«Реки не умирают. Возраст земли»

Реки не умирают. Возраст земли

В книгу известного уральского прозаика вошли два романа — «Реки не умирают» и «Возраст земли». Оба они — о современности, главные их герои — коммунисты, ведущая тема — революционная преемственность поколений в советском обществе.

РЕКИ НЕ УМИРАЮТ Три баллады

Матери моей

Александре Григорьевне —

человеку трагической судьбы

ВЕРА КАРТАШЕВА

Неисповедимы пути вешних вод на Южном Урале.

Едва пробившись на заветную проталину, верховой ручей тут же неловко спотыкается: ну, куда теперь, в какую сторону податься с этого горного излома двух материков? Кругом поникший, отбеленный снегами, нерасчесанный ковыль. Тонко пахнет прошлогодним чабрецом, укоренившимся на черноземных спайках меж отполированными плитняками. В погожем небе трехъярусное царство птиц: самозабвенно поют жаворонки с рассвета, повыше их вьются, резвятся кобчики — степные соколы, еще выше — мерно кружат царственные беркуты в сопровождении подорликов.

Век бы не покидал Общий Сырт. Да стихия ручья — бег. Набравшись силенок к полудню, он с размаха бьет по застекленному окну в льдистом сугробе и вырывается на пологую лощину, где скоро зацветут тюльпаны. Он бежит на запад до сумерек, огибая крутые лобастые шиханы. И вдруг на его дороге меловой отрог. Уж не заплутался ли он в поисках реки? Может, лучше подождать попутчика?

И назавтра, оглядевшись, он решает бежать по травянистому долку. Кажется, теперь-то, рядом с коренным, видавшим виды родниковым истоком он выйдет наконец куда нужно. Однако вскоре новое препятствие: красного камня косогор. Пока раздумывал, попутчик ушел дальше. Сколько же еще странствовать мутному ручью по этим глинистым оврагам, не зная и не ведая, куда прибиться — к Волге, Уралу или Белой? Неужели до конца разлива будет он петлять вокруг да около шиханов или того хуже — угодит в какой-нибудь глухой тупик?..

Не так ли блуждал среди кряжистых увалов и оренбургский казак в те годы, когда жаркие бои на склонах Общего Сырта занялись почти одновременно с боями на Пулковских высотах?..

Сначала казак подался к войсковому старшине Дутову, когда тот захлопнул «оренбургские ворота» в Туркестан. Это же сила, с которой ни за что не совладать большевикам... Но тут мастеровые люди сами повели наступление на Оренбург. Стоял январь восемнадцатого года. Стояли крещенские морозы. Текла по синему насту жгучая поземка, заиливая проселки-летники, яро вскипая на гравийных перекатах близ чугунки. Эшелоны красных вышли на самый гребень Сыртинского водораздела, где сшибаются встречные ветры и где с новой силой разгорелось встречное сражение, в котором красные наголову разбили белых.

Тогда спешился казак, привязал коня под своей поветью, надежно спрятал карабин и шашку в неприметном стожке сена. И призадумался: как же быть? Кто-то из станичников затаился дома, кто-то ушел вверх по Уралу, за атаманом...

Весной Дутов немного отдышался в Тургайской стороне, куда его загнали Блюхер и Каширин. Весной изменилось и соотношение сил не в пользу красных, они вынуждены были отходить частью сил на Туркестан, а частью — на заводской Урал. Было, было о чем подумать казаку. Что ж, видно, придется сызнова присягать на верность войсковому атаману.

Да и на сей раз недолгим оказался «праздник чувства» в стане председателя казачьих войск России. Начало девятнадцатого года выдалось похожим на памятное начало восемнадцатого. Со стороны Волги надвигались красные полки. Рядом с 24-й Железной дивизией Гая наступала 25-я дивизия Чапаева: близкие соседи по армейскому порядковому счету, они выходили плечом к плечу и на страницы военной летописи.

По чилижным распадкам Общего Сырта снова петляли весенние ручьи, теряясь в выборе пути. Но главный водораздел гражданской войны уже определился. И все-таки для тех, кто колеблется, всегда мало времени. А тут как раз и адмирал Колчак перевалил через Урал. Вечевые колокола ударили в станицах, грозно, требовательно сзывая неприкаянных казаков..

Шла страстная неделя. Приближалось воскресение Христово, с которым Дутов связывал и свое собственное воскресение. Тревожно было в Оренбурге, объявленном на чрезвычайном положении.

И накануне пасхи, в страстную субботу, грянул последний решительный бой на Южном Урале. И начались массированные атаки белой вышколенной конницы и отчаянные контратаки необученных стрелков из мастерового люда. И потекла в реках горячая людская кровь, подолгу не смешиваясь с полой ледяной водой...

1

Вера Карташева с восходом солнца отправилась в губком.

Из-за Урала, со стороны Каспия, дул шальной апрельский ветер. Он гнал по Николаевской улице табунок прошлогодних листьев, начисто сметал окурки с тротуаров. На углу Гостинодворской худенький мальчик лет двенадцати расклеивал очередной приказ штаба обороны города. Тут же, на простенках между пустыми витринами Гостиного двора, она увидела старые линялые афиши электротеатров с кричащими названиями картин: «Не говори мне — он умер», «Огонь под пеплом», «Тайна весенней ночи». А рядом извещение ревкома об отмене комендантского часа с вечера страстной субботы до пасхального утра. И ниже — уцелевшее с осени «Расписание дней пребывания Табынской иконы Божьей матери в пригородных станицах».

Оренбург переходил из рук в руки, и всевозможные приказы, объявления, воззвания, наклеенные друг на друга, образовали толстый слой обоев на стенах купеческих особняков. Вера проследила, как щуплый мальчуган старательно разгладил свежий листок на «Тайне весенней ночи» и, сунув кисть в ведерко с клеем, важно, не по возрасту, зашагал вдоль мостовой.

Тайна весенней ночи... Вера уже знала, что минувшей ночью был поднят по тревоге даже гаевский Железный эскадрон, что белые приблизились к городу на расстояние пушечного выстрела и что в бою под станицей Нежинкой опасно ранен начальник обороны латыш Эдуард Вилумсон, которого сменил комбриг Великанов, только что прибывший из Стерлитамака.

Вера подумала сейчас о Поленьке: зря не отправила дочку в Самару к дальней родственнице, как советовали подруги. О себе она не беспокоилась, но что станет с Поленькой...

Чем ближе она подходила к губкому, тем больше на улице прохожих. Знают или не знают? Наверное, уже знают. В толпе не сразу отличишь буржуек — научились одеваться под новых хозяев города. Вот просеменила в подшитых валенках и поношенном пальто с облезлым лисьим воротником маленькая, сухая женщина. На вид своя, а кривой усмешки не сдержала. Еще одна прошла мимо с вызывающей ухмылкой. Знают, все знают барыньки и не могут спрятать рвущуюся наружу злую радость.

В губкоме она столкнулась на лестнице с самим Акуловым. Он приподнял фуражку над темным ежиком волос, приостановился.

— Так сколько у тебя, Вера, «активных-то штыков»?

— Вы о чем, Иван Алексеевич?

— О твоих прачках и прислугах.

— В профсоюзе числится двести одиннадцать.

— А сколько годится в санитарки?

— Пожалуй, не меньше сотни.

— Собери их завтра в губернской больнице, я приду...

Не сказав больше ни слова, председатель губкома пошел навстречу молодому чернявому краскому в зеленом картузе, из-под которого выбивался непокорный чубчик. То и был комбриг Великанов, назначенный командующим обороной города.

Вспомнив, что ее ждет в машбюро новенькая сотрудница, Вера тоже заторопилась. Когда в конце января красные освободили город, у них не оказалось ни одной грамотной машинистки. Вере волей-неволей пришлось заняться и этим делом. Случившийся тогда при разговоре у Акулова командарм Гая Гай весело заметил:

— Даю за такую машинистку двух пулеметчиков!

Она вспыхнула, точно молоденькая гимназистка.

— Вы не сердитесь, товарищ Вера. Без машинисток штаб не штаб. За любой пулемет я могу лечь сам, а за «ремингтон» сесть не отважусь.

— Понимаю, — сказала она.

С тех пор Вера стала шефом губкомовского машбюро, где уже работали три способные девушки. Для них отвели большую комнату, понатащили отовсюду «ремингтонов» — хватит на несколько бюро...

Сегодня она как раз занималась с новенькой, показывая и терпеливо объясняя, как важно сразу научиться работать всеми пальцами, когда появились на пороге командующий Первой армией Гай в своей крылатой бурке и Великанов в шинели нараспашку. Вид у Гая был неважный после бессонной ночи, но он храбрился.

— Шли мимо, заглянули на минуточку, — сказал Гай с тем восточным акцентом, который придавал его речи мягкое, напевное звучание.

— Слушаю вас, товарищ командарм.

— Есть просьба, товарищ Вера. Отпечатайте вот эту биографию Дутова...

— Дутова?

— Не удивляйтесь. Мы тут люди новые. Вот и моему комбригу Михаилу Дмитриевичу полезно будет знать, с кем придется иметь дело. Кстати, вы не знакомы? Прошу, знакомьтесь...

Великанов учтиво взял под козырек, она поклонилась ему по-женски.

— Что ж, оставьте, товарищ командарм.

— Зовите меня просто — Гаем Дмитриевичем. Мы с комбригом, можно сказать, родные братья, — сказал он и коротко, с улыбкой глянул на Великанова.

— Хорошо, Гая Дмитриевич, отпечатаем.

— Только я просил бы вас лично, товарищ Вера. Ошибки в биографии неприятеля ведут к ошибкам на поле боя.

Он снял черную лоснящуюся бурку, сдвинул каракулевую папаху на затылок и сел у настежь открытого окна.

— Жарко у вас.

Глядя на него, Великанов тоже присел в сторонке на стул.

— Наверное, не жарче, чем под Нежинкой, — сказала Вера.

— Нежинка — эпизод. Бывало похлеще. Дутовцы, как видно, не ожидали конной контратаки, и стоило мне развернуть Железный эскадрон, как они смешались. Не любят казачки ответного сабельного удара.

Вера заметила для себя, что он еще взвинчен после удачного боя под Нежинкой, в отличие от Великанова, который был занят какими-то своими мыслями.

Гай поставил перед собой клинок дамасской стали, отделанный узорчатым серебром сверху донизу, положил обе руки на эфес и мерно, слегка покачиваясь, будто на коне, стал рассказывать, как было дело. Гибкий, стройный, туго затянутый в кавалерийскую шорку, отливавшую желтым глянцем, он выглядел не по должности щеголеватым. Вера отметила и это его кавказское пристрастие к шику и невольно опять сравнила с Великановым, одетым скромно, по-солдатски.

— А вы не забыли, товарищ Вера, о нашем разговоре у председателя губкома? — спросил Гай как-то вдруг. — В самом деле, переходите в штаб армии, не пожалеете.

— Нет, не могу.

— Что вам делать в Оренбурге? Казачишек мы скоро разобьем — и дальше, Я создам для вас необходимые условия...

— На войне условия одинаковы для всех, — перебила она его. — И потом, знаете, у меня дочь, которую не с кем оставить.

— Это меняет дело, это причина уважительная. — Он накинул на плечи свою бурку одним размашистым движением руки. — Итак, Михаил Дмитриевич пришлет за биографией Дутова.

— Зачем же? Я занесу, мне по пути.

— Только, прошу вас, сегодня.

Гай артистически изящно козырнул у самой двери и вышел в коридор. Вслед за ним — Великанов.

Вера присела за рабочий столик, взяла двойные тетрадные листки, крупно исписанные каллиграфическим почерком штабного писаря.

Отпечатав биографию атамана, которую можно бы дополнить целым списком его тяжких злодеяний, она убрала закладку в ящик и поднялась, чтобы позвонить в союз прачек и домашних прислуг, заранее предупредить их, что завтра явится на собрание сам Акулов.

Только уже поздно вечером, наконец-то закончив все дела в губкоме, Вера отправилась в штаб обороны города. Комендант проводил ее на второй этаж, где находился теперь и кабинет Великанова рядом с кабинетом Гая, который не сегодня-завтра выедет со своим штабом в село Сорочинское — поближе к главным силам Первой армии.

— Вы пунктуальны, Вера Тимофеевна! — радушно встретил ее Великанов. — Спасибо за услугу. Садитесь, пожалуйста. Или вы торопитесь?

— Нет-нет.

Он взял у нее тоненькую папку, раскрыл и покачал головой от удивления.

— И где это вы раздобыли такую отличную бумагу, даже с водяными знаками?

— Нашлась гербовая для случая.

— Случай действительно редкий! — засмеялся Великанов, щуря свои красивые цыганские глаза. — Ну, почитаем, почитаем...

И он принялся читать, облокотясь на стол и упираясь подбородком в туго сплетенные пальцы рук.

«Войсковой атаман Оренбургского казачьего войска Александр Ильич Дутов. Сын отставного генерал-майора, участника покорения Средней Азии, войны с турками. Родился в 1879 году. Десяти лет поступил в Неплюевский кадетский корпус. Затем успешно закончил Николаевское кавалерийское училище. В 1904 году был зачислен в академию генштаба, но вскоре добровольно ушел на фронт, едва началась русско-японская война. В 1908—1914 годах преподавал тактику в Оренбургском казачьем училище. Тридцати двух лет получил звание войскового старшины. Это считалось головокружительной карьерой. В мировую войну командовал полком, был ранен и контужен. В марте 1917 года стал фактическим председателем казачьих войск России. Лично защищал штаб Деникина во время неудавшегося корниловского мятежа, охранял ставку Духонина. В октябре того же года вернулся в Оренбург с мандатом чрезвычайного уполномоченного временного правительства по продовольствию.

Сразу же после Октябрьской революции арестовал местный ревком, что послужило сигналом для развязывания гражданской войны в губернии. Когда уральский атаман Мартынов ушел со своего поста, донской атаман Каледин застрелился, а терского атамана Караулова убили солдаты из проходящего эшелона, Дутов стал главным организатором казачьей контрреволюции. Но в январе 1918 года был вынужден бежать в верховые станицы, где начал формирование отборных частей казаков. Там его опять окружили рабочие отряды. На этот раз он чудом улизнул в Тургайский край. Отсиживался до весны, пока не вспыхнули восстания в понизовых станицах и мятеж белочехов. Дутову удалось снова занять Оренбург. Белые газеты превозносили его до небес. За одно лето он получил два генеральских звания: казачий круг присвоил ему звание генерал-майора, Самарская учредилка — звание генерал-лейтенанта. Он первым признал Колчака как «верховного правителя». Назначенный командующим отдельной Юго-Западной армией в составе Оренбургского, Уральского и Астраханского казачьих войск, создал штаб округа, разветвленное управление тылом, офицерские училища. Он сам руководил неслыханной расправой над бойцами Орской обороны, всегда поощрял массовые расстрелы и рубку ни в чем не повинных граждан. Его атаманский дивизион особо известен черными делами.

Генерал Дутов — опасный враг революции. В нем соединились кадровая выучка, недюжинные военные способности, ловкая демагогия, жестокость карателя. Однако он уже не раз бит красногвардейцами Кобозева и Павлова, Блюхера и Каширина, регулярными частями Красной Армии. Теперь настал его последний час. Пора окончательно выбить атамана из седла...»

Великанов отложил папку в сторону, поднялся из-за стола, подошел к расцвеченной карте Оренбургской губернии. Он долго, изучающе смотрел на карту, словно позабыв о Вере.

— Легко сказать — выбить такого генерала из седла... — раздумчиво заговорил он, медленно повернувшись к ней. — Если бы еще один Дутов, — куда ни шло. Но тут как раз нажимает с севера Колчак.

— Вы же недавно оттуда. Как там? — спросила она.

— Плохо. Я там командовал Уфимской ударной группой. Мы не только не смогли продвинуться вперед, но даже оставили Стерлитамак. Теперь вся надежда на Оренбург.

— А вы, Михаил Дмитриевич, верите, что Оренбург можно отстоять? Не удивляйтесь вопросу. Сам Гай высказывал сомнения.

— Слыхал, что с ним не согласились ни Фрунзе, ни губком. Только не думайте о Гае дурно. Он человек истинно военный и бесконечно храбрый. Мы, военные, привыкли полагаться на собственные силы. Однако гражданская война вносит свои поправки в соотношение сил. Например, тот же Оренбургский губком в считанные дни сформировал пять рабочих полков. Никто из нас и не догадывался о таких резервах.

— Вы откровенны, Михаил Дмитриевич.

— Перед боем — как перед богом! — пошутил Великанов.

— Если вам будет нужна моя маленькая помощь, то я поговорю с Иваном Алексеевичем Акуловым.

— Вот за это спасибо. А я, знаете ли, не решился утром предложить вам, Вера Тимофеевна, сотрудничество в штабе обороны после вашего отказа командарму. Все-таки у вас девочка.

— Я с ней натерпелась страху в прошлом году.

— Гая Дмитриевич сказал мне сегодня, что вы работали разведчицей в ставке Дутова. Так что вы — находка для моего штаба.

— Не преувеличивайте, не надо.

— Значит, вы сами поговорите с председателем губкома?

— Да, завтра же.

— Так будет, конечно, деликатнее...

Великанова вызвали к командарму, и Вера простилась с ним с таким чувством, будто они были знакомы раньше.

Шел двенадцатый час ночи, когда она вернулась домой, в уютный флигелек, прикорнувший близ темной громады кадетского корпуса, над уральской кручей. Василиса Панина, ее подруга с недавних пор, уже спала.

Стояла высокая лунная ночь, какие бывают после ледохода. Вера осторожно, боясь разбудить, укрыла Поленьку стеганым одеялом, которое девочка, разметавшись, сбросила на пол, и начала раздеваться. Длинные густые волосы доставляли ей немало забот в этой неустроенной жизни, и все-таки она не могла расстаться с ними, хотя та же Васена остриглась «под мальчика».

Вера подумала, что не скоро уснет после трудного дня. Но уснула, едва опустив голову на подушку.

До утра ей виделась ранняя, розовая молодость, которую гражданская война отдалила неимоверно, точно прожита вся жизнь. До утра она ничего не слышала: ни орудийной перестрелки на рассвете, ни тревожного гудка главных железнодорожных мастерских, ни пасхального перезвона колоколов на восходе солнца.

2

Степь синё дымилась до вечера. Талая земля охотно отдавала небу зимние запасы влаги в надежде, что небо не останется в долгу знойным уральским летом.

Пройдет еще неделя, и степь буйно зазеленеет. Но пока она серо-синяя от горизонта до горизонта. Даже легкий туманец над балками подсиненный, точно в балках с ночи жгут привальные костры. Над городом весь день плещется колокольный звон, долетающий и сюда, в междуречье Урала и Сакмары, где стоит одинокий крест в семи верстах от форштадта. Все вокруг выглядит умиротворенным, как всегда на пасху. И лишь редкие пушечные выстрелы на юге напоминают о войне.

Вера на минуту разгибается. Там, на гребне восточных увалов, за которыми лежит глухая пустошь по названию Горюн, маячат белые разъезды. Апрельское марево струится по-над гребнем, и каждый всадник, попадая в его течение, оказывается всадником без головы. Но они скачут, гарцуют, эти безголовые казаки, на виду у рабочей пехоты, что дремлет в своих окопах после ночного боя.

— Умаялась ты, — говорит Василиса и подает Вере фляжку в глубоких вмятинах.

Она жадно пьет торопливыми глотками, не в силах оторваться. А Василиса, затаив улыбку, с удовольствием смотрит на Веру: какая ладная, ни за что не скажешь, что у нее уже большая дочка. И эта коса, уложенная тугим венцом, делает ее совсем похожей на девочку. Но сколько пережила всего — другой бы хватило на две жизни.

В полдень прискакал земляк Веры — Николай Ломтев, которого Великанов взял теперь к себе «для особых поручений». Он круто осадил коня, молодцевато спрыгнул наземь. Ничего не скажешь, лихой парень, только ростом не вышел.

— Ого, сколько землицы перелопатили!

Дружина Карташевой в самом деле поработала на совесть. По обе стороны большака отрыты глубокие стрелковые ячейки, из них можно вести огонь даже с колена.

— А там вон отроете еще пулеметное гнездо. — Ломтев махнул рукой в сторону соседнего пригорка.

Как раз в это время на пригорок вылез байбак в линялой шубке. Вера и Васена загляделись на него. Он принял стойку, негромко свистнул, то ли вызывая наверх свое семейство, то ли предупреждая об опасности.

— Вон у кого учитесь зарываться в землю, — сказал Ломтев и, ловко подражая, засвистал по-сурочьи.

Зверек повел головой, будто дивясь его искусству, но тут же исчез в норе.

— Не признал! — засмеялся Ломтев! — Ну, а теперь пойдем к нашим барынькам.

Левее пригорка виднелась цепочка других женщин, которые тоже рыли окопы. Вере не хотелось идти к ним, она поотстала от Николая.

— Идем, идем, что ты?..

Он шел по ковылю, мягко ступая на белые льняные пряди, любовно расчесанные низовым южным ветром. В ковыле тихо звенели его шпоры в такт шага. Чуть ли не из-под самых ног отвесно, взмывали к небу жаворонки. Ломтев сорвал на ходу тюльпан, пышный, ярко-красный.

— Возьми, Верочка, в знак дружбы.

— Не до тюльпанов, Коля.

Но она взяла это степное чудо, пламеневшее упругими лепестками, на которых сияли бисером капельки росы.

— Мне сегодня досталось за тебя от Великанова, — сказал Ломтев. — Надо было что-то срочно перепечатать, в штабе ни души.

— Не буду же я сидеть за машинкой, когда все на окопных работах. И потом, Михаил Дмитриевич приказал...

— Надо правильно понимать приказы. У нас без Карташевой хватит землекопов. Вон они!..

То были жены, дочери купцов, губернских чиновников, офицеров, не успевшие зимой бежать из города вместе с дутовцами. Они больше стояли, чем работали. Увидев Ломтева, принялись ковырять давно не паханную залежь.

— Так, дамы, дело не пойдет, — заметил он, поравнявшись с ними. — Мелко берете, мелко! Мы ведь пригласили вас не на картошку.

Никто из них не удостоил его ответом.

Вера узнала в крайней женщине сестру штабс-капитана Слесарева, которая частенько бывала прошлым летом на балах в Биржевке. Сейчас она неловко, не поднимая головы, орудовала штыковой лопатой, хотя тоже, конечно, узнала Карташеву.

Ломтев взял у нее лопату.

— Дайте-ка, покажу вам, как роют землю.

Она встретилась глазами с Верой и сейчас же посмотрела туда, где казаки теперь уже не скакали, а будто плыли в полуденном мареве, текущем среди увалов Горюна.

«Похудела, но не опустилась, красит губки, завивает волосы. Значит, ждет своих со дня на день, — подумала Вера, с женским любопытством наблюдая за Евгенией Слесаревой. — И одета вызывающе празднично: новый английский костюм из дорогого шевиота, даже батистовая блузка».

— Ну как, поняли нехитрую науку? — спросил Ломтев, возвращая лопатку.

Слесарева молчала.

— Не уйдете отсюда до тех пор, — обратился он ко всем, — пока не выполните наряда. Так и знайте. Вам бы в поте лица отрабатывать грехи своих мужей, а не глазеть на белые разъезды. Смею, вас заверить: мы их не пустим не только в город, но и к этому кресту. — Он живо повернулся к немолодому саперу-красноармейцу: — Вы, товарищ, записывайте фамилии саботажниц. Поменьше уговаривайте, построже требуйте, для того вы посланы сюда.

— Есть, — вяло козырнул сапер.

Ломтев посмотрел на свои часы, пошел назад. И Слесарева не удержалась, бросила вдогонку уходящей с ним Вере:

— Сука...

Вера вспыхнула, заторопилась, подумав, что Николай не слышал. Но он остановился.

— Какая же вы интеллигенция, если не стесняетесь площадной брани? Ваши за такие «ласковые» словечки расстреливают на месте. — Он машинально коснулся рукой деревянной кобуры тяжелого маузера.

Слесарева дрогнула, опустила голову.

— Вы потому и ведете себя развязно, что знаете, как революция гуманна. В прошлом году мы пальцем не тронули жену и дочерей вашего атамана, когда он бросил их на произвол судьбы в форштадте. Чего молчите? Правда или не правда? Даже не хватает духа извиниться...

— Приношу извинения, гражданка Карташева, — с явным усилием над собой проговорила наконец Слесарева.

До самой лощинки, где работала ее дружина, Вера не произнесла ни слова. Ломтев задумался, не замечая спутницу. Вера с доброй косинкой поглядывала на него сбоку. Возмужал, ранняя седина пробилась на висках. Когда же это?.. Дутовцы заочно приговорили его к расстрелу, узнав, что он, потомственный казак, судил в трибунале земляков-станичников. Николай шутит по этому поводу: «Уж теперь-то меня никакая шальная пуля не заденет!»

Они простились около овражка, и Ломтев поскакал обратно в город.

— Давайте подкрепимся немного, у кого что есть, — сказала Вера своим дружинницам.

— Неплохо бы разговеться куличами, — притворно вздохнула Василиса. — Буржуйки с тобой не поделились?

— Ничего, будет и на нашей улице праздник...

Возвращались домой на закате солнца, которое щедро высветило купола массивного собора, тонкий изразцовый минарет караван-сарая. Шли молча, ни о чем не хотелось говорить. Близ самого форштадта встретились с небольшим отрядом красноармейцев.

— Готовы ли для нас квартиры, девицы-красавицы? — громко спросил старший.

— Да уж гневаться не станете, — бойко ответила Василиса.

— Лучше бы им не понадобились наши норы, — сказала Вере знакомая работница с лесопильного завода.

Провинившийся форштадт казался пустым: окна наглухо закрыты ставнями, иные заколочены крест-накрест, на лавочках у тесовых ворот одни кошки. Но Вера знала, что форштадт готовится принимать своих и чуть ли не в каждом доме теплится до утренней зари лампадка перед иконами, бьют поклоны старые казачки, молятся за тех, кто обложил город с трех сторон. Наверное, сейчас смотрят в щели ставен, как устало плетутся несколько десятков женщин, и с недоумением спрашивают себя: «Что эти бабы против тысяч сабель? На один заход какой-нибудь полусотне».

Нет, апрель восемнадцатого года больше не повторится, хотя весна и похожа на прошлогоднюю. Гибель председателя губкома Цвиллинга, попавшего в засаду в станице Изобильной, и та варфоломеевская ночь с третьего на четвертое апреля, когда вахмистры рубили спящих красноармейцев, — все это многому научило защитников города... Пусть казаки снова пытаются разгромить Оренбургскую коммуну, пусть «версальцы Дутова» рыщут совсем невдалеке. Они даже занимали пригородную станицу Нежинку. Но Гая Гай выбил их из этого казачьего «Версаля», а Великанов отогнал еще дальше, за Каменно-Озерную. Удар был таким внезапным, что в станичном управлении не успели убрать с накрытых столов куличи, крашеные яйца и прочие пасхальные яства. Урок, памятный для дутовских рубак: не удалось им с ходу ворваться в город, как в восемнадцатом. Время другое. Да и люди поднялись на крыло. Михаил Дмитриевич Великанов, почти ровесник Ломтева, назначен командующим обороной. С каким завидным тактом относится к беспартийному Великанову председатель губкома Иван Алексеевич Акулов. Может, в том и мудрость революции, что она умеет возвышать таланты...

— О чем ты все думаешь, Верочка? — спросила Василиса, когда они уже подходили к дому.

— Так, о разном.

— Устала, конечно? Признавайся!

— Все мы устали сегодня.

— Мне-то не впервой, я сильная...

Вере нравилась эта крепкая рослая девушка, недавняя прислуга местных богачей Гостинских. У нее был живой природный ум, общительный характер. Окончив всего лишь церковноприходскую школу, она успела прочесть уйму книг. Василиса никогда не унывала и могла показаться беспечной, но объяснялось это не столько ее молодостью, сколько тем ровным отношением к военной жизни, на которое не всяк способен. Другой подруги не пожелала бы Вера для себя.

Поленька встретила их радостно, расцеловала маму, тетю Васю. Еще бы: весь длинный весенний день до позднего вечера сидела она одна в закрытом флигеле.

— Идем, Полина Семеновна, погуляем с тобой по набережной, на свежем воздухе, — сказала Василиса.

— О-о, идемте, идемте, тетя Вася! — Девочка бросилась к ней, опять расцеловала ее, начала поспешно одеваться.

Вера с затаенной ревностью проводила дочь с Васеной, ставшей для Поленьки чуть ли не второй матерью, и занялась домашними делами. Заправила лампу, затопила голландку, — хорошо, что Коля Ломтев прислал дровишек, — потом взялась чистить картошку. И время пролетело быстро.

— Что-то вы скоро нынче, — заметила она, когда скрипучая дверь в переднюю шумно распахнулась.

— А ну-ка, мамочка, угадай, что мы видели сейчас? — Девочка переглянулась с тетей Васей. — Ни за что не угадаешь, ни за что!.. Мы видели пушку! Самую настоящую, большую пушку!

Вера вопросительно посмотрела на подругу.

— Рабочие устанавливали орудие у нас на берегу, мы и подошли к ним, — просто, без тени тревоги, объяснила та.

— Час от часу не легче!.. — испугалась Вера, но тут же осеклась и посмотрела на дочь, неописуемо довольную, что рядом с домом стоит теперь самая настоящая пушка..

Только в одиннадцатом часу ночи, поев рассыпчатой картошки с постным маслом, вдоволь напившись морковного чаю, они легли спать. Поленька устроилась возле матери и притворилась спящей, зная, что взрослые любят посекретничать. Вера лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к мерному дыханию дочери. Узкая лунная дорожка наискосок перечеркнула комнату, отделив Верину кровать от плюшевого диванчика, облюбованного Василисой.

— А Ломтев к тебе неравнодушен, — сказала вдруг Василиса из своего угла.

— Не выдумывай, спи.

— Да и ты к нему неравнодушна, я уж знаю.

— Не сваливай с больной головы на здоровую. Ты сама тянешься к Николаю.

— Где уж мне!

— Тетя Вася, не хитри, раз не умеешь.

— Во всяком случае, пора бы тебе, Верочка, налаживать жизнь.

— С ума сошла! Город на осадном положении, а ты болтаешь о пустяках.

— Любовь остается любовью даже на войне.

— Это ты определенно где-то вычитала.

Василиса привстала и, щурясь от лунного света, озорным полушепотом добавила:

— Я видела сегодня, с каким удивлением смотрела ты на Ломтева.

— Ничегошеньки ты не понимаешь, милая моя. Я смотрю с удивлением на многих, в том числе и на тебя.

— Вот еще!

— Никогда не задумывалась, как там с любовью, но вижу, что революция открывает в людях редкие таланты. Отсюда мое удивление и Ломтевым, с которым я вместе выросла. Ты не смейся... Ни в одном старинном романе, конечно, не прочтешь об этом. Меня вообще удивляют многие. О Гае я уже не говорю, Гай еще в мальчишеские годы побывал в царских тюрьмах. Но Великанов моложе его. Сын рязанского крестьянина, бывший учитель, он в двадцать шесть лет стал командующим. А ведь так и остался бы в церковноприходской школе, если бы не революция. И сколько таких краскомов! В прошлом году летом я видела Каширина и Блюхера. Каширин-то окончил Оренбургское казачье училище, а Блюхер вовсе простой рабочий. Но как они разбили Дутова в верховых станицах — тот еле ноги унес из губернии. «Церковный вестник» писал тогда, что «Дутову преградили путь есаул Каширин и полковник Блюхер». Видишь, епископ Мефодий «присвоил» Блюхеру даже звание полковника, чтобы только обелить войскового атамана, которому-де пришлось воевать не с какими-то там голодранцами...

— Откуда ты все знаешь?

— Чудачка. Я работала в дутовском штабе.

— А скажи, как ты решилась? У тебя ведь дочь. Если бы ты была одна — другое дело.

— Наверное, смерть мужа подтолкнула меня на этот шаг.

— Вот я, пожалуй, не могла бы дня прожить у белых.

— Надо было, тетя Вася, надо. И ты сможешь, если доведется.

— Не знаю уж... Рассказала бы все по порядку, Верочка.

— Потом, после как-нибудь.

Вера повернулась к стенке и тут лишь поняла, что Поленька до сих пор не спит. Легонько прижала ее к себе да и всплакнула от нахлынувших чувств. Теперь Васена, в свою очередь, притворилась спящей, но, не в пример любопытной девочке, она забылась в первые же несколько минут, намаявшись на земляных работах. Ей ничего не снилось — ни война, ни любовь...

Веру поднял близкий пушечный выстрел, от которого качнулся флигелек и тонко запели стекла в двойных рамах.

Она в одной рубашке, с вольно развившейся косой подбежала к окну. На набережной снова ударила трехдюймовка. Широко раскатилось эхо по Зауральной роще.

— Мама, что это? — вскрикнула Поля.

— Не бойся, это наши.

— Я не боюсь, мамочка, нисколько.

— Ты у нас молодец.

Вера вышла на крыльцо. Уже рассветало. Прямо за рекой, где в открытой степи виднелся Меновой двор, низко нависали кучевые облака рыжей пыли от казачьих сотен. По ним и били шрапнелью с берега. В небе еще не успели распуститься белые тугие клубки дыма, как вслед за очередными выстрелами возникали новые клубочки. Верховой ветер начал разматывать пороховую пряжу, опутывая ею железную дорогу. А снаряды все рвались — и все ближе, ближе к полноводному Уралу. В стороне, огибая с запада поле боя, неожиданно показалась длинная вереница перелетных птиц. Казара была встревожена событиями на земле и, теряя свой привычный строй, сбивалась в кучу. Но вожак настойчиво тянул стаю из зоны шрапнельного огня — туда, на север.

Вера оглянулась: позади нее стояли Васена с Поленькой. Девочка храбрилась на виду у взрослых, не понимая значения того, что происходило рядом с городом. Мать показала ей на летящую с юга казару. И она, запрокинув головенку, больше ничего уже не видела, кроме этого высокого сияющего неба, в котором исчезали, удаляясь, вечные гонцы весны.

3

Михаил Великанов чудом держался на ногах. Выручала молодость. С того раннего утра, когда он заменил на посту начальника обороны города тяжело раненного Вилумсона Эдуарда Фридриховича, казалось, прошла вечность. А прошло всего трое суток.

Едва успел отогнать казаков за станицу Каменно-Озерную, на восток от Оренбурга, как началось наступление с севера. К счастью, вовремя подоспел 277-й Орский рабочий полк. В коротком встречном бою под хутором Беловом неприятель был остановлен и отброшен, хотя дутовская конница действовала там уже совместно с пехотой колчаковского генерала Бакича. Дутовцам не помогла и офицерская «золотая рота», бежавшая под ударом гаевского Железного эскадрона.

Но передышка измерялась только одной ночью. На рассвете 23 апреля слабые южные заслоны красных были атакованы, первым конным корпусом генерала Жукова. Когда Великанову доложили об этом, он подумал, что вот-вот перейдет в наступление и второй конный корпус генерала Акулинина. Он был почти уверен, что в эту пасхальную неделю Дутов нанесет концентрический удар с двух направлений.

— Как вы считаете, Александр Алексеевич? — спросил он Коростелева, комиссара штаба обороны.

Тот не понял его вопроса, глубоко задумавшись над картой.

Великанов объяснил, чего больше всего опасается сейчас: одновременной атаки с юга и востока.

— Не забывайте, Михаил Дмитриевич, еще о севере, — сказал Коростелев, приглаживая ладонью взъерошенные волосы.

— Вы успокоили меня, — горько улыбнулся Великанов. — Конечно, в военной истории бывало всякое. Фридрих Великий под Росбахом двадцатью пятью тысячами разбил пятьдесят тысяч.

— Нам здесь потяжелее. Но у нас революционные полки. Выдюжим, Михаил Дмитриевич.

Они встретились взглядами: молодой, порывистый начальник обороны и степенный, поживший на свете комиссар, за плечами которого была уже третья революция. Большие цыганские глаза и этот смолистый чубчик придавали Великанову дерзкий вид, в отличие от Коростелева с его спокойными, чуть лукавыми глазами и притаенной в усах доброй усмешкой.

— Что ж, отправимся, Александр Алексеевич, я на южный участок, вы на восточный.

— Согласен, — ответил, поднимаясь, Коростелев. — Что нам Фридрих Великий, когда с нами Великанов.

— Вы еще шутите, Александр Алексеевич.

— Ну, ни пуха тебе, ни пера...

События за Уралом, южнее города, сразу же приняли драматический характер. Густые сотенные лавы дутовцев сбили с Донгузских высот малочисленный отряд красных и погнали его к реке. Самодельный бронепоезд «Волгарь», посланный навстречу белой коннице, не выдержал огневого поединка с конно-артиллерийским дивизионом и начал отходить к Меновому двору. Заняв Меновой двор, казаки вплотную приблизились к Уралу. С каждым часом положение становилось все более критическим.

Великанов стоял на правом высоком берегу реки и ждал, когда наконец появится резервный 217-й полк, который ему так не хотелось вводить в бой: формирование полка не было закончено.

Внизу, под глинистым обрывом, ходко бежал мутный, вспененный Урал, затопивший на той стороне окраинные домишки Ситцевой деревни. «Что, близок локоть, да не укусишь», — думал Великанов о казаках. Они спешились за рекой и глазели на Оренбург, словно в ожидании парома. Да, Урал заменял сейчас Великанову целую дивизию. И он отчетливо представил себе, как тяжко придется Александру Алексеевичу в открытой степи, если генерал Акулинин развернет весь свой корпус.

В полдень командир 217-го полка Иван Молодов, мастеровой человек с лесопильного завода, повел рабочие батальоны по железнодорожному мосту. Казаки не ожидали такого среди бела дня, отпрянули назад, вдоль насыпи. Завязался жаркий бой. Великанов наблюдал до тех пор, пока дутовские цепи не начали откатываться на юг. Тогда он сказал своим верным ординарцам, чехам Францу Грануешу и Грише Хайслингеру:

— Кажется, теперь можно возвращаться в штаб...

Великанов уже знал, что второй казачий корпус Акулинина тоже перешел в наступление, и его изнуряло беспокойство — почему оттуда не поступает новых донесений. Немного обнадеживало лишь то, что дутовские корпуса начали в разное время. В чем тут дело?.. Он нетерпеливо искал ответа и не находил. В самом деле, отчего бы им не ударить по единому сигналу? Откуда у них эта странная нерешительность? А может быть, это только разведка боем и на юге и на востоке? Или все-таки ошибка?..

Просчеты неприятеля всегда поначалу кажутся загадкой. Во всяком случае, действия генералов Жукова и Акулинина насторожили Великанова, бывшего подпоручика скороспелой фронтовой выучки, не кончавшего никаких военных академий.

К вечеру ему сообщили, что наступление второго корпуса на станицу Каменно-Озерную приостановлено усилиями 210-го и 216-го полков. И на севере под хутором Беловом положение стабилизировалось. Долгий апрельский день подходил к концу. Лишь теперь, когда нервное напряжение спало, Великанов почувствовал свинцовую тяжесть во всем теле. Не мешало бы выспаться, однако ночь нужно использовать для перегруппировки сил. Быстрый маневр наличными силами иной раз восполняет серьезную нехватку активных штыков, — это Великанов знал еще со времен боев на Мазурских болотах в Восточной Пруссии.

Ожидая с минуты на минуты возвращения Коростелева, Михаил Дмитриевич выпил стакан чаю, подошел к окну, Вечерело, приближался комендантский час. У подъезда скучал дежурный самокатчик да, понуро склонив голову, стояла у фонарного столба его, великановская, боевая лошадка Манька. Раньше в этом доме находился Волжско-Камский банк, дом был из самых видных в городе — одна фигурная кладка чего стоит. Недаром его облюбовал понимающий толк в архитектуре Гая Гай. А потом, когда штаб Первой армии передислоцировался в село Сорочинское, расположенное на железной дороге Оренбург — Самара, нарядный домик «по наследству» перешел к нему, Великанову.

«Как сейчас идут дела у Гая Дмитриевича?» — подумал он о командарме, вместе с которым освобождал Симбирск. Чуть было не позвонил в Сорочинское, но не решился отрывать человека от срочных дел. Ну о чем бы он стал докладывать командарму? О новых атаках белой конницы, — так это не ахти какие новости. На то и создана Особая Оренбургская группа, чтобы защищать город любой ценой. Как ни худо тут, на острие клина, удар по Колчаку готовится именно там, в районе Самары и Бузулука, где сосредоточены целых четыре армии южного крыла Восточного фронта. Вот у кого по горло забот — у Михаила Васильевича Фрунзе. В оперативном масштабе оборона Оренбурга все же эпизод. И Великанов уже мог бы отказаться от резервов, если бы даже ему предложили их...

Вернулся Коростелев. Вдвоем они просидели над картой больше часа. Решили ни в коем случае не ослаблять северный участок, хотя и был соблазн поддержать оренбургский гарнизон лишним батальоном, снятым с правого берега Сакмары.

— Нам еще придется усиливать северную группу, — заметил вполголоса Александр Алексеевич.

— За счет кого? — удивился Великанов.

— Может, за счет того же двести шестнадцатого полка.

— Это риск.

— Пойдем на риск, Михаил Дмитриевич. Кстати, двести шестнадцатый — крестьянский полк, а дерется не хуже рабочих полков.

Великанов сам хорошо видел, что корпус генерала Бакича тяжело навис над городом с севера, и стоит ему удачно форсировать Салмыш, приток Сакмары, как Оренбург окажется обойденным и с запада.

— Что ж, была не была, Александр Алексеевич.

— Разобьем колчаковский авангард на Салмыше, Фрунзе спасибо скажет.

— Куда махнули!

— Если уж Фридрих Великий не боялся двойного превосходства сил, то нам ли бояться тройного?

Они опять встретились взглядами. Но разве так сразу поймешь, всерьез это говорит или шутит Александр Алексеевич, умеющий скрывать любую тревогу в прищуренных глазах.

— Поймали вы меня на слове, — сказал Великанов.

— Да мы же нынче двумя полками отбили наступление двух корпусов.

— Они действовали вразнобой.

— Тем более надо поспешить, пока Дутов не договорился с этим Бакичем...

Коростелева вызвали в губком, к председателю Акулову, и Великанов остался наедине со своими противоречивыми раздумьями. Каждая встреча с комиссаром, членом партии с пятого года, настраивала его на мажорный лад. Откуда у Александра Алексеевича, сугубо, штатского человека, такая широта суждений в делах оперативных? Сегодня замахнулся даже на Колчака. А он, Великанов, смотрит на свою задачу куда более скромно, считая ее тактическим эпизодом на фоне общего контрнаступления, которое готовит Фрунзе. Но что, если первый удар по Колчаку действительно будет нанесен на ближних подступах к Оренбургу?.. Однако для этого надо во что бы то ни стало отбить все атаки Дутова. Нужна самая жесткая оборона. Крепкий узелок завязался — одним махом не разрубишь. Стало быть, умей рубить по частям, используя ошибки, неприятеля.

В комнату вошла Вера Карташева.

— Я могу быть свободной, Михаил Дмитриевич? — спросила она, остановившись у порога.

— Как, вы еще в штабе? — Великанов устало поднял голову.

— Я печатала ваши донесения армии.

— Ах, да... Хорошо, что задержались, теперь я не скоро отпущу вас, Вера Тимофеевна.

— Есть новая работа?

— Присаживайтесь, поговорим.

Не снимая кожанки, она села в глубокое кресло, положила руки на резные подлокотники. Великанов обратил внимание, как она осунулась, побледнела, в глазах исчез тот глубинный свет, который выделял ее среди многих женщин.

— Замучили мы вас, Вера Тимофеевна.

— Что вы! Я же сама вызвалась поработать в штабе, раз некому помочь вам, Михаил Дмитриевич.

— Спасибо. Когда-нибудь о женщинах русской революции будут написаны тома!

— Ну зачем такой высокий слог, Михаил Дмитриевич?

— Хорошо, не обижайтесь. — Он погасил улыбку в своих цыганских глазах. — Давайте поговорим о деле. Что вы знаете о генералах Жукове и Акулинине?

— А что вас интересует?

— Да буквально все. Характер каждого из них, взаимоотношения между собой и с Дутовым, сильные и слабые стороны, привычки. Вы, наверное, наблюдали их?

— Приходилось.

И Вера начала рассказывать, хотя не понимала, зачем вдруг все это понадобилось Великанову.

Генералы Жуков и Акулинин совершенно разные люди. Жуков — типичный рубака, бесшабашный, гордый, тщеславный. Ему, например, ничего не стоит лично повести в бой какую-нибудь отборную сотню. Он своевольный, жестокий, ни с кем не считается, даже с контрразведкой, признает только Дутова, на которого готов молиться. Любит выпить, покуролесить, но ему всякое прощается, потому что он всегда может выручить атамана из трудного положения на фронте... Акулинин, генерального штаба генерал-майор, весьма образованный, интеллигентный, выдержанный. Привык воевать «по науке», осмотрительно, с дальним прицелом. К Дутову относится без видимого преклонения, зная, впрочем, цену его авторитета среди казачества. Ведет себя с достоинством, не позволяет себе никакого панибратства с офицерами. Атаман советуется с ним охотнее, чем с другими приближенными, что Жукову, конечно, не нравится. Жуков обычно сторонится Акулинина...

— Пожалуй, это все, что я могу сообщить вам, Михаил Дмитриевич, — сказала в заключение Вера. — Но учтите, это мои собственные впечатления.

— Большое спасибо вам, Вера Тимофеевна. Вы утвердили меня в некоторых догадках.

Она с недоумением посмотрела на него.

— Вы и не представляете, как важна ваша информация. Дело в том, что дутовские корпуса действуют порознь, облегчая нам маневрирование. Я сегодня весь день ломаю голову — случайность ли, ошибка, или за этим скрывается кое-что другое. Так, может быть, тут действительно играет роль самолюбие генералов: они стремятся перехитрить друг друга в борьбе за пальму первенства. Особо старается первым войти в город именно Жуков. Однако самолюбие — враг военного искусства.

Вера с любопытством приглядывалась к Михаилу Дмитриевичу: за несколько дней работы в штабе она не раз отмечала не только, его энергию, а и самобытность суждений. Она решила для себя, что он из тех краскомов, удивление которыми будет нарастать со временем, когда гражданская война станет уже историей.

— Вы из казачьей семьи? — неожиданно спросил Михаил Дмитриевич.

— Да. А что?

— Вам легче, видимо, было войти в доверие к дутовцам.

— Наверно. Но я, откровенно говоря, побаивалась сильно. Контрразведка живо интересовалась судьбой моего мужа. Хотя я сразу заявила, что его расстреляли красные в Актюбинске. К счастью, о службе Карташева в отряде Кобозева мало кто знал даже среди красногвардейцев: мой муж выполнял секретные задания по связи с Туркестаном. Тем не менее контрразведку настораживало многое, вплоть до того, что Карташев летом шестнадцатого года воевал в одном полку с Николаем Кашириным.

— Вот кого они люто ненавидят.

— Еще бы! Мятежное племя Кашириных ведет свою родословную с пугачевских времен... Николай Каширин с отличием закончил Оренбургское казачье училище, где инспектором классов был в то время Дутов. Как ни придирался инспектор на экзаменах к портупей-юнкеру, как ни гонял больше всех по плацу, молодого Каширина произвели в сотники, отметили наградами. Помню, в прошлом году Дутов сердито сказал при всех, когда кто-то нечаянно заговорил о Каширине: «Выучил я этого негодяя на свою голову!»

— Именно Каширина нам сейчас не хватает, — раздумчиво заметил Великанов, — Был бы здесь, была бы у нас своя конница...

Вера тайком глянула на старинные часы, висевшие в простенке.

— Однако мы с вами засиделись, — перехватив ее взгляд, сказал Великанов. — Извините, Вера Тимофеевна.

— Что вы, что вы!..

Они спустились к подъезду. Тянул низовой сиверко — оттуда, из-за Сакмары. Холодно посвечивала луна сквозь редкие, волокнистые облака, плывущие на юг. Звонко отдавались в пролете каменного квартала шаги патрульных.

Великанов прислушался. Нет, ни единого выстрела за Уралом, где казаки ближе всего стояли к городу.

Ординарец Гриша подвел его славную лошадку, которая всегда выручала из беды на поле боя.

— Ну-с, поеду в купеческие хоромы, — сказал Великанов, имея в виду богатый особняк Хусаинова, отведенный для краскомов штаба. И тут же спохватился: — Может, проводить вас? Поздно ведь.

— Что вы, я живу рядом.

— В таком случае, до свидания, Вера Тимофеевна!..

Он учтиво козырнул и дал волю застоявшейся под окном лошадке.

Вера проводила Михаила Дмитриевича долгим взглядом, пока не стих в ночи дробный перестук копыт. На противоположной стороне Неплюевской улицы виднелась в тени женская гимназия. Именно здесь и отшумела ее девичья молодость на больших веселых переменах. Разве могла она подумать, что много лет спустя вернется в этот милый уголок в кожанке, с наганом на ремне! Гимназисточка в беленьком фартучке ужаснулась бы только от одной мысли, что ей придется воевать наравне с мужчинами. Да ничего, освоилась, привыкла. Самое страшное позади — полгода работы в дутовском штабе. Открытый бой — сущее благо против той игры со смертью, которая неслышно ходит за тобой с утра до вечера. Ей, Вере Карташевой, повезло: красные вовремя освободили Оренбург, когда ее игра, казалось, была уже проиграна. Об этом никто не знает, оно и к лучшему. Великанов сказал сегодня, что ей легче было войти в доверие к белым. Зачем же выставлять себя какой-то героиней? В конце концов, все, что она пережила, могла бы пережить любая женщина, преданная делу своего мужа.

Она вышла по Неплюевской на главную, Николаевскую улицу, свернула в сторону Беловки — набережной Урала. До кадетского корпуса оставался один квартал, — а там и ее уютный флигелек, — когда она увидела идущего навстречу высокого военного в шинели нараспашку. Тот, видно, спешил куда-то. Поравнявшись с ним, Вера коротко глянула на него и тут же набавила шаг. Она узнала его раньше, чем он узнал ее. Отойдя несколько шагов, беспокойно обернулась. И он тоже обернулся одновременно. Что же делать? Что?.. Она поискала глазами хоть кого-нибудь — нет, кругом ни души. Она уже было потянулась к кобуре, чтобы все-таки остановить его. И раздумала. Пока на выстрелы явятся патрульные, — его и след простынет!.. Как же так сплоховала, когда они встретились лицом к лицу? Тем более, что он определенно не сразу узнал ее. Но считанных секунд могло оказаться мало: он правую руку держал в кармане, и ему было удобнее выхватить револьвер, чем ей достать наган из кобуры. Это единственное и оправдывает тебя, товарищ Карташева, хотя другие сочтут, пожалуй, что ты просто-напросто по-бабьи растерялась...

Да, скверно чувствовала себя Вера. Дома она долго лежала с открытыми глазами, думая, каких усилий потребует от Губчека розыск дутовского лазутчика. После этой встречи с ней он, конечно, затаится, уйдет в форштадтское подполье. А его надо арестовать немедленно: такого не случайно послали в осажденный город.

Утром, не заходя в штаб, она отправилась в. Чека. Там ее выслушали внимательно, поблагодарили. Но Вера никак не могла себе простить, что буквально из рук упустила на главной улице Оренбурга поручика Казанцева.

4

Ветреные дни отшумели вместе с ледоходом, и сегодня, двадцать шестое апреля, выдалось необыкновенно тихим.

Вера позволила себе маленькую роскошь — побыть утром с полчаса на набережной. Вода в Урале заметно прибыла: теперь вовсе не различишь, где новое русло, а где старица. Голые осокори на левом берегу стоят по колено в воде, не зная, куда ступить, чтобы не ухнуть по самую макушку в какой-нибудь глубокий омут. На востоке окраинные домики форштадта загляделись в свой трельяж — крутую излучину реки. На западе железнодорожный мост будто еще ниже провис над стрежнем — едва проходят лодки.

За Уралом, за пойменной рощей лоснится под утренним солнцем тюльпанная степь. Дорога на Туркестан исчезает за Меновым двором, около которого попыхивает бронепоезд, а левее, над балкой, курчавится другой дымок, наверное, полевой кухни 217-го полка. Но людей нигде не видно, — ни наших, ни казаков. Люди зарылись в землю, и как раз в такое время, когда сурки любят понежиться на солнцепеке.

Конечно, основатели уральских крепостей Кириллов, Татищев, Неплюев могли бы выбрать место для Оренбурга и получше, но и то уже неплохо, что город с трех сторон защищен реками — Уралом и Сакмарой. Так просто к нему не подступишься, тем более из-за Урала. Может, потому и нацелил Дутов именно оттуда, с юга, корпус Жукова, который не считается с потерями..

Подумав об этом, Вера вспомнила о Казанцеве. Пообещала в Чека найти фотографию поручика среди уцелевших дома прошлогодних снимков. Но, к сожалению, не нашла: значит, ей только казалось, что такая фотография была. Возможно, есть что-нибудь в старых газетах. Надо полистать их на досуге.

В штабе она застала одного Ломтева. Он нервно вышагивал, из угла в угол, с надеждой поглядывая на телефоны..

— А где Михаил Дмитриевич, где все? — удивилась Вера.

— Все там, — Николай махнул рукой на север.

— Не понимаю.

— Да на Салмыше.

— Ты объясни толком.

— Сам ничего не знаю, кроме того, что корпус Бакича сегодня ночью переправился через Салмыш. Великанов чуть свет ускакал за Сакмару. Вот жду с минуты на минуту новостей.

— Отобьют.

— Мне бы такой оптимизм... — Николай подошел к телефону. Но звонили из Чека. — Тебя. — Он подал ей трубку и отвернулся к настежь распахнутому окну.

— Хорошо, вечером зайду непременно, — ответила Вера и, повесив трубку на рычаг, сказала Ломтеву: — Я, Николай, буду у себя.

— Мы с тобой все равно никому не нужны сейчас.

Она поняла, что он обижен на Великанова, который оставил его в городе на правах телефониста.

В соседней, «ремингтоновской», комнате тоже никого не было: Вера еще вчера отпустила дежурную машинистку, у которой сильно захворала мать. Перепечатав оставшиеся с вечера документы, она достала из сейфа старые газетные подшивки, с трудом собранные у знакомых, и начала просматривать их номер за номером. Тут были разные газеты: большевистские, церковные, дутовские, земские. Она бегло прочитывала заглавия статей, подписи, хронику, происшествия — целый мир крикливых объявлений, таких же пестрых, неожиданных, как и само военное время.

В белом «Казачьем вестнике» она карандашом отчеркнула два любопытных объявления. Первое было напечатано осенью семнадцатого года:

«По случаю продается строевая лошадь, седло, револьвер и другие служебные вещи».

А второе появилось в январе восемнадцатого года, накануне бегства дутовцев из Оренбурга:

«Срочно продается чистокровный верховой конь, цена тысяча рублей».

Ее заинтересовал адрес — Введенская улица. Кажется, один из приятелей Казанцева проживал именно на Введенской... Потом шли ничего не значившие заметки, но среди них она обнаружила и такую:

«Дамский кружок семейств служащих штаба Юго-Западного фронта собирает святочные подарки к рождеству».

Подписала Евгения Слесарева. Недавно, на окопных работах, эта светская дама бросила ей вдогонку грязное словечко. Да не в том дело. У Слесаревой же был роман с поручиком Казанцевым! Вот что может пригодиться для Чека...

«Известия Оренбургского губисполкома» за восемнадцатый год тоже охотно печатали рекламу о кинобоевиках, вроде «Тайна Мадридского двора», «Венчал их сатана» или «Шакалы власти», вперемешку с коммерческими объявлениями о «невостребованных грузах со всех концов страны — от Маньчжурии до Ревеля» — или о вновь открытой мастерской «по окраске шинелей и чистке блузок». Перед самым отступлением красных, в конце июня, мелькнуло набранное мелким шрифтом:

«Предлагаются саженцы древесных выносливых пород с хорошими корнями».

Веру тронуло это.

На всякий случай она полистала и «Церковный вестник».Обычные сводки военных действий, подробное описание «странствий Дутова», назойливые предложения магазина Михайло-Архангельского братства, имеющего в достатке колокола и облачения, длинные списки вакантных мест для священников, дьяконов и псаломщиков, статья о каком-то «упрощении богослужения»... Все мусор, мусор минувших дней.

И «Казачья правда» не сулила никаких находок. Извещения о продаже с торгов земельного участка атаманской дачи, об отпуске керосина по хлебным купонам... Вера хотела было отложить истрепанную подшивку, как вдруг обратила внимание на хронику:

«Постановлением Военно-революционного комитета от 3 февраля 1918 года освобожден из-под. ареста офицер Казанцев, давший подписку о выезде из Оренбурга в 24 часа»...

Ах, он уже, значит, побывал у красных! Она стала более тщательно прочитывать отдел хроники и нашла другое сообщение:

«За недоказанностью вины Чрезвычайная комиссия освободила гр-на Петра Спиридонова».

Спиридонов, Спиридонов... Да это же тот самый друг поручика Казанцева, который имел свой дом на Введенской!

Она вырвала нужные номера газет, чтобы отнести в Чека. Сами по,себе ее находки мало что значили, но Вера могла связать их в единую цепочку, которая, возможно, приведет чекистов или на Введенскую, или к Слесаревой.

Уже не впервые подумала она о том, до чего же мягко обходились в ревкоме и Чека с этими людьми, которым ничего не стоило дать честное слово не продолжать борьбу с Советской властью. Нет-нет, нельзя так им верить. На совести Казанцева десятки загубленных жизней. Поручик сам цинично хвастался на приеме американского консула в Биржевке, как он является по ночам в тюрьму, уводит большевичек за пороховые погреба или в собачьи ямы за винным складом и расстреливает без суда и следствия. Что ж, теперь наконец трибунал воздаст ему по заслугам. Но как напасть на след белого разведчика в осажденном городе, где все перемешалось в горячке боев не на жизнь, а на смерть? Если Казанцев уйдет и на сей раз, то виноватой будет она, только она, Карташева.

— Чем ты занимаешься целый день?... — На пороге стоял Николай Ломтев, помахивая новым плетеным темляком с нарядной кистью.

— Что на Салмыше? — в свою очередь спросила Вера.

— Связи нет, даже вестового не догадаются прислать.

— А ты позвони в губком.

— Хорош штаб, который ничего не знает. — Николай прошел в комнату, сел за свободную машинку, налегая на стол всей грудью, точно изготовился стрелять из пулемета.

Она рассказала о своих газетных находках. Он выслушал без интереса.

— Никуда не денется твой поручик.

— Мне бы такой оптимизм, как ты любишь говорить.

— И потом, знаешь, Вера, сейчас не до поручика, когда на город с трех сторон прут генералы.

— Да как ты не поймешь, что именно сейчас Казанцев может расчистить дорогу любому из генералов? У нас нет никаких резервов. Михаил Дмитриевич каждую ночь перебрасывает одни и те же батальоны с участка на участок — то на юг, то на восток, то на север...

— Не горячись, я все понимаю.

— Ты сам в прошлом году сосватал меня в разведку...

— Неплохо бы вообще сосватать тебя, Вера Тимофеевна, да невеста ты с характером.

— С ума сошел! Что, тебе мало девушек? Василиса ходит за тобой как тень.

— Не наводи тень на плетень.

— Оставь, Николай.

— Ладно, не дуйся, я пошутил.

Внизу гулко хлопнули дверью, послышались торопливые шаги на лестнице. Так — через ступеньку — взбегает наверх только начальник обороты. Ломтев вышел, чтобы встретить Великанова.

— Карташева здесь? — услышала она его голос в коридоре. — Позови ко мне.

Михаил Дмитриевич весь сиял от радости: в цыганских глазах — блеск, улыбка поигрывает на лице, тронутом весенним загаром.

— Победа, товарищи! — сказал он, присаживаясь за рабочий стол. Но тут же встал, заходил по комнате: ему, видать, не сиделось. — Полная победа!.. Вера Тимофеевна, пишите пожалуйста. — И он стал диктовать срочное донесение штабу Первой армии.

В ночь на 26 апреля части 2-й и 5-й дивизий четвертого армейского корпуса генерала Бакича переправились на западный берег Салмыша, где были встречены 277-м Орским рабочим полком, 211-м стрелковым полком 24-й Железной дивизии, кавалерийским полком 20-й дивизии, интербатом. Завязался бой. К полудню неприятель был оттеснен к реке. Особо отличился 277-й полк: командир Юлин и комиссар Терехов лично водили свои батальоны в контратаки. На славу поработали и артиллеристы. Их меткий огонь с открытых позиций отрезал белым все пути отхода. Один паром был разбит вдребезги, а другой сорван с каната. Загнанные в болотистый, топкий угол между реками Салмыш и Янгиз, колчаковцы начали сдаваться. К вечеру плацдарм ликвидирован полностью. Неприятель оставил на поле боя сотни убитых, в том числе семнадцать офицеров и генерала. По Салмышу, по Сакмаре до сих пор плывут трупы. Захвачено в плен 1500 солдат, вся артиллерия белых, много винтовок, пулеметов. Нанесен решительный удар по четвертому корпусу Бакича, на который возлагали немалые надежды командующий Западной армией Ханжин и сам адмирал Колчак.

— Немедленно, передайте в Сорочинскую, — сказал Великанов Ломтеву, размашисто подписав готовое донесение. И круто повернулся к карте. — Думаю, что Гай порадуется вместе с нами. Видите, как ходко шагал Бакич, намереваясь выйти на Самарскую железную дорогу, ведущую к Волге, но споткнулся, неожиданно для себя, на малоизвестном Салмыше. Бог шельму метит!..

Он рассуждал громко, будто его слушали десятки человек, хотя в комнате осталась одна Вера. Оглянувшись, Михаил Дмитриевич сбавил тон.

— Генерал Бакич хотел убить двух зайцев: наглухо замкнуть кольцо вокруг Оренбурга с запада и одновременно, перехватив дорогу на Сакмару, с ходу ударить во фланг Южной группы войск Восточного фронта. Не вышло. За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Тем более, что Дутов сегодня не поддержал колчаковцев. Да, его генералы тщеславны, Вера Тимофеевна, вы абсолютно правы. Жуков и Акулинин, бесспорно, надеялись, что Бакич разобьет нашего брата на севере, и тогда они вступят в город как победители. Сорвалось... Утомил я вас стратегией, Вера Тимофеевна?

— Что вы, я слушаю с удовольствием, Михаил Дмитриевич!

— Кстати, поручика Казанцева не задержали?

— Нет.

— Жаль. Он может сыграть первую скрипку в дутовском «оркестре».

— Вот именно, — охотно согласилась Вера, подумав о сегодняшнем разговоре с Ломтевым. Она решила показать Великанову свои газеты, но тут явились братья Коростелевы, Акулов и вслед за ними братья Башиловы.

Все были возбуждены событиями на Салмыше. Обычно сдержанный Иван Алексеевич Акулов долго тряс руку Великанову, расхваливая за оперативность, за быстрое выдвижение Орского полка навстречу генералу Бакичу..

Оказавшись в роли именинника, начальник обороны чувствовал себя неловко. Кто-кто, а уж он-то знал, как много сделали члены губкома для салмышского контрудара.

— Итак, штаб в полном сборе, — сказал Великанов. — Разрешите, я доложу некоторые соображения на завтра. — Он дал знак Вере, чтобы записывала.

— Нет, ты сначала подробно расскажи, как воевал с Бакичем, — весело потребовал комиссар штаба Александр Коростелев. — Может, и Башиловым пригодится.

Великанов взял со стола вербный прутик, заменявший указку. Он начал издалека, с 21 апреля — с первой попытки Бакича форсировать Салмыш и двинуться на город с севера.

Председатель губкома, привычно склонив голову, слушал задумчиво. Акулов умел слушать. Он даже не смотрел на карту, расцвеченную красными и синими стрелами, — она ему, наверное, и во сне виделась не раз. Когда же он изредка останавливал взгляд на ком-нибудь из присутствующих, его усталые глаза выражали тайное любопытство, словно он давно не встречался с этим человеком. Александр Коростелев сидел рядом с братом Георгием, прочно облокотившись на полированный стол, и зорко следил за великановской указкой, легко скользившей по берегам Сакмары, Салмыша, Янгиза и Каргалки, которые свивались под Оренбургом в один тугой речной узел. Довольная улыбка пряталась в коротко подстриженных усах Александра Алексеевича. По левую руку от него пристроились Башиловы, Марк и Ефим, комиссары 217-го и 218-го рабочих полков. Внешне братья не походили друг на друга. Ефим настоящий богатырь, а Марк невысок и худ, — но в храбрости не уступали один другому. По возрасту, по занимаемому положению они были здесь младше всех и держались соответственно.

Вера сидела в сторонке, не спеша оглядывая то Коростелевых, то Акулова, то Башиловых. Какие разные люди, но какое общее благородство душ! Вот стоит перед ними, губкомовцами, старыми большевиками, молодой, беспартийный человек, волнуясь, излагает ход Салмышского боя, и они слушают его, как учителя на уроке географии. Революция объединила их на всю жизнь. Никто даже в шутку никогда не напомнит Великанову, что он бывший офицер. Да, самые тактичные люди — это коммунисты.

— Что касается потерь, то наши потери минимальные, — добавил, заключая, Великанов. — Правда, в одной из контратак погиб командир двести одиннадцатого полка Железной дивизии Николай Барановский.

— Он, кажется, сын помещика? — спросил Ефим Башилов.

Вера насторожилась.

— Граф, — сказал Александр Коростелев. — Но честный и отважный малый... У нас в Оренбурге был свой Барановский, заядлый эсер, председатель «комитета спасения родины от революции», как прозвали его рабочие. Когда в ноябре семнадцатого года Дутов посадил ревком в тюрьму, то этот социал-адъютант атамана пытался и там агитировать нас, чтобы мы «воздействовали» на Кобозева, начавшего наступление из района Бузулука.

— Что ж, Барановские бывают разные, — сказал Георгий Коростелев.

— Верно, — не поднимая головы, сказал Акулов. — Барановский из Железной дивизии достоин народной памяти.

И все, не сговариваясь, помолчали. Вера, глядя на Ивана Алексеевича, подумала, как точно совпали ее мысли с его словами.

— А теперь — чем ты хотел порадовать нас на ближайшие дни? — обратился к Великанову Александр Коростелев.

— Вообще-то нам действительно повезло в последние двое суток: дутовские генералы все чего-то выжидали. Сегодня стало ясно — чего. — Он снова энергично встал по армейской привычке. — Однако со дня на день последует новое наступление казаков. Лично меня больше беспокоит южное направление.

— Почему южное? — поинтересовался Акулов.

— Там ведь город защищен Уралом, — заметил Александр Алексеевич.

— Река рекой, но генерал Жуков, по некоторым сведениям, более склонен к авантюризму. — Великанов мельком глянул на Веру. — Да и опыт боев показывает, что Жуков не считается ни с чем. Близость цели обнадеживает таких вояк.

— Тут есть резон, тем не менее...

— Одну минуту, Александр Алексеевич. — Акулов мягко остановил Коростелева. — Давайте послушаем человека военного.

Михаил Дмитриевич немного смутился.

— Товарищи, я вовсе не исключаю одновременного удара с юга и востока, — продолжал он после некоторой паузы. — Мы должны быть готовы к худшему. Я только хотел сказать, что на юге противник стоит в непосредственной близости к городу, на востоке же второй казачий корпус лишился теперь локтевой связи с колчаковцами, разгромленными на Салмыше, и пока генерал Акулинин осмотрится, Жуков наверняка атакует нас на левом берегу Урала. А соотношение сил остается прежним: шесть. тысяч штыков против двадцати тысяч сабель. На худой конец надо бы пополнить двести семнадцатый и двести восемнадцатый полки...

— Верно, Михаил Дмитриевич, верно, — сказал Акулов. — Но мы на крайний случай вооружаем еще несколько дружин.

— Спасибо, Иван Алексеевич. Буду иметь в виду.

В комнату быстро вошел Ломтев.

— Телеграмма из Сорочинского.

Гая Гай поздравлял командующего Особой Оренбургской группой Великанова и рабочие полки с первым мощным ударом по Колчаку и приказал немедленно представить отличившихся к наградам.

— Стиль торжественный, — улыбнулся Акулов.

— Замахивались на казачишек, а попутно ударили по верховному правителю! — весело поддержал его Коростелев.

Великанов понимал, что эти штатские люди, смело, взявшие на себя оборону города, до сих пор относятся к Гаю несколько противоречиво: они, конечно, помнят его сомнения в целесообразности защиты Оренбурга; но в то же время Акулов и Коростелев ценят, что за плечами Гая освобождение Симбирска, успешные бои на Волге, стремительный марш-бросок на Южный Урал. И похвала командарма так или иначе льстила им. К тому же со стороны всегда виднее. Занятые архитрудной обороной, всякий день отражая массированные атаки Дутова, они, может быть, и не задумывались о «первом мощном ударе по Колчаку», хотя Александр Коростелев заметил однажды в шутку, что Фрунзе спасибо скажет за Салмыш. Только теперь, после победы на Салмыше, их собственное дело приобрело иной масштаб: это уже не тактический эпизод на Восточном фронте, а в самом деле начало разгрома Колчака. Пусть все еще было впереди — самые черные, критические недели, но точка опоры оказалась верной. То был Оренбург, который нужно отстаивать с двойным упорством.

— На сегодня хватит, — сказал Акулов по праву старшего. — Утро покажет, что к чему.

И все шумно поднялись, откровенно довольные, что день прожит с пользой для революции.

5

Вряд ли кто из горожан мог знать, сколько же вообще в Оренбурге коммунистов. Но большевичек знали все. К ним относили любую женщину, которая помогала красным. Впрочем, даже старые партийцы вроде бы авансом зачисляли таких в свои ряды. Объяснялось это, наверное, тем, что женщины на войне жертвуют большим, чем собственная жизнь.

Из оренбургских коммунисток особенно выделялась Мария Макарова, деятельная, талантливая, красивая. Она была одних лет с Верой Карташевой, но революционеркой стала еще до Октябрьского переворота, в ранние девические годы. Вера завидовала ей, как и другой Марии — Постниковой, отличавшейся редкой скромностью. Немало слышала она и о третьей Марии — Корецкой, расстрелянной казаками летом прошлого года в поселке Хабарном недалеко от Орска.

В Чека служила Катя Енина, которая участвовала в неравном бою с дутовцами во время их ночного набега на Оренбург в восемнадцатом году. Енина отбивалась совсем больная, опасно простуженная и на следующий день окончательно слегла. Когда в июле белые заняли город, Катя находилась еще в больнице. Девушку казнили бы, но ее выручила мать: материнская любовь способна являть чудо. Катя и рассказала Вере о связной Бажановой, сестре милосердия Черкасовой. Соня Бажанова помогла ревкомовцам бежать из дутовской тюрьмы, ловко пронесла туда оружие, а потом ходила с донесением через Актюбинский фронт. А Черкасова появилась в городе вместе с отрядом Кобозева и Павлова. Видавшие виды балтийские матросы гордились ее поразительным бесстрашием.

Макарова, Постникова, Корецкая, Енина, Бажанова, Черкасова... Вера ставила их в пример своим дружинницам из профсоюза домашних прислуг и прачек. Она добилась, чтобы ее дружине выдали боевые карабины взамен поломанных винтовок, которые женщины носили просто так, для пущей важности. По вечерам они собирались на занятия в Неплюевском корпусе: в каком-нибудь пустом классе знакомый фельдшер показывал, как надо делать перевязки раненым, а в подвале учились стрелять по самодельным мишеням. Сперва этому не придавали значения в губкоме, когда же белые вплотную подошли к городу, сам Акулов заинтересовался дружиной Карташевой. Молодые и несемейные добровольно ушли в рабочие полки. Но у Веры оставалось еще не менее полсотни женщин, которые тоже могли отправиться на фронт...

29 апреля казачий корпус генерала Жукова опять занял Меновой Двор, вышел на левый берег Урала у железнодорожного моста. Великанов собирал все подчистую для контрудара. Улучив момент, Вера напомнила о своей дружине.

— Обойдемся пока без женщин, — торопливо ответил он.

Начальник обороны спешил в Зауральную рощу, послав Ломтева в расположение двух резервных рот 218-го полка, чтобы двинуть их в обход поселка Карачи — во фланг прорвавшихся, казаков.

— В таком случае я пойду с вами, Михаил Дмитриевич, — заявила Вера. — Лишняя сестра не помешает на поле боя.

— Нет-нет, вы останетесь в штабе... Или лучше отвезите мое распоряжение артиллеристам на гору Маяк. Найдете фейерверкера Логвиненко. Там может понадобиться и ваша помощь. Коня возьмете у Гриши Хайслингера, со мной поедет Франц.

— Все сделаю, не беспокойтесь, Михаил Дмитриевич, — сказала она, подумав, что кстати надела сегодня брюки.

Великанов тут же умчался на передовые позиции.

— А разве товарищ Карташева умеет ездить верхом? — деликатно поинтересовался его ординарец, с неохотой отдавая коня женщине.

— Я казачка, Гриша.

— А-а, не знал, не знал... — смутился добродушный чех.

Она укоротила стремянные ремни по своему росту, машинально проверила, туго ли затянута подпруга, и, взявшись левой рукой за переднюю луку, одним слитным движением поднялась на стремени, как настоящая наездница, и плавно, не сгибая стана, опустилась, в канадское седло.

Гриша прищелкнул языком от удовольствия. Она невольно улыбнулась ему в ответ и, легко тронув Буланого, шенкелями, ослабила поводья. Цокот кованых копыт звонким эхом отозвался в пролете Неплюевской улицы.

Быстрая езда освежила Веру. Она вспомнила, как отец часто брал с собой в ночное, где ей нравилось посидеть со всеми у костра, поесть печеной, обжигающей картошки, послушать были-небылицы о походах в Туркестан. Возвращаясь из лугов домой, отец даже позволял немного порезвиться: она скакала по степному большаку наравне с ребятами, не уступая им ни в чем. Ах, как давно все это было. Да и было ли вообще?..

Гора Маяк возвышалась на левом берегу Сакмары, близ ее впадения в Урал. Когда-то именно отсюда Емельян Пугачев смотрел на осажденный город. И здесь теперь стояли трехдюймовые пушки красных под командованием бывалого фейерверкера Логвиненко.

Вера увидела его издали в группе артиллеристов. Подъехав, круто осадила коня, спешилась. Пока доставала пакет из внутреннего кармана кожанки, пушкари с явным любопытством оглядывали ее с головы до ног.

— Что у вас там нового? — спросил Логвиненко.

— Казаки заняли Меновой двор, Карачи, установили пулемет у железнодорожного моста. Наш бронепоезд не мог сдержать их, отошел в город.

— Эта вся картина у нас как на ладони, — так же вяло махнул рукой Логвиненко. — Вы нам расскажите, товарищ Карташева, что делается в штабе, где сейчас товарищ Великанов.

— Михаил Дмитриевич в Зауральной роще. Туда посланы отряд милиции, партийная дружина, запасные роты двести восемнадцатого полка. Товарищ Акулов тоже там.

Фейерверкер и его бойцы переглянулись.

— Давайте почитаем, как жить нам дальше. — Логвиненко разорвал наконец пакет и вышел из круга.

Вера поискала глазами, где бы привязать коня. Увидев за огневой позицией, в сторонке, кусты акации над овражком, повела туда своего Буланого. Выбрала деревцо понадежнее, калмыцким узлом затянула повод, отпустила широкую подпругу, отстегнула трензеля. Почувствовав свободу, конь доверчиво ткнулся в ее руку мягким, атласным храпом и, вскинув голову, пронзительно заржал. Она ласково огладила его изящно выгнутую шею, пожалев, что не взяла кусочек хлеба.

Город лежал внизу, верно, как на ладони. Улицы сквозные, из конца в конец, — на таких улицах настоящее раздолье для конницы. Всем ветрам открытый город. Только справа темнела роща и казачьей саблей на излете поблескивала излучина Урала. Оттуда долетал глухой шум боя.

— Спасибо, товарищ Карташева, порадовали.

Она оглянулась: рядом с ней остановился Логвиненко.

— Чем же я могла порадовать вас в такое время?

— Скоро должны подвезти, снаряды. — Он достал из брючного кармана массивные часы «Омега», какие обычно носили на цепочке обер-кондукторы почтовых поездов. — Товарищ Великанов обещает к тринадцати ноль-ноль. А в четырнадцать назначено контрнаступление. Теперь можно и пострелять немного. Нуте-ка, полюбуйтесь, товарищ Карташева.

Она приняла из его рук цейсовский полевой бинокль и стала смотреть на юг, туда, где сбегала с Донгузских высот чугунка по тронутой свежей зеленью степи. По обе стороны насыпи, как рыжие острова, — скопления лошадей: казаки оставили их с коноводами за Ситцевой деревней, а сами залегли на берегу реки. Винтовочная пальба то затихала, то усиливалась, перекатами захлестывая рощу. Тяжелые пулеметы гулко стучали на одной ноте, но не часто, не взахлеб. На пригорке стояла батарея белых. Вера насчитала четыре пушки.

— У нас тут все пристреляно, мы сейчас малость припугнем эту казару. — Логвиненко живо обернулся и зычным голосом скомандовал: — К орудия-ям!..

Расчеты заняли свои места.

— Цель номер один!.. Шрапнелью, два снаряда!.. Ба-таре-ея, беглый... — Он выждал и сильно выдохнул: — Ого-онь!

Под Верой качнулась, поплыла земля: пушки ударили почти разом. Но она сдержалась, не вскрикнула по-женски от испуга, а продолжала смотреть в бинокль. Плотные облачка разрывов, один за другим, взлетели на той стороне Урала, над лежащими в черных лунках дутовцами. Ветер начал разматывать мотки дыма; по берегу, низко пригибаясь, замельтешили люди. Вера поняла, что они выносят в тыл раненых.

Но Логвиненко уже командовал снова:

— Цель номер два!.. Гранатою!.. Ого-онь!..

Столбы земли вскинулись на пригорке, где была казачья батарея. Весь пригорок затянула серая, с черным воланом, завеса пыли. Когда ее отнесло к дороге, на месте оказалось, только три орудия.

— Где же четвертое? — спросила Вера.

— Отвоевалось! Видите, потащили в долок?.. Да вы левее смотрите, левее, товарищ Карташева. — Фейерверкер показал рукой.

Она вгляделась и увидела, как шестерка лошадей увозила пушку по соседнему долку.

— Ну и зрение у вас, товарищ Логвиненко.

— Сдавать начало. Бывало, не нуждался ни в какой оптике.

Он остался доволен огневыми налетами. Его скуластое лицо, задубевшее от ветров, сделалось по-ребячьи добрым.

— Мало снарядов, а то бы мы изуродовали эту казару, как бог черепаху! Они лихо рубят, да стреляют в белый свет как в копеечку. Налетит конноартиллерийский дивизион, с шиком развернется на открытой позиции, на виду у всех, наделает шума и скорей пушки на передки — да в какую-нибудь балку. Это они перед нами важничают, пронюхали, канальи, что у нас худо с боеприпасами. Сейчас начнут палить по городу, в отместку...

Логвиненко угадал: за Уралом, на пригорке, блеснула тройная молния батарейной очереди, и в центре города, кажется, около Неплюевской, грохнули три разрыва.

— Бьют по штабу, — сказал он: — С нами дела иметь не желают.

— Могут попасть в штаб?

— Каким-нибудь шальным — по теории вероятности. Ну-ка, ребята!.. — крикнул он расчетам.

Трехдюймовки подскочили и осели. Еще раз, еще... Обстрел города немедленно прекратился.

В это время и подошли к Маяку подводы, груженные ящиками. Артиллеристы уложили часть ящиков в погребок, а из других начали перекладывать содержимое в лотки. Вера следила, как любовно они это делают, словно обращаются с золотыми слитками.

— Опять мелинитовые, британского заказа, — для себя отметил старый фейерверкер.

— Что значит британского? — заинтересовалась Вера.

Логвиненко объяснил: во время империалистической войны царь Николашка заказал в Англии большую партию снарядов, которые очень пригодились теперь для революции. Правда, заряд у них мелинитовый, небезопасный. При стрельбе положено укрываться в ровиках, но в жарком бою не до ровиков, когда беляки прут лава за лавой.

— Вам приходилось одним, без пехоты, отбивать кавалерийские атаки?

— Всяко бывало, товарищ Карташева. Недавно, под Каменно-Озерной, на батарею пошел целый казачий полк. Ну, мы подпустили их близко, даже вовсе близко, и ударили шрапнелью на картечь. Головную лаву как корова языком слизнула. Остальные повернули восвояси. Мы вдогонку им сыпанули еще картечи. Против нее не устоит никакая сила... Жалко бывает лошадей.

— Лошадей?

— У каждого своя слабость. Я, к примеру, всегда маюсь, если веду огонь по коннице: лошади-то ни при чем. Но тут ничего не поделаешь.

Вера с грустной улыбкой взглянула на него. Он стоял на лужайке, переминаясь с ноги на ногу, — могучий, косая сажень в плечах, суровый на вид пушкарь. Вот уж она не подозревала, что он такой сентиментальный.

— Раз у вас нет раненых, я поеду.

— Откуда быть раненым? Я ведь говорил вам, что казаре только по воробьям стрелять из пушек.

— Странно, а Михаил Дмитриевич сказал, что может понадобиться моя помощь.

— Ему не хотелось брать вас за Урал в самое пекло.

«Да-да, он перехитрил меня», — огорчилась Вера.

Логвиненко опять вынул из брючного кармана массивную «Омегу», подержал на ладони, качнул крупной головой.

— Время бежит наперегонки с Сакмарой. Но мы еще успеем немного закусить. Идемте, товарищ Карташева, чем богаты, тем и рады.

Позади ровиков, на пустых снарядных ящиках полукругом расположилось все его войско. Тут было человек тридцать, вся орудийная прислуга: наводчики, заряжающие, замковые, подносчики боеприпасов, коноводы всех уносов батареи. Среди них сидели две женщины, они принесли обед своим мужьям, рабочим паровозного депо.

Логвиненко угостил Веру белым оренбургским калачом — этакого пышного она давно не ела — и большим ломтем розового сала. (Артиллеристы все достанут.)

Бойцы закусывали молча. И молча делились друг с другом, особенно местные, которых жены нет-нет да побалуют чем-нибудь домашним: зеленым луком, вареными яйцами или жареной картошкой. Веру будто никто не замечал. Но вот белобрысый здоровяк, под стать самому фейерверкеру, неожиданно обратился, к ней:

— Ска́жите, то́варищ, как в Риге?

И по его ударениям на первых слогах русских слов и тем более по его вопросу она поняла, что он из латышей. Ей очень хотелось сказать ему что-то обнадеживающее, но известия из Риги были неутешительными.

— Вы, наверное, уже слыхали — в Латвии на помощь белогвардейцам пришли немцы.

— Слыхал, — угрюмо отозвался он. — Пруссаки давние «приятели». Эх, если бы не пруссаки...

— Все одно им не удастся подавить Рижскую коммуну, — убежденно сказал фейерверкер. — Нынче другие времена, Екаб. Это Парижская коммуна одна-одинешенька отбивалась без всяких митральез.

— Я верю, надеюсь, товарищ Логвиненко, но душа болит.

— А что слышно из Будапешта? — спросил худощавый мадьяр, настроенный, судя по тону, оптимистично.

— Вы тоже, наверное, знаете, товарищ, что румынские войска наступают против Венгерской Красной армии.

— Как же, знаю. Думаю, что их остановят наши. Там у наших много артиллерии...

Вера понимала, что все они с тревогой следят по газетам, как идут дела у них на родине, ловят каждое слово. И она заговорила с чувством, горячо:

— Весна, товарищи, выдалась тяжелой. В России весь Урал занял адмирал Колчак. В Латвии двинулся из Либавы на Ригу генерал Гофман. В Венгрии наступает на Тиссу румынский король. Если бы колчаковцы не угрожали Волге, то мы, русские, могли бы сейчас же помочь и латышским стрелкам, и красным мадьярам. Но вы сами видите, что нам приходится драться до последнего. Разобьем Колчака и Дутова, пойдем на Ригу, на Будапешт. У нас есть поговорка: долг платежом красен!..

— Вот Ласло и считает Оренбург своим городом, — заметил Логвиненко.

— Правда! — Мадьяр быстро встал со снарядного ящика. — Оренбург — наш город, правда! Мы воюем на Урале, как у себя на Тиссе. Правильно это, товарищ женщина!..

Его возбуждение передалось всем — русские, латыши, мадьяры поднялись со своих мест, как на летучем митинге. Тогда Вера, сама еще не зная, может ли порадовать их телеграммой, которую только что получили в штабе, не удержалась и объявила:

— Товарищи, вчера ударные войска Фрунзе перешли в контрнаступление на Колчака!

— Наконец-то, — вырвалось у Логвиненко.

— Ура-а! — крикнул мадьяр.

И общее «ура» громко раскатилось по огневой позиции этой интернациональной батареи.

Фейерверкер глянул на свои часы, подал команду:

— К орудиям!

Вера поняла, что скоро начнется контратака в Зауральной роще. Она простилась с Логвиненко и машистой рысью направила Буланого в город.

Не успела отъехать полверсты, как грянул пушечный залп. Долгое эхо отозвалось за пойменным сакмарским лесом. Вера остановила коня у крайнего флигеля безлюдной улочки. Гора Маяк курилась пороховым дымком: снаряд за снарядом пролетали над головой — на юг, к железнодорожному мосту, где Великанов поднял батальоны на казаков. Вера вспомнила, как Михаил Дмитриевич назвал Маяк «оренбургским Монмартром». Вот сейчас этот «Монмартр» и бил из своих орудий по «версальцам Дутова», которые спешились в Ситцевой деревне, у самых стен осажденного города.

Она постояла несколько минут у подножия Маяка, с волнением думая о людях из батареи Логвиненко. Каждый из них, защищая Оренбург, защищал кто свою Ригу, кто свой Будапешт, кто свою Братиславу (под началом фейерверкера был даже один словак), Нет, таких людей невозможно победить!..

Город показался Вере совершенно пустым: на улицах ни единого прохожего, только часовые у дверей губернских учреждений. Подъезжая к центру, она, повинуясь Буланому, свернула, на Чернореченскую площадь — конь великановского ординарца упрямо тянул к дому Хусаинова, где квартировал Михаил Дмитриевич. С опозданием поняв, в чем дело, она сердито подобрала повод, чтобы направить своевольного коня в сторону Неплюевской.

И тут, на перекрестке, Вера увидела в спину Казанцева. Неужели он?.. В мешковатом пальто, которое висело на его привыкших к золотым погонам прямых плечах, он шел к Гостиному двору. Шел мерно, хотя и слышал, конечно, цокот копыт на мостовой. Она рывком осадила Буланого. Поручик затравленно оглянулся.

— Стой, буду стрелять!..

Он метнулся в глухой Дворянский переулок. Она выстрелила из нагана. Но мимо. Он уже скрывался за углом.

Вера послала коня в полевой галоп. Казанцев с полуоборота, не целясь, пальнул в нее из маузера. И тоже промахнулся. Навстречу ему выскочил из ворот углового дома милиционер. Тогда поручик кинулся в подъезд — иного выхода у него не оставалось. Вера спрыгнула на землю.

— Куда? — остановил ее милиционер. — Мы тут сами справимся.

Из переулка выбегали еще двое милиционеров.

Вера стояла на углу большого купеческого дома до тех пор, пока там, на чердаке, не стихла перестрелка. Неужели все-таки, сдался? Или, может, убит? Сдался или убит? Но, во всяком случае, не застрелился: на это ни один каратель не способен.

6

Да, у поручика Казанцева не хватило духу пустить себе пулю в лоб. И уж тем более не мог он броситься на мостовую с самого высокого в городе пятиэтажного дома, откуда сбрасывал в восемнадцатом году матросов, застигнутых врасплох. Неизвестно, на что он надеялся, однако, расстреляв все патроны и легко ранив милиционера, поручик поднял руки.

В Чека его допрашивала Енина. Сначала он отказался отвечать на ее вопросы под тем предлогом, что она побывала в дутовской контрразведке. Потом согласился дать кое-какие показания, с непременным условием, что от него не станут добиваться разглашения военной тайны.

А на третий день Казанцев окончательно разговорился: начал с февраля прошлого года, когда был освобожден ревкомом под честное слово. Он пытался представить дело таким образом, что, конечно, сдержал бы слово и не пошел на службу к Дутову, если бы тот не пригрозил ему расстрелом отца, проживающего в Троицке.

Енина терпеливо слушала. Она, кажется, заинтересовалась его исповедью. И он хватался то за одно, то за другое, иной раз даже забывая, что впереди еще очная ставка с Карташевой.

В открытые окна долетели частые орудийные выстрелы с юга. Поручик насторожился.

— Это наступают наши, — сказала Енина.

— Сегодня же у вас Первое мая?

— Возьмем Донгузскую и отпразднуем. Что, не верите?

— Мне, в ваших руках, всему приходится верить.

— Вы можете смягчить свою вину, если будете говорить только правду...

Конвойные из комендантской роты снова отвели его в одиночную камеру.

Казанцев был доволен и тем, что выиграл лишний день. Выиграть всю жизнь вряд ли удастся. Как назло, Дутов по-прежнему действует растопыренными пальцами вместо того, чтобы ударить крепко сжатым кулаком обоих корпусов. Ведь он, Казанцев, успел отправить надежного человека о донесением, что красные держатся на волоске, что у них нет резервов, что нужен, стало быть, общий концентрический удар. Если его связной и не добрался до штаба Оренбургской армии, то все равно там должны бы наконец понять, в каком отчаянном положении оказались теперь большевики, И незачем было отправлять в обреченный город заслуженного офицера. Хотя генералам ничего не стоит послать на верную гибель и целые кавалерийские дивизии, помогая красным бить их по частям. Какое безрассудство!.. Чем больше думал об этом Геннадий Казанцев, тем острее жалел себя: как глупо умереть именно сейчас, когда двадцать тысяч сабель занесены над Оренбургом...

Через два дня Енина устроила ему очную ставку с Евгенией Слесаревой. Испугавшись ночного вызова на допрос, та не стала запираться и рассказала о недавней встрече с Казанцевым, утаив интимные подробности, которые не интересовали Енину. Поручик заявил, что Слесарева ни при чем, он сам навестил ее как давнюю знакомую, не рассчитывая укрываться в ее доме, что было бы непростительной ошибкой для кадрового военного: дом Слесаревых на виду у всех.

— А не в том ли особняке встречались вы со своим помощником? — спросила Енина.

— У меня нет никаких помощников.

— Что же, вы явились в город на свидание со своей знакомой?

— Повторяю: никто, кроме меня, ничего не знает. Я солдат, не выполнивший воинского долга, — в том вся моя беда. Никакой другой вины за мной нет и быть не может.

— Так ли, господин поручик?..

Слесарева с плохо скрытым ужасом наблюдала за этим поединком между девчонкой-следователем и Геннадием Казанцевым. Она уже считала его приговоренным к смерти, а Геннадий делал вид, что он всего лишь исполнитель воли генералов. Может быть, это он при ней, Жене Слесаревой, хочет показать себя таким бесстрашным?..

— Вас, гражданка, я освобождаю, — объявила Енина, — Идите, идите, вы свободны, А с вами, поручик, мы еще увидимся завтра утром.

Завтра утром... Вера не смежила глаз до утренней зари. Василиса безмятежно спала на стареньком диванчике, а она сидела у окна, смотрела на полноводную реку и вспоминала, вспоминала все двести дней, прожитых в стане дутовцев. Вообще-то Вера старалась не думать о тех днях — они и без того часто снились ей или даже виделись наяву, как неотвязчивые галлюцинации. Но эта история с поручиком Казанцевым заставила ее вернуться в прошлое.

...Шла весна восемнадцатого года. Вера приехала в Оренбург незадолго до отступления красных. Тут у нее никого не было, кроме друга детства Николая Ломтева, работавшего в трибунале. Она и приехала для того, чтобы встретиться с ним и хоть что-нибудь узнать о муже, которого потеряла из виду еще с зимы. Николай долго уклонялся от прямого разговора о Семене, но потом рассказал ей все. Он видел Семена в начале марта, когда комиссар Кобозев посылал того в Красноводск, чтобы наладить отправку нефти в Москву через Ташкент. В дороге Семен заболел тифом и был снят с поезда в Актюбинске...

— Так я поеду к нему сейчас же! — встрепенулась Вера.

— Его уже нет...

Она не заплакала. Она не могла ни плакать, ни говорить. Молча смотрела в широкое окно, за которым весело шумел под ветром старый вяз, опушенный молодой листвой.

— Верочка, у меня рука не поднималась, чтобы написать тебе в станицу, — сказал Ломтев. — Да и рискованно, мало ли что... Ты все равно не спасла бы его, а сама могла свалиться.

Он подал ей кружку горячего чая, достал из полевой сумки кусочек сахара.

— Я хочу спросить тебя. У вас там в самом деле никто ничего не знает о Семене?

— Даже не догадываются, что он был у красных. Станичный атаман до сих пор считает его верным казаком: Сема же получил хорунжего на германском фронте.

— Ты, я вижу, собираешься опять домой. Оставайся-ка лучше в городе.

— Что мне здесь горе мыкать с Поленькой?

— Заходи завтра, поговорим. А сейчас, извини, у меня дела. Ступай, отдохни, успокойся. Да ты поплачь, что ли, все легче станет.

— Не могу...

Когда на следующий день она зашла к нему проститься, он усадил ее за стол, положил перед ней «Известия Оренбургского губисполкома».

— Читай вот здесь, я пометил.

Она прочла короткое сообщение в разделе «Местная жизнь».

«24 мая в Революционном трибунале рассматривалось дело по обвинению девицы Новокрещеновой в укрывательстве от советских властей в дни 3—4 апреля раненого офицера-белогвардейца. За недоказанностью злого умысла действительно скрыть белогвардейца, а не просто оказать помощь раненому, трибуналом вынесен оправдательный приговор».

— Дутовцы расстреляли бы, — сказала Вера, отложив газету.

— Не побоишься остаться с ними?

И она поняла наконец, чего от нее хочет Ломтев.

— Мы заведем на тебя примерно такое же «дело», но с той разницей, что у Новокрещеновой это случилось во время белоказачьего набега на Оренбург четвертого апреля, а тут, скажем, вчера. Кстати, именно вчера был пойман один дутовский лазутчик. И «дело» твое мы не успеем закончить, отобрав подписку о невыезде из города. Все будет оформлено документами, которые обязательно попадут в руки дутовцев. Запомни, Семен был схвачен красными и расстрелян в Актюбинске. Ты узнала об этом от следователя трибунала, который вел допрос... Я говорю с тобой откровенно по просьбе тех людей, которые не хуже меня знают и помнят Семена. Если согласишься, спасибо, а не согласишься — никто не упрекнет тебя ни в чем. С ответом придешь через два дня.

Вера дала согласие через день.

Так началась ее двойная жизнь, что продолжалась больше полугода. В июне она еще надеялась, что красные не оставят город: на фронт прибыл сильный отряд Блюхера, вслед за ним подоспел отряд Каширина. Разбили же они Дутова в верховых станицах в восемнадцатом году, разобьют и теперь, под Оренбургом. Не случайно в губернских «Известиях» появилась статья «Голгофа», напоминавшая о том, что «когда версальцы вошли в Париж, они устроили там настоящую бойню, но до этого мы ни в коем случае не допустим».

Однако через какую-нибудь неделю началась эвакуационная суматоха в городе. Со станции ежедневно уходили эшелоны на юг. Они растянулись на десятки верст, до самой Илецкой Защиты. Вера подолгу стояла на берегу обмелевшего Урала, который едва осиливал форштадтский перекат, и горьким, тоскливым взглядом провожала бесконечную вереницу эшелонов. Где-то там, в Актюбинске, похоронен ее Сема. Найдет ли она когда-нибудь его могилу?..

А сводный отряд Блюхера и Николая Каширина отходил на север, в заводской район, отказавшись идти вместе с Туркестанской группой. Кто из них прав, — покажет будущее. Вера больше симпатизировала тем, кто выбрал Актюбинск — последнее, пристанище Семена, тихого, скромного станичного учителя, в котором даже она сама не сразу разгадала революционера...

Дутов вступил в уже занятый казаками город седьмого июля.

Только что была перехвачена депеша о событиях в Москве — убийстве германского посла графа Мирбаха и левоэсеровском мятеже. Белые торжествовали, видя в этом случайном совпадении чуть ли не волю господню. Епископ Мефодий объявил всенародное молебствие, во главе крестного хода направился в форштадт встречать атамана.

Вера шла в сторонке, по выщербленному тротуару, чтобы лучше видеть все происходящее.

Дутов ехал на сером, в яблоках, чистокровном аргамаке, в окружении знаменных ассистентов и, вольно откинувшись назад, со звероватой зоркостью оглядывал толпы горожан. Когда он пружинисто привставал на стременах, богачи ревели в ответ на приветственные знаки своего спасителя, барыньки плакали от восторга.

Вера дошла до самой Биржевки — центральной гостиницы. Дальше ее не пустил рыжебородый вахмистр из атаманского, дивизиона. Она свернула на Николаевскую, запруженную конницей, думая о том, сколько же продержится в Оренбурге этот «казачий Бонапарт», как называл Дутова Коля Ломтев.

Выждав три или четыре дня, Вера отправилась устраиваться на работу. Ее взял к себе полковник Ивановский, начальник интендантской службы, взял без всяких проволочек, лишь подробно расспросив о муже.

Более удобной работы она и не пожелала бы: с утра до вечера отстукивала на машинке сводки по тылу, ведомости артснабжения, справки о запасах продовольствия и обмундирования, текущую переписку с интендантами полков. Здесь, конечно, не было боевых приказов о предстоящих операциях, но любой грамотный человек, знающий четыре действия арифметики, мог без труда прикинуть численность белых сил, наличие оружия — от сабель и карабинов до станковых пулеметов и полевых орудий. Очень устраивало Веру и то, что находилась она в кругу немолодых, отвоевавших свое офицеров, списанных из линейных частей в тихое тыловое учреждение.

Все было хорошо, да тут вскоре началось формирование целых корпусов, штаба Отдельной Юго-Западной армии. Тогда Карташеву и заметили как опытную машинистку, перевели в штаб, хотя полковник Ивановский с жаром отстаивал дельную сотрудницу.

В штабе Вера старалась быть в тени, ничем не, обращая на себя внимание. И все-таки слух о ней дошел до самого командующего. Дутов стал ее вызывать к себе, чтобы продиктовать какой-нибудь приказ или очередную телеграмму в Омск. Погрузневший к сорока годам, но подтянутый, бравый, он ходил по навощенному паркету вдоль стола и диктовал зычно, отрывисто, будто командовал на плацу. Иногда спохватывался — а успевает ли за ним машинистка? — и, убедившись, что фраза уже напечатана, продолжал без запинки дальше. У него была феноменальная память, несмотря на контузии, полученные на германском фронте. Вера побаивалась его памяти.

Это ее новое положение в штабе казалось вдвойне сложным. Правда, все считали машинистку преданным человеком, если сам командующий доверяет ей секретные документы, но она-то знала, что контрразведка следит даже за офицерами. Куда спокойнее в ведомстве Ивановского, да ничего не поделаешь, приходится играть более опасную роль. Только бы выдержали нервы.

Был случай, когда она чуть не выдала себя с головой. В тот день Дутов вернулся из Орска и сразу же пригласил ее к себе. С минуту он молча вышагивал по длинной комнате. Его цепкие, с заметной кривизной, икристые ноги были туго обтянуты голенищами лакированных сапог, на которых позванивали малиновым звоном тонкие серебряные шпоры. Полное лицо расплывалось в самодовольной ухмылке, и выбритые до синевы мясистые щеки не казались уже такими дряблыми.

Наконец он начал диктовать телеграмму сибирскому правительству, выдержанную в высоком, велеречивом слоге. Он расписывал во всех деталях, как взял наконец Орск, окружив со всех сторон конницей и отрезав от последней, Актюбинской, группы большевиков. Как ранним сентябрьским утром он, генерал Дутов, поднялся на Кумакские высоты и долго, в недоумении, смотрел на уездный город. («Точно Наполеон на горе Поклонной», — отметила Вера). Как «большевистский бастион» отбивался изо всех сил, не глядя на то, что земля вокруг была в сплошных воронках, а небо покрылось кучевыми облаками от шрапнели. И как он повел в решительную атаку 15-й ударный казачий полк, при виде которого дрогнули цепи защитников Орска и бросились под огонь, на прорыв кольца...

Он сделал паузу, картинно держа руку на эфесе клинка, и стал чеканить каждое слово:

— В панике отступая по открытому полю, красные батальоны гибли в контратаках, пытаясь прикрыть отход главных сил по Актюбинскому тракту. Мы истребляли их беспощадно. Рубили в одиночку, рубили группами. Орского фронта больше не существует!..

Вдруг он на полуслове круто повернулся к машинистке:

— Что с вами, Вера Тимофеевна?

Она не могла простить себе нечаянного бабьего всхлипа.

— Я подумала о муже, расстрелянном в Актюбинске, — поспешно объяснила она.

Дутов с сочувствием глянул на нее.

— Вчера мы отомстили и за вашего мужа. — И опять вскинул свои зоркие глаза, отливающие сабельным блеском. — Так мы будем мстить за любого верного России казака.

— Благодарю вас, Александр Ильич...

Закончив работу, она взяла копировальную бумагу и, поклонившись, быстро вышла. В приемной лицом к лицу столкнулась с начальником контрразведки, моложавым полковником в солдатской гимнастерке и полевых погонах. Он словно дежурил у входа в генеральский кабинет. Любезно посторонившись, заметил с понимающей улыбкой:

— Долгонько вы сегодня, мадам Карташева.

Она слегка пожала плечами и прошла мимо.

Эта встреча совсем уж была некстати. Обычно командующий принимал начальника контрразведки ровно в двенадцать часов дня: генерал был пунктуальным. А сегодня он нарушил установленный порядок, заставив ждать битый час даже самого близкого своего помощника, который с вежливым укором окинул ее, Веру, оценивающим взглядом. Ей сделалось не по себе.

С того дня Вера многое изменила в своем поведении. Она окончательно вошла в роль офицерской вдовы, смертельно ненавидящей красных. Нет, она не демонстрировала ненависть, — это тоже было бы лишним, — только, где следует, могла бросить несколько гневных слов с тем внутренним достоинством, что вызывало сочувствие окружающих.

Дома, накормив Поленьку, она валилась с ног и, странно, тут же засыпала. Но с недавнего времени начала уделять больше внимания девочке, которая целыми днями сидела одна в закрытом флигеле. Отпускать ее на улицу не решалась. И не случайно. Как-то после ужина, приласкавшись к матери, Поля спросила тоном заговорщицы:

— Мамочка, ты же красная, да?

— С ума сошла! — испугалась Вера. — С чего ты взяла? Я работаю в штабе генерала Дутова, значит, я белая.

— А я думала...

— Не смей и думать об этом, слышишь?

— Не буду, не буду, не сердись, мамочка...

Весь вечер она тревожилась: откуда в детской головенке появилась эта мысль? Когда зимой в станицу наведывался отец, то приезжал глубокой ночью и не велел будить дочурку, подавляя жгучее желание взять ее на руки, прижать к себе, расцеловать. Нет, отца она не знает красным. На единственной военной фотографии, присланной с фронта в шестнадцатом году, Семен снят в полной офицерской форме, с Георгиевским крестом на френче. Поля часто берет карточку отца, подолгу рассматривает, забившись в угол. Нет-нет, что-то совсем другое запало в душу девочке. Но что?

И Вера припомнила: накануне вступления дутовцев в город к ней заходил проститься Ломтев в фуражке с кумачовой лентой. Этот случай, наверное, и заронил тайную догадку в чуткую душу Поленьки.

Она пошла к дочери и, пытливо заглянув в ее виноватые глазенки, сказал твердо:

— Твой отец убит красными. Он был офицером. Ты  п о н я л а  меня?

— Да, мамочка, да-да...

По мере приближения глухого предзимовья настроение в дутовском стане падало день ото дня. В хмуром, ненастном небе тянулись к югу бесконечные вереницы казары, а по раскисшим черноземным летникам тянулись к фронту наспех обученные сотни молодых казаков. Дутовский «Вестник» признавался, что на дальних подступах к городу закипели новые бои, что «праздник чувства» окончен.

Все осталось позади: пьяный шум вокруг присвоения Дутову за одно лето двух генеральских званий; назначение его походным атаманом двенадцати казачьих войск России; пышные приемы беглых консулов стран Антанты; громкие поездки Дутова во все концы — то в Самару на заседание учредилки, то в Омск для установления личного контакта с правительством Сибири, то в Уфу на «государственное совещание». Остались позади и легкие победы над бунтовавшими крестьянами, и церемониальный марш особой сотни оренбургских бородачей на омском параде, где Колчак набивал себе цену перед французским генералом Жанненом, и все призрачные надежды на скорый разгром большевиков соединенными силами Европы.

Стояли долгие ночи с крепкими заморозками. Дутов переселился из Биржевой гостиницы в Атаманский переулок. Туда и вызывали теперь Веру Карташеву. Чуть ли не всякий раз она заставала его у аппарата Морзе: он сам читал ленту, никому не доверяя. Потом начинал диктовать воззвания: то к русским гражданам, то к немцам и мадьярам (из которых явствовало, что «русская революция подходит к концу»), то к местным рабочим, то к солдатам, возвращающимся из плена... Каких только не было тут воззваний, заменивших лаконичные приказы!

А недавно он продиктовал свои белые стихи «Набат»:

«Грозно, и властно гудит вечевой колокол казачества. С далекого Дона несется звон его... Бейте и вы, родные станичники, в колокола! Зажигайте вехи сигнальные!.. Встало все казачество, встало твердо, и нет ему конца. От Черного моря до берегов океана грозно двигаются полки. Стальные пики, как леса, колышутся... А набат все гудит. Слава тебе, тихий Дон, слава буйному Тереку, слава красивой Кубани, слава вольному Уралу, слава старому Иртышу, слава студеному Байкалу, слава Амуру и Уссури!... А набат все гудит и гудит...»

Вера с женской щедростью расхвалила атамана, назвав его настоящим поэтом. И он подарил ей эти стихи с автографом. (Как они пригодились!)

Через неделю ее внезапно вызвали в контрразведку. Она шла туда окольным путем, чтобы собраться с мыслями. Неужели что-нибудь случилось с доктором Янушкевичем, которому она передавала нужные сведения для красных? Она готовилась к худшему, придумывая вариант за вариантом, один другого невероятнее.

Моложавый галантный полковник в солдатской гимнастерке и полевых погонах встретил ее радушно, усадил в кожаное кресло и повел разговор о всяких пустяках, вроде того, почему она, такая обаятельная женщина, редко бывает на вечерах дамского кружка Слесаревой. И как бы между прочим спросил по-свойски, а не был ли хорунжий Карташев знаком с подъесаулом Кашириным. «Они вместе воевали на германском фронте, однажды вместе ходили в разведку под Владимиром-Волынским», — сдержанно ответила Вера. «Да вы, оказывается, осведомлены о таких заслугах мужа!» — заулыбался он. — «Муж писал мне каждую неделю». — «Хороший муж, — заметил контрразведчик. — Жаль, жаль, что Карташев не с нами. Не повезло ему. Но мы обязательно установим, как погиб хорунжий, чтобы о нем долго помнили. Вы тоже достойны уважения, натерпелись страха в ревтрибунале, нам известно точно». — «Спасибо, господин полковник, за доброе слово», — сказала она, вспыхнув от радости, что разговор подходил к концу. И верно, он больше ничего не спрашивал ее о муже, опять вернувшись к мелочам штабного быта. Расстались они чуть ли не приятелями.

Веру не на шутку встревожило все это. Она поняла, что полковник не имеет новых сведений о Семене, но, как видно, начинает копаться в прошлом. Значит, где-то она, Вера, допустила какую-то ошибку. Или расположение командующего к ней настораживает начальника контрразведки? Быть может, он и вызвал с той целью, чтобы посеять тревогу в ее душе и проследить, как станет она вести себя дальше? Все может быть. Ко всему надо быть готовой.

А время шло. Год восемнадцатый, развивая скорость, мчался под уклон. Белые отступали все ближе к Оренбургу — на западе и на востоке. Тоскливыми зимними ночами, когда стихала перестрелка на Бузулукском и Актюбинском фронтах, когда уставшие от запоя офицеры забавлялись стрельбой по фонарям, в городской типографии печатались самые разноречивые сообщения: то появлялась откуда-то депеша, что «десантные войска союзников заняли Петроград», то вслед мелькали первые заметки о возможной эвакуации Оренбурга. Туманные галлюцинации чередовались с живой реальностью. Но реальность брала верх: в канун Нового года, отмечая годовщину боев под Оренбургом, Дутов уже сам заговорил о том, что это был «тяжелый год, год борьбы, смены настроений». Его теперь сопровождал в поездках по городу не жиденький эскорт из личной охраны, а весь атаманский дивизион.

В сочельник Вера оказалась среди всего дутовского окружения на елке в Неплюевском кадетском корпусе. Ей не понравилось, как сухо поздоровался начальник контрразведки и отошел в сторону. Не хватало угодить ему в руки именно сейчас, когда белые доживают последние дни в городе. Сильно подвыпив, офицеры стали наперебой шумно предлагать бессвязные тосты за командующего, который сидел рядом с контрразведчиком и о чем-то с ним вяло переговаривался. Дутов был мрачным. Выждав момент, Вера поднялась из-за стола и на память прочла его стихотворение «Набат». Все закричали «ура». Он подозвал ее к себе, поцеловал руку. И у нее отлегло от сердца.

Но самое трудное для разведчика — выйти из игры. Тут Вере помогло быстрое продвижение красных: с запада, растянувшись по всему Общему Сырту, денно и нощно наступала Первая армия Гая, с востока наступала Туркестанская армия.

Комендант штаба с вечера предупредил всех сотрудников, в том числе и машинистку, что назавтра назначена эвакуация. Она сложила свои вещички и заранее, ночью, перебралась к доктору Янушкевичу (благо он жил в двух кварталах от ее флигеля). Утром началась паника, дутовский штаб выехал не в двенадцать ноль-ноль, как намечалось, а на восходе солнца, когда морозная белая мгла еще окутывала улицы. И на следующий день в Оренбург вступили одновременно, встречными потоками, Железная дивизия Первой армии и кавалерийская дивизия Туркестанской армии.

Вера вышла за ворота докторского дома. В синей стуже неба вился одинокий аэроплан. Николаевская улица была запружена войсками. Стоял лютый холод, а на красноармейцах редко увидишь валенки, все больше самодельные «кошмовые чулки». Сотни обмороженных, тысячи раненых. Но и они старались держать равнение на виду у горожан, которые, встречая победителей, образовали длинные шпалеры вдоль мостовых. Женщины дарили красноармейцам шелком шитые кисеты, перевязывали цветными лентами заиндевелые гривы лошадей. Измученный город ликовал.

Так Вера до сих пор и не знает, искали ее дутовцы перед своим поспешным бегством или вовсе позабыли о ней в суматохе сборов. Как бы там ни было, судьба улыбнулась Вере в те студеные дни и ночи, когда она натерпелась страху, — не столько за себя, сколько за дочь. Поленька — вот все, что у нее осталось в жизни.

Вера явилась в Чека ровно в девять часов утра.

— Что с тобой? На тебе лица нет... — сказала Катя Енина. — Уж не заболела ли ты, голубушка?

— Не спала всю ночь.

— Понимаю, понимаю. Но ты не волнуйся. Я не стану долго задерживать тебя. С Казанцевым почти все ясно.

— О-о, это волк!

— Все они из волчьей стаи, — спокойно рассудила Катя. Она сама испытала жестокость дутовцев: в прошлом году ее, полуживую, вытащили из больницы, увезли в тюрьму, где ежевечерне объявляли, что на рассвете она будет расстреляна.

— Я, кажется, напрасно заставила тебя сызнова переживать, — говорила Катя, приглядываясь к Вере. — Можно было обойтись без очной ставки Казанцева с тобой.

— Нет, почему? Вы должны знать не  п о ч т и  все, а буквально все.

— Ты уж, пожалуйста, возьми себя в руки.

«Что значит молодость, — думала Вера, в свою очередь пытливо оглядывая Енину, крепенькую, подстриженную «под мальчика». — Разве скажешь, что за плечами у нее смертный приговор?»

Конвойные привели Казанцева. Он ненавидяще посмотрел на Веру.

— Садитесь, поручик, — сказала Енина. — Узнаете эту гражданку?

Он утвердительно наклонил голову.

— А вы, товарищ Карташева, встречали раньше этого поручика?

— Да.

— Что вы знаете о нем?

Вера стала рассказывать обстоятельно, не торопясь. Одно время Казанцев служил в атаманском дивизионе, потом его перевели в разведотдел штаба Юго-Западной армии. В стан белоказаков перешел в декабре семнадцатого года. Но при отступлении дутовцев в январе восемнадцатого года почему-то остался в Оренбурге, был задержан для выяснения личности и отпущен с условием выезда из города в двадцать четыре часа. Казалось, мог бы воспользоваться гуманным актом Оренбургского ревкома и занять хотя бы нейтральную позицию. Он же снова вернулся к Дутову...

— Под угрозой расстрела отца, — перебил ее Казанцев.

— Допустим, — заметила Енина.

— Да, такое можно было бы допустить, — согласилась Вера. — Но строевой офицер своим садизмом не уступал контрразведчикам...

— Факты, где факты? — снова перебил Казанцев.

— Фактов много. В июне восемнадцатого года Дутов с небольшим отрядом выступил из Тургая, направляясь в Оренбург, который был фактически окружен казаками восставших понизовых станиц. В пути совершались налеты на совдепы. Например, в ночном набеге на Кувандык истреблялись все жители, попадавшие под руку. Там Казанцев зарубил двух железнодорожников вместе с женами.

— Кто докажет? — испытующе покосился он на Карташеву.

— Об этом говорил сам атаман корреспондентам газет на второй день после вступления в Оренбург. Вообще Казанцев охотнее «воевал» с людьми безоружными. Двадцать восьмого сентября прошлого года в Орске были захвачены в плен десять красноармейцев. Их вывели на городскую площадь, где они и были зарублены. Поручик Казанцев, находившийся тогда в свите Дутова, первым обнажил клинок. Что, разве не так?.. Вы сами хвастались в штабе армии.

— Приказ есть приказ. — Он низко опустил голову, уже избегая ее горячечного взгляда.

— Офицер, по крайней мере, мог не участвовать в дикой рубке, там было достаточно рубак. Но казни, расстрелы — ваша патологическая страсть. Помню, как вы однажды прорвались к Дутову, — я в тот день печатала в его кабинете, — и упросили командующего послать вас на Орский фронт, нет, не для участия в бою, а для личного допроса большевички, схваченной близ Хабарного. Значит, на вашей совести все издевательства и над Марией Корецкой. Вы считались редким «специалистом по женской части»: не всякий с таким хладнокровием пытал женщин, как поручик Казанцев. Помню еще случай, когда на торжественном обеде, который Дутов устроил в честь американского консула, вы цинично хвастались при всех, что палите по ночам в «красных баб».

— Мало ли что взбредет в голову пьяному.

— Я сама читала рапорт начальника тюрьмы на имя командующего армией. Из него явствовало, что такого-то числа, на рассвете, поручик Казанцев явился в тюрьму и взял под расписку трех женщин, следствие по делу которых не было закончено. Тюремщик просил атамана «списать» арестованных. Дутов наложил резолюцию: «В архив». Вы дошли до того, что брали с собой своих шпионок Труханову и Бойкову и учили их стрелять по живым мишеням: или за винным складом, или за пороховыми погребами, или в собачьих ямах... Молчите, поручик? Вы, помню, кичились тем, что «любите природу». Но какая расправа была учинена над семьей губернского комиссара юстиции, которому вы обязаны жизнью, — это Бурзянцев освободил вас из-под ареста в восемнадцатом году. Сначала ваши подручные из атаманского дивизиона убили самого Бурзянцева, потом схватили его беременную жену и, когда она разрешилась, вы закололи штыком ее ребенка, а вслед за тем пристрелили мать...

Вера с трудом осилила нахлынувшее волнение.

— Что вы можете сказать в свое оправдание, господин поручик? — спросила Енина.

Он упорно молчал.

Тогда она вызвала конвойных, чтобы отправить его в камеру. И он вдруг заговорил поспешно, злобно:

— Это по моей вине, мадам Карташева, вы не кончили свою карьеру в тех же собачьих ямах! Ведь была одна улика. Была! Я установил, что ваш муженек вовсе не расстрелян красными, а значился в списках умерших от тифа в актюбинской больнице. Только начал разматывать клубок, нам пришлось оставить Оренбург. Кланяйтесь в ноги своему Гаю! Но мы еще встретимся там, понимаете, т а м! И скоро. Да-да, очень скоро, мадам!..

— Хватит, — резко оборвала Енина. — Уведите арестованного.

Поручик вышел в коридор слепым, неверным шагом. Прямые, развернутые плечи его безнадежно обмякли, опустились.

— Ты извини, пожалуйста, — тихо заговорила Катя, присаживаясь к Вере. — Такая у меня работа.

— Я не выдержала бы.

— Ты больше выдержала.

Катя обняла ее как старшую сестру. Вряд ли кто мог бы сказать сейчас со стороны, что эти совсем молодые женщины столько уже всего хлебнули, что и видавшим виды фронтовикам было бы такого слишком много. Зазвонил телефон-вертушка в простенке. Зазвонил тревожно, непрерывно. Катя вскочила, сняла трубку.

— Да, Чека, Енина... Хорошо, сию минуту буду... — Она отошла от телефона, повременила и устало сказала Вере: — Сегодня утром перешел в наступление на Каменно-Озерную второй казачий корпус.

7

Двое суток, четвертого и пятого мая, в междуречье Сакмары и Урала шли затяжные бои с переменным успехом. Генерал Акулинин наступал по всему фронту.. Он не спешил, как его сосед генерал Жуков, а продвигался шаг за шагом. Конницу поддерживали роты пластунов — им удалось занять первую линию обороны красных.

Великанов, безотлучно находившийся на передовых позициях, с огорчением отметил эту новую особенность в тактике неприятеля. Междуречье обороняли 210-й и 216-й полки, сильно поредевшие за последнюю неделю. Но Великанов приказал контратаковать. У него не было другого выхода: позади осажденный город, ждущий с часу на час нового удара по Меновому двору, за которым маячат на Донгузских высотах белые разъезды.

Вся надежда на активную оборону. Конницу подпускали очень близко, опасно близко, чтобы наверняка уж опрокинуть залповым огнем. (Рабочие стрелки отличались непостижимым для дутовцев самообладанием.) Когда сотенные лавы, встреченные губительными залпами, начинали откатываться назад, красные батальоны то здесь, то там выбивали пластунов из своих брошенных окопов. Весь день пятого мая атаки перемежались контратаками. Ни станица Каменно-Озерная, ни окрестные хутора не были сданы. Больше того, к вечеру Великанов оттеснил казаков в степь, где они и заночевали под открытым небом. А на следующее утро их «методическое» наступление потеряло начальную силу, захлебнулось.

Однако Великанов понимал, что так без конца продолжаться не может: вот-вот неприятель ударит с юга и востока одновременно.

В штабе ему передали копию рапорта генерала Акулинина на имя Дутова, найденную в полевой сумке убитого есаула. Длинный рапорт был помечен, двадцать пятым апреля и содержал тщательный разбор неудач под Оренбургом. Вначале Акулинин оправдывался, винил разведку, доносившую, что красные якобы решили оставить город; жаловался на их бронепоезд, причинявший немало вреда коннице; ссылался на то, что приданные пехотные полки сформированы из всякого сброда; возмущался крестьянами-подводчиками, которые ведут большевистскую пропаганду среди пехоты. Но дальше он писал о тактических ошибках всей дутовской армии:

«Действия лавами слишком прямолинейны и грубы; нет живости, легкости, гибкости движений, все слишком шаблонно, мертво и потому не достигает желаемых результатов».

А в заключение словно бы поучал самого атамана:

«Только умелая работа лавами, состоящая в сочетании конного и пешего строев, в работе огнем и холодным оружием, с таким противником, как большевики, в летний период обещает большие успехи».

Великанов задумался. Этот генерального штаба генерал-майор, действительно, не чета Жукову. Он сумеет повлиять на ход событий и уж, конечно, убедит командующего армией в необходимости крупного, массированного удара по Оренбургу. Тем более что земля уходит из-под ног белой конницы: войска Фрунзе, успешно развивая наступление на южном крыле Восточного фронта, недавно освободили Бугуруслан на Уфимском направлении. Топтаться Дутову на одном месте дальше нельзя. Колчак потребует от него решительных действий, чтобы ликвидировать наконец Оренбургский фронт. Значит, нужно упредить казаков, отбросить их на юг, а заодно улучшить позиции на востоке, заняв высоты Горюна за Каменно-Озерной.

Шестого мая Военный совет штаба обороны утвердил план контрнаступления, предложенный Великановым. Ночью седьмого мая боевой приказ получили все полки. На рассвете восьмого мая контрнаступление началось.

То было дерзкое решение. Вдвое, втрое уступая численности белых, рабочие батальоны, поддержанные бронепоездом, атаковали за Меновым двором окопавшиеся казачьи дивизии, которые уже изготовились для общего штурма красного бастиона на Урале. И, что бы ни случилось потом, через несколько часов жестокого встречного боя, инициатива была вырвана у Дутова, он был снова поколеблен в своих надеждах — наголову разбить Оренбургскую коммуну.

События развивались так.

На юге наступал 217-й полк, усиленный, кроме бронепоезда, еще и батареей Логвиненко. На северо-востоке 216-й крестьянский полк завязал бой за хутор Белов, в тесном взаимодействии с 210-м полком, имевшим задачу сбить противника с выгодных позиций в районе Горюна.

Великанов с нетерпением ждал первых донесений. Вскоре ему сообщили, что противник отходит к станции Донгузской. Михаил Дмитриевич откровенно порадовался этой новости. Он отправил Ломтева с приказом Логвиненко, чтобы тот ни в коем случае не отставал от пехоты, смело продвигался с ней, огнем расчищая дорогу наступающим. Но затем всякая связь с югом прекратилась. Великанов не выдержал, поскакал туда. А председатель губкома Акулов и комиссар штаба Коростелев выехали на восток.

Штаб опустел. Здесь оставались часовой и оперативный дежурный из деповских рабочих — Сергей Родионов.

Стараясь отвлечься от нарастающей тревоги, Вера приводила в порядок старые бумаги. Среди них обнаружила февральское «Обращение коммунистической организации иностранных подданных в Оренбурге ко всем рабочим и крестьянам мира». (Тогда, зимой, оно не произвело на нее такого впечатления, как сейчас.) Отсюда, с берегов, реки, за которой начинается уже Азия, интернационалисты окидывали мысленным взором весь запад: на улицах Берлина возводятся баррикады, в руки рабочих перешли Бремен и Кенигсберг; со дня на день вспыхнет вооруженное восстание в Будапеште; Париж объявил войну буржуазии всеобщей забастовкой; пролетарии Англии заняли Белфаст; на помощь русским приходят латыши, эстонцы, словаки, хорваты, мадьяры, немцы, поляки.

«Наступил решающий момент революции. Буря коммунизма заражает всю Европу и скоро перейдет в Америку...»

Ах, Америка все-таки за океаном. А что делается тут, за Уралом?.. И Вера чутко прислушалась. Вот ей показалось, что артиллерийская стрельба как будто начинает приближаться к городу. Она сказала об этом дежурному Сергею Родионову. Тот лишь пожал плечами.

«Неужели наши отступают?» — думала она, не в силах больше ничем заниматься в штабе. Какая мука мученическая — ждать исхода боя, когда ты не участвуешь в нем. Время то и дело останавливается, не повинуясь гулким толчкам сердца. Как желала Вера сейчас победы, хотя бы самой небольшой, ради которой Михаил Дмитриевич не спал две ночи подряд, в которую так верил. Неужели фортуна не улыбнется ему снова? Бывало же и в неравном бою счастливое везение, к примеру, на Салмыше. Конечно, слагаемых успеха много: стойкость, порыв бойцов, командирское искусство да плюс ошибки твоего противника. Но вдобавок ко всему есть еще удача — то особенное состояние духа, о котором после говорят, что человек был в ударе... Она поморщилась от наивных рассуждений. При чем тут удача, везение, военное счастье, когда соотношение сил под Оренбургом таково, что и беззаветно храбрые комиссары полков — братья Башиловы встретили приказ о контрнаступлении весьма сдержанно.

Вера кинулась к распахнутому окну, отчетливо услышав звончатую дробь копыт. Наконец-то вернулся Ломтев. Ну, теперь он обо всем расскажет.

Николай вбежал в приемную начальника обороны, плюхнулся на диван, попросил воды. Вера подала ему холодный морковный чай. Он жадно выпил, поискал платок во всех карманах, не нашел, рукавом вытер обильный пот, застилавший глаза. Она обратила внимание, как изменился он за этот день, точно пролежал с температурой целую неделю: рыжая щетинка проступала на мальчишеском, остром подбородке, сухие губы обметала лихорадка боя.

Она уже ни о чем не спрашивала его: без того было ясно, что за Уралом худо.

— А где Акулов, Коростелев? — Он огляделся.

— Выехали в район Каменно-Озерной.

— Какая досада...

— Они скоро должны вернуться.

— Время не терпит. Поеду искать.

— Да что случилось? Говори, Николай.

— Случилось, случилось... Белые заняли Меновой двор.

— Не может быть! Они же отходили к Донгузской?

— На Донгузских высотах Жуков бросил против двести семнадцатого полка весь корпус. На виду у нас, под огнем, конные дивизии развернулись в одну сплошную лаву. Ну, и двести семнадцатый дрогнул, попятился. Две роты из новичков побежали, их вырубили до последнего.

— Боже мой...

— Я еще не видел такой массы конницы. Страшная сила, орущая, улюлюкающая, размахивающая клинками, от их дьявольского сияния можно ослепнуть. Ад! Если бы не картечь батареи Логвиненко, казаки снова бы вырвались к железнодорожному мосту.

— А что же бронепоезд?

— На бронепоезде кончились снаряды.

— Михаил Дмитриевич там?

— Великанов арестован.

— Кем?!

Вера привалилась к дверному косяку. Меловые пятна залили ее смуглое лицо.

— Сами бойцы арестовали. Полк понес большие потери.

— Ой-ой-ой... — Вера едва держалась на ногах.

— Город остался без начальника обороны.

— Скачи скорее за Акуловым. Ради бога, Коля, торопись!

— Ты не переживай, уладится, — мягко сказал он, пораженный тем, что, в ее глазах стояли слезы. — Акулову верят в полках безо всяких колебаний.

— Ну-ну, скачи, скачи!..

Когда Ломтев уехал, она заметалась по комнате, не зная, что бы предпринять сейчас, пока он разыщет председателя губкома или Коростелева. Кати Ениной на месте не оказалось. Начала звонить в губсовнархоз, Георгию Коростелеву, брату Александра Алексеевича. Телефон был непрерывно занят. И отчаявшись, она заплакала. Только теперь поняла Вера, как Михаил Дмитриевич ей дорог, и, поняв это, она испугалась уже за себя. Нет-нет, об этом не узнает никогда никто.

— Все обойдется, Вера Тимофеевна, Ломтев прав...

Она устало оглянулась: в дверях остановился. Родионов, почти упираясь головой о притолоку. Он был ровесником Ломтева, но, в отличие от него, никогда не горячился.

— Не понимаю, Сергей, как вы можете так рассуждать, когда...

— Когда арестован сам командующий. Слов нет, история печальная. Но Иван Алексеевич Акулов наведет там порядок.

— А если опоздает?

— Если... Вся война состоит из этих «если».

— Не философствуйте, пожалуйста, Сергей, мне не до того.

— Помню, как ваш Семен умел выждать, если — опять если! — положение складывалось очень, худо. Когда мы наступали с Кобозевым на Оренбург, Семен с путейцами попал в засаду около станции Сырт. И не укатил на паровозе-толкаче, и не бросился, очертя голову, на спешенных казаков. Отлежался с ребятами в кювете, пока не подоспел бузулукский бронепоезд. А потом Семеновы хлопцы чинно, без суеты, за час восстановили путь.

— Вы рассказывали.

— Да? Вот память...

— Слышите, Сергей, звонят.

И он пошел вразвалку к телефону.

Звонили из милиции. Родионов долго, терпеливо объяснял, что командующий вернется только поздно вечером. «Славный парень, хоть на вид не в меру благодушный», — рассеянно подумала Вера.

Майские сумерки сгущались медленно: казалось, этому весеннему, дню и конца не будет. Вере давно нужно было идти домой, к дочери, но как могла она оставаться до утра в полном неведении? Акулов и Коростелев все не появлялись. Значит, Ломтев перехватил их где-нибудь, и они вместе поскакали за Урал выручать из беды Михаила Дмитриевича. Лишь бы не опоздали. «Ты не переживай, уладится», — сказал Николай. Но мало ли что, — нервы у людей взвинчены до предела. Конечно, Михаила Дмитриевича никак не обвинишь в трусости или, тем более, в предательстве. Он не раз водил батальоны в контратаки. Совсем недавно 210-й полк, измотанный в боях под Нежинкой, отказался наступать. Великанов и комиссар полка Здобнов пошли вдвоем за броневиком. Тогда пристыженные бойцы двинулись тоже. В апреле он лично поднимал и 217-й в атаку на Меновой двор. Как же могли его арестовать?

Был бы сейчас тут Гай со своим Железным эскадроном. Гая Дмитриевич не дал бы в обиду своего комбрига, вместе с которым освобождал Симбирск. А не позвонить ли ему в Сорочинское?.. Эта мысль внезапно осенила Веру. Она встала, чтобы сказать об этом Сергею Родионову, целый день скучающему у телефонов. В пустой приемной Великанова остановилась: нет, она не может, не имеет права, наконец, отрывать командующего армией в такое время, когда идет наступление на Колчака. Да и кто, собственно, она? Простая женщина. Была бы хоть дежурной по штабу. Сергей Родионов посмеется над ней и, конечно, не вызовет командарма к прямому проводу. А Коростелев еще отчитает за самовольство. К тому же Александр Алексеевич относится к Гаю этак снисходительно за его недавние колебания — нужно защищать Оренбург столь дорогой ценой или лучше временно оставить. Но кто спас город в страстную субботу? Именно Гай отчаянной контратакой. Он из тех, кто не побоится прямо высказать, свое мнение кому угодно, даже Куйбышеву или Фрунзе. И если с ним не согласятся, то выполнит волю старших как собственную волю. Такой и Великанов. Неужели теперь во всем окажется виноватым Михаил Дмитриевич? Неужели Акулов, весь губком осудят его за эту неудачу?..

Вере уже казалось, что Михаила Дмитриевича снимут, непременно снимут с поста начальника обороны, раз дело приняло неожиданно драматический характер. Ну и пусть снимают, лишь бы остался жив. Пойдет командовать полком, батальоном — ему не привыкать к боевой цепи. И все-таки надо бы сообщить Гаю о случившемся. Ну почему он не позвонит сам, как обычно, в конце дня? Все одно к одному. Остается ждать, тянуть время, которое, словно курьерский поезд, затормозило на Меновом дворе...

Акулов, Коростелев, Великанов и Ломтев вернулись в штаб в одиннадцатом часу ночи. Расстроенные, хмурые. Особенно Великанов.

— Ты почему здесь, Вера Тимофеевна? — удивился Акулов.

Она сразу не нашлась, что сказать. Николай Ломтев ответил за нее:

— Да она чуть не расплакалась, узнав об аресте Михаила Дмитриевича.

Акулов укоризненно качнул головой, а Великанов благодарно глянул на нее, но тут же опустил голову.

Тягостная пауза насторожила Веру: она с надеждой посмотрела на председателя губкома.

Тот выпил стакан воды, налил еще. Расстегнул широкий ворот полувоенного френча, грузно облокотился на великановский рабочий стол, во всю длину застеленный картой-схемой. Без того задумчивые глаза Акулова были затянуты дымкой печали. Оглаживая темный ежик густых волос, он долго, изучающе смотрел на карту, на искусно выведенные стрелы неудавшегося наступления. Вера пыталась настроиться на ход его мыслей: что он думает сейчас о поражении 217-го полка на южных подступах к городу? И как он теперь относится к Михаилу Дмитриевичу, который, видно, поспешил с этим контрнаступлением? В конце концов, от него, председателя губкома, облеченного доверием ЦК РКП(б), ждут веского слова все товарищи, в том числе и комиссар штаба Коростелев... Но Акулов думал не о том, кто больше виноват: любую ошибку любого видного коммуниста в губернии он всегда относил на свой счет. И уж тем паче, когда речь шла о беспартийном человеке, Акулов искал причины беды не в полку, не в штабе обороны, не в самом командующем. Не оправдывал он случившееся и тем, что на войне всякое бывает. Эта формула явно не подходила для оренбургской обороны: здесь надо выиграть сражение вопреки классическим законам военного искусства, даже вопреки извечным правилам арифметики, которая всецело на стороне Дутова. Здесь требуются сверхвозможные усилия. И чтобы каждый защитник города был способен на такое, коммунисты должны превзойти в бою самих себя. Нет, не просто умереть, что, в общем, доступно каждому, а и смертью своей, когда она необходима, сомкнуть дрогнувшую цепь красноармейцев. Именно потому и погибли сегодня две роты новичков у Менового двора, что среди них не оказалось коммунистов. Опрокинула их не казачья лава, а стихийная волна страха: не зная, не видя, на кого бы опереться, они бежали, падали, как лоза, под дутовскими шашками. Ну и какой-нибудь затаившийся эсер ловко воспользовался катастрофой, подтолкнул бойцов на самоуправство...

— Нужно ли было наступать или не нужно — демагогический вопрос, — глухо заговорил Акулов. — Кстати, с демагогией тоже надо бороться, мы это почувствовали сегодня. Если уж искать виновных в том, что произошло, то следует начинать с нас, Александр Алексеевич, — обратился он к Коростелеву. — Мы с вами в первую голову ответственны за политическое обеспечение каждой операции. Необходимо усилить полк коммунистами. Даже один-единственный левый эсер может испортить дело. Эсерам только дай помитинговать на поле боя. Помнишь, Александр Алексеевич, ты рассказывал, как у вас тут в прошлом году самозванный «командующий вооруженными силами», интриган, авантюрист Яковлев чуть не столкнул лбами уральцев Блюхера и оренбуржцев? Этакий Муравьев местного масштаба, который вместо помощи городу настаивал «половину гарнизона перерезать, а второй половиной обороняться». В наши дни архилевые уже не ходят в командующих, но в батальонах кое-где еще орудуют...

У Веры нечаянно вырвался глубокий вздох: она поняла, что председатель губкома не винит во всем одного Великанова.

— Да и нам, товарищи, надо обращаться с революционным словом осторожно, чтобы не ранить случайно своего и не получить ожога самому. Что касается вас, Михаил Дмитриевич, то мы верим вам, как и раньше.

— Спасибо, Иван Алексеевич, — сказал Великанов.

— Потери, конечно, большие. До трехсот раненых и убитых... Но дутовцев мы остановили. И главное — сорвали общее наступление на Оренбург, тем самым выиграли какое-то время. Сейчас важно использовать передышку. Мы с Александром Алексеевичем поедем на заседание губкома, а вы, Михаил Дмитриевич, подготовьте соображения на завтра. Как вы считаете, когда Дутов начнет новое наступление?

— Максимум через два дня.

— Верно, откладывать он не станет, иначе будет поздно...

Акулов и Коростелев ушли.

— Я вам нужна, Михаил Дмитриевич? — спросила Вера.

— Нет, отдыхайте.

Они встретились взглядами, и Вера заметила, как снова потеплели его карие воспаленные глаза, такие усталые, что ей захотелось сказать ему что-нибудь по-женски доброе.

— Николай, проводите Веру Тимофеевну, Казанцевы еще не перевелись.

Ломтев охотно козырнул.

На улице она тут же начала выговаривать ему:

— Ведешь ты себя очень легкомысленно. Ну зачем было так неуместно шутить, будто я сегодня чуть не расплакалась? Оставь эти шуточки по моему адресу. Найди другую мишень.

— Другой-то как раз не надо.

— Неисправимый ухажер.

— Знаю твою теорию: война и любовь несовместимы. Но... — Ломтев осекся, подумав о ее отношении к Великанову.

Она же поняла его заминку по-своему: опять было начал объясняться, да вовремя спохватился. Вера никак не могла предположить, что ее трепетная женская тайна может быть разгадана — и кем? — неискушенным станичным парнем.

— Иди, я теперь доберусь одна, — сказала она на Беловке.

— Угостила бы чайком, что ли.

— Извини, дома у меня сонное царство. Но Василиса всегда тебе рада, заходи в следующий раз.

— В таком случае, низкий поклон Паниной! — Николай с досадой махнул рукой и пошел своей дорогой.

Вера постояла несколько минут на набережной. Ночь выдалась лунная, безмятежная, точно и не было никакой войны. Даже на Меновом дворе ни единого выстрела. Все умаялись: и красноармейцы, и казаки. Только в штабах, наверное, пылают керосиновые «молнии» — обе стороны готовятся к завтрашнему дню. И Михаил Дмитриевич не спит двое суток, а сегодня ему и вовсе не до сна. Что он пережил, когда его арестовали? Конечно, он и под угрозой смерти ни о чем не пожалел бы: избранному пути верен до конца, что бы ни случилось в жизни. Но до чего это тяжко — быть несправедливо обвиненным чуть ли не в измене... На душе у Веры опять стало знобко оттого, что можно, оказывается, умереть так дико, так бессмысленно от своих же товарищей по оружию. К счастью, живут на свете Акуловы и Коростелевы, верные хранители революционной правды.

8

Буйное половодье начинало спадать.

