«Нижние Байдуны»

Янка Брыль (Иван Антонович) Нижние Байдуны

ИСТОРИЯ

Как же, и у меня есть поворот с большака на проселок, в родную деревню. Даже не один, а два — с запада и с востока, будто символически. С запада я однажды вернулся домой после долгой разлуки; с востока, гостем, приезжаю довольно часто и почти всегда с волнением. Оно бывает то сильнее, то слабее, однако же в чем-то каждый раз одно, свое на всю жизнь.

Автомашины пока что не чувствуют на поворотах никакого возбуждения, а лошади когда-то, зачуяв дом, как и люди, волновались.

Гнедой у старого Качки был слепым, с большака его надо было поворачивать вожжой. А хозяин и сам не видел на правый. О них с конем говорили: один глаз на двух. Труднее сказать, как там они делили свое волнение.

Впрочем, в ту ночь, когда на свете гудела и подвывала белая вьюжная тьма, Захар Иванович Качко (он любил, чтобы так его звали) возвращался из корчмы пешком. Долго шел из местечка, нелегко, с заплетанием ног и соответствующим внутренним монологом. Наконец кое-как набрел на столб у поворота и, счастливо обняв его, прислонившись к студеному дереву обросшей щекой, тихо и ласково спросил:

— Чи тутэй весь Дольнэ Байдуны?[1]

Спросил на языке тогда официальном, потому что это из страны моего детства, из половины двадцатых западнобелорусских лет.

Сколько времени минуло, а вспоминаешь тот вопрос почти каждый раз, когда молчаливый столб на повороте приближается к тебе, когда на его единственном вытянутом деревянном рукаве снова проявляется надпись — имя нашей деревни, уже давно на языке родном.

Один из моих друзей, известный критик из братской республики, с которым мы встречаемся довольно редко и с удовольствием, советовал мне как-то, мягко, но и настойчиво, написать «два-три рассказа на историческую тему». Его авторитетная настойчивость внушала подозрение, что рассказы те нужны не столько нашей литературе, как мне самому, — для разрядки, что ли, чтобы немного отвлечь меня от излишне обнаженной лирики. Но я тогда только смеялся, не подозревая, что и такое может когда-нибудь случиться. «На историческую тему…» То, о чем я хочу сейчас говорить, уже тоже история. Полстолетия от вьюги в темную ночь; горный хребет войны, который пролег между тем временем и сегодняшним днем, крутой переход от узкой чересполосицы в индустриальный социализм…

Да лучше, видать, просто начнем, без всякой вступительной истории. С того, что часто и весело вспоминается, что хорошо видится — одно издалека, другое вблизи.

ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ КЛАСС

Жена, проворная и довольно-таки сварливая тетка Юста, называла его по-деревенски: не Захар, а Захара, даже еще и по-своему, без «р» — Захава.

Утром, задав корм Гнедому, корове с телушкой и овечкам. Качка любил задержаться на гумне. Трясянки на день натрясти, подмести ток, походить немного между невысокими скирдами сена и соломы, почти беспрерывно бухая неотвязным кашлем.

Однако ж как раз тогда, когда человеку нужны были одиночество и тишина, баба выбегала на порог и тоном приказа бросала через двор:

— Захава, есть иди!

— Иду! — миролюбиво отзывался он. Но сразу не шел, а все еще понемногу бухал.

Тогда она снова выбегала из сеней.

— За-ха-ва! Есть иди, чтоб ты наелся чемевыцы, чтоб ты!

— Да иду!

Однако все еще копался.

В третий раз Юста автоматила долгой очередью:

— Есть иди, сказала! Что ты там возишься, чтоб тебя свиньи под плетнем возили, чтоб тебя! Что ты толчешься там, чтоб ты после смевти толкся козою, чтоб ты!..

Тогда уже хозяин показывался в черном проеме гуменных ворот.

— Распронаперекувыркутвою!.. Бу-ху, бу-ху!.. Тигра ты уссурийская! Я ж сказал, что иду!..

Юста исчезала в сенях, а он помаленьку закрывал гумно и не торопясь шел в хату.

Диалог требует пояснения.

Ругань тетки Юсты заключала в себе два сложных образа. Возить хозяина под плетнем свиньи могли не только пьяного — таким же мог быть и конец человека. Ходить после смерти козою — здесь уже был не только намек на колядный, рождественский вертеп, а какой-то даже буддизм с его переселением душ. Однако не скажешь, чтобы дядька Захара принимал все эти проклятия всерьез. Бабья ругань была на этот раз не очень и злобная, обычная.

Сидя у нас по-соседски с куделью, тетка Юста могла, например, рассказывать моей матери так:

— Завезала позавчева два гуся и говою своему: «Деви, Захава, певья, чтоб ты на стену двався, чтоб ты!..»

На стену люди «дрались», лезли, с большой беды. «Горбачи насобирали грибов, наварили, наелись, а потом всей семьей на стену лезли. Не дай боже!..» Такое, говорили, когда-то случилось.

Ну, а представлять, как это дядька Захара лезет на стену — с одним своим глазом, с седым ежиком и короткой седой бороденкой, — это было, конечно, весело. Мне, сорванцу.

Зла в той ругани, повторим, не таилось. Была даже поэзия, пускай себе грубая, однако ж и хлесткая. Я, тогда еще не коровий, а только свиной пастушок, мог насчитать сколько хочешь этих проклятий. «Что ты там долбишь, чтоб тебе ворон глаза выдолбал!», «Сколько ты сыпать будешь, чтоб тебе губы обсыпало!», «Чего ты сидишь, чтоб ты камнем сел!», «Почему ты не едешь, чтоб ты боком ездил!», «Распелись тут под окном, чтоб вы пели за хлеб!» — и так без конца. А у тетки Юсты еще и с повторением: «Чтоб ты!..»

Что касается «уссурийской тигры» и той многоступенчатой «перекувырки», так здесь уже выступает бывалость и важность дядьки Захары.

На царской службе он был старшим унтером какого-то особого железнодорожного батальона, «стоял» в каком-то для нас, маленьких слушателей, таинственном Никольск-Уссурийске, «стоял» и в еще более загадочном Китае, называл китайские города, среди которых больше всего один — Танку… Через несколько лет я случайно нашел в одной книге разъяснение многому из его рассказов. Старший унтер Качко принимал невольное, неосознанное участие в международном удушении ихэтуаньского («боксерского») восстания, и то его пьяное или только темное: «Берешь ходю за косичку и — нагайкой!» — было, по сути, очень несмешным… Однако в рассказах дядьки Захары, едва ли не сказочно отдаленных по месту и времени действия, слушатели ловили и воспринимали прежде всего смешное. Тем более, известно, дети, совсем невинная простота.

Я дружил тогда с Качкиным Володей, таким же, как и я, дошкольником, и зимние рассказы в их хате мы могли каждый вечер, да к тому же еще и с теплой печи, слушать сколько нам хотелось.

Жили Качки бедно, семья была большая, но и дружная, хоть я и начал о дядьке и тетке с их утренней зарядки. Подобрались они, Захара и Юста, настолько удачно, что даже оба не чуяли нюхом и очень любили лук. Однако в их тесную, душную хату мужчины собирались каждый осенний или зимний вечер, да все дядьки бывалые, не наслушаться их рассказов.

Почти всегда верховодил хозяин.

— Дай бог память, кажется, в одна тысяча девятьсотом, в мае или в юне месяце было. Стоял я тогда в Танку (он говорил не Тангу, как надо, а Танку) на погрузке имущества с кораблей в вагоны, а то и обратно. И вот приходит однажды французский крейсер «Париж». Капитан крейсера… (Заминочка.) Дай бог память, некто мусье Пити. Перекувырку твою! Он ни слова по-русски, я ни слова по-французски… Поставил я водку, Пити поставил хорроший коньяк. Сидим. Закуска, конечно… (Снова заминочка.) Мясо соч-ное, сладкое… Белый хлеб, холодец, консервы… Сидим мы так, беседуем, и говорит он: «Захар Иванович, дружище!..»

— Захара, а ты ж говорил, что тот Петя ни слова не знал по-нашему.

Перебил хозяина Игнат Секач, по-деревенски — Балалэй[2]. До службы в царской армии, куда его взяли в войну, Игнат работал грузчиком в «санкт-петербургской типографии Маркуса», которого упорно считал «самым старшим над всеми большевиками». Но смешное, что про него, Балалэя, говорили, было не там, а дома и не так давно. Поехал он в местечко за священником, тот должен был вот-вот вернуться откуда-то, и пришлось подождать. Сидел Игнат на кухне. Ни двух взрослых поповен, ни служанки почему-то не было дома. Матушка, просто одетая женщина, сама мыла в комнате пол. Игнат не знал попадьи, и ему захотелось поговорить с этой женщиной, как со своим человеком. Подошел к двери, открытой в комнату, и начал:

— Вот уже, служаночка, наш поп и обдирало! Ох, падла, и обдирало!..

Было и другое, не домашнее. После гражданской войны Игнат вернулся в Нижние Байдуны, а тут его вскоре — в польское войско.

— Поставил меня у помпы, воду в корыто качать. Я качаю, а он стоит и все «старчи!», да «старчи!». Я думал, что это он хвалит меня, что я уже буду у них каким-то старшим, а он, падла, подскочил — да по морде. Тот капрал. А хлопцы потом смеются, которые наши, что «старчи» — это по-ихнему «хватит».

И такое еще, что он мог бы, если бы не любовь к смешному, и не рассказывать про себя самого.

— Глаза, говорю, болят, ничего хорошего не вижу. Это я к доктору к ихнему пошел. А он мне, лекаж тот, стакан касторки налил. Рицина по-ихнему. Всю, падла, выпить заставил. Вот где было потом!..

Секач для нас с Володькой был тоже старый, как и все другие мужчины, а для дядьки Захары — на целый солдатский век моложе. Хоть Игнат и говорил ему «ты».

Любил Секач подсечь. И «один глаз на двоих» — это тоже он придумал.

Однако теперь остановить, смутить рассказчика было не так-то просто.

— Балалэй ты! — уставился тот одним глазом в недоверка. — Во-первых, не Петя, а Пити, а во-вторых, перекувырку твою, мы когда выпили, он начал по-русски, а я по-французски… (Заминка более продолжительная.) Прекрасный был человек, царствие небесное! Вот я ему и говорю…

У старшего унтера Качко знакомых в высшем свете было вообще немало. И на военной службе, и потом, когда он, где-то там покалечив глаз, работал в Одессе трактирным половым.

— Дай бог память, кажется, в одна тысяча девятьсот девятом. Проезжал генерал-губернатор Таврического края… (заминка) некто Крестовоздвиженский Петр Филимонович. На Дерибасовской, — перекувырку твою!.. И я стою на крыльце своего трактира «Белая акация». А он придержал своих рысаков, да и кричит, зовет из толпы народа: «Захар Иванович! Качко! Дружище!..»

— Узнал! — восторженно перебивает кто-то из мужчин.

— Вот же, перекувырку твою! Наш бывший генерал. По Никольск-Уссурийску. Потом — в Танку… (Заминка.) Пракрасный человек!..

На этот раз почему-то обошлось без «царствия небесного», будто знакомый где-то жив-здоров.

— И еще один Петя, — немного тише, чем обычно, сказал таки, не вытерпел Игнат.

Но на этот раз, видать, хозяин не услыхал.

Кроме такого уссурийско-таврического знакомства были еще и намеки.

Однажды дядька Захара вернулся из местечка под мухой, только не ночью и не зимой, и я тогда видел и слышал через забор незаметно, как он встретился с Канисом у будки. Тот был привязан, вышел навстречу, сел на хвост, глядя в лицо хозяину со всею преданностью.

— Канис! Дружище! Здравствуй, перекувырку твою! Как говорил покойный Николай Александрович Романов-Второй: «Ничего не вижу, тока кровь, кровь, кровь!..»

В такт с этим повтором человек покачивался назад-вперед-назад, а собака тоже в такт мела, мотала по песку хвостом. Тогда человек начинал петь свою любимую, одну на всю жизнь:

— И горит лучина, из-да-ва-я тр-реск, и вокруг тре-вож-ный!..

Дальше, к «разливанию блеска», не шло. Снова повторялось трагическое «кровь, кровь» покойного Романова-Второго. Словно про какого-нибудь ефрейтора или унтера из Танку: «Иванов-второй» или рядового — «Сидоров-третий»…

Так и подобно бывало часто. Когда же в рассказах, мягко говоря, перебарщивал кто-нибудь другой, дядьке Захаре это не нравилось. Даже и другу своему Ивану Бохану-Калоше[3], по-уличному Летчику, он не давал подыматься слишком высоко.

Бохан Калоша служил когда-то в «петергофской воздухоплавательной роте». Подогретый рассказами Качки, и он начинал своим мягким, также «городским», «культурным» голосом что-нибудь, например, такое (беру не с начала):

— Итак, значит, подымаю взвод по тревоге, а сам сажусь на дирижабль. Даю команду…

Тут речь обрывалась:

— Ефрейторишка, перекувырку твою! Какой взвод? Какую команду? Кто т-тебе даст ди-ри-жабль?!

Воздухоплаватель не обладал такой непоколебимостью, как железнодорожный старший унтер, и защищался мягко:

— Ты же ведь там со мною не был. Что ты орешь на меня? Удивительный человек!..

ПОЧЕМУ Ж ОН НЕ СОКОЛ?

«Овес сей в грязь…» А картошку сажают, когда уже совсем тепло, когда цветут сады, щебечут ласточки.

Все между тем управились в поле, а дядька Бохан-Калоша только что начинает.

У его тощей вихлястой кобылки тоже была кличка, немного длинноватая: «Не на того наскочила». Так о ней говорили на пастьбе, в табуне, на улице, когда лошади возвращались вечером с выгона и когда она была в упряжке, — лишь бы не слыхал хозяин. Потому что, по сути, кличка эта принадлежала не ей, а самому Летчику, еще одна. Это она, буланка, однажды подмяла его под себя, заноровившись в оглоблях, когда порвались сначала супонь, а потом и хомут. Вокруг — хохот, так как это случилось на улице, а Летчик выбрался из-под буланки и победно закричал:

— А, стерва, не на того наскочила!..

Сегодня супонь и хомут держатся, телега также кое-как скрипит, на телеге — навоз, а рядом с телегой идет своей легкой, все еще военной походкой бывший воздухоплаватель.

Навстречу едет Алисей Тивунчик со странным и до сих пор непонятным мне бабьим прозвищем Ривка. Этот дядька, помоложе Летчика, тоже заслуживает особого разговора, но это — потом. А тут он пока что и слова не промолвит. Тивунчик уже полностью управился с весенней работой, едет откуда-то налегке и с веселым презрением к лентяю подымает, сидя на возу, правую руку над головой, крутит уставленным в небо указательным пальцем и важно, сосредоточенно гудит:

— У-у-у!

Летчик знает этот жест, видит его от Тивунчика не впервые, но по деликатности своей натуры не может стерпеть, злится:

— Ривка ты! Больше я тебе ничего!..

Так и разъезжаются.

Не хозяин был дядька Бохан-Калоша. Не туда у него тяга была. Даром что фамилия, как у шляхтича, двойная — двор ихний был небольшой, из хаты в гуменце шагов менее полсотни, а он, говорили, придя когда-то солдатом на побывку, выходил с отцом раненько молотить и подпоясывал в хате саблю. В гумне распоясывал ее, ставил в угол, потом уже брал цеп. Завтракать шли — снова подпоясывался. Где сабля, а где «дирижабля» были у него там, в солдатах, не очень-то кто из нижнебайдунцев разбирался. Хватало того, что это было потешно. После военной службы Иван Степанович жил до революции в губернском Минске, а что он там, бравый ефрейтор без сабли, делал — об этом не очень любил рассказывать, весь свой жизненный расцвет связывая только с Петергофом.

Прежде чем забежать в рассказе про дядьку Ивана далеко вперед, я должен с конца двадцатых годов вернуться назад, в самое начало столетия.

Моя старшая сестра Ульяна, теперь уже совсем бабуся, была тогда девчуркой, а там, где в нашем огороде растет у забора большой май (так у нас называются клены), ютилась в то время курная хатка. В хатке жил дед Корешок, которого так прозвали за поговорку «Едри твои корешки». Сказочный «москаль», николаевский солдат, который, вполне возможно, был не только на Шипке, но и в Севастополе или даже «покорял» перед тем Кавказ. Потому что помирал он, сестра мне рассказывала, в девятьсот седьмом году, когда ему было «без году девяносто». У деда было «три медале» и какой-то белый колпак на голове, а на ногах калигвы — обутки с острыми носками. И он просил так его похоронить: в колпаке, в калигвах и «медале» нацепив. Сестру мою, свою любимицу, попросил досмотреть, чтоб все, «едри его корешки, было в полной форме». На Ульяне тогда, как говорил мне крестный, «вода не держалась», непоседа была и хохотуха. «Ты ж, деду, — сказала она, — всех на том свете перепугаешь. Этим своим колпаком да калигвами». Однако сделали все, как он просил. Медали так и пошли с Корешком в землю. Может, когда и выплывут наверх, как тот дукат времен короля Зигмунта-Августа, который наш отец выпахал у самой деревни — через четыре столетия.

Теперь глянем и вперед.

Дядька Бохан-Калоша не только пережил своего друга Захара Качку, но еще и в партизанах побыл. За сыном Веней пошел, когда уже не мог укрыться от полицаев. Возраст у него был меж тем не тот, чтобы ходить на операции, и дядька досматривал при штабе коней. Однажды только и выбрался в район, одолжив наган. Шел по деревням близ пущи и в хатах, куда заходил перекусить к знакомым, спрашивал: «Как тут моя разведка? — Потому что жил он с разведчиками в одной землянке. — Если что плохо, не скрывайте, говорите. Ой дам, ой проучу!..» И надо же было старому чуть не в лоб напороться в сумерки на засаду. Удрал от нее таким осторожным кругом, что в лес, домой, вернулся из своего похода только на пятый день. Хлопцы смеялись, и сын его, толковый веселый Веня-минер, тоже смеялся. А сам старик позлился, пофыркал, однако воинственного форсу и после этого не утратил. Когда переписывали как-то бригаду и писарь спросил у «деда» о звании в первую мировую войну, Иван Степанович скромно, с полной убежденностью сказал: «Что же, пиши — лейтенант».

И о летании своем, совсем уже мифически устарелом, не забывал. Сам я однажды слыхал, как он рассказывал об этом новому человеку. Из соседней бригады пришел к нашему комиссару адъютантом бойкий варшавский еврей Крамарчик, и «дед» начал его где-то на третий день завораживать своим прошлым. Я как раз ночевал в лагере, приехал из района с донесением, лег раньше один в землянке и через приоткрытые двери то слышал, то не слышал, о чем там во дворе наш седенький воркует. Потом они вошли вдвоем в землянку, старик для верности спросил, не заснул ли я, я притаился, и он продолжал:

— Итак, значит, когда я командовал воздухоплавательной ротой…

От этого повышения по службе я не выдержал, тыкнул.

— А, стервец, ты не спишь!..

После освобождения, летом и осенью сорок четвертого, он работал участковым финагентом, ходил с офицерской сумкой, в которой были бумаги, химический карандаш, кусок хлеба и собранные деньги, никогда не разлучался с недавно нажитой винтовкой, а на куртке его красовалась медаль партизана Великой Отечественной войны.

В ту зиму дядька Иван и помер. Старая Алена, тетка очень медлительная, сонно сказала, что, может, его не только с медалью, но и с винтовкой надо похоронить: «Уж очень он ее любил». Веня был на фронте, но и дочки разобрались, что с винтовкой не надо. А медаль пошла туда, где давно лежат Корешковы, — может, за Шипку, может, за Севастополь, а то и за Кавказ…

Если вернуться снова во времена моего детства, так про дядьку Ивана надо сказать прежде всего, что жил он очень бедно. Все дети служили, кто в имении, кто у раввина, кто у кулака, и Веня, и девчата — с самого малолетства. А отец с буланкой кое-как переворачивал свою полоску с боку на бок, с одной стороны, бедняк, а с другой — еще и лентяй, смолоду подпорченный легким хлебом.

Мой крестный, портной Рафалок, человек душевный и малость бывалый, разъяснял мне это так:

— Ваня Бохан-Калоша если б жил в городе, дак, может, и жил бы как-нибудь по-людски. А тут — ни вола его, ни осла его…

Такое приспособление к бедности, такое прочтение десятой Моисеевой заповеди о грехе зависти: «Не пожелай дома ближнего твоего… ни жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его…» И т. д.

— Папа, вы мне купили черевички?

Несмелый детский вопрос, от которого у иного отца душа перевернется. А он, Иван Степанович, вернулся с ярмарки подвыпив.

— Тибе черевички? — защищается он. — Тибе платьице? — То девочкам, а это — сыну, мальчику: — А тибе, може, галстук или шляпу канотье? А спросили вы, стервецы, а здоров ли ты, папенька? А?

Дети были молчаливые, покорные, как будто все трое — и девочки, и Веня — по матери. На таком вопросе о черевичках или о чем-нибудь другом претензии их и кончались. Да и случалось такое только тогда, когда они были маленькие. Подросли, разошлись по службам и сами уже старались не только для себя, но и в дом.

А папенька долго был молодым. Если в их хате вечеринка, так он еще и поучит молодежь танцевать городскую ойру. (Еще одно его такое же длинное прозвище: «Ой, ци-дри-ца, ойра, ойра!») Парням-пожарникам, когда они временами налаживали в праздник свои занятия, Летчик показывал, что такое настоящая гимнастика, даже на импровизированном турнике. А уж дольше всего он пел. И в партизанах, бывало, вечером в притихшей землянке. Уже старый, немощный, но все еще молодо-сильным, хоть никогда не звучным, грудным, приятным голосом.

…Только этим и похож на отца Веня Бохан-Калоша, мой тихий друг с самого детства. Работает он в Гродно слесарем на заводе, видимся мы временами летом в Нижних Байдунах. Однажды пели за столом, дошли и до такой: «Звенит звонок насчет поверки» — про Ланцова, что умел удирать из-за решеток.

— Мой Летчик очень любил эту песню, — сказал тогда Веня добродушно, снисходительно, как про кого-то младшего. И, помолчав немного, засмеялся: — Помнишь, как они воевали когда-то с Захарой, Тангу и Петергоф?..

Этот разумный, добрый смех и мне позволил описать его отца — не для осмеяния, а только с улыбкой.

НА СОЛОМЕННОЙ ЭСТРАДЕ

Перекрывают хату.

Солома щетинится солнечным золотом еще не очень высоко: кроющие дошли до половины стрехи. Однако и там они — выше над всей своей будничностью, в приподнятом настроении.

Мне так кажется. Я подаю им снизу то тяжелые, тугие снопы соломы, то длинные, гибкие «повязки», жердочки, то крученую лозу. И слушаю их философский диспут.

Разговор в большинстве своем, как говорится, не для печати.

Мне пятнадцать лет. Я сам не очень выражаюсь даже поодаль от дому, в мужской компании, но к деревенской «скоромности» и я приучен сызмальства.

Из города мы вернулись позже всех тех, кто были беженцами, мне пошел тогда пятый год, и новые дружки очень смеялись надо мной, когда я бросался защищать курицу от петуха. Свиные пастушки, они по приказу родителей сами гоняли свиней к хрякам. Гонял потом и я. Ну, а когда уже к Туркову жеребцу — страшнейшему, заливисто ржущему красавцу — приводили кобылу, от нас, и больших и меньших, не заслониться было ни заборами, ни воротами.

