«Нунивак»

1. ТАЮ

Наша земля холодна, словно лед.

Ей мало отпущено теплых дней

Но любит как сын эту землю тот.

Кто сам родился и вырос на ней.

Ю. АНКО, Партия Ленина

Внизу оставалось море, и его рокот становился всё приглушеннее. Зато сильнее билось сердце охотника, и шум горячей крови в ушах походил на громкий шорох песка по сухому плащу из моржовых кишок.

Таю поднимался по узкой тропке, часто делая повороты. — склон был крутой. Охотник не останавливался. Всегда, с тех пор как он помнит себя, он одолевал путь от моря до своего жилища, ни разу не присев отдохнуть.

А вот теперь в ушах шумит… Неужто старость так близка, что тянет присесть на придорожный камень, смахнуть со лба капельки пота?

Раньше, бывало, идёт Таю по тропинке, поднимаясь всё выше и выше над морем, а горизонт отходит дальше, открывая перед ним ширь Берингова пролива, острова, похожие на огромных морских зверей, застывших для вечного отдыха на воде. С каждым шагом на сердце становилось легче, море уходит вниз, и отсюда, с высоты, оно не кажется таким грозным и неласковым, таящим в себе неисчислимые коварства: выглядит тихим, добрым, дающим пищу, одежду и жилище морским людям — эскимосам.

Но в последнее время Таю не испытывал чувства большой радости после охоты. Оно уже давно к нему не приходит. Шум в ушах усиливался, глаза скользили по вросшим наполовину в скалы жилищам, и глухое раздражение поднималось в душе охотника. Верно сказал кто-то: стыдно на сорок третьем году советской власти так жить, уподобляясь предкам… Но на такой крутизне не построишь добротного дома… Предлагают переселиться. Но разве может эскимос бросить свой нынлю, с таким трудом выдолбленный в скале? А место для охоты? Здесь эскимос с раннего детства видит перед глазами море и привыкает к нему… Трудно переселиться… Невозможно.

Таю замедлил шаг, отвлеченный мыслями от назойливого шума в ушах.

Ноги уже сами останавливались, как вдруг он услышал звонкий голос из широко раскрытых дверей небольшого сельского магазинчика:

— Аре-видер-ер, Ерема-а-а!

Таю узнал голос продавщицы Нели Муркиной.

Низкое солнце било в раскрытую дверь магазина, освещая всё внутри. Таю заглянул и узнал у прилавка широкую спину своего брата Амирака. Неля Муркина гримасничала перед ним и пела, должно быть кому-то подражая.

Продавщица заметила Таю, оборвала песню и крикнула:

— Здравствуйте! С хорошей добычей! Заходите. Мне из района прислали хороший табак.

Таю питал слабость к хорошему табаку и завернул в магазинчик. Кроме того, это был достаточно веский повод, чтобы передохнуть.

Неля Муркина, продолжая напевать, юркнула за прилавок, порывшись под ним, выложила несколько пачек «Трубки мира». Таю даже крякнул от удовольствия: давно он не курил такого табака.

Не обращая внимания на Амирака, который глядел на него особенно внимательно, Таю набил трубку и раскурил её.

— Таю, — робко заговорил Амирак, — я устраиваюсь на работу…

Таю делал вид, что не слушает его.

— На маяк обещали взять… — продолжал Амирак.

Таю любил брата. Несмотря на то, что тот был такой беспутный и даже жуликоватый. Амирак был здоровенный мужчина. Не много таких богатырей рождалось на побережье. Однажды на спор он пронёс на спине с берега моря до маяка двухсоткилограммовую бочку с соляркой… И такая сила тратилась у Амирака впустую — он не любил моря и вообще не любил никакой работы. Сколько слов потратил на него Таю! Обычно Амирак молча кивал в знак признания своих прегрешений и так неумело изображал на своем богатырском лице раскаяние, что, глядя со стороны, можно было подумать: он смеется над своим старшим братом. Тогда раздраженный Таю отсылал его подальше… Прошлый год Амирак всё лето проработал в поисковой геологической партии. Это был самый длительный период в его трудовой жизни. На заработанные деньги он устроил себе увеселительную поездку в Москву. Вернулся Амирак из столицы франтом и сразу же покорил сердце новой продавщицы Нунивака Нели Муркиной… Продавщица не торопилась выходить замуж за Амирака, но разрешала ухаживать за собой.

Быть может, Таю потому прощал всё Амираку, что видел в нём другого брата — Таграта, который жил по ту сторону пролива, на Аляскинском берегу… Таю не видел его уже лет пятнадцать. Таграт очень похож на Амирака, но он не так силен. Наоборот, из всех трёх братьев он был самым слабым и щуплым.

— Обещали взять на маяк механиком, — продолжал Амирак.

— Какой из тебя механик! — со вздохом сказал Таю. — Шёл бы ты лучше в колхоз!

— Ты же знаешь, у меня с председателем конфликт, — обиженно сказал Амирак. — В колхоз — ни за что!

Неля Муркина перестала петь и с интересом наблюдала за братьями.

Таю выкурил трубку, выбил пепел о торбаз, поблагодарил продавщицу и направился к своему жилищу, радуясь про себя, как он обманул шум в ушах, передохнул и обзавелся хорошим табаком. Но, вспомнив лицо брата, снова погрустнел, и расправившиеся было плечи снова устало обвисли.

Нынлю Таю, подобно другим жилищам Нунивака, снаружи походил на звериное логово. Среди нагромождения больших камней с трудом можно было отыскать дверь, прилаженную к грубой каменной кладке, составляющей стены. Жилище Таю отличалось от других нынлю Нунивака ещё и тем, что рядом с дверью виднелось небольшое застекленное отверстие, заменяющее окно.

Таю толкнул дверь и вошел в чоттагин. Просторное помещение сияло чистотой и опрятностью. Перед стенкой полога виднелись большие прочные ящики, заменяющие шкафы. У стены стоял письменный стол, а над ним — полка с книгами и журналами. На втором, меньшем столике возвышался радиоприемник, соединенный проводами с термобатареей, представляющей собой большую керосиновую лампу из ребристого металла.

На полу, на большом куске коврового линолеума сидела жена — Рочгына, происходившая из соседнего чукотского селения, где находится колхоз «Ленинский путь».

Таю рано женился — в юности, когда он только почувствовал в себе мужскую силу. Рочгына понравилась ему с первого взгляда. Во время третьего свидания Таю посадил её к себе на нарту и увез в Нунивак.

Жена родила ему двух сыновей, но они умерли ещё в младенчестве. Прошло много лет. Таю уже не надеялся, что у них ещё будут дети. Но в начале тридцатых годов родилась дочь. Недавно она закончила торговые курсы в окружном центре Анадыре.

Рочгына была мастерицей шить и вышивать. Некоторые её изделия даже красовались в окружном музее.

Вот и теперь она сидела и что-то кроила, чертя химическим карандашом по мездре пыжиковой шкурки.

Увидя мужа, Рочгына быстро вскочила на ноги.

— Я и не слышала, как ты вошел, — сказала она, помогая мужу стянуть кухлянку и клеенчатую непромокаемую камлейку, давно заменившую в Нуниваке, как и в других чукотских приморских селениях, древний плащ из моржовых кишок.

— Какие новости? — спросил Таю, усаживаясь за низенький столик, на котором стояла еда.

Вместо ответа Рочгына вздохнула.

Таю встревоженно посмотрел на неё и положил обратно в миску кусок мяса.

— Что случилось? — нахмурившись, спросил он.

За напускной строгостью слышалась нотка заботливого участия — ведь и Рочгына тоже далеко не молода, хотя и не жалуется на шум в ушах.

— Письмо прислала Рита, — сказала Рочгына и пошла к письменному столу.

Она вернулась с конвертом и молча подала его мужу.

— Читала? — спросил Таю.

Рочгына кивнула и снова вздохнула.

Дрожащими от волнения пальцами Таю выудил из узкой щели листок бумаги и, прочтя первые строки, облегченно вздохнул.

«Я здорова, дорогие мои родители, — писала Рита большими красивыми буквами, чтобы малограмотные родители могли без труда читать её письма. — Долго не писала, потому что ехала на место работы. Я очень рада, что буду работать совсем рядом с вами, в колхозе «Ленинский путь». Скоро приеду в гости…»

Горячая кровь прилила к лицу Таю. Он положил письмо на столик и поднялся на ноги.

Трудно поверить, что любимая дочь, которую столько времени ждали, предпочла родному селу другое место… Таю взял в руки письмо и растерянно смотрел на ровные, аккуратно написанные строчки. Листок бумаги трепетал в руках, которые умели крепко держать гарпун.

— Так я правду говорю, что меня берут на работу, — услышал вдруг Таю заискивающий голос брата.

Амирак вошел тихо, незаметно: он побаивался своего старшего брата.

— Что случилось? — встревоженно спросил он, заметив растерянное лицо Таю и его жены.

— Рита прислала письмо, — сказала Рочгына. — Пошла работать в «Ленинский путь».

Амирак взял письмо и внимательно прочитал его от первой до последней строчки, ухмыляясь каждому слову.

— Так и случилось, как я думал, — сказал он, аккуратно складывая листок бумаги. — Я предупреждал: со своим упрямством и нежеланием переселиться на другое место вы скоро останетесь одни в своем Нуниваке. Вот уже и первые весточки. Если так будет продолжаться и дальше — наш Нунивак станет единственным поселением на побережье, где нет молодежи…

Самое горькое в словах Амирака было то, что он на этот раз говорил сущую правду, хотя Таю давно перестал принимать всерьез любое слово своего беспутного брата.

Как должен поступить Таю — лучший охотник колхоза, член правления, коммунист?.. Как пересилить разумом сердечную привязанность к местам, где прошли детство, юность, где прошла почти вся жизнь?..

Лет тридцать назад все жители прибрежных поселений завидовали нунивакцам: они жили на самом мысу, где лежала морская тропа зверей. Стада моржей, китов, тюленей проходили по проливу на виду у эскимосов Нунивака, достаточно было выглянуть из дверей. Нунивакцам не надо было, подобно жителям других поселений, отстоящих от мыса на большом расстоянии, надрывать свои мускулы, добираясь на веслах до охотничьих угодий… Нунивакцы жили по сравнению с другими морскими охотниками Ледовитого океана в сытости и в довольстве. Выпадали такие годы, когда в Нунивак одна за другой приезжали собачьи упряжки, чтобы получить скудную долю добычи эскимосских охотников, которые делились с голодными людьми по неписаному, но обязательному закону взаимопомощи арктических охотников…

Но вот пришли на Чукотку моторные вельботы, новое оружие, способное поразить зверя на любом расстоянии, и тогда заметно упало преимущество нунивакцев перед другими морскими охотниками побережья. Теперь те же вельботы из «Ленинского пути» после дня охоты в проливе успевали возвратиться на ночевку к себе в селение. А когда стали строить настоящие дома взамен яранг во всех колхозах Чукотки, вот тогда нунивакцы почувствовали, какое неудобное для жизни место они себе выбрали.

В своё время, когда пределом мечты были сытый желудок и теплое жилище, не было более удобного и лучшего места, чем Нунивак. Но у людей теперь появились другие желания. Многие побывали в больших городах, настоящих поселках и увидели, как ещё убога жизнь в Нуниваке. Здесь нет даже настоящего клуба. А когда привозят кино, приходится идти на маяк в тесную комнату, где сами служители маяка едва могут повернуться… Приезжали инженеры Чукотстроя, лазили по крутым склонам Нунивакской горы, что-то измеряли, но все они в один голос говорили, что строить на такой крутизне невозможно…

Что же, если строить невозможно, можно прожить и в нынлю — это ведь тоже людское жилище, веками служившее чукчам и эскимосам. В крайнем случае и его можно приспособить к новым условиям. Вот хотя бы так, как это сделал Таю: он расширил жилище, поставил в полог кровати, а шкуры изнутри обтянул ярким ситцем. В наружном помещении поставил стол, прорубил небольшое окно, и здесь стало почти как в настоящей комнате. Даже традиционный костер заменил он железной печкой с трубой, выведенной на крышу…

Что же делать, если действительно в скалах Нунивака нельзя строить? Не переселяться же на самом деле…

Амирак продолжал поносить косность и приверженность нунивакцев к своему насиженному месту.

— Неля Муркина и то собирается отсюда уезжать. Говорит: никаких культурных развлечений, даже негде устроить настоящие танцы… Так жить нельзя, надо идти в ногу со временем, — нравоучительно сказал Амирак, не замечая, как вскипает гнев брата.

— Пошел отсюда, бездельник! — взорвался Таю. — Нашелся учитель жизни! Что ты сделал для колхоза, который ты готов переселить на любое другое место? Покажи свои руки, есть ли на них следы шершавой рукоятки гарпуна или весла?

Амирак испуганно замолчал, переменив дерзкий взгляд на почтительный, и даже наклонил голову, чтобы казаться меньше. Именно в данную минуту он не хотел ссориться с братом: начальник маяка согласился взять его на работу только при условии, если за него поручится Таю…

Когда Таю высказался, Амирак тихо заговорил:

— Какой же я бездельник? Мне обещали место на маяке… Конечно, не совсем механиком, но при машине… Только вот…

— А, ты еще здесь?! — сердито сказал Таю. — Я тебе сказал, чтобы ты уходил, дармоед!

Амирак, что-то бормоча себе под нос, быстро выскочил на улицу.

— Что ты выгнал брата, не дав даже ему поесть? — укоризненно заговорила Рочгына. — Нехорошо.

Таю провел ладонями по своему лицу, как бы стирая гнев, и согласился:

— Ты права, погорячился я… Ну, ничего, с голоду не умрет. Придет, куда ему деваться… Ему хорошо говорить — собственного жилища не имеет…

Рочгына молча убирала мясо и расставляла чашки для чая.

Таю тоже молча выпил чашку и подставил её, чтобы жена ещё раз наполнила.

— Что будем делать, жена? — спросил Таю.

— Я поеду в «Ленинский путь» и уговорю, чтобы Рита вернулась в Нунивак, — твердо сказала Рочгына. — Она меня поймет. Она ведь всегда была послушной девочкой…

— Какая она девочка! — раздраженно произнес Таю. — Самостоятельная она женщина. Тебе её не уговорить. Если уж ехать, то ехать надо мне.

— А как же бригада? — спросила Рочгына.

— Бригада отпустит меня. Сейчас всё равно затишье в промысле… Не буду откладывать. Пойду к председателю.

Правление колхоза ничем внешне не отличалось от остальных построек Нунивака. Оно было немного больше, и в нём было три настоящих окна, выходящих в пролив.

Председатель Утоюк сидел рядом с бухгалтером.

— Мне надо срочно съездить в «Ленинский путь», — сказал Таю, поздоровавшись с бухгалтером и председателем. — Дочку повидать.

Таю ожидал, что Утоюк, как всегда, начнет с того, что надо выполнять план, соблюдать дисциплину, укреплять трудодень… Но ничего подобного председатель не сказал. Он даже как будто обрадовался словам Таю.

— Хорошо, поезжай, — сказал Утоюк. — Но тебе придется взять на себя поручение. Попроси председателя Кэлы распилить нам пятнадцать кубометров леса. Надо к зиме подремонтировать школу, магазин, а досок нет.

— Хорошо, — согласился Таю. — Поеду завтра же почтовым сейнером.

Утоюк покосился на бухгалтера, встал из-за стола и подошел к Таю.

— У меня ещё к тебе есть личная просьба. Зайди перед отъездом ко мне домой: я соберу посылку сыну… И потом: попроси его, чтобы приехал помочь отремонтировать магазин и школу.

Только теперь Таю вспомнил, что он не одинок в своем горе: в прошлом году сын Утоюка Линеун после окончания школы строителей в бухте Провидения тоже не вернулся в Нунивак. Он пожил после учебы месяца полтора дома и, не найдя приложения полученным знаниям, подался в «Ленинский путь», где строительство не прекращалось круглый год.

— Хорошо, — кивнул Таю. — Зайду. Приготовь посылку.

2. ПОСЛЕДНЯЯ ЯРАНГА

От жизни нищей, полудикой

Навеки чукчи отреклись.

В. ТЫМНЕТТУВЪЕ,Ленин с нами

Таю не так уже часто гостил в «Ленинском пути», хотя селение находилось рядом, в каких-нибудь двадцати пяти километрах от Нунивака.

Селение не человек, и его облик меняется медленно, десятилетиями. Однако этого нельзя было сказать о «Ленинском пути».

Таю последний раз был здесь весной, а сейчас, в середине лета, уже издали можно было увидеть множество новых зданий, занявших пустырь между лагуной и вышкой ветродвигателя. На склоне пологого холма на другом берегу лагуны виднелись длинные корпуса хозяйственных построек.

Таю сошел на берег и очутился в толпе встречающих. Он поискал глазами и не нашел среди них дочери.

К Таю подошел председатель колхоза Кэлы и поздоровался.

— Сейчас тебя проводят в Дом приезжих, — сказал Кэлы с оттенком гордости. — Мы всегда рады такому гостю…

— Не надо мне в Дом приезжих, — сказал Таю. — Я приехал за дочерью.

— Разве твоя дочь здесь? — удивился Кэлы. — Не знал… Погоди… Она работает в магазине?

— Она кончила торговую школу, — уточнил Таю.

— Хорошая девушка! — похвалил неизвестно для чего Кэлы. Должно быть, для того, чтобы доставить приятное гостю.

Друзья поднимались на берег, к домам. Где-то урчал трактор, визжала пилорама. На высоком столбе белый репродуктор бормотал что-то невнятное. На улице селения было много народу, хотя с лагуны дул сильный ветер. Таю с грустью подумал, что в такой ветер в их Нуниваке никто не выходит на волю без крайней надобности, а детей держат взаперти, чтобы они не свалились в море с крутого берега.

Кэлы говорил без умолку. Он показывал новые дома, рассказывал о колхозных делах.

— Вот проводим телефон в дома бригадиров: не надо будет посылать за ними вестников. На берегу решили проложить несколько десятков метров узкоколейки — от разделочной площадки до жиротопного цеха… Мы стараемся избавить людей от тяжелого труда, особенно женщин…

Мимо Таю и Кэлы промчался грузовой автомобиль, швырнув из-под колес мелкую гальку. Кэлы любовно поглядел ему вслед и с сожалением сказал:

— Дорог ему маловато у нас. Негде машине развернуться.

— Зачем же вы его купили? — с насмешинкой в голосе спросил Таю.

— Не покупной он, — спокойно ответил Кэлы. — Премия из Москвы, с Выставки достижений народного хозяйства.

Вдруг за новыми домами перед Таю встала настоящая яранга. Она выглядела удивительно нелепо. Вокруг неё возились люди, и похоже на то, что строили её.

— У вас, оказывается, не только дома, но и яранги строят, — ехидно сказал Таю.

— Приходится, — пожал плечами Кэлы. — Людей отрывают от работы. Хотя платят хорошо… Это приехали кинооператоры из Магадана. Им надо обязательно заснять на пленку, как сносят последнюю ярангу. Только они опоздали. Последнюю ярангу мы снесли в прошлом году. Вот и приходится строить…

Лишь теперь Таю заметил кинооператоров. Они возились у съемочного аппарата, укрепленного на прочном треножнике, и ждали. Таю понял и назначение бульдозера, который стоял наготове с поднятым ножом.

— Давай посмотрим, — предложил Кэлы.

Таю согласился. Ему никогда не приходилось видеть, как снимают кино.

Ярангу наспех достроили, оператор дал знак, и бульдозер двинулся вперед. Застрекотал съемочный аппарат. Мощная машина легко подминала под себя шкуры и жерди только что возведенной яранги, а за развалинами открывалась целая улица новых домов.

Точка съемки была выбрана удачно.

Таю посмотрел на обломки яранги и вздрогнул: как легко и быстро смял её бульдозер! Как будто не крепили и не воздвигали её терпеливые руки!

Только чукча или эскимос, глядя на жалкую кучу обломков, мог представить, каких трудов стоит построить на пустынном месте человеческое жилье.

На берегах Чукотки лес не растёт. Иногда приносит течением и выбрасывает на отмели искореженные бревна с торчащими во все стороны оголенными ветвями. Человеку нужно пройти немало по берегу, чтобы найти годное для жерди яранги дерево.

Готовы подпорки, поддерживающие свод, врыты в землю столбики, и центральный шест круто уходит вверх, пронзая отверстие для дыма, настает очередь для покрышки яранги. Она ещё плавает в море, ныряет, плещется и спит долгими днями на льдине, греясь на солнце. За ней надо гнаться на вельботе, бросать гарпун. Морж убит, и с него снята кожа, но она ещё не годится для покрышки. На большой гладкой доске острым плоским ножом её «расщепляют», делая из одной кожи две.

Натянутая для просушки моржовая кожа отсвечивает на солнце, как желтый круг бубна, и звенит на ветру гигантским яраром.

Когда яранга покрывается новой кожей — это всегда радостный день для семьи и её соседей. Снаружи светит солнце, а в яранге желтоватый теплый свет…

Мужчина возится с жердями для яранги, бродит в поисках их по берегу моря, ходит на охоту, чтобы добыть моржа и снять с него кожу, а женщина шьет… Шьет дни и ночи, искалывая иглами пальцы. Отдыха нет. Когда игла отдыхает, воткнутая в оленью шкуру, женские пальцы проворно сучат нитки из звериных жил.

Наконец и яранга поставлена, и полог сшит и натянут, и даже стенки подперты гибкими планками, но это ещё не жилище. Когда ударят морозы и завоют северные ветры, тепло быстро выдует и унесет в тундру, в замерзшее море — и следов не найдешь. Поэтому в осенние дни в тундре женщины собирают пожелтелую траву и сушат. Травы нужно много — тепло дорого. Наконец яранга готова — полог обложен травяными пучками, а снаружи покрышка из моржовой кожи обвешана тяжелыми камнями, так что никакой ветер не страшен. В пологе горит жирник. Тепло никуда не уходит, ласкает голое тело… Пусть на воле беснуется ветер, пурга лепит снежные сугробы, а человеку в пологе тепло и светло… А если яранга ещё поставлена по всем правилам — её никогда не заметет снег, пурга обходит жилище человека, чтобы путник видел и не проехал мимо…

Рядом стучали топоры. Таю посмотрел на Кэлы и загадочно произнес:

— Вот и не нужна стала яранга…

Досмотрев киносъемку, Таю и Кэлы двинулись дальше. Дойдя до магазина, Кэлы сказал:

— Вот тут твоя дочка работает… Так где ты остановишься: в Доме приезжих или у дочери?

— Не знаю, есть ли у Риты своя комната, — с сомнением сказал Таю.

— Конечно, есть, — ответил Кэлы. — В нашем селении проблема жилья для молодых специалистов давно решена. Есть у Риты комната!

Таю вошел в магазин. В просторном торговом зале, обрамленном прилавками, толпились люди. Одна стена была уставлена образцами продовольственных товаров, другая — промтоварами. В большие окна глядело солнце, и было так светло, что Таю прищурился, хотя вошел он с улицы. Свет усиливался множеством зеркал, стоявших на полках.

Таю огляделся и увидел дочь в халате из блестящей ткани. Она хозяйски расправляла ловкими руками штуки материи, заманчиво разложенные на прилавке. Около неё теснились женщины, о чем-то её спрашивали, а она отвечала, мило наклоняя голову, украшенную двумя великолепными косами. Таю невольно залюбовался дочерью и некоторое время смотрел на неё издали. Вдруг ему пришло в голову мысленно представить её в нунивакском тесном магазинчике, за скособоченным прилавком, обитым жестяными банками из-под сухого молока… Сравнение получилось не в пользу нунивакского магазина.

Таю шагнул к прилавку и негромко позвал дочь.

Рита вздрогнула, вскинула глаза и, увидев отца, вся вспыхнула радостью и удивлением. Она отложила деревянный метр и выбежала из-за прилавка.

— Откуда ты появился? Хоть бы дал телеграмму, — шептала Рита, без стеснения обнимая отца.

Покупатели почтительно расступились и притихли.

— Приехал к тебе в гости, — ответил Таю. — Ты в письме приглашала… Не рада моему приезду?

— Что ты говоришь? — замахала руками Рита. — Просто я не ждала так быстро этой радости… Постой здесь, я пойду к заведующему и отпрошусь на сегодня.

— Не надо, дочка, — сказал Таю. — Я же не больной. Доработай уж до конца…

— Тогда я тебя провожу домой

Рита вспорхнула, побежала куда-то в низкую дверь, ведущую внутрь магазина. Вместо неё пришла другая продавщица. Рита появилась уже без халатика, в летнем пальто и в туфлях на высоких каблуках.

— Пойдем! — Она подхватила отца под руку и повела за собой.

Рита жила тут же рядом с магазином, в доме, предназначенном для торговых работников. Она открыла дверь в одну из комнат, расположенных по длинному коридору, и извиняющимся голосом сказала:

— Я не успела полностью обставить комнату… Обещают привезти китайскую мебель, поэтому не тороплюсь.

Таю огляделся. В небольшой, но просторной для одного человека комнате стояли простая железная кровать, заправленная пушистым одеялом, маленький столик со шкафчиком для посуды и два стула, обитых черным дерматином. По мнению Таю, тут мебели было вполне достаточно, но он воздержался от замечаний: зачем говорить по пустякам, когда впереди трудный и серьезный разговор?

Рита быстро поставила на стол термос, тарелку с печеньем, банку с вареньем.

— Ты пока попей чаю, — сказала она. — После работы вместе пойдем обедать в столовую.

Она открыла шкафчик и выложила на стол груду фотографий.

— Если станет скучно, — сказала она, — посмотри фотографии, которые я привезла с фестиваля.

Рита ушла.

Таю один остался в комнате.

Он налил стакан чаю, выпил и принялся рассматривать фотографии. Рита побывала на Всемирном фестивале молодежи в Москве в составе чукотско-эскимосского ансамбля. Таю уже не раз видел фотографии, но ему доставляло удовольствие смотреть, как его дочь стоит рядом с молодыми людьми из разных стран. Вглядываясь в их лица, Таю отмечал одну существенную особенность: несмотря на разный цвет кожи, все лица выражали одинаковое чувство — радость и счастье.

Отставив стакан с чаем, Таю стал раздумывать, как он будет убеждать свою дочь переселиться в родной Нунивак. Трудно будет с ней разговаривать: она стала совсем большой, и надо быть родным отцом, чтобы иногда видеть в этой взрослой девушке маленькую дочурку Риту.

Таю выглянул в окно. Дома, сияя окнами, уходили к лагуне. Среди них нетрудно было узнать здания, выстроенные ранее, — стены их потемнели, приобрели цвет серого камня. Таю вспомнил о поручении председателя колхоза Утоюка и решил, пока Рита на работе, разыскать Линеуна и вручить ему посылку отца.

В «Ленинском пути» у Таю было много знакомых. Ему приходилось часто останавливаться и сообщать новости о Нуниваке, рассказывать о промысле, о погоде и течениях в Беринговом проливе.

Знакомые, в свою очередь, рассказывали о колхозных новостях и после промысловых вестей поворачивали разговор на строительство, точно называли цифры, сколько будет построено домов в этом году, какие будут возведены производственные здания.

Таю дошел до строительной площадки и принялся расспрашивать, где ему отыскать Линеуна.

— Бригадир на отделочных работах, — важно сообщил Таю молодой плотник и вызвался проводить его.

Они вошли в большой деревянный дом на две квартиры. Входа также было два, в противоположных концах дома. Прошли просторные сени, а оттуда попали в кухню, где топилась ещё сырая печь: она дымилась теплым паром.

Линеун в заляпанной спецовке прислушивался к шуму пламени. Лицо у него было, как у доктора, выслушивающего больного.

— Здравствуй, Линеун! — окликнул его Таю.

— Дядя Таю! — воскликнул Линеун, обернувшись. — Вот не ожидал! Когда приехали?

— Сегодня с почтовым сейнером, — ответил Таю. — Отец тебе велел посылку передать.

Таю протянул Линеуну сверток.

— Зачем он посылки шлет? — пробормотал Линеун, как будто стыдясь отцовской заботы. — У меня здесь всё есть…

— Ещё просил отец на словах передать: не приедешь ли ты помочь отремонтировать школу и магазин? У нас некому этим делом заниматься, — сказал Таю.

— Надо бы с председателем посоветоваться, — потупив голову, произнес Линеун.

— Если я с председателем договорюсь, приедешь? — спросил Таю.

— Конечно! — обрадованно воскликнул Линеун. — Какой разговор может быть! Я так давно не был в родном Нуниваке.

— Соскучился? — торжествующе спросил Таю.

— Соскучился, — признался Линеун, не подозревая подвоха.

— То-то, — наставительно сказал Таю. — Жил бы в родном Нуниваке, не скучал бы.

Линеун поспешил переменить разговор.

— Вы уже видели Риту? — спросил он.

— Видел, — ответил Таю.

— Ей тут очень нравится, — сказал Линеун.

— Она мне об этом не говорила, — отрезал Таю.

Линеун удивленно посмотрел на неизвестно отчего рассердившегося Таю и пожал плечами.

Таю стало неловко. Старый охотник не был скрытным человеком, но он считал, что другим людям нет дела до его переживаний, и он должен держать их взаперти у себя в сердце.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Таю стал расспрашивать, что строил в последние месяцы Линеун.

— Жилых домов мы теперь строим немного, — охотно стал рассказывать Линеун. — Надобности такой нет. Хотя могли бы за одно лето возвести столько домов, что в них поместились бы все жители Нунивака… — Линеун пытливо посмотрел на Таю.

Но тот был невозмутим и делал вид, что внимательно слушает Линеуна и с нетерпением ждет, что он дальше скажет.

— Выстроили два больших корпуса для зверофермы, — продолжал Линеун. — На самолете привезли голубых песцов из Якутии. Будем их разводить. Это очень денежное дело. И главное — нет надобности ходить на охоту: зверь живет рядом, и надо только терпеливо ждать, когда он вырастет.

— Неужто ваши колхозники разлюбили песцовую охоту? — насмешливо спросил Таю и тут же пожалел о том, что сказал. И обидно было то, что Линеун воспринял этот вопрос всерьез и ответил обстоятельно, что колхоз «Ленинский путь» не собирается бросать тундровый охотничий промысел, хотя надо сразу признать, что звероводство в будущем полностью заменит охоту.

Таю возвращался в комнату дочери уже поздно. В селении кончился рабочий день. На спортивной площадке возле школы юноши и девушки собирались играть в волейбол. Из широко раскрытых дверей клуба доносилась музыка. На улице было оживленно: жители шли не торопясь, с сознанием хорошо потрудившихся, заслуживших отдых людей… Улица была ровная, и ряды домов были ровные.

Рита уже была дома. Она переодевалась.

— Отец! — обрадованно крикнула она из-за занавески. — Мы сейчас пойдем обедать в столовую, а оттуда пойдем в кино. Линеун уже ждет нас в столовой.

— Когда он успел? — спросил Таю. — Я только от него иду.

— Он позвонил из правления по телефону в магазин, — сказала Рита.

— Э-э! — ответил Таю.

Перед началом киносеанса Таю подошел к председателю Кэлы и передал просьбу Утоюка о распиловке леса и помощи в ремонте школы и правления.

— Обязательно поможем, — сказал Кэлы. — Это для нас такой пустяк, что и благодарить нечего…

От этих слов Таю стало так обидно, что он едва сдержался, чтобы не сказать резкое слово самоуверенному председателю.

Весь сеанс Линеун и Рита, сидящие рядом с Таю, о чём-то перешептывались. А когда кино кончилось, Рита застенчиво сказала отцу:

— Ты иди домой, ложись спать, а мы с Линеуном ещё немного погуляем.

Таю молча кивнул ей. Он пошел в аккуратную комнатку дочери и улегся на кровать. Светлая ночь стояла за окном.

Много передумал за эту ночь Таю. А когда пришла дочь и, стараясь не шуметь, стала расставлять для себя раскладушку, Таю притворился спящим.

Рано утром Таю с тем же почтовым сейнером уезжал в Нунивак. Линеун и Рита пришли провожать его на берег. Линеун передал для отца посылку, а Рита послала матери цветные нитки для вышивания.

— Пусть мама тоже приезжает в гости. Это же так близко, — наставляла отца Рита.

Таю молча кивал головой.

Сейнер отошел от берега. Провожающие на прощание помахали и поднялись в селение.

Накрапывал дождик. Пассажиры ушли с палубы. Остался один Таю. Он смотрел на удаляющийся берег с ровными рядами домов и думал, что ему так и не удалось сказать дочери самое главное. Да и как скажешь? Она ведь взрослый человек! А взрослый человек не нуждается в том, чтобы ему показали лучшее будущее — он сам его видит.

3. ТАЮ И НУНИВАК

Он познал с рожденья и нужду и голод,

Он кругом всю землю исходил пешком.

А. КЫМЫТВАЛЬ, Настоящий человек

Таю не любил вспоминать прошлое. Уж очень оно было безрадостное. Кому охота обращаться к тем дням, когда человека не считали за человека, занятием, заполнявшим жизнь, был изнурительный труд, выматывающий не только физические, но и духовные силы, когда оставались лишь мысли, которые не давали умереть: отдохнуть, поесть, успеть выспаться…

Только где-то далеко за полоской годов, называемой молодостью, Таю смутно различал несколько светлых лет детства, когда он ещё не имел представления о жизни и радовался всему, что видели его пытливые глаза. Он хорошо помнил великий день, когда впервые мальчиком добыл зверя — нерпу. Шаманский обряд посвящения в морские охотники не удивил его своей нелепостью — Таю не умел ещё тогда задумываться над жизнью и принимал её такой, какая она была.

Потом страшной черной тучей надвинулось на их семью несчастье. Это случилось осенью. Море швыряло холодные волны на прибрежные камни. Вода замерзла на скалах, на тропах, идущих от моря в нынлю. Давно уже выпал снег, но мороз не мог одолеть разбушевавшееся море. Страшные порывы ветра один за другим обрушивались на Нунивак, но нынлю, спрятанные среди скал, вросшие в скалы, сидели крепко. Люди не покидали без надобности жилищ. Лишь когда кончалась еда и светильники гасли от недостатка жира, с большими предосторожностями эскимосы пробирались в мясные ямы, чтобы взять из запасов еду и жир.

Оставшиеся в жилищах с нетерпением ожидали возвращения кормильца. И вот случилось так, что ни мать, ни трое сыновей не дождались мужа и отца. Мать рискнула выйти и доползти до мясной ямы. Мужа там не оказалось. Яма была аккуратно закрыта. Женщина долго смотрела на холодные волны, в ярости кидающиеся на берег, и шептала проклятия…

В семье старшим мужчиной остался Таю.

Мать, обессилевшая от слез и причитаний по погибшему кормильцу, с воплем сказала, что отныне некому кормить детей и им придется жить подачками. Худшего позора нет для эскимоса-охотника. Таю подошел к ней и, положа руку на вздрагивающее от рыданий плечо матери, сказал:

— Теперь я буду кормить тебя и младших братьев.

Так кончилось детство Таю. Началась трудовая жизнь. Мальчик выходил в море на байдаре хозяина, сутками не выпускал весла из рук, гребя наравне со взрослыми охотниками. Бывало так, что он не мог от усталости поднять старый отцовский винчестер и падал обессиленный от бессонных ночей на колыхающееся холодное кожаное дно байдары. Полными слез глазами смотрел он на просвечивающую ложно-ласковую голубизну океанской пучины. Над мальчиком смеялись. При дележе добычи ему доставались далеко не лучшие куски. Но Таю был рад и этому. Ещё ни разу после смерти отца не пришлось ходить матери по соседям, выпрашивать кусок мяса для сыновей, горсточку жира для светильников.

Шло время. Над Таю уже давно перестали посмеиваться, и хозяин байдары при дележе старался пододвинуть в его сторону изрядную кучу мяса и жира: он дорожил молодым, удачливым охотником. Росли братья. Скоро и Таграт стад выходить на охоту вместе со старшим братом. В ярангу вдовы пришел достаток и сытая жизнь. Младший брат Амирак ни в чем не знал нужды и одевался не хуже детей местных владельцев байдар.

Однажды зимней звездной ночью Таю привез испуганную девушку из соседнего чукотского селения и объявил матери, что это его жена. Рочгына ни слова не знала по-эскимосски и долгое время жила как глухонемая. Когда она научилась объясняться на родном языке своего юного мужа, старинное эскимосское селение переживало пору небывалого расцвета. Никто из жителей Нунивака никогда не мог предполагать, что их скалистая земля, бурное море когда-нибудь заинтересуют странных белых людей, изредка посещавших эти берега. Нашелся среди них даже такой смельчак, который отважился поселиться в Нуниваке, выстроив для жилья небольшой домик, обшитый тонкими дощечками, и торговый дом, сплошь сколоченный из листов гофрированного железа. В первую же зиму ветер с гор унес в море легкое жилище белого торговца и расшвырял железный домик. Но белый торговец не испугался. Он еще раз построился, вогнав своё жилище, по примеру эскимосов, в скалу.

Каждое лето приходили корабли. На берег сходили шумные бородатые люди. Они жевали ароматную резину, обнимали молодых девушек и уединялись с ними в скалах, нависших над жилищами. Зимой девушки рожали крепких рыжеволосых младенцев, которым суждено было никогда не увидеть отцов. У эскимосов появились новые ружья, захрипели и залаяли в нынлю граммофоны. Многие молодые эскимосы нанимались на китобойные суда и возвращались нагруженные заморскими товарами и рассказывали о далеких странах, где люди путешествуют по металлическим полосам, проложенным по земле, и не едят моржовое мясо.

Нанялся однажды на небольшую шхуну и Таю. Судно называлось «Белый медведь», но капитан на нём был рыжий, и голова его казалась всегда покрытой густым мехом красной лисицы. Прежде чем взять на корабль Таю, капитан ощупал его, давя жирными толстыми пальцами мускулы. Он сказал: «О'кэй!» — и послал Таю помогать коку.

Таю думал, что корабль будет охотиться на китов и моржей, и даже взял с собой старый винчестер, оставшийся ему от отца. «Белый медведь» ходил от одного прибрежного селения к другому. Подойдя к берегу, корабль становился на якорь, и на воду спускали маленькую шлюпку. В шлюпку садились гребцы, боцман и на веревке спускали в неё бочонок с дурной веселящей водой. Сгрузив бочонок на берег, шлюпка возвращалась, судно уходило в море.

Когда на землю с моря надвигались летние сумерки, «Белый медведь» снова подходил к берегу. В тихую погоду до уха Таю доносились пьяные голоса и звуки песен. Белые спускали на воду три шлюпки, весело взмахивая веслами, отправлялись к ярангам. Они возвращались нагруженные связками песцовых шкурок, моржовыми бивнями, лахтачьими ремнями, шкурами белых медведей и другим добром, с трудом вырванным у неласковой природы и бурного моря.

Таю не надо было долго думать, чтобы догадаться, какой охотой занимаются белые. Всё у него вскипало внутри, когда он видел самодовольные лица белых, вернувшихся с берега с богатой добычей. Но что мог сделать Таю? Даже удрать со шхуны не было никакой возможности: на ночь его, как ненадежную собаку, запирали в кубрике. А добраться вплавь он не мог — эскимосы, проводящие всю жизнь на море, не умеют плавать… На берег его не брали, опасаясь, что он сбежит или помешает грабежу. Никто с Таю по-людски не разговаривал, на него только покрикивали, а если и крикнуть было лень, делали знак рукой, и Таю должен был сразу догадаться, чего желает белый. Даже самый близкий человек, кок, у которого работал Таю, не считал его за равного и часто забывал накормить. Тогда гордому эскимосскому охотнику приходилось утолять голод объедками, которые давали выбрасывать за борт.

Часто по ночам, когда стихала беготня по палубе, Таю вспоминал родной Нунивак и проклинал тот день и час, когда ему в голову пришла мысль наняться на корабль белых разбойников.

Проходило лето. С севера потянуло холодом ледяных полей, двинувшихся на побережье. «Белый медведь» стал удирать от льдов к Берингову проливу. Иногда по утрам Таю видел белую полоску на горизонте и светлое небо.

Однажды днем «Белый медведь» прошел на виду у берегов Нунивака. Таю видел жилища в скалах, едва заметные с моря, и даже людей, которые вытаскивали байдару на берег. Таю в два прыжка очутился на капитанском мостике и горячо заговорил, мешая скудный запас английских слов с эскимосскими. Он показывал на берег и на себя, умоляя рыжего капитана отпустить его. Но плоское лицо капитана, похожее на медный лист, кривилось в издевательской улыбке. Он крикнул, чтобы Таю убирался вон с мостика. Но эскимос не повиновался его словам. Тогда капитан размахнулся и ударил непослушного в подбородок. Таю показалось, что палуба обрушилась на него.

Очнулся он, когда «Белый медведь» был уже далеко от чукотских берегов. Сырой холодный туман окутал море, цеплялся за мачты и оседал стылой влагой на парусах, пропитывая ткань.

Таю смотрел в сторону родного Нунивака, и слезы, смешиваясь с туманом, падали ему на грудь.

В Номе Таю спустили на берег, сунув ему кое-что из одежды и пять долларов. Обратно на шхуну он не вернулся. Да и хозяева судна, должно быть, тоже были рады, что избавились от него.

Начались скитания Таю на американской земле.

Почти год он работал на золотых приисках, возил на собаках золотоискателей, таких же отощалых и оборванных, как и сам Таю. Когда золотая лихорадка пошла на убыль, Таю вместе с тысячами таких же, как и он, обездоленных отправился к морю в надежде сесть на пароход и отплыть в края, где есть работа и еда. В огромной толпе голодных и разутых безработных Таю познал, что значит содружество людей, у которых единственное богатство — рабочие руки. Здесь никто не обращал внимания на то, что он эскимос. А если и узнавали об этом, то удивлялись недолго, и то только пожимали плечами, как бы говоря: кого только здесь нет!

И верно: здесь, казалось, собрались все — терпеливые китайцы, обугленные навечно солнцем Африки негры, кавказцы с задорным оскалом крепких зубов и большими голодными глазами, ирландцы, шведы, немцы, англичане, высокорослые сухопарые норвежцы — кажется, весь мир собрался сюда искать призрачное счастье в образе желтого тяжелого металла, который Таю довелось видеть только издали.

В Номе Таю встретил на берегу приехавших за товарами эскимосов с острова Инэтлин. Они робко бродили по городу и выменивали пушнину и моржовые бивни на сахар, кофе и табак. При виде соплеменников в груди у Таю заныло, будто белый медведь забрался лапой внутрь и сжал трепетное сердце. Таю наслаждался звуками родной речи, говорил и говорил без умолку, рассказывая о своих скитаниях. Потом он жадно расспрашивал о Нуниваке, и рулевой байдары, кривой эскимос Валтыргин, неожиданно сказал:

— Твой брат Таграт собирается жениться на моей дочери. Ждет только твоего возвращения.

— Значит, мой брат жив! — обрадованно воскликнул Таю. — А что слышно о моей жене Рочгыне?

— Тоже как будто жива, — невозмутимо ответил Валтыргин. — Правда, я их полгода уже не видел: за полгода всё может случиться.

Ах, почему Валтыргин сказал так! Он посеял в сердце Таю тревогу и усилил нетерпение скорей вернуться в родное селение Нунивак.

Через несколько дней Таю вместе с одним из своих спутников в скитаниях по Аляске, чеченом Ахметовым, отплыли на эскимосской байдаре сначала на остров Инэтлин, а оттуда в родной Нунивак.

…Долго плыла байдара на веслах к Нуниваку. Ветра не было, и парус болтался на мачте, как тряпка. До боли в глазах вглядывался Таю в скалистые берега, стараясь различить среди каменных нагромождений свой нынлю.

Когда Таю сошел на берег, ему пришлось подать жене голос, чтобы она узнала его. Рочгына медленно приблизилась к возмужалому, похудевшему мужу и тихо сказала:

— Ты стал совсем другим.

— Я тоже так думаю, — ответил Таю.

Отошли первые радостные дни возвращения, когда Таю видел не сегодняшнюю жизнь Нунивака, а искал прошлое, знакомое — то, по которому он тосковал на чужбине, то, что снилось ему в беспокойных голодных снах на американской земле.

Таю стал замечать нечто отличное от того, что он оставил здесь несколько лет назад. В воздухе было тревожно, как перед бурей. С юга, с запада приезжие люди привозили новости одну удивительнее и невероятнее другой. Одни говорили, что эскимосов с Нунивака собираются переселить чуть ли не в жаркие страны, так как мыс понадобился строителям железной дороги от Аляски до далекой России. Другие, тревожно оглядываясь, сообщали таинственным шепотом: в России не то свалили, не то убили царя. Когда Таю спрашивали, что он думает об этом, морской охотник, ещё не очнувшийся от счастья возвращения, шутливо отвечал:

— Значит, высоко сидел царь, если падение стоило ему жизни…

Таю перестал шутить, когда увидел, как вдруг засобирался и заспешил американский торговец, обосновавшийся в Нуниваке. Он посулил владельцам байдар огромное вознаграждение, если они его перевезут через пролив. Наученный горьким опытом, Таю посоветовал землякам получить плату вперед. Торговцу ничего не оставалось другого, как согласиться с требованием эскимосов.

После отъезда торговца некоторое время в Нуниваке было тихо: никто не приезжал, ни одно судно не бросало якорь на виду у берегов Нунивака. Будто мир белых людей неожиданно перестал существовать, сгинул в неизвестное.

Однажды зимой с перевала спустилась собачья упряжка. Каюрил на ней Кэлы с соседнего чукотского поселения. На нарте сидел бородатый человек в остроконечной суконной шапке с красной звездой.

— Ревком. Большевик, — так назвал Кэлы своего спутника.

Большевик… Где же слышал Таю это слово? Вспомнил! Когда шёл с толпой безработных с аляскинских приисков на побережье. Спорили двое. Один доказывал, что большевики за бедных и обездоленных людей, а другой отрицал всё и доказывал, что большевики почти не люди и у них на голове растут рога.

