«Агафон с большой Волги»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Очутившись в вокзальной сутолоке, Агафон вдруг почувствовал угрызение совести. Еще в вагоне метро он начал раскаиваться, что зря не прочитал и порвал Зинаидины письма. Это теперь не давало ему покоя. Ему хотелось есть, но в буфет идти он не решался. В кармане было всего семь рублей – остаток мартовской стипендии. Найдя свободное на скамье место, он обнял большой чемодан и задумался.

Вокруг толпился народ. Весело переговариваясь, с корзинками и чемоданами прошли парни и девушки, уезжавшие куда-то на Урал, в сторону Оренбурга. Четыре года назад в те же края Агафон провожал семью Хоцелиусов. Помнил звучное название того города, когда изучал историю Пугачевского восстания и боевые эпизоды Чапаевской дивизии… Прошла группа солдат во главе с сержантом и скрылась в агитпункте. Из их разговора он понял, что там скоро будет демонстрироваться какой-то военный фильм.

Все шли по своим определенным делам, у каждого была своя заранее намеченная цель. А у него? Очень тянуло домой. Но об этом и думать было нельзя. Он знал, что родители не простят и не поймут его поступка. Было желание уехать на целинные земли или на какую-нибудь стройку, но куда в частности, он еще не решил, да и не было денег. Раньше он почему-то считал, что все вербовочные бюро помещаются на вокзалах. Но тут их не оказалось. Милиционер посоветовал обратиться в справочное бюро. Он сунулся туда, но там стоял длиннейший хвост очереди. Так ничего не решив, он услышал из агитпункта голос диктора, говорившего что-то о красоте Уральских гор, о богатстве совхозов и еще какие-то слова, заглушенные музыкальным сопровождением.

Взяв чемодан, Агафон вошел в переполненное военными и штатскими помещение. С экрана на него смотрел снятый крупным планом огромный бородатый козел с непомерно большими красивыми рогами. Козел был черный как смоль, с выпуклыми, широко открытыми, осмысленными глазами. Он приветственно потряс бородищей и исчез. В публике захохотали. Кадр сменился. В загоне размеренно и свирепо били друг друга рожищами несколько пар таких же бородатых козлов – черных, как настоящие черти. Их было здесь очень много. Старые козлы держались особняком.

– Здесь вы видите, – пояснял диктор, – отбракованных производителей. Они отслужили свой срок и сейчас предназначены для колбасных изделий.

Бородатые драчуны быстро растаяли. На цветном экране возникли зелено-дымчатые горы с рощами, долинами и пролесками. По желтоватым косогорам ползали отары овец, коз, медлительно разгуливал крупный рогатый скот. Сильные, рослые чабаны крутились на тонконогих красивых конях, сгоняя куда-то конский табун. Горы сменились, уступили место необъятному простору степей с разнотравьем, бескрайним морем колосящихся хлебов. И тут же высоченная стена кукурузы, а в ней две прелестнейшие девушки верхом на конях, в ярких, как полевые цветы, сарафанчиках. Мелькнувшие лица показались Агафону поразительно знакомыми, но по-настоящему разглядеть их он не успел, а может быть, и успел, только не хотел признаться, даже самому себе… На самом интересном месте кадр снова сменился. На экране опять всплыли красочные отроги гор с огромным количеством уже кипенно-белых, как комочки снега, коз, щипавших корм на желто-зеленой лужайке. Диктор пояснил, что здесь, в изумительных по красоте Уральских горах, расположен знаменитый, чуть ли не единственный в Советском Союзе совхоз по разведению племенной оренбургской пуховой козы. Из чудесного мягкого козьего пуха изготовляются, преимущественно на экспорт, роскошные платки темно-серого цвета, а также ажурные белые.

Очерковый фильм закончился обширными бахчевыми полями, где крупные белые и пестрые арбузы и золотистые, нагретые солнцем дыни лежали на изволоках, словно накатанные.

– Какой сказочный край! – проговорил кто-то из публики.

Затем начался показ военного фильма. Агафон видел его и второй раз смотреть не стал. Неожиданно для себя тут же решил, что сегодня же продаст один из костюмов и поедет именно в этот козий и арбузный уголок, взглянет на бурно текущий меж горными кряжами Урал, найдет работу – по шоферской, а может быть, и по счетной части, а там будет видно… Институт вместе с деканом и экспертом Разумовским ему так опротивели, что и вспоминать о них не хотелось. Жаль только было оставшегося там хорошего паренька, студента Сашу Амирханова, которому он положил десяток открыток с загодя написанным для матери текстом: «Жив, здоров», – и так далее. Саша обещался раз в две недели опускать в почтовый ящик по одной открытке. Агафон тактически рассчитал, что этих посланий хватит до летних каникул, а там что судьба пошлет.

Вернувшись из скупочного пункта на вокзал, Агафон купил билет на поезд «Ленинград – Челябинск», следовавший через Куйбышев, Оренбург, Орск. Вечером он уже сидел в купе с трактористами-целинниками и резался в дурачка. Народ оказался здоровый, крепкий, артельный. Нашлись и попутчики.

– Ты далеко едешь? – спросил его возвращавшийся с кавказского курорта комбайнер совхоза «Степной». Он отрекомендовался Ильей Михайловичем Полусурсковым.

– В племсовхоз, – ответил Агафон и почему-то смутился.

– На какую должность-то? – немножко окая, упорно пытал комбайнер. Он был таким же великорослым, как и Агафон. Видно было, что парень умный и опытный. На его груди поблескивал орден Ленина.

– Может, механиком… – первый раз в жизни солгал Агафон и покраснел.

– А-а-а, – протянул Полусурсков. Покосившись на шикарный костюм Агафона и на высокую, ладную фигуру, добавил: – Инженер, значит…

– Да нет, не инженер… – Агафон уже раскаялся, что сказал неправду. Но отступать было поздно.

– А что, техникум, что ли, кончил? – допытывался Илья Михайлович.

– И техникума не кончил. Просто по автоделу…

«Вот привязался, настырный», – подумал Агафон. Однако комбайнер своим простецким обращением ему понравился. Он также родственно по-волжски окал, вместо «что» говорил «чо», а вместо «прошлый раз» произносил совершенно незнакомое Агафону слово «восейка». Поразмыслив, Агафон понял, что слово это происходит из древнеславянской лексики, вероятно, от слов: «Во сей раз». Трактористы из других мест подшучивали над комбайнером:

– Восейка был поп Мосейка, а теперь другой…

– Чо галдите? Дайте с человеком поговорить, – урезонивал их Илья Михайлович.

– Ты ему лучше про своих свинюшек расскажи, – похохатывали парни.

– Над моими свинюшками не смейтесь! Сало-то лопать мастера, – не оставался в долгу комбайнер.

– Ох, любим сальцо! Это ты верно говоришь, Илюша!

– То-то и оно. Сало все жрать любят, а выкармливать не каждый…

– Расскажите, Илья Михайлович, про ваш совхоз.

– Ну что рассказывать… Совхоз как совхоз, технически богатый, свиней десятки тысяч. Даем бекон… Только порядку еще маловато.

– В чем же беспорядок?

– В убыток торгуем.

– А почему в убыток?

– Корма еще дорогие, да и хозяйничаем плохо. Я тот год как-то погнал с ребятами на станцию Кувандык пятьсот голов. Хряки откормленные, весовые, пудов по десять каждый, а то и больше. Гнать нужно тридцать километров. Только вышли на перевал, а тут как завыл буранище! Знаешь, у нас какие бураны? Жуть! Такое началось завихрение, радиатор у трактора не вижу. Ребята хрюшек гнали, а я позади на тракторе тележку тащил, чтобы подвезти какую, если умается. Тут и пошло, поехало! Хряки крупные, грузные, не только в гору лезть, по ровному месту шагать не могут. Разбрелись они у нас по косогору, начали ложиться и замерзать. Что тут делать? Посоветовались и решили забивать прямо на косогоре. Поначалу тех, которые уже стынуть начали… Поверишь ли, полосуем их ножами, а сами ревем, как поросята. До смерти жалко, какое добро калечим на снегу. Утром, когда буран утих, глянули – вся гора розовая от крови. Наложили мне полную тележку туш, и я айда на станцию, а там их у меня не принимают. Дохляков, говорят, нам приволок. Конечно, они правы, какой же это бекон! Я, не будь дурак, айда прямо в райком партии. Рассказываю, так и так. Быстро секретарь распорядился, чтобы машины и людей туда отправили. Которые живы еще были, подобрали, ну и, конечно, прирезанных раскопали…

– А зачем же гнали? – поражаясь этому рассказу, спрашивал Агафон.

– Распоряжение такое вышло.

– Можно же на месте забить и вывозить готовые туши.

– Надо соответственное помещение иметь, специалистов, раздельщиков. У нас же ничего не приспособлено. Ты вон целинников спроси, как они с петухами и прочей птицей маются. Вырастили сотни тысяч, а заготпункты не принимают, помещений не хватает и холодильников.

– Из Семипалатинска в Троицк живьем везем, а потом обратно и на базар, – подтвердил кто-то из целинников.

– Скоро петухов в Москву пехом погоним, – съязвил другой.

– Бюрократов еще столько, надо их атомной пушкой вышибать, – закончил Илья Михайлович. Желтоватое от загара лицо комбайнера помрачнело. Сидя напротив Агафона, он держался сутуло, не зная, куда девать большие, тяжелые, заскорузлые руки. Помолчав, прибавил: – Не все уж, конечно, у нас так плохо. Не каждый раз бывают такие случаи. Мяса и сала даем будь здоров, правда, дороговато еще наше мясцо.

– А как тот совхоз племенной? – спросил Агафон.

– Богатый. Козы, конечно, основное. Ну и молочные фермы есть, свиней также разводят, овец. Места там хорошие, холодная речушка Чебакла, Урал близко, воздух горный, свежий. Кругом ковыли, лесные колки, как дыхнешь, словно нарзану напьешься. Славные места. Там директором мой дружок Иван Михайлович Молодцов. Но сейчас тоже где-то лечится на курорте. К посевной-то, наверное, вернется. Нам с тобой по пути. Я до станции Кувандык, а ты немного дальше. Как только сойдешь, выходи на Аккермановский шлях. Там машин много ходит. Теперь уж, наверное, в горах-то подсохло. Зимой только тракторами ездят. Заносы такие, что ни одна машина проскочить не может… А лучше всего иди прямо на базар. Ты же днем приедешь. Там будут ихние люди. На машинах, конечно. Доберешься.

Расстались они друзьями и пообещали писать друг другу и приехать в гости.

– У меня мировая женка, – похвалился Илья Михайлович. – Дина Пантелеевна, директор школы, и дочурка Тамарка, бой-девка!

Так Агафон вступал в новую жизнь и заводил новых друзей, удивляясь той легкости, с какой он сходился с незнакомыми людьми. Так просто сошелся он и с Зинаидой, а получилось такое, отчего пришлось уехать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В дом отдыха «Большая Волга», где директорствовал отец Агафона, Андриян Агафонович, Зинаиду Павловну привез и пристроил к себе в помощницы бывший старший бухгалтер, Ян Альфредович Хоцелиус – вечный кочевник, замечательный садовод и страстный любитель природы. Уезжая на Южный Урал, он не только сдал ей свои бухгалтерские дела, но и поместил в особнячке, где до этого жил со своей семьей. Чертыковцевы и Хоцелиусы дружили. Агафон любил Яна Альфредовича за стойкий, веселый и общительный характер. Будучи подростком, все свободное время проводил с ним и младшей дочерью Ульяной на рыбалке, а во время учебы в техникуме приезжал и работал в конторе практикантом. Зинаида Павловна сидела и бойко перекидывала костяшки счетов, не обращая на Агафона ни малейшего внимания. Одевалась броско, но со вкусом. Да и не мудрено: работала в самом Париже.

В семье Хоцелиусов Гошка был своим, близким человеком. Одно время даже пробовал влюбиться в их старшую дочь, студентку Марту, миловидную строгую девушку, но как озорник и молокосос был решительно отвергнут. Зато младшая, пятнадцатилетняя, светловолосая, с васильковыми глазами девчонка, родившаяся где-то на Камчатке, могла влепить в щеку Гошке-Агафошке плотно сбитый снежок, стащить с его головы шапчонку и забросить ее на дерево или на крышу дома. Он гонялся за Ульяной, хватал за гибкую талию и швырял в сугроб. Она пинала его в грудь большими, не по размеру валенками, которые соскакивали с ее тоненьких ног и летели в разные стороны. Гошка подбирал пимы, а Ульяна, босая, в одних пуховых носках, дерзко наступала на него по пояс в снегу. Он отдавал один валенок, а за другой требовал выкуп – поцелуй в ушибленную щеку. Сама же она и придумала эту вовсе не детскую игру. Иногда, коварно показывая язычок, обманывала его и убегала; в другой раз безропотно платила выкуп… Мирно потом садились прямо в мягкий сугроб, слизывали с варежек звездные снежинки и подолгу молчали. А вокруг голубел, искрился на солнце высокий снег. Неподалеку за поляной зеленел сосновый бор. Под песчаным яром широкой белой лентой лежала скованная льдом Волга. Как истая камчадалка, Ульяна могла торчать с отцом и Гошкой с утра до позднего вечера у застывшей на лютом морозе рыбацкой лунки, вытаскивая наравне с мужчинами красноперых окуней.

«Ах ты, Волга, Волга! Какая это была счастливая пора!» – ворочаясь на полке, вспоминал Агафон. Впервые поезд увозил его от родимой реки далеко-далеко… Там, на Урале где-то, и Ян Альфредович: уехал к старшей дочери Марте, когда ее по окончании зоотехнического института послали в совхоз, где выращивали кроме другого скота племенных пуховых коз. Вскоре переехала туда и вся семья. И Гошка, уже студент планово-экономического техникума, долго скучал по Ульяне, пока не столкнулся с Зинаидой Павловной. И надо же было ему тогда кроме практики в бухгалтерии пристраститься и к автомашине, в которой он, пользуясь попустительством своего дружка заведующего гаражом Виктора, лихо катал по всяким делам и Зинаиду Павловну. Ну и… накатались! Авария произошла, когда они ездили с ней за цветочной рассадой. Надо же было врезаться в сад и в угол веранды того крайнего дома!

На домашнем судилище, перед разгневанным отцом и огорченной матерью, выгораживала его Зинаида Павловна. А он…

– Раз виноват, то уж вихляться не буду, – с непоколебимым упрямством заключил Агафон.

– Все! Не видать тебе больше машины как своих ушей, и до гаража не допущу на пушечный выстрел, – решительно заявил отец.

– Да я и сам не пойду, – насмешливо изогнув губы, проговорил Агафон и насупился. – К черту такую технику!

– А подготовка в институт? – напряженно спросила Клавдия Кузьминична.

– Автодорожный, чтобы стеклянные веранды и садики сокрушать? – язвительно заметил Андриян Агафонович. – Хватит! Пусть всю жизнь щелкает костяшками!..

– Да будет тебе, отец! Довольно! – вспылила Клавдия Кузьминична. – Давайте прекратим это судилище. Веранду он сам починит, яблони посадит.

– А машину казенную? – спросил директор.

– Старое, разбитое корыто, а не машина… Давно уж списать пора, – решительно заявила как старший бухгалтер Зинаида Павловна. Она всеми силами старалась рассеять и сгладить растерянность и тревогу родителей и угрюмое отчаяние Гошки. Опасаясь, как бы он окончательно не рассорился с родителями, она увела его к себе в комнату. Цветы у нее росли и цвели в кадках и в горшках на подоконниках.

– У вас тут как на зеленом островке, – войдя в комнату, проговорил Агафон.

– Нравится?

– Даже очень.

– Тут много всего Ян Альфредович и Мария Карповна оставили. Кровать двуспальная тоже их дар. Я ее пароходом называю. Ложусь и покачиваюсь.

Смущенный, он старался не смотреть на ее тоже взволнованное лицо. Она быстро сняла зеленую с погончиками курточку и небрежно набросила на плечи халат, оставив полуоткрытой высокую грудь и белую шею. Он был настолько разгорячен аварией, объяснением с отцом и вишневой наливкой, которой угостила его Зинаида Павловна, что смутно помнил свои и ее слова и поступки, но старался держаться и даже спросил о своем деле:

– Вы всерьез хотите произвести меня в бухгалтеры?

– Тебе же нужно поработать в конторе, ради стажа хотя бы.

– Да, да, – быстро ответил он, думая о том, что сейчас подойдет к ней и возьмет ее за руку.

– Сейчас я что-нибудь приготовлю покушать, – неуверенно проговорила она, не трогаясь с места, ясно сознавая, что говорит совсем не тем тоном и не то, что нужно. Зина была опытней его и хорошо видела, что Агафон не спускает с нее осмелевших и угрожающих глаз. Она зачем-то затолкнула ногой чемодан под кровать, колыхнув полами халата. Агафон неожиданно очутился перед нею и робко нащупал в широком рукаве халата ее мягкую дрогнувшую руку, крепко сжал, быстро поцеловал в полураскрытые губы и как угорелый выбежал из ее комнаты на улицу.

Возвращаясь по притихшему селу, Агафон осторожно крался вдоль затемненной стороны улицы, топча подошвами лунную тень. В липовом парке грустно завывал аккордеон, и звуки его сливались с неутомимыми девичьими голосами, размеренно млея в ночном майском очаровании. Миновав парк, он стащил с головы кепку, погладил горячую щеку и остановился неподалеку от пристани.

Перед ним величаво и спокойно протекала в отлогих берегах Волга, обдавая весенней прохладой, насыщенной запахами расщепленной сосны от сгруженных досок и горького дыма от сожженного в огородах мусора. Река брызнула на него радостными потоками света и звучной, на все прибрежное раздолье, граммофонной музыкой. Мимо причала, толкая высоким форштевнем вздыбившуюся волну, проходила самоходная баржа. Гулко и размеренно громыхая мощными дизелями, она приветствовала тягучим басистым гудком маленький, пузатый, но сильный буксир, тянувший навстречу просмоленный, верстовой по длине плот с тускло мигающими на нем кострами и темнеющими фигурками плотогонов.

Гошка глядел на эту красоту и не мог наглядеться. В студеном и звонком ночном воздухе соловей щелкнул лихо и словно ударил в сердце свистящей стрелой.

Агафон постоял, глубоко вздохнул, повернулся и медленно пошел через парк к дому. Тягостное желание куда-то убежать, скрыться постепенно гасло, притухало, как гаснет в рыбацкой ночи догорающий костер и потихоньку совсем затухает. Вступив в темную парковую аллею, Агафон будто погрузился в аромат расцветающей черемухи, который вдруг напомнил ему знакомый тончайший запах необычных духов и неожиданную неуемную дрожь ее горячих губ. А он убежал… И тут же где-то совсем рядом, может быть под той густолистой березой, звонкий тоскующий девичий голос, врываясь в безмятежный соловьиный высвист, пропел:

Отстала я, отстала я От стада голубинова, Потеряла навсегда Самого Любимова…

Подхлестнутый неожиданно раздавшейся песней, смысл которой напомнил ему о чем-то душевно близком, сердечном и безвозвратно утерянном, он прибавил шаг, вновь вспоминая подробности случившегося с неодолимо стыдливым волнением. К сердцу опасливо, робко подкрадывалась жалость.

«Выбежал из комнаты и даже не попрощался. Негоже так поступать, парень. Она ведь всем сердцем», – подходя к дому и замедляя шаги, подумал Агафон.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Вот это река Сакмара, – когда поезд прогрохотал через мост, сказал сосед-челябинец.

За окном вагона стекленела река, недавно освободившаяся от ледяного покрова. По берегам чернели фигурки рыбаков-удильщиков. Заросли вязника и осокоря стояли еще голыми. Только густорастущий краснотал выкинул уже белесые, пухлые на вербочках почки.

– Сейчас будем проезжать Медногорск. Он совсем недавно появился на карте, – продолжал словоохотливый челябинец. – Здесь много различного металла. А вот на Гае еще больше.

Агафон слышал об этой новой грандиозной стройке и даже мечтал в свое время поехать туда вместе с Зинаидой. Случилось так, что поездка не состоялась. За последние дни благодаря новым и свежим впечатлениям он реже думал о Волге, и только напоминание о Гае заставило вспомнить о прежнем намерении.

На станцию Валиево, где он должен был покинуть вагон, поезд прибыл в полдень. Валиево оказалось не только станцией, но и большим новым промышленным городом, о котором Агафон имел очень смутное представление. Выйдя из вагона, он подхватил увесистый чемодан и с бьющимся сердцем ступил на незнакомую ему степную землю. Ведущая к центру улица была вымощена булыжником. Как и всюду, где проезжал Агафон, гордо возвышались над недостроенными зданиями портальные краны с качающимися на тросах люльками. Дома здесь почти все были побелены или покрашены в розоватый цвет, придававший им уютный и приветливый вид. Проходя мимо одного из таких зданий, Агафон неожиданно увидел коричневого цвета вывеску: Валиевский районный Комитет КПСС.

Две девушки в высоких мохнатых шапочках, не дойдя до Агафона, свернули в открытые двери и, шмыгнув мимо милиционера, исчезли под вывеской. Агафону вдруг тоже захотелось пойти вслед за девушками.

«Вот в пику этому величественному верзиле старшине в аккуратной шинели возьму и зайду», – подумал Гошка и, демонстративно шлепая башмаками по тротуару, круто повернул к райкомовским дверям. Милиционер только покосился на чемодан и тихо направился в другую сторону.

Поднявшись по каменным ступенькам на первый этаж, Агафон свернул направо и зашагал по ковровой дорожке вдоль коридора к блестевшей впереди дощечке, которая извещала, что за этими клеенчатыми дверями находится первый секретарь райкома КПСС А. Н. Константинов. Чуть пониже – прием посетителей, но когда именно принимает товарищ Константинов, обозначено не было. Такое объявление Агафону было по душе. Как-то после техникума, работая в своей районной газете, он привык к частому общению с партийными и хозяйственными работниками, поэтому смело вошел в приемную. Еще будучи сотрудником редакции, Агафон возненавидел секретарш. Они как будто были рождены для того, чтобы всеми силами изолировать начальника от посетителей. Увидев в приемной секретаршу в мохнатой шапочке, он поздоровался с нею как можно суше, с заранее предвзятым мнением.

– Вы откуда, товарищ? – глядя на него снизу вверх, словно воробушек на колокольню, спросила мохнатая шапочка.

– Из Москвы, – как можно более солидно и твердо ответил он.

Девушка взглянула на его внушительную, в драповом пальто, в мягкой шляпе фигуру и задержала глаза на большущем чемодане с необычного вида металлическими застежками. Чемодан был кожаный, импортный, подаренный Зинаидой, когда Агафон ездил сдавать экзамены в институт. Вещь была явно заграничного происхождения и не менее авторитетная, чем ее молодой, но густобровый и сердитый в очках владелец.

– Вы не из Цекамола? – приглушенно-вежливым голоском спросила девица.

– Нет, – улыбчиво, не без иронии ответил Агафон и внушительно добавил, что ему безотлагательно хочется видеть первого секретаря райкома.

Девушка упорхнула в кабинет и тут же вернулась, незаметно прихорашиваясь перед спрятанным в приоткрытом столе зеркалом.

– Можете проходить. Антон Николаевич один. Чемодан поставьте в уголок.

– А ежели у меня там бомбы?

– Ну и что? – спокойно ответила она. – Взлетим на небо, как сказал ангел, у которого были отрезаны крылышки.

– О! – удивился Агафон и, поблагодарив смелую секретаршу, вошел в кабинет.

– Проходите, садитесь.

Невысокий плотный мужчина в темно-сером костюме под цвет седеющих волос взглянул на него и сам сел в кресло.

– Слушаю вас, молодой человек, – приглядываясь к Агафону, неожиданно добродушно проговорил секретарь райкома.

– Извините… Я к вам совершенно случайно…

Почувствовав всю нелепость своего визита, Агафон смущенно умолк.

– А вы не извиняйтесь, ближе к делу, – улыбнувшись, сказал Константинов.

– Зашел поговорить насчет работы, – разом выпалил Агафон.

– Какой работы? – Антон Николаевич склонил седую голову набок и стад рассматривать посетителя еще более внимательно.

– А какая найдется! Мне бы хотелось поехать в Чебаклинский племсовхоз, – признался Агафон.

– Почему именно туда?

Агафон рассказал все, начиная с того, как окончил экономический техникум и даже побывал на внешнеторговском факультете. Умолчал только о личных делах, но мог бы рассказать и про это. У секретаря было такое лицо, что Агафон мог доверить ему любую тайну. Слушая бывшего студента, он вскакивал и принимался весело смеяться, отдельные комические эпизоды – вроде стычки с редактором Карпом Хрустальным – просил уточнить и повторить. Об оставлении Агафоном института сказал:

– Необдуманно поступили, дорогой товарищ, необдуманно!

– Не мог иначе, – оправдывался Агафон.

– Что значит не мог? Глупости, брат, глупости! – возражал Антон Николаевич. – Знал ведь, куда поступаешь?

– Знал, – сумрачно ответил Агафон.

– Но вообще учиться думаешь?

– Непременно. Оставил документы в заочном планово-экономическом. Это мне ближе к сердцу, чем трясти внешнеторговские шкурки.

– Дело не только в шкурках…

Секретарь райкома позвонил секретарше, попросил принести чаю. Придвинув один стакан себе, другой Агафону, вдруг неожиданно предложил:

– Хочешь работать секретарем редакции в нашей районной газете?

– Что вы! – растерялся Агафон и едва не выронил из рук стакан.

– Имей в виду, газета на четырех полосах.

– Не могу. Спасибо…

– Сам будешь править, с ножницами в руках…

– Как раз этого не люблю и не умею, – сознался Агафон.

– Научишься и привыкнешь… Не хочешь сюда, пошлем в многотиражку на рудник. Тысячи рабочих. Сотни коммунистов и комсомольцев. Работа живая, горячая, интересная!

– Не гожусь, завалю, да и рано мне, – упрямо твердил Агафон.

– Поможем.

– Нет. Не мое это дело. Отпустите в совхоз. Хоть шофером, хоть трактористом, могу и по экономической части. В степь, в горы тянет. Урал хочу посмотреть. Затем и приехал, – упрашивал он.

– Специалист на все руки? – улыбнулся Антон Николаевич. – Ладно, поезжай…

– Спасибо!

– Благодарить меня пока не за что. Ты сам едешь, а раз так, то тебе нужно сказать спасибо. Люди нам очень нужны. Только уж смотри, назад не удирать!

– Нет, – заверил Агафон. – Раз уж решил… – однако в его голосе не было прежней твердости.

– Удрал же из института.

– Там вышло совсем другое… – заволновался Агафон.

Антону Николаевичу нетрудно было догадаться, что парень кое-что недоговаривает. Он не хотел допытываться, но все же спросил:

– Ты не женат?

– Нет, нет! – поспешно ответил Агафон и смутился.

– Не беда! – успокаивая его, раздельно ответил секретарь райкома. – Там немало хороших девчат, клуб есть. Скучно не будет. Вижу, что парень ты энергичный, надеюсь, едешь не развлекаться, а работать. Имей в виду, хозяйство там сложное, трудное. Директора пока нет, лечится на курорте. Секретаря партийной организации тоже нет. Временно исполняет обязанности наш знатный комбайнер Михаил Лукьянович Соколов, к нему и придется тебе обратиться.

Антон Николаевич поднялся, подошел к двери, приоткрыв ее, сказал:

– Надюша, чуть попозже соедините меня с Дрожжевкой. Ты когда собираешься ехать? – возвращаясь к столу, спросил он.

– Да хоть сейчас. На большак выйду и проголосую, – сказал Агафон, поднимаясь со стула.

– Тогда лучше сделай так. Пройди до райпотребсоюза. Там сегодня должна быть совхозная машина. Заведующая магазином, Варя Голубенкова, за товаром приехала. С ней и доедешь. Кстати, муж ее, Мартьян Голубепков, тоже механизатор, коммунист, дружок Соколова, парень с характером и кое с кем не ладит… Ему нужно помочь. Ты старый комсомолец да еще бывший газетный работник, ты и поможешь. Ну, вот так, дорогой товарищ Чертыковцев, желаю успеха. Нужно будет – обращайся ко мне. Бывай здоров.

Антон Николаевич проводил его до порога и пожал Руку.

Агафон вышел из кабинета с таким видом, словно был назначен директором совхоза. Взяв чемодан, насмешливо сказал Надюше:

– До свидания, ангел без крылышек!

– До свидания, министр без портфеля, – отпарировала она.

– А ты, оказывается, колючая, – удивился он.

– Да, очень даже вострая, как сказала иголка, у которой был сломан кончик, – тихо проговорила она ему вслед.

Агафон рассмеялся, шаркнул ногой, пожелал ей удачи в жизни и вышел.

– Ну, как паренек-то? – когда позже Надя вошла в кабинет, спросил Антон Николаевич.

– Ничего. Большой… – стараясь упрятать в поджатых губах улыбку, ответила она тихо.

– Только и всего?

– А что еще? Ну, модный, веселый, – все тем же бесстрастным голоском отвечала Надя.

– Модный? Тоже нашла слово. Стоящим будет, если хорошенько обстругать да отшлифовать! – весело заключил Антон Николаевич. Годы и опыт научили его разбираться в людях и по первому впечатлению. Хороший человек угадывается с первого взгляда, с первых слов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Около райпотребсоюза Агафон машины не застал. Она только что, как сообщил какой-то дядька, ушла в совхоз. Тут же неподалеку был рынок. Но продавцы и покупатели почти разъехались, и попутчиков найти ему не удалось. Вспомнив совет комбайнера Ильи Михайловича, он расспросил прохожего и отправился на Аккермановский большак.

На окраине его встретила липкая суглинистая грязь дороги. С гор пронзительно дуло прохладной мартовской сыростью, хотя солнце уже сильно припекало, съедая лежащий в долинах снег. В воздухе по-весеннему заливались жаворонки, вдоль дороги, развороченной тракторными гусеницами, солидно шествовали черномазые грачи, обмениваясь меж собою гортанными выкриками. Далеко за степью, где начинались изволоки, возвышались крутобокие Губерлинские горы. Справа от большака дымилась, медленно догорала оставленная комбайнами перезимовавшая солома.

«У нас на Волге кормов нехватка, а тут солому жгут», – подумал Агафон.

Пройдя километра три, он поднялся на бугор и увидел впереди застрявшую в кювете грузовую машину. Поравнявшись с нею, рассмотрел, как молодой шофер в низенькой, надетой набочок барашковой кубанке, подняв капот, копался в моторе. В кабине сидела закутанная в пуховый платок чернобровая женщина с остреньким, с небольшой горбинкой носом – она смотрела на Агафона азиатскими глазами, пристальными и удивленными. Агафон кивком поклонился женщине, шофера приветствовал словами:

– Здорово, корешок.

– Здорово, – вытирая масленой тряпкой испачканные руки, отозвался парень.

– Почему загораешь? – тоном бывалого шофера спросил Агафон.

– Не тянет, и зажигание барахлит.

– Свечи смотрел?

– Нет еще.

– Давай посмотрим вместе? Как тебя зовут, друг?

– Федор, – нехотя ответил тот и недоверчиво пожал плечами. Не удержавшись, спросил: – А вы разбираетесь в таком тягле?

– Немножко. – Агафон поставил чемодан на землю и склонился к мотору. – Иди включи зажигание, – обернувшись, сказал он Феде.

Тот быстро повиновался и залез в кабину.

– Стоп! Давай сюда, дружок! – крикнул Агафон и помахал рукой.

Захлопнув дверку, Федя подошел.

– Вот, видишь: отсоединился провод высокого напряжения, совсем пустяк, а загорать можно до вечера. Давно ездишь на этой машине?

– Токо второй раз сел, – сконфузился Федя, морща курносый, чуть вздернутый нос. Словно оправдываясь, добавил: – Я на легковой учился, а в общем-то я сам тракторист.

– А откуда вы тут взялись? – сверкнув миндалинами глаз и высунувшись из кабинки, спросила женщина.

– Да вот только что спустился на парашюте, – отшутился Агафон.

– Оно и видно…

– Конечно, сразу видно: и чемодан заграничный, и башмаки, – кивая на чешские, с толстой каучуковой подошвой ботинки, продолжал Агафон.

– Потопчете нашу грязищу, не узнаете своих башмаков, – проговорила чернобровая. Этот высокий, шикарно одетый парень показался ей очень веселым и общительным. – Куда путь держите? – спросила она.

– Вас догонял… Вы – Варя Голубенкова?

– Может, и я… Откуда вы меня знаете? – Варя удивленно расширила остро блеснувшие глаза.

– Антон Николаевич Константинов просил передать вам поклон и велел доставить меня в Чебаклинский племсовхоз. Знаете такого?

– Секретаря-то райкома? Кто же его не знает! Вы, значит, к нам? В командировку? – не скрывая радости, спрашивала она.

– Не то чтобы в командировку, а просто заехал… вот на казачек поглядеть, может, полюбится какая… Поехали!..

В пути все приглядывались друг к другу, изредка переговаривались.

Доехали быстро, через час были уже на месте. Совхоз расположен в неглубокой горной долине на небольшом пригорке, откуда виден на десятки километров светло-желтый волнорез приуральских гор. В самой низине протекала речка Чебакла, заросшая черемушником, ольхой, красноталом и молодыми вязами. Сейчас, несмотря на оголенный, только что начинающий оживать лес, Агафону показалось все милым и приветливым. Склоны предгорий отсвечивали на солнце золотисто-желтым, волнистым ковылем, в лощинах отливал серебром хрустально-чистый, нерастаявший снег. На невысоких холмах и шиханах ютились светло-серыми заплатами отдельные рощи – колки, радуя глаз свежестью гладкоствольной осины, черно-пестрого березнячка, красноватой таволги, зарослями дикой вишни, чилиги и шиповника.

Само село Дрожжевка выглядело как-то особенно патриархально. Если бы не выстроенные под открытым небом колонны тракторов, автомашин и комбайнов, которые, казалось, завернули сюда случайно и остановились, чтобы похвастаться новенькой разноцветной окраской, то Дрожжевка сама по себе походила бы на древний старообрядческий скит.

Дома здесь длинные, приземистые, на каменных фундаментах, с высокими коньками железных и тесовых, почерневших от давности крыш. Самый большой дом раскорячился своими пристройками посредине села, словно навечно вцепился в эту благодатную землю своими каменными зубьями остро обнаженных углов. На окнах с тюлевыми занавесками стояли цветы. Рядом на внушительном каменном лабазе неуклюже растопырилась вывеска: «СЕЛЬМАГ».

К этому обширному подворью подкатила машина и остановилась. На единственной улице, где-то в конце, возвышалось какое то недостроенное здание. Там желтели сосновым тесом несколько новых стандартных домиков с тянувшимися к ним электрическими проводами. Сколько Агафон ни смотрел, нигде не увидел пока ни одного козленка. У некоторых подворотен лежали и грелись на солнце какие-то особо лохматые собаки, враждебно косясь на незнакомца злыми глазами.

– А где же козлы? – выпрыгнув из машины, спросил Агафон, отряхивая помятое, запыленное столичное пальто.

– Козы в кошарах, – ответил Федя и улыбнулся.

Агафон с присущей ему откровенностью хотел было спросить, с чем едят эти самые кошары, но не решился. Помог сгрузить товар и после очень ласкового и настойчивого приглашения Вари Голубенковой вошел в обширные сени дома. Ее мать, Агафья Нестеровна Монахова, оренбургская вдова-казачка, встретила его приветливо. Вскоре в большую светлую горенку пошел аппетитный дух жареных беляшей и знаменитой казачьей лапши с жирной гусятиной.

«Здесь умеют поесть», – принимаясь за кушанья, подумал Агафон.

За столом сидели Варя, молодой тракторист Федя, оказавшийся племянником Агафьи Нестеровны. Из разговора выяснилось, что Федя рос сиротой и воспитывался у тетки. Сама Агафья подавала на стол. Изредка присаживалась, откусывая сочный беляш, наперебой с Варей потчевала Агафона.

Варвара специально для гостя переоделась в шелковое, сиреневого цвета платье, часто вскидывала на него темные глаза, не стыдясь своей смуглой полуоткрытой груди. Было видно, что эта молодая женщина здесь в доме безраздельно царит и властвует. Когда Агафон умывался с дороги, она вошла в кухню, попробовала сырой, сильно наперченный фарш, кратко бросила:

– Соли мало.

– Сейчас подсолю, доченька, – прекратив раскатывать пышное белое тесто, засуетилась Агафья Нестеровна.

– А где Мартьян? – облизывая после третьего беляша чувственные губы, спросила Варвара.

– Был. Жрать не стал. Заседать пошел к Соколову. Наверное, его там прорабатывают, голубчика, – резко кинув на свое мощное плечо полотенце, проговорила Агафья. – Я Михаилу-то Лукьяновичу все выложила…

– Ладно, мама. Довольно! – бесцеремонно одернула мать Варвара. – Очень нужно гостю слушать наши спектакли…

– Кызык!* – усмехнулся Федя.

></emphasis> * Смех! (Киргиз., казах.)

– Ты не ощеривайся, рыжий! – прикрикнула на племянника Агафья. – Я еще с тобой покалякаю особо…

– Принимаю, тетя, – с покорной насмешливостью щуря голубые глаза, ответил Федя. – По субботам принимаю, после бани…

Агафон и Варвара, не удержавшись, засмеялись. Федя был действительно огненно-рыжий, с вздернутым, усыпанным апрельскими веснушками носом.

– Видал такого, Агафон Андрияныч? Как с теткой разговаривает! А еще комсомольский секлетарь, в знаменитые трактористы метит.

– В знаменитые? – спросил Агафон.

– С четырнадцати лет пашет. Еще в моем звене начал, – не без гордости вставила Варя.

– И ты, значит, секретарь комсомольской организации? – Агафону очень понравился этот рыжий парень.

– Да, выбрали, – нехотя ответил Федя.

– Как выбрали, так и нос задрал, – не унималась Агафья. – Я для них машину-легковушку приобрела, по рублику накапливала, а они с зятьком на базар свезти не желают. Со стороны клянчить приходится да лишнюю пятерку шоферам платить…

– Хватит, мама, – прервала ее Варвара. Ей явно неприятен был этот разговор. – Где, Агафон Андриянович, вы думаете жить? – спросила она и вышла из-за стола.

– А еще и сам не знаю, – задумчиво ответил Агафон. – Нужно товарища Соколова повидать и директора.

– Директор на курорте, замещает его главный инженер, – сказала Варя. – Можете пока у нас жить. Места хватит, – предложила она, даже не спрашивая, согласна мать или нет.

– В боковушку можно поместить, – смиренно проговорила Агафья Нестеровна. – Только перегородка тоненькая, правда…

– Это ничего. Благодарю вас! – обрадовавшись, что не нужно заботиться о жилье, сказал Агафон.

Дом Агафьи Монаховой – четырехкомнатный, недавно покрытый шифером, с новым просторным прирубком, отдельной кухней, двумя застекленными верандами. К одной из них и прилегала предложенная Агафону боковушка. Начал строить эту вместительную домину еще покойный муж Агафьи Нестеровны, ветеринарный фельдшер Корней Монахов. Дед и отец Корнея были коновалами. Получив образование в первые годы Советской власти, Корней переехал в тридцатых годах во вновь созданный племхоз и проработал здесь до сорок второго года. Достроила дом Агафья Нестеровна самостоятельно, на свои кровные, как она заявляла, и даже в годы войны что-то пожертвовала на постройку танка. Этим поступком она часто «утирала нос» своему зятю Мартьяну, когда тот начинал корить ее за пристрастие к базарной торговлишке, в чем немаловажную роль играли большой сад, приусадебный участок и пуховые платки.

Агафон понял, что козий пух, этот драгоценнейший товар, связан и с неистребимым духом спекуляции, укоренившимся в этих местах столетиями.

– Оставайтесь у нас, – говорил ему Федя. – Помещения на всех хватит. Тетка моя мечтает даже дачников завести, да они мало сюда ездят. От станции далеко. А так тут настоящий курорт, горный воздух, речка…

– Вижу. Место что надо, – согласился Агафон.

– Сейчас-то что: голым-голо. Вот посмотришь, как тут все расцветет! Видел когда-нибудь, как цветет степь, все косогоры тоже сплошь покрываются цветами, а запах какой!

– Видел, в кино… – улыбнулся Агафон.

Он уже успел обратить внимание, когда разгружали машину, что народ, собравшийся посмотреть на привезенные для сельмага товары, здесь по-особому свежий и красивый. Когда Агафон вошел в дом Соколовых, они только что закончили обедать и выходили из столовой. Здороваясь, мимо него прошли высокий молодой темноволосый парень с чистым продолговатым лицом, белоликая женщина, напоминавшая статной фигурой и агатовыми глазами Зинаиду, и похожая на сдобную булку девица, еще полубарышня, с пышными и, наверное, мягкими, как лен, волосами. Неловко посторонившись, давая им пройти, Агафон остановился за дверью и услышал доносившийся из горницы громкий разговор двух мужчин. Прислушиваясь, невольно ловил каждое слово:

– Ты, Мартьян, гордец неуживчивый. Самое главное, нет у вас детей. Были бы ребятишки, и теща твоя переродилась бы. Внуки – это великое дело. Потому ты, как пришлый человек, не чувствуешь своего корня. А раз корней нет, то растение не приживается…

– Да ты, Миша, оказывается, философ, – раздался мягкий звучный голос мужчины.

– Не смейся. Все знают, что ты вагон книг перечитал, изобретательством занимаешься, наукой… Оттого и жена жалуется, что ты ночами не спишь с нею, а книжки читаешь. Ты не хозяин в доме, а постоялец какой-то! Нельзя же так!

«Ого!» – подумал Агафон.

В это время против него остановилась пухленькая девица, посматривая на гостя круглыми серыми глазками, спросила:

– Вы из Москвы, да?

– Да, – пристально рассматривая эту коротышку, ответил Агафон, не переставая прислушиваться к заинтересовавшему его разговору двух мужчин.

– Из института убежали, да? Ой как интересно! – бесцеремонно, по-детски хватая его за руки, восторженно лепетала коротышка.

– А откуда это все вам известно, леди? – шутливо и в то же время смущенно спросил Агафон.

– Папка по телефону с городом говорил, а я все слышала…

– Нехорошо подслушивать, – укорил он ее.

– А я не подслушивала, я уроки делала… У меня задачка не сходилась.

Она быстро, скороговоркой начала объяснять, почему у нее не сходилась задачка. Агафону же в это время лезли в уши слова спорщиков.

– Я ж, как ты знаешь, простой хлебороб, практик, – говорил Соколов. – Врос в нашу землю с корнями, потому у меня и крепкая семья. А семью надо не только создать, но и, как штурвал, хватко держать в руках. Ты сам видел, как овдовевшей Глаше трудно было. А я сумел подойти к ней, посадил на машину, научил агрегатом управлять. В труде-то и беда легче переносится. А теперь, возьми ее, лучший штурвальный на всю область. И в семье живет вместо сестры, как родная. По правде сказать, женщина она редкая. Другой раз думаю и не понимаю, как это она четыре года без мужа и словно красная девица…

– А вдруг замуж выйдет? – спросил все тот же приятный и звучный голос.

– Суперечить не стану. Даже приданое справим и комнату выделим. Об чем разговор! Мы работаем одной семьей.

– Миша, там же тебя человек ждет, – послышался женский голос.

– Да зови его сюда. А то мы тут разговорились…

Поблагодарив словоохотливую девицу за приятное знакомство, Агафон вошел в горницу и назвал себя.

– А я руки не подаю, – смущенно пряча ладони в чистое полотенце, сказала женщина с теплыми, как и у той коротышки, серыми глазами. – Видите, по хозяйству занимаюсь. Вы уж извините. Может, пообедать хотите?

– Да, да, мать, собери-ка на самом деле и покорми гостя. Человек с дальней дороги, – участливо проговорил светловолосый мужчина, очень похожий лицом на ушедшего парня. Агафон понял, что это и есть знаменитый комбайнер Соколов. Поблагодарив хозяев, от обеда отказался, заявив, что он уже накормлен и даже устроен на квартиру.

– А вы быстро, – улыбнулся Мартьян, наморщив надбровный шрам на правой стороне умного нервного лица. Одет он был в старый, поношенный китель и синие военные брюки, заправленные в хромовые сапоги.

– Мне ж звонили из райкома и говорили, что вы приедете, – потирая высокий белый лоб, сказал Соколов и тут же неожиданно спросил: – А вы с учета снялись?

Агафон показал открепительный талон и кандидатскую карточку.

– Вот и порядок, – проговорил Соколов. – Где б вы хотели работать?

– В бухгалтерии, – спокойно, как уже о давно решенном деле, заявил Агафон. – Если там, конечно, есть свободное место, – запинаясь, добавил он.

Лица обоих мужчин вытянулись.

– А мне сказал Антон Николаевич, что вы и шофером работали или даже механиком, – разочарованно проговорил Соколов.

– Я и в бухгалтерии работал, товарищ Соколов. А шофером у меня прав пока нет, – ответил Агафон и, словно желая оправдаться, прибавил: – Я решил заочно учиться в планово-экономическом институте, поэтому и хочу работать по своей специальности.

– А планирование и учет в наши дни вещи довольно серьезные, можно сказать, гвоздь экономики, – сказал Мартьян.

– Ну вот вам и защитник! – кивнул на него Соколов и согласился: – Что ж, направим вас к Яну Альфредовичу.

– К какому?! – Агафон едва не подпрыгнул на стуле.

– К нашему главбуху. Есть у нас такой финансовый бог и чудесный старикан. – Соколов встал, давая этим понять, что говорить пока не о чем.

– А как его фамилия, может, Хоцелиус? – с тревожной радостью в голосе спросил Агафон.

– Вы что, знакомы? – спросил Соколов.

– Еще бы! – обводя мужчин заблестевшими глазами, сказал Агафон, начиная верить тому, что его подсознательно влекло в эти края. – Понимаете, товарищи, какое дело: Ян Альфредович – мой бывший учитель, – продолжал он.

– Одно могу сказать, – вмешался Мартьян, – что у тебя прекрасный учитель.

– Так ты, выходит, сюда намеренно прикатил? – подмигнув Мартьяну, спросил Соколов, тоже переходя на «ты».

– Честное слово, не поэтому! – оправдывался Агафон. – Знал, что он работает где-то здесь, на Урале… Случайно увидел киноочерк о ваших козах…

– Рассказывай, – посмеивался Соколов. – У него такие, брат, две козочки… Одна агроном, другая зоотехник.

– Девушки что надо, – весело подтвердил Мартьян. – Идем вместе, я провожу. Если на рыбалку не укатил, застанешь дома.

– Рыбак Ян Альфредович первоклассный! Мы ведь жили на Волге, – не скрывая бурной радости, говорил Агафон. Он думал об этом человеке с сыновней нежностью.

Вот ведь куда впервые в жизни заехал от родной-то Волги, а и здесь нашлись свои люди.

ГЛАВА ПЯТАЯ

От Соколовых они вышли вместе с Мартьяном и медленно направились к дому Яна Альфредовича. День разгуливался. Солнце распахнуло облака и радостно осветило приютившуюся в горах Дрожжевку. В огородах уже копались бабы, выдергивая старые будыли подсолнухов и сваливая их в кучу. Пахло мятой, горным шалфеем и весенней прелью.

Агафон рассказывал Мартьяну, как он смотрел на вокзале кинофильм о племсовхозе и как понравился ему чудесный Уральский край.

– Есть такая лента, – подтвердил Мартьян. – Киношники специально приезжали козлов снимать. Там, кажется, в один из кадров угодили дочки Яна Альфредовича.

Он шел, заметно прихрамывая на правую ногу, иногда задерживался, сознательно выбирая место, куда поставить шаркающую по прошлогодней траве, непокорную ступню.

– Вы что, успели побывать на войне? – увидев хромоту Мартьяна, спросил Агафон.

– На Отечественной не успел по возрасту. Служил в Венгрии. Я был танкистом и участвовал в венгерских событиях, – кидая в лужу окурок, ответил Мартьян.

– А-а! – замедля шаги, протянул Агафон. – Значит, ранен?

– Да, – сухо и кратко ответил Мартьян. Закурив новую папироску, добавил: – А друг мой Коля совсем не вернулся. Погиб.

Прихрамывая, Мартьян шел медленным, размеренным шагом, будто нарочно измеряя улицы. С гор тянуло весенним теплом. Над оголенными, безобразно раскоряченными ветлами горланили грачи, перестраивая почерневшие от времени гнезда.

– А кто был ваш друг Коля? – осторожно спросил Агафон.

Мартьян рассказал, что Николай был братом Михаила Соколова и мужем той молодой женщины, которую он видел сейчас в их доме. Служили в одной части, приезжали вместе на побывку и женились на двух подружках: он на Варе, а Николай на Глаше. Мартьян, оказывается, во время Великой Отечественной войны потерял родителей и воспитывался в детском доме.

– Вот так и прижился здесь, в этих горах, – заключил он с затаенной горечью.

– Недовольны, что тут живете? – тронутый его откровенностью, спросил Агафон.

– Не то слово… Совхоз хороший, – ответил Мартьян. – Но дела наши не очень блестящие.

– Почему же? Пух козий, кажется, дорогостоящий товар. Платки на экспорт идут, – сказал Агафон, давая понять собеседнику, что ему кое-что о делах совхоза уже известно.

– Вот именно, что дорогостоящий… Каждый год почти полтораста тысяч убытка.

– Каждый год? – поразился Агафон. – Но у вас же больше сорока тысяч гектаров земли! – Эта цифра запомнилась со слов диктора.

– Смотря какой земли!..

Мартьян объяснил, что в сорок тысяч входят все ближайшие горы и буераки. Удобной и пахотной земли немногим больше двух тысяч. Себестоимость килограмма пуха чрезвычайно высока, а заготовительная, по которой сдается сырье государству, – низка. Повысить ее – значит удорожить стоимость платков, а они и так не очень дешевые. Часть убытков совхоз мог бы покрывать молоком, свининой, бахчами и кукурузой. Но этой продукции пока мало, и она убыточна.

Мартьян говорил спокойно, по-деловому кратко и внушительно.

– Дальше-то так не может, наверное, продолжаться? – взволнованно спросил Агафон. – Нельзя же бесконечно обделять государство и самих себя?

– Нельзя, – согласился Мартьян.

– А что же думают дирекция совхоза, партийная организация и, наконец, Министерство сельского хозяйства?

– Ты, парень, все хочешь знать сразу… – понимая его горячность, усмехнулся Мартьян. – Погоди, не спеши… Поработаешь в бухгалтерии, узнаешь многое. Там все известно. Учет, как говорят умные люди, – зеркало производства. Иди к Яну Альфредовичу, ему больше известно, чем мне. Государственные денежки считает он… Видишь недостроенное здание? – спросил Голубенков.

– Вижу. Что это строится?

– Вроде клуба или Дома культуры. А там подальше вон новые домики. Это с фланга, можно сказать, коммунизм на нас наступает. А здесь, – Мартьян показал рукой на приземистый дом тещи, – здесь еще старые ведьмы на лохматом помеле из собственной трубы выпархивают… Старое-то зубами во все вгрызается, сопротивляется насмерть. Будем считать, что ты прибыл сюда на подкрепление.

– Я готов! – воскликнул Агафон.

– Ну, будь здоров. Иди быстрее. Ян Альфредович на новом фланге живет, рад тебе будет.

Мартьян приветливо помахал ему рукой и направился к дому тещи.

«Такому неспокойному человеку, как этот хромой комбайнер, трудновато здесь живется», – подумал Агафон.

Семья Хоцелиусов жила в чистеньком, только что выстроенном домике. Ян Альфредович и здесь успел уже развести молодой сад.

Агафон увидел его высокую костлявую фигуру на усадьбе. В резиновых сапогах, в холщовом переднике, с ведерком в руках, он стоял на мягкой, влажной еще земле и обмазывал белой кистью ствол крепкой ветвистой яблоньки. Услышав скрип калитки, Ян Альфредович обернулся. Сунув кисть в ведро, приложил руку к длинному козырьку лыжной шапки и вгляделся в маячившую у ворот фигуру. Оставив ведро под яблоней, быстрыми шагами пошел навстречу. Узнал сразу и молча ткнулся седыми усами в щеку Агафона. Оглядывая неожиданного гостя с ног до головы, повернул его и так и этак, взял за крупный раздвоенный подбородок, не скрывая старческих слез, сказал:

– Ты замечательно сделал, что заехал к нам, Гоша. Ах как славно, малыш! Мы тебя так часто вспоминали… Идем скорей до хаты. Наши все так будут рады, ты даже представить себе не можешь. Как ты вырос, Агафон! Ульяна тоже так вымахала, что ты ее совсем не узнаешь. Окончила техникум, теперь агроном, а все такая же озорная, веселая! – не выпуская руки гостя, ведя его к застекленной террасе, говорил Ян Альфредович.

– Марта! Ульяна! Слышите? Вы только взгляните, кого я вам тащу! – входя в дом, кричал он.

В прихожей, куда они вошли, была такая удивительная чистота и опрятность, что Агафон сразу же застыдился своих грязных, нечищеных башмаков. На маленьком столике лежали разноцветные салфеточки, полки с книгами были завешены шторками, подзорами, такими крахмально-белыми, что к ним боязно было притронуться.

– Ну что ты там, старый, кричишь? – послышался знакомый голос Марии Карповны, такой близкий и родной на далекой чужбине, что у Агафона защекотало в горле. И тут же, где-то за перегородкой, зазвенел другой голос:

– Погоди, мама! Погоди! Он, наверное, опять живого зайчонка поймал. Я бегу, папка!

Из ближайшей комнаты вышла высокая, отдаленно знакомая Агафону девушка с длинными распущенными косами. В ее больших, цвета полевой герани глазах – смятение и радость. Узнав Агафона, она всплеснула белыми руками.

– Мамочка моя родная! – держась за косяки двери, радостно вскрикнула она. – Фош-Агафош! Такой шикарный, длинный, как…

– Ульяна! – прервала ее Мария Карповна. – Как тебе только не совестно! Немедленно пошла вон, растрепка! Приберись!

Но «растрепка» и ухом не повела, с прежней детской неугомонностью выкрикивала:

– Гошка-Фошка! О! Ты как настоящий, номенклатурный мужчина! Ты стал большой и красивый. Здравствуй, милый Гошка!

Оторвав от косяка руки, Ульяна обвила ими его колючую шею и поцеловала прямо в губы.

Отвернув от него раскрасневшееся лицо, она стала торопливо застегивать трепетавший, как и ее сердечко, халатик.

Из-за спины матери вышла старшая дочь Марта, спокойно приложилась к щеке гостя и крепко, по-мужски пожала его тяжелую руку. Она была по-дорожному одета в лыжные, зеленоватого цвета штаны, заправленные в юхтовые армейские сапоги, и теплую, на меху, кожаную куртку.

– Я, папа, еду на кошару, – надевая рукавички, сказала Марта.

– Но ведь сегодня выходной и у нас гость, и такой гость! – возразил радостно Ян Альфредович.

– Он наш старый друг. Гоша извинит меня. Я жду появления на свет маленьких козлят, – ласково проговорила Марта, поправляя на высоком шелушившемся лбу козырек такой же, как и у отца, шапки. По обветренному лицу Марты Агафон понял, что ей приходится немало ездить.

– Значит, начинается окот? – спросил он со знанием дела.

– Окот, Гоша, это, я думаю, не то слово. Ведь козы вовсе не кошки, – лукаво поглядывая на покрасневшего Агафона более синими, чем у сестры, глазами, ответила Марта.

– Марта у нас вечная спорщица, – заявила весело Ульяна. – Ты раздевайся, Гоша, и мы без нее начнем пировать, однако. Ты будешь со мной, Фош. А ей и вправду надо ехать, там такие прелестные козленки и пастушонок кельды-бельды Кызлгай, а по-русски Кузьма, в таком лисьем малахае, он… – Ульяна плутовски увела глаза под лоб, стараясь не глядеть на смутившуюся сестру, не договорила и умолкла.

– Ох, и невыносимая ты девчонка! – укоризненно покачав головой, проговорила Марта и, простившись, вышла.

– Пастушок кельды-бельды Кызлгай, – помогая Агафону снять пальто, шептала Ульяна, – влюблен в нашу Марту и ходит за ней, как козленок. У него такой прекрасный конь. Он иногда разрешает мне скакать на нем. Чудо, как хорошо скакать!

– Ты уже умеешь скакать на коне? – спросил Агафон, все больше удивляясь и радуясь этой чудесной встрече.

– А как же! Здесь без этого нельзя! Я агроном нашей фермы «Вишня». Это название я придумала. А то четвертая, пятая… Терпеть не могу казенных названий. Директор смеется надо мной. А Кузьма – Кызлгай так и зовет меня Вишней. Ах какой у него коняшка! У меня тоже есть жеребенок, скачу на нем каждый день туда и обратно двенадцать километров. Если бы он в меня влюбился, я бы за него замуж вышла, – неожиданно с лукавой серьезностью заключила Ульяна.

– За кого, за коняшку, что ли? – расхохотался Ян Альфредович.

– За Кузьму! С ним наша. Марта науками занимается, в техникум его готовит, ну он, конечно, втюрился… Ладно, я теперь в тебя влюблюсь. Только смотри! – прищурив глаз, Ульяна погрозила ему пальцем. – Больше выкупа за валенки платить не стану. Здесь снежище-то знаешь какой?

– Ты все помнишь, Ульяна? – тихо спросил Агафон.

– Еще как! – ответила она и радостно засмеялась. – Все помню, Фош-Агафош!

Коверкая его имя, она козыряла разными словечками, вроде «номенклатурный», «шикарный», тормошила его по всякому поводу, откровенно расспрашивая, сколько раз он был влюблен и в кого. Про себя она рассказала, что пробовала влюбляться не меньше десятка раз, но быстро охладевала и разочаровывалась…

Родители только посмеивались и, видимо, смотрели да это сквозь пальцы, как на детскую забаву.

– Ладно, Улька, хватит глупости говорить, – вмешался Ян Альфредович. – Ты, наверное, своей болтовней утомила нашего гостя.

– Ты разве устал, Гоша? – спрашивала Ульяна. – Ты считаешь, что я наболтала много глупостей?

– Да нет, – отговаривался Агафон, чувствуя, что ему пора уходить.

– Хорошо, что ты хочешь поработать со мной в конторе, – сказал Ян Альфредович. – Еще лучше, что поступаешь в планово-экономический. Не нужно терять времени. Оно сейчас очень дорого. Вы, молодежь, пока еще не считаете прожитых лет. А мы, старики, отмечаем каждый минувший час… Какой бы ты хотел взять на себя участок? – спрашивал Ян Альфредович. Не дожидаясь ответа, продолжал: – У нас не хватает хороших работников. Раз ты знаком с транспортом, возьми на себя машины, тракторы, горючее, а там будет видно.

Агафон беспрекословно согласился. Спросил было, почему совхоз убыточный.

Ян Альфредович пожал плечами, грустно улыбнулся, сказал строго:

– Это, Агафон Андриянович, большой вопрос, государственный. О нем мы потолкуем особо, когда ты немножко будешь в курсе дела. Если хочешь серьезно посвятить себя такому делу, как учет, накопляй знания и практический опыт. Опыт и знания – родные братья. Без этого ты в жизни нуль. Институт даст много. А я поделюсь своим опытом. Здесь, – Ян Альфредович постучал пальцем по своей седой голове, – много всякой чепухи, но есть, я полагаю, и немало полезного. Все, что имею хорошего, отдам людям. Всегда так делал и дальше так буду делать. Так ведь, Мария?

– Так, Ян, только так, – вздохнула Мария Карповна и поцеловала мужа в сморщенный висок.

Сердечно поблагодарив хозяев, Агафон оделся. Ульяна пошла его провожать.

Над поселком густо нависли прохладные сумерки. От выпитого вина, от новых впечатлений усталую голову освежал горный воздух. Радостно было дышать таким чистым воздухом, сдобренным степным полынным запахом.

– Возьми меня под руку, да покрепче, – когда они прошлись немного, проговорила Ульяна. Поудобней пристраивая свою руку на его локте, с обидой добавила: – Ты что… не живой, однако?..

Больше всего на свете Агафону нравился раньше ее милый камчадальский говорок. Засмеявшись, он сказал ей об этом.

– Тебе приятно, оказывается, мое «однако»? – насмешливо проговорила она.

– Очень, – подтвердил он. – И совсем не нравится твой стильный жаргон. Где ты его нахваталась?

– Скажите на милость! Ты что, привык изъясняться только на дипломатическом языке?

– Терпеть не могу.

– А мне думается, что ты зазнался в своем международном… Там, наверное, одни шикарные красотки учатся, сынки и дочки разных ответственных дядей…

Агафона снова возмутил ее намеренно пренебрежительный тон.

– Мой папаша, как тебе известно, не очень-то ответственный. Если хочешь знать, так я попал туда без всяких протекций, по рекомендации комсомола. Экзамен был конкурсный, сдавали восемь человек на одно место. Я получил полных двадцать пять баллов… Ладно, не стоит говорить об этом. Все теперь в прошлом.

– Не стоит, так и не надо.

Ульяна вдруг стала серьезной и замкнулась со своими тревожащими ее мыслями, словно заперлась на ключик. Они долго молчали.

Она заговорила через какое-то время первой:

– Ты извини меня, конечно, может, я и не так что-то сказала, но, мне кажется, ты ушел из института не только потому, что тебе опротивели какие-то там шкурки, английские глаголы. Разочаровался и не почувствовал в себе призвания.

– Почему ты так думаешь? – напряженно спросил Агафон.

– Потому, что когда ты обо всем этом рассказывал, то я почувствовала, что ты говоришь не все и многого не договариваешь… Может быть, я ошибаюсь? – Она быстро повернула голову и посмотрела прямо в лицо.

– Вот именно, ошибаешься, – удивленный ее прозорливостью, неуверенно ответил Агафон, чувствуя, как кровь ударила ему в лицо и горячо разлилась по всему телу.

– Ну, раз ошибаюсь, так пусть ошибаюсь, – вздохнула она. – Только имей в виду, я очень наблюдательна.

– Не сомневаюсь.

– И откровенна.

– Вполне верю.

– Веду, например, дневник, начала еще, когда жили в Большой Волге…

– Хорошо, – проговорил Агафон и тут же подумал: «Чего она допытывается?»

– Хочу, чтобы и ты был со мной откровенен, – с искренней и безоговорочной требовательностью заявила она.

– Постараюсь, – бесстрастно ответил Агафон.

– Ну вот, видишь, ты отвечаешь так, как будто у тебя на кончике языка чирей… Ну ладно, до свидания. Я все равно очень рада, что встретила тебя. Ауфвидерзейн, парень!

Ульяна ласково и легонько шлепнула его по подбородку, повернулась и убежала.

Совершенно сбитый с толку всем поведением девушки, с минуту он постоял в раздумье и медленно пошел к своему новому жилью.

Как и днем, его встретили приветливо и пригласили ужинать. Женщины были одни. Ни Мартьяна, ни Феди дома не оказалось. Поговорив с ними немного, сославшись на усталость, он поблагодарил хозяек и прошел в отведенную ему боковушку. Она оказалась небольшой, но очень уютной комнаткой, с отдельными ходами – внутренним и наружным, выходившим на просторную солнечную веранду. В комнате была отличная койка с панцирной сеткой, застланная безукоризненно чистым бельем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Агафон вышел на веранду и, не зажигая огня, встал у окна. Где-то в небе с полной луной, призывно курлыкая, летели то журавли, то казарки. Улица была пустынна и безлюдна. Чуткую, студеную тишину вечера нарушал ритмичный перестук движка, который питал поселок электрическим светом. Справа, уныло насупившись, стоял большой скотный сарай хозяйки, откуда доносились коровьи вздохи, мычание теленка, тихая воркотня устраивающихся на насест кур и ленивое похрюкивание черно-пестрого борова. Огромную мокрую морду хряка Агафон видел еще днем. От речки Чебаклы, где около берега находился в длинном сарае клуб, глухо доносились звуки музыки и густые, неестественно басистые выкрики актеров из демонстрируемого там фильма.

Из-за угла сарая медленно выплыли две лунные тени, одна продолговатая, в кепке, другая покороче, в какой-то кругленькой шапочке. Вдруг тени сблизились и слились воедино. Затем снова разъединились и явственно превратились в живые человеческие фигурки, парня и девушки-коротышки. Обнявшись, они вначале говорили шепотком, а потом начали изъясняться более оживленно… Агафон невольно прислушался.

– И опять ругались? – спросила тень в кругленькой шапочке. К своему изумлению, Агафон узнал в обнимающейся девице ту самую Булку, как он мысленно ее прозвал. Парнем был тракторист Федя, племянник Агафьи Нестеровны.

«Школьная любвишка. Знакомое дело», – подумал Агафон.

– А у нас дом такой: все друг на дружку покрикивают, только я один помалкиваю, – отвечал Федя. – Залезу на чердак к Мартьяновым книжкам и читаю, коли делать нечего. Ну, как же ты промахнулась?

– Говорю тебе, на повороте, где возле вашего дома тетка Агафья на углу столб врыла… Зазевалась на твое глупое чердачное окошко и налетела на этот самый столбик, – с досадой в голосе отвечала Булка.

– Это я его врыл, чтобы шоферы за угол не цепляли, – признался Федя.

– Спасибо, удружил, нечего сказать, – презрительно проговорила она и отвернулась.

– Да это же тетка велела, всю шею мне перепилила… А вообще-то никто ни разу еще не задел. Это она так, по воображению.

Было очень прохладно, и Федя, поглубже натянув на лоб кепчонку, снова с сожалением в голосе спросил:

– Ну как же ты, Даша, промазала?

– Как, как!.. Вовремя не затормозила, задним колесиком «дырр», оно и свернулось кренделем. Что же со мной теперь будет? Новенький отцовский велосипед, он на нем по фермам и на работу гоняет. А папашка сегодня с утра злой. На Кольку за двойку кричал, на Глашу тоже, потому что она заодно с Мартьяном. На него тоже накинулся, за Варвару заступается. Перед тем как вашему постояльцу прийти. Ух, какой он интересный!..

У Агафона невольно перехватило дыхание; забавно же слышать, что про тебя говорят…

– Ладно, замолкни, – строго проговорил Федор. – Не могу я про это слушать. Голова протестует.

– Твоя голова только и умеет по чердакам книжки читать да на углах столбы закапывать.

– Откудова я знал, что ты налетишь? Летом на комбайне штурвалила лихо, а тут наскочила.

«Ого! Оказывается, коротышка успела уже и поштурвалить, – подумал Агафон. – Сколько же ей лет, этой Булке?» За один день Агафон сделал уйму наблюдений и открытий; так было интересно слушать, что и сон пропал.

– Там, на площадке, тетя Глаша всегда рядом стояла и подсказывала. А тут, говорю, что на ваши окошки загляделась, и взбрыкнула моя машина. Теперь я пропала, – горестно продолжала Даша. – Расказнит меня папашенька…

– Ничего не расказнит. Завтра возьму колесо в мастерскую, выправлю и так отполирую, что никто не узнает.

– Сможешь?

– О чем разговор!

– И незаметно будет?

– Ну, так, может быть, чуть-чуть… Но я отполирую…

– Феденька, миленький! Да я тебя тогда расцелую! – громко, на весь двор выкрикнула Даша.

Взявшись за руки, они быстро скрылись за углом сарая.

«Вот тебе и Булка!» Агафон вернулся в комнату, разделся и лег в мягкую свежую постель.

Он проснулся с щемящей сердце тоской. За перегородкой шел приглушенный разговор, переходящий в сердитые выкрики.

– Почему ни обедать, ни ужинать не пришел? – слышится голос Варвары.

– Он сыт байками с Глафирой. Поди, опять бахвалится, как тещу поучал, – вставляет Агафья.

– Помолчите, мамаша! – тихим, сдавленным голосом просит Варвара.

– А чего мне молчать? Он над религией издевается и надо мной, а я буду молчать. Я и до райкома дойду. Распишу голубчика. Целый день у Глашки торчал, потом в клуб вместе отправились. А ты ему еще беляшей оставила. Черта ему рыжева!

– Мама! Ну что это такое! Иди, ради бога, спать. Мы сами уж как-нибудь разберемся, – умоляюще просит Варвара и тут же добавляет: – Нужен он Глафире, как цыгану хромая лошадь. Она не таких отворачивала.

– Ты и хромоту мою замечать стала… Давно ли?

– Не придирайся к слову. Лучше скажи, зачем Глафиру терзаешь? Опять на судьбинушку свою жаловался? – с издевкой спрашивала Варвара. – Бедненький, богом обиженный! Пел, наверное, как пьяный сторож Архип: «Ах, сад-виноград, зеленая роща, а кто ж виноват – жена или теща?..» Обе виноваты! Так или нет?

– Перестань скоморошничать, – сказал Мартьян.

– Послал господь бог зятюшку, – судорожно вздыхает Агафья.

Совсем проснувшийся Агафон представил себе, что хозяйка сейчас, наверное, зевнула и размашисто перекрестилась. Женщина крепкая, политичная, хорошо знает дорогу в райком, исполком. Такая действительно и до ЦК дойдет и оторвет от полезного дела десятки людей. Не раз встречались этакие тети, когда работал в газете. «Надо сменить квартиру», – решил Агафон. Но, поразмыслив, тут же раздумал. Нельзя Мартьяна оставлять, он так обрадовался новому человеку. Пожить нужно, присмотреться.

– Мама! Может быть, ты нас оставишь одних? Нам же поговорить нужно, – снова просит Варвара.

– А я сама тоже хочу с ним последний раз потолковать. Он меня буржуйкой называет, да еще какой-то мелкой, а молочко тещино пьет. Эта буржуйка сироту воспитала, секретаря комсомола, дочь партийную, да еще замуж за него отдала, а он меня по-всякому спекулянткой обзывает! Какой ты зять? Весь чердак книжками завалил, а матицу поправить не можешь, все некогда, планты разные рисуешь, сидишь возле трубы, как дух нечистый…

– Мама! Уйди, ради бога! Уйди, говорю! – гневно требует Варвара.

– Ну и уйду. Как хотите, так и расхлебывайтесь.

Слышно, как хозяйка топает башмаками и хлопает дверью. Мартьян и Варвара остаются одни. Сначала молчат. Потом, очевидно, после какого-то раздумья жена тихо начинает говорить:

– Нам с тобой, Мартьян, о многом потолковать надо.

– А стоит ли? – с сомнением в голосе, как-то совсем безразлично спросил Мартьян.

– Раз я говорю, значит, стоит, – твердо и властно проговорила она.

– Ну, раз ты говоришь, валяй!

– Тебя вызывал секретарь, наверное, накачал порядком…

– Предположим. Слушаю дальше.

– Тут и предполагать нечего. Факт налицо. Над старым человеком издеваешься, жену ни во что не ставишь. Я не знаю, что мне с тобой делать. Может быть, тебе на самом деле куда-нибудь уехать? Это, пожалуй, конкретнее будет.

– Любишь ты разные словечки: «конкретно», «аргументно».

– От тебя ведь ничему не научишься, вот от других и прихватываю…

– От Спиглазова, например. Он мастер на такие словечки.

– Спиглазовым не кори. Ты его мизинца не стоишь. Верно я говорю, что с тобой уже ничего не поделаешь и добром все это не кончится… – запальчиво говорила Варвара.

– Значит, ты не знаешь, что со мной делать? А интересно, ты сама с собой собираешься что-нибудь делать? Или будешь вечно спичками торговать, домик и себя прихорашивать, пуховые платочки вязать? Вот это-то, я думаю, добром не кончится…

– Я из своего пуха вяжу. Ты мне грамма не дал.

– Зато кое-кто другой не отказывает…

– Ты Романа сюда не путай. Ревнуешь, потому и злишься. Хорошо, что тебя Соколов за хлястик поймал и не дал броситься с кулаками. Не выговором бы кончилось, а чем-нибудь похуже…

– Политика Спиглазова позорная. Нет у меня к нему никакой ревности. Он губит все наше хозяйство! Проедает денежки государственные, а расширить хозяйство боится. Осваивать новые земли и новые отрасли всегда хлопотно и рискованно. Спиглазов твой бюрократ и карьерист. Ждет, когда государство повысит цены и покроет за счет народа убытки. Тогда он будет рапортовать. Знаю, как он работал уполномоченным по заготовкам. Выкачивал до последнего килограмма, чтобы послать благополучную сводку. А то, что потом снова приходилось завозить в район и муку и зерно, ему на это наплевать.

– Это было так давно. А сейчас ты ревнуешь и завидуешь, – проговорила Варвара и шумно зевнула.

– Глупости! Я знаю, куда он метит…

– Ты все знаешь, все понимаешь, – подзадоривала она его.

– Втерся к Молодцову в друзья, а сам мечтает свалить его и занять директорское кресло. Разве это не подлец? А ты о ревности… Много чести для вас обоих, – бесстрастным, спокойным голосом заключил Мартьян.

– Конечно! Ты книжная душа, не только любить, а даже и ревновать-то не умеешь.

– Разве любви учат? – тихо спросил он.

– Ты научишь! Ты вон стишки про свою тяжкую любовь пишешь… Нашла я у тебя в столе… Да разве любовь такая бывает, дурак ты этакий? Когда любишь, на небо взлететь хочется! – уже совсем громко и разъяренно говорила Варвара.

– Не кричи, глупая! Человека разбудишь, – урезонивал ее Мартьян. – Все слышно, наверное.

– Ничего, ежели и услышит… Он еще молодой, ему наш содом на пользу пойдет, – тише и сдержанней проговорила она.

Голоса затихли. Хлопнула дверь. Агафон понял, что Мартьян ушел на свой чердак. Повернувшись на другой бок, подумал: «Это мне на самом деле на пользу».

Столько он сегодня наслушался, что и сон пропал. В большое широкое окно лился лунный свет. Укрывшись с головой, Агафон попытался снова заснуть. Сквозь гулкую ночную тишину чутко слышал доносившийся из-за перегородки шорох брошенного на стул платья, а потом тяжкий скрип сдавленного чьим-то телом пружинного матраца. Наверное, Варвара разделась и легла в кровать. Агафон долго ворочался в постели и заснул лишь в глубокую полночь. Снова одолели думы о Волге, об институте, который он так неожиданно и решительно оставил, о Зинаиде и поразительно изменившейся Ульяне, о ее сестре и о многом другом, что лезло в молодую, растревоженную мыслями голову. Но вот мысли о доме, о Зине взяли верх и подчинили его.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После техникума он все-таки остался в бухгалтерии – ради Зины и стажа, необходимого для получения диплома и поступления в институт. А по вечерам и в выходные дни Агафон по-прежнему возился в гараже. Он в совершенстве изучил мотор, быстро орудовал паяльником, запойно стоял за токарным станком, вытачивая очень замысловатые детали. А когда удавалось садиться за руль, лихо и уже опытно, как заправский шофер, крутил баранку. Словом, он, к величайшей радости родителей, упорно готовился в автодорожный институт.

– Наконец-то парень пошел в дело. Одобряю, – самодовольно говорил Андриян Агафонович. Он иногда брал сына в ближайшие поездки и доверял руль казенной «Волги».

Клавдия Кузьминична хоть и радовалась успехам сына, но автодорожное дело, баранку, одобряла не очень охотно. Советовала сыну нажать на английский язык. У нее были свои думки и помыслы, но держала она их в глубокой тайне.

– У тебя есть способности к языкам, – говорила Клавдия Кузьминична. – Знать в совершенстве хотя бы английский – для будущего инженера великое дело. Художественную литературу читать в подлиннике – наслаждение! Нажми, сынок, я помогу.

– Вы что, сговорились, что ли? – спрашивал Агафон.

– С кем?

– С Зинаидой Павловной. Она то же все время говорит и даже предлагает свою помощь.