И хотя северные притоки Урала еще несли оттуда, из верховых станиц, мутные, с желтым суглинком, горные воды, хотя пойменный лесок, обрызганный нежной глянцевитой зеленью, еще не выбрался на обсохшие поляны, хотя окрестные озера и бесчисленные рукава еще не всюду отшнуровались от главного русла, но Урал под Оренбургом уже входил в свои исконные берега, которые помнят до сих пор Емельяна Пугачева.

Возвращаясь сегодня из штаба, Вера думала о том, что, к сожалению, далеко не все правнуки героев пугачевской вольницы сражаются на стороне народа.

Все еще мечется оренбургский казак между двух огней. В январе восемнадцатого года он, казалось, разочаровался в Дутове, который был разбит на высотах Общего Сырта красногвардейцами Петра Кобозева и матросами мичмана Сергея Павлова. Губернский город праздновал победу, несмотря на суточный буран, что вывершил на перекрестках улиц саженные сугробы... Однако в июне чаши весов опять заколебались. Уж на что закаленная партизанская армия Василия Блюхера и Николая Каширина, и та начала отход на север. Она то свободно разливалась по долинам-раструбам Южного Урала, то, зажатая в горные ловушки, яро сметала атакующие лавы белой конницы... И снова, одна за другой, потянулись к Дутову провинившиеся станицы. И налились казацкой силой полноводные реки... Лишь только глубокой осенью мятущийся казак понял, что в который раз дал маху. Две красные армии — Туркестанская и Первая — с двух сторон перешли в наступление на Оренбург. Повторение — мать учения: и уже не отдельные казаки, а целые сотни поднимали на пиках кумачовые вымпелы. Даже теперь, когда скрытая надежда на Колчака собрала еще тысячи рубак под началом Дутова, когда Оренбургская коммуна держится на одном-единственном телеграфном волоске, что связывает ее с внешним миром, казаки заречной Краснохолмской станицы сами пробились сквозь белые разъезды в осажденный город по уцелевшему настилу железнодорожного моста. Это знамение времени. Говорят, кое-где формируются красные казачьи полки. Но сейчас нужны дивизии, именно сейчас... Как долог путь среднего казака в революцию — через собственные поражения и муки. Не так-то просто в какие-нибудь считанные месяцы воскресить в оренбургском казачестве дух мятежного Яика, который нещадно выветривался в течение полутора веков. И может, больше всех колеблются второй год нижние округа, удаленные от заводских поселений.

Отец не раз советовал ей, Вере: «Тебе, дочка, лучше перебраться в город, раз ты получила образование. Тут, среди этих вояк, ты одичаешь». А ведь он тоже был коренной станичник, только у него, больного человека, не хватало сил вести свое хозяйство. Если бы отец дожил до Октябрьского переворота! Вот за ним дошли бы земляки — он считался духовным атаманом всех, кто тянулся к справедливости...

— Ты о чем это задумалась, моя сердечная?..

Она приостановилась: ее ходко догоняла Василиса.

— Идешь, а тебя покачивает майский ветерок. Признавайся, о ком — о чем?

— О судьбе казачества.

Василиса громко рассмеялась:

— Нет, ты, ей-богу, неисправимая! Надо же — думать о казачестве! А что о нем думать-то? Вандея, она и есть Вандея.

— Откуда ты знаешь о Вандее? — спросила Вера, давно заметившая ее пристрастие к диковинным словам.

— Спасибо Гостинским, обучилась у них малость.

— Что же, господа Гостинские читали прислуге историю французской революции?

— Хорошо, что не запрещали читать по ночам на кухне. Бывало, вытираю пыль в библиотеке, увижу красивую книгу и спрячу на недельку в свой баул.

— Не думали они, не гадали, что ты станешь большевичкой.

— О-о, я была тогда тише воды, ниже травы! Что, не похоже?

Теперь и Вера, засмеялась, глядя на эту рослую девушку с рыжей челкой. Она всегда завидовала ее святой непосредственности.

— Ах, тетя Вася, тетя Вася, ты и мертвого заставишь улыбнуться.

— Нет, мертвые не улыбаются. Сегодня хоронили порубанных из двести семнадцатого полка...

И остаток пути до флигеля они прошли молча. Вера снова вернулась к своим раздумьям о войне, о,недавней беде, постигшей Великанова. Только дома она оживилась, когда навстречу им кинулась Поленька. Как ни привыкла Вера к бурным встречам с ласковой дочерью, целые дни проводившей в четырех стенах (в осажденном городе дети не играли на улицах), порыв Поленьки тронул ее. Совсем большая, дотягивается до плеча матери. Наверное, вымахает в отца.

— Ладно, пойду за водой, станем готовить ужин — сказала Василиса.

— Я принесла воды, — немедленно отозвалась Поля.

— Тебе рано таскать тяжести.

— А я полведерка.

— Какая ты у нас молодчина, Полина Семеновна, настоящая помощница, — похвалила Васена, разжигая примус.

Вера подошла к зеркалу, с удовольствием распустила косы, тщательно уложенные на затылке.

— И не надоело тебе носить эту корону? — заметила Василиса.

— Начинаю уставать. В самом деле, может, отрезать?

— Ни в коем случае! Это я из зависти, как все рыжие. Были бы у меня такие шелковые, тонюсенькие волосы, ни за что бы не остриглась. Даю слово. Ты у нас королева. А что за королева без короны?

— Хватит тебе.

— В прошлый раз ты расхваливала Марию Михайловну Макарову. Видела я ее в губисполкоме. Хороша, и короткая стрижка идет. Но ты с косами лучше.

Рассеянно слушая Васенину болтовню, Вера тем не менее придирчиво оглядела себя в зеркале. Глаза те же — глубокие, затененные ресницами, тугие крылья черных бровей не надломились от пережитого. Но откуда эта морщинка на переносице? Раньше не было. Не было и горечи в складке губ. А-а, все пройдет. Отпечатки времени на женском лице переменчивы, пока не стукнут первые заморозки на исходе бабьего лета.

— Что, залюбовалась собой, королева? — Василиса озорно заглянула в трельяж из-за ее плеча.

— Веселая ты нынче. Определенно, встретила где-нибудь Николая Ломтева.

— Не мучь муху.

— А дядя Коля был у нас! — объявила Поленька из своего угла, где рассматривала картинки в журнале «Нива».

— Когда был? — встрепенулась, порозовела Василиса.

— Недавно. Я оставляла его, не остался.

— Никуда не денется, придет, — сказала Вера и заговорщицки улыбнулась Васене.

Та уже собирала на стол их небогатый ужин.

«А чем она не пара Николаю? — с умилением приглядывалась к ней Вера. — Экая беда, если широколицая и немножечко курносая, зато на редкость симпатичная. Красота проходит, только обаяние остается на всю жизнь. Как мужчины этого не понимают? Женская внешность часто подводит их. Может подвести и Николая, Василиса — клад для такого неуравновешенного парня. Это с виду она будто смешливая не в меру. Никто не знает, какой внутренней работой занята Васена в свои двадцать с лишним лет. Такая определенно обгонит самых образованных сверстниц. Неужели Николай не видит, каким живым умом светятся ее васильковые глаза? Да и статная она, разве лишь покрупнее Ломтева. Ох, мужчины, вам непременно надо быть на голову выше жены, хотя со временем вы охотно уступаете жене во всем».

— Ты что, Вера, опять о судьбе казачества?

— Нет, сейчас о тебе.

— Вот еще!

— Хорошо бы выдать тебя за серьезного человека.

— А кто венчать будет?

— Позовем Ивана Алексеевича.

— Товарищ Акулов, пожалуй, согласится... Только уже повенчалась я, в партию меня приняли...

— И ты молчишь весь вечер?!

— Сама не могу опомниться.

Вера подошла, прижала ее к себе, и так, обнявшись, они постояли молча, без слов понимая друг друга.

— Тетя Вася, поздравляю...

Они торопливо оглянулись, позабыв, что за ними наблюдает Поленька. Высоко подняв свою любимицу на вытянутых руках, Василиса расцеловала девочку и бережно опустила на пол. У Веры почему-то навернулись слезы. Она поспешно смахнула их, села за стол.

— А теперь рассказывай, как тебя принимали в партию.

— Боялась я ужасно — вдруг не подойду.

— Это ты, рабыня господ Гостинских, могла не подойти?

— Гостинские-то чуть и не подвели меня. Один, строгий очень, молодой партиец из приезжих заявил, что господская прислуга не относится к рабочему классу. Тут у них начался спор. Я сидела ни жива ни мертва. «Не примут», — думаю. Секретарь ячейки не выдержал, встал. Шум стих. Он сказал, что знает семью нашу лет десять, что отец мой всю жизнь работал грузчиком на мельнице Юрова, а мать была прачкой. «Стало быть, происхождение дочери вполне пролетарское. Да и сама она как-будто не купчиха», — добавил с этакой мужицкой хитрецой. Ну, я и воскресла из мертвых. «Какие еще будут вопросы к товарищу Паниной?» — спросил больше для порядка. И приезжий забросал меня вопросами. «Скажите, что вы знаете о левых эсерах?» Я ответила. «А что вы слыхали о Парижской коммуне?» Это подавно был легкий вопрос. О моих любимых коммунарах я с таким пылом заговорила, что вся ячейка заслушалась. Очень хотелось доказать моему допросчику, что я не лыком шитая, кое-что соображаю, хотя и господская прислуга..

Но строгий партиец не унимался: «Тогда еще пусть скажет, что она знает о Гарибальди?» Тут все переглянулись и уставились на меня с сочувствием. А я уже прямо-таки земли под собой не чую. «Что я знаю о Джузеппе Гарибальди?» — нарочно переспросила я и увидела, как весь так и сник этот товарищ, поняв, что мне известно даже имя итальянского героя. Ну, а потом стали голосовать. Против никого не было...

Вера с трудом удерживала улыбку. И когда Василиса закончила свой рассказ, она опять крепко-крепко, что есть силы, обняла ее.

— Спасибо, тетя Вася, за урок. Не зря гордилась я тобой.

— Какой еще урок? Говорю, до сих пор не могу опомниться.

— Хороший ты урок преподала этому всезнайке. Не люблю тех, кто свысока поглядывает на вступающих в партию.

— Он молод еще, мой допросчик.

— А какой заносчивый.

— Но ведь, и снисхождение ни к чему.

— Нужно полное равенство. Вот Иван Алексеевич. Старый большевик, председатель губкома. Ты замечала, как он относится к Михаилу Дмитриевичу?.. То-то! Для Акулова вся ценность в человеке — преданность революции.

— Таких мало, Верочка.

— А братья Коростелевы?.. В общем, я рада за тебя. Правда, ты уже давно числишься в городе большевичкой.

— Ай-яй-яй, куда хватила!

— Настоящий революционер выйдет из того человека, которого люди считают коммунистом задолго до вступления в партию.

— Ты-то как вступала, Вера?

— Мне не задавали общих вопросов.

— Твое дело другое, ты работала в тылу у белых...

Они проговорили допоздна. Поля, не дождавшись их, уснула в своем углу. Вера чувствовала себя утомленной, но поддерживала разговор с Васеной, — та, кажется, и не собиралась спать. «Она сегодня как-то вся похорошела, васильки так и расцвели в глазах», — думала Вера, кутаясь в легкое тканевое одеяло.

В доме установилась знакомая с детства, упругая тишина, со звонким стрекотанием сверчка, живо напомнившая Вере далекие ночевки на сенокосе под такой же прерывчатый звон полевых кузнечиков. Ей очень хотелось спать, когда она сидела за столом, но вот легла — и сон пропал, как ни заставляй себя ни о чем не думать. Поленька давно спит, намаялась от бесконечных ожиданий матери. И Васена, кажется, забылась.

В комнате было жарко. Вера то и дело переворачивала подушку, но ничего не помогало. А тут еще луна заглянула в окно со стороны Урала. Нет, она совершенно не могла заснуть. В душе росло, усиливалось странное беспокойство, похожее на горячечный накат при вспышке температуры. Да не заболела ли она? Что за выдумки! Просто ее мучает необъяснимая материнская тревога, которая похуже любой болезни.

Она на цыпочках подошла к дивану, где, раскинувшись, лежала Василиса. Едва наклонилась, чтобы убедиться, спит ли на самом деле, как та очнулась.

Вера присела на краешек дивана:

— Ты уж не оставляй, пожалуйста, мою Поленьку, если что...

— Не выдумывай, спи!

— Нет-нет, ты скажи мне, что обещаешь.

И тогда Василиса, поддавшись ее настроению, охватила Веру сильными руками и, целуя, поклялась, что, пока живет на свете, не оставит девочку в беде.

9

Наступили самые черные дни оренбургской страды девятнадцатого года.

Десятого мая в шесть часов утра второй казачий корпус генерала Акулинина обрушился на позиции 210-го рабочего полка. А в двенадцать часов дня первый казачий корпус генерала Жукова нанес удар по 217-му рабочему полку.

Чего больше всего опасался Великанов, то и случилось: дутовская армия повела наступление с востока и юга одновременно. Никаких резервов не было. Никакой маневр наличными силами был теперь невозможен. Да и слишком коротки майские ночи: не хватало времени, чтобы подвезти боеприпасы, накормить людей, эвакуировать раненых. Пушки бронепоездов не успевали остывать, как занималась утренняя заря, и паровозы-«овечки», наскоро пополнившись дровами и водой, снова выводили бронепоезда со станции — один за Урал, к разъезду Меновой двор, полуокруженному казаками, другой за Сакмару, к разъезду Гребени. Красная пехота встречала их с надеждой: яростный кинжальный артогонь выручал ее в критические минуты, когда сотенные лавы, казалось, вот-вот сомнут какой-нибудь батальон.

Конные артдивизионы Дутова днем и ночью обстреливали город, снаряды гулко рвались то у вокзала, то на центральных улицах, рядом со штабом обороны. Похоже, белые наводчики взяли-таки штаб в нулевую вилку: один из снарядов угодил в простенок рабочего кабинета Великанова.

Натиск обоих корпусов с каждым днем становился ожесточеннее.

Михаил Дмитриевич вызвал к аппарату командующего Первой армией, доложил обстановку.

— Надо продержаться еще три дня, — ответил Гая Гай. — Скоро подоспеет к вам двести семьдесят седьмой Орский полк, участок которого примет двадцатая дивизия.

Великанов поблагодарил, зная, что командарм обязательно выполнит обещание. Но пока там, на Салмыше, произойдет смена частей, пока этот славный Орский полк появится в городе, мало ли что может случиться.

Тринадцатого мая положение резко ухудшилось. Казаки штурмом взяли опорные пункты красных: на юге — Меновой двор, на востоке — станицу Нежинскую, на севере — хутор Белов. «Три кита», на которых держался город. 217-й, 210-й, 216-й полки спешно окапывались вдоль городской черты.

Полевые орудия стояли теперь на бывшей Атаманской площади, откуда можно было поддерживать огнем любой полк. Фейерверкер Логвиненко разворачивал свою батарею то на восток, то на север, то на юг — каждый раз в ту сторону, где конница наседала на окопы последнего оборонительного пояса.

Никто не мог знать, что адмирал Колчак приказал Дутову «окружить и уничтожить большевистское войско, сбившееся в районе Оренбурга», но и в губкоме партии, и в штабе обороны отдавали себе отчет, какая смертельная опасность нависла над городом.

Сегодня, после очередного военного совета, Акулов сказал Великанову:

— Всех мужчин, кто способен носить оружие, — на передовые позиции. Кроме того, в ваше распоряжение, Михаил Дмитриевич, поступают сводный отряд милиции и латышские стрелки.

— А как же моя дружина? — спросила Вера.

Акулов и Великанов переглянулись.

— Не хотелось бы женщин посылать под огонь, — глухо заметил Иван Алексеевич.

— Мы все равно под огнем, штаб обстреливается.

— Пойдет и твоя дружина, Вера Тимофеевна, — согласился наконец председатель губкома.

— Пусть, мужчинам будет стыдно, — горько усмехнулся Великанов.

Вера поняла, что Михаил Дмитриевич имел в виду командира 217-го полка, допустившего грубую ошибку: отходя ночью с левого берега Урала, тот приказал сжечь за собой деревянный настил железнодорожного моста, чтобы казаки не могли ворваться в город на плечах отступавших. «Сами сожгли, сами восстанавливайте, — строго сказал начальник обороны по телефону. — Казаков можно было отбросить пулеметами, а как вы завтра наступать думаете?» Этот случай расстроил Великанова, который возлагал на 217-й большие надежды, хотя именно там был недавно арестован. (С легкой руки какого-то злослова полк прозвали его «подшефным».)

Около, штаба грохнули сразу два снаряда. Иван Алексеевич поднял голову: нет, никто не вздрогнул, в том числе и Вера. Он улыбнулся ей одними глазами, всегда задумчивыми и грустными, но сегодня, точно наперекор всему, дерзко повеселевшими.

— Итак, мы условились, — твердо заговорил Акулов, повернувшись к карте. — Вы, Михаил Дмитриевич, возглавите контрудар в Зауральной роще, я завтра побываю в крестьянском двести шестнадцатом. Александр Алексеевич будет неотлучно находиться в двести десятом, в районе вот этого «божьего знака».

Коростелев посмотрел на карту, где синим карандашом был отмечен одинокий крест в память о чьей-то трагической судьбе, возможно, какого-нибудь путника, замерзшего в метель рядом с городом.

«Дошла очередь и до наших окопов, которые мы отрывали на пасху», — с тревогой подумала Вера.

Акулов измерил на глаз расстояние от восточной окраины города до придорожного креста в степи.

— Нелегкий выпал тебе «крест», Александр. Столь близко к форштадту твой тезка Дутов еще не вырывался...

— Выдюжим, Иван Алексеевич.

— Но учти, открытая. степь — родная стихия конницы. Сильный рывок — и они в городе.

— Ладно, не стращай, Иван Алексеевич, вынесем и этот «крест» на оренбургскую «голгофу»!..

Наигранно пошучивая друг над другом, чтобы только ободрить Великанова, они отправились на заседание губкома.

Оставшись наедине с Верой, Михаил Дмитриевич осторожно упрекнул ее.

— Напрасно вы настояли на своем.

— Неужели мне сидеть за «ремингтоном», когда в городе грохочут пушки?

— Разделите дружину на две группы: одна пойдет с двести семнадцатым полком, другая — вместе с двести восемнадцатым, — говорил он, привычно акая по-рязански.

— А где вы будете?

— В двести восемнадцатом.

— Возьмите мою группу с собой, Михаил Дмитриевич.

— Завтра в четыре ноль-ноль переправимся на лодках.

— Спасибо.

— Это я должен говорить вам спасибо, Вера Тимофеевна. Предупредите своих дружинниц, чтобы захватили как можно больше перевязочных материалов.

— У нас есть все — и оружие, и бинты.

— Славно.

— До завтра, Михаил Дмитриевич.

И они поклонились друг другу, как обычно, торопливо.

Великанов хотел было сказать ей, что он, фронтовик, не раз восхищался завидной выдержкой сестер милосердия — там, в гиблых Мазурских болотах, однако самоотрешенность женщин русской революции ни с чем не сравнима. Он многое мог бы сказать Вере, вступившей недавно в поединок с Казанцевым, да уж лучше после как-нибудь.

И Вера сейчас едва не сказала ему, чтобы он берег себя, не выказывал без крайней нужды свою храбрость. Она тоже могла бы сказать многое Михаилу Дмитриевичу, но не решилась, — к чему эти женские увещевания, когда человек на фронте подвластен только воинскому долгу. Так вот и уносят с собой невысказанное люди, готовясь к последнему, решительному бою.

Вся дружина Карташевой была в полном сборе. Из пятидесяти двух женщин осталось ровно сорок, двенадцать наиболее подготовленных в медицинском деле были направлены в госпиталь, где число раненых увеличивалось день ото дня.

Вера разделила оставшихся, как приказал Михаил Дмитриевич, и объявила:

— В первой группе будет старшей товарищ Панина, вторую группу я поведу сама.

Ее стали спрашивать наперебой: «А когда выступаем? Куда? Что брать с собой?»

Она терпеливо объяснила: кто идет с Паниной, выступают сегодня к мосту, в расположение 217-го полка; а кто идет с ней, переправятся через Урал завтра на рассвете. Надо взять больше патронов, санитарные сумки, наличные бинты. За Уралом придется еще оказывать помощь раненым.

Васена сказала полушепотом:

— Я пойду с тобой, Верочка.

Она ответила громко, чтобы слышали все:

— Приказ есть приказ, товарищи. Но вы добровольны, и если кто почему-либо не готов защищать город, может оставаться в городе. Есть такие?

Таких не оказалось.

Вера распустила свою группу до условленного времени, пошла проводить панинскую. Тут были почти одни девушки, многим из них гражданская война помешала выйти замуж. («Да и не каждая выйдет после войны», — думала Вера, оглядывая шеренгу за шеренгой.) Вид у них был торжественный: девчата шли под огонь с той показной решимостью, что с головой выдает необстрелянных людей. Дружинницы были одеты в телогрейки, полученные накануне, и это придавало им некое солдатское единообразие, не говоря уж о карабинах и накрепко прихваченных к талии подсумках. Но обувь самая разная, у кого что нашлось, — ботинки, мужские сапоги, выходные гусарики.

Василиса крупно шагала впереди, высокая, выше всех в своем отряде, и по-командирски подтянутая. Кроме новенького карабина, отливающего светлой желтизной, сбоку у нее мирно покоились гранаты на затянутом поясном ремне. (И откуда она их достала?)

Показался берег. Вечернее солнце, большое, багровое, нависало над зубчатым пойменным лесом — там, где, должно быть, горная Сакмара со всего разгона кидается встречь Уралу, и они, крепко обнявшись на виду у города, спешат поскорее уйти в степь.

— Вы куда это, бабоньки? — остановил их часовой в самом начале окраинной улочки.

— К мосту, — хмуро ответила Панина, недовольная бесцеремонным обращением.

— Жить, что ли, надоело? Так молодые, как я погляжу.

— Оставьте шуточки, — сказала Вера. — Где товарищ Башилов?

— С этого бы надо и начинать. Идемте, провожу.

Замыкал набережную улочку каменный двухэтажный дом искусной фигурной кладки, с цветной керамической облицовкой по фасаду. Около железных ворот толпились вооруженные люди, на крыльце стоял комиссар 217-го полка Башилов-младший. Вера узнала его сразу, худенького, тщедушного на вид, никак не похожего на своего старшего брата Ефима.

— Какое такое войско прибыло к нам? — спросил Марк Башилов Панину, но, увидев Карташеву, легко сбежал с крылечка. — А-а, Вера Тимофеевна, рад приветствовать!

Он быстро осмотрел жиденькую колонну, приветливая улыбка на его лице погасла.

— Видите, товарищи, до чего мы с вами довоевались, а?.. — обратился он к своим бойцам.

Вера поняла, что у них был серьезный разговор, — определенно о ночном отходе из-за Урала, — и Башилов под настроение упрекнул бойцов женской помощью.

— Вон они, казачишки, весь день таращат глаза на город. — Он мотнул головой в сторону Ситцевой деревни за рекой. — А тут буржуа все крыши промызгали в ожидании дутовцев. Сколько еще они будут обмениваться взглядами?..

Красноармейцы молчали, никто не проронил ни слова, даже тот словоохотливый часовой, что остановил отряд.

— Что ж, Вера Тимофеевна, люди нужны позарез, особенно сестры милосердия, — сказал Марк Башилов после некоторой паузы.

— Мои девушки умеют стрелять неплохо. Вы не держите их в тылу.

— Какой тыл? Тыла больше нет. Сами видите: полк в черте города...

И как бы в подтверждение его слов, низко над окраиной сухо лопнула шрапнель. Бойцы в одно мгновение попадали на землю, да и Башилов, повинуясь солдатской реакции на близкий разрыв, неловко вобрал голову в плечи. А дружинницы как остановились, так и стояли, не успев понять, в чем дело. Когда все тут же вскочили на ноги, стараясь не глядеть в их сторону, Башилов заговорил, посмеиваясь:

— Эдак нельзя, товарищи женщины, вести себя. На войне важно не только вовремя подняться, важно и вовремя упасть. Земля-матушка всегда спасает. Видите, в какую краску вогнали моих орлов! Они не из робкого десятка, не раскланиваются перед шальными пулями, но знают, что красоваться под шрапнелью тоже Ни к чему. — И добавил совсем уже весело: — Новички могут поставить в смешное положение каких угодно храбрецов!

— Привыкнут, Марк Андрианович, — заметила Вера.

Башилов взял ее за локоть, они отошли в сторонку.

— Как Михаил Дмитриевич?

— Расстроен, что сожгли мостовой настил.

— Поторопились мы, Вера Тимофеевна. Как стемнеет, заново выложим настил. Благо доски нашлись на заводе «Орлес». Михаил Дмитриевич не собирается в наш полк?

— Он завтра будет в двести восемнадцатом.

— Везет моему Ефиму, вечно на глазах у начальства.

— Это хорошо или плохо?

— Да как вам сказать, Вера Тимофеевна? Хорошо потому, что, где начальство, там и подкрепления, а плохо оттого, что у нашего брата подчиненного руки не свободны при начальстве.

Вера не удержалась:

— Единственное подкрепление, которое получит завтра Ефим Андрианович, — моя группа такой же численности.

Марк смущенно кашлянул в ладонь, привычным жестом убрал со лба волнистые выгоревшие волосы.

— Передавайте привет Ефиму. И не поминайте лихом двести семнадцатый!..

Они простились. Но едва Вера успела завернуть за угол, как ее догнала Василиса. Не говоря ни слова, начала жарко целовать.

— Ну, полно, полно, тетя Вася, иди к своим...

Наконец Василиса потерянно опустила руки, в глазах нестерпимо засияли крупные слезы.

— Как тебе не стыдно? Что ты нюнишь? — сердито сказала Вера.

— Почему ты не взяла меня к себе? Почему?

— Одумайся! Надо же кому-то быть старшей в этой группе. А кроме тебя, некому.

— Верочка, ты обещаешь?

— Да-да, обещаю, обещаю не лезть под огонь, — поспешно договорила она и тоже поцеловала Васену.

За углом Вера остановилась на минутку, чтобы унять волнение. Потом чужой, сбивчивой походкой пошла к центру города. Она шла, никого не видя, не догадываясь, что ее провожают карающие взгляды тех самых буржуа, которые «все крыши промызгали в ожидании дутовцев», как образно сказал сегодня Марк Башилов.

Солнце закатилось. Где-то звонили ко всенощной. Было странно, что в городе, измученном осадой, оглушенном артиллерией, еще молятся богу. Под этот мерный вечерний звон в памяти возникали вещие слова раздумчивой песни, которую так любил ее Семен: «Уж многих нет теперь в живых, тогда веселых, молодых...» Вера подумала о муже с такой пронзительной тоской, что невольно набавила шаг, чтобы поскорее увидеть Поленьку и забыться на часок. Дома она приготовила сытный ужин из, тех запасов, которые с зимы берегла для случая. На завтра она сварила мясной борщ, пожарила картошку с салом.

— Что за праздник, мамочка? — допытывалась Поля.

— Никакой не праздник. Я завтра уйду очень рано, а вернусь, может быть, ночью. Тут разогреешь сама.

— Хорошо, мамочка. Понимаю, мамочка... — с готовностью отвечала Поля, давно привыкшая к тому, что мать пропадает целыми днями.

После ужина Вера хотела посидеть немного с Поленькой, позабавить чем-нибудь, приласкать, как бывало раньше. Но пока мыла посуду на кухне, девочка уснула на диване. Вера осторожно раздела дочь, укрыла стеганым одеялом и присела рядом. Она все больше узнавала в ней себя: такой же прямой, открытый лоб, такие же брови, темные, длиннющие, и этот своенравный склад пухлых губ, и маленькая бархатная родинка на шее точно такая же.

Наглядевшись на нее, Вера накинула кожанку, вышла посмотреть, что в городе. С набережной были видны пожары, которые никто не тушил: наспех вооруженные команды пожарников выступили на фронт, даже на главной каланче бесцельно дежурили одни старики. Весь день город дымился черно и чадно, теперь же, когда сгустились сумерки, дрожащие гранатовые зарева, казалось, вот-вот соединятся, охватят все небо над Оренбургом. Из-за форштадта доносилась редкая орудийная стрельба. За мостом бил хлесткими очередями пулемет, словно там в десяток рук выколачивали белье. Только в роще, которую удерживали рабочие батальоны да партийные дружины, таилась взрывчатая тишина. Вера физически ощутила напряжение людей, что ждали своего часа в осокоревой темени на последнем плацдарме за Уралом.

А в это время далеко отсюда, в штабе Фрунзе, читали и перечитывали телеграмму Ленина:

«Знаете ли Вы о тяжелом положении Оренбурга? Сегодня мне передали от говоривших по прямому проводу железнодорожников отчаянную просьбу оренбуржцев прислать 2 полка пехоты и 2 кавалерии или хотя бы на первое время 1000 пехоты и несколько эскадронов. Сообщите немедленно, что предприняли и каковы Ваши планы. Разумеется, не рассматривайте моей телеграммы, как нарушающей военные приказания».

10

Майский рассвет бежал по степи налегке, сбросив утреннюю наволочь где-то на востоке. Взбаламученный Урал хотя и приутомился за этот месяц, но продолжал вскипать и пениться на стрежне. Он давно унес в море всю нечисть верховых станиц и хуторов и, светлея с каждым днем, был доволен, что на его пути нет еще летних перекатов. Май — золотая пора в жизни Урала, когда галечные отмели не мешают ему полюбоваться самим собой, а заодно и порадовать людей своим вольным разливом.

Однако людям сейчас было не до того. Реквизированные у местных богачей прогулочные лодки одна за другой отходили от причала под каменистым берегом. Вся эта лодочная флотилия перевозила вооруженных рабочих, пулеметы, цинковые коробки с патронами, ящики с гранатами, шанцевый инструмент.

Вера ждала в сторонке, наблюдая за Великановым, который сам руководил переправой. Он будто не замечал ее, и она сердилась, что Михаил Дмитриевич явно медлит с отправкой женщин на левый берег.

Да, Великанову очень не хотелось брать их на плацдарм. Но Акулов согласился: на войне заведенная с вечера пружина действует утром помимо твоей воли. Ты ей подвластен.

Он давно уже знал, что женщины идут под огонь смелее иных мужчин. Бывало, на германском фронте и новенькие сестры милосердия не уступали видавшим виды, обстрелянным солдатам. Они не терялись на «шахматной доске» разрывов, как новички, а деловито перевязывали раненых, к тому же ободряли тех, у кого не выдерживали нервы. Есть в этом что-то и загадочное: женщина на поле боя неузнаваемо преображается, хотя дома может побояться взять в руки охотничье ружье...

Он чувствовал, как Вера Тимофеевна следит за каждым его движением, — успеют ли перевезти ее дружину до начала наступления? Надо бы подойти к ней, поговорить. Да не время и не место. Вот к вечеру отгонят казаков подальше от Урала, вернутся в штаб и наговорятся обо всем, живо вспоминая, как дело было. После боя люди откровеннее... Но как ни пытался он сосредоточиться на главном, перебирая всевозможные варианты действий неприятеля и собственные контрмеры, беспокойство за Веру его не покидало ни на минуту. То было второе, глубинное течение его мыслей. И, странно, эти два течения, не смешиваясь, текли одновременно. Словно бьющий со дна реки ледяной родник, обжигало душу Великанова это беспокойство, от которого, видно, никак не отделаешься. Скорей бы, что ли, за Урал.

Наконец к бревенчатому настилу причалила большая лодка. Великанов дал знак быстрее, не мешкая, грузиться.

Когда он сел рядом с начальником политотдела штаба, Вера напомнила о себе. Михаил Дмитриевич привстал на лодке, поспешно откинул со лба мокрый от пота, смолянистый чубчик и, глянув на нее возбужденными цыганскими глазами, крикнул Ломтеву и Сергею Родионову:

— Не забудьте о женщинах!

— Знаем, — вяло отозвался Ломтев.

«Николай тоже хорош, — подумала Вера. — Тянули под разными предлогами чуть ли не до восхода солнца».

Женщин перевезли латыши. И только тут Вера поняла, что Михаил Дмитриевич, быть может, еще вчера решил послать ее дружину с латышскими стрелками, которые были вооружены лучше остальных.

— Это ваш командир, Ян Петерсон, — сказал Ломтев уже на том берегу Урала.

— Вы, кажеца, нэ́довольны, то́варищ Ка́рташева? — спросил Ян, упрямо смещая ударения на первые слоги.

— Что вы! Мы просто долго ждали переправы.

— Нэ опаздам.

Она невольно заглянула в его чистейшей, небесной голубизны девичьи глаза. Он и в самом деле не спешил. Огромный, сильный человек лет тридцати, с этими, красивыми женскими глазами, Ян Петерсон негромко рассуждал по-латышски со своими земляками. И те, слушая командира, с некоторым смущением поглядывали на дружинниц: наверное, вместе с женщинами воевать им еще не доводилось.

Вера внимательно осмотрела высокий правый берег, на котором громоздился двукрылый кадетский корпус, а поодаль от него стояла над голым яром башня гарнизонной гауптвахты. Отсюда, с левого низкого берега, город действительно казался крепостью.

— Я ухожу к Великанову, — сказал Ломтев, дружески тронув ее за локоть.

— Как, ты уходишь?.. Ну, прощай, Коля.

Он хотел что-то добавить, но лишь выразительно махнул рукой и трудным, валким шагом конника двинулся к пойменному лесу, за которым начиналась ружейная перестрелка.

Латыши — их было не больше полуроты — растянулись гуськом по узкой береговой тропинке. Они шли мерно, но дружинницы еле поспевали. На форштадтской излучине реки Вера оглянулась: восточная окраина города длинным одноэтажным клином врезалась в степь. Оттуда, из степи, тоже долетела разнобойная пальба, заметно приглушенная расстоянием.

Ян Петерсон остановил бойцов на юго-восточной опушке Зауральной рощи. Слева тек Урал, справа виднелась белая нарядная дачка в мелколесье, а впереди, до фиолетового горизонта, лежала всхолмленная степь.

— Тут будэм окапываца, — сказал Ян и начал показывать, как это нужно делать.

— Мы бывали на земляных работах, — сказала Вера. — За форштадтом рыли окопы.

— Ах, так. Лаби, лаби[1]...

Вера удивилась, что против них никого нет. Судя по всему, казаки сосредоточились в балках южнее Ситцевой деревни и вдоль, чугунки, уходящей к Меновому.

— С кем же здесь воевать? — спросила она.

Ян скупо улыбнулся.

— Раз мы ест, неприятэл будэт...

Черствая земля плохо поддавалась саперным лопаткам с коротенькими черенками. Но потом женщины приноровились. Дело пошло. Вера старалась не отставать от своих дружинниц, украдкой вытирала пот с лица. Через час окопы для стрельбы лежа были готовы — как раз вовремя: там, на Илецком тракте, появились казачьи сотни. И вся роща ожила, ответила огнем. Эхо, отраженное стеной осокорей, мощно плеснулось навстречу конной лаве.

Ян Петерсон обошел вместе с Верой боевую цепь дружины, слева примыкающую к реке, и сказал, довольный работой женщин:

— Лаби устроилас.

Окопы действительно получились настоящие, с удобными брустверами, выложенными дерном. Кое-кто успел их углубить для стрельбы с колена. Вера тоже успела.

Начав атаки в лоб на 217-й полк, который ночью переправился на левый берег по заново восстановленному настилу железнодорожного моста, казаки расширяли наступление на восток. И вот уже батальоны 218-го полка вступили в бой — он приблизился настолько, что латыши открыли фланкирующий огонь из пулеметов. Кони убитых казаков дико заметались по степи, оглашая ее долгим, тоскливым ржаньем, берущим за сердце. (Вера вспомнила, как жалеет Логвиненко беззащитных лошадей.)

Теперь-то и обнаружили дутовцы у себя на фланге красных пулеметчиков, которые полностью расстроили кавалерийскую атаку в центре.

Не решаясь идти на них в конном строю, они двинули сюда отдельную пластунскую роту. То была «золотая» рота, офицерская, — гордость Дутова. Хотя офицеров в ней оставалось не больше трети, особенно после недавних боев за Меновой двор, но, щедро пополненная урядниками и вахмистрами, она продолжала считаться ударной силой — на крайний случай, когда и массированная конница шарахалась от винтовочных залпов и пулеметов.

Из своего уютного окопчика Вера ясно видела, как пластуны, ловко действуя локтями, не поднимая головы, по-змеиному огибали холмики сурчин и тут же ныряли в ковыльные ложбинки.

— Не стрелять! — передали команду Яна Петерсона.

Легко сказать — не стрелять. Вера уже различала в прошлогоднем, отбеленном снегами ковыле защитные фуражки пластунов, их вьющиеся тела. Она, казалось, слышала их частое, шумное дыхание.

— Огонь! — крикнул Ян.

И заработали «максимы», покрывая дальние винтовочные выстрелы, будто разом смолкшие над степью, которая затягивалась волокнистым дымом. Через несколько минут оба пулемета замолчали. Все поле выглядело мертвым. Вера не догадывалась, что пластуну легче всего прикинуться убитым и спокойно отлежаться до очередной атаки. Но Петерсон знал это, был начеку.

Вдруг Вера заметила около одной сурчины золотой просверк погона. «Жив офицерик», — с неутоленной ненавистью подумала она, тщательно прицеливаясь. Тут снова застучали пулеметы, на этот раз «с чувством, с толком, с расстановкой». Вера тоже не спешила, терпеливо ожидая, где еще, появятся золотые блики-просверки в белом ковыле. Она теперь не сомневалась, что дутовцы бросили на латышей отборную пехоту. Ян понял это раньше.

Увлеченная поисками ближних целей, Вера и внимания не обратила, как придвинулась вторая цепь.

— Дружине оставаться на месте!.. — приказал Ян.

«В чем дело? Почему?» — едва успела она подумать, как увидела его с гранатой, вскинутой над головой.

Рослые, грузные на вид латышские стрелки с необыкновенной легкостью побежали встречь поднявшимся казакам. Завязалась рукопашная. Но пластуны из второй цепи не приняли штыкового боя и отступили в рыжий, глинистый овражек, что пролегал наискосок от рощи к, проселочной дороге. «Сейчас бы ударить им вдогонку», — разгорячилась Вера, с опозданием поняв, что крайний пулемет отсекает огнем вторую цепь от первой. «Не выйдет из меня настоящего бойца», — подосадовала она на свою неопытность.

Наступила передышка. Ян короткими перебежками отвел стрелков на обжитый рубеж. В контратаке был наповал убит один латыш и двое ранены. Женщины стали перевязывать раненых в укрытии, за вековым осокорем, что возвышался позади окопов. Ян, пригибаясь, через кустарник добрался до Веры и посоветовал еще глубже зарываться в землю.

Лежа на боку, она принялась помалу углублять спасительный окопчик. Ее примеру последовали другие женщины. Копать землю саперной лопаткой, да еще в таком неловком положении — мука настоящая. Наверное, этой каторжной работе и конца не будет. Но вот на пологий бугор вымахнула конная батарея дутовцев.

Казаки соскочили с лошадей, на ходу сбросили пушки с передков и засуетились около орудий. Ян сам лег за пулемет, дал длинную, без единого перебива очередь, больше для острастки, потому что до батареи было далековато. Орудийная прислуга немедленно укрылась за боевые щиты, а коноводы и ездовые отскочили в степь.

Вера ждала, ей сделалось не по себе: против артиллерии и латыши бессильны. Однако она испытывала гордость, что участвует в таком жарком деле.

Там, на бугре, метнулись блеклые под солнцем четыре вспышки, ахнула земля от дробного залпа и гулким эхом отозвался пойменный лес на череду разрывов. Перелет!.. Вера сжалась в комочек, ожидая новой батарейной очереди. Но казаки что-то замешкались. Только хотела глянуть вдоль цепи, как ведут себя дружинницы, грохнули еще разрывы. Недолет!.. «Они лихо рубят, да стреляют в белый свет как в копеечку...» — опять вспомнила Вера фейерверкера Логвиненко.

Эх, Вера, Вера, она еще не знала, что перелет и недолет — это и есть та самая нулевая вилка, вслед за которой жди прямых, точных попаданий.

Оглушенные раскатами фугасного грома, женщины лежали в своих окопах, не в состоянии шевельнуться. Вера чувствовала во рту вяжущую сухость, такую сухость, что, кажется, слова не вымолвишь. «Как там моя Поленька?» — подумала она, чтобы отвлечься хотя бы в мыслях от этого грохочущего ада. Близкий разрыв сильно тряхнул ее, засыпал глиной, и Вера решила, что вот и все... К счастью, осколки пролетели мимо с разбойным свистом.

И в ту же минуту сделалось тихо-тихо. «Неужели контузия?» — испугалась Вера. Она торопливо выглянула из окопа: дутовская батарея снималась с огневой позиции, а справа, из рощи, густо высыпала двойная цепь соседнего батальона. Отчетливо было видно, как рабочие ходко идут в атаку.

Это 217-й и 218-й полки, один за другим, по сигналу, встали на казаков. В первых боевых цепях, с винтовками наперевес, шли командующий обороной Великанов, начальник политотдела Здобнов, комиссары полков Ефим и Марк Башиловы. Наступление охватило все пространство от самого полотна железной дороги и до мелколесья, левее которого латыши надежно прикрывали излучину Урала. Спешенные казаки попятились назад. Сначала они отходили перебежками, уступ за уступом, но, оказавшись в чистом поле, где не за что и глазом зацепиться, они бросились к тыловым балкам, в которых сгрудились коноводы с лошадьми. Нет на войне дороже этих минут, когда видишь бегство неприятеля!

Вера ликовала. Только почему медлит Петерсон? Надо же пользоваться моментом... Однако участие в общей атаке не входило в задачу латышей вплоть до того, как будет занят Меновой двор. Ян следил за событиями без восторгов: он знал, как поминутно колеблются чаши весов в такой баталии. К тому же он был расстроен — погиб его лучший пулеметчик, ранены еще двое.

В женской дружине раненых не оказалось, но была сражена осколком Дуся Никитина, мать семейства. Ее положили рядом с убитыми латышами, в ожидании лодки. Теперь одной из женщин приходилось неотлучно ухаживать за ранеными: они вповалку лежали у самого подножия черного тополя — осокоря, под его раскидистой, наполовину сухой кроной, заменявшей больничную палату.

Когда Вера, наскоро простившись с Дусей, опять устроилась в своем окопчике, батальоны справа уже залегли на новом рубеже, взятом у казаков, отступивших в степь. Пеший казак в степи — не казак, этим и воспользовался Михаил Дмитриевич. Наступать же дальше, к Меновому, он пока не решался: белые могли бросить против его пехоты массу конницы, которую удобнее встретить из окопов дружным залповым огнем.

Великанов не ошибся: конница не заставила себя долго ждать. Генерал Жуков развернул на широком ковыльном косогоре целую кавалерийскую дивизию.

Лава за лавой накатывались на позиции красных. Не только Вера, даже Петерсон никогда не видел такого скопища людей и лошадей, намертво соединенных в одном безумном, отчаянном рывке. Слитный гул от кованых копыт, лязга оружия, конского храпа, неистового крика всадников нарастал с каждым мигом. Казаки размахивали клинками кругообразно и с такой силой, что сплошное, нестерпимое свечение множества сабельных кругов больно, жгуче резало глаза, мешало целиться. Да, первая кавалерийская дивизия Дутова шла ва-банк.

И вот грянул залп. Еще залп... Головные кони разом вскинулись на дыбы, взвились десятками свечей и стали заваливаться на бок, подминая седоков. Или сами казаки с разгона падали наземь, и тогда их кони, освободившись от мертвого груза, во всю мочь скакали в тыл, сшибая встречных.

Но ближняя сотня все-таки ворвалась с ходу в мелколесье — на стыке 218-го полка и латышской группы.

В это время пластуны возобновили движение к реке. Они еще утром поняли, что на берегу окопались городские бабы, и решили во что бы то ни стало отрезать их.

У латышских стрелков прибавилось забот: отражая на фланге, в мелколесье, прорвавшуюся сотню, надо было помогать, женской дружине отбиваться от пластунов. Ян послал в помощь Вере с десяток бойцов..

За день женщины пообвыкли и теперь вели себя куда спокойнее, чем утром, поражая хладнокровием даже латышей. Вера сама удивлялась, что не боится ни черта ни дьявола, лишь бы хватило патронов до вечера. Она не спускала глаз с двух офицеров: поклялась убить обоих, поклялась именем дочери. Но они так плотно прижимались к земле, что ей это не удавалось. Наконец один из них чуть приподнялся на локте. Вера немедленно выстрелила. И по тому, как он безвольно уронил голову в ковыль, отметила для себя, что не промахнулась. Начала зорко следить за другим, все думая о Поленьке, о Василисе, о Великанове. Успеет ли к ночи вернуться домой, чтобы успокоить девочку, хотя и привыкшую сидеть в одиночестве до сумерек. Не ранен ли Михаил Дмитриевич, он ведь обычно идет под пули наравне со всеми. И как там у Марка Башилова чувствует себя тетя Вася... Вера плавно нажала курок, едва этот второй офицер начал отползать от первого, мертвого. Кажется, попала и в него. Она уже поверила в свою счастливую звезду.

А пластуны только ждали исхода боя на опушке леса, чтобы одним броском покончить с реденьким заслоном красных на крутой излучине реки. Не дождавшись, начали атаку.

— Отходите в лесопарк! — сказал Вере пожилой латыш. — Мы вас прикроем.

Как, неужели придется отойти к осокорю, стоявшему дозорным недалеко от рощи? Раздумывать было некогда, казаки надвигались сплошной цепью. Их встретила в штыки горстка отважных стрелков, что помогала женщинам. Пока они дрались до последнего, дружинницы успели отбежать на полсотню сажен. Но силы были неравные: пластуны рвались вперед, отсекая от берега бо́льшую часть латышей и женщин. Вера заметила это слишком поздно: с двумя дружинницами и раненым стрелком она оказалась у самого обрыва, на острие излучины. Дальше отступать было некуда. Вчетвером залегли в молодом осиннике, подмытом с двух сторон, доживающем свой короткий век — до следующей весны.

Вера не знала, что Ян Петерсон уже отвоевал свое за пулеметом, что его бойцы еле сдерживали казаков на стыке с рабочим батальоном, что Великанов, сильно встревоженный таким оборотом дела, срочно направил Ломтева с резервной ротой в обход прорыва, чтобы выручить из беды женскую дружину. Вера не знала и не могла знать этого. Она только видела: оставшиеся в живых стрелки не подпускают дутовцев к черному тополю, где находились раненые. Вот что успокаивало ее сейчас.

Она хотела перевязать латыша, лежавшего рядом. Он воспротивился.

— Мне поздно, а вы уходите.

— Мы вас не оставим.

— Идите, идите, я задержу их.

— Куда идти, здесь обрыв...

И он глубоко вздохнул, этот добрый человек из далекого города Либавы.

Вера пожалела, что не захватила с собой гранаты, как Васена. У нее оставалось еще несколько винтовочных обойм да заряженный наган.

— Сдавайтесь! — крикнул офицер из-за пня близ осинника.

Раненый латыш пальнул в ту сторону. Казаки ответили беспорядочной стрельбой, хотя надеялись, как видно, взять большевичек живыми.

Первой была убита Надя Иванова, давняя подруга Василисы Паниной. «Напрасно я взяла ее с собой», — горько пожалела Вера. Но тут, вслед за Надей, отвоевалась и Зина Лемешева, самая веселая в дружине.

Теперь они отстреливались вдвоем — латыш и Вера. «Неужели конец?..» — отчужденно думала она, коротко взглядывая на верного своего товарища после каждого выстрела.

Она не сразу поняла, что ранена в левую руку. Хотела вложить новую обойму — карабин выпал из-рук. Она с надеждой посмотрела на латыша: он был мертв.

Тогда Вера достала из кобуры наган, трудно поднялась на ноги. Она стояла за деревом, на трехсаженной круче, под которой буйно тек Урал. Нет, не выплыть с одной рукой из страшной круговерти. Казаки все равно прикончат с берега. «Поля-Поленька, милая, как ты вырастешь, ненаглядная моя, без отца и матери? Хорошо, если останется на свете наша тетя Вася...»

Пластуны насторожились. Они хищно следили за одинокой женщиной, стоявшей в полный рост. И она следила за ними, особо за ближним чернобородым казаком, что оцепенел от дикого удовольствия победы над большевичкой.

Он кинулся было к ней. Она удачно опрокинула его трескучим наганным выстрелом. Он рухнул навзничь, загребая тугой весенний воздух.

Улучив момент, Вера еще заглянула под обрыв: там, в кипении воронки, кружил вербный кустик, смытый вешним половодьем. Ах, как не хочется умирать в расцвете жизни... И когда за осинником вскочили другие пластуны, Вера, чтобы не ошибиться, на счет выстрелила четырежды, оставив на всякий случай два патрона, и вскинула отяжелевший наган к виску.

Этот последний ее выстрел звонко покатился по речному плесу. Ожог огня. Потом ожог ледяной воды. И больше ничего уже не почувствовала Вера. Ничего.

11

Взрослая девушка и тоненькая девочка-былинка стоят на высокой уральской набережной и смотрят, смотрят в степь, которая начинается за осокоревой рощей. И роща и степь отливают свежими красками — от мягко-зеленой на деревьях до густо-синей на горизонте. Ночью прошел дождь с первым майским громом: вся природа блистает под солнцем празднично, даже камни, отполированные ветрами.

— Неужели мама не придет? — тихо, сама себя, спрашивает девочка. Нет, она не плачет. Она с детской одержимостью верит, что мама не может не прийти. Она будет плакать потом, потом, когда живая, суровая жизнь отодвинет в прошлое эту черную весну.

— Придет мама, обязательно придет, — задумчиво говорит девушка и неловко отворачивается, поспешно смахивая слезы.

Так и стоят они вдвоем, не в силах уйти отсюда. Наконец старшая берет младшую за руку, они молча идут домой, в опустевший, флигелек близ кадетского корпуса. Дома старшая кормит девочку и, расцеловав, отправляется по своим делам. «Все как с мамой. Но где же мамочка...» Думает, весь, день думает Поленька, забившись в угол. Думает до тех пор, пока не устает, не забывается в томительном ожидании вечера. Ей теперь снится только одна мама, и она никак не может вернуться к яви, когда вечером склоняется над ней тетя Вася. Мамы все нет. Зачем же просыпаться?

Да, эти тайные свидания с матерью во сне будут многие годы поддерживать ее в трудную минуту...

...Веру нашли в Урале только через неделю, когда половодье вовсе спало и начали обнажаться на излуках песчаные бронзовые косы. Ее отнесло течением от того обрыва, где она встретила смертный час.

Эта печальная находка облегчила переживания Василисы Паниной и Николая Ломтева, Великанова и Акулова, Коростелевых и Башиловых. Никто не видел, как она погибла, и мысль о том, что Вера могла попасть в руки дутовцев, не давала никому покоя. Теперь все тревожные догадки рассеялись: окруженная пластунами, она выбрала для себя единственно возможный выход. В ее нагане, пристегнутом к ремню витым шнуром, Михаил Дмитриевич обнаружил один патрон и сразу понял, что Вера оставила его, боясь осечки.

Ее похоронили в братской могиле. Василиса привела на похороны Поленьку, но девочке не показали мать в гробу: зачем бередить маленькое сердечко искаженным видом матери. И Поля запомнила свою маму такой, какой она была в свой последний вечер: красивая, в кожанке, с наганом, затянутая новыми хрустящими ремнями.

Оренбург и в июне находился еще в осаде; белая конница продолжала наседать с трех сторон. Однако стало куда легче: в город прибыли Орский полк, отличившийся на реке Салмыш, Тверской коммунистический отряд, интернациональный батальон, бронемашины, даже воздухоплавательный отряд. На положении города начинало сказываться и успешное наступление Южной группы войск Восточного фронта: были заняты Бугульма, Белебей, Уфа. Совсем недавно Оренбург являлся точкой опоры для ударных армий Фрунзе, и вот, в награду за все пережитое, город сам мог опереться на их плечи.

К июлю боевая страда окончательно переместилась на север, на заводской Урал, который надо было непременно освободить до наступления зимы. Великанов получил назначение в Стерлитамак, где его ждала 20-я стрелковая дивизия. Ломтев вызвался ехать с ним.

Накануне отъезда они навестили домик Карташевой. Михаил Дмитриевич привез в подарок девочке сахару. Он сидел за столом, неторопливо листал семейный альбом Веры Тимофеевны. Одну из карточек, где она была снята в военной форме, он отложил на память. Долго рассматривал ее, то очень близко, то на расстоянии вытянутой руки. Уже пряча фотографию в сумку, с грустным чувством произнес:

— И ты красотою дивила, была и ловка, и сильна.

Панина живо вспомнила, что это стихи Некрасова. А Поля не знала, что это стихи, но дважды повторила про себя, чтобы не забыть.

Они пили морковный чай с сахаром. Ломтев думал свою думу, не вмешиваясь в разговор. Он тоже взял на память Верину карточку, но такую, где она была еще гимназисткой. Это заметила Василиса, и когда все поднялись из-за стола, она положила перед Николаем свою миниатюрку. Он поблагодарил, смутился.

Вышли провожать гостей на крылечко, откуда Вера любила глядеть за Урал. Василиса сказала об этом Великанову. Он горестно покачал головой, убрал ладонью со лба порыжевший чубчик и дал знак ординарцам. Те подвели коней.

Великанов устало сел в казацкое седло. Тогда Василиса решилась напомнить Николаю:

— Пиши оттуда...

Он с тем же смущением кивнул ей на прощание и молодецки вскочил на своего карего жеребчика.

Михаил Дмитриевич приветственно поднял руку, и всадники тронули застоявшихся коней.

Они рысью выехали со двора на улицу, ведущую к центру города. Уезжали в Стерлитамак, не зная и не ведая, что военная судьба забросит их скоро на юг — на деникинский фронт. Все еще было впереди — вся вторая половина гражданской войны, которая только приближалась к главному перевалу девятнадцатого года.

Василиса, уже не стесняясь Поленьки, достала батистовый платочек и принялась вытирать слезы...

Шли месяцы — июль, август, сентябрь. Конные корпуса Дутова были разгромлены в актюбинских степях. Через Оренбург днем и ночью проходили войска Туркестанского фронта. Весь город встречал председателя ВЦИК Калинина и командующего фронтом Фрунзе. Возбужденные событиями, Василиса и Поленька до заката солнца стояли на берегу Урала: воинские эшелоны растянулись один за другим от железнодорожного моста за Меновой двор, так часто переходивший из рук в руки.:.

Взрослую девушку и девочку не раз видели в ту позднюю осень на пустынной набережной. Девочка никла к девушке, своей единственной защите от житейских бурь, которые тоже еще были впереди. О чем думали они, неотрывно глядя на Урал? Девушка думала о Вере, о Николае Ломтеве, о Великанове, о самых разных людях, что прошли у нее перед глазами в тяжкие дни оренбургской обороны. Девочка думала только о милой маме: с течением времени тоска по ней начинала все больше мучить.

Взрослая девушка и тоненькая девочка-былинка... Что ждет их там, в глубине века, который, взяв разгон на Пулковских высотах, с каждым годом ускорял свой ход навстречу новым испытаниям?

ПОЛИНА КАРТАШЕВА

Речные берега — это скрижали истории.

Издавна российская история набело писалась кровью на берегах больших и малых рек. Так было и в годы Отечественной войны.

Реки соединяли множество боев в великие сражения. Тот же Сталинград силен Волгой, не говоря о битве за Украину на Днепре.

Реки самим Марсом облюбованы для жесткой обороны. В сорок первом — сорок втором годах они помогали бессмертным арьергардам выигрывать время. Однако в сорок третьем — сорок четвертом их всего труднее было выручать из плена: Берега всех рек, что мы перешагнули, — от Терека до Дуная, — выжжены черным тавром плацдармов.

О, плацдармы, воспетые в эпических поэмах!

Переправа, переправа! Пушки бьют в кромешной мгле. Бой идет святой и правый, Смертный бой не ради славы, Ради жизни на земле.

И все-таки наши реки старались помочь нам даже в наступлении. Как же? Чем? Да хотя бы подручными средствами. Многие реки пожертвовали для победы вековыми пойменными лесами, которые падали замертво под ноги штурмующих полков. Кто скажет, сколько мостов-мостиков было наспех переброшено на долгом боевом пути?

Великие реки Европы — точно крутая лестница, что вела на самую верхотуру горящего рейхстага. Когда случались остановки на «лестничных площадках», чтобы собраться с силами, фронт, залегая вдоль большой реки, срезал плацдармами ее своевольные, веками очерченные излуки, — для нового броска вперед.

На счету иных дивизий нет ни одного города, в освобождении которого они участвовали бы непосредственно, зато сколько форсировали рек и речек! Вспоминается, как шла рядовая линейная дивизия с трехзначным номером от перевалов Главного Кавказского хребта. Сначала она пересекала горные потоки, текущие в Каспийское море, потом широкую череду украинских рек, впадающих в Азовское и Черное моря. С ходу заняв очередной плацдарм, без танков цепко удерживала его под яростными бомбежками с утра до вечера. Когда же наконец подходили к наведенным переправам главные силы, то уже и не хотелось уступать им обжитый передний край.

Терек, Кубань, Дон, Северный Донец, Днепр, Ингулец, Южный Буг... С той поры физическая география врезалась в нашу память до конца. Бывалому солдату дорога не только его река, на берегу которой он вырос, вышел в люди, но и любая чужая речка, где он вступал в единоборство с самой смертью...

А безымянная, «непромокаемая» дивизия шла тем временем дальше, дальше...

За Южным Бугом она вступила в не помеченное на карте «царство-государство», которое, судя по надписям на кордонных нетесанных столбах, именовалось некоей «Транснистрией». Это еще откуда? Разведчики посмеялись над глупой затеей румынского маршала Иона Антонеску, дружно спихнули самодельную ограду в кипящий Буг и двинулись к государственной границе.

Пехота шла без привалов, хотя шагать по мартовской, распутице вдвое, втрое тяжелее. Но ей не привыкать. Осилит и эту, наверное, последнюю четверть войны, раз уж обогнула все Черное море с востока.

Дух наступления витал над весенней, пробуждающейся землей, щедро омытой буйным половодьем. И виделись в утреннем туманце Суворов и Кутузов, Фрунзе и Котовский, тоже проходившие когда-то южной стороной...

1

Полина Карташева на ходу соскочила с немецкой трофейной брички и, подбежав к самому обрыву, легонько охнула от изумления: вся пойменная низина была ослепительно белой от цветущих вокруг черешен. В старинной оправе кремнистых берегов сияло зеркало Днестра, перед которым любовались собой пышные бессарабские сады. На склонах западных высот синё курились на солнцепеке тщательно разграфленные делянки, — скоро, должно быть, зазеленеют и виноградники. Небо, высокое, чистое, ухожено ночными волглыми ветрами, в небе ни облачка, ни ворсинки. Зато над землей роились в неподвижном воздухе мириады лепестков, опадающих с деревьев. На лугу мирно паслись буренки с телятами, а поодаль от них табунок овец. Какая пасторальная картина, — рай да и только!

Лишь недалеко на севере лениво ухало одинокое орудие. Нет, такого еще не случалось. Война, как видно, приближается к концу, если можно в полный рост стоять на виду у немцев и любоваться прелестью весны, которая в самом разбеге.

Полина вспомнила шквальный огонь на Южном Буге и остро пожалела тех, кому суждено было остаться на его гремучих берегах. С начала наступления пройдены сотни километров по раскисшему украинскому чернозему. Немцы бросали вереницы подорванных машин, орудия без замков, искалеченные повозки, дородных битюгов, безжалостно пристреленных в кюветах. Они оставляли все, только бы уйти от преследования. Да и те, кто преследовал, шли с одними автоматами. Когда теперь подтянется артиллерия, подойдут обозы? И когда-то снова заработает полевая почта? Все ее номера так перемешались в «тиражном колесе», что разве лишь удачники получат письма в ближайшие дни. Но что в тылу может случиться за несколько недель? Другое дело — фронт, где смерть таится под любой заминированной кочкой. Горестное эхо последних боев не скоро докатится до глубин России. Для матерей, жен, сестер погибшие на Буге сыновья, мужья и братья долго еще будут находиться среди живых. И они пишут им чуть ли не каждый день, наставляют, как нужно беречь себя... от простуды. Такие письма, обращенные уже к мертвым людям, невозможно читать без волнения. Если бы собрать их вместе... Не эти ли письма женщин двигают военную историю — от одного сражения к другому?

Полина подумала о сыне. Как он там поживает с тетей Васей на Урале? Вырос мальчик, вырос, кончает шестой класс. У него и почерк становится мужским.. Был бы жив отец, порадовался бы успехам своего Марата. Но отец попал в беду задолго до войны, к которой он с юных лет готовился. Она же, Полина, не готовилась, а воюет третий год. Увидел бы сейчас Борис ее, капитана медицинской службы, и, пожалуй, не узнал бы...

Полина снова неторопливо оглядела сияющий Днестр, затянутую мягкой дымкой Бессарабию и нехотя пошла к своей бричке.

Молдавское село Бутор вольно раскинулось на возвышенности, отделенной от реки цветущей поймой. Сюда и тянулись передовые части. Люди еле держались на ногах, но шли, шли, да еще помогали орудийным упряжкам, обозным лошадям, которые выбились из сил. Под южным солнцем земля черствела не по дням, а по часам: стало быть, все-таки скоро подойдут и моторизованная артиллерия, и грузовики с боеприпасами, и крытые санитарные машины. Но пока что в Буторе собираются отдельные, разрозненные батальоны, прихватившие с собой полковые пушчонки на конной тяге. За время наступления войска тоже перемешались: круглые сутки преследуя немцев по сплошному бездорожью, все три дивизии 68-го корпуса под конец сбились на один большак.

И Полина не удивилась, встретив на окраине села майора Богачева, — с ним она случайно познакомилась на марше, он помог вытащить из оврага ее бричку.

— А я вас тут разыскиваю, Полина Семеновна! — громко сказал он.

— Что меня искать? — сухо ответила она, занятая мыслями о прошлом.

— Шучу, шучу! Просто я по службе оказался здесь.

— Разве штаб корпуса уже в Буторе?

— Нет пока. Но я теперь в штабе армии и по должности обязан проведать свои подшефные дивизии.

— То-то вы на «виллисе», товарищ майор.

— А вы сердитая, Полина Семеновна.

Она хотела было спросить этого вылощенного офицера, какое ему дело до ее настроения, но сдержалась в присутствии девушек.

— Идемте, Полина Семеновна, пристрою вас на квартиру. Здесь нелегко устроиться.

Ей не понравилось и это его «пристрою», однако где-то надо ночевать, — село, как видно, битком набито.

Майор дал знак своему шоферу. «Виллис» тронулся за ними по разъезженной середине улицы. Бричка потянулась следом. Майор ухитрялся идти рядом с Полиной по узкой сухой тропинке, уже протоптанной солдатами от дома к дому. С минуту он молчал, оглядываясь по сторонам, но, верно, долго молчать не в его характере.

— Завтра будет посвободнее, — сказал он, приостановившись около каменного, дома с палисадником. — Мы начали форсирование Днестра.

— Как, разве?

— А что, не похоже?

За рекой дробно застучал немецкий пулемет, послышались автоматные очереди.

— Просыпаются, черти!.. Вы понимаете, Полина Семеновна, противник не ожидал, что мы, не раздумывая, поплывем через Днестр на чем попало. Ну и застали немцев врасплох. Головной батальон девяносто третьей дивизии с утра на том берегу.

— Прямо не верится.

— Комкор Шкодунович тоже не поверил, когда ему доложили, что батальон не встречает организованного сопротивления. Но факт остается фактом. К исходу дня еще два-три батальона зацепятся за бессарабский берег. И тогда никакой дьявол не столкнет нас в реку.

— Вы не знаете, где наш комдив?

— Не беспокойтесь, ваша дивизия выведена во второй эшелон. Так что можете уделить себе денек-другой.

Полина невольно осмотрела себя. Вид у нее был неказистый: грубые кирзовые сапоги и полы шинели густо заляпаны глиной, даже на кобуре следы грязи. Пока Богачев закуривал, она поправила волосы, кокетливо сдвинула пилотку набок и немного приосанилась. Он, кажется, и не заметил этого. Сам он был в новеньком, перешитом по фигуре кителе, с орденами Отечественной войны и Красной Звезды, туго затянут глянцевитым ремнем с фигурной строчкой, на котором поблескивал грузный парабеллум, и в новых хромовых сапожках с солнечными бликами. Глядя на него, никак не скажешь, что он прошел вместе с пехотой от Южного Буга до Днестра. Полина слишком мало знала майора и посчитала его за легкомысленного штабного щеголя, каких уже приходилось встречать на фронте.

— Здесь ваши хоромы, Полина Семеновна. — Богачев по-хозяйски махнул рукой ездовому, чтобы тот заворачивал во двор. — Ну как, довольны, не довольны?

— Нам все равно, где ночевать.

— Хата большая, может разместиться полсанбата. Кто же знает, сколько вы здесь пробудете, два-три дня или две-три недели. Устраивайтесь по-домашнему.

— Спасибо, товарищ майор, — сказала она, направляясь в открытые ворота.

— Товарищ майор, товарищ майор... Вы же знаете мое имя.

— Я отвыкла на войне от фамильярности.

— Напрасно, Полина Семеновна, напрасно, — точно бы посмеиваясь над ней, говорил Богачев, оглядывая ее с головы до ног.

Это уж вовсе не понравилось Полине, она круто повернулась к дому.

— Одну минутку!.. Если вам нужно что-нибудь послать на Урал, то мой сослуживец едет туда в запасной полк.

Полина остановилась.

— Откуда вам известно, что я с Урала?

— Да я же разведчик.

— Нет, мне ничего не нужно посылать с оказией. Достаточно полевой почты.

— Может быть, вы хотели бы, чтобы ваш сын учился в Суворовском училище?.. Да не смотрите вы на меня так подозрительно, Полина Семеновна, я говорю вполне дружески.

— Нет, мой сын мечтает о гидротехнике.

— У него же отец был кадровым офицером...

Полина насторожилась: она никогда не думала, чтобы на фронте, среди множества людей, нашелся хоть один посторонний человек, который что-то слышал о ее муже.

— Извините, но в данном случае со мной поделился полковник Родионов.

— Я не знаю никакого Родионова.

— Зато он помнит вас, даже ваших родителей. Славный старик. Двадцать лет был списан с военного учета, а в июне сорок первого явился в обком и настоял, чтобы направили на фронт. Сейчас занимается агитацией и пропагандой в нашей армии.

— Ну, хорошо, я пойду, товарищ майор.

— Валентин Антонович...

— Я пойду, Валентин Антонович.

— Обязательно навещу вас при случае.

Полина выразительно пожала плечами, — что ж, мне-то все равно, — и пошла своей дорогой.

До поздней ночи под окнами натужно скрипели повозки, слышался говор солдат, изредка перебиваемый гудками автомобилей. Однако не шум проходящих войск не давал Полине уснуть. Хуже нет, когда кто-нибудь нечаянно потревожит твою память.

Она вставала, выходила на крыльцо, набросив шинель на плечи, и, постояв на свежем воздухе, снова возвращалась в душную горницу, где безмятежно спали ее медсестры... Им-то живется на белом свете куда проще. Вечером Полина слышала, как девчонки, думая, что она уже спит, тихо перешептывались между собой. Ну, конечно, о чужом майоре, который оказался таким любезным. Но вскоре они забылись, намаявшись в дороге, а вот ей не спится, хотя устала не меньше их.

Кто же этот Родионов? Как ни старалась она припомнить его, ничего не получалось. У нее был давний круг имен, связанных с судьбой матери: командующий обороной Оренбурга Великанов, старые большевики Акулов, Коростелевы, Башиловы, командарм Гая Гай, о которых, бывало, часами рассказывала тетя Вася даже тогда, когда некоторые из них ушли в неизвестность. А о полковнике Родионове она слышит первый раз. Может быть, друг отца? Отец — до сих пор не прочитанная страница в ее жизни: во всяком случае, она знает о нем лишь то, что он умер от тифа в Актюбинске.

Чем дольше Полина думала о незнакомом человеке, тем глубже проникалась уважением к нему, — если уж он, спустя целую четверть века, помнит всех Карташевых... Теперь и Богачев рисовался ей в ином свете: такой человек, как Родионов, вряд ли станет бередить душу воспоминаниями с первым встречным. Хотя майор и молод, но, как видно, чем-то подкупил старого полковника. Да не так уж и молод он. Сколько ему? Тоже, наверное, за тридцать... Полина выругала себя за нечаянное сравнение. Что это она занялась подсчетом его лет? Какое ей дело до случайного помощника на фронтовой дороге?..

И она опять задумалась о сыне. Когда уезжала в действующую армию, мальчику шел десятый год, и вот уже почти тринадцать. Вырос за войну, пишет умные письма. Недавно прислал фотографию. Она подивилась, как Марат все больше становится похожим на нее, особенно эти глаза, не по годам серьезные, и этот немальчишеский, строгий рисунок губ. До чего незаметно взрослеют дети без родителей. Марат мечтает строить электрические станции на белом угле. Ну, что ж, к тому времени, когда он станет инженером, на речных берегах осыплются глубокие траншеи, закурчавятся молодой травой бесчисленные воронки, изгладятся танковые рубчатые следы на косогорах. Раны на земле заживают куда быстрее, чем раны душевные. И начнет ее сын сооружать Замки Света там, где его мать спасала раненых от смерти. Таков ход жизни, ради которой и она, Полина, делает все возможное. Только бы увидеть, как пойдет жизнь дальше. Именно этим держатся люди на войне. Ну да, конечно, и прошлым. Прошлым и будущим. А настоящего тут нет. Фронт — железный мост из прошлого в будущее, мост, на котором ничего не растет и расти не может...

Полина сбилась, потеряла нить размышлений и уснула глухим поздним сном. Ее разбудили девчата, хотя обычно она сама подолгу будит их, точно школьниц, опаздывающих на уроки.

Весеннее утро выдалось погожим. С тревогой осмотрела Полина южное высокое небо. В такие дни, когда форсируются реки, лучше бы шел проливной дождь с грозой. Нелетная погода — благо не только для саперов, но и для пехоты, томящейся в ожидании переправы. Хорошо, если у немецкой авиации и без этого Бутора много забот. Не ровен час, налетят «юнкерсы» и смешают с землей все это село с его нарядными садами.

Бутор за ночь был до отказа переполнен войсками. Куда ни глянь, всюду толпились солдаты у дымящихся кухонь. Прямо на улице стояли «виллисы» с противотанковыми пушками на прицепе. Одолели-таки подсыхающие балки. Видно, скоро, может, сегодня к вечеру доберутся и машины медиков.

— Я пойду, поищу кого-нибудь из штаба дивизии, а то нас там совсем потеряли, — забеспокоилась Полина.

— Уже приходил посыльный, молоденький такой солдатик из новеньких, — сказала Ольга Садовская, младшая из медсестер.

— Что же вы молчали?

— А вы меня опередили, товарищ капитан, — степенно ответила Галина Мелешко, ладная, статная украинка.

— Как он мог найти нас, этот «молоденький солдатик из новеньких»?

Девушки переглянулись.

— Наверное, вчерашний майор сказал в. штабе, где мы находимся, — с плутовской улыбкой заметила Ольга.

— Может быть, — охотно согласилась Полина и подумала: «Теперь девчонки не оставят в покое с этим майором».

— Сколько я видела всяких квартирьеров, но такого не доводилось еще. Надо ведь: ждал нашу бричку на околице, точно генеральскую машину, лично проводил до самого дома. И хату облюбовал заранее. Нет, такой чести мы нигде не удостаивались, товарищи!

— Хватит тебе, — покосилась на Ольгу Галина.

И та умолкла, тайком поглядывая на Карташеву.

— Что сказал посыльный штаба? — спросила Полина.

— Можно пока устраиваться, — сказала Мелешко.

— Неплохо бы теперь помыться в баньке, — притворно вздохнула Ольга.

— Сегодня займитесь-ка лучше стиркой.

Ольга опять не удержалась:

— Верно, товарищ капитан, вымыться успеем в том же Днестре, в случае бомбежки.

Полина смолчала. Вообще-то ей нравилась эта бойкая на язык девушка. Всех растормошит, тем более, когда наволочь на душе, когда и говорить ни о чем не хочется.

Медсестры занялись хозяйственными делами. И Полина, оставшись одна в просторной молдавской горнице, села за письма. Давненько не писала тете Васе отдельно и вот сегодня решила написать — не слыхала ли та что-нибудь о некоем Родионове, судя по всему, участнике гражданской войны на Урале. Тетя Вася должна знать.

Полина увлеклась, просидела за письмами до обеда. Тетя Вася будет довольна: она любит всякие подробности и не терпит общих слов.

2

Весенний рай на Днестре кончился на третий день.

Целых двое суток за рекой продолжалась вялая орудийная перестрелка. Это было непривычно, особенно после Днепра и Буга, и люди уже скучали на берегу в ожидании самодельного парома, как в мирное славное время. Ошеломленный дерзостью передовых батальонов, которые с ходу и среди бела дня форсировали Днестр, противник не удержался в пойменном лесу и отошел к ближним бессарабским селам на западных высотах.

Командир 68-го стрелкового корпуса генерал-майор Шкодунович понимал, что вот-вот подойдут свежие немецкие резервы, и всячески торопил свои части. Однако на этих подручных средствах две стрелковые дивизии не скоро переправишь, а наплавной мост только наводился. Не имея подводного кабеля, связисты протянули через реку воздушную линию, соединив плацдарм с НП комкора, что был оборудован в саду на окраине Бутора. Отсюда Шкодунович и руководил действиями головных частей, которые так удачно зацепились, за тот берег. Лиха беда — начало! Но радость свою генерал обычно не выказывал раньше времени. Он любил говорить в подобных случаях: «Это цветики, а ягодки впереди». (Кто мог знать в те дни, что жесткая оборона на Днестре, начавшись именно в пору буйного цветения садов, затянется до исхода лета, когда яблони грузно поникнут от обилия плодов.)

Моторизованная артиллерия уже подтягивалась к мосту — он завтра будет полностью готов. Скорей бы. Немцы кое-где начинают переходить в контратаки, пытаясь задержать усиленные батальоны на подступах к правобережным селам...

Полина вернулась от начсандива, который привел наконец в Бутор последние машины, и объявила девчатам:

— После обеда всем мыться в бане:

— Да, пожалуй, не стоит ждать, когда немцы искупают нас в Днестре! — с готовностью подхватила Ольга.

Ее никто не поддержал в этом игривом настроении.

Баня стояла на отшибе, на лужайке, где расположились крытые грузовики медиков, чья-то полевая кухня и старенький автобус дивизионной многотиражки. Рядом с баней был колодец, около него сидели и лежали на траве шоферы. Они встретили девушек солеными шутками-прибаутками, но, увидев капитана Карташеву, тут же приумолкли. Лишь один из них задиристо спросил Ольгу:

— Может, водички подать, сержант?

Она не удостоила его ответом.

Полина сказала шоферам:

— Вам тоже бы надо привести себя в порядок. Сейчас мы помоемся, и баня в вашем распоряжении.

— Спасибочки, товарищ капитан, — отозвался словоохотливый парень.

Другой, постарше, заметил:

— Пока женщины плескаются, мы уже будем в Бессарабии.

Если и бывают на фронте житейские удовольствия, то превыше всех деревенская баня. Она — предел солдатских желаний, особо после долгих, затяжных боев или после долгого, изнурительного марша. Не часто война балует солдат. Все больше приходится кое-как, на скорую руку мыться под открытым небом, в какой-нибудь балке, где трофейные бочки заменяют и парную, и душ, и прачечную. Сколько этих походных банек оставлено на плацдармах, начиная с Терека!..

Полина тщательно вымыла голову, густые волосы, наверное, унаследованные от матери, доставляли ей немало забот. Но мать так и не рассталась со своими косами в гражданскую войну, а Полине пришлось волей-неволей остричься. «Не горюй, до Берлина новые косы вырастут!» — шутили ее подруги по батальону, когда заходил разговор о молодости, которую война разом отодвинула в далекое прошлое.

«А они совсем подростки, — с умилением думала Полина, глядя на своих помощниц. — Разве одна Галя выделяется осанкой взрослой девушки, остальные же ну просто еще пигалицы, особенно Ольга, хотя и вынесла с поля боя десятки раненых».

Ничему теперь Полина не завидовала, кроме молодости. Ей пошел тридцать пятый год: песенка спета. И не заметишь, как стукнет сорок, заключая короткий бабий век. Только сын — единственная отрада в жизни. Говорят, сыновья у одиноких матерей более мягкие и добрые. Что ж, она не может пожаловаться на своего Марата.

— Вы опять зажурились, Полина Семеновна? — спросила ее Мелешко. — Давайте-ка я лучше займусь вашей спинкой.

— Да я уже заканчиваю мыться....

Девчонки блаженствовали в жарко, натопленной бане. Где-то раздобыли березовые веники и, попеременно забираясь на полок, хлестали себя до изнеможения. Полина не любила париться, но с улыбкой наблюдала за веселой возней девчат. Так не мылись, кажется, с самой Кировоградщины, где стояли в зимней обороне.

— Ой, никак самолеты? — насторожилась Галя.

Полина чутко вслушалась. На село наплывал надсадный гул моторов, словно «юнкерсы» одолевали крутой подъём. Она посмотрела в запотевшее оконце.

— Идут на переправу. Ну-ка, девочки, поторопитесь.

— Баня не мост, нам нечего бояться! — озорно ответила Ольга, поднимаясь на полок.

Со стороны реки долетел знакомый леденящий свист пикировщика и вслед за ним бомбовый удар. Еще, еще: свист — и удар, свист — и удар. Там, как видно, образовалась сплошная «карусель» над переправой, и «юнкерсы», замкнув широкий круг, один за другим бросаются в пике и снова взмывают в небо для очередного выхода на цель.

Банный восторг девчат поутих. Одна Ольга не обращала никакого внимания на бомбежку.

— Хватит тебе, кончай, — строго сказала Галина Мелешко.

И тут рубленую баньку качнуло от близкого разрыва, лопнуло, зазвенело оконное стекло. «Недолгим был наш рай», — успела подумать Полина. Все кинулись на пол — кто где стоял, даже Оля мигом скатилась с заветного полка.

Улучив момент между разрывами, Полина выглянула в разбитое окно. Высоко над Бутором, не ломая строя, шли клин за клином тяжелые бомбардировщики. Они, словно походя, попутно сбрасывали гремящий груз, уверенные в том, что над большим селом, переполненным войсками, не промахнутся.

Полина быстро перевела взгляд на землю. Немногие из шоферов успели укрыться в бункере, остальные лежали близ машин.

А бомбы все сыпались. Баньку опять качнуло с такой силой, что она еле выстояла от взрывной волны.

— Господи, что же это? — вырвалось у Гали, которая не боялась ни черта, ни дьявола, но бомбежку не переносила.

— У меня ключ от погреба, бежим! — Ольга потянула ее за руку.

— Дай же одеться.

— Некогда, бежим!

— Там мужчины... — простонала Галя.

— Им сейчас не до нас. Оля первая выскочила из бани, увлекая за собой Галю Мелешко и Люду Иванову.

Полина проводила их тревожным взглядом: они белыми тенями метнулись через лужайку, мимо лежавших в траве солдат. Если бы кто из шоферов поднял голову, то не поверил бы своим глазам, увидев этих обнаженных фей под яростной бомбежкой. Но Ольга права, — солдатам было не до того. Рядом бухнул сильнейший разрыв. Полина отшатнулась от окна, подумав, что девчонкам не добежать до погреба. Однако военная судьба пощадила ее золотых помощниц. Когда она снова нерешительно высунулась из-за бревенчатого простенка, они уже были у самого входа в погреб.

Налет продолжался. Около бани чадил крытый грузовик, поодаль свечой горел омет. Дым и пыль, смешиваясь, затягивали село черно-рыжей завесой. Баньку тряхнуло еще разок: пламя жарко вымахнуло из топки. Полина отскочила к двери, поеживаясь от сильного ожога. Она схватила таз с водой, принялась заливать огонь.

И тут все сразу стихло. Наступила та неземная тишина, когда и звон в ушах нестерпимо оглушает, а частые удары сердца точно гул набата.

Полина оделась, вышла. Низовой южный ветер относил тучи терпкого дыма к центру села. Водители грузовиков вставали, отряхивались с этаким видом полного равнодушия к тому, что происходило несколько минут назад.

— С легким паром вас, товарищ капитан! — громко сказал тот самый балагур.

Шоферы рассмеялись, начали подтрунивать друг над другом, — кто и как вел себя под бомбежкой. Полина давно отметила, что после каждой новой встречи со смертью с глазу на глаз людьми овладевает странная веселость.

— Раненые есть? — спросила она.

Был легко ранен водитель редакционного автобуса.

— Вам повезло, товарищ, — сказала она, перевязывая ему руку.

— Всем нам повезло, удар пришелся по центру села.

— А разрешите узнать, товарищ капитан, где ваши сестры? — не унимался говорливый парень.

— Мои сестры?.. — И она спохватилась, что бедные девчонки до сих пор отсиживаются в леднике. — Пойдемте-ка, кавалер, со мной.

Она связала вещи девчат в большой узел, а солдата-весельчака нагрузила целой охапкой кирзовых сапог. Он стоял в предбаннике, ничего не понимая.

— Да где они-то?

— В подвальчике, пьют квасок после бани.

— Вот оно что!.. — парень так захохотал, что даже выпустил из рук свою ношу. — Когда же они успели проскочить?

— А тогда, когда вы лежали вон там ничком.

— Эх, век не прощу себе этой промашки! — бодро сказал он, пытаясь скрыть свое смущение, что какие-то девчонки оказались куда смелее мужиков.

Вернувшись на квартиру, Полина отправила Ольгу в медсанбат, узнать, нужна ли ее помощь. Но потери были невелики: трое раненых и двое убитых. Выручили винные подвалы и погреба, которых в селе насчитывалось не меньше домов. Зато бомбежка, неожиданная и безнаказанная, нанесла урон технике, скопившейся на улицах Бутора. Да и сам Бутор немцы изрядно перебутырили: до вечера горели в разных местах деревянные домики, клонились по-осеннему еще недавно пышные, белые сады, дико иссеченные осколками.

Полина получила распоряжение: быть готовыми к выезду из села завтра в шесть ноль-ноль. Конечно, дальше оставаться в селе нельзя — «юнкерсы» непременно снова прилетят с бессарабских аэродромов.

Возбужденные событиями, девушки долго не ложились спать. Больше всех болтала, конечно, Ольга, вспоминая, как она бежала в погреб, как чуть не споткнулась о ноги какого-то солдатика, растянувшегося поперек дорожки, как долго не могла открыть замок, — не слушались руки от испуга, — как потом, когда голая стала мерзнуть в погребе, на чем свет стоит ругала себя; за дурацкий побег из бани.

— Если бы не вы, товарищ капитан, я бы совсем закоченела!

— Ладно, ладно, устраивайтесь на покой, — сказала Полина.

В дверь постучали, тихо, деликатно.

— Кого еще там принесло? — сердито отозвалась Ольга.

— А это меня занесло попутным ветром. — На пороге остановился высокий седой полковник с плащ-накидкой на руке.

— Извините, пожалуйста, я думала...

— Извиняю, сержант, — улыбнулся он.

Полина сразу догадалась, что это и есть, наверное, тот самый полковник Родионов, о котором говорил недавно Богачев. Он подошел к ней, учтиво, даже галантно представился, как умеют делать старые военные. Она, в свою очередь, по-хозяйски пригласила к столу.

— Хотите чаю?

— Не откажусь. Но я всего на полчаса.

Галина Мелешко засуетилась с хозяйским самоваром. Ольга значительно переглянулась с Людой Ивановой: вот новый ухажер пожаловал к нашей начальнице, только староват, не чета майору, что заезжал третьеводни.

— Вы, конечно, не помните меня, Полина Семеновна, — сказал полковник, свободно располагаясь за столом. — Но я-то вас помню. — И он с привычной обстоятельностью политработника начал объяснять уже всем девушкам: — Видите ли, какое дело, мне довелось вместе с родителями Полины Семеновны воевать в гражданскую войну на Урале. С отцом ее, Семеном Карташевым, я был в красногвардейском отряде Кобозева. Ну, а мама ее, Вера Тимофеевна, позднее работала у нас в штабе обороны Оренбурга. Маленькой Поле было тогда лет семь-восемь. Не ошибаюсь, Полина Семеновна?

— Мне было девять, когда погибла мама.

— Когда погибла мама... Какая это была женщина... С легкой руки командующего обороной города мы все говорили о ней некрасовскими стихами: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»... Вы, девушки, конечно, знаете эти стихи?

— А как же! — немедленно отозвалась Ольга. — Из поэмы «Мороз, Красный нос».

— Правильно, сержант. Никто не писал о русских женщинах с таким чувством, как Николай Алексеевич Некрасов... Да, все мы в то время восхищались храбростью Веры Тимофеевны. Летом восемнадцатого года она осталась в Оренбурге, занятом конницей Дутова, и поступила к белым машинисткой. Кто-то очень правильно сказал, что лучшие разведчики — это женщины. Вера Тимофеевна бесстрашно помогала красным, вошла в полное доверие к дутовцам. Но и в открытом бою дралась героем. Когда в мае девятнадцатого ее окружили пластуны, она отбивалась до конца. И, уже оттесненная на берег Урала, нашла силы, чтобы покончить с собой последним выстрелом...

Ольга с опаской взглянула на Карташеву, боясь, что та не выдержит этого порывистого ветра воспоминаний. Но полковник вдруг сам неловко повинился:

— Вы уж простите меня, Полина Семеновна, что я заговорил о давно минувшем под настроение.

— Что вы! Может, еще чаю?

— Не откажусь.

Родионов пил чай с крестьянской степенностью. Полина присматривалась к нему и думала: «Сколько всего пережил человек и опять воюет наравне со всеми! Трудно, должно быть, ему».

— Говорят, мир тесен, а война — тем более, — сказал полковник, отодвигая в сторону пустую чашку. — У меня не первая встреча на войне. Тут как на вокзале перед отходом поезда: нет-нет и встретишься с кем-нибудь из давних знакомых. Что касается вас, Полина Семеновна, то я как-то зимой, услышав имя капитана Карташевой, все собирался заглянуть в «святцы» отдела кадров. А на днях, на марше к Днестру, мы с майором Богачевым разговорились о том о сем, и он к слову упомянул и вас.

— Странно. Я его совершенно не знаю. Он только помог нам вытащить бричку из оврага.

— Как бы там ни было, ваше имя было названо. Тогда я, еще не уверенный, о той ли Карташевой идет речь, но под гипнозом смолоду памятного имени, рассказал майору на досуге о нашей оренбургской Поленьке. Кажется, вы не очень-то довольны? Каюсь, откровенность — соль моей профессии.

Девчонки совсем притихли, наблюдая теперь больше за своей докторшей, чем за полковником.

— А сегодня и вашим сестрам вот рассказал. Они же этого не знают, уверен.

Под окном засигналила машина.

— Ага, за мной, — полковник встал, поблагодарил хозяек за угощение.

— Спасибо вам за память о маме, Сергей Митрофанович, — сказала Полина.

— Память — главный врач на войне.

— Я не думала, что встречу на фронте человека, который бы знал маму.

— Война — собирательница воспоминаний, Полина Семеновна. Если бы можно было записать все окопные воспоминания, то получилось бы что-то вроде кодекса победы. Но мы еще потолкуем об этом.

Полина вышла проводить его. Сойдя с крыльца, он приостановился и заговорил уже по-свойски:

— Теперь я не упущу тебя из виду. Что касается Богачева, не сторонись его — он славный малый. Командовал батальоном. Среди комбатов, как правило, не бывает прощелыг... Ну, поеду. Береги себя...

И они расстались уже друзьями, хотя познакомились час назад.

Полина стояла на крылечке, невольно прислушиваясь к далекой перестрелке за рекой. Бутор спал, натерпевшись страху под бомбежкой. В небе горели неестественно крупные звезды, до которых, казалось, рукой подать. Млечный Путь тоже светился ярче обыкновенного. В небесах торжественно и чу́дно... И на душе у Полины был праздник. Встреча с полковником Родионовым настроила ее на раздумчивый лад: да, человек силен не сам по себе, а окружающими людьми. И если ты испытываешь иной раз тоскливое одиночество, то, как видно, от плохого знания людей. Осмотрись позорче: вокруг тебя такие щедрые россыпи людской доброты, что ты подивишься, как не замечала их раньше. Вот и Сергей Митрофанович, бесспорно, принадлежит к тем людям, которые жили и живут для других. Не каждый способен так жить, но зато каждого, кто способен, само время зачисляет в ряд подвижников.

3

Бои местного значения. Какие это обидные слова для солдата в обороне...

Когда полным ходом идет наступление на широком фронте, когда отсчет населенных пунктов ведется крупной мерой — десятками или даже сотнями за сутки, когда чуть ли не каждый день победные салюты, — тогда и воюется полегче. А в дни затянувшейся, баталии вокруг одного-единственного, ничем не приметного сельца, где атаки вперемежку с контратаками, где ничтожная высотка то и дело переходит из рук в руки, где «ничейная» полоска земли в сплошных воронках кажется недосягаемой, — до чего же горько читать в газетах, что на твоем участке «ничего существенного не произошло»...

Все три дивизии генерала Шкодуновича были уже на том берегу Днестра. С ходу оттолкнувшись от упругой излучины реки, они вскоре овладели ключевым селом Шерпень, заняли Спею-северную, но дальше продвинуться не могли. Сначала немцы пытались остановить стрелковый корпус с воздуха, но потом начали подтягивать резервы. Однако для того, чтобы ликвидировать плацдарм, нужно, по крайней мере, двойное превосходство в силах. А пока что сложилось то обычное равновесие сил, которое и выражается примелькавшейся формулой: атака — контратака. Генерал Шкодунович знал, что не он один форсировал Днестр, что таких плацдармов несколько, но разве угадаешь, какой из них противник выберет для реванша. И комкор готовился к худшему: дивизии получили графики земляных работ, расписанные по дням, артиллерия была сосредоточена на правом, берегу, НП корпуса вплотную придвинулся к реке. Все делалось по науке, преподанной Отечественной войной.

Шкодунович сам побывал за рекой и остался доволен ходом оборонительных работ. Траншеи полного профиля, ходы сообщения, огневые позиции батарей, узлы связи, аппарели — сколько бессарабской земли перелопатили солдаты по ночам! Теперь, в конце третьего года войны, любой из них понимал, как важно зарыться поглубже в землю, тем более на маленьком плацдарме, который весь как на ладони у противника.

Штаб корпуса был сформирован меньше года назад в Пензе, но дивизии, включенные в его состав, имели за плечами немалый боевой опыт. Кстати, одной из них и командовал полковник Шкодунович до недавнего назначения на должность комкора. Оно обошлось для него без той психологической ломки, которую испытывают иные военачальники при выдвижении на высокие посты. Он поднимался по служебной лестнице неспешным шагом, — ступенька за ступенькой, — и поэтому довольно просто, без всякого волнения сменил полковничьи погоны на генеральские, а дивизию — на корпус. И все же почувствовал, как изменился масштаб работы, хотя и был готов к такой перемене.

На вечернем досуге, расстелив карту Третьего Украинского фронта, Шкодунович не раз прикидывал, откуда всего удобнее нанести главный удар во время будущего наступления. Выходило, что это с успехом может сделать 5-я ударная армия на севере, но не исключал и южного варианта — района Тирасполь — Бендеры, где находилась 37-я армия. Ну, а для себя-то он отводил скромную роль — участие во вспомогательном ударе: во-первых, очень мал Шерпенский плацдарм, во-вторых, слишком пересечена здесь местность. Однако корпус стоит на Кишиневском направлении, и немцы, конечно, попытаются сбросить его в Днестр. В самом деле, от Шерпени напрямую до Кишинева всего сорок километров. Так вряд ли противник смирится с потерей этого села. Недаром тут появились немецкие гренадерские полки, румыны же потеснены к югу.

Возвращаясь сегодня с плацдарма, Николай Николаевич Шкодунович увидел на берегу женщин, которые только что перебрались сюда. Он подошел к ним, поздоровался.

— Капитан медицинской службы Карташева, — по всей форме доложила военврач.

Он прищурился, будто от солнца, и поинтересовался для порядка:

— Ну-с, какую задачу поставили перед вами, товарищ капитан?

Полина четко объяснила свою задачу.

— Славно, что медики не отстают от пехоты, — сказал он, исподволь приглядываясь к ее спутницам. Каждый раз, когда ему доводилось на фронте встречаться с женщинами и, тем паче, совсем юными девушками, он испытывал неловкость оттого, что им приходится воевать наравне с мужчинами. — Славно, славно, — задумчиво повторил он. — Только, пожалуйста, учтите: тут все насквозь простреливается.

В этом его «пожалуйста» Полина почувствовала настоящего военного интеллигента, для которого никакая субординация не может заслонить человека.

— Да, а вы из какой дивизии?

Полина назвала свою дивизию.

— Я скажу комдиву, чтобы вам соорудили неприступный медпункт, — сказал он, чуть приметно улыбаясь в черные, коротко подстриженные усы. — Дорогу дальше знаете?

— Найдем.

— Прямо по ходу сообщения, потом налево.

— Спасибо, товарищ генерал.

Он постоял у въезда на зыбкий наплавной мост, провожая их долгим взглядом. Карташева повела девушек к темному зеву хода сообщения, и худенькая сестра, замыкавшая цепочку, ежеминутно оглядывалась назад. Он отечески пожалел ее сейчас. Кто-кто, но уж он-то, командир корпуса, хорошо представлял себе, какие испытания ждут эту девочку за Днестром. Наконец вся цепочка скрылась из виду, и Николай Николаевич ступил на дощатый латаный настил колыхавшегося на волнах моста, который саперы едва успевали ремонтировать после утренних налетов «юнкерсов».

У первой же развилки, где была, словно ток, выбита солдатскими ботинками округлая площадка, Полина остановилась, подождала девчат, растянувшихся по ходу сообщения.

— Наверное, здесь и надо поворачивать налево.

— Ясно, — не задумываясь, подхватила Ольга.

— Ты всегда все знаешь, — махнула на нее рукой Галина.

— Генерал так любезно объяснил.

— Он вообще внимательный человек...

— К женскому полу! — бойко продолжила Ольга.

— Перестань говорить глупости, — одернула ее Полина.

— Молчу, товарищ капитан.

— Комкор Шкодунович — один из самых образованных, тактичных генералов, каких мне приходилось видеть, — сказала Галина Мелешко.

— Все они тактичные, когда наша берет, — не удержалась Ольга. — А чуть заминка какая-нибудь, и начинается разговор на «матовом языке», без переводчиков.

— Ну и что?

— К слову пришлось.

— В бою всякое бывает, — заметила Полина.

— Нет, грубость я не прощаю даже великим полководцам!.

Полина рассмеялась. Она вспомнила, как на Днепре Ольга прямо, заявила об этом комдиву, и тот перестал брать с собой кого-нибудь из медсестер, которых включали в оперативную группу на всякий случай (после тяжелого ранения на НП командующего артиллерией дивизии).

— Вот бы записать на грампластинку телефонные разносы во время немецких контратак...

— Довольно, довольно, Ольга. — Полина решительно свернула влево. Она шла и видела перед собой добрые, думающие глаза генерала Шкодуновича, который — Галя права — отличался редким природным тактом.

Извилистый ход сообщения прорезал цветущие сады. Когда дивизия вышла к Днестру двенадцатого апреля, то цвели одни черешни, не успев еще выбросить листья, а теперь все было охвачено белым пламенем — и вишни, и яблони, и сливы. От всей этой чистейшей белизны вокруг слезы проступали на глазах. Пышные ветви кое-где свисали в траншею, приходилось осторожно отводить их от лица или пригибаться ниже.

Но чем дальше от реки, тем чаще попадались искалеченные, спаленные огнем кроны яблонь и черешен с перебитыми, пожухлыми ветвями. Щетинистый лужок был сплошь усеян лепестками, до срока опавшими наземь от жарких взрывных волн.

Потом начались аккуратные рядки тонкоствольных молодых вишен с посеченными макушками. Значит, до переднего края совсем недалеко. И, словно в подтверждение, гулко застучал где-то очень близко наш «максим». Сады ответили звонким эхом. Вслед за ними ответил сам батюшка-Днестр, но погуще, посолиднее — будто стреляло несколько пулеметов.

Наконец Полина вышла на уютную полянку, где ее встретил начсандив подполковник Лихоносов.

— Будете располагаться тут, — объявил он. — Землянка для вас готова.

Она привычно осмотрелась. На опушке густого орешника стояли рамочные ульи — два красных, один желтый, два синих. Ну, чем не рай!..

Девушки взялись устраивать перевязочный пункт в большой землянке под двойным накатом из старых бревен — в ней остро пахло свежей глиной.

Командовала всеми приготовлениями Мелешко, по праву хирургической сестры. Полина не вмешивалась: она знала, что Галина сделает все лучшим образом. Сильная, ловкая дивчина была рождена для полевой хирургии; жаль только, что не успела до войны закончить институт.

Немало уже спасли они солдат и офицеров. Разумеется, чудес на свете не бывает: против тяжелых ранений, особенно в живот, они оказывались бессильными. Но многие из тех, кто прошел через санбат — главный перевал между смертью и жизнью, — навсегда запомнили их руки. Еще ни на одной войне и ни в одной армии медики не находились так безотлучно под огнем. И Полина гордилась этим.

Южные вечера обходятся без сумерек. Едва закатилось солнце где-то там, за Кишиневом, как уже сгустились тени до жгучей черноты. Отоспавшись за день, немецкие осветители театра военных действий приступали к своей работе. Над прибрежным лесом, над виноградными косогорами взмывали к небу длиннохвостые ракеты. Достигнув зенита, они зависали в вышине и, дробясь, пощелкивая, знобким светом обливали землю. Чего бы ни касался их странный свет: лица человека, верхушки дерева, речного стрежня, — все теряло живые краски. Видно, самим немцам надоедал этот мертвящий свет, и они начинали забавляться каскадами цветных ракет. Тогда делалось повеселее от фейерверка над плацдармом. Вот и сейчас Полина стояла около землянки, наблюдая за бесконечной игрой огней в бессарабском небе. Из-за реки послышалось тарахтение наших «кукурузников» по небесному тряскому проселку. Она подумала, что и за штурвалами этих, работящих тихоходов, которые громко именуются ночными бомбардировщиками, тоже сидят храбрые девчонки скороспелой осоавиахимовской выучки... Самолеты прошли низко над головой, развернулись вдоль светящегося пунктира и забросали немцев взрывчатой «карамелью». Немцы хватились поздно, не сразу прекратили свою иллюминацию. «Кукурузники» спокойно отбомбились, легли на обратный курс.

Полина вдоволь надышалась волглым, пряным воздухом и спустилась вниз по сыпучей земляной лестнице. Девчонки сладко спали на топчанах, что были привезены для раненых. Она разделась, положила пистолет под телогрейку, давно заменявшую ей пуховую подушку, и в ту же минуту забылась в глубоком окопном сне.

Чуть свет немцы открыли сильный артиллерийский огонь. После первого же залпа Полина вскочила, окликнула девчат. Ах, как неохота подниматься в такую рань, тем более на войне, где возвращение к яви всегда разочаровывает. Но ничего не поделаешь, надо вставать.

— Наверное, атака, — сказала Полина.

— Почему именно атака? — сонно отозвалась Ольга. — Может, просто немецкое гутен морген.

— Нет, атака.

— Вам бы, товарищ капитан, командовать полком.

— С тобой не справляюсь.

— Черти в лягушечьих мундирах, не дали досмотреть такой сон!

— После войны досмотришь, — сказала Галина.

— Тогда я обойдусь и без красивых сновидений.

— Какая самоуверенная, — сказала Люда Иванова, которая все больше отмалчивалась, слушая других.

— Да уж только бы бог помиловал...

Ольга не договорила: неподалеку трескуче загремела череда разрывов, сухие бревна на потолке заиграли наподобие ксилофона.

«Вечно достаются нам эти лужайки, — огорчилась Полина. Она знала по собственному опыту, что немцы не оставят в покое ни одну лесную поляну, считая, как видно, что на каждой из них непременно должна находиться русская батарея. — Сами любят устраиваться на полянах, потому и засекают у нас в тылу любой открытый луг, чтобы распахать его снарядами».

Артналет продолжался минут пять. И после малой паузы на передовой разгорелась та сплошная, неистовая пальба, которой обычно встречают атакующих.

— Вы не ошиблись, товарищ капитан, — с досадой заметила Ольга.

Немецкие атаки следовали одна за другой, перемежаемые короткими, но массированными огневыми налетами по всему плацдарму. До восхода солнца гренадеры успели трижды побывать в «нейтральной», зоне и каждый раз, несолоно хлебавши, откатывались назад, к обжитым траншеям.

Легко раненых перевязывали в батальонах, сюда же, на эту укромную поляну, санитары доставляли одних тяжелых. По характеру ранений Полина без ошибки угадывала и характер событий на переднем крае. Сегодня она могла сказать, что нашим повезло, если отбили гренадеров, не поднимаясь в рукопашную. Были раненные все больше в голову, что бывает менее опасно, чем в живот.

Она подготовила к отправке восьмого, кажется, последнего тяжелого, когда в землянку внесли молоденького лейтенанта, судя по погонам, артиллериста или минометчика. Этот девятый был без сознания.

Полина осмотрела осколочную рану ниже грудной полости и глубоко, горестно вздохнула. Делать сложную операцию в землянке на плацдарме она не могла, но и отправлять такого на левый берег рискованно. «Бедный, бедный мальчик...» — думала она. Сама сделала уколы, чтобы вернуть его из шокового состояния, перевязала и решила все-таки сейчас же эвакуировать на левый берег.

— Галя, собирайтесь, не забудьте шприц, — сказала она Мелешко. — Пока там не положат его на операционный стол, не возвращайтесь.

Лейтенант открыл глаза, уставился на докторшу. Поняв наконец, где он, торопливо, судорожно глотнул воздух.

— Я умираю...

— Нет-нет, вы будете жить

— К чему обманывать?..

Полина не спускала глаз с этого тщедушного юнца-подростка, чем-то очень похожего на ее Марата. Она видела, что он обречен. Но молодость выручает иногда и в самом безнадежном положении. Кроме медицины, есть еще. тайная мудрость человеческого организма — тот его спасительный потенциал, который до сих пор остается за пределами науки. Она поспешно оглянулась на Мелешко.

— Я готова, Полина Семеновна.

— Вынесите меня, — одним выдохом, требовательно произнес юный лейтенант.

— Да-да, конечно, — ответила Полина и дала знак солдатам, что стояли поодаль, хмурые, подавленные.

Его вынесли наружу, хотели было нести дальше, к переправе. Он воспротивился:

— Никуда не надо, оставьте...

Полина заколебалась: она не раз жалела о том, как, спасая человека, пренебрегала его желаниями, которые оказывались последними. И, подумав сейчас о тех случаях, она уступила раненому.

Лейтенант смотрел в небо с ребячьим удивлением, немигающими глазами. Оно, это майское небо, косо подсвеченное из-за деревьев ранним солнцем, было ослепительно чистым: верховой свежий ветер развеял и отогнал на юг тучи синего порохового дыма, перемешанного с белесой пылью. Небо сияло торжественно, будто в мире ничего жестокого не происходило, будто на весенней земле не погибали каждую минуту молодые люди.

— Похороните меня на батарее. Туда, в тыл, не надо... — упрямо, задыхаясь, повторил он и умолк, чтобы собраться с силами. Однако, больше не сказал ни слова.

Даже умирая, он не пожаловался на свою судьбу, что настигла его так страшно рано.

Полина взглянула на своих помощниц: Ольга плакала, не стесняясь подруг; Мелешко стояла суровая, никого не замечая; Люда Иванова низко опустила голову, чтобы не разреветься. Сколько людей умирало на их глазах, но кончина лейтенанта-мальчика потрясла и ее, Полину: какое спокойное, не по возрасту, отношение к смерти...

— Что ж, товарищи, — сказала она солдатам, — нужно исполнить волю офицера. Отнесите его на батарею, пусть там и похоронят, как он просил.

— Мы все, как есть, доложим комбату, — тихо отозвался пожилой солдат, который годился в отцы погибшему офицеру.

— Ступайте. Вы, девочки, тоже идите.

Она осталась одна и только сейчас обратила внимание, что вся поляна в зияющих воронках. Где же ульи? Поискала глазами и остановила блуждающий взгляд на единственном пчелином домике, остальные были разнесены в щепки. Она пошла к нему, огибая широкую воронку.

Подле уцелевшего улья роились пчелы, много пчел, видно, и часть тех семей, что лишились крова. Было странно видеть их на черной лужайке, где совсем недавно бушевал огонь, где только что умер тихий русский парень. Одни пчелы улетали за орешник, неузнаваемо исхлестанный осколками, другие возвращались с утренним взятком. И такая страсть чувствовалась в их извечном круговороте, так заняты были они своим делом, что казалось, все это происходит не близ передовой, а где-то в тридевятом царстве-государстве, имя которому глубокий тыл.

— Доброе утро, Полина Семеновна!..

Она медленно, нехотя обернулась.

— Какое доброе... — Полина едва узнала майора Богачева в маскхалате, испачканном грязью, с автоматом на груди и целой гроздью «лимонок» на строченом поясном ремне. — Откуда вы?

Богачев небрежно махнул рукой в сторону передовой. Он самодовольно улыбался, попыхивая трубкой, и был настроен, видно, преотлично. «Как всякий штабист, удачно сходивший на передний край», — с неприязнью подумала она.

— Еле разыскал вас, Полина Семеновна.

— Зачем?

— Затем, чтобы просто навестить. Слыхал, вы попали под сильную бомбежку в сельской бане. А сегодня немцы устроили всем нам горячий «душ» на плацдарме. Верите ли, я переживал за вас и сегодня, и тогда.

— Разве вы были в тот день в Буторе?

— Мне рассказал полковник Родионов. Между прочим, понравился вам Сергей Митрофанович?

— Да. Вы словно договорились хвалить друг друга. В прошлый раз назвали его славным стариком, а он окрестил вас славным малым. Скажите, вы в самом деле командовали батальоном?

— Кто же за такую длинную войну не походил в комбатах? Вы, Полина Семеновна, хотели, наверное, сказать, что бывших комбатов на войне не существует? Но я родился в сорочке.

— За десять минут до вашего прихода, на этой поляне скончался лейтенант, совсем еще мальчик, видно, прямо со школьной скамьи ушел на фронт.

Богачев долго раскуривал трубку и, затянувшись наконец, украдкой глянул на Карташеву.

— Простите мою веселость. Знаю, военным врачам достается самая горечь победы. Отстаивать человека до конца психологически труднее, чем удерживать плацдарм. Мы сегодня отбили три немецких атаки — и нос кверху, а у вас на руках умер лейтенант — и вы переживаете эту смерть как собственное поражение. Убитые не страдают, страдают раненые. И вы живете их страданиями...

Она слушала его, бесцельно наблюдая за пчелами.

Он подошел, взял ее опущенную руку, легонько сжал в своей ладони. Она не отняла руки. С минуту постояли молча, уже вдвоем приглядываясь к пчелам, которые сновали вокруг гудящего, полного жизни улья.

— Вы устали, Полина Семеновна, Хотите, вас переведут в армейский госпиталь?

Она высвободила руку.

— Не терплю всякую протекцию, тем более на фронте. Это самый безнравственный протекционизм.

— Я не хотел вас обидеть. Вы же с начала войны бессменно в дивизионном санбате.

— Разве вы не знаете, кто сменяет нас?

— Вот мне и не хотелось бы, чтобы вы дождались того разводящего.

— Никуда я не уйду из своей дивизии. Если уж без малого три года выдержала, то и дальше осилю как-нибудь. Обещайте мне больше не говорить об этом.

— Обещаю. Только не думайте обо мне плохо. — Он не сдержал свою немного лукавую, симпатичную улыбку и добавил: — Ведь я, ей-богу, ходил в комбатах.

Полина тоже нечаянно улыбнулась и поймала себя на том, что не может долго сердиться на Богачева. Не хватало еще, чтобы она ни с того ни с сего потянулась к человеку, с которым мимолетно встретилась на фронтовой дороге.

— Идите, Валентин Антонович, мне пора заниматься делом.

— Гоните? Ну-ну, ухожу. Да сохранит вас, Полина Семеновна, всемогущий Марс! До скорой встречи!.. — Он козырнул и мягкой вкрадчивой походкой бывалого разведчика пошел через ореховую рощу, изреженную немецкими снарядами.

А она все стояла на поляне, где весело гудел на солнцепеке одинокий улей.

4

Поздним майским вечером Полина Карташева получила телефонограмму: завтра в восемь ноль-ноль прибыть в расположение второго эшелона КП дивизии. Подписал начальник политотдела. Она сразу поняла, зачем ее вызывают. На днях подполковник Гладышев вручал партбилеты на плацдарме — в стрелковых батальонах, но тут, видно, кто-то посчитал, что раз санбат находится на левом берегу Днестра, то чего проще позвонить медикам. Как бы там ни было, а завтра надо чуть свет идти в дивизионный тыл, до которого добраться бывает потруднее, чем до армейского тыла. Впрочем, этого дня Полина ждала годы.

Она спала плохо, часто просыпалась, поглядывая на свой походный будильник: нет, рано, все еще рано. Только под утро наконец забылась и сейчас же увидела мать. Границы времени во сне поразительно легко сдвигаются. Мама будто и не удивилась, встретив взрослую дочь на берегу Урала. Между ними пролегла целая четверть века, а они как ни в чем не бывало прогуливались по набережной, негромко рассуждая о вызове Полины в губком партии к самому Ивану Алексеевичу Акулову. Но вдруг мама обратила внимание на ее погоны, испугалась, отпрянула... Потом она увидела мужа и подосадовала, что будильник не дал ей подольше побыть с ним. Пора вставать, — наверное, светает. Умылась на скорую руку, надела новую шерстяную гимнастерку, темно-синий берет, взяла на случай санитарную сумку и, не разбудив девчонок, поднялась наверх по щербатым земляным ступенькам.

Утро выдалось мирным, без единого выстрела, и птицы устроили праздничный концерт перед восходом солнца. Полина не подозревала до сих пор, что весь этот израненный лес плотно заселен птичьими семействами. Над головой то и дело посверкивали ласточки, на старой дуплистой ветле обосновалась целая колония скворцов, в орешнике заливался хор зарянок под громкую, звончатую дробь старательного дятла, и совсем уж издалека, со стороны реки, точно из милого детства на Урале, долетал мерный кукушкин отсчет времени.

Как ни сжигала война все сущее в днестровской пойме, как ни калечила эти райские сады, окаймленные на западе виноградными делянками, как ни выплескивала досуха отороченные камышом утиные заводи, жизнь брала свое. И любая короткая пауза на фронте, особенно погожим утром, напоминала людям, что на плацдарме не только пушки, но и птицы... Полина двинулась напрямую — к лодочной переправе, вдоль трофейного цветного провода, искусно подвешенного телефонистами на тонких свежеструганных шестах. По дороге спугнула нарядного удода, который важно, по-хозяйски расхаживал вокруг тополя. Она с любопытством проследила за ним, пока он не опустился на верхушку соседней яблони. Хорош, хорош!.. Потом, уже подходя к реке, помешала суетливым куличкам выяснять свои отношения на малом озерце, где они подняли сердитую возню, перекрикивая друг друга. Век бы не уходила отсюда: это не хмурый, гневный Днепр, над которым, огибая дымные плацдармы, молча пролетали минувшей осенью журавли на юг...

Однако вот и он, петляющий в резвом беге Днестр. А там, на левом берегу, селение Тея, приютившее дивизионные тылы. «Спея — Тея — Токмадзея», — вспомнила Полина Богачева, как тот рифмует названия окрестных молдавских деревенек.

Саперы спали в своей землянке, похожей на гнездо ласточки-береговушки в глинистом яру. Полина разбудила одного из них, объяснила, что идет в политотдел, и хотела предъявить офицерское удостоверение.

— Да верю, товарищ капитан, — сонно проворчал солдат лет сорока пяти, которому она, как видно, помешала хотя бы во сне побыть немного дома.

Всем-то она мешает сегодня, поднявшись на заре, — и ранним птицам, и намаявшимся саперам.

Днестр начинал светлеть после первого разлива, вслед за которым жди второго, июньского, когда с Карпат хлынут горные поздние потоки. Лодку отнесло на стрежне по течению, как ни налегал на весла могутный перевозчик.

— Не торопитесь, я успею в свою Тею, — сказала она и опять весело подумала о Богачеве.

— Торопись не торопись, а назад оглянись, — ответил пожилой сапер с этаким значением.

Лодка пристала к каменному мыску, напротив глубокой балки, заросшей терном. Полина сошла на берег.

— Постойте-ка, товарищ капитан, что я вам скажу. Взберетесь по этой балочке, неподалеку увидите посадку. Так опрометью до той посадки, не раздумывая. Понимаете, что есть мочи, пока фрицы не очухались. Они, дьяволы, пристрелялись, бьют целой батареей, чуть кто покажется из балочки.

— Спасибо за совет.

— А в посадке той не страшно, там есть щели. Ничего, не бойтесь. Фрицы еще, может, дрыхают без задних ног. Или кофий пьют. У них же все по расписанию, как в казарме...

Пока она поднималась по галечному дну затененной балки, солнце уже высветило правобережные высоты, занятые противником. Она оглянулась: бессарабское холмистое заречье лежало, как на учебном рельефном макете. Полина помедлила, перевела дыхание и, вскинув руки на сыпучий срез оврага, сильно подтянулась на локтях и одним махом выбросилась наружу. Вскочила, побежала в сторону лесопосадки, которая темнела за проселком. Едва успела пробежать несколько метров, сухо треснул на дороге, взметая белую мучнистую пыль, разрыв первого снаряда. Похоже, немцы действительно только и ждали, когда она появится над истоком балки. Со всего разгона упала наземь. Неподалеку распустились пышные султаны других разрывов. Настильный, буревой свист осколков оглушил ее, вдавил в землю. Еще батарейная очередь, — осколки на этот раз точно оборванные струны. Видно, подальше. Тесно прижимаясь к земле всем телом, она повернула голову в ту сторону и заметила промчавшийся легковик. Хотела встать для нового броска, но тут ее ослепили две магниевые вспышки и вслед за ними потряс воздух двойной удар. Она поняла, что угодила в нулевую вилку, когда вся надежда лишь на чудо. Наконец огонь стих. Минута, вторая... Ну, была не была, не валяться же около дороги до вечера. Она кинулась через дорогу, решив во что бы то ни стало добежать до спасительной лесной посадки. Вот осталось не больше половины ее забега под прямой наводкой, вот-вот она укроется и отдышится, И снова налет. Падая, она почувствовала, как подвернула ногу. Поежилась от боли. Нет, видно, немцы не отходят от своих орудий. Только бы не заторопиться, не вскочить в момент близкого разрыва. Стоически пережидая, когда опять все стихнет, она подумала о том, что нужно бы давно написать Марату письмо на крайний случай, — пусть бы оно хранилось в сумке неотправленным, как это делают мудрые солдаты. Воспоминание о сыне всегда помогало ей одолевать минутный страх: жизнь прожита недаром. Сейчас она уже. не испытывала того горячечного страха, который испытала у самого оврага. Немцам, наверное, надоела артиллерийская охота за одним-единственным человеком или они решили, что дело сделано, — вокруг установилась первозданная тишина. Полина не сразу это ощутила, в ушах все стоял гул разрывов. Освоившись немного с тишиной, она попыталась было ползти. Неожиданно физически почувствовала рядом с собой мать, окруженную на уральском обрыве дутовскими пластунами. До жути ясно увидела ее перед самой гибелью. Видения прошлого обступили ее со всех сторон. Не хватало еще, чтобы она начала галлюцинировать... Высвободила руку, посмотрела на часы: время пока терпит. Лишь бы какая-нибудь случайная машина не привлекла внимание немцев. Припадая на больную ногу, неходко побежала дальше. Десять метров — тихо, двадцать — тихо, сорок... Она, быть может, добралась бы теперь благополучно до посадки, если бы немецкие наводчики не сменили прицел. Третий огневой налет застиг почти у цели. Жаркая волна опрокинула навзничь, и ей подумалось на миг, что она отвоевалась. К счастью, верховой, свист осколков пощадил, а другие снаряды беззвучно лопались уже поодаль. Она неотрывно глядела в небо (как тот умирающий на поляне лейтенант), провожая долгим взглядом плывущее в синей вышине кипенное кучевое облако. Равнодушно ждала своего снаряда. Но последний снаряд бухнул у проселка, заключая длинный счет всем смертям. Полина вбежала в лесок, наугад свалилась в первую попавшуюся щель. И тут нервы сдали окончательно.

Горько всхлипнув от пережитого, она выбралась из щели, стала приводить себя в порядок. Хорошо, что взяла санитарную сумку, где было все необходимое. Заштопала порванный чулок, покрепче пришила болтающуюся на гимнастерке пуговицу. Отряхнулась тщательно от пыли. Достала зеркальце, причесалась. Левая, припухшая нога жгуче ныла. Ну да ничего. Теперь, когда самые страшные сотни метров ее кандидатского стажа остались позади, грешно возвращаться на плацдарм без партийного билета.

Остаток пути осилила к десяти часам утра. Небольшое сельцо Тея, хотя и находилось близ Днестра, но, удаленное на юг от Шерпенского плацдарма, жило совсем иной жизнью. Идиллические куры стайками бродили по зеленым улочкам, мохнатые дворняжки лениво перелаивались у тесовых ворот, где дымили на лавках трубокуры-молдаване. Тея могла сойти за глубокий тыл, если бы и сюда не долетала ружейная перестрелка за рекой.

Полине указали кирпичный дом, стоящий на северной окраине, на отшибе. Стараясь не хромать, она вошла во двор и лицом к лицу столкнулась с начальником политотдела, высоким, сухощавым человеком с розовым косым шрамом на щеке.

— Где вы пропадали, товарищ Карташева? — недовольно спросил Гладышев. — Мы все телефоны оборвали.

— Одно происшествие задержало меня, товарищ подполковник. Угодила под обстрел.

— Вы что, с плацдарма?

— Оттуда.

— Как же добирались среди бела дня?

— Признаться, думала, что не дойду.

— Ай-яй-яй!.. — Гладышев укоризненно качнул седеющей головой, смягчился: — И где вы шли?

— Переправилась на лодке южнее Шерпени, потом поднялась по балке, что напротив лесной посадки...

— Это же гиблое место! Вчера там в щепки разнесло машину из автороты. Ах, товарищ Карташева, товарищ Карташева... Майор Гусаров! — крикнул он в настежь распахнутое окно.

На крыльце появился молодой подвижный офицер, инструктор политотдела.

— Кому вы передали вчера телефонограмму о вызове капитана Карташевой?

— В санбат.

— И не потрудились узнать, что она на плацдарме?

Гусаров виновато повел плечами.

— Вам бы следовало объявить выговор.

— Пожалуйста, не делайте этого, товарищ подполковник, — сказала Полина. — Нехорошо, если мое вступление в партию для кого-то обернется выговором.

Гладышев невольно улыбнулся, но опять сердито глянул на смущенного инструктора.

— Вы понимаете, майор, что ваш необдуманный вызов мог стоить человеку жизни? На ней лица нет, — он кивнул в сторону Полины. — Вы сами-то, майор, бывали под прямой наводкой немецких артиллеристов?.. Ага, были! То в бою. А тут человек идет получать партбилет... Ладно, потом поговорим. Идемте, товарищ Карташева.

В светлой горнице, уставленной домашними цветами, Полина, к своему удивлению, встретила полковника Родионова.

— Пропащая душа! — Он встал, пошел навстречу ей. — Что же у вас такое приключилось, Полина Семеновна?

Гладышев коротко рассказал ему. Родионов помрачнел.

— Вся в матушку. Но та шла под огонь, если было необходимо. А тут риск ничем не оправдан...

— Не станем прорабатывать ее, Сергей Митрофанович, она без того натерпелась страху. — Гладышев твердым шагом подошел к столу, на котором лежали две красные книжечки (остальные были уже вручены). — Итак, товарищ Карташева, отныне вы полноправный коммунист. — Он подержал новый партбилет и добавил после некоторой заминки: — Будьте достойны своей матери, честно послужившей революции. Мы верим вам, надеемся на вас, товарищ Карташева.

— Спасибо, товарищ подполковник. — Полина приняла заветную книжечку и больше ничего не могла сказать.

Гладышев, Родионов, Гусаров поочередно тепло поздравили ее. Особенно долго не отпускал ее шершавую от частого мытья, натруженную руку Сергей Митрофанович, явно растроганный таким событием.

— Надо бы теперь чем-нибудь закусить, — сказал Гладышев. — Вы, Полина Семеновна, оставили всех нас без завтрака.

В соседней комнате был накрыт стол. Моложавая хозяйка, самая настоящая цыганка-молдаванка, подала яичницу на огромной сковороде и запотевший графин розового домашнего рислинга.

— Вы, медики, наверное, пьете спирт, во всяком случае, так думают о медиках, — говорил Гладышев, разливая вино по солдатским кружкам. — А мы, старики, предпочитаем кисленькое.

Однако и от этого кисленького у Полины закружилась голова. Она рассеянно слушала мужчин, которые уже рассуждали о своих делах.

После завтрака опять вернулись в горницу. Подполковник Гладышев взял со стола последний неврученный партбилет, раскрыл его и, покачивая головой, сказал:

— Да, уходят коммунисты, иные даже не успев получить билеты. Сегодня листал ваше дело и поразился редкому случаю: двое из трех товарищей, рекомендовавших вас в партию, уже погибли за эти считанные месяцы вашего кандидатского, стажа.

— Я не забуду их: старшину медицинской службы Нефедову, майора Бондаря...

— Бондарь, Бондарь. Какой был командир полка. Дошел-таки до родного Буга, дошел с самого Кавказа, и смерть на пороге дома... — Гладышев помолчал, мысленно возвращаясь к будничным делам: — Так я поеду, Сергей Митрофанович, на НП комдива. Вы побудете у нас?

— До вечера.

— И вы, Полина Семеновна, отправитесь вечером.

— Но...

— Никаких «но». Днем на плацдарм не пущу. Отдыхайте пока. Что у вас с ногой?

— Простой ушиб.

— Легко отделались. В следующий раз будьте осторожнее.

— Так в партию вступают единожды.

— Нет, вы посмотрите на нее, Роман Афанасьевич, она еще шутит, а?.. — сказал Родионов.

И мужчины рассмеялись — впервые за это тревожное и торжественное для Полины утро.

После отъезда Гладышева полковник Родионов часа два занимался делами в политотделе. Потом вышел во двор, где устроилась на бревнах, коротая непривычный досуг, Полина, и сел рядышком.

— А ты действительно похожа на мать.

— Мама была моложе.

— Двадцать пять лет прошло с тех пор. Шутка ли... Уж никак я не предполагал, что встречусь с ее наследницей при знакомых обстоятельствах.

Полина с недоумением посмотрела на него.

— Тоже идет война, те же бои с переменным успехом на плацдарме. Но передо мной не Урал, а Днестр. И рядом со мной не Вера, а Полина Карташева. Иной раз кажется, что живу два века...

— Что вы, Сергей Митрофанович!

— Я ведь был неравнодушен к Вере Тимофеевне, — вдруг признался, он, и застенчивая улыбка тронула его крупное, доброе лицо. — Да все мы были неравнодушны к ней... Помню, когда Великанову сообщили, что Верина дружина оттеснена на берег Урала дутовскими пластунами, он лично повел батальоны в атаку. Встал, выхватил маузер и пошел, не пригибаясь, на казаков. Конечно, он не раз водил нашего брата, но тут всех просто ошеломило такое презрение к смерти...

— Как вы это говорите о нем? — осторожно заметила Полина.

— Ты, Поленька, еще доживешь до той поры, когда Великанова помянут добрым словом. Не могут не помянуть...

Она была застигнута врасплох таким откровением. Так она думала только о своем Борисе, но о других не могла, просто не имела права.

— Ну, отложим мою исповедь, — сказал он, поняв ее душевное смятение. — Потолкуем-ка лучше о тебе, о твоем наследнике.

Полина с внутренним облегчением стала рассказывать о Марате. Сергей Митрофанович слушал, не прерывая. Лишь изредка настораживался, когда из-за реки долетала пулеметная очередь на плацдарме.

Они просидели на бревнах до возвращения начподива Гладышева, неторопливо рассуждая о послевоенном будущем, которое находилось уже не за горами.

В сумерки Полина отправилась в обратный путь на политотдельском «виллисе». Ехали с потушенными фарами. Степенный, в годах, шофер умело притормаживал на ухабах. Она сидела за его спиной, думая о том, что сказал Сергей Митрофанович о Великанове, который на всю жизнь запомнился ей, когда с Ломтевым заезжал проститься и оставил сахар. Тетя Вася угощала их чем могла. Они пили морковный чай: взрослые вприкуску, а она, Поля, внакладку. До сих пор отчетливо видит она тот июньский полдень девятнадцатого года: уютный флигелек на берегу Урала, маленький дворик, заросший кустами сирени и акации, прощальный взмах рукой гаевского комбрига... Потом, уже девушкой, она следила по газетам за Великановым, гордилась, что мама работала у него в штабе. В те далекие годы молодежь знала поименно всех героев гражданской войны. Время, время, как лихо оно промчалось за теми всадниками! Хорошо еще, что память, будто замедленная съемка, может выхватить из потока времени несколько дней, чтобы доставить тебе радость заново пережить минувшее. Без этих остановленных мгновений совсем трудно было бы жить на свете. Нигде так дорого не ценят люди прошлое, как на войне, хотя идут на смерть ради будущего.

— Приехали, товарищ капитан, — объявил шофер.

Он довез ее до той самой лесной посадки, где она утром попала под огонь немецкой дежурной батареи. Но сейчас тут было невероятно тихо. Полина постояла около балки, наблюдая за частыми вспышками ракет в вечернем небе. Сейчас и уходить отсюда не хотелось: такой мирной показалась ей вся эта  и л л ю м и н а ц и я  на правом берегу Днестра.

5

Нет, на фронте никогда не скажешь с вечера, каким будет утро.

В ночь на десятое мая 93-я дивизия 68-го корпуса генерала Шкодуновича сдавала участок обороны соседней гвардейской и выводилась в резерв. И когда смена частей была закончена, а смененные полки выступили в ближний тыл, противник начал артиллерийскую подготовку. Вслед за ней 17-я и 355-я немецкие пехотные дивизии атаковали прибрежные села. Догадался ли противник, что происходило на плацдарме, или это просто стечение обстоятельств, но, во всяком случае, момент для наступления оказался для него на редкость благоприятным. (Смена частей обычно на какое-то время ослабляет оборону, пока солдаты не осмотрятся на новом рубеже, не привыкнут к местности.) Немцам удалось занять Спею-северную на западном острие плацдарма. Однако 93-я дивизия поспешила на выручку своим преемникам: застигнутая сильной артподготовкой на марше, она тут же развернулась на сто восемьдесят градусов, приняла боевой порядок и вступила в дело. Вскоре противник был остановлен и потом отброшен на исходные позиции.

Всю ночь Полина не сомкнула глаз. Хотя ее-то дивизия успешно отразила внезапную атаку, но общая обстановка была тревожной. Лишь утром она прилегла отдохнуть. Девушки старательно оберегали сон Полины. Очнулась она сама уже за полдень, услышав в землянке густой басок майора Богачева, который, не зная, что она спит, громко заговорил с порога.

— Виноват... — осекся он на полуслове.

— Ничего, пора вставать, — сказала она, довольная его приходом.

— Я к вам по пути, удостовериться, все ли у вас в норме.

Оля и Галина переглянулись: знаем мы это «по пути», нас не проведешь! (Они уже начинали ревниво относиться к Богачеву.)

— Не угостите ли водичкой?

Ольга поднесла ему кружку родниковой. Он пил жадно, как загнанная лошадь, ни разу не оторвавшись. Полина заметила с укором, когда он пристукнул пустой кружкой по дощатому столу:

— Вы же простудитесь, Валентин Антонович.

— Ледяная вода после боя целебнее ректификата.

— Расскажите, что там случилось?

— С трудом остановили чертей... Разрешите? — Он щелкнул зажигалкой-пистолетиком. — Не могу себе простить, что накануне не взяли «языка». Собирался я пойти с хлопцами, генерал не пустил. А нынче устроил разнос на плацдарме. Мы, разведчики, Полина Семеновна, вечно виноваты.

— Обойдется, не огорчайтесь.

— Эх, если бы армиями командовали женщины!..

Полина еще не видела его таким расстроенным. Докурив одну папиросу, он взял из коробки другую, сердито размял пальцами, сломал, потянулся за третьей.

— Вдобавок ко всему затеяли эту смену частей — как раз на руку немцам. Ну, они и турнули наших соседей-гвардейцев. Если бы не 93-я, «непромокаемая», что сама повернула обратно, купаться бы гвардейцам в Днестре.

— Насколько я понимаю, наша-то дивизия не отступила ни на шаг?

— До нее, Полина Семеновна, не дошла очередь.

— Вы мою дивизию не троньте, Валентин Антонович.

— А вы патриотка! — рассмеялся он. — Поговорил с вами по душам, и стало легче.

Полина вышла проводить его. Они остановились у того же улья, что и в прошлый раз. Неунывающее пчелиное семейство продолжало свою работу как ни в чем не бывало.

— Вот для кого не существует переднего края, — заметил Богачев. — Между прочим, летают за нектаром даже на минные поля, Что вы скажете на сей счет, Полина Семеновна?

— Я на передовой не была с Кавказа.

— Кончится война — заделаюсь пасечником. Буду жить чудаком-отшельником.

— Разведчик и пасечник — это несовместимо.

— Шучу, конечно. Опять ввяжусь в какую-нибудь драку. — Он что-то вспомнил, погасил лукавую улыбку. — А напрасно вы, Полина Семеновна, поступаете так легкомысленно. Красивой смерти не бывает, пусть и шли вы за партбилетом... — Он взял ее обе руки, низко наклонился, поцеловал их попеременно. — Умоляю, будьте благоразумны.

— Да что с вами, Валентин Антонович?

— Нужно ли объяснять, что со мной, если я не могу без вас обходиться. Вы можете думать обо мне что угодно, только не гоните.

— Да что за роман, когда идет война? Опомнитесь, Валентин Антонович.

Он снова закурил, пожалев, что трубку потерял во время ночного боя. Пчелы тут же, почувствовав дымок, отлетели подальше от улья. Он проследил за ними, сказал в сторону:

— А полковник Родионов благословляет нас политотдельской властью.

— Нас?

— Меня, одного меня.

— Идите, Валентин Антонович, неудобно.

— Повинуюсь долгу и любви.

— Долг выше.

— Вы вся в мать, как говорит Сергей Митрофанович.

— Мне до мамы далеко.

— Никак не могу понять, отчего в ваших глазах эта переменная облачность? Откуда? Встряхнитесь наконец, Полина Семеновна.

— Оставьте, пожалуйста.

— Не сердитесь, ухожу... Между прочим, немцы могут повторить атаку, не дожидаясь, пока мы двинем на плацдарм все подчистую. Так что готовьтесь ко всяким неожиданностям..

И он, учтиво козырнув, направился к ореховой роще, которая вовсе отцвела за эту ночь, вернее не отцвела, а сбросила последний цвет-подгон в свежие воронки.

Полина присела на мшистый, бархатный пенек рядом с землянкой. Это нескладное — наполовину сбивчивое, наполовину дерзкое — объяснение Богачева застало ее врасплох: она не ждала его так скоро. Она вообще не ждала никакой любви, считая любовь противной духу военного бытия. Мало ли кто пытался ухаживать за ней на фронте (здесь и самая неприметная женщина — королева). Тем более уж не придала она значения мимолетной встрече со щеголем-майором на раскисшем, в грязевых раскатах большаке между Бугом и Днестром. Что же теперь? А-а, да все пройдет со временем. Только бы не затянулась оборона до конца лета. В наступлении не до страстей-мордастей, там еле поспевай за матушкой-пехотой, у которой и следует поучиться выдержке, терпению, мудрому отношению ко времени, оно же недаром засчитывается на войне год за три.

Майор Богачев оказался, к сожалению, прав: немцы повторили мощный удар по всему, плацдарму на исходе ночи одиннадцатого мая, ровно через сутки. На этот раз они поддержали своих гренадеров танками. К рассвету им удалось прорвать оборону соседней гвардейской дивизии — и оголенный правый фланг генерала Шкодуновича не выстоял. К тому же его штаб, находясь всего в четырех километрах от передовой, сразу угодил под артогонь и потерял телефонную связь с полками. Работали одни рации. А тут еще вышел из строя сам комкор, раненный осколками в лицо.

События принимали драматический характер: немцы ворвались в село Шерпень. Ломая сопротивление гвардейцев, они стали обтекать справа дивизии Шкодуновича, пытаясь отрезать их от штабов.

Ничего другого не оставалось, как с боем отходить к Днестру.

Не мудрено, что в этой кутерьме о маленькой группе Карташевой позабыли. Она решила ждать пехоту, пока та не приблизится к медпункту, чтобы вместе с ней отойти к реке. Благо у девчат не игрушечные дамские штучки-браунинги, а настоящие пистолеты, у Галины даже трофейный парабеллум. Взяла с собой Полина и автомат, который охотно носила ее «оруженосец» Ольга.

По мере того, как светало и четко рисовались кроны дальних буковых деревьев, бой надвигался на обжитую поляну с одиноким ульем на опушке ореховой рощи. Полина стояла на лестнице, ведущей в землянку: стрельба то немного унималась, то яро вспыхивала с новой силой, перебиваемая частыми разрывами гранат. Лес в точности повторял звуковую картину боя, и шальная пальба беспрерывными накатами захлестывала речную пойму. (Лес — лучший резонатор войны, неимоверно усиливающий ее голос.) Полина старалась не поддаваться страху многоступенчатого эха, но девчонки, оглушенные эхом, растерялись.

Над садами вымахнула вереница «юнкерсов». Началась безнаказанная бомбежка. Она вмиг перекрыла ружейный треск и гранатные всплески. Теперь даже лес не успевал отвечать на бомбовые удары. Землянку встряхивало так, что уже не ксилофониым звоном звенели сухие бревна, как во время пушечного обстрела, а тяжким стоном стонал весь потолок и ручьями стекала земля на пол.

Когда «юнкерсы» улетели, Полина снова поднялась по лестнице до плеча. Из орешника выбегали солдаты. Она с облегчением вздохнула: с ними-то уж никакой черт не страшен. Она верила пехоте больше, чем танкам.

— Девочки, уходим, — сказала Полина сестрам.

Она не знала, что батальон, который вышел прямо на медпункт, значительно поотстал от других, исполненный гневной мести за погибшего комбата, что этих, солдат вел сейчас майор Богачев, оказавшийся в центре событий. Она ни о чем таком и не догадывалась. И была довольна уже тем, что находится среди бойцов.

— Люда, отправляйтесь-ка с нашим имуществом на берег, — распорядилась Полина.

Молчунья Иванова запротестовала. Тогда она прикрикнула на нее, и девушка неохотно подчинилась.

Теперь их осталось трое. Они вклинились в боевую цепь автоматчиков, залегли, будто с самого начала отступали вместе.. Разгоряченный младший лейтенант в парадных золотых погонах увидел женщин, подполз к ним.

— Бегите к переправе!

— Отставить, — спокойно отозвалась Полина.

— Я приказываю!

— Не забывайтесь, вы говорите с капитаном. Сняли бы лучше золотое плеч, а то потеряете голову.

Он запнулся, что-то проворчал себе под нос.

Между деревьями появились гренадеры. Их встретили беспорядочным огнем. Бойцы стреляли длинными очередями, часто, наугад. Полина стреляла из автомата, не спеша, выбирая цель. Справа от нее лежала с парабеллумом Галина Мелешко, слева — Ольга со своим «ТТ».

— Приготовьтесь к перебежке, — сказал младший лейтенант.

Полина согласно кивнула ему в ответ. До чего же не хотелось ей покидать укромную поляну с ульем, но делать нечего, надо расставаться.

За поляной и леском зеркально посвечивало округлое озерцо, на восточном берегу которого и залегли опять взмыленные солдаты. Теперь Полина догадалась, что младший лейтенант командует ротой, но она не думала, что его рота имеет задачу прикрыть отход всего батальона. Лишь после второй перебежки, когда открылась широкая прогалина между садами, она увидела других солдат, занявших оборону во всю длину травянистого прогалка. Едва успела устроиться за яблоней, точно с неба упал Валентин Антонович.

— Вы?! — поразился он. — Как же вы не отошли раньше?

— С пехотой веселее.

— Безумство! Прошу вас, Поля, сию минуту уходите с девушками к переправе. Здесь напрямую близко...

Он не договорил — немцы открыли огонь с опушки садового массива. Богачев упал в траву подле Карташевой. Вся цепь ответила дробными очередями. Майор горячился, патронов не жалел, а Полина стреляла все так же разборчиво, только по видимым целям. Он иногда посматривал в ее сторону и был вынужден признаться, что женщины стреляют с бо́льшим толком (не случайно они лучшие снайперы).

Из ближнего овражка позвали сестрицу. Полина кивком головы дала знак Мелешко и продолжала стрелять по немцам, которые приблизились настолько, что она опять пожалела о том — не написанном заранее — письме сыну.

— Найдется у вас запасной диск? — улучив момент, спросила она Богачева.

И тут саженного роста гренадеры — все как один — поднялись в атаку. Время остановилось. Кажется, прошла целая минута, прежде чем навстречу гренадерам встала русская пехота. Но прошло всего несколько секунд, пока Богачев снял с ремня автоматный диск и бросил наземь.

Он весь как-то вызывающе, дерзко выпрямился, глянул направо и налево, решительно взмахнул пистолетом над головой, — о, этот властный взмах комбата! — и первым кинулся в бездну контратаки.

— За мно-ой!..