Глядя на суконный отросток, торчащий на макушке приезжего, Таю испытывал необыкновенное волнение: а что, если этот чехольчик для рога? Ну, вроде бы такой, какой делают эскимосские охотники для наконечника гарпуна…

Русский говорил о новом законе, который охраняет бедных людей, о том, что и на Чукотке отныне жизнь будет другая, потому что люди станут равными в своих правах. Когда в сенцах от дыхания собравшихся стало тепло, большевик снял суконную островерхую шапку, и Таю увидел обыкновенную человеческую голову, поросшую короткой щеткой седоватых волос. Чтобы удостовериться в том, что у русского действительно нет рога, Таю пробрался вперед.

То, что говорил большевик, было близко и понятно людям, которые иногда задумывались над странным устройством мира, где так несправедливо распределялись блага среди разных народов и внутри их.

Казалось, что этот русский, приехавший с другого конца мира, подслушал беспокойные мысли и не сказанные вслух вопросы земляков Таю и отвечал им…

Русский большевик и Кэлы уехали поздно вечером. Нунивакцы не спали в эту ночь. От нынлю к нынлю ходил Таю, прислушивался к словам, которые говорили в эту ночь эскимосы Нунивака.

Потом выбирали туземный Совет Нунивака. В него вошли несколько самых уважаемых людей Нунивака, вместе с их именами на выборах было названо имя Таю.

Для Таю, для всех жителей Нунивака, как и для всей Чукотки, началась жизнь, полная созидания и беспокойства за будущее всех людей. На глазах менялась древняя эскимосская жизнь. На байдары и вельботы поставили моторы, старые винчестеры сменили новым оружием. В далеком Ленинграде ученые люди положили эскимосскую речь на бумагу. В домике, сколоченном с большим трудом и названном новым словом «школа», по вечерам взрослые сменяли детей и садились за буквари.

В тот год, когда родилась дочь, названная Ритой по имени врача, поселившегося в Нуниваке, Таю вступил в партию. В тот же год Таграт переселился к жене на остров Инэтлин, не подозревая, что он на многие годы делает шаг назад, отказывается от будущего, которое приближалось к этим окраинам.

Да и кому из охотников и оленных людей могло прийти в голову, что границы между государствами, о которых они имели самое смутное понятие, могут оказывать какое-нибудь влияние на жизнь чукчей и эскимосов. Да, слышали они о том, что есть такая страна — Россия, и есть Америка, и другие государства на земле, но какое они имеют значение для эскимосов и чукчей, живущих своей жизнью и озабоченных только тем, чтобы не умереть с голоду, чтобы зверя было вдоволь в море и олени тучнели на тундровых пастбищах?..

Так думали люди побережья даже в первые годы советской власти. И когда до сознания Таю дошло, какую ошибку совершил его брат, переселившись на остров, принадлежащий другому государству, было уже поздно. Даже милиционер Митрохин — Таю считал его могущественным человеком, потому что тот был тоже большевиком да ещё и носил широкий кожаный ремень, на котором висел в чехле револьвер, — ничем ему не мог помочь.

— Во избежание международного конфликта, — пояснил он опечаленному Таю.

Брат остался по ту сторону пролива, по ту сторону жизни.

Хозяйства Чукотки объединялись в колхозы, молодые люди уезжали учиться в далекие города, привозили оттуда новые вещи и обычаи, оказавшиеся такими нужными.

В Нуниваке издавна владели байдарами три семьи. Каждую весну, когда кончалась зимняя охота и байдары спускались с высоких подставок и готовились к выходу в море, по старинному уговору вокруг каждого судна образовывались группы охотников. Обычно это были родственники — дальние и близкие.

Байдарный хозяин, по старому обычаю, получал большую долю, нежели его гребцы. Считалось, что так и должно быть — на то он и хозяин! Как же иначе?

Но вот в Нуниваке организовали колхоз. Приехал из района русский. Звали его длинно и непривычно — Владимир Антонович. Он долго рассказывал, как организовали колхозы в других селениях и стойбищах Чукотки.

Насчет того, что байдары будут общими, никто, кроме их владельцев, не возражал. Но как быть с ружьями? Каждый привык стрелять из своего.

— Я скорее соглашусь спать с женой Анакуля, чем стрелять из его винчестера, — заявил Матлю, старый эскимос с отвисшей нижней губой.

— А я тебя скорее застрелю из мужниного винчестера, чем позволю приблизиться к себе! — решительно возразила жена Анакуля.

Долго думали и рядили, как обобществить оружие. Так ни до чего и не договорились. Выбранный председателем колхоза Утоюк ходил по селению мрачный, а каждое утро из всех жилищ тянулись на берег охотники, вооруженные кто чем.

Таю и Утоюк хотели, чтобы у них было, как в настоящем колхозе, о котором рассказывал Владимир Антонович. Они часто ездили в соседнее чукотское поселение и смотрели, что у них делалось.

Наконец вопрос с оружием был улажен. Кто-то из русских сказал, что даже в Красной Армии оружие прикреплено к каждому бойцу, который и заботится о нём, пристреливает его… Ну, а если, скажем, у Анакуля отличный винчестер, но сам охотник плохо стреляет? Не поставишь ведь такого на нос вельбота. А у Утоюка никогда, никогда не было хорошего ружья. Ствол его старого винчестера изнутри был так же гладок, как снаружи, — так истерлись у него нарезы… Неожиданно всё решилось просто и быстро. Государство предоставило кредит нунивакскому колхозу на покупку нового оружия. Привезли новенькие берданки и карабины и огромное количество патронов. Все это богатство принадлежало колхозу. Теперь сам Утоюк вместе с правлением выбирали, кому дать новое ружье и кого поставить на носу вельбота. Старые винчестеры превратились в детские игрушки — для них уже не было патронов, а торговцы, которые их продали нунивакцам, оказались по ту сторону Берингова пролива.

В те годы Таю имел возможность следить за судьбой брата. Молодое Советское государство знало о бедственном положении чукотских и эскимосских охотников и договорилось с американским правительством о снабжении далекого Севера, куда ещё не могли добираться немногочисленные корабли Дальневосточного торгового флота. Шхуны предприимчивых американских торговцев Кнудсена и Свенсона бороздили Берингово и Чукотское моря. Так же как и много лет назад, они скупали пушнину, китовый ус, жир, оленьи шкуры, ремни, изделия из тюленьей и моржовой кожи, но цены теперь у них были другие — их устанавливала советская власть. И что было самым удивительным для эскимосов: редко кто из американских торговцев, у которых обман — такая же национальная черта, как светлая кожа, осмеливался теперь обсчитывать охотника, пришедшего торговать на борт шхуны.

Таграт и Таю часто виделись на охоте в проливе, ездили друг к другу в гости, каждый получив предварительно разрешение у своей власти. Таграт и на том берегу не был последним в промысле. На американском острове он стал уже настоящим опытным морским охотником, для которого возвращение с пустыми руками с промысла считалось большим позором.

Охотники встречались обычно на льдине в проливе. Таграт выглядел на этих встречах счастливым, сытым и мог подолгу рассказывать о жене, о дочери. Он любил пошутить о том, что вот у них, братьев, и дети рождаются одинаково: дочери.

В последнюю встречу Таю с гордостью сообщил брату, что его выбрали депутатом районного Совета и что он уже умеет читать и писать.

— А мотора у вас ещё нет, — заметил Таграт, поглядев на причаленную к льдине байдару нунивакцев. Она была жалка рядом с блестевшим от белой краски вельботом с новеньким рульмотором, на котором охотился Таграт.

— Трудно мы живем — это верно, — со вздохом признался Таю, чувствуя личную ответственность за неприглядный вид советской промысловой байдары. — Строим пятилетку.

— Это что такое? — насторожился Таграт.

Таю и сам не много мог рассказать о первом пятилетнем плане, но говорил убедительно и авторитетно.

— Наши спички будут лучше американских. Моторы будут лучше ваших. Запросто будем догонять кита. Ещё построим города. Большие города. Так говорит секретарь райкома Владимир Антонович…

— А вельботы у вас будут? — спросил Таграт.

— И вельботы будут, — твердо ответил Таю. — Корабли настоящие для промысла.

— Это неудобно — бить с корабля зверя, — усомнился Таграт.

— Эх, не понимаешь ты! — махнул рукой Таю. — Бить будем с вельбота, а возить на берег на большом катере. Надобность исчезнет каждый раз возвращаться на берег — знай бей зверя и нагружай катер мясом, жиром, кожей и бивнями…

Таю увлекся и не заметил, как увлек брата. Но Таграт быстро пришел в себя и, словно не желая отставать от брата, перебил его:

— Ты видишь этот вельбот? — И показал на белоснежное чудо, сливавшееся с краями льдины.

— Вижу, — нахмурился Таю. Вельбот и впрямь был хорош! Стройный, легкий на ходу, крепкий. Если очутишься на нем в сплошных льдах — не страшно: его как мячик выпирает на лед…

— Этот вельбот скоро станет моим, — внушительно и гордо заявил Таграт. — У меня хорошо идут дела. Даже хозяин вельботов Свен Бобсон назвал меня самым удачливым охотником острова… Стану владельцем вельбота, сам буду ездить в Ном и там продавать жир, кожи и клыки. У меня будут доллары, а с ними можно жить. Себе, жене и дочке куплю резиновые ботинки с механическими завязками. Я видел такие в Номе. Дернешь за блестящую металлическую штучку — прореха зашита: шов блестящий, ровный… А ещё будет у меня голубой светло-защитный козырек с тесемками. На море с ним хорошо. Глаза не так устают от блеска воды…

— Капиталистом хочешь стать? — грустно сказал Таю.

— Не надо упускать возможность, — многозначительно заметил Таграт, — не то останешься голодным на всю жизнь.

— А ты хочешь за один раз наесться?

— Не понимаю, — пробормотал Таграт, удивленно глядя на брата.

— Если у тебя будет много, значит у кого-то будет меньше, — пояснил Таю.

— Кому как везёт, — уклончиво ответил Таграт, — а капиталистом неплохо быть. Очень даже неплохо. Буду давать возможность жить другим. Глядишь, и они схватят удачу…

Таю смотрел на брата и дивился его перемене. Таграт уже не был наивным и доверчивым эскимосом… Таю вспомнил разговор с милиционером Митрохиным и сказал вслух:

— Жаль, что тебе нельзя вернуться в родной Нунивак.

— Я и не собираюсь, — отрезал брат. — Чего я не видел в нищем Нуниваке? Даже ровно ходить нельзя. Знай карабкайся, подобно зверю, по скалам… Вот что я хотел тебе сказать: переселяйся к нам. Разговоры о будущей лучшей жизни на вашем берегу вон уже сколько лет остаются только разговорами… А ты посмотри на меня. Вместе будем владеть вельботом… У нас в Юнайтед Стейтс те, у кого крепкие руки, не довольствуются обещаниями, а работают и берут лучшую жизнь сами… Вот ты говоришь, что научился грамоте, а что это тебе дало? Чаю, наверно, не досыта пьешь? А вкуса настоящего кофе со сгущенным молоком и вовсе не знаешь…

Таю начинала раздражать самоуверенность Таграта. Он его поучал, как будто не Таю — старший брат.

— Вкус кофе я узнал намного раньше тебя и знаю Америку намного дальше вашего острова и Нома, — отрезал Таю.

Таю радовался не столько тому, что люди стали жить лучше, сколько тому новому, чему они научились. Когда в Нунивак пришли новые рульмоторы, многие эскимосы сомневались, сумеют ли они овладеть машиной. Но страхи оказались напрасными. Где теперь найдешь такого моториста, как эскимос Ненлюмкин? Он не только отлично знает машину, но и умеет сам её чинить. В первое время в Нуниваке послышались разговоры о том, нужен ли мотор на промысле. Он сильно шумит, пугает зверя и распространяет по морю незнакомый запах. Один из косторезов даже изобразил на полированном моржовом клыке в рисунках, что ждет нунивакцев в будущем: на вельботе сидели охотники с тощими и слабыми руками. У мотора примостился кривой человечек: одна рука у него была сильная, с огромными мускулами — та, которая дергает шнур маховика, а вторая плетью висела вдоль тела, такая же тощая и слабая, как у других охотников. Вот к чему приведет отказ от надежного, привычного весла! — как бы предостерегал косторез.

Тридцатые годы… Сколько светлого и радостного они оставили в памяти Таю! Как трудно менялся характер эскимоса, обретал черты настоящего человека, хозяина своей судьбы! В быт входили новые обычаи и привычки и даже новая еда. В Нуниваке открыли пекарню, потом стали строить маяк на вершине горы, откуда сразу видно два океана — Ледовитый и Тихий.

Жизнь кипела, и Таю чувствовал в себе радостный подъем, будто всё время за ним тянулась тяжелая ноша богатой добычи.

Когда в промысле наступало затишье и стихала стрельба в проливе, эскимосы Нунивака семьями отправлялись в гости в «Ленинский путь». Вместо оружия и гарпунов в байдары и вельботы грузились отсвечивающие желтизной бубны и тонко струганные гибкие ударные палочки. Прославленные певцы везли в своих сердцах новые песни, сочиненные во время долгих зимних ненастий на промысле в проливе, в светлые круглосуточные весенние дни в качающемся на спокойной воде вельботе.

Так шла жизнь. Каждый год приносил ощутимые перемены в жизни людей, и появился смысл в том, чтобы считать время.

И вдруг весть, резкая, как винтовочный выстрел в ледяной тишине океана, поразила людей: началась война. Она шла где-то очень далеко. Только грамотные люди из эскимосов с трудом могли объяснить, где места, по которым шли танки немцев. И лишь тогда, когда в сводках Совинформбюро замелькали близкие, знакомые слова — Москва, Ленинград, — всем, даже старым эскимосам стало ясно: война рядом, она близко.

Таю уходил зимними звездными утрами на промысел, ставил капканы на песца и каждую шкурку сдавал в фонд обороны. Для себя и семьи он оставлял самое необходимое. Не разгибая спины, Рочгына шила теплые пыжиковые жилетки и рукавицы для бойцов. И так было почти в каждой семье эскимосов и чукчей побережья.

Если раньше Таю относился к далекой русской земле скорее с любопытством, чем с сердечными чувствами, то сейчас ему открылась внутренняя связь, которая заставляла его содрогаться, когда он слушал об издевательствах немцев над мирными жителями полей, лесов и городов.

Однажды, будучи в районном центре, Таю зашел к секретарю райкома. Это был худой, ещё не старый человек с ввалившимися щеками. Таю знал его давно. Это он вручал ему партийный билет. Секретарь приехал сюда лет пятнадцать назад и первое время учительствовал в тундре. Владимир Антонович — так звали секретаря, — видимо, был болен: Таю это заметил по его блестящим глазам и надрывному кашлю, который сгибал секретаря, заставляя его низко наклоняться над столом.

Поговорили о разных делах, потом Таю высказал заветное, о чём он думал многие дни.

— Стреляю я не хуже любого снайпера, — убеждал секретаря Таю. — Я не буду без пользы на фронте…

Владимир Антонович молча слушал и скручивал самокрутку из крупной махорки. Табак сыпался на стол, но секретарь бережно подбирал каждую крошку и клал обратно в жестяную табакерку из-под зубного порошка.

— Что же это будет? — откашлявшись, сказал Владимир Антонович. — Что же будет, если каждый из нас уйдет на фронт? Нет, так не пойдет. Кроме того, есть правительственное распоряжение освободить от обязательной военной службы представителей малых народностей, в частности эскимосов. Сколько вас всего на побережье? И двух тысяч не наберется. Если каждый мужчина из вас пожелает уйти на войну, то от народа ничего не останется.

Секретарь помолчал, разжег трескучую, стреляющую огнем самокрутку и продолжал:

— Знаешь, что такое коммунистическая гуманность?

Таю отрицательно покачал головой.

— Суть коммунистической гуманности в том, что, воюя против самого страшного врага человечества — германского фашизма, мы не перестаем заботиться о сохранении народов, только что возрожденных Октябрем и спасенных от вымирания… Вот так, Таю. А воевать можно и здесь: охотиться, бить песцов, морского зверя, шить теплую одежду для воинов.

Таю ушел от секретаря расстроенный безуспешной попыткой попасть на фронт. Он взялся за работу так, что в Нуниваке никто не удивился, когда после войны ему на грудь Владимир Антонович прикрепил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

Наступила послевоенная жизнь. Многие русские уехали на родину — кто в отпуск, а кто и насовсем. Уехал и Владимир Антонович, худой как палка и беспрерывно кашляющий. Врачи сказали, что ему нельзя больше жить на Чукотке, — климат не тот.

Приехали новые люди. В Нунивак назначили нового председателя, молодого самоуверенного парня. Да, именно назначили, потому что попробуй не проголосуй в те времена за человека, присланного из самого района. Новый председатель не умел отличить китовый гарпун от моржового, путал нерпу с лахтаком, зато строго блюл идейную дисциплину и на попытки колхозников покритиковать его огрызался словами:

— Вы критикуете партийную линию!

Таю смотрел на этого человека и недоумевал. Попробовал Таю заикнуться о нём новому секретарю райкома, но тот подозрительно поглядел на охотника и спросил у помощника:

— Кто этот человек?

И пальцем показал на Таю. Давно не показывали на эскимоса пальцем. С тех пор как Таю перебрался через пролив после скитаний по американской земле. Вспыхнул Таю и выскочил из райкома.

А жизнь шла. С каждым годом хорошел районный центр. Один за другим вырастали в нем новые дома. Те из чукчей и эскимосов, которые попали в руководящие районные деятели, обзаводились хорошими вещами и ратовали за то, чтобы в районном центре была выстроена гостиница для приезжающих земляков, — не пустишь же гостя в новую квартиру с красивой мебелью и белым чехлом на диване — это тебе не яранга! Школы в окрестных стойбищах и селениях закрывались — все ехали в районный центр.

В районном центре не разводили оленей, не били моржей и китов. Многочисленные деятели производили один продукт — руководящую бумагу.

Эскимосы Нунивака стали равнодушны к колхозу. Смолкшие бубны шаманов зарокотали по ночам.

Иногда в маленькой комнате красного уголка собирались молодые люди Нунивака и мечтали о будущем, пели песни. Часто сюда заходил и Таю.

Однажды в красный уголок заглянул председатель. Он был краснолиц, и от него пахло лейбмановкой — так по фамилии директора назывался напиток, который вырабатывало единственное в районном центре промышленное предприятие.

Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина, Головой склоняясь До самого тына?.. —

пели молодые эскимосы.

Председатель прислушался к словам песни, покачиваясь в низких дверях, и крикнул:

— Что за песни мурлычете?! Не стыдно петь такое?! Взгляните — при ком поёте? — Он показал на портрет.

— Что же нам петь? — робко спросил председателя молодой эскимос.

— Пойте идейные песни, соответствующие, так сказать, обстановке.

Председатель увидел Таю и накинулся на него:

— А ты что здесь делаешь? А ещё коммунистом называешься! Гляди у меня! Я знаю — у тебя есть родственник в капиталистической Америке. Погоди, до тебя ещё доберутся!

С тех пор в красный уголок никто не ходил. Изредка в нём устраивались партийные собрания, а больше он пустовал.

На угрозы председателя Таю не обратил внимания.

Копнуть поглубже любого жителя Нунивака — почти у каждого можно обнаружить родственника на том берегу.

Но председатель продолжал напоминать.

Однажды Таю, как член правления, отказался голосовать за утверждение премии председателю. Эскимос поднялся с места, прошел и встал рядом с председателем.

— За что тебе премия? — обратился Таю к нему. — Что ты делаешь для колхоза? Ходишь с нами на охоту? Делишь опасности, холод и голод в движущихся льдах пролива? Нет, не заслужил ты премии! Пусть её дают Утоюку — он больше всех загарпунил моржей и китов, добыл песцов и белых медведей. А за то, что ты пером гарпунишь бумагу, тебе достаточно и зарплаты.

Члены правления проголосовали «против». Председатель колхоза уехал в районный центр, а оттуда явился вместе с милиционером Митрохиным.

Таю судили. Обвинения были так чудовищны, что у него не было сил отрицать их и доказывать свою невиновность. Не мог же он отказаться от родного брата!

С горькой усмешкой Таю смотрел сначала с борта парохода, а потом из окна вагона на новые берега и земли, которые он видел на пути к месту заключения. Грустно у него было на сердце: чтобы осуществилась его большая мечта о свидании с русской землей — для этого ему надо было попасть в тюрьму.

Таю провел пять лет в лагере недалеко от Благовещенска. Любознательный начальник лагеря проникся уважением к необычайному заключенному и часто подолгу беседовал с ним, удивляясь, как это эскимос, вырванный из темноты и невежества революцией, вдруг оказался врагом советской власти?

Но в том-то и беда была, что сам Таю не мог объяснить, за что он сидит: где уж ему знать, когда начальник лагеря сам был в недоумении!

У Таю эти пять лет были годами, когда для него будто бы остановилось время. Распорядок дня, недели, месяца и года был один и тот же и редко нарушался. Потом среди заключенных пошли волнующие разговоры о том, что всех невинно осужденных реабилитируют. Таю по-своему понимал это новое и трудное для произнесения слово: вернуть солнце человеку.

Таю возвращался в родной Нунивак через всю Чукотку. Он вглядывался в лица встречных, стараясь прочитать в них то новое, что прочно осело на этих берегах за время его невольного пятилетнего отсутствия.

Все селения, через которые проезжал Таю, были охвачены лихорадкой строительства. Сносились яранги, обветшалые деревянные постройки первых лет советской власти, вместо них возводились новые дома, похожие друг на друга.

В заливе Лаврентия Таю встретил первого эскимоса. Он стоял в рубке быстроходного морского катера и небрежно крутил штурвал. Это был эскимос из другого селения, но Таю знал его отца.

— Наше селение теперь перебирается в бухту Ткачен, — говорил юный капитан. — Там хорошая стоянка для судов.

— А разве вы больше не пользуетесь вельботами? — спросил Таю.

— Нет, пользуемся, но такой катер, — капитан похлопал ладонью по штурвалу, — лучше.

Таю молча кивнул.

Нунивак открылся Таю в точности таким, каким он его увидел, возвращаясь из Америки.

Таю поднимался по знакомой крутой тропинке, и море оставалось внизу.

Нунивак был прежним. Селение нисколько не изменилось. Нынлю выглядели такими же вросшими в землю, в скалы. Только на самой макушке горы прилепился новый маяк.

И — странное дело — Таю нисколько не огорчался. У него было радостное чувство человека, который нашел нетронутым всё то, что потерял многие годы назад.

Да, Нунивак не изменился, но Таю не подозревал, что это уже гнездо, куда не возвращаются птенцы.

4. МОРЕ КОРМИТ ЭСКИМОСА

Сегодня мы на охоте.

Волна за кормой кипит…

В. КЕУЛЬКУТ, На охоте

Собираясь на охоту, Таю всякий раз испытывал радостное волнение и возбуждение. Что ждет сегодня его на промысле: удача или вельбот вернется пустым? Оправдается собственный прогноз или море выкинет какую-нибудь новую каверзу?

Из нынлю Таю вышел налегке, неся небольшой охотничий мешок из тюленьей кожи.

Уже много лет Таю не держит у себя в доме оружие. Оно находится в колхозном складе, на берегу. Там хранятся и рульмоторы, кожаные ремни, пеньковые концы, капроновые лини для гарпунов, списанные с вооружения противотанковые ружья, приспособленные чукотскими и эскимосскими охотниками для китового промысла. Здесь лежали и гарпунные ружья Тульского оружейного завода, несмотря на новизну, уже подернутые желтой дымкой ржавчины.

Таю, отбирая нужное для промысла оружие, небрежно отодвигал в сторону механические гарпуны. Несколько лет назад по чукотским и эскимосским прибрежным селениям проехала какая-то высокоавторитетная комиссия. Некоторые из её состава побывали на китовой охоте и, вернувшись на берег, чудовищно расписали опасность, которой подвергают себя эскимосы и чукчи, подходя вплотную к морскому гиганту, чуть не наезжая на китовую спину. Обеспокоенные этим, члены комиссии добились того, что Тульский оружейный завод по специальному заказу Чукотского национального округа изготовил гарпунные ружья, способные поражать кита на большом расстоянии.

Когда гарпунные ружья попали на вельботы, добыча китов в колхозах побережья резко упала. Выпустив снаряд, гарпун плашмя шлепал кита в бок и уходил в пучину, натягивая капроновый линь. Долго думали и гадали, в чем дело. Приехали специалисты и установили, что виноваты сами китобойцы, которые подходят к животному вплотную, тогда как гарпунное ружье рассчитано на стрельбу издали. Тогда охотники спросили специалистов: а если ружье промажет на таком расстоянии? Специалисты не поручились за точность попадания. Упустить вита? Нет уж, лучше подойти к киту вплотную и загарпунить его наверняка силой и точностью собственной руки.

Таю взвалил на плечо противотанковое ружье, которым пользовалась его бригада, и вышел из склада.

Солнце выплывало из моря. Оно ещё было большое и красное, словно выкупавшееся не в чистой воде океана, а в луже крови. Громко шумел водопад: ручей, протекающий через все селение, обламывался с крутизны и падал в море, брызгая пресной водяной пылью. Щебетали в скалах птицы, кричали чайки, кружась над гнездовьями. Степенные кайры в строгих черных перьях, с белым воротом чинно сидели в ряд и смотрели на восходящее светило. Каждый звук, каждый голос был отчетлив в утреннем свежем воздухе. Ясность неба подчеркивала резкую линию гор, нависших черными скалами над Нуниваком.

На ровной глади моря покачивались белые вельботы. С высоты они казались игрушечными. На некоторых были уже закреплены ружья, и они смотрели в синее небо, круто задрав стволы. На узкой галечной полосе, отделяющей море от скалистого обрыва, копошились люди, тащили весла, свернутые паруса, гарпуны, рульмоторы.

Таю нес тяжелое ружьё, положив его на плечо. На груди раскачивался бинокль и бил по сердцу.

Когда вельботы вырвались из тени скал, солнце уже висело над водой и быстро набирало высоту. Таю сидел на корме, сжимая под мышкой румпель. Руки у него были свободны — он держал прокуренную трубку и набивал табаком «Трубка мира».

На носу, подняв к глазам бинокль, сидел Утоюк. На вельботе председатель колхоза превращался в рядового гарпунера, для которого приказ бригадира Таю был законом.

Чуть позади Утоюка примостился Амирак. Его не приняли на маяк: Таю не стал давать ручательство за брата и взял его к себе на вельбот. Амираку с непривычки было тесно на вельботе. Облокотившись сильными руками о банку, Амирак готовил воздушные поплавки, с силой вгоняя собственное дыхание в пузыри из тюленьей кожи и прорезиненной ткани. Таю последние дни мало разговаривал с братом. К тому же Амирак оставался часто на ночь у Нели Муркиной. Об их связи знал весь Нунивак, но никто вслух об этом не говорил.

Возле моториста сидели стрелки — Емрон и Ёмрыкай — братья-близнецы, умелые танцоры, насмешники и озорники. Оба они отлично стреляли, были сильными и выносливыми. Глядя на них, Таю радовался и думал: был бы самым красивым в мире эскимосский народ, если бы все были такими, как Емрон и Ёмрыкай. Любуясь на них, Таю раскурил трубку, и ароматный дымок поплыл по вельботу. Емрон повёл носом и выразительно посмотрел на бригадира.

— Отличный табак, — сказал Емрон, втягивая в себя воздух.

Таю протянул ему кисет. Емрон скрутил самокрутку себе и брату. От Емрыкая кисет перешел к Утоюку. Председатель набил трубку и подал кисет Амираку, но тот отрицательно покачал головой, закрыл большим пальцем отверстие воздушного пузыря, поискал пробку и заткнул отверстие. Он вынул из кармана брюк портсигар из литого металла и закурил папиросу.

Кисет миновал моториста Ненлюмкина и заметно отощавшим вернулся к бригадиру.

Ненлюмкин не курил. Он говорил, что ему достаточно и того дыма, который плавает в вельботе, когда закуривает вся бригада. Вообще он был странный человек: он не пил ни грамма вина — будь это спирт или шампанское. Он увлекался разными механизмами и конструировал индивидуальный электрический ветродвигатель для своего нынлю.

Вельбот мчался по морю, образуя две гладкие волны, уходящие назад от носа. Остальные вельботы, раскинувшись широким веером, бороздили море в разных направлениях. Шум моторов висел над проливом.

Таю переложил румпель, и вельбот рыскнул вправо.

Кончился пролив. Более близкий берег Азии круто сворачивал за мысом Дежнева на запад и уходил скалистыми мысами к Уэленской косе. Мыс принца Уэльского, которым был обозначен на горизонте американский материк, превратился в густо-синее облачко, повисшее над водой. Только оба острова пролива — Инэтлин и Имэклин — по-прежнему были отчетливо видны.

Где-то здесь близко проходит государственная граница. Но разве её увидишь на переливающейся поверхности моря? Однако каким-то чутьем Таю знал, что дальше к востоку забирать больше нельзя.

Таю подал знак, и Ненлюмкин выключил мотор. Сразу наступила тишина, стали слышны далекие вельботы — они плыли вслед за вельботом Таю и останавливались на почтительном расстоянии.

Вскоре над морем нависла настоящая тишина. Лишь плеск воды и голоса людей нарушали её.

Утоюк уступил место на носу Емрону и передал ему бинокль. Вроде бы нехитрое дело осматривать поверхность моря, но даже для опытного охотника после получасового рассматривания однообразного вида каждый блик кажется спиной кита, а отраженный водой луч превращается в фонтан.

Солнце уже было высоко. Стало жарко. Все поснимали камлейки и остались в рубашках.

Таю осматривал горизонт. Течение несло вельбот обратно в пролив. Блестящая точка, рожденная синевой, мчалась к проливу со стороны мыса Барроу. Это был реактивный самолет. Для Таю он не был новинкой. Через минуту самолет, сделав крутой вираж, взмыл к солнцу, блеснул и ушел обратно. Только сейчас над вельботом прокатился грохот. Но что такое? Неужели второй? Нет, это вроде бы наш. Точно! Блеснув серебряной стрелой, самолет ушел снова в вышину. Должно быть, он был так высоко, что до ушей охотников донесся лишь слабый рокот.

— Летают, — сказал Ненлюмкин просто так, ни к кому не обращаясь.

— Быстрые какие самолеты стали делать, — задумчиво сказал Емрыкай.

— Это точно! — подал голос Амирак. — Довелось мне лететь на «ТУ-104» — вот это самолет! Куда нашему вельботу до него!

— Нашел что сравнивать! — усмехнулся Ненлюмкин. — Сравнил бы ещё автомобиль с собачьей упряжкой!

— Не хотите слушать рассказ о полете на реактивном самолете — так и скажите, — обиженно бросил Амирак и отвернулся к морю.

За что земляки его не любят? Потому, что он понимает толк в таких делах, о которых они и не подозревают. Или просто завидуют. Завидуют его силе, удачливости, тому, что он нравится женщинам. Разве полюбит простого охотника такая девушка, как Неля Муркина? Она даже вчера сказала, что в сумерках летней ночи, при свете, льющемся с улицы через маленькое окошко, он напоминает ей рисунки голых богов из учебника по истории древней Греции. Не может Амирак быть простым охотником! Никак не может! Не для него эта работа. Теперь для всех дороги открыты — выбирай любую. Вот он и выбирает… Беда в том, что Амирак никак не может остановить свой выбор на чем-нибудь определенном. Но как хороша Неля! Тело её блестит, как поверхность моря, — такая она гладкая… Что такое? Никак блеснул фонтан? Амирак напряг зрение и отчетливо увидел на самом горизонте сверкнувший на солнце китовый фонтан.

Емрон продолжал водить биноклем из стороны в сторону и ничего не видел. У Амирака даже сердце зашлось. Теперь-то он может посмеяться над всей бригадой, отомстить за их равнодушие к нему.

Амирак, сдерживая себя, небрежно, но всё же боясь, что кита теперь без него увидят, проронил сквозь зубы:

— Надо бы завести мотор, не то кит уйдет…

— Где ты его увидел? — насмешливо спросил Емрон, отнимая от глаз бинокль.

— А вон, посмотри туда, — Амирак показал рукой направление.

Емрон вскинул бинокль и крикнул:

— Кит!

Ненлюмкин дернул шнур, намотанный на маховик мотора, и вельбот рванулся вперед.

Таю сжал пальцами левой руки румпель, а правой поднес бинокль к глазам.

— Приготовь гарпун! — приказал Амираку Утоюк.

Пока Амирак готовил гарпун, Емрыкай зарядил укрепленное на треножнике противотанковое ружье.

Остальные вельботы тоже устремились в погоню.

Амирак возился с гарпуном и не сводил глаз с поверхности моря, на котором то и дело появлялся фонтан водяной пыли, а за ним уж тусклым блеском уходило в воду длинное тело кита. Возбуждение, охватившее охотников, передалось и Амираку. Приготовив гарпуны себе и Утоюку, он встал рядом с ним на носу вельбота, держа наготове в правой руке тяжелое древко.

Вельбот всё ближе подходил к киту. Выждав удобный момент, Таю подвел вельбот вплотную к киту, и Утоюк бросил первый гарпун. Стальной наконечник, соединенный длинным капроновым линем с воздушными пузырями, пошел в пучину, увлекаемый китом. Кожаные и прорезиненные пузыри с воздухом исчезли в закипевшей воде.

Отерев пот с лица, Утоюк протянул руку за вторым гарпуном, который держал наготове Амирак.

— Дай мне! — возбужденно проговорил Амирак, забывший о том, что он не хочет быть морским охотником. — Я не промахнусь.

— Ладно, — сказал Утоюк. — Становись на моё место.

Вельботы других бригад уже приблизились и выстроились один за другим, чтобы вонзить свои гарпуны в кита.

Амирак встал на носу. Он глубоко дышал и, крепко сжимая древко гарпуна, ждал, когда появится кит. Забурлила вода у борта, и Амирак отчетливо увидел поднимающуюся из морской глубины серо-зеленую громаду кита. Амирак зажмурился и изо всех сил бросил гарпун. Раздался треск дерева. Амирак открыл глаза. Кита не было видно. Вдали на воде плавал гарпун рядом с изрядным куском деревянного борта…

В вельботе была тишина. Казалось, даже мотор затих.

Амирак смотрел на изувеченный борт вельбота и чувствовал спиной укоризненные взгляды товарищей.

— Уйди с носа! — крикнул Таю.

Амирак послушно заспешил на середину вельбота и уселся под треножником, на котором было укреплено противотанковое ружье.

За короткое мгновение, показавшееся Амираку вечностью, кита всё же удалось ещё три раза загарпунить. Это сделали гарпунеры других бригад.

Но загарпунив кита с вельбота, ещё рано считать добычу своей. Остается ещё добить кита. До последнего времени это была, пожалуй, самая главная часть охоты. Иногда требовалось всадить в морского великана несколько сот патронов, чтобы умертвить его. С тех пор как появились у китобоев Чукотки противотанковые ружья, стало гораздо легче.

Теперь вельботы выстроились в круг, оставив по внешней стороне кита. Это делалось, чтобы во время стрельбы случайно не попасть в другой вельбот. Открывать огонь имела право только та бригада, которая находилась ближе всех к киту, в то время как остальные готовили оружие.

Завертелась гигантская карусель из пяти вельботов.

На Амирака теперь никто не обращал внимания. Он жалел, что пристроился под противотанковым ружьем. Братья-близнецы топтались около него, как будто он был не человеком, а свернутым парусом. Несмотря на свой малый рост, близнецы-стрелки порядочно весили, особенно когда наступали на ноги или на пальцы.

— Не мешайся под ногами! — сердито крикнул Таю. — Иди на корму.

Бригадир выкрикнул эти слова в ярости, но Амирак был в душе благодарен брату: ещё немного, его бы затоптали Емрон и Емрыкай.

Теперь Амирак мог наблюдать за китом. Могучее животное уже потеряло много крови и силы. Там, где появлялась израненная голова кита, вода моментально становилась красной и с вельбота казалась кипящей кровью.

Вдруг выстрелы стихли. Затем замолчали моторы. Над морем нависла неправдоподобная тишина. Кит в предсмертной агонии ушел в глубину, скрыв в пучине шесть надутых воздухом пузырей. Они всплыли тихо и остановились покачиваясь.

Ненлюмкин завел мотор, и вельбот на малом ходу приблизился к плавающим пузырям. Утоюк потянул капроновый линь и, почувствовав, что он не идёт дальше, радостно кивнул бригадиру: кит добит!

Подошли другие вельботы. Зазвучали возбужденные богатой добычей голоса, застучали деревянные борта неосторожно приблизившихся вельботов. По неписаным правилам кит считался добычей той бригады, которая первой его заметила и вонзила в него первый гарпун. Остальные бригады, участвовавшие в охоте, тоже получали трудодни за добытого кита, но не в такой доле, как первый вельбот.

Кита подтягивали из глубины, чтобы вырезать из его тела наконечники гарпунов. Кругом слышались смех и шутки. Кто-то заметил отколотый борт.

— Смотрите! Кит откусил деревянный борт! Изрядный кусок проглотил! — остряк сам первый захохотал, отлично зная, что у кита, кроме мягких пластинок уса, в пасти нет никаких зубов.

— Это наш новый гарпунер чуть задел борт, — пояснил Утоюк, поглядев на покрасневшего Амирака. — Он первым заметил кита. Без бинокля.

— С такими глазами только сидеть на носу вельбота, — заметил кто-то из стариков.

— Теперь он член нашей бригады, — с некоторым оттенком гордости сказал один из братьев-близнецов.

Никто не напоминал Амираку о его промахе, о том, как он беспомощно валялся на дне вельбота, мешая стрелкам.

Наконечники гарпунов вырезали вместе с большими кусками кожи и сала. Сделав широкие надрезы, кита привязали к вельботам, пропустив буксирный канат через все пять судов.

Завели моторы, и колонна вельботов направилась к берегу. Позади оставалось открытое море. Слева синим облачком виднелся американский берег, а справа тянулись темной тенью азиатские берега. Впереди, слившись, плыли навстречу острова Инэтлин и Имэклин. Где-то между ними, в узком проливе, проходит государственная граница между СССР и США…

Вельботы едва тащились, надрывно ревели моторы, изнемогая под непосильной тяжестью.

Кое-где на вельботах завели примусы, чтобы согреть чаю. На головном вельботе этим важным делом занялся Амирак. Он нацедил из бочонка воды в чайник, разжег примус и примостился рядом. В руках он держал изрядный кусок лакомой китовой кожи с жиром и, отрезая по маленькому кусочку, долго жевал наслаждаясь.

Вельботы шли неровно. Волнения не было, но вечное дыхание моря то подталкивало кита к корме последнего вельбота, то оттягивало тяжелую тушу, заставляя пятиться надрывающиеся от усилий моторы. Этого не учел Амирак. Пока он с наслаждением пережевывал китовую кожу, отсасывая сладкий жир, вельбот дернулся, и чайник свалился с примуса, облив брюки. Пламя зашипело, погасло, и примус засвистел белым керосиновым паром. Пришлось всё начинать сначала. На этот раз Амирак придерживал одной рукой чайник.

Таю, ублаготворенный богатой добычей, был настроен общительно и рассказывал, как охотились белые китобои в старые времена.

— Убьют кита и половину выбрасывают в море, — возмущенно говорил он. — Им главное — китовый ус. Из него делали обручи для женских юбок.

— Зачем им обручи? — спросил внимательно слушавший Емрон.

— Их женщины были тощи. Чтобы выглядели пышнее их зады, под юбками прикрепляли обручи из китового уса, — объяснил бригадир.

— В таком случае, вернее было бы кормить их китовым жиром, — сказал практичный Емрыкай.

— Никогда не взял бы в жены такую женщину, у которой вместо тела китовый ус, — брезгливо сказал Ненлюмкин.

— Жир они тоже брали, — продолжал рассказ Таю. — На берегу они устраивали временные жиро-топки, а жир сливали в большие металлические бочки. Мясо просто выбрасывали. Часто во время осенних штормов на галечные косы волны выкидывали изувеченные китовые туши…

Заслушавшись, Амирак забыл про чайник, который уже закипал. Вельбот дернулся, и кипяток плеснулся на колени Амирака. Он вскрикнул и отшвырнул чайник на примус. Пар вскинулся над вельботом, Амирак закричал от ожога.

— Что у вас там случилось? — спросили с беспокойством с ближайшего вельбота.

— Чайник опрокинулся, — ответил, морщась от боли, Амирак.

— Уйди лучше на корму, — недружелюбно сказал Утоюк и оттолкнул незадачливого Амирака от примуса.

Амирак пробрался к мотору и уселся на свободное место. Брюки его дымились паром, кожу жгло. Не везет ему на море! Пусть у него зоркие глаза, но морской промысел — работа не для него. Надо что-то подыскивать на берегу. Так нельзя жить. Каждый может посмеяться над ним, а что он ответит? Разве можно найти в Нуниваке какую-нибудь другую работу, кроме морской охоты? То ли дело в других селениях! Там и тракторы есть, а в «Ленинском пути» даже автомашина. Люди там не только охотятся в море. Есть и строительные бригады, электростанция, механические мастерские, жиротопные цехи с автоклавами и, наконец, оленеводческие бригады в тундре… Да мало ли какая работа может быть в большом селении! Для того чтобы вытащить на берег убитого кита, там не станут собирать всех жителей, начиная от дряхлых стариков и кончая школьниками. Там работает трактор, от силы два, если кит большой…

На прибрежной галечной полосе Нунивака уже собрались встречающие. Цепочку вельботов заметили давно: порог каждого нунивакского жилища — отличный наблюдательный пункт за поверхностью моря. Остававшиеся на берегу мужчины готовили канаты, блоки, чтобы облегчить вытаскивание кита на берег. Здесь же носились ребятишки, а за ними повеселевшие в предвкушении обильного корма с лаем гонялись собаки.

Медленно приближались вельботы. Росло нетерпение ожидающей толпы. Спустившееся к горизонту солнце блестело на широких остро отточенных лезвиях специальных ножей.

Но вот долгожданный конец, к которому был привязан кит, очутился на берегу. Быстро были вытащены и закреплены вельботы на берегу. Недостатка в помощниках не было. Каждому хотелось услужить удачливым охотникам.

Амирак сошел с вельбота с независимым и горделивым видом. Он даже ухитрился не заметить в толпе встречающих Нелю Муркину. Только тогда, когда продавщица окликнула его, Амирак подошел к ней.

— Большого кита убили? — с волнением спросила Неля, зараженная общим возбуждением.

— Достаточных размеров, — уклончиво ответил Амирак, не умеющий определять размер кита по его видимой над водой части.

— Хорошая добыча, — сказала Неля, повторяя чьи-то слова.

— Хорошая, — согласился с ней Амирак и добавил: — Между прочим, я первый заметил кита. Без бинокля, голыми глазами. Если бы не я, пришли бы мы пустыми.

— Да, да, — закивала Неля, глядя на Амирака влюбленными глазами. — Это опасная вещь — охота на кита. Я видела обкусанный китом ваш вельбот…

Амирак поспешил спрятать глаза и небрежно бросил:

— Ну, мне нужно идти помогать вытаскивать кита. Некогда болтать с тобой.

— Ночевать, конечно, придешь ко мне? — заискивающе сказала Неля.

Амирак удивился её тону, но не подал виду. Обычно ему приходилось уговаривать её, чтобы она позволила остаться у неё. Выходит, что даже в глазах Муркиной морской промысел — стоящее дело и что-то ценное придает облику человека.

С громкими воплями и криками, которыми подбадривали себя нунивакцы, под сверлящий уши скрип ржавых блоков кит был наполовину вытащен на берег. Дальше не помогли ни возгласы, ни добавочные блоки. Тушу пришлось разделывать частично в воде.

Мясо таскали в больших кожаных мешках в ямы-хранилища, бело-желтые кубы жира складывали возле примитивного жиротопного сооружения, представляющего собой несколько металлических бочек, вмазанных в каменные очаги.

Солнце катилось по воде, выбирая место, куда нырнуть. Среди нагромождений скал запылали костры, на которых варилась вечерняя еда. Отяжелевшие собаки лениво смотрели на оголенные от мяса и жира китовые ребра. Море лизало остатки кита, тихо набегая на гальку, шипя на отполированных гладких прибрежных скалах.

Амирак без устали таскал кожаный мешок. Ради забавы он накладывал в него столько мяса и жира с кожей, сколько брали трое обыкновенных охотников. Наконец кожаный ремень мешка не выдержал и лопнул. В другое время Амирак ни за что не согласился бы на такую работу. Но с берега не уходила Неля Муркина и смотрела на него. Кроме того, разве не он сам расписал в ярких красках свою далеко не последнюю роль в охоте на кита?

— Ты чего не уходишь домой? — грубо спросил он продавщицу. — Смотри, завтра опять с опозданием откроешь магазин.

— Я тебя жду, — ответила Неля.

— Ну, жди, — ответил Амирак, взваливая на спину новую поклажу…

Амирак и Неля Муркина вместе поднимались по крутой тропинке. Они шли вплотную друг к другу. Амирак чувствовал упругое плечо Нели, и сладкая усталость приятно разливалась по его телу.

Позади них шел Таю. Он был доволен сегодняшним днем. Несмотря на усталость, он не ощущал в груди привычной боли. Он слышал позади тяжелое дыхание спокойного моря, подарившего сегодня нунивакцам богатую добычу. В груди Таю поднималась песня, ещё смутная, неясная, как зимний рассвет, но охотник знал, что на предстоящем состязании певцов и танцоров в «Ленинском пути» она не будет худшей. И слова хорошие складывались в лад с напевом: море кормит эскимоса…

Если бы у них, как и в «Ленинском пути», был трактор, можно было бы снова выйти в море и привести к берегу второго кита…

У порога в свое жилье Таю посмотрел на море. Оно было спокойно, широко, могуче. Оно, казалось, радовалось и умилялось своей доброте, море — кормилец эскимосов.

5. НОЧЬ И ДЕНЬ

Молодая девушка

О дружке грустит…

В. КЕУЛЬКУТ,Девушка грустит

Амирак и Неля лежали на широкой постели, сооруженной из нескольких слоев оленьих шкур и положенного сверху пуховика. Было жарко, и пушистое одеяло сбилось к ногам. Комната продавщицы представляла собой тесную каморку. Половину её занимали кровать с медными потускневшими шарами, маленький столик, табуретка с тазом и рукомойником. Через крохотное оконце, упиравшееся в скалу, лился полумрак пасмурного утра.

