«Листок чинары»

Сергей Николаевич МАРТЬЯНОВ

ЛИСТОК ЧИНАРЫ

Рассказ

1

Все началось с того, что Иван Пушкарь сорвал с чинары этот злополучный листок. Нет, пожалуй, немного раньше - когда ефрейтор Клевакин заметил на дозорной тропе две человеческие фигуры. И даже еще раньше...

Началось с того, что Баринову, нашему капитану, так и не удалось прилечь после беспокойной ночи. Не успел он стянуть с себя пропотевшую гимнастерку, как позвонили из отряда: часам к двенадцати на заставу приедет фотокорреспондент "Огонька", будет снимать для журнала.

- Ты уж смотри там, не подкачай, - предупредили Баринова.

"Не подкачай" - значит, сам встреть гостя, сам обо всем расскажи и все покажи. Корреспонденты "Огонька" не так уж часто посещают границу. Но сегодня капитану было не до гостей. На рассвете, когда он хотел немного соснуть, дежурный поднял заставу в ружье (пятый раз за эту неделю!), и пришлось бежать в Кривое ущелье, где кто-то оставил следы. Следы оказались медвежьи, но все равно... Мы вернулись измотанные, злые, а капитан только и мечтал соснуть хоть пару часов.

Он потер пальцами воспаленные веки и тихо выругался. "Поспишь тут"... Но, будучи человеком рассудительным, резонно решил: какое дело столичному корреспонденту до того, что через границу шатаются медведи? К тому же, какому начальнику не хочется представить свою заставу в наилучшем виде? А наш капитан был немножко тщеславен.

Когда мы все поднялись, аврал был в полном разгаре. Дневальные мыли полы и подметали двор, на кухне повар поджаривал медвежатину, а всем нам было приказано побриться и подшить чистые подворотнички, надраить пряжки и пуговицы. Мы, конечно, узнали, почему разгорелся сыр-бор, и старались вовсю. Первым навел на себе блеск ефрейтор Николай Клевакин, любимчик начальника заставы. Был он и без того видным парнем, а тут в отглаженной гимнастерке, со всеми значками и медалями выглядел как новенький полтинник. И только Иван Пушкарь стыдливо улыбался и лениво отмахивался:

- Да ну, зачем все это?..

Он так долго возился со своими пуговицами, что Клевакин сострил:

- Эй ты, святая богородица, в рай опоздаешь!

На что Пушкарь добродушно ответил:

- Успею...

К двенадцати часам все было готово к встрече, но корреспондент где-то задержался. Не приехал он и через час и через два.

Жизнь на заставе не останавливается ни при каких обстоятельствах. Настал срок - и дежурный объявил:

- Клевакин и Пушкарь, за получением боевого приказа!

- Пошли, богородица, - вздохнул Клевакин, - так и не удалось тебе сфотографироваться.

- А я и не думал. Больно нужно... - проговорил спокойно Пушкарь.

- Ладно, ладно, не скромничай, - похлопал его по плечу Клевакин, тоже мне красная девица.

Пушкарь приехал к нам недавно и еще не освоился на новом месте. Держался в стороне, стеснительно улыбался по любому поводу, а когда открывал рот, то ляпал с простодушием неимоверным. На этом сходство его с "красной девицей" кончалось, если не считать того факта, что родился он в городе Суздале, на что и намекал Клевакин в своих подковырках. Пушкарь был богатырского роста, с добродушным румяным лицом и огромными красными ручищами. Подтянутый, хрупкий Клевакин приходился ему по плечо.

Получив приказ, они вышли с заставы. Стоял жаркий солнечный день. От эвкалиптов и кипарисов падали короткие четкие тени. Пограничники прошли мимо садов, мимо огромной чинары, растущей у самой границы, и стали взбираться по тропе в гору, где стояла центральная вышка. Там им предстояло нести службу до наступления темноты. На склоне горы, в зарослях, мерно позвякивали бубенчики. Это паслись коровы, еле заметные в кустах и травах. Пастуха нигде не было видно.

- А зачем у них бубенчики? - спросил Пушкарь.

Клевакин усмехнулся:

- Ясно-понятно! Чтобы не спутать ночью, человеки это шубуршатся в кустах или колхозные коровы.

- А-а...

- Бе-е!.. - передразнил Клевакин.

Он был раздражен и срывал свое раздражение на товарище.

По деревянной скрипучей лестнице Пушкарь поднимался сильно волнуясь: впервые в жизни ему предстояло вести наблюдение с вышки. Была вышка и на морском пограничном посту, где он полгода служил до назначения на эту заставу. Но там разве граница? Куда ни глянь - море и курортные пляжи. А тут - как на фронте.

