«Рыбий бог»

Владимир Солоухин РЫБИЙ БОГ

Первый взгляд — мельком и вскользь. Слева от дороги зеркало в камышах, плоское, как и все здесь в степи. Не настолько большое, чтобы казаться выпуклым, то есть не море, не озеро, а именно — пруд. Далеко, на другом крае зеркала, — домик, серый наперсточек. Острая вертикальная зацепка для глаза рядом с идеальной зеркальной поверхностью.

Я уезжал из гостей из Семикаракор (донская низовая станица, теперь, впрочем, просто большой населенный пункт с двадцатью тысячами жителей), и пруд мелькнул просто так в левом автомобильном стекле, а внимание все было уже на ростовском аэродроме.

Но зацепка глазу произошла. Разговор в течение последующих минут держался около промелькнувших пруда и домика, и тут я узнал, что это вовсе не захудалая рыбачья или рыбоводческая хижина, где жили бы сторож или кормач, но современный благоустроенный коттедж с двумя прекрасными комнатами и просторным холлом. Вокруг виноградник и сад. За пределами их — бахчи с арбузами.

— Хочешь, Алексеевич, в августе на арбузы? — предложил Борис Куликов, мой семикаракорский гостеприимец. — Я поговорю с председателем рыбколхоза. Будешь жить в этом домике. Рядом Дон, рядом Сал. Полынная степь. Промоешь душу. Договорились?

Так двенадцатого августа я оказался обитателем действительно благоустроенного и удобного коттеджа, окруженного действительно виноградником, на берегу действительно карпового пруда. От фундамента дома до кромки воды — тридцать шагов. Можно сказать, что две недели я жил наедине с прудом, общался с ним и думал о нем.

Но сначала походим вокруг да около. Оглядимся, запомним обстановку и место действия.

«Наедине» — это сказано условно и слишком сильно. Домик, рассчитанный на приезжих гостей, удобен и для более близких колхозных нужд. Главное, что есть кухня с газовой плитой и вся необходимая посуда, включая ножи и вилки. Шагах в пятидесяти, если пройти по узкой тропинке через виноградник, вы окажетесь под большим абрикосовым деревом. Там вы увидите длинный дощатый стол и дощатые лавки. Уже на другой день моего приезда за этим столом отмечалось шестидесятилетие колхозного бухгалтера. Застолье сопровождалось донской ухой, вяленой рыбой, карпами в рассоле и разноголосым пением бывших казачьих песен. Это мероприятие не было для меня угнетающим, во-первых, потому, что оно не касалось самого домика, а во-вторых, потому, что я, не дождавшись его окончания, ушел гулять в тихую предвечернюю степь.

Второе нашествие случилось неделей позже. Хозяйка с утра еще объявила, что будут доноры.

— Много ли?

— Человек двадцать пять.

— Здесь откроется донорский пункт?

— Нет, кровь они сдадут в больнице. А здесь полагается им после этого угощение. Так уж у нас в колхозе заведено. Не первый год.

— Да кто они, доноры?

— Молодые мужики, колхозники. Кто шофер, кто тракторист, кто моторист.

Мероприятие осложнилось тем, что в этот день шел дождь и под абрикосом сидеть было нельзя. Заняли холл, сдвинув бильярд и поставив столы. Котел с тушеными утками опустошался долго, и мне приходилось ходить, если я хотел выйти из своего верхнего убежища, как раз мимо шумных столов…

В остальные дни появлялись только одиночные посетители. Приезжал председатель. Иван Васильевич Абрамов, пятидесятилетний здоровый, упитанный мужчина, круглолицый и голубоглазый (и в голубой рубашке) фронтовик-разведчик, с осколком, сидящим в нем где-то около диафрагмы. Главный хозяин дома, пруда и всего колхоза. Приезжал на своих «Жигулях» заместитель председателя, главный рыбовод Саша Борисов. То есть просто Борисов, если по-русски, но в Семикаракорах своя манера произносить самые обыкновенные фамилии: Куликов, Борисов. Саша — совсем молодой мужчина, светловолосый и весь, я бы сказал, какой-то розовый. Недавно только окончил заочно Московский рыбоведческий институт. Приезжал Борис Куликов, поэт и прозаик, живущий в Семикаракорах и сосватавший мне, как помним, это прекрасное обиталище.

Слышались перед домом голоса, стучали бильярдные шары в холле, фыркали моторы отходящего или пришедшего автомобиля.

Семьи хозяйки, обслуживающей домик, в течение целого дня не было слышно. Глава семейства, колхозный шофер, целый день был на работе. Дочка зубрила — сдавала вступительные экзамены в Ростовский юридический институт. Сама хозяйка либо неслышно хлопотала на кухне, либо копошилась в огороде. Они жили в отдельной комнате, смежной с кухней. Но вечером (великое наше завоевание) семья рассаживалась в холле перед телевизором и включала его как можно громче. Передавали громоздкий, не двадцати ли серийный, детективный фильм, все события которого легко можно было бы уложить в полтора часа, как это и делается в хороших приключенческих фильмах. Тем не менее все серии приходилось если не смотреть, то слушать. Они неизбежно накладывали печать на мое сознание, и вот некоторые отрывки своей прозы я поневоле пишу в духе этого громоздкого зрелища.

Информация к размышлению. Донская уха. Только что пойманную и хорошенько очищенную рыбу кладут в котел (ведро, большую кастрюлю) и начинают варить. Когда вода закипит, опускают в нее большое количество красных, нерезаных помидоров. Через некоторое время помидоры вынимают, разминают в отдельной посудине, отделяют кожицу и получившуюся красную горячую жижу опять выливают в котел с ухой. Таким образом, вся уха получается красного цвета и кисловатого вкуса. Когда я робко попросил сварить мне уху без помидоров, меня не поняли. Для донцов уха без помидоров такая же нелепость, как, скажем, вино без градусов.

