«Новое и Жеребцы»

БОРИС ГУБЕР

НОВОЕ И ЖЕРЕБЦЫ

Совхозу Карачарово

I. СОСЕДИ

Большак, столбовая дорога, тракт почтовый, - как ни кинь, а уж известно: главное отличие - пыль, мягонькая, нежная, легче дыма. Рядом полосы мужичьи, рядом хлеб золотой и зеленый, поля. А потом канет дорога в сосняк - хрупкими сухарями затрещат под колесом прошлогодние шишки, из глубины лесной пахнет горячим, смоляным духом, и столбы телеграфные утонут в оранжевой этой глубине, спрячут промеж стволов одинаковых, себя и провода свои голубые - голубей депешного бланка... Россия, - леса, зарастающие вырубки, осока по логам... И опять хлеба, - бегут хлеба неспешной рысью по ветру. Версты укладываются одна за другой, версты ведут свой счет от железной дороги, где конец им не знает никто, но на двенадцатой знают все - осело село Новое. Мужики здесь живут небогато, и улица неказиста на вид - корявые, не раз опиленные лозины, ребята, играющие в чижа, церковь в ограде из дикого камня, а подле церкви - чайная и лавка под общей вывеской "Парфен Растоскуев". Сам Парфен Палч живет отдельно, поблизости; торговлю его по ночам караулит работник Тишка, кривой на один глаз. Стройка у Парфена Палча - замечательная. Особенно дом: крыша муммией накраснена, перед окнами палисад - петуньи пахнут душистым мылом, - а на дверях, по городскому, медная дощечка и трескучий звонок с надписью вокруг - Прошу повернуть... Очень приятно в такой фатере жить! Да что, - смотреть на нее и то радостно: один ведь раз'единственный обшит Растоскуевский дом тесом и расцвечен в сиреневый цвет, - дальше до самой реки потянутся немудрые мужичьи избенки, крытые тлеющей дранью, и дворы, насквозь проплатанные соломой. Реки в тех местах неглубокие, ездить через них полагается вброд. И тут спустишься под горку на песчаный бережок, подстегнешь лошаденку свою кнутом или по-просту концом вожжей - и готово, на другой стороне поместье дворян Мошкиных Жеребцы. Полегло оно на возгорьи - из села хорошо видны маковки деревьев и крыши построек. А сблизи - тополя, стриженная еловая изгородь, тонкий лай собаченки... Если едешь мимо, на миг просветится сквозь листву и хвою слинявший бок флигеля, или темные срубы служб, - убогий сенной сарай положит через дорогу косую тень, а под сараем закудахчет пухлая от жары курица... И усадьба останется позади. 2. ЖИТЬЕ ДВОРЯНСКОЕ В поместьи проживает Анна Аполлоновна. Мужики зовут ее по разному - Таубихой, Морковиной, барыней. Были времена, когда в поместьи водили кровных английских лошадей, а газоны в квадратном английском парке стригли под гребенку. Но это было давно - долгие годы потом пропустовал огромный конный двор, только в двух денниках доживали последние, пожилые жеребцы. Под конец отец Анны Аполлоновны, очень усатый и решительный человек, продал ненужную постройку на слом - из нее окрестные деревни выстроили в Новом церковь. Газоны зарастали лопухом и одуванчиками, Анна Аполлоновна из девочки долговязой, с пестрыми карпетками, выросла в невесту, вышла замуж за Ивана Ивановича Таубе. Иван Иванович предпочитал, чтобы жена называла его Гансом, и ему очень не нравилась странная кличка "Жеребцы". Умирая, он горько плакал, скорбя, что хоронить его будет не пастор, а обыкновеннейший деревенский поп. Времечко бежало не торопясь. Анна Аполлоновна не забывала заказывать в положенные сроки панихиды, старела, растила сына Алешеньку... Все больше темнели и косились на бок дряхлые амбары, конюшни, свинарники, - в парке к лопушнику прибавилась крапива... К тому времени, когда Алешенька кончил гимназию, Анна Аполлоновна была уже совсем старой, сухой и долговязой старухой. Затем началась война. Двухэтажному барскому дому сотни лет. Выстроен он из кирпича, по старинке, неудобно, - с никчемными закоулками и комнатушками, с длинными коридорами без окон, с винтовыми лестницами, которыми никогда не пользовались... Есть в нем и громаднейший зал в два света - в окнах этого зала давно уже нет ни одного стекла, и черный от старости паркет хранит глубокие следы конских подков: среди Мошкиных был такой чудак, что об'езжал лошадей не в манеже, а здесь. Сейчас кроме Анны Аполлоновны и Марьюшки в доме никто не живет. Ненужные комнаты заколочены, там мрак от закрытых ставень, пыль, во мраке, окутанные паутиной, тихонько гниют старинные пузатые комоды и кровати шириной в сажень. В мягких диванах, под лохмотьями штофа, вьют себе гнезда мыши, голые мышатки пищат, как птенцы... Пахнет жутко - тлением, смертью и старинными духами, напоминающими ладан. Анна Аполлоновна - внизу. Там у ней спальня, столовая, гостиная. В гостиной дешевая карельская береза от Мюра - ее выписал покойный Ганс - и окантованные вырезки из журналов. Жизнь у Анны Аполлоновны похожа на окантовки эти - стекло, картон, клей, некуда податься... Утро - сад, позеленевшая скамья, роса, в книжке галантная французская любовь, - сухонькие руки листают пахучие страницы, от тугой зажимки пенснэ болит переносица... Обед рано. Варит его и подает Марьюшка. В столовой темновато, липы просовывают в окна гибкие ветви. Анна Аполлоновна вяло помешивает в тарелке ложкой, ворчит: - Вечно ты, Марьюшка, пересолишь все. Не могу я этого супа есть, вот! Сама ешь... - Ничего не пересолишь, - отвечает Марьюшка: - это вы, сударыня, капризничаете. В жаркое попал длинный седой волос. Анна Аполлоновна тащит его долго, как нитку, голос у нее дрожит по-детски: - А это... а это что? Глаза набухают, около носа показываются слезинки. Марьюшка смущенно отворачивается, но не сдается. - Что это вы на меня придумываете понапрасну, - говорит она: - и вовсе не мой это волос, сами, небось, обронили. Грешно вам, барыня!.. Врать-то. Барыня не слушает, прижимает к лицу салфетку, мелкими шажками бежит в спальню плакать. Марьюшка убирает со стола и громко говорит захлопнутой двери: - Обиделись... Подумаешь, нагрубила! Подумаешь - волос в говядине... А если и волос? С этого не помрешь. На дворе надтреснутый колокол созывает работников. Слышно, как перекликаются и хохочут девки. Листья на липах едва шевелятся. Солнце медленно проходит по комнатам и заворачивает за угол дома. Анна Аполлоновна, наплакавшись досыта, обтирает лицо одеколоном "Джиоконда", пудрит веки, садится к шифоньеру. Безбровое лицо загадочно улыбается с флакона, перо повизгивает по бумаге, роняет кляксы. Милый Алешенька! Твое письмо получила и много плакала. Слезы душат меня и сейчас, когда думаю о тебе, как тебе много приходится страдать. Ради бога ходи почаще в баню и меняй почаще белье, у вас там должно быть и комнату некому прибрать. Неужели ты не можешь командиру пожаловаться? Ведь нельзя же тебе под землею жить, пусть он устроит для тебя другую квартиру... Опять в морщинках, поверх пудры, ползут слезы, Анна Аполлоновна сморкается, смачивает виски... Со двора доносится грохот телеги и злобный торопливый окрик: - Тпррру, стой, стой, прокля... тпррру! Серенький, атласный листик наполовину исписан. Перо, оставляя на нем следы жидких чернил, скрипит дальше: ...Ты, Алешенька, просишь, чтобы денег тебе прислать, а у меня сейчас нету. Говорила вчера Галактиону Дмитриевичу, он обещал устроить, овес продать и теленка одного, пестренький, мне очень нравился, но мне не жалко, только бы ты не сердился на меня. А Галактион Дмитриевич говорит, что деревенские на поденную не ходят, говорят: "пусть сама молотит". Я велела их всех со двора гнать, если придут. Какие они все грубые! Позавчера в церковь ездила к обедне, так баба одна не хотела меня вперед пропустить, на наше место, я чуть в обморок не упала - до того душно было и обидно. Спасибо Парфен Павлыч увидел, провел сквозь толпу... За что я такая несчастная, на старости лет! Тебя, моего дорогого, сколько времени не вижу и все меня обижают, Марьюшка готовит грязно, всюду у ней волосы, на-зло, знает, что я этого терпеть не могу, такая грубиянка... Ветер процеживает сквозь грязный тюль гардин густые сизые сумерки, сумерки заливают спальню... Пора зажигать огонь. 3. ДЕНЬ ИДЕТ - КОНТОРА ПИШЕТ Еще утром послал Галактион Дмитриевич приказчика Никифора за Растоскуевым. В лавке было пусто. Парфен Палч, убирая с прилавка коробки галантереи, калил Тишку: - Бессовестный ты, кривой чорт! Когда тебе говорят, - значит должен ты от лавки не отлучаться до самого утра. Теперь народ какой? Им палец в рот не ложи! Им замок подломать - раз плюнуть... Тебе, стервецу, может и ничего, а хозяин страдает. Тишка молчал - усердно накачивал в ведро керосин. Да что он и мог сказать в оправдание, - если прошлой ночью, вместо караульного сиденья подле лавки, забрался он на огороды - подглядывать через заднее окошко, как раздевается перед сном Парфен Палчева дочка Паня? - Так его! - подбавил жару Никифор, - оны, лодыри, самые дармоеды и есть, - и, закуривая, передал поручение управителя. Парфен Палч хмуро выслушал его, сердито кинул на приполок коробку с пуговицами. - Сходи Прасковью позови, - сказал он, не глядя на Тишку: - А то пока хожу, половину товара упрешь... Сатана одноглазая. Галактион Дмитриевич ждал в конторе, со скуки рисовал по столу. Растоскуев, здороваясь, степенно пошутил: - День идет - контора пишет. Торговались долго, лениво. Парфен Палч равнодушно вздыхал, поглядывая на барометр, так густо засиженный мухами, что под стеклом ничего нельзя было разобрать, - давал по рублю десять, потом накинул гривенник, - телок пошел в придачу. От жирной денежной пачки пахло дегтем и потом. Уже выходя в сени, Галактион Дмитриевич кашлянул: - Значит по девяносто? - Как угодно-с, - равнодушно ответил Растоскуев. ...Вечер, лампа, самовар. Единственная чашка одинока на пустоватом столе. Анна Аполлоновна торопливо встает навстречу: - Ну, что? - Вот, пожалуйте. Галактион Дмитриевич передает деньги: - Сто пудов продал-с. Ввиду срочности по девяносто копеек пришлось уступить... И то еле-еле, - бычка пришлось прикинуть. Беззубый рот беззубо улыбается, Анна Аполлоновна благодарит, кивает головой, угощает чаем. Лампа горит невесело. Управляющий держит руки под столом, почтительно моргает глазами и жалуется на мужиков. 