Малых нас, мальчиков, в баню брали мамы, а то и старшие сестры. Теперь, бывая в родной деревне не очень часто, молодежь я узнаю по родителям. Вон у Алеси какая красавица выросла, ее последняя, вся в мать, как та когда-то была. Мать уже сегодня прямо старуха, а я вспоминаю с волнующей грустецой, как присматривался к ней. Сам еще сопляк, а она уже девушка. В бане глазел на нее, когда Алеся выходила в пар из холодного предбанника, там раздевшись и так близко открыв все свои тайны. Еще и улыбается или злится, что ли: «Ну, уставился! Высматриваешь…»

Мамы, купая нас, смеялись: «Вот, закрывается, видишь! Что ты прячешь, что там у тебя прятать? Я у тебя это видела прежде, чем ты сам».

И тогда, и потом, когда я уже был подростком, бабы, собравшись в нашей хате с куделью, говорили про все свои беды и радости открыто, только изредка переходя на шепот, который также в основном был понятен.

Ну а мужчины — те с самого нашего мальства образовывали нас, свою смену, с полной свободой слова.

Как же мне теперь, здесь передать ее, ту свободу, хоть на какую-нибудь половину?..

Кроющих на хате четверо. Слева от улицы Евхим Заяц. Дядька солидный, молчаливый, известный на всю околицу плотник. Он крестный нашего Андрея, моего на пять лет старшего брата. Андрей от крестного и перенял непростое умельство стрехарства. Крайний справа от гумна — сектант-пятидесятник Брат Арсений. А меж ним и Андреем — хохотун Костя Беляк, по прозванию Осечка или «Дай я ахну».

Где-то там парни когда-то хотели кому-то «ахнуть» с высокой завалинки в низкое оконце, и компанейский Костя попросился сделать это первым, сославшись на горох с перловкой. Но не «ахнул» и, как недавний солдат, еще и сказал: «Эх, осечка!» — приобретя таким образом два прозвища за один раз.

Было это давно, теперь уже Косте за сорок, а он все еще жених, все еще говорит: «Поспеем! Наживемся!» Человек он веселый и добрый, в беде какой или в нужде поможет первый.

Брат Арсений, иначе дядька Арсень Походня, в секту, что завелась в соседней деревне Плёхово, пошел следом за своей Параской, плеховской бабой, хищной до всего. Она и детей нарожала ему полную хату, одних девочек. Раньше он мог и выпить, и побуянить, а теперь и сам притих, и другим проповедует, как и где только можно.

И тут, на хате, тоже.

— В священном писании сказано ясно: бог есть любовь, — тянет он свою думку, — и имеющий уши, чтоб слышать, да слышит.

Осечка хохочет. Вроде не очень естественно для него, будто нарочно так звонко.

— Какая тут, хлопец, любовь на стрехе? — кричит он своим тонким голосом. — Любовь у нас вечерком!

Даже в ладоши всплеснул, прежде чем еще раз захохотать.

И ладоши эти рассмешили Тимоха Ермолича, который только что подошел и остановился около меня. Окучив картошку, Тимох отвел на пастьбу коня, а самого домой не очень тянет. Хоть небольшая, а все ж компания.

— Любовник! — смеется он. — Ве-чер-ком… Если б тебе какая-нибудь хоть в шутку пообещала, хоть в Хлюпичах, дак рысью попер бы туда, рук из карманов не вынимая.

Хлюпичи от нас далеко, у самой пущи, куда наши зимою ездят по дрова.

Костя и тут смеется. У Тимоха прозвища почему-то нет, Осечке только остается его фамилия:

— Эх ты, Ермолич, Ермолич!..

Брат Арсений (а это давно уже стало прозвищем) возмущенно плюнул, но сказал опять же цитатой:

— Мерзость запустения, реченная пророком Даниилом.

Тимохова жена Волечка тоже путается с пятидесятниками, которых у нас называют баптистами, потому Тимох и злой на «святых» и с цитатами немного знаком.

— Не то, — говорит он, — оскверняет, браток, что идет в человека, а то, что из человека вылазит.

Цитата извращена и не совсем к месту. «Не то, что входит в уста, оскверняет, но то, что выходит из уст», — эти слова про пост или не про пост слышал он, Тимох, от своей домашней проповедницы, однако кто же его все запомнит.

— Хоть бы уж слова божьего не развращал, — снова возмущается Брат Арсений.

— Пророки! — звонко хохочет Осечка. — Все пророки разлетелись, как сороки!

Тоже не совсем кстати это, зато складно, весело.

— Святой уже, браток, праведник, — усмехается Тимох, — почему ж тогда у тебя колени спереди? Как у Котовой Акулины. Или ты уже, може, совсем забыл?..

Про колени — поговорка, а с Акулиной — намек на то, что Тимох с Арсеном знают, видать, только вдвоем. И потому Брат Арсений не по-пророчески, а по-мужски долго молчит.

Осечка молчать не может. Тему он обновляет так, будто после паузы ведет ее дальше совершенно логично.

— И правда, — спрашивает он, — почему это у тебя, Арсен, одни девочки? Пять дочек — пять раз гореть будешь. А сам хоть с сумой потом иди.

Брат Арсений все еще в «мирском», растерянном, настроении, но отвечает он по привычке, как ему и полагается:

— Без воли господа и волос с моей головы не упадет.

— При чем тут волос? — смеется Осечка. — Ты что, без господа уже и сына не смастеришь? Вон посмотри у Рафалка — аж три сына. Спросил бы ты у него.

Тут снова вступает Тимох. С предложением Брату Арсению:

— Если хочешь, дак и я тебя научу?

Тот молчит, и советчик продолжает:

— Это, браток, надо подпоясавшись и с топором за поясом. Помогает.

Брат Арсений плюется и молча крутит головой.

Да тут уже хохочет не только Осечка, который всплеснул в ладоши и прямо залился, не только сам Тимох, Андрей и я, но и молчаливый, солидный дядька Евхим.

— С тобой, Ермолич, не заморишься, — говорит он, посмеявшись. — Шел бы ты уже домой, что ли…

Тимох никогда не спешит. Конек у него малый, сивенький, быстрый. Трепыхается, топает в плугу или в возу, а потом вдруг заноровится и станет. Гони не гони — ни с места. Тогда хозяин помаленьку слезет с воза или подойдет от плуга, попросит у Сивого ножку, переднюю левую, постукает по копыту снизу толстым концом кнутовища — и готово.

— Ну, подковал. Поехали, дристун.

И живут себе дальше, конь время от времени норовясь, а хозяин — значительно чаще — привирая.

Если Качка или Летчик лгали с определенной направленностью — «Вот какой я, смотрите, был и вообще что я такое», — так он, Тимох Ермолич, врал бескорыстно и временами до полного самозабвения.

Это я помню еще с детства, когда Тимох рассказывал нашему отцу, как в военном госпитале он, в пятку раненный кавалерист, «пять раз помирал от операции и пять раз воскресал с того света». Рассказывал при женщинах и детях «нескоромно», скучновато, и потому отец, и сам человек бывалый и хороший байдун[4], сказал после, когда поздний гость наконец-то ушел: «Ну и плетет, так, кажется, и дал бы по шее».

Во всех Тимоховых рассказах для слушателей главным был он сам, вся его, как говорили, выходка: мимика, жесты, интонации. Про ту самую операцию, которую я знал в менее интересном варианте, он однажды рассказывал на улице мужчинам, а нас, мальцов, мужчины не отгоняли. Теперь уже санитары держали раненого Тимоха не вчетвером, а вшестером, и хирургом был не мужчина, а «какая-то барынька».

— Халатик беленький, а сама, браток, идет — яичко с головы не скатится. И все при ней, как следует быть, из тех самых, видать, что только переступи через нее — уже и толстая. Что ж, и я не из трухлявой олешины, из дуба. Приспособился я немного, притих, и только уже, браток, она намерилась ногу мою резануть — ка-ак хвачу ее за подчеревок! Караул, визг, и санитары те, и она: «Фулиган!!» Разбежались, а потом уже ввосьмерых пришли, такие вот — каждый за троих дурней может съесть и выпить. Обложили меня, дали на сон, чуть не задохнулся, и уже не та барынька, а снова мужчина пришел. Тоже хорош дурбила! Резал, браток, сколько ему захотелось!..

От дальнейшего Тимоха выручает Василь Куравка.

— Ногу отрезал, — добавляет он совсем серьезно, в тон рассказчику.

Взрывается хохот.

По простой логике, и надо было бы отрезать, к тому все шло, однако перед всеми тут, на родной нижнебайдунской земле, стоят обе ноги в здоровенных яловых сапогах. Дальше уже напрямик не попрешь, надо как-нибудь в сторону, но Тимох не теряется, даже как будто рад и благодарен за помощь.

— Но-гу от-ре-зал, — говорит он не своим, а Куравковым голосом, и хохот снова взрывается. — Сам, браток, видишь, что не одна, а две ковылюхи мои стоят. Умный доктор попался. Еще и накричал на ту, что резать хотела. Осколки повыковыривал из пятки, ваты туда напихал…

Куравка снова подсказывает:

— Каждое утро, браток, вытаскиваю понемногу…

Все хохочут. Тимох тоже смеется.

— Приди, одолжу, — говорит он. — Заткнешь себе, чтоб излишне не курилась[5]…

БЫЛ ЛИ, ВИДЕЛ ЛИ…

С войны, летом сорок пятого, Тимох вернулся смешно.

Каждого мог он поддеть, даже и Ёсипа, младшего брата, не жалел. Тот как-то привез зимой из лесу две толстые кривулины, сбросил на улице перед хатой, и лежали они летом не очищенные от коры, без подкладок. «Из одного полена будет молотилка, а из другого веялка», — говорил Тимох, намекая на то, что Ёсип был «ни за кол, ни за ум», только что работящий как вол да без толку горячий.

Из Германии Тимох принес трофейную… наковальню. Правда, маленькую. И молоточек к ней, и клещики. Однако же — наковальня!.. Видать, что потешная, маленькая, потому и понравилась, и волок — ближний свет! — хоть мастер он был не лучше Ёсипа.

Как только я немного позже наведался из Минска домой и начал интересоваться, кто, что и как, о Тимохе мне рассказали сразу в связи с этой наковальней.

— Ну, как ты там? Как воевалось? Как куется? — спросил я, когда мы встретились.

Мой рассказ, в котором говорилось и про Тимоховы байки, был уже написан, но еще не напечатан. Впрочем, тогда мне и не думалось, что в Нижние Байдуны он как-нибудь может дойти. Да и описал я Тимоха, известно же, под другим именем. И потому чувствовал себя перед ним чистым, смелым, не то что немного позже…

— Сначала был в пехоте, — сказал Тимох с какой-то обидой в голосе. — А потом, браток, издалека увидел, что корова проглотила гвоздь, дак взяли меня к лошадям.

— В кавалерию?

— Ага, в ту самую, что в хомуте.

Мы с ним были на «ты», хоть он и был на двадцать с гаком старше. Уже, казалось бы, не обидно человеку и в обоз.

В следующий раз мы встретились на нейтральной территории более чем через год и совсем неожиданно, на ярмарке в райцентре.

Я уже знал, что Тимоху прочитали мой рассказ и он как будто сказал: «Вот зараза!..» Как хочешь понимай: злится человек, не злится? Когда он позвал меня из гущи ярмарочных возов и коней, я шел к нему не очень чтобы спокойно…

Тимох сидел на возу один, будто кого-то ожидая. Поздоровались. Тогда он, как и всегда не спеша, достал из-под сена торбу, из торбы — хлеб и сало, накроил одного, нарезал другого, снова просунул руку в сено и достал бутылку.

«Сначала чарку даст», — обреченно подумал я.

А он сказал:

— Из горла да в горло. Будь здоров!

Потянул хорошенько сам и передал бутылку мне. Самогон, конечно. И хороший. Была кое-какая привычка, я потянул, будто в отчаянии перед трудным разговором, и мы пока что начали закусывать.

— Собираешься, може, опять вскорости быть?

Я не собирался.

— А что?

— Привез бы, може, пороху малость? Бездымного.

Ну, если только это, если его «вот зараза!» не обида была, а похвала байдуна байдуну, так я тебе могу и дымного и бездымного!.. Однако я сказал пока что сдержанно:

— Почему же. Посмотрю.

Ободренный этим, Тимох пошел дальше:

— И патронов. Шестнадцатого. И дроби, если уже так.

О рассказе моем — ни слова. Мало того, еще и сам угостил меня веселыми новостями. Прежде всего — про Осечку.

— И еще, браток, не женился. — Тут Тимох, подражая Косте, хлопнул в ладоши, звонко захохотал и тонким голосом вскрикнул: — «Поспеем! Наживемся!» А самому уже… Ну да, он на год меня старше, пятьдесят три. И на войну после партизан не взяли, как того Летчика. Ка-ва-лер!.. Я ему вдовушку недавно насмотрел, в Хлюпичах. Гришку Лозовича убили, баба осталась. Под сорок будет. Гладкая, браток, одних сисек сколько! И шьет еще на машине. Правда, детей нету, да неужели ж тебе обязательно на готовое? Пошел бы ты, говорю ему, хоть нитку ей продел. В ушко, може, еще попадешь?.. — Тимох еще раз передразнил Осечку: — «Поспеем! Наживемся!» Собирался он вроде, но и она ведь ждать-пождать не будет. Приблуду какого-то нашла, примака. Какой-то, кажется, Швилев. Худизна, кожа уже не на ребрах, а под ребрами. Черный, как Каин, и две левые ноги. Три дня, три ночи, браток, из хаты не выходили! А потом вышел он… Я как раз мимо проходил, вижу, пол-зет и как пьяный шатается. «Ты что, — спрашиваю, — только что из шахты вылез?»

Литература! Где те, у черта, Хлюпичи, был ли, видел ли, говорил ли что сам — неважно…

О самом себе Тимох, помню, говорил: «Какой я бабник — просто один боюся спать». Как там было прежде — в деревне говорилось и говорится по-разному, а уже в послевоенные годы ему понемногу становилось не до того. А поговорить, посмаковать он был и в старости лаком.

Вторая страсть — охота — тоже исподволь убывала.

В колхозе он был сначала лесником и заодно стерег заречные луга. Жаловался мне однажды, что очень уж нелегкая это работа — сено в копнах стеречь, потому что лесные хуторяне, шляхтичи, «воры спокон веку», очень уж на копны те наседали, целыми табунами.

— Единоличники, браток, да и злые еще, как осенние мухи. Махалом не отмашешься! Стрелял я однажды, стрелял, а потом давай той двустволкой швырком вдогонку — по ногам!

— По ним стрелял?

— Да не-е. Соли как раз не было…

Потом эти его шляхтичи повступали наконец в соседний плёховичский колхоз, и однажды Тимох, возвращаясь из лесу, собрал у нашей хаты гурьбу мужчин — показывал, как те хуторяне вышли на свою первую коллективную посевную.

Мужчины наши на днях уже видели этот спектакль, теперь Тимох угощал им меня, однако хохотали все. Рассказчик один за нескольких сеяльщиков пьяно кричал на разные голоса, с разными гримасами и жестами воображаемо набирал семена в воображаемый фартук, за одного шляхтича шел шатаясь, за другого показывал первому, как направляться на его сигнальный свист и поднятую руку, за третьего — только стоял и тупо, дико глядел куда-то… А потом сеятели, опять же в лице одного Тимоха, шли к воображаемому возу с мешками, где у них была початая или полная, и, как говорит один мой знакомый поэт, поправляли там голову.

— Только и знают, что самогон хороший гнать, — спокойнее кончает Тимох, садясь на лавку. — И не поймают ни одного, как под землей все равно гонят. А бабы и девки старые курить с досады начали. Куль-ту-ра! Насосутся, браток, одна с другой — только глаза как белые пуговицы или как у рыбы в юшке. Помощнички пришлись плёховцам, работнички, трясца их матери!..

Тимох и сам, как известно было и раньше, тоже не очень усердствовал. Может, лень, любовь к приволью, а может, уже и старость. Еще через несколько лет его освободили от охраны леса и лугов, и стал он домашним, тем более что сын и дочка, теперь городские, с весны подбрасывали им с Волечкой внуков и деду было кого караулить.

Однако о ружье он совсем не забывал. Волков было уже куда меньше, чем сразу после войны, но стрелять их надо было все равно.

От деревни нашей к лесу подальше отодвинулся еще издавна хуторок Бурака, который тоже чуть ли не спал с той удочкой да с ружьем.

— Привезли нам туда, браток, дохлого коня. Один такой веселый был, зашелся от хохота. Сбросили поодаль за хлевом, со стороны леса. Сидели мы с тем Бурачком, сидели ночь, и вторую, и третью — не идут, чуют нас колядные соловьи. Только издали запоет который…

— А с каким Бурачком — с Аркадем?

— Какой тебе, браток, Аркадь. С отцом, с Кондратом.

Аркадя, молодого Бурака, Тимох недолюбливал. Может, потому, что тот стал после него лесником и луговым, а то, гляди, и за то, что с войны, из Германии, Аркадь принес не наковальню, а охотничье ружье.

— Вот это ружье, браток! — хвалил мне его однажды Тимох. — Завар — четыре кольца!

Четвертое кольцо к «зауэру» прибавилось тут от ревнивого восхищения.

Года через три мы снова вспомнили о трофее Бурачка. Тимох только рукой махнул:

— Не в те руки попадет — так и пойдет насмарку.

— Как это?

— Да так. Гуси, браток, по весне сели на лугу. Дикие. Эх, зарядил Аркадик завар и пополз… — Тимох скривился и вслух сказал, что тогда молча да сам про себя думал Бурачок: — «Чем больше дам, птамать, заряд, тем дальше ту дробь понесет, лучше, птамать, достанет»… Хорошо дурбила заложил того пороху, да бездымного еще. Полз, полз, зажмурился (Тимох показывает)… прицелился и — дал!.. Весь тот завар, браток, к черту порвало, и зубы ему последние вдребезги покрошило. Стрелок! Кристина Ровбиха потом спрашивала (опять соответствующий, тут писклявый, голос): «Что ты там, Тимофей, такое сделал? Говоришь, это не ты, а Бурак? Свистело, свистело, а потом ревело, ревело!..»

Это летело, значит, левое дуло Аркадева ружья, которое «порвало вдоль», аж на соседний хутор, добрый километр.

Правда ли здесь, или немного какой-то правды, или только зависть, что уже не сам ты молодой лесник, что не у тебя такой «завар», — проверить мне не удалось. Да и не очень хотелось. Тем более что Аркадя я потом как-то встретил в Минске, можно сказать, совсем на ходу: он спешил на свой автобус, был, понятно, без ружья, и я только по усмешке его успел заметить, что зубы у человека хорошо, бело отросли. Те «последние», «докрошенные вдребезги». Что ж, может, и ружье Бурачок так же собрал и склеил…

Угасал Тимох понемногу и долго, уже не в лесу, не на лугу, а в хате и около хаты. Седой и тяжело сгорбленный, хоть и веселый. И лег он в последний раз тоже по-своему, оригинально — на бывшем панском поле, только что щедро прирезанном к нашему очень уж перенаселенному кладбищу, на склоне крутого зеленого пригорка. В большом квадрате ровной ржаной пожни, в самом далеком углу — одна, потому что первая, Тимохова могила.

«Какого лиха, браток, тесниться там, где уже и вдоль, и поперек, и наискось», — подумалось мне его словами, может, даже с его усмешкой, хоть и был я там в тот день совсем невесело настроен…

«Я ГОЛОДЕН!»

Лгать не умели и лгунов не любили братья Тивунчики. Хоть оба тоже люди бывалые.

Шили они по соседству, отдельными дворами. Степан, старший, воевал в начале столетия с японцами, в Маньчжурии и жену свою называл по-китайски — «фима». Младший, Алисей, был на первой мировой в Румынии, и баба его стала оттого «фумеей».

Дядька Степан был не только старший, но и более бывалый. Даже закончил городское училище, в то время очень редкая для деревни высота. Недавно один из моих хороших знакомых, деревенский учитель, пенсионер, прочувствованно вспоминая свою далекую молодость, сказал даже так, что «городское — ого-го! — это больше, чем теперь аспирант». А мне при этом вспоминалось, как я делал когда-то уроки, а дядька Степан, который сидел у нас, долго смотрел на меня исподлобья, а потом буркнул — спросил совсем неожиданно:

— Семью девять?

Я был в четвертом классе польской семилетки, считался даже отличником, однако так растерялся от этого внезапного вопроса, что ляпнул что-то не так.

— Д-да, учеба! — сказал дядька Степан с нажимом, которым и перечеркивал все, что не по Малинину с Бурениным.

Лет через тридцать после этого, когда уже у меня было более десяти книг на трех языках, старик однажды поинтересовался на лавочке перед хатой, что ж я в том городе делаю. Мы были только вдвоем, однако он спросил совсем заговорщицки, чуть ли не шепотом:

— Что, Антонович, по-видимому, счетоводом, д-да? Рублей пятьсот околпачиваешь?

Это еще дореформенных, на сегодняшние — пятьдесят.

Что ж, «несть пророка» и в Нижних Байдунах… И в Байдунах, и по соседству. Как-то летом, когда уже тех книг было около пятнадцати, да на четырех языках, шел и к тетке в Плёхово. А навстречу, стоя на пустых возах, весело ехали двое плёховских сорванцов. Обычно в нашей стороне школьники здороваются со старшими, даже и с незнакомыми, но теперь они, двое этих мальцов, были на каникулах, помогали возить снопы. Молча миновали меня, а потом первый звонко, радостно крикнул другому:

— Валерка, видел? Вот где рыло наел!

Я засмеялся, но, признаться, было и досадно.

Там — малые. А с дядькой Степаном — иное. С городским училищем, с такою бывалостью он не читал никогда ни книг, ни газет. Не верится даже, что сам когда-нибудь и радио мог включить. Это после войны уже, когда он наконец расстался с нуждой, когда отжила его вечная жалоба «Я голоден», что была заодно и прозвищем.

С японской войны он вернулся фельдфебелем с двумя Георгиями, но не хватало одного ребра, затем стали трястись синие отекшие руки. Уже в детстве моем, когда я с восхищением и ужасом слушал его рассказы о штыковых боях. После Маньчжурии была Одесса-мама, то взлет до писаря, то падение до биндюжника. Жениться приехал в родную деревню (или не приехал, говорилось, по шпалам пришагал), и уже вдвоем подались в Питер. Был там счастливый период в их жизни, когда он сначала служил театральным пожарником, а после почтальоном. А потом — снова Нижние Байдуны. Да уже шестеро детей и полная у дядьки Степана неспособность к хозяйствованию. С братом у них наделы были равные, но старший, который долго «не сидел на отцовском», жил намного бедней, как ни билась его Сама, женщина властная и работящая.

Он не любил ни Качки с его китайским Танку, ни Летчика с его Петергофом, ни Тимоха с его местной брехней. В жизни дядьки Степана было излишне настоящей бывальщины, однако и в самых смешных рассказах она была у него почему-то проникнута то горьким скепсисом, то апатией и цинизмом. Рассказывая, он не щадил и самого себя.

— Д-да, биндюжники… Наша пропившаяся братия… Один прорезал в мешке три дырки: для рук и головы. А другой — совсем голый. «Мор-роз — только звезды мерцают!..» Это — один. А тот, что в мешке: «Д-да, б-брат, с-со-чу-увствую, сам в прошлом году без одежи страдал». С такою публикой живал Степан Михайлович. На самом «дне» Максима Горького. Потом проверка. Гонят нас, голубчиков, от самого синего моря да в полицейский участок. «По одному! По одному!» Входишь — один верзила стоит, кулаки по пуду. Ка-ак смажет по роже — летишь до дверей! А там второй верзила. Ка-ак саданет по шее — дверь башкой открываешь. И все, ты уже на улице, и никаких формальностей, опять ты у самого синего моря.