Амирак лежал на спине, подложив правую руку под голову Нели, а левой гладил её плечо.

— Как у нерпы, — с восхищением говорил Амирак. — Когда нерпу гладишь по ворсу шкуры, чувствуешь такую же прохладу.

— Что ты говоришь! — вздрогнув, отозвалась Неля. — Разве можно женщину сравнивать с какой-то нерпой? Другая бы на моём месте за это прогнала тебя. Культурный человек никогда такого не скажет.

Амирак считал себя культурным человеком, и его обидело замечание девушки. Он сердито выдернул руку из-под ее головы и озабоченно, сухо сказал:

— Опоздаю в бригаду. Надо вставать.

— Не торопись, милый, — вытянув губы наподобие воронки, засюсюкала Неля. — Я уже выходила на улицу. Волна так и хлещет на камни. Тучи закрыли вершину горы, и остров не видать. Никто сегодня не выйдет на охоту. Ничего, отдохнешь сегодня от китов. А то и пахнуть стал нехорошо.

Неля потянулась к его лицу с вытянутыми губами.

Преодолевая раздражение, Амирак зажмурил глаза.

Странное дело, почему это вечером он никогда не замечает недостатков у Нели, а утром стоит открыть глаза, как он ловит себя на том, что ему даже глядеть на неё не хочется? Ведь за ночь женщина не может стать другой? Удивительно!

С тех пор как Амирак поневоле стал морским охотником, он почувствовал, что люди Нунивака по-иному относятся к нему. Первая, конечно, Неля Муркина. Она перестала командовать им и помыкать. Разговаривала с ним почтительно — ну, прямо как послушная жена. Может быть, потому, что Амирак ходил по Нуниваку теперь с высоко поднятой головой? А что раньше было? Заговорить с человеком было боязно — а вдруг спросит: почему болтаешься без дела и не работаешь? Даже в какую-нибудь ссору Амирак не мог вмешаться, могли кинуть: а ты куда лезешь, бездельник?.. Но всё же, как он чувствовал, морская стихия была не для него. Во-первых, потому, что после того как он отколол борт вельбота, с него вычли стоимость ремонта и больше не доверяли гарпун. Во-вторых, даже для такого здоровяка, как он, морская работа была достаточно тяжела. А тут, как назло, не проходило дня, чтобы бригады не загарпунили кита. Председатель Утоюк радовался и сулил колхозникам, что в этом году по стоимости трудодня их колхоз выйдет на первое место в районе.

— Скажи мне: любишь? — спросила Неля, путая мужские мысли Амирака.

— Люблю, люблю, — торопливо ответил Амирак.

— Разве так отвечают любимой женщине? — обиженно протянула Неля. — Почему ты никогда не называешь меня ласковыми именами? Только и слышишь: нерпа…

— А как же мне тебя называть?

— Ну хотя бы тучкой, — сказала Неля.

— Какая же ты тучка! — засмеялся Амирак. — Посмотри в окошко, что наделала тучка с погодой. Если я с тобою разругаюсь, тогда и назову тучкой.

— Вот я читала в книгах про любовь — вот это любовь! — мечтательно заговорила Неля, откинувшись на подушки. — И слова какие! А чувства! Умереть можно!

— Зачем умирать? — удивленно спросил Амирак.

— От любви, — сказала Неля.

— Это не любовь, от которой умирают, — раздраженно сказал Амирак. — Это болезнь.

Скосив глаза, Неля процедила сквозь зубы:

— Тебе этого не понять.

В её голосе Амирак услышал нотки прежнего начальствования над ним и поспешил переменить разговор.

— Заработаю много-много денег в этом сезоне, а осенью уеду в другое селение и устроюсь на культурную работу, — сказал он. — И тебя возьму. Заживем по-человечески.

— Стильно, — подтвердила Неля.

— Как? — переспросил Амирак.

— Стильно, — повторила она.

— Ага, — сказал Амирак.

— Деньги — это всё, — вздохнула Неля.

— И ещё здоровье, — подсказал Амирак.

— Будут деньги, будет здоровье, — наставительно сказала Неля. — Ты думаешь, для чего я поехала на Чукотку? Э-э! За-ра-бо-тать денег! Эх, скорее бы отпуск! У меня кое-что отложено. Махну в Сочи. Рестораны! Аревидер, Ерема! Был бы ты понятливее и авторитетнее, приспособила бы тебя к делу. Какие дела бы могли с тобой провертывать! А вот скоро придет пароход с новыми товарами… Эх, сколько можно заработать! Была бы смелость!

Амирак даже немного отодвинулся от возлюбленной. Он и раньше слышал о подозрениях односельчан, намекавших, что Неля нечиста на руку. Неужели она действительно поворовывает? И его хочет приспособить? Нет, Амирак вором не может быть! Пусть его считают лодырем, но не вором!

Неля почувствовала, что сказала лишнее.

— Ха-ха! — притворно и вместе с тем смущенно хохотнула она. — Испугался? Поверил? Это я тебя хотела испытать…

В дверь постучали. Амирак быстро накрылся одеялом и нерешительно посмотрел на подругу.

— Кто там? — недовольным, скрипучим голосом спросила Неля.

— Утоюк, — послышался голос председателя. — Нельзя ли все-таки открыть магазин?

— Сейчас иду, — заторопилась продавщица. — Иду, иду!

Амирак и Неля быстро оделись.

— Придется без завтрака оставаться, — сказала Неля и улыбнулась.

«Всё-таки она красивая девушка», — подумал Амирак, глядя ей вслед.

Выждав немного, Амирак вышел из домика. Голод погнал его к жилищу брата. Рочгына, как всегда, была занята шитьем. Поздоровавшись, Амирак поинтересовался:

— А где Таю?

— Как где? — удивилась Рочгына. — На работе.

— Какая может быть работа в такую погоду? — пожал плечами Амирак.

— Но он сказал, что идет работать, — сказала Рочгына, подавая еду.

Сообщение о том, что охотники и в плохую погоду не могут свободно распоряжаться своим временем, расстроило Амирака и отбило у него аппетит. Нет, он не пойдет никуда. Мало того, что он надрывается на промысле, так ещё что-то надо делать на берегу.

Амирак отставил в сторону миску с мясом и принялся за чай. Разные мысли лезли ему в голову и мешали наслаждаться вкусом хорошо заваренного чая. Он вспоминал утренний разговор с Нелей, и его пронимала дрожь от мысли, что его возлюбленная может оказаться воровкой. Она ведь почти призналась, что приехала сюда из-за денег, что при известной «смелости» можно недурно устроиться… Правда, если судить по жилищу продавщицы, трудно утверждать, что она живет в непозволительной роскоши. Любой колхозник Нунивака может похвастаться более богатым убранством своего жилища.

До вечера Амирак так и не вышел из нынлю брата, а когда тьма сгустилась и заревел маяк, предупреждая проходящие по Берингову проливу суда, пришел Таю.

— А ты здесь? — удивился брат. — Будешь ночевать у нас?

— Да, — неожиданно сказал Амирак. — В такую темень трудно ходить по мокрым тропам Нунивака.

Через несколько дней в Нунивак пришел пароход. Эскимосы уже привыкли к нему настолько, что удивились бы, если бы по какой-либо причине он не бросил якорь. Пароход привозил продукты для нунивакского магазина, уголь для школы и пекарни, горючее для маяка.

Груза было немного. И если в «Ленинском пути» пароход иногда стоял неделю, заваливая берег строительными материалами, продуктами, углем, бочками с горючим для тракторов, автомашины и электростанции, то в Нуниваке разгрузка длилась всего два дня.

Пока эскимосы разгружали баржу, моряки бродили по крутым тропинкам Нунивака, с любопытством разглядывая древние эскимосские жилища, которые они могли видеть только здесь. Таю испытывал настоящие муки стыда за неприглядный вид своего родного Нунивака и недружелюбно поглядывал на моряков, щелкающих фотоаппаратами.

К вечеру поднялась волна, и прибой, набросившийся на прибрежные камни, прервал разгрузку.

Амирак устало поднимался наверх. Сегодня он много поработал: носил большие ящики с баржи по колыхающемуся деревянному трапу на берег. С непривычки болела шея, ломило мускулы. Пароход был хорошо виден с высоты. Судно ярко светилось огнями, и приглушенные звуки музыки доносились до Нунивака.

Ноги сами принесли Амирака к домику Нели Муркиной. В окошке горел свет, и доносились голоса. Амирак узнал Нелю. Она смеялась громко, закатисто — должно быть, ей было очень весело. Другой голос был незнаком Амираку.

Ветер шарил по нагромождению скал, ища, за что бы зацепиться. Он налетал на человека, неподвижно застывшего на тропе, и толкал его обратно вниз, на волны бушующего моря. Амирак стоял долго. На лицо упали первые капли, и вскоре заморосил частый мелкий дождичек — предвестник осеннего ненастья.

Амирак всё стоял. Он не знал, сколько прошло времени. Не смотрел на часы. Он не мог отвести глаз от светлого пятна — окошка, пока в нём не погас огонь. Амирак подождал. Сейчас появится человек, который сидит там. Но дверь не хлопнула. Ветер свистел у ног Амирака, толкал его в грудь, шевелил волосы. Кулаки сжимались, а в груди поднималась черная туча, застилая сердце, разум.

С глухим стоном Амирак шагнул к дверям домика и сильно рванул на себя. Петли из полусгнившей моржовой кожи выскочили, и вся дверь очутилась в руках Амирака. Он отбросил дверь, сделал два шага и уперся в стену. Нашарив в темноте вторую дверь, ведущую в комнату, Амирак сорвал и её и очутился рядом с кроватью. Сердце бешено колотилось, кровь шумела в ушах, как ураганный ветер.

— Это кто? — послышался слабый, испуганный голос Нели Муркиной.

Дрожащими пальцами Амирак нащупал в кармане спички и чиркнул сразу несколько штук о коробок. Слабый спичечный свет показался лежащим на кровати слепящим лучом маяка, и они зажмурились.

Пока спички горели, Амирак успел рассмотреть рыжую голову пароходной буфетчицы. Она глянула на Амирака испуганными глазами, прижалась к стене и натянула одеяло до подбородка.

— Ты что? — вскрикнула Неля, узнав Амирака. — Немедленно выйди вон!

— Извини, я подумал о тебе плохое, — забормотал Амирак, отодвигаясь от кровати.

Догоревшие спички обожгли пальцы Амирака, но он успел разглядеть не только буфетчицу, но и стол с остатками веселого пиршества, какие-то тюки, сваленные у стены.

Амирак никак не мог нащупать дверь в темноте и громко дышал.

Неля схватила фонарик со стола и направила луч на дверь.

— Вон дверь! — крикнула она испуганному Амираку. — Иди, завтра придешь…

Амирак вышел из комнаты. Как он мог подумать плохое? Что делать? Неля догадалась, с какими мыслями он ворвался к ней…

— Какая гадость! — взвизгнула буфетчица, откидывая одеяло. — Неужели ты с ним живешь? Сочувствую! Ведь здесь нет настоящих мужчин… Хорошо, что он убрался. Какой нахал!

Неля немного оправилась. Она брезгливо оглядела свою гостью и вдруг быстро соскочила с кровати.

— Убирайся отсюда! — крикнула она, кидая буфетчице сложенную на табурете одежду. — Да, я с ним живу! Я его люблю! Он самый лучший, и тебе этого не понять, грязная спекулянтка! На, забирай свои шмутки и уходи! И это забери! — Неля кинула испуганной женщине аккуратно перевязанный узел.

Буфетчица оделась при свете карманного фонарика и сердито сказала:

— Что это такое? Какой-то дикарь врывается в чужой дом, а ты выгоняешь человека на улицу! Куда я пойду в такую темень? Тут запросто можно свалиться в море… Нелечка, ну, не глупи… Продашь кофточки, ковры — денег огребешь… Хорошо? Ты меня оставляешь? Ну, не сердись. Не стоит из-за эскимоса расстраиваться. Получишь отпуск, приедешь в Сочи с деньгами, самостоятельная…

— Уходи! — крикнула Неля, суя в руки буфетчицы свертки и узлы. — Ой, дура я, дура! Чуть не поддалась… Воришкой едва не стала! У-у! Крыса пароходная! Выметайся из моего дома!

Буфетчица, видимо, поняла, что примирение не состоится. Она деловито собрала узлы, свертки и нагрузила на себя.

— Ну, Неля, пожалеешь, что выгнала Катьку! Пожалеешь! Глядите — честная попалась! На Чукотке! Тьфу! Да еще с эскимосом живет!

Амирак слышал ругань, крики, звуки борьбы, но не решался войти. Он стоял рядом с вырванной дверью и не знал, что делать.

Вдруг прямо на него метнулась чья-то грузная фигура и сказала:

— Отдайте фонарик.

Амирак робко вошел в комнату.

— Где её фонарик? — спросил он. — Она может в темноте свалиться в воду.

Неля молча сунула ему в руку длинный электрический фонарик. В комнате было темно, и Амирак, войдя снова, не видел лица Нели, но ясно мог представить, каким оно стало некрасивым от ярости и обиды.

Амирак попытался погладить по голове плачущую девушку и протянул руку. Он нащупал залитое слезами лицо и вдруг почувствовал, как мелкие горностаевые зубки впились ему в руку. От боли и неожиданности Амирак вскрикнул и отдернул руку.

— Что ты делаешь? — укоризненно сказал он. — От злости ты потеряла рассудок. Опомнись, и спокойно поговорим.

— Уходи! — ответила Неля. — Я тебя больше видеть не могу! Кто ты мне — муж?! — и она громко заплакала.

Амирак тяжело вздохнул и вышел из домика. Он споткнулся о сорванную дверь и кое-как её приладил, чтобы ветер не врывался в жилище.

Не разбирая дороги, он карабкался все выше и выше по склону. Ветер гнался за ним, ловя момент, когда можно будет свалить безумца, осмелившегося в такую темень и ветер лезть на гору. Мелкие камни срывались из-под его ног и летели вниз, скача по неровностям.

Амирак не пытался разобраться в своих чувствах. В эту минуту ему хотелось только подняться повыше — туда, где на нанесенном ветрами тонком слое почвы росли редкая трава и кустики полярной ивы.

Над головой ползли клочья туч. Амирак не видел их. Но чувствовал, как они оставляли на его лице, на руках стылую липкую сырость. Ревел вместе с ветром маяк. Пронзительный вой сирены раскалывал воздух, сверлил уши и уносился ветром на простор пролива. Когда звук замирал, вспыхивал яркий луч и за минуту делал полный оборот, хлестал ослепительным светом по мокрым скалам, запрятавшимся в камнях хижинам, по взбухшему от дождя пенному потоку ручья, по лицу Амирака, застывшему в мучительной гримасе обиды и бессильного гнева

Склон становился всё круче. Из-под ногтей сочилась кровь. Склизкие гранитные скалы, разрисованные белым птичьим пометом, таили опасность, грозили сбросить смельчака на острые обломки

Рассвет застал Амирака на горе. Ветер последним усилием стянул с вершины облачный покров, и Амираку открылся Берингов пролив, ещё хмурый после ночного шторма, но уже ожидающий солнца.

Красная полоса на небе светлела — солнце приближалось к черте горизонта. И вот первый луч ударил по глазам Амирака и заставил его прищуриться. Мокрые скалы заблестели, заискрились мельчайшие капельки воды в зеленой траве, на крохотных листиках полярной ивы.

Свет струился вниз по склону, натекая на нагромождения скал, освещая крохотные ущельица, прорытые бурными весенними потоками талой воды, блеском останавливаясь на лужицах, чудом зацепившихся за едва приметные ямки и колдобины. Граница света и тьмы добралась до жилищ, осветила железную трубу пекарни, прыгнула с обрыва в море и побежала по морщинистой воде до парохода

Солнечный свет преобразил Нунивак. Казавшийся в предутренней мгле скопищем каменных могил, он задымился, ожил. Вскоре показались фигурки людей, перебегающих от жилья к жилью, зазвенели ведра, ручей забормотал, сбрасывая в море дождливую воду.

Наступил новый день. Он не был для Амирака неожиданным, потому что не лежала между вчера и сегодня темнота сна.

Человек, встречая пробуждением утро нового дня, чувствует себя вновь рожденным, забывшим вчерашние горести и заботы, ожидающим от будущего только радость, ибо никто не пожелает себе добровольно худого.

Амирак спускался долго. Обувь скользила по размокшему птичьему помету, облепившему скалы.

Когда он достиг морского берега, с парохода пришла первая груженая баржа.

Весь день, наваливая на себя без отдыха ящики, мешки, кипы, бочки, Амирак не мог выкинуть из головы ночное происшествие, и только поздно вечером, когда солнце погрузилось в темную воду, он, обессиленный от работы, едва добрался до постели в нынлю брата Таю и, повалившись на пушистую оленью шкуру, погрузился в глубокий, как океан, сон.

6. ДЕТИ И ОТЦЫ

Дорога жизни увела

Нас, молодых, во все края.

Но память о тебе мила,

Уназик, родина моя!

Ю. АНКО, Уназик

Почтовый сейнер «Морж», совершающий регулярные рейсы вдоль побережья Чукотского района, ныряя во встречных волнах, приближался к Нуниваку. Это было неказистое на вид судно, с широкой кормой. Несмотря на это, «Морж» был достаточно прославленным для своего района судном. Корпус у сейнера был металлический, с широкими противоледовыми обводами, тянущимися по обе стороны бортов, от носа к корме. Команда «Моржа» умела находить лазейки в сплошных льдах, и это позволяло поддерживать пассажирскую и почтовую связь между прибрежными селениями до глубокой осени. Стены кубрика были увешаны почетными грамотами в застекленных рамках.

Линеун и Рита Таю, несмотря на ледяной ветер, не спускались вниз с той минуты, как «Морж» обогнул мыс Дежнева и вошел в воды пролива. Каждому из них хотелось как можно раньше увидеть знакомые очертания окрестных скал.

— Смотри, Рита, — показывая рукой на крутой обрыв, облепленный гагами, говорил Линеун, — здесь мы собирали яйца.

— Помню, — с задумчивой улыбкой отвечала девушка. — Как мы тогда, девчонки, боялись!

— Но мы, ребята, и виду не подавали, — признавался Линеун. — Хотя, когда висишь на ременной петле над морем, сердце начинает от страха прыгать где-то у самого горла.

— Хорошее место выбрали наши предки, — восхищаясь, сказала Рита. — Красивое.

— Правда, красивое, — согласился Линеун. — Но эта красота им дорого обходилась. Сколько на нашей памяти народу сбросило с крутых обрывов в море!

Рита стала припоминать, загибая пальцы на руках. Она знала всех погибших по именам. Когда уже пальцев не хватило, она сказала:

— Я совсем забыла Асыколяна.

— Помнишь, как он мечтал стать настоящим музыкантом? — с грустным оживлением сказал Линеун. — А его отец до сих пор хранит гармошку, на которой он играл…

— Я видела, как он катился вниз, — тихо сказала Рита. — Он даже не кричал. Кричали мы. А камни были скользкие, обледенелые. Как попал он под волну, так больше не показался…

Мерно стучали машины в чреве сейнера, мыс вставал за мысом, а берег, тянущийся по правому борту, заворачивал всё больше к югу. Редко в каменных нагромождениях попадались понижения, отлого спускающиеся к морю. Часто в этих долинах, открытых с пролива, виднелись большие китовые ребра, воткнутые в землю: тут в древности жили эскимосы.

Линеун повернулся к девушке, оторвавшись от созерцания темных береговых скал, и сказал;

— Помнишь у Анко?

Пусть мы уедем далеко, Пусть даже в небо залетим, В родной Уназик всё равно Мы возвратиться захотим…

Рита молча кивнула головой. Взгляд её стал мечтательным, слегка затуманенным, словно глаза подернулись легким облачком. Звонким чистым голосом она продолжила:

Я не забуду, как в туман Сирена маяка ревет, И радость всех односельчан, Когда из тьмы приплыл вельбот…

Линеун схватил руки Риты.

— Послушай, как дальше:

Здесь солнце я любил встречать, Сидеть часами у воды. Здесь научился различать Крик птиц морских, зверей следы…

За мысом открылся маяк. Линеун глянул на него и крикнул:

— Смотри, Рита, маяк!

— Вижу. И толпу на берегу. И блеск ручья на солнце!

— Как приятно иногда вернуться в родное селение! — не удержавшись, громко сказал Линеун.

Рита посмотрела ему в глаза. Линеун смутился и произнес:

— Теперь-то Нунивак не подходит для настоящего селения. Надо убедить родителей переселиться в другое место. Хотя бы в «Ленинский путь».

— Но захотят ли наши перемешаться с чукчами? — нерешительно заметила Рита.

— Что ты говоришь? — засмеялся Линеун. — Всю жизнь перемешивались, а тут вдруг не захотят. Скажи, откуда в Нунивак приехала твоя мать?.. Вот так!

— Я даже побаиваюсь с отцом говорить об этом, — тихо сказала Рита. — Трудно старикам будет расстаться с Нуниваком.

— Конечно, трудно, — согласился Линеун. — Но другого выхода нет: или оставаться в Нуниваке и жить в прошлом, или переселиться, простившись с Нуниваком во имя лучшего будущего…

«Морж» осторожно подходил к берегу. Под прозрачной водой с плавающими бледными медузами зловеще поблескивали поросшие морской травой обломки скал. Иные даже небольшие суда предпочитали останавливаться на некотором расстоянии от коварного берега, но капитан «Моржа» Пахомыч не подчинялся обычным правилам, и ему почти всегда необыкновенно везло.

Таю и Рочгына стояли в толпе встречающих. Рита заметила их и замахала платком. Линеун разыскал глазами отца. Утоюк находился невдалеке от родителей Риты и всем своим видом старался показать, что нисколько не взволнован приездом сына.

Пассажиры сошли на берег, и тотчас Линеун и Рита попали в объятия родителей, многочисленных родственников и знакомых.

Со всех сторон им жали руки, обнимали, целовали. Линеун, смущаясь, бормотал:

— Да что вы, товарищи… Мы же только из соседнего колхоза прибыли, а вы нас чествуете, как зимовщиков с дрейфующей станции.

— В родное селение приехали, не куда-нибудь, — сказал старик Матлю. — В отчие края. Идете по тропинкам, проложенным прадедами, дедами и отцами. Где ещё вас могут так встречать, как не в родном Нуниваке?

Линеун глянул вверх. Змеясь среди скал, вверх вела тропка. Она то скрывалась среди каменных нагромождений, то лепилась тонким карнизом над крутизной. Тропа предков… Линеун шел по ней и оглядывался по сторонам, всё здесь было знакомо до мелочей. Ничто не изменилось с тех пор, как Линеун уехал из родного Нунивака в строительное училище в бухту Провидения. Вот только разве школа. Да, она сильно обветшала. Над жалким деревянным домиком старательно потрудились ураганы, дожди, снежные метели. Так же плачевно выглядели правление и магазинчик, в дверях которого стояла молодая женщина с ярко накрашенными губами. Она с любопытством оглядела Линеуна и задорно крикнула Утоюку:

— Добрый день, председатель!

— Кто она? — спросил Линеун у отца.

— Не видишь — продавщица, — хмуро ответил отец.

— Прости, я хотел спросить: откуда она у вас появилась?

— Из района. Откуда ей ещё быть? — пожал плечами Утоюк. — Кого пришлют, тем и довольны. Торговля — дело темное…

— А вот Рита Таю говорит, что ничего сложного нет в этой торговле, — сказал Линеун.

— А что ещё говорить ей? — махнул рукой Утоюк. — Ждали, ждали её родители, надеялись: приедет, будет в родном селении торговать. А она выбрала, где магазин побольше, где почище. Нехорошо она сделала. Обидно Таю и Рочгыне.

Линеун слушал и чувствовал в словах отца упрек себе.

— Она не сама выбирала, а её назначили, — вступился в защиту девушки Линеун. — Рита как отличница получила назначение в один из самых лучших магазинов округа. Кроме того, ходят слухи, что Нунивак в будущем переселится в «Ленинский путь»…

— Много ходит всяких слухов, — поторопился ответить Утоюк. — А Нунивак стоит.

В сенцах жилища родителей Рита раскрыла чемодан и вытаскивала подарки. Отцу она преподнесла новую курительную трубку. Подарок был не ахти какой — настоящий курильщик редко меняет трубки, но отцу понравилось, что дочка позаботилась о нём.

— А это тебе, дядя Амирак, — сказала Рита и протянула ему цветастый шелковый галстук. — Носи на радость твоей племяннице.

Амирак был растроган. Таю впервые за много дней увидел на лице брата подобие улыбки. С тех пор как Амирак выставил из домика продавщицы пароходную буфетчицу, Неля перестала с ним разговаривать. Да и Амирак, оскорбленный в своих лучших чувствах, не пытался примириться и далеко обходил неказистый магазин и даже делал нужные покупки не сам, а через приятелей.

Раздав подарки, Рита начала пытливо осматривать убогое жилище родителей. Здесь она впервые увидела свет, сделала первые шаги. И как ни старался Таю превратить своё жилище в современный дом, из всех углов выпирал старый дедовский нынлю, от которого давно отказались в других селениях.

Рита чувствовала непонятное волнение от свидания с прошлым. Она водила рукой по закопченным камням, составлявшим стены жилища, разглядывала отполированные от долгого употребления плоские камни для сидения, приподняла полог и увидела обстановку такой же, какой была в тот год, когда она уезжала в Анадырь. Затем в задумчивости прислонилась к столбу, поддерживающему свод крыши, обтянутой водонепроницаемой тканью.

Таю наблюдал за Ритой, и в душе его рождалось глухое раздражение против дочери. Почему она так внимательно всё рассматривает, как будто впервые попала в жилище эскимоса? У неё такой вид, точно она экскурсантка. Можно ли так себя вести в нынлю отца? Конечно, тут нет удобств, которые есть в настоящем деревянном доме, но такое жилище — единственное, которое может противостоять злым силам природы в этих скалах.

— Непривычно снова возвращаться в прошлое? — с усмешкой спросил дядя Амирак. — После «Ленинского пути» здесь всё равно что в кино.

— Нет, мне очень приятно всё это снова видеть, — медленно сказала Рита, оглядывая тесное помещение. — И как-то больно на сердце, что вы всё ещё продолжаете жить в таких условиях… Современный человек не должен так жить. Вот у нас в «Ленинском пути» председатель Кэлы говорит: в коммунизм надо войти с высоко поднятой головой. А каково вам? Тут и выпрямиться нельзя как следует…

— Правильно, племянница! — сказал Амирак. — Вот я им и говорю: надо переезжать туда, где можно строить настоящие дома, где можно жить по-человечески!

— Боюсь, что ты и там не возьмешься за ум, — едко заметил брату Таю. — Почему ты вчера отказался выйти в море?

— Потому что я не член вашего колхоза, — грубо отрезал Амирак. — Мне нездоровилось.

— Идите чай пить, — громко сказала Рочгына, предотвращая ссору, назревавшую между братьями.

За чаем Амирак преувеличенно подробно расспрашивал Риту о жизни в «Ленинском пути». Не подозревая ничего, Рита возбужденно рассказывала обо всём. И о том, как по рельсовому пути возят жир от разделочной площадки к автоклавам.

— Всего один человек работает. Нажимает на кнопку, а лебедка крутится от электростанции… А ещё на другом берегу лагуны выстроили звероферму. Смешные такие лисята! Недавно привезли голубых песцов. На самом-то деле они не голубые, какие-то серые… В больнице поставили новый рентгеновский аппарат… Комсомольцы селения решили приготовить концерт к осенней олимпиаде… Репетируем тайком, чтобы сделать сюрприз. Вы-то, наверное, приедете… — Рита раскраснелась от горячего чая и рассказа. — Отец, там ждут твоих новых песен. Рыпэль хочет посостязаться с тобой…

— Песня у меня растет, — сказал Таю и показал на грудь. — Вот здесь. Посмотрим, чей напев и чьи слова победят.

— Надолго к нам, дочка? — спросила Рочгына.

— Я бы рада дольше побыть, но служба… Я работала по две смены, чтобы получить отгул на три дня. Это меня надоумил Линеун. Он хотел, чтобы мы вместе поехали. Ему надо здесь кое-что отремонтировать…

— Да, — кивнул Таю. — Школу, правление и магазин…

— Кстати, — оживленно сказала Рита. — Мне бы очень хотелось посмотреть на ваш магазин. Это для меня очень интересно.

— Вот Амирак может тебя туда свести, — сказал Таю.

— Спасибо, дядя, — заранее поблагодарила Рита.

По дороге в магазин дядя Амирак вдруг остановился и смущенно сказал:

— Ты, Рита, войди одна, а я постою.

— Ну что ты, дядюшка, пойдем вместе. — И Рита потянула его за руку.

Амирак, упираясь, всё же вошел за племянницей в низкую дверь магазина. Рита вежливо поздоровалась с продавщицей. Неля удивленно уставилась сначала на Амирака, затем на его спутницу. Она отступила в глубину помещения и подчеркнуто радушным жестом пригласила:

— Прошу вас.

Рита веселыми глазами оглядела невзрачные, покосившиеся полки, уставленные вперемежку консервными банками, тканями, ящиками, прилавок, обитый тонкой жестью от банок из-под сгущенного молока.

Пока Рига осматривалась, продавщица вышла из-за прилавка и подошла к Амираку.

— Кого привел? — спросила она, скосив глаза на девушку.

— Это моя племянница, — громко ответил Амирак. — Она работает продавцом в «Ленинском пути».

Неля Муркина отошла от взволнованного Амирака и заново, как бы впервые видя девушку, оглядела Риту с головы до ног.

— Красивая девушка, — тоже громко сказала продавщица. — Вы хотите что-нибудь купить?

Рита, не оглядываясь, быстро ответила:

— Нет, мне просто захотелось взглянуть на магазин. Давно здесь не была.

Лицо Нели Муркиной вдруг покрылось красными пятнами. Амирак перепугался и позвал Риту:

— Пошли отсюда.

— Нет, пусть глядит! — со злой гримасой произнесла Муркина. — Пусть любуется, в каких условиях работают в Нуниваке! Небось в «Ленинском пути» в магазине и чистота и белые халаты! А здесь, в проклятом богом Нуниваке, никогда не выстроят приличный магазин! Что ж, любуйтесь! Вам-то хорошо! Знали, куда ехать.

— Замолчи! — крикнул Амирак. Голос у него был зычный, под стать его силе и росту. Где-то на полках звякнуло ламповое стекло.

— Пошли отсюда! — Амирак взял за руку Риту и потащил за собой, как маленькую непослушную девочку.

А в правлении шёл разговор между отцом и сыном. Линеун осмотрел обветшалые здания, нуждавшиеся в ремонте, и теперь принес отцу план работ.

Утоюк изучал лист бумаги, на котором сын написал, что нужно сделать, требуемый материал и стоимость работы.

Пока он читал, его лицо всё больше хмурилось.

— Придется пересмотреть твой проект, — стараясь быть спокойным, сказал Утоюк. — Многое тут преувеличено. Я просил, чтобы ты сделал необходимый ремонт, а тут всё капитальные переделки. Такой ремонт мы делали только в позапрошлом году, а теперь — снова. И расценки не совсем приемлемы для нашего колхоза… Ну, зачем тебе столько денег? Если собираешься жениться, попроси у отца.

Линеун улыбнулся. Утоюк повеселел: ну, ясно — сын хотел просто показать, как он разбирается в строительном деле.

— Отец, ты тут много наговорил. Давай отвечу по порядку, — сказал Линеун.

— Хорошо, — кивнул Утоюк.

У Линеуна сразу лицо стало серьезным, будто он повзрослел на несколько лет.

— Отец, ты говоришь, что нужно сделать необходимый ремонт. Но дома в таком состоянии, что текущий ремонт им мало поможет. В нашем колхозе не стали бы тратить средства на такие развалины: снесли бы и на их месте построили новые дома. А расценки установлены бухгалтерией нашего колхоза. Я не для своего кармана работаю. Мой заработок начислит мне наше правление… Что же касается женитьбы, то ты верно угадал: мы с Ритой собираемся это сделать во время празднеств, когда вы приедете к нам в «Ленинский путь»…

Утоюк почти не слышал последних слов сына. В его ушах звучало, как надоедливый скрипучий крик чаек: наш колхоз, наше правление, наша бухгалтерия… И это говорит его родной сын, рожденный и вскормленный в этих неприветливых скалах Нунивака, получивший образование в школе, которую он сейчас называет развалиной.

— Я думаю, — едва сдерживая себя, сказал Утоюк, — нам не столковаться. Ты нам не подходишь. Поищем в другом месте. В районном стройучастке.

Линеун пожал плечами. Что говорит отец? Разве он не знает, какую невероятную цену запросит за ремонт строительный участок? То, что предлагал «Ленинский путь», было разумным. Может быть, отец рассчитывал на то, что Линеун сделает ремонт, так сказать, за счет своего личного времени?

— Слушай, отец, — заговорил Линеун. — Если тебе хочется, чтобы я сделал ремонт сам, то придется подождать, когда «Ленинский путь» даст мне отпуск. Вот так, отец.

— Не надо нам твоей работы! Даже если ты предложишь даром отремонтировать все деревянные постройки в Нуниваке, я первый не соглашусь на это! Ты забыл, что родился здесь? Ты забываешь, что родился эскимосом! Тебе здесь делать нечего! Можешь уезжать в свой «Ленинский путь»! Я всё тебе сказал!

Ошеломленный Линеун ничего не мог понять. Он пытался успокоить отца. На шум прибежал счетовод. Утоюк грозно на него посмотрел и крикнул:

— Уходи и ты!

Линеун ушел.

Через три дня Линеун и Рита Таю встретились на берегу. Они уезжали обратно в «Ленинский путь». Расставание с родным Нуниваком было грустное. Утоюк и Таю с утра ушли на вельботе в море. Молодых людей провожали матери.

Рочгына вытирала слезы, и дочь её уговаривала:

— Не плачь, мать. Я уезжаю не куда-нибудь далеко, а буду совсем рядом.

— Я бы согласилась даже переехать в «Ленинский путь», лишь бы всегда быть вместе с тобой, — говорила, всхлипывая, Рочгына.

Рита и Линеун стояли на палубе до тех пор, пока за мысом не скрылись еле заметные в скалах жилища Нунивака.

7. ПЕСНИ МОРЯ

Весь жар, всю чистоту душа

Мы в песню вложим…

В. АРЭЧАЙВЫН, Фестивальная песня

Нунивакцы приплыли в «Ленинский путь» в середине дня: долги были сборы. Всем хотелось попасть на большой праздник, который бывает не каждый год. Борта вельботов лишь на палец возвышались над водой, а сидящие в них люди представляли яркий ковер разноцветных камлеек. Каждый надел на себя самый лучший, праздничный наряд. Из фамильных тайников были извлечены на свет тронутые тленным запахом старинные праздничные одежды. Вместо кожаных пузырчатых поплавков и гарпунов на носу вельботов были сложены бубны. Морской ветер, тугой и звонкий, наливал их силой, пока вельботы плыли из Нунивака в «Ленинский путь».

Встреча на берегу была многолюдной и радостной. Кэлы даже пригнал автомобиль. Старые женщины и деды, годами не выезжавшие из Нунивака, с веселыми шутками и смехом взгромоздились на кузов и поехали, впервые в жизни чувствуя под собой машину. Гостевой дом сиял свежевымытыми окнами. Однако приезжих быстро расхватали старые друзья, и чистенькие комнаты Гостевого дома остались пустые.

— Зачем для друзей Гостевой дом? — сказал Таю. — Пусть в нём живут командированные, ещё не обретшие друзей.

— Тут у каждого из нас родственник, — сказал Утоюк, подмигивая своему бригадиру.

— Сначала родственники, а потом и сами переберётесь насовсем в наше селение, — сказал Кэлы.

Таю метнул в него укоризненный взгляд: нехорошо говорить о боли в сердце в праздничный день.

Кажется, весь Нунивак сегодня приехал в «Ленинский путь». Даже продавщица Неля Муркина с разрешения председателя сельского Совета закрыла свой магазинчик и вместе со всеми прибыла на празднество.

Гости разошлись по домам, и на улице колхозного селения ненадолго воцарилась тишина. Когда первое чаепитие кончилось, из домов потянулись группы оживленных гостей и хозяев. Некоторые из них чувствовали на себе сильные порывы ветра, бушующего в желудках от выпитого вина.

Линеун и Рита шли в клуб. Сегодня здесь должны были состояться танцы для молодых участников песенного праздника. Ещё издали Рита увидела своего дядю. Он стоял, окруженный людьми, сияющий, в новом галстуке, в темно-синем костюме. Амирак рассказывал что-то увлекательное и забавное, девушки слушали его с восхищением.

Линеун и Рита подошли ближе.

— Я беру в руки гарпун, замахиваюсь… — голос у Амирака твердый, самодовольный. Глаза блестят и смотрят поверх голов слушателей. Вдруг Амирак замялся и уже тише пробормотал:

— В общем жаркая была работа…

Рита оглянулась. Сзади стояла Неля Муркина и смотрела на дядю Амирака.

— А, здравствуйте, — поздоровалась Неля с Ритой тоном старой знакомой. — Вот и мы приехали. Амирак, идите к нам.

Неля встала на цыпочки и картинно помахала ручкой смущенному Амираку.

— Идите сюда, дядя, — позвала Рита.

Когда Амирак подошел, Неля взяла его под руку и вкрадчивым голосом заговорила:

— Сейчас пойдем на танцы. Ох, люблю! Аревидер, Ерема!

Рита расхохоталась.

Неля Муркина пристально посмотрела на неё и сквозь зубы спросила:

— Никогда не слышала эту заграничную песенку? Могу научить. «Аре-ви-дер, Ерема!» — затянула она и снова оборвала песню, видя, как Рита корчится от смеха.

— Не нравится? — Неля покраснела, выдернула руку и гневно сказала Амираку: — Видишь, племянница твоя смеется надо мной. Хотела бы я знать, что она запоет. Может быть, ваши эскимосские песни, лучше? Они похожи на звериный вой!

— Неля, — спокойно сказала Рита. — Простите, но вы неправильно поете песню. Она красивая, певучая, только слова в ней другие. Надо петь: «Аревидерчи, Рома». Это значит: «До свидания, Рим».

Продавщица с подозрением выслушала Риту и хрипло спросила:

— Откуда вы это знаете?

— Я была в Москве на фестивале и знаю, как пели эту песню итальянцы, — ответила Рита.

— Странно, — успокаиваясь, проговорила Неля. — А слышится Ерема…

Братья-близнецы Емрон и Емрыкай уже танцевали в зале, обняв друг друга. Из большого белого репродуктора лилась нежная музыка. Она уходила в открытые окна и смешивалась с шумом волн. В просторном зале, и а скамьях, расставленных вдоль стен, чинно сидели старики и пожилые, наблюдая за танцующими.

Кэлы по-хозяйски оглядывал зал и всматривался в глаза гостей: какое впечатление производит на них новый клуб? Но гости были сдержанны в проявлении чувств. Пришлось самому председателю брать инициативу в свои руки.

— Нам старый клуб стал тесен, — заговорил Кэлы. — Народу у нас прибывает. Подумали и решили соорудить новый. Теперь места для всех хватит.

Гости молча, вежливо кивали головами.

Кэлы наклонился к Таю и тихо сказал:

— Подумали бы, почему не переехать? В одно лето поставим всем дома, обеспечим работой. А?

— Хорошо танцует молодежь! — преувеличенно громко сказал Таю, делая вид, как будто не слышит слов председателя. — Посмотрим завтра, как они будут танцевать наши родные танцы!

— Линеун и Рита такой танец приготовили! — сообщил Кэлы.

— Эскимосы не уступят, я так и знал! — сказал Таю.

— При чем здесь эскимосы? — насторожился Кэлы. — Линеун наш колхозник.

— А танец эскимосский, — сказал Таю.

— Разница небольшая, — ответил Кэлы, — неважно, какой национальности танец. Был бы он хорош и говорил о нашей жизни.

— Что вы спорите раньше времени? — вступил в разговор Утоюк. — Завтра всё выяснится.

— Не забудьте: после песенных и танцевальных состязаний — спортивные игры, а вечером — просим на комсомольскую свадьбу, — сказал Кэлы.

— А кто женится? — полюбопытствовал Таю.

— А это секрет, — загадочно ответил Кэлы. — Завтра узнаете.

В утро состязаний Таю встал рано, тихонько, чтобы не разбудить хозяев, вышел из дома и зашагал на скалы, висевшие над морем. Таю это делал не первый раз. Отсюда как на ладони было видно море и чукотское селение, где не было ни одной семьи, не породнившейся с эскимосами.

Таю карабкался по каменистой тропинке. Мелкая щебенка катилась вниз, увлекая за собой крупные камни. За маяком, ближе к морю, находилось излюбленное Таю место. В низкой траве виднелся плоский, с красивыми прожилками камень, похожий на кусок жирного оленьего мяса.

Таю сел на камень и огляделся. Дышать было легко: здесь морской ветер перемешивался со стекающим с прохладных вершин воздухом. Если глянуть на запад, внизу на длинной косе, тянущейся на много километров, можно увидеть селение колхоза «Ленинский путь». Ничего здесь не осталось от нищего чукотского стойбища — ни одной яранги, ни одной ямы-мясохранилища. Только с помощью воображения Таю мог вспомнить и представить себе ярангу родителей невесты, стоявшую у лагуны. Каждый год её латали новой моржовой кожей, и всё же она не была такой нарядной, как вон тот деревянный дом, в котором теперь жили престарелые родственники Рочгыны.

Таю почувствовал знакомую боль в сердце. Откуда она? Он не надрывал себя, на скалы поднялся давно и успел отдышаться. Держась рукой за грудь, Таю продолжал смотреть вниз, на пробуждающееся селение. Из труб тянулся дым, на улицах показались люди. Затарахтел двигатель электростанции. На берег выполз трактор, таща за собой большие деревянные сани.

И вдруг Таю пришла в голову мысль, которая поначалу его испугала: сердце его болит потому, что он завидует жизни, которой живут колхозники «Ленинского пути»…

Разве не так? Минули времена, когда человек гордился прошлым. Теперь он гордится настоящим и будущим. Так живут в «Ленинском пути». Здесь люди смотрят вперед и идут вперед… Чем можно защитить старый Нунивак от неумолимо надвигающегося нового? Ничем. Мертвого на ноги не поставишь — он всё равно будет падать, как его ни подпирай… И сколько Таю ни перебирал в уме разные проекты переселения Нунивака на другое место, самым реальным и желанным было бы слияние с колхозом «Ленинский путь»… Люди говорили об этом негромко и, видно, ждали от них твердого слова. От них — таких, как Утоюк, Таю, — от коммунистов. Что же, Таю скажет. Если сердце болит об этом — значит так надо. Сердце не обманет.

Таю разыскал среди новых домов место, где будет происходить песенное состязание. Он увидел полувросшие в землю шесть больших камней. Сколько помнит себя Таю, они всегда были здесь, служа не одному поколению. С Таю будет состязаться Рыпэль. Он хороший певец. Даже считающий себя сильным человек перед чукотским певцом беспомощен. Можно исхлестать человека собачьим кнутом, избить до полусмерти — пройдет время, и он поднимется, заживут рубцы, затянутся раны. Но после песен Рыпэля мало кому удавалось подняться. Как он в прошлом году отпел заготовителя Чурикова! Уволился заготовитель, перебрался в другой район… Пусть Рыпэль поёт свои песни, но Таю споет ту, которая родилась на вольных просторах моря. Он споет о щедрости моря, дарующего пищу, одежду и свет эскимосу.

Напев, рожденный в глубине сердца, где, по народному поверью, возникают мысль и чувства человека, уже рвался из груди Таю. Повернувшись к морю, Таю запел. Звуки легко лились из груди, уносясь в море, и эскимосу казалось, что ему подпевает весь морской простор. Песня и вправду была хороша. Она утолила сердечную боль Таю, и он поспешил вниз, легко, с радостным чувством, словно помолодевший на несколько лет.

Вокруг камней уже собирались самые нетерпеливые зрители песенных состязаний. Из клуба несли стулья и низкие скамьи для старших зрителей. Певцам полагалось сидеть на больших камнях.

С моря дул свежий утренний ветер, гоня волну. Шум прибоя доносился до площади, ударял по туго натянутым бубнам, заставляя их тихо звенеть.

Таю осматривался кругом. Вон идет Рыпэль. Смех так и играет в его прищуренных глазах: должно быть, приготовил такое, что будет весело всем! Братья-близнецы Емрон и Емрыкай вертелись возле стайки девушек. Таю увидел свою дочь рядом с Линеуном и подошел к ним.

Линеун был в белоснежной камлейке и расшитых цветным бисером перчатках. Рита тоже была нарядна — она была в яркой камлейке и ровдушных торбазах.

— Вы тоже собираетесь танцевать? — удивленно спросил Таю.

— Обязательно, — ответила Рита. — Мы приготовили новый танец.

— Что ты говоришь, дочка? — удивился Таю. — Кто же дал вам напев? Или Линеун обрел дар слушать природу и ловить у ветра песни?

— Рыпэль согласился дать напев. Он, может быть, окажется лучшим, — лукаво, с улыбкой сказала Рита.

— Так вы собираетесь танцевать на чужой напев? — догадался, наконец, Таю. — Под чукотский напев? Вы же оба эскимосы!

— Вы увидите, как хорошо получилось, — успокаивая Таю, сказал Линеун.

— Не знаю, не понимаю, — забормотал Таю и отошел в сторону.

По традиции первый танец должны были исполнять и петь гости. Таю уселся на средний, несколько возвышающийся над остальными камень и взял в руки бубен. Рядом сели Утоюк, братья Емрон и Емрыкай, Альпрахтын, Симиквак. Спели несколько старых обычных песен. Под их звуки танцоры разогревались, выходя в круг.