Солдаты ломаной цепью побежали вслед за ним. На самой середине лужайки завязалась рукопашная. И время опять остановилось. Никогда не верившая в бога Полина подумала сейчас и о всевышнем, только бы Валентин Антонович остался жив.

Немцы отпрянули в гущу сада. Поредевший батальон, не больше сотни человек, в две перебежки, группами, которые надежно прикрывали огнем друг друга, вернулся на свой выгодный рубеж. Бойцы на плащ-палатках, волоком притащили раненых. Полина послала в скрытый овражек Ольгу, помочь Галине делать перевязки.

— Дальше отступать некуда, — сказал Богачев. — Говорил вам...

Полина смолчала..

Он осуждающе покосился на нее, прислушался. То были танки: их перебивчивый гул рвался сквозь ружейно-пулеметную стрельбу, долетал совсем отчетливо.

— И ни одной пушчонки... — Майор едва не выругался в сердцах, крикнул по цепи: — Гранаты!..

Безжалостно подминая под себя тонкие вишневые деревья, на опушку высунулся немецкий танк. Он затормозил, устало повел орудийным хоботом, словно раздумывая, и жарко пыхнул коротким желтым пламенем. На выстрел выползли еще два танка.

— Сейчас пойдут в атаку. Эх, говорил я вам...

Головной танк взревел мотором, двинулся неуверенно, с опаской, как привык ходить по заминированному полю. Но вдруг среди убитых, что лежали на месте рукопашной схватки, приподнялся на колено автоматчик. У него не хватило сил, чтобы встать на ноги, но, воскреснув из мертвых, он бесстрашно ждал. Вот немец круто повернул к нему, набавил ход. Солдат швырнул гранату точно под гусеницу. Танк качнулся, будто на глубокой рытвине, и боец упал — на этот раз уже действительно замертво.

Все произошло так неожиданно, так невероятно, что Богачев и Полина лишь встретились на миг глазами.

Подбитый танк, распустив на лужайке порванную гусеницу, открыл кинжальный огонь по батальону. Другие танки, обозленные неудачей головного, двинулись через прогалок. Наступала трагедийная развязка.

— «Илы!..» — закричал от дикой радости младший лейтенант.

Девятка «илов» шла над лесом, чуть не срезая крыльями макушки старых кленов. Кто не испытал на фронте жгучей благодарности к штурмовикам, когда они появлялись над головой в самые черные минуты боя на земле?.. Немецкие танки оказались под прямым ударом штурмовиков, которые походя сбросили на них с десяток бомб.

— Отходить в лес, к оврагу! — приказал Богачев.

Два хвостовых самолета отделились от вереницы, летевшей строго на Шерпень, и круто развернулись опять на цель. «Илы» давно научились искать танки в лесу, как ищут грибы: увидел один-другой, не успокаивайся до тех пор, пока не обойдешь все окрест.

Только Богачев с Полиной отбежали к оврагу, как штурмовики начали утюжить не только облюбованную поляну, но и сады, окаймлявшие ее, — вплоть до оврага.

«Они и нас, черт возьми, накроют запросто», — подумал Богачев и сказал младшему лейтенанту, который с тревогой поглядывал на него:

— Ну-ка, просигнальте: «Я — своя пехота». Знаете сигнал?

Младший утвердительно мотнул головой и начал палить из ракетницы: две зеленых, одна красная, еще две зеленых, одна красная.

«Илы» не обращали никакого внимания на сигналы. Ведущий полоснул длинной пулеметной очередью по всей низине так, что срезанные ветви с ближних вязов легли широким прокосом вдоль оврага.

— Ракеты кончились, товарищ майор, — сказал: младший лейтенант.

— Слава богу, — ответил он, не оборачиваясь.

Он и раньше мало верил в надежность этих сигналов, а сейчас на деле убедился, что при такой штурмовке там, в небе, не до «чтения» ракетных серий. К счастью, «илы» тоже кончили боезапас, иначе досталось бы заодно и «своей пехоте».

В наступившей полутишине можно было немного сориентироваться — что к чему. Невдалеке на севере шумно плескалась в речной пойме ружейно-пулеметная стихия, за ней, подальше, били пушки, наверное, уже с левого берега, и доносились тугие разрывы бомб со стороны Шерпени. Богачев понял: противник, развивая успех, пытается сбросить наши войска в Днестр. Хорошо, что «илы», прилетевшие в критический момент, кажется, остановили танки.

Да, штурмовики подоспели вовремя: тут, где заняли сейчас оборону солдаты Богачева, не показывался больше ни один танк. Ну, а гренадеры-то без танков не проедут. Майор решил окапываться, хотя рубеж ему не нравился: позади овраг, вьющийся на север, в сторону противника. Но сейчас не до выбора позиции, лишь бы продержаться до темноты.

Немного передохнув, немцы опять пошли в атаку, надеясь на численное превосходство. Их отбили огнем. Богачев хотел было поднять остатки батальона в контратаку, чтобы вернуться на брошенный прогалок, но, пожалуй, не стоит испытывать судьбу. Гренадеры тоже залегли, смирились. Так и лежали они друг против друга, пока не утих бой за Шерпенью.

А потом изреженный батальон Богачева был сменен учебной ротой, которая, не дожидаясь ночи, вступила на плацдарм.

Вышли к реке. Не только Полина, сам Валентин Антонович смутился оттого, что Днестр-то, оказывается, рядом. Все подавленно молчали, ожидая паромщиков.

— Что это у вас там? — спросила Полина немолодого, с пышными усами, автоматчика. (Он отщипывал кусочки хлеба и совал их в сумку от противогаза.)

— Лисята.

— Какие лисята?

— Обыкновенные, товарищ капитан. Прижились в траншее, жалко было оставлять фрицам.

Солдаты обступили его, потребовали, чтобы показал. Он достал из сумки двух рыженьких совсем маленьких лисят, которые, пугливо озираясь, смешно тыкались острыми мордочками в широкую черствую ладонь хозяина. Он ласково оглаживал их, чтобы успокоить, и зверьки по-щенячьи вытягивали головенки.

— Охота тебе возиться с ними, — заметил кто-то из автоматчиков.

— Вырастут — спасибо скажут, — посмеиваясь, сказал другой.

Любопытная сценка окончательно развеселила бойцов: они начала подтрунивать друг над другом, вспоминая, кто и как вел себя, перед немецкой танковой атакой. Полину давно уже не удивлял этот совершенно ненаигранный, неподдельный юмор солдат, не раз смотревших сегодня в глаза смерти.

Богачев стоял в сторонке, задумчиво склонившись над картой под целлулоидными створками планшета. Он ничего еще не знал ни о брошенной технике, ни о панике; возникшей утром в тылах 93-й и 3-й дивизий, ни о том, что дело едва не кончилось катастрофой, когда иные обозники кидались в реку на глазах у тех, кто отбивался до последнего. Но Богачев видел, что от плацдарма уцелела только узкая полоска в самой излучине Днестра, на ней больше одной дивизии не развернешь. Ему было жаль утраченного оперативного пространства — для будущего наступления на Кишинев. Однако удержали-таки малый клочок поймы: даже соринка в глазу может помешать немцам разглядеть Ударную группировку Третьего Украинского.

— Что скажете, товарищ майор? — по-свойски обратился к нему автоматчик с лисятами.

— Да бывало и похуже.

— Главное — зацепка осталась, товарищ майор.

— Верно, — согласился он, тепло оглядывая неунывающего солдата.

Подошел паром. И сильно потрепанное, но не разбитое богачевское войско начало грузить раненых.

6

Летние ночи на Днестре.

Даже сейчас, когда шла война, они были великолепны. И кажется, впервые за три года Полина открыла для себя, что в природе, собственно, ничего не изменилось. Все так же отливают синим блеском знакомые со школьных лет созвездия, тот же росный Млечный Путь в нехоженой небесной вышине, та же поздняя луна на горизонте подсвечивает окрестные холмы.

В сорок первом было не до луны, то знойное лето прошло в тяжком отступлении. Сорок второй выдался, может быть, еще горше — дивизия никак не могла оторваться от клейстовских танков вплоть до самого Кавказа. В сорок третьем полегче стало на душе, однако все ночи напролет горели украинские села, подожженные немецкими факельщиками. И вот оно — лето сорок четвертого. На юге солдаты вышли на государственную границу и залегли, как видно, на все лето, чтобы уж идти дальше без привалов до конца.

Майские бои на Днестре закончились. Июнь стоял непривычно покойным: жаркие, сонные дни; свежие, с черноморским ветерком, бессарабские ночи. Лишь изредка по ночам возникала ружейная перестрелка на передовой, — это разведчики брали очередного «языка». Еще реже прилетали «кукурузники», домовито развешивали над рекой свои «люстры» и не спеша забрасывали немцев всякой взрывчатой смесью. Да иной раз на восходе солнца возвращались с бомбежки «летающие крепости» союзников. Они пристрастились к челночным операциям, эти воздушные «челноки», убедившись наконец, что знамя победы скоро будет выткано одной Россией.

Полина второй месяц находилась в первом эшелоне штаба дивизии, в той самой балке, близ которой она угодила под огневой налет, когда шла за партбилетом. (Начсандив и в обороне держал передовую группу санбата поближе к полкам, считая это своим новшеством, которое может пригодиться для диссертации.) Тут были все, кому положено быть на КП, за исключением комдива, — он предпочитал западный берег, хотя именно с восточного берега лучше всего, без стереотрубы, виден чуть ли не весь плацдарм. Одно плохо: днем сюда не подойдешь и не подъедешь, немецкие артиллеристы надежно «охраняли» подступы к командному пункту противостоящей им дивизии. Но едва сгущались южные сумерки, как в эту балку приезжали офицеры связи, разные поверяющие из корпуса и армии, корреспонденты газет — армейской, фронтовой, центральных. И начиналась деловая жизнь в землянках под двумя-тремя канатами, а само дно глубокой балки превращалось в своеобразную улочку. По ней допоздна сновали шоферы, вестовые, писари, телефонисты, радисты, без которых штаб не штаб. Во время затянувшейся обороны все, кто не на переднем крае, словно бы ищут себе работу: штабная переписка еще недавно, в наступлении, сведенная почти к нулю, возрастет многократно.

Сегодня Полина и занималась своим отчетом. Ох, эти медицинские отчеты, сколько отнимают времени даже на войне!

В землянку постучали.

— Разрешите? — спросил Богачев, открыв дверь.

— Да вы уже вошли, — ответила она, недовольная, что он совсем некстати.

— Грех сидеть под землей в такой чудный вечер!

— Мы с вами не в Ташкенте.

— Там работают без выходных, а нам положен отгул до виноградного сезона!.. Так что не хмурьтесь, пойдем наверх, посмотрим  и л л ю м и н а ц и ю.

Нет, она положительно не могла долго сердиться на Богачева, пусть и обещала себе не идти у него на поводу. Вот он заявился, как обычно нежданно-негаданно, и она встает, бросает работу, повинуясь его желанию посидеть часок на высоком днестровском берегу.

Они поднялись по ходу сообщения к земляной лавочке у самого истока балки, откуда хорошо видно все заречье с темным пятном села Шерпень на северо-западе. Вечер действительно был тихий, задумчивый. Воздух, настоянный на поспевших абрикосах и черешне, слегка кружил голову. За рекой беззвучно лопались немецкие ракеты. Иные вымахивали в зенит, и тогда их слепящий свет достигал какого-нибудь сухого облачка, странствующего в звездном небе, а иные рассыпались тут же, над лесом, и чудилось, что лес вот-вот займется пламенем. Ничем не замутненное зеркало реки в точности повторяло отсветы огней: можно, не глядя в небо, следить за немецким  ф е й е р в е р к о м, отраженным в речном плесе. Ночью плацдарм казался вовсе узкой береговой кромкой, на которой неизвестно как и удержалось несколько полков.

— Давно не виделись мы с вами, Полюшка, — сказал Богачев, закуривая.

Она пропустила мимо ушей его фамильярность.

— Все недосуг да некогда. В обороне разведчики корпят на плацдармах, как негры на плантациях. Круглые сутки: день — на изучение местности, ночь — на поиск. Командарм требует, чтобы непременно был «язык». Комкоры требуют. Комдивы требуют. Каждому хочется иметь контрольного пленного. Ну и приходится налегать на хлопцев, которые измотались от этих «свободных» поисков.

— К чему лишняя трата сил, когда обстановка без того ясна?

— Обожглись на молоке, дуем на воду.

— Что вы имеете в виду?

— Наши майские неудачи. Но теперь положение стабилизировалось. Против нас по-прежнему стоит семнадцатая пехотная дивизия. Вчера взяли некоего Иосифа Байера. Портной из Хемница. Битый час выуживал я что-нибудь новенькое. Ни черта не знает. Тогда я заинтересовался его «интеллектуальным» уровнем — знаком ли с «Майн кампф»? Молчит. Потом сконфуженно признался, что толстых книг вообще не читал в жизни. Нет, не те пошли немцы в сорок четвертом.

— Вы словно бы жалеете об этом, Валентин Антонович.

Он рассмеялся.

— Между прочим, как-то даже неловко представлять хлопцев к наградам за такого вот портняжку. Бывало, возьмешь берлинского фельдфебеля, увешанного железными крестами, и тот перед тобой выступает как «закройщик жизненного пространства». А эти закройщики из Хемница лепечут себе, под нос: «Гитлер капут, Гитлер капут». Жаль, что придется еще потратить на них с годик.

— Вы думаете, не меньше?

— Чтобы пройти Европу налегке, прогулочным шагом, и то нужны месяцы. Верно, началась подвижка льда на западе. Но вяло, вяло действуют союзнички. Застряли под Шербуром, хотя гренадеры, что воюют против нас под Шерпенью, еще весной перекочевали сюда из-под Шербура. Видите, какая сравнительная география получается: Шерпень и Шербур! Так что не зря ходим мы в разведку. Я нарочно поплакался вам, чтобы вы пожалели меня немного.

Теперь и Полина рассмеялась, тихо, сдержанно, сквозь ослепительную плиточку зубов.

— Но в общем-то дела идут неплохо, — сказал он, весело оглядывая ее. — Линия Маннергейма прорвана, взят Выборг. В Белоруссии намечается хороший «котелок» — на днях возьмут Минск. Скоро и мы с вами, Поля-Полюшка, отправимся на Балканы, к лазурной Адриатике.

— Я все забываю спросить, Валентин Антонович, вы кадровый военный или запасник?

— А как вы считаете?

— В прошлый раз, когда мы отбивались на плацдарме, я решила, что у вас за плечами школа.

— Вы льстите мне, Поля. Вся моя академия — передний край. Начинал, как говорится, рядовым-необученным. Оно, конечно, военкомат вызывал на сборы, для пущей важности. А надо было, в самом деле, окончить академию, теперь бы командовал дивизией.

— Вы тщеславны.

— Помилуйте, если уж солдат носит в ранце жезл маршала, то почему бы не носить майору? Да поздно — война на исходе, Полина Семеновна.

Она изучающе поглядывала на него. Тот бой одиннадцатого мая убедил ее, что Валентин Антонович никакой не щеголь. Ведь щеголи умеют рисоваться только перед женщинами, а перед серьезной опасностью неминуемо тушуются. Она до сих пор видела его властный взмах пистолетом над головой, когда он повел батальон в атаку. Именно такими изображают безымянных комбатов все художники. Но то был не картинный жест, то была суровая реальность.

— Вы что-то не слушаете меня, Полюшка.

— Я вспомнила, как мы с вами воевали.

— Вы молодчина, но, пожалуйста, больше не испытывайте судьбу.

— Что это мы сегодня обмениваемся комплиментами?

— Нет, на войне не хвалят друг друга, скорее, удивляются друг другом.

Полина невольно подумала о том, как он разгадал ход ее мыслей.

Богачев знобко поежился, будто от ночного холодка, машинально поднес руку ко лбу.

— Что с вами, вы больны?

— Малярия, черт возьми, колотит каждый день.

— Я сейчас принесу вам акрихин.

— У меня все карманы желтые от акрихина. Это комары мстят разведчикам за вторжения в болота.

Она потрогала его влажный лоб, укоризненно покачала головой.

— У вас температура.

— А-а, все в норме.

Она взяла его руку, нащупала пульс и начала отсчитывать удары, поглядывая на светящийся циферблат своих часов. Валентин Антонович покорно повиновался, — когда бы еще она оказалась такой внимательной. Он низко наклонился к ней, она тут же отстранилась.

— Сбили-таки со счета.

— Ну и не беда. До свадьбы заживет.

— Вам следует взять освобождение.

— Без меня освобожденных хватает, — сказал он, пытаясь унять озноб.

Наконец лихорадка перестала трясти его, зато по всему телу разлилась волна тропического зноя. Он расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, блаженно привалился к холодной спинке уютной лавочки, отрытой в глинистом откосе балки.

— Я ни разу не болел на фронте. А здесь, меня подвели комары-комарики, «союзники» немецких гренадеров.

Полина с женским состраданием наблюдала, как он, потягиваясь, шумно дыша, говорил отрывисто, излишне твердо, явно смущенный болезнью. Когда отсветы ракет, падающие с неба, скользили по его лицу, капельки пота искрились на упрямом подбородке, но лицо, обесцвеченное ракетным сиянием, было землисто-серым.

— Недавно меня колотил посильнее приступ, я даже бредил, называл, говорят, ваше имя. Потом мои хлопцы посмеивались надо мной. Видите, чем опасна малярия: так можно разгласить любую военную тайну! Вы не сердитесь, Полюшка, я ни с кем не делюсь, кроме Сергея Митрофановича. А то еще подумаете, что я болтливый...

— Что вы!

— Постойте, постойте. Сейчас я не брежу, не бойтесь... Так что я хотел сказать? Ага, вот что: мне кажется, я искал вас целую жизнь, всюду, а нашел на фронте. Надо же — на фронте! Ну, разве это не странно? Оказывается, и на выжженном, черном поле может пробиться зеленый росток твоего счастья. Говорят, на войне хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже. Не знаю, к кому из них отнести неудачников, но я видел, как иные неудачники возрождались тут заново, обретали веру в себя, в своих товарищей. Быть может, я сам прошел подобное обновление... Пожалуйста, простите мою сбивчивую исповедь.

— Говорите, говорите.

— А я все сказал. Могу лишь добавить, что если ждал вас, Полюшка, долгие годы, то немного-то, конечно, подожду. Но, как писал один мой старшина, доморощенный поэт, своей возлюбленной радистке: «Я вечером, в разведке, должен быть уверен, что утром с вами на КП увижусь я...» Да не смотрите вы на меня с сочувствием, это, право же, не малярийный бред!..

— Видите ли, женщины труднее проходят то обновление, о котором вы говорите, Валентин Антонович.

— Эх, Поля-Полюшка, не уводите вы меня на философские минные поля, лучше скажите прямо, что...

— Не знаю, не думала.

— Разве об этом думают? Это чувствуют.

— В семнадцать лет.

Он торопливо закурил, жадно затянулся.

— Вы, в самом деле, не посчитайте мою исповедь малярийным бредом.

— Что вы, ценю вашу горячечную откровенность.

— Горячечную?

— Не придирайтесь к слову, я имела в виду эту вашу пылкость.

Он грубовато обнял ее затянутую ремнем тонкую талию, прижался воспаленной щекой к ее прохладной щеке и, не отпуская, поцеловал в темную навись мягких волос, что всегда выбивалась из-под пилотки.

— Нет, вы еще в жару, — сказала она, уклоняясь от его дерзкой ласки.

На плацдарме вспыхнула, вмиг разгорелась автоматная перестрелка. Цветные пунктиры трассирующих пуль круто взлетели над яблоневыми садами. Заухали минные разрывы, наперебой ударили пушки дежурных батарей.

— Неужели, дьяволы, обнаружили моих хлопцев? — Он энергично встал. — Не может быть! Немчура палит уже вдогонку. Что, проспали очередного байера из Хемница?

Полина проследила за Богачевым, как он весь преобразился в одну минуту: ничего не скажешь, разведчик божьей милостью.

— Поезжайте, отдохните до утра, Валентин Антонович.

— Какой отдых? К утру надо подготовить разведсводку.

Они простились в этом верховье балки, откуда начинался ее длинный, размытый вешними водами раструб. Полина ждала, пока там, на проселке, не отдалится шум автомобильного мотора. Уехал... Она посмотрела за Днестр, где по-прежнему взмывали к небу и дробно гасли немецкие ракеты. Но цветных трасс не было видно, перестрелка затихла. Скоро рассвет. До чего коротки освежающие ночки в пору летнего солнцестояния.

«Уехал», — с грустью подумала она и начала спускаться по торной глянцевитой тропе к своей землянке. Теперь, когда Богачев был далеко отсюда, ей стало пронзительно жаль его, такого одинокого. Лишь бы он не сделал неверного шага на переднем крае. Сергей Митрофанович сказал на днях: «Богачев из тех майоров, с которыми считаются генералы». Что он имел в виду — ум или смелость? Как видно, и то и другое. С одним умом человек еще не воин — нужна к тому же храбрость, чтобы стать душой солдат и любимцем генералов.

Полина разделась при тусклом свете коптилки из снарядной гильзы, которую забыли погасить девчата. Все спали, хотя Полина знала, что Ольга умеет ловко притворяться спящей. Она с умилением оглядела своих помощниц и, отвернувшись к зеркалу, увидела, как Оля в самом деле наблюдает за ней из-под шинели.

— Доброе утро, — сказала девушка, застигнутая врасплох.

Полина застенчиво улыбнулась. И тогда веселая плутовская улыбка тронула пухлые губки Ольги. Они без слов поняли друг друга: никакая разница в годах, тем более званиях не имела сейчас для них значения.

7

Генерал Толбухин чувствовал себя плохо. К старому недугу, что давал о себе знать со времен гражданской войны, прибавилась головная боль от нещадной июльской жары. Он без конца пил холодную воду и еще вдобавок сильно простудился. А именно теперь ему нужно было быть, что называется, в форме: летняя оперативная пауза подходила к концу, начиналась подготовка к большому наступлению.

Командующий Третьим Украинским фронтом побывал за последние дни во всех армиях. Каждый из командармов встречал его так, будто он привез наконец чрезвычайные новости. Но Толбухин ничего не мог сказать командармам. Он внимательно знакомился с общей обстановкой, особенно на плацдармах, терпеливо выслушивал и начальников штабов, армейских операторов, с мнением которых давно привык считаться, потому что сам в прошлом многие годы отдал штабной работе. Он никому не возражал, ничего не обещал, он просто-напросто хотел лично убедиться в правильности своего замысла (хотя в Ставке поддерживают его). Однако в любой армии приезд Толбухина расценивался как признак того, что, видимо, отсюда и будет нанесен главный удар по немецкой группировке «Южная Украина».

Вернувшись сегодня с самого крупного, Кицканского плацдарма, захваченного весной в непосредственной, близости от Бендер, он позвал к себе Бирюзова.

Начальник штаба фронта был моложе командующего на десять лет и выглядел бравым, подтянутым, блестящим генералом, немало преуспевшим к сорока годам.

— Вы точно выпускник училища, Сергей Семенович, — заметил Толбухин. — А я что-то раскис.

— Это пройдет, Федор Иванович, — с явным сочувствием отозвался Бирюзов.

— Был у Шарохина в его монастыре, — сказал командующий и помолчал.

Бирюзов насторожился: речь зашла о 37-й армии, которая находилась на Кицканском плацдарме, получившем свое название не столько от села Кицканы, сколько от здешнего мужского монастыря. «Ну и как?» — едва не спросил начальник штаба.

— Хорош монастырь, — улыбаясь одними глазами, продолжал Толбухин. — Очень похож на колокольню Ивана Великого, и этак живописно, гордо возвышается над тираспольскими садами.

Он отпил глоток воды из граненого стакана, ожидая, быть может, что Бирюзов сейчас же станет защищать собственный план. Но тот решил твердо выждать, что скажет дальше командующий фронтом, иногда любивший начинать серьезный разговор с какой-нибудь шутки-прибаутки.

— Так откуда, Сергей Семенович, будем наступать, а?

— Моя точка зрения вам известна, товарищ генерал армии.

— Вот уже и «генерал армии», как дело коснулось принципиальных расхождений, — сказал Толбухин, и добрая улыбка расплылась по его отечному, усталому лицу.

Глядя на него, Бирюзов тоже слабо улыбнулся, все еще теряясь в догадках, что могло бы значить начало разговора о «шарохинском монастыре».

— А не придется ли нам, товарищ генерал-полковник, в самом деле наступать с Кицканского плацдарма?

— Да? — Бирюзов легко привстал. — Вы уже согласны, Федор Иванович?

— Сидите, сидите, Сергей Семенович.

Бирюзов готов был сейчас наговорить ему множество лестных слов, зная, впрочем, что он не терпит и самых искренних похвал. Нет, не каждый военачальник может запросто отказаться от своих взглядов в пользу подчиненных. Но для Толбухина не существовало игры самолюбия.

— Надеюсь, в генеральном штабе поймут нас, — говорил, склонившись над картой, Федор Иванович. — Перетянем на нашу сторону генштаб, тогда и Ставка вряд ли будет возражать. Конечно, и Кицканский плацдарм не велик: глубина еще терпимая, но ширина не ахти какая. Втиснуть двадцать дивизий на площадку в семьдесят квадратных километров — задачка, прямо скажем. Придется эшелонировать войска на всю глубину плацдарма. Теснота получится страшная, особенно для артиллеристов, — надо ведь расположить более пяти тысяч орудий и минометов. А дивизионные тылы? Я прикинул, возвращаясь от Шарохина, что одних КП и НП всех степеней наберется до трехсот. Вот так... Но, говорил Суворов, «кто удивил, тот и победил».

— В этом вся соль, — осторожно заметил Бирюзов.

— Пожалуй, — задумчиво произнес Толбухин. — И знаете, почему я, Сергей Семенович, заново переоценил свою точку зрения? Не потому, что забыл о Суворове в этих суворовских местах, под Бендерами, и уж, конечно, не потому, что воспылал любовью к этому Кицканскому монастырю. Я теперь убедился до конца: противник ждет нашего удара на самом прямом — Кишиневском направлении. Именно там генерал Фриснер держит всю шестую армию — одиннадцать дивизий полного состава, а на флангах у него по-прежнему стоят румыны — на севере и на юге. Крылья у господина Фриснера далеко не орлиные. Поэтому бить надобно по крыльям, тогда и птичка никуда от нас не улетит. Мы ее с помощью Родиона Яковлевича Малиновского захлопнем где-нибудь за Кишиневом. Вытолкнуть немцев из Бессарабии не хитро, надо устроить им настоящие Канны на Днестре, чтобы потом образовался обширный вакуум вплоть до Югославии. Вот так... Ну, что скажете, Сергей Семенович?

— Вы идете дальше моих расчетов.

— Командующий и должен идти дальше, отталкиваясь от верных догадок начальника штаба.

Бирюзов подумал с притаенной улыбкой: «А не делал ли Федор Иванович только вид, что он сторонник главного удара на Кишинев, — в борьбе разных мнений лучше всего выверяется будущее решение».

— Наступательная операция может получиться красивая, — громче заговорил Толбухин. — Конечно, без риска нам не обойтись. — Он развернул карту во всю длину. — Фронт растянулся на двести пятьдесят километров, одни днестровские излуки чего стоят. Мы оголяем его почти весь ради этих тридцати километров. Идем на риск, лишь бы сосредоточить ударный кулак на узком участке. Опасно это? Бесспорно. Тем паче, противник занимает выгодные позиции, у него всюду господствующие высоты, в том числе и перед этим кицканским пятачком. Стало быть, нужно наступать наверняка, без передыха... В конце недели соберем Военный совет. Действуйте.

— У меня кое-что уже готово.

— Догадываюсь, что вы свои любимые варианты отрабатываете по ночам, втайне от командующего!

Толбухин повеселел. Большие, выразительные глаза его оживились.

— Кстати, Сергей Семенович, у вас, оказывается, есть единомышленники в войсках.

— Какие единомышленники?

— Вы считаете, мы одни мучаемся в выборе направления главного удара? Нет, дорогой, после Сталинграда каждый думающий офицер мыслит стратегическими категориями. Начальник разведки пятьдесят седьмой армии познакомил меня с майором Богачевым, который недавно обратился к нему со специальной докладной. Пишет, что наступать, опираясь на малые плацдармы Кишиневского направления, теперь невыгодно, что противник сильно укрепился на дальних подступах к Кишиневу, что надо поискать уязвимое местечко в районе Тирасполь — Бендеры. Очень толково пишет.

— Любопытно.

— Такие-то пошли майоры в конце войны. Я прихватил докладную с собой. Возьмите на память, для будущих размышлений о войне. — Толбухин достал из ящика письменного стола аккуратно скрепленные листы: бумаги. — К слову, этот майор-разведчик в майском бою под Шерпенью возглавил батальон, потерявший командира, и удержал ключевую позицию.

— Жаль, я не знаю его, — сказал Бирюзов.

— Мы же на Третьем Украинском новички, в мае доколачивали немцев в Крыму... Начальник разведки рассказывает, что вместе с Богачевым, с автоматом в руках, отбивалась капитан медицинской службы Карташева. Майора, конечно, наградили, а для нее пожалели ордена. У нас все как бы стесняются награждать храбрых женщин. Разберитесь, пожалуйста. Лучше поздно, чем никогда. Кстати, что наши разведчицы?

— Действуют в немецком тылу сверх всяких ожиданий.

— Видите! Что бы мы стали делать без них?

— Неужели пропали бы, Федор Иванович?

— Пропасть не пропали бы, но ценной информации лишились. Вот так, Сергей Семенович. — Толбухин огладил свои реденькие волосы, зачесанные на прямой пробор, и снова приветливо улыбнулся Бирюзову, лобастому красавцу с пышным «политзачесом».

— Вот так, — сказал он уже тоном занятого человека, поднимаясь из-за рабочего стола. — Действуйте...

Через день состоялось заседание Военного совета, который поддержал кицканский вариант главного удара. А еще через два дня командующий был вызван в Ставку.

Толбухин летел в Москву с легким сердцем, пусть там и ожидали его трудные объяснения и доказательства в генеральном штабе, потом у самого Верховного. Он испытывал ту внутреннюю свободу, что приходит вслед за единственно правильным решением после долгих изнуряющих поисков истины. Все еще было впереди: и тщательная разработка плана, и бесконечные тревоги накануне наступления, и главное — сама битва, которой суждено войти в историю под не известным пока названием. Но идея-то выстрадана, и пятьсот тысяч солдат и офицеров, полмиллиона человек готовы выполнить твою волю. Есть ли на свете другая, бо́льшая ответственность перед людьми? Нет, равной этой в природе не существует... И какой мерой благодарности воздаст им народ за совершенное? Память, лишь бы не потускнела память — высочайшая из всех наград, беловая летопись войны.

От командного пункта армии до КП дивизии рукой подать, каких-нибудь полчаса езды, и полковник Родионов решил, не откладывая, навестить Полину Карташеву. Едва солнце закатилось за лиловую, с багрянцем тучку, — к дождю! — он выехал на трофейном «оппель-капитане». Не спеша вырулил на большак, огляделся. Ближний тыл еще не пришел в движение, терпеливо ожидая наступления полной темноты.

Всю дорогу Сергей Митрофанович думал о Вере Тимофеевне. Как они в мае девятнадцатого года оказались вдвоем. в штабе обороны, когда Великанов был арестован в полку за Уралом. Они ждали исхода событий до глубокой ночи, бессильные что-либо предпринять. Ни связи с полком, потерпевшим неудачу, ни единого звонка из губкома партии. Все были на передовых позициях. Ускакавший туда Николай Ломтев точно в воду канул... Непостижимо, чтобы Вера Тимофеевна, столько повидавшая всего у дутовцев, сидела и плакала за машинкой. Он успокаивал ее, говорил что-то лестное о ее муже, — Семен Карташев не терялся и в самые отчаянные минуты. Она, кажется, вовсе не слушала его, Сергея, неловкого парня из депо, добродушного здоровяка. А на следующий день, оправдываясь, она сказала ему в коридоре, что ее вчера поверг в уныние арест Великанова: одно дело — умереть в бою, совсем другое — умереть от рук своих же товарищей по оружию... Потом он встретил Веру на лодочной переправе, в окружении готовых ко всему дружинниц. Как она боялась, что женщин оставят в городе, как не терпелось ей поскорее быть на том берегу Урала, где начиналась перестрелка на восходе солнца. Наконец он проводил последние лодки с латышскими стрелками и дружинницами, не смея и подумать, что не увидит больше эту женщину... И вот сейчас держит путь к ее дочери, которая на фронте с лета сорок первого. Да, к счастью, судьба зачла Полине все муки Веры Тимофеевны...

Совсем стемнело, когда Родионов оставил машину за дорогой у лесной посадки и неторопливо сошел в глубокую балку. Он встретил Полину около самого входа в землянку — она собралась к начсандиву.

— Что, не вовремя я нагрянул?

— Нет-нет, дело не спешное, могу отложить до завтра. Где вы пропадали, Сергей Митрофанович?

— Ну-ка, угадай?

— Как видно, ездили в политуправление фронта.

— Ни за что не угадаешь, Поля! Я целых две недели был в доме отдыха.

— В каком доме отдыха, что вы?

— Война еще не кончилась, а я уже успел поваляться на черноморском пляже!

— Ничего не понимаю. Вы посвежели, загорели, но...

— Сам не поверил, когда мне торжественно вручили путевку к морю. Оказывается, в Одессе открыт дом отдыха для офицеров. До сих пор не знаю, за кого молиться!

— Конечно, вам следовало отдохнуть, но я и предположить не могла, что это возможно до конца войны.

— Накупался вдоволь. Тем более, немцы не «купали» в Днестре с мая, а теперь слишком мутная вода прибывает с Карпатских гор!

Полина, заулыбалась: Сергей Митрофанович никогда не унывал, точно не испытывал груза пятидесяти с лишним лет.

— Давай-ка присядем на минутку, — сказал он, увидев нишу в боковом ходе сообщения. — Потолкуем, полюбуемся напоследок фейерверком с этой вашей галерки.

— Почему напоследок?

— Скоро же пойдем туда, — он махнул рукой в сторону Кишинева.

— Скорей бы.

— Центральные фронты начинают обгонять. Пока мы скучаем на юге, там освободили Белоруссию, начали освобождать Прибалтику. Недавно наши вступили в Гродно. И представил я себе, Поленька, двадцатый год, третий конкорпус Гая, лихо атакующий Гродненскую крепость с одними клинками...

Сергей Митрофанович рассуждал об истории, которая неминуемо повторяется: когда-то Наполеон покинул свою армию сейчас же после потери Березины, и вот теперь его незадачливый подражатель, наголову разбитый под Минском и Вильно, бросает ставку в Летцене, бежит в глубь Германии, навстречу заговору собственных генералов. Жаль, что не ухлопали его, однако этот взрыв в волчьем логове — эхо разгрома немцев в летней кампании сорок четвертого. А лето еще не кончилось, и, кто знает, каким новым эхом отзовется в Берлине предстоящее сражение на Днестре.

— Любите вы с Богачевым исторические параллели, — не удержалась Полина.

— Мы с ним доморощенные стратеги! Привыкли на сон грядущий читать друг другу лекции о военном искусстве.

— А мой масштаб — солдат.

— Ловко ты охлаждаешь нашего брата.

— Нет, почему? Просто я всякий день вижу перед собой раненых, которых надо спасать любой ценой. Ведь каждый умирающий не только уходит сам, а и уносит с собой частицу будущего.

— Правильно, правильно, Поленька. Что касается твоей профессии, то я бы, пожалуй, не мог быть врачом. Но ты и драться умеешь по-солдатски. Не догадываешься, какую новость я привез тебе?

— Что это вы сегодня загадываете загадки?

— Ладно, не стану. Давай-ка лучше поздравлю тебя, моя голубушка, с орденом Отечественной войны первой степени! — Он взял ее руку и, заглянув в глаза, продолжил с чувством: — Как бы Вера Тимофеевна порадовалась тому, что дочь ее награждена вторым боевым орденом...

— Меня? Наградили?.. — Полина даже растерялась. — За что? Не я одна была на плацдарме. Со мной были девушки.

— Они получат медали.

— Не знаю, право, Сергей Митрофанович, как можно возводить обыкновенный случай в подвиг.

— Женщина в боевой цепи, как правило, воодушевляет...

— К чему эти высокие слова? Мне прямо-таки будет неловко перед моими коллегами.

— Что касается твоих коллег, то в данном случае не они — ты оказалась на переднем крае, среди пехоты, и до конца отбивалась от гренадеров. Откуда у тебя Поля, эта интеллигентская мнительность?

Она с некоторой обидой посмотрела на него, но тут же спохватилась:

— Дорогой Сергей Митрофанович, спасибо вам за такую новость, спасибо! Пожалуйста, извините меня.

— Ладно тебе, ладно...

За рекой надвое раскроила весь плацдарм сабельная молния. Ее тонкое огнистое лезвие хрупко сломалось о гребень леса, над которым вольно раскатился первый гром.

— Ого, как подкралась гроза! — Сергей Митрофанович нехотя встал. — Поеду, нахлещет в дороге.

А ей уже не хотелось расставаться: о чем-то еще надо было поговорить с ним, вот память...

— Не обижайся на старика, никакая ты не мнительная, — добавил он на прощанье и ушел в темень ночи.

Гроза тем временем разошлась вовсю. Молнии сверкали над Шерпенским плацдармом, высвечивая его от западных высот до речного зеркала, и немецкие ракеты совсем поблекли на фоне бенгальских огней грозового неба. Длинные, дробные раскаты грома, похожие на ступенчатое эхо «катюш», гулко встряхивали землю. Полина и не заметила, как начали бить дежурные батареи той и другой стороны, как завязалась, крепчая, ружейная перестрелка на переднем крае. Она поняла, что идет ночной бой, когда близко ухнул разрыв шального снаряда. Земной и небесный грохот соединились: невозможно было отличить по звуку, где удары грома, а где залпы пушек, отсветы которых сливались с этим беспрерывным метанием молний. Наконец хлынул южный ливень, ничего не стало видно в пяти шагах. Все, занавес опущен. Утро вечера мудренее... Однако именно по вечерам накануне боя целыми часами размышляют люди на войне о давно минувшем. Как война ни отрезает человека от его прошлого, как ни сжигает все мосты, работящая память заново наводит если не капитальные, то временные мостики.

Встреча с полковником Родионовым настроила Полину на воспоминания. Был жаркий летний день, когда она уезжала в действующую армию... Бесконечный эшелон товарных вагонов с одним пассажирским пульманом в середине, шумный перрон забит до отказа женщинами, охрипший лейтенант с комендантской повязкой на рукаве долго не может пробиться сквозь толпу. Тетя Вася и Марат не спускают глаз с нее, Полины. Она стоит у своего зеленого вагона, в полной военной форме, с тремя кубиками на петлицах. Говорить в толпе бесполезно. Хорошо, что наговорились ночью. И теперь, в ожидании отправки эшелона, они только смотрят друг на друга. Тетя Вася, на голову выше других женщин, коротко, с сочувствием оглядывает плачущих соседок и опять встречается глазами со своей Поленькой, довольная, что та держится молодцом. Сын тоже не наглядится на свою маму: все его мальчишеские желания соединились в этих блестящих кубиках на маминой гимнастерке. Она сказала ему утром, что вернется скоро, может, осенью или, в крайнем случае, весной. Он поверил. Он не мог не поверить ей, тем более, что она сама ничуть не сомневалась в этом. Но тетя Вася, собирая в дальнюю дорогу, заметила с печалью: «На войну едешь на месяцы, а терпением запасайся на годы». — «Что вы?» — рассмеялась она. (После не раз повторяла ее вещие слова. Но то было после.)

Эшелон никак не мог уйти, сплошь облепленный провожающими, — тронется и встанет, тронется и встанет. Частые гудки не помогали: женские объятия тормозили поезд намертво. О, эти прощальные объятия! Они посильнее всяких тормозов. Полина и сейчас видела тысячи женских рук, цепко не отпускавших тех, кто уезжал на фронт... Лишь после третьей или четвертой попытки, когда часть солдаток уже отпрянула к вокзалу, машинисту удалось-таки осилить магнитное людское поле. Длинный эшелон, раскачиваясь на стыках рельсов, пошел без остановок, натужно набирая скорость. Женщины побежали следом, оттеснив Марата с тетей Васей от офицерского вагона. Крепко держась за поручни онемевшими руками, Полина всем телом зависала над черным от угольной пыли междупутьем, стараясь подольше не потерять из виду сына. Да потеряла раньше, чем тетю Васю, — ее платочек все еще белел на гребне рыдающей толпы. Но вот и он исчез за стрелочным извивом. Крупные поздние слезы не дали Полине проститься с городом. Она постояла в тамбуре, чтобы унять волнение, и последней виновато вошла в санитарное купе.

Давно нет на свете многих ее спутников. Иные даже не доехали до фронта: за Киевом на эшелон налетели немецкие пикировщики. Сотни молодых крепких парней — цвет кадрового полка — остались на обочинах дороги. В том заросшем буйным разнотравьем, некошенном кювете, где лежала она ничком, оглушенная обвальным грохотом, и рассеялись вместе с горьким дымом ее наивные представления о войне. Там подумала она впервые, что не скоро, ох, не скоро увидит своего Марата. Запасайся терпением на годы. Как верно разгадала тетя Вася эту страшную беду в самом начале...

8

Никто еще ничего толком не знал и в то же время все знали почти все, раз началась общая перегруппировка войск Третьего Украинского.

Целую неделю корпус генерала Шкодуновича странствовал в ближнем тылу, останавливаясь на дневки в окрестных молдавских балках. Дивизия, в которой служила Полина Карташева, сдала свой плацдарм соседней армии и тоже была выведена в резерв. Отдохнув немного, батальоны провели учения в десяти километрах от Днестра. Неподалеку местные крестьяне молотили; цепами кое-как собранную пшеничку, а на сером поле дивизионные саперы имитировали артподготовку, химики ставили дымовую завесу, автоматчики ходили в атаку волнами за «огневым валом».

На следующее утро расположились в. голом овраге: ни деревца, ни кустика, одна выгоревшая трава в натеках глины. После зеленого днестровского берега тут было до того тоскливо, что и концерт армейского ансамбля, и кино не подняли настроение Полины. Хорошо, что простояли всего двое суток, и снова в путь-дорогу. Опять покачиваются на разъезженных ухабах крытые «студебеккеры» и вконец изношенный горьковский автобус медсанбата. Шли всю ночь напролет — на дорогах то и дело возникали такие пробки, что лишь генералам и подчинялись эти встречные потоки войск и обозов, совершающих свои загадочные эволюции под покровом темноты.

Едва забрезжил рассвет, колонну остановили на хуторе близ Тирасполя. Вот когда стало окончательно ясно, что дивизия идет на Кицканский плацдарм, о котором только и разговору на всех привалах. Теперь уже не оставалось никаких тайн, кроме одной: в какой именно день и час грянет новая битва на юге.

Утреннее чистое солнце медленно всплывало из-за древней зубчатой стены Бендерской крепости, темневшей на том берегу Днестра. Как ни мало разбиралась Полина в военной истории, но и она помнила со школьных лет, что эти места навечно связаны с победами русского оружия. Год назад, преследуя немцев, отступавших к Днепру, дивизия прошла мимо Полтавы, и вот уже Бендеры, где отсиживался разбитый петровскими полками Карл X. А там, впереди, на Дунае, еще Измаил. Поневоле ударишься в исторические сравнения.

Полина подумала о Богачеве, о Сергее Митрофановиче. Где они теперь? За последнее время снова перемешались все части и соединения, — кажется, и не отыскать друг друга в этой массе людей и машин. Тем более, не скоро вытянешь счастливое письмецо из «тиражного колеса» полевой почты, в котором скопились миллионы весточек из дома... На исходе еще одно лето: Марат готовится идти в седьмой класс. Могла ли она предположить в сорок первом, уезжая на фронт, что сын без нее закончит семилетку. Она же свято верила, что расстается с ним только до весны. Но уже целая череда весен пролетела журавлиной поднебесной вереницей. Кто их вернет тебе, Полина? Ах, не о том речь! Важно, что ты столько отшагала и жива, здорова. Вот стоишь перед этими Бендерами, за которыми, как видно, последний перегон войны...

— Товарищ капитан.

Полина обернулась: к ней неслышно подкралась Ольга.

— Что у тебя?

— Товарищ капитан, а на меня все-таки произвели начет за шинель и рваную плащ-палатку.

— Не будешь забывать казенные вещи на дневках.

— И мне придется платить за них целый год. А если война кончится через полгода?

— Тогда спишут в счет победы.

— Вы шутите. Но ведь это глупость.

— Ольга!

— Молчу.

— Я поговорю сама. Иди к Мелешко.

«Завхоз, он и есть завхоз, привык считать тряпки в районной больнице, — подумала она о замкомандира медсанбата. — Надо же, — начет на Ольгу! Да ей цены нет. С сорок второго под огнем. Кто ведет эту главную бухгалтерию на войне, тот знает, почем фунт лиха».

Ночью двинулись дальше. На тесных проселках-летниках грузовики больше стояли, чем шли. Только к утру показался берег, сплошь забитый войсками. Настоящий цыганский, табор. А где же мост? Полина сначала решила, что здесь брод, но, осмотревшись, поняла, что мост притоплен водой в целях маскировки.

Руководил движением сам командир корпуса Шкодунович, вокруг которого толпились полковники, подполковники, майоры. Обычно уравновешенный, немногословный, он был сейчас возбужден — нелегкая, видно, работенка у него на переправе. Шкодунович властно осаживал не в меру спешивших на плацдарм обозников, пропуская в первую очередь артиллерию, машины с боеприпасами, штабные автобусы.

Полина с девушками стояла около въезда на мост, терпеливо ожидая своей очереди. Комкор оглянулся на «студебеккеры», вытесненные с дороги, спросил комдива:

— А это еще чьи?

— Это мой санбат, — ответил коренастый полковник в солдатской пилотке набекрень.

— Хитрите все! Я же приказал оставить пока дивизионные тылы на левом берегу. Там, — он махнул рукой за Днестр, — без них негде яблоку упасть в тираспольских садах.

— Но, товарищ генерал...

— Я уже не генерал, а регулировщик. Командуйте-ка сами, я передохну немного.

Тут как раз он и увидел Карташеву с ее медсестрами.

— Ба-а, старые знакомые!.. Ну-с, опять встретились на переправе. Чем порадуете, уважаемые исцелители? Слыхал, отличились под Шерпенью.

— Тогда всем досталось, товарищ генерал, — напомнила Полина, имея в виду, что он сам был ранен.

— Досталось, — охотно согласился Шкодунович. — Это славно, что не унываете.

— Мы привычные, — бойко сказала Ольга.

— Вам сколько, если не секрет?

— Девятнадцать.

— Только-то? Я считал — поболе.

— Постарела на войне, товарищ генерал.

Шкодунович рассмеялся.

— Не скучно вам, наверное, с такими помощницами? — спросил он Карташеву.

— Иной раз слишком весело, товарищ генерал.

Ольга пропустила мимо ушей эти ее слова, но степенная Мелешко недовольно повела плечами. Генерал спросил Галину:

— Вы украинка, старшина?

— Да, потомственная.

— Давно воюете?

— Как наши подошли к Днепру, так я и пошла с ними.

— Это моя правая рука, — объяснила Полина. — Незаменимая хирургическая сестра.

— Славно. Ну-с, а вы? — обратился он к Люде Ивановой.

Молчунья смутилась, покраснела. Ольга ответила за подругу:

— Мы с ней рядовые сестры, товарищ генерал, и, конечно, заменимые в любой момент.

Шкодунович опять засмеялся, тепло оглядывая девушек. Оля уж вовсе осмелела и поинтересовалась:

— Долго еще, товарищ генерал?

— Воевать-то? Выйдем к батюшке-Дунаю, посоветуемся с ним.

— Дунай — река длинная, — вполголоса заметила Галина Мелешко.

— Не длиннее Волги, — подхватила Ольга.

— Согласен, товарищ «заменимая сестра». Вот мы и пройдемся по Дунаю от устья до верховья.

— Значит, долго еще.

— А мы прихватим у немцев побольше автомобилей, и махнем напоследок, — сказал Шкодунович и, встретившись глазами с Карташевой, кивнул в сторону девчат: с такой-де публикой не пропадешь. — Ну-с, товарищи, теперь уже до встречи на голубом Дунае!..

Было совсем светло, когда старенький автобус медиков переправился через Днестр и углубился в пойменный чистый лес. Дивизионный квартирьер остановил машину за буковой рощей, где начинались фруктовые сады.

— Настоящие райские кущи! — не удержалась Ольга, зачарованно осматривая поникшие от сладкого груза яблони, груши, ореховые деревья.

Тут были давно обжитые землянки 92-й гвардейской дивизии, которую сменили части генерала Шкодуновича. Все устроено домовито, по-хозяйски. Карташевой отвели просторную землянку на берегу старицы.

— Чем не дача? — рассуждала Оля, выкладывая инструменты, лекарства, бинты на готовые дощатые столики. — Попали-таки на дачу в конце лета! Отсюда и уходить-то не захочется.

Полине тоже понравилось новое место. Как ни хороша была поляна под Шерпенью, где стояли разноцветные ульи, но эти тенистые сады, отягощенные спелыми плодами, в самом деле только для дачников. Не верилось, что в двух километрах — передовая.

К вечеру вымыли топчаны, столы, каждую походную вещичку протерли мокрой тряпкой. Да и сами вымылись. Люда несколько раз ходила с трофейной канистрой за водой. Даже осенние цветы появились на столе. Не беда, что нет вазы, нашлась снарядная гильза. Оля притащила целый мешок разных фруктов: яблоки всех сортов, груши-дюшес, сливы, персики, грецкие орехи. И после вечернего пира, умаявшись, рано легли спать, благо никому не понадобились до самой ночи: продолжалось плотное заселение плацдарма еще одной армией — 57-й.

Так прошло несколько дней в томительном ожидании важных событий на Южном фронте. Кроме сонной перестрелки да редких огневых налетов со стороны Бендерской крепости, ничего не отмечалось. Лишь восемнадцатого августа разгорелся жаркий бой южнее садового массива, в котором находилась Полина с девушками. Она подумала: видно, начинается. Но в оперативном отделении штаба ей сказали, что это — разведка боем на участке левого соседа. И верно, через час опять все стихло: пушки замолчали, самолеты улетели, ружейная пальба унялась. Значит, придется еще немного подождать. Странно, Полина за всю войну не испытывала такого нетерпения — ни на Тереке, ни на Донце, ни на Днепре. Да что с ней?

На другой день штабной почтальон, худенький хлопчик Миколка, приставший к дивизии в сожженном украинском селе Лиховке, принес долгожданные письма. На этот раз их получили все. Полина обрадовалась, что и письмецо ее сына не затерялось.

Марат прислал новую карточку с трогательной мальчишеской надписью:

«Милой мамочке на память от меня. Приезжай скорее, мы с тетей Васей ждем, не дождемся, когда вы побьете всех фашистов».

Карточка пошла по рукам. Оля долго рассматривала не по годам серьезного подростка.

— Очень симпатичный, — сказала она, передавая фотографию Галине. — А знаете что, Полина Семеновна, вы не стали бы возражать, если бы Марат женился на мне?

— Чего мелешь? — прикрикнула Галина. — Он еще школьник.

— Я подожду, куда мне спешить! И потом, подумаешь, велика между нами разница — пять с половиной лет. После войны и не такие будут браки. Нет, в самом деле, Полина Семеновна, лучшей снохи вам не найти на всем Третьем Украинском. Не станет ведь Марат жениться на тыловой кисейной барышне. Вы меня знаете, какая я дисциплинированная, уважительная...

— Тихая, — добавила Люда Иванова.

— В тихом-то омуте черти водятся. — Ольга коротко покосилась на Люду.

— Хорошо, я подумаю, Оля, — в тон ей ответила Полина.

— Не прогадаете.

— Скажите, Полина Семеновна, а Марат не похож на отца? — спросила Галина, возвращая фотографию.

— Разве характером.

— Вы никогда не рассказывали, как вышли замуж.

— Да-да, расскажите, Полина Семеновна! — поддержала ее Ольга. — Ну, пожалуйста, хотя бы немножко, Полина Семеновна...

Девушки знали только одно: ее муж, капитан Смирнов, был артиллеристом и погиб на Хасане — по времени его злая участь совпадала с военными событиями на востоке. Больше они ничего не знали. Больше им ничего и знать не нужно. Но как она выходила замуж — это совсем другое дело. И Полина, то ли под настроение, то ли уступая девичьему любопытству, рассказала сегодня о тех неимоверно далеких временах.

Она познакомилась с Борисом в летние каникулы в маленьком уральском городке, где, впрочем, был уже аэродром Осоавиахима. Вот на аэродроме и познакомились. Тогда лучшими девушками считались первые парашютистки. Ну и она тоже училась прыгать с вышки, потом с самолета У-2. Борис, окончив военную школу, приехал в отпуск к своим родителям и частенько бывал на летном поле за городом. Новые подруги завидовали ей, Полине, что этот юный красивый командир с двумя кубиками на петлицах выбрал из всех девчат-осоавиахимовок именно нездешнюю студентку. По. вечерам они пропадали в кино: смотрели последние немые фильмы (не зная еще, что кино скоро заговорит во весь голос). Вернее, больше смотрели друг на друга под сбивчивый аккомпанемент старенького клубного пианино. В конце отпуска Борис сделал предложение. Она отказала: слишком мало времени прошло со дня их знакомства, к тому же надо закончить образование, прежде чем выйти замуж. Они расстались, да ненадолго. Борис получил назначение в бывший губернский город, где она жила с детства. Так судьбе угодно было свести их наново. И уж на этот раз отказать такому парню она не решилась, поняв, что любит его. Тетя Вася, ее воспитательница, проворочалась всю ночь и утром сказала: «Ладно, иди, но помни, что вторая любовь случается только в книгах. Все наши бабьи беды происходят от первой ошибки в молодости». И они всплакнули теперь вдвоем, как и полагается накануне свадьбы. Через неделю в деревянном флигельке на берегу Урала собрались сослуживцы Бориса, артиллеристы, и ее однокурсницы-медички. Пели походные боевые песни, танцевали модные фокстроты. Песни нравились тете Васе, однако этих танцев она не одобряла и в заключение попросила гармониста сыграть «Барыню». Как она отплясывала, будто не ее Поленька, а она сама выходила замуж...

На лестнице, ведущей в землянку, послышались чьи-то шаги. Оля и Мелешко переглянулись: кто бы мог быть ночью?

— Не помешал? — спросил Богачев, приподняв угол одеяла, которым был занавешен вход.

— Помешали, — дерзко ответила Ольга.

— Решил навестить в поздний час, завтра будет некогда. — сказал он значительно.

И все поняли, что завтра наступление.

— Чем бы угостить вас, Валентин Антонович? Хотите нашего компота? — предложила Полина.

Майор залпом выпил кружку холодного компота из свежих фруктов.

— Эх, жаль, некому будет собирать яблоки! Пушкари, конечно, постараются, уж они потрясут эти сады, а собрать такую массу падалицы пехоте будет недосуг.

Полина чувствовала себя неловко, когда являлся Богачев: сразу пропадала вся ее солидность, и она, несмотря на годы, оказывалась в роли самой младшей из девчонок, не зная, чем и как занять великовозрастного кавалера. Он не раз выручал ее, выручил и сегодня:

— За вами, Полина Семеновна, шел посыльный штадива, я вернул его, сказав, что сообщу о вызове.

— Да? Тогда нужно идти.

— Идемте, мне по пути.

Девушки понимающе заулыбались, она же всерьез поверила, что ее ждут в штабе дивизии.

Богачев простился с девушками до скорого свидания в Кишиневе и быстро вышел из землянки вслед за Полиной.

Августовская ночь была на диво хороша. Уставшие от непосильной ноши тираспольские сады мирно забылись, задремали под высоким, в бесчисленных звездах, росным небом. Богачев тронул Полину за локоть, она приостановилась.

— Никто вас никуда не вызывал. Так что извините меня за маленький обман. Между прочим, ваша дивизия пока во втором эшелоне. Завтра с утра начнут другие.

— Стало быть, завтра?

— Заряженное ружье должно наконец выстрелить.

— Но вы-то куда направляетесь, Валентин Антонович?

— К своему подшефному генералу Шкодуновичу.

— Как, майор шефствует над генерал-майором?

— Не ловите на слове. Командовать корпусом не собираюсь. Это мы в штабе армии называем подшефными тех комкоров, у которых чаще всего бываем по долгу службы... Не сердись, Полюшка, я не мог не увидеть тебя сегодня.

Он впервые обратился к ней на «ты». Полина искоса, украдкой посмотрела на него. До чего же похудел, вытянулся за лето, как зеленый паренек.

— Берегите себя, Валентин Антонович.

— Это в обороне разведчики охотятся за каждым «языком», а в наступлении знай отсчитывай готовеньких пленных.

— Все равно будьте осторожны... — Она вдруг обняла его с девчоночьей неловкостью, наспех поцеловала в щеку. — Ну, ступайте.

Он удержал ее за плечи, крепенькие, уютные, и она, не в силах противиться ему, повиновалась его ответному порыву. Он целовал ее неспешно, бережно, любуясь ее лицом, будто освещенным пе́рловой плиточкой зубов.

— Да ступайте же... — умоляющим голосом сказала она и отстранилась.

Он безвольно отпустил ее, начал закуривать. А она принялась тщательно одергивать гимнастерку, которая всегда рельефно облегала ее невысокую грудь, гибкую талию, крутенькие бедра. «Как идет ей военная форма», — подивился он. Полина хотела поправить волосы. Но где пилотка? Совсем потеряла голову!

Он поднял с травы пилотку.

Она несмело протянула руку, боясь приблизиться к нему даже на полшага. Так они постояли друг против друга на расстоянии, и Полина, отрезвев окончательно, сказала уже тоном старшей:

— Иди, Валентин, отдохни перед боем.

— Какой тут сон! Скорей бы рассветало.

— У меня завтра тоже нелегкий день, — добавила она и пошла к своим девчатам, еще не знавшим не только поздней, но и первой заоблачной любви.

9

Утро 20 августа 1944-года.

Оно тяжело вставало, по-солдатски разгибаясь в полный рост, над затянутым туманцем, седым Днестром, над спящими в тени тираспольских садов траншеями, над зубчатой стеной угрюмой Бендерской крепости, над темной конусообразной высотой «150» — «Суворовой могилой», над синими в переливчатой дали бессарабскими холмами.

Но вот белое августовское солнце уже высветило сторону противника до последнего деревца на кряжистом увале, до самой малой делянки виноградника на ближнем косогоре. Низовой ветерок смахнул с лица земли ночную испарину. Небо засияло пронзительной голубизной прощальных дней лета. И на душе сделалось так же ясно, свежо, прохладно, как и в природе.

Полина стояла около землянки, наслаждаясь утренним покоем в мире. Вдруг плеснулось где-то за лесом отдаленное «ура». Потом еще, за окрестными садами. Еще — совсем близко. Громкое «ура» перекатывалось из края в край, словно на параде, встречные волны эха сшибались над всем плацдармом, не утихая. Одно «ура» — и ничего больше, как в суворовские времена перед штыковой смертельной схваткой. И ни единого выстрела с немецкой стороны: немцы, ошеломленные происходящим, наконец-то с опозданием поняли, что наступает час решающего сражения.

Полина догадалась, что это во всех полках зачитывают обращение Военного совета Третьего Украинского фронта.

Когда заключительное эхо погасло за рекой, установилась иная, напряженная тишина вокруг. На командных и наблюдательных пунктах — от фронтового до полковых — часы, сверенные накануне, синхронно отсчитывали последние минуты. Не поддаваясь нетерпению людей, часовые стрелки слишком медленно приближались к цифре восемь.

И разом, с шумом рассекая упругий, застоявшийся воздух, жар-птицами взмыли к небу сигнальные ракеты. И качнулась, уходя из-под ног, земля. И ударили наперебой дивизионы PC, а за ними тысячи пушек, гаубиц, минометов... Полина торопливо оглянулась: ее девушки выбегали из землянки, проспав самое начало.

В первые секунды еще различались залпы отдельных :батарей, но потом все соединилось в монолитный гул вулканической силы — говорить стало невозможно. Били орудия всех калибров. И сам командующий артиллерией фронта генерал Неделин вряд ли мог сейчас сказать, где тут звонкие подголоски сорокапятки, где голосистые трехдюймовки, а где басы шестидюймовок. Обвальный грохот был невыносимым.

Ольга показала в небо: там плыли, косо перечеркивая большое солнце, длинные вереницы штурмовиков и бомбардировщиков. Но плыли они бесшумно, точно планеры, скользящие по воздушному течению. И бомбовых ударов никто не слышал, хотя самолеты бомбили рядом. Левее Бендер высоко вздымались тучи мельчайшей пыли: она не успевала оседать и, ширясь, охватывала весь запад.

Полина посмотрела на землю, сплошь усеянную яблоками, грушами, ранетками, орехами. (Богачев оказался прав — золотой падалицы сколько угодно, да собирать некому.) Совсем недавно такие грузные, сады налегке раскачивались от буйного наката взрывных волн, которые то немного ослабевали, когда стреляли, как видно, из-за леса, то девятым валом обрушивались на яблони, когда пушки били невдалеке.

Шел второй час артиллерийской подготовки. Вернувшись в землянку, Полина велела девушкам заняться делом, очистить от пыли столы и топчаны. Однако уборка оказалась совершенно бесполезной: сухая глина тонкими струями пробивалась меж потолочных бревен, стекала на пол.

На сто пятой минуте пушечная канонада оборвалась. Но тут же, как мощный аккорд, заключающий орудийную фугу, слитно загремели гвардейские минометы...

Артиллерия сказала свое веское слово. Настал черед пехоты. Кому довелось видеть, как она вымахивает из траншей за огневым валом, тот до конца жизни не забудет этой святой минуты. Полина представила себе общую атаку на всем плацдарме и опять прислушалась: только частые всплески ружейной пальбы да сухой треск ручных гранат. Потом и это все отдалилось. Теперь пушки стреляли, казалось, вяло. Зато самолеты непрерывно гудели над лесом: натужно — те, что в строю шли на бомбежку, и заливисто, весело — что возвращались за Днестр врассыпную.

Раненых еще не было. Полина строила всякие догадки: или дивизия до сих пор находится во втором эшелоне и командир корпуса Шкодунович ждет удобного момента, чтобы ввести ее в прорыв; или немцы уже выбиты из траншей в чистое поле, и тогда скоро надо будет собираться в путь... Поодаль грохнуло несколько снарядов. «Бендерские», — безошибочно отметила для себя Полина. Да, Бендеры ожили. Занимая выгодное положение на правом фланге наступающих, бендерская артгруппа немцев усилила фланкирующий огонь. «Видно, тут, у нас, дело может затянуться», — огорчилась она за генерала Шкодуновича.

Полина знала, что в первые часы наступления, когда солдаты атакуют одну траншею за другой, больше всего потерь. Как ни старательно вспашет землю артиллерия, как ни щедро забросает ее бомбами авиация, но все же именно матушке-пехоте всякий раз приходится, ломать отчаянное сопротивление врага, чтобы полностью расчистить дорогу танкам. Это уже потом, на оперативном просторе, танки и пехота поменяются ролями. А сейчас все надежды на царицу полей.

Раненых привезли поздно вечером. И с этого часа Полина потеряла счет времени.

По числу, а главное, по характеру ранений она убеждалась в том, что на поле боя доходит до рукопашной. Никто в войсковом тылу, кроме медиков, не чувствует так остро, почти физически, весь драматизм происходящего. Верно заметил Богачев: военным хирургам достается самая горечь победы.

Командир санбата прислал в помощь Карташевой еще трех сестер, молодого врача Афанасьева, который и сообщил, что весь батальон прибудет на КП завтра утром. Афанасьеву отвели соседнюю землянку — ее только что освободили офицеры штаба, выехавшие на передний край. Полине стало полегче, хотя раненые все прибывали.

Пожилой, лет пятидесяти, старшина был ранен осколком в правую руку. Когда Полина, осмотрев рану, стала перевязывать, он сделал усилие над собой и улыбнулся.

— Не узнаете, товарищ капитан?

— Разве мы встречались раньше?

— Не помните?.. Оно, конечно, сколько нашего брата проходит через ваши рученьки. А я помню, как сейчас, тот Аульский плацдарм у самого Днепродзержинска. Вы еще отпаивали меня молоком, раздобытым у хозяйки... Видите, выжил, вернулся в дивизию. Легкая у вас рука, товарищ капитан, дай вам бог здоровья.

— Спасибо, — с той же простецкой добротой сказала она, улыбаясь ему в ответ.

— Неужто я теперь отвоевался, товарищ. Капитан?

Она помрачнела, но скрывать не стала:

— К сожалению, да.

— Отвоевался... Я сразу понял, когда меня резануло в локоть. Ну, да поживу остаток левшой. Жалко, поиграть не придется больше.

— Вы что же, гармонист?

— Сызмала. Когда ходил в парнях, то равных не было в округе. Потом играл на чужих свадьбах. Да, выходит, отыгрался...

— Извините. — Полина отошла к другому раненому. На топчане полулежал, привалившись к земляной шершавой стенке, мертвенно бледный молодой солдат, тоже, как видно, из саперов. Около него суетилась Ольга: она сделала укол, распахнула гимнастерку до маленькой, но глубокой ранки под ключицей и размотала мокрую от крови обмотку на левой ноге. Полина начала обрабатывать раны.

— Люда, — позвала она Иванову, — предупредите шофера, чтобы никуда не отлучался. Скоро будем отправлять автобусы в армейский госпиталь.

Солдат, широкоплечий, белокурый молодец, то сдержанно постанывал, то замолкал, стесняясь женщин.

— Ничего, голубчик, до свадьбы заживет, — пыталась ободрить его ласковая Ольга.

— А ты пойдешь за такого, безногого? — спросил он, уставившись на нее до того светлыми глазами, что в них и смотреть-то без слез было невозможно.

— Ясно, пойду.

— Киркаешты, Киркаешты... Столько отшагал по минным полям — и оступился на каком-то разъезде. Если бы еще под Бендерами — куда ни шло... Что, доктор?

— Полежите до осени.

— Мне бы надо довоевать, они моего отца повесили, а над сестричкой... — Он не договорил, стиснул зубы от боли.

Когда отправили в тыл всех тяжелых, Полина присела поесть. Было за полночь. Бой, кажется; совсем отдалился влево. Значит, прорвать, немецкую оборону тут, под Бендерами, не удалось... Этот богатырь-сапер жалел сегодня, что «оступился» на мало кому известном разъезде Киркаешты, Удивительно это солдатское пристрастие, к историческим местам: будто легче оттого, что тебе не повезет у самых стен знаменитой крепости. Русская натура — умирать, так на виду у всех... А где сейчас Валентин? Где Сергей Митрофанович? Только бы военная судьба оградила их, дело же идет к концу. Нет более несправедливой смерти, чем смерть на пороге победы... «Что это я? — спросила себя Полина. — Устала от бесконечных людских страданий? Но сентиментальность противопоказана врачу».

— Галина, Ольга, ложитесь-ка на часок-другой, мы с Людой подежурим.

— Лучше бы вы, Полина Семеновна, отдохнули, — сказала Мелешко.

— Я прилягу на рассвете.

Она вышла наверх подышать свежим воздухом. На севере, под Бендерами, сухо посверкивали оранжевые вспышки орудийных выстрелов: оттуда били вдоль фронта, на юг, где разметалась по горизонту огненная накипь. Еще дальше подрагивало высокое лимонное зарево, которое доставало, может быть, до самого Черного моря. Не днем, а ночью всего лучше ориентироваться в ходе наступления: ночное небо зеркально отражает события на земле. Полина теперь не сомневалась, что немецкий фронт, прорван именно там, на юге, который сплошь охвачен этим адовым сиянием.

Из гущи сада вымахнули, одна за другой, магниевые вспышки. Полина с опозданием кинулась в ход сообщения. Однако новой батарейной очереди не последовало. Она снова поднялась по сыпучей лестнице и долго смотрела в сторону крепости, откуда только что пальнули для острастки по тихому войсковому тылу. Было непонятно, на что еще надеялись немцы, любой ценой удерживая Бендеры, которые не сегодня-завтра будут окружены намертво.

Командующий фронтом опять почувствовал недомогание, как в июле. Выручал лишь душевный подъем, царивший на передовом командном пункте.

К исходу двадцатого августа 37-я армия Шарохина и 46-я армия Шлемена взломали оборону противника на главном направлении — до сорока километров в ширину и более десяти километров в глубину. Только на участке 57-й армии Гагена,наступавшей в районе Бендер, дела шли хуже. Корпус генерала Шкодуновича хотя и овладел первой линией траншей, отбросив немцев за железную дорогу, но дальше продвинуться не мог. Да и вся 57-я армия не выполнила ближайшую задачу. Это огорчало Федора Ивановича Толбухина, тем паче, механизированные корпуса опаздывали с выходом в район прорыва. (Сказывалось чрезмерное уплотнение войсками не ахти какого плацдарма.)

Вечером, подписав донесение в Ставку, Толбухин распорядился подготовить новый командный пункт: в целом наступление развивалось успешно, и надо было не отставать от войск. До сих пор он находился близ приметного Кицканского монастыря. Был даже соблазн подняться на колокольню, откуда, по словам артиллеристов, можно видеть чуть ли не все поле боя. Командующий артиллерией генерал Неделин не удержался, влез на самую верхотуру. Немцы в Бендерах заметили движение на колокольне, ударили из пушек. Генерал со своими наблюдателями по-ребячьи кубарем скатился вниз по шаткой лестнице. Как ни любил его Федор Иванович за талант, за храбрость, но в сердцах отругал за легкомыслие.

И вот настало время покинуть этот монастырь, от которого пошло название плацдарма.

Только-только забрезжил рассвет двадцать первого августа, как бои разгорелись еще жарче. Второй день обычно переломный в ходе наступления. Толбухин выслушивал да телефону командармов, сам наносил обстановку на карту, задумывался на минуту, вставал, подходил к стереотрубе взглянуть хотя бы на то, что видно, и снова шел к рабочей карте, густо испещренной свежими пометками. Иногда он прикрывал глаза ладонью, чтобы мысленно окинуть всю панораму наступления. Там, далеко на северо-западе, денно и нощно атакуют неприятеля войска Второго Украинского под началом Малиновского; в центре искусно демонстрирует активные действия 5-я ударная армия Берзарина на Кишиневском направлении; и здесь, на левом фланге, бьются три армии, собранные в кулак. Эта его, толбухинская, тройка должна лихо завернуть навстречу Малиновскому и отрезать последние пути отхода армейской группировки Фриснера. Лишь бы не упустить ее в Румынию. Лишь бы поскорее замкнуть кольцо за Кишиневом.

Была надежда еще на то, что немцы, начав войну в высоком темпе, утратили свою маневренность после крупных поражений, а под конец войны стали вовсе неповоротливыми. Судя по замедленной реакции генерала Фриснера, он не решался снять дивизии с неатакованных участков и бросить их в места прорыва. Этим нужно воспользоваться: грубая ошибка противника восполняет какой угодно недостаток сил.

Может быть, потому Федор Иванович и был смущен, когда ему доложили, что против 37-й армии немцы перешли в контратаку большой массой танков.

— По-видимому, тринадцатая танковая дивизия, которую они держали в резерве, — говорил начальник штаба фронта Бирюзов.

— Немедленно поверните туда все стволы тяжелой артиллерии, — приказал Толбухин. — Пошлите авиацию.

«Спохватился-таки Фриснер», — подумал он. А вслух произнес с досадой:

— Мы с вами виноваты.

Бирюзов не возражал. Да, надо было еще вчера нанести удары с воздуха по немецким резервам. Грех не заметить целую танковую дивизию на подходе к фронту.

— Вы согласны со мной, Сергей Семенович? — спросил Толбухин.

Бирюзов утвердительно наклонил голову.

— Я сейчас порадовался тому, что Фриснер недальновиден. Но мы с вами тоже хороши! Всю авиацию двинули на тактические цели, словно позабыв о целях оперативных. Утюжим без конца траншеи... Нет-нет, тут воздушная армия ни при чем, генерал Судец действует выше всех похвал. Это мы с вами, мы... — Толбухин круто повернулся к рабочей карте. — А где седьмой мехкорпус Каткова?

— Он потерял время на переправе. Отвесный берег с ходу не одолеешь.

— А как одолел четвертый мехкорпус Жданова?

Бирюзов опять же молча согласился.

— Передайте мой приказ Каткову: всеми силами поддержать стрелковые дивизии Шарохина, не дожидаясь, пока Неделин пушками остановит танки. Действуйте.

— Есть, — козырнул начальник штаба и вышел.

Толбухин устало склонился над расцвеченной картой. Да, второй день — верх напряжения всех сил, моральных и физических. Что-то откладывать на завтра, на третий день, никак нельзя, ни в коем случае. Завтра клещи двух фронтов должны начать сжиматься, и с такой скоростью, чтобы «улов» не ушел ни в Прут, ни в Дунай. На юге десантные полки готовы с помощью речной флотилии с боем форсировать Днестровский лиман. Вообще, крайний юг особого беспокойства не вызывает — там румыны, которых Фриснер оставил на произвол судьбы. Важно тут, в районе Кишинева; не упустить шестую немецкую армию. Опять эта «шестерка»! Немцы проиграли ее на Волге вместе с Паулюсом. Но потом присвоили тот же номер заново сформированной армии. Однако и она вскоре была разгромлена на Днепре. И вот еще одна шестая — в третьем варианте — должна найти себе могилу на Днестре. Если уж удачно биты первые две немецкие ставки на «шестерку», то и эта, последняя, будет, конечно, бита в ближайшие дни...

Федор Иванович взял телефонную трубку. Докладывал Бирюзов:

— В четырнадцать ноль-ноль седьмой мехкорпус введен в прорыв.

— Вот так... — глубоко вздохнул командующий.

Наконец-то оба механизированных корпуса начали развивать прорыв в глубине немецкой обороны. (13-я танковая дивизия притормозила наступление, но остановить его была не в силах.)

Федор Иванович задержал взгляд на Бендерах — последнем опорном пункте Фриснера. Года полтора назад его, Толбухина, пожалуй бы, смутило, что в тылу остается крепость, занятая противником. А сейчас он только поморщился от неудовольствия и решил: «Недолго просидят за каменными стенами». Он еще утром распорядился, чтобы 57-я армия наступала без оглядки на Бендеры, оставив одну из дивизий Шкодуновича для блокирования крепости.

В ожидании новостей Федор Иванович прилег отдохнуть. Он приучил себя на фронте засыпать в любых условиях, когда выкраивал часок-другой. Но сегодня сон не шел: перед глазами плыли номера дивизий, корпусов, армий, длинные пучки красных стрел, что сходились за Кишиневом, и в зубах навязшие бессарабские названия сел и хуторов, через которые, не сбавляя хода, должны пройти танки Жданова и Каткова... Нет, не удастся ему смежить глаза, пока не замкнется наглухо кольцо окружения.

Непривычно коротки южные сумерки. Едва закатилось в дымной немецкой стороне на редкость пропыленное августовское солнце, как загустела тушью вторая ночь наступления. От нее Толбухин ждал многого. И не ошибся. Вскоре на КП вернулся начальник разведки фронта с добрыми вестями: противник поспешно отступает к берегам Прута. Ночь — излюбленное время всех отступающих. Однако что на Кишиневском направлении?

— Думаю, с часу на час и там начнется общий отход, — сказал генерал-разведчик.

В ту же минуту позвонил командующий Пятой ударной армией Берзарин:

— Немцы сделали попытку оторваться под покровом темноты. Не удалось! Переходим к преследованию...

Федор Иванович поздравил командарма с хорошей новостью, легко поднялся из-за столика на козлах. Теперь ему не сиделось, когда весь фронт пришел в движение. Час назад седьмой мехкорпус, действуя на более коротком радиусе, с ходу вырвался на пути отступления кишиневской группировки немцев, а левее его четвертый мехкорпус Жданова смело развернул свои бригады на северо-запад, встречь подвижным соединениям Второго Украинского. И уже не только на штабной карте, на самой бессарабской земле отчетливо виделся большой котел, в который неминуемо угодит шестая армия господина Фриснера.

— Готовитесь к переезду на следующий командный пункт, — сказал Толбухин Бирюзову.

— Не подождать ли рассвета, Федор Иванович?

Толбухин лукаво оглядел его: куда девался штабной лоск у молодца, — пышные волосы и те повяли за двое суток, глаза воспалены, будто в лихорадке.

— Хорошо, тронемся утром, — согласился он. И добавил в шутку: — Говорят, что утро мудренее, но и мудрость этой ночи вы не преуменьшайте, Сергей Семенович. Вот так...

За ночь мехкорпуса продвинулись далеко вперед, сжимая танковое кольцо западнее Кишинева. Тем временем головные отряды стрелковых дивизий, посаженные на грузовики, преследовали немцев по всем проселкам и большакам, над которыми клубились тучи белесой пыли.

Рано утром Бирюзов, немного посвежевший и, как обычно, подтянутый по-курсантски, доложил командующему фронтом последние донесения командармов и комкоров. В конце своего лаконичного доклада он осекся.

— Что еще? Выкладывайте все, — сказал Толбухин, заметив его заминку. — Ну-ну, не томите душу.

— Погиб генерал Потехин... Очень тяжело ранен полковник Родионов...

— Как? Когда? — Федор Иванович грузно облокотился на походный столик, не веря, не желая верить тому, что́ на войне может случиться с каждым в любой момент.

Бирюзов в нескольких словах рассказал о двух разных бедах. Генерал Потехин, заместитель командира четвертого мехкорпуса, лично повел одну из бригад и был сражен в атаке. А полковник Родионов находился на переднем крае южнее Бендер, где и попал под сильный артобстрел.

— Жаль, очень жаль... — Толбухин горестно покачал крупной головой. — Сергея Митрофановича Родионова я знаю с гражданской войны. Совестливый человек. Вместе ходили на белополяков: я тогда служил в полевом штабе пятьдесят шестой дивизии, он комиссарил у нас в лучшем полку. Может, выживет...

— Все готово к переезду, — напомнил Бирюзов.

Федор Иванович встал, окинул скользящим взглядом свое короткое пристанище, взял генеральскую фуражку, но не надел ее и натруженным солдатским шагом направился к машине.

Колонна штабных автомобилей, сопровождаемая автоматчиками, двинулась на запад. Шоферы долго рулили меж бомбовых зияющих воронок, огибая их, но потом, когда выехали на ровную дорогу, набавили ход. Упругая волна утреннего ветра набежала с юга. Федор Иванович подставил лицо под черноморский ветер, чтобы немного освежиться после бессонной ночи.

Наступал день третий Ясско-Кишиневской битвы.

10

А в районе Бендер немцы все еще держались.

И корпус генерала Шкодуновича, отражая контратаки, вел бои за каждую высоту, за каждый хуторок. Вечером двадцатого августа его полки ворвались на южную окраину села Хаджимус, овладели разъездом Киркаешты, что находился на первой линии немецкой обороны. Затем, двадцать первого августа, было потрачено много пороха и сил на штурм высоты «150» — «Суворовской могилы». Только с помощью массированного огня, включая дивизионные залпы «катюш», удалось наконец взять эту высоту, на которой был поднят красный флаг.

Утром двадцать второго августа были освобождены три новых населенных пункта и среди них крепкий орешек — Танатарь. Хотя уже и наметилось окружение Бендерской крепости, однако сдержанный, деликатный Шкодунович еле скрывал свое раздражение: такого не случалось у него, чтобы на выполнение ближайшей задачи первого дня наступления ушло целых двое суток. Да, не всякий раз удается воевать «по таблице умножения», как называл комкор плановую таблицу боя, где все расписано по клеточкам.

Находившийся вместе с ним майор Богачев пытался успокоить расстроенного генерала:

— Сегодня пойдем ходом, я уверен. Пятнадцатая пехотная дивизия немцев почти разгромлена, двести пятьдесят седьмая держится на волоске.

— Вы неисправимый оптимист, — усмехнулся Шкодунович.

Он хорошо знал майора, который служил в корпусе и был выдвинут в штаб армии весной. Да кроме него хватает армейских «уполномоченных» в эти дни. Такое повышенное внимание держит всех на НП в двойном напряжении.

— А где Родионов? — спросил комкор Богачева.

— Ушел на передовую.

— Это уж он напрасно под занавес-то. Взял кого-нибудь?

— Моего старшину-разведчика.

— Какой неугомонный мужик Сергей Митрофанович...

Позвонили с НП командующего армией. Комкор подумал, что его вызывает сам командарм, и невольно подтянулся, готовый выслушать очередную нотацию. Но звонил начальник штаба.

— Извините, не узнал.

— Не мудрено, Николай Николаевич, мы тут все охрипли.

Наштарм мягко попросил комкора подтвердить, полностью ли очищен Танатарь.

Не глядя на карту, Шкодунович доложил обстановку на шесть ноль-ноль и подождал, что скажет ему в ответ начальник штаба армии.

Но тот уже опустил трубку.

Богачев вопросительно глянул на Шкодуновича.

— Довоевались. Наверху даже не верят нам, что мы в этом Танатаре... Свяжите-ка меня со сто тринадцатой, — сказал он дежурному телефонисту.

И в это время ожили сразу все телефоны. Комдивы бодро докладывали, что немцы начинают отступать на Балмаз, Скрофу, господский двор Урсоя.

— Не терять соприкосновения ни на минуту, — отвечал он каждому из комдивов. — Смело преследовать противника буквально на его плечах!..

Генерал ладонью отер пот с лица, зорко посмотрел на запад и живо повернулся к Богачеву.

— Ну-с, лед тронулся, Валентин Антонович. Брешь для пятьдесят седьмой армии пробита.

Вскоре командарм ввел в дело девятый стрелковый корпус, давно ожидавший своего часа во втором эшелоне. Оттесняя дивизии Шкодуновича вправо, свежие части на ходу втискивались в боевой порядок, чтобы занять положенное место в общем наступлении.

Артиллерия снималась с огневых позиций. Густые косяки штурмовиков, не снижаясь, пролетали над бывшим полем боя. Автомобильные обозы вытягивались из-за укрытий на ближние проселки. Штабные машины, непрерывно сигналя, шли в обгон растянувшихся колонн, пытаясь не отстать от головных подвижных отрядов. Вся 57-я армия, воевавшая на Волге под началом самого Толбухина, бойко наседала на отходящих немцев, которые еще не знали и не ведали, что для них уготован приличный «котелок» за Кишиневом.

И только бендерская «подкова» оставалась неразогнутой. Но сейчас уже никто не обращал на нее внимания, кроме, тех усиленных батальонов, что должны взять крепость штурмом.

Полина встала сегодня чуть свет. Сходила на днестровскую старицу, умылась. Почти рядом с берегом, в зеленом омуте, резво плескалась малая рыбешка, летали, кружились над белыми лилиями синие стрекозы. Какая благодать! Лишь со стороны Бендер не часто бил одинокий пулемет, да где-то далеко на юго-западе ухали вразнобой пушки.

Ночью все офицеры штаба дивизии покинули обжитое местечко в притихшем саду. Значит, сегодня очередь за медиками.

Полина разбудила девчат, сильно уставших за вчерашний день: раненых было много, как всегда в пору затянувшихся наступательных боев в глубине немецкой обороны.

Галина Мелешко соскочила тут же, едва Полина коснулась рукой ее плеча. Люда Иванова молча поднялась, стала одеваться. Но Ольгу пришлось долго тормошить, она никак не могла проснуться.

— Опять не дали досмотреть такой чу́дный сон, — виновато сказала Оля, очнувшись.

Полина с улыбкой покосилась на свою любимицу.

— Скоро мы, как видно, отправимся в путь-дорогу. Готовьтесь, девочки.

— А разве Бендеры уже взяли? — сладко потягиваясь, спросила Ольга.

— Что, проспала такую крепость? — с ехидцей заметила Галина.

— В самом деле, Полина Семеновна?

— Да нет, там еще немцы. Но слева боя почти не слышно...

Она не договорила: поодаль от землянки разорвалось несколько снарядов. Качнуло буковый накат, посыпалась глина на пол.

— Тебя поздравляют с добрым утром, — сказала Ольге молчунья Люда Иванова.

Не успели они что-нибудь поесть, чтобы не идти на кухню до обеда, как подошел трофейный «штейер». Его увидела умывавшаяся на лестнице Ольга.

Когда Полина вышла из землянки, около раскрашенной под осенний лес машины толпились уже врачи. Был здесь и командир медсанбата.

— Что случилось, товарищ майор? — обратилась она к нему, тревожно подумав о Богачеве.

— Опасно ранен в грудь полковник Родионов.

Она охнула, переменилась в лице:

— Надо сейчас же делать операцию!

— Генерал Шкодунович приказал вызвать главного хирурга армии.

— Лучше бы доставить полковника в госпиталь: там все условия. А то пока мы ждем... Разрешите, я отвезу его?

Командир батальона заколебался.

— Это мой долг, товарищ майор. Полковник Родионов воевал в гражданскую войну вместе с моими родителями.

— Ладно, поезжайте, Полина Семеновна.

Раненого осторожно перенесли в санитарную машину. Полина забежала в землянку, взяла все необходимое, простилась с Галиной и Людой Ивановой. Уже из автомобиля она увидела по-детски растерянную Олю, пожалела, что в спешке не попрощалась и с ней. Ну да к обеду вернется...

— Пожалуйста, потише на ухабах, — сказала она шоферу.

Тот согласно кивнул головой, не отрывая глаз от пойменной разбитой дороги, по которой двигались встречные грузовики. Они прижимались к самой обочине, уступая путь закрытой машине с красным крестом на ветровом стекле.

Сергей Митрофанович лежал на широкой полке, обтянутой серым дерматином, и на чистой белой подушке, заботливо подложенной ему под голову. Он то неразборчиво, скороговоркой бредил, то умолкал. Его гладко выбритые щеки, на которых обычно поигрывал румянец, сейчас были под стать коленкоровой наволочке, а губы жарко запеклись.

Она подумала с болью, что может не довезти его до места, где главный хирург армии, кудесник, мог бы еще побороться за жизнь Сергея Митрофановича.

Пытаясь как-нибудь отвлечься от этих мыслей, Почина бесцельно глядела по сторонам, не узнавая проселочную дорогу, по которой столько прошло автомобилей, танков, орудий и которая вся была в наспех, кое-как засыпанных воронках. В одной мокрой низине образовалась пробка: машина остановилась, шофер посигналил, посигналил, потом махнул рукой, начал выбираться из-за руля.

Полина оглянулась и неожиданно встретилась глазами с Сергеем Митрофановичем.

— Это я, я, Карташева!.. — задыхаясь от радости, громко повторяла она с надеждой, что он узнает ее, обязательно узнает.

— То-то я смотрю... — невнятно сказал он и трудно улыбнулся. О, эта вымученная улыбка тяжело раненного человека. — Хорошо, что ты со мной, Поленька.

Она склонилась над ним, поцеловала его в седой висок и тут же отвернулась, чтобы он — не дай бог! — не увидел слезы.

— Не плачь, выживу!

— Да-да, конечно, конечно! — подхватила она.

— Я думал, медики не плачут.

— Простите меня, Сергей Митрофанович... Скоро доберемся до госпиталя. Там главный хирург армии сделает вам операцию, и вы сразу почувствуете себя лучше.

— Как, сам полковник Журавский? Какая честь. — Он опять слабо, вымученно улыбнулся, закрыл глаза.

Полина с нетерпением ждала, когда Сергей Митрофанович соберется с силами. Щеки его немного потемнели, лицо уже не казалось таким безжизненным, как несколько минут назад, и на висках выступили бисерные капельки пота. «Душно ему», — она опустила боковое, в веерообразных трещинах, мутное стекло. В машине повеяло свежим ветерком с тонким запахом тираспольской айвы.

— Спасибо, дочка. — Он вздохнул, поморщился, но не застонал.

— Ну, что там, сержант? — торопливо спросила она водителя, который усаживался за руль.

— Сейчас, сейчас, товарищ капитан, освободят дорогу..

— Поленька...

— Слушаю, Сергей Митрофанович.

— Возьмешь в моей сумке адрес, напишешь домой, если...

— Да что вы?

— Подробно напиши. Дома у меня дочь-невеста. Сын-то погиб в сорок первом на канале Москва — Волга. Так пусть Рита знает все... Не перебивай. Мало ли что. Сама берегись. Ты еще не жила. И не сторонись Валентина. На его руку можно опереться: недаром с Валей охотно идут в разведку. Обещаешь жить, как советую?

— Обещаю.

— Ну и умница...

Автомобиль натужно тронулся по глинистому раскату. Сергей Митрофанович замолчал, плотно сжал губы, чтобы не стонать. По обе стороны дороги стояли шоферы встречных грузовиков, готовые помочь санитарному легковику.

А Сергей Митрофанович снова начинал бредить.

Есть своя логика в том, что называется бредом, пусть и невозможно бывает со стороны соединить разорванные мысли в логическую цепь. Полина не раз убеждалась, как обостряется память у людей, когда они борются один на один со смертью. Память — последнее, что остается с человеком до конца, хотя и говорят, что он без памяти.

Сергей Митрофанович заговорил о Шкодуновиче, который не пускал его на передовую, а он все-таки ушел с НП. «Эх, если бы не Бендеры...» — сказал он, И Полина поняла, что он ранен под Бендерами, куда по комиссарской своей привычке должен был пойти непременно, чтобы находиться среди солдат в день штурма крепости.

Машина подходила к реке: между вековыми деревьями-великанами посверкивали солнечные блики плеса. «Только бы не застрять на берегу», — забеспокоилась Полина, оглядывая Сергея Митрофановича. Длинный накат мучительного бреда, кажется, ослабевал.

Наконец открылся весь Днестр — в пене, взмыленный от непосильной круглосуточной работы. По мосту шла бесконечная колонна автомобилей — понтоны оседали так, что вода хлестала по радиаторам, Нечего было и думать, чтобы остановить всю эту лавину, хлынувшую на запад по рубчатому следу танков. Но выше моста как раз отчаливал от того берега паром.

— Давайте на паромную переправу, — сказала Полина шоферу.

Однако и здесь выстроились машины, загородившие самый въезд на подмосток. Шофер властно засигналил. Тогда к санитарному легковику подбежал лейтенант-сапер.

— Кого везете?

— Раненого, — ответил сержант.

— Вы, к сожалению, не один.

— Но поймите, — вмешалась Полина, — мы просто не можем ждать. Я везу опасно раненного полковника Родионова.

— Как, полковник Родионов ранен?! — не поверил лейтенант и, распахнув дверцу автомобиля, заглянул внутрь, отшатнулся. — Он же меня принимал в партию... На Кавказе...

Лейтенант окликнул своих автоматчиков. Машину пропустили на паром вне очереди. И тут, как на грех, начался обстрел берега.

— Сволочи! — крепко выругался этот взмокший лейтенант-сапер. — Бьют из Бендер каждые десять минут, — добавил он, точно оправдываясь. — Но вы, товарищ капитан, не волнуйтесь, они скоро утихомирятся.

Налет оказался, верно, коротким и, к счастью, никто не пострадал.

— Отчаливай! — крикнул лейтенант на катер.

Паром начал описывать заученный полукруг, выходя на стрежень. Полина стояла на кромке дощатого настила, облокотившись на горячий капот машины. В открытую дверцу она слышала, как прерывисто дышал Сергей Митрофанович, но уже не бредил. Еще немного, совсем немного, и она доставит его в госпиталь. Ей казалось, что прошла вечность с той поры, как выехала из медсанбата... Она посмотрела вниз: там свивались в белые жгуты, набегая друг на друга, волокнистые речные волны. Это извечное движение воды помогало ей осиливать время.

Из-за пойменного леса долетел нарастающий снарядный посвист. В те же считанные секунды на Днестре взметнулись высокие фонтаны. Целый частокол фонтанов вырос у моста, по которому шли «студебеккеры». Водяные столбы не успевали оседать, как со дна реки вымахивали новые. На сей раз налет был жестоким: немцы, доживающие смертный час в Бендерах, вымещали зло на переправе. Движение по мосту прекратилось. Тогда немецкие наводчики, словно догадываясь об этом, перенесли огонь левее. Первый же снаряд сильно рванул подмосток, от которого недавно отошел паром, — доски взлетели над рекой вслед за желтым пламенем. Другой снаряд упал на восточном берегу, неподалеку от причала. Утлый, исхлестанный осколками паром оказался между двух огней. Чтобы выйти поскорее из зоны обстрела, маломощный катерок круто взял против течения, изо всех сил таща за собой свой воз. А снаряды бухали и на кипенном стрежне, где крутились шальные водовороты. Один из фонтанов грузно осел почти рядом. Полина едва устояла на ногах.

«Эх, если бы не Бендеры», — машинально повторила она слова Сергея Митрофановича. Обернулась — он лежал с открытыми глазами и с таким выражением на лице, будто силился понять, что же происходит вокруг него.

Видавший виды катерок упрямо выводил паром из-под огня. Ну, еще еще... Течение на излуке было яростным.

Шофер метнулся к Полине, чтобы заслонить ее, когда слева как-то сухо, трескуче лопнул очередной снаряд близ отмели. Но добрый сержант немного опоздал. Она рухнула раньше, чем он успел хотя бы удержать ее. Падая в кипящую воронку, Полина неловко перевернулась навзничь, будто желая увидеть небо, в котором величаво, высоко летели на Дунай вереницы дальних бомбардировщиков. Да и не увидела больше ничего, кроме сына, в последний миг. Только с ним еще успела она проститься.

Богачев стоял на днестровском берегу и не стыдился втрое горьких мужских слез. Лейтенант-сапер снова доложил ему, что все готово для отправки капитана медицинской службы к месту похорон, но Богачеву надо было подольше побыть наедине с Полиной.

Она лежала на примятой, начинающей желтеть траве. Даже мертвая она была прекрасной: темные, с рыжими кончиками пряди густых волос оттеняли девичью свежесть ее лица, длинные брови чуть приподняты, словно от удивления, и те же ямочки на щеках. Нет, непостижимо, невероятно, что она уже не улыбнется ему своей белозубой улыбкой, не порадует звучным, грудным смехом.

Он снял ордена с ее гимнастерки, вынул из кармашка новенький партбилет, тщательно завернутый в пергамент, и достал из санитарной сумки целую пачку писем ее сына. Перебирая их, нашел и собственные — на листках, вырванных из полевой книжки. Сунул свои в планшет, под целлулоидную створку, поверх боевой карты. И вдруг обнаружил Полинино письмо, адресованное сыну.

Он читал и перечитывал его. Поражали не слова, поражало само отношение к смерти женщины-матери.

И он с солдатским безмерным уважением опустился на колени перед ней.

А мимо шли и шли усталые, пропыленные люди. И бесконечно гудели самолеты в южном сияющем небе. И грозой наплывали на запад черные клубы земли, поднятой к самому солнцу. Наступление было в разгаре.

11

Милый сын мой, ненаглядный!

Как я соскучилась, родной мой...

Это письмо долго не решалась написать. Не потому, что суеверная. Больно прощаться заранее, пока еще светит твоя звезда.

Однако на войне можно умереть каждый день. С этим приходится считаться. И ни о чем так не жалеют солдаты, как о том, что не могут послать домой прощальную весточку.

Оттого, видно, я, насмотревшись на их муки, решила поговорить с тобой без скидки на малые годы. Вырастешь — поймешь, что я поступила правильно.

Мальчик мой! Ты встанешь на ноги уже в мирное время. Надеюсь, твоему поколению не придется воевать. Достаточно того, что твоя бабушка Вера погибла в открытом бою с белыми, а мать прошла почти всю Отечественную войну. Правда, отцу не довелось участвовать в боях, но и он умер как настоящий коммунист. Ты все поймешь со временем.

Ты вступаешь в жизнь полноправным наследником всех Карташевых, которые всегда считали себя кровинкой народной и шли в любое пекло. Живи и ты для людей. Жить для себя — мелко, неинтересно, да и, пожалуй, бессмысленно. Находит свое счастье тот, кто ищет его для других.

Ты это почувствуешь не сразу: в молодости хочется все иметь и. нелегко делиться с другими. Но с годами служение людям становится главным смыслом жизни.

Не тоскуй обо мне, не надо. Тоска неминуемо расслабляет, делает несчастненьким. А строгая, суровая память верно помогает одолевать житейские невзгоды.

Я сама выросла без мамы и уж, конечно, знаю исцеляющую силу памяти, которая была мне опорой до конца. Стоило лишь подумать о судьбе твоей бабушки, как удваивались силы.

На фронте я случайно встретила одного старого партийца, воевавшего вместе с моей мамой против Дутова. И порадовалась, что никакие десятилетия, никакие беды не властны над людской памятью.

Низко, низко поклонись нашей доброй тете Васе. Она ради меня пожертвовала молодостью. Она и тебе сейчас как родная мать. Без таких женщин мы не могли бы выстоять ни в гражданскую войну, ни в Отечественную. Я убедилась, что в каждом, самом громком подвиге есть доля неприметного женского участия, которое даже слабого человека делает сильным.

Пройдут годы. Ты возмужаешь, поднимешься на крыло. Вот тогда, с высоты зрелых лет, ты окинешь взглядом и нашу великую революцию, и нашу трудную стройку на выжженной земле, и нашу столь дорогую победу над фашизмом.

Завидую тебе святой завистью матери.

Ну, а теперь прощай, милый, милый сын...

Ах, какое, оказывается, страшное слово — прощай. Но, видимо, ничего не поделаешь: война есть война.

Обнимаю тебя, мой славный Марат. Целую всего-всего, не в силах оторваться. Что же такое, что я не могу оторваться. И зачем я выдумала это преждевременное расставание? Ты уж прости, пожалуйста, меня.

Сейчас привезли раненых, и мне пора делать свое дело, хотя нужно было что-то еще сказать тебе. Ну да как-нибудь выберу свободную минуту, вспомню, допишу...

МАРАТ КАРТАШЕВ

Много воды утекло в наших реках после Отечественной войны...

По мере того, как реки-воины возвращались к привычному труду, воскресала и земля. Люди низко кланялись заветным берегам, хотя вокруг зияли одни траншеи да воронки... Вскоре заново поднялся над черными плацдармами Днепра запорожский замок Света. Ожили каналы, вдоль которых тянулся передний край. Если каналу имени Москвы в общем-то повезло — его спас оглушительный разгром немцев на ближних подступах к столице, — то Беломорско-Балтийский канал, отражавший немецкие атаки в течение трех лет, был разрушен полностью. Однако вскоре и по нему возобновилось движение судов.

И тут дошел черед до волжского каскада гидростанций. Именно Волга стала пробой сил для гидротехников, снявших погоны армейских инженеров. Война лишь прервала исследования тугой Самарской луки, и вслед за Волго-Донским каналом была возведена Куйбышевская ГЭС, озадачившая Америку с ее уникальной по тем временам Грэнд-Кули.

Эхо Волги отозвалось на берегах Камы, Нарвы, Днестра, Немана, Даугавы... Может, строители кое-где и погорячились, затопив лишку окрестных земель в ту начальную пору мира. Что ж, теперь, конечно, легко судить, когда энергетический потенциал умножился. А в сороковые годы не хватало ни угля, ни нефти, разведка триллионных запасов газа едва намечалась, атомных реакторов и в помине не было.

В самой середине века гидротехники появились в Сибири, Ангара привела в движение турбины Иркутской, Братской, потом Усть-Илимской ГЭС. На Енисее встала плотина Красноярского гидроузла, поднимается Саяно-Шушенская ГЭС. Искони бежавшие налегке сибирские реки, начинают трудиться в полную силу. А там, впереди, еще видятся другие каскады, вплоть до Лены. Они потянут в гору двадцатого столетия не один тяжелый воз новых промышленных комплексов.

Да ив Казахстане, в Средней Азии, на Кавказе — всюду облюбовали гидротехники вольные потоки, что могут славно поработать на грядущие поколения.

Кажется, совсем недавно приходилось чистоганом платить за машины для того же Днепростроя. Из-за океана приезжали инспецы. Как они свысока поглядывали на русских тачечников и грабарей! И вот бывшие тачечники сами стали знаменитыми инженерами.

Но масштабное дело гидротехников, наверное, и самое деликатное. Здесь можно нечаянно нарушить то равновесие в природе, которое складывалось в течение миллионов лет. Пожалуй, нигде так не мстит природа за любой просчет, как в гидротехнике. А просчеты все же случались. До сих пор бесценные осетровые косяки тычутся о бетон нижней волжской плотины, вздымают фонтаны на реке, словно там продолжают гулко рваться, снаряды. Или какое-нибудь рукотворное море захлестнуло широкую пойму с ее вековым намывом плодородия. Или где-нибудь мачтовый лес ушел под воду...

Не потому ли строители в наше время куда более осмотрительны. Уже который год не стихают споры вокруг архисложной проблемы: как лучше повернуть северные реки вспять, какую часть обильного стока взять у них, чтобы помочь Каспийскому морю и не очень-то разгневать Ледовитый океан. Сталкиваются крайние точки зрения. Одни утверждают, что югу грозит наступление пустыни, другие запугивают новым ледниковым периодом на севере. В жарких дискуссиях постепенно вырисовываются перемены глобального масштаба.

Рано или поздно север должен будет поделиться с югом своими водными ресурсами. Речь идет не только о судьбе целых морей, которые мелеют год от года. Нужно еще оросить великие хлебные поля Заволжья, Казахстана, Южного Урала, ставшие главной житницей государства, не говоря о хлопковых плантациях Средней Азии. В конце концов с природой можно обо всем договориться, если пойти на разумный компромисс, не забывая о ее пристрастии к золотому равновесию. Главное — не испортить отношений с природой, и тогда она охотно пойдет навстречу людям.

Может быть, уже на стыке двух веков — двадцатого и двадцать первого — могучие кроны наших рек с их бесчисленными притоками еще гуще разветвятся и своими оттоками-каналами.

Этому стоит посвятить целую жизнь, если ты умеешь жить для тех, кто сменит тебя в году двухтысячном. Право же, стоит, Тем паче земля на редкость памятлива.

1

Марат Карташев возвращался домой окольным путем. Сегодня в райкоме наконец-то сняли давний выговор. Секретарь даже смутился, узнав, что у него был, оказывается, выговор, с которым он ходил без малого пять лет. «Напрасно вы, Марат Борисович, до сих пор молчали», — с мягким укором заметил молодой секретарь, выдвиженец из комсомольских работников. Но вдаваться в историю не стал, пощадил его самолюбие.

А выговор действительно имел свою историю. Когда в области завершалось строительство первой ГЭС, Марата пригласили в областной центр, в проектное бюро, где он и встретился неожиданно с Вячеславом Верховцевым, только что вернувшимся из-за границы. Они вместе закончили институт, получили дипломы с отличием, но потом Верховцев далеко шагнул по служебной лестнице. Да не в том беда, что один успел защитить кандидатскую диссертацию и готовил докторскую, а другой оставался «неостепененным» инженером, хотя довольно известным. Они еще студентами не раз отчаянно схватывались. Вот и здесь крепко заспорили по поводу почти готового проекта очередного гидроузла. Но если раньше силы у них были равные, то теперь стало трудно тягаться с Верховцевым, тем более, что тому верно светила одна из ярких звезд отечественной гидротехники. Сколько ни доказывал Марат, что неразумно идти на затопление богатых приречных земель ради сомнительного выигрыша в мощности электростанции, победил, конечно, Верховцев. Тогда Марат начал писать кому следует. Через год с ним согласились, однако после выговора, который он получил «за нездоровую обстановку, созданную в коллективе». Правда, на бюро райкома строгий выговор смягчили до простого. И он понял, что это ему уже за характерец.

Сейчас все позади. Тот гидроузел достроен, выговор снят, можно собираться на Урал. Это решено. И не потому, что Верховцев поднялся еще выше, став доктором наук и главным инженером филиала проектного института. В последние два года Марат вообще-то редко сталкивался с ним, месяцами пропадая на гидроузле в качестве эдакого связного проектировщиков. Стало быть, дело не в товарище Верховцеве — пусть себе командует своим филиалом. А его, Марата, давно тянет на родину, где он когда-то строил водохранилище на реке Урал.

Вчера у них произошел откровенный разговор с глазу на глаз. Верховцев сначала не поверил его странному решению.

— Да что ты будешь делать на своем Яике?

— Займусь пока изысканиями.

— Какие там изыскания? Суммарные гидроресурсы батюшки Урала где-то порядка миллиона киловатт. Прикинь, это же меньше полпроцента всех ресурсов России. Твой старик не потянет и двух современных турбин.

— Разве я этого не знаю, Вячеслав Михайлович? Я собираюсь туда не для того, чтобы строить мощные ГЭС.

— Ага, догадался!.. — Верховцев энергично встал из-за письменного стола, обошел его спортивным, пружинистым шагом и сел в глубокое кресло напротив. — Насколько я понимаю, ты, Марат Борисович, решил опять заняться прудами-прудиками? Не ошибаюсь, нет? Да твое ли это дело? Опомнись, буйная головушка! Наше с тобой дело — проектировать ГЭС. Тут один енисейский каскад чего стоит! В Сибири бездна непочатой работы. Что, разве я не прав?

— Вы правы со студенческой скамьи.

— А ты злопамятный!..

Они оценивающе переглянулись, хотя давно имели твердое мнение друг о друге. Верховцев взял сигарету, помял ее в тонких, «музыкальных» пальцах, но закуривать не стал. Тогда Марат вынул из кармана свою пачку, щелкнув зажигалкой, с удовольствием затянулся, как, бывало, в институтском общежитии.

— Так и быть, за компанию, — сказал Верховцев.

— Все разно не бросите курить, не старайтесь.

— Да, брат, не хватает силы воли.

— Привычка — вторая натура. Выходит, что уже в нашем возрасте человек состоит из. одних привычек.

— Ты о чем?

— О привычках.

— Брось шутить. Давай-ка лучше открой свои козыри.

— Я невезучий игрок, Вячеслав Михайлович. Ко мне никак не идут козырные карты.

— Чего ты хочешь, не пойму. У нас ты, можно сказать, на ходу, между делом стал кандидатом. Наверное, подумываешь о докторской. Ну и оставайся в Гидропроекте.

— Я всегда вхожу в него с благоговением, как в храм божий. Но придется уезжать в другие святые места.

— Уж не собрался ли поворачивать северные реки вспять?

— А что, это идея.

— Да оставь ты, пожалуйста, свою затею. Пока там ищут оптимальный вариант, у тебя жизни не хватит.

— Сколько хватит. Знаете, как у лесоводов?

— Избавь, я не лесник.

— Я говорю о лесоводах. Ухаживает человек десятилетиями за саженцами, отлично зная, что ему не придется увидеть их взрослыми деревьями. И ничего, живут такие люди, не терзаясь, не мучаясь.

— Избавь, избавь, Марат Борисович! Я предпочитаю при жизни видеть результаты собственного труда. Думаю, мы с тобой из одного теста. И эти твои рассуждения — плод временной прихоти. Да посуди сам: для того, чтобы повернуть часть стока северных рек на юг, надо лет десять — пятнадцать ухлопать на изыскательские работы, на проектирование, а потом еще столько же на реализацию проекта. Четверть века! Ты уже с палочкой будешь ходить в сберкассу за пенсией. Нет-нет, пусть этим делом займутся комсомольцы-добровольцы, а нам, с нашим опытом, лучше приналечь на ГЭС. Оно полезнее для государства, честное слово.

— Но кому-то и из нас придется начинать.

— Давай, давай!

— Я уверен, что акценты в гидротехнике все больше станут смещаться на крупные оросительные системы.

— Акценты? Валяй, акцентируй!.. У нас, верноподданных Гидропроекта, дел по горло, как минимум, до двухтысячного года. Мы занимаем передний край, а Союзводпроект, твой будущий хозяин, где-то пока в тылу. И, насколько мне известно, проблема переброски части стока сибирских рек на юг не включает твоего Южного Урала. Вода позарез нужна Средней Азии — там хлопок.

— Об этом я тоже знаю, Вячеслав Михайлович.

— Так неужели ты решил повернуть не только реки, но и сам Госплан? Какое донкихотство!

Верховцев снова поднялся, заходил вокруг длинного стола, за которым обычно собирались на совещания его помощники. Он был, кажется, не на шутку раздосадован. Отчего бы? Марат с любопытством наблюдал за ним, как он вышагивал по зеленому полю нарядной дорожки, ни разу не ступив на ее узорчатые каймы. Наконец Верховцев плюхнулся в кресло, машинально снял очки и, подслеповато щурясь, начал протирать их замшей.

— Да кто у тебя там, признавайся.

— Есть один геолог. Вернее, гидрогеолог. Впрочем, на все руки мастер: и геодезист, и географ, а главное — энтузиаст Урала.

— Словом, руководитель кружка любителей природы! Здесь нужна серьезная организация. Так кто он, твой шеф, если не секрет? Кандидат? Доктор?

— Член-корреспондент.

— Это какой же академии? Не педагогической ли?

— Нет, той самой, которой недавно стукнуло двести пятьдесят.

— Ого!.. И все равно это донкихотство, честное слово. Ты уж извини, Марат Борисович, я не хотел тебя обидеть.

— Мне пора идти, Вячеслав Михайлович.

— Думаю, ты еще пораскинешь на досуге. Передавай привет Марине.

— Кланяйтесь Алле Сергеевне...

Марат хотел было спросить, как ока поживает, но не спросил и вышел из кабинета Верховцева.

Алла Сергеевна... Кто бы мог подумать в институте, двадцать лет назад, что Алла Реутова заделается простой домохозяйкой? В то время все студенты и профессора видели в ней недюжинный талант гидротехника. Она училась на зависть всем. Академик Сергей Яковлевич Жук сказал однажды с кафедры: «Женщина на плотине до сих пор была нежеланной, как на военном корабле. Но времена меняются, и кое-кому из вас, будущих прорабов, надо смириться с этим». С тех пор Аллу стали величать торжественно — Сергеевной, шутливо намекая на духовное родство с самим Сергеем Яковлевичем.

Марат любил ее с первого курса. Любил тайно, не позволяя себе никаких ухаживаний. Не потому ли и она относилась к нему сдержанно, не выделяя его среди однокурсников. Если бы он знал, что Алла пойдет ему навстречу, стоит лишь сделать первый шаг... Однако он не сделал этого шага вплоть до выпускного вечера.

— Поздно, — сказала она в тот вечер.

— Не понимаю, почему, если мы только вступаем в жизнь?

— Эх ты, якобинец... — грустно улыбнулась она и поспешно отвернулась. — Где же ты был раньше, Марат? Все корпел в нашем научном обществе... Значит, не судьба, — говорила Алла, избегая его растерянного взгляда. — Останемся друзьями, это тоже немало в жизни.

— Стало быть, и ты любила меня?

— Чему же ты обрадовался? — Она пожала угловатыми плечиками и заглянула наконец прямо в глаза с. таким добрым сожалением, что и он неловко отвернулся. — Ну, любила, может быть...

— Спасибо, Алла.

— Чудак ты, Марат. Все в прошлом.

— Хотел бы я знать твоего избранника.

— Скоро узнаешь, — кокетливо сказала она и отошла к подругам.

Он подумал, что Алла шутит, что нет у нее никакого жениха и что если уж любила, то что-то, наверное, осталось от прежних чувств, должно остаться. А не решила ли она поводить его за нос?

Но Марат ошибся: Алла вышла замуж за Верховцева. Когда он услыхал об этом, долго не находил себе места. Поразило не только ее замужество, поразил ее выбор. Он всегда был наивно уверен, что второй девичьей любви не бывает, в крайнем случае, непременно должно быть что-то схожее с первой. А что общего нашла Алла у Верховцева и у него, Марата?.. Переболев тяжелой ревностью, он сам женился на Марине, которая оказалась полной противоположностью Аллы. Вот на какие зигзаги способна иной раз судьба.

Со временем остались одни наивные воспоминания, сквозь которые пробивалось сожаление о том, что не сбылось. Правда, через год после замужества Аллы они встретились на Волге. Тогда Алла готова была порвать с Вячеславом. Все еще можно было круто изменить. Но Марат растерялся, будучи связанным словом с Мариной. Только словом, хотя Алла жертвовала большим... Так вот люди, созданные друг для друга, нелепо расстаются в самом начале жизни.

Да и инженерному таланту Аллы не суждено было расцвести: у нее родился сын, и она оставила работу. Тень мужа заслонила ее надолго, она прожила в этой тени лучшие годы. Потом новая беда настигла Аллу: ее счастье, ее мальчик утонул в реке. И она окончательно, замкнулась в четырех стенах, ни с кем не сближалась, хотя Вячеслав Михайлович любит пожить на виду...

Марат остановился около своего дома, пропуская встречные потоки машин. Он не испытывал особой привязанности к этому городу. Он вообще был равнодушен к большим городам и часто недоумевал, как это горожане ждут не дождутся появления на свет миллионного жителя. Зато Марина, конечно, сильно огорчится, узнав, что он намерен уехать отсюда и куда — в старый уральский город, отставший от новых именитых центров — баловней индустриализации. Чего доброго, жена со слезами начнет отговаривать его, ссылаясь на девочек, которые во сне видят университет. Обязательно университет, будто нельзя стать филологом или географом в самом обыкновенном пединституте.

Марина, Марина, хорошая ты хозяйка, ласковая мать, но откуда взялась у тебя эта склонность к ровному ходу спокойной жизни? «Помнится, ты жила не одним лишь домом... Он ясно представил себе, как ютились они в коммунальной квартире, никому не мешая: он — прораб бетонных работ на плотине, она — учительница местной школы. Он вел зимнее бетонирование в трескучие морозы, она учила русскому языку детей казахов и башкир, мучилась с ними. Дальше стало легче, даже на ангарской стройке, не говоря уж об этом городском уюте. Но все-таки именно те, их начальные годы, пусть и совпавшие с болезненной ломкой привычных понятий и авторитетов, видятся сейчас в розовой дымке времени, отшумевшего на главном перекате века...

Дома никого не оказалось. Оно и к лучшему: можно собраться с мыслями. Правда, чуткая тетя Вася никогда не помешает, угадывая с первого взгляда, настроен ли сегодня Марат на вечерний разговор или ему надо закрыться в своей комнате, которую с ее легкой руки все в доме называют рабочим кабинетом.

Какой бескорыстный человек — Василиса Даниловна Панина. Всю жизнь отдала Карташевым. (Не было бы Карташевых — отдала бы, наверное, другим.) После гибели Веры Тимофеевны в девятнадцатом году поставила на ноги осиротевшую Поленьку, отказывая себе в куске хлеба. А после гибели Полины Семеновны в сорок четвертом вывела в люди Марата, тоже делясь с ним пайковой горбушкой. Но не только в хлебе насущном проявилась ее доброта. И не из одной жалости приютила она под своим крылом сначала дочь Веры, потом ее внука. То было исполнение долга перед мертвыми, тихое, терпеливое, без громких слов. Когда соседки говорили ей, что у нее самой не было детей, оттого она и сердобольная такая, Василиса Даниловна отвечала: «Да будь у меня свои дети, я не терзалась бы, что, может, не очень ласкова с Маратом, — было бы с кем сравнивать». Она могла снова выйти замуж, рано потеряв Николая Ломтева, убитого в стычке с басмачами. Не вышла, осталась вечной вдовой в тридцать два года. Людям объяснила, что ради памяти Коли, хотя боялась за Полину, не определившуюся в жизни. Потом долго определяла и Марата. А теперь живет его девочками. Три поколения Карташевых обязаны этой женщине тем, что их тоненькая родословная ниточка не оборвалась ни в гражданскую войну, ни в Отечественную.

2

Если каждый день смотреть на одни и те же фотографии, они словно бы оживают и становятся твоими собеседниками. Когда Марат входил в свою комнату и встречался глазами с бабушкой и матерью, он, казалось, начинал слышать их голоса.

«Ну что, мой незнакомый внук, куда мы теперь?» — поинтересовалась сейчас Вера Тимофеевна.

«Я с тобой хоть на край света!» — горячо сказала мать.

С увеличенных любительских карточек они внимательно приглядывались к нему, и с течением времени их взгляды становились зорче.

Вера Карташева была в кожанке с глянцевитыми отворотами. Узкий наганный ремень через плечо. Косынка сбилась на затылок, за которым угадывается тяжелая коса. Глубокие, задумчивые глаза затенены ресницами. Едва приметная, слабая улыбка таится в строгом складе губ, как ни старается она выглядеть суровой.

Полина Карташева была снята в гимнастерке с полевыми примятыми погонами, на которых мерцают капитанские созвездия. Пилотка изящно сдвинута вправо. Густая навись темных волос на левом виске оттеняет прямой, высокий лоб. Она улыбается свободно, широко, в глазах нет и переменной облачности..

Эти военные карточки Марат выбрал не случайно. Есть и, другие, где они в гражданском, да там Вера Тимофеевна выглядит совсем юной, и все принимают ее за Полину.

Теперь и он, Марат, старше бабушки чуть ли не вдвое и старше матери без малого на десять лет. Однако со школьной скамьи привык советоваться с ними. Дедушку он не представляет, после него не сохранилось даже миниатюрки, сгоревшей вместе с оренбургским флигельком. Отец долгие годы был для него неизлечимой болезнью. Зато мамой и бабушкой он гордился: никакая тень не могла коснуться их. Они-то и ободрили его в студенческую пору, когда он вернулся в общежитие исключенным из комсомола. Может быть, ему дали бы только выговор, если бы Верховцев не настоял на своем. Марату нечем было защищаться: да, он утаил правду об отце, которого почти не помнит, боялся, что не примут в институт... К счастью, его восстановили в комсомоле. Но в ту ночь он просидел до утра с фотографиями самых дорогих ему людей. Все спрашивал, как бы они поступили на его месте. Вера Тимофеевна никак не могла понять, что же в конце концов произошло с ее зятем, но поступок внука осуждала, хотя с сочувствием: «В мое время тоже бывало такое с некоторыми молодыми людьми. Гражданская война проверяла их огнем. Придется и тебе делом доказать, на что ты способен. Не унывай, не опускай руки. Пусть твоя ошибка станет уроком до конца...» А мама совсем расстроилась: уж она-то понимала, что ему, Марату, приходится держать ответ за отца, который ни в чем не виноват. «Крепись, дружок, — утешала она в раздумье, — и не исправляй ты свою биографию, как плохой ученик отметку в дневнике. Я же писала тебе с фронта, что отец твой был настоящим коммунистом. Верь этому свято. С годами поверят и другие...» Нет, ни бабушка, ни мать не простили ему и той единственной кривды, но, поговорив с ними, он уже не чувствовал себя пропавшим человеком. Даже на Верховцева перестал сердиться: Вячеслав был до того «правильным» человеком, что и сам иной раз публично раскаивался.

И если сейчас он, Марат, уходит из-под его начала, то не из-за самолюбия, тем паче не из-за пережитой обиды. С точки зрения Верховцева, изыскания на Урале — это донкихотство; для него лишь та проблема чего-нибудь стоит, за которой видится рабочий проект новой стройки; когда же все только на воде вилами писано, то Вячеславу Михайловичу там делать нечего. Ну и пусть себе проектирует сибирские каскады, дело это надежное, бесспорное...

— Чем занимаешься?

Марат оглянулся: пришла Марина с двумя авоськами, заходила на рынок.

— Я подумала, что в доме ни души. Почему так рано?

— Вызывали в райком.

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Старый выговор сняли.

— Хорошо, что не дали новый.

— Пока не заработал.

— Ты можешь.

— Боюсь, разучился.

Марина засмеялась и пошла на кухню. Он проводил ее заговорщицкой улыбкой: да, придется-таки сегодня поговорить начистоту. Она призовет на помощь дочерей, постарается перетянуть на свою сторону и тетю Васю. Ничего, потом смирится, начнет потихоньку укладывать вещи. Не впервой им кочевать из края в край.

Явились из школы девочки — Тоня и Зина. Они были погодками, но их принимали за близнецов: уж очень похожи друг на друга, и рост почти один. Дочери обступили отца, довольные, что нигде не задержался и будет целый вечер дома.

Он рассеянно отвечал на их пустяковые вопросы, заново приглядываясь к ним. Как ни считали их со стороны близнецами, но Тоня, старшая, все больше начинала походить на свою прабабушку Веру Тимофеевну: та же взрослая задумчивость в карих глазах, тот же склад строгих губ. А в Зине, пожалуй, отразились какие-то черты бабушки Поли. Ну, конечно, время еще кое-что дорисует в них, однако и сейчас они вылитые Карташевы. Недаром Марина с явной ревностью относится к тому, что обе дочери не похожи на нее.

— Вот и тетя Вася! — объявила Тоня.

Тетя Вася... Она была тетей сначала для Полины, потом для Марата, а теперь и для его наследниц, которые тоже не смели называть ее иначе. Да она была еще крепкой, сильной, хотя полным ходом шел восьмой десяток. Лишь как-то раз пожаловалась Марату, горестно глянув на висевшие на стене портреты: «Всех я пережила, мой сердечный. Какая несправедливость...»

— Что это ты, сбежал, что ли, со службы? — спросила она сейчас.

— Отпустили на каникулы.

— Ишь ты, каникулы!

Он заглянул в ее доверчивые васильковые глаза, не поблекшие от времени, и не мог не улыбнуться в ответ.

— Ладно, за столом отчитаешься, — сказала тетя Вася и скорым шагом направилась к плите, помогать Марине.

Когда вся семья чинно расположилась в столовой, Марат достал из буфета початую бутылку водки.

— С чего ты вздумал пировать? — недовольно покосилась на него Марина.

— С устатку.

— Какой устаток, заявился чуть ли не с обеда.

— Выпьем, тетя Вася, по единой?

— Ладно уж, за компанию.

Они озорно перемигнулись и выпили вдвоем, к неудовольствию хозяйки, которая не любила, когда Василиса Даниловна даже в мелочах потакала Марату.

Он обычно ел молча, не обращая ни на кого внимания. А сегодня то и дело оглядывал свою дружную семейку. Девочки старались наперебой услужить матери, особенно младшая, Зина, готовая каждую минуту сорваться с места, чтобы принести что-нибудь из кухни. Величавая тетя Вася одобрительно кивала головой всякий раз, и это было для девочек высшей похвалой, тем более что Марина словно бы и не замечала их стараний.

Она в свои сорок лет заметно располнела, чем была огорчена, хотя на лице ни морщинки. (Марат все еще называл ее пионервожатой.) Светлоокая, с пышным снопиком волос цвета отбеленного ленка, Марина действительно ничего не передала ни Тоне, ни Зине, потомственным казачкам.

— Когда же мы займемся ремонтом? — отодвинув пустую тарелку, обратилась она к мужу.

— А стоит ли?

— Самая подходящая пора, учебный год заканчивается. У меня есть на примете двое маляров, присмотрела краски в магазине.

— Ты молодец, товарищ пионервожатая. Но маляры нам не понадобятся. Мы уезжаем.

Марина уставилась на него светлыми немигающими глазами.

— Ты шутишь?

— Я ведь не умею шутить, как ты говоришь.

Тогда она вдруг залилась румянцем, словно ученица, застигнутая врасплох, и, шумно встав из-за стола, прошлась по комнате.

— Никуда я не поеду, слышишь? Надоел мне твой цыганский образ жизни! Хватит с меня, хватит! Подумал бы о девочках, если со мной не привык считаться. Им надо заканчивать школу, поступать в университет. Чего тебе не сидится? Уже пятый десяток разменял, пора бы взяться за ум...

Он спокойно наблюдал за ней — Марине надо обязательно дать выговориться в таких случаях. Тетя Вася тоже не перебивала ее, а девочки и вовсе притихли за столом.

— Куда же ты собрался на этот раз? — остановившись против него, спросила наконец Марина.

— Вот это деловой разговор.

— Никогда не посоветуешься заранее.

— А что может измениться?

— Ну да, ну да, ты все решаешь сам. Диктатор!

— Видите, товарищи женщины, меня уже и отлучили от демократии.

Василиса Даниловна заулыбалась, Глядя на нее, оживились и Тоня с Зиной.

— Садись, филолог, опять двойка, — сказал он жене. — А поедем мы на Урал...

— Пескарей ловить? Инженер-гидротехник едет на Урал! Ты уже там был, один пруд соорудил в степи.

— А вы с Верховцевым как сговорились. Он тоже вчера...

Марина умолкла: неприязнь Марата к Верховцеву всегда казалась ей неким следствием его былого увлечения Аллой Сергеевной. Любовь проходит, но ревность остается еще на годы и может при удобном случае вызвать новую вспышку чувств.

Марина была знакома с Аллой, однако избегала прямых встреч. Увидит где-нибудь в магазине или в автобусе и затаится, наблюдая ее со стороны. Одета очень просто, ничего лишнего, как одеваются те женщины, которые и в сорок лет знают себе цену. Редко кто из мужчин пройдет мимо Аллы, ни разу не оглянувшись. Но та будто не замечает никого. (Впрочем, у женщин развито «боковое» зрение — это уж Марина знает.) После каждой такой встречи она подолгу крутилась перед зеркалом, точно в самом деле зеленая девчонка-пионервожатая. Она и одеваться пыталась проще, но все равно; нужной простоты не получалось, наоборот, выглядела слишком простоватой. Наконец, отругав себя за глупую зависть, снова доставала из шкафа дорогие вещи. Что бы там ни говорили о соответствии моды возрасту, а «рамка» для женщины много значит. И она довольно часто меняла эти «рамки», за что Марат, посмеиваясь, окрестил ее к тому же неисправимой модницей.

«Так, возможно, к лучшему, что уедем на Урал», — подумала Марина и сказала мягче, однако же не совсем мягко, чтобы Марат ни о чем не догадался:

— Эх ты, идеалист неисправимый.

— Всегда, стоял на материалистических позициях, — усмехнулся он, поняв, что начинается «спуск на тормозах».

— Что же ты будешь делать на Урале?

Он коротко пересказал все то, что говорил вчера Верховцеву, утаив пока, что ему, может быть, придется там преподавать в учебном институте.

— Ну, кто со мной? — весело спросил он всех. — Тетя Вася?

— Не знаю уж, я родом оттуда, — уклончиво ответила она.

— Тоня? Зина?

Девочки смущенно переглянулись с матерью.

— Хуже нет, когда мужчине приходится руководить женским обществом! Но раз я диктатор, голосовать не станем.

— О квартире-то подумал? — осторожно поинтересовалась тетя Вася.

— Трехкомнатная, с балконом, с видом на Урал!

— Уже успел договориться? — Марина обвела тоскливым взглядом большую комнату с добротной рижской мебелью, сокрушенно покачала головой. — Опять за бесценок свезем в комиссионку.

— Нет, захватим с собой даже всякую рухлядь, на память о нашей молодости. Больше никуда переезжать не станем.

— Кочевника исправит...

— Хочешь сказать, могила?

— Вон тот же Верховцев как прочно обосновался. Каменная дача, машина, катер. Живет в свое удовольствие.

— Никогда не завидуй мещанскому благополучию.

— Подумаешь, какой спартанец! Так живут многие, а ты брезгливо называешь их неомещанами. Не много ли на себя берешь? Один ты идешь в ногу...

— Марина

Она расплакалась, вышла в коридор. Василиса Даниловна растерянно огляделась.

— Не нужно бы вам при девочках, Марат.

— Они почти взрослые.

Тоня и Зина не смели поднять глаз на отца и не решались уйти вслед за матерью.

— Ну-ну, ступайте к ней, — сказал он дочерям. — Только сами не расплачьтесь.

— Тебе письмо от Богачева, — вспомнила тетя Вася и, положив перед ним туго набитый авиаконверт, тоже удалилась в полутемную прихожую — «тушить пожар».

Валентин Антонович писал теперь от случая к случаю. А это он в сорок четвертом году прислал Марату завещание мамы. Потом, вскоре после Победы, приехал на Урал, чтобы познакомиться, и оставил на память орден Отечественной войны, которым была награждена капитан медицинской службы Карташева. В пятидесятые годы они встречались довольно часто, когда Марат учился в институте, даже ездили в Молдавию, где на высоком берегу Днестра, напротив Бендерской крепости, отыскали могилу матери и установили, камень вместо фанерного низенького обелиска с выцветшей надписью. Богачев охотно рассказывал о последних месяцах фронтового бытия Полины Семеновны. Иногда увлекался, и Марат невольно задумывался о его отношениях с мамой. Однако спросить прямо не мог. Валентин Антонович сам спохватывался, начинал говорить о полковнике Родионове, который помнил еще Веру Тимофеевну, но, к сожалению, не дотянул до конца войны: умер в тыловом госпитале зимой сорок пятого, немного пережив свою «крестницу», как звал Полину...

С течением лет переписка Марата с Богачевым стала ослабевать, а не виделись они вообще давненько. Валентин Антонович вышел в отставку, живет с семьей в подмосковном дачном городке, где скорые поезда не останавливаются. Уже не раз хотел Марат пересесть в Москве на электричку и навестить однополчанина мамы. Да все никак не собрался до сих пор, все мимо, мимо. Нехорошо, конечно, тем более что есть о чем поговорить по душам. И он искренне обрадовался этому письму, позабыв о слезах Марины.

Валентин Антонович умел писать о жизни крупно, хотя и ценил, как разведчик, иные мелкие подробности. Он легко переходил от семейных дел к событиям общего плана, к тому же не любил заемных слов и обо всем судил открыто, независимо. Для Марата его письма были предметным уроком гражданского откровения.

Сегодня он приписал в конце: «Надо бы увидеться нам с тобой. А то Косая начинает бить по моему квадрату: недолет — перелет, недолет — перелет. Оно и немудрено, после войны прошла без малого треть века».

«До вашего-то «квадрата», Валентин Антонович, еще далековато!» — подумал Марат, отложив его большущее послание, которое было так кстати. И сейчас же, под настроение, начал ответ Богачеву о своем решении переехать на Урал.

Только женщина может поступиться ради детей чем угодно: любовью, семьей, положением в обществе. Такой была и Алла Сергеевна до гибели Максимки. Это случилось на Волге, где сын купался вместе с отцом, когда они отдыхали под Ярославлем. Отец переживал не меньше, но с той поры Алла совсем переменилась, и Вячеслава Михайловича раздражала ее хроническая отчужденность.

Сегодня она сказала ему за ужином:

— Больше не могу, пойду работать.

Он снял очки, протер их и с головы до ног окинул ее снисходительным взглядом.

— Помилуй, в твои годы начинать все сначала?

— А какие мои годы? Я еще и не жила.

— Вот те раз!

— Да-да, все для твоего «тыла», как ты любишь говорить дружкам-приятелям.

— Но чем, скажи на милость, мы будем заниматься?

— Как чем? Я такой же инженер, как и ты.

— Думаю, что лучше.

— Не играй, пожалуйста, я тебя знаю.

Верховцев встал, по привычке заходил по комнате, огибая круглый стол, на котором лежали ее сигареты. На втором круге он не выдержал, закурил.

— Иди, иди, работай. Тем более — освобождается приличная должность в Гидропроекте. Карташев уходит.

— Уходит? Недолго он выдержал с тобой.

— Я ни при чей. Он помешан на Урале.

— Инженер, помешанный на своей идее, достоин уважения... Представляю, как ты уговаривал его в интересах собственного престижа. Какому начальнику приятно, когда уходят сто́ящие люди.

— Скатертью дорога! Наш институт не место для маниловых. У нас серьезная организация, а не общество любителей природы.

— О да! Тебе подавай высотные плотины, уникальные ГЭС, сверхмощные турбины, все первой величины. Ты аристократ в гидротехнике.

— И это ты называешь аристократизмом?

— Черновая изыскательская работа, да еще связанная с каким-то риском, да еще в целях какого-то там орошения — нет, это тебе, Вячеслав Михайлович, не подходит. Ты любишь позировать на великих стройках.

— Ну, знаешь...

— Однако те, кого ты привык считать фантазерами, подальше тебя смотрят.

— Избавь. Я не желаю разговаривать в подобном тоне.

— А кто, кроме жены, скажет тебе правду?

— Иди ты к черту со своей моралью! — запальчиво бросил он и вышел из столовой.

Алла курила до тех пор, пока не закружилась голова. Ничего не хотелось делать, даже убирать посуду. Иные люди говорят под старость лет, что будь у них вторая жизнь, они бы и ее прожили точно так, как первую. Этого Алла не могла себе сказать и в середине жизни. Академик Жук видел в ней гидротехника божьей милостью. Сергей Яковлевич сильно преувеличивал по доброте душевной, хотя ее дипломный проект был оставлен в фундаментальной библиотеке института, что являлось для студентов высшей похвалой. Ну, а потом жизнь сложилась наперекор ее желаниям. Беда не в раннем замужестве, беда в том, что муж ревниво относился к инженерному таланту молоденькой жены. Она целыми днями просиживала над его расчетами, чертежами, надеясь, что еще займется самостоятельной работой, — сын скоро пойдет в школу. Однако все разом рухнуло, когда утонул Максимка... Понадобились годы, чтобы утихла боль. За это время Вячеслав Михайлович успел дважды побывать за границей — на Ниле и Дунае — и вернулся оттуда вполне довольный своей фортуной. А ей не повезло о самого начала, и никому, кажется, нет до нее никакого дела, в том числе мужу. Вот и Марат уезжает, Конечно, они не искали встреч, не упрекали ни в чем друг друга, но то, что эти несколько лет жили в одном городе, как-то смягчило ее одиночество. Несбывшееся в молодости было тут, рядом, отчего казалось, что и молодость не слишком отдалилась. Но теперь не только время, вдобавок пространство разделит их окончательно. О-о, пространство еще безучастнее времени.

Что ж, виновата во всем она. Убедившись в этом вскоре после замужества, она решилась на отчаянный шаг: сама явилась к Марату в гостиницу, когда тот приехал по делам на Волжский гидроузел, и прямо заявила ему с порога: вот пришла, чтобы повиниться, Марат был так поражен, что не предложил ей сесть. Она стояла и ждала. Тогда он неловко, с опозданием пригласил ее в кресло. Они сидели друг против друга, не зная, что и как говорить дальше. Она думала, что он бросится к ней, расцелует ее, свою давнюю любовь. Но Марат, кажется, не мог связать двух слов. «Да любил ли ты меня вообще?» — спросила она и ужаснулась своему вопросу. Он низко опустил голову, поискал глазами на столе пачку сигарет, начал закуривать. Он сердито бросал спички, которые никак не загорались. Она взяла у него коробку, легко зажгла первую же спичку и, грустно улыбаясь, кивнула на веселый огонек. Марат жадно затянулся, глухо сказал в сторону: «Любил и люблю». — «Так почему ты не смотришь мне в глаза?» Он сделал усилие, над собой и заглянул в ее лицо: «Эх, Алла, Алла...» — «Только ни в чем не упрекай, иначе я уйду». — «Что ты, я не собираюсь упрекать». — «И никогда не будешь?» — «Никогда», — клятвенно произнес Марат, «Спасибо». — Она дерзко поцеловала его, пытаясь поощрить своей лаской. Но Марат, святой якобинец Марат, точно в красивом сне, хотел и не мог ответить тем же. Наконец он вернулся к яви, с сожалением огляделся: «Эх, Алла, где же и ты была раньше? Я недавно женился...»

Она упала на стол, заплакала. Наревелась досыта. И чем нежнее он гладил ее разметавшиеся волосы, плечи, руки, тем больнее ныло сердце.

Да, если бы жизнь начать сызнова...

Чтобы как-нибудь отвлечься от своих мыслей, она придвинула сейчас к себе настольный календарь и принялась неспешно листать его, читая хорошо знакомые имена. Она еще студенткой удивлялась, как это незаурядные, люди, очень рано уходя из жизни, успевали столько всего сделать. Наверное, главное — не потерять ни единого года в молодости. Что-то откладывать в надежде на будущее никак нельзя: в середине жизни мало кому удается наверстать упущенное.

— Алла, я погорячился...

В настежь распахнутой двери стоял Вячеслав, подслеповато щурясь без очков.

— Нервы сдают, честное слово.

Она отвернулась к окну.

— Ну, извини. — Он опустил руки на ее плечи, хотел обнять в знак примирения.

Она отстранилась.

— Помилуй, что ты хочешь от меня, в конце концов? Надо же считаться с тем, что я дьявольски устаю на работе.

«Ничего-то ты не понял за все годы», — думала она, наблюдая обычную спешку на улице.

Он постоял с минуту, поворчал на перегрузки, равные космическим, и, не добившись от нее сочувствия, гордо удалился.

3

Южное Зауралье.

Еще не Сибирь, но уже и не Европа. Самый климатический перевал: сюда не часто доходят грозовые ливни с запада и вовсе редко — случайные дожди с востока. Уральский горный прибой, устало раскатившись по ковыльной отмели, навечно оставил в память о себе волнистый, всхолмленный ландшафт.

В мае нет краше этой тюльпанной земли на свете, пока не подуют суховеи с юга, от которых никнет даже чилига в балках. Недаром эту высокую степь считают «зоной рискованного земледелия». К счастью, засуха бывает не каждый год, и следующий за ней хороший урожай восполняет все прошлые потери.

Кажется, совсем недавно Зауралье было краем непуганых птиц: на его озерах находили себе приют красавцы-лебеди, а гусям и уткам счета не велось. Недавно и все его пригорки заселяли байбаки, похожие на малых медвежат. Веками лежала нетронутой первозданная степь, одни натруженные рубцы старых верблюжьих троп напоминали о бухарских караванах средневековья.

Но после Отечественной войны, которая оставила длинные очереди за хлебом, сюда, в Зауралье, явились люди на машинах. Много людей, много машин. Под горячую руку они размахнулись, может быть, слишком. Однако с той поры пшеничный баланс России заметно выровнялся, и любители порассуждать о том, что не стоило бы так широко наступать на целину, уже не прочь в урожайный год громко заявить — «и мы пахали».

Марат всю дорогу любовался степью, охваченной буйным разливом молодых хлебов. Нежные зеленые краски сгущались на горизонте в полуденную текучую синеву, что размывала добела закраины неба. Травянистые балки то набегали друг на друга, как морской накат под свежим ветром, то изглаживались и затихали на добрый десяток километров. Вешние воды давно схлынули, родниковые ручьи едва струились по галечному дну оврагов, и вечно временные мостики оказались теперь ненужными — грузовики шли напрямую, по торному следу тракторов. Совхозные усадьбы попадались сначала редко, но потом их число удвоилось: то возникали над восточными холмами миражные видения.