О фиме своей и вообще обо всех женах:

— Д-да… Только женишься — так и пошло! Рот разинет: «А-а-а!..» Ты туда лапти, ботинки, онучи, чулки! Ты туда кофты, юбки, шляпки, зонтики, платки! Мало, мало и мало! В Питере фима моя и к святому преподобному Иоанну Кронштадтскому меня таскала. Ко гробу его чудотворному, за благоденствие помолиться. Д-да… Положу свою трудовую лепту да еще лбом своим собственным стучу, как баран, в тот холодный каменный пол. Сама, все она сама…

Однажды Сама одна поехала на базар, купила парочку поросят, а они оказались плохими на еду. Дотянули кое-как до следующей ярмарки, и продать поросят Сама послала своего Степана. Еще и непогодь была, как назло. Дядька стоял, сгорбившись, у воза, напрасно старался согреть в рукавах мокрого заплатанного кожушка набрякшие синие руки. Тощая кобыла грелась остатками мокрого сена, а с грядки телеги свисал длинный мокрый мешок, в котором, уже на земле, ворочались да скулили озябшие «сальники».

— Поросята? — спросит, проходя, возможный покупатель.

— Д-да, б-брат. Бери, хоть руки мне опростай. Ни-че-го не едят.

Терпеливость его очень редко, однако же взрывалась дикостью страшного гнева. Тогда доставалось и Самой, и детям. А потом он снова входил в свою апатию и скепсис, опускался до унылого, бесконечного: «Я голоден. Мне бы утилизировать свиных плечей…»[6]

— Д-да… В свободу было, — вспоминал он петроградскую раннюю весну семнадцатого года. — Толпа соберется — митинг. Один влезет на бочку: а-ла-ла-ла!.. Тот не кончил, стянули с бочки, а то и по шее дали — слетел. Потом второй, потом третий, четвертый… А я стою — в одном кармане булка, в другом кармане — колбаса. И я на бочку — гоп! Моложе был, полегче. Тока хотел «а-ла-ла!», а тут меня за штаны да по шее. И уже не пятый, а шестой на бочке. Д-да… В одном кармане булка, в другом — колбаса… И чего я хотел?

Горький и беспросветный смех. Короткими судорожными рывками.

Японцы у него, идя в штыковую, кричали не «банзай!», а, как турки, «ала!». И утверждалось это с математической категоричностью. Как и то, что сам он, «лично», будучи почтальоном, носил почту писателю Гоголю. «В девятьсот двенадцатом и позже». Еще и картина давалась, как тот Гоголь, или даже Гоголев (куда важнее), ходил «задумчиво по своему великолепному кабинету», а потом «хорошо давал на чай».

Был у дядьки Степана и посветлее смех — изредка, немного, но был. Пасет он, скажем, корову — припасывает на поводу на «стенке», полевой дороге, или на луговинке среди посевов. И соседские дети тоже припасывают. Поговорить малышам охота не только между собой, но и со стариком. Ищут о чем. За роскошной летом хлебной долиной, поодаль на пригорке, над хатами и деревьями местечка светло возвышается церковь, белая с салатовыми куполами.

— Дядька, а церковь перед троицей побелили, — начинает ближайшая к старику, более разговорчивая девочка.

— Д-да, побелили, — соглашается он.

— Дядька, — не унимается соседочка, — а как это ее побелили? Так же высоко! Как?

— Очень даже, уважаемая, просто: повалили, побелили и опять поставили.

Своих детей он, конечно, тоже любил. Но их было много на такую бедность, к тому же еще оба парня не очень удались. Старший, которого звали по кличке Жмака, сам бросил учиться, по два года походив в первый и второй классы, а младшего, Мишу, выгнали из третьего за безнадежные двойки и злостное хулиганство.

— Д-да, — говорил об этом дядька Степан, — оба выбыли по сокращению штата.

Слова такие дядька любил. К нам вечерами заходил он часто, сидел, рассказывал долго. И почти всегда, уходя, маме нашей, что неутомимо сидела за прялкой, говорил из оперетты, которую когда-то не однажды слушал из-за сцены, будучи пожарником, — старик старухе говорил:

— Д-да… До свиданья, Джульетка, послезавтра я приду.

Но приходил и назавтра.

И ОН, И ЕГО

Куда веселее был второй Тивунчик, дядька Алисей, тот самый, которого бог знает почему прозывали Ривкой.

Его уже давно, между прочим, нет, более десяти лет, а я недавно, в солнечный день и в светлом настроении один идя по варшавской восстановленной улице Краковское Предместье, вспомнил дядькино присловье. На польском языке на нижнебайдунский лад:

«Шла пани Ядкова по Краковским Пшедместьи и потеряла седэмнасте злотых. Кеды цывильны зналяс — проше отдать, а кеды жолнеж — сгинэнло на веки векув. Амэн»[7].

Если разлить на столе немного воды и рядом немного молока, чтобы эти лужицы сошлись, границу между водой и молоком не проведешь. Это я где-то прочел, в чьем-то рассуждении об этнографических границах.

У нас, белорусов, они размываются с пяти сторон, на стыках с Польшей, Литвой, Латвией, Россией и Украиной. Это на границах. А в середине? В нашем западном углу?

Моя бабушка по маме с пятнадцати лет служила в имении горничной и потом всю жизнь, будучи православной, молилась по католическому молитвеннику — кантычке. Приучила к польским молитвам и деда. Тем более что деда, еще молодого, повстанцы восемьсот шестьдесят третьего года брали в обоз и потом он «отбывал покаяние при несвижском монастыре», может, потому, что Нижние Байдуны при крепостном праве принадлежали Радзивиллам. За православные грехи дед колол католические дрова, носил воду, целыми днями косил метлою. Наша Ульяна, от которой я все это слыхал, сама помнила еще, как дед, уже старик, значительно позже того покаяния, молился «по-пански». Деда по маме звали Иван, а деда по отцу — Данила. Кого-то там хоронили из наших родных, и дед Иван, пока привезли попа, читал над покойником по кантычке. Дошел в той «литани» до слов «свенты Данёлю, мудль се за нами»[8], глянул на свата Данилу и — грешный белорус — засмеялся. На отпевании!.. Данила также был панским батраком, только в другом имении, также немного калякал по-польски, — видать, его там Данелем и звали.

Отец наш с самой молодости от кнута дворового пастуха подался в город, на железную дорогу, много ездил по Европейской России, Украине, Молдавии, Закавказью, кое-как приобщился к русской культуре, любовь к ней привив и нам, сестрам Ульяне и Наде, брату Павлу, который остался в Советском Союзе, Андрею и мне. Но в его, в отцовых, рассказах мы слышали много и украинского: и анекдоты, и песни, и так, отдельные слова.

Ну, а если уж говорить о нас, том поколении «западников», чьи детство и юность пришлись на межвоенное двадцатилетие под буржуазной Польшей, так нас тогда «размывали» изнутри, и школа, и служба в армии, и тюрьма, и податные столкновения с не лучшими сынами братского народа…

Дядька Алисей бывал тоже далеко. Солдатом служил в Чите, воевал в Румынии и в Галиции, а в молодости, до Солдатчины, работал в имении пани Ядковой сыроваром. Правда, сыры однажды было не удались, и, чтобы затереть следы, хохотун Ривка еще с одним таким мастером, не из нашей деревни, въехали с груженым возом на старый погреб, и он провалился.

И присловье о «седэмнасте злотых» оттуда.

Школьником я охотно рисовал. Наиболее охотно «портреты». То карандашом, то акварельными красками. Не с натуры, а больше по памяти или «срисовывал» из книг, с открыток. Однажды, дома, это был Христос в терновом венце. Над этой копией и застал меня дядька Алисей, мой частый наблюдатель и советчик. Малый, как мать говорила, «маляр» подпер щеку языком и делает вид, что ему безразлично, кто там стоит за плечами, а седой оптимист присматривался сначала молча, а потом не выдержал:

— Вот, вот! Давай!.. Пане боже, ты меня ствожил, а я тебя намалевал, спшедал и пенендзы пшепил!..

Тоже, видимо, вспомнилось из имения, что ли, из батрацкого фольклора.

Мать моя, когда уже и старухой была, могла иногда запеть за прялкой или за шитьем не только родное «Учора не быў, сягоння не быў», не только русское «Все люди живут, как цветы цветут», но и такое вот «польское»:

Сядем, поедем, каханнё маё, Ниц не паможа плаканнё тваё, Ниц плаканнё не паможа — Стоён кони, стоён вроны Юж заложёны…

Дядька Алисей заходил в нашу хату один раз, например, с такою прибауткою:

Пришел, притопал козел под оконце: «Аль прядут, аль ведут девки веретенца?..»

Это тогда, когда в хате были пряхи, хотя и давно уже не девушки, о которых дальше говорилось так:

И прядут, и ведут, веретенца шумят. А как прясть не желает — за козла ее отдать.

Иной раз присказки были еще более некстати — лишь бы веселые. Скажем, такая о переборчивой паненке:

«Святая покрова, пшиедзь хоть на паре коней — дальбуг же не пуйда!»[9] А потом, в девках насидевшись: «Свенты Доминику, пшиедзь хоть на одном конику — дальбуг же пуйда!»

Все та же смесь белорусского с польским, даже праздники смешались: православный покрова и католический Доминик.

Было и румынское «Нушты русешты, нумот румэнэшты» — не понимаю по-русски, только по-румынски. Была и та «фумея» — на тетку Зосю, его хозяйку.

Были у дядьки и слова свои: «гамталязики» — про оладьи или пирожки, «охламёнька» — про сало или колбасу, «коминарник» — про франтоватого кавалера или о муже вообще…

Ругался он с естественной и щедрой свободой. Любимая присказка, в обращении и к мужчинам и к женщинам, одинаковая: «Будь другом, на…ы в шапку!» Разговаривая с нашей матерью на совсем серьезные, жизненно важные темы, он говорил:

— Девки мои, Катрино, открыли в хате целую лавку: полка обуву — черевики, туфли, сапожки. Что ни заработают, торфу у князя копая, на жатве, на картошке — все на ж…, все на себя! Шура одни сапоги сделал — и все. А эти? Зина себе. Лида себе. Да уже и Женька, смотри ты, порядочный курвенок.

— Чтоб тебе, Алисейка, язык облез! Ну как же можно так — на свое, на такое хорошее?

Мать даже плевалась, без всякой, понятно, надежды, что через два-три слова такого или худшего не услышит.

Здесь, с женщиной, у него была еще некоторая деликатность, а полная свобода — в мужской компании.

У Тимоха Ермолича, я говорил уже, был младший брат Ёсип. Когда они с Тимохом разделились, Ёсипу досталась отцова хата. Она стояла глухой стеной к улице, а он захотел повернуть ее фронтом да и оторвать таким способом от сеней, каморки и сарая, которые взял при разделе Тимох. Собрал Ёсип всю деревню мужчин, взяли мы тот опустевший и раскрытый сруб на подходящие колья и под команду Осечки, всегда больше всех охочего к толоке, только собрались рвануть вверх и понести — послышался натужный голос дядьки Алисея:

— Перенесение мощей из бардака в полицию!

Большинство слышало такое впервые, сказано оно было под руку, настроение гурта и так приподнятое, возбужденное — что ж, грохнул хохот. И хата снова осела на старый фундамент. К счастью, что еще не совсем набок.

В озорстве своем он был всегда легкий, подвижный.

Что мне теперь вспомнилось, так это наша «острая брама»[10]. Андрею было тогда семнадцать. Хозяин. А мне — двенадцать. Помощник. Смастерили мы ворота на улицу из новых штакетин. Хотели, понятно, чтоб здорово, на две створки, вверху с боков обрезанные вогнутым полукругом, а посредине остро. Нацепили створки на крюки — получилось криво, не закрывается… Я хохочу, Андрей злится. Он на меня сказал Гезыль[11], а я на него то Тененький, за писклявый голос, то Верблюд, хотя он горбатым или слюнявым никогда не был. Сидим на лавке злые, молчим. Хорошо, что хоть никого нет. И мать с Надей в поле, на прополке. А тут — на тебе! — едет откуда-то дядька Алисей. Остановил перед нами кобылу, спрыгнул с воза. А нас будто совсем и не видит. Подошел к воротам, стал на колени, снял шапку, перекрестился и руки сложил:

— Святая, острая, неструганая, аминь, аминь!..

Горя в жизни его было много. Два раза горел. Второй раз так, что «и пепел развеялся, и камни потрескались». Прежде времени умерла «фумея», добродушная тетка Зося, а потом Зина, старшая замужняя дочь. В оккупацию вторую дочь, Лиду, вместе с ее Сергеем, малыми детьми и Женькой, самой меньшей и самой исправной дядькиной дочкой, которая гостила тогда у Лиды на хуторе, каратели арестовали в блокаду и вывезли в Германию. Там они все и погибли с детьми — никто не скажет, где и как, в лагере каком или от союзнических бомб. А потом еще, совсем уж добивая старого отца, с фронта пришло, что погиб и Шура, единственный сын.

Совсем оглохший, дядька Алисей последнее свое время ходил полевым сторожем. Закуривая с ним, веселый бригадир Василь Куравка кричал старику в самое лицо:

— Ты уже только дорогою, дядька Алисей, ходи!.. Дорогою, говорю, ходи! А то повалишься где-нибудь и не найдем!..

Уразумев, что к чему, старик сначала смеялся, а потом махал рукой: «Ат, один черт!» Однако и то, кажется, весело. И топал полем или проселком дальше. Пока совсем не оттопался. В отличие от старшего брата Степана с его городским училищем, дядька Алисей, что окончил только церковноприходскую, охотно и много читал. При Польше с книгами в деревне было очень туго, в оккупацию тем более, а потом уже он, как сам говорил, присосался к нашему клубу, где понемногу росла приличная библиотека.

И еще одно — самое симпатичное в нем, — дядька любил детей. За что, известно, и они его любили. Не только своих, и не только свои…

ПРЯХА И СТОРОЖ

Бабка прядет, мама прядет, и маленькой внучке сделали наконец маленькую прялку, неделю тому назад. И Анечка уже хорошо «дергает» пальчиками куделю, будто клюет ее губками, и нитку тянет, ведет. Даже сказала, довольная удачей:

— Вот как я ви-ве-ла-а!

Пришел дед Алисей. Стоит на пороге, прислонясь плечом к дверному косяку. Сначала что-то говорил, а теперь вот смотрит на маленькую пряху, сам себе усмехается, а потом тихо говорит бабусе:

— Катрино! А?

И показывает ей кивком головы на внучку.

А та будто и не слышит, не видит ничего — ведет себе, «дергает» со всей потешной серьезностью четырехлетней помощницы.

Старик медленно, будто незаметно и так себе, снимает свою ягнячью шапку-колпак, прижмуривает глаз, прицеливается и ловко бросает в пряху. Попал! Нитка обрывается между куделей и ручонкой. Это уже не впервой, и вчера так было, и Анечка злится смешно, «по-взрослому»:

— Алисей, ты! Ты мне никогда прясть не даешь!

— А я тебя, Гануся, не бо-юся! — нараспев поддразнивает дед.

Тогда она встает из-за своей прялки, ставит ее у ножки стола и не в шутку подступает к своей помехе. Вскоре дед уже лежит, «поваленный» на пол. Анечка то шлепает его ладошкой по пухлому кожуху, то верхом сидит на его животе и победно смеется. Потом она встает, полностью удовлетворенная и утомленная, а он садится на полу и начинает обиженно «плакать». Как маленький, вытирая кулаками глаза.

— По-би-ла, шап-ку за печку за-ки-ну-ла, ы-ы-ы-ы!..

Сначала Анечка принимает это как продолжение игры, а потом в ее маленьком сердце пробуждается далеко-далекая, будущая материнская жалость.

— Встань! — сначала кричит она на старика. — Сказала тебе, встань! — и даже мягко топает валеночком.

Это еще все только игра. Дед плачет — совсем как плачет. И Анечка начинает его жалеть:

— Алисеечка мой, сыночек маленький! Я больше не буду. Я тебе молочка…

Это тоже все еще из их репертуара.

— И шапку твою найду, ушки твои не замерзнут.

Дед плачет горько и безутешно. И тут уже Анечка теряется: а может, он и вправду?.. Она смотрит на него, и глаза ее начинают увеличиваться и влажнеть. Старик все еще хнычет, закрывшись рукой, однако и смотрит сквозь пальцы и, почувствовав, увидев, что уже хватит, что и малышка может заплакать, отымает от лица ладонь и смеется:

— Что, Гануся, испугалась?

И малышка тоже смеется.

— Вот вы, дядька, какой! — говорит пряхина мама, а в голосе ее и молодая веселость, и зрелая материнская благодарность.

Бабуся перестала прясть и тихо смеется, ничего не говоря. К причудам таким и подобным она по-соседски привыкла давно.

Задолго до того, как на свет появилась Анечка, случилось однажды такое.

В конце лета под вечер в деревню, топоча и бряцая, вступил потный, запыленный эскадрон польских улан. Но так, как несколько лет перед этим, когда и солдаты вместе с полицией искали по окрестным припущанским деревням красных повстанцев, и не так, как это позже делалось в Западной Украине или на Брестчине, где войско ставили в селах на карательный постой, — теперь были просто маневры. По двое, по трое, по четверо, спешась на улице, уланы с лошадьми разошлись по дворам, и всякая работа в Нижних Байдунах остановилась.

Снимались седла с тонконогих взмокших коней. Кони, все одномастные, удовлетворенно фыркали. Брызгали, звенели стремена, удила, шпоры. Были настоящие сабли, пики, карабины, которые можно было даже потрогать. Слышалась польская речь — то команда какая, то просто разговор, шутки, незлобная перебранка, смех. Расседланные, разнузданные скакуны совсем по-лошажьи хрупали сено и, как свои, смотрели добрыми, глубокими глазами. Перед Качками, где пошире улица, сначала только дымила, а потом и необычно попахивала кофеем полевая кухня. Кисловато пахло хлебом, позвякивали котелки. Уланы, освободившиеся от всех своих патронташей и ремней, стали из вояк обычными парнями из разных далеких деревень и городов, особенно свойскими тогда, когда захотели «купить» молока, а «наша мама» (потому что так было чуть ли не на каждом дворе) вынесла им целый кувшин и денег конечно же не взяла.

В двадцать четвертом — двадцать пятом годах, гоняясь за «большевистскими бандитами», никакое войско в Нижние Байдуны не заходило, обиды от них никто не помнил. И раньше, во время польско-советской войны, нашу деревню обошли и битвы, и военный пожар. А теперь, уже далеко не на первом году после кровавого лихолетия, много и наших парней служило в польской армии, и в кавалерии, и в пехоте — служили и раньше, и в то лето, далеко от родного дома…

Потому они, материнские сердца, и раскрывались.

Тетка Катрина не была еще тогда бабушкой Анечки. Будущий отец маленькой пряхи в солдаты пойдет еще не скоро. Но материнская забота, ее тревога, настороженность уходят в предвидении очень далеко. И тетка, конечно, тоже вынесла этим уланам непочатый кувшин молока и полбуханки хлеба — просто как чьим-то сынам.

А все же, когда начало смеркаться, она, заботливая вдова, позвала меньшого сына-подростка и в сенях, чтоб никто не слышал, сказала:

— Пойдешь спать в овсяные суслоны, за Алисеево гумно. Черт им верил, еще снопы покрадут своим коням.

Хлопец, как ему ни хотелось остаться дома, на улице, вблизи услыхать, как трубач заиграет «цапштык» — отбой, послушно проникся материной осторожностью. Никто не слышал, пускай же никто и не видит. Завернув кожушок в постилку, будто так себе узел какой несет, он пересек улицу, прошел через Тивунчиков двор мимо затихших там людей и лошадей, заметил, что ни самого дядьки Алисея, ни тетки Зоси, ни Шуры ихнего, ни девок там нету, перешел загуменную дорогу и тихо зашелестел мягкой овсяной стерней к первым суслонам.

Постелил между ними на теплых еще снопах, лег и укрылся кожушком.

Хлопец вспомнил, как он недавно, этой весною, возвращаясь поздним вечером из Плёхова от тетки, свистнул на перекрестке за своей деревней. Говорят, что, если там свистнуть в полночь, явится черт. Хлопец свистнул, а черт не явился. Может, потому, что еще не полночь была? Ему, однако, стало страшно, он сначала шел медленно, а потом не выдержал — оглянулся, пошел быстрее и наконец побежал. И только уже на улице, а тем более на своем дворе, подумал, что вот и не очень испугался.

Вспомнил хлопец и то, как летось в жниво была большая гроза, а под вечер, когда она утихла, мать послала его на далекое поле, поправить поваленные ветром и ливнем ржаные суслоны. Утром того дня, еще задолго до грозы, в Нижних Байдунах разбросали «афишки» (так у нас называли листовки), в которых не по-польски, а по-нашему было напечатано, чтоб не платить панам-пилсудчикам налогов, добиваться школы на родном языке, свободы политзаключенным, добиваться, чтобы и тут, как в Советском Союзе, была власть рабочих и крестьян. Хлопец тихо шел по мокрому будылистому жнивью, приближался к суслонам, одни из которых были опрокинуты, а с других только посбивало шапки. Шел и думал, что те смелые и таинственные, кто разбросал «афишки», теперь сидят в суслонах… Ему было жутковато, и он начал тихо напевать. Из двух песен, которые уже немного знал, — «Извечно мы спали» и «Вставай, проклятьем заклейменный». Пел не так для смелости, как для того, чтобы услышали те, которые сидят здесь, в суслонах, а ночью снова пойдут по деревням, пел, чтоб услышали и поняли, что он им свой…

А что ж он будет делать теперь, когда придут уланы за ихним овсом? Неужели только кричать? Неужели они тогда сразу убегут?..

Вокруг стрекотали кузнечики, в небе помигивали также бесчисленные звезды, в деревне почти совсем утихли голоса, вот-вот должен был послышаться горн отбоя… Лето горячее кончалось, но дни все еще были по-летнему долгие. Хлопец, пастух, встал очень рано, за день набегался, а потом, под вечер, и насмотрелся. На теплом овсе, под кожушком, после недавнего ужина было так тепло, что пение горна паренек услышал уже как сквозь сон. А потом, если б и стреляли они всем своим эскадроном из всех карабинов, и того не услышал бы…

Утром он подхватился раньше, чем в деревне послышался сигнал военной побудки. Суслонов вокруг него не было!.. Некоторое время он, еще сидя, моргал глазами, силился разгадать, что же произошло, а потом, поднявшись, увидел свой овес: шагов на тридцать дальше, немного за пригорочком, видны только крайние шапки. Подбежал туда, посчитал. Все пятнадцать, без того шестнадцатого, на котором спал. И поставлены хорошо, будто здесь и стояли.

Сначала хлопец отнес туда и поставил шестнадцатый, потом пошел домой и на Тивунчиковом дворе, где еще спали и уланы и кони, встретил дядьку Алисея.

— Здоров, Иванко, — ответил тот на приветствие, как и всегда, будто ничего и не случилось. Но по усмешке дядькиной хлопцу стало все ясно, хоть и смеялся Ривка… «наизнанку», говоря за уланов «по-польски»:

— Як богем кохем, ниц не вем!..[12]

…Анечка пряла на маленькой прялке лет… скоро сорок тому назад. Недавно мы с нею, Ганной Андреевной, техником на льнозаводе, весело вспоминали то прядение. Я видел его тогда вместе с ее бабусей и мамой, одна из которых — моя мать, а другая — невестка.