Когда смолкли бубны, Таю отложил бубен и вышел на середину круга. Он был в тонких, тщательно выделанных кожаных штанах, плотно облегающих ноги. На тело была надета камлейка. Чтобы не было жарко во время танца, под ней ничего больше не было. Наряд танцора и певца дополняли неизменные, расшитые бисером перчатки из тонкой оленьей замши.

Первый удар бубнов, напоминающий рокот морского прибоя, пронесся над толпой. Тело Таю вздрогнуло, как поверхность моря под первым ударом урагана, и насторожилось. Тихо рокотали бубны. Это было тревожное ожидание. Женские голоса вели мелодию без слов. Таю покачивался на ногах, и взгляд его был устремлен поверх голов певцов — туда, где шумел прибой. Второй удар, громкий и резкий, и танец начался.

«С каждым утренним лучом, пробуждаясь, эскимос встает с мыслью о море. И море ждет его, чтобы одарить богатой добычей за его смелость и отвагу. Кто может сравниться с эскимосом — охотником, добытчиком китов, моржей и нерп? Никто. Даже морские птицы в ненастье прячутся в скалы, а эскимос идет в море. Он верит морю, ибо гласит легенда, что эскимосы рождены от прародителя-кита — морского владыки. Море, ты даришь эскимосу богатства своих глубин, и человек, отведавший твоих щедрот, не может покинуть твое побережье…»

Таю вёл танец в лучших традициях старинного эскимосского искусства. Его движения были строги, тщательно продуманы. Вот летит чайка против ветра. Трепещут концы её крыльев, а тело — как натянутый лук. И кажется, слышишь звон тугих перьев, жалобный крик птицы, уносимой в океан… А вот охотник ждет, когда вынырнет кит. Рука его откинута назад, в ней зажат невидимый гарпун…

На подобных состязаниях не принято аплодировать и как-то внешне выражать отношение к только что исполненной песне и танцу. Признание победителя приходит позже. Таю закончил танец в классической манере. Он застыл наподобие ледяного тороса, показывая отдыхающее зимнее море.

Отирая пот со лба, Таю отошел в сторону, выйдя из круга.

Место на камнях заняли певцы «Ленинского пути». Кэлы вел мелодию, ему подпевали товарищи с бубнами и стоящие за ними женщины. После небольшой разминки в круг вышел Рыпэль. Он был обнажен до пояса, а на руках натянуты потрепанные кожаные перчатки без всяких украшений. Под веселый напев он исполнил танец о колхозном завхозе, потерявшем дорогу и забредшем в чужой дом. Танцор только дважды переступил ногами, а все уже отчетливо видели пьяного завхоза, отыскивающего дорогу. Громкий смех был наградой исполнителю. Но где же обещанное состязание с Таю? Выходит, зря говорила Рита, что Рыпэль готовился к состязанию с ним.

Таю стоял среди зрителей и ждал. Чукотский певец натянул на себя клетчатую рубашку с широким воротом и уселся на камни, взяв в руки бубен. Таю разочарованно оглянулся и увидел, как дочь и Линеун вошли в круг, держась за руки.

С моря рванул порыв ветра, принеся соленую влагу и запах морской воды. Он запутался в волосах Риты и растрепал аккуратную прическу Линеуна. Любуясь своей дочерью и Линеуном, Таю забыл о том, что они будут танцевать под чужой напев. Молодые люди были так прекрасны в ожидании танца! Взоры всех зрителей были прикованы к ним, и у многих возникла мысль, что трудно найти другую пару, которая так вот радовала бы посторонний глаз.

Рыпэль запел. Он пел один. Остальные певцы замерли в ожидании момента, когда им надо будет выступать. Линеун и Рита вели медленную часть танца, слегка поднимая руки. Рыпэль пел без слов. Напев ширился и рос, и в нем было что-то волнующее, рождающее в сердце человека радость.

«О человек! — вплел в напев слова Рыпэль. — Разве ты не рожден для того, чтобы покорить и подчинить себе всё? Осмотрись кругом, посчитай, что тебе ещё не подвластно, и, засучив рукава и разогрев мускулы, крепко возьмись за работу. О человек! Много есть чудес на земле! Но самое большое и чудесное — это ты, человек!.. Посмотри вокруг себя — разве не ты всё это сделал своими руками, человек? Ты строишь дома, ломая старье. Ты делаешь ноги свои быстрее оленьих ног. Ты обгоняешь стремительный звезд полет…»

Песня, которую пел Рыпэль, была необычно многословна для чукотской песни. Но эти слова отражались светом на лицах слушателей. Каждый удар бубна вливал новые силы танцующим — Линеуну и Рите. Их движения придавали новый смысл словам песни.

Рыпэль пел. Бубны рокотали. Линеун и Рита изгибали свои юные тела в стремительном танце, заражая своим настроением зрителей. И Таю вдруг увидел и услышал то, чего никогда не было раньше на песенно-танцевальных состязаниях: толпа зрителей стала подбадривать возгласами танцоров и вплетать в напев слова одобрения.

«О человек! — пел Рыпэль. — Ты тем и силен, что умеешь в жизни находить верную дорогу. Иди вперед, человек! Великое и чудесное чудо природы!»

С последним ударом бубна замерли фигуры танцующих. Рита и Линеун застыли в стремительном движении вперед, и у девушки в руках оказался невесть откуда появившийся маленький красный флажок.

Крик одобрения заглушил шум морского прибоя. Кричали все — и гости и хозяева. Рита и Линеун стояли в смущении, опустив головы. Много раз выходил победителем из, песенно-танцевальных состязаний Таю, но такого успеха не выпадало не только на его долю, но и на долю других певцов.

Линеун поднял руку, крики стихли, и он сказал:

— Мы приглашаем всех сегодня вечером в клуб на нашу свадьбу.

Таю почувствовал в своей ладони чью-то руку. Он оглянулся, это был Утоюк, отец Линеуна.

Вот когда колхозный клуб «Ленинского пути» оказался тесным! За длинным столом, уставленным посудой и угощением, едва поместились гости.

Как иногда бывает при большом стечении народа, не обошлось без недоразумений: не всем хватило вилок, сосуды для питья оказались разнокалиберными, и на почве такого неравноправия среди приглашенных происходили шумные разговоры. Устроители свадьбы с облегчением вздохнули, когда началась танцевальная часть торжества. Столы отодвинули к стенам, чтобы освободить место посередине зала

Таю выпил немного больше, чем обычно. Во время торжественной трапезы они сидели локоть к локтю — Утоюк и Таю. Так же рядом сидели их жены — матери жениха и невесты. Утоюк несколько раз слезливо жаловался Таю:

— Вот до чего дожили! Наши родные дети справили свадьбу в чужом селении! Разве так должно быть в жизни?

— Должно быть! — громко отвечал размякший от вина Таю. — Раз так получилось — значит должно быть! Я уже принял решение.

— Какое решение? — с любопытством спросила жена

— Это сек-рет! — многозначительно помахав пальцем, ответил Таю.

Покинув опустошенный стол, родители сели у раскрытого окна, под прохладный морской ветер. Понемногу улетучивались винные пары. Речи стариков стали сдержаннее, и глаза приобрели присущую им привычку всё подмечать. Оглядев толпу танцующих, Таю долго кого-то разглядывал, а потом сказал Утоюку:

— Вот мы и потеряли ещё одного колхозника.

— Кого? — встревожился Утоюк.

— Емрона, — грустно произнес Таю. — Погляди, как он обнимает дочку Кэлеуги. Не пройдет и полугода, как юноша подастся в «Ленинский путь». За ним потянется и Емрыкай. Не забывай, что они близнецы. Потеряем лучших стрелков!

— Этого не будет! — твердо отрезал Утоюк. Его встревожили слова Таю. Он никогда так не разговаривал. Что же с ним случилось? Такие слова трудно приписать только действию вина. Не иначе, как его Кэлы обработал!

Подошел Амирак. Он заметно выделялся среди танцующих своей нарядной внешностью и имел немалый успех у девушек. Амирак сиял так, как будто он сам был женихом.

— Товарищ председатель, — подчеркнуто официальным тоном обратился он к Утоюку. — Можете больше не считать меня на работе в вашем колхозе.

— Что с тобой случилось? — участливо спросил его Утоюк.

— Договорился с Кэлы, — многозначительно ответил Амирак. — Буду работать здесь. На звероферме.

— Ох, не завидую бедным зверям! — со вздохом сказал Таю.

— Вещи пришлете с оказией, — сухо распорядился Амирак и ушел.

— Вот этого человека мы наверняка потеряли, — горько сказал Утоюк.

— Невелика потеря, — отозвался Таю.

— Самое обидное то, что Амирак именно здесь станет настоящим человеком, — сказал Утоюк. — Я это чувствую.

— Что за разговор ты затеял в такой радостный день! — недовольно сказал Таю. — Пойдем веселиться! Пусть принесут бубны, хватит шаркать по полу подошвами!

Свадьба закончилась под утро. Молодые ушли в новый дом — свадебный подарок правления колхоза «Ленинский путь».

А наутро нунивакцы уезжали в родное село. Провожающие принесли остатки свадебного пиршества и прямо на берегу допивали с гостями.

Амирак стоял в толпе провожающих. Неля Муркина смотрела на него и нерешительно махала платком. Емрон долго прощался со своей возлюбленной и всё искал спину пошире, чтобы за её защитой поцеловаться с девушкой.

Лицо Кэлы сияло довольством; гости уезжали веселые, с улыбками: «Ленинский путь» умеет встречать гостей!

Утоюк правил вельботом. Чуть пониже кормовой площадки сидел Таю. Он был сосредоточен, и на его лице отражалась большая работа мысли.

Мыс скрывался за мысом. Впереди показался Нунивак, который непривычному глазу показался бы с моря нагромождением обломков скал на крутом обрыве.

Таю повернулся к Утокжу и тихо — так, чтобы слышал только председатель, — сказал:

— Я понял секрет долгой молодости.

Утоюк вопросительно взглянул на Таю.

— Да, — продолжал Таю. — Когда мысли человека направлены к будущему, он молод, сколько бы лет ему ни было. Но когда он держится за прошлое, копается в нем и испытывает удовольствие от воспоминаний, он уже старик, будь ему от роду двадцать лет!

8. АМИРАК В ПУТИ

Там столько снегу намело.

Что ни пройти и ни проехать.

Ю. АНКО, Зима пришла

Нарта шла по торосистому припаю, то прижимаясь к скалам, то уходя в море. Дороги не было. Собаки бежали, сами выбирая путь среди обломков льда.

Амирак полулежал на нарте и напевал под нос любимую песню Нели Муркиной.

С тех пор как Амирак переехал в «Ленинский путь», он не видел родного Нунивака. Времени не было. Впервые в жизни Амирак обнаружил, что время ограничено и не поддается никакой хитрости.

Амирака назначили агентом по снабжению. Может быть, по-чукотски эта должность не так звучала, но если её произнести на русском языке, то известное впечатление производила. Работа Амирака заключалась в том, что он ездил по прибрежным селениям и скупал мясо морского зверя для колхозной зверофермы.

Назначению на эту должность Амирак был, по собственному мнению, обязан только своей находчивости. Честно признаться, первое время ему на звероферме не очень понравилось. Всё оказалось не так, как он думал. Знали бы модницы, какую гадость они носят на плечах! Пушистые зверьки злобно кидались на его руки, когда он просовывал им пищу в клетки. Они были прожорливы, как тундровые волки, и даже после сытной кормежки их глаза сохраняли голодный блеск. От зверюшек нестерпимо воняло, и Амирак вскоре обнаружил, что и от него стало попахивать.

Амирак погрустнел, и Кэлы несколько раз спрашивал его о причине плохого настроения. Председатель полагал, что новый зверовод тоскует по родному селению, и утешал его, обещая скорое переселение Нунивака в «Ленинский путь».

Амирак действительно часто вспоминал Нунивак. Охотники уходят рано утром в море. Морозный воздух щиплет легкие. Пахнет соленым льдом, а над головой трепещут сполохи полярного сияния. Сидишь у разводья с ружьем и ждешь, когда из темной воды покажется голова тюленя. Спокойствие и тишина вокруг. Звезды мерцают в темном небе, и луна плывет, играя в прятки с облаками…

Амирак уже начинал подыскивать удобный момент, чтобы удрать из «Ленинского пути», как приехало районное начальство, ведающее звероводством. Оно осмотрело помещения и поспешило дать руководящие указания, торопясь поскорее выбраться на свежий воздух. Кэлы было сказано, чтобы ждал прибытия ещё полусотни голубых песцов. Амирак видел, как омрачилось лицо председателя. Кэлы попытался возражать, ссылаясь, что корма не хватит.

— Стыдись, — сказал один из начальников, похлопывая по плечу председателя. — Передовик! На районной Доске почета твоя фотография висит!

Кэлы никогда не видел этой таинственной доски, но по опыту знал, что песцов ему всё равно привезут. Начались лихорадочные поиски кормов. Снова и снова подсчитывались запасы, увеличивали план добычи на зимний охотничий сезон, и всё же над зверями висела угроза голодной зимовки.

Гениальная мысль пришла Амираку совершенно случайно. Он проходил вечером по улице, пробираясь к себе в комнату с устоявшимся запахом звериной клетки. В стылом вечернем воздухе слышались собачий лай и крики людей. Был час кормления. Визг и лай сопровождали Амирака до самых дверей дома, где он жил. Идея окончательно оформилась, когда зверовод протягивал руку к двери. Круто развернувшись, Амирак побежал в правление. Председателя там не было.

Он сидел дома и пил чай.

Его окружало человек десять детей — все очень похожие на отца. Для Амирака с трудом нашлось место за большим столом. Жена председателя угощала гостя, её глаза выражали беспокойство.

— Чем это у нас пахнет? — спросила она, наконец, у старшего сына. — Опять собак пускали в комнаты?

— Это от меня пахнет, — сознался Амирак. — Песцовый запах от меня идет. Не успел переодеться.

Жена председателя смутилась. Амирак оставил чашку и обратился к Кэлы:

— Я знаю, где достать корм для новых песцов.

— Слушаю, — наклонил голову Кэлы.

— Надо уничтожить собак, — значительно произнес Амирак и выжидательно посмотрел на председателя

— Как это? Зачем? — пробормотал Кэлы, поначалу не вникнув в смысл сказанного.

— Сколько наберется в «Ленинском пути» собак? — деловито заговорил Амирак. — Упряжка есть в каждой семье. Семей в колхозе около шестидесяти.

— Шестьдесят три семьи, — уточнил Кэлы.

— Если даже на каждую семью приходится шесть собак, то мы имеем в итоге… — Амирак зажмурился, производя вычисление.

— Триста семьдесят восемь собак, — подсказал сын председателя.

— Я знал, кого принимал в колхоз! — радостно закричал Кэлы. — Золотая голова! Почти четверть тонны корма в день! Молодец.

— В интересах колхоза, — скромно потупив глаза, сказал Амирак.

— Премировать тебя надо за это! — воскликнул председатель и послал сына за бухгалтером. До поздней ночи бухгалтер, Кэлы и Амирак производили подсчеты.

Председатель Кэлы долго размышлял, с кого начать. Кого первым уговорить расстаться со своей упряжкой? После нескольких дней мучительных раздумий он решил оповестить правленцев.

Заседание правления длилось в этот день довольно долго. Обсуждали вопрос о песцовой охоте.

— Как же так получается? — возмущался Рыпэль. — Председатель начинает забывать, что пушной зверь водится не только на звероферме, но и в тундре. До сих пор не завезены продукты и керосин в охотничьи избушки. Кто в этом виноват?

— Ты знаешь, Рыпэль: у нас не хватает транспорта, — оправдывался Кэлы. — Послали два трактора в оленеводческие бригады. Остался только один, но и он нужен в селении.

— А собачьи упряжки? — напомнил Рыпэль. — Напрасно забываем такой безотказный транспорт. Почему ты не держишь колхозных собак?

— Корма много жрут, — громко ответил Кэлы. — Вот мы с товарищем Амираком подсчитали, сколько собаки пожирают мяса только в нашем колхозе.

Кэлы достал бумажку и назвал цифры. Все были поражены. Никому никогда не приходило в голову заняться такой арифметикой.

— Большая экономия получится, если мы от них избавимся, — продолжал Кэлы. — Новый трактор можно купить на собачий корм.

— А ведь верно! — подал голос Ыттытегин. — Выходит, на собак работаем.

— Да, когда на зиму готовишь моржовое мясо, думаешь больше об упряжке, чем о себе, — сказал Чейвытэгин.

— А много мы на них ездим? — спросил Кэлы. — Вот ты, Чейвытэгин, на чем в прошлом месяце ездил в райцентр?

— На вертолете, — ответил Чейвытэгин. — Стану я гонять упряжку, когда летает рейсовый…

— А на чём тебя перевозили в охотизбушку? — обратился Кэлы к Рыпэлю.

— На тракторе, — ответил тот.

Кэлы встал со своего председательского места и деловито сказал:

— У меня такое предложение: пересмотреть собачье поголовье и часть его уничтожить. Вы только подумайте, сколько мяса мы можем сэкономить! Сколько ещё дополнительно лисиц мы можем содержать! Трактор купим! Давайте не будем откладывать и начнем завтра же…

— Постой, постой, — с места поднялся Рыпэль. — Вот так и сразу?.. Конечно, предложение разумное… Но кто первый решится поднять руку на своих собак? Кто подаст пример?

— Я подам пример! — громко сказал Кэлы. — Пусть завтра же придут ко мне.

— А кто пойдет? — усомнился Рыпэль.

— Поручим от имени колхоза, — подсказал Чейвытэгин.

— Только не меня, — заявил Рыпэль. — Собака не зверь.

— Кто же тогда будет уничтожать собак? — задумался Кэлы. — Это действительно неприятная работа, и не всякий на неё пойдет…

— А пусть Амирак, — предложил Рыпэль. — Его идея. Дадим ему хорошее ружье, отведем место за лагуной, чтобы выстрелов не было слышно… Верно?

Кэлы вопросительно посмотрел на Амирака.

Зверовод растерялся. Он не ожидал, что дело повернется так. Как можно убить собаку? Она — как член семьи. Правда, у Амирака своих собак нет. У него никогда не было своей упряжки… У брата Таю есть свои собаки — восемь штук. Это не так много, поэтому он с таким нетерпением ждет, когда ощенится сука… Если Амирак убьет хоть одну собаку, как на него будут смотреть в селении?

— Я не буду убивать собак, — твердо сказал Амирак. — Ищите другого.

— Но это твоя идея, — напомнил Кэлы.

— Пусть она будет вашей.

— То есть как нашей? — удивился Кэлы. — Ты сам предложил. И это действительно дельная мысль!

— Считайте, что эта дельная мысль пришла вам в голову, — сказал Амирак и взялся за шапку.

— Постой! — крикнул Кэлы. — Значит, отказываешься?

— Отказываюсь! — бросил с порога Амирак.

Кэлы озадаченно посмотрел вслед звероводу.

— Так кто же из вас придет ко мне завтра? — обратился он к оставшимся в конторе. — Я согласен первым подать пример.

Рыпэль почесал затылок.

— Ты, пожалуй, не убивай Четырехглазого, а отдай мне, — попросил он. — Больно хороший пес. Отличный передовик! А как голоса слушается!

— Это верно! — улыбнулся Кэлы. — В позапрошлом году понесла меня упряжка на оленье стадо, так он один оттянул других псов в сторону… И ведь никогда я не поднимал на него кэнчик! Слова понимает лучше иного человека! Достаточно один раз ему сказать… Ему и ребенка доверить можно. Помните, мы возили вельбот на припай? Тогда мой сын Чейвын был ещё совсем малышом. Не с кем было отправить обратно собак. Пришлось малыша сажать на нарту. Ничего, доехал привязанный. И всё потому, что Четырехглазый тянул упряжку и вел её. А в пургу лучше не гадать и положиться на него — обязательно довезет!

— Договорились? — спросил Рыпэль.

— О чём? — переспросил Кэлы.

— Ты мне отдаешь Четырехглазого, — напомнил Рыпэль.

— Да ты что! Такую собаку в чужие руки доверить — только испортить, — сказал Кэлы.

— По-твоему, лучше её застрелить?

— Кто тебе сказал, что я согласен застрелить Четырехглазого?

— А на что тебе одна собака, если остальных убьют? — спросил Рыпэль.

— Не всех, конечно… — замялся Кэлы. — Часть всё же останется… Нельзя же так, на самом деле… Вот у меня Пятнистая ощенилась. Щенята уже подросли. Кто знает, может отличные псы будут — а их стрелять? Нет!.. Надо подумать… Разумно подойти к делу…

Кэлы чувствовал, что сам запутался в доводах, не может толком сказать, как всё же быть с собаками.

— Что делать? — растерянно обратился он к присутствующим. — Выходит, никто не хочет расставаться со своими собаками?

— Выходит, так, — ответил ему Рыпэль. — И ты в первую очередь„. Да если твои ребятишки узнают об этом, они отцом перестанут тебя считать!

— Нужно провести разъяснительную работу, — подсказал заведующий колхозным клубом Куймэль. — Убедить людей, поднять, воодушевить… Дать лозунг!

— Пожалуй, ничего не выйдет из этого, — сокрушенно признался Кэлы. — Но всё же надо сократить расходы на собачий корм. Оставить только нужных, сильных псов, а остальных уничтожить. Пусть в каждой семье над этим подумают… Крепко приросли собаки к нашей жизни. Что делать… Сразу, наверное, и трудно подумать о том, чтобы жить без них.

Гениальная идея Амирака повисла в воздухе. Для виду застрелили нескольких дохлых псов.

— Трудное это дело, — говорит Кэлы.

Тогда Амирак предложил скупать излишки мяса в тех колхозах, где не было звероферм.

— Дельная мысль! — похвалил Кэлы Амирака. — Премия за мной. А тебя назначим агентом. У тебя фигура внушительная, умеешь говорить с людьми. Снабдим деньгами на представительство.

— Это что такое — представительство? — осторожно осведомился Амирак.

— На угощение нужных людей, — пояснил Кэлы.

Так Амирак стал агентом по закупке мяса морского зверя. Его снабдили соответствующими бумагами, отличной упряжкой из отборных псов. На вольном воздухе выветрился звериный запах из одежды Амирака, и собаки больше не оглядывались на него и перестали лаять. Хорошая работа. Знай езди по селениям и стойбищам. Деньги на представительство так и остались нетронутыми. Председатели колхозов встречали его как большого начальника, отводили хорошую комнату, кормили и распрягали собак. Многие колхозы в этом году перевыполнили план добычи морского зверя. Мяса было больше чем достаточно, и колхозы были рады избавиться от излишков. Амирак диктовал цены, и ему нравилось чувствовать, что люди зависят от него. Он был справедлив. В слабых колхозах он брал мясо по более дорогой цене, а в сильных председателей прижимал и грозил, что ничего не возьмет, если цена не будет снижена.

Случилось так, что в родной Нунивак ему пришлось ехать уже в середине зимы, когда снег толстым покрывалом лег на морской лёд.

Собаки едва тащили нарту, проваливаясь по брюхо в сугробы. Амираку часто приходилось вставать и помогать. Высокие крутые скалы с застывшими льдистыми потоками грозно висели над морем. Порывами ветра с них сдувало сухой, как зубной порошок, снег. Зловещей чернотой зияли пещеры. Надвигалась ночь, а собаки уже выбились из сил, пробираясь по вязкому глубокому снегу.

Невольно вспоминались давно слышанные сказки. Вот здесь, среди голых вершин, обитает некто, который с темнотой пробуждается и начинает бродить по берегу, плача и причитая по матери, упавшей в море. Огромный ребенок в детском одеянии, ростом выше китового ребра. Жена охотника-эскимоса в старые времена на этих крутых склонах собирала съедобные коренья. Чтобы не тащить на своей спине ребенка, она положила его в скалах, но, вернувшись, не нашла его. Два дня искала сына обезумевшая от горя мать. Муж запретил ей возвращаться одной. Мальчика нигде не было. Но наблюдательные люди заметили, что на вершине стало одной скалой больше и камень этот удивительно похож на фигуру ребенка. Бедная женщина, отчаявшись в поисках, бросилась со скалы в море. Говорят, скала не выдержала и залилась детским плачем. Из-под неё с шумом вырвалась вода и потекла в море, обрываясь водопадом с крутизны.

Амирак глянул вверх. Замерзший водопад «Детские слезы» тускло поблескивал в сумерках. Жуть холодом заползала в сердце, а глаза невольно искали сходства с ребенком в торчащих на вершине одиноких скалах.

С чувством облегчения и радости Амирак увидел мелькнувший впереди огонек. Должно быть, это окошко домика Нели Муркиной. Если бы весь Нунивак, как «Ленинский путь», состоял из деревянных домов, то свет окон виделся бы далеко, и путнику от этого было бы веселее.

Мысль о том, что земляки увидят его другим человеком, наполняла сердце Амирака торжеством, и он даже снизошел до того, что помог собакам подтащить нарту до жилища Таю.

Он вошел к брату шумно, весело. Рочгына смотрела на него без прежнего выражения жалости и молчаливого сочувствия. Даже Таю говорил прямо и без иронических замечаний.

— Мне нужен председатель, — объявил Амирак, утолив голод.

— Завтра его увидишь, — сказал Таю. — Зачем он тебе на ночь? Лучше отдохни. Дорога трудная, много снегу.

Амирак демонстративно глянул на часы.

— До ночи ещё далеко. Деловые люди так рано не ложатся спать.

Знакомый упругий ветер встретил Амирака дружеским похлопыванием по спине. Он помогал ему подниматься по крутой тропе, поддерживал на поворотах, когда нога повисала над пустотой. Кругом чернела такая темень, что не будь Амирак с рождения привычен к нунивакским тропам, ему нипочем бы не найти жилища председателя.

— Вот кто к нам прибыл! — громким криком встретил Утоюк Амирака. — Мы-то думали: когда же, наконец, к нам приедет наш Амирак? Ты выглядишь настоящим начальником… И портфель у тебя настоящий. Гляди, что значит человек нашел своё место в жизни.

Похоже, что Утоюк говорил вполне искренне. Насторожившийся было Амирак успокоился и принялся раскладывать нужные для сделки бумаги.

— Хочется мне побыть подольше в родном селении, — важно сказал Амирак. — Но дела зовут в дорогу. Поэтому я предлагаю заключить договор немедленно. Мои условия такие…

Утоюк слушал внимательно, в знак особой заинтересованности склоняя голову то на один, то на другой бок.

Утоюку, как никакому другому председателю, нужно было продать излишки мяса. Нунивак в этом году вышел на первое место по добыче морского зверя. Однако всем известно, что зверокомбинат покупает только жир и кожу, а мясо остается в колхозе. Хорошо, если есть где хранить мясо.

Недалеко от Нунивака в узкой долине, зажатой скалами, лежит вечный снег. Долина обращена к северу, и летнее солнце только скользит по снежной поверхности, не в силах его растопить. Нунивакцы благодаря такому природному холодильнику не испытывают недостатка в свежем мясе.

Когда Амирак назвал свою цену, Утоюк ласково сказал:

— Но моё мясо посвежее, чем у других.

— Ошибаешься, Утоюк, — невозмутимо ответил Амирак. — Твое мясо станет самым свежим в начале лета, когда снег останется только в ледяной долине. А сейчас во всех колхозах мясо одинаково свежее — морозы-то какие стоят!

— Хитрый ты человек, Амирак, — произнес Утоюк. — Ладно, так и быть, отдаю тебе мясо по назначенной тобой цене.

— Цену назначает правление колхоза «Ленинский путь», — заметил Амирак и достал бланки договоров.

Когда все формальности были закончены, Утоюк предложил гостю чаю.

— Что говорят в «Ленинском пути» о нашем Нуниваке? — спросил Утоюк.

— А что говорить? — пожал плечами Амирак. — Вспоминают иногда, в связи с предстоящей женитьбой.

— Какой женитьбой?

— Разве вы не в курсе? — удивился Амирак. — Емрон собирается жениться на дочери Кэлеуги.

— Я так и знал! — крикнул Утоюк. — Но это нечестно!

— Что нечестно? — спросил Амирак.

— Пользоваться такой приманкой, чтобы сманивать наших колхозников в «Ленинский путь»! — Утоюк грозно постучал пальцем по столу. — Этого я не оставлю! Поеду в райком!

— Успокойтесь, Утоюк, — невозмутимо произнес Амирак. — Вдумайтесь в то, что говорите. В райком жаловаться за то, что человек хочет жениться? Смешно!

Утоюк сердито посмотрел на Амирака. Каков стал! Уверен в себе, в своей правоте. И только потому, что за его спиной «Ленинский путь». Скоро во всём Нуниваке один Утоюк останется настоящим эскимосом. Вот и Таю стал заговаривать о том, что не худо бы начать переговоры с правлением «Ленинского пути» о переселении. А как можно об этом разговаривать? Разве плохо живут нунивакцы? Любой охотник здесь получает на трудодни в полтора раза больше, чем в соседнем колхозе, куда все так рвутся. Нет тебе никаких сомнительных расходов ни на машины, ни на зверофермы — всё, что заработали и добыли нунивакцы, — всё идет в их семьи. Недаром, когда эскимосы приезжают в «Ленинский путь», они наносят значительное опустошение полкам большого магазина. Что ещё нужно людям? Кино хотят? Ладно, попросим, чтобы чаще приезжала кинопередвижка. А то, что нельзя строить здесь деревянные дома, это все знают, и тут надо обижаться на природу, а не на Утоюка…

— Когда же молодые собираются жениться? — спросил, успокоившись, Утоюк. — Свадьбу уже назначили?

— Я слышал только разговоры, — уклончиво ответил Амирак и поспешил попрощаться с расстроенным председателем.

Окошко Нели Муркиной светилось. Теплый луч пробивал густую темноту и ложился уютным пятном на снег, на черноту оголенных ветром скал. Амирак замедлил шаги. Сердце забилось часто-часто, дыхание затруднилось, будто в горле застряла кость. И всё же Амирак не смог себя пересилить. Он шагнул к двери и постучал. Ему долго не открывали. В темноте белели новые кожаные петли на двери.

— Кто там? — послышался знакомый голос.

Амирак замер. В ушах колотилась кровь, жар заливал лицо.

— Ну кто там? — Неля, похоже, не собиралась открывать дверь, пока ей не ответят. Она ждала минуту, две…

— Проклятый ветер! — выругалась Неля и хлопнула дверью в комнату.

Амирак тихо отошел от домика. Он гордился собой: у него хватило силы не отозваться!

Таю и Рочгына ещё не ложились спать.

— Я покормил твоих собак, — сказал брат.

— Спасибо, — ответил Амирак. Он совсем позабыл об упряжке и отправился к Утоюку, не покормив собак. Избаловали его председатели.

Перед сном попили чаю, и Таю стал торопить жену:

— Мне надо поутру на охоту. Давай ложись спать.

Амирак долго ворочался на полу. Он видел огонек трубки брата и почему-то винил её в том, что она отгоняет сон.

— Не спишь, Амирак? — тихо спросил Таю.

— Не сплю, — вздохнув, ответил Амирак. — Привык на кровати.

— Пяти минут не можешь пробыть без хвастовства, — упрекнул Таю. — Какая может быть разница, на чём человек спит. Сон-то один.

Амирак обиженно затих и притворно захрапел.

Таю долго сосал трубку, тщетно вызывая сон. Напрасно он обидел брата. Может быть, Амирак действительно крепко привык к кровати? Разные люди бывают. Вот он, Таю, за всё годы, проведенные в лагере, так и не признал удобства деревянных нар и тосковал по простой оленьей шкуре, расстеленной на полу из моржовой кости… Амирак заметно изменился. Видать, не напрасно искал человек дело, которое ему подходит. Важный какой! Не подступиться. Чувствуется, как свысока смотрит на своих земляков и снисходительно молчит, не критикует, как раньше. Ума, что ли, у него прибавилось?

После возвращения с празднества ещё задолго до зимы Таю попытался всерьез поговорить со своими односельчанами о переезде в «Ленинский путь». Председатель колхоза Утоюк слушал его, меняясь в лице. «И Таю хочет изменить нашему Нуниваку? — с горечью спросил Утоюк. — Неужто тебе не дорога земля предков, жилища, вырытые в скалах, море, которое выкормило тебя и твоих детей?» Таю не сдержался и резко ответил: «Ты всё хочешь жить, нюхая старый дым! Тебе не оторвать своей застарелой задницы от камня и пересесть на стул. Смотри, Утоюк, мы уже теряем своих детей, которые не возвращаются в родной Нунивак… Где твой коммунистический взгляд?»

Нельзя выбросить из памяти тревожные годы, когда в Нуниваке только организовали колхоз, когда Утоюка и Таю первыми из жителей Нунивака приняли в партию. И сказал тогда секретарь райкома Владимир Антонович, что они — первые в истории эскимосы-коммунисты. Разве можно забыть и предать героические дни организации первого эскимосского колхоза? Почему Утоюк упирается?

Трудно было спорить с Утоюком, но Таю не сдавался. Он часто возвращался к этому разговору и не давал покоя председателю.

Таю проснулся с тяжелой головой, будто накануне выпил.

Амирак уже запряг собак и готовился выехать обратно в «Ленинский путь».

— Я тебя могу подвезти, — предложил он брату.

— Пожалуй, до Ченлюквина доеду на твоей нарте, — согласился Таю.

Короток свет дня в Беринговом проливе в зимние дни. Но охотники удлиняют трудовой день, прихватывая время у вечерней и утренней зари.

Над островами висела полоска красного света. Она, как костер из сырых дров, долго разгоралась. К тому часу, когда солнце ненадолго покажется над горизонтом, Таю уже будет сидеть у разводья и караулить тюленя.

Возле Ченлюквина — большого камня, торчащего из морского льда, — Амирак остановил упряжку.

Таю сошел с нарты и, надевая на ноги вороньи лапки — лыжи из плетеного ремня, так, между прочим, сказал брату:

— А продавщица о тебе спрашивала…

Амирак стегнул собак. Нарта рванулась и понеслась, прыгая по ропакам и сугробам. Темные скалы были слева, но они теперь не внушали страха путнику: за горизонтом мчалось солнце.

9. НА ТЮЛЕНЕЙ

Торосы, торосы,

Торосы кругом…

В. КЕУЛЬКУТ, Тюлень

Зима повернула на весну. В этом можно убедиться, если заглянуть под торос, обращенный в солнечную сторону. Намеки на будущие сосульки — блестящие тонкие иглы, щетинкой выросшие на боку ледяной глыбы, удлинялись с каждым днем. Давно не было пурги, и снег покрыла тонкая пленка невидимой наледи. Она блестит на солнце, как хорошее зеркало, и бьет лучами по глазам. Неосторожный человек может за один день потерять зрение.

Таю, выйдя из тени прибрежных скал, нацепил на нос зеленые светозащитные очки. Охоту нужно начинать немного севернее Ченлюквина. Пока охотник на льду, его за день течением Берингова пролива выносит далеко за Нунивак.

За спиной Таю болталось охотничье снаряжение. Главное место занимала винтовка в чехле из белой кожи. Под винтовкой прилегала к телу связка тонкого ремня с деревянной грушей на конце, унизанная несколькими острыми стальными крючьями. Этим орудием охотник вытаскивал тюленя, если пуля настигала зверя на большом расстоянии от кромки льда. Рядом со связкой ремня — приспособления, необходимые на промысле: упряжь, с помощью которой тащат добычу по снегу, куски ремня для соединения нескольких нерп, если охота будет удачной. В левой руке Таю держал посох с кружком, а в правой — длинный шест с острым наконечником на одном конце и крюком — на другом. Этим шестом охотник прощупывает тонкий лед, пробуя его прочность. Крюк служит багром, когда тюлень убит на близком расстоянии. На ногах у Таю были надеты вороньи лапки. В них не заскользишь по снегу — они предназначены для того, чтобы ноги охотника не проваливались в рыхлый снег и держали его тело на мелком, битом льду.

Таю шел по торосам припая. Он торопился, пробирался напрямик, не обходя нагромождения торосов. Надо успеть пораньше выбраться на движущийся лед.

В море к Таю словно возвращалась молодость. Глаза обретали былую зоркость и подмечали каждую мелочь. Даже сердце переставало напоминать о себе: оно билось ровно, с полной силой толкая кровь по телу. Таю дышал глубоко, будто пил что-то живительное — бодрость вливалась в жилы, и чувствовался жар, несмотря на сильный мороз.

Даже мысли становились моложе. В море хорошо думалось о радостном, о будущем. За зиму Таю удалось несколько раз съездить в «Ленинский путь». Дочь Рита с мужем Линеуном жила в большом хорошем доме с двумя комнатами Таю рад был гостить у них подольше, но назад в Нунивак звали колхозные дела, охота на море. В «Ленинском пути» Таю встречался и разговаривал с председателем Кэлы.

— В эту зиму вы уже потеряли двух человек, — с укором говорил Кэлы. — Надо решать.

Таю ничего не мог возразить. В душе он давно принял решение. Задолго до того, как Емрон переселился в «Ленинский путь», женившись на дочери Кэлеуги. Как его отговаривал Утоюк! Чего только не сулил! А когда Емрон сказал, что ему нравится не только девушка, на которой он хочет жениться, но и название колхоза, куда он переселяется, Утоюк вдруг вспомнил, что колхоз-то в Нуниваке тоже имеет название. Да ещё какое — имени Спартака! Правда, это имя так и не прижилось в Нуниваке, и его быстро забыли: никто так и не объяснил эскимосам, кто такой Спартак. Но теперь нунивакцы только диву дались осведомленности своего председателя в древней истории. Но слава римского гладиатора не прельщала Емрона. Выведенный из терпения, он очень громко сказал Утоюку:

— Неужели вы не понимаете: могу я свою жену из дома обратно переселить в ярангу?

Второго человека Нунивак потерял при более печальных обстоятельствах. В середине зимы, когда на морском льду не оставалось ни разводья, ни открытой трещинки, голодные белые медведи выбирались на берег и бродили в поисках еды по приморской тундре. Они шли на виду у людей, как будто зная, что по закону охота на них запрещена. Сотрудник маяка Зыков застрелил одного нахального медведя, учинившего ревизию в складе бочек с соляркой. Ему пришлось заплатить несколько тысяч рублей штрафу. Сотрудники маяка пытались объяснить охотничьему инспектору, что медведь замахивался лапой на Зыкова.

— Мертвому всё можно приписать, — невозмутимо ответил инспектор, составляя протокол. — Вот на острове Врангеля геологи сколько их перебили. И на каждый случай запаслись справкой, что медведь нападал. А что зверь может сказать? Ничего. Он убит.

Медведи, ободренные поддержкой госохотинспекции, бродили невдалеке от Нунивака, обходя стороной лающих собак.

Однажды Таю разбудили среди ночи. Пока он торопливо одевался, посланный за ним юноша сбивчиво объяснил, что белый медведь задрал старуху Камею. Старуха жила со стариком почти над самым обрывом. Дети у них разъехались: сын плавал матросом на промысловой шхуне, дочери работали в районной больнице.

Ночью старику показалось, что кто-то скребется в дверь. Может быть, человек заплутался и не может найти своего жилища? Старик послал старуху открыть дверь и тут же услышал дикий крик. Когда он выскочил с винтовкой, старуха была уже без дыхания и на её лбу зияли глубокие царапины. Медведь удрал…

Странное дело: в «Ленинский путь» медведи не заходили. Должно быть, их пугала электростанция: моторы там тарахтели круглые сутки…

Таю остановился, выбирая торос повыше. Взобравшись на него, охотник оглядел горизонт. Видимость отличная. Кругом был лед. Справа, чуть левее островов пролива, синели американские берега, похожие отсюда на плывущие облака. В нескольких шагах от тороса проходила граница между припаем и движущимся льдом. Мимо Таю медленно плыли ледяные поля, раскрошенные и смерзшиеся торосистые льды, целые айсберги, отличающиеся от остального льда нежно-голубым цветом. За припаем — крошево мелкобитого льда. По нему без вороньих лапок не пройти.

Таю поправил лыжи и ступил на колыхающуюся поверхность. Часто перебирая ногами, Таю достиг твердого льда и, не оглядываясь, направился к облюбованному ледяному полю, прорезанному несколькими разводьями.

Обойдя несколько раз разводье, охотник выбрал удобное место и соорудил сиденье из нескольких льдинок, умело скрытое со стороны воды.

Таю уселся в западне и прислушался: уши его наполнились звуками живого моря, шумом могучего дыхания океана. С глухим шелестом терлись льдины, где-то звонко капала вода или вдруг громко хлопала трещина, возвещая о рождении нового разводья.

Послышался легкий всплеск. На спокойной глади разводья показалась черная блестящая голова. Покачавшись на воде, нерпа нырнула и вышла из воды совсем близко. Большие глаза уставились на Таю, смотревшего на нерпу через прорезь мушки. Раздался выстрел, забурлила вода, окрасившись кровью.

Когда нерпа всплыла вверх брюхом, Таю уже успел размотать нерпичий ремень. Описав красивую дугу, деревянная груша упала чуть подальше плавающей туши. Таю рывком вонзил острые крючья в нерпу и потащил добычу к кромке льдины.

Нерпа была жирная и молодая. У такой мясо, должно быть, сладкое. Пока Таю разглядывал нерпу, кто-то выстрелил левее: значит, сегодня много охотников вышло на промысел. Погода хорошая, чего отсиживаться дома?

До конца дня Таю подстрелил ещё одну нерпу. Он связал добычу и волоком потащил по льду, направляясь к берегу. Солнце стояло низко, скользя лучами по вершинам черных скал. Длинные тени простирались по припаю. Теперь можно и снять светозащитные очки.

Таю протер глаза и огляделся с высокого тороса, подыскивая, где безопаснее перейти с движущегося льда на твердый припай. На припае кто-то стоял. Издали трудно узнать человека. К тому же если он освещен солнцем со спины. Может быть, это нунивакский, а может, и охотник из «Ленинского пути».

Нерпы хорошо скользили по льду, и Таю почти без усилий волочил их. Что-то знакомое было в фигуре охотника, поджидающего Таю.

Утоюк! Вот кто его ждет! У ног председателя лежал большой лахтак.

— С двойной добычей, — сказал Утоюк.

— И тебя с добычей, — отозвался Таю. — Твой лахтак стоит моих двух нерп.

Лахтак был крупный, с желтоватой щетиной на коже. Прочные подошвы должны выйти из него — износу им не будет.

Охотники покурили и рядышком направились к берегу, навстречу теням.

— Скоро спуск байдар, — сказал Утоюк.

— Было бы что спускать, — ответил Таю. — Байдар-то нет.

— Всё равно отпразднуем, — сказал Утоюк. — Откопаем вельботы, покрасим. Так и отметим наш древний охотничий праздник.

— В «Ленинском пути» этот праздник сдвоили с Первомаем. Получилось хорошо. И старое и новое соединили. — Таю посмотрел на Утоюка.

Председатель помолчал. Ему не хотелось начинать старый спор с Таю. В последнее время не проходило встречи, чтобы не возникал разговор о будущем переселении из Нунивака в «Ленинский путь».

Охотники петляли между торосами, отыскивая удобные для прохода лазейки. Небо быстро темнело, хотя солнце ещё не зашло за горизонт, а только спряталось за горами. Голубые тени прибрежных скал поглотили охотников.

— Сегодня течение было не так сильно, — сказал Таю. — Я думал выйти на берег за Нуниваком.

— Весна скоро — течение в проливе замедляется. Скоро повернет обратно, потащит лед в океан, — ответил Утоюк.

Позади охотников высилась черная скала Ченлюквин, от неё шла настоящая тропа, петляя между торосами. Охотники брели друг за другом, волоча на длинных ремнях добычу.

— Я что-то слышу, — сказал вдруг Утоюк и остановился.

Таю прислушался. Где-то лаяли собаки. Иногда можно было уловить что-то вроде человеческого стона.

— Это впереди, — сказал Утоюк и отцепил лахтака.

Таю отвязал нерп и бросился следом за Утоюком.

Собачий лай становился громче. Взбежав на торос, Таю увидел запутавшуюся упряжку, волочившую нарту по снегу. Громадный белый медведь спокойно отмахивался от наседавших собак, трепал человека, который дико орал.

Утоюк первым подбежал к упряжке и встал на колено. Пораженный метким выстрелом медведь как бы в удивлении оглянулся и рухнул на снег, подмяв под себя человека.

Зверь оказался матерым, шкура отливала желтизной, как облитый мочой снег. Охотники едва отвалили тушу от человека.

— Амирак! — разом крикнули Таю и Утоюк.

Он был без сознания. На его лице, шее виднелись глубокие царапины от медвежьих зубов и когтей. Особенно страшны были раны на шее. Они уже не кровоточили и казались покрытыми по краям налетом сажи.

Таю быстро разорвал ворот кухлянки и приложил ухо к груди Амирака.

— Жив! Скорее на нарту!

Утоюк распутал собак, успокоил их. Охотники бережно уложили Амирака на нарту и погнали упряжку в Нунивак.

Когда нарта подпрыгивала на застругах, Амирак еле слышно стонал.

— Я повезу его прямо домой, — сказал Таю Утоюку, — а ты беги на маяк и дай телеграмму. Пусть пришлют доктора.

Неподвижного Амирака осторожно внесли в жилище брата. Когда его раздели, на теле не оказалось видимых ран. Но одна рука неподвижно висела плетью. Рочгына согрела воды и принялась отмывать раны.

Амирак по-прежнему был без сознания. Таю смочил ему лоб, но и это не помогло.

— Надо ему дать водки, — посоветовал старик Матлю, бывший сам большим охотником до волшебного напитка.

— Была бы в нашем магазине она, — с сожалением сказал Таю.

— У Нели найдется, — тоном осведомленного человека сказал Матлю. — Она всегда держит про запас…

Неля Муркина уже ложилась спать. Она недовольно открыла дверь и удивленно вытаращила глаза, когда увидела Таю. Но еще больше она поразилась, услышав просьбу дать водки.

— Ведь сельсовет запретил до Первомая, — нерешительно произнесла продавщица и, заметив взволнованное лицо Таю, спросила:

— Что случилось?

