«Переходный возраст »

Вопрос, казалось, как короста, покрывал его сознание, исчезал лишь перед спасательной чертой входа в учреждение, входа в работу.

Было ли это самоедство, присущее его чувствительной натуре, или потрясение, он не мог понять. И трусливо бежал в воспоминания детства, где было просто, легко, когда за тебя решали другие.

Детство! Лёгкий, радостный глоток чистоты и познания. Старый учебник казавшийся оракулом, чьи истины надо постичь, понять, запомнить, теперь словно прирос к его вопросу, как задача по арифметике: поезд из пункта А вышел в пункт Б, а спустя сколько-то часов вышел другой, через сколько же мгновений они встретятся? Впрочем, нерешённая в детстве задача вспомнилась за двойки, за вызов родителей в школу, потому что мечущиеся поезда не решали вопроса, поставленного первым экзаменом в жизни. Сейчас же эта задача, как сарказм, вошла в его существование, заставляя метаться между пунктами. А женщиной, что составляла святость его семьи более четверти века, и другим пунктом, возникшим случайно, чтобы поставить его перед решением теперь главного экзамена и жизни: долга и чести.

Две женщины, развилка пути, одна дорога. Задачи, где четверть века и год, боролись, пытаясь выбросить его на верный ответ полустанок с покоем. И одновременно казнили его по утрам и вечерам неумолимым вопросом. Он жил в зрачках его жены. Недоверие и ревность зрачок превращали в знак вопроса, прощупывающий его лицо, фигуру взглядом отчаяния.

Вопрос торжествующе выскакивал из ручки вешалки, на которой безвольно болтался его пиджак, ощупываемый, как неоспоримое доказательство вины, всё теми же до боли знакомыми руками его жены и матери его детей.

Он ненавидел её в эту минуту и прощал, понимая, что она борется за семью, детство их младшей дочери, которую этот тревожный год сделал нервным и истеричным созданием, повторяющим тот же вопрос, что жил в зрачках матери. В эти мгновения ему хотелось уйти в самого себя, сбежать от уюта отдельной квартиры, где каждая вещь, как веха, отмечала пунктиром пройденный путь, связывала и становилась вдруг ненужной и нелепой перед тем смятением, породившим этот сакраментальный вопрос.

Там, где он, казалось, обретал счастье, тяжкой ценой потери семьи и двадцати пяти лет привычного быта, там тоже были глаза, их зрачки были наполнены для него иным миром чувств и переживаний, что счастье становилось осязаемым.