Снопы я стерег еще раньше.

Дядька Алисей был тогда на овсяной стерне под звездами совсем один. Но я до сих пор вижу, хоть и не видел, как он стоит над сонным хлопцем, и про себя улыбается…

ПЕСНЯ

Есть такая пора, на стыке весны и лета, когда воскресенье у мужика свободное, когда он может не в труде, по «по-пански» полюбоваться природой. Тем более она тогда в самом расцвете.

Мы, пастушки, заняты были и в воскресенье. Но у нас, у ребят, были и подружки, которые могли «отпустить», если уж такая надобность. Время мы измеряли не часами — на всю деревню их двое, может, и было, — а длиною собственной тени. «Отпусти меня на ступню, на полторы, на две…» В самый полдень коровы, пригнанные «с утреннего», были дома, но и тогда, когда мы их снова выгоняли на пастьбу, тень была все еще короткая, мы мерили ее с точностью до половины и до четверти ступни, у ребят небольшой, а у девчат еще меньшей. А что до надобности, так где уж больше той, когда из деревни по выгону, через подсохшее болото, на луг, к речке идет большая гурьба — мужчины, парни, свободные от пастушества мальцы! Ясно, что будет…

Если гурьба собиралась в деревне на выход немного раньше, а наши коровы еще стояли или лежали каждая на своем дворе, мы договаривались с девчонками дома; если ж немного позже, так мы уже на пастьбе меряли тень ступнями и с криком вприпрыжку догоняли гурьбу.

Речка наша спокойная, с торфянистым дном, много крутых берегов, под берегами много подрезов, а на дне — больших глыбин.

Это как раз и надо, это, по-современному говоря, и обусловило местный вид молодецкого спорта.

Над речкою, на мураве, что расцвела арникой, ромашками, кашкой, огоньками, смоляночками, иван-да-марьей и множеством других цветов, все мужчины, от самых взрослых до маленьких, раздеваются. Ни трусов, ни трусиков — не было еще такого обычая. Мальцы раздеваются быстрее, как будто боясь не успеть на самое главное. А мужчины и парни не спешат. Раздевшись, сидят на солнце, обмениваются замечаниями насчет того да другого, охотно отводя тему в ту сторону, где мальцам особенно интересно, лакомо слушается…

Наконец дается команда — Царева глубь, тот участок реки, который надо сегодня обработать. Охватить его с двух сторон, разойтись отсюда ниже и выше и поднять надлежащий шум. Кто бежит, а кто идет к воде, кто левей, а кто правей — толпа разделилась на две голые половины. Начинается плавание с криком и буханьем ногами по воде — рыбу загоняют под берега, в норы и подрезы, а на дне — под большущие торфяные глыбы.

Потом кто-нибудь старший командует «хватит!» — и начинается главное.

Слова «спорт», «чемпион», «рекорд» и другие подобные не были у нас тогда в моде, как и трусы, — слышали кто где, в армии или в школе, а кто и совсем не слышал. А чемпионы были. Да говорилось про это просто: рыбу руками достают лучше всех кузнец Пучек, Тивунчиков Жмака и конечно же Тимох Ермолич.

Пучек, правда, ловил не так уж хорошо, как потешно. Маленький широкоротый «черноморденький» дядька нырял густо и чаще всего впустую. Втянет побольше воздуха, подскочит шпунтиком вверх, нырнет ногами вниз, и довольно долго его нету. Так долго, что за это время можно успеть раз пять подряд сказать его длинное прозвище: «Не хочу хлеба, дай сала!» Тогда уже он выныривает и прежде всего, разведя руки, показывает, какая рыбина утекла. Потом почти сразу же снова хватает воздуху, подпрыгивает и — на дно. Кое-когда выныривал с рыбиной, однако все еще меньше той, по душу которой снова и снова давал нырца.

Дюжий и звероватый Жмака часто вынимал из-под донных глубин или из-под берегового подреза больших язей, налимов и окуней, иногда резал руки окуневой пилкой и каждую рыбину или рыбинку, подняв ее над водой, прежде чем швырнуть на берег, обкладывал понурым «лошадиным» матом.

Тимох сюда не приходил вместе со всеми из деревни — летом он жил с собакой в своем луговом шалаше и, когда до речки догоманивала праздничная мужская гурьба, присоединялся к ней иногда так незаметно, будто из-под куста появлялся или даже из-под земли. На глубине нырял он не ногами вниз, как другие, а, постояв, грузно подпрыгивал, сгибался над водою в поясе и, потешно блеснув незагорелым задом в небо, как через жердь, переваливался в глубину. Однако сидел там дольше всех и выныривал всегда с рыбой. То с большим чем-нибудь, то с одними плотвицами. Бывало, навсаживает, назатискивает тех плотвиц между пальцами обеих рук и еще по одной — между пальцами на обеих ногах. Уже и выдумывать не надо, сколько их там, под одним подрезом или между большими глыбами торфа.

— Только, братец мой, поглаживай да бери. Как бабу…

…В плену, куда я попал из польского войска в сентябре тридцать девятого года, мне несколько раз досаждал один и тот же сон. Полная сковорода яичницы. Знай шкварчит да побрызгивает салом. Только что с огня. И ломоть хлеба, толстый, ноздревато пухлый и большой, на всю буханку. И мысль с естественной во сне логикой: «Вот дурень! Почему ж я тогда так мало, так неохотно ел?..»

Другой сон приходил, кажется, только однажды. Один только раз так беспощадно ярко. Я увидел наш муравчатый луг со всеми его цветами и мотыльками, со всеми запахами и песней жаворонка над знойной тишиной, со всею травяной, зеленой лаской для босых, всегда исколотых ног… С жутковатой, едва прозрачной теменью речной глубины в самом глубоком подрезе, где я — уже не пастушок — поглаживаю, улещиваю моего самого большого язя… Луг и речка и тот радостный гомон и смех — силами всех нижнебайдунских хлопчиков, парней, мужчин, — смех, от которого я и проснулся на нарах, отрадно заплаканный.

…Очень мало знакомые со словами «спорт», «рекорд», «чемпион», мы не знали тогда и слова «браконьер». Рыба была, и рыбу ловили. Немного сетками, немного удочками, а то руками. Но рыба была. А теперь, когда ее и охраняют, и глушат почти всенародно: и лесхимхозовцы вместо корчевания тем толом леса, и мещане на персональном транспорте, и некоторые на вездеходных газиках; когда ее и током бьют, и «телевизором» обманывают, когда ее вредными отходами достают даже в таких далеких лугах, как наш, теперь уже и сеткой на юшку наловить — тоже браконьерство.

И мы не согласны с этим. Те «мы», что сегодня, в июньский выходной день пятьдесят восьмого года, бродим с «топтухой». Где у берега, где на мелком, в траве. Сколько нам надо — дай бог ведро, даже неполное, на восемь человек. Да раз в год или в два года — так все времени нет, чтоб встретиться как люди.

Хорошо, конечно, любить людей молодых, которые стоят этой любви. Однако встречаться с теми, с кем кое-что пережито, которых все меньше и меньше, — это так же хорошо.

Если я проживу и триста тридцать лет, все равно буду с теплой, высокой грустью вспоминать такие вечера, где чокаются не для того, чтоб напиться, а чтоб смелее, откровеннее высказать, как мы рады дружеской встрече, когда и споем, ладно сойдясь не так голосами, как для всех нас понятным волнением.

Наша деревня песенная издавна. Мужчины хорошо поют. А более правильно будет сказать, пели. Одни не вернулись с фронта, а кто вернулся, так уже и постарел. Особенно те, что на войну пошли семейными, пожилыми.

Хлопцы в тот вечер рассказали мне, что двое из наилучших нижнебайдунских певунов, Владик Чиркун и Антось Наумович, летось осенью собрали к забору чуть ли не всю ярмарочную толпу. Да не собирали они, а просто сами сели, утомившись, у высокого тына на пахнущей отцветшими ромашками траве, на том более свободном на рынке месте, где продаются горшки, и запели тихо, не спеша — для себя.

Рядом затих постепенно перестук по горшкам и кувшинам, торг остановился, и люди стали подходить на песню. Сначала мужчины. Ближайшие, потом дальние. Кто на песню шел, а кто на тот сбор, но, вслушавшись, и сам оставался.

Что ж они там пели? Какие из тех песен, которые в разное время слушал, а то пел и я? Может, эту, гордо-орлиную:

…Зовет меня взглядом и криком своим И вымолвить хочет: «Давай улетим!..»

Или, может, эту будничную, совсем уж свою, деревенскую, задорно-веселую:

…А каб свiннi паздыхалi I хата згарэла, Як мне гэта прымачае Жыццё надаела!..

Или эту, печально-задушевную:

…Як хороше, як весело На бiлiм cвiтi жить! Чому ж у мене серденько I ные, i болить?..

Люди стояли, слушали, и людям было хорошо. То задуматься можно, то весело станет, то загрустится. Так по-праздничному, необычно.

Потому что вот же сели эти двое у забора, один даже вытянул на траве деревяшку. Это Владик, который с Великой Отечественной пришел без ноги. Антосю еще в первую мировую поотбивало пальцы на правой руке. Первому будет за шестьдесят, и не зная узнаешь, а второму уже и на восьмой десяток пошло. Можно сказать, лебединая песня. Протяни свою бесчисленность дней и ночей через войны, нужду, тревоги, несколько перемен власти — тут можно и устать, и загрустить. А люди эти поют! Так задушевно, хорошо. В два голоса. Негромко, но все еще молодо. И самим им, видимо, тоже хорошо. И грустно, и хорошо. Может, даже и так, как им редко когда бывало…

Как и нам теперь, хлопцы, друзья мои, уже ведь тоже давние, не вчерашние партизаны.

МАЙОР ОСМОЛОВСКИЙ

Вот так. А теперь я думай, как от такой приподнятости вернуться снова к смеху?

Что ж, и в жизни бывает самое неожиданное чередование.

…Вот мы сидим себе, поем за столом. Окно открыто в зеленый сад, освещенный из хаты. И вдруг в это окно из сада довольно проворно гопнул человек, которого я привык считать… почти что покойником.

Вскочил, выхватил из-под пиджака (под галстуком!) хороший оковалок сала, шлепнул его на стол, сказав: «Мой вклад!» — и протянул мне через стол руку:

— Здоров, Антонович!

— Сидор — ты?! — невольно вскрикнул я.

— Сидор — я! — ответил он в тон мне и засмеялся: — Христос воскресе, браток!

И надо ж было (и такое бывает), что с утра дома, потом на речке, потом снова дома — и никто мне ни слова о том, что Сидор-гоп… и на самом деле воскрес, второй уже раз после войны!..

О Сидоре начнем с прозвища. Просто-напросто он смешно танцевал, неловко подскакивая и подпрыгивая в польке, а то и в вальсе, без толку и ладу. Когда-то, глядя со стороны, Владик Чиркун подбодрил его: «Сидор, гоп!» Это «гоп» подхватили мы, сорванцы, и так оно прилипло навсегда.

Сидору очень уж хотелось в армию, а его все браковали. Позже я узнал, что по Версальскому договору Польша Пилсудского имела право только на триста шестьдесят тысяч войска, потому и отбирали «поборовых» так придирчиво. Сидору в первый раз дали отсрочку, на другой год тоже, а уже на третий забраковали совсем. Между вторым и третьим годом надежды с Сидором случилось такое, что он считал неплохим козырем. На пригорке за нашей деревней поставили «маяк», тригонометрическую вышку, которая нам, пастушкам, казалась прямо поднебесной. Однако нашелся человек (не из тех, что ставили «маяк»), который не только залез на него, до самого верха, но, обхватив ногами шпиль, повис вниз головой. Это был Штокало, известный местечковый жулик. Вторым до шпиля добрался Сидор-гоп. Зацепиться ногами и повиснуть вниз головою он не осмелился, рекорд свой отметил тем, что сбросил оттуда калошу. Была уже осень, грязь, и калоша, просвистев снарядом, врезалась в пахоту. А весною, «на сдаче», Сидор-гоп козырнул «маяком»: «У меня очень крепкая голова, возьмите в летчики!..» Не помогло.

Выход своей непоседливости он нашел в другом… Снова пояснение нужно — как-никак историческая тема!..

В ближайшем от нас небольшом имении был паном Сидоров двоюродный брат. В революцию пани Ядкова (та самая, что потеряла «седэмнасте злотых») из страха и для самостраховки взяла к дочери примаком крестьянского парня, стала таким образом вроде бы и сама крестьянкой. Потом панская власть вернулась, и все стало наоборот — примак, обычный, даже не очень исправный Ганнин Мечик, по прозвищу Сопляк, сделался паном Мечиславом. Панской родне, которая жила в основном в Варшаве, не к чести был такой родственник, но, посоветовавшись, согласились на том, что послали его на какие-то курсы, чтоб немного обтесать. А он после, не очень зазнавшись в должности мужа пани помещицы, взял к себе в именьице и своего двоюродного. Зная его и другую, после милитаристской, страсть — лечить животных, Мечислав пристроил Сидора, вооруженного двумя классами церковноприходской школы, на ветеринарные курсы, с которых он, кстати, вернулся раньше, чем ожидали.

Так ли, иначе ли, а наши Нижние Байдуны приобрели свою аристократию — пана и доктора.

Пан спивался настолько последовательно и настойчиво, что до сентября тридцать девятого года от его именьица стались только рожки без ножек. А доктор лечил крестьянскую скотину так самоотверженно и удачливо, что вскоре приобрел себе славу на несколько деревень и местечко. И это — без отрыва от собственного хозяйства, которое они вели кое-как с младшим братом и сестрой. Правда, когда люди приходили с его рецептом в аптеку, аптекарь качал головой и усмехался от Сидоровых польского и тем более латинского языков, однако догадывался, чего «пан ветеринаж Осмоловский» хочет: с годами он привык к небольшому ассортименту Сидоровых лекарств.

Сидор лечил душою и нахальством. Везет его, скажем, какой-нибудь дядька не из нашей деревни к больной корове, а доктор уже на подъезде к деревне так и горит. Не ждет, пока и воротца откроют, — гоп через них, пиджак или кожушок с себя на забор и кричит хозяйке: «Теплой воды!» За глаза люди подтрунивали, но звали его охотно, потому что к казенному, волостному ветеринару с мужицкой копейкой не очень-то подступишься, а это и свой человек, и цены никакой не назначает — кто что даст. Даже и чарки с яичницей да доброго слова хватало.

Надо добавить еще одно. Сидор-гоп был все-таки «доктором» не официально, только народным, что ли, и на лечение его местная власть смотрела сквозь пальцы: пускай себе, как-никак панский родственник.

Ветеринарство это Сидора и подвело.

В июле сорок третьего, в дни большой блокады нашей партизанской пущи, в местечке остановился было власовский карательный батальон. Сидора кто-то там из местечковых радетелей или просто дурней подсунул: «Вон стоит нижнебайдунский доктор…» Его забрали как нужного для ухода за лошадьми, и так он исчез из родных мест, а для добрых людей — «пропал пропадом».

А летом сорок шестого, через три года, я приехал к брату и на улице родной деревни в солнечный день — прямо остолбенел…

Навстречу мне шел, слегка прихрамывая, шикарный советский майор с золотыми погонами, с двумя орденами и, как сразу показалось, множеством медалей. Он опирался на деликатную палочку, видать, не только для большей важности, но и по надобности, ибо на его парадном кителе была и желтая полоска тяжелого ранения.

Тогда я первый раз выкрикнул свое «Сидор — ты?!», а он отозвался в тон мне, с широкой простодушной усмешкой: «Сидор — я!»

В ответ на мое молчаливое недоумение он вынул из кармана кителя свой военный билет, еще (не помню какой) документ, откуда в памяти моей навсегда засела фраза: «Смыл кровью вину перед Советской Родиной и восстановлен в звании майора». Именно, именно это «восстановлен!» у человека, который ни в польском войске, ни в довоенной Красной Армии не был даже и рядовым. А здесь: «майор Исидор Алексеевич Осмоловский»… Звучит?

Еще одним убедительным доказательством полной Сидоровой легальности была его жена. Человек наконец и женился. Под яблоней в дядькином садочке на верблюжьем одеяле с белой подушкой лежала завитая дамочка в ярко-пестром халате с книгой. Сидор нас познакомил. Я узнал, что Злата Аркадьевна — военфельдшер. И заметил, что она — по-мирному — беременная.

Дальнейшее произошло без меня. Я только слышал об этом от нескольких земляков и от самого Сидора, и из рассказов этих сложилась довольно выразительная картина великого преображения нашего Сидора-гоп в майора, а затем наоборот.

Из карательного батальона он перебежал в партизаны, на прощание как будто отравив уколами несколько или даже много лошадей. Сидор мог и прибавить кое-что, так что всему не очень-то и верилось. В армии, куда он попал из партизан, пришлось «проясняться» в штрафниках. При штурме какой-то высоты «погибли все командиры», отчаянный Сидор (это без иронии) повел остатки роты в атаку, высота была взята, а тяжело раненный Осмоловский очутился в госпитале. Когда он пришел в себя и у него спросили о бывшем звании, Сидор долго не выбирал.

И самое удивительное то, что он был в своем майорстве уверен. Еще сильнее, чем старший унтер Качко в своих дружеских выпивках с капитаном французского крейсера или ефрейтор Бохан-Калоша в своем командовании «воздухоплавательной ротой».

Болезнь какая-то нижнебайдунская, что ли?..

Из Восточной Пруссии «майор» Осмоловский попал в Маньчжурию, после разгрома Квантунской армии (там Сидор получил второй свой орден) около года прослужил в одном дальневосточном гарнизоне, а после, на свою беду, с блеском навестил родную деревню.

Тут его некому и негде было принять. Младший брат, которого неспроста еще на пастьбе прозвали Котлом, служил полицаем, а потом удрал на Запад вместе со своими новыми панами, забрав с собой в безвозвратное скитание мать и сестру. Их хату, как «бросовое хозяйство», временно заняли под школу. Сидор с женой остановился у дядьки. Наслушавшись на родственных угощениях разных восхищений относительно его геройства, он не выдержал (и не с такими случается) испытания славой, поехал в райцентр и со всей категоричностью потребовал отдать ему хату. Легенда говорит, что там он даже и «стукал, и грюкал» — кулаком по столу и палочкой в пол. Майорство выяснили. Злата Аркадьевна уехала из отпуска одна.

А выплыл Сидор, для меня и вправду воскрес — вскочив из сада в окно.

Надо сказать, что на все свои вины и заслуги смотрел он теперь… прямо удивительно с какой объективностью. Первый свой тост за нашим столом поднял:

— За советскую, хлопцы, тюрьму! Потому что это, я вам скажу, не тюрьма, а сплошная привилегия. Из дурака сделали меня человеком. Снова я наших коровок лечу, снова нашим людям добра хочу, пью нашу родную чарку, ем нашу родную шкварку, нашей родной рабоче-крестьянской власти мы рады и — ничего нам больше не надо!..

Он не очень соврал про коров — теперь не лечил их, правда, но уже с зимы занимался в колхозе делом искусственного осеменения, которое называют просто «самотыком», да так старательно и толково работал, что в деревне начали говорить: «Сидор-гоп теперь за быка».

В рифму говорить он мог всегда и совсем свободно. Помню я это еще из далеко довоенного времени.

Мама наша смеется до слез, а Сидор стоит перед нею, как на эстраде, в творческом экстазе импровизации:

Милая моя тетя Катрина, Есть у вас и хлевок и адрина[13], И огород, и садок, и хата… Только помер ваш нябожчик тата[14] Не ваш, конечно, а ваших сыночков, А также ваших и дочков, А ваш — любимый мужик, Что с вами жить дружно привык…

Так могло бы и плестись, если бы не встречались слова, которые с ходу не очень-то и зарифмуешь. Скажем, такое:

Теперь живете вы, тетя, вдовою, Над хозяйством своим головою, И жизнь ваша больше уже не скорбейная, Бо сыночки ваши повырастали… Ага!

Нет рифмы к самодельному слову «скорбейная», ну и шут с ней: здесь подставлялось запасное, дежурное «ага!». Как в той польке — «Сидор-гоп!..». Гопнул, брыкнул и — поэзия.

В этот свой еще один талант Сидор верил, как и в майорство.

— Антонович, — говорил он мне однажды совсем трезвый, — у тебя ж, браток, машинка писучая есть. Приеду я к тебе когда-нибудь, сядем и вдвух всю жизню опишем стихами!..

Задумку эту мы с ним, к сожалению, не осуществили.

А он был, думается, и в самом деле способный. У него была и фантазия, и наблюдательность, и умение коротко, точно передавать другим увиденное. Рассказывая мне о Маньчжурии, Сидор так вспоминал мимоходом рикшу: «А шляпа, браток, шире оглобель!..» Рассказывал он мне и о том, как пытался отобрать свою хату, как тогда «немного пощупал тех бюрократов». «Горбунович сразу от страха под стол, а Марциян как сиганул в окно, так раму на шее вынес на улицу и попер!..» По отношению к тем, кого я хорошо знал как уважаемых и солидных, невероятное было невольно смешным, тем более и рассказано с мимикой, с жестами и с передачей голосов. Не хуже Тимоха Ермолича. Был также рассказ про тюремного старшину, страшнейшего заразу, которого Сидор, выдававший себя не ветеринаром, а «человечьим фельдшером», лечил от геморроя скипидаром. Было и еще кое-что. Словом, буйство фантазии и горячая, непоколебимая вера в самого себя. Пока они вместе с ним исподволь не погасли.

Из Сидора сделали забаву. Бывший наш председатель колхоза, человек недалекий, сначала неплохой хозяин, потом надутый и одуревший от чванства, считал Осмоловского своим придворным поэтом, и на выпивках — стационарных и выездных — Сидор дорифмовался при начальстве до полной старческой никчемности.

А человек он был, если глубже взять, и неглупый, и неплохой. Не пьяный или не в «творческом настроении», он рассуждал и так:

— Не верь, браток Антонович, если который стонет. И свиней колют, и телят режут, и хаты строят под железом. А сколько у нас молодежи ученой? Если бы не советская власть, нечего было б иному и делить между сынами, и дочкам в приданое давать. А это? Свадьба — три дня и море магазинной водки, крестины — два дня, в армию идет — два дня! Неужели ж такое с горя? Если при том единоличестве один или два хозяина жили у нас, как они думают, лучше, чем они сегодня живут, так что ж от этого другим, всему нашему большинству? Что мы с тобой, браток, не видели той скорбейной жизни? Чего он стонет, как корова, объевшаяся росного клевера?..

О Сидоре я как-то слышал: «Хороший, простой человек». Еще и тут, на этом примере, я пытался проникнуть в глубинный смысл такого определения. Те, кто говорил про Сидора, и сами были людьми простыми, и он, сделавший заоблачный вираж со своим фантастическим майорством, отбыв потом свою «привилегию», снова был искренне радивый, вечно из-за нехватки времени небритый, в недочищенных кирзачах. И из него, можно думать, получилось бы что-то, если бы ему смолоду да благоприятные условия, как сегодня молодежи: школа, завод, институт… А простота его — в чем-то другом, не внешнем, более глубокое качество.

Только же — водка, водка…

Да в этом он не первый и не последний.

«ВОРОНА ЕЛА ГРАМУЗДУ»

Здесь не одно какое-нибудь воспоминание, а несколько очень больших, многокрасочных картин, увиденных через окно самолета в разные годы и в разных широтах, своих и зарубежных. Поля в ярком летнем расцвете.

По-польски чересполосица называется «шаховница» — от шахматной доски. Именно так было бы спродручнее называть большущие квадраты и прямоугольники наших полей, потому что полосы в чересполосице обычно длинные и в большинстве узкие.