Впервые он видел так близко от себя и проволочные заграждения, и притихшую деревню на той стороне, и диковинную высокую мечеть, и военный пост, возле которого прохаживался часовой. То, что для всех нас было давно привычным, Пушкарю казалось таинственным и враждебным.

- Вот это да-а!.. - вырвалось у него.

- Что да-а? - переспросил Клевакин, хотя мог бы и не переспрашивать.

- Да все это... - Пушкарь умолк. Пространнее он не умел выражать свои чувства.

- Да, брат, это тебе не Суздаль, - покровительственно произнес Клевакин.

- Не Суздаль, - согласился Пушкарь.

Он было подсел к стереотрубе, укрепленной на голенастой треноге, но Клевакин и не думал уступать ему свое место. Он был старшим в наряде, и Пушкарь покорно, с виноватой улыбкой отошел от треноги. С полчаса он топтался рядом, сотрясая помост и довольствуясь обыкновенным биноклем.

- На, посмотри немного, - наконец разрешил Клевакин.

- Спасибо! - обрадованно сказал Пушкарь.

Ефрейтор опять усмехнулся и стал смотреть в тыл, вдоль Кривого ущелья, где виднелся седьмой поворот дороги, ведущей из отряда к заставе.

А то, что увидел Пушкарь при помощи многократного увеличения, изумило его еще больше:

- Смотри-ка, на мечети леса строительные и штукатурка еще не просохла.

- Угу, леса и штукатурка, - не то раздраженно, не то насмешливо подтвердил Клевакин.

- А часовой зевнул...

- И поскреб затылок, - язвительно подхватил Клевакин и сокрушенно вздохнул: - Пропадем мы, братцы, ох пропадем!..

- Почему пропадем? - не понял Пушкарь.

Клевакин снисходительно помахал рукой:

- Ну, ладно, валяй, валяй, суздальский богомаз...

- Я не богомаз, я в огородной бригаде работал.

Клевакин рассмеялся, но тут же замолк, не отрывая глаз от седьмого поворота дороги.

2

Через минуту на заставе дежурный позвал капитана Баринова к телефону:

- Вас ефрейтор Клевакин, сообщить что-то хочет.

- А что?

- Не знаю, - нахмурился дежурный. - Вас требует.

Клевакин имел скверную привычку докладывать обо всем не дежурному, как это положено, а офицеру. Что ни заметит подозрительное - требует Баринова или его заместителя. Мы недолюбливали его за это, но помалкивали, зная, что начальник прощает ефрейтору многое за верный и меткий глаз. Это он, Клевакин, сумел заметить в темном и узком окошке мечети наблюдателя, который готовился к переходу границы. И если бы не Клевакин, мы, пожалуй, не схватили бы того голубчика на первом метре советской земли.

- Ну, что у вас там? - спросил Баринов, взяв трубку.

- Товарищ капитан, на седьмом повороте прошла легковая машина! возбужденно проговорил Клевакин. - Наверное, этот... корреспондент едет.

Через десять минут машина въехала в ворота.

Фотокорреспондент оказался высоким человеком с мужичьим рябоватым лицом. Прихрамывая на левую ногу, он шагнул к Баринову и зычно представился;

- Бурмистров!

Мы стояли в сторонке, с любопытством поглядывая на гостя.

Бурмистров даже не счел нужным объяснить, где и почему задержался в дороге, а сразу же выложил цель своего приезда: нужен портрет солдата-пограничника на цветную обложку журнала. Пусть ему дадут передового хорошего парня с хорошим открытым лицом. Лучше всего снимок сделать на фоне границы. Вот все. Говоря, он пристально всматривался в наши лица, словно искал среди нас убийцу.

- Так есть у вас хороший парень?

- У нас все хорошие, - дипломатично ответил Баринов. Он был явно разочарован, что требуется только один человек, для обложки, и втайне надеялся соблазнить корреспондента сделать еще несколько снимков. Но договориться с ним не было никакой возможности. Корреспондент пропустил мимо ушей намек капитана и потребовал уточнить, кто же все-таки самый подходящий для обложки солдат?

Наступил весьма ответственный момент. Мы деликатно отвернулись, наблюдая, как заставский кот Васька лениво пересекает волейбольную площадку.

А капитан, не задумываясь, назвал имя своего любимчика ефрейтора Клевакина. Клевакина?.. Кот Васька мгновенно потерял для нас всякий интерес. Вообще-то подходящая кандидатура, но... Мы с любопытством слушали, как капитан расписывал достоинства знаменитого ефрейтора: и отличный наблюдатель, и задержал нарушителя границы, и награжден медалью, и главное - красавец парень. То, что нужно журналу.