Информация к размышлению (продолжение). Карп в рассоле. Впервые я узнал, что такое карп в рассоле, под абрикосовым деревом, во время чествования колхозного бухгалтера. Конечно, бывают караси в сметане, бывает судак, запеченный в тесте, бывает осетрина, запеченная в ломтиках картофеля. Но все же нельзя придумать столь же вкусное и здоровое блюдо, как карп в рассоле.

Только что пойманных и хорошо очищенных карпов варят в течение десяти — пятнадцати минут в тузлуке, то есть вот именно в рассоле, в очень-очень соленой воде. Потом их вынимают и выкладывают на большое блюдо рядами. Каждый ряд пересыпают мелко рубленным укропом, измельченной петрушкой, перцем, раздавленным душистым горошком. Карп остывает и одновременно пропитывается специями и пряностями. Можно этих карпов есть через час, через два, но можно и на другой день. Чем больше они стоят (в холодном месте), тем душистее становятся. У нас они не задерживались, да мы и не готовили их помногу, имея в виду близость пруда.

Меня озадачило слово «сады», произносимое здесь довольно часто.

— Как пройти к Салу?

— А вот пройдешь виноградник и налево. Так все садами и иди.

Я шел, как мне говорили, но не мог понять, что же здесь называется садом. Росли, правда, разрозненные деревья и кустарники, одичавшие и общипанные. В общей сложности они занимали большое пространство и тянулись по берегу теперешнего пруда, как бы повторяя своей протяженностью станицу Семикаракорскую, расположенную на другом берегу. Отдельные деревца, хотя и занимали большое пространство, но стояли друг от друга далеко и никак не могли произвести впечатления садов. Разве что бывших? Борис Куликов мне все рассказал. Было два возвышенных места, а между ними — длинная впадина. Весной она заливалась водой, а летом высыхала. На одной возвышенности — станица, на другой возвышенности — сады. Далековато от куреней. Но это не мешало. Приезжали на лошадях и обрабатывали. Загородок не было, баловства не водилось. Росли яблони, груши, сливы и вишни. Потом у людей нашлись другие заботы и печали, стало не до садов, и сады остались бесхозными, начали хиреть, вырождаться, исчезать с лица земли. Теперь мы видим только остатки. Как будто открыли некий краник, и утекла живая вода. Осталось сухое и бесплодное место.

— А жаль, — заключил Борис Куликов. — Прекрасные были сады.

Я любил гулять по этим одичавшим садам от одного дерева к другому далекому дереву. В одном месте несколько яблонь и слив сбились в кучу, точь-в-точь как это сделали бы в конце сечи остатки побежденного и начисто почти полегшего войска. Сплотились бы человек сто, ощетинились бы во все стороны саблями и пиками, чтобы подороже продать свои жизни.

Было тут так: на яблоне десяток уцелевших яблок, а под ней — желтый или красный круг. Вся земля усыпана опавшими плодами. Яблоко к яблоку, без просвета. Я поднял яблоко пополосатее, вытер о полу куртки и врезал в него зубы. Да ведь это же мое детство! Дедушкин сад и яблони в нем под названием «пресная». Взрослые не любили эти пресные яблоки без всякой кислоты и без необходимых яблочных ароматов: только сласть под толстой кожуркой, впрочем, немного вяжущая и горьковатая. Но я их любил. И вспоминал часто, как безвозвратное детство, потому что негде было взять в современных садах, специализировавшихся на трех-четырех основных сортах, это, может быть, и не имеющее большой товарной ценности, но дорогое мне яблоко. И где же я его встретил? На Дону! В одичавших и вымирающих семикаракорских садах, там, где последние яблони и сливы сбились в кучу и образовали нечто вроде круговой обороны. Но и в их строй уже врубился топор. Вчера еще не было, а сегодня я вижу — три старые сливы срублены под корень…

Впрочем, все равно эти кустики и деревья подлежат расчистке и сноске (и уже местами поскоблил землю бульдозер). Председатель Иван Васильевич наметил место бывших садов занять под бахчу. Тогда, вероятно, исчезнет и само словечко «сады» применительно к этому месту, продолжающее пока существовать в обиходном языке семикаракорцев.

Итак, между станицей и садами всегда существовала впадина, балка, заливаемая весенней водой и сухая летом, а тем более в зимнее время. Впадину улучшили где надо, местами выровняли ее дно, местами насыпали земли, чтобы создать надежные берега, а из Сала накачали в нее воды. Эту систему водоснабжения я видел. Сал, протекающий метрах в семистах от впадины, отделен от нее сухой степью. Его русло лежит ниже пруда. Поступили так. Насосами по трем коротким широким трубам поднимают воду круто вверх в узкий канал (канаву), по которому она уже самотеком идет к впадине. Впадина перегорожена верхней плотиной. По этой плотине продолжается канал, приведший сальскую воду. В трех местах на плотине положены короткие наклонные трубы. Вода из канала устремляется по ним и постоянно пополняет пруд. Здесь его начало, его верх. Внизу стоят шлюзы, через которые можно сбрасывать воду по мере надобности. Можно выпустить ее всю. По другой канаве она самотеком течет обратно в Сал: ведь его русло лежит ниже пруда. Всю эту систему я проследил от начала до конца, но можно ее и не знать, а просто жить на берегу пруда и любоваться каждый день его огромным зеркалом, оживленным по краям высокими зарослями камыша, а посередине кое-где штриховыми ажурными камышовыми прядями.

Живя на одной и той же земле, разные биологические виды (семейства, отряды) тем не менее некоммуникабельны, как теперь принято говорить. Едва ли делятся впечатлениями и эмоциями между собой, скажем, барсук и сорока, белка и лось, бабочка и кузнечик. Впрочем, о языке животных мы можем только гадать. Возможно, существуют какие-то эманации, внушающие другим то или иное чувство. Замечено, например, что крыса, пробегая мимо, вызывает у человека почти неизбежное чувство не только омерзения, но и страха. В конце концов не тигр и не волк, чтобы напугать. Но, может быть, промчавшийся мимо волк вызывает у человека меньше разных отрицательных эмоций, нежели крыса.