– Сами справимся. Все-таки я педагог и ничего еще не забыла, а она…

– Она с мужем за границей жила, чисто говорит. Очень даже чисто… – рассеянно и задумчиво отвечал Агафон.

– Ты опять вчера на моторке ее катал? – настороженно спрашивала мать.

– Ну и что?

– Ничего… – многозначительно говорила Клавдия Кузьминична и плотно поджимала слегка накрашенные губы.

– Она, мама, хорошая женщина и очень красивая!

– Уж не влюбился ли? – ехидно спрашивала Клавдия Кузьминична.

– Давай-ка, старушка моя, лучше не будем говорить на эту тему.

– Сам же начал…

– Мало ли что…

Слова сына, словно гвозди, вонзились в мозг матери. Она взглянула на Гошу, умолкла. А он, глядя куда-то мимо ее плеча, задумчиво тер крутой подбородок. Клавдия Кузьминична знала, что у него хватит упрямства на десятерых, а сумасбродства и того больше. Лучше пока не трогать, а внимательно понаблюдать и вовремя пресечь.

Как-то в начале мая Агафон и заведующий гаражом Виктор Маслов поехали на нефтебазу за бензином. Дороги в калязинских лесах такие, что весной трактор едва продирается. На обратном пути Виктор вдруг остановил машину и, уронив голову на баранку, застонал.

– Ты что, Витя? – спросил Агафон.

– Садись за руль, плохо мне что-то, – едва выговорил Виктор.

Агафон пересел и дал газ. Бензовоз так начало швырять на выбоинах, что Виктор согнулся и схватился за живот. Пришлось снова остановиться.

– Да что с тобой? – удивился Агафон.

– Аппендикс, наверно… Второй приступ… В больницу надо, а то крышка. Развернись где-нибудь, и айда в город. Я потерплю, не то пропаду…

Лицо Виктора позеленело. По щекам катились крупные капли пота. Выбрав подходящее место, Агафон не без труда развернулся и поехал обратно. Косясь на корчившегося приятеля, видел, как дергается у него лицо и судорожно костенеют руки. Дорога была настолько скверной, что пришлось несколько раз останавливаться, чтобы дать возможность отдышаться больному и немного остудить перегревшийся мотор. Вел машину осторожно, до смерти боялся, что застрянет где-нибудь и не довезет друга живым. Довез…

– Вовремя дотянул, – сказал врач, когда Виктора положили на операционный стол. – Еще бы полчаса…

Возвращаться пришлось ночью под проливным дождем. Бензовоз кидало на ухабах из стороны в сторону так, что баранка вырывалась из рук. Несколько раз застревал и садился на диффер. Вылезал из кабины, брал топор, рубил ветки, подкладывал под колеса и подолгу раскачивал мотором завязшую машину, кое-как выводил, но в темноте опять сажал еще глубже и прочнее… Снова брал лопату, откапывал колеса, возился с домкратом по пояс в грязище, исхлестанный дождем до последней нитки. Такая поездка запомнилась на всю жизнь. Домой дотянул только под утро.

Вечером Гошка опять танцевал с Зиной, уже смелее и крепче обхватив ее податливое тело. Потом провожал ее в темноте до самого дома, говорил о пустяках, всю дорогу ласково покачивал в своей тяжелой руке мягкую и теплую ладошку, с трепетом вспоминал рыбалку, колючих ершей и лески, которые они вместе распутывали и смешно стукались лбами.

В другие дни, к величайшему огорчению Клавдии Кузьминичны, они дотемна катались на моторке…

Выздоровевший Виктор упрекал его:

– Ты, Гоша, и про браконьеров забыл… А ведь шалят, разбойнички, на Волге-матушке…

– Да разве на нашей шаланде догонишь? – сокрушался Агафон. – Вот если бы гондолу Петра Ивановича…

Петр Иванович был писатель. На своей легкой, из дюраля, лодке он проводил здесь отдых. Уезжая, он оставлял свою гондолу у Андрияна Агафоновича. Гошка заикнулся было отцу, что можно использовать писательскую лодку, но тот и слушать не стал. Пришлось написать в Москву. Разрешение было получено две недели спустя. За это время браконьеры совсем обнаглели, они ставили сети среди белого дня, работали у всех на виду и безнаказанно уходили. На этот раз Агафон подготовился основательно. Он решил изловить браконьеров без всякой посторонней помощи, да и Виктор как начальник штаба дружины уехал на пленум райкома. Откладывать операцию было нельзя. Он знал, что Селищи и Кашино готовились к престольному празднику. В такие дни браконьеры вовсю «калымили» незаконно выловленной рыбой. Все места, где они могли промышлять, Агафону были хорошо известны.

В то утро он проснулся очень рано. С пучком аккуратно смотанной пеньковой веревки, с металлической кошкой в руках он пришел на пристань. Едва начинало светать. В тумане сонно ворочалась река – парная, добродушно ленивая в утреннем безветрии. Агафон выгреб на глубокое место, запустил мотор и пошел по направлению к Акуловскому заливу. На хорошей скорости быстро миновал Перетрясово, острова, Татарские могилы, мыс Бороды и, только когда стал огибать Дымовку, снизил скорость до самых малых оборотов, чтобы не спугнуть браконьеров. Однако застать разбойничков врасплох Агафону не удалось. Ритмичный и певучий звук нового мотора они услышали издалека, торопливо выбрали сети и начали уходить. Как и в прошлый раз, в лодке их было двое, на слани кучей свалена тяжелая, наполненная рыбой сеть. Имея почти двойное в ходе преимущество, Агафон быстро настиг браконьерскую байду, подал кормовым веслом сигнал выключить мотор, круто развернулся впереди их форштевня, убрал скорость и стал медленно приближаться, сознательно демонстрируя маневренность своей лодки и алую на рукаве повязку дружинника.

Браконьеры поняли, что на этот раз им не ускользнуть, сделали вид, что покоряются, тоже сбавили скорость и заглушили мотор. Агафон хорошо знал, что всех браконьеров роднит одна особенность; они коварны, беспощадны, но в такой же степени и трусливы, когда на них нападают энергично и решительно.

Переключив свой двигатель на холостой ход, Агафон крестообразной ручкой кормового весла подтянулся к их борту, дерзко и смело ухватившись за железный штырь, где висела причальная цепь, прямо спросил:

– Добром поедете?

– А далеко ли, друг? – Лохматый узкоглазый дядёк с темным скуластым лицом, в стеганой замызганной безрукавке, бросив румпель, полез рукой в карман.

– Нет, близко. К пристани Большая Волга. – Агафону подумалось, что сейчас лохматый выхватит из кармана широченных брезентовых штанов острый, как бритва, рыбацкий нож…

– Смеешься, парень, – выбирая из спутанной сети крупного золотистого леща, мрачно проговорил второй. Он согнал комара с небритого, исковырянного оспой лица. Вид у этой пары был, как показалось Гошке, по-настоящему разбойничий.

– Сами откуда будете? – поинтересовался он.

Браконьеры молча переглянулись, сдержанно хохотнули и не ответили. Лохматый вместо ножа достал из кармана захватанную пачку «Беломора», взял черными ногтями папироску, протянул коробку Агафону, проговорил о откровенно наглым добродушием:

– Лучше всего, малый, возьми-ка себе цигарку да скоко хошь лещей в придачу и погоняй своей дорогой…

– Не курю, – ответил Агафон и сильно оттолкнулся рукой от носа байды.

– Цепь-то брось! Эй, ты! – злобно крикнул рябой.

Мотор Агафона с глухой равномерностью бурлил воду на холостом ходу. Сердце парня стучало куда шибче. Не выпуская из рук чалки, он быстро зацепил якорь кошки на кольцо и намертво захлестнул петлей из пеньковой веревки. Весь этот нехитрый узел он швырнул впереди носа байды. Металлическая кошка вместе с тяжелой цепью мгновенно скрылась под водой. Одним коротким, привычным движением Агафон переключил мотор на ходовую скорость. Лодка быстро отдалилась на всю длину 20-метровой веревки и, равномерно увеличивая скорость, упруго потянула байду за собой.

Крики и самую изысканную площадную брань рассвирепевших браконьеров заглушал шум мотора. Взятая на буксир байда, брызгая вспененной волной, рыскала вначале из стороны в сторону. Агафон выровнял ход, и она, покорившись, пошла более спокойно. Лодка, бурля трехлопастным винтом, стремительно двигалась вперед, нисколько не снижая заданной скорости. Это было удивительное зрелище! Ругаясь на чем свет стоит, разбойнички даже не в состоянии были обрезать пеньковый канат, потому что мешала их же собственная трехметровая цепь такой толщины, что не брало ни одно зубило… Заметив высокую, быстро приближающуюся голубую пристань Большая Волга, «калымщики» поняли, что проиграли, утихомирились и сникли. Под веселый хохот многочисленной толпы отдыхающих, пришедших встречать экскурсионный пароход, Гошка отбуксировал обозленных и растерянных дядек к малому причалу, где их уже поджидали Виктор Маслов, Андриян Агафонович и участковый милиционер.

После такого триумфа даже Карп Хрустальный напечатал об этом в своей газете хлесткий материал. Вскоре у Агафона произошло более значительное и важное в его жизни событие. Он был принят кандидатом в члены КПСС. Поздравляя его, Виктор Маслов, который очень во многом влиял на Агафона, горячо и проникновенно говорил:

– Молодец, Гоша! Только смотри нос не задирай! Ты парень умный, а станешь учиться, еще поумнеешь… Как ты знаешь, я тоже учусь и по себе знаю, что это такое. Правда, учеба – это еще не сама жизнь, а только подготовка к ней. Самое главное – ищи свое истинное призвание. Как начальник гаража плюс заочный студент автодорожного института и как лучший твой друг, которого ты выручил из лихой беды, обещаю поехать вместе с тобой в автоинспекцию, чтобы ты сдал экзамен на водителя.

Потом не раз собирались поехать, но не позволяли дела. Всю осень и зиму Агафон работал и усиленно готовился в институт.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

С Романом Спиглазовым, временным директором совхоза, Агафон встретился на другой день. Он входил в кабинет с заранее сложившимся мнением, с чувством антипатии, представляя себе, что сейчас увидит бюрократа, проныру и интригана. А увидел за письменным столом плечистого моложавого мужчину со светло-русой, буйно вьющейся шевелюрой. Одет был Спиглазов в темно-синий костюм и кремовую вышитую косоворотку. Словом, со вкусом одет человек, красив и даже очень симпатичен с виду. Теперь Агафону было понятно, почему черноглазая казачка Варвара так рьяно защищала его – хромой Мартьян проигрывал по всем статьям.

Оторвавшись от бумаг, Спиглазов приветливо поздоровался, взял заявление, быстро прочитал и наложил резолюцию. Ни о чем не расспрашивая, вернул со словами:

– Отдадите секретарше. Она напишет проект приказа. На общих, конечно, основаниях, с двухнедельным испытательным сроком. Не возражаешь?

– Нисколько, – ответил Агафон.

– Мне Соколов говорил, что тебя хорошо знает наш финансовый бог Ян Альфредович, – продолжал Спиглазов, переходя с ним то на «вы», то на «ты».

– Да. Он работал несколько лет с моим отцом.

– Вот и отлично. Обратите внимание на расход горючего. Скоро начнется посевная, горючее для нас всё. Подвоз далекий, дороги горные, грязные, трудные, а шоферы такой народ, что за ними надо смотреть в оба.

– Понимаю, – кивнул Агафон. – Сам бывший шофер.

– Тем лучше! Я давно ставлю вопрос о том, чтобы каждый человек, работающий в совхозе, вплоть до уборщицы, овладел еще несколькими профессиями. Наши чабаны должны научиться управлять машинами; чтобы каждый тракторист или шофер смог бы в любое время заменить комбайнера, а бухгалтер мог бы сесть за руль и самостоятельно объехать кошары и отделения.

– Прекрасная мысль! – согласился Агафон.

Выйдя из кабинета, он подумал, что его мнение о Спиглазове совсем расходится с характеристикой Мартьяна Голубенкова. Директор произвел впечатление умного, образованного и дальновидного человека. Чувствовалось, что это мыслящий руководитель и на бюрократа совсем не похож. Он был прост, корректен, немногословен. Может быть, права Варвара, а не Мартьян? С таким сложным, раздвоившимся чувством Агафон передал пожилой секретарше Марии Петровне заявление.

В группе учета транспорта и механизации, куда был зачислен Агафон, по штатному расписанию полагалось иметь две единицы – бухгалтера и картотетчика, но к моменту прибытия Чертыковцева там не было ни одной. Все дела по совместительству вели другие счетные работники, в том числе бухгалтер по капитальному строительству Никодим Тарасович с украинской фамилией Малый. Он-то и познакомил Агафона с делами и ввел в курс всех счетных операций. Документация была в очень плачевном состоянии. Затрепанные, испачканные маслом, с махровыми букетами отпечатков пальцев, путевки заполнялись небрежно, разными карандашами и самописками, неразборчиво, порой совсем неграмотно. Часто прыгающие цифровые знаки пройденного километража, количества ездок и сожженного бензина надо было рассматривать в лупу. Агафону было весьма знакомо это положение по образцам дома отдыха «Большая Волга», где Зинаида Павловна настойчиво и безжалостно возвращала шоферскую мазню и заставляла все документы оформлять заново. Андриян Агафонович подтвердил ее действия кратким выразительным приказом. Правда, не сразу, но порядок был наведен. Принимая дела, Агафон обратил внимание Никодима Тарасовича на состояние документации и, несмотря на его категорическое возражение, вписал все это печальное положение в приемо-сдаточный акт.

– Вы, ласка моя, еще не представляете, какая тут у нас публика, – сдвинув на лоб большие роговые очки, предупреждал его Никодим, дыша на Агафона знакомым перегарчиком.

– А как, Никодим Тарасович, та публика насчет чарочки? – подделываясь под тон словоохотливого бухгалтера, спросил Агафон.

– Що? – словно не понимая его вопроса, воскликнул Никодим.

– Ну, насчет горилочки, как говорят украинцы, – поглядывая на смутившегося Малого, которому уже, наверное, стукнуло не меньше пятидесяти, уточнил Агафон.

– Бывает, но не очень. Иван Михайлович, наш директор, що на курорте, сам не занимается и другим не спускает, – пряча подслеповатые глаза за стеклышки очков, ответил Никодим.

– А не у вас один такой герой за двадцать километров за водкой ездил на самоходном комбайне? Говорят, привез на всю бригаду.

– Було такое, только не у нас, – признался Никодим Тарасович. – То, кажись, було у соседей, не то в «Горном», не то в «Степном». Здесь ховай боже, для Чебаклы негоже, – испуганно замахал руками Малый, удивляясь его чисто бухгалтерской въедливости.

Через несколько дней Агафон составил проект приказа о новом порядке оформления путевок, завизировал его у Яна Альфредовича и представил Спиглазову. Тот подписал без единого звука. Возвращая бумагу, сказал:

– Созови шоферов и механиков, поговори с ними по душам. Это в порядке твоей партийной нагрузки. Даю задание не как директор, а как член партийного бюро. Ясно?

Несколько дней спустя Агафон собрал в клубе всех имеющих отношение к транспорту людей и поговорил с ними начистоту, заявив, что не только липы, но и ни одного небрежно оформленного документа к учету принимать не будет. Некоторые начали было пререкаться, ссылаться на всевозможные дорожные, полевые условия, но Агафон по своему характеру не склонен был уступать. Выйдя вместе с шоферами и трактористами из помещения, он залез в кабинку грузовика, на котором приехали участники совещания, потеснил своим могучим плечом удивленного водителя, именно того, что больше всех отстаивал старые порядки, взял у него баранку и включил зажигание.

– Ну, ну, поглядим, что ты за птица! – крикнул нагловатый шофер Афанасий Косматов.

Агафон понимал, что от того, как он сейчас проедет, зависит его будущий авторитет перед водителями. Спокойно проехав вдоль улицы, он лихо, не хуже любого заправского шофера, развернулся и так же мастерски подкатил обратно.

– А ты, оказывается, можешь! – похвалил присутствующий на собрании Михаил Лукьянович Соколов и поддержал Агафона во всех его благих начинаниях.

– Теперь чертяка этот не даст нам тянуть резину, – заметил кто-то из водителей.

– Слышь, друг! – весело крикнул шофер центральной усадьбы Володя Лигостаев. – Брось ты к шутам свою контору и айда к нам в гараж. Человеком будешь, а там ты заживо духами пропахнешь вместе с Марьей Петровной…

– Ничего, я и запаха бензинчика тоже не боюсь, – под хохот водителей ответил Агафон, чувствуя, что контакты с таким боевитым, как механизаторы, народом у него начинают налаживаться. Он знал, что настоящие водители не любят пустой, дешевенькой агитации. Им нужно сразу показать, что умеешь, как знаешь, на что способен, и они тогда примут тебя в свою спаянную семью. Он здесь же, на улице, условно заполнил все графы путевки, поставил свою размашистую подпись и сказал:

– Только так, ребята! Иначе шею накостыляю.

– А он может, – посматривая на его широкие плечи и высоченную фигуру, согласились водители и разошлись, кто к своим машинам, а кто в чайную.

Шли дни. Жизнь хороша тем, что она идет без устали и меняется. Совхозные дела, общие, единые у всего коллектива заботы – скорее начать и быстрее закончить сев – увлекали Агафона все больше и больше. Его интересовало здесь все. В свободное от работы время на Хоцелиуса сыпался град вопросов. Умный и опытный Ян Альфредович постепенно и обстоятельно внушал Агафону, что совхоз, успешно развивающий лишь племенное козоводство, по существу, хозяйство однобокое, потому и убыточное. Убытки за пять последних лет выросли до миллиона рублей.

Совхоз располагал обширными сенокосными угодьями и кроме пятнадцати тысяч коз имел еще отделения крупного рогатого скота, молочную, свиноводческую и птицеводческую фермы. По существу, это были карликовые отделения, приносившие убыток. Все отделения, вместе взятые, в просторечии именуемые фермами, засевали 2500 гектаров, в том числе была и кукуруза, занимавшая только 350 гектаров.

Для Агафона это было не только откровением, но и полезной школой. Все, что он видел и слышал на новом месте, будоражило его и не давало покоя. Расспрашивая Яна Альфредовича, он постепенно добрался до самого главного. Ему хотелось прямо спросить своего учителя, как он, старейший коммунист, умный и опытный работник учета, так спокойно рассказывает, а не бьет в набат, не кричит «караул», как любил говорить Карп Хрустальный. Агафон спросил об этом в мягкой и вежливой форме.

– Я тебя понимаю! – рассмеялся Ян Альфредович. – Ты хочешь сказать, что старый хрыч Хоцелиус умеет только болтать языком да копаться в своем садике, а как государственный контролер ни черта не делает!

– Вовсе я так не думаю. Что вы! – смутился Агафон.

– Это, Гоша, к слову пришлось. Я не люблю красные словечки. Может быть, я действительно стар и мне надо переходить на пенсию… Но ты не думай, что я только умею за яблоньками ухаживать. У меня этот миллион убытков в печенках сидит! Мы с директором совхоза набросали свой план, составили докладную записку на имя нашего начальства. Подсчитали: для того, чтобы работать безубыточно, нам нужно иметь дополнительно десять тысяч гектаров удобной пахотной земли. Первую половину мы просим изъять от совхоза «Степной». Это как раз те земли, которые территориально и хозяйственно тяготеют к нам. Вторую половину мы также хотели бы иметь от соседнего колхоза «Урал», который не может обработать всей своей земли.

– Это что – очень слабый колхоз? – спросил Агафон.

– Да, – подтвердил Ян Альфредович. – У него не хватает рабочей силы. Ему помогает город: приезжают студенты, школьники. Если мы получим эту землю, то сможем без дополнительного привлечения государственных средств и штатных добавок увеличить производство мясного и молочного скота. Мы подсчитали, что за счет излишков товарного зерна мы покроем часть наших убытков, полностью используем технику, увеличим посев кукурузы. Даже при теперешних условиях мы можем заложить шестьдесят тысяч центнеров кукурузного силоса и столько же накосим сена. У нас есть колоссальные возможности. Как видишь, мы что-то думаем о нашем будущем!

– А как на это смотрят партийные органы, райком, обком партии? – записывая что-то в блокнот, спросил Агафон.

– Полная поддержка, – ответил Ян Альфредович. – Все упирается в министерство, но там больше всего занимаются реорганизациями. А что ты там записываешь, между прочим?

– Некоторые факты. Вы мне рассказали такие, что над ними следует поразмыслить.

– Я гляжу, ты крепко подрос, – посмеиваясь, говорил Ян Альфредович.

– Подрастаем, Ян Альфредович, и размышляем, но не все еще понимаем, как нужно.

– Что еще тебя волнует? – спросил Ян Альфредович.

– Не только нужды нашего Чебаклинского совхоза. Большинство зерновых совхозов все-таки дают, как вы сказали, прибыль. А жители отдельных деревень едут в город за хлебом. Что вы на этот счет думаете, почему не хватает самого главного – хлеба?

– Отвечать сразу на такой вопрос – это все равно что балансировать на острие ножа. – Ян Альфредович перешел на легкий, иронический тон. – Как финансист, я пользуюсь бухгалтерским термином – балансировать, – раздельно продолжал он. – Всякое хозяйство, какого бы профиля оно ни было, я рассматриваю именно с финансовой точки зрения. Рентабельными должны быть все хозяйства, все колхозы, все фабрики, все заводы. Ты должен понять простую истину: когда есть деньги, легко думать о расширении производства, о новых машинах, о породистых козах и телках, о домиках со светлыми окнами и широкими дверями, чтобы рабочий и колхозник могли протащить в них новую мебель.

– Как финансист, вы богато думаете, Ян Альфредович, – усмехнулся Агафон.

– Да, как финансист, я так думаю, а вот как коммунист…

Ян Альфредович замолчал. В ожидании чая они сидели на веранде. В молодом саду гудели пчелы и чуть слышно шевелилась листва, мягко и ласково заигрывая с горным ветром.

– Как коммунист добавлю, что мы еще не научились хозяйничать, распоряжаться умно на нашей советской земле. Очень и очень плохо относимся к общественным ценностям. Не бережем народное добро, думаем о нем, подсознательно или нет, как паразиты: это «не мое». А вот все, что в его доме, в садике, – это «мое». Вы, молодежь, в первую очередь должны взять себя за горло, вытащить паразита и задавить в самом зародыше. Иначе он вас схватит мертвой хваткой.

– Нас учили быть честными, справедливыми, – начал было Агафон.

– Многие хотят быть честными, да не каждому это удается, – прервал его Ян Альфредович. Поднявшись с плетеного стула и приглашая Агафона к чаю, продолжал все тем же слегка ироническим тоном: – Ты тоже, Гоша, все собираешься честно рассказать, почему удрал из института, а вот не можешь.

– Не могу, Ян Альфредович, – это верно, – смущенно и растерянно ответил Агафон.

– Значит, есть на это причины?

– Есть, Ян Альфредович, – признался Агафон.

– Потерпим. А ты хорошенько подумай.

С гор наплывали сумерки, сад заполнялся ими и постепенно темнел.

Возвращаясь домой, Агафон увидел, что его дожидается на веранде Мартьян. Утром он опять начал возиться с новым своим изобретением. Теща не знала, что зять ладил мотор и трубы к насосу для полива ее же огорода. Она с яростью набросилась на него с упреками, обвиняя в нерадивости к домашнему хозяйству и прочих грехах. В сердцах она позабыла, что вчера Мартьян выкидал из хлева уйму навоза и добрую половину перевез на тачке в огород. Агафья Нестеровна срывала зло на зяте из-за того, что в доме кончилось зерно и нечем было кормить птицу. Предстояло ехать на базар и платить немалые деньги. С утра из сельмага она притащила на загорбке почти полный мешок еще теплого, только что выпеченного в совхозной пекарне хлеба. Разламывая хлеб в корыте, ворчала:

– Целое лето на комбайне чертоломил. А нет чтобы лишнюю пудовку зерна в хозяйство забросить аль охвостья какого для кур.

– Чему учишь, теща? – Труба с просверленными дырками, которую Мартьян прилаживал к муфте, со звоном выпала из его рук.

– Невелик убыток, – продолжала Агафья Нестеровна. – Вон Захарка Пальцев небось охулки на руку не положит. Скота-то не меньше нашего держит.

Возразить теще было трудно. Захар Пальцев кормил свой скот, и все знали, что за счет совхоза. Да и один ли только Пальцев? А кормежка скота магазинным хлебом? Пригородные и сельские хозяйки, где есть свободная торговля хлебом, возят буханки мешками. Это распространилось, как знал Агафон, и в Подмосковье, где пуд сена стоил два с полтиной, а пуд печеного хлеба – дешевле на двадцать шесть копеек. И здесь повелось… Варвара сразу «забросила» на машине два десятка буханок хлеба. Мартьян не вытерпел, заговорил с ней об этом.

– Подумаешь, какой экономист нашелся! От жильца, что ли, набрался? Ты бы лучше добыл для матери, чем ей корову подкармливать. Сметану есть любишь, а зерна не припас, – отрезала Варвара.

Да, и тут она была с ним непримирима, а с матерью единодушна. У Мартьяна же счастливая неиссякаемая потребность вечно служить людям, верить в разумное, доброе. А Варя, как и Агафья Нестеровна, верила в жирный кусок и дарила своей благосклонностью Романа Спиглазова. Поэтому разлад в семье давно уже принял определенные формы, и не только материальные. Умный, откровенно-правдивый Мартьян, по существу, был одинок, если не считать редких встреч с Глафирой. Появление Агафона для Мартьяна было очень кстати. Дружеское сближение этих разнохарактерных людей росло и крепло. В предчувствии близкого и неотвратимого разрыва с семьей Мартьян отшвырнул трубу и пошел к Агафону в боковушку.

– Кажется, опять с тещей дискутировали? – спросил Агафон.

– Такое, брат, чувство, будто в соломокопнитель попал… Душно, друг.

Мартьян рассказал о причине перепалки.

– Это проблема номер один, как говорят газетчики, – сказал Агафон.

– На селе столько же проблем, сколько в алфавите букв.

Лицо Мартьяна потемнело.

– Есть же самые главнейшие. Как вы, Мартьян Савельевич, считаете?

– Самой главной проблемой считаю воспитание человека.

– Это слишком вообще, – возразил Агафон.

– Мне думается, прежде всего надо научить человека не только мыслить, но и критически разглядывать самого себя. Вот это я и пытаюсь, в частности, внушить Варваре, – пояснил Мартьян.

– Какой же успех? – спросил Агафон.

– Ничтожный.

– Значит, тупик?

– Не тупик, а глубокая пропасть. У нас с Варей… – Мартьян не договорил. В голосе его прозвучала боль. – Мы оба такие разные, а тут еще теща.

Агафону нетрудно было представить себе большой контраст между Агафьей Нестеровной и Варварой и этим смуглым умницей парнем.

– Слабовато я оснастил свое семейное счастье, – с горечью и насмешкой продолжал Мартьян. – Агитировать за воспитание – это вещь хорошая, а вот перевоспитывать… Теща моя хочет, чтобы я крал из бункера комбайна зерно для кур, яички которых я ем за столом. Варя добывает через Романа Спиглазова козий пух и вяжет платки, а теща их сбывает. Может быть, это частности? А вот управляющий отделением открыто кормит своих хряков за счет фермы. Афонька Косматов не уйдет из мастерской до тех пор, покамест не сунет в карман кружок изоляционной ленты или моток провода, а на поле накидает в машину совхозного сена. Кстати, а как у нас используется транспорт – обрати внимание – все начальство ездит на грузовиках.

– Это уже не частности, – подхватил Агафон. Столкнувшись с этим, он собирался писать докладную.

– Чтобы сорвать две первые дыньки, Роман Спиглазов гонит на бахчу грузовик, да еще даму рядом с собою посадит…

Мартьяну трудно было признаться, что дамой этой была Варя, жена его. Тут ведь ничего не утаишь, но и прямо не скажешь.

– Как нам перевоспитывать тех людей, которые строят свое благо за счет общества, за счет народа? – Мартьян распалялся все больше и больше. – Может быть, это одна из самых главных проблем, а мы говорим о ней робко, от случая к случаю, печатаем в газетах статейки… Не только статейки тут нужны, а и громоподобные радиопередачи, призыв, чтобы они колоколом прозвучали на людях. Ты человек городской, скажи, на заводах у рабочего класса есть такое?

– Я родился и вырос в деревне. Побывать на больших заводах не приходилось, а только в мастерских районного масштаба. С них пример брать нельзя.

– А вот мне пришлось побыть немного, правда, на комбайновом.

– Ну и как?

– А так: там на всякую мразь можно навалиться всем коллективом, партийной организацией. А у нас в совхозе сереньких козликов, охочих до чужой капусты, больше, чем ангорских коз. А члены партбюро, Захар Пальцев и Роман Спиглазов, когда я их критикую, возмущаются: этим я, дескать, ниспровергаю совхозную власть! Нам еще ой как далеко, пока наша Дрожжевка обретет городской блеск. А в первую очередь нам бы с государством расплатиться, убытки покрыть. Но мы еще покамест берем и берем кредиты…

Мартьян и не подозревал, в какую почву он и Ян Альфредович бросали свои критические зерна. В сознание Агафона они запали и вскоре дали свои ростки.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вскоре Ян Альфредович послал Агафона в соседний совхоз «Степной» сверить взаимные расчеты. Соседи нередко выручали друг друга то запчастями, то местными строительными материалами, а в суровые зимы и кормами. Правда, расчеты были небольшими, но уточнить их перед полугодовым отчетом все же следовало.

Выехали рано утром. Грузовик вел Володя Лигостаев. Весна была в полном разгаре. На всех бугорках и пригорках весело зеленела густая ковыльная щетка, в долинах поднимались обильные травы, росшие вместе с мелким бобовником, который расцветает весной удивительно буйно и бледно-розовым морем растекается по плоскогорьям. Отару овец и черных породистых коз с подросшим и окрепшим молодняком, во главе которых важно шествовали крупные большерогие производители, встретили неожиданно. Овцы и козы паслись, тучно рассыпались по косогору. Услышав звук мотора, козлы как по команде подняли бородатые головы.

– Первая кошара, – сбавляя ход машины, сказал Володя.

Любуясь на снующее около березового колка стадо драгоценных коз, Гошка почувствовал даже нежность к этим черным пушистым комочкам. Они принадлежали его совхозу, где он так быстро утвердился, стал полноправным хозяином и этих высокорогих существ. Большой и черный, как сама ночь, козлище, с поразительно красивой бородой, ловко работая челюстями, безбоязненно подошел к самой обочине, словно заранее зная, что именно по его племенному делу едет этот парень и приветливо машет кепкой подскакавшему Кузьме.

– Здравствуй, Гафон! – едва сдерживая шустрого, серой масти конька, почерневший от загара Кузьма улыбчиво сверкнул зрачками.

– Здравствуй, Кузьма!

– Заезжай, гостем будешь.

– На обратном пути! – крикнул Агафон.

– Куда едешь? – Кузьма скакал по обочине вровень с машиной, волоча на ременном темляке чоблок – хорошо отструганный березовый кол с круглым на конце утолщением, похожим на булаву. Этим чоблоком чабан одним ударом сваливает волка.

– Едем в совхоз «Степной», – ответил Агафон.

– Постой маленько. Дело есть! – крикнул Кузьма через конскую голову.

Володя остановил машину. Кузьма пояснил:

– Совсем недавно туда поехал Антон, наш секретарь райкома. У меня тут был, по горам ходили, у родника чай пили вместе, над Потапом смеялись.

– Над каким Потапом?

– Да вот он бежит!

Агафон выглянул из кабинки. К ним подбегал, мотая своей кудлатой бородищей, тот самый козел. За ним, повизгивая, прыгали четыре огромные скуластые собаки огненно-рыжей масти, с подпалинами.

– Наш Потап каждую машину встречает, – пояснил Кузьма. – С прошлого года знает, что они возят дыни, арбузы, кукурузные початки.

Попрощавшись с Кузьмой, поехали дальше. Скоро поднялись на равнинный сырт, бескрайне зеленевший хлебами. Часам к двенадцати, спустившись с сырта, выкатили на грейдер, засыпанный мелкой уральской галькой. Здесь уже шел большой тракт Оренбург – Орск, вдоль которого буйно шумели зелеными ветвями широкие лесозащитные рощи сильно подросшего клена и мелколистого вяза. Иногда в тени деревьев попадались грузовики, стоявшие под брезентом, вился дымок.

– Шоферы дальних рейсов отдыхают, – проговорил Володя. – А раньше была голая степь да пылища.

Слева пышной зеленой лентой по обоим берегам Урала тянулся тугай, ярко освещенный белесым полуденным солнцем. На гривах черными квадратами пластались поля. Недоумевая, почему на них нет всходов, Агафон спросил Володю, что тут посеяно.

– Бахчи. Плетей-то еще нет. Здесь у них в прошлом году арбузов гектаров сорок под снег пошло. Арбузов было как накатано.

– Почему же под снег?

– Не успели вывезти. Хлеба надо было убирать.

– А первая ферма далеко? – спросил Агафон. Он помнил, что его дорожный знакомый комбайнер Илья Михайлович живет на первой ферме.

– Тут близко, – ответил Володя.

Сюда и решили заехать в первую очередь.

Илья Михайлович встретил гостя около веранды, которую он только что закончил красить. Дом его стоял отдельно на пригорке, окруженный молодыми кленами. У стены громоздко маячил комбайн, укрытый пологами. В отдалении за дорогой виднелись длинные, ветхого вида строения. Нетрудно было догадаться, что это свинарники. Они ничем не отличались от старых строений Чебаклинского совхоза.

– Вот молодец! Ей-бо! Удружил! А я часто вспоминал, как, думаю, попутчик-то мой прижился, – с радушной искренностью басил Илья Михайлович и, не дав гостю опомниться, решил: – Ты маненько посиди на завалинке, а мы с Володей на его драндулете в школу смотаемся, женку предупредить надо да в потребиловку завернуть.

– Не хлопочите, Илья Михайлович. Мы ненадолго.

– Там видно будет… – Хозяин подмигнул Володе. Тот рассмеялся, видимо, хорошо зная повадки Ильи Михайловича.

– Если вы насчет вина, то имейте в виду, я не буду. А Володя за рулем.

– Ишо чего! Запомни, у нас такой порядок: заехал в гости, будь человеком.

Илья Михайлович прыгнул на подножку. Смотались они в самом деле очень быстро. Вместе с ними приехала жена Ильи Михайловича, Дина Пантелеевна, молодая полнолицая женщина в белой нейлоновой блузке; выйдя из кабины, она показала мужчинам, какую нужно поймать курицу и зарубить.

Через минуту после знакомства в ее крепких проворных руках гремел начищенный самовар. Однако и от чаепития Агафон отказался, наперед зная, что за этим последует. Илья Михайлович открыто пронес по бутылке в каждой руке, да из карманов комбинезона выглядывали еще какие-то цветастые головки. Встречали уральцы хлебосольно, но на такой соблазн Агафон не пошел, твердо настояв на том, чтобы сначала поехать на центральную усадьбу.

– Правильно, сначала нужно дело, – поддержала его Дина Пантелеевна.

– Ладно, раз уж так, – согласился Илья Михайлович. – Ты, Володя, командуй тут, да, кстати, разбери свою коробку скоростей. Так гремит, что и обратно не доедете. А я гостя с ветерком – на своем «Ковровце».

По грейдеру «Ковровец» бежал ходко. В лицо Агафона бил терпкий полынный запах, с боку ветер мотал верхушки кленов, мягко уплывали близкие горы, в которые упирались зеленые концы загонов.

– Ты обязательно к нашему Василию Васильевичу зайди, к директору, – говорил по дороге Илья Михаилович. – Про стоимость нашей беконки спроси!

К Громову, директору совхоза, Агафон попал сразу же. В длинном коридоре большого каменного здания ему повстречался какой-то верзила в длинных, по локти, шоферских перчатках. Он и привел к кабинету директора. Приемная оказалась пустой. Агафон беспрепятственно открыл дверь и сразу увидел секретаря райкома. Попятившись, он стал медленно закрывать дверь. Константинов поманил смутившегося парня рукой. Он сидел за красным столом прямо против двери и пил чай. Громов же сидел на своем директорском месте и разговаривал с высокой некрасивой девицей, очевидно, своей секретаршей.

– Ты, Василий Васильевич, считай, что нас здесь нет, занимайся своей текучкой. А я вот с приятелем поговорю. Рад его видеть. Из Чебаклы прибыл. Ну здравствуй, международник. По каким делам в сии края? – добродушно, с легкой усмешкой заговорил Антон Николаевич.

Агафон ответил и, все еще смущаясь, неловко опустился на пододвинутый Константиновым стул.

– Значит, в помощниках у Хоцелиуса? Доброе дело. Старик он умный. Ты к нему прислушивайся и вообще учись присматриваться. А самое главное – поглубже вникай в экономику. Сейчас совхозная, колхозная и всякая прочая экономика – это наша цель номер один. Нужно уметь хорошо считать, чтобы знать, что делается направо, а что налево.

– А этот совхоз тоже в убыток работает? – спросил Агафон. Спокойный, добродушный тон секретаря райкома очень располагал к себе.

– Ежегодно около двухсот тысяч в дебете, – непримиримо ответил Константинов.

Как экономиста, Агафона эта цифра просто ошеломила.

– Отчего же это происходит, Антон Николаевич?

Константинов отхлебнул из стакана чаю, открыл коробку с папиросами, повернул к Агафону крупное лицо.

– А ты прыткий!

– Любопытствую.

– Был у меня один такой любопытный, вроде тебя… А вообще-то причин много, дорогой мой друг. А виноваты, с одной стороны, вы, экономисты.

– Почему же экономисты? – удивился Агафон.

– Плохо считаете. А экономика без счета и анализа – пустое место. Я мечтаю дожить до такого времени, когда в каждом совхозе кроме главного бухгалтера займет свое место главный экономист. И тех директоров, у которых обозначится убыток, по представлению экономистов будут приглашать в Москву, в Центральный Комитет, – там попросят отчитаться за каждый государственный рубль. А сейчас у нас все еще продолжается медовый месяц финансового либерализма. Плохо считаем народные денежки. Ты вот экономист, к тому же бывший газетчик – нырни, брат, в самую глубину. Покопайся у них в годовых отчетах. Заверни к соседям, приглядись и там. Да как трахни научно-экономический очерк. Хорошо напишешь – и тебе будет все ясно, и нам.

Антон Николаевич умолк, приглядываясь то к Агафону, то к вошедшим в кабинет людям. Вошел молодой тракторист, татарин, улыбающийся, счастливый. Женится. Просит отпуск. Получив бумажку, вылетает как на крыльях. Появился тот самый верзила шофер в несгибаемых перчатках, он смущен и подавлен.

– Машину пока не получишь, – прочитав заявление, говорит Громов.

– Да я, Василий Васильевич, провалиться мне на этом месте, зарок дал, ни грамма в рот не беру вот уж который день.

– А все-таки который? – пристально глядя на парня большими, радужно-чистыми глазами, спрашивает директор.

– Да уж, поди, ден пять.

– Ден полсотни походишь в разнорабочих, проветришься, там видно будет. Ясно?

– Ясно-то оно ясно, но я ведь…

– Извини, друг, иного решения не будет. Потом, учти твердо: если напьешься и на этой работе, то приду и сам лично тебя сниму, а что будет дальше, сам знать должен.

Верзила шофер, любитель выпивки, помяв в руках свои никчемные теперь перчатки, удалился.

– Видал, как стрижет директор? – заметил Антон Николаевич и тихо спросил: – А у тебя как с этим делом?

– Не люблю пьяных, – ответил Агафон.

– Ну, а сам-то можешь выпить?

– Могу. Вот сегодня приятеля встретил. Обязательно выпью стопку под куриную лапшу, – признался Агафон.

– Если в голове нет прорехи, можно выпить и две, – сказал Константинов.

«А не так прост секретарь-то райкома, каким он показался мне при первой встрече», – думал Чертыковцев.

В совхозе он прожил несколько дней. Знакомясь с новым хозяйством, побывал и на фермах. Чем больше вникал в дела, тем острее понимал, что пустые, выспренние газетные статьи и длинные речи о сельском хозяйстве ни в какой степени не отражали истинного положения. Хозяйство лихорадило, себестоимость продукции была очень высокой.

Побывал и на рыбалке. Рано утром взял удочки и пошел на озеро Тептярь ловить красноперок. По пути зашел в ближайший свиной лагерь – за кашей для подкормки и насадки. Попал во время утренней кормежки. Едва бойкий микротракторок «Волжанин» застучал на пригорке мотором, свиньи-«дачницы» подняли такой разноголосый хор, что затыкай уши. Поговорив со свинарем, Агафон запустил в бадью руку и достал горсть пахучего, разварного, с белой сердцевиной ячменя. Настоящая, добротная каша. Вечером рассказал об этом Илье Михайловичу.

– Привозной! – махнул тот рукой. – В прошлом году у нас родился свой очень хороший ячмень. Ссыпали его в бурты. Ну, думали, откормим наших свинюшек на славу. А на деле?

– Что же вышло на деле?

– В ноябре пришла бумага. А следом за ней явился уполномоченный и дал команду зорить бурты и вывозить зерно на элеватор. «Хорошо, – сказал ему Василий Васильевич, директор наш, – вывезем; только кормить свиней вы станете сами». Вымели все подчистую, а потом зимой тракторами возили корма со станции. Тридцать километров пробивались по сугробам, как по тоннелям, как раз где я тогда хрюшек своим гоном гонял и порол на снегу. Вот так почти каждый год: сначала свой корм вывозим, а потом у госдядьки занимаем. То из Сибири, а то и с Кубани везем. Как это, по-государственному?

Блокноты Агафона разбухали от записей. Возвращаясь, вез в папке столько материала, что хватило бы на целую книгу экономических очерков.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После месячного пребывания в горном селении Дрожжевке Агафон прочно вошел в жизнь совхоза и уже хорошо знал все его хорошие и слабые стороны. За это время он успел побывать на всех кошарах и фермах. Почти всюду рабочие здесь жили в плохих домишках. Как бывший газетчик, он прежде всего обратил внимание на эту сторону дела. Некоторые чабаны с многодетными семьями почти круглый год ютились в саманных землянках дореволюционного образца. Такие «азбары» Агафон видел в кино и полагал, что этаких хат давно уже на свете не существует… В то же время из тех же газет он знал, что из самана можно построить хозяйственным способом добротные дома для чабанов. Ясно было, что жилищным строительством дирекция занималась мало и не очень настойчиво. Однако самым больным местом в совхозе был транспорт. Использовался он бесхозяйственно, порой просто варварски. Удивительно странным было то обстоятельство, что совхоз до сей поры не удосужился выхлопотать легковую машину. Как и начальство совхоза, так и приезжающие из области и из центра уполномоченные разъезжали по фермам и кошарам на грузовиках. Директор имел в своем распоряжении трехтонный грузовик. К нему был прикреплен специальный шофер Володя Лигостаев. Брали грузовики для легких персональных разъездов управляющие отделениями и фермами, ездили главный инженер, главный агроном, главный зоотехник, главный строитель и, наконец, главный бухгалтер, потому что банк находился в полсотне километрах – в Валиевске. Под этот общий вопиющий бесхозяйственный шумок раскатывали на грузовиках и менее главные. Правда, для некоторых рядовых работников, агрономов и зоотехников были выделены верховые лошади, однако многие из них предпочитали лихому коню трехтонный или полуторный грузовичок. К тому же на центральной усадьбе оказалось одно-разъединственное седло. Все это вызвало в душе Агафона горячий, задорный протест. Он извлек из чемодана свой старый журналистский блокнот и изо дня в день заносил туда все интересующие его факты. В результате родилась обстоятельная докладная записка на имя Спиглазова. Написана она была в резком ироническом стиле, который он в свое время позаимствовал у Карпа Хрустального. В выражениях он не стеснялся, каждый факт называл своим именем, не щадя всех главных, в том числе и самого Романа Николаевича. В основном Агафон коснулся вопроса беспорядочного использования автомашин и тракторов, расхода нефтепродуктов и хранения техники. Затронул и жилищное строительство и быт. Сказал несколько крепких и ядовитых слов о рентабельности хозяйства. Да, именно такое крамольное сочинение написал новоиспеченный бухгалтер по транспорту и положил Роману Спиглазову на стол. Прочитав его, тот вызвал Агафона к себе.

– Послушайте, приятель, кто вы такой? – поднимая на вошедшего тяжелый, помутневший от гнева взгляд, спросил Спиглазов.

От такого вопроса Агафон немножко растерялся, стоял навытяжку, как набедокуривший студент. На этот раз стула ему предложено не было.

– Кто я такой? – пожимая плечами, переспросил он.

– Вот именно! – подхватил Спиглазов.

– Представитель фирмы «Мотор, автол, бензин и компания», – усмехнувшись рассвирепевшему директору прямо в лицо, ответил Агафон.

Даже видавший виды Спиглазов опешил от такого ответа.

– Шутить намерены, Чертыковцев? – чуть снизив тон, спросил директор.

– Не намерен, Роман Николаевич.

– Что вы здесь написали? – яростно комкая листки докладной, спрашивал Спиглазов.

– Написал все, как есть на самом деле. Ничего не выдумал и ничего не наврал.

– Еще бы! – Спиглазов вскочил и швырнул записку на край письменного стола. – Кто ты такой, чтобы выступать здесь в роли назидателя, да еще в таком возмутительном тоне? – грубо, перейдя на «ты», продолжал он. – Кто тебе дал такое право?

– Коммунисты, Роман Николаевич. А мы с вами оба коммунисты, – нажимая на последнее слово, проговорил Агафон. Ему нравилось, когда так говорил его отец или Ян Альфредович. У них это получалось веско, внушительно. Говоря такие слова, он еще питал надежду, что они дойдут до сердца Спиглазова, тот спохватится, вспомнит, что он член партии, которому следует прислушаться к рядовому сотруднику, предложить ему стул и, не горячась, вместе обсудить все беды совхозного транспорта. Так примерно думал Агафон, когда писал докладную, так мелькнуло у него в голове и сейчас, когда он произносил эти идущие от сердца слова, не подозревая, что они вызовут у начальства совершенно обратную реакцию. Так оно и вышло. Спиглазов набросился на него с еще большей, чем прежде, яростью.

– Мы с вами? – выкрикнул он. – Ты еще только кандидат в коммунисты. А я пятнадцать лет в партии, понял?

Агафон стоял молча. Что он мог сказать? Он даже и кандидат-то был без году неделя. Спиглазов поглядывал на него свирепыми карими глазками – очевидно, понял, что взял слишком круто, – и продолжил проработку уже на более сдержанных нотах.

– Знаешь, Чертыковцев, я ни в какие рассуждения по твоей вот этой стряпне, – кивая на докладную, говорил Спиглазов, – вступать не намерен. Твое дело выписывать путевки и учитывать расход нефтепродуктов. А куда ездят директора и главные агрономы, сколько жгут бензина, предоставь нам знать.

– Сколько сжигают понапрасну бензина, в первую очередь знают шоферы и мы, учетчики, – попробовал возразить Агафон.

– Если тебе, приятель, надоело учиться в институте и ты решил заняться дебетом и кредитом, с богом! А уж руководство совхозом предоставь нам, тут уж мы как-нибудь сами… Черт знает, что такое! Я, милый мой, человек терпеливый, но такого не потерплю. Забери свою докладную и брось в печку.

– И не подумаю даже, – упрямо и твердо ответил Агафон.

– Советую оставить этот заносчивый тон. Где ты ему научился? Надеюсь, не в институте международных отношений… Надо еще проверить, почему ты оттуда ушел.

– Потому ушел, что в дипломаты не гожусь, – глухо ответил Агафон. – Там, например, прокурорским тоном со мной никто не разговаривал, не то что здесь…

– Брось меня учить! Ты и в докладной пишешь, что у нас плохо с жильем и тому подобное… А ты знаешь, что жилищным вопросом занимаюсь я лично, персонально! Ты еще пешком под стол ходил, а я уже председателем райисполкома работал. Ну что ты в этом деле смыслишь! В прошлом году вот тут, на этом самом месте, сидел известный на всю страну писатель, я даже его подключил к этому делу. Он два раза был у заместителя министра, добился, чтобы нам выделили десять сборных домов и легковую машину. Уже наряд получен. Должен прибыть из Адамовского района. Понимаешь, десять стандартных домов!

– Эх, Роман Николаевич, сказал бы я вам…

– Говори, у тебя, я вижу, язык-то подвешен.

– Тут такое раздолье, пастбища такие! Пора думать не о стандартных домишках финского образца… – Повернув голову, Агафон смотрел в окно. Прямо перед глазами лежала желтая ковыльная гора с зеленоватым колком. От нее шли тепло и свет. Здесь бы, на речке Чебакле, да построить… Мечта налетела белым облачком и тут же померкла под окриком Спиглазова.

– О чем же прикажете нам думать? – спросил Роман Николаевич.

– Можно откармливать не только коз, но и крупный скот – десятками тысяч голов. Построить промышленные корпуса и перерабатывать продукцию прямо на месте, а не гонять свиней пешком за сто верст на бойню. Мне ребята рассказывали…

– Гляди, какой мечтатель нашелся! – откровенно издевался Спиглазов. Он напоминал Агафону бригадира одного из колхозов – Гаврилу, с которым он, будучи студентом, теребил осенью лен. Тот всех называл артистами и фантазерами и вплетал в свою речь такие словечки, что пришлось писать о нем в газету. Ребята прозвали его Бонапартом. Таким же заносчивым и властолюбивым оказался и Роман Спиглазов. Разве он может понять Гошкину мечту?

Агафон любил мечтать и, не стесняясь, мог высказать свои фантазии первому встречному. Работая в районной газете, завидовал сотрудникам центральной прессы, которые отчаянно и смело заступались перед чиновниками за такую красоту, как Байкал, воевали за сибирский кедр, за волжскую стерлядку, за каргопольскую седую старину, за лебедей на Лекшме и Лаче, за новые, самые современные цехи и Дворцы культуры. А здесь мечты Спиглазова пока не шли дальше стандартного на кошаре домика… Агафону вдруг захотелось раздразнить директора еще сильнее.

– Вот вы говорили о писателе. Встречался я с одним у нас, на Волге, деловой, энергичный, такой все может. А вот вы. Роман Николаевич, выходит, ничего сами не можете.

– Странная ты личность, погляжу я на тебя… – Спиглазов заерзал на стуле. Агафон разил его своими тяжеловесными словами, которые он выкладывал руководителю совхоза и члену партбюро без всякой боязни.

– Не потому, что не хотите, Роман Николаевич, а просто не можете, да и права, признаться, у вас самые махонькие, а то и вовсе никаких.

– Ты отдаешь себе отчет, о чем ты говоришь? – Брови Спиглазова грозно встопорщились.

– Вполне. Не похлопочи писатель, не было бы и этих домишек. Писатель-то в министерство поднялся. Выходит, за вас писатель должен думать, а еще сельхозуправление, исполком, обком – чем дальше, тем выше… Эх, Роман Николаевич!

– Этак, милый, знаешь, до чего можно договориться?

– Говорю то, что думаю.

– Вредные твои думки, вот что я тебе скажу, – ревизионистские, дорогой товарищ бывший районного масштаба литератор.

Спиглазов окончательно вышел из терпения и пригрозил, что продолжит разговор на партийном бюро. Он еще не знал, чем завершилась у Чертыковцева работа в районной газете и как он попал туда.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сотрудники «Большой Волги» выезжали в колхоз теребить лен. Зима застала ребят прямо на поле. Одеты были кто в чем. Одни посиневшими от холода руками дергали ленок, другие копали картошку. Старшей над ними была пожилая колхозница тетка Марфа, которую почему-то бригадир Гаврила Бонапарт называл Марфушкой, грубо и властно распекал ее за малую выработку, нисколько не стесняясь, допускал такие словечки, что девушкам приходилось затыкать уши. Ребят это возмутило. Агафону, как редактору стенной газеты, было поручено написать о грубияне фельетон и послать в районную газету. Написал его Агафон в больнице, куда угодил после уборки льна. Однажды, сдавая вместе с Виктором объявление о продаже путевок на зимний период, Агафон разыскивал какого-то работника редакции и случайно очутился в типографии. Он увидел, как одна умная машина печатала и складывала развернутые листы какой-то брошюры, другая тискала готовые полосы газеты со знакомым заголовком его фельетона. Это решило судьбу Агафона. Возвращаясь домой, он категорически заявил отцу:

– Буду полиграфистом.

– С какого это боку? – усмехнулся Андриян Агафонович.

– Был в районной редакции.

– Наверное, переспал на подшивках газет у Карпа Петровича.

Карп Хрустальный, редактор газеты, был давний приятель Андрияна Агафоновича по совместной охоте и рыбалке.

– Не смейся, батя. Мне даже тот писатель Петр Иванович советовал в литературный институт поступить, – признался Агафон.

– Это за какие же такие таланты?

– Читал мои рассказы и стихи.

– И где же были напечатаны эти шедевры?

– Стих – в стенной газете. А фельетон… – Агафон протянул отцу газету.

– Недурно! – прочитав фельетон, проговорил Андриян Агафонович. В голосе отца слышались гордость и одобрение умной, не лишенной юмора заметки. – Ну, а как же автодорожный институт?

– Времена, батя, меняются. Хочу в полиграфический…

– Тогда дай мне прочитать всю твою писанину. – Отец знал, что переспорить сына можно только на фактах.

Ознакомившись с литературными опытами Агафона, Андриян Агафонович одобрил их и на другой день позвонил Карпу Хрустальному. Так Гошку приняли литературным сотрудником в районную газету.

За ту первую и настоящую в своей жизни работу Агафон ухватился с присущим ему азартом и темпераментом. За пять месяцев он увидел столько, сколько другой не увидит за пять лет. Такова уж газетная работа. Агафон весь свой район излазил вдоль и поперек. Мало того, часто пересекал границы соседних районов и выхватывал из жизни, как ему казалось, самый острый и злободневный материал. После каждой поездки он выкладывал на стол хитрого, оборотистого редактора пачку едких, как ему казалось, и убийственных для плохих хозяйственников заметок и фельетонов. Кого бы ни критиковал Агафон, получалось, слишком ругательно и многословно – словом, пока неумело и сыро. Правда, иногда ему удавалось написать деловую, броскую статью с хорошими мыслями и меткими наблюдениями, но тут на пути стоял редактор газеты Карп Хрустальный. Из статьи на десять страниц он выкраивал заметочку на четыре абзаца. Ловко орудуя редакторскими ножницами, он говорил растерянному корреспонденту:

– Ты самый трудяга, сотрудник, любовь моя! Но твои статьи и фельетончики похожи на не допеченную в золе картошку… Их надо раскусывать железными зубками, да осторожненько, чтобы не сломать… А у меня еще, парнишечка, все зубки пока свои костяные, и я вовсе не хочу их терять, да и не желаю в саже пачкаться… А у тебя, крошка моя, сплошная копоть!

– Все, что я здесь написал, Карп Петрович, истинная правда! – возмущался Агафон.

– Это не тот фаянс, дитятко мое! Если все, что ты пишешь, я буду печатать, то меня вызовут туда и скажут, шо дядя редактор шутит… мне вырвут зубки, а из твоих капилляров выпустят всю дурную кровь… У тебя, парень, слишком много этой нездоровой крови.

– А вы беззубый, как и ваша газета. Почитайте, как с этими замазушниками и показушниками расправляются «Известия» и «Комсомольская правда».

– Москва не Калязин, мой птенчик, а Калязин не Москва! – пустословил Хрустальный. – В Москве снял телефонную трубочку да и согласовал. Можно утрясти любую щекотливую темку. А мы же, дружочек, только районный масштаб! Мы не можем кувыркаться через свою голову. Тебе еще просто не хватает политической зрелости.

– Подождите, скоро дозрею и тогда уж докажу! – грозил Агафон и уходил.

Он снова брал командировку, мотался с фотоаппаратом по району, заводил знакомство с механизаторами, иногда целыми днями практиковался водить тракторы и автомашины. Тут очень пригодились трудовые навыки, привитые еще в школе и техникуме. Вождение машин он освоил удивительно быстро и даже во время уборочной подменял возивших на элеватор зерно шоферов. Дружба с шоферами, трактористами, бригадирами, животноводами давала свежие, яркие факты. Карп Хрустальный радовался, подмигивал Агафону, хлопал его по плечу и безжалостно перекраивал своими ножницами положенные на его стол статьи, доводя Агафона до белого каления. А тот все писал и писал, просиживая до рассвета, стучал на машинке сначала одним пальцем, потом двумя, а вскоре овладел этим искусством не хуже заправской машинистки, Послал несколько статей в областную газету. Два самых острейших материала по разоблачению очковтирателей «толкнул» в центральные органы. Но ни из области, ни из центра ответов не было. Парень и понятия не имел, что тогда редакции всех газет, как центральных, так и областных, стихийно были завалены такими материалами.

Однажды Агафон несколько дней ездил по району, проверяя жалобы колхозников на сектантов. Собрав материал, он написал большую статью – писал ее вдумчиво и горячо.

Прочитав написанное, Карп Хрустальный покрутил своей лохматой башкой и, беря авторучку, проговорил:

– А вы знаете, черт побери, тут уже что-то есть. Вы скоро, приятель, научитесь печь настоящий картофель… Пойдет материальчик, пойдет!

– Когда? – чувствуя под рубашкой приглушенный стук сердца, спросил Агафон.

– В следующий номер. Только мы его слегка подсократим, аккуратненько выправим и залпом грохнем по мракобесию…

Самописка Карпа Хрустального так быстро и резко забегала по печатным строчкам, что у Агафона от негодования захватило дух. Бережно и чисто отработанный материал стал превращаться в лохмотья. Агафон ерошил волосы. Казалось, что ручка редактора вонзается ему в сердце, которое только что так радостно трепетало… Разгневанный и взлохмаченный, как сам Карп Хрустальный, Агафон вскочил со стула, сграбастал со стола статью и, свернув ее жгутом, сунул в карман.

Редактор, подняв с носа очки, смотрел на взбешенного сотрудника ошалелыми, широко раскрытыми глазами. Спросил тихо и зловеще:

– Это что такое?

– Все, Карп Петрович, все! Если бы вы были немножко помоложе… – Гнев Агафона вдруг перешел в неистребимое мальчишеское озорство, удержать которое не было никакой возможности. – Если бы вы были хоть чуточку моложе да посильнее, я бы вас отредактировал и выправил на всю полосу.

Гошка выхватил из кармана жгут смятой бумаги, стукнул им по краю стола и добавил:

– Будьте здоровеньки, товарищ Хрустальный, и скажите спасибо, что я еще сегодня добрый!..

Уже не помня себя, носком огромного ялового сапога Агафон задел стул, где только что сидел, и неловко откинул его чуть ли не до самой стены. Стул с грохотом шлепнулся на пол.

Вот так неожиданно и несуразно закончилась газетная карьера Гошки Чертыковцева.

Была уже осень. Пароход «Селигер», на котором возвращался Агафон, медленно приближался к пристани Большая Волга, шлепая лопастями колес. Дул северо-западный ветер, косо брызгал на палубу дождь. На волжских островках березняк скучно оголился, опустели берега с жалким, скрюченным ивняком, корявой ольхой и лещиной. На серо-свинцовых волнах не было видно крутоносых чаек и черных быстрокрылых стрижей, а только уныло и одиноко покачивались бакены.

Подплывая к пристани, Агафон заметил, что его встречает вся семья. Он еще не знал, что Карп Хрустальный успел позвонить отцу и рассказал о всех художествах сынка. Родитель с батожком в руках ожидал у входа. В сторонке, у забора, кутаясь в теплую оренбургскую шаль, стояла Клавдия Кузьминична, чуть подальше маячил Митька. «Цепочкой выстроились, будто я удирать собираюсь», – с горечью подумал Агафон. Теперь он уже не сомневался, что дома все известно. Это видно было по недобро опущенным отцовским усам и грустно согнувшейся фигуре матери, а братишка сунул в карман кулачки, словно прятал там полученную в школе двойку.

– Ну, пошли, – едва кивнув на приветствие сына, чуть ли не одними губами проговорил Андриян Агафонович.

Мать прижалась к лицу сына холодной щекой, еще плотнее поджала губы и нервно обернула конец платка вокруг шеи. Она пошла рядом, ни о чем пока не спрашивая. Отец размахивал полами синего прорезиненного плаща и, опираясь на суковатый батожок, размашисто шагал впереди – он даже ни разу не оглянулся на свое провинившееся чадо.

– Как же это, Гоша, у тебя получилось? – не выдержав напряженного молчания, спросила Клавдия Кузьминична.

– Ничего особенного не случилось, мама, – ответил Агафон. Ему жаль было мать и хотелось ее успокоить. Хмурая и нарочитая отцовская надменность раздражала и обостряла чувство внутреннего сопротивления. Хотелось возражать, спорить, защищаться.

Шли через старый парк, шурша опавшими мокрыми листьями. Вокруг темной стеной угрюмо выстроились высокие раздетые липы. Парк был пустым, обнаженным, и только на тонконогих рябинах розовыми бусинками пламенели одинокие ягодки.

– Отец, видишь, как распалился, – продолжала Клавдия Кузьминична.

– Даже палку схватил, – заметил Митька.

– Это еще что такое, мама? – Агафон решительно остановился и легко, будто игрушку, перебросил чемодан из одной руки в другую. – Если он… Ты ему скажи, мама! Ты с ним поговори!

– Этого еще не хватало, чтобы с палкой… – сказала Клавдия Кузьминична.

– Грозился обломать до комелька… Ну что ты там натворил? – спросил Митька.

– Не твое дело! – огрызнулся Агафон.

Миновали парк, вышли к административному корпусу. Дождь перестал. С крыльца конторы с красным под мышкой зонтиком легко и ловко сбежала высокая белолицая Зинаида Павловна. Она приветливо, с какой-то радостной, загадочной улыбкой помахала Агафону своим ярко-красным зонтиком. Бухгалтерша, видимо, поджидала директора; поравнявшись с ним, остановила его и, как-то очень вольно взяв за руку, отвела в сторону. Насупившись, Андриян Агафонович покорно шел за нею. «Как бычок на веревочке», – неприязненно подумала Клавдия Кузьминична.

Словно нарочно красуясь высокой и стройной фигурой, Зинаида Павловна о чем-то заговорила, игриво касаясь зеленой перчаткой суковатой палки, которую грозно держал перед собой сердитый директор «Большой Волги».

Клавдия Кузьминична не очень жаловала Зинаиду Павловну. Она знала, что эта особа совсем недавно разъехалась с мужем, бросила большую московскую квартиру и ответственную работу в Министерстве пищевой промышленности. Откровенно восторженная и ослепительная улыбка бухгалтерши приводила Клавдию Кузьминичну в смятение, белое, темноглазое, без единой морщинки лицо наводило бог знает на какие мысли… Зинаида Павловна так же приветливо и ласково поклонилась директорше, а в ответ получила едва заметный кивок, как будто Клавдия Кузьминична кивала не Зинаиде Павловне, а ее розовому заграничному, блестевшему после дождя синтетическому плащу. Бухгалтерша одевалась красиво – не зря же несколько лет работала вместе с мужем за границей, в торгпредстве.

Клавдия Кузьминична, поправив на плечах оренбургский платок, подарок жены бывшего бухгалтера Яна Хоцелиуса, прошла с сыновьями мимо. За углом конторы им повстречался начальник гаража и приятель Агафона по рыбалке Виктор Маслов.

Прищурив умные серые глаза, он выслушал Гошку…

– Вот что, друг, поступай-ка лучше к нам в гараж. Моторы ты любишь. Мы из тебя, знаешь, какого механика сработаем! – предложил Виктор.

– Тоже дело. Я не против. С машинами и там возился. Как папаша посмотрит. Он ведь помнит ту проклятую аварию.

– Ну что папаша… – Виктор хотел сказать, что его недавно избрали секретарем парторганизации, но промолчал, постеснялся.

– Вон, видишь, стоит наш директор с Зинаидой Павловной, березовым батожком машет… Для меня приготовил…

– Шутишь?!

– Законно! Меня ведь с треском выпроводили. Папаша на расправу вел, а бухгалтерша задержала. Бывай здоров, я подумаю.

Агафон подхватил чемодан и пошел вслед за матерью, прямо к своему дому, где за сосновым бором, в зелени остроконечных верхушек, блестела голубая полоса просвета, Тучи рассеивались.

А Зинаида Павловна, умышленно задерживая директора, все доказывала ему, что Гоше теперь пригодится его практика в бухгалтерии.

– Это каким же путем? – с иронической настороженностью спросил Андриян Агафонович.

– У меня в бухгалтерии есть вакантное место счетовода. Надя Рудакова в декрете и сказала, что больше не вернется. Почему бы Гоше у меня не поработать до института? Еще Владимир Ильич говорил, что учет – это тоже социализм. Человеку любой профессии надо быть в курсе учета.

Зинаида Павловна понимала, что говорит излишне много, но сдержаться не могла. Попытка прикрыть волнение многословием ей никак не удавалась.

– Ладно, дорогая Зинаида Павловна. Спасибо, догадалась, хоть политграмоте поучила, – с насмешливой снисходительностью ответил директор.

Семейный суд состоялся спустя полчаса, уже без батожка.

Андриян Агафонович грузно вошел в избу, шумно посапывая, стал снимать мокрый плащ. Не глядя на сына, сказал:

– Спасибо скажи бухгалтерше да дружку. Уговорили не казнить тебя, а отдать к ним на выучку. Выбирай: гараж или бухгалтерия?

Гошка выбрал тогда бухгалтерию – ради Зины, на свою голову.

А теперь ему пригодилась и газетная выучка Карпа Хрустального.

Угроза Спиглазова нисколько не испугала его – наоборот, он решил написать и о других фактах, похлестче.

Придя домой, он заперся в свою боковушку и начал обдумывать статью для газеты. Писал он ее до поздней ночи, с присущим ему темпераментом и расчетливой жестокостью фельетониста, причем использовал с виду шутливый, но довольно коварный метод Карпа Хрустального. Заключался он в следующем. Если Карпу необходимо было «протереть и почистить», как он выражался, руководящего деятеля на селе, он сначала собирал о нем все сведения, вплоть до того, когда и к какой вдовушке тот забегал вечерком на огонек. Перечисляя в статье служебные грехи провинившегося, Хрустальный легкими, безобидными на первый взгляд намеками касался щекотливого со вдовушкой дела. Газету с заметкой посылал в партийную организацию учреждения или колхоза и просил вывесить полосу на видное место. Ничто так не привлекает толпу доморощенных сельских остряков, как интимные делишки своего руководителя. Если это был председатель колхоза, как это нередко случалось, то колхозники с ухмылочкой косили на злополучную статейку глаза, кивали на председателя и многозначительно перемигивались, а если там еще была напечатана карикатура, то начинали чуть ли не на всю улицу хохотать. Часто виновник оказывался женатым… После такой «протирки» несчастный греховодник обходил вдовий огонек за версту, а то и забывал навсегда. Порой, не выдержав насмешек, герой статьи или фельетона заявлялся в редакцию и покаянно просил, чтобы сняли со стенда его позор, от которого ему не было житья от своих односельчан. Уж комукому, а им-то хорошо были известны все председательские грехопадения…

Именно в таком духе писал свою корреспонденцию Агафон, со ссылкой на то, что исполняющий обязанности директора совхоза, главный инженер С., используя грузовую машину, катается в район на колхозный рынок, иногда прихватывает с собой чернобровую казачку. А летом, опять же рядышком с нею, часто завертывает на совхозные бахчи, сам пробует и даму сердца угощает скороспелыми ароматными уральскими дынями.

Вечером, когда в конторе никого не было, Агафон еще раз тщательно выправил статью и перепечатал на машинке. А утречком с легким сердцем опустил пакет в почтовый ящик с адресом солидной областной газеты. К статье приложил небольшое письмо, в котором, рассказав о себе, давал согласие быть постоянным рабкором, одновременно заверил редактора, что за факты ручается головой. На этот раз он избрал себе псевдоним: А. Амирханов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Агафона угнетало и то, что до сего времени он не удосужился написать родителям ни одного письма. Докладные и статьи кропает, а родительского гнева боится; Зину забыть не может и пишет украдкой стишки о неудачной любви. Думать и вспоминать об этом не хотелось. А тут еще Ульяна посмеивается над ним при каждом удобном случае и глядит в душу такими глазами, что спрятаться хочется.

Теперь, когда он отлично справился с учетом транспорта, Ян Альфредович поручил ему учет молодняка как нынешнего, так и прошлогоднего, со всеми племенными производителями и валухами. Это такое канительное дело, что Агафон и спать ложился с книгой С. И. Неделина «Бухгалтерский учет в совхозах». Чертил формулы производственной калькуляции по разделу «Учет молодняка овцеводства и козоводства». Учебник объемный, умный, написанный простым, доходчивым языком, работать над ним и познавать тайны социалистического учета очень интересно, но ведь хочется читать литературу не только об учете валухов… А тут еще ему партбюро поручило, как кандидату в члены КПСС, взять персональное шефство над работой молодых животноводов и подготовкой к весеннему севу в совхозе. Недавно попросил Федю собрать ребят, чтобы поговорить о том же учете молодняка и подготовке к весеннему севу.

Народу собралось много: зоотехники, птичницы, доярки, штурвальные, трактористы, шоферы, учетчики, две молоденькие учительницы, медсестра. Пришли Марта с Ульяной. Явилась и Даша Булка, поправила кокетливую прическу, уморительно серьезно сложила губы, уселась на передней скамье и взирала на высокого Агафона лукавыми глазенками.

Федя открыл собрание и попросил избрать президиум. Избрали Федю, Ульяну, зоотехника Валю, чернявенькую, тихую, дружно проголосовали и за Агафона. Марта сделала сообщение о ходе прироста молодняка и потребовала помощи для отбраковки. Решили единодушно помочь.

Выступил Агафон и начал не с козлят, а с клуба.

– Скучно живете, ребята, хотя каждый вечер занимаетесь танцульками. А кружки посещаете плохо. Посмотрите, какая в клубе грязища…

Дальше он сказал, что комсомольцы-механизаторы часто приходят в клуб на танцы в нетрезвом виде, ведут себя развязно, пристают к девушкам. А дружинники с повязками на рукавах как будто не замечают этого, словно ожидают, когда дело дойдет до драки.

Говорил горячо, справедливо, называл вещи своими именами. Перейдя к зоотехническому учету, отругал учетчиков за плохо составляемые ведомости и предупредил, что заставит переделывать. Слушая самого себя, увлеченно целыми страницами пересказывал учебник Неделина, не понимая, что утомил всех до предела. Собрание получилось малоинтересным, сухим, информационным. У Агафона было много энергии и желания и еще очень мало опыта.

Лучше всех это поняла Ульяна. Выйдя из клуба, она ухватила его за руку, насмешливо заговорила:

– Ты, Гошенька, оказывается, такой назидательный, правильный, ну прямо без оглядки дуешь в коммунизм… Ты бы хоть харчишек на дорожку захватил.

– Ну, знаешь! – свирепо взглянул на нее Агафон и даже приостановился.

– Бери уж на двоих, и на меня тоже! – шепнула ему Ульяна прямо в ухо. – После твоей пламенной речи я стала, наверное, самая идейная и сознательная.

– Ты все шутишь, – подавляя обиду, сказал он. – Неужели я так уж плохо говорил?

– Из тебя, наверно, выйдет великий оратор! Я так сладко дремала.

– В чем же я не прав, по-твоему?

– Вся беда в том, что ты слишком прав. Решил перевоспитать всех сразу. Ты лучше сначала возьмись за меня. Я очень хочу быть перевоспитанной. Однако боюсь, что после этого вовсе перестану смеяться.

– Вот как!

– Конечно! Ведь ты такой недопустимо серьезный, такой… как тебе сказать – номенклатурно-директивный!

– Ульяна! – возмущенно крикнул Агафон, пытаясь высвободить свою руку. – Я не могу слушать…

– Нет уж, послушай. Ты очень похож на нашу Марту. Она у нас тоже такая идейная, что дальше ехать некуда. Они оба с папой тебя боготворят. Чем ты их подкупил? Между прочим, в тебя здесь многие влюблены.

– Это что же, самые последние новости? – иронически спросил Агафон.

– Да, – подтвердила она. Ульяна понимала и видела, что к Гошке, как к новому здесь парню, девчонки проявляют повышенный интерес, да и сама она тоже поддразнивала его неспроста. Правда, у нее были права их прежней дружбы, но он как-то слишком подчеркнуто отгораживался и замыкался в себе. Ей и невдомек было, что урок с Зинаидой оставил глубокий след.

– Многие! – усмехнулся он. – Придумает тоже…

– Ну не многие, так Марта, например, Даша и, конечно, твоя черноглазая хозяюшка Варвара. Глядя на них, и мое сердечко начинает разъедать маленький червячок… Но ты совсем недосягаемый, ни за одной девчонкой не приударяешь, даже никому, как ты это умел делать раньше, ни разу не подмигнешь. Обложился всякими книжищами, наверное, в министры финансов метишь… К нам тоже не заглядываешь. Почему, Гоша? – тихо и сердечно под конец разговора спросила она.

– Некогда, – отговорился он. – А если еще будешь постоянно дразнить и разыгрывать, совсем ходить перестану.

– Но я же пошутить люблю, – ответила она простодушно. – Ты на меня, Гоша, не сердись!

– На тебя нельзя сердиться, – сказал Агафон и попрощался, сославшись, что идет работать.

Она молча отпустила его руку и быстро пошла к дому.

Ему стало жаль огорченную девушку, но он не пошел за ней.

А утром, делая на веранде зарядку, вспомнил Ульяну, раскаялся и решил, что вечером непременно пойдет к Хоцелиусам и немного развлечется. Стояли теплые апрельские дни. В обширном саду Агафьи Нестеровны на старых белостволых яблонях розовели набухающие почки. Вдоль плетневой изгороди, в аккуратно подстриженном малиннике озорничали, перепрыгивая с ветки на ветку, серенькие воробьишки. Позади ограды к небу лихо взметнулся пузатый стожок лугового, оставшегося от зимы сена с приплюснутой на макушке ветреницей. Видно было, что хозяева здесь весьма запасливые.

Тихо было вокруг в это весеннее утро. Слабый горный ветерок легонько покачивал тоненькие ветки вишен, забавно играл рваными, нелепо торчавшими на старом помеле тряпками чучела. Казалось, что в тонкую, прозрачную синь чистого утреннего воздуха кто-то нарочно выставил эту одряхлевшую тень пугала, на которое укоряюще посматривали веселые башни желто-зеленых Уральских гор, позолоченных первыми утренними лучами.

В добротной, недавно сооруженной каменной пристройке, служившей кладовкой, скрипнула дверь и громко застучали ведром. На насесте с яростной хрипотой снова прокукарекал старый хозяйский петух и всполошил все многочисленное семейство. В сарае в тихом шепоте засуетились, закудахтали крупные черноперые хозяйские куры. Широко перекрестившись, Агафья Нестеровна распахнула дверь скотного сарая и сунула крупной однорогой корове полкраюхи магазинного хлеба. Огладив корову, она поставила ведро и грузно присела к розовому тяжелому вымени.

В открытую дверь было видно, как черно-пестрый толстоголовый бычок, которого игриво почесывала тупым коротким рожком сытая годовалая телка, услышав, как гудят по подойнику звонкие молочные струи, протяжно замычал и беспокойно засопел влажными розоватыми ноздрями. Ему ответно откликнулась белохвостая, такая же, как и ее потомство, пестрая родительница, прозванная в домашности Комолушкой. Растопырив упругие мосластые ноги, она боднула единственным рогом угол яслей и начала тереться распоротым ухом о деревянную, пахнущую отрубями кормушку.