4. АРХАНГЕЛ МИХАИЛ Война. Письма солдатские, наборы, гармошка, марки с царями Романовыми вместо серебра. Деревня нищала. Мужиков взамомделишных оставалось немного, девки и подростки - неслишком умело - драли землю чинеными плугами... А Растоскуеву хоть бы что! Сына нет, бояться не за кого, в лавке народу - не протолкнешь... Одна вот забота - Прасковье найти жениха такого, чтоб стоющий. Все же войной Парфен Палч интересовался - выписывал "Русское Слово" и, прочитав газетину от начала до конца, еще раз возвращался к телеграммам под рубрикой "Вторая отечественная война", - аккуратно передвигал на стенной карте флажки. Мужики, заходя в лавку, любили поговорить, поспрашивать - как, дескать, дела? Пощипывая бороденку - редкая она, хоть волосья считай - отвечал Парфен Палч: Расшибем его, Гогельцернера, обязательно! - и начинал сыпать польскими городами и местечками, ровно будто пшено курам кидал. Мужики, не понимая чужих тех слов, восторженно охали, крутили головой и матерились вполголоса: - Расшибем! Но за восторженной матерщиной, за гоготанием угодливым - крылось трудное, тяжелое недоумение. И каждый, спрашивающий: - как, дескать, дела? - накрепко был привязан к мудреным польским названиям, потому у каждого где-то в нутре непонятных этих имен - сын, брат, или зять... Пахло в лавке ситцами, мочальными кулями из-под соли, керосином. Наторелые Парфен Палчевы руки с треском пороли ножницами блестящий ластик. Паня, не слушая отца, локотилась на конторку, думала о самом заветном своем и дорогом: вспоминала алтарные двери в церкви - архангела с огненным мечом и русыми кудрями... Эх, и надоели же ей все эти новости, местечки, пленные и перестрелки! Тишка украдкой пялил на Парасковью Парафеновну единственный свой глаз, мутный, как селедочный рассол - Паня замечала это, поводила шерстяным плечиком: чего ему, спрашивается, нужно? Вечером, заперев лавку на три замка, Растоскуев шел домой, пил в палисаднике чай с медом и баранками. В воздухе плавала золотая невкусная пыль, по улице бегала отставшая от стада овца, мемекала, понапрасну старалась найти потерянное жилье. В этот закатный час бабы сходились у колодцев в пестрые кучки - отвести душу. - Вась, Варварин-то письмо прислал... - Да ну? - ... хрест ему выдали. А Варвара - убивается, что мне говорит с того хреста, с хрестом, говорит, а ноги нету. - Да, матушка, да, - какое! Хорошо живой осталси. - Чего уж хорошего! Без ноги-то. - Корми его теперя! - И што ж это, бабоньки, будет? Нца... - А Никита, Похлебкин, - вовсе без вести. - Ну, Никит! Никит это что, Никит это ничего, он безродный, об ем плакать некому. - Растоскуй зато попользовался! - Все добро к себе перетаскал... Как же, - все как есть. - Хрестный называется! Расходились нехотя, в ведрах чуть слышно плескалась вода. Небо становилось глубже и темнее, в палисаднике, за невысоким заборчиком, остывал пустой самовар, сладостно пахли левкои - лиловые и алые. Близилась ночь, в задах, у гумазеев, девки орали песни, к песням приплеталась похабная частушка подростков, мнивших себя парнями, но пели они ребячьими голосами и гармошка неумело отставала от слов. Засыпало село по-летнему, без огней. В избах после ужина пахло прокисшей похлебкой, крепко жиляли блохи - и часто засиживались мужики у соседа, на ступеньках дряхлого крыльца: напаивая ночь душистым махорочным запахом, осторожно, негромко говорили в темноте. Здесь уже не было дневной, ненастоящей восторженности и часто тлела между спокойными словами готовая вспыхнуть злоба. - ...а теперь замечаю - мало их, совсем не видать. Прежни года возьми: как вечер - летят. Туча! А теперь не видать... Все, брат, туда тянутся, потому им тама приволья... - Да-а... Приволье им тама: народу-то портют сколько... Страсть! Чего только нет - и ружом его, и штыком, и с пушки, - как на мидведя... Ха! - А теперь не то еще! Сенька Комаров, с Орешкова который... - Иван Саввичев, что ль? - Во-во!.. Так он говорит, таку штуку надумали - газы называется. Вроди дыма. Как дыхнешь его - так тебе и крышка: все груди сожгет. Теи газы еще вреднее. Смолкали, крепко затягивались, думая о газах, сжигающих грудь. Мешаясь с махорочной приторностью, доходил от дворов отчетливый навозный дух. Глубоким и звучным становилось в тишине дыханье коров. - И с чего только заводют яе? - В том-от и штука-то... - Известно с чего. За землю она происходит, чтобы земли набрать лишнее... А землю разве даром даст кто? Нипочем, брат, не даст - фиг тебе! - Где уж... И тем-то, небось, неохота, астрийцам-то, - землю-то, говорю... - В том-от и дело вся! Церковь жиденьким медным баском отсчитывает десять. Пора... Встают - расходятся по домам. - Прощай, Семеныч. - Прощай, - отвечает сосед и задумчиво прибавляет вслед: - А тольки нам от той земли проку нету. Нет, говорю, с ей толку... Нам бы и своей, русской, хватило б... - Хватить-то хватило б, чего уж! - Прощай, Семеныч! Расходились. Каждый думал - хватить-то хватило б, да вот... А за селом, за речкой, холмами и низинками лежало поместье, просторные куски своей, русской, земли. Сизели заросевшие яровые, гречиха стлалась белой простынею, над луговиной клочьями плыл туман... Паня зажигала лампу, подсаживалась поближе к огню, раскрывала книжку. Десятки сереньких, одинаковых книг - и во всех одно и то же: люди с красивыми именами и лицами, любовь, слезы... - Эк ее, не начитается никак, - бурчал Парфен Палч спросонья, - да ложись ты, дура! Паня шла к себе, медленно расчесывая тусклые, рыжеватые волосы, гляделась в зеркальце, думала о том, какое у ней безобразное имя - ни в одной книжке не встретишь такого - думала, вздыхала, покачивала головой: ну, кто полюбит ее Прасковью Парфеновну?.. Тишка, корчась за коноплями, жадно, не моргая впивался в маленькое окошко - там, за окном обнаженные руки и плечи уплывали из сорочки, сорочка колко отставала на груди... Гасла немощная лампочка. Тишка выбирался из огорода - караулить лавку. А Паня ложилась, ясно видела - прятался в темноте, летней, не очень темной - тот, вычитанный, придуманный, с гордым лицом архангела Михаила, с прекрасным лицом, написанным на алтарных дверях... - Милый, - шептала она, - ну, скорее... Сладко скрещивала она под одеялом ноги, плотно смыкала глаза, и все ясней, все желанней, близился тот, тот самый он. 5. АКИМ-БОБЫЛЬ ...Осень, зима, война, темные жуткие ночи, длинные, будто и конца им не будет никогда, темные слухи - шопотами передавали их друг другу, рассказывали, что в такой-то вот губернии и волости, такой-то вот проживал старичек, а к старичку тому, что ни ночь, приходил другой старичек старый, и был де тот старый старичек, сам Никола, заступник мужичий, и говорил он... Промеж грузных, лохматых туч висела страшная багровая луна, бабы шопотами рассказывали про Николу, про мертвых солдатиков, что идут по ночам с далекого фронту к родимым погостам... Было жарко и смрадно в избах, на полатях ворочались дети, а в сени ветер наносил сухие вороха сыпучего снега... И, может, в самом деле брели в те ночи, по глубоким российским снегам мертвые люди в солдатских шинелях, несли в стынущих синих руках саперные лопатки с короткими держаками, чтоб лопатками этими, на погосте своего стародавнего прихода, выстроить себе последнее земляное жилье? Подолгу молились бабы ложась, в низких поклонах опускали головы к полу, но не помогала молитва, потому что не может молитва помочь, когда в письмах солдатских, в каждой корявой строчке прячется трудная солдатская смерть... Осень, зима, весна, и вот - в дождливую мартовскую ростепель, в серые весенние дни, когда рухнувшая дорога вилась желтым червем по грязному снегу, - впервые разлилось по деревне: "Царя-то... царя-то, батюшку!". Все было просто, по обыкновенному, привычно - почки на лозинах, рыхлые облака, жидкая кашица из снега и воды на улице... В избах по-прежнему висели подле образниц нелепые лубки, на которых доблестный казак Козьма Крючков одним махом побивал десяток обрюзглых немцев, - колол их пикой и рубил шашкой, похожей на коромысло, - и картинки эти по краям были из'едены тараканами. Все так же возились в духоте полатей ребятишки, - шушукались, засыпали... Но сам Парфен Палч, в газетине все тонкости прочитав, говорил: - Правда, ребята, правда. Покарал, стало быть, господь. Потому бабы торопливыми шопотами пугали друг дружку: - Чтой же теперь будит-то? А мужики глядели недоверчиво и, хотя накрепко запертое мужичье нутро билось и рвалось наружу, вздыхали: - Ох, грехи, грехи... - Каждому, значит, браток, свое... В лавке, в чайной, говорили про Распутина. Аким-бобыль, только намедни вернувшийся домой по причине контузии в пах, едва успевал рассказывать: - Форменный бардак развели, что самая эта царица, что дочки ейные - ну так к ему, к Гришке, и бегают, и бегают - просто передышки ему нету. Он на что мастак - с лица спал, все-таки. Ей пра! Одна, говорят, борода оставши... А йимператор-то вроде холуя при ем - сапоги там почистить, або еще что... Ну, все-таки, посмотрели на это сурьезно, лавочку тую самую прикрыли, будет наместо ей кальцоная правительство, временная... - Эх, и ссука же, - обрывал Растоскуев, с ненавистью глядя на кусочек кумача, прицепленный к Акимовой шинели: - гогочет, сам не знает с чего... Плакать нужно день и ночь, вся Россия, может, пропадет через это, из-за кальсонов этих самых, а они и рады. Тьфу! - Какое! - поддакивали мужики, - разве можно? Аким, не смущаясь, вытирал потную рожу: - Не пропадет, гляди... А я что - не сам, небось, надумал, как люди, так и я. Весна крепла. Утрами обогревались крыши, курились белесым паром. На огородах, сквозь рыхлые остатки снега, пробились черные, вязкие горбовины гряд. Аким ставил на реке заездки - ловить щук - заколачивал колья, наваливал к ним еловых лапок, каждый день вымокал насквозь... Перед Пасхой, в страстной четверг, приехал из города член какой-то. Выглядел он чудно: лицо красное, с синью, волос же на нем седой, стриженый; казалось, будто губы и подбородок вымазаны густой сметаной. На сходе он долго говорил о войне, о доблестных союзниках. Потом выбирали комитет. Дело шло к вечеру, многие торопились в церковь, евангелья слушать - крика и споров не было, только Аким полез спрашивать, когда войне конец, на что получил ответ: - Товарищ! Наш революционный долг довести войну до победы. В комитет выбрали Парфен Палча. Весна прошла незаметно скоро, отсеялись, взялись за навоз. Стояли горькие сухие дни, навоз, раскиданный на парах, пересыхал в солому, девки и подростки запахивали его чинеными плугами... Мужики постепенно, издалека, обиняками, заговорили о поместьи. Косились и на Растоскуева - тоже нахватал себе порцию! Аким поджигал: - Власть, скажим... Николашку этого сковырнули. Ну, ладно! Был у нас старшина исделался комитет... А выходит, что это дело особая - комитет, а в комитете, все-таки, Растоскуй... Мы тоже понимаем кой-что... Аким задирал бороду, выставлял вперед растопыренную ладонь - неожиданно вскакивал, орал, брызгаясь слюной: - Задни низинки у Таубихи кто укупил? Почему такое я не могу купить, а он может? Мы зна-ем! 6. ТАБУН Парк ронял последнюю, октябрьскую листву, измокшие крыши глядели жалобно и скользко. Усадьба совсем замерла - даже собаченка Фроська околела и некому было больше лаять на проезжающих мимо. Анна Аполлоновна, совсем сбитая с толку, до самой темноты просиживала в гостиной. По стеклам бежали извилистые потоки воды, - казалось, что в окна вставлены большие куски плохо-прозрачного желатина. Пахло сыростью и тлением, в гостиной и во всем доме было холодно, пусто, тревожно, ни на минуту нельзя было позабыть, что от Алешеньки уже больше месяца нет писем. Иногда сквозь тревогу проступала коротенькая, дикая, невозможная мысль - это бывало так страшно и так похоже на правду, что Анна Аполлоновна крепко закрывала глаза, а руки и ноги у ней цепенели... Наконец, выдался ясный день. Кутаясь в плюшевую накидочку, Анна Аполлоновна вышла на крыльцо. Ледяной ветер сильно и резко ударил в лицо, она заторопилась, поспешно спустилась по ступенькам на плотный гравий дорожки. Дикий виноград смятыми обрывками свисал со стены, цветные листья осин и кленов быстро неслись над землей, взмывали кверху, к огромному, совсем пустому небу, - было в парке светло и просторно, потому что деревья были по-зимнему голы. И под ровный ропот голых ветвей никак не могла отогнать от себя Анна Аполлоновна липкие мысли, похожие на правду... В дальнем конце, подле невысокого обрывчика, густо разрастался рыжий шиповник. Маленькая птица клевала яркие ягоды и пищала коротеньким писком, вспорхнула - тотчас же ветер отшвырнул ее далеко в сторону. Отсюда, сквозь стеклянную прозрачность ветра, хорошо было видно село, рябую полосу реки, бурое после дождей разлужие и... - по лугу бродил разномастый мужичий табун! Увидев его, Анна Аполлоновна вмиг позабыла все тревоги свои и страхи - вот, вот до чего дошло! Перед самой усадьбой, на самых глазах! Заторопилась домой, сжимала руки в злые кулачки... Галактион Дмитриевич почтительно выслушал жалобу, кашлянул. - Что же теперь поделаешь? Я еще третьего дни видел, говорил им. А они смеются скоро, говорят, в огород погоним, на господскую капусту... Один так и орет - не ваш, небось, луг, теперь вашего ничего нет! Анна Аполлоновна в недоумении уронила на колени пенснэ. - Как то-есть не наш? А чей же? Вот новости!.. Немедленно же прикажите загнать всех лошадей и... Вообще я не понимаю... Управляющий пожал плечами, промолчал. Злой кулачок стукнул по столу. - Что же вы молчите? Господи, что за наказанье мое... Ну, идите же, распорядитесь, рабочих пошлите. Ведь не могу я сама с мужиками драться! 