— Белый медведь задрал Амирака.

Неля покачнулась. Таю поддержал ее и успокоил:

— Он жив, но надо…

— Все понимаю, — быстро заговорила Неля, — сейчас принесу. Водки принесу… Портвейн захвачу… Может быть, лучше шампанское?.. Сейчас, сейчас!..

Когда Амираку влили сквозь стиснутые зубы полстакана водки, он закашлялся и открыл глаза.

— Я же говорил! — радостно воскликнул Матлю. — Водка всё может.

Амирак обвел глазами собравшихся вокруг его постели и чуть заметно улыбнулся губами.

— Даже улыбается, — сказал Матлю, с вожделением глядя на остаток водки в бутылке.

Заметив жадный взгляд старика, благодарный Таю налил стакан и подал Матлю.

— За твоё здоровье, — невозмутимо сказал Матлю, поднимая стакан в сторону Амирака.

Раненый улыбнулся. На этот раз его улыбка была настоящей. Он жестом подозвал Таю и шепнул на ухо:

— Пусть нас оставят вдвоем с Нелей.

Таю хотел возразить, но Амирак умоляюще посмотрел на него и сказал:

— Это очень важно.

Люди вышли, оставив продавщицу и Амирака в пологе.

— Я не опоздал, — взволнованно сказал Амирак. — Очень торопился. Не заметил, как медведь прыгнул на меня… Мне очень нужно было видеть тебя… Сказать… Предупредить… Я слышал от Риты, моей племянницы… К тебе собирается ревизия… Я боюсь за тебя… Вот всё, что я хотел сказать…

Неля низко склонилась над лицом Амирака, вслушиваясь в его слова. По её лицу текли слезы и падали на пересохшие губы Амирака.

— Милый ты мой, — шептала Неля, — спасибо тебе… Не думала, что ты меня так любишь… Прости меня… Я не боюсь ревизии. Не воровала я, только думала. Советовали опытные люди, корили, что не пользуюсь… Но не воровка я, милый. Спасибо… Пусть едет ревизия, мне нечего её бояться…

Большая тяжесть свалилась с сердца Амирака. Значит, Неля всё же честная… Не воровка.

— Вот поправлюсь, может быть, переедешь ко мне в «Ленинский путь»? — слабо улыбаясь, тихо произнес Амирак.

— Перееду, — одними губами сказала Неля и поцеловала Амирака.

Под утро из районного центра прилетел санитарный вертолет. Врач осмотрел Амирака и сказал, что у него сломана рука и его надо везти в больницу.

Раненого пришлось тащить вниз на морской лёд, где приземлился вертолет.

Летчик помогал и ругался:

— Выберет же человек такое место для жилья, где ни один зверь не уживется!

Хорошо хоть, что его ругань слышал только один Таю, который шел вслед за летчиком.

Больного провожали все жители Нунивака.

Матлю, которому досталось все вино, предназначенное для Амирака, был весел и громко рассуждал, глядя на вертолет:

— Довелось всё-таки и мне увидеть вблизи вертолет! И для этого пришлось медведю покалечить Амирака! Хорошего человека, непьющего! Другой больной всё сам выпил бы, а он поделился со стариком… Поправляйся, сынок!

Вертолет скрылся за вершиной горы, люди стали расходиться по домам. К Таю подошла Неля Муркина.

Таю подумал, что она хочет напомнить о плате за вино, и суетливо полез в карман за деньгами.

— Совсем забыл заплатить, — смущенно сказал он, вынимая бумажник.

— Денег мне не надо, — гордо сказала Неля.

— Почему не надо? — удивленно спросил Таю.

— Потому что я выхожу замуж за Амирака. Когда он поправится, я перееду к нему в «Ленинский путь». Скажите председателю сельского Совета, чтобы подыскивал замену.

Таю так и остался стоять с бумажником в руке. В голове билась одна назойливая, настойчивая мысль: «И она тоже…»

10. УТОЮК

Весна наступит скоро

От жаркого луча.

В. ЭНМЫНКАУ,Скоро весна

После бурного собрания, на котором по настоянию Таю обсуждалось будущее Нунивака, решили послать в районный центр делегацию.

Солнечным ясным днем из Нунивака выехали две упряжки в Мэйныным. На передней ехал Таю, за ним на сдвоенной упряжке Утоюк и представитель преклонного поколения — старик Матлю.

На нарте Таю лежали подарки, предназначенные для выздоравливающего в районной больнице Амирака: один сверток от Нели Муркиной, другой приготовила Рочгына.

Нет лучшего времени для путешествий на нарте, чем ранняя весна! Дни длинные, солнце долго бродит по небу, ласково оглядывая землю, как путник, возвратившийся на родину после долгого отсутствия. Всё интересно, хочется заглянуть в самые заветные уголки. Солнечным светом наполняются угрюмые ущелья, забитые слежавшимся снегом и льдом. Живительные лучи пробивают толщу сугробов, оттаивая застывшую землю, ветви стланика наливаются и набираются сил и тянутся навстречу свету.

Небо такое яркое и синее, что даже снег кажется подсиненным, снежинки блестят, как драгоценные камни.

Воздух ходит волнами и обманывает непривычный глаз. Вот показался человек на дороге с поднятой рукой. Он ведет себя странно: стоит неподвижно, как замерзший. До него далеко, человек едва возвышается над сугробом. Однако не успевают собаки сделать и десятка шагов, как фигурка превращается в сухой стебелек, торчащий из-под снега. Росту у него от силы на палец.

Наст крепкий. Солнце слепит глаза, но ещё ничего не может поделать со снегом. Многими месяцами накопленный холод трудно изгнать из земли. Собаки бегут дружно — их не надо понукать: в такую погоду для них тащить нарту — одно удовольствие.

И седоку тоже неплохо. Можно задремать, прилечь на нарту, подставив иссеченное морозным ветром лицо горячим лучам.

Иногда собаки начинают проявлять беспокойство. Они поднимают морды и озираются по сторонам. Черные кончики носов обретают необычную подвижность и трепещут, с шумом втягивая воздух: где-то близко оленье стадо. Нарты несколько раз проехали через широкие, вспаханные тысячами копыт оленьи пути — колхозные стада направлялись на отел.

К концу длинного дня, когда солнце зажгло на ледяных вершинах гигантские костры, нарты спустились на лед залива, а ещё через час путники въехали на широкую улицу районного центра.

По привычке Таю направил упряжку к большому дому с флагом на крыше. Здесь помещались райисполком и райком партии. Перед крыльцом на колу торчал непонятный знак — перечеркнутая буква в красном кружке.

Остановив упряжку у столба и привязав к нему потяг, Утоюк и Таю вошли в помещение, поручив Матлю сторожить собак. Кабинеты уже были закрыты, только в приемной секретаря райкома горел свет.

Дежурный по райкому позвонил в гостиницу.

— Места для вас будут, — сказал он, — а упряжку можете привязать на берегу залива — там специально отведена площадка.

Таю и Утоюк поспешили на улицу: надо ещё накормить собак и самим устроиться, а время позднее.

Возле нарт стоял милиционер и о чем-то громко разговаривал со стариком.

Матлю размахивал руками и пытался перебить разгневанного стража порядка.

— Что случилось? — спросил Таю, подойдя к нартам.

— Это ваши упряжки? — кинулся к нему милиционер.

— Наши, — ответил Таю.

— Вы что, знак не видите? — сердито спросил милиционер.

— Какой знак? — пожал плечами Таю.

— Этот, — милиционер показал на кол, к которому были привязаны собаки. — Стоянка транспорта запрещена! За нарушение штраф!

— Мы этого не знали, — невозмутимо ответил Таю, отвязывая потяг. — Не по-русски написанное мы не понимаем.

— Владельцы транспорта должны знать правила уличного движения, — назидательно сказал милиционер. — На первое время прощаю.

Он едва успел отскочить от нарт, но все же приложил руку к козырьку.

В гостинице было тесно. Все уже спали. Лохматая дежурная сердито подала горячий чайник, подождала, пока гости не напились, и повела в комнаты.

Кровать Таю оказалась против окна. Это неприятно — скоро поднимется солнце и разбудит его.

Лежа в непривычной постели, Таю думал о завтрашнем разговоре. На собрании в Нуниваке, к удивлению Таю, прямых противников переселения не оказалось. Голоса разделились поровну: одни были за переезд в «Ленинский путь», другие за то, чтобы строить новый Нунивак в удобном месте. Последние считали, что эскимосы не должны смешиваться с чукчами. Таю пришлось снова взять слово и объяснять землякам, что строительство нового поселка отодвинет срок переселения — всё надо будет возводить заново: школу, пекарню, магазин, почту, амбулаторию… Но потом Таю разгадал хитрость сторонников строительства нового Нунивака. Если переселение в «Ленинский путь» — дело быстрое, то когда ещё выстроят новый поселок! За это время может многое измениться. Упорным противником слияния чукотского колхоза с эскимосским был председатель Утоюк. Главным его доводом было то, что якобы национальная политика не рекомендует сливать колхозы разных национальностей. Где Утоюк откопал такой тезис? Может быть, он прав? Всё же учился в окружной партийной школе. А как же быть с дружбой народов? Выходит, дружба дружбой, а вельботы врозь? Почему же тогда дети не чувствуют себя ущемленными в своих национальных чувствах в «Ленинском пути»? Они тоже происходят от эскимосов, и в их жилах течет кровь настоящих морских охотников…

Едва Таю смежил веки, как солнце своими лучами разбудило его. Он поднялся, начал одеваться, но тут его взгляд упал на человека, спящего на соседней кровати. Что-то очень знакомое было в его облике. Таю старался вспомнить, где его видел, но не мог. Придется дожидаться, пока он не проснется. Спящий человек совсем не такси, когда бодрствует.

Солнечный луч добрался до лица соседа по кровати и коснулся ресниц. Лицо спящего нахмурилось, приняло осмысленное выражение. И тогда Таю отчетливо вспомнил давние дни: маленькую комнату — кабинет секретаря райкома, заполненный махорочным дымом, и согнутую в надрывном кашле над столом фигуру Владимира Антоновича.

Владимир Антонович открыл глаза и снова зажмурился от непривычного яркого света.

Таю тихонько засмеялся и спросил:

— Отвык от нашего солнца?

Владимир Антонович взглянул на Таю. В его глазах блеснуло солнце, он широко улыбнулся и медленно произнес:

— Если не ошибаюсь — Таю?

— Не ошибаешься, Владимир Антонович, — сказал Таю.

Бывший секретарь райкома соскочил с кровати и обнял эскимоса.

— Сколько лет прошло!

— Как твое здоровье? Ты уезжал насовсем? — спросил Таю.

— Здоровье пока не беспокоит, — весело ответил Владимир Антонович. — Но погибал. По-настоящему погибал. Очень тосковал по Чукотке, по северу. Ходил по разным докторам, добрался до одного ленинградского профессора. Он осмотрел меня и говорит: «Вы человек ещё молодой, и лечить вашу болезнь надо там, где она вас схватила…» Как будто он читал мои мысли! Вот уже второй год работаю инструктором областного комитета партии. Давно собирался в ваши края, то есть в наши. В районе уже несколько дней, а привыкнуть не могу — очень всё изменилось. Вчера вернулся из Лорино — ничего от старого селения не осталось. Да и здесь, в районном центре, узнаю только два-три домика, а все остальное — новое… Пришел в райком и первым секретарем вижу своего бывшего ученика, боевого комсомольца, а теперь товарища Каля! Думали мы с тобой когда-нибудь, что эскимос станет секретарем райкома и будет руководить населением на территории, превышающей иную великую державу?..

В столовую завтракать пошли вместе. Утоюк, увидев Владимира Антоновича, долго удивлялся. Матлю глубокомысленно заметил, что это закон жизни, когда встречаются старые друзья, и не худо бы по такому знаменательному поводу опрокинуть чарку.

Владимир Антонович засмеялся и сказал старику:

— Обязательно выпьем! Сегодня же вечером. В новой столовой.

В светлом просторном зале столовой стояли легкие столики и такие же стулья. Утоюк по-хозяйски осмотрел мебель и сказал:

— Такую бы нам…

Пока Таю и Владимир Антонович заказывали завтрак, старый Матлю обошел обеденный зал и остановился у стены возле красочных картин в застекленных рамах. «Печень здорового человека и печень алкоголика», — удивляясь, прочитал шепотом Матлю и перевел взгляд на другую картину. «Сердце здорового человека и сердце алкоголика», — гласила надпись под ней. Изображения были очень удивительные. Матлю стало нехорошо, и он поспешил за стол.

За завтраком продолжался обмен воспоминаниями.

— Если времени у меня хватит, — сказал Владимир Антонович, — я обязательно заеду в Нунивак. Вот, наверное, где произошли большие изменения! До сих пор забыть не могу эти узкие тропинки в скалах, жилища, похожие на звериные норы… И как только люди жили в таких условиях? Раньше это казалось само собой разумеющимся, а теперь — поверить трудно…

Таю уже открыл рот, чтобы сказать Владимиру Антоновичу, что Нунивак остался прежним селением — ничего в нём не изменилось, как Утоюк перебил его:

— Владимир Антонович, вы уж приезжайте на следующий год. И не в Нунивак, а в «Ленинский путь». Мы туда переселяемся.

— Вот как! — удивился Владимир Антонович. — Интересно.

— Вы знаете, — продолжал Утоюк, — на какой крутизне расположен Нунивак? Для того чтобы поставить даже маленький дом, надо вырубить в скалах фундамент. Но и с таким трудом поставленный дом — хорошая добыча для настоящего ветра… Раньше для эскимоса не было лучшего места, чем Нунивак. Чукчи завидовали нам — Берингов пролив близко, пути морских зверей проходили у порога наших жилищ. Сами знаете, в какое время жили. У человека была самая главная мечта: всегда быть сытым, не сдохнуть с голоду. Голод был страшнее всяких болезней… Теперь не одна еда нужна человеку. К чему цепляться за скалу, полувисеть на ней? Можно переселиться в другое место, поставить хорошие дома и жить по-человечески. На охоту ведь на моторных быстроходных вельботах ходим, не то что, как прежде, на веслах… А что в «Ленинский путь» переезжаем, это понятно: там многие наши дети живут. И люди там нам родные — сколько народу перемешалось, живя рядом…

Таю с едва скрываемой радостью слушал речь Утоюка. Председатель колхоза говорил то, что годами вынашивал Таю, о чем они подолгу и ожесточенно спорили. Выходит, всё же Таю удалось убедить своего друга.

Утоюк кончил говорить. Владимир Антонович внимательно его выслушал и повернулся к Матлю.

— А как же старики? Не против переселения? — спросил он.

Матлю, ещё не совсем оправившийся от созерцания ужасных картин, равнодушно ковырял вилкой в тарелке. Вопрос Владимира Антоновича застал его врасплох, и старик уклончиво ответил:

— Мы всегда голосуем «за».

После завтрака Таю решил навестить брата в больнице. Со спутниками договорился встретиться в райкоме.

Районная больница находилась на краю поселка. Длинное здание загибалось в виде буквы «Г», и во дворике по случаю солнечного дня гуляли выздоравливающие. Они с любопытством уставились на Таю, гадая, к кому пришел эскимос с внушительными свертками в руках.

— Таю! — услышал он голос брата.

Амирак сидел на скамейке. Он был одет в неопределенное больничное пальто и ватную шапку с ушами. Туго затянутая рука согнутой палкой торчала перед грудью. Лицо его побледнело, потеряло красноту обветренной морозом кожи.

— Иди сюда, Таю, — позвал Амирак брата.

Таю подошел и сел на нагретую солнцем скамью. Он не знал, с чего начать разговор. Всю жизнь он считал брата младшим, а себя обязанным поучительно разговаривать с ним. Но теперь перед ним был взрослый человек. Таю покряхтел, огляделся, подыскивая нужные слова.

— Вот прислала Неля, — наконец произнес он, подавая сверток. — А это от нас с Рочгыной…

— Зачем? — сказал Амирак, пряча благодарную улыбку. — Я не нуждаюсь ни в чём. Мне тут присылают из «Ленинского пути». А письма от Нели нет? — робко спросил он.

— Вот совсем забыл! — хлопнул себя по лбу Таю, он пошарил в кармане и вытащил смятый конверт.

Амирак взял письмо и положил на колени. Видно, ему не терпелось поскорее раскрыть его и почитать. Таю, понимая состояние брата, скороговоркой перечислил домашние новости.

— Всё же приняли решение переселиться в «Ленинский путь», — сообщил он под конец. — Сейчас я должен идти в райком. Будем обсуждать. Нас обком поддерживает. Помнишь, был у нас до войны секретарь райкома Владимир Антонович? Он теперь в обкоме работает. Одобряет наше решение.

— Я тоже одобряю, — шутливо сказал Амирак и бросил взгляд на письмо.

— Ну, я бегу в райком, — сказал Таю и поднялся со скамейки… — Поправляйся, приезжай.

— Скоро обещают снять гипс, — ответил Амирак. — Зайди перед отъездом, захвати письмо.

— Обязательно, — пообещал Таю. — Ты пиши быстрее. Может быть, сегодня к ночи уедем. Смотри, как солнце греет. Днем снег будет липнуть к полозьям.

Таю зашагал к райкому, с беспокойством поглядывая на небо. Весна что-то в этом году торопится. Если пролив раньше обычного очистится ото льда, можно после Первомая выходить на промысел.

В кабинете секретаря райкома его уже ждали. За столом сидел Каля, эскимос из селения Чаплино. Он листал какие-то бумаги и одновременно слушал Утоюка. Когда председатель нунивакского колхоза закончил свою речь, Каля спокойно сказал:

— Мы давно ждали от вас этого… Понимали, что нелегко расставаться с обжитой землей, поэтому и не торопили. А сейчас мне остается только приветствовать ваше решение… Товарищу Кэлы ещё не сообщали об этом?

— Нет, — ответил за Утоюка Таю, — пусть порадуется в праздники: Первого мая пошлем ему телеграмму.

Когда эскимосы вышли из райкома, Матлю разочарованно произнес:

— И это всё? Я-то думал, что райком — это умные беседы с утра до вечера: совещания, заседания… И одной трубки не успел выкурить…

— Разве плохо, когда дело решается без лишних разговоров — быстро? — спросил его Таю.

— Но всё же это учреждение… Конечно, к примеру, на море не станешь попусту болтать, если есть зверь… А здесь обстановка располагающая — мягкие удобные сиденья, большущие часы и графин на отдельном столике для утоления жажды, — ответил Матлю.

Остаток дня нунивакцы посвятили магазинам.

Таю купил большой эмалированный таз — о таком давно мечтала Рочгына. Утоюк долго приценивался к радиоприемнику.

— Может быть, купить? — посоветовался он с Таю.

— Смотри сам, — ответил Таю. — Только ведь электричества в Нуниваке нет, как ты им будешь пользоваться?

— Не для Нунивака я его покупаю, — сказал Утоюк. — В будущем собираюсь им пользоваться в «Ленинском пути».

— Я бы тебе не советовал его брать сейчас, — деловито сказал Таю. — Ехать нам на нарте, можно растрясти — вещь хрупкая. Ещё ведь не скоро переедем, успеешь купить получше.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Утоюк, отходя от прилавка.

— Что вы понимаете в приемниках? — обиженно бросил им вслед продавец.

Вечером перед отъездом пошли попрощаться с Владимиром Антоновичем в районную столовую. Дело в том, что после шести вечера рядовое предприятие общественного питания превращалось в некое подобие ресторана с подачей спиртных напитков.

Трое эскимосов заняли столик в углу. Вскоре к ним подсел Владимир Антонович. Заказали обильный ужин на дорогу и немного вина.

Таю обратил внимание на то, что старый Матлю как-то странно озирался по сторонам и пытливо оглядывал стены.

— Мух ищешь? Ещё рано. Да и чистота не та, что в старой столовой, — сказал Таю.

— Не мух ищу, а картины, — ответил Матлю.

Действительно, со стены куда-то исчезли плакаты, которые здесь висели утром. Правда, Таю не разглядел, что на них нарисовано.

— Вот они! — радостно крикнул Матлю и показал в угол.

Возле печки, прислоненные лицом к стене, на полу лежали плакаты.

— А что на них нарисовано? — с любопытством спросил Таю.

— Не стоит смотреть, — махнул рукой Матлю. — Вредные картины. Им висеть в больнице, а не в столовой…

Владимир Антонович расхохотался и объяснил Таю и Утоюку содержание плакатов.

— На вечер, чтобы не сбить коммерции, заведующий столовой снимает их со стены, — пояснил он.

Все громко засмеялись.

Когда вино разлили по стаканам и Владимир Антонович провозгласил тост за лучшее будущее Нунивака, Таю подмигнул Матлю:

— Может, не станешь пить?

Матлю покосился в угол и храбро ответил:

— Теперь не страшно…

Около полуночи собаки спустились на залив. Было светло и тихо. Подмерзший наст отлично держал упряжки.

Таю и Утоюк сидели вместе, на второй нарте разлегся захмелевший Матлю. Он пел неразборчивую пьяную песню, заставляя оглядываться собак.

— Я рад за тебя, Утоюк, — сказал Таю. — Хочу признаться тебе: боялся я. Боялся, что переселение положит конец нашей давней дружбе… А сегодня в райкоме я вспомнил тебя таким, каким ты был много лет назад, когда Владимир Антонович вручал нам наши партбилеты. Будто сбросил ты много лет и снова стал молодым…

— Подожди, Таю, — мягко прервал его Утоюк. — Ты помнишь, в прошлом году, когда мы возвращались после песенного праздника в «Ленинском пути», что ты мне сказал?

Таю наморщил лоб, вспоминая.

— Тогда ты мне сказал, что познал секрет долгой молодости: пока у человека мысли направлены в будущее — он молод, сколько бы ему лет ни было… Вот так, Таю, я не хочу считать себя стариком, — торжественно произнес Утоюк.

11. ТУМАН НАД ПРОЛИВОМ

Вдалеке, взгромоздясь на льдины,

Неподвижно моржи лежат.

В. КЕУЛЬКУТ, Охота на моржей

Беринговом проливе гремели выстрелы: начался весенний ход моржей. Огромные неуклюжие животные вылезали отдыхать на льдины, и тут их настигали охотники. Вельботы пропахли свежей кровью, соленым льдом.

Загорелые до черноты охотники неделями не возвращались домой. Колхозники «Ленинского пути» — Инчоуна, Чегитуна и других окрестных селений — разбили свои лагеря у подножья Нунивакской горы. Председатель колхоза «Ленинский путь» Кэлы надолго перебрался в эскимосское селение.

Все формальности по переселению эскимосов были закончены. Оставалось только построить дома и перевезти семьи нунивакцев к осени. Утоюк был теперь уже не председателем, а заведующим Нунивакским отделением колхоза «Ленинский путь».

Эскимосы стали членами чукотского колхоза, но никто пока не почувствовал никаких перемен: всё осталось, как прежде. Только старый Матлю стал угрюмым, потерял прежнюю веселость: по ночам ему снились страшные картины, развешанные на стенах районной столовой. Он торопил Кэлы с переселением и жаловался на свое здоровье. Но когда председатель посоветовал пока одному ему переехать и приступить к лечению загадочной болезни, Матлю наотрез отказался и заявил, что будет всегда вместе с нунивакцами.

Таю был неутомим. Он почти не покидал вельбот, спал в нём, ел и даже ухитрялся читать в промежутке между промыслом и коротким отдыхом, пока убитых моржей возили к берегу.

Изредка охотники ночевали дома. Под утро, запасшись свежим чаем, хлебом, пачками газет и журналов, снова выходили в море в поисках залегших на льдинах моржей.

Обычно в это время наиболее громкоголосый в бригаде Емрыкай читал вслух газеты.

Сегодня в бригаде самой интересной новостью было сообщение о том, что над территорией СССР сбит американский летчик-шпион Гарри Пауэрс.

— На праздники пожаловал, — возмущался Емрон, перебивая брата. Несмотря на женитьбу, у парня нисколько не прибавилось солидности. Он был рад, что земляки переселяются вслед за ним, и на весеннем промысле пожелал охотиться в своей старой бригаде, которая уже принадлежала колхозу «Ленинский путь».

— Может, не раз мы видели его самолет над проливом, — задумчиво сказал старый Матлю. Он был приглашен в бригаду в качестве повара и неплохо справлялся со своими обязанностями. Сейчас он выкачивал насосом воду.

— Да нет, — объяснил ему Таю, — он летел со стороны Турции. Это совсем другое место земного шара, чем Берингов пролив.

— Ах, шара, — глубокомысленно кивнул Матлю, поправляя надтреснутый светозащитный козырек — Что же он на шар полез? Вот дурень!

— «Сбили его ракетой, с первого выстрела», — читал дальше Емрыкай, не обращая внимания на высказывания Матлю.

— Чистая работа! — восхитился Таю. — Как всё-таки изобретателен человек, когда дело идет о войне! Какого только оружия не выдумают люди! Всё, чем мы бьем теперь зверя, раньше было предназначено для того, чтобы убивать человека…

Странное дело: народы вроде бы с каждым годом получают больше, а жажда войны не убывает…

— Империализм виноват, — сказал Утоюк.

— Ясно, что виноват, — раздумчиво сказал Таю. — Но ведь было с нашей стороны предложение уничтожить оружие. На Генеральной Ассамблее Хрущев об этом сказал: давайте уничтожим оружие, страх друг перед другом, тогда людям будет легче дышать на земле…

— Вот тогда бы нас, охотников, завалили оружием! — сказал практичный Емрыкай.

— Тут речь о важном, а ты шутишь, — недовольно заметил Утоюк.

Сконфуженный Емрыкай поспешил перевести разговор на другое.

— Скажи, дед, печенка у тебя не болит? — обратился он к старому Матлю.

— Боли не чувствую, но что-то есть, — серьезно ответил старик. — Неудобство в животе ощущается… Ох, как вспомню эти картины — в глазах красно становится! Страх!

— Вот страх ты почувствовал, — наставительно сказал старику Таю, — а отвращения к водке так и не получил. Вчера опять выпросил у Нели Муркиной бутылку.

— Только тогда и исчезает страх, когда выпьешь, — ответил Матлю. — Мысли приятные начинают порхать в голове, как птички. О печени и сердце совсем не думаешь… Мечтаешь о переселении, о жизни в деревянном доме с окном на море. Ведь какое великое дело окно! Не надо выходить на улицу, чтобы узнать погоду, глянул в стекло — и всё видно…

Люди Нунивака внешне как будто свыклись с переселением, и многие даже, как старый Матлю, храбрились и строили планы будущей жизни в «Ленинском пути». Но Таю знал, что это не так. Он это чувствовал собственным сердцем: чем ближе надвигался назначенный срок, тем тревожнее становилось на душе. Нелегко человеку оторваться от земли, которая его вспоила и вскормила. Однажды ночью Таю услышал тихие всхлипывания жены. Он встревоженно зажег спичку.

— Что с тобой, Рочгына? — спросил он.

— Ничего, — ответила жена, утирая слезы. — Спи.

— Нет, ты мне скажи, почему плачешь? — настаивал Таю.

— Плачу потому, что жалко оставлять Нунивак. Здесь так много прожито…

Уж если по ночам плачет Рочгына — чукчанка, привезенная из соседнего селения, то каково коренным жителям Нунивака!

Утоюк осматривал в бинокль льдины. Скоро он объявил:

— Вижу на льдине моржей, — и показал рукой.

Таю развернул вельбот. Приходилось плыть малой скоростью, в проливе ещё много плавающего льда — того и гляди, как бы не наскочить и не пропороть днище.

Вода ласково журчала вдоль бортов. Мелкие льдинки ударялись о деревянный борт и с плеском уступали дорогу вельботу. На почтительном расстоянии от льдины, на которой лежали моржи, моторист Ненлюмкин приглушил мотор. Охотники вставили весла в уключины, а на носу наготове встали стрелки — Емрон, Емрыкай и Утоюк. Матлю перестал качать насос и замер.

Моржи спокойно спали, пригретые солнечными лучами. Льдина тихо плыла в Чукотское море. Расстояние между льдиной и вельботом медленно сокращалось.

На носу в напряжении застыли охотники. Стрелки ожидали знака Утоюка. Залп должен быть одновременным, чтобы не спугнуть раньше времени моржей, а винтовки должны бить наверняка.

Наконец Утоюк сделал едва заметный знак, и тишину моря разорвал сухой треск. Неуклюжие на вид животные с удивительным проворством потянулись к воде. На месте остались два моржа. Можно было бы сделать ещё один залп и оставить на льдине ещё пару, но это ни к чему: всё равно вельботу больше двух моржей не поднять. Оставшиеся в живых моржи с громким плеском нырнули в воду.

Вельбот подошел вплотную к льдине, и охотники закрепились. Моржи были большие, матерые, мясо у них жесткое, но жира много. Их кожа покрыта большими бородавками и шрамами — много пожили морские великаны. Бело-желтые клыки почти наполовину источены и покрыты темными трещинками.

Без излишних разговоров охотники взялись за разделку. Большими ножами надрезали кожу и сдирали вместе с жиром. Руки по локоть погружались в окровавленный жир, и надо обладать большим искусством, чтобы вместе с мясом не срезать палец соседа.

Матлю тем временем нашел на льдине лужицу пресной воды от талого снега, налил чайник и поставил на примус. Моторист Ненлюмкин выбирал куски полакомее и клал в большую кастрюлю.

Льдина медленно кружилась и двигалась на северо-восток. Моржи ещё не успели остыть, и тяжелый дух свежего мяса паром поднимался над льдиной. Таю казалось, что весь пролив заполнен этим радостным запахом удачной охоты — пар туманом нависал над морем, затягивая береговые скалы.

— Туман идет! — крикнул он товарищам.

Охотники оторвались от моржа.

— Переждем на льдине, — спокойно ответил Утоюк.

Весенний туман в проливе подкрадывается незаметно и быстро, в какие-нибудь полчаса обволакивает всё вокруг. Находящимся на промысле вельботам приходится отстаиваться на льдинах — плавание в белесой тьме чревато опасностями: можно напороться на большую льдину.

Матлю хлопотал возле примуса. Когда чайник вскипел, он залил кипятком кастрюлю и поставил на бушующий огонь. Из кастрюли торчали ребра и куски ластов.

Туманная пелена надвигалась. Скрылись острова в проливе, подал голос нунивакский маяк, предупреждая проходящие суда об опасности. Стелющаяся мгла пожирала льдину за льдиной, и только над головами охотников ещё долго сияло солнце. Даже когда туман окутал льдину, солнце пробивалось — туман был низовой, самый коварный. Если даже поднимется ветер, его нелегко сдуть с поверхности моря, содрать со льдин.

— Жалко, — вздохнул Таю. — Придется посидеть здесь.

— Ничего, — подбодрил бригадира Утоюк. — Отдохнем немного, поедим, а тем временем Ненлюмкин осмотрит мотор — у него что-то магнето барахлит.

Морж был разделан: внутренности, которые не шли в дело, бросили в воду, а куски мяса и целиком снятую кожу вместе с жиром и бивни погрузили в вельбот.

Матлю разложил на доске вынутую из кастрюли еду и пригласил товарищей есть.

Охотники с ножами расположились вокруг доски. Матлю умел варить мясо! Куски моржатины исчезали с доски с невероятной быстротой. Насытившись, охотники обратились к объемистому чайнику, вскипевшему на неутомимом примусе.

Туман густел. Он опускался на льдину холодным сырым покрывалом, напоминая о недавно прошедшей зиме. Зябкая сырость проникала под одежду и вызывала невольную дрожь. Всё потускнело, потеряло четкие очертания, расплылось. Вельбот с середины льдины казался бесформенным белым пятном, окутанным водяной пылью. Дым из трубок и папирос тяжело падал вниз.

Таю прислушивался к надрывному вою нунивакского маяка, который через определенные промежутки времени подавал сигналы. Вдруг чуткое ухо охотника уловило чужие голоса. Они быстро приближались, сопровождаемые характерным шумом воды, падающей с лопастей весел.

— Сюда плывут, — сказал он товарищам.

Охотники затихли. Кто-то приближался из тумана к льдине.

— Тоже застряли в море, — сказал Утоюк.

— Веселее станет на льдине! — воскликнул Емрон.

— А мы всё съели и весь чай выпили — нечем будет гостей угостить, — сокрушенно произнес Матлю и заторопился: — Поставлю пока чайник.

— Эй, сюда гребите! — закричал Емрыкай, и тут охотники увидели вынырнувший из тумана нос необыкновенного судна.

Это была большая байдара, величиной почти с вельбот. Охотники, сидевшие в ней, были странно, как-то пестро одеты и все, как один, с пластмассовыми светозащитными козырьками на головах.

Волнующая догадка мелькнула в мозгу Таю: американские эскимосы!

Это были они. К льдине медленно приближалась байдара: в ней никто не греб, она двигалась по инерции. Эскимосы удивленно смотрели друг на друга. Байдара мягко коснулась носом льдины и остановилась.

Некоторое время над морем стояла тишина. Таю с бьющимся сердцем всматривался в лица. Глаза его остановились на пожилом эскимосе, сидящем у кормы. Он выглядел немного старше Таю, но в нём было что-то родное и знакомое. Сирена нунивакского маяка вывела Таю из оцепенения, и он громко позвал:

— Таграт, брат мой!

Эскимос помешкал и вдруг с каким-то необычным для человека возгласом бросился на льдину:

— Таю! Таю! Я тебя увидел!

Эскимосы попрыгали на лёд вслед за Тагратом.

Какой-то старик воскликнул, показывая на Матлю:

— Я его узнал!

— Ну, здравствуй, если узнал, — спокойно сказал Матлю, подавая руку. — Я тебя тоже где-то видел.

Эскимосы здоровались, с любопытством оглядывая друг друга.

Таю и Таграт едва сдерживали слезы и, чтобы никто им не мешал, отошли на край льдины. Они долго не могли ни слова вымолвить: между ними стояли многие годы разлуки, и нужно было прежде привыкнуть заново друг к другу, а потом уже говорить. Наконец Таграт смахнул слезу, сильно высморкался и спросил Таю:

— У тебя все живы?

— Все живы, — ответил Таю, вглядываясь в изможденное лицо брата. — Дочка выросла, работает в магазине. Амирак тоже не сидит без дела — он заведует зверофермой. А мы с Рочгыной живем вдвоем в Нуниваке.

— А где же дочка и Амирак? Разве они не с вами живут? — спросил Таграт.

— Они в соседнем селении, у чукчей. Мы тоже скоро туда переедем, — ответил Таю.

Таграт тяжело вздохнул и опустил голову.

— И вас выселяют с родного места? — грустно произнес он. — А нас ещё три года назад погнали с острова. Отвели нам песчаную косу у мыса: ни воды, ни защиты от ветров… Зверя распугали — у наших берегов ни моржа, ни кита, ни нерпы… Приходится далеко в море забираться. Вот и сегодня не рассчитали — бензина не хватило… Придется на веслах добираться до берега. Хоть был бы парус, да брезента не на что купить.

— Поможем с бензином, — успокоил брата Таю. — Я бригадир, скажу мотористу, чтобы поделился с вами.

— Ты хозяин вельбота? — удивленно спросил Таграт. Он уважительно оглядел брата. — Тебе повезло.

— Не хозяин я, — усмехнулся Таю, — а бригадир. Долго объяснять, что это такое, — ты ведь из другого мира пришел. Чтобы ты понял, хоть младшую школу политграмоты надо пройти.

— Неграмотный я, — с горечью признался Таграт.

— Пойдем к товарищам, — сказал Таю.

У Таю было странное чувство. Он рассказал свои новости, но расспрашивать брата ему почему-то не хотелось. Таю примерно представлял, как живет брат. Зачем Таграту лишний раз напоминать о той ошибке, которую он сделал много лет назад? Что бы ещё сказать брату? Нехорошо молчать — ведь столько лет не виделись.

— Значит, выселили вас с острова, — задумчиво произнес Таю.

— Да, — кивнул Таграт. — И вас тоже выселяют? Ты говорил…

— Не понял ты меня, брат, — ответил Таю. — Мы добровольно переселяемся в соседний колхоз, который называется «Ленинский путь».

— Слышал я о Ленине, — произнес Таграт. — Разве он знаток дорог?

— «Ленинский путь» — значит им указанный путь жизни, учение, как нужно жить, — подыскивая слова, популярно разъяснял Таю. — Этим путем живут все народы нашего Советского Союза. Мы переезжаем в этот колхоз, потому что хотим жить по-настоящему, в хороших домах. Ты, Таграт, сам знаешь, в нашем Нуниваке хороший дом не построишь, его сдует в море, как домик американского торговца.

Толпа американских и советских охотников окружила Таю и Таграта. Кто-то из приезжих спросил:

— У вас все колхозы называются так — «Ленинский путь»?

— Не все, — ответил Таю. — Только лучшие, такие, как наш.

— Почему вы неправильно считаете время? — задал кто-то вопрос.

— Почему неправильно? — возмутился Таю.

— Матлю говорит, что сегодня пятница, — сказал один из пожилых охотников американцев. — А по календарю четверг.

Оказывается, пока Таю с Тагратом разговаривал на другом краю льдины, его бригада успела войти в тесные сношения с американскими охотниками. Матлю, разумеется, интересовал порядок продажи спиртных напитков на Аляске. Он, в свою очередь, похвастался, что в «Ленинском пути» можно в субботу купить вина на любой вкус, даже шампанское. Тут же старик подкрепил свое сообщение тем, что завтра он непременно выпьет. Его собеседник возразил, что сегодня не пятница, а четверг.

Завязался спор: американские эскимосы доказывали, что сегодня четверг, а советские — пятница.

— У нас время советское, — твердо сказал Таю и этим положил конец спору.

Матлю, разговаривая с гостями, не забывал об угощении. Вскоре на примусе закипел большой чайник. Старик щедро заварил кипяток чаем. Нунивакцы выложили на доску для чаепития все свои запасы. Американцы тоже не остались в долгу. Они вытащили пачки галет в красочных обертках и коробки тростникового сахара.

Началось чаепитие. Таю заприметил одного эскимоса, который держался как-то особняком: он мало разговаривал и был заметно лучше других одет.

— Это владелец байдары, — ответил Таграт на вопрос брата. — Всё ему принадлежит — и байдара, и мотор, и весла, и вся добыча.

— Должно быть, он хороший гарпунер? — предположил Таю.

— Нет, на байдаре он ничего не делает, — объяснил Таграт. — Сидит пассажиром, наблюдает. А чаще он остается на берегу. Вот сегодня отважился выйти на промысел — всё не верит, что у наших берегов зверя нет. Теперь убедился. Из-за него и бензину у нас не хватило. Убили трех моржей, а ему всё мало — требует, чтобы мы дальше вошли в пролив. Говорим, что здесь где-то граница близко, а он не обращает внимания, все гонит.

Таграт украдкой бросил взгляд на хозяина.

— Испугался сейчас, притих, а то громкий человек.

— Всё же вам надо быть поосторожнее, — посоветовал брату Таю. — Слышал — вашего шпиона сбили недалеко от Свердловска Первого мая?

— Не слышал, — качнул головой Таграт.

— Как же? — удивился Таю. — По радио об этом говорили, в газетах напечатано. Ракетой сбили.

— Я же неграмотный, газет не читаю, а радио у нас доступно только богатому человеку.

— Не сердись на меня, брат, — сказал Таю. — Мы плохо знаем жизнь друг друга, поэтому задаем глупые вопросы, даем неразумные советы.

Американцы с удовольствием пили советский чай и хвалили вкус русского хлеба.

— Его печет наш эскимосский пекарь Симиквак, — с гордостью заявил старый Матлю, пытавшийся разгрызть твердые галеты.

Утоюк подсел к Таю и вполголоса заговорил с ним на русском языке:

— Мне кажется, что мы неправильно поступаем: они нарушили государственную границу.

— А верно! — воскликнул Таю. — Как я это не подумал? Надо их задержать и доставить пограничникам.

— Я сомневаюсь, — сказал Утоюк.

— В чем? — спросил Таю.

— Нужно ли их доставлять пограничникам. Я так думаю: отпустим их, но сделаем им соответствующее заявление, — сказал Утоюк.

— Я понял тебя, — сказал Таю. — Я о заявления подумаю.

Хозяин байдары и Таграт с беспокойством наблюдали за говорящими на русском языке. Нетрудно понять, что речь шла о них. Другие охотники с байдары тоже начали прислушиваться.

— Пейте чай, — успокоил их Таю. — Бензином снабдим.

Туман расходился, но теперь садилось солнце, и мгла медленно поднималась над морем, с трудом отрываясь от льдин, от гладкой поверхности спокойной воды.

Емрон и Емрыкай о чем-то оживленно беседовали с эскимосскими парнями. Пожилые говорили о видах на охоту в этом году.

Таю всё порывался спросить брата о его семье, но как это сделать? А если у него не всё хорошо дома? Стоит ли бередить рану человеку, для которого жизнь не очень большая радость?

Жизнь Таграта оказалась совсем не такой, какой он её представлял много лет назад.

Он действительно чуть не стал владельцем настоящего деревянного вельбота. На вельботе был рульмотор, почти новый, и заводился не от шнура, а с помощью электрического стартера, стоило только нажать кнопку. Таграт радовался, как ребенок, которому обещали желанную игрушку. Ещё один взнос, и вельбот станет его собственностью — как тут не заставишь каждого встречного спускаться к берегу и любоваться им!

В эти радостные дни в его жилище пришел проповедник. Он приезжал на остров каждый год, и стоящий на высоком берегу большой дом, запертый большую часть года, оглашался странными голосами, навевающими тоску на впечатлительного Таграта. Тесть Таграта в сопровождении жены и дочери тоже отправлялся в этот дом. Возвращались они оттуда как после долгого беспокойного сна, и проходило порядочно времени, прежде чем у них наступало обычное настроение.

Поместительный дом на высоком берегу был молитвенным местом. Как-то Таграт спросил тестя, отчего тот ходит молиться и петь другому богу, когда у него в жилище висят амулеты, знаки и жертвенные принадлежности, предназначенные совсем для другого.

Тесть долго распространялся о могуществе белого человека.

— Ты видишь, что не эскимос, а белый изобрел рульмотор. У них есть летающие железные пароходы, электричество, когда в стеклянном пузырьке горит неизвестно отчего такой яркий свет, что смотреть на него больно… Их бог может оказаться более могущественным и изобретательным, чем наши духи.

Таграта удивил такой практичный подход тестя.

На острове процветал культ подражания белому человеку. Бывало, что эскимос в жизни не надевал чистого белья, а в жилище у него висел вверх ногами американский будильник, а сам он щеголял в неудобных, весьма прохладных штанах со множеством карманов: из заднего обязательно должны были торчать перчатки из ярко крашенной шерсти.

Посещая Ном, где он сбывал охотничьи трофеи посреднику Свену, Таграт приглядывался к жизни белых людей и не мог не отметить про себя, что они живут намного лучше эскимосов. Он не раз бывал в домике Свена, который, добродушно похлопывая Таграта по спине, называл его своим компаньоном. С каждым очередным взносом вельбот как бы ещё больше прирастал к сердцу Таграта. Он даже разделил его мысленно на столько частей, сколько нужно было сделать взносов, и теперь оставался только пустяк — откупить корму у «Гудзон бей компани».

Это были самые счастливые годы в жизни Таграта. Он поставил себе тайную цель, в которой не признавался даже самым близким друзьям. Он понял, что в этом причудливом мире самое главное — деньги. Если они будут у тебя в приличном количестве — можешь достичь положения белого человека, сравняться с ним не только по праву хлопать друг друга изо всех сил по спине. Ему хотелось, чтобы его дочь пошла в школу и постигла премудрости грамоты…

Оставалось сделать последний взнос за вельбот, как Таграт заболел. Весной он пошел охотиться на нерпу. В эти дни течение в проливе было неверное, обманчивое. Таграта едва не унесло в открытое море. Прыгая со льдины на льдину, чтобы добраться до крепкого припая, охотник едва не утонул. Обледенелый, он шел долго вдоль берега, добираясь до селения. На следующий день он не смог встать.

Таграт слушал с тоской треск ломающегося льда в проливе, шум весеннего ветра в брезентовой покрышке жилища, весенний радостный крик птиц. Люди готовили байдары, приносили жертвы морским богам, позабыв о проповедях, точили копья, гарпуны, пристреливали винчестеры.

К Таграту пришел тесть и предложил готовить вельбот к выходу в море.

— Только когда я встану, — твердо сказал Таграт. — Это мой вельбот.

Ему трудно было произнести эти слова, но ещё труднее было отдать вельбот в чужие руки, которые могли его погубить: весной в проливе много плавучих льдин — долго ли напороться…

Шли дни, а Таграт был по-прежнему настолько слаб, что трубка падала из рук. Срок последнего взноса за вельбот приближался, и чем меньше дней оставалось до него, тем они быстрее пролетали.

Превозмогая слабость, Таграт вышел на берег моря. Перед ним катились спокойные волны, на гальке сиротливо лежал на боку его вельбот. Из воды торчали гористые берега советского острова, а за ним синел далекий берег, где жил брат Таю… Таграт вспомнил его слова: ты хочешь стать капиталистом? Откуда Таю знать, как трудно в Америке стать даже самым маленьким капиталистом? Там у них, по слухам, всё проще: всё общее, даже жены и дети… А может быть, эскимосы не согласились жить так? Могли отказаться. Хорошо бы вернуться и не знать никакой «Гудзон бей компани»…

Таграт сумел победить болезнь. Она ушла вовнутрь и подолгу не напоминала о себе. Только когда он плевал на снег, слюна была яркая, как искра.

За всё лето удачливый Таграт не добыл ни одного зверя. С тяжелым сердцем ехал он в Ном, чтобы попросить отсрочки последнего платежа за вельбот.

Компаньон Свен встретил Таграта на берегу и сообщил, что «Гудзон бей компани» отбирает у него вельбот. От волнения Таграт так и сел на прибрежную гальку. Придя в себя, он обратился к Свену с просьбой ссудить ему денег на последний взнос, но компаньон рассмеялся ему в лицо и процедил сквозь зубы:

— Где это видано, чтобы белый человек давал в долг цветному?