– А ну, стоять! Шелудивая! – властно крикнула Агафья Нестеровна. Она сегодня была явно не в духе. Не переставая тянуть соски, Агафья ворчливо бранила породистую симменталку за строптивый, неспокойный характер и обжорство.

Взволнованность хозяйки, очевидно, передалась и Комолушке. Она еще пуще начала вихляться и мотать однорогой башкой.

– Да ты будешь у меня стоять, оглашенная, или нет! – еще громче закричала выведенная из терпения Агафья Нестеровна. – Ты у меня, безрогая, докрутишься! Вон как возьму хворостину да как начну охаживать…

Но безрогая, не внимая хозяйской угрозе, предупредительно бурно засопела и, словно палкой, завертела длинным метелочным хвостом.

Агафья Нестеровна не выдержала. Оторвав руки от вымени, шлепнула упрямую симменталку по гладкой, упитанной ляжке.

В ответ строптивая Комолушка быстро и ловко лягнула ногой и с грохотом опрокинула ведро. Звякнув дужкой, оно покатилось по соломенной изгаженной настилке. Шипя набухшей пеной, молоко густо полилось в растоптанный навоз. Выхватив из-под ног коровы упавший подойник, Агафья Нестеровна, проклиная все на свете, отскочила и, беспомощно озираясь по сторонам, выискивала подходящую хворостину. Однако, на счастье комолой, палки близко не оказалось. Разъяренная хозяйка пустила в ход висевшее на плече полотенце.

Телка и бычок, не чуя Агафьиного гнева, лениво помахивая хвостами, с медлительной осторожностью приближались к белевшей молочной пене.

– Вас, кусошники, куда черт тащит? – набросилась на них Агафья Нестеровна и замахнулась полотенцем.

Лобастый братик по кличке Толстобаш и гладкая, сытая сестрица по кличке Елка, помаргивая глупо вытаращенными глазами, недоуменно остановились.

Заслышав крикливый голос хозяйки, идолом сидя на своем свинячьем троне, мощно и грозно захрюкал десятипудовый боров. Между прочим, в доме Агафьи Монаховой все было мощно и величественно, добротно и сыто, как и сама высокая, крутоплечая пятидесятипятилетняя хозяйка, обладавшая могучей силой и густым, почти мужским басом.

– А ты, обжора, чего расхрюкался? – повернувшись к курносой морде хряка, крикнула она. – Все тебе мало, махмут ненасытный! Сидишь, как татарский мулла, за блюдом махана и лопаешь по три корыта в день… Я уж, басурман, для твоего сальца-то две кадушки приготовила. Ты у меня дождешься праздничка… – Но боров, сверкая морковным на носу пятаком, на ее слова только глупо моргал маленькими, заплывшими жиром глазками.

– Сальце-то у тебя дай боже! Опять зятек Мартьяшка будет жир жрать да над тещей изгаляться…

Расстроенная потерей почти целого ведра молока, Агафья Нестеровна покинула хлев и скрылась в сенцах.

Она снова вышла на скотный двор и дала корма курам, уткам, индюку с индюшкой, всему рогатому скоту, в том числе двум пуховым козам с четырьмя маленькими козлятами, и выпустила ранее накормленных двух гусынь и длинношеего гусака. Кормила она их в первую очередь потому, что они поднимались чуть свет и начинали гоготать на весь поселок, не давая Агафону спать.

Агафон дивился хозяйской сноровке, изворотливости, наконец, работоспособности, с какою она с утра до ночи хлопотала вокруг своего обширного дома и даже успевала вязать очень ценные платки из козьего пуха. Он уже знал от Ульяны, что его хозяйка два раза в год выезжает к своим родственникам с большими чемоданами. Сестра ее жила где-то в Ставрополе, а младший брат – в Кустанае. Всем было ясно, что она сбывает там пуховые платки. Это делалось весьма аккуратно и расчетливо. Обо всех делах тещи догадывался и Мартьян, он как мог воевал с нею и Варварой, но его действия пока были малоуспешны. В доме жили два коммуниста, комсомолец и ничего не могли поделать с пожилой домовитой Агафьей Нестеровной. Она все хозяйство держала в своих хватких руках и чувствовала себя полным властелином. Зачем ей такое хозяйство? Ведь в семье три пары рабочих рук. Заработок Мартьяна, Феди и Варвары полностью обеспечивал их потребности. В сельмаге можно покупать и свежее мясо. А молоко рабочим и служащим доставлялось из того же отделения. Правда, чабаны на кошарах имели лично им принадлежащий скот – коров и овец, но они жили совсем в иных условиях. Кошары отдалены от центрального участка на большие расстояния, в горы. Почти все чабаны были люди многосемейные. Старший чабан шестой кошары, Николай Иванович Байсургенов – отец Кызлгая, имел десять детей и до сего времени жил в саманном азбаре. Без собственных коров и овец семья пока жить не могла. К тому же Николай Иванович был прирожденный кочевник, привыкший жить в степи и постоянно питаться мясом и молоком. Иной пищи он не признавал. Это был лучший в совхозе чабан. У него в отаре был самый большой приплод и отличный начес пуха. Агафон был на этой кошаре и познакомился со всей семьей. Байсургеновы жили очень дружно и ладно, ухаживая и выращивая в очень трудных, особенно зимних, условиях больше двух тысяч коз. Николай Иванович и Кузьма, так он перекрестил сам себя, встретили Агафона как старого знакомого, чуть ли не родича, и угостили вкусным бешбармаком, который он ел с удовольствием первый раз в жизни. Обедали, по старому киргизскому обычаю, только втроем: отец, старший сын и гость. Жена хозяина, тетка Кашмат, молодая, еще очень крепкая женщина, мать десяти детей, прислуживала. Пятеро черноголовых смуглощеких мальчишек и две маленькие трехлетние девочки-двойняшки сидели на нарах позади отца, на разостланной кошме, в один ряд, по возрасту. Самому старшему было лет двенадцать. Две младшие, после Кызлгая, сестренки учились в Валиевской средней школе и жили в интернате.

Ребятишки изучающе поглядывали на гостя, улыбчиво перешептывались и сидели очень смирно. Отец крошил мясо и поочередно давал им глодать кости. Они это делали с завидным, бесцеремонным аппетитом. Агафону очень и очень понравилась эта ватажка черноголовых малышей. Тоже обгладывая мосол, он смотрел на них и весело им подмигивал. Они сдержанно пыжились от смеха и дарили его взаимными взглядами черных, с прищуром глазенок, прелестных своей детской чистотой и лукавостью. Уезжая, он вынул из кармана десять рублей и подарил на гостинцы этой милой, радостной компании – вчера получил первую получку.

– Наверно, это не надо… – смущенно сказал Николай Иванович.

– На конфеты, – краснея, ответил Агафон.

– Привожу им гостинцев-то! Деньги имеем, не жалуемся. А они у меня работящие мальчишки. Ну ладно. Спасибо, – чувствуя, что гость тоже смутился, примиренно добавил отец. В душе ему даже понравилась простота гостя.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Вечером, когда Агафон проводил Ульяну и вернулся домой, он застал у себя гостя. В комнате сидел с ружьем в руках и ждал его Кузьма. Он был тоже на комсомольском собрании и слушал пламенную речь Агафона. Кузьма хотел поговорить с ним там же, но, увидев, что парня поймала девушка и пошла с ним вместе, мешать не стал и решил дождаться на квартире.

Тому, что гость был с ружьем, хозяин не удивился. Кузьма почти никогда не расставался с ружьем.

Агафон провел его в комнату и принес чаю. Принимая из рук хозяина стакан, Кузьма без всяких предисловий сказал:

– Слышишь, Гафон, ты мне друг, да?

– Конечно, друг! – улыбнулся Агафон.

– У нас беда, Гафон.

– Что случилось? Какая беда? – смотря на суровое лицо молодого чабана, встревоженно спросил Агафон.

– Балшая беда, начальник, – сокрушенно качая головой, ответил Кузьма и расстегнул воротник потертого, но опрятного кителя. Он только осенью отслужил срок в армии на афганской границе и вернулся в звании ефрейтора. Однако любил носить все военное, потому что служил в пограничной кавалерийской группе, имел значок отличника границы и постоянно носил его на груди. Сейчас на нем были суконные офицерские брюки с зеленым кантом, заправленные в новенькие остроносые сапоги, сшитые из яловой кожи его отцом, – Николай Иванович был мастером на все руки.

– Да расскажи ты наконец, что произошло? – теряя всякое терпение, спросил Агафон. Он еще мало был знаком с обычаями степняков: сначала неожиданно огорошить себеседника мудрым вопросом, а потом уже исподволь начать замысловатый восточный разговор.

– А то, что больно хорошо, что ты стал нашим другом, – держа чашку обеими руками и медлительно попивая чай, с достоинством древнего аксакала ответил Кузьма.

– Я рад это слышать… Но ты все-таки расскажи про свою беду.

– Ты знаешь пьяницу Апоньку? – вдруг спросил Кузьма.

– Какого Апоньку? – вытаращил глаза Агафон. – Шофера, ты хочешь сказать!

– Да, да! Он самый, который приехал тогда к нам на грузовой автомашине. Шойфер Апонька Лохматов, – подтвердил Кузьма.

– Афанасий Косматов, наверное? Шофер надо произносить, понимаешь, Кузьма, шо-фер! – раздельно повторил Агафон.

– Хорошо. Так, скажем, шофер… Вот этот самый Апонька сегодня сказал, что он нас будет убивать, – удивительно спокойным, уверенным тоном, как нечто само собой разумеющееся, проговорил Кузьма.

– Как это убивать? За что?

Агафон стремительно вскочил со стула и подошел к гостю. Все это было так необыкновенно и неожиданно, что он на минуту растерялся.

– Сказал, что стреляет меня из своей тульской двустволки, – невозмутимо ответил Кузьма и прищурил чуть узковатые глаза, темные, как будто специально закопченные у вечного пастушьего огня. Вообще Кузьма был парень видный, с широкоскулым, задубелым от ветра и солнца лицом степняка, приятным и мужественным.

– За что? – с явной в голосе тревогой спросил Агафон.

– Он воровал для своих коров совхозное сено и говорит, что я его продавал партийному секретарю Михайле Соколову.

– Как продавал?

– Конечно, не продавал… Я просто сказал Михайле Соколову, что Апонька, как самый последний свинья, пьянствует, сено для своих коров косить не хочет, а казенное сено крадет. Болше я ничего не говорил.

– Теперь наконец понятно, – облегченно сказал Агафон. – Ты не бойся. Он напугать тебя хочет. Ты молодчина, что сказал.

– Зачем мне бояться, Гафон! Если он в меня стреляет, я тоже двадцать жаканов* зарядил… Вон она, моя винтовка-то! За отличную стрельбу значок имеем, уж не промажем… – убежденно заверил Кузьма.

></emphasis> * Ж а к а н ы – пули.

– Этого нельзя делать. – Агафон дружески положил ему руку на плечо и объяснил, что Афонька Косматов трус. А трусы всегда только грозят и при первом же случае прячутся. Обещал, что в обиду Кузьму не даст и, ясное дело, заступится как за друга и лучшего чабана. А воришку Афоньку, конечно, накажут и церемониться с ним не станут.

Кузьма, в свою очередь, дал слово, что первый никогда ссоры не начнет, но в то же время предупредил, что при случае сам поймает Апоньку и живым доставит на центральный участок. Принимаясь за третий стакан чаю, вдруг ни с того ни с сего спросил:

– Скажи, Гафон, сколько надо учиться, чтобы стать главным зоотехником?

– Много и долго надо учиться, пять лет.

Кузьма разочарованно покачал головой. Откусив кусочек сахару, снова спросил:

– А короче нельзя?

– Нельзя короче… – сдерживая улыбку, ответил Агафон. – А зачем ты спрашиваешь?

– Жениться хочу потому что, – сказал Кузьма убежденно, как о деле, давно уже и твердо решенном.

– Не понимаю… – Агафон так опешил, что разводил только руками, недоуменно качал головой.

– На русской, – упрямо продолжал Кузьма.

– Ну и пожалуйста! – Агафон не выдержал и захохотал.

– Почему смеешься?

– Ты чудак, Кузьма! То хочешь стать главным зоотехником, то вдруг жениться собираешься…

– Ты думаешь, туда-сюда скачу на своих словах верхом, как на лошади? На ком я жениться хочу, она образованная, а я чабан… Какой тут смех! – обиженно проговорил Кузьма.

– Погоди, друг, погоди! Ты не серчай, Кузьма, – заговорил Агафон. Осененный догадкой, он вспомнил намеки Ульяны о Марте, которым не придал тогда никакого значения. Да и трудно было угадать, где она говорит серьезно, а где шутит. Поглядывая на присмиревшего гостя, спросил: – Значит, у тебя есть невеста?

– Приметил, – кратко ответил Кузьма и глубоко вздохнул.

– Как ее зовут? – допытывался Агафон.

– Э-э! – протянул Кузьма и поднял кверху палец. – Ты хитрый, Гафон, все узнавать хочешь. Так нельзя. Очень нельзя… Это ведь не коза, веревкой за рога не поймаешь, в амбар сразу не потащишь, друг…

– Правильно говоришь, Кузьма, – согласился Агафон. – Ты сколько классов окончил?

– Четыре, наверное. Ну, еще в армии немножко учился. Раньше здесь трудно было учиться, друг. Война началась, отец на фронт уехал. Мы маленькими были, совсем кешентай! Мне было четыре года, что ли… Две девочки еще меньше. Козье молоко пили, а то бы, наверное, совсем сдохли. Дождей не было, трава сухая, козы тощие. На фронт тоже потом мясо посылали. Война кончилась, отец вернулся, опять стали жить вместе на кошаре. Лошадей мало, тракторов тоже, одни старые, три штуки было. В сабан коров запрягали, и айда пахать. Один кызык был, смех. Сами в горах, а школы тут. Одежонки нету, какое учение! Потом все-таки четыре класса кончил. А за это время еще пять штук отец родил. Приехал сюда ко мне в школу и говорит: «Айда, сынок, коз пасти, мне трудно одному, помощник нужен». Двенадцать годов тогда уж было. Поехал на кошару. Шесть лет тогда пас, а потом в армию пошел. Если бы армию не сократили, наверное, офицером стал бы, в училище пошел бы… – закончил Кузьма.

– Учиться тебе нужно, друг, ты прав, – сочувственно проговорил Агафон, начиная глубоко осознавать, как по-разному складываются жизнь и судьбы его поколения.

– Учусь сейчас немножко, в кружке, да мало… Далеко ездить, – сказал Кузьма и стал прощаться.

– Сделаем так, что семинары будем проводить прямо на кошарах, как это делается в отделениях.

– Там народу много, а у нас мало, – возразил Кузьма.

– Будешь заочно еще учиться, – сказал Агафон и объяснил, что он тоже решил и станет учиться заочно.

– Спасибо, друг. Будем учиться. Зоотехником-то уж стану, – убежденно закончил Кузьма.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В этот вечер Мартьян, возвращаясь домой, встретил на улице Глашу и хотел в сумерках перейти на другую сторону. Но она сама остановила его и упрекнула:

– Ты что, перестал людей узнавать?

– Очень уж ты нарядная, – решил отшутиться он, посматривая на ее новый плащ. Ему не хотелось останавливаться только потому, что он был слегка выпивши. Пьяных Глаша не выносила. А Мартьяна встретил отец Кузьмы, Николай Иванович, и на минутку затащил в чайную. Ну и выпили четвертинку. Если бы не такой случай, Мартьян не прошел бы мимо… Сейчас он пил очень редко, но одно время «закладывал» основательно. Варя его тоже иногда не отказывалась. Бывало так: выпьют вместе и непременно поссорятся, а потом снова мирятся за второй бутылкой. Глаше все это было известно, и она презирала за это Варвару, не спускала и Мартьяну как бывшему другу мужа. Мартьян отлично знал ее негодование и побаивался.

– Нарядная, говоришь?

– Да.

– Плащ новый купила. А ты что-то очень веселый…

– Тебе просто показалось. Пройдемся, раз встретились, – предложил Мартьян. – Мне с тобой поговорить хочется… Ты не торопишься?

– Не тороплюсь… Вышла подышать весенним воздухом… Ой как люблю весну! – воскликнула Глаша. Она наперед знала, какой будет разговор. Понимала, что живется Мартьяну нелегко. Но ничем помочь не могла. Сама пережила такое, что до сего времени забыть не могла.

Свернули в переулок, тихий, безлюдный, и направились к речке.

От реки шел запах брожения ласковой и теплой горной весны. Под ногами хрустела и ломалась сухая прошлогодняя трава; медленно, но, как всегда в природе, упорно пробивалась густая, мягкая, весенняя щетка молодого ковыля. Идти и наступать на нее им было приятно, может быть даже радостно, если бы был такой же их разговор… Но он не был таким.

– Ты что-то хотел мне сказать? – спросила Глаша.

– Каждый раз хочется сказать многое.

– А говоришь совсем не то…

– Так получается, что все время и говорю не то, и не так, как люди, живу, и не то делаю… Вот и Варвара и теща Агафья Нестеровна меня учат: не так по горнице прошелся, половички смял, не тем глазом на жену посмотрел. А мне, понимаешь, часто хочется эти половички да занавесочки растоптать, сапожищем кого-нибудь поддеть!

– Ой как страшно! – пошутила Глафира и сделала шаг в сторону.

– Ты не смейся! Для тебя сегодня тоже словечки приготовлены.

– Только не пугай, пожалуйста. Ты в райкоме-то хоть был?

– Раз вызывали, значит, обязан быть.

– Что тебе сказали? – с тревогой спросила Глаша.

– Обещали выговор снять.

– Правда?

– А почему же нет, раз он неправильный. Но это все равно ничего не меняет. Все думают, что мы с Романом два волка около одной телки. А это не так! Я за жену глотку грызть ему не собирался и не собираюсь. Я взял его за грудки потому, что он трус и бюрократ, нечистоплотный человек и рыльце у него давно в пушку. Такие мутят воду так, что пить потом не хочется из нашего родника!

– Ой как ты его ненавидишь! – Глафира была убеждена, что в Мартьяне бушует необузданная мужская ревность, оскорбленное самолюбие. Именно это отдаляло и отталкивало ее от Мартьяна. Она прожила с мужем очень короткое время и знала только мгновенно озарившую и быстро, словно сон, промелькнувшую любовь, грусть разлуки и ожидания, а вместо этого потом пришла похоронная, как и в годы войны на отца. О ревности Глаша знала только по книгам. Она даже не представляла себе, что может еще раз испытать те же-чувства к другому мужчине, какие она испытывала к Николаю, ласковому белокурому, синеглазому парню. А ведь вначале ей нравился и Мартьян, когда они, два друга, за одним столом, по-братски справили две свадьбы и вскоре уехали за границу дослуживать свой срок. Ведь оставался-то только один-единственный год…

– Ты не прав, Мартьян, не прав. Спиглазов сейчас много делает. Добился фондов на сборные дома. С утра до ночи по кошарам да по отделениям носится, – возразила Глаша.

– Знаю я его все поездки… Знаю, Глаша! Он сейчас все прекратил, даже тайные свидания… Кожу наращивает потолще, чтобы где-нибудь не прокололи. Трусишка!

– Он не трус, ты это зря, – защищала Глаша Спиглазова, зная, что и деверь Михаил Соколов относится к нему положительно.

– Эх, Глафира! Думаешь, все такие чистые, как ты? Он меня боится, а Варвара от этого еще хуже бесится. Ведь кто ее директором сельмага устроил? Он. В члены правления райпотребсоюза провел, в депутаты Совета. К ней же теперь подступиться нельзя. А что я для нее? Комбайнер, штурвальный. От меня керосином разит, а от него духами «Москва». У него друзья министры, члены правительства, а у меня Николай Иваныч Байсургенов, чабан! Я понимаю, что жена Спиглазова Раенька, эта несостоявшаяся певица, конечно, так себе, степной кузнечик, порхает с кустика на кустик, крылышки и губки подкрашивает и влюбляется во всех приезжающих уполномоченных… Я понимаю, такой мотылек кому хочешь опротиветь может. А он мужик здоровый и по-своему даже не глупый. Ему именно такая деловая подружка нужна, баба вроде Варвары. Ну и, как говорится, бог с ними! Разойдемся, и каждый начнет жизнь по-новому. Детей у нас нет, никто здесь не пострадает. А Раечка подцепит какого-нибудь уполномоченного… Так нет, он трусит, до смерти боится, что партбилет может потерять. Тогда надо за штурвал садиться, а он не привык да и не умеет.

– Ты очень злой, Мартьян. Такое говоришь! – грустно покачала головой Глаша.

– Правду говорю! Пусть он меня не опасается. Я решил уехать. Жалко, конечно. Прожил здесь лучшее время молодости, научился чему-то. Что-то сделал хорошее. Недавно еще одну штучку смастерил, да не докончил немножко. Бросать жалко. А в другом месте знаю, что не доделаю…

– Ах, Мартьянушка! Золотая у тебя голова. – Глаша неожиданно протянула руку и ласково потрепала его волосы. Быстро отдернув руку, прибавила: – А выпил-то сегодня зачем?

Мартьян опустил плечи и съежился. Не ответив на ее вопрос, проговорил с грустью:

– Золотые головы бывают только у идолов, а я человек, Глаша.

– В том-то и загвоздочка, Мартьян, – понимающе сказала она и задумалась. Ей было тоже грустно и жаль его.

– В чем загвоздочка? – осторожно спросил он.

– В нашей жизни, Мартьян. От каждой царапинки душа болит.

Задумчиво помолчав, спросила:

– Ты все сказал?

– Все, что есть, тут, – Мартьян постучал себя по груди. – Все, что накопилось, сразу не выскажешь…

– Значит, уедешь? – словно не слушая его, проговорила она.

Мартьян ждал затаенно. Вдруг она скажет желанные слова, единственные: «Я тоже с тобой!» Но она не произнесла этих слов, вместо них добавила:

– Раз уж решил, то на счастливую дорожку много слов говорить не надо.

– Счастливые дорожки бывают только в сказках. А я напрямки иду, через бурелом. Не только душу поцарапал, но и сердце.

– Мне жаль тебя, Мартьян. – Глаша участливо, с нежностью посмотрела на него, но он этого не заметил, а только почувствовал одну, унижающую его самолюбие жалость. В таком возбужденном состоянии он не понимал ни ее, ни себя. Ответил со скрытой обидой:

– И на том спасибо. А я жалею об одном, что не меня тогда в Пеште стукнула пуля, а Колю…

– Перестань, Мартьян! – выкрикнула она тоскливо.

Но ему уже трудно было сдержаться.

– Лежал бы сейчас, ни тоски тебе, ни заботушки. И жалеть некому…

– Замолчи, ради бога!

– Нет уж, выговорюсь напоследок. Как сейчас, помню веселое застолье. Вы молодые, муж и жена, счастливые. Каюсь, позавидовал ему тогда, а теперь его смерти завидую. Вот оно как получается. Он понял все, да и ты тоже. Решили и меня тогда счастливым сделать, Варю сосватали. А мы как чуяли, что в бой пойдем. Отпуск короткий, быстро сладились. Все произошло, как по боевому расчету… Я рассказал ей про свою погибшую семью, про детский дом. Она пожалела меня, уступила. А выходит, рано пожалела. Жизнь за жалость расплаты требует. А платить-то нечем… Так что жалеть меня не надо.

Мартьян достал папиросы и закурил. Огонек спички осветил его бледное, взволнованное лицо.

Глаша низко опустила голову и молчала. Не спеша вынула из сумочки забелевший в руке платочек, вытерла им горячий лоб, спросила тихо:

– Скажи, что ты от меня хочешь?

– Думаю, что не стоит говорить.

– А ты скажи!

– Хочешь знать правду?

– Смотря какую. Говори, говори! – комкая в руках платочек, Глаша потупилась.

– Скажу одно: нельзя же все время, годами, только жалеть друг друга и по головке гладить. А мы только и делаем, что сочувствуем самим себе. Ты мне, а я тебе. Невыносимо это, как-то даже странно, Глаша, словно сердца наши высохли и сжались в маленькие комочки. Природу нельзя законсервировать. Это противоестественно. Жизнь всегда ищет и требует обновления, – торжественно и немного напыщенно заключил Мартьян.

– Что-то ты очень замысловато слова жуешь, – с откровенной насмешкой сказала она. – Нельзя ли попроще…

Глафира отлично понимала, куда он клонит, но не хотела признаться в этом. Такой разговор возникал между ними не раз, только несколько в иной форме. Выпивши, Мартьян бывал резковат и более откровенен. Сейчас он старался быть сдержанным.

– Проще? Можно и проще. Семья, вот в чем вопрос. Надо ведь не только комбайны водить, но и детей родить. Например, Варвара об этом и слышать не хочет. Ей красивую фигуру жалко. Мало ли таких! Я знаю, ты не такая. С тобой случилась беда. Я все понимаю. Со мной тоже жизнь поступила не очень ласково, но я борюсь и буду крепко сражаться, чтобы хоть людям легче жилось.

– Да, ты настоящий борец, Мартьян. Чего-то ищешь, чего-то хочешь, ждешь… За это и уважаю тебя. Но ты знаешь хорошо, что я не борец, ни с кем я не боролась, кроме своего горя.

– Ты выдержала. Пора и о другом подумать.

– Я думаю. Ой, сколько еще думаю!

– Вот и хорошо. Пора снимать траур. В вечном трауре ходят только одни монашки, а ты женщина русская, сильная.

– Может быть, – загадочно проговорила Глафира. – Ты всерьез решил уезжать?

– Могу и не уехать… – Мартьян с волнением ждал ее ответа и дождался.

– Нет, тебе надо уехать, – твердо сказала она и, повернувшись, быстрыми шагами пошла назад.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В воскресный день Агафон завтракал вместе с Мартьяном. Накануне Варвара пришла откуда-то поздно ночью и долго нежилась утром в мягкой постели. В другие дни Мартьян с Федей вставали рано, брали с собой еду и торопились в мастерские. У Агафона же совпадало так, что ему приходилось садиться за стол с Варварой. Агафья Нестеровна готовила для них сытную и вкусную еду, получая с жильца львиную долю его зарплаты. Сама она садилась с ними редко и больше всего торчала около топившейся русской печи, орудуя огромным ухватом и большими, пузатыми чугунами. Скотину и прожорливого хряка надо было кормить.

– Зачем, Варвара Корнеевна, вы заставляете мамашу столько работать? – как-то спросил Агафон. – Она уже в годах…

– А кто ее заставляет? Я, что ли? – удивилась Варя. – Она всю свою жизнь так…

– А зачем столько животины иметь? Ведь на нее столько нужно, извините, чертоломить!

– Мы привыкли… – уткнувшись в тарелку, сказала Варвара.

– Да она одна все делает, – возразил Агафон.

– Ну это неправда, – вспыхнула Варвара. – Мы тоже помогаем – и огород обрабатываем, и сад. А раз есть сад, то корову обязательно надо держать, для удобрения навоз нужен.

– Предположим, что так. А овцы, козы, хряк, бычок, телка? – перебирал Агафон.

– Вы меня простите, Агафон Андриянович, но вы сами сейчас едите яичницу с салом от нашего хряка. Мартьян с Федей тоже каждое утро отрезают по шмотку, да еще по три вареных яйца, по соленому огурчику, а еще обед… Скажете, можно в чайной столоваться? Бросьте! Вы там хоть раз обедали?

Агафон заходил туда единственный раз, и ему там не очень понравилось. Сейчас он признался в этом, но все же стал возражать, ссылаясь на то, что общими усилиями можно добиться, чтобы чайная была образцовой.

– Пробовали… Меня все равно от такой пищи тошнит, – брезгливо проговорила Варвара. – Эту проблему надо еще решать. У нас сотни нерешенных проблем. Повара, подавальщицы, самообслуживание, качество продуктов.

– Все это можно самим решить, – твердо проговорил Агафон. Он забыл, что эту же проблему поваров даже в доме отдыха отец решает десятилетиями и никак не может решить.

Слушая Агафона, Варвара смотрела на него смеющимися глазами и сыто, снисходительно улыбалась.

– Знаете что, Агафон Андриянович, – вытирая салфеткой яркие, чувственные губы, начала она. – Перестаньте меня агитировать. Ей-богу, я много слышу такого от моего муженька. У него столько всяких проблем, сколько на макушке волос… Вы лучше поухаживайте за какой-нибудь девушкой. У нас здесь столько интересных женщин. А вы, я смотрю, живете монахом, даже удивительно! Имейте в виду, это тоже проблема.

– Пытался однажды… – сорвалось у Агафона.

– Что пытались, Агафон Андриянович? – живо и заинтересованно спросила Варвара.

Агафон сразу посуровел и подозрительно долго молчал, рассеянно ковыряя вилкой остатки яичницы.

Варвара поняла, что парень пережил, видимо, глубокий душевный конфликт и принадлежит к малознакомому ей типу людей, то слишком откровенных, то чересчур замкнутых. «Уж не в меня ли влюбился? – подумала она весело. – Каждый день встречаемся за столом, шутим. А он все пытает меня про разные дела и спит за тоненькой перегородкой, слышно даже, как шуршит ночью книжными листами и частенько по ночам вздыхает».

– Заикнулись и сникли!.. Не хотите отвечать – не надо. Наверное, обожглись на молочке, теперь на сметану дуете, – грубовато добавила она.

Агафону необходимо было что-то ответить и перевести разговор в шутку. Поднимаясь из-за стола, он сказал:

– Было… Вы угадали. Учуяли и то, что говорить не хочу. Потому как больше учен на книжках, чем на практике…

– Практика – дело наживное… – усмехнулась она. – Не дуйтесь, как бычок на горячее пойло, и не берите пример с моего хромоножки… Он ищет необыкновенную любовь… А где она? Где она, эта красивая любовь? – повторила она.

– Не знаю, – пугаясь ее вызывающего взгляда, ответил Агафон.

– Не знаешь? Тогда как-нибудь, темной ноченькой, постучи мне в стенку… А я приду тепленькая и покажу тебе, какая она есть, любовь… Тоже мне, нашел проблему!.. – шепнула ему Варвара. Она вскочила, сорвала с себя белый передник, скомкав его в смуглых руках, захохотала и, не взглянув на ошеломленного жильца и покачивая бедрами, вышла из столовой.

С этого дня их совместные завтраки кончились. Он стал сторониться молодой хозяйки, даже думал переменить квартиру, но с жильем в поселке было по-прежнему плохо.

Несколько дней Агафон тревожно чего-то ждал, беспокойно прислушивался к каждому стуку и только тогда успокоился, когда смастерил и крепко прибил к двери своей боковушки внутренний крючок.

Как-то Мартьян сам зашел к Агафону в боковушку, присел на кушетку и начал сдержанно расспрашивать о делах конторы. Своей личной жизни он никогда не касался, только по-прежнему высмеивал тещу, критиковал порядки и руководство совхоза, склоняя Спиглазова во всех падежах. Вечерами, как узнал Агафон, Мартьян иногда заходил к Соколовым и засиживался там допоздна. Теперь, с наступлением теплых дней, он снова оборудовал себе кабинет в чердачной горенке, поставил там письменный стол и кровать, готовясь к экзаменам по заочному факультету механизации при Сельскохозяйственной академии. Учился он там уже два года, и, кажется, довольно успешно.

Агафон рассказал ему о своем столкновении со Спиглазовым, но о том, что несколько дней назад отправил в редакцию статью, не заикнулся ни словом, стыдясь того, что не очень-то лестно намекнул там и на некую даму…

– Это хорошо, что ты подсунул ему свою докладную, – выслушав Агафона, сказал Мартьян. – Но имей в виду, этот демагог злопамятен и обязательно начнет тебя ущемлять. До того как переехать сюда, он был управляющим конторой Сельхозснаб, завалил там дело и попал к нам главным инженером. Диплома я его не видел, но знаю, что в технике он мало смыслит. Обворожил Молодцова чем-то и ждет, когда добряк Иван Михайлович уйдет на пенсию. В прошлом году я покритиковал Спиглазова на партийном собрании за какие-то дела, и он мне вскоре это припомнил. Командировали меня с комбайном на уборку целинных земель Алтая. Приказ министерства был такой, что мы должны поработать там и оставить им комбайны. Спиглазов тогда, также временно, замещал директора. Вызывает меня и говорит, чтобы я взял не свой агрегат, а комбайн Борисова. Был у нас такой механизатор, за два срока расхлестал вдрызг новую, совершенно новую машину. Даже на второй год она не столько работала, сколько стояла на ремонте. Я, конечно, возмутился и от этой рухляди отказался.

«Ты же его все равно там оставишь», – заявил он. А я ему говорю, что это обман государства, очковтирательство. Привезти туда «гроб» и загорать с ним. Причем по паспорту машина новая, в утиль ее не спишешь, значит, целинники замену получат не скоро. Наш же совхоз взамен оставленного там агрегата получает новенький, но и мой еще работал тогда замечательно. Я его берег, как свое сердце. На зиму пригонял домой под окна, закрывал разными тряпками и заваливал снопами соломы. Ты поезжай по другим хозяйствам и посмотри, как хранится наша техника! Под снегом, дождем. Металл коробится, деформируется, а весной начинаешь приступать к ремонту, глядишь, некоторые самые важные части отвинчены и украдены. Попадаются всякие нечестные люди. Ну и сцепились мы с ним. Он приказывает, а я ни в какую. А вечером я взял да позвонил на квартиру секретарю райкома партии. Нашего Романа вздули. Но пакость он мне все-таки устроил.

– Какую же? – настороженно спросил Агафон, начиная предполагать, что вот сейчас Мартьян поделится своими сокровенными делами.

– Просто сыграл со мной скверную штуку… Он тогда лично, по заданию райкома, должен был вовремя обеспечить погрузку машин в эшелон. Мы в это время были где-то на слете. Погрузка происходила без нас. Ехали что-то очень долго. Надоело. Все уже по работе соскучились. Приезжаем, начинаем разгружаться. Вижу, комбайн мой здесь, а соломокопнителя нет. Мне целинники говорят: «Ты что, милый, на курорт сюда приехал?» Срамота! Пришлось копаться в старой рухляди и собирать соломокопнитель. Конечно, нашлись и еще такие спиглазовы, прислали столько разного барахла, что на станции образовалось кладбище машин. Местничество заедает, а отсюда такие позорные для нас факты.

– А напомнил ему потом о копнителе? – спросил Агафон.

– Ясное дело! На партийном собрании. Он выступил и заявил, что в спешке произошла ошибка. Тем дело и кончилось.

Перед Агафоном все больше и шире раскрывались люди совхоза, жившие здесь, в горах, где зимой люто бушуют метели, замазывают кручеными вихрями снега глубокие долины и овраги. А летом, наверное, беспощадно палит солнце, горячие лучи которого охлаждает прохладный горный ветер. Агафону казалось, что здесь и любят и ревнуют как-то по-иному… Ему очень хотелось знать, что же думает об этом Мартьян, но тот, как будто нарочно, ускользал от такого разговора.

День был так хорош и ясен, что они распахнули застекленную дверь настежь и вышли на веранду.

Мимо ограды неторопливо прошла Глаша Соколова в легком кремовом плаще и в цветной, по-весеннему яркой косынке. Она была естественно проста и по-девичьи легка и миловидна. Укоротив шаг, Глаша повернула голову и помахала им рукой.

Агафон, наблюдая за Мартьяном, видел, как он отвернулся, быстро смял окурок и тут же достал новую папироску.

– Все-таки бросать надо, – когда Глаша скрылась за углом, проговорил Мартьян, глубоко, со свистом затягиваясь дымом табака.

– Курить, что ли? – спросил Агафон.

– Нет. Места эти…

Мартьян низко опустил голову и решительно встряхнул густыми, хорошо ухоженными волосами.

– Черт его знает! – добавил он с сердцем. – Как будто цепями здесь прикован… Ведь знаю, что не уживусь тут, а все-таки торчу.

– В чем дело, Мартьян Савельевич? – не вытерпел Агафон.

– Комплекс, – загадочно ответил Мартьян и сразу же перевел разговор на совхозные дела и творящиеся в них беспорядки.

Он долго говорил и о других совхозах Урала, хвалил новые, целинные, зерновые и молочные, бранил животноводческие. А про свой личный «комплекс» отделался юморком: рассказал лишь о жене Спиглазова, примерно повторив то, что говорил накануне Глаше.

Агафон понял, что этим метким юмором он маскирует свое волнение, а на душе-то, видимо, кошки скребли.

К концу их разговора на веранду вбежал Федя, помахивая зажатой в руке газетой, громко и растерянно крикнул:

– Ну и пропесочили!

– Что такое? – повернувшись к нему, спросил Мартьян.

– Наш совхоз продернули в газете! Ну и ну!..

Мартьян взял у него из рук газету, и начал читать вслух:

– «Арбузная трасса»…

Агафон заглянул через его плечо. Увидев свой псевдоним, обомлел. Заметка не только была напечатана полностью, но и расширена и даже сопровождена карикатурой. Художник нарисовал большую, с порожним кузовом грузовую машину; вместо прицепа за машиной катилась детская коляска, в которой лежали пестрый арбуз и дыня. Следом прытко бежали два козленка с початками кукурузы в зубах. За рулем сидел солидный улыбающийся мужчина, рядом дама с пышной прической. У водителя вместо шляпы была надета на голову половинка арбуза, а у дамы – половина дыни… Да, статья называлась «Арбузная трасса». Она заканчивалась хлесткими фразами, критикующими не только Спиглазова, но и партийную организацию. У Агафона таких фраз не было. Заметку его усилили, сделали очень злой и едкой.

– Кто же это такой, Амирханов? – спросил Федя.

– Кто бы ни был, все равно молодец! – повеселел Мартьян.

– Что же теперь будет? Надо что-то с ней делать. Может быть, обсудить? – спрашивал Федя.

– Можно и обсудить, – согласился Мартьян. – Только это и без тебя сделают. А вот что, Федя: повесь-ка ее в конторе на стенд, чуть пониже доски Почета. Завтра люди придут на работу, прочтут и обсудят…

Мартьян не вытерпел – безудержно захохотал на всю веранду. Сквозь смех решительно проговорил:

– Нет. Теперь я отсюда не уеду.

Агафон, читая газету, всеми силами старался сдержать волнение. Он никак не ожидал, что так скоро напечатают его критику.

– А удобно ли будет, Мартьян Савельевич? – колебался Федя. – Может, все же…

– Ты комсомольский вожак и делай, как тебе советуют, – сказал Мартьян. – Это же такой случай! А кстати, вот Агафон Андриянович, ваш шеф от парткома. Думаю, возражать не станет, – посматривая на Агафона, добавил Голубенков.

– Я не возражаю, – не отрываясь от газеты, ответил Агафон, представляя себе, как увидит и взбесится Роман Спиглазов.

– А дама-то вроде похожа… – заговорил было Федя.

– Похожа сама на себя, и гадать тут нечего, – резко прервал его Мартьян. Ему стало стыдно, но ничего поделать было нельзя. Весь поселок знал, как она разъезжала со Спиглазовым по бахчам.

– Как раз все твои мысли о неправильном использовании транспорта подмечены, – обращаясь к Агафону, проговорил Мартьян.

– Даже больше того…

Агафону было очень неприятно скрываться за вымышленным именем. Это походило на трусость. Хотел вначале тут же признаться Мартьяну в своем авторстве, но не решился. Понял, что безымянную даму Спиглазова приняли за Варвару. «А я и не знал, что наговоры окажутся правдой. Хорошо еще, что в фельетоне она безымянная…» – смущенно подумал он и ушел из дому.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Все дальнейшие события разыгрались на следующее утро в конторе. Федя выставил заметку на видном месте, а Даша – любительница таких карикатур – для большей привлекательности обвела столбец коричневой тушью. Любуясь, она восторженно, чтобы поддразнить Федю, говорила:

– Ну прямо прелесть этот Амирханов! Не то что наши некоторые активисты… Прямо расцеловала бы этого Амирханова. Такой умный и смелый!..

– Не знаю еще, что из этого выйдет, – не обращая внимания на подковырки своей подружки, отвечал Федя.

Утром первой, кто увидел газету, была секретарша Мария Петровна. Прочитав заметку, она ойкнула и схватилась за сердце. Потом стали приходить остальные сотрудники, появились шоферы, механики, зоотехники, чабаны. Они на разные лады комментировали статью и карикатуру, сопровождая обсуждение разными остротами и хохотом.

– А початки-то зачем у козленков в зубах? – спросил кто-то.

– Не видишь, машина пустая, ну и догоняют грузовичок, чтобы в кузов положить.

Мария Петровна пыталась увещевать комментаторов, оттереть их от стенда, выпроводить куда-нибудь и даже обратилась за содействием к появившемуся Агафону. Улыбнувшись, он только развел руками:

– А что я с ними поделаю? Уж если вывесили, значит, все должны прочесть.

– Разве можно было такую срамоту вывешивать? – нервно вороша на столе бумаги, сказала Мария Петровна.

– Почему же срамота?

– Ужас! Дама какая-то… Ни стыда, ни совести! – прижимая ладони к вискам, возмущалась она.

– У газеты нет совести или у дамы? – спросил Агафон.

– Да ну вас всех! Неужели вам нравится этот скандальчик на всю область? Роман Николаевич – женатый человек…

– Вот с женой и нужно бы на бахчи ездить, – посмеиваясь, сказал кто-то из шоферов.

– Что за галдеж? – спросил у секретарши вошедший Спиглазов.

Читатели сразу притихли и замолчали. Сторонясь, нарочно приоткрыли стенд для более удобного обозрения.

Роман Николаевич даже не взглянул на щиток; униженно и неловко улыбнувшись, прошел в кабинет. Он уже знал, читал заметку и теперь поджидал Соколова, чтобы переговорить с ним, обсудить событие.

– Кто мог написать такой пасквиль? – спросил он у прибывшего Соколова.

– Ума не приложу, кто бы мог это сделать! – пожимая плечами, ответил Соколов. Заметка ему тоже не понравилась, особенно упрек партийной организации, которую он временно возглавлял.

– Когда у нас последний раз были газетчики? – спросил Спиглазов, бегая по кабинету из угла в угол.

– После того писателя вроде бы никого не было, – припоминая, сказал Соколов. – А может, он и тиснул?

– Не поверю, чтобы такой порядочный человек мог так оскорбительно писать о людях, принявших его как друга.

– Кто его знает, – усомнился Соколов. – Он тоже на наших грузовичках в грязи загорал у Черной речки. Один раз трактором вытаскивали…

– Постой! – останавливаясь перед Соколовым, выкрикнул Роман. – Я, кажется, кое-что начинаю соображать…

– Припомнил кого-нибудь?

– Думаю, что это новенький бухгалтер! – злобно и торжествующе заявил Спиглазов. По знакомому обороту речи в заметке он интуитивно понял, что попал на верный след.

– Не может этого быть, – возразил Соколов.

– А я говорю – он, – настаивал Спиглазов. – Все факты взяты из его докладной записки.

– Какой такой записки? – спросил Соколов.

– Писал он мне, да не знаю, куда я ее задевал, – торопливо роясь в столе, проговорил Спиглазов. – Кажется, изорвал, дурак! Ну ладно, мы его сейчас вызовем и спросим…

– Этого ж нельзя делать, Роман Николаевич, – возразил Соколов.

– Почему? – удивился Спиглазов.

– Потому, это ж будет похоже на расправу с рабкором. А может, вовсе и не он. Тогда совсем получится черт знает что!

– Я ручаюсь, что он!

– Ну, предположим… Да ты сядь, не кипятись.

Теперь уже Соколову не нравилась озлобленность Спиглазова и вообще его поведение во всем этом деле. Погладив влажный лоб, он продолжал:

– В сущности, ежли разобраться по-честному, по-партийному, фактики-то соответствуют действительности.

– Ну, знаешь!.. – возмутился Спиглазов.

– Тут и знать нечего: используем машины хуже некуда.

– Значит, меня смешали с грязью, сплетню сделали общественным мнением, и ты считаешь – правильно? – презрительно, с трясущимися губами спросил Спиглазов.

– Видишь, какое дело, Роман, – после длительного размышления начал Соколов. – Я ведь тебя насчет «сплетен»-то предупреждал. Помнишь?

Спиглазов опустил голову и ничего не ответил. Разговор такой действительно был.

– А потом «сплетня»-то, дорогуша, – употребляя свое любимое выражение «в сущности», продолжал Михаил Лукьянович, – имеет под собой реальный факт. Завернул ты, Роман, не в ту борозду…

– Все давным-давно кончено! – насупившись, сказал Спиглазов.

– Допустим, в заметке использован старый факт. Но, в сущности, ты ничем не докажешь, что тебя оклеветали… Ведь заметку-то нужно обсуждать, подтверждать факты или опровергать. А как ты ее опровергнешь?

– Значит, надо, по-твоему, выносить на общее собрание чабанов и доярок и у всех на виду прополоскать директорское белье?

– В сущности, может, так и придется… – сказал Соколов.

– Утешил, нечего сказать. Называется, поддержал авторитет руководителя!

Вообразив себе галдящее собрание, истерический вопль Раисы, Спиглазов почувствовал на спине холодную испарину.

– Авторитет-то зарабатывается долго, а теряется в один миг.

Соколов поднялся. Свертывая нагревшуюся в руках газету, добавил:

– Теперь от газетчиков отпиской не отделаешься. Жди, еще нагрянут. Наши арбузики в Москву докатятся…

– А кто вывесил эту стряпню? Ты скажи, чтобы сняли, а то сегодня с утра митингуют и ничего не делают, – используя свой последний аргумент, сказал Спиглазов.

– Ты, может, запретишь еще и газету читать? – сурово проговорил Михаил Лукьянович и, не простившись, покинул кабинет.

Оставшись один, Спиглазов выдрал из газеты статью и карикатуру, порвал на мелкие клочья и швырнул в корзинку.

Встал, оделся и уехал в отделение.

В конторе он не показывался два дня.

Вечером, после работы, когда в бухгалтерии никого не осталось, Ян Альфредович позвал Агафона, ткнул пальцем в заметку с карикатурой, спросил:

– Не знаешь, Гоша, чья работа?

– Моя, Ян Альфредович, – признался Агафон и покраснел.

– Я так и подумал. Скажу тебе честно: смело начинаешь, только излишне зло…

Агафон объяснил, что статью выправили и словесно усилили.

– В таких делах без потерь не обойдешься. Правда, я хотел бы видеть и читать более широкие, основательные комментарии не только о нашем госхозе, но и о других… Ну, да ладно, – по привычке резко менять тему разговора заключил Хоцелиус. – Идем к нам чай пить. Ты нас совсем забросил, Агафон с Большой Волги…

В доме Яна Альфредовича отнеслись к событию по-разному. Жена его держала в таких случаях нейтралитет. Марта была целиком на стороне корреспондента. Ульяна находила заметку грубой и бестактной. В карикатуре ей понравились лишь детская тележка и козлятки. Агафон не возражал; еще в конторе он попросил Яна Альфредовича не открывать его авторства.

– Нельзя же так… Мало ли что может случиться с каждым человеком, – строго посмотрев на Агафона, сказала Ульяна.

– Тут просто маленькая профилактика, – шутливо проговорил Агафон.

– Профилактика! – ожесточенно набросилась на него Ульяна. – По-твоему, всякие отношения надо втискивать в газетные столбцы? А если у них большая любовь?

– Какая там любовь! – заметила Марта невозмутимым, скептическим тоном. – Он, говорят, и с Раисой-то совсем недавно расписался, а теперь снова с другой. Прав Агафон.

– Ах какие вы с Гошкой моралисты, однако! – Ульяна обрушила на них поток гневных слов. – Может, по-вашему, всех влюбленных надо профилактировать, санитарно обрабатывать, как козлят, а потом регистрировать в гуртовой ведомости?

– Ульяна! Ты каждый раз, когда приходит Гоша, ужасно себя ведешь, – сказала вошедшая мать и начала расставлять на столе тарелки с едой.

– Почему ужасно, мама? Я хочу с ними спорить! – Она обдала Агафона обжигающим взглядом.

– Это глупости, а не спор, – вставила Марта.

– А если бы я сама влюбилась в Романа Николаевича, меня тоже могли бы нарисовать в газетке?

– Фу, какой вздор ты говоришь! – сказала мать.

– Нарочно с завтрашнего дня начну строить ему глазки и открыто выскажу свое сочувствие, – упрямо твердила Ульяна. Равнодушие Агафона возмущало ее, хотелось возражать, спорить, говорить всякие дерзости.

– Что же, ему можно посочувствовать, – усмехнулся Агафон. – Только там до большой любви так же далеко, как отсюда до Северного полюса, – сердито добавил он.

И вдруг вспомнил, как Варька пообещала прийти к нему тепленькой и показать, «какая она есть, любовь»… Вспомнил и покраснел до самых ушей.

– А ты почем знаешь? – словно желая поймать его на слове, быстро спросила Ульяна. И, не дождавшись ответа, ехидно прибавила: – Подумаешь, какой судья, все знает и понимает…

– Гоша все-таки у них живет, – заступилась за него Марта и тоже смутилась. Она все время украдкой поглядывала на Агафона, пристально следила за выражением его лица и с затаенным внутренним страхом чувствовала, что он нравится и ей все больше и больше.

Умными и зоркими глазами Ульяна давно подметила смятение сестры, но не показала вида. Скрытность Марты возмущала Ульяну. Она знала, что Марта иногда от нечего делать заигрывала с Кузьмой. Это было с ее стороны, по мнению Ульяны, не увлечение, а просто так, девичье кокетство. Ульяна никак не могла это одобрить.

– Ну и пусть живет, пусть. – Она встала, презрительно помахала в их сторону рукой и ушла в свою комнату.

– Накатило что-то на нее сегодня, – заметила Марта.

Сославшись на усталость, Агафон тоже быстро распрощался.

Первый раз Ульяна не вышла следом за ним и не проводила до их заветного переулочка. Ему стало вдруг тоскливо и обидно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Заболел и слег в больницу Ян Альфредович. Агафона, как на грех, снова охватил сочинительский зуд. Окрыленный первым и довольно шумным успехом корреспонденции о транспорте, он начал постепенно готовить ту основную статью, которую давно уже задумал. Оставаясь в конторе один, он копался в бухгалтерских архивах, просмотрел балансы за последние пять лет, прочитал все объяснительные записки, обстоятельно составленные Яном Альфредовичем: с глубоким и подробным анализом всей финансовой и хозяйственной деятельности совхоза, с детальной расшифровкой счета прибылей и убытков. Лучшего материала для статьи Агафону и во сне не снилось. К тому же он побывал в двух соседних совхозах и сопоставил эти три государственных хозяйства, географически расположенных в одном и том же административном районе. В общей сложности совхозы «Чебаклинский» и «Степной» давали убытка свыше трехсот тысяч рублей ежегодно. В отдельные годы убытки снижались, но в среднем все же оставались на том же уровне. Третий совхоз, «Горный», был организован во второй половине пятидесятых годов. Во время комсомольского призыва совхоз был укреплен хорошими кадрами преимущественно из молодежи и давал государству свыше трехсот тысяч прибыли, в основном за счет зерновых и мясной продукции.

Добротный материал – мечта всех журналистов. Одаренный фантазией и смелостью, Агафон работал над статьей с горячим творческим увлечением и убежденностью. Разве можно было допускать, чтобы совхозы Урала ежегодно проедали миллионы рублей государственных средств?

Нельзя было планировать так, чтобы эти хозяйства все зерно сдавали в счет заготовок, а потом у своего же государства «покупали» полученные за тридевять земель корма и в зимнее время по бездорожью возили назад, как это постоянно делал совхоз «Степной», гонявший свиней на станцию своим ходом… Многие руководящие организации знали об этом, видели баснословную цифру ущерба и помалкивали… С присущим ему задором Агафон писал и о дирекции и партийной организации. Он во весь голос заговорил о таких вещах, о которых люди долгие годы привыкли говорить только шепотом… Просиживая в конторе и дома до поздней ночи, он слышал, как возвращалась Варвара, шлепая босыми ногами, ходила по горнице, напевала «Уральскую рябину», скрипя пружинным матрацем, плюхалась на пуховую перину. Однажды, не постучавшись, открыла его дверь и, бесстыдно показывая затянутые в лифчик груди, сказала:

– Опять донос строчишь в свою газетку? Строчи, строчи, гусь! – Захлопнув дверь, через стенку добавила: – Знаешь что, сочинитель, подыскивай себе другую квартиру! В мае к нам на все лето родственники приезжают, самим тесно будет…

– Ладно. Я тоже об этом думал, – сказал Агафон. Он понимал, что агрессивные действия Варьки спровоцированы Романом Спиглазовым. Мартьян как-то намекнул ему, что Спиглазов догадался, кто автор статьи о транспорте. Мартьяну об этом по секрету сообщила Глаша, а ей рассказал Михаил Лукьянович.

Сытные, вкусные хозяйские обеды для Агафона давно уже закончились. Теперь он харчевался в чайной, съедая отвратительно приготовленные щи и супчики. Изредка обедал у Хоцелиусов.

На другой день после стычки с Варварой Агафон побывал у Мартьяна на пашне и передал ему, как ночью явилась его супруга и потребовала освободить боковушку. Не утаил и ее бесстыдного вида.

– Любит бабенка подолом потрясти. Я уже давно махнул на нее рукой…

Они стояли на узкой недопаханной меже, около глубокой борозды.

Чумазый, пыльный Мартьян оскалил белые крепкие зубы, добавил задумчиво:

– Ты покамест живи и ни о чем не думай. Никаких родственников она не ждет. Врет все.

Наконец статья была закончена. Хоронясь от посторонних глаз, Агафон печатал ее на машинке по две-три странички в вечер. Однажды его чуть не застала на месте преступления появившаяся в конторе Мария Петровна. Она была одинокая вдова, сравнительно молодая, говорила тягучим голоском и постоянно прихорашивалась. Заметив, что Агафон сидит по вечерам в конторе, решила тоже туда наведаться.

Увидев ее, Агафон успел прикрыть перепечатанный лист старой газетой.

– Что ж это вы все печатаете, Агафон Андрияныч? – спросила она.

– Секрет, Мария Петровна.

– Подумаешь… И не надоело вам секретничать?

– Пока нет.

– Наверное, еще какую-нибудь докладную придумали?

– Придумал, Мария Петровна.

– Ох же, и чудак вы!

– Почему же чудак?

– Бросить такой институт и прискакать в нашу дыру! Кошмар! – протяжным голоском пропела Мария Петровна.

– Может быть, вам машинка нужна? Я могу освободить, – желая переменить разговор, сдерживая раздражение, проговорил Агафон.

Машинка ей была совсем ни к чему. Ее томили весна, одиночество и чисто женское любопытство. Повертевшись минуты две и обозвав его букой, Мария Петровна ушла. Агафон облегченно вздохнул. Ему оставалось перепечатать самую малость.

Статья получилась большая, чуть ли не двадцать страниц. Даже не будучи уверенным, что ее напечатают, Агафон знал, что этому материалу непременно дадут ход. Он давно уже предназначил ее для одной московской газеты, которая быстро и оперативно откликалась на все корреспонденции и многочисленные читательские письма. Завтра ему предстояла поездка в банк, там он и решил сдать пакет на почту. Вот уже несколько дней Ян Альфредович лежал в больнице. Подозрительно прихварывал и Никодим Малый после очередной получки… В бухгалтерии работали еще две пожилые женщины, обремененные семьями и всякими домашними заботами. Случилось так, что Агафон возглавил всю бухгалтерию. Женщины, эти незаметные конторские труженицы, покоренные его неутомимой энергией, беспрекословно подчинились ему, чувствуя, что он быстро вошел в курс дела и часто поправлял самого Никодима Малого, который всегда по понедельникам путал дебет с кредитом.

Закончив в городе очередные банковские дела, Агафон отправился на почту. Еще по дороге в Валиевск он переменил прежнее решение, неожиданно вспомнив, что писатель, которым хвастался Спиглазов, был тот самый Петр Иванович, что заправлялся у отца бензином и хранил у них же свою моторную лодку. Не раз Гошка ездил с ним на рыбалку и чинил его мотор. Ему-то и решил Агафон отправить свое сочинение, зная, что Петр Иванович, человек внимательный, отзывчивый, прочтет материал с несомненным интересом, а может быть, кое в чем и поможет. Агафон и не подозревал, что Петр Иванович знал о делах уральских совхозов куда больше и сам собирался написать очерк, но так и не собрался.

Сопроводив отправленное письмо коротенькой запиской, Агафон просил Петра Ивановича рекомендовать статью редакции газеты «Известия». Он был твердо убежден, что таким материалом заинтересуются. Навестив в больнице Яна Альфредовича, Агафон вернулся под вечер в Дрожжевку.

Была суббота. По улице уже гулял банный дымок, смешанный с запахом березовых, веников и томящихся на поду рыбных пирогов, испеченных для пахарей и бороновальщиков. Агафон зашел к Хоцелиусам и передал Марии Карповне привет от Яна Альфредовича и кое-какие поручения. Она горячо поблагодарила и оставила его обедать.

Вошла Ульяна. Голова ее, как чалмой, была окутана голубым полотенцем, под которым, как догадался Агафон, была сооружена высокая мудреная прическа. Узнав, что он навещал отца, Ульяна увела гостя к себе в комнату и усадила на диван. Развязывая чалму, сказала сердечно и живо:

– Ты, Гоша, просто молодец! Проведал папу. Ему ох как там скучно, однако!

Обеими руками придерживая на затылке скрученное из пышных волос свое великолепное сооружение, Ульяна попросила Агафона подать ей со стола несколько костяных шпилек. Она, видимо, только что приняла ванну и была сегодня неузнаваемо мила, ласкова и приветлива, а главное, так свежа и прекрасна, что Гошка не спускал с нее глаз. Подавая шпильки, он не смог удержаться и на правах старого друга пощекотал ей затылок. Она многозначительно посмотрела на него сбоку, сузила лукаво заискрившиеся глаза, чуть заметно кивнула головой и улыбнулась. Потом, закрепив на затылке последнюю шпильку, неожиданно быстро повернулась к нему и тихонько притронулась губами к его, щеке. Не отводя лица, осторожно погрузила руку в его спутанный чуб, прошептала:

– Это за то, что навестил моего папку.

Он радостно ощущал теплоту ее дыхания. От обветренных, загорелых рук Ульяны пахло степью, молодым горным разнотравьем, подснежниками и солнцем. Ведь она теперь с утра до ночи была на пашне, в полевых бригадах. Агафон был растроган ее неожиданной лаской и немножко обескуражен. Ему вспомнились их детские забавы на Большой Волге, юношеский задор и шаловливые поцелуи… Но сейчас это уже было совсем другое. У него тревожно зашевелилось и задрожало сердце.

– Тогда уж и за маму, – пробормотал он смущенно. Гошка не в состоянии был поднять глаз и сказать что-либо другое. Он терял голову…

– Можно и за маму. – Она легонько потянула его за чуб, подняла голову и еще раз поцеловала в другую щеку.

Он притянул ее к себе неумело и неловко, отыскал ее горячие открытые губы. На мгновение ослабев, она ответила чутко и жарко, но тут же вывернулась из его рук и отскочила к двери. Повернувшись от порога, она радостно засмеялась и убежала. Никогда еще она не испытывала такого смятения. Она стояла и боялась пошевелиться. Он покинул комнату и тихонько позвал ее, но она не откликнулась. Не дождавшись, он выскользнул на улицу, совсем забыв, что его приглашали обедать…

На дворе уже стало прохладно, а Гошке все еще было жарко. Расстегнув пиджак, он широко шагал по вытоптанной вдоль сада тропке, тихонько насвистывая, радовался огненно-красным лучам, лежащим на крышах домов, дымному запаху и даже хриплому, запоздалому крику старого петуха. Петух колобродил за плетнем с курами и неугомонно орал как оглашенный. Около речки Чебаклы, за дверями совхозной мастерской, кто-то звонко гремел железом. Звуки металла протяжно разливались по огородной низине и неприятно резали слух. Где-то гулко взревел автомобильный мотор и тут же затих, словно потушив на миг клокотавшую в душе Агафона радость. Он вспомнил, что, перегруженный делами, забыл отправить родителям письмо. Написал он его давно, несколько раз перечитывал и все время браковал… Решил, что письмо следует переписать заново, все лишнее выкинуть и завтра же отослать. Оставлять стариков в заблуждении было нельзя да и совестно.

С такими благими намерениями и мыслями Агафон подошел к конторе и увидел возле крыльца странное и забавное зрелище… Прямо против окон конторы дирекции стояла трехтонная грузовая машина, а в ее обшарпанном кузове нелепо торчал старенький, видавший виды «Москвич», исцарапанный, побитый, как после страшной драки, с одной фарой и начисто босой.

– Для вас привез, легггковую, – сильно заикаясь и пренебрежительно расправляя скомканную бумажку, ответил шофер. – Вот наряд областного сельхозуправления, – протягивая бумажонку Агафону, добавил заика.

– Погоди малость, – возвращая ему бумажку, сказал Агафон и быстро побежал домой. Вернулся он с фотоаппаратом и сделал с одноглазого путешественника несколько снимков.

– Это еще зачем? – запинаясь на букве «з», спросил рыжий.

– Для истории, – закрывая крышку фотоаппарата, ответил Агафон. – Вот что, друг, – после короткого раздумья продолжал он, – погоняй обратно. Сгружать не будем.

– Как так не будете?

– Так и не будем. Вези туда, откуда привез.

– Да кто ты такой, чтобы мне приказывать! – непокорно кипятился водитель.

– Кто я такой? Я, дружок, сейчас тут единственное начальство. Счетный работник. Понял? – Отстегивая опять крышку фотоаппарата, он продолжал: – Погоди маленько. Я тебя еще разочек щелкну вместе с твоей тележкой. Такого портрета, как твой, вовек не видывал. Прямо клад для «Крокодила». А ну улыбнись!..

Агафон навел на растерявшегося парня свой объектив. Отвернувшись, тот шарахнулся к машине, ругаясь, полез в кабину, не закрывая двери, кричал:

– Ты что, бухгалтер или на самом деле крокодильщик! Может, расписку дашь, что принять отказался?

– Не дам никакой расписки. Передашь на словах своему начальству, что такое мерзавство хорошо видно и без всякой расписки, – снова щелкая аппаратом, проговорил Агафон.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Весна в Уральских горах была необычайно прекрасна. Еще в марте солнце высоко поднималось над верхушками гор и жарко растопляло осевшие от ветра и затвердевшие на морозе толстые, мощные, искрящиеся на солнцепеке снега. Первыми обнажились сурые кочковатые гребни уральских вершин, отбрасывая темные удлиненные тени на белое северное предгорье. Потом быстро лысели южные склоны, доступные теплым тугим ветрам и яркому, беспощадно горячему солнцу. Первыми на золотистых, словно прилизанных, ковыльных лужайках появились бледно-лиловые подснежники, а рядом с ними из плитняка, покрытого желто-зеленым мохом, упрямо тянулся к солнцу зеленый, сочный горный чеснок – черемшан, расцветающий позже мягкими пуфами, заярчили лиловые одуванчики. Это первый дар весны, первое лакомство пастухов и подпасков, потому что они первыми выгоняют стада на освобожденные от снега лужайки и первыми радостно кричат:

– Здравствуй, весеннее солнце!

В этом году апрель был теплый и ласковый. Солнце припекало так, как редко припекает на Верхней Волге в июле. На небе появились реденькие розовые облака, предвестники жаркого лета.

В воскресенье Агафон решил устроить себе выходной день. Он настолько заработался, что уже начал путать в накладных автол с бензином, а керосин с нигролом. Еще с вечера он настроил удочки и решил пойти утром на рыбалку. Накануне он видел, как мальчишки несли на кукане необыкновенно крупных, похожих на навагу пескарей, подустов и небольших усатых сомят. Сразу же после ледохода сомята, а иногда и крупные сомы в полую воду покидают омуты и, ничего почти не видя в мутной воде, ощупью двигаются вдоль берега, поглощая в стекающей снежной воде смытый с полей обильный корм. В это время их ловят в большие верши с сооруженными из тальника крыльями, приманивают и обычным навозным червяком, насаженным на острый стальной крючок. В такую пору сомята клюют жадно и попадаются иногда крупные, весом до десяти фунтов.

Агафон устроился под старой раскоряченной ветлой и закинул леску в крутящуюся заводь. Буйная Чебакла начинала уже стихать, но все еще быстро несла в мутноватой талой воде пузырчатую пену, сердито угрожая красному поплавку небольшими, медленно плывущими корягами и коряжками.

Денек выдался на редкость погожим. Солнце, словно играючи, пряталось за темноватые облачка и, выглянув снова, ласково и приветливо грело. На лицо упали первые капли весеннего дождя, дружно брызнувшего из какой-то немудрящей тучки. Агафон снял берет и подставил голову теплым, освежающим струйкам. Перед ним на той стороне густо рос прибрежный тальничек, пушисто распустив белесые почки, сквозь которые пробивались крошечные язычки зеленых листочков. На душе Агафона было радостно и спокойно. Наконец он послал письмо домой, переписав его несколько раз и сократив до одной странички. Сейчас со дня на день с безотчетной на сердце тревогой ждал ответа. Задумавшись, он не заметил, как красный кончик поплавка давно уже нырнул под ивняк. Наконец увидев, что поплавок исчез, Агафон схватил удилище и рывком подсек. Прочная леска была привязана к длинному березовому удилищу, поэтому двухкилограммового соменка он без особого усилия выкинул на берег. Обрадованный добычей, Агафон насадил свежего червя и намеревался закинуть еще раз. Но в это время рыболова окликнул Никодим и передал, что его требует к себе в контору главный инженер.

В эти дни Спиглазов появлялся на центральном участке только изредка, заходил в контору на несколько минут, подписывал приготовленные кассиршей банковские документы и снова уезжал в поле, на отделения и фермы. На некоторых просохших участках уже начали пахать и сеять. Агафона он встретил в кабинете, с трудом подавляя раздражение, сказал:

– Рыбалкой занимаетесь?

– Разве здесь это запрещено? – предчувствуя неприятный разговор, спросил Агафон. – Тем более в воскресенье.

– Почему же… Очень милое занятие. Одни сеют, другие развлекаются. Ну, бухгалтерия, конечно, отдельное царство. Ее интересуют только голые цифры, – продолжал иронизировать Спиглазов.

– Иногда, Роман Николаевич, голая цифра скажет больше, чем длинная и пустая речь, – спокойно ответил Агафон. – Но я думаю, что вы меня пригласили не для анализа баланса?

– Вот именно! Я позвал вас для того, чтобы сказать вам, молодой человек, что вы далеко заходите…

Агафон сознавал напряженность их отношений и всеми силами старался сдержаться, внутренне готовясь дать собеседнику достойный отпор. Пауза продолжалась.

– Признаться, не понимаю, Роман Николаевич, что вы от меня хотите? – спросил наконец Агафон.

– Я хочу одного, чтобы вы не лезли не в свои дела! – требовательно заявил Спиглазов.

– Опять не ясно, Роман Николаевич, – чтобы не идти на открытую ссору, сказал Агафон. – Может быть, скажете прямо, в чем я повинен?

– Я, кажется, ясно сказал, что вы вмешиваетесь не в свои дела.

Пристально поглядывая на Агафона, Спиглазов пытался поймать его на слове: не проговорится ли, не выдаст ли себя? Он был твердо убежден, что заметка – дело рук этого московского недоучки. На открытую расправу идти было нельзя. Теперь всюду демократия, и за такие дела по головке не погладят. Но выход он все же нашел, все предварительно обдумал и подготовил удар исподволь.

– В какие же я вмешался дела? – настороженно спросил Агафон.

– Не будьте наивным, мальчик… Кто вам дал право отправлять занаряженную нам легковую машину? Вы что здесь, директор, главный инженер? – злорадно спрашивал Спиглазов.

Агафон был искренне убежден, что он поступил правильно, поэтому и не растерялся.

– Никого же тогда на участке из начальства не было, – растягивая на пальцах синий берет, уверенно проговорил он. – Не принимать же нам такую гробину? Это какая-то насмешка, а не машина. Вы бы посмотрели…

– Да я бы посмотрел и составил акт. Создал бы комиссию! А вы что сделали! Самовольничать начали! Завернули и прогнали водителя, да еще угрожали… Кто вы такой, чтобы здесь распоряжаться?

– Я никому, Роман Николаевич, не угрожал. Акта не составил потому, что принимать такое барахло не собирался. Вот и все.

– Нет, не все, голубчик. Машина пришла по разнарядке. Чем мы докажем, что она никуда не годная? Где у нас документ? Мне сегодня уже позвонили из сельхозуправления, сняли стружку и требуют объяснений, а что я могу объяснить? Никакой машины я даже и в глаза не видел. Сейчас же садись и пиши объяснение, как и что… За самоуправство я мог бы снять тебя с работы совсем, но я ограничусь выговором в приказе и перевожу бухгалтером четвертого отделения. Там Зот Ермолаевич заявление подал и третий день не выходит на работу. Нельзя там без бухгалтера. Надеюсь, возражать не будешь?

– Не собираюсь. Мне все равно, где бы ни работать. До свидания.

Гошка напялил берет на свою большую растрепанную голову, встал и быстро вышел из кабинета, сознавая, что с машиной поступил по-мальчишечьи, легкомысленно. Надо было все же составить акт и оформить. Такие люди, как Роман Спиглазов, преклоняются перед разного рода бумажками. Но дело сделано. Всякий промах – наука для будущего, и всякая революционность, как размышлял Агафон, вначале почти всегда кончается ссылкой. Хорошо, что только выговор и ссылка, могло быть и хуже… Зато приятно, что в четвертом отделении работала агрономом Ульяна. Но как ни успокаивал себя Агафон, сам факт перевода был все-таки унизительным и обидным. Разве можно было принимать такую развалюху? Если бы Ян Альфредович не лежал с приступом холецистита, он бы, конечно, мог заступиться. Не было дома и Соколова с Голубенковым. Они начали боронование и сев на третьем участке.

В полдень Агафон зашел к Марии Карповне и рассказал, что с ним произошло. Она не удивилась и даже явно обрадовалась.

– Это ничего, Гоша. Там как раз тебе не плохо. Там же Ульяна, а с ней всегда весело! Вы же теперь, кажется, снова большие друзья?

Агафон улыбнулся и промолчал. Сейчас они были уже больше чем друзья… Пообедав вместе с Марией Карповной, Агафон возвращался домой по тихой, пустынной улице. Апрельский день сейчас уже не казался теплым и радостным. Над желтыми горами повисли грустные дымчатые облака, клубясь и медленно ворочаясь, они сумрачно расползались по глубоким горным долинам и увалам, закрывая оголенные лесные колки густой темно-серой пеленой. Скрылось и солнце, прикрытое поднимающейся из-за гор мрачной и мутной дождливой тучей.

Размышляя над случившимся, Агафон с обидой думал о том, что работал он много и честно. Принес совхозу какую-то пользу. Взять хотя бы ту же заметку о транспорте. Она сделала свое дело. Горючего стали расходовать вдвое меньше. Машины раскрепили. Правда, на собрании, как намеревался Соколов, заметку так и не обсуждали, зато изучали на партийном бюро и все факты признали правильными. Шел слух, что будут слушать и разбирать персональное дело Романа Спиглазова, но потом все замолкло.

Критику-то признали, но первая же ошибка повлекла за собою крутые меры… А что будет, когда узнают о статье, которую он подписал своим именем да еще напичкал туда столько дерзких и беспощадных слов? Даже думать было страшновато!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Войдя к себе в комнату, с которой ему завтра придется расстаться, он оглядел ее тоскливым, блуждающим взором и невольно остановил глаза на письменном столе. Все бумаги были раньше аккуратно сложены, а сейчас беспорядочно распотрошены. В боковушке явно кто-то похозяйничал. Хорошо, что все материалы и копии статьи он прибрал и спрятал под газету на дно чемодана, ключ от которого всегда держал при себе. Но на столе оставалась синяя папка, где лежали черновые наброски заметки «Арбузной трассы». Не было сомнений, что здесь рылась в бумагах Варвара, а может быть…

Агафон отбросил это зловещее подозрение, устало присел на табурет, стащил резиновый сапог и бросил его в угол. Глухо стукнувшись, сапог упал возле порога и задел валявшиеся под дверью какие-то письма. Их было три. Очевидно, как обычно, почтальонша сунула конверты в щелку, находившуюся между полом и выходящей на веранду дверью.

Поспешно вскочив и волоча размотавшуюся на ноге фланелевую портянку, Агафон нагнулся и поднял письма. На двух конвертах он узнал знакомые почерки. Одно было от матери, другое от Зинаиды. Почерк на третьем конверте он узнал не сразу. Письмо было от братишки Мити.

Волнуясь и нервничая, Агафон надорвал первый конверт и вынул письмо.

Оно было написано матерью бегло, неразборчиво, дрожащей рукой:

«Дорогой наш сын Гоша!

Мне слишком тяжело и трудно писать это письмо, и я даже не знаю, как начать его. Все, что пришлось нам пережить за последнее время, свыше моих сил! На нашу семью сразу обрушилось столько, что сама себе не представляю, как мы все это пережили. В начале марта у Зинаиды Павловны в очень тяжелых и трудных условиях родилась дочь. Нет надобности объяснять причины ее появления. Ты их лучше знаешь, чем мы. Но нас огорчило не это, а то, что ты оставил институт и…»

Перед глазами Агафона строки и буквы вдруг подпрыгнули и пошли куда-то вкось.

Не дочитав письмо матери, он бросил его на край стола и быстро дрогнувшими пальцами распечатал конверт с письмом Зинаиды. Оно начиналось легко и даже весело.

«Зная твой гордый и строптивый характер, я вполне понимаю тебя, почему ты не отвечал на мои письма. Ты не хотел объяснений. Да и вряд ли я могла тогда объяснить что-либо. Все было против меня… Из всей этой истории выиграла одна я. Потому что счастливее меня сейчас нет ни одного человека на свете. У меня маленькая! У нее дерзкие и умненькие глазенки и, наверное, будет добрая и веселая душа. Когда она сосет грудь, то очень нежно и ласково пошевеливает пальчиками. Вот какую я придумала себе дочь. И ты имей в виду, что я ни на что не претендую и не предъявляю тебе никаких прав. У меня их нет, и будем считать, что их не было. Мы ведь не виделись около года, и за это время могло многое перемениться. Ты только напиши по-честному… Вот пока и все».

Дочитав эти спокойные строки, написанные твердой рукой Зинаиды Павловны, Агафон смял письмо и грузно опустился на постель. Письмо ему показалось наигранным, неискренним. Теперь у него непреодолимо враждебное чувство не только к Зинаиде Павловне, но даже и к неожиданно появившемуся на свет ребенку…

А тогда он зашел к ней в комнату с другими нахлынувшими чувствами, под предлогом пригласить ее на танцы.

– Ох какой ты, Гоша, молодец! – поправляя на затылке пучок пышных волос, взволнованно проговорила Зинаида Павловна.

Избегая глядеть на ее белую шею и плечи, он наполнил рюмки. Она, поощрительно кивнув, сказала:

– Ради бога не стесняйся. Я сейчас ужин приготовлю. Знаешь что, танцевальщик, ты отвернись и не смотри. Я быстренько переоденусь и побегу на кухню.

– Есть отвернуться, – проговорил он и подошел к окну. В саду, за открытой форточкой, покачивались яблоневые ветки. На подоконнике огнем горели ярко-красные розы. От их пламенеющего цвета даже глазам стало больно и в голове зашумело еще сильнее. Забыв, что глядеть назад запрещено, Гошка повернул голову и замер.