Бурмистров как-то странно хмыкнул, но согласился:

- Хоп!

Дескать, хорошо, договорились. От обеда он отказался. На вымытые полы не взглянул. Наши надраенные пуговицы не заметил. Он хотел до наступления темноты попасть на вышку.

С этого все и началось.

3

А потом Клевакин заметил на дозорной тропе две человеческие фигуры. В одной он сразу признал начальника заставы, а в другой того, из "Огонька"... Кому же еще быть? Навел на них стереотрубу и минуты две смотрел, как они медленно поднимались в гору. Тот, второй, прихрамывал на левую ногу. Через плечо у него был повешен фотоаппарат и еще какой-то кожаный футляр.

Да, они направлялись на вышку. Что ж, так и должно быть!..

Заметил идущих и Пушкарь.

- Смотри-ка, к нам идут.

- Вижу, - отозвался Клевакин.

- А зачем? Фотографировать будут?

- Да.

- А кого?

- Тебя, Пушкарь, - серьезно сказал Клевакин.

- Верно?

Наивная доверчивость этого парня становилась забавной.

- Верно, - подтвердил Клевакин. - Мне начальник по телефону так и сказал: пусть подготовится товарищ Пушкарь.

- Да бросьте!.. Разыгрываете!..

- А что мне тебя разыгрывать? - усмехнулся Клевакин и обернулся к Пушкарю. - Я что-то не рассмотрел, ты бритый?

- Бритый!

"Ну и дура, - подумал Клевакин, - наивная дура. Пропадем мы, братцы, с такими, ой, пропадем".

А Пушкарь и впрямь одернул гимнастерку, приосанился и с повышенным интересом наблюдал, как начальник заставы и его спутник приближались к вышке.

Но, поднявшись на вышку, Баринов даже не взглянул на него, познакомил корреспондента с Клевакиным и сказал, что это и есть тот самый товарищ...

- А вы наблюдайте в трубу, - сухо приказал капитан Пушкарю.

Все стало ясно. Смущенно и жалко улыбаясь, Пушкарь шагнул к трубе, а Клевакин даже не удостоил его взглядом: ведь шло все своим чередом, как и положено быть.

Но тут случилось непонятное. Смерив обоих зорким, сердитым взглядом, Бурмистров буркнул, что уж больно Клевакин смазлив и что лучше снять вот этого парня с хорошим открытым лицом. В конце концов солдат есть солдат, а не киноактер. Нет, лучше снять Пушкаря.

- Как он у вас? - спросил Бурмистров у начальника.

- Ничего... - пожал тот плечами.

- Хоп! - заключил корреспондент и приказал Пушкарю принять нужную позу.

- Да ну, зачем меня? - сконфузился тот.

- Хоп, хоп! - зычно повторил Бурмистров.

Баринов и Клевакин переглянулись. Стало слышно, как внизу, на камнях, бормочет ручей. Но гость есть гость, и капитан счел благоразумным не вмешиваться. Он только хмуро кивнул Пушкарю: дескать, ладно снимайтесь!.. А Клевакину ничего не оставалось, как проглотить пилюлю. Обида больно кольнула сердце ефрейтора. Многоопытный наблюдатель - и новичок-солдат... Какое может быть сравнение? Задержание матерого агента и ни одного задержания. Правительственная медаль - и даже ни одной благодарности... Каждый на его месте почувствовал бы себя оскорбленным.

Для Пушкаря настали тяжкие минуты. Фотокорреспондент священнодействовал молча и бесцеремонно. Приподнял подбородок указательным пальцем. Поправил фуражку, дернув за козырек. Развернул плечи. Потом, пятясь и скрипя протезом, отошел на край помоста и хищным оком впился в жертву. Бедный Пушкарь, он чувствовал себя как кролик перед удавом!

Но ужасней всего было сознавать, что почет, оказанный ему, ничем не заслужен. Вот Клевакин, знаменитый ефрейтор Клевакин - это да! Еще на морском посту Пушкарь слышал о его делах. Правда, задается немного, но это пустяки. Пушкарь испытывал вину перед Клевакиным и терзался еще больше. Он все время моргал и краснел, и Бурмистрову стоило немало терпения, чтобы снять его в анфас и в профиль, с биноклем и без бинокля, в полный рост и по пояс.

А Клевакин успел прийти в себя и показал, какой он есть. Мы-то знали ему цену и не удивлялись, а вот Пушкарю пришлось поскрипеть зубами, когда Клевакин, в упор наблюдая за ним, стал изрекать с покровительственной издевкой:

- Ох, и повезло же тебе, Ванюха!..

Или:

- Весь мир теперь узнает о рядовом Пушкаре.

