор упирался в изотопную, это было видно по знаку — привычный красный пропеллер на оранжевом поле; в другом конце стояли центрифуги, похожие на стиральные машины.

Нашел нужную дверь.

Завлаб был высокий парень, отпустивший на затылке русые локоны. Стол его занимали пробирки-склянки; на полу и на стеллаже размещались ящики с дрозофилами, — мухи жили себе там по-своему, по-мушиному, пока завлаб науку делал; в шкафу стояли книги: стены увешаны были цветными схемами, а выше — портретами своих великих, Яков Фомич узнал некоторых; в углу белел холодильник, и когда лаборантка открыла его, оттуда блеснули все те же пробирки-склянки. Юную лаборантку звали Светланой, стол ее располагался перпендикулярно к завлабовскому; перед ней было много разного, опять-таки фарфорового и стеклянного, а у левой руки — телефон.

Завлаб рассказывал: гены… хромосомы… код… РНК… ДНК… генетические карты… кислоты, фракции, ферменты… клеточный уровень, межклеточный, группы клеток…

— Некоторые ферменты уже выделены, — сказал завлаб. — В общем, если чего-нибудь добавить или уменьшить, то, например, изменится крыло у мухи. И тэ пэ.

Светлана повернулась к завлабу, показала тонкую стеклянную трубочку:

— Подарите мне такую!

Завлаб открыл ящик стола, склонился, достал трубку и молча протянул Светлане.

Яков Фомич принялся расспрашивать про белок, о котором говорил Никола.

— Вроде бы… — сказал завлаб. — Да, предполагается… Может, его и вырабатывает нейрон. Может, он и имеет отношение к памяти… Все может быть. Есть у нас такая работа…

Зазвонил телефон.

Светлана сняла трубку:

— Заседание квалификационной комиссии? Когда?

Светлана посмотрела на завлаба, завлаб сделал знак рукой.

— Но его нет, он куда-то вышел…

Яков Фомич сочувственно кивнул.

— Скажу — забыл… Словом, подбирают крыс две группы, умных и глупых, по способности обучаться, — продолжал завлаб. — Ну, вводят им такую дрянь, она способна связывать этот белок, ее метят еще изотопом. И вот она у крыс в мозгу связывает белок, который вас интересует. Радиация, естественно, светит. Сейчас покажу…

Завлаб начал рыться в столе.

— Черт! Куда что девается? Свет, принесите. Пожалуйста… Мы ждем.

…Яков Фомич ходил пока по прохладному полутемному коридору.

Ходил, вспоминал.

Что сказала Лена.

И как она это говорила…

Она спрашивала его, в чем теперь смысл его существования!

Яков Фомич понимал Лену… Всегда в его существовании главным была его работа, и общую их жизнь, прежнюю жизнь его и Лены, она занимала собою едва не полностью. Теперь ее не стало. И Лена терялась, недоумевала, пытаясь осознать, что происходит и зачем все происходящее с ними; она искала цель, задачу, формулировку — какой-то центр, вокруг которого она могла бы построить их жизнь заново, новую их жизнь; ее мучила необходимость переопределить мужа, создать новый его образ — и без того, что было прежде в нем самым главным!..

Многое или все это, наверное, было бы иначе, если б жизнь их стояла на чем-то другом. Если бы такое место в их жизни занимало что-то иное… Любовь? Может, любовь… Что-то такое, что всегда оставалось бы с ними, независимо ни от чего.

Лена упрекала Якова Фомича: говорила, что жила им, ради него, в этом видела свое предназначение, — а теперь он подводит ее, лишая ее жизнь смысла…

Он перестал быть для жены тем, кем был раньше!

Он для нее попросту переставал быть, вообще быть переставал…

К тому же он безответственно снял с себя обязанности главы семьи, добавила она!

Яков Фомич понимал и это… Впрочем, он нашел уже кое-какие заработки. Они, конечно, не давали того, что выходило у него в институте, однако на двоих вполне могло хватить. А тратить себя за деньги он не собирался. Да не в этом дело… Он перестал быть для жены и главой семьи тоже.

Лена уговаривала его вернуться в институт. Доказывала, что это решило бы все проблемы…

Яков Фомич понимал, что она права. Это решило бы все проблемы в их жизни.

Но не мог же он пойти к Вдовину!

Смешно!

Нет, нельзя больше думать об этом…

Яков Фомич остановился посреди коридора. Открыл первую попавшуюся дверь, вошел.

* * *

Машина была бригадира электриков с подстанции. Плотный невысокий человек в добротном костюме, белая рубашка. Со своей бригадой — четырьмя очень разными мужичками. Они переодеваться не спешили; еще стояли кружком, мокрые, в мокрых трусах и рубашках; на головах — кепки. Пока шел разговор — стягивали трусы, выкручивали.

— Что поймали, мужики? — спросил Карп.

— Да, пожалуй, ничего, кроме насморка…

— Мешок-то откройте!

Открыли. В мешке — сеть, рыба…

Мужички снимали кепки, доставали из них папиросы, закуривали.

С ними был еще парнишка.

— Сын вот приехал сегодня в отпуск из армии, — объяснял бригадир. — Хотел сделать встречу ему… Самый младший мой.

Карп разложил бумаги на капоте. Бригадир попросил;

— Сына не вписывайте, а то в часть пойдет бумага…

Карп не стал вписывать.

— И когда ждать нам позора?

Бригадир, видно, хороший был человек.

— Три хоть штучки оставьте на уху для сына…

Карп отложил четыре. Забрал сеть, остальную рыбу — успеет еще сдать сегодня; понес к своей лодке. Бригадир приказал сыну:

— Другой мешок ему дай, сеть-то мокрая!

Сын побежал, открыл багажник; Карп поблагодарил…

Рванул на полном газу от берега, вылетел далеко. Свернул к югу.

Припомнил, что написал бригадир в протоколе в графе «Объяснение»: «Мы приехали отдыхать и хотели поймать на уху».

Вот и все. И это так. Написал честно, как есть. И разве он не прав?

Не сопротивлялся, не прятался, не грубил, не врал. Просто был в досаде, обижен на случай и на инспекцию.

А удочкой, Карп и сам хорошо знал, ничего уж теперь и не возьмешь…

Карп задавал себе вопросы… Отвечал себе на них… Не на каждый он мог ответить определенно: разные обстоятельства, случалось, разные складывали ответы, на один и тот же вопрос; случалось также, что ответ и вовсе не находился.

И Карп бы так же — уж коли поехал бы отдыхать к воде, захотел бы рыбки. А как иначе? Что это был бы за отдых у воды?

Но порядок есть порядок. Это он определил для себя твердо. Нельзя — значит, нельзя. Вот все мясо любят, а коров же не хватают! Деньги все любят, — инкассаторов ведь не убивают.

Карп объяснял себе свою работу, и свою правоту, и свою полезность.

Все выходило верно. Но для тех, на кого он составлял протоколы, это было неубедительно. Карп знал.

Ну что же! Вот взять правила уличного движения. Они для безопасности людей. Правила рыбной ловли — для сохранения среды: опять-таки для людей; в конечном-то счете для того же, для сохранения жизни. А улицу переходить где надо — разве привыкли? Так-то! И Карп в том числе… Хотя в армии все по городам служил.

Они по-старому хотят, как привыкли. А с новыми моторами все вон кругом простреливается, все места доступны; некуда рыбе деться, чтоб подрасти, потомство вывести. А снасти какие — синтетика!

Это все попадались не злостные браконьеры. Верно. Да ведь эти люди, кто хотел только на уху, каждый понемножку, — их было сколько, и сколько же они брали, если посчитать, все вместе? Вроде ни на ком из них вины не лежало, а вместе все делали они зло. Может так быть? Видно, бывает.

Но трудно перестроиться… Карп знал, как трудно.

Попробуй перестройся…

Вон на берегу чайки. За кузнечиками охотятся! Сухопутные теперь на Яконуре чайки.

Как привыкнуть?..

Пошел мимо института.

Вот он, на склоне.

Послушать разговоры о запрете, — выходит, во всем виноваты ученые. Они потребовали. Особенно Савчуку достается. Так получается, что кругом его ругают — и начальство, и яконурские рыбаки. Те грозятся выговор дать, эти — встретить в открытом Яконуре…

А что Савчук? Сами должны видеть, маломерки одни попадаются!

Да, объяснял себе Карп свою работу и свою правоту.

Все вроде сходилось. Все было в порядке в его представлениях о себе и своей работе.

Если б не дед тот с культей…

Деда этого Карп все откладывал, но теперь уж откладывать дальше было некуда… как ты длинно ни рассуждай — пришел его черед.

Что тут можно сделать?

Карп свернул в залив, к знакомому егерю, — расспросить.

…Егерь кухарил на уличной печурке. Жарил сало с луком на сковороде. Тут же суп кипел в кастрюле. Егерь надел рукавицу, снял крышку с кастрюли, пристроил крышку на камне; взял сковороду, высыпал все с нее в кастрюлю, в белый пар; набрал ложку супа, сполоснул сковороду; вылил туда же, в кастрюлю. Вернул крышку на место. Сказал:

— Уха из петуха. Хоть вода-то еще озерная…

Егерь был здоровый старик; три войны прошел — хасанскую, финскую и Отечественную, имел три контузии, — и ничего.

Карп стал расспрашивать.

Сразу все переменилось.

Егерь рассказал: этот дед недавно вышел из тюрьмы, сидел за убийство; угоняет тут лодки, пакостит; на фронте и не был; Сеньки здесь никакого нет, убегал, значит, он же…

Все сделалось просто.

Карп такое почувствовал облегчение, что смутился, подтрунивать над собой начал…

Все неприятное, мучившее Карпа, что замутило ему этот день, — враз было снято егерем.

Образ самого себя, который Карп себе составил, — сохранился в целости…

Карп распрощался с егерем и отправился дальше. Повернул к Надеждину.

Взошел ранний месяц; лежал в перистых облаках, как в неводе.

* * *

Нет, Герасим просто забыл о ней!

Ольга подняла брови… Затем отошла в сторону, чтобы он не заметил.

Две головы над листком бумаги. Кемирчек рисует аккуратненькие кружочки, квадратики, соединяет их стрелочками:

— Блок нагульного стада… Кормовая база для рыбы… Блок нерестового стада, множитель, затем икра, личинки… Линия искусственного разведения… Нерест, множитель…

Герасим достает ручку, тоже принимается рисовать:

— Видимо, кривая второго порядка… Нет, разобьем на участки… До какого-то минимального уровня рыба вообще жить не может, численность стада нулевая… Популяция — по оси ординат, корм — здесь… Затем рост стада, чем больше корма, тем больше рыбы… Интервал линейного роста… Потом наступает насыщение…

Забыл о ней.

Кемирчек:

— Конечно, это первая ступень — моделирование популяции по массе… Вторая ступень — моделирование биоценоза в целом… Природный комплекс… Энергетический баланс… Надо, скажем, знать, сколько энергии рыба тратит…

Опять Герасим берется за листочек:

— Послушай, видимо, в следующем интервале спад, обратная зависимость…

Забыл про нее!

Кемирчек:

— Точность нужна в исходных данных…

Герасим:

— Если инженерные расчеты…

Кемирчек:

— Но у вас там…

Сколько это будет продолжаться?

Конечно, это был важный пункт в ее программе — познакомить Герасима с Кемирчеком; конечно, это получилось даже удачнее, чем она предполагала; но все же…

Что, ревность?

К Яконуру!

Нет, невероятные вещи с ней происходят…

Наконец стали выбираться. Перешагивали через кабели, ящики — продвигались к выходу.

— А как вы получите данные по энергетическим затратам ваших рыб?

— Это можно показать… Ольга, не возражаете?

Кажется, дальше ее программа пойдет сама собой…

Кивнула.

В дверях Герасим все же приметил ее, вспомнил о ее существовании, сообразил, кто это такая…

Да что она, в самом деле! Вот глупость!

Герасим взял ее за локоть, хотел, похоже, что-то сказать, но промолчал.

— Что, Герасим? Ну что? Выкладывай!

Сделала ладонь горсткой, подставила к его губам.

— Знаешь…

Смутился.

— Знаешь, я сейчас только сообразил, что у меня появился интерес…

Погладила его по руке, потерлась головой о его плечо.

Ждали Кемирчека, он запирал свое хозяйство.

Из двери детского сада вышла Косцова. Ольга представила ей Герасима.

— Интересуетесь проблемой Яконура? Ничего, не стесняйтесь, драка всегда собирает зрителей… С Элэл знакомы? Вот как!.

Косцова принялась расспрашивать Герасима об Элэл.

* * *

— Бутылка коньяку, — говорил завлаб, стоя посреди лаборатории. — Согласны, Софья?

— Заметано!

Миниатюрная женщина и завлаб ударили по рукам.

— Разбейте, — попросила Софья.

Яков Фомич разделил их руки и поинтересовался, в чем дело.

— Фокус! Не верю, — сказал завлаб. — Это и на манипуляторе непросто!

Софья объяснила: она поспорила, что безо всякой хитрой аппаратуры вытащит отдельную хромосому…

Кто-то уже переносил бинокуляр на свободный стол, кто-то сомневался, хватит ли провода, кто-то включал, зажглась лампочка подсветки; из холодильника извлекли чашку со льдом, слева от Якова Фомича сказали что-то о фиксации, справа — о глицериновом буфере… Софья усаживалась, направляла зеркальце, крутила какие-то колесики.

Завлаб распорядился, чтобы Якова Фомича пропустили к столу; Софья отклонила голову, и он заглянул в бинокуляр.

Яков Фомич увидел, как в прозрачной личинке все мерцает, дышит, переливается; все находилось в сдержанном согласованном движении…

Софья взялась за стеклянные трубочки, в которых были закреплены стальные иглы. Склонилась на минуту; выпрямилась.

— Слюнную железу? — спросил завлаб.

— Конечно.

Яков Фомич посмотрел через плечо Софьи в бинокуляр и увидел каплю с хвостиком, вгляделся и разобрал ее клетки и в них чуть более темные скопления чего-то едва уловимого — ядра.

Клетки были зеленоватые, и оттого все казалось географической картой: светло-зеленые поля, разделенные межами, тропинками (оболочки клеток), и на этих полях — рощицы, стада, зеленые селения (ядра); или, вернее, то была не карта, а вид сверху, с самолета, в солнечный день… микроскоп и под ним — живые клетки… или уж со спутника…

Яков Фомич взял у Софьи иглу, осторожно подвел ее к зеленой капле; игла стала толстой, черной, концы ее виделись резко, а ближе к рукам — все более размыто. Коснулся капли… Отдал иглу Софье.

— Сколько звездочек, три? — спросил завлаб.

Софья утвердила руки на краю предметного столика… Склонилась… Выпрямилась, давая посмотреть Якову Фомичу.

Капля была разорвана с краю, и одна крупная клетка лежала особняком, едва касаясь других; ядро было хорошо видно.

— Не менее пяти, — сказала Софья.

Снова наклонилась к бинокуляру…

Выпрямилась.

— Готово?

Софья, не отвечая, посмотрела на свои локти, на ладони; утвердила их; склонилась.

— Пять — так пять, — сказал в тишине завлаб.

Софья подняла голову, не спеша, аккуратно положила иглы и встала.

Завлаб глянул и сказал:

— Вот это да!..

— Только, пожалуйста, армянский, — попросила Софья.

Яков Фомич подошел последним; увидел опавшую оболочку и рядом — россыпь скрученных хромосом.

Вышел в коридор.

Этот великий туман отдельных задач, завораживающей терминологии… туман, который окутывает все… в пределах видимости остается только интересное профессионалу. Механизм приема информации… Микроманипулятор… Интервальная гистограмма первого порядка… Заклинания.

Плюс нынешние масштабы работ — огромные лаборатории, институты, комплексы, — и каждый человек оказывается среди сотен и тысяч других, давно уже бегущих что есть сил в своем направлении, остается только включиться в их число; собственное участие растворено в коллективном, разделено на мелкие, вроде незначительные, невесомые доли…

Ну, а ты с Николой, два отличника, надежда честолюбивых учительниц?

Еще утром ни о чем подобном не думал… хотел только повидаться с приятелем по школьным олимпиадам.

И вообще не ожидал от себя ничего подобного…

Лет за полсотни до Николы начинал Шеррингтон свои работы на мозге и (говорят) отказался от них.

Часто ли так бывало? Бывало. Что это могло дать? Какие-то вещи сделали, может, чуть позднее. И только. Всегда находился человек, который говорил: «А мне интересно!» И делал.

Соблазн приоткрывания самой таинственной завесы… Личного проникновения за нее… Приобщения к сокровенному… к первооснове… Наконец, тот самый соблазн превышения власти и силы, данных человеческому роду…

Естественная жажда самореализации… Осуществления своих возможностей — дарованного тебе природой, той же природой… Осуществления себя — части природы и ее порождения…

И вот: Никола счастлив. Завлаб тоже.

Что, в науке — дурные люди?

Остановиться из-за того, что все может обернуться и злом?

При определенных условиях…

Исследования на мозге, — значит, потом использование их для воздействия на мозг с целью его усовершенствовать в том или ином направлении, которое кто-то будет выбирать по своему усмотрению, в соответствии со своими целями; следовательно, изменение человеческой природы, возможно, такое, за которым последует постепенное превращение людей во что-то вроде общественных животных, — вот как (говорят) рассуждал Шеррингтон.

И обязательно — это. Одним кажется, что дело зашло далеко и пора остановиться, когда в действительности еще только ранняя стадия исследований. Другие считают, что работа представляет лишь академический интерес, в то время как она уже ушла в практику…

…Появилась Светлана.

Яков Фомич взял в руки листок, завлаб показывал ему кривые, одну и другую:

— Вот, можно видеть, какая там скорость образования этого самого белка у глупых крыс и какая у, значит, умных…

Пошли в кабинет завлаба.

…Может, Лена и не сознавала это до конца, но Яков Фомич понимал, — знала сама Лена или нет, — да, он перестал быть для жены тем, кем был всегда.

И все она уговаривала его, все уговаривала пойти ко Вдовину, вернуться в институт…

Хотела возвратить опору, на которой стояла их семья.

Уговаривала…

Она хотела вернуть себе прежнее отношение к мужу.

Все уговаривала.

Уходя на работу, оставила ему список поручений: заплатить за квартиру, купить какие-то продукты…

Он стал вторым членом семьи.

…Светлана — с отчаянием:

— Не растворяется что-то, как это делать…

— Тереть и бить, — спокойно сказал завлаб, — бить и тереть. Да получше, да подольше.

Кабинет завлаба постепенно наполнялся молодыми людьми.

Конечно, Лена не собиралась обидеть его… Никак это не было против него направлено… Просто — так уж она все воспринимала… Она поступала по-своему естественно, да, она делала нечто для нее само собой разумеющееся…

Но неужели она не понимала?

Раньше он бы, не думая, сходил в кассу, в магазин…

Теперь все это выглядело иначе.

Ну неужели, неужели она не могла понять!..

…Завлаб сидел за своим столом, перед ним на разномастных стульях расположились его сотрудники; завлаб неторопливо вел совещание, сверяясь с листочком, лежавшим у него на краю стола. Одновременно он занимался мухами. Пола белого халата была откинута; карман брюк оттопыривался, туда были натолканы пробирки, завлаб их грел собственной ногой. Не переставая говорить, он посматривал в микроскоп — сортировал мух. Вынимал из кармана пробирки, не глядя, открывал; упаковывал туда отобранные пары.

— Одни самцы! Веня жалуется, что мухи у него не размножаются. Откуда же чему взяться…

Яков Фомич подождал, пока все разошлись.

Стали прощаться.

Перебил телефон, — Светлана, не спрашивая у завлаба, передала ему трубку.

— Ну хорошо, пусть будут французские духи… — сказал завлаб.

Светлана:

— Буквально обо всем мама должна заботиться!

— Ну, если нет хороших духов, пусть другое, купи другое…

— Это ему нужно идти сегодня на день рождения!

— Откуда я знаю, мама, что покупают молоденькой девушке…

— Можно бы и знать уже!

— Ну, если это не для девушки, купи что-нибудь для девушки…

— Имениннице не позавидуешь, правда?

— И еще, мамуль, хорошо бы цветы…

— Какой прогресс!

— Ну посмотри, может, они выросли все же где-нибудь…

Завлаб проводил Якова Фомича.

Шли по коридору, завлаб говорил:

— Вообще-то есть уже существенные результаты по части мозга. Кто-то там на что-то воздействовал, чего-то, кажется, вводил, и белка этого в мозге увеличивалось или убывало…

У выхода завлаб сказал:

— Ну, а мне сейчас — на ковер. Спросят, почему не явился заседать, — скажу, в самом деле, что-то с памятью… Белка вашего не хватает… Черт! Чтобы поработать, приходится брать отпуск!

…Яков Фомич отдал вахтеру пропуск, вышел.

Еще и эта легкость, с которой все делается… Эта лихость…

Бутылка коньяку!

Хромосома.

Как все буднично, как просто…

Да, Никола — «за стандартизацию масштаба, правда, пришлось некоторыми подробностями пожертвовать»…

Но эти уже дальше, чем Никола.

И здесь — радиация, опять радиация!

Мама еще его опекает…

Этот разговор о духах…

* * *

Молодая, нарядная водоросль стояла в тишине, смотрела, как идет вокруг жизнь совсем неотличимых от камней брандтий и хиалелопсисов, — пока не двинутся, их и не заметишь; красных и фиолетовых эулимногаммарусов, разбегающихся по своим щелям; зеленых с оранжевыми крапинками спинакантусов; таких светлых паллазеа…

Я вижу ее. Она высокая и яркая. Ее хорошо видно под тихой прозрачной водой.

Время от времени плавное перемещение воды колеблет ее, и тогда она вступает в медленное, сложное движение, и другие, все, что рядом с ней, каждая из них, также начинают медленное, сложное движение, и кажется, словно это изумрудно-зеленые живые токи неспешно восходят, стремятся по водорослям: ото дна ввысь, к поверхности Яконура.

* * *

Принесли чай.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами предложил перейти за столик в углу его кабинета. Сели один напротив другого.

Тишина в кабинете, тихая улица за окнами. Чаинки взметнулись, поднялись беспокойным облаком; затем вошли в поток, выстроились по окружности; собрались над центром донышка, спланировали на него.

Свирский понимал, что могло означать это приглашение к человеку с длинными, совершенно седыми волосами.

Сидел выпрямившись, как всегда.

Отпил глоток чаю; положил ногу на ногу, ладонями обхватил колено. Приготовился выслушивать вопросы.

У Свирского загорелое румяное лицо, загорелая лысина. Красивые серые глаза. Одет безупречно. Моложавость в его лице, в глазах, в его фигуре, в том, как он сидит. Моложавость, энергия, бодрость. Многие не угадали бы ни его возраста, ни профессии; обычно говорят, что ему нет пятидесяти, и принимают его за режиссера, он и вправду похож на известного театрального режиссера.

Итак, Свирский приготовился слушать.

Руки — на колене.

— Расскажите, как было дело, — начал человек с длинными, совершенно седыми волосами. — Что за контакты были с главком?

Да, этого вопроса Свирский и ожидал.

Его пальцы разогнулись; затем снова обхватили колено.

Рассказал: к нему обращались, просили дать заключение; он поручил институту соответствующего профиля; работу выполнили и сдали…

Пальцы опять разомкнулись и затем опять обхватили колено.

Снова, значит, выступать ему в привычной, но нелюбимой роли. Привычно нелюбимой, — пожалуй, и это будет правильно…

Что думает о нем человек с длинными, совершенно седыми волосами?

Когда-то у Свирского были три модели самого себя. В одной он собрал и выстроил, каким он должен быть, в его тогдашнем понимании, и каких поступков для этого ему надлежит придерживаться. Во второй он был тем, кем он был в действительности, — по его представлениям. Третья модель являла собою отражение того, что, по его мнению, о нем думали и каким его видели другие.

Все три модели долго жили в нем одновременно. Они наладили какое-то сложное сосуществование. Это сосуществование не было мирным; то одна, то другая, то третья одерживала верх и, следовательно, заставляла его поступать по-своему.

Его роль… Он принял ее когда-то с радостью. Он боролся за нее — считал, что там настоящая вершина: престиж, принадлежность к определенному кругу… Добившись, был уверен, что обошел всех своих ровесников среди коллег.

Из кого-то администратор не получался, и тогда ученый оставался ученым.

Из Свирского — получился.

Погружаясь в административные игры, он терял возможность продолжать собственные работы. Это не беспокоило его поначалу, — были удачи, ими он дорожил больше: он быстро стал человеком того круга, в который стремился, умело защищал там свою программу, интересы своего направления…

Он исполнял свою роль много лет. Эти годы делились на две неравные части той неделей, когда он сформулировал для себя, что проиграл. Его административная карьера оказалась псевдокарьерой в науке или карьерой в псевдонауке. До этой недели он исполнял роль потому, что она приносила удовлетворение, а после — потому, что теперь уж выбора у него не было. Новое отношение к своей роли не мешало Свирскому все сильнее включаться в нее. Наоборот: он хорошо понимал, что теперь это единственно возможная для него роль из всех, какие он считал для себя приемлемыми; ему оставалось дорожить ею и держаться за нее.

По мере включения в роль Свирский терял свои модели. Чем сильнее Свирский в нее вживался — все меньше значила модель того, каким он должен быть, и даже та, в которой он себя видел самим собой. Все чаще его поступки определялись тем, каков, он считал, его стереотип в глазах других; это стало происходить автоматически, как бы независимо от его сознания и — на любых уровнях, общался ли он с вице-президентом или с младшими научными сотрудниками…

К концу недели, когда Свирский сформулировал свое поражение, он перестал сопротивляться.

Так ему было проще, удобнее, это позволяло находить свою позицию и принимать решения более быстро и легко. Свирский имел теперь дело не с тремя моделями, а с одной; к тому же она оказалась, из всех из них, самой определенной, самой ясной и самой удобной в употреблении. Знать, что должно, и держаться этого — требует особого и непрерывного труда; не меньшая сложность в постоянном исследовании, каков ты есть на самом деле; зато всегда вполне посильная задача — при наличии некоторого навыка взаимоотношений в своей среде, установить для себя, каким тебя видят, — исходя из того, каким ты видишь людей, — и руководствоваться этим.

Так было и гораздо эффективнее. Третья модель оказалась также самой практичной. Постепенно она незаметным образом трансформировалась и стала являть собою Свирскому не столько то, каким его видят, сколько — каким хотят его видеть, вернее, чего от него хотят… Это была значительная ценность при нынешней ситуации в жизни Свирского. Постоянное обладание таким представлением о себе помогало ему сохранять прочность своего положения, давало наибольшую возможную безопасность…

Он привык к этому своему Свирскому, к созданному им стереотипу; а затем отдал себя ему, поручил ему себя. Это его словно освободило. Он передоверил свою судьбу, дела, ответственность другому; сложил на него свою жизненную ношу; запрограммировал его играть себя и — шел за ним. Его сработанный им Свирский функционировал в реальности — слушал, говорил, решал, указывал, принимал к сведению, ездил, заседал, выступал, делал все, что требовалось; а сам Свирский лишь присутствовал при этом; вызванный им дух вселился в его плоть и завладел ею, а сам Свирский внутри себя дематериализовался.

Это важно — знать, что думает о нем человек с длинными, совершенно седыми волосами…

Следующий вопрос:

— Ответственно ли было сделано заключение?

Свирский рассказал: заключение дано на основе имеющихся научных данных…

Он устал.

Он давно уже устал…

Он все-таки порядочно уже был стар, черт возьми! — хотя и не все соглашались это понять.

Временами на него находило отчаяние.

Да, он знал, что выглядит прекрасно, сохранился, — каждому, разумеется, завидно, на последних фотографиях он такой же, как на прежних, ну да что с того? Он был стар, многое уже было тяжело для него. Он искал сочувствия к себе, ждал от людей понимания его старости, желал облегчения в своей судьбе; но все это непросто найти при том, как включен он в сотни связей с людьми, как сложно его функционирование в этой системе связей и как остро он это чувствует.

Всем он был нужен, все от него чего-то хотели…

Давай навались! Всё на Свирского! Никакого ему покоя! Все на него нагружай — советы, комитеты, защиты…

С годами он пришел к пониманию счастья как возможности сохранять, стабильное состояние.

Это также совпадало с тем, что вносила в его жизнь третья модель.

Только всегда что-то мешало: Старик со своим Элэл, Савчук со своим Яконуром…

Старик, заводной попрыгунчик, и это в его-то возрасте, беспрерывно раздражал Свирского своей неуемностью, своим несносным нравом, просто своим бесконечным существованием, наконец, — человек, который никак не может ни устать, ни сообразить, что пора бы уже угомониться!

Да, эта усталость…

Еще и то, что он на кого-то похож, на какого-то режиссера, — это тоже раздражало его.

И мало ли что еще!

В свое время Свирского взял к себе Путинцев; это было еще до того, как Путинцев заинтересовался Яконуром. У него Свирский стал крупнейшим авторитетом в своей области, он и до сих пор им является. Считал ли он себя продолжением Путинцева? Нельзя забывать, что Путинцев был человеком особенным, люди к нему тянулись, а потом, случалось, отходили от него и даже делались антагонистами. Свирский знал: одни называют его полноправным наследником, а другие — да, другие…

Еще вопрос:

— А по существу дела? Выдержит ли Яконур?

Свирский привел несколько цифр из материалов Кудрявцева.

Он готов и к этому вопросу.

Да, так все и было, — руководство главка обратилось к нему, он распорядился подготовить ответ… Задал этому сразу необходимое направление. Дело было для промышленности, по-видимому, важное; да и министерство из мощных; благоразумно избежать конфликта с ним, предпочтительнее уж ссориться с этим выскочкой Савчуком, которого никто не поддерживает, разве Старик, но его любовь к экстравагантности общеизвестна, — и, что существенно, не лишиться поддержки официальных лиц. И вообще следовало как можно быстрее и аккуратнее уклониться от этого шума, приобретающего скандальный характер. Шум обычно опасен… Включение в него не входило в замыслы Свирского, скандал не нужен был ему. Свое участие в этом деле он рассматривал как незначительный эпизод среди крупных своих игр; а Яконур был далеко.

И это также оказывалось связано с той моделью Свирского, коей он теперь твердо придерживался.

Люди, которым было направлено его распоряжение изучить вопрос, не имели отношения ко всей этой истории. Яконур оставался для них одним из водоемов, специально они Яконуром не занимались. Они добросовестно и беспристрастно сделали обычный общий анализ на основе имеющихся материалов.

После редактирования в аппарате Свирского получился вполне обтекаемый отчет. Все было выдержано в академическом стиле, как его здесь понимали.

Свирский завизировал отчет, не придавая этому особого значения.

Отчет ушел в министерство, оброс там ссылками на него, все двинулось дальше… Когда Свирский понял, что влип в скандал, уже ничего нельзя было поделать: его подпись жила теперь самостоятельной жизнью; его имя, среди других, стояло под решением судьбы Яконура.

Он, собственно, по-прежнему не видел причин для шума; задача состояла в том, чтобы найти выход из ненужной для него ситуации…

Вопрос:

— Нет ли разумных доводов у Савчука? Точнее… Я хочу сказать — вы знакомились с его аргументами?

Свирский улыбнулся и пожал плечами. Все знают, Савчук — без году неделю в проблеме Яконура, он прибежал на крик… Но сказал, что дополнительно посмотрит эти материалы.

Мальчишеское поведение Савчука раздражало Свирского и мешало ему.

Впрочем, он уважал в Савчуке настоящего противника. Он наблюдал за тем, как разворачивается Савчук, какие силы привлекает на свою сторону; Савчук все более заставлял считаться с собой, и это вызывало у Свирского искреннее уважение.

Но что было нелепо, так это постоянное приплетание Путинцева к яконурской проблеме — едва ли не главное оружие Савчука против Свирского. Конечно, Савчук действовал сознательно: стоило ему упомянуть, что Яконуру отдал жизнь Путинцев, — и Свирскому приходилось становиться в нейтральную позицию…

К увлечению Путинцева Яконуром Свирский относился, пожалуй, снисходительно. Когда ученый с мировым именем уезжает за тысячи километров от центра, чтобы умереть из-за переутомления от тяжелой работы в плохих условиях, — и не видно никаких причин, что делали бы его поступок необходимым, — тут уж надо искать объяснения в чудаковатости типа той, которой страдает Старик.

Но и не в том еще была нелепость ссылок на Путинцева. Разумеется, Свирский хорошо знал работы Путинцева, в том числе и по Яконуру. Так вот, был среди них текст доклада на конференции по развитию экономики Сибири. «Мы не можем допустить, — говорилось там, — чтобы неисчерпаемые природные ресурсы этого озера, такие, как запасы чистой воды и многое другое, были исключены из использования в народном хозяйстве в то время, как оно нуждается в них, и прежде всего наша промышленность. Яконур должен отдать человеку все, чем он богат». И так далее, цитата, выписанная еще давно, хранилась у Свирского.

Комбинат!.. Путинцев был согласен, пожалуй, и более крутые меры применить к Яконуру… и даже предлагал…

Доклады тогда же публиковались в сборнике. В те годы, конечно, Савчук был еще молод, но потом, когда он сел на Яконуре?.. Свирский был уверен — не мог Савчук не знать об этой работе.

И все же создал свой миф о Путинцеве…

Единственное, зачем он Савчуку нужен, — это для нейтрализации Свирского.

Можно было бы в один прекрасный день ответить Савчуку — вытащить цитату и пустить ее в оборот; но Свирский не решался.

Молчал.

Так и оставалось это их общей тайной, его и Савчука…

— Что ж, ладно… Я рад, что вы согласились войти в состав комиссии.

Свирский склонил голову, демонстрируя покорность судьбе и напоминая о своей и без того большой занятости.

Тут был итог работы, потребовавшей от него много времени, энергии и связей. Он использовал почти весь резерв знакомств, своих и жены, — ее и собственных родственников, приятелей, «нужников». Создавалась комиссия — надо было действовать.

Свирским двигало ощущение, от которого ему становилось не по себе… Он отчетливо видел том документов по проблеме Яконура; их, наверняка скопился уже целый том. И все эти документы, как водится, надеты на прутья скоросшивателя… и, таким образом, все подписи на этих документах, а следовательно, все люди, решившие судьбу озера, тесно собраны вместе под плотными обложками… подшиты к яконурскому скандалу…

Он не властен был над собственной подписью!

Ответственность не лежала на нем одном, она вообще не лежала на ком-то персонально; ответственность была на некотором количестве людей и, значит, была распределена между ними; а за каждым из них стояли еще люди — их эксперты, замы… имя каждого прочно зафиксировано в огромном разбухшем томе… и никто из тех, кто собран в скоросшивателе, не в состоянии изменить свою позицию, это немыслимо ни для кого из них…

Обстоятельства складывались неважно не для одного Свирского. Но от этого не делалось спокойнее.

И надо было действовать.

Лучший способ остановить — помочь. Нашелся предлог для встречи и повод для того, чтобы сказать: «Да, все-таки дело не чужое…» Ход сработал, и когда в определенном месте в определенный момент стали вспоминать, кто специалист по Яконуру, — возник разговор, что Свирский, кажется, этим вопросом занимался; а раз занимался, следовательно, компетентен.

А когда состав комиссии определился — оказалось, что, после председателя, нет в ней фигуры более солидной, чем Свирский. Как и предвидел Свирский.

К нему и обратились с просьбой взять на себя руководство подготовкой материалов.

Свирский был удовлетворен, получив известие об этом.

К тому же, выяснилось, что и другие понимали серьезность ситуации, — в списке членов комиссии он обнаружил немало людей, с которыми у него положительно найдется общий язык.

Свирский снова оценивал происходящее — участников и обстоятельства.

Даже если в чем-то Савчук прав…

Вся махина уже запущена на полную мощность, функционирует и не может остановиться или дать задний ход, это нереально…

Что, кто-то встанет и скажет: знаете, вот я допустил ошибку… признаю свою вину… давайте-ка переделаем? Во всяком случае, никто не решится сказать это первым! Честь мундира. Голова. Кресло…

Да ничего Яконуру не будет… Если и будет, то когда еще… Что будет, когда нас не будет!..

Пока еще далеко до конца этой истории, но теперь он сможет иметь информацию о ходе дела и даже, если сложится хорошо, в какой-то степени его контролировать; а там — снимет шум, связанный со своей подписью, и забудет о ней…

— Желаю вам успеха. Прошу вас, когда работа подойдет к концу, встретиться со мной.

Еще можно было передумать, поступить иначе, вдруг взять да и сказать что-то…

Дух, живший в Свирском, поднял его тело с кресла, указал ему попрощаться и вывел его из кабинета человека с длинными, совершенно седыми волосами.

* * *

В пути Карпа настигли сомнения…

Да, все оказалось просто и ясно. Выходит, мучиться было не из-за чего. День остался незамутненным.

А ведь посмотреть, — просто на этот раз обошлось. Повезло. Образ себя, который составил себе Карп, случаем уцелел…

Ну, а если бы?.. Мог попасться иной дед… или не дед… который говорил бы о себе — и то, что он бы говорил, не было бы ложью… Что тогда?

Что тогда делать с дедом? Что делать с протоколом?

Деда можно отпустить совсем. Протокол можно порвать.

Что делать с собой?

Стал думать о брате Иване…

* * *

Сига принесли в ведре с водой. Герасим смотрел, как его подхватили руками, подняли к люку; всплеск, — и сиг поплыл в прозрачной горизонтальной трубе, от одного конца к другому, от того, где стояла Ольга, к тому, у которого был Кемирчек. Повернул; поплыл обратно. Остановился.

— Давай, браток, послужи науке, — сказал парень в тельняшке.

Накрыли тот край, где сиг стоял, халатом.

— Чтоб успокоился… — сказал второй парень.

Включили двигатель, насос погнал воду, она ровно пошла на сига постоянным потоком через множество одинаковых отверстий в левом торце трубы; сиг сначала подался назад под силой потока, потом выстроился ему навстречу, заработал, поплыл вперед.

— Так уж он привык, против течения. Яконурский, — сказал еще кто-то из ребят.

Повернули слегка рукоятку автотрансформатора — прибавили скорость потока. Сиг поработал — и сдался; отступил, уперся хвостом в сетку у правого торца; затем вовсе лег на нее плашмя, забился; вода прижимала его к сетке… Сбавили. Сиг метнулся вперед, повернул, проплыл назад, опять повернул… Прибавили. Поборолся и сдался.

— Не нравится он мне…

— Уж какого нам поймали!

Сбавили. Прибавили. Установили ему совсем небольшой поток. Когда он снова собрался лечь на сетку — щелкнули тумблером, подали на нее напряжение. Еще попробовали разные обороты: больше, меньше… Следили за сигом, подстраивали приборы, смотрели, как на ленте содержание кислорода пишется.

— Не нравится он мне, — повторил парень в тельняшке. — Придется менять. Когда всем корпусом начинает работать, — парень показал ладонью, — плохо.

Выключили мотор. Сиг поплавал, потом встал как нужно. Попробовали включиться еще раз. Прибавили. Сиг держался устойчиво.

— Нет, ничего… Это он был возбужден. Пусть входит в поток, привыкает. Утром начнем работать.

Взялись за тряпки, стали вытирать пол вагончика.

Под ярким светом лампы ходил, вился за плексом искаженный преломлением блестящий хвост, — безостановочная работа, бегун на бесконечной дистанции… Вдоль пришпиленной к стене бумажной ленты с рыбьей кардиограммой было написано шариковой ручкой: «Проверь — а у тебя не так? Инфаркт!..» Ровное гудение мотора…

— Поужинаете с нами?

Вышли в сумерках, перешли в другой вагончик.

Здесь был стол из досок — во всю длину, по сторонам — нары, на них красно-синие надувные матрацы и спальные мешки. В углу у входа — кухонное хозяйство, там распоряжалась девушка, представленная как «родственница одного из нас»; девушка сказала, что ужин будет готов через полчаса.

Кто сел за стол, кто улегся на нары поверх мешка, кто помогал варить кашу… Ольга лишь иногда спрашивала у ребят о чем-нибудь, что было бы интересно Герасиму или ей самой оказывалось не вполне ясно; время от времени Кемирчек вставлял в разговор свои замечания; Герасим молчал, слушал.

— Нет, температуру измерять сложнее… Мы вживляли термопары, так наводки большие, он же весь колеблется…

— Контакт у нас с вашим институтом может быть хороший! А если Кемирчек найдет способ использовать данные по энергетическим затратам.

— Произведенную работу замеряем, плывет-то против известного нам потока, и потери веса, расход кислорода, ну и считаем. Фантастика получается!..

— Да, места колоссальные, вот я нефритовое рубило нашел, точнехонько по руке, смастерил ведь кто-то, именно здесь поселился когда-то этот человек. Но дела тут плохи, конечно…

— Уникальный водоем, такая долина! Все это десятки миллионов лет формировалось и поддерживалось. А запасы пресной воды — они же в наше время черт знает какое богатство. Сколько у нас крупных озер? Ладожское, Байкал, Яконур, Телецкое…

— Почему важен спор с комбинатом? Да Яконур сейчас, так сказать, на грани…

— Существует точка зрения, мне братан говорил, что, прежде чем сделать как надо, люди должны все испортить. А потом все исправим. Может, так?..

* * *

Что ж! Одно он знал определенно: он здесь в последний раз.

Теперь уж точно, в последний…

Никогда не был Яков Фомич особенно сентиментальным, но сейчас ему захотелось как-то попрощаться со всем этим, — как это назвать, — с оболочкой, в которой прошла его прежняя жизнь.

Шагал по коридору.

Стенные шкафы, стеклянная дверь, снова шкафы, снова дверь…

Родные стены!

Сплошные шкафы вместо стен…

И тут целесообразность одержала верх.

Провел рукой по пластиковой створке шкафа. Пластик был гладкий, холодный.

Остановился.

Поколебался минуту.

Поднялся на свой этаж. Подергал одну дверь, другую, — все было уже заперто, опечатано.

Когда-то каждый вечер допоздна просиживали.

Ну, все. Нечего здесь больше делать. Пора спускаться…

Сколько продержал его Вдовин?

Принял любезно, пустился в рассуждения, воспоминания, планы… И все — так, словно ничего никогда не случалось! Можно было подумать, что Яков Фомич заглянул к нему на чай, побеседовать о жизни.

Якову Фомичу пришлось самому сказать о цели своего визита…

И началось…

Яков Фомич физически ощущал, насколько близок предел его сил, выдержки, запаса нервной энергии; входя ко Вдовину, он надеялся, что все это не должно затянуться надолго; рассчитывал, что Вдовин если не согласится, то откажет сразу, не тратя времени, и можно будет вскоре выйти и отпустить себя, снять с себя напряжение, требовавшее от него слишком многого.

Вдовин говорил о своей ответственности руководителя, о сложной реакции коллектива, о необходимости прогнозировать возможные изменения в настроениях сотрудников…

Яков Фомич сидел на стуле у края вдовинского стола, смотрел исподлобья, теребил рукав.

Что ж, раз пришел…

Вдовин переключился на тематику, пропел свою старую песню о концентрации, консолидации и прочем; Яков Фомич решил, что сейчас с него попытаются взять какие-то обязательства, но Вдовин плавно съехал на ставки и структуру.

Пришел — терпи… Сам знаешь, что означает твой приход. Сиди теперь, дай человеку выступить перед тобой; пережди…

Вдовин закончил тем, что ему надо подумать и посоветоваться.

Больше часа Яков Фомич проболтался по лабораториям — поговорил с ребятами, даже посчитал кое-что; раскритиковал работу Валеры…

Потом — разговор со Вдовиным.

Его предложение: младшим научным сотрудником…

Ничего другого, сказал, предложить не в состоянии, — ситуация.

Почему не лаборантом, черт возьми?

Да, пришел — что ж теперь… На милость победителя!

Пошел он все-таки ко Вдовину, все-таки потащился…

Яков Фомич сказал: согласен.

Вдовин произнес речь, сказал, что понимает Якова Фомича, так и сказал: «понимаю ваше душевное состояние»; развел руками, сказал, что ему неловко как коллеге перед коллегой.

Говорил долго; стал повторяться.

Яков Фомич понял: Вдовин не рассчитывал, что он согласится. Такова была форма отказа — не то мягкая, не то, напротив, оскорбительная…

Сразу бы мог сообразить!

Но теперь уж Яков Фомич решил настаивать.

Пусть поворочается!

Яков Фомич оживился. Дело принимало, наконец-то, интересный оборот.

Это еще только начало… Вот он неожиданным согласием поставил Вдовина в трудное положение. Посмотрим, как выкрутится!.. А потом будет приказ: «…младшим научным сотрудником»; скандал! А сколько потом еще это создаст для Вдовина критических моментов… Да, тут уже интересная игра!

Вдовин попросил его подождать.

Почему Яков Фомич не придал этому значения?..

Он еще послонялся по этажам. Никому ничего не рассказывал, темнил; пусть будет сюрприз.

Затем вызов ко Вдовину, короткий разговор с ним; вдовинский отказ.

Еще какие-то слова, ссылки на ситуацию, сочувствия; Вдовин говорил, что не может взять на себя такую ответственность… известного ученого, доктора наук, оформить младшим… непредсказуемые последствия… нет, не может. И все эти знакомые:

— Вы лопух, Яков Фомич!..

— Я бы сказал вам по-русски!..

— Постараюсь все-таки сделать что-то для вас!..

Конец.

Пора спускаться…

Пройдя этаж, Яков Фомич услыхал внизу шаги, голос и понял, что это Вдовин.

Пошел медленнее.

Вот чего еще не хватало…

Когда оставался последний пролет, Яков Фомич услышал разговор в вестибюле; осторожно вышел из-за поворота лестницы.

Вдовин, Захар и Михалыч стояли спиной к нему. Вахтер тоже его не видел, отпирал дверь.

— Ждем Якова Фомича, — говорил Михалыч.

— Так он давно уже ушел от меня! — ответил Вдовин. — Проворонили! Друзья, эх… Ну, поедем, поедем!..

Вахтер выпустил их.

Яков Фомич подождал еще немного, потом спустился, попрощался с вахтером и вышел.

Вот и все…

Да, вот как быстро прошел он этот путь: от уверенности в себе — к унижению и подавленности…

До чего же немного для этого потребовалось!

Тоже плата.

Как с ним разговаривал Вдовин…

А как он сейчас воровски стоял на лестнице! Ждал, когда все они уйдут!

Что дальше?

Действительно…

Как же это могло… как случилось, что он пошел ко Вдовину?

Все было убедительно.

Казалось — убедительно.

А теперь видно: пустое…

Многое виделось теперь лишним, не имеющим никакой ценности, просто ничтожным, ерундой, выдумками, в которые он почему-то, поддавшись, поверил.

Нынешнее его положение от многого его освобождало…

Оставалась обида. Много обиды.

Лена его уговорила… она, таким образом, оказала услугу Вдовину…

Вдовин, разумеется, понимает, что рвать надо совсем.

Ничего хуже Лена не могла сделать… ничего больнее!

Уступил, поддался, поверил в чужую ему веру… Где-то тут был источник его уязвимости.

Теперь ему предстояли еще большие унижения: тревога Лены, ее искреннее сочувствие, печаль ее и жалость к нему, ее слезы от чистого сердца, ее любящий взгляд!

Нет.

Платить свою плату самому, в одиночку, не брать на себя обязательств, которые не можешь выполнить; не зависеть от внешних сил, стать неуязвимым.

Уйти, жить одному.

Разговаривал с собой вслух…

Все отрезать! Выйти из этого состояния. Не оказаться навсегда в неудачниках. Вытащить ногу из этой ловушки, пусть больно, пусть останутся шрамы… бежать!

Последовать инстинкту и сохраниться…

…Поехал домой и стал быстро собирать свои бумаги и немногочисленные вещи. Торопил себя, чтобы успеть до прихода Лены.

* * *

Дальше Ольга и Герасим пошли вдвоем, Кемирчека оставили у ребят в вагончике.

На пристани под фонарем Герасим увидел девушку в куртке и брюках, она с ходу прыгнула в лодку, оттолкнула ее от мостков, рванула шнур стартера; Герасим вгляделся и узнал Ксению.

Мотор взревел, лодка исчезла в темноте.

— Куда поехала Ксения?

— Ксения поехала к Борису. У них роман, — ответила Ольга.

* * *

Виктор сидел один в кухне; смотрел в тарелку.

Есть не хочется…

Ничего не хочется…

Голоса, кажется, совсем рядом — Нины и тестя; однако дверь за спиной притворена, можно не слушать, можно не думать.

Днем на работе проходил коридорами со страхом, что сейчас какая-нибудь дверь откроется, кто-то выйдет, пойдет навстречу, как-то посмотрит, что-то скажет…

Вечерами в чужой ему квартире, где так и не смог освоиться, сжимался весь — только бы не двигаться, не говорить, только бы скорее время прошло, остаться с Ниной и — уснуть, забыться…

Когда Савчук поручил ему искать на дне — это казалось невероятной удачей… самым большим его везеньем… да просто счастьем… это был путь из ситуации, которую он начинал уже считать безвыходной. Почему Савчук поступил так, — не рассуждал; удивления окружающих старался не замечать. Важно было, что яконурское дно досталось ему; главное было в том, что он получал теперь возможность включиться — и, следовательно, заявить о своей позиции, доказать её всем и отделить себя наконец тем самым от Кудрявцева.

Ему не однажды говорили при случае, что он хороший работник… Но этого еще было недостаточно в том, чего он хотел более всего! Он не входил в яконурском институте, у Савчука, в число людей своих, доверенных, — людей, звавшихся своими, надежными в нынешней сложной ситуации; его не принимали в этот круг; держали на расстоянии, вежливо, ни в чем не обижая, однако твердо. Любая его попытка хотя бы приблизиться — заканчивалась неудачей. А то, сколько при этом проявлялось по отношению к нему такта, лишь подчеркивало, что все считается само собой разумеющимся. Как будто его место в мире указано кем-то раз и навсегда! — и он не мог изменить его, не имелось на свете для этого способа… средства… шанса… Разделять взгляды Кудрявцева он не собирался, возможность быть с ним заодно исключил для себя; но другим словно не приходило ничто подобное в голову. Предубеждение, — как он знал, необоснованное, — стояло между ним и людьми, к которым он стремился; и даже в общении с собственными лаборантами явственно воспринималось. Оно угнетало, а со временем начало обретать власть над ним самим; стало уже руководить им. Вдруг он обнаружил, что ведет себя неестественно; подозревая, что его обычные энергия, подвижность, готовность сотрудничать не располагают к нему, а укрепляют недоверие, он пытался как-то объяснить себя другим, а в чем-то и подать себя иначе — и утвердить таким образом новое представление о себе; это не получалось, и в результате он ощущал день ото дня все большую неловкость; то, что он поминутно как бы оправдывался, извинялся перед каждым за что-то, в чем вовсе не был виноват, оказывалось ужасно для него самого и производило столь же тяжкое впечатление на окружающих…

И вот появилась надежда! Он жил ею… То, что ему предстояло ехать с Ольгой, также было большой для него удачей. Началось наконец истинное, каждый день сделался полон, настоящее казалось прекрасным, а будущее обещало исполнение всех желаний!

Итог его экспедиционной работы: никаких следов загрязнений на дне.

Скандал, который устроил Савчук, скандал, вроде не относящийся к нему лично, и нарочито без упоминания его имени: тем хуже, это лишь подчеркивало связь между ним и его результатом; разговоры, немедля разошедшиеся по институту; мгновенно установившаяся и тут же уловленная им новая, совсем уж четкая, твердая определенность отведенного ему места; чувство — вместе — невиновности и вины перед этими людьми и Яконуром; сознание, что теперь все потеряно… и — окончательно…

Он не властен был сделать что-либо, предпринять нечто такое, чем можно изменить события; существовало — объективно — яконурское дно, он взял пробы, закончил анализ и представил его в обычной форме; дальше все складывалось само собой; включившись в работу, как мечтал, он уже не имел далее влияния на то, как все сложится, здесь вступала в действие неотвратимость событий, обусловленность их, и он ничего не мог поделать.

Притом он понимал Савчука, понимал Ольгу, всех понимал; этой самой способности понять других заложено было в нем много, однако и она не в силах теперь ему помочь.

Ощущение бессчастности — всем своим существом…

Уязвленный, подавленный, лишенный веры в драгоценный шанс изменить ненавистный свой статус, он сделался еще чувствительнее ко всему, что могло быть каким-либо знаком отношения к нему окружающих. Старался избегать любых контактов, ценой чего угодно, если же встреча бывала неотвратимой — от момента, когда он осознавал эту неотвратимость, до минуты, когда снова оставался один, все было для него мукой, а затем долго еще каждое слово, каждое движение собеседника было предметом его раздумий и оценок, в которых он не щадил себя, напротив, со свойственной ему тщательностью отбирал признаки, подтверждающие его представление о том, как относятся теперь к нему, и не давал себе допускать ни малейших сомнений, будто могло это означать что-либо другое; да и не замечал ничего другого.

Еще и каждодневное ожидание, — с чем вернется повторная экспедиция, посланная Савчуком специально на поиски пятна!

Впрочем, это не могло ничего решить.

Ничто ничего не могло изменить.

Даже если последующие обстоятельства будут к нему благосклонны… милостивы…

Все более понимал он — никогда уже не преодолеть ему того, что произошло в нем; все это в нем останется. Он был бессилен против этого. Положение его оказывалось, таким образом, безнадежным.

То, что в нем произошло, — было превращение: у него начало формироваться новое отношение к себе. Его собственное отношение к себе начало формироваться по-новому. Изменение уровня собственного достоинства неизбежно стало сказываться. Он ловил себя на том, что теперь и смотрит на себя иначе, и иначе поэтому поступает. Раньше он, человек, оценивавший себя положительно, готов был работать с напряжением и добиваться своего. Сегодня он, человек, свыкающийся с собственным взглядом на себя как на существо приниженное, поставленное обстоятельствами в положение Никчемного и презираемого, не находил в себе опоры, чтобы постараться улучшить свою судьбу…

Вот он сидит, один, в кухне; смотрит в тарелку.

Руки его сложены на столе аккуратно, как на парте.

В школе Виктор был любимцем учителей, в вузе с буквальной точностью следовал указаниям преподавателей; стал специалистом высококвалифицированным и юношей интеллектуальным, однако и тот, и другой в нем сложились весьма пресными, лишенными воображения, воли, инициативы, внутренней силы. Для исследований он оказался малоперспективным, к взаимоотношениям с жизнью — не готовым, Его намерения благородны и замыслы чисты, он честен и добросовестен; вместе с тем, видимо, он поступил бы лучше, если б избрал другой путь… другую профессию… другое поле деятельности…

Дверь за его спиной отворяется; входит Нина.

Молча огибает она стол и садится напротив Виктора.

* * *

В протоке Карп вышел прямо на Прокопьича.

Оба заглушили моторы. Смотрели один на другого.

Лодки их медленно продолжали сближаться.

Карп видел — сеть с рыбой лежала на носу лодки Прокопьича.

Сближались… Вот уже рядом.

Прокопьич разулыбался, сказал сладко:

— Вы мне разрешите уж, Карп Егорыч, на моторе до милиции доехать, чтобы веслами не грестись!

Карп промолчал. Сейчас лодки коснутся бортами…

— Да я не за рыбой, Карп Егорыч! Да я от бабы отъехал, водки попить!

Карп привстал. Начал говорить и услышал, что голос у него сделался хриплый:

— Сеть-то сырая у тебя…

— А она и не просыхает! — ответил Прокопьич.

Борта сомкнулись.

Карп потянулся к Прокопьичевой сети с рыбой… сколько он хотел этого, сколько представлял себе…

Уже вроде коснулся ее рукой.

Прокопьич опередил его — веслом столкнул сеть в воду.

Смотрели один на другого…

Ладно же! Карп достал кошку, начал разматывать трос.

Прокопьич закуривал не спеша. Размял папиросу, дунул в нее.

Карп бросил кошку за борт, принялся шарить на дне.

Прокопьич курил.

Сеть попалась скоро, Карп удивился и обрадовался везенью; поднял, перевалил через борт к себе.

Прокопьич стряхнул пепел в воду.

— А я тут ни при чем, — сказал, — это не мое. А если ты пулемет вытащишь — тоже мой?

* * *

Обмеряли рыбину по специальным образом расчерченной деревяшке, тщательно обкладывали с одной стороны кусочками миллиметровки, чтоб вычислить площадь; мокрые плавники осторожно расправляли на бумаге… Укладывали несколько блесток чешуи между листками блокнота, надписывали…

Закончив, парни сняли халаты, предложили Герасиму и Ольге:

— Чаю попьем?

Расположились в их палатке на ящиках, держали в руках эмалированные кружки, прихлебывали чай. Дежурный раздал по ломтю хлеба с маслом.

— Эй, кто взял три куска сахару?

— Ну, я… У меня кружка большая.

— А ты возьми поменьше!

— В моей сегодня тензодатчик пропитывается…

Герасим разговаривал с ребятами; Ольга сидела рядом, слушала, иногда поворачивала к нему голову и так, чтобы он не заметил, вглядывалась в его лицо.

— Да, чешуя — это очень важно, вроде колец у дерева, по ней определяем, сколько рыбе лет, в который год как питалась, когда нерестилась и так далее. Это, в общем, паспорт рыбы. Верно, вся в справках ходит…

— Каждое лето здесь наша ихтиологическая экспедиция, И не одна… Нет, прежде всего нам ставят задачи исследовательские, соответственно и требуют…

— Ну, если выступать против химического комбината, тогда уж надо быть последовательным и идти дальше, отказываться от всех благ, которые дает нам цивилизация. И вообще, это означает переть против прогресса!

— Действительно, интерес к проблеме Яконура велик, и это трогает… Но надо учитывать, что много и ерунды. Яконур — красивое место, проблема модная, и если какое-то учреждение может прияконуриться и послать экспедицию — оно это делает. Включает в план и бросает якорь на Яконуре…

— Мы с комбинатом никогда не конфликтовали. Не старались нажить на этом капитал, привлечь к себе внимание, получить степени и звания. Очистка — да, нужна. А зачем конфликтовать?..

* * *

Вдовин рассказывал — как всегда.

Он всегда рассказывал сыну все, до конца, все, что он сделал, о чем думал или только начинал задумываться, и отвечал на все его вопросы.

Семь лет исполнилось его сыну.

Вдовин вернулся к Якову Фомичу, еще раз обрисовал ситуацию; объяснял свои решения и сокрушался о том, как это еще давно сложилось.

— А он что?.. А ты ему?.. А теперь он как?..

Рассказал о Герасиме.

— А где он живет?.. А какой он?..

Подробно говорил, что собирается сделать, как хочет направить все по-своему; не скрыл своих колебаний.

— А что они?.. А почему?..

Обстоятельнее, чем раньше, Вдовин рассказал о своей теме, о цели своей, про то, во что со временем она раскрутится… И опять вернулся к Якову Фомичу; и снова стал говорить о ребятах Элэл.

Его смущало не то, что делал он, — у него была достаточно крупная цель, следовательно, он был прав; его озадачивало, как поступали эти люди. Они действовали вопреки очевидным своим интересам. С точки зрения рациональности их поведение оказывалось диким, необъяснимым. Однако оно вызывало не только удивление, но и уважение. Вдовин понимал: именно такие поступки и позволяют людям оставаться тем, что они есть. И это лишало его уверенности.

Размышлял, перебирал все свои аргументы; искал в них поддержку.

— А что дядя Леня?..

В последний раз Элэл вдруг сказал ему на прощанье: «Видишь, то мне аккуратно моя норма невезенья выдавалась, а то заело что-то там, начали меня обделять по этой части, ну а теперь вот — сразу все отоварили, что причитается…» Вдовин остался; долго еще сидел в палате. Пытался подтрунивать над Элэл — и над собой; но шутки не получались. Разладилось. Трудно стало разговаривать… Нет, это настроение было, это на Элэл непохоже… Вдовин задумался. Сложные отношения, сложные чувства…

Вошла жена, принесла горячее молоко и мед. Сережа приподнялся, Вдовин подложил подушку ему под спину.

Опять — горло. Как бы до осени, до школы справиться с этими ангинами?

Сын послушно глотал мед; запивал молоком, сдувая пенку.

— Мама, а он скоро засахарится?

— Не знаю, — улыбнулась жена.

— А я скоро выздоровлю, и мы его подарим кому-нибудь, ладно?

Когда она вышла, Сережа достал из-под подушки конверт.

— Это мне от Наташи!

Вынул из конверта листок плотной бумаги.

— Знаешь, тети Лялиной Наташи…

Вдовин заглянул в листок. Деревья, домик, солнце; крупно: «Выздоравливай».

Вдовин поднялся, выключил свет, подогнул одеяло в ногах; снова сел возле сына.

— А там не выключай, ладно? А то плохо…

Вдовин провел ладонью по голове сына, еще поправил одеяло.

Уже засопел. В момент — как всегда.

Вдовин откинулся на спинку стула.

Выговорился…

Полегчало.

Это было важной частью его жизни.

Он считал, что и сыну это полезно. Но больше это нужно было Вдовину для себя.

Я вижу его.

В доме тихо, только жена что-то делает на кухне да телевизор включен совсем на малую громкость, какой-то репортаж; Вдовин сидит у кровати сына, откинувшись на спинку стула.

Сумерки, и еще — полоса света из соседней комнаты.

Вижу.

Вот теперь наконец я вижу его.

Вот он ведет руку по своему высокому лбу; у него утомленное лицо, он трет лоб, словно хочет стереть что-то, может, то, что уже успело записаться слишком прочно… Его пальцы на усталом лбу, тени от них и — морщины, как письмена, их линии особенно видны сейчас, при боковом свете от окна, от двери.

Сын стал постепенно центром, вокруг которого концентрировалось все в его жизни.

У Вдовина были заботливые родители, в нелегкие годы они создали ему обеспеченное детство, тратили на него много и времени, и не слишком больших своих заработков. Но это не была бескорыстная любовь. Они постоянно давали понять, что балуют его. Скоро он начал чувствовать себя источником их лишений. Едва ли у них была такая цель, возможно, родители действовали бессознательно, однако они внушили ему это. С годами появилось и другое: родители стали оценивать его успехи как нечто малозначительное против их ожиданий. Его способности не признавались, дела вызывали сомнение, никакие его соображения не принимались всерьез; то, что исходило от него, либо отметалось, либо подвергалось уничтожающим поправкам. Если он пытался говорить с ними о себе — они смеялись над ним, а когда ему случалось потерпеть неудачу — и злорадствовали… Нет, они не были чудовищами. Они были людьми неуверенными в себе и слабохарактерными и пытались утвердить себя, принижая других. А он оказывался ближе всех…

К тому времени, когда Вдовин стал взрослым, он уже не считал себя достойным доброго отношения. Поэтому он был подозрителен к каждому, кто шел ему в чем-либо навстречу; бескорыстие, направленное на него, казалось Вдовину неправдоподобным, и если кто-то что-нибудь для него делал, Вдовин понимал это так, что человек рассчитывает на эквивалентный обмен. Естественно было, что Вдовин и не любил себя к тому времени, когда стал взрослым; поэтому он и к другим не смог относиться сколько-нибудь хорошо. Он никому не доверял, не чувствовал себя в безопасности и никогда не ослаблял своей настороженности. Вдовин не реже любого встречал в коллегах уважение, готовность к дружбе, признание; не реже, чем всякому, ему попадались коллеги, безусловно заслуживающие доверия и ответного уважения; однако ничто не могло успокоить его. Вдовин продолжал выискивать и запоминать в своем окружении все, что подкрепляло только его собственное понимание себя и людей и своего места среди них.

Вскоре ко Вдовину пришло убеждение, что причина трудностей его внутренней жизни — его положение во внешнем мире; с тех пор он стал озабочен своим продвижением. На долгое время он всецело посвятил себя этому. Вдовин хотел занять такую позицию в обществе, которая всегда и надежно обеспечивала бы ему явные, бессомненные знаки, подтверждающие его ценность. Ему требовалась постоянная уверенность в том, что его во что-то ставят; нужны были затем напоминания о его значительности; наконец, сделалось жизненно важным чувствовать, что он может влиять на судьбы людей…

Вдовин быстро стал одним из тех, кто все взаимоотношения сводит к соотношениям рангов. Он успешно справлялся со своей ролью подчиненного: ориентировался наверх, завоевывал доверие, соблюдал символику внимания к вышестоящим; радовался их ошибкам. Роль руководителя также давалась ему хорошо, хотя здесь он увлекался. Анализ служебной лестницы Вдовин провел с профессиональной тщательностью. Мир начал существовать для него в состояниях должностей и званий, движение материи сводилось к тому, что кто-то кого-то обходил. Вдовин стал безразличен ко всему другому, искал только продвижения — любой ценой. Упорство, целеустремленность, исступление, с которыми он это делал, были прямо пропорциональны тому, что он вынес из детства. Стремление выигрывать во что бы то ни стало притупило в нем в конце концов способности ощущать пределы честной игры, а также сочувствие и благодарность. При случае он разжигал себя, рисуя в воображении коварные планы своих соперников. Всякий свой поступок, который давал нужный эффект, Вдовин оправдывал; при неудаче делался еще упорнее. Он стал равнодушен и к собственному здоровью…

Нельзя сказать, что он был лишен моральных качеств. Не взял же он Назарова! Вдовин не был начисто безнравственным, скорее можно назвать его фрагментарным. Он, например, не заваливал на защитах, если собирался дать отрицательный отзыв — заблаговременно извещал научного руководителя, дабы тот мог обойтись без осложнений, регулярно продвигал к диссертациям своих учеников и осуждал недобросовестных в этих отношениях коллег. В то же время он… Да мало ли что бывало! Но как бы ни доводилось поступить Вдовину, от других он неизменно требовал нравственности; он не ждал ее, но считал себя вправе требовать.

Проходили годы; Вдовин последовательно реализовывал свои планы. Поглощенный своим движением вовне, он все не мог обратиться к самому себе. Зато он построил некую концепцию себя, она рационально объясняла Вдовину Вдовина, соответствующим образом все квалифицируя: его агрессивность была здесь силой характера, недоверие оборачивалось проницательностью, равнодушие — независимостью. Его самооценка была свинцовой защитой, которую он хотел воздвигнуть, чтобы впредь не давать себе увидеть себя. Сблизиться с другими Вдовину также не приводилось. Он продолжал утрачивать интерес к людям, его точка зрения на них становилась узкопрагматической. Ото всех он начал отгораживаться нарочитой фамильярностью, скрывая то, что было на самом деле: он боялся людей. С одной стороны, это стало результатом продолжительного участия в конфликтных ситуациях, когда он видел в других, прежде всего, своих врагов. С другой стороны, тут был типичный случай страха перед непонятным. Нельзя понять того, чего сам не испытывал никогда. Он, например, по-прежнему не мог взять в толк поступки, движимые бескорыстием и доверчивостью. Вдовин, как и раньше, был не в ладах со всем миром, включая самого себя, и не мог обрести общего языка с теми, кто считал, что этот мир прекрасен.

Со временем все это только укреплялось в нем. Уже давно удалось ему добиться устойчивой репутации человека, чрезвычайно уверенного в себе; а он настороженно следил за тем, как реагируют на него, и заботился, непрестанно, о впечатлении, которое производил на окружающих. Он оставался столь же чувствителен к малейшим проявлениям внимания или невнимания, уважения или неуважения, к любому внешнему признаку успеха, будь то номер автомобиля, сорт бумаги или марка телефона, к каждому символу своего положения. И — всячески избегал ситуаций, в которых рисковал обнаружить себя другим.

Итак, шли годы… Обделенный многим, Вдовин, однако, был одарен умом; еще не достигнув близких уже вершин, он понял то, что оказалось, в конечном счете, очень просто: положение во внешнем мире можно сменить, но сущее внутри переменить гораздо труднее. Преследовавшее его всю жизнь — осталось в нем. Он практически занимал теперь позицию, к которой стремился, и сознавал престиж и власть, коими начал обладать; но продолжал видеть себя тем же, что и тогда, когда еще только вступал в жизнь: существом, не заслуживающим уважения и внимания… Его жажда оказалась неутолимой, он по-прежнему был обижен судьбой, нынешнее столь же не могло утешить его, сколько не могло удовлетворить прошлое, в действительности он был недоволен не положением своим в обществе, а самим собой. Он не добился того, за что сражался, на что положил себя; напротив, неудовлетворенность его лишь возросла до отчаяния.

Какая-то надежда была еще у Вдовина на новую тему, оттого она и стала его нынешней целью. Раньше он избегал бы ситуации, где надо взаимодействовать с китами, брать на себя максимальные обязательства, конкурировать с мощными фирмами. Теперь он решался на попытку руководствоваться другими критериями. Он хотел примкнуть к достойному делу и ему посвятить себя. Вдовин знал: когда человек обретает занятие безусловное, не вызывающее сомнений, признанное, — это дает ему, прибавляет ему чувство собственного достоинства. Его шаг к этой теме был борьбой за самоуважение.

Это могло бы изменить его… Впрочем, получалось, что снова он готов идти к цели — она была так важна для него — любыми путями; и к тому же, делал он все это опять для себя… (О низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят…)

И еще. Вдовин обнаружил, что у него нет друзей. В своем устремлении вперед он отталкивал каждого, с кем вступал в контакт. Это не относилось только к Элэл — и то, возможно, лишь потому, что в период, когда Вдовин утверждал себя, Элэл был неудачником. Когда же Элэл сделался ему ровней и затем вышел вперед — Вдовин и от него начал отдаляться. Да и слишком он привык манипулировать людьми, чтобы сохранить способность иметь друзей среди коллег.

С женой у Вдовина не сложилось доверительных отношений; при том, насколько он поглощен был собой и своей карьерой, женитьба не стала таким событием в его жизни, которое могло на чем-то сказаться.

Он признавался себе, что несчастен. Он не обрел счастья внутри себя, не нашел его вовне — ни в других людях, ни в работе. Часы делили его существование: днем он являл себя деятельным, агрессивным; вечером, дома, — отпускал себя, позволял себе быть слабым духом.

И тогда центром его жизни стал сын.

Он так боялся заметить в сыне обидчивость, неуверенность, пренебрежение к собственным умениям — любые признаки того, что унаследовал он и что могло передаться дальше…

Вдовин любил сына.

Он сделал его своим ближайшим другом.

Теперь Вдовин был не одинок…

Я вижу, как сидит он возле спящего сына; ведет руку по уставшему высокому лбу.

* * *

Два красных огонька показались впереди, они вспыхивали и гасли, как самолетные.

Два всадника неспешно выехали из темноты навстречу Ольге и Герасиму.

Один узнал Ольгу, остановился.

— Здравствуй, Ольга.

— Здравствуй, Гриша.

Другой тоже остановился, Герасим ощутил совсем рядом сухое тепло и незнакомый запах лошадиного крупа.

— Что, Ольга, когда на Хыр-Хушун пойдем? — спросил Гриша.

— В сентябре пойдем с тобой на Хыр-Хушун.

Второй всадник вынул трубочку изо рта, сказал негромко:

— Что же ты, Гришка… ходишь проводником… с наукой… а комбинат допустил.

Гриша затянулся, осветились резкие морщины у рта, на щеках, вокруг узких глаз.

Помолчал. Потом ответил:

— Ума нет — беда неловка.

* * *

ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «Исчезнули при свете просвещенья поэзии ребяческие сны, и не о ней хлопочут поколенья, промышленным заботам преданы (Е, А, Баратынский). Я питаю надежду, что мы будем свидетелями еще одного периода, когда развитие техники замедлится, но зато начнется новая волна духовного движения вперед… Можно допустить… что в следующем поколении наиболее талантливые умы и тонкие интеллекты придут к тому же выводу, что и Сократ, и решат, что самым насущным делом человека является уничтожение моральной бреши (А. Тойнби). Чтобы выжить интеллектуально и социально, ученые должны переориентировать свою работу на объекты, необходимые для общества… Фермент интереса к делам общества, который проник в среду ученых, позволяет надеяться, что, задавая правильное направление научным усилиям, человек возьмет под контроль свою судьбу (Р. Дюбо). Для меня не подлежит сомнению, что передний фронт науки перемещается теперь в область социологии, социальной психологии и вообще „человековедения“… Сейчас, углубляясь в элементарные частицы, мы оставляем непознанным гигантский океан человеческого духа и подсознания (А. Д. Александров)».

* * *

Сарайчик их был у самой воды, ветхий, весь в щелях.

Собрали мотор, проверили, не осталось ли каких-нибудь лишних частей; закрепили на козлах у стены сарая. Попытались завести. Бесполезно.

Изучали при свете карманного фонарика схему зажигания, пересоединяли провода у катушек, регулировали зазоры. Герасим тоже участвовал, в качестве крупного специалиста. Опять пробовали заводить. Теперь вклад Герасима был физический.

Ольга смотрела, как напрягаются мускулы на его руке; золотистый свет от двери и движение теней на крепкой руке со вздувающимися мышцами…

Еще регулировали зазоры, еще переключали провода.

Этот научный подход:

— Следовательно, если магнитное поле направлено… силовые линии… вектор… индукция…

И здравое предложение:

— Надо посмотреть, как у Прокопьича сделано!

Решили отложить до завтра.

Сели у костра; ребята рассказывали, Герасим слушал, Ольга наблюдала за ним.

— Наша задача — выяснить, не возникают ли мутации от стоков комбината. В озеро попадают вещества, от которых могут происходить мутации…

— Нет, для человека это, конечно, тоже не мед. Двух одинаковых людей не существует, все мы — варианты. И вот на сложившиеся вариации накладываются новые…

— Что это означает? А вот что. Если по часам тяпнуть молотком — они, как минимум, будут идти плохо. Но если по ним еще разок молотком врезать — мало надежды, что все станет на место, скорее, наоборот, механизм ваш окончательно того, к чертовой бабушке…

— В первую очередь нас интересуют мутации у организмов из биологической цепи, которая сохраняет Яконур чистым…

— Эксперимент, конечно. Помещаем их в стоки комбината или в отдельные компоненты. Затем берем образцы тканей. Жаберный эпителий годится, да все годится, где есть быстроделящиеся клетки. Аналогично поступаем с контрольной группой, их мы держим в чистой воде. Ну, а потом — анализ нарушений…

— Да вот, смотрите, тут на снимке нормальные хромосомы. А вот нарушения: разрывы, обрывы, здесь сложное соединение… У нормальных особей таких около одного процента, а у мутировавших десять, тридцать, даже до сорока…

— Пугай, пугай…

— А я не разделяю повышенного оптимизма. Проблема сложная. Политика, конечно, должна быть оптимистичной, иначе она бесплодна…

— А отрицательные моменты предоставим специалистам, а?..

* * *

Снова Элэл думал об отце.

Он умер под самый конец блокады, недолго уже оставалось, последнее — весна… О нем рассказывали его друзья, приходившие к матери. Отец был гидрограф, известный специалист; его вызвали в Военный совет: дайте путь через Ладогу. Он исследовал льды, прокладывал «Дорогу жизни» и вел непрерывные наблюдения. Весил отец тогда сорок два килограмма.

Он и жил там… Научный архив его, оставшийся в городе, сгорел при артобстреле.

* * *

Стояли Герасим и Ольга на берегу Яконура, у обрыва, за краем размытого круга света от костра, — на берегу ночи.

Множество звезд по небу, сплошные проколы в ночном хозяйстве, и сияние от них — такое, что каждый гребешок виден в яконурской ряби.

Ощущение пространства пришло к Ольге, то самое, из детства, ощущение бесконечности мира, и ожидание, сладкое, завораживающее ожидание: что-то сейчас должно произойти, через мгновение, весь огромный мир открылся разом, единым духом обнаружил себя, показал ей себя, и за этим сейчас что-то последует, за первым его словом — второе, за одним его откровением — новое, за подаренным чудом — еще более чудесное, за таким изъявлением его доброты к ней — какое-то еще…

Положила руку на плечо Герасима.

Он не повернулся к ней; смотрел в ночь, на Яконур.

Позвала его тихонько:

— Герасим!

Повернулся, взял ее руку со своего плеча, поцеловал пальцы.

Спросил:

— Куда теперь?

Она стала показывать рыжие костры по берегу:

— Вот еще… и вот экспедиция… и там… Видишь?

— Вижу… Тут действительно что-то есть такое, ты права…

Замолчал.

Нет, заговорил снова.

— Я вижу, как все собрались возле человека, с которым происходит беда…

— Головушка у тебя хорошая… Пойдем дальше? Или вернемся?

Кажется, улыбнулся. Не видно.

— Давай вернемся. Я соскучился по тебе.

Опять прикоснулась к нему, опять спросила себя: он?

Он, он…

В который раз она себя об этом спрашивает?

— И еще что-то я хочу тебе сказать… У меня, представь, появилось желание быть полезным твоему Яконуру…

Наколдовала!

Колдунья…

Все пустила в ход, всю черную и белую магию, все заклинания, всю нечистую силу, всех коньков-горбунков, китов, гномов, кощеев, серых волков, ихтиологов и генетиков. Добилась!

«Твоему Яконуру»… Ее Яконуру.

Да ведь ужасно…

Ведьма! На костер бы тебя… Нет чтобы просто любить, кого полюбила, — она принялась за него и не дала передышки ни ему, ни себе, пока не сделала единомышленником. Страшная женщина! Вычислила его, поняла, что любви к ней технарю тут не хватит, не потянет он только любовью, ему требуется еще и логика, точные данные, статистика… Вложила в него и статистику, ладно. Добилась своего…

Но все-таки! Ведь это Яконур, — что она без Яконура?

Страшная, страшная; сама себя пугаешься…

Вслух:

— Нет чтобы сказать, что любит женщину, — «я по тебе соскучился!»… Нет чтобы сказать, что полюбил Яконур, — «решил быть полезным»…

Протянула к нему руки:

— Я люблю тебя, Герасим!

* * *

…Брат отца Элэл ушел на фронт с сибирской дивизией, от Каракана — сразу под Москву, был тяжело ранен, выжил, был контужен, горел в танке и опять выжил; погиб в сорок четвертом, уже на нынешних западных землях Польши…

Он был холостяк; письма писал на Яконур, обращался в них ко всем троим — брату, невестке и Элэл. Письма сохранились — конверты и треугольники, небольшие желтые листки бумаги со скупыми вестями о себе, с наказами и пожеланиями, еще была вырезка из фронтовой газеты, неясное фото, где лейтенант уточнял с экипажем боевое задание, так говорилось в короткой подписи к снимку.

Элэл бывал у памятника на берегу Каракана, подолгу стоял и смотрел на глыбы с тысячами некрупно и тесно высеченных фамилий и инициалов. Скульптор оставил свободное место, и Элэл видел, как время от времени добавлялись новые имена, уже не по алфавиту, а просто — одно за другим.

Внизу у памятника так же тесно стояли венки, пирамидки с посвящениями, свечи — их приносили сюда для своих люди, которым некуда прийти на могилу.

Элэл находил на камне свою фамилию… Здесь были три однофамильца, и все трое — с одинаковыми инициалами, трижды повторяясь, эта фамилия и эти инициалы стояли подряд, три человека стояли в одной строке, и каждый из них навсегда был брат отца, и навсегда невозможно было узнать, кто из них — брат отца…

* * *

ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «С одной стороны, пробуждены к жизни такие промышленные и научные силы, о каких и не подозревали ни в одну из предшествовавших эпох истории человечества. С другой стороны, видны признаки упадка, далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи. В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые до сих пор неизвестные источники богатства, благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы: куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества. Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы. Этот антагонизм между современной промышленностью и наукой, с одной стороны, современной нищетой и упадком — с другой, этот антагонизм между производительными силами и общественными отношениями нашей эпохи есть осязаемый, неизбежный и неоспоримый факт (К. Маркс, речь на юбилее „Народной газеты“, 1856)».

* * *

…Бабушка Элэл была коренной сибирячкой, родилась на Каракане.

До глубокой старости бабушка сохраняла прекрасные волосы, длинные, густые, блестящие; рассказывая, она перебрасывала их на плечо, на грудь, доставала особенный свой гребень и любовно, неторопливо расчесывала; Элэл смотрел на струящиеся бабушкины волосы и слушал ее неспешные рассказы…

Бабушка была выпускница Бестужевских курсов, преподавала в гимназии. «Я эсдековка была, „Капитал“ читала! — рассказывала бабушка. — Даже доклады делала…» Арестовали социал-демократов в новогоднюю ночь. «Привели в тюрьму, а она занята. Нашлось нам место в пересыльной… На другой день прокурор вызывал всех, дали нам кому сколько…» Году в двадцатом к ней пришли студенты Караканского университета: они заявили в Совете, что требуют назначить ее преподавательницей истории.

Бабушка писала работу по ссыльным солдатам-декабристам. Все издания ее работы и материалы теперь хранились у Элэл.

По воскресеньям бабушка угощала пирожками и кофе. Элэл приходил, усаживался на свое место за столом; бабушка отправлялась на кухню за пирожками. «Двигаться надо, мне доктор велит…»

* * *

Герасим уперся ногами в педали сцепления и тормоза; визг тормозных колодок, короткий свист — резина по бетону; сразу занесло, потащило на обочину, дорога сама по себе круто выгнулась перед глазами; еще звуки — удары камней по днищу, затем, шипение гравия под колесами; Герасим отпускал педали и выкручивал руль, пытаясь справиться с машиной.

Вернул ее на дорогу. Выключил зажигание. Спохватившись, провел рукой по приборам: прости, брат. Поставил на ручной тормоз.

Остановка.

Да, как же это раньше не приходило ему в голову?

В самом деле, ну как он сразу не сообразил? А сейчас вмиг в памяти — это голубое сияние в черной глубине, такое знакомое: ровно светящееся собственным светом кольцо и сверкающие пылинки, как звезды… видение ясного голубого света на темном дне глубокого бетонного колодца.

Вода там никогда не портится, святой колодец, что же это сразу ему не вспомнилось?

Остановка…

Надо посидеть спокойно, сообразить. Тот самый кобальт, то, что сейчас у него монтируют. Прекрасно. Радиационная очистка стоков! Пожалуй, именно кобальт. Готовый метод очистки для Яконура… Ну, не спеши. Подумай. Не может быть, чтобы никто еще тут не копал. Поищем, посмотрим.

Свечение Черенкова, штука, которая его когда-то прямо завораживала…

И все это, главное, имеет к нему прямое отношение! Это вполне его дело.

А Яконур имеет к нему прямое отношение?

Имеет…

Герасим спросил себя весело: что его убедило — любовь или логика?

Он увидел множество людей, принадлежащих Яконуру. Ольга; ее дед; потом Иван Егорыч; Кемирчек, ребята из экспедиции; Савчук и Ревякин, с ними тоже познакомила его Ольга… Он обнаружил целый мир людей, о существовании коего не подозревал, мир для него совсем новый, незнакомый, непривычный; и мир этот вдруг раскрылся ему; а следом Герасим почувствовал, что и он должен быть в этом мире, — внутренняя потребность, которая сразу, едва он осознал ее, начала двигать его поступками. Он тоже принадлежал теперь Яконуру.

Герасим не знал еще, что он сделает, что в принципе можно сделать, что может удаться сделать ему, Герасиму. Но снова понял или почувствовал… или почувствовал и понял: он должен что-то сделать.

Он присоединился к тем, кто был у Яконура, чтобы быть с ними; затем он присоединился к тем, кто был у Яконура, чтобы вместе со всеми помочь ему.

Все это продолжало связываться у него в сознании с Элэл… Все явственнее Яконур виделся Герасиму человеком, у постели которого собрались друзья.

Все больше вбирал в себя Яконур.

Действительно, была в нем какая-то особенная сила!

Герасим вспомнил и тетрадь Якова Фомича. Суть ведь была не в одном этом комбинате… Долина Яконура постепенно разрасталась до размеров земного шара. А Яконур был теперь его, Герасима; и весь земной шар начал становиться его, Герасима… Модель мира? И опять виделось Герасиму, как собрались люди возле того, кто нуждается в помощи; это был большой совет возле того, кому надо помочь срочно. И могло тут что-то дать его, Герасима, личное участие!

Итак, он включился.

Науки тут, он видел, не будет никакой. И профессионального интереса — никакого. Но появилось нечто новое, интерес иной, прежде не принимавшийся Герасимом всерьез. Он начинал сознавать свою работу не только увлекательным плюс престижным занятием, дававшим ему естественную для него внутреннюю жизнь и соответствующее его ожиданиям положение в обществе…

Нет, он не бросал свою модель! Ни в коем случае. Но вносил в свою жизнь нечто новое.

И по-новому осознавал теперь свою работу. Ему стала ведома связь его профессии не просто с отдельными применениями в отдельных областях техники, а с проблемами мира; его личные связи с миром росли, это многое для него означало. Все больше становилось того, что имело к нему прямое отношение…

* * *

И еще Элэл вспомнил, как бабушка возила его за Шулун в деревню на святки.

По хрустящему, искристому снегу бежал он вечером с деревенскими ребятишками от дома к дому.

Стучали в тепло светившиеся во тьме окна: «Суженого-ряженого как зовут?..»

Переводя дыхание, Элэл смотрел в небо, усыпанное мерцающими звездами, перетянутое белыми полосами облаков; казалось, то было отражение нарядных святочных сугробов. И — бежал, бежал со всеми дальше…

А машкарадили, цыганили! Выворачивали шерстью наверх шубы, личины надевали, превращались — кто в медведя, кто в гуся, кто в черта, а кто в старика или старуху с клюкой, с огромными зубами из брюквы, с горбом, с бородой, лицо сажей вымазано так, что не узнаешь. «Мы люди бедные, сдалеку приезжие, устали, есть захотели, подайте что-нибудь поесть»…

Брали с собой лончака, жеребенка-двухлетка, наряжали в ленты, в мониста, увешивали платками, первоклассника Кольку сажали верхом; заводили лончака прямо в избу, желали наперебой хозяевам благополучия, приплясывали кто как, кто во что горазд, припевали: «Эх, пятка-носок, дайте сала кусок…»

На другой день рождества парни катали девушек на тройках. Вечером в большой избе начинались игрища…

Элэл прислушивался к разговорам старших, запоминал:

— На рождество снег — к урожаю.

— На крещенье снег — к урожаю.

— Темные святки — молочные коровы.

— Светлые святки — ноские куры…

Девушки гадали-ворожили. Выходили за деревню, на дорогу, очерчивали палкой круг, звали из круга: «Суженый-ряженый, подай голосок!» Просили: «Круг, круг, скажи мне сущую правду, где моя судьба!» Почудится, кто-то рубит, — муж будет плотник. Стучит топор с востока — это к худу, гроб делают. Колокольцы звенят или песни поют — хорошо, сватать приедут с бубенцами… По воде гадали, по углю, по лучинам…

«Смотри, — говорила бабушка, — смотри, запоминай». Деревня старообрядцев — вот откуда была она родом. Здесь жили потомки тех, кто бежал в семнадцатом веке после реформы Никона; потомки, семьями сосланных за Яконур, сохранявших преданность заветам протопопа Аввакума и русской старине. Их обычаи — от языческих времен… Святки завершали у восточных славян старый год и открывали новый; люди пытались перебороть время и заглянуть в завтра, преодолеть таинственную власть природы и повлиять на будущее… пусть с помощью нечистой силы, заклятиями, магией… сделать что-то такое, чтобы возрождающееся новое солнце обязательно принесло свет, тепло, урожай, удачу, благополучие. А самое главное — плодородие земли — зависело от духов предков. «Свиатки» — «души предков» на древнеславянском. Для них готовили на Новый год кутью, блины… «Вот так, — объясняла бабушка. — Смотри, — наставляла, — запоминай!»

Под конец, на крещенье, парни весело купались в проруби…

* * *

Герасим опустил глаза к приборному щитку. Что ж, через час он будет в институте.

Увидится с ребятами Элэл.

«Хочешь, расскажу тебе о человеке, которого я люблю?..» — говорила ему Ольга.

Она очень серьезно принялась за него!

«Человек, которого я люблю, всегда остается самим собой. Во всех ситуациях он руководствуется собственными стандартами. Он не сомневается в себе и успешно делает свою работу. Про него нельзя сказать, что он хочет малого. При неудаче не ищет для себя оправданий, но и не занимается самоедством. Если его не понимают — он не обижается на человечество и не разочаровывается в жизни. В то же время у него чуткая душа. Зовут этого человека — Герасим»…

Ему нравился такой Герасим, о котором она рассказывала.