Спиной к нему, в одной юбке, стояла Зинаида Павловна и аккуратно свертывала кофточку. Положив ее на покрывало, она наклонилась, вытащила из-под кровати заграничный кожаный чемодан и стала в нем рыться. Настойка и запах цветов туманили голову все больше и больше. В сознание почему-то несуразно лезли совместное купание, горячий песок на волжском берегу, залитая солнцем река, прогулка на лодке, без слов, под ласковые всплески весел и певучий скрип деревянных уключин. Ах как это было томительно! И как по-мальчишески глупо он сбежал тогда от нее после первого дерзкого поцелуя… Подавив волнение, он гулко кашлянул и отрывисто заговорил:

– Спросить вас хочу…

– О чем? – отозвалась она и, не оборачиваясь, доверчиво переменила лифчик, накинула на плечи яркий халат, похожий цветом на недозрелую рябину. Она всеми силами старалась быть спокойной, но это ей сейчас не удавалось.

– Помните, как на пляже…

– Еще бы! Люблю купаться, загорать! – весело откликнулась Зинаида Павловна.

– А помните, как вы сначала воды боялись?

– А потом привыкла. Ты научил…

– И мне хорошо было, легко с вами… – хмелея, проговорил Агафон и подумал, какая она красивая и как умеет просто жить.

– Отлично, миленький!

– Можно еще один вопрос, Зинаида Павловна? – Он чувствовал, что скажет сейчас несусветную чепуху.

– Зови меня просто Зиной. Я ведь не в конторе, и не старуха, и не чумазая…

– Вы красивая, – совсем неожиданно для самого себя и для нее проговорил Агафон.

Продолжая застегивать свой рябиновый халат, она обернулась к нему. Брови беспокойно взметнулись вверх, глаза ожидающе смотрели на смутившегося Гошку. Он вскочил, торопливо налил рюмку настойки и жадно выпил.

– Ты о чем-то хотел меня спросить? – Прикрывая высокую белую грудь отворотом халата, она чего-то напряженно ждала. Это передалось и ему.

Он уже забыл, о чем хотел спросить. Сказал первое, что пришло в голову:

– Может… поженимся?

– А не убежишь? – напомнила она.

И он не убежал… От этих воспоминаний чутко содрогнулось сердце. Даже голос Зинаиды слышался отчетливо, явственно:

– Тебе нужно учиться. Мы с твоей мамой говорили много и хотим порекомендовать один очень приличный институт… – говорила она.

– А в институт международных отношений трудно сдать? – неожиданно спросил тогда Агафон.

– Надо хорошо знать хотя бы один иностранный язык, ну и конечно…

– Ну и конечно, солидное положение родителей? – прервал ее Агафон.

– Сейчас это почти не имеет никакого значения. Я тебе рассказывала о моей работе с мужем за границей. Ну и об этом институте тоже говорила подробно. А вчера вдруг меня начала расспрашивать Клавдия Кузьминична и позже в кабинете Андриян Агафонович. Я обещала ему поговорить с моим бывшим мужем. Он там ведет кафедру товароведения…

– Того-то еще зачем впутывать? – возбужденно спросил Агафон. Сама идея поступления в этот институт и горячее, искреннее участие Зины привлекли и как-то покорили его, но вот протекция ее бывшего мужа смущала и шокировала.

– Мне самой неприятно просить его, но ради тебя я готова на все…

– Думаю, что комсомольская организация даст мне хорошую рекомендацию в этот институт, – сказал Агафон и шумно вздохнул.

– Неплохой институт, что и говорить, – с сожалеющими в голосе нотками проговорила Зинаида Павловна, как будто давая понять, что он волен выбрать, что хочет, а она сыта международными делами по горло.

– Пока ты будешь учиться, о женитьбе не может быть и речи. Да и вообще… Хорошо, миленький? А пока я тебя по английскому натаскаю, как лорда Бивербрука…

– Таскай, только не за уши и не увиливай от прямого ответа. Как же нам все-таки быть, а? Может, поженимся?

Агафон взъерошил волосы, прошелся в угол и сел на свое место.

– Не знаю, – ответила она. – Развода он не даст…

– Кто же знает? А ты роди мальчишку, вот ему и развод!

– Боже мой! – воскликнула Зинаида Павловна. – Откуда ты только взялся на мою голову? Хорошо. Я подумаю…

– Опять одна будешь думать?

– Да, буду думать одна. Ты свое слово сказал, и я счастлива. Ох, Гошенька, как я счастлива, даже самой боязно. – Она прикрыла глаза и задумалась; отвлекаясь от прежней, беспокоившей ее мысли, продолжала: – А пока мы работаем в бухгалтерии… Давай работать, родненький. Мы ведь сегодня ничего не делаем, а все говорим, толкуем… Чтобы не забыть, запиши себе: когда будешь проверять ездки, обязательно побывай на карьере четвертого строительного участка, сличи у их учетчика выработку экскаватора, работающего на загрузке наших машин песком, щебенкой и гравием. Мы их здесь сверим и определим точную норму выработки, узнаем фактический объем по кубатуре.

– А ты, оказывается, дотошная! – подивился Агафон.

– А как же, миленький! Люблю во всем определенность, четкость и полный ажур, – ответила она и радостно засмеялась.

Вскоре Зинаида Павловна уехала по делам службы в Москву. Каждый вечер Агафон выходил встречать очередной теплоход московского рейса, с которым должна была вернуться Зинаида, но она задержалась на целых три дня.

Наконец приехала утомленная, чем-то подавленная. Над Волгой свирепо бушевала июльская, какая-то необычная тропическая гроза, вполнеба освещая вспышками молнии хмурый Окатовский лес. Потом хлынул косой ливень. Яростный гром сливался с тревожными гудками пароходов, опасавшихся столкновения в узком скнятинском фарватере. Несли чемоданы, и оба промокли до нитки. Помогая Зинаиде раздеться, Агафон торопливо, перескакивая с одного на другое, говорил:

– С приписками шоферов на карьере я разобрался.

– Вот молодец-то! Ну и как?

– Точно. Хабарники. Прикончил я их напрочь.

– Как прикончил? – тревожно спрашивала она.

– Составил акт и написал статью, аки сегодняшний гром. Хрустальный сказал, что напечатает. С сокращениями, конечно. Я сказал ему: «Шут с тобой, сокращай сколько влезет».

– Ты опять за старое?

– К слову пришлось. Вел себя тихонечко… ну, шоферам, понятное дело, отпустил с довеском… Взял машину и ездил с ними, всю ихнюю липу засек по спидометру. А там на карьере учетчица Верочка помогла. Так, девчонка, на синичку похожая, в черно-желтом платьишке, маленькая, конопатенькая, – словно оправдывался Гошка.

– Влюбился, поди, без меня-то?

– Если бы еще задержалась, могло случиться… Хотя она же девчонка. А вывела всех на чистую воду. Они даже экскаваторщика и ее пытались завербовать… Насчитал я им на приписки несколько сот рублей. Отец сказал, что со всех нужно удержать из зарплаты. Двое уже внесли по сотне с лишним. Каков ревизор?

– Молодец, Гоша! Для тебя тоже есть радость. Ты допущен к экзаменам в институт международных отношений. Целуй. – Зинаида подставила ему щеку.

– От кого узнала? – спросил Агафон.

– От бывшего благоверного…

– Значит, встречались? – тревожно спросил он, покусывая обветренные губы и чувствуя, что от него разит бензином, мазутом. Ведь без нее он снова садился за руль и гонял машину шибче прежнего…

– Да, встречались. Развода давать не хочет. Собирается сюда приехать на целый месяц.

– И ты разрешила?!

– Он в отпуске и моего разрешения не спрашивал. У него своя «Волга», сам водит, куда хочет, туда и едет. Ты только спокойней. Я ведь здесь постоянно прописана и дам объявление в твою милую газету – ясно, ревнивец?

– Ясно. Но видеть его не могу. Он тоже хлопотал за меня?

– Раз я его сама просила в письме, значит, хлопотал…

– Но это же нечестно?

– Что нечестно?

– Просить за меня. Я у него жену отнял, да еще… – Агафон не договорил, сердито засопел носом и отвернулся.

– Ты меня ни у кого не отнимал. Я, миленький, сама тебя нашла и никому уступать не собираюсь, пока сам не бросишь.

…Перед его поездкой в Москву мать заперлась с ним в комнате и без всяких предисловий категорически потребовала, чтобы он прекратил всякое, как она выразилась, баловство с бухгалтершей.

Сидя на маленькой скамеечке, Агафон шнуровал ботинок. Выслушав горькие упреки матери, ниже наклонил голову и долго не отвечал ей.

– Что у тебя, рот зашит? – раздраженно спросила Клавдия Кузьминична.

– Мам, не могу я без нее… – виновато и упрямо проговорил он.

– Ну не дурачок ли, господи боже мой!

– Бога, мамулька, оставляю тебе, а сам иду.

– Ты куда идешь?

– К ней иду. Куда же мне идти после такой беседы?

– Ступай, ступай… Там тебя ждут, конечно…

В Москве после сдачи экзаменов Агафон купил себе новое пальто с хлястиком и два костюма: один коричневый, другой зеленоватый с темными, как у зебры, полосками. В полосатом костюме он возвращался в Большую Волгу по улице, высокий, с гордо приподнятой головой, без кепки, с взъерошенными, густо вьющимися волосами.

В конце августа было жарко и сухо. Из садов аппетитно выглядывали румяные крутобокие яблоки. В начинавших желтеть листьях поникшие на подпорках ветки плотно облепили сизоватые, медленно дозревающие сливы. В прозрачном остывающем воздухе уже вяло подлетывали пестрые шелкокрылые бабочки. Небо заволакивалось грустными предосенними облаками, а сочные гроздья рябины все ярче окрашивались в свой оранжевый цвет. Где-то близко в переулке разухабисто взвизгнула гармошка, заглушая пьяные голоса, певшие непристойную частушку. Агафон вспомнил, что сегодня в Окатове престольный праздник.

«Эй вы, похабники!» – подмывало крикнуть гулякам, но он вдруг вспомнил, что должен теперь, как будущий дипломат, держаться нейтралитета, и, опустив голову, по инерции быстро прошел вперед. Поднял глаза, когда поравнялся с домом Зинаиды. У ворот стояла новенькая голубая «Волга». Гошка оторопело замедлил шаги. Навстречу ему вдоль улицы шла уборщица тетя Дуня; поравнявшись с ним, торопливо зашептала:

– Не ходи туда… Ночью муж приехал. Так-то, милый… Не тем ты аршином кусочек себе отмерил. Наперед я знала… Ох, господи боже мой! Домой иди. Не торчи тут на людях, матерю не позорь, шалавый, да и себя тоже. Мыслимое ли дело, такому парню за чужой, мужней женой шлендать! Фу, бесстыжий какой! – Дуня отвернулась и пошла прочь.

Агафон круто свернул в проулок, вышел на окраину окатовского поля. Не зная, куда идет, шагая по овсяному жнивищу, чувствовал, как стынет в груди, бешено колотится сердце. Вышел на узенькую межу картофельного загона и прилег. Долго лежал вниз лицом, протянув руку, вырвал с корнем жухлую, увядающую ботву с рассыпавшимися по сухой земле картофелинами и забросил куда-то в сторону. Гулявший по полю ветер тряхнул куст серой лебеды и обдал лицо Агафона горькой пылью. Где-то совсем близко по-свинячьи хрюкнула утробой мотора голубая «Волга» и, прошипев новой резиной, выкатилась на Калязинский большак. Агафон встал, отряхнул с костюма прилипнувшую череду, пошел к селу.

Как и прежде, прокрался через сад в сени и тихо, с холодным в душе опустошением вошел в комнату.

Укрывшись одеялом, Зинаида лежала на измятой постели лицом к стенке. Услышав его шаги, она узнала их и быстро повернула голову; лицо ее побледнело, как от недуга.

– Ты, Гоша? – беспокойно спросила она. – А я приболела немножко.

– Оно и есть отчего, – сумрачно глядя на порожнюю на столе бутылку из-под коньяка и остатки закуски на тарелках, глухо проговорил он, и, грохнув дверями, выбежал вон.

Она вскочила с постели, встревоженно и громко несколько раз окликнула его. Но он не вернулся и не узнал, как почти всю ночь тоже мучил и терзал ее ревностью бывший муж, умолял все забыть и вернуться к нему. Он допил коньяк, ничего не добился и так и уехал ни с чем, с напыщенным, пьяным благородством заявил, что согласен дать развод.

Прибежав домой, Агафон стремительно ворвался к матери, бурно посапывая ноздрями, с присущей ему решительностью сказал:

– Все, мама!

– Что, сынок? – испуганно спросила она.

– Шабаш! Отрезана напрочь!

– Не мудрено, – поджав искривленные губы, проговорила она. – Там, говорят, муженек ночевал и, кажется, весь день провел.

– Больше ни слова, мама, слышишь? – В его голосе были и мольба, и боль утраты.

– Слышу, сынок. Я ведь не каменная и все понимаю. Будем считать, что ничего не было, – с облегченным вздохом проговорила Клавдия Кузьминична.

– Нет, мама, – с грустью возразил Агафон. – Когда плывешь по большей волне, бывает и качка и брызги.

– Держись крепче, устоишь на любой волне. А брызги, сынок, обсохнут!

– Большая волна надолго запоминается.

Агафон покачал головой; сильный, красивый, как показалось матери, он упрямо набычился и пошел за перегородку снимать свой новый костюм.

– Вот и твоя пора юности кончилась, – с удовлетворением и скрытой печалью проговорила Клавдия Кузьминична.

На другой день после прощальных пирогов Агафон сел на вечерний пароход и надолго покинул родные места. Стоял на верхней палубе и с тоской наблюдал, как набегающая от винта волна ласково убаюкивает зеленые берега, а солнце окутывает знакомые березки и старые ветлы багрянцем заката. Теперь он и сам понимал, что пора его беззаботной юности кончилась.

В Москве, чтобы забыть горечь утраченного, он цепко взялся за учебу: часами наговаривал в магнитофон тысячи труднейших для произношения английских слов; он чувствовал себя перед однокурсниками более подготовленным не только по английскому языку, но и по другим предметам. С многими товарищами по курсу он сошелся и сдружился быстро, выдвинувшись не только своей физической силой, добротой характера, но и незаурядными способностями. Он был трудолюбив, усидчив и легко, как-то запросто, справлялся с учебой. Товарищи сидели и до ночи, трудно корпели над домашними заданиями, боясь схватить двойку: за низкие отметки студенты немедленно отчислялись. Агафона это не страшило. Газетная работа помогла приобрести кое-какой жизненный опыт, который очень ему пригодился. Помогали и практические знания моторов, когда изучали устройство различных импортных машин, а во время лекций по товароведению и учету хорошо пригодилась его быстрая бухгалтерская сметка. Но самым главным все же были упорство, настойчивость. Он терпеть не мог «хвосты», никогда не оставлял неоконченных дел. И все же говорил:

– Нет, ребята, чувствую, что торговец экспортом из меня не получится, а дипломат я и вовсе никакой… Нет, друзья, наверное, я все-таки тут не удержусь… покину вас, дорогие мои!

– Не то ты, Агафошка, дурачишься, не то оригинальным хочешь быть? – удивлялись ребята.

– Мальчики, я всерьез, – предупреждал он.

По ночам его грызла тоска по Волге, тревожно становилось на душе, хотелось вскочить с койки и немедленно ехать домой. Чувство душевного беспокойства все нарастало и углублялось, все труднее было переносить тягостную боль, которой, казалось, дышали письма матери. Она писала, что Зинаида Павловна очень долго и тяжело болела, а потом поправилась и снова работает на прежнем месте. С отцом и матерью она особенно ласкова, но ведет замкнутую жизнь. Дважды приезжал муж, но ночевать, кажется, не оставался… Агафон был искренне убежден: не желая расстраивать сына, мать вынуждена была писать не всю правду. А для него всякая ложь была ужасна. Зина тоже прислала два письма, но он, не читая их, спрятал на дно чемодана. Чувствовал, что обмана простить не может и оправданий выслушивать не станет. Молодость часто бывает слишком самоуверенна и беспечна. Агафон возненавидел даже товароведение, которое вел эксперт Внешторга Константин Разумовский. На каждом уроке Агафон хмурился и отводил глаза. Ему казалось, что бывший муж Зинаиды Павловны нарочно, чтобы поиздеваться над ним, хвалит его за быструю сметку, ставит в пример другим, при этом прячет в губах ехидную улыбочку. Все это впоследствии сыграло свою печальную роль.

Как ни тянуло на Волгу, но на зимние каникулы Агафон домой не поехал. Отдых провел по бесплатной путевке в специальном туристском лагере. Однако от жесточайшей тоски не избавился. Вернулся и так затосковал, что дважды сознательно пропустил занятие по товароведению и схватил первую двойку. Вызвали к декану.

– Что с вами, Чертыковцев? – сухо спросил декан.

– Ничего. Понял, что из меня торгпред не получится.

– А мы еще и сами не знаем, что из вас получится, – добродушно рассмеялся декан, удивляясь его наивности.

– Тем более. Я прошу меня отчислить, – сказал Агафон.

– Вы это серьезно? – насторожился декан.

– Вполне. Мне все здесь не по душе.

– Даже все? Послушайте, Чертыковцев. У вас что-то другое на уме. Вы же хороший парень, так прекрасно учились, и вдруг двойка… Не понимаю.

Агафон упорно молчал. Декан не выжал больше из него ни единого слова. Потом аналогичный разговор произошел и в парткоме.

– Честно вам заявляю, что взялся не за то дело, – упрямо твердил Агафон. – Нет у меня к этому никакого призвания.

Нянчились с ним почти целый месяц, однако воли его не сломили. Пришлось отчислить.

– Вы что, влюбились, что ли? – выдавая ему документы, удивленно спросила секретарша.

– Ага, – с присущей ему простотой ответил Агафон.

– Куда же вы теперь, к ней?

– Еще и сам не знаю! – чистосердечно признался он.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Он тогда и на самом деле не знал еще, как поступит, куда пойдет или поедет, как не знал и теперь, что будет с ним, а главное, что же станет с Ульяной.

Агафон провел рукой по глазам и замер. Даже сейчас, в эту минуту, видел лицо Ульяны, слышал живой, родной сердцу голос, нежный, ласковый и переменчивый. Не хотелось верить, что был когда-то садовый домик Зины, лимоны в кадках, чувственные ночи, а потом грубая, тяжкая разлука и полное крушение любви, причинившее ему столько боли и разочарований. Ему казалось, что все это отошло в далекое прошлое. И вдруг – маленькое существо, которое сосет уже грудь и «нежно пошевеливает пальчиками»!..

Агафону стало холодно, усилилась в сердце боль. Напряженно и мучительно задумавшись, он тихонько застонал и не слышал, как открылась из горницы дверь. В комнату, крадучись, вошла Варвара.

Обхватив всклокоченную голову большими руками, Агафон неподвижно сидел на кровати и зябко дрожал.

Перед этим услышав стон, Варвара решила, что жилец крепко выпил.

– Что, Амирханов, придумываете новый газетный поклеп? Чего молчишь-то, охламон? – Варвара воинственно скрестила на груди руки. У нее была одна цель: спровоцировать парня на хулиганский поступок; его стол она обшарила не случайно… – Достукался, супостатина, и налакался. «Арбузная трасса»! Жрал наш хлеб-соль и про нас же всякие гадости сочинил. Забирай свои манатки и катись отсюдова узкой тропкой!

Изгнанная из комнаты, Варвара преследовала его непотребными выкриками до тех пор, пока он не собрался бежать. Теперь он жаждал поскорее покинуть ненавистный для него дом.

К его счастью, на улице он увидел около конторы грузовик. Шофер Афонька Косматов – Апонька, как его называл Кузьма, – открыв капот, копался в моторе. Ни о чем не спрашивая, Агафон перекинул чемодан через борт и положил в кузов. Подошел к Афоньке и попросил, чтобы тот отвез его в четвертое отделение.

– А мне, пымаш, не туда, – закрывая капот, ответил Косматов.

– Куда едешь? – хмуро, исподлобья посматривая на хитроватое рябое лицо Афоньки, спросил Агафон.

– На вторую еду, пымаш, друг? Не могу, с моим бы удовольствием, но, сам пымаш, посевная…

– Ничего. Сначала меня отвезешь, а потом на вторую поедешь, – проговорил Агафон, чувствуя, как начинает раздражать его своими ухмылками и словечком «пымаш» этот рябой и вороватый водитель.

– Я тоже спешу, – берясь за ручку и открывая дверцу, добавил он твердо и решительно. – Сказал же, пымаш, не по пути! Вот человек! Да и в кабину не могу посадить. Тут одна дамочка собралась со мною поехать.

– Что за дамочка? – спросил Агафон.

– Завмаг, пымаш, Варя Голубенкова.

– А она куда? – мрачнея еще больше, спросил Агафон.

– К Соколову, говорит, к партейному секретарю, спешно надо. Как тут не возьмешь!

– Не поедет она, – ощущая холодок в груди, неожиданно заявил Агафон и сел в кабину.

– Ну да? Только что тут была, – усомнился Афонька.

– Она раздумала. Видишь, я еду и чемодан уже в кузове, – еще более решительно проговорил Агафон.

– Ага, значит, не едет. Ты ить у нее живешь? Ох, и бабец! – Афнька подмигнул и полез в кабину. Косясь сбоку на неспокойного пассажира, он включил зажигание, добавил: – Двадцать километров лишку, учти, пымаш… потом бензинчику, того, возместишь, литриков…

– Ладно. Я тебе все учту! – вдруг прорвалось у Агафона. – Я тебе и бензин, и ворованное сено, и самогонку, пымаш, все припомню. Трогай! – вытаращив на вздрогнувшего Афоньку бешенством загоревшиеся глаза, рявкнул Гошка.

– Какое сено, пымаш? Да я же шутейно, – с опаской поглядывая на рассвирепевшего парня, пролепетал Афонька и дал газ.

Мотор фыркнул, задрожал, и сильным рывком машина тронулась с места, тряско подпрыгивая по уличным кочкам. Вслед за грузовиком, повязывая на ходу платок, что-то выкрикивая, бежала Варвара. Увидев ее в зеркальце, Афонька хотел было притормозить. Заметив такое намерение шофера, Агафон толкнул его локтем в бок, махнул рукой вперед и так взглянул ему в лицо, что тот еще сильнее нажал на педаль газа.

– Ты же сказал, что она раздумала? – когда выехали на окраину поселка и оставили рассвирепевшую Варвару далеко позади, спросил Афанасий.

– Давай жми, пымаш, – кратко бросил Агафон и дальше всю дорогу не произнес ни единого слова.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Четвертое отделение совхоза было отдалено от центрального участка примерно на двадцать километров и располагало тремя отдельными фермами: молочной, свиноводческой и полеводческой, а вернее всего, бригадой, выращивающей зерновые культуры и кормовые травы, правда, последние засевались в очень незначительном количестве.

К моменту приезда Агафона ни управляющего, ни агронома, ни прочих начальников на месте не оказалось. Все, кроме пастухов и доярок, находились в поле. Общежитие, куда привел Агафона словоохотливый сторож Архип Матвеевич Катауров, содержалось довольно прилично и чисто. Из открытых настежь дверей были видны кровати, застланные зелеными одеялами и белыми простынями. Зато в длинном узком коридоре, загородив почти весь проход, стояло несколько кухонных столов с примусами, кастрюлями и керосинками. Для бухгалтера имелась в конце коридора отдельная комнатка с кроватью и небольшим столиком. Дверь ее выходила в саманную пристройку из трех комнат, где помещалась контора. Одним словом, бухгалтер как необходимое лицо находился всегда рядом.

– Очень даже резонно предусмотрено, я вам скажу, – костыляя на деревянной ноге, говорил Архип, – тут тебе и канцелярия, тут и спальня, сад-виноград…

– Какой сад? – устало садясь на койку, спросил Агафон.

– Извините, как вас по отчеству? Это у меня поговорка такая, припев есть такой, мы на фронте все распевали:

Эх, сад-виноград, зеленая роща, А кто ж виноват – жена или теща?

Эти слова, сморщив желтое, похожее на репу, лицо, смешное и лукавое, Архип весело пропел звонким, удивительно молодым и приятным тенорком. Агафону сторож понравился. Но ему все же очень хотелось, чтобы он поскорее ушел. А тот присел на единственный табурет и, видимо, уходить не собирался, продолжая начатый им разговор:

– Я к чему это говорю – удобствие! Сводочку какую составить, расходчик черкануть, завсегда тут, под рукой. Сводочков-то у нас разных хватает! – певуче протянул Архип Матвеевич.

Про изобилие сводок, которые составлялись здесь, Агафон знал и на его слова ничего не ответил. Нагнувшись, он задвинул чемодан под кровать, не зная, что же ему нужно сейчас, именно в эти минуты, предпринять.

– Вы в Дрожжевке-то, кажись, у Мартьяновой тещеньки проживали? – дивясь пасмурности нового бухгалтера, спросил Архип и одновременно подумал, что с этим молчальником небось четвертинки не раздавишь. С бывшим-то бухгалтером, Зотом Ермолаичем, лафа была. Тот, бывало, попишет, попишет, пощелкает на счетах, глядишь, кликнет Матвеича и пошлет…

– Жил! – вспоминая последнюю дичайшую сцену, ответил Агафон. – Жил, жил, ну и что? – монотонно повторил он.

– Да так, ничего, сад-виноград… Сурьезная женщина! – со значением добавил Архип Матвеевич.

Поддерживать разговор, да еще о Мартьяновой теще, Агафону было тягостно и противно. Он снова выдвинул чемодан, долго рылся в нем и, достав полотенце и мыло, спросил, где он может умыться.

Архип Матвеевич охотно показал и, дробно стуча деревянной ногой, удалился, вконец разочарованный угрюмым, неприветливым бухгалтером.

Агафон умылся и вернулся в комнату. За стеной, в конторе, кто-то реденько, неуверенно кидал счетные костяшки. Идти туда ему не хотелось. Улавливая напряженный ход своих мыслей, он думал сейчас о появившемся на Большой Волге существе, нежно именуемом маленькой. В своем письме Зинаида Павловна ни разу не упомянула, что это его ребенок, а, наоборот, подчеркнула, что это ее дочь, и ничья больше. Все это сейчас было настолько странным и неожиданным, что никак не укладывалось в его утомленную голову. Теперь уже о Зинаиде он не мог думать без неприязни, убедив себя в том, что письмо ее от начала до конца фальшивое, нарочитое. Но прошлое как-то само по себе давило на его сознание с такой силой, что он не в состоянии был справиться со своими мыслями и не мог понять, как это произошло и почему все так внезапно и странно завершилось. Он понимал, что сейчас он теряет и Ульяну. Прошлое он уже почти забыл, но вдруг оно так напомнило о себе, что и жизнь стала совсем немила. Обидней всего было то, что ко всем возникшим событиям приплеталась Ульяна, которой он недавно сказал, что любит ее, как жизнь, но сам даже и отдаленно не намекнул, что у него происходило с Зинаидой Павловной и чем это кончилось.

«Да, все кончилось и с той и с другой; да, да, все», – повалившись на жиденькую подушку, убеждал он себя, снова перебирая в памяти события, происшедшие когда-то в садовом домике; и вдруг с отвращением ощутил запах тех проклятых духов, которые так тлетворно врезались в молодую память.

«Как я мог тогда забыть Ульяну и сделать такое, как?» – все острей и мучительней возникали вопросы один за другим, все ощутимее становился тупик, в котором он очутился. Даже рассказать о случившемся невозможно, нельзя никого посвящать в свою немыслимую тайну. Он не заслуживает ни сочувствия, ни жалости.

За стеной снова защелкали костяшки: тук-так, тук-так. Невыносимо было слышать эти упорные, ритмичные звуки, а еще тягостнее было сидеть в светлой, чисто побеленной комнатке, размером в четыре неполных шага. Агафон не выдержал, вскочил с кровати, толкнув дверь ногой, очутился в просторной комнате с широким двустворчатым окном. Там было три письменных стола, накрытых истрепанными, залитыми чернилами газетами. Два стола пустовали, а за третьим сидела Ульяна. Увидев Гошку, она удивленно раскрыла рот. Он тоже не ожидал этой встречи, остановил на ее лице неморгающие, бессмысленные глаза, с трудом припоминая, что Ульяна работает здесь и что встреча была неизбежной.

– Гоша! Почему ты тут? – хватаясь за край стола, громко выкрикивала она. – У тебя ужасный вид, что с тобой?

Агафон вяло покачал головой, чувствуя дрожь в руках, присел на стоявшую вдоль стены скамью. Ему стыдно было смотреть ей в глаза, принимать чуткую дружескую заботу. Ульяна с ужасом увидела, как у него неприятно дернулась густая темная бровь и жестко перекосилась закушенная губа. Она вскочила, поправила съехавшую набок лыжную с козырьком шапочку, связанную матерью из зеленой шерсти, и подбежала к нему.

– Ты заболел, да? – схватив его за руку, участливо спросила она.

Рука Агафона на самом деле была холодной и очень тяжелой, пальцы чуть заметно вздрагивали.

– Ясно, что ты заболел, у тебя и руки трясутся, да и под глазами купорос… Что случилось, почему ты приехал? Может, там, в больнице?.. – тормошила она его.

– Нет, нет! – запротестовал он. – Со мной приключилось…

Он, словно пьяный, качнул головой, расстегнул на желтой кожаной куртке молнию и зажал ладонью грудь.

– Что же такое с тобой приключилось? – облегченно вздохнув, спросила она. Естественно, что болезнь отца очень тревожила ее.

– Даже и не знаю, с чего начать, Ульяша…

– Пойдем туда, – показала она на дверь, откуда он вошел, и тронула его за плечо. – Тебе надо прилечь. Ты мне все должен рассказать! Хорошо?

– Ладно. Идем.

Не отстраняя ее руки, он поднялся и пошел вместе с нею в свою комнату, думая о том, что ничего утаить и скрыть от Ульяны он не может да и не имеет права. Пока она бегала в женское общежитие за каким-то лекарством, он снял куртку и сапоги, лег в кровать и укрылся одеялом. С полным ко всему безразличием он покорился ее заботам и безропотно выпил поднесенное лекарство, после которого его еще пуще начала бить дрожь.

– Ничего, сначала всегда так, – успокоила его Ульяна и присела на край постели.

– Первый раз в жизни пью такую дрянь, – натягивая одеяло до подбородка, заговорил он.

– Противная штука, – согласилась она. – Но зато успокаивает нервы. А я сидела и составляла сводку. Слышала, как подошла машина, но совсем не думала, что ты можешь приехать. Ты, наверное, решил нам помочь? У нас ушел бухгалтер, пьянчужка такой был… Ты когда заболел?

– Я совсем здоров, Ульяна, – вдруг твердым, чуть дрогнувшим голосом проговорил Агафон. Сдвинув на грудь одеяло, он кратко рассказал о легковой машине, о стычке со Спиглазовым и объяснил причину своего появления.

– Ого! Плохая история! Папка очень будет недоволен таким приказом. Роман Николаевич мог и подождать с выводами. Вот, значит, почему ты так расстроен, – огорченно заключила она.

– Нет, Ульяна, не только поэтому, – после длительного молчания ответил он.

– Тогда что же, милый, с тобой происходит? – удивленно спросила она. – Однако, мне кажется, что ты, Гоша, все-таки нездоров…

Ей так хотелось позаботиться о нем, поухаживать, как за больным, а он вдруг отверг всякие болезни.

– Здоров, – протяжно ответил он.

– Когда ты вошел, я даже испугалась. Измученное лицо, под глазами синяки. Может быть, ты вчера выпил лишнее?

– Ты же знаешь, что я мало пью.

– Ну, значит, у тебя что-нибудь случилось еще? Может быть, ты расскажешь мне? – настаивала она.

– Не могу, Ульяна! – сжав губы, он закрыл глаза, стараясь набраться мужества и покончить с этим делом раз и навсегда.

– Выходит, ты не доверяешь…

– Не в этом дело, дорогая моя, – прервал он ее.

– А в чем же? – тихо спросила она.

– Я получил сегодня письма из дому. Там вышла такая история…

– Ох, Гоша! Ты меня пугаешь! – вскрикнула Ульяна и, ближе придвинувшись к нему, ласково и доверчиво прикоснулась лицом к его щеке. – У вас там случилось несчастье? – вздрогнув, спросила она.

– Еще хуже, Ульяша. Ты меня прости, пожалуйста…

Агафон часто заморгал глазами и отвернулся к стене…

– Гоша!.. – Ульяна напряженно сжала обтянутые зелеными лыжными брюками колени и, чувствуя мелкую и противную дрожь в груди, боялась спрашивать дальше. Она ждала, что он скажет все сам, и понимала, что ему трудно говорить. А он как-то бесчувственно затих и не шевелился.

Прошло минуты две, напряженных и томительных. Ульяна тоже обладала пылким и неудержимым воображением и молчать долго не могла, да и не знала, в чем он провинился и за что его нужно прощать. Она осторожно тронула его за плечо, потом погладила волосы на затылке.

– Ты ведь знаешь, Гоша, что мы все очень любим вашу семью. Ты же знаешь! – с подчеркнуто доверчивым нетерпением продолжала она. Он все молчал, будто окаменев. Обидеть такую девушку, как Ульяна, – это все равно что ударить ребенка. Она-то ведь любила его, да еще как любила! Он это знал!

В это время за стеной раздался дребезжащий звонок телефона. Ульяна встала и вышла, бесшумно прикрыв за собою дверь. Он слышал, что она ушла, и не мог поднять головы, и ему вовсе не хотелось, чтобы она уходила. Сейчас ему стало совсем жутко, в голове бродили странные мысли: как это люди могут звонить по телефону, писать сводки… Ему хотелось лежать, забыться, однако он слышал сейчас самый малейший шорох, слышал и разговор Ульяны, несмотря на то что она говорила в трубку не очень громко.

– Не знаю, Михаил Лукьянович, что он мог там натворить, – отвечала она за стеной.

Агафон понял, что речь идет о нем, резко вскочил, отшвырнув одеяло, сел на кровать и уже ловил теперь каждое произнесенное Ульяной слово.

– Да что у него могло быть с хозяйкой? О-о!! Это, наверное, Михаил Лукьянович, неправда. Да, да! Очень. Случилось какое-то несчастье. Он не говорит… Наверное, трудно, оттого и не говорит. Ладно. Сводку послала. Спасибо. До свидания.

Окончив разговор, Ульяна тихо открыла дверь. Агафон сидел на кровати и встретил ее пытливым, настороженным взглядом, пригладил расческой всклокоченные волосы и с поразившим Ульяну спокойствием спросил:

– Персональное дело, да?

– Ты слышал? – Ульяна заперла дверь и прижалась головой к косяку. – Что произошло, Гоша? – спросила она.

– Глупая и вздорная бабенка. – Коротко и уже более связно Агафон рассказал о проделках Варвары и разыгравшейся потом дикой сцене.

– Значит, ту смешную статью о бахчах и машинах писал ты? – спросила она.

Агафон согласно кивнул. Вдруг подняв на нее влажно блеснувшие глаза, с сожалением заметил:

– О моем несчастье ты зря…

– Почему же зря, Гоша? У меня у самой сердце разрывается, а ты молчишь… Разве это по-дружески? – быстро, с нарастающим волнением проговорила она.

– Уж раз по-дружески… – Он не договорил. Не глядя на Ульяну, протянул ей скомканные письма.

– О-о! – только и сумела она произнести свое излюбленное восклицание, приняв помятые конверты. – Тут, Гоша, одно не распечатано, – добавила она изменившимся голосом.

– Все читай… Туда иди… – Он кивнул головой на контору и снова устало лег на постель.

Ульяна вышла. Оставшись один, он прижался затылком к металлической поперечине старой солдатской кровати и почувствовал, как все его тело до самых костей налилось странным, расслабляющим покоем, как будто бы вместе с унесенными письмами ушли, отхлынули все его беды и невзгоды, которые теперь он разом взвалил на плечи этой удивительной девушки. Он знал, какой наносит удар ее чуткой, отзывчивой душе. У него еще хватило мужества и здравого смысла отдать все письма сразу, чтобы уже больше к этому никогда не возвращаться.

Он лежал и ждал, но она утомительно долго молчала, словно забыла о его существовании.

Наконец тихо-тихо открылась дверь. Ульяна вошла медленными, чуть слышными шагами и молча возвратила ему письма. Он взял их и торопливо сунул под подушку.

– Это ужасно! – не скрывая слез, проговорила она. Нервно сжимая тонкие, по-ученически выпачканные в чернилах пальцы, спросила: – Ты был женат, да? – Ее заплаканные глаза то задумчиво прищуривались, то широко и безрадостно открывались, поблескивая невысохшими слезинками…

Агафон ответил, что не был женат.

– Ну, а как же маленькая? – с удивительно простодушной наивностью спросила она.

Хрустнув переплетенными пальцами, он неловко и стыдливо начал что-то объяснять.

Ульяна, прижавшись спиной к двери, протестующе замахала руками:

– Ой, не надо, Гоша! Мне и так жаль…

Она не договорила, потрясла головой и больно, до крови, прикусила нижнюю губу.

Лицо Агафона судорожно исказилось. Он-то хорошо понимал, что хотела сказать Ульяна.

– Что же теперь делать? – снова заговорила она.

– Не знаю, – опуская голову все ниже и ниже, ответил он.

– Я готова отдать мое сердце, чтобы только всем стало легче, – тихо проговорила она.

Подняв усталые, словно опустошенные глаза, пораженный ее ответом, он покачал головой, проговорил дрогнувшим голосом:

– Спасибо, Ульяна. Но я не заслужил этого. Мне даже и прощения просить стыдно.

– Да что уж, какое тут прощение…

Ульяна круто повернулась, толкнула плечом дверь и, не взглянув на него, ушла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Спустя полчаса Ульяна была уже в поле. Пройдя пешком до обширного на пригорке выгона, она остановилась возле молодых степных березок и устало присела на мягкую, густо растущую, нагретую солнцем ковыльную щетку. Степь оживала. Пробуждающуюся землю гулко сотрясали работающие тракторы. В роще было приветливо и тихо. Тонкие ветки берез набухали тугими красноватыми почками и упорно тянулись к солнцу. А оно, жаркое, горное, успело уже быстро и безжалостно высушить лиловые чашечки подснежников, обрадованно выскочивших из оттаявшей земли целым семейством.

А ведь всего неделю назад, осматривая озимые, Ульяна нарвала здесь неяркий букет, терпко пахнущий талой землей и радужно оживающей степью. Сейчас цветы пожухли, безжизненно повиснув на поникших стебельках черными, словно опаленными, комочками. Ульяна прилегла на сухую, прошлогоднюю мертвую траву, печально и хлипко вздохнув, свернулась в зеленой куртке комочком, поджала ноги и задумалась.

История Агафона и Зинаиды Павловны ошеломила ее. Самые лучшие воспоминания были связаны с Волгой. Там после сурового далекого севера началась ее веселая, беззаботная, ничем не омраченная юность. Ульяну целиком и надолго захватила радостная, легко дававшаяся ей учеба в школе. Она подросла, и ее сразу же увлек волшебный мир впервые прочитанных книг, открывающий с каждой новой страницей многоликие тайны жизни, тайны любви, ненависти, человеческого горя и страданий. Родители баловали маленькую Улю-камчадалку, зная ее нелегкое детство. Веселой, задорной и бойкой, как свежий утренний ветерок, дыхание которого человек чувствует на расстоянии, такой росла Ульяна. К своему несчастью, она хорошо знала Зинаиду Павловну. Почти год та работала у отца заместителем и часто бывала в их домике. Ульяна была особенно чутка, общительна с ней и доверчива к ласке. Она легко и быстро поддалась очарованию молодой, красивой, побывавшей за границей женщины, ловко носившей на своей высокой и статной фигуре великолепные платья, халаты, кофточки разнообразных и ярких расцветок.

Будучи на пять лет старше сестренки. Марта посмеивалась над ее увлечением, вышучивала чисто девчоночье пристрастие к модным штучкам. Марта приехала на Волгу почти взрослой девушкой. Она немного помнила военные годы, рано познала все трудности жизни. Да и характер у старшей сестры был совсем иного склада. Она росла более сдержанной и строгой, немножко замкнутой, малоречивой и слишком начитанной. Одевалась Марта опрятно, но очень скромно. Разные и во многом противоречивые характеры сестер взаимно дополняли друг друга. Сестры любили быть вместе и жили дружно.

С первых же дней появления на Волге в их семью прочно вошел и быстро подружился с девчонками сын директора, рослый угловатый подросток, неуравновешенный и необычайно упрямый. Его веселые, забавные, иногда и просто взбалмошные поступки были во вкусе Ульяны, потому они и быстро сдружились. Гошка мог часами спорить, что сажа не пачкается, а мажется, а вода не бежит в реке, а льется… Он мог целыми днями торчать на реке и, как подошву, закалить на солнце не раз облезлую спину, дважды переплыть туда и обратно Волгу.

Прошло четыре с лишним года. Совсем другим парнем появился Гошка на Урале. Прежнее, почти забытое чувство возникло мгновенно и захватило ее врасплох. При всякой новой встрече Ульяна старалась отделаться шутками и насмешками, но то, что уже раз овладело ею, больше не покидало ее, а, наоборот, усиливалось при каждом новом свидании. Чувство это было глубоким, радостным и нисколько не тяготило ее. Она готова была открыться ему сама. Но он не замечал ее порывов, долгое время чуждался сближения и редко появлялся у них дома. Только сейчас она поняла, почему он сторонился ее… Теперь он взвалил на нее такую непосильную тяжесть, что она не знала, как все это вынести и пережить… Ульяна вдруг почувствовала, как по всему телу разливается томительная слабость, и ей захотелось уснуть.

Она сегодня встала с рассветом. Оседлав коня, объехала своих пахарей и сеяльщиков, успела кое-кого выбранить за нерадивость и огрехи, а кому и приветливо улыбнуться. Трактористы и прицепщики за день глотали немало пыли, и поэтому многие из них старательно прочищали горло жидкостью, полученной от Варвары Голубенковой. В погоне за выполнением плана та ни с чем не считалась. Водку можно было достать и в магазине и дома. От этого нередко случались прогулы и поломки машин. Через Соколова Ульяна добилась, чтобы во время посевной кампании водку не завозили. На полях появилось молоко. Сегодня она сама налила и поднесла запыленным работягам по полной кружке молока. Механизаторы пили, вытирая губы, лукаво прищуриваясь, подшучивали:

– Слышь, агроном, чудо-девица наша, ты бы хоть разок сменила гнев на милость, распорядилась бы по одному пузыречку на брата…

– Вот как закончим к праздничку, будут и баночки и пузыречки! – весело отвечала Ульяна.

– Да ведь тогда само собой, а сейчас…

– А сейчас айда за работу, чудо-мальчики! – подделываясь под их тон, скомандовала она.

Потом влезла на площадку широкорядной сеялки, проехала четыре гона, проверила точность регулировки подачи в землю зерна. Регулировка была отличной. «Мальчики» работали исправно. Вернулась в отделение в полдень и, даже не пообедав, села составлять сводки. Потом вошел Агафон и поднес такую горчайшую чашу!..

Ульяна еще раз тихонько поплакала и скоро заснула. Спала она крепко и долго. От едва заметного, глубокого дыхания ее ласково покачивался ковыль, молодые березки пошевеливали на тихом ветерке нагими ветками с красными пуговками еще не лопнувших, но уже созревших почек. А вокруг в безмолвном весеннем томлении шла жизнь. На самой высокой ветке весело покачивался сизый дрозд. В старой борозде, густо заросшей прошлогодней травой, сновали боязливые перепелки, клевали зазевавшихся червячков и букашек, стаскивая корм в только что свитое гнездышко. Над золотистыми горами полыхал угасающий закат.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

После того как Ульяна ушла, Агафон еще раз перечитал письма и только теперь по-настоящему понял, что если в жизни не соразмерять поступки, то сама жизнь собьет тебя с ног и не очень скоро возвратит в строй. Он еще был слишком молод и неопытен, чтобы отчетливо видеть и знать, что такое жизнь. Отыскав в чемодане прибор, он наскоро поскоблил бритвой щеки, беспрестанно думая о том, как усложнилась теперь и запуталась его жизнь. Во всей этой истории ему почему-то больше всего было жаль Ульяну. Он все еще видел ее заплаканные глаза и судорожно сжатые, как у обиженного ребенка, губы. Он тут же решил, что немедленно пойдет в поле, разыщет Ульяну и скажет такие слова, которых еще никогда ей не говорил. Вспомнив, что ему придется здесь работать, он открыл дверь и оглядел пустующие столы, которые, казалось, с издевкой моргали ему унылой синевой чернильных пятен и грязной рванью обшарпанных газет. С детства приученный к порядку, Агафон вынести этого не мог. Подойдя к столу, за которым недавно сидела Ульяна, он со злостью содрал измусоленные газеты, скомкал и засунул в печку. Возвратившись в свою комнатку, достал из чемодана несколько листов прекрасной розовой чертежной бумаги и застелил все три стола. Большая светлая комната как-то сразу преобразилась и приобрела чистый, уютный вид.

Такой же порядок он решил навести и в фанерном шкафу… Агафон покачал головой, открыл стол бывшего бухгалтера, пересмотрел все лежащие там бумаги, быстро набросал черновик приемо-сдаточного акта. Состояние счетной работы в отделении он хорошо знал, так как совсем недавно приезжал сюда и помогал Зоту Ермолаевичу ликвидировать запущенность в бухгалтерском учете. Счетные работники здесь менялись чуть ли не каждый год.

Проверяя документы, Агафон выяснил, что разноски не было за два дня. Он взял месячную кормовую ведомость, записал расход продуктов. Подобрал документы на нефтепродукты и также зарегистрировал их в итоговой ведомости. За этим делом и застал его управляющий отделением Захар Петрович Пальцев.

– Значит, у меня новый финансовый бог, – заходя в контору, проговорил он. – Ну здравствуй, – добавил Пальцев и протянул Агафону руку.

Агафон молча пожал ее и снова занялся разноской. Он виделся с управляющим здесь, в отделении, не раз встречался и на центральном участке и вел неприятный разговор о перерасходе горючего. Оба давно пригляделись друг к другу, и каждый имел свое мнение.

Пальцев был местный казак из Подгорной станицы, вместо «что» говорил «че» и часто совсем некстати употреблял полюбившиеся ему слова «по всей вероятности». По традиции он носил небольшие казацкие усы и небрежно опущенный на висок чуб. Сейчас на нем был длинный, до коленей, пиджак, пошитый из старой офицерской шинели, на ногах высокие охотничьи сапоги. Сняв с кудлатой головы поношенную ушанку и улыбчиво посматривая на Агафона серыми, остро поблескивающими глазками, продолжал:

– А я иду и кумекаю: по всей вероятности, должен, думаю, прибыть мой бух. Ермолаич тут совсем закуражился.

– А что с ним такое? – спросил Агафон.

– Ивашка Хмельницкий сбивает его с панталыку.

– Это что за Ивашка?

– За воротник закладывает неумеренно, – посматривая на торопливо выбритое лицо Агафона, ответил управляющий.

– Выпивает, что ли, сильно? – сообразил наконец Агафон.

– Вот именно! Башка золотая, а рот… – Пальцев не договорил, с удивлением оглядев розовую на столах бумагу, спросил: – Это кто же успел порядок навести?

– В такой грязище поневоле запьешь, – хмуро проговорил Агафон.

– Верно сказал! Критикуй, каюсь… Сколько раз собирался купить в городе настольной бумаги, да все забывал. А я полагал, что ты отдыхаешь с дороги, уморился, думаю, парень-то, – перейдя на загадочный и хитроватый тон, проговорил Пальцев.

– С чего я должен умориться? – настороженно спросил Агафон, чувствуя, что управляющий что-то знает, но сказать не решается.

– Ну, мало ли с чего… – неопределенно ответил Пальцев.

– Вы уже знали, что я приеду?

– Роман Николаевич уведомил, да и Соколов справлялся и всякое такое прочее.

Агафон звонко и часто начал швырять желтенькие на счетах костяшки.

Пальцев помял в руках шапку, снял с закудрявленного ворса соломинку, громко и выразительно откашлялся, вынул из кармана пачку папирос «Север» и, протягивая Агафону, проговорил миролюбиво:

– Брось щелкать-то, лучше закури.

Агафон поблагодарил и отказался, догадываясь, что управляющий непременно сейчас начнет прощупывать нового бухгалтера. Желая ему помочь в этом, Агафон, отодвинув счеты, спросил:

– Хотел бы я знать, Захар Петрович, о чем таком прочем справлялся товарищ Соколов?

– Всякие могут случиться дела, – уклончиво ответил Пальцев.

– Ну, если это ваш партийный секрет, тогда не настаиваю.

– Ну какой теперь может быть секрет? Это уже, поди, на всех кошарах знают, – проговорил Захар Петрович и закурил.

– Сенсация, значит! – с мрачной насмешливостью заметил Агафон.

– Вроде этого. Собираются сюда приехать и здесь партбюро провести, по всей вероятности…

– По всей вероятности, будет разбираться персональное дело кандидата в члены КПСС товарища Чертыковцева! Так, что ли, Захар Петрович?

– А ты уже знаешь?

– Случайно узнал.

– Тогда расскажи, что у тебя там вышло с Варькой-то? Я член партийного бюро, можешь не стесняться… Поухаживал, что ли?

– Нет, пусть уж за ней Спиглазов ухаживает, – сорвалось у Агафона. Им овладело злое чувство, которого он боялся больше всего на свете. Сам вопрос был слишком оскорбителен, поэтому и не сдержался.

– Значит, ревность?.. Так, так, понятно… – кивнул Пальцев и колечком выпустил из усов табачный дым. Хотел добавить свое излюбленное «по всей вероятности», но Агафон опередил его.

– Извините, Захар Петрович, но мне очень неприятно слушать глупости, – сердито проговорил он. – Я даже выразить не могу, до чего возмутительна вся эта история, и, поверьте, мне сейчас не до нее…

– Понимаю, конечно, товарищ Чертыковцев, – сочувственно произнес Пальцев. – Знаю и про то, что с Романом повздорил и за это сюда угодил. Но тут еще куда ни шло. Признаюсь, что я всегда рад хорошему работнику. А вот с Варькой ты напрасно. Она ведь прибежала в партком и, говорят, подняла такой хай… Кричит, что ты был в стельку и черт те че хотел с ней сотворить.

– Например? – ошеломленный всей несуразностью такого заявления, спросил Агафон.

– Да ить неизвестно, че она там еще в своей жалобе на тебя написала. По телефону-то всего не расскажешь, дорогой товарищ!

– Тогда разрешите, Захар Петрович, мне сказать.

– Говори, послушаю.

– Таких коммунистов, как Варвара Голубенкова, надо, товарищ член партийного бюро, выгонять из партии!

– Как это так? – опешил Пальцев.

– А так, что вместо партийности у нее появилось свинство, вроде ихнего жирного борова да быка Толстобаша, на котором она хочет в коммунизм въехать вместе со своей мамашей и полным сундуком пуховых платков на дорожку.

– Ну, это ты, парень, не туда гнешь, не на то замахиваешься, – непримиримо возразил Пальцев, очевидно забыв в эту минуту, что у него самого выкармливались пара хряков, пара телков, стаи куренков с гусенками и утятами… Агафон еще не знал, что вся эта пальцевская орава поедала уйму кормов.

– А куда я, по-вашему, должен гнуть? – быстро и дерзко спросил Агафон.

– А это уж куда тебя завихрит еще… Только имей в виду, Голубенкова все-таки была депутатом и опять же в потребиловке сурьезно работает, всякого товару вдосталь добывает. Горяч ты, парень, как я погляжу, шибко раскален… Смотри, не тресни, дружок. Если ты и на партбюро так себя поведешь, то тебе, по всей вероятности, прохладительного запишут.

– Там я еще и не то скажу, а похлестче, – пообещал Агафон и резко перевел разговор на другие дела.

Поговорили об учете приплода, о севе, о бесперебойной доставке горючего, о питании механизаторов, где еще не все пока ладилось. Расстались сухо, настроенные друг к другу неприязненно, если не сказать, враждебно.

Пальцев понял, что если этого парня не обломать и не приструнить, то он не только сядет на шею, но и до хребта доберется. Сославшись, что сильно проголодался, управляющий отправился обедать, даже не поинтересовавшись, как и где будет питаться холостяк бухгалтер.

Оставшись один, Агафон долго сидел в раздумье за письменным столом. Он думал о Пальцеве, еще раз убеждаясь, что управляющий больше всего печется о сводках и меньше всего о людях. Агафона тоже пронял голод, но есть было нечего. В лавку идти – далеко, да и не хотелось. Уезжая из Дрожжевки, он не взял даже куска хлеба.

Агафон вспомнил, как однажды, дежуря в редакции и проверяя цитаты, он пошел с полосой в кабинет Карпа Хрустального и залез в библиотечный шкаф. Перебирая тома, он случайно увидел старую, сильно потрепанную брошюру. Может, Карп запрятал брошюру, полагая, что это решение уже усвоено им и его сотрудниками по газете, где оно было опубликовано? Но Агафон не помнил топ газеты. Он вчитался в брошюру и не смог оторваться от нее до самого конца. Тогда он многое понял, задумался… За окном уже мерцал слабый утренний рассвет. Положив брошюру на прежнее место, Агафон долго бродил по улицам районного городка, мучительно пытаясь осмыслить прочитанное. На другой день, явившись в редакцию, он с ходу задал несколько вопросов Карпу Хрустальному.

– Сначала, Гоша, почитай Ленина, – осторожно ответил Карп. – Только читай не наскоком, а основательно. Потом можем потолковать и на различные темы. Без знания учения Владимира Ильича ты пока нуль в нашем деле.

Многие вечера сидел Агафон над трудами Ленина. Читал как откровение, воспринимал сердцем и умом, дивясь и радуясь простоте и ясности ленинской мысли. Агафон изучал все это упорно, настойчиво.

Молодость очень чутка, пытлива, честна. И Агафон снова подступился к Карпу Хрустальному с различными вопросами. Горячо высказал ему свое, чисто юношеское отношение к тем минувшим для нашей страны событиям.

Встряхнув растрепанной головой, Хрустальный пристально смерил парня своими хитрыми очкастыми глазами и с напутственной твердостью добавил:

– Да, да!.. Бывают ошибки у каждого. Но… Запомни, вьюноша, что ты еще многое и многое не понимаешь. Это я говорю тебе, Карп Хрустальный! – выкрикнул он.

– Вы всегда всего боитесь, – не обращая внимания на окрик, продолжал Агафон. – У вас, наверное, и сейчас, когда вы «без согласования» подписываете газетную полосу, мокнет рубаха и дрожит хвостик.

Карп Хрустальный покачал головой, сокрушенно вздохнул, почесал спину о поперечину редакторского кресла и, уткнувшись в бумаги, промолчал тогда, стерпел ребяческую дерзость Агафона…

За стеной слышались девичьи голоса, раздавался веселый смех. Потом загудел кем-то зажженный примус, сквозь дверь начал проникать запах жареного лука и сала. Это пришли на ужин и занялись кулинарией доярки, скотницы, птичницы и свинарки. Остро почувствовав голод, Агафон, минуя свою комнату, вышел в коридор и направился в застилаемое сумерками поле.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ульяна проснулась, когда над степью уже властвовали сумерки. Вздрагивая всем телом, она вскочила и огляделась. Над очертанием гор повисла тусклая россыпь вечерних звезд. Прислушиваясь к ровному, неутомимому гулу работающих тракторов, поеживаясь от свежего, заметно похолодавшего воздуха, она выскочила на дорогу и побежала навстречу ярко пылающим степным огням. Длинные ленты света тракторных прожекторов, словно неуловимые разящие мечи, освещали и покрывали желтую стерню огненной позолотой. Степь, как живое существо, обещающе манила к себе рокотом машин, то замирающими, то вновь вспыхивающими огоньками, а ветерок, скакавший по горным долинам, легко подхватывал и выносил из-под грохота моторов разноголосую песню. Трактористы пели и от молодости, и от полноты трудовой жизни, и ради того, чтобы случайно не уснуть за рулем и не вывалиться на испластанную плугом землю.

«Вот тебе и ушла в поле… Как же это я могла, однако?» – усиливая бег, чтобы согреться, думала Ульяна.

Вспомнила и почувствовала, как тревожно и плотно нависло над нею темное редкозвездное небо. Тропинка, по которой она бежала, днем была прямой и ровной, а сейчас оказалась извилистой, кочкастой и жесткой. Несколько раз споткнулась и едва не шлепнулась в коварную рытвину.

«А Гошка, наверное, проснулся и думает, думает о своей маленькой».

Мысль о том, что где-то там, на далекой Волге, родилось и живет крошечное существо в пеленках, неотступно преследовала девушку и не оставляла в покое, как будто она сама была замешана теперь в это трудное для них дело.

Рассмотрев впереди себя темнеющий на меже силуэт вагончика механизаторов, скупо освещенный бледными от потухающего костра искрами, Ульяна замедлила шаг, вдыхая ночную свежесть, смешанную с знакомым запахом только что распаханной земли, остановилась, чтобы перевести дух. Встречаться с пахарями, да еще в такую позднюю пору, ей не хотелось. Люди, не считаясь и с ночью, самоотверженно работают, а она, как самая последняя лентяйка, укрылась под березками и проспала. Ульяна представила себе, как встретят они ее и, наверное, по одному виду догадаются о всех самых сокровенных мыслишках агронома, о невыплаканных девичьих слезах, о щемящей сердце тоске.

«Лучше уж самой бы родить эту несчастную маленькую, наверное, в сто раз легче было бы на душе», – подумалось вдруг. Пронизанная от такой нелепой мысли жаркой, горячей вспышкой стыда, она даже присела на твердый целинный пласт, ребром поставленный на конце гона плужным отвалом, и затаенно насторожилась. Не подслушал ли кто ее ужасно глупые думки? Запечатлелось, запомнилось прочитанное где-то, что теперь и мысли человеческие угадываются на расстоянии.

С другого конца гона на Ульяну надвигалось, сверкая огнями, нечто грозное, грохочущее, слепящее и величавое в сумеречной темноте. Она знала, что это трактор Феди Сушкина. Федя – славный и тихий, серьезный парень, с ним можно встретиться и узнать, как идут дела, а потом уже быстренько возвращаться по кочкастой дороге и снова окунуться в тревожную степную ночь. Если бы не проспала, поехала бы на своем смирном коньке Белоножке домой или же к Марте на кошару, там бы переночевала и все бы ей поведала. Одной-то ой как трудно! Трактор приближался. Громыхая гусеницами, он повернулся на конце гона и замер. Ульяна встала, ступая по мягким, влажным пластам земли, шагнула в полосу света.

Увидев девушку, водитель выпрыгнул из кабины, высокий в отблеске фары, длиннорукий, с темным, как маска, лицом, прикрытым наполовину кожей и стеклом специальных очков, надвинутых на узенький козырек берета.

Ульяна догадалась, что это был не Федя, а также и не его сменщик, молодой тракторист, низкорослый Семен Донцов, веселый и задиристый. Он не пошел бы так спокойно, а обязательно крикнул бы что-нибудь приветливое или забористое, иногда слегка ругательное, от чего она его все время старалась отучить и за последнее время преуспела в этом.

Ульяна в нерешительности остановилась, поджидая приближающуюся к ней фигуру. Снимая на ходу очки, водитель шел прямо на нее. Фара осветила его лицо. Это был Агафон.

– Гоша! Ты здесь? – В ее возгласе были и удивление и растерянность. Его появление явно застало девушку врасплох, да еще после таких несуразных мыслей о маленькой.

– Тебя искать пришел, – просто сказал он. – Тошно стало одному.

– И ты пашешь?

– Решил попробовать. Хорошо! Думал, что забыл все на свете. Оказывается, нет, помню, к тому же и машина в порядке, отлично тянет, – обновленно-радостным голосом, многословно и как-то безудержно торопливо проговорил Агафон.

– У нас все машины отличные. А где Федя? Как он дал тебе свой трактор? Он, кроме сменщика, никому не доверяет, – так же поспешно и отрывисто заговорила Ульяна.

– Ну а мне доверил. Он спит в будке, устал… Скоро будет смена. Просил разбудить. Я уже пару часов пашу, – тихо сказал Агафон, задетый ее репликой о доверии, не понимая, как она безмерно рада, что увидела его за рулем трактора в такую, казалось бы, неподходящую для него минуту. Не могла же она сразу в этом признаться.

– Ты, наверное, наделал уйму огрехов. Наши механизаторы готовятся стать ударниками коммунистического труда, а ты можешь им все напортить. Если найду огрехи, чипчиков наставлю и в акт запишу. У меня никакая халтурка не проскочит, так и знай! – стараясь быть начальнически суровой, быстро проговорила она.

Почувствовав в ее голосе наигранно командный тон и услыхав какое-то новое, милое словечко, которого он не знал, Агафон улыбнулся в темноте впервые за весь трудный для него день. Мысленно примирившись, подумал радостно: «Ах, мать честная, да пусть до утра командует!» А вслух спросил пытливо:

– А что такое чепчик?

– Колышек, а на нем пучок ковыля и фанерка с надписью черными буквами: «Б р а к! П е р е п а х а т ь!» А если работал и вчера пил да горшки бил, рядом ставим большой чип со щитом; там уже Федя пишет похлестче, например, так: «Кто пьет, рублем себя бьет!», и еще что-нибудь в этом роде.

– Кто же это придумал?

– Мы, все вместе. А что, плохо, по-твоему?

– Здорово! Даже очень замечательно. Поедем проверим огрехи. Не хочу, чтобы на моих бороздках твой чепчик стоял, – сказал Агафон и, осторожно взяв Ульяну за руку, повел к трактору.

– Ладно, – покорно следуя за ним, проговорила она. – Поедем. Только правильно будет не чепчик, а чипчик.

– Ну, это я так, нарочно переврал. Очень хорошее слово ваш чип. Наверное, твоя придумка, да?

– Здешнее слово, нижнеуральское, рыбацкое. Когда ставят сеть, на чипчиках-колышках крепят веревки. Переняла от папки, он там жил и знает много таких свежих, незатасканных словечек. Проедем один гон, а то я есть хочу, – сказала Ульяна. Подумав о чем-то, спросила: – А ты сегодня что-нибудь ел?

– Забыл, – признался Агафон. – Ты в кабине поедешь или на приступке?

– Нет. Я сама поведу, а ты рядом на приступочку встанешь. Хорошо?

– Ты умеешь водить машину? – удивился Агафон.

– О-о-о! Было бы очень странно, если бы агроном не умел сидеть за рулем. У меня водительские права есть и на трактор, и на комбайн, и даже на автомашину, – садясь за управление, не без гордости проговорила она.

– Ты просто золотой человек, чипчик, – растроганно проговорил Агафон, словно желая одной этой идущей от сердца фразой отблагодарить ее за все, что она сегодня для него сделала. Прыгая на подножку, робко спросил: – Можно тебя так называть? Уж очень по душе пришлось мне это словечко.

– Зови, если тебе так хочется. Только не перевирай… – тихо ответила она и, передвинув рычаги управления, спокойно и плавно стронула с места могучую и покорную в ее руках машину.

Весь гон проехали молча. Говорить и кричать при гулко работающем двигателе не хотелось. Прожекторы ярко освещали ровные ряды пашни, перемигиваясь с такими же работающими по всей ночной степи собратьями-богатырями, нарушающими мощными звуками эту дикую, предгорную, разбуженную ими глушь, предназначенную теперь дать людям радость и счастье. А впереди ползущего степного чуда с огненно-самоцветными глазами смутно возвышались горные вершины, словно намереваясь своими удлиненными, мрачноватыми тенями придавить эти яркие, упорно надвигающиеся полосы света прожекторов. Темнота блекла и медленно, крадучись, отступала.

Когда вернулись к будке, их уже ждал, сверкая карманным фонариком, Федя, чистенький, с отчетливо пестреющими на лице веснушками, улыбчивый, счастливый и вовсе не заспанный, в аккуратно сидевшей на его плечах кожаной меховой курточке с какими-то особенными металлическими застежками. «Ну жених, да и только», – подумала Ульяна.

– Не видно, чтобы ты спал! – смекнула она.

– Каюсь, Ульяна Яновна, – смущенно начал оправдываться Федя. – Тут машина подвернулась, домой съездил, бельишко переменил, то да се…

– Да ты два дня тому назад в бане мылся! – заметила Ульяна.

– Неужели? Значит, позабыл. Пылища такая, аж все тело зудит.

Надвинув козырек кепочки на лоб, Федя поскреб за ухом. Оправдываться дальше не было никакого смысла. Еще пуще можно проговориться; зачем домой гонял.

– Тут, наверное, зудит, – Ульяна дотронулась ладошкой до его груди и призналась почти сквозь слезы: – У меня тоже, Федя.

– Ничего, Федор. Я теперь тебя почаще сменять буду, – вмешался Агафон, от души радуясь этому чудесному пареньку.

– Ну, это мы еще посмотрим и, может быть, завтра ему чипчик вывесим, – сказала Ульяна.

– За что, Яновна? – ужаснулся Федя.

– Какое имел право передоверять машину? – уже строго спросила она.

– Да я же только Агафону Андрияновичу!

– А при чем тут Агафон Андриянович, он что, твой сменщик?

– Он лучше Сеньки водит. Я с ним два гона проехал. Дай бог каждому, чтобы так знать машину, как он знает…

– Скажите пожалуйста! А ты знаешь, сколько он огрехов наделал? Я еще в темноте не все рассмотрела. Завтра проверю, и будет вам чипчик, Феденька! – подзадорила она.

– Не может быть, Агафон Андриянович? – светя на обоих своим фонариком, обеспокоенно спрашивал Федя.

– Ни одного огрешка. Честно пахал, – вступился Агафон. – Спасибо, Федя, за доверие. Ты домой заходил?

– Да, забегал на минутку… – неохотно ответил Федор. Выключив фонарь, добавил: – Содом и Гоморра… Не обращайте внимания, Агафон Андриянович. Я тоже от них сбегу, наверное…

Агафон помолчал. Передав Феде очки, отошел в сторонку. Ульяна уже знала все подробности, но тем не менее ей было приятно, что племянник Агафьи Нестеровны на стороне Агафона. Не желая продолжать разговор об этом событии, попросила у Феди еды. Она была очень голодна, да и Агафона надо было чем-то покормить. Федя быстро сбегал в будку и принес краюху черствого, заветренного хлеба. Ничего другого от ужина не осталось.

Всю дорогу шли медленно и с аппетитом ели крошившийся в руках хлеб. Говорили мало. Прогулка успокоительно подействовала на обоих. Когда уже подходили к ферме, Ульяна сказала:

– Ты пройдешь к себе, а я быстренько сделаю яичницу. У меня есть сало и домашние коржики.

Агафон поблагодарил и от угощения не отказался. Спросил, как она здесь питается.

– Когда у механизаторов кормлюсь, когда дома. Молоко, яйца беру. Керосинку завела. У скотниц, тех, что в общежитии находятся, тоже керосинки. Все прокоптили… Сколько раз говорили Захару Петровичу: надо организовать кухню, а при ней столовую, ну, коллективную вроде. Пока можно по очереди готовить. На всех-то проще. А он, «по всей вероятности», только ухмыляется. Зато себе кабинет отделал, а сам там и не сидит, – жаловалась Ульяна.

Агафон не видел кабинета управляющего и решил завтра же заглянуть туда и одновременно посмотреть смету расходов. Интересно было узнать, за счет каких средств отделан кабинет. Об организации кухни-столовой тоже следовало подумать. Разговор с Ульяной дал повод поразмыслить над тем, как он будет здесь питаться.

Доярок и птичниц дома не застали. На фермах работали молодые девушки, уходившие, как сообщила Ульяна, каждый вечер на деревенский «пятачок» или же в клуб, где раза три в неделю показывали старые, истрепанные фильмы. Остальные дни в клубе устраивались танцы, изредка приезжали скучные лекторы; правда, не все были нудными, попадались и настоящие знатоки своего дела и «толкали» интересные доклады. Но посещение лекции зависело от афиши, всегда приглашавшей публику на танцы. В общем, сама Дрожжевка и отделение «Вишня» с прилегающей к ней деревней Ольшанкой в вопросах культурного времяпрепровождения молодежи пока мало чем отличались от деревень Калязинского района, о котором Агафон знал все доподлинно. Устало передвигая занемевшие ноги, подошли к общежитию и на минутку остановились, прислушиваясь к звонкоголосому девичьему пению, доносившемуся из темноты. Молчали. Каждый думал о своем. Агафон о том, как проведет ночь и чем его встретит утро. Ульяна прикидывала в уме, когда она теперь увидит Марту, чтобы чистосердечно рассказать о трудно прожитом сегодняшнем дне, который сделал ее неожиданно взрослой и духовно закаленной.

Ночь сгущалась и свежила лицо горным воздухом. За фермой ритмично стучал движок, дававший свет помигивающим на столбах лампочкам.

– Пойду, – чуть слышно сказала Ульяна, – что-нибудь придумаю с ужином.

Агафон хотел было возразить, но слова только лениво шевельнулись в усталой голове и куда-то мгновенно исчезли. Ульяна ушла. Он пошел было следом за ней, но, поднявшись на последнюю ступеньку крыльца, помедлил. В каком-то туманном самозабвении пробрался к себе в комнату, где уже стояла на столе сковородка с шипящим салом и расплывшимися в ней яичными желтками. Тут же белела кружка, накрытая листком бумаги, вырванным из ученической тетради. Покончив с ужином, допивая из кружки молоко, вспомнил, что надо поблагодарить девушку. Он встал, прошелся по коридору, заглянул в открытую дверь, но Ульяны нигде не было. Вернулся, лег в постель, закрыл глаза и словно провалился куда-то.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Отослав сводку, он вышел из конторы, разыскал уборщицу и попросил ее, чтобы она сходила за Архипом. Сам же, забрав у нее ключ от нового кабинета управляющего, решил осмотреть, что это за хоромина. Огромная, больше двадцати метров, комната была оклеена новыми светло-коричневыми обоями, придававшими ей теплый и уютный вид. В углу стояла свежепобеленная шведская печь, гладкий пол был только что выкрашен и никем не топтан, но краска уже хорошо подсохла. Из кабинета один выход был на застекленную веранду, другой в новый, невыкрашенный тамбур. Как раз здесь, на веранде, и застал Агафона сторож, хмурый и недовольный.

– Извините, Архип Матвеевич, что я вас потревожил, – пожимая ему руку, проговорил Агафон. – Ну и за вчерашнее тоже не серчайте. Не очень любезно я с вами разговаривал… Нездоров был.

– Ничего. Я этого не особо как и приметил. Зачем звали?

Архип взглянул на бухгалтера, пытаясь понять, почему вдруг тому вздумалось вызвать его, да еще начать извиняться.

– Я слышал, что вы печник? – спросил Агафон.

– Занимаюсь по случаю, – ответил Архип. – Дымит, что ли?

– Нет, – возразил Агафон. – Нужно вон к той шведке, – кивая через окно на печку, продолжал он, – плиту кухонную пристроить. Сможете?

– А на кой шут она здесь сдалась? – воскликнул Архип. – Тут строитель с женой жили, была плита. А ден двадцать тому назад мне велено было ее сломать. Не хотел я трогать, а управляющий говорит – долой! Ну, я и срубил, а теперь опять? Да это что за карусель такая?! – возмущенно спрашивал Архип.

– Столовую и кухню, Архип Матвеевич, организовать решили для рабочих и служащих, – сказал Агафон.

– Будто бы? – не поверил Архип. – И Захар Петров согласился?

– Сам подал такую мысль…

– Ну-у! Едрена корень! – стуча об пол палкой, крикнул Архип. – Теперече наши козы начнут верблюжат родить с двумя кочками. Карусель! Он ить, поди, два года эту канцелярию во сне видел, и вдруг!..

Архип даже присвистнул от удивления.

– Сами видите, что в коридор общежития нельзя войти! – сказал Агафон.

– Не ослеп! Вижу, как девчонки с кастрюльками и половниками мыкаются. Моя жена Настасья сколько разов им намекала, чтобы тут кухню устроить, куда там!

– Беретесь, Архип Матвеевич? – спросил Агафон.

– А когда нужно, чтобы была готова?

– Чем скорее, тем лучше. Магарыч от меня, – сказал Агафон.

– Само собой! Сегодня к вечеру можете блины печь. Кирпич есть, а плиту из свинарника притащим на четыре конфорки. И жарь и парь. Песни пой и коров дой! Разлюли малина какое помещеньице! – восторгался Архип. – Да я для своих девчат такую штукенцию сварганю, с горнушечками, с духовочками…

– У вас большая семья? – спросил Агафон, безмерно радуясь горячему участию этого человека.

– Две дочери и сын. Уже разлетелись. Одна замужем, другие учатся в городе. Мы вдвоем с женкой. Не жалуемся.

– Не могла бы ваша жена для начала в нашей коммунальной столовой быть заведующей, и готовить для всех одиночек общий котел? Конечно, за отдельную плату, – осторожно предложил Агафон.

– Не знаю… – Архип покачал головой и задумался.

– Вы тоже могли бы здесь питаться, если, конечно, желаете.

– Потолкую с ней. Ежели она согласна будет, я перечить не стану. Отчего же не пособить! Вроде коммуны будет, так, что ли?

– В этом роде, – неопределенно ответил Агафон, сам еще не зная, к чему приведет его затея… «Только бы Пальцев не вернулся с поля до вечера, а уж там дальше видно будет».

– Значит, приступать? – спросил Архип.

– В темпе, дядя Архип! Я помогать буду.

– Гоже. Кирпич тут за углом, и глина рядом.

Архип круто, по-военному повернулся и быстро зашагал домой за инструментами. По дороге зашел на ферму и «взбулгачил» всех девчат. В обед они заявились к Агафону всем скопом. Провели на скорую руку комсомольское собрание.

Рослая бойкая птичница, комсорг Тамара Дмитриева в своем выступлении сказала:

– Вы вот, товарищ Чертыковцев, прошлый раз на собрании упрекали нас, что мы занимаемся танцульками и не хотим учиться. А когда нам учиться? Нам иногда даже еду приготовить некогда, на сухомятке больше садим. Выпадает свободное время, постирать надо, погладить, книжку хорошую почитать, в кино сходить, а тут еще похлебку какую надо на два дня сварить, кто на двоих, кто на троих. Где время-то взять? Мы ведь все на скорую руку, больше всего на яичницу нажимаем… Скоро, наверное, сами начнем цыплят выводить от этих яичков.

В конторе, где шло это неожиданное, импровизированное собрание, от девичьего хохота дрожали чернильницы.

– А что вы смеетесь? Разве я неправду говорю?

– Правду! – хором подтвердили девчата. – Жми, Тома! – подзадоривали они свою подружку.

– Мы ведь сколько раз поднимали, как говорят, этот вопрос и трясли за усы нашего Пальцева. Он только обещает новые дома и веселую в них жизнь. А пришло два дома, он один себе собрал, а другой ветеринару. Я не говорю, что они, наши руководители, должны жить в плохих условиях, но ведь и о нас надо позаботиться. Мне даже трудно было представить, что управляющий так расщедрился и пожертвовал своим кабинетом. Уму непостижимо! Он возился с ним, даже сам полы красил… Давайте, девчата, вынесем ему благодарность!

Не успел Агафон и глазом моргнуть, как они заставили его записать все в протокол и тут же единодушно проголосовали.

Он вынужден был подчиниться их требованию. Писал и с ужасом думал: а вдруг случайно вернется Пальцев с поля, и тогда, считай, все пропало. Вся его затея со столовой окончится позором.

Чтобы закрепить решение, он предложил сейчас же перенести из коридора общежития все кухонные и обеденные столы, кастрюли и остальную посуду и расставить в новом помещении.

Предложение было принято, и вся утварь сразу же после собрания была дружно водворена на новое место.

«Ну вот теперь уж их отсюда не выбросишь, – облегченно подумал Агафон. – Тут уже придется иметь дело с целым коллективом…»

– А знаете что, девочки! – застилая столы белыми скатерками, добытыми со дна девичьих чемоданов, говорила Тамара. – Как только станет совсем тепло, мы устроим на веранде чудесную столовую и по вечерам будем чай пить с вареньем и песенки распевать под гитару!