Чем дальше на восток, тем чаще ковыльные кулиги на косогорах. Ковыль жгуче серебрился под июньским солнцем, невозможно было смотреть на него подолгу. И озера, окаймленные сочным камышом, зеркально отсвечивали бликами. Чем дальше на восток, тем больше в небе парящих беркутов. Они с утра до вечера описывают круг за кругом, точно никак не могут приземлиться на своих полевых «аэродромах». Отчего бы? Погода летная. Даже березовые колки не шелестят лакированной листвой. Их тоже все больше, веселых, тенистых колков. Казалось, они вдоволь набегались утром по степи и сейчас решили переждать, пока не спадет самый зной.

Так можно странствовать день, второй, третий, и кажется, не будет конца великолепной тургайской стороне. Благо степные летники наезжены до глянца, лучше всякого асфальта, тем более подплавленного в эту пору. «Газик» идет словно по автостраде, лишь слегка покачивает на поворотах. Сладкая дрема начинает одолевать. Спутник Марата, Алексей Алексеевич Ходоковский, и не противился дорожной дреме, откинувшись на спинку переднего сиденья. А Марат храбрился, ему тут все в диковинку, и он старается ничего не пропустить мимо глаз.

Тобол как-то внезапно сверкнул из-за ближнего холма острым выгнутым клинком.

— Приехали, — объявил Алексей Алексеевич.

— Как, разве вы не спите? — улыбнулся Марат.

— Я и во сне вижу эти места.

Марат улыбнулся, поглядывая на Ходоковского. Тот молодо приосанился и велел шоферу из студентов ехать на облюбованное местечко.

— На сегодня хватит. Полтысячи километров отмахали. Здесь переночуем, отдохнем, а завтра дальше. Согласны, Марат Борисович?

— Вы, наверное, устали?

— Я-то сызмалу в дороге. Вы меня одергивайте, если вам станет невмоготу.

Марат весь одеревенел от такой поездки без привалов, с одной короткой остановкой в Орске. Ну и крепкий мужик профессор Ходоковский, ничего не скажешь. Добивает седьмой десяток лет, а мотается по степи наравне со студентами. Сухощав, жилист, энергичен. Глубокие морщины на профессорском челе и лысинка не в счет, когда в глазах этакая прицельная лукавость.

Машина остановилась на берегу Тобола. Он тут, в самом верховье, то и дело спотыкался в омутах. Долог его прихотливый путь до Иртыша, который уведет еще дальше — в Обь. И не знает, не ведает Тобол, что люди решили взять у всех трех рек хотя бы малую часть их буйного стока и повернуть на юг.

Марат подумал, что, окажись он на тобольском берегу сразу после окончания института, ни за что бы не поверил в реальность такого замысла. Понадобились годы, чтобы заново переоценить речные ценности, к тому же накопить силенки для такой работы, которая потребует куда больше средств, техники, времени, чем даже строительство енисейского каскада.

Алексей Алексеевич подошел к Марату, махнул рукой на юг.

— Отсель грозить мы будем суховеям!.. Что, не верится?

— Нет, почему?

— Знаю, вы привыкли работать на виду у всех. А в Тургайской степи мы с вами, можно сказать, подпольщики.

— Лиха беда — начало.

— Если уж не я, вы-то наверняка увидите счастливый финиш. Это дело не по плечу одному поколению. Я говорю о всей проблеме.

— Завидую вашей энергии.

— Давайте обходиться без дамских комплиментов. Ни к чему они в моем возрасте.

— Больше не. стану завидовать, Алексей Алексеевич!.. Я вот сейчас стоял и думал, а согласятся ли в Москве на ответвление канала на Урал.

— Во многом от нас зависит, от нашего технического обоснования. Докажем с цифрами в руках, и москвичи никуда не денутся.

— Успеем ли?

— Надобно успеть, хотя времени у нас в обрез. Через год-два государственная экспертная комиссия рассмотрит первую очередь, а там уже, в восьмидесятые годы, должен быть готов общий проект.

— Заманчиво все это.

— Не жалеете, что ушли из Гидропроекта? Как-никак, обжитое поле деятельности, ну, и слава, ордена.

— Что касается орденов, то, верно, мы здесь их не скоро заработаем.

— А вы реалист, хотя и романтик! — посмеивался Ходоковский.

— Стало быть, Южный Урал пока не учитывается в Москве... Не везет ему. Волжский канал, обходит его на юго-западе, Сибирский канал может обойти на северо-востоке. Не очень справедливо получается. Для неосвоенных полупустынь ничего не жалко, а для таких плодороднейших земель денег, выходит, все не хватает.

— У каждого своя колокольня. В прошлом году я побывал в Алма-Ате. У них свой резон: говорят, что на Южном Урале выпадают хоть какие-то осадки, чего нельзя сказать о Приаралье, которое всевышний обидел начисто.

— Позвольте, Алексей Алексеевич, но если, как вы предлагаете, оросить до миллиона гектаров в нашей области, то она сможет в любую засуху обеспечить хлебом добрый десяток индустриальных областей.

— Вроде бы так.

— Помните ее рекорд — шесть миллионов тонн зерна? Это без малого половина того, что сдает вся Украина. А с помощью сибирской воды только одна наша область станет производить восемь-девять миллионов тонн товарного хлеба. В целом же Приуралье, копившее плодородие веками, способно дать и все двадцать миллионов тонн! Больше миллиарда пудов!

— Вы горячая голова. Именно такие помощники мне и нужны! — лукаво заметил Ходоковский.

Пока они порассуждали для начала, их шофер, студент Олег Мельник, успел разбить палатку и расстелить походную скатерть-самобранку с ветчиной, консервами и целинным ситным калачом.

Марат пытливо приглядывался к спутникам. Олег годился во внуки своему профессору, но у них были очень простые отношения: они уже второе лето проводят в глухой степи и без слов понимают друг друга. Конечно, у Ходоковского есть и другие любимцы из студенческой молодежи, но этого он ценит, наверное, больше всех.

— Пройдемте немного вдоль да по Тоболу, — предложил Алексей Алексеевич Марату после короткого обеда. — А ты, Олег, не забудь о рыбке, уж побалуй нас ухой на ужин.

Тобол начинал распадаться на отдельные плесы-омуты, нанизанные, точно бусы, на шнурок ручья. Весна отшумела, и Тоболу здесь, в верховье, становилось худо в пору летнего солнцестояния, за которым еще потянет немилосердный суховей.

— Вы, Марат Борисович, знакомы со схемой комплексного использования водных ресурсов Урала? — спросил Ходоковский.

— Да, полистал в облисполкоме. Мне показалось, что в схеме нет идеи. Правда, есть умные, таблицы, подробные расчеты, полезные сведения...

— Работа вашего Гидропроекта.

— Для моих коллег Урал не представляет интереса. Они судят о реках, как вы говорите, со своей колокольни — с точки зрения энергетического потенциала. Но здесь нужен принципиально иной подход.

— Может быть. Да оставим пока Урал... Сейчас мы с вами находимся примерно на середине трассы будущего Тургайско-Уральского канала, если принять его общую длину за пятьсот километров...

Марат невольно осмотрелся. Окажись он на большой реке, он бы окинул ее наметанным глазом — удачно или неудачно выбран створ плотины. А что тут скажешь Алексею Алексеевичу? (Он даже подумал с некоторой тревогой, за свое ли берется дело.)

— Завтра покажу на местности, где может ответвиться наш канал от магистрального, что пойдет на юг, — продолжал тем временем Ходоковский. — Это так называемая Тургайская ложбина. Оттуда сибирскую воду придется поднимать на Тургайское плато, разделяющее Арало-Каспийскую и Западно-Сибирскую низменности. Высота не ахти какая, для современной техники вроде бы не проблема. Наш канал обойдет южные отроги Уральского хребта, наискосок срежет западную часть Кустанайской и северную часть Актюбинской области и выйдет к реке Орь, левому притоку Урала.

— Ну, а дальше?

— Дальше — легче. Важно заполучить свою долю водицы из тех десятков миллиардов кубометров, что намечается перебрасывать ежегодно в Арало-Каспийскую низменность. Дальше мы проложим ирригационные каналы на левом берегу Урала — от Орска до казахского рыбного озера Шелкар (заодно уж неплохо бы поддержать и его). Вдобавок к тому создадим в Губерлинских горах водохранилище...

— Вот оно упоминается в схеме Гидропроекта. Мне рассказывали, как сам академик Жук искал оптимальный вариант Уральского водохранилища. Ему предлагали несколько вариантов в среднем течении реки. Наконец Сергей Яковлевич затвердил это — Губерлинское.

— С его постройкой, а оно входит в наши планы, река станет значительно многоводнее, уровень ее поднимется и в межень на два метра... Однако что же вы, Марат Борисович, все сбиваете меня на Урал?

— Это вы сами заговорили о нем.

— Хотел потрафить вам! Да Урал от нас никуда не уйдет. Важно завернуть часть сибирской водицы в нашу сторону. Инженерные изыскания мы закончим к сроку, о них я не беспокоюсь. До осени продолжим бурение, шаг за шагом проследим всю трассу Тургайско-Уральского канала. Главное, все экономически обосновать. Вот вы назвали цифру — миллиард пудов хлеба, который способно дать Южное Приуралье, если оросить хотя бы часть его пшеничного поля. Цифра вроде бы внушительная, весьма внушительная. Но ее тоже надо тщательно подтвердить расчетами. Без агрономических выкладок не обойдешься. Как видите, дел у нас по горло.

— Ну, а допустим, что с нами все-таки не посчитаются. Как тогда?

Алексей Алексеевич прицелился в Марата лукавым взглядом.

— Вы, я вижу, весьма привыкли работать на ближнюю перспективу. У вас ведь как в Гидропроекте: есть решение правительства — давай техническую документацию и строй на полную катушку! Что ни пятилетка — то сверхмощный гидроузел. А тут свои масштабы: начнет одно поколение, закончит уже другое... Конечно, нас могут поставить в затылок тому же Казахстану. Вы, может, знаете, что в текущем году из Амударьи не поступило в Аральское море ни одной капли воды. Да и к Сырдарье кто только не прикладывается на ее пути к морю. Учтите, в конце века вода станет таким же дефицитом, как нефть. И если с нами не посчитаются, чего вы боитесь, тогда придется еще немного потерпеть. Не достанется нам водицы на первом этапе — обязательно получим на втором, когда на помощь Обскому бассейну придет батюшка Енисей. Что, долгонько ждать? Но вы, Марат Борисович, дождетесь наверняка!..

Они ходили по ковыльному берегу Тобола до заката солнца, которое щедро высветило напоследок все Тургайское плато. В небе неумолчно звенели жаворонки, то взмывая вертикально ввысь, то снижаясь над куртинами вишенника. А беркуты приутомились и сидели, раскрылившись, на диабазовых выступах поодаль от реки. Вечер был безветренным. Степь, не опаленная знойным суховеем, казалась райской.

— Товарищи, уха готова! — позвал их Мельник.

— Идем, идем, — ответил Ходоковский.

— Двойная!

— Когда же ты успел?

— В Тоболе этих окуньков, Алексей Алексеевич, тьма-тьмущая. Только поспевай забрасывать удочку.

— Построим канал или не построим, зато ушицы наедимся вдоволь, Марат Борисович! — посмеивался Ходоковский. — Редкий деликатес по нашим временам.

Уха, и верно, удалась. Марат давно не ел такую вкусную, жирную, духовитую, с перчиком, с дымком. Втроем они легко управились с целым ведерком, но рыбу не осилили, оставили на завтрак. Вечерняя заря лениво догорала на северо-западе: тонкий ободок ее протянулся и на самый север, чтобы последним угольком скатиться на восток и поджечь там сухие облачка, от которых займется, охватив полнеба, высокое пламя утренней зари.

Блаженно отвалившись от пустого ведерка, Алексей Алексеевич лег на спину и по-ребячьи уставился на загущенный засев Млечного Пути. Олег домовито убирал посуду. Марат сидел у костра, не спеша затягиваясь болгарской сигаретой. Он думал о том, что говорил ему сегодня профессор Ходоковский, вернее, как говорил, точно бы испытывая его на душевную прочность.

Алексей Алексеевич не любил рассказывать о себе. Но Марат уже многое знал о нем со слов других ученых и по газетам. Ходоковский принадлежал к тому поколению, которое помнит гражданскую войну цепкой мальчишеской памятью. Марат мог ясно представить и детство и юность Алексея Алексеевича — по образу и подобию своей матери. А дальше их судьбы сложились по-разному: за плечами Ходоковского крутой подъем по стремянкам первых пятилеток.

Сибирь — вот середина его жизни. Там он окончил технологический институт, получил звание инженера-гидрогеолога. Однако занимался в геологии всем, что нужно было в тридцатые годы. О эти легкие на ногу тридцатые! Они как раз и совпали с его инженерской молодостью. Он то исследовал оползни на реке Кан, то искал бурые угли, даже нефть, то увлекся вдруг стратиграфией юго-западной, части Сибирской платформы. Незаметно для себя, но к удивлению одного ученого-тектониста, вроде бы нечаянно открыл неизвестный ранее кристаллический выступ основания платформы в бассейне Ангары. Академик Шатский и подтолкнул его отечески в божий храм науки. Кандидатскую диссертацию защитил без особых хлопот, наверное, потому, что уже вдоволь постранствовал с геологами по дальней стороне. Одним словом, прочно стал на ноги на этой самой Сибирской платформе.

В 40-м году собрал материалы для докторской диссертации, поехал в Ленинград на консультацию. Да тут нагрянула война и, вместо вызова на заседание ученого совета, получил повестку из военкомата. Надо было защищать не докторскую степень — звание гражданина. Провоевал до лета сорок третьего, когда Курская магнитная аномалия притянула к себе столько немецких танков, что, казалось, ее железные запасы удвоились. Но у наших полководцев был уже «сталинградский компас», не поддающийся отклонениям от курса победы; и наши солдаты, давно переболев танкобоязнью, не дрогнули перед крупповскими «тиграми» и «пантерами».

Только Ходоковский вошел во вкус наступательных боев, как его отозвали с фронта. Начал искать бурый уголек по берегам Урала и Сакмары, в соседней Актюбинской области, где поиски велись еще до войны. Однако, кроме отдельных линз, геологи ничего не находили. Ходоковскому повезло. Он установил некую закономерность: ищи уголек рядом с гипсовыми скалами на дне впадин, образовавшихся после растворения соляных куполов. Так были открыты месторождения в районах Тюльгана и Кумертау. За них получил Государственную премию.

Тут он вскоре защитил и докторскую диссертацию: «Угленосность Южного Урала в связи с его структурой и тектоникой». Ну, а потом читал лекции в Саратовском университете, в Чанчуньском геологическом институте в Китае, где подготовил дюжину кандидатов. Еще позднее был соблазн остаться в Сибирском отделении Академии наук — как раз в то время избрали членом-корреспондентом. Опять-таки довольно неожиданно: отдыхая на Кавказе, прочел в «Известиях» о выдвижении своей кандидатуры. И, минуя Новосибирск, перекочевал в Дальневосточный филиал, где тоже успел кое-что сделать, организовал институты геологический, биолого-почвенный. Работая на востоке, побывал в Корее, Японии, Вьетнаме. Но из-за болезни жены вернулся на Урал, в Пермский политехнический. Когда же похоронил жену, которая, как и он, была геологом, потянуло на родину. Пермское небо показалось слишком наволочным — семьсот миллиметров осадков в год, не чета Южному Уралу, получающему их вдвое меньше. Да захотелось обосноваться поближе к старшей дочери, геофизику. Сын где-то на Камчатке, охраняет леса от вредителей, а младшая дочь в Свердловске...

И вот теперь, на обратном склоне жизни, Алексей Алексеевич решил поработать на диплом инженера-гидрогеолога. Чем только не увлекался он — и тектоникой, и региональной геологией, и разведкой углей, и географией, словно приберегая под старость лет проблему орошения степей уральских, по которым странствует второе лето, вооружившись, как на передовой, топографическими картами. Ну, конечно, для тех, кто в поте лица выращивает хлеб насущный, все это кажется весьма отдаленной перспективой. О соединении Москвы-реки с Волгой думали еще при Петре Первом, а соорудили канал лишь в двадцатом веке. От возникновения идеи до ее осуществления прошло два с половиной столетия. Но Ходоковский убежден, что мы повернем часть стока сибирских рек на юг в десять раз быстрее — за два с половиной десятка лет, хотя работа предстоит глобального масштаба.

Кто-то сказал, что завидовать таланту не грех. И Марат завидовал Алексею Алексеевичу. Нет, не академическим титулам, не известности в ученом мире, а его на редкость цельной, стремительной натуре. Истинный талант всегда бескорыстен. Одни пишут книги ради того, чтобы их непременно издавали при любых условиях; другие пишут потому, что не могут не писать. Одни защищают, спекулятивные диссертации ради сомнительно-то престижа; другие даже избрание в академию считают производной величиной. Это не ложная скромность. Это истинная вера в свое дело, которому отдана вся жизнь без остатка для самолюбования. Именно такой Ходоковский. Без всяких претензий к обществу: живет себе в малогабаритной квартирке, читает лекции в рядовом провинциальном институте, не жалуется, если обойдут очередной наградой. Никаких привилегий, кроме одной — сделать доброе для тех, кому жить в двадцать первом веке...

Костерок слабо пощелкивал, угасая на глазах. Марат хотел было подбросить сухого хвороста, заготовленного Олегом, но услышал, как сладко похрапывает Алексей Алексеевич. Он уснул, ничем не прикрывшись и ничего не положив под голову. Мельник затаился рядом, — наверное, тоже засыпает.

Марат долго смотрел на восток, где лимонный кант занимавшейся зари постепенно удлинялся, меняя цвет на розовый, такой прозрачный, что виделась каждая былинка на горбатом увале за рекой. Вспомнил Аллу, пожалел, что простился наспех, по вокзальному телефону-автомату. Когда они теперь встретятся, где? Одно время ему казалось, что все прошло, он почувствовал себя вполне свободно, точно и не было никакой любви. Но с годами сожаление о несбывшемся начало обостряться, как не вылеченный до конца недуг. Ты ведь уже не молод, смешно в твои годы на что-то еще надеяться. Неужели первая любовь не даст тебе покоя до прощальных огней на твоем небосклоне? У кого-нибудь, наверное, жизнь течет куда проще. Может быть. Кто-то вообще не склонен идеализировать одну-единственную женщину. Тоже может быть. Хорошо это или плохо? Во всяком случае, покойнее. Что же сопутствует счастью — покой или тревога? Для кого как. Вот для Марины нет ничего дороже семейной тишины... Он хотел было порассуждать и о Марине, но сон стал одолевать. Он выругал себя за то, что неважный семьянин, хотя ни в чем не виноват перед женой. Выходит, не каждого хватает на две жизни — для всех и для себя. С этой мыслью и забылся он в зоревом глубоком сне у потухшего костра.

Дома ждала телеграмма от Богачева. Марат повертел ее в руках, не сразу поверив, что Валентин Антонович решил навестить Карташевых на новом месте.

Новое место... Марина целых полмесяца «вила гнездо»: расставляла и переставляла мебель, вешала накрахмаленные занавески, расстилала никому не нужные ковры. Ей помогали девочки, тетя Вася, которая одна Из всей женской половины семьи была довольна возвращением на Урал.

Василиса Даниловна даже помолодела, у нее и походка стала увереннее. Еще бы: родной город, нахлынувшие воспоминания. Кстати, центральные улицы мало изменились с той поры, когда день и ночь цокали по щербатым мостовым сбитые подковы то белой, то красной конницы, Со временем город оброс многоэтажными окраинами, далеко шагнул за оборонительный пояс девятнадцатого года, а центр остался прежним: и белокаменный Гостиный двор, и грузные кадетские корпуса, и добротный дом Волжско-Камского банка, где размещался штаб командарма Гая. На старых зданиях мемориальные доски. Идешь по тротуару и читаешь драматическую историю города, который почему-то до сих пор не возведен в степень городов-героев, хотя он вместе с Петроградом и Царицыном был награжден Почетным революционным знаменем ВЦИК. Ну да еще вспомнят и о нем при юбилейном случае, как вспоминают иной раз о солдате-ветеране, не выпячивающем свои заслуги.

Но не только тетя Вася, сам Марат испытывал волнение, когда выходил на знакомую с детства набережную Урала. Тут мама, взяв его за руку, водила, бывало, по всем дорогим местам, рассказывая о бабушке... И вот уже почти тридцать лет, как и маму похоронили на берегу реки — в другом конце земли. Остался он, Марат, и его дочери. Однако пока жива тетя Вася, живы и подлинные картины прошлого. Это уже потом что-то совсем позабудется, а что-то добавят от себя Тоня с Зиной да их наследники. И так чем дальше, тем туманнее воображение. Конечно, жаль, что бесследно исчезнут многие грозовые полутона минувшего времени. Зато большое видится на расстоянии...

Скорая встреча с Валентином Антоновичем очень обрадовала Марата, и он отложил все свои дела. Тетя Вася понимала его. А Марина была недовольна, что Марат ничего не делает по дому. Не успели расположиться в новой квартире, как он тут же укатил на целую неделю в тургайский край. Вернувшись из поездки, ничем, не поинтересовался, ушел в свою комнату с этой телеграммой и названивает в агентство Аэрофлота. Даже девочек не приласкал — они без старых школьных подруг чувствуют себя неприкаянными.

За обедом Марина пожаловалась тете Васе:

— Хотя бы вы, Даниловна, воздействовали на своего воспитанника.

Та улыбнулась васильковыми глазами.

Марат сказал жене, заметно похудевшей за это время:

— Постараюсь зимой исправиться, товарищ пионервожатая. Сейчас просто некогда. Для нас важно не потерять лета.

— Для кого — для вас?

— Для профессора Ходоковского, для меня.

— Все люди как люди...

— Живут на дачах, устраивают пикники, ездят по заграницам! Ты не завидуй, я еще повожу вас по белу свету. Будет вам и белка, будет и свисток!

Девочки переглянулись: отец настроен миролюбиво, и мать ворчит лишь для порядка.

— А теперь надо показать Урал Богачеву, он гость номер один.

— Возьми хоть дочерей с собой.

— Это идея! Возьму.

Тоня с Зиной были на седьмом небе от радости.

Василиса Даниловна все больше узнавала в них Веру с Поленькой. И на душе у нее становилось светлым-светло, будто впереди еще полжизни, тем более что все вокруг живо напоминает о далекой молодости.

4

На западе весело разыгрались сухие зарницы. В их настильном ежеминутном сиянии виделась темная кромка низкой наволочи, над которой теснились поблекшие звезды.

Марат сбавил ход катера до самого малого — начинался диабазовый, скалистый берег водохранилища.

— Скоро доберемся до Сурчиного острова и заночуем, — сказал он Богачеву.

— Любопытно — Сурчиный остров в море, — отозвался Валентин Антонович, раскуривая трубку.

— Оно же степное, наше сине море. Во всей, округе поднятая целина, на которой байбаки жить не могут, а на ковыльном острове им раздолье.

— Очень любопытно — сурки и чайки. Между прочим, сколько разных контрастов в наше время. Человек так бесцеремонно вмешивается в дела природы, что ей ничего не остается, как только приспосабливаться.

— Но природа бывает и мстительной.

— Уж если доведут. А вообще она терпеливее людей...

Марат плавно разворачивал катер, чтобы пристать: где помельче. Вдвоем они подтянули нелегкую посудину к самому берегу, закрепили цепью за выступ камня, и выгрузили на берег свое нехитрое имущество. Девочек решили не будить: Тоня и Зина крепко уснули в трюме, на лавочках, устав от бесконечных восторгов.

— Ужинать будем? — спросил Марат.

— Лучше соединить ужин с завтраком, — сказал Валентин Антонович, разминая затекшие ноги.

Он осмотрел звездную вышину, остановил взгляд на западном небесном окоеме. Беззвучная игра молний продолжалась: они словно гонялись по кругу, но никак не могли догнать одна другую и, рассерженные, вспыхивали с такой силой, что их белые просверки вымахивали к зениту.

— Дождя не будет, это сухие зарницы, как у нас говорят старики, — объяснил Марат.

— Сухие зарницы... Очень похоже на поведение некоторых товарищей. Вот ты рассказал мне историю своих отношений с этим однокурсником по институту, как он исключил тебя из комсомола, как потом, уже в Сибири, голосовал за строгий выговор. Было бы у него побольше власти, он, не задумываясь, вообще бы отлучил тебя от партии. А ты пометал, пометал молнии да и остыл.

— Я писал, жаловался.

— Жаловался! А выговор носил целую пятилетку. Оно, конечно, иные выговора снимает сама жизнь, да плохо, что те, кто их раздает, остаются безнаказанными. Так что вслед за твоими «сухими зарницами» ни гром не грянул, ни ливень не прошумел. В конце концов ты перекочевал на Урал. По сути дела, поощрил Верховцева. Нет, Марат, молчаливым, пусть и горячим, негодованием карьеристов не остановишь. Надо бороться, а не метать молнии в собственное сердце. Между прочим, конъюнктурщики дольше живут, потому что ничего не переживают. И кто милостиво прощает им демагогические наскоки, тот сам причиняет моральный ущерб обществу.

— Люди поймут, что к чему.

— Мне, под старость лет, приходится часто выступать перед молодежью. Она тонко чувствует любую фальшь, особенно показуху. Недавно выступал на студенческом собрании вместе с классическим обозником. Он столько всего наплел о своих мнимых заслугах, что после него неловко было выходить на трибуну. Чувствую, все насторожились. Тогда я стал вспоминать о женщинах на войне, в том числе и о Полине Карташевой. Вначале слушали с недоверием — мещане и тут успели набросить тень на женщин-фронтовичек, — однако потом удалось увлечь сущей правдой.

— То обозник.

— Цель у них общая: на прибойной волне времени подняться над окружающими. Твой Верховцев расчищает себе дорогу с помощью выговоров, мой «однополчанин» рвется после войны на передовую с помощью саморекламы. В основе их поведения спекуляция на высоких идеалах общества.

— И вам ведь нелегко было дать отпор этому обознику.

— К сожалению. Речь шла о солдатских подвигах, и я промолчал. Не ради мертвых, мертвые не нуждаются в моей поддержке. Промолчал ради живых. А ты, Марат, отступаешь напрасно. В мирное время, конечно, труднее стать героем. Но и сейчас тоже есть свои амбразуры. Так что уклоняться от встречного боя ты не имеешь права. Тебе жить, тебе и воевать.

— Верховцев — талантливый инженер.

— Талант — интеллектуальная власть, и, как любой властью, талантом безнравственно пользоваться для самовозвышения...

Они проговорили до полуночи. Утром проснулись поздно, когда солнце уже стало припекать. Девочки тихо сидели рядышком на катере, чтобы не разбудить старших. Над степным морем кружил одинокий беркут. Поодаль резвилась стайка шумливых чаек. Еще дальше вереница уток торопливо огибала ковыльный островок. Богачев проследил за ними восторженным мальчишеским взглядом, пока они не скрылись из виду растаявшим пунктиром, и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Какая благодать!

— Давайте искупаемся до завтрака, Валентин Антонович, — предложил Марат.

— Согласен. Дамы! — крикнул он на катер. — Всем купаться!

«Дамы» оживились. Первой сбросила платьишко Зина. А Тоня застеснялась. Но и она, одолев наивную стыдливость девушки в неполных шестнадцать лет, кинула цветастый сарафанчик на руль катера и ловко прыгнула с кормы в солнечную, сверкающую воду.

— Дочери у тебя невесты, — заметил Богачев. — А я, между прочим, в твоем возрасте женился. Долго раздумывал после войны... Особенно хороша Зина, вылитая Полина Семеновна. Как бы та сейчас порадовалась. До сих пор все вижу ее во сне живой.

Марат едва не спросил о их отношениях с матерью, но сдержался. Валентин Антонович сказал под настроение сам:

— Кажется, вместе с Полиной Семеновной погибла и моя молодость. Жизнь осталась, а молодость погибла. Это я остро ощутил уже дома, когда начал проходить хмель победы...

И, сказав так, он с разгона бухнулся в промоину меж береговыми отмелями. Марат в смущении стоял на песчаной кромке, наблюдая, с каким удовольствием барахтались девочки за катером и как ходко плыл на глубине Валентин Антонович, широко взмахивая сильными руками.

— Чего раздумываешь? — крикнул Богачев.

И тогда он разбежался и, падая, увидел в радужном веере брызг милую, улыбающуюся маму. Он плавал до тех пор, пока не исчезло ее доброе видение, возникшее так рельефно из далекого мира детства.

Ровное дно степного моря было выстлано мягким ковылем, вода была парной. Не хотелось выходить на берег. Однако Валентин Антонович уже развел костер.

После завтрака Богачев достал из полевой сумки две большие фотографии. Прежде чем пустить их по рукам, сказал Марату:

— Недавно прислал товарищ по штабу армии, служил у меня в разведке. Долго устанавливал мои координаты. Юные следопыты помогли, они же вестовые народной памяти. Я и не подозревал о существовании этих снимков. Возьми себе.

На первой фотографии было четверо: Полина, медсестры и высокий, могучий полковник среди них. Марат вопросительно глянул на Богачева.

— Требуются пояснения? Это и есть Сергей Митрофанович Родионов, который, как ты знаешь, воевал в гражданскую войну вместе с твоей бабушкой.

— Тетя Вася помнит его.

— А слева Галина Мелешко, очень серьезная, слишком серьезная дивчина. Полина Семеновна ценила ее за божий дар хирургической сестры... Ну, а справа Ольга, сержант Оля, бедовая девчонка. Свободно разговаривала с кем угодно, не считаясь с субординацией. Между прочим, собиралась замуж за тебя. Доказывала твоей маме, что разница в несколько лет ничего не значит, — пока идет война, ты как раз и подрастешь к свадьбе!

Марат рассмеялся. Девочки ревниво покосились на него, сгорая от нетерпения взглянуть, что же там за Ольга такая. Он передал снимок дочерям.

— Живы они, сержант Оля, Мелешко?

— Обосновались где-то на Украине, — сказал Валентин Антонович. — Надо отыскать к тридцатилетию Победы. Устрою всем однополчанам утреннюю побудку. Теперь Ольге тоже около пятидесяти. Время бежит быстрее Дуная.

— Почему именно Дуная?

— Запомнился. Мы его форсировали почти во все времена года — осенью, зимой, весной. Кочевали с берега на берег под огнем, пока шли от Измаила до Вены.

Вторая фотография не нуждалась в объяснениях. Марат никогда не видел мать такой счастливой: она стояла, вскинув голову, вся высвеченная солнцем. Блики жарко горят на ордене, на медалях, на латунной пряжке офицерского ремня. Из-под пилотки выбивается все та же навись темных волос, что придает ей задорный, девчоночий вид. И столько света в ее глазах, так ослепительна эта белозубая улыбка — ну чем не комсомолка в тридцать-то четыре года!.. А чуть в стороне щеголеватый майор с плащ-накидкой на руке, беспечный, неунывающий, с вихрастой прядкой на загоревшем лбу. Он словно ждет, что скажет ему сейчас эта комсомолка, и в терпеливом ожидании поглядывает на улей, приютившийся под яблоней.

— Откуда же улей? — заинтересовался Марат.

— Это мой сослуживец снял нас, как нынче говорят, скрытой камерой, на плацдарме за Днестром. Помню, я не раз навещал там Полину Семеновну по пути с передовой. Сначала то было райское местечко. — до наступления немцев. Ну, а потом и пчелам досталось, не только нам.

— Фронт и пасека, — задумчиво сказал Марат.

— В Югославии передний край часто проходил и по виноградникам. Так что идешь, бывало, по траншее, а над тобой свисают «дамские пальчики». Но стоит потянуться за ними, как выстрел недремлющего снайпера... Ну, показывай свое море...

Целый день Марат возил Богачева на катере по всему водохранилищу, которое растянулось на целых семьдесят километров. Тоня и Зина помалкивали, удобно устроившись на корме, в спасательных кругах. Валентин Антонович сидел рядом с Маратом и время от времени задавал вопросы. Легкий степной ветер налетал с востока, забавлялся выцветшим добела вымпелом. В сияющем небе резвились чайки, самозабвенно пели жаворонки.

— Чудеса — жаворонки над морем! — не удержался Валентин Антонович.

— Привыкли, — заметил Марат и неспешно повел свой рассказ дальше.

Он проходил дипломную практику на строительстве Куйбышевской ГЭС, куда слетелись в то время все знаменитые гидротехники. Но, окончив институт, вызвался поехать на Урал. Однокурсники, тот же Верховцев, поразились его странному желанию: ведь как отличник он имел право выбора. Уральская стройка по своим масштабам ни в какое сравнение не шла с тем, что творилось у подножия Жигулей. Впрочем, на Урале сооружался гидроузел с машинным залом внутри плотины — новинка по тем временам. К тому же, если бы проектировщики оказались дальновиднее, то стоило им поднять плотину чуть повыше, как объем водохранилища удвоился бы — с трех с половиной миллиардов кубометров до семи миллиардов. Оно уже равнялось бы Цимлянскому морю. Правда, цимлянское мелководье затопило обширные плодородные земли, тут же глубины достигают сорока метров и зона затопления невелика...

— Проектанты обожглись на молоке, а дули на уральскую воду, — сказал Богачев.

— Выходит. На юге не только чернозем, бесценные исторические места ушли на дно таких морей. Земля — живая история, грех затоплять историю.

— Между прочим, где-то здесь Блюхер и Каширин наголову разбили Дутова в восемнадцатом году.

— Это севернее. Откуда вы знаете, Валентин Антонович?

— Профессиональная привычка войскового разведчика: готовясь в дорогу, посиди часок-другой над картой, да и в «святцы» загляни. Если не ошибаюсь, здесь должна быть речка Суундук? Чуть ли не сундук! Где она?

Марат с некоторым замешательством покосился на Богачева.

— На какой же карте вы могли найти ее?

— На вашей, областной. Моя слабость — не география, а топография. Я на фронте полюбил малые масштабы. Глобус хорош для вечерних бесед о судьбах мира, но в разведку ходят по овражкам. Так где здесь ваш Суундук?

— Вон он, остается справа. Это теперь не речка, целый морской залив.

— И на его берегах шли бои в гражданскую войну.

— Правда, Валентин Антонович. — Марат уже не удивлялся, что Богачев свободно ориентируется на незнакомой местности, даже в ее прошлом. — Накануне затопления мы переносили одно ближнее кладбище, где были похоронены красногвардейцы. Жаль, что никто не знал их имен. Я наблюдал эту печальную работу и думал, что и мой дедушка Семен тоже до сих пор лежит под неизвестным холмиком близ Актюбинска.

— Что ж, дорогой Марат, поименный список победителей всегда оказывается неполным. Но важно, чтобы эти два наших чуда — победа в гражданской войне и победа в Отечественной — передавались из поколения в поколение как фамильные ценности народа... Говори, говори, Марат. Извини, что я все перебиваю.

На чем же он остановился? Да, на том, что зона затопления невелика... Однако нужно было переносить не только кладбища, но и переселять жителей окрестных деревень. А это всегда психологическая проблема: люди, родившиеся на берегу реки, не представляют себе жизни в глубине степи, хотя им доказывают, что новое село расположится у моря. Какое море? Будет ли оно? Стройка сильно затянулась, как обычно маленькие стройки, и наблюдавшие за ней местные крестьяне, наверное, надеялись еще, что на их-то век работы хватит. Когда же для переселенцев выстроили новые дома и мужички, скрепя сердце, перебрались на дальние пригорки, то все равно не бросили огороды в пойме, весной посадили там картошку, капусту и прочие овощи. Никакие уговоры не помогли. Через месяц, не успела картошка зацвести, как была залита прибывающей водой. Скандал!.. Но строители уже подумывали о сибирских реках. Дело было сделано: в самой горловине диабазового ущелья поднялась белая плотина, монтаж турбин подходил к концу. Не сидеть же бетонщикам на берегу моря и ждать, когда оно достигнет проектной отметки. Дружному, пусть и небольшому коллективу намеревались поручить важную «сухопутную» стройку, но разве коренного гидротехника обратишь в иную веру, скажем, веру плотника или каменщика. Первым уехал на Ангару инженер с «беломорским стажем», прораб Гладун. За ним потянулись остальные. Ну и ему, Марату, ничего другого не оставалось, как складывать вещички. Он покидал Урал с неохотой, завидуя тем мужичкам, что поверили наконец в море. Да если бы и поныне продолжали гидротехники свою работу на Урале, не узнать бы теперь всего пугачевского Яика. Но тогда еще, выходит, не подоспели сроки...

— А ты веришь, что профессор Ходоковский добьется своего? — поинтересовался Валентин Антонович.

— Мы с ним единоверцы. К тому же приятно, знаете ли, поработать под началом крупного ученого...

Они возвращались в район плотины на закате солнца. Утомились за день. Благо их угостили копчеными лещами добрые парни-ихтиологи, что занимались тут своими экспериментами по рыборазведению. Оставляли ночевать, обещали «королевскую» уху. Но Богачев спешил на утренний московский самолет.

«Как-никак ему седьмой десяток», — подумал с сожалением Марат и не стал очень настаивать на продолжении путешествия по Уралу. Хотя выглядел полковник молодцом: обожженный июльским солнцем, он заметно посвежел и держался прямо, не сутулясь, как истинный военный. Его не увядший с годами вихорок развевался над усталыми умными глазами. «Мама, конечно, могла полюбить такого человека, — внезапно для себя решил Марат. — Нет, не за красоту, за бойцовскую натуру». Он сейчас же постарался отогнать от себя эти мысли, но они уже не давали ему покоя, тем более что Валентин Антонович больше ни о чем не спрашивал его. Устал, все-таки устал разведчик.

Слева, на фоне вечернего неба, явственно прочерчивались великаны-трубы. Потом из-за гранитного утеса начала выдвигаться вся громада главного корпуса ГРЭС.

Марат показал в ту сторону:

— Более двух миллионов киловатт. Пока лишь первая очередь. Даже ради этого стоило пруд прудить.

Валентин Антонович утвердительно качнул головой, не проронив ни слова.

А когда остановились около дощатого причала и вышли из катера на берег, где их ожидал пропыленный «газик», Богачев прошелся мягкой, вкрадчивой походкой бывалого разведчика, окинув цепким взглядом все чешуйчатое под ветром Степное море, и сказал:

— Наговорились мы с тобой, Марат, вдоволь. Так что век не забуду это путешествие по морю рукотворному!

И весело, приветно улыбнулся девочкам, тепло оглядывая Зину — будто воскресшую Полю Карташеву.

5

Минуло полгода, как Марат вернулся на родину. И он чувствовал, что совсем отвык от Южного Урала с его не в меру затяжными антициклонами. Весь остаток лета, всю осень напролет стояла сушь. И декабрь выдался безоблачным: только ночные крепкие морозцы да стеклянная гололедица на дорогах напоминала о наступающей зиме. Стало быть, надо акклиматизироваться наново.

Но главная акклиматизация моральная. Именитые стройки с их бешеным ритмом, где начальные месяцы «большой земли» сменялись авральными месяцами «большого бетона», вслед за которыми наступали бессонные ночи подготовки к перекрытию реки, — все это разом отодвинулось в прошлое. И филиал Гидропроекта с его запальчивыми дискуссиями, вечной спешкой, когда рабочие чертежи выхватывались буквально из-под рук товарищами строителями, — тоже остался далеко, в сибирской стороне, вместе с Верховцевым.

Совсем другой образ жизни был теперь у Марата Карташева. Летом самостийные, вольные изыскания в Притоболье, а зимой повторение академических азов в учебном институте. Конечно, лучше бы вовсе обойтись без чтения лекций первокурсникам, но как-то надо зарабатывать на жизнь. Вот когда он понял до конца, что служение облюбованной идее связано с немалой потерей времени на прозаическую службу. Ходоковский подавал ему пример. В своем почтенном возрасте он успевал и лекции читать, и кафедрой руководить, и по воскресеньям корпел над собранными за лето материалами, готовил план новых изысканий на следующее лето.

В декабре Алексей Алексеевич послал Марата в стольный град: кое-что отвезти из готовых расчетов, познакомиться с начальством, походить, послушать, посмотреть, но ни в какие споры не вступать.

— Мы пока недостаточно вооружены по части экономической, — напомнил Ходоковский. — Поработаем еще, а уж потом они все равно от нас никуда не денутся.

Марат в точности выполнил наказ профессора, хотя его и подмывало завести разговор о судьбе уральских рек с кем-нибудь из руководителей незнакомого проектного института. Он был немало наслышан о главном инженере, да тот оказался в командировке. Пришлось сдать увесистую папку заместителю главинжа, который принял ее как должное, не выразив особой заинтересованности, будто речь шла о самой обыкновенной переписке с одним из местных филиалов. Лишь спросил для приличия:

— Что там нового у Ходоковского?

— Все новости в этой папке.

— Вы с ним работаете вместе?

Тогда Марат отрекомендовался по всем правилам, даже упомянул, что кандидат наук, чего никогда не делал.

— Хорошо, оставьте, — сказал столичный проектант, дав понять, что разговор окончен.

Марат поклонился, вышел в, приемную. Он долго ходил по коридорам, читая надписи на дверях. По этим лаконичным надписям он прикидывал масштаб, организационную схему института, похожую и не похожую на то, что привык видеть у себя в Гидропроекте. Имена все тоже незнакомые, ничего не говорящие ни уму ни сердцу. Уже хотел было уйти отсюда, чтобы не мозолить глаза людям, как вдруг остановился у крайней двери в полутемном торце коридора и вслух прочел: «Ю. А. Озолинь». «Неужели Юлий Андреевич?» — подумал он и неуверенно, как студент, идущий на переэкзаменовку, открыл легкую филенчатую дверь.

Да, за столом сидел профессор Озолинь — любимец всех старшекурсников на факультете, который кончал Марат. Хозяин чутко поднял голову, ожидая, что скажет посетитель, переминавшийся с ноги на ногу.

Марат пытливо оглядывал его, все такого же великана, как и раньше, только поседевшего неузнаваемо.

— Что вам угодно, молодой человек?

— Просто увидеть вас, дорогой Юлий Андреевич.

— Постойте, постойте... Карташев?

— Угадали.

— Марат, якобинец Марат! — Озолинь поднялся из-за широкого стола. — Откуда? Какими судьбами?.. Вот спасибо, не забываете старика. Вчера навестила Алла Реутова, сегодня вы.

— Разве она в Москве?

— Приехала по своим делам... Ну, садитесь, рассказывайте, где вы, что вы? — потребовал Озолинь.

— Да вы, наверное, заняты?

— Я теперь вольноопределяющийся. Когда-то мальчишкой начинал работать на полставки — и вот круг замкнулся. Давайте отчитывайтесь без всяких церемоний!

И ничего не оставалось, как сжато, сбивчиво, не увлекаясь мелочами, рассказать о своем житье-бытье. Марат постарался уложить свой отчет за два десятилетия в какие-нибудь двадцать минут. Но Юлий Андреевич забросал его вопросами и не успокоился до тех пор, пока он не отчитался полностью, включая семейные дела.

— Так-так, я доволен тобой, — сказал профессор, откинувшись на спинку стула. — Гидротехнике не изменил, с женой не развелся. Молодчина. Без постоянства ничего путного не добьешься в жизни.

— А вы-то как поживаете, мой дорогой учитель?

— Что говорить о себе? Вышел давно в тираж, никаких счастливых выигрышей не жду. Пенсионер. Хочу — работаю, хочу — нет. Удобная позиция! Критикую со стороны всех и вся... Много, много утекло воды в реках, особенно после войны. Сижу иногда вечерком у телевизора и перебираю в памяти: Иван Гаврилович Александров, Генрих Осипович Графтио, Александр Васильевич Винтер, Сергей Яковлевич Жук, Георгий Андреевич Руссо... Иных уж нет, а те далече... Сильно, сильно поредел довоенный легион гидротехников.

— Время идет, — неопределенно заметил Марат, чтобы как-то перевести разговор на нужную тему.

— Идет, идет. Но ты думаешь, мы, старики, живем одним прошлым? Ничего подобного! — сказал он. И тут же опять начал вспоминать о Сергее Яковлевиче. Как в нем завидно сочетались недюжинный ум ученого и крупный талант организатора. Какой это был деликатный и волевой человек, которого ценили даже его противники. И как Жук, бывало, говаривал не раз, утверждая очередной проект: «Боюсь, что нашему брату попадет от наших же потомков за все затопленные земли. Надо строить так, чтобы и правнуки были довольны гидроузлами».

Марат уже смирился с тем, что ему необходимо сейчас порассуждать о прошлом. Юлий Андреевич и лекции читал вперемежку с воспоминаниями. Что за дивные это были лекции! То живые, с натуры, весенние картины Свири, где Озолинь работал еще бетонщиком, то часовая увлекательная повесть о тачечниках Днепрогэса, то вставной яркий эпизод о канале Москва — Волга, куда приезжал сам Горький. И, странно, все его бесчисленные отступления не мешали науке, которую он преподавал, а, наоборот, усиливали ее значение в глазах студентов. Недаром славного латыша называли кудесником русских рек.

— Кажется, я тебя заговорил, — с некоторым смущением заметил Юлий Андреевич. — Лучше скажи, зачем приехал?

И Марат с явной опаской рассказал, чем он занимается теперь на своем Урале, и поинтересовался, как его учитель смотрит на это.

— Так-так... Работать в счет дальних пятилеток не всякий может, тут нужен характер да характер. Оказывается, ты все же изменил гидроэнергетике.

— Но с женой не развелся.

— Поймал старика на слове!.. Вообще я доволен, что в наш реалистический век не перевелись мечтатели. У нас в институте больше тех, кто исповедует практицизм. Оно и понятно: мы привыкли жить заботами текущей пятилетки. Конечно, есть и такие, кто заглядывает в двадцать первое столетие. Они пока во втором эшелоне, их проекты не к спеху, однако через какой-нибудь десяток лет и мечтатели наденут брезентовые куртки прорабов. Ты не помнишь, так я помню, в какой туманной дали виделись нам до войны каскады ГЭС в Сибири. И что же? Теперь мы замахнулись даже на Енисей. Дойдет очередь и до переброски части стока северных рек на юг.

— Выходит, вы не очень осуждаете меня за мою «измену»?

— Я даже сведу тебя кое с кем. Ты не торопишься домой?

— Вы же сказали, что мне торопиться некуда.

— Молодой чертяка! Завидую тем, у кого в запасе полжизни... На-ка адресок, заходи завтра вечерком, побеседуем на досуге.

— Очень благодарен вам, Юлий Андреевич.

— Прощаться не будем. — Озолинь окинул его умиленным, взглядом, — Как вымахал! Теперь уж ты на верхнем бьефе, а я на нижнем — отработал свое. Как-никак, перепад в тридцать лет.

— Да вы еще хоть куда, Юлий Андреевич.

Озолинь только махнул рукой добродушно, и они расстались до завтрашнего вечера.

В столице чувствовалось приближение Нового года. Москвичи и без того вечно спешат, а в эти декабрьские дни спешили вдвойне. Марат тоже набавил шаг, но, свернув на улицу Горького, опомнился, что ему-то бежать некуда и незачем. Он приостановился у центрального телеграфа, наблюдая встречные потоки пешеходов: многие из них, вместо классических елок, несли молоденькие сосенки, давно заменившие еловый подрост, — все же не синтетика. В морозном воздухе терпко пахло смолкой. Бросив недокуренную сигарету в дымящуюся урну, он вошел в зал междугородной телефонной станции, чтобы позвонить домой, и лицом к лицу столкнулся с Аллой.

— Вот это встреча!.. — Он взял ее обе руки и с непривычной галантностью поцеловал на виду у всех. — А говорят, что в Москве невозможно случайно встретиться...

Она спокойно, внимательно смотрела на него, будто погрузневшего с тех пор, как виделись ранней весной. На лице Аллы не отразилось ни радости, ни огорчения. Лицо ее было сосредоточенным и оттого еще более красивым строгой, поздней красотой.

— Ну что мы стоим на бойком месте? — Он снова взял ее за руку и легонько потянул в сторону.

Она покорно пошла за ним.

— Я только что от Юлия Андреевича. Юлий Андреевич и сообщил мне, что ты в Москве. Да разве, думаю, отыщешь тебя среди миллионов. Выходит, есть бог на свете, есть!

Алла открыла сумочку, достала разовый талон, заодно уж глянула в зеркальце и сказала вне всякой связи с тем, что говорил Марат:

— Уехал, не простившись как следует.

— Виноват, сам жалел.

— Мог бы написать с Урала.

— Замотался.

— Чего же тебе все не хватает?

— Длинная история.

Она прислушалась к тому, как диктор звучной скороговоркой объявляла:

— Ростов — пятая кабина... Свердловск — одиннадцатая кабина... Тюмень — третья кабина...

Марат видел, что Алла вся напряжена, словно ждет не дождется заказанного разговора с мужем. Ее тонкие брови надломились, в уголках некрашеных губ проступили горестные морщинки. Что с ней, в конце концов?

— Не бойся, не пропустишь.

— Я уже пропустила... жизнь, — сказала она.

И теперь он неловко замолчал, как в тот праздничный вечер, много лет назад, когда признался ей в любви. Ему стало жаль Аллу. Утешения в таких случаях фальшивы и сочувствие, даже искреннее, как злая отместка.

— Челябинск — двенадцатая кабина... Рига — восьмая кабина... — продолжала громко объявлять звонкоголосая дикторша.

— Уйдем отсюда, — сказал Марат.

Алла упрямо качнула головой.

— Тогда знаешь что? Переговорим со своими домочадцами и махнем в ресторан. Посидим, развеемся. Нам с тобой не грех кутнуть по-купечески! Жаль, не стало в Москве цыган. Помнишь, как ты в общежитии отплясывала чардаш?.. Встретился я сегодня с Юлием Андреевичем, и такой близкой молодостью повеяло... Давай встряхнемся, право, хотя бы раз в жизни!..

Алла затаенно, по-девичьи улыбнулась. И он увидел ее той, прежней, бедовой и на зависть всем талантливой студенткой, у которой такая великолепная жизнь была впереди.

— Ты доволен Уралом?

— Уралом? Вполне. Там у меня профессор Ходоковский. Со мной незаменимая тетя Вася. Недавно приезжал полковник Богачев, фронтовой товарищ мамы. Я с детства дружил со стариками: они бескорыстные. Круг небольшой, зато люди верные.

— А друзей много не бывает. Это Вячеслав Михайлович окружил себя «золотой» молодежью. Соберет чертову дюжину непризнанных гениев, в том числе и женского рода, и те начинают расхваливать его, яркую звезду гидротехники. Мне противно, а он с упоением слушает...

— Продолжай, продолжай, я тоже слушаю, — озорно, но мягко попросил ее Марат, когда она вдруг умолкла.

И то ли уступая его просьбе, то ли,уступая самой себе, Алла поделилась наболевшим. Да, Вячеслав живет своей жизнью, она — своей. Кажется, ничто уже не связывает их после гибели сына. Все обнажилось вокруг, точно лес осенний, и она, пережив беду и осмотревшись, поняла, что давно стоит на обрыве. Пыталась взять себя в руки, смириться с положением домохозяйки. Может, и смирилась бы. Но самодовольство Вячеслава раздражает. Он привык смотреть на окружающих людей как на ступеньки служебной лестницы. Такой ступенькой была и она, Алла, занятая черновой работой над его проектами. В то время он еще делал вид, что считается с ней как с равной. Но потом, поднявшись выше, стал поглядывать на жену и вовсе как на простую домохозяйку. У него даже появилась некая теорийка: хорошая жена обеспечивает «тыл» преуспевающему мужу. Вот куда заносит Вячеслава Михайловича. Ранняя слава, как вода, размывала его гражданские устои: равнодушие к людям с годами обернулось плохо скрытым равнодушием ко всему ходу жизни. Когда-то она думала, что никто, кроме жены, не способен вовремя повлиять на человека. И что же? То она щадила его самолюбие ради сына, то ради семейного благополучия, ну а теперь оказалось поздно. Нет ничего унизительнее, как быть женой интеллигентного мещанина...

— Полковник Богачев как-то сказал мне: «Талант — интеллектуальная власть, и, как любой властью, талантом безнравственно пользоваться для самовозвышения».

— Значит, мудрый твой полковник. Вячеслав тем и подкупал в молодости, что ходил врукопашную, чтобы отстаивать свои инженерные идеи. Но сейчас, достигнув всех возможных званий, он больше занят саморекламой. Эгоизм убивает в человеке все живое...

— Иркутск — тринадцатая кабина... Иркутск!..

Алла встрепенулась, охнула и пошла в свою кабину. Высокая, ладная, в черном приталенном пальто, черных лаковых сапожках, она шла через длинный зал, провожаемая взглядами мужчин, для которых все красивые женщины обязательно счастливые. И к той боли, что испытал Марат, слушая Аллу, добавилась еще досада на себя, что и он многое прощал Верховцеву.

Алла вернулась очень скоро, молча села рядом. Он ни о чем не спрашивал ее. Наконец она объяснила:

— Не застала дома. Пропал запал.

Он подумал, что у него тоже не раз пропадал запал даже при встречах с Верховцевым с глазу на глаз. Есть в Вячеславе что-то обезоруживающее. Но что? Если наглость, то она, как правило, вызывает на бой. Может, воинствующая самоуверенность, которая подавляет тебя в первые же минуты. Или тонкая фальшь, что не дает тебе опомниться? Черт его знает, чем больше всего берет Вячеслав Верховцев.

— Ты успокойся, пожалуйста. — Он наигранно весело заглянул в лицо Аллы.

В ее глазах стояли слезы, отчего блеск ее агатовых глаз был нестерпимым.

Он поспешно отвернулся, боясь, что она расплачется. Но когда снова осторожно глянул на нее, она уже справилась с волнением: на лице появилась все та же незнакомая сосредоточенность. Боже мой, до чего же хороша! И, почему именно горе высекает в иных женщинах такую строгую, изваянную красоту?

— Ты будешь, писать мне? — спросила Алла.

— Конечно. Только отвечай лучше до востребования.

— До востребования... — Она грустно улыбнулась.

— ...Двадцать первая кабина! — сердито повторила девушка.

Марат нехотя поднялся.

— Я только узнаю о здоровье младшей, Зины. Подожди минуточку, и мы с тобой отправимся ужинать.

— Хорошо, иди.

Он оглянулся на ходу этак заговорщицки. Алла ответила ему наклоном головы.

Когда же он закончил разговор с тетей Васей и вышел из кабины, Аллы на месте не оказалось. Он искал ее всюду — в зале, вестибюле, на лестнице. Убедившись наконец, что она воспользовалась случаем и ушла, он битый час стоял у подъезда, курил сигарету за сигаретой, не обращая внимания на москвичей, возбужденных подготовкой к. Новому году.

Ушла... Как с выпускного вечера в институте. А впрочем, такие женщины уходят раз и навсегда.

Но тут он вспомнил, что и сам виноват перед Аллой, если не пошел навстречу ей тогда — на волжской стройке. Выходит, нужно делить вину поровну: в любви нет и не может быть ни судей, ни подсудимых.

6

Зимние дни прибывали так медленно, что малую эту прибавку никто не замечал, и хотя солнце уже повернуло на лето, до него еще было ох как далеко.

Семья Карташевых жила размеренной жизнью. Девочки затемно уходили в свою школу, Марина в свою — мать не хотела, чтобы дочери учились в той же школе, где она преподавала. Позже всех отправлялся в институт Марат. Дома оставалась одна тетя Вася, которая по-прежнему вела хозяйство. Марат готовился к летним поездкам в Зауралье, чтобы на сей раз чувствовать себя не экскурсантом, а полноправным изыскателем. Он просиживал длинные вечера то за новинками по гидротехнике, то за топографическими картами, любовно собранными Ходоковским. Марина сначала напоминала ему, что он обещал «исправиться» зимой и больше уделять внимания семье, но потом махнула рукой. Вообще его отношения с женой не нравились тете Васе.

Проводив сегодня Марину с дочерьми и оставшись наедине с Маратом, она деликатно завела разговор издалека:

— Ты все чем-то расстроен, мой сердечный. Поделился бы со мной.

Он бережно обнял ее, расцеловал в пышные седые волосы.

— Ты ласковый. Ласковым жить труднее.

— Да о чем вы, тетя Вася?

— Приехал из Москвы какой-то весь растрепанный. Целую неделю ходил сам не свой. И молчишь, молчишь. А разделенное горе — полгоря.

— Тетя, дорогая тетя Вася, вечно вы что-нибудь придумаете!

— Невесело смеешься. Плохой ты артист.

— Что верно, то верно. Артист я никудышный.

— У тебя что на душе, то и на лице.

Он подсел к ней и прямо тут, на кухне, рассказал о встрече в Москве с Аллой Реутовой, которую сильно любил в студенческие годы, да объяснился слишком поздно, когда она уже решила выйти за Верховцева. Так их дороги разошлись. Он сам женился на Марине, не послушав ее, добрую тетю Васю, укорявшую за торопливость. На время боль утихла, улеглась: если он и вспоминал о первой любви, то как о наивном увлечении. Но в Сибири, с каждой новой встречей с Аллой, на сердце становилось все тревожнее, тем паче судьба свела их в одном городе без малого на пять лет. Однажды, под настроение, он признался и жене, что любил когда-то Аллу. Мужики простофили: сами проговорятся и сами, же потом жалеют. Марина стала ревновать его к прошлому, хотя в прошлом-то ничегошеньки, кроме любовных переживаний, не было. И странно, чем больше она ревновала, тем острее он испытывал к ней неприязнь. У одних женщин ревность высвечивает гордость, у других обнаруживает слепую бабью, мстительность. Он часто сравнивал Марину с Аллой, и эти его сравнения оказывались не в пользу Марины. Наконец он вдруг понял, что с женой его связывают только дочери. То было как прозрение...

— Она-то о чем думает, эта дама? — сухо спросила тетя Вася.

— К сожалению, ей тоже есть о чем подумать.

— Лучше бы оставила тебя в покое.

— Она и не преследует. Я предложил пойти в ресторан, поужинать, поразвлечься. Но пока говорил с вами по телефону, она ушла, затерялась в уличной сутолоке.

— Правильно сделала.

— Скажите, а как бы Марина поступила на ее месте?

— Не знаю уж, не знаю.

— Нет, вы знаете, милая тетя Вася, да не хотите сказать. Тогда я скажу. Марина не ушла бы в Москве с телеграфа. Для нее собственное дороже всего.

— Ишь ты как судишь. Поздно тебе начинать жизнь сызнова. Поздно. Если бы еще не девочки... Ох, что я говорю? Ты и меня, старуху, сбил с толку. Девочки — живая память Веры, Поленьки. Без них и моя жизнь стала бы пустой. Ты, смотри, береги их, не обижай, если со мной что случится.

— Во-первых, ничего с вами не случится, вы у нас герой! А во-вторых, ради Тони с Зиной я готов пожертвовать многим.

— Ну и славно, ну так и должно быть, сердечный мой.

Василиса Даниловна легко прошлась по кухоньке, остановилась у окна, за которым виднелась излучина Урала с дымящейся темной полыньей на речном изгибе.

— А что до этой твоей любви, ты уж перетерпи, ничего не попишешь, — сказала она, не оборачиваясь. — Кто-то долго ждет в молодости, хотя и ждать будто совсем уж безрассудно, а кого-то самого ждут в середине жизни, досадуют, что разминулись раньше. Всякое бывает на веку. Конечно, лучше ждать в молодые лета: хоть какая-то проблескивает надежда... Я ни разу с тобой не говорила о себе, а сейчас скажу, раз ты довел меня. Я полюбила Николая Ломтева в девятнадцатом, когда он пытался ухаживать за Верой. Нет-нет, я посторонилась бы, если б увидела, что Вера отвечает ему взаимностью. Я ждала Колю всю гражданскую, потом еще несколько лет, пока он учился на военных курсах. Надо мной посмеивались подруги, меня жалели, находили женихов. А я все ждала... И пусть мое счастье оказалось на часок, как солнце на закате, но оно было...

Василиса Даниловна помолчала и, отойдя от окна, добавила:

— Оно, счастье-то, редко бывает сквозным — через всю жизнь.

Марат обратил внимание, что даже румянец проступил на ее щеках.

— Спасибо, тетя Вася, за утешение.

— А ты не усмехайся. Да было бы тебе известно, что я не одобряю, когда семейного человека непременно наказывают за другую женщину и держат, словно в монастыре. Но в твоем случае грех ломать семью. У тебя старшая дочь скоро десятилетку кончит. Одумайся, затаи ты свою любовь поглубже.

— Если бы это от меня зависело...

— Тогда, по крайней мере, мучайся один, если такое дело. Чем перед тобой провинилась та же Марина? Ничем. А ты и в театр не сводишь ее за всю зиму.

— Каюсь. Буду устраивать культпоходы, как образцовый предместкома, буду жить праведной профсоюзной жизнью. Авось поможет!..

Шутка шуткой, а тетя Вася в первое же воскресенье затеяла семейный поход в краеведческий музей, находившийся на главной улице, неподалеку от того, дома, где останавливался Пушкин, странствуя по следу Пугачева.

Древняя история меньше всего интересовала ее. Она почти не задерживалась около разных вещиц сарматов, найденных в степных курганах. Когда же очередь дошла до светлого высокого зала, стены которого были, увешаны фотографиями, картинами, документами гражданской войны, тут она подолгу стояла у любого экспоната.

В этом зале с нарядным, лепным потолком тетя Вася чувствовала себя вполне свободно. На фотографиях люди, которых она видела еще девчонкой, а с некоторыми была знакома лично. Кто-то из них погиб в гражданскую войну, кто-то — в тридцатые годы, но кому-то довелось воевать и на фронтах Отечественной. Марат подумал, что, может, никого теперь и не осталось в живых из ее сверстников, и она горестно покачивает в раздумье поседевшей головой.

На одном из снимков была группа женщин с оружием. Тоня узнала прабабушку Веру с наганом на ремне. «Точно, это Вера», — сказала тетя Вася и начала называть имена других: она помнила каждую из своих подруг. «Но где же вы?» — спросила Зина. Она показала на стриженую девушку позади Веры Тимофеевны. Тоня с Зиной переглянулись: девочки не узнали совсем молоденькую тетю Васю.

Да и она сама, оказавшись в кругу людей, с которыми рассталась полвека тому назад, наивно поражалась их вечной молодости. Каков красавец Гая Дмитриевич Гай, — нисколько не изменился с той поры, когда его армия вступала в город январским студеным утром девятнадцатого года. А Великанов Михаил Дмитриевич! Веселые цыганские глаза, черный, как смоль, упрямый чубчик — все тот же, тот, каким был на посту начальника обороны города. А задумчивый, немного грустный Иван Алексеевич Акулов, председатель губкома партии... И хотя она видела в книжках более поздние фотографии и Гая, и Великанова, и Акулова, но именно такими, как здесь, в музее, они запомнились ей с давних пор.

Марину заинтересовали две картины местных художников: белоказачий набег на спящий город в апреле восемнадцатого года и разгром колчаковцев на реке Салмыш в апреле девятнадцатого. На первой была изображена дикая рубка застигнутых врасплох красногвардейцев, на второй — гибель целого корпуса белых, пытавшихся замкнуть кольцо вокруг осажденного, измученного города. Трагедия и возмездие. Хмельная весна дутовских сотен и героическая весна рабочих полков. Так объяснила Даниловна те памятные для нее события.

Она подошла к Марату. Он стоял особняком, рассматривая пожелтевший снимок лихого всадника. То был Николай Ломтев. Во всем угадывался потомственный казак: литая посадка на коне, небрежно сдвинутая набок, с примятой тульей, кавалерийская фуражка, манера держаться в седле с вызывающей улыбкой.

Тетя Вася сказала застенчиво:

— И Колю вспомнили. Раньше его здесь не было.

— Время еще многих вспомнит, — сказал Марат.

Она низко поклонилась бравому всаднику, тоже на манер казачки, и гордо вскинула голову, довольная, что муж не забыт живыми. Марат опять увидел легкий румянец, пробившийся на ее лице, как в тот день, когда она рассказывала ему о своей любви. «Святые люди, святая любовь», — думал он, глядя то на нее, то на этот чудом уцелевший снимок. Даниловна, кажется, опять помолодела в одну минуту: широколицая, курносенькая, с этими светлыми васильковыми глазами.

Марат окинул скользящим взглядом высокий зал и пошел дальше, на третий этаж — в мир послевоенный.

Возвращались домой уже под вечер. Лениво падал снежок на льдистую мостовую.

Скупое уральское небо не очень-то баловало горожан метелями времен «Капитанской дочки». Василиса Даниловна и на улице не удержалась от воспоминаний:

— А ведь какие раньше были снега! Суточные бураны переметали не только зимники с их вешками, но и столбовые большаки.

— Молодость всегда и всем видится. более снежной, — отозвался Марат, крепко держа ее под руку, чтобы не поскользнулась.

Она пропустила мимо его слова. Она жила сейчас той неимоверно далекой жизнью, о которой молодые имеют все же смутное представление.

— Я сегодня, точно сама побывала на гражданской войне, — сказала Марина. — Что значат ваши объяснения, Даниловна.

— Спасибо, тетя Вася, — сказала Тоня...

— Ладно вам, девчата. — Она их всех называла девчатами — и Марину, и Тоню с Зиной, и это нравилось, особенно Марине.

— Люблю музеи не меньше театров, — заметил Марат.

— В таком разе веди жену в драматический, — шутливо распорядилась тетя Вася.

И волей-неволей пришлось в следующее воскресенье отправиться с Мариной на спектакль, о котором он читал в газетах не одну хвалебную рецензию. Марина по такому случаю разоделась. Белолицая, пышная, она долго крутилась перед зеркалом в дорогом парчовом платье, в модных лакированных туфлях. Где, как не в театре, можно и людей посмотреть, и себя показать. Кино — стихия зеленой молодежи, но театр с его антрактами, прогулками в фойе — для людей взрослых, степенных, для тех, кто пожил на свете.

Оглядывая расфранченных женщин, Марат старался угадать, кто из них пришел ради спектакля, а кто ради одних антрактов.

Хваленая пьеса не понравилась ему. Какой-то самоуверенный ясновидец-технократ является на чужой завод, населенный кончеными людьми, и все переворачивает вверх дном. Стало быть, не явись этот победитель, несущий на себе некий отсвет технической революции, и до сих пор ковылял бы отстающий заводик в длинном хвосте оперативных сводок. Марат не увидел в пьесе ни смелости, ни новизны идей и чувств. Он ловил себя на том, что невольно сравнивает незадачливых противников делового человека с Вячеславом Верховцевым. Вот с кем бороться потяжелее, хотя бы потому, что Верховцев не лишен таланта, заряда воли, искусства мимикрии; к тому же, если надо, может «вырвать» план с шумным энтузиазмом — неискушенные только диву даются. Впрочем, о верховцевых писать труднее, это не вышедшие в тираж директора или начальники цехов, а светила на инженерном небосклоне. Богачев прав: такие ловко пользуются, своим талантом для самовозвышения. Алла тоже права: для таких окружающие люди, в том числе и жена, — ступеньки служебной лестницы... Наблюдая сейчас любовную коллизию в спектакле, Марат то и дело морщился от явной фальши. Нет, не жены новаторов, жены карьеристов оказываются жертвами своих преуспевающих мужей. Карьеризм и любовь — антиподы. Вот о чем бы и написать хорошую вещь, как умел старик Островский. Так нет же, на сцене идут бесконечные споры о технологической дисциплине, а банальная любовь только для оживления производственных картин.

— Ну, как? — спросила его Марина, когда они вышли из театра.

— Пропащий вечер.

— Все-таки что-то есть.

— На безрыбье и рак рыба. С каким бы удовольствием я посмотрел сейчас «Последнюю жертву» или «Грозу».

— Сравнил!

— Будто в наше время мельче людские страсти. Еще какие страсти, какие женщины!

Марина вспомнила Аллу Сергеевну и промолчала.

— Разве в пьесах Островского меня интересуют неоплаченные векселя, которые я никогда не держал в руках, нет, интересуют долги сердца и души. А тут что! Стоит нам научиться работать эффективнее, как вся эта разыгранная сегодня драма станет никому не нужной.

— Но пока нужна.

— В этом «пока» вся слабость сезонной драматургии.

— В наше время нелегко предвосхищать события.

— Я говорю не о событиях. Дело в масштабе характера. Зачем мне, зрителю, мелкие временщики, когда есть крупные. Или к чему тратить целый вечер на сомнительного ясновидца, воюющего с полудураками, если реально существуют люди завидной проницательности, скажем, тот же Ходоковский.

— Считай сегодняшний спектакль разведкой, что ли.

— Все разведка да разведка, но где же настоящий бой на поле современности?..

Однако до конца зимы они еще трижды ходили на премьеры в областном драматическом театре. Такого не случалось еще с Маратом, чтобы он смотрел все подряд. Похоже, он искал ответы и на какие-то личные вопросы. Тетя Вася с тревогой посматривала на него теперь, когда он бывал или беспричинно весел, или грустен.

А Марина чувствовала себя куда покойнее. Там, в Сибири, нет-нет да и набежит метелица жгучей ревности, особенно после какой-нибудь случайной встречи с Аллой Сергеевной. Здесь никаких встреч, никаких сравнений. Все отошло в прошлое. И Марат, кажется, стал поближе к ней, Марине. Ну, бывает, нечаянно вздохнет за ужином или о чем-то задумается, никого не видя и не слыша. Такая уж натура. В кого? Тетя Вася говорит, что в бабушку. Сам он шутливо ссылается на мать. Кто их поймет — это казачье племя. Хорошо, если Тоня с Зиной, вылитые Карташевы, унаследуют хотя бы характер ее, Марины. С отцовским-то им будет трудненько устраивать собственную жизнь.

...Наступила долгожданная весна. Марат стал готовиться к поездке по Уралу и Сакмаре, чтобы самому понаблюдать, как ведут себя эти реки в паводок, главным образом в тех местах, где намечается сооружение плотин.

Отсылая недавно бандероль Юлию Андреевичу Озолиню, он нерешительно заглянул на почтамте в то укромное окошко, в котором выдаются письма до востребования.

— Ваш паспорт! — сердито потребовала девушка в очках.

Он коротко оглянулся — кто там за ним стоит — и покорно подал паспорт. Девушка небрежно бросила ему два письма. Он учтиво поблагодарил, не услышав в ответ ни слова. Как видно, здесь привыкли к такому обращению с людьми, не имеющими постоянного местожительства или ведущими переписку втайне от домашних. Марату сделалось не по себе.

Устроившись за длинным столом в чернильных пятнах, он вскрыл тоненькое письмецо, пролежавшее на почте, судя по штампу, около месяца. В нем было всего с десяток строчек. Алла извинялась, что ушла тогда, в Москве, с центрального телеграфа, не подождав его: «Не думай обо мне плохо, хотя я поступила глупо». Второе письмо начиналось пронзительными словами: «Больше не могу так жить...» Крупный женский почерк был торопливым, косо падающим вправо-вниз. Марат наспех пробежал глазами несколько горьких фраз и поднялся. Нет, такое надо читать без свидетелей.

Он зашел в сад, смахнул перчаткой иней с ближней скамейки, присел и, волнуясь, достал из папки большое письмо Аллы. Она писала:

«Может быть, не стояло откровенничать с тобой. Но с кем еще мне поделиться, тем более что я столько уже наговорила тебе во время нашей последней встречи. Надеюсь, ты поймешь меня. Знакомые женщины посочувствуют для вида и рассудят по-своему: не живется, мол, Реутовой в земном раю, вот с жиру и бесится.

Пожили бы они в моем раю...

Не подумай, что я болезненно фантазирую, чтобы как-то оправдать свое отношение к мужу. Ты знаешь Верховцева только со стороны, совсем другое — быть постоянным объектом его фарисейства. Как я теперь жалею, что не порвала с ним десять лет назад... Все боялась женского одиночества. Но разве уйдешь от неминуемой расплаты за такую сделку с совестью...

На днях он прямо заявил, что не потерпит дальше, чтобы я ходила (не работала, а ходила!) в институт, когда и без того запущен дом, что давно бы следовало перестать заноситься, как расхваленной студентке. Ну я и сказала ему, что пора кончать затянувшуюся драму. Он не поверил сначала. Потом испугался. Нет, не моего ухода, а дележа имущества. Боже мой, и с этим мещанином я бросила на ветер полжизни!..

Такие-то мои дела, Марат. Пока еще не решила, останусь ли в Сибири, в любом проектном институте, или уеду на какую-нибудь стройку. Помнишь, ты, бывало, говорил, что стройка — святое место, где можно очистить душу и замолить грехи.

Пиши мне. Не сердись. Не досадуй. Не терзай меня и не терзайся сам...»

Марат сунул письмо в карман, огляделся. Мартовское солнце робко посвечивало из желтой промоины наволочного неба, на закраинах которого то появлялись, то исчезали весенние разводья. Наперебой кричали над голыми вязами неустроенные грачи. Скоро появятся жаворонки, скворцы. Весна начинается с оживления в небе.

А на душе у Марата было хмуро.

Если бы Алла написала ему так в юности... Если бы... Что теперь о том говорить. «Останемся друзьями», — сказала она на выпускном вечере в институте. Друзьями? Благо, когда дружба наравне с любовью, но когда любовь невольница у дружбы, — какая это мука. Стало быть, крепись, Марат. Судьба у человека одна-единственная. Никакой другой — «до востребования», к сожалению, не бывает и быть не может...

Он старался унять боль в душе. Однако она не унималась от его философических рассуждений. Да и неизвестно, уймется ли вообще с течением лет.

7

Каждая река имеет свой характер. Есть реки величавые, сдержанные. Есть очень своенравные, уросливые. Бывают на вид тихони, что называется, сами себе на уме. И есть реки молодецкие — душа нараспашку. Именно такой Урал. Весной он нашумит, затопит окрестные луга и дубовые рощи, разгорячится в длиннейшем заезде от голубых Уральских гор и до синя моря, ничего не пожалеет, лишь, бы поразить людей бесшабашной удалью, а к июню приутомится, войдет в берега.

Конечно, неплохо бы поуменьшить весенний пыл Урала, он и сам раздумывает об этом в знойную межень, да, выходит, таким родился. И только люди могут изменить его характер. Они это умеют. Даже призовых скакунов Ангару и Енисей отучили бесцельно перемахивать через пороги, чтобы поберечь силы для турбин. Ну, пусть Уралу не суждено приводить в движение мощные турбины, зато какие заводы, начиная с Магнитки, нуждаются в его помощи, не говоря о пшеничных полях, веками ждущих его живой воды.

Марат два дня странствовал по берегам разлившегося Урала. Ходоковский отпустил до понедельника, сказав на прощание:

— Заодно побывайте и на Сакмаре. Лучше раз увидеть, чем выслушать дюжину гидрологов. Знаю, тянет вас на речки, пока они не утихомирились.

— Возможно, пригодится, Алексей Алексеевич.

— Наверняка. Летом у нас других дел много, а сейчас езжайте, не откладывайте до следующей весны, хотя нынешняя весна не многоводная.

Марат начал от Орска, где Урал чуть ли не под прямым углом круто поворачивает на запад, рассекая лобовым ударом южные отроги Главного хребта. Тут он и вспомнил о наводнении сорок второго года, причинившем столько забот городу, который выполнял срочные заказы фронта в недостроенных цехах, под открытым небом. Надо же было Уралу так вымахнуть из берегов, когда немцы готовились наступать на Волгу. Говорят, будто равного по силе наводнения не было с прошлого века. И тем не менее гидротехникам следует учесть, что Урал способен и на такие безумные набеги, пусть они случаются раз в сто лет.

Западнее Орска Марат останавливался на каждом километре. В глубоком ущелье пенилась, бушевала неистовая река. Она со всего разгона бросала льдины на утесы: грязный, желтый лед звенел, крошился до стеклянной пыли. Даже прихотливые извивы русла не могли погасить сумасшедшей скорости реки. Здесь сама матушка-природа заранее подготовила хорошее местечко для плотины.

Наблюдая весеннюю схватку воды и камня, Марат думал о том, как уже полвека гидротехники проходят мимо Урала, силы которого недостаточны для солидной ГЭС. А проблема орошения степи все откладывается, быть может, потому, что один хороший год в этих местах покрывает два-три неурожайных. И считая, пересчитывая хлебной осенью целые сотни миллионов пудов зерна, экономисты словно забывают о «периодической таблице» засушливых лет. Но если щедро орошаются пустыни, не пора ли утолить жажду первоклассных черноземов?..

«Газик» то резко отворачивал на север, то снова выбирался поближе к берегу. Марат уже видел со стороны, из окна вагона, эти Губерлинские горы, однако сейчас, когда Урал затопил окрестные низины, монолитная гряда показалась ему сродни Жигулям на Волге: тот же высокий правый берег, почти такой же длины цепочка гор.

Вот и район будущего гидроузла. Площадь затопления всего сто двадцать квадратных километров, а водохранилище получится глубоким. И в нижнем бьефе Урал станет внушительным, особо в летние критические месяцы, когда появится возможность подкреплять его за счет тех силенок, которые весной он тратит понапрасну. Вдобавок к этому Уралу не будет ежегодно уносить в море до трех миллионов тонн питательных веществ с заливаемых земель, что, по расчетам, эквивалентно двадцати миллионам тонн искусственных удобрений. Так можно убить двух зайцев, если умно зарегулировать сток Урала в среднем течении: и поля немного напоить, и драгоценный гумус уберечь.

Осмотрев берега в районе намечаемой Губерлинской плотины, Марат остался доволен тем, как удачно выбраны именно эти «Уральские Жигули». Недаром сам академик Жук посчитал такой выбор оптимальным. Выходит, напрасно он, Марат, в разговоре с Ходоковским на Тоболе упрекал Гидропроект в отсутствии идеи в его схеме комплексного использования водных ресурсов Урала. Идея-то есть, правда, не очень смелая, к тому же не учитывающая дальней перспективы, когда на помощь Уралу придут сибирские реки. Впрочем, не одно еще копье будет сломано в жарких стычках в проектных институтах.

Уже вечерело, и Марат завернул в первую же станицу, чтобы где-то переночевать. Хотел заехать в правление местного колхоза, да раздумал: у них сейчас самая горячая пора подготовки к севу, зачем беспокоить людей по разным пустякам. Он нерешительно постучал в окно ветхой пятистенки, что стояла на отшибе, над глинистым яром. Авось повезет.

Скрипучую калитку открыл совсем дряхлый хозяин, под стать дому, лет восьмидесяти, не меньше. Старик был в кавалерийских шароварах с лампасами неопределенного цвета и в форменном картузе с лопнувшим козырьком, давно потерявшим былой глянец.

— Что тебе? — спросил он довольно бодро, не по возрасту.

— Нельзя ли, папаша, у вас приютиться на ночь?

Старик окинул нежданного гостя настороженным взглядом.

— Кто послал?

— Никто не посылал, я здесь у вас никого не знаю.

— Тогда заезжай.

— Спасибо.

— Не радуйся, угощать нечем.

— А мне ничего не надо, у меня все есть.

Хозяин распахнул замшелые тесовые ворота, которые каким-то чудом еще держались на ржавых петлях.

Марат поставил «газик» под дырявой, как решето, поветью, взял свой походный чемоданчик и вошел в дом. В горнице с провисшим потолком — даже толстая матица прогнулась — было полнейшее запустение: на лавках разбросано всякое старье, на громоздком, массивном столе, под темной божницей, остатки пищи, немытая глиняная миска. Хозяин проследил за гостем.

— Сойдет меблированный номер?

— Вполне.

— Тогда располагайся.

На солнечной стене, против иконостаса, в два ряда висели выцветшие фотографии в резных самодельных рамках. Все люди военные: казаки-бородачи с карабинами за спиной, цепко державшие коней под уздцы; группа белых офицеров, снявшаяся на речном обрыве; смазливая сестра милосердия с каким-то усатым молодцом, что эдак приосанился рядом с ней, театрально опустил руку на эфес клинка; знаменная шеренга, за которой угадывался конный строй с пиками; и немало отдельных кабинетных карточек — молодых и старых служак войска казачьего.

— Память, — сказал старик, обратив внимание; как заезжий рассматривает карточки.

Марат кивнул головой, тут и спрашивать ни о чем не нужно, сразу видно, что попал в дом бывшего дутовца.

Хозяин сам начал рассказывать за ужином, когда Марат угостил его чаркой водки. Старик оказался словоохотливым. Да, он верой и правдой служил войсковому атаману Дутову, под началом которого воевал еще на германском фронте. В святой сочельник семнадцатого года участвовал в первом бою с отрядом комиссара Кобозева, наступавшим на Оренбург вдоль Ташкентской чугунки. Был ранен. До весны отлеживался в станице, занятой мастеровыми и матросами. Ну, а после ходил походом на Орск, на Актюбинск, дрался под Оренбургом. Всего хлебнул в осьмнадцатом да и в девятнадцатом. Прошел огни и воды и медные трубы. Но в Туркестан со своими не двинулся, когда им волей-неволей пришлось идти в отступ. Сбежал в станицу, явился прямо в совдеп, положил на стол оружие. Потому и не расстреляли. Подержали с месяц в губернской каталажке и отпустили на все четыре стороны. Так жил-поживал на свободе до этой самой коллективизации — безо всяких притеснений. Даже богатеть было начал не ко времени, за что и выслали в карагандинскую пустошь. Но разве казаку степь в диковинку? Отбыл свое, опять вернулся на родину. Слава богу, пятистенка уцелела. С той поры вот и доживает век бобылем.

Марат налил хозяину вторую стопку.

— Выходит, вы убивали красных?

— Чего спрашиваешь? — исподлобья покосился на него старик. — На войне — кто кого.

— Не мучает теперь совесть?

— Теперича что говорить о том.

— В пластунах не служили?

— Не хватало ползать на брюхе ужом. Нет, я верховой.

— Моя бабушка погибла в бою с пластунами, когда вы хотели взять Оренбург штурмом весной девятнадцатого года.

— Не-не, я не из пластунов.

— Все равно.

— Одно да не одно. Я с бабами не воевал.

— В восемнадцатом она была красной разведчицей в дутовском штабе, а в девятнадцатом защищала Оренбург.

— Что жа, убили ее прямо на позиции?

— Застрелилась сама, когда пластуны окружили на берегу Урала.

— Застрелилась? Какая!.. А я, хоша и вояка, не в силах был наложить руки на себя. Два раза собирался... — Он уже сам добавил себе водки, выпил залпом, не закусывая. — Как фамилие-то бабушки?

— Карташева.

— Казацкое фамилие. Карташевых было много, разве всех можно знать. Ты вот сказал, что все одно, что, значит, я тожа в ответе за твою бабушку. Тогда брат шел на брата. У меня был шурин, к примеру. Хоша ему дали за германца хорунжего, он переметнулся к вашим. И так уж Христу было угодно, столкнулись мы с шурином под Орском. Я чуть не рубанул его, да рука обмякла. А он возьми и пальни в меня из своего нагана, свалил подо мной Чалого. Ну, думаю, крышка. Но тут подоспел шабер мой. Видишь, в бою кто кого...

Он встал, вышел в сени и принес запотевшую бутылку мутной самогонки.

— Ты хошь не хошь, я малость хлебну еще. Растревожил ты сёдня шибко.

Марат испытывал смешанное чувство физической брезгливости и странного сожаления, глядя на этого потерянного человека, давно выбитого из седла. И такие шли на братьев Кашириных, на Гая и Акулова, на Блюхера и Великанова, на братьев Коростелевых.

А старик, вовсе опьянев, начал хвастаться, что был не из последних на белом свете.

— Помню, тут, где ты сидишь, — говорил он, распаляясь, — на этом твоем месте, как сечас помню, сидел сам генерал-лейтенант Дутов Александр Ильич. Оказал честь рядовому казаку, заехал по дороге из Орска в осьмнадцатом году. То-то!.. — И вдруг ни с того ни с сего он жалко расплакался: — Загубил атаман не одну жизню. Мою тожа загубил понапрасну...

— Время спать, — сказал Марат, поднимаясь из-за стола.

Он устроился в сенцах на полу, расстелив незаменимый коврик из автомобиля. Но уснуть не мог: хозяин в горнице продолжал громко рассуждать о былых походах. Старик то каялся в смертных грехах, жалобно всхлипывая под своей божницей, то зычно командовал, как перед атакой: «Рысью, шашки вон!..» Этот, наверное, последний дутовец во всей округе жил своей призрачной жизнью на отшибе колхозного села, которое было когда-то сторожевой станицей на Урале. Марат сначала решил, что старик помешанный, однако в его воспоминаниях была логика, и они мало походили на случайные проблески больной памяти. Хозяин утих лишь на рассвете, когда пропели где-то первую побудку станичные петухи. «А у старого рубаки даже петуха нет», — подумал Марат уже сквозь сон.

Утром хозяин почувствовал себя провинившимся. Марат наскоро поел, оставил ему банку мясных консервов, немного денег на опохмелку и собрался ехать на Сакмару.

— Так кто ты будешь? Тожа Карташев, по бабушке? — спросил старик, довольный платой за постой.

— Карташев. А вы?

— Михайла Поминов. Наше фамилие было в станице как дуб развесистый. Да таперича уцелел от того дуба один пенек трухлявый... Ты, что жа, уполномоченный по весне?

— Я инженер, занимаюсь исследованием Урала, на котором будет строиться плотина.

— Сечас ловко зануздывают реки, слыхал. Можно зануздать и наш Яик, хоша его трудно выездить под верх.

— Ничего, пообвыкнет, — сказал Марат, включая скорость.

— Заезжай-ай!.. — крикнул старик вдогонку.

Нашелся «друг-приятель». Но Марат все-таки оглянулся напоследок, чтобы запомнить над глинистым яром эту ветхую пятистенку из мира потустороннего.

До Сакмары оставалось каких-нибудь двадцать километров. «Газик» натужно карабкался по горному каменистому проселку. Если бы не Губерлинские горы, то Сакмара соединилась бы с Уралом уже здесь — за Орском. Но диабазовые неспокойные отроги надежно преградили ей путь на юг, и Сакмара, в точности подражая Уралу — вольт направо! — так же круто повернула вслед за ним, огибая шиханы. Разделенные дальше узкой полосой ковыльной всхолмленной степи, обе реки устремились на запад, соперничая в беге на этом вольном казачьем ипподроме. Кажется, Сакмара бежит резвее, понимая, что вырвалась на финишную прямую.

Марат долго стоял на ее левом берегу. Позади грохотали тяжеловесные поезда с нефтью, рудой, лесом-кругляком. А внизу, под железнодорожным откосом, не признавая светофоров на соседних полустанках, не сбавляя хода и у паромных переправ, мчит на красный свет быстроногая река, взявшая разбег в горах.

Как нельзя представить Волгу без Камы, так и Урал без Сакмары. Еще неизвестно, кто из них многоводнее — сам батюшка Яик или его спутница. На Сакмаре удобно построить водохранилище для крупных заводов, но для орошения полей такая река с холмистыми берегами вряд ли подойдет. Можно было бы установить разделение труда между ними: пусть бы Урал в среднем течении поработал в полную силу на пшеничные поля, а Сакмара — на Южно-Уральский промышленный район. В самом деле, сколько бы ни говорили о комплексном использовании водных ресурсов, все-таки одни реки будто специально созданы для энергетиков, другие, же — для земледельцев. Только бы достройка оросительных систем хронически не отставала от сооружения гидроузлов, не растягивалась на десятки лет, как, скажем, на Волге или на Дону.

Наметанным взглядом Марат видел, что сакмарскую плотину нелегко будет возводить. Еще на Куйбышевской ГЭС паводок называли главным инспектором гидротехников. Конечно, Волга есть Волга, однако и буйные разливы уральских рек доставят немало забот весной, когда их сток буквально удесятеряется. Впрочем, и это в конце концов не проблема при современном техническом опыте. Разве еще геологи могут притормозить дело: говорят, где-то здесь прощупываются новые залежи, медного колчедана. Тоже пора бы выяснить до конца. Нефть берут и со дна морей, а медь не станешь добывать со дна водохранилища. Выходит, что на Южном Урале не семь, восемь раз надо отмерить, прежде чем отрезать.

На исходе четвертых суток, побывав во всех местах, которые его живо интересовали, наглядевшись на в общем-то средненькое по масштабам половодье, Марат усталый возвращался домой.

Когда-то Алексей Толстой записал в дневник, путешествуя на лодке по Уралу:

«Оранжевое солнце уходит вдалеке за ивы. Потянули поодиночке утки. Иные садятся... охорашиваются, нежатся на теплых бликах воды... Просвистели низко кулички — стайкой. Пулей, вытянув шею, несется чирок, над ним, не отставая, падая, примеряясь, проворный хищный сокол... Тишина, безлюдье, трещат кузнечики... Глушь, ни огонька, только далеко где-то скрипит воз, степенно стонет верблюд».

Как все переменилось за полвека! Давно уже ветер напевает свои песни не в сухой полыни, а в звонких проводах высоковольтных передач. Нет здесь ни огромного покоя, ни безлюдья, ни тишины, ни верблюжьего стона. Уральские полудикие берега почти сплошь застроены молодыми городами, комбинатами, совхозами. Правда, заметно поубавилось диких уток, гусей, редко увидишь и стайку куличков или пролетающего над головой чирка, тем более кроншнепа; да и рыбка не часто плещется на утренней заре. Можно ли вернуть былую прелесть в этот шумный индустриальный край? Можно. И нужно. Еще наступит «речной ренессанс» и на Урале, стоит только помочь ему. Помогли ведь тихому Дону и западным рекам, тоже не имевшим крупного энергетического заряда. Настало время оценивать реки не только по тому, какие турбины они могут двигать, но и сколько хлеба могут дать в обмен на цемент для гидроузлов.

Этот его затянувшийся монолог иногда казался Марату никому не нужным. С кем он спорит? Не ломится ли в открытые двери? Алексей Алексеевич Ходоковский прав, рассуждая куда проще: начнет одно поколение, закончит другое. И все-таки ему, Марату, надо покрепче утвердиться в собственном решении — посвятить зрелую часть жизни дальней перспективе. Хватит ли у него терпения, чтобы до старости работать в задел будущих лет? Не подведут ли нервы в единоборстве с каким-нибудь властным двойником Верховцева? Да теперь поздно отступать. Жребий брошен. Для Енисея ты не велика потеря, а на Урале можешь пригодиться. Назвался добровольцем, так действуй без оглядки на прожитые годы. Следуй, примеру Ходоковского, который мог блистать в академическом кругу, но предпочел мотаться по степному Зауралью.

8

После дальней дороги Марат спал тяжелым сном землекопа. Лишь под утро, ему приснился дикий сон: каким-то чудом он оказался с бабушкой Верой на уральской круче, где против них лежали казаки-пластуны и Михаила Поминов. Старик целился прямо в него, Марата, и он был рад, что в него, хотя зажмурился от мальчишеского страха. Когда же эхо выстрела погасло, никого вокруг уже не было. Только бухали, словно пушки, отвалы глины, падающие в реку, которая несла на мутных волнах пятистенку дутовца... И вслед за этим он увидел вполне реальное детство: как старшие ребята брали его с собой, отправляясь к придорожному кресту за форштадтом. Именно там разыгрывались их шумные баталии. Приходилось конаться на палочке: кому быть красным, кому — белым. Однажды Марат расплакался, когда ему досталось воевать на стороне казаков. Заводилы назвали его люсой, а он все равно отказался наступать на этот крест, где нынче установлен обелиск в память о последнем рубеже оренбургской обороны... Потом кинолента отрывочных сновидений по какой-то странной ассоциации перенесла его на то памятное собрание, где ему объявили строгий выговор «за нездоровую обстановку, созданную в коллективе». Вячеслав Верховцев берет слово в третий раз, чтобы перетянуть на свою сторону колеблющихся. Говорит с неподдельным жаром, логично, доказательно. Иные уже поглядывают на Карташева как на человека беспартийного. Но голоса разделились, и это была пиррова победа Верховцева, не чета первой — в институте, когда Марата исключали из комсомола. На улице Вячеслав, как ни в чем не бывало, взял его под руку и стал успокаивать. Он отстранился, набавил шаг. Отойдя немного, инстинктивно обернулся: позади ковылял старик Поминов с шашкой наголо. Да что за фантасмагория? Откуда взялся опять сумасшедший дутовец?..

Марат очнулся наконец от дьявольского наваждения и, осмотревшись, вздохнул с облегчением.

На тумбочке лежали письма. Он вскрыл наугад первое. От Озолиня. Юлий Андреевич с латышской обстоятельностью писал, что́ ему понравилось, а что́ выглядит мало обоснованным в присланных материалах по Уралу.

«Побольше инженерной методичности, — советовал Озолинь. — Никогда не знаешь, с какой стороны зайдет на тебя твой противник. Лучше быть готовым к круговой обороне, тогда и наступать полегче».

Второе письмо было от Ольги Садовской и Галины Мелешко. Они просили его, сына капитана Карташевой, поделиться воспоминаниями о матери, выслать ее довоенную фотографию и заодно свою. Марата тронула сердечность этих женщин.

А на почте его ждало письмецо до востребования — от Аллы. Переписка обычно располагает к свободному откровению и сближает людей сильнее, чем даже встречи с глазу на глаз... Алла писала, что начинает постепенно приходить в себя и вот уже собирается в Москву, чтобы там решить, куда поехать на работу. В молодости ей довелось побывать на Волге, на Дону, в Сибири. К сожалению, Верховцев зачеркнул немало дорогих сердцу мест. Да, будет у нее своя река, которая, может, станет главной рекой в ее жизни.

Марат был и доволен, что Алла воспрянула духом, и боялся, как бы она снова не отдалилась от него на многие годы.

Он отложил ответы на вечер, когда ему никто, не помешает поговорить с Аллой по душам. Однако в полдень захворала тетя Вася.

Она никогда не болела. Во всяком случае, Марат не помнил, чтобы она обращалась к медикам. Если и нездоровилось, то малую хворь переносила на ногах. А тут слегла в постель. Марат вызвал врача.

— Обыкновенная гипертония, — заключила молоденькая врачиха, измерив давление крови. — Сейчас мы сделаем укол, выпишем лекарство. Надо полежать с недельку.

— Ой, лежать целую неделю! — огорчилась тетя Вася. — У меня дела по дому.

— Дела от вас никуда не уйдут, — ласково говорила эта хрупкая медичка, которую можно было принять за юную студентку.

Когда она уехала, тетя Вася сказала Марату:

— Если что случится, береги девочек...

— Да что вы в самом деле? Нынче редко у кого нет гипертонии. Болезнь века...

— Ты уж поступись, сердечный, ради Тони с Зиной чем угодно. За тебя не беспокоюсь, не пропадешь, хотя на вид и тихий ты, Марат. А девочки не стали еще на ноги. Не тот первый шаг, который делают, цепляясь за юбку матери, а тот, который выводит в люди...

Он видел, что тетя Вася говорит с трудом, но, превозмогая упадок сил, все наставляла его, как надобно жить на белом свете. Дородная величавость ее пропала вовсе. Перед ним лежала слабая старушка с нездоровым, пылающим румянцем на озабоченном лице. Ее васильковые глаза горели сейчас тревожным блеском. Марату стало пронзительно жаль тетю Васю. Он сказал:

— Я вызову «скорую помощь».

— Ни в коем случае. Мне, кажется, полегче малость.

И он покорно повиновался, зная ее характер.

Она достала из-под подушки маленький сверточек.

— Возьми себе.

— Что это?

— Мои сберкнижки. Я откладывала понемножку, а набралось пять тысяч.

Марат едва не застонал от боли, не решаясь взять в руки это ее наследство, собранное за долгие десятилетия...

— Ну кому нужны ваши деньги? Как вы могли?..

— Бери, бери. Не для тебя, для Тони с Зиной. Да еще на похороны... Дай-ка мне карточки Веры и Поленьки.

Он сходил в свою комнату, принес фотографии.

— Вы уж не судите меня, голубушки, если я в чем виновата, — заговорила она поспешно. — Время наше никого не баловало. Нет, я не сетую на время, нет, мы его выбрали сами, по доброй воле. Одно жаль, что вы сложили крылья слишком рано. Судьба...

Тетя Вася хотела что-то еще сказать, да заплакала, беззвучно, сдержанно. Ее детски-крупные слезы медленно скатывались по щекам. Она закрыла глаза, чтобы одолеть прихлынувшее волнение.

Марат отошел к окну: он ни разу не видел тетю Васю плачущей.

Вернулись из школы девочки. Ни о чем не догадываясь, они шумно раздевались в полутемном коридоре.

— Позови-ка их, — сказала тетя Вася.

Но они уже сами влетели к ней со своими школьными новостями, довольные, веселые, и, увидев ее в постели, сразу сникли.

— Что с вами? — испуганно отступила младшая, Зина.

— Подойдите ко мне.

Тоня опустилась на колени у изголовья кровати, а Зина вопросительно посмотрела на отца, стараясь прочесть в его глазах, что же тут могло случиться с тетей Васей. И, почувствовав недоброе, кинулась вслед за Зиной.

— Ненаглядные мои... — тихо заговорила тетя Вася и неловко осеклась, глотая слезы.

Теперь заплакали и девочки, целуя ее большие натруженные руки, покойно лежавшие на ватном одеяле. Марат вышел, чтобы все-таки вызвать «скорую помощь». В передней столкнулся лицом к лицу с Мариной, сказал ей о беде и принялся звонить.

Лишь через час к дому подкатил весь замызганный, старенький «рафик» с поблекшими красными крестами. На этот раз пожилая, усталая, малоразговорчивая докторша внимательно осмотрела больную, ослушала, измерила давление и тоже сделала укол.

— Очередной криз, — коротко объяснила она Марату, проводившему ее до автомобиля. — Если к утру не станет лучше, увезем в стационар.

Вскоре тетя Вася оживилась. Выходит, новый укол подействовал и этот проклятый криз миновал. Она даже съела бутерброд с сыром, выпила стакан чаю.

— Тоня, Зина, ступайте, готовьте уроки, — сказала она девочкам.

Марина начала разогревать ужин. Только Марат не отходил от больной ни на шаг.

— А тебе, сердечный мой, делать, что ли, нечего? — спросила она.

Он смущенно пожал плечами: да разве можно сейчас заниматься каким-то делом?

— Что же не рассказал, как съездил?

И он с готовностью ухватился за это. Во всех подробностях описал случайную встречу с бывшим дутовцем, доживающим свой век на окраине станицы. Тетя Вася слушала с неподдельным интересом.

— Встречала их после гражданской, — усмехнулась она, когда Марат закончил. И, глянув на карточку Веры, приютившуюся на тумбочке, вдруг заговорила жестко: — Но меня не больно разжалобишь. Видела казаков на коне. Рубили всех, кто попадет под руку, точно лозу какую... Ты их не знаешь. Потому и размяк с этим стариком...

— Успокойтесь, пожалуйста, вам нельзя волноваться.

Марат выругал себя, что растревожил тетю Васю. Ей сделалось хуже. Он принес лекарства. Она охотно приняла таблетки. И вскоре забылась в полусне.

Ночью он каждые полчаса заглядывал в ее комнату, радуясь, что она спит. Уже под утро Даниловна сама позвала его.

— Прощай, сердечный мой, — сказала она так убежденно, что он не мог произнести ни слова.

Вбежала Марина.

— Не будите девочек, не надо... — еще успела добавить тетя Вася и потеряла сознание.

Та же усталая докторша, что приезжала вечером, явилась немедленно, как только Марат позвонил на станцию «Скорой помощи». Но было уже поздно. Непоправимо. Непростительно.

Она умерла в тот ранний час, когда макушки черных тополей-осокорей, стоявших в полой воде на левом берегу весеннего Урала, едва тронула слабая позолота наступающего дня. Она умерла от жестокого инсульта. Сердце бы еще поработало, но смерть внезапно и трусливо ударила в затылок.

Марат долго не мог двинуться с места, оглядывая тетю Васю с тайной надеждой на какое-нибудь чудо. Смерть вернула ей в последнюю минуту и русскую величавость, и гордую женскую осанку. Широколицая, чуть курносая, она устало прикрыла свои васильковые глаза и лежала будто живая — будто вздремнула на часок, проводив кого в школу, кого на работу. Ни боли, ни горечи, ни сожаления на лице.

Кто-то подошел к Марату, тронул его за плечо. Да, нужно было выполнять сыновьи обязанности перед этой женщиной, у которой он теперь в долгу поистине уж неоплатном.

Тетю Васю хоронили в погожий апрельский день, когда небо и над городом звенело от прилетевших птиц. Накануне местная газета напечатала короткий, в сорок строчек, некролог, подписанный из-за экономии места одной строкой — «Группа товарищей». Но у Василисы Даниловны обнаружилось в городе столько давних знакомых и друзей, что к выносу гроба из нового большого дома на уральской набережной весь двор заполнили старые ее знакомые. До сих пор Марат и не догадывался, что тетю Васю помнят даже в Москве, откуда пришли телеграммы ее товарищей по оренбургской обороне.

Марат с детства привык видеть в своей тете Васе щедрую душой, отзывчивую женщину, которая воспитала его мать, потом самого его, и как-то мало задумывался о том, что значила она для других людей. Только теперь, когда смерть всколыхнула память ее сверстников, он понял до конца, под крылом какого человека вырос, поднялся на ноги.

Кладбище было за городом, в открытой степи, которую так любила Даниловна. Может быть, и здесь ей приходилось рыть окопы в девятнадцатом. И сюда же привел ее последний путь. Машины остановились у молодой лесной посадки, окаймлявшей кладбище с востока. Мужчины взяли гроб на плечи. Заводской оркестр неожиданно заиграл «Вы жертвою пали». Ничто, наверное, не сжимает сердце с такой силой, даже гениальная шопеновская скорбь, как этот баррикадный марш, в котором не одна глубокая печаль, а и гневная решимость. Всего-то с десяток труб рабочего оркестра звучали над синей степью мощно, слитно, никого не оставляя равнодушным.

Марат стоял над разверстой могилой, переминаясь в зыбкой, рыхлой глине, которая не успела зачерстветь от низового сухого ветра. Он рассеянно слушал горькие, сбивчивые речи незнакомых ему людей и смотрел в сияющее небо, где переливчато звенели жаворонки. Рядом с ним плакала Марина. Девочки жались к матери, пораженные происходящим.

Марат опустился на колено последним, когда все уже простились с тетей Васей. И никак не мог оторваться от нее: он прощался сейчас и с мамой, и с бабушкой, которых заменяла эта женщина. С ее кончиной обрывалась живая связь времен — и те, ранние потери, давно пережитые и отдалившиеся, новой нестерпимой болью отозвались в душе Марата.

Наконец он выпрямился. Взял из чьих-то рук длинное полотенце и вместе с другими мужчинами стал опускать гроб в могилу. Покачиваясь на упругом весу между глянцевитых могильных стенок, Василиса Даниловна навеки уходила в глубь родной степи.

Марат кинул вниз слепым броском полную горсть земли. Тоня с Зиной последовали его примеру. С минуту еще слышались мягкие земляные всплески, а потом и они стихли...

Люди молча побрели к автобусам. Марат остался один у подножия холмика, укрытого венками. Немного не дожила тетя Вася до цветения тюльпанов, за которыми, бывало, сама ходила в свое облюбованное местечко, где сохранились именно красные тюльпаны.

Какая пустота в душе: Марат чувствовал себя кругом одиноким. Тетя Вася умела заслонять собой минувшее, и вот оно внезапно обнажилось глубоким, зияющим провалом — и одиночество твое кажется неодолимым.

Он нечаянно подумал о деньгах тети Васи, сбереженных про черный день. Ему сделалось совсем не по себе. Неужели она могла тревожиться, что ей не к кому будет приклонить голову в старости? Да разве он чем обидел ее хоть раз? Кто теперь скажет тебе всю правду? Только совесть. Да, совесть всегда мучает живых, пусть живые и не виноваты перед мертвыми.

Дома, когда все разошлись с поминального обеда. Марат снова ощутил такой сильный накат тоски, что места не находил в пустой квартире. Он позвал Марину, дочерей.

— Пожалуйста, в ее комнате ничего не трогайте.

Девочки опустили головы. Они повзрослели за эти дни, и он, думая о том, как Тоня с Зиной были трогательно привязаны к тете Васе, полушепотом добавил:

— Никогда не забывайте ее.

— Что ты, папа, милый? — печально отозвалась старшая.

— Нет-нет, — клятвенно отозвалась младшая.

— Сам-то не убивайся очень, — заметила Марина. — На кладбище некоторые посчитали тебя сыном Даниловны.

— Ты даже не знаешь, как она по-матерински заботилась и о тебе.

— Я знаю все, Марат.

— Ладно, идите, я поработаю.

— Какая работа, опомнись, — сказала Марина и вышла за девочками.

Работать он, конечно, не мог. Однако сидеть без дела вовсе тягостно. И он взялся за ответы Богачеву, Озолиню, фронтовым подругам мамы. Стало полегче оттого, что живут на свете такие люди. Алла тоже, наверное, ждет письма. Но отвечать ей сегодня, как-то сразу, было бы жестоко для них обоих: смерть тети Васи решила их судьбу, как видно, безо всяких колебаний.

9

А весна продолжала свой торжественный ход по земле.

С высокого многопролетного моста народной памяти виделась вся эта неспокойная, в водоворотах, кипенно-белая треть века после Отечественной войны.

Вот уже прочно встало на ноги целое поколение. Оно составляет самую сердцевину общества. Это естественно: более широкой мирной полосы в наш грозный век еще не было. Но как бы ни ветвились семьи, какими бы свежими побегами ни обрастали они за эти годы, корень каждой семьи уходит в землю, политую кровью. Сыновья, дочери, внуки погибших терпеливо ищут трагическую правду о тех, кому обязаны жизнью. И само время постепенно возвращает людям неизвестные подробности бесчисленных боев, отчего память молодого поколения обретает живую, осязаемую реальность героической семейной хроники.

Недавно Марат опять получил письма от Галины Мелешко и Ольги Садовской. Уж на что он, кажется, все знал о матери, знал, где и как она погибла в тот августовский день, когда немцы, окруженные в Бендерах, вымещали зло на переправе. Но бывшие медсестры поведали, ему еще о многом: с каким нетерпением ждала его мама прорыва немецкой обороны на Днестре, чтобы тут же отправиться за наступающей пехотой; как не спала всю ночь, накануне того прощального дня, когда привезли на КП без сознания полковника Родионова; как сама вызвалась проводить Сергея Митрофановича до армейского госпиталя, хотя могли бы поехать они, Галина или Ольга; и как, поспешно собираясь в дорогу, не забыла взять с собой переписку с сыном, будто чувствовала, что не вернется.

Эти уже пожившие на свете женщины, Садовская и Мелешко, вспоминали былое с таким волнением, будто сами только что узнали о беде, постигшей капитана Карташеву.

Марат долго рассматривал их карточки, стараясь дорисовать и маму, — какой бы она выглядела сейчас. Но воображение его оказывалось бессильным: он по-прежнему видел ее тридцатилетней, почти комсомолкой. Нет, стало быть, время не старит тех, кто уходит в расцвете жизни.

Богачев прислал Марату дневник матери. Дневник был очень скупым: дата, населенный пункт, две-три строчки о событиях на переднем крае дивизии. Кое-где несколько слов о подругах по медсанбату да в конце торопливые записи о майоре Богачеве. Как ни бегло писала она о Валентине Антоновиче, ее отношение к нему менялось день ото дня. Можно было понять, что она трудно убеждалась в его искренности, и, убедившись окончательно, заметила в августе сорок четвертого: «Наверное, он — моя вторая судьба». И больше ни слова, дневник обрывался за два дня до ее гибели.

«Прости меня, старика, — писал Богачев, — до сих пор не мог расстаться с этими бесценными тетрадками. Ты уже не мальчик, так что все поймешь правильно. Отсылая бандероль, заново перечитал дневник Полины Семеновны. Читал и плакал, как на днестровском берегу. То был у меня единственный случай на фронте. А сейчас нет-нет да и всплакну в эти весенние дни и ночи. (Своим домашним говорю, что постарел.) Сколько боевых друзей похоронил я от Кавказа до Австрийских Альп, но Полина Семеновна — вершина всех моих потерь. «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны...» — сказал поэт. Сказал, не оправдываясь, а горько обвиняя себя за всех. Я тоже никогда не прощу себе нелепой смерти твоей мамы... Моя любовь к ней была, казалось, безответной. Лишь смерть ее открыла мне глаза на утраченное будущее. Не в этом ли двойная жестокость войны: убивая одних людей, она убивает и счастье других».

Марат теперь знал, что мама тоже любила Валентина Антоновича всем сердцем. Он долго не мог успокоиться: как действительно жестока военная судьба, которая настигла любящую женщину на полпути к выстраданному счастью.

Он снова прочел неоконченное завещание матери. Что же хотела она еще добавить?.. Но главное она сказала. И это ясновидение ее поражало его со временем все больше. Да, ясновидение павших — вечная загадка для живых, какими бы они сами ни были мудрыми.

Урал входил в свое рабочее русло. В мае схлынуло и весеннее половодье разбуженных воспоминаний. Эта весна выбила Марата из привычной колеи с тех апрельских дней, когда он похоронил тетю Васю. Но пора готовиться к летним изысканиям в Притоболье.

Как раз тут съехались ученые из Москвы, Свердловска, Челябинска на конференцию по экономическим проблемам Южного Урала. Ходоковскому что-то нездоровилось, он сказал Марату:

— Я делегирую вас от нашей кафедры. Сходите, послушайте в качестве вольного наблюдателя. Может, пригодится для ориентировки.

— Вы думаете, что речь пойдет и о воде?

— Во всяком случае, побыть среди умных людей полезно.

— Вы иронизируете или серьезно, Алексей Алексеевич?

— Я не строю никаких иллюзий насчет предстоящей конференции. Не для срочной переброски части стока сибирских рек на Урал пожаловали мои коллеги; У них ближних целей хоть отбавляй. Но, может, какой-нибудь ручеек из многоводных речей пробьется и в нашу сторону. Как вы считаете?

Марат отрицательно качнул головой.

— Не горячитесь там и не выступайте, ни к чему. Пороха у нас маловато, побережем порох.

— Хорошо, ограничусь кулуарными разговорами.

— А в кулуарах обычно и говорится о том, что не сказано с трибуны то ли из-за недостатка времени, то ли из-за нехватки смелости.

— Это последнее вернее всего.

Алексей Алексеевич только погрозил ему шутливо.

...В зале публичной библиотеки собралось с десяток видных академиков, окруженных докторами и кандидатами наук. Марат знал имена всех москвичей, но ни с кем не был знаком лично. (Бо́льшую часть аудитории составляли, конечно, местные товарищи: геологи, экономисты, строители, хозяйственники.) В ожидании начала конференции Марат, в самом деле на правах наблюдателя, приглядывался к приезжим людям. Из всех академических светил его особенно интересовал мужиковатый, русского склада ученый, располагающий немалой властью в Госплане. Вот с ним Марат поговорил бы начистоту, если бы кто познакомил.

И каково же было его удивление, когда он заметил в президиуме Верховцева, который точно с неба упал на уральскую землю. Вячеслав Михайлович сидел позади могутного академика-госплановца. «Как он-то здесь очутился? — недоумевал Марат. — Что, ему-то делать на Урале, «суммарные гидроресурсы которого меньше полпроцента всех ресурсов России»? Ведь такое ничего не значит для гидротехника «крупного калибра».

В обеденный перерыв Верховцев сам отыскал Марата в шумном буфете. Они пожали друг другу руки: Вячеслав Михайлович, кажется, с чувством, Марат — холодно.

— Давай-ка присядем, закусим чем бог послал, — предложил Верховцев.

— Для вас, видите, приготовили черную икру, а гидротехников следует кормить одним хеком.

— Узнаю, узнаю недремлющего стража матери-природы! — посмеивался Верховцев, оглядывая Марата.

И он, в свою очередь, оценивающе посматривал на Верховцева: нет, ничуть не изменился за этот год. Все та же благоприобретенная вальяжность, разве сутулиться начал от груза славы.

— Давай отчитывайся, как ты воюешь на Урале, — сказал Вячеслав Михайлович, разминая сигарету в своих тонких, «музыкальных» пальцах.

— Сначала уж вы поведайте, чем привлекла вас эта немудрящая речонка?

— Ну и злопамятный ты, Марат Борисович! Неужели не знаешь, что твой однокашник теперь москвич?.. А я слежу за тобой пристально.

— Чувствую.

— Брось шутить. Думаю, ты осведомлен о том, что я наконец расстался с Аллой?

— Слыхал.

— Ну и переехал в столицу. Жить с бывшей женой в одном городе все равно, что оставаться с ней под одной крышей.

— По-моему, она никогда не преследовала вас.

— По-твоему... В Москве мне предложили отдел Ангары в Гидропроекте, я отказался. Ангара — пройденный этап. В Госплане встретил академика Николаева, он и сосватал меня в свое ведомство.

— Значит, вы тоже изменили Гидропроекту?

— Развод перепутал все мои карты.

— Не женились еще?

Верховцев снял роговые массивные очки, протер их замшей и, надев снова, в упор уставился на Марата заговорщицким взглядом.

— Избавь, с меня хватит одной образованной жены. А найти неученую в наш просвещенный век не просто!

— Это у вас что-то новое, Вячеслав Михайлович. Вы же всегда гордились Аллой Сергеевной.

— Вот и догордился. Раньше, бывало, расходились с женами из-за того, что они отставали от мужей, а теперь, как видишь, расходятся потому, что жены норовят забежать вперед. Да ты никак защищаешь Реутову? Тебе бы выступать на бракоразводных процессах, буйная ты головушка. Но в данном случае не годишься в адвокаты: заинтересованное лицо. Не знал я, Марат Борисович, не догадывался, что перехожу твою дорогу. Поостерегся бы, честное слово! Думаю, ты доволен теперь: бог наказал меня! Так и надо. Не гонись за чужими звездами...

Марат еле сдержался, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость. И Верховцев будто разгадал его состояние и добавил:

— А вот я завидую тебе. Ты удачно выбрал сельскую учительницу, по крайней мере, без всяких претензий.

Марат твердо не принял вызова.

— Довольно о женах, давай-ка лучше поговорим о делах, — миролюбиво сказал Верховцев. — Ты должен быть удовлетворен: возможно, что скоро у вас тут начнем строить крупное водохранилище. Если бы не газ, то Урал со своими притоками мог подождать, но ради такого энергетического потенциала мы пойдем на все.

— Кроме орошения?

— Ну, знаешь, есть места более засушливые, чем Южный Урал. Хлеб ваша область дает порядка...

— Трех с половиной миллионов тонн, — подсказал Марат.

— Значит, можно обойтись пока без серьезных капитальных вложений.

— Пока-пока, я говорю о перспективе.

— Наивный ты человек, Марат Борисович. Поработал бы с академиком Николаевым, тогда бы узнал, сколько у Госплана этих перспектив, которыми нужно заниматься синхронно и для каждой выкраивать деньги уже сейчас... Не покачивай ты буйной головушкой!.. — Он закурил и продолжал своим докторальным тоном: — Если дело вести по-хозяйски, то воды у вас пока хватит. Надо переходить на оборотный цикл водоснабжения заводов. Это раз. Надо усиленно искать грунтовые воды, которых, честное слово, немало. Это два. Надо провести паспортизацию всех наличных ресурсов, вплоть до безымянных речек, как сделали на Украине. Это три...

— Боюсь, что у вас не хватит пальцев, Вячеслав Михайлович, Не можете ли вы познакомить меня с академиком Николаевым?

— Охотно. — Верховцев опять снял очки и, поигрывая ими, подслеповато щурясь, как бы между прочим поинтересовался:

— Где же твой шеф?

— Он хворает.

— Некстати. Можно было бы поспорить с ним.

— Алексеи Алексеевич не любит переливать из пустого в порожнее.

— Скажи на милость!.. Да, совсем забыл, тебе поклон от профессора Озолиня.

— Спасибо. Работает Юлий Андреевич?

— Думаю, оно и плохо, когда «святые старцы» еще пытаются что-то делать, суетятся, путаются под ногами.

Марата все же подмывало схватиться с ним, но пора в конференц-зал — обеденный перерыв кончился.

На вечернем заседании выступил академик Николаев. Он говорил обстоятельно, свободно, без бумажки. Марату сначала понравилась его речь. Но когда он коротко остановился на проблеме водных ресурсов, Марат поймал себя на том, что все это уже слыхал от Верховцева. К тому же академик, знаток производительных сил, ни единым словом не обмолвился о самой земле — главной производительной силе. Такое показалось Марату очень странным, пусть Ходоковский и заметил, что у его коллег «ближних целей хоть отбавляй». Как можно забывать о южноуральском черноземе, который и сейчас кормит столько центральных областей? С этим чувством неудовлетворенности и ушел Марат домой.

Дома, наскоро поужинав, он закрылся в своей комнате, и долго ходил из угла в угол, думая о Верховцеве. Больше всего поражал цинизм в его рассуждениях о жене. Допустим, Вячеслав Михайлович уже не любит Аллу, но ведь любил, любил. Выходит, его самолюбие сильнее любви к женщине? Пусть он ученый мещанин, в этом мог убедиться и сам Марат, однако мещане, в том числе неомещане, выглядят примерными семьянинами. Таким казался и Вячеслав, пока Алла не взбунтовалась против него. Попробуй-ка теперь кто вразумить, его, и он возненавидит кого угодно. Вот какую эволюцию прошел человек с течением времени. Уцелела лишь оболочка активного деятеля. Тут он еще в цене. Недаром академик Николаев возит его по научным конференциям. А-а, черт с ним, с Верховцевым. Вот Алла...

Марату припомнилась та далекая встреча с ней, когда она пришла к нему в гостиницу Гидростроя. Да, было еще не поздно исправить собственную ошибку. Но он сказал ей, что женился, хотя только собирался жениться на Марине. Почему он так поступил? Не потому ли, что боялся показаться в глазах Марины неблагородным, точно благороднее всю жизнь скрывать свою любовь к другой женщине. А впрочем, тогда вспыхнула и старая обида на Аллу, которая поспешила со своим замужеством. Правда, слезы Аллы сейчас же смыли эту горькую обиду — он долго утешал ее, неловкий, неумелый в своих ласках. Никогда не были они так близки друг к другу, и все могло перемениться в жизни. Судьба их была у него в руках. Была... Наплакавшись, Алла подошла к мутному гостиничному зеркалу, наспех привела себя в порядок и сказала, не оборачиваясь: «Пожалуйста, не осуждай меня. Будь счастлив». Он бросился к ней в тревожном озарении. Она предостерегающе подняла руку и поспешно открыла дверь в бесконечный коридор. «Ушла...» — смятенно думал он, с опозданием поняв и свою вину перед Аллой... Если бы он знал тогда, что даже его мама, свято отрешившаяся от всего личного, может пойти навстречу своим новым чувствам. Если бы все это открылось ему раньше...

...На следующий день Марату уже не хотелось идти на конференцию, чтобы не встречаться больше с Верховцевым. Но придется, ничего не поделаешь.

Тот будто ждал его в вестибюле, у окна:

— Идем, представлю Николаеву.

— Нет, не стоит. Я раздумал. Зачем известному ученому забивать голову нашими туманными вопросами.

— Уничижение паче гордости, — усмехнулся Верховцев и пошел в президиум по ковровой дорожке, легко ступая на зеленый травянистый ворс.

Глядя ему вслед, Марат думал: «Вот уж кого не обвинишь в «отставании». Ловит на лету чужие мысли и старается опередить их авторов, чтобы не заподозрили в плагиате. Как он вчера днем, за буфетным столиком, слово в слово говорил все то, что произнес вечером с трибуны академик... Еще в пятидесятые годы, после торжественного пуска Куйбышевской ГЭС, где одним высоким гостем была высказана мысль, что тепловые станции быстрее строить и они дешевле гидравлических, Верховцев немедленно подхватил эту идею и носился с ней, как с писаной торбой. Он готов был чуть ли не отречься от диплома инженера-гидротехника. А потом, когда все стало на свои места и по-прежнему возводились одновременно и ГРЭС и ГЭС, Верховцев, ничтоже сумняшеся, делал вид, что он был и остается прирожденным гидротехником. Нет, не в каждом цирке можно наблюдать такие двойные сальто...»

В перерыве в том же буфете Вячеслав Михайлович сказал Марату:

— Ты даже не пригласишь к себе на ужин.

— Извините, у меня дома еще траур. Недавно похоронили тетю Васю.

— Помню ее, помню... Все гордилась, что воевала с генералом Дутовым.

— Она гордилась не собой, а другими.

В это время мимо них прошла старая женщина с орденскими ленточками на жакете. Верховцев снисходительно пожал плечами и шепнул Марату, наклонившись:

— Тоже с кем-то воевала в молодости.

— Разве вам не известно, с кем? — сухо отозвался он.

— Думаю, тут больше легких похождений...

— Да как вы смеете, Вячеслав Михайлович?!.

— Ну, я пошутил, пошутил... — говорил он на ходу, стараясь поскорее выйти в вестибюль.

Марат уже не мог простить ему этого. Вчера он сдерживался с трудом, слушая вранье Верховцева о разладе с Аллой, его бестактный намек на то, что вот, мол, ты, Марат, к счастью, женился чуть ли не на дурочке — «без претензий». Но эта горсть грязи, что Верховцев бросил вдогонку седой женщине, которая, быть может, всю войну была на фронте, больнее всего задела сейчас Марата.

— Помилуй, чего взбеленился, в самом деле? — миролюбиво спросил Верховцев в вестибюле. — Я просто пошутил.

— Ты, оказывается, к тому же и циник.

— Ну, знаешь! Избавь...

Марат остановил его:

— Ты был начинающим негодяем в институте, а теперь — законченный со своими титулами.

— Завидуешь моим званиям?

— Жизнь не таких развенчивала.

— Угрожаешь?..

Верховцев по-солдатски круто повернулся на звонок и бодро зашагал к столу президиума все по той же зеленой новенькой дорожке.

А Марат после этой поздней вспышки гнева чувствовал себя совсем разбитым, «Нажил смертельного врага, — думал он. — Впрочем, полно, полно. Этот ловкий «деятель» ненавидел тебя со студенческой скамьи...»

10

Накануне поездки на «дальний восток» области профессор Ходоковский уделил Марату целый вечер. Схема Тургайско-Уральского канала была вчерне готова (даже в двух вариантах). Она рисовалась как западная ветвь главного ствола Обь-Каспийской водной магистрали, густо опушенная, точно молодой листвой, полями орошения. На схеме были отмечены все подъемы и цепь насосных станций вплоть до водосброса в реку Орь, левый приток Урала. Лестница получилась довольно высокая, но вполне посильная современной технике. Особенно удивила Марата геоморфологическая карта обширного района, расцвеченная всеми красками. Он понимал, какого это стоило труда для Алексея Алексеевича, который на полном ходу восьмого десятка лет работал часто по ночам.

— А не явился ли я на Урал к шапочному разбору? — в шутку заметил он.

Ходоковский посмотрел на него из-под выцветших бровей своими на редкость ясными глазами.

— Нам еще придется поломать шапки перед высокими авторитетами.

— Чего не умею, того не умею.

— Тогда придется ломать шапку мне, а вы будете на подхвате.

— На вас вся надежда, Алексей Алексеевич.

— Теперь могу порадовать новостью: в Москве изменили направление магистрального канала в нашу пользу на добрых двести километров.

— Вот это новость!

— И мы займемся триединой задачей. Снова прогуляемся по нашей трассе, кое-что детализируем, кое-где немного побурим, для чего возьмем с собой моих студентов-добровольцев. Потом обследуем район намечаемого водохранилища на западном Иргизском склоне — вдоль речки Баксайс. (Именно с его помощью будет достигнут устойчивый режим поливного земледелия.) И наконец, побываем в соседних казахских областях, посмотрим, прикинем и там возможности орошения до самого Уральска.

— Уложимся в летние каникулы?

— Как говорил поэт: «У меня, да и у вас в запасе вечность».

— Эх, знать бы, что скажет государственная экспертная комиссия.

— Что она скажет — не ведаю. Важно, чтобы материалы изысканий вошли в общий предварительный проект. Мы даром хлеб не едим. Тот малый аванс, который получили, отработали с лихвой.

— Я имею в виду не отработку.

— Вы мне вроде бы годитесь в сыновья, а все торопитесь. Что же касается Москвы, там до сих пор относятся к нашей идее по-разному. Одни, например, склонны считать, что если, нижний Урал получит волжскую воду, то ресурсы его среднего течения могут быть полностью использованы для орошения южноуральских земель. Но это не выход из положения. Мы замахиваемся на кардинальное решение проблемы. Значит, надо поработать. Любая инженерная идея красна не речами, а готовыми чертежами. Хотя, конечно, новые идеи нуждаются и в популяризации. На зимнем досуге я подготовил несколько статей для центральной прессы.

— Завидую вашей энергии, Алексей Алексеевич.

— Мы с вами вроде бы условились, что будем избегать комплиментов... Печать может помочь нам. Проблема выходит за границы пшеничного окоема Южного Урала, от реализации ее выигрывает весь Северо-Западный Казахстан. Тут нас не обвинишь в местничестве.

— Какое местничество, что вы, Алексей Алексеевич? Мне и в голову такое не приходило.

— Вам-то не приходило, а кое-кому, не ровен час, придет.

— Каналы, как и реки, не считаются с административными границами. Я убежден, что, если Южному Уралу и прилегающим казахским, областям дать воду, они смогут производить больше миллиарда пудов товарной пшеницы. Это же верхняя засечка всего огромного Казахстана! Неужели у кого-то могут быть сомнения на этот счет?

— Дело еще в материальных возможностях. И потом, находятся люди, которые смотрят на подобные проекты с точки зрения остатка своей жизни: дотянут или не дотянут до их осуществления. Если не дотянут, то не стоит и огород городить.

— С точки зрения своей колокольни... Но с такой точкой зрения надо уходить на пенсию!

— Не горячитесь. В конце концов часть стока сибирских рек будет переброшена на юг, в том числе и в бассейн Урала. Здесь нет альтернативы. Уж на что американцы, с их благодатным климатом, все кичатся хлебными резервами и торгуют зерном, как оружием, но и те всерьез подумывают о переброске водных ресурсов западных рек, даже с Аляски, в центральные штаты. Американцы, кстати, живо следят за нашим гидротехническим строительством... Однако мы с вами отвлеклись, лучше вернемся к делам насущным...

Они просидели над своими картами допоздна, хотя рано утром нужно было отправляться за Тобол.

Стояло необыкновенно жаркое лето. Крестьяне с тревогой поглядывали в безоблачное небо, которое за последние недели выгорело добела. Тут бы всего два проливных дождя — сразу после окончания сева и под налив хлебов. Малоснежная зима еще не вся беда, если вовремя пройдут весенние, затем июльские дожди. Бывает, что снега наметет целые сугробы, душа радуется у земледельца, но потом, с мая и до осени, упрется, точно вкопанный, по обе стороны Уральского хребта затяжной антициклон — и все зимние запасы влаги уходят стайками незримых облачков в небесные бездонные глубины. А случается и так, что сеют почти в сухую землю, растягивая за машинами лисьи хвосты пыли, но следом за сеятелями проходит обложной, на сутки, работящий дождь, и через неделю зеленая шелковая строчка ровных всходов пронизывает окрестные поля от горизонта до горизонта. На сердце становится покойнее: теперь очередь за грозовым июлем, если только не подует суховей из пекла Каракумов... Вот и колеблется от сева до уборки настроение людей, привыкших к этому «рискованному земледелию».

Однако в тот год природа разыграла не первый, не второй, а третий, самый неотразимый вариант своего «шахматного» поединка с людьми: зима выдалась не в меру скупой на бураны и метели; весна наступила очень рано, жара установилась уже в апреле, достигнув в мае сорока градусов, что сильно тревожило стариков («май холодный — год хлебородный»); лето началось пыльными бурями и низовыми суховеями. В газетах замелькали округлые слова, похожие на речную гальку: «сложные погодные условия». Да какие, черт побери, «сложные условия», когда разгоралась такая невиданная засуха. Жесткое, черное это слово — засуха, но стихийное бедствие есть стихийное бедствие, и чего уж тут стесняться в выражениях... Так думал Марат всю дорогу в степное Зауралье.

«Газики» легко, сноровисто бежали по накатанному проселку, глянцевитому от черноземной корки. Алексей Алексеевич подремывал от мелкой дорожной качки. Марат, чтобы хоть немного отвлечься от унылого вида ближних полей, внимательно осматривал междуречье Урала и Сакмары. Оно было нешироким: едва «газик» вымахивал на очередной увал Главного хребта — и по обе стороны синели пойменные леса, а там, где их нещадно вырубили в лихую военную годину, ослепительно поигрывали бликами речные плесы. С этой верхней дороги хорошо была видна вся Сакмара, будто сторонящаяся Урала, с которым все равно ее скоро соединит судьба, как ни выказывай свой характер, как ни старайся выглядеть заносчивой казачкой.

— Не дает мне покоя ваш Верховцев, — неожиданно заговорил Алексей Алексеевич, полуоткрыв глаза. — Откуда берутся такие, а?

— Вы же лучше меня знаете тех, кто мерит любое дело остатком своей жизни, — сказал Марат.

— Я вчера имел в виду тщеславных стариков. Но откуда у молодого инженера такое эгоистическое отношение к дальней перспективе?

— Во всяком случае, он признает лишь те дела, которые могут дать незамедлительный эффект. Он всегда отличался мертвой хваткой, ни одна злободневная проблема не ускользала у него из рук.

— Оно вроде бы похвально.

— А теперь Вячеслав Михайлович и вовсе строго рассчитывает время.

— Тоже вроде неплохо...

— Но рассчитывает именно с точки зрения остатка жизни: что́ еще может пойти на пользу ему лично, а что́ уже пойдет в зачет другим.

— Насолил он вам, как вижу.

— Если бы только мне.

— Ну да оставим в покое временщиков, хотя, конечно, и весьма прискорбно, если они оказываются в героях дня...

Алексей Алексеевич опять умолк надолго. А Марат загляделся на буйный накат Уральских гор: набежав на степную отмель, они гневно взвились на дыбы отвесными шиханами, да так и замерли конной лавой, — одна свеча выше другой, — не успев повернуть обратно и не в силах пробиться через степь на соединение с заморскими далекими горами.

— Останови-ка, Олег, — сказал Ходоковский своему любимцу, как только они поднялись на Кувандыкские высоты, с которых открывался вид на упругую излучину Сакмары.

Вышли на голый косогор, чтобы малость поразмяться.

— Вот она, избранница вашего Гидропроекта. — Алексей Алексеевич махнул рукой в сторону реки. — Недолго ей резвиться у подножия шиханов. Скоро запрягут ее в бетонную упряжку. Хватит, нагулялась, пора совесть знать.

— А вы твердо убеждены, что первое водохранилище будет построено именно на Сакмаре?

— И на ней, и на Большом Ике, ее притоке. Недаром же Верховцев наведывался к нам.

— Он держит нос по ветру.

— Так вроде бы газком попахивает!

— Газ газом...

— А хлеб хлебом? Так вы хотели сказать? Но это уже выходит за пределы интересов вашего Верховцева. Этим должны заниматься мы с вами... Ладненько, поехали дальше. К вечеру хорошо бы добраться до Иргизского водораздела.

— Не тяжеловато за один день?

— Никогда не прячьтесь за мои годы, — ответил, посмеиваясь, Алексей Алексеевич.

Они опять-таки успели еще засветло добраться до юго-восточной границы с Казахстаном, где и заночевали. Ходоковский знал эти места: он тут искал бурый уголь в конце войны. К тому же он. вообще тонко чувствовал географию и свободно ориентировался во всем Тургайском крае. И верный помощник его, инженер-геодезист Селиков был под стать ему профессиональной цепкостью глаза — работал очень быстро, на вид играючи. Вдвоем они могли заменить чуть ли не целую экспедицию.

Иногда Марат оказывался будто лишним. Но Алексей Алексеевич советовался с ним каждый раз, как только речь заходила о строительной части будущих сооружений. Вот и сейчас он говорил на сон грядущий:

— Завтра покажу район намечаемого водохранилища между Иргизом и Орью. Хотелось бы, чтоб это место приглянулось вам, ну, и за вами черновая работенка, если вы согласитесь с моим дилетантским выбором.

— Дилетантским?

— Не придирайтесь к слову, я гидроузлов не строил, не доходили руки.

На следующий день они объехали весь западный склон Иргиза, подолгу останавливались то на левом, то на правом берегу речки Баксайс, вдоль которой и разольется водохранилище. Марат не спешил с выводами.

Вечером, когда машины подкатили к самому Иргизу, Алексей Алексеевич сказал:

— Вы, Марат Борисович, правы, гидротехника не считается с административными границами. Земля эта казахская, а вода у нас будет общая.

— Правда, ее легче повернуть отсюда в Казахстан.

— Поделимся, как добрые соседи... Так каково ваше просвещенное мнение?

— Что ж, Алексей Алексеевич, пусть у вас и не доходили руки до гидроузлов, но можно позавидовать вашей инженерной интуиции. За мной, верно, остается черновая работенка.

— Сочтемся славой, как говорил поэт.

— Любите вы его цитировать.

— Сейчас в ходу эстрадники, а тот был трибуном. Песенки-то легче напевать, нежели во весь голос разговаривать с товарищами потомками.

— К слову, о потомках. Вы намечаете перебросить из Сибири в бассейн Урала до десяти миллиардов кубометров. Плюс Губерлинское водохранилище, Сакмарское да плюс Степное, которое давно построено. Всего набирается, таким образом, шестнадцать миллиардов. Шестнадцать кубокилометров! Вполне должно хватить и для окрестных земель, и для промышленных комплексов. Но что меня тревожит: слишком медленно строятся у нас ирригационные каналы, о самом орошении словно забывают, хотя очередное водохранилище давно готово. Это похоже на досадную историю с городскими теплоэлектроцентралями: о пуске ТЭЦ победно отрапортуют, а городок по-прежнему чадит сотнями котельных. Оказывается, теплосети должны строить чуть ли не домоуправы.

— Наши потомки исправят и эту ошибку. Им придется по меньшей мере утроить отдачу земли.

— Я имею в виду зерно, не хлопок.

— И я говорю о хлебе насущном. Пшеница долго ждет воду, пожалуй, дольше всех. Теперь наступает ее черед.

— К сожалению, Союзводпроект заботится в первую очередь о хлопке.

— Верно, узбеки торопят. У них в прошлом году выдалось крайне засушливое лето. Хлопковые плантации нужно выручать... Но сибирской воды в перспективе должно хватить и на пшеницу...

Вторую неделю кочевали они по трассе будущего Тургайско-Уральского канала. Длина его теперь сократилась до двухсот восьмидесяти километров, из них сорок по Баксайскому водохранилищу. Это обнадеживало, только бы к сроку послать в Москву предварительные расчеты по новому варианту.

Отдыхали совсем мало — от вечерней до утренней зари. Ужинали наскоро, благо прихватили с собой в достатке разные консервы. И тут же засыпали, намаявшись за долгий летний день. Раньше всех вставал Алексей Алексеевич, подолгу будил студентов, как школьников. Марат вскакивал, не дожидаясь профессорской побудки. Каждый принимался за свои хозяйственные дела, строго распределенные между всеми. Позавтракав, напившись чаю, уходили в степь, с утра изнывавшую под немилосердным солнцем. Марат чаще всего был с инженером Селиковым, который удивлял его своим геодезическим искусством, — лучшего топографа он не встречал. А Ходоковский то присматривал за студентами, начинавшими бурить скважину в какой-нибудь сомнительной ложбине, то часами колдовал над схемой канала, геоморфологической картой. Шла заново сверка живой, реальной местности с ее отображениями на бумаге, сделанными еще прошлым летом.

Марату ни разу не доводилось участвовать в таких изысканиях, материалы которых могут понадобиться через десять — пятнадцать лет, и как ни увлекался он работой, иногда ловил себя на этой мысли. Неужели действительно пройдут многие годы, прежде чем сюда пришагают экскаваторы? Тогда к чему вся эта спешка?

Тут-то Ходоковский и оказывался куда терпеливее своих помощников. Как раз сегодня зашла речь о терпении. Он сказал студентам, вспоминая собственную молодость, что труд геолога и геодезиста, как правило, окупается сторицею. Чуть ли не полвека назад, после окончания Сибирского технологического института, он несколько лет ходил под началом профессора Коровина. Это в то время был открыт Канско-Ачинский угольный бассейн с его астрономическими запасами. Молодым инженерам, в том числе ему, Ходоковскому, не терпелось поскорее ввести в дело такое несметное богатство. Однако шли годы, а бурый уголек все отлеживался в земле нетронутым, ожидая своей очереди. Только сейчас там начали строить мощные электростанции. Вот оно как бывает даже с крупными открытиями. Между открытием и промышленным освоением полезных ископаемых обычно проходили десятилетия. Но в наше время этот разрыв сильно уменьшается, тем паче, когда находят нефть или газ.

Намного сократился и «мертвый сезон» в гидротехнических изысканиях. Давно ли проблема переброски части стока северных рек на юг казалась фантастической, а теперь вряд ли кто сомневается в ее осуществлении. Каждая засуха подгоняет изыскателей, напоминая о срочности их работы...

Обо всем этом Алексей Алексеевич рассуждал за поздним ужином, поняв, что люди очень устали. Он даже разрешил Олегу Мельнику поскучать на ближнем озерке, чтобы угостить всех доброй ушицей. Студент, заядлый рыбак, постарался: уха из линей получилась на славу. До ночи просидели у костра, слушая поисковые были Алексея Алексеевича. Олег подбрасывал в костер охапки хвороста; и, поглядывая, как трескуче вспыхивает розовое пламя, Ходоковский, в свою очередь, ловко подбрасывал молодежи одну забавную историйку за другой. Он мог рассказывать о комичном серьезно, не обращая внимания на веселое оживление слушателей.