«Это еще не значит, что он сразу стал собой. Он родился для добра, создан для того, чтобы хорошо и чисто делать главные дела своей жизни. И быть счастливым. Но сначала он еще не знал этого и давал сбить себя с толку. Не мог отказаться от пустых игр, от чужой ему суеты. Любил временами изобразить себя этаким современным деловым человеком, пробойным, ловким, жутко изобретательным и самым энергичным на свете. Не замечал, что тогда его легко посадить на любую мушиную липучку. Я боялась его такого. А ему казалось, что это он и есть и что в этом смысл его жизни. Будто такой он может стать счастливым…»

Герасим, о котором рассказывала Ольга, нравился ему. Хотя он и не понимал, отчего бы Герасиму не быть современным деловым человеком, сильным и энергичным, умело играющим с другими в игры.

Ольга была требовательна во всем, она многого хотела от него и от себя; он любил это в ней; и это же оказывалось и трудно.

Он слушал — и спрашивал себя: какой он на самом деле? Такой, каким хотела видеть его Ольга? Такой, каким сам он видел себя? Или и такой, и такой? И еще какой-то третий? Может, всякий? Один в нем человек или сто разных — по ста причинам?

«Такие женщины, как я, хотят, чтобы их мужчины были особенными. Они влюбляются в тех, кто подает такие надежды, — как им кажется. А раз уж отдают свою любовь — требуют. Если разочаровываются — любовь проходит…»

Всего через час он увидится с ребятами Элэл.

Он хорошо помнил, что сказал ему Яков Фомич… Не того поля! Ловкач! Вдовинский мир!

А признание у них становилось для Герасима все важнее.

Да ведь тем, что сделал он ловкачом, он многое им доказал! Ему удалось преодолеть недоверие, настороженность!

Теперь надо добиться, чтобы он стал для них своим.

Хорошо. Он будет другим. Таким, как они.

И они примут его!

Цель была ясна ему, решение обдумано.

Герасим ставил себя на место ребят Элэл; он мог реалистически оценить ситуацию и сформулировать, в чем крылась его ошибка, он знал теперь точно, каким они его видели и чего ждали от него вчера; и обращался к своему жизненному опыту и пониманию людей, чтобы прогнозировать их вероятные реакции на те или иные его поступки; отсюда следовал логический выбор способов поведения на будущее, которое начнется сегодня утром — через час… нет, уже через сорок минут…

Действительно, он добивался любви… Он продумывал это все, как настойчивый влюбленный!

Снова взгляд на часы. Минут через тридцать пять… Он готов.

Спросил себя — как тогда про Яконур: а здесь что им двигало — требования ребят или ожидания Ольги?

Достал из кармана конверт, который Ольга дала ему в дорогу; отогнул клапан, — цветок, пушистый, голубоватый, еще какие-то травинки, листочки.

Ее голос, ее дыхание, глаза у его глаз в темноте!

«Когда ты ночью поворачиваешься ко мне, у меня сразу удивление: вспомнил! — и гордость: это ко мне он поворачивается, это я с ним…»

«Мужчина должен быть любимый! Только из-за этого ушла от Бориса. Или чтобы бегом бежать к своему мужчине, или уж совсем ничего!..»

«Я, наверное, в первый вечер показалась тебе таким сухарем. Жадиной, наверное, показалась! А я ведь все время только и мечтала, кому бы себя подарить… Да, искала! Чтоб отдать все, до донышка, и сразу. И чтоб сама. Считала, сколько мне лет, сколько осталось. Выходило, что осталось не так много. И много осталось совсем никому не отданного. Каждый раз, когда хотела отдать, — не отдавалось. И вот ты пришел, и я думала: что будет? Может, ему хватает немногого? Может, ему и не надо этого всего? И когда же отдам? Кому?..»

Глянул вправо, Яконур в последний раз показался на горизонте: острова, повисшие в утреннем свете над собственными отражениями; костры по берегам.

Еще посмотрел вниз, на часы.

Итак…

Он начинает.

Глава четвертая

Солнце оторвалось от перевала, чуть поднялось над ним и приостановилось, еще неяркое, в пустом, светлом, покуда студеном утреннем небе; отразилось в воде неброско, осторожно.

Бухта просыпалась, и, приходя в себя, вновь себя осознавая, вслушивалась, и, как делала это каждое утро, поверяла, не шелохнувшись до тех пор, весь мир, который она в себе знала; прислушивалась к непрерывному, неостановимому, самодвижущемуся ходу жизни в своем лоне, внимала идущим в ней процессам, реакциям, сменам, бесчисленным рождениям, катастрофам и копошениям.

Этому не было начала во времени и не было конца. Как не было этому ни начала, ни конца в пространстве. И она, в свой черед, была частью большего, бухтой Яконура, а Яконур принадлежал большему, чем он, а то большее включалось еще в другое…

Выше поднимается солнце, густеет цвет неба, и светлеет, светлеет, на глазах светлеет вода. И вот одна, за ней вторая волны неспешно приподнимают тугую поверхность и ровно, упруго проходят под нею от берега к берегу, будто Аяя потягивается, раз и еще раз; а за ними третья волна, размашистей, выплескивается на отмели и омывает песчаный окоем, словно ладонью; все — она проснулась.

Выражение лица ее не однажды изменится за день, — прилетит и умчится ветер, переместится по небосклону солнце, облака добавят от себя свои оттенки, — бухта посмеется, похмурится, удивится, взгрустнет, но все это будет только из-за солнца, ветра и облаков.

* * *

Их было трое в конференц-зале: человек с длинными, совершенно седыми волосами, затем молодой человек у проектора и с ними — она, Ольга, в темных брюках и вчера только довязанном свитерке, белом с черным.

Нервничала.

Но держала себя в руках.

Знала, в общем, что делает.

Свитерок, кажется, получился, одна белая нитка и одна черная, легонький, и притом плотная вязка, — все очень просто, но в этом-то и весь фокус. До поздней ночи трудилась в гостинице; не выспалась, но закончила. Хотела, чтоб он не пожалел, что согласился с ней встретиться.

Остальное — на пленке.

— Хорошо, — сказал он, — давайте посмотрим.

Молодой человек справился наконец с кабелем, с экраном; выключил свет.

Первый ролик.

Кемирчек, понятно, не слишком далеко успел продвинуться как оператор, съемка явно любительская: ненужный дубль, панорама пройдена торопливо, зато здесь вот застрял. С обработкой тоже не слишком здорово, цвет не везде получился.

Ничего.

Все, что надо, хорошо видно.

Голая, в трещинах земля, выгоревшая, дымящаяся пылью, с редкими пучками худой травы — на месте вырубленного леса… Река, забитая топляками, щепой, мертвая; берега сплошь в завалах из бревен… Лесосека: жуткий вид поверженных стволов, грузный ход трелевочного трактора, развороченная земля, развороченная зелень подроста, такое впечатление, что здесь был взрыв… Посадка леса, — старичок, его жена и внучка, время от времени наклоняясь, медленно продвигаются в кадре; снова трелевщик, затем электропила, погибший подрост; и опять дедушка, бабушка, внучка; монтаж Кемирчека, бесхитростно, однако вполне убедительно… Наводнение — затопленная дорога, рельсы, сползающие по откосу; смытый, задранный к небу мост; горные потоки, которые склон теперь не в состоянии принять; вот спускается вертолет, солдаты на «амфибиях», снимающие жителей с крыш; падь Ивана Егорыча, его дом в воде…

Смена ролика.

Молодой человек о достоинствах разных марок пленки…

Теперь цвет весьма важен.

Впрочем, все, что надо, в любом случае будет хорошо видно.

Панорама комбината: дым из высокой трубы, дымы из труб помельче, просто откуда-то дымы — как плита, в первый раз печником растапливаемая… Очистные сооружения, пруд-аэратор, серая пена, страшная, живая, дышит часто и глубоко, мутные круговороты… Кудрявцевский понтон, лаборантки опускают рыбу в стоки, рыба несмело движется от края к краю, останавливается; всплывает кверху брюхом…

Смена ролика.

Молодой человек об ошибках Кемирчека в выборе диафрагмы при разном освещении; никто не поддерживает разговор.

Стрелина, нетронутые места: прекрасная яконурская тайга, солнце над берегом и сумерки под деревьями, медведь пьет, склонившись к реке с валуна, семейство лосей на поляне, верхушка кедра проплывает мимо пышного облака… Солнце садится за Шулун, растекается по скалам, легкая рябь на воде, — бухта Аяя… Вот одна только яконурская волна во весь экран, только яконурская вода, один ее чистый цвет…

— Достаточно, — сказал человек с длинными, совершенно седыми волосами.

Молодой человек выключил проектор, зажег старинную люстру.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами повернулся к Ольге:

— Свирский заверяет, что все это ерунда, трепотня. Он дает гарантии, что ничего худого Яконуру не делается. Так кто же из вас врет, вы или Свирский, и кому надо дать по рукам?

Ольга ответила твердо:

— Свирскому надо дать по рукам.

Встала, подошла к проектору; взяла ролики и уложила их в свой командировочный портфель. Поблагодарила молодого человека. Он уже сматывал кабель. Молодой человек улыбнулся ей.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами проводил ее до лестницы.

Протянула ему руку. Смотрела в его глаза; чувствовала, что взгляд у нее теперь усталый, измученный. И круги, наверное. Синие. Что ж.

— Сделайте, — сказала, — заповедник.

— А деньги?

— Ну, запускайте спутники на полкилограмма поменьше.

— Гм, — сказал человек с длинными, совершенно седыми волосами.

Попробовала улыбнуться; только губами получилось.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами опустил ее руку.

— Спасибо, — сказал на прощанье.

* * *

Герасим раскрыл лабораторный журнал, перелистал до чистой страницы. Разгладил ее ладонью. Взял ручку. Начал писать.

Медленно, твердо вырисовывал классическую формулу. Потом другую.

Откинулся назад и поднял руку над журналом. Склонив голову к плечу, прикусив губу, секунду смотрел на страницу издали.

Быстро наклонился к ней, как нырнул, навалился грудью на стол, принялся писать быстро и уверенно; преобразовывал… Привел к нужному виду.

Снова откинулся на спинку стула. Разглядывал в деталях.

Уложив руку на середину страницы, стал писать — медленно, все медленнее… Выбирал путь. Знаки пошли мелкие, корявые. Совсем мелкие. Вот оборвал линию… Остановился.

Посидел, глядя на страницу, десять минут. Пятнадцать. Полчаса.

Отодвинул ручку. Закрыл журнал.

Как хорошо, должно быть, столяру! Не исключено, что столяры с этим не согласятся… Но все же! Столяр сделал табуретку, поставил ее посреди мастерской, оглядел, сел на табуретку. Вот он, результат его труда. Сразу можно сесть. Посидеть. Оценить, получилось у тебя или нет. Можно позвать коллег, приятелей, соседей и с ними обсудить достоинства и недостатки. Критерии — объективные: прочность, например. Буквально все можно немедля испытать, во всем убедиться на взгляд или руками; опять-таки любой может сесть и этим безусловным методом проверить свои впечатления. Не говоря уже о том, что сам факт появления в мире новой табуретки ни у кого не вызовет сомнений!

А эта работа, которая держит тебя так, что ты постоянно напряжен, — а дело то заметно продвигается, то вдруг само по себе останавливается и его, кажется, невозможно сдвинуть с мертвой точки! Бесполезно искать пропорциональность результатов затраченным усилиям. И эта цель, которая сегодня кажется близкой, один шаг до нее, завтра — бесконечно далекой, недостижимой, утром обещает все, к вечеру обращается в ничто, в нуль! Вероятность успеха и риск неудачи — равны… Эти представления о природе, о связях между фактами, причинности, взаимной обусловленности и зависимости, по существу, твои взгляды, твои убеждения, которые кажутся устойчивыми и вполне совершенными, лишь пока не найдены новый факт, новая зависимость, — и вот все рассыпается, прежние способы объяснения не годятся!.. И эта жизнь, которой ты живешь и не волен изменить или уйти от нее, раз уж выбрал для себя такую профессию или, может, она тебя выбрала, — с нестабильностью во внешних событиях, с непроходящей зыбкостью и неуверенностью внутри!..

Вот и суммируй, что это за работа у тебя, и цель, и образ мира, и жизнь… и вычисли, что тебе для всего этого необходимо.

Даже при самых благоприятных условиях…

А при условиях неблагоприятных? Герасим отодвинул от себя журнал. Да, при неблагоприятных!

Он видел, что изменение условий никак не влияло на Михалыча, Захара, Валеру, будто вовсе не было давления со стороны Вдовина. И — Герасим держался.

Все в последний месяц было непросто…

Едва Герасим переменился, едва открыто перешел на сторону ребят Элэл и начал противостоять Вдовину, Вдовин принялся настаивать на прекращении работ по модели. Доводы Герасима он игнорировал. Произносил речи на совете: «В эпоху научно-технической революции донкихотство, превращается в очень выгодное занятие. Посмотрите, кто в наше время воюет с ветряными мельницами? Все благополучная, высокооплачиваемая публика. Бывает, трудиться нет желания, терпения или, скажем, уменья. Не страшно, есть выход! Надо пообещать какие-нибудь чудеса. Что-то такое, что можно реализовать лет через сто. Но не раньше! Отхватить под это кусок пожирнее и существовать безбедно. А через сто лет, говаривал Ходжа Насреддин, когда взялся учить ишака грамоте, либо ишак помрет, либо эмир. Не отломят жирный кусок? Тоже ничего. Можно податься в мученики, они всегда у нас были в чести…» Герасим продолжал работать. Ребята помогали ему советами, делились лаборантами, отдавали свое время на машине. Начались отпуска, — у Вдовина появился надежный повод не давать Герасиму людей; установки оказывались перегружены, приборное время давно распределено, фонды ограничены. На все имелись, конечно, объективные причины, опровергнуть Вдовина никто бы не мог, все действительно складывалось именно так, и складывалось само собой; оставалось только удивляться, как это получается точно, одно к одному… Герасим попытался выяснить отношения со Вдовиным; тот ответил, что в нынешней ситуации ничем не в состоянии помочь… Затем Вдовин появился у Герасима и предложил ему самому оценить собственное положение по критерию успешности. Герасим стоял на своем… Однажды Вдовин по какому-то пустяковому поводу похвалил Герасима на совете; Герасим спросил в перерыве: «Что-то вы сегодня подчеркивали значение моей лаборатории, чего я на этот раз лишусь?» Лишился Капы на две недели, Вдовин бросил ее на свои срочные дела… Вернувшись, Капитолина робко пыталась взывать к благоразумию Герасима; он понимал, что ситуация угрожает ее карьере, понимал ее беспокойство за себя и недоумение его поведением, понимал… Работа по модели продвигалась, но едва-едва… И никаких жестких мер! Вдовин не зажигал красный свет. Напротив, он всячески теперь показывал, что и не собирается регламентировать чью-либо работу. Пусть каждый поступает, как хочет. Сам выбирает, куда ему шагать. Вдовин не ставил светофор, чтобы управлять людьми. Когда его просили о светофоре, он отвечал, что это не его стиль. Он разрисовывал переходы «зеброй»: иди свободно! И делал движение по улице настолько плотным, что перейти ее было нельзя…

Герасим держался, да! Но если быть честным с самим собой — держался на пределе.

На самом пределе…

Поднялся, подошел к окну. В этом месяце он перестал замечать, что делается за окнами.

Сейчас наконец увидел.

Впервые за все последнее время…

А ведь лето, черт возьми! Лето!

Смотрел, как блестят под солнцем глянцевые поверхности листьев… В окно плыл к нему жаркий, полный лесных запахов, манящий к себе, сладкий, из иной жизни дух…

Лето смущало, как проходящая мимо красавица.

Пойти за ней? Герасим провожал ее глазами…

Вернулся к столу.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Почему отношение науки и нравственности, науки и ценностей порождает такие широкие дискуссии? Ведь никому не приходит в голову дискутировать проблему отношения, скажем, нравственности и сталеварения, ценностей и эстрадного пения. И дело здесь, конечно, не в том, что деятельность сталевара или эстрадного певца лишена нравственных или ценностных аспектов. Эти аспекты есть во всякой человеческой деятельности… Уникальность науки состоит в том, что она решительно вторгается во все сферы человеческого опыта… В конечном итоге современная наука выступает в качестве фактора, который постоянно сотрясает, перестраивает всю структуру социальной деятельности (Э. Г. Юдин). Может ли наука быть единственной руководительницей человека? Может ли человек полагаться во всем на суждения науки? Видимо, не может. Оказывается, не только наука, но и этика и искусство должны служить ориентиром поведения человека, исходными основами его культуры (В. М. Межуев). В нашу эпоху человечество добилось величайших успехов в области науки и техники, подчинило своей власти могучие силы природы… На протяжении жизни нашего поколения народы мира были дважды ввергнуты в мировые войны, пережили ужас гитлеризма, Хиросимы, чудовищные злодеяния фашизма, попирание элементарных нравственных норм… Одна из особенностей развития общественного сознания вообще и нравственного сознания в частности действительно заключается в том, что оно отстает от научно-технического прогресса (Ф. В. Константинов)».

* * *

Элэл рассеянно глядел перед собой: с высокой подушки смотрел поверх своих рук, сложенных на груди, поверх приподнимающих простыню, торчащих в разные стороны ступней, на заглаженную, безжизненную стену палаты.

Нянечка хлопотала, как всегда. Попробовал наблюдать за ней. Сразу устал… Закрыл глаза. Устал, от такой малости, на старенькую нянечку смотреть, тут же устал!.. Открыл глаза. Стена. Опять эта стена.

Закрыл глаза, открыл глаза… Единственное, что он может позволить себе!

Прежде чем уйти, нянечка остановилась, как обычно, в дверях.

— Помните, я по вашему голосу определила, что в вас жизнь есть?

Элэл посмотрел в ее немигающие, совсем светлые голубые глаза.

— Но низкий голос у вас, уж очень низкий…

Элэл отвел взгляд.

— Склонность у вас к тяжелым заболеваниям.

Вот стена, не за что уцепиться, заглажена, закрашена, чуть поднимешь взгляд повыше — он сразу соскальзывает…

— Ну ничего, вы молодой. Мы вас на ноги поставим!

Элэл сделал усилие над собой. Сказал:

— У вас свой метод диагностики.

— Да, — ответила нянечка.

Она еще задержалась в дверях; Элэл повернул к ней голову и понял, что она ждала этого. Нянечка улыбнулась ему, кивнула ободряюще; закрыла дверь.

Еще секунды две или три было слышно, как она идет, отдаляясь от него, по коридору… Элэл прислушивался. Вот — шаги, всего-навсего звук шагов… Неужели зависть? Элэл никогда не прислушивался к своим шагам. Теперь он думал о них. О звуке собственных шагов. Как о чем-то существующем отдельно от него. Нет, существовавшем… Были такие звуки, его, Элэл, шагов, ничего особенного, он их не слушал, не обращал на них внимания, значения им малейшего не придавал… Теперь вот их нет. Вовсе нет в природе. Шаги старенькой нянечки есть, а его — нет.

Что-то происходило уже не вовне его, не помимо; Элэл не заметил, когда внешнее проникло в него, не успел опомниться, как это оказалось в нем, внутри; теперь Элэл чувствовал: «это» проникает в него глубже, глубже… прикасается ко всему, что он берег… пробует то одно, то другое, будто выбирая, с чего начать… вот уже все сдвинуто с места.

Так-то вот, Яконур, Яконур…

Выдержит ли, останется ли неизменным то, что в нем? Или деформируется, заместится?

Лежит он и не знает, что дальше…

* * *

— Есть?

— Нет!

— Фаза?

— Нуль!

Герасим зашел за стойки для аппаратуры; щиты были сняты, монтажники сидели на ящиках, прозванивали концы.

— Сороковой!

— Есть сороковой.

— Сорок первый!

— Есть такой…

Вернулся, встал перед пультом.

Пока еще только пластиковые панели, размеченные и продырявленные…

— Ничего, теперь уже скоро, — сказал Грач.

Герасим улыбнулся ему.

Спросил у Капы, как дела.

— Нормально. Можно посветить. Пойдемте, покажу, как там сделали.

Дверь была из плотно пригнанных толстых досок, с массивной ручкой; оранжевый с красным знак на ней и все нужные надписи.

— Вот, пока не задействуют стальную дверь и автоматику. Дальше-то все равно лабиринт, так что опасности никакой. Лишь бы в камеру никого не занесло.

Капитолина порылась в кармане халата, достала ключ.

— Замок новый, надежный.

Открыла дверь, вошла; Герасим шагнул за ней. Грач шел следом. Узкий туннель повел их между бетонными выступами влево, потом вправо, опять влево.

Камера. Желтый свет ламп с потолка…

Герасим прикоснулся к стене, — краска высохла.

Подошел к колодцу, сдвинул стальной лист. Заглянул в воду.

Да, голубое сияние в черной глубине… Ровно светящееся собственным светом кольцо и сверкающие пылинки, как звезды… Кобальт — шестьдесят. Святой колодец, точно! Готовый метод очистки — для Яконура…

Положил лист на место.

Двинулись обратно.

— Я разлил эту комбинатовскую гадость по ампулам, — рассказывал Грач, — поставлю одну в центр, другие по радиусу внутри кольца и снаружи. Посмотрим эффект при разных дозах.

Вышли, Капа захлопнула дверь; Герасим перевел взгляд с замка на монтажников…

— Хорошо, — Грач понял, — попросим их это время покурить!

— Все надежно, — возразила Капа.

— На всякий случай.

У пульта Капитолина показала Герасиму кнопку:

— Вот она, родная… Нажмите! Стержни поднимаются из воды на метр… Контроль пока только по конечному выключателю. Красная лампа, видите? Ну и дозиметрический.

— Я наставлю там свинцовых кирпичей, — добавил Грач. — На них и размещу ампулы со стоками.

— Теперь давите, Герасим, на эту кнопку. Стержни в воду, хватит. Красная погасла? Порядок…

Подошел студент, продемонстрировал заготовку. Герасим прикинул размеры. Грач вынул из кармана рулетку, проверил.

— Здесь еще придется подолбить…

— Чтоб она пропала, — сказал студент.

— Ничего, — утешила Капа. — Зато мы тебе присвоим звание: долбермен.

Герасим глянул еще раз на монтажников, на пульт; отправился к выходу.

Вдовин смеялся: «Чтобы деньги получать, надо что-то облучать!» Он был категорически против работы для Яконура, а упрямство Герасима использовал как дополнительное доказательство того, что в науке Герасим выдохся… Вдовин был раздражен. Никакая очистка не была нужна Вдовину! «Я понимаю, почему ты за это ухватился», — говорил Вдовин. Перечисляя мотивы Герасима, он на первое место ставил соображения, которые могли быть ему понятны. То, как Вдовин объяснял Герасиму его поведение, Герасим находил для Вдовина логичным; но для него самого это оказывалось обидно, оскорбительно. В его работе сразу появлялся привкус утилитарности, конъюнктуры. Вдовин не видел ничего другого. «Ошибаешься, — предостерегал он, — попадешь из огня да в полымя, вокруг Яконура много страстей, и ты заполучишь не только покровителей, но и таких врагов, какие тебе и не снились! Влипнешь!» Герасим в конце концов объяснился. Вдовин подумал и ответил: «А тебе не кажется, что ты печешься не столько о пользе общественной, сколько об очень личной корысти? Еще более эгоистической, чем я предполагал?» Герасим, удивленный, ждал продолжения. «Ты хочешь быть хорошим, правильным, полезным. А чисты ли эти побуждения? Ведь ты желаешь лучше стать за счет других! За счет нынешних нужд и недостатков, хотя бы на том же химкомбинате. За счет денег академии. И так далее. Воспользоваться хочешь ситуацией и своим положением. Понимаешь? Дальше. Ты хочешь стать очень хорошим на фоне других! И еще недоумеваешь, почему эти самые другие не помогают тебе стать лучше за их счет и на их фоне…» Откровенность Вдовина пугала Герасима, он видел преувеличенное внимание его к себе и даже своеобразное доверие, но не мог еще объяснить их…

Свернул в боковой коридор, зашел в комнату, где расположился Грач со своей аппаратурой.

Никого…

Герасим оглядел блоки модулятора, кабели, тиратроны, частотомеры, вакуумное да и прочее хозяйство, которое требовалось к экспериментам для модели. Присел на высокий табурет. Ноги на перекладину; руки сложил на коленях.

Смотрел на окно, забранное решеткой, на голые стены, на цементный пол… На стекло, металл и пластик по лабораторным столам… В комнате было прохладно и тихо, в первую минуту это понравилось Герасиму, но затем он ощутил одиночество и заброшенность; сразу навалилась усталость.

Теперь, когда Герасим стал другим, Вдовин обратил на него все то, что прежде было направлено против ребят Элэл; все, от чего Герасим пытался их оградить…

Закружилась голова, и Герасим облокотился о стол. Прикрыл глаза. Посидел так. Стало немного лучше… Поднял голову, вздохнул глубоко; да, кажется, ничего.

Он держался, но держался на пределе, на самом пределе!

Герасим чувствовал, что еще немного — и он не выдержит, будет срыв…

Ко всему и упреки Капы!

Полностью с ним был Грач. Он включился в работу по модели, взял на себя все эксперименты по радиационной очистке…

А как выдерживал Грач?

Герасим положил руку на моток тонкого кабеля, — линия задержки, наверное…

Однажды Герасим вошел сюда на голос Вдовина, тот едва не кричал, выговаривал Грачу: «Запомните, это ученого ценят за удачи, от вас же требуется отсутствие неудач!» Герасим попросил ввести его в курс дела; оказалось — пустяк… Грачу не прощалось ничто: пятиминутное опоздание, ошибка при оформлении заказа в мастерскую, любые мелочи, на которые попросту было не принято обращать внимание, — все, что касалось Грача, моментально становилось известно Вдовину и вызывало соответствующую реакцию. При этом Вдовин действовал помимо Герасима, сам являлся сюда или вызывал Грача к себе.

Герасим понимал, что не на Грача тратит Вдовин свое время… Это было в правилах игры — удары боковые, косвенные: не по тому, кого надо сломить или уничтожить, а по его сотрудникам, предпочтительно по самым близким к нему; Вдовин нападал на новичка в кожаной куртке совсем не для того, чтоб сделать зло случайно попавшему в чужое противоборство юноше, но чтобы дать Герасиму понять: военные действия продолжаются и расширяются… Это был сигнал, такова была символика!

Грач до сих пор жил у приятелей, ему все не находилось даже места в общежитии. Герасим искал способы помочь, но ничего нельзя было сделать в обход Вдовина. Приглашал Грача ночевать у себя. Грач отказывался… Единственная реальная возможность — расстаться Герасиму с Грачом, а Грачу уйти от Герасима. Оба они это понимали. Герасим предложил Грачу перевестись к Сане; Грач отмолчался. Больше они об этом не разговаривали.

Отовсюду, отовсюду — сигналы, один за другим, тревожные сигналы об опасности, угрожающей Герасиму! Переходя из прежнего своего состояния в новое, от Вдовина, прагматического с ним союза, к ребятам Элэл, единству с ними, Герасим мечтал о прекрасном, вольном существовании, он думал, что будет теперь всегда чувствовать себя естественно; что станет ему спокойно, что он найдет удовлетворенность и уверенность…

Как быть? Задумаешься…

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Никто, даже самые блестящие умы среди ученых нашего времени, по-настоящему не знает, куда ведет нас наука. Мы мчимся в поезде, который все набирает скорость и летит вперед по железнодорожной колее с множеством ответвлений, ведущих неизвестно куда. Ни одного ученого нет в кабине машиниста, а за каждой стрелкой таится опасность катастрофы. Большая же часть общества находится в последнем вагоне и глядит назад (Р. Лэпп). Во все эпохи человек думал, что он находится на „повороте истории“. И до некоторой степени, находясь на восходящей спирали, он не ошибался. Но бывают моменты, когда это впечатление преобразования становится более сильным и в особенности более оправданным. И мы, конечно, не преувеличиваем значения нашего современного существования, когда считаем, что через него осуществляется глубокий вираж мира, способный смять его (П. Шарден). Мы переживаем такой же болезненный период, каким было превращение далеких предков человека из обитателей морей в обитателей суши (Л. Сам)».

* * *

Отец и шестеро детей, все больше сыновья; веселая компания.

Карп разбирал рыбу, отец пояснял:

— Вот это я поймал. А это рыбаки гослова дали, маломерки им все равно не нужны, таких ведь не принимают.

Маломерки…

Карп распрощался, пожелал счастливого отдыха. Двинулся к Усть-Каракану.

Встретил плавучий магазин, причалил, поднялся. Посмотрел на товар.

Рыба есть — селедка… Другой нету.

Купил колбасы, хлеба. Еще взял луку. Отправился дальше. Ломал хлеб и колбасу, закусывал, с луком, всухомятку.

Нагнал сейнер.

Настя была в теплом платке, рыбацкий комбинезон на ней яркий, оранжевый. Парни принесли стерлядку; Настя сбросила рукавицы, взяла у Карпа нож, разделала; посыпала слегка солью и перцем.

Поговорили, посмотрели. Парни сеть подняли, все вместе в одну кучу сбросили, разбирать не спешили. Потом уж, ясное дело, только раздаривать и остается.

Карп говорил привычно:

— Не можете, что ли, почаще сеть свою вытаскивать? А молодь сразу отобрать — трудно вам?..

Никто, оказалось, не знает точно минимального размера для рыбы. Карп достал из кармана рулетку, сделал ножом зарубки по борту.

Конечно, Настя надулась. Карп поделил стерлядку — Насте, парням, каждому по куску, себе. Поели, веселее стали. Простились по-хорошему.

* * *

Ну что такое… Ольга потерла лоб свободной рукой.

Она им: к Яконуру согнано столько техники, что может быть уничтожена вся биосфера в долине.

Они ей: сохранение среды — инженерная проблема, ничего особенного…

Технари.

Выступила на семинаре!

Пригласил ее Старик, — его секретарша разыскала Ольгу в гостинице. Конечно, она согласилась.

На следующий день ей привезли пакет от Старика: копию его письма наверх по поводу Яконура.

И вдруг — эти странные вопросы его сотрудников, полное непонимание!

Она им: в ближайшие тридцать лет человечество может исчерпать главные природные ресурсы и дальше развитие на Земле пойдет без нас.

Они ей: подумаешь, не хватит чистого воздуха, не хватит чистой воды, ничего особенного, инженерная проблема…

Технари!

Старик позвонил ей утром, предупредил: сам быть в институте не сможет; извинился; объяснил: Яков Фомич, Элэл, Вдовин…

Что бы он сказал?

Ольга сдала пропуск вахтеру, вышла на московскую улицу.

Постояла.

Зажмурилась, помотала головой.

Так…

Тесноват, пожалуй, свитерок.

Отогнула рукав, посмотрела на часы. Как там ее технарик, Иван-царевич, что делает?

Прибавила разницу во времени.

Пообедал уже в своей столовке… Мчится куда-нибудь сломя голову…

Инженерные проблемы решать.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Уместно и своевременно задаться вопросом, не является ли предмет нашего обсуждения продуктом определенного типа развития культуры, цивилизации… В истории европейской цивилизации сложился взгляд на человека как на венец творения, господина природы, конечный этап эволюции. В этой системе мышления человек поставлен над остальным миром, в восточной системе — вне его, что почти одно и то же… С названным параметром западноевропейской цивилизации связан и другой, а именно: развитие ее всегда проходило по принципу отрицания равновесия с окружающей средой… Такой тип развития по пути отрицания равновесия со средой обеспечил мощный прогресс экономики, науки, культуры, но закономерно привел к состоянию, которое мы сегодня обсуждаем как катастрофическое (Ю. Г. Рычков). Ежегодный мировой сброс сточных вод — 440 км3. При этом портится в 15 раз больший объем, что превышает треть годового устойчивого стока. Ежегодно из-за нехватки воды или ее загрязнения болеют более полумиллиарда людей. От болезней, вызванных загрязненной водой, умирают 5 млн. новорожденных в год. В США 2/3 населения страны живет в районах с высоким загрязнением воздуха. Свыше 99 млн. автомашин выбрасывает здесь ежегодно не менее 66 млн. т окиси углерода, 6 млн. т азотных окислов, 190 тыс. т газообразных соединений свинца и миллионы тонн прочих примесей. Фабрики, заводы и электростанции выпускают в воздух 26 млн. т окиси серы и около 50 млн. т пепла, отчего небо постоянно кажется серым (П. Олдак). Если вымирание животных пойдет так быстро и дальше, мы вскоре останемся на Земле одни. Разве только дольше других человеку будут сопутствовать насекомые и крысы (А. Ленькова). Ныне многие жалуются на рыбу, глаголя „плох-де лов стал быть рыбе“. А отчего плох стал, того не вразумляют, ни того, чего много стал быть плох то, токмо от того, что молодую рыбу выловят, то не из чего и большой быть (И. Т. Посошков, трактат „О скудости и богатстве“, 1724)»,

* * *

Герасим вошел в подъезд, поднялся по лестнице; заглянул в почтовый ящик.

Вынул конверт.

Сразу распечатал, стал разворачивать листы…

«Мой Герасим! Ты меня еще не разлюбил за то, что не видимся? Прочитала твои письма посреди зала на почтамте. Сижу сейчас между двумя такими же командировочными и пишу почти на коленке…»

Открыл дверь, вошел; остановился посреди комнаты.

«Родной мой!..»

Прохладный ветер шел из подъезда через раскрытую дверь, обтекал Герасима.

«…Скоро приеду и поглажу твой лоб и твои плечи…»

Ветер добрался до листов, принялся их перегибать; Герасим шагнул в глубь комнаты.

«…Машин боюсь как огня! Денежки трачу на конфеты. Вкусно, особенно если не пообедаешь. Нет времени совсем…»

Листки были знакомые, из знакомого блокнота.

«…На бигудях спать больно. Зато днем небрежно откину назад волосы, будто такие и есть. Останови меня, болтушку…»

Шоколадная обертка выскользнула из конверта, Герасим успел подхватить ее.

«…Прошу, береги себя, прошу, продержись до меня, я скоро. И не горюй, смотри, что делается вокруг, напевай про себя что-нибудь веселое и улыбайся вот этому…»

На последней странице было нарисовано солнце с длинными выгнутыми лучами.

«Обнимаю тебя. Я здесь, кажется, сформулировала то, что во мне: я за тебя волнуюсь, как за сына, который стал взрослым. Держись. Выше нос. Мне нужны твои удачи. Но и без них — я люблю тебя. Хочу к тебе. Пока же наклонись… Теперь другую сторону…»

Герасим сложил листы.

Это еще оставалось у него!

На этом он мог еще продержаться…

* * *

Элэл вспоминал — чтобы отвлечься.

Деда он знал только по фотографиям… Еще остались часы-луковица, книги, инструменты, награды, — дед был инженером, строил Транссибирскую магистраль. Пришел на Каракан в конце века с изыскательской партией.

В «Путеводителе по Восточной Сибири» В. А. Долгорукова (Томск, 1901) Элэл разыскал отчеркнутый дедом абзац. «Поселок возле моста через Каракан, вверх по реке от Яконура, день ото дня разрастается, и ему некоторые пророчат большую будущность…» Бабушка все помнила наизусть и требовала этого от внука. «Жители поселка уже ходатайствовали о переименовании его в город или хотя посад…» Кажется, так. «В настоящее время насчитывается жителей… обоего пола»… Что там было еще? «Почта и телеграф… Собрание… Несколько магазинов и лавок… Церковь». Кажется, все…

«NB! — пометил инженер абзац о нынешнем областном центре. — Внукам».

Это от него, от деда, пошли отцовские самодельные кресла…

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Задача состоит в том, чтобы найти такие условия биологического равновесия в природе, при которых она могла бы развиваться в согласии с запросами человеческой культуры… Долг ученых во всех областях как естественных, так и гуманитарных наук — помочь самым широким слоям населения осознать значение и возможные последствия… опасности, чтобы действовать сообща в решении экологических проблем на всем земном шаре, размеры которого, как теперь стало ясно, весьма ограничены (П. Л. Капица). Уже принятые в столице СССР меры… позволили за 1961-71 годы сократить запыленность атмосферного воздуха в 5–6 раз, а загрязнение сернистым газом — в 3–4 раза (С. Я. Чикин). Причины малы, а последствия велики. Достаточно одного щелчка, чтобы нарушить равновесие в природе (Р. Гейм). Забота о сохранении Байкала, поднятая до государственного масштаба, производит хорошее впечатление (Р. Трейн). Земля не принадлежит человеку — человек принадлежит Земле (Силф, индейский вождь). Короче говоря, выбирать надо одно из двух: либо мы повысим наши этические нормы, либо наша земля превратится в огромный муравейник. Но мы — люди, и поэтому я надеюсь, что нам предназначена иная судьба, что наши устремления поднимутся выше забот об одной только сытости и материальном благополучии (А. Печчеи)».

* * *

Карп пошел ближе к берегу.

Приметил мотоцикл с коляской; причалил.

Механизатор, его жена и дочка лет четырех. Сеть на траве.

— Ставлю иногда, но не сёдни…

В кустах — ведро с рыбой.

Жена стала звать Карпа поужинать. Муж перебил:

— Да зачем это ему.

Жена;

— Я говорила — не надо, черт с ней, с рыбой… Да кто мешками ловит — не попадается…

Муж:

— У воды жить — да не замочиться!

Ни слова не отвечая, Карп спустился к своей лодке, оттолкнулся, рванул шнур стартера…

* * *

Михалыч поддержал Женьку:

— Серьезно, Герасим, почему бы тебе у нас не завтракать?

Герасим смеялся; помогал Женьке убирать со стола.

Хлопала дверца холодильника, гремели вилки об эмалированную раковину; полилась вода.

Михалыч взял полотенце; принимал от жены тарелки, вытирал, ставил на полку.

— Так насчет высаживания, — напомнил Герасим.

Да, насчет высаживания!.. Михалыч наморщил лоб. А что, собственно, загорелся Герасим этим делом? Разбрасывается… Молчи, сказал себе Михалыч. Захар бы посоветовал: пойди возьми зеркало, погляди, увидишь, кто разбрасывается. Ладно… Значит, надо человеку, раз он загорелся. Помоги, если что-то знаешь…

Куда он? Ну, нет!

— Сиди, сиди. Без тебя сейчас все кончим. В этом заключается привилегия гостя.

Ну так как же с этим высаживанием? Михалыч вздохнул. Человек пришел проверить на тебе свои идеи, а ты ни с места… Глянул на Герасима. Досталось парню, пока его считали чужим! Герасим уж, видно, не знал, как ему быть, а все к нему — спиной… Ну так что у них там в стоках, на этом комбинате? Можно, конечно, себе представить…

— Я тоже хочу знать, — сказала Женька. — Мне интересно.

Михалыч, вообще-то, еще не забыл о прошлой своей неудаче — когда Женька спросила, почему летает самолет.

— Правда, почему летает самолет?..

Михалыч повесил полотенце.

Женька завернула краны и ушла в комнату.

Михалыч сел за кухонный стол напротив Герасима. Допустим, колечко там в воде, раствор низкой концентрации…

Женька:

— Какое такое колечко?

Принесла выкройку, села за стол.

Так, допустим, бензольное колечко… Михалыч прищурился и заговорил быстро и отрывисто. Радиация будет действовать в основном на воду. Молекулы развалятся. Там много будет всякого разного, но это не важно. А дальше вот начнется. Реакция прилипания. Водород может прилипнуть к кольцу… Кольцо, конечно, не разорвется… Нормально… Потом еще… Ну, найдут друг друга в растворе… Станут получаться два кольца и так далее. Примерно… Ну, в целом, да! Правильно. А растворимость этой бяки в воде будет похуже, и ее можно уже высадить. Вылавливать через отстойник или через фильтры. Что Герасиму и требуется.

— Герасим, — сказала Женька, — признайся мне ты: у вас там все хорошо защищено?

— Техника безопасности, — ответил Герасим.

— А сколько там у вас можно схватить?

— Нисколько, — ответил Михалыч.

— Так. А если повезет?

— Если постараться, то, конечно, сколько хочешь!

— И вот однажды ко мне придут и скажут: здесь живет вдова Михалыча?

— Женька, я тебя прошу!..

— Вот еще насчет источника, — сказал Герасим.

Источник… Михалыч поднял брови. Дозы там, ясно, нужны озверительные! Непрерывное производство, под полмиллиона, видно, кубометров, страшное дело…

Женька:

— А как можно схватить?

— Ну как… Очень просто — рот разинуть и схватить. За шиворот себе вылить! Или проглотить… С нормальным человеком ничего не происходит. Не думай об этом, пожалуйста.

Надо, в самом деле, выбрать, что поставить. Выбор известный: ускоритель, кобальт, реактор…

— Реактор — это я знаю, — сказала Женька. — Большая такая штука.

— Это, — стал объяснять Михалыч, — такой вот маленький столик, вроде нашего. Здесь в него садятся стержни. Только и делов. Просто все мероприятие заливается водой на несколько метров, чтоб не прошивало.

— «Мероприятие»! Учился бы ты у меня, двойки бы получал.

И вправду, гнать стоки через контур… Со Снегиревым надо поговорить, вот с кем!

— Хорошо. Сегодня же к нему заеду, — согласился Герасим.

— Мальчики, может, еще чаю?

— Спасибо, Женя, — сказал Герасим. — Пора. Спасибо, Михалыч. Мне нужно было обкатать это дело. Я сегодня хочу начать. Грач разлил стоки по ампулам, даст на кобальте разные дозы. Гляну просто на качественном уровне: посветлеет или нет…

— Подожди, — сказал Михалыч, — сейчас вместе пойдем.

Стал искать часы по карманам.

— Михалыч! — сказала Женька. — Может, все-таки подбирать какую-то кандидатуру на мужа?

— Подбирай…

— А еще — у вас все девочки рождаются.

— Почему? У Вдовина мальчик.

— А Вдовин работал?

— Да он побольше меня работал! А тогда не очень-то понимали, что к чему. Это сейчас: приходит жалкий миллиграмм, и вокруг него столько суеты, столько трясения.

— Все же ты, Михалыч, как мужчина теперь женатый, мог бы вести себя иначе. Вот, смотри, Назаров, — берет с машины моток ленты…

— Ну да, берет моток ленты и идет в туалет.

— Да брось ты! Лента как лента. Садится за стол и работает. Пишет себе что-то там…

— А другой конец ленты прямо в мусорную корзину. Производительность труда при этом гигантская получается.

— Ладно. Делай как хочешь. А теперь встань…

Михалыч поднялся, Женька стала примерять ему рукав.

— Вытяни руку… Согни… Опусти… Опять вытяни…

Михалыч послушно выполнял Женькины команды.

Я вижу его.

Вот он стоит у кухонного стола. Долговязый, нескладный. Худое нервное лицо. Волосы рано начали редеть и уже отступили с висков; он коллекционирует пословицы: «Кровать коротка», «На чужой подушке спит»…

Его руки. Тонкие пальцы перепачканы синей пастой: Михалыч пишет быстро и азартно.

— Согни… Вытяни… — повторяет сосредоточенная Женька.

Итак, Михалыч… Происхождение: из вундеркиндов. С детства крепла в Михалыче привычка кидаться к любой встретившейся ему проблеме, наскакивать на нее с разных сторон, вцепляться и кусать, пока не образуется прорех достаточно для того, чтобы из нее начал выходить пар; затем Михалыч полностью и навсегда охладевал к проблеме, пережевывание дохлой оболочки он предоставлял другим. Единственным его стимулом была любознательность, а точнее — собственный интерес к исследовательской задаче. На институт Михалыч смотрел как на способ заниматься тем, что его лично интересовало. Смысл своего существования Михалыч находил в возможности задавать природе вопросы и добывать ответы на них; такая профессия, такая жизнь и такой смысл были для него естественными. Главным оставался процесс работы, результаты же, когда они появлялись, Михалыч считал случайным побочным продуктом, недостойным его внимания; а перспектива применения где-то, — о ней Михалыч и вовсе не думал. Кандидатскую диссертацию он защитил благодаря давлению на него администраторов из отдела аспирантуры, боровшихся за какие-то свои проценты. Элэл взял его к себе, когда уже становилось ясно, что Михалыч пошел вразнос, и все махнули на него рукой: на смену прежней славе вундеркинда явилась дурная (и потому практически неистребимая) репутация человека способного, но попусту разбрасывающегося, безнадежно мечущегося из стороны в сторону, — короче говоря, талантливого болвана; от Михалыча уже ничего не ждали. В этой ситуации пригласить его мог только Элэл, он считал, что от таких людей больше толку, нежели от унылых добросовестных служак, и готов был на риск и дополнительные затраты себя.

Элэл удавалось как-то направлять работу Михалыча, в короткий срок Михалыч сделал несколько блестящих публикаций, над ним забрезжило некоторое подобие прежнего ореола; заговорили о том, что его докторская будет событием. Но едва Элэл потерял возможность им заниматься, Михалыч опять перестал за собой поспевать. Когда Герасим уговаривал его вернуться в старое русло, где им удалось бы сотрудничать и вместе продвигаться к модели, Михалыч вовсю набирал материалы уже по новой теме; однако и она к тому моменту не слишком его интересовала. Михалыч обдумывал первые шаги в очередном новом направлении; затем он увидел, что в тематике, в которую собирался вторгнуться, его возможности не выше, чем у тех, кто там давно работал, и опять оказался перед необходимостью решать, куда плыть дальше. Тем временем оптимизм в представлениях о нем развеялся, о диссертации Михалыча начали говорить как о несостоявшейся; с предполагаемым первым оппонентом — Снегиревым — он принялся соперничать в проверке того самого морисоновского уравнения. Одним словом, все нормальным, знакомым уже образом шло прахом.

Между тем Михалыч делал, что хотел, оставался, таким образом, самим собой и, следовательно, был счастлив. Происходившее с его репутацией или диссертационным продвижением не занимало Михалыча.

Кто-то полагал, что это род пижонства. Кто-то пожимал плечами: Михалыч, мол, с его потенциалом, может себе еще и не это позволить, и все ему сойдет, понимает, что такой запас мощности, как у него, гарантирует от падения носом в землю. И то, и другое было неверно: он уже знал, как оказываются ни с чем, да и не в его характере было играть. Он просто оставался самим собой! Это было его естественное состояние.

Исходит ли от него сияние, готовится ли секретарь ученого совета назначить его защиту, соответствуют ли пришедшие сегодня ему в голову идеи лежащим где-то в сейфах утвержденным графикам, учитывает ли бухгалтерия его персону при перспективном планировании, — в круг его интересов не проникало и его поступков ни в коей мере не могло определять. Он был счастлив, — все, из чего складывалось это его состояние, всегда находилось при нем, принадлежало ему, все это было такое, чего нельзя из человека вычесть.

Всё ли?

Нет, не всё.

Но теперь как будто можно стало надеяться, что Элэл встанет…

* * *

Карп нашел тихую заводь, ткнулся в берег. Привязал лодку; сел на бревно, смотрел на Яконур.

Нравилось ли ему в инспекции?

Форма — ничего. Красивая. Нашивки, фуражки. На жетоне — два осетра…

Карп улыбнулся.

Нравилось, но надоело. Надоело, что называют Гитлером, фашистом и еще кто кем может.

Будто он людям зло хочет сделать. Не понимают, что он в общем-то хочет добра.

А может, и понимают, да все равно…

Вот врач: вылечит — ему за его работу спасибо говорят. А Карпу за работу одна ругань.

Хотя сдвиги, конечно, большие. Не то что раньше, когда с инспектором никто не считался. Даже комбинатовские проекты все будут согласовываться с рыбоохраной, подпись, печать, все как надо. Карп гордился этим. Да и все иначе относиться начинают; вот поехал он с милицией, встретили одного, а он и говорит: «Не надо тебе милиционера, мы тебя, Карп Егорыч, знаем».

Внуки спасибо скажут? Может, и скажут…

Кто уж не скажет, так это Прокопьич. Сколько раз Карп его предупреждал: «Прокопьич, попадешься». После того как сеть он столкнул, отказался от нее, — вроде в хороших отношениях остались, поздоровались в поселке при встрече; опять его Карп предупредил. А потом соседка постучалась, старушка, с поручением, — передавала: если не выйдет Карп двое суток, будет ему новый мотор «Вихрь», что сотни четыре стоит. От кого — старушка говорить не могла. Карп ей наказал, как обратно передать. Через неделю стал варить себе обед — пошел во двор, взял из-под навеса поленьев, сунул их в печку, разжег, — и рвануло так, что всю печь разнесло. Карп, хорошо, в погребе был, за продуктами лазил. Ну, это известное дело: выдолбить в полене дыру, заложить взрывчатку да и подбросить…

В заводи было мирно, тихо.

Карп увидел в воде прямо перед собой молодого сига. Он стоял, совсем молоденький, над камнями у его ног. Темная спина, серебристое брюшко, выемка на хвостовом плавнике: невесомый, обтекаемый. Золотился, отсвечивал слегка выкаченный глаз, смотрел из воды на Карпа.

Карп ему подмигнул.

Юный сиг стоял у его ног спокойно, будто знал: этому человеку может он доверять.

* * *

Опасался Михалыч и за Женьку: она ушла к Михалычу в самые тяжелые его времена, когда он еще не ожил у Элэл; ушла от очень благополучного доктора; Михалыч боялся, что она может повторить это, если он станет благополучен. Хотя соображения выглядели вполне абстрактно, страхи Михалыча были совершенно реальными… Я вижу, как смотрит он на нее, вижу, как она смотрит на него; слышу ее голос: «Подними вот так… Повернись… Можешь опустить…» Нет, она не уйдет.

И еще его заботило — куда же теперь ему плыть…

— Послушай, Герасим! Моя очередь. Теперь я проиграю на тебе одну штуку.

Куда он задевал эти странички? Нет, не найдешь… Как же там?.. Он был тогда очень этим увлечен… До конца, конечно, не довел; все хотел вернуться, не получалось; может, самое время? Да, пожалуй, он готов… Так как же там было?.. Ага, сейчас… Вот карандаш и бумага; спасибо, Женька…

— Я по рукам вижу, что тебе нужно!

Умница. Итак!.. Ведь даже сообщение делал об этом однажды на конференции, получилось оно, правда, туманным; кажется, мало кто понял. Да и сам не все понимал. И сейчас еще… А все-таки! Там один поворот был красивый… Ну же, ну! Начал. Релаксационные измерения… Кинетические закономерности реакции… Пространственное распределение активных центров…

— Так, — сказал Герасим. — А в чем преимущества метода?

Конечно! Тот же вопрос, что и на конференции задавали… Михалыч стал развивать. Радикальные пары… Структура и фазовое состояние матрицы… Увлекся. Говорил и для Герасима, и для себя. Твердофазные центры… Времена спин-решеточной и спин-спиновой релаксации… Вертишь так вот пальцами у человека перед носом, орбиты электронов изображаешь. Э, он тоже из «геометров», рисовать начал! Да, времена релаксации… Сам, кажется, понимать начинаешь… Точно! Тогда, значит… Что, что он говорит? А! И он тоже понял…

— Изящно, Михалыч! Теперь давай подумаем, зачем это.

Михалыч поднялся из-за стола, взял чашку, открыл кран.

Вот, даже в горле пересохло… Ладно. Как это использовать — пусть Герасим ломает голову, если ему интересно.

— Михалыч, так можно померить то, чего никто пока измерить не может! И это как раз эмпирика, которой…

Ну, значит, будут новые графики!.. Нет, это уже не по его части. К этому Михалыч не имел вкуса. Если уж совсем окажется необходимо, он подберет кривые для иллюстрации возможностей его метода; но кривых будет ровно столько, сколько нужно, и ни одной больше.

— Ты знаешь, Михалыч, что это все означает?!

Михалыч стоял с чашкой в руке, улыбался Герасиму. Вроде все равно, кому отдать… А нет, не безразлично. Приятно отдать хорошему человеку.

— Это означает, Михалыч, что я сделаю модель! Да, да. Я! Сделаю! Модель! Понял? Дай глотнуть… Точно, сделаю. Если успею. Да, вот только если успею…

— Я рад, — сказал Михалыч. — Ты же знаешь, мы теперь с тобой.

— Это я с вами, — ответил Герасим.

Женька:

— Мальчики, вы как хотите, а мне опаздывать нельзя!

* * *

Макарушка шевельнул плавниками и прошел чуток вдоль берега.

Пригляделся.

Ему нравился этот человек там, на берегу, в нем не было угрозы.

В заводи было тихо; Макарушка стоял над камнями и смотрел из воды на Карпа.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Не будем, однако, слишком обольщаться нашими победами над природой. За каждую такую победу она нам мстит. Каждая из этих побед имеет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы рассчитывали, но во вторую и третью очередь — совсем другие, непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых. Людям, которые в Месопотамии, Греции, Малой Азии и в других местах выкорчевывали леса, чтобы получить таким путем пахотную землю, и не снилось, что они этим положили начало нынешнему запустению этих стран, лишив их, вместе с лесами, центров скопления и сохранения влаги… На каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, не властвуем над ней так, как кто-либо находящийся вне природы, — что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри ее, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять (Ф. Энгельс)».

* * *

Ольга слушала. Итак, началось это совещание, началось…

Шатохин говорил то, что и должен говорить Шатохин:

— Я, как директор комбината… Предприятие дает первые тысячи тонн уникальной продукции, очень важной для народного хозяйства… Вводится в действие вторая очередь…

— Хорошо, — сказал Савчук, обращаясь к Свирскому, — но мы собрались, чтобы обсудить проблему стоков.

— Товарищ Савчук неправильно понимает, зачем мы собрались! — вскипел Шатохин. — У меня есть вопрос к товарищу Савчуку…

— Давайте начнем с того, что сделано, — предложил Ясное.

— Ладно, — согласился Шатохин. — На строительство очистных сооружений затрачено около двадцати процентов стоимости всего комбината. Как на Байкале! Ничего подобного по оснащенности нигде больше нет ни у нас, ни за рубежом. Комплекс занимает территорию площадью в миллион квадратных метров…

— Если можно, конкретнее, — попросил Ревякин.

Шатохин обернулся к Борису.

— Технология построена так, чтобы использовать девяносто шесть процентов сырья, — начал Борис.

— Следовательно, на стоки остается только четыре! — перебил Кудрявцев.

— В какой стадии находится отладка очистных сооружений? — спросил Свирский.

— Очистные сооружения работают! — ответил Шатохин.

Борис сказал:

— Никто не возьмется определить, сколько еще необходимо стадий. Можно только фиксировать, что сделано.

— Верное замечание, — пробурчал Савчук.

— Странное замечание! — взорвался Шатохин.

— Я заявляю, — сказал Савчук, — заявляю вам: нормы на стоки устанавливали исходя не из того, что необходимо для Яконура, а просто-напросто в пределах возможностей комбината, по просьбе его руководителей. Комбинат не нарушает норм потому, что их еще надо суметь нарушить! Кроме того, они значительно шире проектных. Такого не было и не могло быть в проекте! Как получилось, что эти показатели вдруг подменили?

— Профессор Савчук… — попытался перебить Свирский.

— И вот что объясните мне! Отчего к тем, кто оказался на все согласен, к ним прислушались, а к тем, кто возражал, — хоть бы немного? И еще! Посмотрите, как начинают заниматься охраной природы руководители практически во всех отраслях. Почему может позволить себе держаться иного предприятие, которое представляет здесь товарищ Шатохин?

Шатохин:

— Чего вы добиваетесь, товарищ Савчук? Скажите прямо!

— Минуту, — остановил его Свирский. — Вы хотели продемонстрировать нам образец очищенных сточных вод.

На столе появились две мензурки.

— Вот, — сказал Шатохин. — Здесь яконурская вода, здесь наши стоки. Убедительно?

Стоки, вправду, выглядели только немного желтее.

Да, подумала Ольга, если б дело было в цвете!

Шатохин взял стакан, взял мензурку со стоками, быстро налил полстакана и, при всеобщем молчании, решительно отхлебнул.

Все смотрели на Шатохина…

Кирилл Яснов взял свой стакан, взял мензурку со стоками, отмерил четверть стакана, посмотрел на свет, заглянул внутрь; сделал глоток; поставил стакан.

Теперь все смотрели на Яснова.

— Когда я была на комбинате, стоки имели другой вид, — сказала Ольга.

— Я не помню, чтобы вы приходили ко мне на комбинат, — отреагировал Шатохин.

— Возможно, аварийный сброс… — пожал плечами Кудрявцев.

— Кстати, — завелся Савчук, — как во второй декаде насчет аварийных сбросов?

Яснов опять взял стакан и понес его ко рту.

— Не увлекайтесь! — воскликнул Шатохин.

— Осторожней, — добавил Борис. — Все-таки…

Ольга рассмеялась.

— Прошу внимания, — сказал Свирский. — Профессор Кудрявцев, пожалуйста, ознакомьте присутствующих с результатами ваших исследований.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «В самом деле, так ли уж неизбежен технологический путь развития цивилизации? Ведь современная наука, основанная на изучении и покорении природы, существует всего лишь немногим больше 350 лет… Ведь для „выживания“ вида технологическая эра развития цивилизации совершенно не обязательна. Наоборот, она может быть даже опасной. Вспомним, например, острейшую проблему современности — проблему охраны окружающей нас естественной среды, которая могла возникнуть только при технологическом пути развития общества… Необходимо подчеркнуть, что не следует считать общество, идущее по пути нетехнологического развития, отсталым и примитивным. Культура в таком обществе может достигнуть высочайших вершин. Вспомним, например, китайское искусство эпохи Тан или искусство феодальной Японии. Нравы могут быть изысканно утонченными, литература может создавать шедевры… Я полагаю, что эти вопросы имеют значение не только для проблемы внеземных цивилизаций (И. С. Шкловский)».

* * *

Кудрявцев откашлялся, взял в руки свои бумаги. Совещание продолжалось.

— Сначала вкратце о природных особенностях Яконура. По нашему мнению, безусловно, следует согласиться с предложением многих научных, общественных и государственных организаций и учреждений о необходимости охраны озера и прилегающей в нему территории…

Кудрявцев перегнул страницу, и Ольга прочла отпечатанный на машинке заголовок: «В экспертную комиссию… Заключение о вероятном влиянии сточных вод Усть-Караканского комбината на органический мир и рыбные запасы Яконура…» Там же красным карандашом: «Техотдел. Изучить. Ознакомить ИТР. Вечно хранить в делах». И знакомый росчерк Шатохина.

— Теперь немного из нашего опыта исследований загрязнения водоемов существующими предприятиями такого рода. Целые реки, озера и даже заливы превращены в мертвые зоны…

Ольга и Савчук переглянулись. Кажется, они недооценивали Кудрявцева.

— Перехожу к особенностям Усть-Караканского комбината. То, что говорилось выше, основано на изучении предприятий старого типа, имеющих низкий технический уровень…

Вот как, подумала Ольга. Здесь должен быть поворот… Да, пожалуй, недооценивали!

— Проблема Яконура требует не предвзятой точки зрения, а трезвой оценки состава сточных вод комбината…

Ясно, кивнула Ольга Савчуку. Потому и «вечно хранить».

— Сделан детальный расчет минерального содержания стоков. Судя по этому расчету, ни концентрация солей, ни их состав не будут никакой угрозой для водной флоры и фауны…

— Расчет! — вставил Шатохин.

— Расчет… — сказал Савчук.

Свирский:

— Прошу, товарищи, не перебивайте.

— Приведенные соображения позволили нам заключить, что очищенные сточные воды комбината не токсичны, их вполне можно спускать в Яконур. При соблюдении установленных норм и режимов это не вызовет вредных последствий для органической жизни озера…

— Вы берете на себя всю ответственность, — предупредил Ревякин.

— Необходимо, разумеется, вести систематические наблюдения. Они будут сигнализировать о возможных изменениях в Яконуре.

Савчук развел руками.

— Примите мои поздравления, коллега!

— Значит, берете? — спросил Яснов.

Кудрявцев поднял глаза от бумаг:

— В заключение хочу добавить, что убежден в правильности известной формулы: природа не храм, а мастерская…

— Спасибо за содержательное сообщение, — сказал Свирский.

— Еще два слова, если можно…

— Пожалуйста, конечно.

Ольга вздохнула.

— И еще два!

— Можно утверждать, что небольшое привнесение органических веществ в бедную ими яконурскую воду…

Ольга напряглась.

Что, что?

Бедную… так…

— …Привнесение веществ в бедную ими яконурскую воду будет полезным для повышения биологической продуктивности озера…

Это еще для чего? Да! Зачем он это, зачем?

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Полагают, что возраст человечества равен примерно 600 000 лет; представим себе движение человечества в виде марафонского бега на 60 километров, который, где-то начинаясь, идет по направлению к центру одного из наших городов, как к финишу. Большая часть 60-километрового расстояния пролегает по весьма трудному пути… только в самом конце, на 58—59-м километре бега, мы находим, наряду с первым орудием, пещерные рисунки как первые признаки культуры, и только на последнем километре пути появляется все больше признаков земледелия. За двести метров до финиша дорога, покрытая каменными плитами, ведет мимо римских укреплений. За сто метров наших бегунов обступают средневековые городские строения… Осталось только десять метров. Они начинаются при свете факелов и скудном освещении масляных ламп… При броске на последних пяти метрах происходит ошеломляющее чудо: свет заливает ночную дорогу, повозки без тяглового скота мчатся мимо, машины шумят в воздухе, и пораженный бегун ослеплен светом фото- и телекорреспондентов… (Г. Эйхельберг)».

* * *

Вдовин не мог возразить. Старик настаивал. Старик позвонил и сразу заговорил требовательно, безапелляционно, он принял решение и теперь настаивал на нем. Стариковская манера… А у Вдовина не было никакой возможности возразить, никакой!

Он понимал, все эти месяцы понимал, что делает, что означают его поступки! Но не мог поступить иначе. Гнев на Герасима, на всех, кто отказывался быть с ним; тактические соображения, — ни единой мелочи не допустить, которая способна помешать его планам; все соединилось, чувства определяли логику, а рациональные доводы становились для него страстью…

Начал Старик с вопросов; Вдовин осторожно ответил, что разделяет его беспокойство, понял: у Старика есть какие-то основания для разговора, есть, видимо, и замысел. И стал уже говорить, что сам собирается взять над ребятами шефство; поворот сложный, опасный, но рано или поздно надо было на него решиться, без согласия Старика тут нельзя, обойти его невозможно, поскольку дело касается Элэл. Старик перебил Вдовина, назвал разрыв с Яковом Фомичом грубой ошибкой и потребовал, чтобы Вдовин вернул Якова Фомича. Голос в трубке был громкий, металлический. Вдовин переложил ее из одной руки в другую, приставил к левому уху. Долго же ползут до столицы слухи; но все-таки доходят… Взял в правую руку карандаш. Вернуть!.. Придвинул ладонью лист бумаги. Это было еще не все. Слушал, рисовал на бумаге каракули. Старик требовал, чтобы Вдовин пригласил Якова Фомича на должность заместителя директора!..

Притом ничего, что можно оспаривать, ничего, казалось бы, неприемлемого. Идея Старика была вполне обыкновенная: два зама, Вдовин по своей тематике, Яков Фомич по тематике Элэл, — нормальная структура.

Ответил единственно возможным образом. Обещал поговорить с Яковом Фомичом…

Сидел потом, откинувшись в кресле, продолжал рисовать каракули. Что ж, теперь, после всего, что произошло… предложить ему разделить с тобой руководство институтом?

Снова накатилось то самое, из детства, с его обидами, непризнанием… Пусть шло все еще негладко, но в целом — туда, куда нужно, куда он направлял ход событий. Оставалось, может, не так много еще подталкивать, не так долго ждать… Снова его ни во что не ставили, снова отодвигали назад, напоминали, что он не заслуживает того и этого, снова лишали главного, на что он рассчитывал… И опять — Старик. И тогда он сделал так, что Элэл обошел Вдовина: из своей лаборатории в университетском сортире, из неудачников — в директора, в академики! Да Элэл и не думал, ему и не нужно было… Этот старец, и этот мямля, да еще этот их неряха и трепло, — разве могли они знать, что творилось в его душе тогда, что делается теперь?

Вдовин заказал разговор со Свирским.

* * *

Герасим не знал, с чего начать. Про погоду говорил… Наконец он решился.

— Михалыч, есть такая вещь, которую я хочу сказать тебе, пока мы вдвоем…

Вздохнул. Ничего себе получилось начало!

— Твой метод, кажется, действительно то самое, чего не хватает для модели…

Он, он должен первым сделать модель!

— Но частично, ты знаешь, я пересекаюсь с Захаром, с его тематикой.

Короче, короче! Зануда.

— Не понимаю, — сказал Михалыч.

Герасим помолчал. Ох и длинный же въезд!

— Ну так что? — сказал Михалыч.

— Видишь ли, получается сложное положение. Захар, как тебе известно, считает, что ни к чему эта спешка, грубая игра в модели, — надо копить данные…

Ближе к делу, ты!

— А я выступаю в роли человека, который хочет использовать твой метод, материалы Захара и так далее, чтобы построить свою модель…

— Ничего особенного, — сказал Михалыч. — Бывает. Ни Захару, ни тебе не возбраняются такие попытки.

— Но ты забываешь, что есть еще один момент… Ну, то самое… Ты же знаешь…

Проблема: как назвать, не называя?

— Нет, — сказал Михалыч, — не знаю.

— Ну, что ли, отношение ко мне… Из-за Вдовина… И вообще… Сразу все возводится в черт знает какую степень…

Итак, добрался до главного. Давай!.. Продолжил быстро, торопливо:

— И вот, представляешь, как посмотрит на это Захар…

Все, выдохся. Умолк… Произнес все-таки! Долго собирался, но сейчас сказал.

Михалыч остановился посреди улицы.

— Герасим! Да кто старое…

Слушал Михалыча, не перебивая; понимал, что надо бы остановить его, но — так хотелось услышать! Убедиться, что всерьез это было сказано, всерьез! — что они теперь вместе.

Он был победителем — мужчина, добившийся признания у мужчин.

* * *

Яков Фомич вставил в машинку чистый лист. Проверил — ровно ли. Постучал по клавише: абзац… Что ж, начинать?

Вздохнул, поднялся со стула, пошел по комнате. Нельзя так просто — взять да и начать… Остановился.

Слышно было, как в кухне разговаривают хозяин с хозяйкой: он был в погребе, она давала ему сверху указания. Собака тявкнула на улице, замолчала. Ветер прошумел по крыше и улетел. Хозяин вылезал из погреба…

Яков Фомич подошел к окну, стал смотреть на озеро.

Оно начиналось сразу перед окном комнаты, которую Якову Фомичу нашел Герасим.

Вот снова он жил в деревянном доме… Как в детстве.

Обернулся, оглядел свое жилье… Постель, разумеется, в беспорядке. Яков Фомич знал, как огорчает он этим бабу Варю, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов, утром жалко было тратить время, а вечером уже просто не имело смысла… Но вот на старом кухонном столе — полный порядок. Книги и папки аккуратно разложены слева и справа, между ними — стопка исписанной бумаги: Яков Фомич вернулся к работе, которую начинал с Элэл, и за последние дни успел заметно продвинуться… Рядом — две тумбочки, здесь зато черт копейку искал, как выражается Кузьма Егорыч. На тумбочках Яков Фомич делал перевод, это был заработок, позволявший ему существовать вполне сносно и помогать Лене. Книжка — сборник последних трудов Жакмена, пожалуй, не научные статьи, а эссе ветерана, старейшины целого направления, который естественным образом перешел от теории и эксперимента к осмыслению того, что достигнуто, и попыткам оценить перспективы. Понятно, это интересовало Якова Фомича, но одно дело прочесть, а другое — перевод; к тому же издательство без устали подгоняло его; притом Яков Фомич не собирался превращать заработок в основное свое занятие; ситуация на тумбочках была следствием всего вместе… И наконец, маленький письменный стол, — за ним, когда была школьницей, готовила уроки внучка Кузьмы Егорыча и бабы Вари. На столе — пишущая машинка и тетради, разложенные в том порядке, в каком они потребуются в ближайшие дни. Лист вставлен. Можно начинать!

Тепло… Яков Фомич распахнул окно. На подоконнике стояли в кружке свежие кедровые ветки, обломанные бурей, их принесла Ольга. Рядом — банка с медом, ее подарила баба Варя; надо отвезти сегодня Элэл… Навалился на подоконник. Озеро… Полежал на деревянных досках грудью, животом — небритый, в чистой простой рубахе; отдохнувший, спокойный.

Не пора ли?.. Выпрямился. Закрыл окно.

Еще огляделся. Он был как космонавт в своей капсуле. Сам по себе, один, отделенный от всего и ото всех. Так ему было лучше. Так лучше ему жилось, думалось, работалось. Он вышел из игры, хватит, — какое-то время он играл, получалось, но под конец он нервничал, тратил себя попусту, крутился вхолостую, делал не то, что хотел, не был самим собой — и вот он выключился, обособился, замкнулся в своей капсуле.

Робинзон на Яконуре… Яков Фомич улыбнулся. Ему было, в общем, хорошо.

Со стороны ему виднее стало многое… Вот он выскочил из своей галактики, отошел от нее — и наблюдает теперь издалека.

Выскочил, отошел… сорвался с оси и вылетел из механизма, со всех своих сцеплений, зацеплений… притяжений и орбит…

Стал ли он счастлив? Яков Фомич спрашивал себя, уходил от ответа. Ему было хорошо, но был ли он счастлив? Вот ведь вопрос… Одному было трудно — всегда наедине с собой. Яков Фомич физически чувствовал, как расходует он себя — плата за одиночество, которого добился. А временами… Только после разрыва поймешь, что значили друг для друга! Но гнал это от себя. Все перевешивало удовлетворение тем, что сделал так, как считал нужным. Остался самим собой.

Понимал, конечно, понимал, насколько относительна его изолированность… Можно, разумеется, уехать, запереться, оборвать любые связи, отказаться от телефона и прочего — и думать, что ты выделил себя из общества. Но едва он заперся и всячески оградил себя от всего извне, как обнаружил: внешний мир, все, от чего он бежал, — у него внутри. Однажды впущенный, этот мир сидел теперь в Якове Фомиче, от него нельзя, оказалось, избавиться, он постоянно занимал мысли — все мысли. Этот мир был, таким образом, и вокруг Якова Фомича, и внутри него; и Яков Фомич спрашивал себя: что же принадлежит ему самому, оболочка?

Шагнул не к машинке, а к кухонному столу; полистал исчерченные формулами и цифрами страницы. Начатое когда-то с Элэл сейчас особенно важно было сделать хорошо… Так теперь и существовал Яков Фомич: между стопкой бумаги этой, на этом столе, и стопкой другой, на столе другом, Ольгином, — тетрадями, появившимися в его жизни только месяц или два назад. Все сплелось очень сложно в том, как он жил здесь между тем столом и этим…

Он выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции. Наука была для него сферой деятельности, от которой можно ожидать чего-то реального, а ученые — людьми, чья работа позволяла изменять многое в мире… Потом он увидел, как не сразу происходят желаемые изменения в технике, в условиях жизни, а особенно — в людях, Но при этом не наступило охлаждения; пришла вторая любовь к профессии — Яков Фомич от мира, в котором было слишком много несовершенного, укрывался в мире, в который уводила его работа… Он покинул институт, когда обстоятельства начали принуждать его выключаться из исследования связей, созданных природой, и ввергать себя в отношения людей, во многом неприемлемые для Якова Фомича, непонятные, эклектичные… Потом — Никола. Яков Фомич давно уже смирился с тем, что плоды его профессии поспевают не скоро, переместил эти ожидания в будущее. Но толчок, который он получил у Николы! А Яков Фомич снабжен был сверхчувствительным устройством, улавливающим малейшие признаки неблагополучия в человеческом существовании… Он не был готов. Что было делать? Он поступил как человек своей профессии. Он поступил как мальчик из Нахаловки. Сел у окна, за ситцевой занавеской; стал слушать… Его тетради. Вон они, вокруг машинки. Его хождение по лабораториям… Ему нужно было определиться в этой сложной системе координат — среди многих проблем и суждений. Он то принимался рассматривать картину издали, то подходил вплотную: видел либо основные лишь контуры, общую композицию, не различая деталей, либо одни хаотичные, грубые мазки; становился слева, брал правее: здесь к тому же отсвечивает, здесь — тень; следовало найти оптимальную дистанцию и требуемую обстоятельствами точку, свое место в этом зале, поставить себя соответствующим образом по отношению к полотну; еще и рама мешала. Яков Фомич чувствовал, что не может пока сделать этого — определиться в эн-мерном пространстве проблем и суждений. Ему нужно было время. Хорошо бы поговорить об этом с Элэл! Или со Стариком. Одно было ясно, в одном он убедился. Пусть что-то он преувеличивал — и, случалось, ловил себя на этом; пусть. Дыма без огня не бывает; дым шел от Прометеева огня…

Якову Фомичу предстояло решить, с кем он. Много лет он был с людьми, которые все эти годы изменяли мир. Теперь он спрашивал себя: правильно ли он выбрал себе компанию? тому ли делу, той ли вере отдал лучшие годы своей жизни? с теми ли был так долго? и разве не отпадают теперь у него причины и доводы быть с ними? В этих мыслях сгущались и горечь, и сомнения. Когда-то без колебаний решил, кем быть. Теперь не мог понять, с кем быть…

Тем более он был удивлен, обнаружив, что возвращается в мыслях к незаконченной с Элэл работе. Отнес это на счет инерции. Затем поймал себя на том, что делает к этой работе заметки; попытался понять, отчего так прочно держится в нем прошлое — так, что до сих пор не может он оторваться. Между тем стал понемногу разбирать свои старые черновики. Конечно, здесь был долг перед Элэл. Но не следовало и преувеличивать, не следовало заблуждаться! И уж конечно эта работа не была важна для здоровья Элэл, тут она ни на что не влияла, и на престиже Элэл тоже не могло сколько-нибудь заметно сказаться, будет она сделана или нет. Пришлось признаться себе: инерция, долг — не более чем рациональные объяснения, построенные для того, чтобы сохранить видимость какой-то последовательности в своих поступках. Дело было не в том, что ему не удавалось оторваться от работы. Словно она преследовала его. Он сам стремился к ней! Он противоречил себе, поступал противно своим соображениям; и мало что здесь зависело от него… как в любви. Теперь она сделалась тайной, его любовь, тайной от себя самого, вот что случилось с Яковом Фомичом; она была сладка — и сладка была она как любовь тайная… и казалась все слаще… и становилась все нужней. Вот так…

Однако эта работа уже не могла занять его полностью. Он обнаружил в себе большие пустоты, раньше он не подозревал об их существовании; это оказались целые емкости в том, что отпустила природа его душе и мыслям; теперь они быстро заполнялись. В раздумьях о добре и зле, о смысле жизни и развития, о разуме и человечности Яков Фомич открывал вечные истины и проходил классический путь. Но открывал сам и сам проходил… До обидного не хватало образования. Он тратил массу времени на то, чтобы найти и узнать известное всякому мальчишке, выпускнику университета, и делал оплошности, по поводу которых гуманитарии могли бы только развести руками. А он не хотел, чтобы они смотрели на него как на грубого технаря, самоуверенно вторгшегося в их стеклянный, хрупкий дом. Все было серьезно… За то, что выбрал когда-то другое, Яков Фомич не упрекал себя. И время ведь было иным. Его наблюдения показывали, что время гуманитариев как раз наступает. Тогда он, выбирая, видел перед собой физиков, химиков; теперь — на гуманитариев он уповал как на людей, работа которых могла изменить многое в мире, именно они работали в сфере деятельности реальной, такой, от которой можно ожидать чего-то… Только что за тяжкое занятие — задавать вопросы обществу! Спрашивать природу естественную, кажется, проще…

Вырисовывалось все постепенно. Он наткнулся на четыре строчки — эпитафию на могиле поденщицы: «Не горюйте обо мне, друзья, и не плачьте обо мне никогда, ибо отныне я буду отдыхать всегда и во веки веков». Вспомнил, как писал Ползунов — это Яков Фомич прочел когда-то в музее: «Облегчить труд по нас грядущим». И разыскал песню: «На свете есть царь, беспощадный тиран, жестокий мучитель бесчисленных стран, рука у него лишь одна, но тысячи губит она, — тот царь называется Пар…» Его бросало по всей истории, по всему ее пространству; он хватался то за одно, то за другое; иногда ему казалось, что все у него складывается слишком случайно, а порой он обнаруживал, что и раньше думал об этом… Через комнатку Якова Фомича прошло множество людей. Они по-разному понимали, что было у них и что было с ними, в их собственные времена; иногда Яков Фомич с ними соглашался, чаще — нет, порой заключал: они вовсе не разобрались, как что у них там складывалось; тем не менее, он видел, каждый делал для него естественное. Ломать то, что оказывалось противным человеческой природе и благу людей (наиболее общая формулировка) — также было вполне естественно. Люди распознавали нечто губительное для них и пытались это разрушить… Некоторые задерживались в комнатке Якова Фомича; оставались ночевать; а потом и оседали, приживались; комната постепенно наполнялась… И ведь те, кто ломал, — сопротивлялись не просто технике. Они, собственно, хотели оказать сопротивление, ни много ни мало, всему ходу истории, а значит, всему развитию на Земле, то есть — всей эволюции на целой планете. Это было, следовательно, событие космического масштаба! Они хотели изменить картину… нет, путь… изменить путь Вселенной. Это был достойный повод, — Яков Фомич принялся за английскую историю от времен, предшествовавших наполеоновским войнам, и вплоть до Маркса.

Что-то становилось яснее. Что-то — напротив… Плюс — или это, может, где-то во-первых, — то, что сам он был одним из тех людей, которые являлись соавторами сегодняшнего мира. Он был выходец из них. Да, он и вышел из их числа, вышел, и оставался среди них; он был на пограничной позиции. Кстати, уязвимой непониманием обеих сторон…

Так что ж, начинать?

Сел за машинку.

Итак:

«Едва ли найдется более распространенное и устойчивое заблуждение, чем привычка руководствоваться старыми критериями при оценке новых явлений. В наш век, как и прежде, изменения замечают лишь по явным и поздним последствиям, подобно тому, как если бы истоки наносились на карту лишь после наводнения в устье. Однако мы находимся в пути и притом движемся весьма своеобразным образом, и упускать это из виду не следует ни на минуту. Наш маленький, тесный, не всегда комфортабельный шарообразный космический транспорт мчит нас, со всей нашей культурой, сквозь не слишком ясные нам, обозначаемые нами как некие общие категории Время и Пространство. Мюнхаузена на ядре, возможно, завораживало движение. Нас — также, в известной степени. Его, хотя это выяснилось чуть позднее, ожидал высококачественный стог натурального сена. Обстоятельства нашего полета таковы, что нам следовало бы сосредоточиться не на переживании процесса движения, а прежде всего на том, точно ли мы летим туда, куда хотели бы попасть сами. Ниже будет предпринята очередная попытка понять…»

* * *

А дед Элэл был прямой потомок исследователя Яконура… Элэл вспомнил — совсем недавно встретил он ссылку на прадеда, цитировался его экспедиционный отчет: «Что же можно сделать для того… чтобы хоть сколько-нибудь вывести местное население…» да, так… «из его первобытного и безысходно-печального экономического состояния…»

Прадеду было девятнадцать лет, когда он спустился на лодке по Каракану и отправился вдоль яконурских берегов на северо-восток; добравшись до Мысового сора, пересек бухту Аяя, высадился в Нижней пади, от низовьев Снежного взошел на хребет Шулун, перевалил через него и вернулся по долинам. Он, один, преодолел, как потом говорилось в отчете, «пространство необитаемое, дикое горной страны, которого не коснулась рука человека…».

А через год он был в Саянах, потом — в устье Витима. Кто-то, кажется, из бабушкиных аспирантов о нем писал. Когда работы прадеда уже стали широко известны и признаны, он впервые сделал более, чем обычно, длительную остановку — чтобы получить высшее образование. Нет, похоже, не аспирант, а молодой иркутский биолог… Снимал в Петербурге каморки на чердаках, зарабатывал себе на жизнь уроками; окончил курс и защитил магистерскую диссертацию.

И снова пустился в путь. Его маршруты — Онега, Волга, Кавказ, снова Сибирь, затем Средняя Азия, Сахалин, Япония, Сингапур, Суэц… Его статьи и отчеты — множество томов…

* * *

Вдовин перелистывал работу Александра. Он прочел ее вчера; неплохая статья для журнала. Теперь предстояло решить, как поступить с ней. Продвинуть? Или придержать? Он снова относился к Сане заботливо, видя, что Саня работает на него. И ждал, когда высунется, чтобы вовремя его осадить… Вдовин задумался, моделируя ход Саниных мыслей. Можно, пожалуй, продвинуть. С соавторством или без? Тут есть что поправить, переделать… Нет. Придержать.

Александр стал действовать ему на нервы. Вдовин все чаще сравнивал его с Герасимом. Тот шел рывками, криво-косо, метался из одной крайности в другую; шел большей частью неудобно для Вдовина; но во всем этом что-то было… Вдовин чувствовал: в нем существует симпатия к Герасиму, приязнь, что ли, и доброта, соединенная с завистью. Несмотря на все остальное. Более того. Он ощущал свое родство с Герасимом. Как это ни казалось ему поначалу странным. Временами он видел в Герасиме много своего… И еще больше — чего он хотел бы в себе. Разве не хотел бы он вступать в жизнь с такими же крупными ожиданиями, категорическими требованиями, с такой же силой врезаться в нее, так же широко относиться к миру?.. Да он и хотел этого когда-то, хотел! Другой разговор, — что потом получилось… Саня же наследовал от него именно то, что получилось потом. Саня легко стал тем, чем стал Вдовин, чтобы сделаться успешным. Это было собрание качеств, на которые Вдовин согласился — дал им в себе все возможные преимущества — для достижения наибольшего эффекта на пути, который избрал для себя. Они не были привлекательнее, но были результативны, он на них рассчитывал… Герасим и Саня оказались разными половинами его «я»… Вдовин сам толкнул Саню на этот путь, сам направлял его именно так; Саня стал его, не кого-то, наследником, его повторением; Вдовин высоко ценил все это; охотно использовал Саню, когда бывало ему нужно; и приходил в уныние, различая себя в нем, и все больше презирал его и даже ненавидел. Искал случая унизить… Решено. Придержать! Отложил статью на край стола. Но перед другими решил приподнять Александра — похвалить, раздуть какой-нибудь пустяк. Сегодня, кстати, на семинаре вполне будет уместно… Обманывал других? Обманывал себя — знал об этом и тем настойчивее утверждал свой выбор передо всеми… и перед собой… И гадал, наблюдая, — что победит в Герасиме?

…Позвонили от Свирского. Кое-чего удалось добиться: Старик согласен, чтобы Яков Фомич исполнял обязанности заведующего отделом.

Все же…

* * *

— Послушайте, но это уже просто чудовищно! — воскликнул Савчук. — Давайте наконец раскроем секрет. Вы берете стоки, разбавленные в двадцать раз, бросаете туда рыбу и констатируете, что рыба дохнет. Верно? Из этого вы делаете вывод, что в стоках, разбавленных в тридцать раз, рыба дохнуть не станет. Вот такое, с вашего позволения, экспериментальное доказательство. И на этой липовой основе вы заключаете, будто Яконуру ничто не грозит!

— Профессор Савчук, — медленно проговорил Свирский, возвращаясь к своему креслу, — я должен, как член комиссии, настоятельно попросить вас…

— Я внесу, заявляю это вам, предложение поставить доклад профессора Кудрявцева на секции биологических наук!

— Пожалуйста, — сказал Кудрявцев. — Сейчас я считаю необходимым только протестовать против изображения наших исследований в анекдотической форме.

— Вот что, — сказал Шатохин, — я вам даю темы для диссертаций, но сливать буду!

— Профессор Савчук, — проговорил Свирский еще медленнее, чем раньше, — я вторично вынужден…

Савчук грохнул кулаком по столу:

— Вы тут сидите в Москве, вам Яконур безразличен, а для нас это больной вопрос!

— Нет, — спокойно сказал Свирский. — Дело лишь в том, что не следует эмоциональностью пытаться возместить отсутствие проблемы. Признаться, вот уж чего я не люблю. И никогда не любил.

— А мне это до лампочки, — ответил Савчук.

Свирский повернул к нему голову;

— Простите, не понял?

Савчук смутился.

— Я хотел сказать…

Ольга сделала ему знак рукой.

Шатохин:

— Пусть товарищ Савчук ответит мне на один вопрос!..

Савчук разглаживал усы.

— Товарищи, — сказал Свирский, — мне бы хотелось еще послушать… простите, забыл вашу фамилию… вы, как практический работник, что вы думаете о нынешней и перспективной ситуации?

Борис:

— Вопрос об Усть-Караканском комбинате решен положительно, несмотря на все дискуссии…

Ольга вздохнула.

— И теперь остается не спорить и обвинять, а сотрудничать…

— Вот, — сказал Шатохин.

— …И помочь комбинату добиться наконец нужной чистоты стоков.

— Черт, — сказал Шатохин.

Яснов:

— Какие известны новые эффективные методы очистки?..

* * *

Поехали!

Герасим нажал на кнопку.

Капитолина следила за контрольной лампой. Грач стоял у двери — на всякий случай.

Красная лампа зажглась: Герасим посмотрел на часы, сел за пульт, раскрыл журнал, взял ручку и записал время.

Поставил точку.

Посидел, глядя прямо перед собой.

Что же?

Кобальт наконец светил на его яконурские ампулы, любимая писала, что любит, ребята его приняли, модель должна была теперь получиться… В тот момент, когда ему сделалось совсем тяжко, когда он почувствовал, что уже не выдерживает, — все пришло в прекрасное, в удивительное состояние.

Подведя итоги, Герасим радостно рассмеялся.

Он чувствовал в себе силу и уверенность, у него было настоящее, он видел будущее; да, он был победителем.

* * *

Мать вошла неслышно; Кемирчек почувствовал ее присутствие, обернулся, — она сделала вид, будто искала что-то; Кемирчек успел поймать на себе ее взгляд и понял его. Наскоро перелистал еще раз свои бумаги и сложил их в папку.

Вышел из дому, зашагал двором к юрте. Посмотрел, — мать на крыльце; тут она могла наблюдать за ним сколько хотела, это лишь бумаги отбирали его у нее. И опять он уезжал… Кемирчек взял топор, отправился к поленнице. Поставил чурбак из тех, что напилил вчера с братом, и, попрочнее уперев в землю ноги, привычно замахнулся… Выдох!.. Распрямляясь, еще вбирая в грудь воздух, увидел: разгладилось лицо у матери. Вот и младший ее сын за настоящим занятием…

Как хорошо сделать ей приятное.

Яконур был ее Яконуром, но все эти его бумажки…

Глянул на поленницу. Пожалуй, зимы на две уже дров хватит… Улыбнулся. Поднял голову.

Горы, оградившие долину кольцом, едва разомкнуты в одном только месте, там, где вырывается отсюда Снежный и выше него прорублена в скалах дорога; прозрачные облака лиственницы, парящие над склонами; россыпи овец между ними; курган, оставшийся от поры, может, Чингисхана, может, Аттилы…

Здесь Кемирчек родился.

Его прекрасное детство… На него распространялось все уважение к деду, именем которого его назвали; с ним обращались мягко и осторожно, говорили негромко, чтобы не спугнуть вселявшуюся в него душу предка, ей придавался образ птицы. Позднее, познакомившись с генетикой, он смог оценить эту мудрость…

Здесь Кемирчек встретился с Косцовой.

Она приезжала в школу; сидела на уроках, разговаривала с выпускниками; увезла его с собой…

А старший брат, вернувшись из армии, поставил дом, женился, взял в колхозе отару. Вчера прискакал с пастбища на своем гнедом… Вечером сидели с ним в юрте у очага; потом пришла Элбире; держалась поближе к мужу. В котле, в черной от ночи воде отражались искры и пламя, поверху тянулись, проплывали лоскутья легкого дыма и пара. Когда потом поднялись, — постояли еще втроем у огня; и вдруг подумалось о том, что сегодня ночью волосы Элбире будут пахнуть дымом для брата, а волосы брата будут пахнуть дымом для Элбире, — дохнуло, с дымом, чужим счастьем… Искры быстро, поспешно взлетали к вершине конуса юрты и устремлялись дальше, в небо. И когда вышли втроем, оказалось, что на небе множество звезд…

Кемирчек стоит и улыбается под материнским взглядом.

Одной рукой отводит волосы со лба, другой придерживает у ноги топор.

То, что находится в его папке, по общепринятым критериям, принадлежит к классу работ прикладных, не фундаментальных. Однако эта работа нужна Яконуру, а он родился на Яконуре.