На остров Таграт вернулся на чужом вельботе.

Он решил не сдаваться и перехитрить судьбу. За всю зиму не было такого дня, чтобы он не вышел на лед в поисках нерпы. Но особенно ему хотелось добыть побольше белых медведей. За пушистые шкуры в Номе давали много долларов, а доллары — это снова вельбот…

Но болезнь всё чаще и чаще напоминала о себе: снег был слишком белым, чтобы можно было обмануть себя. Таграт хитрил, старался не смотреть на свои плевки, но глаза сами следили с тревогой за ярко-красным комочком, похожим на искру, вылетевшую из костра.

К весне Таграт развесил на ветру и солнце четыре отличные медвежьи шкуры. Это очень мало. Настолько мало, что даже о первом взносе не могло быть и разговору. Но ведь впереди ещё многие годы…

Однажды на острове появился Свен. Он пришел в жилище Таграта таким же шумным и веселым, как в ту пору, когда он называл эскимоса своим компаньоном. Он сочувственно расспросил Таграта о жизни, сделал скорбное лицо при упоминании о потерянном вельботе и вкрадчиво сообщил, что пришел помочь старому компаньону.

Таграт недоверчиво покосился на Свена, услышав давно забытое слово.

Между тем Свен громко и проникновенно говорил о Севере, о его жителях, о необходимости предоставить Аляске права самостоятельного штата. Таграт плохо понимал его, но делал вид, что внимательно слушает многословного торговца.

— В Сан-Франциско открывается выставка, где мы должны показать нашу Аляску с самой лучшей стороны, — ораторствовал Свен. — Мы должны показать, как живут аборигены Арктики. Мне поручено отобрать на вашем острове семью и перевезти во Фриско, так сказать, в натуральном виде. Губернаторство полностью оплачивает все расходы и дает приличное вознаграждение. Согласен? Я пришел тебе предложить эту выгодную сделку по старой дружбе.

Таграт задумался: может быть, это и есть то чудо, которое должно ему помочь? Если руки не могут ему добыть вельбота, значит надо искать другой выход.

— А вознаграждения хватит на покупку вельбота? — осторожно осведомился Таграт.

— Разумеется! — воскликнул Свен. — Не на один! С моторами.

— Я согласен! — твердо заявил Таграт, испугавшись, что кто-нибудь из островных земляков опередит его, пока он будет раздумывать.

— О'кэй! — сказал Свен и широко улыбнулся.

Жена заплакала, узнав о решении Таграта. Но впереди был вельбот, и он уже снился Таграту.

На большом пароходе Таграт вместе с семьей прибыл в Сан-Франциско. Грохот города оглушил их, и эскимосы были рады увидеть в парке на выставочной площади настоящее эскимосское жилище.

Таграт с женой и дочерью прожили в нем около двадцати дней. Они изнывали от непривычной жары, но каждое утро выходили под лучи палящего солнца. Жена выделывала нерпичью кожу, Таграт точил из моржового клыка фигурки белых медведей, моржей, а дочь вышивала цветным бисером на отбеленной тюленьей замше.

Говорливая чужая толпа с любопытством разглядывала эскимосскую семью. Щелкали фотоаппараты. Иногда в них кидали куски съестного, как зверям, а молодые краснолицые парни смотрели нехорошими глазами на дочь и громко хохотали.

За все эти двадцать дней Таграт почти не разговаривал со своими. Тяжелый груз унижений сковал его язык и тянул его взгляд к земле. Эскимосская семья имела большой успех. Но когда прошли оговоренные в соглашении двадцать дней, Таграт наотрез отказался продлить договор. Свен грозился и ругался. Но Таграт был непреклонен в своем решении. К тому же он больше не испытывал робости перед бывшим своим компаньоном.

Таграт решил присмотреть себе вельбот на обратном пути в Номе. Но случилось так, что им пришлось надолго застрять в Сиэттле на пути к родному острову: заболела жена. С большим трудом её удалось поместить в больницу. Деньги, заработанные ценой унижения, таяли, как весенний сугроб на горячем солнце. Просвещенные доктора по своей алчности могли далеко оставить самого искусного шамана. В конце лета, когда задули злые северные ветры, Таграт лишился всех своих денег и жены. На остров они вернулись с дочерью в начале зимы — обнищавшие, оборванные, совсем не такие, когда отправлялись на большую выставку белых. А тут ещё пришла печальная весть — семнадцать эскимосских парней, взятых в армию, среди которых находился жених дочери Таграта, все до одного погибли на Пирл-Харборе. Об этом сообщили аккуратные извещения, присланные правительством. Они долго лежали в семьях, и никто не догадывался, какую печаль несли они родителям: никто на острове не умел читать. Лишь когда приехал проповедник, правда открылась островным эскимосам. Это случилось в молитвенном доме. Послышались рыдания женщин. Проповедник поднял руку, призывая людей к молчанию, и громко запел. Среди эскимосов началось движение. Через минуту проповедник пел в пустом гулком зале.

Несчастья, посыпавшиеся на Таграта, превратили его в старика. Он стал ещё более молчалив, как будто утратил дар речи. Зимой Таграт проводил целые дни на льду пролива. Если ему удавалось добыть одну нерпу, он не старался убить вторую. К чему? И этой достаточно для него и дочери…

Летом он охотился на байдаре своего земляка и каждый раз, попадая в пролив, с тоской смотрел на далекие берега, где жизнь, по слухам, радовала людей…

— Не горюй, брат, — пытался успокоить брата Таю. — Может быть, наладится жизнь.

— Только это удерживает меня на этом свете, — сказал Таграт. — Мечта о каком-то чуде, надежда на то, что хоть один год будет в длинной череде лет, когда я проживу без страха за завтрашний день…

Из тумана выступили очертания островов в проливе, водная гладь расширилась до горизонта. Теперь нетрудно было убедиться в том, что льдина находится в территориальных водах СССР.

Эскимосы с другого берега заторопились.

Ненлюмкин щедро заправил бак американского рульмотора советским бензином и налил вдобавок ещё канистру.

Хозяин байдары усердно благодарил, сжимая в потном кулаке несколько американских долларов, которые гневно отверг Таю.

Перед тем как байдара отвалила от льдины, Таю торжественно, как на самом большом собрании, сделал заявление.

— Наши друзья и сородичи, — так непривычно начал он свою речь (он чуть не сказал «товарищи», но вовремя спохватился). — Вы находитесь в пределах наших государственных вод. Вы охотились здесь незаконно, не говоря уже о том, что нарушили государственную границу СССР. По пограничным правилам вашу байдару следует арестовать и препроводить в ближайший советский пограничный пункт…

Хозяин байдары судорожно схватился за румпель. Глаза охотников недоуменно уставились на Таю: только что их гостеприимно встречали, угощали, помогли с горючим — и вдруг…

— Ваша добыча, — продолжал Таю, — подлежит конфискации…

Здесь Таю сделал паузу и внимательно оглядел своих охотников, потом перевел глаза на американских эскимосов.

— Так как наше государство по-настоящему народное, — подчеркнул Таю, — и любой из нас имеет возможность обсуждать государственные дела, то мы, бригада нашего колхоза «Ленинский путь», берем на себя ответственность за вас, прощаем от имени нашего Советского государства, но предупреждаем, чтобы в дальнейшем таких заходов в наши воды не случалось. Вот всё я сказал. Можете ехать.

Хозяин байдары стер испарину со лба и облегченно вздохнул.

— Большое спасибо, — поблагодарил он по-эскимосски и, запинаясь, спросил: — А-а если нас задержит советский пограничный катер — что нам делать?

Таю уже отвернулся от байдары, чтобы не видеть залитое слезами жалкое лицо брата, и собирался уходить от кромки льдины. Вопрос хозяина байдары заставил его остановиться. Не поворачивая головы, помедлив, Таю громко сказал:

— Скажите, что вашу байдару отпустил бригадир колхоза «Ленинский путь» Таю. Товарищ Таю, так и скажите.

— Ещё раз очень большое спасибо, — сказал хозяин байдары.

Застрекотал рульмотор, и большая байдара, ловко лавируя меж льдинами, стала удаляться. Колхозники долго смотрели ей вслед, пока она не скрылась из глаз.

— Будто сон какой-то повидал, — нарушил тишину Ненлюмкин. — Никогда не думал, что придется встретиться со своими американскими сородичами.

— Жалко на них смотреть, — произнес Емрон. — Даже хозяин байдары у них не похож на настоящего капиталиста.

— А видел ты настоящего капиталиста? — насмешливо спросил Емрыкай.

— Не видел живого, но по кино знаю, — авторитетно заявил Емрон.

Ненлюмкин засмеялся.

— Вам смех, молодым, а нам с Матлю и Утоюком вспомнились годы, которых вы не знали. Будто мы заглянули в своё прошлое… Таграт… Сильный, звонкий был человек. А сейчас посмотреть: что от него прежнего осталось? — тихо сказал Таю. — Уехали они во вчерашний день.

— Вот теперь вы правы! — радостно воскликнул Ненлюмкин. — Уехали они во вчерашний день! Ведь время у них по сравнению с нашим на одни сутки отстает!

Ненлюмкин объяснил, что международная линия изменения дат проходит как раз посередине Берингова пролива.

— А всё же Таю был прав, — возразил Утоюк, выслушав разъяснение моториста. — Он сказал точнее. Время наше, советское, правильное.

12. ЧАСЫ БЬЮТ И ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Хоть лицо в морщинах –

до сих пор он молод,

Хоть не скор ногами –

скор своим умом…

А. КЫМЫТВАЛЬ,Настоящий человек

Слух о встрече «на самом высшем уровне», как сказал кто-то из колхозных остряков, быстро распространился по району. Приезжие первым делом расспрашивали об этой встрече, допытывались подробностей, разговоров, которые произошли на льдине в Беринговом проливе. Особенным успехом пользовался рассказ о том, как Таю именем советской власти отпустил нарушителей границы.

Надо отдать справедливость членам бригады Таю — эти рассказы с большой примесью выдумки шли не от них. Если есть какая-нибудь выдающаяся новость, никогда не бывает недостатка в добровольных «осведомленных очевидцах», которые рады без устали повторять всё с новыми и новыми деталями интересное сообщение.

Таю слышал из третьих уст о том, что произошло на льдине, и только качал головой, дивясь людской выдумке и изощренной фантазии рассказчиков.

В тот же день, когда вельбот после памятной встречи возвращался с промысла, Таю отправился на пограничную заставу и доложил всё, как было, начальнику.

Лейтенант Багров внимательно выслушал Таю.

— Редкая встреча, — задумчиво произнес лейтенант, в волнении отбивая пальцами какой-то марш на углу стола. — Хорошо, идите. Я извещу о вашей встрече начальство.

Через несколько дней Багров вызвал Таю и сообщил, что бригадир поступил правильно.

Казалось, после этого разговоры о необычной встрече утихнут. Но не тут-то было! Таю слышал собственными ушами, как заведующий колхозным клубом «Ленинского пути» Куймэль взахлеб рассказывал приезжим археологам, как советские люди помиловали нарушителей границы, приплывших в пролив чуть ли не целой эскадрой байдар. Пошли разговоры, что, дескать, если байдары американских охотников проникают в нашу акваторию, то и нам можно заходить в их воды и бить зверя в отместку за ущерб…

Однажды Таю, возвратившись с промысла, застал жену в слезах. Это было удивительно. Рочгына так редко плакала, что Таю даже был склонен думать, что она лишена этого важного женского свойства. Таю позабыл про свою усталость, про сон, который заставлял слипаться его ресницы, про голод, скребущий желудок чем-то тупым.

— Что с тобой стряслось? — бросился он к жене.

Вместо ответа Рочгына молча подала телеграмму. Таю схватился за грудь: что-то случилось с дочерью! Никто никогда не присылал им телеграмм, кроме Риты.

Долго не мог развернуть телеграмму Таю. Легкий листок трепетал, как на ветру, не желал раскрываться.

Пробежав глазами строки, написанные от руки радистом маяка, Таю облегченно вздохнул и тяжело повалился на плоский камень. В телеграмме, подписанной секретарем райкома Каля, Таю приглашали в райцентр для встречи с представителем областного управления КГБ. Усевшись, он подождал, пока отлегло от сердца, и сурово обратился к плачущей жене:

— Ну что ревешь? Что случилось? Тебя напугала телеграмма?

— Я боюсь, что ты не вернешься обратно в Нунивак, — всхлипывая, произнесла Рочгына.

— Ах, вот о чем ты плачешь! — с усилием улыбнулся Таю. — Ты это брось! Времена не те. Просто, наверное, хотят подробнее расспросить о встрече с братом и прекратить нехорошие разговоры… Лучше собери мне праздничный костюм и сходи к Емрыкаю: пусть завяжет узел на моем новом галстуке.

Таю уезжал в районный центр на знаменитом «Морже», который уже открыл навигацию. Проводы были немногочисленны: на берег пришли Рочгына и кое-кто из членов бригады во главе с председателем Утоюком. Моросил первый летний дождик, небо было хмурое, с вершины Нунивакской горы в море сползали клочья тяжелых туч. Таю кутался в черный прорезиненный плащ и прятал ноги в легкомысленных для здешних мест ботинках под широкие брюки нового костюма.

То ли небо в этом была виновато, то ли дело, по которому уезжал Таю, не предвещало ничего хорошего, но люди на берегу были хмуры, мало разговаривали. На лице Рочгыны Таю с неудовольствием заметил признаки сырости, но, призадумавшись, приписал это дождю: не станет его жена обманывать — обещала не плакать на берегу, на виду у людей.

«Морж», забрав почту и единственного в Нуниваке пассажира, вышел в пролив. Судно шло быстро, уверенно резало волну, держа курс в Берингово море. Таю не спустился в кубрик. Постояв на палубе, пока за мысом не скрылись жилища Нунивака, он вошел в капитанскую рубку — тесное помещение, в котором, вплотную касаясь локтями, едва могли уместиться двое.

За штурвалом вместо знакомого Пахомыча стоял молодой парень в распахнутой рубашке. Он с любопытством глянул на эскимоса, вошедшего в капитанскую рубку, несмотря на грозное предписание, запрещающее вход посторонним лицам.

— А где Пахомыч? — удивленно и немного раздраженно спросил Таю.

— А вы кто такой будете? — язвительно спросил парень.

Таю сбоку глянул на парня, на его руки, уверенно лежащие на штурвале, и медленно сказал:

— Научили тебя водить катер, а вот обращению со старшими, видно, позабыли.

Капитан смутился. Таю увидел, как в вырезе рубашки над полосатой тельняшкой густо побагровела белая кожа — единственный видимый участок кожи, пощаженный весенним северным солнцем.

— Степан Пахомович Терешкин уехал в отпуск, — сообщил капитан. — Беспокоился, как мы проведем первую навигацию без него. Вот идем первый рейс. В Беринговом море ещё ничего — льда нет, а в Чукотском — беда. Приходится идти вплотную к берегу. Пока справляемся.

— До этого где плавал? — спросил Таю.

— В Провиденском порту помощником на катере «Мечигмен», — ответил капитан.

— У Напауна? — спросил Таю.

— У него. Вот знает море! — с восхищением произнес капитан. — Говорят, что среди эскимосов побережья он лучший судоводитель.

— Всё может быть, — снисходительно заметил Таю, уязвленный похвалой. — Но наши морские охотники, которые ходят на вельботах, тоже не уступят ему.

— Слышал о них, — сказал капитан. — Тут об одном такое рассказывали. Да ведь он из вашего селения! Будто встретился с американцами в проливе и так их отчитал за Пауэрса! Хотел привести в пограничный пункт, но потом помиловал. Правда?

— Разное люди говорят, — уклончиво ответил Таю и заторопился в кубрик. — Пойду лягу, подремлю. Когда будем в райцентре?

— Ровно через пять часов, — ответил капитан, бросив взгляд на часы-хронометр, лежащие рядом с компасом.

Таю спустился в тесный кубрик. На верхней койке кто-то громко храпел. Сменный механик с аппетитом уплетал густую уху — рыбьи хвосты торчали из тарелки.

— Хотите? — предложил он Таю.

Таю отрицательно покачал головой и улегся на койку, покрытую пахнущим соляркой байковым одеялом.

Сон пришел быстро: на море Таю всегда хорошо спалось. Несколько раз он просыпался, слышал топот над своей головой, но тут же снова погружался в забытье, укачиваемый легкой качкой.

Что-то тревожное ворвалось в уши, и Таю быстро открыл глаза. На палубе выла сирена. Таю подождал. Сирена смолкла, но не прошло и минуты, как протяжный звук заставил Таю подняться на ноги. Он подошел к трапу, ведущему на палубу, взялся за поручни, но тут ему навстречу двинулись мокрые сапоги, осторожно ощупывающие скользкие деревянные ступеньки.

Матрос огляделся в полутемном кубрике.

— Я за вами, — сказал он, увидев Таю. — Капитан просит вас подняться на палубу.

Сейнер еле шёл — две гладкие волны медленно расходились от носа по маслянистой гладкой воде. Висел плотный туман, белесый, как разведенное сгущенное молоко. Палуба была мокрая и скользкая. Подошвы новых ботинок Таю скользили по ней, как по льду. Матрос несколько раз бережно поддержал эскимоса.

Капитан разглядывал крупномасштабную карту северо-востока и сосредоточенно морщил лоб. Одной рукой он поддерживал штурвал.

— Добрый вечер, — виновато поздоровался капитан. — Извините, что разбудил. Похоже, что мы заблудились. Идем восьмой час, а входа в залив всё нет.

— Как же собираетесь увидеть в таком тумане створ? — спросил Таю.

— Не знаю, — пробормотал капитан. — Наш радист запрашивает, чтобы другие суда или береговая радиостанция дали пеленг, но никто не откликается. Наверное, рация испортилась.

Пока капитан говорил, Таю заметил, как полоска над тельняшкой снова стала ярко-красной.

— Попробую помочь, — просто сказал Таю. — Прежде всего надо выйти к берегу.

— Вот я пробую, — сказал капитан.

Таю глянул в широкий иллюминатор и увидел на носу, в туманной дымке матроса, опускающего за борт ручной лот.

Иногда мотор сейнера прибавлял обороты — давал энергию на генератор рации. Громкий писк морзянки доносился из полуоткрытой двери.

Берег показался неожиданно. Капитан тут же дал задний ход, забурлила вода за кормой, и серые скалы снова скрылись в тумане.

«Морж», попятившись, медленно двинулся вперед, подбираясь к берегу.

Скалы постепенно проступали из тумана. Таю вышел на палубу и долго изучал берег. Вернувшись, он сказал капитану:

— Промахнул ты, брат, мимо залива. Километров на тридцать вышел южнее. Поворачивай катер и осторожно плыви на виду берега.

«Морж» быстро развернулся, поплыл обратно.

Когда показались высокие мачты районной радиостанции, капитан с посветлевшим лицом повернулся к Таю и весело сказал:

— Большое спасибо! Ах ты, чёрт! Я и забыл назвать свое имя. Миша Павлов меня зовут, а вас?

— Таю.

Капитан вытаращил глаза.

Эскимос медленно вышел из рубки на палубу.

Время было около полуночи. На берегу никого не было, кроме одинокого пограничника и представителя районной почтовой конторы.

Попрощавшись с капитаном, Таю сошел с сейнера и направился в райком. Заспанная дежурная отперла ему дверь и, зевая, сказала:

— В гостинице мест нет, и Каля велел постелить вам в его кабинете. Чай на столе, в термосе. Спокойной ночи.

Дежурная вышла. Таю остался один. Он оглядел знакомый кабинет, подошел к столу и налил стакан чаю.

В углу на полу громко тикали большие часы с ярким желтым кругом на маятнике. Две массивные гири свисали на цепях, способных удержать упряжку собак.

Таю лег на постель, предупредительно приготовленную на широком клеенчатом диване. Он закрыл глаза, и перед ним закачался туманный берег, потом льды в проливе. В памятной дымке возникло сильно постаревшее лицо брата Таграта… Неужели Таю неправильно сделал, отпустив несчастную байдару? В чём его проступок? Разве не самым правильным было бы то, что сделал он легко, от сердца именем Советского правительства? Кто-то в разговорах помянул, что Таю зря сказал об этом — ведь никакой официальной должности он не занимает. Пусть так. Но он коммунист, член партии, стоящей у власти государства. Почему он не имеет права говорить от имени государства?.. Утоюк, провожая Таю на сейнер, ясно сказал, что он боится, как бы Таю не увезли… Хороший, милый человек Утоюк! Он искренне переживает за своего друга, который уже однажды пострадал за свою честность и прямоту… Нет, не может быть, чтобы Таю не поняли… Ну, что бы изменилось, если бы бригада привела американскую байдару на пограничный пункт? Отпустили бы их немного позже, только и всего. Может быть, зря он решил показать брату, что тот потерял? Показать, кем стал на советской земле эскимос Таю — человек, который может говорить от имени правительства. Если бы его так поняли… Что принесет завтрашнее утро?

Таю ворочался на диване, укладываясь поудобнее. Он закрыл глаза, стараясь ни о чём не думать, ожидая прихода сна. Громкое тиканье часов становилось всё приглушеннее, и вдруг ясный чистый звон заполнил комнату. Часы пробили двенадцать раз. Когда погас последний звук, растворившись в тишине, Таю мысленно произнес: «Полночь». Он повернулся на другой бок.

Потревоженные звоном мысли снова потекли ровной чередой. После возвращения в Нунивак, когда на время утихнет охотничья страда, надо съездить в «Ленинский путь» и посмотреть, как идет строительство домов. Кэлы говорит, что в бухте Провидения для колхоза уже заготовлено около тридцати домиков, которые надо будет только поставить. На помощь колхозной строительной бригаде прибудут плотники из Чукотстроя. Вырастет целая новая улица. Место выбрали возле ветродвигателя, на ровной площадке: с одной стороны — лагуна, с другой — море… Дети будут ходить по ровной земле…

Подкравшийся сон был отпугнут громким звоном. Таю зажег свет и посмотрел на часы: половина первого. Маятник чванливо ходил из угла в угол, как важный начальник, которому нет дела до беспокойных мыслей Таю.

Ровно в час Таю вскочил с дивана, догадавшись, что часы бьют через каждые полчаса. Он подошел к высокому полированному футляру и потянул дверцу. Она не поддавалась: часы были закрыты на замок. Тогда Таю принялся раскачивать тяжелый футляр, но маятник упрямо не хотел останавливаться. Тяжелый металлический круг ложился на стенку, но стоило Таю поставить часы в вертикальное положение, как они снова начинали невозмутимо отбивать время… Повозившись с трудолюбивыми часами, Таю оставил их в покое и вернулся на диван. Промучившись до трех часов, он вышел из кабинета.

На улице стояла предутренняя тишина. С моря поднимался туман, пронизанный лучами встающего солнца. К столбу со знакомым Таю знаком, запрещающим останавливаться транспорту, была прислонена широкая деревянная скамья. Таю подошел и улегся на ней.

…Резкий свисток заставил его вскочить. Перед Таю стоял милиционер.

— Ай-ай-ай, — качал он головой. — Выпил? И не нашел другого места, как устроиться на ночлег перед райкомом и райисполкомом? Не стыдно?

Таю успел взглянуть на солнце. Оно было высоко. На море не было даже намека на ночной туман.

— Сколько времени? — спокойно спросил Таю, сладко зевая.

Его, казалось бы, невинный вопрос разгневал милиционера.

— Я тебе покажу, сколько времени! Пройдем-ка, гражданин, в отделение!

Глянув на раскрасневшееся лицо блюстителя порядка, Таю понял, что с ним бесполезно спорить, и послушно зашагал к домику на берегу моря.

— Видать, не первый раз, — ворчал идущий за ним милиционер. — Дорогу знаешь.

Огибая продовольственный магазин, Таю столкнулся с секретарем райкома. Каля шел с полными ведрами воды.

— Таю? — удивился Каля. — Куда это вас ведут?

— В милицию, наверное, — ответил Таю.

— За что?

— Спал в неположенном месте. Под знаком, запрещающим остановку транспорта, — сказал Таю, улыбаясь.

— Так точно! — подтвердил милиционер.

— Вот что, товарищ Смирнов, — обратился Каля к милиционеру. — Отпустите задержанного. Я сам с ним разберусь.

— Есть! — ответил милиционер и поднес руку к козырьку.

— Ну, пошли чай пить, — сказал Каля Таю.

Милиционер так и остался с приложенной к козырьку рукой.

Каля шел медленно, стараясь не расплескать полные вёдра.

— Мы ждали вас до десяти вечера, — сказал он.

— Немного задержались, — объяснил Таю. — Капитан на «Морже» молодой, вышел километров на тридцать южнее входа в залив.

— А почему вы ночевали на улице? Я же велел приготовить постель у себя в кабинете.

— Вот что, Каля, — сказал Таю. — Если ты захочешь кого-нибудь крепко наказать — постели ему на ночь в твоем кабинете.

— А что такое? — Каля поставил на землю ведра.

— Часы, — ответил Таю. — Очень громкие у тебя часы. И часто бьют: через каждые полчаса. И чем ближе время, когда сон самый сладкий, они увеличивают число ударов… Уж как я с ними ни боролся: хотел остановить, а они заперты, качал из стороны в сторону, а они всё идут! Пришлось выйти на улицу и лечь на скамью. И тут помешали.

Каля почесал затылок.

— Как это я не подумал?.. Извините, Таю. А я даже, представьте, днем-то в делах и не замечаю, как они громко звенят… Остановить их действительно трудно, пока завод не выйдет. Часы-то особенные, корабельные. Их подарил нашему райкому адмирал Папанин. Не боятся никакой качки.

— В этом я убедился, — улыбнулся Таю.

Напившись чаю на квартире секретаря, Таю и Каля вместе пошли в райком. Кабинет уже был убран, и огромные часы продолжали отстукивать время. Когда они начали бить девять часов, Таю вздрогнул и бросил на них недружелюбный взгляд.

— Ну рассказывайте, — сказал Каля, садясь за свой стол.

Таю посмотрел на него и удивился. Как он раньше не замечал удивительного свойства письменного стола изменять внешность человека! Каля за гладкой поверхностью зеленого сукна казался совсем другим человеком. Вот только что рядом с ним был соплеменник, свой близкий человек, а сел за стол — стал другим, далеко отодвинулся.

— Знаешь, Каля, я так с тобой разговаривать не могу, — сказал Таю.

— Что такое? — удивился Каля.

— Садись со мной рядом, а то разговор у нас получится не такой, какой я хочу, — сказал Таю.

— Ладно, — пожал плечами Каля и уселся на стул рядом с Таю.

Таю обвел глазами кабинет: он много хотел сказать, но не знал, с чего начать. Надо было за что-то зацепить нить разговора и потом уже разматывать клубок мыслей. В широкое окно заглядывало море, спокойное, гладкое, будто отлитое из стекла.

— Давай, Каля, я тебе расскажу всё по порядку, как было, — решился, наконец, Таю.

— Я слушаю, — кивнул Каля.

Таю рассказал всё, как было.

— Может быть, я нарушил пограничный порядок, но не считаю себя виновным, — закончил Таю.

Каля сидел молча, видимо обдумывая сказанное Таю. Потом встал и зашагал по комнате. Секретарь ходил медленно, соразмеряя свои шаги с качанием маятника.

В кабинет постучали.

— К вам пришел Иван Максимович, — доложила дежурная.

— Пусть войдет, — обрадованно сказал Каля и повернулся к Таю: — Это из областного управления КГБ.

Иван Максимович был одет в гражданское платье — обыкновенный черный пиджак и брюки, заправленные в высокие сапоги. Из-под пиджака выглядывала темная рубашка без галстука. Рядом с Иваном Максимовичем Таю казался настоящим франтом. Лицо представителя КГБ было обыкновенное, русское. Даже, можно сказать, веселое — в серых глазах таился смех, сверкал маленькими звездочками.

— Здравствуйте, — громко сказал Иван Максимович и подал руку сначала Таю, а потом Каля.

— Давайте поговорим, — обратился Иван Максимович к Таю и уселся верхом на стул напротив него.

— Поговорим, — насторожился Таю.

— Рассказывайте.

Таю вопросительно посмотрел на Каля и снова повторил рассказ. На этот раз он говорил сухо, без воодушевления, о брате упомянул вскользь.

Таю мешали глаза Ивана Максимовича. Звездочки прыгали по зрачку, то вспыхивая, то угасая.

— Кончили? — спросил он, когда Таю замолк.

— Кончил.

— Сколько времени приблизительно продолжалась встреча? — спросил Иван Максимович.

— Часа три, — неуверенно ответил Таю.

— Ну, вы молодец, товарищ Таю! — неожиданно сказал Иван Максимович. — Поступили, как настоящий советский человек, хозяин своей земли. Спасибо за сообщение.

— Это всё? — удивленно спросил Таю.

— Всё! — весело ответил Иван Максимович. — Вот только забыл предупредить. Вы там своим скажите: если они увидят чужую байдару или другое судно в наших водах, пусть задержат до прихода пограничников. Вы за этим проследите. Знаете, какое сейчас время? Государственный департамент объявил шпионаж своей официальной политикой. Слышали о полете Пауэрса?

Таю кивнул.

— Вот так. Надо быть бдительным, — сказал Иван Максимович и пожал крепко Таю руку на прощание.

Таю вышел из кабинета секретаря со смешанным чувством разочарования и удивления. Не замечая ничего вокруг, он шел к морю. Почему же его так мало спрашивали? В чём дело? И вдруг догадка светлым лучом пронеслась у него в голове: ему просто очень и очень доверяют! Таю расправил плечи и огляделся. Он стоял у самой воды. Волна шипела на прибрежной гальке и лениво откатывалась в залив. Слева на берегу высились большие кучи каменного угля, за ними виднелся временный деревянный причал. Таю подумал: надо бы подсказать Каля, чтобы причал перенесли подальше от устья речки. А этот в хорошую волну быстро смоет и унесет в море. Да и уголь очень близко к воде…

На другой день Таю уехал в Нунивак на «Морже». Сейнер делал обратный рейс.

— Здравствуйте, товарищ Таю! — приветствовал его капитан.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил эскимос. — Как сходил в Лорино и Янракыннот?

— Погода отличная, — весело сказал капитан. — Одно удовольствие плавать. Вот только туманы мешают.

— Ты смотри осторожнее в туман, — предостерег Таю. — Знаешь, ведь тут близко государственная граница. Слышал про Пауэрса?

— Как же!

— Вот так! — многозначительно произнес Таю и направился к люку. — Пойду прилягу. Буду нужен, разбудишь, не стесняйся.

«Морж» отошел от причала и взял курс в открытое море.

13. ВЕТЕР ГОНИТ СТРУЖКИ

Забыты старые яранги,

Стоят хорошие дома…

В. ТЫМНЕТТУВЪЕ,Моя Чукотка

Таю удивился, не найдя в толпе встречающих Кэлы.

— Где председатель? — спросил он заведующего клубом Куймэля.

— В конторе, — ответил заведующий. — Несчастье у них там.

— Что случилось? — встревожился Таю и, не дожидаясь ответа, заспешил в колхозное правление.

Сердце снова напомнило о себе острой болью. Чтобы отвлечься, Таю осматривался вокруг и с радостью замечал новые постройки, протянувшиеся длинной улицей. Встречный ветер гнал легкие стружки, остро пахнущие живым деревом.

Около правления толпились люди. Торопливо кивая в ответ на приветствия, Таю вошел в контору и увидел низко наклоненную над столом черноволосую голову Кэлы. Рядом на стуле сидел понурый Амирак. Лицо его выражало скорбь, уголки рта были опущены, и от этого губы казались длиннее и тоньше, чем на самом деле.

Кэлы поднял голову на вошедшего.

— А, Таю, — тихо произнес он. — Здравствуй! Извини. Несчастье тут у нас.

— Слышал, — сочувственно сказал Таю и сдернул кепку с головы. — Кто умер?

— Мальчик, — тихо ответил Амирак. — По мой вине.

Словно длинной иглой проткнули сердце Таю, и он схватился за грудь.

— Чей то мальчик был?

— Колхозный, — печально отозвался Амирак. — Я отказывался от него, но вот он настоял. — Амирак показал на председателя.

Кэлы поднял голову, что-то дописал на листе, лежащем перед ним.

— Подпиши, — подал он ручку Амираку.

— Большой был мальчик? — осведомился Таю.

— Целую упряжку заменял, — ответил Кэлы. — Сильный был, стройный…

— Да кто умер! — вскричал сбитый с толку Таю.

— Мальчик, — ответил Кэлы, забирая листок у Амирака. — Конь. Купили мы его у Чукотстроя. Большие деньги заплатили. Думали, помощником будет, а вот он его сгубил.

— Уф! — облегченно вздохнул Таю. Боль уходила из груди. — Я-то думал, что человек умер…

— Мальчик заменял на подвозе кирпича восемь человек! — обиженно сказал Кэлы.

— Отчего он умер? — спросил Таю.

— Вот спроси у него. А еще звание зверовода дали! Доверили коня, а он, — Кэлы сокрушенно махнул рукой.

— Да ведь никто не сказал, как надо с ним обращаться! — слабо защищался Амирак. — Я смотрел: придет он усталый, вся спина мокрая, а накормить нечем. Трава сухая, зернышки какие-то — разве это еда для настоящего зверя? Мои чернобурки и песцы вон сколько мяса съедают, а он только воду пил… Ведрами ему таскал. Жалко мне его было. Стал потихоньку прикармливать: травы и зерна поменьше, мяса побольше. Отворачивался. Да ведь и человек не ко всякой пище сразу привыкает. Думаю, поголодает, поймет. Траву и зерна совсем перестал давать. Скучный стал, а потом и помер…

— Кони мяса не едят, разве тебе это не было известно? — сердито спросил Таю.

— А откуда об этом знать? Зубы у него — во, как у моржа! — показал руками Амирак.

— Ладно, ты иди, — сказал Кэлы звероводу. — Мы тут на правлении подумаем, что с тобой делать.

Амирак ушел. Глядя на его спину, можно было понять: зверовод искренне переживал гибель коня.

Когда дверь закрылась за братом, Таю спросил у Кэлы:

— Зачем коня купили?

— Долго объяснять, — ответил Кэлы. — Но так и быть, тебе скажу. Так вот. Конь — это дело перспективное для Чукотки. В Якутии они могут жить и работать, а почему у нас нет? А какая выгода! Питаются они травой и зерном. Травы около нашего «Ленинского пути» сколько хочешь: накосил за лето, а зимой корми целое стадо. Зерно можно купить. Дальше слушай. Конь может успешно заменять собак и даже автомашину. Станет меньше упряжек, а значит, и расход мяса на корм собакам. Опять же и бензина экономия. Следовательно, мы можем расширить звероферму, держать дополнительно десятки черно-бурых лисиц и голубых песцов. Вот так, Таю!

— Интересные соображения, — сказал Таю. — Надо обсудить на правлении.

Кэлы разочарованно махнул рукой.

— Теперь вера в коня подорвана, — сказал он. — Как я скажу на правлении, сколько мы потерпели убытку, так никто не захочет больше коня держать.

— А вы взыщите стоимость с Амирака, — посоветовал Таю. — Впредь ему будет наука.

— Нельзя, — отрицательно покачал головой Кэлы. — Во-первых, это его первый проступок; во-вторых, он хотел сделать как лучше; в-третьих, человек скоро женится.

— А если я внесу предложение? — сказал Таю. — Я ведь теперь тоже член правления «Ленинского пути».

— Не поддержат, — твёрдо сказал Кэлы.

— Почему?

— Потому что Амирак твой брат.

— Какое это имеет значение? — спросил Таю.

— Психологическое, — загадочно сказал Кэлы и спросил другим тоном: — Пришел смотреть, как идет строительство? Давай перенесем на завтра осмотр домов. Сегодня уж такой день неудачный выпал. У дочери остановился?

— Да нет, пока нигде. Я же прямо с берега сюда, как услышал про несчастье. Пойду сейчас к детям.

Ни дочери, ни Линеуна дома не было. Таю положил чемоданчик на крыльцо и пошел разыскивать зятя.

На строительной площадке кипела работа. Подводили под крышу сразу несколько домов. Отовсюду слышался перестук топоров, визжание пил, мягкий шелест рубанков. В ногах путались стружки, как пена морского прибоя.

Линеун стоял возле недостроенного дома на две квартиры и о чем-то совещался с русским парнем в защитной куртке.

Линеун радостно поздоровался с тестем и познакомил его с русским парнем.

— Миша Королев, — представился русский. Пожимая руку, он добавил: — Очень рад познакомиться с вами.

Таю счел последнюю фразу данью вежливости: все так говорят. Но следующий вопрос заставил его переменить мнение и почувствовать невидимый, но нелегкий груз славы.

— Правда, что вы разоружили американский сторожевой катер, зашедший в наши воды? — с наивным простодушием спросил Миша Королев.

— Вы в армии служили? — ответил вопросом Таю.

— Только что демобилизовался, — доложил Миша.

— А задаете глупые вопросы, — отрезал Таю и повернулся к Линеуну: — Дай ключи от дома.

Линеун, напуганный гневом тестя, с готовностью полез в карман и протянул связку ключей.

Таю хотелось поскорее добраться до дома и прилечь отдохнуть: волнение снова вызвало острую боль в сердце. Он не видел дорогу, машинально переставлял ноги. Перед глазами вертелось какое-то колесо, а в голове, как зажатая в кулак муха, билась мысль: только бы не упасть посреди улицы… Только бы не упасть…

Когда Таю очнулся, он сначала удивился и с досадой подумал: всё-таки не устоял на ногах. Ноздри уловили лекарственный запах, а глаза увидели склоненное над ним усатое лицо, похожее на морду старого моржа.

— Кто ты? — спросил Таю.

— Доктор Вольфсон, — ответил из-за лица другой, знакомый голос.

Таю улыбнулся, узнав дочь. Ритино лицо появилось рядом с моржовыми усами: встревоженное, со следами быстро вытертых слез.

— Беречься надо, дорогой друг, — сказали моржовые усы.

— Вот уж не думал, что скоро стану другом докторов, — попытался шутить Таю.

— Сердце ваше велит, — ответил ему в тон доктор Вольфсон. — Сердцу надо повиноваться, оно шуток не любит. Вам повезло, приступ застал вас почти у порога больницы.

Рука Таю невольно потянулась к груди: сердце билось ровно, но слабо.

— А теперь покой. Полный покой, — сказал доктор и обратился к Рите: — Пусть больной отлежится. Завтра зайду.

Доктор Вольфсон строго посмотрел на Таю и вышел из комнаты. Рита повернулась к отцу и ободряюще улыбнулась.

— Вот и стал стариком твой отец, — горько сказал Таю.

— Что ты! — запротестовала Рита. — Ты ещё такой молодой! Первый раз на моей памяти болеешь. Поправишься, опять будешь прежним.

— А как же с мамой? — озабоченно спросил Таю. — Ей не сообщили?

— Завтра Кэлы поедет на вельботе за топлёным жиром и привезет её, — ответила дочь.

— Выходит, мы с Рочгыной первыми из Нунивака переселимся в «Ленинский путь», — сказал весело Таю. — Иногда и поболеть полезно.

Поздно вечером пришел навестить больного Кэлы. Председатель осторожно опустился у изголовья и участливо спросил:

— Как себя чувствуешь?

— Вроде лучше, — ответил Таю.

— Сердце — такое дело, что с ним шутить нельзя, — повторил Кэлы слова доктора Вольфсона. Должно быть, перед приходом председатель заходил в больницу.

— Всё, что тебе нужно, говори, — обеспечим, — обещал Кэлы. — Завтра привезу твою жену. Не беспокойся, знаю, как нужно сообщить ей. А ты, Рита, скажи заведующему магазином, чтобы он порылся в запасах, которые припрятал. Пусть достанет эти самые… болгарские помидоры, китайские ананасы и прочее… Поправляйся.

После Кэлы в дверь постучался Амирак. Он ещё не оправился от горя, причиненного смертью Мальчика, и тень скорби омрачала его лицо.

— Садись сюда рядом, — подозвал его Таю и указал на стул, с которого только что встал Кэлы. — Расскажи, как ты тут живешь?

— Что рассказывать? — пожал плечами Амирак. — Живу, работаю.

— Нравится твоя работа?

— Раньше нравилась, — чистосердечно признался Амирак.

— А теперь?

— Теперь не так. Собираюсь перейти на другое место.

— Куда же?

— Ещё не выбрал, — Амирак вздохнул. — Со зверями много хлопот. Кормить и то их надо с умом: одного так, другого этак. Разборчивый народ, хитрый. Вот когда щенились самки, так я не уходил сутками со зверофермы. Новорожденных чуть ли не за пазухой приходилось носить, чтобы выходить. По три с половиной щенка получили; Вышли в районе на первое место. В газете была заметка, так там была напечатана моя фамилия. Ты читал?

— Читал, — утвердительно кивнул Таю. — Молодец! Зря ты собираешься уходить со зверофермы. Вот видишь, получил по три с половиной щенка, а надо бы по четыре. А то куда это годится — полщенка. Смешно!

— Думаю, что в следующем году получим по четыре, — пообещал Амирак.

Таю улыбнулся про себя: не уйдет брат со зверофермы.

Амирак помолчал и, запинаясь, спросил:

— Ты видел Таграта?

— Видел.

— Как он? Здоров?

— Телом, может, и здоров, но душой плох. Не сладкая, видно, у них жизнь в Америке, — ответил Таю.

— Ты бы взял его сюда, — неуверенно сказал Амирак.

— Как же его возьмешь? Он же всё-таки как-никак иностранец, — сказал Таю.

— Странно, — пробормотал Амирак. — Родной брат, а иностранец!

На следующий день, как обещал Кэлы, в «Ленинский путь» приехала Рочгына. Таю не дал ей ни слова произнести, чтобы не слышать ахов, и принялся расспрашивать о делах в Нуниваке.

— Как будто год не был, — ворчала Рочгына, но подробно отвечала на вопросы мужа.

Она перечислила, сколько моржей убили охотники Нунивака за вчерашний день.

— И зачем тебе всё это сейчас? — недоумевала Рочгына.

— Как ты не понимаешь? — возмутился непонятливостью жены Таю. — Не должно быть, чтобы нунивакцы отстали в промысле от коренных колхозников «Ленинского пути».

Целый день Таю навещали. Пришел доктор Вольфсон и выслушал больного.

— Дела идут на поправку, дорогой друг! — сказал доктор.

— Когда можно вставать? — спросил Таю.

— Об этом даже говорить ещё рано, — ответил Вольфсон.

— Я же должен знать, — сказал Таю.

Усы доктора вздернулись кверху, и он твердо отрубил:

— Об этом позвольте знать врачу, а не больному, дорогой друг!

По ответу доктора Таю понял, что Вольфсон намеревается его подольше продержать в постели.

После его ухода Таю отвернулся к стене и сказал жене, что хочет вздремнуть.

Перед ним была стена, оклеенная обоями. Рисунок был занятный — на сером поле то ли креветки, то ли какие-то неведомые черви… Неужели его положение настолько серьезно, что доктор даже не может назвать приблизительного срока выписки? И надо же было заболеть в эти дни, когда он так нужен в Нуниваке! Таю знал, что через день-два в Нуниваке состоится собрание по просьбе председателя Кэлы. Дело в том, что в связи с большим размахом строительства в «Ленинском пути» ощущалась острая нехватка рабочей силы: некому было разделывать добычу — люди были заняты на подноске кирпича и других строительных материалов. Когда же запарившийся в поисках выхода Кэлы отправлял людей на берег разделывать добытых зверей, останавливалась стройка. И это происходило в то время, когда люди, для которых строились дома, сидели без дела в своём Нуниваке… Кэлы предложил уже сейчас переселить в «Ленинский путь» часть жителей Нунивака, не дожидаясь, пока все дома будут готовы.

Кто согласится первым переселиться? Им будет, конечно, не Утоюк. Бывший председатель заявил, что он, как капитан, последним покинет селение. Утоюк хитрил. Ему просто хотелось продлить последние дни пребывания в родном Нуниваке. Капитан и корабль тут ни при чем… Скорее всего таким смельчаком будет кто-нибудь из молодежи… Но кто? Все они живут при родителях, и их решение — это ещё не всё. Может быть, старый Матлю? Он-то может согласиться, но какую пользу принесет в «Ленинском пути»? Его жена почти не видит и так стара, что уже не решается путешествовать по крутым нунивакским тропам-улицам.

Нет, надо обязательно побывать на собрании в Нуниваке и уговорить настоящую семью, большую, где много народу: вот, скажем, Ненлюмкина — моториста… Как же бригада без моториста? Выходит, и всей бригаде надо переселяться? Вот это здорово! Бригадир уже здесь всей семьей!

— Рочгына! — позвал жену Таю громким, совсем не больным голосом.

Жена прибежала из кухни.

— Позови мне сегодня к вечеру Кэлы. Скажешь — важное дело. Пусть обязательно придет.

Кэлы пришел, нагруженный гостинцами.

— Неужели ты меня считаешь таким уж больным, что хочешь утешить подарками? — упрекнул его Таю.

— Да нет, что ты! Это я так, от всего сердца…

Таю услал из комнаты жену, велел сесть поближе Кэлы и сообщил ему свой план.

— Это здорово! — восхитился Кэлы. — Целая полноценная бригада! Как это тебе могло прийти в голову? Только здоровый человек мог придумать такое! Молодец, Таю! Ты здоровее многих ходящих. Так что не обижайся на подарки. Послезавтра еду в Нунивак. Вот только поставим автоклав на жиротопке — сяду на «Моржа». Он как раз в четверг возвращается из Нешкана.

— Меня не забудь прихватить, — попросил Таю.

— Обязательно! Как же без тебя? — с жаром сказал Кэлы, но тут же осекся: — А как же твое сердце? Доктор Вольфсон…

— Доктор Вольфсон обещал к послезавтрему ещё раз осмотреть меня, — не моргнув, соврал Таю.

— Он говорил неделю-полторы… — пробормотал Кэлы.

— Ошибается доктор, — сказал Таю. — Может ошибиться доктор? Нет, ты скажи?