— Но пора отдыхать, ребята, — заметил он. — Выходного дня не обещаю, а выходной вечер еще устроим.

— Скажите, Алексей Алексеевич, верно ли, что вы разрабатываете какой-то новый инженерный профиль? — словно бы между прочим спросил Олег.

Ох уж этот Мельник! Он знал пристрастия многих ученых в институте, особенно, конечно, Ходоковского, и умел перевести разговор на их излюбленные темы, выручая иной раз какого-нибудь дружка-студента, не готового отвечать преподавателям.

Алексей Алексеевич прицелился в него снайперским взглядом, отлично понимая хитрость парня, которому бы только посидеть лишний час после ужина. Однако в нескольких словах изложил свою идею. Да, нам весьма нужны толковые инженеры по охране и рациональному использованию природных ресурсов. Они соединят в себе знания и профессиональные навыки геологов, лесоводов, гидрогеологов, вплоть до ихтиологов. Как ценители и знатоки природы они должны по-хозяйски защищать ее и в то же время помогать узким специалистам брать у нее сполна все богатства. Их место всюду, где наш современник вступает в сложные отношения с природой: в шахте, на руднике, в черной и цветной металлургии, на гидротехнической стройке, в леспромхозе, на нефтепромысле, химическом комбинате, на трассе того же БАМа. У них и власть должна быть соответствующая. Это вроде бы чрезвычайные послы грядущих поколений...

— А теперь, землепроходцы, спать, спать, — уже строго повторил Алексей Алексеевич. И добавил, обращаясь к Мельнику: — Все-таки спровоцировал меня. Ну да я разбужу тебя завтра первым...

Костер вскоре догорел, вслед за тем, как уснули вокруг него эти странные люди. Земля под ними была горячей от июльского зноя, ночное небо дышало на них мартеновским жаром, и все вокруг было выжжено за сто дней непрерывной засухи. А они грезили своим каналом, по которому воды Тобола, Иртыша, Оби и Енисея хлынут на юг через самый гребень двадцатого столетия.

11

На исходе сентября Озолинь сообщил Марату по телефону, что выслал обещанные новинки по мелиорации с Аллой Сергеевной, которая едет в Среднюю Азию ташкентским поездом.

Марат примчался на вокзал раньше времени, да к тому же оказалось, что скорый поезд из Москвы опаздывает на целый час. Ни заносов, ни ливней — когда же и ходить поездам по графику, если не в такую пору?

Он долго вышагивал по щербатому перрону, то и дело сверяя свои часы с железнодорожными. Нетерпение одолевало его, он курил сигарету за сигаретой, пытаясь сосредоточиться на том, что же надо сказать Алле за те считанные минуты, пока идет смена тепловозов.

Наконец диктор объявила, что поезд прибывает и что стоянка может быть сокращена ввиду опоздания. (Этого не хватало!)

«Фирменный» ташкентский лихо подкатил к вокзалу, будто ни в чем не провинился. Марат увидел Аллу, стоявшую у окна, и быстро пошел, почти побежал за ее вагоном.

Она кинулась к нему прямо с подножки, как в знойный день с крутого берега в воду. Он подхватил ее, поставил на асфальт, размягченный солнцем. Она поцеловала его в висок и смущенно отстранилась.

В дорожном клетчатом костюме спортивного покроя, завидно посвежевшая, Алла точно сбросила с плеч десяток лет. Затаенная печаль в ее агатовых глазах выветрилась вовсе, и они светились сейчас, как в студенческие годы.

— Не узнаешь, что ли? — спросила она, встретившись с его изучающим взглядом.

— Как ты похорошела!

Алла игриво отмахнулась.

Вид у Марата был усталый, и она-то уж никак не могла бы сказать ему, что он помолодел за лето. Сквозная морщинка на лбу залегла поглубже, желобок на упрямом подбородке стал словно резче, и все загоревшее лицо посуровело, сделалось волевым.

— Говори, что у тебя, мой якобинец? — с той же легкостью потребовала она.

Он украдкой посмотрел на свои часы — неужели прошло целых две минуты? И скороговоркой, сбивчиво стал рассказывать о своем житье-бытье после их последней встречи в столице. Улучив момент, косо глянул на вокзальные часы: осталось только шесть минут. И когда это время успело набрать шальную скорость?..

— Понимаю, как много значила в твоей жизни тетя Вася, все понимаю... — говорила между тем Алла, совершенно не торопясь.

— Но куда и зачем ты едешь?

— В Ташкент, к дядюшке. Наверное, там и останусь. Покочевала, надо переходить на оседлый образ жизни.

— Да чем ты там будешь заниматься?

— Как чем? Я же гидротехник. — Алла грустно улыбнулась. — Юлий Андреевич предлагал свою крышу, однако в Москве прочно обосновался Верховцев, еще подумает — тянусь за ним.

— Он был у нас весной, на конференции.

— Преуспевающий, интеллектуальный мещанин. Самая опасная разновидность мещан...

Диктор объявила, что до отхода ташкентского скорого остается три минуты. И Марат вдруг начал упрашивать ее:

— Алла, дорогая, пожалуйста, сделай остановку, погости хотя бы одни сутки. Если не хочешь у нас, устрою в гостинице, покажу город.

Она заколебалась. Молодой свет в ее глазах поубавился, и она уже смотрела на него сквозь прежний туманец грусти.

— Ну-ну, решай!

— Марат, Марат, нам с тобой нельзя встречаться надолго.

— Зимой сбежала с московского телеграфа, теперь хочешь проехать мимо.

— Это к лучшему, — вскинув голову, сказала Алла.

— Гражданочка, заходите в вагон! — громко позвала ее шумливая проводница, все время наблюдавшая за ними.

Они расцеловались на прощание, уже не испытывая той неловкости, которую испытали только что при встрече, и Алла, озорно оттолкнувшись, с девичьей непосредственностью, живо повернулась к своему вагону.

Едва она поднялась в тамбур, как проводница тут же опустила металлическую площадку, закрыв наглухо решетчатую лесенку.

Марат подошел к окну. Они молча смотрели друг на друга, то серьезно, то улыбаясь. А поезд все не трогался. «Какая досада, можно еще было поговорить на перроне», — жалел Марат. Но эти лишние минуты тяготили Аллу. Она не удержалась, крикнула ему:

— Да ты иди, не стой!..

Поезд тронулся очень тихо, незаметно на глаз. Марат понял это с опозданием, когда Алла, медленно уплывая, неотрывно глядела на него уже сбоку. Он догнал ее вагон, пошел вровень с окном, приветственно поднял руку. Он хотел сказать, чтобы она писала, как и раньше; но тепловоз, набирая ход, протяжно загудел, и он начал отставать. Единственное, что увидел напоследок, — это как Алла поспешно вытирала слезы.

Он остановился у самого обрыва, где перрон кончался. Длинный хвост скорого поезда, то растягиваясь гармошкой, то сжимаясь, постепенно исчезал за светофором. Вот и все...

Он взял такси на опустевшей привокзальной площади и поехал не домой, а на Урал.

Отсюда, с высокой набережной, он долго смотрел в ту сторону, куда держала путь Алла Реутова. В далекой выжженной степи, через которую пролегла железная дорога на Ташкент, возникали текучие видения в полуденном мареве. Жаркие дни не торопились покидать эту землю, пережившую небывалую засуху. То была страшная засуха... Небо, точно раскаленная белая жесть, не успевало остыть за ночь, как расплавленное солнце, лишь, слегка подернутое ночной окалиной, опять всплывало из багрово-серой преисподней. И так почти двести дней — с самого апреля. Листопад начался в июне. Было больно видеть полуголые деревья, на которые даже птицы не садились. Травы никли на пригорках, сгорали начисто. Только на дне глубоких балок зеленел родниковый окоем разнотравья, да кое-где стойко держалась низкая пшеничка. Не с нее ли надо брать пример — с нашей русской пшеницы, что способна, оказывается, выстаивать и под жестоким, бесконечным суховеем.

Марат подумал о том, что никто и не порадовался нынче погожей осени: без того все устали от дьявольского пекла. А вот Алла расцвела в свое бабье лето. Но встреча с ней была такой мимолетной, что не верилось, была ли она вообще. Не успели ни о чем условиться. Вся жизнь в этих встречах накоротке: то где-нибудь на стройке, то в Москве, то на вокзале, как сегодня. Вечно их дороги расходились. И не это ли вернуло тебя, Марат, на старый берег?

Он перевел взгляд на Урал, совсем изнемогший к осени. Разве глубокими омутами да родниками жив Урал? Вера Карташева знала его другим. Еще Полина Карташева застала его более сильным. А ему, Марату Карташеву, досталась самая межень. Но реки не умирают! Может заилиться ручей, может уйти под землю какая-нибудь безымянная речушка, но чтобы река, вошедшая в историю, погибла на Глазах людей, — такого на свете не бывало. Если людям необходимо чувствовать локоть близких в трудную минуту, то и реки должны взаимно поддерживать друг друга..

Стало быть, ты, Марат, вернулся сюда не в поисках утешения. Ну, что-то заветное не сбылось в твоей жизни, так уж и не сбудется теперь. И если жизнь просматривается до горизонта, подобно этой сентябрьской степи, то личное твое, несбывшееся, тут ни при чем. Просто-напросто и для тебя настало время некоторых итогов.

Однако он еще поработает. Да, стоит, стоит поработать, чтобы сибирские реки пришли на помощь Уралу. Алексей Алексеевич Ходоковский прав: мы начинаем — завершат потомки. Формула с виду общая, образная, но для такой работы имеет буквальное значение.

Марату сейчас казалось, что вот сегодня он и расстался с милой молодостью навсегда. И как мудро писал Герцен, оглядывая  б ы л о е, заключавшее счет с личной жизнью, — «остальные  д у м ы — на дело, остальные  с и л ы — на борьбу».

ВОЗРАСТ ЗЕМЛИ Роман

1

У каждого есть свои изначальные координаты на земле. И редко кто ни разу не вернется к ним в течение всей жизни.

Георгий Каменицкий поднялся на самую макушку Татарского шихана. Отсюда открывался вид на южный торец Главного хребта. Дальние подсиненные отроги почти отвесно обрывались у реки, и за пойменным леском, где начиналась уже степь, в вечернем мареве зыбились невысокие холмы, как потерявшие разбег и силу морские волны на широкой отмели. Нет, горы ничуть не изменились с той поры, как был он тут последний раз, — ну что для них эти считанные годы.

Урал всегда помогает забыться на часок: ты стоишь на верхотуре знакомого шихана, словно не зная и не ведая, а что́ там, впереди. Вот и сейчас горы заслонили всю твою жизнь, и чудится, будто все еще за этими горами. Но ты ходишь по земле без малого полвека и уж, конечно, знаешь, что на западе, за кряжистыми увалами, далеко отсюда протянулись ратные пути-дороги по берегам Дуная; если же повести рукой по горизонту к югу, то примерно за той вон цепочкой Козьих вершинок, за степями, морями и океаном, тридевятое царство Антильских островов и среди них; в кружевах прибоя, гордая мулатка Куба; а на востоке, за горным пиком Ямантау, — прозрачная даль Таймыра в северном сиянии заполярных городов Норильска, Игарки и Дудинки.

Жизнь поводила тебя по белу свету: кажется, весь мир распахнут перед глазами. Но отчего ж так дорог тебе этот твой шихан, мимо которого не мог проехать равнодушно? Когда вспоминаешь череду прожитого времени, то легко минуешь целые годы, а здесь готов остановиться на любом шагу. Да, время уходит безвозвратно, только земля остается до конца с тобой.

Каменицкий перевел взгляд на северный пологий склон шихана, — он примыкал к другой горе, пониже и пошире. Седловина ее заросла курчавыми дубками, образовавшими молоденький подлесок знакомой рощи, сильно изреженной и бурями, и грозами, и рубками военных зим. Прежних великанов что-то уже не видно. Значит, лес тоже держится средним поколением: нескоро дотянется до его плеча не привыкший к бедам юный дубнячок. Разве только берез не поубавилось вокруг — и молодых, и старых — будто время охотнее щадило их или они в самом деле лучше переносят бури.

Южный склон Татарского шихана был очень крут, но и на нем росла чилига, с трудом удерживая собой цветную галечную осыпь. Внизу была вторая ступень гранитной лестницы длиной в полверсты, за ней виднелась нижняя ступенька над растянувшимся вдоль речки родным селом. Эта речка, бывало, и знойным летом берегла силенки в глубоких омутах — до будущей весны. А теперь заметно потончала, затянулась вязким илом, и если бы не живучие ледяные родники, то, наверное, и вовсе бы затихла. Горы как стояли, так и стоят. Почему же веселая когда-то речка постарела вместе с тобой, Георгий Каменицкий?..

Он закурил, хотя обещал себе не курить сегодня. Прямо у его ног начинался раструб зеленого, оврага с куртинами жимолости на дне. Весна нынче припозднилась, оттого расцвело почти все сразу, лишь только по-настоящему пригрело солнце. Что степь в сравнении с горами, — в степи одни тюльпаны на обочинах дорог да в целинных балках. А горы в мае от подножия до вершин охвачены низовым пожаром: розовые кулиги дикого миндаля-бобовника перемежаются белым пламенем густого вишенника, чисто-охристым, ослепительным разливом буйных зарослей чилиги. Когда подует ветер, то кажется, вот-вот жарко вспыхнет и прошлогодний, отбеленный, как лен, ковыль, и тогда уж несдобровать самой дубовой роще. Но сегодня необыкновенно тихо, горы горят спокойно, ровно и бездымно. Не шелохнутся над травой даже незабудки, что распустились вместе с лиловыми фиалками. Распушили синие крылья петушки. Тянется к небу голенастая полевая резеда. Мирно дремлет пахучая кремовая кашка, перевитая у корня голым проводком душистого горошка. Стелются среди молодого ковылька рифленые листья земляники. Да, что-то очень долго задержалась нынче весна на подступах к Уралу, и вот едва отзвенели колокольчики на своих проталинах-звонницах, как слабый пунцовый свет начал пробиваться сквозь тонкие прорези бутонов на кустах шиповника. Земля спешит принарядиться к сенокосу.

Георгий сел на штабелек из камня-плитняка, снова достал пачку сигарет. Но не стал закуривать: он вдруг остро ощутил сильный пряный запах. Нагнулся, осторожно сорвал жесткие былинки, растер их на ладони. Пожалуй, ничто столь живо не напоминает о минувшей юности, как невзрачный на вид чабрец. Картина за картиной плывут перед глазами, когда жадно вдыхаешь этот целительный настой земли. Как ни много было зелени в домах в троицын день, а без чабреца и горница не горница. Свадьбы тоже редко обходились без него. И уж тем паче похороны, особенно зимой, когда и горсть сухих сизых листьев помогает живым думать о жизни. Не потому ли в их стойком аромате соединились для Георгия все самые трепетные воспоминаниями о радостях и бедах прошлого.

Он нехотя поднялся, еще раз неторопливо оглядел с высоты птичьего полета всю долину Верхней Дубовки и начал спускаться к роще, — там ждал его «газик»-вездеход. Нужно успеть до заката солнца побывать в другом селе, где похоронена его жена Зоя.

Старое сельское кладбище содержалось в относительном порядке, куда лучше, чем городское. Но оно сплошь заросло сиренью, и Георгий долго искал могилу жены, подряд читая надписи на камнях и даже на крестах. Сколько тут, оказывается, имен, знакомых издавна, хотя он и провел детство в соседней, под Татарским шиханом, деревеньке. Крестьяне жили большими семьями, и по тому же родственному признаку, по-семейному уютно расположились на тенистом берегу задумчивой тихой старицы. Однако на могилах послевоенных лет почти не встретишь мужского имени: мужчины полегли на полях сражений, вдали от родины, и земляки их соединили свою боль и свою память в остроконечном обелиске, что стоит на окраине села, — между живыми и мертвыми...

Наконец он нашел в сиреневой чащобе невысокий, потемневший от времени прямоугольный камень. С трудом прочел замшелую надпись, старательно высеченную местным умельцем-камнерезом. И с такой пронзительной ясностью увидел сейчас добрую, работящую, улыбчивую, совсем молодую русскую женщину, что ему сделалось не по себе. Как все-таки редко, непростительно редко навещает он ее во второй половине своей жизни. Он твердо решил приехать сюда еще до осени, чтобы привести в порядок могилу Зои.

Выйдя за ворота кладбища, Георгий дал знак шоферу следовать за ним. Он шел вдоль старицы, отделенной от главного русла Дубовки пойменным лесом. Внизу, на темно-зеленом фоне огромных осокорей, самозабвенно цвела черемуха, словно наверстывая упущенное время. Он смотрел в белую бездну и невольно отворачивал от обрыва. Верхушечная кипень черемуховой уремы поднималась вровень с отвесной сыпучей стенкой и вымахивала над торной, извилистой тропинкой, готовая, если подует ветер, затопить прибрежные луга. К чему бы так пышно расцвела черемуха? Раньше говорили — к хлебу.

Старица кончилась. Еще не посветлевшая река со всего разгона, из-за поворота, налетала на красный яр. Тяжелые отвалы глины до сих пор бухали каждый день, падая плашмя в самую коловерть реки, но она все никак не унималась. Реки не любят ходить строго привычными дорогами: им нужно обязательно, пусть немного, пусть малую малость, да спрямить каждой весной путь к морю. Тут у них есть что-то общее с людьми, — жаль только, что у людей весны на счету.

В нескольких шагах от Каменицкого, где Верхняя Дубовка, круто огибая крайний сторожевой осокорь, била прямо в глинистый берег, низко склонилась над водой черемуха. Она еще жила — у нее достало сил, чтобы расцвести, хотя нижнюю часть кроны уже захлестывал пенный жгут набегающей волны. Как ни пытался дозорный вековой осокорь, стоявший рядом, защитить соседку от новых ударов лихой судьбы, но и он не мог отвести от нее беду. Грустно смотреть на то, как погибает даже старая, дуплистая ветла; тем более печально стало на душе у Каменицкого, когда он увидел молоденькую черемуху над самым омутом. Он бросил недокуренную сигарету в воду и пошел к. автомобилю, мимо всей той же черемуховой белой бездны, над которой звенели хрустальными подвесками жаворонки в высоком уральском небе.

— Гони в райцентр, там переночуем, а завтра двинемся дальше на восток, — сказал Георгий своему шоферу, сладко задремавшему на остановке.

На следующий день они побывали в геологической партии, что находилась на пути в Молодогорск, и к вечеру добрались, наконец, до города.

Вот уж не думал Георгий, что отец обзаведется своим домиком. И что потянуло старика на эту окраину, подальше от главной улицы, где у него была довольно просторная коммунальная квартира со всеми удобствами, даже с газом. В прошлый раз, когда они встретились после долгих скитаний Георгия по белу свету, отец сказал, как бы оправдываясь: «У меня ведь столько накопилось разных камешков, что нам с матерью стало тесно в городской обители». Но дело, конечно, не в коллекции минералов, пусть она и занимала целую комнату. Отец, видимо, рассчитывал, что дом еще пригодится кому-нибудь из молодежи, хотя старший сын, Владимир, так и остался после военной службы на Кавказе, второй, Леонид, не вернулся с фронта, а дочери давно вышли замуж. Со стариками жил только самый младший, Олег, и две внучки: Саша, которую он, Георгий, оставил у своих родителей, когда умерла жена, да еще Любка, которую его сестра Татьяна по нездоровью тоже согласилась передать на воспитание бабушке. Выходит, что семья не такая уж и маленькая.

Подъезжая сейчас к отцовскому дому, Георгий почувствовал себя блудным сыном, давно отбившимся от милых родных мест. Все странствовал, без малого десять лет, все искал диковинные клады в чужих краях и, наконец, с повинной вернулся на Урал. Отец доволен, ни в чем не упрекает, отец сам в молодые годы исколесил пол-Сибири, пока не обосновался на Урале. Ну, а мать и вовсе довольна: теперь не только один Олег, но и Георгий будет на виду. Что значили эти годы в его жизни, он понял лишь недавно, увидев свою Сашу: когда уезжал в Норильск, она училась в пятом классе, и вот уже работает на стройке, добывает стаж для поступления в вуз. Наверное, перед ней-то он провинился больше всего, как перед живой памятью о Зое. Однако чего уж тут терзаться — главная часть жизни все-таки прожита не зря...

Не успела машина остановиться у палисадника, как навстречу выбежала Любка, племянница Георгия.

— А я так и знала, что вы приедете сегодня, знала, знала! — шумно встретила она его, позабыв даже поздороваться.

Георгий, устало щурясь, посмотрел в озорные девчоночьи глаза и подал руку, будто взрослой.

— Ну, приветствую вас, Любовь Федоровна.

— Здравствуйте, дядя Гора, — ничуть не смутилась Любка.

— Откуда же ты могла знать, что я приеду?

— А сердцем чувствовала!

— Ты смотри, какое у тебя сердце, — улыбнулся он, подумав, что вот такой, наверное, была и его Саша несколько лет назад.

— Дедушка дома?

— Сидит, все рассказывает.

— О чем?

— О своей жизни, конечно. Я-то все давным-давно знаю наизусть.

— Да кто у него опять?

— Какая-то очень важная тетя из Москвы, — полушепотом сказала Любка. — Целый блокнот исписала и все пишет, пишет.

— Ну, веди меня к нему.

Любка учтиво распахнула калитку, посторонилась. Во дворе, за сенцами, гулко с опозданием залаял старый пес, который все реже оправдывал свою кличку Быстрый. Любка побежала успокаивать Быстрого, только хвост рыжих волос, затянутых на затылке, смешно затрепыхался над ее худенькими плечиками.

Георгий вошел в полутемную переднюю. Странно, в доме было накурено, несмотря на обычный запрет хозяина. Дверь в кабинет отца приоткрыта. Снимая плащ, он издали еще заглянул туда: отец сидел в своем резном, к н я ж е с к о м  кресле у окна; на столе и подоконнике лежали десятки образцов руды; а напротив отца, спиной к двери, на венском, тоже древнем стуле сидела та самая «очень важная тетя из Москвы», о которой Любка сообщила ему тоном заговорщицы.

— Кто там? — окликнул вполголоса хозяин.

— Не помешаю? — Он медленно вошел в комнату, приостановился, как чужой.

— А-а, Георгий, проходи, проходи, садись! Легок на помине!

Женщина поднялась со стула, и он сразу же узнал Павлу Метелеву, хотя не видел ее вечность. Они с тайным любопытством посмотрели друг на друга. «Ничуть не изменилась, — отметил он, — разве только очки стала носить». А она первое, что увидела, — широкую седую прядь на его прямом зачесе и с женским преклонением подумала об этой ранней седине.

Он легонько полуобнял ее одной рукой, и они присели у стола, не зная, что и говорить друг другу. Отец встал, начал собирать со стола и подоконника образцы своих минералов.

— Зря помешал вам, — сказал Каменицкий-младший.

— Что вы, Георгий Леонтьевич, я уже замучила Леонтия Ивановича, — сказала она.

— Пустяки, — коротко махнул рукой отец.

Павла закрыла исписанный блокнот, сняла очки в тонкой металлической оправе.

Вот теперь она стала окончательно похожей на ту комсомолку послевоенных лет, когда Георгий донашивал еще зеленую офицерскую шинель заморского сукна. Ну, конечно, Павла немного отяжелела, но зрелая полнота ее была в меру и на вид ей больше тридцати все равно не дашь. А глаза и вовсе не потеряли блеска, ни одной золотинки не поубавилось в ее карих больших глазах, будто и не было позади никаких печалей. Верно говорят, что беда в молодости — половина беды поздней, которая настигает тебя где-нибудь в середине жизни.

— Ну, о чем вы так мирно, тихо беседовали тут? — спросил он наконец, чувствуя неловкость этой встречи с Павлой.

— Беседа была совсем не тихой, — сказал отец.

— И далеко не мирной, — притаив улыбку, добавила она.

— Что, досталось тебе, Павла, от геологической службы? — совсем уже по-свойски, с прежней ноткой мужского покровительства, спросил Георгий.

— Признаюсь, я сначала растерялась. И всему виной вот эта книжка моего коллеги по ремеслу. — Она вынула из сумки ярко-желтый томик и положила его на стол.

— А-а, развесистая клюква!

— Вот и Леонтий Иванович начал с того же.

Хозяин дома стоял у высокой, до потолка, книжной полки и, лукаво улыбаясь одними глазами, смотрел то на Павлу, то на сына, не вмешиваясь в их разговор.

— Отец до сих пор не может успокоиться от сего панегирика, и автор — чует кот, чье масло съел! — даже не прислал ему дарственного экземпляра, сочинил и с глаз долой, — говорил Георгий таким тоном, словно отца, здесь не было.

— Согласитесь, что журналистам надо прощать некоторую патетику. Очерк есть очерк.

— А вы не защищайте вашего брата. Неумеренная хвала стоит любой хулы. Верный способ вывести человека из строя — взять да и перехвалить его публично.

— Ладно, ладно, я еще в строю! — сказал Леонтий Иванович и засмеялся так заразительно, что, глядя на него, Павла тоже улыбнулась.

Георгий все больше удивлялся ее молодости, которая тогда, после войны, казалась ему недостатком, теперь же превратилась в завидное, достоинство. А впрочем, молодость рано или поздно найдет случай посмеяться над людьми, что относились к ней когда-то с явным снисхождением.

— Ты что же, собираешься писать об отце?

— Да, мне поручили, — сказала Павла и назвала одну центральную газету.

— В этой газете о нем не раз писали, правда, лет тридцать с лишним тому назад.

— Вот видите. Тем более надо освежить в памяти читателей.

— Память читателей куда надежнее, чем память редакторов.

— Что вы хотите сказать, Георгий Леонтьевич?

— К слову пришлось.

В комнату не вошла, а прямо-таки влетела вездесущая Любка.

— Товарищи, идемте смотреть наш сад! — безо всяких предисловий, с ходу обратилась она к дядюшке и московской гостье.

«Молодец. Люба, выручила», — подумал Георгий о племяннице. Разговор с Павлой только с виду был непринужденным, а вообще-то давался ему трудно. Они, точно по обоюдному согласию, оберегали друг друга от прошлого, которое и у нее, и у него особенно, было нелегким.

— Ну, пойдем посмотрим, что у вас там в саду творится, — сказал он Любке.

— Рай!

— Давно не бывал в раю.

Вчетвером они вышли в сад. Любка принялась подробно объяснять, какие, какого сорта яблони, вишни, ранетки, груши. Павла слушала рассеянно, любуясь деревьями в торжественном, сверкающем белизной наряде. Она сторожко, сбоку посматривала на Георгия, стараясь понять новое горьковатое выражение его лица. О чем он думает сейчас? Может, вспоминает Зою Александровну? Когда вокруг такая благодать, люди заново переживают свои потери. Но почему же ей, Павле, сделалось совсем легко? Ах, разве можно сравнивать их беды? Тем более, что она встретила сегодня человека, которого когда-то любила до беспамятства, а он только жалел ее за это, как безрассудную девчонку. Наверное, жалеет и теперь. А где жалость, там самое деликатное неравенство между людьми.

Павла оступилась, заглядевшись на черемуху, которая была еще краше яблонь, и чуть не упала в цветник, со всех сторон окольцованный битым кирпичом. Георгий вовремя поддержал ее за локти, но левая, раненая рука подвела его, и Павла грузно привалилась к нему всем корпусом. Он тут же виновато опустил руки. На смуглом лице ее проступил шафрановый румянец.

— Спасибо, Георгий Леонтьевич, — сказала; она.

— Кто из нас не оступался, — ответил он не сразу.

«Что это, намек на мое прошлое?» — подумала она.

— Смотрите, смотрите, какая у нас черешня! — без умолку тараторила восторженная Любка. — Из Болгарии! Дедушке привез в подарок один знакомый геологоразведчик.

Павла вскинула голову, бесцельно оглядывая черешню. Георгий стоял поодаль и, удивляясь самому себе, внимательно смотрел на Павлу. Высокая, длинноногая, стройная, как прежде. Лишь рельефнее сделалась фигура, сгладилась угловатость плеч, четко означилась талия. А еще говорят, что время портит совершенство линий. Нет уж, кому что дано, то и остается на всю жизнь.

— Вот они где! — услышал он позади себя голос матери.

Прихрамывая на больную ногу, Любовь Тихоновна приближалась к сыну. Он пошел навстречу ей.

— Люба, чего же ты не подкрепила их чем-нибудь пока? Ах, хозяйка, хозяйка, — выговаривала она своей тезке.

— Мы ждали вас, бабушка, вы обещали вернуться к трем.

— Чего там было меня ждать? Если пойдешь к врачу, то вернешься только к вечеру. Хорошо, что ты еще не знаешь, как ходят по врачам.

— Зато я хожу в кино, там тоже надо постоять у кассы.

— Помолчи, сорока! Павла Прокофьевна, Георгий, отец, обедать. Вот-вот должны прийти с работы Олег с Сашей.

Первой явилась Саша. Она с порога кинулась к отцу, обняла его, расцеловала. Георгий был несколько смущен этим порывом, — он редко виделся с дочерью. А Павла и вовсе не видела Сашу с тех пор, как та пошла в школу. Ну кто бы мог подумать, что из той смешной, говорливой, почти квадратной девочки с годами вытянется вот такая девушка, тоненькая, светлоокая. Павла, казалось, физически ощутила бесшабашную скорость времени. Плавное, мерное течение жизни — всего лишь обман зрения: оглядись по сторонам — и вокруг тебя все молодые, которые и неизвестно когда вышли в люди.

— Знакомься, Павла, — моя наследница, — сказал Георгий.

— Александра, — представилась Саша, учтиво поклонившись и как-то настороженно глянув на Метелеву.

— О-о, как выросла ты, Шурочка!.. — Она запросто взяла обе ее руки и долго не отпускала их, по-женски расхваливая девушку.

Это совсем не понравилось Саше: она терпеть не могла покровительственного тона.

— Прошу к столу! — объявила хозяйка.

— Олег скоро придет, — сказала Саша. — Семеро одного не ждут.

— Тут шесть, а не семь, — не удержалась Любка.

— А ты бы помолчала.

— Давай-ка, мать, по такому случаю бутылку шампанского, — потребовал хозяин. — Я тоже выпью с женщинами.

— Тебе-то бы не надо, Леонтий Иванович, — заметила Любовь Тихоновна.

— Шампанское создано для молодоженов и для пенсионеров! Как вы считаете, Павла Прокофьевна?

— А мой отец недавно вспоминал, как вы, бывало, с устатку выпивали по стаканчику русской горькой.

— То случалось в поле, у шурфа, в непогодь осеннюю. Тогда и Молодогорска еще не было на свете.

— Никак не могу себе представить, что нашего города не было, — тоном вполне равной собеседницы сказала Любка.

Павла беззвучно рассмеялась, а Любовь Тихоновна уже сердито посмотрела на внучку.

Пришел Олег. Павла подала ему руку, назвала себя.

— Да я вас хорошо помню, — сказал он. — Хотя не виделись лет двенадцать. Когда вы приезжали к своей тетушке, я учился в Свердловске в политехническом.

«Сколько ему сейчас? — подумала Павла. — Наверное, под тридцать. Совершенно не похож ни на мать, ни на старшего брата. Однако есть в нем что-то отцовское, когда улыбается. Но вымахал-то как!»

— Что же вы, ребята, давайте выпьем, наконец, за встречу! — Леонтий Иванович поднял свой бокал.

— Я лучше водки, — сказал Олег. — Надеюсь, ты поддержишь меня, Георгий?

Через несколько минут все застолье оживилось, заговорило громче, вразнобой. Павла почувствовала звонкий шумок в висках, будто в шампанское добавили чего-то крепкого. Но всему виной, конечно, не само вино, а та примесь прошлого, которая и воду из родников юности делает хмельной. Каждый раз, когда она пытливо осматривала весь семейный круг Каменицких, то непременно встречалась взглядом с Олегом: он спохватывался, отводил глаза в сторону, и лицо его, обветренное, обожженное майским солнцем, делалось смущенным по-ребячьи. Он тут же начинал расспрашивать брата о геологических делах, стараясь не замечать больше Метелеву. А Саша всецело была занята едой, не вступала ни в какие разговоры и лишь тайком переглядывалась с Любкой, которая одна из всех чувствовала себя вполне свободной, независимой ни от какого прошлого.

— Я хочу предложить новый тост, — сказал Леонтий Иванович и встал с  к н я ж е с к о г о  кресла.

— Как разошелся, — недовольно заметила хозяйка.

— Постой, мать, а то собьюсь я без бумажки!..

Среднего роста, плотный, моложавый, он стоял и улыбался необыкновенно доброй, застенчивой улыбкой, которую Павла хорошо помнила с детства. «Неужели ему восемьдесят? — думала она. — Вот что значит всю жизнь прожить в поде и в горах, исходить Южный Урал от края и до края. У него и, седина-то пышная, не стариковская».

— Так вот. Есть у меня про черный день один давний друг-приятель, Прокофий Нилыч Метелев. Мы тут с ним вместе начинали. Тогда он работал в моей поисковой партии коллектором. А теперь, шутка ли, стал большим начальником в Москве. Но, слава богу, не зазнался. Так вот, за вашего отца, Павла Прокофьевна, и за  Д и т я  т о р г с и н а, как мы вас тогда прозвали...

— Что это — торгсин? — немедленно спросила Любка.

— Я тебя, кажется, сегодня попрошу из-за стола, — не на шутку рассердилась Любовь Тихоновна.

— Постой, мать. Надо же объяснить подрастающему поколению. Откуда ей знать такую диковинку тридцатых годов. Торгсин — значит торговля с иностранцами, за валюту. Нет валюты, подавай натуральное золотцо... Так вот однажды прибегает ко мне рано утром Прокофий и говорит, что у него сильно заболела девочка, так нельзя ли где достать немножко сливочного масла, как советует врач. А где взять маслица? Его ни за какие деньги было не купить в нашем рабкоопе. Вот мы и собрали, у кого что уцелело, — обручальное колечко, брелок от карманных часов, у меня нашлась монограмма от старого портсигара, подаренного хозяином одного сибирского прииска еще до революции. Прокофий побежал в торгсин и притащил оттуда огромный кусок сливочного масла. Не знаю уж, то ли такое богатство спасло его дочь, то ли она вообще пошла на поправку, но во всяком случае — факт налицо... За вас, Павла Прокофьевна! — И старик выпил шампанское залпом, как пьют неразведенный спирт.

— Спасибо, большое спасибо, Леонтий Иванович, — только и сказала Павла.

Он коротко махнул рукой: чего уж тут, просто вспомнилось под настроение. Любовь Тихоновна принялась угощать Павлу белыми груздями собственной засолки. Любка притихла, осторожно, украдкой поглядывая на «важную тетю из Москвы», которую, оказывается, спасали когда-то торгсиновским маслом.

Саша поела и вышла из-за стола, сказав, что у нее собрание.

— Не собрание, а свидание, — все-таки опять не удержалась Любка, заодно кольнув ее глазами-гвоздиками.

Но теперь на Любку никто не обратил внимания. Семейный круг начал постепенно распадаться.

— Мне тоже пора, — сказала Павла.

Все, кроме Саши, пытались уговорить ее остаться ночевать, но она не согласилась.

— Я провожу тебя, — сказал Георгий.

Олег пожалел, что первым не вызвался в провожатые, да было поздно. Она сказала ему на прощание:

— Завтра думаю побывать у вас на стройке.

— Пожалуйста, в любое время, Павла Прокофьевна, я к вашим услугам, — откровенно обрадовался он.

Был теплый, тихий вечер. Если на Южном Урале безветренно весной, то это и в самом деле юг обетованный. И стоит лишь взойти на гребень ближней высоты, как перед тобой размахнется до горизонта окаменевшее сине море. А за этими горами другие горы, за другими — третьи, и так до самого Заполярья. Но ведь было тут и живое море миллионы лет назад. Даже представить себе трудно, какая это дальняя даль времени.

Однако людская память тоже имеет свои геологические эры. Сейчас Георгию казалось, что с той поры, когда он провожал в последний раз влюбленную в него, фронтовика, легкомысленную девчонку Павлу Метелеву, прошла целая эпоха, вместившая в себя столько личных и глобальных перемен. Оставшись с Павлой наедине, он и вовсе остерегался говорить о прошлом, как, бывало, избегал с ней говорить о будущем. Тогда его останавливала серьезная разница в годах, теперь — некая схожесть пережитого. Он чувствовал свою вину перед этой женщиной, хотя она сама и не могла бы упрекнуть его ни в чем.

Георгий поразился таким мыслям. Значит, и смерть жены, Зои Александровны, отдалилась теперь настолько, что боль напоминает о себе только в часы душевного ненастья.

Они сдержанно простились у подъезда городской гостиницы, пожелав друг другу спокойной ночи, как степенные, пожившие на свете люди, которые видятся чуть ли не каждый день. А на сердце у них было переменчиво-тревожно.

2

Геологи трудно привыкают к городам.

Когда земля вокруг туго затянута в асфальт, когда и небо разлиновано карнизами домов, то человеку, вдоволь покочевавшему на своем веку, становится не по себе.

Георгий Каменицкий был любезно приглашен в министерство и с той же любезностью, без видимого нажима, произведен в главные геологи территориального управления, которое вело работы на Урале, давно исхоженном вдоль и поперек. Это не Тюмень с ее открытием века и не Таймырский полуостров, таящий, быть может, целую дюжину Талнахов. Россия черпает с уральского золотого дна вот уже третье столетие подряд. Особенно много взято бесценного добра в наше время. В годы Отечественной войны Урал вообще ничего не пожалел, чтобы только поскорее изменить соотношение сил на фронте. Урал всегда оказывался решающей статьей в активном балансе революции. Но после войны столько всего открыто на востоке, что передний край геологов все больше перемещается в Сибирь.

Однако Урал остается Уралом. Без него трудно подступиться и к нетронутым сибирским кладам. Ну, конечно, новые находки на Урале уступают и тюменской нефти, и талнахской полиметаллической руде, И все-таки с «Хозяйкой Медной горы», этой прижимистой особой, еще придется потолковать начистоту. Недаром Леонтий Иванович Каменицкий говорил сыну, когда узнал о его новом назначении: «Ты, Георгий, не смущайся, что пойдешь по следу своего отца. Я ведь прошелся очень скорым шагом, замечая главным образом лишь то, что лежало на поверхности. В тридцатые годы нам было не до глубокого бурения, да и нечем было тогда бурить. Шурфы, почти одни шурфы. Оно верно, мы свою песенку не плохо спели и на этих  д у д к а х, но у вас-то сейчас такая техника, — что́ мои дудки против вашего  о р г а н а!». Он сказал все это с завистью к молодым разведчикам и в то же время с явной гордостью за стариков.

Приняв назначение на высокую должность как неизбежную скидку на свой возраст, Георгий переехал в областной город «на постоянное жительство», как сам подчеркнул в милицейском листке прописки. Неужели на постоянное? Не хотелось верить после долгих странствий, после метельного Таймыра и знойной Кубы. Да, тяжеловато ему придется без матушки-природы: она, бывало, и успокоит, и ободрит в трудную минуту. И как это люди всю жизнь томятся в городах? Теперь магнитные поля городов даже накладываются друг на друга и, кажется, никакая сила не может им противостоять.

В свободный вечерний час, когда сводчатые коридоры управления затихали, Георгий выходил в просторный двор и, чтобы поразмяться малость, придумывал себе непривычные для окружающих занятия: то вскапывал землю вокруг молоденьких деревьев, то подрезал сухие ветки на взрослых кленах, то брался поливать из шланга нарядные клумбы во дворе. Георгий с удовольствием прогуливался тут ранним утром, до работы. Иные подчиненные его терялись в догадках: да что за человек такой Каменицкий? Но потом и они привыкли, решив, что новая метла устанет, в конце концов, мести по-новому. А женщины рассудили и того проще: была бы у него семья, так было бы не до цветиков и не до утренних прогулок, все это причуды затянувшегося вдовства.

Но сегодня он изменил своему правилу, неожиданно встретив у подъезда молодого геолога Дробота из Восточной экспедиции. Он помнил его еще мальчишкой, и вот вам, пожалуйста, дипломированный товарищ.

Они вошли в кабинет, похожий на краеведческий музей: все стены были уставлены высокими застекленными шкафами, в которых хранились многие сотни образцов южноуральских минералов; над рабочим столом висела большая, в полстены, геологическая карта, раскрашенная во все цвета; а слева, в простенке, широко раскинув темно-бурые, с серым подпалом крылья, готов был взлететь над шкафом матерый беркут. Каменицкий перехватил оценивающий взгляд Виктора, сказал:

— Ваши ребята привезли в подарок. Может, последний из степных красавцев. Вы смотрите у меня, молодцы, не палите там в орлов ради пустой забавы. Тоже мне, сенегальские стрелки... Так что у тебя?

— Начальник экспедиции просит трехтонный грузовик для гидрогеологической партии. По нашим сведениям, управление получает новые машины..

— По вашим сведениям... Живете далеко, а все знаете.

И тогда Виктор Дробот, немного обескураженный таким приемом, вдруг разгорячился.

— Мы просим изменить, наконец, годами сложившееся неправильное отношение к гидрогеологам. Все, что ни получит управление, идет нефтяникам, нам же передается всякое старье. Нефтяники, нефтяники! На втором плане разведчики твердых ископаемых. А мы снабжаемся в последнюю очередь.

— Садись, Виктор.

Тот осекся на полуслове, нехотя сел в кресло у стола. Его длинные густые брови сомкнулись у переносицы.

«Копия — отец, — подумал Георгий. — Петр Ефимович Дробот тоже в карман за словом не полезет. Вышел из десятников, без всяких институтов, с одним вечерним техникумом, дотянулся до управляющего строительным трестом. И вроде бы по-чапаевски бравирует теперь. Но сына вывел в инженеры. Ишь как начал смело, в лоб, не церемонясь. А впрочем, парень-паренек, конечно, прав: гидрогеологи у нас действительно на третьем плане. И я сам хорош, все не удосужился заглянуть к ним».

— Вы, конечно, ни при чем, Георгий Леонтьевич. Но поймите, надоело ходить в бедных родственниках у героев-нефтяников. Нас учили...

— Как вас учили?

— Старый профессор-гидрогеолог Воронов чуть ли не каждую лекцию начинал своим любимым обращением: «Вы, молодые люди, еще доживете до тех времен, когда поиск воды станет задачей номер один. Уже сейчас даже на Волге напиться негде. Можно заменить что угодно, в том числе и нефть, вокруг которой нынче закипают людские страсти, но родниковую водицу ничем не заменишь. Так что гидрогеология выдвигается на первый план. Вся надежда на вас, молодые люди».

— Профессору виднее, на то он и профессор.

— А нас держат в черном теле, Георгий Леонтьевич. Над нами посмеиваются, как только речь заходит о самых скромных просьбах. Вы посмотрите, что стало теперь в степи. Раньше вдоль каждого проселка, не говоря о большаках, чуть ли не на каждой версте били родники. Где они? Заилились, ушли под землю, затаились до поры до времени.

— До лучшего хозяина, что ли?

— Может быть, и так. Мы заново приучаем трактористов из ближних деревень беречь уцелевшие родники пуще глаза. Не для поэзии. Какая уж тут поэзия, если на полевые станы возят воду чуть ли не из соседних городов. Раньше, говорят, остановится мужик у своей телеги, припадет к ведерному лагуну с родниковой ледяной водой — и усталости как не бывало. Мужик был сам себе гидрогеологом...

— Какой ты, оказывается, речистый. Не знал. Ты, что же, давно заделался штатным «толкачом»?

— Наше дело рядовое — куда пошлют.

— Непорядок, если инженера держат на побегушках.

— Георгий Леонтьевич, пожалуйста, переведите меня на медь или никель.

— Вот-те раз! А кто будет искать воду?

— Найдутся желающие. Недавно приехали девушки из Саратовского университета.

— Но ты  м о к р ы й  геолог по призванию, то бишь, по диплому.

— Я раньше и не догадывался, что на гидрогеологов смотрят как на мокрых кур.

— Все зависит от вас самих.

— Нет, стенку лбом не прошибешь.

— Да, стены у нас тут крепостные, времен генерал-губернатора Перовского, — весело заметил Георгий.

— Я имею в виду не вас лично.

— Понимаю. Так ты приехал просить новую машину или проситься на новую работу? Если речь идет о грузовике, то это сделаем...

— Спасибо, Георгий Леонтьевич. — Виктор быстро встал, чтобы разом кончить неприятный разговор.

— А что касается перевода, то не могу, никак не могу пойти тебе навстречу. Ты сам, горячая головушка, только что доказывал, что поиски воды — дело очень перспективное. Скажу по секрету: разведанных запасов никеля хватит нашим заводам лет на двадцать, медной руды — лет на тридцать, газа — на добрую полсотню лет, а водой города и рабочие поселки не обеспечены. Твой профессор прав: тут мы держимся на пределе.

Виктор стоял перед ним, неловко переминаясь с ноги на ногу, — то ли опять сесть, то ли уж стоя выслушать до конца главного геолога.

— Ладно, иди. Забудем разговор о твоем переводе в другую партию.

— Большое спасибо за машину, Георгий Леонтьевич.

— Передай привет отцу.

«Ладный парень вымахал у Петра Ефимовича», — подумал опять Георгий. И вспомнил, как всезнающая Любека сказала недавно за столом, будто Саша дружит с Виктором. Тогда он не обратил внимания на слова племянницы, а сейчас точно впервые открыл для себя, что дочь-то у него невеста. Выросла без матери и без отца. Решила стать ученым биологом. В прошлом году пыталась поступить в Московский университет. Не сдала, вернее, не прошла по конкурсу, однако не стала искать другого вуза, где конкурс повольготнее. «Зарабатывает стаж» на стройке и снова готовится к экзаменам. В наш век молодежи приходится выбирать одно из двух: если уж учение до победного конца, то, значит, поздняя, к тридцати годам, рассудочная любовь. Выходит, что наука оплачивается не только молодостью, а и первой трепетной любовью. Саша как раз из тех, кто ради дела может поступиться чем угодно.

Секретарь принесла ему сегодняшнюю почту. Он бегло просмотрел служебные бумаги и телеграммы, расписал их по исполнителям, оставив одну из телеграмм себе. Это был отрицательный ответ из министерства по поводу разведки железных руд. На сей раз ответ пришел категорический, с угрожающей ссылкой на авторитет Голосова.

Голосов, Голосов... Опять Семен Захарович Голосов начинает повелевать геологической службой на Урале. Он то исчезал из виду, то появлялся, как блуждающая звезда на далеком столичном небосклоне. Сразу после войны был даже заместителем министра, потом отошел от крупных административных дел, занявшись редактированием академического журнала. И вот стал консультантом по всему Уралу.

Георгий долго смотрел на карту, где среди множества цветных пятен и пятнышек было особо обведено черным карандашом старое месторождение железных руд, открытое еще его отцом. Когда-то находка порадовала самого Орджоникидзе, но с годами к ней стали относиться все равнодушнее, окрестив ее «забалансовыми» рудами. Иные сторонники Голосова уже поговаривают о том, что не надо было и огорода городить, то бишь строить металлургический комбинат на этих трудных для доменщиков рудах, чтобы потом завозить сюда руду из Казахстана или даже с карьеров знаменитой КМА. Но, во-первых, комбинат начал строиться в войну, когда Курская магнитная аномалия притягивала к себе не экскаваторы, а танки; и, во-вторых, не геологи и не строители повинны в том, что кто-то очень не любит торить новые дорожки в металлургической науке...

Ну и денек выдался нынче: сплошные разговоры. Георгий до вечера принимал начальников экспедиций, потом приехавших из Москвы инженеров-экспертов. Он все никак не мог приноровиться к управленческой работе. Казалось, что захлестывают текущие дела, что он теряет время попусту, не умея одолеть центростремительную силу окружающих его людей, приученных к тому, что все решает лично главный геолог.

Стояло майское безветрие, вслед за которым мог разыграться июньский суховей, долетающий сюда из пекла Каракумов. Георгий вышел на набережную. После короткого и позднего разлива Урал привычно входил в свои берега. Молодые осокори толпились по щиколотку в воде, и краснотал, полегший по течению, уже начал выпрямляться. Только на самой излучине реки тяжело клонилась старая одинокая ветла. Он подумал о черемухе на Верхней Дубовке, что погибала, расцветая в последний раз. И вспомнил Зою. Он всегда старался представить жену такой,какой была бы она-сейчас, сию минуту. Но у него ничего не получалось: Зоя по-прежнему виделась ему в расцвете сил, который наступает в начальную пору материнства. А ведь ей было бы теперь тоже за сорок. Когда она сгорела буквально за одну неделю от крупозного воспаления легких, Саша еще плохо понимала, какая беда свалилась на ее плечи.

Она растерянно смотрела на отца, на бабушку, которая ласково гладила внучку по голове и, заливаясь горькими слезами, поспешно отворачивалась. В детстве смерть непостижима. Только с годами осознается вся необратимость такой беды, как уход из жизни. Время притупляет боль у старших и обостряет у детей. Саша не плакала даже на могиле матери, но чем взрослей становилась она, тем чаще оплакивала мать, забившись по вечерам в темный угол бабушкиной комнаты. Так и выросла, тайно печалясь и тоскуя. И вот сама теперь начинает испытывать на себе исцеляющую силу времени. Но с какой плохо скрытой тревогой она встретила Павлу Метелеву, о которой, конечно, слышала...

Георгий медленно шел вдоль парапета набережной. Весь крутой склон правого берега реки был густо забрызган, словно из краскопульта, свежей глянцевитой зеленью, и рыжий глинистый откос по-весеннему принарядился. Внизу плыл против течения игрушечный пароходик, заменявший теперь и ветхий, отживший свой век купеческий паром, и разбитных лодочников-перевозчиков. Если бы Урал до осени оставался полноводным, как сейчас, то от самой Магнитки и до Каспия все лето напролет ходили бы по нему речные трамваи и небольшие баржи. Урал — третья по длине река в Европе, да мало у него притоков: Кама предпочла Волгу; и уж на что Белая, родная его сестра, но и та потянулась вслед за Камой. Урал пожертвовал ради Волги, главной улицы России, буквально всем. Ну, а сам-то он привык быть скромным работягой-молотобойцем в уральской кузнице. Разве лишь весной, поустав от долгой зимней смены, вдруг вымахнет из берегов, с шумом пройдется по степи, удивляя всех своей казацкой удалью. Но тут же и спохватится, что загулял не в меру.

Георгий остановился у полевого орудия, вознесенного на пьедестал в честь героев обороны города в девятнадцатом году. Именно отсюда, с высокого берега реки, до последнего снаряда день и ночь отстреливались деповские рабочие от белой конницы генерал-лейтенанта Дутова, За левобережной рощей, за рекой лежала сиреневая степь, где когда-то разворачивались в сотенные лавы дутовцы. А за этой пушкой, может быть, стоял молодой артиллерист Прокофий Метелев, отец Павлы...

Как ни старался он не думать о Павле, но каждый раз опять возвращался к недавней встрече с ней. В юности они расстались навсегда, однако через несколько лет жизнь вывела их на общую дорогу разных бед и неудач. Сперва он, Каменицкий, потерял свою Зою Александровну, а потом и Павла осталась без мужа, который оказался совершенно случайным человеком. Не похожие друг на друга беды заставили их вернуться в прошлое. Это только говорят, что жизнь начинается сначала, а вообще-то она прямое продолжение несбывшихся надежд и чаяний, пусть и не сбылись они по твоей собственной вине или воле, как у него, Каменицкого... Он удивился ходу своих мыслей: еще год назад ему казалось, что все личное давно осыпалось и облетело, точно березовый колок на сентябрьском ветру.

3

«Наш прораб — техснаба раб».

— Дай-ка я еще добавлю. — Клара взяла у Саши мел и старательно, по-ученически вывела на дверном некрашеном полотне:

«Но мы — не рабы прораба».

— Вот правильно!

— Обидится.

— Ну и пусть обижается! — Саша ловко вскочила на подоконник, вытянула ноги и блаженно подставила лицо под утреннее солнце. — Майский загар полезен!

— Что-то часто мы стали загорать.

— Ничего не поделаешь. Садись, лови ультрафиолетовые лучи!

Клара подошла к соседнему окну, С пятого этажа недостроенного дома был виден почти весь город. На востоке его окаймляли высоченные стволы дымов. Они поднимались к небу над главными цехами комбината — доменным, мартеновским, прокатным. И среди этого чернолесья, у подножия стволов, мелькали пышные  л и с ь и  х в о с т ы  приземистого Коксохима. Впечатление такое, что лисы играли, забавлялись в тихой безлюдной роще, за которой остро отсвечивала бликами, словно ветровое стекло автомобиля, выгнутая излучина Урала.

— Любишь, любишь ты его, — сказала Саша.

— Город?

— Да не город, а моего дядюшку.

— Глупости!

— Любишь, вижу по глазам!

— Не разыгрывай, пожалуйста.

— Бирюк он. Ох, если бы он не был моим близким родственником, я уж проучила бы его в отместку за тебя!

— Оставь, — сухо сказала Клара.

И Саша приумолкла, с тайной хитрецой поглядывая на Клару из-под опущенных ресниц. Видная, крепкая, в новом синем комбинезоне, перехваченном мужским ремнем, Клара всегда была и по-мужски подтянутой, собранной, энергичной. У нее были черные глаза и русые мягкие волосы — это редкое сочетание сразу же замечалось со стороны. «А вот Олег Леонтьевич Каменицкий ничего не видит, — думала Саша. — Бирюк, настоящий бирюк. Проходил в холостяках до тридцати лет и все ждет  п р е к р а с н у ю  д а м у. Начитался Блока».

— Я вчера в кино встретила твоего Виктора, — сказала Клара.

— Неужели он вернулся?

— Тебе-то лучше знать.

— Он уезжал в область, в геологическое управление.

— Смотри, Саша, упустишь парня.

— А я и не бегаю за ним.

— Ой ли! Выходила бы, что ли, замуж, хоть погулять на твоей свадьбе.

— Кончу университет, тогда...

— О-о, сколько воды утечет в Урале!

— И потом знаешь что... Нет, не стоит говорить...

Клара обняла ее за плечи, заглянула в светлые, чуть подсиненные глаза.

— Говори сейчас же! С каких пор ты начала скрывать от меня свои секреты?

— Видишь ли, Клара, может случиться так, что мой отец еще женится...

— На ком? Не фантазируй ты, пожалуйста!

— Отцу нет еще и пятидесяти.

— А кто она?

— Недавно была у нас, и я сразу поняла, что вот моя будущая мачеха, А ты говоришь: выходи замуж! Нет, пусть уж отец сначала женится.

— Но кто она?

— Журналистка. Когда-то жила в Молодогорске. Зовут ее Павла Прокофьевна Метелева. Очень красивая и, кажется, умная. Отец старше ее без малого на десять лет. Бабушка говорила мне, что он потому и не женился после войны на Метелевой, что она была тогда совсем девчонкой.

— И что за племя такое Каменицких, если в них влюбляются со школьной скамьи?

— А это тебе лучше знать.

— Так, значит, она была замужем?

— Была. Вышла за какого-то вертопраха, чтобы, наверное, отомстить отцу. А отомстила самой себе: муж вскоре ушел к другой.

— Откуда ты все знаешь?

— От бабушки, конечно... Я отца и не осуждаю. Но сердце не хочет мириться с этим...

— Вы что тут делаете?

Они торопливо оглянулись — в дверях стоял невесть откуда взявшийся Олег Каменицкий.

— Что, устроили перекур?

— Вы же знаете, Олег Леонтьевич, что в моей бригаде нет курящих, — сухо ответила Клара.

Начальник участка, бесцельно осмотрел голые стены будущей квартиры и остановил взгляд на дверном полотне.

— «Наш прораб — техснаба раб. Но мы — не рабы прораба», — медленно прочел он вслух и повернулся к девушкам. — Забавляетесь? Нашли время упражняться в чистописании! Конец месяца, а вы позволяете себе бездельничать!

— Нет раствора, — смиренно напомнила Саша.

— Ты помолчи, я разговариваю с бригадиром.

— Ваша вина, Олег Леонтьевич, — сдержанно, с достоинством сказала Клара.

— На моем участке простоев не бывает!

— Не обманывайтесь, Олег Леонтьевич. Кому неизвестно, что именно ваш участок снабжается в последнюю очередь. А вы делаете вид, что все в порядке.

Он метнул в ее сторону сердитый взгляд, чуть было не выругался и, почувствовав себя неловко, заговорил помягче:

— Раствора не будет до обеда, на заводе авария, выбыл из строя транспортер. Идите вниз, займитесь пока уборкой мусора.

— Мы к этому привычные, — с ехидцей заметила Саша.

— Комплексную бригаду отделочников превратили в дежурных дворников, — с тем же достоинством сказала Клара.

Начальник участка в упор уставился на бригадира, ожидая, какую еще дерзость скажет она ему в присутствии его зеленой племянницы, но Клара не произнесла больше ни слова. И Олег тоже промолчал и вышел в коридор.

Уже спускаясь по лестнице, он кому-то там громко говорил, дав полную волю своим чувствам:

— Женская гимназия, а не строительный участок! Институт благородных девиц — да и только!..

Девушки переглянулись. Саша хитро подмигнула озабоченной Кларе, но та не ответила на ее улыбку.

— Нашла коса на камень, — сказала Саша, чтобы хоть чем-то утешить свою подругу.

Едва они начали уборку мусора, как привезли раствор. И вся бригада принялась за штукатурку комнат верхнего этажа. Обеденный перерыв сократили до пятнадцати минут. Саша работала вместе с Кларой, завидуя, как споро, изящно накладывает она ровный слой густого, вязкого раствора на швы потолочных плит.

Иногда заходил кто-нибудь из будущих жильцов: дом недостроен, а все квартиры давно распределены. Эти визиты новоселов обычно нравились Кларе, хорошо, когда люди с благодарным вниманием следят за твоей работой. Но сегодня было не до новоселов — с ними никто не разговаривал, и они, постояв в дверях, молча уходили, чтобы не отрывать от дела работниц.

...Круги, круги, оранжевые круги плывут перед глазами. Устала сегодня Клара, очень устала. Она сошла с подмостков на заляпанный раствором пол. Какая изнурительная работенка. То ли дело пройтись краскопультом по готовой стенке — одно удовольствие. А тут гнись. в три погибели целыми часами. И как раньше делали еще и лепные потолки? Или даже расписывали их, лежа на спине?

Клара бегло осмотрела комнаты, которые штукатурила ее бригада. Что ж, неплохо. Прикинула на глаз, сколько тут наберется квадратных метров. Во всяком случае, норму осилили, хотя с утра и потеряли около двух часов. Молодцы девочки, опять выручили своего бригадира.

Она вспомнила о разговоре с Каменицким, и ей стало грустно оттого, что их отношения испортились. Не любит, ох как не любит он, когда с ним пререкаются.

Клара ни за что бы не призналась сейчас себе, что наверстывала упущенное время не только ради, плана, но и ради Олега Каменицкого. Слишком много чести для такого грубияна. «Женская гимназия, видите ли, а не строительный участок!» Да вы бы, Олег Леонтьевич, пропали без этих «благородных девиц», которые только за счет времени, что тратится мужчинами на перекуры, могут полностью отделать лишний дом в году.

— Ты все еще переживаешь? — спросила Саша.

— С чего ты взяла?

— Не хитри! Вижу по глазам.

— Оставь. В глазах у меня чертики потолочные.

— Устала? Мой дядюшка средневековый эксплуататор.

— Сама себе противоречишь. То прорабы у тебя рабы, то эксплуататоры.

— Рабы, когда нет материалов, а как подвезут, то — господа, повелители!

Во дворе девушки приводили себя в порядок. Сняв комбинезоны, они шумно плескались под кранами, причесывались, прихорашивались. Иные на скорую руку, но со знанием дела подкрашивали ресницы и веки. А самые отъявленные щеголихи переобувались, меняя рабочие туфли на выходные «лодочки», принесенные с собой. За каких-нибудь несколько минут бригаду было не узнать.

— Кузнецову — на планерку! — громко передавали по цепочке знакомую команду из конторы участка.

— Могли бы сегодня обойтись и без вечерней молитвы, — недовольно говорила Саша. — Намолились, накланялись под самыми потолками.

— Ладно, идем, — сказала Клара.

Все уже собрались: двое прорабов, мастера, бригадиры. Были тут и  с у б ч и к и — представители субподрядных организаций по сантехмонтажу и электромонтажу. Олег сидел за грубым, плотницкой работы, письменным столом и терпеливо оглядывал всех. Клара и Саша устроились на свободных табуретках около двери, распахнутой в коридор (Саша присутствовала здесь по праву комсомольского «прожекториста»).

Олег встал, открыл планерку.

— Давайте, товарищи, коротко, по-деловому, без дискуссий. В нашем распоряжении полчаса.

И дал слово немолодому уже, в годах, сантехнику.

Саша легонько толкнула в бок подругу: знаем мы эти полчаса! Клара нахмурилась. И Саша с серьезным видом уставилась на важного, степенного, знающего себе цену дядьку-сантехника. Он монотонно перечислил, сколько не хватает разных труб, вентилей, радиаторов, унитазов, и спокойно сел на место, заключив вполне резонно: «Будут материалы — за нами дело не станет», Олег поморщился и назвал фамилию электромонтажника.

Пока выступали субподрядчики, Олег еще держался, но как только дошла очередь до своих, начал перебивать вопросами и репликами. Одна за другой возникали и гасли короткие перепалки. Веснушчатое лицо Олега посуровело, сделалось жестким, злым, отчего поблекли и совсем пропали золотистые блестки у переносицы. «Ну и разошелся», — думала Саша, поглядывая на Клару. Та сидела не двигаясь, точно, позируя фотографу: плечи развернуты, голова чуть запрокинута назад, а руки покойно лежат на коленях. Саша обратила внимание на Кларины руки, сильные, большие, под стать всей ее фигуре. Было бы странно и нелепо, если бы у Клары были маленькие, пухлые ручки кисейной барышни.

— Кузнецова, что у вас? — обратился к ней Олег.

— У меня ничего, — слегка пожала она плечами.

— Что вы можете добавить?

— Я уже все сказала утром.

— Утром не было никакой планерки.

— Зато был простой.

Смешок мячиком пробежал по комнате и исчез где-то в коридоре.

Как раз в это время позвонил управляющий трестом Дробот, поинтересовался, когда подали раствор.

— Еще до обеда, Петр Ефимович, — ответил Олег.

— В следующий раз о каждом случае простоя докладывайте мне лично.

— Вы же не диспетчер, Петр Ефимович.

— Диспетчер для меня слишком высокая должность, я у всех у вас — десятник, — сказал Дробот и бросил трубку.

«Тоже обиделся, — подумал Олег. — Да что за чертовщина! Обиды снизу, обиды сверху. А нашему брату, прорабу, и обижаться не на кого, кроме как на свой диплом».

Он в нескольких словах подвел итоги дня, напомнил, что надо делать завтра, и на этом закрыл планерку, смущенный дерзким поведением Кузнецовой.

Возвращались домой втроем — Саша, Олег и Клара (ей было по пути с Каменицкими). Но как ни пыталась Саша завязать какой-нибудь разговор, — то о  с у б ч и к а х, которые вели себя на стройке как чрезвычайные послы, аккредитованные в Молодогорске, то о вечере бальных танцев в Доме культуры, — ее никто не поддерживал.

— Вы идите, а я забегу в магазин за хлебом, — сказала Саша и набавила шаг.

Когда же она вышла из магазина, ни Клары, ни Олега на улице не оказалось. Она была довольна, что ловко оставила их вдвоем: легче помириться без свидетелей. Но вскоре увидела впереди одного Олега.

— А где Клара? — спросила она, догнав его.

— Почем я знаю.

— Эх ты! Тебе бы только покрикивать на людей. Неужели ты не видишь, как бедная Клара старается ради тебя?

Олег приостановился.

— Знаешь что, ты слишком много на себя берешь. Не лезь не в свои дела! Противная девчонка!

— Ну хорошо, хорошо, ты еще пожалеешь, но будет поздно.

— Да иди ты к черту! — Олег круто повернулся и зашагал к трамвайной остановке.

Незавидная должность — прораб, хотя тебя и именуют для пущей важности главной фигурой на строительстве. На прорабах каждый день все срывают зло: и начальник жилстроя, и главный инженер, и сам управляющий трестом. А стоит тебе под горячую руку повысить голос на бригадиров, так ты в глазах рабочих первый грубиян. Да этой «главной фигуре» достается, как пешке, ото всех. Вот Павла Прокофьевна сразу это поняла. Ну что в сравнении с ней девчонки из бригады Клары? Нет-нет, надо быть построже с ними, держаться на определенном расстоянии. Он до сих пор все панибратствует по старой привычке, хотя Метелевой и понравилось, что молодежь запросто обращается с начальником участка, многие по-свойски называют его Олешей. На прошлой неделе, оставив за себя прораба Никонова, он долго водил Павлу Прокофьевну по объектам металлургического комбината. Правда, она больше интересовалась жилищным строительством, и приходилось рассказывать о своем участке, особенно о бригаде Кузнецовой.

Осмотрев площадку новой батареи Коксохима, где начинались бетонные работы, Павла Прокофьевна устроилась на штабельке опалубочных досок.

— Вы, Олег Леонтьевич, покурите, я кое-что запишу, чтобы не забыть, — сказала она, достав из сумочки блокнот.

— Пожалуйста, пожалуйста, — учтиво согласился он и тоже присел рядом.

Он мог ждать сколько угодно, лишь бы она подольше не уходила со стройки.

Павла Прокофьевна была одета очень просто: темно-синяя юбка-миди (дань возрасту!) и такого же цвета короткий приталенный жакет. Положив ногу на ногу, — так удобнее писать — она склонилась над своим блокнотом и не обращала на него ни малейшего внимания. Прядка темных волос упала на висок, оттенив ее строгий профиль: высокий белый лоб, прямой нос, чуть вздернутая губка. Под глазами у нее проступали те первые, слабые морщинки, которые не только не портят женщину, но придают ей особенную прелесть. И вообще она принадлежала к довольно редкому типу женщин, что со школьных лет нравился ему, Олегу.

Он посматривал и на ее в меру полные ноги, туго обтянутые ажурными чулками. Однако тут же подумал, что она может перехватить его взгляд и застичь, что называется, на месте преступления. И действительно, Павла вдруг живо повернулась к нему лицом, застав его врасплох. Они встретились глазами, и Павла Прокофьевна улыбнулась, поняв, что он все время наблюдал за ней. То было невинное мимолетное кокетство, а он уже был на седьмом небе.

— Теперь пойдем смотреть ваш дом, Олег Леонтьевич.

Ему хотелось побыть еще немного с ней, да ничего не поделаешь, придется вести Павлу Прокофьевну в «женский монастырь». По пути на западную окраину города, где возводился целый микрорайон, он уже охотно рассказывал о своих делах, невольно смягчая строительную прозу.

Перед самой площадкой жилстроя была вырыта длинная траншея. Олег в нерешительности остановился.

— Давайте лучше обойдем, тут всего полкилометра, не больше.

Павла оглядела неожиданное препятствие, задорно качнула головой, отчего прядка волос опять косо перечеркнула ее высокий лоб.

— Нуте-ка, держите мою сумку, Олег Леонтьевич.

— Нет-нет, вы и не пытайтесь прыгать!

— А как же, бывало, в молодости?

Он не нашелся, что сказать: напоминание о ее прошедшей молодости резануло слух, — будто уж, в самом деле, была, серьезная разница между ними.

— Да возьмите же сумку, наконец.

— Тогда я буду страховать вас. — Он пружинисто перепрыгнул через траншею и приготовился помочь.

Павла выбрала местечко поудобнее, где меньше глины, отступила назад, оценивающе глянула на расстояние до рва, помедлила несколько секунд и озорно кинулась вперёд. Уже перепрыгнув, она все-таки увязла в рыхлой глине, потеряла равновесие и по инерции упала на колени, — так, что юбка-вздернулась до потайных замочков на чулках. Олег немедленно помог ей встать, но отпустил не сразу. Он даже придумал для себя, что это она сама припала к нему на какой-то миг.

Павла отряхнулась и сказала, будто ничего и не случилось:

— Идемте, Олег Леонтьевич, что же вы?

Теперь он объяснял ей, что к чему, уже рассеянно, невпопад, хотя Павла забросала его вопросами, как только они вошли в недостроенный большой дом.

— Утомила я вас, Олег Леонтьевич? — спросила она.

Тогда Олег взял себя в руки, оживился, заговорил по-прежнему без умолку, тем более, что Павлу интересовала чуть ли не каждая из работниц, а ему надо было казаться при Метелевой солидным наставником зеленой молодежи.

На прощание он осторожно попросил ее, чтобы она не очень-то расписывала его участок. Павла Прокофьевна обещала. И все-таки теперь он с тревогой ожидал появления ее статьи. Хуже нет, когда тебя расхвалят с твоих же слов. Корреспонденты женского пола умеют это делать. Недаром среди них редко встречаются фельетонисты. Злые фельетоны чаще всего пишут мужики, а женщины любят пофилософствовать в газете, умиляясь тем, что они увидели и услышали. Только бы Павла Прокофьевна не поставила его в неудобное положение перед девчатами, перед той же Кузнецовой. Кто-кто, а уж девчата поиздеваются над ним, — в жизни-то они лучшие из всех фельетонистов: «Мы — не рабы прораба».

Так неужели и Метелева посмеивается над ним, неуклюжим кавалером, поняв, что он неравнодушен к ней? Быть этого не может! Она, конечно, не из тех, кто забавляется на этот счет.

4

Профессор Голосов обычно приезжал в Молодогорск на правах вольного пассажира: чтобы никаких встреч на вокзале, никакого переполоха на комбинате. Тем более, что он ездил в командировки налегке, с одним «студенческим» портфелем, и мог свободно обойтись без машины.

Но сегодня на привокзальной площади его будто специально ждало такси. Разбитной паренек-водитель любезно предложил свои услуги.

— Что ж, поедем, дорогой, — сказал Голосов, польщенный истинно провинциальным гостеприимством, которого так не хватает в столичных городах.

— Вас в гостиницу? — учтиво спросил шофер.

— Вообще-то туда, но мы с вами, дружок, немного прокатимся. Давайте на Ковыльный увал.

— Да вы знаете наши места?

— Еще бы!

До Ковыльного увала рукой подать, каких-нибудь шесть-семь километров. Когда «Волга» с разгона вымахнула на высоту и, прижимаясь к зеленой кайме дороги, мягко затормозила, Голосов вышел из автомобиля. Он молодцевато перепрыгнул через кювет и остановился у холмика сурчины, давно покинутой ее обитателями.

Город лежал на пологом косогоре, между голыми, каменистыми увалами, которые на юге отвесно обрывались, — там тек Урал в диабазовых ущельях. Но против самого города речной берег был низким, и к нему почти вплотную примыкали сады-огороды, густо усеянные игрушечными домиками, похожими на ульи. Город строили по всем правилам, с учетом юго-западных, господствующих ветров, и тяжелые дымы комбината, расположенного поодаль, на отшибе, редко застаивались над высоким частоколом труб.

По другую сторону Ковыльного увала, на востоке, находился бывший уездный городок Ярск. Он так разросся, что был равен, пожалуй, трем Молодогорскам. Но в этот ранний час его не разглядеть как следует. Дымы, дымы, одни сплошные дымы, которые выбивались, точно из подземелья, и до краев наполняли всю речную впадину. Лишь в узких просветах возникали на минуту отдельные кварталы и снова исчезали за утренней дымовой завесой. Ярск поднялся в годы войны, когда было не до инженерной планировки, только бы побольше выдавать металла орудийным и танковым заводам.

В Москве Голосов называл эти города своими крестниками: с одним у него была связана кандидатская диссертация, с другим — уже докторская. Его ставили в пример, хвалили, что он умеет крепить связь науки с производством. Но, приезжая в Молодогорск и встречаясь с Леонтием Ивановичем Каменицким, Голосов всякий раз старался публично заявить, что он ученик известного геолога. Правда, серьезный ученик должен идти дальше своего учителя, а это, кажется, не всегда нравилось старику Каменицкому. Вот и опять предстоял сложный разговор. Ничего не поделаешь, надо объясниться еще разок с первооткрывателем здешних руд.

Голосов постоял на каменистом гребне, посмотрел на города-соседи, подумал и, бросив окурок в сурочью нору, медленно пошел к автомобилю. У него сильно закружилась голова. Конечно, оттого, что выкурил сигарету натощак, чего в Москве никогда не делал. Он сел позади шофера, у открытого окна.

— А теперь, дружок, давай в гостиницу.

— Насмотрелись?

— Вдоволь.

— Сейчас рай в степи, не то что летом. Полюбуйтесь! — И водитель протянул ему несколько розовых тюльпанов.

— Когда это вы успели? Я и не заметил, что кругом цветы.

— Кто смотрит под ноги, а кто — вдаль.

— Верно, дружок, верно. Так всю жизнь и отшагаешь по тюльпанам, не замечая их.

— Время такое, — сказал шофер и погнал машину в город.

Да, сегодня Голосову везло на редкость: в гостинице ему сразу предложили «люкс» — безо всякой брони. Он тщательно побрился отличной безопаской, — модных электроштучек терпеть не мог; потом принял душ, надел свежую рубашку. В буфет спускаться не хотелось. Достал из объемистого портфеля сверточек в пергаментной бумаге, позавтракал чем бог послал — московскими бутербродами с икрой и маслом.

Теперь можно и позвонить Каменицкому.

Леонтий Иванович заахал, заохал, услышав его звучный, с раскатцем, баритон.

— Что же вы,голубчик, не предупредили? Да мы бы уж встретили вас по-княжески! Да я тут поднял бы всех на ноги!..

— Ни к чему, дорогой мой. Рабочая командировка есть рабочая командировка. Вот когда станем пускать новую домну...

— А будет новая домна?

— Конечно.

— Так вы приезжайте ко мне сейчас же, сию минуту!

— Лечу, лечу...

Пришлось еще звонить директору комбината, чтобы прислал машину. Директор отнесся к его приезду с меньшим энтузиазмом, но тоже упрекнул за ненужный демократизм и за то, что профессор любит заставать людей врасплох.

— На комбинате я буду только завтра, — сказал Голосов. — Надо проехаться с Каменицким по старым, памятным местам...

Через полчаса он был уже на северной одноэтажной окраине, где жили все больше люди домовитые. Центр города занят молодежью, а тут владения пенсионеров, — они строят свои домики подальше от главных улиц, чтобы иметь под боком фруктовый сад и уютный дворик. Как летит время: вот и в Молодогорске появились свои пенсионеры.

Голосов и Каменицкий не виделись без малого два года и пытливо, внимательно присматривались друг к другу, встретившись сейчас как давние приятели.

— Ба-а, да вы все молодеете, дорогой Леонтий Иванович! — говорил профессор. — Вот что значит полвека отшагать с геологическим молотком. Рад, очень рад за вас.

— Что же мне остается сказать по вашему адресу? Вы, Семен Захарович, уступаете мне добрых три пятилетки, шутка ли! А вам со стороны больше сорока пяти ни за что не дашь.

— Не надо так преуменьшать, дорогой Леонтий Иванович!

— Это молодость всегда преувеличивает, а старость преуменьшает, — лукаво посмеивался Каменицкий.

«Он и в самом деле выглядит бравым не по годам, — думал Голосов. — Ходит твердо, мерно, без старческих запинок. И взгляд ясный, незатуманенный. Прочный мужик, двужильный».

«Но ты, сударь, все-таки сдаешь понемногу, — для себя отметил Каменицкий. — На вид-то прям, подтянут, как и раньше, однако морщин прибавилось на высоком профессорском челе. Наука не дается даром».

— Рассказывайте, что в Москве?

— Да я и не вижу ее, Леонтий Иванович. Все кручусь на академической орбите, даже приземлиться некогда.

— А приземляться надобно время от времени.

— Вот и решил заглянуть к вам на недельку. Не пожелаете ли проехаться в Березовку?

— С превеликим удовольствием.

— Хочу заодно побывать и на медном карьере.

— Вы же теперь служите черной металлургии?

— Временно, временно. Ваш покорный слуга неравнодушен к цветным металлам!

— Тут молодежь столько открыла меди...

— Я рад, что вас не обошли, когда молодым присуждали Ленинскую премию.

— Сам удивляюсь, что кто-то там вспомнил обо мне, так сказать, в порядке преемственности поколений.

— Не скромничайте. А вспомнить о Каменицком есть кому в стольном граде, — многозначительно заметил Голосов.

Леонтий Иванович будто и не обратил внимания на этот намек профессора, только подумал, что пусть и не раз они схватывались в открытую, но спор дружбы не портит.

— Читал я недавно вашу статью «На Урале и восточнее Урала», — сказал он.

— Что, согласны, не согласны, дорогой коллега? — насторожился Голосов. — Думаю, что не согласны. Но поговорим потом, а сейчас поедем. Сегодня у нас день воспоминаний!

В Березовку можно было попасть, минуя Ярск, но Голосову хотелось взглянуть и на него. Круг не ахти какой — лишних полтора десятка километров.

Дымы над Ярском поредели, поразвеялись, не то что утром, когда заводы, словно корабли, густо чадили, набирая ход.

Вдоль никелькомбината тянулись черные отвалы отработанной руды. Каменицкий, сидевший рядом с шофером, коротко махнул рукой в сторону отвалов.

— Сколько добра пропадает.

— Главное — взять никель и кобальт, — сказал Голосов.

— А все остальное кто будет брать? Наверное, наступят такие времена, когда наши потомки станут заново разрабатывать эти искусственные горы и удивляться тому, сколько мы тут оставили всего в отходах...

— Может быть, может быть. Потомкам всегда легко судить. Однако мы строили этот комбинат ради никеля. Помните, вас так и называли в войну — г е н е р а л  Н и к е л ь! С легкой руки наркома.

— Любил он громкие сравнения.

— Но вы-то по праву носили свое «генеральское звание». Без вашей руды еще труднее пришлось бы нам на фронте. Ваш никель стрелял из пушек, ходил в танковые атаки.

— Вы, я смотрю, тоже пристрастились к красному словцу.

— Есть грех, Леонтий Иванович. Это у меня от кафедры, от лекций.

Машина, сбавив скорость, шла навстречу длинной колонне самосвалов. Они были совсем новые, без номеров. Легковой автомобиль опасливо прижимался к самому кювету, чтобы — не дай бог! — минские богатыри не задели своими сапожищами. Водители посматривали на утлый легковичок оттуда, с верхотуры, и плавно отворачивали в сторону, узнавая за ветровым стеклом старого геолога. Иные даже улыбались. Голосов замечал в шоферском зеркальце ответные улыбки Леонтия Ивановича, который, кажется, был смущен немного, что его и здесь, на дороге, почти каждый знает.

Он вспомнил изречение Каменицкого: «Бывалый геолог на всю жизнь приписан к своему месторождению». Сколько ни предлагали ему всяких заманчивых должностей в Москве и Ленинграде, Каменицкий остался верен батюшке-Уралу. И вот теперь, в конце жизни, избран почетным гражданином Молодогорска. А еще говорят, что геологи — кочевой народ. Может быть, и кочевой, но до первой большой находки, вокруг которой обязательно должны быть другие клады. И если разведчик не погонится за быстроногой славой, уводящей его все дальше в лес, то слава все равно не проживет одна и рано или поздно вернется с повинной. Так получилось и у Леонтия Ивановича: нащупав медную руду, содержащую малую примесь золота, он не увлекся им, хотя и был соблазн, а продолжал искать медный колчедан вокруг да около; или, открыв полиметаллические руды, не успокоился до тех пор, пока не начали строить комбинаты — никелевый, металлургический, хотя мог бы заняться поисками новых тайников в другом конце страны. Иному разведчику лишь бы  з а с т о л б и т ь  найденное — и поскорее к следующей удаче. Каменицкий любил приостановиться, подумать, повоевать за то, что уже открыто. Может, потому-то вся жизнь у него и прошла на Урале, который не забыл его стараний и воздал ему должное за постоянство. Были годы, когда фортуна покидала геолога наедине с горькими раздумьями, однако он не гнался за ней на перекладных в Сибирь или в Среднюю Азию, на Дальний Восток или на Крайний Север. И пристыженная слава возвращалась к нему на Урал, даже просила извинения. Он все прощал своей легкомысленной спутнице. Ну, а потом она сама остепенилась, поняв, что без такого однолюба жить не может...

— О чем это вы призадумались, голубчик? — спросил Каменицкий.

— Да все о вас, Леонтий Иванович.

— Пустое! Мало ли на свете ворчливых стариков, которым многое кажется не так да не эдак.

— Я не об отвалах никелькомбината. У каждого из нас есть свои  о т в а л ы, в которых остается что-то еще ценное.

— И что же вы нашли там у меня?

— После Каменицкого трудно что-нибудь найти. Чистая работа! Так я ищу после себя.

— Откуда у вас эта самокритика?

— Как видно, от возраста.

— Побойтесь бога! Я в ваши-то годы бегал от шурфа к шурфу наперегонки с сусликами.

— Вы из кремневой породы, у вас и фамилия — кремень.

— Останови-ка, — сказал шоферу Каменицкий.

— Что, решили пройтись по майской травке? — спросил Голосов.

— Идемте, покажу вам одну дудку.

Леонтий Иванович повел его к придорожному холму, на макушке которого был старый шурф. Они поднялись по очень скользкому, будто паркет, ковыльному крутому склону. Шурф давно осыпался, бровки заросли чилигой, приютившей целое семейство жаворонков, которые взлетали прямо из-под ног, когда они подходили к этой дудке.

— Вот она, — сказал Леонтий Иванович и, сдернув соломенную шляпу, отер ладонью пот со лба.

Голосов с недоумением глянул на него, потом на дно шурфа в глинистых натеках.

— Отсюда я начинал разведку Березовского месторождения. В плане его, конечно, не было, копался на свой страх и риск.

— Помню, дружок, помню, — торопливо сказал Голосов и хотел было идти обратно.

— Да вы не спешите, Семен Захарович. Тут недалеко, успеем побывать и у геологов, и на карьере.

— Я не спешу, что вы, Леонтий Иванович. Говорите, говорите!

— Так вот, пробурил я несколько скважин, и все впустую. Пришлось бросить, тем более, что в областной газете появилась сердитая заметка «Деньги на ветер». Шутка ли!..

— Помню, все хорошо помню, дорогой Леонтий Иванович. Но стоит ли бередить старые раны.

— Не побередишь — не вылечишь... И знаете, кто тогда выручил? Был в Ярске один славный человек — Василий Васильевич Крупин, заслуженный чекист. Он еще в тридцать втором помог мне, когда я собрался было ехать в Сибирь, искать хлебные места: пригласил к себе, поговорили мы с ним по душам, а потом он устроил меня в один закрытый распределитель, не имевший никакого отношения к геологам.

Голосов слушал нетерпеливо и все посматривал в сторону меднорудного карьера, где клубилась цветная пыль от приглушенных взрывов.

— Ну, а после войны пришла сюда молодежь, геофизики. Начали разведку сызнова. Другие времена — другая техника. Дело пошло ходко. Вскоре они врезались в первую залежь. Потом открыли вторую, третью, четвертую, пятую...

— Вы же и недобурили-то совсем немного, — сказал Голосов.

— Пустяки недобурил. Но чувствовал, что должна быть тут руда, обязательно должна.

— Без всякой геофизики чувствовали?

— Она, геофизика, штука полезная, однако геологу нужен еще собачий нюх.

Каменицкий снова по-хозяйски оглядел со всех сторон заплывшую охристым илом брошенную дудку и коротко махнул рукой..

— Ладно, поехали, голубчик.

В Березовке они, к сожалению, не застали тех, кого было нужно, и отправились в карьер.

— Да, это зрелище! — громко сказал Голосов, когда машина остановилась около обрыва.

С головокружительной высоты четко просматривались все кольцевые выступы, образующие гигантскую спираль, по которой, натужно гудя моторами, поднимались вереницы груженых самосвалов. Виток за витком описывали они, упруго растягивая за собой мотки густого дыма, который подолгу висел в неподвижном воздухе. На поверхности земли дул свежий ветер, а в карьере стояло абсолютное безветрие. Если бы на всех выступах-террасах, как на трибунах, разместить людей, то здесь, пожалуй бы, хватило места для целого миллиона зрителей. На темно-зеленом поле этого необыкновенного стадиона вместо ворот стояли экскваторы, и порожние самосвалы налегке устремлялись к ним. Тут счет велся на тысячи тонн, и были свои судьи, которые придирчиво следили за тем, чтобы порядок не нарушался. Когда грузовики скапливались в центре поля или у какого-нибудь экскаватора, оттуда долетали зычные автомобильные гудки. Но потом движение опять возобновлялось: порожние машины ловко обходили встречные — с грузом.

Голосов молча наблюдал за ходом  м а т ч а  на этом медном олимпийском стадионе, где люди, стараясь победить друг друга, сообща побеждали саму матушку-природу.

— Ну, как? — спросил Каменицкий.

— Внушительная картина, дорогой Леонтий Иванович!

— Теперь старые медеплавильные заводы Урала вздохнули с облегчением, руды сколько угодно.

— Но все началось опять-таки с той вашей дудки.

— Мою дудочку в этом оркестре не услышишь. И я показал ее вам не ради стариковского тщеславия, а просто как память о довоенных временах, — для сравнения. Так что зря вы в своей статье отказываете Уралу в новых открытиях.

— Я не отказываю, я пишу о том, что центр тяжести геологической работы перемещается в Сибирь.

— Центр тяжести... Почитают, почитают в Госплане такие статьи, и вовсе отвернутся от Урала, — чего, мол, с него взять, когда он свое уже отдал.

— Сгущаете краски, дорогой Леонтий Иванович, хотя будущее все же за Сибирью.

— Никто не преуменьшает того, что найдено в Сибири, однако нельзя забывать и о нашем Урале.

— Да я и не призываю к этому, батенька мой, — сдержанно отвечал профессор, мило улыбаясь.

— Там, где побывало двенадцать геологов, наверняка можно открыть тринадцатое месторождение...

— Этот ваш афоризм я помню.

— Он не мой. Я его позаимствовал у одного сибирского золотоискателя еще до революции.

Голосову не хотелось спорить, не за тем он приехал, но Леонтий Иванович не привык останавливаться на полпути.

— В геологии сравнения опасны, как и в истории. Нельзя так ставить вопрос: Урал или Сибирь? Такое ни к чему хорошему не приведет. Чтобы освоить богатства Сибири, надо еще покопаться на Урале. А вы клоните к тому, чтобы вовсе прекратить у нас поиски железной руды. Есть, мол, неподалеку кустанайская руда, есть, наконец, КМА. Чего еще нужно? Зачем же тратить деньги на разведку новых уральских месторождений, тем более, что они не прельщают металлургов? Вы простите меня, пожалуйста, Семен Захарович, но тут вы оказываетесь в роли Ивана, не помнящего родства.

— Не обижаюсь. Интересы государства превыше всего.

— Я не слыхал вашей последней фразы, Семен Захарович, вы ее не произносили. Не будем же мы, в самом деле, доказывать друг другу, для кого из нас интересы государства выше, а для кого превыше. Ненужная дискуссия. Но то, что вы не обижаетесь на прямоту, лично меня радует. Мы с вами работали вместе почти двадцать лет. Вы защитили кандидатскую диссертацию, потом докторскую. И все на ярских месторождениях. А теперь публично отрекаетесь от них.

— Что вы, дорогой мой! Я не отрекаюсь ни от одного своего слова. Я был и остаюсь горячим патриотом ярских комплексных руд. Но, поймите вы, если сейчас, в данное время, государству выгоднее эксплуатировать другие месторождения, то упорствовать здесь, ей-богу, вредно.

— Для кого вредно — для вас или для государства?

— И опять не обижаюсь. Знаю, что вы никогда не были каким-то местником.

— Хрен редьки не слаще.

— Не понимаю.

— Ну вот, уже и не понимаете! Когда какое-нибудь ведомство блюдет лишь собственные интересы, не считаясь с интересами других, то это ведь тоже местничество, только возведенное в министерский ранг. Машиностроители голосуют за нашу природнолегированную сталь, а капитаны черной металлургии против. Им, видите ли, экономически не выгодно возиться с ярской рудой. Им, выходит, наплевать, что технически выгодно строить корабли, машины, катать трубы для газопроводов из нашего металла. Формально такие люди тоже борются за государственные интересы, а фактически они пекутся лишь о себе. Нет, Семен Захарович, надобно идти навстречу новым инженерным проблемам, а не плыть по течению доброй, старой металлургической науки...

— Я геолог, не металлург.

— Тем паче.

— Но вы-то сами давно вмешиваетесь в дела металлургические.

— Постольку, поскольку меня касается.

— Завидую я вам, Леонтий Иванович. Неистовый вы человек! Кажется, всего достигли: за никель отмечены Государственной премией, за медь — Ленинской. И до сих пор продолжаете отстаивать еще и ярское железо.

— А кто другой это станет делать? Была надежда на вас...

— Но я оказался по ту сторону баррикады?

— Зря посмеиваетесь. Вопрос тут принципиальный. Дело не в инженерном эгоизме и уж, конечно, не в ущемленном самолюбии какого-то чудака-геолога. Поставлены на карту миллиардные затраты. Кое-кто сейчас вполне серьезно спрашивает: «Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?», «Да был ли смысл-то строить комбинат, может, смысла-то и не было?»

— Опять вы сгущаете краски, батенька мой.

— Был, был  м а л ь ч и к, уважаемый Семен Захарович. Вы сами доказывали в своих трудах. Значит, нужда вести начатое дело дальше, а не переводить его, как вы выражаетесь, с узкой колеи на широкую. — Он снизу вверх глянул на профессора и, коротко махнув рукой, сказал по-дружески: — Ладно, посмотрим-ка главную залежь.

— Охотно, — не сразу ответил Голосов, думая о своем.

Машина спускалась в карьер очень осторожно, а никелированный олень на радиаторе готов был кинуться с верхотуры в самую бездну, когда навстречу, упрямо сбычившись, надвигался — тоже никелированный — зубр на капоте самосвала. Зубры шли один за другим, их было много, и застывший в отчаянном прыжке олень, казалось, даже растерялся.

Чем ниже, тем больше зелени на террасах и балконах — нежная окись меди, точно молодая поросль, тут и там пробивалась среди скал, а дно карьера было сплошь зеленым.

Каменицкий целый час показывал гостю все «рудное тело».

— Помните покойного Крейтера? — неожиданно спросил он своего спутника.

Голосов мотнул головой в знак того, что помнит.

— Уж на что был тонкий ценитель меди, но и тот спокойно отдавал мне этакое богатство, не веря, конечно, в его существование.

Голосов хорошо знал Крейтера. Еще бы ему не знать профессора Крейтера, который ввел его в науку! Шеф, бывало, с мягкой иронией рассказывал в НИИ, как одному геологу с Урала везде и всюду мерещится руда; как он, Крейтер, осматривая однажды с этим геологом пустой шурф, сказал ему полушутя-полусерьезно: «Не утомляйте себя, коллега, дальнейшими поисками, я дарю вам березовский колчедан». Французы правы: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Везет старику феноменально...

Они возвращались домой вечером. Ехали нижней дорогой, вдоль Урала, который вплоть до Ярска все убыстрял свой ход, заранее готовясь к решительному прорыву через южные отроги Главного хребта. До глянца накатанный проселок то очень близко подходил к берегу реки, в точности повторяя ее прихотливые извивы, то снова отворачивал в сторону, на лысый взлобок, чтобы круто обойти низину, густо поросшую кустами дикого смородинника. После весеннего разлива уже всюду обнажились, отмели — галечные перекаты. На каждом километре был отличный брод, сверкающий под солнцем перламутром свежих раковин. Удивительная река — Урал. Она то замедляет бег на ковыльном степном приволье, — и тогда кажется, что нет на свете более спокойных рек; то вся покроется бело-желтой пеной, как призовой рысак, и начинает метаться среди камней, предчувствуя новую диабазовую теснину. Потому и своенравны летники в пойменной полосе Урала, который не бог весть сколько воды несет к морю, а уступает по длине лишь Волге и Дунаю.

Голосов наблюдал за тем, как расстояние между проселком и рекой изменялось почти ежеминутно, и думал, что и у него с Леонтием Ивановичем происходит в жизни нечто похожее. Они какое-то время идут строго параллельно, и конечно, хорошо понимают друг друга; но потом резко расходятся (к счастью, ненадолго!), и между ними возникают перепалки, такие, например, как сегодня. Кто же из них первым начинает новое сближение? Редко Каменицкий и чаще всего он, Голосов. Вот Урал течет себе и течет, на глаз почти не меняя коренного русла, а прибрежные дороги слева и справа от него, сколько ни капризничают, однако вновь сближаются с Уралом, особенно в зимнее ненастье, когда вёшки исчезают в суточном буране. Подобные зигзаги случаются и с ним, Голосовым, хотя признаваться в этом ему очень не хотелось каждый раз, после очередной размолвки с Каменицким.

— Вечер-то сегодня какой роскошный! — громко сказал он, чтобы начать невинный разговор хотя бы о погоде.

Леонтий Иванович не отозвался. И Голосов замолчал, приглядываясь к широкой излучине реки перед самым Ярском. Невдалеке работала на огуречной плантации дождевальная установка. Насквозь пронизанная заходящим солнцем, водяная пыль оседала в горячем воздухе, и семицветная молодая радуга обнимала веселый березовый колок на виду у пойменного леса.

— Век бы не уезжал отсюда, если бы не дела в Москве, — опять заговорил Семен Захарович.

И опять Каменицкий не поддержал его лирического настроения. Ему сейчас было не до всяких там искусственных радуг над землей. Леонтий Иванович думал о том, что Голосов приехал, конечно, неспроста, не ради автомобильной прогулки по степи, что, видимо, готовится очередной нажим на молодогорский комбинат с помощью науки. А комбинат и без того из года в год сокращает выпуск природнолегированной стали, все больше становясь самым рядовым металлургическим заводом...

«Волга», разгорячившись, влетела в Ярск, и водитель, сбросив скорость, стал поглядывать на светофоры. Каменицкий с удовольствием откинулся назад, чему-то улыбнулся добро.

— Начинаются наши с вами  г о л у б ы е  города, Семен Захарович, — сказал он совсем уже миролюбиво, будто заключая спор, возникший на Березовском карьере.

5

Как и строители, геологи зорко следят друг за другом по газетам, даже не будучи знакомы лично. Георгий Каменицкий, например, был немало наслышан о таймырском разведчике Николае Николаевиче Урванцеве задолго до первой встречи с ним в Норильске. Кое-что знал он и о Шумском, начальнике Южноуральского геологического управления. И поэтому сошлись они довольно быстро, хотя Георгий трудно сближался с новыми людьми. Правда, сначала были некоторые стычки. Одна из них из-за железа. Георгий доказывал, что надо обратиться в Совмин или, в крайнем случае, в ЦК, если уж министерство само не решает такие крупные вопросы, как обеспечение Урала собственной рудой. Еще до войны, когда создавалась вторая угольно-металлургическая база на востоке, — УКК (Урало-Кузнецкий комбинат), — еще тогда намечалось развернуть широкие поисковые работы вдоль всего уральского меридиана.

Илья Михайлович Шумский в принципе был согласен с Каменицким, но запальчивость главного геолога по твердым ископаемым раздражала начальника управления. Он спросил его:

— Вы думаете, Георгий Леонтьевич, это никого не беспокоит?

— Вы нефтяник, — с той же запальчивостью ответил Каменицкий.

— Ну, знаете ли...

— Я хотел сказать, что у вас своих забот по горло.

Тогда Шумский постарался сгладить острый уголок.

— Я понимаю вас, — сказал он мягче. — Но никаким наскоком делу не поможешь. Давайте наберемся терпения и будем сообща действовать исподволь. Противников у нас с вами много. Один профессор Голосов чего стоит.

— Я с мальчишеских лет знаю Голосова.

— Тем более. Если надо, пойдем на некоторый риск. Без инженерного риска вообще ничего не откроешь. Но пока что акцент в наших планах делается на медь. Найдем попутно железо, ухватимся за первую же находку, чтобы попытаться вызвать «цепную реакцию». Но, пожалуйста, не торопитесь с заключениями. Хорошо бы поставить наше министерство перед фактом.

— Легко сказать — перед фактом! Денег-то на железо не дают.

— Мне тоже неохотно давали деньги на уральский газ...

Тут разговор их оборвался: Шумскому позвонили из Москвы.

Георгий после этого долго думал, почему все-таки разведка железной руды на Южном Урале постепенно сошла на нет. В самом деле, как такое могло случиться? Медь, что ли, перешла дорогу железу? Но одно другому не должно мешать. Хорошо, что выручила Сарбайская аномалия, а то бы совсем туго пришлось уральским металлургическим заводам, особенно Магнитке. Однако не век возить руду из Казахстана.

Вот теперь и многолетние поиски никеля на Урале почти вовсе прекратили, даже бросили, недоразведав, перспективное Степное месторождение. Все под тем предлогом, что на Таймыре наткнулись на богатейший Талнах. Как будто никелевая промышленность Урала не нуждается в своих Талнахах. Ведь была уже поучительная история с той же медью. Легко себе представить, в каком незавидном положении оказались бы сейчас уральские медеплавильные заводы, если бы не Березовка. На нее ведь тоже собирались махнуть рукой, и не только до войны, но уже и после. А нынче Березовка выдвинулась на первый план. Она чуть ли не одна тянет весь медный Урал.

Но и это еще не все. Любое, самое малое открытие, как правильно заметил Шумский, вызывает «цепную реакцию» других открытий. Не случайно вокруг Березовки появилось буквально целое семейство колчеданов.

«Ну, что ж, будем налегать на медь, не забывая ни о никеле, ни о железе», — решил для себя Георгий Каменицкий.

Он был доволен уже тем, что наконец-то создано Южноуральское территориальное управление. До недавнего времени здесь не было самостоятельной геологической службы, и разведчики, как это ни странно, ходили на поклон то в Самару, то в Уфу.

Нравилась Георгию и четкая отлаженность всего механизма управления. В этом он видел заслугу Шумского с его недюжинным, организаторским талантом. Илья Михайлович был опытным разведчиком-нефтяником, о котором в шутку говорили, что у него и в жилах течет девонская нефть. Он участвовал в открытии,Второго Баку и сюда, в эту область, приехал известным, заслуженным геологом, отмеченным Государственной премией. Его энергия была завидной, к тому же он был человеком смелым.

Георгий теперь знал в общих чертах историю открытия газа на Южном Урале. Целых два десятилетия геологи ходили вокруг да около бывшего уездного городка на севере области, неподалеку от нефтяной Татарии: они все пытались, что называется, танцевать от этой знаменитой  п е ч к и. Однако находки были незначительными. Шумский облюбовал другой, более перспективный район — на юге, за рекой Урал, где когда-то тоже пробовали искать нефть. Он тщательно провел геофизическую подготовку, которая подтвердила его общую оценку южного района. Потом началась  п р и с т р е л к а, как у артиллеристов: недолет-перелет, недолет-перелет, пока не будет накрыта цель. Несколько первых скважин не дали результатов. Но одиннадцатая выручила: на глубине полутора тысяч метров нашли-таки газ. И Шумский, уверенный в полном успехе, решил перебросить на левый берег Урала сразу две геологические экспедиции, — более двух тысяч человек, пятнадцать буровых бригад со всем оборудованием и транспортом.

Этот бросок на юг многих озадачил, а иных даже напугал. Все еще действовала притягательная сила севера, и не каждый мог так сразу одолеть ее. Но дело было сделано: разведка велась широким фронтом. Вскоре Москва утвердила первую очередь запасов газа — девятьсот миллиардов кубометров. Спустя год — уже один триллион четыреста. А теперь называют новую цифру — более внушительную. Контуры южноуральского газового  в а л а  определились четко: более ста километров в длину и двадцать километров в ширину. Стало ясно, что этот  в а л  равен по мощи океанскому цунами. И открыт он был в считанные годы, хотя бурили очень осторожно, не увлекаясь рекордами скоростников, потому что пластовое давление оказалось аномальным — двести атмосфер.

Газеты, радио и телевидение постарались: о крупном открытии на Урале заговорили во весь голос, его поставили рядом с тюменскими открытиями, а иные комментаторы хватили еще дальше, подчеркивая, что здесь не только газ, но и конденсат, и сера, и другие компоненты, да к тому же все это не в тундре, за тридевять земель, а в обжитом месте, рядом с железной дорогой и действующим газопроводом Средняя Азия — Центр.

Слава неотступно преследовала Илью Михайловича Шумского. И он старался всякий раз отметить, что поиск нефти и газа по своей природе коллективный поиск, в отличие от твердых полезных ископаемых, где и один в поле бывает воин. Но все-таки от славы никуда не денешься, тем паче, что кое-кто из окружающих людей нет-нет да и подольет в огонек твоего тщеславия лампадного масла.

Георгий, как новый человек, не вмешивался в неизбежную в таких случаях игру самолюбий. Шумский ему нравился как волевой, думающий инженер, но он ничем не поступился перед ним и уж, конечно, не подделывался под начальника. Кстати, Илья Михайлович считал себя не вправе во всем опекать главного геолога по твердым ископаемым: у Каменицкого была полная свобода действий в пределах годового плана.

Сегодня Шумский как раз вернулся из Москвы, и Георгий с утра пошел к нему подписать кое-какие распоряжения по экспедициям, ведущим разведку колчедана на востоке области. Они легко договорились обо всем.

— Не стану больше вас задерживать, — сказал Георгий, собирая со стола свои бумаги. — О машинах потом.

— О каких машинах?

— Да после как-нибудь.

— Нет, давайте пользуйтесь хорошим настроением.

Георгий притаил невольную улыбку и опять присел к столу. Шумский был настроен в самом деле преотлично. В его лукаво прищуренных глазах свежий росный свет, а темный вихрастый чубчик придавал ему выражение некоей задиристости. И вообще он выглядел не по годам подвижным.

— Восточная экспедиция просит новый грузовик для гидрогеологов, Илья Михайлович.

— Если для гидро, то дам.

— Я прослежу.

— Проследите, пожалуйста. Боюсь, что они хитрят. А вода у них там, на востоке, дороже нефти у нас тут, на западе. За этой нашей Камчаткой надо следить да следить, Георгий Леонтьевич.

— Не беспокойтесь...

Георгий вернулся от начальника управления тоже в хорошем настроении. Ну, если и дальше пойдет так, то жить  т в е р д о в и к а м  вполне можно под командой нефтяника. Напрасно пугали Шумским. Делить им нечего: земля общая. А что касается славы, то не из тех он, Каменицкий, кому не дают покоя чужие громкие победы.

Вечером ему позвонила Метелева: сможет ли он принять ее по делам газеты?

— Что ж, заходи, Павла.

— Можно сейчас?

— Заходи, заходи, рабочий день все равно кончается.

— Хорошо, — сказала она, обидевшись на его слова о рабочем дне: никто не собирается отнимать у него дорогое время на пустяки.

Георгий встал, прошелся по своему кабинету, действительно похожему на краеведческий музей. Странно, неужели он волнуется, как мальчишка перед свиданием? Ну-ну, брат, не будь смешным, возьми себя в руки. Не к лицу тебе все это юное волнение.

Но он ходил и ходил от стола к двери и обратно, с нетерпением поглядывая на часы. Надо бы послать за ней машину. Как он сразу не догадался?

А Павла так спешила, что едва не угодила под троллейбус.

— Куда вас несет?! — крикнул водитель, высунувшись в окно.

И тогда Павла с опозданием и резко отпрянула назад. Троллейбус плавно тронулся дальше. Все пассажиры — и стар и мал — с укором поглядели в ее сторону. Павла постояла на тротуаре, чтобы унять озноб от проклятого испуга. Наконец, вздохнув с облегчением и выругав себя покрепче, она, уже не торопясь, пошла на зеленый свет, который,вспыхнул на противоположной стороне улицы, где белело в тени кленов старинное здание геологического управления.

— Что с тобой? На тебе лица нет, — сказал Георгий, встретив ее на пороге кабинета.

Павла рассказала в нескольких словах.

— Ну и москвичка, — только и заметил он.

— Второй случай в моей жизни. Первый был именно в Москве, когда я остановила все движение на улице Горького. Тогда мою рассеянность можно было понять, а сегодня мне и оправдаться нечем.

— Так что у тебя, Павла?

— Я собираюсь выступить с большой статьей о Молодогорском комбинате. Хотела посоветоваться.

— Давай почитаем.

Он поудобнее устроился за рабочим столом, взял красный карандаш. Павла села в кожаное кресло у стола и не сводила с него глаз. Он читал бегло, откладывая в сторону крупно исписанные женским почерком листы бумаги. В одном месте слабо улыбнулся, хотел что-то сказать, но не сказал и продолжал читать с тем же озабоченным, выражением лица. Она перестала наблюдать за ним, поняв, что статья ему не нравится, и начала исподволь рассматривать комнату. Сколько тут собрано всего! И, как верный страж всех этих земных сокровищ, над высокими шкафами, полками и стеллажами, точно на взлете, раскинул длинные крылья великолепный беркут. Павла загляделась на орла и не заметила, как Георгий закурил, отложив в сторону последнюю страницу ее статьи.

— Написано гладко, — вполголоса, раздумчиво проговорил он, затягиваясь пряной болгарской сигаретой.

Павла сбоку посмотрела на него.

— Чем же вы недовольны?

— Не обидишься?

— С какой стати? Я и пришла, чтобы узнать ваше мнение.

— Ну, если не обидишься, скажу откровенно: статья написана этак по-дамски, что ли.

— Мягко?

— Не в том дело, что мягко.

— Ничего не понимаю, Георгий Леонтьевич.

— Дело не в стиле, в логике.

— То есть?

— Ну вот и обиделась.

— Ничуть.

Лицо ее покрылось пятнами шафранового румянца, но она упрямо не отводила взгляда, как, бывало, раньше.

— Ты написала без учета сложной предыстории комбината...

— В этом и заключается  д а м с к а я  логика?

— Ну, поймала на слове!.. Твои доказательства не учитывают возражений давних противников ярской руды. Тебе нравится комбинат. Мне тоже он по душе. Но так легко сбиться с инженерной точки зрения на эмоциональный лад. А нам с тобой нужно воевать не только горячо, но и во всеоружии.

— По-моему, всем ясно, что это единственный в своем роде комбинат, где производится не просто чугун, а природнолегированный чугун, не просто сталь, а природнолегированная сталь.

— Но руда идет в домну в сыром виде, необогащенной.

— Все по вине министерства, которое будто не знает, что многие заводы берут наш металл нарасхват, считая его лучше такого же по составу, но обычного легированного металла.

— А чем он лучше, насколько лучше?

Павла смутилась, пожала плечами.

— Э-э, матушка! Вот и начинаются эмоции! А Госплану нет никакого дела до наших чувств. Ему подавай технические выкладки.

— Но, согласитесь, я не инженер, моя задача обратить внимание на актуальную проблему.

— Да ты знаешь, сколько бумаги исписано защитниками комбината? Горы! Одних диссертаций защищено без малого десяток! А воз и ныне там.

— Что же делать?

— Изучить проблему не хуже самых тонких знатоков.

— Возможно, мне это не по силам.

— Ну-ну! Ты человек новый, и тебе сразу кое-что бросается в глаза. Только не спеши. Надо поговорить с самыми разными людьми, не с одним директором комбината. Внимательно выслушай все за и против, а потом уж выступай в газете... Что, расстроил я тебя? Ничего, Павла, ты настойчивая, у тебя получится, должно получиться. И знаешь, какой еще должен быть вывод? Вся эта история с комбинатом, который строится уже четверть века, свидетельствует о том, как иной раз, вольно или невольно, притормаживается ход технической революции. Вот ведь в чем беда. Ни в коем случае нельзя уклоняться от смелых инженерных решений, иначе и сам отстанешь и других потянешь назад.

— Похвально, что вы, геологи, думаете за металлургов.

— Приходится. И не только за металлургов. Вот недавно шли споры вокруг газового месторождения. Открыли такое редкое богатство, — триллионы кубометров в обжитом районе, — а подступиться к нему не знали как. То, видите ли, сложно очищать газ от его компонентов. То, оказывается, у нас нет подходящей марки стали, которая была бы пригодна для газопроводов. И кое-кто уже заговорил о том, что зря нашумели в газетах. Но выясняется, что французы имеют опыт эксплуатации подобных месторождений и готовы сотрудничать с нами. Где-где, а в технике не грех держать нос по ветру. Японцы, например, ловко умеют подхватывать новые технические идеи. Стало быть, и нам кое в чем следует подтянуться.

Георгий взял телефонную трубку. Звонили издалека, из Восточной экспедиции. Когда он окончил разговор, Павла нехотя встала.

— Спасибо, Георгий Леонтьевич.

— Я провожу тебя, все равно надо поразмяться после кабинетной сидки. А статью подари мне на память.

— Зачем вам всякие дамские изделия?

— Не злословь. Твоя статья навела меня на одну мысль. Журналисты нет-нет да и подтолкнут нашего брата инженера.

Они вышли на улицу. Жара спала. С севера, с гор, тянул прохладный ветерок. И дышалось теперь полегче, хотя раскаленные за день мостовые и дома еще как следует не остыли.

— Насколько я понимаю, ты решила остаться в области, — как бы между прочим, сказал Георгий.

— Да, поработаю пока.

— Почему пока?

Он взял ее под руку, заглянул в глаза. Она выпрямилась, чтобы, не дай бог, не привалиться к его плечу, как, бывало, в молодости, но руки не отняла.

— Пойдем ко мне чаевничать, — предложил он на том самом перекрестке, где она чуть не попала под троллейбус.

Павла искоса, украдкой посмотрела на него.

— Поздно уже, Георгий Леонтьевич.

— Жаль.

Они помолчали, испытывая неловкость: Павла оттого, что Георгий так запросто пригласил ее к себе, а он был смущен отказом, который показался ему двузначным — и в том смысле, что вообще все поздно.

Помедлив, она сказала:

— Когда у меня будет собственный угол в городе, я позову вас на новоселье.

— Обязательно приду. А то живу бирюком в своих хоромах и не знаю, куда себя девать по вечерам. Завел белого пуделя, с которым мы и перелаиваемся на сон грядущий.

Павла тихонько рассмеялась, безотчетно налегая плечом на его плечо.

— Я уже дома, — сказала она и тут же отстранилась.

Он постоял у. гостиницы еще с минуту, раскуривая сигарету. (Все как в юности с ее неумением продлить вечерние свидания!)

— Лака ночь, как говорят сербы. Доброй ночи!..

И Георгий круто повернул обратно, к парку, над которым космической ракетой возвышался белый минарет.

Вот и опять он остался наедине со своими воспоминаниями. Стоило ему прочно обосноваться на одном месте, как он все чаще мысленно окидывал прожитые годы. Раньше кочевая жизнь разведчика настраивала на высокий регистр и не оставалось времени для всякого там самоанализа. Оказывается, его память представляет собой целый ворох совершенно неразобранных страниц: среди них есть очень важные, которые следует переписать набело, но есть и никому не нужные наброски, — и что-то надо сохранить, оставить при себе, а что-то сдать в архив полного забвения. Таким разбором он и занимался теперь.

Была и другая причина, понуждавшая Георгия ко всякого рода экскурсам в прошлое: это встреча с Павлой. Случайность? Ну да, конечно, самая обыкновенная случайность, в которой всегда пытаешься, разгадать некий тайный смысл. А ничего загадочного тут нет: все людские судьбы «запрограммированы» в далекой молодости. В самом деле, если бы Павла много лет назад не потянулась к нему, Георгию, и он тогда не отнесся бы к ней бережно, то они сейчас прошли бы мимо друг друга, не оглянувшись. Значит, судьба действительно прямое продолжение чего-то не сбывшегося ранее. Мысли о судьбе вызывали у него улыбку: как живуче старое понятие даже в наш век сурового реализма...

Павла тоже долго не ложилась спать. Что-то очень душно сегодня. Рановато прихлынула жара с юго-востока, из Средней Азии. Она открыла настежь окно в своей комнате, присела к маленькому гостиничному столику, на котором поблескивал лунной эмалью телефон. Хоть бы из Москвы позвонили, что ли. Там сейчас самая горячка, верстается очередной номер газеты. Павла вспомнила, как удивился главный редактор, когда она попросила оставить ее в области собкором. Еще бы: все рвутся в Москву, отбоя нет, а тут вдруг такая просьба, и от кого — от женщины, которых труднее всего послать на периферию. Отец был не меньше удивлен, узнав о ее решении, но отговаривать не стал: Урал — родина Павлы. А может быть, отец догадывается, почему ее потянуло в те края, где прошла юность.

Нескладная это была юность... Мать, военный хирург, погибла в сорок первом, близ Волоколамска. Павла всю войну жила с тетушкой, на Урале. Отец не торопил с возвращением в Москву, и она, закончив школу, работала в многотиражке и училась заочно на факультете журналистики Московского университета. Тогда и влюбилась в Каменицкого, демобилизованного капитана. Все началось с того, что ей поручили написать о нем очерк. А потом, совсем потеряв голову, она начала писать ему любовные послания. (Не дай бог, если они сохранились у него для забавного чтения на досуге.) Он, конечно, не отвечал ей, наверное, думал, что все пройдет с девчонкой, которая моложе его на десять лет. Отчаявшись, она сама пришла к нему объясниться с глазу на глаз. Да и расплакалась, ничего толком не могла сказать. Он пригласил ее на концерт Клавдии Шульженко. Что это был за вечер! Песни о любви, и твоя собственная любовь тут, рядом... После концерта они допоздна бродили по улицам Молодогорска, еще поселка, а не города. Он рассказывал ей всякие были о войне, она слушала только для приличия. Иногда он приостанавливался, чтобы закурить, и они встречались взглядами. Сколько доброй, немного грустной снисходительности было в его глазах. Но она с полудетской наивностью верила, что ее дерзкая любовь увлечет в конце концов этого мужественного человека, побывавшего на фронте, и сделает их равными на всю жизнь. Прощаясь в тот давний вечер, он сказал, мягко улыбаясь:

— Ну, милая барышня, а теперь отбой!

«Милая, милая!» — повторяла она всю дорогу, не чувствуя под собою ног. И внезапно остановилась: он сказал ей не просто «милая», а «милая  б а р ы ш н я». О-о, как она возненавидела в то время любую покровительственность!

Так они встречались от случая к случаю на протяжении года. Павла была довольна и этим. Она жила и работала среди воздушных замков, хотя редакция многотиражки занимала щитовой приземистый барак. Но все рухнуло в один ненастный вечер — все ее воздушные замки. Он простился наскоро, будто очень спешил на поезд. Он говорил, что у нее в жизни будут еще такие встречи, что она с улыбкой вспомнит о своих ранних чувствах. Он даже поцеловал ее на прощание... А потом она узнала, что Георгий Леонтьевич женится на Зое Ивановой, которая недавно окончила горный институт и направлена в местную геологоразведочную партию. Как же она, Павла, станет жить дальше в одном городе с ними?.. Хорошо, что тут как раз и приехал за ней отец. Через год она сама выскочила замуж, именно выскочила, не подумав, не разобравшись в том, что делает. А еще через год ее муж, Игорь Соловьев, автор фельетонов о всяких проходимцах, оставил ее под тем предлогом, что не поладил с тестем. Предлог был фальшивый, как и сам фельетонист. С той поры она целиком посвятила себя работе, поражая своих знакомых отрешенностью от всего личного.

Наверное, самый долговременный из всех иммунитетов — это иммунитет против пошлости, которая, оскорбив тебя однажды, оставляет горький осадок на всю жизнь...

Телефон зазвонил часто, непрерывно. «Москва», — обрадовалась Павла. Дежурный редактор похвалил ее за очерк.

— Мы, вас вызовем как-нибудь на летучку поделиться опытом.

— Что вы? Мне здесь просто помогают некоторые параллели с прошлым.

— Держитесь этих параллелей, они не подведут...

После разговора с, Москвой Павла почувствовала то возбуждение, которое всегда испытывала накануне выхода газеты с ее материалами. И хотя ты давно уже не новичок, с душевным трепетом ожидающий появления первой твоей заметки, но все же снова волнуешься каждый раз. Наверное, это святое волнение журналиста...

Однако пора спать. Павла аккуратно, как школьница, сложила свои вещички на стул и накрылась простыней. Но заснуть не могла. У школьниц-то завтра, может быть, последнее сочинение на аттестат зрелости, а у нее все уроки позади, в том числе и тот, что дала ей жизнь... Сколько всего передумаешь, если ты одна. Павла поругивала себя за эгоизм, за чрезмерное внимание к собственной персоне, но тут же оправдывалась тем, что иной женщине, хватило бы ее одиночества на две-три жизни. А что же тогда говорить о солдатках? И Павла начинала думать о русских вдовах, которые лучшие годы отдали детям: вот у кого можно поучиться завидному терпению, Ну что твоя нескладная молодость в сравнении с их драматической судьбой — так, простое невезение. Она была готова преклониться перед любой солдаткой, потерявшей мужа на войне. В конце концов все раны заживают и глухо ноют лишь к ненастью, но вдовье сердце еще сильнее болит в погожий день. Только женщинам дано нести боль с таким достоинством, никому не доверяя. Не в том ли мудрость женщины?..

Павла стала понемногу забываться, теряя связь философических раздумий. Да и уснула на рассвете, как простая смертная. Ей снились розовые сны: к ним она давно привыкла, они заменяли несбыточную явь.

Из-за гор поднималось остывшее за ночь солнце. На столике заговорил невыключенный репродуктор. Однако местное радио не разбудило Павлу: она была сейчас далеко отсюда, в мире иллюзий, где счастье полагается даже невезучим.

6

Ян Плесум родился на берегу Балтийского моря, а жизнь прожил на Урале. Отец его здесь и сложил голову в девятнадцатом году, в одной из жарких схваток с казачьей конницей генерала Дутова. Гражданская война поразбросала латышей по земле русской, и многие из них так и не вернулись домой даже после Отечественной войны. Яна Яновича давно окрестили Иваном Ивановичем, только фамилия его сохранила отзвук морской волны, не поддавшись никаким превратностям судьбы. Конечно, при желании он мог бы вернуться на родину: ему не раз предлагали какую угодно работу в Латвии. Да привык, привязался к Уралу. Вдобавок к тому он металлург. А там, в Прибалтике, всего один-единственный Лиепайский металлургический завод, который уступает любому цеху Молодогорского комбината. Плесум же привык не только к Уралу, но и к уральским масштабам.

Помнится, как глубокой осенью сорок пятого года, приехав в отпуск к старшему брату в Ригу, он, Ян Плесум, не удержался, чтобы не заглянуть в Лиепаю. Горько видеть мертвым большой завод, но маленький, пожалуй, еще горше. Тогда было не до реконструкции: в Латвии не хватало любой стали, а военного металлолома в «Курляндском котле» накопилось сколько угодно. Пуск старых мартенов был задачей всех задач. Ян Янович походил денек-другой по заводскому двору, заваленному пушечными лафетами, автомобильными шасси, танковыми башнями, кое-что посоветовал только что назначенному директору из Днепродзержинска, с удовольствием поговорил со сталеварами и с глухим, смутным чувством собственной вины перед земляками вернулся на Урал. Что поделаешь, если привык к другим масштабам... Приняв комбинат, он сначала повел дело, кажется, неплохо: тогда вступали в действие то новая домна, то мартен, то новый прокатный стан. Однако потом начались всякие заминки и диспропорции. Иной раз он уже жалел, что не уехал в Латвию. Но поздно теперь ездить на перекладных, — годы не те, и нужно позаботиться об этом коньке, который должен вытянуть в гору положенные ему четыре миллиона тонн стали. Ну, а если удастся в скором времени вытащить возок и в пять миллионов, то он, Плесум, будет считать свое дело сделанным и охотно уступит дорожку молодым.

Выходной день — лучшее рабочее время для директора. Но сегодня предстояла встреча с профессором Голосовым, на которую он пригласил и Дробота, управляющего строительным трестом, и Леонтия Ивановича Каменицкого.

Первым явился Дробот. Они были почти ровесниками и людьми одного плеча, только Плесум на редкость уравновешенный, немногословный, а Петр Ефимович — порох. Они схватывались частенько: между заказчиком и подрядчиком такое неизбежно. И если бы не северный характер Плесума, то им пришлось бы вовсе трудно работать вместе, но Ян Янович умел сглаживать острые углы. К тому же их объединяла общая точка зрения в вопросах развития комбината. Тут они были единомышленниками.

— Присаживайся, Ефимыч, скоро должен подойти наш уважаемый гость.

— Надоели мне эти встречи на среднем уровне, — сказал Дробот.

— А ты все рассчитываешь на встречу в  в е р х а х?

— Пора бы нашим комбинатом всерьез заняться самим министрам.

— Дойдет очередь.

— Пока дойдет, нам с тобой уходить на пенсию.

— Нет, Ефимыч, мы поработаем еще!

— Завидую твоему характеру, Иван Иванович. Расскажи-ка лучше, как слетал в Японию, что видел там. И как они, черти полосатые, не имея собственной руды, вышли по стали на третье место в мире.

— Вот проводим Голосова и устроим свою пресс-конференцию.

— Зря мы с ним потеряем время.

Плесум понял, что его подрядчик настроен мрачно, а ему не хотелось портить отношения с Голосовым, который всюду вхож. Силы у них с Голосовым неравные, с этим приходится считаться.

— Ты, Ефимыч, пожалуйста, сегодня не лезь в драку.

Они весело переглянулись. Налегая сильной, бойцовской грудью на полированный тонкий столик, что упирался торцом в директорский рабочий стол, Дробот заговорил по-дружески:

— Я раньше думал, что латыши умеют только воевать. Помню, с детства завидовал латышским стрелкам. Откуда мне было знать, что из них вышли и дипломаты.

Это уже потом я узнал, что многие латышские стрелки заделались после гражданской войны консулами, советниками, атташе.

— Лаби, только не лукавь.

— Я серьезно. Эх, недостает мне твоего дипломатического таланта!.. Ну, что слышно из министерства?

— Живем пока что одной прозой. На-ка, почитай, — Ян Янович подал ему грозную бумажку.

Петр Ефимович достал из внутреннего кармана старые очки с роговыми дужками, перевязанными тонкой проволочкой.

— Откуда у тебя такая оптика?

— С войны еще. Я ведь тоже немного воевал. Под Москвой в одной контратаке разбил свои золоченые. Тогда солдаты подарили мне вот эти, принадлежавшие какому-то обер-лейтенанту.

— И с тех пор носишь их?

— А что? Очки оказались по глазам, хотя классовые точки зрения у нас с обером, конечно, разные. Давно собираюсь заказать другие — все недосуг да некогда.

— С тобой, Петр Ефимович, не заскучаешь!

Дробот пробежал сердито письмо раз, второй и, ничего не сказав, положил на стол.

— Ну, как?

— Зело строго. Но мы привычные.

— Черт знает, до каких пор будет притормаживаться строительство комбината.

— Пока доктор Голосов не отпустит тормоза.

— Все-таки странно, что один человек решает судьбу предприятия.

— Так он же выступает под высокой эгидой. А если есть эта самая эгида, то и один человек может многое. К тому же Голосов имеет поклонников своего таланта. Вот его и заносит в сторону...

Петр Ефимович снял  т р о ф е й н ы е  очки, аккуратно положил их в дорогой футляр из тисненой кожи и сунул в боковой карман парусинового пиджака. Ян Янович молча наблюдал за этим симпатичным, рассудительным мужиком солидных лет, которого до сих пор в шутку называют  д е с я т н и к о м  первой пятилетки.

— Да, вяло, вяло мы строим комбинат, Иван Иванович. Вообще-то у нас умеют, если захотят, вести дело грамотно, широко, поточно. Вон, к примеру, Череповецкий завод. Начали позднее и уже такую махину отгрохали! Завидки берут. А мы хвост выдернем — нос увязнет, нос выдернем — хвост увязнет. Приналяжем на очередную домну, построим, пустим, но где же мартены? Давай расширять мартеновский цех. Потом выясняется, что больно плохо с прокатом, — давай штурмовать, один за другим, прокатные станы. А недавно спохватились, что нужна четвертая доменная печь, будто не ясно было раньше. На первый взгляд, мы даже спешим, но фактически который год все ликвидируем диспропорции. Кто виноват? Доктор Голосов? Черта с два! Он всегда «защищает» государственные интересы: зачем возиться с нашим ярским месторождением, если теперь в казахской степи разведаны такие запасы железных руд. Тогда, может, виноваты лидеры черной металлургии? Нет, они тоже умывают руки: к чему им наша ярская руда, из которой можно выплавлять низколегированный чугун, если проще иметь самый обыкновенный чугунок и добавлять в него, сколько нужно, и никеля и других присадок. Как видишь, Иван Иванович, тут виноватого не сыщешь... Все, дорогой, не так просто.

Дробот, не зажигая спички, по-солдатски прикурил новую сигарету от старой, догорающей, и жадно затянулся.

— А вообще во всем виноваты геологи, — криво улыбнулся он. — Наоткрывали зело мудреных кладов, вот ученые металлурги и ломают голову, как получше подступиться к ним. Один из поклонников Голосова недавно сказал мне без всякого стеснения: «Заварил кашу старик Каменицкий, расхлебывай теперь».

— Неужели прямо сказал?

— Напрямую, без всяких обиняков.

— Распоясались, однако, сторонники Семена Захаровича.

— Они же ни за что не отвечают. У тебя, Иван Иванович, металлургический комбинат, у меня — строительный трест, у Каменицкого — полиметаллическая руда. И тебя, и меня, и даже старика, хотя он уже на пенсии, всегда можно поставить в затруднительное положение. А у Голосова одни статьи, да и то журнальные, рассчитанные на любителя-специалиста. Вот нашего брата бьют и плакать не дают. Но попробуй замахнись в печати на Голосова, он тут же и обвинит тебя в некомпетентности. Недаром иной раз эдак к слову, вскользь, да подковырнет, что зря, мол, ты, Петро Ефимович, не дотянул до инженерного диплома при твоем вечернем-то образовании. Для него все средства хороши, только бы повелевать в технической политике...

Плесум встал. Дробот оглянулся: в кабинет, неслышно открыв массивную дверь, вошел сам Голосов.

— Доброе утро, товарищи!..

Он был прям, сух, молодцеват, несмотря на годы. Овальная лысинка была тщательно замаскирована длинной прядкой выцветших волос. Это мужское кокетство всегда вызывало у Дробота усмешку. Он и сейчас не сдержал ее.

— Я к вашим услугам, дорогие товарищи, — профессор поудобнее сел за стол, на председательское место, которое уступил ему директор.

— Не часто подобное услышишь от министерского начальства, — заметил Дробот.

— А вы все шутите, дорогой Петро Ефимович, — Голосов изучающе приглядывался к управляющему трестом, барабаня пальцами по настольному стеклу.

— Может быть, вам, Семен Захарович, нужна сводка за последний месяц? — спросил Ян Плесум.

— Нет, зачем? Сводками занимаются в главках. Не за сводкой я приехал к вам, товарищи. Меня интересует, что вы думаете о строительстве четвертой домны.

— Давно пора строить, — сказал Дробот.

— Это будет вполне современная печурка, по объему равная двум старым домнам. Комбинат выходит на широкую дорогу...

— И перестает быть комбинатом, — продолжил Дробот.

— Не понимаю вас, Петро Ефимович.

— Ну, как же? Насколько мне известно, руду вы предлагаете возить издалека, а наши собственные рудники будут окончательно законсервированы. Не так ли?

— Не совсем. Примерно до восемьдесят пятого года комбинат еще будет выплавлять и природнолегированный чугун.

— У вас даже сроки установлены?

— Не следует иронизировать, дорогой Петро Ефимович. Интересы государства превыше всего. Нельзя без конца мучиться с бедными местными рудами.

— Но эти  б е д н ы е  руды весьма богаты никелем!

— Мы с вами работаем на черную металлургию, и все мы тут связаны одной веревочкой, Петро Ефимович.

— Увольте, я из другой  с в я з к и.

— Но вы генподрядчик.

— За четверть века можно было отгрохать два таких комбината, если бы министерство захотело.

— Создается впечатление, что мы только тем и занимаемся, что притормаживаем дело?

— А кто же еще тормозит?

— Ах, вот куда вы махнули, Петро Ефимович!..

Плесум с тревожным любопытством наблюдал за поединком между профессором и видавшим виды строительным волком.

— Но вы-то как считаете, Ян Янович? — обратился Голосов к директору.

— Да моя точка зрения известна в министерстве, Семен Захарович. Придется и четвертой домне работать на привозной руде, пока не решена проблема местных руд, но сокращать выплавку природнолегированного чугуна не следует.

— Пошел на компромисс, — тихо заметил Дробот.

— Как вы не можете понять, Ян Янович, что комбинат — не лаборатория! — вскипел профессор, не обратив внимания на шпильку Дробота. — Хватит экспериментировать, хватит! Стране нужен металл, много металла, а мы с вами втянулись в бесконечную дискуссию!..

Голосов докторальным тоном начал доказывать всю экономическую несостоятельность защитников «уникального» комбината, доводы которых начисто опровергла сама жизнь. Он называл на память десятки цифр, то и дело сравнивал технические показатели Молодогорска с Череповцом, даже с Магниткой, ставил их в пример. Его никто не прерывал. Кажется, и Дробот заслушался.

— В конце концов от вас уходят лучшие инженеры, потому что вы еле-еле выполняете план и не можете щедро оплачивать их труд, — сказал в заключение Голосов, откинувшись на мягкую спинку кресла.

— Вот здесь и начинается социология, — заметил Петр Ефимович.

Профессор в упор уставился на Дробота.

— При чем тут социология?

— Модная наука объявилась. По этой самой социологии выходит, что население Молодогорска не только не увеличиваетея, а с каждым годом уменьшается.

— Сгущаете краски, дорогой!

— Что, не верите? Очень редкое, правда, явление. Но все «нах статистик», Семен Захарович. Вы же сами только что сказали, что уходят лучшие инженеры.

— Они составляют какую-нибудь сотую часть населения.

— Но за ними уходят техники, мастера.

— Почему?

— По тому же самому. Для кое-кого все одно — что Молодогорск, что Череповец, хотя технико-экономические показатели у них разные, как вы сейчас убедительно доказывали. Так что, у нас хуже работают? Дело именно в том, что наш комбинат действительно уникальный. Да-да, не улыбайтесь! Но с этим не считаются. В результате одни получают всякие премии и надбавки, а другие ходят в штрафниках. Разве это в духе экономической реформы?

— Не кипятись, — сказал Плесум.

— Говорите, говорите, Петро Ефимович, — Голосов даже приосанился, готовый демонстративно выслушать все что угодно.

— Раз комбинат фактически не строится, то и ассигнования на жилстроительство из года в год урезаются. Отсюда текучесть кадров. Вот она где, социология-то, зарыта.

— Это уже политическое обвинение, — сердито мотнул головой профессор.

— В городе три хозяина — Министерство черной металлургии, Министерство химической промышленности и Министерство промышленности стройматериалов. Три кита, на которых стоит город, но главный кит — ваше уважаемое министерство. Надо бы взять у всех у вас деньги на жилье, создать при исполкоме специальный трест, чтобы он мог строить комплексно, а не разрозненные микрорайоны. Тогда Советская власть спросит с вас положенную долю, никуда не денетесь.

— Опять куда махнули, Петро Ефимович!

— Не лепить же мне бараки на окраине, чтобы размещать строителей той же домны. Зело живучи эти самые времянки: их строишь на пятилетку, а они стоят полвека.

— Решать такие вопросы не уполномочен.

— Я говорил, что необходимо совещание в  в е р х а х, — Дробот лукаво подмигнул директору.

Пришел Каменицкий.

— Прошу прощения, опоздал по-стариковски.

— Моя вина, надо было послать машину, — сказал Плесум.

— Я понадеялся на автобус. Товарищ горсовет учредил остановку у моего дома, как только возвел меня в ранг почетного гражданина сего града. Вот и жду сегодня у калитки, а они, автобусы, битком набитые, проходят себе мимо с ветерком. Хоть надевай муаровую ленту через плечо и голосуй!..

Каменицкий занял свободное место у полированного столика, положил на его зеркальную поверхность натруженные руки.

— О чем речь в выходной денек? — спросил он.

— Да о новой домне, — ответил Плесум.

— Скажите, дорогой Леонтий Иванович, вы слыхали что-нибудь о том, что население города якобы уменьшается? — обратился к нему Голосов.

— Не только слыхал, но и цифры подготовил. — Он начал рыться во всех карманах, пока не извлек из внутреннего бокового вчетверо сложенный листок бумаги. — Вот, извольте.

— Вы, значит, тоже социолог? — мило улыбнулся Голосов.

Наступила долгая, томительная пауза. Каменицкий искал еще какие-то свои бумажки, не обращая ни на кого внимания. Плесум сделал вид, что рассматривает висящий на стене генплан завода, где ему уже рисовалась, быть может, новая доменная печь. Дробот встал, прошелся по кабинету валким шагом победителя. А Голосов, прищурившись от солнца, мелко барабанил по столу сухими пальцами.

— Простите, не нашел другой таблички, — Каменицкий коротко махнул рукой и перестал искать. — Мне рассказывали недавно одну любопытную историйку. Жило-было в глухой степи одно тихое сельцо такое: нет, не мазанки, дома добротные, под шифером. Несколько лет подряд стояли там постоем геологи-разведчики. Когда они снялись, мужички и заскучали. А вскоре в тех местах организовался совхоз. Люди зачастили на его центральную усадьбу, где, как в сказке, появились Дворец культуры, школа-десятилетка, телевидение. Потом в один прекрасный день они оставили свои дома под шифером и всем миром перекочевали в новый агрогородок. Что ж, все вполне закономерно: иные неперспективные, деревеньки самоукрупняются. Веление времени. Однако наш Молодогорск — не тихое малое сельцо...

— Я доложу министру, — сказал, наконец, профессор и продолжал с ноткой угрозы в голосе: — Надо вооружать людей перспективой. Нужно убедить их, что город накануне мощного броска вперед, что у него...

— И вооружаем, и убеждаем, но люди, особо молодые, нетерпеливы, Семен Захарович.

— Что в таком случае вы предлагаете?

— Энергичнее строить комбинат и город.

— Петро Ефимович идет дальше. Он считает, что город должен строить специальный трест, получающий деньги от заинтересованных министерств, но подчиненный горсовету.

— А что, это идея!

Голосов недовольно повел плечами.

— Напомню вам что Серго прочил большое будущее ярским рудам, — сказал Каменицкий.

— То была романтика первых пятилеток.

— Вы хотите сказать, что мы стали рациональнее, что главное для нас — экономические расчеты. Но без романтики нет инженерии. Что, не согласны, Семен Захарович? Одержимый мечтатель давно бы нашел оптимальную технологию переработки наших руд.

— Неужели среди всех ученых-металлургов не оказалось ни одного мечтателя?

— А-а, не туда вы клоните, Семен Захарович. Вы прекрасно знаете, что были, были романтики-инженеры! Сколько их собрал под своим крылом тот же Франкфурт, уполномоченный Наркомтяжа по Ярскому промышленному району. Помните?..

— Помню, — сказал Голосов, чтобы только не накалять дальше атмосферу. — Конечно, комбинату не повезло с самого начала.

— Вот это другое дело! Вот теперь мы снова нашли общий язык.

Плесум и Дробот с интересом приглядывались к ним. «А старик-то нападает в лоб, — думал Плесум, затаив улыбку. — И Голосов заметно побаивается его. Ай да почетный гражданин города!» Но Дробот знал лучше историю их отношений и рассуждал иначе: «Умеет маневрировать профессор, ничего не скажешь. Такой не пойдет на окончательный разрыв со стариком, обязательно отступит вовремя. Невыгодно ему ниспровергать авторитеты, которые еще могут пригодиться».

— Вы должны понять меня, товарищи, правильно, — уже ко всем обратился Голосов. — Ваш покорный слуга не первый год отстаивает насущные интересы комбината. Но со мной не соглашаются, и я бываю вынужден проводить техническую политику, которой не симпатизирую. Что ж, доложу вашу точку зрения на коллегии. Но за успех не ручаюсь. Дальнейшее развитие комбината планируется на привозной руде. Единственное, что обещаю, добиться сохранения нынешнего уровня выплавки природнолегированного металла хотя бы года на два. В течение их надо решить проблему.

— Чудес на свете не бывает. Не решили за двадцать лет — кто же решит за два года, — сказал Дробот, поражаясь, как быстро, на глазах, профессор меняет гнев на милость.

Леонтий Иванович промолчал, довольный и этой уступкой Голосова. А Ян Янович заметил сухо:

— Лаби, будем строить новую домну, лишь бы не топтаться на одном месте.

Потом они поговорили о делах оперативных, и Голосов, глянув на часы, поднялся с председательского кресла.

— Мне пора, товарищи, в аэропорт. Вы уж извините.

Прощаясь с Каменицким, Голосов долго тряс обеими руками его жесткую, натруженную руку.

— Я рад, что вы, дорогой Леонтий Иванович, в полном здравии. Все остальное приложится. Я помню, как вы сказали, когда начали строить первую доменную печь: «Только бы дотянуть до ее пуска, а там и на покой». Слава всевышнему, дотянули и до второй, И до третьей. И вот скоро заложим четвертую. Да мы с вами попируем еще на пуске шестой домны. Меньше, чем на полдюжину доменных печей, мы не согласимся!

— Как строить! — вполголоса заметил Дробот.

— Приезжайте почаще, Семен Захарович, — сказал Каменицкий, тронутый его добрым словом.

— Непременно загляну при случае!..

Директорская «Чайка» помчалась по глянцевитому шоссе в Ярск, за которым, близ Яшмовой горы, находился старый аэродром, облюбованный в том месте еще во времена Осоавиахима.