Он стоит под материнским взглядом во дворе, у поленницы, между юртой и домом, среди овец и лиственниц на склонах, невдалеке от кургана; кольцо гор, ограждающее долину, разомкнуто перед ним к Яконуру. Отсюда он может оглядеть всех, кто собрался у озерка, таких разных, местных и пришлых, с высшим образованием университетским и таежным, с устремлениями благородными, низкими и средними, по-своему понимающих добро, зло, настоящее и будущее, — всех видно хорошо, и можно определить свое место в мире с наименьшей вероятностью ошибиться.

Вот оборачивается; председательская «Волга» подкатывает по траве к раскрытой калитке. В новенькой темно-вишневой машине за рулем невыспавшийся, как всегда, Ыстак («опять родиху ночью доставлял»); рядом с ним, между передними сиденьями — карабин («может, кабарга попадется или там заяц»). Сейчас состоится чаепитие перед дорогой, а затем Ыстак повезет Кемирчека туда, где посреди степи возвышается полосатая пирамидка, к которой прилетит самолетик и, не выключая мотора, заберет здешних своих пассажиров.

Сегодня Кемирчек делает модели Яконура первую пробу.

* * *

Вдовин смотрел удивленно на разломанный карандаш в своих руках. Что происходит? Хотел встать… Снова откинулся на спинку кресла. Бросил перед собой половинки карандаша, они ударились о стол, упали на паркет, покатились к двери.

Только бы никто не вошел!..

С того момента, когда он послал машину за Яковом Фомичом, с того самого момента Вдовин был в напряжении. Как пойдет разговор? Как ему держаться, с чего начать? В том, что Яков Фомич возликует, станет в душе, а может открыто, злорадствовать, торжествовать, — Вдовин не сомневался. Вопрос был только, какие номера он при этом выкинет и как на них ответить.

Якова Фомича разыскали в его берлоге, привезли. Он вошел, поздоровался вполне корректно, руки не подал — сел, войдя, сразу у двери, далеко от стола, решив таким образом проблему рукопожатий для них обоих. Приволок с собой сетку, в ней была какая-то банка; устроил ее в ногах.

Вдовин сказал ему все необходимое, представив это как совместное предложение Старика и Свирского. Ждал. Тогда, видно, и оказался карандаш опять в его руках. Да, сидел за столом, смотрел прямо перед собой на Якова Фомича, примостившегося на стуле у самой двери; ждал. Яков Фомич вежливо, в двух словах очень тихим голосом поблагодарил и отказался, затем встал, взял свою авоську и удалился, аккуратно притворив за собой дверь…

Сломанный карандаш на полу, одна мысль — только бы никто сейчас не вошел.

Ждал привычных номеров… Случилось — непонятное! Дурак, бестолочь, пусть бы согласился, терпел бы его, ладно… Впрочем, лучше же, что отказался… Баба с возу… Но если выплывет наружу все то?

Медленно, очень медленно Вдовин справлялся с собой. Рационализировал происшедшее. Уходил в логику, варианты, доводы. Искал и там опоры… Находил. Ему рассказывали, чем занялся Яков Фомич; Вдовин припомнил, вскипел. Встал наконец, пошел по кабинету.

Он чувствовал себя человеком своего времени, у его века были новые темпы, были стремительные успехи естественных наук, были атомный котел, компьютер, полупроводники, ракеты, синтетические материалы, были железные правила и алгоритмы формально-математической логики, требованиям которой должен подчиниться мир; и была категория людей, заправлявших всем этим и потому необходимых веку и — первых в нем. Кто не понимал этого, кто почему-либо отставал, не соответствовал — тот выпадал из развития, из всего неостановимого, мощного процесса и, конечно, из категорий первых людей нового века. Такие и выходили в шавки, лающие на слона…

Да о чем он! Поддал ботинком осколки карандаша, загнал их под сейф, чтоб глаза не мозолили. Пускай живет как хочет… Вдовин пошел к столу. Надо позвонить Старику, вот побесится.

И ведь не чужак, занюханный какой-нибудь гуманитарий, — свой! Отступник. Проще всего — своих продавать… делать капитал на прогрессе… это не работать. Вежливо-то как отказался… благодарил…

А, черт! Вдовин остановился перед столом. Ведь это же и есть то самое — номер, который отколол Яков Фомич! Он-то недоумевал. Удивлялся!..

* * *

Потом наступила пауза. Свирский постукивал пальцами по столу.

Ольга сказала то, что откладывала:

— Каковы возможности очистки радиационными методами?

Борис повернулся к ней.

Посмотрела ему в глаза… Ничего.

Совсем ничего в ней не произошло.

Вообще ничего не произошло.

Откладывала, готовилась; собралась и — вот… Просто смотрела. Просто вопрос.

Сколько встретилось всего, сколько скрестилось в их встрече здесь, на совещании, как переплелись тут их прошлые жизни, общая и последовавшие за ней раздельные, все пройденное, все пережитое и нажитое, отгоревшее и окрепшее, характеры, убеждения, понимание самих себя, другого, целого мира!

То ленинградское утро, когда она уговорила Бориса взять направление на Яконур… Да, это она сделала. Она родилась на Яконуре, и она не могла не вернуться. Яконурские возвращаются.

Тот воскресный обед у бабы Вари…

Тот день, когда она ушла с комбината…

Тот вечер, когда шагнула она к краю пруда — аэратора, гордости, да, наверное, гордости Бориса, венца, можно сказать, всех его многих дел, его трудов, Борис так долго бился над ним… Пена жила, шевелилась, она находилась в непрерывном диковинном движении, это было огромное, полное сил чудовище, непонятное, враждебное, опасное; нелепо казалось даже предположить, что оно не само тут появилось, а сработано людьми, — но его создал, о нем заботился ее первый мужчина…

Эти часы на совещании. Слушала всех и убеждалась: для одних мир — система глобальных связей — экологических, нравственных, человеческих; для других — набор отношений внутри отдельных фрагментов существования — экономики, интересов производства, своей отрасли. Разная картина мира, разный и ход мыслей… С кем оказался Борис! Она и раньше об этом думала: как он может служить у Шатохина?.. Вот — честный человек, прекрасный специалист, а туда ли он направил свою энергию и твердость, свои способности и знания, на верный ли путь, на стоящее ли дело? Вопрос не редкий…

Сколько сплелось, перекрестилось в эту минуту — все, что она отрезала когда-то, и все, что обрела!

Те дни, когда она решила: она не должна больше оставаться с Борисом…

Тот поздний вечер, когда появился Герасим…

Та ночь, когда стояли они вдвоем на берегу Яконура у обрыва, за краем размытого круга света от костра, — на берегу ночи… Перед отъездом — канистру стоков Герасиму привезла; подарочек… любимому… Но ведь это Яконур, ее Яконур!

Столько в ее вопросе Борису перекрестилось и сплелось…

И — ничего не происходит.

А слова-то, слова какие! «Возможности… очистки… методами…» С этими словами обращается она к своему первому мужчине. Вот и все, что она говорит ему спустя несколько лет. Все слова, которые может ему сказать. Других слов нет. Нет других вопросов, кроме этого. Не о чем больше говорить, лишь обратиться к первому своему мужчине как к специалисту, как к эксперту. С вопросом о перспективах любимого своего. В его замыслах. Опять-таки по работе. Которые сама ему внушила.

Кошмар.

Себя пугаешься… всего пугаешься…

Ксения, Ксения, прошу, помоги Борису!

Борис:

— Есть некоторые данные, что при облучении в принципе образуются вполне нужные соединения. Но по-настоящему возможности радиационной очистки никому еще не известны.

И у него слова — тоже. «Данные… в принципе…»

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. В. А. Васютинский, Г. Быков, J. L. Hammond, В. Hammond, П. Манту, Г. Дж. Колл, Ф, Ротштейн, С. и Б. Вебб, Lipson…

* * *

Некорректно.

Так дело не пойдет, нет… Вдовин определенно выдавал малое за большое!

Герасим встал, начал говорить. Отбирал из доклада Вдовина только результаты и перечислял их один за другим; никаких комментариев — просто вычитал подачу материала, все то, чем результаты были обставлены. Сразу ясно: честная, но вполне заурядная работа. Незачем было раздувать.

Вдовин не дослушал.

— Неправильно!.. Неверно!..

Ну, началось.

Семинару, видимо, большое значение придавалось, он должен был что-то доказать отделу Элэл, впрочем, известно что; не зря же Вдовин все это задумал.

Пауза.

Герасим продолжил. У Снегирева специальная есть публикация, да и она, собственно, сделана в развитие того, что у Старика в монографии, да и у Жакмена…

Захар подсказал название, раздел и даже страницу. Валера со своего места еще добавил.

Вдовин:

— Знаю, знаю! Наука — это то, чем вы сами занимаетесь…

Затем — про неточности. Герасим перечислял, кивая в сторону доски. Вдовин поворачивался то к доске, то к Герасиму. Вскочил Михалыч, тянул палец к графику, он уловил еще пару ошибок.

Вдовин ринулся в наступление:

— Ничего не значит!.. Буквоедство!.. Что в лоб, что по лбу!..

Потом что-то новое:

— Вам бы родиться в средние века, тогда деление с остатком и без были отдельными науками!

Наконец выдохся…

А говорить по существу вышел Саня! Сюрприз — или этого надо было ждать?

Теперь поди разберись, где тут Санины грехи, где вдовинские… Литературу, положим, оба должны знать; воздух под максимально возможным давлением накачал в работу, конечно, Вдовин; ошибки, впрочем невеликие, видимо, принадлежат Сане… Герасим вытащил из кармана смятый листок — извещение о семинаре, расправил на колене, посмотрел, кто в авторах. Так! А отдуваться, естественно, Сане предоставляется… Тем более что Вдовин рассчитывал на полагающиеся Александру пышки, а получил синяки — за Саню…

Едва Саня начал — Валера пошел к выходу. За ним Михалыч. Валера и Михалыч встретились у дверей, заговорили о чем-то.

Захар перелистывал журнал.

Герасим продолжал сидеть рядом с Капой. Думал о Сане…

* * *

Элэл увлекся.

Вспоминалось само собой…

Прадед, рассказывала бабушка, происходил от яконурского казака, героя двенадцатого года. Она оставила Элэл копии бумаг: рапорт командира в канцелярию Надеждинских рудников о выступлении Караканского полка, маршрутный лист, несколько донесений.

В донесениях говорилось: «Находился во всех жарких делах»… «содействовал мне примером личного мужества»… С начала сентября он был в армейском партизанском отряде: полсотни гусар, восемьдесят казаков. К ним присоединились крестьяне, как это называлось… пришли с просьбой пожаловать им оружие и патроны. Уходя из Москвы, Кутузов оставил отряд для прикрытия петербургского направления. «Поскольку осеннее время и совершенно размытые дороги»… это Кутузов писал Винценгероде… «летучие отряды, которые будут иметь целью»… дальше забыл.

Каждый шаг казака был известен бабушке… Элэл представлял себе его отряд, или, как тогда стали называть, партию, — по описаниям бабушкиной подруги, тоже историка, она занималась Барклаем. Всадники, ищущие схватки… Вероятно, весьма живописного вида, там вон партизан в каске французского драгуна, там — крестьянин с рогатиной, в лаптях, но при блестящей стальной кирасе. «Устремил солдат на неприятеля и был виновником всему успеху», — говорилось в донесениях… «находился в самом сильном огне, был тяжело ранен в левую руку и, несмотря на сие, не оставил своего места и продолжал драться, пока был в силах»…

Вот каков он был.

«Стукнем чашу с чашей дружно! Нынче пить еще досужно; завтра трубы затрубят, завтра громы загремят»… Элэл провел языком по сухим губам и продолжал вслух, однако тихо, чтобы не смутить никого там, за дверью: «Выпьем же и поклянемся, что проклятью предаемся, если мы когда-нибудь шаг уступим, побледнеем, пожалеем нашу грудь и в несчастье оробеем…»

* * *

Назаров ждал этого. Вот уж сколько ждал… Пусть однажды возможно было от него отказаться; пусть. Но он знал, что без него нельзя обойтись, что наступит момент, когда его позовут, события шли к этому, надо было только выждать.

Обиды не пьянили Назарова, наоборот, он анализировал более четко и трезво, чем обычно. Вдовин был еще нужен Назарову, и Назаров выжидал, когда он наконец понадобится Вдовину.

Тем временем — наблюдал. Делал это не из одного, любопытства, Назаровым руководил личный интерес к игре. Наблюдал за маневрами Вдовина и реакцией Герасима… Герасим делал вид, что не понимает! Не могло же быть так, что он в самом деле не понимал? Да любому ясно было, что происходит. А Герасим упорно делал вид, будто не понимает; будто это его не касается; и даже — будто он стал другим!..

Между тем терпение у Вдовина иссякало, Назаров понял это, когда Вдовин принялся за Саню. Какую-то дохлую работку, статистические расчеты предложил Герасим сделать Сане для модели, Саня, конечно, рад был ему услужить и незаметно насолить шефу; Вдовин, по-видимому, узнал об этом сразу, да промолчал. Но вот Вдовин взялся за Саню и смял его; блокировал; отобрал у Герасима его приятеля. Саня был уже готов к этому времени. Созрел. Стоило ему увидеть, как может Вдовин давить по-настоящему, и все сочувствие Сани мгновенно улетучилось. Еще не дошло до открытого конфликта, а Саня уже сдрейфил и дал задний ход. Впрочем, его поведение можно было расценить как реалистическое: он осознал опасность и рефлексировал, почти на биологическом уровне; не мог же он и дальше заблуждаться в том, что такое симпатия и что такое сила, — понял, насколько зыбким стало его благополучие и как близки потери, и перебросился на ту сторону, которая сильнее. Колебаний практически не было, Назаров их почти не заметил, Вдовину тем более они остались не видны; так что все обошлось для Сани вполне благополучно…

А Герасим опять будто не понял, что произошло! Он, взрослый человек, которому никак нельзя отказать в уме и реализме, делал вид, словно ничего не случилось… Нет, Герасим упрямо продолжал стоять, как оловянный солдатик! Когда Назаров читал дочерям эту сказку, солдатик представлялся ему в образе Герасима. Он стоял со своей навязчивой идеей построить модель, со своими симпатиями к Михалычу и Захару, как солдатик со своим ружьишком, на углом кораблике, посреди ветров, раздуваемых Вдовиным!

Итак, Саня был выключен из игры; Вдовин таился, выжидал. Ждал и Назаров. Он вычислил Герасима, знал, чего Герасим добивается! Самому, единолично захватить лидерство, заполучить все — ни тематикой, ни авторитетом у ребят не поделиться со Вдовиным… Цель достаточно крупная, и конечно же Герасим решил идти к ней напролом, игнорируя любые события! Назаров понимал, что маневров с Саней здесь не хватит. Необходим потенциал помощнее. И продолжал выжидать, когда понадобится он. И вот — Вдовин зовет его…

Семинар, конечно, был последней каплей!

Назаров нужен Вдовину, как Вдовин сейчас нужен Назарову.

Поправил в приемной галстук… Раскрыл дверь. Вошел.

Он стоит в кабинете Вдовина, остановился, войдя; у той самой двери, через которую он выходил тогда, когда Вдовин от него отказался.

Еще вполне молодой человек. Нужный человек. Нужный молодой человек. Моложе Вдовина, покрепче, увереннее, с более твердым взглядом. Моложе и посильнее… Живое открытое лицо, волосы — с первыми признаками седины; одет просто и хорошо.

Его руки… Ничего примечательного. Не знаю, что сказать о них. Совсем нечего. Обыкновенные. Очень чистые руки.

Назаров — один из огромного числа людей, пришедших в науку, когда ей потребовалось все больше и больше работников. Число это слишком велико для того, чтобы его могли составить люди в каких-то известных отношениях однородные. Среди них немало оказалось привлеченных высоким престижем профессии и материальными благами; каменистые тропы познания, следовательно, понимались ими как должностные лестницы… Перечитал абзац и нашел много слов и сухих, и жестких; ну что ж, коли так и было. А работники требовались чрезвычайно, а растворение в общей массе происходило легко, — и, может, благодаря тому и другому их приняли вполне лояльно, совсем, кажется, небольшой терпимости достало, чтобы дать им хорошо прижиться. Они, кстати, не выкидывали таких номеров, как, скажем, Яков Фомич, как Михалыч или Герасим! Напротив. Это подкупало, особенно руководителей. Пришельцы становились надежной, прилежной, отлично управляемой частью механизма… Исследовательские результаты, правда, у них реже получались блестящими, — это как-никак были не ученые, а научные работники. Однако ни в коем случае их нельзя было попрекнуть ни бездарностью, ни леностью; способные и трудолюбивые, они хорошо делали очень важные дела; да вскоре без них, как и безо всех новых людей, уже ничто и не могло бы существовать и двигаться.

Будучи одним из них, Назаров в то же время выделялся одаренностью, которая соединялась с упорством и точным пониманием того, чего он хотел. Это сочетание сделало его ведущим специалистом в своем направлении; теперь Назаров планировал последующие шаги. Ему удалось выйти наверх, и вот уже среди лидеров он дрался за положение в науке и блага, которые оно дает. Он готов был добиваться своего хоть ценой подлости, хоть ценой инфаркта; согласен был, таким образом, платить и совестью и здоровьем — собственным сердцем и в прямом, и в поэтическом (Назаров!..) смысле слова. В этой драке у него имелись преимущества: немалый резерв лет, здоровье, энергия, особенный талант, современное образование; преимуществом — он сознавал — оказалось и то, что ему была безразлична безнравственность других.

Действовать Назаров старался так, дабы никто ни в чем не мог его упрекнуть. Он понимал, что это — по крайней мере пока, на его нынешней ступеньке, — едва не самое существенное из правил. Он умел ждать. Ничего не предпринимал, не удостоверившись, что наступил его момент. Выждав — действовал. В результате почти все в его карьере устраивалось как бы само собой. Упреки, когда их пытались предъявлять Назарову, оказывались в конце концов несущественными, во всяком случае ниже того уровня значимости, с какого он начинал обращать на что-либо внимание; они не задевали ни самолюбия Назарова, ни главных его интересов.

Вот он притворил за собой дверь; он в кабинете Вдовина; и пойдет сейчас дальше.

Назаров проходит к столу Вдовина, садится в кресло.

Вдовин:

— Я обдумал… Ладно. Переходи ко мне. Со всей твоей лабораторией.

Назаров (про себя): «Понятно… Кого убрал, кого пугнул, кого сманил. Теперь все пойдет в ход, чтобы насолить Герасиму. Это еще только начало, не крупно еще, все, конечно, впереди. Важно, что началось. Вступить в игру…»

Вдовин:

— Но — условие… Займешься моделью. Не параллельно Герасиму, а в контакте с ним.

Назаров (про себя): «Вот как… Разумеется, к чему лить кровь, зарабатывать дурную славу. Кто будет у меня заниматься моделью? Бред. Кому-нибудь из аспирантов всучить, двум-трем. Вот скоро уже и сможет Вдовин звонить повсюду: видите, я всей душой было к этому направлению, людей на него бросил, но — посмотрите, как оно бесплодно, как оно жалко. Известный вариант. Не спеша прикрыть, при всеобщем одобрении. Можно и вообще без суеты, просто подождать, пока само завянет, главное — делать вид, что поддержал бы, да нет возможностей, и — терпение, терпение… Если же станет у Герасима получаться, можно быть и поактивнее, сляпать там что-нибудь, а когда уже все созреет, на заключительной стадии — передать, в интересах науки, для успешного завершения из одной лаборатории в другую, довести модель быстренько и самим ее продать…»

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Старые времена. Тканье кисеи было ремеслом джентльмена. Ткачи всем своим видом походили на офицеров в высшем чине: в модных сапожках, гофрированной рубашке и с тросточкой в руке они отправлялись за своей работой и иногда привозили ее домой в карете (Кромптон). Но — техника. Первым толчком явилось изобретение Вильяма Ли, священника из Ноттингема, 1589 (брошюра XVIII века). Вязальный станок состоял более чем из 200 частей, сделанных кузнецом, столяром и токарем, количество спиц доходило до 100, каждая действовала одновременно, и помещались они на стальной раме (петиция Карлу II). Поток изобретений: летучий челнок Кея (1735), прялка Дженни Харгревса (1765), механический ткацкий станок Картрайта (1790) и т. д. Промышленность. Брат Ли, взявший в свои руки все дела после его смерти, вернулся в Англию. Этим самым в Лондоне установился центр промышленности, которая настолько быстро развивалась, что уже в середине XVII века во всей Англии насчитывалось 660 станков (сэр Джозайя Чайльд, „Рассуждение о торговле“ (1670). Следствия. Я слышал, что в промышленных округах Йоркшира все больше проявляется отчаянная нужда и бедность (лорд Оклэнд). Когда машина постепенно овладевает известной сферой производства, она производит хроническую нищету в конкурирующих с нею слоях рабочих. Когда переход совершается быстро, ее действие носит массовый и острый характер. Всемирная история не знает более ужасающего зрелища, чем постепенная, затянувшаяся на десятилетия и завершившаяся, наконец, в 1838 г. гибель английских ручных хлопчатобумажных ткачей (Маркс, „Капитал“). Бесконечной жестокости хозяев по отношению к рабочим нет примеров в летописях тирании и насилия, ибо ткачи едва-едва зарабатывали себе на хлеб, и масса семей влачила самую жалкую нищенскую жизнь (дневник Роуботтома, ткача из Ольдгема). Начало. Джентльмены! Ваше время взяться за любопытные изобретения, отобравшие работу у бедняков… От солдата, вернувшегося к своей жене и плачущим сиротам (анонимное письмо к „мистеру Бенджамену Эрбгауз, члену парламента от Хидена“)».

* * *

Шлагбаум был закрыт. Герасим притормозил, остановил машину; выключил зажигание.

Брус в белую и красную полосу перед самым капотом; монотонное мигание фонарей: левый, правый, снова левый, снова правый… Герасим посмотрел в одну сторону, в другую; поезда не было видно.

Рельсы, рельсы, рельсы…

Оборвал себя: не отвлекайся. Как бы тебе этого сейчас ни хотелось. Соберись, ты должен подвести итоги.

Новые итоги! Совсем новые…

Ну что ж! Семинаром все закончилось… В течение какого-то часа после своего выступления он убедился, что все двери для него одновременно захлопнулись. Видно, этого только Вдовину недоставало, еще одного — чтобы принять четкое решение, начать действовать всерьез и перекрыть последние возможности, последние лазейки, последние дырки, которые Герасиму еще удавалось использовать для своей работы… Едва успел ампулы с кобальта выцарапать! Вдовин обставил все очень аккуратно, он действовал в интересах истины, он защищал академическую честь и государственную казну от самозванца, от авантюриста, он боролся за эффективность, за что-то там еще… Ни тебе установок, ни людей — ничего. И в заключение этот ход с Назаровым; для надежности. Ну, сам-то ход так себе, невеликого значения событие, подумаешь; бывает. Но по нему ясно, что Вдовин в самом деле решил все окончательно.

Попытка поговорить со Вдовиным… Как это в голову пришло? Экспериментатор… Вот так-то! Он хотел измениться, стать другим, не таким, как эти люди, Вдовин и прочие, отойти от них, оторваться, у него вроде иные, отличные от них, начались уже и мысли и поступки, — но необходимость в контактах с ними была посильнее его намерений, разорвать эти связи оказалось практически невозможно, И — чтобы по ступать по-своему, делать новые свои дела, он должен — обстоятельства вынуждали его — обращаться за помощью, с просьбами туда же, ко Вдовину! Без Вдовина, которым Герасим быть не хотел, он не мог стать не Вдовиным. Парадокс… Неприятно. Ему было неприятно в разговоре со Вдовиным выдерживать тот небрежный, иронический тон избранных, который принят стал в этой среде для этих целей еще до того, как Герасим закончил университет и вступил в нее, тон, который он с восторгом когда-то усвоил, казалось, навсегда, поверил (заблуждение не только Герасима), будто в этом есть что-то естественное и даже традиционное; и вот о дорогих ему делах, с новым своим отношением к ним, — Герасим говорил в той же манере! Прикидывался. Маскировался. Напрасно! Вдовин — в ответ — о вариантах тематики… потом перешел на ВАК: что-то нет утверждения Герасимовой докторской, все ли там в порядке… затем упомянул о возможностях трудоустройства… Герасим и не ответил ему, как следовало! Опешил… Сгорал со стыда… Не думал никогда оказаться в такой роли, а оказавшись — не мог представить себе, что с ним, да, с ним это происходит, что это все в действительности…

До сих пор были только сигналы, тревожные сигналы об опасности. Теперь пришла сама угроза, выраженная прямо, явно, точными словами.

Была ли она реальной? Да. Перед ним опустили шлагбаум.

Герасим не мог продвигаться вперед в работе — ни с моделью, ни с очисткой. Это было главное. А к тому прибавлялось и многое другое… Он вообще не мог двигаться вперед! Шлагбаум!

Институтская буфетчица на все претензии к ней отвечала: «Я-то себе работу найду! А вот у вас лаборатория сгорит — вы куда пойдете?» Не то чтобы она была права абсолютно! Но и не была не права совсем…

Он мог теперь только терять… Жалко? Конечно, жалко. Да ладно… Эфемерные ценности. Машину — продать… Хотя и машину, черт возьми, жалко! Он к ней привык.

Герасим посмотрел еще раз, — поезда все не было; открыл дверцу, вышел. Шагнул к бело-красному брусу, положил на него руку.

Дерево как дерево… Усмехнулся. А не пускает!

Герасим вспомнил, как считал пустым шумом разговоры О вдовинском давлении на ребят Элэл. Похоже думал и о происходящем на Яконуре… Что это у него, вправду! — запаздывание… Нет, все кругом было серьезно.

При том, какое место занимала в его жизни работа, — теперь получалось так, что он не мог делать ее дальше. Да и все, что удалось ему сделать, должно было остаться незамеченным, неоцененным; вероятно, и начисто пропасть… А он хотел делать свою работу. И хотел — разве это не свойственно человеку? — чтобы сделанное им и стало полезным, и — было замечено.

В прошлой своей жизни он привык непрерывно вырастать из своих одежек, его профессиональное продвижение было уверенным и быстрым; едва старая форма начинала трещать по швам, его уже ждала новая: следующая по восходящей линии задача и все, что к этому, — положение, престиж… Теперь он вынужден был (в лучшем случае) стоять на месте. На самом-то деле он продолжал расти, он успевал, ему следовало перейти в следующий класс, — а его оставляли на второй год…

Естественный ответ на несправедливость — обида.

Обида, обида!

Показался поезд. Герасим пошел к машине. Сел, захлопнул дверцу; включил зажигание. Он торопился к Снегиреву.

Поезд прошел. Шлагбаум не открылся. Герасим заглушил мотор.

Остановка!

Тогда тоже была остановка, — когда ему враз открылось такое важное для него, когда он вспомнил о кобальте… Но тогда он сам остановился, чтобы собраться с мыслями. Теперь его остановили… Едва успел он подумать: вот светят стержни на его яконурские ампулы, любимая пишет, что любит, ребята его приняли, модель должна получиться, у него есть настоящее, будет будущее, он победитель!

Шлагбаум не открывался.

Обида, горечь…

Герасим посмотрел в зеркало: целый хвост уже за ним…

* * *

— Профессор Савчук, — сказал Свирский, — но мы же видели, что очищенные стоки почти не отличаются от яконурской воды!

— По цвету, — сказала Ольга.

— Хорошо, по цвету. Тоже немало! И по химическому составу нечто совершенно иное, а? Или вы предпочли бы, чтоб комбинат прямо сливал в озеро свои отходы, безо всякой очистки?..

— Вопрос стоит не так, — сказал Ревякин.

— Думаю, вы все же искренне должны быть за нынешнюю ситуацию. И давайте не станем забывать о том, что очистка не кончается на территории комбината!

Кудрявцев:

— Действительно, почему кто-то считает, что комбинат и озеро существуют отдельно одно от другого? Они тесно взаимосвязаны. Это единая система. Именно система! Вот единственный верный подход: озеро принимает в себя стоки, чтобы очистить их и таким образом предоставить для производства новую свежую воду. По существу, Яконур — это цех комбината, один из цехов!

— Уже цех… — опешил Савчук. — Быстро вы его!

Шатохин:

— Вот, товарищ Савчук, вы называете себя ученым! Уже который год только деньги зря тратите и смущаете общественное мнение. А вот человек разобрался — и сразу сказал все как есть!

— Не цех, а свалка, — поправила Ольга. — В воде нельзя устраивать свалки. Плюс яконурские ветры, они разгонят грязную воду по всему озеру.

— Но почему же грязную! — воскликнул Свирский. — Ведь мы видели…

— То, что мы видели, — перебил Савчук, — осветлено с помощью коагулянтов. Когда их добавляют, стоки и вправду делаются значительно светлее. Эффектно. Но часть коагулянта не желает выпадать в осадок, остается в воде и уходит в Яконур. А для озера это…

— У вас есть доказательства? — спросил Свирский.

— Есть! — Савчук выложил на стол пачку листов — работу Коли Калугина. — Присутствие в воде самых ничтожных количеств коагулянта вызывает у рыб немедленную реакцию.

— Какую?

— Вот осциллограммы импульсов мозга…

— Обоняние?

— Да, обоняние! И явная реакция. Разве этого мало?

— Не могу сказать, чтобы это было уж очень существенно…

— А я считаю, существенно!

— Пожалуй… Но, как хотите, а в вашем небоскребе претензий к комбинату — это весьма маленький кирпичик.

— Ладно, — сказал Савчук.

Отбросил отчет Калугина на край стола.

— Ладно, — сказал еще раз. — Пусть. Будут и другие кирпичи, поувесистей… Сегодня же!

Повернулся к Ольге.

Ольга кивнула Савчуку. Сегодня — ее доклад… Наступил наконец день пустить в дело ее результаты, дать ход материалам экспедиции; они лежали, запертые от всех, дожидаясь своего дня, и вот — этот день наступил.

— Не знаю, — добавил Савчук, — что сможет тогда сказать руководство комбината!

* * *

Снегирев думал о человеке, который сидел перед ним. Человек этот был молод. Заметно было, что он очень устал. Модель так измотала его? Младший коллега, равный соперник… Видно было также, что Герасим нервничает; беспокойство его, похоже, относилось не только к теме разговора, тут, кажется, и другое… С годами жить не становится проще, но в этом возрасте, пожалуй, особенно…

— Сколько рад получил образец?

Снегирев не помнил.

— Сколько времени облучали?

Снегирев не помнил… Досадно! Есть записи в журнале, можно сейчас же пойти на установку и посмотреть; не из-за памяти досада. Для чего молодой человек задавал второй вопрос? Решил, будто он скрывает результаты? Неужели похоже, что он совсем из ума выжил? Ну да, конечно: не говорит дозу — надо узнать время и вычислить ее, мощность источника известна…

Снегирев расстроился.

Сидел, потирал колено, смотрел мимо Герасима, в окно, на серые лабораторные здания во дворе.

Ладно… Чего там… Зато в этого молодого человека можно, кажется, поверить…

Снегирев догадывался, какое впечатление он производил на тех, кого, бывало, заворачивал. Старец, который боится выпустить тематику из-под своего контроля! Только тем и озабочен, как бы у него чего-нибудь не украли! Господи, да разве он об этом… Он не хотел, чтобы все оказалось скомпрометированным. Легко может получиться, при нынешних оборотах… Ухватятся люди энергичные, предприимчивые. Шумные. Некомпетентные. Да, эти вот, их кругом много! И можно ставить крест. Конъюнктура! В два счета сделают модной темой, выбьют под нее большие деньги, они-то знают как; и все только затем, чтобы на ней вырасти. А если у кого-то порыв, настроение, — тоже немногим лучше! И в том, и в другом случае результат — пшик… Нужны устойчивый интерес и квалификация, да, как всегда, эти две вещи нужны, квалификация и интерес.

У Снегирева было особенное отношение к этой работе…

Я вижу его.

Вот он сидит в кресле, потирает колено. Сидит прямо, как на стуле. Густые седые волосы; несколько глубоких, будто прорезанных в смуглой коже, морщин — на лбу, по щекам; светлые голубые глаза. Смотрит то на Герасима, то мимо, в окно.

Рука его, с короткими крепкими пальцами, в набухших буграми и линиями венах, смуглая, красноватая, — на сером полотне; напоминает упавший кленовый лист…

Личное было у него отношение к тому, чем он теперь занимался.

«Сэр! Некоторые недавние работы Ферми и Сцилларда, которые были сообщены мне в рукописи, заставляют меня ожидать, что элемент уран…» Шел всего только 1939 год, август; Эйнштейн на даче в глухом уголке Лонг-Айленда подписывал письмо Рузвельту; рядовой Снегирев служил в химвзводе, вслед за Карпатами предстояли ему войны финская, потом Отечественная. «…Это новое явление способно привести также к созданию бомб, возможно, хотя и менее достоверно…» С тем котлом, который пустили на теннисном корте под трибунами университетского стадиона в Чикаго (сталинградская зима, ленинградская блокадная зима), недурная была связана жидкость, — бутылка кьянти, ее там же распили после запуска. Но проблемы-то стала подбрасывать вода! Вызов, задание… Вода в реакторе, естественно, распадалась на водород и кислород, — гремучая смесь, в любой момент готовая рвануть и разнести все к чертям. Не сразу выяснилось: процесс сам по себе балансируется, снова образуется вода, только некоторое количество выделяется над поверхностью; опасности нет. Заключения, рекомендации… Их принимали, а все же из предосторожности еще продолжали ставить дорогие устройства. Снегирев доказывал свое. В конце концов он подписал очень крупные бумаги. Разумеется, едва лишь он это сделал, произошло ЧП; его вызвали на реактор, где концентрация водорода повысилась в десять раз, переполох был страшный; оказалось: опытная лаборантка в декретном отпуске, а новенькая ставит запятую на один знак правее, чем надо…

С годами у комитета наросли собственные специалисты, к Снегиреву лишь изредка обращались за консультацией; он увлекся моделью, притом работа по уравнению Морисона сама собой вышла из давней его гипотезы; однако постепенно все больше места в жизни Снегирева занимали внуки, они успешно теснили модель, Снегирев уже всерьез начинал думать о пенсии. Но когда новые задачи по воде приняли для него вид вполне оформившийся, — он заметил, что стал проводить в лаборатории значительно больше времени.

Отвлеченные мысли, даже и не новые, в приложении к собственной жизни могут давать многие эффекты… Все как-то очень точно подоспело к той поре, когда Снегирев вошел в возраст, заставивший его осознавать себя заново, с нынешнего положения его во времени. Он видел: друзей начали осаждать болезни и молодые коллеги; теснимые ими, друзья отступали в замы, а потом и на следующий запасной рубеж — делались консультантами, столько было надежд на это слабое сочетание букв, однако в конце концов оказывались на пенсии; в пенсионерах числились, как правило, недолго, случалось даже — недели; пошли некрологи… Совсем не одно и то же — поиски смысла своей жизни, когда она перед тобою почти непочатой еще дорогой, или тогда, когда уже есть на что обернуться и есть еще куда вглядываться, или — когда остался обозримый без труда участок пути, а перспектива возникает, только если смотришь за спину. Снегирев не собирался идти вперед, глядя назад; но всматривался в свое прошлое, чтобы составить события своей жизни в логическую последовательность, найти в них единый смысл — цельную задачу, которую он своей жизнью решал, которая его личной судьбой решалась в другой цепи — глобальных событий, начавшейся задолго до его рождения и продолжающейся в бесконечность, за пределы, в каких он мог существовать физически, и далее за пределы, которые он мог охватить сознанием. Ему дано было чувствовать, как в его биографии, в родословной его профессии, в самом смысле его работы завязались в узел давнее, нынешнее и будущее… Профессия Снегирева продолжала приводить его биографию к реальным человеческим проблемам, притом неотложным. В его работе и его понимании своей ответственности проявилась связь времен… Все эти раздумья, все они вместе, нужны были Снегиреву и для его нынешнего состояния, и чтобы достойно пройти оставшиеся годы. Он хотел жить еще долго и увидеть, что будет дальше.

Итак, вступив в свой последний возраст, Снегирев задумал повернуть свою судьбу. Решение обосновалось ощущением необходимости. Это не были жесткие обстоятельства того периода его работы, когда ему говорили «сделай», и нельзя было не сделать; не были это и условия успешности следующего периода, того времени, когда он удерживал ведущее положение в своей области исследований. Теперь необходимость выступала в новой форме, третьей, какую он узнал за свою жизнь. Снегирев мог подчиниться ей, мог и сделать вид, что не замечает ее или что его это не касается; но последние две возможности он рассматривал лишь гипотетически: необходимость была сильна, глобальна и в то же время — была личной.

Воспользовавшись случайно возникшим в лаборатории разговором (обсуждалась статья на экологические темы в популярном журнале), Снегирев попытался перевести его на возможности радиационных методов. Его не поддержали, — статья обсуждалась горячо, но так, будто, по впечатлению Снегирева, речь шла о шансах футбольной команды, а не человечества; или о чем-то таком, что делается на другой планете. Снегирев еще переживал по поводу первой неудачи, когда вдруг лаборатория подверглась налету группы энергичных людей из отраслевого КБ; они были озабочены очисткой отходов своих предприятий; Снегирев вел с ними долгие переговоры, он понимал: вот здесь можно что-то сделать. Гости кивали головами, записывали; во второй раз они не появились. Снегирев ломал голову: что же им было нужно, зачем они приезжали? Это была в его жизни встреча еще с одним явлением из тех, какие он затруднялся понять…

Наконец, через друзей, Снегирев связался с крупным институтом, где его предложениями заинтересовались. Там выделили трех сотрудников, удалось сагитировать и кое-кого из своих; работа началась. Контакт был хороший, — хотя, конечно, бесконечные звонки, сложные договоренности отнимали много времени, а дело подвигалось не совсем так, как задумывал Снегирев, он привык к иным темпам и масштабам… Первые эксперименты закончились успешно. На продолжение запросили не так мало и не так уж много. Бумаги ушли — и завязли где-то. Поговаривали, что, видно, мало все же просили, несолидно..

Снегирев пожимал плечами. Получалось так: с одной стороны, все знают о проблемах с водой, все о них говорят; с другой стороны, люди, предлагающие метод очистки, не могут найти, кому он нужен. Всегда Снегирев готов был исполнять разнообразные дополнительные обязанности, которые на него накладывало его положение, — пусть они отрывали его от главного, но в них присутствовал определенный смысл; а тут выходило нечто странное, ему непонятное, с самого начала нелепое…

Люди Снегирева отправились по министерствам, по главкам. Когда возвращались, рассказы их начинались с того, что все их встречали очень приветливо; но каждый отсылал к другому. Открывая новую дверь, надо было объяснять все с самого начала… Под конец снегиревские послы попали в такой кабинет, в котором им ответили, что они напрасно беспокоятся, все давно в порядке; развернули перед ними некий координационный план и продемонстрировали в нем строчку, где записана их лаборатория с этой темой. Что в порядке — оставалось, однако, неясно, и причин для беспокойства едва ли оказывалось меньше. Кто включил Снегирева в план, каким образом, почему Снегиреву ничего не известно? Не сделано ли это для галочки? Как заполучить людей, чтобы выполнить работу?

Снегирев обратился к Старику. Это было не в правилах Снегирева, но и ситуация складывалась необычная. Старик принял его хорошо. Люди Снегирева составили пространное, обстоятельное, вежливое письмо на Усть-Караканский комбинат, с обращением к директору по имени-отчеству. Там были только предложения, никаких просьб. Старик одобрил и подписал.

Ответ пришел не только без имени-отчества Старика, — а ведь все-таки Старик, можно было бы уважить! «На письмо номер… от такого-то числа… сообщаем…» Дальше официально и довольно резко говорилось, что вопрос о целесообразности привлечения лаборатории Снегирева к разработке очистных методов будет рассмотрен, о решении вопроса он будет извещен; подпись: Шатохин.

Снегирев успел перехватить это письмо; не мог допустить, чтобы оно попало к Старику.

Снегирев почувствовал, что его постепенно втягивает в такие отношения — с людьми, с организациями, с обществом, — в каких он не мыслил никогда оказаться! Он не хотел бы признавать факта существования таких отношений в принципе; и уж совсем не представлял себе — себя в подобном положении… Все это было противоестественным по самой своей сущности — не в ладах со здравым смыслом, несоответственно тому, что закладывалось в основу. Тем не менее такова была реальность! Или, по крайней мере, часть ее. Эти отношения существовали в действительности. Выходит, он не хотел ее знать. Однако он не мог и закрыть на это глаза: он уже находился теперь в таком, невероятном для него прежде, положении, которое нельзя игнорировать, оно диктует свои условия, — уже находился! Впервые во взаимодействии Снегирева с внешним миром появилось нечто, отчего он ощутил себя в чужой роли; она была ненатуральной для него как для гражданина, члена общества, непривычной была она Снегиреву и как специалисту, человеку своей профессии. Прежде его искали — не Снегирева лично, нет, но его готовность работать, знания, квалификацию, трудоспособность; вызывали, объясняли задание, указывали на важность и срочность, давали понять, что не сделать нельзя, он видел одновременно во всем этом и знак уважения к нему и доверия; он был нужен! Теперь же он сам предлагал себя — и никто не брал… А ведь проблема не была менее важной, чем та, тогда!.. Что происходило? Ему намекали, что он лезет не в свои дела… Он превращался в назойливого неудачника; в изобретателя вечного двигателя…

Нельзя утверждать, что предыдущая жизнь Снегирева была свободна от переживаний. Их было достаточно… Но теперь он вступил в новый трудный период.

Он заметил, что на какие-то вещи стал реагировать иначе. Многое, совсем недавно еще важное для него, отошло на второй план, уже не волновало. Взять хотя бы письмо, которое он получил вчера, — относительно Морисона…

Может, спрашивал себя Снегирев, его неправильно понимали? Он, возможно, делал неверные шаги… А Старик и Элэл? Старик поддержал Снегирева, но ограничился тем участием, о каком Снегирев его просил; Элэл, мнение которого всегда было для Снегирева первостепенным, отнесся к его затее скептически. Хотя обычно Элэл поддерживал все новые идеи. Не смутило ли его, что здесь явно прикладная работа? Но Снегирев настаивал на общественной активности, а не утилитарности; он смотрел вперед, как и положено человеку науки, а не выискивал мелкие эпизодические заказы! Были коллеги, которые одобряли Снегирева. Но и на их мнение он не мог опереться! В существе этого дела они мало разбирались, загруженные своими профессиональными проблемами; вполне вероятно, они просто из вежливости говорили ему приятное — хотя он не навязывался им — или, не исключено, из жалости, считая, что он взялся за эту работу, перестав выдерживать соревнование своей области… Ну а те, кто приходил к Снегиреву — и кого он заворачивал? Да, многое в них настораживало Снегирева и даже пугало; и сверх всего существовало еще нечто, для него решающее: в любом случае эти люди не выдерживали сравнения с теми, кто был его товарищами по исследованиям в первые годы…

Визит Герасима много значил для Снегирева.

Он всматривается в Герасима. Вот их уже двое. И потом — он надеется жить долго; но не вечно же… Этому молодому человеку не страшно передать то, к чему пришел… Да, и об этом ведь надо думать, никуда не денешься… Только бы не ошибиться! Может, удача в твоей жизни. Может, мало о человеке знаешь… Всматривается.

Еще — разговор о Морисоне.

Есть известие, и фантастическое и банальное одновременно. Будто бы на лекции в Штатах он представил свою модель. Это — фантастическая сторона события. Подал ее со всеми возможными эффектами, как фокусник, словом, в обычной своей манере, — это сторона банальная. Пишет человек, который на лекции присутствовал. Нет, по существу-то, к сожалению, ничего; человек этот не специалист. Так что лишь известие о факте. Будем ждать чего-нибудь более подробного…

Снегирев увидел, как изменилось лицо Герасима.

Не надо было говорить? Знал ведь: молодой человек устал, нервничает… Но что ж делать! Такова профессия.

Поднялся.

— Идемте на установку! Посмотрим в журнале, какие были дозы…

* * *

— …Кроме того, — продолжал Свирский, — опять-таки в связи с важностью проблемы в целом, необходимо внести в проект решения отдельным пунктом следующее: «Считать целесообразным укрепить руководство Яконурского института».

Ольга положила руки перед собой. Так…

Ревякин:

— Имеется в виду — снять Савчука?

— Я этого не сказал!

— Между тем, что значит «укрепить»? Известное дело! «Укрепить» — значит, новый директор?..

Ольга сжала пальцы. Да, Савчук рисковал реально. И не в первый раз… Ольга искоса рассматривала его. Нервничает? Нет… Плечи широкие, хорошо, молодец. Большой. Килограммов за восемьдесят. Лицо доброе. Усатый, пышные такие усы, тоже добрые. Руки крупные, сильные.

Вот — человек не родился на Яконуре. А принял на себя главный удар…

Ольга видела — он устал. Вон, мешки под глазами. А взгляд… Устанешь. Ничьих сил не хватит.

Вспомнила, как пришла к нему… Улыбалась. Такой уж был вечер. Весь вечер был такой… Сначала это ее решение, потом Герасим. Но тогда она еще не знала, что в тот же вечер ей предстоит и Герасим. О Герасиме она еще не знала, однако все уже начало меняться, начало с той минуты, как она приняла свое решение…

Верила Савчуку, верила в него, это уж просто вера была, вера!

Да и видела, как опасается его и считается с ним Свирский. Чувствует настоящего противника…

Савчук не знает еще, что она была у человека с длинными, совершенно седыми волосами.

Оттого и пошла туда — не ждала ничего хорошего от сегодняшних споров… Что-то надо было делать, срочно надо было сделать что-то!

Когда-то речь вели о том, можно ли вообще поставить комбинат на Яконуре или нельзя… А там уж проектное задание оказалось готово, и разговоры пошли иные, строить или нет… Потом строительство началось, и тогда было решено: если комбинат примется загрязнять озеро — немедленно остановить производство… Теперь, когда ясно, что он губит Яконур — перешли к обсуждению: насколько быстро?..

Происходило привыкание. Перенос нуля. Изменение уровня отсчета… Будто договаривались сами с собой. Каждый раз — новый уговор: начнем считать вот так, вот отсюда.

События, поскольку им был однажды дан ход, пошли дальше сами. У них словно оказался какой-то свой сверхъестественный и сверхмощный движитель. Таинственная сила. И словно то, что было пущено однажды людьми, не только шло дальше само, независимо от них, но и не выпускало уже людей из этого своего, от них самостоятельного, движения и все далее увлекало их с собою. Обретало власть над ними. И похоже становилось, что воля людей не способна как-либо это движение изменить. Разве только вокруг него создать что-нибудь… некое оформление. Решение, например. Комиссию.

А на Яконуре, Ольга знала, вся цепь нарушена, от травы до рыбы… до человека!

Теперь вот комиссия будет что-то решать. А кто в комиссии? Свирский. Яконура в глаза не видел… Ну, поедет, увидит. Что с того?

Да пусть бы не любовь к природе, так сострадание! Неуязвимый человек, непромокаемый для самых простых чувств, для самых простых аргументов… Почему все же? Характер? Служба такая? Вот как склоны теперь стали по берегам Яконура — не принимают воду; отказываются. Она и идет поверху… и губит дома в долине.

Что-то надо было делать. Не дать успокоиться. Вернее, не дать успокоить.

Свирский разработает проект решения для комиссии. Он не напишет, что все хорошо. Предложит меры. Какие-нибудь… это пойдет в печать. И успокоит общественное мнение…

Вот один подходящий пункт у Свирского уже есть. Действительно, на Яконуре не все в порядке; отчего бы не предположить, что виноваты в этом научники, почему они допустили там у себя непорядок? Следовательно, надо соответствующее научное подразделение укрепить. А укрепить — любому понятно — означает снять директора, заменить его… кем-то более сговорчивым.

* * *

Герасим отдал талоны, вернулся к машине. Прислушивался, как гудит в шланге, поглядывал через раскрытую дверцу на указатель. Едкий запах бензина, тяжелый дух плавящегося асфальта… Убрал шланг на место, завернул крышку бака, сел за руль. Машина была раскалена и переполнена своими запахами.

Завел мотор. Ехать Герасиму было неблизко, на комбинат.

Все делал механически. Как автомат. Мысли были далеко. Вдовин, шлагбаум… Морисон… Достал платок, вытер лицо. Потянулся к дверце, чтобы захлопнуть.

Увидел Ксению. Она шла к нему.

— Подвезете до почты?

В пути стало прохладнее. Ветер, вливаясь, отражался от заднего стекла, метался по машине. Ксения придерживала волосы рукой.

Герасим спросил, не закрыть ли окно.

— Нет, — ответила Ксения. — Хорошо.

В другой руке у нее были два паспорта.

Ксения заметила его взгляд; раскрыла один паспорт, затем второй. Герасим увидел молодые лица, женское и мужское.

— Наши, из поселка… Вечером в пятницу поехали на ту сторону в гости. На лодке. А тут — толчок. Ну и накрыло волной… Вчера только Яконур отдал. Вот телеграмму отправлю родственникам.

Молча добрались до почты.

Ксения вышла из машины; потом неожиданно быстро наклонилась к окну и, глядя исподлобья в глаза Герасиму, сказала:

— Нам с вами надо поговорить… Заезжайте за мной вечером на сейсмостанцию, ладно?

* * *

А с маминой стороны родословная Элэл шла от штурмана, участника Великой Северной экспедиции, выпускника петровской навигацкой школы…

Первая весна: на дубель-шлюпке, построенной в Надеждине, отряд спустился к Ледовитому океану. Сразу двинулись дальше, к цели своей — неведомому северному полуострову. «Льды на глубине от четырех…» так, кажется… «и до десяти сажен…», да как-то так… «и глубочае лежат, точно не вяща густ…», потом что-то про расстояния… «но божескою помощию безвредно прошли» (донесение Берингу). Но потом настигли холода, лед приковал судно к устью сибирской реки. 13 ноября, запомнил Элэл, солнце ушло за горизонт, началась долгая полярная ночь…

Вторая весна: река вскрылась, но лед начал отходить от берега только в августе. Быстро, на всех парусах, судно двинулось на северо-запад. Сквозь туман проступил наконец их полуостров… Но с каждой милей пути дубель-шлюпку все плотнее окружали «стоячие льды, которые»… как это было сказано… «де ветром и морем не ломаны и…» помнил ведь… «подобны таковы, как зимние». Штурман произвел обсервацию; выяснилось, что так далеко на север еще никто не заходил. Мороз тем временем усиливался, разводья уже покрылись шугой… Обер- и унтер-офицеры собрались на консилиум. Составили протокол. Каждый расписался под общим решением: ледовая обстановка вынуждает вернуться…

Третья весна: снова попытка обогнуть полуостров. В июле река позволила сняться с якоря. Направились к морю. И сразу льды теснее прежнего обступили корабль. Поистине, написал современный исследователь, книга его перешла к Элэл от бабушки, полярная стихия не выпускала храбрецов из своих гибельных объятий. Элэл читал Миллера (СПб., 1758), Лаптева (в «Записках Гидрографического департамента», 1851), Свена Вакселя (Главсевморпуть, 1940), Осипова (1950)… Что произошло дальше? Матросы отталкивали льдины шестами, пробовали пешнями разбивать их; то и дело судно получало в борта удары, от которых стонали мачты; ветер нес клубы густого снега, он облеплял снасти; команда была обессилена. И вот надвинувшиеся льды сжимают корабль так, что выламывают форштевень и пробивают подводную часть. Штурман пытается совладать с разбитым кораблем. Пушки, все тяжелые предметы выбрасывают за борт. Шесть дней тщетно пытается экипаж заделать пробоину и откачать воду, она быстро заполняет трюм. «В сем бедственном положении мореплаватели… находясь в удалении от берегов, носимые во льдах ветрами и течением… предались совершенному отчаянию и ожидали томительной смерти» («Записки Адмиралтейского департамента», 1820)…

Как добрался штурман с экипажем до старого своего зимовья? Добрался.

В марте четвертой весны уже вышел с двумя солдатами на нартах, чтобы хоть по суше, но обойти неподдающийся полуостров. «Вместо того, чтобы изнуриться пребыванием на глубоком севере, как изнурялись все другие»… это у Миддендорфа… «ознаменовал полноту своих деятельных сил достижением самого трудного, на что до тех пор напрасно делались все попытки». Где-то там же еще: «Не только единственное лицо»… забыл… потом вот это: «ему удался этот подвиг, не удавшийся другим, именно потому, что его личность была выше других… бесспорно, венец наших моряков, действовавших в том крае»… Следы экспедиции — доски от судна, щепки, головни — и через сто лет оказались хорошо сохранившимися, даже смола, это обрадовало тех, кто пришел следом. Записи, которые вел штурман в последнем переходе, его путевой журнал, были опубликованы позже в «Путешествии на север и восток Сибири» особым приложением, тогда в Российской академии говорили — прибавление. «Присовокупить… самые дневники… как основания, которые будущим исследователям тех мест тем нужнее иметь под рукою, чем дальше от нас эта будущность…»

* * *

Производство Герасиму показывала Галина.

Герасим смотрел… Слушал… Вспоминал, как начинал работать, — это было тоже на химическом заводе.

Галина приговаривала:

— Выдумали — закрыть комбинат!

Герасим был здесь в родной стихии. Сделав в своей биографии круг — вернулся. Другим…

Потом Галина показывала ему очистные сооружения.

— Это сделали, это наладили, с этим справились… Уникальная очистка, на всем свете лучшая… И все равно, конечно, ведь не будет вода такая же!.. Моя задача — чтобы работало то, что сделано. У меня цех, мастера, рабочие, а не Академия наук!

Все здесь имело к Герасиму — к его профессии, ко всему в нем — прямое отношение…

Долго ходил по экспериментальному цеху. Фильтры, флотаторы, прессы, еще и еще что-то, на чем можно было попытаться улучшить очистку стоков; даже реактивный двигатель… Герасим останавливался, расспрашивал. Ленинград, Москва, Новочеркасск, Хабаровск, Рязань… Поднялся по стальным лесенкам и с верхней площадки оглядел пространство экспериментального цеха. Опять видел Герасим, как все собрались у Яконура, чтобы помочь ему. Герасим хотел присоединиться. Включиться в работу, Снегирев убедил его, что он на верном пути; поддержал и обещал помощь. Герасим искал уже свое место в этой работе, что шла внизу, уже определял место и своего метода в системе очистки, которая создавалась здесь на будущее.

Отправились к Столбову.

— Радиационные методы? — переспросил Столбов. — Знаю!

Затем стал слушать. На секунду прервав Герасима, нажал одну из клавиш, сказал что-то; кабинет начал быстро наполняться людьми. Ампулы Герасима и Снегирева разглядывали с интересом, все вызывало любопытство, даже как пробирки запаяны. Передавали из рук в руки, смотрели на свет. Те, кому ампул не досталось, кто ждал своей очереди — переминались с ноги на ногу, торопили; Галина: «Спокойно! Не за килькой стоите». Герасим пояснял: коричневая жидкость — стоки из последнего аэротенка, исходный материал; желтая — стоки, подвергнутые малой дозе облучения; белая — облучение с мономером и доза побольше. Кажется, было убедительно! Это Ольга ему сказала: не являйся на комбинат с пустыми руками, поезжай, когда уже будет с чем… И вот он приехал.

— Все показала? — спросил Столбов у Галины.

— Кроме цеха водоподготовки…

— Своди.

Вот тогда Герасим увидел и это… Совсем особенное это было место на комбинате. Сюда входил Яконур! Он появлялся здесь вольным, упругим, стремительным, прозрачным, густо-синим потоком; низвергался с высоты мощным водопадом, светлея на лету; внизу бушевал, бурлил, пенился, белый уже, непрозрачный; исчезал в трубе. Целая река вливалась в цех, неся с собой прекрасный свежий дух чистой, свободной воды. Жутко становилось оттого, как эта вода хороша и как ее много.

Герасиму захотелось искупаться… Вспомнил первое свое купание в Яконуре: очень холодная вода, жар солнца с неба и студеный ветер от склона, каменистое дно под недвижной, водой; замерз, вылез на берег, сразу понял: мало; отправился опять…

Галина улыбнулась, сказала:

— Пить сразу захотелось!

Герасим поднял плечи. Кривая его существования сделала сегодня скачок вверх и потом резко пошла вниз, вниз… Автоматически он продолжал выполнять то, что было им намечено… Сейчас, кажется, снова что-то вокруг и в нем начинало налаживаться.

* * *

Маша-Машенька — поднялась по лестнице. Вставила ключ в замок.

Опять целый день — кругами по лесу. Вокруг больницы по тропкам, по траве. В соснах хоронилась, чтобы хоть не каждому на глаза попадаться… Потом зашла к Элэл снова, посидела, сколько можно было, сколько разрешили. Да сама уж видела, по его глазам, что устал. Вот еще один день…

Отворила дверь. Ключ оставила в замке, как обычно.

Сегодня опять чуть не столкнулась с Тамарой. Нет, не надо им встречаться, не надо; сейчас уж точно не надо… В первый вечер, в кино, первого января, — он стал звать ее на место рядом с собой, а она сказала ему: «А сгонят?» Схитрил, увел ее на два свободных в другом ряду. Первого января, в кино, все легко получалось…

Захлопнула дверь.

Вот сюда он сел и сказал: «Все, я пришел, куда надо, и никуда я отсюда не уйду»… Как она перепугалась тогда…

Подошла к окну. Закурила.

Удивительно: лето… Казалось: время должно было остановиться… на зиме… «Где ваша дорожка?» Дорожка была глубокая, в сугробах… Понимала ведь, понимала, что долго так продолжаться не может! И решилась наконец. Фильм пропустила. Договорились пойти, но уже знала, что не придет. Не пошла. Если она не приходила, Элэл всегда приходил к ней. Пришел. Что ему сказать? Сказала: когда договаривались, хотела пойти, а после передумала. Вечное бабье: хоть и лыком шита, а хочешь казаться… Держалась. Стали ходить в кино порознь. Встречались — здоровались. Как не встретиться: пять улиц, три десятка домов, всего развлечений — кино… А потом он взял два билета. Она уже сидела, журнал вот-вот должен был начаться; он обернулся, положил руку на спинку свободного кресла рядом с собой и сказал: «Когда же вы сядете на свое место?» Пришлось сесть…

Поискала пепельницу.

Знала, что жена приедет, еще в марте знала, что она хочет приехать… или в феврале… Элэл говорил тогда перед отъездом в Москву, что может быть… что есть такая вероятность. «Но я, — сказал, — только с тобой». А она понимала уже, что этому человеку можно довериться, и спокойно отнеслась ко всему. «Я с тобой, Маша-Машенька». Только беспокоилась за него. Сказала, чтобы подумал. Говорила: тебе, может быть, и надо сделать так — привезти жену… Едва уехал, получила от него письмо, опять об этом. И тоже спокойна была. Доверяла. Но было чувство, что это последнее письмо! Неизвестно почему…

Остановилась посреди комнаты: в одной руке сигарета, в другой — пепельница.

Уверен был в жене. «Мы с ней останемся друзьями». У них были хорошие отношения. Вместе работали, одна тематика. Она и приезжала ведь по работе. Докторскую ей помогал закончить и делал это с охотой и ответственностью. «Надо, чтобы она, в случае чего…» Все старался сделать для Тамары… Говорят, эгоистична. Да мало ли что о чьей жене говорят. Если и так? Может быть, из-за его положения. Ей ничего такого не показалось… Удивительно Маше-Машеньке было только, почему Тамара не приехала, когда у Элэл был второй приступ. Если у людей такие отношения — как не приехать? Впрочем, он не очень-то сообщал домой эти вести, она потом спросила его, он ответил: «А зачем?» Ухаживали за ним ученики и просто чужие люди… И она-то не пришла, почему не пришла? Ей надо было пойти и ухаживать за ним, не отходить от него. Пришла бы, и все…

Ноги гудят. Целый день на ногах… Присела на подоконник.

Это чувство вины… Конечно, это она виновата в том, что Тамара отослала Катерину. Из-за нее… Элэл в тот вечер… Что можно сделать… Никогда ей не заменить дочь…

Погасила сигарету. Кофе хоть сварить? Скорей бы позвонил кто-нибудь. Яков Фомич, ребята.

Как тратил себя! Никто не знал, чего ему это стоило, все привыкли. Тратил себя. И было что тратить… Как выбивал комнату Захару, когда тот неожиданно женился… А когда женился Михалыч, долго расстраивался, что-то не нравилось ему, недоволен был выбором Михалыча; потом поверил Женьке, успокоился… Валера приехал из Прончищевского пединститута — как снег на голову. А Элэл ему сказал: это большая честь для нас, что из Прончищева посылают способного молодого человека к нам. Общежитием была тогда комната рядом с его директорским кабинетом, в ней размещались шесть кроватей и стол; Элэл обнаружил свободное пространство между столом и дверью, туда и поместили раскладушку для Валеры. А потом он начал жить просто у Элэл, и жил там долго, пока не сдали новые дома… Все знал, что он должен сделать для других, все, что кому нужно; только что нужно для себя, он не знал, не задумывался, не решал… Жена Назарова рожала ночью, роды были тяжелые, двойня, со сложностями, с переливанием крови, сначала вообще боялись гадать, чем все это кончится; Назаров ворвался в третьем часу, зимой без шапки, страшный, поднял Элэл, до утра Элэл пробыл с ним в больнице… А, Назаров! Говорила она Элэл, говорила. Пыталась по-своему, по-бабьи руководить им. Хоть в больнице. Говорила ему — не знаешь людей. А он — о всех судит по себе, вдобавок верит в свою силу убедить, воздействовать… Чтобы Якова Фомича вернуть в институт — когда проболтались ему — условился со Вдовиным и считал, что все в порядке; Назарова подключил, Назаров сказал, примет участие! Говорила она Элэл, не станет Вдовин возвращать Якова Фомича, а Назаров промолчит, отсидится. И точно ведь. «Да, — сказал Элэл, — ты лучше разбираешься в людях…» Что с того? Толку-то. Даже когда вмешался Старик…

Сняла телефонную трубку, проверила: гудит. Скорей бы, правда, позвонил кто-нибудь. Может, хорошие новости; Элэл обрадовать.

Говорила она ему… Не бесконечно же все может быть скрыто! Только до какого-то времени сдерживаются неприязни и интересы. Разные люди, разные, неужели не видно! Нельзя ж ходить в дураках… Разве только за счет своей энергии еще, с бандитами, он так и делал в последние месяцы, форсировал себя, когда его вынуждали показать характер, горячился, мог применить и истерику, так только и выходил из положения. В общем, надо было или чем-то поступиться, или найти для себя какую-то новую роль… Или продолжать верить в себя. Как все-таки он уверен в себе, поразительно! Как верит в свою удачу… Нет, только послушать его! «Не получится здесь, — говорил, — отберут, закроют — буду делать свое в другом месте. Там не дадут — в третьем…» И когда говорил! Локтем в подушку… Глаза в темноте горят… Научник! Как он ей тогда сказал: «послезавтра»! Поцеловав женщину в первый раз. Точно ведь, на завтра, значит, что-то было назначено — встреча, совет, эксперимент; «послеза-автра»… И вправду, удачлив был, все ему удавалось, пусть не сразу, но всегда ярко… И с ней ведь — тоже. Уж как у них бывало сложно. А подумать — ни разу ни в чем не захотелось его упрекнуть, часто ли женщинам такое выпадает с мужчиной, — чтобы ни разу…

* * *

Наконец Герасим разыскал Столбова, — он принимал гостей.

— Поздравляем главного инженера с таким образцовым производством… — говорила переводчица.

— Спасибо, — ответил Столбов; повернулся к Герасиму и вполголоса добавил: — Я-то знаю, сколько дерьма еще.

— Желаем успехов…

— Будут, куда денешься, — проворчал Столбов.

— Нам говорили, в Яконуре не купаются, потому что его испортили, — продолжала переводчица. — Мы приехали и увидели: в Яконуре действительно нельзя купаться. Но лишь потому, что вода здесь холодная, как и положено в Сибири…

— Глянь-ка на него, — сказал Столбов. — Треть всей нашей продукции в мире производит. Мультимиллионер. Я ему дал свою «Волгу», он сказал — в этой машине поедет моя секретарша. Но дело знает. А въедливый!

Мультимиллионер поднял бокал.

— Я хочу предложить тост, — вторила переводчица. — Мы изучали в школе битву при Ватерлоо, битву за Москву. Пусть наши внуки будут изучать битву за Яконур, битву за Эри…

— Знаю, — сказал Столбов.

Перешли к бутербродам.

— Ты, в общем, имей дело с Галиной, — сказал Столбов. — Я отдал ей очистку полностью, она все решает. Баба деловая, учти. Там письмо какое-то было… Ну, она в курсе.

Столбов протянул Герасиму руку; потом придержал ее, сказал:

— Послушай! А к этим… к савчуковским… тоже пойдешь, значит?..

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА: «По пути сюда, после того, как проехали Чоубент, мы встретили на дороге толпу в несколько сот человек. На наш вопрос, по какому случаю они собрались в таком большом количестве, они ответили нам, что только что разбили несколько машин и собираются сделать то же по всей округе. (Веджвуд). Разрушители с самого начала приняли название луддитов и во всех случаях действовали от имени Неда Лудда или генерала Лудда. Настоящий Лудд был 30 или 40 лет до этого подмастерьем в городе Лестере. Как-то раз он не поладил со своим хозяином, ото обратился к полиции и по ее постановлению приказал отодрать несчастного Лудда плетьми. Рассерженный малый взял тогда молот и разбил свой станок вдребезги. (Так рассказывает предание). Пусть виновный страшится, но честному человеку нечего бояться ни за свою жизнь, ни за свое имущество: ярость нашу вызывают только широкие станки и те, кто снижает старую плату за труд. (Луддитская песня). Все земли, должности и пенсии захвачены ими, а рабочие в это время прозябают… Да здравствует борьба против угнетателей! (Джон Бэнс, ветеран рабочих обществ; речь на митинге луддитских делегатов в таверне св. Криспина, Галифакс)».

* * *

Столбов не тянул — решил запустить пробный шар… Далеко не все было ему ясно; рисковать вслепую он не мог, не имел права, нужно было проконсультироваться уяснить, прежде чем принять решение, и кроме того — он понимал — для такого дела необходимо прежде найти хорошего союзника. И вот он позвонил, пока в главке еще не разошлись на перерыв, рассказал о предложении Герасима и выслушивал теперь ответы и советы.

— Сам подумай: ну что можно поиметь с академии? Отчет! Не больше. Внедрение они не потянут, да и не их это дело. Вот дадим мы им, к примеру, в год тысяч по несколько-то в течение пяти лет. А на что пойдут эти деньги, можешь ты сказать? Спрос-то ведь у министра будет не с научников, а с нас с тобой…

— Знаю, — сказал Столбов.

— К тому же это пока что кот в мешке. Сам принцип им неясен. Что там происходит при облучении, который взять источник, как привязать к производству, — ничего не известно. Пусть поищут, попробуют. Вот это как раз их дело. А пока, мой тебе совет, держись-ка ты в стороне. И не ввязывайся. Во всяком случае, на меня не рассчитывай. Ты, конечно, в министерстве ногой двери открываешь, но тут, брат, штука для пробивания особо сложная…

— Знаю, — сказал Столбов.

— А еще представь, что там начнется у тебя на комбинате, если пройдет слух про работы с радиацией. Девочки на очистных первыми взбунтуются. Заявлениями весь тебе стол забросают. Тебе этого только не хватало. Что станешь делать — говорить, что не опасно?.. В общем, будешь в главке — заходи, потолкуем…

— Знаю, — сказал Столбов и положил трубку.

* * *

Стенографистка, прокуренным голосом:

— Чалпанова, вас там спрашивают.

Ольга поднялась.

В коридоре к ней подошел незнакомый молодой человек:

— Вы Чалпанова? Здравствуйте.

Отвел ее в сторону. Огляделся.

— Ну что, закроют комбинат?

Ольга пожала плечами.

— Давайте мы… Вот у меня есть люди, целый стройотряд, давайте мы, когда комбинат закроют, разберем его. Демонтируем.

Ольга не успела ответить.

— Вы не беспокойтесь, — быстро продолжал молодой человек, — разберем нормально. Оборудование в мартен. Или пусть возьмут. Все железно будет, увидите. Я инженер. Почти.

Ольга вспомнила, улыбнулась:

— Инженерная проблема?..

Молодой человек нахмурился.

— Да мы чего хотим, чтобы убрать это все с берега!

* * *

Столбов нажал клавишу.

— Слушаю, Главный!

Столбов чуть помедлил; потом взгляд за окно, на трубу; ну что ж.

— Галина, вот какое дело. Там сейчас к тебе придет этот… физик, химик, да. Хороший парень, только ты вот что…

* * *

Карп свернул к пади, где картошку всей рыбоохраной сажали.

У берега много было водорослей, Карп осторожничал, чтобы не намотать их на винт; наконец пристал. Вышел на берег.

Сразу видно, кто раньше садил, кто позже: у кого уже поднялась, у кого — едва над землей.

Ивану отдаст всю свою картошку, себе пару мешков только оставит, хватит одному-то.

Еще посмотрел. Хорошо у него взошло.

Вот знал бы кто, что тут картошка инспекции, — бульдозер бы пригнали! Все бы поле загладили…

Оттолкнулся, дернул шнур стартера. Что такое?

Поднял мотор. Снял водоросли с винта. Так и есть, шпонку срезало.

Подгреб снова к берегу. Полез под сиденье — и обнаружил, что оставил сумку с инструментами дома. Ну бывает же!

Попытался найти какую-нибудь проволоку — у себя, потом в камнях, на поле, — бесполезно.

Начал голосовать.

Время было подходящее, лодок становилось все больше.

Карп голосовал.

Лодки шли мимо…

На реке уж сделалось как на улице в городе.

Никто не останавливался…

Карп увидел себя со стороны: он, Карп, в инспекторской своей форме, на пустынном берегу, с поднятой, призывающей на помощь рукой, — и лодки, на полном газу проносящиеся перед ним.

Сразу всякое полезло в голову… Завспоминалось…

Горько делалось Карпу.

Смотрел на лодки, один за другим мчались люди мимо…

Обида за себя поднималась в нем.

Чего хотел он?

Понимания. Непредвзятого отношения к себе. Сочувствия своим раздумьям. Внимания к своим сомнениям. Хотел и подтверждения того, что он верно понял свой долг. Признания достаточности своей правоты, признания важности дела, которому он себя посвятил. Хотел уважения к месту, что он занимал в мире, и к тому, как сознавал его.

Много это или мало? Или ровно столько, на что имеет право рассчитывать каждый родившийся человеком?

Вроде Карп делал для этого все, что мог.

Так что же?..

Сейчас просто надо было что-то предпринять.

Карп разделся до трусов.

Быстро подошла «казанка», хозяин вытащил инструменты; когда же Карп принес из кустов свою инспекторскую форму — хозяин посмотрел и буднично, спокойно сказал:

— Знал бы, ни за что бы не остановился…

* * *

Галина долго искала в своих бумагах, звонила куда-то, спрашивала…

— Да я помню, помню, было такое письмо, насчет этих самых радиационных методов!

— Из академии? — спрашивал Герасим.

— Не знаю. Черт, куда же оно задевалось? Может, и из академии…

Герасим пытался объяснить Галине, что письмо — это не самое важное; Галина упорно продолжала заниматься розысками. Никак он не мог подвести Галину к сути дела. Что-то здесь было не так… Будто Герасим приехал из-за листа бумаги! Что случилось? Звонил телефон, в кабинет Галины, отгороженный от цеха стеклоблоками, вбегали разные люди, Галина охотно разговаривала с каждым, Герасим ждал. Что-то происходило, он не мог понять, в чем дело, чувствовал только, что наткнулся на невидимое и неизвестное еще ему препятствие, — все остановилось.

Герасим спросил прямо:

— Как начать на комбинате работы по радиационной очистке?

Галина принялась объяснять, что на этот счет существует заведенный порядок, следует написать или поехать в главк, напрямую нельзя, а то ведь начнется — дай помещение, дай людей, дай то и это; лучше всего обратиться к начальнику главка, тогда комбинат или НИИ получат указание…

Все. Что-то сработало. Так рассказывал Снегирев… А как же все эти ребята там, в экспериментальном цехе?

Проникнуть за деловитость Галины было невозможно.

— Со Столбовым согласовано, — сказала Галина, предупреждая вопрос Герасима.

Это был отказ. Да, ему отказали! От него отказались… В чем дело? Понять хотя бы, серьезное это препятствие или пустяк! Что вокруг него происходит?

Его кривая продолжала быстро катиться вниз…

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА, «я (имярек) по своей собственной воле заявляю и торжественно клянусь, что никогда ни одному лицу или лицам под сводом небесным не открою имен тех, кто участвует в этом тайном комитете, их действий, собраний, потайных мест, одеяния, черт лица, наружного вида или всего того, что может повести к их раскрытию словом, делом или знаком, под угрозой изъятия из мира первым встретившим меня братом; в противном случае пусть самое имя мое будет вычеркнуто из жизни и никогда не вспоминается иначе, как с презрением и отвращением. Далее я клянусь, что употреблю все, какие только есть у меня силы, чтобы наказать смертью каждого изменника или изменников, буде такие случатся среди нас, когда бы я ни нашел его или их; и хотя бы он убежал на край света, я буду преследовать его своей непрестанной местью. Да поможет мне бог, и благословит меня, и сохранит мою клятву ненарушимо. (Текст тайной клятвы луддитов)».

* * *

Выйдя от Галины, Герасим обнаружил, что перестал обращать внимание на запахи, которые нес ветер с очистных сооружений.

Так и привыкаешь…

Начинаешь считать нормой…

К нему подошел парень в спецовке, протянул руку:

— Николай. Это вы привезли пробирки? Покажите.

* * *

Не мог вспомнить Иван Егорыч, как сказали ему о болезни сына… Потом — автобус, вот с автобуса начиная он помнил; поиски в городе; наконец отыскал Федю по адресу. Разговор с ним; пошли к врачу; сложные названия и простой смысл… Оставили Федю в больнице…

Пальцы его, скрюченные, будто сделавшиеся неживыми… Иван Егорыч одевал сына… и распухшие колени… спина худая, холодная, с желтизной на коже…

Иван Егорыч сел у больницы в трамвай, поехал.

Место помнил…

За оградой, у двери — остановился перед иконой; задержался; вошел.

— В старой поучительной истории, которую я прочитал вам, есть вечный смысл. Это место из святого Евангелия надо обдумывать всесторонне…

Иван Егорыч протиснулся вперед, увидел перед собой вконец старые уже глаза, почти совсем утратившие голубизну.

— У каждого из нас есть страсти, и мы не всегда можем с ними совладать. От этого некоторые приходят в смятение. Тогда человеком овладевают тяжелые думы…

Видно было, как непосильно старой голове под митрой стоял он во всем своем золоте сгорбясь, опирался обеими руками на посох.

— Но жить надо так, чтобы в наших поступках было только хорошее. Все, что от вас требуется, — это внимательно относиться к вашей жизни…

Говорил он негромко, громче уж, наверное, не мог, некоторые слова нельзя было разобрать; иногда останавливался, отдыхал.

— Возлюбленные, нам надо постараться обратить наше внимание внутрь себя, в наши души, и подумать о многом. Без этого нет человека. Вот Христос… Он был обращен в себя, был занят совершенствованием своего духа. Возлюбленные, вот что необходимо…

Отнял одну руку от посоха, Иван Егорыч видел — это стоило ему труда, и повел ею перед собой:

— Человек — сложное существо. Помните, я приводил здесь слова одного врача: человек — самое сложное, что есть на Земле. Ученые могут очень многое, они почти все знают о человеке, могут даже разобрать его организм по атомам, но и они не в силах создать это чудо, это целое…

Снова скрестил ладони на посохе; помолчал; голова качнулась вперед, — вот, казалось, положит голову на руки. Поднял глаза. Иван Егорыч почувствовал на себе его взгляд.

— И самое главное в человеке — это человеческая душа. Пусть же каждый из вас обратится к ней. И всякий раз, когда вы не знаете, как поступить, вам нужно только спросить себя, и ваша душа ответит вам…

Повернулся, пошел. Сразу много вразнобой голосов: «Спасибо! Спасибо!»

Тут Иван Егорыч увидел его без митры: большая, совсем лысая голова, белый стариковский пушок над ухом…

Ночевал Иван Егорыч в Фединой комнате.

С утра опять в больницу… Там врачи, санитарки; он там не нужен был Феде; ушел, походил по городским улицам, вышел, на мост.

Стоял теперь на мосту над Караканом.

Река летела под ним, — смотреть было трудно, река мчалась к Яконуру, несла себя в него, стремилась к нему, как в землю обетованную…

* * *

Прежде чем уехать, Герасим зашел еще раз в цех водоподготовки.

Опять стоял, смотрел на воду… И вспоминал, каким выходит этот поток с комбината.

Вот он вливается сюда, молодой, сильный, плоты на воле разбивал играючи; падая, обнаруживает, что нет здесь ему простора; меняется цветом; втянули его сюда, заманили; бьется внизу в ловушке, теряет энергию, уходит из него свет; наконец оказывается в трубе водовода.

С виду тот такой широкий… Выкрашен голубой краской!

Выходит поток — усталый, вялый, грязный, зловонный… обессиленный, отжатый, химическим потом пахнущий… едва дышит, искусственно взбадриваемый в очистных сооружениях жутко гудящими мешалками… и отпускают его тогда вернуться.

Его звали поработать на доброе дело, для людей…

Герасим нащупал в кармане ампулы. Одно наслаивалось на другое… И здесь неудача… Он потерял и эту опору… Вдовин, шлагбаум; Морисон, модель; Галина и Столбов, — шлагбаум… Он держался еще, но ропот поднимался уже в нем; Герасим держался едва… Вконец был растерян, смят.

Все стоял, смотрел на поток.

Он видел воду Яконура в бухтах и на просторе, видел ее днем и ночью, на закатах и рассветах… теперь видел попавшей в западню…

* * *

Ольга поставила чашку.

Едва не расплескала кофе…

Перерыв на совещании, чашка кофе в крохотном буфете, за столиком с пластиковой поверхностью; не ждала, ничего не ждала внезапного!

Что, что Савчук ей говорит?

— Надо искать новые позиции… Убрать начисто комбинат с Яконура или отвести стоки — варианты, конечно, осуществимые, но, сами видите, только теоретически… На практике мы с вами должны выдвинуть теперь что-то более реальное…

Ольга сложила руки на коленях. Смотрела в лицо Савчука.

Устал… Да, мешки под глазами. А главное — взгляд. Выдохся…

На минуту она ощутила сочувствие. Затем — гнев.

А он продолжал говорить:

— До самого последнего времени я настаивал на нашем с вами крайнем решении: убрать, и точка. Но в конце концов, давайте оценим ситуацию трезво. Зачем уж так пугать? Да это и перестало оказывать нужное действие…

Ольга справилась с собой. Спросила, — кажется, даже обычным своим голосом, — что он хочет предложить.

— Пока пропустим ход, не будем шуметь зря. Пусть выяснится обстановка наверху. Сейчас полезнее не раздражать. Пускай слоны потопчутся…

Никогда не ждала от него таких слов!

Опустила голову, чтобы он не видел ее глаз. Спросила, какие у него есть… точнее, дальше будут… варианты.

— Надо нам с вами готовиться к отходу на запасные позиции…

И говорит так доверительно!

Спокоен. И убежден, что она с ним согласится! Поддержит его!

Вот взял чашку, вот кофе отхлебнул.

— Вы обратили внимание на выступление Бориса? Он совершенно прав. Вопрос решен, несмотря на все наши споры. И необходимо переключиться с обвинений на сотрудничество. Теперь нужен конструктивный подход…

Только бы без слез!

И голос бы не подвел… Помолчать пока.

— Ясно уже, что сбрасывать будут в Яконур. И препирательство о нормах тоже абсолютно пустое. Что будут сливать — это зависит не от бумажек и подписей, а от того, насколько в состоянии комбинат очистить стоки. Следовательно, наша задача — помогать комбинату. Согласимся с Борисом, его правота несомненна. Объединимся с ним…

Больнее он не мог ей сделать.

Так уязвить ее!

Предложить ей согласиться с Борисом… признать, что он прав… объединиться с ним! После всего, всего… Ведь это не работа ее, а вся ее жизнь, все эти годы, выходит, впустую, ничего в итоге, все было зря, что она делала и что делалось в ней…

Нет.

Нет, нет!

А он продолжает…

Как бы все-таки продержаться?

Руку протягивает. Берет салфетку. Губы будет вытирать.

— Это совещание как раз и есть критическая точка в наших отношениях с комбинатом. Вообще в яконурской проблеме. Вы видели, я сегодня хорохорился еще. Частично по инерции, частично — чтоб не дать им расслабиться. А теперь надо спуститься на землю…

Значит, не просто так он сегодня пошел за другими, ввязался в обсуждение способов очистки, методик и прочего!

А она — верила она ему, верила в него, это вера была, вера…

Ну вот, из носа уже потекло.

Где, черт возьми, платок?

— От старых наших с вами требований теперь был бы только вред. Нельзя же, вправду, изолировать Яконур от всего на свете. Несерьезно нам настаивать на этом. Пора подумать, не надо ли переломить себя! Ольга, я все знаю. Я знаю, что вы сейчас чувствуете. Но посмотрите, какой благоприятный момент для перехода к новой позиции!..

Знает… Чужое все говорит. Знает, а говорит. И — одно только чужое… Все, значит, было несерьезно. Так, попугать. Старые требования.

А она-то!

Вот, расквасилась все-таки. Капля на свитерке. Одна белая нитка, одна черная… Думала ли вчера? Расквасилась. Эх ты! Знала о себе — сильная!

— Поймите…

Понять?

Заметил.

Конечно, заметил!

Сразу — как с ребенком. Это еще что такое? Это что-то новое у него… И для нее тоже.

— Поймите, Ольга, здесь единственный путь, который нам остается. Единственный. Только так вероятно еще сделать что-то для Яконура…

— Поймите, Ольга, иначе и вас, и меня попросту выведут из игры. И дальше все пойдет без нас с вами. И никакого влияния на судьбу Яконура мы уже оказать будем не в состоянии. Ничем не поможем ему…

— Поймите, Ольга, речь не обо мне лично, я готов рисковать и дальше. Подумаешь, съедят! Еще древние, кажется, ели своих врагов — знали, что к чему. Вам известно, я не придаю большого значения ни вашим, ни своим регалиям, это все туман. Но если меня снимут — назначат другого, удобного! И я должен поэтому держаться на грани. В соответствующий момент бросить кость Свирскому. Все приходится учитывать, все прогнозировать, полный набор. Тут нужно быть тактиком, тактиком!..

Подняла голову, смотрела ему в глаза, пока не умолк.

Тогда заговорила.

Сказала.

Сказала, что все у него логично, трезво. Стройно. Крупный человек. Успешный деятель. Большой босс. Родился для масштабной задачи… Вот и надо было искать подходящую задачу. Подходящую! Ведь кем угодно мог стать, к чему угодно приложить себя, — зачем не занялся чем-то другим, зачем, какого черта поехал на Яконур и взял на себя лидерство? Может, кто-то иной пришел бы — и сегодня все было бы иначе!.. Знает ли Савчук, кто он? Главнокомандующий, который сообщает своим солдатам о капитуляции!.. Тактика. Компромиссы. А может, надо выйти из игры. Пусть выведут. На какое-то время. Лучше, чем отступить! Это было бы честно. И полезнее — в конечном счете! Потому что каждый настоящий поступок во много раз выше любых тактических ходов. А значит, существеннее выгод от них и прочих утилитарных достижений… Шатохин и не представляет себе, какой сюрприз его ждет: временный проект, для антуража, а практически — подготовка к тому, чтобы согласиться на все их условия… Да разве такое возможно — сделаться приемлемым для Шатохина, для Свирского и в то же время сохранить достоинство и продолжать борьбу? Несовместимо!.. Институт и комбинат станут союзниками. Примирение. Благодать. И погибнет Яконур… А это он зачем, о том, что готов рисковать, что регалиям своим не придает значения, — об этом он к чему говорил? Нашел тему! С каких пор это оказалось доблестью, добродетелью в нашем кругу? С каких пор перестало быть правилом?.. Кстати. Снимут — назначат удобного? Нет. Савчук и есть самый удобный…

Остановила себя. Помолчала.

Поняла: что-то сказала, чего-то не стала говорить… Не смотрела на него.

Что ж!

Разве он не доказал, что Яконур ему не дорог? Разве не ясно, что он не способен бороться? Разве йе заслужил, чтобы его стыдили?

— Ольга, пощадите! Ведь такого я даже от наших противников… Ольга, вы совершенно не терпите инакомыслия… Да, видите, иногда какие-нибудь там корысть, карьеризм в сотрудниках, даже в сочетании с бездарностью, переносятся легче…

Еще утром все представлялось ей совсем иначе!

— Ольга, помните ту историю с пятном?.. — вдруг спросил он. — С исчезновением пятна на дне? Я тогда устраивал скандалы, помните. Еще один катер послал, открыто наказывал — найти пятно во что бы то ни стало. Вы не задумывались, почему я это делал?.. Хотел быть вам под стать… по страсти… много в чем хотел с вами сравняться…

Удивилась. Что он этим хочет сказать? Ну что? Вполне обыкновенный поступок. Едва-едва за пределами нормы. Ничего в нем особенного, никакой тут заслуги, никакого, что ли, геройства… Да если б он тогда этого не сделал, о чем бы вообще она с ним говорила?

— Вы забыли, что я посвятил себя Яконуру. Защите Яконура. Я хочу сделать так, как рациональнее, как лучше для него… Помните, вы пришли и сказали, что хотите включиться в работу. Я, пытался вычислять тогда, что из этого получится. Но главное, я был очень рад вам. Тем обиднее мне сегодня ваше непонимание. Я рассчитывал на вашу поддержку, это очень много для меня значило…

Ольга перестала слушать.

Почувствовала: глаза у нее стали сухие.

Одернула свитерок.

Сегодня ей еще делать доклад… Она скажет. Нет, ни слова о Савчуке, многочисленных его позициях, так же как и о нормах или там кудрявцевских методиках! Слова, пустые разговоры она оставит мужчинам. У нее — работа. Исследование. Цифры. Статистика. Настоящие аргументы. Доказательства того, что делает комбинат с Яконуром. Она будет бороться.

Да, наступил день для ее материалов, для результатов экспедиции…

Глянула еще раз на Савчука. На Яконуре не родился. Так и не родился на Яконуре.

А сколько было надежд!

Оказывается — сейчас она это поняла, — оказывается, она хотела не просто делового союза с ним, не просто сотрудничества с мощным лидером, но какого-то большего единства… Не только единомыслия… Единодушия? Чего-то еще?.. С этим усатым широкоплечим упрямцем… Может ли так быть? Как назвать это чувство, которое возникает в работе, рождается из общей, из совместной работы — и выходит за рамки профессии? И начинает существовать уже самостоятельно… А потом связь его с работой вдруг напоминает о себе, обнаруживаясь заново и по-иному — в профессиональных разногласиях, расхождениях в делах; и тогда безжалостно раскрывается обусловленность внешними обстоятельствами, зависимость от не личных, касающихся не только двух людей, проблем и конфликтов… Что это? Привязанность, род любви? На это наводит работа? Но любовь должна быть безусловной…

Ольга понимала: ей хотелось сохранить прежнее свое отношение к Савчуку.

Что это он сейчас говорил? Вот только что, последнее, когда она уже перестала его слушать? Что-то такое… А она уже не слышала.

Устал… Мешки под глазами. А главное — взгляд…

Нет, ее отношение к Савчуку оказалось — обусловленным… иначе и не скажешь.

И с Косцовой… Столько лет у них были такие отношения, словно Ольга ее дочь. И тут, и тут тоже все оказалось… опять это! — обусловленным.

* * *

Родословную сибирского казака, героя двенадцатого года, восстановить было непросто; Элэл помнил, сколько тут у бабушки оказывалось проблем.

Сохранилось предание о том, как на высоком красном яру вытекающей из Яконура реки сын боярина с отрядом поставил крепость-острог: за бревенчатыми стенами — дом воеводы, пороховой погреб… По углам возвышались башни. Реку назвали Стрелиной, от «стрельна» — башня, с которой стреляли.