– Женишков сюда завлекем, парнишечков, – вставил возившийся около печки дядя Архип.

– Уж не без этого, Архип Матвеич! – с лукавым прищуром поглядывая на Агафона, подхватила Тамара. – Вечерние зореньки будем встречать. Люблю уральские закаты!.. Шевелись, девчата!

Агафон растроганно двигал бровями, помогал переставлять и устанавливать столы, удивляясь неутомимой веселости девушек и непрерывному задорному смеху.

Они вторглись и в контору. Им приглянулся для посуды как раз тот шкаф, в котором Пальцев прятал портрет. Фанерный, некрасивый, он до этого стоял в красном углу кабинета, но был выставлен в канцелярию. Пальцев, видимо, хотел приспособить его для своих деловых бумаг. Девчата тщательно обследовали все ящики и в самом нижнем обнаружили доску, обернутую плотной бумагой и аккуратно, крест-накрест, перевязанную шпагатом.

– Фанера какая-то! – крикнула одна из девушек.

– Скажешь тоже. Кто станет фанеру в бумагу завертывать? Тут рама вроде. – Тамара попыталась развязать бечевку, но только еще крепче затянула петельку. Не утерпела и проковыряла дырку. Неожиданно отдернув руку, крикнула: – Глаз, девочки! Прямо как живой! Жутко даже!

Девушки плотно обступили Тамару. Над отверстием дрожал обрывок бумаги, оттого и чудилось, что выразительный, в темных ресницах глаз недобро подмигивает.

– Не надо бы, девчата, трогать, – вдруг тихо заговорила подошедшая Настя. Лицо ее посуровело, морщинки сдвинулись к переносице.

– Почему не надо? Ясно, чей-то портрет. Мы пригвоздим его на самом видном месте. Может, тут космонавт или артист какой нарисован.

– Нет, девочки. Лучше уж не трогать. Захар Петров прибрал. Это его вещь.

– Уж раз в апартамент въехали… – Щелкнули ножницы, оказавшиеся у кого-то под рукой. Концы отсеченной шпагатины разъехались, жесткая бумага поползла, зашуршала грубо оборванными краями, медленно обнажая внушительно яркий мундир. Весело щебетавшие девушки притихли. На столе в хаотическом нагромождении бумаг лежал красочный, со всеми регалиями, слегка запыленный портрет генералиссимуса Сталина.

За окном сверкало солнце, все жарче нагревая чисто вымытые стекла.

– А орден Победы, девочки, как всамделишный, – прошептал кто-то. Ветер качнул на окне занавеску, и набежавшая тень спугнула теплый весенний луч, тлевший на четко выписанном ордене. Разглядывали долго, пристально, с затаенным любопытством, еще не сознавая толком, что мудрой и лукавой судьбе, видно, было угодно напомнить им о грозной и неповторимой эпохе, о которой у них, неоперенышей, было пока смутное и трепетное представление.

Громко хлопнула дверь. Увидев вошедшего Агафона, Тамара попробовала снова завернуть портрет, но твердая, усохшая бумага топорщилась, открывая то лицо с чуть прищуренным, отдаленно знакомым взглядом, то краску мундира, то золоченые на петлицах звезды.

– Где откопали? – спросил Агафон.

– Тут был, в шкафу, в нижнем ящике.

– Захар Петров наказывал мне не трогать… – Настя смущенно умолкла.

– Хорошо. Раз уж он наказывал, к нему в стол и спрячем…

Агафон связал концы обрезанной веревочки и стал помогать Тамаре завертывать портрет, придерживая рваные края бумаги. Обертка упорно продолжала коробиться, и сама рама, казалось, не хотела укладываться, а веревочка оказалась коротка.

– А кто шпагатину вздумал обстригнуть? – с досадой спросила Тамара, забыв, что она первая проковыряла дырку. И другая виновница не откликнулась…

За какой-то час ловкие девичьи руки превратили хоромину Пальцева в отличную, блиставшую чистотой столовую. Появились плошки с цветами, перенесенные из общежития и от Насти, согласившейся помочь девушкам в стряпне и хозяйственном руководстве.

Агафон пытался было помогать Архипу в устройстве плиты, но его оттеснили Тамара и Настя. Как более опытные, они сами таскали глину и месили ее в старом деревянном корыте. Кирпичную грудку сложили быстро и вмазали привезенную с фермы плиту. Еще до заката солнца печку успели просушить и несколько раз легонько протопили.

Вечером девушки пригласили Агафона на ужин. Когда он вошел в столовую, на раскаленной докрасна плите в кастрюлях кипел и пенился розовым цветом ароматный борщ, на противне румяно потрескивала жиром аппетитно поджаренная картошка. Агафону наложили в большую тарелку оладий и пригласили к столу.

У плиты орудовала Анастасия Панкратовна как главная стряпуха; ей помогала высокая, в белом халате, раскрасневшаяся, похожая своей солидностью на доктора, быстрая и энергичная Тамара. Остальные девушки, пришедшие на первый коллективный ужин, разительно переменились. Сбросив надоевшие за долгую зиму ватники, приоделись в легкие платья, розовенькие, цветастые кофточки, переднички, весело щебетали вокруг расставленных столов. Агафон даже себе бы не признался, что любуется ими.

Вот за таким пиршеством, среди многоликого девичьего цветника и застал его Захар Пальцев. Подъезжая к усадьбе на коне верхом, он еще издалека заметил движение фигур на застекленной веранде, густо валивший из трубы дым и пришпорил коня. Спрыгнув с седла, он захлестнул поводья за коновязь и торопливо вбежал в свой бывший кабинет. Увидев все, что тут творилось, он вытаращил круглые глаза; обветренное лицо, казалось, еще больше побурело и налилось темной кровью. Перед ним на самом почетном месте, выставив деревянную ногу, с блаженной улыбкой на сморщенном, подобревшем от вина лице сидел Архип Матвеевич и неловко держал обрубками пальцев вилку с насаженным на конце пучком соленой капусты.

– Ой, Захар Петрович, родной вы наш человек! – подбегая к управляющему и всплескивая испачканными в муке руками, радостно закричала Тамара. – Спасибо-то вам от всех нас какое! Чем вас благодарить-то, я даже не знаю и словечков таких не найду! Девчата, живо место Захару Петровичу! Я ему сейчас, самых горяченьких оладышков подкину. Тетя Настя, родненькая, подлей еще маслица. Девочки, кричите «ура»! Качнем Захара Петровича и расцелуем его в порядке очереди!..

Тамара вытерла свои яркие, масленисто блестевшие губы и решительно направилась к обалдевшему от общего крика и начавшему отступать к двери Пальцеву.

– Да вы что здесь, спятили, по всей вероятности? – продолжая отходить к порогу, растерянно бормотал управляющий, совершенно не понимая, что происходит в его кабинете.

– От радости, Захар Петрович, от радости! – выступая вперед, говорила Настя. – Уж девчонки наши так намаялись, уж так намыкались без столовки-то. Поневоле «ура» закричишь! Орите, девчата, шибче!

Доярки, телятницы, птичницы так старались, что Пальцев закрыл уши и выкатился на улицу. Немного опомнившись, подошел к окну и, постучав черенком нагайки о раму, крикнул:

– Чертыковцев! Иди сюда ко мне, Чертыковцев! – погрозил Тамаре плеткой и исчез за углом.

– Это чего же он так рассердился? – недоуменно поглядывая на притихших девушек, спросила Настя.

– Ну, девчата, держитесь, – поднявшись со своего места, сказал Агафон. – В случае чего, не поминайте лихом, на погибель иду.

– А что такое? В чем дело? – раздались удивленные голоса.

– После объясню, если жив останусь.

Ему вдруг приятно и весело стало от фокуса, который он выкинул. Озорно, как когда-то, бесшабашно подмигнул девушкам, усмехнулся и так с этой застывшей на лице усмешкой вошел в контору, где из угла в угол бегал разъяренный управляющий.

– Может, ты мне объяснишь? – хлестнув по столу плеткой, спросил он. Голос его хрипло срывался, словно в горле у него перелопались все связки. – Это же бандитство! – глотая буквы, выкрикивал Пальцев. – Кто посмел?! Кто? Я тебя спрашиваю! – размахивая плеткой, налетел он на Агафона.

– Как кто? Вы же сами сегодня распорядились, Захар Петрович, – не моргнув глазом, ответил Агафон.

– Я-а-а?! – Пальцев смешно раскрыл усатые губы и замер на месте. Это уже было сверх всякой меры.

– Ну как же! Меня же утром благодарили за то, что я вас надоумил, жалели, что раньше не пришла в голову такая мудрая мысль…

Кончики усов Захара Петровича дрогнули и поползли к ушам.

– Нет! Он за дурака меня считает или сам совсем дурак набитый! – беспомощно ворочая кудлатой головой, словно ища свидетелей, вопил управляющий.

– Ну, знаете, Захар Петрович, сами не додумались, не смикитили, как вы изволили выразиться, и меня же оскорбляете! Это уже нечестно, товарищ Пальцев, непорядочно, – всеми силами стараясь быть спокойным, заявил Агафон.

– Я его оскорбляю! Я его, младенчика, обижаю! Подумать только! – Пальцев шумно сел на первый попавшийся стул, снова вскочил, хлеща плеткой по голенищу резинового сапога, гневно, напористо спрашивал: – Ты мне ответь, кто тут без меня распоряжался? Кто дал команду, чтобы нахально самовольничать?

– Никто не самовольничал. Выполнили ваше распоряжение. Собралась молодежь, даже благодарность вынесли за ваше великодушие. Вот и протокол есть. Можете взглянуть.

Агафон быстро выдвинул ящик стола, извлек протокол и сунул его совсем обалдевшему начальнику в руки.

– Какое еще собрание? Какой протокол? – вопрошающе пыхтел Захар Петрович.

– Комсомольское собрание, прочитайте внимательно. Не я же его сочинил.

Продолжая путешествовать от угла до порожка, Пальцев уткнулся носом в агафоновское чтиво, написанное твердым размашистым почерком. Все было в полном порядке. Слова благодарности были выделены и жирно подчеркнуты… Захар Петрович засопел носом и умыл ладонью растрепавшиеся усы.

Видя, что бумажка чудодейственно сработала, Агафон решил закрепить успех; верным и ловким способом бывалого газетчика, нанося удар неожиданно по самому чувствительному месту, продолжал тоном хлесткой передовицы:

– Это мероприятие, Захар Петрович, поднимает вас на высшую ступеньку партийной сознательности. Попадись такой великолепный материал специальному корреспонденту, он вас на всю страну героем сделает. Если говорить по-честному, – увлекаясь все больше и больше, прочувствованно говорил Агафон, – это же настоящее коммунистическое начало! Ведь девчата борются у вас за звание ударников коммунистического труда. Теперь вам и карты в руки. Они потянут любое обязательство и выполнят его с честью. Вот так я это все понимаю, Захар Петрович, а не формально.

Пальцев не настолько был глуп, чтобы не понять, куда повернул свое самоуправство этот хитроумный парень и как ловко использовал его словесную оплошку. Комсомольским протоколом прикрылся и молодежь взбудоражил. Одним словом, поставил его перед таким фактом, что поломать все вместе с кухонной плитой – значило полезть на рожон. Тягостное ощущение того, что он очутился в этом деле на задворках, не покидало его, да и хоромину было отчаянно жаль. Даже одного дня не пришлось посидеть и понаслаждаться административным уютом, который создал чуть ли не своими руками и все ждал, когда краска подсохнет, и вот дождался… Гнев его постепенно остыл, но усталый мозг плохо соображал, хотя щекотливое положение, в котором он очутился, требовало ясного и четкого ответа. Сунув черенок плетки за широкий кожаный ремень, он достал папироску, закурил и, туша спичку, проговорил с откровенной издевкой:

– Наверное, так дураков и перевоспитывают…

Склонив голову, Агафон промолчал. Да и что он мог сказать? Победа была полной.

– Но ты, Чертыковцев, все-таки порядочный стервец. С тобой надо ухо востро держать… Ладно уж, не оправдывайся!..

Встал, смял окурок в жестких пальцах и ушел. Грохнул дверью, точно из ружья выстрелил.

Агафон видел в окно, как навстречу управляющему выскочила Тамара, а с нею еще одна девушка, доярка Люба, бойкая, простоволосая. Обступили его с двух сторон и начали тянуть в столовую, предлагая отведать оладышков. Он отмахнулся от них, вскочил на коня и помчался в направлении фермы.

В стекла комнаты билась дрожащая розоватая полоска вечернего заката. В прокуренную контору хлынул голубоватый холодный воздух. За сыртом дремотно синели близкие горы, задернутые сизым, дымчатым маревом. Воздух был пропитан запахом горячего кизяка и весенней прелостью. Из-за стены доносились приятно возбуждающий смех девушек и веселые выкрики. Агафон, еще голодный, подавляя едва уловимое чувство неудовлетворенности своей победой и глубоко ушедшую внутрь тоску, закрыл окно и пошел заканчивать ужин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Почти весь следующий день, томясь и изнывая от душевной боли, Ульяна провела на пыльной подножке широкорядной сеялки. До предела утомив себя, добилась от механизаторов, чтобы сев на этом участке был закончен досрочно. Отпустив трактористов и прицепщиков домой, сама тоже быстренько собралась и уехала в Дрожжевку. Был канун воскресенья. Издавна было заведено, что в этот день они приезжали с Мартой в дом родителей, где их всякий раз ожидали горячая ванна и добрый, покойный семейный уют. Сестры радостно встречались, старались услужить друг другу и поведать тайные девичьи радости и невзгоды.

Помывшись, Ульяна накинула на плечи свой любимый старенький халат, в котором встретила тогда Гошку, вошла в их общую с Мартой комнату, включила рефлектор и начала сушить влажные, светло рассыпавшиеся по плечам волосы.

В кухне топилась плита, слышно было, как гудели и жарко пылали сухие дрова. Вкусно пахло ужином. Мать, как обычно, готовила что-то для дочек, их любимое. Отец после операции все еще прихварывал и лежал у себя в спальне. Марта, любившая подолгу мыться, продолжала плескаться в ванне.

Вяло перебирая руками мягкие волосы, Ульяна думала: сказать ли Марте, какая история приключилась с Гошкой и ею самой? Правда, он очень просил ее вчера никому об этом не говорить. Ульяна хотя и обещала, но заранее чувствовала, что от Марты ничего утаивать не станет. Да и как тут можно молчать, когда при виде этой самой комнаты зареветь хочется. Здесь ведь наделяла она его поцелуями и за папу и за маму.

Наконец в длинном зеленом халате вошла Марта, пристроилась на диване рядом с Ульяной, розовая, свежая, строго красивая, и ласково потрепала ее за подбородок.

Ульяна вдруг уткнулась лицом в ее теплую грудь и обняла за шею. Марта почувствовала, как у сестренки нервно передернулись плечи.

– Ты что, Улишка-глупышка? – поднимая ее заплаканное лицо, удивленно и участливо спросила Марта.

– Даже не знаю, с чего начать, – смахивая с длинных ресниц слезинки, вздохнула Ульяна.

– Начни с того, что есть! Дай-ка я вытру твои соленые капельки. Уверена, что это какой-нибудь пустячок, дорогая, – горячо целуя сестру, ласково проговорила Марта.

– О-о-о! Если бы так!

Ульяна подробно рассказала, как Гошка получил письма, что у него произошло на Большой Волге и чем все закончилось. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и долго молчали. Вечерний свет мягко падал через широкое окно и тепло ложился на взволнованные лица девушек. На столе дремали альбомы, цветные шкатулочки и другие безделушки в виде веселых матерчатых собачек и маленьких куколок, свидетельниц недавнего ее легкомыслия. Ульяне даже смотреть на них сейчас было стыдно.

– Ну и Фош-Агафош! – наконец воскликнула Марта. – Никогда бы не подумала!

– Он так переживает, – прошептала Ульяна.

– Еще бы! – Марта вскинула руки и начала сердито взбивать сохнущие волосы.

– Когда он вошел в контору, у него лицо было зеленое, как купорос.

Ульяна никак не могла отделаться от своего первого определения цвета лица Агафона и тяжелого несчастного взгляда, каким он тогда на нее смотрел.

– А я-то поверила, что и он меня любит… – прошептала она.

– Ты увидела, что он запутался, ну и выдумала себе любовь. Вздор! – отрывисто и резко проговорила Марта. – Где же и когда ты с ним объяснилась?

– Вот здесь, в этой комнате, – призналась Ульяна. – Мне его очень жаль, Марта, хоть он и гнус, – продолжила она.

– Ну, мало ли что он может сказать тебе, – слабо возразила Марта и тут же добавила: – Ты не должна принимать близко к сердцу. Разумеется, всем нам неприятно, но…

Она не договорила и отвернулась.

– Не будь эгоисткой, Марта. Сейчас, если хочешь знать, я ему нужна больше, чем когда-либо. Это я хорошо понимаю. А раз нужна, мне тысячу раз приятно быть полезной, да еще в такое нелегкое для него время. Ты, конечно, можешь смеяться, считать меня дурочкой, но я не вижу и не чувствую в своих поступках и мыслях ничего греховного и страшного. Ты меня понимаешь?

Упираясь подбородком в приподнятые колени, Ульяна говорила тихо, медленно, со страстным внутренним убеждением, без всякого намерения подчеркивала значимость каждого слова. Глаза девушки светились то радостью, то надеждой, то глубокой, личной, впервые пережитой душевной невзгодой.

– Ты можешь меня понять? – настойчиво переспросила она.

– Еще бы не понять! Ах, Улишка-глупышка! Мне ведь самой до смерти жалко этого противного Гошку! – невольно созналась она.

– Я знала же, что у тебя доброе сердце, Марта. Ты прелесть! – Ульяна обняла сестру за плечи.

– Уж доброе… А сама только что назвала эгоисткой…

– Это все не то, Марта, совсем не то, – запротестовала Ульяна. – Я-то уж знаю, почему тебе жалко Гошку.

– Почему?

– Язычок мой давно уже чешется, да боюсь сказать… Ты только не сердись, Мартышка, я ведь так просто фантазирую и ни капельки не ревную, – видя, что сестра покраснела и растерялась, проговорила Ульяна.

Вошла мать и позвала дочерей ужинать.

– Не скажем нашим про Гошку, – поднимаясь с дивана, шепнула Ульяна. – Он меня очень просил и вообще…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Сев закончили. Приближалась горячая пора борьбы с сорняками. Перед прополкой бахчевых, которыми было засеяно почти тридцать гектаров, у Ульяны выдалось несколько относительно свободных дней. Она решила съездить с отцом на рыбалку к его знаменитому на Урале шалашу, сооруженному в устье Губерли на берегу сомовьего затона. Но с отцом на этот раз ей почему-то показалось скучно, да и рыба ловилась плохо. Не прожив в шалаше даже суток, она сбежала домой, но в Дрожжевке тоже не задержалась. Переодевшись, она пошла на конюшню, оседлала своего Белоножку и собралась ехать в «Вишню».

– Хоть дома переночуй, – уговаривала ее Мария Карповна.

– Нет, мамулька, поеду. Надо всходы на бахчах посмотреть.

– Да что им за одну ночь сделается, твоим всходам?

– Галки склюют или блоха навалится. Мало ли что! – ответила Ульяна и вздохнула, не зная, куда сунуть письмо, присланное на имя Агафона из Москвы. Она задумала вручить ему сама, с тайным намерением выяснить корреспондента.

После случая с теми письмами Ульяна явно избегала Гошку. Чувствуя себя виноватым перед нею, он тоже старался реже попадаться ей на глаза. Отчаянно мучаясь, все свободное время «убивал» на чтение серьезной литературы по программе заочного института. Написал родителям покаянное письмо, перевел им почти все деньги, какие у него были, и ни единым словом не обмолвился о родившейся девочке. Думая о ней, содрогался в душе, что он отец ребенка, к которому не питал абсолютно никаких отцовских чувств, обвинял свою персону в черствости, в жесточайшем эгоизме, ненавидел самого себя, а еще пуще Зинаиду Павловну. Вспоминал о ней с горечью, особенно возмущался ее нарочито веселым письмом, потому и не ответил на него.

По дороге на ферму Ульяна опустила поводья и несколько раз доставала из кармана письмо, где, по ее мнению, умышленно не был указан обратный адрес. Она пыталась рассмотреть его на свет, но конверт оказался настолько плотным, что не было видно ни единой буковки. Однако адрес, как она думала, явно был написан все тем же знакомым, круглым женским почерком. Ульяне очень бы хотелось знать, о чем теперь пишет ему эта женщина. Сама она, например, хорошо знала, как нужно бороться с вредителями, сорняками, научилась драться за план, умела воевать с бракоделами и ставить им чипчики, бороться за лучшую бригаду и звено, беспощадно воевала с матерщинниками, пьяницами, самогонщиками, и вообще у нее было предостаточно всяких борений. Но вот как бороться за свою любовь, она совсем не знала, а книжные рецепты для нее не годились. Да и есть ли в жизни такие рецепты? Было бы великим для нее счастьем оторвать от сердца этого Гошку и обрести прежний покой, но это ей не удавалось. Мало того, что думала о нем часто, но даже и ревновать начала. Срам, да и только!

Помахав перед носом письмом, чтобы больше не соблазняться им, она затолкала его в переметную суму, куда наложены были матерью домашние харчи. Ульяна с грустью смотрела на поле, где виднелся бахчевой загон, который помогал тогда перепахивать Гошка. Там уже взошли на бороздках, потянулись к солнцу ранние арбузы и дыни, выбросив третий, более сильный, шершавенький листок. Сорняков на бахче было мало. На концах длинных загонов и посредине пашни торчали чучела, сооруженные Архипом Матвеевичем. Ему предстояло караулить обширное бахчевое поле, восседая с ружьем в руках на высоченном, крытом соломой шалаше, стоявшем на ближайшем шихане.

Белоногий конь, не понукаемый всадницей, шел спокойным, размеренным шагом. День был тихий и нежаркий. В синеватой дрожащей дымке над полями с криком пролетали стаи грачей, галок и одиноких ворон. Вороватые птицы боязливо, стороной, обходили высоко торчащие на загонах шесты с висевшими на них убитыми сороками и воронами, уничтоженными за хищный разбой в степных и горных колках, где они выпивали яйца перепелов, куропаток, тетеревов, а позже пожирали только что народившихся птенцов.

Привязав коня, Ульяна вошла и встретила Гошку в конторе.

– Тебе письмо, – после того как поздоровались, сказала она и протянула растерянному Агафону конверт, видя и чувствуя, что он больше всего обрадовался не письму, а ее внезапному приезду. Ульяне была приятна такая встреча, но она сделала вид, что ничего не заметила.

Он поблагодарил, но конверта не взял. Как она ни старалась, его трудно было обмануть. Агафон сразу же, с первого взгляда, понял, что ей непременно хочется знать, кем послано письмо и что там написано. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал свою давнюю подружку.

– Ты можешь распечатать и можешь прочитать, – не спуская с нее глаз, просительно и робко проговорил он.

– Вот еще! С какой стати, однако, я буду читать чужие письма? – возмущенно спросила она. – Неизвестно от кого…

– Вот именно неизвестно, даже почерк незнакомый.

– И ты сам не знаешь? – усомнилась она.

– Понятия не имею и читать боюсь. Я теперь всего боюсь, – поспешно добавил он.

– Подумаешь, какой стал боязливый, однако, – уколола она его и тут же, сжалившись, аккуратненько вскрыла конверт и расправила отпечатанные на машинке листы. Прочитав первые строки, улыбнулась. Какой-то, видимо, очень веселый и хорошо знающий Гошку человек писал следующее:

«Агафону Чертыковцеву, несостоявшемуся дипломату.

Послушайте, любезный! Куда это занесла вас нелегкая? Сдается мне, что, провалившись с треском на зачетах, вы решили стать блудным сыном, поехали куда глаза глядят и, наконец, заделались козодоем. Вы оригинал, милейший мой! Едва успели увидеть круторогого козлика и тотчас же исторгнули некий вопль, от которого даже у меня, старого козла, зачесалась борода. Но весь гвоздь вопроса не только в этом. Мало того, что вы разоряли там, на Волге, мои коробочки с рыболовными крючками, ломали первосортные бамбуковые удочки, калечили мой лодочный мотор, вы безбожно меня обокрали, перехватили материал, настрочили очерк и мне же прислали, чтобы я его протолкнул. Ну-с, каков злодей!»

– Ты очерк кому-нибудь посылал? – подняв от письма голову, спросила Ульяна.

– Посылал, – смущенно и в то же время обрадованно признался Агафон.

– Тому самому писателю, да?

– Да, да! Ты, может быть… – Гошке не терпелось взять письмо и прочесть самому, но Ульяна, даже не взглянув на него, углубилась в чтение этого необычного послания. Он же, заглядывая через ее плечо, пристроился сбоку, не пропуская ни одного слова.

«Скажу откровенно, что у вас есть то острое шильце, которым можно колоть то самое место, где растет у толстокожих людей чешуя. Вы сочинили славную штучку, ей-ей! Итак, ваша милость, выходит, что я вынужден бросить все свои дела и очертя голову бежать в редакцию, чтобы пристроить сей литературный опус, предварительно вымарав все ваши беспощадные словечки. Не пугайтесь! Все сделано, только, как говорится, слегка, и вы вполне можете узнать свой труд… Если станете злиться, испачкаю еще хуже… Может быть, вы предполагаете, что мне очень приятно запрягаться в этот литературный тарантас и тянуть за кого-то редакторскую упряжку? Ошибаетесь, приятель! А вы думаете, что газетчики такой добрый народ, так сразу и поверили вам на все миллионы рублей убытков. Вы, наверное, голубчик, уверены, что от ваших исковерканных машин, от дорогого козьего шашлыка и свиных отбивных у работников Министерства сельского хозяйства лица расцвели улыбками, а «твердокаменные» сердца, как вы изволите выражаться, затрепетали от восторга. Дудки! Наши редакционные щуки сами наведались к высокому сельхозначальству, затем позвонили своему областному собственному корреспонденту и попросили досконально проверить ваш материал на месте. Если наврали, то крышка вам. Мы прихлопнем автора, как муху!.. Но не пугайтесь. Я-то знаю, что вы все написали честно и добросовестно, а самое главное – смело и убедительно. Мне лично такой материал известен раньше вашего; я поел там в прошлом году козлятины, арбузов, половил рыбешку, а очерка так и не сделал. Зато вы отлично постарались. Но имейте в виду, когда ваш опус будет напечатан, начнется переполох. Как автора, вас будут склонять по всем видам. Придется столько чихать, что не успеешь говорить «будь проклят» вместо «будь здоров»… Поэтому мой дружеский совет: берегите свой носище и не суйте куда не следует, а то быстро оттяпают…

За то, что убежали из института и огорчили своих родителей, вы тоже порядочная свинья, голубчик! Как-то по просьбе Андрияна Агафоновича я навестил институт международных отношений. Но, увы, там мне заявили, что сей несостоявшийся дипломат убегши. Ну, раз так вышло, почешем нос и замолкнем… Что сделано, то сделано. Не теряйте связи. Если придется трудно расхлебывать, черкните. Поможем чем бог послал. Желаю успеха

П. И.».

Окончив чтение, Ульяна, стараясь не улыбаться, возвратила письмо Гошке, наблюдая за его радостным лицом, спросила:

– Как называется твой очерк?

– «Тревожный уровень».

– Сухо и трафаретно, – категорически осудила она.

– Так условно назвал.

– Ладно. До свидания.

– Ты уже уходишь? – тихо спросил Агафон.

– Ухожу. Ну и что?

– Ничего. Я так. Поговорить хотел…

– А я не хочу…

Ульяна вдруг ощутила во всем теле непреодолимую усталость, смяла ломкий, хрустящий в руке конверт, сунула его Агафону и медленно пошла из конторы. Он шагнул было за ней, но она, обернувшись, просительно сказала:

– Не надо, Гоша, – и ушла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

После «вторжения» столовой управляющий Пальцев заходил в контору лишь на несколько минут, с сумрачным видом подписывал необходимые документы, а потом на весь день уезжал в поле. С Агафоном он почти не разговаривал, пренебрежительно косился на его склонившуюся над столом фигуру и чего-то ждал. Чтобы не давать повода для нареканий, Агафон подогнал учет до полного ажура и аккуратно составлял сводки; Для одного человека этой работы было больше чем достаточно.

Шли последние дни месяца, Агафон готовился к составлению первого сводного отчета и до позднего часа засиживался в конторе.

В этот день Пальцев явился в контору раньше обычного и сразу же начал звонить на центральный участок по телефону. Из отрывочного разговора Агафон уловил, что сегодня ожидается приезд начальства, да и по тому, как нарядился Пальцев, можно было понять, что предстоит какое-то событие. Он был в хромовых, до блеска начищенных сапогах, в синих галифе и старомодном, однако хорошо сшитом френче защитного цвета, с накладными карманами.

Управляющий и бухгалтер до смешного долго и выжидающе молчали. Пальцев, сощурившись, наблюдал за бившимся на оконных стеклах солнечным зайчиком и беспокойно посматривал на полевую дорогу, кромки которой начинали уже зеленеть запыленной травкой. Щелкнув ногтем ползущую за стеклом муху, он отошел от окна, лениво помаргивая влажными глазами, взглянув на Агафона, сказал чуть насмешливо:

– Поди, каждый вечер посещаешь цветничок-то.

– Какой цветничок? – Агафон поднял голову и поймал масленый, изучающий взгляд управляющего.

– Не понимаешь? Будто дите малое… – ухмыльнулся Пальцев.

– Не понимаю, – искренне признался Агафон.

– Как открыл столовую, так и на поле перестал бывать, – с новой усмешкой проговорил Пальцев. – А ловко ты меня объехал, очень ловко!

– Не стоит вспоминать, Захар Петрович. Так или иначе в жизнь претворена ваша идея, – устало проговорил Агафон и, чтобы замять разговор, поспешно добавил: – А в поле не был потому, что здесь дел по горло.

– Кажется, едут! – Управляющий сорвался с места и вышел из конторы.

Сначала где-то неподалеку натужно взревел на подъеме автомобильный мотор, затем звук его приблизился и вскоре замер около самого дома. В широко распахнутую дверь вошли Спиглазов, Соколов, Ян Альфредович и Глаша. Следом за ними в сопровождении Пальцева появилось еще одно, незнакомое Агафону лицо. Это был невысокий крутолобый мужчина с густой, небрежно взлохмаченной седоватой шевелюрой, широкоскулый и густобровый.

– Так вы и есть тот самый Чертыковцев? – откровенно улыбаясь и протягивая Агафону руку, спросил он.

– Тот самый, – поднимаясь со стула и невольно покоряясь приветливой улыбке вошедшего, ответил Агафон.

– Видно, сурьезный мужик… – согласно кивнул тот. – Ну, а я Молодцов Иван Михайлович, будем знакомы, – добавил он. По-хозяйски сняв измятый защитный плащ, повесил на гвоздь, потирая крепкие, с короткими пальцами ладони, продолжал: – Ладно, Захар Петров, веди и показывай свой кабинет. Наверное, отгрохал лучше директорского…

– Дверь заперта, кругом придется идти, Иван Михалыч, – кинув на Агафона мимолетно пытливый взгляд, сказал Пальцев.

Агафон заранее приготовился к самозащите. Он чувствовал, что ему сегодня предстоит пережить еще один нелегкий день.

– Ты что же, совсем отгородился от массы? – пошутил Молодцов.

– Наоборот, масса приблизилась ко мне… – в тон ему ответил Пальцев и пригласил всю свиту следовать за собой.

Ян Альфредович задержался было около Агафона, но Спиглазов не спускал с них своего бдительного ока; ухватив главного бухгалтера под руку, потащил его с собой. Хоцелиус только и успел сказать Агафону, чтобы и он шел вместе с ними. Спиглазов не только не поздоровался, но, казалось, вовсе не замечал его. Правда, ничего другого Агафон и не ждал, но все же ему неприятно было это демонстративное, унизительное пренебрежение. С тягостным чувством отчужденности и подавленности он пошел следом за всеми. На улице ему ярко ударили в глаза горячие солнечные лучи. День был по-летнему жаркий, без единого на небе облачка. У веранды сквозь опилки и мелкую щепу упорно пробивались лебеда, листья паслена и вездесущего подорожника. В воздухе носился запах расцветающей черемухи, прелого навоза и полыни.

– Позволь! Что это такое? – войдя в комнату, оглядывая расставленные вдоль стен столы и чистые скатерки, воскликнул Молодцов.

– Ресторация, Иван Михалыч, – ответил Пальцев и, поджав губы, улыбнулся одними зрачками.

– Глядите, какая прелесть! – Глаша не удержалась и проскользнула вперед. – Захар Петрович, золотой вы человек! – восторженно, по-женски продолжала она. – Вот это сюрприз! Надо же! Плитка, конфорочки и чистота идеальная!

– Да уж поддерживаем, – вставила стоявшая в сторонке Настя. – Наши девчата так рады, что вы себе представить не можете. Как придут, всю обувку в коридоре снимают.

– Пожертвовал кабинет и помалкивает, хитрец? – повернув седоватую голову в сторону невозмутимо молчавшего Пальцева, сказал Молодцов. – Как же это у тебя хватило терпения?

– Это мужественный поступок, Захар Петрович. У меня нет слов, – поддержал его Ян Альфредович.

– По-партийному поступил, – заметил Соколов. – Честь и хвала зачинателю!

– Ничего не скажешь, ты меня удивил, Захар, – проговорил Спиглазов.

Все, дружно перебивая друг друга, начали поздравлять Пальцева, жать ему руки, на все лады восхваляя его хозяйственную сметку. Он растерянно и неуклюже отмахивался, стараясь отойти в уголок, словно отыскивая щелочку, чтобы спрятаться.

Агафон молча неприязненно наблюдал за ним и мысленно посмеивался над его положением.

– Да не моя это идея, – опуская голову, возражал Захар Петрович. – Меня просто подловили на слове наши комсомольцы…

– Брось скромничать! Не изображай из себя Акима-простоту, – сказал Молодцов и предложил здесь же, среди этого уюта, как он выразился, провести заседание партийного бюро.

Все с ним согласились и присели к столам. Один стол выдвинули на середину для докладчика и выступающих.

– Только уж не курите. У нас тут не полагается, – неожиданно проговорила Настя и медленно вышла из комнаты.

– Приветствую такие порядки, – сказал некурящий Молодцов. – Начинай, Михаил Лукьянович.

– В сущности, у нас на повестке дня один специальный вопрос, – раскладывая на столике бумаги, заговорил Соколов. – Вопрос неприятный, сугубо, так сказать, печальный…

– Да ты не тяни, а давай ближе к делу, – прервал его Молодцов. – Мы ведь хорошо знаем, что персональные дела никогда ни у кого не вызывали радости.

– Что ж, товарищи, мы должны сегодня разобрать персональное дело молодого коммуниста товарища Чертыковцева. У нас имеются два заявления: Романа Николаевича Спиглазова и Варвары Голубенковой. Я коротко изложу суть последнего, а Роман Николаевич персонально дополнит, поскольку лично присутствует здесь.

Далее Соколов сообщил, что Чертыковцев в день своего переезда в отделение, будучи в нетрезвом виде, устроил в доме Монаховых дебош. При этом был непристойно одет, гонялся за Голубенковой в одном сапоге и т. д.

Во время чтения Ян Альфредович гулко откашлялся и, ни на кого не глядя, низко опустил голову.

От слов, которые произносил Соколов, у Агафона к горлу подступила физическая тошнота. Хотелось вскочить и убежать. Туманно подумалось, что, очевидно, так судят всех преступников, которые на самом деле что-то совершили… Он, к своему ужасу, начинал верить, что не только гонялся за Варварой в одном сапоге, но и, наверное, замахивался на нее, – может быть, так оно и было? Все, что тогда произошло, он помнил сейчас очень смутно.

Сообщение Соколова произвело на всех гнетущее впечатление. Молодцов просил зачитать объяснение виновника.

– Письменного объяснения нету. Я поручил члену партийного бюро, товарищу Пальцеву, выяснить обстоятельства дела. Он мне доложил странные вещи. Вместо того чтобы как-то объяснить сущность своего поведения, Чертыковцев заявил, что он потребует исключения Голубенковой из партии. Разговор происходил, правда, по телефону. Пусть Пальцев подтвердит сказанное, а потом послушаем других.

– Да, он мне так и заявил, что таких, как Голубенкова, надо гнать из партии. А в общем объяснений не дал, сказал, что ему сейчас не до этого. Я повторяю его слова, – проговорил Пальцев и сел.

– Странное объяснение, – покачал головой Молодцов. – Давай, Роман Николаевич, дополняй, а потом уж пусть сам виновник расскажет.

Спиглазов поднялся, оправил добротный темно-серый костюм и, как фокусник, пересортировал в руках пачку блокнотных листков. Видно было, что к выступлению он подготовился основательно.

– Вы, конечно, меня понимаете, что мне не очень приятно обвинять молодого коммуниста в совершенных им проступках. Тем более что его, как добросовестного человека и работника, рекомендовал нам секретарь райкома товарищ Константинов.

– Он и есть добросовестный работник! – не выдержал Ян Альфредович.

– Товарищ Хоцелиус, вам будет предоставлено слово. Не мешайте оратору, – негромко произнес Соколов.

– Хорошо! Я не буду мешать, – не унимался Ян Альфредович. – Только прошу, чтобы поменьше говорили всякой чепухи.

– Я еще, Ян Альфредович, ничего не сказал, – обидчиво продолжал Спиглазов. – А то, что мы здесь слышали, совсем не чепуха. Люди его приняли в дом, поили, кормили, а он оскорбил их, поступил как самый последний хулиган! Вы что, не уразумели, как он вел себя с членом нашего партийного бюро Пальцевым и какое дал объяснение? Исключить из партии Голубенкову! Скажите пожалуйста, персона какая! А самоуправство с машиной? Это что же, опять чепуха? Нам вот сейчас позарез нужен легковой транспорт, мы могли бы подремонтировать и ездить, а вместо этого с нас требуют платить убытки за прогон машины туда и обратно. Я буду настаивать, чтобы все расходы отнести за его личный счет. Кроме того, товарищи, вы смотрите, что получается! В тот день я его пожурил, направил сюда. Не успел он приехать, отправился в поле, самовольно взял трактор Сушкина и начал пахать. Если у нас все счетоводы и бухгалтеры сядут за тракторы, то завтра мы должны их сдать в утиль. – Роман Николаевич, как это иногда бывает, совсем забыл, что сам говорил о других специальностях, когда принимал Агафона на работу. – Я раскаиваюсь: напрасно не снял его с работы тогда же. Предлагаю сделать это сейчас. Считаю, что он не только не достоин быть на работе, но и в партии! У меня все, товарищи!

– Тяжелый случай, – вздохнул Молодцов и предложил выслушать объяснения Чертыковцева.

Агафон поднялся, чувствуя, что в груди его тлеет, противно сосет сердце цепкий, отвратительный паучок глубокой внутренней тоски, ожесточенной, надрывной. На душе до того было мерзко и гнусно, что он не сразу нашел необходимые слова.

– Верно, конечно, – начал он тихо. – Машину я завернул, а акта не составил. Правда, я ее сфотографировал и могу показать снимки. Но это, видимо, не основание. Как работник учета, я должен был составить акт. Верно и то: говорил товарищу Пальцеву, что Голубенкову надо гнать из партии…

– Но почему? – нетерпеливо спросил Молодцов. – Ты объясни!

– Вот именно! – подхватил Спиглазов.

– Не потому, конечно, что она с вами на бахчи ездила, – стараясь сдержать волнение, продолжал Агафон. – Такие дела можно решать и сурово и с улыбкой… Товарищ Пальцев забыл добавить, что мною было сказано по поводу партийности Голубенковой. Я сказал, что она хочет въехать в коммунизм на своем жирном хряке, на бычке Толстобаше, как называет его Агафья Нестеровна, на козах и греть шейку пуховыми платками… Но товарищу Пальцеву невыгодно было упомянуть мои слова, потому что у него тоже два хряка…

– Сегодня же заколю к чертовой матери! – вытирая платком вспотевший лоб, крикнул Пальцев.

– Сало не забудь посолить, а то протухнет, – насмешливо вставил Молодцов, пристально всматриваясь в лицо Агафона широко раскрытыми глазами.

Агафон это заметил и бессознательно сосредоточил на директоре все внимание.

– Неужели и вы, товарищ Пальцев, собирались на своих поросятах куда-то ехать? Если в будущее, то на свиньях его не достигнешь, – иронически говорил Агафон.

– Правильно! – неожиданно сказала Глаша и покраснела.

– Не знаю, правильно или нет, но это мое личное мнение. Оно, возможно, не для всех обязательно и не ко всем подходит.

– Это демагогия, товарищи! Пусть дает объяснение по существу! – крикнул с места Спиглазов. Лицо его густо побагровело, и ему явно становилось не по себе.

– Ты, товарищ Чертыковцев, поконкретней. Мнения, конечно, могут быть разные… – проговорил Соколов и нерешительно постучал карандашом по столу.

– Ничего, парень, давай крой свое мнение! – запросто подбодрил его Молодцов. Иван Михайлович по привычке взъерошил и без того спутанные волосы, нахмурив темные широкие брови, приготовился слушать.

Наклонив крупную растрепанную голову, Агафон долго не мог собраться с мыслями, переминался с ноги на ногу, словно увяз в грязи. Оправдываться, что он не пил, было противно…

Собравшиеся напряженно ждали, а он все молчал. Со стыдом вспоминая омерзительную сцену с Варварой и все события того дня, чувствовал себя настоящим преступником…

– Выгнал я тогда из своей каморки Голубенкову – это верно, – произнес наконец Агафон. – В одном сапоге был, другой не успел надеть – тоже правильно…

– Вот видите! Признался! – торжествующе выкрикнул Спиглазов.

– Не в чем мне признаваться. Рассказываю, как было, – с трудом проговорил Агафон.

– Давай начистоту, – настойчиво потребовал Соколов. – Подробней. Много выпил?

– Совсем не пил, – твердо ответил Агафон.

– Я могу подтвердить, что Гоша мало потребляет вина, – сказал Хоцелиус. – Ты все-таки подробно расскажи, как это случилось. А то и мне становится стыдно за тебя.

– Ничего я такого не сделал, Ян Альфредович. Пришел из конторы, это было после разговора с товарищем Спиглазовым, когда он приказал мне ехать на ферму…

Ему очень трудно было продолжать. Воспоминания того дня нахлынули с прежней силой. Губы его судорожно дрогнули. Он опасался, что Хоцелиус посвящен во все его прежние дела и вздумает объяснять его душевное состояние. Тогда он совсем уже говорить и оправдываться не сможет.

– Когда вошел в комнату, то увидел беспорядок на письменном столе и понял, что в бумагах кто-то копался, – пересилив себя, продолжал Агафон.

– И вы подозреваете, что это хозяйка? – спросил Соколов.

– Не подозреваю, а уверен, – ответил Агафон.

– Что же она там искала? Может быть, письмишки любовные? – спросил Пальцев. Он был убежден, что вся история произошла на этой почве. – Это тебе не чужих хряков считать, – язвительно добавил управляющий.

– Она искала копию статьи, – не обращая внимания на реплику Пальцева, ответил Агафон. Он уже давно раскаивался, что но подписался своей фамилией, а взял псевдоним, и сейчас решил признаться в своем авторстве.

– Какой статьи? – подняв голову, спросил Соколов.

– Той, что была напечатана в газете, о транспорте нашего совхоза. Это был мой материал. Голубенкова нашла черновики и прочла.

Агафон в упор посмотрел на директора совхоза Молодцова, стараясь уловить выражение его лица.

Иван Михайлович пригладил свой седой всклокоченный чуб и, усмехнувшись, проговорил:

– Хорошо иметь своего корреспондента: если соврет, так всегда под рукой, высечь можно…

Соколов выпустил из рук карандаш и задумался. Опровергать в заметке было нечего, однако письма о подтверждении фактов тоже не посылали. Спиглазов расстегнул воротник вышитой рубахи и сумрачно насупился. Пальцев, торопливо закуривая, устремил серые удивленные глаза на Агафона, словно выискивая в своем бухгалтере особые приметы. Ян Альфредович торжествующе приосанился, а Глаша радостно и откровенно улыбалась, как будто статью написал не этот высокий угрюмый парень, а она сама. Улыбка явно выдавала ее личную заинтересованность. Опытный глаз Хоцелиуса заметил это и прищурился.

Агафон продолжал говорить кратко и скупо, теперь уже без особого напряжения доказав свою правоту, выставив поведение Варвары в очень курьезном и неприглядном виде.

– Садись, – когда Агафон закончил, сказал Соколов и попросил присутствующих высказаться.

Все молча призадумались, слова никто не просил. Было что-то тревожное, нехорошее в этом тягостном молчании. Люди словно первый раз в жизни встретились с обнаженной правдой и устыдились ее наготы. Наконец слова попросила Глаша Соколова. Розовая от волнения, слегка смущаясь, она встала, взялась за спинку стула, немного запинаясь, проговорила:

– Вы все знаете, что я, конечно, молодой член партии и в партийном бюро тоже недавно и, наверное, еще рано меня выбирать, чтобы решать такие вопросы… Но я скажу, что думаю. Варя – моя подруга, мы вместе учились и еще в колхозе работали в одном звене. Она была звеньевой и хорошо справлялась. О ней в газетах писали, хвалили, выдвинули ее председателем сельского Совета, избрали районным депутатом…

– Нам биография Голубенковой очень хорошо известна, – прервал Глашу Спиглазов.

– В сущности, Роман Николаевич, ты сегодня всем мешаешь высказываться, – рассерженно сказал Соколов, проклиная в душе всю затею с этим персональным делом, которое вылилось черт знает во что.

– Мы разбираем поступки Чертыковцева, а не Голубенковой, – не сдавался Спиглазов.

– Дайте, наконец, говорить человеку! – властно и резко бросил Молодцов. Это было как-то совсем на него не похоже.

– Я напомнила о делах Вари потому, что мне очень жаль ее, и не только как подружку. В депутатах и председателях она не удержалась, потому что быстро загордилась, стала грубой с народом, и ее потом уже не избрали. Ну сельпо, конечно, дело нужное, я ничего не говорю. Но Варя стала не та. Уж мне-то хорошо известно, как она вела себя с жильцом. Он еще не все здесь сказал… и правильно сделал. Стыдно такое слушать. Мне кажется, что никакого здесь персонального дела Чертыковцева нет, его придумали. А уж если честно разбирать, так надо поговорить с ней самой, спросить, как она с мужем живет и вообще…

Глаша села и поправила белый, ажурный сползший с головы платок.

– Хорошие слова при скверной истории. Разрешите мне два слова сказать! – Ян Альфредович поднял руку. – Вы очень порядочный человек, Глафира Соколова: первой взяли слово и сказали правду. А мы, старые коммунисты, как Иван Михайлович и я, именно хотели вас послушать – молодую, скажу не жалея слов, прекрасную коммунистку. Присоединяюсь к вам и говорю, что дела никакого нет, а есть персональная глупость. Мы плохо работаем с молодежью, а она вон какая! – кивая на Агафона, продолжал Хоцелиус. – Влепил нам за транспорт, а мы ему тут же дело фабрикуем. Стыдно! Товарищ Спиглазов, если бы гражданин Чертыковцев в тот день, когда я, уезжая в больницу, оставил его вместо себя, принял эту рухлядь, о которой вы так жалеете, я бы все убытки целиком отнес за его счет и завел бы самое справедливое персональное дело. Он защищал государственный интерес, как вы этого не понимаете? Вместо того чтобы сказать ему спасибо, сняли его с работы. Акт не составил? Мы без акта знаем, что это за тарантас!

– А главный инженер вот тоскует… – недобро заметил Молодцов.

– Я еще немножко скажу, если вы мне разрешите, – продолжал Ян Альфредович. – Еще одно ужасное преступление совершил Агафон Чертыковцев – на тракторе пахал. Как вы думаете, плохо это или хорошо? По-моему, очень хорошо! Если бы в мое время к своей бухгалтерии мне прибавить знание сельхозмашин, я бы стал самым лучшим главным бухгалтером на свете. Мы ведь заперли работников учета в четырех стенах и не выпускаем их на свежий воздух. Я думаю, что придет время, когда бухгалтер сможет заменить тракториста, а тракторист иногда с удовольствием постоит у счетного табулятора или другой умной машины. Уже наступает такое время, товарищ Спиглазов. Вот нам, старикам, скоро уходить на пенсию, я думаю, нас с успехом заменят такие энергичные молодые люди, которые самовольничают и рушат наши устарелые порядки… Наперед скажу, что от них спокойной жизни не будет…

После Хоцелиуса слово взял Молодцов. Он сказал, что все дело выеденного яйца не стоит, и в заключение добавил:

– Не обижайтесь, товарищ Чертыковцев, принесите на сегодня в жертву ваше самолюбие, как пожертвовал на благо доярок и птичниц своим кабинетом наш уважаемый Захар Петрович. Для всех нас это поучительный пример коммунистического отношения…

– Погодите! – с каким-то страстным ожесточением остановил директора Захар Петрович. – У меня есть заявление…

– Тебя что, шилом укололи? – видя его горячность, спросил Соколов.

Пальцев отшагнул от окна, которое затемнял своей широкой фигурой. По белым скатеркам обеденных столов с уютными плошками цветов ласково запрыгал солнечный луч, и в комнате вдруг стало заметно светлее.

– Не желаю, чтобы меня насквозь прокалывали, – ответил Пальцев. – Тут Иван Михайлович сказал насчет примера…

Прикусив кончик уса, свисавшего с толстой поджатой губы, Захар Петрович на секунду умолк. Собравшись с мыслями и пересилив свое казацкое упрямство, продолжал:

– Как говорится, не согрешишь – не покаешься. А не покаявшись, и души не спасешь… Так вот, я каюсь. Вы меня похваливаете за эту столовку, а идейка и все остальное – его работенка!.. – Пальцев указал на Агафона. – Обвел меня этот экономист, как дуреху невесту вокруг аналоя, и еще протокол благодарности от комсомольцев подсунул…

Под хохот присутствующих управляющий рассказал, как было дело.

На этом и кончилось все. Уезжая из отделения, Молодцов погрозил Агафону кулаком, сказал полушутливо:

– Ты, парень, сегодня всех нас раздел. Смотри, теперь крепче держи ошкур, а то и тебя высекут…

– Да я уж битый, не страшно, Иван Михайлович, – настороженно и замкнуто ответил Агафон.

Роман Спиглазов отчужденно стоял в сторонке, молчал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Володя Лигостаев выехал из Дрожжевки ни свет ни заря, с намерением быть дома к десяти утра. Полусонная Варвара, ехавшая с ним за товаром для магазина, почти всю дорогу ворчала на такую рань, а ему хоть бы что. Он вчера вечером сговорился с зоотехником Галей встретиться на Чебакле, чтобы вдоволь наглядеться, как цветет нынче крушина…

В городе, около складов оптовой базы райпотребсоюза, скопилось много запыленных грузовиков. В ожидании погрузки водители машин и возчики пароконных подвод сидели в тени, покуривали, закусывали и делились дорожными впечатлениями.

Володя погрузил товары одним из первых: ожидая Варвару, с нетерпением поглядывал на часы.

Стрелка безжалостно тянулась к десяти, а Варька ушла на рынок и пропала. Володя сидит у открытой дверцы кабины, на приступке, и с досадой посматривает на старую торговую площадь. От рынка туда и обратно густо идет народ с сумками и сетками, наполненными разной снедью.

Толпу пересекли парни и девушки, наверное, десятиклассники, а может быть, студенты техникума, с рюкзаками и сумками и скрылись за углом. Вихрастый большелобый мальчишка лихо прогнал поперек площади металлический обруч и едва не накатил его на высокую, броско одетую в пестрый костюм женщину с желтым пузатым чемоданчиком в руках. Испуганно посторонившись, она остановилась, поставила на землю чемодан и начала расспрашивать о чем-то мальчишку, извлекавшего из канавы свой обруч. Выслушав ее, он указал рукой на стоявшие возле склада грузовики и покатил дальше. Женщина перебросила на левую руку огненного цвета плащ, каких Володя отродясь не видывал, подняла свой чемоданчик и направилась прямо к машине. Подойдя ближе, спросила, как проехать в Чебаклинский совхоз и не будет ли туда попутной машины.

Володя ответил, что он сам из Дрожжевки и охотно подвезет попутчицу, если она согласится ехать в кузове. Женщина заявила, что с удовольствием поедет где угодно, лишь бы скорее ехать. Она была очень миловидна, но слишком, как ему показалось, изысканно одета, в темно-пестрый костюм с многочисленными на юбке пуговками, аккуратно и ловко облегавшей ее высокую, слегка начинающую полнеть фигуру.

– Вы, наверное, из центра? – спросил Володя.

– Да. Из Москвы, – шурша своим ярко-красным плащом, вытирая маленьким платочком высокую белую шею, обрадованно ответила она, еще раз горячо поблагодарив его за согласие взять ее в попутчицы.

– Вы, наверное, к нам в командировку?

– Нет, я просто так, сама, – смущенно ответила она.

– То есть как? – удивился Володя.

– Вот так и приехала к вам в гости, – улыбнулась она приятной и доброй улыбкой. – У вас там работает Чертыковцев… Гоша Чертыковцев, – знаете такого? – по-прежнему славно и радостно улыбаясь, спрашивала Зинаида Павловна.

– Как же не знать! – воскликнул Володя.

– Боже мой! Как мне отчаянно везет! – восторженно проговорила она, безмерно радуясь встрече с этим простым симпатичным шофером. – Расскажите, как он там?

– Полный порядок. Боевой парень, дай боже, как тянет нам жилы по транспорту… А вы кто ему будете? – откровенно по-деревенски спросил Володя.

– Я родственница близкая… – Зинаида Павловна вспыхнула, покраснев, как ее плащ.

Володя, с любопытством рассматривая ее чистое, освещенное солнцем лицо, поспешно добавил:

– Да, товарищ Чертыковцев у нас работает, только, боюсь, не захватите вы его сегодня.

– Почему же не захвачу? – встревоженно спросила она.

– Вчера еще с вечера уехали.

– Куда?

– Вместе с главбухом на рыбалку. Есть у нас такой заядлый рыбак Ян Альфредович, да и дочка ихняя любому парню не уступит по рыбалке.

– Я их тоже знаю! – обрадовалась Зинаида Павловна. – Я и к ним в гости… главным образом к ним, – неожиданно для себя самой солгала она.

– Дочек тоже знаете? – спросил Володя заинтересованно.

– Разумеется! Марту, Ульяну! Очень славные девочки! – Зинаида Павловна говорила возбужденно и чрезмерно громко.

– Младшая, агрономша наша, тоже с ними поехала, – продолжал Володя. – Парочка хоть куда! Она всех наших парней отшила и только с ним. Да ведь они, говорят, и раньше знали друг дружку, а эту весну в четвертом отделении вместе работали. Там уж давно свадьбой попахивает… Может, вы на запой к ним прикатили?

– Да, да, возможно, – невпопад ответила Зинаида Павловна, остро чувствуя, что ей нужно присесть где-то и выпить хотя бы глоток воды… Во рту у нее было сухо, и ноги онемели, как чужие, и сердце поначалу ворохнулось шибко, а затем зловеще притаилось, словно ожидая чего-то еще худшего.

Уже больше года она жила неизвестностью. Это угнетало и тяготило ее. Теперь Агафон писал родителям коротенькие письма, а ей ни строчки. Она верила, что он еще не совсем вычеркнул ее из своей жизни, и на что-то надеялась. Наконец не выдержала, оставив девочку-искусственницу на попечение матери, села в Москве на самолет и вот уже была почти у цели. Сходя с поезда, она вдруг подумала об Ульяне и поняла, что из этой поездки ничего путного может и не выйти. Слишком хорошо был ей известен характер Агафона, но все же хотелось скорее увидеть его, что-то сказать о себе, о маленькой… А может быть, вернуть утраченное.

А сейчас шофер Володя вдруг ошеломил ее своим бесхитростным рассказом, напоминал о том, чего она давно в душе опасалась. Она сама жила в деревне и хорошо знала, что там никакая тайна удержаться долго от людского глаза не может. Да и зачем Агафону таиться? Больше года он не получал от нее писем и мог поступать как ему хотелось. Овладев собой, она стала расспрашивать Володю, где находится то место, куда они уехали на рыбалку.

– На Урале, – ответил он.

– Далеко?

– Каких-нибудь полчаса езды на машине.

– Ох, если бы вы сразу же отвезли меня туда, – попросила она.

– Не знаю, как быть…

– Я, миленький, очень тороплюсь и, может быть, даже сегодня же и вернусь обратно.

Она так горячо и усердно, почти сквозь слезы, упрашивала его, что, несмотря на назначенное с Галей свидание, Володя согласился. Да и как можно было устоять перед такой славной, обаятельной попутчицей!

Площадь и прилегающие к ней улицы все больше заполнялись спешившими людьми. Наконец появилась и Варвара с многочисленными кульками и свертками; рассеянно взглянув на незнакомую женщину, стала укладывать покупки в рюкзак, лежавший в кабине.

Улучив момент, Володя шепнул ей про попутчицу:

– К нам, в Дрожжевку. Обещал подвезти.

– Ну и пожалуйста, пусть лезет на тюки. – Потом подошла к незнакомке, щурясь от яркого солнечного света, спросила: – Не дачу снимать?

– Родня нашего Чертыковцева, – ответил Володя.

При этом имени у Варвары зашевелилась на затылке кожа и начала зудеть. Так ненавистен был ей Агафон Чертыковцев.

– Значит, к Чертыковцеву? – окинув Зинаиду Павловну с головы до ног, в упор спросила она. – Вы кем ему доводитесь?

– Он мой двоюродный брат, – машинально ответила Зинаида. Ей хотелось поскорее уехать. При виде сердитой чернобровой особы она уже начала раскаиваться, что затеяла эту сумбурную поездку, с отчаянием думая об оставленной в Москве девочке.

– Дал вам господь бог такого братца, – с откровенной озлобленностью проговорила Варвара.

Володя помог Зинаиде Павловне залезть в кузов.

– Он вас что, очень обидел? – уже сверху спросила она.

– Еще как! Вовек не забуду! – открывая дверцу, ответила Варвара.

– Хватит, Варя. Поехали, – сказал Володя и уселся за руль.

Зинаида Павловна присела на какие-то тюки. Варвара забралась в кабину, на свое обычное, завмаговское, рядом с шофером, место.

Так начался в жизни Зинаиды Павловны еще один очень трудный день. В кузове сильно потряхивало, но она не замечала этого, вспоминала тот далекий майский вечер, когда они ездили с Гошей в Устиновку за цветочной рассадой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Хорошо было тогда после дождика; ослепительно яркой казалась ей молодая листва берез, тихо и ласково плескалась в крутых берегах Волга. Все походило на радостный сон. На ней была любимая, с рогончиками, курточка светло-зеленого весеннего цвета, которая будто излучала солнечную теплоту и обвевала всеми запахами мая. Вспомнила, как ей чудилось, что Гоша ведет не полуторку, а волжский на подводных крыльях «Метеор», который уже с весны начал бурно рыскать по водной трассе Калинин – Углич, пугая сильной, косматой волной зазевавшихся на лодках удильщиков. Она с радостью чувствовала, что Гоша хотел показать ей, как он умеет держать в своих крепких руках не только ее ладошку, но и баранку руля.

– Тише, Гоша! – прижимаясь к его плечу, шепотом говорила она. Ей так было хорошо, что хотелось ехать куда-то далеко-далеко и совсем не шибко…

– А я люблю с ветерком, – шепнул он ей на ухо одними губами и, видимо, слишком сильно нажал на педаль газа.

Машина катилась по гладко укатанной полевой дороге вдоль правого волжского берега. На колее сверкала в лучах солнца мутная дождевая водичка. Облысевшие скаты колес хлестко врезались в темные зеркальца луж, обдавая зеленевшую на обочинах весеннюю травку дрожащими брызгами. К деревне Устиново подкатили на большом ходу. На повороте у въезда в село Агафон все же сбросил газ, потому что еще издалека увидел опасность. Слева, на затравевшей дороге, кувыркались ребятишки; направо, против крайней избы тетки Марфы, самой скандальной устиновской бабенки, неуклюже растопырив ноги, стоял пестрый теленок. Увидев приближавшуюся машину, он игриво взбрыкнул и, волоча привязанную за шею веревку, резво скакнул на дорогу. Агафон попробовал притормозить, но Зина почувствовала знакомую дрожь и непокорность руля. По влажной молодой травке колеса заскользили юзом. Агафон отпустил тормоз, но машина лихорадочно юлила и по инерции катилась прямо на телка с дурацки взлохмаченной башкой… Она пронзительно вскрикнула и зажмурила глаза: поняла, что сворачивать поздно, да и некуда… Слева безмятежно резвились детишки, впереди, прямо перед радиатором, раскорячился теленок, справа голубела застекленная веранда Марфиного домишки… Агафон сильно крутанул баранку и направил машину на угол веранды, стоявшей на легкой кирпичной тумбе. Почувствовав удар, она услышала звон разбитого стекла, треск ломающихся, вырванных с корнями яблонь, еще плотнее закрыла глаза и прижалась к его плечу. Мотор устало фыркнул на последних оборотах, пыхнул жаром развороченных внутренностей и сердито затих… Агафон по привычке машинально закрыл зажигание и легонько приподнял с плеча ее голову, горячо дыша ей в щеку, хрипловато спросил:

– Живая?

– Ой, Гошенька, что мы с тобой наделали! – Она посмотрела на него с тревогой, прижала лицо к его подбородку и задрожала.

Агафон осторожно и бережно отстранил ее, открыл дверцу кабины и скованно ступил на землю. Развороченный угол веранды с перекошенными, без стекол рамами уныло присел на разбитые кирпичи; тут же печально лежали с задранными кверху корнями белоствольные яблоньки, а между ними грядки клубники, сдобренные черной землей, навозом и распаханные вдрызг тяжелыми скатами колес.

После семейного судилища она увела Агафона к себе.

– Сейчас, Гоша, мы устроим роскошную тризну по нашей несостоявшейся смерти. Ой, как хочу выпить! – пообещала она и открыла высокий старомодный буфет. В большом графине кровавым рубином поблескивала настойка. Рядом на тарелке ютились пузатенькие, на тонких ножках рюмки. Тут же горкой румянились яблоки, купленные еще утром на пристани… Она помнила, как подошла к зеркалу. Лицо ее было свежим и молодым, над чистым гладким лбом возвышались темные волосы и пышно спадали на белую шею, прозрачно охваченную голубой нейлоновой кофточкой… Она налила Агафону и себе. Протянув ему рюмку, взволнованно сказала:

– Пей и успокойся маленько. Какой сегодня день!

– Надолго запомнится, – возбужденно сказал он.

Чокнулись. Настойка оказалась очень приятной.

– Крепкая, – проговорил Агафон.

– На чистом спирте, – ответила она и тут же спросила: – Признайся, ты там, в Устинове, очень боялся?

– Конечно. Дети же, да еще этот глупый телок.

– Я зажмурила глаза и только чувствовала, что ты рядом, и больше ничего… – прошептала она, глядя в зеркало.

– Теперь все уже позади, – сказал Агафон.

– Да! Ты все хмуришься? Выпей еще и не сердись на отца.

– Уехать, что ли, куда-нибудь? Вот окончу техникум и уеду…

– А куда? – полураскрыв яркие, как настойка, губы, тревожно спросила она. Подавляя волнение, схватилась за щеки и начала тереть их ладонями: ей неудобно было даже перед зеркалом…

– Куда, говоришь, уехать? Разве это проблема? Мало ли мест, стройки разные, ну и, конечно, целина. И на Урал можно.

– А родители, а институт?

– Не хочу сейчас об этом думать… – сказал он дрогнувшим голосом. Он так посмотрел на нее хмелеющими глазами, что она поняла его и себя.

А он сорвал лишь отчаянный поцелуй и убежал…

Но все предрешили тогда между ними и та авария, и ссора его с родителями, и ее наливка, и его поцелуй, – от нее он так и не убежал… Бывая в доме Чертыковцевых, она тогда почувствовала, что судьба Агафона упиралась в глухую стенку бытовой семейной косности. Как и многие родители, отец и мать хотели, чтобы все делалось по их велению, не понимая того, насколько необычен и не похож на других их сын. Зинаида как-то сразу чутко угадала его самобытный, противоречивый характер.

Перед отъездом в Москву она поправила волочившийся по земле плащ, на котором сидела с Агафоном, и ни с того ни с сего начала вдруг рассказывать о своей неудавшейся семейной жизни, не пощадила даже своих и его родителей: те были против ее новой любви.

– Ты только, Гоша, на них не обижайся. Все папы и мамы хотят нам добра, – закончила она.

– Да я уж остыл… Только зло берет, когда тебя считают все еще домашним телком… А я же тебя люблю! – выдохнул он.

– Вот и правильно, милый мой!.. – воскликнула она и, еще надеясь, взяла его за руку.

Идя по темной, почти не освещенной улице, как-то само собой незаметно перешли на медленный шаг, постепенно успокаиваясь и забывая дневную передрягу. Поравнявшись с домом, где жила Зинаида Павловна, остановились.

– Ведь ты сегодня, Гоша, совсем не ужинал! – спохватилась она и снова грела его руку в своей руке, как и утром, когда они сговаривались ехать вместе. – Я тоже ничего не ела и даже не обедала. Зайдем ко мне, угощу донским рыбцом, от мамы посылку получила. Прелесть какой рыбец, прозрачный, как стеклышко. Идем!

– Не знаю. Спасибо, – замялся Агафон. – Я было направился к Виктору, выпить захотелось и забыться маленько…

– А у меня есть та настойка. Пошли! – Она решительно потянула его за руку. – Хочу за это выпить до дна… Как тогда, после аварии. Помнишь?..

«Вот и выпили», – вздохнула теперь Зинаида Павловна. Машину качнуло. Натужно завывая мотором, она упрямо полезла на крутой изволок. Сбоку надвигалась желтая гора, посвистывая на ветру сухими метелками старого ковыля, из которого зубасто выглядывали красноватые камни.

Приближалась Дрожжевка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Миновал радостный солнечный май, благоуханно осыпав Чебаклу белым душистым цветом черемухи, смородины и дикой вишни, умытой на плоскогорьях и в долинах росным утром и теплыми благодатными ливнями. Прошел почти знойный июнь. Сочные хлеба стрельнули в дудку и вымахали до конской подпруги, а в кукурузе хоть верблюжат прячь. На крутобоких горных увалах рассыпались совхозные стада. Около прохладных зеленеющих рощиц, бойко перекатываясь черными в густом ковыле комочками, упрямо стукаются безрогими лбами сытые молоденькие козлята, на которых умиленно поглядывают Марта и Кузьма с братишками, опоясавшими загорелые шеи длинными ременными кнутами. Козлята кувыркаются, ребятишки весело хохочут. Марта с Кузьмой незаметно отступают в тень притихших берез и неловко молчат.

Внизу, под горой, на реке Чебакле, у старой ласковой ветлы Дашутка в купальнике под цвет сирени сидит на срезанном бережку и бултыхает воду стройными ногами, попискивает от удовольствия, словно вылетевшая из гнезда ласточка. А рядом Федя с облупленными, опаленными солнцем плечами, в одних трусах, обнял подружку и что-то улыбчиво шепчет ей, тычется носом в ее загорелую щеку. Ужас как сладко обоим! Вчера они сотворили такое, даже вспомнить приятно и боязно…

А сегодня выходной день: как ни комсомольствуй – пришел праздник лета, троицын день, шут его побери! Сколько ни борись с этим старым обычаем, а гармошки и баяны выводят такую «тропинку длинную», что даже сам директор, Иван Михайлович Молодцов, сидит в кругу приехавших молодых сыновей с их женами и детишками и подтягивает: «Куда ведешь, куда зовешь…» Почему не запеть, когда два сына, инженеры крупнейших заводов, на выходной день в гости нагрянули? Когда есть собственный «Москвич», пятьдесят километров не расстояние. Старшой-то – начальник цеха Зарецкого крекинг-завода; и так выводит на баяне, что даже механизатора Сеньку Донцова завидки берут. Вот бы ему так выучиться играть! Огорченный недоступностью агрономши Ульяны Яновны, Сенька ведет под ручку и с утра донимает вялую и грустную Тамару-птичницу. Она опустила на глаза голубенькую косынку, словно неживая, шагает рядом, придерживая обожженной на солнце рукой мокрый от росы подол синего с розовыми лепестками сарафана. На Сеньке сапоги гармошкой, брюки с напуском на голенища, на мускулистом плече небрежно висит модный пиджак табачного цвета, на затылке черно-пестрая кепка. Он щедро сыплет самые задушевные слова – и все впустую. Она идет холодная и недоступная, словно манекен с заведенной пружиной. Когда вышли на тропку, отряхнула сарафан и взялась косу переплетать. Только что выкупалась в реке. Одна бултыхалась. Сенька вознамерился было подплыть и так далее, но она его так отчитала, что сама же теперь помалкивает и дуется.

В самой Дрожжевке сухо, знойно. Даже куры попрятались в тень. Почти весь народ от мала до велика на реке. Шумят, смеются, повизгивают, плещутся у берега ребятишки. У Молодцовых на веранде все поют и поют. В доме Соколовых у раскрытого окна сидит за книгой Глафира и льет горькие слезы над заключительной частью «Тихого Дона». Книгу Мартьян принес, а сам ушел сегодня на рыбалку. Варвара только что приехала с товаром из райпотребсоюза – злая. А шофер Володя, когда разгрузили машину, повез московскую пассажирку дальше, на реку Урал. С Мартьяном у Варвары почти полный разлад, а со Спиглазовым тоже ни то ни се. Жена Раиса после заметки в газете задала Роману такую трепку, что и дорогу на бахчи забудешь.

А Гошка теперь даже и не Агафон, а Агафон Андриянович, помощник самого Яна Альфредовича. После заседания партийного бюро в отделение подобрали нового бухгалтера, а Чертыковцева опять перевели на центральную усадьбу. Настоял сам Хоцелиус, в надежде, что Агафон заменит его, когда ему придется уходить на пенсию. После письма Петра Ивановича о статье ни слуху ни духу. Агафон и думать о ней перестал, решив, что она где-то спотыкнулась о высокое кресло и застряла.

Живет он сейчас в маленькой комнатке нового сборного домика и усиленно готовится в планово-экономический. Прошлое и все такое прочее начинает потихоньку сглаживаться. Правда, иногда все еще подкрадывается и теребит сердце тоска по волжским берегам, но стоит появиться Ульяне, все мгновенно улетучивается и забывается.

Но их отношения все же стали крайне сдержанными, прежних интимных и легкомысленных шалостей будто никогда и не было. Встречались они раз в неделю, когда Ульяна приезжала с фермы и они, как обычно, устраивали с Мартой свой «гигиенический», по выражению Ульяны, а попросту «банный» день. Ульяна была затаенно тиха и ровна с Агафоном, а порой даже невнимательна. Марта откровенно чуждалась и почти не разговаривала с ним, словно он кровно оскорбил самые сокровенные ее чувства. Это очень огорчало Агафона, но он понимал, что заслуживает всяческого осуждения. Недавно он получил от братишки Мити письмо и в нем фотографию маленького в кружевах существа, с удивлением взирающего на мир темными осмысленными глазенками. У Гошки от досады пугливо подпрыгнуло сердце и немножко защипало в глазах. Митька писал, что Зинаида Павловна снова живет в садовом домике. К ней приехала из Москвы ее мать. Митьке она подарила фотоаппарат. Он снял маленькую и сам проявил.

«Хоть бы братишку-то оставила в покое и не вмешивала в такие дела», – с возмущением думал Агафон, поражаясь недолговечности человеческих чувств и жалея этого как-то нечаянно появившегося на свет ребенка, именуемого теперь его дочерью. Он не верил тому, что его «подловили», но ему от этого было не легче. Он знал, что воспитывать ребенка ему не придется. Ульяна, как назло, с каждым днем хорошела все больше и больше и заслоняла все остальное. Чем недоступней она становилась, тем сильнее тянуло к ней.

Вчера, первый раз за всю весну, они решили поехать с Яном Альфредовичем на рыбалку. Услышав об этом, Ульяна вдруг тоже изъявила желание поехать вместе с ними.

– Ты еще зачем потащишься? – удивилась Мария Карповна.

– Как будто я еду с отцом впервые? – возразила Ульяна.

– Там не только будет один отец. Ты просто стеснишь мужчин, – протестовала мать.

– Подумаешь!

– И спать тебе будет негде.

– Не ляжете же вы втроем в шалаше? – заметила Марта.

– В шалаше все равно комары заедят. Я, однако, буду спать прямо на воздухе, – заявила Ульяна.

– А если дождь пойдет? – снова вмешалась сестра.

– Можно взять маленькую палатку. Я, пожалуй, так и сделаю, – решила Ульяна.

Мать знала, что в таких случаях спорить с младшей дочерью бесполезно, и скрепя сердце согласилась. От Марты она узнала о всех делах Агафона. Покачала печально головой, вздохнула с сожалением, но по доброте характера, как и раньше, была чутка к нему, внимательна, хотя смотрела на парня совсем иными глазами. Она понимала, что Ульяна не то что Марта. У младшей, как ей казалось, характер был слишком прост и доверчив, и чересчур уж бывала она вольна в своих поступках.

Выехали на запряженном в бричку коне. Проехав километров пятнадцать, к вечеру очутились на Урале.

У Яна Альфредовича было свое заветное место – маленькая рыболовецкая база, где стоял добротный, крытый камышом шалаш, в котором можно было свободно разместить полувзвод. Шалаш стоял на крутом берегу широкого затона. Здесь русло Урала с, одной стороны сжимали Хабарновские горные отроги, с другой к берегу подступали крутые кряжи зауральских гор. Дальше река вырывалась из узкого гирла и уже медленно протекала по Алимбетскому тугаю, образуя меж густых зарослей ласковый бархат песчаных кос и тихие, чарующие своей неповторимостью уральские плесы.

Агафон быстро распряг лошадь, спутал ей ноги и пустил пастись. Всему этому он научился, когда работал на школьной практике в колхозе. Размотали лески и разошлись кто куда.

Медленно движущуюся гладь воды освещал розовый июньский закат. Мимо остроконечных зеленых поплавков осторожно, словно крадучись, проплывали размокшие прошлогодние листья и пузырчатые комочки пены, возникшие от грозно шумевшего в горах переката. Клев был слабый. С трудом наловили живцов, поставили около двух десятков жерлиц. Над густым прибрежным тальником тучами вились, заунывно гундосили комары, ожесточенно и назойливо липли к лицу. Спасаться пришлось у дымного костра, где уже закипал поставленный Агафоном чайник. В сумерках, напившись чаю, Ян Альфредович и Агафон легли в шалаше, предварительно выкурив дымящимися головешками набившиеся под крышу комариные стаи.

Ульяна поместилась в палатке. Перебросившись несколькими словами, утомленные сборами, тряской ездой, дневным зноем, быстро заснули.

Июньские ночи очень коротки. Кажется, только что закрыл глаза, а тут уже рассвет, пора вставать. Таков на рыбалке закон. Кто проспит, прозевает утреннюю зорьку, тот не рыбак. Лежавший с краю Ян Альфредович проснулся первым и осторожно тронул за плечо крепко спавшего Агафона. Тот открыл глаза, быстро надел сапоги и выполз из шалаша. Чтобы не разбудить Ульяну, они тихонько оттолкнули лодку от берега и поплыли проверять жерлицы.

– Пусть как следует отдохнет, – когда уже отгреблись от берега на порядочное расстояние, сказал Ян Альфредович. – Ночь-то сейчас маленькая, с наперсток, а на воздухе ах как сладко спится!