7. ЗАБИНТОВАННАЯ ГОЛОВА - Хм... Драться!.. Чего захотела, - бормотал Галактион Дмитриевич, спускаясь к реке, - нет уж, дудки! Подерись с ними... По дрожащим лавам перебрался он через реку, - еще издали услыхал громкий говор многих голосов. Перед комитетом сидел и стоял сход. - Нет, это что, - орал Аким, натуживаясь до красна, - мне, может, на твое учредительно собрание начхать! Нам ждать некогда! Ты мене не говори! Ты с себя образованного не выставляй! - Аа-ии-ооо! - ууу-ю! - е-ооошь! - на разные лады стонали и ревели мужики. Аким, бестолково размахивая руками, продолжал кричать: - Тебе две тыщи лет ждать можно, у тебя земли до пупа, у тебя Задни Низинки одние на десять дворов хватит... Галактион Дмитриевич, подходя, вежливо снял картуз, этого никто не заметил, и он присел в сторонке. Парфен Палч тщетно старался перекричать сход, - голос его пропадал в гаме и крике. Далекие ямские бубенцы приблизились, но тоже не были слышны - только когда поровнялась пара с комитетом, - заметили ее, подвязанные хвосты лошадей, тележку на железном ходу и, в тележке, человека в офицерской шинели без погон. - Здорово, братцы! - кинул он простуженным, очень громким голосом. Говор стал затихать, с голов слезали шапки: - Ляксей Иваныч, - отчетливо шепнул кто-то в задах. Бубенцы забулькали дальше, из-под колес брызнуло грязью, и все сразу увидели, что голова Алексея Ивановича забинтована. - Вот, граждане, человек страдал, отечество свое защищал, - заторопился Растоскуев, - раненый теперь, а вы к его имуществу подбираетесь. - Знаем мы, как они страдают! - огрызнулся Аким. Но мужики молчали. Галактион Дмитриевич встал: - Вот что, братцы... Мое дело сторона, я не хозяин, я в ваш интерес не мешаюсь... А только должен вас предупредить на счет лошадей - Анна Аполлоновна велят загонять их на двор. Мужики молчали. Парфен Палч перебирал бумаги. Аким дернулся, быстро закипая, брызнул слюной: - За-гнать? Ты что? Чтоб духу твово... Гнида! - Ну-ну, - трусливо замахал руками Галактион Дмитриевич, - что ты, что ты... Чудак-рыбак, - я сам же вас предупреждаю... Мое дело маленькое, я человек нанятый... Сход вяло расходился. По улице несся ветер, холодный, густой, октябрьский. 8. ЧТОБ Я СДОХ! Анна Аполлоновна тряслась мелкой счастливой дрожью, прижимала к лицу платочек, из-под платка выглядывала беспомощная улыбка и смятый морщинами подбородок. - Ничего, Алешенька, ничего, я сейчас... Алешенька нетерпеливо кинул фуражку: - Мама, ямщику нужно заплатить. Бородатый мужик, только что внесший чемодан, крякнул, шевельнулся. Голые ветви лип сильно и звонко стегали по окнам, по полу расплывались палевые солнечные блики. Анна Аполлоновна молча, беспомощно улыбалась, - улыбалась, прятала лицо, седые желто-серые волосы растрепались в жидкие косицы. - Мама! Ведь ждет же человек! Анна Аполлоновна тоненько, забавно пискнула и села в кресло, склоняясь к столу. - Господи! Чтоб я сдох! - грубо выкрикнул Алексей Иванович, махнул рукой и, уже стыдясь своей грубости, вышел в сад. Ямщик, конфузливо переминая в руках шапку, поплелся за ним. Метались и трепетали голые ветви, зеленая дождевая вода в кадке рябилась крошечными волнами... Матовый партсигар с звериной мордой на крышке тускло блеснул в протянутой ладони. - На, возьми. Серебряный. Ямщик взял, долго глядел на волосатого зверя, нерешительно спросил: - Что ж ето лев, или лисица, может? - потом тихонько вздохнул: - мамаша-то расстроилась как... - и отдал портсигар обратно: - Ладно уж, чего уж... Пускай за вами будет. Алексей Иванович недоумело глядел ему вслед, - бритое его лицо багровело стыдом. Ямщик вышел в калитку, видно было, как он зануздывал коней, боком садился на грядку тележки... Алексей Иванович яростно кинул серебряную штучку в кусты и твердыми шагами вбежал по ступеням. - Мамочка, бросьте, не нужно. Он придвинул стул, сел рядом, положил руки на сгорбленные материны плечи - Анна Аполлоновна затихла. Марьюшка собирала на стол, хрустальные блюдца нежно пели в ее руках... С детства знакомые китайцы гуляли по чашкам и сахарнице. Пили чай. Анна Аполлоновна изредка судорожно вздыхала, говорила робко. Сын казался ей теперь каким-то чужим... Но несвежая марля бинта и глубокие синяки под глазами будили едкую жалость. Алексей Иванович пристально размешивал сахар и об'яснял: - Так, пустяки. Давно уже... Ушиб, самый обыкновенный ушиб. Он долго отнекивался - ерунда! - и не давал переменить повязку. Когда из-под нее показалось посинелое размозженное ухо и широкая ссадина на голове - Анна Аполлоновна снова заплакала, еле сдерживаясь, обмывала разбитое место бурой... И, конечно же, нельзя было сказать ей правду - рассказать, как в Брянске, на вокзале, солдаты маршевого эшелона били своих и чужих офицеров, - как молодой парень в засаленной телогрейке ударил Алексея Ивановича тяжелым медным чайником... И, делая вид, что ему совсем не больно, он улыбался и постукивал по скатерти ложечкой. 9. ЧУЖИЕ Снова начались дожди. Блеклое небо разворачивалось низко, над самыми деревьями. Марьюшка топила в столовой дымную, еще не обогретую голландку. Ежась от холода под клетчатой шалью, Анна Аполлоновна раскладывала пасьянсы; когда к ней заходил Алешенька, она ласково улыбалась ему и спрашивала, приглядываясь к картам: - Тебе не холодно? Я вот смерзла совсем. - Нет, ничего, - отвечал тот, тоже стараясь быть ласковым. Мать раздражала его, и в гостиную заходил он редко - почти все время проводил наверху, раскрыл ставни, пачкаясь в паутину, шагал по комнатам, напевая из "Гугенотов": - У Карла есть враги... Трам! Красное дерево с резьбой и бронзовыми украшениями, золоченые рамы тусклых, умирающих зеркал, - на подоконнике, сваленные беспорядочной грудой, дагерротипы в плюшевых рамках... По мутным пластинкам расплывчатыми пятнами мерещились лица чудно одетых людей, - нарастала горькая злобная зависть к дедам этим и теткам, прожившим давнишнюю свою жизнь так уверенно и покойно, - ненависть к России громадной, чужой, глухо-враждебной. Ощутимей становилось наступающее со всех сторон неизбежное - ныло оно под повязкой, солдатом в куцой стеганке, орало мужицким сходом; глядело в окна крышами недалекого села, стадом на Жеребцовских зеленях... Вчера Марьюшка рассказывала про работников, толковавших в людской, что "таких нынче бьют" - и вот сейчас парни, что пилят подле погреба дрова, кажутся уже не знакомыми, привычными Семеном и Петькой, а чем-то безличным, выжидающим, готовым бить... Напевая машинально про Карла, шагал Алексей Иванович по комнатам - зависть и злоба сменялись тугим, холодным страхом: - Господи! - шептал он озираясь, - господи, за что? Жаркая жалость к себе затопляла глаза слезами, но, наткнувшись глазами на зеркало, видел он свое жалкое, голубое лицо - приходил в себя, успокаивался, льнул лбом к ледяному оконному стеклу. За окном - серенькие, сплошные тучи, дождь, голые деревья... Потому вспоминалось - остатки деревень, ватные дымки шрапнелей, обозы, - податливые девчонки из перевязочных и госпиталей, с полинявшими крестами на рукавах и косынках, и молчаливые взгляды грязных людей в шинелях, провожавшие автомобиль, на котором он ехал "в штаб". Был грязный мокрый день - точь в точь, как сегодня. Затасканная машина медленно пробиралась по искалеченной дороге. Навстречу шла из резерва какая-то часть, взмокшая, насупленная, а он, не обращая внимания на молчаливые, тяжкие солдатские глаза, жался спиной к пикованному задку, тащил к себе на колени хохочущую Нину Николаевну - и целовал ее дряблую шею, раздвигая влажным от дождя подбородком воротник пальто и кофточки... Фронт, тыл, негодные консервы, вши... Потом революция, города, вокзалы... но нет, только не это! - из развороченных, клокочущих городов бежал Алексей Иванович сюда в последней надежде найти покойный закоулочек. И опять вспоминалось - давно, в гимназические еще годы приходили мужики в усадьбу, просили уступить им какой-то кочковатый кусок земли; они толпились в дальнем конце двора, может быть, говорили между собой, но их не было слышно - только лысый старик с зеленоватой бородой, стоя без шапки под окном столовой, все кланялся, все шамкал: - Што жа, мы миром... Мы, матушка, миром прошим. Нам беж той нижинки никак нельжа... - но низинку ту продали не им, а Новскому лавочнику, как его - Парфену!.. Многое вспоминал Алексей Иванович, прижимаясь лбом к нагревшемуся стеклу, и все яснее чувствовал - ближе, тяжелей, неизбежней нависает тяжелый, близкий груз - от него за комод не спрячешься. О-о-о! - стонал он вполголоса и озирался, а из зеркала смотрело мертвое, голубое лицо, пересеченное повязкой... За пыльными стеклами шкапов таились плотные ряды книг. Алексей Иванович распахивал скрипучие, разбухшие дверцы, быстро писал по пыли: конец, конец, конец, - смеялся глупым, деревянным смехом; грязный налет собирался на озябшем пальце, он вытирал руку об штаны и наугад вытаскивал с полки книгу. А за обедом, делая вид, что ему ничуть не страшно и даже весело, рассказывал про какое-нибудь "письмо к главному черному скопцу" из Монтескье... Экземпляр русского перевода 1792 года, с шершавыми, желтыми страницами, с переплетом тверже дерева, был возможно - единственным, оставшимся в живых. Когда же Анна Аполлоновна ненароком заговаривала про войну или революцию, сын отвечал, морщась: - Да перестаньте вы, пожалуйста! И Анна Аполлоновна спешила, боязливо соглашалась: - Не буду, не буду - я так. 10. ЗАПИСНАЯ КНИЖКА Озябнув от долгого сиденья в нетопленных верхних комнатах, Алексей Иванович спустился вниз. За последнее время он по многу нездорово спал днями, и сейчас его клонило ко сну. Внизу, в коридоре топилась печка и было так сумеречно, что острые иглы, пробившиеся сквозь щели дверей, становились розовато-заметными. - Среди них Генрих сам! - запел Алексей Иванович, вздрагивая и ежась, совсем было завернул к себе, но, проходя мимо столовой, услышал: - ...он деревенских-то боится, вот и лебезит перед ними. А с того неприятность одна. Разве можно? И вошел. Подле стола, нескладно уложив на коленях широкие, как сковороды, ладони, сидел Растоскуев. Алексей Иванович кивнул ему - сел, прислушиваясь к рассказу. - Народ и то волнуется. У меня земли что же - пустяки, а они орут - на десять дворов хватит! Что ж я теперь за свои денежки и не хозяин? А Галактион Дмитриевич еще больше мутит, что против меня, что против вас... Анна Аполлоновна повернулась к сыну: - Что же это, Алешенька? Ведь он жалованье получает, я ему так доверяла... Ведь все хозяйство на нем, положительно все! Может быть, вы, Парфен Павлович, шутите?