Или:

- А ты знаешь, что твоя физиономия будет размножена тиражом в один миллион восемьсот пятьдесят тысяч экземпляров? Подумать только!

И как это он узнал, что у журнала такой тираж! Пушкарь весь наливался яростью и обидой. Капитан недовольно хмурился. И только Бурмистров делал свое дело. Но потом и он не выдержал:

- Слушайте, ефрейтор, вы не читали у одного писателя о том, как некий джентльмен испытывал личное - поняли? - личное оскорбление, когда узнавал, что в кармане его приятеля заводился лишний доллар.

Клевакин понял. И обозлился теперь уже на Бурмистрова. При чем тут зависть? Какая зависть? Да пусть Пушкаря снимают хоть для кино, но ведь это несправедливо! Несправедливо, понимаете, товарищ фотокорреспондент. Разве капитан не знает своих людей? О ком писала окружная газета? О Клевакине. Кого посылают на слеты отличников? Клевакина. Кому недавно вручили медаль? Клевакину. Так в чем же дело? Завидуют только неудачники, а он, слава богу... Справедливости нет, справедливости, товарищ из "Огонька"!

Так или примерно так излил он свою душу в мысленном монологе, еще больше распаляясь оттого, что заметил в Пушкаре внезапную перемену. Пушкарь больше не моргал и не краснел. Он спокойно взирал на Клевакина с высоты своего роста и улыбался своим мыслям. Зависть! Правильно сказал фотокорреспондент. Зависть гложет этого красавца ефрейтора. И озлобление, недоброта к людям. Отсюда и насмешечки, и "святая богородица", и "пропадем, братцы". Так стоит ли переживать и конфузиться! Плюнуть, не обращать на него внимания.

И, придя к такому выводу, Пушкарь окончательно успокоился. Он поглядел на Клевакина с усмешкой и потом повернулся к нему богатырской спиной.

4

Капитан и корреспондент ушли. Пушкарь умиротворенно смотрел вокруг. Сияло солнце. Синели горы. Шелестели листья. На прощанье капитан сказал: "Пушкарь, снимитесь с вышки на час раньше. С вами будет говорить товарищ корреспондент. А подменить вас вышлю кого-нибудь. Не задерживайтесь, ему нужно уезжать в отряд". Пушкарь не задержится. И пусть этот ефрейтор говорит что ему вздумается.

Но Клевакин молчал. Молчал и пристально, в упор рассматривал его, словно уличая в чем-то низком и противоестественном. Потом презрительно сплюнул с вышки и прильнул к стереотрубе. Да, изощряется он только на людях. Это его излюбленный метод. Так больнее.

Ну и черт с ним! Главное, не обращать внимания.

Какой хороший ясный вечер! Вершины далеких гор светятся в медном зареве заходящего солнца. В долине и на склонах холмов дремлют зеленые рощи, слегка подернутые белесой дымкой тумана. В ущельях плавают сумерки, призрачные и таинственные.

В Суздале такого не увидишь. А границу там и не представляют совсем. Дозорная тропа, лента вспаханной земли, заросли дикого виноградника, полосатый красно-зеленый столб. Один шаг - и другое государство. И вон та развесистая чинара, растущая у самой границы, - самое крайнее дерево в Советском Союзе. Нет, такого не увидишь в Суздале.

Пушкарь был лирик в душе. Если бы он мог, он бы сочинил стихи об этой чинаре. Но он не мог и огорчался этим. Он стыдился того, что не умеет быть красноречивым и развязным, рассказывать анекдоты в сушилке, отбиваться от таких остряков, как Клевакин. Душа его была доверчива и беззащитна. И, сознавая это, он мучился и терзался еще больше, ибо ничто так не угнетает человека, как невысказанная обида.

- Ну, о чем задумался, Пушкарь? - нарушил молчание Клевакин.

- Так, ни о чем...

- Не криви душой, богородица. Все о своей Марфутке?

- О какой Марфутке?

И зачем он только ввязался в разговор! Сейчас начнется...

- Эх, Пушкарь, Пушкарь! Темный ты человек. Ты, случайно, не из суздальских богомазов?

Опять за свое!

- Я в огородной бригаде работал. На агронома учиться буду.

- Ну, давай, давай... - давясь от смеха, продолжал Клевакин. Повышай свой уровень, может, человеком станешь.

Вот гад! И что ему нужно? Съездить бы по его смеющейся роже. Но Пушкарь сдержался:

- Ладно, брось ты...

До конца службы оставался ровно час. Как хорошо, что можно спуститься с вышки! Правда, подмена почему-то задерживалась. Но Клевакин отпустил его:

- Беги, беги...