Агафон промолчал. Утро было прохладным. Комары исчезли. За высокими могучими осокорями тугая вставало солнце. Сквозь густолистый вязник и черемушник пробивались первые ранние лучи, осушая на ветках росную капель. Гулевой, ровный и ласковый ветерок с берега доносил запах расцветающего шиповника и ни с чем не сравнимый аромат розовой и белой крушины. В такое время бывает у сомов самый активный жор.

И верно, сегодня на жерлицы попали три небольших соменка, фунта по четыре, и пара судачков да щучка, чуть побольше стерлядки. Опустив рыбу в садок, быстро разошлись с удочками по своим местам, чтобы поохотиться за шелисперами и язями. Мелкий жерех и подъязки сновали на поверхности, выпрыгивали у склонившегося к воде тальника, гоняясь за голубыми стрекозами, шумно шлепались на тихую утреннюю гладь, но клевали все же плохо. Одолевали мелкие серебристые синежки, пузатенькие ершики и ельцы, беспрестанно стаскивая с крючка червей. Агафон решил наловить стрекоз. На стрекозу подъязки и шелисперы брали наверняка. Однако поймать эти бойкие крылатые «коромысла», как их тут называют, было не так легко. С трудом прихлопнул кепкой две штуки, насадил на крючок и тут же выхватил крупного язя. Он так увлекся ловлей, что даже не слышал, как подошла проснувшаяся Ульяна.

– Сами ловят, а меня, бессовестные, не разбудили, – присев на корточки, обиженно проговорила она.

– Все папаша, – склоняя к ней голову и виновато улыбаясь, прошептал Агафон.

– А ты что, не мог потом свистнуть, однако? – Ульяна погладила искусанную комарами шею и попросила удочку.

Насадив на крючок новую стрекозу, он передал Ульяне удилище и подивился, как она далеко и ловко забросила леску с насадкой.

Свесив под обрыв ноги, обутые в старые синенькие тапочки, перехваченные у щиколотки резинкой, Ульяна внимательно следила за поплавком, иногда подтягивая вылезавшую из зеленых лыжных брюк коротенькую, поношенную, стального цвета кофточку, все время стараясь закрыть голубую, плотно облегающую тело рубашку.

Потоптавшись за ее спиной, Агафон смущенно отвернулся и пошел ловить стрекоз. Терпеливо и долго, ползком подкрадывался к воздушным синеватым «коромыслам» и сизокрылым бабочкам и, обливаясь потом, резко взмахивал кепкой. Но стрекозы, казалось, чутко сторожили каждое его движение, трепеща дрожащими крылышками, мгновенно взмывали вверх и вольно, дразняще парили в прозрачном утреннем воздухе. Все же ему удалось прихлопнуть несколько штук. За это время Ульяна вытащила подъязка и ельца. Агафон насадил на ее и свою вторую удочку свежих стрекоз, но над тугаем уже поднялось солнце, и клев вскоре прекратился. Посидев молча около недвижимо торчавших в воде поплавков, они решили смотать удочки.

Ульяна ушла чуть повыше того места, где они рыбачили, и разделась за кустами цветущей крушины, на мягком, чистом песчаном бережке.

Агафон тут же спустился по тропе под крутой яр, сбросив одежду, сразу же бултыхнулся вниз головой, гулко разбрызгав едва заметно текущую вдоль плеса воду. Подплыть к Ульяне, как это он делал на Волге, побарахтаться вместе теперь он уже не смел, – купаясь в студеной, освежающей воде, держался на расстоянии.

Вдоволь наплававшись, Агафон оделся и вылез из-под крутого берега на яр. Пройдя по заросшей тропе саженей тридцать, он вдруг услышал звук приближающейся машины. Мотор неподалеку громко фыркнул и замер.

«Кто бы это мог быть?» – подумал Агафон, намереваясь пойти и взглянуть на прибывших гостей. В это время его окликнула Ульяна. Агафон повернулся и пошел на голос. Выбрав место в тени молодого кудрявого вяза, росшего на маленькой круглой поляне, он бросил пиджак на сочную, нетоптанную траву и радостно, облегченно вздохнул, совершенно не подозревая, что рядом с ним, на расстоянии сотни шагов, из остановившейся машины вышла Зинаида.

– Тут шалаш неподалеку, – проговорил Володя, – пройдите и покричите. Они тут, близко где-нибудь. А я сначала сменю баллон, а потом пойду и искупаюсь. Уж больно тут глубоко и песок хороший.

Зинаида Павловна поблагодарила и, как в тумане, побрела по густым цветущим зарослям. Дойдя до края поляны, остановилась словно вкопанная. Она видела, как Агафон кинул на траву пиджак и прилег, старательно расчесывая густые волосы гребенкой. Это были те самые непокорные жесткие кудри, в которые она не раз ласково запускала руку.

На верхних ветках кряжистого вяза, в тени которого остановилась Зинаида, ворохнулась какая-то птица и уронила на ее щеку неостывшую каплю росы. Зинаида ничего не соображала, будто во сне она видела, как слабый ветерок играючи пересчитывал клейкие листья осокорей, омывал росной капелью мускулистую кору старых великанов, шаловливо трепал влажные волосы подходившей к Агафону девушки. Это была Ульяна. Она постояла под деревцем, вытерла разрумянившееся лицо и, расстелив полотенце рядом с пиджаком Агафона, села; пробившаяся сквозь кусты солнечная полоска озарила ее улыбающееся лицо.

– Ах какая же все-таки прелесть! Не хотелось совсем из воды вылезать! – услышала Зинаида Павловна, будучи не в состоянии тронуться с места.

– Хорошо! – откликнулся Агафон, с наслаждением положив на траву свою знакомую Зинаиде жилистую руку, перевитую голубыми венами. Ей казалось, что в этих венах течет и ее кровь.

И снова перед глазами застывшей Зинаиды Павловны возникла Ульяна, молодая, красивая, уверенная в себе. Она небрежно отбросила на обнаженную спину тяжелые длинные косы и спокойно сняла с выреза голубенькой майки комара, успевшего прилипнуть чуть выше высоких девичьих грудей.

«Они уже совсем не стесняются друг друга, – сообразила Зинаида Павловна. – Боже мой!..» – чуть не вырвалось у нее.

Схватившись рукой за грудь, она попятилась к дереву, точно ища опоры, круто повернулась и медленно пошла назад по измятой траве.

А густой тугай, который она видела в первый и последний раз, все более оживлялся, разнозвучно шелестя буйно растущей зеленью. В воздухе трепещуще повисали на желтых растопыренных крыльях крупные стрекозы, с разбойничьей ловкостью пикируя на легкие комариные стайки. Невидимые птички зазывно и нежно рассыпали по лесу свои звонкие говорливые и радостные перепевы. Зинаида Павловна, уткнувшись лицом в толстую шершавую кору старого осокоря, под которым стояла машина, горько заплакала.

Когда Володя Лигостаев, выкупавшись, вернулся к грузовику, пассажирка уже сидела в кабине.

– Вы что же, никого не нашли? – с удивлением спросил он.

– Нашла и потеряла, – грустно улыбнувшись, ответила она. – Давайте-ка, миленький мой, лучше поскорее поедем.

– Да нет, окромя шуток, – снова заговорил Володя. – Я видел Яна Альфредовича на той стороне затона, в лодке сидит. Можно покричать.

– Не нужно кричать и мешать не надо…

– Молодежь-то, конечно, не любит, когда им мешают, особенно об эту самую пору, – согласился Володя.

– В какую пору? – спросила она.

– Когда все растет и цветет. У нас этот праздник троицей называется, а у вас как?

– И у нас так же, – подтвердила Зинаида Павловна. – Едем?

– Едем так едем.

Володя залез в кабинку и резко захлопнул дверцу, словно навечно изолируя свою странную попутчицу от этого летнего цветения. Включилось зажигание, мотор вздрогнул и ритмично забился.

Услышав снова знакомые звуки, Агафон поднял голову и прислушался. Звуки отдалялись, становились все тише и тише, а вскоре совсем смолкли.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Кто бы это мог быть? – спросил он.

– Тоже, наверное, рыбаки, или приезжали за крушиной, – ответила Ульяна.

– Возможно, – согласился он.

– Ты далеко заплывал? – поджимая к плечу и почесывая розовую от солнца и комариных укусов щеку, спросила Ульяна.

– Нет. Место малознакомое. Боялся коряг, – рассеянно ответил он, мучительно размышляя над тем: показать Ульяне фотографию и письмо братишки или не показывать?

– А я уж все здесь знаю и всякий раз купаюсь около этого песочка. Тут даже красивее, чем там, на Волге. Ты скучаешь по Волге? – неожиданно спросила она.

– Понятное дело, вспоминаю… – Агафон оперся на руку, отвернулся и сорвал травинку.

– А тебе не хочется там побывать? – Ульяна осторожно взяла из его руки зеленый стебелек пырея, поднесла к губам и перекусила пополам.

Агафон признался, что скучает и по родным местам, и по отцу с матерью, и по братишке Мите, и как только выберет свободное время, непременно поедет к ним.

– Ты, наверное, там и останешься… – Подавив глубокий вздох, Ульяна трижды переплела травинку, сделала из сочного неломкого стебелька колечко и надела Агафону на палец. – Вообрази себе, – продолжала она, – вообрази, что это обручальное. Мой подарок…

– Женщины не дарят мужчинам колечки, – сдержанно улыбнувшись, сказал Агафон.

– Во-первых, я не женщина, и ты не думай, что я за тебя собираюсь замуж. Можешь не воображать… А потом, я просто люблю делать исключения из правил и могу даже настоящее колечко подарить, – заключила она и вытянула на траве свои босые ноги.

– Я и не воображаю, – тихо ответил он.

– И не смей. Я мотылек, я порхать люблю! – насмешливо проговорила она. Пошевеливая розовыми пальцами ног, с присущей ей полудетской привычкой задавать самые неожиданные вопросы, спросила: – Ты собираешься жениться?

От неожиданности Агафон свистнул и ничего не ответил.

– Ты задумывался над этим или нет? – выжидающе посматривая на него, спросила она сурово.

– Ты знаешь… – Агафон, опустив голову, рвал травку. – Ты понимаешь… Не мог я думать…

– Ты обязан думать, – настойчиво повторила она. – Ты должен на ней жениться.

– На ком?

– О-о! Он еще будет морочить мне голову… Как будто не знает, забыл, что у него растет маленькая. Даже слышать такое противно! – Ульяна засыпала растерявшегося Гошку целым залпом упреков, расхваливая Зинаиду Павловну на все лады, до слез убеждала его, что она самый прекрасный человек на всем земном шаре, а он, Гошка, не стоит одного ее мизинчика…

– Знаешь что, мотылек, – после долгого раздумья проговорил Агафон, – этого не будет никогда.

– Ты что – не любишь ее?

– Нет.

– А раньше, там, на Волге, ты ведь ее любил…

– Не знаю…

– Не знаешь! – передразнила она его и отвернулась.

– Уж если я задумаю жениться… – Гошка зашуршал травой и умолк.

– То что? – спросила она и быстро, катышком, повернулась к нему и прилегла на бочок.

– Так, ничего, – вздохнул он.

– Нет уж, раз начал, то говори! Все равно теперь не отстану.

– Сказать? – напряженно спросил Агафон. Напуганный и потрясенный случившейся с ним историей, он сейчас уже не доверял самому себе и старался подавить свое чувство, мучительно стыдясь внезапно пришедшего желания произнести те слова, которые вертелись у него на языке. – Ты хочешь, чтобы я сказал?

– Конечно, хочу! – звонко выкрикнула Ульяна.

– Не догадываешься?

– Нет, – упрямо ответила она и, прижав локти к груди, чутко прислушивалась, как бойко и жарко колотится ее сердце.

– Разве можно забыть, что у нас с тобой было? – начал он тихо.

– У нас ничего не было! – прервала она. – Так… баловство.

– Ты, Ульяна, самый дорогой для меня человек, и я, конечно, тебя не стою. У меня даже язык не поворачивается сказать…

– Что сказать? – снова перебила она. – Чего ты жуешь слова? Хочешь на мне жениться, так и скажи, и не крутись. Хочешь, да? – огорошила она его.

Агафон молча мял в руках пучок сорванных с вяза листьев, не глядя на нее, ответил:

– Да, но я думаю, что сейчас это невозможно…

– Однако! – Ульяна вскочила и встала на колени. – Конечно, невозможно! У тебя же есть маленькая, ты о ней должен думать, а я еще и сама… мотылек! – выкрикивала она сквозь слезы.

– Да, да!.. – машинально повторил Агафон, опуская глаза. – Ты прости меня, как друг, и не сердись…

– Мне прощать тебя нечего. Ты еще меня не очень надул… Друг, пускай друг! Мне все равно, – поспешно ответила она и снова внезапно спросила: – Ты и свою маленькую не любишь?

– А за что ее любить? Я ее и видел-то только на фото… Вчера Митюшка прислал.

– У тебя есть фото? Здесь, с собой?

– Здесь, – признался Агафон.

– Можно взглянуть?

Агафон торопливо нащупал в кармане пиджака конверт и достал фотографию.

Ульяна осторожно, словно боясь уронить изображение, взяла его в руки, отвернулась от ярко бившего в лицо солнца и стала внимательно рассматривать сидевшую в коляске девочку, обложенную кружевным одеялком, удивленно глядевшую черными неморгающими бусинками глаз. Видно, когда Митюшка снимал девчонку, чем-то привлек ее внимание, поэтому она потешно наморщила нос, собираясь не то заплакать, не то засмеяться.

– О-о! На тебя похожа, – тихо проговорила Ульяна и тоже попробовала сморщить свой нос. Агафон заметил, как навернулись на ее глаза слезы.

– Как у вас дела? – где-то совсем близко раздался голос Яна Альфредовича, и послышались за кустами его шаги.

Ульяна быстро нагнулась, схватила кофточку, вытерла ею лицо. Пряча карточку в боковой кармашек, спросила:

– Ты мне ее оставишь?

Он растерянно махнул рукой и шагнул в заросли.

– Вы, горе-рыболовы, своим купанием распугали всю рыбу, – подходя к дочери, проговорил Ян Альфредович.

– Да мы тоже ловили, а потом уж… – пролепетала Ульяна.

– Я наловил, вот это да! На, смотри! – Он поднял кукан с трепыхавшейся рыбой. На его плече лежала связка удочек, ворот старой военной гимнастерки был расстегнут, сухое лицо, изъеденное сеткой старческих морщин, было добрым и радостным.

– Молодец, папка!.. – стараясь не глядеть на отца, ответила Ульяна: она совсем неумело пыталась скрыть волнение.

– А куда побежал твой Гошка?

– Наверное, за удочками… Мы их там бросили… Однако, почему он «мой»? – задетая его неосторожным словом, спросила она.

– Потому что видел, как вы червячков с ним насаживали и ни черта, поди, не словили, – сказал Ян Альфредович.

Ульяна наивно предполагала, что отцу не положено вникать в ее интимные переживания, а он давным-давно знал от Марии Карповны все их тайные охи и вздохи. Посвящен был и в печальную историю Агафона и не особенно удивился. Свою заместительницу он еще тогда оценил как умную и редкостную по характеру женщину, но… Случилось то, что бывает в жизни чуть ли не на каждом шагу, и к поведению своих дочерей Ян Альфредович присматривался теперь гораздо пристальней. К Агафону после услышанного он не имел никакой неприязни. В жизни бывает куда хуже…

– Я поймала три штуки, – сказала Ульяна и закрыла лицо распущенными косами. Она их тормошила и так и этак… – Идем же уху варить, – встряхнув головой, добавила она.

– Разумеется, идем, – согласился отец. – Зови своего Гошку-Фошку, – с подчеркнутой насмешкой повторил он.

– Ты опять? Ух же и вредный! – протянула Ульяна.

– Всю жизнь был «вредным», прижилось, дочка… – отшутился Ян Альфредович. – Пошли, сердитая. Ты что это, сегодня на левую пятку встала?

Солнце уже выкарабкалось из-за гор и недвижимо пламенно повисло над зеленым тугаем. Лесные звуки и неугомонный шорох листьев скрадывал, приглушал постоянный однотонный шум горного переката и, лишь когда минутно стихал бойкий ветерок, приближался, словно вырывался из каменных ущелий наружу.

Умытый и аккуратно причесанный, Агафон принес ночной и утренний улов, переложил его в общий садок, снова опустил в воду и, доставая по одной рыбине, принялся потрошить.

Ульяна взялась чистить картошку. Ян Альфредович нарубил сухих веток и начал разжигать костер. Вскоре запахло дымком и сырой выпотрошенной рыбой. Все молча и спокойно трудились, занятые каждый своими мыслями.

Агафон, вспарывая судачка, напряженно обдумывал сложный и слишком откровенный разговор с Ульяной. Сраженный и обрадованный ее неожиданными слезами, дивился поступку с фотокарточкой маленькой девочки и все больше запутывался в осаждавших его воображение мыслях, не зная, что Ульяна уже два раза бросала нож, тихонько уходила в кусты и разглядывала курносенькое смешное изображение малютки, подавляя затаенную ревность и еще более сильную, неистребимую женскую жалость.

Урал, перехлестнув через гулкое ущелье, словно отдыхал от жесткого каменного ложа – медленно катил свои тихие в плесе воды, лениво облизывал желтый песчаник и звонкую прибрежную гальку, обрызгивая гармошками волн мелколистый тальник и склонившийся над чистой водой колючий шиповник, пышно распустившийся бледно-розовыми цветами. Гонясь за выскользнувшей и едва не уплывшей снулой рыбой, Агафон до крови исколол руку об острые иглы шиповника, сорвал крепкий бутон и незаметно, когда Ульяна уходила в кусты, бросил цветок на разостланный плащ туда, где лежал брошенный нож и белела полуочищенная картошка.

Вернувшись, Ульяна заметила его нехитрую уловку, посмотрела из-под платочка прищуренным глазом и шаловливо по-детски показала ему язык. Цветок понюхала и, не зная, куда девать, положила на рюкзак, из которого доставала картошку. С непонятной быстротой меняя настроение, тихонько затянула какой-то мотивчик, пытаясь повесить котелок, разворошила костер и этим вывела отца из терпения. Рассердившись, он тут же оттеснил ее от огня. Обрадовавшись этому, она взяла полотенце, прыгнула в лодку, стоя на корме, оттолкнулась от берега, нарочно шлепнув по воде веслом, забрызгала склонившегося Агафона с головы до ног, озорно посмеиваясь, поплыла к песчаной косе, где она всегда купалась. Спустя несколько минут они слышали, как, плюхнувшись в воду, Ульяна, захлебываясь от восторга, кричала:

– Гошка-Фошка! Иди сюда, поплаваем вместе!

– Абсолютно взбалмошная девица, – наблюдая за всеми проделками дочери, проговорил Ян Альфредович.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Прибыли домой в темноте, усталые, но – каждый по-своему – счастливые. Мать Ульяны встретила их у калитки. Незаметно взяв Агафона за руку, она отвела его в сторонку, волнующим шепотом произнесла:

– А у тебя гостья была.

– Какая, Мария Карповна, гостья? – удивленно спросил Агафон.

– Да не шуми ты, – предупредила она и сунула в руку письмо.

– Вы чего там шушукаетесь? – крикнула Ульяна.

– Не слушай ее, а иди к себе, там и прочитаешь. Все узнаешь!..

Гошка отвел на конюшню лошадь, быстро распряг и сдал конюху. Дрожжевка устало засыпала томительным послепраздничным сном. Почти во всех избах огни были погашены. Тишина стояла в сухой вечерней теплоте, и только из-за речки доносились извечный неугомонный визг девчат и грустная под звуки баяна песня.

Войдя к себе в комнату, Агафон зажег свет и развернул письмо. Оно было не запечатано. Неустойчивым, странно вихлястым, но все же знакомым почерком Зинаида писала:

«Гошенька, милый!

Ты не представляешь, как тяжело писать мне эти строчки. Ты оказался прав… Я действительно слабая женщина и, наверное, слишком добрая русская баба, а мой муж в тот самый вечер был чересчур жалок, и я не устояла… Но ты мне все равно дороже жизни. Ты можешь сказать, что это банально и пошло. Но мне это сейчас безразлично. Для того чтобы все понять, надо быть женщиной, да еще в моей собственной шкуре… Я приехала сюда для того, чтобы повидать тебя, рассказать… рассказать, что дочь не твоя! Она моя, моя от пальчиков до волос! Я приехала не потому, чтобы вымолить у тебя прощение, – хотелось повидать тебя и все сказать в лицо, но у меня не хватило сил. Когда я тебя увидела со стороны, то поняла, что приезжать сюда мне не следовало. Эту глупую записку я могла доверить почте, а теперь доверяю Марии Карповне.

Прощай, милый, будь счастлив, мы квиты…

Зина.P. S. Я скоро уезжаю опять в чужие страны. Вот и вся моя линия».

У Агафона зарябило в глазах. Смяв письмо, он швырнул его на стол. Под потолком в дрожащем свете электролампы бились ночные бабочки. Агафону казалось, что его оскорбили, унизили, мало того – обокрали, раздели догола и выпустили на народ. А он еще карточку отдал Ульяне, а она еще плакала… Сердце то порывисто замирало, то гулко и тяжело отстукивало мгновения. Боль была настолько сильной, что избыть ее сразу невозможно. Пиджак он медленно повесил на гвоздь. С трудом снятый с ноги резиновый сапог грузно упал на пол, и шум разбудил соседей.

– Что случилось, Агафон Андрияныч? – высунув из окна тощую полураздетую фигуру, спросила Мария Петровна, жившая здесь же, за перегородкой.

– Ничего, Мария Петровна, – ответил Агафон и с яростью закрыл окно.

Испуганный голос Марии Петровны был очень кстати. Он вовремя притушил отчаянную вспышку горечи. Гошка, весь во власти этого душевного потрясения, прислонился лбом к косяку. Сегодняшний день щедро дарил ему радостную и в то же время немножко тревожную полноту счастья, к которому тайно прибавлялась глубоко упрятанная гордость отцовства, неожиданно признанная даже Ульяной. Только она, эта бескорыстная счастливая мечтательница, была способна осыпать своими сердечными милостями все живое на земле, начиная от муравья и кончая чужим ребенком. Даже улыбка на ее по-детски скривленных губах, когда она разглядывала фотографию, собираясь заплакать, и затуманенная синева опечаленных глаз позволили ему угадать то, в чем он сам был не очень уверен. Странным и удивительным было то, что его так называемое отцовство для нее не явилось чем-то порочным, мрачным и как будто вовсе не предвещало никаких сложностей в их взаимоотношениях. Агафону и в голову не приходило, что развитие отцовского чувства к той маленькой, да еще за глаза, по первой фотографии, – штука тонкая и психологически очень сложная. Тут брала верх его природная доброта, и пока ничего больше. У Ульяны, как у всякой женщины, преобладало материнское чувство. Агафон не раз наблюдал, как при виде любого ребенка поразительно менялось ее лицо, оно делалось неожиданно радостным, веселым, полным чудесного лукавства и открытой нежности. В каждом, самом малейшем движении души была ее, Ульянина, только ей одной присущая линия. Как теперь выяснилось, у Зинаиды Павловны тоже была «своя» собственная линия и дочка, принадлежавшая ей «от пальчиков до волос». А где же все-таки его, Гошкина, линия?

Захлопнув окно, Агафон присел на смятую постель и первый раз в жизни задумался над своей линией. Ему было видно, как от дома напротив поперек улицы стлалась лохматая темно-зеленая лунная тень, холодно касаясь густо запыленного подорожника. Луна ярко освещала дорожную колею, четко выделяя рубцы автомобильных и тракторных шин. Здесь тоже обнажились очень ясные линии.

«Где же моя-то тропка?» – мучительно размышлял Агафон, с ужасом начиная убеждаться в том, что до сего времени у него не было абсолютно никакой линии, а бегал он по чужим, заранее протоптанным стежкам. Как и все честные парни, Гошка имел склонность критически расценить тот или иной свой поступок. Сейчас он начал вспоминать и ворошить все те обстоятельства, при которых складывалась его жизнь за три последних года. В редакцию его устроил отец благодаря старому знакомству с Карпом Хрустальным; в гараж – Виктор; в контору – Зинаида Павловна, при молчаливом согласии родителя; в институт он попал по путевке и при помощи той же Зины, но бросил его без участия других. А здесь очутился потому, что побоялся вернуться в родительский дом.

«Какой обормот!» – казнил он себя. А ведь родители и школа, комсомол и все прочие вместе с Карпом Хрустальным и Зинаидой Павловной старались воспитать его как борца за новую жизнь. Какой же, черт побери, из него борец, когда он всю жизнь тащится по чьей-то указке. Даже вон у Варвары Голубенковой есть своя особая линия, своя стезя. Незавидная, правда, стезя, но все же своя… А у него что осталось позади? Написал статью? Экий выискался учитель! Вся статья соткана из чужих линий и мыслей, из разговоров с Яном Альфредовичем, с Мартьяном, из текста объяснительных записок и разных цифр, взятых из бухгалтерских балансов. Вспомнил увлечение, с каким он ее сочинял, и больно стало на сердце. Хоть бы забраковали и вернули обратно. Но знал по своему малому опыту, что такие литературные упражнения назад не присылают. А писателю послал с какой стати? Снова поставил свою лапу на чужую линию. Писатель – человек добрый, может подредактировать и тиснуть… А как после этого людям в глаза смотреть?

Гошка провел мучительную бессонную ночь. Душным и безотрадным было и утро. Алеющая над горами заря показалась унылой и тусклой. Снова захотелось уехать. Однако, вспомнив об Ульяне, с грустью понял, что искать спасения в бегстве теперь уже никак нельзя, да и поздно… Надо было переходить на свою собственную, твердую стезю, да и Ульянина тропочка ой как притягивала!

Чтобы поскорее увидеть девушку, заявился к ним домой чуть свет. Разбуженная матерью, Ульяна встретила его на крыльце. Вид у нее был заспанный, сердитый и какой-то отчужденный. Гошка почувствовал, что им начинает овладевать паническое замешательство. Он еще ночью решил, что покажет ей письмо Зинаиды. Понимая, что выбрал совсем неудачное время, он все же отдал письмо без колебаний, с удивительно наивными и покорными словами:

– Будь добра, прочти, пожалуйста.

– Хотела бы я быть доброй, – рассеянно и задумчиво проговорила она.

– Ну и что же? – спросил он.

– А то, что мешает мой скверный характер. Он заставляет меня думать о себе… Пойдем в сад, – не дав ему опомниться, быстро добавила она.

Ульяна не торопясь сошла с крыльца и направилась к беседке, на ходу пробегая глазами строчки письма. Она знала о нем еще вчера от матери и до позднего часа ожидала Гошку, несколько раз с явным пристрастием принималась разглядывать фотографию девочки, страдала и мучилась еще больше, чем он. Слишком взволнованные, поспешные строки письма могли подкупить своим благородством и искренностью кого угодно, но только не Ульяну. Она понимала, чего стоило Зинаиде Павловне написать эту ложь. Каждая строчка, каждая запятая дышали скрытой болью. Конечно, она приезжала сюда не для того, чтобы позабавить всех этим ужасным признанием. Ульяна узнала, что гостья из Москвы видела их с Гошкой после купания, и поняла, что та не захотела встретить их потому, что сказать неправду в глаза у нее и в самом деле не хватило бы сил. Как ни тяжело было Ульяне, но она не поддалась соблазну поговорить об этом откровенно с Гошкой и матерью. Все решение этого нелегкого вопроса она снова взвалила на одну себя, да и слишком жалкий был у Агафона вид, чтобы разуверять его в чем-то…

Не выпуская из рук письма, Ульяна присела на стоявшую возле беседки скамейку. Молодой сад чуть слышно ласково шелестел влажными от росы листьями.

– Вот и все твои беды, кажется, благополучно закончились, – разглаживая на коленях зеленые, как трава, брюки, в которых она собиралась ехать сегодня на поле, проговорила Ульяна.

– Ты уверена? – Агафон нагнулся и поднял с земли яблочко с румяным, источенным червями бочком.

– В чем я должна быть уверена?

– Ну, в этом самом… – с трудом ответил он. Казалось, что грустные, въедливые вопросы напрашивались сами собой.

– Если у тебя нет где-нибудь в Калязине еще какого-нибудь побочного сына… – От ее беспощадных слов в глазах Гошки брызнули искры, ноги дрогнули и подсеклись, к носкам ботинок упало червивое яблоко.

– Никогда не думал, что ты можешь быть такой жестокой, – торопливо, с горечью проговорил он.

– А ты хочешь, чтобы я была великодушна и сентиментальна? – Наверное, впервые в жизни Ульяна бессознательно наслаждалась охватившим ее гневом, который пьянил сознание и туманил чистоту загоревшихся глаз, готовых брызнуть самыми искренними, недетскими слезами. Сжимая в кулачке письмо, она напомнила ему о первом письме и еще о том, как тогда, наревевшись, словно дурочка, она заснула в ковыле у березового колка, а потом, спотыкаясь, шла через вспаханное поле.

– И я еще жестокая, злая! Ты зачем пришел?

Потрясенный ее гневом и отчаянием, Агафон молчал. Ему хотелось успокоить ее, сказать много нежных слов, но он не сказал, понимая, что не ко времени его нежности и совсем неуместна исповедь. Нужно было дать ей успокоиться да и самому собраться с мыслями.

Из-за гор медленно выплывало солнце, начиная подогревать и без того разбухший от тепла молодой сад. Росший неподалеку от беседки арбуз расправил белый, круто завинченный у стебля ус и открыто потянулся к солнцу. Плотно зажмурив глаза, Ульяна подставила лицо теплым лучам. Вздохнув, проговорила:

– Иди в дом.

– Зачем?

– Мама накормит завтраком.

– Я не хочу, – промямлил Гошка.

– Иди, тебе говорят, – тихо, но с сердцем приказала она.

– А ты?

Агафон стоял не шелохнувшись, сознавая, что ему необходимо уйти, и чем скорее, тем лучше. Но странное дело, у него сейчас не было сил сдвинуться с места. Ульяна отвернулась и смотрела куда-то в сторону, где луч солнца коснулся заостренных верхушек ограды, куда только что падала длинная, застывшая тень девушки.

Минутное оцепенение прошло. Агафону казалось, что теперь он окончательно, во всем потерпел поражение. Воспоминание о вчерашнем дне было еще свежим и острым. Испугавшись, что он может крикнуть от боли, Агафон быстро повернулся и медленно пошел к раскрытой калитке, мимо свисавших с куста краснобоких вишен, обрызганных холодной росой.

Ульяна не окликнула его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В то же самое воскресное утро Агафья Нестеровна раненько подоила корову, отнесла процеженное молоко в погреб. Вернувшись, с бранью выгнала пожаловавших на кухню цыплят и уток, выпустила к пастухам скотину и принялась месить поставленное для пирогов тесто. Потом хотела было растопить печку, но раздумала. Никогда еще ей не было так скучно и обидно в такой праздник, как троицын день. Дома никого не было. Варвара уехала за товаром, но «подкинуть» на совхозной машине мешок молодой картошки отказалась. После статьи этого башибузука, жильца бывшего, даже начальство стало на одном грузовике гуртом ездить.

Присев на широкую, крашеную, чисто вымытую скамью, Агафья положила могучие натруженные руки на стол и начала перебирать в памяти события вчерашнего дня. А их было больше чем достаточно. Племянничек Федька совсем от рук отбился и такое отмочил, паршивец, что и вспоминать не хотелось. Ведь еще молоко на губах не обсохло, а он… Накануне Агафья решила поехать на рынок. Красная скороспелая картошка выросла на отлично удобренной навозом земле с куриное яйцо. А куда ее девать? На рынке полтина килограмм. В совхозе ее недород. Там она покамест по пуговке… «Тоже мне хозяева», – мысленно корила руководителей совхоза Агафья. В чайной-то пустой кулеш стряпают… Как обычно, пошла было к шоферу Афоньке, а он замахал на нее руками, просипел охрипшим голосом:

– И-и, мамаша! Даже и разговору не может быть. Горю!..

– Горишь, а чтой-то дыму не видно.

– Начальство!.. – Афонька чиркнул себя ладонью по красной шее, давая понять, что его режет начальство, и, схватив ведерко с водой, побежал в хлев.

В темных сенях в нос Агафьи ударил из хлева кислый запах барды и угарного, самогонного чада. «Оно и видно, что горишь», – подумала Агафья Нестеровна.

Дома встретила Федю и заикнулась было насчет поездки. Куда там! На козе не подъедешь.

– Не могу, тетя Агаша, и не проси.

– Это почему же не можешь? Мне, что ли, одной…

– Потому что я секретарь комсомола, а базар ваш сплошная спекуляция, – возразил Федя и насупился, как бычок Толстобаш.

– Погляди-ка на него, партейного!

Агафья Нестеровна с удивлением рассматривала надевавшего новый ботинок племянника, заметно выросшего из прошлогодней, выгоревшей на солнце майки, да и рыжий чубчик, упрямо свисая на глаза, вился золотым колечком.

– А чего на меня глядеть, – завязывая шнурок, усмехнулся Федя.

– Молодая картошка с моего собственного огорода и решето клубнички! Да какая же это спекуляция, ноздря твоя курносая! – возмутилась тетка.

– Самая настоящая. Продай вон в чайную, и вся недолга.

– По скольку же за кило? – ехидно спросила Агафья Нестеровна.

– Не знаю. Там скажут. У них, наверное, прейскурант есть.

Тетка швырнула в угол ухват, которым вытаскивала из остывшей печки чугун со сваренной для скотины картошкой, и, недобро поджав жесткие губы, спросила:

– Ты на чьем автомобиле баранку крутить научился?

– Эко вспомнила. Я еще в школе начал трактор водить.

– А не вы ли с Мартьяшкой куветы на «Победе» пересчитывали, а потом ремонтировали? На моей машине раскатывали, а теперь меня же спекулянткой обзываете!

Федя сморщил веснушчатый нос, размышляя, как половчее ответить на ее коварный вопрос. Первое время гоняли машину вместе, и на рыбалку и на рынок мотали. Чего греха таить!..

– Что молчишь, язык отжевал? – напирала тетка.

– Да ведь мы думали… – начал было Федя, но она перебила его.

– Вы думали, что я только для ваших развлеченьев машину приобрела?

– Вот именно! – признался Федя. – Почему в город не съездить, театр посмотреть. Да мало ли куда можно поехать в выходной день? А вы только о базаре и думаете.

– Я еще каждый день думаю, как вас всех накормить, а вы про это, паршивцы, забываете!

– Ну, тетя Даша!..

– Какая я тебе Даша?

– Извиняюсь, – спохватился Федя. Даша не выходила у него из головы, почти месяц не виделись, а тетка тут привязалась с поездкой. – Оговорился, тетя. Ну, а насчет того, что вы начинаете куском попрекать, то это несправедливо. Я все лето в бригаде кормлюсь, а на зиму зарабатываю и зерном и деньгами. А раз так, то я съеду в общежитие, а может, даже и женюсь…

Федя выпрямился. В новых синих брюках и шелковой тенниске он был хоть и не высок, но ладен и крепок, как молодой вязок.

– Ты… женишься? – поражаясь неслыханной дерзости, спросила тетка.

– А почему же и нет, тетя Агаша? – в свою очередь спросил Федя. Скучая о Даше, он помышлял об этом только в мечтах. И по чести сказать, всерьез-то не очень задумывался, если не считать Дашуткиных по этому поводу насмешек…

– Поди, и невесту приглядел? – с тихой в голосе иронией спросила Агафья Нестеровна.

– За этим дело не станет, – самоуверенно ответил Федя и, накинув пиджак на плечи, тихо, вразвалочку, как заправский жених, пошел к двери.

– Погоди! – крикнула тетка. – Тебе в этом году в армию, дурачок.

– Мало ли что!

Федор захлопнул дверь перед самым теткиным носом. Не зная, что делать с неожиданно взбунтовавшимся парнем, она устало и потерянно села на кухонную скамью.

С высоких ковыльных косогоров в предпраздничную Дрожжевку, пропахшую из конца в конец цветом крушины и сдобными пирогами, вползали прохладные горные сумерки. Федя медленно прошелся мимо дома Соколовых, украдкой косясь на раскрытые окна, задернутые белеющими на рамах занавесками. В самом крайнем окошке, в черноте проема, мелькнул улыбающийся лик Даши и быстро исчез. Любимым местом их тайных свиданий была старая заколоченная кузня, служившая надежным прикрытием от посторонних глаз. Она стояла далеко на отшибе, заросла густой и мягкой ковыльной щеткой, молодыми березками и дикой вишней, на которой уже висели твердые краснобокие ягодки. Федя поднялся туда по пригорку от реки, а Даша спустилась по заросшей давней тропинке, протоптанной казачьими конями.

Разлученные на много дней, истомленные тревожным и нетерпеливым ожиданием, увидев друг друга, они стремительно обнялись, безотчетно поддаваясь обоюдному влечению. Потом, не разнимая сплетенных рук, присели рядышком на свалившийся с плеч Федькин новый пиджак, продолжали целоваться, но уже совсем не по-детски, как это было раньше.

Лунный свет падал на их сближенные лица и радостно терялся в сумеречной темноте вишенника, выхватывая лениво кружившихся ночных бабочек. От кузни угарно пахло старым, перегоревшим углем, коноплей, буйно растущей вокруг стен, и сочными вениками от стыдливо поникших берез.

Положив беспокойную руку на ее крепкое горячее плечо, он рассказал о своей стычке с теткой – правда, намеренно умолчав о щекотливых и не совсем обдуманных планах по поводу женитьбы.

– И хорошо сделаешь, Федюня, если уйдешь от этой злюки!

Даша еще плотнее прижалась к нему всем телом, охотно подставляя теплые расслабленные губы и все больше покоряясь его опасной нетерпеливости.

– А куда уходить? В общежитие, да? – шепотом спросил он.

– Вот еще! Ты секретарь, ударник. Тебе должны дать комнату в сборном доме, – деловито заметила она.

– Ты думаешь, так это просто? У нас семейные чабаны в землянках живут, – возразил Федя.

– Женись, и ты станешь семейным, – с наивной практичностью ответила Даша.

– На ком? На тебе, да? Ты как…

Она не дала ему договорить, прильнула губами, без робости падая на мягкий густой ковылек, с тихим и радостным удивлением ответила:

– А на ком же еще? Ты давно мой!

Бледно-розовый осколок луны, повисшей над кузней, заслонила набежавшая из-за гор тучка и прикрыла шелестящие березки легкой, дрожащей на свету тенью. Неожиданно смолк верещавший на речке коростель. Налетел горный ветерок и качнул верхушки высокой конопли.

Если бы у них спросить в те минуты, как все это произошло, то они вряд ли смогли бы ответить что-либо вразумительное.

– Ты что со мной сотворил? Я все матери расскажу, все… А если ты на мне не женишься, утоплюсь в Чебакле, так и знай! – опустив поникшую голову, шепотом проговорила она.

– О чем вопрос, Дашок! Я же давно решил, глупая… – Он попытался взять ее за руку, но она резко отдернула ее и протестующе продолжала: – Не смей меня трогать, уходи сейчас же! Я глупая, а ты…

– Ну, что я? Ну, виноват! – бормотал он, словно побитый.

Она всхлипнула.

У Федьки сжалось сердце горячим комочком, он осторожно обнял ее, а она, притихшая, вялая, не отстранилась и позволила ласкать себя, при этом категорически потребовала – завтра же прийти к матери и заявить, что они поженятся.

– И все, все расскажем? – в ужасе спросил он, представляя себе, как грозно вспыхнет гордый Михаил Лукьянович.

– Там видно будет, – ответила Даша и судорожно вздохнула.

Наутро, не сговариваясь, встретились на речке. Спрятавшись за кустами, разделись неподалеку друг от друга, а в воде сошлись, ныряли вместе, плескались и снова, забыв обо всем на свете, сидели рядышком и целовались еще горячее, чем накануне. Когда оделись, Даша ушла первой, взяв с него слово, что он придет следом за ней и скажет отцу с матерью об их помыслах и намерениях. Мать она еще утром посвятила в свои задумки, но о том, что случилось вчера ночью, не обмолвилась ни единым словечком.

Анна Сергеевна, зная, как ей казалось, мягкий и причудливый характер дочери, приняла ее заявление как очередную шалость, навеянную необычно теплой, цветущей весной и клубными танцульками; рассмеявшись, сказала:

– А я уж давно мечтаю, как бы нам поскорее сбыть нашу толстушку.

– Почему же меня нужно сбывать? – обиженно спросила Даша.

– Думала, что никто не возьмет такую.

– Скажите пожалуйста! По-твоему, я совсем коротышка, да?

– Ну, не совсем, если нашелся женишок. Такая будет несравненная пара…

– А ты не очень смейся, – всерьез проговорила Даша. – Скажи, согласна или нет?

– Да с полным удовольствием, хоть завтра!

Даша бурно расцеловала мать и, схватив полотенце, убежала на речку.

Обеспокоенно поразмыслив, Анна Сергеевна почуяла во всем поведении дочери что-то новое и необычное. Особенно это ощутилось в последних словах, когда она не шутя испрашивала согласия. Не выдержала, бросив распластанное на кухонном столе тесто, пошла в горницу, где сидел у радиоприемника Михаил, сказала полушутя-полусерьезно:

– Ты знаешь, отец, наша Дарья замуж собирается.

– Еще что за новости? Нашла время шутить. Я тут последние известия… – Михаил Лукьянович приглушил звук и махнул жене рукой: иди, мол, и не мешай с такими глупостями.

– Вовсе не шучу! У меня самые свежие новости.

Анна Сергеевна подробно передала разговор с дочерью и неловко спрятала под передник выпачканные в муке руки.

– А ну-ка, позови ее сюда. Я ей, вертушке, покажу, что такое замуж, неделю чесаться будет. Взяла моду до полуночи шляться. – Соколов выключил радио и накинул на плечи пеструю, похожую на матрац, пижаму.

– Ты, может, еще и драться начнешь? Не забывай, что ей почти восемнадцать, – напомнила Анна Сергеевна.

– Пора! Куда там! Ты первая потатчица! Не только замахнуться, но и крикнуть не даешь! – возмущался Михаил Лукьянович.

– Ну, положим, кричать-то ты мастер…

Начались взаимные упреки, кто больше балует детей и портит их характер. Пререкались не менее получаса, разошлись обескураженными и взаимно не примиренными.

Михаил Лукьянович оделся, взволнованно битый час топтался меж огородными грядками, с остервенением пугая наседавших на малинник воробьев; надергал пучок ярко-красных редисок и, подходя к веранде, столкнулся лицом к лицу с Федькой.

– Заходи, жених, – огорошил он смутившегося парня с первых же слов. – Значит, с законным браком?

– Вот мы, я и Даша… – По лицу Феди катились капельки пота. Рыжие вихры сникли после воды и золотистыми струйками сползали на конопатый лоб; светлые чистые глаза сконфуженно и виновато опустились вниз.

– Так вы на самом деле не шутите? – плюхаясь на стул, спросил Михаил Лукьянович.

– А как же, дядя Миша! – как нечто само собой разумеющееся, ответил Федя. – Все уж порешили.

– Порешили?! – Соколов всплеснул длинными руками и, оглядев жениха с ног до всклокоченной головы, грозно добавил: – Ах ты, стервец рыжий! Я к тебе вот с таких лет относился, как к родному сыну. А ты без поры, без времени начал девчонку совращать, тихоня чертов! Марш отсюдова, чтобы духу твоего тут не было! Она, дурак, еще только десятый класс кончила! А он своим жениховством морочит голову.

– Да мы же, да я… – растерянно бормотал Федя.

– Ступай вон!

Соколов встал с заскрипевшего стула и отвернулся к стеклянной раме.

Сжимая в руках полотенце, Федька сбежал с крыльца и, не останавливаясь на окрик Анны Сергеевны, исчез за каменным забором.

– Ты не мог с ним полегче? – накинулась она на рассвирепевшего мужа.

– Спасибо скажи, что ремнем не вытянул.

– Только этого и недоставало от героя и партийного секретаря! – крикнула через окно Анна Сергеевна.

В этот же день, не глядя на протест и горькие слезы Даши, ее посадили в машину и отвезли в далекую приуральскую станицу к бабушке, у которой она гостила каждое лето.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Наступил июль, на Урале стояла на редкость хорошая погода, позволившая вовремя управиться с сенокосом. Желтели стеной стоявшие хлеба, а усатый ячмень уже побелел и почти совсем созрел для уборки.

В этом году Чебаклинский совхоз вместо оставленного в Сибири комбайна получил новый, с ростовского завода.

Посоветовавшись с главным инженером, Молодцов решил назначить комбайнером Глафиру Соколову, но не было для нее хорошего штурвального. Сначала думали о Мартьяне Голубенкове, но потом порешили прикрепить его к Соколову. Иван Михайлович считал их друзьями и думал, что они будут отличными напарниками. Соколов в то время находился в отпуске и только вчера возвратился с курорта. Перед его приездом сбежала от бабки Даша и решительно отказалась возвращаться обратно. В доме Соколовых из-за этого шла легкая перепалка. Приходила Агафья Нестеровна и поведала, что видела их с Федькой за кузней, сидевших в обнимку. Они даже и не заметили, как она прошла мимо, разыскивая сбежавшего телка.

Вечером Мартьян встретил Глафиру в клубе и пошел с ней вместе мимо огородов.

– Получаешь новую машину? – спросил Мартьян.

– Ты ведь знаешь, а зачем-то спрашиваешь, – проговорила Глаша. – Может быть, сердишься, что не тебе отдали? Так я могу и отказаться.

– Ну как тебе не стыдно, Глафира. Я рад и даже хотел проситься к тебе штурвальным.

– Я была бы тоже рада, только из этого ничего не выйдет, – ответила Глаша. – Об этом и думать не стоит.

– Мне и думать запрещено?

Мартьян долго готовился к такому разговору, но с первых же слов почувствовал в ее тоне решительный отказ.

– Ты можешь думать одно, а люди – другое.

– Какие люди? – настраиваясь все более воинственно, спросил он.

– Будто не знаешь? – Глаше очень трудно было отказать ему в просьбе, тем более что комбайн в Сибири оставил Мартьян, вернулся с Почетной грамотой за отличную уборку, и все механизаторы полагали, что новую машину получит он.

– А что я должен знать?

– Если мы станем вместе работать, то Варя и Агафья Нестеровна ощиплют меня наголо, да и тебя тоже, – проговорила наконец Глафира и, словно испугавшись своих слов, убыстрила шаг.

– Ах, вот оно что? Ну, мне на это наплевать.

– А мне нет. Извини, Мартьян, я тороплюсь домой.

– Не спеши. Я тоже туда, к вам иду, главного соколика хочу потрепать, пощипать у него перышки, – с задором сказал Мартьян.

Увидев его вместе со снохой, Соколов еще больше помрачнел. Он только что воевал с Дашей и заступившейся за дочь Анной Сергеевной и проиграл сражение. Михаил Лукьянович не знал еще, что руководство совхоза, не спросив даже его мнения, лишило его такого отличного штурвального, как Глафира. Сейчас он сидел на веранде и выправлял велосипедное колесо, кем-то опять искривленное.

Расспросив, как он отдыхал и лечился, Мартьян сообщил о новых наметках дирекции.

– Придется тебе, Миша, с Глафирой расстаться, – сказал Мартьян.

– Переманил, что ли? – с издевкой спросил Соколов.

– Не думал.

– Мне все твои думки известны. Пока я жив, этого не будет, – сумрачно и глухо проговорил Михаил Лукьянович.

– Плохо, я смотрю, тебя там подлечили, совсем нервный стад, – подзадоривал его Мартьян. – Куражишься, друг?

– Не куражусь, а над тобой, дурачком, потешаюсь. – Соколов все больше и больше распалялся.

– Валяй! Иванушки-дурачки народ снисходительный. Меня, помню, в детстве спрашивали: «Кем ты хочешь, Мартьянушка, быть – летчиком или инженером?» А я им отвечал, бывало, на полном серьезе: «Иванушкой-дурачком». Почему? Да потому, что Иванушки всегда побеждали и на принцессах женились.

Вспомнив об этом, Мартьян усмехнулся горько и закурил сигарету.

– Наша Глафира тоже, полагаешь, вроде твоей сказочной принцессы? – язвительно спросил Соколов.

– Возможно, – глубоко затягиваясь сигаретой и пожимая плечами, ответил Мартьян.

– Конечно, кусок лакомый, да только не к твоему столу, принц Голубенков. Ты вон и Варвару проворонил. Я ведь все знаю и вижу…

– У тебя золотая звездочка… А с высоты всегда дальше видно, Михаил Лукьянович, – сказал Мартьян.

– По-твоему, я звезду незаслуженно отхватил? – окончательно вскипел Соколов.

– Не спорю, комбайнер ты один из лучших. Давай же говорить откровенно, мы ведь друзья?

– Ишь куда гнешь? Хочешь ко мне в штурвальные, так и скажи.

– Не напрашиваюсь. Но вот к Глафире сейчас просился, не скрою…

– В полюбовники, что ли? – с оттенком злорадного удовольствия спросил Соколов. Неурядица с дочерью сделала его слишком сердитым и легко возбудимым. Да и печень все еще пошаливала.

За окном веранды, заросшей зеленой вязью разноцветных вьюнков, наплывал летний вечер, окрашивая притихший сад неярким розовым светом.

– Я смотрю, Михаил, курорт совсем тебя испортил. Начинаешь необдуманные слова произносить, – после неловкого молчания проговорил Мартьян.

– Это не там, а тут мне начали портить кровь… Едва расчухались с твоей Варварой и Чертыковцевым… Ну, как он без меня, опять шумел?

– Он не шумливый, а правильный парень. Кстати, они тут с Яном Альфредовичем нашу чайную расшуровали. Жуликов разоблачили и под суд отдали. Варвару краешком пристегнули, выговором отделалась. Какие-то накладные не глядя подписала… Чайной теперь не узнать, что твой «Метрополь», десятки блюд готовят. И я там столуюсь.

– Ишь, бобыли! А у меня вон Даша за вашего Федьку замуж собралась. От бабки сбежала…

– Да, я знаю, – засмеялся Мартьян. – Ну, а что это тебя так тревожит?

– Отец я аль нет? Колька тоже вон от птичниц не вылазит, какую-то им механизацию мастерит.

– Ну и что?

– А то, что внучонки-то не в инкубаторе выводятся.

– Не устережешь, Миша. Ты, честное слово, завел какой-то свой соколовский домострой. Всех опекаешь, всеми недоволен. Меня тоже лакомым куском упрекнул. Ну ладно, я тебе тоже ломтик отрежу по-братски. Глафира твоя тю-тю!..

– Ты меня брось разыгрывать! – Михаил Лукьянович даже вскочил.

– Да не бойся! Замуж не выходит. Получила новый комбайн, а я попросился к ней штурвальным. Не берет!

– Очень даже правильно делает. Говоришь, новый комбайн? – с тревожной растерянностью спросил он. Сухощавое лицо его угрюмо сморщилось.

Сумерки сгущались. На веранду с лейкой в руках вошла Глаша и начала поливать цветы. Мартьян поднялся и направился к двери.

– Ты куда? Оставайся ужинать. У меня гостинец, винцо кавказское.

– Спасибо. В жару не пью.

Мартьян сухо простился и вышел. Михаил и Глафира остались одни и напряженно молчали. Через раскрытое окно она частично слышала их разговор и решила поговорить с деверем откровенно. Его постоянная опека начинала угнетать Глашу.

– Тебя, выходит, поздравить надо, а ты помалкиваешь? – барабаня по стеклу пальцами, спросил Михаил.

– Не успела сказать.

– Подкусываешь ты меня очень крепко.

– Почему же, Михаил Лукьянович? – Глаша поставила в угол лейку и присела на стул.

– А потому. Мне нового человека приучать надо, а я только приехал, и уборка на носу… Я понимаю, и ты хочешь самостоятельности. Все это верно. В другое время я бы и возражать не стал. А сейчас ты меня сажаешь в калошу, да и сама…

– Договаривайте, коли начали.

– Тут и договаривать нечего. Нового агрегата ты почти не знаешь, можешь сорваться. Видела, какой нынче урожай? Пшеница стеной стоит. Такого хлеба даже старики не видывали.

– Машину я уже опробовала. Работает сказочно!

– Кто ж у тебя будет штурвальным?

– Директор еще не решил.

– Интересно все ж получается! Меня не дождались… Может, и мне штурвального наметили? – спросил Соколов.

– Да, был разговор. Вы вдвоем с Мартьяном можете гору свернуть, лучшего вам не найти, – сказала Глаша.

– А чего ж ты его к себе не взяла? Он ведь просился…

Глаша вспыхнула и закусила губу, словно испугавшись, что выскажет не то, что следует. Михаил Лукьянович был рассержен на сноху, и ему трудно было сдерживаться. Пытливо поглядывая на ее покрасневшее лицо, переспросил:

– Почему ж сама не взяла?

– Могла бы, конечно…

– Так в чем же дело?

– Как будто ты не знаешь… Одна тетка Агафья чего стоит, – в замешательстве, не зная, что ответить, невольно призналась Глаша. Отвернувшись, посмотрела в открытое окно на дремлющую зелень сада, где вечерний прохладный воздух густо наполнялся запахом зрелой клубники.

– Я-то кое-что знаю, да помалкиваю… – Соколов стряхнул с папиросы пепел в цветочную плошку, размышляя о том, как продолжить этот щекотливый и неприятный для обоих разговор. – Вот курить надо бы бросить, да разве тут бросишь…

– Вы что-то хотели мне сказать, Михаил Лукьянович? – осторожно спросила она.

– Сразу, сношенька, не скажешь. Ломаю голову, кого б тебе в помощники определить. Раз решилась стать самостоятельной – не хочу, чтобы ты сорвалась. – Соколов говорил совсем не то, что ему хотелось сказать.

– Я думаю с нашим Колей попробовать, – неуверенно проговорила Глаша.

– Мальчишку за штурвал? Тоже нашла механизатора! – Голос Соколова прозвучал вызывающе громко и насмешливо.

– Он же хорошо знает и любит машину, да и практика у него есть, – возразила Глаша.

– Практика! Вы, может, нас с Мартьяном на соревнование вызовете?

– Возможно. А почему бы и нет? – Тон деверя не только сердил ее, но и до крайности изумлял. Раньше она как-то привыкла и мирилась с его непререкаемостью, а сейчас это уже было слишком.

– Валяйте! Мы вам вместо переходящего знамени Колькину портянку на агрегат пришпилим. Так и в условиях запишем.

– Ну и пожалуйста! – задетая его оскорбительной насмешкой, кратко ответила она.

– Нашла работягу! Он без меня, говорят, каждый день в футбол гонял да вон с птичницами на ферме цыплят выводил.

– Он там всю электропроводку сменил. А в прошлом году, когда я болела, разве не он меня заменил? Надо, отец, быть справедливым, а вы…

– Да, я отец, лучше знаю своего сына и с наждачком его продраю. Не защищай. Вон Дашка замуж собралась! Это что ж такое?

Соколов вскочил, потом снова сел и достал из пачки вторую сигарету.

– Но ведь должно же это когда-нибудь случиться, – сказала спокойно Глаша, мысленно посмеиваясь над вспышкой деверя, припоминая непоколебимую Дашину настойчивость, с которой она вот уже длительное время отстаивала свою любовь к Феде Сушкину и воевала с родителями. Откуда что взялось. Глаша даже немножко гордилась племянницей.

– Не хочу, чтоб такое случилось, как у Мартьяна с Варварой. Он из угла в угол мечется и тебе проходу не дает. Не хотелось мне о том говорить, но приходится…

– И не следовало, Михаил Лукьянович. – Глафира поднялась со стула и направилась к двери.

– А я желаю поговорить. Это всей нашей семьи касается.

– Это касается только меня одной, – твердо проговорила Глаша и, схватив лейку, выбежала в сад.

– Это, папаша, уже невыносимо! – раздался из горницы голос Николая. Он ловко выпрыгнул через окно из комнаты на веранду и остановился против отца, взбудораженный и рассерженный. – Я протестую, старик!

– Ты откуда взялся? – удивленно и немного растерянно заговорил Михаил Лукьянович.

– На ракете, из космоса! – выпалил Николай.

– Как ты с отцом разговариваешь?

– А как ты со снохой калякал? Знатный комбайнер! Сила! Наверное, на Марсе было слышно… Как тебе, батя… ай-яй-яй!

– Замолчи!

– Не намерен больше молчать! – петушился перед отцом Николай, широкоплечий и длинный. – Портянкой грозишься, а мы вот рванем с Глашей и тебе на самую трубу мешковину повесим, так и знай!

– Тебя вон тянет гонять в футбол и в дурачка, сынок, играть. А ты в механизаторы лезешь, – поддразнивал его отец.

– Смотри, как бы ты сам не остался с последним козыришком. Зазнался ты, батя, вот что я тебе скажу.

– Колька! – рявкнул Соколов.

– Чего вы на весь дом раскричались? – спросила вошедшая Анна Сергеевна.

– А ты спроси его, мама, до чего он тетю Глашу довел. Она убежала вся в слезах, – сказал Николай.

– Ну что с тобой, Миша! Не успел приехать, кидаешься на всех…

– Он, как наш покойный дед, Никифор Иванович, скоро начнет на каждого палкой махать. «Метода воспитания» называется… – не унимался Николай.

– Замолчишь ты или нет, школяр? – разворчался родитель.

– Я не школяр, папа. Мне уже осенью в армию. И ты на меня не шуми, штурвалить все равно буду, – упрямо проговорил сын.

– Анна, уйми его, а то я за себя не ручаюсь…

– Ну, остынь, отец, и скажи, что у вас тут произошло? – спросила Анна Сергеевна. Ей очень неприятен был этот содом, начавшийся в доме с приездом мужа и возвращением Даши.

Сейчас русая голова дочери с накрученными в волосах бумажными завитушками все время мелькала в открытом окне; Даша с любопытством выглядывала из-за косяка: она явно подслушивала и была в курсе всей перепалки.

– Глафира получает новую машину и уходит от меня. А этого молодца, – кивая на сына, говорил Соколов, – берет к себе в помощники.

– Ну и что тут такого? – спросила Анна Сергеевна.

– Она-то хочет иметь персональную славу! А он, видишь, начал пестренькие галстучки носить, ботиночки остроносенькие, об офицерском училище мечтает, с Раисой Спиглазовой сценки репетируют… Куда ж ему за штурвал, такому артисту! У него после первого же загона рубашонка от пота развалится, если работать так, как это делает его отец.

– Ну, погоди же, папаха! – Шагая по веранде, Николай все время закидывал за уши длинные светлые пряди волос. Он на самом деле похож был на артиста, разучивающего плохо усвоенную роль. – Погоди, знаменитый, мы тебя так обставим! Мы тебе покажем работенку!

– И правда, чего ты ерепенишься, отец. Он же убирал с тобой в прошлом году, не хуже других работал, – возразила Анна Сергеевна.

– То еще была не работа, а детская забава. Через каждый гон к бочке с водой бегал… Нынешний год штурвальному некогда будет водичкой прохлаждаться! Хлеб-то вон какой вымахал!

– Ну что, мама, с ним спорить? Я все равно к Ивану Михайловичу пойду, – нетерпеливо проговорил Николай.

– Сходи, сходи, жалобу на отца напиши…

Михаил Лукьянович поднялся, повертел в руках велосипедное колесо и, откатив его в угол, вышел.

Закат празднично освещал деревья в саду и слепил через стекла веранды уставшие за день глаза Анны Сергеевны. Сутулая широкая спина мужа в полосатой пижаме скрылась за углом. Она понимала, что он пошел в беседку проверять стойкость своего упрямства. День выдался для него нелегкий.

– Ты, Коля, отца не больно дразни, – тихо сказала она сыну.

– Сама слышала: он третирует меня, как мальчишку!

– Ему с Глафирой трудно расстаться, ты что, не знаешь?

– Понятно!.. Глафира не хуже его комбайн знает, курсы механизаторов с отличием закончила. Он теперь нас боится, вот и все! – заключил Николай.

– Ну, положим, его запугать не так просто. Ты не очень фырчи на отца. Прошу тебя, не зли его. Тут вон еще и Дарья… Беда с вами, – вздохнула Анна Сергеевна.

– А я-то что? При чем тут я? – Поправляя на висках бумажные рогульки, Даша высунула голову из окна. – Думаете, что я все еще малышка, да?

– Подслушиваешь? – Николай обернулся и встретился с гневно прищуренными глазами сестры.

– Очень мне нужно подслушивать! – Даша вызывающе тряхнула нелепо торчащими в волосах бумажками. – Вы так кричите, что на всю улицу слышно…

– Значит, прихорашиваешься, под венец собираешься?.. Так, так… – Николай подмигнул матери и лукаво улыбнулся.

– А тебе-то что? – Даша вспыхнула, лениво передернула круглыми плечиками и отвернулась.

– Ну и затеяла… Ох, невеста, – вздохнул Николай и покачал головой.

– Отстань! – крикнула Даша.

– Не трогай ты ее, ради бога! – вмешалась Анна Сергеевна. – С ума меня сведете. Вон к нам, кажется, гости идут.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Николай посмотрел в открытую дверь. В калитку входили Молодцов и Спиглазов.

– Иди зови отца, – сказала Анна Сергеевна Николаю и пошла гостям навстречу. Приветливо поздоровавшись, она рассадила гостей на плетеные стулья и побежала ставить самовар.

– Ну, как дела, курортник? – когда вошел Соколов, спросил Иван Михайлович.

– Отдохнул малость, – мрачно смотря себе под ноги, ответил Михаил Лукьянович. Он был сердит на директора и главного инженера за то, что не дождались его и решили вопрос о закреплении комбайнеров самостоятельно.

Молодцов это понимал, потому и пришел. Разговор поначалу вертелся на мелких хозяйственных делах и явно не клеился.

– Комбайн новый получили? – спросил Соколов.

– Да. Отличная машина! – сказал директор.

– Слыхал, и решение приняли, – искоса поглядывая на Спиглазова, проговорил Михаил Лукьянович.

– Предварительная наметка пока, – сказал Спиглазов. – Если ты не согласен, можно и пересмотреть.

– Пересматривать поздно. Ячмень уже косить надо. – Молодцов насупил клочковатые брови. – Ты что, против своей снохи? – спросил он, обращаясь к Соколову.

– В принципе нет, а вот что мой Колька будет у нее штурвальным, тут уж извиняйте… – Соколов встал и, взяв со стола сигареты, снова присел.

– Она сама попросила, ну, мы уважили, – нерешительно сказал Спиглазов. Он не хотел спорить с Соколовым и готов был пойти на любые уступки, тем более что речь шла не о ком-либо, а о сыне секретаря партийной организации. Он отец, ему и решать…

Директор совхоза, наоборот, придерживался совсем иного мнения. Ему хотелось, чтобы на новом агрегате работала молодежь. Соколов-младший ему очень нравился.

– Дело тут не только в уважении, – возразил Молодцов.

– А в чем же? – спросил Михаил Лукьянович.

– Сколько твоему Николаю лет?

– Предположим, девятнадцать. Что из этого?

– Он у тебя что? Маменькин сынок? – не скрывая насмешки, напирал директор.

– Просто еще мальчишка, и доверять такому новый агрегат…

Соколов шумно выдохнул табачный дым и сплюнул в открытое окно.

– Мы тут без тебя хотели Чертыковцева принять в члены партии. Он, по-твоему, тоже мальчишка?

– Сравнял! – не то осуждая, не то возмущаясь, ответил Соколов.

– Правильно было бы, если бы приняли, как ты считаешь, секретарь партийной организации? – настаивал Иван Михайлович.

– Думаю, поторопились бы… – не очень уверенно проговорил Соколов.

– Я тоже так считаю, – вставил Спиглазов.

– Ну, ты-то, понятно, «против» голосовал бы, а тебе, Михаил Лукьянович, непростительно, – сказал Молодцов. – Парень понял вас и забрал заявление.

– Выходит, я не могу иметь своего собственного мнения? – норовисто спросил Соколов. – Вон у меня Дашка еще в куклы играть не перестала, а уж замуж за Федьку Сушкина собралась, – совсем неожиданно прорвалось у Михаила Лукьяновича.

– Вот это колобок! – восхищенно крикнул Иван Михайлович и звучно расхохотался.

– Ничего смешного! – нахмурился Соколов.

– А что? Чем Федя не жених? Парень хоть куда!

– Сурьезный вы человек, Иван Михайлович, а тоже говорите глупости, чушь. – Михаил Лукьянович от волнения смял в пальцах окурок и швырнул его в кусты, спугнув сидевшего на ветке воробья.

– Почему же чушь?

– А потому… У них у обоих молоко еще на губах не обсохло, – ответил Соколов.

– Смотрю я на тебя и думаю: рано ты, брат, стареть начал, трещинку, Миша, дал… – с сожалением проговорил Молодцов. – А может быть, печенка шалит опять? Советую бросить курить. Я вот перестал глотать этот яд и сразу себя молодым почувствовал. Сознаюсь вам по секрету, даже на агрономшу Ульяну поглядываю… Ну до чего же хороша девушка! Жаль, младший женат, лучшей снохи не сыскать!

– Ты всех переженить хочешь, – заметил Соколов.

– Хочу! Люблю на свадьбах песни петь. А ты вот захирел, а может быть, мы все тут зачванились? Да, да! Ты погоди, не ерзай на стуле, а послушай, что я сказать хочу. Начну с тебя, Михаил Лукьянович. Ты знаменитый на всю область комбайнер и к тому же исполняешь обязанности секретаря партийной организации. Почет, слава и должность ко многому обязывают. Не кажется ли тебе, что ты на людей стал смотреть не с площадки комбайна, а с Уральского хребта?

– С чего ж это ты взял, директор? – напряженно спросил Соколов.

– Это ерунда, Иван Михайлович, – крутя светловолосой головой, вставил Спиглазов.

– Ты, Роман, помолчи чуть-чуть, – продолжал Молодцов. – Тебя тоже надо немножко пригладить… Все мы только и способны гнуть вашу молодежь и не хотим доверить ей больших дел. Соколов не доверяет уже своим детям. Сыну, дочери. Ему даже для снохи новый комбайн жалко… Он хоть и молчит, но я его мысли чую… Не оправдывайся, Михаил Лукьянович, все равно не поверю. Ну хорошо, дочка преждевременно замуж собралась… Тут дело семейное, щекотливое. У каждого родителя, как говорится, свой нрав. Но зачем же выгонять парня и орать на дочь так, что у нас в доме слышно? Почему нельзя спокойно, без крика, объяснить молодым людям, что любовь и брак – дело не шуточное. К чему эта отцовская спесь? Неужели вы не чувствуете, что наступают совсем иные времена и приказным порядком великих дел не свершишь? Теперь каждый чумазый мальчишка и даже напомаженная девица в кокетливых штанцах требуют не хворостины, а добротных, убедительных слов. Сколько я писал приказов о варварском использовании транспорта и техники, наказывал, а что было толку? Стоило появиться заметке в газете, в полсотни строк, и мы взбунтовались, а хвостики все-таки поджали: бензину за последние месяцы сожгли вдвое меньше. Теперь уже не каждый хватает «персональный грузовик», а с оглядкой: то с попутной доедет, а то и на коне пузо протрясет… Правда, вы с Романом, оберегая свою честь, решили создать на молодого коммуниста Чертыковцева «персоналку», но в конце концов сами же и опозорились. Вы еще и сейчас занимаете позу обиженных. Но имейте в виду – говорю вам не как директор, а как старый коммунист, – если станете продолжать «позировать», вытащу вас на открытое партийное собрание и той же самой молодежи пособлю отхлестать вас пастушечьими кнутами, да пусть мне самому достанется на орехи… Ведь мы все знали, что Пальцев откармливает своих хряков за счет фермы, и помалкивали?

– Он же выписывал корм, платил… – сумрачно заметил Спиглазов.

– Ты уж меня-то не убеждай. Я ведь не хуже тебя эту механику знаю, – возразил директор. – Свиноферма убыточна, а корма идут на сторону. Надо прекратить это свинство.

– Это в твоей власти, – ехидно проговорил Соколов.

– У меня не много власти, – стуча себя в грудь, продолжал Молодцов, – но мы еще к этому вернемся. А теперь о нашей молодежи и вообще о рабочих людях. С того самого заседания партийного бюро я до сих пор испытываю странное чувство неловкости; мне стыдно, что мы, руководители, приняв на работу многие десятки молодых людей, не сумели организовать их быт. Я приезжал в отделение, шел по коридору общежития и спокойно взирал, как коптят эти вонючие керогазы и керосинки и тут же рядом сушатся дамские трусики и рабочие халаты. Повторяю, все видел и в то же время с умилением созерцал, черт побери, как Пальцев отделывает свой кабинет, самозабвенно строгая сосновые дощечки… Ведь кажется, что мысль о столовой должна стукнуть в башку Пальцеву, как управляющему, мне, директору, Соколову, партийному руководителю? Так или нет? Чайная на центральном участке принадлежит ведомству райпотребсоюза. Ты, Соколов, или ты, Спиглазов, съели хоть раз там по тарелке борща? Я, например, ни разу не удосужился… Заходили, конечно, с черного хода, чтобы иногда стопку водки хватить, благо жены наши не очень щедры на рюмку… Оберегают мужние сердечки и давление… Когда кто-либо бранил чайную, мы тоже посмеивались и поощряли, как будто райпотребсоюз – фирма не наша, советская, а заграничного дяденьки… И вот тот же опять бывший студент Чертыковцев взял да перешерстил в чайной жуликов, на чистую воду вывел… Досталось всем по паре, и снова попало нашей Варваре… Спиглазов видит в этом акте мщение, но я оставляю это на его совести…

Соколов и Спиглазов, опустив головы, сидели, словно присмиревшие школьники. Они первый раз видели директора таким беспощадным и к ним, и к самому себе.

– Говорю вам все, что думаю, ничего в сердце не таю. Знаю, что это жестоко, но думаю, что справедливо, друзья, – продолжал директор. – Скажу больше: вместо того чтобы по-человечески разобраться, мы создали «персональное дело», оглушили поначалу парня, словно бычка на бойне, оскандалились и спустили все на тормозах. Со смешком закончили партбюро, радостно дивясь, когда Пальцев каялся в своих прегрешениях, чистосердечно признав, как ловко облапошил его студент Чертыковцев.

Под конец Молодцов рассказал о беседе с секретарем райкома партии Константиновым. Там разговор о «персональном деле» Чертыковцева был еще круче. Молодцову, как члену бюро райкома, пришлось пережить немало горьких минут; да и теперь он переживал все это, неотделимое и от его совести и судьбы…

На должность директора совхоза Иван Михайлович Молодцов прибыл, по существу, в полуразваленное хозяйство, ежегодно дававшее тогда около двух миллионов убытка. Все эти годы Иван Михайлович относился к себе беспощадно, работал от зари до зари и довел себя до легкого инсульта. Кадров не хватало, техники тоже. Однако, выправляя бедственное в сельском хозяйстве положение, правительство начало давать и людей и машины, но вот в части планирования и ценообразования все еще продолжался академический спор, от которого вылезали на голове последние волосы.

Молодцов вырос в селе и, не имея агрономического образования, отлично знал, что такое хлеб. Сколько раз он обивал пороги и просил прирезать ему несколько тысяч гектаров свободной залежной земли и торжественно заявлял, что сделает совхоз безубыточным. Соглашаясь с его доводами, поскольку на его стороне был и областной комитет партии, работники министерства одобрительно кивали головами, обещали, но дальше этого дело не шло.

После возвращения его с курорта, где попутно он побывал в богатых совхозах и колхозах крымского побережья с прекрасными современными постройками, допотопная Дрожжевка с ее кошарами, фермами и отделениями показалась ему нищенской и убогой. Чего он добился за эти годы? Построил коровник, птичник, а себестоимость молока и птичьего мяса осталась такой, что выговорить страшно. Поставил несколько финских домиков, но это было так ничтожно мало, что стыдно было и вспоминать. Строительство не поспевает за нуждами, даже техника гибнет под открытым небом. Совхоз создан еще в тридцатых годах; казалось, что ему уже пора быть образцовым хозяйством, а здесь комбайны по-прежнему зимуют под снегом. Весной после снежных заносов приходится выкапывать, как из могил, груды заржавевшего, покоробленного металла… Вчера он встретил на речке этого студента Чертыковцева, решил приласкать парня, отечески покалякать, а тот ему такого наговорил опять о преступно небрежном использовании техники, о разбазаривании кормов, о липовой документации по зоотехническому учету, об убыточности, что Иван Михайлович почти всю ночь ворочался в постели и уснул только под утро. Результат деятельности за прошлый год был очень неприглядным. Неужели он, старый коммунист Иван Молодцов, ошибся и взялся не за свое дело? Все, что он высказал сейчас Соколову и Спиглазову, было истиной, но это нисколько не снимало с него ответственности. Люди решают все. Главный инженер Спиглазов – самонадеянный карьерист, неумный человек, он спит и видит тот день, когда станет директором совхоза. Михаил Соколов – хороший человек, замечательный механизатор, но слабый секретарь партийной организации. Но, честно признаться, Михаил Лукьянович вполне устраивал Молодцова. На правах члена райкома Молодцов, по сути дела, руководил всем: и совхозом, и партийным секретарем.

С такими сокровенными думами директор подходил к своему дому и еще издали заметил сидевшую на крылечке зоотехника Галю, жившую у него в доме. Перед нею в лихо сдвинутой на затылок армейской фуражке танковых войск стоял шофер директора Володя Лигостаев.

Вовсе не желая спугивать молодую пару, Иван Михайлович хотел было свернуть в сторону, но в это время услышал конский топот. За углом дома звучно фыркнул конь, через минуту к крыльцу подъехала Ульяна. Понукая белоногого маштачка резиновыми, засунутыми в стремена тапочками, она шажками приблизилась к директору, натянув поводья, остановилась.

– А я к вам, Иван Михайлович, – поздоровавшись с директором и кивнув Гале, проговорила Ульяна.

Над горами нависал чуть прохладный вечер. На речке звонко гоготали гуси. В запыленной у забора траве копался белохвостый котенок, царапая когтями сухую землю.

– Ну, что у тебя за беда? – погладив ласково конскую шею, спросил Молодцов.

– Беды пока никакой, но ячмень поспел, – сказала Ульяна.

– Раз поспел, начнем косить денечка через два, – ответил директор.

– Поздно будет, Иван Михайлович.

– Почему же поздно?

– Только что передали новую метеосводку. Ожидается сильная жара, до сорока с лишним градусов. Надо поспешить, а то потери будут большие, – сказала Ульяна.

– Раз нужно, значит, поспешим, – ответил Иван Михайлович. – Что еще новенького скажешь?

– Пока все, однако, – ответила она. Помолчав, добавила: – Думаю просить у вас, Иван Михайлович, отпуск после уборки.

– Замуж, что ли, собираешься? – спросил Молодцов.

От неожиданного вопроса Ульяна растерялась и как-то невольно сдавила коленями конские бока. Лошадь переступила с ноги на ногу и потянула поводья. Девушка не стала сдерживать Белоножку, кивнув директору, тихим шагом поехала от крыльца.

Иван Михайлович стоял и любовался стройной фигуркой девушки, умело и ловко сидевшей в казачьем седле.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Уборка ячменя началась через день. Первые десятки гектаров свалили раздельно, а в последующие дни, ввиду усилившейся жары, перешли сразу на обмолот. На обширном поле работало шесть комбайнов. Мощные агрегаты, сотрясая сырт гулом моторов, красиво, словно крылатые птицы, стройно шли один за другим, заполняя бункера крупным, полновесным зерном. Вот уже несколько дней усатое, белесое поле палил беспощадный зной. Ячмень на глазах у всех явно перезревал. Надо было спешить. Агрегаты работали круглые сутки. В самый разгар уборки на поле появилась голубая «Волга», из которой вышла крупная женщина с желтым кожаным портфелем. В сопровождении Романа Спиглазова она подошла к куче соломы, выброшенной соломокопнителем, сунула внутрь руку и извлекла оттуда горстку мякины. Пересыпая полову на заботливо ухоженных ладошках, продула шелуху и, поднеся к самому носу Спиглазова щуплые зерна, густым, по-мужски грубоватым баском проговорила:

– Видите, главный инженер, какие потери?