- Какие ж тут могут быть шутки! Тут шутки плохие-с. Мужик ведь что? - Хам. Он с превеликим удовольствием, в любой момент... Разве он что жалеет? Растоскуев вытащил из кармана растрепанную записную книжку в коленкоровом переплетике, листая жирные страницы, продолжал: - И доверяете вы ему напрасно. Разве можно такому, извините, доверять? Если угодно, я вам нарочно об'ясню: я через него у вас хлеб покупал, сено, кожи там, лен... Так вы займитесь, проверьте - обязательно он половину к себе в карман клал. Если желаете посмотреть... Алексей Иванович потянулся к вырванному из книжки листику, брезгливо захватил его концами пальцев. Неровные буквы отмечали: 5 ф. сена клеверного 2 воза. 14 ф. еще сена лугового воз 1. 26 февраля лен старый разного номера 9 пуд. 28 ф. и ржи сыромолотной 80 мер... Дальше - март, апрель, овес, кожи сырые... Сбоку была проставлена цена. - Вы оставите эту записку? - Как же-с, как же-с, пожалуйста, - ответил Парфен Палч, кланяясь, и простился, не решившись подать руки. 11. ХОЗЯИН На следующее утро Алексей Иванович собрался в контору. Уже одевшись, в шинели и шапке прошел он в свою комнату за папиросами. Доставая свежую пачку, он наткнулся в чемодане на кобуру, колеблясь повертел ее в руках и сунул браунинг в карман. Осклизлая тропинка пролегала через двор, мимо луж и двойных коровьих следов, налитых водою. Сыпался мелкий сухой дождик, делал лужи шершавыми. Подле скотного приказчик Никифор и молодой скотник в изнавоженной рубахе сбрасывали с телеги капустный лист, ломкий, сизый. Никифор молча снял картуз, парень же только глянул - нахально и весело - и не поклонился вовсе. Алексей Иванович хмурясь, сильно стискивая зубы, прошел мимо - следом покатился веселый, вызывающий смешок. Дверь в контору была заперта. - Чорт! - выругался он. Но из флигеля, на ходу поднимая воротник пиджака, уже выбегал управляющий. - Мое почтение, здравствуйте, сию минутку отопру, - говорил он, угодливо улыбаясь и без толку суетясь: - делами интересуетесь? - Да, - холодно ответил Алексей Иванович, проходя в сенцы, - будьте добры показать мне книги. В конторе было пусто, неприбрано, мрачно. Галактион Дмитриевич едва заметно пожал плечами и уставился в угол - в углу висела икона. - Какие ж у нас книги! У нас книг никаких не ведется... Хозяйство ведь самое простое-с. - Да? Ска-жите пожалуйста! - Алексей Иванович нетерпеливо постукивал сапогом о перекладину стола, и голос его был нарочно спокоен: - так, значит, ни одной книги и не ведете? - Кассовая разве... Так она дома у меня, на квартире. - Дома?.. Ну, что ж, принесите. Барометр, бумажки на гвоздике, образ. По простому еловому столу - кляксы, росчерки, какие-то рожи... Алексей Иванович долго рассматривал их - и едкое раздражение его росло. Совсем позабыв о постоянных своих страхах, думал он только о деньгах - погоди ты у меня!.. Когда, наконец, управляющий принес тоненькую книгу в зеленом с разводами переплете - он молча взял ее, вытащил из портмонэ грязный растоскуевский листочек - читал и постукивал ногой. - Ну-с, что вы скажете? - спросил он. Галактион Дмитриевич недоумело склонился над столом: - На счет чего-с? - А вот на счет записей этих... Это что? Галактион Дмитриевич выпрямился и ничего не ответил. Глухо захлопнулась книга. Алексей Иванович встал: - Разговаривать с вами долго я не стану. Того, что вы успели, - он сделал коротенькую паузочку и отчеканил, - на-во-ро-вать! - не вернешь. Но делать вам здесь больше нечего. Понятно? Можете сегодня же отсюда убираться. Галактион Дмитриевич молчал. От недавней его угодливости не осталось и следа, он поигрывал скулами и сопел носом. Молчание это будто кнутом стегнуло Алексея Ивановича - вспоминая парня в изнавоженной рубахе, он бешено заорал: - Вон! Глаза желтовато-серые, с коричневыми крапинками, сузились насмешливо и нагло, голос был тоже насмешлив и нагл: - Никуда я уходить не собираюсь... Можете не кричать, все равно я вас за хозяина не считаю. Неизвестно еще, кто раньше... - он не успел кончить: книга в зеленой папке сильно и отчетливо ударила его по щеке, он качнулся в сторону, не скоро приходя в себя, сжал кулаки... Прямо на него, напряженным круглым взглядом, глянула плоская синяя сталь. - Ну? - шагнул вперед Алексей Иванович, - марш! Галактион Дмитриевич растерянно выпятился в сени, повернулся и трусливо втягивая голову в плечи, заторопился к флигелю. 12. ВОТ ТАК КЛЮКВА Бобылья жизнь - срамота одна... Ну, годится разве мужик печку топить, или стирать собственные свои порты? А тут вот, хочешь не хочешь, - делай... Но за веселость, за бороду светло-желтую, за непокойный нрав - любили Акима все, и бабы часто забегали к нему - хлебы затворить, прибраться, или еще там чего-нибудь по бабьей своей части, а мужики подолгу сидели у него вечерами, говорили про войну, про учредилку, про землю. О поместьи, о Таубихе говорил Аким с такою злобой, что мужики только сплевывали:

- Эк, корежит-то тебя! - Бить их нужно, вот что! Пока не изничтожим их всех - ни хрена не получится... ха! В их, в барынях этих, самая зараза. - Ну-ну, - возражал кто-нибудь посмирнее, - нам барыня-то ничего. Нам землицы бы, это правильно, а барыня что ж... Пускай себе проживает. - Землицы, землицы, - кривлялся Аким, от злости просыпая из кисета табак. - А хер не хошь? Не хошь?.. Ну, тогда и не говори!.. От ей землю зубом не вытянешь. - Это конешно, - соглашались мужики. Но Акима уже не остановишь: - Оны только вот мужика давить, - захлебывается он, - Таубиха, она мать его, чорта, расселася как жаба, она, стерва, в церкву и то пешком не дойдет - каких кобылиц для нее запрягают... А я, - а я, может, лошади во всю жизню не имел! --------------Аким сидел подле печки, не торопясь щипал лучину, тяпая косарем, напевал любимую свою солдатскую песню:

На возмо...орьи мы стояли,

На Ерманском бережку... - начинал он тонким, сдавленным голосом и сам себя же подхватывал баском:

Да на возмо...орьи мы глядели,

Как волнуется волна, да на

Возмо... Галактион Дмитриевич постучал в окошко и приложился к стеклу - темно в избе, ничего не видать. Аким подошел. - Чего нужно? - Зайти хочу. - Заходи, кто тебе не велит! - Чиркнул спичкой, полез в печь с головой. Галактион Дмитриевич присел на табурет, не зная, с чего начать, сказал: - дым-то какой... Печка у тебя, говорю, дымит! - Ничего, брат. Это вам, может, обозначаит, если ты такой благородный, а мы привычны... Помолчали. Седенький хворостяной дым заволакивал избу; становилось еще неприветней. Аким налил в чугунок воды, достал из залавка ножик. - Ну, как ты, с барыней своей, надумали чего? - спросил он, принимаясь чистить картошку: - небось в город пишете, бумагу насчет нас, что мужики коней на господскую землю гоняют? Аким засмеялся и подмигнул: - Не выйдет, брат, ваша дело ни фига! Теперя стражников этих самых нету. Галактион Дмитриевич обиженно замахал руками: - Что ты, что ты, я на это не согласен. Я сам против них иду... Да что! - ушел я из поместья, вот! Аким даже ножик уронил: - Как так ушел? - Очень просто! Не желаю ихние интересы соблюдать. Хватит с меня - поездили на нас. - Врешь, небось? - Чего там врешь... Квартиру себе подыскиваю. - Галактион Дмитриевич опустил глаза, внимательно проследил таракана, бежавшего поперек пола. - Хочешь, к тебе с'еду?.. А? Аким выпучил глаза, - вот так клюква! 13. ПАНИНЫ МОЛИТВЫ Крепкий осенний мороз накрепко сковал дорогу, твердые каменные кочки угловатыми глыбами застыли вдоль дорожных колей. Старый фаэтон прыгал по кочкам - в сломанной рессоре было зажато березовое полено. Анна Аполлоновна охала: - Ох, не могу... - Ничего, сейчас доедем, - успокаивал ее сын, стараясь быть ласковым... У ограды попался Растоскуев. Рядом с ним шла Паня - черная бархатная шубка и тонкий от мороза румянец делали ее вялое, круглое личико красивей и моложе. - С праздником вас, - сказал Растоскуев, подбегая помочь. Анна Аполлоновна, опираясь на его руку, выбралась из фаэтона: - Какая у вас дочка красавица! Паня потупилась, не выдержала - подняла глаза, и тотчас же румянец ее стал горячее и гуще: бритый, немного припудренный, с тонкими губами и черной повязкой на голове, сжал ее неподвижные пальцы: - Здравствуйте. Жадно ощущая крепкий и четкий бой сердца, Паня отняла руку и совсем застыдилась. С колокольни, оглушая своим медным грохотом, грохнули колокола. Парфен Палч торопился договорить: - ...сюда на село перебрался к Акиму-Бобылю... Ужасный подлый человек Аким этот самый... - но вошли в церковь, и он смолк. Служба только началась. Церковь постепенно полнилась людьми. Уютно пахло растопленным воском и ладаном. Анна Аполлоновна крестилась мелкими частыми крестами, иногда присаживалась на венский стул, нарочно для нее прислоненный к стене. Паня стояла немного позади глядела на архангела Михаила с нежным и гордым лицом, - потом на синевато-серую шинель - офицерскую, но без погон. 14. САПОГ И ТУФЛЯ - Эх-хе-хе!.. В церкву, что ли, сходить? - Аким, громко расчесывая под рубахой живот и грудь, спустил ноги на пол, сказал задумчиво: - Не одна меня кусает, - знать, их много завелось... Изба его выглядела по иному: в углу - широкая железная кровать, в простенке между окнами квадратное зеркало... Да и мало ли чего еще понавез с собою Галактион Дмитриевич? - Пойдем, Митрич, помолимся, фиг ли так-то сидеть! Тама народ все-таки, хоть в сторожке посидим, покурим. - Нет, не пойду, ну ее... - ответил Галактион Дмитриевич. - Я вот побреюсь сейчас. - Ладно, брейся, шут с тобой, - согласился Аким. Он ушел. Нежная белая пена таяла и оседала в мыльнице, в зеркале, прислоненном к оконной раме, вставало наполовину обритое лицо. Намыливая щеки во второй раз, Галактион Дмитриевич машинально глянул на улицу и, в удивлении, мазнул кисточкой по уху: по улице, пробираясь вдоль изб, шагал странный какой-то солдат, - полы его шинели были подоткнуты за пояс, ноги были обуты по разному - одна в сапоге, другая в стоптанной лазаретной туфле... На голове, сваливаясь на затылок, сидела лохматая козья папаха, а за плечами торчала винтовка - на штыке, подцепленный за ушко, висел второй сапог. - Что за фигура? - подумал Галактион Дмитриевич, присматриваясь к солдату, и вдруг узнал в нем Никиту Похлебкина, который числился пропавшим без вести... Мгновенно вспоминая, что Растоскуев перевез к себе все Никитино имущество, а скотину даже пораспродал, покачал головой, - будет сегодня дело! - Поспешно добрился, впопыхах обрезал подбородок и, не обращая внимания на проступающую кровь, начал одеваться. 15. КРЕСТНЫЙ ПАПАША Служба кончалась. - Давай подождем, пока посвободнее станет, - сказал Алексей Иванович матери, отходя от креста. Анна Аполлоновна кивнула головой, опустилась на стул, пряча просфору в рыжую норковую муфту. Народ плотно напирал к амвону. Растоскуев тушил свечи, собирая их на круглое медное блюдо с облезающим серебрением. Паня, искоса поглядывая на Алексея Ивановича, протискивалась к дверям, - тот перехватил ее взгляд и подошел: - Куда это вы торопитесь? Паня остановилась, в замешательстве теребила меховую опушку рукава, а он продолжал: - Погодите, вместе выйдем. Рядом недружелюбно зашептались какие-то старухи, кивали в их сторону. Не зная, что делать, Паня отошла к стене: - Грех это. Нельзя в церкви разговаривать. Около стены было пусто. Трехрукая богородица выглядывала из смятых складок зеленеющих медных риз. Паня растерянно остановилась, покраснела: - Мне нужно поскорее... Папаша сейчас домой вернется, нужно его чаем поить... - Ничего, успеете еще... Давайте лучше поговорим. Алексея Ивановича сладко томила нежная кожа ее лица и пухлые, как у девочки, губы. - Как вас зовут? - спросил он негромко. Вот оно!.. - Прасковья... - с трудом выговорила Паня, закрывая глаза и пылая от стыда за свое "безобразное" имя. - Значит Паня? Вот хорошо!.. ... Как четко и больно колотится сердце! Как это не похоже на строгого ангела с гордым лицом! И конечно же он - этот бритый, немного припудренный - не похож на того, другого, придуманного, снящегося по ночам... Пахло едким, тлеющим фитилем, церковь пустела. Анна Аполлоновна поднялась: - Пойдем, Алешенька. Гулкие отзвуки шагов взлетали с каменного пола к невысоким сводам. На паперти их догнал Растоскуев. Небольшая толпа, собравшаяся подле ограды, при виде его с легким говором раздвинулась, из нее вышел странный солдат, прихрамывающий на левую ногу - ту, что была обута в туфлю. - Папаше хрестному! - сказал он. - Здравствуй, - ответил Парфен Палч, - откуда это ты? - Откуда? Никита пропустил мимо себя Анну Аполлоновну и усмехнулся. Паня испуганно поглядывала то на него, то на отца. Алексей Иванович тоже остановился и спрятал руки в карманы шинели. - Из городу Москвы, папаша... Специально явился отблагодарить вас, что хозяйство мое сберегли в справности! - Никита усмехнулся еще раз и заговорил громче: Следоваит вам, конечно, за такую вашу заботу разбить всю твою поганую рожу... Но слишком даже хорошо известно, что с тебя другого ничего ждать нельзя, как есть ты мародер-кулак или попросту капиталист... Мужики загоготали. Растоскуев строго кашлянул и спустился с лестницы на землю. - Орать тебе здесь не приходится, - сказал он: - ежели ты вернулся, забирай свое добро и молчи. А за кобылу свою можешь деньгами получить. Толпа насторожилась, и смех сгас. Похлебкин поправил ремень от винтовки: - Так-с, папаша, правильные твои слова... Но, между прочим, мы еще с тобой поговорим впоследствии. Алексей Иванович наскоро простился с Паней и пошел к экипажу. Фаэтон запрыгал по кочкам к реке, на реке уже устоялись прозрачные, хрупкие закраины. Сквозь голый парк белели стены дома. 16. НАКАНУНЕ Паня читала до сумерок. Когда в залике затемнело, она перешла к окну, боком села на стул и продолжала листать страницы, приглядываясь к мелкому, скверному шрифту, пока не заболели глаза: тогда она положила книгу на колени - книга свернулась слабым желобком, налилась синью, сквозь синь едва заметно виднелась надпись на обложке - "Тайны монархов". Сидеть на стуле было твердо, неудобно, между тем как рядом выгибалась спинка покойного, мягкого дивана. Но Паня не видела дивана и не думала о нем. Монархи, вместе с тайнами своими - утонули во тьме, вместо них плавало бритое, припудренное лицо... В соседней комнате сипло спал Парфен Палч, пестрая брюхатая кошка беспокойно бродила по полу, чуть слышно мяукала... Вдруг резко заверещал замок. Паня встрепенулась. - А если это, - быстро подумала она вскакивая, - если это... - В сенях было морозно, она молча отстегивала тяжелый крюк и руки у ней дрожали - от холода, что ли. За дверями была плотная колючая ночь и Акимова скороговорка: - Парфен Палча общество требует, в Никитиной избе сидят, скорей, наказывали, чтоб шел. Паня вернулась в залик, зажгла лампу и принялась будить отца. Тот сопел, кашлял, говорил в полусне: - Сейчас... Отстань ты... Сейчас! - потом встал и щурясь вышел к свету. - По какому делу? Сход-то? - Не знаю, не говорил он. Паня машинально подхватила кошку, затеяла было чесать ей шею. Парфен Палч натянул пиджак. В это время опять зазвонили. - Вот не терпится окаянным! - сказал он досадливо. Паня лениво бросила кошку в кресло. - Кто? - громко спросила она на этот раз. - Свои! Голос был веселый, слишком даже пожалуй веселый, знакомый. Крюк соскочил и лязгнул о косяк. - Пожалуйте... Колючая ночь, слабый огонек напротив, с другой стороны улицы, тьма. Радость или страх? Не поймешь... Алексей Иванович шагнул в сенцы. - Ах, это вы! - деланно удивился он и, будто не находя в темноте Панину руку, воровато тронул ее грудь. Паня шарахнулась в сторону, замерла, - но он уже входил в залик, - сбивая с фуражки твердый бисер изморози, говорил: - Скучища дома - ужас! Я и решил зайти. Ну, что у вас новенького? - Новенького? - повторил Парфен Палч, придвигая стул, хотя их было поблизости достаточно, - да что ж, хорошего мало... - Он, быстро напитываясь злостью, пожевал губами и фыркнул. - Как в городе желают, по городскому... Ххм! - Как же это? - А вот так само! - уже по настоящему злясь, ответил Парфен Палч. - Никита, крестник мой расчудесный - красную гвардию видишь ли устраивает... Тишку моего сманил... Ххм! Нашел тоже красного гвардейца... Глаза его были мутны от недавнего сна и от бурой стариковской крови. Он махнул рукой, взялся за чуйку: - Вы уж извините, итти мне нужно, сход опять собирают. Может, вы с Прасковьей моей посидите пока? Алексей Иванович сдержанно наклонил голову: - Что ж, я с удовольствием. И, в то время, как притихнувший сход слушал просторные, нескладные Никитины слова - в простоте, нескладности понятные и нужные всем - в то время, как Аким, весело крутя бородой, матерился и бестолково орал: - Правильно-о! - а Галактион Дмитриевич, неожиданно в товарища Сивохина превратясь, увивался вокруг мужиков, пока вызревало совсем уже близкое завтра, - в залике растоскуевском попискивала лампочка, говорил Алексей Иванович - пустяки какие-то говорил, - сонно мурлыкала кошка... Часы тикали, тикали, тикали, тикали, - надоедно, неумолчно, будто гвоздики заколачивали... Половики лежали на желтых, прекрасно окрашенных полах, от желтого керосинового света полы казались сейчас темными, на стуле слабым желобком свернулась книжка... В желтом керосиновом полумраке Панино округлое личико становилось безбровым, похожим на этикетку с флакона, где тоже улыбается округлое, безбровое лицо... Тяжко, быть может, мучаясь, умирая, - умер придуманный - давно для чего-то придуманный - тот с алтарной двери и с серых страниц книжонок... Может быть, он и не умер даже, но Паня знала, что его нет, что его не будет: Панины щеки горели, как на морозе - четко колотилось сердце, и губы - в тени от бумажного абажура - казались черными. Часы пробили десять, Алексей Иванович, так и не тронув черных тех губ, сказал напряженно весело: - У меня мама такая стала чудачка - всего боится... Как вечер - она уже и просит, чтоб с нею быть. И ушел... А Паня продолжала сидеть, прислонясь к изогнутой спинке дивана, - в сладком нескончаемом забытье. ... Парфен Палч вернулся задним крыльцом - отперла ему стряпуха - он был угрюм, угрюмо спросил дочь: - Алексей Иванович где? Ушел, что ли? И, не дождавшись ответа, прошелся из угла в угол, раскрутил горелку, сказал задумчиво: - Расколотят их... Обязательно. 17. РЕЗОЛЮЦИЯ ПОСТАНОВЛЕНИЯ Снег пошел на рассвете, валил и днем. Пухлые липкие клочья наседали на землю, облепили ее широко и плотно. Стихло только к обеду. Липы трудно сгибались под нежданным грузом, роняли его с вязкими вздохами. От накаленной голландки в комнате было тепло и уютно. Алексей Иванович в синих рейтузах, в тонкой шелковой фуфайке и вышитых туфлях на босу ногу, полулежал в лонгшезе, между затяжками подпиливал ногти, а положенная на подоконник папироса дымилась душистым дымом - с одного конца серым, с другого голубым. Он докурил ее до конца, кинул в угол искусанный остаток, - и насторожился: резкий, долгий откуда он? - вскрик, тут, рядом, чудно, по-женски, оборвался и - с трудом понимая, чей этот дикий и страшный голос - Алексей Иванович бросился в столовую. Анна Аполлоновна, задыхаясь, бежала навстречу, силясь сказать - Алешенька! - и едва выговаривала одно только, беспомощное: - Аа... Аль... Аа... - Что такое? Что случилось? Да говорите же! - крикнул он, бледнея. Анна Аполлоновна пробормотала: - Там, пришли... там, - и слабо шевельнула рукой. Алексей Иванович повернулся к столу - только сейчас заметил Паню, - она стояла молча, с непокрытой, растрепанной головой в излысевшем, должно быть, не своем полушубке, накинутом на плечи. По испуганному ее лицу пятнились слезы. - Мужики, - шевельнулась она и вздрогнула так сильно, что полушубок свалился на пол. - Идут... папаша говорил разобьют, а я... прибежала вот... Только все равно не успеть... Паня закрыла лицо руками. Алексей Иванович, чувствуя, как холодеет у него где-то вверху живота, глянул в окно и сразу же увидел: на другом конце двора, ярко вставая в нетронутой белизне снега, втискивалась в ворота плотная человечья толпа. Он повернулся, торопливо шмыгнул мимо матери к себе, выхватил из угла чемодан и распахнул его пополам. Скрюченные пальцы взрыли сорочки и носки, какие-то письма, коробки с папиросами - уткнулись в парусинную подкладку дна и там, на дне, нащупали прохладную сталь плоского, широкого ствола. Мужики - их было много - спокойно остановились напротив дома, кой-кто присел на крыльцо людской. Молодой скотник вышел к ним, вытирая руки о подол выпрастанной рубахи, - должно быть сказал что-нибудь веселое: в толпе засмеялись. Из трубы флигеля молочно-мутным столбом вырастал дым. Около колодца чернела глубокая лужа, проевшая снег до земли... И все это - по обычному глядевшая усадьба, мужики в темных пиджаках и овчинах, среди которых выпирала единственная новая оранжевая дубленка, смеющийся парень в грязной рубахе, - было очень простым, будничным и - страшным. От людской отделилось несколько человек. Алексей Иванович, ни на кого не глядя, прошел к выходу, - вернулся; грузно ступая за ним, рассаривая по полу куски воды и снега, вошли четверо - Никита в папахе, свалившейся на затылок, Аким, Галактион Дмитриевич и - сзади всех кривой Тишка с винтовкой в руке. - Гражданка Таубе здесь? - спросил Никита. - Ага!.. Сейчас будет прочитана резолюция нашего постановления, каковую прошу... Товарищ Сивохин, начинай! - Какой Сивохин! Кто же это? - подумал Алексей Иванович. - А-а, - это... - Все молчали. Галактион Дмитриевич долго откашливался, долго разворачивал мелко сложенный бумажный лист и торжествующе усмехался. - ...месяца числа, года, - прочитал он, - мы нижеподписавшиеся крестьяне общества... В тишину одно за другим западали слова, - собирались в тяжелую груду: - ...составили настоящее постановление а о чем тому следуют пункты пункт первый как надлежит из доклада товарища Похлебкина в России повсеместно прошел переворот власти под лозунгом мир и хлеб каковой произведен партией большевиков под номером четвертый еще товарищ Похлебкин раз'яснил нам что война произошла ради выгодности для помещичьего классу а почему уничтожаются многие тысячи крестьян на фронтах вполне соглашаясь с об'яснением товарища Похлебкина мы общество крестьян село Новое согласны под лозунгом мир и хлеб а также долой помещиков и дворян пункт второй относительно земли помещицы Таубе Анны Аполлоновны мы общество крестьян село Новое постановляем чтоб вся земля пахотная луговая а так же лес согласно плана должны перейти нашему обществу и распределить ее согласно подушной раскладки а что касается рабочих какие проживают в поместьи как эксплоатируемы и они тоже предоставить им всю усадьбу какие есть постройки частично коровы и лошади а другой инвентарь пополам... Галактион Дмитриевич на миг остановился, щурясь посмотрел на Алексея Ивановича и зачитал громче, крепко налегая на некоторые слова: - ...согласно предложения товарища Похлебкина назначается над поместьем комендант мы все согласны чтоб был комендантом Галактион Дмитриевич Сивохин пункт третий о помещице Таубе и состоящий при ней сын Алексей постановляем о выселении вещей с собой не брать никаких и вещи эти распределить между крестьянами села Новое и рабочими с поместья к чему единогласно подписываемся...