В прошлом году я с группой друзей литераторов был на Таймыре. Теперь вспомнилось, с каким волнением под докучливый треск вертолета смотрелось сверху на тундру, на ее зелено-буро-серую пустынную бескрайность, блестевшую множеством малых и малюсеньких озер-озерец, будто на шкуру сказочно огромного оленя, совсем не сказочно побитую на сотни дырочек заполярными оводами. На наше счастье, как сказали летчики, день был на редкость солнечный. Волнение усиливалось еще и тем, что накануне мы опускались в один из норильских рудников. Треск вертолета соединялся в памяти с могучим грохотом горного комбайна. Сложно было на душе от такого «высотно-глубинного» узнавания этой земли, необычайно богатой и жутко суровой… Назавтра волнение повторилось иначе, проще. В сравнительно тихом пассажирском лайнере мы нырнули из-за высоких редких облаков, в солнечное, спело-желтое, сочно-зеленое Подмосковье. Контраст между тундрой и панорамно-огромной «шаховницей» культурных полей почувствовался по-новому, как что-то так по-домашнему ласковое, хорошо обжитое… Как раз тогда и подумалось о емкости и точности польского обозначения чересполосицы.

Чересполосица, полосы и полоски… Сверху видел я их во Франции, в Пакистане, в Канаде и в других странах. И уже не помню где, в каком путешествии, над чьими полями, вспомнил еще одного веселого земляка с его необычной привычкой.

Дядька Тодар Климович, за глаза Грамузда, напасши в воскресенье или в другой праздник коня где-нибудь на лужайке или на меже, отводил его на выгон по улице деревни, затем по дороге, а сам возвращался домой иначе. Шел по полю поперек загонов — по житу, по овсу, по картошке, по клеверу. Шел помаленьку, отдыхал таким путем и думал. Может, читал на этих полосах и полосках живую историю родной деревни, расслоение ее на богатых, бедных и беднейших, а может, просто радость чувствовал — от чередования посевов и словно от полета. Вот я иду по земле, а будто лечу над нею, без всякой дороги… За это ему никто никогда и ничего не сказал. Все соседи сразу всей деревней не соберутся ради того, чтоб обсудить («Чего ты топчешься по хлебу, а?»), а каждый по отдельности — ат, подумаешь! Разве что посмеется кто, один другому скажет: «Видишь, бусел[15] опять пошагал!..»

Грамузда — кличка с самого детства. Еще в той старенькой школе, что сгорела в оккупацию, когда-то маленький Тодарка должен был рассказать учительнице басню Крылова «Ворона и лисица». А он не выучил. Когда ему сзади шепнули очередную строчку «На ель ворона взгромоздясь», он, белорусский хлопчик, повторил ее по-своему: «Ворона ела грамузду». И с того пошло. Мало, что смешно, так еще и непонятно — грамузда, отчего и смешней.

Все нижнебайдунские прозвища начинались со смешного, за каждым из них был потешный случай.

Злого здоровилу Жмаку прозывали еще и Бог-бачко. В школе на уроке «закона божьего» поп приказал малому назвать «лица пресвятыя троицы». Тот тянул кое-как на подсказке, и вышло у него, тогда беззубо-шепеляво, так: «Бог-очеч… Бог-шин и… и бог-бачко!»[16]

К низкорослому кузнецу Пучку с самого малолетства целая фраза прилипла в качестве прозвища: «Не хочу хлеба, дай сала». Клянчил, шкварку у матери просил, а она была баба веселая, надела ему торбочку: «Иди, сынок, попроси милостыню, потому что у нас уже того сала ни бородавочки нема». И он пошел. Соседки смеются, хлеба малому дают, а он шмыгает носом с мороза и: «Не хочу хлеба, дай сала».

Было и Важное Лицо. Митроша Рогач. Парень, кажется, как парень, только и разницы с другими парнями, что низкорослый да что у него такой добренький батька: до самой сыновой женитьбы не давал ему пахать и сеять. В хате у них было полно женщин — мать, тетка и сестры, — можно отлынивать и от другой полевой работы. Митроша то строгает что-нибудь в холодочке, а потом, на радость матери, распишется на каждой стружке толстым столярским карандашом, то возьмет лопату, шнур и выпрямляет в поле межу. Вернувшись из армии, где он служил в конной артиллерии, Митроша повыстругал да порасписал вывесочки и понавешал их в сарае, проведя казарменный учет: «Кобыла Лысая», «Корова Красуля», «Телушка Манька». Только овец да свиней не отметил по отдельности. Выписал из Варшавы, из издательства «Добро», эмигрантскую газетенку «Меч», полгода читал в ней про итало-абиссинскую войну, а потом пересилил все-таки свою гордость, спросил у меня, намного младшего, с глазу на глаз: «Скажи, пожалуйста, а что это за государство — Муссолин?» Кличку свою Митроша приобрел раньше, еще до службы в армии. Шел в воскресенье из местечка с плёховскими девчатами. Расставаясь у нашего поворота, они пригласили его на танцы к ним вечером. И он согласился: «Хорошо. Тока скажите вашим кавалерам, что к ним придет важное лицо». Юмор такой. А девчата поверили. И сказали. А кавалеры обдумали, как его встретить и проводить. Встретили подчеркнуто вежливо, а потом, когда стемнело, выгнали из деревни не тяжелым оружием жениховских боев, не штакетинами и каменьями, а деликатно — кнутами.

Прозвищами издавна была запорошена вся наша деревня, хватило на каждую хату — по одному, и по два, и по три. Свой фольклор, который самим до конца понятен, самих больше всего смешит. Как и в любой другой деревне, испокон веку в нелегкой мужицкой доле — по присказке: «Не потешился б — так повесился б». И я тут не буду больше их приводить. Только одну из более поздних, современную, что не стояла на месте, а год от года росла, мужала вместе с тем, кому принадлежала с пеленок.

Сыночка мама называла «мой ангелочек». Таким он выбежал из хаты на улицу. Когда стал подростком, уже деревня без мамы начала называть его Ангелок. А стал студентом, потом инженером, навсегда устоялось солидное — Ангел.

Ах, черт, разболтаешься, так и остановиться трудно. Еще хоть это:

«Гоп, Марьяна, три дня свят».

«А может, она пойдет на Плёхово?»

«Коштык, а дже же то?»

Первое — бедняцкий оптимизм. А началось с дядьки Гора, который так утешал свою жену в нужде, даже задолго до тех свят — праздников, которые неизвестно было чем встречать.

Второе пошло от бабки Барбары, старенькой, глухой и не очень зрячей. «Бабо, война, говорят, будет?» — «А-а?» — «Вой-на бу-дет!!» — «А може, она, бог милый даст, пойдет на Плёхово?» Будто про дождливую тучу в сенокосную жару.

А с Коштыком — о конспирации. Двое Самусёвых хлопчиков украли у соседа петуха. Семья такая: дети у родителей учились. Да нужной ловкости пока не приобрели. Вечерком у них, как и всегда, собрались посиделки. А хлопчикам не терпится проверить, все ли у них шито-крыто с добычей. Меньшой с печки спрашивает: «Коштык, а дже же то?» — а старший с лавки успокоил: «Мама его уже загезала»…

Но вернемся к Грамузде.

Кроме этого, главного прозвища было у него еще одно: «Он затрубил». Дядька Тодар, как и Тимох Ермолич, служил в царской кавалерии и здорово мог после в ночном трубить в кулак. Все наши кони от этого звука стремительно сбивались в табун и удирали. И вот однажды, как будто так и надо было, Грамузда лежал немного поодаль от других ночлежников. Затрубил он тогда особенно удачно. Испуганный табун, как сговорившись, рванул как раз на трубача, и… назавтра утром старенькая мать, бабуся Лиска, делала ему растирание. А потом бабкин внучек, веселый в отца, приходит с улицы и говорит:

— Бабо, вы его не лечите, он не больной, не простудился, он затрубил!

Кавалерийской натуре дядьки Тодара после горячих скакунов пришлось приспособиться к сивому брюхастому мерину, по старости щедро обсыпанному гречкой. А с этим Сивым связаны две новеллы, каждая, как и полагается, с неожиданной концовкой.

Церковь в нашем местечке красивая, стоит в испокон высоких липах на высоком срезанном пригорке. Во время обедни, я помню это с детства, была минута, когда поп заводил: «Создателей и благотворителей святаго храма сего, стоящих здесь и молящихся, да помянет господь бог во царствии своем!..» Тогда на левом клиросе, где обычно стояли прихожане поважнее, старый фольварковец Троска важно склонял свою седую голову в заслуженно скромном, набожном поклоне. Он строил когда-то этот святой храм и, сказывали, купил в какой-то связи с этим фольварочек.

Церкви в Нижних Байдунах не было, стояла только деревянная обомшелая часовня с такими же старыми иконами внутри и со звонницей перед дверьми. Звонница — столб с крышкой из дранки и два бомкала — колокола.

Часовня наша стоит и сегодня. А звонницу недавно забрал молодой талантливый кинорежиссер, которому она понравилась, когда он с группой проезжал мимо на съемки еще одной, очень нужной картины. Ехал днем, просил отдать ему звонницу так же засветло, а когда бабы не согласились, он вместе с одним представителем местной власти вернулся на кладбище ночью. Наши бабки да тетки ходят теперь в клуб еще старательнее. Все всматриваются в экран, чтобы узнать там свою пропажу. Я тоже пока что не видел ее. И желание встретиться с тем режиссером исподволь прошло, тем более что он из кочевников и где-то уже опять растворился во множестве иногородних талантов.

Вернемся во время довоенное, досентябрьское[17].

Дядька Лукаш Хмелевский, иначе Несоленый, не был «создателем» нижнебайдунского храма, а только «благотворителем» его, церковным старостой, как говорилось. Но важности, набожности у него было не меньше, чем у того фольварковца Троски. Как-то церковный актив, поднятый новым, молодым дьяконом, пошел из нашего местечка крестным ходом в Жировичский монастырь, аж за сто километров. Певчие время от времени пели, кто пес хоругви, кто подменял, а наш Хмелевский (для удобства говорили и Хмель) шел впереди с большим деревянным крестом. И из рук его не выпустил, не дал, чтобы подменили. А потом дома лежал целую неделю с потрескавшейся от солнца лысиной, смазывая ее то сметаной, то несоленым маслом. Часовню Несоленый отмыкал не очень часто: когда хоронили кого-нибудь и в то воскресенье перед жатвой, когда здесь был свой нижнебайдунский праздник. С панихидами у могил и крестным ходом по деревне и проселком, среди доспевающих хлебов. Наш церковный благотворитель, изрядно пожилой вдовец, угощал потом дома попа, дьякона, псаломщика, певчих и кое-кого из местного часовенного актива. А мы, сорванцы, подглядывали в окна. Потом в деревне говорили (не смолчал кто-нибудь из тех активистов), что батюшка под конец угощения никак не мог выговорить: «Лука Иралы… Иралы… И-ла-ри-о-но-вич…» — а более душевно захмелевший псаломщик, сухощавый и черноусый бас Харкевич, выбрав момент, шептал хозяину с другой стороны: «Ну, Хмель, а как же твоя вдовица сирая?..» И подмигивал. Ведь говорили, что Несоленый заглядывает ночами к солдатке Жене. Видать, неправда, уж очень он был солидный, и сам будто из духовного звания.

Грамузда, как человек бывалый и немного грамотный, понимал эту солидность и относился к Хмелю со всем надлежащим уважением.

— Здравствуйте вам, Лукаш Ларионович, — поздоровался он с ним однажды у Пучковой кузницы. — Лошадь ковать привели. И я вот тоже хочу свою подковать…

Не своего, а свою. Тем более что «лошадь» — женского рода.

Брюхатый, густо обсыпанный гречкой Сивый ожидал своей очереди, привязанный к забору. Дремал про запас или думал о чем-то невесело, с отвисшей губой.

— Слава богу, жеребая, — говорил между тем Грамузда. — Говорят, Лукаш Ларионович, что на седьмом месяце уже можно узнать, жеребчик будет или жеребка. По левой титьке узнают, она теперь тверже. Уже и Сидор-гоп смотрел, говорил, жеребка. Слава богу, при нашем достатке! Человек ведь волнуется, чтобы как лучше. Он и мне показал, как это узнавать. По левой… Может, посмотрите?

Заинтересованный, да и улещенный почтением, дядька Лукаш подошел к Сивому и, солидно пригнувшись, цапнул старого за то, что никогда не было левой титькой.

— Тьфу, шарлатан! — плюнул он, как будто только теперь уразумев, что у Грамузды, соседа через пять хат, лошадь-то лошадь, однако же конь.

А тонкий носик дядьки Тодара так и торчал себе остренько, неподвижно над светло-русыми усами, что слегка подрагивали от беззвучного смеха.

В другой раз Сивый так и сошел за жеребую Сивку. Уже с начальством не духовным, а светским. Было это на шарварке[18], где дрогомистшем, дорожным мастером, надсмотрщиком, стоял штабс-капитан Вершинин, белоэмигрант.

Прибился он к нашему местечку бог знает откуда, нанял хату и еле влез туда с множеством старших и младших домочадцев, а работал то дрогомистшем, то налоговым секвестратором, всюду одинаково злобный. Особенно ж тогда, когда и такой, более или менее постоянной работы не было и он отирался на почте, в комнате для посетителей, ждал, чтоб кому-нибудь что-нибудь подписать, заполнить, дать совет. Не за так, конечно. На столике были у него свои чернильница и ручка. Других, казенных, в такие дни на столе не было.

Дважды пришлось мне встретиться с характером Вершинина.

Подростком, на шарварке, когда я не совсем так, как надо было или как хотелось пану дрогомистшу, отглаживал лопатой откос дороги. За всю жизнь никто не ругал меня так мерзко, даже потом в панском войске, где я был уже все-таки взрослый, не вчерашнее дитя.

Вторая встреча со злобой штабс-капитана состоялась на почте, лет через пять после того шарварка. Что-то мне надо было исправить в адресе, как сказал из оконца почтарь, и я обратился к Вершинину нарочно по-польски: «Може ми пан на хвилечкэ позволи?»[19] И показал на ручку на столе, даже и пояснив, что свою самописку забыл дома. Как он глянул на меня из-под шляпы! Ругаться здесь не мог, вся та черная, гнойная ругань была в его глазах, губы под усиками скривились в ядовитой усмешке, и он приглушенно по-русски прошипел:

— Вы что, за дурачка меня принимаете?

Я замахнулся на его хлеб.

И вот однажды, уже на другом шарварке, который в ту осень отбывали в самом местечке, пан дрогомистш хотел наброситься на Грамузду. Что и едет медленно, и гравия на возу мало. Так и начал. Но бывший кавалерист не растерялся, как я когда-то.

— А вы напрасно так, ваше высокоблагородие, — прервал он Вершинина. — Нельзя мне. Лошадь-то жеребая.

Сказано это было с такой серьезностью и уважением, что в сезонном надсмотрщике, не заподозрившем иронии, проснулся бывший пехотный офицер, который заметно растерялся.

— Как так жеребая?

— Да так, обыкновенно. Вон Осечка…

— Что еще за осечка?

— Да Костя Осечка. Ему не впервой…

Шарварковцы были в основном из Нижних Байдунов, и пешие, с лопатами, и возчики. Вокруг дрогомистша, кто ближе, начали хохотать. Потому что совсем недавно заговорили про Осечку — как будто это от него потолстели сразу две старые девки, одна в Плёхове, а другая в Хлюпичах. И надо ж было в придачу, чтобы как раз тогда, когда Грамузда оправдывался, сам наш Костя Осечка, «Дай я ахну», вечно веселый кавалер, показался из-за поворота местечковой улицы. Сидел на возу, надуто подвязанный платком: зубы ехал лечить или заговаривать…

А все же «высокоблагородие» по нашему хохоту так и не догадался, что Сивка мерин, и он так и ездил до вечера с меньшей нагрузкой.

МОЛЬКА

Дядька Тодар прославился было еще и Аресевой сучкой.

Аресь (так Алесь Макарец выговаривал свое имя) прозывался еще и Винтовкой: не гнулась одна нога. Высокий, сутуловато-здоровенный, какой-то не то чтобы глупый, как говорили некоторые, а такой себе простачок, недотепа, «недоля». Никуда никогда не спешил. И сам рассказывал, как был однажды в гостях у сестры, что замужем в Хлюпичах, как она угощала его оладьями.

— Одну испекра — гряжу я, другую, третью, четвертую, гряжу я. Слысыс? А узе как восьмую испекра — взял Аресь и в один момент все съел!

Ну, а оладьи и в тех далеких Хлюпичах пеклись — одна на всю сковороду, пышные, «хорошо подошедшие».

Или надвигается, скажем, грозовая туча, дядьке Аресю до зарезу надо спешить за ячменем, который к тому же и не связан, горстями лежит. Жена с дочкой побежали вязать, а он ковыляет на своей «винтовке» через всю деревню, а потом — смотри! — остановился у лужка, где люди, две-три семьи, торопятся перед дождем, гребут и копнят сухое.

— Помогай бог! — окликает дядька Аресь. И в доказательство еще большей приязни хочет соседям что-то необходимое рассказать. Начинает он, как обычно, вопросом: — Слысыс?

— Ты вот, Алеська, не «слышишь», а шел бы за конем, если идешь, — скажет какая-нибудь соседка, которой и не до слушания, и не до смеха над человеком.

— А я в один момент… — отвечает он.

Не хотите слушать — не беда, поковылял себе дальше. А потом, когда уже те соседи, скопнив сено, не успели убежать в деревню и сухо-весело сидят под копнами, а дождь с громыханиями льет как из ведра, дядька Аресь потихоньку едет себе, оставив «винтовку», верхом на ненужной дома лошаденке, и ничегошеньки его, недолю, не беспокоит. Лучше ведь ехать, чем идти.

И такое еще. Захотелось жареной картошки. А жены и дочери нет: ушли куда-то, воскресенье. Что же, он поджарит и сам. Полакомится по-праздничному. У него была мера богатства своя, про Грамузду он говорил: «О, бедный, бедный, а утром я засол, дак они завтракают. Картоска цисценая, цай. В будний день. Слысыс?» Огонь из печи дядька Аресь выдвинул в самое устье, чуть не на загнетку — того и смотри, что вот-вот загорится в трубе сажа. Известно же, какой хозяин, когда он ту трубу чистил.

В хате несколько человек соседей. Ближайший сосед, которому вместе придется и гореть, Тивунчиков Жмака сидит перед огнем на лавке и, по своей привычке старательно обгрызая ногти, молчит. Потом Жмака не спеша встал, спокойно взял с лавки ведро с водой и так же спокойно плеснул в печь. И картошка очищенная — туда, и сковородка с треножкой вслед. Жмака спокойно поставил на лавку ведро, не спеша сел рядом с ним и снова свои ногти в зубы.

— И ты думаес, сто узе оцень умный? — не менее спокойно спросил дядька Аресь. — Бог-батько был бог-батько и будес. А я себе в один момент картоски опять нацисцу.

У здоровенного дядьки была маленькая сучка. «До ноци хоросая», — хвалил ее хозяин, хоть и охранять было особенно нечего и страх от той Мольки был небольшой. Даже, кажется, не лаяла совсем, только вертелась под ногами. Бывали такие минуты, когда Аресь свою пестренькую брал, будто кошку, за пазуху, под рыжую суконную сермягу, пряча от опасности. Скажем, когда он ковылял по местечку и побаивался полицейского, который вдруг возьмет да оштрафует: какой ни пес, а все же не привязанный.

Однажды в местечке зашли к Гиршу Грамузда и Аресь, а там уже, ожидая хозяина, сидели дядька Евхим Заяц и я. Он, как всегда, молчал, а я, ученик шестого класса, не осмеливался заговорить.

Гирш-Эля Кумагерчик был сапожник. Холодный. Шить новое несли к Вэльвулу, а Гирш только латал да подбивал. Он был еще по совместительству и шамес, служитель при синагоге, которую называли школой. В пятницу, в сумерки, низкорослый и суетливый Гирш бегал по местечковой площади от дома к дому своих единоверцер и чуть ли не кричал, как пожарник, под окнами:

— Цайт лихт бентшн! Ин шул арайн!

Первый призыв относился к женщинам и означал, что пришла пора зажигать шабашевые свечи и начинать над ними благословенную молитву. Второй призыв — как бы команда мужчинам: в школу!

Был еще Гирш и пожарником, и не простым, а командиром топорников. В ту зиму, когда горели Хлюпичи и изо всех деревень, где они были, кинулись туда добровольные пожарные команды, главная команда, местечковая, так летела, что даже потеряла или забыла своего самого горячего — Гирша-Элю. Он побежал вдогонку, протрясся девять километров и успел еще к своим топорникам на головешки, за что и получил потом медаль.

Добродушный, крикливый Гирш-Эля. Сапоги мои в то время, в школьные годы, протирались чаще на голенищах, с середины, где косточки. И мастер, держа такой сапог, уже знакомый ему, качал головой в неизменной кепке:

— Уй, Иванко, Иванко! Тебе собаки рвут, что ли? Била латке, опять латке!..

А я не только молчал, но и побаивался, что он наконец возьмет да спросит: «Ну, а зачем это ты кричал и шпринген по школе?» Их «школа», старая деревянная синагога, стояла недалеко от нашей семилетки, и недавно мы на большой перемене заметили, что Кумагерчик куда-то пошел, а «школа» не закрыта. Наш осмотр ее изнутри был на этот раз такой веселый, что бедный шамес, вернувшись, не только закричал на весь свет, не только гнался за нами с метлою, а нашел и нашего директора в учительской и долго кричал ему, как мы там, в святой синагоге, шпринген — прыгали по ступенькам и скамьям.

Старший Гиршев сын был «подраввинком», учился в Мире на раввина, и про него говорили: «О, это кепэлэ!» Эту «кепэлэ», ученую голову под черной ермолкой и с пейсами, я видел раз или два, когда «подраввинок», гостя дома, проходил со двора в свою боковушку или выходил из нее во двор. Младший сын, уже не безымянный для меня, а Гиршев Бэрка, учился на портного. Подвижный, веселый, общительный парень, он иногда вспоминается мне, когда на телеэкране не слишком развязно щебечет, улыбаясь, один молоденький концертный конферансье. Бэрку я видел чаще не дома у них, а у Нохима, где он учился, потому что я заходил туда с Нохимовым Тепсиком, с которым мы дружили.

Итак, значит, дядька Евхим и я молча сидели и ждали Гирша, а потом зашли Грамузда и Аресь, и мы уже ожидали, разговаривая, а потом хозяин наконец пришел.

Он, как всегда, ворвался из сеней суетливо, а вместе с ним незаметно из-под ног прошмыгнуло что-то, то ли щенок, то ли кошка. Пока мы успели догадаться, что это Молька, которую дядька Аресь культурно оставил в сенях, Грамузда подхватился с места, вскочил на скамеечку и дико закричал:

— Бешеная, спасайся!

От этого вскрика в Гирше-Эле проснулся бывший солдат и современный топорник — он бросился в угол, к ухватам, успев крикнуть жене:

— Ентэ, хоронись! Мах ды тыр цу!

Болезненно ссутуленная Ента и теперь, как почти всегда, стояла около приоткрытых дверей боковушки. Она и шмыгнула туда, сделав «мах ды тыр цу», защелкнув за собой фанерную дверку.

Дядька Евхим, Аресь и я как сидели, так и не успели встать.

— Из горшка вон лакает! — кричал из-под самого потолка Грамузда. — Бей, Гирш, чего ты смотришь!