Пушкарь спустился на землю и зашагал к заставе. И сразу почувствовал, как ему хорошо и покойно, будто вырвался из дымной парной бани. А ну его к бесу, этого Клевакина! Пушкарь приостановился, огляделся вокруг, глубоко и свободно вздохнул и улыбнулся окружающему миру. И розовому закату, и звону цикад, и вон тому легкому, как одуванчик, облаку.

Проходя мимо чинары, он вдруг подумал: а что, если сорвать листочек и послать Катюше на память? Не Марфутке какой-то, а доброй, милой Катюше, дочке суздальского краеведа, которая шлет ему письма через каждые десять дней. А потом она получит "Огонек" с его портретом. Вот будет радость-то!

Стоит свернуть с тропы, пройти шагов тридцать к чинаре и протянуть руку вон к той нижней ветке. Пушкарь сворачивает с тропы, проходит по открытому, ничем не заросшему пространству, потом вступает во влажные от вечерней росы травы и подходит к чинаре. Прохладный сумрак скопился под ее густой сенью. Журчит ручеек за полосатым столбом. Уже не наш, чужой. Ничья нога не может переступить через этот ручей. Ничья рука не срывала листья с чинары.

Пушкарь нагибает ближнюю ветку, срывает липкий влажный листок и прежним путем выбирается на тропу. Сквозь высокие мокрые травы. По открытому пустому пространству. Не подозревая, что с вышки за ним наблюдает Клевакин.

А Клевакин сначала удивился и насторожился немного, но потом решил, что Пушкарь свернул с тропы по своей нужде. Приспичило святой богородице. Так, так...

В душе у него все кипело. Он был зол на капитана, который предал его, зол на фотокорреспондента и писателя, зол на этого Пушкаря с его невозмутимой богатырской спиной. Зол и оскорблен до глубины души.

Нет, это черт знает что! Ему предпочли какого-то Пушкаря, огородника и недотепу, который не отличит след человека от следа медведя и не определит расстояние вон до того дерева по деленьям бинокля. Клевакин рывком развернул трубу к дереву. В окулярах промелькнула сплошная зеленая полоса, как это бывает в кино. Потом развернул в обратную сторону - и снова зеленая полоса.

Сгущались сумерки. Оглушительно звенели цикады. Внизу по тропе неслышно прошел наряд. Клевакин еле различил, что это были сержант Удалов и рядовой Пахомов. Минут через десять можно спускаться с вышки.

Но в это время позвонили с восьмой розетки. Сердитым голосом сержант Удалов спрашивал, не видел ли Клевакин, куда прошел нарушитель границы?

- Какой еще такой нарушитель? - зло переспросил Клевакин.

- Следы на контрольной полосе... Не видел?

- Никого я не видел. Брось хохмить!

Удалов прикрикнул:

- Разговорчики!.. А ну, бегом к нам!

Он был старшим по званию и мог приказывать. В трубке замолкло, потом настойчиво и тревожно запищало снова. Удалов звонил на заставу. Сейчас там объявят тревогу.

Клевакин рывком зачехлил стереотрубу, запихнул в сумку журнал наблюдений и кинулся к люку. Перехватывая перила руками, перескакивая через три ступеньки, он прогрохотал по лестнице и спрыгнул на землю.

5

Тревога застала нас за приятным занятием: мы смотрели кинокомедию "Русский сувенир". Кино крутили прямо в казарме, там, где мы спим. Это всегда давало нам много удобств. Можно лежать на своей койке и смотреть картину. Можно тихо уснуть, если будет неинтересно. Можно не смотреть на экран, а, укрывшись с головой, слушать одни звуки. На сей раз мы дружно засыпали - то ли от самой картины, то ли оттого, что предыдущей ночью нас измотала тревога. И вот распахнулась дверь:

- Застава, в ружье!

Взвизгнув, оборвалась музыка в динамике. Умолкло стрекотание киноаппарата. Дежурный, видимо, не надеясь, что его услышали, повторил команду срывая голос:

- В ружье!!!

Непосвященному трудно понять что значит на заставе команда "В ружье!" Да еще на такой заставе, как наша. Черт его знает, что случилось... Может, следы на границе. Может, наряд обстреляли. А может, еще что... Всякое жди.

Брюки - раз, гимнастерку - два, портянки - три, ну, а сапоги натянуть - дело одной секунды. Все на тумбочке уложено в привычном порядке. Ремень в самом низу, его - в руки, и бегом к пирамиде с оружием. Застегнуть пряжку, пуговицы - это потом, на бегу. Главное - схватить оружие и подсумки с патронами.

- Быстрей, быстрей! - покрикивал капитан Баринов, пропуская нас мимо себя. - Фонари не забудьте, телефонные трубки.