Многие виды вообще не знают о существовании друг друга, хотя часто приносят друг другу взаимные неприятности. Например, доказано, что муравьи нас не видят и в нашем человеческом облике нас не знают. Мы существуем для них как некая сила почти космического порядка: расшевелили муравейник палкой, подожгли муравейник, вырубили вокруг лес, посыпали лес химическим порошком… Они знают нас по результатам наших действий, но не знают непосредственно как таковых. Для комаров мы, вероятно, проявляемся только в виде теплоты, которую они улавливают на расстоянии, и, может быть, в виде запаха — знак: можно напиться как из озера…

И все же между нами и пчелой, между нами и птицей, между нами и белкой есть одно великое общее: мы живем в одной стихии, мы обитаем на суше, на воздухе, и нас не делит та, смертельная в обе стороны грань, которая разделяет сушу и воду. Птица, мышь, слон, человек, оказавшись под водой, сразу погибают, точно так же погибает любая рыба, оказавшись на берегу. Две сферы существования, как бы даже два разных измерения, хотя и соприкасающихся и соседствующих: только протянуть руку или высунуть нос. Но нет проще способа погубить на земле все живое, как залить землю водой. И нет проще способа погубить все живое в воде, как взять и выпустить из водоема всю воду. Потоп и антипотоп. Потоп водой и потоп воздухом, атмосферой, пустотой. Спасайся на Арарате, на высоком месте, выступающем из воды, или спасайся в яме, в глубоком месте, не заполненном еще враждебной стихией воздуха!

А между тем две враждебные сферы жизни соседствуют, соприкасаются, и места их соприкосновения как ничто другое украшают нашу планету. Что была бы наша земля без океанов, без быстрых и медленных рек, без ручьев и речушек, без лесных и горных озер, без прудов, обсаженных пышными деревьями или обросших по берегам камышом, как вот этот пруд, перед которым я сижу на деревянных мосточках.

Я пришел и сел на берегу пруда, любуясь им, собираюсь купаться. Я еще ничего не знаю о его обитателях и могу только догадываться, что в таком пруду должна жить рыба.

Странно шуршат и шевелятся камыши, словно кто-то трясет их в воде, задевает за них, колеблет. Мне не видно виновников этого шуршания, но я знаю теперь, что водоем обитаем. В нем живут некие существа, способные трясти и качать камыш.

В таком пруде, как этот, жизнь не замедлит проявиться и дать о себе весть. Раздается всплеск. Оборачиваюсь. На воде круги. Через некоторое время из воды к нам, в нашу стихию, свечой взвивается золотистая рыбина. Поднявшись на полметра над поверхностью воды, она шлепается обратно. Что она увидела здесь, в нашем мире?

Посередине озера медленно тарахтит катер кормача. Водяной трактор — назвал бы я его. С борта по специальному лотку сыплется в воду корм. За катером — кипит, бурлит, плещется. Сотни рыб одновременно взлетают вверх и шлепаются в воду. Не со всего ли пруда сбежались карпы. (Комбикорм дают!) Суетятся, толкаются, оттирают друг друга, теснятся, жадно хватают корм, мчатся дальше за тарахтением катера. То есть, вообще-то ведут себя так же, как вели бы себя и мы, если бы жило нас в тесноте очень много тысяч, и если бы мы были голодны, и если бы нам выбросили еду. Может быть, только обходится без брани да без драк, а впрочем, кто знает?

В других водоемах плавают разные рыбы, и живут они там просторно. Щука стоит в траве и поджидает добычу, какую-нибудь там плотицу; окунь гоняется за мальком; налим сидит в норе; голавль держится на перекате на быстром течении; сом лежит в глубокой яме; жерех лупит хвостом по воде и тотчас хватает оглушенную мелкую рыбку; карась копается в иле; язь выглядывает из-под ивового куста — не упадет ли на воду жирная стрекоза, чтобы метнуться стрелой и молниеносно схватить. У каждого свой образ жизни, у каждого свое дело, у каждого свой срок жизни. Может быть, съедят тебя в это же лето, а может быть, сохранишься и проживешь многие годы. Говорят, попадались щуки с петровскими еще кольцами в жабрах, позеленевшие от старости.

Так или иначе, даже в самых огромных водоемах, в земных океанах, эти наши странные и удивительные сожители по планете в чем-то испытывают влияние человека. Судьба их в чем-то зависит от него. Там он опустит трал и выловит кучу рыбы, а там он прольет в воду нефть или другие ядовитые вещества, там закинет крючок с приманкой. Вертолеты высматривают сверху селедочьи косяки, локаторы прощупывают толщу океана, плотины перегораживают текучие реки. Меняется водный режим, меняются условия питания. Некоторые обитатели гибнут, а некоторые выживают. Такова уж современная жизнь.

И все же на жизнь естественных водоемов влияет вообще человек со своей цивилизацией, а здесь у нас полновластный хозяин, как говорится, и бог — Иван Васильевич Абрамов, председатель колхоза. Вот он подъехал на «газике», вышел на берег; пруда в голубой рубашке, окинул взглядом свое хозяйство. Два миллиона четыреста тысяч карпов сидят в этом пруде, и все в его руках, в его председательской власти. Да их и на свете не было бы, если б не он. По его распоряжению в марте закрыли нижние шлюзы, остановили весеннюю воду, подкачали из Сала до нужного уровня. По его распоряжению были заранее выращены в других прудах маленькие карлики, которых и выпустили в апреле в этот пруд. Было в каждом карпике от пятидесяти до восьмидесяти граммов весу.