Происходил ли прапрадед от одного из тех «служилых людей»? И можно ли было это с достоверностью установить? Бабушка отвечала на вопросы Элэл выписками из Есиповской и Строгановской летописей, повествовавших о «сибирском взятье», из северорусских летописей и надписей на первых печатных книгах…

В мои времена, добавляла бабушка, говорили, что сибиряки умирают восточнее могил своих отцов. Посмотри, наставляла бабушка, посмотри по моей карте: все остроги, слободы, деревни — на берегах рек, которые текут «на восход» или «с восхода», а если река на север, так селились на том притоке, что с восточного берега…

* * *

Застал! Ее голос… В тесной кабинке яконурской почты Герасим слушал голос Ольги. Свернул сюда, когда ехал с комбината, остановился, заказал, уговорил соединить сразу. Из черной трубки, теплой от лета и его руки, шли к нему радость, любовь, ласка… Так важно было застать ее, услышать; сейчас, когда он терял одну опору за другой, — почувствовать ее поддержку; столько было надежд…

И все получилось не так, как он ждал!

Нет, были ее радость, любовь, ласка; были… Ольга даже стала слушать его рассказ о том, что произошло в институте.

Но — только терпеливо слушала. Молчала.

— Держусь, — сказал тогда он.

Ольга сказала:

— Хорошо.

Сказала это спокойно, твердо.

И — все.

Герасиму стало не по себе.

Но, спрашивал он потом, почему? В чем дело? Что же ему нужно? Радость, любовь, ласка; все так… Чего он хотел — чтоб его пожалели? Утешали? Чтоб надавали ему бабьих советов поберечь себя, пойти на уступки? Чтобы женщина делала из него героя?

Его женщина спокойно и твердо сказала ему:

— Так и надо.

Добавила:

— Все правильно делаешь.

Она была уверена в нем. Она думала о нем прекрасно. Что же еще?

Кажется, она почувствовала, что в нем происходит; сказала:

— Это не геройство у тебя, а единственно возможная для мужчины линия поведения.

Если б он мог хотя бы видеть ее лицо!..

— Будь таким, каким ты стал.

Да, она была требовательна во всем, она многого хотела от него и от себя. Он любил это в ней, и это же было трудно…

Еще:

— Будь собой.

И прибавила:

— Я люблю тебя.

Герасим попытался взять легкий тон; спросил рецепт.

— Пожалуйста, — ответила Ольга. — Вот тебе критерий. Сколько дней в году? Триста шестьдесят пять. Это как раз для тебя, ведь ты же технарь, вычислять привык. Значит, десять лет — три тысячи шестьсот пятьдесят. И следующие твои тридцать… выходит меньше одиннадцати тысяч дней. Представляешь, как мало? Так вот, прежде чем принять любое решение, вспомни, что ты живешь бесценный, невозвратимый день из всего-навсего одиннадцати тысяч…

Он перестал говорить о себе. О комбинате и не принимался рассказывать… Пожелал Ольге удачи на совещании. Стал прощаться.

— Ты у меня мужчина сильный, умный, много работаешь… но теперь тебе предстоит главное. Ну, потрать себя на это! Преодолей! Не пожалей себя! Потом знаешь как будет хорошо…

А ему было худо.

Герасим взорвался:

— Ну хорошо, я буду хорошим, я всегда останусь хорошим, но чтобы всегда быть хорошим, я уйду из института, от всего этого…

— Нет, — сказала Ольга.

Она засмеялась, это относилось к его горячности; затем опять стала серьезной, чтобы сказать то, что было для нее важно.

— Нет, тогда я не смогу тебя любить. Я должна любить человека деятельного. Мне нужна уверенность, что он тратит себя на стоящее дело. И что делает его чистыми руками!

Герасим не отвечал.

— Милый, не забывай, я ждала тебя, чтобы отдать тебе себя… Всю, до самого донышка…

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «В мае 1816 г. высокая заработная плата была неожиданно снижена на нескольких фабриках. Рабочие протестовали, и некоторые предприниматели согласились снова повысить расценки за работу; только один из них, известный изобретатель механической кружевной машины Хискотт, отказался. Тогда в ночь на 28 июня 17 человек в масках направились к фабрике Хискотта, их сопровождало еще около сотни сочувствующих, оставшихся около фабрики на страже. За полчаса луддиты разрушили 53 машины. Всю фабричную охрану они связали, а одного, по имени Эшер, оказавшего сопротивление, ранили. Окончив свое дело, они вернулись, чтобы пожать руку раненому Эшеру. „Уходите скорей, — сказал он им, — у меня будет доктор“ (В Лоборо)».

* * *

Гудки…

Прервали.

Не успела сказать! Или не смогла…

Ольга обвела взглядом комнату. Задержалась на часах, они лежали у зеркала.

Опустила трубку. Одеваться, быстро одеваться!

Она сидела на постели, съежившись, ни мысли, ни желаний, — когда он позвонил… Как он застал ее, ведь она только на полчаса заехала к себе в гостиницу, принять душ; после душа хоть немного лучше почувствовала себя; сидела в халате, съежившись, когда он позвонил…

Одеваться! Ольга встала, пошла к зеркалу…

Остановилась.

Вспомнила, как вытирал он тающий снег с ее лица, снимал его пальцами, ладонями со лба, со щек, с губ.

Вспомнила его руки.

Счастье! Даже в словаре посмотрела; прочла: со-частье, доля, пай… Она хотела общего с ним счастья, она верила, что у нее с Герасимом одна на двоих доля, два неразделимых пая одной судьбы, и ничего иного не существует ни для нее, ни для него… А еще, может, счастье — оно еще и сей-частье? — и его нельзя откладывать, ничего нельзя откладывать, даже на день — ничего из главного; каждый день ведь невозвратим, а всего-то их и вправду…

После сегодняшних потерь чувствовать поддержку Герасима было ей необходимо.

Мужчина… Опора!

Улыбнулась. Женщина в зеркале ответила ей.

Да, опора. Тяжко… И очень нужна опора.

Женщина в зеркале посмотрела на Ольгу серьезно и грустно. Поняла…

…Милый мой, Герасим! Стою посреди комнаты виноватая. Что такое со мной? Ты почувствовал, конечно. Прости мне, золотая моя головушка и нежная моя душенька. Ладно? Наговорила тебе чего не надо было… Все у нас с тобой хорошо, моя умница. Все так. Слышишь?..

* * *

Но вот откуда у них в роду широкие скулы?

Элэл читал у Харитона Лаптева… у кого-то еще… это вот у Лаптева: «о кочующих народах, у северных мест лежащих, во Азии Сибирских мест…», потом как-то так примерно: «на островах, около тех проток… в летних юртах… довольствуются рыбою, оленями, гусями… которых великое множество… промышляют песцов белых и голубых, чрез всю зиму… ездят на собаках…» Точно запомнился год, когда была сделана эта запись: 1739. Еще, кажется: «обычай же у них — всегда ез дят со всем домом, нигде ничего не оставляя…» И вот где-то там же, да, там где-то: «русские… издавна, семей около десяти… которые чрез жен своих соединились многие с новокрещеными якутами…», как это там… «и на их природу и обычаи схожи».

Так-то, «на их природу схожи»!

Была ли она якуткой, тунгуской, алтайкой или, может, происходила от ульчей, от ханты, тувинцев, хакасов? Какие таинства древней сибирской истории принесла она с собой в род Элэл, откуда и какими путями пришли в него эти гены, эта кровь, — задержались ли на Амуре, когда предки индейцев двигались к Чукотке по дороге в Америки, или появились здесь с тысячами тысяч всадников, оставлявших за собой каменные столбы, или сохранились после набегов за Великую Китайскую стену? Что это была за женщина, как она одевалась, какая у нее была походка и что, интересно, она любила готовить? А что она рассказывала детям, какие сказки, какие предания?..

* * *

Ольга продолжала стоять посреди комнаты…

Все эти месяцы она все спрашивала себя: он? Или — ошибка?.. Ошибки не должно быть, она себя не простит.

Он, отвечала себе, он!

Но…

Вдруг происходило что-нибудь… Что-то он делал, что-то говорил… И опять начинала спрашивать себя: он? Или — ошибка?

При этом интонация у нее получалась такая… Не нравилась ей собственная интонация. Слушала себя — и была собою недовольна.

Да он же, он! Перестань наконец!

То, что она к нему сразу почувствовала, в первый же вечер… То, как он отличался от других… Головушка его, всегда чем-то обеспокоенная. Его глаза, в которых поминутно отражается все, что в нем и вокруг него…

Но вдруг, вдруг она что-то замечала, что-то слышала! И оказывалось: чего-то ей недостаточно… где-то он все же недотягивает, недобирает… и выделяется-то на общем фоне уж не слишком… Она хотела от него большего! Большего, чем он был. Большего — от его головушки, от его глаз… А тут уж принималась работать обратная связь: шло на убыль представление Ольги о Герасиме — исчезало что-то в ее отношении к нему — таял запас первого вечера!

Все эти «что-то»… «где-то»… Но, при всей неопределенности этих ощущений, — они существовали. Значит, «что-то» происходило на самом деле.

Страшная женщина… Разве нельзя иначе — не анализировать, не раскладывать по полочкам? Не приглядываться, не прислушиваться к каждой мелочи? Ну, видеть любимого, скажем, в розовом или там голубом тумане…

Ругала себя.

Нет, ее отношение к Герасиму было устойчивым! Сигналы, которые тревожили ее, Ольга отвергала, старалась не замечать, искала им приемлемые объяснения, оправдывала. Однако они накапливались! Это их свойство было ужасно — они не уходили из Ольгиной жизни. Одно прибавлялось к другому… И с малых сомнений начиналась мучительная переоценка.

Что за наваждение? Что за беда, неотвратимый рок в ее бабьей судьбе, неизбежное поражение в главном, предопределенность, с которой она бессильна бороться? Снова, второй раз в жизни, творилось это с ней, опять она проходила этот путь: чем больше узнавала она своего мужчину, тем становилось труднее…

* * *

Молодой директор пообещал:

— Устраним.

И записал себе в блокнот.

Карп не хотел ему говорить, что было это на сейнере у Насти, — сказал так, в общей форме.

Потолковали немного о том о сем… Стол у молодого директора был завален бумагами. Карп сидел у окна, на крайнем из стульев, на другой положил свою фуражку; отдыхал. Успокаивался.

Распрощался, отправился дальше.

Шел по реке мимо рыбзавода.

Новые цеха на высоком берегу. Холодильник. Компрессорная. Растет завод, кирпичом построился… Выходит, чем меньше рыбы, тем больше рыбзавод строят.

Что бригады привезут, идет в магазины сразу. Немного там. А в цехах коптят палтуса, солят селедку с Тихого океана.

Вот будет рядом еще рыбхоз, площадку утвердили; станет выпускать в Яконур мальков… Посмотрим, что из этого получится…

Свернул в протоку.

* * *

Все еще стояла Ольга посреди комнаты…

Нет, ей было точно известно: человек, которого она полюбила, родился для добра, создан для того, чтобы хорошо и чисто делать все главные дела своей жизни; другой не был ей нужен. Просто он поначалу еще не знал себя и давал сбить себя с толку.

Да, это так.

Кивнула женщине в зеркале.

И довольно сомнений… Все будет хорошо. Остальное — выкинуть из головы. Решено.

…Я словно больна… Надеюсь, что когда обниму тебя, все пройдет… Не могу дождаться, когда увижу тебя… Только что у меня здесь был твой голос, дай мне его еще… Только твой голос, вот и его нет… Родной мой, не потеряй высоких мыслей, все остальное не имеет никакого значения… Родной мой… Иду, нельзя опоздать, а потом вернусь сюда и опять можно будет сидеть и ждать твоего звонка, и снова будет твой голос…

* * *

— Вот так!.. — сказал Герасим.

Не было других слов.

Сказал и подумал: обычные слова для подведения итогов… Мысль эта появилась, исчезла, не оставив следа; и снова — ничего в нем, только боль.

Ксения сказала еще раз:

— Непросто это — первый мужчина у женщины и первая женщина у мужчины…

Они стояли уже у двери, Герасим уходил, Ксения провожала его.

Должно быть, она что-то вдруг заметила, прочла что-то по его лицу, или по рукам, или по тому, как он стоял; он увидел, как переменились ее глаза. Все время, пока она говорила ему об Ольге, о Борисе, о себе… да, все время, пока она об этом говорила… все это время, что он должен был выслушивать ее… в машине, пока они ехали от сейсмостанции, и потом здесь, у Ксении дома… сидел, не находил сил подняться, теребил скатерть, слушал высокий, со слезами, голос, прислушивался к собственной боли… понимал плохо, только повторял про себя за ней: «Не думайте, не так это просто… непросто…» — все это время в глазах ее были обида и тоска; когда она смотрела на него, он встречал блестящие, холодные глаза, они словно отталкивали от себя весь мир, его — тоже. Теперь ее глаза увидели его, выделили его из остального мира; что-то проступило в них… Сочувствие? Тепло?

Они стояли рядом, один напротив другого, два человека с разными, но каким-то образом встретившимися бедами… Стояли близко, на расстоянии вытянутой руки, наедине друг с другом… Он увидел: глаза ее распахнулись ему навстречу; она потянулась к нему — с бабьим сочувствием, с бабьей добротой; взгляды их соединились, они сделали это первыми, сами заговорили, без них, решили что-то без их участия; он ощутил ее дыхание на своей щеке…

— Им можно было, а нам нельзя? — прошептала она.

Это остановило его; он вскинул голову и увидел со стороны комнату, женщину в ней… Отмечал все холодно, спокойно, как не имеющее к нему отношения… Ее лицо, обращенное к нему…

Затем отчаяние подхватило, подняло его и бросило в бездну, исступленно подняло и снова торопливо бросило, — едва лишь он подумал о том, что надо уходить, уходить, едва вспомнил, осознал, что переступить порог — остаться одному. Герасим шагнул к ней… Он хотел найти в ней спасение, хотел от нее утешения, жалости, признания, поддержки — всего, в чем отказала ему сегодня, чего ему не дала Ольга. Он жаждал забыться — забыть себя — и в то же время мечтал обрести себя, снова себя найти, возродиться. У ее тела он надеялся испросить чуда, верил, что в нем, шелковистом, теплом, есть то, чего не хватает ему, что ему сейчас необходимо, и весь был сейчас готовность вжаться в него, весь был надежда и ожидание наступления этого чуда…

* * *

Ольга уже опаздывала…

Еще задержалась — у почтовой стойки.

— А долго будет идти телеграмма?

Прибавила разницу во времени…

Ну, а как же он вечером дома, один? В окно станет глядеть — о чем будет думать? Как спать будет, с чем проснется?

— Тогда, пожалуйста, «молнией»…

А те ли слова?

— И еще, пожалуйста… Да, адрес тот же…

Ну и что — денежки! Конфет можно есть поменьше.

— Да, тоже «молнией»…

* * *

— Подожди, не уходи.

Герасим заставил себя повернуться, посмотреть в лицо Ксении.

Нет… Нет.

Чуда не наступит. Он не спасется.

Успел остановить себя…

По-прежнему стояли они у двери, все еще стояли, он уходил, она провожала его.

К Ольге его толкнуло ожидание счастья… С Ксенией его хотела свести обида.

Нет… Понял. Успел.

Ксения провела рукой по его лбу — разгладила.

«Он встречает свою женщину, а ее уносит Кощей Бессмертный…»

Горячая рука.

— Правильно, — сказала Ксения.

Отошла от него на шаг; прислонилась спиной к стене.

Герасим обернулся к двери, положил руку на ключ…

Нельзя было так уйти.

Повернулся к ней, спросил, как спросил бы у друга, у сестры:

— Как у тебя с Борисом, хорошо?

Что-то изменилось в том, как Ксения смотрела на него, — прибавилось тепла и ласки; но тут же уголки губ опустились.

Сказала:

— Думаешь, он меня поцеловал хотя бы раз? Хоть бы обнял!

Заложила руки в карманы халата. Продолжала спокойно, кажется, охотно, и очень серьезно:

— А мне все равно. Это не имеет значения.

Улыбнулась грустно. Тихо выговорила, объяснила:

— Я люблю его.

Пожала плечами.

Поправила Герасиму воротничок рубашки…

Он отвернулся, толкнул дверь и вышел.

* * *

Ольга обвела всех глазами.

Сидят, приготовились слушать. Хорошо.

Свирский, Шатохин… Так. Кудрявцев… Все на месте. Савчук… Ладно. Борис… Ревякин, Яснов… Еще люди пришли.

Итак, ее доклад.

Она скажет.

Ни слова о нормах или каких-то там стандартных методиках! Хватит пустых разговоров. У нее — работа. Исследование. Цифры. Настоящие аргументы. Доказательства того, что делает комбинат с Яконуром.

Она будет бороться.

«Ищите, может, что-нибудь найдете!» — говорил ей Столбов. Нашла.

Вот он, наступил наконец — долгожданный час, когда можно пустить в ход ее собственные средства, ее материалы, результаты экспедиции… выставить их против комбината.

Листы доклада перед ней, за ее спиной — таблицы.

Требуется наука? Пожалуйста. Она представит научные обоснования.

В каждом разделе — плотная вязка, статистика и специальная интерпретация, словно белая нитка и черная в ее свитерке; доклад, кажется, получился.

Разложила листы.

Все разделы достаточно убедительны… Но самое главное собрала в последний. Там — доказательства явные и неоспоримые.

Что ж, можно начинать…

— Послушайте, — сказал вдруг Шатохин, — а где доклад про донные отложения?

— Институт снял этот пункт, — ответил Свирский.

— Сокращение, значит, в повестке дня? — переспросил Шатохин.

Кудрявцев:

— Не нашли пятна…

— Значит, всю грязь за нами уже выбрали, — заключил Шатохин. — Разве на столько диссертаций грязи наработаешь…

Вот оно! Все точно. Все дословно, как она и предполагала…

Ну, ничего. Послушайте.

Начала:

— Изучение влияния сточных вод Усть-Караканского комбината на состояние бентоса…

Маленькие, едва различимые рачки были самым важным звеном хрупкой цепи, чудом установившейся когда-то в Яконуре.

Примерно на середине доклада, представив рачков с увеличенными жабрами, — Ольга сделала, как и рассчитывала, паузу.

Оглядела всех. Молчат. Так-то…

Приступила к последнему разделу.

— Численность популяций…

Численность рачков была для воды как температура для человека, она должна держаться на определенном уровне, тогда Яконур здоров; понижение или повышение означало развитие болезни.

Отправившись в экспедицию, Ольга рассчитывала не на улыбку свою, ерунда… Она включилась всерьез. Пусть для кого-то здесь игра, честолюбие, карьера, что-нибудь еще; она исполняла свой долг.

Ну — вот и оно, главное: по материалам экспедиции, численность некоторых популяций изменилась; самое существенное — в районе комбината доля одного из видов резко выросла. В чем там дело, сразу не определишь, возможно, — питание; во всяком случае, ясно: экологическое равновесие нарушилось! Специалисту понятно, что это означает.

Что ж! Теперь все. Она показала, что делают с Яконуром: природная цепь, содержавшая в порядке десяток тысяч кубических километров воды, уже начала разламываться.

Поставила точку. Достаточно.

— Благодарю за внимание…

Еще могут быть вопросы.

Снова оглядела всех.

Что это? Кудрявцев улыбается… Пустой взгляд Савчука… Да что происходит? А Шатохин, Шатохин!..

— Спасибо за содержательное сообщение, — произносит Свирский.

Вполне обычные слова. Но что же происходит?

— Разрешите мне, — говорит Кудрявцев. — Думается, я выражу общее мнение. Доктор Чалпанова представила нам обширные эмпирические материалы, в качестве которых нельзя сомневаться. Прекрасные материалы. Объем проделанной работы, методический уровень — все блестяще, безусловно блестяще… — Кудрявцев помолчал. Все ждали; Кудрявцев помолчал, затем решительно тряхнул головой и продолжал: — Но интерпретация? Верно ли доктор Чалпанова истолковала материалы своей экспедиции? Да позволено будет мне сказать, — хорошо ли она расслышала, что шепнул ей о себе ее родной Яконур?

Свирский:

— Мне очень приятно, надеюсь, и всем нам это приятно, узнать, что доктор Чалпанова оставила прежнюю свою безосновательную, неподобающую ученому позицию противника промышленного развития, этакого, знаете, луддита. Мы видели, что доктор Чалпанова обратилась к фактам. Я сразу уловил в ее докладе спокойный деловой тон, без вражды, без запальчивости. Мы являемся свидетелями возвращения доктора Чалпановой, возвращения к исследовательской работе. Что же касается интерпретации полученного ею материала… давайте-ка признаемся, кто из нас не грешен, кому не мешали старые предубеждения увидеть все стороны явлений, а не одни только внешние, привычные?

Кудрявцев:

— Доктор Чалпанова убедительно доказала то, о чем я мог лишь предполагать! Итак, численность рачков стала расти? Хотя бы и одного вида, что ж! А почему вы сочли, будто сие вредно для Яконура? Да наоборот, лишь доказывает то, о чем я говорил: привнесение органических веществ в яконурскую воду будет полезным для озера! Помните, я говорил сегодня? И данные доктора Чалпановой безусловно подтверждают это! Убедительно, очень убедительно…

Свирский:

— Во всяком случае, мы получили в распоряжение комиссии некие объективные данные. Доктор Чалпанова имела в виду, что эти цифры свидетельствуют против комбината. Доктор Кудрявцев, напротив, считает, что цифры говорят в пользу комбината. Вопрос оказался дискуссионным. Но что бы там ни было, обещанного нам какого-то нового или, скажем, бесспорного обвинения комбинату здесь, конечно, нет…

Шатохин:

— Вот видите, нет никакого вреда, одна польза!

Кудрявцев — снова:

— Я просто рад… Такое стечение обстоятельств, в один день…

Снова Шатохин:

— Это наука, это вам не Савчук!

Другие молчат…

Свирский — Борису:

— Вы хотите что-нибудь сказать?

Борис качает головой.

Свирский — Савчуку:

— Хотите что-то добавить?

Савчук:

— Нет.

Свирский — Ревякину:

— Пожалуйста!

Ревякин оборачивается к Яснову.

— Я не специалист, — говорит Яснов.

Свирский:

— Мне будет особенно приятно возвращение доктора Чалпановой потому, что она, как все мы хорошо знаем, является ученицей нашего выдающегося ученого профессора Косцовой. Мы увидели, что доктор Чалпанова — настоящая ее последовательница, и не только в конкретной работе, но и в нравственном отношении. Долг ученого — по представлениям людей, к которым принадлежим профессор Косцова и я — делать неустанно свое дело. А разные, знаете ли, как бы это назвать…

Ольга, не глядя, смяла листы доклада.

Ошибка… Они не поняли… Конечно, происходит адаптация к стокам, но ведь нарушается равновесие, создается ситуация не характерная для Яконура, он погибнет…

Но разве это не ясно?

Свирский:

— Итак! Еще раз поблагодарим доктора Чалпанову.

Оказывается, она им помогла…

Надо что-то сказать им. Немедленно!

Свирский:

— А уж над подведением итогов, как видно, придется мне, старику, самому еще посидеть.

Собирает бумаги. Поднимается…

— Послушайте! — говорит, наконец, Ольга.

Но все встают, — гремят отодвигаемые стулья, хлопают сиденья кресел.

— Послушайте!

Одни спины.

Все идут к дверям. Кончилось совещание.

Стенографистка, проходя мимо:

— Не робейте, Чалпанова, голосуйте со всеми! Яконур еще лет полсотни-то продержится, к этому времени успеют вам всем памятники поставить!

— Послу…

Осеклась.

Стоки! Серая пена, страшная, живая… Огромное полное сил чудовище, непонятное, опасное! И какая ты сразу маленькая возле него…

Вот кто-то обернулся…..

Борис. Идет к ней.

Нет!

Выпрямилась. Вскинула голову.

Скорее уйти отсюда…

На секунду перед ней возникло лицо Путинцева — портрет в кубрике экспедиционного судна.

* * *

Иван Егорыч все стоял на мосту, над Караканом.

Река летела под ним, — смотреть было трудно, река мчалась к Яконуру, несла себя в него, стремилась к нему, словно в землю обетованную…

А там что? Там она исчезнет, Яконур ее поглотит, как все другое, что к нему попадало, — реки, ручьи… рыбаков, с кем беда случалась… нажитое добро… здоровье… надежды…

Разом представились Ивану Егорычу все обиды, какие он видел от Яконура. Новое несчастье — тоже от него! Федя рисовал на островах против Нижней пади, перебирался по камням, попал под волну и не сразу смог от нее уйти, не сразу Яконур его отпустил; и вот что теперь… Новая беда, пуще прежних!

Ведь был Иван Егорыч спокоен, был счастлив; думал: в этом доме умру, без досады… Яконур поставил его целью для себя и не отпускает. Не щадит. Изводит одной бедою за другой. Начал едва, потом наслал на него ветер, поднял воду — затопил дом, разорил, погубил хозяйство; а после вот самая та беда случилась, которой Иван Егорыч больше всего страшился!.. Это у дерева, если даже засыхает или срублено, могут опять пойти отростки. А у него — единственный его сын… Мало Иван Егорыч отдал Яконуру?.. Пусть бы это у него Яконур забрал здоровье, Иван Егорыч крепился бы и молчал. Пусть совсем взял бы его… Нету Ивану Егорычу теперь покоя, нет ему от горя спасения. Скорбь кругом, дни скорби наступили… И при том, что руки и совесть его чисты!

Вспомнился Ивану Егорычу человек, про которого со знакомцем из соседней пади вместе в книге читали, и пришли на ум беды того человека по имени Иов, а потом и его слова.

Разве хотел Иван Егорыч хулить Яконур, отказываться от него? Даже когда стал Яконур отбирать, что давал раньше, — Иван Егорыч принимал от него не только доброе, но и злое, так, он считал, справедливо.

Но теперь не мог сдержать упреков, недоумения, гнева.

Не будет он больше останавливать себя; будет говорить все, что говорится в его душе, будет жаловаться, хулить в своем горе и настаивать.

Зачем пришли они с Аней на Яконур? Можно было остаться в родительском доме, можно было осесть в другом месте; работал бы в поле или в городе, растил что или строил; жили бы спокойно и счастливо, не знали этих бед, не уставали бы от тревоги, — каков нынче сделается Яконур, разгневается или будет милостив… Не даст Иван Егорыч себе прощения. Проклят будь тот день, когда он привел Аню на Яконур!

Горе его перевесило бы, наверное, все скалы и все пески с берегов… Откуда еще найдутся в нем силы, чтобы надеяться и жить дальше? Где отыщет он себе опору? Не тверд же он как камень и не бесчувствен словно вода… И что будет дальше, какой будет конец, — для чего жить, зачем ему продлевать еще свои годы? Душе его лучше смерть, чем продолжение жизни, не радуется он жизни больше. В старости, к исходу времени, которое определено ему, он получил в удел горестные дни и бессонные ночи… Он ждал добра, а явилось зло; часы его кончаются, а думы его и сердце — разбиты.

Одно только Ивану Егорычу остается… Одна всего надежда; и он будет надеяться. Все, чего бы он хотел теперь, — отстоять себя перед Яконуром.

Он хотел бы говорить с Яконуром, хотел бы поспорить с ним.

Но разве к человеку он обращается? Оттого и робость в нем… Если станет кто говорить с Яконуром, то не ответит ему ни одна волна, и ни одной волне никто ничего сказать не сможет… Он свободно передвигает свои воды, накрывает острова, смывает берега, властвует надо всей долиной, поднимает к небу туманы и сгущает их в облака, закрывает ими само Солнце… Кому дано совладать с Яконуром? Кто запретит ему? Кто скажет: что ты делаешь?.. И что ему Иван Егорыч, будет ли Яконур его слушать, хотя бы и прав он…

Да и вовсе Яконур не такой, как говорит о нем молва. Чистый! Прекрасный! Кормилец! Вода замутилась, леса вокруг поредели, кормить перестал. Сколько бед от него скольким людям. Подобных Ивану Егорычу по судьбе немало наберется… Справедливый! Рвачи разные, кому только бы побольше ухватить для себя от Яконура, — удачливы на воде и на берегах, дома их полны, жены довольны, дети веселы, коровы дают в год по теленку; а своих оставил без промысла. Кто не гнушается бить рыбу, когда нерест, подстрелить тайком лосиху, — часто ли он их наказывает, насылает волну, хотя бы ветром пугает? Они не любят его, не считают за родину; разве он затопляет их, разве отнимает здоровье у их сыновей? Ну а если бушует, то что ж, — одно всем, и кто зло ему несет, и у кого душа за него болит, и виноватым перед ним и невиновным; он не разбирает, когда переворачивает, на единое все идут дно.

Делает, что хочет, что взбредет ему… Если силой, то, конечно; он всегда поверху…

Скажи, Яконур, скажи, в чем я согрешил против тебя, какое зло тебе мог причинить? Сколько у меня проступков перед тобой? Укажи мне их… Из-за чего ты со мной борешься?

Невиновен я перед тобой. Не виноват ни делом, ни словом, ни помыслом. Твои правила были моими, Яконур. Нет мне в моем сердце укора. Пока не умру, не уступлю невиновности своей. Крепко я держался этого всю свою жизнь и не отдам.

Да если я и виноват перед тобой — что мог я сделать тебе, Яконуру? Зачем ты назвал меня своим врагом и жизнь мою решил обратить в тягость? И что бы тебе не простить мою вину, если она и была, не снять ее с меня? Хорошо ли, что ты со мной борешься? Вот завтра будешь искать меня на берегу, а меня уже нет; а ты сколько миллионов лет существуешь и еще миллионы у тебя впереди…

Разве я не был верен тебе, не делал для тебя все, что мог? Разве ты человек, что судишь меня и наказываешь? Разве не знаешь, что нет мне от тебя защиты?

Жить мне ведь не вечно; отступись от меня…

Проверяешь ли меня, испытываешь мою веру в тебя?

Не отступаешься, а ведь уже пресытил меня горестями… Сколько же ты еще не оставишь меня? Взгляни на мои беды, они увеличиваются; все против меня; гонишься за мной, валишь и не даешь подняться, не даешь перевести дух… Удали от меня твою руку, Яконур! Разве не видишь, что ветку сухую угоняешь волной, хвоинку бьешь о скалу…

Мчался Каракан внизу, стремился в Яконур, — смотреть было трудно.

Слова Ивана Егорыча кончились.

Иван Егорыч оглянулся вокруг и увидел мост, трамвай, машины, прохожих… Вот, душа его кричит: обида! — и никто не слышит… Душа кричит: посмотрите на него и ужаснитесь! — все спешат мимо…

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «…Однако двери фабрики Картрайта были слишком крепки — они не поддались даже страшным ударам топоров, и нападавшие принуждены были удалиться. Как только все утихло, Картрайт вышел во двор; первое, что он услышал, это крики раненых. Это были луддиты, раненные при перестрелке: один из них — Сэмюэль Гартли, бывший стригаль Картрайта, 24 лет, а другой — 19-летний мальчик, Джон Бутс. Тут-то и проявился характер Картрайта: он не посмотрел на страдания раненых и оставил их лежать на холоде. Местный священник Гаммонд Роберсон также отказался помочь несчастным, пока они не откроют имен своих сообщников. Начала собираться возмущенная жестокостью Картрайта толпа. Вопреки запрещению, Бутсу омочили губы свежей водой, а задыхающемуся Гартли положили камень под голову. По настоянию владельца местного химического завода им дали воды, затем перенесли в гостиницу „Звезда“, в Робертауне. Солдаты разъезжали вокруг гостиницы, разгоняя толпу рабочих. Бутс, раненный в ногу, не перенес ампутации. Уже находясь в агонии, он знаком подозвал к себе священника, присутствовавшего тут же, и слабым голосом спросил его: „Можете ли вы сохранить тайну?“ — „Да, да“, — поспешно ответил священник, рассчитывая что-нибудь узнать. „И я также“, — прошептал Бутс и тихо скончался. Гартли промучился целый день и умер, не произнеся ни слова».

* * *

В двери торчали телеграммы. Герасим вытянул их, развернул, стал читать.

«Родной мой скоро приеду очень соскучилась»…

«Умница моя не огорчайся если что-то не нравится следовательно будет иначе целую тебя за тебя повидайся с Яконуром…»

Не почувствовал ничего. Совсем… Открыл дверь своей квартиры, вошел. Вот он приехал. Вернулся. Долгий день и длинные дороги — позади… Остановился у окна. Смотрел прямо перед собой — и ничего не видел. Распахнул окно. Вечерняя духота, никакой свежести. По-прежнему не видел перед собой ничего.

В один день, в один день он потерял все!

Герасим стоял у окна, смотрел в пустоту перед собой; сознание его выхватывало из прошлого часы, ситуации, услышанные слова, отложившиеся мысли…

Стоял перед окном, не видя впереди ничего, и осмысливал свое поражение.

Кажется, совсем уже нет сил!

Обида, недоумение…

Они росли в нем, их уже нельзя было сдержать; до сих пор ему удавалось еще удерживать их, — теперь все, что накопилось, стало оформляться в слова и выплескиваться.

Герасим привык относиться к обстоятельствам как к обстоятельствам, — они бывали хорошими или плохими, благоприятными или нет, приносили удачу или разочарование; все это была жизнь, уж такова она была, такой ему являлась; он принимал ее такой, какая она приходила к нему. Но теперь он перестал видеть обстоятельства жизни чём-то внешним, существующим само по себе. Это было следствие и часть его новых связей с миром, указание на новые координаты его места в мироздании и на то, как он их понимал. Он вступил в иные отношения с обстоятельствами. Разница здесь была та же, что между отношениями посторонних и отношениями близких людей. Он начал воспринимать происходящее с ним как диалог с жизнью. И обстоятельства стали теперь для него ответом на его действия. Он поступал — и невольно ждал ответа; он поступал по-новому, завершал очередной свой новый, по-новому обдуманный поступок — и ожидал, каким будет ответ. Каков же был ответ?..

И это при том, что ему не в чем упрекнуть себя: за ним не было никакой вины, совесть его была чиста… Нет, не станет он больше сдерживать себя; пусть скажутся словами все его обиды и сомнения. Он руководствовался в своих поступках добротой, искренностью — и получал от жизни зло и препятствия!

Как вести дела с обстоятельствами жизни? Как устанавливать человеку отношения с ними? Как обращаться к ним? Как говорить о себе, всего только одном из людей, перед лицом обстоятельств, бесчисленных, вездесущих и всесильных? Слышат ли они каждого человека? Что значит перед ними суть одного мужчины или одной женщины, или одного поступка? Можно ли совладать с обстоятельствами? Или сила всегда за ними? Можно ли спорить с ними, доказывая свою правоту? Или правы всегда они? Да связаны ли они с нами или независимы?

Герасим принимал жизнь и радовался ей, — а она доказывала ему, что она не такова, чтобы принимать ее и радоваться… Возможно, тем, кто иначе смотрит на жизнь, иначе относится к ней, — им это представлялось бы по-другому… А обстоятельства для всех одинаковы, ко всем равнодушны, им безразлично, какими видят их!

Или все это было испытанием?.. И что — дальше?..

Нет, где-то была ошибка! Наверное, была, конечно, была она, и она — причина…

В нем самом?

Вспомнил: «Человек, которого я люблю… Сначала он еще давал сбить себя с толку, не мог отказаться от пустых игр…» Фантазерка! Да, ему нравился Герасим, о котором Ольга рассказывала; но, видно, такой человек не мог быть успешным… Сейчас он сформулировал это; да, сейчас это стало ясно! Он не чувствовал этого, не понимал, пока все было еще хорошо, пока не проявились еще последствия нового его поведения. Из нынешней его позиции, в которую он оказался теперь ввергнут, все смотрелось иначе. Она уговаривала его, польстила ему, приятно было слышать такое… это приподнимало его, придавало ему силы… а ведь, вспомнил он, странно ему было слышать это о себе. Приятно — и странно! Он хотел, чтобы она так говорила о нем; но верил ли он в себя такого? Признался себе: конечно, он хотел бы таким быть, но понимал — помнил из старого своего опыта, — что для успешности нужно другое… Он поддался Ольге, он пошел за этим ее Герасимом — он и вправду стал им. И вот итог!..

Но как же она сама этого не понимала, не предвидела? Деловая женщина, прекрасно знающая жизнь, ее правила; современная, сильная. Как могла она ошибиться? Притворщица! Просто лицемерие? Позерка! Чем все-таки был он для нее? Она выдумала своего Герасима, сложила его из вычитанных, ничего реального не означающих слов… слова, одни красивые слова… повторяла их, как заклинания, как требования, — заставляла подчиниться им, подчиниться придуманному Герасиму… втиснуться в искусственную оболочку, — неприспособленную к существованию в действительном мире. Настаивала на своем! А когда это привело к поражению, когда ему сделалось худо, — продолжала упрямиться, не запотела помочь ему… Она жила своей жизнью, он не стал в ее жизни главным. Его держали на отведенной ему полке. И не его — искусственного Герасима, куклу… самодельную куклу… красивые слова, красивая забава… пусть даже для души, пусть любимая, а — забава… поиграть и снова на полку, на свое место поставить. Он считал Ольгу последней своей опорой. И — вот что… Самые болезненные удары — от близких…

Обида его росла; распространялась, захватывая новые пространства, все новых людей.

Завспоминалось сразу, завспоминалось… Другие, прошлые обиды, уже, казалось, забытые, решили, что настал их час.

Да, как он ходил вокруг института, мучимый завистью! Люди показывали вахтеру пропуск и исчезали в дверях…

У Герасима были уже готовы две работы, но он не мог их опубликовать — журналы возвращали их с короткими стандартными ответами; хотя, Герасим видел, он продвинулся дальше того, что печаталось по этому направлению. Его не принимали всерьез, он для рецензентов был «чайник», один из сумасшедших, осаждающих академию; некому было рекомендовать его, он никак не мог преодолеть замкнутость сложившихся кланов, войти в какую-то школу — он был безродный человек в науке, был ничей, ему нечего было ответить, на вопрос — ты кто такой. И вот он стал отпрашиваться с завода, приезжал в институт и ждал в коридорчике у отдела кадров, пока не появится кто-нибудь и не спросит: «Есть на работу?» Герасим получал задачку, решал ее, ждал возвращения этого человека, показывал ему свой листок, выслушивал одобрение; но каждый раз выяснялось, что требуется конструктор, или инженер по технике безопасности, или эксплуатационник — все не то, чего он здесь искал. «Прикатывайте на следующей неделе, найдем вам…» Наконец он попал на собеседование к Валере. Полный провал! Герасим был уязвлен. «Где ты его выкопал?» — спросил Валера у кадровика. «Но он не научник, а инженер». Валера заглянул в документы, поправил: «Старший инженер!» Вздохнул. «Ладно, — сказал, — будем действовать методом проб и ошибок. Вот имеем кувшин. Заглянули в него и увидели, что он пуст. Теперь посмотрим, можно ли его наполнить. Прочтите-ка эту книжку… И возникайте. Двух недель вам хватит». И снова Герасим оказался на улице, бродил вокруг института; не хотелось читать учебник, не хотелось встречаться с Валерой; и такая была зависть, — люди показывали небрежно пропуск вахтеру и исчезали в глубине вестибюля, это происходило у него на глазах! Не забудешь…

Герасим отошел от окна, зашагал по комнате. Остановился у приемника. Повернул рукоятку. Позывные «Маяка»… То, что делило на получасья их с Ольгой время в ее яконурской квартире. «Вы слушаете…» Выключил.

Обида его становилась обидой на всех, росла, захватывала все пространство, в котором проходило его существование.

Требования ребят, требования Ольги… Фантазии, несовместимые с реальностью. Он поддался им, и — они сделали его неудачником!

Что ему теперь ею счастливый вариант модели и что блестящий метод Михалыча, что, вообще, модель, эта красивая идея, которой он жил, эта отчаянная попытка большого соперничества? Что ему это все теперь, если другие либо добрались уже до цели, пока он тут вел со Вдовиным никого не интересующие бои местного значения, либо доберутся, без него, а ему предстоит вживаться в новую для него роль аутсайдера, да попросту затравленного бедолаги… И что ему признание ребят, если он не построил модель? Ему мало казалось ее без ребят, но и самой желанной дружбы недостаточно, когда терпишь неудачи… А можно ли быть счастливым с любимой женщиной, если он, мужчина, не реализовался в своей работе, довольно ли ему будет любви, если он начнет ежеминутно чувствовать себя низведенным до жалкого существования?.. Наконец, что для него теперь Яконур — весь длинный и сложный путь, который прошел Герасим в себе, и дело, за которое он принялся, которое столько для него значило? Яконур был для него символом нового его состояния, новой, большой его жизни, включения его в совсем иные масштабы и понятия; а ныне Яконур должен превратиться в наименование того, что в его судьбе и его душе не осуществилось…

Нагромождения препятствий — он и прежде с ними сталкивался, — всегда казавшиеся ему сетью, сквозь ячеи эти он легко проходил, обратились сплошной непреодолимой стеной: монолит, глыба, жесткий камень с жестокими углами.

Герасим привык быть победителем, и то, что делалось б ним теперь, было нестерпимо… Он оказался на реальной грани между разными состояниями: благополучием и несчастьем, успехом и неудачей, восхождением и безвестностью, достоинством и бесчестьем. Это не грань между жизнью и смертью; но когда речь идет не о смерти, а о жизни, это — грань… Многие потери, которые могли начаться уже с завтрашнего утра, касались всего в нынешнем его существовании. А ведь он уже становился было одним из тех… мог заниматься любимым делом… крушения произошли как раз тогда, когда дели стали уже вполне осязаемыми!..

Нужно было решать.

Может, вправду, известие о модели Морисона — ошибочное? Кто-то преувеличил? Во всяком случае, это еще не означает, что все проиграно! Надо делать модель. Попробовать договориться со Вдовиным? Убедить его, склонить к нейтральности, по крайней мере. Прикинуться опять-таки… А очистка, — может, чем-то Вдовина заинтересовать? Только обдумать, как… Может, удастся все вернуть?

Мысли Герасима приняли конструктивное направление.

Нет, в принципе он ничего не имел против того, что утверждала Ольга, или против того, как поступали ребята Элэл! Все это прекрасные идеалы, безусловно… Однако если они несовместимы с успешностью? Их могут позволить себе люди на пассивных, на второстепенных ролях. Как быть человеку деятельному? У кого большая цель, — должен исключить для себя вероятность оказаться неуспешным. Роскошь, и неприемлемая. Поступать красиво, но быть неудачником — быть красиво неудачником — что за глупость? Что за немужское состояние! Большая цель обязывает. Коли есть ради чего поступать успешным образом — надо поступать именно так.

В самом деле, вот посмотреть… с одной стороны, надуманные, вычитанные требования Якова Фомича, ребят, Ольги — бессмысленные, безосновательные; громкие слова, никому не нужные, более того — вредные, неизвестно для чего неизвестно кем изобретенные, которые не сегодня-завтра сами собой отомрут… с другой стороны, необходимые, огромные дела и силы, что можно к этим делам приложить… как все это на общих весах?

У него были крупные цели, они его обязывали. И давали ему права. Он должен, во имя дела, поступать эффективно.

И если даже они правы, ребята и Ольга… Что значит какое-то одно и, конечно, временное, да, на какое-то время, отступление от бессмысленных, хотя красивых требований, разве не загладится оно важными, несомненными итогами, от которых будет польза, добро многим людям, может, тысячам, миллионам? Отступить от этих требований, вернуться к прежним своим методам, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу… Ведь природу, и общественную природу, поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ничего бы великого не было…

Он сознавал, что снова, как когда-то, принужден выбирать; и снова его выбор определял результат; опять он объяснял себе — таковы обстоятельства жизни; но в этот раз обстоятельства оказывались для него столь серьезны, а цели значительны, что у него даже не возникало потребности сказать себе: «наплевать и забыть».

Долг, совесть… Все верно. Но ведь как мы их понимаем? А если, к примеру, нельзя без разрушения настоящего во имя лучшего?.. Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом… и все эти требования ребят и Ольги выглядят совсем иначе. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!

Ситуация была такова, что он должен был либо признать поражение, либо измениться… Герасим не готовился поступаться. Он готовился побеждать.

Еще готовился…

Как отнесутся ко всему этому ребята? Снова он менялся, переходил от одних людей к другим, перекраивал угол зрения; и снова — как бы он ни поступал — кто-то будет недоволен… Герасим вообразил реакцию Якова Фомича, Валеры, Захара, Михалыча — и все представилось ему безнадежным.

Нет, он не выдержит, не выдержит! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено сейчас, ясно как день, справедливо как арифметика. Ведь я все же равно не решусь! Чего же, чего же и до сих пор… Или отказаться от всего совсем! От всех планов… от себя. Послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить…

Что же, оставить все так, как складывается? Нет, этого он не мог… Он напомнил себе: если бы он действовал, скажем, как раньше, — он был бы теперь успешен! Вот он отошел от Вдовина, стал другим… Ну и что? Чего он этим достиг?

Он увидел, что не может изменить мир так, чтобы он соответствовал взглядам ребят Элэл и Ольги. Следовательно, ему приходится изменить взгляд на мир…

Успешность, успешность! Да, он был человеком дела, девиз его — Дело и Счастье, дело — на первом месте.

Ни о чем более не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него теперь свободы выбора и что все вдруг решено окончательно.

* * *

Еще издали Карп увидел сеть с рыбой на носу лодки. Прокопьич только что оттолкнулся от берега, лодка медленно пошла по течению; Прокопьич сидел, прикуривал.

Вот посмотрел на приближающегося Карпа; не спеша выбросил за борт спичку.

Метров пятьдесят оставалось между лодками.

Сорок.

Тридцать…

Прокопьич поднялся, ухватил шнур стартера, рванул; Карп был совсем близко, видел, как светится у Прокопьича папироса, слышал, как включилась передача, В следующее мгновенье Прокопьич развернулся, дал полный газ и стал уходить.

Карп пытался нагнать, да где там…

Верно, городские покупатели форсированный мотор Прокопьичу выправили.

А поймаешь, так они ведь его еще и выручать будут…

* * *

Элэл смотрел прямо перед собою.

Что-то стало происходить с этой самой больничной стеной…

Вечерние тени от ветвей, от листьев, перемещаясь по стене, складываясь и расходясь, образовывали рисунок, который безостановочно двигался, изменялся. Бегущие олени, и копья, летящие в них… Причудливые личины… Рисунки первобытного охотника возникали на заглаженной, безжизненной больничной стене. Элэл видел их, эти писаницы, на скальных обрывах сибирских рек, Рисунки первобытного охотника возникали на стене, преображали ее. Рисунки первобытного охотника, далекого предка…

Засыпая, подумал: далекий предок явился преобразить эту стену для него, в его, Элэл, тяжелый день.

* * *

Это вышло само собой, Герасим не думал об этом минуту назад и не заметил, как получилось; обнаружил, что лежит — в одежде, сняв только башмаки; лежит, закинув руку за голову.

Силы его кончились…

Наталья подошла, присела рядом; погладила его по лицу.

— Хочешь, я у тебя посижу, пока ты спишь?

Улыбнулся ей благодарно. Сейчас он был не один…

Он попросил Лялю поехать на Яконур — модель озера была почти готова, Кемирчек собирался опробовать ее на машине этим вечером. Непросто было обращаться к Ляле… Все кончилось, вся их общая, жизнь осталась в прошлом, только за дружбу с Натальей продолжал Герасим крепко держаться… Ляля поняла его, согласилась, что надо помочь, взяла колоды своих программ, купальник и отправилась. Наталью и Ваську он забрал к себе.

— Герасим!

— А?

— Ну, как ты?

— Все в порядке…

Вгляделся в Наталью… Она, бывало, так радовала его! Получалось у него, значит… Сохранится ли в ней то, что удалось в нее вложить? Как сможет он теперь передавать ей многое другое, что еще надо передать? И как убережет от многого, от чего необходимо уберечь!

— Герасим, мы с тобой давно не учили Ваську говорить! Он, наверное, забыл все.

Поднялся, пошел в кухню. Открыл холодильник. Васька услышал, побежал, за ним Наталья.

Васька увидел колбасу и торопливо издал;

— Мяу!

— Неправильно, — строго сказала Наталья. — Подумай хорошенько. А то двойку поставят.

— Мя-а! — с трудом произнес Васька.

— Правильно, мяса. Получай свой кусочек…

Васька съел, облизнулся, снова уставился на холодильник круглыми глазами; открыл пасть, но — ни звука.

— Подумай, Васька, подумай!

Васька вздохнул. Издал какой-то всхлип. Помолчал, не сводя глаз с холодильника. Потом наконец очень тихо, тоненько:

— Мне-е…

Наталья захлопала в ладоши.

Герасим оставил их, ушел в комнату. Оглядел стол; сел, начал разбирать бумаги…

— Герасим, ты работаешь, да?

Стояла рядом, похлопывала твердой ладошкой по его колену, заглядывала ему под локоть.

— А хочешь, Герасим, я тебе помогать буду?

— А спать ты не желаешь?

— Не желаю. Давай я буду тебе помогать! Хочешь, вот это я тебе прочитаю? Сейчас… что здесь написано? Только если очень большими буквами…

Потом он уложил ее все-таки. Сидел рядом, ждал, когда она уснет.

Снова думал о ней…

Думал и о будущих своих детях, собственных, будут же они у него когда-нибудь; он хотел детей, вот только с матерью их получалась у него проблема. Ляля? Вот она считает сегодня в ночь модель Яконура… Всегда будешь знать, чего ждать от жены… Можно положиться на ее поддержку в любой трудной ситуации. Все-таки Ляля? Это, может, и написано ему на роду, в коде, это, а не другое… Большими буквами? Мелкими? Как прочесть?

— Герасим! (Шепотом.)

— Ты еще не спишь? (Тоже шепотом.)

— Герасим, а воду в ручейки кто наливает?

Замялся.

— Это делает природа…

— А кто природой работает?

— Завтра обсудим. Спи.

— Была бы я природой!..

Наталья тихонько рассмеялась. Этот тихий смех — музыка, бубенчики, дождик с ясного неба под радугой…

Вскочил.

Как же это раньше не пришло ему в голову: ведь сам выбирает он теперь между тем, что хочет сохранить в Наталье, и тем, от чего хочет ее уберечь!

Шагнул к окну.

В самом деле, как он не подумал об этом! Разве это не зачеркивает все, что он успел сегодня понастроить?

Но — нет… Заколебался. Нет, нет… Быть неудачником? Нет. Это не для него! Потом поговорим, после победы.

Еще колебался…

Лег грудью на подоконник.

Плотные сумерки… Небо в низких темных облаках… Внезапно яркий луч возник перед ним. Герасим задержал дыхание. Луч протянулся мимо окна — широкая светящаяся полоса чистого, ясного зеленого цвета. Да, здорово… Герасим глянул влево, в сторону вдовинского лабораторного корпуса. Яркая зеленая точка. Балуется кто-то. Посмотрел вправо, — свет уходил, не ослабевая, в бесконечность…

Вдовин на днях демонстрировал Герасиму растущее свое хозяйство, все в лучах разных цветов спектра, от синего до красного; не переставая говорить, вносил в луч сосновую щепку, она вспыхивала, пахло сосновым дымом, дым плыл невесомо в световой нитке, как бы приводя ее в плавное движение, закручивая ее спиралью и протягивая вперед; затем Вдовин подставлял кирпич, и в кирпиче появлялось раскаленное отверстие; Вдовин наслаждался, он, видимо, чувствовал себя обладателем чудесной силы; Герасим тогда закрыл луч ладонью, сначала ничего не ощутил, потом отдернул руку — ожог…

Пошел дождь. Герасим выпрямился. Вытер ладонью капли со лба.

Дождь падал с неба в луч лазера и метался в нем крупными белыми искрами.

Герасим обернулся к Наталье; прикрыл окно.

Снова увидел луч.

Прямой луч, простой путь!

* * *

Ночью Элэл проснулся.

Стены не было видно вовсе, она отодвинулась, исчезла, растворилась во тьме.

Вглядывался в образовавшуюся черную глубину. Как вглядывался в экран осциллографа за округлым темным замкнутым тубусным пространством, когда, бывало, ждал появления необходимых ему для его жизни электронных импульсов.

Вглядывался.

Кресло отца… Фамилия, некрупными и тесными буквами, на гранитном памятнике у Каракана, трижды подряд… Бабушка, расчесывающая волосы. Ряженые — черти, медведи, в лохматых вывороченных шубах, с бородами из мочала, «эх, пятка-носок, дайте сала кусок»… Дедовы инженерные инструменты. «NB! Внукам»… Молодой прадед на петербургском чердаке. «Пространство необитаемое, дикое горной страны, которого не коснулась рука человека…» Казак на коне в лесах, с отрядом, ищущим схватки, — «был виновником всему успеху…», «не оставил своего места и продолжал драться, пока был в силах…». Штурман над своими поденными записями у нарт, под сиянием ложных солнц, с лицом, изувеченным морозом и ветром… Огонь тревоги на острожной башне у реки, текущей «на восход»… Женщина в нарядном халате из шуршащей рыбьей кожи идет вдоль берега, с ребенком на руках, идет навстречу русоголовому мужчине… Охотник придвигается к скале, достает из берестяной коробки охру…

Теперь Элэл необходимы были такие импульсы на таком экране… он вглядывался, ждал их… и они приходили к нему.

Элэл спокойно закрыл глаза.

Он был не один.

* * *

Спал Герасим плохо.

Тормозная жидкость стала подтекать — вспоминается то и это, кажется важным, возникают в голове идеи, воображают себя нужными; повернись на другой бок — оказывается ерунда… Зато накатывают новые, и так без конца… Пытаешься остановить, хотя бы замедлить, — куда там, не ты ими, они тобою управляют… Того и гляди сойдешь с рельс…

Поднял его будильник, — взорвался, как мина с часовым механизмом; с вечера Герасим заводил его и ставил в ноги, будто мину с часовым механизмом под себя подкладывал, а утром, когда самый сладкий сон, она взрывалась и подбрасывала Герасима. Ольга говорила: «Издеваешься над собственной природой…» Ну и ладно.

Наталья внимательно следила, как он бреется. Скомандовала:

— Нагнись!

Потрогала его щеку.

— Колючки твои… У, какие брейки!

Завтракали яйцами всмятку.

— А на моем курочка хоть немного, да сидела. Нет, правда! Я вот видела в кино: принцесса угостила принца золотым яичком, он разбил, а оттуда цыпленок выскочил!

Молоко Герасим подогрел.

Наталья отпила и тихонько запела… Герасим слушал, собирая бумаги в портфель. Пора было идти.

Вернулся в кухню.

— Что, Наталья, душа поет?

— Душа мычит, — ответила Наталья, поднимая кружку с молоком.

Глава пятая

Причалили.

Бледное небо над рекой, утренний холод; роса под ладонями на перилах теплохода.

Все трое кутались в куртки, поеживались, зевали.

Матрос остановил у выхода; оглядел.

— Эй, а что это у тебя в портфеле?

— Да так… — смутился Грач. — Бритва, рубашка…

— Я вижу, что бритва! Это из-за бритвы тебя всего перекосило?

Грач перехватил портфель другой рукой; старался стоять прямо. Свинцовые кольца тянули к палубе…

— Пошли, пошли, — торопила Капа.

Студент, обхватив дюар обеими руками, шагнул на дебаркадер. За ним двинулся Грач. Легко прыгнула Капа.

Матрос подозрительно глядел им вслед.

Капитолина не успела: студент споткнулся о трос, упал; дюар опрокинулся.

Дальше произошло неизбежное: жидкий азот быстро растекался по дебаркадеру, тут же испарялся — над досками возникло из ничего белесое облако.

Пассажиры шарахнулись в стороны.

— Мать твою, — шепнула Капа.

В центре облака, потирая колено, стоял студент.

— Эй, держи их! — раздался крик матроса.

Подхватили дюар за рукоятки: Грач с одной стороны, Капа с другой; студент заковылял следом; скрылись, бегом, за клубящейся завесой.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Милорды, предмет, впервые представленный теперь на ваше усмотрение, хотя он и нов для этой палаты, далеко не нов для всей страны… Я буду просить вас, господа лорды, и даже домогаться от вас, чтобы мои замечания были выслушаны… В тот самый день, когда я покидал графство, мне сообщили, что еще сорок станков было сломано, как раз накануне вечером… Целый ряд преступников подвергся заточению; все это люди несомненно провинившиеся, но эта несомненная их вина — их бедность: это люди, провинившиеся в том, что у них есть дети, содержать которых, благодаря условиям нынешних времен, они не в состоянии. Владельцы названных станков понесли очень крупные убытки. Машины эти были для них источником больших выгод. Они избавляются от необходимости нанимать многих рабочих, остающихся вследствие этого без куска хлеба. Оставшиеся без дела рабочие, в ослеплении своего невежества, вместо того чтобы радоваться такому улучшению в этом полезном для человечества ремесле, признали себя принесенными в жертву усовершенствованиям механизма. В безумии своих сердец, они подумали, что поддержание существования трудоспособных, но бедных ремесленников гораздо важнее, чем обогащение отдельных личностей посредством таких ухищрений, которые выкидывают работника на улицу и обесценивают его труд… Эти люди хотели взрыхлить поле, но заступ оказался не в их руках. Они готовы были даже просить милостыню, но никто не подавал ее. Их собственные средства к существованию были отняты, не к чему было приложить труд свой… И каковы же средства, которые вы предлагаете?.. Разве нет в наших статусах достаточных наказаний, разве так мало крови в нашем уголовном кодексе, что теперь ее должно быть пущено уже целым фонтаном, бьющим к небу, как будто для того, чтобы вопиять против вас?.. И это меры, предлагаемые для голодающего и отчаявшегося населения?.. (Байрон, речь в палате лордов 27 февраля 1812 г.)»

* * *

Герасим пристегнул ремень и сидел, смотрел в иллюминатор.

Лужицы на бетоне…

Аэропорт был тихий, самолет — маленький, уютный.

Неторопливо прошли к себе молодые летчики в светлых легких рубашках.

Есть своя особенная приятность в малых воздушных линиях.

Взлет: быстрое перемещение по бетонной полосе, поворот, остановка, затем моторы натужно взревели…

В воздухе самолет развернулся, — сильный крен, внизу был сплошной сосновый лес, он тянулся каждой сосной прямо в иллюминатор и выглядел как заросли на дне бухты, когда смотришь на них сверху, с лодки.

Самолет выровнялся.

Каракан: протоки, острова, песчаные отмели; леса по берегам. Опушка с избой. Вот появились в зелени пробелы — первые облака.

Еще выше.

В облаках, пасмурно.

Еще, еще выше.

Наконец солнце, очень яркий солнечный свет.

Герасим склонился ближе к иллюминатору. Белые облака паслись на зеленом поле далеко внизу.

* * *

Старик захлопнул дверцу и открутил окно; Гена повел машину по бульвару.

Так, с небом, кажется, порядок… Старик поставил портфель на колени, раскрыл, наклонился к нему, тряхнул, потом еще раз и еще, осматривая содержимое и проверяя, все ли на месте, что сегодня потребуется. Как будто все… Захлопнул портфель, поставил его между сиденьями; руки пристроил на коленях.

— Как поедем? — спросил Гена.

— Сразу.

Гена свернул на проспект…

…Больше недели Старик целыми днями, с утра до позднего вечера, принимал людей, которые шли к нему сами и которых он приглашал.

— На все имеется вот это, — говорил очень полный человек, ловким и, видимо, привычным движением выставляя перед собой пакет; на пакете было написано: «Нормы». И повторял, держа его обеими руками: — Здесь ответ на все вопросы, никаких неясностей нет…

— Очистить я берусь тебе что угодно, — говорил Старику приятель. — Только запомни, самая дорогая на свете жидкость — это вода… — тут приятель сделал паузу и рассмеялся — добытая из мочи космонавта. Так что надо сперва прикинуть, почем это выйдет…

— Для Яконура существуют свои предельно допустимые концентрации, — говорил нахохлившийся пожилой человек. — И Яконурский институт должен определить их. Однако это работа сложная и ответственная. Подчеркиваю — ответственная. И, конечно, проще не делать эту работу, а кричать. Как некоторые и поступают…

— У меня есть соответствующие математические методы, — говорил человек, который не мигая смотрел из-за толстых стекол своих очков, за весь разговор он не моргнул ни разу. — Я могу предсказать, что станет с составом воды. А уж что при этом сделается с водоемом, это пусть скажут биологи…

— Если нельзя изменить профиль, пусть заменят хотя бы самые токсичные вещества, — говорил человек с круглой бородкой. — Зачем им хлор, к примеру? Посмотрите на блондинок. Девушки часто решают свои косметические проблемы с помощью перекиси, которую они покупают в аптеке. Так вот, они там могли бы тоже пользоваться не хлором, а перекисью. Надо подумать…

— На Яконуре не драма, а фарс, — говорила красивая высокая женщина. — Никакой там драмы нет. А фарс действительно есть. Вот в проекте решения записано: оказать помощь Яконурскому институту, укрепить руководство. Что сделает академия? Снимет Савчука и тем самым окажет помощь и укрепит? Предположим, удастся его отстоять. Но так просто академии не отделаться. Как же она тогда вывернется? Да произведет Савчука в члены-корреспонденты. И тем опять-таки и окажет помощь, а также и укрепит…

— Я разочарую вас, — говорил человек, который курил одну за другой сигареты «Новость». — Я отношусь к этому не так, как вы ожидали, и скажу, по-видимому, совсем не то, что вам хотелось от меня услышать. Давайте спросим себя: почему вдруг Яконур, почему нужно заниматься именно Яконуром? Посмотрите, что делается поближе, посмотрите на реки в городах здесь, под боком. Вы поезжайте посмотрите на реки, где подряд сбросы заводов и питьевые водозаборы, потом опять сбросы и водозаборы. Это все происходит тут, рядом. Почему же вдруг речь идет о Яконуре? Как работник Академии наук, я обязан думать о проблемах далекого будущего, о Вселенной в целом, но в данном случае, я считаю, мы должны думать об актуальных проблемах. Давайте беспокоиться об этих водоемах и этих людях. Яконур очень красив, верно, и его нужно беречь, я согласен. Но если там на одном квадратном километре что-то стряслось с каким-то рачком, не то он сдох, не то расплодился, так это еще не трагедия…

— Я считаю, что весь шум с Яконуром совершенно без толку, он приносит только вред, — говорил человек в красивой голубой рубашке. — Понимаете, когда певцы и балерины начинают рассуждать о научных и народнохозяйственных проблемах, это вызывает у всех людей и особенно у руководства только несерьезное отношение к проблемам и таким образом препятствует их разрешению. Эти проблемы должны были поставить специалисты, они их и ставили, и безо всякого крика. Я считаю, что певцы и балерины должны заниматься своим делом…

— Вы-то знаете, что в науке нужны и романтики, и скептики, — говорила очень худая дама в пенсне. — Вот и скептик. Вы можете спросить меня: нужен ли Усть-Караканский комбинат? Я вам скажу: сегодня такая продукция нашей экономике нужна. Значит, комбинат не лишний. Так что я не считаю, что его нужно убрать…

— Я бывал и на комбинате, и в институте, — говорил молодой человек в красном свитере. — Из институтских кое-кто хочет, чтобы стоки были чище Яконур а. Абсурдное требование. И еще всякие дорогие идеи. Мне симпатичнее директор комбината Шатохин. Правильно Шатохин сказал: у него нет людей, а вокруг человек полтораста его контролируют, дергают. Шатохин сказал: дайте мне столько людей, и я налажу систему очистки…

— Существуют важные государственные интересы, — говорил человек с очень низким голосом. — Интересы экономики. Интересы развития региона. И вдруг начинается: тут нельзя, там не смей! Такие деятели, как правило, озера не знают и только стоят на дороге…

— Что такое условно чистая вода? — говорил аспирант Старика, вернувшись с Яконура. — Чистая — это чистая. А на комбинате только готовность номер один к любой проверке. Ни на чем не поймаете. Нужна не официальная комиссия, а постоянный контроль каждый день. Все силы надо бросить на контроль. Стоки просто разбавляют…

— Не понимать проблему Яконура — удивительно, — говорил человек с крупным смуглым лицом. — Чистая пресная вода! Будет время, когда яконурскую воду в хрустальных флаконах продавать станем за большие деньги. Этот, с позволения сказать, бездельник, директор комбината, выпьет стакан отработанной воды на глазах у очередного журналиста, и ему ничего, даже не пронесет, а вот рачки эти самые, которые круглые сутки трудятся, делают в Яконуре живую воду, с ними происходит беда. А что уж сказать об упорстве главка, там-то лучше других знают, что на Яконуре делается. Добавьте сюда прямо-таки невежество всех этих ученых мужей, которые заявляют: вот, смотрите, мы плывем по Яконуру, а вода вокруг какая чистая, нисколько не грязная, и даже рыбаки вон стоят с удочками, значит, ничего страшного не происходит…

— На теле здорового дяди появилась язвочка, — говорил человек с трубкой. — Подумаешь, язвочка. Большой здоровый дядя. А там, глядишь, от этой язвочки пошла болезнь, человек слег, а потом, глядишь, и помер. Вот здесь примерно так же. Причем сначала построили комбинат, а после уже давай обосновывать, И давай гадать, испортят Яконур или не испортят. Еще и давай требовать, чтобы ученые сказали, какой будет вред для Яконура…

— Проблема эта, конечно, не Яконура, — говорила дама в перстнях. — Речь идет о земном шаре в целом, тут проблема Земли, а не Яконура или нашей страны, и решать ее надо на всей планете. Но Яконур привлек внимание людей к общей проблеме, это хорошо, и мы должны сказать спасибо сибирякам за то, что они подняли вопрос еще об одном своем озере, для этого надо иметь много желания и соответствующие характеры. Тут вообще недурной повод подумать на разные темы. Почему именно на Яконуре люди столь горячо отнеслись к этому?..

— Продвинуть вопрос не так легко, — говорила дама, которая пришла вместе с той, в перстнях. — Решаться он должен на всех уровнях, и не только руководство, но каждый из нас обязан изменить свое отношение к природе. Так что эти дискуссии на пользу дела. И что удивительно: насколько простая балерина больше понимает в этой важной проблеме, чем иной министр или академик…

— Вы могли бы взорвать Третьяковскую галерею? — говорил человек с красным, в оспинах лицом. — А ведь Яконур — это ничуть не меньше, чем Третьяковская галерея, как народное достояние, как национальное богатство. Так вот, могли бы вы взорвать Третьяковскую галерею? Почему же они это сделали?..

— К сожалению, — говорил худой нервный человек, — мы не мыслим еще в космическом масштабе. Только в региональном. В локальном вообще. Исходим из проблем этого дня и одного региона, того или иного. О большем не задумываемся. К тому же определенная привычка. Инерция. Я — типичный продукт, воспитывался целиком на примерах покорения природы: вот была тайга, а теперь дымят трубы, как хорошо. Это считалось благом. Природа как поле деятельности для ее преобразования. По воскресеньям отдыхать на природе, а в будни расширять производство. А будней-то больше…

— На Яконуре происходит драма, — говорил человек, приехавший с бутылью стоков. — Драмы очищают не только воду, но и мозги. Я вижу, как происходят мелкие драмы на фоне крупной. Надо разделиться: одним бороться, другим наблюдать. Интересно посмотреть, что же будет дальше, чем все это кончится. Интересно, а главное — поучительно. Но если бороться, то никаких сил и нервов не хватит, долго не проживешь. Чтобы увидеть, к чему придет весь этот процесс, надо жить спокойно, только как это сделать…

* * *

Шофер то и дело оборачивался, поглядывал на студента, расположившегося на заднем сиденье в обнимку с дюаром.

Из дюара шел, тянулся сизый дымок…

Капитолина села впереди, отвлекала шофера разговорами.

Наконец он не выдержал; обернувшись в очередной раз, спросил:

— Это что там такое вы в нем везете?

Трое переглянулись.

— Хоттабыч там у нас, — улыбнулся Грач.

Шофер прищурился.

— Воздух везем, — объяснил студент.

— Жидкий, — добавила Капа.

Шофер склонил голову к плечу.

— Что, — сказал, — у вас там не хватает?

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Требуются известное время и опыт для того, чтобы рабочий научился отличать машину от ее капиталистического применения и вместе с тем переносить свои атаки с материальных средств производства на общественную форму их эксплуатации (Маркс)».

* * *

— Спешишь? — спросил таксист.

— Есть немного, — ответил Герасим.

Не смог отправиться вчера со всеми на теплоходе — просидел над расчетами, теперь догонял.

Дорога шла через деревянные деревни. Старые потемневшие дома, свежие золотистые срубы; все крепко и любовно… Герасим вглядывался, думал об этой жизни. Видел: дрова люди заготавливают на зиму. Вот здесь бревна, а здесь они уже напилены, здесь наколоты, а там уже аккуратно сложены по стенам вокруг дома. Основательный, добротный, надолго вперед, со своими собственными заботами, прочно настроенный быт…

— С рукой-то у тебя что?

— Да так… — ответил Герасим. — На Яконуре. Стрелиный прихватил.

— Считай, легко отделался!

Шоссе влилось в тайгу; стало сумрачно и прохладно.

— Вот я тебя куда завез! — сказал таксист.

Появился за деревьями знакомый кирпичный дом.

Еще поворот…

Герасим смахнул со лба первого комара.

— Сюда, пожалуйста.

Таксист кивнул:

— Не в пятый раз.

У въезда на виадук повернулся к Герасиму, подмигнул:

— К бабе едешь?

Герасим улыбнулся.

— Ты не смейся, видно, что к бабе…

* * *

Иван Егорыч сидел на порожке, подставлял лицо нежаркому солнцу; все в нем отдыхало.

Герасим прислал лекарство… Старушка была, лечила… Боль еще не уходила из головы, в темени и в затылке давило, не отпускало; но теперь полегче. Пока из больницы не сбежал — слушался врачей: велели лежать, не двигаться; а как боязно стало, что не проходит у него это, уехал домой и тут уж все пробовал — и лежать, и сидеть, и двигаться, и лекарство Герасима принимал, и старушку Аня позвала… Помогло что или просто пора — вроде полегче делалось.

Иван Егорыч сидел на порожке; привалившись спиной к косяку, подставлял лицо нежаркому солнцу. Голова его была не покрыта.

Дней десять назад увидел в окно Герасима; вышел к нему. Герасим рассказал, что ездил на комбинат, опять со своим; на Кедровый мыс по пути заехал. Как раз Иван Егорыч собирался на рыбалку к Хыр-Хушуну. Герасим сказал: и я с вами, Иван Егорыч. Ну, отправились… А там ветер поднялся, стрелиный; восемь волн пройдет, а девятая поверху понужает; нет, не хотел Яконур отступиться от Ивана Егорыча… И мотор отказал! Прибило к берегу; хорошо, к этому, возле Мысового сора. Прибило-то уже к ночи. Ни сухих спичек, ничего не осталось. Радоваться только, что сами живы. На песок легли и заснули сразу… Утром проснулись от дождя. А Яконур совсем разгулялся. День ждали; стрелиный не унимается… Двинулись повдоль берега, лодку тащили: Иван Егорыч греб, а Герасим на ремнях тянул через завалы и камни; а то оба тащили; а то Герасим в лодке, а Иван Егорыч тянул… До Каштака пробились, — у Герасима ноги вконец изранены и застужены. Пошли протокой, думали, лучше, а там от дождя склон весь живой, осыпь и повалилась вниз, камни с яра прямо на них. Еще ладно, что не в лодке были они оба; кинулись к яру, под корни, что с него нависли. Все же Герасиму плечо зацепило, а Ивану Егорычу — голову. Не отступался Яконур… Выбрались, дошли до первой пади, — там все удивились, что выбрались… Лодку даже дотащили. Хотя куда она теперь, на что годится, бросить только…

Кузьма с Варварой приходили и Карп. Николай и Соня на выходной обещали быть.

Многие приходили. Жалели его.

Знакомец из соседней пади напомнил: человек рождается на страдания, как искры, чтобы устремляться вверх. Он принес журнал; заложил Ивану Егорычу страницу, где было о трех рождениях в жизни человека: «Первое — рождение по плоти и крови от родителей, которым человек входит в мир; второе — рождение Духом после омовения водою крещения; третье — рождение слезами и страданиями… Последнее рождение есть окончательное, и в нем каждый, с помощью Божией, является своим собственным отцом».

Иван Егорыч думал об этом…

И не об этом одном. Он чувствовал уже, что в нем происходит.

Сидел на порожке перед озером; позади него, в сенях, лежал на табуретке номер «Журнала московской патриархии».

Чувствовал уже, чувствовал Иван Егорыч, что в нем происходит.

Вспоминал, что Ане говорил: все, что было у них с Аней, было от Яконура, все он им дал, и все, что давал он, было одно добро, кормильцем был и поильцем, так разве справедливо добро брать от него, а злом сразу его пенять… Вспоминал, как принялся изводить его Яконур одной бедою за другой: начал едва, потом затопил дом, разорил хозяйство; после — единственного сына его захотел взять; и вот его самого губить стал… Вспоминал, как хулил Яконур, отказывался от него… И спрашивал себя: что в этот, в последний раз произошло между ними, между ним и Яконуром? И в каких они теперь стали отношениях?

Боль еще была в голове, давила в затылке и в темени, не отпускала; у Герасима, передавали, рука на перевязи; лодка теперь — лом один, бросить только… А все же выбрались они. Совсем уж было загнал их Яконур возле Хыр-Хушуна, настиг и обрушил на них всю свою силу, некуда деться, — да ушли от воды, спаслись на берегу; у Каштака опять настиг, теперь на суше, — и опять ушли… Верх одержали над Яконуром, и придется ему с этим смириться.

Иван Егорыч понимал, что волна была от ветра, что осыпь дождями подмыло, — понимал, что все это природа, обстоятельства. И, однако, все это был Яконур… Вот он схватился с Яконуром и вышел победителем.

Он читал в журнале: «Очами ума своего посмотрим на Господа Иисуса Христа, висящего на кресте, и двух разбойников, распятых по обеим сторонам от Него на горе Голгофе: „Три креста водрузил на Голгофе Пилат; два — разбойников и один — Жизнодавца“ (Икос). И, созерцая эти страшные кресты, мы поймем, что все наши скорби есть тоже крест, к которому каждый из нас пригвожден на своей Голгофе. С одной стороны от Креста Христова был распят тот разбойник, который сказал: „достойное по делам нашим восприемлем“ и обратился ко Христу распятому: „Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем“. А с другой стороны другой разбойник хулил Христа и говорил: „Если ты Христос, сойди со креста, спаси Себя и нас“. И если мы не отойдем своим умом от Креста Христова, то поймем, что крест каждого из нас подобен кресту одного из разбойников». Тут было то, что было в Иване Егорыче сначала, когда соглашался он примириться со всем, к чему вынуждали его обстоятельства; и то, что делалось в нем после, когда он отчаялся, все хулил и проклинал. Но не было здесь того, что нажил он в итоге.

Решения зрели в нем… Он стал думать о Яконуре по-новому. По-новому начал к нему относиться.

Не покориться и не проклясть, а стать равным — вот о чем размышлял Иван Егорыч.

Он сидел на порожке, привалившись спиной к двери, подставлял лицо нежаркому солнцу. Собаки его, Аскыр и Рыжий, дремали рядышком на крыльце…

Это был еще один путь, третий, Иван Егорыч обдумывал его.

Человек иной, прислушавшись к мыслям Ивана Егорыча, сказал бы, пожалуй, о сложных духовных процессах в современную эпоху… об активном отношении к действительности… об извечных проблемах жизни и смерти, страдания и счастья, веры и знания, справедливости и ответственности…

Иван Егорыч сидел с непокрытой головой, смотрел вниз, на берег Яконура, на разбитую свою лодку. Думал.

Он знал теперь, что готов потягаться с Яконуром. Он готов был померяться силами с любыми обстоятельствами.

При этом Иван Егорыч не делал Яконур своим противником. Он оставался верен Яконуру. Говорил себе: радоваться можно или гневаться, но нельзя отказаться, — родина; вода и тайга, солнце и самый воздух, все кругом — Яконур… Упрекал себя: вот ты наставлял других и поддерживал опустившиеся руки, а дошло до тебя — и ты изнемог… И надеялся: Яконур разоряет и сам вознаграждает, причиняет раны и обвязывает их, он поражает него же руки врачуют, он устрашает и низводит до отчаяния — и он дарует мужество; даст еще Яконур тебе радость, даст тебе счастье, и будет твоя жизнь ясна, и не будет в ней ничего худого, — станешь спать ночи безмятежно… Что бы ни случилось, что бы ни сделалось с Яконуром, что бы он с тобой ни сделал, как бы тебя ни испытывал — это Яконур; Иван Егорыч должен сохранить веру в него, любовь к нему, чистоту мыслей о нем. На том ведь стояла его жизнь, на том построилась его душа. Если придут сомнения, он будет с ними бороться.

Иван Егорыч утвердился в вере своей в Яконур. И притом стал ему равным.

Это было примирение с Яконуром, но по-новому.

Путь был хорош.

Но не был легким.

Иван Егорыч оглядел разоренный водою двор. Прокормит ли Яконур?.. Карп картошку свою предлагал…

Аня вышла из дому, села рядом. Иван Егорыч чуть привалился к ней плечом — как обнял.

Нельзя им уйти от Яконура; всем им до конца — быть при нем, всем, кого он приваживает, такая судьба.

Если бы еще и Федя выбрался из беды, если б и его вызволить! Вовсе бы со всем совладали.

Иван Егорыч понимал Федю… Тосковал по нему, хотел рядом быть, утешить, помочь — и понимал, что, наверное, и сам бы так…

Аня провела рукой по голове Ивана Егорыча. Он чувствовал: легче ему, легче.

Лекарства ли Герасима помогают иностранные, Капитолина их привозила. Старушка ли, — она ленту узкую от холстины оторвала, вокруг головы ему обернула, метки угольком сделала, потом сложила ленту сперва так, после по-другому, велела тихо сидеть и выправила ладонями голову раз и два по-своему куда нужно; и сказала — иди, все у тебя теперь ладно будет… Еще болело, но проходило уже.

* * *

Спросил, как договаривались, у буфетчицы. Она протянула записку — сложенный вдвое листок из записной книжки: «Герасим! Я на реакторе. Валерий.»

Вышел, отправился по узкой бетонной дороге.

Отсюда не было видно реактора, хотя напрямую до него оставался ровно километр, угол здания упирался точно в границу санитарной зоны. Дорога делала зигзаг — сначала поворачивала влево, потом вправо и опять влево, — и выступы тайги закрывали здание.

Вот дорога разогнулась в первый раз…

Герасим встретил деда — в сапогах, в брезентовом плаще, с рюкзаком за спиной, с палкой в одной руке и ведром в другой; голова замотана, от комаров, жениным кружевным платком. Дед неторопливо пересекал бетонку. Всегда ходил тут по грибы — и сейчас ходит, мимо очкариков.

Дорога разогнулась во второй раз…

Здание все-таки было особенное! — всегда Герасим думал об этом, приближаясь к нему; высокое, с узкими длинными окнами, закрытыми толщей стеклоблоков… Любовался? Ну… Пожалуй, и любовался тоже. Вспомнил таксиста. В конце концов, — это и была та, к кому Герасим приехал!.. А позади — росла к небу железная труба, как у кочегарки.

Ограда, проходная…

В проходной, конечно, никого не оказалось.

Герасим вошел в здание и задержался у столика вахтера. Подождал; вахтер не появлялся.

Снял с вешалки белый халат, из тех, что висели с краю, набросил на плечи и двинулся по коридору.

Все кругом было как всегда.

Пластиковые полы… Счетчики… Парни навстречу в белых халатах, белых пилотках и колпаках, с дозиметрическими карандашами в нагрудных карманах…

* * *

Столбов понял, с кем надо поговорить. С того дня, когда в первый раз приезжал Герасим, немало уж прошло времени, но — Столбов не забыл, думал. И вот решил, кому звонить в министерство, с кем посоветоваться, у кого можно найти поддержку.

Пересказал подробно свой разговор с Герасимом. Крутил теперь в пальцах телефонный шнур, слушал.

— Вот и обсудили бы с этим товарищем! — раздавалось в трубке. — Очистка, безусловно, очень нужное дело. Но посмотрите, что получается. Приходите вы в магазин купить новую шину. И говорите: дорого. Конечно, дорого! Ведь третья часть — это стоимость не производства, а очистки стоков.

— Знаю, — сказал Столбов.

— Как-то все привыкли считать, что предприятия могут потреблять воды сколько им вздумается. А затем, значит, следует ставить грандиозные очистные сооружения. Люди используют пятьдесят процентов того, что берут у природы, пятьдесят процентов того, что взяли у природы, мы выбрасываем и к цене продукта добавляем тридцать процентов на очистку. Это страшное расточительство, потомки нас за это не похвалят.

— Знаю, — сказал Столбов.

— Представьте себе, в ближайшие годы мы израсходуем миллиарды рублей, чтобы построить сеть водоочистных станций по всей стране. Истратим огромные деньги, а что потом? А потом будем тратить деньги на то, чтобы эти станции эксплуатировать. Опять миллиарды рублей. А чего добьемся? Пока мы улучшаем качество очистки вдвое, пусть даже впятеро, объем сточных вод в промышленности успеет вырасти в десять — пятнадцать раз. В результате, значит, наши реки станут только грязнее, притом раза в три. С такой постановкой вопроса — конца проблеме не видно.

— Знаю, — сказал Столбов.

— Поговорите с этим молодым человеком. Радиационная очистка — это, разумеется, очень интересно. Возможно, самое то, что нам необходимо. Но как бы мы ни совершенствовали очистку, сколько бы денег ни потратили, чего бы мы с вами ни открыли — тут не решение проблемы, тут только половина дела. Требуется еще и какой-то другой технологический процесс. Принципиально новый. Вот сочетать надо эти две вещи — хорошая очистка и эффективная технология.

Столбов промолчал.

— Вот если бы они могли предложить нам еще и другой технологический принцип! Используйте этот свой контакт с академией. Давайте лечить саму болезнь, а не то, к чему она приводит. Пусть они поищут. При любой очистке яконурскую воду нам заново не сделать, так что надо бы прежде всего поберечь ее, не тратить впустую.

— Знаю, — сказал Столбов.

— Когда я был, как вы, главным инженером, мой директор, золотой человек, частенько в трудных ситуациях говорил: погоди, Володька, мы с тобой еще дождемся, наступят такие времена, пойдем мы с тобой к цистерне, плеснем в нее чуток из ведерка — и через минуту, смотришь: отходы отдельно, а наша с тобой продукция отдельно. Вот, может, как раз вам с этим товарищем и суждено! Дерзайте. Будете в министерстве — заходите, милости прошу…

Столбов переложил трубку в левую руку. Правой начал листать блокнот. Разыскивал номер телефона Герасима.

* * *

Эхо под куполом… Узкие высокие окна, те самые, закрытые стеклоблоками… Датчики на металлических штангах, похожие поэтому на микрофоны… Кран под потолком с фермами… Все кругом было как всегда.

Герасим поднимался по стальной лесенке. Самая сложная операция осталась позади; он был удовлетворен тем, как удалось ее проделать, и рад, что успел сам принять в этом участие.

Рядом поднималась Капитолина, ворчала:

— Плохой канал, никуда не годится… Давайте откажемся, будем ездить куда-нибудь в другое место. Такие деньги платим, а как работаем? Образец твой с дюарами прямо тебе на голову опускают, из канала светит…

Вышли на антресоли, стали там у перил. Смотрели, как под ними Грач и парни с реактора выдвигают шибер.

Гудение электродвигателя перебил звонок; внизу, где находился Грач, и напротив этого места, рядом с Герасимом и позади него, погасли зеленые конусы и зажглись соединенные с ними красные, — словно кто-то разом перевернул песочные часы.

— Во светит, — лениво заметила Капитолина.

Электродвигатель смолк, шибер застопорился. Грач и парни закрепляли образец. Звонок продолжал заливаться.

Поднялся по лестнице студент, встал рядом.

— Кап, что это там крякает?

— Да так, Валь, по-дурному.

Наконец один из парней подошел к щиту и выключил звонок.

— Кап, это почему?..

— Ничего, Валь, им за это прибавку платят.

Снова загудел мотор; шибер с образцом вдвинулся в реактор. Красные конусы погасли, зажглись зеленые. Грач исчез и затем появился в дверях пультовой.

— Пойду помогу, — сказал студент и начал спускаться.

Все шло нормально.

Герасим мог быть доволен тем, как обстояли дела.

Он снова был благополучен, к нему вернулась успешность.

Герасим почувствовал на себе взгляд Капы и отметил, что не ощущает теперь в ней прежнего недоумения.

Тяжелые времена остались позади… Можно было и не вспоминать.

Герасим выпрямился.

Да, тяжелые времена остались позади, он снова был благополучен, к нему вернулась успешность!

Но — вспоминал…

Положил здоровую руку ладонью на трубу, перила были сварены из трубы.

Как все враз стало рушиться…

Пальцы сами собой согнулись; обхватили стальные перила.

Что стала ему тогда его модель, эта красивая идея, которой он жил, эта отчаянная попытка большого соперничества, что ему стало это все, если он, мечтавший выйти победителем, оказался вдруг перед необходимостью вживаться в новую для него роль затравленного неудачника?..

Крепко сжимал рукой стальную трубу.

Да, вспоминал… Часто.

Все было тогда очень серьезно… При том, какое место занимала в его жизни работа, — получилось так, что он не мог делать ее дальше. Да и все, что удалось уже ему сделать, должно было остаться незамеченным, неоцененным; вероятно, и начисто пропасть… А ведь он уже получал было почти неограниченную возможность заниматься любимым делом, начинал входить в круг тех, на кого всегда смотрел с воодушевлением, становился одним из них. Крушения произошли как раз тогда, когда цели совсем были осязаемы!

Герасим отпустил трубу. Почувствовал: сгорбился.

Почему он так часто возвращался к этому? Ведь можно было и не вспоминать уже; почему он вспоминал, почему вспоминалось охотно? Возвращался снова и снова…

А чем обратился для него тогда Яконур? Едва сделался для него символом нового его состояния, включения его в совсем другие масштабы, цели и понятия; и внезапно должен был превратиться в наименование того, что в его судьбе не осуществилось?

Ему было очень худо тогда… Почему же он так часто возвращался к этому? Вспоминал все в деталях; все, что произошло с ним и в нем; проходил шаг за шагом, час за часом весь тот день… Он чувствовал необходимость в этом, в этих воспоминаниях. Они помогали ему. Да, они не угнетали его, не терзал он себя этим, нет! Напротив, они давали ему уверенность. Силы. Таков стал теперь его движитель.

Как он должен был тогда поступить — отказаться от всего совсем? от всех своих планов? от себя? послушно принять судьбу, как она есть, раз и навсегда?.. Нет, не мог он этого. Он привык быть победителем, и то, что происходило с ним, было нестерпимо… Ситуация была такова, что он должен был либо признать поражение, либо измениться — чтобы победить, чтобы снова стать успешным.

Герасим понимал, что снова принужден делать выбор; и снова его выбор определял результат; и опять он объяснял себе: таковы обстоятельства жизни; но в тот раз обстоятельства были для него особенно серьезны, а цели значительны… Он говорил себе: у кого большая цель — не имеет права быть неуспешным…

Нет, он не готовился поступиться чем бы то ни было; он готовился побеждать!.. Средства ему были хорошо известны из прошлого своего опыта. Преодолеть себя оказалось не так трудно, как принято считать.

Ударил по трубе ребром ладони. Ударил еще раз. Заставил себя выпрямиться.

Да, он начал действовать успешным образом! С полной ясностью того, чего он теперь хотел, с категоричностью, какая бывает только при смене убеждений.

Снова Герасим использовал свою модель Вдовина. Модель была прогностической, методы — безусловно верными… Как и прежде, Вдовина нельзя было обмануть, но он охотно шел на эквивалентные отношения, построенные на взаимной заинтересованности. Герасим продавал часть себя; на способности, квалификацию, время он опять смотрел как на товар, который можно предлагать Вдовину и получать в обмен то, что находится в его руках… Герасим маневрировал, обходил острые углы, заключал выгодные соглашения, при необходимости вступал в сговоры… Собственно, Герасим действовал вдовинскими же методами…

Результаты? На этот вопрос Герасим имел возможность отвечать себе определенно. Ему удалось вернуть потерянное и двинуться дальше. Достигнутое подтверждало Герасиму правильность его образа действий; соответствующие знаки результативности он получал ежедневно. Подбадриваемый, воодушевляемый, подгоняемый ими, Герасим отбросил последние колебания, где-то еще доживавшие в нем до поры до времени чуждые ему сомнения покинули его под натиском удачи, — и он сломал и оставил позади всяческие теперь ненужные сдерживавшие его ограничения.