И по тому, каким бледным и серьезным было его лицо, мы поняли, что тревога настоящая: солдаты всегда догадываются, какая бывает тревога, учебная или боевая.

Но даже во время боевой тревоги командир не становится в картинную позу, не отдает громких команд и не подкрепляет их энергичными жестами. Тем более не любит этого наш капитан.

- Давай! - только и сказал он лейтенанту Симакову, старшему тревожной группы.

Все было понятно. Симаков и солдаты выскочили во двор. Там к ним присоединился инструктор розыскной собаки, и все исчезли во тьме.

А мы выстроились в коридоре. Кое-кто еще застегивал пуговицы, кое-кто обменивался фуражками. Тревожные, посуровевшие лица были обращены к Баринову. Негромко, в двух словах он объяснил, что в районе восьмой розетки обнаружен след человека, и потом так же негромко стал выкликать по бумажке наши фамилии.

- Зеленюк, Петров, Кондратенко, Зазубрин, Мазунов - закрыть границу. Старший - сержант Зеленюк. Действуйте!..

И названные вышли из строя и выбежали во двор. Они на бегу зарядили оружие, на бегу получили от сержанта необходимые указания. Они побежали по той тропе, которая идет вдоль самой границы. Им предстояло закрыть ее, и они очень спешили, иначе враг, почуяв погоню, мог уйти за кордон.

Легко сказать: "они очень спешили". А если на тропе ни зги не видно? Если под ноги бросаются скользкие камни и за одежду цепляются колючие кусты? Если тропа все время поднимается в гору, и этой горе нет конца? А все это было и вчерашней ночью, и позавчерашней, пять раз за неделю!

Между тем капитан разослал на границу, в тыл и на фланги все группы и, оставив себе резерв, стал ждать сообщений от Симакова. Пройдитесь по казарме, где только что показывали кинокартину. Аппарат стоит покинутый и молчаливый. Все койки пусты, одеяла скомканы, подушки смяты, некоторые валяются на полу. У одной койки лежит портянка; это Вася Брякин не успел навернуть ее на ногу. Бывает и так... На заставе тревога.

Мы - солдаты резерва - ждем в дежурной комнате. Сидим на полу, на подоконнике, покуриваем, молчим. Нам не до шуток. Что там, у восьмой розетки? Дежурный стоит у телефона, связывающего заставу с комендатурой. Он уже сообщил в комендатуру о тревоге и теперь отвечает на каждый звонок. Капитан Баринов сидит у телефонов сигнальной линии, держит связь с границей, тылом и флангами. Внешне он очень спокоен. Под руку попался журнал "Техника - молодежи", и капитан его перелистывает. Но мы знаем, что он не видит ни одной буквы.

Через десять минут - долгожданный звонок.

- Ну, как там? - негромко спрашивает Баринов в трубку. - Приступили к осмотру контрольной полосы и забора? Ну, давайте.

И снова ожидание. Громко тикают большие стенные часы с маятником. Тик-так... Тик-так... Капитан сидит, обхватив голову руками. О чем он думает?

Светлый кружок маятника качается страшно медленно, каждая минута тянется долго. Вот капитан порывисто берет трубку и сам вызывает восьмую розетку:

- Ну, как там у вас? Следов дальше нет? И забор не поврежден? Проверьте еще раз.

И снова там, у восьмой розетки, ищут. То и дело звонят наряды: у них ничего нового, а как у лейтенанта Симакова?

- Ищут. Давайте, прекратите звонки по пустякам, - сердито обрывает Баринов.

Два раза звонил комендант: ну как?

- Ничего нового, товарищ майор. Есть продолжать поиски!

Коменданту тоже не сладко. Его уже, наверное, теребят из отряда, а отряд запрашивают из округа. В Москве знают, что у нас на заставе тревога.

- Как, товарищ капитан, знают в Москве, что у нас тревога?

Это спрашивает Пушкарь. Он оставлен в резерве и вместе с нами томится ожиданием. Корреспондент, побеседовав с ним, уехал за полчаса до тревоги.

- Давайте не будем говорить пустяков, - советует Баринов.

Пушкарь краснеет. Сегодня он герой дня, и вдруг: "не говорите пустяков". Мы сочувственно смотрим на него, но думаем о другом: что там, у восьмой розетки? Если б мы знали, чем все это кончится!

6

Клевакин спрыгнул на землю и побежал к Удалову. Как же это он проворонил? Следы на контрольно-следовой полосе... Совсем же близко от вышки.