На полу у печки стояли два чугунка-столбуна, один с водой, а другой с очищенной картошкой. Гирш замахнулся, стукнул ухватом по потолку и трахнул по чугунку. Столбун повалился, покатилась картошка и полилась вода.

— Пена, пена на морде! — кричал Грамузда. — Бешеная, Гирш!

Ухват снова к потолку и — по сучке. Перелет! Еще раз — мимо!

Но тут уже опомнился Аресь. Еще не встав с лавки, он наклонился в сторону от своей «винтовки», проворно для него схватил свою Мольку, как кошку, тяжелою лапой под живот, и та, даже не пискнув, очутилась у него под сермягой, за пазухой. Опять же с невероятной для него проворностью Винтовка сиганул мимо растерянного, с поднятым оружием Гирша в сени и — во двор.

— Гирш, не иди за ним! — кричал Грамузда. — Он ее сам придушит, ему это не впервой!

Потом уже спрыгнул со скамеечки на пол.

— Ну, слава богу, — сказал, садясь. — Все обошлось хорошо. Даже столбуна не разбил. Пехота, братец Гирш, все-таки пехота! Другой сомлел бы со страху, а ты… Вон, на Зайца глянь, еще никак не отойдет.

Дядька Евхим и тут смолчал. Только головой покачал да улыбнулся.

И я сдержался, не захихикал даже теперь.

А Гирш между тем немного отдышался, поставил оружие в угол, подпоясал фартук, сел на свое сапожницкое место и приказал в боковушку:

— Ентэ, мах а порядок!

Она послушно и тихо, видать, все еще испуганно вышла и начала убирать около печи.

— Пехотэ, — сказал Гирш-Эля. — А думаешь, ты, Грамузда, воевал? На своем кобыле, в своем кавалерия? Ваш, русский, воевал? Ваш только воймяцасына и лежит! Фарфалн мит ды ганцэ постройкес![20] А я? — Тут в нем окончательно проснулся бывший императорский пехотинец, он подхватился и приказал: — Ентэ, гиб а ухват!

Ссутуленная тихоня разогнулась, бросила тряпку, ступила в угол с ухватами, взяла ухват и, как светильник, рожками вверх поднесла его мужу, а сама приостановилась у двери в боковушку.

Гирш, не сняв посконного, замусоленного фартука, уже командовал сам себе:

— К ноге! Наперевес! К атаке — готовьсь! Вперед! Ур-ра!..

Добежал до порога, и, грозно потыкав рожками ухвата в косяк, сам поставил его на место. Вернулся к табурету, сел и, немного запыхавшись, заключил:

— Вот так я воевал.

А мне вдруг ярко представилось, как там где-то ковыляет по мостовой перепуганный дядька Аресь и с сучкой за пазухой озирается, все еще удирает от возможной погони. И я не выдержал, засмеялся.

Однако это дела не испортило: чего вы хотите от мальчугана? Дядьки начали про сапожное, у кого что было к холодному мастеру. А я могу и подождать.

…Легче было бы так и закончить это воспоминание. Но мне кажется, что здесь поставить точку я не имею права.

Все, что вспоминается из жизни еврейского населения нашего местечка, и веселое, и невеселое, и все образы людей, менее близких и близких мне, — все обрывается той небывалой, невероятно ужасной трагедией, которую и в наш зелено-солнечный лесной уголок принесла фашистская оккупация.

И второе. Про Грамузду.

В июле сорок четвертого, когда пришло освобождение, дядька Тодар был в Нижних Байдунах старостой. Стал виноватым без вины. Никто тогда, при гитлеровцах, не хотел этой собачьей должности, и потому решили отбывать обязанность каждая хата по неделе. Так и шло себе, пока черт не принес уездного бургомистра. Приехал он, как говорили потом, не один, а с полицаями, под охраной, и приказал, чтоб местная власть была постоянная. Кто теперь староста? Тодар Климович? Пусть он и будет. Грамузда и достаршинствовал у нас последний месяц оккупации.

Как-то под осень он зашел к нам, в редакцию районной газеты, и, попросив меня выйти во двор, начал:

— Антонович, может, как помогли бы? Все таскают меня… Что я кому сделал?..

Никогда еще я не видел его таким горестным. Он говорил мне «вы», «Антонович» впервые в жизни. Совсем пожилой человек, два сына которого были на фронте, весельчак, которого мой отец когда-то с приязненностью старшего называл в беседе «голубчик Федя», добрый, совестливый человек, он не улыбался даже, хотя бы и грустно.

На остром носике, над поникшими светлыми усами собралась слеза…

Я еще раньше заходил туда, где могут помочь. И снова пошел, снова говорил о том, что было совершенно ясно для нас, местных партизан.

Больше мы не встречались. Тридцать лет прошло. Никто не скажет, что я — районный литработник, рядовой партизан — мог сделать тогда больше, чем я сделал, чтобы предупредить ошибку. Никто не скажет, и сам я не скажу. Однако же, как говорил один из любимых поэтов, и тут остается оно: «а все же, все же, все же…»

Все же легче, проще было бы вспоминать, если бы еще и не эта одна проклятая слеза…

ЧИРКУН И КУРАВКА

Кажется, февраль тридцать четвертого.

Глухая, белая, морозная зима. Деревня зажата в тишину, оторвана от мира, изолирована, как остров среди белого неподвижного океана.

И вдруг — такое событие! В Нижние Байдуны въехали полные сани-розвальни музыкантов. Гармонь, бубен, скрипка и кларнет. Въехали в деревню невесть откуда, разбудили ее среди белого, сонного предвечерья. Грохнули, резанули, вжарили — как хочешь говори, а еще к тому — закукарекали.

Кукарекал один кларнет. В этом и была главная необычайность происшедшего, ибо музыка, в конце концов, как музыка, полька как полька, а кларнетист, что стоял на коленях в розвальнях, вскинет вдруг свою черную дуду и самым настоящим образом, только пискляво, закукарекает. Будто от радости какой, не в силах найти ей иного выхода.

День был будничный, и танцы устроили не взрослые, а мы, подростки. В тесной и настывшей, с толсто намерзшими стеклами хате старого Ляпножки. Какие там танцы — учебная толкотня, даже никто не раздевается, чтоб не околевать в перерывах между польками, вальсами, кадрилью.

И вот эти писклявые «кукареку», сначала потешные, потом в хате до скукоты однообразные, вспоминаются теперь с печалью, по-своему говоря мне о том, как она бедно начиналась, наша юность, как безжалостно связана была она тем временем и тем строем…

Утром, подкрепленные нашими медяками, бродяги отбыли в тот белый свет, откуда приехали, уже без «кукареку», припасая его для следующего острова в белой пустынности. И сегодня не помню, и тогда, кажется, мы не знали, кто они были, те музыканты со своей подводой, откуда приехали и куда подались. Эта загадочность только усиливает усмешливую горечь воспоминания.

Теперь в нашей деревне клуб. Не лучше и не хуже, чем в других окрестных деревнях. Уже и постарел за двадцать пять лет, хоть из кирпича и под шифером, оштукатуренный. В клубе часто бывает кино, иногда налаживаются спектакли, выступает своя и приезжая самодеятельность, но чаще, конечно, танцы. Тем более что есть свой баянист и свой скрипач. Да не какие-нибудь.

Скрипач Петрик пришел к нам примаком из Плёхова, все его в Нижних Байдунах знают давно, когда он только приходил со скрипкой. У нас он скоро стал совсем своим. Музыкант из тех, что одержимы с пеленок и неутомимы до гроба. А к тому же еще Петрик принес с войны в качестве трофея не наковальню, как Тимох Ермолич, а скрипку, которую называл «страдиварус». Слово, прозвучавшее в Плёхове и у нас впервые благодаря Петрику, который теперь уже будто не из своей Гвардейской танковой ордена Кутузова слово то принес, а даже и свиней с ним пас. «Мой страдиварус» — это звучит у него совсем уверенно и привычно. Не смущает и то, что Петрика почти сразу ж и прозвали Страдиварусом.

Баянист наш тоже пришлый. Этот уже — бог знает откуда. Цыган Рома, который прибился к хуторской Зине, дочери Кристины Ровбихи, когда уже сама Кристина умерла, а Зина, младшая у нее, осталась на хуторке одна. Быстрый парняга, черный и кучерявый, как подобает, а глаза карие и большие, и совсем не хитрые.

Бедный Рома! Так и не терпится мне забежать наперед, чтобы сказать, как все жалели его, когда он так нелепо, так ненужно погиб, засыпанный в только что вырытом колодце. Копал он, люди говорили, отлично. Несколько колодцев выкопал в новом поселке, где строятся, женившись, молодые нижнебайдунцы и куда стянули несколько наших хуторов, в том числе и Ромин. Он вылез из уже готового колодца, а потом («такой заядлый!») спустился еще раз, чтоб что-то подправить, да уже и самого не сразу смогли оттуда достать. Я услышал об этом не сразу. И быстрый, открытый, веселый парнище видится мне, хочешь не хочешь, сквозь общую скорбь о нем…

Если наш Страдиварус и в сорок пять играл с душой, весело и неутомимо по-юношески, так Рома, кажется, еще веселей. Все услышанное и там, откуда он пришел, и в нашей уже окрестности, и в мире большом — по радио, по телевидению, с юношеских магнитофонов и проигрывателей — цыган, будто весенний скворец, легко превращал в свое попурри, радостно новое, свежее своей неожиданностью, свое и для танцев, и просто так для слушания, когда веселого, а когда и с сердечной грустью. И все это он отдавал с улыбкой, в которой тоже соединялось много чего: и доброта, и озорство, и скромность, и гордости немного, а больше всего хорошей человеческой простоты.

С этой улыбкой он и живет, и пусть живет в моей и многих других памяти, в радостном, весеннем многоголосье музыки, Петриковой и его.

Я уже говорил, что молодых в своей деревне узнаю теперь в большинстве по родителям: кто на маму свою похож, кто на тату. А то и спросить надо, чей это парень или чья девушка. Моих однолеток и старших мужчин осталось уже немного. А кто жив и в клуб заходит, с тем хорошо вспомнить былое. Даже не только с ним, но и при нем, сидя молча, только усмехнувшись или подмигнув.

Когда мое поколение начинало свою молодость, модной была полька-цыганочка. Не трясуха, а, как говорили, «широким шагом», «галоп». У нас — метель-метелица, а мужчины кругом стоят и, как только танец утихнет, кричат, как мальчишки: «Хлопцы, еще! Еще!..»

Теперь в моде танцы иные, как бабы говорят, «городские», потому что и молодежь, приезжающая домой летом или на праздники, в большинстве городская.

На стульях, соединенных рядами и расставленных вдоль стен, кроме той, где сцена, сидят в качестве приязненной и завидующей публики более и менее пожилые женщины и несколько мужчин.

Из когдатошних смехачей сегодня здесь только Василь Куравка и Владик Чиркун, инвалид с деревяшкой, тот, что пел у забора на ярмарке. Молчим и приглядываемся к танцам.

Плёховский кавалерчик. Длинноногий, с маленькой головкой, сверху до пояса подвижный, как кенгуру, а ноги значительно тяжелее, иногда как онемевшие. «Буги-вуги» его бестолково нервические, будто нарочито для издевок со стороны. Куда там Сидор-топ с его подскакиванием — здесь дрыгание и кривляние сознательное. И волосатый, и с бородкой какой-то. А важности — и не говорите, потеха! Если еще не хватает чего, так только резиновой жвачки.

Как только танец окончился, Куравка вдруг поднялся, подошел к длинноногому юнцу, вежливо попросил его подойти с ним к Чиркуну и, указав на Владика, совсем серьезно сказал:

— Товарищ хочет с вами поговорить.

Я затаился в веселом ожидании. Они же, Куравка и Чиркун, сидели по обе стороны от меня и ни о чем не сговаривались — будет чистая импровизация.

— В меня вам тока один вопрос, — начал Владик так же, как и Куравка, очень уважительно, словно беря историческое интервью. — Скажите, пожалуйста, это не вы на той неделе привозили из Хлюпич продавать ушаты и лоханки? Хозяин такой же пожилой, как вы, с бородкою. И кобыла пестрая, как в одесской пожарной команде. При старом, конечно, режиме. Василь Петрович, маслобойки на возу, кажется, тоже были?

— Были, Владимир Цупронович, — совсем серьезно ответил Куравка.

Юнец стоял растерянный.

— Вы понимаете, что такое по-деревенски маслобойка? — расшевеливал его Чиркун. — Такая хреновина из сосновых клепок, в которой бьют масло.

Юнец все еще молчал. Где там у черта те Хлюпичи и что там за ушаты, лоханки и маслобойки?.. А вокруг собралась молодежь. Свои, всегда ожидающие от этих дядек чего-то веселого, а пришлые да приезжие — в недоумении, как и тот плёховский кенгуру.

Минуту этой напряженности Чиркун заполнил «иностранным языком». Это одна из двух его специальностей: Владик мог очень хорошо имитировать немого и «говорить по-иностранному». Болтать черт знает что, нисколечко не сбиваясь, не утрачивая важности тона. И теперь он начал плести что-то, очень похожее на чью-то речь. Обращался то к Куравке, то к тому танцорчику, то ко всем остальным. Куравка только кивал головою и время от времени бормотал свое, нижнебайдунское «ага» или «яволь» и «йес», принесенные с международных встреч на улицах разбитого Берлина и над Эльбой. Наконец Чиркун закончил свой монолог каким-то сложным, долгим выкрутасом и сказал Куравке более прозрачное «данкишен». А тот передал основное содержание всего сказанного коротким сообщением тому, все еще растерянному юнцу:

— Он говорит, — кивок на Чиркуна, — что вы можете быть свободны.

Если до этого в гурьбе молодежи, что окружала нас, слышался то обрывистый смешок, то сдержанная реплика, так теперь просто взорвался хохот. Смеялся, кажется, и сам тот парень.

А потом в этот шум вступили баян и «страдиварус», и все потонуло в новом танце.

Чиркун воевал еще и в первую мировую, и в гражданскую. В знак доверия он мне однажды, при панах, показывал «красноармейскую афишку» под названием «Слезное моление вши» — остроумный сатирический стишок, оружие в борьбе за солдатскую гигиену. И рассказал тогда, как во время «свободы», после Февральской революции, их, окопную братву, на временной передышке водили несколько раз в театр. А кто-то из ребят принес «аптечный» пузырек вшей, собственного урожая и одолженных, и в театре, как только погас свет, потрусил из пузырька на ладонь и тихо, осторожно посеял на меховые воротники и боа нового начальства, что с женами сидели впереди.

Владик не говорил, но мне тогда и так нетрудно было догадаться, что зачинщиком во всем этом был, скорее всего, он.

Кстати, жуликоватость передалась и сыну его, меньшому, тому Ангелочку-Ангелку-Ангелу, который на втором послевоенном году еще только оканчивал в местечке школу. Учился Ангелок не очень, больше всего от лени. И вот на всенощной перед пасхой, когда на площади перед церковью на старый лад сидели на телегах и у телег и поминали калеки-нищие, по-нашему старцы, молодой Чиркун вместе с дружками-десятиклассниками заказал старцам поминание. За плату, конечно. По двоим живым-здоровым учителям, математику и физику, более всех остальных «любимым». И дед с бабой помянули.

Видевшему, слышавшему всенощное поминание много раз нетрудно представить себе и заказанное Ангелком. На возу — посконная «буда», верх натянутый на ореховые выгнутые прутья. Коняга хрупает сено не из передка телеги, как обычно, не в оглоблях стоя, а привязанная за телегой. Между задранными оглоблями на охапке соломы сидит безногий или безрукий дед. Слепая бабуся — на возу, в устье будки. Из бабкиного слезливого раешника возьмем только начало, а может, и из середины, словом, то, что мне запомнилось с детства:

За голосистыми звонами Да за ясными свечами, За божественными службами… Знаешь, ведаешь, как-то Бог каждую душечку христианскую, По имени назвавши…

Здесь вклинивалось конкретное — заказ десятиклассников:

Ивану Максимовичу и Алексею Ивановичу, Душевным наставничкам нашим, Царство небесное!..

А дед в оглоблях вторит, как шмель:

Боже, воспомни душечки умершие, Боже, воспомни…

Немым старший Чиркун прикидывался, известно, не среди своих. Иногда это выручало нижнебайдунцев, а то так бывало и плохо…

За дровами наши ездили при панах далеко, потому что лес ближайший был молодой, казенный и не продавался. А торфу тогда копали мало. В ту зиму, которую вспоминаю, было очень много снегу. Свернешь малость с наезженной дороги — и конь проваливается, а сани с дровами как вытянуть, даже гурьбой подталкивая. И вот на Голом болоте, в пуще, встретились два обоза с дровами, наш и, кажется, хлюпичский. Столкнулись первые кони, храп в храп, и стоят — каждый возчик сам себе на уме, никто не хочет стронуться в объезд.

У наших первым ехал Куравка. Тут к нему от третьих сзади саней подошел Чиркун и, прикинувшись немым, начал ссору. Не с чужим, встречным, а со своим. Один бормочет что-то, немо канючит, размахивая руками, а другой кричит. И схватываются уже за грудки. Куравка так разъярился, что давай распрягать кобылу. Проще было бы топор с воза взять, а он распряг, схватил дугу за конец и, тряся ею над головой «немого», орал всякую несусветицу. Долго дурачились. Наши все от возов собрались, и те — от своих. Наши, известно, никто не смеялся. Хлюпичане сначала смотрели, слушали, а потом плюнули и начали объезжать, увязая в снегу и ругая наших. Куравка тогда запряг, закурили, хохоча, и поехали.

Обозами ездили не только в пущу. Из местечка на ближайшую железнодорожную станцию, за двадцать семь километров, возили зерно из купеческих «шпикнеров» (огромных амбаров), от Бейлина и Бисинкевича. Заработок был не ахти какой, однако и лучшего не было. Ездили люди победнее, и наши, и плёховские, и из других деревень. Несколько раз ездил и я, когда Андрей служил в войске, а мы с сестрою Надей хозяйствовали.

Никита Турок на эти осенне-зимние заработки гонял своих двоих сыновей. На двух подводах, на хороших лошадях. Человек он был работящий и жадный. До придури. Сечки лошадям надо много, так он ночами грыз ее старой косою, окоском. Сам такую соломорезку придумал: как мялка, что ли, только что не лен она мнет, а режет солому. Потом, говорили, соломорезка та приснилась ему в «смертельной» рубахе, белой и длинной, и хорошо-таки напугала: «Зарежу к черту самого! Замучил ты меня! Покупай фабричную!» Тогда уже Турок купил ручную соломорезку, которую парни его, что как раз доросли до помощников, крутили на смену. Здоровенные и послушные.

Сдав на станции зерно, обозники заходили в чайную. Со своими торбами, но перекусить в тепле, взять стакан чаю, а то и баранок или селедку. Только Турковым хлопцам батька такого распутства не позволял. На холоде они, конечно, не сидели, но ели только свое, всухомятку или запивая холодным молоком из бутылок.

Раньше, пока я сам не поехал, Куравка меня убеждал, что Турки шли со своею торбой не в чайную со всеми, а к колонке на площади, один качал воду, а другой запивал ею хлеб, а потом наоборот.

И вот однажды, когда мы сидели в чайной и хлебали горячий чай, туда зашли двое каких-то панков. Из мелких ужендничков[21], видать, или какие перекупщики. Немного под мухой, а больше с фанаберией. Подошли к буфету, попросили еще по одной.

Чиркун встал из-за столика и подошел к ним. Шестом и мимикой попросил закурить. «Немого» угостили папироской. И зажигалкой пстрикнули под нос. Он стал их благодарить, бормоча, размахивая свободной рукой и что-то немо вскрикивая от восхищения.

Тут я не выдержал, засмеялся.

— Ты цо се смееш? — повернулся ко мне один из панков. — Он ест калека, ему так пан буг дал. Ты цо се смееш?

Он подошел. А я… испугался, что ли. Скорее, растерялся. Ведь что же делать, если полезет драться?..

Я не успел ничего решить, как между нами встрял Куравка.

— Пане, — сказал он очень испуганно, — вы его лучше не трогайте. Не смотрите, что он такой моложавый. Он двужильный. Подковы гнет. Оси ломает. Любого коня подымает навытяжку. А как разойдется — не приведи бог видеть! Что я вам, пане, скажу…

Он нагнулся к панскому уху и что-то зашептал. Потом кивнул в мою сторону головой и снова зашептал.

Панок посмотрел на меня. Исподлобья, таинственно. Ничего не сказал. Куравке он уже сам, без просьбы предложил папиросу. Протянул пачку и мне, а когда я отказался, он посмотрел еще раз и молча отошел к своему дружку.

Уже в дороге все посмеялись над тем, что там Куравка пошептал.

— Пане, — говорю ему, — он ни за что ни про что вас, как муху, шлепнет. Он уже троих убил. А сам в тюрьму не сядет. Оправдают. Сами не знаем почему, но не сядет.

Так я и походил потом с еще одним прозвищем — Двужильный.

«НЕЧЕГО ПОКРЫВАТЬ!..»

Куравка смешил всегда на полном серьезе, а сам чаще усмехался, чем хохотал.

Едем мы, скажем, обозом, возвращаемся налегке. Осень поздняя, но все еще теплая, хорошо лежать на телеге. Кони с пригорка пошли рысцой и догоняют — вдоль большака по стежке идет незнакомая ладная молодица. Куравка, пригревшись под кожухом, лежит себе на боку, опершись подбородком на ладонь, лакомо глядит на шуструю полнушку, а потом, когда совсем поравнялись, тихо окликает:

— Кабето![22]

— Что, дядька?

— Купи скалку на лето.

— На черта мне она? — растерянно спрашивает она.

— Как на черта? — совсем серьезно удивляется он. — Макароны будешь раскатывать.

Наконец, догадавшись, та закраснелась и плюнула.

А он смотрит да приязненно улыбается, будто ничего лишнего и не сказал, и не подумал.

Слышать и видеть Василь был мастак.

У Ареся была тогда незамужней дочка Мариля, тоже здоровенная, не очень, как и отец, складная. Но всего девичьего было у ней немало. И добродушная. Около нее припасывался соседский Винцучек, кавалер нерослый, но ловкий и шкодливый. Сидят мужчины в Аресевой хате зимою, еще не совсем стемнело, гомонят да покуривают, а Мариля лежит на теплой печи животом, торчит своим богатством вверх. Все у мужчин будто бы переговорено, а то еще, кажется, и не все, и кто-то говорит без всякого на что-либо намека:

— Винцучка что-то сегодня нету. Неужели он из лесу еще не приехал?

— Приехал, — спокойно и уверенно, как будто зная это, говорит Куравка. И добавляет, кивнув на печь: — Уже вон и сани перевернул…

Как-то при Польше местечко наше сильно горело и после этого дружно собрало денег на «моторовку» — моторную помпу. Для большей верности набожные мещане решили ее «освятить». После обедни поп с дьяконом и певчими вышли на паперть. Открыли святые ворота на площадь, и молодцы пожарнички, не поснимав синих форменных конфедераток, а только по-служебному опустив ремешки «под бороду», по тихой команде «бегом марш!», без гиканья вкатили «моторовку» на высокий пригорок, в большую толпу прихожан. По тому времени и это было незаурядное зрелище, культурное мероприятие. Поп нараспев молился, певчие стройно пели, а какая-то бабка припоздала — «никак же, люди мои», не могла протиснуться вперед, к тому интересному… И надо же было ей спросить как раз у нашего Куравки:

— Сынок, а что это они там делают? Я уже домой было пошла, да вернулась.

— Корову, бабка, к быку подпускают.

— Ой, а почему ж это тут?