Дробот и Каменицкий постояли у заводоуправления, пока машина не скрылась за увалом, разделяющим два соседних города, и пошли к центру. Улицы теперь выглядели пустынными: все горожане — и стар и мал — с утра отправились на берег Урала, вдоль которого тянулся пойменный лесок, густо усеянный разноцветными домишками, в самом деле похожими на рамочные ульи. Редко кто называл их дачами. Русский человек издавна испытывал глухую неприязнь ко всякого рода дачникам. Куда проще: сады-огороды. Хотя на любой делянке тут же появлялось какое-никакое сооруженьице, обраставшее к осени верандами, застекленными или пока открытыми. Строили их каждый на свой манер, из тех материалов, что бог пошлет. Тут все шло в дело: забракованные панели для типовых домов и уцелевшие доски от бараков, дикий камень-конгломерат и списанный как бой целехонький кирпич, заводская и кустарная столярка, даже ящики, купленные по дешевке на торговых базах. И не удивительно, что архитектура таких дачек всецело определялась достатком и предприимчивостью хозяев, Но как бы там ни было, а люди старались заиметь свой уютный уголок на берегу Урала, где можно отдохнуть с семьей летним вечером, где вокруг домишек зеленеют яблони, ранетки, вишни, целые чащобы смородины, крыжовника, малины вперемежку с грядками пахучих огурцов и розовыми клумбами. Чем же это не дачи? И все-таки молодогорцы упорно называли свои райские места садами-огородами. Впрочем, слово «сад» прибавилось к слову «огород» не сразу. Первоначально, после войны, здесь были просто, огороды, восполняющие недостаток овощей в магазинах ОРСа, и лишь потом, с годами, фруктовые сады потеснили уральскую рассыпчатую картошку.

Каменицкий остановился, коротко махнул рукой в ту сторону.

— Весь город подался к речке. Хорошая штука — асфальт, но человека тянет к матушке-природе.

— Тоже проблема, — сказал Дробот.

— Ты о чем?

— Да о дачном строительстве. Все видят, что рядом с городом растет самодельный спутник. А кто его планирует? Где фонды? Та же история, что с гаражами. Лепят где попало и из чего попало.

— И как споро лепят! Откуда что берется.

— Вы же знаете откуда, Леонтий Иванович.

— Не завидую я тебе, Петр Ефимович.

— Отбоя нет от дачников. Приходится идти навстречу, особенно квалифицированным рабочим, никуда не денешься.

— А теперь вот еще забот прибавится.

— Вы считаете, дело пойдет лучше?

— Думаю. Количество должно, наконец, перейти в качество. Грех без конца держать комбинат на задворках черной металлургии.

— Мы до вашего прихода поговорили с Голосовым начистоту. Он было кинулся в наступление, но потом, при вас, начал обороняться.

— Семен Захарович не любит очных ставок.

— Недаром он струхнул немного, когда речь зашла об этой самой социологии — о постепенной убыли населения в городе.

— Слов нет, малоприятный факт.

— Не потому ли он зело поспешил в обратный путь?

Для нас с вами, Петр Ефимович, все средства хороши в данном случае, вплоть до запугивания, лишь бы поскорее достроить комбинат.

— Удивляюсь вашей энергии.

— Небось появится энергия, когда открытое тобой месторождение вроде бы собираются закрыть.

— На вашем-то счету, кроме железа, медь, никель.

— Так вот утешает меня и Семен Захарович. Плохое утешение. За никель и медь я, конечно, не беспокоюсь, там комбинаты работают на полный ход. Но железу не повезло.

— После войны надо было восстанавливать южную — украинскую металлургию.

— И Семен Захарович во всем винит войну, но в том смысле, что тогда не разобрались как следует с нашим комбинатом....

Над городом, круто набирая высоту, появился в бездонном небе «ИЛ-18». Каменицкий и Дробот, по-мальчишески запрокинув головы, проводили его до ближних гор, где и залегали те самые руды, которые никак не дождутся своей очереди.

— Вот он и поднялся на крыло, — сказал Леонтий Иванович.

— Он уже давно парит над нами, — в тон заметил Дробот.

Весело переглянувшись, они ходко зашагали дальше по гулкой просторной улице, два вечных пешехода — геолог и строитель.

7

В Москве недавно был напечатан первый очерк Метелевой с Южного Урала. Павла осталась довольна уральским дебютом. Правда, кто-то там в редакции сократил ее «подвал» о строителях, но сократил умело. Сокращение — мать редактирования: стоит кое-где убрать несколько лишних фраз, как вся вещь только выиграет. Павла и не заметила, что несколько сместились пропорции и на первый план выдвинулась не бригада Клары Кузнецовой, а фигура начальника участка Олега Каменицкого. Однако очерк не фельетон, где от такого «смещения пропорций» может зависеть судьба человека.

И когда Олег, приехав в областной город, отыскал ее в гостинице и осторожно высказал неудовольствие, Павла сначала не придала этому значения.

— Скромность украшает молодых прорабов, — сказала она ему с тем женским игривым превосходством, которое задело его и в прошлый раз, на строительной площадке.

Олег присел к столу, на краешек стула, как абитуриент какой-нибудь на экзамене, и украдкой глянул на Метелеву. А она взяла из стопки нужную газету, развернула, тщательно разгладила на столе. Она в самом деле была похожа на учительницу — в темном платье строгого покроя, с кружевной белой манишкой, что так и высвечивала шафранную смуглость ее лица.

— Нате, Олег Леонтьевич, карандаш, отчеркните, пожалуйста, что вас смутило. — Она даже надела свои очки с металлической оправой, которые и вовсе придавали ей суховатый вид экзаменатора.

Он отметил всего два абзаца. Павла бегло перечитала их.

— Не вижу тут ничего особенного.

— У вас выходит, что, где появляется Каменицкий, все сразу приходит в движение, горит в руках. Поймите: девчата из той же бригады Кузнецовой станут смеяться надо мной.

— Право, Олег Леонтьевич, никаких преувеличений я не вижу. Вы просто скромничаете. Но согласитесь, что со стороны виднее.

— Вы совершенно не знаете меня, Павла Прокофьевна.

— Вот новость! Да я вас помню со школьной скамьи. Я заканчивала десятилетку, а вы учились в первом классе.

— Во втором.

— Ну, пусть во втором.

Олег смешался: напоминание о школьных годах прозвучало совсем уж некстати.

Павла, кажется, догадалась о причине его замешательства и добавила:

— Ладно, не сердитесь на меня, Олег Леонтьевич.

И он готов был признаться ей сейчас, что и пришел-то не столько ради объяснения по поводу ее очерка, сколько ради того, чтобы увидеть ее лишний раз. Он многое мог бы сказать.

Павла окончательно поняла его.

— Вы завтракали, Олег Леонтьевич?

— Нет. А что?

— Составьте мне компанию, я сегодня еще не ела, заработалась. Идемте, идемте, тут есть у нас уютное кафе.

Они устроились у распахнутого настежь венецианского окна, за которым шумел город. Олег заказал «дежурные» сосиски, бутылку сухого вина, салат из свежих огурцов, кофе, кекс. Павла не вмешивалась, наблюдая его в роли галантного кавалера. Она облокотилась на широкий подоконник, привычно положила ногу на ногу и даже не отказалась от папиросы, которой любезно угостил Олег. Ей доставляло невинное удовольствие побыть часок наедине с этим милым парнем, не знающим, как и угодить своей даме.

— За что же выпьем, Олег Леонтьевич? — спросила она, подняв бокал с венгерским рислингом.

— Только за вас, Павла Прокофьевна.

— Но я ведь провинилась перед вами.

— Бог простит.

— Моим богом является редактор. Ну, что ж, постараюсь замолить свой грех!

Павла выпила под настроение весь бокал, стала с аппетитом есть. А он то и дело мельком поглядывал на нее, как в тот день, на штабельке опалубочных досок. Вторая встреча бывает еще более неловкой, чем первая. Олег никак не мог собраться с мыслями. Вернее, он по-прежнему не мог собраться с духом, чтобы прямо, без обиняков, заговорить с Павлой Прокофьевной о том, что же в действительности привело его сегодня к ней. Он вспомнил о траншее, которая разделяла их тогда, на стройке, — в конце концов все препятствия между ними одолимы.

— О чем вы думаете, Олег Леонтьевич? — спросила она, уже отодвигая свою тарелку.

Вопрос был неожиданным, как многие ее вопросы, застигавшие его врасплох. Он рассеянно улыбнулся, отвел глаза в сторону.

— Мне почему-то вспомнилось, как вы отчаянно прыгали через траншею.

Павла негромко рассмеялась.

— А я в молодости была вообще отчаянной.

— Мне говорили.

— Кто?

И Олег спохватился, начал с неподдельным юношеским жаром доказывать ей, что она ничуть не изменилась с того времени, как он ее помнит. Павла Прокофьевна смотрела на Олега, как смотрит врач на больного человека.

— Полно вам, Олег Леонтьевич, не вводите меня в заблуждение относительно моего возраста, — сказала она с той же серьезной игривостью, которой владеют только женщины.

Он неловко замолчал. И тогда она, вдруг оглядев себя, поспешно выпрямилась и спрятала под стол свои крепенькие ноги. Но лукавость в глазах, как ни старайся, никуда не спрячешь, тем более, если на тебя нашло сегодня дурашливое настроение. Павла пожалела, что затеяла этот завтрак с Олегом Каменицким.

— Отец здоров? — поинтересовалась она, чтобы перевести разговор в домашнюю плоскость.

— Бегает, суетится с организацией музея.

— А Любовь Тихоновна? Люба?

Он отвечал скупо, однозначно и все приглядываясь к морщинкам под глазами Павлы, которая щурилась от солнца. Эти морщинки казались ему сейчас тонкими бороздками грамзаписи.

— Может, еще вина? — предложил Олег.

Она опять негромко засмеялась.

— Да вы что, решили отомстить за очерк?

— Сухое ведь.

— Нет-нет. — Павла энергично встала.

Он шел за ней по длинному гостиничному коридору. Павла ни разу не оглянулась, хотя он мысленно приказывал оглянуться. Высокая и статная, она мягко ступала на ковровую дорожку, будто специально расстеленную для нее: мерный шаг, плавные движения рук, гибкая талия. Королева!..

У своего номера она приостановилась.

— Ну, Олег Леонтьевич, кланяйтесь всем вашим, особенно отцу. Как-нибудь заеду.

Они стояли друг против друга, лицом к лицу, но в этих ее словах Олег почувствовал самое неодолимое препятствие, разделяющее их, — полное равнодушие Павлы.

«А может быть, мне только показалось», — успокаивал он себя, медленно спускаясь с седьмого этажа, как с седьмого неба.

Павла посмотрела в зеркало, — «баба ты и есть баба!». — и села за рабочий стол, задумалась... Ах, молодость, молодость, ну почему ты вдруг начинаешь тянуться к людям, далеко не молодым? Она вспомнила, как сама увлеклась старшим братом Олега, как дежурила во всех местах, где можно было встретить его вроде бы случайно. Вокруг все были ее сверстники, славные ребята, которых она совершенно не замечала... Как там сейчас Георгий Леонтьевич? Даже не позвонит. Наверное, обиделся за то, что отказалась на прошлой неделе зайти к нему на чашку чая. Позвонить самой? Рука не поднимается. Странно. А чего же странного: мало кому удается перебросить мостик с берега юности на берег средних лет, через главное русло с его стремниной, где и галька ускользает из-под ног. Сколько всего в жизни: и своя тихая старица, и свои перекаты, и свои заводи. Павла как раз больше всего боялась угодить в какую-нибудь заводь с ее мнимым женским благополучием, откуда потом не выберешься. Довольно ей одной ошибки. Нет уж, лучше стоять в кипени чужих страстей. Именно поэтому она и полюбила газетную работу, в которой как-то забываешь про собственное одиночество. Ну разве могла она предположить, что встреча с Георгием возвратит ее далеко назад?

Павла грустно улыбнулась, подумав снова об Олеге: как время исподволь уравнивает людей. Да что он в ней нашел, право?.. Теперь уже она оказывалась в роли беспристрастного судьи чужих чувств. Раньше судили все ее, тот же Георгий, и она-то уж знает, как горько выслушивать благоразумные, успокоительные речи. Видно, ничего не поделаешь, придется при случае поговорить с Олегом прямо, откровенно, без всякого бабьего лукавства, которое только кружит голову. Тут и невинная забава непростительна.

Она взяла трубку, позвонила Георгию. Телефон был занят. Ну и к лучшему. Что бы она сказала ему сейчас?

Предоставь все течению времени, тем более, что ты привыкла к его шумным перекатам...

До вечернего поезда было еще много времени, и Олег зашел к брату в геологическое управление.

— Что это ты светишься, как полная луна? — спросил Георгий. — Точно после свидания.

— Какое свидание, что ты? — сказал Олег, чувствуя, как обжигающая краска заливает все лицо.

— А-а, понимаю! Читал, как расхвалила тебя Павла Прокофьевна? Доволен, не доволен?

— Напрасно она так.

— Женщины не умеют хвалить наполовину... Ну, говори, где был, что делал?

— Заходил к Метелевой.

— Объясняться? Бесполезно! Газетчики всегда докажут, что они правы. Да и что написано пером, то не вырубишь топором. Ничего, переживешь. Хотя, верно, слава помнит о своих авансах и уже непременно взыщет старый должок при удобном случае.

— А к чему мне эти долги?

— Молодец, Павла Прокофьевна, ловко она тебя привязала к стройке, теперь не уйдешь!

«Ты что, читаешь мысли по глазам, что ли?» — насторожился Олег, избегая его насмешливого взгляда.

Они считали, что неплохо знают друг друга. Младший боготворил старшего за кочевой образ жизни, за то, что тот всюду побывал, все повидал и вернулся на родину лишь к пятидесяти годам. А старшему нравилась в младшем этакая прорабская жилка: Олег наотрез отказался от аспирантуры, — и без него хватает вечных кандидатов всех наук. Но внутренний мир Олега был на самом деле неизвестен Георгию. Он ни разу и не подумал о том, о чем сразу же догадалась Павла. Он привык резко, будто по строевому расписанию, делить людей на поколения, безо всяких полутонов и переходов, и естественно, что Георгий даже предположить не мог о каком-то увлечении своего Олешки Павлой, о той поздней мужской любви в тридцать лет, которая одинаково ярко светит и для молоденькой девчонки и для женщины в годах.

— Поедем, покажу тебе газовый фонтан, — после некоторой паузы сказал Георгий.

Олег глянул на часы.

— Здесь недалеко.

Еще вчера, подъезжая к областному центру, Олег обратил внимание на высоченное дрожащее зарево за городом, Он подумал, что там большой пожар, но знающий его попутчик объяснил: это на газовом месторождении полыхает огромной силы факел. Впечатление было такое, что занялась вся степь: багровые сполохи поигрывали на облаках, плывущих в ночном небе, и длинные оранжевые крылья охватывали весь запад.

— Зрелище, достойное богов, но обходится оно дороговато, — говорил сейчас Георгий на путевом досуге. — Пять миллионов кубометров сгорает в сутки. Дорог не сам газ, велики затраты на ликвидацию аварии.

И он пересказал Олегу все, что знал со слов Ильи Михайловича Шумского. Как ни осторожно проходили новые скважины опытные мастера глубокого бурения, но потревоженный злой  д ж и н  все-таки подкараулил и, улучив момент, с яростью вымахнул из-под земли. Такого мощного выброса газа и видавшие виды буровики не помнят.

Когда это произошло, на буровой находилась одна дежурная смена. Люди бросились в степь кто: куда: тут было не до сигналов о помощи. Едва прихватив свою полевую рацию, девушка-радистка побежала вслед за остальными. Ревущее длинное пламя стлалось по траве, мгновенно испепеляя все живое, и девушке казалось, что огонь вот-вот догонит ее, обязательно догонит. Она бежала до тех пор, пока не свалилась в какой-то глухой овраг.

Первым о беде узнал начальник экспедиции и тут же выехал на место происшествия. Он издали увидел бушующее пламя и схватился за голову, подумав, что все уже погибли. Ему не раз приходилось наблюдать в молодости, как горит под осень ковыльная сухая степь. Но то совсем другое, с тем можно еще справиться, тому можно преградить дорогу свежевспаханной защитной полосой. А газ — не ковыль. Гудела земля окрест: еще бы, двести атмосфер!

Но, к счастью, начальник экспедиции нашел своих буровиков целыми и невредимыми в степном глинистом овраге, они отсиживались там, как, бывало, солдаты во время налета пикирующих бомбардировщиков.

В тот же день началось наступление на огонь, которое оказалось очень затяжным. Сперва нужно было дать свободный выход пылающему газу вверх. И тут на прямую наводку, как на фронте, была выдвинута самая настоящая пушка, чтобы сбить оплавленный ротор. Над степью поднялся, наконец, восьмидесятиметровый факел, гигантский столб огня, — грозное свидетельство того, какую бездну газа открыли в степи геологи.

А теперь слетелись отовсюду бывалые укротители газовых фонтанов. Нелегко подобраться к подножию факела даже под водяным зонтом, которым надежно прикрывают смельчаков бойцы-пожарники. Но еще несколько дней, — и общими усилиями, конечно, удастся загнать неистового  д ж и н а  обратно в землю...

Чем ближе братья Каменицкие подкатывали на «Волге» к этой аварийной буровой, тем раскаленнее становился воздух. Даже летнее солнце, клонившееся к закату, бледнело против газового светила, что билось, рвалось наружу из-под увала. И степь вокруг действительно гудела от могучего напора в двести атмосфер.

Георгий велел шоферу остановить машину на проселке.

— Дальше не поедем, не стоит испытывать нервы.

Действительно, жаркое дыхание земли чувствовалось и на приличном расстоянии. Синий чад стекал в окрестные овраги, медленно струился вниз, к Уралу. Южный, с Каспия, упругий ветерок, казалось, еще больше раздувал огонь, хотя такая сила не подвластна никаким ветрам. Да, к уральской земле спичку не подноси!

— Ну, как? — спросил Георгий.

— Страшно, — только и сказал Олег.

— Это тебе не газовые «шапки» над залежами нефти. То просто как легкий туманец над озерами. А тут вулканическая мощь!..

На обратном пути они решили переправиться через Урал вброд, чтобы проехать по тому берегу, где располагался палаточный городок строителей газопровода. В пойменный лес давно переселились даже степные птицы — жаворонки, кобчики, беркуты, — все подальше от огня.

Река заметно обмелела в июне, и брод было найти нетрудно.

Георгий с детства любил речные броды. Возвращаясь с отцом из геологической партии домой, он всегда просил его свернуть в сторону от деревянного моста, на какой-нибудь ближний перекат. Леонтий Иванович останавливал своего Гнедого на косе и, пока осматривал дрожки, отпускал подпругу, умывался, Горка поспешно собирал на берегу цветные гальки. Потом отец в шутку крестился перед самой переправой. Гнедой, красиво выгнув шею, похрапывая, ступал в воду, закипавшую вокруг колес. Вот здесь-то все и начиналось: туго, накрепко свиваясь в белые жгуты, вода все ближе, ближе подступала к мальчику, сидевшему на охапке только что скошенной травы. И, наконец, быстрое течение реки пробегало и по дрожкам, если они оказывались в промоине. То было верхом наслаждения, — в сладком испуге уцепившись за руку отца, с трепетом ждать, когда же уросливый Гнедой вытянет на берег. А однажды их понесло на глубину: меринок пошел вплавь, звучно отфыркиваясь, прядая ушами, и отец тоже поплыл, неловко загребая одной рукой и подымая другой сына за ситцевую рубашку. Дома Горка не утерпел, похвалился матери, как они сегодня плавали. Мать отругала отца за потворство своевольному мальчишке, и веселые переправы надолго прекратились...

Все это припомнил сейчас Георгий, когда шофер лихо направил машину через Урал. На середине реки все-таки угодили в котловину, — мотор захлебнулся и заглох. (Детские веселые истории неминуемо повторяются в зрелые лета.) Они посидели несколько минут в машине, наполовину залитой водой; к сожалению, никто не последовал за ними. Нужно, значит, самим идти за трактором, что работал невдалеке.

Пока трактор вытаскивал «Волгу», пока братья приводили себя в порядок, солнце закатилось. И еще ярче загорелось второе — газовое — солнце над окрестной степью. Небо густо окрасилось в гранатовые тона, а лимонный разлив заката совсем поблек над дальними увалами.

— Нельзя ли поскорее, я могу опоздать на поезд, — мягко попросил Олег шофера.

«Волга» помчалась по сыртинскому плато, оставляя позади себя тревожное сияние. Вот так же когда-то мчался к Дунаю капитан Георгий Каменицкий во время первого танкового прорыва немцев в районе Будапешта. И точно такое багровое небо оставалось за спиной... Нечаянное воспоминание возникло у него на одну минуту и пропало. Вокруг была родная всхолмленная степь, обращенная увалами на юг, к реке, за которой ширилось, крепчало с наступлением сумерек дьявольское зарево. Ни один тушканчик не перебежал дорогу. Наверное, и суслики, и байбаки — все живое попряталось в норы.

На востоке слабо засветился город. Быстрая езда освежила Олега, он едва не заговорил о Метелевой. В самом деле, как относится к ней брат? — спросил он неожиданно себя и испугался своего вопроса: надо было подумать об этом раньше. Неужели что-то сохранилось у них от прошлого?..

А Георгий всю дорогу рассуждал о будущем степного Предуралья:

— Ты и не представляешь себе, Олешка, как тут все переменится за две-три пятилетки, какой газовый комплекс тут поднимется. Верно говорил отец, что его открытия на востоке области — лишь начало. Он будто сердцем чувствовал, какие богатства скрыты на южном торце Урала...

— А что станет с нашими реками, с нашим чистым небом?

— Откуда у тебя такой скепсис?

— Химия есть химия. Она мстительна, как все обладатели сокровищ.

Георгий промолчал, хотя Олегу уже не терпелось возражать, спорить с братом.

Они успели к отходу поезда. Георгий проводил брата до самого вагона, будто расставался с ним надолго.

— Скоро ли в наши края? — спросил тот на прощанье.

— Как сложится на работе.

Олег стоял в тамбуре и смотрел,на Георгия с прихлынувшей грустью. Ему стало жаль его, заметно постаревшего, одинокого. Когда же он так сдал, или это кажется в полусвете перронных фонарей.

— Ждем тебя, слышишь? — тепло сказал Олег и виновато улыбнулся, подумав опять о Метелевой.

Поезд тронулся.

И Георгию самому захотелось куда-нибудь ехать, быть в движении, а не сидеть в городе в такую духоту. Сегодняшняя встреча с Олегом настроила на прежний лад, когда он летом пропадал в экспедициях, а зимой — в командировках, когда время листалось во много раз быстрее. Он всю жизнь подхлестывал свои годы, которые летели во весь опор, только версты мелькали на обочине.

— Давай в управление, — сказал Георгий своему шоферу, несмотря на поздний час.

8

Вся бригада Клары Кузнецовой ходила в героинях. Девушки посмеивались друг над другом, но втайне гордились тем, что их щедро расхвалили. (До сей поры они и не догадывались, что такие работящие, умелые да умные!) Из всех одна, Клара старалась быть сдержанной, но Саша-то видела, что и она довольна этой славой. Она приезжала теперь на работу не в комбинезоне, а в платье и даже с подкрашенными глазами. — Ты как настоящая египтянка! — сказала ей сегодня Саша.

— Что ты имеешь в виду — наш ручной труд?

— Не хитри! Если говорить о малярах и штукатурах, то все мы египтяне. А я говорю о твоих глазах.

— Оставь.

— Думаю, что теперь-то уж мой дядюшка и взгляда не отведет от бригадира.

— Сколько можно тебя просить?

— Не буду, не буду!

— Кстати, почему он не вышел на работу?

— Не подумай, что заболел, Петр Ефимович отпустил на денек в область. Поехал к Метелевой.

— К Метелевой?

— Он недоволен, что Павла Прокофьевна заодно расхвалила и его.

— Вот как?.. — В искусно удлиненных глазах Клары появилось искреннее недоумение. Она вдруг ощутила глухое беспокойство, что-то вроде первой и беспричинной ревности. — Это он напрасно к ней поехал.

— Почему же?

— Не поймет она.

— Вот странно! А что тут понимать?

— Выходит, что бригаду можно расписывать как угодно, а Каменицкий выше всех похвал.

— Мы — рабочий класс! А кто он такой? Инженер, состоящий при рабочем классе!

— С тобой никогда нельзя поговорить.

— Ничего не поделаешь, переходный возраст.

— Хватит болтать, пойдем-ка лучше работать.

Они занимались отделкой магазина, под который был отведен первый этаж нового дома. Дом заселили еще накануне майских праздников, а магазин стоял с заколоченными дверями и с обшитыми фанерой окнами-витринами. Это уже стало дурной привычкой — опаздывать со сдачей торговых помещений в жилых домах: то материалов не оказывается, то оборудования. На сей раз не хватило бемского стекла.

— Видела, как домохозяйки косятся на нас? — сказала Саша в обеденный перерыв, когда вместе с Кларой присела у окна, угощая ее бутербродами.

— На каждого не угодишь.

— То-то и оно. Знаешь что, давай поступим в магазин продавщицами. Сфера обслуживания!

— Нет уж, буду штукатурить до конца.

— А мне кажется, что я сбегу... Впрочем, я не уйду со стройки, пока не выдам тебя замуж.

— Вернее, пока сама не выскочишь.

— Пусть сначала женится отец на Метелевой.

Клара улыбнулась, подумав о глупейшем предположении, что Олегу нравится Метелева. Дурачась, она сильно охватила руками Сашу за тоненькую талию и закружилась с ней на черном цементном полу, еще не облицованном метлахской плиткой.

Саша высвободилась из ее рук, испытующе посмотрела на подругу и задумчиво прошлась, как обычно перед серьезным разговором.

— А хочешь, я расскажу все бабушке?

— С ума сошла!

— Бабушка у нас  т а й н ы й  советник. Уж она-то поняла бы и повлияла на своего младшего сыночка, я уверена.

— Смешная ты.

— Надо бороться, по крайней мере.

— С кем?

— Да, бороться пока что не с кем, — охотно согласилась Саша. — И слава богу... Но как я могу тебе помочь? Как? Я пыталась говорить с твоим бирюком...

— Ты... ты говорила с ним?!

— Ну да.

— Ах, Саша, Саша, ну кто тебя просил об этом? Ну зачем ты это делаешь?

— Не буду больше. Сама вижу теперь, что зря...

Обеденный перерыв кончился, и бригада принялась за дело. Ее никто не подгонял: Каменицкого не было, а прораба вызвали в управление треста, — и девушки, почувствовав полную самостоятельность, работали на совесть. Клара только считалась освобожденным бригадиром, но всегда наравне со всеми выполняла норму, Потому и подчинялись ей беспрекословно, хотя вообще-то женщины не любят подчиняться женщине. До Кузнецовой бригадиром был один развязный мастер, который все похаживал да покрикивал на девчат. Они долго терпели, однако все же отказались работать под началом такого «надсмотрщика». На участок приехал сам управляющий трестом Петр Ефимович и предложил другого бригадира — выпускницу профтехучилища Клару Кузнецову. Девчата согласились без особого энтузиазма. Ну, а потом привязались к ней.

Сегодня белили и красили дотемна, чтобы закончить отделку главного зала магазина, не откладывая до понедельника. У Саши сильно кружилась голова от нитрокрасок. «Нет, не выйдет из меня никакого маляра», — сказала она Кларе. Та сама устала сильно. Но вот она сбросила заляпанный комбинезон, вымылась, надела платье, туфли, причесалась перед зеркальцем, укрепленным в сумочке, — и хоть сейчас на танцы или на концерт в Доме культуры. Да не с кем.

— Что ты завтра будешь делать? — спросила она Сашу.

— Завтра Виктор, приезжает из экспедиции.

— Понятно. Значит, отлежусь я вдоволь.

«Спит по выходным, точно вдова какая-нибудь», — с сожалением подумала Саша не в первый раз.

На следующий день она встретилась с Виктором и позабыла обо всем на свете.

За городом было красивое ущелье, где Урал со всего разгона пробивался через горы. Дальше лежала степь до Каспия, и там он трусцой бежал налегке, а тут, на развороте, как последний барьер на его пути, вставали базальтовые скалы. Неизвестно, что заставило Яик пойти на безумный прорыв в те далекие времена, когда он торил себе дорогу, но факт остается фактом: он выбрал именно трудный путь, хотя напрямую вдвое ближе к морю. А может, казачий Яик лелеял заветную думку поскорее увидеться с Волгой? Да не хватило сил, чтобы доскакать, и он, отмахав добрые полтысячи верст на запад, до Уральска, опять повернул на юг, довольный уже тем, что Волга теперь рядом.

Сашу всегда поражало единоборство воды и камня: крепок гранит, но река терпелива. В самом деле, сколько времени нужно было для того, чтобы без всякой взрывчатки проложить это каменное русло. Она подолгу смотрела на грозные утесы, у подножия которых крутились пенные водовороты, и проникалась все большим уважением к Уралу. Казалось бы, чего уж ему вскипать от ярости, когда дело сделано, так нет — он все наступает и наступает, особенно на правый, горный берег, и после каждой весны, пусть на миллиметры, но шире становится ущелье. Что и говорить, завидное терпение. Людям бы такое.

Виктор причалил лодку к зеленому мыску, где можно и купаться и загорать спокойно, не то что на городском пляже, — там не сразу отыщешь под солнцем свободное местечко.

Отвернувшись, Виктор начал раздеваться. Саша кинула в траву белую капроновую сетку с продуктами и пошла в сторону цветущего шиповника. Уютный зеленый мысок был окаймлен тихим низовым пламенем. Оно горело между утесами, в безветрии, очень ровно, и поздний подгон только еще занимался, хотя была середина лета. Саша неторопливо обогнула все полудужье нарядного кустарника, жадно вдыхая пахучий воздух, настоянный на розах. Какая благодать: век бы не уходил из этого райского угла!

Виктор стоял в одних трусах на кромке берега, высокий, атлетического сложения парень, будто с цветной обложки «Огонька». Вот он махнул рукой и бросился в воду; течение подхватило его и понесло на стрежень.

— Далеко не забирайся! — крикнула Саша.

Ущелье в точности повторило ее окрик, усилив многократно. Она рассмеялась: ого, какое эхо!

Сбросив туфли, неосторожно ступила на голый камень и обожглась. Пританцовывая на отполированном граните, сняла кофточку, мини-юбку и осталась в одном купальнике. Она придирчиво оглядела себя, недовольная, что очень худенькая, — никакого сравнения с Кларой. «Что делает моя бригадирша в такую жару? — подумала она, — Неужели валяется в постели?» И пожалела подругу с той доброй жалостью, на которую способны лишь счастливые.

Саша вошла в воду, поежилась, — вода показалась ей холодной, — и с отчаянной решимостью окунулась, саженками поплыла навстречу Виктору. Откуда-то снизу буравили родники, остро обжигая ноги.

Ну что такое море, пусть самое южное, против любой реки? Плещется из стороны в сторону, не зная, куда деваться. Энергии много, а цели нет. Другое дело — река. Не девятым валом славится она, не за буйную страсть воспевают ее люди, а за этот скорый бег.

Да, человеку тоже дается немного времени — от верховья и до устья, но в награду на твоем пути вся прелесть жизни: и встречи с юными притоками, и весенний разлив по окрестным лугам и перелескам, и жаркая работа на виду у всех, и позднее бабье лето на высоких берегах, и журавли в осенней, пронзительно синей дали, и глубокая тишина в конце пути...

Накупавшись до озноба, Саша и Виктор бросились на песок, приятно согревающий все тело.

— Почему хмурый, кто тебя обидел? — заговорила Саша, любуясь мужественным лицом Виктора с длинными бровями, сомкнутыми у переносицы.

— Кто может меня обидеть?

— А я?

— Ты можешь. Но сам виноват.

— Опять двадцать пять!

— Двадцать пять — мой возраст.

— Помню.

— Когда же, наконец?..

— Не знаю, ничего не знаю, Виктор. Тебе что, ты кончил институт. А я?

— Будешь учиться заочно.

— Хорошенькое дельце! А потом вот еще что. Мой отец, наверное, женится.

— Георгий Леонтьевич? На ком?

— Что ты удивился? Отцу нет и пятидесяти. А женится он, наверное, на Метелевой. Они ведь дружили в молодости.

— Им легче.

— Нет, им тяжелее.

Саша прикрыла глаза ладонью, защищаясь от солнца, и Виктор мог вдоволь наглядеться на нее. Ну что он нашел в этой своевольной, капризной девчонке, еще и не оформившейся как следует?.. Он старался порой убедить себя, что все пустая блажь, надо быть благоразумнее и оставить в покое Сашу. Ну, к чему унижаться? Когда он идет по городу, то многие девушки посматривают вслед ему. А он, считай, никого не замечает. Рыцарь! Какая-то школьница водит за нос, и он ходит за ней по кругу. Сколько же кругов будет ей угодно сделать? Вот теперь надо ждать, пока женится Георгий Леонтьевич. Потом найдется другая причина: Олег ходит тоже в холостяках в свои тридцать лет и, стало быть, нужно повременить, пока не обзаведется семьей и Сашин дядюшка. Заколдованный круг — да и только.

— Я уезжаю в самую дальнюю геологическую партию, — сказал он, как бы между прочим.

— Надолго? — Она встрепенулась, вскочила на колени и уставилась на него детскими немигающими глазами.

Он отвел взгляд в сторону: таким неподдельным был испуг в Сашиных глазах, что ему стало жаль ее. Однако он добавил твердо:

— До белых мух.

— Ой!.. А как же я?

— Работа есть работа. Начальник экспедиции посылает искать воду в степи.

— Милый ты мой, м о к р е н ь к и й  геолог!.. — Саша быстро поцеловала его в губы. Он не успел опомниться, как она тут же отпрянула в сторону.

— Оно и к лучшему, что уезжаю, — сказал Виктор деланно-безразличным тоном.

— Вот-вот, к лучшему... Тебе что, тебе и там будет неплохо среди студенток-практиканток. Ну и отправляйся к ним.

— Разрешаешь?

— А ты не смейся. Будет и на моей улице праздник.

— Тогда к празднику я и вернусь.

— Вижу, вижу по глазам, что ты сам вызвался в командировку...

Они искупались еще раз и стали собираться в обратный путь, тем более, что плыть теперь надо было против течения, едва доберешься домой в сумерки.

Виктор усиленно работал веслами, а Саша сидела за рулем, выбирая места потише, где река замедляла бег в глубоких омутах. Расстались, когда уже стемнело.

— Пиши, — сказал на прощание Виктор.

— А куда?

— Напиши куда-нибудь, — в тон ей ответил он и пошел своей дорогой.

Огибая стадион со стороны безлюдной окраины, примыкавшей к огородам, Виктор услышал короткий женский вскрик. Он насторожился, прибавил шаг: за углом решетчатой ограды стояли на дорожке трое. Он подбежал к ним и различил в тесном кругу парней растерянную девушку.

— Помогите! — Она бросилась было ему навстречу.

Но один из парней, верзила, толкнул ее в плечо, она еле удержалась на ногах.

— Сейчас же отпустите, — строго сказал Виктор.

— А что будет?.. — И тот, кто грубо толкнул девушку, угрожающе приблизился к Виктору.

Они сошлись лицом к лицу: нет, Виктор никогда не видел такого типа. Наверное, из приезжих, завербованных на стройку. Давно не стриженные патлы слиплись на мокром лбу, воротник рубашки расстегнут до последней пуговицы — даже в полутьме видна татуировка во всю грудь.

— Чего вы смотрите на фраера? — Он оглянулся на своих дружков.

И в ту же минуту парень, что стоял левее, наотмашь ударил Виктора в спину.

— Так его, так!..

Виктор точным двойным ударом свалил этого верзилу в лебеду. Остальные попятились. Ему бы схватить перепуганную девчонку за руку да и рвануть подальше от беды. А он помедлил, надеясь на свое испытанное самбо.

За спиной поднялся только что сбитый с ног. Все трое обступили с трех сторон. Отступать было некуда, Виктор и без того уже прижался к самому забору. И, как назло, ни души вокруг.

— Что стоишь? Беги! — крикнул он девушке, которая, как видно, не решалась покинуть его сейчас.

Завязалась схватка. Среди нападавших осталось только двое, — третий больше не вставал, получив увесистый удар в затылок. У Виктора отлегло от сердца: отобьется, хотя силы все-таки неравные.

Ныли плечи, звенело в ушах, во рту пересохло. Изловчившись, он крепко сунул в грудь очередного нападающего и оказался опять лицом к лицу с верзилой.

Сверкнула финка.

Виктор успел увернуться из-под ножа, но как раз в это время вскочил второй парень, сбитый с ног, и загородил ему дорогу.

Виктор упал не сразу, он еще сделал вгорячах два или три неверных шага по запыленной лебеде и рухнул вблизи тропинки. Хотел встать, не смог, потерял сознание.

Когда примчалась милицейская машина, вызванная по телефону-автомату спасенной Виктором девушкой, никого из хулиганов на месте происшествия уже не было. Потерпевшего немедленно отправили на станцию «Скорой помощи». Разослали во все концы, в том числе и на вокзал, дежурных мотоциклистов. Но преступники как в воду канули. Начальник горотдела МВД чувствовал себя скверно. Он нерешительно снял трубку и тоном провинившегося человека сообщил о беде Петру Ефимовичу Дроботу, вместе с которым начинал когда-то строить этот город.

Саша долго, не могла уснуть в такую чудную ночь. Долго говорила с бабушкой, все допытывалась, что за женщина Павла Прокофьевна, если отец вовсе перестал писать оттуда, из области. Любовь Тихоновна рассказывала неторопливо, обстоятельно, не скрывая своей радости, что старший сын опять станет семейным человеком. И ни разу словом не обмолвилась о Сашиной матери, будто ее мамы никогда не существовало. Это обидело Сашу, она упрекнула бабушку. «Если только и думать о мертвых, то нельзя жить на свете», — сказала Любовь Тихоновна и ушла к себе в маленькую комнату рядом с кухней. Тут Саша и всплакнула от обиды. Неужели среди всех близких лишь она одна думает о милой маме? Неужели никому не бывает больно, — ни отцу, ни бабушке, ни дедушке? (Впрочем, отец-то скоро женится.) Вот и выходит, что никто, кроме тебя самой, не вспоминает твою мать, прожившую так мало. Боже, всего тридцать лет!.. Память о ней все тончала и тончала с годами, пока не осталась вовсе тоненькая нить. Оборвись последняя ниточка — и тогда уж поистине: как не жила на свете... Но Саша постарается, чтобы маму не забывали ни ее собственные дети, ни внуки, ни правнуки. Главное — помнить. Бабушка абсолютно не права: если не думать о мертвых, то как же жить? Ну да, чувства слабеют, конечно, со временем, чувства — величина непостоянная, однако разум способен воскрешать из мертвых целые поколения. Жаль, что иные люди совершенно не знают свою родословную, — для них даже отец с матерью «предки». Какой эгоизм!.. И, напрягая зрительную память, она стала бережно восстанавливать те самые дорогие снимки минувшего, на первом плане которых была ее мать, совсем еще молодая женщина. Так, с мыслью о матери она и забылась под утро...

А утром на стройке Клара отозвала ее и сказала как можно спокойнее, что Виктор был вчера ранен хулиганами и теперь в больнице.

Саша охнула, побледнела.

— Ты не бойся, ранение не опасное. Он вечером шел домой и по дороге вступился за какую-то девушку. Ну, ему и попало.

— Ножом?

— Не знаю.

— Ножом, ножом!.. Конечно, ножом... Он разогнал бы какую угодно пьяную ватагу, если бы не нож... Я побегу, Клара, ладно? Все равно не смогу работать.

— Не ходи сейчас, тебя могут не пустить к нему.

— Меня? Не пустят? Но почему? Ты не все говоришь, да? Да-да, я вижу по глазам!..

— Оставь. Пойдем вместе.

— Идем, идем!..

Больница находилась на восточной окраине города, на отшибе. Они проехали несколько остановок на трамвае, дальше надо было идти пешком еще с километр. Саша почти бежала, никого не видя. «Неужели ранен тяжело? — думала она. — А собирался в дальнюю партию, на все лето, до глубокой осени... Я, я, я виновата! Обидела его вчера, вот он и полез в драку очертя голову. Ох, только бы не ножом, только бы выжил...»

— Постой, дай отдышаться, — сказала Клара уже около больницы. — На тебе лица нет.

Мимо пронеслась «Волга» управляющего строительным трестом. Позади шофера сидел Дробот, мрачный, расстроенный. Он и внимания не обратил на них.

— Сам отец приезжал к Виктору, — сказала Саша.

— Ну и что?

— Нет, ты не знаешь Петра Ефимовича. Если уж он бросил все дела и примчался в больницу, значит...

— Хватит тебе.

В маленькой приемной их остановила медсестра.

— А вы куда, девушки? — властно спросила она, загородив им дорогу в больничный коридор.

— У вас лежит Виктор Дробот, мы к нему, — объяснила Саша.

— Нельзя.

— Тетя, милая, пожалуйста, хотя бы на минуточку.

— Нельзя. Кто вы будете?

И Саша уцепилась за соломинку: она сказала, что ее фамилия — Каменицкая, что она внучка геолога Леонтия Ивановича Каменицкого, почетного гражданина города.

— Тут у всех права одинаковые.

— Боже мой, что же делать?.. — простонала Саша и оглянулась.

В дверях стоял тучный мужчина средних лет, в халате нараспашку. Он явно прислушивался к ее разговору с медсестрой. Саша умоляюще посмотрела на него, поняв, что это какой-то медицинский начальник.

— Помогите мне, пожалуйста.

— Вам уже ответили, что сейчас нельзя.

— Я не уйду отсюда, не уйду!..

— Кем вы доводитесь молодому человеку? — не повышая тона, спросил главный хирург.

Саша вскинула голову.

— Я невеста его, — сказала она твердо, клятвенно.

Тогда врач кивнул медсестре, и та подала Саше халат, новый, ослепительно белый, как платье подвенечное.

9

Жизнь Метелева делилась на две равные части: одна принадлежала Уралу, другая была связана с Москвой. Он уехал в Москву с поста секретаря обкома. Работал в Совмине, в наркомате, в Госплане. До войны хотел всецело посвятить себя геологической разведке, но лишь на обратном склоне лет, отдав лучшие годы делам организаторским, что не поддаются никакому счету, он снова вернулся на геологическую службу. Друзья его по институту давно прославились крупными открытиями, иные, вроде Голосова, защитили докторские диссертации; а ему было не до открытий, не до ученых степеней и званий. Кто-то должен заниматься и негромким делом, обеспечивая успех тех же разведчиков. Правда, теперь он руководил одним из главков, но все-таки продолжал по-хорошему завидовать геологам с переднего края — из Тюмени или с Урала, из Норильска или с Дальнего Востока...

Умелый машинист исподволь притормаживал скорый московский поезд, который, разогнавшись, лихо подкатывал к знакомому городу, где жил до войны Прокофий Нилыч Метелев. Он не отходил от окна, стараясь еще издали увидеть дочь, но первым, кого заметил на перроне, был Георгий Каменицкий. Только когда поезд уже остановился, Прокофий Нилыч увидел, наконец, и Павлу.

Он не спеша, с привычным достоинством вышел из вагона, поставил чемодан на асфальт и, щурясь от степного подплавленного солнца, обратился к ним обоим.

— Так здравствуйте, ребята.

Павла порывисто обняла отца. Он потрепал ее за плечи, как маленькую, весело заглянул в ее темные влажные глаза. Георгий стоял рядом. Без того всегда моложавый, Прокофий Нилыч, казалось, помолодел еще больше. Одет, что называется, с иголочки, и ни за что не подумаешь, что ему за шестьдесят. Наполовину седые виски придавали его лицу выражение второй, благородной молодости.

Метелев сам обнял Каменицкого, дружески похлопал ладонью по спине и отпустил.

— Акклиматизировался, чертяка?

— Вполне.

— Не скучаешь по Кубе?

— Скучать некогда, а во сне вижу.

Павла сбоку, искоса посмотрела на Георгия: странно, что он до сих пор ничего не расскажет ей о своей командировке за океан.

— Поедем ко мне, — предложил Георгий. — У меня такие хоромы пустуют.

— К тебе так к тебе, — согласился Прокофий Нилыч. — Я всего на два-три дня.

Метелев узнавал бывший губернский город по каждой мелочи — по узорным литым решеткам на ограде старого парка или по какому-нибудь живучему купеческому особняку на главной улице. Посаженные при нем деревья вымахали к небу, а общий облик города мало изменился. Да и понятно: все крупные заводы — там, на востоке, где Каменицкий-старший открывал в годы первых пятилеток одну рудную залежь за другой, центральные же районы области оказались обойденными геологами. Разве лишь элеваторов здесь прибавилось. Тоже понятно: область держится на хлебе, и мало кто знает, что есть тут, кроме твердой прославленной пшеницы, медь, никель, нефть. Впрочем, об открытии большого газового месторождения теперь заговорили в полный голос. Так что газ наверняка вытянет в гору и областной скромный город, поотставший от своих подчиненных городов, которым на редкость повезло еще в начальную пору индустриализации.

— Живешь ты, Георгий, действительно, очень просторно, — сказал Прокофий Нилыч, осмотрев его квартиру.

— Даже неудобно перед соседями.

— Ничего, столько лет провел в палатках да в полевых вагончиках.

— Никак не могу привыкнуть к оседлому образу жизни.

— Хватит кочевать, надо устраиваться по-домашнему. А где твоя Шурочка?

— В Молодогорске, у дедушки.

— Выйдет замуж — и твои хоромы пригодятся. Нынче молодежь ловко научилась уплотнять своих родителей.

Пока мужчины говорили о том, о сем, Павла накрыла стол, подала обед, заранее приготовленный приходящей домработницей. Георгий отметил для себя, как она запросто вошла в роль хозяйки.

За обедом он спросил ее:

— Ну, что, дочь моя, надолго ты сюда?

— Поработаю, там видно будет.

— А что ей делать в Москве? — сказал Георгий. — Для газетчика наша область — сущий клад.

— Теперь кладов много. Одна Тюмень чего стоит.

— Но Урал остается Уралом. Хотя Голосов придерживается другого мнения.

— Читал я его статью «На Урале и восточнее Урала». Написано запальчиво. Однако есть верные мысли.

— Еще бы не было верных мыслей! Он умеет прикрываться этими верными мыслями, как боевым щитом.

— Не надо бы так, Георгий...

Павла не вступала в разговор. Она знала, что отец однокашник Голосова, что они вместе учились, долго работали вместе и продолжают встречаться в Москве как давние приятели. И она побаивалась возможной остроты в разговоре отца с Георгием.

Но Прокофий Нилыч привык к самым противоречивым суждениям: за долгие годы работы в Москве он неплохо овладел искусством слушать, без которого не примешь единственно верного решения. Тем, кто спорит, куда проще: столкнутся лбами и разойдутся.

Со стороны сейчас казалось, что Метелева начинает даже забавлять горячность хозяина, который шел напролом.

— Не без участия Голосова и разведка на железо чуть ли не вовсе прекращена на Урале, где сосредоточены такие крупные металлургические заводы. Если бы не Соколовско-Сарбайская аномалия, то и Магнитка полностью бы зависела от КМА, не говоря уже о нашем комбинате...

— Давай выпьем, — сказал Метелев.

Георгий поднял рюмку, чокнулся с гостем, выпил одним глотком и, не закусив, тут же продолжал:

— В то время как местная руда валяется у нас под ногами, словно неликвид какой-нибудь, две из трех молодогорских доменных печей работают на привозной руде. Негоже это...

— Да, я с тобой согласен, Георгий.

— Только не разоружайте меня своим полным согласием.

Метелев не сдержал улыбку. Глядя на отца, заулыбалась и Павла.

— Все же сбили, — огорчился Георгий. — Ладно, теперь о самой разведке. Она должна ходить в рабочем комбинезоне, а ее приучили к смене мод. То мини, то миди, то макси. То никель, то медь, то кобальт. А сейчас в моде «газ-вода», то есть самый обыкновенный природный газ и самая обыкновенная водица. Если бы мы всегда вели разведку комплексно, то не шарахались бы из стороны в сторону...

— А тебе действительно не дают денег на те же магнетиты.

— Будто вы и не знаете, Прокофий Нилыч! Я здесь недавно, но мне говорили, как это делается. Чуть ли не в самом конце года уважаемое министерство вдруг предлагает энную сумму на производство съемок, конечно, за счет тех, кто не выполняет план. Только люди приналягут — год кончился: новый план, новое финансирование. Утверждают, что разведка на железо бесперспективна на Южном Урале. Каковы догматики, а?

— Ты преувеличиваешь, Георгий.

— Нисколько. Я еще оптимист. Я, например, убежден, что наступят времена, когда для геологов не будет существовать никаких административных границ. Что сейчас получается? Нащупали мы, скажем, новое рудопроявление, начали постепенно двигаться на юг, — чем дальше, тем заманчивее. Увлеклись и переступили границу области. Тогда нас бесцеремонно останавливают: стоп, вы куда, здесь другая республика, другое геологическое управление. Каково? А может быть, там, за границей-то, и зарыта собака.

— Все-то преувеличиваешь ты, — сказал Метелев.

Каменицкий глянул на него и улыбнулся в ответ:

— Здорово ты меня атаковал, Георгий, не даешь и слова вымолвить в защиту.

Павла тихо рассмеялась, пошла на кухню.

— Не часто ведь жалуют в наши края начальники главков.

— Верно. Геологическая епархия велика, за год не объедешь. Ну, а как у тебя с кадрами?

— По-разному. То рабочих не хватает, то инженеров. О техниках я уж не говорю, их теперь почему-то вовсе не готовят.

— Верно, техники исчезают, как последние могикане. Но все-таки как с инженерами?

— Прислали в прошлом году выпускников с Кавказа. То климат им не подходит, то быт их не устраивает. Под любыми предлогами стараются улизнуть восвояси, на юг обетованный.

— Климат, быт... Да кто из нас до войны считался с этим?

— В некоторых экспедициях строим поселки, хотя люди, привыкшие получать полевые деньги, неохотно переселяются в благоустроенные дома. Тоже психологический барьер. Но бытом надо заниматься серьезно, он в нашей власти.

Павла вернулась из кухни и стала угощать черным кофе.

— Есть славные работяги, да пьют безбожно, — говорил Каменицкий, с благодарностью поглядывая на Павлу. — Весной меня познакомили в Восточной экспедиции с одним буровым мастером. Человеку цены нет, а отпускать его никуда нельзя.

— Что, подолгу не возвращается?

— В том-то и беда, что ни одного отпуска не использовал до конца. Как доберется до железнодорожной станции, зайдет в буфет, окружит себя дружками и гуляет неделю напролет, пока есть деньги в кармане. Выбросит полтысячи, а то и всю тысчонку целковых, — и снова на буровую.

— Жаль.

— Мастер на все руки, но жить не умеет.

— Редко кто из мастеров умеет жить, — вполголоса заметил Прокофий Нилыч.

— Вот бы написать о нем, — заметила Павла.

— Что, хочешь перековать? — весело спросил отец.

Они просидели дотемна. Пошли провожать Павлу в гостиницу. Павла была довольна, что мужчины наговорились досыта и что отец вел себя сдержанно с Георгием Леонтьевичем. Ей хотелось, чтобы он понравился отцу, будто они только что познакомились. Она поймала себя на этом и подумала: наверное, и приехал-то отец, чтобы убедиться, что именно потянуло ее на Урал. Но он человек деликатный, никогда не спросит прямо. А что она может сказать ему? Все во власти времени.

Павла не ошиблась: Прокофия Нилыча тревожила неустроенность дочери. Сам он, овдовев осенью сорок первого года, после войны женился на стенографистке Ольге Николаевне Данилюк, тоже потерявшей мужа на фронте. Когда Павла вернулась в Москву с Урала, ей шел девятнадцатый год, и ее отношения с мачехой сложились как-то сразу. Нет, они, конечно, не воспылали любовью друг к другу, но, во всяком случае, поняли друг друга, — уже это было хорошо. Вскоре Павла вышла замуж, да неудачно. С тех пор она стала замкнутой. Отец жил своей жизнью, она своей. Ольга Николаевна не сталкивала их и не сближала. Так прошли годы. И вот дочь ни с того ни с сего покинула отцовский кров...

Хозяин дома крепко спал, а Прокофий Нилыч лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к ночным гудкам тепловозов, к тому, как дежурный диспетчер громко командовал по радио составителями поездов на сортировочной горке. Он думал о Павле, о Георгии: вот опять они оказались на одной дорожке, и теперь все зависит от их житейской мудрости. А у Георгия характерец! Одиночество сделало его еще более резким. Семейная жизнь постепенно сглаживает отрицательные черты характера, долгое одиночество обостряет их — это уж так. Раньше ему казалось, что Георгий упрям в отца, но теперь Леонтий Иванович, наверное, выглядит совсем сговорчивым против сына. Надо бы съездить к старику, однако придется отложить до следующего раза. И, вспомнив о Каменицком-старшем, Прокофий Нилыч оставил в покое его наследника и вернулся в то далекое прошлое, когда секретарствовал в этой области.

Его выдвинули на партийную работу совершенно неожиданно. В обкоме пришлось заниматься буквально всем: и архитрудными хлебозаготовками, и новыми стройками. Не было и нет таких вузов, которые готовили бы секретарей обкомов. Инженер защищает свой диплом только однажды, партийный работник должен непрерывно держать государственные экзамены перед самой жизнью. Никаких переэкзаменовок не допускается: не сдал — до свидания, дорогой товарищ. И он, Метелев, тянулся изо всех сил, ночей не спал, штурмуя алгебру сельского хозяйства, о котором имел довольно смутное представление. (Это сейчас все ходят в знатоках деревни.) Но с каким удовольствием и с какой внутренней свободой говорил он с Москвой, когда речь заходила о геологических делах или о капитальном строительстве. Чаще других членов Политбюро звонил Григорий Константинович Орджоникидзе, который все спрашивал о никеле: в стране фактически не было никелевой промышленности. Он коротко докладывал народному комиссару, как идут дела у Каменицкого. «Пожалуйста, передайте ему, что никелем интересуется лично Сталин», — сказал как-то нарком во время очередного разговора. И он тут же позвонил в Ярск. Не разве Леонтия Ивановича застанешь дома. Только через месяц удалось связаться с ним по телефону и как раз кстати: к этому времени была окончательно открыта новая, самая крупная рудная залежь. Бросив все дела, он, Метелев, выехал в Ярск. Леонтий Иванович целых два дня возил по степи, показывал, где и сколько припрятала дорогого металла матушка-природа. На радостях пообещал геологам и почетные звания и высокие награды. Но потом все сложилось так, что Каменицкий получил Государственную премию лишь после окончания войны, когда Ярский комбинат уже работал. «Поздняя слава благоразумнее ранней славы», — сказал Леонтий Иванович в ответ на горячие и смущенные поздравления бывшего секретаря обкома, который пытался сгладить свою вину, хотя ни в чем не был виноват. А еще через двенадцать лет старика отметили Ленинской премией за березовский медный колчедан. Все это очень походило на то, как в. наше время боевые награды вручаются иным фронтовикам...

Прокофий Нилыч забылся лишь под утро. Ему виделись разные детские картинки, которые память обычно сберегает до конца. Вот заготовка хвороста поздней осенью. Брат рубит в пойменной уреме, а он оттаскивает готовое к саням. Тонко пахнет свежесрубленным тальником, кружится голова от пряных опавших листьев... А вот они ловят налимов в начале зимы. Хрупкий, точно слюда, первый ледок на скорую руку припаян к берегу. Один удар шестом — и полынья готова. Возвращаются домой с тяжелыми, длинными куканами. И сколько дома удовольствия, когда налимы просыпаются в теплой воде в тазу... Потом видится ему катание на масленицу. Он летит под уклон на деревянном ледяном коньке мимо шумной карусели, где толпятся ребятишки, ожидая своей очереди, — когда кто-то слетит с салазок, повинуясь центробежной силе... И внезапно, как обычно во сне, наступает дружная весна. Они с братом снова на реке. Страшная круговерть воды, голые кусты в мелких почечных насечках, неистовый крик грачей, белый блеск пойманного подуста в мокрой сетке... А вот уже и лето. Цветущие подсолнухи на гумнах, где он ищет грибы после вчерашнего дождика. (Встал рано, чтобы опередить ребят.) Набрал целое лукошко розовых шампиньонов, устал, забрел в чащу дикой конопли, прилег на теплую землю и уснул. Бабушка отыскала его лишь к обеду. «Что, опьянел, соколик?» — мягко выговаривала она, хотя собиралась наказать примерно. Да разве от конопли не опьянеешь? Нет, наверное, ничего памятнее терпкого ее аромата, если ты вырос в деревне, среди таинственных зарослей конопляников — этих русских джунглей...

— Крепко спите, Прокофий Нилыч, — сказал утром Георгий.

— С дороги, — ответил он, не желая признаваться, что долго не мог сомкнуть глаз от нахлынувших воспоминаний.

Позавтракали и собрались в обком. По дороге Георгий стал рассказывать, как начальник геологического управления Шумский воевал за то, чтобы строить газохимический комплекс подальше от областного города, в котором скоро будет не меньше полмиллиона жителей. Но с ним не согласились.

— Не хватает у нас терпения десять раз отмерить. В иных министерствах слишком соблюдают ведомственные интересы. Теперь входит в силу газ, но с ним надо обращаться осторожно не только на кухне.

— Так Шумский и остался в одиночестве? — спросил Прокофий Нилыч.

— Записали в протоколе особое мнение, на том дело и кончилось. Выходит, что один инженер снял свою ответственность перед людьми, которые будут жить в двадцать первом веке.

— Неужели не учли розу ветров?

— Роза ветров! Чем она определяется в некоторых инстанциях? Умением держать нос по ветру... Да-да, Прокофий Нилыч! Все оппоненты Шумского дружно выступили против него. Они, видите ли, хотят сэкономить несколько десятков миллионов, а во что потом обойдется экономия — их мало беспокоит.

Сдержанный, деликатный Метелев был согласен и не согласен с Каменицким. Он тоже, конечно, за дальний прицел в сложных экономических вопросах, однако нельзя оставлять без внимания и ближние цели, для них приходится выкраивать каждый миллион рублей. Он считал, что именно этого не учитывает Георгий, рассуждая об инженерной ответственности перед людьми двадцать первого столетия.

— Голосовых на наш век хватит, — добавил Георгий.

Прокофий Нилыч промолчал. Ему не хотелось спорить, тем более сейчас, когда они подходили к темно-серому, тяжеловатому, зданию. Он окинул скользящим взглядом весь фасад, от крыла до крыла, и все этажи, от парадного массивного подъезда до самой верхотуры, где обосновались голуби. Дома тоже стареют, как и люди. Три десятилетия назад этот дом казался ему легким, почти воздушным, а теперь вон как погрузнел да и посуровел на вид.

Он, бывало, взбегал по лестнице к себе наверх, не дожидаясь лифта. Молодость, избыток сил, игра мускулов! Он мог сутками не спать, когда начинались хлебозаготовки. И сколько тут было памятных встреч и расставаний с теми, кого давно уже нет среди живых. Сюда входили рядовыми коммунистами, а выходили начальниками строек, директорами совхозов, начальниками политотделов, секретарями райкомов. Тут произносились пылкие речи о хлебе, о железе, о будущих городах. Шло сотворение нового мира, и надо было выиграть время любой ценой, любыми лишениями, чтобы гроза, надвигающаяся с запада, не застала врасплох. Люди отказывали себе во всем, каждая сотня продовольственных пайков распределялась на бюро обкома. А потом, когда полегче стало с хлебом насущным, обнаружилась нехватка рабочей силы. Коммунисты шли добровольцами на стройки. Жили в бараках, спали на нарах и видели во сне широченные пролеты заводских корпусов. Деревня тоже пришла в движение после бурного образования колхозной тверди. На полях появились свои тракторы взамен чужестранных, за которые платили золотом, добытым на старых приисках и вырученным магазинами торгсина. Нет, никто, кроме нас, не знает и никогда до конца не узнает, каких усилий стоил нам наш новый мир, построенный в глухом окружении недругов.

Прокофий Нилыч сказал Георгию, махнув рукой на лифт:

— Ты как хочешь, а я предпочитаю лестницу.

Он поднимался мерным шагом пожившего на свете человека. Ему попадались встречь все незнакомые мужчины и женщины. Они учтиво уступали дорогу. Но вряд ли кто из них догадывался, что это идет бывший, «довоенный» секретарь областкома партии. (Да и само слово «областком» со временем зазвучало еще короче, выразительнее — обком.)

Он поднялся на пятый этаж, который, бывало, в шутку называли «пятилеткой в четыре года», и нерешительно, как новичок, открыл дверь в кабинет первого секретаря обкома, члена ЦК партии. Постоял, пока грузный, могутный человек, сидевший за столом, не поднял голову.

— А-а, Прокофий Нилыч! Жду вас!.. — сказал тот, его преемник, хотя между ними отстояли свою вахту еще пять первых секретарей.

Они крепко пожали друг другу руки на самой середине комнаты.

Прокофий Нилыч зорко осмотрелся. Эти стены помнят многих. Здесь побывали в разное время Серго Орджоникидзе и Ян Рудзутак, Андрей Андреев и Клим Ворошилов, Валериан Куйбышев и Семен Тимошенко, Иван Бардин и Сергей Франкфурт... Партийные деятели, хозяйственники, военные, ученые. Одних принимал он сам, Метелев, других принимали уже другие. Но с той поры, кажется, ничего не уцелело здесь, даже первых образцов южноуральских минералов, которые приносил сюда Леонтий Иванович Каменицкий.

Да, все начиналось именно с образцов руды, — от них берут начало и Медноград, и Березовск, и Молодогорск, и рабочие поселки Восточный, Степной, Солнечный. Веками пустовавший весь южный окоем Урала довольно плотно заселен теперь. И не то еще будет, когда придет в движение триллионный газовый вал.

— Вспоминается что-нибудь, Прокофий Нилыч? — спросил секретарь обкома, проследив за тем, как гость оглядывал рабочий кабинет.

— Вспоминается...

Они были людьми одного поколения, но у Метелева партийная работа была связана с молодостью, а у нынешнего секретаря она совпала со второй половиной жизни, вдобавок к тому он был человеком нездешним.

— Давно хотел встретиться с вами в Москве, но все никак не удавалось, — говорил секретарь. — Думаю, что теперь-то вы расскажете, как разворачивались в тридцатые годы.

Метелев утвердительно наклонил голову. В отличие от инженера или хозяйственника партийный работник должен не только знать, а и по-сыновьи любить тот край, куда его послали. Иначе нельзя работать. Где бы ты ни родился, в каких бы местах ни жил, но если уж оказался, к примеру, на Урале, то сумей почувствовать себя коренным уральцем. Иначе у тебя ничего не выйдет. Такова природа партийной работы: в душевной привязанности к земле и к людям, которых ты отныне представляешь.

Потому-то они оживленно заговорили, к удивлению Георгия, не о заботах текущего момента, а о далеком прошлом. С виду это могло показаться неким праздным занятием на досуге. Однако то был необходимый подступ к делам неотложным, ради которых они и встретились сегодня.

10

Тут все пошло от села Березовки: и город Березовск, и Березовский горно-обогатительный комбинат, и Березовский район. Девятиэтажные дома молодого города заслонили собой глинобитные мазанки, и в степном селеньице мало кто теперь бывает, хотя оно рядом, стоит перевалить через гряду отвала за большим карьером.

А когда-то в Березовке находилась Восточная геологическая экспедиция. Сюда долетали телефонные звонки даже из столицы. Но вот уже покинули село первые разведчики: одни откочевали еще дальше на восток, другие, постарев, осели в ближних городах, третьи совсем ушли на пенсию. Базу экспедиции перевели в Ярск, на северной окраине которого вырос целый поселок. А в Березовке остались лишь буровой участок да «тематическая группа» инженера Сольцевой. К ней и решила заглянуть Павла Метелева, в надежде узнать получше историю открытия уникального медного клада. Вернее, Павлу заинтересовал не столько сам клад, давно прогремевший на всю страну, сколько эта женщина.

Ночью прошел дождь — с грозой, в ракетном сиянии молний. Хорошо, что Павла взяла в райкоме «газик», а то бы и не добраться ей до места. Проселок был размешан тяжелыми грузовиками, по селу на «Волге» и вовсе не проехать. Шоферу показали на саманный дом, где находились коммутатор, почта и лаборатория Настасьи Дмитриевны Сольцевой. Павла все оглядывалась по сторонам, заранее проникаясь уважением к незнакомой женщине, прожившей тут главную часть жизни. (Она, пожалуй, не смогла бы так.)

Хозяйка встретила ее суховато, как вообще все занятые люди встречают корреспондентов. Павла уже привыкла к этому, зная, что в глазах таких людей она выглядит праздной дамочкой.

В небольшой комнате была целая коллекция самых разных образцов медного колчедана. На столе, заваленном цветными папками, стоял микроскоп. Хозяйка, миловидная черненькая женщина лет сорока пяти, осторожно отодвинула его в сторону и выпрямилась в ожидании вопросов.

Павла не торопилась, думая о том, с чего бы начать беседу. Они изучающе посмотрели друг на друга, и Настасья Дмитриевна спросила первой:

— Чем могу быть полезной вам, товарищ Метелева?

— Больше всего меня интересует, почему вы, опытный, заслуженный геолог, остались в Березовке, когда разведка в основном закончена.

— Слишком долгий разговор. Как ваше имя, отчество?

— Павла Прокофьевна.

— Павла? Редкое имя по нынешним временам.

— Мои родители искали его, наверное, как ищут медь.

Сольцева чуть приметно улыбнулась и повторила мягче:

— Долгий разговор, Павла Прокофьевна.

— Хотя бы в общих чертах.

— Здесь прошла моя молодость, здесь я вырастила своих ребят, отсюда отправила их учиться.

— А муж, как смотрит муж на то, что вы решили никуда не трогаться?

— У нас полное согласие.

— Он геолог?

— В противном случае мы бы, конечно, разминулись. У геологов, как и у актеров, семьи должны строиться по профессиональному признаку.

— Любопытно. Однако он, видимо, испытывает некоторую неловкость от вашей славы?

— Что вы! Без него, рядового разведчика, я вряд ли чего-нибудь добилась.

— Можно только позавидовать такой семье. Согласитесь?

— Мы отвлеклись, Павла Прокофьевна. — Сольцева встала и прошлась по комнате. — Вы спрашиваете, почему я осталась в Березовке, хотя могла бы уехать куда угодно. Ну так и быть, расскажу вам кое-что.

Павла хотела достать блокнот из сумки, но раздумала: сколько самого сокровенного утаивается при виде корреспондентского блокнота.

Настасья Сольцева принадлежала к тому поколению, деятельная жизнь которого берет свое начало в предгорьях Отечественной войны. Если бы не война, то зеленому подлеску еще расти да расти. Однако пришла беда, и подлесок принял на себя громовой удар наравне со всеми. Юная девушка добровольно отправилась на фронт: была разведчицей, потом радисткой у войсковых разведчиков. Всего хватила вдоволь. А к концу войны так искусно работала на ключе, что уже сама терпеливо обучала «астраханских килечек», как прозвали совсем молоденьких девчонок, прибывших на войну с далекой Волги. Эти «астраханские килечки» и подвели ее в канун победы. В ночь на восьмое мая она поймала передачу на польском языке: речь шла о капитуляции Германии. На радостях поделилась с ученицами. А утром новость облетела всю часть, хотя вокруг продолжались тяжелые бои. Ее вызвал к себе майор, командир разведчиков, и обвинил в разглашении тайны, в деморализации солдат и даже пригрозил военным трибуналом. Она не оправдывалась. Она просила только об одном, что если ей полагается расстрел, то пусть ее расстреляют уже после победы. (Теперь смешно вспоминать об этом.) Но восьмого мая о капитуляции Германии узнал весь фронт, и тогда суровый майор, конечно, простил ее. Великодушная победа прощала и не такие грехи в тот добрый день и час, когда умолкли пушки.

Четверть века прошла с тех пор, но нет-нет да и встанут перед глазами последние дни войны. Геологу-разведчику тоже полагается хранить в тайне свою радость до поры до времени... Сколько было взято на Березовском месторождении ураганных проб с содержанием меди до двадцати процентов! Казалось, что напали на редкое сокровище. Но она не торопилась с выводами, целыми днями пропадая на буровых. Над ней посмеивались, как над Фомой неверующим. По ночам она сама обсчитывала запасы второй залежи — все в порядке: медь есть, меди очень много. Но и рисковала иногда. Как-то начала бурить по соседству с одной залежью и долго не могла добраться до руды. Высокое начальство распорядилось прекратить работы, а расходы отнести за счет виновного. Не остановилась ни перед чем и вскоре доказала, что игра стоила свеч.

Уже строился комбинат, а Настасья Сольцева все искала и искала медь на севере и на юге от главных залежей. Постепенно добралась до Ярска. Установила, что  р у д е ш к а  с двухпроцентным содержанием меди уходит и под Ярский никелькомбинат, и под Яшмовую гору в окрестностях города. Может быть, сам город стоит на меди. Но бурить на улицах не станешь, да и ярская руда ни в какое сравнение не шла с березовской — не руда, а именно  р у д е ш к а.

Потом, когда шум вокруг богатых залежей поутих, геологи потянулись кто куда. Ее, Сольцеву, тоже звали во все концы. Она медлила: не хотелось покидать Березовку, тем более, что здесь организовали тематическую группу. Постепенно увлеклась изучением закономерностей рудообразования. Может, кому-то пригодится.

Вот так и пролетели целых два десятилетия в Березовке. Но знает она ее все еще приблизительно: что ни шлиф, то что-то любопытное, не встречавшееся ранее. Это ведь только кажется, что все тут давным-давно разведано. Какой-нибудь посторонний человек увидит огромные карьеры, похожие на кратеры вулканов, и подумает, что геологи свое дело сделали. Однако на глубине нескольких сотен метров обнаружены колчеданные хвосты, которые  р а с п у ш и л и с ь  на восток от рудных тел. И кто знает, какие еще сюрпризы ждут разведчиков, если копнуть поглубже. Вот почему она, Настасья Сольцева, и не хочет уезжать отсюда.

Бывают ли у нее пустые дни? Конечно, бывают. Иной раз настроение падает, что называется, до нуля. Мысль об отъезде начинает беспокоить, как наволочь осенняя. Тогда она спускается в шахту, долго ходит там, присматриваясь к людям, к зелено-золотистым глыбам колчедана, которые смутно виделись еще на буровых, когда она держала в руках кусочки дорогого керна. И больше ничего не нужно ей, столько лет мечтавшей о подземном царстве меди. И новыми надеждами полнится душа.

Павла была довольна, что вызвала Сольцеву на откровенный разговор. Женщина оказалась очень подвижной, словоохотливой, не то что в первые минуты их натянутой встречи. Ходила по комнате и говорила, не ожидая никаких вопросов. Изредка останавливалась у двери и, вспомнив что-то, продолжала повесть о своей жизни. Она разволновалась, похорошела, ее карие глаза светились молодо. Павла без труда представила себе сейчас юную Настеньку-разведчицу, бедовую дивчину, от которой все солдаты, наверное, были без ума.

Неожиданно Сольцева замолчала, села за стол и по привычке придвинула к себе забытый микроскоп.

— А что теперь делает ваша экспедиция? — поинтересовалась Павла.

— Играет в домино.

— То есть?

— В прямом смысле играет в своем поселке. Я не преувеличиваю.

И она опять встала, подошла к филенчатой двери, слегка привалилась к ней.

— План березовского участка составляет львиную долю всего плана экспедиции. Ну, что же им, скажите на милость, делать, как не забивать «козла»? Приедет кто-нибудь, посмотрит и уедет. Живут прошлой славой Березовки. Живут припеваючи, в квартирах со всеми удобствами, с газом. У нас каждый работяга на учете, а там у них на базе пруд пруди скучающими инженерами. Я таких геологов не понимаю и не признаю. Выдумывают всякие бумажки, делают вид, что по горло заняты, но мы-то видим, чем они занимаются.

— Странно, — сказала Павла. — Не понимаю, куда же смотрит геологическое управление?

— В сторону газового вала. Газ — их премьера. А медь, что ж, медь открыта, еще до организации управления.

— Вы думаете, что товарищи из управления равнодушны к Березовке? Я сомневаюсь.

— Ах, Павла Прокофьевна, Павла Прокофьевна, вы плохо знаете геологов. Они же артисты.

— То есть?

— Уж очень к славе чувствительны.

— Согласитесь, что славу любят все.

— Геологи больше всех. Может, потому, что скитаются в глуши, где нет иных житейских благ и радостей, кроме редких встреч со славой. Она же, как известно, не в меру капризная особа. Вот тут и завязывается игра самолюбий. Я это испытала на себе, когда оказалась в числе лауреатов.

— Кстати, вы знакомы с Леонтием Ивановичем Каменицким?

— Мимолетно.

— Почему мимолетно, если вам вместе с ним присудили премию?

— Каменицкий еще до войны начинал разведку около Березовки, но не успел добраться до руды. А мы узнали об этом лишь тогда, когда врезались в медный колчедан. Старик, конечно, не виноват. Виновата наша разобщенность. В работе геологов должна быть преемственность, а у нас этот принцип нарушается.

— Как вы считаете, верно ли поступили, что и Каменицкого причислили к вашей группе первооткрывателей?

— Да, верно. Хотя завистников у него было много. Он здесь бурил самым первым, а кое-кто из нас возомнил себя Колумбом южноуральской меди. Геолог должен знать и уважать своих предшественников.

— И последний вопрос, Настасья Дмитриевна. Как вы относитесь к новому главному геологу управления, Каменицкому-младшему?

— Я его совсем не знаю. Заезжал как-то раз. Слыхала, что работал на Таймыре, на Кубе. Все странствовал. А я, как ни парадоксально, люблю геологов оседлых: открыл богатое месторождение — посвяти ему жизнь.

Павлу задели такие рассуждения, но она смолчала, придерживаясь золотого правила: никогда не спорь с тем, у кого берешь интервью, иначе не узнаешь ничего дельного.

Они проговорили больше двух часов, и Павла неохотно поднялась.

Вышли на крылечко. Уже разведрилось. Летний день обещал быть жарким. Небо сделалось высоким, чистым, как всегда после ночного благодатного дождя. Павла неторопливо огляделась, чтобы запомнить эту саманную Березовку. Хозяйка тут же перехватила ее взгляд.

— Вот здесь и прошел мой бабий век. И время ураганных проб миновало. А теперь под старость лет приходится сидеть за микроскопом. Ученого из меня все равно не выйдет. Моя стихия — шагать от буровой до буровой.

Когда «газик» тронулся, Павла поспешно обернулась. Настасья Дмитриевна стояла на крылечке, опустив руки. Павла помахала на прощание, и та лишь кивнула головой в ответ.

В Березовске, в городской гостинице, Павла тщательно записала беседу с Сольцевой.

На другой день она возвращалась в область. Дорога прихотливо вилась у подножия гор, то и дело обегая сторожевые лобастые шиханы. Слева остро поблескивал древний Яик, будто металлическая оправа Главного Уральского хребта. И горы, и степь за рекой отливали яркими тонами августа. Что значит один суточный дождь на исходе лета! Земля повеселела, принарядилась. А где-то впереди еще бабье лето — вторая молодость земли.

Павла всю дорогу думала о Сольцевой. Есть женщины в русских селеньях... Да, есть, есть некрасовские женщины, без которых невозможно себе представить самую глубь России. Могла бы ведь теперь Настасья Сольцева переехать в город, чтобы быть на виду у всех, — женщинам всегда хочется и себя показать, и людей посмотреть. Но жгучая страсть геолога сильнее всех желаний и страстей. Прочно обосновалась в маленьком сельце, даже в Березовск, до которого рукой подать, отказалась перебраться. Что это — некое чудачество? Или постоянство, без которого вообще ничего в жизни не добьешься? Именно с постоянства все и начинается: крупные находки, слава, мудрое отношение к уходящему времени.

Павла, кажется, завидовала Настасье Дмитриевне: нет, не ее успехам, а энергии. «Такую бы жену-то Георгию Леонтьевичу», — подумала она точно со стороны. И сейчас же вспомнила, как Сольцева небрежно отозвалась о нем, не зная его абсолютно. Нет, пожалуй бы, у них ничего не вышло. Два волевых начала, как правило, не уживаются: кто-то непременно должен чем-то поступиться...

Павла окончательно сбилась на свое личное. Как там Георгий? Давно не виделись, не говорили по душам. Ей звонить неудобно, сам он не позвонит. Да, Настасья Дмитриевна, хорошо, что вы не встретились с таким человеком, как Георгий Каменицкий. Вам было бы труднее. Что ни говори о женском счастье, но без него и таланты вянут, и воля никнет, и дело плохо спорится. Зато любимая и любящая женщина способна являть чудо.

11

Это была дивная старица, окруженная наглухо таинственной уремой. В апреле она соединялась с новым руслом Урала — тогда казалось, что Урал одумался, решил вернуться навсегда. Но половодье затихало, и он снова отворачивал в сторону, довольный коротенькой побывкой в материнском доме. А уж в июне отшнуровывались от него все рукава, протоки и озерца — илистые перемычки разделяли их до следующей весны. Летом старица буйно зарастала у берегов густым сочным камышом, покрывалась белыми лилиями и желтыми кувшинками. Она жила своей мудрой, задумчивой жизнью: выводила пушистых диких утят, крикливых, неуемных куличков, выхаживала целые косячки рыбной молоди, оберегая их от хищных голавлей, которые, впрочем, загодя уходили на речные перекаты. Над ней кружили синие стрекозы, то и дело опускаясь на тяжелые подсвечники кувшинок. Иногда тут появлялись чайки, порезвившись немного, улетали прочь, туда, где шумел в ущелье молодой Урал. Вековые осокори клонились над усталой заводью, шептались с ней по вечерам: им есть о чем поговорить, есть что вспомнить на досуге. Ну, конечно, они с грустью вспоминали те давние времена, когда Урал не отлучался из дома ни на шаг. И что его потянуло на чужбину, что он нашел там?

Добрая, милая старица, не печалься, не тоскуй под осень. Минует льдистая метельная зима, и опять вернется твой сын к тебе. Ну, пусть ненадолго, всего лишь на весеннюю побывку. Люди тоже нечасто видятся друг с другом, хотя они-то уж могли, не расставаясь, жить вместе.

Саша с утра бродила по тропинке вдоль берега. Ей никто здесь не мешал: ни отдыхающие, которые предпочитают загорать на пляжах, ни сборщицы лесной смородины и ежевики — ягодный сезон отошел. Клара не раз удивлялась ее пристрастию к одиночеству.

Недавно уехал на юг Виктор. Он долго пролежал в больнице, и теперь его отправили в санаторий. Ножевая рана оказалась тяжелой, Виктора выручила только спортивная закалка. Саша навещала его почти каждый день. Она первая и сообщила ему, что он награжден медалью. Но он все жалел, что хулиганов не удалось найти. Беспокоила и судьба девушки, которую он защитил, — ведь такие дикари могли снова ее подкараулить. Но вскоре она сама разыскала его. Саша подружилась с ней. Это была Анна Иванова, лаборантка с комбината. Вместе приходили в больницу и старались отличиться друг перед другом: если Саша принесет яблоки, то Аня обязательно раздобудет апельсины, а если Саша пообещает Виктору любимые «раковые шейки», то Аня удивит его дорогой коробкой шоколада. Он поругивал их за ненужные заботы, но поругивал так, будто Иванова в равной степени дорога ему. Хорошенькое дельце! Это начинало тревожить Сашу. И дружба ее с Аней оказалась недолговечной. Как-то Аня принесла Виктору целую пачку писем, которые взяла в редакции городской газеты. И мало того, что принесла, еще устроила громкую читку. Тут Саша и вовсе растерялась, не зная, чем и как ответить на такое внимание к больному. Да о ней, кажется, и позабыли Виктор с Аней: он слушал, Аня читала трогательные послания молодых работниц, студенток, старшеклассниц. Одна из них даже объяснялась Виктору в любви, называя его чуть ли не героем нашего времени. Сашу задело столь откровенное письмо, но не выказывать же свое неудовольствие в больничной палате. Она промолчала, наблюдая, с каким благоговением взглядывает Аня на улыбающегося Виктора. «Уж не влюбилась ли ты сама в него?» — неожиданно подумала Саша. И после этого стала приходить к нему в другое время, чтобы не встречаться больше с Ивановой. Он делал вид, что ничего не произошло, и ни о чем не спрашивал, только однажды заметил, вроде между прочим: «Не знал я, что ты ревнивая такая». Саша пропустила его слова мимо ушей, почувствовав себя кругом виноватой перед Аней. Да что поделаешь со своим характером? Глупо, конечно, ревновать в данном случае, просто глупо. Но, видно, умной ревности не бывает...

Теперь все в прошлом. Теперь Виктор на черноморском побережье Кавказа. «Поеду к дельфинам в гости, — сказал он уже из тамбура вагона. — А ты здесь не унывай, вернусь богатырем». Легко сказать — не унывай! Весь месяц одна-одинешенька. Для тех, кто отдыхает, месяц — это миг, а для тех, кто ждет, это вечность.

На второй или на третий день после ранения Виктора Саша пообещала ему вгорячах, что они теперь поженятся, как только он выздоровеет. Кажется, Виктор не расслышал ее сбивчивого полушепота. А что если расслышал и не забыл, что тогда? Удивительно устроен человек: стоит лишь миновать беде — и ты готова отступиться даже от клятвенного обещания. Но он поймет, должен понять ее. Пусть уж сперва женится отец, а потом и она выйдет замуж. Пусть все будет по порядку: сначала свадьба старших, потом свадьба молодых. А учиться она станет заочно, работать и учиться. Иного выхода нет: она едва не потеряла Виктора из-за своих капризов. Ведь именно в тот вечер он не на шутку рассердился на нее, что она все водит его за нос, и даже не проводил. Пошли бы вместе, и, может, ничего бы не случилось.

Она ходила сегодня до тех пор, пока не устала. Сентябрьское солнце начинало припекать совсем по-летнему. Саша постояла над омутом, наблюдая сквозь прозрачную воду, словно через лупу, как нежилась около коряги ленивая сытая рыбина, как белыми искрами разлетались вокруг нее мелкие рыбешки. Подивилась всему этому с наивным любопытством горожанки и, глубоко вздохнув, направилась домой.

Она застала бабушку на кухне. Почувствовала себя неудобно, хотела помочь по хозяйству.

— Ладно, я уж управилась, — сказала Любовь Тихоновна.

Саша приласкалась к бабушке, работящей «дворянке», как называл ее игриво дедушка. И называл вот почему. У Любови Тихоновны с девичьей поры болела нога, и она немного прихрамывала. А когда вышла замуж и, бывало, прогуливалась с Леонтием в праздничный денек по людной улице, то ни одна завидущая бабенка не пропускала их мимо, не окинув оценивающим взглядом. Ну, как же, этакий красавец муж и хроменькая женушка. Некоторые всерьез считали, что геолог Каменицкий женился по расчету — на бывшей дворянке. (Тогда как раз был нэп — время неравных браков.) Вот это шуточное прозвище «дворянка» и осталось за ней до седых волос, хотя весь расчет Леонтия Ивановича состоял в том, что он нашел себе верную жену, которая странствовала с ним повсюду: и по Сибири, и по Уралу.

Недавно в разговоре о своей молодости Любовь Тихоновна заметила:

— Когда бог оделял женщин красотой, я спала, а когда он начал оделять их счастьем, я проснулась тут же.

Саша рассмеялась. Да, самое главное  п р о с н у т ь с я  вовремя, когда всевышний оделял женщин по второму кругу — счастьем.

— Где была-то? — спросила ее сейчас Любовь Тихоновна.

— На старице.

— А Клара заходила за тобой.

— Она заходила не за мной, а чтобы лишний раз взглянуть на своего Олега.

— Он с утра уехал на рыбалку... Беда мне с вами, молодежью. Все чего-то ищут, ждут, мучают друг друга. И Олег, и ты, да и твой отец...

— Как, и мой отец — тоже молодежь?

— Для меня все вы одинаково малые, пока не устроенные.

— Устроимся, бабушка, не горюй!

— Скорей бы уж определить Олега. Пришла бы молодая хозяйка в дом, и мне полегче стало бы. Ну чем Клара не хороша ему?..

— А я знаю, кому дядя Олеша пишет письма!.. — послышалось из коридора.

Они оглянулись. В дверях стояла вездесущая Любка в своем цветастом выгоревшем сарафанчике. Прядки волос разметались по худеньким плечам, как отбеленная под солнцем конопелька.

— Кому? — суха спросила Саша.

— Ну, бей, если уж замахнулась, — потребовала и бабушка.

Любка растерялась: говорить неправду она была не приучена, но сказать правду тоже не могла, с опозданием поняв, что проболталась.

— Ну, мы ждем, — строго повторила бабушка.

Тогда Любка откинула со лба прядку выцветших волос, отвернулась и сказала скороговоркой в сторону:

— Дядя Олеша пишет письма Павле Прокофьевне...

— Откуда ты знаешь? — быстро спросила Саша.

— Да не слушай ты ее, — нахмурилась Любовь Тихоновна. — И в кого она, сорока такая?

— Хорошенькое дельце! Садись, отчитывайся.

Любка присела к столу, положила руки перед собой, как обычно делала Любовь Тихоновна. Саша встретилась с ее острыми глазами-гвоздиками. Любка не торопилась, поглядывая со значением на бабушку, которая не раз выручала из самых трудных положений.

— Хватит тебе гримасничать, не маленькая уже! — прикрикнула Саша на сестру.

Но семейный допрос Любки не состоялся: на пороге вовремя появился Леонтий Иванович.

— Ну, мать, давай-ка что-нибудь поесть, — сказал он. — Проголодался я, как волк.

Он уезжал с одним инженером из Восточной экспедиции в село Хомутово, что с недавних пор снова привлекло его внимание, и вот вернулся посвежевшим, бодрым, даже с румянцем на гладко выбритых щеках.

Любовь Тихоновна засуетилась, начала накрывать на стол. А он снял запыленные ботинки, надел домашние туфли, сбросил легкий чесучовый пиджачок, остался в одной майке и распахнул настежь окно в сад.

— Фу, духота какая! Что вы сидите в духоте?

Саша промолчала, но Любка, довольная тем, что дедушка выручил ее, бойко вступила в разговор:

— Это все они! Я открываю — они закрывают...

Залпом осушив полный стакан кваса, Леонтий Иванович блаженно отвалился на спинку резного «княжеского» кресла, прищурился, глядя на своих внучек.

— Ну и набегался я сегодня по степи резвым стригунком, будто никогда не видел ничего подобного.

— С чем вернулся-то, стригунок? — насмешливо спросила Любовь Тихоновна.

— А-а, пока ни с чем, — он коротко махнул рукой. — Но я этого дела так не оставлю.

— Какого дела? — поинтересовалась Саша.

— Вот слушай, сударыня, тебе жить...

Более сорока лет назад Леонтий Иванович, приехав в здешние места, сразу же обратил внимание на сельцо Хомутово, вернее на пустующие земли между селом и речкой. Ну, конечно, разговорился с мужиками. Они и объяснили ему, что то «рудные земли», которые гуляют испокон веков. Он осмотрел брошенные разведочные выработки: да, полиметаллическая руда, которую крестьяне делили на три части — по цвету окиси. Собрал килограммов сто, уложил в мешочки и отослал в Самару, на анализ. Оттуда ему ответили, что руда не подвергается флотации. На том дело и кончилось, тем более, что вскоре было найдено кое-что поинтереснее. Шли годы. Хомутово понемногу расширялось, на старых разведочных выработках строилась новая улица. И вот недавно знакомый колхозник рыл колодец в огороде и  с е л  на руду. Примчался в Молодогорск, привез с собой образчики. Леонтий Иванович снова отправил их в геологическое управление. На сей раз уже спектральный анализ показал, что руда содержит медь, никель, титан, хром, кобальт, молибден, ванадий, марганец — чуть ли не добрую четверть менделеевской таблицы. Казалось бы, настоящий геолог должен насторожиться, а этот инженер из Восточной экспедиции походил сегодня с ним, Каменицким, недоверчиво покачал головой и, ничтоже сумняшеся, глубокомысленно изрек, что он «настроен пессимистически».

— Каков, а! Едва успел выйти из института — и уже законченный пессимист! Видали вы таких деятелей? Да если он сейчас «настроен пессимистически», то что же из него будет через десяток лет! Грешник, терпеть не могу желторотых мудрецов, которым уже в начале жизни, все ясно и понятно.

Леонтий Иванович встал, принес из домашней библиотеки толстенную бухгалтерскую книгу в старинном переплете, оклеенном мраморной бумагой.

— Тут у меня уцелели выдержки из «Материалов исторических и статистических описаний Уральского казачьего войска». В девятом выпуске на странице триста сорок пятой говорится, что о руде близ Хомутова знали еще в тысяча восемьсот тридцать четвертом году. Сколько это лет тому назад?

— Сто тридцать семь, — немедленно подсчитала Любка.

— То-то! Без малого полтора века.

— Ты сказал об этом твоему инженеру? — спросила Любовь Тихоновна.

— Ухмыльнулся, поглядел на меня как на выжившего из ума и изрек очередную истину: «Мы живем в век изотопов. При чем здесь история казачьего войска?» Нет, какая самоуверенность, а!..

— Ладно, успокойся, иди отдыхать.

Леонтий Иванович отнес свой «гроссбух» в соседнюю комнату, сплошь заставленную книжными полками и шкафами, и, вернувшись в столовую, спросил для порядка:

— А что у вас, мои сударыни? Вы, кажется, о чем-то жарко спорили, когда я вошел?

— Не все, что говорится между нами, женщинами, положено знать мужчине, — сказала Любовь Тихоновна.

— О-о, молчу, молчу!..

Саша всегда гордилась своим дедушкой. Отца она почти не знала, но дедушка был для нее живым совершенством.

За ночь небо затянула белесая сентябрьская наволочь — вот-вот пойдет дождь. На Урале погода чаще всего меняется по ночам, и если уж с утра не выглянуло солнце, то, значит, осень будет хозяйничать весь день.

Саша чуть не опоздала на работу. Странно, что ее никто не разбудил, даже Олег. С ним она встретилась уже на строительной площадке. Он прошел мимо, не поздоровавшись, словно они приехали вместе.

Говорят, понедельник — день тяжелый; а на стройке тем более: все приходится начинать как бы сызнова.

Саша проводила Олега недоуменным взглядом: да что с ним творится в последнее время? Неужели он в самом деле шлет Павле Прокофьевне какие-то письма? Что за чепуха? Быть этого не может! Однако Любка что-то знает. Она всегда все знает — и о Кларе, и о Викторе, и о «дяде Горе». Ох, Любка...

— О чем задумалась? — тронула ее за локоть веселая Клара.

— Пустяки, — сказала Саша и с откровенным сочувствием посмотрела на подругу. «Бедная ты, бедная», — подумала она, избегая прямого взгляда подкрашенных, удлиненных глаз русской египтянки.

Подошел Олег.

— Твоя бригада, Кузнецова, будет продолжать отделку инженерного корпуса.

— Метлахскую плитку подвезли?

— В достатке. За неделю нужно закончить.

— Сделаем, Олег Леонтьевич, о нас не беспокойтесь.

— Я беспокоюсь не о вас, о графике.

Сашу возмутил его тон.

— Что твой график без нашей бригады?

— Я говорю с бригадиром. Из молодых да ранняя.

— А ты не срывай зло на других, если тебе не отвечают на твои письма.

— Какие письма? Чего мелешь? — Олег кинул гневный взгляд в ее сторону и, чтобы не сорваться, тут же пошел прочь.

Клара уставилась на Сашу.

— Что за письма?

— Это наши семейные дела.

— Если ты развоевалась из-за меня, то, пожалуйста, прошу, не надо мне никакой защиты.

Низкое небо, нависшее над городом, осыпало улицы тончайшей водяной пыльцой. Дымы, не в силах прошить мокрую толщу облаков, расстилались длинными мотками перепутанной серой пряжи. И как ни старался южный ветер отыскать концы, чтобы распустить всю эту пряжу до последней нитки, ему не удавалось. Тогда он, рассердившись, начал рвать ее на части и к обеду полностью очистил небо от осенней путаницы дымов. К обеду и дождь перестал, но солнце так и не пробилось, оно лишь угадывалось по светло-желтой промоине в тучах.

В непогодь хорошо работается под крышей. Во всяком случае, никуда не тянет, ни о чем не думается, кроме того, как получше, поровнее укладывать цветные плитки, соблюдая строгие линии цементных швов, Клара увлеклась своим делом.

А Саша долго не могла остыть после утренней перепалки с Олегом... Плитка к плитке, плитка,к плитке, — одна оранжевая, другая кремовая, — в шахматном порядке. Жаль, что нет фигур, можно было сыграть с товарищем прорабом: он же заядлый шахматист...

— Что с тобой, ты опять ошиблась, — сказала Клара, взглянув на работу Саши, которая уложила подряд две кремовые плитки.

— Ох, извини.

— Да не думай ты о нем, никуда не денется твой Виктор.

Саша грустно улыбнулась: они-то с Виктором счастливые, а счастливые думают не о себе.

12

Долгая, затяжная осень, прихватившая добрую половину декабря, закончилась. К утру выпал обильный снег. Морозы стояли и раньше довольно крепкие, да какая же это зима без снега. И вот она припожаловала к выходному дню.

Георгий затемно отправился на лыжную прогулку в рощу, за Урал. Но его уже опередили, он шел по торной лыжне, до восхода солнца проложенной через поляны, которые скоро затянет каленый наст. Шел мерно, не торопясь, хотя финские лыжи, почувствовав сухой снежок, опаленный жгучим утренником, скользили легко, подгоняя, подзадоривая. Тем и хороши лыжи, что, встав на них, ты незаметно для себя ускоряешь ходкий шаг. Именно бег в характере лыж. След вывел на берег реки в том месте, где она, огибая рощу, круто поворачивала на запад. Георгий остановился на самом острие излучины, возле подмытой с двух сторон ветлы, на которую он с сожалением смотрел в мае с городского берега. Выдюжила! Розовый иней опушил всю ее крону: он был до того ажурным, невесомым, что и непонятно, почему его называют таким тяжелым словом — куржак.

Урал давно оделся в ледяной панцирь, только под высоким обрывом одна-единственная полынья: ее так и не смогла одолеть декабрьская стужа. Георгий пристально вгляделся в полынью: какая страсть в этой вечной коловерти, если мороз не может справиться с ней даже на исходе года. Под козырьком обрыва, вершиной против течения, лежал великан-осокорь — он рухнул, защитив собой ветлу. И не о нем ли поет вода у берега?

Кто-то успел обозначить полынью лозовыми вешками на тот случай, если январь застеклит ее молодым ледком. Но вряд ли. Она — пульс Урала: пока он жив-здоров, пока стремится к морю подо льдом, толчки упругих родничков всю зиму будут напоминать о его казацкой силушке.

На обратном пути Георгий опять задержался на минуту близ обрыва. А куда же девалась перемычка в самом узком месте полыньи, где ночной буран пытался намертво перехватить ее, чтобы потом осилить по частям? Как не бывало перемычки. Тугой жгут речного стрежня калмыцким узлом соединил две половины незамерзающей луки, и вода еще веселее закипала под обрывом. Какая завидная неукротимость!

Он возвращался в город вместе с шумной ватагой студентов-медиков. Устал с непривычки, но то была целительная усталость. Только вошел в свою холостяцкую квартиру, как чуть ли не следом за ним явилась Павла.

— Почему меня не взяли? — громко сказала она с порога, увидев его в лыжном одеянии.

— Побоялся отстать от комсомолки.

— Не отделывайтесь шуточками.

Но Павла и в самом деле еще моложе выглядела сегодня. Яркий румянец заливал все ее смуглое лицо; большие темные глаза светились глубинным светом. «Вот когда разница в годах начинает наводить тебя на грустные раздумья», — не впервые отметил Георгий.

— Помните, я говорила вам о Сольцевой? Вчера опубликовали очерк после долгих проволочек. Нате, почитайте.

— Они, что же, не хотели печатать?

— Не то чтобы не хотели, но в общем не торопились. В редакции любой газеты подолгу лежат такие материалы — до случая. Тема не ко дню. Если бы Настасья Дмитриевна участвовала в разведке газового  в а л а, тогда другое дело. Согласитесь, газете следует в первую очередь показывать героев нашего газового месторождения. Каждое время имеет свои акценты.

— Акценты... Но акцент на слове «человек», наверное, во все времена будет главным. Не понимаю, почему люди должны цениться по характеру того или иного дела, а не по отношению к делу.

— Не будем спорить, все имеет свое значение. Однако мы, газетчики, обязаны идти в ногу со временем.

— Шагайте, шагайте!.. Ну-ка, посмотрим, что ты сочинила...

«Настасья Сольцева права: геологи ревниво относятся к удачам своих коллег, — думала Павла. Дело всей жизни отца Георгия Леонтьевича и дело его собственное — твердые ископаемые. А газ его интересует постольку, поскольку он работает вместе с Шумским».

— Ты бросила камешек и в мой огород, — сказал Георгий, отложив газету.

— Обиделись?

— Нет-нет. Наше управление действительно ослабило разведку твердых ископаемых, того же никеля, не говоря о железе. Только медь и ищем. Все ходим по старому следу. Оно, конечно, вольготнее, чем прокладывать свой собственный первопуток.

— Я не думала, что очерк вызовет у вас приступ самокритики.

— Видишь ли, у тебя здесь выдвинуты проблемы: о поиске на старых месторождениях «золотого ключика» к новым месторождениям, о прямой, из рук в руки, преемственности в геологической службе. Ты начинаешь нравиться мне, Павла.

— Вот как...

Он внимательно посмотрел на Павлу. Его взгляд был по-прежнему горьковатым, но в глазах прибавилось света.

— Извини, я переоденусь. — И он ушел в соседнюю комнату.

Павла бесцельно оглядывала его рабочий стол, заваленный всякими папками и бумагами. Рядом с перекидным календарем стояла в рамке Шурочкина фотография. Она достала из кармашка вязаного жакета свои очки, без которых уже не обходилась в таких случаях (при всей нелюбви к очкам). Долго рассматривала Шуру, очень похожую на мать: светлые, ясные глаза, открытый лоб и затаенная улыбка в уголках пухлых губ — «а меня все равно не проведешь!» Эта карточка, наверное, всегда напоминает ему покойную Зою Александровну. Надо ведь так повторить каждую черточку, даже склад ее губ... Она хотела поставить фотографию на место, но опоздала — вернулся Георгий Леонтьевич.

— Просто не верится, что Шура уже невеста.

— Сам не знаю, когда выросла. Уезжал на Кубу, была совсем подростком, а вернулся — пожалуйста: дочь — комсомольский секретарь.

— Расскажите мне о Кубе, Георгий Леонтьевич.

— Как-нибудь под настроение, чтобы не сбиться на казенный слог. О ней нельзя говорить на этаком  у с р е д н е н н о м  языке. Что Куба, если я сегодня был заворожен знакомыми с детства картинами зимы. Стоял над кипящей полыньей, смотрел на опушенный лес, удивлялся необыкновенной чистоте вокруг и невольно вспоминал, как сухо рассказывал Ольгите о прелести нашей северной природы.

— Кто такая Ольгита?

— Моя переводчица из Кубинского института минеральных ресурсов.

— Видите, я ничего о вас не знаю.

— Ну-ну! Как же ты объяснялась двадцать лет назад?

— Ах, Георгий Леонтьевич, Георгий Леонтьевич, вы заставляете меня краснеть, право.

— Что было, то было. Не жалеешь?.. Зато я до сих пор жалею, что прошел мимо одной девушки.

«Правда?» — чуть было не вырвалось у Павлы.

Но для нее этой мимолетной фразы было слишком мало. Он же посчитал, что вот и объяснился, наконец, без лишних в его возрасте громких слов.

Он встал, включил приемник. Москва передавала сцены из чеховского «Дяди Вани». С первых слов доктора Астрова о редеющих лесах повеяло чем-то необъяснимо близким. Павла тоже поняла, что это Чехов. Какая загадочная простота; ни одного эффектного слова, но оторваться невозможно. Через несколько минут и она сама, и Георгий находились в полной власти чужих чувств, которые всегда кажутся сильнее собственных.

Георгий ходил по комнате, курил сигарету за сигаретой. Павла сидела около стола, на котором стояла фотография Шуры, но ей виделась уже не Шура, а бедная Соня, произносящая с горьким умилением под занавес:

«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров... будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя...»

Когда передача кончилась, Павла сказала:

— Чехов, может быть, самый грустный из наших классиков. Однако удивительно: его вещи вызывают каждый раз не только грусть, но и робкие ощущения ранней весны.

Георгий остановился у порога, издалека посмотрел на Павлу.

— И это тем более странно, что почти в любой чеховской пьесе гремят выстрелы на сцене и за сценой, — добавила она.

Он подошел к ней, наклонившись, одной рукой обнял ее за плечи и поцеловал в сомкнутые губы. Она и отстраниться не успела. Он тут же отошел, взял очередную сигарету.

Павла проводила его растерянным взглядом. Она так долго ждала этого, что теперь, когда это случилось, она не могла поверить этому.

— Надо бы угостить тебя чайком, — вдруг спохватился он.

— Спасибо, мне пора идти.

Она не могла оставаться здесь ни одной минуты, чтобы как-нибудь случайно не разрушить хрупкого впечатления от его порыва.

Дома Павла обнаружила в почтовом ящичке письмо Олега, Мельком пробежала начальную страницу и огорчилась. Раньше она просто не отвечала ему на письма, думая, что все пройдет у парня. Ну, увлекся ни с того ни с сего, переболеет и забудется. Это бывает.

Однако дальше нельзя отмалчиваться. Она наспех набросала короткую записку. Прочла вслух дважды. Получилось что-то очень уж сердито. Так тоже нельзя отвечать на молодое чувство.

Она разорвала свою не в меру строгую записку-отповедь и принялась тщательно обдумывать другую. И кажется, перестаралась, вторая записка получилась слишком мягкой, оставляющей какие-то смутные надежды. И поэтому в конце добавила, чтобы он оставил ее в покое. Все-таки хлопнула дверью напоследок. Но что поделаешь? Безответная любовь — мука мученическая, и подогревать ее даже нечаянным кокетством грешно, право, хотя кому из женщин не льстят увлечения молодых людей... Ну о чем он думает? Разве не догадывается, что Георгий Леонтьевич — давняя судьба ее, Павлы? Или считает, что время сожгло все мосты? Но время умеет и наводить мосты...

Павла стояла у окна, смотрела на зимний притихший город. Крупные снежинки лениво роились у фонарей, точно поденки. Она думала о том, что вот сегодня и начался новый отсчет времени. Как ни мало живет человек на свете, однако ради будущего готов потерять целые десятилетия, чтобы поскорее одолеть «ничейную» полосу в жизни.

Павла верила в синхронную связь настроений: Георгий тоже, конечно, думает сейчас о ней. Но как? Отрывочно, между прочим, или сосредоточенно? Быть может, ему труднее подвести красную черту под колонкой минувших лет: у него взрослая дочь — трепетная память о прошлом. Тут не легко перейти к новому отсчету времени. Недаром он долго странствовал по свету, похоронив свою Зою Александровну. Второй брак, вторая жена — не любой и каждый способен сохранить свежесть чувств после пережитого. Единственное, на что надежда, — это эхо молодости.

А Георгий в тот вечер уснул сразу, едва прилег. Что значит весь день провести за городом, на лыжах. Спал крепко и поднялся бодрым, в отличном расположении духа, будто сбросил с плеч десяток лет.

Георгий пришел на работу, как обычно, раньше всех и позвонил Павле, чтобы просто услышать ее звучный, грудной голос. Не ответила.

Он взглянул на себя глазами Павлы: как он неумело обнял ее, торопливо поцеловал и отошел в сторонку, испугавшись своей дерзости. Они вроде бы поменялись теперь местами: она выглядит спокойной, равнодушной, а он позволяет себе такие штучки. Надо бы поговорить, что называется, солидно, так нет, он отделывается всякими иносказаниями. До сих пор подумывал лишь о том, что к кому-то придется, рано или поздно, приклонить голову, не веря уже в чувства, которые с годами становятся до того рассудочными, что сама логика может позавидовать им; Но, выходит, песенка твоя еще не спета, товарищ Каменицкий?

Он снова позвонил ей на квартиру. И снова одни протяжные гудки. Да что с тобой в конце концов? Что за странное желание — сию минуту услышать ее голос? Э-э, друг Георгий, ты и в самом деле теряешь равновесие. Негоже, негоже на исходе пятого десятилетия.

Как раз тут и вызвал его к себе начальник управления.

— А я считал, что вы еще в командировке, — сказал Георгий, пожимая руку Илье Михайловичу.

— Еле добрался.

— Выпало столько снега, что немудрено было застрять.

— Добирался на всех видах транспорта, включая  л у н о х о д.

— Что за луноход?

— Не знаете, Георгий Леонтьевич? Я тоже удивился, когда мне сказали, что повезут меня на луноходе. Да вам приходилось пользоваться его услугами.

— Нет, не догадываюсь, Илья Михайлович.

— Обыкновенный гусеничный трактор с санями на прицепе и дощатой халупкой на санях.

— Оригинально! — рассмеялся Георгий, — И кто же его так метко окрестил?

— Нашелся остряк-самоучка. Довольно тонкий намек на лунное бездорожье на земле.

Илья Михайлович выглядел молодцом. Комиссия по запасам утвердила еще триста миллиардов кубометров разведанного газа — неплохой прирост за год. Словом, дела у него шли в гору. Несколько дней назад в газетах был напечатан список лиц, выдвинутых на соискание Государственных премий, и в том списке значилась группа Шумского. Георгий поздравил с успехом.

— Мне, знаете ли, везет. В Татарии была удача, теперь здесь, — сказал Илья Михайлович таким тоном, будто речь шла действительно о простой удаче.

Они просидели вдвоем больше часа. Георгий обстоятельно доложил начальнику управления о ходе разведки на медь. Шумский остался доволен. Как бы размышляя вслух, он заговорил вполне уже доверительно:

— Боюсь, что теперь не дадут работать. Слава, Георгий Леонтьевич, всегда меняет отношения между людьми. Кого ты считал всю жизнь другом, тот совершенно неожиданно становится твоим противником.

— Зависть — неизбежная тень славы.

— Соавторов много развелось, вот в чем беда.

— Ну, к вашему открытию не присоединишься.

— Вы думаете, Георгий Леонтьевич? Могут найтись ловкие. К тому же эти соавторы — люди злопамятные. Не пойдешь на компромисс, они не пожалеют сил, чтобы и тебя лишить всех лавров. Конечно, дело не в лаврах, а в справедливости. И поверьте, я беспокоюсь главным образом о своих товарищах.

Георгий вспомнил Голосова, вечного  с о а в т о р а  отца, и не мог не согласиться с Шумским.

13

Кто бы ни приезжал в столицу с Южного Урала — начальник стройки, или главный инженер, или директор завода, — почти все каждый раз наведывались к Метелеву. И он охотно принимал всех. Больше того, сердился, когда его обходили. Эта привязанность Метелева к землякам сохранилась с той поры, когда он был секретарем обкома. Уральцы в шутку называли Прокофия Нилыча своим  п о с т п р е д о м  (постоянным представителем) в Москве.

Зашел <к нему сегодня и Ян Плесум. Хозяин обрадовался гостю, провел в свою рабочую комнату, усадил в кресло и сам сел напротив.

— Что новенького, Иван Иванович, на земле уральской?

— Вот новый титул утвердили, будем строить четвертую домну.

— Знаю. Ты расскажи, как вы там поживаете?

— Вашими молитвами живем, Прокофий Нилыч. Домна — это уже шаг вперед.

— Не Такими шагами должен был шагать Молодогорск.

— Что ж, у каждого города своя судьба. Иные города слишком преуспевают, хотя мало что дают взамен за госплановскую щедрость. Наш городок не из таких.

— Полагаю, что скоро выйдете на широкую дорогу.

Метелев с любопытством приглядывался к Яну Плесуму: рост гвардейский, косая сажень в плечах, а глаза девичьи, светло-голубые. Он еще с гражданской войны проникся уважением к латышам, которые взяли тогда его, парнишку, в свой конноартиллерийский дивизион.

— Как там старик Каменицкий, все воюет?

— Недавно заговорил о новой находке. Один колхозник рыл колодец и наткнулся на руду. Оказывается, Леонтий Иванович пробовал искать в тех же местах сорок лет назад, но в то время Самара не помогла ему довести дело до конца. Теперь он вдобавок раскопал книжки в архиве казачьего войска, из которых явствует, что об этой руде знали еще сто лет назад.

— Любопытно.

— И опять нашлись скептики, на сей раз молодые.

— Но у старика теперь сын — главный геолог управления.

— Этому управлению хватает дел с газом.

— Да, кстати, Иван Иванович, твоего генподрядчика хотели перевести на газохимический комплекс. Пришлось заступаться.

— Ак, та![2] Спасибо. Прокофий Нилыч. Я слыхал краешком уха. Нет уж, Петр Ефимович Дробот тяжеловат стал на подъем. Укатали сивку крутые пятилетки. На обжитой стройплощадке, конечно, поработает еще, но с колышка начинать такую махину — не по его годам. Здесь нужно потягаться не с одним министром. Недавно я сказал областным начальникам: если уж всерьез браться за наш газ, то в первую очередь надо построить общежитие для министров...

— Общежитие министров?! — Прокофий Нилыч хохотал до слез, не обращая внимания на Плесума, который с лукавой добротой посматривал на него, моложавого, всегда подтянутого столичного инженера.

— Ты скажешь, Иван Иванович!.. Так, значит, говоришь, общежитие для министров? Пожалуй, тут есть рациональное зерно. Одни вы не осилите миллиардную стройку.

— Бог с ним, с газом. Нам бы с Дроботом вывести в люди свой комбинат.

— Говорят, что вы занялись экспериментами на комбинате?

Плесум насторожился.

— Кто говорит?

— Да ты не бойся, это мне сказала моя дочь, она тоже сейчас в Москве.

— А я ничего и не боюсь. Но то, что мы делаем, делаем без ведома министерства. Нашелся один энтузиаст, недавно защитивший диссертацию...

— Инженер Войновский?

— Вы, оказывается, все знаете, Прокофий Нилыч.

— Не все, но кое-что знаю. Ты, пожалуйста, не сердись на Павлу. Она не собирается писать о ваших экспериментах до той поры, пока вы не решите проблему обогащения руды. Если уверены в успехе, продолжайте свои опыты. В конце концов, без риска нельзя работать в век технической революции.

— Мы не рискуем ни одним процентом государственного плана и ни одной народной копейкой.

— Тем более.

— А что касается экономического эффекта, то он может быть самым неожиданным, особенно для профессора Голосова.

— Семен Захарович не металлург.

— Но с ним считаются в Министерстве черной металлургии. С виду человек без власти, а по существу диктатор. Весьма удобная должность — консультант, позволяющая бить противников чужими руками.

— Напрасно ты, Иван Иванович.

— Здесь у вас другие масштабы, вам иногда может показаться, что какой-нибудь провинциал наивно преувеличивает тот или иной факт. Но поверьте, Прокофий Нилыч, если внизу поу́же кругозор, то пошире основание для некоторых выводов.

— Возможно, возможно... — уклончиво отозвался Метелев, не желая спорить. — Ну-ка, расскажи мне подробнее, за что воюет твой Войновский.

— Пожалуйста, — охотно согласился Плесум.

Инженер Войновский, по его словам, принадлежал к тем людям, которые защищают не столько сами диссертации, сколько интересы дела. Он убежден, что комбинат стоит на такой руде, о которой может мечтать, любой металлург, а работает комбинат на привозных рудах. Все дело в том, что местная руда до сих пор идет в домны в сыром виде. Во время плавки происходит окисление хрома и угар железа, образуются хромистые вязкие шлаки. Металл как бы «связывается» и химически и физически. Выход один: надо искать эффективный метод обогащения руды. Но министерство абсолютно равнодушно к молодогорскому чугуну и стали, хотя они и долговечны, и меньше поддаются коррозии, и содержат вдобавок к никелю еще и микролегирующие элементы — титан, ванадий, молибден. На комбинате уже доказано опытным путем, что обогащение руды можно довести до 47, даже до 55 процентов, что агломерат получается не хуже, чем из обычных руд, что производительность доменных печей при этом нисколько не снижается. Но воз и ныне там. Словно бы никого и не интересует, что общая стоимость никеля и кобальта, содержащихся в тонне молодогорского чугуна, окупает все затраты на одну тонну, и сам чугун, таким образом, обходится бесплатно. Почему же лидеры черной металлургии уклоняются от решения проблемы? Отчего и некоторые уважаемые доктора наук, как черт ладана, боятся этой стали, которая идет нарасхват? Говорят, что некий американец Томсон пытался в 1871 году получить природнолегированную сталь, но безуспешно. Наконец, утверждают, что в той же Америке с 1906 года проводятся различные опыты с хромом: как сделать так, чтобы сохранить его в стали и одновременно избежать угара железа. Да всякое говорят и утверждают, только бы не заниматься поисками инженерного решения. Не потому ли ярские руды — настоящий дар земли — по вине ученых-рутинеров давно отнесены чуть ли не к бросовым...

— А ваш Войновский — дельный мужик, — заметил Прокофий Нилыч. — И как у него там называлась диссертация?

— «Исследование особенностей производства природнолегированной стали на базе ярских руд».

— С такой темой не уклонишься от встречного боя.

— Он и принял бой.

— Как защитил диссертацию-то?

— Противники его не ожидали, что он встретит их во всеоружии...

— Значит, бойцовская натура.

— Среди его оппонентов неожиданно нашелся один неофициальный, который сам на заре туманной юности защищал диссертацию на материалах Ярского полиметаллического месторождения. Своего рода двойник Голосова, только металлург. Так вот этот Иван, не помнящий родства, видимо, рассчитывал на то, что Войновский молод и не знает в деталях всей ярской проблемы, поэтому и начал слишком самоуверенно, безапелляционно. Ну, тогда Войновский процитировал ему давно забытое его сочиненьице. Как сей важный оппонент ловко изворачивался, чтобы хоть немного сгладить неприятное впечатление присутствовавших! Откуда, Прокофий Нилыч, берутся такие в нашем-то обществе?

В передней прозвучал громкий, требовательный звонок. Хозяин пошел открыть дверь, сказав на ходу: «Павла, наверное, явилась».

Но это явился нежданно-негаданно сам Голосов. Обычно он звонил по телефону, прежде чем зайти, а сегодня приехал без всяких предупреждений.

«Легок на помине», — с досадой отметил Плесум, сразу же узнав его по внушительному баритону с этаким раскатцем.

— Ты прости, Проша, я к тебе по пути, — рокотал он в передней. — Завтра у нас семейное торжество по случаю дня рождения твоего покорного слуги, вот я и решил уведомить тебя загодя, чтобы ты не втянулся в какое-нибудь совещание.

«Они наверняка закадычные приятели, а я тут замахиваюсь на дружка Прокофия Нилыча», — подумал Плесум.

— И хорошо, что заглянул, — пропуская вперед нового гостя, сказал хозяин.

Голосов приостановился в проеме распахнутой двери, — высокий, сухой, прямой, — и, увидев Плесума, молодцеватым шагом направился к нему.

— Ба-а, кого я вижу!...

Плесум встал, поклонился, подал руку.

— Не ожидал встретить вас, Ян Янович, у Прокофия, не ожидал. А впрочем, он же постпред Урала в стольном граде! Как здоровьице ваше?

— Креплюсь.

— Ты смотри, Проша, он крепится! — живо оглянулся на Метелева Голосов. — Нам с тобой полным ходом идет седьмой десяток — и ничего, не собираемся уходить на пенсию, а ему нет и шестидесяти. Да вам, дорогой Ян Янович, надо, как минимум, с полдюжины доменных печей в ход пустить.

— Если так строить, то для меня и четырех будет много.

— Сами виноваты, батенька мой. Вернее, виноват и ваш предшественник. Выбираете руду для комбината, как невесту для жениха: эта не хороша собой, к этой слишком далеко ехать...

— Нам вовсе не нужно выбирать на стороне. За нас выбирает министерство.

— Но в данное время вопрос, кажется, решен наилучшим образом. В районе Соколовско-Сарбайской аномалии открыто новое крупное месторождение — Лисаковское. Теперь богатой руды хватит на десятки лет. Только стройте, расширяйтесь.

— Нам вовсе не нужно очень расширяться. Мы со временем станем комбинатом спецсталей.

— Блажен, кто верует!

— Товарищи, может быть, поговорим на другую тему? — предложил хозяин.

Голосов привычно огладил серую прядь реденьких волос, которая едва прикрывала лысину.

— А никакой другой темы у нас с Яном Яновичем и нет. — Он упорно называл его по-латышски. — У кого что болит, тот о том и говорит. Я не раз уже советовал вам, Ян Янович, оставить всю эту затею с природнолегированной сталью. Никому пока не удавалось наладить ее производство в заводских масштабах. Американцы пробовали еще в прошлом веке — не получилось.

— Мало ли кто что пробовал в прошлом веке.

— Дорогое, дорогое удовольствие. Не стоит овчинка выделки.

— Если уж вы, Семен Захарович, заговорили на экономическом языке, то приведу вам характерный случай. Однажды у моего предшественника явно не сходились концы с концами, чтобы выполнить план по валу. Собрал он весь синклит и заявил: «Не хватает двух миллионов рублей. Где взять?» Долго думали-гадали. Казалось, выхода нет. И тогда кто-то из инженеров посоветовал резко увеличить выпуск природнолегированной стали. И что же вы думаете? Два миллиона целковых были найдены, точно валялись под ногами.

— Случай забавный. Но я имел в виду совсем другое. Не частный выигрыш в деньгах, а совершенно неминуемый проигрыш в общем уровне технической культуры. Вы же никуда не денетесь от того, что производительность доменных печей падает при работе на местных рудах.

Плесум хотел было сказать под горячую руку, что он, Голосов, рассуждает как дилетант в металлургии, но пощадил профессорское самолюбие.

— Извините, я пойду, меня ждут в главке, — сказал Плесум.

— Ладно, ноль-ноль, ничья! — мило улыбаясь, заключил Голосов. — Как-нибудь продолжим.

— Голкипер вы искусный, уважаемый Семен Захарович, но мы постараемся найти неотразимых нападающих, — заметил Плесум, направляясь к выходу.

— Каков, а? — сказал Голосов, когда Прокофий Нилыч, проводив директора комбината, вернулся в комнату.

— Нехорошо, даже не остался на обед.

— Это я вечно лезу в драку. Он задел меня сегодня за живое. Вообще-то Плесум — человек осмотрительный, а сегодня и латышская выдержка подвела его.

— Напрасно ты, Семен, горячишься. Им там виднее. Ты же не доменщик, не сталеплавильщик.

— Но по долгу службы я отстаивал и буду отстаивать более перспективные руды. Самое живучее местничество — в геологии: откроют что-нибудь и шумят, шумят годами, ничего другого уже не видя.

— Так-так. Вот узнаешь? — Метелев взял с книжной полки и положил на стол тоненькую брошюру в линялой розовой обложке.

— Моя. Не отказываюсь. Была зачтена мне при защите кандидатской диссертации.

— Вот еще.

На стол лег объемистый том в черном ледериновом переплете.

— Тоже мой. Докторская диссертация. Ну и что?

— Кандидатом ты стал перед войной, доктором после войны. У тебя было время для переоценки своих взглядов. Но ты и несколько лет назад строго придерживался их в газетах и журналах.

— Проша, дорогой, да разве я начисто отрекаюсь от прежней точки зрения? Дойдет очередь и до ярской руды, когда металлурги подберут к ней ключи. Но пойми: нельзя превращать целый комбинат в лабораторию! Государству нужен металл, много металла, и лишние три-четыре миллиона тонн будут очень кстати.

— Никто не спорит против азбучных истин.

— Я к тому, что защитники молодогорской стали уже проиграли бой.

— Однако случается, что в проигранных сражениях героев бывает больше.

— Куда махнул!

— Возможно, что Каменицкий и Плесум как раз и являются проводниками технической революции, а кое-кто считает их местниками. Наконец, возможно, что те, кто выступает под флагом государственных интересов, на поверку окажутся людьми, которые давно работают по инерции, с выключенной скоростью.

— Ну, знаешь, батенька мой, от кого, от кого, но от Метелева я не ожидал такого флангового захода!

— А я не о тебе, я о некоторых руководителях ЦНИИчермета. Они же делают техническую политику.

— Брось хитрить! Ты великолепно знаешь, что твой покорный слуга, в контакте с бардинским институтом.

— Тебе-то простительно, ты геолог.

Семен Захарович сердито мотнул головой, и прядка волос упала на его высокий лоб, обнажив продолговатую лысинку. Он поспешно поправил волосы скользящим движением руки.

— Что же, металлургия для меня вроде художественной самодеятельности, что ли?

— Не знаю уж. Я говорю о металлургах. Практики ставят смелые инженерные вопросы, а ученые-металлурги отмалчиваются.

— Вопросы, вопросы! Вся жизнь состоит из вопросов. Недавно мне пришлось волей-неволей срезать одного толкового практика, сочинившего диссертацию. Вопросов навыдвигал целую уйму, да толку что. Разведчик дельный, открыл интересное месторождение, вопросы из него так и прут, но обобщений никаких.

— Полагаю, что за каждый принципиально новый вопрос уже причитается степень кандидата. Что же касается обобщений, то вам, докторам наук, и карты в руки. Ты ведь, Семен, мастер обобщать.

— Нет, с тобой сегодня, Проша, невозможно разговаривать — какой-то дух противоречия вселился. Я лучше, батенька мой, пойду, пока мы не поругались. Зашел на минутку, прости. Жду вас с Ольгой Николаевной завтра, к семи вечера...

Метелев закрыл дверь и остался, наконец, один. Нехорошо получилось. В таком регистре они с Семеном, кажется, никогда еще не говорили. Нашел чем хвастаться: он, видите ли, срезал опытного геолога. Дело не хитрое, когда язык хорошо подвешен. Тот, практик, возможно, располагает богатым фактическим материалом. У геологов чуть ли не любая серьезная находка — готовая диссертация, однако в степени кандидатов и докторов, часто возводятся не первооткрыватели, а их первотолкователи. Ценится вроде бы не сам факт, ценится умение погромче сказать о нем. В конце концов Семен Голосов ничего не открыл за свою жизнь, на счету же Каменицкого полдюжины открытий. Но Леонтий Иванович так и остался рядовым инженером, и если заслуги его теперь отмечены, то государством, а не наукой. Это как у медиков: лечат одни, в профессорах ходят другие. Анна, бывало, гордилась тем, что она просто лечащий врач, которому надо спасать больного человека... Неожиданно вспомнив первую жену, Метелев надолго задумался о ней.

Павла стряхнула варежками чистый снег с полированного камня на могиле матери и устало выпрямилась. Она ходила по кладбищу целый час. Отец прав, говоря, что теперь здесь у него друзей больше, чем среди живых. (Что отец, если даже она сама знает тут многих.) Когда в сорок первом году хоронили Анну Метелеву, майора медицинской службы, то могила ее была крайней. Но со Временем Анна Михайловна оказалась в тесном окружении героев Отечественной войны, которые прошли огонь и воду, а в мирные годы замертво падали, один за другим, на минных полях инфаркта...

Она пошла к выходу через новую часть кладбища, где памятников было меньше и оттого казалось просторнее. На западе, за Москва-рекой, светилось вполнакала занавешенное дымкой солнце. Было совсем безветренно. Воздух искрился от мелких снежинок-блесток, которые подолгу не опускались на землю. С большого портрета, установленного на ближнем холмике, на Павлу глянул что-то очень уж знакомый, широколицый мужчина. Она приостановилась от внезапности встречи. Да это же Марк Бернес... Он улыбался весело, утаивая печаль в глазах. Павла постояла несколько минут, осматривая его последнее пристанище. Выйдя за ворота, она услышала на редкость грустную, щемящую музыку. Осмотрелась. Поодаль стоял туристский автобус, и музыка доносилась, конечно, оттуда.

Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей.

Невероятное было в том, что человека нет в живых, а его знакомый, глуховатый голос продолжал звучать и останавливать людей.

И еще невероятнее было то, что эта песня оказалась лебединой для самого певца.

Летит, летит по небу клин усталый, Летит в тумане, на исходе дня. И в том строю есть промежуток малый — Быть может, это место для меня!

Павла стояла до конца и, очнувшись, медленно побрела дальше, к станции метро. Она уже слышала это по радио, но не обратила тогда внимания. А сейчас новая песня о журавлях поразила ее такой живой, осязаемой реальностью, что Павла часто взглядывала вверх, словно отыскивая длинные косяки улетающих птиц, хотя над городом провисало зимнее тяжелое небо... Особенно тронула ее мелодия, передающая грусть во всех трех измерениях: то как очень мягкую, раздумчивую, то суровую в этом мудром, философском отношении к смерти, то необыкновенно пронзительную, до боли в сердце. Музыка всегда обнажает глубину слова. Иной раз можно пройти мимо и самых точных слов, но, положенные на музыку, они непременно остановят тебя и заставят думать, думать. Жаль только, что действие музыки кратковременно, как действие сильного лекарства, а литература исцеляет душу постепенно, исподволь, но зато надолго...

Павла вернулась домой, когда стемнело. (Ольги Николаевны дома не было, она с утра уехала на выходной день к сестре, в подмосковное местечко Кратово.)

— Где пропадала-то? — поинтересовался Прокофий Нилыч.

— Ходила на кладбище.

— Я так и думал.

— Не была у  н е е  с весны прошлого года.

— Я тоже с осени не проведывал  е е. Что там?

— Что там может быть, кроме тишины и ясности?

— Н о в о с е л о в, наверное, прибавилось.

— Прибавилось...

И она рассказала отцу о  в с т р е ч е  с Бернесом. Прокофий Нилыч слушал молча, думая не о мертвых, а о судьбе дочери.

Теперь, в вечернюю пору собственной жизни, неустроенность Павлы начинала беспокоить Прокофия Нилыча все больше. Павла из тех женщин, которые не умеют искать счастье. Такие только ждут. У таких лучшие годы проходят в ожидании перемены к лучшему.

И это вовсе не от равнодушия, не от пассивного отношения к уходящему времени. Это от цельности натуры, не способной ни на какие компромиссы. Но сколько может продолжаться ее одиночество? И он прямо спросил сейчас:

— А как у тебя с Георгием?

Она поморщилась от его вопроса, который был совсем некстати.

— Ну что я могу сказать тебе, отец?

— Полагаю, ты для него не просто давняя знакомая.

— Ах отец, отец, согласись, это все очень сложно. У него дочь на выданье. Ну, да ты сам женился на Ольге Николаевне, когда я была уже не школьницей...

— Надо бы вам быть попроще, милая Павлуша. Учитесь житейской мудрости у простых людей. И не считайте, что вы тоньше их чувствуете, глубже переживаете.

— Я согласна с тобой. Однако...

— Хорошо, хорошо, не буду больше.

Он обнял ее, как прежде, и виновато приласкал за двоих — за себя и за мать.

Павлу тронула его прихлынувшая издалека нежность.

— Ты не обиделся?

— За что, Павлуша?

— За мой тон. Это у меня что-то сохранилось от той полудетской ревности, когда ты привел в дом Ольгу Николаевну. Не сердись. В каждой женщине до конца живет несмышленая девчонка.

Прокофий Нилыч качнул головой и вышел на звонок в переднюю: пожаловала сама хозяйка.

Ольга Николаевна, полная, крупная, еще не утратившая крестьянской, спокойной красоты, была старше Павлы всего на девять лет, но относилась к ней с подчеркнутым, хотя и добрым, старшинством. За обедом она потребовала от падчерицы полного отчета, как та провела выходной день в столице. Пришлось снова рассказывать по порядку. Но о кладбище Павла лишь упомянула мимоходом: к чему знать мачехе все подробности. Отец покосился на нее, промолчал. К такому «заговору чувств» они с отцом давно привыкли, отлично понимая друг друга. Кажется, Ольга Николаевна догадывалась, что они не обо всем говорят с ней, но смотрела на это трезво.

Вечером Павла никуда не пошла, хотя с утра собиралась в театр на Таганке. Закрылась в своей «девичьей» комнате, сказав, что совсем отвыкла от Москвы и устала за день так, что ног не чувствует. Она лежала на раскладном диванчике-кровати, чутко прислушиваясь к себе. В ушах все еще звучало:

Настанет день, и с журавлиной стаей Я поплыву в такой же сизой мгле, Из-под небес по-птичьи окликая Всех вас, кого оставил на земле.

Вспоминала мать. Думала об отце. Каким он был сегодня непривычно сентиментальным. Человеку дано жить прошлым, настоящим и будущим одновременно. Без этого было бы невозможно противостоять невзгодам. Именно когда тебе бывает очень худо, вступает в действие двусторонняя связь времени — и ты ищешь какую-нибудь опору в прошлом, а если не найдешь ее среди минувших лет, то уж, конечно, обнаружишь ее в будущем. В конце концов твое настоящее действительно только мост, переброшенный с берега прошлого на берег будущего; и, может, главную часть жизни ты проходишь по длинному мосту, все набавляя шаг, чтобы поскорей ступить на земную твердь сбывающейся надежды... К чему это ты? — спросила себя Павла. Просто-напросто тебе недостает немножко счастья. Отец прав: надо учиться у тех людей, о которых сама же пишешь. Например, у Настасьи Сольцевой. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет... И поменьше копайся ты в своей душе. Эх, Павла, Павла, бить тебя некому за всякую интеллигентщину...

14

«Небо здесь изумительно ясное».

«Море здесь поразительной чистоты»...

Когда Георгий Каменицкий собирался на Кубу, он перечитал о ней все, что оказалось под рукой, но особенно запомнились ему эти две фразы из словаря Брокгауза и Ефрона: лучше и не скажешь об антильской стороне. Он часто повторял их, прогуливаясь в свободное время по гаванской набережной Малекон. Будто и не принято в словарях пользоваться высоким слогом, но даже вроде бы сухие энциклопедисты ударились в поэзию, как только речь зашла о Кубе.

И сегодня, получив, наконец, письмо от своей переводчицы Ольги Ревильи, он достал ее карточку из стола и задумался надолго... Был ли он вообще когда-нибудь за океаном? Не сон ли это? Не придумал ли он все эти далекие картины, нереальность которых с течением времени становится почти бесспорной? Прошел год с тех пор, как он вернулся на Урал, а кажется, целая вечность. Да, сколько бы ты ни странствовал по белу свету, но стоит лишь вернуться в те края, где отшумела твоя молодость, как время тут же и смыкается, словно никуда не уезжал. И остаются лишь отрывочные воспоминания, прореженные с годами так, что и в самом деле начинают походить на сон, который, сколько ни старайся, никогда не восстановишь полностью от начала до конца. Впрочем, память — мозаика прошлого: она состоит из одних деталей, искусно подобранных среди минувших разноцветных дней.

Дальние путешествия обычно связаны со всякого рода перепадами. Для Георгия они были тем паче резкими: он летел в тропики из Заполярья (с короткой остановкой в Москве для оформления документов). Когда он поднимался в самолет в Норильске, там мела ранняя поземка по всему Таймырскому полуострову; а когда вышел из самолета в Гаване, антильский жар обдал его с головы до ног. Окрест звучала огневая пачанга гитаристов, которые встречали по традиции гостей из-за океана. Он стоял и смущенно переминался с ноги на ногу, пока не подошли к нему товарищи из советского посольства. Крепко обнялись, хотя раньше не видели друг друга.

— Знакомьтесь, пожалуйста, — сказал один из земляков. — Отныне это ваша переводчица Ольга Ревилья.

Он поклонился очень стройной молодой женщине. Она подала ему руку и улыбнулась доверчиво.

— Ольгита, — сказала она по-свойски.

И все вместе поехали в отель, где жили советико инженеры.

Всю дорогу он никого и ни о чем не спрашивал, только рассеянно кивал в ответ на любезные объяснения своих спутников. Он делал вид, что слушает, и жадно смотрел на город, пытаясь сам понять, что к чему. Он был ошеломлен сверкающим великолепием Гаваны, но старался не выдать себя с головой, как перед какой-нибудь красавицей, не поддаться ее первому очарованию.

В его представлении с мальчишеских лет революция обычно рисовалась на фоне северных пейзажей, начиная с суровой Балтики. А здесь: партизаны — и королевские пальмы, кумачовые полотнища — и белокаменные небоскребы, стайки пионеров — и цветущие в октябре фрамбойи.

В отеле его оставили до вечера одного, чтобы он мог отдохнуть с дороги. Но какой уж тут отдых! Он переоделся и вышел на балкон-лоджию. С девятнадцатого этажа открывался вид на всю приморскую часть Гаваны. Оттуда, с севера, со стороны Соединенных Штатов, дул сильный ветер. Мексиканский залив был неспокойным: гривастые волны накатывались лава за лавой на кубинский берег и, достигнув гранитной стенки, вдруг разом вскидывались, точно боевые кони, и оседали в ярости, не в силах перемахнуть через высокий парапет. Лишь клочья пены этих загнанных коней падали на мостовую, которая не успевала просыхать. Небоскребы, казалось, мерно покачивались от ветра, защищая собой Гавану. Впрочем, для защиты ее прямо у подножия небоскребов стояли наготове орудия с расчехленными стволами. Передний край революции в Новом Свете проходил у самых подъездов бывших американских отелей и особняков.

Георгий медленно перевел взгляд на порт, где курчавились дымки над кораблями. За портом виднелась старая испанская крепость Моро, и еще дальше прочерчивались строгие силуэты новых кварталов Гаваны дель Эсте — Восточной Гаваны, которую Ольгита, никогда не видевшая Москвы, называла «нашими Черемушками». А где-то там, за океаном, за тридевять земель отсюда находился его Урал — двенадцать тысяч километров напрямую! И он уже не просто мысленно прикинул, а физически, как дьявольски уставший путник, ощутил, в какую даль неимоверную забросила его судьба геолога.

Какое же сегодня должно быть число, двадцать восьмое или двадцать девятое? Совсем потерял счет времени в погоне за солнцем на реактивном самолете! Нет, сегодня еще двадцать восьмое. Георгий улыбнулся: Христофор Колумб причалил к этим берегам тоже двадцать восьмого октября. Его позабавило такое совпадение.

Знойное солнце как-то сразу упало в море. Чистейшие лимонные краски заиграли на волнах Мексиканского залива, расплавили одинокую тучку в небе. Все вокруг сделалось прозрачным, как стекло, даже небоскребы. Но тут же и море и небо стали багроветь, сгущаться на глазах. И вот непроницаемая темень тропической ночи уже охватила землю, над которой вспыхнули одновременно во всех концах на редкость крупные созвездия, точно кто одним движением руки включил небесный рубильник. На улицах загорелись фонари, а над крышей соседнего дома огнистым росчерком — автограф кубинской революции: «Патриа о муэрте! Венсеремос!» — «Родина или смерть! Мы победим!»

Он увлекся феерическим зрелищем и не заметил, как пролетело целых пять часов. Вернулись те два товарища из советского посольства и с ними Ольгита.

— Надеюсь, вздремнули немного? — спросил старший из дипломатов.

— И не ложился.

— Напрасно. Хотя здесь все новички ведут себя подобным образом.

— Так дело не пойдет, компаньеро Каменицкий, — сказала его переводчица.

— Ничего, привыкну.

— Тогда поедем, сегодня у нас вечер советско-кубинской дружбы, — сказал другой дипломат, молодой угловатый парень.

— А заодно покажем вам ночную Гавану, — добавил тот, что был постарше.

— С корабля да на бал, — сказала Ольгита. И поинтересовалась: — Кажется, так говорят русские, компаньеро Каменицкий?

— Да вы превосходно знаете русский язык!

— Что вы, что вы! — легонько махнула она рукой.

И они отправились на торжественное собрание, где Каменицкого и познакомили с Че Геварой.

Ну, а потом начались будни. Целую неделю он старательно вникал в дела института минеральных ресурсов, этого кубинского Министерства геологии. Его предшественник, главный советник при директоре института инженер Семин, хотел как можно лучше ввести в курс дела своего преемника. Георгий был доволен, что геологическая служба на острове Свободы полностью отлажена. А начинать после революции приходилось почти с нуля: на всю Кубу тогда осталось всего два или три геолога — техническая интеллигенция, испугавшись крупных социальных перемен, подалась на север, в Штаты, вслед за хозяевами. Да и вообще американцы вели геологическую разведку на Кубе бессистемно, они брали все, что попадало под руку, не заботясь о развитии ее собственной промышленности.

По вечерам, закрывшись в рабочем кабинете, Георгий подолгу рассматривал карту Кубы. Это была уже не просто «зеленая длинная ящерица с глазами, как влажные камни», — по меткому слову Николаса Гильена, а редкое соцветие дорогих камней. Тут и железо, и никель, и медь, и марганец, и всевозможные строительные материалы. Даже яшма, оказывается, есть на Кубе. Сочетание богатств очень напоминало Георгию Южный Урал. И это родство недр, разделенных океаном, показалось ему теперь символическим. Жаль только, что на Кубе мало нефти. Вчера Семин сказал на прощание:

— Мы организовали широкую разведку на нефть, хотя добрая половина острова покрыта вулканическими породами, не очень перспективными. Думаю, что рано или поздно будут все же найдены значительные месторождения. В нашем деле бывают разные счастливые неожиданности. Не забывайте о мелких прибрежных островках, образующих передовой  п р о г и б.

А директор института, рослый кубинец из бывших партизан, энергично пристукнул ладонью по столу и добавил:

— Должна быть нефть на Кубе! Пусть меньше, чем в Венесуэле, но должна!

Георгий, сдерживая улыбку, посмотрел на директора института с пистолетом на ремне. Он уже знал со слов своего предшественника, что Гайоль не только вспыльчивый, но и деловой, упорный в решении задачи, поставленной перед институтом Фиделем Кастро. Было в Гайоле что-то от наших комиссаров времен гражданской войны. Ну, может, немного и наивен, если взглянуть на него с высоты нашего-то хозяйственного опыта, так ведь кубинская революция только-только начинает создавать свою индустрию. У нас тоже были горячие головы, которые твердо верили, что должна быть нефть на Урале. И ее в конце концов, нашли, да столько, что Баку отодвинулось на второй план. Конечно, Куба не Башкирия, но близость нефтяной Венесуэлы обнадеживает.