— Теоретически… — нерешительно произнес Кэлы. — Но доктор Вольфсон на моей памяти ошибся только один раз: когда предсказал, что Маюнна родит сына, а на самом деле получилась дочь.

— Ты мне не веришь? — возмущенно произнес Таю.

— Нет! Нет! — горячо уверил его Кэлы.

Через полчаса после ухода председателя пришел доктор Вольфсон. Он остановился в дверях комнаты и оттуда посмотрел на Таю. Глаза их встретились. Таю смутился, как юноша на первом свидании.

— Значит, ошибся доктор Вольфсон? — моржовые усы дернулись кверху и стали похожи на два поднятых весла.

— Извините, доктор, — кротко сказал Таю. — Садитесь поближе, мне надо с вами поговорить.

— Прежде чем сесть, я вам заявляю со всей ответственностью, что я не ошибся, — строго сказал доктор. — И выпишу вас не раньше положенного срока. Если же вы сделаете попытку подняться без моего разрешения с постели, прикажу вас поместить в больницу. Вот так, дорогой друг.

Доктор вытер пальцами усы, придавая им строго горизонтальное положение, и сел на стул.

Таю говорил долго. Он рассказал о жизни эскимосов в Нуниваке, о своем брате Таграте, которого он встретил на льдине, о диких ветрах, падающих с вершины Нунивакской горы, о своих земляках, принявших нелегкое для них решение переселиться в «Ленинский путь»

— Мне надо обязательно быть там на собрании, — закончил Таю. — Моя бригада первой переезжает…

Вольфсон слушал Таю, не перебивая. Усы его понемногу обвисали, и доктор несколько раз возвращал им приданное строгое положение.

Таю замолк. В комнате стало тихо. Так было долго. Обеспокоенная Рочгына украдкой заглянула в комнату.

— Только при одном условии я вам разрешу поехать в Нунквак, — торжественно сказал доктор и сделал паузу.

Таю в нетерпеливом ожидании приподнялся с постели.

— Только при одном условии, — повторил Вольфсон. — Если вы меня возьмете с собой.

— С удовольствием! — выкрикнул от радости Таю.

— Тише, — поднял руку доктор. — Лежите спокойно, вам вредно волноваться.

— А радоваться тоже вредно? — спросил Таю.

— В меру, — коротко ответил Вольфсон.

Встречная волна била в правый борт сейнера. Миша Павлов гостеприимно предложил Таю место в рубке рядом с собой.

— Посторонним вход воспрещен! — строго сказал капитан, когда вслед за Таю потянулись Кэлы и Вольфсон.

Таю был благодарен Мише Павлову, избавившему его на время от нудной опеки доктора. Вольфсон смотрел за ним, как за малым ребенком, делал вслух замечания, одергивал. Таю молча повиновался и стыдился поднять глаза на товарищей.

— Заболел? — участливо спросил его капитан.

— Мотор испортился, — сознался Таю. — Дает перебои. Доктор говорит, надо ему дать отдохнуть.

— Сзади вас скамеечка, — заботливо сказал Миша, — присядьте. Так вам будет удобнее.

— Как рейсы проходят? — осведомился Таю.

— Отлично, — отозвался капитан. — Теперь мы не теряем время в хорошую погоду, изучаем очертания берегов, составляем собственную лоцию… Слышал, что переселяется Нунивак на новое место.

— Верный слух, — подтвердил Таю.

— Ну и правильно делаете, — сказал капитан. — Я сразу приметил Нунивак. Другие прибрежные селения похожи друг на друга, как штампованные изделия, один Нунивак выделяется. Смотришь на него с моря и дивишься, как это люди могут так жить?

— Эскимосы могли выжить только потому, что селились в таких местах, — сказал Таю. — Море близко, значит зверь рядом. А где зверь — там сытость, тепло, есть что надеть, чем покрыть хижину.

— Наверное, теперь эскимосы с большой радостью переселяются! Ждут не дождутся! Это же великое дело — начать жизнь на новом месте! — восторженно сказал капитан.

В Нунивак «Морж» пришел в середине дня. На берегу его встречали почти все люди селения. Сегодня по случаю сильной воды и ожидающейся бури вельботы остались на берегу. Лучшего времени для общего собрания нечего было и желать.

Пока люди собирались в самом большом классе пустовавшего летом школьного здания, Таю в сопровождении доктора Вольфсона поднялся в свое жилище. Таю открыл дверь на ременных петлях и вошел в сенцы. Только три дня не было человека в жилище, а здесь уже пахло нежитью, сырыми шкурами и остывшим очагом. Доктор вошел следом за Таю и молча огляделся.

— Так жили люди, — многозначительно произнес он.

Таю сел на плоский камень, и вдруг чувство горькой утраты заполнило его грудь! Он больше не живет в этом нынлю! Деревянные подпорки крыши, потемневшие от времени и дыма, обступили его и прощались с ним навсегда — сюда больше не вернется эскимос. Мягко шуршала земля, осыпавшаяся из щелей каменных стен: казалось, камни что-то шептали Таю, напоминая ему прошлое. Прощался с Таю и кусок неба, долгие годы наблюдавший за жизнью простой эскимосской семьи, и круглое отверстие — дымоход на крыше. Деликатный доктор Вольфсон, понимая чувства опекаемого, отвернулся и смотрел в открытую дверь на Берингов пролив… Таю глянул на водную ширь пролива через плечо доктора и с горьким сожалением подумал о том, что теперь по утрам он будет видеть другое море, слышать незнакомый голос ветра…

Таю тряхнул головой, как бы освобождаясь от грустных мыслей и воспоминаний.

— Пошли, доктор, — позвал он Вольфсона. — Люди, наверное, уже собрались.

Самый большой класс Нунивакской начальной школы был переполнен. Вот уж сейчас точно можно было сказать, что дома никого не осталось.

Таю пробрался к столику, покрытому красным флагом, за которым уже сидели Утоюк, Кэлы и совершенно трезвый Матлю, который считал для себя общественной обязанностью садиться за стол президиума. Был как-то случай, когда старика выбрали в президиум. С тех пор Матлю решил, что нет удобнее места на собрании, чем место за столом, покрытым красным флагом.

Таю оглядел собравшихся и убедился в том, что капитан «Моржа» Миша Павлов крепко ошибался, полагая, что жители Нунивака испытывают большую радость и восторг, покидая навсегда свои каменные жилища.

По селению уже пронесся слух о том, что настало время решиться хотя бы части нунивакцев. Пробегая взглядом по хмурым лицам собравшихся, Таю читал в них скрытый страх перед непривычным, что их ждало в «Ленинском пути», и мысль: только не я первый.

Утоюк поднялся и объявил:

— Слово имеет председатель колхоза «Ленинский путь» товарищ Кэлы!

Кэлы пригладил волосы, откашлялся. Все притихли в ожидании.

— Как в вашем магазине с иглами и нитками?

Неожиданный вопрос был обращен к продавщице Неле Муркиной. Она растерялась. Кто-то из женщин пришел ей на помощь и ответил:

— Нет ни ниток, ни иголок! Приходится мужьям наказывать, когда они бывают в вашем селении.

— А разве это мужское дело? — проворчала жена Ненлюмкина. — Вот мой муж в моторе хорошо разбирается, а иглу выбрать не может.

— Вот так было и в нашем селении до недавнего времени, — сочувственно сказал Кэлы. — В прошлом году мы сами составили список необходимых товаров для женщин и весь заказ передали в Чукотторг. Через месяц придет пароход. Нам сообщили, что, кроме необходимых товаров и строительных материалов, нам везут много разноцветной материи для платьев, камлеек, новые женские пальто, костюмы, шелковые нитки, целые наборы иголок и швейные машины…

Упоминание о швейных машинах вызвало оживление среди женской части собравшихся.

— А всем ли хватит швейных машинок?

— Всем не хватит, — ответил Кэлы и поднял руку. — Но мы посовещались у себя в сельском Совете и решили, что швейные машины мы будем продавать в первую очередь переселенцам из Нунивака. Почему? Очень просто. Ведь сколько надо вам сшить наволочек, простыней, изготовить белья! Эту работу вручную придется долго делать. Кроме того, мы договорились с районным промкомбинатом о присылке мастеров-швейников. Конечно, кто хочет, пусть сам себе шьет наряды, но районные мастера берутся сшить новые модные платья быстро и хорошо. К чему я это говорю? А к тому, что наряды понадобятся на большом празднике, которым мы отметим ваше переселение. Каждому из вас хочется приблизить этот праздник. Что нужно для этого сделать? Помочь строителям, помочь охотникам. Сейчас в «Ленинском пути» готово двенадцать домов, можно хоть завтра вселяться. Есть и мебель — кровати, столы, стулья. Вот если в эти дома въедут нунивакцы, мы дополнительно получим свободную рабочую силу и ускорим строительство оставшихся домов. Вот всё, что я хотел вам сказать.

Кэлы сел. Таю наклонился к нему и шепнул:

— Хитрый ты человек.

— Психология, — поднял палец Кэлы.

— Кто имеет слово? — спросил Утоюк.

Таю поднял руку. Утоюк кивнул ему.

— Вы знаете, что моя дочь живет в «Ленинском пути» и вышла замуж за эскимоса, нашего земляка Линеуна. Дочери и сыновья многих из вас тоже не вернулись в родной Нунивак, и вы знаете почему. Жизнь поставила перед нами выбор, и мы его сделали добровольно. Конечно, если бы мы захотели, остались бы здесь, в Нуниваке, доживать свой век в милых сердцу скалах, под свист ветра, подкарауливающего зазевавшегося прохожего… Но мы уже не те эскимосы, которые довольны, когда ощущали тяжесть пищи в желудке. Мы советские люди, члены высшего общества на земле. Мы хотим жить так, как подобает настоящим людям… Птице трудно оторваться от гнезда, но мы летаем выше птиц, и нам самой судьбой велено быть легкими на подъем… Многие из вас хорошо помнят моего брата Таграта. Жизнь его нелегка, как жизнь всех эскимосов, живущих по ту сторону Берингова пролива. Он мне сказал недавно при встрече на льдине, что их выселили с острова, отвели им кусок голой песчаной косы и бросили на произвол судьбы. Остров, где они раньше жили, превратили в военную базу… Мне не надо спрашивать вас о том, есть ли разница между нашим переселением и ссылкой целого эскимосского селения на голодную неприветливую землю… Я кончаю свою речь выражением большой радости и благодарности партии, правительству, нашим дорогим соседям-друзьям, чукотским колхозникам, которые принимают нас как родных… Кэлы, — обратился Таю к председателю, — запиши: моя семья готова переехать.

— Записал, — громко объявил Кэлы и добавил: — Фактически бригадир Таю уже живет в «Ленинском пути»… Кто следующий?

Молчание длилось долго.

— Ну, что ты молчишь? — послышался сварливый голос жены Ненлюмкина. — И мне хочется иметь швейную машину…

Ненлюмкин поднялся со скамьи.

— Пиши меня следующим.

— Не забудь, запиши и меня, — спохватился сидящий в президиуме Матлю. — Укажи: член бригады Таю, борющейся за звание коммунистической.

— Почему записываете только с вельбота Таю? — послышался недовольный голос Хухутана. — А мы как же? В последнюю очередь? Пиши и нашу бригаду целиком.

Желающих переехать оказалось больше, чем было готово домов. Пришлось прекратить запись. Кэлы, на которого напирали эскимосы, поднял обе руки и обещал:

— Не волнуйтесь! Всех переселим! По мере того как будут готовы дома. Не волнуйтесь!

Таю повернулся к Утоюку.

— Ну, капитан, последним покинешь корабль?

— Да, — ответил Утоюк. — Надо ведь кому-то остаться здесь.

— Ты прав, — дружески похлопал его Таю. — А вместо тебя пока возьму гарпунщиком Нытогыргына.

Перед отъездом Таю снова поднялся к себе в нынлю и взял кое-какие вещи. Вот ведь какое странное существо — человек! Таю снова охватила тоска, будто умер кто-то очень близкий… Он захлопнул за собой дверь, решив, что сюда больше не вернется. Пусть молодые выберут, что надо, увяжут… А он не может…

Обратно в «Ленинский путь» плыли на вельботе. За рулем сидел Таю. Возле него примостился доктор Вольфсон. Шла крупная попутная волна. Доктор был зеленый и часто наклонялся за борт.

Таю шутливо допытывался, что он нашел интересного в морской воде. Доктор свирепо сверкал глазами на подопечного, но даже ругнуться не мог: приходилось все время держать сжатыми зубы.

Таю поднимался с берега навстречу новым домам. Ветер кинул ему в ноги завитки стружек, принес запах свежераспиленного леса. И это показалось эскимосу так давно знакомым и привычным, что он ощутил в груди радостную взволнованность, какая бывает только у охотника, возвращающегося в родной дом с промысла.

14. ЛЕТЯТ УТКИ

Ох, какая жара,

Трудовая пора!

В. КЕУЛЬКУТ,Летом

Удивительно жаркие дни стояли на побережье. Заведующий колхозным клубом, обязанный по должности всё знать, с ученым видом объяснил, что во всем виновата общая тенденция потепления Арктики.

Ребятишки купались в лагуне, радуясь теплу. Некоторые из русских жителей, разморенные жарой, кидались в воду и фыркали, как моржи.

Доктор Вольфсон ещё не разрешил Таю выходить в море. Каждое утро Таю вставал и провожал свой вельбот на промысел. Скоро должна была начаться охота на кита. Из колхозов южного побережья приходили хорошие вести: в Мечигменской губе видели большие стада китов.

Вельботы исчезали на стыке горизонта и воды, а Таю ещё долго сидел на берегу, всматриваясь в изменчивое лицо моря. Потом он долго бродил, приглядываясь к работе плотников, пробовал сам сложить печку, но стена вышла кривая, и Линеуну пришлось её перекладывать.

Когда настали жаркие дни, Таю полюбилось сидеть на берегу лагуны и глядеть на детские игры. Всё чаще приходила мысль, которую Таю гнал от себя: он стал стариком. Перешагнул тот порог, который отделяет просто пожилого человека от старика. В мальчишках он узнавал свое далекое детство, давно забытые подробности, которые никогда не пришли бы ему в голову, будь он на море.

С юга дул теплый ветер. Вместе с ветром летели утиные стаи. Они как будто знали, что никто не станет стрелять, чтобы не спугнуть моржей, собирающихся на лежбище за Лысым мысом. Изредка ловко пущенное древнее оружие ловли — бола — оплетало утку, и она камнем падала на землю.

Таю сидел на редкой траве, поглаживая ладонью её прохладную зелень. Сзади послышался кашель. Таю не повернул головы. Он узнал доктора Вольфсона. Глупо винить в болезни доктора, но разве не он заставил Таю думать о ней? Усилием воли Таю старался подавить в себе раздражение против Вольфсона, но всё чаще и чаще вступал с ним в спор, убеждая, что лучшее лекарство для него — это море.

— Сидим, дорогой друг? — спросил Вольфсон, с долгим вздохом усаживаясь рядом.

Таю не ответил.

— Искупаться, что ли? — небрежно сказал Вольфсон и вдруг, к удивлению Таю, стал раздеваться.

Он скинул побуревший пиджачок, пузырчатые на коленях брюки и долго расстегивал мелкие пуговицы на рубашке. С тонкими ногами, покрытыми темной порослью жестких волос, в широкой темной рубахе и в трусах, доктор походил на старого оленя-быка. Тело его было тощее, с выпирающими костями. Вольфсон несколько раз присел и мелкими шажками побежал к воде. Через секунду он уже плыл, бочком держа голову над водой.

— Эх, хорошо! — фыркал он. — Водичка жжет! Уф!

Когда доктор вышел из воды, волосы на ногах поднялись от холода торчком.

— Студеная вода! — сказал доктор, отряхивая с себя капли. — Дорогой друг, был бы ты здоров, я бы с тобой на пари вон до того острова поплыл.

— Не вышло бы, — ответил Таю.

— Да я реку Рось переплывал, — похвастался Вольфсон. — Есть такой приток Днепра.

— Не умею я плавать, — сказал Таю.

— Как же? — растерянно произнес доктор. — Ты же всю жизнь на море.

— Ни один эскимос в Нуниваке не умеет плавать, — ответил Таю. — Море очень холодное. Такого теплого лета, как сейчас, на моей памяти ещё не было… Живем на море, а держаться на воде не можем. Бывало, в начале зимы, когда лёд ещё тонок, провалится охотник в воду, и если некому подать ему помощь, он камнем идет ко дну.

Доктор оделся и снова сел рядом.

— Утки летят, — сказал он.

— Что-то ещё за утками несется, — отозвался Таю, вглядываясь в противоположный холмистый берег лагуны. — Похоже, что вертолет. Точно!

— Где же он? — прищурился доктор, следя за направлением пальца Таю. — Ничего не вижу.

— Пойдем на аэродром, — предложил Таю. — Пока идем, он уже сядет.

Когда доктор услышал шум мотора, он уважительно произнес:

— Глаза у вас, дорогой друг, как у горного орла.

Вертолет приземлялся не на настоящем аэродроме, а поближе, почти рядом с почтой. Здесь была устроена площадка — четырехугольник, сбитый из толстых досок. Люди уже бежали к ней наперегонки с собаками. Впереди несся Амирак.

Доктор и Таю подошли, когда из вертолета начали сгружать груз.

— Мне есть посылка? — возбужденно спросил Амирак у летчика Петренко.

— Есть, — ответил летчик. — Четыре ящика.

— Смотри, а наш жених, похоже, целыми ящиками подарки невесте приобретает, — сказал Вольфсон, кивая на Амирака.

— Всерьез устраивает свою жизнь, можно и потратиться, — сказал Таю, любуясь, как легко Амирак взвалил на себя все четыре ящика, связав их толстым ремнем.

Таю пошел рядом с братом.

— Не секрет, что у тебя в ящиках? — с лукавством задал он вопрос.

— Секрет, — весело ответил Амирак.

Вчера Таю слышал, что у Амирака большие неприятности на ферме: пало несколько черно-бурых лис. Приезжий зоотехник из района сказал, что у зверей авитаминоз. Послали школьников в тундру заготавливать зеленый корм… Что же, звероводство — новое дело на Чукотке. Всё может быть. Не откладывать же из-за того, что пало несколько лис, женитьбу? Тем более что Неля Муркина уже перевозила остатки товаров в большой магазин в «Ленинский путь». Амирак говорил, что она собирается уйти из торговой сети и переходит на звероферму… Счастья тебе, брат мой!

Дошли до домика, в котором жил Амирак. Он пригласил брата в комнату.

Жилище Амирака было просторное, с большим окном на лагуну. Впечатление простора усиливалось ещё и тем, что в комнате было пустовато для будущего семьянина: стол, один стул и продавленная раскладная кровать. В довершение всего в комнате стоял крепкий запах лисьего помета.

— Нехорошо у тебя в комнате, — осуждающе сказал Таю брату. — Пахнет нехорошо, мебель дрянная. Скоро к тебе жена приедет, а у тебя вонь и грязь, как на звероферме.

— Там даже чище, — грустно сознался Амирак.

— Вот что, брат, — сказал Таю. — Ты человек богатый: много зарабатываешь, вина не пьешь, так что кое-что отложил, наверно. Я тебе пришлю Риту и Рочгыну, и они тебе помогут привести в порядок твое холостяцкое жилище, чтобы не стыдно было принять невесту. Договорились?

После обеда Таю пошел на берег встречать вельботы, идущие к берегу с добычей. Здесь уже наготове стоял трактор. Моторист пробовал лебедку, возле жиротопки женщины мыли платформу на рельсовом пути.

— Сейчас увидишь, как работает наша механизация, — гордо сказал подошедший Кэлы.

— Послушай, председатель, — обратился к нему Таю, — скажи, давно ты не был на море?

— Уже и не помню, — помедлив, ответил Кэлы. — И рад был бы, да дела не пускают.

— Вижу, — сказал Таю. — Но ведь может случиться так, что тебя не выберут. Как будешь жить? Наверное, и гарпун разучился бросать?

— А что делать? — развел руками Кэлы.

— Сколько у тебя заместителей?

— Двое.

— А ты попробуй иногда оставлять их на берегу, — посоветовал Таю. — А то они только на собраниях да на заседаниях заместители. А сам встряхнись, подержи гарпун в руках.

— Спасибо! — искренне обрадовался совету Кэлы. — И как я раньше до этого не додумался? Завтра же выйду с бригадой Кытгыртына.

Вельботы подошли. Каждый тащил на буксире моржовую тушу. Концы буксиров бросили в воду, затем их присоединили к тросу, и лебедка потащила зверя на бетонированную разделочную площадку. Здесь уже наготове стояли женщины с большими остро отточенными ножами. К разделочной площадке подходила узкоколейка с блестящими от жира рельсами. Она тянулась метров на пятьдесят к жиротопному цеху.

Охотники вышли на берег. Утоюк подошел к Таю и спросил:

— Как здоровье?

— Какое может быть здоровье у человека, которого заставляют сидеть на берегу, когда его товарищи охотятся? — сердито ответил Таю. — Что в Нуниваке?

— Новостей больших нет. Люди готовятся к переселению. Почти каждую неделю кто-нибудь переезжает. На глазах пустеет Нунивак, — страшно становится: будто эпидемия какая морит людей. Смотришь на мертвые яранги, и сердце сочится кровью…

— Что ты говоришь! — гневно сказал Таю, хотя и понимал чувства Утоюка. — Какая эпидемия? Будто не видишь, куда люди уезжают! Ты же знаешь, что меня волновать нельзя.

— Не буду так говорить, — потупил голову Утоюк.

Он порылся в кармане и вытащил мятый конверт.

— Вот письмо Амираку от Нели Муркиной, — сказал он совсем другим голосом. — Как изменилась девушка! Как цветок стала! Целыми днями поёт!

— Отчего же не запеть, когда замуж выходишь, — глубокомысленно заметил Таю.

Вельботы снова ушли в море.

Таю пошел к Амираку. Его не оказалось дома. Должно быть, ушел на звероферму, Таю никогда не был там, и вот теперь представился случай, когда он может посмотреть на звериное жилище.

Корпуса зверофермы располагались на берегу лагуны, километрах в полутора от селения. Дорога туда была ровная, хорошая, по ней ходил единственный в «Ленинском пути» автомобиль.

Таю разыскал машину и попросил шофера:

— Поедешь на звероферму, захвати меня.

— Да вот сейчас я еду, — сказал парень, сын Кытгыртына. — Только заправлюсь. Амирак погрузил мне ящики, надо их отвезти.

Шофер заправил машину, и она понеслась по улицам селения, пугая собак. Машина уже не внушала псам ужаса, хотя не отзывалась даже на самый громкий лай. Наиболее смелые собаки пытались кусать у неё колеса, но резина была твердая и неподатливая, как пересушенная моржовая кожа.

Длинные корпуса зверофермы были разделены на небольшие клетки. Черные зверьки имели здесь жалкий вид. Они злобно смотрели на Таю из глубины своих тесных жилищ.

Пока Таю осматривал звероферму, Амирак перетаскал ящики.

— Обратно не поедешь? — спросил он.

— Нет, останусь, посмотрю, — ответил Таю. — Тут у тебя занятно.

В комнате, примыкающей к кухне, где готовилась еда для зверей, Таю увидел знакомые ящики.

— Что это? — спросил Таю, догадываясь, что в них не подарки невесте.

— Витамины, — почему-то смущаясь, ответил Амирак.

— Витамины? — удивился Таю.

— Звери у меня болеют авитаминозом, — пояснил Амирак. — Вот и заказал в областном аптекоуправлении.

Амирак принес топор и осторожно вскрыл ящики.

Таю вынул картонную коробку и прочитал: «Поливитамины».

— Послушай, брат, это же для людей, — сказал он.

— Ну и что же? — вызывающе ответил Амирак. — Лекарства полезны не только людям, но и зверям.

— Но это, должно быть, стоит кучу денег! — ужаснулся Таю.

— Все сбережения отдал за четыре ящика, — невозмутимо сказал Амирак. — То, что было отложено на новую мебель.

— А почему в колхозной кассе не попросил денег? — спросил Таю.

Амирак замялся:

— Неудобно…

— Что тут неудобного? — заметил Таю. — Звери-то колхозные!

— Колхозные — это верно, — сказал Амирак. — Но после смерти Мальчика неудобно… А потом звериных витаминов нет, а на покупку людских бухгалтер не даст денег.

Таю раскрыл картонную коробочку, высыпал на ладонь пилюльки.

— Как же ты их зверям будешь давать? Выплюнут.

— Не выплюнут, — уверенно сказал Амирак. — Мы их истолчем и понемногу будем добавлять в корм.

— Смотри, Амирак, — предостерег брата Таю. — А если уморишь этими поливитаминами зверей? Что будешь делать?

— Не уморю, — весело ответил Амирак. — Я советовался с зоотехником. Он сказал, что вреда не будет.

Таю возвращался в селение пешком. Мимо него летели утиные стаи, переваливали косу и уходили в открытое море. Таю завидовал птицам. Ему бы туда, где морской ветер ласкает водную ширь, морщит волны, надувает белый парус. Посидеть в вельботе, пропахшем стылой кровью морского зверя и бензиновой гарью мотора…

Через два дня из Нунивака переехали ещё три семьи. Вместе с ними с вельбота сошла Неля Муркина. Линеун и Рита на правах будущих родственников помогли ей дотащить вещи до дома, где жил Амирак. Сзади шел Таю. Он досадовал на брата, который не мог встретить невесту. На крыльце дома Неля обернулась и, зардевшись, неуверенно сказала Таю:

— А может, не надо мне пока поселяться у Амирака?

— Это почему?

— Всё же не жена я ему ещё.

— Вот ещё что выдумала! — изумляясь, возразил Таю. — В Нуниваке он у тебя жил, а здесь стесняешься у него переспать!

Рита укоризненно посмотрела на отца и шепотом сказала:

— Там — это другое дело, а здесь она невеста.

Таю удивился глубоким познаниям дочери в тонкостях свадебных обычаев и махнул рукой:

— Делайте, как хотите…

Рита повернулась к Неле и сказала:

— Пойдемте к нам. Поживете пока в нашем доме до свадьбы.

— Ой, спасибо! — обрадованно воскликнула Неля.

Весь день Неля Муркина носилась от магазина к дому Амирака, таскала тазы и ведра от Риты, носила воду из ручья. Окно комнаты зверовода было широко распахнуто, из трубы шел густой дым.

Амирак увидел этот дым ещё издалека.

Он подумал и решил, что брат уговорил Риту и Рочгыну навести порядок в его жилище до приезда Нели.

Амирак не обратил внимания на то, что встречные сегодня особенно внимательно здоровались с ним: его мысли оставались на звероферме. Он уже третий день давал поливитамины зверям, но заметных улучшений не видел: лисы и песцы по-прежнему были вялы и даже не тявкали.

Амирак открыл дверь в комнату — и замер в удивлении. Сначала он подумал, что попал в чужой дом: долго ли перепутать стандартные домики? Да нет, вроде бы его комната, вид из открытого окна знакомый — старинные жертвенные китовые ребра на берегу лагуны: теперь на них предприимчивые хозяйки натянули веревки и сушили белье.

Правда, и стул вроде бы тот, свой. Но откуда здесь эта пышная кровать с пушистым одеялом? Красивая скатерть на столе? Но самое главное: нет привычного, знакомого запаха.

Амирак нерешительно топтался на пороге, не зная — входить или уйти.

— Миша! — услышал он тонкий, знакомый голос.

— Неля! — крикнул Амирак и кинулся в комнату.

— Стой! — крикнула Неля, выходя из-за печки. — Сначала скинь на кухне свою вонючую одежду, помойся, а потом входи в комнату.

Амирак безропотно повиновался.

Неля терла его намыленную голову и строила планы совместной жизни. В кухне стояла жара, над плитой поднимался горячий воздух, растекался по комнате и выходил в раскрытое настежь окно.

В комнате уже были распакованы и разложены вещи Нели Муркиной. На тумбочке стоял патефон. Неля подошла к нему и поставила мембрану на заранее приготовленную пластинку. Амирак прислушался. В песне кто-то грустно прощался с Римом…

Таю и Рочгына сидели в гостях у зятя. Рита накрыла на стол, расставила красивые чашки и стаканы. Мать ей помогала. Мужчины курили и тихо переговаривались. Ждали Нелю и Амирака.

— Это верно говорят про тебя, что своим землякам ты строишь дома лучше? — спросил зятя Таю.

— Я это не с умыслом, — оправдывался Линеун. — Просто опыта и умения прибавилось, поэтому дома получаются лучше ранее построенных.

— Смотри, — погрозил пальцем Таю.

Поздние сумерки наползали с моря. Зажегся маяк на горе. Прожектор его был крутящийся и делал полный оборот ровно за одну минуту. Каждый |раз, когда луч, пробившись сквозь задернутые занавески, упирался в противоположную стену, Таю смотрел на висячие часы: Неля и Амирак запаздывали.

— Давайте начнем ужинать без них, — предложил Таю. — Ничего, сами виноваты, что опоздали.

— Открыть бутылку? — спросил Линеун.

— Пока не надо, — остановил его Таю. — Придут — откроем.

Рита четыре раза наполняла чашки и стаканы, а гостей всё не было.

Таю со вкусом допил последний стакан, крепко поставил его на стол и сказал жене:

— Пойдем, Рочгына, спать, уже поздно.

Рита попыталась их удержать.

— Может быть, они ещё придут…

Таю улыбнулся, привлек к себе дочку и нагнулся над её головой.

— Не придут они, даю тебе слово. Спокойно ложитесь спать. Успеют они ещё у вас нагостеваться.

— Что же они так? — разочарованно сказала Рита.

— Психология, — подражая председателю Кэлы, произнес Таю.

Теплая ночь стояла над селением. Тарахтел двигатель электростанции, луч маяка бесшумно крался по окрестным холмам, по морю, тыкался в стены домов.

Над головой Таю, невидимые в темноте, с шумом пролетели утиные стаи.

15. НА ЛЕЖБИЩЕ

С вельбота видятся спины

Лежащих вдали моржей…

В. КЕУЛЬКУТ,Охота на моржей

Подули северные ветры. Они гнали волну, сырой туман, дожди и холод на побережье. Ревели сирены на маяках, лучи прожекторов шарили по белым спинам высоких волн. Непогода ускорила окончание строительства домов: в Нуниваке остались только три семьи, в том числе семья Утоюка, который, по собственному выражению, покидал последним родное селение, как капитан гибнущий корабль.

Охотники ловили каждый погожий день и выходили на кита. Редко они возвращались пустые, поэтому не переставала работать жиротопка, машина возила китовое мясо в ледник, вырытый в склоне горы.

Таю томился от безделья. Он несколько раз ходил к Кэлы, просил у него береговой работы, но председатель, ссылаясь на доктора, отказывал ему.

— Поправишься, тогда любую работу проси, — говорил он в утешение.

В «Ленинском пути» день намного удлинился. В Нуниваке охотники, возвращаясь с промысла, прятались в свои жилища и без большой надобности не покидали их: кончилась охота — кончился день. А здесь, в «Ленинском пути», к вечеру народу даже прибавлялось на улицах: кто спешил в клуб, кто в магазин, в гости друг к другу, навестить детей в интернат… Переселение эскимосов из Нунивака заметно прибавило оживления в колхозе. Раньше здесь господствовали два языка — чукотский и русский, а сейчас к ним прибавился ещё и третий — эскимосский, который уверенно звучал среди новых домов, возле клуба, на разделочной площадке. Таю отметил интересную особенность: дети предпочитали говорить между собой на русском языке.

Несколько дней назад вместо доктора Вольфсона Таю навестила медсестра Алиса Руквутагина.

— А где же доктор? — спросил встревоженный Таю.

— Заболел, — ответила медсестра. — Простудился.

Таю недоверчиво посмотрел на девушку в снежно-белом халате, который очень шел к ней. У него как-то не укладывалось в голове, что врач сам может заболеть. Таю захотелось посмотреть на больного Вольфсона.

Доктор лежал возле окна и читал книгу, встопорщив кверху усы.

— Здравствуй, дорогой друг, — поздоровался Вольфсон и закашлялся. — Простыл. Не надо было мне тогда купаться…

Лежащий на кровати доктор был для Таю обыкновенным смертным и больше не внушал раздражения.

— Что же, вместе будем болеть, — примирительно сказал Таю. — Веселее будет обоим.

— Что может быть веселого в болезни? — отмахнулся Вольфсон. — Куда лучше быть здоровым… Но я быстро встану. Послезавтра уже буду на ногах. Теперь болеть не страшно. Вот когда я много лет назад впервые приехал сюда, тогда было трудно. На весь район был один врач. Да и то без лекарств. Это всё равно, что охотник без ружья. А теперь чуть что — санитарный самолет или вертолет посылают… Если бы мне тогда сказали, что Чукотка когда-нибудь станет одним из лучших районов страны по обслуживанию санитарной авиацией, я бы не поверил.

— Быстрее поправляйтесь, скоро праздник, — сказал Таю. — Через неделю придет пароход, разгрузим его, переселим оставшиеся семьи из Нунивака и устроим большой праздник.

— Новая песня будет? — спросил доктор.

— Если мне разрешишь выйти в море, обязательно будет, — пообещал Таю.

— А что же, на суше не можешь? — поинтересовался доктор.

— Не могу, — откровенно сознался Таю. — Ошибаешься, если думаешь, что песню можно сочинить где хочешь. Как я найду напев, если слушаю ветер, бродящий по земле? А мне нужен морской ветер. Он мне даст напев. Только неумелый певец пытается придумать песню. Настоящую песню надо искать, ловить, и не всякое ухо и не каждый человек это может сделать…

Доктор с необыкновенным вниманием выслушал Таю и обещал:

— Постараюсь, чтобы до праздника ты побывал в море.

За несколько дней до прихода парохода Кэлы встретил Таю на улице селения и позвал его с собой в правление.

— Есть интересные новости, — сказал председатель, садясь за стол, как будто он не мог разговаривать стоя.

— Говори, — сказал Таю.

Кэлы потянулся к сейфу и долго выбирал из связки нужный ему ключ.

— Далеко прячешь бумагу, — заметил Таю.

Развязав тесемки, Кэлы извлек из папки какую-то бумагу, украшенную печатью.

— Решение окружного исполнительного комитета, — с важностью сообщил он. — Предписывается продлить ещё на один год запрещение охоты на моржа в районе лежбища.

Кэлы положил обратно в папку бумагу и выразительно посмотрел на Таю. Похоже, что председатель был доволен.

— Не понимаю, что тут хорошего? — пожал плечами Таю.

— План по жиру мы выполнили, — начал загибать пальцы Кэлы, — по мясу на двенадцать процентов больше плана. Зачем нам ещё губить зверя? Ни к чему. Я радуюсь, что таким способом мы восстанавливаем наше старинное лежбище. Вот так, Таю. А теперь другое — надо, чтобы кто-то наблюдал за лежбищем. Я выбрал тебя. Пограничники сделают наблюдательный пункт: они поставят будочку на случай дождя и списанную стереотрубу. Пост что надо! Почти отдельная пограничная застава!

— Я согласен, — ответил Таю. — Но когда доктор разрешит мне выходить в море, пусть на мое место пошлют другого.

— Так и будет, — обещал Кэлы.

Через день Таю уже вышел на первую вахту. На гору его сопровождал выздоровевший Вольфсон. Место было выбрано удачно. Отсюда отлично было видно не только лежбище, но и весь «Ленинский путь» лежал как на ладони.

Доктор Вольфсон поглядел в стереотрубу и не мог сдержать возгласа удивления:

— Ну и моржей!

Таю сказал:

— Раньше на этом лежбище их было ещё больше. А лет пять назад не залегало ни одного моржа. Лежбище уничтожили в два года перед самой революцией американские промысловые шхуны. Им ведь были нужны только жир да кожа. Ну, ещё выбивали топорами бивни. Ободранные туши оставляли гнить на лежбище. А морж, он ведь всю жизнь в чистоте живет. Другой доктор столько не моется, сколько морской зверь — он всё время в воде. Моржи на грязное место не идут… Так и исчезло Лысогорское лежбище. Пять лет назад появились здесь первые моржи. Чисто стало. Кэлы посылал туда колхозников — убрали старые кости, моржовые головы. И вот теперь здесь целое богатство. Если разумно пользоваться этим лежбищем, можно каждый год снимать богатый урожай.

— А почему моржи выбирают именно такие места? Они, как я слышал, не вылезут на первую попавшуюся отмель.

— Правильно, — ответил Таю. — А почему они идут именно сюда, про то длинная история. Если хочешь, расскажу.

— С удовольствием послушаю, — сказал доктор Вольфсон, проведя по усам.

— «В очень давние годы, — начал Таю, — жил недалеко от лежбища эскимос Кивагмэ. Отважный и смелый он был охотник. Он догонял на своем каяке самого быстроходного моржа. А тогда моторов не было. Кивагмэ был настоящий эскимос и соблюдал все обычаи предков. Но потом в нём зародилось сомнение. Стал он думать: есть ли хозяин этих зверей и птиц, которых он добывает? Может быть, напрасно переводят добро, кидая в море жертвенное мясо, брызгая кровью? И стал эскимос пренебрегать обычаем. Бросал в море протухлое мясо, кровь небрежно лил… И видел он — удачи у него не убывает, и смеялся над теми, кто следовал глупым, по его мнению, обычаям. Время шло. И стали замечать люди, что зверя становится в море меньше, он далеко обходит их берега, идет в другие стойбища.

Но Кивагмэ был силен и вынослив. Он мог долго грести и всегда возвращался с добычей. Кругом люди голодали, а Кивагмэ был сыт, и дети у него росли круглые. Делился охотник своей добычей с соседями. А время шло. Годы набегали, морщины прибавлялись на лбу отважного охотника, из мускулов уходила неведомо куда сила.

Однажды вернулся с моря Кивагмэ с пустым каяком, буксирный ремень болтался на поверхности моря.

На другое утро он снова вышел в море, полный решимости добыть зверя. Долго бороздил море его каяк, пока не вынырнул перед ним старый лахтак. Кинул Кивагмэ гарпун, прыгнули в воду воздушные поплавки, соединенные с гарпунным ремнем, и лахтак потащил легкий каяк. Кивагмэ спокойно намотал на руку ремень и стал ждать, пока зверь ослабеет. Носил его лахтак по морю, носил и вдруг нырнул вниз. Каяк зарылся носом. Ещё немного — и Кивагмэ мог оказаться в пучине. Единственное спасение было в том, чтобы выпустить из рук ремень. Кивагмэ так и сделал. Лахтак унес гарпун и воздушные пузыри.

Вернулся домой Кивагмэ мрачный, как холодный камень. А наутро, едва поднялось из воды солнце, он снова вышел в море. Наготове перед ним лежали запасной гарпун и новые поплавки из надутых тюленьих пузырей. Если он сегодня ничего не добудет, его дети останутся без пищи и жене придется отказать тем, кто придет за подмогой.

Он видел много моржей и лахтаков, но не мог их догнать: они плыли далеко, а в руках Кивагмэ уже не было прежней силы, когда он мог состязаться с самым быстроходным моржом.

Солнце уже клонилось к воде, когда он увидел большого моржа. С большим трудом охотнику удалось настигнуть его и загарпунить. Морж потащил за собой легкий каяк, как игрушку. Но Кивагмэ решил не сдаваться. Он крепко намотал на руку ремень и приготовился бороться до конца. Морж уходил в глубину. Каяк уже стал зарываться носом в воду, брызги хлестали по лицу охотника. Вдруг Кивагмэ почувствовал, что морж тянет его вниз. Волны сомкнулись над охотником, и он увидел морскую пучину. Вокруг него плавали рыбы, тюлени, киты. Все они показывали на него плавниками, ластами и хохотали над ним.

Кивагмэ дотащился вместе с каяком до моржового стойбища. Старейшина-морж с большими тугими усами велел Кивагмэ сесть перед собой и объявил, что охотник будет жить с ними. Кивагмэ молча кивнул: он не мог открыть рта, чтобы вода не хлынула ему в желудок. Но старый морж успокоил, что здесь он может даже разговаривать.

— Зачем вы меня сюда притащили? — спросил Кивагмэ моржей.

— Потому что ты перестал уважать нас, — ответил старый морж. — Смотри, какую тухлятину посылаешь нам.

Старый морж пододвинул ластом Кивагмэ куски мяса. От них так воняло, что охотник отвел лицо в сторону.

— И еще вина твоя в том, что ты калечишь морской народ, — добавил старый морж.

Тут Кивагмэ услышал глухие стоны. Глянув в угол моржовой яранги, он увидел лахтака, недавно загарпуненного им. В боку торчал наконечник и причинял невыносимые страдания морскому зверю. Кивагмэ бросился к нему и вытащил гарпунный наконечник. Лахтак облегченно вздохнул и поблагодарил охотника.

Долго жил Кивагмэ на дне моря. Все, что посылали люди, моржи отдавали ему, а мясо было тощее, сухое и подпорченное. Похудел Кивагмэ. Лицо будто построгали острым ножом. Однажды старый морж позвал Кивагмэ и показал жертвенное мясо, которое только что прислали люди. Оно было сочное, с прожилками белого жира, набухшее кровью.

— Поняли люди наш морской закон, — удовлетворенно сказал старый морж и велел Кивагмэ готовиться в обратную дорогу к людям. Подумал охотник, что надо бы привести одежду в порядок. Хотел посмотреть на свои камики, а они как моржовые ласты, а руки — тоже. Оказывается, он давно превратился в моржа, иначе как бы он выжил на дне морском?

— Как же я появлюсь перед людьми, женой и своими детьми в таком виде? — печально спросил старого моржа Кивагмэ.

— Не беспокойся, — ответил старый морж. — Едва ты достигнешь берега, опять превратишься в человека. Я посылаю вместе с тобой моржовое стадо. Берегите его, люди, и вы никогда не будете знать нужды и голода.

И поплыл впереди моржового стада охотник Кивагмэ, превратившийся в моржа. Теперь над ним уже никто не смеялся — ни рыбы, ни моржи, ни тюлени, ни киты.

Привел Кивагмэ моржовое стадо и поселил его на отмели за Лысым мысом. Отсюда и пошло наше лежбище…»

Таю замолчал. Доктор Вольфсон смотрел на лежбище и тоже молчал. Морской ветер путался в черных волосах Таю, играл ими, шарил в пустой трубке, выдувая легкий, остывший пепел.

— Разумная легенда, — сказал, наконец, доктор Вольфсон.

— Человеку дан разум, чтобы до всего доискиваться, — отозвался Таю. — Ведь думали люди, отчего моржи любят эту отмель, и нашли объяснение. В своё время для них это была истина.

Таю встал и подошел к стереотрубе. Поворачивая окуляры, он оглядел лежащих на гальке моржей, скользнул взглядом по горизонту и увидел на поверхности моря четыре вельбота, плывущие один за другим.

— Кита ведут! — радостно сообщил он доктору и бросился вниз по крутой тропинке.

— Осторожно! Шею можно сломать! Вы же больной, дорогой друг! — кричал сзади доктор Вольфсон, но не отставал.

Оба трактора уже стояли наготове на берегу. Как всегда, здесь суетился и громко командовал Кэлы.

Кита вытащить на берег — совсем не то, что моржа.

Несколько раз огромную тушу оплели тросами. По команде два трактора «С-80» поползли вверх по гряде. Гусеницы зарывались в гальку и крутились на одном месте. Туго натянутые стальные тросы звенели.

— Отойдите от тросов! — кричал Кэлы.

Наконец кит вздрогнул и медленно пополз на берег, двигая перед собой песчаный вал. Гусеницы нашли опору в податливой гальке и двинулись вперед.

Только поздним вечером закончили разделку кита. Охотники уже успели поужинать и переодеться. Возле клуба собиралась толпа любителей кино. Здесь Таю встретил Утоюка.

Таю поздравил друга с добычей и пожаловался:

— А меня Кэлы поставил сторожем лежбища.

— Не понимаю, что тут обидного? Помнишь, в старину кого назначали смотреть за моржами? Самого уважаемого человека, — попробовал утешить его Утоюк.

— В море я хочу! — сердито сказал Таю. — Меня не купишь игрушкой! Стереотрубой соблазнить хочет. Древним почетом. Или ты, Утоюк, тоже уже считаешь меня конченым человеком — стариком?

— Я не считаю тебя стариком, — раздраженно ответил Утоюк. — Младенцем неразумным считаю. Неужели ты думаешь всерьез, что все хотят тебя обидеть, навредить, нарочно не пускают в море? А? Ценить надо такое, что люди за тебя готовы черт знает на что! Здоровье сначала надо поправить, а потом выходить в море. Нет, не старик ты, Таю, далеко тебе до стариковской мудрости, знающей цену людской заботе!

Как был рад Таю, что вокруг никого не было, кто бы понял эскимосский гневный разговор Утоюка!

— Ладно, ладно, виноват! — смущенно оправдывался Таю. — Но надоело торчать на берегу. Пойми меня…

— Понимаю, — мягко сказал Утоюк. — Понимаю и сочувствую. Советую потерпеть. На твою долю работы ещё много останется, не беспокойся.

После разговора с Утоюком Таю не то что смирился со своим положением, но перестал вслух жаловаться на произвол доктора и на болезнь. Он аккуратно ходил каждый день на свой наблюдательный пункт. Сделал внушение капитану почтового сейнера «Морж» Мише Павлову за то, что он близко ведет свой корабль от отмели и может спугнуть моржей. Первым Таю заметил дымок парохода, который вез товары в «Ленинский путь».

Последние три дома были уже готовы, но не было так называемого печного литья — колосников, дверец, плит, конфорок. Всё это должно было прийти на пароходе.

Обычно, когда в «Ленинский путь» приходил пароход, Кэлы снимал несколько бригад с промысла и посылал их на разгрузку. Нынче этого не пришлось делать: народу было достаточно и для охоты и для работы на берегу.