– Вижу, Нина Ивановна… – Спиглазов беспомощно развел руками.

– Что это значит, Роман Николаевич? – презрительно поджимая яркие, с темным пушком губы, спросила она.

– Урожай сильный, Нина Ивановна. Скопление большой массы мякины, – неуверенно отвечал Спиглазов.

– Чепуха! Просто решета и соломотрясы не отрегулированы. Я работаю инженером в министерстве не один год. Меня не обмануть.

Настойчивость этой чернобровой министерской тети с пушком на верхней губе окончательно привела Романа Николаевича в смущение. «Покатает она нас на этих ячменных зернышках», – думал Спиглазов. Несмотря на ее солидный стаж, как она заявила, Спиглазов видел ее первый раз и до этого ничего о ней не слышал. «Чем бы ошарашить представительницу? Может быть, загубить душу одного молодого барашка и бешбармачок сварганить на кошаре? А может, беляши загнуть, уральские, сочные! Кажется, на бахчах уже начинают желтеть дыни-скороспелки. Пожалуй, туда ее и свозить, лишь бы только снова не угодить в фельетон!..»

Чем больше он поглядывал на ее полнокровную фигуру, тем греховнее становились его мысли. «Может, рискнуть все-таки? Чем черт не шутит… На первых порах нужно во всем ей потрафить и спустить с механизаторов шкуры», – решил он и приказал первому комбайну, который подъехал, остановиться. Вскоре приглушили свои машины и остальные.

Запыленные с ног до головы, снимая на ходу очки, первыми подошли Соколов и Мартьян. Последними – Глаша и Николай. Их новый комбайн замыкал колонну.

– Вот познакомьтесь, товарищи: представительница министерства Нина Ивановна Вагалянская. Она имеет к нам крупные претензии. Как мы могли допустить, чтобы зерно шло в мякину? Нам что, план дороже или народное добро? – спросил Спиглазов.

Чумазые трактористы, штурвальные и комбайнеры, вытирая потные, закопченные на солнце лица, с хмурым любопытством рассматривали модно одетую женщину, выжидательно помалкивали.

– Нина Ивановна! Надеюсь, вы дополните? – спросил главный инженер.

Приближался душный полуденный зной. Над поникшими хлебами нависло тяжелое, свинцовое марево. Раскаленные машины ворчливо дышали жаром и оседающей пылью.

– Плохо работаете, товарищи! – оглядывая механизаторов беглым, скользящим взглядом, начала Вагалянская. – Вы смотрите, что у вас получается. – Подходя к ним поближе, она пересыпала на пухлых ладошках зернышки ячменя. – Ведь это же преступление, товарищи! – повышая тон, продолжала Нина Ивановна. – Как вы могли допустить такие громадные потери?

– А вы уверены, что потери громадные? – спросил Михаил Лукьянович.

– А вы намерены оспаривать? Вы ведь еще и секретарь партийной организации совхоза! – наседала Вагалянская.

– Мы и отвечаем за свою работу во всех случаях жизни, – принимая из рук Даши большую кружку с родниковой водой, сказал Соколов. Даша сейчас пока выполняла обязанности водовоза. В жару вода потреблялась в таком количестве, что Даша едва успевала подвозить ее из ближайшего родника.

– Раз знаете свою ответственность, то почему же плохо отрегулированы агрегаты? – спросила Нина Ивановна.

Механизаторы зашумели. Такое замечание начало брать их за живое.

– А вы знаете, с чем кушают эту самую регулировку? – раздался язвительный голос Сеньки Донцова.

– Во-первых, дорогой товарищ, я представитель министерства! – ища озорника глазами, взвилась Нина Ивановна.

Ласковое Сенькино «кушают» совсем не шло к такой дородной особе и, естественно, вызвало общий смешок.

– Да у вас там, на ладошке, не полновесные зерна, а троечка щупленьких недоростков, унесенных половой.

– Этого безобразия, товарищ главный инженер, я так не оставлю! – возмущалась представительница, чувствуя, что механизаторы явно над ней потешаются.

– Прекрати, Донцов! – грозно крикнул Спиглазов. – Иначе я приму меры!

– Моя душа, Роман Николаевич, сама меру знает… – не унимался Сенька, понимая, что его балагурство находит у механизаторов полное сочувствие.

– Оставь, Семен! – поддержал главного инженера Соколов. – Агрегаты, товарищ Вагалянская, отрегулированы лучшими мастерами. Я лично проверял. В сущности, легкое зерно, менее зрелое, да еще при такой жаре, частично всегда уходит в полову.

– Неверно! – настаивала Нина Ивановна. – Вы же отлично видите, что я показываю почти полновесные зерна.

Бесполезный спор явно затянулся. Агрегаты простаивали, упуская драгоценное время. Стоявший рядом с Соколовым Агафон все это понимал и молча возмущался. Руководя комсомольскими постами, он ездил по бригадам и контролировал учетчиков, занимавшихся подсчетом намолоченного зерна. Видя, что разгоревшийся спор принимает все более резкие формы, Агафон не выдержал и неожиданно предложил поистине соломоново решение:

– Напрасный спор, товарищи! Вы, Нина Ивановна, большой инженер; возьмите один агрегат и практически покажите, как нужно правильно регулировать!

– Вот это дело! – поддержал его Мартьян. Механизаторы ухватились за такое предложение и стали наперебой звать представительницу к своим машинам.

Беспомощно перекидывая массивный портфель с руки на руку, Нина Ивановна растерянно посмотрела на Спиглазова, словно хотела спросить: «Куда вы меня привезли?»

В эту минуту в живописную толпу трактористов, штурвальных и комбайнеров верхом на своей Белоножке въехала Ульяна. Обращаясь к Соколову, спросила:

– Что случилось, дядя Миша, почему стоите? Опять авария!

– Да нет! – Соколов показал глазами на представительницу.

– Ой! Миленькая тетенька! Я вам потом все, все расскажу, только стоять нам никак нельзя, однако! Колосики такие тяжелые, а стебелечки такие хрупкие! На площадки, мальчики! Пожалуйста! Быстренько! А то директор с меня голову снимет, и вам достанется!

Ульяна нагнулась с коня к Соколову и что-то ему сказала. Тот кивнул согласно, извинившись перед Ниной Ивановной, дал команду расходиться по машинам.

Моторы гулко взревели, лязгнул металл, крылато взвинтились маховики, и первый агрегат, вдавливая колесами сухую стерню, двинулся вперед. Вслед за ним тронулись и другие.

Ульяна спрыгнула с коня, вытирая беретом загорелое усталое лицо, мельком взглянула на Агафона. Он подошел и взял из ее рук повод, шепнул:

– Ты молодец, Цибуля.

Агафон отвел коня к соломе и спутал ему передние ноги, выжидая, какой оборот примут дальнейшие события.

Зной палил немилосердно. Нина Ивановна окончательно сникла и разомлела, медные кудряшки развились, прическа растрепалась. Она то и дело прикладывалась к эмалированной кружке, которую Даша все время держала наготове.

Ульяна подошла к Спиглазову, упорно глядя ему в лицо, тихо и настойчиво спросила:

– Роман Николаевич, разве можно в такое время останавливать машины?

– Наверное, у меня, как у главного инженера, нет такого права? – ответил он с пренебрежительной на лице усмешкой.

– Да разве о каком-то праве идет речь? Ведь вы знаете, что каждая минута простоя – тонны зерна…

– Агрегаты остановлены по моему требованию, – вмешалась Вагалянская. – Вы агроном? Знаете ли вы, детка, сколько ваши мальчики, как вы их называете, гонят зерна в мякину?

– Знаю, – твердо ответила она.

– Вы что же, благословили их на это?

– А вам известно, что за культура ячмень? – в свою очередь спросила Ульяна. – Какое он имет свойство?

– Вы что, решили мне устроить агрономический экзамен? Так знайте, детка моя, я инженер по механизации сельского хозяйства и меня мало интересует, какое свойство имеет ячмень. Мне важно, чтобы нормально эксплуатировались машины и не было потерь. А ваши механизаторы скорее похожи не на мальчиков, а на разбойников. Им нужна выработка, план, а остальное пусть летит в полову.

– Неправда! Мы знаем, какая идет утечка зерна в мякину. Я могу вам точно подсчитать. Мы сейчас идем на это сознательно, потому что работаем на повышенных скоростях. Если мы упустим время, потери увеличатся в несколько раз. Вас не интересует биологическое и даже внешнее свойство ячменя, а меня, наоборот, очень волнует. При созревании ячмень круто сгибает тяжелый колос. Стебелек его у колоса быстро высыхает, делается хрупким и при малейшем прикосновении крыла быстро ломается. Часто колос падает не в приемник, а на землю.

– Вы все-таки решили прочитать нам лекцию по агрономии? Ну, ну, давайте, – снисходительно заметила Нина Ивановна.

– Ну, какая там лекция! – с досадой в голосе проговорила Ульяна.

– Вы очень мило рассказываете, детка, – все тем же покровительственным тоном заметила механизаторша.

Слово «детка» бесило Ульяну, но она всеми силами старалась быть вежливой.

– Вы еще упомянули что-то там о внешних свойствах этой культуры, – барабаня по портфелю пальчиками, продолжала Вагалянская. – Признаюсь, что не совсем поняла… Хотелось бы знать…

– Говоря о внешнем свойстве, я просто имела в виду форму зерна. Вам, Нина Ивановна, как ученому-инженеру, следовало бы подумать о специальных решетах для этой культуры.

Нина Ивановна вскинула на девушку свои влажные зеленоватые глаза и насторожилась.

– Не знаю, что у вас там в науке может получиться, но я говорила с механиками. Мы пришли к выводу, что зерно ячменя имеет шершавую, угловатую, а вовсе не гладкую форму, поэтому значительно медленнее перекатывается на решетах, застревает на соломотрясе, частично выбивается в мякину. Вы меня понимаете?

– Отлично, детка! Об этом стоит подумать. Может быть, ваше предложение со временем признают гениальным, но сейчас, мне кажется, все-таки придется отвечать за потери.

– Наш ответ прост, Нина Ивановна. Если мы будем часами стоять на поле и спорить о регулировке, то потеряем еще больше. А то, что сейчас уходит в мякину, пойдет на корм скоту. Извините, мне нужно на другой участок, к другим разбойникам, как вы изволили выразиться.

Ульяна повернулась и пошла к стоявшему поодаль Агафону.

– Ну, а мы куда, Роман Николаевич? – не обращая внимания на слова девушки, утомленно спросила Нина Ивановна.

Спиглазов подумал, подумал и пригласил гостью на бахчи, отведать ароматных скороспелых уральских дынь.

Нина Ивановна с радостью согласилась.

Поджидая Ульяну, Агафон сидел в тени соломенной копны и разговаривал с Дашей. За последние месяцы девушка заметно подросла, казалось, еще больше округлилась, но по-прежнему была веселой и беспечной.

– Ужас как хочется за штурвалом поработать. А папашка мой усадил на эту драндулетину, и стала я бочковозом. Сижу верхом на бочке, как дуреха какая, парни гогочут, словно козлы на кошаре. Срамотища! – жаловалась она Агафону.

– Никакого сраму, Даша. Холодная водичка сейчас первейшее на поле дело, – посмеиваясь, успокаивал ее Агафон.

– Ага, значит, тоже агитируете?

– Ну зачем же! И так понятно, Даша.

– Еще бы не понятно! Это папаша в наказание меня послал…

– За что же?

– Потому что замуж собралась… Подумать только! – грустно вздохнула Даша.

– А может быть, рано?

– Агитируете? Десятый класс уже окончила… – Даша натянула мокрую косынку на глаза, откинувшись на солому, продолжала: – Ох, до чего же надоели мне все эти ваши агитации… С того самого дня, как я на свет народилась и стала помнить, только и слышу: не то взяла, не туда пошла, не так хихикнула, не так высморкалась. Мне восемнадцать, а меня все учат, учат, наставляют и совсем не знают, что я живу сама по себе…

Агафону хорошо было знакомо состояние девушки. Он слушал и не перебивал.

– В школе мы трактор прошли, и прошлым летом я с Глашей на практике штурвалила. А батя из меня водовоза сделал. На кой шут нужна мне эта бочковозная механизация? Правильно ребята смеются. Как будто нельзя машину приспособить!

– Сама видишь, что машины едва с зерном справляются, – сказал Агафон.

– Ничего не вижу, совсем слепая и несознательная… По-вашему, раз я девчонка, значит, меня можно в бочку запихнуть. Ты свою агрономшу тоже так агитируешь? – неожиданно спросила она.

Не находя слов, Агафон растерянно заморгал глазами, выдернул из копны пук соломы и снова засунул его обратно.

– Никого я не агитирую, – крутя в руках соломинку, пробормотал он.

– Еще бы! – Даша передернула полными плечиками и приглушенно засмеялась. – Он, мамочки! Даже покраснел студент. Будто бы мы не знаем, что у вас с нею роман…

– Я смотрю, ты слишком много знаешь, – улыбнулся Агафон.

Ему было приятно слушать откровения Даши и в то же время чуть-чуть стыдно. За последнее время у них с Ульяной были добрые, дружеские отношения, и дальше этого пока не шло. После тяжелого разговора в саду они ни разу откровенно не говорили.

– Тут и знать нечего, студентик, – насмешливо продолжала Даша. – Тамарка, по которой наш Колька вздыхает, рассказывала нам, как Улечка тебе там, на ферме, яишенки стряпала и молочком подпаивала, как теленочка. Вон она сюда идет. Ладно уж, не стану мешать…

Крепкая, сильная, вся какая-то кругловатая, она ловко вскочила, отряхнула с подола розового сарафана мусор, встала к Агафону спиной, потребовала кратко:

– Смахни солому.

Нисколько не удивляясь ее бесцеремонности, он поднялся и несколько раз провел ладонью по мягкой и влажной спине Даши, сдерживая озорное желание дать ей хорошего шлепка… Она поблагодарила его, обернувшись, на ходу добавила:

– Мы еще с Федькой нашему папаше преподнесем такой кувшинчик, будь здоров!..

Агафон хотел спросить, что это за «кувшинчик», но она помахала ему ладошкой, покачивая круглыми плечами, пошла к своей бочке, покрытой успевшим высохнуть брезентом. Запряженная рыжая лошадь мотала башкой и била хвостом. Даша отвязала вожжи, подтянула поперечник и, взобравшись на передок телеги, поехала к роднику.

– Ты, я вижу, молоднячок начинаешь оглаживать, – подойдя к коню, сказала Ульяна.

– Соломку смахнул, только и всего, – смутился Агафон.

– Видела, однако, не оправдывайся. – Ульяна подошла к копавшейся в копне Белоножке и, взяв под уздцы, подняла конскую морду, смахнула с шерсти мякину, начала взнуздывать.

– С чего ты взяла, что я оправдываюсь? – возразил Агафон, в душе злясь на себя за то, что допустил такую промашку.

– Потому что юлишь и в глаза не смотришь. Уж лучше взял бы да вон за той крашеной москвичкой поухаживал, – возясь с поводьями, донимала его Ульяна.

Зайдя к лошади с другой стороны, Агафон наклонился, распутывая ноги коня, намереваясь свести все к шутке, проговорил:

– Там Роман Николаевич за ней петушком увивается.

– У тебя шансов больше. Ты холостой, и потом опыт…

– Перестань, Цибуля! – глядя на нее через седло и пристегивая к торокам путо, умоляюще прошептал он. Перед ним блестело на солнце чистое смугловатое лицо девушки с глубокими, сердито прищуренными глазами.

– Не перестану! – Ульяна засучила рукава голубенькой майки, пробуя напряженный мускул, добавила: – Я готова была оттрепать эту механизированную тетю за кудряшки, а он, вместо того чтобы за меня заступиться, смылся, уселся под копешку морочить девчонке голову… Да еще при всех спинку поглаживает! Хорош начальник комсомольского поста!

Ульяна ловко поймала носком тапочки стремя и уселась в казачье седло. Пригнувшись, оправила задравшуюся от носка штанину, стегнула коня и рысью тронулась с места. Обернувшись, погрозила ему концом ременного повода и, как настоящая кочевница, усилила аллюр, оставив растерянного Гошку около примятой, растерзанной копны.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После уборки ячменя прошли небольшие дожди, и снова установилась жаркая погода. Созревшая пшеница настолько была густа, что местами повалилась. Убирать было трудно. Как и ячмень, первые сотни гектаров скосили раздельно, остальную пшеницу решили убирать сразу, на обмолот. Если раньше для ячменя была опасной жара, сейчас синоптики предсказали длительные дожди. С подборкой и обмолотом приходилось спешить. Несколько подборщиков задержались длительное время на обмолоте полсотни гектаров ржи. Дело в том, что осенью во время чернотропья ударили сильные морозы. Рожь считали погибшей. А весной Ульяна, осматривая участок, заметила оживающие ростки, подкормила их усиленной дозой удобрений, злаки ожили и пошли в рост. Рожь вымахала в человеческий рост и хотя была редкой, но имела зато крупный и полновесный колос. В погоне за лишними центнерами соломы ее скосили чуть ли не под самый корень. Хлестнувший дождик прибил валки к земле, и подобрать их стоило большого труда. Окончив это нелегкое дело, Соколов и Голубенков приступили к косьбе пшеницы. Дело не шло. Участились поломки. А тут еще Мартьян, как на грех, подсунул свое новое изобретение. Пшеница настолько была густа, что приемные битеры отказывали. Солома наматывалась на валок и задерживала прием массы из барабана. Мартьян предложил удлинить первый битер, а иглы заменить лопастями. Во время испытаний второй битер так забился, что солома едва не загорелась, и к тому же лопнул шатун.

– Черт бы тебя побрал с твоим изобретением! – сердито бранился Михаил Лукьянович.

На столе были разбросаны замасленные инструменты, запасные части. За комбайнерским вагончиком золотисто колыхалась стенка пшеницы. В душном мареве стрекотали кузнечики.

У нескошенной полосы уныло стоял с застывшими крыльями могучий «степной корабль», словно с укором поглядывал на неудачливого изобретателя.

– Как могло получиться? – недоуменно разводил руками Мартьян. – Кажется, все до конца продумал…

– Не знаю, чем ты думал! А вот я, как дурак, уши развесил, поверил. Надо было просто сменить нож, и все. Теперь будем чиниться… Вон Глафира с Колькой работают без единой аварии. А мы, двое знаменитых, мало того, что плетемся в хвосте, машину гробим. Не могу я допустить такого позора! Повесят нам портянку…

– Хлеб очень густой, и стебель, как тростник, – вытирая замасленной тряпкой руки, сказал Мартьян, не переставая думать о своем изобретении.

– Нашел оправдание. Лучше скажи, что будем делать?

– Думаю, что надо еще разок попробовать.

– Все твои думки к чертям!

– Ты погоди. Не горячись. Понимаешь, я ночью еще одну вещь придумал…

– Нет уж, с меня довольно придумок! Ты мне лучше скажи, куда почти каждую ночь отлучаешься и возвращаешься неизвестно когда?

– Это никого не касается, у всех свои дела, – сумрачно ответил Мартьян.

– Не касается? Ошибаешься. – Соколов порывисто достал из кармана комбинезона портсигар и закурил. – Вот что я тебе скажу, друг, брось ты шляться по ночам возле Глафириного вагончика. Себя и семью нашу позоришь. Простительно Федьке, а тебе…

– Извини, Михаил Лукьянович, говорить на такую тему не хочу, – решительно заявил Мартьян.

…Полевой стан, где Глафира и Николай убирали на новом комбайне пшеницу, находился на отдельном участке, в двух километрах от опытного поля, где сейчас простаивали Соколов и Голубенков. В свободное от работы время Мартьян частенько приходил туда на огонек и подолгу засиживался у костра, слушая байки Архипа Катаурова, сторожившего по соседству бахчи и горох. Иногда Архип Матвеевич приносил парочку бархатисто-гладких или жестко-шершавых, чудесно пахнущих дынь, угощая механизаторов, говорил:

– Особый сорт, специально укрывал от постороннего глазу…

– Прячешь, значит? – поедая дыню, спрашивал Николай. У костра его могли задержать только дыни. Сменившись, он быстро переодевался и гнал на велосипеде на птицеферму. Там у него завелись свои делишки…

– А как же, сад-виноград! Испокон веков, первые дыньки и арбузики должен отведать караульщик. Тут уж он сам царь-государь… Вот недавно приезжает главный с мамзелью, спрашивает, нет ли спеленькой. Рановато, говорю, чуток попозже – милости просим. Идут мимо и не видят, как из-под сухой травки дынька-то на них желтым глазком поглядывает… Я даже дух ее слышу, а им и невдомек. Сжалился я потом над дамочкой, раскисла вся в жаре. Кукурузу он, что ли, ей показывал, шут ее знает. Повел я их к шалашу. Учуяли все-таки запах. Лежали у меня в сене две штучки, да только не такие, как эти. Те были подвернуты в стебельке, для скороспелости… Попотчевал и проводил до речки. Дамочке искупаться захотелось. Оно понятно, жарища!

Архип Матвеевич резал мясистую дыню на аккуратные дольки, сопровождал угощение прибаутками, но сам не ел.

– Почему же вы не едите? – спрашивала Глафира.

– Эк невидаль! Иногда утром побалуюсь холодненькой, чтобы натощак не курить, а так не особо тянет.

На костре медленно догорали тонкие осиновые сучья и сухой коровий кизяк, набранный около колка. Знакомо и отрадно пахло хлебом, дынной кожурой и сухими травами. В колке, за родничком, неугомонно верещал коростель, наполняя воздух звучным, свистящим перезвоном.

Покончив с дыней, Николай вставал, отряхивал помятые брюки, шел к будке, садился на велосипед и скрывался в темноте. То же самое на стане Соколова почти каждый день проделывал Федя Сушкин. Михаил Лукьянович, конечно, знал, куда мотается парень, скрепя сердце мирился с этим. Федя работал исправно, и трактор, таскавший комбайн, всегда находился в порядке, так что придраться было не к чему. Отлучки же Мартьяна раздражали Соколова все больше и больше. При встречах Глафира смотрела на деверя виновато и отчужденно. Может, не зря Агафья Нестеровна злословила о зяте, приплетая к нему Глафиру?

Мартьян все это отлично знал и понимал, но от встреч с Глафирой удержаться не мог. Иногда ловил на себе ее глубокий, пристальный взгляд, приводивший его в замешательство. Это бывало так редко и мимолетно, что Мартьян не доверял даже своему ощущению. Дома он появлялся только по субботам. Стараясь не встречаться с Варварой, выслушивал очередные упреки тещи, торопливо брал, что ему было нужно, шел в баню, мылся и стирал там же свое белье. Разрыв уже вполне определился. Сюда, на стан Глафиры, тянуло его непреодолимо.

Глаша мало принимала участие в мужском разговоре. А после отъезда Николая она поднялась, сухо попрощалась с мужчинами и ушла в вагончик. В отблеске костра Мартьян с тоской проводил ее высокую, складную в брюках фигуру и, заслышав скрип двери, склонился к костру.

– Вот же, пропадает бабеночка, сад-виноград, – помешивая обгорелой палкой тлеющую золу, говорил Архип.

– Помолчал бы, старый, – сдерживая приступ ярости, отвечал Мартьян, чувствуя, что ему надо уходить, но у него не хватало сил подняться.

– Ты, конечно, глаз косишь на молодку, известное дело… – будто не слыша слов Мартьяна, продолжал Катауров. – На чужую тянет, как на первую дыньку. Только свою, яловую, куда денешь? Она у тебя вона какая, Варька-то. Разве ей такой мужик нужен? Ей гвардеец под стать, чтобы усищем пощекотал, до визгу…

Над горами, словно заблудившись в набегающих тучках, плавала ущербная луна, нащупывая блеклым светом длинную от вагончика тень.

– А ты, Мартьян, такой же гвардеец, как я, например!

Слушая болтовню Архипа, Мартьян злился на себя и на весь белый свет.

– Мы с тобой что? Ты хромаешь на одну, а я на другую ногу. Мы оба порченые, брат, шабаш! Вот какая мы гвардия. Спутанные меренки мы с тобой, едрена корень… – заключил Архип и, скрипя протезом, встал и пошел к своему шалашу.

Возвращаясь к своему стану, Мартьян знал наперед, что скажет ему Соколов. Так и теперь…

– Ты не извиняйся, а выслушай.

– Слушал, Михаил Лукьянович, не раз. На один и тот же мотив поешь.

– У меня одна песня. Не тронь Глафиру. У тебя жена есть.

– Черствый пирожок и начинка старая. Оставим, Миша, разговор для другого раза.

Но разгневанному Соколову уже трудно было остановиться.

– Глафира – начинка не для твоего пирога, понял! Посадил себе царька в голову и блажишь? Последний раз хочу добром предупредить.

– Говори уж все, – попросил Мартьян.

– Если не я скажу, так партийная организация выразит свое мнение.

– Решил создать персональное дело, так, что ли? – грустно усмехнувшись, спросил Мартьян.

– Ежли жену бросишь, придется… Так не оставим. В сущности, Варвара права. Тошно ей, поди, от твоей мудреной философии, потому и жену проглядел, теперь за Глашу цепляешься. Не выйдет, Мартьян. Я этого не допущу. Сегодня же к ней съезжу и круто поговорю. Про вас в Дрожжевке девчата уже частушки сложили. Глафира пока живет в моей семье, и не хочу я, чтобы на нас пальцем тыкали.

Михаил Лукьянович пустился в рассуждение о коммунистической морали, о поведении в семье, тем более когда в ней муж и жена коммунисты, как, например, у него и Голубенкова.

Мартьян слушал его и молча поглядывал на небо. Над хребтом грузно клубилась темная, синяя туча, прорезаемая сверкающей молнией. Налетевший с гор ветер погнал на хлебном поле золотом блеснувшие на солнце пшеничные волны. Почувствовав боль в ноге, Мартьян потер коленку, дождавшись конца воспитательной речи Михаила Лукьяновича, сказал:

– Ладно, Миша, персоналку заведешь на меня потом. А сначала дай мне провести испытание в последний раз. Я заменю иглы и на втором битере. Понимаешь теперь, в чем наша ошибка?

– Оставь свои фантазии. Слушать не хочу.

– Уверяю тебя!

– Вздор! Вон сюда главный инженер едет. Будет нам баня.

Соколов шагнул к приближавшейся машине.

– Стоите, знаменитые? – вылезая из кабинки, крикнул Спиглазов.

Он был очень расстроен. Серые глаза смотрели строго и недружелюбно.

– Кукарекуем, Роман Николаевич. – Соколов объяснил причину поломки, взглянув на Мартьяна, добавил: – А тут еще у меня изобретатель нашелся. Снял иглы…

– Почему же нож не поставили? – прервал его Спиглазов.

– Нож ставили, все равно полотно забивается. Агрегат не приспособлен к такой соломе, – ответил Мартьян.

– Ты уж, изобретатель, помалкивай. Я сам объясню, – сказал Соколов.

– Если мы еще план уборки сорвем, гроб нам всем.

Спиглазов мрачно насупился. Взглянув на Соколова, прибавил со вздохом:

– Мне с тобой поговорить нужно. Пойдем. Такие дела творятся!..

Спиглазов взял Соколова под руку и повел по заросшей ковылем меже. Мартьян, собрав в сумку инструменты, направился к комбайну.

– В «Известиях», говоришь? – ошеломленно спрашивал Соколов. – И опять Чертыковцев?

– Подписал полностью, – растерянно жуя в губах папиросу, ответил Спиглазов. – Статья чуть ли не на половину полосы. Все руководство рубанул под корень. Дирекцию, партийную организацию.

– Что же Молодцов? – спросил Михаил Лукьянович.

– Он как прочитал и сразу в постель – приступ!

– Наповал, значит?

– Прочитаешь – почувствуешь, что это такое. Позор на весь Советский Союз. По сравнению с этим пасквилем заметка «Арбузная трасса» – детский лепет…

– Почему же ты газету не захватил?

– Второпях на столе забыл. Недаром, значит, недавно какой-то газетчик наведывался, меня обхаживал. У Яна Альфредовича полдня сидел.

– Наверное, нужно срочно партбюро собрать, – сказал Соколов.

– Само собой. Говорил тебе тогда, нечего с ним миндальничать. Надо было дать по зубам так, чтобы на всю жизнь запомнил, склочник.

– Что ж теперь говорить! Надо сначала самому прочесть, – задумчиво проговорил Соколов.

– Вагалянская прислала телеграмму. Министерство протестует. Опровержение будет писать.

– Что написано пером… – Соколов не договорил и глубоко вздохнул.

У него еще первая заметка до сих пор в печенках сидела.

Ходили по меже часа два, советовались, решали, но так ничего пока и не решили. Небо заволокли тучи. Погода явно портилась.

– Что с комбайном думаешь делать? – спросил Спиглазов.

– Голубенков с Сушкиным меняют, наверное, шатун. Поставим новый нож. А то приходится вручную стриженую солому вычищать.

– Поспешить нужно!

– Как будто я сам не знаю, – обиженно ответил Соколов.

Спиглазов попрощался и уехал. Михаил Лукьянович вернулся на стан и неожиданно встретил там Глафиру.

– Ты почему здесь? – удивленно спросил деверь.

– Стою. Пшеница такая, что машина захлебывается. А тут еще Николая в военкомат вызвали. Уехал и не вернулся.

– Значится, в армию? – Соколов присел на ступеньку вагончика и торопливо закурил.

– Раз вызвали, наверное, призовут, – ответила Глаша.

– Наверное! – подтвердил Михаил Лукьянович. Он внимательно пригляделся к ее миловидному опечаленному лицу, заметив аккуратно выглаженную коричневую юбку, чистенькую тенниску салатового цвета, подумал: «Как на свадьбу вырядилась». Подавив неприязнь, вслух сказал:

– Мы тоже стоим.

– А у вас что случилось? – озабоченно посматривая на деверя, спросила Глаша.

– У меня изобретатель нашелся…

– Поломались, что ли?

– Наш Мартьян от воды пьян.

– Неужели напился? – тревожно спросила Глаша.

За последнее время она видела и чувствовала, что творится в душе Мартьяна, жалела его, но, боясь себя, упорно отказывалась от встреч наедине, отлично зная, что такие встречи для нее теперь далеко не безопасны… Посещения Мартьяна участились. Он молча, но упрямо и настойчиво шел к цели, нисколько не щадя ни ее, ни самого себя. А тут еще история с Дашей, после которой внезапно обнаружилось весьма щекотливое последствие… Но как ни странно, Глаша в душе завидовала отчаянной смелости племянницы, откровенно признавшейся, что она ждет ребенка. Удивительно противоречивое чувство возникло у Глафиры. Она всю ночь в субботу после бани размышляла о своем одиночестве, додумалась один бог знает до каких сокровенных мыслей и увидела сон, что эта история случилась не с Дашей, а с ней самой… Нелепый сон нисколько не огорчил, а даже как бы обрадовал. Но самым удивительным было то, что отцом ребенка «во сне» оказался не кто другой, а именно он, Мартьян. Правда, для нее лично это не было каким-либо особым открытием, но все же почему-то стыдновато было и неловко стоять под пристальным, словно изучающим, взглядом деверя.

– Лиха беда, если бы выпил, – продолжал Соколов.

– Что же он натворил?

– Он решил, что умнее всех конструкторов. Иглы выкинул, битер удлинил и машину гробанул. Вот стоим и загораем в хорошую погоду, слякоти дожидаемся. Вот и тучки начинают заходить. По ночам, наверное, изобретал, до вторых петухов где-то пропадает.

Глаша вспыхнула и, глубоко вздохнув, отвернулась. Темная туча вполнеба надвигалась с гор, заслоняя полуденное солнце. Дробно и гулко ударил отдаленный гром.

– Ты-то чего вздыхаешь? – поднявшись с крыльца, спросил Соколов.

– Запела бы, да не поется… – Глаша подошла к столу и стала перебирать в руках запасные от полотна ножи.

– Подголоска твоего, конечно, забреют в солдаты как пить дать. Вы с Колькой хорошо бы потянули.

– Зато вы с Мартьяном не очень-то, видно, спелись. Вот на каких ножах живете. – Глафира со звоном бросила нож на стол.

– Хвастать нечего. Грыземся…

– Хотите, скажу начистоту? – Глафира круто повернулась к деверю. – Только не обижайтесь.

– Постараюсь.

– Вы думаете, Михаил Лукьянович, что с вами легко работать?

– Ты пять лет работала. Тебе лучше знать. – Соколов присел к столу и с волнением начал складывать ножи в ровную стопочку. Сноха вела себя, как ему показалось, несколько необычно. Чувствовалось, что настроение Глафиры чем-то взвинчено. Михаил Лукьянович насторожился.

– Со мной работать одно, а с ним другое.

– Ну, это не новость!

– Может быть… Но вы, Михаил Лукьянович, не понимаете его характера.

– Скажите пожалуйста, какая особенная личность.

– Не личность, а человек, и… умный человек! – плохо владея собой, подчеркнула она.

– Вот как ты заговорила!

Отодвинув ножи, Соколов встал. Сорвал висевшее на веревке полотенце, швырнул его в открытую дверь вагона. В душной степи упали первые капли дождя. Синяя туча заволокла верхушки гор и прохладно дыхнула разгулявшимся ветерком.

Глафира шла к деверю с двумя намерениями: сообщить об отъезде Николая и поговорить о случае с Дашей. На это ее уполномочила Анна Сергеевна, первая чутьем матери угадавшая, что с дочкой происходит не совсем ладное дело… Глаша охотно и смело решилась выполнить эту печальную миссию, но только теперь поняла, какую труднейшую она взяла на себя обязанность. Как ему сказать об этом?

– Ты зачем сюда пришла? – повернувшись к снохе, спросил Соколов раздраженно. – Может быть, хочешь его вместо Николая взять? Уступаю! Мне сейчас все равно. Я возьму вон Дарью и за штурвал посажу. А про вас пусть доярки частушки складывают. Небось слышала?

– Мне не очень интересно всякую чепуху слушать, – тоже не без гнева ответила Глафира.

– Ты в порядочной семье живешь…

Неизвестно, что еще мог наговорить разбушевавшийся деверь. Слова его прервались звуками работающего комбайна.

– Завел все-таки, дьявол упрямый!

Михаил Лукьянович не выдержал и побежал в поле. Глаша собрала разбросанную одежду и внесла в вагон. По крыше дробно ударили капли дождя и тут же резко оборвались. Неожиданно затих и комбайн. Розовая, запыхавшаяся, на велосипеде подъехала Даша.

– А где отец? – слезая с седла, спросила она.

– Около машины, – ответила Глаша.

– Я за ним приехала. Николая в армию забирают. Сегодня вечером провожать будем. А мы, знаешь, на днях с Федей распишемся, – ставя велосипед около угла будки, как ни в чем не бывало тараторила Даша. – Мы еще в то воскресенье подали потихонечку заявление.

– Ох, Даша! – вздохнула Глафира.

– А чего ты охаешь! Все уже кончено. Я стану Сушкина.

– А жить-то где будете? Дома?

– Да, у нас. Где же еще! Колькина комната пустая. Уберу ее, прелесть будет!

– А отец? – спросила Глаша.

– Ты ему еще не сказала?

Глаша отрицательно покачала головой.

– Ладно, я сама скажу, – решительно заявила Даша. Глафира видела, что эта заметно подросшая девчонка идет на все с легким сердцем. Не как она, трусиха!..

– Он очень сердит. С Мартьяном и со мной рассорился, – сказала Глафира.

– Ну и пусть! Ничегошеньки он с нами не сделает. Пусть партийный секретарь на себя поглядит, как его, и прочих, и весь наш совхоз студент в газете расчихвостил!

– В какой газете? – Глаша шагнула к племяннице и встряхнула ее за крепкое, упругое плечо.

– А ты что, не знаешь? В московской газете. Вот таких четыре столбца! – Даша широко развела руками.

– Какой студент? – тормошила ее Глафира.

– Да наш, международный, Агафон Чертыковцев, бухгалтер, так и подписано черными буковками, очень даже солидная статья. Федя сказал, что очень правильная.

Дождик пошел сильнее, загнав женщин в вагон. Неожиданно появился Архип.

– Здравствуйте, кого не видал, – стряхивая с пиджака воду, заговорил он. – Ну и хлестнул, родимый! По нёбышку прет такая махина, все, поди, зальет, едрена корень. Говорил халяве, так нет, не послушалась, проквасит добро-то!

– Вы про кого это, дядя Архип, так выражаетесь? – спросила Даша.

– Про Мартьянову тещу, про кого же еще. Сена два воза привезла и раскидала на задворках сушить. Я ей, как порядочной, толкую, что надо в копешку сложить, чтобы не намочило. «Ты что за предсказатель такой? – спрашивает она меня. – Ходишь и бубнишь, как радио!» – «Предсказатели, – говорю, – из радио и соврать могут, а мой бубен всегда без промашки». Вот брызнул, а!

– Идите сюда, а то намокнете, – сказала Глаша.

– Не сахарный, – посматривая на небо, ответил Архип. – Я так думаю, что минует нас, сторонкой пойдет. А где Лукьяныч? С него магарыч за сына полагается. Пришел известить, да вижу – опоздал.

Дождь внезапно перестал. Туча, дымно клубясь под вершинами гор, плеснула на пшеничное поле левым краешком и, громыхая, покатилась на север. В охлажденном воздухе вкусно запахло помидорной ботвой и огурцами. С поля доносился в вагончик громкий, сердитый голос Соколова:

– Довольно! К черту!

– На кого это он? – прижимаясь к Глафире, спросила Даша.

– Наверное, на Мартьяна. На кого же больше, – ответила Глаша.

– Вот же любит пошуметь папаша!

– Он и работать любит, – вступился за него Архип.

Из-за облаков снова выглянуло солнце и ярко осветило поле радужными, всех цветов, полосами. С крыши вагончика скатывались капли, звонко и шумно разбивались о днище опрокинутого ведра. Быстро шагая по мокрой траве, мрачный и расстроенный, к стану подошел Михаил Лукьянович. Увидев дочь, сказал:

– А-а, и ты тут поспела!

– За тобой приехала. Николая…

– Знаю! – Михаил Лукьянович махнул рукой. – Сейчас поедем. Все равно ненастье, да и дела есть.

Соколов устало присел на скамью, разминая папиросу жесткими, испачканными в мазуте пальцами, искоса посмотрев на Глашу, продолжал:

– Изобретатель снова гробанул машину. Точка! Расстаемся. В сущности, давно уже нужно было… Посадил в калошу…

Глаша нервно поправила на голове косынку и промолчала.

– Пусть идет куда хочет, мне теперь все равно, – снова проговорил Михаил Лукьянович и, обращаясь к Даше, добавил: – А тебе хватит невестничать. Как только погода установится, посажу за руль трактора, а Федьку за штурвал. Посмотрю на вас, какая вы пара.

Растерянно и счастливо моргая глазенками, Даша отошла от Глафиры, взялась за ручки велосипеда и отвела его от угла будки. Отвернувшись, вытащила из-за пазухи розовенький платочек и начала старательно вытирать велосипедное седельце.

– Чего молчишь? – спросил отец.

– Я не знаю, папа, – смущенно опустив голову, ответила она.

– И не жалко тебе, Лукьяныч, такую красавку на трактор гнать? – спросил Архип.

– Не замуж гоню, а работать учу.

– Ты железный, знаем…

– Хорошо поработает, и замуж отдам. Правда, на водовозку-то не всякий позарится, – подмигнув Архипу, проговорил Михаил Лукьянович.

– Само собой! – охотно подтвердил Архип.

– «Само собой»! – протяжно передразнила Даша. – На бочке ли буду ездить, или на тракторе, а может, и на козе, вам-то что? А замуж-то я уж как-нибудь сама.

Даша быстро вскочила на велосипед и укатила.

– Видел, какая! – восхищенно сказал Архип. – Нынче они все, брат, характерные. Вон у меня тоже, как только подросли, так и стрельнули из дому, кто куда.

– Ну, у меня не особо стрельнешь, я вожжи-то не очень распускаю, – самонадеянно проговорил Михаил Лукьянович, не зная, что ему скоро придется изображать скороспелого дедушку…

«Детскую колясочку покупай, дедуся», – хотелось подшутить Глафире, но она постеснялась Архипа. Чтобы не расхохотаться, отошла за вагончик и стала глядеть на поле.

За ковыльной межой, словно вцепившись колесами в жнивище, уныло стоял комбайн. Прилизанно лоснилась на солнце буйно поваленная кругами мокрая пшеница. Но в большей части она еще стояла, покачиваясь на ветру ласковой и горделивой волной. В конце межи, около велосипеда, маячили две склонившиеся друг к другу фигурки. Надо полагать, Даша и Федя решали свою судьбинку… Глафира искала глазами Мартьяна, но его около комбайна не было. Значит, ушел. Глафира судорожно вздохнула и, не оглядываясь, медленно побрела к своему стану, пытаясь разобраться в странной и удивительной путанице своих чувств и желаний.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Обычно Антон Николаевич приходил в райком рано. Работы с каждым днем становилось все больше. Он знал о нареканиях, что секретарь не всех граждан принимает по личным вопросам, а переадресовывает часть дел своим помощникам. Даже если сутки растянуть на несколько часов, все равно не хватит времени. Недавно стало известно, что предстоит большая реорганизация – в промышленности, сельском хозяйстве, в советском и партийном аппаратах. Даже шел разговор, что сельские и промышленные обкомы опять сольют, а райкомы восстановят и даже усилят, чему особенно радовался Константинов. Его райком уцелел, потому что он руководил и городом. И в эти последние годы Антон Николаевич был убежден: другая структура партийных организаций, пусть самая новейшая, пока еще не сможет заменить райкомы и пользоваться таким же авторитетом. Это то, что непосредственно рождено самой революцией, закрепилось как форма, структура партийного руководства, утвердилось и как революционная традиция.

«Выходит, я не устарел!..» – входя в кабинет, подумал Антон Николаевич.

За окном по листьям молодых березок хлестал дождь. Мокрые воробьи забились под крышу и лениво переругивались. Город просыпался. У вокзала зазвенели трамваи, переполненные ранними хозяйками и сельскими мешочниками. В районе много было колхозов, совхозов, а молоко и овощи продавались только на рынке. Если бы Антон Николаевич исполнил ту директиву об изъятии коров из личного пользования, молока не стало бы и на рынке. Мера эта по изъятию коров оказалась необдуманной, преждевременной. Были и неприятности. В одном районе женщины, владелицы коров, вместо заготовительного пункта привели их к дому председателя райисполкома и привязали за палисадник. Пока выясняли, как с ними поступить, недоеные буренки подняли страшный рев, разломали загородку и с надетыми на рога решетками от палисадника разбрелись по домам. Изъятие приостановили. Трудновато приходилось партийным работникам районов. Сверху сыпался такой поток разных директив и указаний, что нехитро было и захлебнуться в нем.

Вошла помощница Надя и положила на стол объемистое письмо.

Взглянув на конверт, Антон Николаевич сразу же догадался, что послание из Москвы, от писателя, и, кажется, опять с каким-то сюрпризом. После того как Петр Иванович побывал здесь, они иногда обменивались дружескими письмами. Московский литератор начинял свои послания хорошим юмором, свежими мыслями и новостями, часто вкладывал интересные вырезки из других газет. Антон Николаевич вскрыл пакет. В нем была вложена одна из центральных газет и отпечатанное на машинке письмо:

«Скорблю и вздыхаю, дорогой Антон Николаевич, но тем не менее посылаю сие извержение про некоторые дела вашей области. Каюсь, что и я приложил к сему свою руку, хотя еще не выветрился вкус чудесного коньяка, которым вы в тот лихой час опалили мое неблагодарное горло. Свежий ветер перемен дует теперь и в наши паруса, уральский дружище!..»

Константинов отложил письмо и нетерпеливо развернул газету. Злополучное «извержение» найти было нетрудно. Заголовок напечатан крупными буквами. Прочитав статью, Антон Николаевич отложил ее в сторону. Жесткие печатные слова беспощадно выворачивали наизнанку не только экономику совхоза его друга Ивана Михайловича, но и другие дела. В отдельных фразах он уловил и свои сокровенные мысли, высказанные тогда писателю в интимной беседе.

В раздумье Антон Николаевич подошел к окну, вспоминая, как они, оставив в колхозе испортившийся «газик», тряслись с гостем на пароконной бричке шестьдесят километров под непрестанным проливным дождем. Временами по сморщенной зеленой шляпе писателя дробно хлестал град. Промокли, что называется, до нитки. Как только добрались до райкомовского кабинета, хлопнули по доброй стопке коньяку. Бутылка с остатком и по сей день стояла в шкафу.

Коньячок очень быстро согрел душу и толкнул Антона Николаевича на грустное откровение. Писатель тоже заметно повеселел, разговорился, стал внимательней и сердечней.

– Честно признайтесь, Антон Николаевич, трудновато вам приходится? – спросил он.

– А вы это поняли? – вместо ответа спросил Антон Николаевич. Его удивляло то, что во время поездки писатель почти ни о чем не расспрашивал и совсем не пользовался блокнотом.

– Поэтому и спросил, – ответил гость.

– Если так, то хорошо. Что-нибудь напишите о нашем крае, главное…

– Вот главного-то я как раз и не ощущаю пока, ускользает, – признался писатель. – А то, что видел, не вызывает желания посыпать лепестками роз…

Последняя фраза была слишком прямой и как-то сразу вызвала тревожный интерес. Антон Николаевич и не рассчитывал, что именно его район в очерке или повести будет осыпан «розовыми лепестками». Видели они и не совсем трезвых механизаторов, с покореженными на полях комбайнами и тракторами, кучи зерна на дорогах, хищение хлеба тоже было явлением нередким; все это, к сожалению, еще было. Но главное-то все-таки заключалось не в этом. Антон Николаевич имел на этот счет свою точку зрения.

– Теперь многие хотят познать, почему у нас в сельском хозяйстве больше шипов, чем роз, – сказал он и задумался.

– И мне хочется честно познать стратегию и тактику хозяйствования, – проговорил писатель.

– Об этом стоит серьезно подумать.

– Я говорю обобщенно. Вы меня понимаете? – спросил гость.

– Можно немножко и расшифровать, – улыбнулся Антон Николаевич.

– Производительность труда, передовой опыт доярки… – продолжал писатель. – Вся высокая миссия нашей пропаганды летит в пустоту. Я сам бывший мужик, езжу по области и не могу избавиться от мысли, что Россия-матушка только еще начинает учиться, как нужно в совхозах, колхозах выращивать хлеб, кормить скот, беречь машины. Мы наделали сотни тысяч самых совершенных сельскохозяйственных машин, выучили армии инженеров и агрономов, а хлебушко порою покупаем где-то на золото. Где же она, наша главная стратегия и тактика, Антон Николаевич, в чем главный смысл? Для меня, как литератора, эта истина имеет практическое значение. Очерк, рассказ или повесть – вот что я должен положить на стол редактора! Легко сказать!

– Значит, трудновато не только партийным работникам? – снова усмехнулся Антон Николаевич. – Не будем, Петр Иванович, усложнять вопроса; самыми главными были и остаются наши труженики, люди. А мы лишь руководители над ними – стратеги и тактики, по ступенькам сверху донизу, от министра до бригадира!

– Мне приятно это слышать от вас. Я это все понимаю. Да, да! – громко проговорил Петр Иванович.

– Извините. Я думаю, что не все… Например, про доярку… – Антон Николаевич умолк. Взяв с тарелки бутерброд с колбасой, посмотрел на него словно на диковинку, положил обратно. – И дояркой мы командуем, а она, как настоящая хозяйка, именно делает то, что любят все стратеги и тактики намазывать на хлеб.

– Ох, золотые слова! – восхитился Петр Иванович.

– Мы надеваем на нее белый халат, даем хорошо ею же накормленных коров, вооружаем современным доильным аппаратом, получаем те жирные сливки и, облизнувшись, тут же забываем о той самой высокой миссии, которую она каждый день совершает… Нельзя забывать человека. Это и есть самое главное.

Хорошие слова сказал он тогда писателю – не забывать о человеке. А сам направил бывшего студента в совхоз и только раз за это время случайно повидал его и побеседовал. А он взял да и грохнул из пушки над самым ухом. И грохнул по главному, о чем говорили с писателем.

Статья под названием «Опасный уровень» встревожила не только работников Зарецкой области, но и весь обширный Уральский край. Специальные корреспонденты произвели тщательную проверку фактов на местах, побывали незаметно и в Дрожжевке. Мало того, редакция дала задание своим собственным корреспондентам других областей, чтобы они побывали в совхозных трестах и поинтересовались аналогичными фактами. В Москве целая бригада работников редакции совместно с рабкорами рейдом побывали в многочисленных и уютных кабинетах Министерства сельского хозяйства. Недостатки Чебаклинского совхоза и его соседей служили запевкой, географическим адресом к тем общим тревожным выводам, которые сделала редакция, сопроводив статью соответствующими комментариями. Особенное внимание было обращено на астрономические цифры убытков, как явных, показанных в балансах, так и умело затушеванных красочным, хвалебным многословием объяснительных записок. Вскрывалось и безобразное хранение, плохое использование мощной дорогостоящей техники, и безответственность в подборе руководящих кадров, и дутое, мало чем обоснованное планирование, очковтирательство и бесхозяйственное использование земель. Все это было в той или иной степени во многих совхозах. Да и в совхозах ли только? – спрашивала редакция.

Прочитав дважды статью, задал себе такой же вопрос и Антон Николаевич Константинов. О многих фактах он, разумеется, знал и принимал меры, но порой это было не в его силах. Слишком много было у него дел. Его глубоко возмущали пороки отдельных руководителей, которые при удобном случае пытались втереть очки и райкому партии. Он не раз разоблачал таких деятелей и строго наказывал, но… Они все-таки оставались на своих местах или перемещались и творили свою показуху в районном масштабе. Так, наверное, и в области и в республике…

Константинов позвонил помощнице и попросил вызвать машину. После такой статьи его присутствие в совхозе было необходимо. Константинов решил сделать обсуждение более широким. Он распорядился, чтобы в Дрожжевку, поскольку вопрос касался экономии государственных средств и использования техники, пригласили директоров близлежащих совхозов, секретарей парторганизаций, главных инженеров и главных бухгалтеров. Конечно, можно устроить забавное зрелище, дав возможность публично отхлестать на общем собрании директора совхоза и послать в редакцию выписку из протокола, что факты подтвердились. Но Антон Николаевич твердо решил, что обыватели не получат удовольствия, а, наоборот, увидят хороший урок, который всем пойдет на пользу. С такими мыслями секретарь райкома встал из-за стола и снова взглянул в окно. По серому асфальту густо брызгал дождик, лужи пузырились стекленевшими шариками, предвещая ненастье. Антон Николаевич почувствовал, что проголодался, и ему вдруг захотелось выпить стопку вина. Вспомнив, что в шкафу хранилась та самая бутылка с недопитым коньяком, он позвонил секретарше и попросил бутербродов. Пока Надюша ходила, он достал бутылку и поставил перед собой. Подавая на стол тарелку, она с удивлением покосилась на этикетку бутылки и облизнула губки. Коньяк был французский, купленный в Москве, когда он ездил на пленум. «Возьмет и по секрету расскажет своей подружке, – посмеиваясь в душе, думал Антон Николаевич, – а та еще кому-нибудь шепотком, и пойдет по всему району слава дыбом… Обыватели будут нашептывать, что секретарь хлещет у себя в кабинете заграничные вина, закусывает зернистой икрой, черпая прямо из, банки столовой ложкой, а в магазинах колбасы не хватает». Никому и в голову не придет, что утром, чтобы не будить жену-врача, он вышел потихонечку из дому и не позавтракал.

Антон Николаевич выпил на дорогу смешанный с чаем коньяк и заел кусочком сыра.

– Что с вами? – испуганно спросила Надя и покраснела.

– Хочу запить…

– Так и поверила!

– У вас еще есть ко мне вопросы?

– Пока ничего. Просто хотела спросить, когда поедете в Дрожжевку.

– Скоро. Видите, здесь начинаю запивать, а туда поеду догуливать.

– Это из-за статьи?

– Возможно. Кто-нибудь еще звонил?

– Все время звонят. Спрашивают…

– Ну, а вы как?

– Говорю, что читали.

– Надеюсь, вы в восторге?

– После такого разноса действительно можно запить…

– Так оно и случится. Автора помните?

– Еще бы! Такой парень и вдруг на косточках считает, а сам оказывается… Может, он какой-нибудь скрытый журналист?

– Я тоже так думаю, – тихо проговорил Константинов и улыбнулся.

Догадавшись, что она разговорилась и задержалась сверх меры, Надя вышла, удивляясь неуместно шутливым, с ее точки зрения, словам и поступкам партийного руководителя.

Минут десять спустя он тоже покинул кабинет и уехал. После того как «газик» профырчал у парадного и, разбрызгав лужи, скрылся, Надя вошла в кабинет, открыв шкаф, посмотрела на бутылку. Вино как будто и не убавилось. Выдернув пробку, она поднесла горлышко к носу. Запах ей понравился, и она решила отхлебнуть немножко, так как пить коньяк, да еще заграничной марки, ей никогда не приходилось. Чуть пригубив из горлышка, она опалила себе рот и выплюнула попавшие на язык капли, дав себе зарок, что никогда больше не притронется к этой жгучей жидкости.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

По своему характеру Иван Михайлович Молодцов не был беспечным человеком, поэтому появившаяся в «Известиях» статья «рубанула» его, как он сам выразился, под самый корень. Такого удара он совсем не ожидал. В свое время он редактировал районную газету и отлично знал, что за этим последует. Не раз сам писал разгромные передовицы, посвященные тому или другому деятелю, судьба которого была предрешена. Но сейчас Ивана Михайловича удручало то, что о нем говорилось в статье, как о человеке, который вроде и хочет, но не может, а порой может, но не хочет… Это в его совхозе пускали на ветер государственные средства, гробили драгоценнейшую технику и ни черта не заботились о людях, как будто нарочно заставляли чабанов жить в землянках, а доярок и птичниц – в бараках, чуть ли не рядом со свиньями.

Но самым болезненным было то, что обидчик-то оказался своим парнем. Еще совсем недавно Иван Михайлович вынес ему благодарность за отличную постановку учета в отделении. Кто, как не директор, заступился за него на партийном бюро и не позволил Роману Спиглазову растоптать этого самонадеянного мальчишку. Хорош мальчишка! Ославил на всю страну, в центральной газете, у которой миллионы читателей.

Иван Михайлович сидел дома, перечитывал статью и, отказавшись от завтрака, пил крепкий чай, ожидая звонка Константинова. Но телефон как-то зловеще помалкивал, даже из отделений никто не звонил. Иван Михайлович попробовал позвонить в райком сам, но секретарша ответила, что на месте никого нет, все разъехались по району.

Роман Спиглазов, вернувшись с поля, заперся в директорском кабинете и тоже ждал телефонного звонка, но уже не из района, а из области. Область, конечно, себя в обиду не даст, поскольку в статье не косвенно, а прямо задевалась честь областных руководителей по сельскому хозяйству. Нина Ивановна молодец, первая откликнулась. Это уже хорошо. Москва есть Москва. Он работает в совхозе только один год, а Молодцов – четыре, значит, с Ивана Михайловича и спросят побольше. Главный инженер – это довесок. Перетерпит в компании, благо и секретарь партийной организации Соколов тоже в одной упряжке.

Роман Николаевич обдумывал план самозащиты. Марии Петровне он приказал никого к себе не пускать. Она, конечно, ему сочувствовала и, потирая височки, шептала:

– Какой кошмар! Я давно подозревала, кто этот заштатный студент, стиляга и грубиян. Он всю весну что-то на моей машинке по вечерам стучал, да так ловко пощелкивал своими длиннющими пальцами. Где только научился!

– Да какой же он стиляга? – возразила уборщица тетя Феня. – Нормальный парень и даже славный. Как-то мне два ведра воды из колодца притащил.

– Да что вы понимаете, боже мой! – возмущалась Мария Петровна.

– Все понимаю. Я грамотная. Козий пушок, конечно, кое-кто наверняка потаскивает, и корма, и сенцо тоже… Я сама у Афоньки сено покупала. Думаете, он сам его накосил? По двадцати рубликов содрал за пудик!

– Не брали бы…

– Ого! Какая вы проворная. А где я накошу с больными-то ногами, при вдовьем своем положении?

Тетя Феня презрительно фыркнула и вышла.

Женщины из бухгалтерии с утра посуматошились, посудачили; натянув синие нарукавники, принялись отсчитывать рубли и копейки, загадывая наперед, какое будет окончательно сальдо на счете прибылей и убытков после этой погромной статьи. При этом Никодим, почесывая сизый носище, изрек:

– Чуда сия!

– Что значит «чудасия»? – возразила кассирша. – Правильная статья.

– А я и не против, золотко мое. Я в том смысле, что теперь нагрянет комиссия, а потом ревизия, и целыми днями будешь справки писать и развернутые таблицы.

Но когда приехал из отделения сам виновник события Агафон, вызванный Яном Альфредовичем, нарукавники замерли и легли на стол. У счетных работников есть своя специфическая этика. Они умеют ценить красиво и толково составленный мемориал и умно проанализированный баланс, который студент разложил на все косточки и сопроводил такими хлесткими словечками, что у Никодима от зависти зачесался сизый нос.

Агафон же, давно переживший восхитительный авторский зуд первых напечатанных строчек, досыта когда-то накормленный сентенциями Карпа Хрустального, внешне отнесся к статье равнодушно, потому что сейчас его занимало совсем другое… Еще сидя в кабинке грузовика, он заметил Ульяну, стоявшую около крыльца конторы. Уже по одному ее виду Агафон понял, что она нарочно поджидала его. Идя навстречу, помахивая свернутой в трубочку газетой, весело крикнула:

– Салют критику!

– Здравствуй, Ульяна. – Он слишком старался скрыть смущение и растерянность, оттого и поздоровался и кивнул небрежно.

Ульяна осведомилась, как он доехал, не промок ли, не схватил ли простуды при таком сильном дождике. После таких чисто прозаических вопросов она все-таки не удержалась, почесывая газетной трубочкой копчик лукаво наморщенного носа, вкрадчиво ласковым голоском спросила:

– Ты Гоша, однако, махнешь теперь в литинститут или же в университет на факультет журналистики?

– Я тебя очень прошу…

– А что? Ты талант! – не обращая внимания на его опечаленное лицо, воскликнула она.

– Ты все шутишь, – тихо проговорил он.

– Мне тоже не до шуток. – Ульяна накрыла ему голову зонтиком, приподнявшись на носки, быстро поцеловала в щеку. Повернувшись, она вбежала в открытую калитку. Обернувшись у крыльца, крикнула: – Скорее иди в контору, там тебя ожидает папка! А вечером… нет, приходи вместе с ним, будем ждать вас обедать!

И только когда она исчезла в сенях, Агафон понял, что он стоит словно истукан возле их дома. Теперь это был гигантский переворот в его судьбе.

При встрече с Агафоном Ян Альфредович не мог скрыть своих истинных чувств.

– Знаешь, Гоша, я не сержусь и не жалею, что кое-какие мои сокровенные мысли попали в печать. Правда, немножко обидно…

Хоцелиус замолчал и устало склонил голову.

– Я ведь, Ян Альфредович, не думал и не хотел…

Пораженный его недовольным, усталым видом, Агафон недоговорил и умолк.

– Ты думаешь, я не понимаю, чего ты хотел? – Ян Альфредович усмехнулся. – Сейчас мало-мальски умный и деятельный человек не может равнодушно смотреть на наши промахи. Это я мягко говорю – промахи… Ты молод, вдруг освободился от забот родителей, и тебя стала обуревать жажда действий. Ты начинаешь самостоятельно шуметь. Это хорошо! Мне обидно за себя, Гоша. В набат первыми должны были ударить я и все мои коллеги-бухгалтеры. А мы зарыли свои седые головы в колонки цифр и, словно слепцы, регистрировали только свершившиеся факты. Мы часто бываем педантами и не видим за цифрами живого дела. Армия бухгалтеров! Если бы, заметив любой промах, мы все дружно ударили в колокол? Армия работников учета! Нам правительство предоставило право государственных контролеров, а как мы до сих пор используем это право? – Ян Альфредович сломал карандаш пополам и обе половинки сердито бросил в корзинку. – К нашему великому сожалению, вместо того чтобы активно вмешиваться в хозяйственную деятельность, мы иногда, желая потрафить руководителям, создаем видимость благополучия, невольно помогаем очковтирателям обманывать государство, приписывая то, чего нет на самом деле. Вчера я получил постановление коллегии министерства, и мне, старому коммунисту, было стыдно читать его. Некоторые главные бухгалтеры попытались скрыть в балансе убытки, показать прибыль. Так что статья твоя очень своевременная, но мне не нравятся некоторые слишком грубоватые выражения по адресу Ивана Михайловича. По-моему, он этого не заслужил.

– Какие, например? – спросил Агафон.

– Скажем, такие, как беспечность, свинское отношение к людям.

– Там не совсем так сказано, – возразил Агафон.

– Жестокий подтекст. Он чувствуется в каждой строке, а это, я думаю, несправедливо. Иван Михайлович хорошо относится к людям, но не все от него зависит. Я тебе говорил, что инициатива с прирезкой удобных пахотных земель исходила лично от него.

– Но я же пишу, что добивались, но все-таки не добились, Ян Альфредович.

– Да, это, конечно, так. Не очень настойчиво действовали. Все упиралось в бюрократизм и неповоротливость Министерства совхозов. Там же читают и анализируют все наши балансы. И многие годы нашу совхозную пашню подтачивают тысячи кротов-формалистов, разъедают атаками на травополье, ослабляют хозяйство негодным подбором кадров и, безусловно, отсутствием материальной заинтересованности. А эти вещи решают все. Если бы мы не подняли и не освоили миллионы гектаров целинных земель, нам было бы еще хуже. Туда брошены колоссальные средства. Это, Гоша, тоже нужно учитывать. Там создана и будет создаваться могучая продовольственная база. А самое главное – и там вырастает, крепнет рабочий класс новой, коммунистической формации.

– Я понимаю это, – тихо и задумчиво проговорил Агафон, с благодарностью посматривая на этого седого, усталого и мудрого человека. И вдруг смущенно спросил: – А Иван Михайлович очень обижен? – И тут же, поняв нелепость своего вопроса, взъерошил и без того спутанные волосы.

Взявшись за ручки кресла, Ян Альфредович рассмеялся. Успокоившись, проговорил:

– Я видел на своем веку много осколков. Они, понимаешь, летят и попадают без разбора. Раз угодил под такой взрыв и не успел уберечься, получай сполна. Так вот и Иван Михайлович и я тоже свое должны получить… Ты ступай к нему. Он мне звонил и просил вызвать тебя. Иди!

– Пойду, – согласился Агафон и не сдержал глубокого вздоха.

На улице нудно моросил дождь. Мокрые капли падали на шею и неприятно холодили. Агафон поднял воротник плаща. В этом слякотном ненастье Дрожжевка притихла и как-то насторожилась. На улицах ни души. С кудрявых, густолистых ветел веселой капелью стекала и пузырилась в лужицах небесная водица. На скользкой тропинке, ведущей к директорскому дому, Агафон чуть не столкнулся лоб в лоб с Варварой. Укрывшись капюшоном желтой целлофановой накидки, неся туфли в руке, шлепая босыми ногами по лужам, она бежала к своей калитке. Узнав бывшего жильца, сверкнула расширенными глазами, испуганно посторонилась. Не останавливаясь, Агафон прошел мимо. Ухватившись за край изгороди, сжимая в руках туфли, Варвара долго, удивленно смотрела ему вслед, словно увидела его первый раз в жизни. Но он не оглянулся.

Во дворе дома Агафону неожиданно повстречался Мартьян. Покуривая, он сходил с директорского крыльца. Поздоровались горячо, дружески.

– Держись, студент! Я тоже рассчитался с некоторыми по всем статьям, – сказал Мартьян.

– Да? С кем же?

– А-а! – Голубенков швырнул в лужицу окурок и махнул рукой. – Ты правильный оказался парень! Так им и надо, деятелям. Ладно, ступай. Я к тебе ночевать приду. Не возражаешь?

– О чем разговор! – обрадовался Агафон.

– На завтра назначен партийный актив. Будет прорабатываться твоя статья. Думаю, что тебя попытаются склонять по всем падежам, но в конечном счете у них ничего не выйдет. Будь здоров, и выше голову! Печать, да еще центральная, – это, братец мой, сила!

Прихрамывая, Мартьян спустился с крыльца и направился к калитке.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Обрадованный поддержкой товарища, Агафон решительно и быстро поднялся по ступенькам крыльца, вошел в дом.

Со стаканом крепчайшего чая в руке Молодцов встретил его в столовой. Пересиливая себя, как показалось Агафону, директор плотно сощурил и без того узкие щелочки монгольских глаз, смотрел на него грозно и непримиримо. Отхлебнув из стакана, гулко кашлянул, кивая на стул, сказал небрежно и сухо:

– Садись.

Агафон не сел, а попросил разрешения снять мокрый плащ.

– Снимай и повесь на веранде, там гвоздик есть, – помешивая в стакане ложечкой, с прежней в голосе отчужденностью проговорил Молодцов.

Агафон разделся и вернулся в комнату. С ощущением скованности и неловкости присел грузно на скрипучий стул и стал смотреть на свои грязные резиновые сапоги, которые он старательно оттирал мокрой травой, но до конца так и не вытер.

Иван Михайлович поднялся, сходил на кухню, возвратившись, поставил перед Агафоном стакан чаю, не проронив при этом ни единого слова.

Агафон понял, что они в доме одни. Поблагодарив хозяина, взял стакан и с наслаждением отпил глоток крепкой и сладкой жидкости. Такой чай он пил только дома да иногда у Марии Карповны.

– Куришь? – вдруг спросил Молодцов.

Агафон ответил, что никогда этим не занимался.

– А меня вот сегодня с утра потянуло на курево, спасу нет! Раз ты никогда не курил, значит, тебе не понять, что это такое.

Скуластое лицо Ивана Михайловича напряженно перекосилось, образуя у выпуклого подбородка две глубокие морщинки. Вызывая Чертыковцева, он приготовился к крутому партийному разговору, но не знал, как его начать. В облике этого парня он еще тогда, на заседании партбюро, почувствовал незаурядный и сильный характер, который сейчас окончательно обескуражил Ивана Михайловича. В душе он не мог не признать, что факты подобраны умно, хватко и основательно. Опытные газетчики использовали их с большим эффектом, бессмысленно было опровергать и беспощадные в его адрес словечки. Факты есть факты. Как бывший газетчик, Молодцов понимал это, но вот беспечности он не признавал за собой и не мог с такой формулировкой примириться.

– Откуда тебе стало известно о работе соседних совхозов? – после длительного, напряженного молчания спросил Иван Михайлович.

– Ездил туда сверять взаимные расчеты и заодно поинтересовался, как у них с экономикой, – ответил Агафон.

– Ну а сводные данные по области, эти цифры каким образом попали тебе в руки? – допытывался директор.

– Ян Альфредович информировал.

– Старый ворчун! Он, конечно, знал, для чего тебе понадобилась такая информация?

Иван Михайлович опрокинул стакан на стол, едва не расколов его, вскочил и с остервенением дернул ошкур своих полосатых штанов.

Агафону вдруг стало очень жалко этого славного, обиженного им человека. Он поспешил заверить его, что Ян Альфредович о работе над статьей не знал, а просто делился с ним своими мыслями и учил уму-разуму.

– Вот и научил на свою голову… Ему-то, старому коромыслу, лучше всех было известно, что убыточность хозяйства у меня сидела в печенках! Разве мы не вместе с ним писали докладные и в управление, и в обком партии, и, наконец, министру! Ты это преподносишь как свое собственное открытие, а мне одному по загорбку. Разве это честно, по совести?

– Я хорошо сознаю, Иван Михайлович, что не сделал никакого открытия, – тихо проговорил Агафон и опустил глаза. Разговор для него был очень тягостным.

– Сознаешь, а зачем же писал?

– Вы понимаете, когда я узнал, что семьдесят совхозов Урала ежегодно приносят двенадцать миллионов убытка, мне как-то страшно стало от такой цифры. Я ведь понял, что это значит. А во что обходится варварское хранение и обращение с техникой? Да что говорить, вы лучше меня знаете. Весной выкопают машины из-под снега, как из могилы, и хотят, чтобы они хорошо работали.

– Открыл Америку! Как будто мы без тебя не знали тут, что хороший хозяин даже молотильный каток из камня никогда на току не бросал! Для строительства хранилищ нужны средства, денежки, а их у нас нет и не дают. Слышишь, не дают! – склонясь через стол, кричал Молодцов. – На коровник едва выпросил… Ты понимаешь, что кредитами распоряжается банк; а государственный бюджет утверждает сессия Верховного Совета?

– Да это ведь, Иван Михайлович, у нас любой школьник знает.

– Ну, что с тобой толковать. Ты, оказывается, все на свете знаешь, – иронически проговорил директор. – Ты, например, знаешь, сколько мы вложили в целинные земли?

– А как же! Я еще знаю, что на целинных землях и вообще в сельском хозяйстве вырастают особенные люди, рабочий класс совершенно новой формации и новых целеустремлений… – Слова Яна Альфредовича очень хорошо легли Агафону на сердце. Идя сюда, он все время держал их в памяти и сейчас повторил с присущей ему искренностью.

– Ага! – подхватил Молодцов. – Себя ты, поди, тоже причисляешь к этой особой формации?

– Конечно, ищу свою линию… – ответил Агафон после неловкого молчания.

– А история с устройством столовки в кабинете Пальцева – это что же, новое целеустремление? – Молодцов хитро прищурил глаз.

– Это чистейшей марки партизанщина, Иван Михайлович, – откровенно признался Агафон.

– Хорошо, что ты это понимаешь… Зачем же так-то, можно было бы меня подождать.

– Но я ведь вас тогда совсем не знал. А девчонок пожалел. Живут не ахти в каких хоромах. Получают мало, работают с огоньком. А тут Захар Петрович мысль свою обнажил.

– Ох, и хитер ты, гляжу я на тебя! – Молодцов погрозил ему пальцем.

– Нет, Иван Михайлович. Это потому, что все ваши дела как-то стали смыслом и моей жизни.

– Вон как! – протянул Молодцов и остановился. – Почувствовал ответственность?

– Мы все ответственны, Иван Михайлович. – Агафон поднял голову, глаза его сухо и жарко поблескивали.

– Кто это «мы»? – тихо, но проникновенно спросил директор.

– Вы, старые учителя наши, и мы, молодые…

– Ишь дипломат!.. А по тону статьи я было понял, что это твой молодой огонь по мне, старику.

Опустив голову, Молодцов задумался и тихо, словно ощупью, слегка покачиваясь, прошелся до порога и обратно.

Агафон молча наблюдал за ним, размышляя, придется после этого события уезжать из совхоза или нет. «Может быть, я топлю корабль, который меня подобрал и спас, открыл такую чудесную и заманчивую даль? Да, очевидно, этот кудлатый, осерчавший уралец все-таки вышвырнет меня за борт. Он капитан, у него власть, а у меня старые счеты с деревянными костяшками на согнутой проволоке, где сражаются дебет и кредит, да еще самописка «Дружба», наделавшая столько переполоху. Что еще? Совесть? А может быть, она и у меня прихрамывает?»

За открытым окном плескался дождик. Ветерок вяло колыхнул узорчатые занавески и донес натужный, ворчливый в грязи шум мотора. Машина где-то близко фыркнула за углом и остановилась.

Молодцов подошел к занавеске, отдернул ее и посмотрел на улицу. Секунду постояв в раздумье, вдруг суетливо повернулся, оглядел свои пижамные широкие штаны, быстро нырнул в соседнюю комнату. Агафон слышал, как скрипнула в сенцах дверь. Кто-то шумно, по-хозяйски вытер ноги и настойчиво постучал в филенку. Не дождавшись ответа, мужской голос спросил:

– Хозяин дома?

– Дома, дома! Прошу! – высовываясь из-за двери и вправляя чистенькую, аккуратно выглаженную рубаху в новые коричневые брюки, крикнул Иван Михайлович.

С небольшим чемоданчиком в руке в комнату вошел Константинов. Приглаживая всклокоченные волосы, Молодцов шагнул ему навстречу.

– Погодка некстати подгуляла! – здороваясь с директором за руку и тут же протягивая ее неловко топтавшемуся у стола Агафону, проговорил Константинов.

– С самого утра зарядил и хлещет без передышки. – Молодцов взял из рук секретаря райкома чемодан и пододвинул стул. – Как доехал? Сейчас организуем чайку. Хозяйка моя к внуку в гости уехала, а я тут один холостякую. Ты надолго?

– Если разрешишь, то переночую, – вытирая платком влажное, загорелое, кареглазое лицо, ответил Константинов.

Агафону показалось, что секретарь райкома выглядит сейчас значительно моложе, чем в тот раз. На нем были легкий серый костюм, темные ботинки с немодными носами, шелковая рубашка с открытым воротом. Причесывая свинцовые волосы, он перебрасывался с Молодцовым ничего не значащими словами. Агафон понимал, что ему нужно уходить, и осторожно стал передвигаться к двери.

– Удирать собираешься? Погоди, погоди! – заметив его движение, сказал Молодцов и посмотрел на гостя, спрашивая глазами, как, мол, быть с этим чудаком. – Ты, конечно, Антон Николаевич, имеешь привычку читать газеты?

– Бывает такой грех, – усмехнулся Константинов.

– Значит, в курсе! – Молодцов, безусловно, догадывался, зачем приехал секретарь райкома. Понял это и Агафон, беспокойно и выжидающе поглядывая на тяжеловатое задумчивое лицо человека, приехавшего решать его судьбу.

– Читал, – мельком взглянув на застывшую фигуру Агафона, ответил Константинов. – Сердитый мужик! Мы, пожалуй, Иван Михайлович, отпустим его. Поколотить бы его, конечно, надо… но ведь не сладишь с ним, вот какой большой! Идите, товарищ Чертыковцев. Я полагаю, мы еще с вами встретимся и потолкуем.

Константинов не ожидал, что встретит корреспондента на квартире директора, и к такому обоюдному собеседованию не был готов. Сначала ему хотелось поговорить с директором, выяснить, какую он займет позицию. Необходимо было узнать его точку зрения и лишь после этого ставить вопрос на обсуждение партийного актива.

– Ты выяснил свои с ним отношения? – когда ушел Агафон, спросил Константинов.

– Мои отношения?.. – вопрос застал Молодцова врасплох. Ответить на него было не так просто. Ивану Михайловичу тоже хотелось бы знать, что думает об этом скандальном деле секретарь райкома. Всерьез собирается намылить холку писаке или так, для красного словца сказал? – Откуда он только взялся на мою голову! Вот мое отношение! – зло и непримиримо заключил директор.

– Я прислал, – сказал Константинов.

– Спасибо за такой кадр.

– Значит, ты считаешь, что статья неправильная и тебя оклеветали? Так или нет? – прямо и жестко поставил вопрос секретарь райкома.

– Нет. Я так не считаю. На бумаге все будто выглядит правдой, подтвержденной бухгалтерскими цифрами, а вот на деле…

– Что на деле? Убытков нет, недостатков тоже, одни сплошные успехи? Реляцию нужно писать для наград…

– На такое я никогда не рассчитывал.