Известно, что пятьсот карпов на каждом гектаре пруда могут жить и развиваться в естественных условиях, без подкормки. Но если их посадить в пруд в двадцать раз больше, по десять тысяч штук на один гектар, значит, их надо кормить, иначе они не вырастут.

Я спросил у главного рыбовода Саши Борисова:

— Что будет, если вдруг перестать кормить этих рыб, не бросать им ни комбикормов, ни размоченной пшеницы?

— Сначала остановятся в росте, начнут худеть, а потом вымирать. В конце концов останется, если не вмешаться, естественная норма — пятьсот штук на гектар. Но может случиться худшее: от голода начнутся болезни, и вымрет все население пруда. Все как у нас, если бы нас посадить на необитаемый островок в такой же тесноте, или окружить в городе и не давать никаких продуктов, или окружить забором, или вообще окружить… Для каждого биологического вида существуют определенные нормы плотности обитания. А мы здесь не просто должны поддерживать их существование, но кормить так, чтобы они быстро росли и чтобы к осени были все по восемьсот граммов, а то и больше. У нас задача — дать государству тысячу шестьсот тонн живой рыбы.

Информация к размышлению. В состав гранулированных рыбных кормов могут входить жмыхи, шроты: льняного не более 10 процентов, рыжикового 8 процентов, кунжутного 15 процентов, арахисового или соевого 30 процентов. Вика, чечевица, горох, овес, ячмень, пшеница, рожь, кукуруза в зерне. Мука, сечки, отруби, рыбная мука, мясокостная мука, мел, люпин горький, люпин сладкий, мельничная пыль, ракушечниковая мука, травертиновая, кровяная мука.

Дезинфицирующие вещества: хлорная известь, едкий натрий, негашеная известь, формалин, марганцевокислый калий.

Лечебные препараты: горчица, фенотиозин, биомицин, феносал, метиленовая синь, бриллиантовая зелень.

Удобрения: аммиачная селитра, калийные удобрения, суперфосфаты.

Ростостимулирующие вещества: лизин, гидролизные дрожжи, террамизин.

Примечание: лекарственные вещества добавляются в корм, а дезинфицирующие вещества прямо в воду. Удобрения вносятся в воду. Иногда производится известкование воды.

Теперь скажите, чем же не бог для карпов председатель Иван Васильевич, чем же не его главный архангел — Саша Борисов? Начались в рыбном царстве заразные болезни, грозные эпидемии и массовое вымирание. Но — чу! Что-то произошло такое, отчего эпидемии прекратились сами собой. Чудо произошло. Не оставил бог своей милостью. Откуда им знать, что добавили в корм сильнодействующие препараты и заодно растворили в воде дезинфицирующие вещества. Или замечено в рыбьем царстве, что средний прирост каждого карпа сильно увеличился по сравнению с прошлым месяцем. Акселерация! Рыбы могут только гадать о причинах, считая их причинами постороннего космического порядка. А дело объясняется тем, что в рыбколхоз завезли ростостимулирующие вещества, с которыми в прошлом месяце случился непредвиденный перебой.

И у богов бывают промашки. Сегодня утром я слышал, как председатель распекал своего заместителя, главного рыбовода. Думали, что на складах лежит двадцать тонн кормов, а на деле их там не оказалось. Сегодня и завтра рыбы не получат привычного пропитания, поступающего к ним откуда-то с неба.

— Поезжай немедленно в совхоз. Они нам должны, — приказывал Иван Васильевич своему главному архангелу.

— Почему совхоз вам должен корма? — поинтересовался я.

— Корма поступают постепенно, согласно плану. Скажем, в апреле пришли корма, а они нам в апреле почти не нужны. Карпы еще маленькие. Корм будет лежать. Совхоз просит в долг, мы и даем. Взаимовыручка.

— Им-то зачем рыбий корм?

— Это же комбикорм! Питательный продукт. Свиньям, уткам, куда угодно.

— Ну, а вот завтра вы поедете… Они вам отдадут те же комбикорма?

— Где им взять? Дадут обыкновенной пшеницы.

— Пшеницу и будете кидать в пруд?

— Бесполезно. Целое сухое зерно карп, конечно, проглотит с голодухи, но, извините за выражение, оно так непереваренным из него и выскочит с другого конца.

— Как же быть?

— Сначала пшеницу размочим. У карпа в глотке есть такой пресс, вроде жернова. Прежде чем зерно проглотить, он его этим прессом раздавливает. Ну, а раздавленное — оно уже переварится.

— Сухое ему не раздавить?

— Сухое не раздавить.

О боги, боги! У вас там, оказывается, свои дела; свои отношения с совхозом, свои расчеты, а мы из-за этого должны глотать вместо нежных и питательных гранулированных кормов плохо и наспех размоченные пшеничные зерна, — могли бы сказать, наверно, карпы. — Ну да ладно, — продолжили бы они, — нечего бога гневить — все-таки корм. Тарахтит катер кормача, сыплется с лотка струя пшеницы. Вдоль всего пруда в привычном месте ложится на дно полоса зерна. Как-нибудь разжуем, раздавим, с голоду не умрем. Только на два дня и случился перебой. А сегодня опять с утра затарахтел мотор. Скорее туда со всех сторон, изо всех углов. Братцы, пшеничные зерна дают!

Кипит вода позади катера, выныривают сразу десятки рыб и опять шлепаются в воду, теснятся, отталкивают друг друга, суетятся, хватают и насыщаются. Ладно. Жить можно. Бог дал день — бог дал и пищу.

Информация к размышлению. План по тресту:

1966 год — 67 558 центнеров живой рыбы.

1970 год — 69 750 центнеров живой рыбы.

1973 год — 120 000 центнеров живой рыбы.

1975 год — 177 000 центнеров живой рыбы.

Сегодня тихо над прудом, нет никакого ветерка, не шелестит камыш, не рябит вода. Большая серая цапля делает круг над серединой зеркала и отражается в нем, парит.

— Смотрите-ка, цапля! — радуюсь я, стоя на берегу рядом с Иваном Васильевичем.