Ничто теперь уже его не сдерживало. Мнение о нем? Оно перестало интересовать Герасима. Что думают ребята? А, как будет, так и будет! «Гангстер», — услышал он однажды в буфете донесшееся от соседнего столика; понял, что это о нем; и подумал только: «Наплевать и забыть!..» У него были большие цели. Это были не личные его цели; по крайней мере, не только личные; важные общественные цели стали его личными, и он добивался их осуществления, как можно добиваться только самых кровных, очень собственных целей: не щадя себя — ни сил своих, ни репутации, ни своей личности. А то, от чего он отказался… победителей не судят, — все пройдет, и он сможет вернуть, от чего отказался: или то из него, что будет считать ценным…

Работал истово, ни дня не существовало для него, ни ночи; не давал себе ни малейшей передышки. Лаборатория; комбинации; снова лаборатория и снова тактика.

Вперед, повторял он себе, только, только вперед! Не смотреть по сторонам… И ни в коем случае — назад. Не оборачиваться. Не оборачиваться к прошлому! Лишь один день он позволял себе вспоминать, последний день своего прошлого, тот, когда покончил с ним и начал нынешнее свое настоящее, — лишь этот, пограничный день; и его — вспоминал, чтобы помочь себе, часто…

Вперед, вперед!

Вдовин стал лояльно относиться к работам по модели. Помог людьми, оборудованием, оплатил эксперименты на реакторе. Помехи, возникшие в связи с переводом Назарова, — убрал… Результаты, которые привел Захар в своем докладе на семинаре, действительно были для Герасима решающими, он принял окончательное решение — какую строить модель; затем, с помощью Грача, ему удалось получить на ускорителе эффекты, прекрасно подтвердившие гипотезу… Это не означало, что все пошло блестяще! Совсем не означало. Совсем… Однако — можно было работать.

И даже радиационную очистку Вдовин поддержал! Уже заканчивалось сооружение экспериментальной установки, такой, что годилась бы и в промышленных условиях: накопитель стоков, подвод от него к специальному кольцу, в которое уложен змеевик, где стоки будут облучаться; отсосы, чтобы брать в разных точках пробы для контроля очистки; вентили и конуса — регулировать скорость воды, патрубки для введения растворов солей, подачи воздуха или кислорода…

Сейчас здесь, внизу, облучались в реакторе образцы для работ и по модели, и по очистке.

Остальное также складывалось нормально.

Грач получил комнату в общежитии… Да и вообще сразу заповезло! Из ВАКа прислали известие об утверждении докторской Герасима, а это, разумеется, очень было важно… Слухи, что Морисон закончил модель, оказались преувеличенными, — он лишь включил в свое уравнение новые результаты Надин, — Грач обнаружил там две неточности, но в целом все убедило Герасима: он идет верным путем… Метод Михалыча показал себя отлично, и можно было, вполне можно было надеяться, — времени, правда, до симпозиума оставалось уже мало, решение витало в воздухе, а победа ждала только одного, первого; однако Герасим продолжал надеяться, он, именно он должен сделать модель!

Только — это главное условие — не смотреть по сторонам… и не оборачиваться, не заглядывать в прошлое дальше пограничного дня…

Стоял, смотрел прямо перед собой, на реактор, где облучались сейчас его образцы, шла вперед его работа.

Он мог уже, в принципе, уезжать. Все было хорошо… Повсюду и полностью было все хорошо с его делами.

Как обстояло дело со счастьем?

Он понимал теперь разницу между счастьем и удовлетворенностью… Как же с ним, с делом этим?

На работе, в отношениях с коллегами Герасим все мерил теперь на временность этого периода своей жизни и все рассчитывал по критерию результативности; много здесь было каждый день недоверия и сарказма, много агрессивности, жесткость в трудных ситуациях; он постоянно конкурировал, поглощенный только своими интересами. Все это не приближало его к ощущениям, связываемым со счастливым состоянием души… Об Ольге старался не думать — как и обо всем другом, что находилось по ту сторону пограничного дня.

Герасим не проклинал тот период своей жизни, который старался не вспоминать; не проклинал, не отрекался от него — Герасим многое приобрел за то время в своей душе, для всего своего существования, понимал это и был благодарен судьбе и новым на своем пути людям. Но затем нужно было идти дальше. Сделать следующий виток спирального развития. Именно это он и делал: возвращался в известное, к известному — новым, обогащенным. Он возвращался в реальность, чтобы осуществить обретенное в мире идеального. Оставаться же в мире идеального он не мог, ибо там ему не суждено было двигаться дальше; а он должен был двигаться дальше. И он вышел на этот виток — усилием воли. Само собой ничто не происходит, нужно самому делать свою жизнь, себя…

Обиды помогли ему сделать это усилие, обида на Ольгу — особенно… Жесткая ситуация на работе облегчила Герасиму отрицание прошлого, а началом перемен стало отчуждение от Ольги, отказ от нее. Это привело к подавленности, к отчаянию… И произошло превращение. Потребность в переменах была столь велика, что годились любые, малейшие подтверждения. Они нашлись… По существу, отказ от Ольги был необходимым условием изменений… Толки о ее докладе на совещании также подоспели вовремя и подтвердили, что Герасиму она говорила одно, а делала совсем другое; она была с Кудрявцевым, с Шатохиным, остальное, конечно, оказалось только словами!..

Снова обхватил здоровой рукой холодную, жесткую стальную трубу, держался за нее крепко, изо всех сил. И старался не горбиться.

Он понимал, что любовь была настоящая… И счастье было настоящим… Но объяснил себе — среди выводов пограничного дня, — что это не для него. Да! В его жизни было это. Да! Он убедился, что все так — это прекрасно, это выше по крайней мере многого; это может составить жизнь человека; но не его, Герасима. Да! Он убедился, что это не для него. Он принадлежал своим большим делам, своим целям, он не мог принадлежать чему-то другому.

Так вот примерно обстояли дела со счастьем…

И вот он расписывал свои дни по минутам, целеустремленность его была законченной, для него существовала только гонка на рабочей его дистанции. Он особенно теперь старался заполнить этим свою жизнь, всего себя заполнить только работой, чтобы ни для чего иного в нем, в его жизни не осталось даже ничтожного объема, ни малейшей возможности.

Таков, был Герасим теперь, таково теперь было его место в мироздании; так он все это понимал — или, по крайней мере, старался понимать.

Все вопросы решить ему не удавалось, но — некоторой законченности он, в целом, добился. Так что можно было существовать.

Итак, было хорошо. И он мог уже, в принципе, уезжать. Оставалось еще одно только…

У него, правда, не было полной информации, однако он согласился на встречу, потому что кое-какие детали знал уже — и не считал нужным, тянуть. Вполне заурядная история, проблемы нет; теперь это не представляло для него трудности. Он только немного прощупает Валеру — уяснит объем сделанной тем работы, пустяк или что-нибудь серьезное, да поймет его намерения — опять-таки пустяковые или… И тогда уж можно будет точно определить образ своих действий: махнуть рукой либо ввязаться… помягче, пожестче… уговорить Валеру или нажать… купить, избавиться, сбить с толку… сделать так, чтобы сам вынужден был убраться… одному или со Вдовиным; нет, лучше опередить, самому… и без колебаний.

— А вот и Валера! — сказала Капитолина.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Открыли их совершенно случайно: мать Уокера боялась, чтобы не донесли на ее сына, и как-то поделилась своими страхами с другом, через которого обо всем узнал Ллойд. Он сейчас же применил свою обычную тактику: вызвал Уокера, запугал его, затем предложил за откровенность награду, и в конце концов слабый человек не выдержал и из честного рабочего превратился в провокатора… Галифакских луддитов выдали полицейские шпионы. В начале июля в Галифакс прибыли два похожих на рабочих человека. Они всем рассказывали, что потеряли работу и теперь ищут, где бы устроиться. В кабачке св. Криспина, куда они зашли закусить, случай столкнул их с Чарльзом Мильнсом. Пришельцы вступили в разговор с Мильнсом, сказали ему, что сочувствуют луддизму, и болтун вызвался познакомить их с настоящими луддитами и помочь вступить в организацию… К суду привлекли свыше 50 человек, в большинстве молодых людей; с луддитами объединили обыкновенных грабителей… Прокурор, призывая бога в свидетели, требовал смертной казни для обвиняемых… Через два дня совершилась казнь; смело взошли приговоренные на эшафот. „Я прощаю всем моим врагам, если они есть, — сказал Меллор, — и надеюсь, все простят мне“. „Я желал бы, — в свою очередь произнес Торп, — чтобы никому из присутствующих никогда не довелось быть на моем месте…“ Следующие заседания были посвящены роуфольдскому делу… Все приговоренные встретили смерть просто и спокойно; собравшаяся громадная толпа была так подавлена ужасным зрелищем массовой казни, что не раздалось ни одного крика, ни одного возгласа… Луддиты, приговоренные в Ланкастере, тоже все спокойно встретили смерть; только Абрагем Чарльсон, юноша 16 лет, по виду совсем ребенок, несколько раз крикнул: „Мама, мама, помоги…“

* * *

Итак, спрашивал себя Валера, сейчас это произойдет?..

Открыл перед Герасимом дверь:

— Входи!

Что ж, сказал себе, посмотрим, как это будет выглядеть…

Валера подошел к сейфу; отыскал в карманах ключ, привычно повернул его кверху выбитым на кольце номером; вставил в отверстие и дважды крутанул.

— Я пас, — предупредил Герасим.

— Не о том речь, мадам…

Валера распахнул дверцу сейфа.

То, что было ему нужно сейчас, находилось на отдельной полке, на верхней, возлежало там на персональном своем месте, не надо было искать — само в глаза лезло… Ну что ж! Делай, как решил!.. Или передумал? Засомневался? Тогда отмени свое решение или, по крайней мере, отложи; никто ничего не узнает; Герасиму и в голову не придет, что с тобой творится; возьмешь с нижней полки, что обычно, он ведь так и думает, будто за этим ты в сейф полез… Нет уж! Приказал себе. Поднял руку, протянул ее к верхней полке. Взял. Повернулся, пошел к Герасиму. Нес перед собой.

Увидел, — Герасим сообразил: что-то не то происходит, чего он ожидал, чего мог ожидать… Увидел, как Герасим вглядывается, как морщит лоб, щурится, пытаясь рассмотреть, понять… Увидел: Герасим напрягся…

Да и сам Валера был напряжен. Волновался. Он-то знал, что происходило, он обдумал это, он принял свое решение и заранее знал, как реализует его; и все-таки волновался… Еще бы!

Ну вот, всего-то несколько шагов от сейфа до стола…

Подошел. Сел.

Протянул Герасиму.

На стол не положил, держал перед собой, в вытянутой руке.

Увидел: понял Герасим, что это такое… Понял, что происходит.

Кажется, — облегчение. Наконец-то! Впервые за месяцы…

Я вижу его.

Я вижу, как сидит Валера у стола, перед Герасимом, и держит, тянет руку.

Его рука… С кожей сухой, белой… Рука его не дрожит, нет, до этого не дошло еще; но как-то пальцы, я смотрю на них… не остаются ни на миг спокойными… они странно подвижны… вот большой, палец — он сгибается в суставе, разгибается, одновременно его поводит из стороны в сторону… другие внизу, я не вижу их, но по тыльной стороне ладони, по тому, как напрягается кожа и расслабляется, заметно, что и остальные — также…

Что мы знаем о нем?

Валера был одним из ведущих сотрудников Элэл. Пожалуй, он по своим возможностям и результатам занимал до сих пор место сразу после Якова Фомича и Назарова; впрочем, его самого это никогда не интересовало. Он относится не к тем, кто осознает свое положение и свои качества — достоинства и недостатки, а к тем, кто искренне их не замечает. Другим же его достоинства и недостатки хорошо известны: он упрям, не всегда уравновешен, часто резок; обычно уверен в себе; талантлив, умом обладает оригинальным, чрезвычайно трудоспособен, работы его, как правило, незаурядны; честен, независим; в том, что лежит за границами собственно исследований, особой энергии и напористости ни разу не проявлял, от выполнения каких-либо административных функций в лаборатории неизменно отказывался, совместных работ избегал.

Вот он сидит перед Герасимом, рука его над столом.

— Бери! — говорит.

И смотрит в глаза Герасиму.

Еще волнуется. Кажется, столько размышлял обо всем этом… И — снова! Вот ведь как. Вот куда повернула кривая…

История его отношений с Герасимом была давняя! Началась еще с той случайности, когда Герасим попал к нему на собеседование — и провалился, Валера отослал его обратно; разумеется, в обычной своей манере… Потом было время безразличия; да другой отдел, почти не пересекались. После перевода Герасима — абсолютное неприятие, основанное на сходстве поведения Герасима и Вдовина. Когда Герасим показал, что защищает интересы Элэл, Валера не смягчился; он считал, что к тактикам следует относиться однозначно, вне зависимости от того, на чьей они стороне, — тактики не входят в число людей, которым можно подавать руку.

Зато позже, едва лишь проявились первые признаки нового Герасима, — главной его поддержкой стал Валера. Герасим, Герасим… Носился с Герасимом, как с писаной торбой! Михалыча сагитировал ему помогать!

Но когда последовала затем его обратная резкая трансформация…

Валера не участвовал в то и дело возникавших обсуждениях этого загадочного явления. Он чувствовал себя оскорбленным настолько, что полностью замкнулся в себе. Решил: ничем не выкажет своего отношения к происходящему… Оно было за пределами его понимания и, пожалуй, его душевных сил.

Работал.

То, что работа его обнаруживала все новые связи с деятельностью Герасима, не было, конечно, приятно. Но что было делать? Герасим, со своей моделью, придвигался тематически к нему ближе и ближе; Валера мог отступиться от своих иллюзий в отношении Герасима, но не в силах был оставить тему; порвав с Герасимом, он с каждым днем все сильнее оказывался завязан на его злополучную модель.

Развязаться им было невозможно!

Валера продолжал заниматься своим делом независимо от того, над чем работал Герасим, и, казалось бы, вне всякой связи вообще с моделью; но их работы были связаны и взаимозависимы в принципе, чья-нибудь инициатива, Валеры или Герасима, была тут ни при чем, они могли сжигать сколько угодно нервной энергии, но оставались совершенно бессильны: не ими определялась эта связь, ее заложила сама природа, — а они всего лишь столкнулись, исследуя эффекты, которые оказались взаимообусловленными свойствами тесно опутанной такими зависимостями материи.

Ситуация развивалась…

Поневоле задумаешься.

Исследуя складывающееся положение, Валера размышлял о перспективах этих работ в институте. В частности, он произвел некоторые расчеты на основе своих данных. Это было, собственно, не что иное, как прикидка варианта модели. Итог получился неожиданный: значительное расхождение с результатами Герасима!

Проверил, пересчитал: да, всё так…

Предстояло обнародовать.

Тщательно изучив герасимовский препринт, Валера убедился, что в этой конкретной работе нет ни следа какой-либо недобросовестности или неквалифицированности. Дело было иного, в то же время вполне обыкновенного родаг сложились вместе отдельные расхождения в методических подходах, экспериментальных данных и статистических расчетах.

Бывает! И не то еще бывает. Банальности в исследованиях.

И вот предстояло обнародовать. Начать можно было хотя бы с институтского семинара.

Да что там, вполне будничное дело! О чем тут?..

И вдруг оказалось, что все стало совсем не просто… Это вполне будничное дело обернулось черт знает чем… „Бывает“ относилось к прошлому, теперь правильнее сделалось говорить — „бывало“…

Ведь вроде ничего особенного! Раньше бы Валера спокойно выступил на семинаре, а там бы уж видно было: публиковать, или, может, сначала вместе пришли бы к чему-то новому, выяснив, где же истина, — хоть в первом приближении, или… Ну, как обычно.

А теперь — оказалось — все включено в длинную сложную цепь общих взаимосвязей и взаимозависимостей. Валера понял это, прогнозируя развитие событий на один шаг дальше.

Если в концентрированный раствор новой ситуации в институте добавить расхождения между ним и Герасимом по модели, — что-то должно произойти. Нейтральность окажется невозможной. Одно из двух: либо Вдовин использует Валеру, чтобы смять Герасима; либо Герасим обратится к содействию Вдовина, чтобы устранить осложнения, исходящие от него, Валеры.

Расчеты — это наука, это для науки. А то, как их используют… Вот тебе и проблема использования научных результатов в практике! Для Вдовина тут проблемы нет… И для Герасима…

Так-то! Оказалось, что расхождение в методиках и математических расчетах включено в цепь иных взаимосвязей и взаимозависимостей. И здесь опять-таки связи и зависимости, в данном случае — этого частного расхождения и других событий и отношений, были обусловлены принципиально, самими свойствами событий и отношений, воля Валеры была тут ни при чем, он мог бы сжигать сколько угодно нервной энергии, но оставался абсолютно бессилен; не им определялись эти связи и зависимости, а принадлежали природе, и здесь природе, но в данном случае общественной; точнее — преобразованной природе, преобразованной так быстро, что Валера не сразу смог это заметить.

Что же теперь?

Обдумывать, рассчитывать: делать или не делать; если делать, то как; и сейчас или подождать; и тому подобное?..

Оба варианта развития событий — давление на него либо на Герасима — были вполне равноценны для Валеры. Опасения за себя были ему не свойственны; от сочувствия Герасиму он был теперь избавлен; о модели беспокоиться нечего — ею занимаются и в других местах: Снегирев, например. Таким образом, любой из вариантов оказывался для Валеры вполне безразличен, вполне приемлем.

И оба вместе — неприемлемы совершенно. То, что варианты эти существовали, самый факт наличия в жизни, в его жизни, этих возможностей, и то, что он знал об их существовании, плюс то, что он их обдумывал непроизвольно, — они влезли в его жизнь, вобрались в его голову и торчали там колом, нельзя от них избавиться, — все это было оскорбительно, непереносимо.

Такова была новая ситуация, в которой оказался Валера, таковы были новые правила игры в команде, которой он принадлежал; таков был момент, когда он осознал их.

В этой среде Валера не мог существовать, здесь не находилось для него экологической ниши.

Жить среди таких возможностей и по таким правилам, строить такие расчеты и учитывать такие обстоятельства, входить в такие отношения и участвовать в таких событиях? Он мог быть резким, настойчивым, предприимчивым, всегда добивался своего; не колеблясь вступал в борьбу; но к комбинациям не мог иметь отношения. Вероятно, у него и получилось бы. Но близко подходить к этому не хотел!

Он, выясняется, и сам должен рассуждать, как тактик? Поступать, как тактик? Тактики не входят в число людей, которым можно подавать руку.

Зараза, значит, распространялась… И подползала уже к нему… Обследовал себя тщательно, придирчиво, мнительно: здоров ли? Он оказался в очаге эпидемии…

Обсудил все это с собой и принял решение.

Что же, настало такое время, наступила такая ситуация, когда быть далее в институте сделалось немыслимо, невозможно. Все изменилось; ничто более не привлекало его там, да и чувствовал он, что просто не совмещается, отторгается он от создавшейся теперь обстановки, не вписывается в новую систему отношений, критериев, правил… Понял Якова Фомича, — его уход представился Валере теперь естественным и неизбежным; чем для Якова Фомича послужил Вдовин, тем для Валеры стал переменившийся Герасим.

Получив очередное предложение — не отказался, как обычно; пока не оформляя своего увольнения из института, начал, по договоренности, работы на реакторе по другой тематике.

Так пошла теперь его кривая.

И вот он сидит здесь, перед Герасимом…

Расчеты по модели не выкинул, не забросил; на досуге, которого теперь у него оказалось много, продолжал копать — сперва помаленьку, потом увлекся и взял обычный для себя темп. Другими словами — это начало составлять содержание его жизни. Использовал все свои данные, включил то, что было ему доступно из результатов Надин; развил расчеты, увязал их с морисоновским уравнением, с публикациями Герасима, с теорией Снегирева; получилось интересно. Точнее: стало ясно, какие нужно внести коррективы, чтобы выйти наконец к самой модели.

Когда работа была закончена, встал вопрос: а что с этим делать дальше?..

Поиски модели, как и все другое в такой деятельности, складывались из усилий многих людей. Никто не мог бы этого в одиночку… Многочисленным усилиям, которые рождали большое Дело, надлежало быть совместными и согласованными. Но каждая идея продолжала возникать в индивидуальном мышлении, в одной, так сказать, отдельно взятой голове…

О Герасиме, как ни странно, думал часто. Хотя видеться совсем перестали, — Валера не появлялся в институте.

Что-то в нем было, в Герасиме… В том, как шел он к своим целям — модели и этой самой очистке… Все в нем притягивало, что помогало ему справиться с рогатками и избегать липких бумажек, пока удавалось ему справляться и избегать; а когда пасовал, упирался в рогатки и садился на липкие бумажки, — это происходило так, что тоже, непонятно уж что и как, продолжало что-то непостижимым образом притягивать… От него можно было отказаться, повернуться к нему спиной, но нельзя было преодолеть эту силу гравитации, выйти из ее поля — и затылком ее ощущаешь. Тяготение! И еще — жаль становилось, этой силы, источника этой мощной гравитации, — на что она уходит, расходуется, тратится; и возникало сочувствие к Герасиму…

Уже зная, как поступит, Валера начал складывать сделанное в отчет.

В образцовый привел порядок… Как, пожалуй, никогда прежде.

Все, что указывало на необходимые коррективы, что могло избавить Герасима от ошибок и тупиков и сократить ему путь к модели, — особо выделил, подчеркнул.

И вот — рука Валеры над столом…

— Бери, — говорит, — бери!

В его руке — не, равнодушная игра ума… Дни труда и I бессонные ночи, энергия, нервы; надежда, срывы; радости и отчаяния. То, что неожиданно не просто работой обернулось, а изменило ход его мыслей и его биографии. Часть себя, таким образом, отдает, своей жизни и самого себя. Отказывается от этой части, отдает другому. Дарит.

— Не стесняйся, — говорит. — Это тебе!

Это он отправил назад Герасима, когда тот пришел поступать на работу? Это он одолел весь длинный и сложный путь их взаимоотношений? Он.

Понимает, что происходит сейчас в Герасиме… Хочет как-то помочь ему; облегчить ситуацию.

— Тут, — говорит, — много забавного!

Раскрывает отчет на какой-то странице…

Нет, не поддается Герасим.

— Ну вот… — говорит Валера. — У меня не было проблем мы: тебе — не тебе. А для тебя проблема: брать — не брать!

Ничего не получается…

Да что с ним делать?

— Бери, — говорит Валера. — Не глупи. Я предвидел, что ты можешь заупрямиться. Поэтому второй экземпляр послал тебе почтой.

Правда? Нет? Не знаю.

Улыбается.

— Так что, — говорит, — бери. Время сэкономишь. В дороге начнешь читать.

Я вижу: Герасим вскакивает, гремит стул.

— Сказал бы я тебе, — произносит Герасим, — если б не рука.

Валера кладет бумаги на стол.

— А я думаю — что это ты все молчишь?

Встает и он.

— Не робей, — говорит, — сделаешь модель… какая у тебя целая-то?.. одной левой.

Отчет лежит на столе…

Двое, с разных сторон стола, — разделенные столом, на котором лежит отчет, — смотрят на него.

Потом Валера поворачивается и идет к выходу. У двери останавливается.

— Хочу, — говорит, — чтоб ты знал…

Вздохнул.

— Буду, — говорит, — рад за тебя…

Умолк.

— Буду, — говорит снова, — радоваться…

И снова будто запнулся.

Затем договаривает:

— …С тобой.

Герасим делает несколько быстрых шагов, подходит вплотную к Валере и протягивает ему здоровую руку.

Валера качает головой.

— Нет, — говорит.

Смотрит в глаза Герасима.

— Нет, — говорит. — Не могу. Вот этого не могу…

Кладет ладонь на дверь.

— И вот что: я увольняюсь, теперь уже точно… Мы от таких, как ты да Вдовин… Заявление вчера же послал… Как черт от ладана… Это тебе тоже необходимо знать.

Открывает дверь и выходит.

* * *

Облако пошло помедленнее, пониже и, зацепившись за Шулун, остановилось над бухтой.

Всю ночь натекал прогретый воздух с Кедрового мыса на Яконур… Все утро ветер относил туман к Нижней пади… Потом поднимали его над собой зеленые сопки…

Потом белое, пенистое, новорожденное, еще себя не осознавшее облако заметило свое отражение и — удивилось.

* * *

Валера толкнул стеклянную дверь — она не поддалась.

Поднял голову. „Реактор на мощности“, Прочел, чертыхнулся; стал рыться в карманах. Отыскал гвоздь и начал ковырять защелку. Ничего не получалось. Как пишут в художественной литературе: двери реактора были плотно закрыты.

Наконец возник дежурный, снял блокировку.

На пульте, разумеется, и телевизор был включен, и приемник, все сразу! И еще какая-то толстая книга лежала?

— Что, — спросил Валера, — про любовь или про шпионов?

Дежурный быстро спрятал книгу. Валера махнул рукой; выключив на ходу телевизор и приемник, прошел к щитам. „Воздух“, „Дозиметрический контроль“, „Скорость разгона“… Покрутил вентили, посмотрел, что на лентах у самописцев. Вернулся к пульту. Надо появляться тут, да почаще. Пусть знают, что он всегда может прийти… Пока не привыкнут к порядку.

Раскрыл журналы, полистал. Сделал вид, что проверяет передачу дежурств, затем, это уже вполне всерьез, пробежал глазами записи измерений. Подержал в руке плексовую пластину с миллиметровкой, посмотрел, как падает активность от понедельника к субботе.

— Ну-ка, — сказал.

Дежурный включил тумблер, — заработал звуковой индикатор, пошло знакомое ритмическое щелканье, как биение сердца.

Валера еще раз оглядел пульт.

— Не пора? — сказал.

Дежурный кивнул; взял в руки микрофон, проговорил раздельно:

— Производится сброс мощности аппарата до нуля…

Загремели, заухали динамики под потолком.

Еще раз:

— Производится сброс мощности аппарата до нуля…

Дежурный положил микрофон и принялся за кнопки…

Стрелка самописца покатила вправо, до упора, — все красное вспыхнуло, все звонки зазвенели; упали аварийные и замедляющие стержни — все погасло и стихло. Дежурный удовлетворенно вздохнул и обернулся к Валере.

Валера промолчал.

Он уже пытался разговаривать с этим инженером, — выслушал объяснение, как ему удается экономить время при наборе мощности. Оператор он, конечно, был опытный, на него можно положиться. Но до чего косноязычен! И сразу ясно становилось, когда объяснял, — что одно только и знает: если делать это — будет то-то… И не больше.

Поговорить даже не с кем.

Да вся публика здесь… Этот хоть мастер. Остальные откровенно любят такие эксперименты, чтобы с утра включиться — и на сутки. И только подсовывать шиберами образцы. Чтоб проще некуда… Выпускники университета! Дисквалифицируются. Существо работы их все меньше интересует, понимание того, что делают, — невысокое… Но если взяться — можно дотянуть их до приличного уровня.

Кивнул дежурному, вышел.

В коридоре его нагнал криогенщик.

Валера остановился.

— Что? — сказал.

— Азота нет… Капитолина говорит — давай азот. А где я его возьму?

Валера пошел дальше, криогенщик за ним.

Открыл дверь, подошел к сейфу; отыскал в карманах ключ, повернул кверху выбитым на кольце номером; вставил в отверстие и дважды крутанул.

— Где, — сказал, — заявка Герасима на азот?

Нагнулся, достал из-за сейфа стеклянную банку.

— Держи, — сказал.

Криогенщик протягивал ему заявку.

Взял у криогенщика заявку, сунул ему банку. Разорвал заявку — раз и еще раз — и выбросил в корзину.

Затем вынул из сейфа графин, снял стеклянную пробку.

— Для протирки, — сказал, — радиоактивно зараженных поверхностей.

Наливал не спеша, аккуратно.

— Хва? — спросил.

Криогенщик закивал.

Вот оно, соотношение между уровнем техники и уровнем сознания…

— Дуй, — сказал. — И чтоб азот Герасиму, смотри, как из пушки!

…Оставшись один, постоял с графином в руке… Потом подошел к столу, взял с блюдца принесенную для него лаборанткой, белую чашку; сделал шаг к раковине, выплеснул кофе. Налил из графина.

Выпил единым духом.

Еще постоял, — графин в одной руке, чашка в другой. Прислушался к себе.

Нет, ни запить, ни добавить не хотелось. Норма.

Это начало уже делаться привычкой…

Вот как повернулось все для него, как пошла его кривая. Вот чем закончилась для него вся эта долгая история… Каждому она меняла в чем-то судьбу, у каждого, он видел, сказывалась на биографии, личной и профессиональной, что-то выдавала, что-то отбирала… Вот и его доля, его путь.

Он изнемог…

Когда не хватало кому-то надежды или веры — он наставлял, у кого-то опускались руки — поддерживал, кто-то сгибался — укреплял, о ком-то узнавал, что готов упасть, — поднимал. Теперь дошло; и до него… Он нашел в себе силы, решимость — выйти, порвать, не уподобиться, не включиться. Вырвался. И, только вырвавшись, заметил, что покалечен и все силы его кончились. Все они у него ушли на это, все израсходованы.

Стоял с графином в одной руке, с чашкой в другой, возле умывальника — отличная позиция, добавить ли, запить ли спирт водой — и подводил последние итоги.

Отчет, от которого он сегодня наконец избавился, был как последний якорь, — отдав его, Валера теперь быстро уходил от берега, его уносило стихией…

Где-то там, на берегу, оставался Элэл, Валера продолжал беспокоиться о нем, — надо сделать все, чтобы сохранить Элэл и его дело! — но это размышлял плывущий далеко в океане, берег уже был в дымке. Где-то там оставался и Герасим, Валера чувствовал, что еще не вышел из его поля притяжения, радовался, что поработал на него, — да, на него, несмотря ни на что, — а берег уже скрывался за горизонтом…

Обдумывая нынешнюю свою позицию, свое новое существо и новое место в мире, Валера видел и другие возможности; но все они были примерно равного достоинства. Он мог, допустим, остаться в институте, — отказавшись замечать то, что вокруг происходило… Бежать от себя в какую-нибудь отвлекающую деятельность, например, занять административную Должность в науке… Или, скажем, обставлять собственную квартиру… Изолировать себя ото всех насмешками над теми, кто еще продолжает что-то искать и бороться… Или скандальную известность приобрести… Однако все это было не лучше того, что делал он, прибегая к помощи графина.

Дальше пойдет и легче, и быстрее: он привыкнет… дисквалифицируется, — не он дотянет этих ребят до своего уровня, а они его притянут к своему, это он уже точно знал… ощущения несчастья, разлада, неудовлетворенности освоятся в нем настолько, что станут ему необходимыми для сохранения его личности, и он уже не сможет без них существовать…

Спохватился: дверь забыл запереть!

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. „Машины представляют собой лучшее культурное завоевание — они отличают, цивилизованного человека от дикаря; разрушение машин только ввергло бы нас снова в состояние варварства. Если бы только порядки в стране были лучше, тогда и машины явились бы благодеянием для всех… Парламент и правительство находятся в руках небольшого числа лиц, которые злоупотребляют своим могуществом для эгоистических целей, так как заботятся только о себе и своих друзьях (Виллиам Коббет). Я — враг крайних мер, ибо так поступает всегда плохое правительство: оно доводит людей до крайности и затем пользуется этим, чтобы применить репрессии (Сэр Френсис Бердетт, представитель радикальной группы). Альбион лежит еще в оковах рабства, я покидаю его без сожалений. Скоро я буду опущен в могилу, мое тело будет зарыто в земле той самой страны, где раздался мой первый вздох. Единственное, о чем я скорблю, это — что она все еще является ареной деятельности для рабов, трусов и тиранов. Я не сомневаюсь, что позднейшие поколения правильнее оценят руководившие мною мотивы (Тистльвуд — на суде; за участие в „заговоре на Като-стрит“ — покушении на министра Кэстльри — повешен в Ньюгетской тюрьме)“.

* * *

Герасим и не заметил, как открыл последнюю из дверей и оказался над реактором.

Снова стоял у перил.

Под ним, за шестиметровым слоем воды, светили стержни… Сверху — знакомый кран под потолком… Прямо — узкие высокие окна, закрытые стеклоблоками… Парни в белых халатах, белых пилотках и колпаках…

Все было как всегда?

Его место в мире вдруг резко заколебалось, а с ним и прежнее понимание себя и прежний взгляд на мир…

Пока еще не в состоянии сформулировать более полно» что с ним происходит, и дать прогноз собственного душевного состояния, одно Герасим, сквозь растерянность и инстинктивное внутреннее сопротивление, определял совершенно явно: ощущение разлада… Он понял уже, что ему предстоит переболеть. Чувство неотвратимости этого рождало в нем угнетенность и ожидание близкой беды…

Едва ли мог кто-то поколебать Герасима убеждением, логически, слишком легко бы тогда на свете все было… Для этого не логика требовалась, а толчок, импульс — исходящий от человека, который обладает достаточным потенциалом соответствующего вида энергии и способен отдать свой потенциал другому…

Одно непредвиденное событие! И все пришло в движение…

Достигший уже было желанной автономии от людей и обстоятельств, Герасим вдруг почувствовал, что его обязали неожиданным, властным, от него ни в коей мере не зависящим образом; его обязали жестко и неотвратимо; и не перед кем-либо, для тех случаев он знал надежный способ обращения с обязательствами — «наплевать и забыть»; на этот раз обязали его перед самим собой.

Возможно, только перед частью себя… Но перед частью, которой он, как оказалось теперь, не мог пренебречь…

Всего одно непредвиденное событие, почти случайность?

И вдруг он вынужден осознать, что потерял устойчивость, с какой смотрел до этого на мир и на себя. И вынужден решиться на что-то, предпринять отчаянное усилие, в надежде вновь поладить с самим собой.

Он оказался у черты. И должен перешагнуть эту черту, сделать шаг… Куда?

Вспомнил, как надеялся, определяя последний свой выбор: прямой луч, простой путь — не станет ветвиться…

Одно событие!

И все, что понастроил…

Все, что понастроил себе, имело и другую сторону, о которой он старался не думать, не помнить!

Его концепция, его схема вмещали в себя только часть событий и отношений с людьми, только ту часть, которую могли принять без опасности для себя — и для него, Герасима, для его с трудом обретенного относительно равновесного душевного состояния…

…Да, он мог быть доволен тем, как обстояли дела, тяжелые времена миновали, он снова был благополучен, к нему вернулась успешность.

Но какую цену платил он? За каждую малую удачу продавал часть себя — что получил от природы и что наработал, накопил в себе сам: способности, знания, — а ведь все это было ему дорого… часы и дни своей жизни — а их было конечное число… независимость, — хотя не был крепостным, и ведь ощущение свободы было необходимо его сути… наконец душу — за компромиссы, а она ведь не была товаром для обмена…

Что, что он делал с собой?

…Да, он отыскал способ продолжать свою работу; не отступил в этом, не отказался, — нет, напротив, нашел методы, позволившие ему вернуть потерянное и пойти дальше.

Но результативные методы, приносившие успех работе Герасима, были оскорбительны для него самого! Спрашивал себя: в чем дело, — настолько слаб в каких-то отношениях, что не мог добиться своего иным образом? Или таков он, что не знает, не представляет себе иных способов обращения с людьми?

И то, и другое было ему страшно помыслить!

…Да, он создал и использовал модель Вдовина, и с нею — он мог последовательно достигать нужных результатов, — удобный инструмент современного деятельного молодого человека…

Но механическое обращение с этим образом Вдовина, не с человеком, а с моделью, требовало от Герасима соответствующего подхода, такого, которому не надобно было участие души, да и образ мышления притом оказывался фрагментарный, участвовала в нем только часть ума, не самая усложненная, и операции производились весьма простые, напоминавшие элементарные вычисления… Все это создавало определенную привычку, подход к миру постепенно становился более и более законченным и закреплялся в сознании, а взгляд на других людей переносился и на себя самого; так и вся внутренняя жизнь понемногу, однако заметно, упрощалась, приближаясь по характеру своему к операциям вычислительной машины…

Какая разница, на что запрограммированы роботы — на счет, на зло или на добрые дела, — все равно роботы; точно по сказке, по сестрице Аленушке: не водись со Вдовиным — во Вдовина превратишься!

…Да, он сделал необходимое, чтобы возобновить свое восхождение в круг тех, на кого всегда смотрел с воодушевлением, сделал, как требовалось, чтобы продолжать двигаться и последовательно становиться одним из них.

Но события, хотя все он сделал, казалось, верно, развивались, сами. Внимание к нему со стороны Вдовина, которое прежде Герасим постоянно отмечал, — оно озадачивало Герасима, но и было знаком особенности их отношений, особенности того, насколько Вдовин считается с ним, — теперь исчезло. Вдовин, чувствовалось, удовлетворен — добился своего — и возвращение Герасима рассматривает как желательный результат; но еще более Герасим ощущал у Вдовина одновременно и разочарование; охлаждение даже, что ли; и, видимо, тем обусловленную — неприязнь… Как бы ни квалифицировал Герасим Вдовина, это было ему обидно! И — вынуждало его, в конечном счете, все сильнее пасовать перед Вдовиным… Противник ли, союзник ли, — как получилось; что этот человек ставил его так низко?.. Ситуация делалась с каждым днем определеннее: Герасим понимал, что его постепенно приравнивают к Сане, положение его низводят до положения Сани…

И чем тщательнее Герасим выполнял условия соглашений, чем старательнее вел свою роль, чем более демонстрировал свою принадлежность клану Вдовина и большее проявлял усердие — тем хуже становилось, ибо все это оценивалось теперь по-новому; он в полной мере вынужден был испытать последствия собственных поступков!

…Да, Вдовин начал лояльно относиться к модели, дал людей, оборудование, можно было работать…

Но условия работы были специфические… Едва Герасим получил хороший результат — выяснились новые обстоятельства: Вдовин не скрывал, что удача интересует его не только сама по себе, но прежде всего как шпилька Снегиреву; таким образом, смысл и значение усилий Герасима свелись к тому, что где-то делались темные ходы в чьей-то нечистой игре, сам он оказывался в ней пешкой, а Снегиреву невольно причинял зло…

Герасим чувствовал: все поворачивается не так; вот он хотел сделать большие, необходимые дела, от которых были бы польза, добро многим людям, может, тысячам, миллионам, однако все это оставалось пока еще далеко, за горами, за долами, за месяцами и годами работы, с отнюдь не стопроцентной вероятностью осуществления, а сегодня от его усилий была польза, была уже выгода нескольким не слишком хорошим людям, которым и так в общем жилось весьма благополучно, едва ли они в чем-то нуждались, могли обойтись и без этого прибавления, и было недобро — людям хорошим; выходило, что для того он изменил себя!

…Да, Вдовин поддержал радиационную очистку, дал ей зеленую улицу, можно было только радоваться его помощи…

Но затем появилось и объяснение этой поддержки. Вдовин тут выступал в качестве промежуточного звена, главная поддержка исходила из неожиданного источника — от Свирепого: ему требовалось показать, что он радеет за Яконур. Существо дела Свирского не заинтересовало, важен был только сам факт: он поддерживает яконурскую тематику; и уж этому факту надлежало быть широко известным… Таким образом, и очистка оказалась включена в чью-то игру; и выходило, что Герасим помогает Свирскому, работа Герасима оборачивалась против Яконура…

Он вернулся к этому миру со многим, что сделалось ему очень дорого; и стоило только признать, что что бы то ни было важнее этого, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае, как обнаруживалось, что нет поступка, который нельзя было бы совершать без чувства вины, не считая себя виноватым! Он вернулся к этому миру со многим, что стало ему очень дорого, и каждое прикосновение вдовинского мира было губительно, все делалось отравленным… стоками, производимыми, непрерывно, дни и ночи…

Все чаще Герасим вспоминал одно и то же… Вольный, упругий, сильный, плоты, бывало, раскалывал играючи, стремительный, молодой, прозрачный, густо-синий, поток низвергался с высоты мощным водопадом, светлея на лету. Внизу бушевал, бурлил, пенился, белый уже, непрозрачный, — обнаруживал, что нет здесь ему простора, менялся цветом; втянули его сюда, заманили; бился внизу в ловушке, терял энергию, уходил из него свет. Исчезал в трубе, выкрашенной голубой краской; водопад оказывался в водоводе. Выходил поток — усталый, вялый, грязный… обессиленный, отжатый… едва дышал, искусственно взбадриваемый. Его приводили потрудиться на доброе дело, для людей… И сколько, же разных рек и ручейков перерабатывал комбинат в стоки…

Сходился ли баланс?

Впрочем, все это — он хорошо знал — можно было повернуть иначе! Все повернуть и покатить в обратную сторону! Это зависело только от него.

Цена, которую он платил за нынешнюю свою успешность, не была чрезмерной, ее устанавливали единые правила для всех участников, и, приняв эти правила, он брал на себя не слишком приятные, но вполне обычные в своей группе обязательства, так что можно наплевать и забыть; соответствующие методы здесь необходимы и также объективно обусловлены, и с оскорбительностью их можно поступить аналогично — наплевать и забыть; механическое упрощение внутренней жизни, если учесть сопутствующие явления, выглядело как эффективная адаптация к специфике деятельности, своего рода защитная реакция нервной системы, словом, и об этом можно не думать, наплевать и забыть; в отношениях со Вдовиным не следовало давать волю эмоциям, куда целесообразнее установить такой порог чувствительности, чтобы не позволять себе ощущать ни проявлений недоверия и власти, ни ограниченности и неэквивалентности нынешнего их союза, ни колебаний собственной ценности, — сделать вид, будто принимаешь новые предлагаемые тебе условия, и, четко выстраивая тактику, по возможности незаметно поворачивать события в нужную сторону, а что касается тонких душевных движений — наплевать и забыть; то, что его удачи в работе по модели используются против Снегирева, а работа по очистке — для выгод Свирского, — задуманное к пользе начало служить недобру, — можно отнести на счет издержек, коих нигде не избежишь, какое ему до них дело, до Снегирева, до Свирского ли, — наплевать и забыть; на опасения, которые вызывали в нем отбрасывание последних ограничений в своих действиях и необратимость изменений, — реагировать таким же образом, наплевать и забыть; уход Валеры обратить против Валеры, его результаты использовать, а там — наплевать и забыть…

Что-то перетерпеть, что-то не принимать во внимание, кем-то прикинуться, где-то обмануть себя и где-то других, чем-то пожертвовать, кого-то продать… Наплевать и забыть, наплевать и забыть. И снова его концепция, его схема, а с ними его прежнее понимание себя, прежний взгляд на мир, его место в мире — обретут устойчивость.

И — можно идти дальше. Только не смотреть по сторонам. И не оборачиваться.

Был и такой вариант решения…

Одно-единственное событие! И сразу — разлад. Он стоял у черты…

Огляделся.

Парни в белых халатах, белых пилотках и колпаках. Узкие высокие окна, закрытые стеклоблоками. Кран под потолком…

Внизу, под ногами, за шестиметровым слоем воды, — реактор.

Герасим опустил глаза…

И у самых ног своих — сквозь плекс, сквозь толщу воды — увидел свечение в глубине.

Голубое сияние! То самое…

При нынешнем освещении оно казалось бледным, слабее, чем в кобальтовом колодце. Но это было то самое сияние. Снова оно светило ему, светило сегодня неярко, но было ровным, устойчивым… То самое, что заставило его резко затормозить тогда утром, — первая остановка! Опять оно светило ему. У черты, где находился он сейчас… Остановка?

Оно горело внизу спокойно, приветно, обнадеживающе, это его заветное сияние, всегда его завораживавшее; благодатное в его жизни, оно возвращало его к дням перемен, планов, добра и любви; оно не угасало никогда и сопровождало его постоянно, не могло погаснуть или покинуть его, оно было с ним и сегодня, и эти лучи снова озаряли его путь своим неземным светом, своей звездной силой…

Так что же?..

Вдруг улыбнулся. Наклонился. Что, что?.. Склонился еще ниже.

У носков его ботинок, на поверхности воды, посреди едва заметных пузырьков — проплывал комар. Сибирский реактор!..

Герасим выпрямился. Шагнул вдоль перил. Отыскал глазами Грача.

Поднял руку и обнаружил, что держит в ней Валерин отчет.

Махнул Грачу отчетом, крикнул:

— Полетишь со мной!

* * *

Убрать, все убрать!

Выбросить, повторяла Ольга, спрятать, отослать ему — как угодно. Только чтобы не видеть, чтоб не попадалось на глаза… никогда больше…

Затеяла навести порядок! Думала, это занятие, женское, обыкновенное, привычное, поможет ей успокоиться, вернуть себе форму; думала: все по местам, все как следует, на все блеск — и начну новую жизнь.

Затеяла!.. Думала!..

Ее квартира предавала ее.

Нельзя было сделать шагу! Повсюду Ольга натыкалась на что-нибудь.

Пока жила будто в оцепенении, не видя ничего вокруг, ни на что не обращая внимания, предоставляя квартире зарастать пылью — все это находилось где-то вовне, за границами ее восприятия, словно не существовало. Теперь заговорило, закричало, замахало из каждого угла! Смотрело на нее во все глаза! Звало! Притягивало! И не отпускало!

Убрать, все убрать. Выбросить, спрятать, отослать.

Как обрадовались! Обступили! Хоровод водят! Не выпускают! Думают, не сможет вырваться!

Все, с чём она запретила себе встречаться, о чем запретила вспоминать, что видеть запретила себе…

Открыла окна, чтобы сквозняк.

Пошла по квартире.

Собирала.

Шагу не ступишь!

Книга на полке, которой раньше не было…

Книга на столе, ее старая книга, она была и до него; почему не на месте? Его закладка… еще одна… Что он там отмечал?.. Нет, нет, этого только недоставало…

Его карандаш, она никогда такими не пишет… Покатился, упал! Это к чему?.. Нет, нет…

Хватит.

Приготовила на вечер новые простыни, которые ни разу, еще не стелила. Сменила наволочку… Ну сколько еще будет она ложиться головой в другую сторону?.. Нет, нет… Надо кончать со всем этим…

Сбежала в кухню.

Кедровая ветка в бутылке от вина…

Сахар в сахарнице — комочками, бруснику ему прямо туда насыпала, кормила с ложечки, смеялись оба…

На холодильнике сантиметр и бумажка, свитер собиралась вязать ему к зиме… Будто так не знала его размеры… Обнять лишний был повод…

Нет, нет, нет!

Хватит… Хватит…

Рванула ручку, как стоп-кран, распахнула дверцу. Его любимый сыр, с большими дырками; совсем высох… Курица, для него покупала…

Захлопнула холодильник. Выпрямилась.

Табуретки-то, ее табуретки, так и стоят друг напротив друга!..

Нет, нет… Бежать от всего этого…

В ванной Ольгу настиг халат… А полотенце его так и висело, скомканное, как всегда… На белом, мыле короткие волосы…

Бежать, бросить все! Кончить с этим…

Остановила себя на лестничной площадке.

Опомнись! Дура…

Заставила снова перешагнуть через, порог. Повернула ключ — закрыла себя. Вот так вот…

Привалилась, без сил, к двери.

Нет, хватит, хватит…

В какой день стало так трудно?

Вернулась — Герасим встретил ее в аэропорту, и она еще была с ним, но…

Все думала о нем; о нем и о себе, о них вместе. То, что они имели, было бесценно! И все же… Ждала еще — время пусть разрешит. Не верилось, что можно из-за чего-то расстаться. И вдруг спрашивала себя: а почему она верит, что смогут они это сберечь? И сразу было ей — как на вокзале, когда поезд вот-вот уже отойдет…

Не он! Не он! Ошибка!

Вся эта борьба с ним, вся эта борьба с собой — обессиливали Ольгу, опустошали, обескровливали.

Да, она еще была с ним; но не было уже сил для счастья, да не было и причин…

Он, конечно, ничего не замечал!

Доброту принимал за радость.

А она не могла больше… Не могла больше загонять вглубь, прятать от себя.

Последние разговоры…

Говорила ему: родной мой, если из твоей жизни снова уходит твое собственное, убегают цельность и доброта, вспомни наш Яконур зимним утром, сказки по телефону про Иванушку и Василису, вспомни звезды над ночным берегом; так мало — и уже целая жизнь… Говорила ему: давай условимся, что середины не будет; я начала уставать; пусть будет прекрасно или — ничего, и тогда — пусть поможет тебе обида на меня, и да продолжится так: пустая суета, современный деловой человек; только, пожалуйста, без меня; а все, что говорила тебе о тебе, останется в самых дальних моих кладовых… И еще говорила ему: прости меня.

Может, оттого тяготела над их любовью безнадежность, что началось все с технарства, построения рангов, восьмеричной системы, с вычислений?..

Не могла, не могла больше… Ни одного дня, ни одной ночи…

Все закончилось скоро.

При первом же поводе, мирном, удобном для обоих, подыграла, помогла ему; не торопила события, но как только ощутила его инициативу, — стараясь не обидеть, однако с готовностью поддержала его.

Сама не решилась начать…

Обставила все бережно, осторожно, как могла для него лучше. Пусть вспоминает только хорошее…

Расстались.

Оба, кажется, почувствовали облегчение.

Что же… Значит, так надо было…

Потом ходила, повторяла: у меня нет, нет, нет тебя. Ходила из угла в угол и твердила: нет, нет, его нет у меня… Не получалось. Надо было сначала попросить его научить, он умел себя убеждать, знал нужные методы!

Сбежала на работу. Там — ходила по лаборатории. Отчет пора сдавать, еще не бралась… До чего пусто… Статья так и лежит незаконченная… Прямо наваждение… На совет зовут, нет, нельзя такой идти… Я люблю его… Надо сказать лаборантам, здесь бы пересчитать… Я люблю его… Сяду, поработаю… Пусто, ничего не надо… Может, к Савчуку приедет?..

Ночевала у тети Ани. И там — из угла в угол, не могла остановиться; ходила, ходила, ходила; двигаться, двигаться; только не останавливаться; уже ноги гудели…

У себя старалась не бывать.

Но однажды спросила у тети Ани; любовь есть? не проходит? Тетя Аня, с миской в одной руке и полотенцем в другой, постаревшая, посреди разоренного, кое-как собранного ею дома, — остановилась, склонила голову, спрятала разом вспыхнувшее лицо… В тот день Ольга ушла, не смогла остаться.

И вот — дома, эта ее попытка навести наконец порядок в квартире и успокоиться, себе вернуть форму, начать другую жизнь!

Ее квартира предавала ее.

Убрать, все убрать!

Кончить с этим!..

Увидела на стене календарь, подбежала, сорвала его, сжала в кулаке, смяла.

Не было, не было «было»!

Не будет, не будет «будет»!

Замерла, со смятым календарем в руке.

Тишина какая… Какая тишина…

Что это?

Часики ее на другой руке тикают.

Посмотрела.

Как там ее технарик, Иван-царевич, что сейчас делает?..

* * *

Трап и машина подоспели одновременно. Яков Фомич едва справился с дверцей — Старик уже бежал вниз. Одной рукой Старик прижимал к боку портфель, другая все не могла попасть на поручень. На последней ступеньке он приостановился, рука еще раз рванулась в сторону и, опять не встретив на своем пути никакой опоры, вознеслась, пролетела по воздуху, оказалась на уровне груди и присоединилась к той, что держала портфель; Старик спрыгнул на бетон.

— А! Вот он, — сказал Старик, увидев Якова Фомича. — Привет.

И пошел себе.

Яков Фомич заспешил следом; машина двинулась за ними.

— Пусть объедет, — бросил Старик через плечо. — Подышим.

Яков Фомич свернул к машине, передал это водителю и кинулся догонять Старика, тот быстро шагал через летное поле.

— Ну, что? — сказал Старик. — Вы, конечно, решили, что благодетель у вас нашелся? Что Старик вспомнил о вашей персоне из человеколюбия?.. Весьма признателен!

Старик склонил сухую головку, повернув ее в сторону Якова Фомича — точно воробушек.

— Хм! Приберегите для прощального слова… Ну, так что? Признавайтесь!

Яков Фомич попробовал улыбнуться; он был смущен. Он волновался со вчерашнего вечера, когда ему передали требование Старика: чтобы встретил его Яков Фомич, и никто другой.

— Так, нас не интересует карьера! Отлично! Служебные перспективы нам не нужны, благополучие тоже! Ура, ура! И пускай этот старый хрен отвяжется со своей благотворительностью!.. — продолжал Старик. — Но, может, вы полагаете, что дело в ваших непревзойденных научных достижениях? Никак не мог столетний дурак найти достойное место для вашего таланта — и вот, наконец-то! Допер, на какой пьедестал ему поместить вашу индивидуальность!

Яков Фомич не знал, что сказать.

— Нет, нет! Скромность и еще раз скромность! Отказаться от всяческих почестей. Никаких погон, пусть нас представляют наши работы!.. — опять ответил за него Старик. — Тогда что же остается? Ага, значит, вы мне потребовались, чтобы поддержать отдел! Тематику Леонида! Как теперь модно выражаться, — горячо любимого мною Элэл…

Яков Фомич молчал.

— Старик, эта смерть ходячая, одной ногой в могиле, а все за свое, это у него от возраста, факт! Бредит своим Элэл. На все готов, чтоб его поддержать! Люди для него не люди, а предметы. Он на них смотрит только с функциональной точки зрения — куда бы приспособить по своим стариковским надобностям. Вот решил доктора одного использовать вроде как подпорку для покосившегося своего сарая. Отказаться, конечно, отказаться!.. Где наша машина?

Яков Фомич не успел протянуть руку к дверце, — Старик уже сидел в машине, на заднем сиденье, и здоровался с водителем.

— Итак?.. — нацелил Старик палец из машины на стоящего перед ним Якова Фомича. — Я договариваюсь, уламываю, плету сеть интриг! Паясничаю перед разными кабинетными крысами, изображаю из себя то рассеянное светило, то озабоченного чиновника! Дело спотыкается о двадцать инстанций. И когда этот глухой телефон добирается до вас — вы, разумеется, фыркаете, как облезлый кот! Ну, садитесь же!

Старик подвинулся. Яков Фомич, согнувшись, влез в машину, устроился рядом; захлопнул дверцу.

Поехали.

Старик положил портфель на колени, пристроил на нем руки.

— И я должен бросить все к чертовой матери и лететь сюда!.. Вы что, не соображаете, что происходит? Вам неизвестно, что такое научный работник — в нынешнем мире? Вы и понятия не имеете, что обществу нужны бывают ваши услуги? У вас, значит, как у новорожденного, и представления нет о том, что и от вас, случается, некоторая механика зависит?.. А еще говорят: страна поголовной грамотности! В газетах присочинили, будто даже доктора наук иногда читают…

Яков Фомич попытался что-то сказать.

— Ну, хорошо, хорошо! — перебил Старик. — Значит, вы должны понимать, насколько важно, что за люди занимают ключевые позиции! Да, в науке! В данном случае вопрос стоит так: или Вдовин, или вы и Вдовин. Ясно? Все бред, что наука — занятие благородных людей. В науке работают такие люди, какие в нее пришли. Сформироваться они успели раньше. Каждый из нас, конечно, не единожды меняет кожу, но если кто горбатый, так его бесполезно — сами знаете!..

У перекрестка горел красный свет; водитель поставил машину в левый ряд.

— Прямо, — сказал Старик.

— Здесь нужно влево, — сказал водитель.

— Здесь не нужно влево.

— Нет, нужно!

— Не нужно!

Зажегся зеленый свет. Водитель поехал прямо.

— Нам надо поговорить, — объяснил Старик водителю. — Покатайте.

Повернулся к Якову Фомичу:

— Где ваша интеллигентность, мать вашу так? Кто будет за вас исполнять ваш долг? Да, интеллигента! Увильнуть хотите? А?..

Старик раскрыл портфель, порылся в нем, извлек пачку перфокарт.

— Вот, например! Извольте! Антон Палыч: «Где многочисленная интеллигенция, там неизбежно существует общественное мнение, которое создает нравственный контроль и предъявляет всякому этические требования, уклониться от которых уже нельзя безнаказанно никому»… Для вас специально вез. А вот из другой оперы: «В каждом обществе от интеллигенции ждут, что она объяснит происходящее и обеспечит некоторое руководство людьми. Но как много художников, писателей и философов нашей эпохи поглощены другими проблемами…» Э, ладно. Хватит с вас…

Старик захлопнул портфель.

— Ну да, мы с вами не гегемон! Но зачем прибедняться-то? Не понимаю! С историей знакомы? В объеме средней школы, конечно. Бывала интеллигенция на последних ролях в прошлые лет сто? Так!.. А Ленин кто? Это чьи предшественники, чьи традиции, не ваши, Яков Фомич? А сейчас что, не революция — научно-техническая? И еще. Интеллигенты — это кто такие? Ну, вы вот откуда взялись? Кто ваши папа-мама?.. Ага, из деревни Деревеньки! Нахаловский! Очень хорошо. А я, извольте узнать, дворянский сын! Кроме штанов, правда, никаких поместий папе моему от дедушки не досталось. А скандалист здешний Савчук — токарь. А Элэл — из научников, потомственный. Вот собрались!.. Так кто мы, а?

Старик вздохнул и сказал другим тоном:

— Да нет, особых надежд я на вас не возлагаю… Тут нужен мужик помощнее… Вам, с вашей мягкотелостью, всегда может что-нибудь взбрести в голову. Дрогнете в ответственный момент. Осерчаете, где не надо, или, наоборот, расслабитесь… Известное дело!

Старик стал смотреть в окно. Ехали молча. Потом Старик заговорил снова; говорил тихо, как сам с собой:

— Нет, не могу я этого принять… Откуда что взялось! Вот эта пассивность… Их призвание — только мыслить. А действуют пусть другие! И ведь убеждены во всем этом. И обосновали. И чем? Они, видите ли, преданы более благородным целям! Хитрецы. На самом деле — просто так удобнее. Спокойней… Лентяи! Из-за какого-нибудь вшивого эксперимента сутками не вылезают из лаборатории, а тут — пасуют… Уходят от ответственности… — Повернулся к Якову Фомичу: — Думаете, Вдовин будет поносить вас? Да он вас праведником объявит! До небес поднимет! В пример вас будет ставить — как образец служения науке! Вы ему теперь не мешаете, сидите себе тихо… Да ему только этого и надо! Он вам даже поможет… В чем? Угадайте!.. А вот я вам скажу. Прикрыть ваше малодушие, трусость вашу — преданностью возвышенным идеалам познания и прочими фиговыми листочками! И вы это из его рук примете, и проглотите, и еще спасибо ему скажете! Он же вас выручит, Яков Фомич, выручит!..

* * *

— Видишь? — спросил Герасим.

Наталья кивнула.

— Правда, похоже на волшебный замок?

Даже косички присмирели, так Наталья была заворожена осциллографом.

— Герасим, а потрогать можно?

— Можно.

Повела пальчиком по экрану. Вздохнула:

— Как у принцессы…

Потребовала:

— Дай бумагу и карандаши, я нарисую!

Герасим усадил ее к лабораторному столу.

Наталья взялась за работу…

Пришла Ляля.

— Мамочка, я вот где!

— Вижу.

— Мамочка, посмотри, что я нарисовала!

— Хорошо. Сейчас. Подожди…

Держа одну руку за спиной, Ляля подошла к Герасиму; вдруг разулыбалась — не вытерпела; достала из-за спины и протянула Герасиму оттиск.

Взял, раскрыл. Название, сто раз обсужденное; две фамилии…

— Герасим, первая у нас с тобой совместная работа! Ты не рад?

Знал, что бы должен сказать; да не получалось. Попробовал пошутить:

— Говорят, это даже больше чем брак…

Кажется, глупость; во всяком случае, некстати!

— Ты совсем не рад…

Увидел, как изменилось ее лицо; досадовал на себя.

— А я была такая счастливая…

Слезы в голосе. Что делать?

Наталья:

— Я вам сказку расскажу!

Как она это чувствует?..

— Мама, слушай! Герасим, слушай! Жила курочка Ряба… Вот…

— Что с тобой, Герасим?

— Мама, слушай! Герасим, слушай! Я же сказку рассказываю. Жила курочка Ряба…

— Герасим, что с тобой?

Слезы в глазах…

— Герасим, опять что-то с тобой случилось!

Наталья:

— Потом сказку расскажу.

Слезла со стула, подбежала.

Ляля:

— Герасим, что произошло?

Старался не отводить глаза.

— Я же вижу…

Наталья потянула его за руку: увела в угол; заставила наклониться к ней. Зашептала:

— Герасим, ты так не делай, когда у мамы хорошее настроение. Ты будь такой, когда у нее все равно плохое настроение. А то у нее было хорошее, а теперь опять плохое. Ты сейчас поговори с ней про другое что-нибудь. Она и забудет, и опять у нее станет хорошее настроение.

Ляля стояла спиной к ним, у окна, скрестив руки на груди; смотрела в окно.

Подошел, положил руку ей на плечо… Не шелохнется. Но что сказать…

— Как прошел совет?

Ляля не двинулась, но Герасим ощутил возникший в ней внутренний ток.

Знал ее…

— Очень интересно прошел. Вдовин, видимо, понимает, что до модели уже совсем недалеко. Вдруг — представь — разговор о необходимости консультаций, форсирования, да не следует ли вернуться к прежним планам, у Назарова сильные специалисты… И о Сане, разумеется… Ты сам виноват!

Ляля обернулась, не разнимая скрещенных на груди рук. Говорила уже вполне обычно.

— Герасим, к этой опасности надо отнестись очень серьезно. Все предусмотреть. Надо продумать разные варианты. Ты должен понимать, что это может решить все твое будущее…

Разняла руки.

— Герасим, надо тщательно спланировать твои ответные действия. Здесь каждая мелочь имеет значение. Если хочешь, я помогу тебе. Мое предложение: скрыть истинное состояние дел и выдать модель только когда она будет закончена. В таком случае ее уже нельзя станет отобрать. А твое мнение? Давай вместе отработаем нашу тактику…

Опять — тактику!

— Знаешь, не надо сейчас…

— Ты считаешь, это такой пустяк, что можно отложить?

— Сейчас не хочется…

— Герасим, это очень важно! Я беспокоюсь о твоих интересах!

— Наверное, важно… Не хочется.

— Хорошо, я сама все продумаю и потом обсудим.

Поправила ему волосы. Снова вгляделась в его лицо.

И снова:

— Что с тобой, Герасим? (Слезы в голосе.) Герасим, что с тобой? (Слезы в глазах.) Герасим, опять что-то случилось? (Слезы по щекам.) Я же вижу…

Ну что, что он мог сказать?

Опять Наталья — подошла, потянула его за руку…

Ляля уже была в дверях.

— Герасим! Оттиск я забираю. Наташа! Немедленно ко мне.

Хлопнула дверь…

— Ну, покажи, что ты нарисовала.

Наталья разложила листы на подоконнике.

— Послушай, где же замки? Что это?

— Это девочка Наташа. А это ее куклы: Катя, Зоя, Верочка…

Герасим погладил косички.

— Можно?

— Можно.

Взял лист с девочкой Наташей, взял кнопку; прикрепил лист над своим столом.

Спросил себя: задело его то, что произошло на совете?

— Герасим!

— Да?

— Вот мама ушла и сидит там одна, а мы тут с тобой разговариваем, так ей и надо.

— Наташенька… Не нужно так говорить. Мама хорошая. Просто она огорчилась, конечно… Ты, наоборот, пойди к ней, скажи, чтобы она не огорчалась. Веселенькая бы была…

…Оставшись один, Герасим подошел к окну. Осень наступала явственно, очевидно. И цвет неба, и листья, и освещение — все было уже осенним. Но то, что видел, он не чувствовал — отмечал внешне, в него это не проникало. Может, был опустошен от своего ожесточения и потому закрыт, недоступен для всего, может, полон был в нем болевшим так, что другое ничто не способно оказывалось в него вместиться, проникнуть извне.

Поймал себя на том, что стоит точно так, как стояла Ляля.

Разнял руки. Опустил. Уперся в подоконник. Заложил руку за спину. Снова опустил. Все не то…

Снова скрестил руки на груди.

Он чувствовал, давно чувствовал, знал!

Время шло, Ляля ждала, Герасим не мог ничем ответить…

Ему было бы легче, если б она отказалась от него! Пусть демонстративно, пусть обидно бы; пусть. Он бы видел, что она с другим; избегал бы встреч…

И еще работа, это каждодневное переплетение с работой! То же. Он бы знал, что расчеты остановились, нашел бы подходящего человека, замену ей… Ситуация была бы определенной!

Ляля ждала.

Все, что требовалось просчитать на машине для модели, оказывалось готово на следующее утро; так же — и с моделью Яконура; Герасим не мог сделать Лялю менее необходимой для себя…

Или пусть бы она его не любила совсем! Ждала бы, готова была принять его снова, но — не любила. Тогда, может, он и смог бы вернуться… Смог быть с ней. Был бы честный союз… А так — ко всему, что его останавливало, прибавлялось и это: он должен был взять на себя обман, ведь он не любил ее, не любил совсем, и знал это совершенно точно…

Мог бы вернуться?

В самом деле, вернулся бы?

Вправду, это — на роду ему написано?

…Да, у него могла быть женщина прекрасная собою, умница, искренняя, заботящаяся о нем; и к тому же всегда будешь знать, чего ждать от жены; преданная ему, можно довериться ее поддержке в любой трудной ситуации.

Но и только. Этого так много; но и только это! Забота о нем, преданность, тревога за него; помощь во всякой трудной ситуации; любой мужик позавидует такой организованности, воле, деловитости; его память, его советчик, его записная книжка, его партнер, с которым можно отрепетировать сложный разговор, встречу, тактику; счетная машина; дом как продолжение службы; все регламентировано — что говорить, когда рожать… Вот и вся последовательность: от заботы — до ЭВМ… И — без любви! А он знал уже, что эта штука существует… И — без ощущения счастья! А ведь ему уже хотелось его…

Впрочем, разве не таковы многие семьи? Он знал это…

Все зависело от точки зрения, следовательно, — только от него.

Наплевать и забыть?

Не забудешь…

«Человек, которого я люблю… — говорила ему Ольга. — Сначала он давал сбить себя с толку, не мог отказаться от пустых игр, от чужой ему суеты, любил временами изобразить себя этаким современным деловым человеком, самым энергичным на свете… Я боялась его такого, а ему казалось, что это он и есть и что в этом смысл его жизни, будто такой он может стать счастливым…»

— Смотри не будь размазней, Герасим! — говорила ему Ляля. — Тебе многое дано и предстоит многого добиться в жизни. Смотри не дай сбить себя с толку! Тебе необходимы решительность в мыслях и поступках, настойчивость, когда борешься за успех, деловитость и современность. Ты такой и есть, только не изменяй себе. Не поддавайся ни на какие слова! Иначе окажешься неудачником и будешь несчастен…

Каждая рассказывала ему — его по-своему…

Нет, каждая рассказывала ему — его своего… Двух мужчин. Двух любимых мужчин…

Был ли это один Герасим? Мог ли быть?

Чем определить, как сформулировать общее и разницу в их словах? И много ли здесь общего, много ли розного? Или это одно и то же? Или совсем различное, а может — противоположное; может, совместимое, может, и нет?

Еще ведь и у него, между прочим, имелись определенные представления о Герасиме!

Так был ли это один Герасим? Или — разные? Или один — для разных людей? Или — один в разные времена?

И каков он на самом деле? Такой? Или такой? Или и такой, и такой? И еще всякий? Какой-то третий? Десятый?.. Что здесь было от него — реального? От него — какого: прежнего, нового, снова прежнего?

А который Герасим был ему желаннее? Каким бы из них ему хотелось быть? И — когда: прежде, после прежнего, теперь? А в будущем?

Надо было определиться… Координаты: твое существо, и любовь, и счастье; и обман…

А Наталья?

…Да, оставшись с Лялей, он сохранил бы для себя Наталью; и — себя для Натальи, неспроста же он беспокоился за нее, — сохранится ли в ней то, что удалось в нее вложить, как сможет он теперь передавать ей многое, что еще надо передать, и как убережет от многого, от чего необходимо уберечь; и ведь у него получалось! И его оттиск… Вправду, может, на роду ему написано?.. Что перед этим все другие его рассуждения, если не звук пустой; что перед этим его желания, если не капризы? В самом деле! Происходило обычное; все включалось в координаты, только не ребенок! Но нет, нет… Тут был порок, в самом ходе мыслей!.. Передать, что еще надо передать? Уберечь, от чего необходимо уберечь?.. Нельзя же вырастить человека таким, каким хочешь его видеть, если сам таков, от чего хочешь его оградить.

Впрочем, разве не это пытаются делать очень часто?

Нет, невозможно уберечь от себя, от того, каков ты есть. Сделав выбор своей собственной сути, он выбрал ее и для Натальи — автоматически… по крайней мере, на немало лет ее жизни. А что она скажет ему потом?..

Ответственность.

Вот в первый класс уже девочке… на днях… это все — очень быстро, незаметно.

Неотвратимость ответа…

Пытаясь все же совместить несовместимое, играть две разные роли, он сделает и еще хуже — воспитает и в Наталье это уменье, эту привычку к фрагментарности; не может ребенок ее не почувствовать, как обязательно чувствуют дети, когда нет любви в семье… так-то, все будет сразу… а потом это наследство долго передается из поколения в поколение.

Все оставляло след, оказывалось необратимым; он думал, что изменится только на строго отмеренное им по своей воле время, а потом можно будет вернуться и вернуть, — но все фиксировалось так, что должно было остаться на срок, вероятно, много больший и его собственной жизни…

Не водись с Герасимом — в Герасима превратишься?

Это опять происходило обычное: все включалось в координаты, только не дети! Научные достижения, собственная сущность, выполнение плана, благо всего человечества, личные успехи, любовь, счастье, должности и степени, утверждение себя, моральный облик, свобода личности, самолюбие, долг дружбы, любые цели, великие и малые… Каждый боролся — за и против — убежденно, самозабвенно… Жертвовал собой без долгих колебаний, какую угодно согласен был платить цену, даже изменять себе — изменять себя… И только детям не находилось места в этих координатах. То не оказывалось их интересов среди чьих-то главных целей. То делалось что-то за счет их настоящего или будущего. То жил кто-то так, что детям потом целую жизнь бороться с собой. Все, впрочем, одно и то же! Поистине дети плоть от плоти и кровь от крови — часть родителей, если согласные жертвовать собою, не раздумывая, приносят в жертву и их…

* * *

Яков Фомич заговорил.

В самом деле, что Старик ему предлагал? Сотрудничество со Вдовиным! Разве не так? Пусть скажет, каким образом можно сочетать это: иметь что-то общее со Вдовиным и — предъявлять к себе требования как к интеллигенту… выполнять свой долг… служить обществу!..

— Э, молодой человек! — ответил Старик. — Вот некто Чернышевский писал, что исторический путь — это вам не тротуар Невского проспекта! И кто боится замарать сапоги, тот пусть не берется за общественную деятельность…

Яков Фомич спросил: как сам-то Старик, как он может работать со Свирским?

Старик снял портфель с колен и принялся устраивать его на полу. Долго возился, согнувшись, опустив голову. Наконец выпрямился.

— Ну да, да! Старик — он такой! Он из конформистов, из пошлых соглашателей! А шкура у него как у динозавра, толще не бывает! На союз с самим дьяволом пойдет, не моргнув, лишь бы своего добиться! Что хочешь стерпит! Проститутка старая! Кое-что ему удается при этом полезного сделать, можно будет упомянуть, когда сдохнет… Но нет, это не пример для тех, у кого светлая голова и высокие идеалы!

Яков Фомич старался говорить как можно мягче… но настаивал.

— Знаете, — вздохнул Старик, — может, я до этих лет остался безнадежным мечтателем… Даже наверняка! Но вот скажу вам по совести: я стараюсь об этом не думать. Тут два пути, как обычно, когда имеешь дело с суровой реальностью. — Старик усмехнулся. — Или прими как есть и считайся с тем, что не все так, как хочется. Или закрывай на что-то глаза. Второй способ, может быть, не лучший. Но для меня более подходящий… По крайней мере, самозащита. Чтоб не поддаться, не позволить кому-то обесценить, для чего еще, елки-палки, живешь… И потом — не забудьте про обратную сторону мании величия! Вы случайно не полагаете, что вы — пуп земли? Ну, а почему вам кажется, что эти люди, напротив, значат слишком много, больше, положим, чем вы, я, Элэл? Не приписывайте им лишнего-то веса! Да, на нашем с вами деле кто-то греет руки, кто-то утверждает себя, да просто пакостит… и они же еще на нас с вами смотрят как на чудаков, точнее, кретинов… ну так что ж, лапки кверху? Поверьте мне, старику, надо голову поднимать, голову!

Яков Фомич промолчал.

— Да что вы ко мне пристали, в конце концов! — сказал Старик. — Я же вам не компромисс предлагаю, я вас приглашаю драться! Не то они… Вот вчера! То, что я вам сейчас устроил, — разве это вливание? Вот мне было вливание. Жена… аспирантка там какая-то, я ее один раз видел… донос… Кто-то сработал, бандиты! Ну, а теперь вот я с вами ушел в заоблачные высоты… Воспарил! Удивительно, правда, — как это может человек выдерживать такие перепады? И без кессонной болезни, заметьте! Какая-то в Яконуре есть рыбка, ночует на большой глубине, а днем плавает на поверхности, — или, наоборот, неважно, — так все удивляются, чудо природы! А сами-то?..

* * *

— Проясняется, — сказал Грач.

Герасим оглядел бумаги на столе… Работать начали еще по дороге в аэропорт; пока летели — уже вполне разобрались; теперь соединили все вместе и привели к более или менее законченному виду.

Такой вид могла бы иметь и модель! В грубом, черновом, самом общем, самом первом приближений; однако здесь; уже было некоторое, в целом, описание процесса!

Сразу — усталость…

Герасим откинулся на спинку стула.

— Все? — спросил Грач.

Герасим кивнул.

Грач поднялся, застегнул доверху «молнию» своей куртки, махнул на прощание рукой и вышел.

Общение сделалось затрудненным, разговоры — сдержанными, только о работе… Герасим видел: Капа перестала нервничать; Грач замкнулся в себе. Все замки свои — доверху…

Герасим захлопнул лабораторный журнал. Сложил отчет Валеры. Собрал исписанные листы.

Модель совсем рядом!

Эта красивая идея, которой он жил, эта отчаянная попытка, большая гонка, удача, ждущая только одного, первого.

Совсем рядом…

Вслед — вместо мысли о соперниках, о том, как обстоят дела у Морисона, Снегирева, Надин, — мысль о ребятах.

Хоть бы кто-нибудь зашел, позвонил! Михалыч, Захар…

Такая оказалась последовательность в мыслях.

Ни один!

Снова, как когда-то, — будто в принципе его не существует, будто обратился он в ничто…

…Да, он прочно стоял теперь на обеих ногах: союз со Вдовиным, заинтересованность Вдовина в нем; он был не одинок, принадлежал к группе, притом сильной.

Но все более ощущал, что теряет опоры и становится уязвимым… Отношения людей в этой группе строились именно на взаимной заинтересованности, а потому могли сохраняться только, пока человек был нужен другому, — отношения, таким образом, были зависимыми от ситуации, временными, недолговечными, к тому же и неглубокими, в них участвовали, прежде всего, вычисления (раньше это называлось расчетом) и шестое чувство, позволявшее определять, «свой» человек или «не свой». И никто не мог надеяться, что не окажется вдруг покинутым. Это было бы наивно, нелепо. Любой мог оказаться за бортом, едва лишь группа или ее лидер сочтут, что кто-то бесполезен или нарушает правила игры, — словом, что исключение целесообразно для группы…

А ведь признания у Якова Фомича, у ребят Элэл так настойчиво искал Герасим не для того, чтобы, скажем, сделать с ними какие-то работы!

Герасим мечтал о друзьях, об ощущении безопасности в их кругу; хотел вновь испытать состояние, знакомое, к сожалению, не всем, — которое возникает только когда знаешь, что можно всегда довериться, положиться, получить поддержку, вне всякой зависимости от ситуации, от своего сегодняшнего вклада и даже если, например, тебе довелось поступить где-то не так, как следовало бы, или с тобой не вполне согласны. В их среде это было возможно!

Ему приходилось понять: пусть его статус исследователя был в широком мире весьма высок, он получал значимые тому подтверждения от немалого числа людей, наконец, от коллег со всего света, однако отсутствие тепла, прочности, поддержки в небольшом, из нескольких человек, кругу рядом с ним оставляло его одиноким и отчужденным. Ему приходилось понять: все обернулось иначе, нежели он думал в тот, пограничный день; что ему модель, удачи, если он терял ребят?.. Ему пришлось понять, что безоговорочность мужской дружбы имеет некоторый предел, который можно описать в терминах чести, долга, верности; и его случай — победа недостойными средствами — есть тот самый, когда могут покинуть и друзья…

Не находя опоры вовне, Герасим обращался к самому себе. Эта была старая мечта иметь за душой что-то такое, с чем сделаешься неуязвимым, что-то такое свое, настолько свое, чего никто никогда не в силах лишить, на что никакое внешнее обстоятельство не в состоянии повлиять; на этом можно было бы держаться всегда, при любых условиях. Владел ли он чем-то таким? И в какой мере? Раньше, теперь?..

Впрочем, и это, он знал, можно повернуть иначе, повернуть и покатить в обратную сторону; все зависело только от него.

Отсутствие надежных внутренних опор и жесткие отношения в группе несложно было принять за норму жизни и человеческих отношений, вполне посильную для деятельного мужчины, а тоску по ощущению безопасности и поддержки в дружеском кругу определить как проявление слабости; значит, — наплевать и забыть…

…Хоть бы один зашел, позвонил!

* * *

Яков Фомич стал рассказывать Старику о своих тетрадях, о том, что начал писать…

— Ага! — воскликнул Старик. — Душа, значит, у вас болит? Оч-чень хорошо! Потому, значит, вы и решили особенно не ввязываться? Это вот сделаете, от сих до сих, и хватит, довольно будет с вас в этом мире? Прекрасно. Мужчина! Интеллигент! Еще и действовать — зачем? Тратить себя на то, чтобы убеждать, настаивать, принимать решения? Склочничать, внушать, наконец, просто служить? Пишите себе в одиночестве! О, милый образ интеллектуальной работы, — прогулки по тенистым аллеям, рукопись разложена на столе под яблоней… А до чего сладко лелеять в тишине душеньку, прислушиваться к тому, как она там у вас побаливает и ноет… Еще рекомендую смелые разговоры в кругу близких знакомых, особенно — единомышленников… И ничего, ничего больше не надо, достаточно!.. Вы хоть понимаете, что вы делаете? Вы задумали поручить Вдовину и Свирскому свою судьбу! Все им отдать, все доверить! И свою судьбу, и судьбы других людей. Судьбу тематики, И неизвестно чего еще. Мало ли какие еще решения вы им доверяете, на которые могли бы оказывать влияние! Ну что с вами делать, а, что с вами делать?..

* * *

Кажется, сегодня стало лучше.

Да, лучше. Кажется… Лучше, в самом деле лучше.

Элэл нащупал левой рукой провод, обхватил его пальцами, провел вдоль него; нашел кнопку. Случалось уже ею воспользоваться… Но сегодня он может отодвинуть кнопку. Вот так. На целую ладонь.

Если что-то вдруг, все равно легко достать.

А все-таки отодвинул.

Устал… Разжал пальцы, раскрыл ладонь, уложил, прижал ее к простыне. Вздохнул; успокоил дыхание. Чуть повел по простыне ладонью, стирая пот.

Ничего… Ничего, он еще поднимется!

Так просто он не дастся. Надо только подождать какое-то время. Все будет хорошо. Он встанет на ноги. Он так решил, значит, так и будет.

Ничего, ничего…

Он не один.

Вон их сколько, все они с ним… предшественники на его пути… корни… в нем их кровь, их гены.

Равняйся только… выстраивайся по ним… Их нет, но след, след как врезан… на мосту, на обелиске, на карте…

За ними, за их поступками, биографиями, ведь за ними стояли… какие силы двигали… что за ними только ни стояло… история, войны, интересы коммерц-коллегии или чего там еще, верования, идеи Петра, философские поиски, поиски купцов, экономика…

А все же они смогли прожить свои жизни так, что не были… слепыми исполнителями… хотя бы и воли истории… не были слепыми исполнителями воли истории. Работники были… не исполнители воли истории, а ее работники. Они же сами ее делали…

Какая самоотдача… в их труде… и самопроявление! Всего, что было в них. Крови, генов.

Не были независимы от внешнего мира, как и он, да и ни от чего во внутреннем — тоже… Но сильны были достаточно для того, чтоб не оказаться как муравьи в муравейнике…

Пальцы сжались. Элэл волновался.

Он будто снова готовился к жизни. Новой жизни, так непросто и не случайно ему достающейся.

Он должен идти путь свой, начатый неизвестно когда, миллионы лет назад, неизвестно как и кем, продолженный многими его предшественниками, руководимыми каким-то высшим смыслом, который заставлял их преодолевать тяготы эволюции, меряться силами с другими не менее, чем они, естественными проявлениями природы, бороться и примиряться с историей — и утверждать свое, чтобы затем передать свои надежды и путь свой следующему поколению… Над выкладками антропологических теорий, вероятностной генетики, биохимии, структурной рентгенографии и прочим точным, но частным знанием о живом — существовал, парил в вершинах сознания этот высший смысл, философия духа, понимание целей жизни, объясняющих и оправдывающих собственно ее существование.

Ничего… Он поднимется.

Элэл захватил пальцами простыню, смял ее.

Еще — об ответственности… Он часто думал об ответственности.

Так много в его родословной значил Яконур. Еще, видно, от первой сторожевой башни на Стрелине… И в отцовской ветви, и в маминой… Мама говорила: здесь мы с отцом нашли любовь к Яконуру и друг к другу, и ты здесь родился; не забывай же, что такое Яконур для всех нас, для нашей семьи, для нашего рода. Она повторяла это не раз… Но, может быть, он неправильно ее понял? Он привык к тому, что его судьба изначально связана с Яконуром. И все ждал чего-то от Яконура; ждал, когда же Яконур сыграет в его жизни ту роль, которую предназначила, предрекла мама; ждал, когда Яконур за него возьмется. Ждал и в эти месяцы, — когда Яконур вспомнит о нем; обращался к Яконуру и упрекал его… А ведь Яконур сам в беде.

И все чаще Элэл думал о Герасиме.

Да, это Яконуру, Яконуру нужно помочь…

Что там у Герасима с комбинатом?

В самом деле. Там есть, есть… Только взяться… Но не в очистке, а в самой модели, вот где… Надо сказать об этом Герасиму…

И потом, ведь так он отблагодарил бы Яконур за отца и за маму.

А еще… И тут Элэл понимал: Яконур вспомнил о нем и взялся за него, чтобы помочь ему и сыграть в его жизни роль, которую предназначила, предрекла мама. Яконур давал новый смысл его работе и, значит, его жизни. Яконур давал ему и ученика, наследника, сына…

Элэл не мог бы сказать, насколько его отношение к Герасиму основано только на логике, на аргументах и насколько — на личном.

Надо поговорить о нем с Машей… Где она, почему ее так долго нет сегодня… Маша, Маша, Машенька, жизнь моя, вот и все слова…

Я вижу его. Он лежит на спине под белой простыней, среди проводов и трубок. Ступни приподнимают простыню, торчат в разные стороны. Одна рука безжизненно вытянута вдоль тела. Другую он, невесомую, с видимым усилием приподнимает, осторожно несет над собой, останавливает перед глазами и долго, внимательно рассматривает.

Я неслышно встаю и выхожу, у двери оборачиваюсь; он смотрит на свою руку, смотрит, смотрит…

* * *

Яков Фомич колебался… Но ведь Старик!.. Яков Фомич обещал.

— Нет, вы мне дайте честное слово!

Яков Фомич дал честное слово.

— Не вижу уверенности… Да ладно! Черт с вами. Вот бросаешь все, летишь за тридевять земель, а вы мне тут… И не думайте, что Старик примчался из-за вас! Я хочу посмотреть, что происходит на этом самом Яконуре. Прочел материалы комиссии да наслушался… А сейчас поедем к Элэл. Везите нас, пожалуйста, в больницу, больше я не буду давать вам руководящих указаний… Э, нет! Якова Фомича высадим у института. Еще раздумает…

* * *

Возвращаясь к себе, Герасим увидел, что дверь приоткрыта.

Прибавил шагу. Кто? (Хоть бы один зашел, позвонил!) Еще шаг и еще…

Распахнул дверь.

Показалось?.. Кто-то был и ушел?..

Стоп!

Едва справился с надеждой, с ожиданием, сразу потом — с предвидением огорчения и растерянности, как вдруг — неожиданность, он был захвачен врасплох, и радость — попытался совладать и с ними; не сразу удалось…

— Ладно, ладно, — сказал Яков Фомич. — Ну вот, будем мы с вами разводить… Не говорите красиво… Показывайте давайте, я уж тут малость полистал…

* * *

Галина пробежала по деревянному настилу, доски упруго подавались под ее ногами, каблуки ее стучали быстро и уверенно; спрыгнула со ступеньки — вот он, любимый ее мостик; прошла по нему неспешно, с удовольствием, на середине остановилась, — руки на дощатые перила, лицо подняла к яконурскому солнцу… зажмурилась… хорошо! Стояла, как совсем еще недавно — в Ленинграде у дома своего, между грифонами, будто внизу — канал… Уперлась начальник цеха очистных сооружений локтями в перила, положила голову на ладони.

Вот оно, инженерское счастье… — видеть, как пошло все, двинулось, начало наконец налаживаться; что ты вкладывала, казалось, в прорву ненасытную и было совершенно бесполезным — внезапно решило материализоваться; бетон, сталь, трубы, фильтры, да и мало ли что еще, так долго отказывались играть с тобой по правилам, — и в один прекрасный день сдались и стали тебе послушны… и все идет как надо… ну как часы… даже удивительно, честное слово… из-за чего замучила себя, извела, — а теперь только удовлетворение… и солнышко вот… и ты можешь, не нервничая в эту минуту, не ожидая каких-то совершенно необъяснимых сюрпризов, постоять себе на солнышке, уверенная в себе и всем своем хозяйстве… на мостике, на любимом своем мостике… мешалки перед тобой старательно трудятся на понтонах, электромоторы вовсю гудят, работают на Яконур… движение, жизнь… гул в воздухе живой, мощный, веселый, безостановочный… вращаются турбины, приводят в движение воду и пену… заставляют дышать, дают стокам воздух, следовательно, жизнь… вот пена уже дышит помаленьку, это видно, пена оживает, она живая, вот уже вдыхает глубоко и часто… вот уже сила в ней какая-то есть… давайте, родимые, не подведите… давайте, давайте, дружочки… не зря же мы для вас тут столько всего понагородили… сколько было экспериментов, споров, проектов… да пока построили… пока наладили… все сделано, что только возможно… а сколько людей себя в это вложили… одна эта должность чего стоила — самый первый спился, Борис здесь здоровье оставил…

Есть к чему приложить себя. Еще, конечно, и везенье, — трех лет не прошло от окончания института, а уже получить в свои руки такое хозяйство! Настоящее дело, единственная в мире установка, колоссальное инженерное сооружение…

Ну что им еще надо?

Написать такое! Написать про Бориса в газете, что хотя он парень хороший и на Яконуре ему нравится, но все равно он гость и уедет, рано или поздно, как все гости… что работает он хотя с душой, но Яконур многого от него не получит, гость не может по-хозяйски быть настроен… написать, что теперь, когда Яконур в опасности, его нельзя доверять гостям!

Человек только опять из больницы.

А название: «Пятно против долины»…

Ну что им еще надо, что?

Не инженеры…

И как раз в то время, когда вся эта история, аварийный сброс! С ума все посходили… Главный на планерке уколол ее за хорошие отношения с Борисом! Думает, Борис ему сделал этот штраф. Сложно теперь Главному и Борису друг с другом…

А вот что на самом-то деле: не может человек Яконур оставить; запретили врачи работать на комбинате — Борис перешел в водную инспекцию и опять здесь каждый день.

Теперь уж вроде всем все ясно с очисткой, да проку-то, для технолога в цехе по-прежнему важен только план, и уж сколько без ведома Главного сбрасывали что попало; да прямо в Яконур… Так оно в этот раз и получилось, да еще в стоках был мазут, а он, конечно, весь сразу у берега. Борис говорил Главному день, другой, говорил, что берег — лицо комбината, по берегу судят, загрязняет комбинат озеро или нет, Главный отмахивался только; а на третий день уже и рыбоохрана подключилась. А у Чалпанова разговор короткий, Карп Егорыч деликатный человек, но дискуссий не разводит… В общем, результат — акт, штраф Шатохину, Главному и кому же еще, конечно, ей… Прежний-то начальник бассейновой инспекции не трогал Главного; если инспектор и делал акт — штрафовать не разрешал. А Борис его быстро допек, Главный уж запретил всем комбинатовским ставить подписи, так Борис просто впечатывает: «подписать отказались»… Главный решил, будто это Борис шепнул Чалпанову подключиться, чтоб штраф был побольше. Борис-то, наоборот, ходил к Чалпанову договариваться, чтобы штрафы сняли! С нее сняли, а с Главного и с Шатохина — Карп Егорыч согласился, а остальная уперлась рыбоохрана вся как один, да и только… Горячий мужик Главный. Поможет и на этот раз главк, компенсируют премией или путевкой, там же понимают! Больше — обиделся…

Галина подняла голову. Посмотрела кругом. Вот оно, инженерское-то счастье… Как вот так, враз, портится настроение!