В первые несколько недель Георгий побывал во всех разведочных партиях — от восточной провинции Ориенте с ее партизанскими тропами в горах Сьерра-Маэстра до западной провинции Пинар дель Рио. На востоке он попутно осмотрел небольшие никелевые заводы Никаро и Моа, невольно сопоставляя их с ярским комбинатом. Придет, обязательно придет такое время, когда Куба станет мировой никелевой державой и потягается еще с самой Канадой... На западе Георгий долго странствовал в горах Орго́нос, действительно напоминающих связки органных труб. В глубине их, в старой шахте Матаамбре, добывалась богатая руда с содержанием меди до двадцати процентов. Так что эти горы — Сьерра де Лос Орго́нос, — в самом деле могут зазвучать подобно гигантскому органу, если пошире развернуть добычу меди. И он опять вспомнил Урал с его ураганными пробами березовской руды.

Геологическая карта Кубы оживала перед ним все новыми красками своих сокровищ. Он просиживал в институте минеральных ресурсов допоздна: ночью в тропиках работается все же легче. Бывало, что и Ольга задерживалась вместе с ним, чтобы перевести какую-нибудь его срочную докладную записку на родной язык. Тогда они шли домой вдвоем. Спускались по лестнице к выходу, где дежурил милисиано с автоматом, и наконец-то оказывались на шумной, залитой неоновыми огнями, нарядной улице, которая упиралась в гранитный берег Мексиканского залива. Бывало, прогуливались с часок по людной набережной Малекон, под свежим ночным бризом.

Однажды он взял Ольгу под руку и попросил хотя бы коротко рассказать о том, как она работала связной у Кастро.

— Откуда вы знаете? — удивилась его переводчица.

— Мне говорил наш дежурный милисиано.

— Работала связной — это слишком громко сказано, компаньеро Каменицкий. Я всего несколько раз ездила с поручениями с острова Пинос в Гавану.

— Ты жила на Пиносе?

— Да, мы жили там всей семьей...

И она неторопливо начала рассказывать, оправдывая себя лишь тем, что компаньеро Каменицкий вправе все знать о своей сотруднице.

Она выросла в семье крестьянина. Отец ее — негр, мать — француженка. Отец долго бедствовал, пока не удалось купить маленькую финку, то есть усадьбу, на которой он выращивал помидоры. Когда Ольге исполнилось десять лет, умерла мать. Пришлось очень рано добывать свой хлеб, тем более, что семья большая — у нее пять сестер и трое братьев. Впервые она услышала о революции после штурма казарм Монкада. Потом на Пиносе увидела Фиделя: старшая сестра была знакома с ним. Ну, а еще позднее ей, Ольге, стали доверять кое-какие поручения. Но если говорить совершенно откровенно, то революционеркой она стала только после победы. Что привело ее в лагерь революции? Пожалуй, личные симпатии к Фиделю. Вот муж старшей сестры, так он по-настоящему участвовал в борьбе, был арестован. Отец и братья помогали ссыльным на Пиносе. А она, что ж, она только начинала понимать, что происходит. Сейчас, конечно, другое дело. Сейчас она состоит во всех революционных организациях. Два года училась в Гаванском университете, но по призыву Фиделя пошла работать. Учительствовала в Сьерра-Маэстра. Если нужно, рубила сахарный тростник наравне со всеми. Знакома и с формой милисиано. Вот, собственно, и вся ее жизнь, компаньеро Каменицкий, все ее молодые годы, пролетевшие одной стаей коко, белых кубинских птиц...

Рассказывая, она смотрела прямо перед собой и шла в ногу с ним. Высокая, необыкновенно стройная, Ольга, наверное, ростом и осанкой была в отца-негра.

— А теперь я могу слушать вас, Георги Леонович, — сказала она, улыбаясь ему в лицо ослепительной белозубой, улыбкой.

— Ладно, так и быть.

И теперь уж он, в свою очередь, тоже поведал ей о своем житье-бытье. Иногда ловил себя на том, что увлекается деталями, но именно детали-то больше всего интересовали Ольгу. Слушая, она то и дело поглядывала на него и сбивалась с шага. Он будто ничего не замечал, шел себе и шел по кромке тротуара, навстречу молодым веселым людям, которые учтиво расступались. Гавана отдыхала после дневного зноя. Где-то вспыхивала пачанга. Где-то пели хором «Куба — си». Уличные музыканты, которых он в шутку называл гитаристами кубинской революции, старались вовсю. На душе было светлым-светло, и он чувствовал себя помолодевшим — ходил бы до самого утра, наслаждаясь игрой мускулов.

Он тайком глянул на часы, укоризненно качнул головой.

— Однако мы с тобой, Ольгита, загулялись.

— Мне сегодня очен харашо.

— Мне тоже, но...

Она вмиг погасила добрую улыбку, осторожно отняла маленькую тугую руку из-под его руки, независимо выпрямилась.

— Это я виновата, Георги Леонович.

— Давай уж разделим вину пополам, — сказал он, прощаясь с ней у подъезда отеля-небоскреба...

Поиски нефти продолжались трудно. Ни геофизики, ни станки глубокого бурения не давали сколь-нибудь обнадеживающих результатов. Правда, геологи-нефтяники, приехавшие на Кубу с Каменицким, не унывали и кое-что разведали, но слишком мал был прирост запасов в несколько сот тысяч тонн, если годовая потребность в жидком топливе исчислялась миллионами. Куда успешнее велись поиски руды — никелевой, медной. Это было единственным утешением для Георгия, который в общем-то считался неплохим специалистом по твердым ископаемым. И он все больше налегал на техническую подготовку кубинских инженеров, очень скрупулезно исследовал каждую, пусть малую находку. Конечно, за два года мир не удивишь крупными открытиями, но раз уж ты советник, то обязан подготовить надежных учеников.

Ольгита сказала ему при случае:

— Вы так, Георги Леонович, не увидите нашу Кубу, кроме тех мест, где стоят буровые вышки. Я хотела показать новые туристские центры Плайя Гунабо, Плайя Метано, потом Сороа — место для танцев и любви...

— Ну туда я, пожалуй, опоздал, но в доме Хемингуэя надо побывать.

— Как, вы еще не видели дома  п а п ы? Это я виновата, я!

И в ближайший свободный день они отправились в гаванский пригород Сан-Франсиско дель Пауло, где многие годы жил прославленный американский писатель.

С террасы его дома открывался вид на живописную долину в королевских пальмах, на горизонте красовалось полудужье столичных небоскребов перед зеркалом Мексиканского залива. Тут, на террасе, Хемингуэй любил посидеть в плетеном кресле, закончив страницу нового романа. Во всех комнатах книги, книги, книги. На шкафах коллекции редких камней, в том числе и найденных в Сьерра-Маэстра. На стенах охотничьи трофеи — целое собрание диковинных рогов — оленьих, козьих. На полу шкура льва, убитого самим хозяином в джунглях Африки. В рабочем кабинете старая неказистая конторка, за которой он и писал по утрам шесть часов подряд, стоя, босой. У него была дневная норма — 800 слов, но таких, что переписывать не приходилось.

А рядом с домом возвышалась башня, построенная женой писателя, миссис Мэри. Однако в этой башне Хемингуэю не работалось, и она служила ему складом книг о войне. «Там все мои военные тайны!» — шутил он, когда кто-нибудь обращал внимание на  с т о р о ж е в у ю  башню.

Георгий прошелся по всем комнатам, останавливаясь в каждой на несколько минут. (Ольга с огорчением подумала: неужели его ничего не интересует?) Но потом он начал обходить сызнова, уже подолгу осматривая понравившиеся вещи. Стоял перед испанскими плакатами, на которых были изображены в красках знакомые Хемингуэю матадоры. Листал русские журналы. Медленно скользил изучающим взглядом по корешкам сотен книг. И целую четверть часа кружил около писательской конторки, будто не веря тому, что с такого вот простого, дощатого  с т а н к а  сходили шедевры мировой литературы.

Они закончили осмотр дома только к вечеру. Опять вышли на террасу, чтобы еще полюбоваться Гаваной и морской далью. Облокотившись на перила, Георгий сказал Ольге:

— Спасибо, что привезла к великому  п а п е.

Она с ласковой доверчивостью опустила руку на его плечо, как это делают кубинцы, прогуливаясь со своими близкими.

— Я рада была доставить удовольствие.

— Заработаешься и ничего вокруг не видишь.

— Нельзя зарабатывать... зарабатываться, Георги Леонович.

Он задумчиво улыбнулся: все же осилила нелегкое русское слово. Ему было сейчас приятно, что горячая ладошка Ольги лежала на плече, и не хотелось разгибаться, чтобы не спугнуть ее. Но пора возвращаться...

Накануне отлета на Родину он снова объехал все геологические партии, тепло простился со своими подопечными инженерами. На обратном пути Ольга уговорила сделать остановку в туристском центре Варадеро, хотя он спешил поскорее добраться до Гаваны.

— Вам будет интересно, Георги Леонович, взглянуть на пляж, где развлекались Дюпоны и другие американские миллионеры, — с наивной горячностью убеждала она его.

Он уступил. Через несколько дней они расстанутся, и, конечно, навсегда, а ей не хотелось расставаться. Он давно заметил ее привязанность к нему и, чего греха таить, иной раз удивлялся, откуда у него-то самого наволочь грусти на душе. Ах, Ольга, милая Ольгита, когда людей разделяет океан — это еще не страшно, но когда они на разных полушариях жизни — это уже непреодолимая преграда.

— Давайте купаться, — предложила она. — Не бойтесь, акул здесь нет.

Ну как было не понежиться на таком тончайшем песке! Дул легкий бриз. Шумел открытый океан. Накат был мерным, убаюкивающим — стоит закрыть глаза, как сон начинает одолевать тебя. Но Георгий не мог оторвать глаз от океана. С чем сравнить цвет атлантической воды близ Варадеро? Не случайно у Брокгауза и Ефрона сказано: «Море здесь поразительной чистоты». Именно поразительной! Гребни ближних волн, насквозь просвеченные солнцем, напоминали уральский амазонит, но с очень нежной, почти небесной голубизной, а на дальних волнах поигрывали малахитовые блики, однако опять же то был необыкновенно мягкий, а не ярко-зеленый малахит. Ольга плавала с завидной ловкостью, он едва поспевал за ней. На отмели она остановилась, подождала.

— Устали, Георги Леонович?

— Нет, что ты!

И вдруг Ольга, вскинув ему на плечи обе руки, дерзко поцеловала его в губы перехватившим дыхание поцелуем и тут же отпрянула, испугавшись сама себя. Он еле удержал ее за гибкую, выскользающую из рук талию и, удерживая на полусогнутой руке, близко заглянул в ее иссиня-черные глаза и стал целовать в ответ не спеша... Низко опустив голову, она медленно повернулась к берегу.

Весь остаток пути до Гаваны они пели негромкие песни, читали друг другу стихи. На дорогу ложились, точно русские шлагбаумы, длинные тени от королевских пальм. Георгий вспомнил строфу из книги Хузангая, побывавшего тут несколько лет назад:

Бегут королевские пальмы, Крутя веретена стволов... В какую заброшены даль мы От наших родных берегов!

Потом он прочел ей Лермонтова — о сосне и пальме. Ольга заставила его повторять до тех пор, пока не запомнила все.

А через три дня они уже степенно, солидно, как и полагается на людях, простились в аэропорту Хосе Марти. Ольга стояла у трапа неузнаваемо переменившаяся: серые пятна расплылись по ее смуглому лицу мулатки. Когда он приветственно поднял руку у самой дверцы самолета, в глазах Ольги блеснули слезы. Но этого уже никто не мог заметить. Это заметил он один...

Георгий не сразу услышал звонки в передней. Нехотя поднялся из-за стола, торопливо сунул письмо в ящик, но забыл убрать фотографию Ольгиты.

Пришла Павла.

И тотчас кубинские видения отдалились, пропали вовсе. Их заслонила, как недосмотренный красивый сон, живая, реальная жизнь, которой он жил теперь.

Однако женское сердце — чуткий сейсмограф: от него не утаишь и малые колебания в твоей душе. Павла свободно присела к столу, положила ногу на ногу и пытливо вгляделась в лицо Георгия.

— Что с вами? Я уж подумала, что вас нет дома. — Покосившись на карточку Саши в резной рамке, она увидела рядом и фотографию кубинки. — Ага, вот оно что! — сказала она таким тоном, словно поймала его за руку. — Это и есть ваша Ольгита, ваша прекрасная пальма?

— Почему моя пальма? — деланно-бодро спросил он, удивившись ее догадке.

— Ну как же! Помните у Лермонтова: «Одна и грустна на утесе горючем прекрасная пальма растет». А она хороша собой! Вы обещали рассказать о Кубе под настроение. Согласитесь, вы настроены сейчас именно на кубинскую  в о л н у. Так ведь?.. Что же вы молчите, Георгий Леонтьевич?

— До каких пор ты будешь называть меня на «вы»?

— Пока не останется ни одной не известной мне странички вашей жизни.

И то ли в самом деле под настроение, то ли потому, что привык выполнять свои обещания, он открыл сегодня и эту последнюю страницу. Кажется, ничего не утаил, за исключением пылкого порыва Ольги в Варадеро. К чему Павле знать такое? Пусть это останется его маленькой грустной тайной.

Павла больше не допытывалась, хотя и самая искренняя мужская исповедь обычно принимается женщинами за полуправду.

15

Дробот хорошо помнил те времена, когда начало строительства новой доменной печи громко объявлялось на всю страну и в газетах и по радио. Бывало, на такое торжество из Москвы приезжала целая киносъемочная бригада.

А теперь, когда счет идет на целые промышленные комплексы, никого не удивишь, что где-то начали сооружать еще одну домну или где-то вступила в строй мощная турбина, чуть ли не равная всему Днепрогэсу. Теперь дело обходится без велеречивых рапортов и духовых оркестров. Начали и начали. Кончили и кончили.

Но как бы там ни было, а для Молодогорска начало строительства новой домны — событие не малое. Оно радовало Петра Ефимовича еще и потому, что после пуска третьей печи прошло столько лет. Наконец-то лед тронулся! Досадная пауза, которая случилась не по вине строителей, осталась позади.

Когда экскаваторы подтянулись на площадку, заранее очищенную от снега, Петр Ефимович бросил все текущие дела и на «Волге» отправился туда, чтобы лично дать команду к приступу. Глядя на него, примчались главный инженер, главный механик, главный энергетик, начальники отделов треста. Полный инженерный сбор; За несколько минут до начала явился и директор комбината Плесум.

Дробот отошел с ним в сторонку.

— Ну что, доволен? — спросил он.

— Да все будет повеселее.

— А то совсем ты заплутался в трех домнах, как в трех соснах!

— Не говори.

— Скоро, скоро твой комбинат выйдет на большак черной металлургии!..

Они стояли друг против друга и посмеивались. Одногодки, одного крепкого плеча. Но Дробот — этакий кряж, почти квадратный, с глубокими сквозными морщинами на лбу, с лукавым прищуром серых глаз и слабой проседью на висках; а Ян Плесум — на голову выше его, с добрыми девичьими глазами непоблекшей голубизны, однако совсем уже седой, даже густые брови тронуты изморозью.

— Вообще я не сторонник гигантомании, — заметил Плесум.

— Не бойся, до Магнитки нам с тобой еще тянуться да тянуться, — сказал Дробот и зорко окинул строй доменных печей.

Там, над колошниками, тихо плыло розовое облачко в утренней сини. Домны возвышались среди цехов, словно могутные дубы, и лишь ровные сосновые стволы ближних труб мартеновского цеха не уступали ростом этим вековым дубам на опушке заводского бора.

— Ну, пора, — сказал Дробот и дал знак машинистам экскаваторов, что сидели уже в своих кабинах, терпеливо ожидая его сигнала.

И первые ковши потревоженной земли грузно легли в стальные кузова головных автомобилей. Череда их натянулась, пришла в движение. Образовался тот непрерывный, слаженный круговорот самосвалов, который всегда с удовольствием наблюдал Петр Ефимович, вспоминая, как он сам работал тачечником сорок лет назад. Выемка грунта началась. Именно с нулевого цикла и он когда-то начинал свою неспокойную жизнь строителя.

— Лаби, я поеду, — сказал Плесум. — Там ждут меня на совещание, ты извини.

Дробот с сожалением посмотрел на своего заказчика, махнул рукой.

— Езжай. Раньше по такому случаю ставили подрядчику конское ведерко водки.

— Поставлю на готовый  п е н е к  домны.

— Нет, не тот, не тот нынче пошел заказчик!..

Плесум уехал, а Дробот все стоял на свежей бровке котлована. Может, это последняя домна на его счету — кто знает. Предшественник, Александр Николаевич Светлов, положивший основание доменному цеху, не дотянул и до шестидесяти: замертво упал от инфаркта на вечерней затянувшейся планерке. А уж на что был сильный мужик. Правда, немного крутоват, не жалел ни себя, ни подчиненных, но справедлив. Теперь много пишут и говорят о новом типе хозяйственника, об искусстве управления с помощью электронной техники. Однако стройка — не завод, на стройке не запрограммируешь сотни разных мелочей, которые возникают ежедневно. Тут без штурма не обойдешься, как на переднем крае. Светлов любил работать по графику, но умел и штурмовать, если другого выхода не было. Как он отгрохал вторую домну! Рабочие чертежи буквально выхватывал из рук сонных проектировщиков, материалы выбивал сам в громоздких снабах и ни на час не отпускал вожжи треста — своего коренника, подстегивая в то же время уросливых пристяжных, то бишь субподрядчиков. Да еще выкраивал свободную минуту, чтобы непременно заглянуть в комсомольский штаб: и не ради какой-то моды, а отлично понимая, что именно молодежь выручит стройку. И домна была сооружена в рекордный срок, все заговорили о светловском чуде, о новаторстве. Да, он, конечно, был новатором — один монтаж крупных узлов чего стоит! Но мало кто со стороны догадывался, какую волю проявил Светлов, прошедший начальную школу на Магнитке. Так что и новый тип хозяйственника немыслим без железной прорабской воли. Нет, на стройке никакая электронно-вычислительная машина не поможет, здесь нужен характер. Плесуму куда легче править комбинатом, несмотря на всякие там диспропорции. Вот пожаловал сегодня на площадку для приличия, вяло перебросился несколькими словами и укатил. Э-э, брат Ян-Иван, так просто не отделаешься, за тобой еще должок — все оборудование. Еще придется не раз испортить отношения. С одним-то мирным сосуществованием домны не построишь...

— О чем задумался, добрый молодец?..

Он оглянулся: к нему подходил старик Каменицкий.

— Не усидели-таки дома, Леонтий Иванович?

— Не усидел, хотя и пошаливает мотор. Пойду, думаю, взгляну, как разворачивается наш  д е с я т н и к  первой пятилетки.

— Лиха беда — начало.

— А я уже решил, что не доживу до четвертой домны.

— Скажете тоже! Мы с вами еще отгрохаем и пятую!

— Мы с вами... А где же Иван Иванович?

— Уехал на какое-то совещание.

— Ты смотри, никаких  п р е с т о л ь н ы х  праздников не соблюдает. Ну бог с ним. Так, стало быть, новая печь, но старая песня?

— Да, в расчете на привозную руду.

— Ничего, ничего, Петро, наша забалансовая руда еще попадет в актив державного баланса. Я верю. — Каменицкий помолчал, опираясь на ореховую трость и наблюдая, как мерно, ковш за ковшом, брали уже талую, пахучую землю из своих забоев лучшие экскаваторщики города. — Помню, когда мы облюбовали это местечко для комбината, пожаловал издалека один задиристый товарищ, горячая голова, и с ходу обвинил нас в том, что площадка выбрана у черта на куличках, даже нет воды. «Садитесь в машину, едем», — говорю ему. «Далеко ли?» — спрашивает. «На Урал, тут рядом». — «Ах, да, здесь же Урал», — ничуть не смутился он. Грех и смех! Находились и такие у меня противники. Не глянув в святцы, били в колокола. Но с ними можно сладить. Куда труднее воевать с учеными, вроде Голосова...

— Да пошел он к дьяволу!.. — вспылил Дробот.

— Извини, сударь, речи не ко дню.

Петр Ефимович покосился на Каменицкого. Другой бы на его месте жил себе припеваючи, довольный тем, что столько всего наоткрывал в горах Урала. Так нет, продолжает воевать за свое железо. И не ради личной славы, которая потяжелее солдатской выкладки. Тот же Голосов любит называть его неистовым чудаком, ну, конечно, за глаза и будто по-приятельски. Хитер профессор: без Леонтия Ивановича ему бы и не пролезть в науку. Это теперь, кажется, начинает понимать и сам старик. Да поздно уже.

— Ты о чем опять? — Леонтий Иванович живо повернулся к Дроботу.

— Стою и думаю о вас...

— Пустое! Неужели тебе, голубчик, и подумать больше не о чем?.. Ладно, подвези-ка меня до дому.

— Охотно. Я же просил безо всяких церемоний вызывать мою машину.

— Э-э, нет, разучусь ходить. Мой лимузин — вот он! — Леонтий Иванович приподнял ореховую трость с резным набалдашником. — Заменяет любой транспорт, да и от любой собаки отобьюсь.

Петр Ефимович довез его до нового коттеджа, построенного на западный манер, с островерхой крышей, и сам направился в свой трест.

В приемной скучал Олег на обшарпанном диване.

— А ты что тут делаешь?

— Я к вам на одну минутку. Можно?

Хозяин распахнул обшитую дерматином дверь, привычным жестом пригласил в свой кабинет.

— Что у тебя там стряслось?

Олег положил на стол заявление, которое он трижды переписал, обдумывая каждое слово. Дробот бегло прочитал, не поверил, надел  т р о ф е й н ы е  очки.

— Ты это всерьез или шутишь? Так до первого апреля еще два месяца.

— Я вполне серьезно прошу освободить меня по собственному желанию, Петр Ефимович.

— По собственному? Ты что же думаешь, я всю жизнь строю по желанию? Хочу — строю, хочу — нет? Это только женятся по собственному желанию, и то, не каждый. На, бери, бери твою бумажку и отправляйся с глаз долой.

— Любой имеет право...

— Право?! — И Петр Ефимович, взорвался, вскочил из-за стола. — Больно хорошо знаете свои права и забываете о своих обязанностях! А кто будет строить домну? Кто? Одни комсомольцы-добровольцы? Нет, Олег Леонтьевич, вам еще придется поработать на площадке комбината!

— Домна домной, но кому-то надо осваивать и газовое месторождение, — с достоинством сказал Олег.

— Ах, вот оно что, собрался на газ! Значит, выдохся на жилстроительстве? Ну, что ж, мы поддадим тебе газку и в Молодогорске!

— Прошу вас, Петр Ефимович, без этих вольных выражений.

Дробот плюхнулся в кожаное кресло и в упор уставился на Олега. Олег отвел глаза в сторону.

— Говори прямо, почему решил уехать?

— По личным обстоятельствам.

— Какие могут быть личные обстоятельства у холостого парня? Кстати, пойдешь на домну, в комсомольский штаб. У тебя есть опыт.

— Мне уже тридцать.

— Пока не женат, сойдешь за комсомольца.

— Значит, не отпустите?

— Ни в коем разе! А заявленьице твое оставлю у себя, на память. Не взял вовремя — пожалеешь. — Он встал, открыл сейф. — Я недавно смотрел в кино, как такие бумажки прячутся подальше, наравне с титульными списками. Вот я и последую умному примеру. Отдам в день пуска домны. Иди.

Олег направился к выходу.

— Постой. Участок сдашь Никитину и с понедельника поступишь в распоряжение Данилова, начальника комплекса доменной печи. Зарплата та же. Теперь иди, иди.

Олег шел по улице, никого не замечая. Ему и это зимнее сверкающее небо, с широкими синими разводьями, казалось хмурым по-осеннему. Только полчаса назад он был уверен, что Петр Ефимович отпустит, и он уедет в степь, на строительство газохимического комплекса. Ему нужно обязательно уехать куда-нибудь. С тех пор, как получил от Метелевой сердитое письмо, не находил себе места в городе. Выход один: уехать, уехать в степь и там забыться на работе, в кругу незнакомых людей. Не столько время, сколько перемена обстановки помогает в таких случаях. Ведь любил же он когда-то Оксану Ларионову, любил со школьных лет, когда та была еще пионервожатой. Оксана только подшучивала над ним. И он с горя махнул в Свердловск, в политехнический. Вернулся инженером и совсем другим человеком, свободным от мальчишеских иллюзий. Как-то увидел ее в клубе, свернул в сторону. Она сама подошла к нему, стала упрекать, что не писал. Он с трудом выслушал упреки. Как хорошо, что их развела судьба: ну ничего, ничегошеньки не осталось в ней от той, прежней Оксаны, которой, бывало, грезил по ночам. Вскоре она вышла замуж. Теперь это классная дама, мать двоих детей. Иной раз встретятся они где-нибудь на трамвайной остановке, торопливо кивнут друг другу, как случайные знакомые, и пройдут мимо... Может, и с Павлой Прокофьевной будет так. Все может быть. Но пока что ему, Олегу, худо, очень худо на белом свете...

В прорабской конторке никого не оказалось, и девушки по-хозяйски расположились тут, чтобы подкрепиться — в столовой полно народу, не пробьешься.

— Могу угостить бутербродом с ветчиной, — предложила Саша.

— А у меня с маслом, бери, пожалуйста, — сказала Клара.

Ели молча, как вдоволь поработавшие люди. Закончив скромный свой обед, привели в порядок дощатый столик нормировщика, достали из сумок зеркальца, подкрасили губки бесцветной помадой. Саша посмотрела на будильник.

— Полчаса сэкономили, не грех и поболтать!

Клара рассмеялась. И Саша в который раз залюбовалась ею. Вся она такая ладная, а темно-карие глаза в этой рамке пышных русых волос — ну просто диво! Разве только немножечко курносая, так это тоже к ней идет. Даже очень.

Затянув потуже пояс комбинезона, Клара недовольно повела плечами — она испытывала неловкость от того, что слишком стеснены груди. Перехватив Сашин взгляд, пожаловалась:

— Беда мне с ними.

Теперь рассмеялась Саша и обняла ее.

— Будь я мужчиной, вот бы уж влюбилась в тебя до смерти!

— Оставь.

— Ты просто не понимаешь, как ты хороша! Ну что я против тебя? Хворостинка.

— Оставь, пожалуйста. Ты моложе меня на целых четыре года.

— Чепуха!

— Недавно соседка по квартире завела со мной разговор о войне, о победе и спохватилась: «Да ты же, Клара, сама все помнишь». Я смутилась, сказала ей, что родилась после войны. Тогда и она смутилась и перевела разговор на другую тему. Видишь, значит, молодость прошла, если меня солдатки принимают чуть ли не за ровню.

— Ну уж ты совсем, дорогая моя, записалась в старухи!

— Недаром горько шутят, что у женщины вроде и не бывает третьего десятка лет. Двадцать, а потом сразу тридцать, и все — песенка наша спета.

— Хорошенькое дельце! Откуда у тебя такие настроения? Олег Леонтьевич никуда от нас не денется!..

Как раз в это время он и вошел в прорабскую конторку. Девушки замолчали.

Олег сел на свое место, положил руки на стол, тяжело облокотился, точно с утра, не разгибаясь, возил тачку.

— Ухожу от вас, — не поднимая головы, сказал он.

«Нет-нет, не может быть!» — встрепенулась Клара.

— А куда, интересно знать? — немедленно спросила Саша.

— Переводят на домну.

— И вы согласились, Олег Леонтьевич? — тихо спросила наконец и Клара.

— Почему бы нет? Хватит мне строить эти коробочки. Поработаю на домне.

— На кого же вы нас покидаете, милый дядюшка? — притворно вздохнула Саша, но, встретив недовольный взгляд подруги, тут же покорно замолчала.

— Поработаете с Никитиным.

— О-о, весь наш участок будет в трауре, весь женский монастырь! — не удержалась опять Саша. Он не удостоил ее ответом.

— Возьмите с собой и мою бригаду, Олег Леонтьевич, — сказала Клара.

— Домны, как известно, в штукатурке не нуждаются.

Она вспыхнула и опустила голову.

Со двора долетели гулкие удары в рельс — обеденный перерыв кончился.

— Давайте по местам, женский монастырь. Слышите, звонят? — Олег встал, подошел к участковому графику, висевшему в простенке.

Вторая половина дня показалась Кларе неимоверно долгой. Она делала привычное дело рассеянно — едва не начала красить подоконник в желтый цвет.

— Ты иди, я задержусь немного, — сказала она Саше после работы.

— Только, смотри, без глупостей, нечего унижаться перед ним.

«Легко сказать не унижаться, — подумала Клара. — А если другого выхода нет? Да и вообще кто-то должен поступиться самолюбием. Без этого, наверное, не обходится ни у кого».

Ей повезло: в прорабской, кроме Олега, никого не было. Он готовил акт о сдаче строительных объектов.

— Ты еще здесь? — спросил он тоном очень занятого человека, которому никак не дают собраться с мыслями.

Клара присела в сторонке, у самой двери, чутко прислушалась — не идет ли кто по коридору. Олег проследил за ней, насторожился.

— Говори, в чем дело? Мне некогда.

— Неужели вы, Олег Леонтьевич, не догадываетесь, что я не могу без вас?!. Неужели... — Она осеклась, нечаянно встретив его взгляд, в котором раздражение сейчас же сменилось испугом, даже страхом.

— Что с тобой, Клара?

Она уже все поняла и готова была сорваться с места и выйти в коридор, чтобы не видеть этого испуга в его глазах, но у нее не хватило сил. Тогда она сказала, подавляя в себе остаток гордости:

— Без вас мне и белый свет не мил...

Наступила тягостная пауза. Олег совершенно растерялся и не знал, как лучше ответить ей, как успокоить, не обнадеживая. Он встал, подошел, сел рядом, взял ее отчего-то озябшую руку.

— Спасибо, Клара... Во всяком случае, я и предположить не мог, что ты... Но поверь, это со временем должно пройти... — И он начал было рассказывать о том, как сам когда-то ошибался в своих чувствах...

— Не нужно, Олег Леонтьевич. — Она решительно отняла руку, поднялась. — Можете думать обо мне что угодно.

— Клара!

Она поспешно оглядывала комнату, ища свою хозяйственную сумку, пока не вспомнила, что сумка у нее под стулом.

— Прощайте, Олег Леонтьевич... — глаза ее, полные слез, горели нестерпимым блеском.

— Не надо так, Клара...

Она быстро вышла, почти выбежала, чтобы не расплакаться при нем.

Но зато уже в полутемном коридоре недостроенного дома она наревелась досыта. Когда немного отлегло от сердца, привела себя в порядок и пошла к трамвайной остановке. «И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать...» Только сейчас поняла она до конца, какого мужества требует любовь от человека.

В трамвае говорили о разных пустяках — о ценах на зеленый лук, о том, где продавали какую-то посуду. Она слушала, досадуя, что люди заняты такими мелочами. Проходя по вагону на переднюю площадку, уловила отрывок разговора о чьей-то неудачной жизни. Молодая женщина заметила: «Мы сами виноваты, избаловали мужчин». Другая, постарше, рассудила проще: «Да на них везде теперь наценка». Клара печально улыбнулась: скажут тоже — наценка на мужчин! Но была и некая правда в словах старшей. Не Олегу Леонтьевичу, а ей, Кларе, пришлось сегодня поступиться самолюбием. Его, наверное, даже не огорчила ее унизительная исповедь. Что поделаешь — насильно мил не будешь. Значит, не судьба. Однако чем больше успокаивала себя, подъезжая к дому, тем тревожнее становилось на душе. Недавно еще теплилась малая надежда: только тем и жила последние два года, А теперь и надежды нет. Раньше в таких случаях выходили очертя голову замуж за нелюбимого, но она не выйдет. Нет уж, «и в пролет не брошусь, и не выпью яда».

У подъезда ее терпеливо ждала Саша. Она заглянула в лицо подруге и промолчала. Клара сама сказала как можно спокойнее:

— Ты права, не надо было унижаться.

— Он еще пожалеет, вот увидишь!

— Обещай мне больше не говорить о нем.

— Да черт с ним, в конце концов!..

— Ладно, иди, поздно, — сказала Клара.

Она устало поднималась на второй этаж по выщербленной лестнице. Неужели так вот и кончилась сегодня ее безоблачная молодость?..

16

Весна выдалась на редкость дружная.

Сначала ход ее притормаживали ночные заморозки, а потом были сразу отпущены все тормоза. Малые и большие реки тронулись почти одновременно.

Урал вымахнул из берегов, затопил пойменные леса, прочно соединился с ближними озерами и пошел разгуливать казачьей вольницей. Его северные горные притоки хлынули на юг, соревнуясь в беге с южными, степными. И зашумела под апрельским ветром вся крона пугачевского Яика — от подножия до вершины.

Давно не случалось такого буйного разлива, кажется, с войны. Люди заново обстроились по берегам, не думая о том, что половодье еще доставит им когда-нибудь столько неприятностей. С годами укоренилась мысль, что Урал сильно постарел за эту четверть века и уж, конечно, не способен на былые молодецкие набеги.

Раньше говорили: идет ярский лед, за ним, через неделю, жди лед с верховья. Да и вода делилась на степную и верховую, горную. Тут же за одни сутки все пришло в движение, перемешалось. К утру низинная старая часть Ярска была уже в воде, а к вечеру река вплотную подобралась к станицам, расположенным на западе от города. Вал половодья катил себе все дальше, привычно огибая разлапистые отроги гор.

В еще худшем положении оказались четвероногие обитатели приречных мест — лоси, косули, зайцы, бобры, лисы, которых немало развелось в последние годы под охраной закона. Они вообще вели себя беспечно в своих заказниках, не догадываясь, как им придется туго во время большого паводка. И начался невообразимый переполох среди беззащитного зверья: плыли, звучно отфыркиваясь, тяжелые лоси, пугливо жались на островках изящные косули, метались из стороны в сторону зайчишки вместе с матерыми лисицами.

Деды Мазаи космического века бросились выручать их из беды. С утра до позднего вечера тарахтели лодочные моторы в затопленных лесах. Зайцев спасали без особого труда, как и в былые некрасовские времена, но косули, завидев человека, кидались прямо в круговерть. Хорошо, что Мазаи на моторках вовремя настигали их, когда они уже выбивались из сил.

Горожане с тревогой поглядывали с набережных на свои дачки-ульи: выстоят или не выстоят? Над Уралом кружили вертолеты, зорко высматривали, кому там нужно прийти на помощь. Ну и, конечно, больше всех были возбуждены ребята, целыми днями пропадавшие на берегу вместо того, чтобы учить уроки.

Птицы прилетели тоже до срока и тоже почти одновременно все — грачи, жаворонки, скворцы. Над голыми осокорями и ветлами стоял невыносимый грай: шел капитальный ремонт гнезд.

На ковыльных, нераспаханных пригорках повылазили из нор отощавшие суслики, тушканчики, редкие по нашим временам сурки. И в небе появились беркуты, с восходом солнца парившие над степью.

Георгий Каменицкий собрался в дальнюю дорогу, не дожидаясь, когда схлынет половодье. Путь его лежал в самый глухой угол области, в Притоболье, где находилась одна из партий Восточной экспедиции. Он пригласил с собой и Павлу, которая давно намеревалась побывать в тех местах.

Они выехали чуть свет, чтобы к вечеру обязательно быть в Ярске, а на следующий день уже добраться до Тобола.

Великолепно южное предгорье в эту пору! Омытые вешними водами крутобокие шиханы начинают зеленеть свежим ковыльком, хотя у подножия их все еще белым-бело от прошлогоднего седого ковыля. Подснежники торопливо отцветают, но лиловые кулижки колокольчиков видны с дороги, на обочинах которой пышно распускаются тюльпаны — белые, желтые, пунцовые. Островки льдистого снега остались лишь в распадках, куда всю зиму напролет поземка старательно сметает снег с шиханов. Острые макушки их отливают мягкой синевой гранита, искусно отполированного ветрами.

Георгий знал эти горы наизусть и охотно показывал Павле, где и что хранят они в своих  п о д в а л а х. Она с удивлением смотрела на южный торец Уральского хребта: он широкой парадной лестницей выходил к самому берегу реки, за которой начиналась уже Азия.

На пологом склоне ближнего увала кто-то, верно, из местных трактористов, пахавших зябь, вывел размашистым почерком своих плугов заветное имя «Катя».

Оно было видно издали на травянистой залежи.

— Вот как у нас теперь объясняются в любви! — сказал Георгий, махнув рукой в ту сторону.

— Да, объяснение на виду у всех, — сказала Павла.

— А может, это озорная трактористка оставила свой автограф с прошлой осени.

— Вряд ли.

— Ну тогда, значит, надпись, вполне достойная шекспировской любви!

Тихо улыбаясь, Павла искоса наблюдала за Георгием, который не взял шофера и правил сам. Когда он был в отличном расположении духа, то и суровость пропадала в его чуть прищуренных глазах, и складки в уголках полных губ не казались уж больше горьковатыми. Именно таким она знала Георгия в те сороковые годы, когда он ходил в шинели нараспашку — молодой, неунывающий капитан.

До Ярска они добрались еще засветло, хотя вторая половина пути оказалась потруднее: новое асфальтированное шоссе кое-где перехватили мутные потоки с гор. «Газик» чуть ли не плыл, как амфибия.

В Ярске, близ железнодорожного моста, спешно разгружались платформы с камнем и балластом. Наверное все путейцы собрались на этом уязвимом километре, что коротким полудужьем, точно плотина, едва сдерживал натиск Урала, вышедшего из берегов.

— Знакомая картина, — сказал Георгий, остановив машину на окраинной улице. — Впрочем, той весной, когда я уезжал в действующую армию, тут было пострашнее... На всю жизнь — запомнилось.

И он начал вспоминать, как тридцать лет назад Урал за одну ночь размыл насыпь. Далекий фронт в течение нескольких часов как бы вплотную приблизился к Ярску, — весь город — от мала до велика — вышел на дорогу, которая связывает Южный Урал с Волгой. Люди работали, не считаясь с тем, что в их собственных домах стояла вода по окна. Даже школьники насыпали землю в мешки, не хватало мешков — в наволочки, и вместе с взрослыми выкладывали откосы размытого пути. Длинная череда эшелонов с боеприпасами, артиллерией, маршевыми батальонами растянулась на северо-восток от Ярска, а с запада все подходили и подходили санитарные поезда, эшелоны с женщинами и детьми, со всяким оборудованием, что на скорую руку демонтировалось там, в прифронтовой зоне. День и ночь гремели взрывы в местах ледовых заторов, но вода продолжала хлестать через рельсы, провисшие над промоинами. Только на третьи сутки удалось восстановить разрушенный участок пути. И движение, наконец, возобновилось. Как ни худо было на фронте с резервами, однако в первую очередь пропустили на восток санитарные поезда, а потом уже двинулись на запад воинские маршруты.

— С тех пор наш Урал одумался, поняв, что так не вовремя вышел в степь, чтобы поразмяться, и долгие годы виновато отрабатывал свои грехи... — добавил в заключение Георгий.

Утром они отправились дальше, в совхозный край поднятой целины. Несколько деревянных мостиков на большаке оказались сорванными паводком; Георгий то и дело сворачивал в сторону, в поисках объезда. Как ни старались люди распахать всю вековую степь от горизонта до горизонта, однако остались еще массивы, по которым «газик» бежал сноровисто, точно по накатанным проселкам-летникам. Завидев машину, байбаки настороженно пересвистывались на бровках своих нор. Павла с удовольствием наблюдала за сурками, передававшими свои сигналы об опасности от норы к норе, словно от одного поста к другому. А сколько было здесь тюльпанов! Ей, кажется, никогда еще не приходилось видеть такую первозданную божественную степь.

— Ну как это все опишешь? — нечаянно вслух спросила себя Павла.

— Кстати, ты довольна своей работой? — поинтересовался Георгий.

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Согласитесь, лучше не иметь вообще никакого литературного таланта, чем иметь малый талант. Когда ты не можешь сложить двух слов, тогда все ясно, по крайней мере, твоим редакторам; но когда у тебя что-то немного получается, ты и себя обманываешь и других вводишь в заблуждение. Видимость таланта — сущая беда многих пишущих...

— Вон смотри, Павла, наши буровые.

На фоне амазонитового неба тонко прочерчивались над косогором дальнего увала ажурные буровые вышки. Сначала их было только две, потом за ними и на юг от них показались еще.

— Медное месторождение, — объяснил Георгий.

Но проселок снова оборвался у рыжего оврага, доверху наполненного уже остановившейся водой. От моста уцелел только бревенчатый настил самого въезда. Ах вы, мосты-мостики степные! Георгий повернул на окольный путь, по рубчатому следу грузовиков.

Через полчаса они подкатили к полевым вагончикам, куда уже переселились геологи из дальней деревеньки.

— Вот она, наша уральская Камчатка! — сказал Георгий, устало выбираясь из-за руля. — Двести пятьдесят километров от железной дороги.

Они постояли у машины, разминая одеревеневшие ноги, осмотрелись. Нигде ни души. Наверное, люди еще не вернулись на стан с окрестных буровых, хотя пора бы — вечереет.

— Пойдем, что ли, в вагончик, — предложил Георгий.

И тогда навстречу им кинулся с громким лаем большой черный пес. Павла даже попятилась от испуга.

— Не бойся, не тронет, собаки у геологов не злые. — Георгий погладил сторожевого пса, который действительно оказался добродушным. — Ну, что, брат, проспал наш приезд? Нехорошо спать на дежурстве.

Из другого вагончика выбежали три щенка, такие же черные и такой же неопределенной породы. Гостеприимно виляя хвостами, они немедленно окружили Павлу.

— Да вас тут целое семейство! — Теперь и она принялась гладить ласковых кутят.

— На каждого геолога по собаке!

Они поднялись в ближний вагончик. Здесь было грязно, постели не заправлены, со стола не убраны остатки еды. Сразу видно, что нет женской руки. Зато все стены в цветных репродукциях и фотографиях из журналов, на которых одни женщины, полуобнаженные и вовсе обнаженные — от кустодиевской «Красавицы» до пластовской «Весны».

— Гарем, да и только! — сказал Георгий.

Павла промолчала. Ее озадачило редкое собрание журнальных репродукций, фотографий и рисунков. Она вспомнила, как Георгий Леонтьевич заметил однажды мимоходом: «Геологи всегда идеализируют женщин». Он сказал вроде бы шутя — вот, мол, с какой полной отрешенностью от всего земного связана профессия геолога. Но это же в самом деле так.

— Заинтересовались нашей третьяковкой?..

Они поспешно оглянулись: в дверях стоял, неловко пригнувшись, бородатый детина лет сорока в новом черном костюме, в начищенных ботинках.

— А-а, товарищ Егоров, здравствуйте! — громко приветствовал его Георгий.

— Мое вам почтение! — Он шагнул внутрь вагона и учтиво приподнял кепочку-маломерку. — Что-то рано вы нынче, по распутице, заглянули к нам, в наш тобольский скит.

— Дела.

— Дела, дела... А я собрался в отпуск, еще за прошлый год.

Егоров явно был на взводе и рассуждал охотно, беспричинно улыбаясь и все поглядывая на Метелеву.

— С вами ваша жена будет, товарищ начальник?

— Жена, — не задумываясь, ответил Георгий и сказал, обращаясь к Павле, которая заметно вспыхнула: — Это и есть тот самый буровой мастер-кудесник, Зиновий Никанорович Егоров.

— Собственной персоной! — Он галантно поклонился ей, снова приподняв над головой свою кепочку-маломерку.

— Помнишь, я рассказывал твоему отцу? Ты еще хотела написать о нем в газету.

— Только ради бога не пишите, не сто́ю, нет, не сто́ю такой почести...

Павла с любопытством смотрела на него. Великан великаном, борода толстовская, пышная, вразлет, ладони как лопаты, а светло-серые глаза по-детски совестливые. Зиновий Никанорович пытался скрыть свою неловкость за напускной иронией, но у него не получалось.

— Что же мы стоим? Да не обращайте внимания на сей иконостас! В этой обители живет одна молодежь, молодежи все простительно. Зайдем ко мне. Я вас накормлю с дороги отличными карасиками.

— Где ловили-то? — спросил Георгий.

— В мутной воде, понятное дело. В светлой нынче они не водятся.

Он привел их в соседний вагончик, где тоже висело на стенах несколько женских фотографий, но то были свои, семейные, — жена с ребятами, взрослые дочери, старуха мать... Затаенной тоской по дому повеяло от них на Павлу.

Вечером Каменицкий собрал всю партию. Докладывал начальник партии Николаев, недавний выпускник Уральского горного института. Потом выступали мастера, рабочие. Каменицкий никого не прерывал и никого не понуждал вопросами. Сидел в углу за столиком и лишь изредка кое-что записывал в блокнот. А Павла писала, не отрываясь, как стенографистка: где она еще услышит такие вещи, кроме этого  с к и т а. Ее присутствие, конечно, стесняло всех — разговор выходил не до конца откровенным, но и сказанного было вполне достаточно для проблемного очерка о неустроенном житье-бытье геологов-разведчиков. Мысленно она уже поделила их на группы: к романтикам отнесла всю молодежь и Зиновия Никаноровича Егорова; вторую, меньшую, группу составляли те работяги, которые приехали сюда ради денег и которых Георгий обычно называл золотоискателями; и наконец, двое или трое принадлежали, наверное, к людям, выбитым из колеи, может быть, к бывшим заключенным.

Георгий был скуп на обещания, однако все же посулил добавить техники и получше наладить снабжение продуктами, особенно мясом.

— А кино? — спросил кто-то из молодых.

— Будет раз в неделю.

— И на том спасибо...

— Но разгильдяйству надо положить конец. За самовольный невыход на работу придется увольнять, пусть и не хватает у нас рабочих рук. Ведь до чего дошло? Превратили День геолога в престольный праздник на целую неделю! Кто ошибся адресом, может подать заявление хоть сегодня. Держать никого не станем...

Под конец он сказал уже помягче:

— Трудно вам, знаю. Труднее, чем в других партиях. Вот завершите разведку новой залежи, и мы вас, всех отметим как героев. Крупно отметим. Щедро. За новую залежь вы вполне заслуживаете премии, товарищи. Договорились?

— Ладно.

— Чего там!

— Подналяжем!..

Романтики были возбуждены, золотоискатели тоже повеселели, и только выбитые из колеи отнеслись сдержанно и к этим словам главного геолога управления.

Когда все разошлись, Николаев устроил гостей на ночлег в своей палатке, где стояли две кровати, сам же перебрался к Зиновию Егорову.

Полевой стан долго не затихал. Дольше всех доносился приглушенный говор из вагончика, в котором находилась молодежь, но потом и  т р е т ь я к о в к а  угомонилась. А Павла никак не могла уснуть, переворачивалась с боку на бок. Георгий спросил ее:

— Понравился тебе Зиновий Никанорович?

— Хорош. Таким я его и представляла.

— Жаль, что пьет мужик.

И тогда она поделилась своими впечатлениями о золотоискателях,  о  в ы б и т ы х  и з  к о л е и.

— Глаз у тебя профессиональный, — Заметил Георгий. — Как ты верно разгадала их.

— Так они видны сразу.

— Ну, не скажи. Помню, у Нас на Таймыре в одной из партий неплохо играл заученную роль работяги бывший власовец. Там же мне довелось лицом к лицу столкнуться с другим типом, которого я считал не больше, чем сбежавшим алиментщиком. Как-то заблудились мы с ним по пути из Талнаха в Норильск. Метет черная пурга, свету не видать. Он мне и говорит: «Не боишься, начальничек? Я же могу запросто приколоть тебя сейчас». — «Но без меня ты наверняка уж пропадешь в тундре», — отвечаю ему как можно веселее. «Ну раз не боишься, то не трону», — сказал он. А у самого финский нож за голенищем валенка. К утру мой спутник, кажется, потерял всякую надежду на спасение. Нервы у него сдали, и он, как перед смертью, поведал мне всю страшную историю своих убийств и грабежей...

Павла долго молчала, ожидая окончания рассказа, пока не поняла, что Георгий уже спит. Он забылся буквально на полуслове, намаявшись за день за рулем.

А ей теперь и вовсе было не до сна. Случайное воспоминание Георгия о психологическом поединке с отпетым головорезом в таймырскую метель взбудоражило ее фантазию, и она рисовала себе одну дикую картину за другой. Ее ужаснула мысль, что она могла бы никогда больше не встретиться с Георгием.

Чтобы отвлечься, Павла заставила себя помечтать о будущем, которое иногда казалось ей почти рядом. Лишь бы хватило выдержки, лишь бы не заторопиться ему навстречу, потому что женское счастье, подобно степным огням, нередко обманывает своей мнимой досягаемостью.

Она забывалась на несколько минут и опять тревожно просыпалась. Увидев, что Георгий разметался во сне и сбросил одеяло, тихонько поднялась, чтобы укрыть. Но едва склонилась, он очнулся и притянул к себе так сильно, что она припала к его плечу. Он поцеловал ее в сухие губы и не отпускал, любуясь ее лицом в рассеянном мягком отсвете белого полотна палатки. Да разве уж утро? Павла знобко поежилась от зоревого холодка, и Георгий, ощутив, как торкнулась в плечо ее тугая грудка, совсем потерял самообладание.

— Боже мой, опомнитесь!.. — громким шепотом сказала Павла.

Но она сама не могла противиться ему: все погасло от короткого замыкания чувств — и воля и рассудок.

А потом, когда явь постепенно вернулась к ней, она поразилась грубому своеволию Георгия. Он же, как ни в чем не бывало, шутил и улыбался. Она встала, оделась и молча вышла из палатки.

Весеннее солнце медленно всплывало из-за дальней излучины Тобола. Утренняя испарина поднималась над окрестными оврагами и струилась вдоль них лениво, не смешиваясь. Высоко над головой звенел жаворонок. Небо было чистым, не успевшим замутнеть от белесого туманца, и Павла без труда отыскала в вышине поющего жаворонка. Она следила за ним до тех пор, пока тот не снизился и камнем не упал в ковыль за полевым станом геологов. Тогда Павла с умилением оглядела землю в тюльпановых куртинах: степь была еще серой, и оттого цветущие тюльпаны выделялись на ковыльном полотне, как вышитые. Нет, наверное, ничего на свете трогательнее ранней степной весны. Павла жадно вдыхала волглый, с кислинкой воздух, похожий на кумыс. Голова кружилась.

В дверях соседнего вагончика появился Зиновий Егоров. Павла круто повернулась и пошла в степь.

Она шла и шла, не обращая внимания на тюльпаны, которые учтиво кланялись ей от низового ветерка. Она думала о том, что произошло в палатке: как все досадно просто, буднично. Она готовила себя к празднику, но праздника не получилось.

Павла сделала усилие над собой, чтобы не думать о Георгии. Но он по-прежнему заглядывал в лицо, так близко и так дерзко, что она невольно прикрывалась от него ладонью, чтобы избавиться от горячечного блеска восторженно-диковатых глаз. У нее не хватило сил защитить себя и после, когда он, уже поостыв немного, озорно расстегнул потайные пуговки на лифе и открыто загляделся на ее, с девчоночьей косинкой, испуганные груди... Она наивно представляла его совсем другим в молодые годы и пыталась сверить туманные видения с живой реальностью. Однако Георгий помешал, и память потухла снова, как догоревший костерок под ветром...

Павла оглянулась: следом бежала стайка неуклюжих, смешных кутят. Она подождала их у сурчины, и кутята обступили ее со всех сторон. Павла пожалела, что их нечем угостить. Но они бескорыстно сопровождали ее все утро, пока она бродила по степи. У дальних сурочьих нор, как и вчера, исправно несли караульную службу байбаки. Завидев байбаков, резвые щенята кидались к ним, повизгивая от удовольствия. Павла уже сама была готова бежать наперегонки.

Она вернулась посвежевшей, с легким румянцем на щеках. Георгий по-своему оценил эту перемену.

— А я хотел было посылать за тобой машину! — бодро сказал он. (Он мало знал женщин и не догадывался о том, что поспешная близость может и отдалить его от Павлы.)

Она бросила на него сердитый взгляд. Но это уже была смягченная сердитость: степь успокоила ее, умиротворила, хотя и ненадолго.

В полдень, осмотрев буровые на новой залежи медного колчедана, они выехали в обратный путь. Всю дорогу Георгий рассказывал всякие комичные историйки из жизни геологов на Севере. Павла отмалчивалась упорно.

В Восточную экспедицию они добрались под вечер. Тут был целый поселок: двухэтажные каменные дома со всеми удобствами, не чета полевому стану на Тоболе. Первым их встретил Виктор Дробот, которого Павла уже знала как Шурочкиного жениха.

Под свежим впечатлением неустроенного быта самых дальних поисковиков Каменицкий выговаривал начальнику экспедиции, который на скорую руку созвал планерку:

— Гляжу я на вас, товарищи, и думаю: беззаботно живете вы здесь, на тихой окраине Ярска, будто какие-нибудь служащие какой-нибудь заготконторы. Вы же толком не знаете, что, например, сейчас делается в Притоболье...

— Людей не хватает, молодые инженеры уходят под разными предлогами, — сказал, не оправдываясь, начальник экспедиции Полухин, тучный здоровяк-флегматик.

— Это мне известно, Василий Васильевич. Это старая песня. Зеленые инженеры уходят — полбеды. Хуже, если и видавшие виды геологи не могут жить без канализации. Никто из вас, руководителей экспедиций, не бывает в поле дольше одного-двух дней. А вы сами понимаете, что оседлый образ жизни нам противопоказан. Кстати, у Николаева до сих пор нет коллектора. Могли бы уж подыскать грамотного человека.

— Была у нас одна девица. Отказалась ехать.

— Что значит отказалась? Почему отказалась?

— В степи нет парикмахерской.

— Ага, негде делать маникюр? Надо было получше попросить эту  к н я г и н ю  К е р н  заняться тобольским керном. Познакомили бы ее с инженером Сольцевой. Может, личный пример Настасьи Дмитриевны подействовал бы.

— Совсем захвалили Сольцеву, — уже раздраженно сказал Полухин. — Теперь она больше тратит времени на жалобы, чем на работу.

— Значит, довели.

— Зазналась она.

— Побольше бы нам инженеров, которым есть отчего зазнаться. У каждого геолога должно быть свое особое пристрастие, свое амплуа. Вот здесь, я вижу, присутствует Виктор Дробот. По образованию он гидрогеолог, но в прошлом году явился ко мне с настойчивой просьбой о переводе на медь. Если так менять свое амплуа, то ничего путного, конечно, не сыграешь в жизни...

Длинные брови Виктора изумленно вскинулись, он низко опустил голову, чтобы не встретиться взглядом с Каменицким. Все же припомнил Георгий Леонтьевич прошлогодний разговор в управлении. Ну зачем? Теперь начнет любой и, каждый посмеиваться над тем, как  м о к р ы й  геолог собирался выйти из воды сухим.

Георгий сам пожалел парня, да было поздно.

— Если останетесь ночевать, то комната у нас готова, — сказал Полухин, закрыв необычную планерку.

— Нет, спасибо, Василий Васильевич, загляну к отцу. Тут каких-нибудь полчаса езды.

Апрельское солнце закатилось, когда пропыленный «газик» поднялся на гребень кряжистого увала, что разделяет два соседних города — Ярск и Молодогорск. Цветные многоярусные дымы металлургического комбината на фоне вечерней зари создавали иллюзию вселенского пожара. Георгий притормозил машину.

— Все-таки растет наш комбинат, вопреки Голосову и компании.

— Не любишь ты профессора, — заметила Павла, свободно перейдя на «ты».

— Грешник, терпеть не могу конъюнктурщиков.

— Согласись, ты преувеличиваешь его роль во всей этой истории с комбинатом.

— Нет, скорее преуменьшаю, — сказал он и снова набавил скорость.

Павла не хотела сейчас возражать ему. Вообще-то она была почти согласна с ним, однако считала, что он слишком крут. Вот сегодня поставил Витю Дробота в неудобное положение. Мало ли что бывает в молодости: иные ее грехи, не очень серьезные, может быть, и не следует ставить в укор при каждом случае. В конце концов главный педагог — время.

Их ждал у калитки сам Леонтий Иванович. Не успели они завести машину во двор, как выбежала Любка. Вслед за внучкой вышла, прихрамывая на больную ногу, Любовь Тихоновна. Она радушно поздоровалась с Павлой, но упрекнула сына:

— Ты, Жора, совсем глаз не кажешь.

И снова повернувшись к Метелевой, добавила по-свойски:

— Хоть бы вы, Павла Прокофьевна, взяли его в руки.

— Ну, что вы, — только и сказала Павла.

— Молодцы, что заехали, сегодня у нас пельмени.

— А это мы почувствовали по запаху еще с Ковыльного увала! — сказал Георгий.

Любка принялась ухаживать за гостьей. Провела ее в ванную, принесла чистое полотенце, домашние туфли и все старалась угадать каждое желание Павлы Прокофьевны. «До чего же интересная!» — думала она, со стороны приглядываясь к ней. (Любка жгуче завидовала зрелой женской красоте.)

— Сейчас явится наша молодежь, — сказал Леонтий Иванович.

— Семеро одного не ждут, — говорила Любовь Тихоновна, накрывая стол. — Пожалуйста, Павла Прокофьевна, Георгий, прошу к столу. Я уже запустила пельмени. Садитесь, садитесь.

Пришел Олег. Он так растерялся, увидев Павлу, что лишь торопливо кивнул ей головой в знак приветствия и сказал матери с порога:

— Я на одну минуту, дежурю сегодня.

— Поешь, тогда иди.

— Не могу, извините, — обратился он уже ко всем и быстро вышел летучей походкой занятого человека.

Любовь Тихоновна только развела руками.

— Чтобы Олешка отказался от пельменей, да он их во сне видит!

Любка хитро ухмыльнулась: эх, бабушка, бабушка, и не знаете вы вовсе, что кому снится.

Мужчины не придали никакого значения тому, что Олег отказался ужинать, — стало быть, есть неотложные дела на стройке. Павла не выразила ни удивления, ни сожаления, хотя она-то лучше всех знала, почему ушел Олег, придумав на скорую руку какое-то дежурство.

— А вот и Сашенька! — объявила хозяйка, возвращаясь из кухни с огромным блюдом, доверху наполненным дымящимися пельменями.

Следом за ней степенно вошла Саша. Она расцеловала отца, потом учтиво, с достоинством взрослой девушки, поздоровалась с Павлой и села рядом с бабушкой, чтобы вовремя помочь, если надо что-нибудь подать на стол.

Павла давно не видела Шуру: она, кажется, округлилась и выглядела теперь действительно взрослой девушкой. Только склад пухлых губ остался прежним, полудетским: «а меня все равно не проведешь».

Они сидели на разных концах стола, друг против друга, и Павла как старшая свободно рассматривала Шурочку, которая за последний год сделалась похожей на мать еще больше. Это точное сходство, что называется, две капли воды, тревожило Павлу: дочь Георгия всякий раз будет живо напоминать ему Зою Александровну.

Саше тоже хотелось получше рассмотреть будущую мачеху. Она ловила и те немногие минуты, когда та обращалась к отцу или бабушке. Но Павла тут же переводила взгляд на Шуру, и тогда они, встретившись глазами, пытались безошибочно прочесть мысли друг друга. Ну, разумеется, Павла  ч и т а л а  куда увереннее, тем более, что Шура не выдерживала ее колдовского взгляда и, тушуясь, опускала голову. Оттого ее  ч т е н и е  было отрывочным — всего несколько слов, по которым нужно догадаться о всей фразе. Но потом она набралась смелости и до конца прочла в глазах Павлы Прокофьевны: «Да мы с тобой еще станем близкими друзьями, все позавидуют нашей дружбе». Она ответила ей откровенным признанием: «Я же ничего не имею против вас лично, просто мне больно, понимаете, больно за маму». — «Тут уж я бессильна», — коротко и вроде бы сердито глянула на нее эта счастливая женщина.

А мужчинам не было никакого дела до их разговора взглядами: Леонтий Иванович и Георгий рассуждали о своем — о новой притобольской залежи медного колчедана. Любовь Тихоновна суетилась с пельменями. И только одна Любка, присмиревшая сегодня, все видела; все примечала, но помалкивала. О-о, Любка умеет помалкивать в таких случаях.

17

Будто повинуясь нарастающему притяжению Москвы, дальние поезда проходят последнюю сотню километров без остановок, лишь чуть сбавляя скорость перед дачными платформами.

Сколько за свою жизнь Георгий подъезжал к столице и каждый раз волновался, как новичок, когда, за окном начинались подмосковные леса — звонкие литые сосны, уцелевшие от корабельных рощ, снежный окоем березок вдоль зернистой насыпи дороги. Собравшись заранее, он битый час простаивал у окна вагона, узнавая и не узнавая и мачтовый сосняк, и веселый грибной березнячок, и высокие платформы, на которых дачники в ожидании электричек с завистью поглядывают на глубинные поезда России, что с этаким русским шиком проносятся мимо. В воздухе ничего этого не увидишь и не почувствуешь: едва реактивный самолет наберет высоту, как уже заход на посадку. И собраться с мыслями-то не успеешь. А ему, Каменицкому, есть о чем подумать: вызов в столицу был, что называется, внеочередным.

Илья Михайлович Шумский сказал на прощание:

— Только вы, пожалуйста, не выступайте в роли адвоката, ни к чему.

Георгий, обещал, зная, что начальник управления не любит никаких защитников, тем более в столь деликатном деле, какое имел в виду. Речь шла, конечно, о том, что Шумскому и его товарищам так и не присудили Государственную премию: не хватило трех голосов при окончательном решении в комитете. Говорят, что открыто никто не выступил против, а тайным голосованием кое-кто воспользовался. Ну, что ж, конкурс есть конкурс, обижаться не на кого. Но Шумский был прав — слава меняет отношения между людьми, особенно если кто-то сам пытался, что-то сделать до тебя. Первым начальником южноуральского геологического управления был инженер Аюпов, занимающий теперь видное положение в министерстве. Он и постарался умалить заслуги первооткрывателей газового вала. Начал с того, что добился включения в их группу человека, работавшего когда-то на Урале. Это уже могло насторожить людей, не знающих истории дела. Потом возникла сомнительная бумажка о том, что первая скважина была пробурена на три года раньше. Эта разница в сроках понадобилась для прямого доказательства, что никакой ускоренной разведки газового месторождения не велось, что геологи шли «последовательно» с севера на юг, — шли-шли и нашли! Научная ценность крупного открытия сводилась, таким образом, к простой удаче. Вот так, шаг за шагом, и достиг Аюпов своей цели: поставил под вопрос явный успех большого коллектива разведчиков.

Когда Шумский доверительно рассказал обо всем Георгию, он сначала не мог поверить: чтобы один человек, пусть даже и член коллегии министерства, ввел в заблуждение целую группу ученых — не слишком ли? Только на второй или третий день он пришел к выводу, что, видимо, Шумский не преувеличивает. Больше того, ему показался хорошо знакомым «почерк» этого Аюпова.

И сейчас, на путевом досуге, вся досадная история, в которую угодил Илья Михайлович, виделась Георгию уже вполне отчетливо. Семен Захарович Голосов помог ему разобраться и в Аюпове. Методы у них, действительно, одни и те же: сперва набросить легкую тень на человека, потом перетасовать факты в свою пользу и в заключение прикрыться дымовой завесой наукообразных рассуждений. Да, таких голыми руками не возьмешь: с виду они рыцари без страха и упрека. Откуда у них искусство маскировки? В разведку ходить боятся, однако новенький, с иголочки, маскхалат держат под рукой... А возможно, он, Каменицкий, перехлестывает как обычно? Нет. Судя по всему, у Голосова и Аюпова много общего. Наверное, даже ходят друг к другу в гости. Но жаль, что и Метелев дружит с Голосовым, берет его время от времени под защиту. Кому-кому, а Прокофию Нилычу, старому партработнику, такое не к лицу. Сказать прямо — обидится. «Вот и сам ты с годами утрачиваешь наступательный дух», — с сожалением отметил он, уже оглядывая плывущую за окном Москву.

Поезд пришел в конце рабочего дня, и Георгий, устроившись в гостинице, позвонил от нечего делать Метелеву, не уверенный, впрочем, что застанет его дома.

— Приезжай сейчас же, кочевник! — обрадовался Метелев. — Я тут в полном одиночестве, Ольга Николаевна отправилась в Кратово инспектировать дачу.

— А я считал, что вы еще на работе.

— Отлеживаюсь. Давай-ка немедленно ко мне. Угощу тебя валокордином с коньячком. Для профилактики...

Вид у Метелева был, в самом деле, неважный: лицо серое, землистое, под глазами густые тени — куда девалась его моложавость. И ходил он осторожно, словно боялся оступиться.

— Негоже так вести себя, — сказал Георгий, усаживаясь рядом с ним.

— Ох, эти эскулапы, только попадись им в лапы!

— Надо бы отдохнуть вам.

— Бездельничаю вторую неделю.

— Я говорю о длительном отдыхе.

— Э-э, брат, видно, пора уходить на пенсию. Мы ведь как? Все стараемся напоследок прихватить лишку. А надо, чтобы  р а з в о д я щ и й  приходил точно день в день, как только тебе стукнет шестьдесят. И ты немного поживешь вольготнее, посмотришь на свое дело со стороны, как его делал; и сменщик твой не закиснет, успеет поработать в полную силу.

— Ну что за настроение, Прокофий Нилыч?

— Война оставила широкую просеку в том поколении, которое теперь считается уже средним. Потому-то, может быть, р а з в о д я щ и й  привык сменять нашего брата, старшого, с опозданием. Как думаешь?

— Я об этом никогда не думал.

— Напрасно. А впрочем, тебе нет еще и полста. Жизнь, она подкатывает лихо к полусотне, как скорый поезд: никаких станций и полустанков, все напроход. Это уже потом кончается зеленая улица и ты начинаешь уступать каждому встречному, притормаживать у любого семафора. Вот тут тебя и следовало сменить, но ты сам оправдываешься тем, что незаменимый.

— Да откуда это у вас?

— На сердечном досуге немало передумаешь. Вообще я, черт возьми, за людей, поживших на белом свете, однако старчество ненавижу. Полагаю, хватит об этом. Скажи-ка лучше, зачем пожаловал в столицу?

— Сам не знаю.

— Как так?

— Очень просто. Позвонили, приказали и рта разинуть не дали.

— Догадываюсь.

Георгий насторожился: «Хорошо, что я предварительно зашел к нему».

— Тут настаивают передать ваше геологическое управление нефтяникам. У нас ведь как? Мы же любим перестраиваться.

— Вот оно в чем дело! Ну это они зря. Мне-то лично все равно, поработаю начальником экспедиции, но интересы дела пострадают. Если бы у нас не организовали самостоятельное управление, то, я уверен, и не было бы открыто газовое месторождение.

— Я с тобой согласен.

— Так неужели вы ничего не можете сделать?

— Горяч ты, как я посмотрю. Все, брат, значительно сложнее, чем ты считаешь.

Георгий хотел было упрекнуть его в примиренчестве, но вовремя сдержался, чтобы не обидеть больного человека. Метелев улыбнулся.

— Что же не лезешь в драку? Или неудобно бить лежачего?

— Надо поберечь силенки для Голосова.

— Полагаю, он тут ни при чем.

— Он всюду при чем, где заходит речь об Урале. Вот недавно выступил с громкой статьей, на сей раз о нашем газе. Мастер двойного сальто! В прошлом году рьяно доказывал, что батюшка-Урал сильно оскудел за последние полвека, а теперь как ни в чем не бывало доказывает обратное.

— Так-так. Что ж, профессора, брат, тоже ошибаются.

— Его сальто-мортале строго рассчитаны, как в цирке. В новой статье он договорился до того, что теперь и сибирский газ может подождать своей очереди до следующей пятилетки.

— Чего же вам надо, если вы имеете такого защитника?

— Я иной раз не понимаю, когда вы говорите серьезно, а когда шутите. Семену Захаровичу эта газовая  з а в е с а  понадобилась именно для прикрытия его старого тезиса, что на Урале твердые полезные ископаемые, особенно железо, на исходе. Но уж если, мол, вы открыли столько газа, то и продолжайте, с богом, дальше искать газ и нефть, а что касаемо железа, то у нас есть Курская аномалия.

— И все-то перебарщиваешь ты, Георгий.

— Я, Прокофий Нилыч, не сомневаюсь, что и эту идею насчет объединения геологического управления подбросил не кто иной, как уважаемый профессор Голосов. Он умеет подбрасывать идеи. Прямо-таки генератор идей всех перестроек! То он воевал за совнархозы, доказывая, что нет на свете более рациональной и гармоничной системы управления. То снова, как ни в чем не бывало, вернулся в стольный град и начал превозносить «антиместническую природу» министерств, не допуская даже намека на какую-то их негативную ведомственность. То он был за строгую централизацию геологической службы в одних руках, чтобы никто: ни бог, ни царь и ни Госплан, кроме признанных кумиров геологии, — не мог командовать этой службой. То вот начал проповедовать отделение разведчиков-нефтяников от нашего брата, твердовиков. Создается впечатление, что ему определенно не дают покоя успехи южноуральцев, которые больше верят своей собственной интуиции.

— Не говорит ли в тебе твое самолюбие?

— Не я же открывал газ. Открыли до меня другие. Кстати, Шумский — молодчина. Зря обошли его премией. А что касается меня лично, я готов ко всему.

— Даже согласен перейти в одну из экспедиций?

— Пожалуйста, не иронизируйте, Прокофий Нилыч. Я буду отстаивать наше управление до конца, но вовсе не ради моей должности, С этой голосовщиной надо бороться.

— Зачем хлесткие обобщения?

— Без них не обойтись. Уважаемый профессор под шумок замахнулся и на наш заповедный бор. Чего, мол, считаться с каким-то зеленым островком в степи, если речь идет о нефти. Два года назад всякая разведка в бору была прекращена; Лесоводы выиграли для себя временную передышку. Но она оказалась слишком короткой: голосовы опять возобновили атаки на реликтовый бор. Неужели тридцать — сорок миллионов тонн нефти дороже такого редкостного бора, который, я уверен, со временем станет одним из национальных парков России.

— Семен Захарович доказывает, что можно и лес сохранить, и нефть взять.

— Нет, лес и нефть — антиподы. Там, где появляются нефтяники, лесничим делить уже нечего. Да что говорить о лесе, когда мы до сих пор не научились по-хозяйски беречь землю вокруг буровых.

— Но есть специальное постановление, ты знаешь. Гумус аккуратно снимать и потом снова возвращать на место.

— А где дополнительная техника — бульдозеры, экскаваторы, самосвалы? Дополнительную рабочую силу тоже не планируют. Нужны экономические меры, а не платоническая любовь к природе товарища Голосова.

— Оставим его, — недовольно заметил Прокофий Нилыч.

— Извините, увлекся, а вам необходим покой.

— Ничего, ничего. Обязательно заезжай завтра прямо из министерства. Мы еще потолкуем.

Когда Прокофий Нилыч проводил Георгия, он принял лекарство и прилег на тахту... Да, пора, видно, готовиться к смене караула. Не случайно ты заговорил сегодня о  р а з в о д я щ е м: с сердцем шутки плохи. Какая-то мерцательная аритмия, черт бы ее побрал! Но беда не только в ней. Хуже, когда начинаешь сбиваться с четкого ритма жизни. Откуда у тебя, Проша, этот-то недуг? Почему ты сегодня опять вступился за Семена Захаровича? Ведь Георгий, пожалуй, прав, хотя и перебарщивает по своей горячности. Придумал какую-то голосовщину. Никакой голосовщины, конечно, нет. Просто Семен — архисамолюбивый человек, привыкший диктовать собственные выводы другим. Ошибался он не раз, но всегда старался идти в ногу со временем. Так почему Семена терпеть не может Георгий? Уж на что его отец давненько спорит с ним, да и то не позволяет себе таких нападок на своего противника. Одно из двух: или Каменицкий-младший чрезмерно самоуверен, или Каменицкий-старший все же уступчив? Однако дело не только в разнице характеров сына и отца. Пожалуй, тут сказывается перепад во времени. Не оттого ли и ты, Прокофий, подчас занимаешь золотую середину, о которой сегодня если прямо не сказал тебе Георгий, то во всяком случае намекнул довольно прозрачно. Вот где она, твоя главная-то аритмия, что похуже любого сбоя сердца, которое еще не поздно ввести в привычный ритм. Самый тяжкий из всех грузов, который не каждому дано разом сбросить, — это груз отживших представлений. Трудно с ним, но без него, кажется, ты и вовсе потеряешь равновесие и неминуемо споткнешься. И не в том ли завидное преимущество молодых, что они не знают походной выкладки минувших лет. Так что, Прокофий, не бойся ты смены караулов, приветствуй разводящего: пароль-то у нас, в конце концов, один, неизменный на всю жизнь...

На следующий день Георгий не смог приехать к Метелеву: он чувствовал себя совсем разбитым после хождения по министерским коридорам. Началось с приема у министра, который весьма осторожно, исподволь, точно бы советуясь, повел речь о возможных переменах. Георгий был подготовлен и отвечал твердо, не задумываясь. Это произвело впечатление на его собеседника.

«Я просто консультируюсь с вами, Георгий Леонтьевич. Время скоропалительных решений миновало». — «Извините, у меня наболело», — сказал он, объясняя прямоту своих суждений. И, улучив момент, заговорил о поисках железа.

А не может ли случиться так, что Урал останется без собственной железорудной базы? Кто будет виноват? Геологи? Металлурги? Или те и другие вместе? Если бы разведка на железо велась методично, на протяжении всей послевоенной четверти века, то уже были бы открыты богатые месторождения. Значит, тут есть вина геологической службы. Но и Министерство черной металлургии не без греха: оно в свое время не позаботилось о тыле уральских комбинатов и заводов и гоняет теперь денно и нощно железнодорожные «вертушки» на карьеры КМА и Соколовско-Сарбайской аномалии. Говорят, что привозные руды чуть ли не благо для доменщиков, которые как раз больше всех и мучаются с ними, — сегодня поступает курская, завтра — кустанайская руда, вот и приноравливайся. Еще говорят, что местные руды очень трудные, потому что содержат или ванадий, или титан, или никель. Так плюсы оборачиваются минусами, а все из-за того, что проблема обогащения этих руд никем не решается, хотя сколько всяких НИИ на одном Урале! Да и вообще все его рудное хозяйство, включая аглофабрики, на втором плане у Минчермета...

Георгий обратил внимание, что министр слушает без интереса — так, из вежливости.

— Я понимаю, вам все давно известно, — с плохо скрытой досадой заметил он.

— Что вы предлагаете конкретно?

— Заново начать Широкую разведку хотя бы у нас, на Южном Урале, пока еще не поздно. Ну, если не ради Молодогорска, то ради Магнитки и Челябинска. Там-то, на Среднем Урале, есть, по крайней мере, Качканар...

— Качканар тоже орешек.

— Вы хотите сказать, не мягче нашего ярского? Но «грызть орешки» — обязанность металлургов, а нам впору отыскивать их.

— Вряд ли Южный Урал перспективен, если уже всерьез говорить о железе.

— Не могу согласиться, товарищ министр. Когда-то почти так судили о южноуральской меди. Даже профессор Крейтер махнул рукой на Березовку как на дело безнадежное. А что бы мы сейчас стали делать без нее? Я уж не говорю о том, что Березовка открыла нам глаза на другие месторождения. Или вот более свежий факт. Экспедиции Шумского разведали уникальные запасы газа. Он смело оторвался от старых мест, где в течение целой трети века помаленьку находили нефть, и доказал, что есть большой газ на Урале. Будет и большая нефть.

— Крепко вы поддерживаете друг друга.

— Илья Михайлович не нуждается в моей поддержке. Дело сделано. А что касаемо железа, то я готов воспользоваться поддержкой кого угодно, включая Голосова.

— Вот как?

— Шучу, конечно. Голосов — догматик, а догматизм — пустая порода в науке.

— Вы откровенны. Буду тоже откровенен. Пока ничего не обещаю вам, но разговор с вами — лишняя засечка на память.

— И за то спасибо.

Георгий понял, что надо уходить. Ну что ж, во всяком случае, он знает теперь позицию самого министра, который вроде бы не сторонник Голосова, однако находится в плену догматических суждений о рудном потенциале Южного Урала. А нет ли тут своей концепции: искать то, что на поверхности, и брать то, что само дается в руки. Но с такой концепцией далеко не уедешь.

Они расстались, довольные взаимной откровенностью, и Георгий отправился по кругу — в различные главки и отделы. Там народ был менее обходительным, привыкшим к частым наездам с мест. Но раз уж ты оказался в министерстве, надо, пользуясь случаем, хоть что-то выбить. И он ходил из отдела в отдел и выбивал у кого что можно: то лишний буровой станок, то грузовик, то цемент. Даже выпросил немного ватмана. Конечно, тягаться ему с нефтяными «королями» Сибири было трудно — тем все давали куда охотнее, но ведь и он как-никак медный «принц» Урала. Одних подолгу уговаривал, словно толкач-профессионал, других стращал министром, ну, а третьим предлагал взамен что-нибудь лишнее в своем хозяйстве. Что и говорить, на все пойдешь ради того же ватмана, который в экспедициях дороже золота.

В конце дня, как на грех, встретился в буфете с Голосовым. Хотел пройти мимо, но Голосов уже приветливо поднял руку. Сошлись, поздоровались. Все такой же вылощенный, собранный не по-стариковски, ученый был, что называется, в спортивной форме.

— А я вас, батенька мой, ищу! — оживленно заговорил Семен Захарович. — Знаю, что с утра наведывались к министру, все знаю. Но потом исчезли, яко дым.

— Обивал пороги в отделах.

— Что, п о р о ж и с т о  у нас?

— Вам лучше знать, Семен Захарович.

— Геолога ноги кормят!

«Зато тебя всю жизнь кормит демагогия», — подумал Каменицкий.

— Давайте присядем на минутку, Георгий Леонтьевич. Или вы спешите?

Георгий сразу не нашелся, что и ответить, и ему ничего не оставалось, как сесть за стол, правда, не круглый, а квадратный буфетный столик.

— Что там у Леонтия Ивановича? Слыхал я, что нашел еще немного руды близ Хомутова. Неистовый разведчик. Ему всюду мерещится руда. Да и то сказать, человеку надо чем-то жить.

— Вот вы, например, живете своими журнальными статьями.

— А что? Как только перестану сочинять, так и концы отдам. Читали последнюю?

— Запоем.

— Все шутите, Георгий Леонтьевич. А дело-то не шуточное. Какую вы там кашу заварили!

— Теперь есть на чем варить: газ собственный.

— Признаться, не думал я, что на Урале столько газа. Это же тюменские масштабы! И как раз вовремя открыли — к началу новой пятилетки. Дорога ложка к обеду.

— Обо всем этом я и прочел с удовольствием у вас.

— Шельмец вы этакий! Все издеваетесь над стариком.

— Но, ради бога, оставьте в покое наш бор.

— Вы что, на денежном довольствии в лесном министерстве?

— Оно и худо, что кое-кто не прочь поделить природу между министерствами. А у нее один хозяин — народ.

— Прописные истины, дорогой коллега.

— Тем паче.

— Миллионы тонн нефти под ногами не валяются. Теперь нефть ищут даже в океанах, не боясь распугать селедку.

— Одним словом, лес рубят — щепки летят?

— Не увлекайтесь, дорогой, двусмысленными формулами.

— Я говорю в буквальном смысле. Как бы не полетели щепки от нашего бора, когда начнут добывать на его просеках эти миллионы. Хорошо, что лесники вовремя подняли тревогу. Но вдоль северо-западной опушки добыча все еще продолжается, горят факелы. Что может быть более несовместимым — вековой лес и эти факелы? Так что вы, Семен Захарович, играете с огнем.

— Куда махнули! Вы молоды и не знаете, что мы с вашим отцом сорок лет играем с огнем. Такова уж нелегкая наша служба.

Георгий промолчал: ну что касается вас, уважаемый профессор, то вам бы только разжигать групповые страсти.

— Не следует, коллега, так сгущать краски, будет целехонек этот заповедник, — уже примирительным тоном сказал Голосов. — Ваш покорный слуга, возможно, в самом деле перегнул палку в полемическом азарте.

— Вы же не беллетрист, с вами считаются.

— Не всегда, не всегда. Наука, она, видите ли, обычно в тени. Вот вы там открыли уйму газа, ходите в героях. А кому какое дело до того, что вашему открытию предшествовали новые теоретические предпосылки...

— Ну, положим, вы-то, Семен Захарович, редко пребываете в тени, — не дослушав, заметил Георгий.

— Не обо мне речь. Я — что? Я консультант.

— Не прибедняйтесь. Вы хорошо чувствуете силу своего оружия.

— Колючий вы, весь в отца. Ну, батенька мой, пойду. Скоро заседание коллегии...

Георгий с облегчением вздохнул: он едва сдерживал себя при встречах с Голосовым.

Поезд уходил ночью, и можно было еще заглянуть к Метелеву, а то обидится Прокофий Нилыч.

Тот ждал его второй вечер. Открыв дверь, начал по-свойски отчитывать прямо в передней.

— Москвичи — народ гостеприимный, но забывают, что приезжий люд к вечеру буквально валится с ног, — только и сказал Георгий в свое оправдание.

— Говори, что у тебя? — уже добродушно потребовал Метелев.

Георгий рассказал все по порядку: о своих управленческих делах, о неожиданной встрече с Голосовым, о приеме у высокого начальства.

— Министр принял меня, точно комбата с передовой. Если не играет в демократию, то стоящий мужик. Как будто согласился с тем, что во время наступления перегруппировка сил нежелательна.

— Совсем хорошо.

— Только о железе мы с ним не договорились.

— Ну, это запутанный вопрос...

Ольга Николаевна подала чай и тут же вышла. Она недолюбливала Каменицкого: «Бирюк бирюком. Слова лишнего не вымолвит. И что в нем находит Павла — совершенно непонятно».

А впрочем, они испытывали взаимную антипатию друг к другу — Ольга Николаевна и Георгий, который тоже, случалось, невольно спрашивал себя: «Ну что нашел в ней Прокофий Нилыч?»

— Как там моя Павлуша? — поинтересовался Метелев.

— Извините, вечно забываю передавать приветы.

— Что у нее новенького?

— Все новости Павлы в газете. Работает много, смело, к неудовольствию областного начальства.

— Откуда у нее вдруг обнаружилось это пристрастие к индустриальным темам?

— Как откуда? Она же начинала в многотиражке.

— Но тут, в Москве, все больше занималась проблемами нравственными...

В комнате опять появилась Ольга Николаевна с домашним вареньем и булочками. Они неловко помолчали, пока хозяйка не ушла на кухню, и Прокофий Нилыч добавил, заключая мысль:

— Словом, Павлушу интересовали главным образом  ж е н с к и е  темы.

— Это дань ранней молодости, — сказал Георгий и тут же пожалел, что сказал глупость.

— Да, тоже чуть не забыл. — Метелев достал из шкафа всю истертую на сгибах, ветхую газету и положил на стол. — Вручи ей.

— Что это?

— Предания старины глубокой. Когда Леонтию Ивановичу присуждали премию за медный колчедан, то некоторые усомнились в том, что он искал медь в Березовке задолго до войны. Пришлось мне предъявить вещественное доказательство.

— А-а, речь идет, наверное, о заметке, опубликованной в тридцать седьмом году?

— Ты угадал.

— Отец вспоминал не раз. Но зачем она Павле?

— Журналисты — люди дотошные, им все надо. Да и мне, как я сказал, та заметка в свое время пригодилась. Автор ее, укрывавшийся за невинным псевдонимом «Геолог», запальчиво обвинял твоего батьку в незаконном расходовании народных денег, в подозрительном самовольстве и прочих смертных грехах...

Георгий посмотрел на свои часы.

— Поеду.

— Куда этакую рань? Посиди еще немножко.

— Не привык ловить хвосты уходящих поездов.

— Помилуй, у тебя еще целый час!

— Я провинциал.

— Так вы, ребята, надеюсь, позовете старших на свадьбу? — Прокофий Нилыч озорно толкнул его плечом в знак мужской дружбы и улыбнулся этакой застенчивой улыбкой.

Георгий оглянулся — в дверях стояла, подбоченясь, Ольга Николаевна с тонкой усмешкой на подкрашенных губах.

— Ладно, ладно, — в некотором замешательстве ответил он и стал наскоро прощаться с хозяйкой дома.

Георгий любил уезжать из столицы глубокой ночью, когда город спит.

Новенький электровоз, долгими зычными гудками приветствуя идущих встречь, одолевает столичную зону притяжения: Вот он уже вырвался за дачное кольцо, ты же долго еще будешь находиться во власти магнитного поля Москвы.

Дальний поезд мчится на восток, а ты стоишь у окна вагона и думаешь о разном, будто новичок, впервые уезжающий куда-то. Сколько бы ты ни бывал в Москве, она всегда понуждает тебя подвести итог большого или малого перегона в твоей жизни. Что же такого произошло на сей раз, если ему, Георгию, не спится? Дела в министерстве, — ну, что ж, обычные дела и разговоры, увещевания, просьбы... Да, еще этот нескладный вечерний разговор с Прокофием Нилычем о Павле. Тот, как видно, ждал, что такого — личного — скажет он о своих отношениях с Павлой. Да и Ольга Николаевна, может быть, подслушивала за дверью и посмеивалась над таким неуклюжим будущим зятем. Недаром Прокофий Нилыч, расставаясь, сам в шутку напомнил о приглашении на свадьбу. Напомнил и улыбнулся даже чуть бы виновато. Его, Георгия, тронуло отношение Метелева к дочери, и он подумал о своей милой Саше, которая выросла у бабушки и не знает отцовской затаенной доброты... Однако поздно, пора спать. Встанешь уже, когда рассветает, где-нибудь далеко за Пензой — и все войдет в норму: взволнованность в душе утихнет, ощущение молодости спадет...

С этой мыслью и заснул он до утра. Во сне видел одну Павлу, но, странно, совсем юную, безрассудную девчонку первых послевоенных лет. Похоже, что время опять смыкается над ними, как сентябрьское небо после долгого ненастья.

18

Урал весь май разгуливал по окрестным своим владениям. Вырвался в кои веки и ни за что не хотел смириться, тем более, что весна стояла холодная. Лишь к июню вошел в берега, хмельной, взмыленный, с кипенно-белой гривой, разметавшейся по стрежню.

Деревянные мосты не наводились до наступления лета, и паромщики тянули длинные канаты день и ночь — умаялись так, что еле держались на ногах. О переправах вброд нечего было и думать, пока не обнажатся перекаты, которые всюду переместились: там, где прошлым летом просвечивалась мель, образовалась глубина, а там, где темнели сомовьи омуты, начинали проступать гравийные золотые косы. В бешеном галопе казачий Яик заново проторил свою дальнюю дорогу — от горных урманов и до Каспия.

Старый пойменный лесок воспрял духом. Закурчавились даже полусухие ветлы, целый месяц отстояв по колено в вешних водах. Черемуха и сирень буйно расцвели, не успев выбраться из воды. Урема так сильно загустела на берегах реки, что, кажется, не продерешься сквозь чащобу. В этой уральской уреме вольготно живется ее заповедным обитателям. Но в ту весну Яик поразогнал их по соседним березовым колкам, они долго бродили на виду у всех.

Да вот уже отшнуровались от главного русла Яика бесчисленные протоки, заводи, приречные озера. Заметались в ловушках крупные сазаны, щуки, даже осетры, не успевшие вовремя уйти восвояси. Ну пусть простит Яику все живое — он и сам не жалел себя в этом бесшабашном разгуле.

Наконец реки посветлели, и началась долгожданная пора отпусков. Но Клара Кузнецова отказалась от очередного отпуска. Ей сейчас лучше быть на работе, чем в каком-нибудь доме отдыха, среди беспечных, праздно настроенных людей. Она заметно успокоилась за эти несколько недель, взяла себя в руки, чтобы не выглядеть кисейной барышней в глазах той же Саши. Она старалась не думать об Олеге. И все же нет-нет да и приходило на память: «А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени». Тогда она сердилась, обвиняла себя в малодушии. Иной раз, кажется, ненавидела Олега. Но ненависть ее тут же гасла, будто молния вслед за которой проступали слезы. Наревевшись досыта забывалась в коротком сне до раннего июньского рассвета. Утром шла на строительную площадку окольными путями, избегая даже случайной встречи с Каменицким.

Однако встретилась сегодня лицом к лицу.

— Доброе утро! — громко сказал он. — Ты и не здороваешься, Клара.

— Доброе утро, — тихо ответила она и хотела пройти мимо.

Он загородил ей дорогу.

— Что с тобой?

Она несмело глянула на него. Как осунулся, побледнел, даже веснушки сделались еще заметнее, точно искусно накрапленные блестки. Но он храбрился.

— Что же ты молчишь, Клара?

— Я и без того лишнего наговорила.

— Ну и забудь. Останемся друзьями.

Она молча обошла его и, убыстряя шаг, почти побежала к трамвайной остановке.

«Дура я, дура набитая, — подумала она, когда трамвай, позванивая, тронулся. — Кому и что хочу я доказать? Глупо, глупо! Чего уж тут выставлять напоказ свой характер».

И снова начала трудно вспоминать, что же ей такое сказал Олег. Ах, да, он сказал: «Останемся друзьями». Но какая может быть у них дружба, если она так унизилась перед ним, а он, довольный этим, делает вид, что ничего не произошло. Да и бывает ли вообще в жизни, чтобы отвергнутая любовь становилась просто дружбой? Если и бывает, то уж спустя годы. А сейчас ей, Кларе, не до дружбы, когда душевное равенство нарушено и дороги их, как видно, разошлись. К чему обманывать себя, надеяться на чудо? Нет так нет. «И в пролет не брошусь, и не выпью яда...»

Клара сошла на кольцевой остановке, где строилась новая школа. Не успела сделать и несколько шагов, как ее подхватила под руку Саша Каменицкая.

— Откуда ты взялась?

— А мы ехали вместе, только в разных вагонах...

Саша не могла долго молчать, тем более, что молчала идущая рядом Клара. Она испытывала странную неловкость, будто в чем-то виновата. И, подходя к стройке, оживленно заговорила:

— Бог шельму метит, как любит повторять моя бабушка. Весной, когда отец заезжал к нам с Павлой Прокофьевной, твой Олег сбежал из дома. Чуть с ног не сбил, меня в передней. Сказал, что торопится на дежурство в комсомольский штаб. А никакого дежурства не было. Даже отказался от любимых пельменей. Как видишь, ему тоже приходится не сладко.

— К чему ты? — удивилась Клара.

— К тому, что он тоже не находит себе места, — сказала Саша, едва не проболтавшись.

«Эх, милая ты моя тараторка, — думала Клара. — Стараешься успокоить чем-нибудь, да только лишний раз тревожишь».

— Иди в раздевалку, я поднимусь наверх. — Она высвободила руку и пошла по лестнице недостроенной школы.

Клара стала приходить на работу в комбинезоне, в старых туфлях на босу ногу. Даже брови и ресницы не подводила. Саша отметила, что глаза-то у нее, оказывается, круглые, типично русские, а не миндалеобразные, точно у египтянки. Все-таки женщины одеваются и прихорашиваются, наверное, больше для других, чем для себя. И в этом — для других, — может быть, вся женщина.

А сама Клара не замечала за собой внешних перемен: она была занята той внутренней переменой, что произошла в ней с недавних пор. Она работала с двойным старанием, и, глядя на нее, девушки тоже не отставали. Как и в прошлом году, повадились на стройку журналисты — кто с одним блокнотом, кто с магнитофоном, а кто и с кинокамерой. Всем нужен был секрет успеха ее бригады. Но что она могла сказать? Отделывалась общими словами, к неудовольствию репортеров.

Сегодня как раз приехал из области очередной корреспондент. Сначала Клара не хотела встречаться с ним, но позвонили из треста, и пришлось волей-неволей задержаться.

— Ты иди одна, я останусь еще, — сказала она Саше.

«Газетная слава тебе взамен любви, — рассуждала Саша. — Видно, в жизни всегда так: кому слава, кому любовь».

В этом философическом настроении она и вышла на улицу, где скучал у газетного киоска Виктор Дробот.

— Я просила, чтобы ты не дежурил на углах, — сказала Саша, довольная, впрочем, тем, что он ждал ее на улице. — Опять «регулировал» движение на правах общественного автоинспектора?

— Придет время, когда мои дежурства кончатся.

— Ты что, угрожаешь?

— Нет, самоутешаюсь.

Он взял ее под руку. Мимо прошли знакомые девчата, каждая из них непременно должна была оглянуться на Виктора. Он не обращал на них внимания, а Саше льстило, что на него частенько оглядываются не только девушки, но и женщины. Пусть завидуют!

Виктор был на голову выше ее, спортивного склада парень, с легким шагом натренированного бегуна. Она рядом с ним казалась школьницей. И уж, конечно, любопытные прохожие невольно сравнивали их: ну что нашел такой атлет в невзрачной, худенькой пигалице? Ну и пусть сравнивают!

Его теперь знали многие. Вскоре после того, как он защитил Аню Иванову, лаборантку с комбината, в городской газете была напечатана фотография: он, Виктор, и миловидная девушка, которая с явным преклонением смотрела на своего спасителя.

Тяжелое ранение Виктора оставило свой след — белую прядку на виске. Эта седина придавала ему выражение мужества.

— Что ты все молчишь, Витя? Говори что-нибудь.

— Мне кажется, твой отец недолюбливает меня...

— Вот еще выдумал! Ты совершенно не знаешь его.

— Чего там узнать, если он при всех заявил, что из меня ничего путного не выйдет.

— Отец резко выговаривает как раз тем, кто ему нравится.

— Непонятно.

— Он и мне говорил, что дочь у него пропащая душа. Отец деликатничает с теми, кого терпеть не может.

— Это уж вовсе непонятно.

— Ладно, оставим моего родителя в покое.

И Виктор замолчал. Он мог дуться целый вечер, не проронив ни слова. Но Саша не выносила таких заговоров молчания. Пытливо заглянув ему в глаза, она спросила:

— А что у тебя с Ивановой?

— В каком смысле?

— Мне передавали, что видели вас на загородной прогулке. Ты сидел, конечно, за рулем, она в коляске мотоцикла — не правда ли, какая идиллическая картинка!

— Аня возвращалась с бетонного завода, я и подвез ее.

— Не хитри!

— Ты вся в отца.

— Хорошенькое дельце! В кого же еще мне быть?

— Почему тебе нравится портить наши отношения?

— Чтобы лишний раз проверить их.

— А впрочем, если хочешь, Аннушка — славная дивчина.

— Вот как? Я давно заметила, что она тебе нравится, еще когда ты лежал в больнице.

— Саша!

— Ну что Саша, Саша? Разве я не права? Я все видела, только молчала.

— Да пойми ты...

— Нечего мне понимать. Хоть завтра можешь  о б в е н ч а т ь с я  с Ивановой на такси вокруг центра города. Теперь в моде автомобильные  в е н ч а н и я!

— Как ты не поймешь, что Аня просто благодарна мне за то, что я вступился за нее.

— Вот и женись. Будет рыцарская свадьба. А она хороша собой. Хороша, хороша!.. — И ревность Саши начала щедро рисовать соперницу во всех подробностях.

— В больнице, я помню, ты обещала...

— Разве ты слышал? Ноты бредил, и я всякое могла сказать.

Он пожал в широкой ладони ее узенькую ладошку — в знак благодарности и за это откровение.

Саша отняла руку, поотстала. Виктор тоже остановился.

— Неужели ты всерьез ревнуешь?

— Я? Ревную? Слишком много на себя берешь!

— Ладно, успокойся. Пойдем в кино, что ли?

— Мне и в жизни надоели скучные истории чужой любви.

— Не задирайся.

— Ступай, не теряй понапрасну вечер.

— Зачем ты испытываешь мое терпение?

— Ах, ты все-таки угрожаешь!

— С тобой невозможно сегодня говорить.

— Ступай, ступай к своей Аннушке, она сговорчивее...

Саша круто повернулась и пошла домой.

Сколько раз Виктор сгоряча хотел проучить дерзкую девчонку, которая, слишком задирает нос. Но когда их отношения портились, Саша умела восстанавливать мир, и он прощал ей многое. До каких же пор это будет продолжаться?

Дома он застал одного отца. Петр Ефимович любил посидеть вечерком над записной книжкой, в которой были всевозможные таблицы, графики, диаграммы. Эту книжку называли энциклопедией Молодогорска — от самого основания города в сорок втором году и до наших дней.

— Где тебя носит? — недовольно спросил отец.

— Как где? На работе.

— Оттуда только что звонили.

— Не успеешь уйти, как...

— А ты не ври, если не умеешь. Окончил институт, а все ходишь на посиделки, все кружишь головы девкам. Холостяцкое время — пустое время.

— Будь справедливым, отец, ты сам женился под тридцать.

— Мне жену заменяла тачка, которую я ласкал и нежил в котлованах. А сейчас на экскаваторе не женишься...

Виктор с грустной улыбкой слушал отца, зная, что после случившегося он стал не в меру тревожиться за него.

— Был бы женат, не столкнулся бы с поножовщиками. Вон и седина проступила. Эх, Витек, Витек, набавил ты нам с матерью по десятку лет.

— Ты бы и сам, отец, вступился за человека, окажись на моем месте.

Петр Ефимович убрал со стола  э н ц и к л о п е д и ю, встал, подошел к сыну.

— Развелось на нашу голову, Витек, всяких мещан.

— При чем тут мещане?

— А хулиганы — самая опасная их разновидность.

— Но мещанин, по-моему, труслив, он финку и в руки не возьмет.

— Конечно, не каждый мещанин — хулиган, но каждый хулиган — это взбесившийся от сытого безделья мещанин. Поэтому драться нужно в первую голову с мещанством, тогда и хулиганство исчезнет.

— Я думаю, что у нас слишком церемонятся с этой дрянью. Милиция до сих пор не нашла тех парней, с которыми я схватился из-за Ивановой. Одного подозрительного типа задержали, бегло допросили и отпустили на все четыре стороны...

— В пору моей молодости мы все рвались в милицию. Я, например, чуть не заделался уполномоченным угрозыска. Долго выбирал, кем быть — строителем или милицейским следователем.

— Теперь бы ты стал генералом!..

Зазвонил телефон. Петр Ефимович взял трубку и тут же передал ее Виктору.

— Тебя.

Звонила Саша. Как ни в чем не бывало она приглашала в кино, на последний сеанс, потому что идет, оказывается, «Бег».

— Хорошо, — ответил Виктор, позабыв о своей обиде.

— Смотри, не шатайся там до полуночи, — сказал Петр Ефимович.

Разговор с Виктором напомнил ему о том времени, когда сын лежал в больнице. Мать вообще поседела от горя, плакала день и ночь, пока Виктор не пошел на поправку. Сам он на людях держался стойко, но все старые недуги дали о себе знать, в том числе и ревматизм, благоприобретенный в котлованах первой пятилетки... Тревожно, когда в семье один-единственный сын: в нем фокусируются все твои надежды. Скорее бы женился, что ли. Водит парня за нос эта плутовка Саша. Зело, зело редкая руда — людское счастье, не скоро его отыщешь, хотя ты и геолог.

Но то, что выбор сына пал именно на Сашу Каменицкую, было по сердцу Петру Ефимовичу. Девушка не из «модерновых». Пошла на стройку и очень рано узнала горьковатый привкус хлеба насущного. Слава богу, Виктор тоже вырос не в теплице, на ветру: до вуза покочевал с геологами. Ведь нравственные изъяны молодых людей от слюнявой родительской любви: мы-де жили плохо, так пусть наши дети поживут в свое удовольствие. В этом смысле Георгия Леонтьевича не упрекнешь. Недавно он, Дробот, между прочим, спросил его: «А как ты смотришь на то, если мы скоро породнимся?» — «Это тебе, Петр Ефимович, надо поговорить с моей дочерью. Что касаемо лично тебя, то сват ты, конечно, подходящий», — ответил он, посмеиваясь, и на том их разговор закончился. Видно, такие отцы благословляют своих детей без лишних напутствий, даже как будто не в меру сухо. Но в этой сдержанности и заключено доверие к молодежи.

Думая сейчас о Викторе и Саше, Дробот невольно сравнивал и себя с Георгием Леонтьевичем: так ли зеркально отразилась его собственная жизнь в сыне, как жизнь Каменицкого — в дочери. Не зря говорят, что, пожив на свете, ищи свои достоинства и недостатки не в самом себе, а в своих наследниках. Что ж, ему не придется краснеть за Виктора, получившего боевую медаль в мирное время...

Опять зазвонил телефон, часто, взахлеб. Наверное, междугородная. Да, то была Москва.

Петр Ефимович обстоятельно доложил о ходе строительства новой домны.

— Значит, не спите, — заметил глуховатый, знакомый бас.

— Не сплю, Геннадий Максимович. Раньше спать не давала собственная молодость, а теперь — молодость сына.

— Понимаю вас...

Начальство, как видно, пребывало в отличном расположении духа. Они поговорили уже о разных пустяках, даже поинтересовались погодой, московской и уральской, и замминистра пожелал ему спокойной ночи.

Петр Ефимович опустил трубку, довольный разговором. Ни окрика, ни разноса, — не то, что в сороковые годы, когда стройки держались на пределе. Что ж, другие времена — другие речи. Теперь бы поработать всласть, на полную  к а т у ш к у, да ниточка твоя вся размоталась, товарищ Дробот. Ну, ничего, ничего, есть еще в запасе несколько витков: на две-три домны хватит, если строить по-настоящему, без передыха.

19

Да, нелегко деятельным натурам на излете жизни, когда она просматривается от горизонта до горизонта, как степь в погожий осенний день: сколько еще ты мог бы сделать доброго с твоим полувековым инженерным опытом, но силенки-то уже не те.

Минувшей зимой Леонтий Иванович увлекся организацией краеведческого музея. У него была редкая коллекция минералов — от первого кусочка ярского хромита, найденного в двадцать восьмом году, до нынешних ураганных проб березовского колчедана. Одной яшмы набралось около сотни образцов: яшма — его слабость. И все это он передал в музей, за исключением самых дорогих для него находок, без которых, пока жив, не смог бы обходиться. Потом сдал часть библиотеки, комплект журнала «Природа» почти с начала века. Из книг, представляющих библиографическую редкость, оставил себе лишь с автографами. Долго не решался сдать геологический молоток, подаренный ему Серго Орджоникидзе, но расстался и с этим молотком.

Его рабочая комната, еще недавно заставленная сплошь самодельными стеллажами, полками, шкафами, заметно опустела. И на душе сделалось неприютно без всего того, что собиралось в течение всей жизни. Ну, это пройдет: то, что отдается людям, конечно, не потеря.

Была и другая забота. С весны он начал понемногу, втайне от домашних, набрасывать что-то вроде записок старого геолога, хотя и недолюбливал мемуары за их чрезмерное ячество.

Писал он по утрам, когда Олег и Саша уходили на работу, Любка — в школу, а Любовь Тихоновна принималась за дела на кухне.

— Тебе нужно побольше двигаться, а не корпеть в своей келье, — ворчала Любовь Тихоновна. — Сад совсем забросил, никуда не годится это.

Он выслушивал ее, привычно склонив голову и улыбаясь, и шел на часок в сад, чтобы поразмяться. Но и в саду ловил себя на том, что продолжает обдумывать новую страницу. Экая болезнь — сочинительство. Недаром графоманией страдают пенсионеры. Так, может, и ты, Леонтий Каменицкий, не избежал сего недуга?

Но слишком заманчивой оказалась цель — попытаться рассказать о прожитом и пережитом. И цель эта понуждала быть настойчивым не в меру. Он испытывал такой душевный подъем, что даже перестал наведываться к врачам со своими хворями.

По вечерам, когда Каменицкие собирались за столом, Любовь Тихоновна обычно заводила разговор о молодежи. Леонтий Иванович, все еще находясь мысленно в далеком прошлом, отвечал ей однозначно — да, нет, да.

— Что ты все витаешь в облаках? — сердилась Любовь Тихоновна. — Саша скоро выйдет замуж, Любка готовится в горный институт, Олег и не думает жениться. Кто станет вести хозяйство? Полы и те некому будет вымыть.

— Не пойму я, что тебя, матушка, тревожит: мытье полов или будущее молодежи, — сказал он сегодня, заговорщицки оглядывая младшего сына и внучек. — Ты, Саша, в самом деле скоро выйдешь замуж?

— Наверное, дедушка.

— Та-ак... В наше время сперва заканчивали образование, а потом уже выходили замуж. Теперь, значит, наоборот.

Она сочла за благо промолчать.

— А ты, стрекоза, уверена, что поступишь в институт?

— Конечно, дедушка, — немедленно отозвалась Любка.

— Похвально. Ну, а ты, Олег, как будешь жить дальше?

Любка и Саша с серьезным видом уставились на молодого дядюшку.

— Что ж, если надо, стану мыть полы.

— Хорош гусь лапчатый!

— И ведь есть на примете девушка, которая ходит за ним как тень, — быстро заговорила Любовь Тихоновна. — Чем Клара Кузнецова не пара ему? Работящая, скромная, хороша собой.

— Мама! — Олег хотел было выйти из-за стола.

— А ты послушай, — сказал Леонтий Иванович.

И он повиновался отцу, хотя эта проработка в присутствии острых на язык племянниц задевала его самолюбие.

— Тут все взрослые. Одна твоя племянница уже на выданье, другая получает аттестат зрелости. Выходит, что детей до шестнадцати лет, которые не допускаются на всякие такие фильмы, я здесь не вижу. Мы с матерью и не отваживаемся учить тебя, однако кто долго выбирает, тот уж обязательно выберет какую-нибудь соломенную вдовушку.

Любка и Саша тайком переглянулись.

Порассуждав еще немного для порядка, Леонтий Иванович ушел в свою комнату. Но сегодня к нему немедленно заявилась Любовь Тихоновна и начала полушепотом рассказывать о том, что Олег-то, кажется, неравнодушен к Метелевой.. Он слушал ее рассеянно, ничего не понимая. Потом, наконец, уловив в чем дело, коротко махнул рукой.

— Пройдет.

— Что ты за отец?

— А что ты от меня хочешь? Все перемелется, мукой станет, — добавил он, не желая продолжать женский разговор.

— Ты, пожалуйста, не проговорись при Георгии, Георгий, может, ничего. не знает.

— Есть мне когда заниматься разной чепухой.

«Ну и семейка, — в то же время подумал он. — Ну и сыночки. То многие годы жили бобылями, то влюбились в одну женщину. Что касается Георгия, то здесь все ясно: Павла еще девочкой увлеклась им, вот он теперь и прозрел, во второй половине жизни. Но что Олег-то, не может найти ровню, что ли? Впрочем, такие женщины одинаково привлекательны для всех — и для мужчин, и для парней...»

А утром, получив свежую почту, он не на шутку рассердился на Метелеву: в газете было напечатано вступление к его «Запискам геолога». Он расстроился, позвонил на междугородную, заказал квартиру Павлы. К счастью, ее дома не оказалось, а то бы под горячую руку не постеснялся в выражениях. «В конце концов сам ты виноват, старый графоман!» — ругал он себя на чем свет стоит.

В прошлый раз он действительно сам — никто же не тянул его за язык! — поделился с Павлой, что пишет книгу, хотя и представления не имеет о литературном деле. Павла обрадовалась и, конечно, выпросила у него отрывок «для первого знакомства». Он с ученической тревогой передал ей часть рукописи, сказав, чтобы она вернула ему со своими замечаниями. Она пообещала, что об этом никто и знать не будет, даже Георгий. Ну как было не поверить серьезной женщине? И вот нате, полюбуйтесь: его опус, достойный публициста районного масштаба, напечатан на три сквозные колонки в солидном, уважаемом издании, что ведет свою родословную от газеты «За индустриализацию».

Сколько подводили его газетчики с их ничем не оправданной спешкой. Подвела, значит, и Метелева. Что ты с ней поделаешь? Теперь-то уж Семен Захарович вдоволь посмеется над тобой, этак мило поиздевается.

Леонтий Иванович ушел в сад и принялся читать свой отрывок с тем смешанным чувством приятного узнавания и в то же время досадной отчужденности, которое свойственно любому автору.

«Земля и Человек... Жизнь наша измеряется не только временем, а и трудом, который расширяет видимые границы жизни. Но если ты геолог, то век твой, каким бы долгим ни был, всегда лишь миг с профессиональной точки зрения — относительно возраста Земли. Даже сердце, энергия которого до сих пор остается для нас загадкой, вдвое уступает суммарным числом своих ударов числу прожитых Землею лет.

И все же геология — одна из самых молодых наук. Сначала появился труд Николая Коперника «Об обращениях небесных сфер», а потом уже труд Михаила Ломоносова «О слоях земных». Да и теперь мы, пожалуй, больше знаем космос, чем земные недра, хотя геология и астрономия должны идти рука об руку. Ведь чтобы взлетать все выше, надо проникать все глубже в тайны родной планеты. Не в этом, ли логика ближайших открытий?

А с чего мы начинали, когда все компасы мира были сбиты с толку Октябрьской аномалией? Счастье русской революции состояло еще и в том, что она располагала несметными природными богатствами. Ленин уже тогда оценил значение КМА для Советской власти. Но геологов в стране было наперечет.

Вспоминается, как бывшие краскомы учились на рабфаках. Палеонтология казалась им слишком отвлеченным занятием в революционное время. На тектонику они смотрели как бы с Пулковских высот, положивших начало образованию нового, красного материка. Да и сама петрография выглядела в их глазах чем-то вроде забавной игры в камешки. Но учились они с завидным ожесточением, перед которым склоняли головы седые профессора. Когда я поступил в Днепропетровский горный институт, то оказался на первом курсе в одиночестве: даже неудобно было сидеть с глазу на глаз с преподавателем, читавшим лекцию для одного-единственного студента. Хорошо, что тут как раз и подоспели неистовые рабфаковцы, тоже немолодые люди в потертых шинелях кавалерийского покроя.

После института многих из нас послали на Урал. Ехал я и думал: ну что мне делать на Урале? В самом деле, что, если там еще с демидовских времен прочно застолблены все клады? Так, мелочишка какая-нибудь осталась, может быть, да не хочется размениваться на мелочи дипломированному инженеру. Поработаю немного и махну опять в Сибирь, закрашивать белые пятна на сибирской карте. Однако Уралу я отдал всю главную часть жизни. И этого оказалось мало, судя по находкам моих преемников.

Начинал с железа — хлеба насущного тяжелой индустрии. Гора Магнитная стояла еще не тронутой, курская руда еще томилась в глубоком подземелье, но железо всегда пробный камень для геолога-разведчика. Моя сибирская «золотая лихорадка» прошла вместе с юностью, и меня потянуло к прозаическим металлам, хотя, чего греха таить, приступы этой «лихорадки» давали о себе знать, тем паче, что государство нуждалось в золоте, собирая его по крупице на ювелирных весах торгсина. И я, бывало, скитался в горах Южного Урала со своей символической рудознатной лозой — веткой орешника, которая для геолога значила не меньше, чем для солдата жезл маршала в ранце. Через год мне посчастливилось найти залежи медной руды с примесью благородного металла. Как-то неожиданно возник сенсационный шумок вокруг этого открытия: понаехали ученые, была наспех создана привилегированная стройка со всеми редкостными благами. Да золота в руде оказалось так мало, что шикарный продснаб, торговавший диковинными яствами, вроде белого хлеба, сахара и сливочного масла, тут же уступил место рядовому орсу с пайковой ржаной горбушкой. Но зато уж медный-то комбинат рос не по дням, а по часам.

Вслед за железом и медью начали искать никель. Полным ходом шла первая пятилетка, вырисовывались контуры второй. Никель нужен был как воздух без него и думать нечего о налаживании производства специальных сталей. Никель, никель и никель!.. В поисках его моя геологическая партия сбилась с ног. Наконец в 1935 году удалось открыть первое месторождение. У всех сразу отлегло, от сердца. На радостях доложили Серго Орджоникидзе. И он снарядил к нам в Ярск одного из главных прорабов первых пятилеток — Сергея Мироновича Франкфурта, основателя Кузнецкого металлургического комбината.

Железо, медь, никель... Это уже основа для развития целого индустриального района, или, как нынче говорят, промышленного комплекса. Но особо налегали мы в первую очередь на никель: война была уже не за горами. Времени для других поисков почти не оставалось, однако нет-нет да и завернешь по пути на какое-нибудь приглянувшееся местечко. Так между делом я начал бурить неподалеку от Березовки, где по всем признакам мог быть колчедан. Приходилось вести разведку вне плана, что называется, из любви к искусству. Теперь кое-кто спрашивает: «Почему ты совсем немного недобурил до уникальных залежей?» Ну, что же, задним числом всего легче упрекать. А тогда один безымянный автор газетной заметки сердито спрашивал меня, почему я вообще осмелился бурить. Но это дело прошлое...

Тут вскоре и нагрянула война. Урал принял на плечи своих заводов всю тяжесть Отечественной войны. Южная, украинская металлургия оказалась под ударом и была выведена из строя; могучая Сибирь не успела как следует расправить крылья; и наш Урал, добытчик и кузнец, стал, по меткому слову поэта, опорным краем державы. Вот когда мудрость всеобщей борьбы за пятилетки, которые мы выполняли в четыре года, сделалась очевидной и для неприятеля. Рабочее время, с такими лишениями сэкономленное на строительных площадках, обернулось выигрышем военного времени для подготовки общего контрнаступления на фронте.

Не пропал даром и труд академика Ивана Михайловича Губкина. Еще в канун войны забили нефтяные фонтаны вдоль западного фасада Уральского хребта. Второе Баку сыграло немалую роль в нашей победе. Центр тяжести нефтяной промышленности в считанные годы переместился на восток. Геологи уже начинали поиски нефти и газа и на южном торце Урала.

Южный торец Урала... Когда-то Александр Евгеньевич Ферсман назвал его жемчужиной России. Он был редким знатоком земных сокровищ. Помню, как он находил в каждом куске яшмы свой пейзаж: то неспокойное, штормовое море с одиноким парусом на гребне волн; то ясное, безоблачное небо над сиреневыми увалами; то майскую степь зеленого предгорья с цветущим тюльпаном на первом плане. Мы слушали колдовские рассказы академика на большом привале и всякий раз поражались, как он умел соединять строгую логику научных доказательств и вольный полет фантазии. Для нас он был разведчиком «божьей милостью».

Геологи вышли из войны намного повзрослевшими, крупные открытия следовали одно за другим. Настал черед и моей Березовки: молодые люди уже послевоенной выучки наконец-то добрались до всех пяти залежей богатейшей медной руды. Все пять  к о л о к о л о в  этой главной звонницы России гулко ударили на весь Союз. Шутка ли, ураганные пробы показали свыше двадцати процентов чистого металла! Как тут было не позавидовать молодежи святой завистью бывалого разведчика? И только в нравственной атмосфере нашего общества возможно стало такое, что, и человеку, давно ушедшему на пенсию, была присуждена Ленинская премия.

Урал помолодел за эти три десятилетия после Отечественной войны. Его  М л е ч н ы й  П у т ь  с такими звездами первой величины, как Свердловск, Челябинск, Пермь, Магнитогорск, Тагил, протянулся от самого Заполярья до Казахстана. Его геологическая периферия сильно расширилась на запад и восток, перевалив и через границы собственно уральских областей. Когда Урал начал испытывать «медное голодание», вовремя подоспел березовский колчедан. Когда гора Магнитная, сильно поубавившись за войну, потом и вовсе сравнялась с окрестной степью, с легкой руки пилота Сургутанова была открыта Соколовско-Сарбайская аномалия. Когда и запасы никелевых руд неплохо было уже пополнить, недалеко от Ярска, в целинном Притоболье, геологи отыскали новые месторождения. И так разведчики прошлись по всей таблице Менделеева. Какой же здесь может быть разговор о том, не оскудел ли наш Урал?

Ну, да, конечно, тюменские нефть и газ — поистине открытие века! Однако теперь и на Южном Урале найден такой «газгольдер», запасы которого тоже исчисляются триллионами кубометров. И это в тех местах, где люди искони отапливали свои жилища кизяком. Нет, не оскудел и никогда не оскудеет наш батюшка-Урал!..

На заре индустриализации мы учились строить гидроузлы у тех же американцев, которые снисходительно посматривали на большевиков со своих плотин. Ныне мы располагаем крупнейшими в мире гидроцентралями да вдобавок еще и консультируем других, помогаем возводить такие махины, как, скажем, Асуан или дунайские Железные Ворота. На заре индустриализации мы и поиск полезных ископаемых вели отдельными, разрозненными партиями и лишь в отдельных перспективных районах, к тому же дедовским способом, — шурфами. Ныне геологи пользуются радиоактивными методами  п р о с л у ш и в а н и я  земли, первоклассными станками глубокого бурения. Геологическая служба охватила всю страну, и разведчики действуют не только на суше, но и на море. Да вдобавок к тому мы помогаем находить бесценные клады братским народам социалистического лагеря, молодым государствам Азии и Африки. Советские геологи, превозмогая непривычный для северян зной тропиков, ищут сокровища во всех концах земли, на самых разных меридианах и параллелях. Мало кто знает, что кубинская никелевая руда — сестра уральской. Овеянные партизанской славой горы Сьерра Маэстра как бы становятся рядом с нашим рабочим Уралом.

Да, земля богата неимоверно. Но ее богатства необратимы. И с какой же хозяйской рачительностью должны мы относиться к тому, что́ она  н а ж и в а л а  в течение миллионов лет. Не пора ли нам оценивать в рублях даже самую малую находку? В какой-нибудь цеховой кладовке у нас все на бухгалтерском учете — каждый болт, каждый килограмм гвоздей, а из кладовых земли всяк берет то, что ему надо, без фактуры, то же, что не ко двору, идет в отвал, хотя оно, может, ценнее ценного. Особенно досадны потери в цветной металлургии: сколько лежит в заводских отвалах всего того, что геологи усиленно ищут в недрах!

В годы войны мы вынуждены были, не считаясь ни с чем, извлекать из полиметаллической руды, скажем, только никель, в котором нуждались танковые и артиллерийские заводы. Все остальное, попутное, оказывалось бросовым. Такое было оправдано чрезвычайной обстановкой: в прифронтовом лесу не до подлеска, когда нужно прокладывать огнем дорогу наступающей пехоте. Но теперь комплексное использование минерального сырья должно стать законом.

Мне вспоминается один любопытный случай. До войны в Ярске построили шоссе из великолепной яшмы, что лежала под рукой. Узнав об этом, академик Ферсман, вообще-то очень мягкий человек, рассердился не на шутку. «Что у вас — мало бута? — жестко выговаривал он начальнику строительства. — В яшму следует одевать города, а вы ее бросаете под ноги, словно ухарь-купец дорогую шубу в грязь!» Стало быть, надобно вести дело так, чтобы нашим потомкам не пришлось разбирать городские мостовые — из поделочного камня — для облицовки своих дворцов.

Мы живем в век технической революции. Что ни год, то очередной бросок вперед. Цепная реакция открытий, следующих одно за другим, приводит в движение доселе не тронутые силы природы. Густо разветвилось и само древо геологической науки. Появились новейшие методы разведки, о которых мы в тридцатые годы и мечтать не смели. Атомные «счетчики времени» позволяют безошибочно определять возраст горных пород (а с каждым возрастом обычно связаны те или иные природные богатства). Но не отрицает ли техника интуицию разведчика? — вот вопрос, который все чаще задает нам, старикам, инженерная молодежь. В былые времена геология считалась наполовину наукой, наполовину искусством. Ну, а как сейчас? Не утратит ли она свой поэтический заряд? Нет, нашей геологии всегда будут нужны романтики, готовые поступиться чем угодно, не говоря уже о городском уюте с его канализацией. И не романтическая ли настроенность — первый признак любого таланта? Обо всем этом приходится напоминать лишь потому, что некоторые молодые люди, начитавшись занимательных романов о геологах, представляют себе их жизнь, как сплошное везение. И, окончив институт, такие книжники очень скоро разочаровываются. Но жаль, что из-за них не попадают в вузы будущие Ферсманы и Губкины.

Если уж речь зашла о славе геолога, то надо сказать прямо: она не отличается ходким шагом — и к этому должен быть заранее подготовлен юный инженер. Слава вообще иногда опаздывает на десятилетия, а то и на целую жизнь. Это — как у лесника, который выхаживает слабые, тоненькие хворостинки, зная, что не ему доведется увидеть их могучий поздний возраст. Далеко не всякое геологическое открытие тут же вызывает оглушительный взрыв славы. Лишь теперь мы полностью оценили масштабы Второго Баку, родоначальником которого был Иван Михайлович Губкин. Только в наши дни, наконец-то, дошла очередь до Курской магнитной аномалии. А сколько можно привести других примеров, когда менее значительные клады вступают в промышленный оборот уже при жизни следующего поколения, и первооткрыватель их так и не сможет порадоваться шумной стройкой. Геологи работают на тех, кто еще не родился. Ну что ж, сочтемся славою, ведь мы свои же люди!..

По единодушному свидетельству первых космонавтов, Земля наша еще прекраснее, когда смотришь на нее со стороны. Теперь уже скоро вместе с командирами межпланетных кораблей отправятся в космос и геологи. Кому-кому, а им-то карты в руки. И базальт Луны, и пыль Луны — все живо интересует бывалых землепроходцев. Неотрывно глядя с небесной верхотуры на привычные контуры наших континентов, словно плывущих в мировом океане, они тоже, наверное, подивятся этим весенним  л е д о х о д о м  земных материков.

Возраст Земли. Да разве дашь ей пять миллиардов лет? Она была, есть и будет вечно молодой, ровесницей каждого вступающего в жизнь поколения людей, сыновняя любовь которых не дает ей стариться. Велик человек, если он, живя в миллионы раз меньше, чем живут планеты, успевает в считанные годы сделать столько, что и титаническая работа галактик не идет в сравнение с его кипучей, мудрой деятельностью... И скромная задача автора этих беглых записок в том и состоит, чтобы по-отцовски пригласить талантливую нашу молодежь к походному костру геологов-разведчиков».

Леонтий Иванович отложил газету. Что-то очень высокопарно получалось у него. Как видно, старость подвела — она же склонна к библейскому красноречию. Ну да что написано пером, то не вырубишь топором.

— Дедушка, а я вас ищу!

Он поднял голову: рядом с ним стояла вездесущая Любка в своем темно-синем, в белый горошек, сарафанчике.

— Да идите вы скорее к телефону! Междугородная вызывает.

«А-а, это, небось, Павла Прокофьевна трезвонит, — решил он. — Сейчас начнет оправдываться, выискивать виновных». Тяжело поднимаясь на крыльцо, он уже подбирал слова поделикатнее для разговора с будущей снохой.

Каково же было его удивление, когда он услышал голос самого Метелева.

— Поздравляю вас, дорогой старейшина!.. Мы тут с Семеном Захаровичем устроили громкую читку ваших мемуаров. Ждем продолжения. — И пошел расхваливать, не дав произнести ни слова.

— Да будет вам, Прокофий Нилыч, — сказал он наконец.

— Передаю трубку Семену...

Но в это время телефонистка разъединила их. «Оно и к лучшему», — подумал Леонтий Иванович, зная, впрочем, что Голосов теперь не оставит его в покое.

20

Внизу, под обрывом, весело бежала лесная речка, нестерпимо отсвечивая зеркальными бликами, и высоко над ней был переброшен зыбкий мостик — поваленное, дерево. Все тут играло, переливалось одной зеленой краской — от густо-темной в черемуховой чащобе до пронзительно-ясной на гребне откоса. А вокруг, кажется, звенели от полуденного солнца медные стволы сосен.

И Георгию Каменицкому стало жаль, что кто-то никогда не увидит всей этой прелести. Он долго стоял на откосе, веря и не веря тому, что окрест заповедного бора на сотни километров, особенно на восток да и на юг, протянулись выжженные степи Предуралья. Илья Михайлович Шумский сидел на пне в сторонке и с наслаждением курил, пользуясь остановкой. Они с утра сегодня странствовали по бору вместе с ученым лесоводом Данилевичем. Когда Илья Михайлович собрался в командировку, чтобы посмотреть, как идут дела в Западной экспедиции, Георгий напросился ехать с ним. Он немало слышал об этом сосновом чуде в степи, но все проезжал мимо него на скорых поездах. Все спешил куда-то. Все не хватало времени пересесть на более почтительный к рядовым станциям местный поезд.

Яков Николаевич Данилевич встретил геологов настороженно, но они рассеяли его тревогу: нет-нет, никто и не думает возобновлять разведку в лесу, просто хочется взглянуть на заповедное хозяйство. Тогда интеллигентный Данилевич успокоился и решил лично показать, на что же замахивались нефтяники.

Они побывали в нескольких лесничествах: осмотрели питомники, любовно ухоженные старые гари, целые делянки сосняка, который пережил не одно поколение людей, даже поднимались на пожарные наблюдательные вышки. Бор был полон жизни: еще не отпели свое залетные соловьи, отстукивали «морзянку» «дежурные» дятлы, парили над лесными прогалинами беркуты, и через узкие просеки кое-где пробегали косули, белки, а в одном месте повстречался и редкий обитатель бора — пятнистый олень. Потом Данилевич привез гостей к бобрам. Конечно, самих четвероногих гидротехников Шумский и Каменицкий так и не смогли понаблюдать, но зато уж вдоволь потоптались на их плотине, над таинственной запрудой, отливающей коричневым глянцем. Что ж, плотина как плотина: хворост в наброс заменяет стальную арматуру, а вместо бетона идет в дело речной ил.

На восточной опушке Илья Михайлович остановил машину.

— Вот она, наша счастливая буровая!

Они втроем подошли к старой, наглухо заделанной скважине.

— До тысячи тонн давала в сутки, — сказал Илья Михайлович с таким сожалением, что Георгий улыбнулся: «Сколько ты ни показывай геологу-нефтянику дивные красоты леса, а ему все не дают покоя брошенные скважины».

Чуткий Данилевич поторопил ехать дальше: к чему разжигать профессиональную страсть разведчиков.

На западном окоеме бора, на территории уже соседней области, до сих пор шла добыча нефти и горели факелы попутного газа. Данилевич сам попросил шофера остановиться.

— Как видите, зрелище не из приятных, — живо повернулся он к Илье Михайловичу. Лес и факелы. Бор и нефть. Нет, это абсолютно несовместимо, товарищ Шумский.

Рядом асфальтированная дорога была перехвачена длинными переметами песка, ветер гонял за кюветом ржавый катун, похожий на мотки негодной проволоки. Заволжские суховеи наступали на лес, и сторожевые сосны, в окружении подлеска едва противостояли их натиску. Теперь уже Илья Михайлович, в свою очередь, поспешил обратно в лес.

Ничего, не скажешь, в лесу была райская благодать. Лучшие свои годы Шумский провел на буровых и в дальних странствиях на вездеходах. Судьба не очень-то баловала его, хотя он и был отмечен Государственной премией. Он работал не на судьбу, а на страну, которая всегда очень нуждалась в нефти. Потому и так рьяно защищал он это месторождение в реликтовом бору посреди заволжской выжженной степи. Но вот, оказывается, действительно слишком переусердствовал. Кто-кто, а уж геолог никак не может быть временщиком. Легче всего погубить этот лес, под которым искусная природа тщательно собирала свое редкое сокровище долгими-долгими веками. Кому-кому, а уж геологу, привыкшему измерять время эпохами в десятки и сотни миллионов лет, следует, конечно, первому задуматься о том, как разумно поделиться земными богатствами с грядущими поколениями.

На кордоне они тепло поблагодарили Данилевича и отправились на базу экспедиции, оставив ученого-лесовода в бору, где у него были неотложные дела.

Через каких-нибудь полчаса езды они уже оказались на южной границе бора, откуда начинали свое путешествие. И снова пахнуло зноем, обдало пылью, точно и не было лесной прохлады. Из рая да в степное пекло! Шофер остановил машину, опустил ветровое стекло.

— Ну и пыльно, как на Луне! — сказал Георгий.

Илья Михайлович промолчал.

— Так сколько здесь нефти? — спросил Георгий.

— Всего наберется до сорока миллионов тонн.

— Да, заманчиво взять ее, черт побери. Но бор! Что станет с бором? И что станет с окрестной, степью? Немедленно изменится микроклимат. Лесистые холмы снова превратятся в кочующие дюны, песчаные реки потекут по чернозему, намертво затягивая хлеба. И это еще не все. Кто знает, где зарождаются летние дожди, что и без того так скупо орошают поднятую за Ярском целину? Ну, конечно, скажут, над морями. Но и над лесами. Не этот ли чудо-бор, являясь полустанком на их пути, помогает им добираться до самого восточного края нашей области, что граничит с Притобольем? Вот о чем надо крепко подумать, решая судьбу леса. Не обернутся ли миллионы тонн легко добытой нефти десятками миллионов пудов безвозвратно потерянной южноуральской пшеницы, которой нет цены...

— Мрачную картину нарисовали вы, Георгий Леонтьевич, — нехотя отозвался Шумский.

— Вообще-то, конечно, заманчиво, весьма заманчиво добывать нефть в обжитом районе, где неподалеку готовый нефтепровод, — словно бы подзадоривая своего начальника, добавил Георгий.

— Это мы вгорячах врезались в бор. Сам вижу теперь, что не надо было его трогать.

— Ваша гражданская позиция, Илья Михайлович, заслуживает уважения. Лес, в котором и в годы войны не рубили лучшие сосны, все-таки дороже нефти, тем паче, что мы стоим накануне новых, куда более крупных открытий. А вот профессор Голосов не прочь помахать топориком в своих статьях.

— Читал я вашего Голосова.

— Моего Голосова? А впрочем, у каждого из нас есть свой Голосов. Он ведь мало чем отличается от вашего Аюпова.

Каменицкий пожалел, что нечаянно заговорил об этом. Но Илья Михайлович пропустил мимо ушей — он, как видно, уже пережил недавнюю острую обиду, когда ему не присудили премию — и как ни в чем не бывало стал рассуждать о Данилевиче, о лесниках. Георгий слушал, не прерывая. Он был доволен поездкой с Шумским по лесу, даже его раненая рука, болевшая всю неделю, перестала ныть. Главное — он ближе узнал Илью Михайловича на путевом досуге, где человек познается в житейских обстоятельствах.

Они вернулись домой в субботу: можно еще было отдохнуть денек с дороги, чтобы со свежими силами начать новую рабочую неделю...

По воскресеньям, чуть свет, Георгий обычно уходил за город, в рощу. Отправился он и сегодня, тем более, что в городе стояла невыносимая жара. Среди ветелок и осокорей дышалось легче и думалось тоже легко и о разном.

Он бродил по некоей глухих полян, среди желтых куртин медвяного донника с белым крапом отцветающих ромашек. Потом вышел на берег. Стояла самая середина лета, пора межени на Урале и его притоках. Еще несколько знойных дней — и река, кажется, совсем распадется на отдельные плесы. Георгий облюбовал одно такое местечко за дальним перекатом и подолгу, с ребячьим удивлением приглядывался к тому, как нежится на верховой струе косячок голавлей-подростков. В милые детские годы он, конечно, с утра до вечера просиживал с удочкой, но потом жизнь сложилась так, что было не до рыбалки.

Сегодня он неторопливо обошел всю рощу, пока горожане не явились сюда целыми семьями, и возвращался окольными путями, вдоль Урала, который храбрился на виду у города — бежал быстрее, готовясь с ходу взять самый шумливый перекат у деревянного  ж и в о г о  мостика для пешеходов. Близ него работал миниатюрный земснаряд, хватко зацепившись за левый берег пульпопроводом. И где только раздобыли городские власти такой крошечный снарядик, чтобы хоть малость углубить реку в черте набережной, а заодно и намыть пляж.

Георгий вспомнил, как еще задолго до войны ходили среди ребят всякие слухи о том, что будто американцы не раз предлагали очистить Урал, сделать его судоходным, и совершенно якобы бесплатно, но с одним условием, что все, что они найдут при этом, должно пойти в их пользу. Легенда о золотом уральском дне жила многие годы, пока геологи действительно не раскопали в районе Ярска настоящие клады. Вскоре поднялись там новые города, а река так и осталась прежней, если не считать Магнитогорского водохранилища да Березовского моря, созданных для комбинатов черной металлургии. Пора бы уж перекрыть Яик в верхнем течении бетонными плотинами, зарегулировать его буйный весенний сток и, наконец, пустить небольшие пароходы от самой Магнитки и до Каспия. Яик давно, конечно, заслужил, чтобы детские сказки превратились в быль.

Он поднялся по каменной лестнице на правый берег — с него открывается вид на дальнюю, в слоистой дымке, степь. В двадцати километрах отсюда и начинался газовый вал: шутка ли, без малого три триллиона кубометров! Какая же вулканическая сила таится в недрах пшеничного края! Молодец все-таки Шумский: как он дерзко и точно провел успешную разведку.

Георгий насмотрелся вдоволь на утреннюю степь, в которой уже начинали возникать на горизонте, в мареве, текучие видения минаретов, замков, крепостей, и пошел к троллейбусной остановке. Проходя мимо памятника Чкалову, невольно замедлил шаг. Мальчик лет пяти спрашивал свою маму:

— А кто это Чекалов?

— Не Чекалов, а Чкалов, — тоном учительницы объясняла молодая мать. — Это был храбрый летчик.

— Летчик-космонавт?

— Нет, просто летчик.

— Как так просто летчик? — удивился мальчуган, запрокинув головенку.

Георгий тихо рассмеялся: этому ровеснику космического века и в самом деле нелегко понять, что были на свете просто летчики, которым ставили памятники.

На главной улице он встретил Павлу. Она шла, о чем-то глубоко задумавшись, никого не видя. Он окликнул ее. Павла нерешительно остановилась.

— Куда ты собралась?

— На пляж.

— Идем-ка лучше ко мне. На Урале сейчас кубинское пекло.

Она искоса взглянула на него. Любое мимолетное напоминание о Кубе — точно ожог ревности: да неужели он до сих пор забыть не может свою Ольгиту?

— Идем, идем, послушайся меня.

И Павла покорно, как в юности, повернула обратно: она уже не могла не повиноваться его воле. Ему же теперь доставляло удовольствие на виду у всех пройтись рядом с такой женщиной: высокая, с горделивым поставом головы, она, кажется, и не чувствовала своих лет, что, по народному счету, будто заключает бабий век.

— Ну что, объяснилась с моим отцом по телефону?

— Да. Начал было выговаривать, но потом, в заключение, добавил миролюбиво: «Ладно, сударыня, не огорчайтесь. С вашего брата, журналиста, все равно все взятки гладки...»

— Ну и печет сегодня! Прямо как в Ля Гаване...

Да что он дразнит ее своей Гаваной? Теперь, после того, что случилось между ними во время поездки в степь, думалось, что он, конечно, далеко не все поведал об отношениях с Ольгитой и определенно что-то утаил, как любой мужчина, и тогда она начинала фантазировать. Может, никакое другое чувство не способно так тщательно рисовать картину за картиной, как ревность. Павла отчетливо представляла себе и роскошный туристский центр Варадеро, и океанский пляж, и антильскую мулатку — красавицу Ольгиту. Но Георгий прервал тайную работу ее воображения, сказав, что они уже добрались до дома.

Павла хотела было отказаться от его гостеприимства. Он понял это раньше, чем она нашла убедительную причину, и взял под руку.

— Идем, идем, угощу свежей рыбкой, мои ребята привезли вчера.

Нет, видно, безвольная ты, Павла. Только что думала бог знает что и вот идешь безропотно за ним.

В комнате гремела музыка: Георгий, уходя в рощу, позабыл выключить приемник. Москва передавала авторский концерт Пахмутовой. Он подошел к приемнику, убавил громкость.

— Такая маленькая женщина, а вытянула на песенных салазках двух мужиков на Олимп.

Павла, занятая своими мыслями, не поняла его шутки. Тогда он объяснил, что пахмутовская музыка сделала популярными коллективные стихи двух поэтов. Она скупо улыбнулась.

— Талантливая женщина все может, — сказал он, приглашая к столу.

— У тебя сегодня хорошее настроение.

— От лесной прогулки. Ну, а что там любопытного в твоем досье?

И Павла, невольно поддавшись его настроению, коротко рассказала о Войновском.

— Слыхал о нем краешком уха, — заметил Георгий. — Неровен час, он тоже вытянет на кандидатских салазках целую кучу проблем!.. Академик Иван Павлович Бардин еще пятнадцать лет назад советовал дать нашему комбинату «зеленую улицу». Но воз и ныне там. Так что, Павлуша, не торопись, подумай. Иные выступления в печати оказывают медвежью услугу энтузиастам.

— Согласитесь, я же не могу спокойно наблюдать...

— Ну-ну, смотри сама. Я хотел лишь предупредить, что голосовы могут помешать Войновскому довести дело до конца.

— Что же ему в наше время подпольно работать, что ли?

— Да чуть ли не каждый новатор до поры до времени подпольщик.

— Этого я не понимаю. Газетчики должны смело расчищать дорогу бойцам технической революции.

— Ах, Павла, не говори красиво! Сейчас не те времена, когда мы щеголяли высокими сравнениями, вроде «Магнитострой литературы», или «фруктовый Донбасс», или «молочные реки Кубани».

— Но и приземленность ни к чему.

— Только не спеши ты, пожалуйста. — Он взял ее за руку, близко заглянул в темные глубокие глаза. — А вообще ты молодец, умеешь отыскивать людей ураганной пробы.

— То остерегаешь, то расхваливаешь.

— Остерегаю потому, что нужна обстоятельность. Нынче и рядовой рабочий мыслит инженерными категориями.

— Однако согласись, газетчик не может быть и геологом, и металлургом, и строителем.

— Верно. Но знать основы дела, о котором пишешь, надо.

— Твой Голосов тоже не металлург.

— О-о, «мой» Голосов все может, он профессор демагогии! Да речь не о Голосове, речь о том, чтобы серьезно помочь Войновскому решить проблему обогащения руды... Ладно, хватит о делах. Поделись-ка лучше, что у тебя на сердце...