"Хорошо, если нарушитель прошел к нам - далеко не уйдет. А если туда?.." Клевакин рванул изо всех сил. Может быть, еще не поздно и удастся задержать? От восьмой розетки до линии границы метров восемьдесят, а там проволочный забор. Может, запутается и они подоспеют? Быстрее!

Клевакин пробежал половину пути, как вдруг внезапная мысль поразила его: "Восьмая розетка... Это же рядом с чинарой! Как я сразу не мог сообразить? Это там, где свернул с тропы Пушкарь. Это же следы Пушкаря!.. Да, да, Пушкаря!.. Ну, братцы, слава богу. Не нарушитель, можно не торопиться".

Он остановился и перевел дух, но тут же спохватился: "Хорошо. Пушкарь... А какого же черта я не сказал Удалову об этом сразу? Там же объявят тревогу!.."

Он снова побежал, торопясь предотвратить грозную команду "В ружье!", но через секунду сообразил: "Уже поздно. И вернуться на вышку, позвонить на заставу - тоже поздно".

Устало переступая ногами, Клевакин подошел к Удалову и Пахомову. Светя фонарем, они рассматривали на контрольной полосе следы.

- На заставу сообщили? - спросил он на всякий случай.

- А то тебя дожидались!.. - хмуро ответил сержант.

Следы пересекали полосу до противоположной бровки и немного поодаль возвращались обратно к тропе. Совсем еще свежие, от больших сапог. Такой размер носил только Пушкарь. Ну, конечно же, это его следы!

- И ты никого не видел? - недоверчиво спросил Удалов.

Клевакин не отозвался.

- Не видел, спрашиваю? - повторил сержант.

- Не видел, - выдавил из себя Клевакин.

У него созрела мысль, от которой он злорадно усмехнулся.

- Чудно, граждане, - заметил сержант. - Такой знаменитый наблюдатель - и вдруг никого не видел. Чудно...

Он не любил Клевакина и сейчас не скрывал этого. А невзлюбил еще с того памятного новогоднего вечера, когда на заставе выступала солдатская самодеятельность. Удалов писал стихи и должен был прочитать одно из стихотворений. Программу вел, как всегда, Клевакин, и вот, когда очередь дошла до сержанта, он представил его так:

- А сейчас выступит сержант Удалов. Как вы знаете, он не только командует "направо - кругом", но и сочиняет стихи...

По казарме прошел смешок. Выждав тишины, Клевакин продолжал в том же духе:

- Да, сочиняет стихи. Главным образом, о своем родимом колхозе, о доярках и свинарках, о телках и поросятах. Пра-шу!

Ребята разразились смехом. Удалов вышел красный как рак, и долго не мог вспомнить первые строчки.

Все это было давно, но об этом не забыл Удалов.

Прибежали тревожные. Отдышавшись, Симаков коротко расспросил, как было дело, и Клевакин уже совсем уверенно доложил, что никого с вышки не видел. И хотя это было позорно - не заметить в какой-нибудь сотне метров от себя человека, - он признался в этом позоре. Стоически выдержав изумленный взгляд лейтенанта, он повторил еще тверже:

- Никого не видел, товарищ лейтенант!

О, какой гнев обрушат на Пушкаря эти ребята, когда узнают всю правду!

А лейтенант начал действовать. Удалова, Пахомова и еще одного пограничника он послал на прочесывание ближайших кустов, сам же с инструктором розыскной собаки ринулся по следу через контрольную полосу к границе. Овчарка уверенно прошла до чинары, покрутилась вокруг нее и повернула обратно. Через густые высокие травы, через вспаханную полосу. Потом начались поиски около тропы, в кустах, на склоне горы.

Началось повторное изучение следа, ползанье на коленях, перезванивание с капитаном. Овчарка, как и следовало ожидать, тянула по тропе к заставе, но инструктор удерживал ее и заставлял искать в кустах и высоких травах.

Лейтенант чертыхался, солдаты взмокли от пота, а результатов не было никаких. "И не будет! - злорадствовал Клевакин. - Ха, вот вам и Пушкарь, хороший парень с хорошим открытым лицом... Вот он сидит сейчас спокойненько в дежурной комнате и соображает: "Так, следы возле чинары... Значит, тревога из-за меня. Но я буду молчать. Зачем получать нахлобучку? Пусть бегают, ищут, а я посижу. Вот только бы Клевакин меня не продал. Ведь он, наверное, видел, как я подходил к чинаре. Ну, ничего, как-нибудь отверчусь. А если не видел тем хуже для него. Такой знаменитый наблюдатель - и вдруг проворонил. И тогда ему всыплют". Вот какой ваш Пушкарь, вот как он думает. Но он ошибается. Наш капитан не такой, чтобы не распутать все до конца. А я буду молчать. И пусть Пушкарю всыплют. Ведь это черт знает что - лазить по контрольной полосе когда вздумается!.."