Особенно дружно разгружали подходившие баржи нунивакские женщины. Еще бы! Ведь сам Кэлы обещал им продать швейные машины! Нетерпение было так велико, что женщины пытались даже заглянуть в щели ящиков. Однажды Таю сам видел, как жена Ненлюмкина обрабатывала подозрительный ящик. Сначала она постучала по нему пальцем, потом приложила ухо. Слушала долго, и лицо женщины вдруг стало похоже на лицо доктора Вольфсона, который выслушивает больного, только что у неё не было усов. Щели между досок ящика были очень узки, но женщина все-таки что-то увидела, потому что смотрела долго. Жестом подозвав подруг, она уверенно сказала:

— Здесь швейная машина. Скажите грузчикам, чтобы они поосторожнее обращались с этими ящиками.

Самое удивительное было дальше. Таю спросил у Нели, которая уже стала Амирак, принимавшей грузы, что в тех ящиках, которые выслушивала и обнюхивала жена Ненлюмкина.

— Швейные машины, — ответила Неля.

Таю оставалось только подивиться женской проницательности.

Берег завалили грузом. Тракторы и автомашины работали без отдыха. Амираку пришлось временно покинуть своих зверей и из зверовода превратиться в грузчика.

Каждое утро Таю отправлялся на свой наблюдательный пост. Пограничники считали его своим, и когда наряд проходил мимо будочки, шлепая сапогами по мокрой тундре, старшина громко командовал:

— Отделение, равнение на пост! — А сам прикладывал руку к козырьку, приветствуя Таю.

Под моржами исчез галечный берег. Вода кипела у отмели, вздымаемая дерущимися зверями. На следующий год уже можно без всякого ущерба для лежбища заколоть часть моржей.

Разглядывая морскую даль, Таю однажды увидел очень светлое небо и удивился. Неужели уже прошло лето и наступает осень? Белое небо над морем — это верный признак приближающихся ледяных полей. Таю развернул стереотрубу и глянул на вершины дальних гор: они были присыпаны свежим снегом.

Лето кончалось. Об этом ещё предупреждали утки, летящие над лагуной. Как всё-таки коротко лето на Севере! Не успел привыкнуть человек к теплу, уже надо думать о холоде. И что бы там ни говорил заведующий колхозным клубом Куймэль об общем потеплении Арктики, здесь зима никогда не опаздывает, придет вовремя с пургой, морозами, тихими звездными ночами, украшенными сполохами северного сияния.

Вот и в его жизни наступила осень. Сердце об этом давно предупреждало, а он не обращал внимания. На голове виден свежий снег седины, но он по-прежнему считал себя молодым… Как же быть с секретом молодости, который он открыл и поведал своему другу Кэлы: пока человек думает о будущем, он молод?

Таю растерянно оглянулся вокруг себя и бросился в селение. Он ворвался в кабинет доктора Вольфсона и с порога объявил:

— Послушай меня скорей! Я хочу в море!

Доктор велел ему раздеться и тщательно выслушал. Измерил кровяное давление, Повел в рентгеновский кабинет, обратно в свой кабинет и посадил на прохладный клеенчатый диванчик.

— Вот что, дорогой друг, — сказал Вольфсон. — Лечение уже становится опасным для твоего здоровья. Слишком много мрачных мыслей приходит тебе в голову. Я это понимаю. Отсутствует действие главного лекарства — радости. Я тебе прописываю это лекарство — радость. С завтрашнего дня можешь выходить в море.

Таю в порыве благодарности бросился жать руки доктору.

— Но предупреждаю, — поднял палец доктор, и усы его дернулись вверх. — Надо беречься. Сердце…

Таю шел домой в приподнятом настроении, веселый. Где-то в груди его пела радостная песня. Он остановился и с удивлением прислушался: песня родилась на берегу! Выходит, и береговой ветер стал его другом и отдает ему свои напевы!

16. ПРОЩАНИЕ С НУНИВАКОМ

А ветер берегом бежит,

Он, как шаман, бубнит, колдует.

Ю. АНКО, Зима идёт

Таю не скоро пришлось выйти в море на промысел. Высокие волны обрушились на берег, соленая пыль долетала до лагуны. Ураган кидался на новые дома, гремел железными листами крыш, стучался в окна, выл в печных трубах. По утрам мачты радиостанции блестели от инея, антенные провода казались серебряными.

Когда выпал первый тихий день, несколько вельботов отправились в Нунивак, чтобы вывезти оставшиеся семьи.

Встретив на берегу друга, Утоюк укоризненно заметил:

— Едва дождались… Думали, забыли совсем про нас.

Пока шла погрузка имущества переселенцев, Таю поднялся по обледенелой тропе к покинутому своему жилищу. Дверь была заколочена. Таю постоял у каменной стены и пошел дальше, поднимаясь на левую седловину. Несколько раз оглядывался назад. С каждым шагом расширялся горизонт.

Открылся вид на острова, а за ними в туманной дымке едва виднелся высокий мыс принца Уэльского. Где-то там живет Таграт… Видел бы брат, как стали жить его земляки. Нунивакцы, переселившиеся в «Ленинский путь», вели себя так, как будто всю жизнь жили в деревянных домах, спали на кроватях, готовили пищу не на кострах, а на русской плите. К новому укладу жизни быстро приноровились даже старики. Матлю переменил одежду и щеголял в новом костюме. Однажды Таю зашел к нему посмотреть, как живет старик. Пришел он рано утром. Отворив дверь в комнату, Таю едва не наступил на спящего старика. Матлю лежал на полу, высунув в раскрытую дверь голову. Перед его лицом скулила во сне собака. Таю тихонько заглянул в комнату. Старуха лежала под полуоткрытым окном, а у противоположной стены стояла аккуратно заправленная кровать, по виду которой нетрудно было догадаться, что на неё ещё ни разу не ложились…

Таю поднимался выше. Он давно не был здесь, на кладбище своих предков. Вдали от людских глаз, в небольшой ложбине лежали останки умерших. Могилы представляли собой отгороженные небольшими камнями площадки священной земли. Внутри оградок лежали разрозненные кости, черепа, по которым невозможно было узнать, кому они принадлежат. Но рядом виднелись знаки, которые могли не только сказать, кто здесь похоронен, но даже рассказать, как жил человек.

Вот разломанный винчестер, рядом — наконечник гарпуна и деревянная груша с острыми зубьями. Здесь похоронен охотник. Таю даже может сказать кто. Чуть поодаль лежит гармонь с полуистлевшими мехами. Нунивакцы до сих пор не могут забыть игру талантливого мальчика, сына Мытыхлюка. Полярники подарили мальчику гармонь, и он быстро выучился на ней играть. Но недолгой была радость родителей мальчика. Он свалился со скалы и разбился насмерть. По обычаю около его тела положили его любимую вещь… Бусы, кроильные ножи, палки для выделывания шкур указывали на могилы женщин.

Таю остановился возле одной из них. Вот кроильный нож и палка. Он их нёс, когда хоронили мать. Теперь от неё осталась только кучка белых костей, и даже черепа нет. По старым поверьям выходило, что если долго стоять возле могилы близкого человека и упорно думать о нем, можно услышать его голос, поговорить с ним. Таю не верил в это. Он же коммунист! Но в эту минуту, когда он навсегда покидал родное селение, оставлял могилы своих предков, ему захотелось услышать голос матери и сказать ей последнее прости. И атеист Таю стоял с обнаженной головой и слушал.

В камнях шептался ветер. И — чудо! Таю послышалось, что он слышит полузабытый материнский голос. Слова невозможно разобрать, так она тихо говорит… Таю с усилием тряхнул головой. Не хватало ещё, чтобы он во всё это поверил! Ветер превратился опять только в ветер. Таю нахлобучил кепку и стал спускаться вниз, осторожно ставя ноги на обледенелую тропу.

Ещё с высоты он услышал странный шум на груженых вельботах. Он остановился и явственно различил громкий женский плач, усиленный собачьим воем.

Мужчины тоже были угрюмы и смотрели в сторону. Таю подошел к Утоюку.

— Все готово?

— Все, — ответил Утоюк, сильно моргая и оправдываясь. — Ветер дует прямо в глаза.

Заревели моторы, вплетая металлический вой в женские рыдания и собачий вой. Всё быстрее и быстрее удалялся родной берег. Таю почувствовал, что какая-то посторонняя частичка катится по его щеке. Он поднес палец и ощутил теплую слезу…

Оставленный Нунивак быстро скрылся за мысом. Впереди ждал «Ленинский путь».

Нунивакцы обживались в чукотском селении. Начался учебный год в школе. В бухгалтерии колхоза считали итоги летнего зверобойного сезона. Вельботы всё реже и реже выходили на промысел: мешала погода.

Таю всё ещё надеялся добыть кита, хотя стада уже ушли в теплые воды и можно было надеяться только на беспечность какого-нибудь не слишком расторопного зверя.

Вельбот Таю шёл в открытое море. Погода стояла тихая, но от воды несло холодом. Охотники были в теплых кухлянках и в шапках, руки были всунуты в теплые нерпичьи рукавицы. Мотор пел унылую монотонную песню.

Таю сидел на обычном месте, на кормовой площадке.

Приближалось празднество, а у него ещё не была готова песня. Напев нашептал ему береговой ветер, а слова ложились в него медленно, задумчиво. Может быть, потому, что первая часть её была грустная — расставание с Нуниваком? Он не забыл, как плакали женщины, покидая родной берег, как мужчины прятали свои слезы… Иногда Таю брало сомнение: нужно ли петь о расставании с Нуниваком? Хорошо ли на веселом празднике напоминать об этом? Но не сказать в песне о том, что есть на сердце, — солгать себе и слушателям. А Таю никогда не обманывал ни ветер, давший ему напев, ни слушателей, которые ждали от него правдивого песенного рассказа о своей жизни…

Вторая часть песни о людях, победивших себя. Он будет петь об Утоюке, вернувшем себе боевую молодость, о своих земляках, разгадавших секрет вечной юности. Будет петь о себе, о человеке, который понял, что хозяин счастья эскимоса — сам человек, его собственные руки…

Он будет петь о ветре, звонко стучащем в окна и дарящем новые напевы о счастливой жизни людей…

Разговоры в вельботе не мешали мыслям Таю. Ненлюмкин говорил о колхозной электростанции. Похоже, что он собирается туда переходить… Братья-близнецы Емрон и Емрыкай обсуждают, как уговорить председателя Кэлы, чтобы их переселили в один дом. Есть же такие — двухквартирные называются. Что же из того, что Емрыкай холост? Он не собирается оставаться всю жизнь одиноким.

Таю заметил по направлению к берегу что-то похожее на фонтан.

— Утоюк! — крикнул он с кормы. — Глянь в свой бинокль. Вон туда, напротив водопада Детские слезы.

— Кит! — обрадованно отозвался Утоюк, не отнимая бинокля от глаз. Рукой он показал направление. Таю переложил румпель в другую руку и развернул вельбот. Ненлюмкин прибавил скорость. За кормой закипела вода, от носа пошла крутая волна широко расходясь в стороны.

Братья-стрелки приготовились.

На носу стоял Утоюк с гарпуном, позади него чукча Каврай, недавно взятый в бригаду. Раньше Каврай пас оленей в тундре и сегодня первый раз в жизни так близко видел живого кита.

Утоюк никак не мог выбрать удобного момента, и вельбот едва не наезжал на хвостовой плавник морского великана. Кит нырял глубоко, пытаясь уйти от преследования, но Таю безошибочно направлял вельбот. Вот удар! Воздушные поплавки закачались на волнах. Каврай тут же подал Утоюку запасной гарпун. И второй угодил в цель! Больше гарпунов на вельботе не было. Таю с беспокойством оглядывал горизонт, но никто не спешил на подмогу.

Емрон и Емрыкай развернули противотанковое ружье, и первые пули легли возле кита, взметнув фонтанчики воды.

— Цельтесь ниже позвоночника! — кричал с кормы Таю. — Зачем бьете в голову? Под позвоночник!

Увлекшись охотой, Таю не заметил усилившегося ветра. Волна поднималась всё выше, качала вельбот, и даже таким прославленным стрелкам, как братья-близнецы Емрон и Емрыкай, было мудрено попасть именно ниже позвоночника кита.

Наконец кит в агонии ушел глубоко под воду, потопив с собой пузыри. Когда они появились, Утоюк отер пот со лба и сделал знак Таю, чтобы тот подвел вельбот. Перебирая капроновый линь, Утоюк почувствовал, что кит ещё жив.

Он бросил линь и крикнул Таю:

— Назад, назад! Он еще жив!

Ненлюмкин дернул маховик. Мотор всхлипнул, но не завелся. В эту минуту за кормой взбурлила вода, и Таю вдруг почувствовал себя в воздухе. Это продолжалось на самом деле доли секунды, но охотник за это время успел удивиться своему необычному состоянию, увидеть искаженное от испуга лицо Утоюка и догадаться о том, что его задел хвостовым плавником кит.

Таю упал в воду, и это спасло его. Вода с шумом ворвалась в уши, в глаза наплыл зеленый сумрак. Однако толстая меховая одежда не дала ему сразу пойти на дно. Опомнившись, Утоюк схватил багор и зацепил бригадира за капюшон непромокаемой камлейки.

Только очутившись на вельботе, Таю понял, как он был близок от гибели: ударь кит немного слабее, он бы не перелетел вельбот, а ударился либо о ствол противотанкового ружья, либо рухнул всем телом на деревянные переборки вельбота.

Кит уходил в открытое море. Он волочил за собой пузыри, уже едва видимые в волнах.

— Не догнать его, — с сожалением сказал Таю. — Погода портится. Ненлюмкин, заводи, мотор, поедем обратно.

Ушел кит. Редко бывало так с Таю, чтобы от него уходила добыча…

Вельбот плыл вдоль скалистых берегов. Здесь море вплотную подходило к отвесным скалам, и узкая полоска галечной полосы исчезала под бушующими волнами. Несколько лет назад в сильный шторм испортился мотор на вельботе Таю. Пытались поднять парус, но его изорвало в клочья. Якорь тащился, как простая деревяшка. Пытались на веслах отойти от берега, но и они сломались. Приближался ревущий берег, брызги уже падали в вельбот. Ещё немного — и вельбот ударится о скалы и разобьется вдребезги. И тут Таю увидел водопад Детские слезы. За ним шло небольшое понижение. Сдирая остатки кожи на ладонях, гребя изо всех сил, охотники поставили вельбот против отлогого берега и отдались на волю волн… Спаслись все, но от вельбота ничего не осталось

Таю смотрел на мрачные скалы, и воспоминания о прошлых удачах и приключениях охотничьей жизни смягчали досаду. Низко над водой летели птицы, касаясь концами крыльев холодных волн. Это были последние, запоздалые стаи. Кончилось лето. Таю глянул вперед и увидел ледяную полосу на горизонте. Это уже был настоящий лед, а не отражение его на небе.

— Лёд! — крикнул стоящий на носу Утоюк, обязанный докладывать обо всём примечательном на пути вельбота.

— Вижу, — коротко ответил Таю. — Всё. Больше уже в море не выйдем. Кончилась навигация в Чукотском море.

— Смотрите — «Морж»! — крикнул Утоюк.

Сначала все подумали, что гарпунщик увидел зверя. Но это был почтовый сейнер. Он мчался впереди ледяного поля, убегая от него. Проплывая мимо вельбота, Миша Павлов увидел на руле Таю и дал три продолжительных гудка сиреной.

— Морское приветствие! — важно сказал Емрон.

В селение пришли под вечер. Сильный прибой с шумом накатывался на берег. Волна, шипя, бежала чуть ли не до угольных куч.

В такой прибой вытащить на берег вельбот — большое искусство.

Таю развернул вельбот носом к берегу и удерживал его в таком положении длинным кормовым веслом. Ненлюмкин вытащил мотор из колодца, чтобы сберечь винты. Утоюк готовил причальный конец. Он привязал тонкий легкий капроновый линь к толстому канату. Сложив линь наподобие лассо, он с силой бросил его на берег. Линь подхватили и потащили. Выбрав тонкий конец, стоящие на берегу охотники схватились за толстый канат, прочно прикрепленный к вельботу.

Таю стоял на корме, сжимая в руках большое рулевое весло, и ждал самой высокой волны. На её гребне он собирался въехать на берег.

— Идёт, идёт! — закричали на берегу охотники.

Таю оглянулся и увидел волну. Она шла на вельбот. Её высокий гребень обламывался и шипел, подбираясь к вельботу. Таю встал на ноги и, почувствовав, что волна подхватила на могучую спину вельбот, крикнул на берег:

— То-гок!

— То-гок! — отозвались на берегу и бегом потащили толстый канат.

Вельбот стремительно понесся вперед, не выпуская из-под себя волну. Когда она откатилась обратно, вельбот остался на сухом месте. Охотники попрыгали на мокрый, утрамбованный водой песок и схватились за борт: пока волна не вернулась, надо оттащить вельбот на безопасное место.

Только дома, снимая мокрую одежду, Таю почувствовал страшную усталость. Он едва переоделся, съел мяса и выпил чашку чаю, похожего вкусом на травяной отвар: доктор запретил ему пить крепкий чай. Ему хотелось прилечь, отдохнуть, и он чуть не поддался искушению. Но показать себя больным — значит снова попасть под строгий контроль доктора Вольфсона. Таю через силу встал и накинул на себя непромокаемый плащ.

— Ты куда? — спросила жена.

— В правление схожу, — ответил Таю.

— Ты же устал, отдохни, — умоляюще сказала Рочгына. — Целый день в море был.

— Охотник, вернувшийся без добычи, не должен себя считать усталым, — жестко оборвал жену Таю и вышел из дому.

Тьма спускалась над селением рано. Вспыхивали окна домов и уличные лампочки, установленные в оживленных местах: возле школы, магазина, конторы правления, клуба.

Ветер свистел в проводах. Таю чувствовал его силу по громким ударам волн, глухо доносящимся с берега. В такой ветер никто бы не осмелился выйти на улицу в Нуниваке. А здесь люди ходят как ни в чём не бывало, только отворачивают лицо от холодного дыхания подошедших льдов.

В правлении было так накурено, что дым из раскрытой форточки валил как из трубы. Народ толпился в коридоре, в комнате, где стоял стол и сейф председателя. Разговор шел о вывозке приманки для пушной охоты и поездке в оленье стадо колхоза. Кроме морского промысла и звероводства, колхоз «Ленинский путь» занимался оленеводством и имел большое стадо, которое давало больше половины дохода. Оленье мясо охотно покупало русское население, геологические партии и промышленные предприятия.

Кэлы сидел в расстегнутой рубашке перед разостланной на столе картой угодий колхоза.

Емрон смотрел на карту из-за его плеча и восхищался:

— Территория целого государства! Два моря омывают колхозные земли — Чукотское и Берингово!

— Вот здесь одно наше стадо, а другое на берегах озера Коолен. Для того чтобы забросить продовольствие во все стада и одновременно выбросить подкормку, надо послать трактор вместе с санями. Земля в тундре уже подмерзает. На обратном пути заберете оленеводов, пожелавших принять участие в осеннем празднестве. С вами пойдет тракторист Иван Шипкин, — говорил Кэлы, обращаясь к Емрону.

— Ты это куда собираешься? — спросил Таю своего стрелка.

— Посмотреть живого оленя! — весело ответил Емрон. — Никогда не видел.

— А верно, — задумчиво сказал Таю. — И я ведь не видел ни разу живого оленя. Сколько лет прожил! Видел железную дорогу, вертолеты и самолеты, большие пароходы, подводные лодки, всех морских зверей, начиная от тюленя и кончая китом, а нашего чукотского оленя не видел. Кэлы, я тоже хочу поехать в стадо!

— С удовольствием пошлю, — просиял председатель. — Пусть наши новые колхозники посмотрят, какое богатство бродит по тундре!

После Таю пожелали поехать в тундру чуть ли не все эскимосы. Кэлы засмеялся и сказал:

— Весной, когда подойдут стада к морю, устроим специальную экскурсию для всех желающих

За несколько дней до выезда в стадо Таю проснулся спозаранку и вышел из дому. Снег ровным слоем покрыл землю. Был ещё ранний час, и людских следов почти не было. Море молчало. Таю удивился непривычной тишине и спустился на берег. Лед сплошным полем покрыл поверхность моря. Ледяной панцирь колыхался, как грудь великана: ещё не раз сломает его подледная волна, искорежит полыньями, торосами, ропаками. На прибрежных скалах появилась ледяная корка, и мелкая рыбка вэкын примерзла к камням. Таю поднял рыбку, очистил ото льда и, разломив, положил её в рот. Зимним холодом наполнился рот, заныли зубы.

Кончилась летняя морская охота. Пройдет несколько дней, и по окрепшему морскому льду в поисках тюленей выйдут охотники, снаряженные по-зимнему. В удачливые дни лед избороздят тропки, проложенные меж торосов следами вороньих лапок, снег покроется пятнами свежей тюленьей крови.

Но одной тропинки не будет. От Нунивака до движущегося льда будет лежать нетронутая снежная целина, без единого человеческого следа… Зато тропа, идущая к «Ленинскому пути», станет намного шире…

Таю и Емрон никогда не были на таком большом расстоянии от морского берега. Трактор шел по всхолмленной тундре, покрытой первым снегом. Несколько раз Таю ловил себя на мысли, что тундра, покрытая снегом, напоминает ему зимнее море: только нет здесь остроконечных торосов и светло-голубых махин айсбергов.

За трактором тянулась широкая колея, как след вельбота на гладкой воде. Но в снегу, вспаханном гусеницами, можно ещё было видеть убитые морозом ягоды морошки, пожухлую траву, сорванные с ножек шляпки грибов…

Впервые в жизни Емрон и Таю сидели спиной к морю, и чем дальше они уходили в тундру, тем больше сердца их наполнялись новым чувством, чувством сыновней любви к этой огромной земле, которая простиралась вокруг них. Не успевали они перевалить один холм, как впереди вставал другой. Синяя стена дальних гор с каждым днем приближалась, и через четыре дня трактор вместе с санями очутился у подножия хребта. За перевалом должно было быть колхозное стадо.

Перед подъемом на перевал тракторист осмотрел машину. Он обнаружил какую-то неполадку и сказал, что придется заночевать здесь.

Уже наученные трехдневным опытом Таю и Емрон быстро поставили палатку и разожгли в ней примус, поставив на него чайник. Тракторист Иван Шипкин возился на морозе с машиной. Иногда он забегал в палатку и хватал голыми ладонями горячий чайник. Емрон предлагал ему свою помощь, но тракторист отказался, сославшись на то, что поломка незначительная. К ночи он починил машину. В этом убедились лежащие в палатке эскимосы, услышав громкое тарахтение двигателя.

— Всё! — удовлетворенно сказал Иван Шипкин, вползая в палатку. — Починил. Поспим — и в дорогу!

Тракторист пил чай, макая в кипяток затвердевший как камень хлеб и мечтая вслух о теплом сеновале, на котором так приятно спать в душную летнюю ночь.

Таю слушал его и дивился человеческой непоследовательности. Казалось, понятно, что любит Иван Шипкин, о чём мечтает, но почему-то он по своей воле живет на Севере, мерзнет, проклинает мороз, но не едет отсюда в свои теплые края, где есть замечательный сеновал.

— Холодно тебе здесь, — сказал Таю, подбираясь к тому, чтобы посоветовать Ивану Шипкину переменить климат.

— Холодно! — согласился тракторист.

— Наверное, у вас там, где есть теплый сеновал, тоже тракторами землю обрабатывают? — осторожно осведомился Таю.

— Факт! — ответил Иван. — Тракторами. Я же до армии в МТС работал. Потом в танковой части служил. Привык к машине, вроде бы родственником стал ей.

— Трудно тебе здесь, — продолжал Таю. — Поехал бы к себе домой. Там всё-таки не так холодно.

Иван отставил жестяную кружку.

— То есть как это поехать домой?

— Работа там легче, — сказал Таю.

— Да вы что, дед, как это мне можно отсюда уехать? Я тут, можно сказать, только и силу собственную почувствовал, узнал, что может Иван Шипкин. Нет, пусть едет другой, а меня от Севера не оторвать.

— А что жалуешься? — недоуменно сказал Таю.

— Сам не пойму, — пожал плечами тракторист. — Обычай здесь такой. Многие жалуются…

— И ругают нашу землю, что она холодная, такая-сякая, — перебил тракториста Таю. — Что ты сделаешь человеку, который будет при тебе ругать твою родную мать или невесту? Что ты с ним будешь делать? Сочувствовать?

— А верно! — почесал темными пальцами голову тракторист. — Как это я не подумал? Извини, земляк… Вот дурья башка! Болтаешь иногда всякие глупости, и лень задуматься над словами, которые говоришь! Тьфу!

— Трудно любить нашу землю, — продолжал Таю. — И ещё труднее обмануть её любовью…

Ложились поздно. От дыхания на брезенте палатки появилась ледяная пороша. Она падала мелкими снежинками на лица спящих.

Утром прилетел вертолет. Он сел рядом с палаткой, разбудил мотором путешественников.

Летчик Петренко радостно поздоровался со всеми: он всех знал, и его хорошо знали.

— Не нужна ли какая помощь? — спросил он тракториста.

— У меня всё в порядке, — ответил тракторист. — Сегодня собираюсь быть в стаде Клея.

— А я туда лечу, — сказал Петренко. — Мы облетываем все оленеводческие бригады: вожу медицинских работников. Таю, а вы не хотите полететь в стадо на вертолете?

— С удовольствием, но не могу оставить тракториста и Емрона. Кэлы меня назначил старшим, — ответил Таю.

— Летите! — в один голос сказали Емрон и Иван Шипкин. — Мы как-нибудь уж доедем на тракторе. Не беспокойтесь, всё будет в порядке.

— Ну, если так, полечу на вертолете, — сказал Таю. — Когда ещё представится такая возможность?

В кабине вертолета, загруженном ящиками с медикаментами и какими-то аппаратами, было тесновато, но Таю уступили место возле окошка.

Завертелись лопасти, и тяжелая машина сначала повисла над тундрой, а потом полетела, оставив под собой трактор с санями и две человеческие фигурки, размахивающие шапками.

Тундра разворачивалась перед Таю, как большая картина, нарисованная талантливым художником-великаном. Это уже не была однообразная заснеженная холмистая равнина, а горный хребет, перерезанный долинами рек, угрюмыми ущельями.

Скалы то надвигались вплотную к машине, то убегали, стараясь стряхнуть с себя трепетную тень вертолета. Полет продолжался недолго, и Таю откровенно об этом пожалел, когда машина опустилась возле небольшого кочевого стойбища, состоящего из деревянного домика на полозьях и двух переносных яранг.

Клей радостно встретил гостей.

— А разве трактора не будет? — спросил он, здороваясь с Таю.

— Петренко захватил меня, — ответил Таю. — А трактор сегодня прибудет. Следом идет.

— Скорее бы, — сказал Клей. — Наши пастухи соскучились по тюленьему и моржовому мясу, жаждут полакомиться итгильгыном.

— Полные тракторные сани везем самых разных вещей, — сказал Таю. — Там найдется и чай, и табак, и итгильгын, и моржовое мясо. А пока вам придется обнажить свои торсы и показаться врачам.

— Товарищ Мухина, — взмолился Клей, увидев врача. — Вы же нас совсем недавно осматривали… Когда мы были на берегу.

— Значит, ещё раз надо, — сказала высокая женщина с мужественными чертами лица. — Задуют зимние пурги, до вас не добраться тогда… Хочу быть уверена.

Пока шел медосмотр, Таю знакомился со стойбищем. Домик на полозьях служил, видимо, и медпунктом, и клубом, и общежитием для зоотехника и учетчика. Остальные пастухи жили со своими семьями в ярангах. Таю знал, что у каждого пастуха на центральной усадьбе, в «Ленинском пути», есть хороший дом. Но не станешь жить на два дома, а оленевод пока не может обойтись без семьи в тундре.

Стадо находилось примерно в километре от стойбища. Олени паслись в широкой долине, уже скованной льдом реки. Издали стадо казалось огромным серым одеялом, расстеленным на снегу. Гигантское «одеяло» меняло свои очертания, передвигаясь по долине.

Клей первым показался врачу и вышел из домика. Он вызвался проводить Таю до стада.

Оленевод легко шел по снегу. Шаг у него был пружинистый, прыгучий. Таю по привычке, приобретенной долгими годами ходьбы по льду, осторожно ставил ногу на снег, как бы пробуя его прочность.

Клей рассказывал Таю о летовке стада, о будущем маршруте зимней кочевки.

— Скоро мы будем отсюда далеко, — говорил Клей. — И на тракторах нас не достать тогда. Будет прилетать Петренко. Хороший летчик. Знает, где искать стадо…

Стадо приближалось. Уже можно было отчетливо видеть отдельных оленей. Они с подозрением смотрели на приближающегося Таю большими выразительными глазами.

Таю хотел подойти вплотную к оленю, но рогатый отпрыгнул от него, метнув из-под копыт горсть снега.

— Боится чужого человека, — сказал Таю.

— Олень не собака, — со значением сказал Клей, — он даже своего пастуха не подпускает близко.

— Дикие, что ли? — спросил Таю.

— Нашего чукотского оленя можно назвать диким, — сказал Клей. — Мой дед рассказывал, что они ещё хорошо помнят, как по чукотской тундре бродили стада диких оленей. Вот за этими оленями кочевали чукчи-кочевники, от которых потом произошли мы — чаучу.

— Значит, — заключил Таю, — неизвестно, кто у кого пасется: люди около оленей или олени около людей?

— Вот так, — засмеявшись, подтвердил Клей.

Таю смотрел на Клея, стараясь отыскать в его облике то, что отличает одного человека от другого — по его занятию. В представлении морского охотника оленевод считался счастливейшим на свете человеком: он живет рядом с едой, пасет её. Но если спросить Клея, он бы мог рассказать не одну притчу, рисующую приморского жителя, как беспечного человека, уверенного в том, что стоит ему пойти в море, как он непременно притащит добычу и, наслаждаясь вкусом тюленьего или моржового мяса, не будет мучиться мыслью о том, что уменьшает поголовье зверей в море…

Таю знал, как на самом деле тяжела работа оленевода. И, глядя на Клея, он видел в нём человека, бесконечно влюбленного в родную тундру, в дело, которое досталось ему по праву тундрового жителя.

Обойти оленье стадо оказалось довольно длительной прогулкой. Таю шел вслед за оленеводом, неутомимо вышагивающим по взрыхленному оленьими копытами снегу. Таю не хотел признаваться в том, что ему давно пора отдохнуть: сердце болезненно колотилось, требуя отдыха.

Таю мыслями отгонял боль. Он решил переделать свою песню. Она должна быть другой, непохожей на его другие песни. Прежде всего потому, что он будет петь для людей, которые не только являются для него слушателями, но и товарищами по работе. Новая песня должна быть песней о море, о тундре, о людях, знающих вкус соленого ветра и запах тундровых трав. Она должна не только рассказать, но и научить людей, которые её услышат, по-новому смотреть на жизнь…

Клей и Таю поднялись на небольшой холм, чтобы оттуда напрямик спуститься в стойбище. С холма они увидели трактор. Он уже сползал с перевала, и далекое трудолюбивое тарахтение отчетливо слышалось на большом расстоянии.

Таю и Емрон пробыли у оленеводов три дня. Вместе с пастухами они уходили с утра на пастбище, помогали собирать разбредшихся за ночь оленей, направлять их в долину. Долгими вечерами пастухи и гости подолгу беседовали: у них теперь было о чём поговорить — один колхоз, одни заботы…

На обратном пути Таю был молчалив и погружен в себя. На тракторных санях вместе с ним ехали пастухи на празднество по случаю слияния Нунивака и «Ленинского пути».

Таю снова и снова мысленно пробовал свою песню, и сомнение брало его — споет ли он как нужно? С ним такое редко бывало. Обычно всё, что до этого он пел, нравилось ему самому, и он был уверен, что его песни понравятся и другим — всем, кто любит море и простор…

Но теперь было не так… Это трудно передать словами, но напев и слова должны создать такое настроение, чтобы сердца людей забились чаще, чтобы кровь быстрее потекла по жилам и мысли в голове стали ясными и радостными.

Когда впереди показались огни «Ленинского пути», Емрон обернулся к Таю и сказал:

— А ведь уже близка Октябрьская годовщина. Вот тогда и будет наше празднество.

— Как же иначе? — отозвался Таю. — И наш древний песенный праздник и Октябрьская годовщина — они все народные праздники. Что же их разъединять?

17. НОВАЯ ПЕСНЯ ТАЮ

Мчитесь, звезды,

Вас создали наши руки…

А. КЫМЫТВАЛЬ,Мчитесь, звезды!

Начало ноября на Чукотке — это уже настоящая зима. Редко выпадает светлый зимний день с озябшим, прячущимся за вершины гор робким солнцем. День идет на убыль с заметной быстротой. Всё ярче горят звезды на небе, красочнее и разнообразнее краски полярного сияния. Но обычная погода в эти дни — пурга. Она рыщет по тундре и побережью, выискивая последние клочки земли, оставшиеся без снежного покрова, забивает ущелья, пещеры, трещины во льдах, схватывает крепким холодом земную толщу, морозит неглубокие реки до самого дна.

Трижды заметало дома в «Ленинском пути». Теперь торчат только крыши. По ним свободно разгуливают собаки, не признающие правил уличного движения. Они спокойно мочатся около печных труб, с остервенением нюхая горький угольный дым.

Перед окнами домов вырыты снежные тоннели, такие же проходы сделаны к дверям. Всезнающий заведующий колхозным клубом Куймэль сказал, что так выглядела Помпея, засыпанная вулканическим пеплом, а потом отрытая любопытными археологами. Никто из колхозников не видел Помпеи, поэтому Куймэлю поверили.

Охотники уходили в море, промышляли нерпу и лахтака. Пушники шли в тундру. Они тщательно следили за своей одеждой. Матерчатая камлейка спорила белизной со свежим снегом, а хранящаяся на зимнем ветру одежда пахла морозным речным льдом. Пушники незаметно растворялись в снежной белизне.

Накануне празднования Октябрьской годовщины Таю впервые в эту зиму вышел в море на промысел. Он провел на льду целый день и сменил несколько разводий, пока не подстрелил нерпу. Выйдя на припай, охотник едва не повернул в привычном направлении — в Нунивак.

Таю тащил убитую нерпу. У селения его догнал Утоюк, который шел пустой

Утоюк поздравил Таю с добычей.

— А мне не повезло, — сказал он с досадой, — подстрелил нерпу. Пока разматывал ремень, она возьми да утони. Жалко…

Таю не утешал друга. Так надо.

Возле селения Утоюк предложил Таю помочь.

Таю снял упряжь и облегченно вздохнул.

Охотники шли, освещенные отблеском электрического света, льющегося из множества окон. Яркий свет пламенел, отражаясь от множества флагов, развешанных на домах. Клуб украшали цветными гирляндами электрических лампочек. На высокой лестнице стоял Ненлюмкин и прилаживал провод.

— С добычей! — крикнул он, увидя Таю и Утоюка.

Утоюк дотащил нерпу до дверей дома, где жил Таю, и отстегнул упряжку. Рочгына вынесла жестяную кружку с водой. По древнему обычаю надо было сначала «напоить» нерпу, облив ей голову водой, самому пригубить, а остаток выплеснуть в сторону моря. Таю взял кружку и вопросительно посмотрел на Утоюка. Тот сделал вид, что продолжает любоваться гирляндой электрических огней на клубном здании. Как же быть? Другое дело, когда приволочешь добычу к старой дедовской яранге, а тут — крыльцо с электрической лампочкой… Самое затруднительное было в том, что ни Таю, ни Утоюк не знали, как в данном случае поступали сами колхозники «Ленинского пути»…

Рочгына в удивлении смотрела на замешкавшегося мужа и Утоюка.

Таю как-то воровато огляделся и быстро плеснул на морду нерпы несколько капелек воды. Утоюк не видел.

— Друг, хочешь промочить горло? — громко спросил его Таю.

— Обязательно, — с готовностью ответил Утоюк и выпил остаток воды в кружке.

— Приходи завтра отведать свежего нерпичьего мяса, — пригласил его Таю. — Праздник ведь.

— Праздник, — ответил Утоюк. — Обязательно приду.

— И новую песню мою приходи слушать в клуб, — добавил Таю.

Сколько может длиться демонстрация в селении, где всего лишь две настоящие улицы и от самого дальнего дома до трибуны от силы десять минут ходу? Об этом думал Таю, одеваясь в праздничный наряд. В старом Нуниваке никогда не устраивали демонстрации — негде. Просто собирались в клубе, слушали доклад, смотрели концерт или кинокартину… А здесь ожидается что-то необычное.

Таю с Рочгыной вышли на праздничную улицу. Всё кругом было красно. Тугой морозный ветер разворачивал флаги, играл ими. Отовсюду слышалась музыка, песни, веселый смех. Густая толпа, расцвеченная транспарантами, украшенная яркими лентами, портретами, флагами, стояла возле конторы правления.

— С праздником! — крикнула навстречу Неля Амирак. — Заходите после демонстрации в гости!

Возле колонны демонстрантов к Таю и Рочгыне примкнули Утоюк с женой, Рита и Линеун.

Когда все собрались, Кэлы повел колонну. Первую остановку сделали возле вышки ветродвигателя. Кэлы взобрался на площадку и оттуда обратился с речью.

Он говорил об Октябрьской годовщине, о славных революционных традициях партии. Рассказал он и о делах первых коммунистов Чукотки, упомянул имена Таю и Утоюка.

Кэлы закончил речь и спустился с вышки.

Колонна двинулась дальше. Молодежь пела песни под баян. Несколько раз останавливались на льду лагуны, плясали.

Колонна подошла к зданию зверофермы. Кэлы снова вышел вперед и влез на поставленные друг на друга ящики. Теперь он говорил о передовиках колхозного производства. В конце речи он вытащил из кармана бумажку и зачитал имена охотников, оленеводов и звероводов, которых правление колхоза решило премировать. Таю услышал много имен нунивакцев и в том числе своё.

Демонстрация останавливалась возле каждого сколько-нибудь примечательного здания. Когда стояли возле школы, говорил учитель. С крыльца магазина произнес речь заведующий торговой базой. У мачты радиостанции громче всех произнес слова приветствия демонстрантам техник радиоузла Иван Чайвын: он говорил в микрофон.

Кэлы искренне ему позавидовал:

— Мне бы такую трубку, слышно было бы в райцентре.

Веселье длилось несколько часов. Никто не заметил, как начали сгущаться ранние сумерки. Довольный Кэлы широко улыбался и шутливо говорил:

— Посмотрим, обгонит нас Москва по продолжительности демонстрации или нет? Там начнут ещё только через семь часов.

Едва люди успели пообедать, как началось веселье в клубе. Охрипший от речей на морозном воздухе Кэлы всё же нашел силы произнести ещё одну и поздравить от имени правления премированных товарищей.

Первым по алфавиту назвали имя Амирака. Он прошел по проходу, цепляя ногами тесно расставленные стулья. Вслед за ним несся гул аплодисментов. Кэлы подал премированному сверток. Амирак уже занес ногу, чтобы шагнуть со сцены в зал, но тут требовательные голоса остановили его.

— Покажи премию! — кричали из зала.

Амирак долго развертывал пакет. От волнения он никак не мог развязать бечевку, и ему пришлось перекусить её зубами. Кто-то громко хохотнул, но его перекрыл густой авторитетный бас:

— Правильно!

Где раздобыл Кэлы такой подарок? В большой коробке с красным бархатным дном рядком лежали ножи, вилки и ложки. Они тускло переливались серебряным блеском.

— Радостно будет кормить гостей! — послышались голоса, одобряющие премию.

Утоюк получил большой бинокль в кожаном футляре.

Потом назвали имя Таю.

Он недоуменно оглянулся. Не ослышался ли он? Может быть, есть в зале ещё другой Таю? Но Кэлы смотрел на него и держал в руке что-то тяжелое.

— Иди, иди, — подтолкнула мужа Рочгына.

Таю шел по проходу. Он показался длинным. Грохот аплодисментов и крики врывались в уши, раздвигали стены колхозного клуба.

Подавая овальный футляр, Кэлы предупредил:

— Осторожнее, он тяжелый…

— Что это такое? — не удержавшись, спросил Таю.

Сидевший в президиуме старый Матлю громко ответил:

— Магнитофон!

— Что такое? — переспросил Таю, едва не выронив тяжелую ношу.

— Магнитофон, — подтвердил Кэлы и помог открыть крышку.

— Магнитофон, — обратился Кэлы к сидящим в зале. — Мы долго думали, чем премировать нашего дорогого друга Таю, который сделал так много для укрепления дружбы эскимосов и чукчей побережья. Почему мы премировали его магнитофоном? Чтобы его песни оставались не только в памяти слушавших его людей, но чтобы каждый человек мог в любое время послушать его замечательные песни…

Таю был так взволнован, что не подскочи ему на подмогу Утоюк, магнитофон очутился бы на полу.

После официальной части задернули занавес на сцене. Люди в зале, негромко переговариваясь, терпеливо ожидали концерта.

Рядом с Таю тотчас же собрался кружок молодых людей. Каждый высказывал незаурядные знания по устройству и правилам пользования магнитофоном. Но тут подошел Ненлюмкин и сердито захлопнул крышку.

— Это же техника, — строго сказал он. — Понимать надо.

Моторист наклонился к Таю и сказал:

— Когда вы начнете петь, я его включу. Не беспокойтесь, сейчас я разберусь в его устройстве вот по этой книжке, — он потряс инструкцией, приложенной к магнитофону.

Концерт открыли школьники. Потом парни и девушки «Ленинского пути» пели русские песни и плясали. Вместе с чукчами, эскимосами на концерте выступали русские. Тракторист Шипкин прочитал басню Михалкова «Заяц во хмелю».

После небольшого перерыва на сцену принесли бубны и длинные скамьи, на которые уселись певцы. Первым пел Рыпэль. Высмеяв бухгалтера колхоза, который не хотел давать денег на приобретение нового занавеса для клуба, певец скрылся за кулисами. Оттуда он вышел широкогрудым и сильным. «Это я иду, узнайте меня! — запел Рыпэль. — Знаток жизни животных! Посмотрите на меня! Разве я не похож на ученого? Я открыл новый закон, как нужно кормить коней, чтобы они были сильными… Смотрите на меня. Узнайте меня… Где эго видано, чтобы большой зверь ел одну траву и зерно?»

Хохот покрыл слова песни. Рыпэль отлично изображал богатырскую фигуру Амирака. В веселье, которое вызывали песня и танец Рыпэля, не было злорадства. Все смеялись от души и доброжелательно подмигивали смущенному Амираку.

«А вы не знаете, почему я не сделал подарка невесте? — продолжал Рыпэль. — Потому что заболели звери у меня на ферме. Захотели они витаминов, и я купил их на свои деньги… О-гок-кой!..»

Рыпэль пел долго, и зал вторил ему громким смехом.

Таю смотрел на поющих и танцующих, и в груди у него поднималось волнение. Он волновался так, как будто ему предстояло впервые в жизни выйти в круг и встать лицом к желтым кругам бубнов. Он смотрел на сцену, но не видел ни поющих, ни танцующих. Перед его глазами стояли другие картины, возникали мысли, далекие от веселых песен Рыпэля… Как вложить в песню все чувства, все мысли, весь сердечный жар? Как объять разумом широту жизни, чем измерить глубину всего того человеческого, что делает землю родным домом для всех людей? Где найти достойные слова, которые бы восславили силу разума, умение рук, способных создавать настоящие звезды, бороздящие темное небо?

Когда Таю вышел на сцену, он вдруг почувствовал себя совершенно спокойным. Он обвел глазами многоликий, многоглазый зал и улыбнулся. Улыбнулся мысли, что вот так на морской охоте горячие чувства застилают глаза, заставляют в нетерпении кричать на неодушевленный мотор, чтобы он прибавил скорость, а стоит подойти зверю вплотную и ощутить в руке привычную, шершавую рукоять гарпуна, как мысли вдруг обретают необыкновенную ясность, а рука — твердость…

Певцы, сидящие на широкой длинной скамье, тихо ударили в бубны. Таю пел и лишь изредка помогал себе движениями рук. Слушатели никогда не слышали ничего подобного. Это не был танец-песня в привычном понимании. Но это и не походило на простой рассказ о жизни эскимосов, нашедших своё счастье.

Как и всякая настоящая песня, притом необычная, трудно поддается пересказу то, что исполнял на сцене колхоза «Ленинский путь» Таю. Он вложил в неё все, что мог, и даже рассказал о сомнениях, которые одолевали его, когда он создавал новую песню…

Таю пел, и зал раздвигал стены. Перед Таю были сейчас не только колхозники «Ленинского пути». Он видел перед своими глазами широкое море, бескрайную тундру. Он пел и для Таграта и его земляков, живущих по ту сторону правильного времени, пел для оленеводов тундры, стерегущих стада, пел для летчика Петренко, для молодого капитана почтового сейнера Миши Павлова, для человека, вручившего ему партийный билет, — русского коммуниста Владимира Антоновича…

Таю чувствовал, как сердце рвется из груди, а перед глазами бегут и бегут быстрые звезды…

По традиции, несмотря на то, что на море стоял лед, зажгли маяк. Так салютовали чукотские и эскимосские охотники и оленеводы Октябрьскому празднику.

Яркий луч побежал по тундре, обнимая горы, достиг созвездия огней поселка «Ленинский путь». На мгновение он заглянул в окна клуба, осветил певца и, как бы желая унести его напев, бросился к морю, засверкал на гранях ледяных торосов.

Оглавление

1. ТАЮ

2. ПОСЛЕДНЯЯ ЯРАНГА

3. ТАЮ И НУНИВАК

4. МОРЕ КОРМИТ ЭСКИМОСА

5. НОЧЬ И ДЕНЬ

6. ДЕТИ И ОТЦЫ

7. ПЕСНИ МОРЯ

8. АМИРАК В ПУТИ

9. НА ТЮЛЕНЕЙ

10. УТОЮК

11. ТУМАН НАД ПРОЛИВОМ

12. ЧАСЫ БЬЮТ И ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

13. ВЕТЕР ГОНИТ СТРУЖКИ

14. ЛЕТЯТ УТКИ

15. НА ЛЕЖБИЩЕ

16. ПРОЩАНИЕ С НУНИВАКОМ

17. НОВАЯ ПЕСНЯ ТАЮ

Реклама на сайте