— Цапля… — осуждающе подтверждает рыбий бог и смотрит вслед парящей птице с ненавистью, как на врага. В его глазах я читаю смертный приговор этой большой и красивой птице.

— Неужели не любите? Хорошая же птица, и становится редкостью. Беречь бы…

Но Иван Васильевич только рыбий, а не всеобщий бог, и смотрит на цаплю с гневом.

— Может быть, на естественных водоемах она и не приносит большого вреда. Может быть, там она приносит даже пользу, производит естественный отбор среди обитателей, но у нас — дело другое. Наш пруд перенаселен карпами. Куда ни ткнет она своим клювом — попадает в живую рыбу. Тут нет никакого отбора, один урон нашему хозяйству. Весной, когда карпики только выпущены, мы находили в желудках у цапель до восьмидесяти штук этих карпиков. А восемьдесят штук — это осенью восемьдесят килограммов рыбы, а то и центнер. Да и теперь вот, будете ловить на удочку — сами увидите, то и дело попадаются карпы с большими ранами. Это она своим клювом… Нет, мы их по возможности стараемся убивать. А сейчас поедем, я вам покажу, где сальская вода поступает в пруд. Вы еще не видели этой картины.

И вот мы видим, что в плотине, перегородившей балку (верхняя плотина), проделан узкий канал, который проще назвать канавой. Тоже своя жизнь в канаве. Разные водяные травы, водяные жучки, лягушки. Течет вода по канаве вдоль всей плотины. Но вот небольшое приспособление — квадратный резервуар, и вода его наполнила, накопилась в нем. Она течет и дальше. Резервуар этот — как узелок на веревке, и таких узелков на плотине три. От резервуара в сторону пруда отходит широкая наклонная труба. Ее можно перекрыть, но теперь она открыта, и часть воды из канала переливается в пруд.

Место, где вода стекает в пруд, огорожено сетками и решетками. Да и на саму трубку, на нижний вытекной конец ее, надета капроновая сетка. Значит, вода попадет не прямо в пруд, но в предварительную сетчатую камеру и только потом уж, через стальные ячейки, растекается по пруду и смешивается с общей прудовой водой.

Решетчатые проволочные предосторожности предприняты не напрасно. Полчища карпов сомкнутыми рядами буквально штурмуют металлические заграждения. Метров на тридцать вокруг рыба толпится вплотную одна к другой. Карпы разбегаются и выпрыгивают из воды на метр и выше. Словно обезумев, они ударяются о сетку, падают в воду и выпрыгивают снова. Но, может быть, это выпрыгивают другие карпы, а ударившиеся уходят в глубину, чтобы прийти в себя от удара, отдышаться и снова устремиться на штурм. Справа и слева от сетчатой камеры рыба выбрасывается на берег, на крутой скат плотины. Трепыхается три-четыре раза, ударяясь то одним боком, то другим, и соскакивает обратно в воду. Можно ее в это время схватить и положить в кошелку.

Почти хрестоматийным стал случай, как один смекалистый старик ловил рыбу, сидя на такой же, но только низкой плотине. Та плотина разделяла пруды один от другого. Карпы стремились из нижнего пруда перепрыгнуть в верхний. Выпрыгнет свечкой, оттолкнется от плотины и шлепнется в воду уже в другом пруду. Старик устроился с кошелкой на этой своеобразной коммуникации. Но после того как три карпа оказались в сумке, он заметил, что переселение приостановилось. Не слыша всплесков от предыдущих карпов, остальные перестали выпрыгивать. Тогда старик, кладя очередного карпа в сумку, бросал в воду камень, чтобы произвести всплеск. Карпы обманулись, и дело пошло.

Если это не выдумка, то перед нами элементы сознательности, то есть разума. Но все же там была тихая и мирная обстановка, когда можно прислушаться, подумать, сообразить. Два таких пруда, разделенных низкой плотиной. Подплывая к плотине, карпы своими органами ощущают близость другой воды, и… почему бы не попробовать? Но азарта там нет. Вода за плотиной такая же тихая, сонная, прудовая.

Здесь им думать, прислушиваться, рассуждать не приходится. Ведь что такое для них эта струя воды, втекающая в пруд по наклонной трубке? Это ниточка, связующая пруд со всеми остальными запасами воды на нашей планете, проводочек, который замыкает эту теплую, перенаселенную лужу на огромные водные пространства.

Я спросил у главного рыбовода:

— Неужели только потребность в кислороде заставляет этих рыб бросаться на проволочные заграждения?

— Вовсе нет, — ответил Саша Борисов. — Кислорода в пруду достаточно. Если бы его не хватало, то карпы там, где вы живете, около домика, выпрыгивали бы из воды и глотали воздух ртами. Нет, кислорода хватает, и они чувствуют себя превосходно. Быстро растут, жиреют.

— Тогда почему же они бросаются? Что ими руководит?

— Только желание вырваться из пруда. В этой струе они угадывают большие и свободные воды.

В самом деле: вода по каналу притекает из Сала. Сал впадает в Дон. Дон — в Азовское море. И все притоки Сала и Дона. Карпы чувствуют, что эта вода пришла оттуда, из огромного мира, не ограниченного двумя плотинами, тарахтением катера кормача, распоряжениями Ивана Васильевича и планами, спущенными из треста.