Галактион Дмитриевич кончил. Еще напряженней и тише стала тишина - вязко вздыхали липы, роняя рыхлый свой груз, и вздохи эти были слышны сквозь двойные зимние рамы. Алексей Иванович лениво отвел глаза к окну. Недавно еще такой незаметный, маленький холодок разрастался все шире, медленно, оглушительно и больно дергалось сердце, но, вместо страха, одно только терпкое осталось ожидание: - сейчас!.. А на дворе было просто, обычно, - покуривали, говорили и смеялись мужики, спокойные, одинаковые на вид... За окном зима, снег, низкие срубы, люди - и притиснувшаяся к стеклу любопытная рожа мальчишки, залезшего на фундамент. - Что ж ты, тов. Сивохин! - спросил, наконец, Никита. Галактион Дмитриевич подался вперед - осторожно, трусливо, готовясь в случае чего шмыгнуть обратно. - Вам придется сегодня же отсюдова выбираться, - сказал он. - До станции вас довезут, а... И Алексей Иванович быстро - сейчас, сейчас, сейчас! - повернулся к нему и выстрелил - три раза. 18. ПУТАНИЦА Раз!.. Раз!.. Раз!.. После первого выстрела, в крошечном промежуточке между негромкими револьверными тресками, жалобно звякнула хрустальная посуда - пуля напоролась на буфет. Но никто этого не заметил - все слышали только треск сухой, картавый, револьверный... И тотчас же все смешалось - Тишка неумело поднял винтовку, неумело дергал затвор, упирая приклад в живот, Марьюшка бессмыслено повторяла - "Ах, батюшки, грех-то какой, вот оказия, вот оказия", - суетилась подле Анны Аполлоновны, а рядом стыла Паня, отнявшая руки от заплаканных щек... Грузное тело нескладно опустилось на паркет - рядом по полу уже катались двое, и Никита, яростно налегая сверху, пыхтел: - Чорт!.. Ишь ты... чорт какой!.. Аким кинулся помогать, задел сапогом Галактиона Дмитриевича, - тот хрипло взвыл и разом смолк... Мальчишка, отодрав свой сплюснутый нос от стекла, юрким кубарем скатился в снег, радостно, по-ребячьи махая рукавами, побежал к людской... Спокойные, бородатые - вскочили ему навстречу, беспорядочно задвигались, снова обернулись в одну цепкую и целую массу - хлынули к кухонному крыльцу... А когда Алексей Иванович, вовсе обессилев, задыхаясь от густого, потного духа Никитиных одежин, - неподвижно затих, ощущая, как взмокла фуфайка в холодеющей под спиною его, чужой крови, - столовую уже дополна заполнили мужики. Никита медленно поднялся, вытирая лицо. - Пфу-у! Сволочь какая, - сказал он, отдуваясь. Аким поднял Алексея Ивановича, держал его сзади за плечи. В толпе нарастал беспокойный рокот. - А ну! дай ему, чорту! - крикнул кто-то. Но Никита быстро замотал головой: - Обойдешься, товарищ! Это гражданин есть арестованный. Рокот усилился, - спутывался в запутанный клубок и рвался на куски: - А-а-а!.. в сердце... Бей!.. Мать... так ему... мать... холую... мать... и нужно... Бей!.. го-го!.. мать... Бей!.. у-ю-ю!.. - ничего нельзя было разобрать в этих обрывках и клочьях. Столовая сразу стала маленькой, тесной, душной. Все орали, жали друг друга, совали вперед кулаки - и не потому, чтобы кто-нибудь из них по-настоящему жалел Галактиона Дмитриевича, хотел бы отомстить за него, - а потому, что напряженное мужичье нутро, томившееся в бесконечном ожидании, неудержимо рвалось наружу, в поисках хоть какого-нибудь пути для себя. - Товарищи, - надрывался Никита, - товарищи, не суйся! Этот гражданин будет состоять под караулом... Но его не слушали: - Бей!.. в гроб!.. го-го!.. мать... спасуды-то!.. бей!.. грохотало по столовой. И, возможно, не помогли бы Никитины слова, но как-то, случайно, кто-то распахнул дверь в соседнюю комнату: под напором собственной тяжести и густоты толпа подалась туда и, будто отыскав себе, наконец, правильный, нужный путь, стала редеть, - таяла, растекалась по всему дому. Никита, оправляя папаху, шагнул вперед, боком врезался в редкие остатки. Перед ним расступились. Аким и Тишка повели Алексея Ивановича к выходу. Уже слышались многие тяжкие шаги наверху... Анна Аполлоновна билась на руках у Марьюшки, уставив на нее страшный, ничего не понимающий взгляд, кричала нестихающим, ровным визгом: - А-а-а-а-а-а... Аа... А-а-а-а... Марьюшка старалась успокоить ее - расстегивала темную кофту с желтыми полосами, рвала пуговицы, бормотала себе под нос... А посреди комнаты, нелепо согнув ногу, коченел труп Галактиона Дмитриевича, - плоский, мертвый, залитый быстро-густеющей кровью. 19. СИВКА-БУРКА, ВЕЧНАЯ КАУРКА В людской никого не было - все рабочие увязались за мужиками. На грязном просаленном столе осталась чашка недоконченной похлебки, рядом валялись наспех кинутые ложки, куски хлеба, - до еды ли теперь! Алексей Иванович сел на скамью, слабо пошевелил ногами, - промокшие по снегу туфли отвисли с пяток, на багровых, иззябших щиколотках черными венами вздувались штрипки штанов. - Ну, Тишка, сиди с ним здесь! - сказал Никита, - только смотри карауль получше... Пойдем, Аким. Тишка послушно сел рядом, прижимая к себе винтовку. Аким недоверчиво посмотрел на него, покрутил головой: - эх, ты! - и стал присматривать веревку - крутить Алексею Ивановичу руки. - Так-то спокойнее будет, - смеялся он, догоняя Похлебкина в сенях, и запел, раскорякой притоптывая каблуками: - Не ходи, да не ходи, со мной, цветик, посиди! Таяло. С крыш вереницами сыпалась капель, снег налипал к ногам. Двор был истоптан сплошь, и следы по талому желтели, как весной. В верхнем этаже дома зазвенела разбитая рама. Аким оглянулся на нее и сказал беспокойно: - Разберут все, поди... Нам-то и не останется ничего. - Ладно, не скули, - хитро щурясь, ответил Похлебкин, - возьмешь свое... Они пошли по усадьбе. Всюду было пусто. Подле скотного, у наполовину отзынутых ворот, стояла тачка с навозом - как везли ее, так и бросили. Конюшня была замкнута. Никита подергал замок, долго шарил за наличником - искал ключ крякнул: - Не попадешь в нее теперь. Аким посмотрел на него с удивлением. - А на кой тебе чорт замок-то жалеть? Сшибай его и все. Из конюшни пахнуло коричневой тьмой и острым навозным теплом. Никита снял с тырки узду, обратал коня, какой был поближе к нему, - старого мерина в рыжеватой гречке. - Запрягай давай. - Зачем? - Таубиху на станцию свезешь. - Я-а-а?.. Нет, уж не повезу я, - обиделся Аким, - что я тебе за ямщик за такой сдался? Люди сколь добра наберут, пока ездишь-то... Похлебкин искоса поглядел на него - опять сощурился: - Ну и дурак же ты, гляжу, форменный... Своего счастья не понимаешь!.. Свезешь ее, а запряжку - себе. - Как себе? - Так! Себе - и больше ничего. Необыкновенно ясно и близко глянуло: бурая из-под плуга струя земли, грачи, перелетающие по вспаханным полосам, только что перевязанный хомут... И, все еще не веря - где уж! - во все это, Аким схватился за повод, заторопился: - Ну, ну, давай запрягу... Я, брат, в момент!.. Эй, ты, рассосуля, вылазай давай. Он потянул лошадь из стойла, - та, неуклюже поворачиваясь в темноте, пошла... И сразу почувствовалось, что все - и мерин, и грачи, и холодный в ладони ремень правда. Аким внимательно, по-хозяйски уже, осмотрел разбитые ноги, седловатую от старости спину, и снял узду. - Ты что? - удивился Никита. - А ты погляди - куда мне клячу таку! Я лучше другую, какая подходящей, все-таки... Аким ушел в коричневую глубь - выбирать, - и оттуда, хотя телега была бы подороже саней, крикнул, умиляясь своей жертвой: - Везти-то на развалах, что ли? Вместе вытащили из-под навеса сани, приросшие за лето к земле, морщились от терпкого дневного света. Мимо, тяжело хрипя на ходу, пробежал лысый старик через плечо его свисала тяжелая енотовая шуба. - Домой, братцы, бежу, - крикнул он, весело задыхаясь, - коня надо весть... не унесешь всего... на руках-от. - Тьфу, жадный какой, - завистливо сплюнул Аким, уже жалея, что запрягает он сани, а не телегу, - мало ему вишь! Анну Аполлоновну пришлось выносить на руках. Марьюшка окутала ее шалью и села рядом. - Садись, садись, - торопил Аким, обдумывая, успеет ли он, если к вечеру вернуться обратно, прихватить еще чего-нибудь. - Готово! - крикнул он Никите. - Ничего не готово, - ответил тот, - пойдем, Сивохина захватишь до исполкома. Тело положили поперек саней, с краю. Оскаленное лицо запрокинулось кверху, на застекленелый мертвый глаз тихо опустилась снежинка. - Ну-ка, сивка, - сказал Аким, примостившись сзади на коленках и присовывая бурое от крови туловище к ногам Анны Аполлоновны, - сивка-бурка, вечная каурка! Сани выползли на дорогу, полозья кой-где достигали до земли. Из села бежали мимо саней - бабы, девки, ребятишки. 20. КОНЕЦ ЖЕРЕБЦОВ В столовой все было переворочено. Подле настежь раскрытого буфета валялись черепки стекла и фарфора, сломанный фруктовый ножик, - должно быть никто не знал, что он серебряный, - перечница. С раздвижного обеденного стола сдернули скатерть, и он оказался голым, чудным, многоногим, как паук. Черно-красную кровяную лужу развезли по всей комнате. Никита прошел в гостиную. Ее очевидно второпях пропустили - в чинном порядке покоились березовые кресла, этажерки, банкетки. На круглом, ясно отшлифованном столике лежала раскрытая книжица журнала, пенснэ в золотой оправе... И только в углу, взобравшись на спинку дивана, приказчик Никифор силился снять с костыля икону. - Вот насажена крепко, - конфузливо сказал он: - и не снимешь никак. Все больше конфузясь, он сильно дернул раму, - лампадка выскочила из оправы, свалилась вниз, заливая маслом светлую обивку... Никита пошел дальше. За прикрытой, заставленной каминным экраном, дверью была комната Алексея Ивановича: тут молодой парень увязывал в простыню большой узел белья и платья, а другой сидел на корточках перед чемоданом и собирал просыпавшиеся папиросы. Что-то хрустнуло под ногами Никиты. - Вот чудаки, - сказал он, так же как Аким давеча, и подобрал с пола раздавленный каблуками владимирский крест с мечами, - вот чудаки... Чем узел вязать, клали б в чемодан. - И то, - обрадовался парень, с папиросами, - давай, Миш, сюда. В ей и нести удобней будет. Рядом, по коридорам, по комнатам, по боковушам сновали торопливые люди. Подле сундуков со старыми женскими платьями ссорились несколько мужиков, - они рвали друг у друга из рук вороха кисеи, шелка и кашемира и лаялись, как бабы. Грохотали ящики комода... - Гляди, а здесь-то! - Ого! - Ну и ну! - Бархатна! - А что ж ей... Можно было и бархатну носить... - Если деньга того позволяет! - У них деньги легкаи... - Суй сюда! - Куда хватаешь! Я тебе, чорту, как долбану... - Мотри, я бы не долбанул, в сердце твою... Орет тожа... - А ты не хватай! Не твое небось. - А твое? - Брось, ребята. Всем хватит. - Наша теперь все! - А он чего лезет? Наверху, на втором этаже, было еще людней и громче - в многоголосый стон сходились крики, споры, хохот: - Яков Семеныч, подсоби-ка. - Давай... Тя-же...лая! - Да-а... Ну-ка, еще разок... - Хо-хо-хо! - Стерва, у тебя и так много... - А ты хлопай ушами больше. - Дай хуть одну! - Ну тебя, не дам. - А ты чего сидишь? Проспишь царство небесную - так-то. - Ничего... не просплю, брат!.. Охота мне вот на мягком посидеть... Дожил, дал бог. - Гы-ы... - Ребята, бабы наши бегут! - Где? - Я ему и говорю - сволочь, говорю, у тебя и так, говорю, много, а он... - Подушка-то! Пуховая! - Известно - дело барское. - Оны только пухову и обожают. - Пожили сволочи! - Хера с два теперь поживут! - Теперь-то? Ка-ко-е! От подушек - липкий пух. В разбитые окна - студеный ветер. Запыхавшиеся бабы шныряли повсюду. Кто-то кого-то давил и лапал, шуткой волок в темный угол... Рыжий с проседью дядя, натуживаясь, тащил высокое трюмо, подпирал его снизу носком растрепанных чуней. Другой, тоже рыжий, сдирал с окон гипюровые занавески, бурые от времени и пыли. - Куда тебе их! - Мало ль куда... Это дело наша. Скотник, насквозь напитанный запахом навозной жижи, тот самый, что не довез своей тачки, а пошел смеяться с мужиками, когда мужики еще добродушно покуривали на крыльцах людской - вертел в руках терракотовую копию химеры: - Ванька, гляди-ка! - Чего? - Морда кака... Сошлись, сблизили головы, любопытно смотрели и щупали: - На кой он? - И рот раззянула! - Ведьма, небось. - Так, для баловства. Мелочь, - подсвечники, статуэтки, пепельницы, фотографии даже, - рассовали по карманам, у многих от этого карманы топырились будто картошкой набитые; белье и платье давно уж поделили нарасхват... И уже взялись за мебель - стулья, тумбочки, этажерки - таскали их вниз по неудобным винтовым лестницам, завязнув в узких проходах, кряхтели и матерились. Затоптанные мокрыми ногами полы густо устилали лужицы грязи, осколки стекла, клочья бумаги... Никита, не вынимая рук из карманов, переходил из комнаты в комнату, от одной кучки людей - к другой, поигрывал скулами, шумно сопел носом. - Ты-то что ж? - приставали к нему. - Ну его, - бурчал он, хмурясь, - мне бархата вашего не нужно. С фронту, с Москвы и то... И не выдержав, разрезал щеки огромной, косой улыбкой, - улыбался все шире, захлебывался: - Барахло - это что! Ты смотри - дом-то... земля-то... Россия вся... Наше! Революция, мать иху, святого Георгия Победоносца... - Го-го!.. Правильно!.. Лупи!.. Мать!.. - гремело и ухало в ответ: - Поместье-то... - Хер им! - Пожили сволочи, хватит с их... - Сколько лет, говорю, ждал - дал бог, дождался все-таки... А дом оголялся все больше. Многие, еще надеясь найти что-нибудь путное, рылись в гардеробах, бродили по дальним комнатушкам и чуланчикам, ворошили всяческий хлам - ржавые железные кувшины от рукомойников, пустые бутылки, выносные судна с отломанными сиденьями, щетки для паркета, - прихватывали и их. Кому-то посчастливилось: он нашел в неожиданном закоулке ящик ковров, набрал громадную охапку, прижимая ее к животу, старался пробраться к выходу, натыкался на людей... - Куда тебе такую количество? И счастливца пихнули плечом - и уже лежит он на полу, тщетно старается удержать пестрое, пушистое свое счастье... А ковры тащат в разные стороны, разворачивают - яркие, живые краски брызжут нетухнущими огнями... Ребятишки взялись за книги, на которые до сих пор никто не обращал внимания, - выбирали какие поприглядней, с золотом на переплетах, с картинками... На пыльном стекле шкапа нетронутыми остались росчерки - "конец, конец, конец"... - Эй, эй, гляди! - крикнул вдруг кто-то. - Чего те? - Сенька Михайлов и этот... Силантий с того конца, - амбар ломают! - Ну-у? - Где? - Что? - Амбар! - Бегем, братцы!.. Все сбитым вертлявым стадом пустились к лестницам... Теперь уже по двору, по всей усадьбе суетились поспешные, жадные, радостные - из дверей амбаров, сквозь толкучку и гам выскакивали мешки, с плужного сарая камнем отколачивали замок... Дом опустел. Ветер врывался в окна, заносил легонькие снежинки... Вместо недавнего, - на век, кажется, застывшего запаха затхлости, тленья и духов, напоминающих ладан и гвоздику, - пахло морозом, нафталином, овчинами. Только самое громоздкое осталось нетронутым. И еще книги - те, что не понравились ребятам. Неуклюжей грудой валялись они, а поверх, раззевая твердый как дерево переплет, щерилась своими шершавыми страницами книга, быть может единственная в России, и с заглавного листа лукаво поглядывал лукавый профиль, заточенный в круглый медальон, и не теперешний забавный шрифт выпукло выписывал: Письма Персидские творения господина Монтеские. 21. КОНЕЦ ТАУБИХИ Аким засмеялся, покрутил головой и шлепнул себя ладонью по колену: - Смехатура, ей-богу, да и только! Никита ничего не ответил. Он лежал на лавке, присунув к стене свою пухлую папаху, положив на пухлый козий мех голову, и слушал посапывая, изредка закрывая глаза. В избе было темновато. Подле печки сидел еще третий - дьячок, которого, в селе за ехидность, прозвали Язвой. Он пришел говорить о похоронах. - Сначала еще ничего, - продолжал Аким, - доехали мы до речки благополучно. Таубиха сидит, глазами хлопает, как эта самая, сова, а у Митрича, покойника-то, голова о кресла тукает... Ну, ладно, под'езжаем мы к реке - она хоть и замерзши с краю, а посередке вода все-таки. Я, конечно дело, встаю, и им говорю то же самое, а оны меня не желают слушать и сидят себе, хоть бы что... Заезжаем мы таким порядком на лед. Ничего, держит. Потом вдруг - бац! - Вода... Они как вско-чут! Ви-згу! - Будто девки, даром что от обех мохом разит... - Смокли, стало быть, - вставил дьячок, - до живого самого места дошло... Гм... - Какое до живого! Выше, - до пупа, небось, - опять засмеялся Аким и стал рассказывать дальше... Было ему весело - вернувшись со станции, не давая отдохнуть запаренному коню, проехал он прямо в поместье - успел навить воз сена и подобрать кожаное кресло, забытое кем-то подле колодца. - Дорога - гроб! Хорошо еще морозом хватило... А то как долбанет подрезами о кочку, как долбанет - аж заскрижет, ей-пра!.. Довез я их все-таки... Всю дорогу пешком шел - и довез ничего, благополучно, только лошадь умучил... Доехавши, говорю я им смехом - пожалте, говорю, ваше сиятельство, - на чаишко бы, говорю... Сама молчит - сидит, а кухарка ейная, Машка-то, и зачала меня страмить... Ну, я рассердился: - Слезай, говорю, сука, немедля! - Зло взяло, все-таки... Задал я кобыле сенца, сколько было, сам рядом сижу, подле ей, дожидаюсь, пока вспыхнет маленько. Кобыла жует, а я гляжу, как дурак - хлеба-то не захватил - и поесть нечего. А в ту время подходит машина, засмотрелся я за ей - глянь идет кухарка, Машка та самая, и подходит ко мне с таким об'яснением, что меня барыня зовет. - Кака така барыня? Никаких, говорю, барынь не знаю - были, говорю, да кончились... Тоже хитрая до чего - пойду я, как же! Да и кобылу опять-таки нельзя оставить, угонят еще... О кобыле говорил Аким особенным, насупленным голосом, серьезно подбирая губы. Но губы не слушались - дергались притушенной улыбкой... Лампочка тускло сочила блеклый свет. Рассказ шел своим чередом: - ...пришла ведь! А? Пришла и говорит, - довольно сурьезно, - как вам, говорит, не стыдно? - Скажите на милость! Чего ж тут стыдного? Был бы я, говорю, вор какой ни на есть или разбойник... Ну, она не стала доходить в мой разговор и напрямки спрашивает - чего, значит, с ейным сыном исделают. А-а, думаю, боишься... Что ж, говорю, ясно - не помилуют, за такие-то, говорю, дела убийство при служебном исполнении. Она дрожит вся, стоит тут - смех, ей-пра! А я еще сильней того пуганул - во всех вероятностях, говорю, нету вашего сына живым - кончили его, дескать, уж... Она ничего не сказавши поворачивает и идет. Меня, конечно, смех берет, но нужно мне ехать, и стал я подседелевать... Слышу, машина свисток дает. Раз свистнула, другой, - пошла, потом опять свистит... И народ побежал... Что такое за случай? Побежал тоже... Аким покрутил головой и совсем подобрал губы. - Ну и что ж? - спросил дьячок, - задавило ее, что ли? - Да, брат, - ответил Аким, - волокут ее с под колеса - страх смотреть... Аккурат по грудям резануло... А машинист, с машины который, божится - вот, говорит, хрест, святая икона, - не я. Не я, говорит, и не я - сама она, будто, кинулась... Помолчали. Косой улыбкой кромсая щеки, сопел Никита. Чужая линялому, красноватому свету лампочки, пробиралась в избу луна - индевеющие окна зеленели, искрились. Мимо избы, повизгивая гармошкой, частили парни... - Что ж, очень просто, что и сама, - начал-было дьячек, но Никита оборвал его порывисто сбросив на пол ноги, хлопнул папахой по колену: - Будет. Сама, не сама - чорт с ей совсем. Вас двух слушать - до свету пролежишь, а Тишку давно сменять пора, с утра малый дежурит... Вам вот грабилка одна на уме, а чтоб власть свою сделать, нету вас, святителя Николая мать... - Что ж, я ничего, - смутился Аким, - я против того ничего не скажу... Подмораживало все сильнее, снег рассыпался под ногами, как песок. Далеко, на другом конце села, рявкали частые, дружные голоса парней и гармошка неумело, не в лад, визжала вслед... Над поместьем розовело слабое, стихающее зарево: еще перед вечером загорелась там рига, и никто не стал ее тушить. - Как же будет-то? - тянул дьячек, глядя на зарево, - могилу нужно копать... Если деньгами не хотите заплатить, так из поместья что-нибудь отпустите. - Отстань, - лениво ответил Никита, - сказано вам, задаром похороны - и все. Но дьячок не отстал - он клянчил, грубил, опять становился умильным, поминал батюшку и промерзшую землю... Наконец, Никите надоело: - Ладно, сочтемся... Вот уж Язва, - форменная! К исполкому подходили вдвоем - издалека заметили, что в окнах нет света и ускорили шаги. 22. НА ПОСТУ Разве поймешь? Была вот такая хорошая, ленивая жизнь, дом единственный на все село, с палисадом и медной дощечкой, сладкие думы днем и вечером, а ночами сладкие сны... Было - и нет, ничего нет, есть только одно, недавнее, сегодняшнее - короткое, как миг, и долгое, как навсегда: столовая, оклеенная желтыми обоями, шелковая фуфайка и... Смутным клубком спутывались трески выстрелов, едкий запах дыма, с детства виданные каждый день и разом ставшие чужими лица мужиков... Разве поймешь? А дом точно такой же - обшитый тесом, крепкий Растоскуевский дом, - и палисадник был, - в нем из-под снега торчали сухие былки георгин, - и славянская вязь на дощечке, позеленевшей с краю... Даже пестрая кошка, привычно-брюхатая, мяукала гуляя по залику, а на стене висела карта с заброшенными флажками... Парфен Палч встретил дочь сердитой бранью, - зачем бегала в поместье, - сжимал короткие волосатые пальцы в багровые кулаки... Но Паня ничего не понимала - она прошла в свою комнату, села на кровать и попробовала заплакать. Из этого ничего не вышло... Она легла и, все еще позывая слезы, совсем нечаянно, заснула. Потом были сумерки - особенные, зимние, когда снег делает их мягче и голубей. Парфен Палч уже не бранился - рассказал, что Алексея Ивановича заперли в исполкоме... И вышло так, что Паня, прячась в голубые сумерки, шмыгнула на другую сторону улицы - туда, где раньше было волостное правление. Голова у Пани была тяжелая, совсем пустая, но знала она твердо: караулит Тишка - нужно так, чтобы он пустил ее к Алексею Ивановичу, а там дальше... Не все ли равно, что будет дальше? Дверь исполкома была незаперта. В приемной горела дешевая лампочка с жестяным рефлектором, было здесь пусто, только на столе лежало что-то громоздкое, закрытое газетными листами. - Кто это? - раздался голос из соседней темной комнаты, - в ней прежде собирались на волостной сход, - и оттуда вышел Тишка: - чего тебе? - Я... мне... - шевельнулась к нему Паня и запнулась. - Ну? - Я, Тишенька... я... Тишенька, голубчик, а где... а где он? Алексей Иванович...