Павла начала убирать посуду, недовольная, что Георгий заговорил о личном. Он закурил, молча наблюдая за легкими, изящными движениями рук Павлы, которая быстро, умело привела в порядок стол, накрыв свежей скатертью, сменила воду в стеклянной вазе и снова поставила цветы — полевую кремовую кашку — на середину круглого стола.

— Спасибо за обед.

Он так и знал, что она поспешит уйти, а ему уже не хотелось оставаться одному; тем паче в мажорном настроении.

— Ну посиди еще, выпьем по бокалу сухого.

Он загородил ей дорогу, бесцеремонно обнял за неподатливую талию.

— Георгий Леонтьевич!..

Целуя ее в глаза, он чувствовал, как словно бы пытаются взлететь ее длинные ресницы. Она откинулась назад — верхние кнопки на платье расстегнулись, и он снова, как на Тоболе, подивился этим снежным крутеньким распадком ее груди.

Внутреннее сопротивление Павлы вдруг заставило его одуматься, тем более, что из соседней комнаты с громким лаем влетел белый пудель. (О-о, пудель терпеть не может таких сцен в доме!)

— Какой ты, право, Георгий... — сказала Павла.

— Ну, извини, извини.

— Да сколько можно извиняться?

— Ладно, я провожу тебя.

— Не надо.

— Не надо так не надо...

Он закрыл дверь, сел в низенькое кресло, положил руки на полированные подлокотники, с удовольствием вытянул ноги. «Ну и ну!.. Павла все еще ведет счет прошлых огорчений. А впрочем, женская месть — просверк молнии: жгуче, немилосердно ослепит и тут же погаснет. Нельзя без конца ревновать к прошлому. И неизвестно, что бы получилось из того молодого счастья, которое не сбылось по его вине. Может быть, им с Павлой и нужно было вдосталь хлебнуть всего, прежде чем выйти на общую дорожку. Кто знает, где оно, счастье-то, в самом начале или в середине жизни? Но должен быть какой-никакой баланс печалей и радостей: они, как ненастные и погожие дни в году, в конечном итоге уравновешиваются».

Он встал, позвонил ей, чтобы сказать об этом, не откладывая. Но она была еще, наверное, в пути.

«Однако характерец», — думала Павла, возвращаясь домой. Не легко, ох, не легко будет с ним. Да поздно теперь рассуждать о том, что будет. Она стыдливо припомнила вновь, что произошло весной на Тоболе, и выругала себя за бабью жалость к Георгию и за уступчивость. Юная безрассудность не к лицу женщине в годах. Как могло случиться, что все старые обиды оказались перечеркнутыми в одну минуту? Георгий грубо не дал тебе собраться с мыслями, понять и принять внезапную перемену в жизни. Видно, прошлое в таких случаях на стороне мужчин, если они могут оправдывать прошлым любую свою дерзость. Иначе Георгий не поступил бы так.

А она не может наказать его. Правда, старается избегать лишних встреч, заставляет вовремя остепениться или демонстративно уходит, как сегодня, но все это игра в самолюбие, не больше. И он, конечно, понимает ее отлично. Быть может, тайно посмеивается над ней. Ну зачем она опять зашла к нему, хотя собралась на пляж? Так вот и чередуются уступки и раскаяния. Но кому ты уступаешь? Георгию или самой себе? В том-то и беда, что люди чаще всего уступают своим слабостям.

Да полно, Павла, чего ты хочешь? Нельзя же в сорок лет выглядеть кисейной недотрогой. С поздней судьбой легко и разминуться.

Она вошла в квартиру в тот момент, когда звонили по телефону — долго, терпеливо. Нет, это не Москва, это он. Взяла трубку на исходе последнего звонка и, конечно, опоздала. Ну да позвонит еще, если нужно. А если не позвонит? Что тогда?..

Она присела к столу и машинально набрала семизначный номер его телефона.

— Я слушаю, — немедленно ответил он. — Где ты ходишь, Павлуша? Смотри, не попади под машину!

— Ты злопамятный, Георгий.

— Ладно. Не дуйся. Я вот что хотел сказать. — И он полушутя-полусерьезно начал говорить ей о каком-то балансе радостей и печалей в жизни.

— Хорошо, я прощаю тебя, Георгий.

— За что? Я не прошу никакого прощения.

— Ты привык обижать прямо, грубо, а извиняться иносказательно.

— Побойся бога! Чем я тебя обидел?

— Ах, ты даже не знаешь...

Она опустила трубку и, довольная собой, прошлась по комнате. Все уже было если не решено, то, во всяком случае, предрешено между ними, но пусть он хоть немного помучается оттого, что слишком самоуверен. Нет-нет, это не слепая месть, это восстановление равенства чувств, нарушенного в далекой молодости.

21

Делегация за делегацией... Ничего не поделаешь, надо принимать. Хорошо еще, что не иностранцы, а свои. Иностранцы едут в Ярск, там есть что посмотреть у никельщиков; молодогорский же комбинат, по мнению начальства, не представляет интереса для зарубежных металлургов.

На прошлой неделе Плесум водил по цехам латышских сталеваров. Их все тут удивляло и поражало. Вполне естественно: Лиепая дает металла во много раз меньше Молодогорска, который после войны сгоряча называли второй Магниткой. Ну, пусть Магнитки из него не получилось, однако комбинат есть комбинат, — это не игрушечный Лиепайский заводик, что целых десять лет переплавлял остатки «курляндского котла», — пушки, танки и прочий немецкий металлолом. Ян Янович показывал своим землякам домны, мартены, прокатные станы и, увлекаясь, охотно рисовал им самую радужную перспективу. Земляки гордились, что таким предприятием руководит латыш, сын латышского стрелка. На прощальном обеде они даже спели народную песню «Вей, ветерок»; ну и, конечно, Плесум и лучшие рабочие были приглашены в Лиепаю, на берег Янтарного моря. (Все как полагается при встречах «на высоком уровне».)

А через несколько дней пожаловала делегация уральского тракторного завода. Опять пришлось отложить все дела и ходить по цехам в качестве гида. Но эти гости из соседней области больше всего интересовались не комбинатом, — у них свой куда мощнее, — а тем, как налаживается выплавка природнолегированного чугуна и стали. Тут уж Плесум отвел душу и поговорил начистоту. Инженер Игорь Петрович Ломтев, возглавлявший делегацию, только покачивал головой в знак сочувствия. А когда Плесум доверительно сказал, что выплавка металла из местных руд, возможно, будет и дальше сокращаться, Ломтев прервал его:

— Что же это за техническая политика? Мы там у себя ждем не дождемся вашей стали. Нет, мы этого так не оставим.

— Спасибо за поддержку. Если бы все наши потребители объединились в один прекрасный день, то, пожалуй, и министерство пошло бы на уступки.

— Какие уступки? О чем вы говорите? В конце концов любой металл производится для машиностроителей.

— Всем и все кажется ясно. Но с меня требуют самую рядовую сталь.

Ломтев неожиданно сбавил тон. А вечером, перед отъездом, когда остался наедине с директором, сам научал жаловаться Плесуму:

— У нас тоже есть свои «контрасты». Мы ведем реконструкцию завода, на пятилетку ассигнованы сотни миллионов. Уже возвели несколько цехов. Отличные корпуса, выполненные в железобетоне. Высокие, просторные, светлые. Ну просто сердце радуется. Но плохо с оборудованием: то не хватает станков, то прессов. И волей-неволей приходится волочить в новые цеха кое-что из старого оборудования довоенной поры. Или вот еще. В конце года мы запускаем в производство новую машину. По радио и в печати нашумели, красочные проспекты отпечатали, а недавно выясняется, что модель устарела, пока мы ее готовили. Здесь уже нечего винить министерство: на заводе головное конструкторское бюро по тракторостроению, и мы сами, не кто иной, обязаны задавать тон в технической политике.

— Понимаю, все понимаю, Игорь Петрович. Мне довелось в прошлом году побывать в Японии.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите, как они там безо всяких БРИЗов действуют.

— Наши БРИЗы, конечно, не даром едят хлеб. У нас нет недостатка в инженерных идеях, порою очень смелых, оригинальных. Беда в неоперативности, как только дело доходит до реализации какой-нибудь идеи...

И остаток времени они проговорили о том, что бы нужно сделать для ускоренного освоения новой техники.

— Завидую вам, — сказал на прощанье Плесум. — Вы молоды и наверняка доживете до того времени, когда мы оставим позади всех и вся. Ничему я теперь не завидую, кроме молодости.

— Да мы с вами, Иван Иванович, еще встретимся на баррикадах технической революции! — весело ответил Ломтев.

— Скажете тоже — на баррикадах. Во всяком случае, буду подносить «патроны», если спишут в нестроевые...

Поезд ушел на восток, где за Ковыльным увалом, над Ярском, полнеба охватило ровное высокое сияние, на фоне которого четко рисовалась целая роща заводских дымов. Утром Плесум, не заезжая в управление комбината, отправился на строительную площадку, к Дроботу.

— Как поживаешь, генеральный подрядчик?

— Генеральный! Меня давно превратили в захудалого субподрядчика, никто со мной не считается, хожу, уговариваю всех.

— Непохоже на тебя, Петр Ефимович.

— Повеселел. Делегации принимаешь, банкеты устраиваешь! А ко мне посылают одних контролеров. Всяк хочет знать, почему туго растет домна.

— В самом деле, почему?

— Все лыбишься! Мне бы твой латышский характер, твое железобетонное спокойствие!.. — Он медвежковато переминался с ноги на ногу, как боксер перед схваткой.

Но Плесум и не думал принимать бой.

— Александр Николаевич Светлов, мой предшественник, отгрохал вторую домну в считанные месяцы, получил высокую премию. Ты думаешь, Иван Иванович, мы не сумели бы так? Сумели! Дай только деньги и материалы. А мы вынуждены отступать от достигнутого Светловым. Нам растянули график чуть ли не на целый год. Вот и  к о в ы л я е м  по графику.

— Знаю, Ефимыч, знаю.

— Который месяц тащусь с твоей печуркой и все притормаживаю, как шофер на похоронах. Была бы еще печка мощная, куда ни шло, а то ведь средняя по нынешним временам.

— Ты же помнишь, как я воевал за большегрузную домну.

— Плохо воевал, раз не добился. И теперь вяло воюешь, если план не обеспечен материалами.

— Говорят, что других забот много.

— Слыхал, слыхал, что не хватает утюгов, никелированных кроватей и еще чего-то там. Эх, проутюжить бы наших экономистов!

— Что у тебя такое приключилось? Говори толком.

— Нестандартное оборудование держит Ярский завод.

— Лаби, позвоню в горком, нажмут.

— Вербованных рабочих негде расселять.

— Отдам тебе до осени новое общежитие, которое ты наконец достроил. Мы всегда можем договориться по всем вопросам, — миролюбиво заметил Ян Янович.

— Уволь, уволь от такого мирного сосуществования! Подрядчики с заказчиками будут схватываться даже при коммунизме...

Они вдвоем обошли стройку. Четвертая домна уже поднялась в полный рост. Те, первые три, были одна другой меньше и стояли точно по ранжиру. С виду это было красиво. Но в этом их ранжире как бы отразилась нелегкая судьба всего комбината. Плесум тронул своего спутника за локоть.

— А на пуск-то, конечно, пожалует сам товарищ Голосов.

— И еще речь закатит.

— На пуск домны съезжаются, как на свадьбу, все дальние родственники.

— Он-то считает себя крестным отцом.

— Да, пожалуй.

— Лучше уж быть круглой сиротой, чем иметь такого крестного. Ну, ладно, Иван Иванович, я поехал в трест.

Плесум тоже отправился в заводоуправление. Он был доволен, что комбинат постепенно выходит в люди, начал давать прибыль. В текущем году выплавка стали достигнет без малого четырех миллионов тонн. И доменный цех становится на ноги. Жаль, новая печь маловата... Чугун все равно придется завозить. Хвост выдернешь, нос увязнет... Как его сегодня подковырнул Ефимыч, что плохо воевал за большую домну. Нужно было действовать через голову министра. Так духу не хватило. Сначала обрадовался, что решили строить какую-никакую печь, а потом было уже поздно. Эх, Ян, Ян, сговорчивый ты слишком.

Его с утра ждал инженер Войновский.

— А-а, Николай Михайлович! Проходите.

Войновский доложил, что все готово к опытной плавке природнолегированной стали в конвертере, с продувкой кислородом.

Плесум поколебался две-три минуты, но сказал твердо:

— Лаби, я согласен.

Войновский медлил, не уходил, Ян Янович обратил внимание, как он изменился: похудел, глаза ввалились.

— Вы здоровы, Николай Михайлович?

— Вполне.

— Тогда действуйте.

Войновский аккуратно сложил свои бумаги в кожаную папку, нехотя поднялся и пошел к выходу.

— Вы что-то еще хотели сказать? — спросил его вдогонку Плесум.

— Да. — Он остановился на середине комнаты. — На днях у меня была Метелева, и я под настроение, понимаете, открыл ей нашу козырную карту.

— Это вы напрасно сделали.

— Сам теперь жалею.

— Не надо было этого делать. Ну да шила в мешке не утаишь, тем более конвертера в цеху. Лаби, идите.

«Тоже мне заговорщик технической революции», — с некоторой досадой, но и с уважением подумал Ян Янович.

Строительный трест находился на другом конце города, в длинном приземистом доме, похожем на самый обыкновенный барак довоенного образца. Если Дробота упрекал кто-нибудь, он говорил: «Сапожник без сапог». Ему не раз давали деньги, но Петр Ефимович до сих пор не построил капитального здания для треста. «Все руки не доходят», — оправдывался он. Лично его такая «резиденция» нисколько не смущала: он привык работать в бараках смолоду. Вот было время!..И, подъезжая сейчас к тресту, Петр Ефимович ясно представил себе Франкфурта Сергея Мироновича, который начинал в Ярском промышленном районе строить первые заводы. Совсем немного пробыл здесь уполномоченный Наркомтяжа, но оставил добрую память. Он быстро выдвигал людей: грамотные десятники при нем становились прорабами, дельные прорабы — начальниками участков. Умел видеть в людях дар божий. Иные его выдвиженцы дотянулись теперь до министерств, заворачивают главками, ходят в героях. Сделать много Франкфурт не успел, но люди, обласканные им, горы сдвинули. Разве лишь в одном человеке ошибся он — именно в тебе, Петро Дробот: так и не поехал ты вовремя учиться. Вот и остался техником, да еще вечерней, скороспелой выучки. Нет, не похвалил бы за это Франкфурт. Вон Голосов стал доктором наук, консультантом самого Госплана, хотя вместе начинали. Эка, куда заносит тебя, Петро, на склоне лет! Кому-то надо же было строить, пока другие грызли гранит науки. Твоя диссертация, вот она — комбинат, обросший городом. И если ты долгонько, целую четверть века защищал эту диссертацию, то виноват не ты. А кто же? Нехорошо, друг, оставлять себе одни заслуги. Нечего все валить на дядей, утверждающих титульные списки. Ты сам уже четырнадцатый год «титулованный» управляющий трестом, а не зам какой-нибудь на побегушках. Как напал сегодня на Плесума за домну! Но где ты-то был, генеральный подрядчик? Мол, что дают, то мы и строим. Ты же не купчик, ждущий выгодного подряда. Назвался строителем — лезь в драку...

Шофер лихо притормозил машину у входа в трест. Очнувшись от своих раздумий, Петр Ефимович постоял, оглядывая приземистый барак из конца в конец, неодобрительно качнул головой и направился к дверям. По обе стороны возвышались щиты с фотографиями ударников коммунистического труда. Каждый раз, проходя мимо, он ловил их зоркие, пристальные взгляды. Они будто спрашивали его: «Ну как, д е с я т н и к  первой пятилетки, чувствуешь себя на посту начальника строительства?» Он готов был поделиться с ними, но все недосуг да некогда. В былые времена и его портрет красовался у входа в управление полномочного представителя Наркомтяжа, и Франкфурт находил минуту, чтобы спросить его о чем-нибудь, иной раз даже пустяковом. А вот он, Дробот, очень занят, видите ли, неотложными делами. Хорош выдвиженец: за деревьями не видит леса.

Только он расположился за столом, как позвонили из горкома и напомнили, что сегодня бюро и на повестке дня — трудоустройство женщин.

Новый секретарь слишком увлекается модной наукой — социологией. По его расчетам выходит, что население города не растет вовсе не потому, что медленно строится комбинат, а просто-напросто в городе негде работать женщинам. Придумал «женский вопрос», доказывает, что он для Молодогорска не менее важен, чем для города Иваново «мужской вопрос». Предлагает строить швейную фабрику, точно все металлурги должны непременно жениться на портнихах.

Ничего не поделаешь, придется ехать и отчитываться. У него-то, Дробота, как раз немало женщин на стройке. Это пусть ломает голову Иван Иванович Плесум. На комбинате есть кого трудоустраивать: доменщики и сталевары любят, чтобы их жены сидели дома и встречали мужей готовым ужином. Строители попроще, подемократичнее, не избалованы ни высокими заработками, ни домашним уютом.

— Пригласите ко мне бригадира Кузнецову, пошлите за ней мою машину, — сказал он пожилой секретарше, которая тоже, наверное, помнит тридцатые годы.

Кстати, до войны на стройках и заводах были советы жен ИТР. Почему же их нет теперь? Почему «женским вопросом» должны заниматься мужики? Вот бы из Кузнецовой вышел настоящий женский комиссар. Боевая, мастер, бригадир комплексной бригады. Надо поговорить с ней по душам, как живется молодым работницам: не обижают ли их прорабы, все ли у них ладно в общежитиях и прочая. Может, пригодится для бюро горкомов.

— Разрешите? — спросила она, приоткрыв двойную, обитую дерматином дверь.

— Да-да, пожалуйста, Клара. Молодец, что не заставила долго ждать. Присаживайся.

— А что случилось, Петр Ефимович? — Она села на крайний стул у двери и положила на колени сильные, натруженные руки.

Он подумал: «Цены нет этой строительной мадонне».

— Ничего не случилось, Клара, — не сразу ответил Дробот. — Расскажи, как ты поживаешь?

Она вскинула тонкие, с изломом, выгоревшие брови, лицо ее заметно вспыхнуло.

— Не знаю, что вас интересует, Петр Ефимович.

— Довольна ли работой, нет ли жалоб на прорабов? Меня все интересует.

Тогда она с привычной бойкостью начала говорить о своей работе.

— Вызывали, Петр Ефимыч? — В дверях стоял Олег Каменицкий.

— А-а, начальник штаба! Я вызывал тебя еще утром. Ну, проходи, садись.

— Да я лучше подожду, раз вы заняты.

— Садись, садись, тебе тоже полезно будет послушать бригадира.

Олег устроился в углу, за журнальным столиком, теряясь в догадках, о чем может говорить с Кларой управляющий трестом. Она сбилась с мысли, замолчала. Дробот снял  т р о ф е й н ы е  очки, сказал, обращаясь к ней:

— Ты что же приумолкла, голубушка? Продолжай, не стесняйся.

«Неужели пришла жаловаться на кого-нибудь?» — подумал Олег и насторожился.

— Так что надо сделать, чтобы девчата не уходили со стройки? — наводящим вопросом помог ей Петр Ефимович.

И она ухватилась за его мысль. Да, конечно, строительная площадка сильнее, чем завод, притягивает девушек: тут сказывается романтика ударных строек, которые всегда привлекали молодежь. Но плохо то, что даже выпускниц средних школ подолгу числят в «разнорабочих», и кое-кто в конце концов разочаровывается. Всем же не хватает башенных кранов.

— Крановщица — королева на объекте! — весело заметил Петр Ефимович:

— Вот многие и метят в «королевы». А можно было бы подготовить из них мотористов; электромонтажников, сантехников. Эти профессии до сих пор почему-то считаются мужскими. Редко встретишь среди женщин и мастера или прораба: Все больше командуют мужчины, которые позволяют себе грубить, а то и сквернословить, придумывают всякие обидные клички для работниц, вроде «женский монастырь» или того хлеще...

Дробот глянул на Олега, но Олег сделал вид, что он тут совершенно ни при чем.

А Клара, уже разговорившись, и внимания не обратила, что они переглянулись. Она рассуждала о труде отделочниц, о том, что вряд ли кто лучше женщин может штукатурить, белить, красить. Однако труд их почти не механизирован. На отделку дома уходит куда больше времени, чем на сооружение всей «коробки» — от нулевого цикла и до крыши. Самые искусные мастерицы вынуждены тратить время на подсобные работы, которые могли бы выполнять мужчины из новичков. Но быть подсобником в женской бригаде считается зазорным, хотя иной парень ничего другого и делать-то еще не умеет. Все это идет от старой психологии строителей, когда ценилась физическая сила, а не умение...

Пышные русые волосы Клары разметались по ее плачам, но она их не замечала и не поправляла.

Олег с некоторой опаской ожидал, что она скажет что-нибудь такое и о нем лично. Но Клара лишь мимоходом упомянула о «женском монастыре». «Чертовка какая, могла бы ведь поделиться со мной за три года совместной работы», — огорчался Олег, не узнавая Клару. И поймал себя на том, что он никогда не пытался вызвать ее на откровенный разговор, зато резко прерывал на совещаниях и планерках. За что же она его любит?

Слушая Кузнецову, Петр Ефимович вдруг подумал: а почему девичья половина на стройке подолгу засиживается в девушках? В чем тут дело, тем более что ухажеров в городе хоть отбавляй? Или нынешние рыцари слишком разборчивы, все ищут спутниц в кругах интеллигентных. Вот тебе и социология, товарищ секретарь горкома: невест сколько угодно, да женихи пошли не те И он прямо спросил ее, отчего она не выходит замуж.

Клара залилась жарким румянцем.

— Мне просто не везет, Петр Ефимович.

— Догадываюсь.

— О чем вы, Петр Ефимович?.

— Жаль, что не знаю, кто  о н, а то бы мы проработали его! — уже в шутку сказал Дробот. — Не унывай дочка. Счастье редко обходит трудолюбивых.

Клара встала, смущенная неожиданным поворотом разговора, да еще в присутствии Олега. И Петр Ефимович пожалел, что зря испортил такое «интервью», нечаянно переступив границу этой самой социологии.

22

Трестовская «Волга» вмиг домчала Клару на строительный участок. Как раз начался обеденный перерыв, и девчата дружно обступили своего бригадира.

— Ты у нас как директорша! Раскатываешь по городу...

— Знай наших!

— А чем мы хуже других?

— Молодец Клара!..

— Это вы молодцы, — сказала она. — Если бы не вы, девочки, никто бы и не посылал за мной никаких машин

Саша была заинтригована очень. Ей не терпелось поскорее узнать, в чем же дело, если начальник строительства в рабочее время шлет свою «Волгу» за ее подругой и с шиком доставляет обратно на площадку.

— Зачем вызывал, говори, — потребовала Саша, когда они, поев на скорую руку, вышли из столовой.

— Просто интересовался нашей работой.

— А-а, понятно, — разочарованно сказала Саша. — Какая-нибудь комиссия приезжает из области.

— Может, комиссия. Откуда я знаю?

— Чего тут знать? Лучшая бригада, о которой пишут в газетах...

— Оставь. Просто, решил побеседовать, и все. В конце даже спросил, почему не выхожу замуж.

— Вот как? Хорошенькое дельце! Нет, это уже не для комиссии!

— Любой из старших может спросить, в том числе и твой будущий свекор.

— Свекор? Ух, как сурово, точно прокурор! Послушай, Клара, а может быть, до него дошли какие-нибудь слухи?

— Да оставь ты.

— Скрытная,ты стала, — заметила Саша, улучив момент, когда Клара переставляла лестницу, чтобы красить верх двери на балкон.

Саша на минуту загляделась на подругу, цепко стоявшую на лестнице под самым потолком, отчего ее сильные икристые ноги казались отлитыми из какого-то розового металла Она уверенно взмахивала кистью, будто не дверь красила белилами, а с увлечением писала воображаемую картину. Через месяц бригада полностью закончит внутреннюю отделку еще одного дома и перейдет на другой объект. Для Клары это уже почти старый дом, если, его начинают осаждать новоселы, раньше срока получив заветные ордера на долгожданные квартиры. Кто будет жить здесь, в большой комнате с видом на Урал? Хорошо, если тут поселится чье-то счастье. А если горе? Горе не заметит ничего — ни нарядного балкона, ни Урала в дымчатом пойменном лесочке. Была бы ее, Клары, воля, она ни за что бы не отдавала чудные светелки всяким там пропойцам, да стяжателям, да любителям «красивой жизни»...

— Хватит, отдыхай, — сказала Саша.

— Чего отдыхать, когда осталось полчаса.

— Хорошенькое дельце! Уже был сигнал.

— Разве?

Они привели себя в порядок, вышли на улицу. Саша отметила, что Клара, наконец-то, перестала являться на стройку в комбинезоне и начала следить за собой как прежде. Не сошелся клином белый свет на одном Олеге.

Для идущих с работы город всегда выглядит праздным, особенно летом, когда понаехали студенты на каникулы и столько на улицах отпускников. Глядя на них, Клара вспомнила о том, как отдыхала в прошлом году на Волге.

— Старики все охали да ахали, что от прежней Волги ничего не осталось, что Горький и Островский не узнали бы этих берегов, на которых жили герои их романов и пьес. Я только слушала и улыбалась, хотя жаль, конечно, что горьковскую Волгу будто и не узнаешь. Но сколько там ни понастроили плотин, главное русло реки не изменилось: как текла она сто лет назад, так и течет сегодня. Помню, рано утром подплывали мы к Саратову. Кругом сплошное море, а пароход наш опять свернул к берегу, в протоку между островами. «Это почему?» — спросила я матроса. «Видите ли, девушка, здесь фарватер, а там широко, да мелко». Я стала приглядываться и поняла, что мы плывем действительно по стрежню, где, наверное, ходили пароходы еще во времена Островского.

— Что ты хочешь сказать, Клара? По-твоему, человек слабее реки?

— Нет, сильнее. Но река постояннее людей.

— Ах, вот оно что! Ну, положим, ты-то слишком постоянная. Приглянулся мой несносный дядюшка, и знать больше никого не хочешь.

— Оставь.

— А кавалеры ходят за тобой, ходят и вздыхают. Еще бы: такая знатная невеста! Да покажи ты гордецу Олегу свой характер: возьми и выйди за лучшего парня в городе.

— Глупости говоришь...

Они незаметно дошли до Сашиного дома. Клара спохватилась, но было поздно: Олег, стоявший у распахнутой калитки, увидел их. Саша нарочно взяла ее под руку и торжественно подвела к калитке.

— Добрый вечер, Клара, — учтиво поклонился Олег, хотя они уже встречались сегодня в тресте.

Олег чувствовал себя вполне свободно, а Клара, точно на сцене, не знала, куда девать руки, что говорить. Во всей ее ладной фигуре угадывалось сейчас такое напряжение, что и Саша, приумолкла. Но вот Клара вскинула голову и посмотрела дерзко, даже с вызовом. Он отвел взгляд в сторону. Теперь она могла спокойно разглядеть Олега (не то что в кабинете Дробота). Как осунулся-то, рыжеватые волосы выцвели за лето, под глазами темные круги. Милый, милый...

— Ну что, будем стоять до ночи? — не удержалась Саша. — Идемте в хату.

Олег с укором глянул на племянницу: командует всеми, будто старшая.

— Заходи, Клара, — сказал и он.

Она опять зорко посмотрела ему в лицо: зовет-то, наверное, ради вежливости.

— Нет, спасибо, мне некогда, — отказалась она.

«Нашла коса на камень», — с досадой подумала Саша.

«Каменицкий он и есть Каменицкий, — сама с собой рассуждала Клара, удаляясь. — Ка-ме-ниц-кий. Бесчувственный, бессердечный. Да и все они такие — Каменицкие. Георгию Леонтьевичу тоже, наверное, льстило, когда молоденькая Павла всюду преследовала его. И что за семейка: люди тянутся к ним, а они только посмеиваются... Э-э, Клара, ты просто злишься на Олега, при чем же тут все Каменицкие? Да и Олег разве виноват? Твоя любовь — твоя и вина. Пройдет со временем. Должно пройти. Как, неужели все-таки пройдет?..»

И она впервые с облегчением вдруг почувствовала, что разум постепенно берет верх. Вот уже не расплакалась и не убежала от него, как в прошлый раз, когда случайно столкнулась с ним на улице. Она сама заставила его сегодня неловко отвернуться. Как, разве она когда-нибудь станет безразличной к нему вовсе? Ну это уж глупости! Любовь необратима. Любовь может затихать на время, но пропасть совсем, исчезнуть, будто ничего и не было с тобой, нет, такое невозможно, если ты по-настоящему любила. На что уж Павла Прокофьевна, но и та, позабыв про все обиды, пошла навстречу Георгию Леонтьевичу. Это урок для тебя, Клара Кузнецова. Любовь не боится никакого унижения, она просто не признает его. О-о, легко сказать! С тех пор, как существует свет, скольким женщинам приходилось выбирать между чувством и рассудком...

А Олег не философствовал. Он считал себя обыкновенным неудачником. И все потому, что с мальчишеских лет идеализировал женщин. Сам поставил себя в дурацкое положение. И поделом его отчитала Павла Прокофьевна Даже неудобно встречаться теперь с Георгием; брат если ни о чем и не догадывается, то на тебе самом шапка горит. Рано или поздно все всплывет наружу. Письма, которые отправлял чуть ли не каждый день Метелевой, не вернешь обратно: женщины, конечно, берегут их до поры до времени. Заявление, которое он подал начальнику строительства, хранится у Дробота в сейфе. Вот куда завел его поэтический туман: годами жил среди «бегущих по волнам» и оказался в полном одиночестве на грешном пустынном берегу. Циники живут проще: ходят себе по вдовушкам да по разведенным женам, а потом, в обеденный перерыв на стройке, похваляются друг перед другом легкими победами. (И как женщины не умеют разгадывать их?)

«Впрочем, и я хорош, — думал он. — С видом победителя, сверху вниз, поглядываю на Кузнецову. Смотри, парень, не очутись в кругу тех, кого осуждаешь. Среди циников тоже немало бывших идеалистов».

Он с утра до вечера пропадал на стройке. Домну без тысячи мелочей не построишь. И все мелочи свалились на него, хотя он старался придать комсомольскому штабу инженерный характер. Опять надо было заниматься в первую очередь снабжением: как только чего-нибудь не хватало, комсомольцы-«толкачи» немедленно отправлялись на заводы в Ярск, Свердловск, Челябинск, а то и в Москву и доставали там, что нужно, — с помощью воззваний штаба к поставщикам. Их сочинял сам Олег, набивший руку еще во время строительства третьей доменной печи. Как ни странно, эти высокопарные призывы помогали больше, чем все телефонные звонки Дробота и Плесума в главки и министерства. Ну, а если надо было выручить стройку рабочей силой, то желающих подналечь оказывалось сколько угодно среди комсомолии.

Дробот был доволен штабом, при каждом удобном случае похваливал его начальника. Сегодня он появился на площадке вместе с Павлой Метелевой.

— Знакомьтесь, — сказал он ей, представляя Олега Каменицкого, но тут же спохватился: — Да вы давно знакомы.

— Конечно, конечно, Петр Ефимович, — ответила она.

— Память зело подводит. Ну, вы беседуйте, а я пройдусь немного по объекту.

Она как ни в чем не бывало присела к столику, положив нога на ногу, и достала из сумочки блокнот и шариковую ручку. Олег проследил за ней: нет, ничуть не переменилась, разве только посвежела, и морщинки у глаз (его любимые морщинки!) пропали вовсе.

— Итак, слушаю вас, Олег Леонтьевич, — сказала она звучным, грудным голосом и непринужденно откинулась на спинку стула.

— Если вы опять решили расхваливать меня, то я ничего вам не скажу.

— Говорите о штабе, о молодежи.

— В прошлый раз вы тоже интересовались молодежью, a...

— Согласитесь, Олег Леонтьевич, вы же недалеко ушли от комсомольцев, — перебила, она его и улыбнулась этак многозначительно.

Он смолчал, уставившись в окно.

— Недаром Петр Ефимович рекомендовал вас в комсомольский штаб, — повременив, добавила она.

«Забавляется, ей что», — подумал он, сдерживая себя. (Он уже мог сказать этой женщине какую-нибудь дерзость.)

— Ладно, познакомлю вас с делами штаба...

Павла записывала только цифры и фамилии отличившихся, все остальное привыкла запоминать до вечера, когда занималась «расшифровкой» своих блокнотов. Она выглядела сосредоточенной, а на самом деле была рассеянной, думая о том, как сложится судьба ее будущего деверя. Бывало, в старину говаривали с бабьей хитрецой: «Деверь невестке — лучший друг». Вот тебе и друг... Хорошо, если у него не останется горького осадка на душе.

— Спасибо, Олег Леонтьевич, за беседу.

Но он продолжал называть все новых ударников комсомольской стройки. Он боялся теперь не столько ее ухода, сколько того, что наступит пауза. Как раз вовремя вернулся Дробот, и у Олега отлегло от сердца.

Но надо было Дроботу напомнить именно сейчас:

— А заявление твое я берегу, Олег Леонтьевич. Отдам в день пуска домны.

— Какое заявление? — между прочим поинтересовалась Павла.

— То наш маленький секрет.

— Ну, если уж секрет... — легонько пожала она плечами и вышла первой.

Олегу следовало проводить ее, но он смешался: кольцо вокруг него едва не замкнулось сегодня наглухо.

23

А впрочем, такие кольца в молодости — сущий пустяк в сравнении с тем, в котором неожиданно оказался профессор Голосов под старость лет.

Недавно Павла случайно установила автора довоенной статейки о Каменицком «Деньги на ветер». Им оказался не кто иной, как... уважаемый Семен,Захарович. В архиве местной газеты, которым она заинтересовалась совсем по другой причине, уцелел старый журнал регистрации почты: короткая запись и открыла ей подлинное имя автора. Она не поверила, начала искать оригинал. Однако газета живет одним днем, и рукописи, поступающие в редакцию, не хранятся десятилетиями. Ей помогла бывшая сотрудница редакции, которая когда-то вела подшивку наиболее важных писем и поступавших на них ответов — «По следам наших материалов». В такой пухлой папке за тридцать седьмой год и обнаружила она статью: около десятка страниц, мелко исписанных каллиграфическим почерком.

Статья была сильно сокращена. Павла долго сличала оригинал и печатный текст. Ей стало ясно, что рукопись попала, к счастью, в руки порядочного человека, который тщательно убрал хлесткие обвинения, смягчил выводы, оставив лишь сами факты да, несколько цифр. Она сняла копию и в тот же вечер показала свою находку Георгию.

Он был поражен. Он мог всякое ожидать от Голосова, но такого и он не ожидал. Ну да по иронии судьбы злая заметка сыграла положительную роль спустя четверть века, когда присуждалась его отцу высокая премия за Березовку. Но это спустя четверть века. А в то время Голосов имел в виду совсем другое, выступая в роли защитника государственных интересов. Да у него ничего не вышло: и редактор притушил его филиппику, и коммунисты не прислушались к нему.

— Может быть, не стоит говорить Леонтию Ивановичу, — посоветовала Павла.

— Но ради чего же твои разыскания? Нет, подобное не списывается за давностью лет. Сейчас Голосову за шестьдесят, тогда было, значит, без малого тридцать. Вполне зрелый возраст. Он уже проходил аспирантуру, готовился к защите кандидатской диссертации. Мог отличить белое от черного. Никто ведь не засчитывал ему подобные статейки в кандидатский минимум. Он сам таким образом расчищал себе дорогу в геологическую науку. Пусть теперь и держит ответ перед отцом. Кстати, и твоему отцу полезно будет знать, каков на самом деле Голосов. Прокофий Нилыч не раз брал его под защиту, когда был еще секретарем обкома.

— Странно, и мой отец оказался виноватым.

— Косвенно, конечно. Или я не прав?

— Может быть, прав, но резок очень.

— Округлая правда — почти ложь. А всепрощение нам противопоказано. Помню, был случай тоже на Крайнем Севере...

И Георгий рассказал, как после войны жил-поживал один власовец на Таймырском полуострове. Много лет работал в самой дальней геологоразведочной партии. Даже был отмечен наградой, которая его и подвела. Ему бы находиться в тени, на правах середнячка, а он все лез в гору, старался изо всех сил. И не рассчитал. По фотографии, опубликованной в газете, его опознал один украинец, приславший письмо в Норильск. Но у оборотня нашлись защитники. Под покровом их положительной характеристики и под шумок реабилитации людей, в самом деле ни в чем не повинных, этот негодяй сумел улизнуть с Таймыра. А потом явился в районный городок на Украине и зарезал единственного оставшегося в живых очевидца своего предательства. Его судили, но уже не как изменника, а за убийство «на почве ревности»: погибший находился в интимной связи с бывшей женой власовца. Дали что-то совсем немного: три или четыре года. Кажется, всем, было ясно, что тут политическое убийство, но суд не имел прямых доказательств. Так он ушел от сурового возмездия за главное преступление. А все потому, что мы сердобольные, где не надо. Даже гордимся, что незлопамятны.

— То был власовец, то другое дело, — возразила Павла.

— Любую подлость никак нельзя прощать, иначе она замаскируется еще ловчее. А эта голосовская заметка химически чистая подлость: все последующее — производное от нее. К счастью, отец остался невредимым. После же войны такие «разоблачения» не стали приносить ожидаемого эффекта, потому-то Семен Захарович и перешел от лаконичных «рабкоровских» заметок к весьма пространным академическим опусам вроде спекулятивной статьи «На Урале и восточнее Урала». Между ними будто бы нет видимой связи, однако внутренняя связь давняя и прочная.

— Опять ты преувеличиваешь, — сказала Павла.

— Скорее всего меня надо бы обвинить в либерализме, в интеллигентщине и во всех прочих грехах подобного рода. Я же до сих пор не дал встречного боя Голосову.

Павла не предполагала, что дело примет явно драматический оборот из-за того, что автором заметки окажется именно Голосов, бывший ученик и подмастерье Леонтия Ивановича.

Георгий спросил ее помягче:

— Тогда скажи, Павлуша, зачем ты ворошила газетные архивы?

— Чтобы установить истину.

— Истина ради истины! Какая детская забава! Истина — оружие, и если оно в твоих руках, то, значит, ты уже боец.

— Я, видно, не гожусь в бойцы.

— А еще газетчик.

— Газетчики бывают разные. Кто-то всю жизнь пишет фельетоны, а кто-то очерки.

— Во всяком случае, нельзя быть сентиментальной дамочкой.

— Георгий!

— Извини, Павлуша. Кончим этот разговор, а то мы еще поссоримся. Давай чаевничать.

— Нет-нет, меня ждет дома срочная работа.

Он обнял ее за плечи, но она упрямо высвободилась из его рук и встала.

Когда Павла ушла, Георгий снова внимательно прочел, оригинал статьи Голосова. С фактической стороны все вроде правильно. Да, отец вне плана, самовольно пробурил несколько скважин в районе села Березовки, где, по его мнению, должен быть колчедан. Да, он израсходовал столько-то тысяч рублей (затраты были подсчитаны до последней копейки, ни к чему не придерешься). Но все эти факты понадобились автору для прямого обвинения геолога Каменицкого в недобром деле: он начал поиск медной руды якобы в ущерб разведке на никель. Вот в чем была суть, которая угадывалась и в сильно отредактированном варианте статьи, что был опубликован. Голосов, конечно, знал цену таким обвинениям — уж он-то на ветер слов не бросал, категорически осуждая тех, кто «бросает на ветер» государственные деньги. Хорошо еще, что и, тогда, в сложное, противоречивое время, нашлись люди, которые сумели объективно разобраться во всей этой истории...

Он взял старую газету, осторожно разгладил выцветший лист: бумага, казалось, вот-вот разлезется под рукой. Над всей полосой был крупный, броский заголовок о бдительности, и под ним большая подборка сообщений о трудовых успехах уральцев, делом отвечающих на происки вражеских лазутчиков, а справа-внизу, как бы заключая гневные отклики читателей на драматические события того времени, как раз и была напечатана заметка «Деньги на ветер», которая в таком окружении газетных материалов приобретала вполне определенное звучание. Литературный правщик оказался, как видно, совестливым человеком, однако верстальщик явно перестарался.

Георгий задумался... Вот он какой «сподвижник» отца Семен Голосов. Жили они до войны в бывшем уездном городке Ярске. Жили рядышком, как добрые соседи, в сборных домиках для специалистов. Все было общее — радости и неудачи, только жиденький штакетник условно отгораживал их друг от друга. Впрочем, Голосов нет-нет да и наскакивал на соседа, каждый раз отталкиваясь от его очередной находки. Отец, бывало, только хмурился, читая в газетах опусы молодого инженера, — ну и горячая голова! — а на работе весело подтрунивал над своим задиристым учеником. Как-то он сказал ему шутя, что надо бы заместо символического штакетника, разделяющего их, построить баррикаду, что ли. Кто мог знать, что они уже тогда находились по разные стороны нравственной баррикады: один искал все новые рудные залежи, а другой тайно подстерегал в засаде, на геологической тропе, бывалого искателя.

Перебирая сейчас в памяти и свои личные, более поздние столкновения с Голосовым, Георгий вспомнил фронтовую встречу на дунайской переправе близ Будапешта.

Было это так. В ночь на 18 января 1945 года немцы перешли в новое контрнаступление севернее озера Балатон. Их удар пришелся по самому уязвимому участку Третьего Украинского фронта. Они действовали на кратчайшем операционном направлении, которое давало им возможность, в случае удачи, выйти к Дунаю и рассечь толбухинский фронт пополам. Уже к исходу первого дня противнику удалось прорвать нашу оборону, и в прорыв была брошена вся  т а н к о в а я  э л и т а  Гитлера. Создалось критическое положение.

Саперный батальон Георгия Каменицкого, отдыхавший на левом берегу реки, был поднят по тревоге и спешно направлен в район венгерского села Эрчи. Капитан Каменицкий, только что назначенный заместителем комбата, должен был переправиться на тот берег с одной ротой и навести порядок на причалах. Командир приказал: никого, кроме раненых, на подходящие бронекатера не сажать.

На второй день немецкого наступления головные эсэсовские танки вырвались к Дунаю, заняли на юге городок Дунапентеле, с ходу стали разворачиваться на север, к Будапешту, тесня отдельные, разрозненные части, спешно переброшенные на северный фас прорыва. Целые косяки «юнкерсов» бомбили с утра до сумерек. Видавшие виды моряки Дунайской флотилии на латаных бронекатерах сновали от берега к берегу, несмотря на январскую шугу и частоколы фонтанов, то и дело встававшие на эрчинском широком плесе. Белые берега реки сделались черными от множества воронок, да и сам голубой Дунай почернел, вскидывая к небу грязные столбы воды, перемешанной с вековым донным илом.

А к переправе все подходили и подходили санитарные машины, порожние грузовики за боеприпасами, шли стайками и в одиночку раненые. Георгий сам руководил погрузкой, сам проверял документы тех, кто не был ранен. На всякий случай он оставил при себе взвод саперов, вооруженных автоматами. И хорошо, что оставил: они с трудом осаживали назад не в меру спешивших на причалы. Георгию не довелось отступать в сорок первом — ему дали закончить последний курс института, — но теперь и он, наблюдая суматоху, вызванную отходом наших войск, мог отчетливо представить, как все это было в начальные месяцы войны. Отступление есть отступление: оно не обходится без самых невероятных слухов, которым поддаются иной раз даже бывалые солдаты. И слово «окружение» долетело и до Эрчи — оно передавалось негромко, полушепотом, но с ним приходилось бороться, как с противником.

Георгий был возбужден, храбрился, когда на переправу налетели «юнкерсы». Они безнаказанно разворачивались над Дунаем и начинали пикировать один за другим, образуя гремящий высокий перепад. Рев моторов, разбойный посвист бомб, тяжкие разрывы — все сливалось воедино. И во рту пересыхало так, что, казалось, немел язык. А Георгий по-прежнему стоял около въезда на причал, и, глядя на него, не прятались в щели и автоматчики. В конце концов он к этому аду совсем привык. Ему повезло, лишь один осколок за три дня царапнул руку у запястья, не задев кости. Чужая медсестра, почти девочка, сопровождавшая раненых, наложила тугой жгут повыше раны, сделала перевязь. И он с белой перевязью тут же почувствовал, как стало легче управляться на переправе: на него уже смотрели иначе, его требованиям уступали куда охотнее, тем более, что рукав и вся пола шинели у саперного капитана были в заледеневшей на ветру крови.

Сегодня, пропуская на катер раненых, он остановил высоченного детину, тоже с перевязью через плечо.

— А вы куда, сержант?

— Ты что, не видишь, капитан?

— Отойдите в сторону.

— Да ты ослеп, что ли, от мадьярской самогонки?! Я из-под самого Секеша[3], из самого пекла вырвался, а ты меня в сторонку? Шалишь, капитан!..

Автоматчики загородили ему дорогу на причал. Сержант вгорячах оттолкнул одного из них перевязанной рукой, и все поняли, что он выдал себя с головой.

— Взять, — коротко бросил Каменицкий.

Лжераненого увели. Посадка возобновилась. Идущие мимо Георгия солдаты с уважением оглядывали его: откуда у такого молодого капитана собачий нюх на симулянтов? А он привычно отсчитывал в уме, сколько еще можно пропустить на катер. Вот с ним поравнялся офицер в плащ-накидке и, не поднимая головы, хотел пройти мимо.

— Документы?

Тот коротким движением руки отбросил плащ с левого плеча — остро блеснул золотой погон со звездами второй величины: знай, мол, с кем имеешь дело.

— Ваши документы? — тоном ниже повторил Георгий.

— Полно, капитан, куражиться, — грубо ответил подполковник и шагнул было дальше.

— Я требую документы!.. — Рука Каменицкого легла на кобуру.

Тогда офицер быстро, вскинул голову — и они узнали друг друга. На сухом, обветренном лице Голосова вспыхнувший гнев сменился недоумением, которое, в свою очередь, сменилось хорошо знакомой, добренькой улыбкой.

— Ба-а!.. Ты ли это, Жора?!

— Здравствуйте, Семен Захарович. — Георгий поспешно отнял руку от кобуры.

— Вот так встреча, батенька мой! Гора с горой не сходятся, а...

— Посторонитесь, пожалуйста, Семен Захарович, — прервал его Георгий, чтобы пропустить на катер санитаров, которые несли раненого.

В это время с запада и надвинулся характерный ступенчатый гул самолетов. Подполковник Голосов заторопился на посадку.

— Я, Жора, направляюсь в штаб фронта. Будь здоров, дорогой...

— А документы?

Милая, снисходительная улыбка на лице Голосова сменилась недоумением, оно, в свою очередь, сменилось гневом — все в обратной последовательности.

— Таков приказ командования.

Семен Захарович сунул руку под новенькую плащ-накидку, поискал планшет и подал Каменицкому вчетверо сложенный листок командировочного предписания, Оно гласило, что подполковник Голосов, на основании такого-то распоряжения, отзывается из действующей армии как специалист-геолог.

— Все в порядке, — сказал Георгий. — Не сердитесь, долг службы.

Но «юнкерсы» уже начали разворот над берегом, и катер медленно отчалил, пытаясь уйти из-под удара пикировщиков. Голосов потерянно и с укором глянул на коменданта переправы. Георгий виновато пожал плечами.

— Ложитесь, Семен Захарович, — только и успел он сказать ему.

На пригорке ахнула первая бомба, от которой качнулось все вокруг. Вслед за ней рухнул целый обвал металла. Голосов кинулся на землю у самых ног Георгия: искать какую-нибудь щель было уже поздно.

Георгий привалился к стенке глинистого обрыва, сплошь исколотого гнездами ласточек-береговушек, и, до боли напрягая глаза, смотрел в ту сторону, куда уходил, выписывая зигзаги, бронекатер, до отказа переполненный людьми. Несколько фонтанов поднялось на его пути, но он ловко свернул на стрежне вдоль течения. Лишь бы моряки удачно дотянули вон до той спасительной протоки, защищенной лесом... Наконец катер исчез за надежным укрытием, и Георгий перевел взгляд на разъезженный спуск к реке. Ни души. Все попрятались в береговые щели, как ласточки в непогодь. А Голосов как упал ничком, так и лежал до сих пор, не шевелясь. Когда бомбы рвались очень близко, он вздрагивал, всем телом, будто его били шомполами. Земляная осыпь, стекавшая с обрыва, густо запорошила его ушанку из натурального меха, щегольскую накидку, до блеска начищенные хромовые сапожки. «Наверное, и не рассчитывал, что попадет в такую кутерьму», — подумал Георгий.

Звено «юнкерсов» зашло со стороны Дуная, нацелясь на переправу. От головного самолета отделились каплеобразные бомбы — четыре малые и одна большая. Георгий присел на корточки, поежился — угол их падения был опасным. Но удар пришелся по воде, около бревенчатого настила. Фонтаны вымахнули вровень с берегом и, грузно оседая, разметали водяную пыль окрест. Георгий вытер лицо шинельным рукавом, легко, пружинисто привстал.

Налет кончился. Но Голосов все еще лежал, не веря тишине.

— Семен Захарович! — позвал его Георгий.

Тогда и он вскочил, стал отряхиваться.

— Уж эта глина проклятая, — сказал он, сняв плащ-накидку и отвернувшись.

— Глина всюду одинаковая, что на Урале, что на Дунае.

— Нет, дружок, я мадьярскую запомню на всю жизнь, — говорил Семен Захарович с баритональным раскатцем в голосе, будто и не было никакой бомбежки и все дело только в том, что приходится месить вот эту глину.

Он чувствовал себя неловко, но умел скрывать свою неловкость. Георгий пожалел его:

— Извините, что нескладно получилось.

— Чего уж тут извиняться за противника.

— Сейчас подойдет катерок, и мы вас переправим, Семен Захарович, в лучшем виде.

— Успею в рай, — сказал он вроде бы с досадой, что покидает фронт в лихое время. — Мои ребята отбиваются там, за Веленце, а я, видишь ли, понадобился в тылу.

— Верный признак конца войны. Кому-то нужно вести и геологическую разведку.

— Боюсь, что задержат в стольном граде. Нет, буду проситься на Урал. Все же на Урале передний край геологов...

Теперь, когда немцы улетели и вечернее небо Венгрии совсем разведрилось, подполковник Голосов заметно приосанился. В белом полушубке и с плащ-накидкой на руке он стоял рядом с Каменицким на причале и спокойно рассуждал о том, что ждет его в Москве.

Подошел катер. Голосов не спешил теперь, учтиво пропуская раненых солдат и офицеров.

— Что, Жора, передать отцу-то? — спросил он на прощанье.

— Жив-здоров, воюю.

— Руку-то задело крепко? — мотнул он головой на перевязь.

— До свадьбы заживет.

И, уже ступив на палубу, Семен Захарович оглянулся и еще спросил:

— А что, Жора, мог бы ты давеча пальнуть в меня, когда схватился за кобуру?

Георгий лишь опять пожал плечами.

— Все расскажу Леонтию Ивановичу, какой ты молодец!..

Бронекатер плавно тронулся. Георгий долго провожал его усталым взглядом, пока тот не скрылся за оранжевым туманцем, подсвеченным заходящим солнцем. Высоко за Дунаем прошли тяжелые немецкие бомбардировщики — они тоже направлялись куда-то на восток, словно вдогонку Семену Захаровичу Голосову. Но ему теперь никакой черт не страшен, завтра он будет совсем далеко от фронта...

«Все расскажу Леонтию Ивановичу», — повторил сейчас Георгий его веселую угрозу на переправе. Да вот прошло столько лет, а Голосов так ничего и не рассказал отцу, будто не было той встречи в сорок пятом на Дунае. Георгий тоже ни разу не напомнил: мало ли что случалось на войне. И если бы не Павла и ее находка, вряд ли вообще стоило ворошить прошлое.

Он достал из шкафа топографические карты, уцелевшие с войны. Их было десятка полтора листов: наиболее памятные места — от Северного Кавказа до Австрийских Альп. Отыскал будапештский лист, где было кружком помечено село на правом берегу Дуная. Ах, Эрчи, Эрчи, сколько связано с тобой черных минут в жизни...

Георгий долго просидел над картой, заново вживаясь во все подробности давно минувшей Балатонской битвы. Где-то здесь, южнее озера Веленце, и попал в окружение мехкорпус, в котором служил подполковник Голосов. Его, замкомандира по тылу, отозвали в глубокий тыл как раз накануне беды, когда корпус двинутый на помощь обескровленной пехоте, сам угодил в кольцо и трое суток отбивался из последних сил пока не вышел, наконец, к своим.

Так Голосов чудом выскользнул из окружения и не испытал тех мук, что выпали на долю его однополчанам. Ему везло даже на фронте... И разве мог он подумать на дунайской переправе, что пройдут многие годы, пройдет целая четверть века и он окажется в другом кольце по своей собственной вине. Но тут уж вряд ли кто сумеет переправить его на заветный берег правды. Тут надо самому добираться вплавь, к тому же под огнем бывших друзей.

24

Убыль времени — еще не старость. Но если начинает убывать семья и в доме почти никого не остается, кроме тебя и мужа, вот когда всерьез задумаешься о том, что наступает и твоя глухая осень. Недавно Любовь Тихоновна проводила в горный институт младшую внучку, Любку, да и Саша скоро выйдет замуж.

У Любови Тихоновны было четыре сына и две дочери. Самый старший, Владимир, человек военный, танкист, вышел в отставку и прочно обосновался на юге. Пишет иногда — и за то спасибо: как-никак, сам дедушка. Погодок его, Леонид, сложил голову на Керченском полуострове. (Был бы жив Леня, уж он никуда бы не уехал от родителей.) Третий сын, Георгий, хотя и вернулся с войны целым и невредимым, но тоже давно отбился от дома. О дочерях и говорить не приходится: они — отрезанные ломти. Выходит, вся надежда на меньшого сына, на Олега, — должен он, в конце концов, привести в дом молодую хозяйку.

Будто и широко разветвилось племя Каменицких, есть и внуки, и правнуки есть где-то там, в Сухуми, а за столом, нельзя пожаловаться на тесноту. Леонтий Иванович заметно приуныл после отъезда Любы в институт. Она везде и всюду бывала с ним: на собраниях ветеранов, в краеведческом музее, на встречах с молодежью. Любка следила за порядком в его библиотеке, «заведовала» его архивом, бережно хранила коллекцию минералов, а главное — была его «памяткой», — обо всем вовремя напомнит, все подскажет, если что забудется. Без нее он теперь как без рук. Саша совсем другая, из этой геолога не выйдет, эта метит в биологи, хотя до сих пор ходит в штукатурах.

Как раз сегодня она собралась на вечер строителей. Долго крутилась перед зеркалом: то волосы поправит, то губки подведет, то займется опять ресницами. Любовь Тихоновна не спускала с нее глаз. Княжна, настоящая княжна. Слава богу, одумался женский род, начал одеваться вполне прилично. Ну разве это невеста в мини-юбке? Так, голенастый кузнечик, попрыгунья, Смотреть жалко. А длинное платье придает девушке осанку, у нее и движения становятся величаво-женственными.

— Все ли у меня в порядке, бабушка? — спросила Саша, медленно повернувшись к Любови Тихоновне.

— Ты мне сегодня нравишься.

— Знаю, что вы против мини. Но всему свое время. Не могла же я выглядеть белой вороной.

— Когда я выходила замуж...

— Знаю, знаю! Тогда тоже начинали носить короткие юбки, а вы нет. Все знаю! Но вы исключение. Недаром дедушке говорили, что он женился на дворянке.

— Тогда вообще было много неравных браков, вот и говорили.

— Есть неравные браки и теперь, только другого свойства. Какой-нибудь оболтус женится на редкой умнице, или, наоборот, какая-нибудь пустышка выходит за серьезного молодого человека.

— Вот ты и бойся такой любви.

— Боюсь, боюсь, бабушка!

— Ресницы-то не надо было удлинять, они и без того у тебя длиннющие.

— Все должно быть макси — платье, ресницы, волосы...

— И ум.

— О-о, это потруднее!

— Ладно, иди, раз уж собралась, — сказала Любовь Тихоновна, а самой хотелось подольше посмотреть на внучку.

Но Саша не торопилась, она ждала Клару. Сделавшись будто выше в вечернем платье, она прогуливалась по комнате, как модельерша в ателье. Пенистые волосы текут, струятся по худеньким плечам, в светлых глазах таится лукавая улыбка, и с пухлых губ готово сорваться «а меня все равно не проведешь». Глядя на нее, Любовь Тихоновна подумала и о своей молодости. Неизвестно, как там у мужчин, но женщине дано, по крайней мере, дважды заново пережить свою девическую молодость, отраженную сначала в дочерях, а потом во внучках.

Явилась Клара Кузнецова, расфранченная, в таком же длинном платье. Любовь Тихоновна сравнила ее с Сашей. Как ни хороша была сегодня Саша, но все-таки она еще былинка рядом с Кларой. Эта вполне взрослая девушка, на редкость ладная, с точеной талией. И воспитана, хотя выросла без отца и матери, в чужих людях. Воспитание, оно если не от бога, то от природы: все, что ни есть в душе доброго, обычно остается на всю жизнь, как бы ни пытала тебя судьба.

— Скажите, бабушка, хотели бы вы иметь такую невестку? — с молодым вызовом спросила Саша, обняв подругу.

— С ума сошла! — испуганно отстранилась Клара.

— Лучшей снохи я и не пожелала бы, — сказала Любовь Тихоновна.

— Фу, какое слово, — поморщилась Саша. — А слово «свекровь» и того хуже. Сноха — свекровь: в них сразу чувствуется вражда друг к другу.

Клара смутилась от легкомысленной болтовни подруги, которая не раз уж ставила ее в неловкое положение.

— Идите, девушки, опоздаете на вечер, — поторопила их Любовь Тихоновна.

— Идем, бабушка, идем!..

В дверях они столкнулись с Олегом. Он не сразу, медвежковато посторонился. Клара учтиво наклонила голову в знак приветствия и тут же прошла мимо. А Саша гордо вскинула голову, осуждающе посмотрела ему в глаза: «Ты еще пожалеешь обо всем, да будет поздно!»

— Мне бы что-нибудь поесть, мама.

— Так и будешь надеяться на мать до сорока лет, — под настроение ответила она.

— Столовую закрыли, опоздал.

— До каких пор ты будешь ходить в холостяках? Видал, какая красавица сохнет по тебе?

— Что-то не похоже, чтобы она высохла.

— Жениться надо, Олеша, — говорила Любовь Тихоновна, накрывая стол. — Давно пора взяться за ум. Отец правильно сказал: выбираешь, выбираешь да и выберешь какую-нибудь соломенную вдовушку.

— Мама!

— Мама, мама. Ну, что мама? Как маленький.

Олег принялся за еду, а она присела в сторонке, сложила руки на коленях, глубоко вздохнула. И ведь парень умный, работящий, любая пойдет, только помани.

— Глупость всякую надо выбросить из головы...

Он украдкой посмотрел на мать. Неужели она действительно переживает? Вроде и седины прибавилось, и морщины стали глубже, и добрые глаза совсем выцвели за последний год. Может, плачет втайне от всех. Не зря говорят, что материнская печаль находится в движении — от одной неустроенной судьбы к другой. То все сокрушалась, что не повезло Георгию, а теперь, конечно, тревожится за своего меньшого.

Олег вспомнил недавнюю встречу с братом. Георгию хотелось поговорить о личном, а он, Олег, все уклонялся, расспрашивал о делах геологических. Наконец, Георгий спросил его прямо: «Ты почему до сих пор не женишься, друг Олеша? И в кого ты у нас такой холостяк-«теоретик»? Или все ходишь за Оксаной Ларионовой?» — «А откуда тебе известно, что я ходил за ней?» Георгий рассмеялся: «О твоей мальчишеской любви знал весь город! Разве утаишь любовь, особенно в молодые годы? Она читается, Олеша, по глазам». — «Можно и ошибиться», — сказал он, с тревогой ожидая, что вот-вот Георгий спросит и о Метелевой. Но тот лишь добавил: «Влюбчивый ты. Это хорошо и плохо. Влюбчивые люди искренние, да скоро остывают». — «Я и боюсь остыть», — игриво заметил он. «Нет, друг мой, ты определенно утаиваешь чего-то». — «Не разыгрывай меня, пожалуйста», — сухо сказал он, чувствуя себя настоящим вором, на котором шапка горит... Вот так вокруг да около походил, походил Георгий и действительно оставил его в покое...

— Ты прости, пожалуйста, мама, — сказал сейчас Олег. — Ну, увлекся я, даже не знаю, как все получилось. Никто здесь не виноват: ни я, ни она, ни Георгий.

— Одна мать в ответе. Женился бы на любой девушке.

— Да пойми ты...

Он не договорил — пришел отец. Мать тут же легко, не по возрасту, поднялась навстречу ему.

— Телеграмму получил от Голосова, — объявил Леонтий Иванович. — Приезжает на пуск домны. Слетаются дружки-приятели!.. Ну-с, сударыня, чем станешь утолщать?

— Окрошка сегодня.

— С удовольствием примусь за окрошку!

— А я немного поработаю в саду, — сказал Олег и вышел.

— Опять дожили до листопада. И когда успело пролететь еще одно лето? — говорил Леонтий Иванович, присаживаясь к столу. — Георгий звонил по телефону, сообщил, что и Прокофий Нилыч намеревается прибыть. Едут, едут в Молодогорск его верные поклонники!

Он был возбужден скорой встречей с Метелевым, с Голосовым. Начал есть торопливо, будто оставались считанные минуты до прихода поезда. Любовь Тихоновна ни о чем не спрашивала, только все приглядывалась к нему. Отяжелел, но не сдается, слава богу. Долгое хождение по горам и по степи выручает на девятом десятке лет.

Кончив обед, он положил на стол узловатые, как у землекопа, руки и сказал:

— Купи обязательно шампанского. Прокофий Нилыч выпьет чего-нибудь покрепче, а Семен Захарович — аристократ.

— Знаю уж.

— Ты извини, придется тебе с Сашей похлопотать. Может быть, последний пир...

Как ни много накапливается работы к осени, Георгий все-таки решил съездить на пуск домны. Шумский дал свое «добро».

— Нашему брату, разведчику, надо, конечно, присутствовать на торжестве металлургов.

— Правда, мы за последнее время ничего не сделали для них.

— А известняки?

— Я говорю о руде.

— Будет им и белка, будет и свисток!

— Но пока что на заводских путях день и ночь свистят «курские соловьи», то бишь курские железнодорожные «вертушки».

— Запасайтесь терпением, Георгий Леонтьевич.

— Беру пример с вас, Илья Михайлович.

— Хорошо уже то, что в печати раздаются голоса в защиту собственной сырьевой базы уральской металлургии.

— Но Васька слушает да ест.

— Вы о ком?

— О Минчермете. В наших-то условиях, казалось бы, проще простого исправить какую угодно ошибку или просчет, но...

— Ну-ну, Георгий Леонтьевич, не следует возводить в степень частный случай. — Шумскому явно не хотелось продолжать разговор на эту тему. Он сказал для пущей важности: — Думаю, что Уральский научный центр займется теперь рудной базой.

— Поживем — увидим.

— Что же касается нас с вами, то наши точки зрения совпадают.

Их отношения стали проще, откровеннее. Сначала они все присматривались друг к другу, пока не убедились, что у них немало общего. Ну, а недавние события, связанные с газовым валом, окончательно сблизили Шумского с Георгием.

Однако, собираясь в путь, он ничего не сказал Илье Михайловичу о том, что едет еще и потому, что в Молодогорске будет профессор Голосов, с которым придется поговорить начистоту. Его подмывало рассказать о двойнике Аюпова, из-за которого столько пережил отец, но он сдержался. Давняя история с газетной статьей Голосова была очень похожа на свежую историйку, затеянную Аюповым. И хотя Илья Михайлович успел прийти в норму и успокоиться, Георгий отложил неприятный разговор до другого случая. Тем паче что и ему самому не хотелось встречаться с Голосовым. А надо, надо.

Поразительно, как в таких людях органически соединены закоренелый догматизм и летучая конъюнктурщина. Тоже «диалектика души»! Умеют они, умеют перестраиваться на ходу, с той вышколенной легкостью, которой может позавидовать любой служака-строевик. Для них и самые крутые повороты — одно удовольствие: они всегда готовы продемонстрировать мгновенную реакцию. О-о, голосовы не рассуждают в подобных случаях — им важно не понять, а вовремя принять очередную перемену. В глазах неискушенного человека они выглядят уже бойцами, хотя врукопашную предпочитают хаживать против своих. Вот и Семен Захарович Голосов в журнальных атаках провел без малого сорок лет. Он выбирал цель точно: какое-нибудь интересное открытие, какую-нибудь смелую идею геолога-разведчика. Талант ведет мучительный поиск долгими годами, а преуспевающая посредственность только шумит да покрикивает в печати. С виду это может показаться чем-то вроде обобщения опыта, однако на поверку не что иное, как махровая самореклама. С течением времени голосовы артистически входят в свою роль, без них теперь будто и не обойтись какому угодно таланту. Они хорошо знают, что революционное общество ценит в каждом деловые качества, и собственный дефицит этих качеств щедро покрывают наукообразной искусной фразеологией. Ну, если и случаются у них промашки, то кто же не ошибается, прокладывая новый курс в науке? Да-да, курс прокладывают уже они, а не талантливые работяги! Так, исподволь голосовы становятся ведущими, к удивлению тех, кто оказывается неожиданно «за кадром», на правах ведомых. Антонио Сальери мог бы позавидовать их двойственной :тактике, рассчитанной на всевозможные повороты и развороты. Но в конце концов фортуна изменяет даже им, баловням спекулятивной популярности...

В поезде Георгий все время сидел у окна и смотрел на горы, то вплотную подступавшие к дороге, то широким веером диабазовых увалов расходящиеся в стороны. Эта причудливая игра хорошо знакомых гор всегда занимала его, он мог подолгу наблюдать ее, словно в первый раз.

Горы тут, перед встречей с казахской степью, были неспокойные. Они вздымались вал за валом, набегали друг на друга и со всего размаха падали в реку. Это был яростный прибой, окаменевший на века. Георгий отыскал среди шиханов свой — Татарский. Он заметил его издали в окружении других, поменьше. На самом пике был шест с метелкой, установленный, наверное, геодезистами. Пока поезд описывал выгнутую на юг кривую, в точности повторяя извив реки, Георгий не спускал глаз с картинного шихана, который в детстве открывал ему далекий мир. Но вот соседние отроги заслонили собой шихан, и тот исчез в складках гранитных волн.

Пусть и невысоки Уральские горы, но высота их измеряется не метрами над уровнем моря, а целыми пятилетками. Эти горы — труженики и солдаты, защитившие народ в лихую военную годину. Надо было — они вставали вровень с самим Кавказом, приходили на помощь Мамаеву кургану, а потом всей длинной цепью надвигались на Берлин...

Чем дальше на восток, тем глубже становилась выемка, по дну которой, часто притормаживая на тугих изгибах, сноровисто бежал зеленый тепловоз, то подбирая, то растягивая длинный хвост вагонов. Откосы почти сплошь усеяны желтыми, красными, синими, белыми камнями, точно дорогими самоцветами.

Чем дальше на восток, тем реже виден в просветах выемки горный прибой на севере, где крутые отроги едва сдерживают разбег вольных волн. Теперь казалось, что скорый поезд угодил в ловушку и ищет, ищет выхода. Но вот он, наконец, нырнул в туннель — значит, скоро Молодогорск.

Когда слепящий дневной свет ударил опять в глаза и ближние горы тут же расступились, Георгий, щурясь, увидел на востоке дремучий лес дымов. Он встал, накинул демисезонное пальто военного покроя и вышел в коридор купейного вагона, где уже толпились беспечные, веселые попутчики, наверное, студенты, кончившие свой третий, строительный семестр.

На Южном Урале стояло бабье лето. Кусты рделого шиповника, не доверяя сентябрьскому солнцу, по утрам набрасывали на себя ажурные оренбургские паутинки. Но днем сильно пригревало и делалось душно в осенней уреме. Сухие листья, опадающие с великанов-тополей, кружились в терпком, хмельном воздухе, настоянном на привядшем духовитом ежевичнике. На тонких флагштоках рябины пламенели, как вымпелы, гроздья спелых ягод. В полдень налет чистой охры ослепительно сверкал на березовых кронах. И только рыцарские кольчуги дубов, лениво роняющих литые желуди, были по-прежнему темно-зелеными.

Ничто так не настраивает на философский лад, как бабье лето. Весна — стихия чувств, а сентябрь — пора раздумий о минувшем. Не потому ли и трое мужчин, сидевших на берегу реки, без конца говорили о прошлом, довоенном и послевоенном. Вернее, говорили двое: Голосов и Леонтий Иванович, а Георгий больше молчал.

Они сидели на глинистом обрыве: старики рядышком, плечо к плечу, Георгий поодаль. Низко над головой сновали ласточки, привыкшие за лето к своим гнездам и очень недовольные, что им мешают; Георгий отчетливо представил дунайский берег, исколотый гнездами ласточек, и хотел было вмешаться в разговор отца с Голосовым, но не решался. День был таким солнечным, и главное — отец был настроен так благодушно, что просто не хотелось разом все испортить.

— ...Молодость давно прошла, а старость слишком рассчитывает время, — сказал профессор.

Георгий не понял, к чему это он сказал, потеряв логическую связь их разговора.

— Что верно, то верно, — заметил отец. — Люди начинают считать и пересчитывать время, когда его почти не остается.

— А вы, Леонтий Иванович, помните Никонова, что работал у Франкфурта в Ярске?

— Конечно. Никонов вместе с ним и приехал из Кузнецка. Отличный инженер. Недаром Сергей Миронович держал его при себе.

— Недавно и он ушел в мир иной.

— Как?! Неужели?... А я все собирался написать ему...

— Опоздали, Леонтий Иванович.

— Жаль, очень жаль. Столько всего хлебнуть в жизни и уйти незамеченным...

— Некролог-то был в одной второстепенной газетке. Некролог как некролог, батенька мой. Все некрологи похожи на характеристики увольняемых по собственному желанию.

Георгию показалось это сравнение неуместным, даже циничным. Он снова чуть не сказал Голосову, какие тот сам писал «характеристики» в тридцатые годы, но сдержался и на сей раз. Он испытывал ту дьявольскую неловкость, когда человек, одолживший деньги, никак не соберется с духом, чтобы напомнить должнику о забытом долге. Тем паче профессор был сегодня подчеркнуто внимателен к отцу, говорил все приятные вещи, расхваливал. «Да и стоит ли вообще подкарауливать его? — думал Георгий. — Может, он давным-давно раскаялся; может, совесть не дает ему покоя до сих пор».

— Сергей Миронович Франкфурт — вот кто порадовался бы пуску новой домны, — сказал Леонтий Иванович.

— Интересная была личность. Говорят, что даже поднимался на Эльбрус...

— Уж он не допустил бы никакой проволочки с нашей рудой.

— Тогда иные были времена.

— Какие же?

— Славные, но, пожалуй, и наивные, — сказал Голосов и забарабанил пальцами по кожаной черной папке, лежавшей на коленях. — Теперь нельзя так рисковать, как рисковали Бардин с Франкфуртом, начав строить Кузнецкий комбинат без утвержденного проекта, который долго консультировали американцы.

— Слыхал. Однако наш собственный Минчермет тоже не торопится с Молодогорском.

— Не надо сгущать краски, дорогой коллега. Всему свой черед.

Георгий насторожился: утро воспоминаний у стариков кончилось, и они заговорили, наконец, о том, что свело их сегодня вместе, — о комбинате.

— Я больше занимаюсь, пожалуй, тем, что не сгущаю, а разбавляю краски.

— Но в газетном отрывке из ваших мемуаров я не заметил этого, дорогой Леонтий Иванович.

— Поздно я взялся за перо. Всю жизнь не любил писать. В Самаре однажды тайком, через окно, сбежал из треста, когда меня засадили за отчет о ярских рудах. Все больше налегал на молоток. Но пока я остукивал здешние горы молотком, другие сочиняли целые тома. Попробуй-ка теперь докажи, что к чему.

— Если ваш покорный слуга и спорил с вами всю жизнь, то ради успеха дела. Вы сами любите говорить, что настоящий друг всегда спорит...

Георгий энергично встал, ему уже не сиделось.

— ...Помню, у вас еще есть другая поговорка: где лад — там и клад. Но лучший лад появляется именно в жарком споре. И у нас с вами, Леонтий Иванович, всегда была полная ясность в личных отношениях.

— Нет, не было, — твердо сказал Георгий.

— Вам-то откуда знать, уважаемый? — Голосов круто повернулся к нему и прицелился наметанным взглядом гипнотизера.

— Была только подлость, профессор.

— Да как вы смеете?! Да что это, Леонтий Иванович?.. — Он так же круто повернулся к Каменицкому. — Слышите, что говорит ваш сын в лицо вашему другу?

— Георгий, извинись немедленно, сию минуту!

— Нет, отец, время профессора Голосова истекло.

— Куда махнул!.. — Голосов вскочил и, разгневанный до последней степени, угрожающе приблизился к Георгию.

Высокий, прямой, сухой, он стоял на глинистом обрыве, как тогда, на дунайском берегу, и ждал извинения. Георгий сунул больную, раненую руку в карман, и Голосов невольно проследил за этим памятным движением его руки.

— Вот что вы писали. — Георгий вынул из кармана вчетверо сложенные листки бумаги. — Надеюсь, помните свое сочинение «Деньги на ветер»?.. Или успели позабыть?

Голосов мертвенно побледнел, отступил на шаг от обрыва.

— Ложь, подтасовка!

— Настоящий друг всегда же спорит...

— Вы интриган! Вы...

— Остыньте, профессор. Ваше авторство полностью установлено. К счастью, уцелел оригинал, подписанный лично аспирантом Голосовым. Или это ваш однофамилец?

Голосов метнулся к Каменицкому-старшему.

— Не верьте ему. Клевета, шантаж, подлог!..

Леонтий Иванович совершенно растерялся. Георгия поразила стыдливая растерянность отца, ему стало больно за него, но он уже не мог остановиться.

— Вы, профессор, не из храбрых, вы постарались укрыться за псевдонимом, который надежнее земляной щели под бомбежкой. Вам надо было бросить тень на человека. О-о, вы хорошо понимали, что значила ваша тень в то время! Но редактор поубавил пыл разоблачителя. Да к тому же нашлись люди, истинные партийцы, сумевшие разгадать вас еще тогда. И вы затаились, переменили тактику, начали действовать с академических позиций, хотя в душе остались клеветником. Вам профессорская мантия заменяет маскировочный халат... А теперь уходите отсюда прочь!..

Голосов оглянулся на Леонтия Ивановича, ища поддержки. Но тот, склонив голову, бесцельно смотрел вниз, где скручивались пенные жгуты в воронке.

— Вы, вы еще повинитесь передо мной, — сказал он им обоим и, привычно откинув со лба прядку волос, медленно пошел в сторону леса. Он шел так, будто, его вот-вот окликнут, остановят, позовут. Георгий проводил его долгим взглядом. Нет, совесть не мучает таких, а уголовному суду они вроде, и неподсудны.

— Неужели это правда? — тихо спросил Леонтий Иванович сына.

— Правда.

— Не ожидал, не думал, никогда не думал...

— Ты уж не сердись, что я выбрал момент неподходящий.

— Чего там...

— Идем, отец, скоро приедет Метелев.

— Прокофий Нилыч знает?

— Наверное, Павла рассказала.

— Пожалуйста, не начинай при нем сызнова. Не надо омрачать,праздник.

Георгий подал отцу руку, помог встать с земли. И по тому, как он тяжело поднялся, Георгий понял, что старик испытывает необыкновенный упадок сил.

Они шли пойменным лесом. Говорить ни о чем не хотелось. Все вокруг было по-осеннему задумчивым: и уставшие за лето некоси, и притихший в полдень лес, и сентябрьское линялое небо.

Леонтий Иванович вспоминал прошлогоднюю поездку с Голосовым в Березовск: как показывал свой первый шурф, как стоял над ним и сокрушался, что не довел начатого дела до конца. У него и в мыслях не было, что именно Голосов пытался в свое время этак походя столкнуть его плечом в тот шурф. Недаром Семен Захарович советовал «не бередить старые раны». Оказывается, вон оно в чем дело-то! Оказывается, ему случайно самому довелось заглянуть в ту яму, которую он выбрал для «дружка-приятеля»... Ну да бог шельму метит. Жаль только, что много истрачено пороха в жарких стычках с комментатором чужих открытий. Ловок, ничего не скажешь. И ведь, бывало, настораживала эта ловкость, но ты проходил мимо, занятый своими камешками, и не догадывался, что твой бывший ученик годами носит камень за пазухой. А может, погорячился и, не отдавая себе отчета, написал в газету? Да нет, Семен Захарович умеет отдавать себе отчет в том, что делает... Ладно, хватит копаться в прошлом. Главное, что березовская медь гулко ударила на всю страну...

Но как ни старался Леонтий Иванович успокоиться, он снова и снова возвращался к Голосову. Нет, видно, от его тени, скоро не отделаешься.

— Верно говорят, что правда старее старости, — сказал Леонтий Иванович сыну, оглядывая заводскую окраину города, который уже готовился к празднику.

25

Когда до пуска домны оставались буквально считанные дни, Петр Ефимович Дробот сам стал проводить планерки на строительстве. Он ценил инженера, который вел доменный комплекс, но считал его слишком податливым, а сейчас надо было и характер проявить, и власть применить.

Ох, уж эти субподрядчики! С этими «вольноопределяющимися», как он их называл, приходится вести дипломатические переговоры, даже заключать письменные соглашения. Они подчинены другим министерствам и пользуются неким правом экстерриториальности. Но теперь не до церемоний: не сегодня-завтра доменная печь должна быть поставлена на сушку.

Ранним вечером в прокуренной конторке сошлись бывалые, степенные люди, почти все уже с седыми висками и резко прочерченными морщинами на задубелых лицах. У каждого не одна такая домна за плечами. «Старая гвардия», — с уважением подумал Петр Ефимович, оглядывая весь этот строительный синклит. И тут же посуровел, вспомнив о длинном списке недоделок.

Субподрядчики заметно подтянулись. Они вставали друг за другом — металлургмонтаж, стальмонтаж, электромонтаж и прочие, прочие. Говорили по нескольку минут и чинно садились. Но потом все-таки возник спор между ними насчет последовательности работ. Тогда управляющий трестом не выдержал и повысил голос:

— Вы тут все коммунисты, и со всех вас спрашивает не какой-то Дробот, а партия.

— Да помилуйте, Ефимыч, к утру я просто не успею!.. — взмолился один из них, старый его знакомый.

— А где вы раньше были, Матвей Антоныч? Помните, как мы работали с вами на Магнитке в сорок втором?

— То было во время Сталинградской битвы.

— А строить всегда надо так, будто страна воюет.

— Позвольте фактическую справку?

— Никаких справок! — отрезал Дробот. — У нас впереди целая ночь. Пошли на домну.

И он по праву «общевойскового начальника» решительным жестом закрыл планерку, встал и вышел. Все последовали за ним.

Как и полагается младшему среди всех этих видавших виды строительных капитанов, Олег шел позади. Он был доволен сегодняшней планеркой: в ней чувствовался дух далеких штурмовых лет индустриализации, о которых и слышано и читано немало. «Какой волевой мужик», — думал Олег о Петре Ефимовиче. Олегу нравились такие сильные натуры. Может, потому он и стал строителем, а не пошел по геологической тропе отца, начитавшись книг о людях, которые закладывали бетонные устои социализма на выжженных пустырях России...

У самого подножия домны Петр Ефимович остановился.

— Давайте, товарищи, твердо условимся: не уйдем отсюда до победного конца. — И, отыскав глазами Олега, сказал ему: — А вы, комсомольский штаб, позвоните или пошлите ребят на квартиры, чтобы жены там не беспокоились о своих мужьях.

— Опять аврал, — вполголоса заметил тот же его старый знакомый.

— А без штурма, к сожалению, ни одну печь никто еще не пускал, Матвей Антоныч, — быстро отозвался Дробот. — Это вам не пуговичная фабрика. Да и винить некого, сами виноваты...

Не сказав больше ни слова, он полез по открытой лестнице на верхотуру домны.

Олег постоял, наблюдая, как взбирался по ступеням все выше, выше Петр Ефимович: он не останавливался на площадках, чтобы перевести дыхание, а упрямо, виток за витком, безостановочно поднимался на колошник, уступая дорогу только малярам. Его широкий пиджак из чесучи парусил уже под самым колошником. «Вот тебе и  к р я ж! — улыбнулся Олег. — Да он годится в верхолазы».

С колошниковой площадки был виден весь город — от западной окраины, у подошвы Рудных гор, до восточной, где серебрился Ковыльный увал, над которым в безветренный день соединяются дымы Ярска и Молодогорска. Большое оранжевое солнце закатывалось за Рудными горами, высветив ажурные венчики заводских труб, макушки вековых осокорей в пойменном лесу. В другое время Петр Ефимович подивился бы открывшейся перед ним картиной, но сейчас и внимания не обратил на город, построенный за послевоенную четверть века. Он был расстроен неприятным, резким разговором на планерке. Сколько раз давал себе слово не повышать голоса. Вон Плесум какой невозмутимый, даже выговора подчиненным объявляет мягко, мирно, точно благодарности. Его бы на стройку, в самое пекло, где и дипломат незаметно перейдет на «матовый» язык.

Он посмотрел вниз, на людской муравейник. Там шла уборка строительного мусора, то и дело сновали грузовики, все вокруг старательно подчищалось. Рядом стояли по ранжиру старые доменные печи, над ними струились еле различимые, слабые дымки от гудящего круглые сутки животворного огня. Ровный гул доносился до колошниковой площадки — и знобкая дрожь пробегала по решетчатому настилу, по свежевыкрашенным поручням лестниц. Скоро-скоро приглушенный, словно подземный гул наполнит и весь корпус новой домны. Она одна будет выплавлять столько металла, сколько две ее соседки. Что ни говори, махина. Конечно, можно было бы отгрохать и помощнее, строят ведь  п е ч у р к и  объемом в четыре с лишним тысячи кубометров. Но Минчермет плохо верит в невезучую молодогорскую звезду!

— Петр Ефимович, полный порядок!

Он оглянулся: к нему подходил Олег, взмокший от подъема на такую высоту.

— А еще заядлый лыжник, — сказал Дробот. — Как твои переговоры с женами  с у б ч и к о в?

— Никто и словом не обмолвился.

— С женщинами легче договориться, чем с мужиками... Кстати, на вот возьми.

— Что это, Петр Ефимович?

— Забыл? Это твое прошение об увольнении по собственному желанию. Бери, бери, а то опять раздумаю. Хотел вернуть торжественно, при всем честном народе, да пожалел тебя, буйную головушку.

— Спасибо, Петр Ефимович. — Олег торопливо сунул заявление в карман.

— Следующий раз малость соображай, что пишешь. Это не любовные записки, которые сочиняются наобум.

Олег промолчал, подумав: «Слыхал он что-нибудь или случайно ударил по больному месту?»

— Ступай к телефонам. Могут позвонить из Москвы.

Олег понимающе мотнул головой и пошел к лестнице. На одной из площадок красила поручни Клара. Она выпрямилась, уступила дорогу.

— А ты как сюда попала?

— Здравствуйте, Олег Леонтьевич.

— Ну, здравствуй. — Чтобы сгладить свою неловкость, он взял ее за локоток по-дружески.

— Мою бригаду прислали на помощь. Здесь и помогать-то нечего, дело идет к концу.

— Но мы все равно учтем, Клара, что и ты строила домну.

— Вы все смеетесь надо мной Олег Леонтьевич...

Она стояла перед ним, застенчивая, покорная.

— Не сердись, Клара. — Он снова тронул ее за руку, пытливо заглянул в лицо и отпрянул: на него смотрела сама надежда. — Извини, мне надо в штаб, — сказал Олег на ходу.

Она задумчиво улыбнулась ему вслед, довольная и тем, что увидела его сегодня. Заново восстанавливая каждое его слово и каждый жест, она внезапно открыла в нем какую-то перемену к лучшему, пусть очень малую, еще не ясную, быть может, самому Олегу. Это открытие застигло ее врасплох. Будто и не было ни отчаянного объяснения, ни горького раскаяния. Будто все только начиналось. Блаженна девичья любовь, которая не помнит никаких обид.

Внизу Олег встретил Павлу: вот уж действительно в такое время можно увидеть на домне кого угодно. Он торопливо кивнул ей и хотел было пройти мимо. Она остановилась.

— Никак не могу найти Дробота.

— Петр Ефимович в «космосе». — Олег показал на колошниковую площадку.

— Ну туда я, пожалуй, не полезу.

— Напрасно. Оттуда открывается отличный вид.

Павла измерила взглядом высоту и отрицательно покачала головой. В плаще-«болонье» нараспашку, в газовой косынке, сбившейся на затылок, она в полусвете сентябрьского вечера была еще привлекательнее. Но, странно, Олег уже мог спокойно оглядывать ее.

— Напрасно, напрасно, Павла Прокофьевна. Чего вам стоит подняться на колошник, если вы не боитесь траншей.

Она посмотрела на него с колдовской улыбкой, затаенной в уголках темных глаз. Он выдержал и это.

— Извините, я спешу к телефону.

— Пожалуйста, — сказала Павла.

И они разошлись в разные стороны. Сделав несколько шагов, Олег все-таки оглянулся — и как раз вместе с Павлой Прокофьевной, отчего ему стало не по себе. Однако он не удержался, чтобы не оглянуться еще разок уже перед конторкой, и опять увидел, что она тоже обернулась. «Мальчишка!» — выругал себя Олег. Но он был доволен той внутренней свободой, которую впервые испытал при встрече с Метелевой.

И Павла отметила, что парень, кажется, выздоравливает. Оно и к лучшему, хотя ей сделалось немножко грустно. До чего же причудлива женская натура — ей непременно нужно всегда всем нравиться.

...Поостыв немного наверху, Петр Ефимович решил сам проследить за монтажниками.

Неподалеку от пустой прорабской временной конторки, что завтра будет до основания разобрана — и следа не найдешь, — он задержался на минутку. На ворохе свежей глины сладко прикорнул незнакомый парень, широко раскинув руки. Тень от стрелы башенного крана скользила по его лицу, рядом каменщики ловко перебрасывали друг другу прокаленные до звона кирпичи. А работяга крепко спал. «Наверное, целые сутки не уходил со стройки», — подумал Дробот и вошел в конторку. И как раз кстати: звонили из министерства. «Тоже не дремлют», — усмехнулся он, позабыв о разнице во времени между Уралом и столицей.

Там, в Москве, остались, кажется, довольны ходом дел в Молодогорске. Во всяком случае, министр посоветовал на прощание отдохнуть до утра. Петр Ефимович положил трубку, сказал Олегу:

— Теперь пойдем к электромонтажникам.

Если уж Москва любезно интересуется твоим здоровьем, то можно и не поспать еще одну ночку, лишь бы не ударить в грязь лицом.

Так прошли две недели предпусковой горячки. Дроботу удалось не только выдержать правительственный срок, но и малость сэкономить времени. Он вообще любил работать с некоторым запасцем. И когда заявились первые гости строителей и металлургов, он позволил себе роскошь — вдоволь отоспался накануне праздничного дня.

Больше всего Петра Ефимовича обрадовал приезд Метелева, который когда-то принимал его в партию. Он повез гостя смотреть город. Машиной правил сам, чтобы притормозить где следует: около Дворца культуры или в новом микрорайоне, у торгового центра или у Дома техники. Метелев слушал объяснения молча, согласно покачивал головой. На западной окраине хозяин остановил машину. Они вышли на каменистый косогор.

— Полчаса езды — и весь город, — сказал Петр Ефимович. — А строим с самой войны.

— Когда я секретарствовал в области, тут еще гнездились беркуты, — сказал Метелев. — Потом, в сорок втором, читаю в «Правде», что близ Ярска начато строительство металлургического комбината. Немцы были на Волге и на перевалах Главного Кавказского хребта, а тут, на голом месте, где глазу не за что было зацепиться, вручную, как траншеи на передовой, день и ночь рыли котлованы женщины и снятые с военного учета старики.

— Я тогда строил домну на Магнитке.

— Там было повеселее. Вы, по крайней мере, видели, что работаете непосредственно для фронта. А здесь, представляешь, одни колышки, когда еще что-то будет. Но люди копали и копали землю, не считая свое занятие бессмысленным. Какой неистовый вы народ, строители! О ваших выигранных сражениях еще будут написаны тома.

— Дело прошлое, — заметил польщенный Дробот.

— До сих пор жалею, что меня отозвали в центр.

— Но вы и в центре поработали досыта.

— Наши управленческие дела — как строительные леса: разберешь их под конец и будто ничего и не было. Вот так-то.

— Ну, не скажите!

— Ладно, не утешай. Хотел бы я иметь за плечами такой город. Да поздно, поздно, Ефимыч...

С дороги свернула на косогор «Чайка» Плесума.

— А я вас ищу, Прокофий Нилыч!.. — Директор комбината бережно пожал его мягкую руку, давно отвыкшую от геологического молотка.

— У тебя есть свои гости, — ревниво заметил Дробот.

— Но Прокофий Нилыч — наш общий гость. Чем вы тут занимаетесь?

— Подбиваем бабки.

— Что за бабки?

— Не знаешь? А хвалился, что владеешь русским языком лучше, чем латышским. Подбивать бабки — значит, подводить итоги.

— Ак, та...

Метелев с удовольствием наблюдал за ними. Ян Плесум еще стройный, подбористый, но медлительный и на редкость спокойный, а Дробот грузный, располневший, но верткий и подвижный, да и вспыльчивый не в меру. Именно полярные характеры только и могут поладить на стройке. Он сказал им сейчас об этом.

— Чего же нам делить, Прокофий Нилыч? — удивился Плесум.

Прокофий Нилыч обнял их за плечи, притянул к себе.

— Вообще-то вы оба славные ребята.

— Были ребята, да укатали горки уральские, — сказал Дробот.

Они стояли так, тесным кругом, на седом ковыле, трое седых мужчин, когда-то вместе начинавшие первые стройки на южном торце Урала. Стояли на виду у белокаменного города, который, кажется, совсем недавно был моложе всех окрестных городов, а теперь и он вышел из комсомольского возраста. Они стояли уже молча, не мешая друг другу мысленно окинуть длинную череду прожитых и пережитых лет.

— Да вы, черт возьми, сентиментальные, хотя на вид и железные, прорабы, — сказал, наконец, Метелев, оттолкнув их легонько от себя...

На следующий день около домны собрались металлурги, строители, гости из Москвы, Челябинска и Магнитки.

Здесь же оказались и операторы местного телевидения, и киношники из области.

Последние приготовления были закончены еще вчера: горн заполнен традиционными дровами, сама печь полностью загружена шихтой. Но искусный доменщик Тимофеев, который завтра уходил на пенсию, волновался, как новичок: он все вышагивал вокруг горна, поспешно осматривая его со всех сторон.

— А где Голосов? — полушепотом, как в церкви, спросил Дробот Плесума.

— Заболел, отлеживается в гостинице.

— Эх ты, жаль, какой подходящий случай для профессорской речи...

Дробот осмотрел ближние ряды собравшихся. Метелев стоял в окружений секретарей горкома, позади их братья Каменицкие, Георгий и Олег, левее Павла Прокофьевна с Леонтием Ивановичем. Пришел-таки почетный гражданин города, хотя накануне жаловался, что пошаливает сердце. Ни одна домна не была задута в городе без него. О чем он думает сейчас, в эти минуты  т а и н с т в а, которое совершает патриарх местных доменщиков?

Наконец Тимофееву подали символический факел. Он взял его, как божественный огонь, высоко поднял над головой и медленно повернулся к людям. Желтые отблески пламени высветили лица столпившихся у подножия домны. Именно в это-то время другое, огромное, молодое пламя, жарко охватывая лещадь, потянулось вверх. Домна начинала жить.

Все почти одновременно посмотрели на свои часы. И Метелев тоже.

— Гореть ей и не потухать!

Он оглянулся: какой-то мужчина протягивал ему руку. И все, знакомые и незнакомые, хозяева и приезжие, начали поздравлять друг друга. Прокофий Нилыч пожимал их руки и думал: «Раньше по такому поводу ликовала вся страна. И не мудрено: за три довоенные пятилетки было введено в строй каких-нибудь три десятка новых доменных печей. А ныне в газетах всего пять строк о том, что на Урале вступает в действие очередная домна. Теперь, если отмечать пуск каждой из них, да еще пуск турбин на ГЭС и ГРЭС, то заметно поубавится рядовых дней в году».

И все же для Молодогорска это был праздник, который соблюдался с первых лет индустриализации.

Над городом развевались флаги. На улицах было полно народу. Кончалось бабье лето, а сентябрьская теплынь была по-прежнему разлита в осеннем прозрачном воздухе, и с юга, понизу, тянул пахучий, настоянный на разнотравье, степной ветер.

Но к вечеру погода испортилась. Небо заволокло, пошел дождь, тихий, обложной. Прокофий Метелев, наученный горьким опытом, сдал авиабилет и решил возвращаться домой поездом.

Оно и к лучшему: впереди вся ночь, можно вдоволь наговориться с Леонтием Ивановичем. Вдвоем они просидели чуть ли не до самого утра. Минувшее время все ветвилось и ветвилось, по мере того, как воскресали в памяти все новые имена людей. Поэтому и разговор их тоже густо разветвлялся, уходил в стороны — им было о чем порассуждать, тем более, что виделись они редко. Война делила их жизнь неодинаково: у Метелева почти пополам, а у Леонтия Ивановича две трети жизни прошло до войны. И все-таки оба они считали довоенную пору своей молодостью и говорили о ней, как ровесники. Прокофий Нилыч отметил это и подумал, что время окончательно причислило их к одному и тому же поколению. Да, верно, счет пошел на целые поколения.

Когда уже было названо множество имен, — от Серго Орджоникидзе до ныне здравствующих современников, начальников крупных строек, знаменитых ученых, известных партийных работников, даже дипломатов, — когда весь круг общих знакомых был неторопливо обойден в затянувшейся ночной беседе, Леонтий Иванович спросил гостя:

— Вы, я слышал, тоже уходите на пенсию?.. А я думал, что вам износа не будет, голубчик.

— Полагаю, что охотно поделитесь со мной опытом пенсионера, — мягко улыбнулся Метелев. — Можно только позавидовать вашей энергии.

— Так ведь нельзя сдаваться.

— Не сдавайтесь, Леонтий Иванович, не сдавайтесь, — говорил Метелев, с доброй зоркостью оглядывая его. Конечно, старик заметно сдал, но храбрится. Он — живая связь времен, и пока такой человек рядом с тобой, сам ты ходишь по земле легким шагом.

— А Павла ваша молодец, — словно бы нечаянно, не к разговору, сказал Леонтий Иванович. — Помните, как мы в шутку называли ее  д и т я  т о р г с и н а?

И они опять вернулись к началу тех незабываемых тридцатых годов, когда работали в одной геологической партии: Каменицкий — начальником, Метелев — коллектором. Из первых ярских геологов, кажется, только они двое и остались в живых: кого-то настигла злая беда в канун войны, кто-то погиб на фронте. Правда, остался еще Голосов, но о нем, как по уговору, никто не вспомнил — ни Прокофий Нилыч, ни Леонтий Иванович. Профессор Голосов будто вообще никогда не существовал для них, пусть он и находился сейчас в одном городе с ними. Просто не хотелось лишний раз портить настроение друг другу. Особенно чувствовал себя виноватым Метелев.

А дождь за окном все шел, все оплакивал чудное бабье лето, которое долго стояло на Урале, не мешая ни строить, ни убирать хлеб...

Утром Метелев налегке и с легким сердцем уезжал в Москву.

Его провожали горкомовцы, Плесум, Дробот, все Каменицкие. Он поднялся в вагон, когда поезд уже тронулся. И тут у входа увидел Голосова, но отступать было поздно.

— Добрый день, Проша, — сказал Семен Захарович, сторонясь в узком коридоре.

— Ну и добрый — хлещет такой дождь.

— Зато можно выспаться под осенний мелкий дождичек. Благо никто не помешает, мы с тобой, кажется, одни в купе.

«Это вовсе плохо», — огорчился Метелев.

Он поставил чемодан, сбросил плащ, подошел к окну. Молодогорск уплывал на восток, нещадно дымя всеми трубами, словно океанский лайнер, едва снявшийся с якоря. Делать нечего, надо действительно ложиться спать. Метелев переоделся и прилег на свою полку, не думая, впрочем, что уснет. Да и уснул богатырским сном.

А Голосов то и дело вставал, выходил в коридор, курил сигарету за сигаретой, купив сразу две пачки в вагоне-ресторане. До встречи с Метелевым он еще надеялся на чудо: может быть, ни Леонтий Иванович, ни его отпрыск не решатся придать огласке автора давно забытой всеми небольшой статейки в областной газете, может, они ограничатся недавним разговором на берегу Урала. Но, видно, и Метелев все знает, если даже не поинтересовался его самочувствием и немедленно завалился спать. «Черт с ними, ортодоксами! Жизнь-то без малого прожита», — успокаивал он себя. Но чем больше успокаивал, тем яснее понимал, как неприютно человеку в полном одиночестве именно в конце жизни.

Прокофий Нилыч проснулся только поздним вечером, когда скорый поезд, разогнавшись, лихо подкатывал уже к самой Волге. Рядом лежал и попыхивал сигаретой Голосов.

— Накурили-то, — поморщился Прокофий Нилыч и вышел.

Ему хотелось что-нибудь поесть, но ресторан, конечно, был закрыт, а ужинать в купе, с Голосовым, который, пользуясь случаем, обязательно начнет оправдываться, он не стал. Как-нибудь до утра — там и до Москвы рукой подать. Он стоял, в коридоре, пока не озяб. Снова лег, отвернулся к стенке, дав понять соседу, что не желает разговаривать по ночам.

— Ты же теперь все равно не уснешь, Нилыч, — сказал Голосов, присаживаясь к столику.

Метелев промолчал.

— Больше сорока лет мы знаем друг друга. И я прошу тебя выслушать...

Метелев упорно отмалчивался.

Но Голосов говорил и говорил: то вкрадчиво, то распаляясь. Он начал издалека, со своего знакомства с Каменицким. Зачем понадобилась ему предыстория? Может, для того, чтобы лишний раз отметить свои заслуги перед геологом, открытия которого он, видите ли, широко популяризировал в печати. По его словам выходило, что, не будь с Каменицким такого доброжелателя, как он, Голосов, еще неизвестно, получило ли бы признание самое первое Ярское месторождение хромитов. Но Леонтия Ивановича надо было не только поддерживать, а и предостерегать. Это же он, Голосов, вовремя забил тревогу, когда тот слишком увлекся разведкой угля в степях за Ярском. И, конечно, оказался прав. Сам Леонтий Иванович вскоре убедился в том, что овчинка не стоит выделки, что уголь залегает отдельными линзами. Вот почему его, Голосова, и насторожил неудачный поиск меди в районе Березовки. Никакие уговоры не действовали: Леонтий Иванович продолжал рыть шурфы и бурить скважины на свой страх и риск. Такое могло кончиться скандалом. Тогда-то и решил,он выступить в газете, чтобы человек одумался. Вот ведь как было дело. А теперь что ж, теперь легко рассуждать о вреде и пользе. Но, батенька мой, вред и польза — родные брат с сестрой: не напиши он в то время о деньгах, бросаемых на ветер, и Леонтий Иванович зашел бы столь далеко, что ему уже вряд ли кто помог бы выбраться из тупика...

— Довольно вашей холодной, люминесцентной искренности, — гневно сказал Прокофий Нилыч.

И Голосов умолк, поняв, что его исповедь в самом деле ни к чему.

Утро было тягостным. Скорый поезд, как назло, останавливался чуть ли не на каждой станции. Еще никогда Прокофий Нилыч не испытывал такого жгучего нетерпения: да скоро ли Москва?

Голосов вернулся из ресторана, сложил вещички, постоял перед зеркалом, машинально поправляя галстук, и снова гордо удалился в коридор, не желая больше ни говорить, ни видеть Метелева.

Когда поезд осторожно, будто провинившийся, наконец-то встал в Москве, они первыми вышли из вагона и тут же потеряли друг друга среди толпы встречающих.

Они расстались на том самом Казанском вокзале, который был для них смолоду отчим домом, но расстались теперь как случайные попутчики, которых не сблизила и дальняя дорога.

26

Какая благодатная крымская осень стояла на Южном Урале! Если время от времени и шли дожди, то они были скоротечными. В предгорье заново оживали на солнцепеке кулиги вишенника, бобовника, чилиги, явно обманутые теплынью: их голые стебли в мелких насечках второй завязи. И травы в долах не хотели мириться со своим коротким веком: осенний подгон вымахивал вровень с пожухлой некосью. Ну, а горные дубки и вовсе не думали желтеть, будто на зависть молодящимся березовым колкам, густо окрашенным персидской хной.

Да как не любить эту пору года! Хмель весны кружит голову, расслабляет, не дает собраться с мыслями. Иное дело — это «очей очарованье». Все вокруг невооруженным глазом просматривается до горизонта, не надо никаких биноклей. Дышится свободно: ни грозовых перепадов, ни густого зноя в невесомом воздухе. А главное — думается свободно и глубже. Не потому ли, наверное, у каждого бывает своя  б о л д и н с к а я  осень.

Он целую неделю объезжал дальние партии Восточной экспедиции, которые заканчивали полевой сезон. У геологов, как и у земледельцев, год выдался урожайным: были открыты новые рудные залежи. Отличилась березовская партия, доказавшая, что есть еще порох в пороховницах, что запасы медного колчедана могут быть удвоены. Отец прав: где побывало двенадцать геологов, там можно открыть и тринадцатое месторождение.

В Березовке Георгий увиделся с инженером Сольцевой. Он предложил ей работу в геологическом управлении, но она отказалась наотрез. Даже обиделась. То ли в ней жила старая неприязнь к управленческим работникам, которых она обвиняла во всех грехах, то ли сердилась лично на него, что до сих пор не удосужился поговорить с ней по душам. Все было некогда. А геологи, чего греха таить, народ легко ранимый: тут надо считаться и с игрой самолюбий, как в театральной труппе. Ну, что ж, в пределах разумного следует щадить профессиональную ревность. Настасья Дмитриевна Сольцева прожила в степной глуши главную часть жизни — не потому ли она болезненно относится к горожанам...

Возвращаясь домой, Георгий заехал по пути на могилу жены. У Зои он не был с прошлого года. Это вовсе негоже. Если с живыми можно объясниться, то перед мертвыми ты уже ничем не оправдаешься.

Тогда, в мае, здесь буйно цвела черемуха, и белая урема смягчала боль. Теперь все обнажилось. Он сел на скамейку рядом с могильным холмиком, распахнул воротник рубашки. Вот где она, осень-то, чувствуется сразу: на кладбище...

Всю дорогу он мысленно находился в прошлом. Только на виду у города вспомнил Павлу: вернулась ли она с газопромыслов? Молодая, энергичная, дня не посидит дома. Как-то у них все сложится? Главное — превозмочь прошлое. Одним это удается легче, другие всегда испытывают душевную неловкость. Вот он сегодня поволновался на могиле Зои — и память отбросила его далеко назад. Ты ведь раньше не был таким сентиментальным, дорогой товарищ. Лекарство одно — жить для людей, для Павлы, которая наконец-то счастлива теперь. А ты уверен? Но, во всяком случае, только женщине дано из двух неудачных судеб построить что-то новое...

Павла тоже всю неделю провела в поездке по строительным площадкам в районе газового вала. Она там и ночевала вместе с девушками в полевом вагончике, хотя до областного центра рукой подать. Ей важно было не просто поговорить с людьми, но и самой почувствовать их быт. Иначе толково не напишешь.

Ясная, затяжная осень шла навстречу строителям и монтажникам, которые еле справлялись с планом. Не хватало рабочих рук: это вечная проблема больших строек. Потому-то вслед за комсомольцами-добровольцами, которые собрались со всех концов области, даже из соседних областей, тут появилось немало и людей случайных. Пожалуй, нигде, ни на каком заводе не встретишь такой людской пестроты, такого поразительного соседства молодых энтузиастов и выбитых из колеи. На стройке можно  з а м о л и т ь  любой грех, если хочешь по-настоящему. Но беда в том, что не все паломники приезжают в эти «святые места» для искренней трудовой исповеди.

Неподалеку от строительства, на том берегу реки, начиналась разведка на нефть. Павла заглянула и туда для первого знакомства. Геологи были настроены оптимистически, верили, что их ждут счастливые находки. Павла не заметила, как исписала свои блокноты: одни заметки немедленно пойдут в работу, особенно по ходу стройки; другие могут понадобиться нескоро, когда буровые бригады закончат  п р и с т р е л к у  нефтяного месторождения.

Она осталась довольна поездкой. У газетчиков всегда так: выезжать не хочется — надоедает мотаться по командировкам, а возвращаешься домой необыкновенно освеженной.

Дорога была забита машинами: к городу шли автомобильные обозы с хлебом, навстречу им — самосвалы, грузовики со всяким строительным добром. То и дело приходилось отворачивать, к самой бровке заросшего бурьяном, глубокого кювета, чтобы пропустить какой-нибудь громоздкий лесовоз или тяжелый «ЗИЛ» с прицепом. Старенький «газик» с трудом лавировал среди всех этих «ЗИЛов», «татр», «колхид» и «МАЗов». Сюда, в пшеничные края, на уборку стягивается множество автомобилей, которые до снега вывозят из глубинок зерно на элеваторы. А нынче добавились еще и машины строителей.

Павла сидела рядом с шофером из комсомольцев-добровольцев. Он заметно нервничал, и она сама никак не могла сосредоточиться. Она думала вперемешку — и о прошлом и о будущем, однако ей все время мешали гудки встречных грузовиков, требующих посторониться. «Как там Георгий», — вспомнила она о муже и о  т и х о й  свадьбе, после которой они отправились не в брачное путешествие, а в служебные командировки. Но «газик» вдруг опять прижался к обочине шоссе, уступая дорогу самосвалу, и она сбилась с этой мысли.

Дома Павла приняла душ, поела на скорую руку и с превеликим наслаждением вытянулась на широкой тахте, сразу оценив все истинное блаженство одиночества. Георгий, наверное, вернется завтра, не раньше. Она придвинула к себе телефон на всякий случай, может, позвонят из редакции. И тут же задремала, не в силах противиться дорожной усталости... Но ей помешал громкий, чужой звонок в передней. Кто бы мог быть? Неужели он? Встала, пошла открывать дверь.

«Нельзя ли потише?» — чуть было не сказала она, не узнав гостью на лестничной площадке, в полусвете.

— Добрый вечер, Павла Прокофьевна...

— Ой, Шурочка! Богатой будешь... Проходи, проходи, ради бога!

— Я на минуту.

— Идем, идем. — Павла взяла ее за руку и повела в среднюю, отцовскую комнату. — Сейчас я угощу тебя чаем с домашним вареньем.

— Нет-нет, я на одну минутку. — Саша присела у двери, осторожно огляделась. — А разве папы нет дома?

— Он где-то в ваших краях, не сегодня-завтра должен быть.

— Жаль. Он мне очень нужен.

— Да и я только что вернулась из командировки.

Не зная, как вести себя с молодой мачехой, Саша заинтересовалась фотографией вовсе молоденькой Павлы, которая беспечно улыбалась ей с простенка.

— Это вы? — тихо спросила она, почувствовав на себе пытливый взгляд хозяйки.

— Да, снималась примерно в твоем возрасте, когда...

Она не договорила, но чуткая Саша и без того поняла, что снималась тогда, когда ходила за ее будущим отцом влюбленной тенью. Саша ревниво поискала глазами хоть что-нибудь, напоминающее о матери, но не нашла и маленькой карточки в рамке, что была в прошлом году на письменном столе отца. Ей сделалось больно.

— Я все-таки принесу тебе поесть.

— Ни в коем случае!.. — Саша встала и, глядя в сторону, решительно, с достоинством объявила: — Знаете, Павла Прокофьевна, я выхожу замуж.

— Вот новость!.. Когда же свадьба?

— В следующее воскресенье. Пожалуйста, передайте... Мы с Виктором приглашаем и вас, конечно, — с опозданием и торопливо добавила она.

— Спасибо, милая девочка. — Павла легонько обняла ее, поцеловала в волосы.

И тут Саша горько всплакнула, по-детски, неловко уткнувшись лицом в грудь Павлы. Она молча гладила ее по голове, тоже не зная, как вести себя с такой взрослой падчерицей.

— Ну, успокойся, не надо.

— Не буду, не буду...

В их жизни оказывалось нечто общее: Павла сама выходила замуж без матери и ей, как и Саше, не к кому было приклонить голову.

— Не сердитесь на меня, Павла Прокофьевна.

— Что ты, Шурочка!?

— Вы приедете на свадьбу?

— Обязательно. Но где же твой Виктор?

— Он ждет на улице.

— Веди его в дом.

— Ох, нет. Мы спешим на поезд.

Она тщательно вытерла слезы, достала из сумочки зеркало, начала поправлять волосы. Павла глядела на нее со стороны почти с материнским умилением: тоненькая, гибкая камышинка, серые блестящие глаза, пухлые обиженные губы, в уголках которых, уже не было ее всегдашней лукавости.

Прощаясь, Саша отметила для себя, что Павла Прокофьевна, кажется, похорошела, хотя она и раньше завидовала ее броской красоте. «Счастливая», — подумала она, не догадываясь, что главное-то счастье — молодость.

Когда звонкий перестук Сашиных каблучков стих внизу на лестнице, Павла подошла к окну и увидела там, у подъезда, Виктора. Он нетерпеливо ожидал свою невесту. Саша взяла его под руку, и они, оживленно рассуждая, направились к вокзалу. Павла провожала их взглядом до угла.

Это уходила будто ее собственная юность: Вот появилась перед глазами нежданно-негаданно — и опять исчезла, пропала за углом твоего сорокового года. Позволь, позволь, ты же сама подгоняла время, не жалея молодости, лишь бы только сбылись твои давние желания. Так чего же тебе еще нужно? Однако горечь потерянного времени осталась. О-о, да ты, неблагодарная, начинаешь считать пустые годы! Что бы ни говорили, а женское счастье редко бывает на всю жизнь: оно или слишком раннее или уже позднее. И не копайся ты, пожалуйста, в душе, ни к чему. Прошлые беды — плохой помощник в будущем. Учись мудро относиться к бедам, как те некрасовские женщины, которым ты старалась подражать...

Она включила радио и снова прилегла, ожидая и не ожидая Георгия. Москва передавала эстрадный концерт. Павла любила легкую музыку, хотя по складу жизни ей следовало бы больше любить серьезную музыку. И сейчас она с удовольствием слушала, как где-то

Скачет всадник загорелый, Крепко держит повода. Увезет тебя он смело В чужедальни города.

Но сегодня даже легкая музыка была бессильна против усталости — тяжелый сон одолевал ее... Почти до утра она странствовала по «газовым полям». Она вечно опаздывала во сне: на поезда, на пароходы. И ей виделось, как она спешила домой, чтобы встретить Георгия из командировки, но, конечно, опоздала — он уже лег, не поужинав... Она очнулась: да, он лежал рядом с ней и чему-то улыбался. С недавних пор ее сны не обрывались как раньше, досадной пустотой, а точно бы продолжались наяву.

— Когда же ты приехал?

— Час назад.

— Я ждала тебя весь вечер.

— Машина сломалась в пяти километрах от города.

— Боже мой, ты, значит, не спал всю ночь!

— Нет, я прикорнул в машине, пока мой «шеф-шофер» возился с мотором. А вот ты, матушка, наверное, не выспалась.

— Что, опять разговаривала? Это я с тобой научилась разговаривать во сне.

Он грузно опустил руку на снежный распадок ее крутенькой груди, и она потянулась к нему, поощряя его своей нерастраченной нежностью...

Потом долго лежали молча, веря и не веря, что они вместе, и стараясь не мешать друг другу.

Позднее счастье бывает дороже молодого счастья. Все обиды Павлы отодвинулись теперь в прошлое и потеряли значение. Если она изредка и вспоминала их, то лишь для того, чтобы вовремя упрекнуть себя, а не мужа: естественная простота Георгия исцелила ее от крайней щепетильности, благоприобретенной за долгие годы одиночества. О, это одиночество! Есть ли на свете более тяжкая кара для женщины?.. Павла едва не спросила, о чем он задумался, но не решилась. А Георгий думал как раз не о себе: ему очень хотелось, чтобы она была счастлива до конца. Он не просто любил, он жалел ее. В наше время ходовое слово «любовь» очень возгордилось и порвало всякую связь с народным словом «жалость», позабыв о том, что они когда-то считались близнецами. Нет, он не перестанет жалеть Павлу и, стало быть, не разлюбит ее, что бы ни случилось. Георгий тоже чуть не заговорил сейчас, да спохватился: еще может не понять этих рассуждений о любви и жалости, хотя и филолог. Павла отметила его движение и оценила сдержанность Георгия. Они слабо улыбнулись, продолжая думать каждый о своем. Вдруг Павла забеспокоилась, что же такое надо обязательно сообщить ему? Стала перебирать события минувших дней: не то, не то, все не то. Ну и память! Совсем потеряла голову. И вспомнила наконец. Затаилась на минуту, не зная, как лучше передать: или с торжественной ноткой в голосе, или буднично, как о деле давно решенном. Да и сбилась на что-то среднее.

— А вечером была Шурочка, в воскресенье у них свадьба.

— Как ты встретила ее?

— Дружески, конечно.

— Ну, спасибо тебе, Павлуша.

— Я сама выросла без матери.

— Не заметишь, как станешь бабушкой! — И он поднялся, начал одеваться. — Мы живем в золотой век молодых бабушек!

Она встала вслед за ним: бабушкой не бабушкой, а домохозяйкой ты быть обязана. Пора готовить завтрак.

Когда Георгий ушел на работу, она раскрыла свои чемоданы, в которых много лет хранились вещи про запас. Что бы подарить Шурочке? Отложила в сторону отрез на зимнее пальто. Пригодится девочке. Вспомнила о русских сапожках, привезенных отцом из Вены. Хороши сапожки, но и они лучше подойдут невесте. Однако не мало ли? И отложила заветный соболий воротничок.

Для нее теперь и вещи утратили значение. Молодость прошла, а до той поры, когда женщины начинают молодиться, слава богу, пока далековато.

И все-таки она заглянула в зеркало. Темные, с порыжевшими кончиками, прямые волосы разметались по плечам. В глазах утренний, глубинный свет, которого раньше не было. Лицо горело так, что и смуглость кожи не могла скрыть румянца. Она постояла перед зеркалом, рослая, длинноногая, и осталась довольна собой вполне. Не хорошо, конечно, женщине в ее возрасте предаваться самообольщению, но, видно, это и есть зрелое счастье, когда бабий век, измеряемый сорока годами, еще ничего не значит.

Георгий шел через парк, по асфальтированной аллее, похожей в листопад на глухую просеку. Шел и думал о своих координатах на земле: Урал, Балканы, Таймыр, Куба... Человеку свойственно время от времени заново восстанавливать географию всей жизни — и не для того, чтобы не затеряться среди людей, а чтобы лучше понять, что ты успел сделать доброго для них. Человека связывают с большим миром не туристские маршруты, которые волен каждый выбирать по вкусу. Нет, только рабочие и ратные дороги остаются на карте твоей судьбы...

Он остановился около памятника уральским землякам, погибшим в Отечественную войну. Здесь кто-то уже побывал сегодня: на белом пьедестале свежие цветы. Наконец-то у нас дошли руки до памятников. Сколько их сооружено за последние годы: от самых скромных — на деревенских площадях, до таких величественных, как на Мамаевом кургане. Полувековой юбилей революции всколыхнул народную память — и она увековечила в камне сыновнее уважение к героям войны гражданской и войны Отечественной. Но есть еще и герои пятилеток. И хотя «нам общим памятником будет построенный в боях социализм», рыцари строек тоже достойны гранитной хроники.

С этим настроением и пришел Георгий на работу. На столе лежал готовый отчет по меди. Было чем порадовать Москву: общие запасы колчедана резко увеличились за минувший полевой сезон. Он прикинул в уме, потом на бумаге: если мощность Березовского комбината даже удвоить, то все равно богатой руды хватит до начала двадцать первого столетия.

Потом он до обеда занимался делами  м о к р ы х  геологов: отовсюду требовали воду, а тут давала о себе знать прежняя недооценка гидрогеологии. Нужно приналечь...

И остаток дня ушел на совещание у начальника управления Шумского. Речь шла о проекте плана на будущий год.

Первым выступил главный геолог по нефти и газу Ворожейкин. Недавно стало известно, что скважина, пройденная для изучения подстилающих отложений, выявила наличие газа и на глубине свыше двух тысяч метров. Знаменитый вал-то, оказывается, имеет второй «этаж», и кто знает, сколько их всего, если копнуть еще глубже. Поэтому Ворожейкин предлагал и дальше вести разведку на валу и одновременно искать нефть рядом, на правом берегу Урала.

Шумский одобрил и горячо заговорил о правобережье. По его словам выходило, что река Урал как бы разделяет два крупных месторождения: одно уже открыто, другое еще предстояло открыть. Илья Михайлович не сомневался в успехе, и его уверенность подкупала многих. Ну да, конечно, газ, как  а д ъ ю т а н т, сопутствует ее  в е л и ч е с т в у  нефти, но все же случаются разные отклонения. А Шумский был абсолютно убежден, что вслед за большим газом будет открыто целое нефтяное море. (Недаром в шутку говорят, что у него и в жилах течет девонская нефть).

Когда очередь дошла до Георгия, он сделал краткий обзор рудных залежей, что были разведаны за минувшее лето. И, в свою очередь, предложил начать поиски железа.

— Если только с нами согласятся, — заметил вполголоса начальник управления.

— Теперь, Илья Михайлович, общая атмосфера изменяется.

— Дай-то бог...

— Ни бог, ни царь и не герой! В конце концов добьемся сами.

— Ну-ну. Я, конечно, за.

— Не век же бытовать «концепции» этих пенкоснимателей, вроде Голосова, Аюпова и компании. Само время против временщиков...

Георгий был сегодня в ударе: план будущего года рисовался ему как очень интересный, хотя и трудный: геологические экспедиции приступали к разведке очередных «белых пятен». Шумский подумал, что Каменицкий не из тех, что опускают руки, когда их не поддерживают. Ну, не удалось ему в прошлый раз добиться своего в Москве, однако эту «железную идею» он так не оставит.

После совещания, вернувшись в свой рабочий кабинет, Георгий подошел к геологической карте Урала и надолго остановил взгляд на южном торце Главного хребта. Широкая диабазовая лестница уводит в глубь земли. Какие еще клады ждут своей очереди там, в самой толще недр? Говорят, чтобы узнать человека, нужно съесть пуд соли с ним. А для того, чтобы узнать землю, мало и человеческой жизни. Правда, иной раз кажется, что все давным-давно открыто, что больше и делать нечего на исхоженной вдоль и поперек земле. Но вдруг она снова порадует тебя своей щедростью, и ты с удивлением оглядываешься по сторонам, будто новичок. Не в этом ли беспрерывном узнавании родной земли тайный смысл нашего бытия?..

Через неделю Шумский получил телеграмму из министерства: ему предлагалось направить в Москву Каменицкого с практическими соображениями о скором плановом возобновлении разведки железных руд.

Георгий был доволен, но старался поглубже скрыть свою радость, во всяком случае, перед Шумским, который тепло поздравил его с первым успехом. Единственное, с кем он поделился приятной новостью, так это с Павлой. Она сказала:

— Видишь, оказывается, и министр задумывается над перспективными вопросами, а ты упрекал его в неумении одолевать текучку.

— Готов повиниться перед кем угодно, лишь бы толк был.

Вот теперь Георгию пришлось идти за отцом буквально след в след. Вернув из многолетнего забвения старые геологические отчеты, подняв многие документы довоенной поры, он и при беглом чтении этой рукописной истории южноуральских недр мог убедиться в том, что малочисленные партии отца занимались понемногу всем: искали никель, медь, строительный камень, золотце, уголек. Хорошо еще, что сохранились эти пухлые отчеты на оберточной бумаге, — по крайней мере, знаешь, откуда следует продолжать разведку хотя бы пока пунктиром. Георгий позвонил в Молодогорск, чтобы посоветоваться с отцом по некоторым деталям. Но отца дома не оказалось: отправился по всей своей «горной епархии», как объяснила мать. «Да, там, где побывало двенадцать геологов... — весело подумал Георгий Каменицкий, снова остановив взгляд на южном парадном торце Урала. — Ну, что ж, попытаемся после этих двенадцати апостолов открыть тринадцатое месторождение».

27

Последние вереницы перелетных птиц нехотя покидали обжитые места. Они тянулись в сторону Каспия, вдоль Яика, над которым сшибались встречные верховые ветры. Запаздывая нынче с переселением на юг, косяки журавлей, однако, соблюдали свои привалы и, немного подкрепившись чем бог послал, тяжело поднимались на крыло, оставляя даже теплые «моря» на уральском меридиане, по берегам которых возвышались новые «Замки Света».

В эти дни и Леонтию Ивановичу Каменицкому не сиделось дома. Он побывал на востоке, за Ярском, где когда-то искал уголь. Стоящего уголька, правда, не нашел, но дорожку в глухой край все же проторил: там строится сейчас второй никелевый комбинат среди лебединых озер Тургая.

Потом он решил заглянуть в Березовку, куда не наведывался с той памятной поездки вместе с Голосовым. Вообще березовская медь была его слабостью, как незаконченная книга. И хотя он теперь считался ее законным первооткрывателем, досада на самого себя все равно осталась. А тут вдобавок эхо прошлого — статья Семена Голосова. Ошибиться в геологической находке, приняв пустую породу за руду, — это еще полбеды, но сорок лет ошибаться в человеке — это уже настоящая беда.

Отсюда он напрямую, срезая угол, отправился через соседнее плато в Уральскую Швейцарию, где много лет назад в поисках железа случайно нашел первую медь. Началось с того, что знакомый путевой обходчик обратил внимание на красивый зеленоватый камешек, подобранный у семафора.

Уральской Швейцарией Леонтий Иванович называл крутые отроги Главного хребта, что врезались в ковыльную степь длинными волноломами. Строители железной дороги так и не смогли обойти стороной один из кряжей и пробили в диабазе большой туннель, который оказался теперь воротами в Медноград, сооруженный в котловине, — лишь венчики заводских труб виднеются над голыми пиками гор.

Леонтий Иванович попросил шофера остановиться. Внизу черные и желтые дымы растекались по глубоким раструбам узких долин, наполняя их до краев. Не очень-то удобное место для жилья, но в годы довоенных пятилеток города закладывались наспех, иной раз без учета розы ветров, среди которых особо тревожили западные ветры, что дули со стороны Германии.

Он присел на гранитный выступ и долго смотрел на город, первый на его счету. Потом встал и напряженно вгляделся на восток. На фоне блеклого неба вставали дымы Молодогорска и Ярска, левее их тянулся волокнистый дымок Березовска. Леонтий Иванович с удивлением отметил, что отсюда, с медноградского угла, открывается вся  г е о м е т р и я  его жизни. Ну, Сибирь с ее золотцем не в счет — то была туманная юность. А именно в этом железо-медно-никелевом «треугольнике» на Южном Урале и заключена сердцевина того, что полагалось ему сделать на белом свете. Конечно, если бы не война, то можно было достигнуть большего. Но кое-что все же сделано для оправдания своего присутствия, на шарике, остальное — за молодежью.

В осеннем небе появился журавлиный нестройный клин. Вожак, огибая город, осторожно выводил стаю на привычный каспийский тракт. Леонтий Иванович поднял руку в знак приветствия и долго не спускал глаз с журавлей, пока они не скрылись из виду в казахской стороне. Кто знает, доведется ли встретиться будущей весной...

— Поехали, сударь, — сказал он шоферу.

Через час быстрой езды по накатанной полевой дороге они поднялись на знакомый косогор, защищавший Молодогорск от северного ветра. На западной окраине шофер хотел было свернуть к дому Каменицкого, но Леонтий Иванович попросил его сначала заехать к Плесуму.

— Нужно поблагодарить хозяина за машину.

Плесум как раз «отсовещался» с начальниками цехов, когда Каменицкий поднялся на второй этаж.

— Из дальних странствий возвратясь!.. — громко сказал директор комбината.

— Спасибо, Иван Иванович, за доставленное удовольствие.

— Ну-ну, чего там...

— Вот бы сейчас ко времени подарок Орджоникидзе, а в тридцатые годы я просто не знал, что делать с автомобилем, привык на лошадке кочевать от буровой до буровой.

— Пожалуйста, не стесняйтесь, звоните в любое время.

— Наездился, насмотрелся до весны, — коротко махнул рукой Леонтий Иванович.

— Довольны?

— Да как тебе сказать... Старики всегда ревнивы к молодежи. Но в общем дела идут неплохо, особенно в Березовке. Видишь, какой они нашли там колчедан. — Он достал из кармана пиджака кусочек керна со вновь открытой залежи.

Плесум взял его, взвесил на ладони. Керн светился зелено-желтыми искрами на гранях излома.

— Неужели вся залежь такая?

— Теперь, голубчик, дело за тобой. Верю, что ты пустишь в ход и железную руду. Постарайся. Думаю, что Голосов уже не полезет в драку...

Слушая его, Плесум щурил свои ясные глаза. И не удержался, чтобы не порадовать старика.

— А мой Войновский, кажется, близок к цели.

— Верно? — Леонтий Иванович даже встрепенулся.

— Делать окончательные выводы еще рано, может быть, но принципиальное решение найдено.

— Слава богу.

— Я пришлю его, он сам расскажет.

— Война помешала, а то мы давно бы научились обращаться с нашей рудой. А после войны ее «залечили» всякие доктора. Можно ведь «залечить» не только человека, но и руду. Какие рецепты ни предлагались — один другого хлеще. Но верное решение всегда просто. Нужно идти от самой природы той или иной руды, учитывать ее внутренние силы, а не пичкать «химиотерапией». Классическая металлургия, как и медицина, во многом консервативна.

— Войновский зайдет к вам. Когда лучше?

— По такому случаю пусть заходит в любое время дня и ночи.

Плесум не сдержал улыбку.

— Но ты это правду мне говоришь, Иван Иванович?

— Сущую.

— За многие годы я разуверился в мудрецах.

— То все были странники от науки, а этот свой, доморощенный кандидат.

— Спасибо за новость, Иван Иванович. Теперь, все объехав, все посмотрев, я, как медведь таежный, могу отправиться на лежку.

Он потянулся за керном, собираясь домой, и неожиданно почувствовал себя плохо, уронил голову на грудь.

— Что с вами? — спросил Ян Янович.

— Пройдет, надышался свежим воздухом... — трудно сказал Каменицкий, все больше клонясь к столу.

Плесум помог ему добраться до дивана.

— Я сейчас вызову «скорую помощь».

— Не надо бы... — совсем уже тихо сказал Леонтий Иванович.

Приехавший врач сделал укол, потом включил электрокардиограф. Читая кардиограмму, он хмурился, покачивал, головой. Плесум ждал, что скажет врач, и, не дождавшись, спросил нетерпеливым полушепотом:

— Ну, как?..

— Похоже на предынфарктное состояние, придется положить в больницу.

— Только домой... — сказал Леонтий Иванович.

На следующий день больному стало лучше. Любовь Тихоновна не отходила от мужа вместе с дежурной медсестрой. Вгорячах она вызвала Георгия, он примчался с утренним рейсовым самолетом. (За всю жизнь Леонтий Иванович ни разу не болел, и первая в его жизни «скорая помощь» напугала Любовь Тихоновну.) Но сегодня серьезная опасность миновала, как пытался успокоить ее прилетевший с Георгием известный кардиолог.

Удастся ли этому профессору помочь Леонтию Ивановичу выстоять против другого профессора, Голосова, который кинул камень прямо в сердце?

Он то и дело забывался от неимоверного упадка сил и сразу же оказывался в кругу поразительно четких видений минувшего...

Вот он входит в кабинет народного комиссара тяжелой промышленности. Навстречу поднимается из-за стола Орджоникидзе, хорошо знакомый по газетным фотографиям. Невысок, коренаст, глаза очень усталые, даже грустные. Они крепко пожимают друг другу руки, и Орджоникидзе широким восточным жестом приглашает его в кожаное кресло, а сам не спеша, вразвалку обходит стол, грузно опускается на свой полумягкий стул.

— Так вот вы какой, — говорит нарком. — А я считал, что раз Каменицкий, то глыба настоящая!

— Вы мне тоже казались выше ростом.

— Уважаю людей откровенных. Ну, чем порадуете?

— Ваше задание выполнено, товарищ народный комиссар...

— Постойте, постойте. Я попрошу вас не рапортовать, а рассказывать.

— Простите, Григорий Константинович.

— Это журналисты называют меня  к о м а н д а р м о м  тяжелой индустрии, а вообще-то я человек штатский, хотя и привык с гражданской войны к шинели...

И он, Каменицкий, освоившись немного, уже неторопливо повел рассказ о том, как несколько лет назад ему удалось открыть хромиты с малым содержанием никеля — всего около одного процента. Тогда никто не знал, что делать с такой рудой, как извлекать из нее металл. Быть может, дело тем и кончилось бы, но тут из геологического треста, из Самары, сообщили, что Москва настаивает на поисках богатой руды. Пришлось временно приостановить разведку на железо, чтобы заняться никелем, тем паче секретарь обкома Метелев стал еженедельно звонить в Ярск, напоминая каждый раз о никеле. Ну и вскоре была открыта нужная руда недалеко от Ярска. Потом цепочка потянулась на юг, в Казахстан, где тоже, оказывается, есть никель.

— На ловца и зверь бежит! — сказал Орджоникидзе.

— Мне просто везло, Григорий Константинович.

— Не надо скромничать. А как вы считаете, где следует заложить комбинат?

— Конечно, в Ярске!

— Почему в Ярске?

— Место удобное, рядом река. Легче протянуть железнодорожную ветку в степь, чем строить комбинат в безводной степи.

— Да, пожалуй.

— У меня есть некоторые расчеты.

— Даже и расчеты? Это совсем хорошо, товарищ Каменицкий. Что ж, будем создавать отечественную никелевую промышленность. Без никеля нет спецсталей, а без них нет современного машиностроения.

Зазвонил один из телефонов, что стояли на тумбочке по левую руку наркома. Он недовольно поморщился, взял трубку.

— Челябинск? — глухо переспросил он. — Да-да, слушаю, слушаю вас...

Недовольное выражение на лице сменилось деловым, строгим. Потом его крупное выразительное лицо тронула едва заметная улыбка, в задумчивых глазах заиграли, засветились лукавые искорки. Он свободной рукой поправил свои вялые усы и молодцевато приосанился.

— А что я вам говорил, когда был у вас на заводе!.. Очень хорошо, что не забыли. Так держать — и наша возьмет! До свидания, товарищи. Спасибо...

Он машинально, не глядя на рычаг, опустил трубку и придвинулся к столу, налегая широкой, сильной грудью на стол.

— Ваши соседи с Челябинского ферросплавного, наконец, выбились в люди, начали выполнять государственный план. Вот вчера пустили новую плавильную печь. Так мы скоро полностью обеспечим себя феррохромом.

— Челябинск — бывший уездный городок нашей губернии, — вроде бы напомнил Леонтий Иванович.

— Да вы патриот своей губернии!.. Что ж, на то и индустриализация: кто был ничем, тот станет всем! Губерния, губерния... А знаете, что весь Южный Урал очень, очень подходит для производства качественных сталей. Челябинские ферросплавы — это уже реальность, как видите. Через некоторое время будет ваш ярский никель. Ну, а в следующую пятилетку отгрохаем там у вас комбинат природнолегированной стали. Ну, каково, Леонтий Иванович?

— Да я во сне вижу все эти комбинаты.

— Вот таким и должен быть геолог советской формации. Открыл руду — не успокаивайся до тех пор, пока не пойдет она в дело...

Телефонный звонок опять помешал ему. Он нетерпеливо постучал цветным карандашом по бемскому стеклу, лежавшему на столе, ожидая, когда междугородная соединит его с тем, кто вызывает Москву.

— А-а, Баймак!.. — Он заговорщицки подмигнул: вот, мол, и еще один звонок с вашего Урала!

Но по мере того, как Серго слушал очередного телефонного собеседника, он все больше мрачнел и хмурился, то подвигая к себе чистый лист бумаги, то сердито отодвигая в сторону.

— Так Баймак или Америка?.. — прервал он все же словоохотливого товарища. — Я вас спрашиваю: Америка или Баймак?.. Не надо кичиться, надо учиться! Отправляйтесь-ка лучше за океан, понаблюдайте, как там господа капиталисты добывают золото...

Бросив трубку, он немного помолчал, остывая. Потом живо повернулся к нему, Каменицкому.

— Как вам нравится такое шапкозакидательство? Баймак, видите ли, уже достиг самой высокой производительности... Вы, я слышал, тоже искали благородный металл до революции?

Стараясь экономить время, Леонтий Иванович вкратце поведал о том, как служил в Сибири у одного золотопромышленника.

— Видите, даже у хищника можно чему-то поучиться.

— Хозяин и сделал меня буровым мастером.

— Каким образом?

— Взял да ни сотого ни с сего, произвел меня в мастера. Я пытался вразумить его, что не имею опыта. «Но у тебя есть характер, — сказал он. — К тому же ты слесаришь. Не бойся, мои мужики дело знают, но и ты покажи им, на что способен». Однажды я наладил станок сам, без техника, и рабочие поверили в доморощенного спеца, не догадываясь, что именно от них я и набираюсь ума-разума.

— Буржуй, а ловко занимался выдвижением кадров, — весело заметил Орджоникидзе. — Ну, хорошо, спасибо вам за никель и за совет, где строить комбинат. — Он поднялся из-за стола.

Леонтий Иванович тоже встал.

— После революции у нас было что-то около сотни геологов. Представляете себе, товарищ Каменицкий, сто геологов на такую страну! А теперь их тысячи в разведке нашей индустриализации. Теперь мы имеем разветвленную геологическую службу. Так что двинемся вперед широким фронтом.

— Все, что зависит от нас, мы сделаем, товарищ народный комиссар, — несколько торжественно произнес Леонтий Иванович.

Орджоникидзе глянул на него усталыми глазами, в глубине которых опять заискрилась улыбка.

— Надо бы вам что-то подарить в знак дружбы и доверия. — Он осмотрел рабочий стол, будто собираясь преподнести какую-нибудь вещичку со своего стола. — Хорошо, пришлю автомобиль. Хотя геолога ноги кормят, но легковик пригодится вам.

Они спустились вниз, вышли на площадь Ногина.

— Садитесь, подвезу вас, Леонтий Иванович, — предложил нарком, гостеприимно открыв дверцу своей машины.

— Нет, нет, спасибо, мне тут рядом, — отказался он, совершенно растроганный.

— Коль так, то до новой встречи. — Орджоникидзе подал руку уже из автомобиля, и черный лимузин плавно тронулся.

А он долго стоял у главного подъезда Наркомтяжа, на тихой в поздний час площади Ногина. Больше они, к сожалению, не встретились. То была его первая и последняя встреча с любимцем всего народа.

...Леонтий Иванович очнулся, но тут же прикрыл глаза от солнца. В комнате сидели Любовь Тихоновна, Георгий, Саша, Олег, Плесум, Дробот и еще какой-то мужчина, наверное, врач. Он медленно обвел их взглядом из-под опущенных ресниц и сказал, как мог, потверже:

— Ну что вы тут дежурите? Занимались бы лучше делом. Я умирать не собираюсь.

В эту позднюю, затяжную осень вконец обмелевший Урал едва-едва превозмогал галечные перекаты. Иногда казалось, что ему и не дойти до моря. Но он, передохнув в попутных омутах, снова продолжал свой ход среди южных отрогов Главного хребта. На измельчавших плесах река была похожа на целлофановую пленку, сквозь которую просвечивались реденькие пряди выцветших за лето водорослей, аккуратно расчесанных на лобастых голышах. Когда же камни преткновения оказывались и на стремнине, Урал вдруг ярко вскидывался на дыбки и если не с первого, то со второго маха брал препятствие.

Он вдоволь поработал минувшим летом: мыл золотой песок на старых приисках, плавил чугун, варил сталь, добывал звонкую медь и чистый никель, был водовозом на тепловых электростанциях и уж заодно, не теряя даром остатка сил, налегал на лопасти малых гидравлических турбин. И вот приутомился к ноябрю.

Ах, какая нынче долгая, сухая осень! Даже горные притоки не могут помочь Уралу, вся надежда на родники. Они бьют под каждым крутоярьем, их пульс можно легко прощупать в темных заводях, над которыми бессменно стоят великаны-осокори в дозоре. Чем дальше уходит Урал в степную сторону, тем вольготнее ему. Горы — кипучая молодость Урала, степь — его раздумчивая зрелость. (Но там, в степи, он живет одними воспоминаниями.)

Урал, Урал, тезка станового хребта России. Устаешь ты, друг мой, устаешь, но все крепишься. И не с тебя ли нужно брать пример, когда жизнь вступает в пору глубокой осени. Не твое ли завидное упорство учит, как надобно осиливать трудные перекаты сердца. Конечно, ты-то знаешь, что придет новая весна, а людские весны не повторяются. Ну и пусть. Но все равно надо следовать твоему примеру: не таиться в заилевшей, уютной старице, окруженной уремой, а быть до конца на кремневом стержне, под вольным ветром.

Примечания

1

Хорошо (латышск.).

(обратно)

2

Ах, так (латышск.).

(обратно)

3

Город Секешфехервар.

(обратно)

Оглавление

РЕКИ НЕ УМИРАЮТ Три баллады

  ВЕРА КАРТАШЕВА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  ПОЛИНА КАРТАШЕВА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  МАРАТ КАРТАШЕВ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

ВОЗРАСТ ЗЕМЛИ Роман

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Реклама на сайте