Но попытки их совершенно безнадежны. Если бы карп пробил проволочную сетку или нашел дыру в ней, он все равно не попал бы в наклонную трубу, потому что на трубу надета сеть из капрона. Даже если бы он попал в трубу, он не сумел бы преодолеть наклонного течения в ней и не выбрался бы в канал. А если бы он выбрался в канал, то, проплыв вдоль него, оказался бы под бурным водопадом, низвергающимся из трех широких труб. Ни водопада, ни потока воды в трубах, гонимой мощными насосами, одолеть ему не дано. А там и еще некоторые другие преграды, вроде плетня из прутьев, отделяющего русло Сала от той ямы, из которой качают насосы. Нет, за семью печатями для него Сал, протекающий, в общем-то, очень близко. Но вода из Сала поступает в пруд. Это вода-знак, вода-напоминание, что есть, кроме пруда, иные, огромные текучие воды. В струе, попадающей в пруд, для карпов надежда на избавление и вкус свободы. Но — увы, только вкус. Сал недоступен, хотя и недалек. И вот уж сколько дней, недель, месяцев беспрерывно штурмуют рыбьи полчища проволочную сетку и крутой берег плотины вокруг нее, а ни один еще не ушел из пруда, разве что поймавшись на удочки.

Для ловли карпов в таком пруду, как этот, не нужно тонких, изощренных снастей. Любая длинная палка годится на удилище, леска должна быть толстая и крепкая, крючок — средней величины. Насадка: хлеб, кусочек вареной картошки, пшеничное зерно, кусочек сыра, одним словом, все, что съедобно. В первый день (и впервые в жизни) я ловил карпов на обыкновенные промасленные оладьи. Работник местной газеты, приезжавший меня навестить, закинул удочку с мостков и ушел, забыв про нее. Когда же возвратился через четверть часа, удочки на месте не оказалось. Ее нашли спустя неделю в густых камышах. Каким-то образом карп сумел отцепиться. Говорят, он не может отцепиться от крючка на свободной широкой воде. Но когда запутает удочку в камышах, то сильными рывками, должно быть, оборвав себе губу, все-таки отцепляется.

Да, можно ловить карпа на любую насадку, но на червя он ловится здесь отменно. Это и понятно, если вспомнить про вегетарианский рацион, на котором их держат. Как ни составляй комбикорм, все же мясо есть мясо, а тем более живое, пахнущее землей и навозом. Да вот беда, червяка в этих местах труднее добыть, чем карпа.

Сначала я пытался копать червей в винограднике. В тени под лозами земля и черна, и рыхла. Но сколько я ни вонзал заступ в разных местах виноградника — ни одного червяка не попалось. Почва без дождевых червей? Но ведь это значит — больная почва. Вероятно, виноваты разные химические удобрения или та жидкая химия, которою обливают листья винограда.

За час усердной работы мне удалось добыть всего лишь двух червяков. Ископав также и весь огород, и весь берег, наконец-то в одном месте, под кучей старой, прелой травы, я наткнулся на колонию земляных дождевых червей и радовался им не меньше, чем если бы под лопатой обнаружился золотой песок.

Добыча червей — самое трудное из всей охоты за карпами. Остальное доступно и младенцу.

— Лексеич! — кричит хозяйка. — Скоро ужин, а рыбы нет.

— Хорошо, сейчас будет.

Ради ловли как таковой я ни разу в течение недели не забрасывал удочку, но лишь единственно ради пропитания, притом ловил ровно столько, сколько нужно на донскую уху или на карпа в рассоле, если варить в кастрюле средней величины.

Варварство — ловить такую рыбу, не имея подсачка, а его в этом доме не было. Вот я кинул в воду горсть комбикорма и на месте многих взбулек забросил удочку. Поплавок полежал немного и быстро пошел в сторону и немного вглубь. Подсекаю. Рыба мечется, а я поднимаю ее на согнутом удилище все выше и выше к самой поверхности воды. Одновременно подтягиваю к мосткам. Теперь подцепить бы ее подсачком — и дело с концом. Ни мне волнений, ни ей излишних мучений. Но нет, надо поднимать на всей снасти, гадая каждый раз, оборвется удочка или выдержит. Карпа, оказавшегося на мостках, сильно прижимаешь к доскам и начинаешь извлекать из мускулистого и жирного рта крючок. Хорошо если он зацепился за край губы. Да и то в губе есть какие-то кости или хрящи, которые никак не дают освободить крючок безболезненно и легко. Дергаешь, расшатываешь его, стараясь расширить отверстие, которое он проделал в живом мясе. Карп смотрит на тебя обезумевшим, вылезающим из орбит глазом и даже не дергается, словно понимая, что, чем он будет неподвижнее, тем скорее окончится пытка. Если же крючок застрял в глотке — совсем плохо. Пока дергаешь, пока ковыряешься там толстыми, грубыми пальцами, карп выплевывает на мостки сгустки крови, хотя и холодной, но ярко-алой, — каждый раз приходилось ополаскивать мостки прудовой водой, заодно отмывая и свои кровавые руки…

А потом кидаешь карпа в ведро (без воды), и он, потрепыхавшись некоторое время, затихает. А через полчаса для него вообще не останется никаких проблем, потому что хозяйка возьмет большой острый нож и отправится в виноградник, где стоит дощатый стол специально для чистки рыбы.

Юная наблюдательница, оказавшаяся на мостках и долго глядевшая, как я вылавливаю карпов и как они бьются в ведре, посочувствовала:

— А все-таки жалко его.

— Кого?

— Да вот этого карпа, которого вы только что бросили в ведро. Такой хороший карп и, наверное, все чувствует. И больно ему, и кровь идет. А главное, все для него кончено — прощай, пруд, прощай, вольная жизнь.

— Ну какая же она вольная? Разве вы не знаете, что скоро начнется массовый вылов? Иван Васильевич уже назначил день — двадцатое сентября. Понимаете? Они плавают и ни о чем не подозревают, а уже назначен день — двадцатое сентября. Все будет кончено. Два миллиона четыреста тысяч штук. 1600 тонн живой рыбы.

— Не все же попадутся, может, который спрячется, уцелеет.