— Попову, бабка. К комендантову быку.

— Комендантову? Это к тому, что в постерунке?

— К тому самому, бабка. Ты только так не кричи, а потише. Сейчас вот будут и в колокола звонить…

Одно время, тоже при Польше, Митроша — Важное Лицо был у нас сельским старостой, солтысом. Правда, деревня на него не жаловалась — так себе, смешная важность, и только. Даже купил какую-то кожаную курточку, черно-блестящую, в которой проводил сходки. Перед своей хатой, на улице. Сам он обычно припаздывал, выходил из хаты тогда, когда уже мужчины и соберутся и подождут. Следом за ним выходила мать, старая, недавно овдовевшая Рогачиха, становилась в палисаднике за забором, между кустами сирени, и время от времени вставляла свое, режиссерское:

— Где что хорошее сделается, дак все ж мы, Рогачи да Рогачи. Никто ж другой не поглядит, никто не постарается…

— Тихо, мамаша, дай говорить.

И говорил уверенно и важно, как с трибуны.

Зимою по Нижним Байдунам начала летать необычная галка. На зобу у нее на крепком шнурочке висела круглая, как медаль, фанеринка, на которой выразительно колесной мазью было кругом написано «Soetys». Выйдешь из хаты, сидит на заборе — «Кав!..» и полетела. На другой двор, на третий, четвертый… Все дворы облетает за день. Не было бы той медали, так и не подумал бы никто, что это все одна и та же.

И к Митрошке, конечно, летала. Он и об этом говорил на сходке, уже в хате:

— Дурная безобразия! Если бы я только знал, кто такую насмешку сделал…

Что за страх такой был бы потом — неизвестно. Только позже стало ясно, что сделал это Куравка. При помощи своего старшего, школьника, который и выдал их тайну.

Василь был добродушный, тихий. И очень бедный, с наибольшим правом на смех.

В партизанах кто-то шепнул новому командиру нашего отряда, что именно у него, Куравки, спрятаны в гумне два кормных кабана. И он, наш Сашка-лейтенант, недавно присланный с Большой земли, поверил и поручил поехать «изъять излишки» именно мне. Сколько я ни втолковывал ему, что это пустая околесица, Сашка уперся и послал нас с Коржиком вдвоем, хоть тот был и не наш, а из Хлюпич. «Нечего слишком покрывать своих односельчан» — сказано было даже и так.

И мы поехали. Елки зеленые, позвал я того богатея во двор (хата старенькая, полно детворы) и рассказал ему, что к чему. Толю Коржика, молоденького боевого парня, Куравка не знал, и мы, чтоб все вышло по всем законным правилам, пошли на поиски втроем.

Приближалась весна, и, как у нас говорится, у многих бог Вербич (первой оживает верба) съел уже и сено, и солому, и соломенную труху. В присторонках Куравкина гуменца было почти пусто. Втроем с хозяином шебаршили мы по присторонкам, кто сапогами, а он лаптями, даже посвечивали трофейной батарейкой, вот-вот готовые засмеяться, пугали тех фантастических, созданных глупым нашептыванием кабанов: «А-юсь! А-юсь!!» А потом и рассмеялись — и мы с Куравкой и Толя, который и так поверил мне на слово, а теперь и сам увидел, что наш Сашка-лейтенант заслуживает слова, которое здесь же и было сказано.

О Василевой бедности я знал с детства, о том, что он связан с партизанами, только догадывался, а потом, после освобождения нашей местности, и услышал. И от него самого, и от хлопцев из соседней бригады, которой Куравка хорошо помогал. Даже медаль ему дали партизанскую, второй степени. На фронте, когда форсировали с боем речку Шешупе, границу с Восточной Пруссией, Василь со своим отделением первым ступил на тот берег. Но Героя не дали, хоть перед боем и говорилось.

— А что дали? — спросил я.

— «За отвагу».

Ответил он без малейшего сожаления в голосе или в глазах, только с усмешкой, как всегда, скромно-лукавой. И добавил, помолчав:

— Ох и дали ж мы им там! «Катюша» как ужарит, как ужарит — только шинели вверх летят!..

ГРЕХ ИЛИ НЕ ГРЕХ

В этой скромной и неполной галерее моих веселых литературных предков по мужской линии особое место занимает портной Рафалок.

Двоюродный брат моего отца, он был еще папин и мамин кум, а мой крестный. С меня хватило бы и этого, второго родства, тем более что крестная моя осталась в Одессе, где я родился, где тогда был беженцем и крестный. А бабки-повитухи у меня вообще не было, потому что меня не «бабила», а «принимала», как говорила мать, дежурная акушерка.

Бабки, крестные, кумовья — это в то время было родством, пускай не кровным, а все же зачастую близким. Семьи такие не только звались на свадьбы, крестины, похороны, но и дружили, что особенно нравилось малышам.

У Андрея был полный комплект: бабка, крестный и крестная. Бабку Ганулю, мать Грамузды, прозывали Лиской, хоть и была она совсем не хитрая, а только проворная, весело-разговорчивая и добрая. Когда мы вернулись из города, мне было пять, Андрею десять, уже не маленький, однако Лиска то горстку сушеных груш принесет, то немного тыквенных семечек, то живое яблоко зимою, то пасхальное яичко. Андрею перепадало и от крестной, но куда реже, потому что она была уже замужем в Хлюпичах. Правда, и Андреева крестная, и особенно Лиска, давая что-нибудь ему, не забывали и о маленьком, обо мне, но это было совсем не то, ведь я тут шел как прибавка. И я завидовал брату вдвойне, за бабку и за крестную. А уж мой крестный, Рафалок, был куда лучше, чем Андреев — молчаливый и скуповатый дядька Евхим Заяц.

Впрочем, крестные отцы не очень уж с крестниками и нянчились. Это мой заменял мне и бабку, и крестную. Он и вообще был другом нашей семьи. У отца нашего не было ни братьев, ни сестер, а крестный рос при своем старшем брате, человеке плохом, и потому наш отец и Рафалок с детства дружили. Любила моего крестного и наша мама, и все мы, сестры и братья, потому что он был не только родственник, но прежде всего хороший человек. До слез чувствительный, до слез веселый и добрый. С нашей семьей он и после отцовой безвременной смерти дружил, все так же помогая вдове с сиротами («Катринко, сестрица моя») чем только мог.

Крестный был коротышка с горбом, и называли его не Рафаил, а только Рафалок, будто часть настоящего Рафаила. Имя, данное попом по святцам, в нашей местности, можно сказать, уникальное, и потому оно звучало скорее как прозвище. Но он не обижался, потому что и привык к этому с детства и сам любил посмеяться, заметив что-нибудь смешное в других.

Надо сказать также, что, как там мы все ни любили и ни уважали его, ни отец, ни мать, когда она осталась с нами одна, никогда не бранили и не журили нас за то, что мы кое-когда смеялись над чем-нибудь потешным, что случалось с моим крестным.

К исповеди и причастию школьников на провесне, в великий пост, водили из Нижних Байдунов в местечко организованно. А я, первоклассник, как раз на той неделе хворал. Потом, когда поправился, матери некогда было повести меня в церковь, и она поручила это крестному, который и сам шел туда же по тому же делу.

И мне запомнился тот первый выход в большой свет.

Как у портного, у крестного было много знакомых, в том числе и людей, как он говорил, духовного звания. Крестный и сам посмеивался над этим, говоря о своих высоких знакомствах, как говорила старая Гита, хвастаясь своим Хаимом, портным: «Уй, мы старому батюшке шили питрахиль!..» Епитрахили батюшкам он не шил, ни старому, ни новому, однако ж и псаломщик Харкевич, и церковный староста дед Бойко, хоть в местечке и были портные, шили у крестного, чем он не мог, как мастер, не гордиться.

Черный и сухощавый усач Харкевич, суровый с виду и громоподобный, своим слегка хрипловатым басом, записал нас на исповедь по знакомству без очереди, тем более что крестный вышел из стайки желающих немного вперед и псаломщик сначала кивнул ему, а потом и сказал: «Прошу вас, Рафаил Степанович!» Меня он видел у крестного, может, не раз и не два, но теперь спросил фамилию, имя, отчество, а потом, на какое-то долгое мгновение сверху уставившись на меня злыми глазами, загремел:

— Холост?

И от вопроса, и от голоса я задрожал, будто пойманный в чужом огороде. Но крестный мой, который тоже бывал в городе, засмеялся в ответ псаломщику не менее культурно:

— Ах, Родион Порфирьевич, да ведь он младенец еще и сиротка!

Псаломщик покачал головою:

— Младенец? Поверим, Рафаил Степанович, на первый раз, поверим.

Крестный даже погладил меня по голове, им же самим наголо остриженной вчера, и не подозревая, видать, что сценка эта в моей передаче еще сегодня насмешит нашу маму и Надю с Андреем.

Другой знакомый духовного звания, дед Бойко, жил совсем недалеко от церкви, при которой был старостой и звонарем. Хатка его стояла внизу под пригорком, около низкой стены церковной ограды, в тихом уголке под высоченными липами.

В хатке и так была духота, а мы пили горячий чай. Дед Бойко был родом из Плёхова, однако долго жил в Москве и оттуда привез свою бабку. На груди у деда по случаю праздника было нацеплено несколько медалей, на одной из которых я через стол прочитал — «За спасение утопающего», а на другой — «За отличную стрельбу». На остальных четырех надписи издали не мог разобрать. Дедова бабка чай пила вприкуску, из блюдечка, положив на подол себе рушник. Дед и крестный также хлебали из блюдечек, просасывая чай сквозь кусочки сахара. Только я пил подслащенный, из большой фарфоровой чашки, прикусывая хлебом с маслом. Пили все долго. Бабка вытиралась одним рушником, дед с крестным — другим, а я уж, как в анекдоте, обсыхал и так.

Я кончил пить быстрее всех, мне стало скучно от их бесконечной беседы и хлюпания, и дед, спасибо ему, догадался — дал книгу. Это был, как я сказал бы позже, большой и роскошно изданный том биографий русских писателей от Ломоносова до Горького. Не помню, может, был кто и до Ломоносова, но последним был, бесспорно, Горький.

Из тех немногих книг, которые были у нас дома, я знал по портретам Ac-Пушкина (так мы читали, забавлялись с Качкиным Володей), Мю-Лермонтова, Энвэ-Гоголя, Иа-Крылова. Листая дедову книгу, я узнавал там своих немногочисленных знакомых, а из множества новых наиболее почему-то поразили трое. Именно тот, последний в книге, Горький, только Максим, без Аэм, а перед ним — Тэгэ-Шевченко и Элэн-Толстой. У первого (хоть и последнего в книге) мне понравилась и черная длинная рубаха, подпоясанная широким ремнем, и длинные, назад откинутые волосы. У второго — кожух, лохматая папаха и усы. У третьего — опять же длинная и подпоясанная узким ремешком, однако белая рубаха и деревенская борода, почти как у старого Чиркуна, деда Цупрона.

Вскоре и чаевание и беседа крестного с дедом и бабкой показались мне уж очень короткими. Крестный меня от книги прямо оторвал, а дед Бойко утешил, что, если я буду хорошо вести себя, прилежно учиться и почаще ходить в церковь, он и еще когда-нибудь книгу эту мне покажет. Наговорил почти то же самое, что и поп, когда я стоял у него под крылом, накрытый «питрахилем», или как оно там называется.

С той книгой встреча не повторилась. От душной прицерковной хатенки, которой уже давно, как и деда с бабкой, нету, осталось только детское чувство, так сказать, влюбленности с первого взгляда, которое, возможно, и было неосознанным предчувствием более поздних встреч не только уже с портретами тех троих, двух в рубахах, а одного в кожухе, но и с огромным, чарующим светом их душ, без которого мне теперь не представить своего существования.

А за поведение дед Бойко имел потом право не раз и не два накрутить мне уши.

Это тогда уже, когда я ходил не в нижнебайдунскую, а в местечковую школу. В будни после занятий нам кое-когда удавалось зайти в приоткрытую церковь и, пока староста убирал там где-то в ее огромной звонкой пустоте, тихонько, осторожно взобраться по крутым и витым ступеням звонницы — под самое небо…

Куда там тому «маяку», с которого Сидор-гоп сбросил калошу! Какое это ни с чем не сравнимое счастье — смотреть на все на свете с высоты! И на все местечко, и на поля вокруг него, и на дороги — и на те, что во все стороны, и на ту одну, на большак, по которому ты невидимой сверху стежкой на обочине столько протопал уже и столько еще протопаешь…

Нам, однако, этого счастья — только смотрения сверху — было мало. Ведь тут, под самым небом, висели колокола. Маленькие, побольше и самый большой — огромный. Голоса их мы не однажды слышали, но снизу. Теперь, с полным ощущением торжественности и опасности, мы подходили к огромному. Затаив дыхание, как перед нырянием в самую глубокую и самую холодную воду, мы дотрагивались до его веревки. И колокол недовольно отзывался приглушенным, но глубинным «б-бом-м!..».

И этого нам было мало. Мы дергали смелей. Еще раз. А потом уже бросались вниз, чтоб успеть спуститься на землю, сто тысяч раз протарахтев по тем ступеням быстрыми, веселыми ногами, пока нас внизу не встретит дед Бойко — с веником или с тряпкой… Звонаря мы боялись больше, чем Гирша-Элю с его синагогой: шамес только кричал, но не бил. Вниз мы всегда запаздывали: дед хорошо знал нашего брата, а сам был чуткий и шустрый, на голос колокола, даже тишайший, сразу же бежал, добегал до выхода из колокольни. Кому попадало, кому нет, как когда повезет, но всегда всем было весело. И внизу, когда мы прорывались мимо деда, и на церковной площади, и на улице, и на стежке вдоль большака, с которой так хорошо было оглядываться на белую красавицу на пригорке, на один из тех салатных куполов, под которым ты недавно был…

Малые, мы были жестокими. Видать, все. Особенно когда собирались вместе и жестокость нашу прикрывал наш неисчерпаемый, неутомимый смех.

Недавно мне в президиуме одного высокого собрания неожиданно и некстати вспомнился Жмака. Очень ярко, с острым, живым — через полстолетия — ощущением детской обиды. И с диким смехом этого недалекого парня. Мы, несколько пастушков, даже еще не коровьих, а свиных, полезли в речку, где уже купался он. Один. Не знаю, почему один, но в памяти так. Он вышел на отмель — такой здоровенный! — и вдруг начал забавляться: хватать кого-нибудь из нас и с головою погружать в воду. Ты задыхаешься в предпоследнем ужасе, начинаешь бормотать под водой, а он гогочет, как жеребец, который подбил тебя множеством тяжелющих копыт. Только тогда уже, когда ты, кажется, совсем доходишь в воде под нажимом его копытистых ладоней, он отпускает тебя, а сам еще откровеннее ржет — теперь над тем, как удирают из воды твои друзья, вся беспомощная мелкота. Ему уже не видно и не слышно, как ты плачешь и ругаешься, сначала поблизости от него, только плачешь… Впрочем, не помню, задыхался ли под водой и плакал ли я сам. Только тот гогот помню. И острую горечь обиды.

Но и мы ведь подчас смеялись, сами причиняя обиду другим, постарше нас и старым. Весело, смешно было забавляться, пересиливая страх, играя с опасностью, — когда за этот смех могло влететь от старшего, если бы ты попался ему в руки.

И только изредка до тебя, пострела, доходило, что это не то, совсем не тот смех, что и другому так же больно…

Зимою дед Бойко делал рождественский объезд церковного прихода, приезжал и в нашу деревню. Впрочем, не приезжал, а приходил, волоча за собою «козочку» — санки-прицеп, на которые, вывозя лес, кладут тонкий конец бревна. Поставив на улице свою «козочку» с двумя неполными мешками ржи и муки, дед заходил в хату, снимал шапку, крестился на красный угол и мрачно произносил три нейтральных слова:

— Ваш церковный староста.

Что означало: подайте и не скупитесь.

А между тем его «козочке» перед очередной хатой не стоялось. Если это было на пригорке — мы подталкивали ее вниз. Эх, пошла, повиляла! Перевернется, рассыплется мука и жито? Нет, дед хитрый, мешки он каждый раз завязывает. Если же «козочка» стояла на ровном, мы ее оттаскивали и ставили поперек дороги. Дед выходил, и начиналось веселое. Он или трусил с горки вниз, или подходил к «козочке» на дороге и кричал не на нас, потому что мы были на недосягаемом расстоянии, а то прятались за срубом колодца или за углом хаты, он кричал на помощницу:

— Я тебя где поставил? Где? Сколько раз тебе говорить? Сколько раз?

И бил ее — стукал палкой по выгнутому передку, а мы хохотали издали или хихикали, спрятавшись вблизи.

Обедал дед Бойко всегда у крестного. Сидел он там долго, «козочку» затащив во двор и привязав к забору. Однако в хату к крестному я тогда не заходил: сначала боясь нагоняя за издевательства над «козочкой», а потом, когда уже ходил в местечко в школу, и из-за того поднебесного счастья — колокольни.

Однажды, когда я радостно рассказал своему крестному, как дед бьет и ругает «козочку», он покачал головой и сказал:

— Нехорошо, сынок, ой нехорошо! Это ж он больной человек, он нервенный. Над таким некрасиво смеяться, трех.

Не скажу, что это так уже до меня и дошло. Тем более что мой учитель помолчал немного над шитьем и вдруг, что-то вспомнив, засмеялся. Рассказал о том «что-то» и мне.

— Он и бабку свою так гоняет. Не думай, что они только чай попивают. Однажды он при мне расходился, начал посуду бить. Ой, а Лукерья его Тимофеевна… Кто-то, видать, научил, а может, и сама догадалась. Потому что тихая она, благочестивая. А тут давай и она молотить по горшкам, по тарелкам! «Господь с вами, — говорю я, — что ж вы делаете, люди такие хорошие!» А сам в угол, чтоб и меня, чего доброго, не раскололи, как горшок. А дед тогда остановился и спрашивает: «Луша, а что ты делаешь?» — «А ты, Николаевич, что?» Дак он это плюнул да из хаты. Вот как… Но смеяться над этим грех. Старый, нервенный человек.

Крестный шьет молча, а потом смеется снова.

— Захара Качка, — говорит он, — примак у Юсты. Человек он ничего себе. Вот бухукает, лжет. А тесть его — ты, конечно, не помнишь — был резвый, как Юста. И всегда что-нибудь вытворит. Юста дерюги ткала в большую клетку, красную и синюю, кажется. Дак он себе, Захаров тесть, дядька Габрусь, взял да на портки из этого отрезал. Сам отрезал, сам скроил, сам пошил. Конечно же, какое там было шитье — сковырял кое-как, лишь бы ноги всунуть. Надел, вышел на улицу и стоит. В тех красных да синих, как петух какой галагуцкий[23]! А тут идет Гончариха. И ее ты не знаешь. Померла уже давно. Баба была приветливая, да и кума его, и ничего ж такого она ему не сказала, а только усмехнулась: «Ну ж, ты и выстроился, куманек!» А тот как гаркнет: «Поцелуй, моя кумко, собаку в…» Побежал в хату, и уже его никто в тех петушиных портках не видел. Юста говорила, что на онучи их располосовал. Тоже нервенный был человек.

Закончив то, что он обметывал руками, крестный сел за машину. Пострекотал своим «зингером», а потом перестал и снова смеется.

— Монька Григорий Иванович… Теперь уже он пан Гжегож. Плёховский учитель. Тоже шьет у меня. Шил один раз. Кожух. А уже теперь у него не кожух, а пальто. Что там Габрусь или Бойко! Это ж такой образованный человек, и городское окончил, как Степа Тивунчик, да еще и Несвижскую семинарию. И теперь же его паны переучивали где-то на Гжегожа. Может, и не дали б по-своему учить, по-польски, да он у батюшки нашего родной племянник. Учит. И кому бы это так простили, как ему прощают. Вот нервенный дак нервенный! Свистом его распустили. Прямо бежит, удирает, если кто свистнет. И наши ж тоже, скажем, Володя Чиркун или Костя Осечка, а то и Тимох… Едут из лесу, а он навстречу идет по дороге. Так уже как только издали узнает, что это наши, сходит с дороги в поле — по снегу, по целине. Отвернется от них, нагнется, пальто задерет — на, свисти! Пан учитель!

Крестный хохочет до слез, а потом, успокоясь, снова растолковывает:

— Нервенный человек.

Но уже не говорит, что над таким грех смеяться.

МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

Крестный сидит на короткой скамейке, и ноги его, обутые в самодельные валенки, едва достают до пола. Он обернулся пеленкой: его стрижет Тимох Ермолич.

— С лета самого собирался, Тимоша, и, слава богу, пришел, — смеялся крестный, садясь на скамейку.

— Если б у меня была одна эта забота, чтоб тебя обиндюжить, дак я уже давно зашел бы, — спокойно оправдывался Тимох, который и осенью еще пропадает то на лугу, то в лесу, то над рекою. Благо, поднялся его старший парень, есть кому работать в поле. — Зато я тебя теперь очеловечу, хоть еще раз женись.

Если б ту скамейку можно было, как в парикмахерской, подкрутить вверх, Тимоху было бы значительно удобней, а так он стоит над крестным крюком.

В хате еще только тетка Агата и я. Тетка недомогает что-то и потому лежит на печи, а я сижу на лавке, смотрю и слушаю.

Сгибаясь над крестным, Тимох то сосредоточенно наводит «польку», то почему-то сам себе улыбается. Возможно, и вспоминает…

Нет, это сам я вспомнил ту «родословную», которую он, Тимох, недавно придумал. Услышав от своей Волечки или, может, и прочитав наконец в самом начале Евангелия, как это «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его», он перенес это в Нижние Байдуны, начав с крестного:

— Рафалок родил Ляпножку, Ляпножка родил Пучка, Пучек родил Митрошку, а уж Митрошка — Винцучка.

Ляпножка — это тот маленький одинокий вдовец, в холодной хатке которого мы танцевали свое «кукареку»; прозвище пошло оттого, что он, идя, смешно сгибал в колене правую ногу и ляпал лаптем сверху, будто нарочно. Пучек — наш кузнец и самый лучший ныряльщик. Митрошка — Важное Лицо. А Винцучек — тот, что в Аресевой хате перевернул на печи «сани». Все они низкорослые, а Рафалок самый маленький, потому с него и начинается.

Мне за крестного не обидно, а тоже смешно. Смеяться за глаза бывает не стыдно, хотя и не хочется, чтоб он об этом знал. Как тогда у нас с Качкиным Володей было, когда мы украли у крестного голубку и хихикали, пробираясь огородами домой, представляя, как вечно злая тетка Агата посадит его в мешок, забросит за плечи и кинется нас догонять. Смех, может, и глупый, но — что ж ты поделаешь? — веселый. Даже и теперь, когда мне уже не девять, а шестнадцать.

Крестный не обижается на Тимоха, не думает выговаривать ему. И, видать, не потому только, что сам любит смешное, а в какой-то связи с желанием считаться настоящим, полноценным мужчиной. Он был не только смешливый, а и слезливый, мог заплакать от песни, от чужой обиды, а о таких натурах в деревне говорят: как баба. Мало, что ты калека, так еще и «баба»… Родил? А что ж, если не Исаака да Иакова, так Миколая, Сергея и Женика. Старшие где-то в школе, Миколай в местечко уже ходит, Сергей в свою, а Женик побежал на улицу. Хлопцы еще малые, потому что крестный женился поздно, а потом дети умирали один за одним, тоже трое, пока не родился Миколай.

Утверждая себя, мужчину, крестный любит говорить с Тимохом и про то, о чем уже он теперь говорит при мне, не очень остерегаясь.