- Известно где, - запертый. - Тишка показал в глубь темной комнаты: там, в глубине, был чуланчик без окон, с плотной дверью - из тех, что зовутся клоповниками. - Да чего тебе нужно-то? - повторил он. - Мне бы, Тишенька... мне бы... Глаз, липкий и мутный, торопливо обшарил Паню: - Ага, теперь Тишенька! - надолго остановился в разрезе полушубенки... Сколько раз видел Тишка, как колко отставала грудь Паниной сорочки. Сколько раз плыли, уплывали из сорочки обнаженные плечи и руки - белые, вялые, прекрасные!.. Он сказал нарочно-грубо: - Дверь-то чего же не закрыла! - и, шагнув в сени, стукнул засовом. - Тишенька, - посмелела, наконец, Паня, - пусти... пусти меня... к нему. С маху прислоненная к столу винтовка коротким своим падением продрала газету из прорехи сунулась мертвая лиловая рука... Тишка подошел к Пане вплотную, осторожно взял ее за плечи. - Что ты, - удивилась она, не поняв, - пусти! - Пущу... Сейчас, сейчас пущу, - зашептал Тишка, - и к нему пущу, почему ж... и ключ у меня. - Пустишь? - радостно и уже покорно улыбнулась Паня. - Пущу! Лампа погасла - лампа свалилась с подоконника, потому что на подоконник втиснул Тишка сломанное, вялое Панино тело ............... - Эй, ты, заснул, что ли? - колотили в дверь, - открывай давай! ............... ...наконец, чиркнула спичка, и багровый свет пролился между пальцами, сложенными горсточкой. - Ну, и часовой, - недовольно говорил Никита, - на посту заснул... Лампа-то где?