— Как же он уцелеет, если двадцатого сентября спустят пруд? Антипотоп. Понимаете? На месте пруда зимой одна только мерзлая земля. Поземка гуляет. А знаете, как их ловят? Там, где выпускают воду, у нижнего шлюза, есть глубокая яма. Вода уходит, а карпы собираются в яме. И называется эта яма — рыбоприемник. Рыбоприемник! Из него рыбу краном, в больших сетках, по центнеру за раз, черпают в грузовые машины и цистерны. Развозят по городам. В магазины. Теперь рассудим, чем судьба этого карпа, попавшего на удочку, хуже судьбы его собратьев? Через полчаса для него не останется никаких проблем. А там — пережить панику, томительное чувство неизбежности общей гибели. Все эти сетки, перевозки, теснота, духота, переполненный садок в магазине, где половина рыбы еще кое-как держится, а половина уже не дышит или едва шевелится. Потом — весы, бумажные свертки, авоськи, да еще, не дай бог, пустят поплавать в ванне, продлят мучения. А конечный результат один — сковорода, кастрюля. Карп в сметане, карп жареный, карп в рассоле. Так что не понимаю, чем судьба этого карпа хуже. Иван Васильевич назначил день. Двадцатое сентября…

— Но все же месяц еще мог бы плавать.

— А вот это уже детские рассуждения. Двадцатого августа или двадцатого сентября — какая разница?

— А вы не видите?

— Я не вижу абсолютно никакой разницы. Какая может быть разница, если назначен день? И все-таки частично вы правы. Дело в том, что, когда начнется этот рыбий потоп, шестьсот карпов из двух с половиной миллионов попадут в число избранных. Может быть, случайно попал бы в избранные и этот бедняга, оказавшийся в моем ведре. Тогда действительно ему крупно не повезло. Но согласимся, что вероятность очень мала. Шестьсот штук из двух с половиной миллионов.

— Как интересно! И куда же их… избранных?

— Это действительно интересно. Представьте — всеобщая паника, всеобщая гибель, никакого избавления. И вдруг некая сила поднимает тебя, отделяет от гибнущей массы — и вот ты уже в большом просторном пруде, гораздо более прекрасном, чем этот всеобщий пруд.

— Так куда же их?

— В отдельный пруд, где выращивают производителей. Вместо гибели, вместо сковородки и рассола открываются большие перспективы. Несколько лет беззаботной жизни до полного созревания.

— А потом?

— Потом снова лотерея, снова отбор. Стадо производителей состоит у них из ста двадцати гнезд. Гнездом называется одна самка и два самца. Значит, всего в племенном стаде сто двадцать самок и двести сорок самцов. Избранные — почти бессмертные по сравнению с другими бедолагами, обреченными на двадцатое сентября. Несколько лет созревания и восемь лет жизни в племенном стаде. Восемь сезонов любви. Они вырастают до десяти, до пятнадцати килограммов. Не карпы, а медные самовары. Их холят, им даже делают прививки.

— А потом, через восемь лет?

— Через восемь лет они считаются постаревшими, и их выбраковывают. Ежегодно происходит так называемый ремонт племенного стада. Из тех шестисот, которые окажутся избранными в этом году, изберут снова и заменят несколько стариков и старух. Не в полном смысле дряхлых стариков и старух, но все же перешедших уже за зенит своей племенной деятельности. Да и болезни, естественный отбор, цапля ударит в глаз… Мало ли… Ради ремонта стада шестисот счастливчиков окажутся избранными. Но маловероятно, что именно этот карп, который в ведре. А между двадцатым августа и двадцатым сентября я, право же, не вижу никакой разницы. Она есть, но мнимая. В ней что-то от мелкой и, я бы даже сказал, тщеславной суеты…

Неожиданно разговор о карпах произвел на меня самого большее, наверно, впечатление, чем на мою собеседницу. Ночью я ворочался и долго не мог уснуть. Ночью границы реального немного смещаются, некоторые значительные вещи стушевываются и выглядят пустяком, а некоторые пустяки делаются яркими, выпуклыми, выходят на передний план.

В самом деле, интересная судьба у этих шестисот карпов. Все гибнут, а этих неведомая сила берет, переносит, одаривает жизнью, благополучием.

Если бы они были разумные, эти шестьсот карпов, то, наверное, поверили бы в некую силу, реально существующую за пределами их пруда и способную распоряжаться их судьбой. Хотя войти в контакт с этой силой (с Иваном Васильевичем Абрамовым) им невозможно ни при каких обстоятельствах.

Суров и жесток рыбий бог Иван Васильевич, председатель рыбоводческого колхоза. Суров и его заместитель Саша Борисов. Все же и для этих избранных строго отмерены время и образ жизни. Своевременный ремонт стада, своевременная выбраковка. Все производители на учете, под наблюдением, под номерами. Вот если бы судьба взяла и перенесла этих карпов в Сал — это был бы поистине божественный жест. Но для этого бог должен быть либо сумасшедшим, либо хулиганом, либо поэтом.

Конечно, если в то время, когда начнут спускать воду из пруда (двадцатого сентября), если в это время полоснуть ножом по сети, перегораживающей канал, то вместе с водой рыбий поток устремится к степной реке. И тут уж действительно — свобода и полная независимость. Я спросил однажды у главного рыбовода, какие естественные враги могут быть в Сале у взрослого карпа? Рыбовод ответил мне, что практически никаких. Щука его уже не возьмет. Выдра в этих местах не водится.

— И сколько же он может прожить?

— Десятки лет. Щуки вон по триста живут. Карп, конечно, не такой долгожитель, а все-таки поплавал бы в проточной воде в свое удовольствие.

Но разрезать сеть — либо сумасшествие, либо уголовное преступление. Нанесение народному хозяйству материального ущерба. А вот если… Ах, как захотелось побыть хоть один час в роли всемогущего и всемилостивейшего бога…

Едва дождавшись рассвета, я наспех умылся и пошел на мостки. Удочка всегда лежит там наготове, червяки остались со вчерашнего дня.