Беседа у них, парикмахера и клиента, идет давно, я беру ее здесь с середины:

— Как был я, Тимоша, молодым… Да кабы хоть людское что, а то ж калека несчастный, а выпьешь когда-нибудь с хлопцами, дак не только, сдается, что, а стену целовал бы!..

— А чего ж, — гудит Тимоха, довольно проворно и незвучно лязгая ножницами. — Вот и нацеловал. Хлопцы здоровые, мордастые, как самому себе деланы. Вам бы еще…

— Брехуны вы! Только знай мелете… — перебивает с печи тетка Агата, почти всегда чем-то недовольная.

Но Тимох будто и не слышит, продолжает свое:

— …дочек еще бы три или четыре. Поговорил бы ты с Братом Арсением. Ты ему — как это хлопцев, а он — как девок. По-соседски…

— Дочки, — говорит будто в раздумье крестный. — Они у Арсеня беленькие, деликатненькие, как маца.

— У него как маца, а у тебя будут как халы. Он святее, а ты коренастее.

Теткино «брехуны вы!» не было, видать, очень злым, а только так, по привычке быть недовольной, потому что вот и она присоединяется:

— Старые мы уже, Тимох, на дочек. Куда нам. Дай бог сынов вырастить.

Тимох снова лезет в то, чего наслушался от своей Волечки, только уже не в Новый завет, а еще дальше — в Старый.

— А как же Сорка у того Авраама? — спрашивает он. — Старая баба была, девяносто годов. Да и «господину твоему», Рафалку, не девяносто девять, как тому Аврааму, когда ему бог сделал обрезанец.

Крестный хочет смеяться, но под ножницами ему не очень сподручно, да и боязно — как бы не ущипнули, — и он только морщится в усмешке.

— Ты говоришь, по-соседски, — повторяет Тимохово, уже далековатое. — По-соседски бывает всякое. Тебе говорили, а я ж и сам видел и слышал, как он, Арсень, Аленку Секачиху отучивал. Игнат ее — так себе балалэй, только что посмеяться над кем-нибудь умеет исподтишка. А сама ж она — молотилка!

— Злобная вредина, аж во рту черно, — уточняет Тимох.

— Ну, — соглашается крестный. — Только и знает, что «холерия» да «холерия». Правду говорит Заяц Евхим: слово скажет, дак и не знаешь, куда его определить. Мало того, что своего с утра до ночи долбит, дак и на Арсеня еще насела. Баптист, «бог есть любовь». Когда-то хват он был, сам знаешь, а сегодня — хоть дои, такой покладистый. Дак можно уже, другая думает, и на голову человеку на… Это ж терпенье надо на такую соседушку! А тут он путо с забора схватил и давай ее по заднице хлестать!

— А сколько там и задницы той, — снова уточняет Тимох. — Высохла и она от зла.

— Ну, — соглашается крестный, — Аленка в крик: «Тебе ж нельзя! Ты ж святой!» А он: «Можно, говорит, такую, как ты, можно. Господь скотину вервием из храма святого выгонял!» А путо, то самое вервие, у него ж еще и мокрое: он только что кобылу с лужка привел. В святое утро и начали…

Тут уже крестный не может удержаться и хохочет. И Тимох разгибается над ним, не стрижет.

— С росицей оно лучше, — уточняет он и это. — И косить, и с бабой…

Тимох пришел не только стричь крестного, принес и портки шить.

В то время крестный был еще и впрямь крепок. Шил и кожухи, и суконные сермяги, которые у нас называли бурками. А портки — сколько хочешь. Мог и клеш, и «гальфе», и ни то ни се.

— Примерку сделаем, — сказал он, поблагодарив за стрижку.

Однако сначала отошел до порога, отряс пеленку от волос, сложил ее с профессиональным уважением к каждой ткани, потом взял из угла веник, замел от скамейки к ухватам, скамейку поставил к печке и повторил:

— Давай будем примерять.

— А на черта нам та примерка? — лениво и мудро спросил Тимох. — Мне лишь бы ширинка спереди.

Крестный сначала прямо возмущается:

— Ну, что это ты, Тимоша, говоришь? Нужна же мне и длина, и поясница, и в шагу…

А потом крестный смеется:

— «Ширинка спереди»… А може, тебе ее сзади сделать? Как у маленьких цыганят? С распоркою на всю…

ЖИВОЕ СЛОВО

Как-то на богатом несвижском базаре моложавый веселый мужчина так приохочивал меня брать его яблоки:

— Они ж у меня, товарищ, не глядят, а смеются!

И правда, яблоки были большие, румяные, одно в одно.

А крестный говорил когда-то и так:

— Вышел я ночью во двор, а кобыла моя: «Гы-гы-гы!..»

Даже и она у него была веселая, как бы там ни жилось и кобыле и хозяину.

Мать наша рассказывала, что детство у крестного было тяжелое: сиротой да калекой при немощной матери и старшем брате. Плохой был человек этот его старший брат Бавтрук. «Но бог дал — пошел в Плёхово в богатые примы». А крестного мой отец, старше, чем он, и уже с надежным заработком в городе, устроил учиться на портного, а потом «Рафалок наш, — мама говорила, — начал жить с иголки».

Дядька Бавтрук как закричит в Плёхове на корову: «В хлев, чтоб ты сдохла!» — так даже у нас, в Нижних Байдунах, слыхать, за два километра. Сыны у него поднялись, двое, детины как дубы, и сам здоровенный, горластый.

— Никого не боится, ничего не стыдится. Сам — постромком не подпояшешь, а то что ж, живет — ворота пирогом подперты.

Так говорил про своего брата крестный. Бывали они друг у друга очень редко («Обхожу я Бавтручка, как борону»), но об одном случае в хате брата крестный рассказывал так обстоятельно, правдиво, будто он и сам тогда ночевал. Может, впрочем, и ночевал, мы об этом не думали.

Мы — это я и все трое его парней. В сумерки мы сидели без огня, только в дверцах печки гудело и ярилось пламя. Тетка Агата куда-то ушла, и крестному было потому свободнее. Уж очень она всему учила его, командовала, вечно он чем-то ей не потрафлял.

Говорил он, никогда не торопясь, ни за машиной, ни о иглой, ну а теперь, в воскресенье, тем более.

— Легла Матруна на печи. Улеглись хлопцы, скамью к лавке приставив. Слава богу, здоровые, фасоли густой с картошкой да с хлебом как натопчутся, даже толстые доски под ними ревут. Заснули все, а сам Бавтрук не спит, лежит на кровати и позевывает во все устье, обдумывает, какое бы еще дельце где обтяпать. А потом слышит он: на кухне что-то бухтит… И все оно вот так: «Буль-буль! Кех-кех! Буль-буль-буль! К-кех-кех-кех-кех!..» Бавтрук и догадался: «Вор лезет! Хорошо, что я не сплю». Да как взревет: «Хлопцы, вставай!» Те подхватились, похватали кто что и через сени в камору. Батарейкою светят — никого нету. Что за черт?..

Он делает паузу, а мы настораживаемся: действительно, что за черт?..

— А это в кухне, в боковушке. Тесто для свиней в ушате. Подходило в тепле да только булькало себе да кехкало…

Смеются веселые краснощекие хлопцы. И сам их батька смеется, словно и не очень старше их. И я, уже самостоятельный парень, тоже смеюсь, приятно отдыхая. Мальцам если что-то смешно, так оно и правдиво, тем более что это ж их тата рассказывает. А я уже тогда и правду основную видел: правду бедного, доброго, разумно веселого человека.

— Бывают люди злобные, завистливые, — говорит крестный, помолчав. — В Плёхове был один такой, Кукель. Без ноги, на деревяшке ходил. И гвоздь вбит снизу, чтоб не поскользнулся. Так он, бывало, в церкви так и норовит, чтоб на ногу кому наступить.

Пауза.

— Или наш Турок, Микита. Коровы с пастьбы идут, а он стоит у своих воротец и спрашивает: «Дети, а чья это телушка, вон та, пестрая?» — «Это, дядько, Осечкина!» — «Вот чтоб она ему издохла!» И не потому, что Осечкина, а что чужая и гладкая.

Снова пауза. Потом смех и — новое:

— Баптисты наши крестились. В Немане около Хлюпич. По-ихнему, что ты младенцем крещен, дак это не то, надо, чтоб сам теперь к господу пришел. Людей собралось! Это же на вознесение было, и в Хлюпичах был престольный праздник. Молодежи — из всех деревень. И ты ж, кажется, был?

Вопрос — мне. Я говорю свое «был» неохотно, ведь хочется и об этом услышать.

— Просвитер ихний в чем-то черном, как попова ряса все равно, он сам до пупа в реке и каждого берет так: одной рукой под спину, а другую наложит на грудь и — эп! — кувыркнул назад в воду. Баб, девок, мужчин — одного за другим. А потом какой-то мужчина, худой и долговязый, как чепела. Его просвитер как кувыркнул, дак он еще потом, мокрый, зачерпнул той святой иордани, умылся. Люди на берегу смеются, понятно же, считай, что одна молодежь. А тот худой бредет к берегу и, руку воздев, как пророк какой, кричит: «Смейтесь, хохочите, безумцы! Посмотрим, как вы будете в вечном огне смеяться! Уготованном диаволу и ангелам его. Посмотрим!» Вот как. А подумав, дак и на черта она, прости господи, вера такая, чтоб один человек в пекле горел, а другой уже был загодя рад?..

Дат он почти никогда не знал, да и не интересовался ими. Как-то я было спросил у него, когда родилась моя мама (ее уже тогда не было, а они же с нею очень дружили), и крестный ответил как бы с наибольшей уверенностью: «Почему ж это не знаю когда? В пятницу». — «А год, а месяц, а число?» — «Кто ж его запомнит все…» Однако, как сказал бы мой друг филолог, «художественный синтез минувшего» крестный подавал готовыми картинами.

Временами, хоть и не часто, это бывало у него и не смешно:

— Хлеб с льняною мякиной не резался. Ломали его кусками, наколов ножом или черенком ложки. Тэкля, старшая сестра Грамузды, молоденькой пошла в далекое замужество на такой хлеб. Придет домой и плачет, что есть его не может. Хотела уже и совсем убегать. И мать плачет, глядя. Но отец отвез Тэклю назад. Две буханки нашего хлеба отвез, без мякины, с картошкой, и договорился, что будет посылать ей туда по буханке на две недели — пока она, молодая, глупая, привыкнет…

Но больше было веселого:

— И я тех казаков хорошо помню. Когда у нас забастовщики были, панские суслоны жгли и не пущали людей идти в имение на заработки.

— Это, видать, в девятьсот пятом году? — уточняю я.

— Ну, — на всякий случай соглашается крестный. — Може, и в пятом. Я уже тогда после призыва был. Ульяна ваша порядочной уже девчонкой была. И шустрая. Когда они по нашей деревне ехали, дак она аж на третью перекладину на воротцах взобралась, чтоб все хорошо видеть. Известно ж, казаки! Дак один с коня наклонился да за цицьку ее как схватил — чуть через воротца не перекинул!..

Крестный смеется, а потом, будто оправдываясь:

— Что ж, из песни слова не выкинешь… Я ж еще помню, как тот князь Мирский в Мир со своими казаками приехал. Первый раз. Я тогда у Шлёмы Касмая шить учиться начал. Князь… Белая борода, в красной рубашке, в бричке сидит. А за ним уже те казаки. Он и замок, и винокурню, и имение, и все имения, что около Мира, купил у той барыни, что до него была. Собрали всех мирян на траве около замка. Бочки с горелкой стоят. А он подъехал, поднялся в бричке: «Соседи! Жители древнего Мира! Будем жить мирно и дружно!..» Водки людям, закуска всякая на столах. Потом казаки скакали на конях наперегонки и через жерди. На трубах играли. И такое еще, такая забава: в большие миски — они в городе называются тазами — налито полненько воды и на дно насыпано денег. По копейке, по пятаку и по гривеннику. И надо, руки назад заложив, губами деньги те доставать. Сколько достанешь — твои. Я не полез, а только посматривал. Лопочут люди, мордою в воде, аж до ушей в тех тазах. Так и удушиться можно, захлебнуться добровольно!..

А потом те казаки сами Князевы хлеба косили. Не пошли ни «соседи», ни батраки, ни люди из деревень отдаленных. Забастовка… Я уже тогда не у Шлёмы был, а шил дома. Ехал как-то в Мир и видел. Смех один — та косьба. На тридцать человек одна монтачка. Больше монтачат, чем косят. Что ж, панский день — до вечера…

Были рассказы и еще более давние, из его детства:

— Был у нас кот Тимох. Не в пример, как Тимоша Ермолич. Только усатый. И здоровенный, как конь. В то лето все были дожди, дожди, пшеница в суслонах проросла, и булки пеклись сразу сладкие и очень липли во рту, никак не проглотишь. Тимох наш вор был, вор! Где-то булки кусок урвал, идет и только «во-ов!». Присел и лапой изо рта дерет. Еле я ему помог… А хитрый был, как уж! Кувшины с молоком стояли у нас под припечком так, что он головы туда не просунет. Печурка такая, что только кувшинам пролезать. Дак он возьмет да лапу туда просунет, обмакнет в молоко или в сметану и облизывает, обмакнет и облизывает. Да тихонько!.. Мама наша заметила это да — «чтоб ты сдох!» — накрыла кувшины рушником. Сидим мы потом в хате, вечеряем, а в нашей кухне — ру-ду-ду! — загрохотало. Мы туда. А это Тимох. Хотел кувшины раскрыть. Уцепился когтями за полотенце и — все три с молоком на себя! Вот где потом облизывался!..

Микола, Сережа и Женька хохочут.

А мне, взрослому, уже и думалось, что в словах крестного — и его любовь ко всему живому, и все то, что идет оттуда, из той чарующей страны, где нарождаются сказки.

Сегодня мы видим — и на самих себе, и на детях, — что нам принес советский строй жизни, кто как вырос на той или другой работе. Труднее сказать, что вышло бы при благоприятных условиях из того же Сидора-гоп, из Чиркуна или крестного — медик, артист, писатель? Можно только гадать да прикидывать.

Большой город, в котором мой крестный жил беженцем, знакомство с кое-какой местной интеллигенцией и людьми «духовного звания», со всеми, кого он обмеривал, кому шил, не отучили его от материнской речи. Слова у него были как орехи, одно к одному, а все вместе — образность и смех.

Еще раз про того же Микиту Турка: «Овцу зарежет — и то не едят сразу, а повесит в запас. Теми сухими стегнушками — хоть в лапту играй…»

«Одна невесточка у нее — как та ласточка, а другая — что улей». И полная, значит, и сладкая. Потом пришло определение и современное: «Баба — как трактор». Про ту, у которой и сила и гром.

О ткачихе-лентяйке: «Как стукать — так лопать, как за день — так и локоть, а как за семь дён — так и губка[24] вон».

«Хороший нос чарку (или дулю) за неделю чует», «Погладь кота, так он и хвост задерет», «Не любишь дрова колоть — и не наколешь». И то, наконец, еще раз вспомним: «Не потешился б — так повесился б»…

Ничего, если мне кто-то скажет теперь, что он такое где-то уже читал. Мне любо-дорого было услышать это в то время, когда я не видел еще никаких фольклорных томов, а только слышал кем-то услышанное, почувствованное на вкус и сохраненное, чтоб передать, а то еще и дополненное, пропущенное через еще один народный, безымянный талант.

Некоторые присказки крестного требовали пояснения. И он пояснял. Например, это:

— Дед бабу посадил зимою не в возок, а в сани лесные, только полукашак[25] поставил. Сам пригорбился спереди, а баба, как пани, копною расселась сзади. А потом люди кричат: «Человек, бабу потерял! Человек, бабу потерял!» А дед думает, что это не ему. Не оглядывается, не видит, что этот полукашак с бабой кувыркнулись на ухабе и уже далеко лежат на дороге. Так и пошло оно: «Кричат не кричат, а мы с тобою, бабо, едем!» Это дед так тогда приговаривал.

Или такое:

— Заварила она тому Женику мяты, черники сушеной дала пожевать. Потому что его уже замучил Алексей… Какой, ты говоришь, Алексей? По-городскому это понос. Как «при чем тут Алексей»? Есть же такой праздник перед весной: Алексей — человек божий, с гор потоки.

Позже я проверил это в православном календаре. Семнадцатого марта по старому стилю «Алексей — человек божий» — это есть. А «с гор потоки» — самодеятельность, приспособленная к медицине.

Как та десятая заповедь — «ни вола, ни осла его», — про Летчикову бедность и лентяйство.

БЛИЖАЙШИЙ СВЕРХУ

На железнодорожной станции, где не останавливаются скорые поезда, еще все стоят до сих пор облезлые остатки оштукатуренной невысокой ограды, которая более полстолетия тому назад казалась мне высоченной, длиннющей и таинственной белой стеной.

За этой стеной тогда куда-то исчез мой крестный. Впервые в жизни появился и куда-то исчез. Потом появился снова. Но уже не вышел с кнутом из-за стены, а выехал оттуда с лошадью и телегой. Чтобы больше никогда не исчезать.

Это объясняется очень просто. Мы вернулись из города, и на последней станции нас встретили родственники, в том числе и крестный, который вернулся из беженства раньше, так что я совсем не помнил его. Поздоровавшись, родственники пошли на площадь за лошадьми, и мы, забрав свои пожитки, на трех подводах поехали в деревню.

Крестного я полюбил, видать, с того самого дня. А вскоре, лет через шесть или семь, уже хотел и писать про него. Потом писал, а еще позже и печатал написанное, на протяжении лет рассеяв этот образ по многим и разным страницам. Теперь я не собирал в памяти остатки этого образа, остерегаясь повторов, а думал, что расскажу о нем наконец все. Но вот же снова нет его, такого ощущения. И дело, конечно, не в фактах его скромной жизни, которые исчерпать и подсчитать не очень трудно…

Последняя наша встреча была такая тихая и светлая. И прежде всего, она никак не казалась нам последней.

Перед большими чистыми окнами новой хаты, построенной его самым младшим, Жеником-трактористом, в палисаднике, где были цветы и яблоня, на яблоне этой кукушка собирала гусениц. И совсем не боялась нас. Пошелестела тихонько, поперелетывала с ветки на ветку и — махнула серая, полетела дальше, в другие сады и палисадники. Такая обычная, будничная, будто артистка, которую после ее поэтических, отдаленных сценой «ку-ку» встретишь в магазине с авоськой.

Мы с крестным сидели на лавочке у соседа, через улицу, и о чем-то солнечно говорили, а может, и молчали больше, так же солнечно.

Он любил цветы, голубей, гусей. Если гуси, рассуждая «трезво», это вкусное мясо и мягкие перья, так голуби и цветы, одни под стрехой или в полете, а другие в палисаднике или в вазонах, — это уже только поэзия. Да и с гусями то же.

Около Нижних Байдунов течет, еле пробирается по выгону безымянная речушка. Старые в моем детстве люди говорили, что прежде, на их памяти, речушка была речкой, имела имя и ее не переходили, а переплывали волы, так же, как и она теперь, уже исторические. Теперь на речушке экскаватор выкопал водоем, для гусей да уток не мелкий. Над этой водой, как в народной песне, растет верба, а под вербою, которая куда старше водоема, в тени на траве сидит, как тот патриарх Авраам под мамврийским дубом, отдыхает «во время зноя дневного» мой крестный Рафалок. На старости он почти ослеп от шитья, уже только гусей пасет. Белых гусей с желтыми гусятами. И помогают ему две маленькие внучки, которых у воды надо пасти куда внимательнее, чем гусят. Под вербу он их, внучек, то кличет, то заманивает сказкой. А в одиночестве — то думает, то не думает, то поет, если пением можно назвать тот песенный шепот, за которым в душе твоей звучит неслышная для других песня.

…Позже, зимою, его коротенький гроб несли на переменку четверо сыновей, включая крестника, трое племянников и двое внуков брата — все мужчины и парни. Этой силой мы и хоронили его под соснами. Как дитя. Такой был гроб, такая могила и такое ощущение.

Даже на той железнодорожной станции, где я увидел его впервые и впервые опечалился, что сразу же и потерял, потому что он не вернется из-за той белой стены, крестный казался самым меньшим из всех больших, а через это и ближайшим сверху. Только, понятно, после мамы и папы, хоть они уже тогда и не брали меня на руки.

Когда я вернулся из плена после первой большой разлуки со всем родным, крестный показался мне еще меньшим, чем был всегда. Он, радостно заплаканный, хотел меня обнять, и мне пришлось низко нагнуться.

От всего церковного, если оно и было у меня хотя бы в зачаточном, привнесенном состоянии, давным-давно ничего не осталось, слово «крестный» всегда было только привычным обозначением старшего друга, по-отцовски близкого, беспомощного чистого человека. Даже маленького, как дитя.

В тот морозный день на заиндевелом кладбище ощущение это было особенно ясным. И светло, хоть и сквозь горечь, думалось, что, чем дальше я отъезжал и отлетал от самых близких на земле мест, тем лучше, роднее, чище они виделись издалека.

1974–1975

Примечания

1

Здесь ли деревня Нижние Байдуны? (польск.)

(обратно)

2

Балалэй — телепень.

(обратно)

3

Бохан — коврига, калоша — штанина.

(обратно)

4

Байдун — балагур, краснобай, враль.

(обратно)

5

От «куравки» — дождевика, который, высохший, курится.

(обратно)

6

Местное выражение: «Мне бы большой кусок сала».

(обратно)

7

«Шла пани Ядкова по Краковскому Предместью и потеряла семнадцать злотых. Если нашел гражданский — прошу отдать, а если солдат — пр опало на веки вечные. Аминь».

(обратно)

8

Святой Даниил, молись за нас (польск.).

(обратно)

9

Ей-богу, не пойду! (искажен. польск.).

(обратно)

10

Дословно — острые ворота; намек на виленскую «чудотворную» часовню.

(обратно)

11

Здесь: косоглазый.

(обратно)

12

Честное слово, ничего не знаю!..

(обратно)

13

Адрина — сарай, сеновал.

(обратно)

14

Нябожчик тата — покойный отец.

(обратно)

15

Бусел — аист.

(обратно)

16

От «бацька» (по-местному «бацько») — отец (белорус).

(обратно)

17

Имеется в виду сентябрь 1939 года (прим. автора).

(обратно)

18

Шарварк — дорожная повинность (польск.).

(обратно)

19

Не разрешите ли на минуточку?

(обратно)

20

Пропал со всеми постройками! (еврейск.)

(обратно)

21

Ужендники — чиновники (польск.).

(обратно)

22

Кабета — женщина (польск.).

(обратно)

23

Галагуцкий — голландский.

(обратно)

24

Губка, губица — мера длины у деревенских ткачих, около пят и метров.

(обратно)

25

Полукашак — короб, плетенный из лозы.

(обратно)

Оглавление

ИСТОРИЯ

ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ КЛАСС

ПОЧЕМУ Ж ОН НЕ СОКОЛ?

НА СОЛОМЕННОЙ ЭСТРАДЕ

БЫЛ ЛИ, ВИДЕЛ ЛИ…

«Я ГОЛОДЕН!»

И ОН, И ЕГО

ПРЯХА И СТОРОЖ

ПЕСНЯ

МАЙОР ОСМОЛОВСКИЙ

«ВОРОНА ЕЛА ГРАМУЗДУ»

МОЛЬКА

ЧИРКУН И КУРАВКА

«НЕЧЕГО ПОКРЫВАТЬ!..»

ГРЕХ ИЛИ НЕ ГРЕХ

МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

ЖИВОЕ СЛОВО

БЛИЖАЙШИЙ СВЕРХУ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?