– Вот и напрасно! Мне было бы куда легче подписать бумагу на твой орден, чем разбирать такую корреспонденцию.

– Многое в статье подмечено правильно. Но разве только моя вина в этом? Есть же и объективные причины, – возразил Молодцов.

– Вот все эти причины на открытом партийном собрании ты и объяснишь. Народ выслушает и скажет свое слово.

– На открытом?

– Да, на открытом. На повестке дня будет стоять один вопрос.

– Как конкретно он будет стоять? – спросил директор. Для него важна была не только сущность вопроса, но и сама формулировка.

– Ребром, – насмешливо ответил Константинов. – Я вызвал твоих соседей из «Горного», «Приуральского», «Степного» – директоров, главных инженеров, главных бухгалтеров.

Этого Молодцов совсем не ожидал. Значит, собрание, да еще открытое, пройдет не просто по-деловому, а с громкой, на весь район и область трещоткой. Посмотрев на Константинова, он тревожно спросил:

– Раз один вопрос, значит, будем обсуждать статью. Ну и как, персонально в отношении меня?

– Мне кажется, нельзя так узко ставить этот вопрос, – ответил Антон Николаевич.

Молодцов облегченно, словно после большой пробежки, вздохнул. Но для него это была секундная передышка.

– Формулировка будет очень краткой, – продолжал Константинов, – о нашем директоре совхоза.

– Вот-вот, и я говорю… – обиженно обронил Молодцов.

– Да пойми ты: не только о тебе, а о том, каким должен быть наш директор, – пояснил Константинов.

Такая постановка вопроса настолько была непривычной и казалась опасной, что Иван Михайлович нашелся не сразу. Барабаня пальцами по клеенке, сцепив крепко зубы, он шевелил желваками. Потом протянул руку к лежащей на столе пачке «Казбека». Курить захотелось нестерпимо.

Антон Николаевич накрыл коробку ладонью, отодвинул ее в сторону.

– Э-э! Не выйдет, приятель! – проговорил он и, погрозив пальцем, добавил: – Может, запьешь горькую?

– А что мне осталось делать? Если вы так решили – не просто прогнать, а разобрать по старым косточкам, с треском, то не стоит разводить дипломатию. Сказал бы прямо: так и так, валяй, друг, на пенсию!

– Ничего я не решал и не собираюсь. Пусть народ, коммунисты скажут свое мнение, а ты – твое, но не о себе только, а о том, каким должен быть наш директор и что мешает ему быть таким. Понял?

– Мне же нужно как-то подготовиться, доклад о работе сделать. Нельзя так с бухты-барахты… – разгоряченно протестовал Молодцов.

– Никаких таких докладов и речей не будет. На две минуты я сделаю вступительное слово. А может быть, даже поручим открыть Соколову, прочитаем статью и сразу приступим к обсуждению…

– Новое дело!.. Лучше уж связать мне руки и пустить к козлам в кошару, пусть бодают сколько вздумается! – с горькой усмешкой проговорил Иван Михайлович. И то, что он обижался лишь за себя, как директор, рассердило секретаря.

– Людей нельзя уподоблять твоим козлам. Если ты боишься партийного разговора, значит, чувствуешь себя неправым, – резко сказал Константинов. – Да, мы решили обсудить совхозные недочеты не кабинетным порядком, а по-новому. Может быть, это несколько необычно и жестоко для директоров, но зато демократично. Общественность скажет: плохой ты директор или хороший. Виноват – отвечай; хорош – хвали, награждай. А такая, как у тебя, ложная самосохранность авторитета никого к добру не приводила. Запомни, друг мой, и пойми, что речь пойдет не о твоем персональном деле, а о работе директора вообще!

Словом, все, о чем Антон Николаевич думал утром у себя в кабинете, он изложил Молодцову, а в заключение добавил:

– Люди враждебно относятся только к черствым и бездушным руководителям, презирают глупцов. Разве у тебя такой коллектив, который тебя забодает так, что придется звать костоправа?

– Конечно, про козлов я глупость сказал. В основном народ у нас хороший, – примиренно ответил Молодцов. – Вытерплю, раз такое дело.

– Ну ладно, Иван Михайлович. За то, что не испугался и согласился, на этот раз проведем только партийный актив. Но имей в виду: если тебя примутся по-настоящему бодать и как директора и как коммуниста, а у тебя, голубчика, взыграет спесь, тогда не миновать и персонального дела!

– Это уж как водится! – с опаской посматривая на гостя, сказал Иван Михайлович.

– И еще попрошу: говори как можно деловитее, короче.

– Мне же все-таки объяснять придется…

– Не понимаю, почему для этого нужна часовая речь? Привыкли много говорить, не дорожим временем. Часто все речи тратим на достижения, а для недостатков уже не остается ни одной минутки.

Молодцов поскреб затылок и пообещал быть кратким, не представляя, однако, как на таком ответственном собрании можно уложиться в несколько минут.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Совещание партийного актива состоялось в тот же вечер в совхозном клубе. Агафон шел туда с явным беспокойством, чувствуя себя виновником предстоящего события. Чтобы не привлекать к своей особе внимания, он сознательно решил немножко запоздать и вошел в помещение одним из последних, забившись в самый дальний от сцены угол. Он вошел как раз в тот момент, когда Соколов, открыв собрание, объявил неожиданную и несколько странную повестку дня – о директоре совхоза.

– Крышка нашему Ивану, – толкая Спиглазова в бок, проговорил Захар Пальцев.

– Врубят, – кивнул Спиглазов.

Они сидели во втором ряду, позади приглашенных из других совхозов гостей. Между двумя директорами крупных совхозов – «Степного» и «Горного» – втиснулся с толстым блокнотом в руках ответственный редактор районной газеты.

– Формулировочка дай боже! – редактор покрутил большой кудрявой башкой и что-то записал в свой блокнот.

– Мудрствуют! – заметил сухощавый, мрачного вида директор «Степного» Громов.

В зале зашумели. Кто-то потребовал разъяснения по повестке дня. Коммунисты, разбросанные по кошарам и фермам, не все успели прочитать газету и еще не знали, в чем дело.

– В сущности, мне трудно объяснить такой куцый вопрос, – растерянно поглядывая на секретаря райкома, проговорил Соколов. – Кто же будет докладчиком?

Михаил Лукьянович привык проводить совещания, заранее подготовленные и даже в какой-то степени срепетированные, а сегодня все было странным и необычным.

– Доклада не будет, – поднявшись из президиума, заговорил Константинов. – Вместо этого прочтем статью, а потом поговорим начистоту. Никакого списка ораторов. Каждый может выступить и задать какой угодно вопрос мне, директору, главным агрономам, бухгалтерам, чабанам и так далее. Проведем разностороннее собеседование и вынесем решение, какое найдем нужным.

– А регламент? – крикнул Спиглазов.

– Регламента я предлагаю не устанавливать. Говорить будем коротко, по-деловому, потому что у нас еще стоят неубранные хлеба. А кто заведет байки не по существу и потянет резину, лишим слова.

Собрание единодушно согласилось.

Статью прочитали вслух.

Первым слово взял Константинов. Отыскав глазами притаившегося в уголке Агафона, он задал ему следующий вопрос:

– Товарищ Чертыковцев, не искажены ли редакцией факты в вашей статье?

– Нет. Все правильно, – поднявшись с места, ответил Агафон. Теперь он с тревогой ждал, что ему могут задать и другие, более существенные вопросы. Но опасения его были напрасны. Секретарь райкома начал спрашивать директоров совхозов и главных бухгалтеров, какие у них намечаются прибыли и убытки.

– У нас, как и в прошлом году, – отвечал круглолицый белочубый директор совхоза «Горный» Корней Луценко, – будет примерно триста тысяч с лишним прибыли. «Степной» и «Чебаклинский» имеют столько же убытка. Короче говоря, эти два иждивенца съедают нас с потрохами, – под общий хохот закончил Луценко.

Работа пошла веселее, страсти начали разгораться. Не выдержав явной насмешки, слово взял Иван Михайлович:

– Ты ведь, Корней, хорошо знаешь, что я не раз ставил вопрос о рентабельности, о кредитах на строительство гаражей для сельхозмашин. Просил прирезать земли. Даже Громов соглашался дать нам пять тысяч га… Соглашался, Громов?

– Было дело, и теперь не отрекаюсь, – подтвердил директор «Степного».

– Сколько раз я и с тобой, Луценко, говорил, и в область, в министерство писал! – оправдывался Молодцов. – Ну скажи, Корней, разве не так?

– Я скажу, – поднимая руку, вмешался Антон Николаевич. – Писать и отписываться одно, а вот доказать и получить – совсем другое. Мы с вами доказали нашему правительству, что при закупке продуктов сельского хозяйства цены очень низки, это, безусловно, влияло на рентабельность совхозов и колхозов. Правительство пошло навстречу и повысило цены. Но оно не может это делать до бесконечности. Повышая цены, мы лезем и в карман государства и трудящихся. Мы варварски храним технику – так обвиняет нас корреспондент. Как, товарищ Молодцов, правильно это или нет?

– На бумаге все правильно, а вот когда нет денег…

– Старая, Иван Михайлович, песня, – прервал его Константинов. – Когда нам дали за это по загривку, мы начали просить средства. А вот совхоз «Приуральский», не дожидаясь кредитов, собственными силами сложил на целинных землях каменные столбы, сделал навесы, покрыл камышом, а кое-где возвел и саманные стены и хранит свою технику в сараях, под навесами, а не под снегом. У нас прорва камня, да и саман можем делать. Разумеется, есть тут и наша вина. Партийные органы за все несут ответственность. Но и вы, директора совхозов, такие же, как и мы, коммунисты, с вас нужно спрашивать в первую очередь, потому и поставлен так вопрос на нашей повестке дня. Где нужно, вы умеете брать за горло. Получаете от государства самую лучшую технику, иногда сверх всякой нормы, а обращаетесь с нею черт знает как! Прав в этом случае корреспондент или нет?

– Прав! Чего там толковать! – раздались многочисленные голоса.

– Плохо с жильем?

– Хуже некуда!

– С продуктами?

– Свое сальце жарим! – выкрикнул кто-то.

Слова попросил Спиглазов. Сжимая в руке мелко исписанные листки, он подошел к трибуне, расправил плечи, откашлялся. Одиноко сидевшая на пустующей скамейке Варвара, разодетая словно на свадьбу, прищурила темные глаза и насторожилась. Очень тягостным было для нее это собрание. Все, как будто назло ей, согласились с этим распроклятым писакой.

– Верно здесь сказал наш уважаемый секретарь райкома партии товарищ Константинов Антон Николаевич: у нас масса вопиющих недостатков!

Спиглазов говорил громко, отчетливо, но изрекал известные истины, и слушать его было неловко. Когда он закончил, директор «Степного» крякнул на весь зал и опустил голову. После Спиглазова выступали чабаны, механизаторы. Последние сдержанно поругивали главного инженера и расхваливали доброту директора: немало было сказано горьких слов в адрес сельхозуправления и министерства.

Никогда, ни на одном собрании не было столько выступающих, даже Соколов удивился такой активности. Раньше, чтобы заставить выступить рядового механизатора, надо было вести его к трибуне чуть ли не за рукав. Одним из последних слово взял Архип Катауров.

– Я, конечно, сторож, бахчевик, ну, другой раз и хлебушко приходится караулить, чтобы, конечно, вороны и галки не расклевывали, поросята своими носами не разворошили. Не знал, что Агафон Андрияныч у меня под боком свою статейку строчил…

– Ну и что бы ты с ним сделал? – желая посмешить присутствующих, спросил Пальцев.

– Что бы я сделал? Фактиков бы ему подкинул, да не таких шибко ученых, а похлеще. Тридцать девять гектаров арбузов засевал совхоз «Степной». Мы тоже тридцать с гаком маханули. Арбузы, ежели помните, Антон Николаевич, уродились один к одному, крупные, по всем бахчам, да и дыни тоже. Один запах на версту слышно было. А ведь все знают, что стало с нашими арбузиками, и опять же помалкивают. Почти все под снегом остались. Каково хозяйнуем, товарищи? Мне, конечно, скажут, что машин не было. Весь транспорт кинули на аврал, в глубинку: из степи, по грязи хлеб вывозили. Пока там возили, тут буран трах, и все задуло, занесло. А ить пахали день и ночь, бороновали залоги, потом два-три раза пропалывали, сколько трудов вложили, а все кошке под хвост!

– А на целине даже и хлеб под снег пошел! – крикнул Мартьян.

– То-то и оно! – подхватил Архип. – Тут, конечно, надо ставить вопрос не об одном нашем директоре, а обо всех нас, коммунистах. В сороковых годах мы какую войну выиграли! А теперь, в шестидесятых, хозяйничаем черт те как! Сеять сеем, а поля как удобряем? Все вилами да вилами навозик раскидываем.

– По-твоему, виноваты одни коммунисты? – спросил Спиглазов.

– А я всех наших совхозных активистов считаю коммунистами. И ты меня, Роман Николаевич, с этой позиции не сшибешь. Естькоторые и без партейных билетов, а люди самые первейшие. Одних, понимаешь, совесть не пускала, другим образование не позволило и всякое прочее… А вы не смейтесь. Я ведь тоже не ахти какой академик, и в партию вступал, когда у меня еще были целы обе ноги. Но не об этом сейчас речь. Сейчас надо думать о том, чтобы в будущем добро народное не транжирить, выращенное не сгублять, а сохранять по-хозяйски. Недавно на партейном бюро нашего управляющего, товарища Пальцева, разбирали, стружку снимали за то, что совхозные корма для своего скота берет. Вы тоже, товарищ Чертыковцев, про такие дела в своей статье намекаете. Все это правильно. Но если бы это был только один Пальцев! Как будто никому невдомек подсчитать, сколько коров и свиней кормится по личным дворам во всех наших четырех совхозах – вон какое наберется стадо! Я тоже козу и поросят держу. Само собой, не святым же духом питается мое порося. Корм нам совхоз не отпускает. А мы кормим, едрена корень, и боровичков, и подтелков, и индюков с гусаками… Волей-неволей приходится красть али покупать краденое, а это один хрен. А сколько же уплывает добра, если подсчитать, во всех совхозах? Ну, мне пора закругляться, иначе я тут наплету такой арихметики, что милицию звать придется.

Под всеобщий смех и хлесткие аплодисменты Архип сошел с трибуны, уселся на свое место и уже оттуда крикнул:

– Почаще надо, товарищ Константинов, такой актив собирать, и кое у кого ребрышки пересчитывать, и под кожу чуток впрыскивать для бодрости.

Когда шум улегся, выступил Молодцов. Он действительно сказал очень коротко, признав критику справедливой. Последним выступил Антон Николаевич. До сознания Агафона доходили слова секретаря райкома, говорившего о том, что партийные организации района руководят сельским хозяйством по старинке, кампанейски, от посевной до уборочной, до очередного решения Центрального Комитета. Секретари райкомов мечутся, как кочевники, с одного пастбища на другое, очертя голову несутся туда, где обнажаются самые неприглядные места. Такое происходит не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности. Предприятий в районе сотни, а райком один.

– Предприятия растут, расширяются, организуются новые, – продолжал Антон Николаевич. – А мы по-настоящему руководить ими не умеем, крутимся вокруг них, скачем верхом на палочках, гарцуем, словно мальчики на побегушках, мчимся, как гончие, после каждого газетного выстрела! Сейчас многие из нас думают, что мы пригрели у себя коварного работника, товарища Чертыковцева. Поселившись на центральном участке, он избрал самое выгодное положение для внезапного нападения. Да, это ему вполне удалось. Наша беда в том, что мы все это знали, как верно тут кто-то подметил, но помалкивали. Есть, товарищи, много разных способов ответа критикам. Самый правильный из них – это безоговорочное признание недостатков и торжественное обещание.

– Обещать, а потом ничего не сделать! – бросил из зала Мартьян Голубенков. Перед этим он тоже выступал. Говорил так, что от Спиглазова летели клочья.

– Не те времена, товарищ Голубенков. Автор здесь. Ему все видно со своей выгодной позиции. Конечно, можно сделать так: скажем, за первый же выстрел по использованию транспорта его намеревались исключить из кандидатов партии… А что можно с ним сделать за эту, вторую статью? – жестко спрашивал Константинов.

Собрание загудело и бурно колыхнулось.

– Вон как тогда опозорились с этой «Арбузной трассой»! Срамота! – выкрикнул Архип Матвеевич.

Мартьян встал, попросил слова и предложил принять Агафона Чертыковцева в члены партии. Предложение было единодушно одобрено.

Варвара вскочила, шумно накинула на плечи черный клеенчатый плащ и, высоко подняв красивую голову, демонстративно удалилась.

– Хорошо, будем считать, что вопрос с автором статьи исчерпан, – донеслось до ушей Агафона. – Ну, а как быть с директором?

– А может быть, достаточно, Антон Николаевич? – сказал Корней Луценко. – Ивана Михайловича так ощипали здесь, что даже и нам страшно, – признался директор «Горного».

В зале было душно. Люди утомились. Но все же было вынесено решение, что работа дирекции должна быть перестроена от начала до конца. Молодцова коммунисты уважали и потому отнеслись к нему мягко – не возникло вопроса даже о выговоре.

Агафон облегченно вздохнул. Иван Михайлович был ему очень симпатичен, и было бы жаль, если бы его сняли с работы. Мысли Агафона в эту минуту скакали куда-то безудержным, стремительным аллюром. Статья его, как он сейчас думал, тоже была похожа на молодой и резвый галоп… Теперь, после такого собрания, он бы написал ее совсем иначе. Все в нем кипело, радостно клокотало. Когда молодую силу девать некуда, она всегда рвется наружу. Вот и сейчас, как только окончилось собрание, он выскочил из клуба одним из первых и, чтобы не обнаруживать на людях безудержную свою радость, убежал в поле. Долго, почти до самой темноты, бродил он по заросшему ковылем увалу, ненасытно глотая после прокуренного зала целительный горный воздух.

Над горами дотлевал закат, темнели и грузно ворочались набухшие дождем тучи, наполняя лощины сизым туманом. Где-то стороной пролетел самолет, ярко моргнув зелеными огоньками, словно открывая путь в небесное пространство. Агафон помахал ему рукой, мягко ступая по мокрому ковылю, тихо пошел к дому.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вот уже несколько дней стоит сырая, ненастная погода. Дождик, как по расписанию, с утра начинает хлестать по домику на колесах, в котором живут Глафира и Федя. Они начали было уборку самого последнего и отдаленного участка, но погода косить не дает. К обеду дождь вроде унимается, из-за туч пробивается солнце, радужно освещая буйное море пшеницы. Она поникла тяжеловесными колосьями, а местами полегла. Валить ее будет трудно, нужно делать особые приспособления, но делать их некому. Мартьяна так обидели, что он бросил все и куда-то уехал, и приспособление его пошло насмарку.

Федя только что вернулся из Дрожжевки и рассказывает Глафире, как Мартьян уходил из дому.

– Ну, а Варвара что? – распахнув накинутый на плечи ватник, спросила Глаша и тихо присела на лесенку вагона.

– Когда Мартьян взял свой чемоданчик и пошел к калитке, Варюха кричать начала, – отвечает Федя.

– Что же она говорила?

– Да ерунду разную.

– Например? – допытывалась Глаша.

– «Иди, иди, хромоногий, больно ты кому нужен!..»

– Так и сказала?

– Прямо так! Ну и еще всякие слова прибавляла…

– Какие слова? Обо мне, что ли? – напряженно спросила Глаша.

– Само собой!

– Как это «само собой»! Ты-то еще чего выдумываешь? – Глаша запахнула ватник и втянула голову в плечи.

– Разве я выдумал? Это она сама на всю деревню орала. А мне-то что? Только об этом, Глафира Антоновна, все говорят.

– Кто это все? – возмутилась Глафира. – Это Варвара и твоя тетка болтают. А ты не смей повторять!

– Ладно. Не буду. Но вы же сами спросили… Так я пошел.

Федя, шурша пыльником, встал с крылечка.

– Куда ты опять?

– К Михаилу Лукьяновичу думаю сходить.

– Зачем? – Глаша отлично знала, но делала вид, что не догадывается, куда, к кому ходил Федя. На том стане теперь с отцом косила Дашутка.

– Узнать хочу, наматывается у них на валик солома или нет. У нас с вами прямо беда! Вчера солома так нагрелась, что думал, вспыхнет.

Федя наивно полагал, что о его с Дашей отношениях знали они только двое да старая кузница.

– Гляди, сам не вспыхни, жених! – тихо засмеялась Глаша и спросила: – Когда свадьба-то?

– Да вот закончим уборку…

– Поторопитесь…

– А что?

– А то Михаил Лукьянович узнает про ваши делишки, вот что! – смеется Глаша.

– Ну-у! Да мы скоро… До свидания, тетя Глаша. – Федя срывается с места и пропадает за будкой.

– Привет передавай! – весело кричит ему вслед Глафира, сама не зная, чему она так радуется. Даже петь хочется, тем более что с третьего стана доносятся звуки баяна. Играет Сенька Донцов, а девушки, сушильщицы с тока, поют про вербу над рекой и про любовь. До чего ж хорошо и проникновенно поют девчонки! Даже уставшая от ливней степь и поникшие хлеба притихли, словно прислушались к льющейся в сумрак песне. Глаша тоже начала подпевать потихоньку. Потом где-то совсем близко зашуршала мокрая трава, чвакнула под грузными сапогами грязь, и тут же показалась фигура Архипа с ружьем на плече.

– Поешь, птаха? – скрипя протезом, проговорил Архип. – Добрый вечер!

– Вечер добрый, дядя Архип! – приветливо откликается Глаша. Она рада его приходу, с ним веселее.

– Вечер-то добрый, а погода совсем расквасилась, убирать не дает, и все косточки разморило. А ты, про между прочим, чего тут киснешь, молодка? Пошла бы да вон с девчатами и попела.

– А мне и тут хорошо… Что новенького на поселке?

– Стоит на месте, как поросенок в тесте! Мокрота кругом! А новенького? Вот тут у меня газета есть. – Архип достал из-за пазухи газету и подал Глаше.

– Что, снова про нас написано?

– Пока ничего, – усмехнулся Архип. – Хватит и того раза. Теперь про других пропечатано. А у нас сегодня утречком на поселке опять баталия была. Я как раз из конторы выходил и прямо на концерт наткнулся, едрена корень!

– Что за концерт?

– Мартьян Савельевич жену свою покинул. А баталилась теща на всю улицу. Такие слова говорила, передать невозможно… Даже какую-то книжку через плетень швырнула ему вослед. И Варька тоже хорохорилась. Дуры все бабы, вот я что скажу.

– Почему же все, дядя Архип?

– Может, и не все, а большая доля… Не могут нашего брата приструнить как следоват. Баб-то пока полно, а нас поменее, вот мы и кочевряжимся. Как чуть что, вещевой мешок на плечо, чемоданчик в руки, как Мартьян, и на вокзал! А что ему оставалось? С работы твой деверь его снял. Но я кумекаю, тут дело не только в поломке комбайна.

Скручивая козью ножку, Архип пристально посмотрел на Глашу. Она вскочила, пожелала ему спокойной ночи, вошла в вагончик и шумно захлопнула дверь.

– Ты чего всполошилась? – спросил он через стенку.

– Спать хочу, – ответила Глафира изменившимся голосом.

– Да ведь совсем еще рано!

– Устала…

– Не с чего бы умориться-то… Смотри, газету мою не загуби!

Покуривая, Архип отошел от вагончика. Сквозь бегущие на небе тучи прорывалась луна, и тень от комбайна то появлялась, то вновь исчезала.

– Вот ведь какая, едрена корень, оказия, – ворчал себе под нос Архип. – Значит, не зря про нее с Мартьяном слушок ползал. А ить, гляди, сколько крепилась! Вон иные, как кошки: муж только за ворота, а она причешется лапкой и пошла мяукать. А эта и собой видная да строгая; поди, годика три держалась, а на четвертом, сад-виноград, не утерпела!

Сверкая огоньком цигарки, Архип присел на раму комбайна и гундосо запел:

Бежал бродяга с Сахалина Глухой звериною тропой…

Однако петь ему не хотелось. Заплевал цигарку, встал, прошелся вокруг комбайна и в раздумье остановился: «Прилечь, что ли, чуток?»

Постояв с минуту, крякнул и, согнувшись, полез под вагончик, где он часто отдыхал в тени в дни томительной летней жары на приготовленной из соломы постели. Утомленный поездкой на центральную усадьбу, он быстро заснул, будучи уверенным, что в такую мокрую погоду арбузы красть никто не пойдет. Спал он чутким солдатским сном и проснулся от какого-то неясного шума. Архип поднял голову. Небо очистилось, над головой помигивали звезды. Полная луна мягко освещала притихшее пшеничное поле. Архип слышал, как кто-то с треском разрезал арбуз, хрустнув ломкой кожурой, и начал торопливо есть, шумно выплевывая семечки.

«Опять стервец какой-то на бахчу лазил. Не столько ночью украдет, сколько плетей истопчет», – подумал Архип и решил напугать ночного шаромыгу; приподнявшись, нащупал лежащее на соломе ружье.

Ночной гость уже кончил есть, согнувшись, рылся в мешке. Архип видел, как он достал, очевидно, заранее приготовленный разводной ключ, подошел к комбайну и начал смело отвинчивать какую-то часть.

«Ты гляди, какой поганец! Машину раскурочивать пришел. Ну, погоди, лиходей!»

Архип осторожно, на четвереньках выполз из своего мягкого логова, встал, вскинул ружье на изготовку, тихо, но грозно окрикнул:

– Стой! Руки вверх!

– А я и так стою, а руки, видишь, заняты, – раздался спокойный голос Мартьяна.

Архип сначала немного опешил. Такой встречи он не предвидел. Но все же решил действовать по всей строгости.

– Ни с места, говорю! Поднимай руки! – приказал он вторично.

– Убери, дядя Архип, свою игрушку, – не оборачиваясь, спокойно проговорил Мартьян.

– Не шевелись, поражу! – для острастки Архип щелкнул затвором.

– Действует самопал-то? – насмешливо спросил Мартьян.

– Ну, знаешь!..

От такой неслыханной дерзости Архип растерял все слова. Такое сказать про его двустволку!

– Наверное, в стволе воробьишки ночевали… – Мартьян покосился через плечо и снова продолжал бесцеремонно действовать ключом.

– Говорю, отойди прочь! Ей-богу, трахну! – еще грознее и настойчивее предупредил Архип Матвеевич.

– Не маячь со своей пушкой, а то встану и отниму…

От таких слов Архипа занесло, как необъезженного без узды коня.

– Да как ты смеешь, паразит, говорить мне такие слова? Откудова ты взялся, чтобы машину раскурочивать? Какое ты имеешь право в ночное время к машине лезть? Поднимай руки, не то сражу наповал!

– Я тебя так сражу… Когда я пришел, ты где был?

– Это тебя не касаемо… – решил увернуться Архип от ответа.

– Нет, друг, касаемо! Дрыхнул ты, бес хромой! А что полагается за сон на посту? – напирал Мартьян.

– Не желаю знать…

– Врешь, знаешь. Расстрел!

– Но, но!

– В двадцать четыре часа и к стенке!

– Не пужай. Сейчас не война…

– Вместо того чтобы бахчи и хлеб караулить, он под будкой дрыхнет. Я подошел к шалашу твоему. Никого! Хоть воз накатывай!

– Чего ты пристал как заноза?

– Это ты привязался. Спасибо скажи, что самопал твой не забрал. Пропечатали бы тебя комсомольцы в газете, а Даша разрисовала бы твою сонную физию на потеху всего района.

– Ты мне зубы не заговаривай, – обескураженно сказал Архип. – Отходи от машины, слышь! – добавил он уже менее настойчиво. Он знал, комсомольцы на такие дела мастера, особенно Дарья-хохотушка.

– Отстань! – отмахнулся Мартьян. – Чем болтать, возьми второй ключ и придержи гайку, а то прокручивается.

– А что ты задумал?

– Приспособление налаживаю. – Мартьян подробно объяснил что к чему и попросил помочь.

– Тебя же уволили? – присаживаясь на корточки, спросил Архип.

– Это неважно. Главное, хлеб убрать, – сказал Мартьян.

– Само собой, – согласился Архип.

– Ты один здесь? – быстро и ловко действуя ключом, спросил Мартьян.

– Не-ет, – понижая голос до шепота, ответил Архип. – Она тут… Спит.

– Кто она? – резко вскинув головой, спросил Мартьян.

– Глафира Антоновна. – Осененный догадкой, Архип покрутил головой; склонившись к Мартьяну, продолжал: – Совсем недавно уснула. Тек-тек…

– Ты чего текаешь?

– Спит, говорю, тута одна-одинешенька. Я с вечера про тебя сказанул ей словечко. Она мяукнула и в будочку, тю-тю! Такой, брат, кондёр получился.

– Ты крепче держи! – яростно зашептал Мартьян. – У тебя инструмент в руках или…

– Она горюет… А бабенка, я тебе скажу, боже ж мой! – не унимался Архип.

– Слушай, я тебе такого боженьку покажу, мизгирь хромой! – замахиваясь тяжелым ключом, гневно зашипел на него Мартьян.

– На себя оглянись. Тоже не очень прытко скачешь. Хороша Глаша, да не наша! – подзадоривал Архип, чувствуя, что уцепил противника за самое больное место.

– Дядя Архип, смотри, тресну по скуле!

– Сдачи получишь.

– А про меня что ей болтал?

– Докладывал, как ты с женкой да с тещей прощался.

– А ты видел?

– А то нет! За плетешком стоял. Ты что, совсем расхлебался с ними, али так, для блезиру?

– Совсем, дядя Архип, как гора с плеч!

– Давно бы пора. Тяжелые тебе попались люди. В особенности эта язва, Агашка. Ведь полны сундуки добра, а все на базар норовят.

Архип заговорил было о Спиглазове, но Мартьян сердито прервал его.

Глафира давно проснулась и слышала весь их разговор, стараясь унять волнение, которое с каждой фразой усиливалось все больше и больше.

– Долго ты будешь меня тут держать? – спрашивал Архип.

– Еще немножко. Подержи скобу…

– Оставь. Утром с Глафирой закончите, да и Федька помогнет.

– А где Федя? – спросил Мартьян.

– Известно где: у своей Дашки. Сенька на току. Я тоже сейчас к себе в шалаш подамся. Ну вас к едреной фене…

«Архип и вправду может уйти, а как же я? Вдвоем с Мартьяном останусь?» – сидя на жестком соломенном матраце и кутаясь в байковое одеяло, с тревогой в сердце размышляла Глаша. Одеться и выйти наружу? Просить Мартьяна, чтобы ушел? Но как можно прогнать человека, который налаживает приспособление к ее же машине в степи среди ночи?

Боясь пошевелиться, она осторожно приоткрыла дверь. На белую простынку легла ласковая полоса лунного света и будто протянула от сверкнувшей на небе звездочки яркую, словно посеребренную нить. Глаша прикрыла босые ноги концом одеяла и почувствовала, что ей хочется, чтобы слишком разговорчивый Архип поскорее ушел. Подумала почему-то без обычной стыдливости и страха.

– Спит ведь, и горюшка Мало, как мы тут ее машину раскурочиваем… А может, и притворяется, – рассуждал Архип.

– Перестань же! – упрашивал его Мартьян.

– А что? Как будто ты совсем дите малое и не соображаешь, сколько в каждой женщине притворства!

«Вот болтун!» – злилась в вагончике Глаша.

– Тебе-то откуда известны такие тонкости? – спросил Мартьян.

– А все бабы на один манер.

– Ну ладно. Раз собрался, жми на свои бахчи. Там уж, наверное, возов пяток накатали…

В приоткрытую дверь вползал дразнящий арбузный запах. Глаше вдруг нестерпимо захотелось съесть прохладную крупитчатую сердцевинку арбуза, а надоедливый Архип все не уходил.

– Последний раз говорю, – донесся голос Мартьяна. – Если хоть еще одно глупое слово брякнешь, сам разрисую тебя в газете и на доску вывешу.

– Какие могут быть глупости? Обыкновенное житейское дело, милок, – проговорил Архип Матвеевич.

– Глафиру не трогай.

– Да что твоя Глафира, святая?

– Для меня да, – сказал Мартьян.

– Чтой-то не верю, – усомнился Архип.

Глаша натянула смятое одеяло на уши, которые так горели, что, кажется, даже сережки раскалились.

– А ты поверь.

Мартьян сложил инструменты в рюкзак и вытер паклей руки. Небо совсем вызвездилось и стадо еще чище; влажный после дождя воздух студеней и звонче. На токах все еще пели девушки, баян протяжно и звучно выводил радостную мелодию.

– Ведь как, поди, за день-то умаются, а все равно будут петь до зари, – вертя цигарку, проговорил Архип.

«Наверное, он никогда не уйдет, противный», – грустно вздыхая, думала Глаша.

– Пойду по объекту пройдусь, – словно угадав ее мысли, сказал Архип. – А то как бы эти певцы на бахчи не пожаловали.

Пожелав спокойной ночи, он зашагал по твердой, утоптанной на меже тропке.

Оставшись один, Мартьян принес начатый им арбуз и положил на широкий стол, дивясь, каким путем попал сюда этот старый, дубовый, монаховский кухонный раскоряка. Отрезав ломоть, Мартьян выковырял ножом семечки и принялся есть.

Открыв дверь вагончика, она тихо из темноты сказала:

– Может быть, и мне отрежешь кусочек?

– Ты не спишь? А я думал…

Мартьян схватил со стола перочинный нож и с треском отрезал толстенный ломоть арбуза.

– Да куда ты столько отвалил! Его и рукой-то не ухватишь, – сдержанно, но радостно засмеялась Глаша. Принимая от Мартьяна кусок, прибавила: – Где-то у меня здесь газетка была старая. Я сейчас найду ее и постелю.

– Погоди минутку… – Мартьян сходил и принес лист фанеры. Пристроив его на порожке, сказал: – Так лучше будет.

– Как же лучше? Проход загородил, – отломив от куска сердцевинку, проговорила она.

– Пока ходить некуда.

– Мало ли что! А мне сказали, что ты на вокзал уехал. Ты сам-то чего не ешь? – Глаша перескакивала с одного на другое, растерянно радуясь тому, что он вернулся, и в то же время боялась показать это слишком явно.

– Собрался было на станцию, а в душе такое, что хоть под паровоз вниз башкой…

– Какую ерунду ты говоришь!

– Шагаю, а ноги идут все тише и тише, – словно не слыша ее восклицания, продолжал он. – Все опять вспомнил, как тогда на свадьбе тебя к Николаю ревновал, а потом переключился на Варвару, а сердце-то, оказывается, не коробка скоростей. Сам даже не помню, как очутился в наших мастерских и с утра до вечера лопасти мастерил для твоего комбайна. Крюки наварил, чтобы захватывали полегший хлеб.

Глаша, покончив с арбузом, попросила Мартьяна выкинуть кожуру. Сдерживая порывистое дыхание, нащупала одеяло, словно куда-то торопясь, завернулась в него и легла. В открытую дверцу заглядывали глазастые звезды, луна уплыла на запад. Девчонки на токах перестали петь, а может, разбрелись парочками.

Мартьян отнес кожуру и вытряхнул в ямку. Вернувшись, он не увидел Глаши на прежнем месте и в нерешительности остановился. Позади домика темнел бугор, на него набегала белесая извилистая дорога, тускло освещенная висящей над горами луной. Мартьян подошел к бочке с водой, отвернул кран и долго мыл разгоряченное лицо, беспокойно размышляя над тем, что сейчас он полезет под будку, завалится в логово Архипа Матвеевича и снова будет думать и думать… Он даже не слышал, как Глаша тихонько позвала его. А может, и слышал, да не сразу поверил…

Близилось утро. На пшеничное поле густо пала роса, предвещая солнечный, погожий день. На бахчах длинно застрекотал надсадный милицейский свисток Архипа, звук которого сливался с девичьим визгом и развеселым хохотом парней.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

По случаю ненастной погоды Михаил Лукьянович Соколов весь день пробыл на центральной усадьбе, провел партбюро и остался помыться в бане. В течение почти всей прошедшей недели он упорно сражался со своими домашними по поводу замужества дочери, считал, что он во всем прав, но все же сражение проиграл. Анна Сергеевна неожиданно приняла сторону молодежи и решительно предложила устроить свадьбу Феди и Даши сразу же после уборки урожая. Посоветовавшись с Глафирой, они решили не посвящать отца в щекотливые подробности Дашуткиного положения, а лучше поторопиться со свадьбой.

Сколько Михаил Лукьянович не упорствовал, женщины оказались еще более настойчивыми, и ему пришлось уступить. На заседании партийного бюро тоже было несладко. Директор Иван Михайлович вдруг заступился за Мартьяна, снова упрекнул Михаила Лукьяновича в излишней гордыне, предвзятости и категорически воспротивился уходу Голубенкова из совхоза. Всегда спокойный и обстоятельный, Молодцов так разошелся, что, стуча кулаком по столу, обвинил Романа Спиглазова в карьеризме, в глаза назвал закоренелым бюрократом, невеждой, морально неустойчивым и прямо сказал, что работать вместе они не смогут. Как ни горько было признаваться, Соколов вынужден был согласиться с мнением директора.

Проснувшись рано утром, Михаил Лукьянович, не дожидаясь завтрака, сел на велосипед и покатил к себе на поле. С уборкой нужно было спешить. За сохранность урожая у него болела душа. Осталось скосить больше ста гектаров самой буйной пшеницы, а с механизацией пока еще не все ладилось. По пути он решил завернуть на участок Глафиры. Ее агрегат должен был убирать опытное поле, где пшеница вымахала выше человеческого роста. Косить такую было очень трудно. Размышляя таким образом, Михаил Лукьянович, нажимая на педали, ходко катил по просохшей дороге. Солнце уже взошло, повисло над горами, жарко прогревая отсыревшие за ненастную неделю хлеба. Предвещая хорошую погоду, на обочине стрекотали кузнечики. Впереди маячил вагончик механизаторов. Михаил Лукьянович усилил под горку ход. Поравнявшись с безмолвно стоявшим комбайном, он свернул на ковыльную межу и вдруг увидел такую картину, что едва не вылетел из седла. То, что представилось его взору, вообразить было невозможно. Соколов накренил велосипед, уперся ногами в землю и замер.

Неподалеку от вагончика, пригнувшись к бочке, голый по пояс Мартьян умывался, а совершенно неузнаваемая, звонко хохочущая Глафира, в одном лифчике, поливала ему из ковшика: один черпачок на руки, а другой на широкую мускулистую спину.

«Мне, в сущности, тут уже делать нечего», – подумал Михаил Лукьянович и невольно кашлянул.

Глафира оглянулась. Увидев деверя, она тихонько вскрикнула, бросив ковшик, метнулась к вагончику, юркнула в открытую дверь и быстро захлопнула ее.

Покосившись на непрошеного гостя, Мартьян закрыл кран, разогнул спину и потянулся за лежавшим на бочке полотенцем.

Михаил Лукьянович вытащил из кармана пачку папирос, стараясь унять волнение, торопливо закурил, бросив потухшую спичку, спросил:

– Ты, изобретатель, как сюда поспел?

– Ноги свои, не казенные.

Мартьян вытер влажное лицо, шею, до черноты обожженную горным солнцем, опоясавшись полотенцем, начал энергично растирать молодой сильный торс. Он был коротко подстрижен, гладко выбрит и показался Соколову необычно красивым и стройным.

– Вы что же, одни тут? – часто и глубоко затягиваясь дымом от папиросы, спросил Михаил Лукьянович.

– Если не считать тебя, то одни, – поглядывая на него темными насмешливыми глазами, ответил Мартьян.

– А где же Федор с Сенькой?

– Семен на токах, а Федя, кажется, там, у вас на стане, – ответил Мартьян.

– Все разбрелись. – Соколов бросил окурок, затоптал его сапогом, проникаясь неприятной мыслью, что раз Сеньки и копнильщицы нет, значит, Даша с Федькой невестится. А эти тут, наверное, тоже одни были… вместе умываются, а она в лифчике, так все просто!..

– Ненастье, вот и разбрелись, – сказал Мартьян.

– Я совсем не о том, – резко ответил Михаил Лукьянович. Пытливо и беспокойно поглядывая на дверь вагончика, добавил: – Слушай, сноха, прятаться тебе, я думаю, ни к чему!..

– А я и не прячусь, – раздался голос Глафиры, и вскоре она показалась сама, уже одетая и причесанная. В руках у нее были чистенькая, лимонного цвета майка и пестрая в клеточку ковбойка.

– Чего же прятаться? Я сам видел, как вы сейчас умывались, – усмехнулся Соколов.

– Вот и хорошо, раз видел!

Соколов грустно покачал головой. Говорить что-либо, упрекать их теперь уже было бессмысленно, да и поздно, пожалуй. Догадка метнулась тревожно, стремительно; жаль было ему терять тихую, умную, всегда задумчивую сноху – он чуточку ревновал ее к Мартьяну, видя, как посветлели, оживились у Глафиры глаза, тверже и уверенней зазвучал ее голос. Сдерживая неприязнь и душевную обиду, кратко переговорил о погоде и предстоящей уборке; сухо простился и уехал.

Над горами вздымалось чистое, светло-зеленое небо. Пшеничное поле блестело на солнце, переливалось, как желтый, расплавленный металл, роняя с влажных колосьев ночную студеную росу. Чуть-чуть пахло полынью, свежестью раннего утра.

Под задорный перепев жаворонков Михаил Лукьянович поднялся на пригорок и увидел стоявший на обочине полевой дороги новый директорский «газик», который после статьи был получен прямо с завода. Краем обкошенного поля шел Иван Михайлович; срывая зрелые колосья, он разминал их и свеивал с пригоршни мякину.

Соколов слез с велосипеда, поздоровался с директором.

– К снохе заезжал? – спросил Иван Михайлович.

– Только что оттуда. – Михаил Лукьянович поднял с земли колосок, разломил его, сдунул с ладони мякину и бросил несколько зерен в рот.

Молодцов проделал со своими колосками то же самое, разжевывая зерна, спросил:

– Ну и как там у них, подсыхает?

– Еще бы! У них там жарко… – отрывисто и резко проговорил Соколов. В ответ ему лениво потек по тугим колосьям пшеницы тихий, будто живой, шорох. В глазах все еще стояла Глафира с ковшом в белой голой до плеча руке, лившая воду на темную шею Мартьяна.

– Что же у них там, Африка, что ли? – недоуменно посматривая на Соколова, спросил Молодцов.

– Я в том смысле, что там сегодня Мартьян ночевал.

– Когда же он там очутился? – спросил Молодцов.

– С вечера пришел.

Глубоко вдохнув табачный дымок, Михаил Лукьянович закашлялся. Прищелкнув зубами, он стряхнул с папироски пепел в кустик пожелтевшего ковыля, мимолетно припоминая, как бранил дочь и как потом с трудом смирился с ее преждевременным замужеством. Признаться, что Федька тоже не ночевал сегодня на стане Глафиры, было невыносимо.

Иван Михайлович понимал Соколова. Он только что побывал на том стане и видел там Федю Сушкина. О предстоящей свадьбе он знал от своей жены.

– Послушай, Михаил Лукьянович, – спросил он, – сколько тебе было лет, когда ты женился?

Соколов взглянул на директора и растерянно остановил глаза, невольно припоминая, что женился он еще до ухода в Красную Армию и мучительно тосковал по молодой жене целых два года.

– Предриком я тогда работал и хорошо помню, как ты лихо подкатил на полуторке к загсу и невесту с подножки принял. Тебе тогда, цуцику, тоже было не больше восемнадцати, только ростом ты был чуть повыше Сушкина и в плечах пошире.

– Да, я уж тогда штурвальным был и на тракторе… – Михаил Лукьянович не договорил и замолчал. Угловатая складка расправилась между бровями, смягчилась, на упрямо сжатых губах задрожала улыбка. По пшеничному полю пробежал ветерок, озорно догоняя широкую кипящую волну.

– А Сушкин тоже тракторист, и годов ему больше чем девятнадцать, – возразил Молодцов. – Он и десятилетку закончил, а ты тогда из седьмого класса на курсы подался. У Федьки сейчас больше права на женитьбу, чем было тогда у тебя.

– Эка, заступник нашелся. – Спорить Соколову уже не захотелось, но, чтобы не сразу признать себя побежденным, он все же спросил: – А ты когда своих сынков женил?

– Не женил я их. Привезли мне молодых жен и говорят: «Вот, батя, принимай, с довеском…» Нам, пожилым, иногда хочется жизнь приостановить маленько, чтобы она не очень шибко катилась, ну и начинаем мы, родичи, мудрить над молодежью…

– Да разве я мудрил? – спросил Михаил Лукьянович. – В сущности, я уже смирился, но только боюсь, чтобы не вышло у них, как у Мартьяна с Варварой.

– Ах, Варвара! – Широкие ноздри Ивана Михайловича дрогнули. – Вспомни, что говорила на партбюро Глафира? Варьку мы, братец мой, на самом деле проморгали, а Роман Спиглазов помог. – Молодцов отвернулся и тихо выругался, что с ним случалось очень редко. – Не охотник я выворачивать наизнанку чужие души, но тут уж придется. В молодости можно оступиться и раз и два, а Роман Николаевич не молод и не глупец. Он прирожденный эгоист и властолюбец. Я всегда подходил к нему с открытой душой, а он, оказывается, все время косил глаз на директорское кресло. Мне даже сейчас думать об этом тошно. В прошлом году Мартьяна в Сибирь на уборочную отправил, а сам через окошко к его жене. Ну, не позор? Тут нам Мартьяна винить нельзя.

Наблюдая за пухлым, плывшим над горами облачком, Соколов отмалчивался, сознавая, что боль, которую он все еще ощущал в сердце, пройдет не скоро. Тут были и родство, и привычка, и все остальное.

Глядя на Соколова, Иван Михайлович думал: «Любит он о жизни размышлять, умеет хорошо работать с комбайном, но совсем еще не знает, как сладить со своей семьей».

Шурша влажным после дождя ковылем, они тихо шагали вдоль скошенного поля.

Умываясь солнечным светом, день разгорался. В теплом воздухе плыл ласковый шелест хлебов. Михаила Лукьяновича охватила непонятная грусть, вызывая в сознании радостные и жгучие мысли о жизни, о своих уже выросших детях и вообще о людях.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Когда во всю красоту расцветают золотые шары и начинают поспевать дыни-зимовки, считай – скоро конец знойному уральскому лету, суховейным ветрам и грозовым ливням. Хорош нынче урожай хлебов, а о бахчевых и говорить нечего. На полевом стане, где недавно стояла со своим комбайном Глафира, навалена горка белобоких, на подбор крупных арбузов и тут же рядом – полсотни желтых, до упоения пахучих дынь. Кажется, все здесь пропитано неповторимым дынным запахом: и вагончик, и доска Почета с вывешенной на ней стенной газетой «Механизатор», и сама Дашутка похожа на свежую, розовощекую дыньку, только что созревшую на утренней зорьке.

Она сидит в дверях вагончика, на приступочке, чему-то радостно улыбается и с завидным аппетитом уплетает мясистый, сочный и духовитый кусок дыни.

– Может, Федюня, тебе отрезать кусочек?

– Не. Спасибо. Не хочу. – Федя склонился над старым кухонным столом, украдкой увезенным из кладовки тетки Агафьи, и переписывает протокол комсомольского собрания. Вчера было решено оказать помощь в уборке урожая совхозу «Степному». Туда сегодня должны выехать несколько агрегатов, в том числе машина Глафиры и Мартьяна.

– Ну один ломтик! Умереть можно до чего вкусная! – Даша берет на раскрытые ладони треснувшую от сока и спелости, почти развалившуюся пополам дыню и подносит к раскрасневшемуся лицу.

– Только уж не помирай, пожалуйста, – замечает Федя и продолжает писать.

Откинув на спину и без того съехавшую с головы голубенькую косынку, Даша беспричинно и радостно смеется. Ее смех заражает и Федю. Бросив писать, он кладет голову на стол и беззвучно хохочет. Эту парочку радует сейчас все: жизнь, молодость, а самое главное – счастье первой любви. Они родились и росли в трудные военные годы, а потом привольно мужали на этой благодатной уральской земле, сызмальства зная, как пахнет весною бахчевой целинный пар, а летом дыня-костянка с шершавой, лопнувшей от сока кожей, как царапает голые икры ног колючее жнивье, когда ты сломя голову мчишься по ней босиком, догоняя лязгающий гусеницами трактор, чтобы на ходу забраться в кабину и боязливо присесть рядом с отцом на клеенчатое сиденье или же вскарабкаться на площадку комбайна и глядеть с замирающим сердцем, как ползет, буйно стрекочет хедер, крутятся, хлещут по колосьям крылья, а нос забивается хлебной от молотильного барабана пылью. Сельским детям жизнь доступна во всей ее первозданной красоте и трудности.

Блаженно прищурив лукавые глазки, Даша уплетает дыню и пристально рассматривает стенную газету, в центре которой, на самом видном месте, красочная карикатура на дядю Архипа. Прислонив к плечу двуствольное ружье, он сладко и беспробудно спит. Из ружейного ствола выглядывает воробей и ехидно подмигивает расклеванному ярко-красному арбузу. Это веселое художество – изделие самой Даши. Она очень любит рисовать смешные картинки. Улыбающаяся плутовка хорошо знает, что сейчас должен появиться и сам виновник. Вон уже слышатся его слова про сад-виноград и зеленую рощу… Даша с наслаждением вонзает молодые крепкие зубки в рассыпчатую мякоть дыни и с нетерпением ждет, как начнет сейчас Архип Матвеевич «реагировать» на ее озорное художество.

Продолжая напевать, из-за домика на колесах степенно выходит босоногий Архип Матвеевич, неся в руках единственный сапог. Вид у него сегодня очень живописный. Одна штанина опущена и почти волочится по земле, закрывая деревяшку с резиновым наконечником, вторая, на правой здоровой ноге, закатана выше колена. Вся кожа на ступне розовая, словно кипятком ошпаренная… Даша знает, что у Архипа есть новый, хороший протез, но он его почему-то не носит и говорить об этом не любит. Деревяшку он выстругал сам. Он многое умеет. Сейчас он сучил на голой ноге дратву. Он даже лески сучит этим старым, допотопным способом.

– Привет комсомолии! – любуясь починенным сапогом, Архип останавливается перед Федей.

– Здравствуйте, дядя Архип, – отзывается Федя и снова начинает бойко водить по бумаге самопиской.

– Слушай, Федяша, нет ли у тебя тут молоточка и кусачек?

– Есть, наверное. Зачем тебе? – спрашивает Федя.

– Да гвоздочек хочу в сапоге загнуть аль отгрызть!

– Колет, что ли?

– До кровищи расцарапал последнее копыто, самую что ни на есть пятку ковыряет, подлец! – жалуется Архип Матвеевич.

– У-у! – чуть не захлебнувшись от хохота дынным соком, Даша заваливается на спину и смешно болтает короткими, одетыми в синие штаны ногами. Перевернувшись на бок, вкатывается внутрь вагончика.

– А у тебя, Федяша, невеста-то вроде как того, с дуринкой, – сокрушенно качая головой, замечает Архип.

– Есть чуток… – нарочно соглашается Федя, чтобы не выдать себя и не расхохотаться.

– Вот и гляжу, целый день одни хи-хи-хи. Так как насчет молоточка?

– Посмотри в инструментальном ящике.

– Это который под будкой?

– Он самый.

– Значит, уборку закругляем, – копаясь в ящике, говорит Архип Матвеевич. – Молодцы! А Мартьян-то с Глашей! Мартьян-то! Кто бы мог подумать! Утром раскрываю газету и гляжу: два портрета! Передовики, герои, знаменосцы! А ведь я, можно сказать, в этом деле первым закоперщиком был.

– Это с какого же боку?

– А с такого… Всю эту самую мартьяновскую до думку я своими руками всю ночь привинчивал. А ты в это время вон с той своей фитюлькой да с Сенькой бахчи шуровали, негодники!

– Подумаешь, пару арбузов взяли…

– Хорошо хоть, сам признаешься. Ты что пишешь-то?

– Протокол переписывал, а сейчас заметку для стенгазеты.

– Про Мартьяна с Глафирой, конечно, тоже напишешь?

– Обязательно напишу.

– Упомяни и про меня. Черкани парочку словечков, что Архип, мол, Катауров тоже принимал участие, и так далее. А то этот наш башковитый студент про Мартьяна с Глафирой вон как расписал! Надо не забыть ихние портретики на память выстричь…

– А ты лучше бы на свой взглянул! – высунувшись из вагончика, крикнула Даша.

– На какой такой свой? Мой завсегда при мне.

– Ты, дядя Архип, назад оглянись, на доску Почета посмотри, – сдерживая смешок, проговорил Федя.

– Ну и что? – Буравя деревяшкой землю, Архип проворно повернулся и остолбенел. – Размалевали все-таки, лиходеи. – Он медленно приближался к газете, удивленно приговаривая: – А ведь похож, едрена вошь! Ей-ей, вылитый, моя физия, как две капли воды! Кто же это такое содеял?

– Редколлегия, – ответил Федя.

– Ты мне рисовальщика назови! – замахиваясь на Федю сапогом, крикнул Архип.

– Ты сапожком-то не маши, дядя Архип! – визжала из вагончика Даша. – Ты лучше обуйся.

– По-твоему, фитюлька, босиком вредно самокритику переживать? – спросил Архип.

– Кому как! Это я тебя нарисовала, меня и казни, а Федора не трогай.

– Ты нарисовала?

– Мартьян факт рассказал, а я оформила, – с нескрываемой гордостью проговорила Даша.

– Слова-то ведь какие казенные выдумали! – Архип Матвеевич покачал головой. – Раз, как ты говоришь, оформила, серчать не стану. А вот насчет Мартьяна – не токмо портрет его выстригать, цигарки из той газетенки не скручу. Вместе, можно сказать, всю его муру ночью привинчивали, а он, елки-палки!..

Архип присел на дышло и закурил.

– Правда, не сердитесь, дядя Архип? – жалостливо спросила Даша.

Поначалу ей было смешно, а потом вдруг стало от души жалко безногого дядьку – бахчевого сторожа, который вот уж какой год угощал их первыми, скороспелыми дыньками.

– Ну, не обижайтесь! – просительно добавила она. – Я ведь за дурочку ни капельки не сержусь!

– Ладно уж… возьму оформление твое себе и дома на стенку повешу. Мне в этой картинке больше всего воробушек нравится, он такой же, как и ты, еще глупый и несмышленый.

– Значит, я все-таки глупышка? Вот же вредный! – крикнула Даша.

Архип Матвеевич не ответил, заглянул в голенище, потом сунул туда руку, пошебуршил внутри и снова полез рукой в инструментальный ящик за кусачками. Проклятый гвоздь не давал ему покоя.

Солнце уже свернуло с полудня и спустилось ближе к горам, продольно освещая сверкающую в лучах кожуру арбузов. На хлебном поле кучами возвышалась солома. За ближайшим увалом, куда убегала вдоль загона накатанная машинами дорога, звучно громыхали гусеницами мощные тракторы, которые должны были тащить комбайны в совхоз «Степной». Неожиданно из-за бугра выкатился велосипедист, спугнув своим появлением притаившихся в высокой стерне тетеревят. Они шумно взмыли над полем и тут же неподалеку приземлились за соломенной копежкой.

Архип знал, что скоро тетеревушки начнут копаться в соломе сотнями, но подползти к ним на ружейный выстрел все равно не дадут. Вот ежели на машине да из мелкокалиберки – разлюли малина, бей сколько хошь.

Велосипедистом оказалась Варвара. Увидев ее, Даша заслонила ладошкой глаза и тут же скрылась в вагончике.

– Варваре Корнеевне наше нижайшее! – приветствовал ее Архип Матвеевич.

– Здравствуйте кого не видела, – слезая с машины, хмуро ответила Варвара.

– Магарыч с тебя причитается, – вытряхивая из сапога мусор, проговорил Архип.

– С меня-то за что? – прислоняя велосипед к крышке старого кухонного стола, спросила она.

– За подвиг мужний и прочее, – подмигнул Архип Матвеевич.

– Ты, босоногий, не юли! – отвязывая с багажника небольшой чемоданчик, огрызнулась Варвара.

– Юли не юли, а прикатила… Газетку-то сегодняшнюю, поди, читала? – пытал Архип.

– Мне не до чтения… У меня вон мать пропала. Третий день нету, – кривя губы и намереваясь заплакать, ответила Варвара.

– Как это пропала? – поднимая от стола голову, удивился Федя.

– Вот так и нет… Тут не была она?

– Не была, – ответил Федя.

– Мамашу ищешь? – Держа в руке кусачки, Архип, как в подзорную трубу, заглядывал в голенище, отыскивая свой несчастный гвоздок.

– Ну ищу! – косясь на него, отозвалась Варвара. – Может, ты видел?

– Конечно, видел. Позавчера ехала на почтовой летучке, сидела за решеткой, будто тюремщица…

– Не шути, Архип! – взмолилась Варвара.

– Какие там шутки! Мамаша твоя в район покатила, жалобу на своего зятька повезла.

– Врешь!

– Никодим Малый сочинил за пол-литра.

– А может быть, ты сам? – крикнула Варвара.

– Цыц, баба! – Архип погрозил ей кусачками. – Ты на меня голос не поднимай. На меня даже сам эскадронный командир голоса не завышал!

Отойдя в сторонку, он присел на дышло и стал переобуваться.

Варвара, немного успокоившись, открыла свой чемоданчик, выложила на стол поджаренную до румянца курицу, несколько, штук яичек и стопку шанег, завернутых в промасленную бумагу.

– Вам с Мартьяном настряпала, ешьте, – часто помаргивая черными ресницами, суетилась она. – Почему домой не приходишь? Сколько уж дней в бане не был! – укоряла она Федю.

– Да я тут мылся.

– Все равно тебе надо домой… Мы говорили с мамашей про твою свадьбу и решили бычка зарезать. Боковушку тоже оклеить нужно…

Ей хотелось спросить про Мартьяна и Глафиру. В Дрожжевке про них плели бог знает что.

– Не надо оклеивать, – возразил Федя. – Михаил Лукьянович сказал, что мы у них будем жить.

– Федя! – выглянув из вагончика, громко и властно крикнула Даша.

– Ну, вот я, ну? – отозвался Федя.

– Собирайся живо! Нам уже пора. Скоро Ульяна и Чертыковцев трактор пригонят. Слышь, мотор работает!

Запихивая в рюкзак свои и Федькины вещички, Даша зорко поглядывала на Варвару и подслушала весь разговор до единого словечка. Можно было послушать еще, да времени не хватило. Вместе с отцом и Мартьяном они уезжали в совхоз «Степной». Агафон, как начальник комсомольского поста, был выделен ответственным за сборы и своевременный выезд. Где-то поблизости, за ближайшим бугорком, гудел трактор, который должен был тащить их жилой вагончик.

– Машина подходит, слышишь? – поторапливала Дашутка.

– Слышу, слышу, – охотно откликнулся Федя.

– Раз слышишь, иди скорей!

– Даша, попробуй шанежек, – предложила Варвара.

– Нет уж… – Не только шанежек, ей даже не хотелось, чтобы Федор торчал и балясничал около этой злюки. – Ты идешь или нет? – Подняв дынную кожуру, она с презрением швырнула ее к столу с намерением попасть в неслуха Федьку или в табунок лежащих на столе яичек.

Федя аккуратно сложил свои бумаги и направился к своей неугомонной, требовательной подружке. С бугра скатывался трактор и приближался к стану. Впереди лихо пылили рысью два всадника. Поравнявшись с вагончиком, они повернули к нему, сдерживая резвый ход разгоряченных лошадей.

– Ну, как вы тут, готовы? – спросил Агафон, гарцуя на высоком рыжем коне, высоко задирая ему белолобую голову.

– У нас все в порядке! Мы готовы! – крикнула Даша.

– Ну где же готовы? – подъезжая к стану, спокойно заметила Ульяна. – Ни одного арбуза не погрузили.

– Сейчас, Яновна, справимся, – пообещала Даша. – Становись, Федюня! – приказала она своему женишку и, выхватив из кучи крупный белый арбуз, подкинула его на руках и бросила Феде. Тот ловко подхватил и осторожно, катышком пустил в вагончик.

Варвара сидела за столом и молча, отчужденно наблюдала, словно дела этих беспокойных людей совсем ее не касались.

Увидев бывшую хозяйку, Агафон резко остановил коня и с заметной, как показалось Ульяне, поспешностью крикнул:

– Добрый день, товарищи! – и, тут же обернувшись к Голубенковой, быстро, но уже негромко, с подчеркнутым вниманием произнес: – Здравствуйте, Варвара Корнеевна.

Все заметили, как Варя вздрогнула, словно ее подстегнули. Сверкая темными зрачками, она взглядывала то на Ульяну, то на Федю, то снова на Агафона, не зная, куда спрятать глаза.

– Здравствуй… Здравствуй, – удивленно и растерянно проговорила она, настороженно продолжая коситься на подъехавшего Агафона. Он рассматривал бывшую хозяйку с нескрываемым любопытством, как-то по-особенному сдержанно и благожелательно улыбался.

«Вот и пойми таких!» – подумала Варвара, смущаясь все больше и больше. Разве могла понять она, как прекрасны были те новые чувства, которые завладели парнем после всего пережитого с такой девушкой, как Ульяна?

Именно здесь, на этом стане, произошло примирение, когда они приезжали сюда, поздравили Глафиру и Мартьяна с окончанием уборки и устроили на бахчах у Архипа маленькую пирушку. Это был радостный, незабываемый для них день с коротким, но яростным ливнем и громовыми раскатами, под которые Архип Матвеевич своим удивительно приятным голосом затягивал песню о Ермаке. Ульяне было немножко грустно, что стан разорялся. Он был расположен на ее любимом месте, неподалеку от березового колка с неуемным, веселым родничком на опушке. Понравился стан и Варваре. Все это было ей знакомо по прежней работе, когда на весь край гремело ее звено. Хорошо знала она и зеленый вагончик с крылечком, ружье Архипа на колышке стволом вниз, а раньше так висело ружье Мартьяна… Как и прежде, стенная газета на щитке, едва державшаяся на одном гвоздике… Бахчи на склоне бугра, солнечный блеск крутобоких арбузов. А какое здесь ясное и синее небо над вершинами гор; и как смешливы Федя и Даша, кидавшие с рук на руки арбузы и шершавые дыни с неповторимым запахом; даже Гошка и приветливая девушка агроном Ульяна здесь слились неразлучно. От самого стана и молодых людей, тесно жавшихся друг к другу, веяло чем-то уютным, домашним. У Вари защемило в груди.

Склонившись с седла, Агафон сказал Феде и Даше, чтобы они поторопились с погрузкой; помахав им концом Повода, он круто завернул коня и поехал навстречу громыхавшему трактору.

Ульяна догнала Агафона уже на пригорке, с которого некруто сбегала в широкий, золотистый от жнивища дол хорошо укатанная дорога.

– Все-таки ты, Гоша, пожалел Варварушку, – поравнявшись с его конем, сказала Ульяна.

– Просто так, по-человечески… – ответил Агафон. – Она такая потерянная…

Дол наполнялся прохладой. Горный воздух становился оживляюще свежим и ласковым.

– А себя ты уже перестал жалеть? – спросила Ульяна.

– У меня сейчас, Ульяша, такое в душе… Хочется, чтобы все были счастливыми, как Федя и Даша. Мне даже стан этот, и вагон, и родничок – все жаль до смерти.

– Почему? – тихо спросила она.

Он ответил не сразу.

– Ты вспомни, как приезжали поздравлять наших комбайнеров, какая гроза была, Архипушка пел…

Ульяна подняла коротенькую плетку и поправила концом черенка выбившуюся из-под синего берета прядь волос.

– Да, здесь очень хорошо, – по-прежнему тихим голосом подтвердила она. – Этот чудо-родничок, лесок березовый прелесть! А весной цвели такие подснежники! Ты хотел бы здесь жить всегда?

– Очень хотел бы!

– И в таком же вот вагончике?

«Да, с тобой», – хотелось ответить ему, но сказал он совсем другое:

– В таком вагончике не хочу жить.

– Да? – Ульяна вскинула брови и, натянув поводья, придержала Белоножку. – Ты только что говорил…

– Говорил и сейчас скажу, что для каждой совхозной фермы нужно выбирать именно такие места, около родников, речушек, лесков.

– Истина!

– Да, но нам нужно давно уже строить здесь не вагончики, не времянки финского образца, а постоянные здания, чтобы жить в них круглый год – и в суровую зиму – с полными удобствами.

– В тебе сидит горожанин, – попробовала возразить Ульяна. – Однако тебе нужен дворец?

– Нет! – горячо запротестовал Агафон. – Дело не в дворце. Но строения должны быть самые современные, легкие, ажурные, из стекла и пластика. Особенно главный корпус, где будут размещены жилые комнаты, агрокабинеты, лаборатории и обязательно оранжерея. Я вижу и цветы, и бассейн, и зрительный зал с киноаппаратурой, телевизионными установками. При теперешней технике все это можно очень быстро собрать из легких дешевых панелей. Кончать нужно с этими общежитиями, где даже, извини, рубахи негде выстирать.

– А ты прав! Нам надо думать, как лучше жить нашим людям, – задумчиво, под мерный шаг коня, проговорила Ульяна.

А пока… Агафон вспомнил: в прошлом году в один из зауральских целинных совхозов прибыло около двадцати молодых механизаторов, а удержался только один – остальные уехали из-за бытовой неустроенности… Он поделился этим с Ульяшей.

– Да, человек не только должен работать, заниматься, читать, писать, но и еще просто жить. Жить хорошо!

– Когда мы с папой ездили в Прибалтику, – подхватила Ульяна, – заезжали к его другу в один замечательный эстонский колхоз. У них даже есть должность архитектора. Он спланировал такие фермы, жилые поселки, и они их построили.

– У нас тоже был инженер-строитель, но он не построил даже путной для коз и овец кошары. А Спиглазов хвастается, что Петр Иванович схлопотал для совхоза десять финских домиков. Убожество! Но тем, кому они достались, завидуют остальные. Ты когда-нибудь видела, как живут наши молодые чабаны?

– Я была у них с Мартой… – сочувственно улыбнулась Ульяна. – Мы делаем вид, что у нас все в порядке. Привозим раз или два в месяц кинопередвижку, да и то только летом. Пару десятков растрепанных книг; ну, иногда Иван Михайлович, как член бюро райкома, сам беседу проведет или подбросит скучного, как бессонница, докладчика… А потом полгода они живут, задутые буранами.

– Да. Быт молодых чабанов – это тоже проблема, да еще какая! Мы еще всколыхнем и этот вопрос и Марту нашу расшевелим. А сейчас я, Ульяша, мечтаю о своем, о нашем… Знаешь, о чем?

– Не знаю… – насторожилась она.

– На Волгу, на Волгу поедем! – нетерпеливо предложил Агафон.

– Думаешь, я там буду кстати? – Ульяна посмотрела на него долгим, проникновенным взглядом.

– Тут и думать нечего! – решительно и беззаботно выкрикнул он, но, встретив ее отчужденный и в то же время пытливый взгляд, просительно и не совсем уверенно продолжал: – Ты только вообрази себе, как обрадуются твоему приезду мама и отец! Мы сходим на пристани Большая Волга, бежим по трапу, а навстречу нам наши милые старики. А мы им: «Привет вам из большой уральской жизни!»

Ульяна не ответила. Сильно послав Бедоножку, рысью выехала вперед. Ей трудно было говорить. Дорога вывернулась из широкого дола на сыртовую степь. День уходил. Низкое солнце над шиханом горело багровым пламенем. Конь Ульяны усилил ход, звонко загудела дорога, и, казалось, еще звонче, сердитей зароптали в колке молодые дубки и березки.

Агафон пришпорил коня, догнал Ульяну и, словно не замечая ее холодноватой замкнутости и отчужденности, снова заговорил о поездке на Большую Волгу. И тут только заметил, как на измученное, неотразимое лицо и высокий лоб Ульяны набежали те самые знакомые морщинки, значение которых он очень хорошо знал и помнил еще с того самого знаменательного утра, когда они после отъезда Зинаиды обсуждали в саду ее письмо. Сейчас светлые, засверкавшие слезами глаза девушки смотрели на ковыльную степь с нескрываемой печалью; синий, выжженный солнцем берет сполз на белесый висок. Она тяжко вздохнула и, с трудом выталкивая каждое слово, проговорила:

– Пойми меня, я не могу ехать с тобой на Большую Волгу.

Ее ответ он ощутил, как удар. Склонив голову к конской гриве, с окаменевшим лицом ехал рядом. Он понял, какая боль проснулась в ее сердце. А он-то ждал и надеялся, что огорчения уже позади и у нее… Ведь совсем недавно на этом стане они как будто окончательно примирились. Вот ему и примирение!..

Над головой коня, чутко прядавшего ушами, качались в мутной предвечерней хмари рыжие горы. Степь шелестела сухим будыльем застарелого ковыля. Агафона и Ульяну придавило глубокое гнетущее молчание, они чувствовали его физически, и оба знали, что изменить пока ничего не могут.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Пока Сенька Донцов разворачивал «Челябинец» и цеплял сзади вагона бочку с водой, все арбузы и дыни были погружены. В открытой дверце, на порожке, уселись рядом Дашутка и Федя.

– В добрый час, – когда домик на колесах стронулся с места, напутствовал Архип Матвеевич. Он уже был обут и подпоясан военным ремнем, на котором, как у настоящего солдата, висели подсумки с ружейными патронами.

Подминая гусеницами пыльную стерню, могучий «Челябинец» вытащил вагончик на широкий, укатанный машинами шлях и, усиливая ход, повез Федю с Дашуткой на ближний крутоватый изволок, в поджидавшую впереди прозрачную синеватую даль.

Архип Матвеевич стоял с непокрытой головой и смотрел вслед. Ветер играл его жидким седеньким чубом и опущенной на деревянную ногу штаниной, донося до его ушей новый звук приближающегося мотора. Архип оглянулся. Из подъехавшего грузовика, как старая базарная купчиха, с сумками и корзинками вылезла Агафья Нестеровна.

– Ну, спасибо тебе, Роман Николаевич, дай бог доброго здоровья, – с умиленной растроганостью проговорила она.

– Мама! Роман! – Варвара подбежала к машине и навалилась грудью на приоткрытую дверцу кабины. – Ах, Роман, ты меня напугал совсем… как твои дела?

– Сдаю свои дела, Варвара Корнеевна, – вздохнул Спиглазов.

– Куда же тебя?

«Вот, может быть, сейчас здесь и решится моя судьба», – подумала она.

– Еще не знаю, – задумчиво ответил Роман Николаевич. – Про меня говорят, что я типичная отрыжка культа, – усмехнувшись, добавил он.

– Кто же мог сказать такую гадость? – возмутилась Варвара.

– Нашлись, – косясь на сидевшего за рулем Афанасия Косматова, ответил Спиглазов.

– Не я, Варя, это товарищ Константинов ему впаял, – ухмыльнулся Афонька.

Варвара издала глухой звук, будто застряло в горле слово. Значит, дела Романа были плохи.

– Ну что же, Варя, не поминай лихом, – давая Афоньке знак трогаться, сказал Спиглазов.

– А как же мы… как же я, Рома? – вопрошающе вглядываясь в жесткое, постное лицо своего бывшего дружка, тихо шептала Варвара.

– А так, что вон за пригорком меня Раиса ждет… Бывай здорова. – Роман вторично кивнул шоферу.

Машина взвыла и шибко рванула с места, обдав Варвару гарью бензина и густым вихорьком пыли. Перед ее глазами закружились и куда-то поплыли разбросанные по жнивищу скирды соломы. Ослабевшие руки вдруг опустились и как плети повисли вдоль тела.

– А я, Варенька, все совершила! – подходя к дочери, громко заговорила Агафья Нестеровна. – Все обмозговала и даже газетку привезла! Вот только не знаю, куда я ее засунула, – роясь в битком набитой сумке, продолжала она.

– Какую газетку? Что ты могла совершить! – повернувшись к матери, с ужасом в голосе спросила Варвара.

– Не шуми ты ради бога! Довольна будешь и спасибо мне не раз скажешь… Теперече ты вольная казачка!

– Что ты наделала, мама?

– Как что? Я тебе развод схлопотала и объявление в газетке пропечатала. Все честь по чести! Помнишь того кудрявенького редактора?

– Ну? – со стоном выкрикнула Варвара.

– Он все мне так быстренько обтяпал.

– Мама! – Голос Варвары хлипко надломился дрожью и одиноко замер в опустевшей степи. Она отлично помнила, как после партактива привела к себе домой молодого пышноволосого редактора районной газеты и накормила сочными беляшами, приготовленными Агафьей Нестеровной. Видимо, он не забыл гостеприимства, уважил старуху и тиснул объявление без всякой задержки.

– Оказывается, проще простого, – разглагольствовала мать. – Пришла, отдала бумажки, он черкнул на уголышке два словца и в кассу. Там с меня, конешно, содрали тридцать целковых новенькими и квиток выписали… Между прочим, кудрявенький-то тебе поклон прислал.

– Ой, мама! – повторила Варвара и опустила голову на крышку кухонного стола.

– Да что ты все мамкаешь? – спросила Агафья Нестеровна. Увидев свой стол, удивленно добавила: – Глянька, и стол мой тут! Кто же это его приволок сюда? Небось Федька или тот супостат.

Увидев приближающегося Архипа, Агафья Нестеровна замолчала. Ей вдруг как-то стало не по себе. Брошенный стан выглядел сейчас сиротливо, опустошенно. Куча остывшей золы, а рядом скрюченные арбузные корки, охапка примятой соломы, на которой спал под вагончиком Архип. Нелепый четырехногий стол и словно пьяная, поникшая Варвара. А вон еще двустволка на колу, где, наверное, проветривалось и сушилось Глафиркино тряпье, оглядываясь по сторонам, подмечала Агафья.

«Я-то за каким шутом сюда приперлась, – подумалось ей, – могла и дома поведать…»

Архип подошел к колышку и снял с сучка ружье. Потом повернулся к дощатому щитку, где висела его, как он выражался, «физия», еще раз полюбовался Дашуткиным изделием, потрогал, раскачал сначала один гвоздик, затем второй, газета скользнула вниз и повисла на одном уголке. Архип Матвеевич снял ее, аккуратно скатал в трубочку и крепко, как нечто самое для него дорогое и важное, перевязал ее.

Гул трактора все больше отдалялся. Архип видел, как, шлепая гусеницами и таща за собой вагончик, он вскарабкался на бугор и вскоре скрылся в голубоватой, освещенной солнцем дали. Близился вечер. На меже, покачивая сухой, словно поджаренной, метелкой, остался одинокий лошадиный щавель. Удлиненная тень его со скрюченными на боках отростками показалась Агафье лохматой и жуткой.

– Нам тоже ведь пора ехать, а? – беспомощно озираясь на разворошенный стан, упираясь испуганными глазами в свой кухонный стол, заговорила Агафья Нестеровна. – Как бы нам, Архипушка, выехать отсюдова? – просительно и робко поглядывая на Архипа, спрашивала она. – Вон и стол надо захватить. Бросили вещь-то, а?

– Пёхом придется. Уж более попутных не будет. Все закончили на этом рубеже, теперь дальше марш-марш! Прощайте!

Архип поправил на плече ружье и, как солдат, зашагал на свой пост к видневшемуся бахчевому шалашу с пугалом на длинном шесте. Взойдя на ближайший малый бугорок, он остановился и оглянулся.

У бывшего полевого стана, положив свертки и сумки на старый раскоряченный стол, одиноко маячили две женщины и со страхом смотрели на темнеющий посреди золотистого жнивья, опустевший, далеко уходящий шлях.

Урал – Москва – Волга

1958—1966

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