Так размышлял Клевакин, хладнокровно наблюдая, как его товарищи ползают по колючим кустам.

7

Но обо всем этом мы узнали потом, а сейчас ждали в дежурной комнате. Прошло полтора часа после объявления тревоги.

И тут впервые прозвучало слово "чинара".

- Так... а дальше чинары следы не идут? - переспросил Баринов в трубку. - Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?

В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.

- Товарищ капитан, так это же мои следы! - крикнул он, вскакивая с пола.

- Как ваши?

- Это я подходил к чинаре.

Если тишину можно называть мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.

- Зачем подходили? - спросил капитан, бледнея.

- Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.

Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!

- Какой листочек? На какую память?

- Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он, - Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листок и протянул капитану. - Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел... Тревога помешала, - и он беспомощно обвел руками вокруг.

Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы: что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.

Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.

- Вы понимаете, что вы наделали? - спросил он тихо, когда мы умолкли, сообразив, что смеяться все-таки не над чем. - Вы отдаете себе отчет в том, что совершили?

Что мог ответить Пушкарь? Он стоял понурив голову, не поднимая своих смущенных глаз выше начищенных сапог капитана.

- Почему вы сразу не признались в этом? Ведь вы же слышали, что следы в районе восьмой розетки?

- Я не догадался, что это возле чинары, - вымолвил негромко Пушкарь.

- Он ведь новенький! - поддержал его кто-то из нас.

- Разве что новенький, - обронил капитан. - А то бы... - он протяжно выдохнул воздух, повертел в руках злополучный листок, сунул его зачем-то в стол и приказал дежурному дать сигнал отбоя.

В открытое окно было видно, как в черное небо взвилась белая ракета.

Бедный Пушкарь, он растерянно стоял посреди комнаты и не смотрел на нас. Но, странное дело, мы не испытывали к нему ни презренья, ни злости. На душе у нас даже стало как-то светлее и легче. И все мы уже хотели, чтобы капитан не кричал на него и разобрался как следует.

Капитан допрашивал Пушкаря с пристрастием. Он, конечно, понимал побуждение солдатской души, но нельзя же так!.. А еще в "Огонек" сфотографировали. Черт знает что! Корреспондент уже уехал, и теперь придется звонить в отряд и просить, чтобы приехал снова и сфотографировал Клевакина.

Тут капитан вдруг запнулся, и кто-то из нас отгадал его мысль.

- Постойте, а разве Клевакин не видел с вышки, как Пушкарь подходил к чинаре?

"Действительно, разве Клевакин не видел?" - И сколь ни тяжело было нашему капитану подозревать Клевакина, он тоже спросил Пушкаря об этом.

- Не знаю, - ответил Пушкарь.

- А если подумать? - настаивал Баринов.

- Не знаю, - повторил Пушкарь.

И мы понимали его. Чего он не знает, того не знает. Зачем наводить на человека напраслину? Кроме того, он и подумать не мог, что Клевакин способен на такую пакость. Одно дело - завидовать из-за фотографии, насмешничать, а другое - поднять тревогу. Нет, он не допускает такой мысли.

Это еще больше заставило капитана поверить в виновность Клевакина. О нас и говорить нечего.

А с границы уже возвращались наряды. Вернулся лейтенант Симаков со своей группой, вернулись все остальные. На них было жалко смотреть. Шестая тревога за неделю!

Клевакин был немедленно вызван в канцелярию и пробыл там до тех пор, пока мы не почистили оружие. О чем они разговаривали с капитаном, мы могли лишь догадываться. Вышел оттуда Клевакин бледный как смерть, а капитан велел выстроить весь личный состав.

И мы узнали всю правду.

- Рядовому Пушкарю за романтику трое суток ареста, - объявил капитан. - А насчет вас, ефрейтор Клевакин, - он сурово посмотрел в его сторону, насчет вас пусть решат ваши товарищи.

Мы расходились молча. Никто не смотрел на Клевакина, никто не подходил к нему. Что решать? Все было ясно.

И все же Вася Брякин, тот самый Вася Брякин, который выбежал по тревоге без одной портянки, не выдержал и взмолился:

- Ребята, дайте я ему морду набью!

- Не положено, - угрюмо обронил сержант Удалов.

- Разве ж только, что не положено... - вздохнул Вася и философски добавил: - Вот поди разберись, кто хороший человек, а кто вредный.

Через неделю Клевакин сам стал просить нас:

- Ну, ребята, ну, набейте мне морду. Только скажите хоть слово.

Но теперь нам самим уже не хотелось связываться с ним.

Жизнь на заставе шла своим чередом.