Лампа валялась на полу - от нее по всей комнате разило керосином... А рядом врастала в стенку Паня - смятая, сразу обрюзгшая, с расстегнутой кофточкой... Спичка погасла. - А-а-а, - протянул Никита. - Так-то и на посту не скучно! Аким загоготал, замотал головой... Сухой фитиль не хотел гореть - вместо пламени расцвел вонючий красный уголек. 23. КОНЕЦ Через день Алексея Ивановича отправляли в город. Спервоначалу хотели было везти его на подводе - Акимову кобылу отрядить. Мужики смеялись: - Быть тебе, Аким Михалыч, у нас кучером... - За ямщика! - Господ с поместьев провожать! Но снег валил обильными, липкими хлопьями по талому залег крепко, в зиму. И потому передумали - решили почать на дрова Жеребцовскую строевую рощу, а чтобы ни Акиму, ни другому кому не гонять бы понапрасно коня, Алексея Ивановича повели пешком - Никита Похлебкин, председатель, и красный гвардеец Тишка. Было ясное, терпкое, морозное утро. Солнце только взошло, и улица полегала в тени, чистая, голубая. Еще топились печи, горький осиновый дым славно мешался с морозом. Сбивши в кучу коней, дровни и подсанки, ждали мужики, совсем собравшиеся в рощу, как поведут Алексея Ивановича, - курили, спорили, где начинать пилку. Лошади, уже по-зимнему бархатные, наклонялись, нюхали снег. Солнце поднималось в зеленом небе, становилось меньше и белей. Наскучивши ждать, мужики нетерпеливо поглядывали на исполком: - Скоро они там? - Что ж задаром-то стоять?.. - Сейчас... Аким за сапогами побежал. - Каки сапоги? - Да, вишь, ему, Алексей Иванову-то, итти не в чем - тухли на ем... - Хо-хо-хо! - Поедем, ребяты! - Да не ори ты - вон он, идет. Аким, проходя на исполкомское крыльцо, взмахнул громадными, подшитыми валенками и крикнул, сквозь хохот: - Ни хрена не поделаешь - приходится барину обутку свою пожертвовать! Тишка, весело склабясь, тащил винтовку - нескладно, как грабли. Алексей Иванович поднял воротник тоже чужого чьего-то пиджака, спрятал в воротнике лицо - не глядя на мужиков, зашагал по улице. Навстречу ему горланили из дворов петухи. Бабы, с ведрами на коромыслах, сворачивали с тропинки в целик - кланялись молча и равнодушно. Никита, прихрамывая, шел сзади. Мужики разбирали коней, оправляли сбрую. - Вот оно как, значит... - Да-а... - Кончено ихо дело. Растягиваясь долгой вереницей, труском пустились под горку, через реку. Усадьба сильно изменилась - в ней все эти дни не прекращались пожары - от недавних Жеребцов остался только одинокий барский дом, - прятался между деревьями. На месте флигеля и служб грудились беспорядочные вороха запорошенного мусора... Остатки сенного сарая еще курились смрадным дымком и сквозь протаявший на теплом снег зияли пятна черного пепла... Усадьба осталась позади, дорога неслась полями, - било в глаза нестерпимой белизной и колкими солнечными искрами. - На весну здеся пахать будем, - орал Аким, - ей-пра! Кобыла его на-ряду с деревенскими упряжками казалась рослой и франтоватой - он бережно, любовно подстегивал ее возжей. Дорога стонала и пела под полозом... Снег, поля, и - вот она, роща! - чудесный, хрупкий, сплошь сверкающий инеем лес... Рыженькая белка испуганно метнулась на сосну - обрушила вниз облачко тончайшей пыли. Цокали подковы. Чувствуя, что сейчас, сию вот минуту, возьмет он топор, никого не боясь, будет валить дерево, какое приглянется - зажмурился Аким, закричал, мотая над головой концами возжей: - Эх, давай-давай! Засну-у-ли! Стонала и пела дорога, стонало и пело эхо. Долгая вереница саней забиралась все глубже, в самые недра, в самую гущу деревьев, инея и снега.

Москва - Сочи - Москва, май-октябрь 1925.