Выпрямилась. Прошла мост до конца, потом снова — по деревянному настилу. Прибавила шагу.

Возле сварщиков остановилась:

— Все привезли? Когда закончите? Да иди ты со своей лапой, дома бабу поглаживай! Давайте, парни, пошибче, вторую неделю тут кантуетесь…

В машине врезала шоферу:

— Что же это ты, братец, газик у тебя гляди как войлоком обили, висит все! Некрасиво, а зимой ты сам замерзнешь и меня заморозишь. Это твоя вина, ты не уследил! Посмотри вот, как Борису в инспекции сделали, видал?..

У себя в кабинете быстро всех мужиков разогнала:

— Предупреждаю — уволим, держать таких не будем…

— Тот был — огрызался, но работал, а этот — всегда смена на него жалуется, просит убрать, так что и его тоже предупреди…

— Ладно, я буду готова, действовать буду по обстоятельствам, не мямли и не извиняйся, ты бы только предупреждал пораньше, чтоб я могла рассчитать, когда твои стоки попадут ко мне…

Уф! Наконец-то можно в душевую.

Чулки, конечно, опять вдрызг, за один день их окислы азота съедают, лисьи хвосты из этой любимой трубы Главного…

Полоснула по себе из душа. Еще. Вот вроде и полегчало. Встала под душем вольно, расслабилась.

Хороша яконурская водичка… Голову только не задеть.

Развела руки, встряхнула, капли полетели по кабинке; подняла руки и собрала волосы узлом.

Я ви… Нет, я не вижу ее.

Слышу только, как шумит душ там, да еще… вот… вот — слышу — Галина запела, она поет там, за белой дверью с матовым стеклом.

Ее руки… Нет, нет, не вижу.

* * *

— …Линейная зависимость, — приговаривал Яков Фомич, продолжая листать, — отлично. Дайте-ка мне, Герасим, что-нибудь пишущее… Предельное расстояние, тэта-функция… Тут у вас Жакмен, конечно… Это что? А, в знаменателе интенсивность разрешенного перехода… Известное дело, у Старика… Где расчет альфа? Ладно. Надин, что ли? Теперь посмотрим коэффициент наклона… Это вы, Герасим, здорово! Экспериментально задавали? Тем не менее. Да, тут Захар мастерски… Однако, в самом деле, разве только по дублетному расщеплению, — но так вы мало что возьмете. К чертям собачьим… А, кривые насыщения! Блеск. Михалыч?.. По относительному сдвигу. Ну, еще бы, — Валера… Послушайте, дайте мне другую ручку, эту следует использовать для чего-нибудь иного… Так, так. Пойдем вашим путем… Смотрите, все выстроилось… А пытался кто-нибудь? Снегирев? А есть у вас? Давайте-ка. И миллиметровку… Дипольный механизм? С чего бы? Нет, так дело не пойдет. Как бы нам поаккуратнее их… Тут будет подчиняться уравнению… Получили? Для какого типа?.. Роскошно, давайте сюда. Ах, как хорошо… Тут по энергиям активации… Послушайте, да ведь у вас почти все есть!.. Только, пожалуйста, не спешите. Здесь надо какое-то простое решение. Дайте-ка я поимпровизирую, это мой жанр… Зависимость? Пожалуй. Замещение альфа-протонов тут у нас дейтонами в две стадии… Подойдет? А?..

Яков Фомич отодвинул от себя бумаги.

— Одним словом, ясно, чего вам не хватает для модели!

Бросил на стол ручку, она покатилась к Герасиму.

— Надо посмотреть такой дейтерообмен. И получить для этого случая зависимость ваших констант…

Встал.

— Посветить, замерить, посчитать!

Пошел от стола к окну, потом обратно; остановился перед Герасимом, заложил руки за спину.

— В каком состоянии у вас установка? Ну-ка, покажите!..

Свирский кивнул. Человек с длинными, совершенно седыми волосами положил бумаги на столик. Свирский потянулся к внутреннему карману пиджака, нащупал привычную обтекаемую поверхность своего «Паркера». Человек с длинными, совершенно седыми волосами отодвинул от себя бумаги и стал размешивать ксилит. Чаинки взметнулись, поднялись беспокойным облаком; затем вошли в поток, выстроились по окружности; собрались над центром донышка, осели. Свирский занес перо.

Еще одна его подпись… Одна уже стояла, среди других, под решением судьбы Яконура; и вот уже сколько месяцев Свирский пытался уйти от этой истории, от этого шума, этого скандала; отмежеваться; выскочить благополучно и не иметь больше со всем этим ничего общего! Он обращался к схеме, которой привык доверяться; и она помогала ему выстраивать нужную линию поведения… Он поручал себя надежному, испытанному, им созданному и давно охранявшему его стереотипу Свирского; и этот поселившийся в нем дух брал все на себя, освобождал его от сомнений и колебаний, самостоятельно функционировал в комиссии… Однако уйти, отмежеваться, не иметь ничего общего оказалось невозможным. Этому суждено теперь тяготеть над ним всегда. Требовалось быть наготове, постоянно держать все под своим наблюдением, чтобы вдруг события не вышли из-под его контроля, не проскочило что-то где-то помимо него.

Савчук, правда, стал не опасен.

Но Старик! — поскакал на Яконур… Угадай теперь, чего от него ждать!

Все же счастье — это возможность сохранять стабильное состояние… Свирский устал, временами на него находило отчаяние… Вот снова выступать ему в привычной, но нелюбимой роли. Привычно нелюбимой. Но выбора у него не было. Он понимал, что это единственно возможная, единственная еще уцелевшая у него роль из всех, какие он мог считать приемлемыми для себя, ему оставалось дорожить ею и держаться за нее.

Что ж, сейчас и эта подпись начнет независимое от него существование, станет жить самостоятельной жизнью, он не властен будет над нею, собственным росчерком! И ей, значит, суждено тяготеть над ним, и о ней, надо полагать, тоже не позабудешь, не перестанешь думать!

А пути назад — нет… Какая-то злая магия. Не принадлежит тебе не только твоя подпись, но и твоя собственная рука. Заколдованное королевство, где все наоборот! Чтобы уцелеть под тяжестью, взваливаешь на себя все больший груз!

Стоит подписать только раз, а дальше уж…

Еще одна. Что потом?

Вновь отчетливо возникло перед ним видение, от которого ему становилось не по себе: толстый том документов по проблеме Яконура… все подписи на этих документах, а следовательно, все люди, решившие судьбу озера, тесно собраны вместе под плотными обложками…

Итак: доказано, что сточные воды не принесут вреда озеру, и есть данные, что в определенном отношении они будут полезны; некоторые изменения в конструкциях фильтров и аэротенков все же целесообразно со временем сделать; противники комбината не представили каких-либо обоснований, подтверждаемых научными материалами или инженерными расчетами; вывод — при соблюдении установленных правил пуска и режимов очистки стоков Усть-Караканский комбинат не угрожает Яконуру.

Свирский опустил перо к бумаге, осторожно коснулся ее и затем быстро, решительно расписался.

Еще можно было передумать, поступить иначе, вдруг взять да и сказать что-то…

Дух, живший в Свирском, не считал его способным противиться искушениям; он поднял тело Свирского с кресла, заставил его отказаться от чаю и спешно повел его к двери.

Все же едва не случилась заминка.

— Как прошло совещание? — спросил человек с длинными, совершенно седыми волосами.

Но все закончилось благополучно.

— Ничего особенного, — ответил Свирский. — Без драм.

* * *

— Скоро уж закончим, — ответил бригадир монтажников. — Не терпится?

Повел Герасима и Якова Фомича через пультовую.

— Осталось задействовать стальные двери, подключить автоматику и контроль. Вот здесь будет блокировка, чтобы никто не мог войти, когда стержни подняты… Здесь лампочки сигнализации, — где они находятся… Тут вот датчик положения стержней… Еще дозиметрический контроль — уровень радиации внутри камеры… Ну и сюда вмонтируем плюс ко всему телевизор, пожалуйста, глазами смотрите, где стержни. Облучиться, в общем, даже при горячем желании будет невозможно!

У входа остановились.

— Ну, а пока вот деревянная дверь! Если ждать не можете… Поаккуратней только. Да лишь бы в камеру никто не заскочил, пока там идет облучение.

Бригадир провел рукой по двери, по толстым доскам; поправил висевший на них бумажный знак, оранжевый с красным.

— Рассохлась, правда, маленько. Но ничего, держит.

Понизил голос:

— И главное, тихо… Чтоб эти, «Будь здоров», не зацапали. Ну, служба здоровья! То есть техника безопасности… А откуда у вас ключ — ваше личное дело, никто вам его не давал.

Порылся в карманах спецовки.

— Я вас пустил только посмотреть, ясно?

Пощелкивание плавно вставляемого латунного ключа о ладные внутренние детали хорошего замка; поворот, щелчок, упор; бесшумное вращение двери.

Герасим и Яков Фомич пошли дальше — узким коридором влево, потом вправо, опять влево между бетонными выступами.

Вот и камера. Желтый свет ламп с потолка.

Герасим шагнул к колодцу, сдвинул стальной лист.

Он смотрел в воду, когда Яков Фомич сказал:

— Ну, что! Работать можно… Давайте-ка я возьму это дело на себя. Подготовлю образцы, поставлю их сюда, пускай на них посветит. А?..

Герасим, не поднимая головы, смотрел в колодец.

Ну вот, вот… пришло.

— А вы пока займитесь тем уравнением, доведите его. Параллельно пойдем. Сделаем…

Словами сказал.

Это все оно… То, что услышал он сейчас, и то, что сейчас видел… Боясь оторваться, Герасим смотрел в воду.

Голубое сияние в черной глубине. Ровно светящееся собственным светом кольцо и сверкающие пылинки, как звезды… Кобальт-шестьдесят. Святой колодец.

Этот свет и эти слова… Голубое сияние! Снова оно светило ему. Горело приветно, обнадеживающе; его заветное сияние, благодатное в его жизни, знак добра, любви, планов и перемен; оно продолжало его сопровождать, не оставляло его своим светом и своей силой…

Еще один толчок, импульс! — от человека, обладающего потенциалом соответствующего вида энергии и способного отдать свой потенциал другому… Словно от своего благодатного источника Герасим, как от Солнца, получал энергию не прямо, а принимал из рук, что способны, одарены, — может, и предназначены, — это сделать…

— Герасим!

Это уже откуда-то из коридора.

— Герасим, вы что, присохли?

И голос-то его приятно слушать…

— Герасим, хватит вам, пошли перекусим и обговорим детали!

* * *

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами обернулся с переднего сиденья к человеку с длинными, совершенно седыми волосами и взял у него бумаги.

Перелистав, обернулся снова и отдал бумаги человеку с крупной, наголо выбритой головой.

Человек с крупной, наголо выбритой головой просмотрел бумаги, задержался на двух последних абзацах перед росчерком Свирского и сказал:

— Никаких сомнений, что это определит решение комиссии.

Очень пожилой человек сказал:

— Что ж, вопрос ясен. Споры нужно прекратить, а мощности комбината наращивать.

Выехали на мост.

Все так же глядя прямо перед собой, очень пожилой человек сказал:

— Задачи очистки и контроля надо в нашем проекте постановления дать специальным разделом. Готовность очистных сооружений как условие пуска любого предприятия. Пора привыкнуть к этому, как правилу повсеместному…

Ехали набережной.

Потянуло свежестью, какие-то знакомые запахи реки, лета пробились над разогретым асфальтом через поток машин; и несколько минут мужчины молчали.

Затем перешли к другим делам.

* * *

Герасим вынул руку из перевязи, опустил на рычаг переключения передач. Сняв ногу с педали сцепления, сел поудобнее, как привык.

Медленно выехал.

Все так же, не прибавляя скорости, двинулся в сторону шоссе.

…Да, все это время он видел перед собой только поставленные им самим цели; не оборачивался, не вспоминал ни о чем дальше пограничного дня; об Ольге старался не думать, любовь и счастье со своей жизнью не соотносить — объяснил себе, что это не для него… Заполнил себя только работой, чтобы ни для чего другого в нем не осталось никакого, даже ничтожного объема, ни малейшей возможности…

Удалось.

С собой справился.

Но кругом все продолжало жить само по себе…

Включал в машине радио — слышал позывные «Маяка», делившие на получасья их с Ольгой время в яконурской квартире… Выключал — дорогу переходила женщина с ее волосами… Это было еще все-таки вполне конкретно, однако тем не ограничивалось. Дождь пошел — и сразу воспоминание об Ольге… Дождь кончился — напоминание о ней… И так — все. Вот солнце опускается за деревья… Вот дверь хлопнула… Она была повсюду, во всем, что окружало Герасима, во всем, что происходило, во всем, что можно увидеть, услышать, осязать. Вот вода из крана… Вот дерево посреди поляны… Линейка упала… Голоса в коридоре… Ольга, Ольга, Ольга, Ольга… Ольга населяла леса и реки, возникала в явлениях природы, присутствовала в свете и огне, растворена была в воздухе, составляла материю этого мира, она была тем самым эфиром, который пронизывал все сущее во Вселенной.

То, что происходило в его жизни раньше, ему всегда удавалось понять, — даже говоря себе, что с ним происходит недоступное пониманию, он, в сущности, давал объяснение или, по крайней мере, классифицировал; многое и выстраивалось весьма четко и логично. Теперь же, когда он пытался это исследовать, выстроить во времени, найти логику, — ничего не получалось. Вот что было сначала… вот что потом… Нет, никакого понимания ему не удавалось достичь. Максимум — нечто поверхностное, неубедительное.

Он мог только вспоминать…

У поворота на шоссе остановился.

Вот она говорила ему о счастье… Вот они снимали снег друг у друга с лица…

Располагал одно за другим: это… потом это…

Вспоминал дальше.

Вот она говорила: «Ты мужчина, я верю в тебя…» Вот сказку по телефону рассказывала про Иванушку с Василисой…

Но из этого, из такого нельзя было сложить никаких рациональных построений!

Сначала необходим анализ.

Однако — дальше не разлагалось. Нельзя было разделить на элементы, исследовать по частям… Все существовало только целиком — слова, интонации, жесты, выражение глаз, цвет неба… влажность воздуха… Все вместе. И все имело значение, каждый звук в односложном восклицании, и то, как раскрылась при этом рука, и то, как медленно она двигалась в пространстве…

Что случилось? Произошло ли в нем сейчас что-то или он лишь осознал то, что в нем всегда было? Почему он оказался у Яконурского шоссе?

Ничего рационального.

Просто не мог он забыть о ней, просто — не мог без нее!

Сколько закатов потеряно и сколько найдено разочарований… Как могли его мысли пойти колеями такими простыми, такими банальными? Необъяснимо; и это — необъяснимо… А вести, как и все кругом, продолжали идти сами собою. Так Герасим узнал, что у Ольги стало болеть сердце…

Ехал все медленнее, медленнее.

Как он с ней встретится? Что скажет?..

Снял ногу с педали акселератора, переставил на тормоз.

Остановил машину.

Можно ли начать новый счет времени, жизни, всего — назвать срок и с него начать, бросив худое в прошлом?

Резко развернулся и, дав полный газ, погнал машину обратно.

* * *

Придержал воротца; дождавшись, когда встали они совсем на свое место, — Кузьма Егорыч пошел дальше. Неспешно шагал через двор. На крыльце еще помедлил; оборотился привычно к Яконуру.

Тихо все…

По тому, как потянуло теплом, понял, что дверь открылась; знал: там стоит Варя; оглядел еще раз Яконур, послушал тишину, затем повернулся к Варе и вошел с ней в избу.

Фомича сегодня уж, видно, не ждать…

Пошел в горницу. Варе сказал, что чаю только попьет, и сел на табурет у окна.

От стариков разве отобьешься? По себе знаешь…

Сдвинул Кузьма Егорыч занавеску, стал смотреть на Яконур.

Борис-то хорошо, ясное дело, подготовился, и к вопросам, конечно, тоже, да разве ж ведал он, какой будет первый вопрос. А тут сразу: а сам ты откуда?..

Положил локти на подоконник.

Директор-то клуба что сказал — вопрос не по теме. Ну, народ не переспоришь, заладили: других вопросов нет, так что отвечай. И началось…

И вправду, тихо как нынче.

Напали, налетели: наплевать тебе на Яконур, вы там у себя все запакостили и к нам приехали тоже отравлять…

Кепку-то снять забыл! И Варя не сказала.

Лекция кончилась — дожидался Бориса у выхода, а тут — «скорая». Деды-то побушевали да по домам пошли, а молодого увезли. Успел все ж сказать ему, чтоб не горевал да не сердился на яконурских стариков…

Не ладится, что ли, у Вари? Так ему бы покричала.

Видать, не может человек отойти от Яконура, коли не уезжает…

Кузьма Егорыч выпрямился, положил руки на колени.

Несправедлив, значит, был к Борису. Не так судил…

Закрыл занавеску.

У Ольги-то что же там такое… Варю расспросить? Разное говорят… Нет, не может быть этого. Ольга знает… Да ничего нету такого, чтобы без любви допускало быть что к Яконуру, что к людям. И служба ведь от своей-то вины не избавляет…

Кепку-то, вправду!

А с Герасимом что? Надо будет Варю все же расспросить…

Ну что она там?

Молодые, говорят, молодые. А все на кого — на них складываем…

Поднял руку, дотянулся до кепки, сдвинул ее на затылок.

Не болели бы. Уж у Ольги хорошее было здоровье…

Зашумел вроде чайник.

Институту Чалпановы не чужие. Науке-то… Путинцев с кем ходил? С кем другим — не хотел…

Надвинул кепку на лоб.

Путинцев… Человек был, каких нет. Добрый, ко всем относился ровно… В город едет — давайте, говорит, заказы, кому что привезти надо. Запишет на листочке, кому мыло, кому что. И вот дела в городе сделает — и на базар, по магазинам. Все по тому списку привезет…

Кузьма Егорыч взялся за козырек, повел его влево-вправо.

На судне в экспедиции — общий стол. Путинцев за этим следил. Подходит: что это вы тут в одиночестве делаете? разложили тут что-то? ах, это вы едите? а что же не со всеми? а где взяли, купили? сколько заплатили? — и деньги из кармана вынимает, протягивает: возьмите, пожалуйста, а это я несу в общий котел, и вы ступайте обедайте со всеми…

Отпустил козырек.

А судно какое было — маленькое, не как теперь. Мотор, правда, шведский стоял, хороший. Туалета не было, и ведь научные работницы тоже плавали: как что — им: девочки, в каюту! — и на борт, и они тоже как что: мальчики, в каюту! — ну и самим в каюте тогда запираться… Сколько раз все вместе Яконур исходили…

Собрал кепку в ладонь.

О Яконуре Путинцев как заботился. В один сор зашли, а там ни рыбы, ничего нет. Путинцев сразу в лодку и к берегу, спрашивает — в чем дело. Дознался, что сига консервировали и отходы выбросили, рассердился, пошел к кому надо и добился, чтоб вычистили. Потом в этот сор заходили — опять там рыба водится…

Понес кепку книзу.

До последнего часа почти с ним работал… Жена и сын у него в блокаде остались, ни он к ним, ни они к нему, мать его померла… Задание у него было — определить прочность льда. Чтоб, если надо, напрямик через Яконур по льду рельсы проложить. Часа три Путинцев в сутки спал… Делали вместе приборами измерения. В тот раз долго на льду работали, чуть не до полуночи. Потом пошли, и он говорит: сегодня мы припозднились, завтра ты рано не приходи, приди, когда светло уже будет, — мы с тобой последние измерения быстро закончим, и все, отчет писать начнем. Назавтра и встал попозже, зимой что затемно сделаешь. Пришел, громко: здравствуйте! — а все: тихо, тихо… Не понял сперва… А он лежит…

Остановил руку у груди.

Затем понес ее дальше.

Вот он сидит у окна на Яконур, дед Чалпанов, Кузьма Егорыч, глава рода. Сидит прямо; нога заложена на ногу. Кирзовые сапоги; черные суконные брюки; серая рубаха, много раз стиранная. Ворот расстегнут, и видна тельняшка; голубые полосы уже едва стали различимы, а там, где она касается шеи, ткань ее вытерта в нитки.

В руке у Кузьмы Егорыча кепка, он несет ее вниз, к подоконнику.

Он пришел на Яконур первым из братьев. Мальчишкой все бегал из дому к Амурским воротам, к началу тракта на восток; там, возле ворот, жили солдаты, слева казармы, справа кухня; и был у солдат медведь. Он охапкой носил дрова для кухни: принесет, свалит и лапу в дверь протягивает, оттуда ему сахар дают. И еще все любили с ним бороться; медведь солдата повалит, встанет и стоит над ним, кряхтит. Так и началась для Кузьмы Егорыча тайга… Убежал из дому совсем, на Кедровом мысу себе зимовьюшку сделал; белку промышлял. Один, без собаки. Знал, как она идет. Рассказывал мне: все низом, низом, и тут след есть, а станет близко уже до гайна, где живет, — там поверху; а если место не очень густое и она с дерева на дерево перескочить не может, то по кустам пойдет — вроде пропал след, а проверишь — точно, тут вот листик упал, тут снег осыпался, а вот на ветке след, от когтей… Изредка наведывался в поселок. Когда начали там проводить электричество — смотрел и удивлялся: что это за веревки на столбах понавязали, вот ведь чудеса-то какие…

Все ниже опускается рука его с кепкой. Вот уж у самого подоконника.

За спиной Кузьмы Егорыча на шкафу — баян. Кузьма Егорыч привез его с первой мировой, в плену там научился, потом зарабатывал, табаком его снабжали; со второй привез осколок в колене. В шкафу, за стеклянными дверцами, — ноты для баяна и книги, подаренные Путинцевым: о земле и о воде, о человеке, о мироздании и месте человека в нем…

Рука с кепкой останавливается. Кузьма Егорыч раздумывает секунду; затем нахлобучивает кепку на темя белого медвежьего черепа, что лежит на подоконнике.

Медведь этот голов полста в округе скота задрал… На лбу, возле глазной впадины, — отверстие от чалпановской пули; надо было человеку за себя постоять. Клыки в клыки, верхние в нижние, вложены как пальцы в пальцы…

Входит баба Варя с чаем.

* * *

Как же теперь?..

Держала Ольга в вытянутой руке фотографию Путинцева. Смотрела.

Как же теперь, как?..

Человек этот, никогда не виденный Ольгой, был для нее большей реальностью, чем многие из Ольгиного ближайшего окружения. Вот уже столько лет он играл в ее жизни роль абсолютно исключительную; давно не существующий среди живых, он был ее постоянным спутником, собеседником и судьей.

Человека этого беспокоило, чтобы Яконур не оказался забыт; не стал опять никому почти не известным. Писал матери: «Хочу, чтобы люди узнали, какие у них есть красота и богатство…»

Вот и все.

Он добился своего, этот человек…

Возможно ли отказаться от него? В состоянии ли она без него обойтись?

Совсем будешь одна… А он? Покинешь его… обязана ему…

Да есть ли на нем вина? Он хотел добра, как и ты… Коллеги вы с ним — и родня по несчастью; родня, хоть ты родилась здесь, а он пришел сюда; общий предмет исследований и одни беды; наследовала профессию, тематику, принципы — и риск…

Вгляделась.

Ну что все-таки за безмятежность в его глазах?

Поневоле начнешь говорить себе банальности!

Все, все было, все уже было, много раз было! И так уж оно было и есть, что полученные тобой результаты начинают существовать отдельно от тебя, независимо, сами по себе, а тебе взамен не дано уверенности ни в том, что все их верно поймут, ни в том, что, их станут толковать, как ты считаешь нужным, ни в том, что используют их для того блага, которое ты, кроме собственного профессионального интереса, имела в виду, когда работала… А что, если б ее статистика говорила только в пользу комбината, что б тогда она могла поделать? Впрочем, и так — что может она сделать… Что же это за совпадение, сочетание, соединение такое: очень многое зависит от тебя, твоей работы, и будущее красот и богатств, и судьбы людей, ты не любопытная кошка, а реальная сила в обществе, — и в то же время ничто не зависит от тебя, от твоих мнений, замыслов, поступков, ни над чем ты не властна, самое твое собственное, личное тотчас покидает тебя, отходит от тебя и перестает тебе принадлежать… А, как это знакомо все, как банально! Зато вот когда сама… Не она — так другой бы кто-то; она бы — в следующий раз, никуда от этого не денешься; таков процесс? Объективная тенденция? Издержки? Неостановимый ход того-сего? А что же делать, если не можешь уговорить себя, будто ты всего-навсего часть чего-то? Кур надо уйти разводить…

Вгляделась.

Путинцев был захвачен, вместе со всеми тогда, всеобщим преобразованием, в этом была правота этого времени, его правда; наступила долгожданная для каждого интеллигента пора настоящих возможностей для самых безграничных ожиданий; во всеобщем подъеме, размахе, перед зачаровывающими картинами будущего, — Путинцев хотел внести свой вклад и хотел, чтобы его Яконур занял в картинах будущего достойное место… Ну как, ну как же могло это перейти потом в забвение простых истин… простых истин, что жизнь на Земле — случайное чудо, что человек — не властелин природы… Опять — до чего знакомо все, до чего банально! А вот когда сама…

Ладно. Хватит…

Вгляделась еще.

На экспедиционном судне Такой же точно портрет…

Какие были золотые дни! — тогда, вечером, стояла она в кубрике… протерла стекло краем шали… думала ночью о Герасиме… мечтала… мечтала!.. Как давно это было.

Дело и Счастье, Счастье и Дело…

Савчук предупреждал.

У Бориса, значит, позиция оказалась благороднее, чем у нее!

Хватит, хватит…

Рука онемела.

Положила фотографию на стол.

Убрать или оставить? И — как же теперь ей, как?..

Не проходит рука… Уж эта мне левая, беда с ней… Растирала, мяла плечо. Нет, никак… Вот и бок уже занемел… Опять!..

Потянулась к портфелю. Таблетки, таблеточки вы мои…

* * *

Герасим притормозил и свернул на узкую бетонную дорогу. Не прибавляя скорости, двинулся через лес к больнице.

Медленно въехал на стоянку.

Так долго не решался зайти… Всегда помнил, всегда думал; всегда был в курсе — целую систему связи наладил, через врачей, санитарок, нянечек: состав крови, кардиограмма, что говорит, как выглядит… Заходить не решался. Может, знает все или что-то; а если и не знает?..

«Вам нужно побывать у него», — сказал Яков Фомич. Как разрешение Герасим получил… «Модель не забудьте», — добавил Яков Фомич, как подсказал.

В первый раз, в первый день встретился Герасим с Элэл при обстоятельствах непростых…

Первый день! Герасиму хватило недели — после того, как он заслужил наименование пустого кувшина, провалившись при собеседовании, — на учебник, который Валера ему вручил, и потом еще на две-три книги; но справиться с собой, чтобы снова приехать в институт, он смог не скоро, месяц, наверное, прошел, когда он появился опять у отдела кадров. Очень в глубине души надеялся, что парень тот в командировке или просто повезет не встретить: воспоминание уязвляло Герасима. Впрочем, — приехал, этим уже все сказано… Вахтер отсутствовал; дверь отдела кадров оказалась запертой; Герасим, в надежде отыскать кого-нибудь, пошел по непривычно безлюдному коридору, миновал заветный барьер и отправился дальше, удивляясь запустению и тишине и — волнуясь. Попал к началу какой-то лестницы; постоял в нерешительности; начал подниматься. Прошел две или три площадки, так и не встретив никого; все та же тишина… Потом — громкие шаги; несколько человек быстро спускались ему навстречу; не глядя на Герасима, пробежали мимо, притиснув его на секунду к стене; он уловил только: белые халаты, запах лекарства, и еще — предвестница недоброго, спутница несчастья, угловатая округлость кислородной подушки. И — ни слова, лишь топот и частое дыхание… Остановился. Начал спускаться им вслед. На площадке открылся коридор; свернул в него… Ни души. И те — исчезли… Миновал несколько дверей. Все были одинаковыми. Раскрыл одну наугад…

В низком кресле у окна покойно сидел человек в ковбойке. Рядом на полу лежала книга. В широкое окно лился ровный голубоватый свет с неба, немного с розовым от облаков. «Входите, входите. Здравствуйте… Не нужно, догадываюсь. Закройте дверь, пожалуйста, чтобы нам не помешали». Ровный голубоватый свет в окно; ровный голос. «Почему вы решили перейти к нам?.. Где вы живете?.. Чем занимаетесь на работе?.. А в свободное время?..» Затем — вопрос из тех, что задавал Валера. «Хорошо, я вижу, мы с вами читаем одни книги…» Еще вопрос; Герасим начал отвечать — и вынужден был остановиться. Растерялся. «Да, противоречие… Здесь обычные методы ничего не дадут. Я подскажу вам… Вот… Нравится? Правда, этот человек должен был стать поэтом?..» Герасим согласился и приготовился уходить. «Не спешите. Нужные знания вы успеете приобрести. Возьмите, пожалуйста, лист бумаги. Попробуйте прикинуть, как могло бы пойти, например…» Следил за тем, что пишет Герасим, — не меняя положения своего в кресле; не поворачивал головы, поглядывал искоса; Герасим принял тогда это за его привычку. «А для чего здесь коэффициент?.. Еще не женаты?.. Характеристика пространственного распределения?..» Герасим отвечал. «Кто ваши родители?..» Этот вопрос Элэл! В первый раз он спросил об этом в первый день; Герасим не успел ответить. В этот момент распахнулась дверь и Герасим не успел ничего ответить; распахнулась дверь, и вошел Вдовин. «Вот ты где!» — воскликнул Вдовин, быстрыми шагами приблизился к креслу, остановился перед Элэл, сказал: «Ты!..» — вернулся к двери, махнул рукой в коридор; сразу начали входить люди; появились те, в белых халатах, — послышался запах лекарств, проплыла подушка, — и стали оттеснять всех; «Ты…» — повторил Вдовин. «А мы тут… Мы тут вдвоем с молодым человеком, он рассказывает интересные вещи, — сказал Элэл. — Так выразился Старик, знаешь, в один прекрасный час моей жизни». Голубоватый свет в окно, немного с розовым… Принесли носилки. «Помогайте», — бросил Вдовин Герасиму. «С началом, — успел еще сказать Герасиму Элэл, — научной деятельности…» — «Молчи, — крикнул Вдовин, — прошу тебя, молчи!»

Так все тогда произошло. Через два месяца Элэл вернулся к работе. Еще через две недели Герасим получил пропуск. «Это звоночек мне» — только и сказал Элэл. А потом стало казаться: раз минуло, то уж и не повторится…

…Герасим замер на пороге, увидев Элэл в трубках, в проводах.

«Входите, входите. Здравствуйте… Не нужно, догадываюсь. Ничего, это временное явление… я в норме…»

Герасим сел.

Од не думал, что это выглядит так… так определенно.

Надо будет недолго… и — не разволновать… осторожно… ни о чем серьезном.

Медленно свыкался.

Неожиданно Элэл заговорил о работах по Яконуру; Герасим отвечал односложно. Элэл вдруг спросил: почему Герасим не обратился к нему, — думал, не найдет поддержки? И когда Герасим начал вежливо уклоняться, — перебил и сказал, что напрасно… У Герасима не хватило духу задавать вопросы.

Элэл заговорил о модели. Герасим коротко изложил разговор с Яковом Фомичом; поколебавшись, достал из портфеля бумаги, показал. Еще боялся смотреть на Элэл… Взглянув невольно — увидел, как зажглись его глаза. Поддавшись радости, принялся, чтобы сделать ему приятное, связывать последние результаты с гипотезой Элэл, на которой была основана модель, — эту гипотезу Жакмен, за ним Старик, а потом Морисон назвали открывающей новый этап… И осекся. Обнаружил, что не для всех случаев гипотеза проходит… Ладони взмокли. Как быть? Испуганно поднял глаза от бумаг… Элэл улыбался. Попросил, чтоб без фокусов… Листы по одному сыпались у Герасима из рук. Элэл констатировал: опять, еще раз что-то боком — из шнапс-идеи! Сказал — модель вытанцовывается… Герасим поспешно наклонялся; собирал бумаги.

Элэл попросил его посидеть спокойно. Сказал — жалеет, что не в состоянии сейчас помочь… Помолчал. И снова: жалеет, что не в состоянии помочь… Герасим видел, как трудно ему говорить. Сколько сил на каждое из слов… Осторожно попробовал прервать. Элэл, будто отвечая, будто настаивая, повторил…

Потом — как между прочим: а все понимают, что одной очисткой проблему не решить? Улыбнулся Герасиму. Кивнул… И затем: а понимает Герасим, что модель — это новый технологический принцип? Подмигнул. Засмеялся беззвучно… Добавил: озадачил я вас, подумайте вечером спокойно; займитесь и тем, и другим, и следствием, и причиной; эффективная технология, которой не нужно так много яконурской воды, плюс добротная очистка; возможности комбината, кстати, новый принцип расширит, пусть делают хоть тыщу новых компонентов…

Герасим молчал. Действительно… Не приходило в голову, не связывалось! Элэл улыбался, глядя на Герасима.

Потом глаза вмиг потухли, веки опустились, мышцы вокруг рта начали медленно расправляться и застыли. Лежал неподвижно, молча. Спокойствие и достоинство на лице, терпеливое ожидание — когда наберутся силы.

Наверное, уйти… И так уж… В его состоянии!

Элэл, не открывая глаз, проговорил:

— Только не вздумайте сбежать…

Герасим сидел, боясь шелохнуться, чтобы не скрипнул под ним стул, не упали опять бумаги… Эта сиюминутная боязнь, враз и целиком захватившая его, была как рябь, единым мигом от порыва ветра покрывающая водную поверхность, — над бездонностью сострадания, просто жалости и глубинного, ледяного страха за Элэл.

Что мог он сделать? Чем помочь? Что в его человеческих силах?

Вот сидит он рядом… Совсем рядом… Протянуть руку — и коснется, плоть к плоти… Какой разной может быть плоть! Как измениться!.. Протянуть руку… Контакт… Почему ничего не произойдет? Почему то, что он чувствует, не может каким-нибудь образом материализоваться и — оказать живительное действие? Почему его энергия, жизнь, живущая в нем, не могут перелиться в человека, которому он сострадает? Ну, почему, почему?.. Какое было бы удовлетворение, какое счастье — высшее…

Он был беспомощен, как всякий человек, он мало что мог сделать, чтобы сохранить человека.

Как всякий человек, он не был бессилен совершенно; он мог сохранить и продолжить нечто предназначенное быть частью человека и не меньшими, чем тело и физическая жизнь, его воплощением и сущностью, — проявления его в мыслях и поступках…

Элэл открыл глаза. Проговорил: пусть это будет его вклад в работу… Он, значит, продолжал думать об этом.

Герасим кивал, произнести он ничего не мог и силился улыбнуться в ответ. Все-таки пора… Почему он не отпускает! Так устал… Видно, насколько все ему теперь тяжело…

Элэл спросил, как отнеслись к Герасиму на комбинате. Герасим овладел собой; начал говорить. Выслушав, Элэл сказал: не останавливайтесь, наткнувшись на препятствие. Повторил: вы взялись за настоящее, не останавливайтесь же, наткнувшись на препятствие. И добавил: даже если реальная жизнь не во всем соответствует вашим представлениям о ней… И держите, сказал, связь со Снегиревым… Передохнув, сказал еще: анализируйте и поступайте, и помните, что, если не получается, значит, надо помощнее анализ и поступки…

Умолк; приподнял руку, поднес ее к глазам; пристально рассматривал; потом так же осторожно перенес над собой обратно и уложил на простыню.

Герасим начал прощаться…

Элэл не отпустил. Вернулся к экспериментам по модели, предложил: что, если взять фотолиз?.. Ответил себе: лучше электрический разряд. Спросил, есть ли у Герасима относительно свободные люди, кто именно. Решили отдать эксперименты с разрядом Капитолине.

Еще о Яконуре… Герасим видел, как устал Элэл, давно пора было уходить. Элэл не отпускал. Старик ему сегодня рассказывал о молодой ученой даме, которая выступала у него в институте на семинаре с докладом об охране биосферы, а потом оказалась заступницей комбината. Герасим перебил Элэл… Что ж, ответил Элэл, у Герасима есть хороший повод встретиться со Стариком и разубедить его. Скоро, двадцатого, у Старика день рождения, очередной юбилей. То, что принес Герасим, еще не модель; но все же. Конечно, Старик был бы счастлив получить такой подарок от учеников ко дню рождения. Если, само собой, нет возражений у Герасима… Возражений! Счастливое ощущение слитности с этим делом и этими людьми…

Может, здесь и было то самое, из-за чего Элэл не отпускал его, к чему вел? Герасим стал прощаться. Элэл опять остановил его. Помолчав сказал: он слышал, что у Герасима были трудности… Заметил, что иногда в самом деле возможно сбить с толку… Объяснил: говорит это не потому, что его интересуют подробности. Герасим замялся…

Вошла нянечка, старушка с совсем светлыми голубыми глазами; несла перед собой целый поднос мензурок, стаканчиков, таблеток. Элэл сделал Герасиму знак — одними глазами, попросил выйти. Не хотел, чтоб видели его за этим занятием.

Герасим ходил по коридору. Вот снова — пустой коридор, и тишина, и одинаковые двери… Будто опять — тот день, когда он открыл дверь наугад…

Нянечка позвала его. Шепнула: «Только недолго».

Глаза Элэл были полузакрыты.

«Присядьте, Герасим… Скоро отпущу вас. Теперь уж скоро… хочу только еще немного вам сказать. В нашем деле много бывает издержек… от наших же достоинств… притом искренне. Для меня важно: вы хотите сделать, что в ваших силах… как специалист… как гражданин… Желаю вам всего, что так необходимо к главному. Все впереди, Герасим… я о трудностях и ошибках… проблемы по-настоящему сложные… сами увидите. Не сдавайтесь обстоятельствам… помните, ничего нет относительного. Прошу вас, всегда исходите из главных понятий… о добре, зле, обо всем…»

Умолк.

Герасим поднялся и стоял, взявшись за высокую спинку стула обеими руками.

«И вот что… Пусть вам помогает, что вы не первый… не первый решили сделать, что в ваших силах. Такова традиция, жить для других… Личная ответственность, цели… не одни слова. Сколько людей безответственно относятся к своему природному дару… и к своему положению в обществе… растрачивают. Счастлив, кто стал гражданином… Отец говорил: заболел высоким недугом… виной и долгом перед народом. Запомните, это традиция… не служба, а служение…»

Герасим стоял, опустив голову, глядя на воспаленные, в складках усталой бугристой кожи веки Элэл; ждал, когда он откроет глаза; готовился встретить его взгляд.

Белый лоб Элэл…

Испарина…

«Сядьте, Герасим, прошу вас… Еще немного… последнее. Но это важно… тоже важно для меня. Так нам и не удалось познакомиться поближе… тогда, помните, нас прервали… не дали вам рассказать».

Предчувствовал ли Герасим, что за этим последует?

Тогда, в первый день, среди многих других вопросов — этот он принял как вежливый интерес…

Элэл открыл глаза.

«Расскажите, пожалуйста, о себе… откуда вы?..»

* * *

Вот и за последним дверь закрылась. Все. Кудрявцев вздохнул. Он остался один. Конец! Обошлось.

Да и что могли они поставить ему в вину? Еще когда Савчук посулил приглашение на секцию, — Кудрявцев знал это. Что они могли ему возразить, что сказать?

Савчук надеялся на избиение! Совсем уже потерял чувство реальности… В конце концов, обсуждению придали обычный гладкий академический ход. Единственное, что смогли они, — записали, что для получения окончательных выводов требуется совершенствование методик; банальная, безобидная формулировка. К тому же из нее вытекало само собой следствие, которого они, разумеется, не сумели избежать. И — рекомендовали продолжить исследования. Еще одна академическая формулировка. А что они еще могли? И что, собственно, ему еще надо, что еще ему надо от них, кроме рекомендации продолжать исследования?..

Вот он стоит, Кудрявцев, один, перед обращенными к нему пустыми стульями, стоит перед ними, хотя они уже пусты и это лишь только стулья, все ушли, уже и за последним закрылась дверь, и он остался один, и вот конец, все обошлось.

Руки его в воздухе; потом берут со стола и мнут бумаги — текст его доклада. Затем он бросает доклад и начинает торопливо снимать с доски таблицы и диаграммы.

Он спешит всегда; в молодости Кудрявцевым руководил страх перед тем, как далеко еще до вершины, позже его сменил страх перед тем, как мало осталось времени. Торопясь вверх по лестнице, Кудрявцев был сосредоточен на единственном — на хроническом несоответствии замыслов и достигнутого. Проявлялось это в отношении и к коллегам, и к работе: коллеги раздражали Кудрявцева, примиряло его с ними только ожидание, что придет его час и все будут посрамлены; а темы исследований та же причина вынуждала его выбирать не такие, что могли его интересовать, а те, где успех казался более значительным для него, верным и достаточно близким.

Он взялся за то, за что никто не брался. Нужен был человек, который поставил бы собственные исследования комбината по стокам; Шатохин искал, все отказывались; Кудрявцев дал согласие. Чтобы испытать Кудрявцева, Шатохин самостоятельно придумал тест — показал ему предварительно нормы на стоки. Кудрявцев ответил: если будете придерживаться — ничего страшного не произойдет…

Итак, он дал согласие. Яконур был для него объектом исследования, который Кудрявцев понимал как подсистему, содержащую в себе множество взаимосвязанных элементов, в том числе и озеро. Проблема Яконура была системой отношений, в которой и люди (живущие на Яконуре и те, что живут далеко от него и, однако, включены в происходящее вокруг озера) также были всего лишь элементами; он мог указать место каждого в этой системе, вес, роль и прочие соответствующие ему характеристики. И себя применительно ко всему этому — к Яконуру и людям вокруг него — тоже квалифицировал он как элемент среди элементов, включенный в сложно функционирующую систему, с характеристикой, определяющей его собственное место в мире как место в данной системе.

Природа была для него предметом его работы; сама по себе природа его не волновала, он так и не обрел способности любить ее, — и как исследователь он мог познать ее тело, но не душу.

Знание и привычка, что есть такой подход, используемый наукой, при котором нечто может быть представлено вполне адекватно в виде системы элементов, а затем рассмотрено как система элементов, — пришли к нему из его профессии. Уверенность в том, что возможен такой подход, называемый научным, когда люди и озера, леса и степи, небо и горы, все на свете с полным правом и полным соответствием позволено рассматривать как систему элементов и, следовательно, обращаться с ними как с элементами некоей системы, — он обрел в продолжение профессионального мышления…

Вот он сворачивает в трубку листы ватмана с таблицами и диаграммами, результатами своего исследования. Туже. Еще туже. Видно, как появляется излом на внешнем листе.

То, что комбинат поставил собственные исследования, не было предпринято Шатохиным специально против Савчука; комбинату указали: сами мусорите — сами и беспокойтесь, изучайте за свои деньги. То, что результаты Кудрявцева оказались в пользу комбината и соответствовали точке зрения Свирского, не было преднамеренной подтасовкой; тут сложились свойства существующих методик, готовность к такому восприятию, привычные мерки вещей и разные сопутствующие обстоятельства. Тем не менее итог — получившиеся совпадения, нечаянные или в чем-то кем-то предусмотренные…

Кудрявцев мог быть удовлетворен и дать себе передышку; он верно выбрал направление, его восхождение шло успешно, замыслы и достигнутое наконец ощутимо сближались. Приняв подход к миру как системе элементов уже не в качестве одного из исследовательских методов, а как основу взгляда на жизнь, он руководствовался им постоянно, получая от этой подмены помощь, удобство, силу, преимущество перед другими, уверенность, ощущение правоты; освобождение от многих способных мешать ему сложностей и ограничений в общении с внешним миром и многих трудностей внутри себя, в том числе — автоматическое отключение дара чувствовать вину, личную ответственность и запреты. Институт сам плыл к нему в руки; Кудрявцев знал, — на этом своем коне он имел возможность запросто въехать в директорский кабинет. Поворот, который ему вместе со Свирским удалось придать на совещании докладу Ольги, не представлял для Кудрявцева ни тактического изобретения, ни повода для воспоминаний. Объективные критерии? Это заблуждение он давно подарил тем, кто еще продолжает наивно верить во всесилие науки установить истину. Его объективные данные оказались нужны, объективные данные других должны потесниться…

Все более, все более туго закручивает он листы.

Затем внезапно бросает на стол.

Обсуждению придали обычный гладкий академический ход; все были лояльны и бесстрастны; но Кудрявцев знал, кто больше не поздоровается… И еще то минутное нарушение плавного хода, — едва живой, с палочкой, он, оказывается, существует еще не только на портретах, — который спросил, сколько за это платят! И молодой, в джинсах и свитере, пижон, нынешнее светило, который ответил: кто платит, тот и заказывает музыку!..

Листы разворачиваются, распадаются, валятся со стола.

Да если бы одно это… Собрались, потешили себя и разбежались; что они ему! Если бы только это…

Он чувствовал, что происходит, и предвидел уже, что произойдет дальше… Его жизненные удачи были от противостояния комбината и института, он был нужен потому, что существовала эта конфронтация, значит, — пока она существовала; теперь же, когда началась разрядка… они все вместе называют ее конструктивным подходом… теперь он становился не нужен! Даже Шатохин отмахнулся от него, когда Кудрявцев хотел увидеться с ним перед отъездом. Шатохин!.. А наладится мир, комбинат и институт начнут сотрудничать, — тогда он не только не потребуется никому, наоборот, окажется помехой и тем, и другим; по меньшей мере будет напоминанием о прошлом и уже потому нежелателен… все, что он сделал, обернется против него!

Любыми способами подогревать оставшиеся неприязни… одно — до чего они там договорились, другое — годами ухудшавшиеся личные отношения… использовать каждый шанс… всякое недоразумение… сколько удастся. Выиграть время. Между тем попытаться что-то предпринять… объяснить… подать себя иначе…

В конце концов, он вообще не хотел ввязываться, его дело было исследовать и сказать: вот этот компонент в стоках не страшен, этот — вреден; он не собирался выпадать из своей роли исследователя, его дело было — изучить, а там уж что дальше — всем известно, какие на Яконур крупные силы завязаны… Он только поставил работу, притом использовал новейшие методы, учел отечественный и зарубежный опыт, набрал обширную эмпирику; не его вина, а общая беда, что имеющиеся методики несовершенны, он готов совершенствовать их и дальше… Да он зятя собственного, Виктора-то, члена семьи, мужа своей дочери, — отдал Савчуку для его, Савчука, работы!

* * *

Толчок, импульс! — от человека, обладающего потенциалом такого вида энергии и способного отдать свой потенциал другому… Передать — из рук в руки.

Таково было передававшееся Герасиму.

То была особая энергия, она не иссякала даже при самом невероятном дефиците энергии вообще, когда природа отказывалась, говорила «нет» и течение жизни продолжалось только уже со дна, с трудом и искусственно собираемыми днями; и все, что необходимо для обладания ею, каждый ее обладатель носил внутри себя. То была особая энергия и потому, что можно оказывалось ею делиться с другим, отдать другому, передать из рук в руки, перелить в иное тело; она, таким образом, не подчинена, в обычном смысле и порядке, была законам природы, которые должны вынуждать человека ощущать себя беспомощным, предлагая ему осознать, сколь мало он в состоянии сделать для другого, чьи чувства, чьи мысли он разделяет, — и тем, как положено законам природы, ставить человека на место, в мироздании; можно оказывалось, если обладаешь ею, помочь, кому сострадаешь, сочувствуешь, сопереживаешь, — отдавая себя. То была особая энергия и потому, что, делясь этой энергией, дающий не оскудевал ею; еще и так нарушались обыденно понимаемые правила естества, — не соблюдался закон сохранения; передавая и в то же время сберегая, каждый, следовательно, тем самым умножал ее в мире, а значит, и в себе.

Здесь была очевидная победа людей над природой; и такая, в которой заложено исключительно только добро.

Победа в обращении с энергией? — в отличие от тепловой, например, полностью подчиненной всем общим законам, от энергии ядра, не разбирающей добра и зла, — частная победа в обращении с энергией?

Иной, совершенно новый род энергии: порождение человека; его собственное творенье, его вклад в мироздание; энергия, реализуемая природой только посредством человека; отличная от прочих, рождаемых ею непосредственно, и, значит, вольная обитать на свете по особенным законам; накапливаемая в несуществующей в действительности душе и действенно существующая объективно — проявляющая себя в мыслях и поступках. Энергия, воспарившая над телом и физической жизнью; с муками отделившаяся от них и оставшаяся их частью; не меньшее, чем они, воплощение человека и его сущности. В человеческом выражении — только людям свойственная, принадлежащая и подвластная; созданная ими для себя; и в то же время — продолжающая всеобщую эволюцию. Основа человеческого бытия человека, только благодаря ей могло — и без нее не могло — оформиться и оберечься человечество и человеческое. Новая сила в мире, иногда ничтожно слабая перед другими, иногда самая великая.

В этом, в создании новой энергии, новой силы в мире, такой, ничего подобного по сложности и совершенству которой до появления человека не существовало, — и была настоящая победа, одержанная людьми… Над природой? Да, над собой. Благодаря себе… Заложено в ней, в этой победе, и вправду, исключительно только добро.

Такого свойства было то, что передавалось и Герасиму…

И потому начавшееся движение в его душе обретало все более определенное направление, уводя постепенно Герасима от колебаний и растерянности, которые возбудила в нем потеря прежних своих понимания себя и взгляда на мир… Пространство для колебаний с каждым импульсом сокращалось; Герасима все сильнее обязывали, притом — властным и неотвратимым образом; обязывали перед той частью себя, которой он не мог пренебречь; при этом обязывали таким образом, что ограничения выбора ощущались как необходимые и долгожданные опоры, и делали это люди, от которых счастьем было зависеть… И накапливался, накапливался потенциал обретенной, полученной от других и суммируемой энергии, и достигал тех пределов, когда можно решиться на отчаянное усилие, необходимое, чтобы совладать с самим собой… Здесь было множество долговременных влияний, все, что светило на него в течение всей его жизни; здесь были события этого дня, казалось, одномоментные, случайно приведшие одно за другим в движение и сложившиеся последовательно в логическую определенность.

Он ощущал, как приближается чувство облегчения, освобождения… Будто клапан открылся в нем для добра.

Все складывалось… К чему-то шло… Приближалось…

И наконец — этот вопрос Элэл!

Когда-то, в первый день, среди других вопросов, этот он принял как вежливый интерес…

Бумаг Элэл, конечно, не читал, в документы не заглядывал.

«Откуда вы?.. Кто ваши родители?..»

Молчание. Недоуменный взгляд Элэл.

«Откуда вы?..»

— Не знаю.

«Кто ваши родители?..»

— Не знаю.

Герасим был ниоткуда, был человек без родословной…

Как существо, выращенное в колбе, взлелеянное в пробирке, в питательном растворе, из ничего, искусственным, ненатуральным, не свойственным естеству образом!

Он не мог знать, каким местам и каким людям он наследовал, не мог знать, кто он и откуда…

Был никто и ниоткуда.

Не его вина… Скупые сведения о начальных обстоятельствах его биографии содержали примерную дату — год, месяц и два числа, между которыми стояло тире, — когда эшелон, продвигавшийся на восток, был настигнут самолетами; и примерное указание местности — название железнодорожной станции, не то пройденной уже эшелоном, не то еще предстоявшей.

Жизнь его оказалась лишенной предтечи, не имеющей истоков, ей, получалось, не предшествовали многие поколения, никто никогда не шел впереди Герасима. Биография его не начиналась с начала, не развивалась последовательно, вырастая из первых стадий в дальнейшие. Был разрыв.

Он образовался где-то в степи; бесконечной была степь, непрерывно тянулась железная дорога, бесконечно долгим был и непрерывный гул моторов, бесконечно продолжался обстрел; когда в небе наконец стихло, бесконечной осталась степь, непрерывной — железная дорога… Прервалась родословная. Кончилась непрерывность биографии. Произошел противоестественный разрыв, по одну сторону которого оказалась недоступность, по другую — известная ему часть его биографии, начинавшаяся с этих примерных сведений, с неясных воспоминаний и с последовавшего позднее рассказа о погибшей там, в степи, никому не знакомой женщине, которая, как говорили, была, возможно, его матерью… Никто не мог вспомнить даже, откуда состав… У Герасима не было предыстории.

Поиски ничего не дали, он не нашел родных.

Сначала это было остро, в этом были тоска, неудовлетворенность, неясный зов… Накопились, конечно, домыслы, фантазии, к каким-то из них, еще детдомовским, сложилась даже привычка… Ловя себя на повторении непроизвольного жеста, разглядывая, когда брился, в зеркале, — случалось, и теперь гадал…

Было и другое. Решения, связанные с Натальей, осложнялись тем, что он знал, что такое детство без отца… Мечтая о собственных детях, хотел, чтоб они были счастливыми…

Имя ему дала старенькая учительница литературы, эвакуированная на Урал тульская почитательница Тургенева; имя сначала непривычное, потом ставшее своим, потом оно на время отделилось от него, ушло в книгу, но позднее вернулось и срослось с ним окончательно; кем он был раньше, — Герасим так и не узнал.

С годами боль, прежде не дававшая заснуть, притупилась. Он освоился уже с тем, что у него нет родословной, хотя бы и самой короткой, нет родных мест, как нет нигде в мире и близких, родных ему людей. Он привык уже существовать так, как привелось ему существовать.

Но сознавал неестественность своего состояния… Сознавал сложно. Он был человек, у которого нет части своего существа, какой, он видит, обладают все другие. Но, поскольку у него не было ее, собственно, никогда, он мог только воображать, как бы он чувствовал себя с нею… с такой… или такой…

Случались и рецидивы старой боли. Справляться приходилось самому, — этим не считал нужным делиться, и не было рядом кого-то, кто мог бы в полной мере понять его, да и детдомовская привычка оставалась молчать о своем…

Так прожил он более тридцати лет.

Элэл был деликатен, он только как-то едва уловимым образом дал понять…

Они были необходимы друг другу. Это было им ясно: каждый не мог без другого. Так получилось, так совпало, произошло одновременно в двух судьбах, что дальше невозможно было порознь.

Герасим пробыл у Элэл, пока не выпроводили.

Говорили. Просто молчали.

Тем, что делалось в эти часы с ними, Герасим обретал наконец естественность, преодолевал недоступность, перекрывал разрыв; получал предтечу, истоки, предысторию; теперь он мог продолжать путь, где перед ним шли другие поколения. На тридцать пятом году жизни он обретал родословную и место рождения. Теперь он наследовал определенной местности и определенным людям; переставал быть никем и ниоткуда и достигал, следовательно, необходимого согласия в своих отношениях с миром.

И здесь, да, оставалась условность; он сознавал ее; как и в детских еще его фантазиях… Нет, теперь было другое. Не вымысел; не версии. Эю была и не случайность или, иначе, предуготованность, какая присуща всякому рождению. Самостоятельно вживляя собственную жизнь в связь с реальными событиями в судьбах других людей, он делал сознательный выбор своего происхождения.

Но как все сошлось! Это и не выбор был, а найденное наконец предназначение… Все сошлось. Совпало.

Ведь он понял тогда весной на Яконуре: он отыскал свое! И знал это сразу, с уверенностью; понял это не по внешним признакам, а изнутри, по всему, что сделалось в нем… Герасим был как предопределенная часть целого.

Яконур повел в его жизни, вслед за жизнью Элэл, ту роль, которая была предназначена, предречена… Яконур, приняв его, не оставлял его, помнил о нем, дал новый смысл его жизни и его работе… Яконур дал ему родословную, предложил себя родиной и показал путь его…

«Болит? — спросил Элэл о руке. — Не сердитесь… Это он с вами поздоровался».

Герасим брал от Яконура и готовился дать ему, сколько был в силах, отблагодарить его… Теперь и он мог сказать: «Я родился на Яконуре»…

А как шел к этому! Сколько случайностей, превратностей… Как получилось, что открыл тогда именно ту дверь? Открывал именно те двери?

Еще давно, в первую остановку, Яконур — неясно и помалу — начал связываться в его сознании с Элэл…

Нужно было время, чтобы обстоятельства сложили все эти случайности, превратности, все его шаги, отступления, взлеты, возвраты, что там еще, — в закономерность, о которой он не мог догадываться… и которая не могла — или могла? — не сбыться.

Герасим чувствовал и вину… Тот мужчина и та женщина, которым он обязан своим рождением, мужчины и женщины, предшествовавшие им, — поняли бы они его, простили бы?.. Перегоны до станции и после нее он еще мальчишкой прошел пешком, пытаясь разыскать след погибшей в степи, никому не знакомой, которая, как говорили, была, возможно, его матерью… Не его вина… Поняли бы, простили? Еще и то могли они принять во внимание, что это — победа над «юнкерсами», в конце концов, на его стороне оказалась победа!

Сколько обретений… Сколько обязательств. Человек с такой предысторией мог поступать только единственным образом.

А ведь и обидно, обидно! Сразу бы должен быть таким, чтоб иного для себя не представлял… Мог бы. Если б сразу был таким, как сегодня, — если бы сразу имел все, что сегодня обрел… Почему, почему? К своим тридцати пяти годам он, в итоге, пришел со столь многим — но с тем лишь, что у Элэл было с рождения. Старт, получается, только в тридцать пять…

Вслед за ощущением обиды — зависть. Обошелся бы без внутренней ломки, без переходных стадий, душа его была бы душой сразу… Худо, что не каждый рождается Элэл.

Ну что ж. Кто за него пройдет его собственный путь?

Медленно, постепенно стал выводить себя на следующий виток своей спирали. Нужно было идти дальше.

Как все повторилось! На Яконуре он нашел любовь, он нашел там любовь к Яконуру и к Ольге.

Поворот, выезд на шоссе. Как дуга спирали. Быстрые, автоматические движения. Не раздумывая…

И помчался к Яконуру.

* * *

Маша-Машенька отворила дверь. Ключ оставила в замке, как обычно.

Гудят ноги… С утра — по лесу, вокруг больницы. По тропкам, по траве…

Захлопнула дверь. Встала у окна, закурила.

Кончилось лето, Маша-Машенька, осень подошла… Когда это все успевает. Для нее время остановилось зимой…

Скорей бы кто-нибудь позвонил!

Спортивный был, хорошо ходил на лыжах; хотя ноги навыворот… После второго приступа стал осторожен; брал таблетки с собой; медленно начал ходить. Пропускал ее вперед. Но не отставал! Она, правда, старалась не спешить… Не отставал, шел за ней, она слышала его за спиной — дыхание, лыжи по свежему следу, палки по сугробам… Иногда скажет ей: «Пробегись, согрейся!» И она убегала по просеке до самого поворота на перевал; быстро возвращалась, и шли дальше… Однажды вернулась — нет Элэл. Бросилась по боковым просекам, по ложбинам, по оврагам. Слезы ручьями; мало ли что могло случиться! Вдруг от тракта навстречу — Яков Фомич. Сказать ничего не могла, ни слова, слезы только, ревела, руками спросила: видели? «Да, — сказал, — сразу за поворотом, здесь рядом». Слезы вытерла. Нашла… Вечером потом сидели у него, он — в любимом отцовском кресле, у камина, ноги вытянул, блаженствовал, грелся, смотрел в огонь; вспоминал о ней — оборачивался…

Поискала пепельницу.

Ему надо было гулять по лесу на лыжах да читать хорошие книги, и ведь он это любил… Она бы его вкусно кормила, бегала бы на базар… Вечером укладывала бы его в свежую постель, простыни и наволочки она бы сушила в лесу, чтоб спалось ему сладко… Все бы сделала, все бы смогла, лишь бы он ни о чем не заботился, гулял бы и читал свои книги… Она бы не навязывалась ему, была бы только при нем… Пусть бы он был сам по себе, один или с друзьями, она бы ему не надоедала, пряталась бы и ждала, когда он сам ее позовет… Только бы поднялся!..

Стояла посреди комнаты: в одной руке сигарета, в другой — пепельница.

Только б он поднялся… Пусть бы все это случилось с ней! Держалась бы и молчала. Спокойна была бы, зная, что это она — за него. Спокойно ждала бы. Потом бы выздоровела… и к нему!..

Присела на подоконник.

Все бы на себя взяла, все бы сделала, чего ни захотел… Служила бы ему… Счастлива бы была… Дочерью бы ему стала… Захотел бы — стала бы Тамарой… Что бы ни пожелал… И счастлива была бы…

Кофе сварить?.. Нет. Нет, нет. Ничего не надо. Ничего.

Видела ведь, видела, что с ним делается! Даже походка у него изменилась… А лицо… Война оставляет шрамы, а жизнь? Эти отметины — на руках… у висков… и выражение глаз! Попадает в лицо, в голову. Прямо в сердце… Только бы он встал!..

Погасила сигарету.

Что с ним сегодня? «Ты для меня…» — сказал он, как тогда. Это ее напугало. Снова. Что я тебе, сказала она опять, тебе нужен друг… помочь… а что я? Он покачал головой и сказал, как тогда: «Я всю жизнь шел тропой к тебе». Она молчала. «Но почему только теперь пришел?» — сказал он. Взял ее за руку. «Понимаешь… Мы будем жить, как написано, это для нас написано, так мы и будем жить: хорошо-хорошо, долго-долго и умрем в один день», — сказал он… Как тогда.

* * *

Не мог Герасим найти Ольгу.

…Был у нее дома.

Дверь квартиры оказалась распахнутой, прихожая заставлена экспедиционным имуществом — ящиками, тюками, рюкзаками, еще влажными; одни огибая, через другие перешагивая, Герасим не сразу проложил себе дорогу к кухне, откуда слышались голоса, скворчало и доносился дух раскаленного масла.

Кемирчек и Виктор; брезентовые куртки — под столом, на столе — тарелка яиц, тарелка с яичной скорлупой, разломанная булка, нераспечатанная пока бутылка водки и сковорода; за спинами у ребят, только руку, это он хорошо знал, протянуть, — плита и на ней вторая сковорода; не вставая, ребята управлялись с обеими.

Несколько слов с Виктором: где были, что взяли. Короткий разговор с Кемирчеком; модель Яконура почти отлажена.

Поковырял вилкой…

Быстро ушел.

…Был у Савчука.

Открыл дверь — и увидел, что у него Ревякин, Кирилл Яснов и еще кто-то, ровесник. Не хотел заходить, но Кирилл настоял.

— А то, — улыбнулся, — мы тут друг на друга смотреть уже не можем…

Герасим присел у стола.

— Вы не знакомы? — спросил Ревякин.

Вот, значит, ты какой!:

Первый раз — лицом к лицу с Борисом.

Рукопожатие. Привелось, в конце концов! Обменялись изучающими взглядами…

Ревякин выручил вопросом о радиационной очистке.

Кирилл — искреннее неведение — предложил подключить Ольгу; Герасим, голосом по возможности натуральным, сказал, что согласен.

— Вы сами с ней потолкуйте, — сказал Савчук.

Еще вопросы; Герасим отвечал. Пока говорил — невольно — взгляд на Бориса, потом опять. Подумал: как видно, что он устал…

Затем рассказал о модели; пояснил суть и то, каким может быть применение: новый технологический принцип.

Кирилл пообещал, на прощанье, что поддержит; Борис сказал: надо передать Столбову…

Ольги не было.

…Спустился просекой в падь. Был у Ивана Егорыча.

— Воители вы мои, — вздохнула тетя Аня.

Пили чай с медом, говорили о Феде; говорили об Ольге; нет, не заходила сегодня.

Потом — разговор с Иваном Егорычем… На порожке, перед вечерним Яконуром… В первых отсветах возгорающейся зари…

Доверие. Открытость. Обретение.

Все больше вбирал в себя Яконур.

Это все продолжалось: все больше вбирал он в себя, все большее означало его имя.

* * *

Ольга пошла к Яконуру.

Баба Варя, глянув на нее, сказала: «Пойди посмотри на воду».

С весны не была Ольга у валуна… Скоро уж опять станет замерзать зеркальце.

Надела то платье, голубое с матросским воротником, что было на ней тогда, и пошла, как тогда, на берег.

Разве что-то осталось таким, как тогда? Только камень… Даже Яконур иной. И вода в зеркальце сменилась. Да если и успеть к нему до сумерек — зачем ей зеркало, что может оно ей сказать?..

Спускалась просекой.

В тайге, как ночами, можно думать о своем… Никто не увидит.

Она не хотела жаловаться, просить или упрекать, никогда этого не делала, не ее это было прежде; но сейчас слова Шли сами, помимо ее воли, она не могла сдержать их.

Ей казалось: в тот день, когда начала она помогать Яконуру, он дал ей счастье. А это он оставил ее, в самое то время, когда ждала радости, — пришли беды!

Она отдавала себя Яконуру, это был ее долг, она делала столько, сколько без нее бы не сделали за год, все делала, чтобы показать, что творит комбинат с озером; экспедиция, потом — дни в лаборатории, вечерами досчитывала и писала дома, ночью включала лампу и опять бралась за карандаш…

Она включилась в круг людей, дравшихся за Яконур, стала сотрудничать с Савчуком, поверила ему, поверила в него, это был союз, полное было единство, она опиралась на это, как на важную часть своего существа, своей жизни…

Она встретила на берегу Яконура своего мужчину, которого так долго ждала, такого ей желанного, решила: это он, он, наконец, ему она сможет отдать себя всю, до самого донышка, теперь есть кому; в том, что встретила она его здесь, и в том, что он захотел принадлежать ее родине, — все, казалось ей, соединилось и завершилось счастливо, прекрасно; уверена была: это Яконур свел их…

И в самое то время, когда она ждала от Яконура добра, — пришлось принимать зло.

И когда она думала, что Яконур одаривает ее, — он уже начинал отнимать…

Остались Ольге молчаливое сочувствие Тони и сдержанные соболезнования Косцовой, ненужные ей попытки Савчука охранить ее, сознание бесполезности сделанной работы, круги от доклада, расходящиеся все шире и захватывающие все новых людей, недоразумения с единоверцами, изъявления удовлетворенности от тех, кто использовал теперь ее результаты против Яконура, открытые действия тех, Кому выпал удобный повод улучшить свое положение; цепная реакция неприятностей, неприятностей, неприятностей, с которыми она ничего не могла поделать, не в силах была справиться…

Остались еще и разочарования, новое для нее знание — что отношения не могут быть безусловными, независимыми от чил внешних, что деловой союз — не единодушие; досада и пустота от безнадежности достичь понимания даже ближайших коллег; ощущение, что недостает опоры, что отъята часть ее существа, что зияет провал там, где был союзник в главной ее работе, единомышленник…

Остались одиночество, злой рок в ее бабьей судьбе, невозможность, снова — невозможность стать тем, для чего она рождена, сделать то, что ей надлежит, — быть женщиной, не деловой женщиной, а женщиной, осуществить, что в ней заложено и кричит в ней, не давая о себе забыть; и тоска по тому, кого она любила, а еще больше — обида, что получилось так, как получилось, боль оттого, что не складывалась у нее бабья жизнь, не шло к ней счастье, сколько она его ни звала, не приживлялось к ней оно, а отторгалось неминуемо, словно чуждое ей; главного никак у нее не было, она жила без главного…

Не мало ли ей осталось?

Не много ли?

Ольга извелась.

Что же это за день был, когда все началось?

Все стало в тягость…

Бросит все! Не для нее все это. Уйдет к бабе Варе, сядет у печки… Будет у нее жить, помогать по хозяйству…

— Яконур! — позвала. — Яконур!

Но разве услышит?

Вот хочет она говорить с ним; но не ответит ей ни одна волна…

Нет, не могла Ольга сдержать себя, не могла остановить слова.

Что случилось? Вот женщина — молодая, не урод, не дура… Что случилось в мире? Она хотела только — отдать себя, у нее было желание только — отдать себя всю, до конца, без остатка, мечтала только — подарить себя… И что же? Вот душа ее кричит: приди! — и никто не слышит… душа кричит: возьми! — и она одна… И любимому мужчине она не нужна, и родное озеро от нее отказалось.

— Яконур!.. Яконур!..

Нет ответа.

Оставил, оставил! Бросил ее, позабыл о ней…

Ну скажи мне, Яконур, скажи: почему?.. в чем я провинилась перед тобой?.. в чем можешь ты упрекнуть меня?.. что тебе я сделала?..

Разве я была неверна тебе? Разве не принадлежала тебе? Разве не старалась служить тебе, как могла, не делала для тебя все, что могла?

Посмотри, — вот стою я на твоем берегу… этого ты хотел, увидеть мои слезы?.. Смотри. Я не закрываю от тебя лица, и ты не отводи взгляд. Этого хотел ты? Смотри… Потом и вовсе глядеть не будешь, такая я стану…

Яконур, послушай меня, Яконур!

Может, ты не оставил меня? Может, только проверяешь меня, испытываешь?.. Яконур?.. Но я ведь яконурская. И не откажусь от тебя. Что бы ни случилось. Что бы ты со мной ни сделал…

Хорошо, сделай со мной что хочешь, только вернись, будь со мной!

Ну как ты так можешь, ты Яконур, большой и щедрый, самый красивый, самый сильный, владыка вод и лесов, облаков и неба, государь на двадцатом миллионе лет, у которого впереди еще целая вечность! Что я буду одна, без тебя? Как буду? Хорошо ли, что ты недобр ко мне? Знаешь ведь, что мне некуда от тебя пойти… Нет, ты не мог этого сделать, Яконур, ты не сделал этого, скажи, что не сделал и не сделаешь никогда! Правда, Яконур, правда?..

Вернись ко мне, Яконур, вернись, я погибну без тебя!..

Стояла перед водою, не вытирая лица. Пусть видит…

Слова ее и слезы кончились.

* * *

От пади Герасим поднялся на яр, к тропе; пошел тайгой.

Возле скал остановился.

Яконур… Вот он, сверху, весь виден, — голубая капля, как оброненная с неба в леса, упавшая в хвою да так и оставшаяся в ней.

«Умница моя не огорчайся если что-то не нравится следовательно будет иначе сходи к Яконуру…»

Он пришел.

Стоял перед ним, перед его лицом, его голубыми глазами…

В небе, среди облаков, и в воде, вокруг Кедрового мыса и дальше, — всюду кружили, терялись и снова возникали течения.

Герасим стоял перед Яконуром, смотрел в него; наблюдал за течениями; прислушивался к тому, что происходило в нем самом…

Поднял голову. Далеко на другой стороне виднелся шлейф дыма. Будто паровоз бежит.

Никуда он не бежит. Девяносто восемь элементов…

Что мог он сделать? Чем помочь? Что в его человеческих силах?

Вот стоит он рядом… Совсем рядом…

Вода, стихия, из которой он вышел!

Почему то, что он чувствует, не может каким-нибудь образом материализоваться — и оказать живительное действие? Ну почему, почему?..

Он был беспомощен, как всякий человек, он мало что мог сделать.

Как всякий человек, он не был бессилен совершенно; существовали проявления его в мыслях и поступках, движимые энергией, которой становилось все больше с каждым днем, — с того дня, как он когда-то вышел из воды… новая сила в мире, иногда ничтожно слабая перед другими, иногда — самая великая.

Закат распространялся по горизонту.

Капля…

На глазах у Герасима происходило превращение. Яконур из голубого делался алым.

Капля была алой!

Солнце оплавлялось, текло по вершинам гор.

Капля темнела, загустевала; становилась темно-багровой.

Яконур говорил с ним…

Солнце, единственный свидетель, уходило за горы.

Превращение продолжалось.

Яконур делался теперь светлее, цвет исчезал из воды, покидал ее, как опускался ко дну, собираясь там и оставляя воду белой, пустой, ничем не окрашенной.

И все складывалось, складывалось вместе…

Солнце село. Из ущелий распространялись сумерки. Пропитывали воздух, укрывали озеро туманом.

Яконур понизил голос до шепота.

Вода начала темнеть.

Умолк.

Все складывалось, складывалось здесь вместе, в одно целое.

…Радоваться можно или гневаться, но нельзя отказаться… Прошу вас, всегда исходите из главных понятий, о добре, зле, обо всем… Что бы ни сделалось с Яконуром, что бы он с тобой ни сделал — это Яконур… Не сдавайтесь обстоятельствам, помните, ничего нет относительного… Не покориться и не хулить, а стать равным…

Все, из чего он вышел, от чего произошел!

Появился ветер, стал разрывать туман, и в нем также возникли течения; изначальные стихии клубились, заполняли пространство. Вечерний свет косо пронизывал их.

В образовавшемся на миг разрыве увидел — по кромке берега идет женщина… подходит к валуну… останавливается… успел еще увидеть, как она проводит по валуну рукой…

Герасим рванулся в туман, бежал по осыпи, с камня на камень, вперед, вниз, не глядя, через течения.

Все это такие вещи, что если время им еще не пришло или они уже потерялись в прошлом, то невозможно представить себе, что они могли с вами случиться; а если они происходят сейчас с вами, то вы не в силах понять, как существовали раньше…

Молчание.

Стояли один против другого.

Затем — одновременно — будто вопрос и ответ, ее вопрос и его ответ, произнесенные разом:

— Как ты… живешь?

— Я не могу без тебя… жить.

* * *

Крутятся, крутятся барабаны… Пишется, пишется на них — по копоти на старых, по фотобумаге на тех, что поновее…

Стол дежурного под часами, показывающими гринвичское время; сейсмограммы, разложенные по столу. Норд-зюйд, ост-вест, азимут… Баллы… Магнитуды… Кардиограмма Земли, Ровная линия… Чуть волнистая — на Яконуре штормило… Сбой дальнего, глубинного сердца; продольные волны, потом, следом за ними, колебания другие, большего размаха, — это достигли станции поперечные волны…

В проходе между рядами приборов, под люминесцентными лампами, освещающими подземелье, стоит Ксения.

Я вижу ее.

Поднимает руку; подносит ее к сейсмографу…

Неурожайное дежурство. Как примерзли! Разве что самой толкнуть…

Рука ее у прибора.

Лет двадцать назад, когда Ксении было несколько месяцев, она оказалась у дальних родственников — отцу и матери, молодым, было не до нее; потом у них появились и другие дети, а Ксению оставили, она росла чужая всем. Доброта, исходящая от Бориса, была в ее жизни первой, которую она ощутила как направленную на нее, — не вообще, не всем и ей в том числе, а вот ее избрали из всех, этот взрослый, уважаемый другими взрослыми человек выделил ее изо всех и добр именно к ней; а потому эта доброта стала и первой, которую она смогла принять, была в состоянии принять и — ответить. Ответ этот поначалу жил в ней привязанностью неприкаянного взрослого ребенка; затем обернулся любовью рано сформировавшейся женщины. Потом все заполнилось ревностью и обидой.

Другая, может, терпела бы, ждала и надеялась; она так не могла. Давно изучила себя, поняла и определила: не хочу быть сильной, не хочу быть умной, не хочу искать сама; хочу, чтобы меня нашел — самый сильный, умный, добрый; только чтобы сразу и навсегда. Сразу и навсегда! Терпеть, надеяться и ждать — не могла.

Сказала однажды Борису, что такое он для нее; это как бокал — для лимонада: душа ее поместилась в красивый сосуд, и на свет любо-дорого поглядеть, и — пузырьки радости внутри бегут, бегут в ней, не кончаются… Кончились. Ревность и обида, соединяясь с накопленным в детстве, образовывали все более привычное ощущение несчастья и убежденность, что, лишенная однажды своего места в мире, никогда уже она его не обретет…

А временами вдруг чувствовала облегчение: вот и прошло, минуло, отпустило ее то, что мучило, заставляло страдать, изводило; ведь это совсем не было легко, не было просто и не было хорошо для нее, это же было истязание! — он не любил ее, он любил не ее, оба знали, и он и она, и он не притворялся, что любит, а она не притворялась, что не знает… а все эти цветы, кофточки, пирожные, которые он ей накупал, вся эта его забота о ней, все это, как он с ней нянчился, взрослый, совсем иной человек, не понимающий ее и не понимаемый ею… все это было слишком тяжело… и ни разу даже не обнял ее, не поцеловал!

И тогда, и теперь — ей надо было выстоять на собственном не окрепшем еще здравом смысле…

Отношение ее к Ольге не было недобрым; скорее сочувствовала — понимала, что и у Ольги не ладится… Преимущества молодости сознавала хорошо, однако не ощущала в себе самоуверенности; превосходство Ольги было для нее очевидным и объяснимым. Говорила себе, что с Ольгой, конечно, такому человеку, как Борис, интереснее, а надолго ли она, девчонка, может его занять… хотя неизвестно, что стало бы с мужчинами и вообще, что было бы на свете, если бы все женщины такими сделались…

Смотрю на Ксению.

Рука ее касается сейсмографа. Маленькая рука; раскрытые звездой пальцы с белыми бугорками суставов.

Чуть тронуть… Качнуть… Вот! Будто сильное землетрясение. Только прикоснулась! Пошли, одна за другой, от ее руки волны…

* * *

Еще раз Прокопьич объяснил парнишке, что от него надо.

Парнишка вроде бы понял. У костра не очень разглядишь — то ли перетрусил, то ли это ему приключение. Да ладно, делов-то. Парнишке час времени потратить, а у него покупатели. Парнишка ему помощь, он парнишке рыбы подбросит. На чебаках, вон, сидит. Рад будет.

Перегрузил улов и сети в парнишкину плоскодонку. Еще наказал, чтоб он не сбился.

Сел в своей лодке на весла, отошел от острова. Порожняком легко. К мотору он пока и не прикоснется; поработает, ничего, полезно.

Прокопьич был осторожен. Рыбы — килограммов двести или все триста. Столько в воду выбрасывать, да еще с сетями, — дороговато получится. На скорости уйти с таким грузом — навряд. Нет, нынче надо аккуратно. А Карп, он узнавал, домой не возвращался, здесь где-то шастает…

Шел от острова к мыску. Луны не было, но звезд — вся вода кругом светилась. По правую руку небо высоко было отрезано, Шулун закрывал, поднимался от бухты и тянулся за Чертовыми болотами.

Тихо шел, но открыто. На таком-то свету как иначе? Мотор не заводил, нечего на рожон лезть. А если Карп тут — пускай подходит, можно ему разобъяснить, что подышать решил свежим воздухом…

Вот уж слыхать, как Снежный за мыском в камнях разговаривает.

Парнишку Карп, конечно, пропустит, его-то кто заподозрит в чем…

Напротив мыска Прокопьич поднял весла; осмотрелся. Никого. Разве в камышах? Прислушался, Что в камышах, никогда не узнаешь.

Ну, ежели б Карп там был, так давно бы выскочил! Не усидел бы.

Прокопьич снова взялся за весла: чего на виду торчать; прошел подальше, вдвинулся глубоко в заросли, поставил лодку в камышах тесно, — никакой силой не сдвинешь, не покачнешь. Так будет скрытно, тихо и удобно.

Мысок и открытая вода перед ним хорошо были видны Прокопьичу. Знал, как выбрать место.

Стал ждать, когда парнишка покажется.

Курить захотелось. Да хоть бы так папиросу в зубах подержать… Расстегнул ватник, полез в карман.

Вот он сидит скрытно в лодке; ночь, звезды, камыши кругом; вглядывается перед собой, прислушивается; откинув полу ватника, роется в кармане — ищет папиросы.

Он высок и худ, скулы туго обтянуты, оттого кажется моложавым; глаза у него глубоко сидящие, белки покрасневшие от ветра; зубы — через один; морщины вдоль щек. На голову натянут старый берет. Под ватником — форменный речной китель, пуговицы с якорями. Черные брюки, Кирзовые сапоги. Сидит нога на ногу, откинулся назад; все еще папиросы ищет, они оказались с другой стороны.

Рук его не видно, они по карманам.

Он относился к Карпу без злобы. Что ж, коли таков порядок вещей! Кто кого? Значит, он — Карпа.

Вот и все.

Проблема Яконура была его личной проблемой. Прокопьич так объяснял себе то, что происходило вокруг него. Разные люди по-разному видят жизнь, по-разному ее толкуют. У одних людей одно одобряется, у других — другое. Эти наказывают за это, те — за то. Что здесь ценят, там ни в грош не ставят. И поступают одни так, другие — наоборот. Да разговаривают и то по-разному, даже разными словами. В мире как бы много разных миров. Каждый человек живет в каком-то из них. Двое могут находиться в одно время в одном месте — и быть в двух разных мирах. Что же с того, что его интересы противоречат чьим-то интересам, его взгляды — чьим-то иным взглядам? Это не удивляло Прокопьича. И не уязвляло. Ему не нужно было, чтобы его понимали все люди. Он не нуждался во всеобщем одобрении, признании его правоты или сочувствии. Он жил уверенно в своем мире, со своим толкованием его, — и знал в себе достаточно силы самому все взять, что ему требуется.

В дальние прогнозы Прокопьич не верил так же, как в загробное воздаяние. Он жил сейчас. И сейчас ему надо было взять то, что ему причитается, а также знать, как поступать дальше, получить ответы на все вопросы. К прошлому — он относился еще более трезво, нежели к будущему.

Что до него долетало — слушал не горячась. Говорят: «Браконьеры!» Ерунда это. Всегда ходили на Яконур и брали. И не оскудевало. Слова такого не знали… Заладили: «Мы родились на Яконуре!» А он что, с Луны? Он тоже родился на Яконуре…

Одно время Прокопьич служил инспектором. К нему приезжали, платили пятерку штрафа, Прокопьич выдавал квитанцию. Потом привозили его долю от улова. Раскрылось — пошел работать на науку. В институте Савчук разборчив, а экспедиционникам какое дело до его инспекторской славы. Им лишь бы поймал десяток сигов, — неделю хватит с ними ковыряться. Это был еще один мир среди многих других.

Прокопьич, кстати, не замыкался в себе и в своем мире. С интересом изучал других. Любил говорить с ними. В конце концов, он тоже искал себя в этой быстро меняющейся жизни. Тоже хотел быть счастливым среди ее умножающихся сложностей. Тоже пытался угадать, к чему идет дело. И это роднило его с другими людьми и мирами.

Таков Прокопьич, что сидит нынешней ночью скрытно в лодке своей в камышах возле мыска, у выхода из бухты…

Отыскал наконец портсигар. Бесшумно раскрыл его, вытянул из-под резинки папиросу; защелкивать не стал, сложил створки осторожно и опустил в карман. Сунул папиросу в рот.

Где же парнишка?..

Ага, вот наконец шлепки по воде! Приближается.

Что за черт? Да это ж Карп!

Не ошибешься…

Так, так! Не подвело, значит, Прокопьич, твое чутье.

Да и у Карпа — нюх, чтоб его!

Остановился. Весла сложил…

Прокопьич проверил: не видать ли его за камышом, прочно ли стоит его лодка. Не видать. А лодка в камышах зажата — как топорище в топоре.

И долго Карп будет тут сидеть? Ждет… Чего ждет?

А где же парнишка-то? Нет парнишки. В общем, это и лучше, что его нет… Ну, а потом Прокопьич с ним рассчитается!

А может, Карп его уже… Или он с Карпом того…

Если что — отпереться, сказать — не перегружал.

Карп-то! Не уходит…

Пугнуть, может? Прокопьич наклонился, достал ружье, поднял к плечу…

Вот теперь вижу его руки. Светло от звезд, и видно: рука под стволами, рука на курке…

Прокопьич прицелился. Дать вот пыжом над ухом!

Осторожно положил ружье.

Сколько еще тут куковать? Кто кого пересидит…

Что такое?

Что-то изменилось, что-то произошло, что-то новое появилось; Прокопьич вдруг почувствовал тревогу, обернулся спешно — и по левую руку, в противоположной от берега стороне, в открытом Яконуре увидел на ровно светящейся воде чуть более яркую полосу, длинную, от края и до края, и под ней — темную, пошире… Полосы быстро приближались и вроде исчезали постепенно, таяли, — но Прокопьич знал, что это только кажется…

Лодку подняло волной — с треском и скрипом раскачало и выдернуло топорище из топора; и волна прошла дальше — косо, боком бросив лодку обратно. Прокопьич удержался. Камыш его выручил, не дал перевернуться.

Волна пошла в сторону Карпа, закрыла его от Прокопьича, а когда схлынула — Прокопьич увидел, что Карп пытается доплыть до перевернутой своей лодки.

После волна раскатилась по отмели и затихла.

Прокопьич услышал тяжелое дыхание Карпа, хрип и слабый, захлебывающийся стон.

В Яконуре не тонут от усталости или от неумения плавать. Яконур обхватывает холодной своей водой, сводит тело до судорог, останавливает сердце.

И человек сам отдается ему…

* * *

Чудно как!

Ксения охнула.

Стоило тронуть сейсмограф — и сразу толчок! Секунды не прошло, за колебаниями от прикосновения ее руки, — вправду, волна…

Сверила отметку времени. Шагнула к столу.

Сделала запись в журнале, как положено.

* * *

Прокопьич доплыл до Карпа, подставил ему плечо; добрались до Карповой лодки, ухватились за борт.

Пытаться поставить ее — пустое дело.

Прокопьичева лодка заклинена была косо в зарослях — не сдвинещь; да хоть не перевернута.

С трудом отцепил Прокопьич пальцы Карпа от борта. Поплыли к камышам.

Замаялись, изрезались, но добрались до Прокопьичевой лодки.

Карп совсем уже был никуда… Прокопьич не мог перевалить его через борт. Плечо ему подставлял, толкал из воды под руку… Камыши подгибал… Карп держался едва. Надо бы самому сперва влезть да потом втащить Карпа; но Прокопьич боялся, что Карп разожмет сейчас руки и уйдет под воду — тогда уж все, ночью-то в камышах… Тут, конечно, глубоко быть не может, да глубоко-то Яконуру и не надо…

И — ни слова Прокопьичу не говорил Карп, ни единого слова.

Прокопьич потянулся одной рукой, пошарил в лодке.

И сам-то он уж был готов; пальцы мало что чувствовали, шея задеревенела — головы не повернешь, и озноб начинался; а дышал часто, неглубоко — самый худой знак… глотнул опять судорожно и опять зачастил… попробовал хоть чуть медленнее дышать… нет, сил уж на это нету… хуже знака не бывает.

Неужто тут, у мыска, возле бухты, в камышах, ночью, под звездами? Да как можешь знать, где и когда…

Нашарил. Вел рукой по стволам, уперся в предохранитель, сдвинул, взялся за спуск; приподнял стволы; нажал.

* * *

— А здесь уже живут!..

Федя посветил с верхней ступеньки, подождал, пока поднимутся Ольга и Герасим вровень с ним, и мягко ввел фонарь вперед, в темноту. Из ничего возникли сети белесыми, косо пересекающимися штрихами, он как нашел их здесь, так и оставил еще на одну зиму на стропилах сушиться. За ними проявились рамки и улей, загодя, до близких заморозков, перенесенные им сюда; внутри там до сих пор гудело и шелестело, словно волна, когда ее слушаешь сверху, с перевала, — не спится его жильцам.

— Соседи вам будут…

Сдвинул фонарь в сторону, свет улегся на бревна; вел его по стене, Пока не упал он, не вытек весь в раскрытую дверь.

Устроил Ольгу и Герасима, как мог.

Первые гости у него… Пришли на моторке со стороны Кедрового, уже затемно; первые гости, неожиданные и дорогие.

Оставил им фонарь; спустился, выслушивая каждую ступеньку, у каждой был свой голос, уже хорошо Феде знакомый, он помнил их все и, опуская ногу, знал, какой услышит сейчас; получалась музыка — будто клавиши.

Не спеша двигался в темноте по дому.

Печка успела прогореть; задвинул на три четверти вьюшку, ночи уже холодные: а дверь распахнул — пусть войдет вечерний воздух. Чайник перенес со стола на плиту, может, будет еще настроение, пригодится.

Наблюдал за дугами звездопада. Росчерки были яркие, отсюда, из глубины избы, особенно контрастные, и пропадали не сразу; все вместе было как рисунок пером, тушью, графика, только черное — да белое, фосфоресцирующее, динамичное; и в широкой раме, подсвеченной красным от не погасших еще угольев.