Над водоемом сосредоточилась полная, казавшаяся мне таинственной, тишина, словно и вправду готовилась здесь великая и божественная акция. Даже в том, что очень долго у меня не клевало, я видел некий дополнительный смысл: должен пойматься именно тот карп, которому суждено…

Однако первые три карпа не годились для моего замысла. Один был слишком мал и тщедушен, чтобы на него изливать свою милость, а два других глубоко проглотили крючки, и пришлось их сильно изуродовать, освобождая от удочек. Четвертым клюнул «мой» карп. Такого красавца еще не попадалось за все эти дни. Крупная, ровная чешуя, словно золотые монеты, резвость, силища, непокорство. Самое же главное, что зацепился за краешек губы, и, когда я выбросил его на мостки, не нужно было снимать с крючка, он отцепился сам и едва не упрыгал обратно в воду. Да, это был такой карп, о каком я думал. Зачерпнув половину ведра воды, я положил туда кандидата на бессмертие, и начался для него поистине космический перелет через сухую августовскую степь, через убранные пшеничные поля, поверх трав и цветов, поверх мышиных нор и человеческих тропинок, поверх кузнечиков и ящериц, поверх земли, поверх смерти.

Степь была по-особенному прекрасна в это утро. Впервые за многие дни выпала крупная, как горох, роса. Когда я шел через виноградники, меня поразило обилие паутин, огромных, я бы сказал, классических в своей законченности и сохранности. В сухие солнечные дни я видел, что тут есть паутины, но они скрадывались, были незаметны, не бросались в глаза. Теперь же они неожиданно проявились и обозначились. Крупным жемчугом осела на них роса. Надо ли добавлять, что роса сверкала в косых и ярких лучах раннего солнца.

И вся степь была в таких же сверкающих паутинах. Это были дополнительные и, может быть, необязательные украшения степи, потому что и без сверкающих паутин она была прекрасна. Перепадавшие в эти дни дожди оживили многие травы, поэтому общий сероватый степной тон светился во многих местах свежими зелеными пятнами. Во множестве росли степные растения с сухими, сильно разветвленными стеблями, но с живыми, чистого и полного тона, лиловыми цветами на них. Во множестве своем они расстилались вдоль и вширь просторными лиловыми туманами.

Я шел по степи напрямик, предполагая, что обязательно выйду к Салу. Дикая степь кончилась, и началось скошенное поле. А когда кончилось и оно, я увидел перед собой камыши на том и на этом берегу, а между стенообразными зарослями камыша, синеватая от неба, волокнистая от течения, простиралась неширокая вода Сала.

Да, непривычно будет тебе после застойного пруда в текущей воде. Ну ничего, найдешь на первое время какую-нибудь заводь в камышах, оглядишься, привыкнешь. Не будет и кормача в определенные часы, пропитание придется добывать самому. Растрясешь прудовой жирок, обостришься с морды, подтянешься, научишься пошевеливаться. Найдешь себе подходящую карпиху или сазаниху. Есть предание, что несколько лет назад промыло плотину и много карпов убежало тогда в реку. Так что водятся, водятся здесь твои сородичи. Оглядишься и приспособишься. Зато не будет у тебя двадцатого сентября. Цени, брат, вспоминай потом московского чудака литератора, которому хоть на один час захотелось сделаться всемогущим и всемилостивейшим. А теперь — ступай.

Карп постоял в моих опущенных в сальскую воду ладонях, тихонько отплыл (ошалел, наверно, в ведре), повернулся ко мне мордой, словно захотел поглядеть на меня, и, вильнув хвостом, растворился в темной воде…

— Справочная? Пожалуйста, телефон рыбного магазина на улице Горького. Спасибо.

— Магазин? У вас есть в продаже живые карпы?

…За карпами стояли к трем продавцам три хвоста человек по тридцать. Я занял очередь наугад, к первому продавцу.

— Как вы думаете, это надолго?

— За час пройдем.

Карпы плавали в стеклянном садке, вернее, не плавали, а сидели, потому что плавать в такой тесноте никак нельзя.

Им было так же почти тесно, как и нам, толпящимся перед прилавком в трех очередях. Время от времени продавец окунал в садок черпак и выворачивал в большую эмалированную мелкую ванну ворох живого трепыхающегося золота.

В очереди разговоры на тему:

— Хорошие карпы, крупные.

— Как их лучше-то?

— На сковороду — и жарить. Можно изрезать на куски, можно целиком.

— А то в духовке хорошо, со сметаной.

— Да ведь живые, убить бы их, что ли, сперва.

— Продавец разве не убивает?

— Если бы он каждого карпа убивал, до утра бы здесь простояли.

— Сначала голову ему отрезать, а потом уж и чистить.

— Без головы он некрасивый, если подавать целиком.

— Чисть так, подохнет на сковороде.

— Что ты! Я один раз положила на сковороду, а он как трепыхнется да на пол.

— Живучие, черти. Самая живучая рыба.

— А если в ванну пустить, до субботы доживет? Ко мне в субботу зять в гости…

— Доживет и до понедельника. Похудеет немножко. Самая живучая рыба.

— Их надо в рассоле варить, — не удержался и я от кулинарного совета.

— Как в рассоле? Как в рассоле? — накинулись на меня с разных сторон.

Я начал рассказывать, как готовить карпа в рассоле, а перед глазами у меня туманился тихий огромный пруд, с камышом, с мостиками, с цаплей, парящей над чистым зеркалом. Никак не удавалось мне вообразить на месте пруда обнаженную черную землю, осенний дождь, поливающий ее, и собирающиеся небольшие грязные лужицы.

Что бы я ни покупал: грибы, яблоки, бруснику, калину, ландыши, обязательно надо мне спросить, где оно все росло. Так и теперь я спросил у продавца, когда он заворачивал в бумагу четырех увесистых карпов:

— Откуда рыба, не знаете?

— Говорят, из Ростовской области. Хорошие карпы, крупные, один к одному. Видать, у хорошего хозяина росли… Четыре шестьдесят пять, платите в кассу.