Снял с гвоздя овчину, набросил на плечи; вышел к Яконуру.

Вгляделся в темноту.

Звезда в волне… Звезда блеснула ему из воды — звезда упавшая и оставшаяся на плаву; легкая, совсем невесомая, она покоилась на поверхности, едва только окунувшись, так, что блеск и сияние делались еще ярче; малая волна, набегая, приподнимала ее на своей груди и поворачивала к берегу, и звезда становилась видна вся, с каждым из ее лучей; потом она оказывалась на гребне, поворачиваемая к берегу боком, а потом и исчезала, за волной, вовсе; затем возникала вновь, мерцала, блестела ему из воды.

Нащупал в кармане спички; подумал: им надо было отдать… Достал папиросу и неспешно закурил.

Вот он стоит, Федя Чалпанов, сын Ивана Егорыча и тети Ани, один на пустынном берегу Яконура, в далекой ото всех Нижней пади, у неразличимого сейчас во тьме устья Снежного, возле старого заброшенного жилья, где обосновался. Прикуривает; спичка по коробку…

Руки его: огонь — внезапный, багровый — в его горстях; привычно и уверенно пламя укрыто от ветра; не выпускаемое вовне, оно ярко высвечивает в ограниченном пространстве оберегающие его, владеющие им пальцы и ладони, каждую линию, проявившуюся сейчас на сгибе.

Первый дым «Беломора» возносится в отсветах из горсти; затем снова темнота, только красная точка вспыхивает, гаснет, вспыхивает, опять гаснет…

Он уставал за день. Чтобы не думать, не чувствовать, не вспоминать, приходилось себя тратить. Ночью забудешься — а утром снова… Надо было контролировать себя ежеминутно; боль, слабость, отчаяние всегда наготове.

Со дня, когда его это настигло, немало уже прошло… Лежал дома в городе, надеялся и выжидал, — пока не узнал отец, не заставил поехать в больницу. Диагноз — как приговор… Долгие дни и долгие ночи в палате, процедуры болезненные, словно убеждающие его, раз за разом, в серьезности и непоправимости происшедшего… К тому времени, как отпустили, знал уже, что сделает.

Заброшенный этот дом помнил хорошо, заприметил давно, случалось и заночевать там, когда ходил к северу на этюды.

Все от Яконура… И беда от него, и приполз — к нему.

Тут недалеко, напротив пади, за камышами, на песчаных островах, в темноте их сейчас не видно, рисовал; перебирался по камням; накрыло волной…

Постигло несчастье; коснулось кости его и плоти его; поразило от подошвы ноги его по самое темя его… Такие слова повторял ему и себе отец, приходя в больницу; такая беда, что говорил о ней осунувшийся, постаревший отец такими словами. Ужасное, чего можно ужасаться, то и постигло его, то и пришло к нему… Такими словами, от своего отца, он думал бессонными ночами в палате. Только душа его сбереглась…

Рассудил: к Яконуру… Он поможет. Отцовскими же словами: он причиняет раны и обвязывает их, он поражает, и его же руки врачуют… Он устрашает и низводит до отчаяния, и он дарует мужество и надежду… Родина.

Едва из больницы — и сюда. Топор взял, ружье, припасы, снасти; вот и все, что ему теперь необходимо. Немногое. У воды, в тайге, — прокормится. Семью пчелиную купил в поселке. Да осень; и шишковать вот время… Собаку еще предстояло завести.

Он был здесь один, наедине с Яконуром, — то, чего он искал. Убежал от людей, скрылся от всех, схоронился, как делает всякое таежное живое существо в несчастье, забрался в далекую глухую нору… Либо выздороветь и вернуться, либо уйти совсем.

Худшая из бед: собственное тело отказывало ему, собственное «я»! Беда такая, что даже отцу не в силах ничем помочь, напротив, боялся стать обузой… Такая беда, что и любимой женщине боялся Федя сделаться в тягость, принести ей несчастье; понимая, как поступит она, если узнает, вопреки любым его доводам, сказал, будто разлюбил, будто уезжает; на ложь пошел любимой женщине…

Он был недалеко от реальной грани между жизнью и фактической смертью. Но пока еще колебалось; колебалось между здоровьем и немочью…

Он продолжал изо дня в день выполнять, что наказывали врачи. И продолжал надеяться на Яконур. Вопреки всему, вопреки врачам, избегавшим смотреть ему в глаза, вопреки тому, что было с другими, кому до него избегали смотреть в глаза, — он должен перебороть! Хотя, понимал, не так доступно со стихией совладать, когда — не внешние силы, а собственное вместилище твое тебе противостоит… Но поражения не было еще, пока еще шла в нем борьба, повсюду, в каждой его клетке!

Погоды стояли хорошие. Везло. Он даже начал подумывать, не переложить ли печь, не сделать ли новые мостки; обрадовался этим своим мыслям.

Обнаружил: нет, не все взял, что ему необходимо… Отправился в город. Чувствовал себя на улицах, как деревенский пес; так он в городе и не прижился, и не сожалел об этом. Забрал краски, кисти, этюдник, разбавитель, купил холст и сразу вернулся. Подрамники сам смастерил.

Он не выбирал профессию; знал: профессию не выбирают. Так же, как был он неотделим от своего отца, от мамы, от Яконура, он не представлял себе своей жизни без участия в ней Косцовой и без старого мастера, который, едва Федя вошел к нему в мансарду, протянул к нему руку и, обхватив ладонью его затылок, определил; «Можешь».

Что писать, он знал, не выбирают тоже. И когда пытался жить в городе — писал по-прежнему Яконур. Пробовал себя в разном, получалось, а пейзажи все равно любил больше.

Только вот что… Натуру не искал, она сама его останавливала. А когда потом рассматривал холсты — все чаще обнаруживал на них заколоченные избы, брошенные на берегу лодки, оголенные склоны… Он не отбирал, он просто писал Яконур; все это переходило на холст само…

Про споры слушал и читал; кто прав — не судил, да и не имел охоты разбираться. Просто — он родился на Яконуре, и он рисовал его; он, таким образом, с теми, кто собрался у Яконура, вокруг Яконура.

Он здесь родился, отец его был яконурский капитан.

Долго сегодня говорили об отце… Всего, выходит, и не знал. А о том, что отец болен, теперь только услышал!

Утром, с рассветом, — ехать. Лодка у него наготове.

Излишне многого у Чалпановых выказывать не принято было, все люди самостоятельные; да одно — внешние проявления и другое — то, чем люди живы…

От отца и дядей наследовал он корни, родину, понятия о добре и долге, место свое в мире. Наследовал и верность — корням, родине, понятиям о добре и долге, месту в мире.

Что может быть для сына убедительнее судьбы отца? Вот человек, один из людей на Земле, открытый всем силам Земли, всем, какие могут его теснить, не всегда в состоянии даже объяснять их себе до конца, открытый и всем страстям и сомнениям, какие даны человеческому роду, — и должный, обязанный перед собою достойно принять все, что выпадает на его долю, сколько бы его ни испытывал собственный жребий, и сохранить в целости главное в себе, то, что в его душе; устоять…

Так ведь и был отец всю жизнь язычником! Яконур — имя высших сил природы… По-прежнему все относились к деревьям, рекам, зверью по-русски — жалели… Сам-то нынче вечером? Распечатав банку меда, объяснил уважительно про установившуюся корочку: это он себя сохраняет…

То, что отец рассказал сегодня Герасиму… Вот, значит, куда все в нем повернулось! Сперва возроптал, как обиженный раб, а после стал говорить со своим богом как равный…

Вот человек, один из людей на Земле, открытый всем силам Земли, какие могут его теснить, и всем страстям и сомнениям, какие достались человеческому роду, — бросивший богам вызов. Не отступив перед тем, что не всегда ему дано даже объяснить себе все до конца, постигнуть первопричины и законы происходящего с ним, вместить их в границы человеческого своего понимания… Бывает: после испытаний и растерянности, по тем ли, другим ли причинам оказываются ниже обстоятельств и — богов; случается: ищут богов, чтоб быть под ними… Достойно принявший все, что выпало на его долю, все испытания в своей судьбе, выстоявший своей человеческой силой и осознавший это — отец стал вровень со своим богом.

Его отец, которому, в самом главном, Федя старался идти вослед… И — обязан, обязан стать вровень с тем, что было пока выше его самого…

Говорили затем об Элэл; и о разных других людях, знакомых и не знакомых.

Верность, достоинство и стойкость… Боги, обстоятельства… Обстоятельства — боги…

Сидели, трое, за столом, освещаемые лампой. По тому, что знал и что мог домыслить из услышанного, — понимал: для всех для них разговор не отвлеченный… Вглядывался в лица при слабом свете от прикрученного фитиля. Когда доходит до главных вопросов существования, все говорят на одном языке…

Вот еще что надо: завтра же начать с отцом ладить новую лодку, чтобы сразу за словом — дело… Да разве это все потери, когда обрел человек то, чего и представить себе раньше не мог!

Яконур — не был потерян. Отец бросил вызов и сравнялся; но не отвергал. Не отказался. И потому не нужно было ничего взамен?

Да, Яконур оставался Яконуром… И сознание искало сердцу пути для надежды.

Что ж, может, и с новым божеством, с этим, и сюда пришедшим, сравняемся… Пока — кто ему поклоняется, поминает имя его раз за разом и замирает в ожидании, когда новый век даст каждому счастье; кто — хулит, заклинает, считает обиды от него и пытается убежать. А оно, как и положено божеству, не разбирает пользы и вреда… само — не разбирает… может, и не знает еще, молодое, о добре и зле… может, и равнодушно к людям… безразлично и ко времени… может быть. Если бы с ним сравняться! — у Яконура стойкость Ведь не бесконечная…

Понимал при этом, знал по отцу, по себе, по многому другому: стать равным — не значит, что будет легко… напротив…

Он, человек на берегу Яконура, был, на своей Земле, не венцом творенья и не властелином мира, а его частью; однако не песчинкой, гонимой ветром с берега в воду и исчезающей на дне; он оказывался иногда ничтожно слабым, иногда самым великим перед всем другим, что составляет мир (это, в частности, зависело и от него самого), но не был песчинкой, отдающей себя любому ветру. Здесь заключалось зерно если не знания, то, по крайней мере, рабочей гипотезы, позволявшей жить и действовать человечески в этом мире.

Рабочая гипотеза, — откуда он эти слова взял?.. Герасим…

Герасим ему понравился. Чутью своему доверял и принял Герасима.

Только что-то ему показалось… В их отношениях, Ольги и Герасима… Нет, просто не все понял. Пусть бы им счастье было, пусть бы только было им счастье…

Старался принять гостей получше; огорчался, что водки нет, — как же это, целых три интеллигента — и без водки; занят был и разговором, и хозяйскими своими обязанностями, — а все, как глянет на них двоих, сразу в глазах: лодка его, «Везуха», название по борту лихо выведено, вся цветами убранная, скользит легонько, едва заметно сама по течению, в тумане вечернем, тишина, иногда впереди чуть плеснет; и Алена бросает с кормы цветы, бросает неспешно, правой рукой, левой рукой, и весь путь их за лодкой убран плывущими вслед по воде цветами.

Пойдет потом и признается во лжи… только бы не слишком поздно…

Красная точка на берегу вспыхивает, гаснет во тьме; вспыхивает и снова гаснет. В Яконуре поднимается, поворачивается ей навстречу, безмятежно сияет отраженная Яконуром звезда…

Сначала исчезла звезда.

Потом услышал, как прокатилась по берегу к его ногам большая волна.

Затем прогремел в камышах сдвоенный выстрел.

Через минуту Федя и Герасим были в лодке.

* * *

После, когда уж двинулись к берегу, в Фединой лодке, Прокопьич подумал: это Яконур примирил их; указал им с Карпом примириться. Сделал так, чтоб не могли дальше враждовать, а должны были выручать один другого. Попугал их, мужиков, перед смертью поставив.

Губить не думал, хотел отвадить от ожесточения. Равно недоволен был и Прокопьичем, и Карпом… Примириться друг с другом велел яконурским мужикам.

Поразмышляв еще, Прокопьич сказал про это сидевшему рядом Герасиму.

Глава шестая

Небо и не ночное было уже, и еще не утреннее; перестало быть темным, не сделалось светлым; ни звезд не удержало, ни заполучило покуда Солнца; пустое стояло и студеное.

Ничто не отражалось в воде, кроме него, пустого и студеного, нечему было отразиться.

Не хотелось бухте просыпаться, глаза открывать; и вслушиваться в мир, который, она знала, продолжал жить в ней, в непрерывный, неостановимый, самодвижущийся ход жизни в своем лоне и в идущие в ней процессы, реакции, смены, бесчисленные рождения, катастрофы и копошения, — не хотелось тоже.

Она не знала, почему, не смогла бы сказать, отчего это с ней. Но в том, что не было всему ни начала, ни конца во времени и ни конца, ни начала в пространстве, почудилась ей стихия чрезмерно, непосильно, а может, и неоправданно великая, необъятная и необъяснимая; и то, что сама она, Аяя, была частью большего, бухтой Яконура, а Яконур принадлежал большему, чем он, a это большее включалось еще в другое, — смутило ее ранимое сердце, напугало, ей стало вдруг не по себе.

Замерла.

Ничто не поколеблет ее поверхность.

Потом, днем, выражение лица ее не однажды изменится, — прилетит и умчится ветер, выйдет на небосклон солнце, облака добавят от себя свои оттенки…

* * *

Ветер порывами раскачивал деревья, по кронам будто ладонью проводил, взлохмачивал, задираясь; прогибал стволы, и деревья склонялись к дороге, как вглядывались, друг из-за друга, вдаль, — кто там, от горизонта, мчится чуть свет по совсем еще пустынной дороге… Когда Герасим спустился, въехал под них, — кивали, узнавая, напутствуя.

Все было еще, до восхода, без красок; черно-белый фильм, раскручивающийся навстречу бетонной дорогой, кадры разделены температурными швами.

И в машине Герасим продолжал слышать теплый Ольгин запах; ее тепло и ее запах были с ним…

Сказки ему опять рассказывала.

«Технарик мой, Иван-царевич… Ну как тебе Кощей Бессмертный?.. Забыл: не гляди назад, когда идешь за Василисой… Из-за этого немногие только царевичи выходят… Оглянешься — и останешься. И потеряешь свою Василису…»

Ее голос, ее дыхание, глаза у его глаз в темноте!

«Технарик мой, Иван-царевич… Не тревожься ни о чем, все будет хорошо. Пусть твоей душеньке станет спокойно… А Василиса твоя с тобой. Так надо — чтобы Иванушка и Василиса были вместе. Только вместе — целое… Я знаю, я все буду делать, как должна Василиса Премудрая… Слишком точная в нас с тобой запись, никуда нам друг от дружки не деться… Будет хорошо, не тревожься…»

Гладила его лоб, обнимала за шею.

«Технарик мой, Иван-царевич… Ничего, что печальные дни, ведь в эти дни мой любимый стал победителем… Хороший ты мой, на реактор съездил, комарика увидел… Не надо, не горюй, что так получилось, что ты всем должен, раздашь свои долги, ты большой…»

Тепло головы, тепло плеча…

Всего час назад он расстался с ней у Фединого дома.

Доброе утро, любимая. Доброе. Любимая, жизнь моя, доброе утро.

* * *

Напротив Каштака Ольга довернула рукоятку.

Мотор заполнил всю тишину.

Кругом все еще спало, погруженное в себя, — вода, горы, лес, небо, — утренним мирным, надежным сном; только стук мотора одиноко безостановочно бился в тишине, в тумане, посреди сна, и спокойную, ровную воду резала надвое лодка.

Ольга сидела на корме, съежившись… Никаких желаний… Куталась в кошму, которую дал ей Федя. Нехотя, будто заставлял кто-то, прятала в рукав свободную руку, чтобы согреть; прикрывала колени; поправляла кошму, когда та начинала сползать на дно.

Держала прямо на красные огни, еще яркие в предрассветных сумерках.

В ней сна не было.

Ничего не сказала Герасиму… Сама.

Снег на гольцах засветился, белый на вершинах, на южных склонах — алый.

Ничего не сказала, потому что ничего не знала…

Измучилась от него, обессилела, опустошилась, обескровела; кругом все от него болело, ни мысли не стало, ни желания теперь у нее без боли… Не могла без него! Но вот он с ней — и она не знала, как ей теперь… Ничего про себя не знала. Что дальше?..

Рука начала уставать от мотора.

Хорошие слова ему говорила… все эти ночи говорила ему хорошие слова… какие только смогла… хотела поддержать его, добра ему хотела… сделать для него что-нибудь… сделать что-то для него хорошее… надежное… чтоб это было с ним… такое, что остается… то, чего ему желается… чего недостает… такие говорила слова, которых он ждал, которым был рад…

Жалела ого.

Мужики не разбирают. Не отличают одно от другого.

Если любишь, нетрудно обмануть.

Выпростала из кошмы левую руку, посмотрела на часы.

Пусть летит к Старику спокойно… пусть будет уверен и весел…

По яру, над обрывом, пошла березовая роща.

Ольга прикинула, сколько еще пути.

Весной березы в сережках, а осенью — в медных монистах.

Трудно с Герасимом, еще труднее с собой… Может, она и победительница в конце концов, но нет сил радоваться…

Он ничего не замечал.

Такая, видно, вошла в нее мука, что любовь осталась, но для счастья уже места не было…

На горизонте появилась розовая рассветная полоса, она быстро росла в стороны и кверху.

Нет, не надо было этих ночей, не надо! Как она так…

Не должна была… Раз не знает про себя — не должна была!

Зачем ты, Иван-царевич, сжег мою лягушечью кожу, зачем не дождался, пока сама я обращусь красной девицей?

Теперь заберет меня злой волшебник…

Огни на трубе начали становиться бледнее, меркли и делались не видны.

Ничего не сказала Герасиму о том, что поедет… Сама.

Так решила.

Хотя и не знала, совсем не знала, что дальше…

С ума сойти, он сделал ей предложение!

Еще посмотрела на часы.

Скоро увидится с Борисом…

Да когда же наконец оно взойдет? Не дождешься его… В таком-то туманище.

Однако Виктор мог бы уже вернуться!

Ох, ребята, ребята…

Косцова выключает плиту; идет из кухни в комнату. Ее руки крепко сцеплены вместе, чтобы удержать тепло. Отводит локтем дверь, входит в комнату.

Огромный стол, шкафы с книгами, тумбочки с моделями кораблей и чем-то еще под стеклянными колпаками, картины, люстра отражаются в большом зеркале — высоком, в старинной раме, да и само зеркало, ясно сразу, сделано не по современным рецептам. В овале старинной рамы покоятся и открываются глазу пространство и глубина; весь дом, отражаясь, содержится в этой раме.

Косцова подходит к столу, огромному старому квадратному столу посреди комнаты, разнимает руки и начинает, одну за другой, аккуратно складывать разложенные на столе вышивки.

Она училась в художественной школе, потом поступила в университет. Рассказывала мне о весенних музыкальных вечерах в Петергофе: потом все выходили, профессора и студенты, в парк, шли белой ночью на берег залива; возвращались и продолжали музицировать… а Петергоф утром! — Петергоф без фонтанов… бродила, наедине с ним; рисовала его — проводила рукой над картоном раз, еще раз, еще и еще, боясь коснуться поверхности. Художественную школу не бросила; отсюда позже и началось ее вышивание, уже на Яконуре. (Долго никому не показывала, все гадали, — что это она таится?)

Вчера вечером разложила, рассматривала.

Смотрю из-за ее плеча: вот первые ее эксперименты… это — военного времени, на мешке, другого материала не было, называется «Папины голубенькие глазки», — название придумала для Элэл, вышивала под разговоры с ним об его отце… вот последнее, никак не соберется закончить, рисунок отыскала в этнографическом издании…

С годами это делалось для нее все более важным. Элэл, Ольга, Федя, Кемирчек — выросли, стали самостоятельными, отделились от нее и, конечно, отдалились. Работа — да, работа по-прежнему занимает ее, в Яконуре, она говорила мне, еще столько интересного, что хватит на много жизней; однако ничто из ее труда не существовало изолированно, само по себе… В ней остры еще остались воспоминания о временах, когда институт был маленькой научной станцией, многое было иначе, и отношения между людьми были иные; в ней еще остры воспоминания о временах, когда и Яконур был иным, — она может в соответствующей ситуации пошутить, что в озеро, как и в реку, нельзя войти дважды, но тут же добавит, что Яконуру повезло, хотя бы на берегу не обнаружили нефти… «Расскажу вам новость!» — прибегал к ней Савчук. «Только хорошую», — отвечала она, не отрываясь от бинокуляра. «Хороших пока нет», — тормозил Савчук. «Тогда не надо, — заканчивала она разговор. — Я соскучилась по хорошим».

Сложила вышивки; до следующего раза, когда они будут ей необходимы.

Человек всегда, во всех своих возрастах и всех ролях, одинаковый; человек с уровнем собственного достоинства, дающим возможность не только позволить себе заботиться о других, но и не представлять без этого своего существования; старый человек, в одиночестве коротающий вечера, но многим послуживший теми самыми корнями, без коих нельзя, не получается; человек, личное счастье которого не у всех вызовет зависть, зато место в мироздании, в душах людей…

Идет к двери. Где же все-таки Виктор?

Явился, еще затемно, — увидел свет в окнах, — не пустит ли пожить у нее… Лица на нем не было, ну что за дела! Не успела рта раскрыть, — входит эта девочка, Нина, его жена, дочь господина Кудрявцева…

Едва не растерялась. Спохватилась вовремя. «Пшли вон, — сказала. Оба знают, что она вежлива, когда не любит или безразлична. Косцова чувствовала к ним полное расположение и хотела, чтобы это было ясно. — Пшли вон — и через пять минут быть здесь с чемоданом».

* * *

Борис поставил машину у фильтровальной и пошел через пустырь.

Красные огни на трубе, два ряда, были еще яркими в утренних сумерках. Привычно держал прямо на них.

Я вижу его.

Он идет пустырем от фильтровальной станции, где оставил машину.

Руки его в карманах куртки.

Розовая рассветная полоса на горизонте быстро растет; вот уже засветился на гольцах снег, а красные огни начали делаться бледнее.

* * *

Солнце вставало неясное, размытое в тумане, в дымах…

Дым из высокой трубы, разноцветные дымы из труб помельче, просто откуда-то дымы!

Ольга убавила скорость.

Да, честный человек… и прекрасный специалист… туда ли он направил себя, на верный ли путь, на стоящее ли его дело?

Вот и надпись по волнорезу: «Яконур должен быть чистым» — за очередное нарушение Борис не взял с Шатохина штраф, а заставил комбинат эти слова цветными камнями выложить…

Повернула к причалу.

Не смогла бы сказать Борису об этом по телефону; неладно было бы, нехорошо, худо; не так, как надо, — для нее, и неуважение, обида — для него; недостойно их обоих. Она должна увидеться с ним, чтобы сообщить ему о разводе.

Скала у берега — будто лосиха из воды выходит…

* * *

Склонился к воде. Опустил в нее ладони, зачерпнул, поднял руки к лицу и, закрыв глаза, положил голову в яконурскую воду.

Минуту Коля Калугин стоял так, прислушиваясь к себе.

Развел руки. Открыл глаза. Выпрямился. Подставил лицо первому солнцу.

Нет, ничего не выйдет… Неясное, размытое, едва видное, за туманом, за дымом!

Коля утерся рукавом.

Постоял на берегу, среди камней.

Ну вот еще день…

Это известие о том, что произошло с его отчетом. Савчук упомянул о нем на совещании, помахал отчетом в воздухе, в двух каких-то общих словах изложил вывод; Свирский изобразил кислую мину, однако назвал работу Калугина кирпичиком в небоскребе претензий к комбинату; и обсуждение переключилось на другие вопросы.

Вот и все.

Вот, значит, и все, чем может стать причастность к большому делу? Его причастность?.. Навообразил себе. Щенок… Все пошло дальше, только он — уже исчерпан, сразу; он — за бортом; он — несчастливый случай; его место в мире таково…

Так получалось.

Нет, есть у него еще его тема, он сработает уверенно кандидатскую, а там и докторскую, его результаты надежны и оригинальны, они важны, чтобы уяснить многие серьезные, очень серьезные вещи, чтоб добыть когда-то, знание сложнейшего природного механизма! Но…

Повернулся; вышел на тропу.

Медленно, очень медленно шагает он от Яконура к своему вагончику. Руки его еще влажны от воды, он вытирает их на ходу полой своей брезентовой куртки.

Знаю: вот уже который день он не включает аппаратуру…

Кажется, никогда он не считал, что ему многое дано, а потому не стремился к большим целям и не огорчался, если не получалось. Что же, тем не менее, произошло?

То самое… Первая попытка; может, и последняя.

Коля Калугин входит в вагончик. Бросается на спальный мешок, вниз лицом.

* * *

Солнце поднималось за туманом, за дымами — неясное, размытое.

Борис остановился.

Горизонтальный шлейф из высокой трубы и неровные потоки разноцветных дымов, тянущихся к нему снизу…

Пошел дальше.

Быть здесь ему было должно. Он приехал на Яконур, чтобы работать на комбинате; остался на комбинате, чтобы охранять Яконур. Кто-то обязан был находиться на этой стороне озера и оберегать его отсюда, Борис взял это на себя.

Он не родился на Яконуре, но разве это мешало честно служить Яконуру? Его профессия, квалификация, то, что он мог сделать, были нужны здесь; он был нужен озеру. И он делал для Яконура все, что мог, что было в его силах. Он стоял здесь на страже, какие бы обстоятельства ни возникали вокруг него. Врачи запретили Борису работать на комбинате, но разве это лишало его возможности быть собою? Принимая решение остаться на Яконуре, он следовал не сиюминутным реакциям окружающих на свою личную позицию, а только собственным понятием о свободе выбора и долге, о правилах обращения человека с обстоятельствами. Он перевелся в водную инспекцию — и справился таким образом со всеми медицинскими запретами. Как и прежде, Борис ехал по утрам на комбинат, врачей это не касается, и обходил, как привык, территорию. Кроме всего другого, требовалась помощь Галине — пока еще явно требовалась.

Вокруг Яконура он видел много людей, разных определивших себя на разные позиции у озера и по-разному видящих проблему, занявших разные места в мироздании и по-разному его понимающих. Он направил себя туда, где был необходим, путь его был верен, дело его было стоящим. Ему должно было быть там, куда он поставил себя.

* * *

Герасим попробовал дальний свет, ближний; погасил фары, они мешали. Вернул руку на рычаг переключения передач.

На днях снимут бинты, теперь уже на днях…

Глаза привыкли; прибавил скорость. Глянул на часы, прикинул, когда будет в институте.

Заехать, взять приготовленные уже для него командировочное удостоверение и билет, забрать папку с расчетами; бритва в машине, рубашки дома; позавтракать можно в аэропорту.

«Еще не модель, но все же…» Все же! Все-таки уже целая постройка, хотя и диковинная на вид, сложенная из разных и неожиданных материалов, там мраморная, а там глинобитная, начатая с разных углов разными стилями, вдруг роскошные колонны среди типовых панелей, а за ними кто-то счел необходимым воздвигнуть пирамиду… Еще в одном крыле в разгаре отделочные работы, в другом моют окна, а в основной части пока не вполне готова крыша; но можно, уже можно жить, — забив, правда, какие-то пустые рамы фанерой, соорудив что-нибудь из соломы над головой и пробираясь осторожно по доскам…

Что же, он будет первым? Сбылось? Эта красивая идея, которой он жил, отчаянный замысел большого соперничества… Новое знание, да, новое знание об умениях природы, теоретически обоснованное, экспериментально доказанное и точно выраженное! Зеленый лист на ветви Элэл, на древе Старика… Подарок Старику ко дню рождения — подарок Герасима Элэл к симпозиуму, задуманному Стариком как триумф идей Элэл.

Элэл соединил модель с Яконуром, и это стало для Герасима еще одним знаком того, что он нашел свой путь… Все соединялось, складывалось. Ещё одно: и модель — соединилась с Яконуром.

А долина Яконура продолжала расширяться до размеров земного шара… Кроме Яконура существовали Волга, Байкал, Каспий, а за годами девятисотыми следовали двухтысячные. Новая технология? Значит, цель работы Герасима была не сиюминутной, а распространялась на перспективу и имела отношение не только к этому комбинату, но к миру. Прикладная, приземленная работа, где и науки-то никакой, оказалась связана с проблемами существования… Яконур был теперь его, Герасима; и весь мир стал его, Герасима. Он делал что мог для Яконура, голубой капли, оброненной в леса да так и оставшейся там, для обретенной своей родины; для капли голубой, алой, зеленой, многоцветной, чудесным образом оброненной во Вселенную да так и оставшейся в ней…

А все-таки, несмотря на разные помехи, центробежные силы и липкие бумажки, — он добивался своего! Не сдался, не поднял лапки кверху…

Стал одним из тех, кто собрался на берегах Яконура, вокруг него, чтобы помочь ему.

Герасим хорошо чувствовал себя среди этих людей. Принадлежать им — была внутренняя потребность.

Вот избавился от тяжести, какой была для него поддержка Вдовина и Свирского, — почувствовал себя среди людей иных: Элэл, а значит, и Старика; Ревякина; Кирилла…

Да вся проблема Яконура — разве она была в стоках, а не в людях? Самое существенное и самое сложное: не тщательный контроль, не радикальные способы очистки, не новые технологии были нужны в первую очередь и не научный подход; и не в том было дело, что невозможно пока производить какие-то компоненты, сберегая воду, и не в том, что нельзя, или трудно, или дорого сбрасывать отходы в относительно безопасные места; не во всем этом и подобном этому.

Проблема заключалась в самих людях, и главными оставались вопросы не технические.

Такова была следующая стадия понимания Герасимом проблемы Яконура.

Все это он имел возможность вывести из того, о чем знал понаслышке, и из собственных своих соприкосновений с людьми, от поведения, от позиций которых, определяемых их душами и умами, — зависела, зависит и еще, по крайней мере какое-то время, будет в немалой степени зависеть судьба Яконура… Судьба. И голубой капли — и многоцветной.

Можно было иметь уверенность, что научные и технические детали всегда, по мере необходимости, будут решаться. Важно, чтобы главное поспевало за деталями.

В модели мира уравнения оказывались сложнее… но вот отсюда и начинали постепенно проявляться и складываться во что-то все более определенное новые, последующие понимания Герасимом проблем многоцветной капли и своих задач в новых его временах и ролях, для новых его мест в мире.

Дорога пошла на перевал, в гору, становилась круче.

Последний разговор с Яковом Фомичом вернул к мыслям о долине, укрывшейся за горами, за лесами, за тысячами километров…

* * *

Толчок…

Ксения сверила отметку времени. Пошла к столу.

Толчки эти! — будто цыпленок из скорлупы тычется, разбить ее хочет и наружу выйти…

* * *

В пультовой Борис задержался. Ему приятно было постоять здесь, среди всех этих самописцев, сигнальных ламп, мнемосхем. Состав, наполнение, расход… Сюда, к этим металлическим щитам, стремилось, собиралось все, что удалось ему сделать за прошедшие годы; здесь, на этих металлических щитах, было все то, что в конце концов многого ему стоило.

Борис оглядел пульт.

По берегу Яконура на миллионе квадратных метров разместил он многокубовые железобетонные усреднители, насосные станции, накопители для аварийных стоков, аэротенки, смесители, отстойники, фильтры, пруды — аэраторы… В этой огромной системе шел процесс. Через множество резервуаров, посредством множества механизмов двигался поток, которому не будет края ни сегодня, ни завтра. Сотни датчиков автоматического контроля посылали в пультовую свои сигналы, и по сотням каналов немедленно от-, правлялись отсюда короткие команды. Движение потока убыстрялось, замедлялось, вовсе затухало и ускорялось снова; поминутно что-то в него добавлялось, что-то изымалось из него; с ним делались превращения, имевшие одну конечную Цель. Перекачка, нейтрализация, подача воздуха, перемешивание, выдувание летучих соединений, отстаивание взвешенных частиц, воздействие активным илом, внесение солей азота и фосфора, уплотнение, коагуляция, добавление реагентов… Все это происходило сейчас одновременно.

И — стоки, имевшие с водой мало общего, делались… как это определить, как назвать?

Еще не яконурская вода, но все же… еще не замкнутый цикл — безотходное производство, но все-таки… еще не идеал, но лучшая очистка, какая есть где-либо в мире, верх всего, что возможно сегодня…

До идеала далеко еще, но все же, все же! Вот оно: труд многих, память о разочарованиях и удачах, итог стольких проектов, непростого строительства и переделок… Что-то уже полностью готово, что-то лишь отлаживается, а чему-то еще предстоят испытания… Единственное, колоссальное инженерное сооружение, его гордость, его надежда, его служение Яконуру. Красивая идея, которой он жил, и столько лет, отчаянный замысел небывалой, невиданной системы, — вот начало все наконец осуществляться.

Что ни происходило все эти годы с комбинатом, на комбинате, вокруг комбината и что бы ни произошло дальше, как бы ни изменилось производство, куда бы ни пошла отрасль, — все не было зря: это охраняет Яконур — насколько сейчас возможно; это немалый задел впрок — опыт для него и для других… Что бы ни происходило все эти годы с ним самим, в нем, вокруг него и что бы ни случилось в будущем — он сделал важное, неотложное, все что мог сделал для Яконура, не сдался, не ушел… Остался с Яконуром и служил ему.

Он был частью всего, что делалось здесь людьми, всего, что делалось в его сооружениях, всего, что делалось со стоками. Это чувство общности и это ощущение, что его дело в его руках, — не покинуло Бориса; оно было с ним и теперь… А все это железо здесь, в пультовой, — он чувствовал себя среди него так, словно между ним и этим железом существовало родство; вернее, он просто ощущал родство, и оно существовало реально, все, что было здесь, пошло, произошло от него.

Прежде чем уехать, еще раз — вдоль щитов; Галина за ним, как уж повелось.

У крайнего Борис остановился.

Этого не было… полчаса назад этого не было.

Просмотрев ленту, взялся за переключатели; вернулся к ленте.

Течь. Где-то в дальних колодцах.

Судя по всему, пропускает задвижка — стала барахлить от толчка, или закрыл кто-то так, что с резьбы полетела. Перевел на ручное управление; не помогло.

— Вызови ремонтников, — сказал Галине. — А я пока съезжу, посмотрю, в чем дело.

* * *

Всего только белая лента, белая бумажная лента.

Человек с длинными, совершенно седыми волосами переступил с ноги на ногу.

Общее молчание… Медленное движение ленты…

Он устал до смерти, ночь в самолете, едва не опоздали к началу сеанса!

Белая лента, чистая белая бумажная лента, и ничего ка ней.

Откашлялся Старик… Главный Конструктор сказал что-то вполголоса…

Лента ползла без толку.

Внезапный грохот сзади, в тишине он был оглушителен; первая мысль — обернуться, вторая — смотри на ленту, это свалился кто-то со стула, им там из-за спин ничего не видно.

Снова тишина и молчание… Пусто.

Наконец, — потемнение на ленте с одного края, совершенно явное!

Сразу:

— Есть… Есть… Есть…

Черные строки.

Затем первые просветы в середине строк, они становятся все шире, строка за строкой; и вот проступает, определяется — округлое!

Это чувство освобождения, мгновенного счастья, и эта вдруг обнаруживаемая готовность всего в тебе к ликованию…

Хриплый голос Старика в общем крике.

Потом удивляешься себе! — подумал человек с длинными совершенно седыми волосами.

Картинка ползла и ползла…

Едва объятия и поцелуи их миновали — Старик уже вел его за локоть к выходу.

— Слушай дальше! И вот без малейшего предупреждения этот самый директор хватает аккуратный такой черпачок, вроде консервной банки на длинной ручке, и сует его прямо туда. Я, дуралей, все еще не могу взять в толк, что он собирается делать, и только смотрю да зажимаю нос. А он, представь, поднимает затем свой черпак и начинает из этой банки пить! Только что не подул сперва, как в пивную кружку!.. Я на него смотрю, будто на шпагоглотателя… Потом, сам понимаешь, отбираю у него этот черпак и выплескиваю что осталось, а он вытирает рот и говорит, что пьет стоки при каждой комиссии!

* * *

В пультовой Ольга согрелась.

Галина, оставив на время свои самописцы, кнопки, своих мальчиков и девочек, объяснила: Борис заметил по приборам течь где-то в дальних колодцах — и поехал выяснить, в чем дело, пока ремонтники соберутся.

Ольга сразу попрощалась и вышла. Слишком много железа…

* * *

Дорога все шла круто на перевал, в гору.

Разговор с Яковом Фомичом вызвал в воображении Герасима целый мир долины, укрывшейся за горами, за лесами, за тысячами километров, сберегающей нетронутыми, неизменными и воду, и рыб, и зверей, и весь уклад жизни, — долины такой, какую Герасим уже не смог увидеть… Затем — перемены, они происходят быстро, они наваливаются с особенной силой и ощущаются резко, потому что все здесь — от нуля, все — враз, все — за несколько лет…

Люди, о которых говорил Яков Фомич, жившие полтораста лет назад ломатели машин, — не были против развития; не были и против машин, сами это заявляли. Беда творила себя, ставя машины на такое место в жизни, что люди все больше оказывались в подчинении у навязываемого им образа существования… и придатками машин, деталями технического прогресса, исполнителями его механической воли. Сломать прядильный станок было легко. Однако не удавалось овладеть обстоятельствами. Этого они хотели — овладеть обстоятельствами, освободиться от власти развития, которое навязывало свою логику; стать наравне с ним и направить его так, чтобы это было хорошо для людей. Видели опасность и поступали естественно и — героически.

Новые времена — новое теоретическое знание о человеке и обществе, другие предпосылки и основы в реальности; иные возможности. Но и новые механические прялки подоспели… лазеры, ракеты, физхимия… и много другого… пожалуй, помощнее прежних. Во всяком случае, и в новые времена, и с новыми возможностями — Герасим видел — не получалось просто, не образовывалось все само собой.

Так не сразу и не у всех возникала вера в то, что человек может сам, собственным разумом и собственными силами разрешать свои проблемы… Столько надежд дали совершенствование знания, становление науки, ранняя и позднейшая техника, индустриализация, — их воспринимали как средоточие всего положительного, прекрасное орудие, чтобы реализовать подлинную человеческую природу, подлинные идеалы человечности…

Да в самом деле, есть ли человек существо самостоятельное и нравственно ответственное? Способен он определять не только средства, но и цели развития? Делается ли он, черт возьми, целеполагающим субъектом истории? В состоянии он контролировать последствия им же созданных продуктов цивилизации? Может направлять развитие так, чтобы оно служило только благу человека и человечества, только целям, имеющим нравственное обоснование?.. Или это, как выразился философ, — всего лишь самоуверенные заявления, которые повеселят будущего историка?

Неужели были напрасны избавления от голода и эпидемий, уроки войн, неужели так коротка память о страданиях, о пролитой крови, о мировых катастрофах, разорявших дома, семьи, народы, страны… неужто зря были утопии, исследования, прокламации, отвага самых первых, заговоры и бунты, наконец — революции, ликование миллионов, колоссальные социальные эксперименты, порыв к будущему…

Овладеть ситуацией, стать наравне с развитием; повести его так, чтобы это было хорошо для людей!.. И чтоб не было того, что противно человеческой природе — во всех проявлениях… Оптимистично, однако и вполне обоснованно.

Только бы преодолеть все… не оплошать, справиться… ибо то, что было и раньше плохо, становится опаснее во сто крат, и — на всех уровнях… и то, что было трудно, стало в тысячу раз труднее, и — для каждого…

Это Герасим унаследовал от Якова Фомича.

Так, постепенно, проявлялись и складывались новые понимания Герасимом проблем многоцветной капли и собственных задач в новых его временах и ролях, для новых его мест в мире.

Все это направлялось не рациональными доводами, логикой, убеждением извне или собственным; он не мог теперь иначе, не мог быть иным; другая внутренняя жизнь была ему противна, противоречила его нравственному устройству.

Приход его к Яконуру стал только началом… Это был первый шаг.

Еще на земле существовали голод и нищета, несправедливость и злоупотребления, люди страдали от невнимания других и непонимания самих себя, мир продувался сквозняками неустроенности и несовершенства… Тогда как многое можно было бы исправлять немедленно и предпринять что-то к преодолению остального. Не слова говорили в Герасиме; такова была правда. И оттого ему делалось невыносимо оставаться прежним. И невозможно быть с теми, кто нечувствителен к чужому неблагополучию и потому не ведает, что происходит вокруг. И с теми, кто знает, но равнодушен, и кто принимает близко к сердцу, однако все считает естественным, — эти благополучные люди, по существу, пользовались сложившимся порядком вещей. И с теми, кто понимает ненормальность многого из происходящего на Земле, но не верит в сегодняшнюю возможность изменить его, — эти также благополучные люди тоже пользовались сложившимся порядком вещей для устройства хорошей, сытой жизни для себя.

К Герасиму приходило, а правильнее — его настигало осознание ответственности, какая накладывается не с наступлением совершеннолетия, а спустя десять — пятнадцать лет. Это возраст поколения, которое уже начинает подразумеваться, когда говорят — население, человечество, люди; и от того, над чем оно задумается и как станет действовать, в каждой малости, — зависит, что будет хорошим, что плохим, и что вообще будет, а что — нет; зависит, следовательно, все.

Будущее, таким образом, не представлялось Герасиму простым или легким.

Но Герасим надеялся идти в нем не один, а с Яковом Фомичом, Захаром, Михалычем; с Валерой, которого рассчитывал вернуть… Надеялся идти за Элэл. Теперь у Герасима были корни. Ничего не растет на голом месте; а все, что растет, обязательно исходит из каких-то корней, это, он знал, и важно: от каких…

У поворота, от которого в последний раз виден был Яконур, остановил машину.

Солнце выходило из-за хребта; вокруг делалось с каждой минутой все светлее. Возникали краски, проступали постепенно.

Остановка?

Вышел из машины. Оглянулся.

Голубая капля…

Остановка.

Все складывалось, складывалось вместе. В одно. Все больше вбирал в себя Яконур.

Это продолжалось: все больше вбирал он в себя, все больше соединялось в нем.

То были потоки, Герасим разом сейчас увидел их со своего перевала, — реки, речки; разной величины, разной воды, по-разному прокладывающие свое русло — стекающиеся к Яконуру… Из них складывался Яконур.

Как из тех сотен рек, речек, ручьев, впадающих в озеро, что отражали сейчас первый утренний свет.

Стекаясь вместе к Яконуру, суммируясь в нем, наполняя его собою, составляя собою его, они становились тем, чем он был.

Обретя свой Яконур, Герасим обретал и все, все это… От всего, от всех пошел, произошел Герасим. Так получилось, так кругом совпало, так сложилось, одно за другим и одно к другому, такова была судьба, таков шел путь, — Герасим, придя сюда, обретал все это.

Вытекала из Яконура — только Стрелина. Она несла в себе воды Яконура — воды всех впадающих в него рек, речек, ручьев.

Был ли Герасим единственной Стрелиной?

Но он был как Стрелина.

Ощущал в себе воды всех впадающих в его голубой, в его многоцветный Яконур рек, речек и ручьев; нес их в себе; и прокладывал дальнейшее русло.

* * *

Нет, не могла она без Герасима!

Знала это Ольга о себе, знала.

Когда утром вышли из дому… Федя еще спал… Кедры, огромные, в тумане, в белесой мгле… Трава живая такая, что Ольга подумала: нельзя ступить на нее… И вдруг в глубине леса — шорох. Казалось, сейчас появится кто-то неведомый, кто там обитал!.. Бросилась к Герасиму, прижалась, спрятала голову на его плече…

Где он сейчас?

Зачем она его одного отпустила?

Как у Анны с Костей: встретились, стали бортом к борту, перешли друг к дружке на минуту и — в стороны…

Так хочется счастья!

Одного с ним дома… И жить в этом доме той жизнью, по которой давно истосковалась… Может, все же будет: узнает, что дела задержат ее, — прибежит раньше и оставит Герасиму на столе что-нибудь вкусное, напишет ему самые-самые слова… а листочек — под тарелку… нет, ленточкой — к ложке… или… придумает… чтоб улыбнулся, чтобы помнил, чтобы знал, что любит!

Сбудется, что пообещал ей Яконур тогда, ночью, когда стояли они на берегу, у обрыва, за краем размытого круга света, — на берегу ночи; сбудется, сбудется…

* * *

Борис возвращался через пустырь к машине.

Обернувшись, увидел, что огни на трубе погасли. Солнце приподнялось над дымами, но оставалось неярким.

Да, переломная эпоха, безусловно… Борис имел возможность наблюдать, как шел процесс, это совпало во времени и с его собственным взрослением; он учился в школе, в институте, стал молодым специалистом и продолжал учиться, в нем постепенно формировался инженер, и в те же самые годы, у него на глазах, формировалось нечто новое и во всем мире, — шел этот процесс. Прояснялось, какое огромное открывается поле для работы; одна за другой обнаруживались инженерные задачи, решение которых было еще недостижимо; а требовались не только технические меры — предстояло внедрить новые взгляды в сознание общества, в сознание каждого, мировоззренческая задача, притом менять не точку зрения на нечто локальное, а отношение к машинной цивилизации вообще, надо было уяснить человеческие позиции, предложить экологический подход, понять диалектику всего этого, а тут начинается — истинные цели, ценности, осознание развития и самих себя, не сиюминутность, а крупный масштаб…

Между тем ничего нельзя было откладывать, ни единого практического дела невозможно было отложить до решения фундаментальных проблем; все резервы времени оказались уже исчерпанными, действовать требовалось срочно!

Стоки нельзя задержать, они движутся в Яконур непрерывно, этот поток никого и ничего не ждет; философские поиски, академические темы — на годы, на десятилетия; а поток льется, ежеминутно…

Яконуру требовались очистные сооружения — Борис делал их.

Яконуру требовался контроль над комбинатом — Борис делал и это.

Служил Яконуру…

Еще Яконуру были нужны охранные грамоты. Борис участвовал в их разработке. Бумаги ушли наверх; была на них большая надежда. Одного боялся он: только бы не получилось так, что посредством этих решений, вместе с другими решениями и рекомендациями, все, кто в том заинтересован, смогут снять с себя заботу о Яконуре, предоставив ее бумаге. Яконур-то ведь существует не только на бумаге!.. Однако было такое, на что он полагался как на твердую основу нужных решений. И видел он это в реальности, в которой он, специалист и гражданин, обитал.

Ему отлично с его места в мире было видно, сколько еще предстоит сделать; однако у него как наблюдателя был оптимизм, как инженера — рабочее настроение. Хотя потенциальные возможности требовалось еще реализовать, а это, он знал, очень непростое дело…

Что ж! Должно было ему быть там, куда он поставил себя.

При этом его профессия, его работа оказывались связанными не только с конкретным производством и не только с Яконуром; задачи были всеобщими, значит, его профессия и его работа имели отношение ко всему миру, он, таким образом, непосредственно был связан с миром в целом; оказывался ответственным за разрешение проблем земного существования, настоящего и будущего; за то, куда пойдет дальше развитие и что принесет людям. Это многое меняло в его жизни и обусловливало, многое в его жизни соответствующим образом выстраивало и — предопределяло; ему оставалось поступать так, как он не мог не поступить. И вот Борис находился там, где получал возможность сделать что мог для людей, для многих людей, и, лично ответственный за Яконур и за весь мир, — поднимался с рассветом, работал каждый день. На том стояли его профессия, его должность в изменяющемся мироздании; его жизнь.

* * *

Когда Герасим вернулся к машине — увидел, что она вся облеплена сверху листьями. Как еж.

Огляделся; солнце поднималось неявно, незаметно за дальним туманом, за облаками, только угадывалось; но восход уже совершился, лучи достигли деревьев, и листья, еще покрытые инеем, но теперь ничем не сдерживаемые, осыпались, золотые и красные, разом, — цветной дождь; планировали вниз, кружась, вращаясь, сталкиваясь друг с другом, разлетаясь в стороны. В тишине слышался легкий неумолчный шорох неспешного и безостановочного движения.

Те, что падали на сосны, укладывались в ветвях, будто в лапах.

К машине лепились так, что черешки их торчали в стороны.

Иней на листьях подтаивал, обращался в крупные, чистые, прозрачные шары…

…Путь Герасима — среди многих окружавших его людей, среди множества постоянных влияний и единичных импульсов — был непрямым, неоднозначным, с немалыми колебаниями и отступлениями и до конца не поддающимся прогнозированию.

Судьба постучала в его дверь. Он был дома. Открыл. Готов был встретить ее.

Складывались его собственные поиски смысла существования, постижения добра и зла; приход к истине через испытания.

Ему пришлось изведать все тяготы пути исхоженного, но не сделавшегося более легким. Ему пришлось изведать всю тяжесть благ, ему предназначенных, наработанных предшественниками для него, но оставшихся трудом выбора…

Теперь он поднимался наконец к тому, что раньше оказывалось для него недостижимым; достигал того, что не удавалось на его прошлых витках, в прежних его решениях. Прежние его решения имели своей причиной неудовлетворенность собой, муку от все более ощутимой неполноты его жизни; отчаяние из-за неприемлемых для него обстоятельств собственной судьбы. То был бунт… Теперь была революция. Определяя себя как личность в новой системе координат, поставив свою внутреннюю жизнь в прямую связь с высшими понятиями, Герасим исходил теперь из надежд, из ожиданий; в этом содержалось главное новое; раньше им руководило отрицание зла, теперь — привлекательность добра и вера в торжество добра; его привело в движение не прошлое, которое он оставлял, а будущее, к которому шел, — смысл его действий ныне заключался не в том, чтобы покинуть, но в том, чтобы достичь; и здесь была возможность успеха.

Солдат, который привез Герасима в детский дом, приезжал потом, после войны; рассказывал…

* * *

Заехав в компрессорную, Борис просмотрел записи в журнале: «Смену сдал… Смену принял…»; таблицы анализов за каждые два часа — цветность, окисляемость, кислород, температура…

— Хорошо. На дренаж, вы правы, явный… Следите за уровнем. Я проверю колодцы. Гляну здесь, потом двинусь к дальним.

Выйдя, постоял на ветру.

А с утра как будто ничего не чувствовал…

Ветер подбодрил его; пошел в машине.

* * *

— Вот, значит, как! — говорил Старик, ведя по коридору человека с длинными, совершенно седыми волосами. — Дожил! Вот, значит, какие дела! Только, значит, Старику, нет, пню старому, ему одному этого не уразуметь, и тщиться-то нечего, опять он к чертовой матери все перепутал, а на самом-то деле было расчудесно, по первому классу было: запросили почтенных экспертов, создали комиссию, высокоученые эксперты сформулировали свое компетентное заключение на основе гигантских исследований. Куда уж правильнее, куда современней, куда красивей! Решение принимается в полном соответствии с научными данными, прямо-таки последними достижениями человеческой мысли. Куда еще уважительней к научному сословию! За уважение — спасибо, если только уважение к Свирскому это уважение к науке… Нет, ты скажи мне: как же это получается, как это дошли мы до жизни такой? Вроде все сделано правильно — а результат! А я тебе скажу, что получается: какие-то у нас есть вещи — они вроде песок в таком, понимаешь, хорошо задуманном механизме. И они замедляют ход этого механизма. Изнашивают его… Ах, конечно, конечно! Разумеется, ты не специалист в этой области, вот оно, подходящее оправдание, наконец-то нашлось! Теперь порядок! Да-да, у тебя нет возможности разобраться во всем самому, ты вынужден полагаться на других. Бедненький. Ах, несчастный. Сочувствую. Всей душой. И еще, конечно, эти проблемы мирозданья, оно целиком на тебе, на твоих плечах. Атлант, кариатида с отставленной задницей, вот уж согнулся весь под тяжестью Вселенной! Понятное дело, сперва тебе надо было на запуск, потом конгресс, потом вот подоспели снимки. Достойные, черт возьми, занятия, а тут пристали с каким-то озерком на занюханной планетке, житья не дают!.. Ну-ну, давай. Давай! Знаю ведь, что у тебя в голове. На языке вон уже. Вот на нос уже вылезло, вижу ведь все равно. Давай выкладывай, — в такой день, действительно. Старик, похоже, совсем очерствел, в такой твой день, вместо поздравлений, — по морде! Ну, подуйся на меня, подуйся. Давно не дулся… Газета? А с чего это ты так на нее разгневался? Вот оно что! Эти молодые люди, которые никак не заткнутся, с их письмами в редакцию, все не могут угомониться! Да просто безобразие. И в первом же — упрек тебе лично? Нет, надо навести порядок. Давно пора навести порядок! А? Так, пожалуй, и вовсе не пожелают признавать никаких авторитетов. Нас с тобой. Наши недоступные простым смертным вычисления! И что же тебе останется — смирить свою гордыню? Радостью гражданина наслаждаться? И слуги общества? Благодарность, что ли, испытывать к авторам писем?.. Ну вот, струсил. Да никто не застрахован от проблем, на всех проблем хватает! Страшно только, если их не замечают. Или заметили, но нет мужества признаться. Ну и заняться ими. А специалисты, компетентные суждения, — уж мы-то с тобой знаем, что это такое. Не оправдываю, еще чего! Но если уж случилось? Вот общество и помогает тебе — указывает на проблему. Руководит тобою. Все верно. А кто предлагает замять — говорят о престиже страны, а думают о собственной шкуре, сам понимаешь! Зато выправить — только прибавить достоинства государству. Показать, как мы выросли… Вся эта активность вокруг Яконура — что она означает? Вот наше развитие! Главные наши достижения… Поважней этого самого комбината. И твоих снимков, подумаешь. Так что давай — от теории к практическому примеру. Свирский-то небось теперь суетится! А при других условиях — мог бы совершенно быть спокоен…

Старик умолк и отвернулся от человека с длинными, совершенно седыми волосами.

…Ох-хо-хо! Долго мне еще его агитировать? Речей тут ему напроизносил. А он, дурак, терпит. Мог бы уже и промеж глаз. Образование не позволяет… Может, вправду я зажился? Опять ведь юбилей, здрасьте, давно не было, напоминание, что удалось протянуть еще пятилетку. Не жизнь пошла, а сплошные юбилеи. Вдоволь уже дал всем натренироваться для надгробных речей… А еще надо, чтоб он поддержал. Сюжет классический, — разве что не герцогство, королевство какое-нибудь там, а школа в науке. Да обычные опасения — при нынешней-то молодежи. Нет, не ворчу. Чтоб мне провалиться. И неизвестно, не погубят ли они науку совсем, эти молодые люди. Таланта одного, как показали всякие разные события, мало. Что, если понадобится идти непроторенными путями? Елки-палки, вот уже себе речи произносишь, безнадежное твое дело. К докторам, к докторам! А все-таки — если понадобится идти новыми путями? Нужно будет рисковать успехом, карьерой для истины. И откуда они возьмут упорство, самоотверженность, да просто энергию, чувство долга? Герцогство, королевство. Школа! Но тут счастливая ситуация, как всегда у Элэл, вот, пожалуйста, пример общественной активности, кажется, ошибки нет, и не надо думать, кого, — вот он, сам объявился. Ему все и отдать. Герасим — так Герасим!

* * *

Пройдя отстойники, Ольга увидела низкое, грубо сложенное из красного кирпича здание.

Фанерная дверь на ржавой пружине…

Немолодая женщина, кутаясь в пальто, пошла ей навстречу между двумя рядами гудящих компрессоров. В комнатке лаборатории можно было разговаривать. Женщина сказала, что Борис заезжал, она сообщила ему про дренаж, и он поехал дальше, к колодцам.

Погрелись обе у электрического «козла».

Пробирки, колбы, бутылочки; вполне знакомая обстановка… Журнал, таблицы — цветность, окисляемость, температура…

* * *

Так отчего же он вчера?.. И зачем?..

Нет, он просто пошел поужинать.

Ничего особенного, Борис просто пошел поужинать, опостылела ему холостяцкая его еда, вот и все, абсолютно все… ну, хорошо, не все… хотелось побыть на людях, необходимо стало побыть на людях, не мог один, целый вечер впереди, и быть один — не мог…

Да, он просто пошел поужинать!

А там — этот столик, куда его посадила официантка, командированные, приехавшие выбивать первую продукцию; разумеется, не лично для них Борис работал, но все же ими как-никак было что-то представлено; они показались Борису симпатичными.

Потом их разговор, они заказывали, а после еще долго обсуждали еду и выпивку… Затем их разговоры об их делах… Постепенно тон менялся… Тосты… Борис тоже пил водку, так он и не научился ее пить, все это видели и подтрунивали над ним, пил, хотя не испытывал никакого удовольствия, напротив, она была ему неприятна; пил с этими своими соседями по столу, хотя и они не были ему теперь так приятны, как вначале, за полчаса они успели стать менее симпатичными.

Народу все прибывало, и все более шумно становилось; заиграла музыка, начали танцевать.

Эта музыка… да любая… Ольга однажды сказала ему… Ольга, Ольга, Ольга… итак, Ольга… в общем, сказала ему однажды: музыкой можно с ним сделать что угодно; когда заиграла музыка, он встрепенулся, все в Борисе враз стало в лад этому ритму; затем он вспомнил об Ольге и еще явственней ощутил свое отчаяние…

Невдалеке за сдвинутыми столами сидела большая компания, невесту с женихом Борис не знал, но многие из гостей были ему знакомы, свои, с комбината; Борис почувствовал на себе взгляд, да и сосед его толкнул локтем, шепнул: «На тебя женщина смотрит», это была Соня, жена Николая из ремонтно-механического; Борис поздоровался с ней, Соня сказала что-то Николаю, и он тоже посмотрел в сторону Бориса и поздоровался.

Еще водка… Музыка… Соня с Николаем танцевали…

Внезапно Борис вскочил, перебив соседа; тут же удивился себе: он не собирался этого делать; отодвинул стул; был перерыв в музыке, сосед раньше Бориса догадался, что он сделает, и напутствовал его; Борис не дослушал.

Соня пошла с ним доверчиво и весело; рука ее была теплой, ласковой… Удивление собою сначала сменилось у Бориса смущением, затем он ощутил в Соне сочувствие и нежность, и тогда возникла благодарность к ней, а потом и радость… Музыка становилась медленнее и тише… Знала что-то Соня или догадывалась, почти чужой, едва знакомый по работе человек, — она бросала ему спасательный круг и делала это дружески и чисто, так, что он мог его принять… Благодарность к Соне и радость росли в нем, набухали, переполняли все возможные, предусмотренные для них в Борисе объемы, пытались выхлестнуться наружу, он не в силах был их сдерживать, да и не хотел, но слова для этого не годились…

Все продолжалось полторы или две минуты, пока была музыка!

Не отпуская теплой и ласковой руки, Борис ждал, когда снова… Николай мягко, добродушно забрал у него Соню.

Опять Борис сидел за своим столиком. Еще водка… Музыка… Соня с Николаем танцевали, им было хорошо и без него… Потом Борис потерял их из виду.

Снова тоска!

Сосед что-то говорил…

Обернулся, почувствовав руку на своем плече; Соня проходила мимо, шла вслед за Николаем; улыбнулась Борису и сказала: «Не сердитесь на нас…» — «Да я все понимаю!» — в тот же миг отозвался Борис, слова эти получились сами, сами сказались, он сказал их искренне, и тут же у него отлегло от сердца, он ощутил сладость освобождения от обиды, и ему стало оттого хорошо.

Сосед клевал носом…

Борис все сидел за своим столиком.

Сосед испарился…

Еще выпить?

Борис не чувствовал ни обиды, ни горечи, он вправду не сердит и не обижен был ни на кого…

Ничего не произошло. Ничего не происходило.

Просто он опять был один.

Просто он не мог уже больше, не мог…

* * *

Солдат, который привез Герасима в детский дом, приезжал потом, после войны, и рассказывал.

Он увидел женщину, бежавшую с ребенком на руках от горящих вагонов; когда самолеты, сделав круг, начали приближаться к ней и пули взрыли сухую пыльную землю совсем рядом с нею, она остановилась, сильней обхватив ребенка руками, прижав его к себе и опустив к нему голову и плечи, чтобы закрыть его сверху; когда пыль закипела вокруг нее, женщина склонилась к земле, все так же прикрывая ребенка головой и плечами, стала на колени и осторожно, медленно, посреди грохота моторов и обстрела, легла на ребенка грудью.

Герасим не помнил ее… Солдат не мог ее описать…

Хотя Герасим пытался в детстве представить ее себе и обращался к ней, как к матери, она продолжала оставаться только отвлеченным образом матери, идеей матери, словом, обозначавшим мать.

Это было несправедливо, дурно, и сейчас он снова ощутил свою вину перед ней, никому не знакомой женщиной, которая, как говорили, была, возможно, его матерью.

Первые пули у ее ног виделись ему когда-то словно первые, крупные капли дождя, — вот они падают в пыль, одна, другая, тяжелые капли, плотные, третья, четвертая, разбрызгивая пыль, сами оставаясь в ней целыми, пятая, шестая; потом он узнал, что это совсем не так…

Не в силах вообразить ее лицо, — он много раз пытался представить себе, что происходило в ее душе. Что она чувствовала? И что думала? Со временем это делалось все более важным.

Желание анализировать не означало черствости. Он не делал это холодно. Это было очень нужно ему, нужно — и разуму, и сердцу. Так она ему помогала; и сейчас — как в детстве…

То, что она сделала, было результатом, по-видимому, не только природного импульса, но и сознательного решения; в то же время, Герасим понимал, соображения, которыми она руководствовалась, были самыми простыми. Естественными. Нельзя представить себе, чтобы их потребовалось кому-либо разъяснять.

Видел ее как бы издали, так, что лица не разобрать, — посреди голой степи.

О себе думал в третьем лице…

То, что она сделала, она сделала не для себя; она не могла не понимать, что едва ли будет наслаждаться ребенком в будущем, хотя бы увидит его. Она не могла не понимать также: то, что она сделала, практически ничего не давало и ребенку; было ничтожно, перед «юнкерсами» над головой, для его спасения; маловероятно было, невероятно, что ее действия изменят что-то в его судьбе и что даже ее смерть будет иметь следствием жизнь ребенка и его будущее. Она просто сделала то, что считала нужным. Доверилась своим уму и сердцу.

Не дожидаясь, когда пройдут «Ю-87», солдат вбежал под огонь и вынес ребенка.

Для него тоже было естественно сделать то, что он сделал.

Еще солдат говорил, что успел перед тем увидеть глаза женщины. Он был человек сдержанный, говорил скупо; к этому, Герасим помнил, возвращался снова и снова. Выражение глаз женщины, которую он не знал прежде, видел впервые и не мог встретить никогда больше, было, значит, для него там, под обстрелом, таким важным; происшедшее между ними в последнюю ее секунду, только между ними, и знали об этом только она да он; выражение глаз умирающей женщины, беспомощный взгляд, не обращенный никому и в то же время только к нему, имел для него ценность сам по себе. Он был, возможно, единственным, кто встретился с ней взглядом; она умирала навсегда… Достаточно было одному из пилотов чуть изменить положение рулей, или стрелку — прицела, или уже летевшей пуле — по любой фантастической причине — траекторию, и каков бы ни был взгляд женщины, что бы ни почувствовал солдат, и что бы он ни сделал, — никто никогда ничего не узнал бы об этом. Все исчезло бы без малейшего следа. И однако для солдата это не было существенным, ибо он не пытался совершить нечто, — он просто хотел защитить ребенка, ребенка женщины. Чувства и соображения солдата не могли уступить ни сознательным аргументам, ни бессознательному страху.

Эти люди обладали тем, что Герасим мог бы назвать безусловностью поведения; у них не было, в этом смысле, проблем выбора, они поступали единственно возможным для них образом; не могли не поступить так и поступали так, как не могли не поступить.

Солдат был недолго и не оставил ни фамилии своей, ни адреса, только обещание приехать еще. Он был немолодой уже человек, деревню его сожгли, семья погибла, сверх того война принесла ему два ранения и контузию, последствия которых также не проходили и, видимо, не смогли пройти. В памяти Герасима остались тихий голос, глаза над русой щетиной, запах табака, шинель…

Таковы были люди, от которых Герасим получил жизнь. Предшествующую родословную он обрел теперь от Элэл.

Осмысление наслаивалось с годами, по мере того как с пониманием себя и других приходило понимание других и себя.

Рядом жили люди, для которых безусловность поведения была непреложной и в большом, и в малом; у них не возникало разрыва между высоким и будничным сознанием. Они руководствовались идеальным в каждодневных соображениях.

Иначе они не могли. Это было для них не правилом, нет; это была внутренняя потребность. Без этого их существование оказывалось невозможным.

Почему надо поступать так, а не иначе? В чем тут смысл?

И где найти опору своим действиям?

Потому что так эффективнее? Нет, не всегда… Привлекательнее? Не довод… Потому что не наказывается?..

Не в том было дело, что плохо быть плохим. И не в том, что плохому — плохо. А в том, чтоб не мог иначе.

Элэл, Яков Фомич… А Валера?

Вдовина поведение Якова Фомича и ребят Элэл всегда, когда он, бывало, пытался применить к ним свой здравый смысл, ставило в тупик. Он заявлял: даже задавшись специально такой целью, ему не придумать ничего более неэффективного, непрактичного. Действия их вызывали у него, признавался Вдовин Герасиму, уважение, случалось, даже зависть; и обязательно — недоумение. Вдовин говорил, что его испытанное знание людей отказывается ему служить… Герасим хорошо помнил, как это озадачивало и его. Вдовин готов был озолотить ребят, сделай они хотя бы ничтожный шаг ему навстречу; почему ребята не хотели поступиться малостью? Почему ушел Яков Фомич, хотя было ясно, что это принесет только вред и делу, и ему самому? Почему современные честолюбивые парни, многообещающе начавшие карьеру, отвергали возможности, которые давались им так легко, и методы, которые были так плодоносны? Что побуждало их предпочесть неудачи? Почему они не могли произвольно изменять свою линию поведения, быть, подобно другим, тактиками, сообразуясь с характером обстоятельств? Какая присяга их обязывала? Какой приз их вознаграждал? Какой не известный Герасиму феномен был столь значительным и привлекательным, что оказывался значительнее и привлекательнее успеха? Что такое особенное, не ведомое Герасиму, он давал им?..

Выходило — это вознаграждение больше того, какое получал Герасим. Выходило, что эти люди, которых так легко было многого лишить, с которыми, казалось, так легко справиться, — обладали неуязвимостью в чем-то большем, чем-то более важном; обладали загадочной, необъяснимой привычным образом, нескончаемой независимостью; у них было то, что невозможно было у них отнять… В конце концов их поведение приходилось описывать большими, гулкими словами; и выходило, что большие, гулкие слова имеют смысл и в каждодневных, будничных поступках, выходило, что этим людям, которых так просто было поставить на край беды, с которыми так легко было справиться, — им ведомо то, что сокрыто в больших, гулких словах; выходило, они сильнее в том, что дает возможность следовать этим словам.

Вот в чем заключалось главное, чего он до сих пор не мог воспринять! Хотя был рядом с этим и рядом с этими людьми.

Все, любые средства представлялись ему хороши, если цель казалась благой, желанной… Видя силу зла, не чувствовал отвращения — учился овладевать им… Что угодно, лишь бы достичь нужного эффекта… Уже нашел Яконур, это была цель в его жизни новая, совсем иная; высота, где уже воздух разреженный; его Яконур; однако Герасим еще не был иным…

Да, он не рассуждал — что сделать для себя, не размышлял — делать ли для себя или для других, проблема была только — как делать для других, но это оказалась проблема!

Он был вполне свободен от власти денег и гнета материального, в нем не было пороков пресловутого карьеризма и болезней дурного честолюбия, он ставил перед собой высокие общественные цели и готов был отдать всего себя людям; откуда же вдруг такая безнравственность? замшелая неграмотность в элементарном и главном? проблемы там, где нет никаких проблем? невероятное, дикое смешение высокого и низкого, мысли, забегающей вперед, и умственной отсталости?..

Будто искуситель говорил в душе Герасима, как всегда стараясь вывести его из вопросов о том, что должно сделать, к вопросу о том, что выйдет из его поступков и что полезно.

Как же это получается, каким фантастическим перевертышем, что вдруг ослабевает сопротивляемость человеческого в человеке? Вправду, может быть, — перед лицом, под натиском естественнонаучного знания? Когда же в первый, в самый первый раз человеческое в человеке усомнилось в себе? В своем призвании, предназначении? Есть ли оправдание мышлению, которое исходит более из категорий рациональности, эффективности? Что же делал век торжества ума, к коему принадлежал Герасим, что делалось вокруг со всеми, если поступки, основанные на долженствовании, начали казаться донкихотством?

Так судил он теперь себя…

А для них — такие вопросы попросту не существовали. Сказать, что их выбор не определяла цель, что они не могли добиваться целей любыми средствами, было бы неправильно; цели этого рода не были способны стать для них главными, сколь бы ни казались большими, важными, прекрасными. Такие люди — они не могли быть преданы таким целям, как, например, новое знание; преданы они, люди, были людям и человеческому. Это было их первой целью: быть, вместе с другими людьми на Земле, — людьми. Ничто не стояло выше. В это, общее, входили конкретные цели, в том числе работа и успешность в ней. Но не наоборот! И потому не возникало и мысли такой — быть успешным в работе, оставаясь человеком… Все стояло на ногах. Будучи человеком, надо было работать — и реализовать конкретные цели.

Все было связано, высокое и малое… И когда Герасим, принимая методы Вдовина, стал действовать, исходя из того, что ни за кем нельзя наблюдать постоянно, — ему следовало помнить о том, как в степи, под обстрелом с неба, имел самостоятельную ценность взгляд, не обращенный ни к кому.

Обдумывая сейчас все это, Герасим приходил к выводу, что надежда — здесь…

* * *

Чего Борис хотел?

Немногого — и многого…

Он был инженер, человек Дела; у него было его главное дело, его работа.

Хотел понимания; непредвзятого отношения к себе; сочувствия своим раздумьям, внимания к своим сомнениям. Хотел подтверждения, что он верно понял свой долг. Уважения к месту, которое он занимал в мире… Вроде всего лишь столько, сколько положено человеку от рождения, с появлением на свет; появившись на свет, каждый имеет право рассчитывать на это.

А Борис как будто сделал для этого все, что мог!

Теперь он чувствовал отчаяние.

Горько становилось ему, то была не временная, единопричинная досада, а настоящая горечь; и обида росла в нем на людей, и она была также глубинной, прочной, настоящей…

Быть здесь ему было должно. Он честно служил Яконуру. Он знал, что прав, что путь его верен. И ничто не вынудило бы его заколебаться.

Но как, как было ему тяжело…

Это о нем писали, что парень он хороший, но Яконур многого от него не получит, он гость и нельзя, когда Яконур в опасности, доверяться гостям… Это его спрашивали, откуда он, ему говорили; наплевать тебе на Яконур, вы у себя все перепортили и к нам теперь приехали отравлять…

Может, не стал он полезным Яконуру?.. Будто он делает зло. Никто не желает понять, что он хочет Яконуру добра… Кузьма Егорыч только сказал ему хорошие слова. Когда-то сказал: что вы сделаете там с Яконуром, а тут вдруг такие сказал слова.

Борис знал о себе: и работая на комбинате, и теперь — он принадлежал Яконуру.

Может, он не был одним из тех, кто собрался вокруг Яконура, на его берегах, чтобы помочь ему?.. Он хотел стать своим среди этих людей, яконурских и пришлых, но принятых яконурскими; хотел, чтобы приняли и его; чтобы эти люди раскрылись ему; принадлежать им сделалась внутренняя потребность, которая давно еще, сразу, едва Борис осознал ее, начала двигать его поступками. Вот уже сколько лет он искал признания у них, их веру исповедовал, их боялся разочаровать! Они отказывались от него… Отторгали его от себя, хотя он был один из них, такой же, как они, единомышленник им, единоверец, соплеменник, брат!

И, даже перейдя в водную инспекцию, Борис остался для них человеком с того берега.

Для комбината же он превратился теперь в противника, со Столбовым стало трудно, они все дальше отходили друг от друга… Инспектор есть инспектор, он своим не бывает, разве если трус…

Борис, таким образом, оказался в изоляции, ни для тех, ни для других не был он своим, и те, и другие отвергали его, он отчужден стал ото всех, ни на том, ни на этом берегу не отыскивалось ему места, никуда не мог он причалить, пристать, нигде — найти пристань, пристанище, и не было на всем Яконуре, от института и до трубы комбината, для Бориса даже острова.

Это его одиночество… Космическая была пустота, отделявшая его от ближних, ничего не существовало в ней, космическими были и расстояния!

Эти его постоянные поиски — ощущение отчаяния, уверенность в безнадежности и надежда на удачу, все вместе, — постоянные его поиски контактов с людьми, точек соприкосновения… Хотя бы притулиться к кому-нибудь… Пусть — забыться!

А контролировать людей, с которыми не один год вместе работал, посылать им акты, штрафы? На его должности легче было бы человеку без сердца… Легче было бы и человеку, пришедшему со стороны; Борис же знал трудности комбината, это оставались его комбинат, его производство, он понимал, каково там, скольких сил стоит каждый день Столбову, да только ли Столбову; и потому хоть и осуждал он каждое нарушение искренно и нельзя ему было прощать за Яконур, но все в нем противилось наложению наказания.

Постепенно Борис становился все более замкнутым… Время от времени он вдруг распахивал свою раковину, бросался искать дружбы, сочувствия, понимания; все более неловко это у него получалось; тем дальше потом зарывался опять в глубь самого себя.

Может, малую он заплатил цену за то, чтобы выполнить свой долг?

Платил собою… отдал Ольгу…

Делал, что должно. Но не было мира внутри…

Велик был его выкуп, но не дал ему Яконур никакого из своих берегов, ни даже островка… не сделал его своим; не принял.

* * *

И чтобы в доме человечки. Человечки с челками и косичками! И чтоб у одного — его глаза, у другой реснички, у третьего улыбка…

Ольга вспомнила, как вечером у Феди, за столом, в свете лампы, — разглядывала Герасима, разглядывала… Герасим улыбался, молчал, говорил с Федей, смотрел куда-то перед собой. Волосы короткие; тогда были длиннее, весной. Покусывал губы; она их помнила. Складывал на груди руки; она хотела их…

Только бы все у него было хорошо! Все хорошо было бы с ним! Ничего бы не случилось! На шоссе, в самолете, везде, всегда…

* * *

…Герасим приходил к выводу, что надежда — здесь.

Среди других противоборствующих сил мира — силы, боровшиеся в нем, значили много, ибо от итога их противостояния зависело очень многое — и в каждом человеке в отдельности, как в нем самом, и в мире в делом.

Не в состоянии судить обо всем и обо всех, Герасим осматривался вокруг и оценивал то, что было в поле его зрения. Из того, что он видел, он не мог заключить, что безусловно подтверждается старая гипотеза — добро неминуемо побеждает зло; он видел противоборство, которое протекало, возможно, с переменным: успехом.

Но надежда была, и была она здесь.

Прежде всего в том, чтобы людям жить в уверенности, что есть только один естественный, достойный, истинный и он же единственно возможный, не подлежащий сомнению, образ мыслей и действий, основанный на преданности человеческому; нельзя не поступить так и должно поступить только так, как нельзя не поступить; в большом и малом, высоком и будничном, идеальном и каждодневном; и это не правило, а внутренняя потребность, отличающая на Земле человека и объединяющая людей в человечество, человеческое существование которого без этого — невозможно.

Сам прошедший долгую и мучительную трансформацию, Герасим анализировал себя, как модель большего.

То, что он определил теперь, влекло за собой, своим следствием и продолжением, другое, также испытанное им.

Прикосновение недоброго имело для него губительные результаты; излучение доброты, человечности, любви, едва Герасим под него попадал, изменяло его чудодейственно. То был вид энергии, который, передаваясь ему, исцелял. При этом доброта и любовь не существовали сами по себе где-то рядом; кто обладал ими — не хранили, а творили их, умножали — и в себе, и вокруг себя. То были активная доброта и деятельная любовь. Они не дарили себя, а окружали собою; жестко ставили в окружение человечности; создавали безвыходное положение, в котором человек мог мыслить и поступать только одним образом — следуя зрелым обладателям добра и любви.

И было, наконец, третье, также вытекавшее из биографии Герасима как модели. Здесь все соединялось.

Он двигался от понимания того, что происходило с ним и в нем, отдельно взятом, к тому, что происходило с ним как частью целого, в нем как в части целого.

Собственное внутреннее совершенствование — это для себя? Яконур, модель — это для других? Что здесь для себя и что — для других?

Трансформация Герасима продолжалась, пока не стали соответствовать личные качества и качества целого, частью которого Герасим не мог не быть; пока внутреннее его не соединилось гармонично с внешним по отношению к нему целым, которому он не мог не принадлежать.

Его надежда была в этом. В этом — первом, втором и третьем.

Был здесь и ответ на вопрос, который Герасим задавал себе: как быть, если мир не соответствует взглядам на него, — изменять ли мир или взгляды…

Вера во все это не могла быть новой; накопленная, сложившаяся у людей постепенно, она имела основания и в интуиции, и в тысячелетиями наслоившемся опыте решения проблем человеческого духа, развития его и совершенствования. Со временем осмысление опыта и обретение знаний получило наименование науки; данные наук — и тех, что изучают человечество, и тех, которые занимаются исследованиями на клеточном и молекулярном уровнях, — не опровергли, а всячески подтвердили это накопленное и сложившееся и прибавили ему дополнительные обоснования.

Это, таким образом, не вера стала теперь, а убеждения, базирующиеся на знании.

Следовательно, это могло быть справедливо, по праву используемо современным человеком.

Веру нельзя было ему рекомендовать; но к восприятию плодов науки он был, черт возьми, подготовлен.

Герасим отдавал себе отчет в том, что надо всем этим ломали головы многие; да и размышляя сейчас, он выводил для себя свое отнюдь не только из своего — это было естественно, правомерно — и знал, помнил, что он взял откуда; и головы были не только такие, что лишь констатировали положение вещей.

Взаимоотношения общечеловеческих и конкретно-исторических критериев также были уже вполне исследованы наукой, и знание, которым можно руководствоваться здесь, также существовало.

Все вместе — составляло надежду Герасима на победу добра.

Герасим не считал, что всего этого достаточно. Здесь не было простоты, были вопросительные знаки. И не думал, что победа добра может произойти сама собой. Не было неизбежности, была многовариантность, было множество препятствий.

На Земле жили разные люди, добрые и злые, умные и не очень, богатые и бедные, спокойные и агрессивные; возникли два мира и третий; и даже для брата с сестрой находились вопросы, по коим у них вырастали неразрешимые противоречия.

Но вместе с тем существовало общее благо, и общее благо было общим делом, которое требовало вклада каждого. И существовали общие беды, и общие беды были общим делом, которое требовало участия каждого. Дети, биосфера, болезни, семейный остров, продовольствие, войны, радость всех влюбленных, слезы всех обиженных…

На каждом лежит ответственность, каждый повинен, каждый должен что-то предпринять.

Постепенно все проявлялось у Герасима и складывалось.

Он понимал, что самое сложное — впереди…

* * *

Пена все так же часто и глубоко дышала, все это время она жила здесь диковинной своей жизнью, множилась, производила новую серую пену…

Снова Ольга оказалась здесь; пришла сюда, разыскивая Бориса.

И этот напряженный рев, идущий с понтонов, громкий, монотонный, мертвый, страшный…

Ольга огляделась кругом.

Растянувшееся на километры, огромное, полное сил, растущее, все более мощное, непонятное существо…

Здесь выходило его дыхание. Зловонное, опасное… Губительное… В нем — смерть… Дракон, пожирающий все живое.

Какой сразу кажешься себе маленькой и слабой.

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «…Ведь человеческое знание состоит не из одной математики и технологии, ведь оно прилагается не к одним железным дорогам и машинам… Напротив, это только одна сторона знания, это еще только низшее знание, — высшее объемлет собою мир нравственный, заключает в области своего ведения все, чем высоко и свято бытие человеческое… (Белинский)».

* * *

У пруда-аэратора Борис остановил машину, вышел.

Так, еще один понтон Галина смонтировала, молодец…

Смотрел, как движется, дышит пена; слушал, как гудят электродвигатели, как шумят турбины.

Это было тоже частью всего, что удалось ему сделать за его яконурские годы, всего, что в конце концов немалого ему стоило. Здесь также шел процесс, делались со стоками превращения, имевшие одну конечную цель. И — стоки, еще сутки назад едва имевшие с водой что-то общее, становились… да, не яконурская вода… но все же, все же — это не стоки уже были, а вода! — это Борис знал точно, это показывали приборы, это фиксировалось в таблицах каждые два часа. Единственное, колоссальное инженерное сооружение, его гордость, его надежда, его служение Яконуру. Борис был частью всего, что продолжали делать здесь люди, всего, что делалось в турбинах, всего, что делалось со стоками. Он чувствовал себя здесь, у края огромного прямоугольного пруда, перед ревущими аэраторами, так, словно между ним и всем этим существовало родство: вернее, он просто ощущал родство, и оно существовало реально, все, что было здесь, — пошло, произошло от него…

А получилось лучше, чем он ожидал! Кислорода нагоняется до восьми миллиграммов на литр; и даже больше.

* * *

Герасим понимал, что самое сложное — впереди.

Вот складывалось все чудесным образом: получалась модель, была поддержка Элэл, прекрасно двинулись работы для Яконура; совпали желанные перемены и в нем самом, и в его важных для него делах.

Но было это не правило, а скорее исключение…

Так вот — все сразу!

Ему везло, он снова оказался счастливчик.

Не было правила — надейся, и сбудется; не было правила — трудись, и получится; не было правила — поступай хорошо, и все будет хорошо. Не было этого в природе.

Правило было: делай хорошо, трудись и надейся; добивайся своего; и готов будь потерпеть поражение и удовлетвориться тем, что оставался верен себе, а польза другим — от этого же; но если удастся (или случится) победить, будь готов принять на себя еще большую тяжесть, которую принесет тебе победа…

Герасим исследовал обретенное, пробовал, примерял, а оно было неоднозначно.

Что в обретенном придавало ему силы? Что ослабляло его, делало для чего-то уязвимым?

Платить за успешность главным — оказывалось для него уже невозможно; однако за свою личную нравственную позицию платить неуспешностью в больших и важных для многих людей делах — было ли это достойно?..

Вообще существовало несколько принятых способов поведения. Можно было, натыкаясь на те или иные проблемы, закрывать глаза и твердить, что и тех и этих нет, в принципе нет; и не окажешься в одиночестве. Можно было, напротив, кричать при всяком случае «какое безобразие, караул», объяснять одними безобразиями другие и всеми вместе оправдывать главное из возможных — собственное бездействие, ничем, в конечном счете, не отличающееся от бездействия первых; и также не останешься одинок. Но был и третий способ поведения, тот, о котором сказал Элэл: анализ и поступки — изучение явления и последующая бескомпромиссная деятельность, как и должно, в частности, интеллигенту.

«Счастлив, кто стал гражданином…»

Не все зависело от Герасима, какие бы требования он к себе ни предъявлял, каким бы ни отвечал; многое определялось и конкретными условиями, в которых он действовал. А в условиях этих были, скажем, не только Элэл, Старик, но и Вдовин, Свирский. Разное. Многое. Определенное и не очень.

Но ответ-то он должен был держать не перед условиями, некоей абстракцией, а перед собой!

И — каждый день.

Оставалось одно: побеждать.

И реализовать тем самым обретенное идеальное…

Таковы были его решения этим утром.

Поднявшись на новые свои опоры, Герасим оказался на новой высоте над уровнем житейского моря.

Он стал вровень с обстоятельствами; стал равным своим проблемам.

Но понимал, что, сколь важное он ни решил, сколь многое ни знал сейчас, — еще больше оставалось для него нерешенного, ибо велико было еще не известное ему; и, главное, он не знал и не мог знать, чего он не знает…

Понимал: человек меняет кожу не один раз в жизни.

И хотел определить для себя: что заставило его пройти его путь?

Ему было известно: все познается в критической ситуации, через критическую ситуацию. Была ли его ситуация критической?

Трудно возражать против того, что самое реальное событие в жизни — это смерть.

Так была ли его ситуация, через которую он прошел за одно лето, — критической?

Теперь он мог попытаться оценить и это.

Смерть… Уже немало коллег, старших и почти ровесников, на его памяти ушли в эту дверь или ступили на ее порог. Редко это было связано с естественными процессами времени, возраста; в большинстве своем это были люди, сами, в перегрузках, отдавшие свои жизни. И когда в трагическую минуту говорили о них, что они пожертвовали собой, — это было безусловно. Вместе с горечью Герасим ощущал и гордость: это были, таковы были люди его профессии. Однако потом Герасим начинал испытывать все более явственную досаду; она смущала его, он ее стыдился, но не мог прогнать. Он спрашивал себя: ради чего?.. Нет, то, что оставалось, — выводил он в итоге рациональных построений, — обычно стоило, конечно, и жертвы, потому что познание было частью высших целей, высших человеческих идей. Но за самопожертвованием во имя высшей цели нередко обнаруживало себя для посвященных другое: борьба за результат была движима самоутверждением, отстаивание теории — защитой собственного превосходства над ближними; теперь называлось одно побуждение, при жизни руководили иные: деятельность направлялась личными мотивами, жертвы приносились для себя, а не для людей, отнюдь не для того высшего, должного стоять над земным существованием, не для человечества нынешнего и грядущего; риск при этом принимался только в пределах некоторого понижения в должности, самоотречение и нравственная философия отсутствовали. Возможно ли для интеллигента так жить? Возможно ли за это умирать? Перед лицом смерти это были вопросы бестактные, но и закономерные. И если результат был значителен, его хотелось порой воспринимать отдельно от того, как — и кем — он получен. Герасиму делалось жаль эти жизни… Да, смерть была реальным событием, и она ставила главный вопрос, какой можно было задать жизни.

Грань, на которой Герасим оказался сначала, была гранью между инерцией и самовыражением, пассивностью и поиском своего, привычкой и любовью, уходом в себя и приобщением. Грань, на которой он оказался затем, была гранью между возможностью реализоваться в работе и бессмысленностью существования, успешностью и неудачей, восхождением и безвестностью, благополучием его как ученого и несчастьем, почетом и бесчестьем. Грань, на которой он оказался потом, была гранью между принадлежностью к самому злу и преданностью добру, отказом от себя в себе и совершенствованием духа, механическим и человеческим, низким и высоким.

Каждая из них не была гранью между жизнью и смертью.

И разве не была каждая из них гранью между смертью и жизнью, жизнью и смертью, смертью и жизнью?

Решалось будущее не биологического его существования, ничто не угрожало продолжению его дней; но только быть живым не составляло для него достаточно, чтобы жить, и, следовательно, жизнь была лишь по одну сторону грани.

Потому каждая из них была той самой… и задавала главный вопрос, какой можно задать жизни.

Он не мог сказать о себе, что живет каждый свой день как один из оставшихся у него всего лишь нескольких тысяч. Но были дни, когда ему приходилось делать такой выбор, словно этот — самый последний.

Так события его жизни стали реальными событиями.

Координаты, в которых он теперь определял свой путь, охватывали все Пространство и все Время. Они начинались полтора десятка миллиардов лет назад, от первого, из легких элементов поколения звезд; распространялись, включая в себя формирование Солнца, а там и его планет; и простирались далее, туда, где свершилось великое качественное изменение, — не увиденное никем, в неопределившихся контурах молодой Земли произошло чудо начала жизни; проходили пору, когда утверждала себя первая клетка, пока шли постепенные усложнения и делались бесконечные пробы; к той поре, когда совершился новый качественный переход — возникновение сознания — изменение биологического состояния, которое привело к пробуждению мысли — величайшее событие для всей жизни, преображение всей планеты; пересекали нижний палеолит австралопитеков и питекантропов, средний палеолит неандертальцев и поздний палеолит первых современных людей; пронизывали все времена, когда формировалась речь, возникали и совершенствовались такие нужные теперь Герасиму сознание своего «Я», дар видеть себя со стороны и оценивать свои поступки; обнимали мезолит и неолит, пролетали миг вчерашней исторической эры, где была обретенная Герасимом родословная, и мгновения, где находился он сам, присоединяя туда и двухтысячный год с его сегодняшними заботами; и тянулись, тянулись, вводя в себя Будущее, сначала близкое, а потом и дальнее, лежащее за миллиард лет впереди, за два, три, четыре и пять миллиардов, где, наверное, новая, незнакомая разумная жизнь, продолжая эволюцию, разлеталась от стареющего светила, в новые, еще не обжитые дома, — сперва на отдаленные планеты и астероиды, а потом за пределы Солнечной системы…

Во всем — в том, как в Пространстве и Времени являла себя Материя; в самом существовании ее вокруг, всюду; в том, что все находилось в ощутимом непрерывном движении, — был, Герасим видел, какой-то смысл. То, что он, Герасим, частица Материи, находился в определенной точке Времени и Пространства, — также имело какой-то смысл.

Смысл этот надо было ему понять и реализовать, надо было оправдать; и смысл этот изменялся вместе со всем, что двигалось, и надо было в каждую последующую минуту понимать новое, что он означал, — не только, что в прошлую, а то, что в настоящую, и то, что образуется к последующей.

Его, Герасима, появление в мироздании, при всех положенных при этом вероятностях, не представлялось ему теперь случайным; выходило, что оно было тщательно, всесторонне, многократно обусловлено, предусмотрено, подготовлено; его зарождением было, следовательно, зарождение Галактики, а его первый шаг был одно из событий, вместе составляющих процессы космического масштаба. И Герасим свыкался с обязанностью соответствовать — всем пространствам, всем временам; и начальной на Земле живой клетке, и продолжающим путь развития, разлетающимся по Галактике преемникам; месту своему в эволюции, персональному месту, определенному для него Природой; великим ее замыслам и делам, часть которых приходилась и на него.

Творившееся с ним, в его душе не было его личным делом и не было случайностью, ни с чем не связанной абстракцией; Герасим увидел в этом часть и продолжение большого дела Природы, отрезок ее пути от первого поколения звезд из легких элементов. Он, Герасим, был на сегодняшний день один из высшего, что ей до сих пор удалось. Привыкшая к пробам, таков ее рабочий метод, она продолжала создавать вариации и помещать, забрасывать их в обстоятельства мира и ожидать исхода эксперимента, надеясь, что они справятся, найдут себя в мире и реализуют данную им способность к совершенствованию; тем самым, — последовательно уравниваясь с ней, поведут, вместе с нею, развитие дальше, к будущим совершенствам.

Такие лежали на нем обязательства…

Такова была его нынешняя остановка.

Вдруг обнаружил, что идет по шоссе, идет быстро; будто решил остаток пути одолеть пешком — без машины.

* * *

Может, Борис хотел немногого…

Но было это для него много!

Хотел понимания… пусть только признания правоты и важности того, чему он посвятил себя. Он отдал себя Яконуру, Ольгиному Яконуру, их общему Яконуру, тому Яконуру, к которому она привела его, — отчего она отказывала ему даже в понимании, в сочувствии? Он вынужден принять, что ничего нет у них большего, но почему она отказывала ему и в этом?

Вот уже столько лет надеялся Борис упрямством своим, упорством в выполнении своего долга убедить Ольгу…

Хотел ее видеть, пусть только видеть, всего только видеть; на совещание летел как на встречу с ней, сотрудничеству с институтом радовался — можно будет время от времени говорить с ней… что там с ней, как она себя чувствует… переживает ли еще из-за доклада… не вздумала ли укоротить волосы… он примет, что останется только это, но он должен иметь уверенность, что в самом деле, обязательно и скоро увидит ее, увидит, увидит!

Он был однолюб и готов был ждать; сколько угодно готов был ждать.

Еще мечтал прикоснуться к ней… хоть чуть… голова кружилась, когда думал об этом. Может, поздороваться за руку… ее пальцы… нет, если бы взять за плечи… нет… нет. Его руки помнили ее, помнили до сих пор, помнили всегда, каждую минуту, всю ее помнили, всю.

Обнимать ее… слышать ее дыхание… и не отпускать, не отпускать, долго, долго, долго… обнимать и слушать ее дыхание…

Герасим! Это имя отсекало все… так много из того, чего он хотел, о чем мечтал, что было ему необходимо. Человек, который с ним заодно, занятый тем же по сути делом, одинаково с ним понимающий свой долг, человек, с которым связаны теперь главные ожидания Бориса в главной его работе; человек, лишающий его даже прежней надежды… вот видел его, смотрел ему в глаза, знал его теперь в лицо… ему отдавал Борис Ольгу.

Горечь и — отчаяние…

* * *

Какое было счастье: снова почувствовать на себе его руки…

Только подумала — голова кругом.

Ольга шагала через пустырь, навстречу солнцу, туда, где размещались — она знала — дальние колодцы. Идти было еще долго.

Его руки — на себе…

Каждый уже знал, что нужно другому. Все вспоминалось.

Ольга хотела в ту ночь, чтобы все только для Герасима было… Чего ему желается, чего недоставало ему… О себе не думала, ничего не желала для себя, только для него… Существовала только для Герасима; ее просто не было, только он — и ее желание сделать его счастливым… Снять с него все его тяжести… Сделать для него что-нибудь, чтобы ему было хорошо, как никогда ему не было… Хотела лишь дарить себя, лишь отдавать.

Ток в его руках…

И опять было, словно падаешь в лифте!.. или самолет бросило вниз… нет, это все — как травинка перед деревом…

Рассердилась на себя! Хотела, чтобы все досталось ему, — взяла все же свое… Рассердилась, обиделась на себя.

Он заметил; пришлось объяснять.

Смеялся, счастливый!

Какие слова ей говорил, как целовал. Счастливый… взрослый… старший…

Огорчена была, когда он вернул ей ее. Она уже отказалась от себя — для него; вдруг надо было снова быть собой…

Все отдать, подарить, отдать себя всю, без остатка, до конца!

Только ему…

* * *

Что же дальше вчера было?

Не просто Борису вспоминалось…

Одна за тем столиком, в углу, была толстуха, в возрасте, нет, скорее не толстая, а дородная, здоровая, налитая, с лицом угрюмым, волосы низко надо лбом с глубокими морщинами, и маленькие глаза. Борис вспомнил ее взгляд, она посмотрела ему в лицо только раз, когда он подошел; один ее взгляд, и дальше все возникло само. Она сидела боком к столу, вытянув крупные ноги; белая блузка с оборками, нарядная, но несвежая, темная мятая юбка, туфли густо покрыты пылью. Другая была совсем девочка, ребенок, высокая, тоненькая, волосы очень коротко острижены и торчат на маленькой ладной головке, блестящие глаза и детская улыбка; движения легкие и быстрые, как у зверька; одета она была в платьице из какого-то очень дешевого материала. Борис увидел их и парня с ними за столом, кажется, где-то встречал его в поселке, и сел к ним.

Наверное, не надо было этого делать…

Одиночество и отчаяние. Хотя бы притулиться к кому-нибудь… Пусть — забыться…

Народу все прибывало; шум; музыка.

Парень говорил что-то…

«Пить хочу!» — сказала толстуха. «И я!» — тотчас сказала девочка. Парень налил им водки в фужеры, толстуха выпила, откинулась на спинку стула, девочка отпивала мелкими глотками и морщилась.

Она вскочила, едва Борис стал приглашать ее; танцевала легко, невесомо и лихо, она и была невесомая, лихая; и — отдельно, совсем его не касаясь, только рядом с ним.

Сделалось жарко; Борис снял пиджак.

Опять за столом…

Борис увидел, что Николай и Соня уходят; у дверей они задержались; отыскав его, помахали ему руками; Борис встал. «Ты куда?» — вскрикнула девочка и отобрала у него пиджак.

«Пойдемте с нами», — предложил Николай. Борис вспомнил, как отчаянно девочка выхватила у него пиджак, и отказался. «Пойдемте», — мягко повторила Соня.

Борис вернулся за стол.

«Налей!» — говорила толстуха, она подталкивала к парню свой фужер. «Хватит», — ответил парень. «Что?» — «Ты пьяна». — «А ты дерьмо». — «Повтори!» — «На шваль внимания не обращаю», — сказала толстуха и смахнула фужер на пол.

Гасили свет, надо было уходить.

Официантка требовала деньги за разбитый фужер, Борис дал ей рубль, официантка бросила на стол сдачу — три копейки…

Никто, кроме Бориса, словно не замечал ничего.

Официантка собирала со стола, в одном фужере, том, из которого пила девочка, водка еще оставалась, официантка выплеснула ее на скатерть.

Все продолжали сидеть.

* * *

Остановился на минуту перед зеркалом. Так… Вроде все в порядке.

Ну, сказал себе Баранов, — вперед. Действуй.

По Савчуку полная ясность; наконец-то… По Чалпановой, продолжал Баранов, тоже лед тронулся, где-то она, правда, проскочила, не успел принять меры, но зато из истории с докладом вряд ли выберется, к тому же выглядеть стала хуже, к врачу, говорят, обращалась; зла к ней нету, просто — для четкости, что тут можно спокойно, человек занят… Ревякин уедет рано или поздно, семья как-никак… Косцова? — не в счет… Да фракции, да клики! Каждый сам по себе. Другую фракцию, конечно, сильнее терпеть не могут, чем настоящих-то противников!.. Что же, расстановка сил подходящая.

На Яснова вот, на самого-то, рычаг найти! Сверху, через Свирского, чем-то жать? Или пряником, — ему, может, диссертация нужна, как там у него с продвижением?.. Пока воздержаться. Все хорошо идет — не испортить… Так бы вот: я тебе не мешаю — и ты мне тоже не мешай!

Прикинуть еще, по дороге, как с Кудрявцевым… Впрочем, — недостаточно активен, не потянет, по некоторым признакам — иногда заметны колебания; кроме того, опыта руководящей работы не имеет… Вполне! Одобрить. Принять в целом.

Не забыть про комиссию, про последнюю, сказать, против факта не попрешь, запросто подтвердить при необходимости, — Савчук их сразу на свой директорский быстроходный катер и укатал, обычный его номер с комиссиями, что же они после этого могли проверить, не удивительно, ничего у них не подтвердилось…

Вроде хватит… Подвести черту.

Не забыть прикинуться попроще… ну не совсем дурачком, но в этом роде… удобным, да…

И — веселее, все идет как надо!

Потом-то можно будет натянуть вожжи… Добыть деньги, штаты, расшириться, — это знаем как. Сделать большой институт, выправить ему репутацию, настоящее ему, прочное положение создать! Программа года на два, на три. А там уж…

Он и переходил сюда с четким пониманием своей задачи. Он же видел — готовая ситуация; только, может, слегка подтолкнуть, только объяснить кому надо как надо, только оказаться в нужный момент на месте… Без него эта ситуация не разрешится. Все должны понять! Ну как? Ну кто? Где другая кандидатура? Он необходим. Это ясно.

Кто на него сейчас сверху вниз… Ладно. Подождите. Рентабельность исследований, окупаемость капиталовложений, строгая система отчетности, контроль за трудовой дисциплиной, невзирая на прошлые заслуги, — вот вам… ох как вы у меня запоете!..

Он стоит перед зеркалом и смотрит на себя.

Его руки — просто поправляют галстук; этот обыкновенный, ничем не примечательный человеческий жест.

Другой Баранов, в зеркале, делает то же самое.

Савчук взял Баранова на работу, не имея полной о нем информации, надо было срочно поручить кому-то лабораторию; ошибка обнаружилась весьма скоро, однако исправить ее оказалось не просто.

Человек, уверенный, что все относительно на свете, в том числе и добро, и зло… Человек, опьяненный мечтой о власти, тем более что власть эта — над умами, и какими… Человек, поставивший себе единственной ценностью себя и единственной целью — свое, по-своему понимаемое, счастье… Есть такие вещи, которые заводят людей очень далеко.

Может быть, он и не представляет собою ничего серьезного, в конечном счете, может быть, не страшен… Хотя — как знать! В любом случае, не так прост, как может казаться.

Как хочет казаться и умеет.

Савчук при упоминании о Баранове беззвучно шевелил губами… Баранов активно выступал с лекциями для населения и не возражал, в отличие от других, если ему давали всякого рода нагрузки и поручения; проявить же себя в исследовании не спешил, тянул с программой работы; редко бывал в институте, зато, как скоро сделалось известно, с продуманной регулярностью обходил нужные ему приемные. Когда поставили на ученый совет его доклад по теме — Баранов не явился; поставили еще раз — тот же результат; тогда поставили вопрос о соответствии должности, и совет провалил Баранова единогласно. Однако выяснилось, что он заранее разослал в обычные адреса письма о положении в институте вообще и отношении к нему в частности, и теперь Яконур посещали комиссия за комиссией. Все уже начали выдыхаться; у Баранова энергия была неиссякаема…

Вот он поправил галстук; уходит.

Ушел…

Другой Баранов, тот, что в зеркале, — остается. Было два Барановых: один, смотрите, остался.

Он стоит там, в зеркале; поправляет галстук, то самое движение, обыкновенное, ничем не примечательное…

Ну, вперед! — говорит себе другой Баранов. Действуй.

Полная ясность: до последнего стоять за Яконур и за Савчука. До конца! Пусть делают что хотят. Пусть все знают: не было еще у Яконура такого защитника и у Савчука такого последователя. Стойкость и самоотверженность, активность и прямота; вместе с Косцовой, Ревякиным, Чалпановой.

И — средства к существованию обеспечены.

Для чего они это все заварили — их дело… Зарплата идет, стаж прибавляется, хлопот немного, уволить практически невозможно.

Рваться он никуда не рвется, чинов ему больших не надо. Свое он и так возьмет.

Важно знать, где что в цене… почем дают и за сколько можно перепродать…

Если ветер переменится — что ж! — неужели не будет выхода? неужели никому он не будет нужен? ну в самом-то деле, вот спокойно подумать: что может — с ним — приключиться?

* * *

Хотеть малого у Бориса не получилось…

Доброта его избрала для себя Ксению потому, что он увидел неприкаянного ребенка, который вырос и растерялся; ничего в этом не было иного. Потом, когда в ней, в ее отклике он почувствовал не только привязанность, — сначала испугался: значит, он был неосторожен, несдержан; затем появилось искушение построить новый мир для себя… не исключено, что Борис еще и увлекся ситуацией, они в самом деле могли стать парой.

Он был инженер, и как инженер он доступен был искушению преобразований.

Заблуждение развеялось тут же, ничего не вышло, ничего и не могло выйти, он был однолюб, и он любил, и преобразованию это не поддавалось…

Ни единым словом он не обмолвился ни о чем Ксении, ни единого жеста не разрешил себе, который бы обнаружил, что в нем происходило сначала и что после произошло; но, видимо, чем-то себя выдал… Итогом всего оказался теперь двойной долг перед Ксенией, уплатить который себе он был не в состоянии.

Вина перед женщиной, какая еще новая ноша могла быть для него тяжелее? Борис оставался честен с ней, но пытался что-то сделать… смягчить, сгладить… заменить одно другим… цветы, пирожные… оба все понимали… потом обоим становилось хуже.

Но он был не в космической пустоте, он притулился наконец! И ему нравилось быть с ней как с ребенком, это у него получалось; сохранилась и росла у него искренняя потребность заботиться о ней. А ее это все более обижало, она хотела быть ему женой, другом, любовницей, экономкой, пусть нянькой, говорила она, но такого ничего он не мог от нее принять…

Расстались.

Он и коснуться ее не мог… внутренние запреты, да… но не в них дело, он принадлежал другой.

Снова он был один.

* * *

Взгляд на Старика.

Взгляд на часы.

Знакомый многим взгляд человека с длинными, совершенно седыми волосами.

Конец сеанса, думает он, важно, сколько успели принять; до следующего раза может произойти что угодно — метеорит зацепит, ФТУ свернется…

Дурацкий гул над глазами, и не жди, что скоро утихнет, — ночь в самолете, раньше он считал это нормой, а теперь…

Он стоит со Стариком в глубине коридора, человек с длинными, совершенно седыми волосами. У панели без окна, между двумя дверьми, обозначенными цифрами.

Снова взгляд на Старика.

А тот парень, однофамилец, сначала парня заметил только потому, что он, поднимаясь, оставался такой же высоты, как и тогда, когда сидел; потом парень сделался незаменимым; потом пришел и попросил отпустить его, он понял, что должен посвятить себя защите биосферы! А та старушка в газетном киоске, городская древность, она была старушка еще когда он стал ее покупателем, на Арбате родилась и умрет, Сибири в глаза не видела; он спросил у нее газету, она схватила его за плащ рукой, мгновенно высунувшейся из окошечка, и проговорила строго: «Разобрали, там про Яконур…»

Он видел места, которые достижениями науки и техники превращены в лунные пейзажи. Читал обвинения тем, кого называли технарями, — сам принадлежал к их числу… Он видел и места, где была раньше пустыня, а развитие науки и техники позволило сделать их садами. Получалось, что и решать проблему тоже предстояло технарям.

А кто предупреждал первыми? Томсон, с его расчетами, из которых выходило, что доменные печи да паровозы быстро исчерпают весь кислород И человечество погибнет, — физик!

Проблема была прежде всего философской, прежде всего нужно было понимание сегодняшнего места человека в мире, целей, ценностей… — гуманитарная работа. Действовать предстояло технарям.

Требовался прогноз развития науки и техники. Прогноз развития отраслей. На этой основе — планирование. Поиск новых технологий. Выбор наиболее совершенных и наименее вредных для среды.

Тимирязев отвечал Томсону: нас спасет зеленая стихия. Но если дальше пойдет по-прежнему, то скоро некому будет спасать.

Итак, на нем лежала ответственность технаря.

О Яконуре у него было немало бесед и официальных, и частных… Копились в папке проекты постановлений, гарантирующих Яконуру если не полную неприкосновенность, то, по крайней мере, преимущество его интересов перед интересами комбината…

Хорошо, он вернется к Яконуру.

Еще взгляд на часы.

Конец сеанса, вот уже несут; ну-ка, посмотрим…

Протягивает руку к развернутой белой широкой бумажной ленте. Его руки на ленте, рядом с руками Старика, неотличимые от рук Старика, их руки на черных строках, светлеющих к середине ленты, где проступает округлое, то самое…

Человек с длинными, совершенно седыми волосами поднимает голову от ленты и поворачивается к Старику.

Гул над глазами наконец стихает.

Да, потом удивляешься себе…

Ну сознайся, думал ведь, думал: а вдруг там… ведь как знать, никто никогда не видел… другая планета… мало ли что может быть?

Ты, ученая голова!

Старик понял, смеется…

* * *

Что было дальше? Потом, когда они вышли втроем на улицу?

Борис продолжал вспоминать вчерашнее…

Толстуха шла по дороге и распевала во все горло; пела она романсы, и голос у нее оказался хороший… Потом упала, подниматься она не захотела, парень уговаривал ее идти, толстуха стала укладываться спать на обочине, устраивалась уютно, клубочком… Парень пытался поднять ее, толстуха отбивалась ногами… Наконец он все же вынудил ее встать, теперь они пошли обнявшись и пели вместе… Потом обнаружилось, что она потеряла ключи; возвращались, искали; найдя, двинулись вперед снова…

Борис все спрашивал у похожей на зверька девочки, как ее зовут. «Молчи!» — отвечала она отрывисто. Спросил: «Ты кто?» Она ответила: «А ты кто?» Спрашивал еще, она говорила: «Ты что выступаешь? Ты что больше всех выступаешь? Ты что, всех лучше?..» Борис настаивал, она сказала: «Вот как клюв начищу!» Борис продолжал спрашивать; она остановилась: «Правда-правда! Не веришь?» — и быстро ткнула перед собой кулачком, попала ему в скулу, больно и сильно; и тут же вскрикнула испуганно, нет, с мукой, так, словно ударили ее, и прильнула к Борису… Борис спросил, откуда она. «Из Стрелины», — был ответ, теперь она говорила мягко. «Ветер от Стрелины дует», — сказал Борис. Она крикнула: «Ветер — в голове!» — и заплясала на дороге под звездами…

…Солнце продолжало подниматься над комбинатом, теперь оно светило на дымы сверху; оставалось все таким же неясным и размытым.

Борис потрогал скулу… Потер лоб.

С утра как будто чувствовал себя нормально…

Зашагал к машине.

Надо спешить, и так эти колодцы заняли у него слишком много времени, давно пора быть у дальних.

* * *

В динамике щелкнуло.

— Главный, мы готовы…

— Знаю.

Столбов надел куртку. Поглядел на красную защитную каску, но брать ее не стал. Пусть висит.

Еще голос в динамике:

— Главный, нам тут…

— Иду.

Отключил всю эту музыку, всегда делал так, уходя, — не хотел, чтоб крик стоял в пустом кабинете.

Остановился на минуту.

Эта минута по-прежнему всегда была его, только его, собственная его минута, она принадлежала ему, Столбову.

Что ж… Он открыто выходил навстречу и обстоятельствам своего производства, и событиям своей жизни.

Им были осознаны и личные для него последствия научно-технической революции, действующим лицом которой, активно в ней функционирующим, он был, и судьба профессионала, вместилищем которого, всецело ему преданным, он был.

И он взялся изменить свою сущность и свое место в мире.

Только бы получилось все это у Герасима, все это, о чем рассказывал Борис, — эта модель.

Остальное он возьмет на себя.

Другой технологический принцип! И не надо столько яконурской воды, и какие возможности! То, что выручит отрасль, спасет комбинат, повернет его, Столбова, судьбу.

Из последних рядов он переводил себя в первые; он боролся за день завтрашний, вкладывал себя в необходимое всем, и стоящая того цель была смыслом его жизни. Он еще знал о себе, и это знание соответствовало действительности, что он делает уходящее в прошлое, оборачивающееся ординарным, а затем и сомнительным дело; что он поставлен на участок работы, где лишь, короткое время все было совершенным и передовым, а вскоре потеряет какую-либо перспективность; что деятельность его неминуемо катится к вызывающей досаду. И он уже знал о себе, и это знание также соответствовало действительности, что он делает чрезвычайно важное, чрезвычайно нужное дело; что он поставил себя на самый передовой участок работы, от успеха его деятельности зависит многое очень существенное. Сам, движимый своей собственной волей, производил он это замещение.

Все внутри него возрождалось от этого перехода его в другое качество и помогало ему, все его природное естество, одаренность, характер, квалификация — все; и ничто ничего не могло изменить, ничто перед этим попросту ничего не значило. Новое состояние, к которому он неуклонно приближал себя, в которое постепенно, однако ощутимо себя втягивал, — становилось с каждым часом явственнее, и к нему начинала уже складываться счастливая привычка. Откуда-то от самого края, с обочины, где был он малозначащим и почти ненужным, Столбова подхватил огромный, мощный, всеобъемлющий, набирающий скорость механизм и теперь направлял его своей растущей центростремительной силой — к центру, к сердцевине событий.

Он был инженером. Он принадлежал своей отрасли. Он продолжал отдавать ей себя и взамен вновь получал уверенность, что он — часть огромного, мощного, всеобъемлющего, набирающего скорость механизма.

Столбов представлял себе эти будущие комбинаты — практически без отходов и новая, роскошная продукция; первый из них — здесь, пусть приемлемая перестройка, допустимое переоборудование, — Столбов представлял их себе.

Только бы получилось. И тогда — вот чем жить… Выходит, вручаешь себя ему? Ну что же, только бы получилось…

* * *

Увидев на тропе кусок сосновой коры, Яков Фомич поднял его. Кора была прохладная, влажная от росы.

Шел, разглядывал. Один конец скругленный, другой — острый. Готовый кораблик. Ковчег?..

Поднял голову. Совсем светло… Который, интересно, час? Свой «Полет» он отнес в скупку еще месяц назад. Нет, пожалуй, слишком рано… Придется походить, подождать.

Ночевал он в пустой квартире Герасима; не спалось; помаявшись, Яков Фомич оделся и вышел, когда небо едва начало бледнеть. Отправился в лес, сворачивая по тропинкам так, дабы сделать круг и попасть к экспериментальному корпусу. Там, на кобальте, облучались образцы, которые Яков Фомич с вечера поставил, чтобы помочь Герасиму с его моделью.

Было прохладно и тихо, — утреннее осеннее безветрие. Яков Фомич шагал и не ощущал одиночества, сегодня оно не преследовало его.

Думал о Старике, об Элэл.

Сук на мощном древе! Может, старый; может, пока и не очень. Главное, было у Якова Фомича на этом дереве, в этой школе собственное место, и дереву было нужно, чтоб он существовал, — чего же еще?.. Вот и поговорил со Стариком. Довелось… Он дал обещание без особой убежденности, что поступает правильно. Доверился Старику. А в лаборатории поймал себя на том, что рад…

Думал о Герасиме.

Больше, чем когда-нибудь, думал он о Герасиме.

Рано став взрослым, Яков Фомич выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции; ученые были теми людьми, работа которых позволяла изменять многое в мире, тут была сфера деятельности реальной, такой, от которой можно ожидать чего-то; выбор был сделан. Ему не понадобилось потом много времени, чтобы понять, что желаемые изменения совершаются не так быстро, как ему казалось или хотелось; однако охлаждения не наступило, пришла вторая любовь к профессии — появилось нечто чрезвычайно важное в настоящем, лично важное: работа охраняла его от мира людей, в коем много нашлось для Якова Фомича неприемлемого, непонятного, эклектичного; он укрывался в исследуемый им молекулярный мир.

Биографию взрослого мужчины и вправду надо писать как историю государства, в ней обнаружатся периоды расцвета, упадка, испытаний и срывов, возрождения, войн, прогресса видимого и духовного. Возникший затем кризис сделался было началом отчуждения от профессии; но оказалось, что в конце концов он принес Якову Фомичу третью любовь к его работе, опять она спасала его, теперь Яков Фомич погружался, убегал в нее от себя, от мира своего, внутреннего, от нерешенных для себя вопросов и трудностей жизни своей души.

Но вот нечто еще, после всех прежних превращений, стало происходить с Яковом Фомичом; было это вновь преображением, притом явственным и резким; и однако в новом состоянии не было ничего нового. Было вот что: Яков Фомич видел в своей профессии служение, способное изменять многое в мире, видел сферу деятельности реальную, такую, от которой можно ожидать чего-то, а именно самого необходимого для людей, самого неотложного и — в самое близкое время. Здесь было, следовательно, возвращение к первой любви. Ничего Борис не чувствовал, кроме легкости, он быстро становился невесомым, и ему было хорошо, и еще — ожидание, нарастающее в нем ожидание, все более явственное ожидание какой-то чудесной силы, которая поднимет сейчас его, и он взлетит, воспарит…

Да, к его первой. И в этом круге, который Яков Фомич таким образом завершал, поместилось, видно, очень существенное из содержания его жизни, — в уходе от мира все дальше в себя и последующем возвращении, обращении к миру, в этом глубинном, естественном движении, развитии, формировании его юношеской любви — к любви зрелой. И первопричиной теперь — читатель уже догадался, писали в старых романах, — был Герасим, о работе которого для Яконура специально говорил с Яковом Фомичом Элэл.

Думал о себе, считал годы.

Еще оставалось время, чтобы решить свои проблемы. И не так мало времени для мировых, это было важно. Жизнь продолжалась, еще много ее было впереди!

Яков Фомич смотрел на небо, на деревья, на траву и чувствовал себя частью живого мира.

Шагал, механически теребя, отщипывая кусочки коры от ковчега.

* * *

Увидев машину, Ольга пошла медленнее.

Низкое солнце, все такое же неясное, размытое в тумане, в дымах, висело над стоящей посреди пустыря машиной, будто указывая на нее Ольге.

Шагала по деревянному настилу, сухие доски под ногами…

Ольга шла, шла, вглядываясь вперед, но все никто не появлялся у машины.

Прибавила шагу.

Там, где настил делал зигзаги, пошла напрямик, по песку, гравию, пыли.

Позвала:

— Борис!..

Побежала.

Дверца была распахнута, работало радио: «На волне „Маяка“…»

Склонилась над колодцем.

Крикнула. Еще раз. Еще…

Вглядывалась во мрак.

Она была женой начальника цеха очистных сооружений. Знала…

Быстро, уверенно начала спускаться в колодец.

* * *

И только одна во всей этой сладкой легкости вдруг то-, чечная мысль, — будто кольнуло где-то в голове, — держаться, держаться!

Едва спустился в колодец, едва осмотрел привод задвижки… Взялся уже за лесенку, чтобы подниматься; последний взгляд на трубы…

Держаться, держаться, только не упасть!

Дыхание комбината, оно вырвалось здесь наружу, через все поставленные Борисом уплотнения; комбинат дышал ему в лицо и отравлял его.

Не упасть… Не упасть…

Его руки — они обхватили стальную лестницу.

* * *

Опять толчок!

Да что это они? С утра, подряд…

Ксения сверила отметку времени. Пошла к столу.

Сегодня, кажется, полегче… Не думаешь о нем — вот вроде и ничего.

Проживем… Все к лучшему.

Можно и без пузыречков внутри. Обойдемся… Да больше тяжести было с Борисом, муки!

А там, — может, и найдет кто… Сильный, умный, добрый. И не хуже.

* * *

…Грудь у нее была такая маленькая, что поместилась у Бориса в глазной впадине… Парень с толстухой спали, они повалились на диван и мгновенно заснули; девочка, похожая на зверька, Борис так и не знал ее имени, прошла по комнате, не зажигая света, постелила на полу, велела ему ложиться; Борис услышал, как она стянула с себя платье, потом увидел ее в свете спички, потом она стала танцевать, кружилась в темноте, красная точка сигареты плыла в воздухе, исчезала и возникала вновь перед Борисом; он услышал музыку… Потом… Она не давала ему прикоснуться к себе… Вдруг, когда он собрался уходить, — уже светало, — она обхватила его руками. «Отпускать тебя не хочется, ты хороший». Ее спина, он осторожно провел пальцами по торчащим позвонкам. «Я буду с тобой, хороший. Только не сейчас. Так я не могу. Нельзя здесь. Хоть завтра». Грудь ее поместилась в его глазной впадине…

Он держался, держался за стальную лестницу, главным было не отпустить ее, не упасть на дно колодца, где темнели, накапливаясь, настигая его, стоки; попытался сделать шаг наверх — не смог, его тело уже не принадлежало ему; на миг показалось, будто он слышит голос Ольги, Ольга его зовет, и снова ничего; толчок он ощутил руками и понял, что произошло с уплотнением и происходит сейчас; но держался, держался за стальную лесенку, чтобы не рухнуть на дно, и вспоминалась ему девочка, похожая на зверька, имени которой он так и не узнал…

* * *

Который все-таки час?

Пожалуй, уже можно… Яков Фомич прибавил шагу.

Настроение его слагалось сейчас из многих надежд, готовностей и ожиданий…

На опушке он остановился.

Здесь на пустом косогоре росла сосна — отдельно от других; ее мощные ветви были протянуты вверх и в стороны со смелостью и силой, много было ветвей голых, обломанных, вывернутых, — видно было, каково приходилось сосне, пока она прорастала через трудные свои времена, как приходится ей и теперь под ветром, и дождем, и снегом; а она стояла прочно, уверенно, в корявости ее была ее значительность…

Вот, подумал Яков Фомич, вот, пожалуйста!

Солнце поднялось выше над лесом; осветило его сверху, добавило ему пространства.

Яков Фомич спешил; пора было уже снимать образцы с кобальта.

Вот и знакомая стена за деревьями — розовый спецбетон…

* * *

Толкнуть, что ли… Ну-ка, попробуем.

Ксения поднесла руку к сейсмографу.

Вот близко…

Совсем близко…

Я вижу: маленькая рука, пальцы звездой с белыми бугорками суставов.

Тишина в подземелье.

Чуть тронуть… Качнуть…

* * *

Борис еще держался… Но он был один в своем колодце… Космические были расстояния от него до других людей… И он не мог уже больше, не мог…

Яконур, послушай меня, Яконур!

Почему ты отделил меня ото всех? Почему ты отделил меня и от себя, не сделал меня своим, не принял? Отчего на своих берегах не дал мне места, куда я мог бы причалить, пристать, где бы мне были пристань, пристанище, отчего ты на всем Яконуре не нашел для меня даже острова?

Скажи мне, Яконур, скажи… Хорошо ли, что ты недобр ко мне? Что прогоняешь меня? Что отказываешь мне? Скажи, в чем я виноват, в чем я нечестен перед тобой, чем ты можешь упрекнуть меня? Из-за чего ты со мной борешься?

Посмотри, Яконур, посмотри! Посмотри — вот уже не видно меня… станешь искать меня на берегу, а меня нет… этого ты хочешь?

Разве я не принадлежал тебе? Разве не служил тебе, как мог, не делал для тебя все, что мог? Разве малый уже заплатил тебе выкуп?

Поступи со мной как хочешь, не откажусь от своего. Знаю, что я прав…

Стоял, держась из последних сил за стальную лесенку, в глубине колодца, в глубине берега Яконура.

Слова его кончились.

Никто не видел его.

* * *

Да что же это!

Ксения сжала пальцы.

И не думаешь о нем — тоже о нем думаешь…

Так вдруг оставить ее… забыть… сперва приручил, потом извел, потом бросил!

Доброта его эта… Лучше б кому другому эта доброта досталась. Забота его, которой он ее истязал… не мог просто обнять, поцеловать!

Никак она от Бориса не избавится. Замучил…

Уж если оставил, так оставь меня! Оставь наконец! Сколько ты будешь еще меня преследовать?..

Я вижу: маленькая рука, знакомые пальцы — сжимаются в кулак.

Оставь меня, оставь, оставь!..

Я вижу: рука поднята над сейсмографом…

* * *

На последнем повороте перед мостом вдруг занесло: земля на дороге — обвалилась со скал при утреннем толчке.

Герасим выправил машину привычно, твердо, но аккуратнее, чем обыкновенно, более плавно и осторожно, так, словно не один был в машине…

Открылся Каракан. Лес на другом берегу совсем уже стал сивым, да и пробор, где идет дорога, сделался много заметнее.

Ольга что-то сказала бы или коснулась бы его руки…

Доски на мосту были темные, влажные. От дальнего облака свисала розовая бахрома.

Нет, лишь глаза его смотрели… Без Ольги это все пролетало мимо да так и исчезало, мелькнув еще раз в зеркальце; и жаль оказывалось утра, оно пропадало, оно словно не было настоящим потому, что Герасим был один. Видеть одному — потеряло смысл, быть одному сделалось невозможно; он состоял теперь навсегда из двух неразделимых частей.

Но сегодня было исключением! В следующий раз он здесь поедет с Ольгой; дорога, лес, доски на мосту, облако, река — будут не зря; все обратится настоящим; и тому утру никогда не исчезнуть, оно будет вечным, потому что останется в них, с ними.

Ожидание счастья сменилось счастьем.

А убеждал себя, что это не для него!..

Конечно, он был человек дела, его девиз — Дело и Счастье, но он был и человек счастья, а потому его девиз и — Счастье и Дело.

Иначе все, как это утро, существовало только само по себе; вовне его. Все в его жизни, все на свете. И лишь соединяясь со счастьем — оставалось в нем.

«Давай рожу тебе маленького Герасима? Хочу ходить осторожно, прислушиваться к себе и всего бояться…. Подумай, к лету — уже маленький красненький Герасим! Наконец-то у меня будет настоящее занятие. Он станет агукать и ножками дрыгать… Испугался? Да ты не бойся, большой Герасим, я тебе только иногда буду его показывать. Он мне для себя нужен, чтоб ты был всегда со мной. Если очень попросишь, дам тебе его немножко подержать…»

Почему она решила, что он испугался?

Похоже, сама еще трусила…

Доброе утро, любимая. Доброе утро. Здравствуй. Вот день начинается. Он будет хорошим. Он не станет разлучать нас, он сделает так, чтобы мы скорее были вместе и больше не расставались. Посмотри, какое утро. Смотри, лес уже совсем осенний, смотри, доски на мосту темные, влажные, а от облака, смотри, розовая бахрома книзу, а белые камни на пороге вон как поднялись над водой.

«Нет, послушай, в самом деле! Вот будешь ты старый, солидный, лысый, будешь сидеть в перерыве на каком-нибудь своем конгрессе с другими важными стариками и курить трубку. И вдруг распахнется дверь — и к тебе подбежит юноша! С такой же вот бровкой домиком. И все твои старики удивятся: кто этот красивый молодой человек? А ты встанешь, обнимешь его и скажешь: это мой сын. И все заохают: какой взрослый, и кем он хочет быть, наверное, как папа! А ты скажешь: да, вы знаете, у него уже немного получается… Нет, конечно, ты так не скажешь, ты будешь строгим отцом, да, конечно… Ну, вот. А он наклонится к тебе, к старичку, ты уже горбатенький такой станешь, и шепнет тебе на ухо: папа, дай три рубля!..»

Где твоя рука, любимая… Давай будем держаться за руки. Крепко. Я не отпущу твою руку.

Можешь разрешить своей красивой голове быть посвободнее. Как ей хочется. Устала, наверное? Теперь не обязательно так высоко. Не дам тебя в обиду. Часов через шесть… вот только посмотрю… да, часов через шесть… увижу Старика. Не думай об этом. Я буду думать. Все у тебя перестанет болеть. Скоро. Я позабочусь.

Через шесть часов буду у Старика.

Успею еще заехать в экспериментальный корпус, застать Якова Фомича…

Доброе утро, любимая. Доброе утро.

* * *

Еще немного… ну еще немножечко… пожалуйста… прошу тебя… постарайся… пожалуйста… Борис, милый… выберемся… вот так… вот как хорошо… спасибо… молодец… ну еще ступеньку…

Ольга подняла голову.

Небо вверху! Вольное, облачка по нему гуляют! Море воздуха, вкусного, благоухающего, прозрачного, прохладного, пей его, сколько захочешь! И так много света, что хватает на всех, — всем людям, всему зверью, всем цветам и травам…

Небо вверху круглое. Только круг из неба — в черноте колодца… Солнце, в облаках белое, как луна, катится внутри по черному ободу. Словно колобок.

Ну еще… немного… еще ступеньку… прошу… пожалуйста… Борис, милый… ты же сильный… я знаю, ты сильный… хороший мой… вот так… так… молодец… вот уже ветерок; узнаешь?.. вот уже твоя музыка, узнаешь?..

Я вижу ее.

Ее голова — едва над землей, над горловиной колодца… Ее длинные волосы — крылом — по земле…

Ветер поднял матросский воротник платья и закрыл от меня ее лицо. Едва из колодца, едва оторвалась от уровня земли… едва, едва поднялась над ним…

Ее руки.

Неясное солнце над ней.

Бегу к Ольге, бегу… И не могу приблизиться ни на шаг…

Вижу: она повела головой к плечу, чтобы освободиться от воротника. Огляделась. Пустырь.

Еще немного… вот какие мы с тобой молодцы… ну еще немножечко… пожалуйста…

Опять!

Немеет левая… Бок…

Вижу, что делается с ее лицом.

Бегу к ней, бегу, бегу и все не могу ни на шаг приблизиться, бессилен… Это как во сне.

Моя Ольга! («Все отдать… до конца…»)

Когда осталась ей одна ступенька, когда все готово быть хорошо!

Я еще вижу ее.

Ее локоть на грубой, шершавой поверхности бетона.

Технарики… какие у вас подземелья глубокие.

Радио — из машины над пустырем: «В эфире песни и танцы народов мира»…

* * *

Не успела Ксения прикоснуться — сбой дальнего, глубинного сердца… Мгновенная весть об этом — след на кардиограмме.

Он останется, точно зафиксированный между двумя отметками времени.

Его будут расшифровывать: норд-зюйд, ост-вест, азимут; час по Гринвичу, минуты, секунды; баллы, магнитуды; вычислять скорость распространения волн, поглощение, расстояние… присвоят порядковый номер и, с тысячами других, используют для изучения земной коры…

Вращение между тем продолжается. Волны затихают, сейсмограф пишет дальше ровную, спокойную линию.

* * *

И вот она лежала в его руках… Борис обнимал ее… наконец он ее обнимал… не отпускал ее… он был однолюб, он ждал, он мечтал снова обнять Ольгу и слышать ее дыхание… голова кружилась, когда он думал об этом… и не отпускать, долго, долго, обнимать и слушать ее дыхание… его руки помнили ее, помнили всегда, всю ее помнили… и вот она лежала в его руках, и он обнимал ее, но не было дыхания, уже не было ее дыхания.

Так стоял Борис на коленях, Ольга в его руках, стоял на коленях у колодца, под неясным солнцем, перед дымами…

Что произошло? Он заплатил и эту цену? Платила Ольга? Он отдал Ольгу — не Яконуру, а комбинату? Яконур услышал его, и принял, и прислал к нему Ольгу? Но ей не простил комбинат? Не простил — чего? Яконур поставил Карпа с Прокопьичем перед смертью, чтобы примирить, — а комбинат был безжалостен? Что произошло? А Герасим?..

* * *

Герасим все продолжал слышать в машине теплый Ольгин запах, ее тепло и ее запах не остывали, не уходили, были с ним; и руки хранили их, и лоб, и губы, и затылок…

Помнил все.

Поднес руку к лицу.

«Живым духом пахнет… Физико-химическая характеристика…»

Сказки ему опять рассказывала!

«Технарик мой, Иван-царевич… Не тревожься ни о чем, все будет хорошо. Пусть твоей душеньке будет спокойно! А Василиса твоя с тобой…»

Ее голос, ее дыхание, глаза у его глаа в темноте!

«Ничего, что печальные дни…»

Гладила его лоб, обнимала за шею.

«Забыл… не гляди назад, когда идешь за Василисой… оглянешься — и останешься один…»

Тепло головы, тепло плеча.

«Нет, я просто так замолчала… Привык, что я болтушка?..»

Доброе утро, любимая. Доброе. Просыпайся, солнышко уже встало. Любимая, жизнь моя, доброе утро.

* * *

Выйдя к экспериментальному корпусу, Яков Фомич зашагал напрямик. След оставался за ним на росистой траве… У входа отряхнул ладони — весь ковчег уже обратился в труху.

Достучался до вахтера, еле дождался, когда он справился с ключами, и, сунув белый халат под мышку, быстро пошел на кобальт. Все его надежды, готовности и ожидания были сейчас в этом нетерпении, в жажде поскорее взяться за работу, начать делать что-то, хоть что-нибудь, — немедленно! срочно! Спешил за образцами. Он чувствовал близость своего счастливого состояния и стремился ему навстречу.

Затем произошло следующее.

Яков Фомич шагнул в пультовую, глянул, не останавливаясь, на часы, проходя мимо пульта, — нажал кнопку, толкнул, не глядя по сторонам, деревянную дверь, язычок замка в рассохшейся двери не удержался — выскочил из своего паза, Яков Фомич быстро прошел между бетонными выступами, шагнул в камеру, протянул руку к образцам и увидел, что стержни не успели опуститься, он не дождался, когда они опустятся полностью.

Первая реакция: заслониться руками!

Я вижу его.

Я вижу, в желтом свете ламп, как стоит он между входной нишей и колодцем, остановился в шаге, одна нога впереди другой; отпрянул; белый халат на полу.

Его руки. Они протянуты к стержням, продолжающим свое скольжение вниз, ладони — перпендикулярно току идущих на него лучей. Он заслоняется от них, невидимых, как от света. Отталкивает их… Слабая, едва заметная желтизна на его ладонях — от ковчега. Не защита. Чуть желтизна, — все, что осталось от его ковчега…

Опустил руки. Не спеша повернулся, вышел. Образцы — забрал.

Потом — возвращение к вахтеру, разговор с ним; телефон; объяснение, — неловкое, он говорит, как провинившийся школьник — учительнице; сирена…

Я еще вижу его.

Потом остается лишь сизый дымок от автомобиля с красным крестом, один лишь прозрачный, едва видный на солнце, самый обыкновенный дымок, быстро растворяющийся в воздухе.

Теперь видно только, как исчезает дымок… Как все выше поднимается над лесом солнце, продолжая свой путь. Как высыхает роса на траве, расправляется примятая трава и пропадает след там, где шел Яков Фомич.

Глава седьмая

— От нас ушел наш Элэл. В последний путь свой. Тут много говорили о его работах, о том, что он успел сделать. И отец его был ученый. Оба они погибли молодыми. Его отец прокладывал «Дорогу жизни» и сам отдал свою жизнь. Вот войны нет. Продолжительность жизни растет. Но выходит, для труда ученого — профессиональная вредность не становится меньше. Он не собирался умирать. Его огорчало только, что ему не дают работать. Потом наступило улучшение, и мы думали, он скоро вернется в лабораторию. А потом начались эти его мучения. Никто не ожидал этого. И он не ждал. Боли его не отпускали. Он сказал мне тогда: «Мне уже не встать. Но вы им, Герасим, не говорите, а то они могут расстроиться». А предмет исследований у него был — силы Природы. Это такой большой и сложный объект, что исследователь достигает зрелости к пятидесяти годам. Элэл не было пятидесяти. Ему еще много положено было и дела, и счастья. Сколько было задумано. Он многого хотел. Жизнь, в общем-то, не всегда отвечала ему взаимностью. Его идеи только начали получать признание и разрабатываться. Надо иметь такое воображение, как у него, чтобы выдвигать такие фантастические, смелые идеи, которым принадлежит будущее. Немало их еще лежит в его папках, другие только намечены. Он, видите, словно ракета, которая взорвалась на старте. Но остались его ученики. Мы продолжим. До этих дней мы думали прежде всего о тем, чтобы сохранить Элэл. Теперь мы должны сохранить и продолжить его дело. Природа живет сама собой, как устроена, А человек ведь особенная её часть. Потому что должен еще, на нем лежит обязанность, познать устройство и жизнь Природы. Он и погиб как исследователь. Когда стало уже совсем плохо, из Москвы прилетели специалисты, медики, они увезли с собой материалы и будут их изучать. У него все остальное было в полном порядке, он мог лесорубом работать. И только гемоглобин был у него четыре. И он не вынес одной полостной операции, простой, которую свободно перенесли бы мы с вами, любой. Это болезнь, в которой много еще неизвестного. И если эти материалы помогут потом выздороветь хоть одному человеку, значит, и тут Элэл как исследователь что-то сделал. Он и жил и, выходит, погиб для такого, что выше единичного существования. Нам сохранить и продолжить не просто работу. Он был одарен великим даром. Духовного. Это был тонкий человек. Счастливый человек. Он жил по призванию. Никогда ничему не изменил. В этом главное, что он оставил нам, И его место в мире остается за ним. Нельзя говорить о нем в прошедшем времени. Он не был оседлым человеком. Здесь, на яконурском берегу, мы оставляем его среди хороших людей, которые легли здесь до него. Мы много раз провожали его и привыкли к его отъездам. Сегодня все прощаются с вами, Элэл. А для нас вы просто уехали в командировку. Далеко. Пусть надолго. И там у вас трудный эксперимент. А мы должны быть верны у себя всему нашему общему. И работать. Боли у него потом стали ужасные. Мы не отходили от него, дежурили постоянно. И он все время был в сознании. А когда уже повезли его в реанимационную палату, я побежал за ним, прорвался за ним туда, в реанимационную палату, и сказал, — не бойтесь, Леонид Лаврентьевич, они не сделают вам ничего плохого, они вам сделают только хорошее, это последняя операция, и вы начнете поправляться. Он посмотрел на меня, улыбнулся, подмигнул мне, и слеза вытекла у него из глаза и по щеке потекла. И так эта улыбка и осталась у него, видите, с этой улыбкой он и лежит, видите. Врачи там собрались кругом него, это было как вокруг Яконура, чтобы помочь ему. В последнее время его интересовало воздействие электрического разряда. Мы уже начали такие эксперименты в лаборатории. Его пытались там, в реанимационной палате, вернуть из состояния клинической смерти, запустить опять его сердце, и делали это электрическими разрядами. Там было девять тысяч вольт, он вздрогнул, но сердце не забилось. Такая эта штука, сердце, да. Это был последний электрический разряд в его жизни. Вот о чем я должен был рассказать, такие у нас в нашем отделе новости.

* * *

Ледостав хочет быть.

По скалам вон уже наплески застыли. Осенеца смерзаются. И забереги наросли.

Нашумелся…

Тихий лежал перед бабой Варей Яконур.

Что повелось… Старики молодых хоронят.

Обоим Герасим сказал…

Богу-то и самому хорошие нужны.

Все были, яконурские все и с его производства…

Скует к утру, думается бабе Варе.

То он тает, то замерзает, то не замерзает, то волнуется, то хмурый… Всё подле него.

Сегодня тихий лежит перед ней Яконур.

Пришла к нему. Как Ольге тогда велела.

Теперь сама.

Когда двое сирот друг дружку нашли — как радовалась…

Маленькой ей все песни пела, сказки рассказывала… Жалела, баловала… Грела вечерами руки, они в ту пору уже болели, а Оля перед печью развешивала простыню и представляла сказки.

Василиса, доченька…

Все проверила, все на месте было… Ноженьки маленькие, в туфельках лаковых, то ходили-гуляли, теперь совсем не будут ходить…

Морозит. Вот и покров скоро.

Бывало, постоишь на берегу, посмотришь… Поможет…

Теперь разводья одни останутся посреди льда.

И снегом все заметет…

Совсем тихий перед бабой Варей был Яконур.

Стояла на берегу… Высокая, прямая.

Лицо ее непроницаемо.

Руки ее опущены.

* * *

Внезапно взгляд его упал на собственную руку.

Удивление. Сначала — просто удивление.

Вдовин приподнял ее, впервые ощущая ее вес и как оценивая его; медленно, осторожно пронес по воздуху перед собой. Остановил у сухих глаз. Долго внимательно рассматривал. Сколько на ней всего…

Затем — страх…

Когда успело это произойти? Не заметил… Старая рука. Старая… Много ли еще там отмерено? Насколько меньше того, что уже было?..

Потом испуг, смущение.

Это видно… По его рукам видно. С лицом, голосом можно сделать что-то; руки выдают…

Спрятал.

Он был один на этой тропинке; прятал от себя.

И снова, вынув руку из кармана, медленно пронес ее перед собой и остановил у глаз. Поворачивал, рассматривая.

Вот…

На ладони, на пальцах проступали следы…

Земля, смешанная с песком… Всего лишь земля, смешанная с песком.

Этот тип, как его, Баранов, нигде не обходится без такого!

— Теперь, товарищи, сюда, бросим земли в могилу, чтоб земля была пухом уважаемому товарищу, сначала родственники, где родственники, подходите сюда, пожалуйста…

Земля тогда показалась Вдовину теплой в руке.

Размял, чтобы не комком, чтобы не услышать стука о дерево…

Нет, нет!.. Нет.

Чтобы в самом деле помягче ему было…

Быстро спрятал руку.

От себя.

Закопали… Жил человек; закопали.

Герасим говорил не как коллега или ученик! Как родной Элэл по крови…

Герасим, собственное родство с которым было для Вдовина ощущением давним и явственным.

Он видел в Герасиме много того, что было в нем, было — и от чего сам отказался; ту самую другую половину себя, о которой так и не смог позабыть… Отсюда и особенность отношений, его постоянное внимание к Герасиму… Когда же Герасим враз переменился, приняв его, вдовинское, — казалось, можно было радоваться, ведь он одержал верх, ведь это было подтверждение правильности его собственного жизненного выбора; но разочарование и обида пришли ко Вдовину; обманутые ожидания, вторичное поражение в его жизни, а от окрепшего ощущения родства — только еще горше, и Вдовин, с постыдной для себя неприязнью к Герасиму, мстил ему — за себя, за несостоявшиеся возможности, варианты своей судьбы, за то, что не осуществил Герасим его самые главные и самые тайные надежды…

Сегодня не почувствовал ревности. Лишь облегчение.

В сегодняшнем его поражении была его победа. Так нужная ему, такая долгожданная! Вдовин был удовлетворен выбором Герасима. И благодарен ему; словно вследствие этого его, Вдовина, другая, лучшая половина все-таки уцелела — и, отделившись от него, возродилась и начала в конце концов свое существование.

Сам же он, половина, избранная им…

Кто скажет о нем? Саня?.. Что скажет Саня?

Место в мире! Вдовину хорошо были известны два класса отношений учеников с учителем: когда возникает проблема, кому взять на себя хлопоты с наследием и издание трудов; когда такой проблемы не возникает. Эти ребята, едва подошел срок готовить материалы для симпозиума, составили доклад Элэл из своих работ. «Да, это наше», — ответил Грач. Как-никак Вдовин исполнял обязанности директора и мог задавать вопросы! «Это наше», — повторил Грач.

Как говорить обо всем этом с сыном?..

Удел всех живущих на Земле… Но с чем ты к нему пришел… И что оставил!

С юношеской поры, трудной для него неравной борьбой с родителями за собственное достоинство, Вдовин сохранил воспоминание о картинах, которые любил тогда представлять себе. Вот он, взрослый, с друзьями — с ровесниками, с друзьями старше себя, младше; их соединяют способность подняться над мелкими страстями и потребностями, духовность и благородство их отношений; они ведут беседу, неторопливую, доверительную, и он, такой же, как они, также говорит и, говоря, ощущает в их внимании, видит в их глазах одновременно естественную и волнующую его отзывчивость сердца и ума… Его притягивали мечты о счастье, а не о временной или частичной защищенности, о высоком, а не об успешном…

Шли годы, Вдовин реализовывал свои замыслы, один за другим; шли годы, он становился действующим лицом в картинах, о каких не решился бы в юности помыслить. Картины эти сменялись одна другой… но тех, тех самых, — не было…

А другие — забывались без сожаления…

Медленно начал снова приподнимать руку.

Понес ее к лицу.

Элэл всегда удивлял его…

Вдовин понял, что завидует мертвому.

И тогда он наконец зарыдал.

По себе.

* * *

Минуту Грач стоял посреди комнаты. Оглядывал; видел все словно в первый раз — голые стены, цементный пол, окно, забранное решеткой; лабораторные столы с аппаратурой…

Эта задача, куда себя деть!

Не знал, что с собой сделать; пришел сюда, на самое привычное место; теперь стоял посреди своей комнаты и понятия не имел, где тут ему пристроить себя…

Шагнул к столу, сел на высокий табурет.

Локти на стол, голову в ладони…

Когда открыл глаза — увидел, как оттопыривается карман там, где лежит ключ; для того, кто не знает, — может, едва заметно; он — знал…

Оставил этот ключ себе. Память…

Замок новый, надежный! Дверь из толстых досок, плотно пригнанных, знак и все надписи! Контроль по конечному выключателю, красная лампа! Лишь бы в камеру никого не занесло…

Ключ блеснул, падая; ударился о твердое пластиковое покрытие стола — короткий стук, неясный негромкий звон.

Грач схватил ключ, сжал его в кулаке. Сунул в карман.

Снова закрыл глаза.

Холодно здесь как… Бетон, металл, пластик! Озноб, возникший с утра, не проходил… Невозможно согреться.

Как Герасим повторял про улыбку… говорил — посмотрите… видите… а улыбки нет!..

Пока ты еще не накоротке со смертью, пока она тебе малознакома, — постепенно открывает она свой нездешний лик, чтобы понемногу изучал и привыкал к нему.

Свои минуты стоял он совсем рядом с Элэл… У ног его, справа… Видел только руки, сложенные на груди, и ступни, приподнимающие полотно; ступни неловко склонились на сторону, и эта неловкость, ненатуральность, несимметрия будто делали происходившее ненастоящим… Потом понял, что это, наоборот, делало все настоящим.

Погиб…

Маша хотела побыть одна; просила их; Грач не знал, как поступить, но должен был согласиться и оставил Машу-Машеньку — впервые за эти дни. Посоветовался с Валерой, решили: хорошо, пусть, только ненадолго.

Не знал, куда себя деть. Пришел сюда…

Вот он сидит за лабораторным столом, паренек с короткой стрижкой, в коричневой кожаной куртке на «молнии»; такой же, каким увидел его Элэл, принимая на работу.

Элэл тогда успел подписать его заявление…

Грач появился у Элэл, едва получив диплом; кроме диплома, была еще работа у Коржева, и был уже уход оттуда. Об этом рассказывал мне Миха (в аэропорту).

Его руки поддерживают сейчас его голову, она лежит в его ладонях…

Здесь, в отделе Элэл, Грач надеялся найти то, что искал.

Затем — решение об уходе.

Оно сложилось постепенно… Формировалось день за днем и крепло по мере того, как он отвергал его, потом отгонял, потом — откладывал… Грач не ушел, когда первые результаты знакомства с Герасимом оказались не вполне его удовлетворившими. Не ушел, когда Герасим начал делаться Вдовиным, как прежде Миха — своим шефом. Оставался с Герасимом, Были причины: надежды, упрямство, верность, снова надежды; состояние Элэл; состояние Герасима; и, конечно, работа. Брал на себя все, что мог. Хотя давление Вдовина было серьезным, и выдержать его удавалось едва, и Герасим предлагал Грачу перевестись к Сане. Хотя наступившее затем благополучие было вдовинской платой Герасиму за перемену в нем, а Грачу, соответственно, за то, что он продолжал оставаться с Герасимом, когда преданность, существовавшая ранее достоинством, обратилась иным… Потом Герасим стал таким, каков он теперь. У Элэл наступило прочное улучшение. И Грач сообщил Герасиму о своем уходе.

Крупный разговор; недоумение Герасима, его досада, его обида всерьез; наконец его восклицание:

— Что же ты собираешься делать?

— Пойду искать дальше. Пока не найду.

Здесь будет все, что ты ищешь.

— Герасим… Ты победил, мы все победили. Но у меня здесь ничего уже не получится. Прости. Все во мне остается. И ничего с этим не поделаешь… Не могу. Зато, давай считать, весь этот груз я унесу с собой… Прости меня, пожалуйста…

Герасим промолчал.

Назавтра Грач подбросил ему на стол заявление… Герасим разговаривал по телефону, Грач ждал; Герасим положил трубку и сказал: звонила Маша, состояние Элэл ухудшилось.

Не до того было, чтобы разыскивать на столе у Герасима сделавшуюся неуместной бумажку…

Что теперь? Что он решит, как поступит?

Голова его в его ладонях.

Элэл нет, Элэл умер, погиб!

Теперь вовсе невозможно остаться.

Быстро отнимает руки от лица, выпрямляется, встает.

Заявление заберет; сделает все, что нужно Герасиму по модели, по комбинату; и тогда, ни дня не медля, — уедет. Решено.

Будет искать… Пока не найдет…

Элэл ведь ему желал этого…

* * *

Как Герасим причесывал его… там… пока речи… не слышала, что говорили, все смотрела… расчесывал бережно, в дороге ветер поразвеял… потом рукой виски пригладил… родной для Элэл, свой для смерти…

Все слезы за эти дни выплакала.

Нет, похоже, не все еще…

Капа нащупала в кармане плаща плотный мокрый комочек.

Опять…

Нос распух, больно; глаза устали, а прикроешь — вот — соль на веках…

«Живые цветы с него уберите, — шепнула тетя Аня. — Не надо, пусть подольше сохранится. Сверху на могилку положите».

Забили гвоздями!

Одно только — что под огромным кедром…

Гвоздями, гвоздями!

Капа выхватила платок из кармана; свернула в ближайший двор, вбежала в какой-то подъезд; и вдруг, увидев перед собой неказистую, облезлую батарею отопления, погрузила ладони, будто в воду, в узкие пространства между ее радиаторами, прижалась мокрой щекой к ее теплой, ее металлической поверхности.

Плакала — молча, скрытно…

Вот она, здесь, в темном подъезде; стоит, обняв батарею центрального отопления… Глаза мои привыкают к полумраку, лампочка конечно же не горит, но есть свет от окна сверху, на лестнице; вижу слезы Капы, стекающие между такими же, как они, по величине каплями металла и масляной краски.

Руки ее спрятаны в тело батареи.

Тепло, постоянство, надежность в этом соприкосновении успокаивают ее.

Приходит в себя.

Топить начали…

Оглядывается.

Капа всегда была, с первого своего первого сентября, отличницей в лучшем классе; затем ее перевели в специализированную школу, и там она также впоследствии стала отличницей в лучшем классе. Между этими двумя состояниями не могло ничего не произойти. Из школы, где соучеников Капа легко опережала, а учителя в ней души не чаяли, она попала в среду, где каждый не менее, чем она, способен и честолюбив; Капе пришлось тянуться изо всех сил, и она приняла это как постоянную, общую необходимость соперничества, может быть, жесткого, может быть, решающего — остаться ли ей собою или нет… Она сохранила себя и закрепила свою привычку к успешности; одновременно сформулировала полученный урок в качестве естественного жизненного правила, вывела его из атмосферы в классе как модели человеческих отношений вообще. Начало работы после университета совпало с той порою, когда переход от «малой» науки к «большой» уже свершался, из ремесленно-мануфактурного это интеллектуальное производство стало индустриальным и в нем вполне утвердились массовость и четкая организация. Положение Капитолины в этой налаженной системе регламентированных отношений оказалось, таким образом, определено; оно не соответствовало распространенному до сих пор представлению, что наука — прежде всего творчество; как и в любой другой тематике, для исследования требовалась огромная работа по бесконечному повторению экспериментов, получению данных, математической обработке… Капа сделалась сотрудницей Герасима верной, преданной, работала отлично и много; другой же стороной человека, не желающего остаться «безвестным солдатом науки», был все более созревающий человек, не согласный с оценкой окружающих и готовящийся, когда придет час, потребовать обращаться с ним эквивалентно тому, каковым он считает себя в действительности.

Живущая ожиданиями, Капитолина была устремлена в будущее. Все, как-либо связанное с ее нынешним состоянием, представлялось преходящим. Энергию ее питали надежды, ее поступки направлялись желанием двигаться, ощущением необходимости двигаться. Продолжая следовать профессиональной привычке к строгим формулировкам, она определила счастье через человеческие эмоции как ощущение скорости изменения состояния.

Теория счастья виделась ей не простой; Капа считалась с необходимостью ввести в рассмотрение, что счастье многокомпонентно, поэтому индивидуально, что счастье относительно, то есть у каждого своя шкала и точка отсчета, что попадаются компоненты насыщающиеся и когда возникает насыщение одних, то интерес переносится на другие, и т. д.; вместе с тем теория виделась вполне доступной, а за ней — соответственно разрабатываемые программы и — реализация.

Работать в институте Элэл составляло предмет гордости Капитолины; однако она говорила себе, что коллектив — это матрица, которая печатает на личности, кроме выпуклостей, порою еще и вогнутости, а процесс общения и труда предоставляет права и возможности не только давать, но и получать… Шло созревание. Что-то делалось в ней. Готовилось.

Смерть Элэл потрясла ее…

Но это не мешало ей думать и о себе.

Вижу, как она отнимает ладони от батареи, опускает их в карман; оставляет там мокрый свой платок и достает, взамен него, сигареты и зажигалку.

Итак, с моделью покончено… Эту жесткую формулу Капитолина поставила, как точку, в конце периода, который был для нее и увлекательным, и изматывающим; она работала, сколько находила сил, захваченная трудностями и ответственностью; затем, когда успех оказался достигнут, отделила этот отрезок времени жесткой формулой и подвела итоги.

Да, все удалось! — и волна удачи каждому принесла кому что следует: степени, должности, публикации… — и Капитолине также, что ей было положено: соавторство, премию, некоторое повышение. Ее участие в работе всячески подчеркивалось, к ней относились прекрасно… Однако она была напряжена. С моделью покончено! Что это означает для нее?

Не ради же прекрасных глаз брали ее в компанию, не из дружеских чувств вкалывали с ней всерьез, не потому, что хотели доставить ей удовольствие, включили в список авторов! Капа хорошо понимала: она была нужна для того, чтобы сделать определенный кусок работы. Нужна… Кусок работы… В отрезок времени, который она теперь отделила от себя, ей, бывало, казалось, что главный смысл происходившего — в общей увлеченности, в перипетиях поиска, в духе, захватившем весь отдел; теперь перед ней, освобожденная от всяческого, быстро истаявшего в ее глазах антуража, представала, как голый каркас ситуации, лишь утилитарная ее, Капы, полезность на одном отдельном участке исследования, втиснувшемся в тот отрезок времени; глядя на себя со стороны, она видела лишь элемент, понадобившийся тогда-то для того-то, место коему холодно и четко указано в цепи событий… Ее место в мироздании оказывалось, таким образом, местом в графике работ. Вся эта картина, возникнув в сознании, становилась контрастной, обрастала деталями… Капа говорила себе, что прозрела!

Она была уязвлена прошлым, все более понимала она себя не личностью, а каким-то, черт, колесиком, винтиком…

Еще сильнее она была встревожена своим будущим: нужна, чтобы двигаться дальше, следующая ситуация, в которой она оказалась бы так же необходимой и смогла оказаться так же полезной.

Эти разговоры, думала она горько, эти их разговоры о том, как прибавить что-то к свету науки! Конечно, думала она с усмешкой, конечно, они уже могут позволить себе такие разговоры. Послушать Герасима или Якова Фомича, думала она устало, послушать их, так можно поверить, что все кругом такие альтруисты… добренькие такие… служение… ангелы!..

Голубое газовое пламя на миг в полутьме подъезда; красный пульсирующий огонь сигареты.

Не остановиться! Привести в соответствие действительность со своим представлением о себе. Всеобщая, вездесущая необходимость соперничества… Жизненное правило, усвоенное смолоду, еще не превалировало над понятиями о добре и зле; борьба за себя с самого начала пути, со старта, не превратилась еще в расталкивание локтями, еще совмещалась с такими ценностями, как верность, честность и прямота; мир еще не казался сплошь джунглями; но уже возникла агрессивность, нередко уже чудилась угроза там, где ее не было, усваивалось убеждение, что все — эгоисты, настроены друг против друга и одни лицемеры твердят обратное, и росла уверенность в том, что лишь слабым вменяется зависеть от морального кодекса, а сила характера, квалификация и положение в обществе освобождают от обязанности связывать себя ограничениями…

Все это накапливалось. Вызревало.

Где-то… Скрытно… Тайно… Очень постепенно… Может, Капа и сама не знала об этом…

Повернувшись к батарее спиной, привалившись к ней слегка, курит.

Воздушные замки…

Нужно дать им понять. Сразу. Сказать. Сегодня же. Чтобы сразу все — как следует. А то будет поздно; и новая ситуация успеет установиться. Как сама собой установится. Моргнуть не успеешь, уже будет новая ситуация. Без тебя сговорятся, определят твое место. Нет. Она должна сама. Бороться за себя. Она ничего не станет требовать, оговаривать конкретно, тем более — ничего чрезмерного; она лишь заявит о себе, вот все ее намерение, лишь заявит о себе, даст им понять…

Все так же тихо в подъезде, ни звука, ни движения — ни у двери, ни на лестнице.

Надо прикинуть, что из этих делов с электрическим разрядом в результате максимум выйдет, может, удастся сколотить приемлемый кирпич, тогда — быстрая защита; только застолбить для себя сразу, чтобы железно, а то все уплывет свету науки, а сама останешься с носом… Может, ко Вдовину обратно податься, он, в общем, ничего, всех своих в люди выводит и умеет их выгодно преподнести; спец в своем, не вредно и подучиться; и работает много, влетишь к нему — сидит, трудится, фигню, правда, по большей части строчит, хреновину, но трудяга…

Оборачивается к батарее.

Смотрю.

В правой руке у нее сигарета; левую она поворачивает так, чтобы увидеть часы.

Не глядя на батарею — голова ее обращена к часам, — гасит о батарею свою сигарету.

Несколько искр в коротком их полете.

Капитолина спешит; все, наверное, уже собрались у Герасима.

* * *

Приходила врачиха из первого корпуса, рассказывала: начали делать вскрытие — там уж ничего от клапанов и не осталось…

Сестра приходила со своими таблетками, микстурами, уколами; на просьбы выпустить — ни слова…

Врач, бодрячок, мигом уложил Якова Фомича, стал задавать один за другим свои пустяковые вопросы — еда, сон, еще что-то незначительное, — а сам тем временем быстро нащупывал под ребрами, где сейчас кончается печень; повторял свое обычное: «Вот счастливчик! Вы везучий? Ничего не бойтесь, кроме насморка!» И — скрылся…

Снова один!

Тишина в коридоре.

Что теперь, что?..

Яков Фомич обратился к Элэл.

Ему нужна была поддержка, и он находил ее в разговорах с Элэл. Как раньше…

Элэл и сегодня поддержал его.

Как же теперь, без Элэл?

Элэл утешал его…

Элэл оставался с ним, Элэл его не покидал, это давало силы, чтобы выдержать смерть Элэл.

Но появлялся страх.

Элэл с ним, пока он здесь…

Бодрячок сказал: все будет в норме, только с активностью нельзя работать больше. С активностью! Пошутил, — банальный литературный случай.

Этот страх, — выйдя отсюда, убедиться в том, что Элэл нет!

Что тогда?

И опять Элэл отвечал — утешал его.

Только бы хватило, хватило бы сил!

Скосил глаза на тумбочку, на часы, принесенные Герасимом. Прилетел ли Старик?

Вошла нянечка.

— К вам жена, Яков Фомич…

* * *

Маша-Машенька захлопнула дверь.

Подошла к окну. Отыскала в карманах пальто сигарету и спички, закурила.

Никак не согреться…

Подняла Маша-Машенька воротник пальто, укуталась плотнее, натянула рукава свитера на самые пальцы. Никак не согреться.

Что-то она хотела сделать. А, да.

Положила сигарету в пепельницу. Пошла по квартире.

Собирала.

Вот фотография после первого приступа, какое у него здесь лицо… Это в лаборатории… Это для конгресса снимали… Пропуск директорский, с якорями, звездочками, молоточками первого отдела, фотография совсем не похожая… Письма из первой поездки в Москву, письма из командировки во Владивосток, письма из Франции, письма из последней поездки в Москву; это в целлофановый мешок… Газета с некрологом… Все в коробку от шоколада. Вот так.

Куртку эту он очень любит… Удобно ему в ней, куртка старая, облеглась уже на его плечах, вот и удобно ему… Что же это, так и висит куртка на спинке стула… Хозяйка называется! В шкаф, на плечики… Вот так.

Я, говорит, только в этой куртке нормально себя чувствую.

Нет… Говорил…

Как трудный день — так ее надевает.

Нет… Надевал…

Наденет, в зеркало еще посмотрит на себя… Любит эту куртку…

Любит. Любит.

Прикрыла дверцу шкафа.

Остановилась посреди комнаты. Руки в карманах пальто.

Где там теперь все остальное… Жена, говорят, что-то хочет отправить, что-то раздать… Кресло, кажется, ребята забрали.

Ребята надеялись, Тамара с ними сойдется поближе, побудет с ними. Она с ними даже не говорит… Что же. У нее свое горе… Она по-своему и горюет. Кому ее судить…

Нащупала в кармане пачку. Вынула — пустая. Смяла в кулаке. Разжала пальцы, бросила обертку на пол.

Перешагнула через нее, подошла к окну, взяла из пепельницы погасшую сигарету. Взяла с подоконника коробок. Черт, последняя спичка.

Все на исходе.

Осторожно, чтоб спичка не потухла раньше времени, прикурила. Затянулась.

Как он это говорил?

«Мы будем жить, как написано… это для нас написано, так мы и будем жить… хорошо-хорошо, долго-долго и умрем в один день».

Как он это говорил…

Что теперь? Что теперь?

Одно она по-прежнему знала точно: счастье ей выпало в жизни. Она была, была счастлива.

Но если бы ее теперь спросили: хотела б она счастья в своей жизни?

— Нет!

Страшно терять…

Кофе бы.

Третьи сутки не ест, не спит, только курит.

Пошла в кухню. Приоткрыла кран, придвинула под него то, что осталось от сигареты, выбросила.

Налила воды. Почему-то в стакан. Поставила его на стол. Поискала глазами банку с кофе, взяла с полки длинную пробирку с таблетками, насыпала пригоршню. Положила пробирку на место, взяла в освободившуюся руку стакан. Собрала губами с ладони удобные, обтекаемые таблетки. Запила водой. Оставшуюся воду вылила, стакан сполоснула и поставила на место, кран закрыла.

Вернулась в комнату, легла на кровать, лицом к стене. Пальто запахнула на груди, на ладони натянула свитер и спрятала их под голову. Свернулась калачиком, поджала ноги.

…Уже засыпая, услышала: дверь открывается… кто-то входит.

Он, конечно! Надо встать.

Что ж ты, скажет, в пальто!

Позор!

Голоса…

Кто это?

Вспомнила — ключ оставила в замке…

Я вошел вместе с ребятами.

* * *

С первого раза не удалось, промахнулся Старик; хотя совсем рядом рука прошла; однако и не уронил, нет. Отвел руку подальше и следующим заходом — взял наконец стопку, ухватил пальцами, точно и цепко, снял со стола летящим движением и, пронеся по воздуху, притормозил.

Поднялся над столом.

Стоял, расплескивая водку.

Что он, Старик, должен сказать им?

— Я прошу всех выпить… Элэл был веселым человеком, любил жизнь, и он бы хотел, чтоб мы разговаривали в полный голос.

* * *

К середине ночи Луна пошла над ней. Ход полной Луны над бухтой был плавным, неторопливым, был безмятежным, ничем не отягощенным, естественным и бездумным, невозмутимым…

Принимая в себя ее свет, сколько могла, не в состоянии уже дать ей поглядеться в зеркало, бухта молча наблюдала, как свершается это движение, не оставляющее следа.

Лежала тихо в бессоннице; иногда вздыхала — едва, чтоб не разбудить усталый старый Хыр-Хушун.

Поверхность ее была покрыта шугой. Молодая, глупая, рыхлая шуга ворочалась с боку на бок, шепталась.

Луна пошла далее, к Шулуну, осветила склон; за ним уже забелело.

* * *

Выехал Герасим затемно.

Первая ночь его там…

Когда светало, уже стоял на яконурском берегу.

Иней — густо на земле, на кедровых ветвях; на цветах, на лентах… Студеный ветер, кажется, с каждой минутой усиливающийся, проносится невидимо, все уже начисто вымел… Яконур безмолвствует, затянутый льдом…

Чувство вины, простой вины живого!

Пошел — мимо Путинцева — к Ольге.

Лед внизу был тонок, бесцветен.

Та алая капля, сказанная ему Яконуром!..

Когда уезжал — начался снег. Редкий и мелкий, он не падал, а кружил неуверенно впереди, словно взвешенный в воздухе, и, оказавшись на стекле, таял.

* * *

Савчук вышел из дому заранее и медленно шагал теперь вниз по дороге, спускавшейся к Яконурскому шоссе.

Ответственность… Приняв Яконур от Путинцева, он понимал, что берет на себя… и от Ольги… теперь и от Элэл… Обязанность сделать все, что сделали бы они.

Ветер со склона настиг Савчука, принес мелкий снег. Савчук остановился, опустил портфель на дорогу и обеими руками поднял воротник пальто. Взял портфель и пошел дальше.

Задача — равновесие, разумное сочетание, гармония… не разобщение, не противостояние, это неестественно… не стратегия натиска, величавых предначертаний по коренному — как это там — перевоспитанию природы, иначе — мародерства по отношению к ней… и не идеализация, утопия полного невмешательства… можешь и с этого начать, когда будешь говорить сегодня… только не распространяйся, коротко… твоя, брат, личная задача — реализация этого на Яконуре.

Савчук остановился, прислушиваясь.

Путинцев хотел, чтобы Яконур принадлежал людям… получится, все получится… ну и что ж, что непросто… так бы меня тут и видели, будь это просто.

Дождавшись, когда его служебная машина остановилась рядом с ним, Савчук поздоровался с водителем и взялся за отворенную для него дверцу.

Бросил портфель на заднее сиденье. Отогнул рукав пальто и глянул на часы.

Старик просил не опаздывать.

* * *

Герасим еще успел подвезти детей к школе; увидев, нагнал их, усадил.

Они и были ему рады и счастливы прокатиться.

Наталья, с котом Васькой в руках:

— Да, конечно! Говорить он научился ведь? Научился. Теперь пусть дальше учится…

Наблюдал за ними в зеркало.

Сережа Вдовин, у него на коленях оба портфеля:

— Дядя Герасим, у вас щеточки на стекле — как двоечник и учитель! Эта пишет с кляксами, с ошибками, а потом эта идет и исправляет!..

Помахали ему на прощанье.

Не спешил развернуться, смотрел вслед.

Все, что обрел, отдать — им… Вот — Стрелина… Следующим наследникам… Готовность отдавать — как осознание накопившегося долга…

* * *

Прежде чем сесть в машину, Столбов привычно обернулся к трубе.

Она возвышалась над округой, как космическая ракета на старте. Огромная, перехваченная оранжевыми поясами. Два ряда огней в утреннем небе.

Столбов перевел взгляд на пачку бумаг у себя в руке.

Получится, все получится… на Яконуре, везде… Инженер, он ставил себя на самый трудный и ответственный участок работы.

Встряхнув бумаги, Главный решительно согнул их вдвое и сунул в карман.

Усаживаясь, напомнил себе: расспросить подробнее про Элэл…

Глянул на часы на приборном щитке.

Старик сказал — не опаздывать.

* * *

В лаборатории еще никого не было. Герасим затворил за собой дверь, прижался к ней плечом… Темное, в низких снеговых тучах небо за окнами, сумерки — в комнате. Не раздеваясь, пошел к своему столу; сел.

Смотрел в сторону, туда, где, привезенное им из коттеджа, стояло кресло отца Элэл.

Сразу угадав ладонью привычную кнопку, включил лампу. Повернулся к столу, к желтому конусу света.

Записка от Якова Фомича — недельной давности. Совсем немного, на какой-то час, не успел на кобальт! «Герасим, раз договорились, я без отрыва от койки начал расширение нашей артели. Идет по старому способу — старшие и младшие, лаборанты и практиканты…» Элэл чувствовал себя лучше, они ждали скорого его возвращения, все было хорошо! В стороне — листок, отличный от других; заявление Грача: «Прошу освободить меня… перевести…» Лабораторный журнал — эксперименты с разрядом. Что это было, вчера? Еще одна потеря? Может, показалось? Так мало, получается, он знает о Капе! Пока отложить. Выяснить, с Валерой поговорить…

Поднялся, снял пальто; бросил его на край стола; снова сел.

Единственная его совместная работа с Элэл… Модель — в окончательном виде; готовый отчет. Захар взялся обсудить его со Стариком, Михалыч — со Снегиревым… Модель Яконура: копия статьи, присланная Кемирчеком…

Снова взял записку Якова Фомича. Просмотрел документы. Уже видел обоих, разговаривал с ними. Отыскал между бумагами ручку; подписал; задумался на минуту, с занесенным пером — и твердо вывел дату…

* * *

Борис поставил машину у фильтровальной.

Пошел через пустырь.

Ветер заметил его, задул ровнее, настойчивее, присгустил снег. Борис сунул руки в карманы, поднял плечи.

Шагал пустырем к берегу.

Быть здесь ему должно. И он делал для Яконура все, что мог, что в его силах.

Лично ответственный, он поднимался с рассветом, работал каждый день. Не отступался. Это был долг его. Остался с Яконуром и служил ему.

Идет, подняв высоко плечи…

* * *

Герасим обошел лабораторию и, вернувшись к столу, снова сел.

Папка — материалы к симпозиуму. Доклад Элэл. Надо решить, кто прочтет на пленарном… Доклад Морисона: «Огромный толчок… В связи с созданием Леонидом Лаврентьевичем стройной теории… Рад принести поздравления своему блестящему коллеге и пожелать ему доброго здоровья, бодрости и многих лет жизни для осуществления его обширных творческих планов…» За три месяца до своего триумфа; все ждали, что Элэл успеет подняться!.. Доклад Жакмена, названный им — «История нашего направления со специальным подчеркиванием отрицательных результатов». Начало: «Не странно ли, что так мало докладывается отрицательных результатов, хотя большая часть творческой жизни ученого уходит именно на их получение. Публикуемое для других не дает реальной картины существования любого из нас…». Затем: «Важность этого моего отрицательного результата заключалась в том, что он направил мои мысли на явления, которые, как в то время предполагалось, не имеют места, невозможны…» И напоследок: «Я закончу свое сообщение, подготовленное как дань уважения Леониду Лаврентьевичу, вашему замечательному ученому, выражением надежды. Времена полупревращения веществ одни и те же, проведены ли измерения людьми внутренне богатыми либо нищими духом; но я не знаю аналогичного эксперимента, который бы удалось продемонстрировать для поведения в области нравственной. Может быть, именно ученые сохранят и в конечном счете взлелеют для всех то зерно, из коего вырастут, умножатся добро, человечность и доверие, так необходимые для того, чтобы живущим на нашей планете повезло достичь мира и процветания»…

* * *

Кирилл Яснов сидел в стороне от своего стола, в кресле для посетителей, и курил.

Яконур привычно голубел перед ним на карте.

Ответственность… инженеров, гуманитариев… за настоящее и за будущее.

Стенные часы, оставшиеся Кириллу от его предшественника, пробили четверть.

Кирилл поднялся, шагнул к окну, проверил, пришла ли за ним машина.

Погасил сигарету и направился к двери.

Старик наказывал — не опаздывать.

* * *

Желтые, белые, синие, красные трубы, больших диаметров и малых, тянулись мощным стволом, он ветвился, трубы разбегались по сторонам, и на них гроздьями были цеха, как крупные плоды. От скопления газгольдеров, ректификационных колонн, градирен, железнодорожных путей, цистерн взвивались разноцветные дымы и туманы, поднимался ровный гул. Иногда с ревом приоткрывался где-нибудь клапан, ухал и замолкал. У пультов сидели аппаратчики, смотрели за приборами, рядом висели их защитные каски. Люди, механизмы, реактивы взаимодействовали здесь; шел процесс. Плавление, варка, гидрирование, добавление щелочи и кислоты, подача водорода, нагрев, перекачка в промежуточные емкости, загрузка катализатора, окисление, ректификация, промывка, сушка, перемешивание, резка, полимеризация, обработка сероуглеродом, фильтрация, удаление воздуха, отбеливание, высаживание из раствора…

По берегу на миллионе квадратных метров тянулись насосные станции, накопители для аварийных стоков, смесители, отстойники, фильтры. Через множество резервуаров двигался поток, которому не было конца. Сотни датчиков автоматического контроля посылали от него свои сигналы, и по сотням каналов немедленно отправлялись сюда короткие команды. Движение потока убыстрялось, замедлялось, вовсе затухало и ускорялось снова; поминутно что-то в него добавлялось, что-то изымалось из него; с ним делались превращения. Перекачка, нейтрализация, подача воздуха, перемешивание, выдувание летучих соединений, отстаивание взвешенных частиц, воздействие активным илом, внесение солей азота и фосфора, уплотнение, коагуляция, добавление реагентов…

В озере, в прикрытой первым льдом воде, население ее — видов около тысячи — занималось своими важными делами. Одни зарывались в дно, другие осваивали пространство возле камней, к которым были прикреплены, третьи ползали, четвертые плавали над ними. Дневной свет проникал в воду, окрашивая ее в мягкие тона. Каракан, Ельцовка, множество рек и ручьев бежали к Яконуру; Стрелина мчалась из него на север. Непрерывно что-то прибывало, что-то уносилось, что-то происходило. Вода устремлялась прямо и вкруговую, текла вдоль берегов и от одного к другому, опускалась на дно, взмывала к поверхности, перенося в себе все, что жило в ней и было растворено или взвешено…

* * *

Перелистав папку, Герасим сложил доклады и на титульном листе сборника, под названием, крупно написал: «Памяти Леонида Лаврентьевича…»

Вот уже который месяц жил он двойной жизнью… Внешне — все как обычно, подчёркнуто как обычно, следил за собой беспрерывно, напряженно, чтобы все — как обычно; играл — честная игра; если вдруг умолкал кто-то при его появлении или менялся чей-то взгляд — не успокаивался, пока кругом снова не делалось непринужденно, никто не должен принимать на себя то, что суждено нести ему… А внутри звенит: «Технарь, технарик!.. Технарь, технарик!.. Технарь, технарик!..» Повторяет, зовет… Он отстал…

И вот уже который день это на два голоса. «Пусть вам помогает, — добавилось, — что вы не первый живете для других… Пусть вам помогает, что вы не первый живете. Пусть вам помогает…»

Что мог он, человек? Против смерти?

Что мог он сделать? Что в его человеческих силах?..

Выдвинув верхний ящик, достал зеленую тетрадь.

Штурман не вернулся, не сделав, что должно. Вышел с двумя солдатами, на нартах, чтобы хоть по суше, но обойти неподдающийся полуостров.

Морозы, туманы, ветры, полярные миражи, даже солнце — все было против штурмана, писал историк. Дыхание тотчас сгущалось в облако… Сияли кругом ложные светила, почти не отличимые от настоящего… Назойливый скрип нарт… Боль в глазах, «перебитых солнцем и ветром»… На обожженном севером лице кожа стягивается и трескается, будто она сделалась тесна для тела, в трещинах выступает кровь…

Изо дня в день штурман вел журнал, записи в нем оказались подробные, обстоятельные. Штурман достиг цели: прошел и описал полуостров. Там, где материк ближе всего дотягивается к полюсу, поставил маяк. Герасим разыскал журнал у Миддендорфа, он был частично опубликован в приложении к первому тому (СПб, 1860). «Может быть, внушаемое мне достоинствами трудов штурмана уважение увлекло меня слишком далеко… как бы то ни было, но если северо-восточный мыс получит его имя, то он сохранит это имя с честию». При том, что записи в журнале были подробные и обстоятельные, — ни одного упоминания о своей усталости; иногда штурман отмечал изнурение собак, В конце каждого дня указано пройденное расстояние: 49, 58, 60 верст…

И было там нечто такое, что изо дня в день повторялось.

«Погода пасмурная, снег и туман великий, так что ничего вперед не видно, и для того стояли на месте, понеже описание чинить не можно. Пополуночи в 7-м часу погода была пасмурная и снег. Поехал в путь свой…»

«Погода мрачная со стужею, снег и туман. Пополудни в 5-м часу поехал в путь свой около морского берега…»

«Погода мрачная с просиянием солнца, поехал в путь свой…»

Когда штурман и солдаты набрели на юрту, они не смогли жить в ней: мучительная боль во всем теле. Пришлось поставить рядом палатку и неделю постепенно привыкать к теплу. Омертвевшая кожа быстро отпадала с лица…

И опять:

«Пополудни в 1-м часу поехал в путь свой…»

Герасим поднял глаза от тетради.

Часы остановились…

Включил радио.

И сразу — позывные «Маяка», те, что делили на получасья их с Ольгой время в яконурской квартире!

Вскочил.

— «Маяк» о спорте…

Какой ровный, какой бесстрастный голос!

— В жизни каждого человека…

Выключить! Протянул руку. В жизни… В жизни!

— …Академиком, известным советским ученым. «Когда я иду с друзьями на лыжах, я счастлив…»

Отдернул пальцы.

— «…Я и теперь продолжаю ходить на лыжах», — говорит Леонид Лаврентьевич.

Обхватив лицо руками, шагнул прочь…

Когда открыл глаза — стоял перед окном.

Облака расходились, обнажая Солнце.

Герасим толкнул раму, она распахнулась.

Его сияние… Его сияние! То самое… Ровно светящийся собственным светом круг в космической глубине, в бездонном колодце… Мириады радиационных огней, ядерных вспышек, — звезда его планеты.

Солнце всходило со стороны Яконура над темной полосой тайги, излучая свет и тепло.

Опять его сияние светило ему, светило приветно, горело уверенно, ровно, устойчиво, его заветное сияние, завораживавшее его, всегда его сопровождавшее, оно не угасло, не оставило его, оно было с ним сейчас, достигало его своими неземными лучами, сообщалось с ним своей звездной энергией…

Я вижу его.

Он стоит у распахнутого окна, впустив первый зимний день к себе; в раскрытом окне перед ним целый мир; снег, искря в солнечном свете, завивается спиралями, между вихрями возникают разряжения, и тут же спирали разрушаются и закручиваются новые; а за вихрями, за дорогой, перед черной полосой тайги, стоит белая береза, — высокая, выше сосен береза, уже без листьев, она раскачивается из стороны в сторону, ветер клонит ее — береза выпрямляется, он клонит — она выпрямляется; наверху она не белая, а темная, темной своей верхушкой береза скребет по небу, влево-вправо, влево-вправо, перед черной полосой леса она как стрелка прибора перед гребнем частой шкалы, стрелка колеблется около среднего значения, около вертикального своего положения, колеблется, подрагивает, но стоит, стоит твердо на нужном делении…

Герасим смотрит поверх леса на Солнце, просвечивающее сквозь снеговые облака; не сводит с него глаз.

Ожидание в его взгляде.

Это длится минуту…

Затем — автомобильный гудок. Короткий. Нетерпеливый.

Старик велел — не опоздать.

Герасим берет со стола пальто, берет пакет с необходимыми бумагами и выходит.

Он еще в дверях, я еще вижу его…

Однако пора.

Приступая к последней строчке, я хотел бы от нее обыкновенного: чтобы в ней была правда.

Что же написать мне?

Я смотрю на Герасима, и последняя строчка приходит сама:

Конец первой части. Начало следующей части.

Оглавление

Тучи и звезды Яконура

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg