«Край света»

Наталья Баранская Край света

Вероятно, это тихое, спокойное место. «Ушел бы на край света», — сказал однажды кто-то уставший, огруженный заботами, замученный горестями. Какой-нибудь пессимист, которому стало невмоготу бороться или невмоготу терпеть. Очень давно сказал. Когда земля еще не была круглой, а была похожа на блюдо и стояла на трех китах, плавающих в трех морях. У блюда был край — это и был край света. И люди, неспособные бороться или терпеть, брали котомки, припасали посошки и уходили куда глаза глядят. Путь этот неизменно приводил на край света.

Елизавете Николаевне неловко было признаться, что сейчас, в семидесятые годы двадцатого века, ей захотелось уйти на край света. «Вероятно, я принадлежу к неудачникам», — думала она, как будто оправдываясь. От сведущих людей она знала, что неудачников теперь гораздо меньше, чем было раньше. Но что ж, сколько-то их все равно осталось, и она была в их числе.

Открылось это ей в конце жизни, в последнем, а может, предпоследнем десятилетии. Ее не удивило, что так поздно — с возрастом обнаруживаются в нас многие слабости.

Всегда считала она себя счастливой. Что бы ни случилось с ней, с ее близкими, никогда не называла себя несчастной. Даже когда случилось самое страшное — война разбила ее семью, — она продолжала жить, не чувствуя себя обломком. Но, вероятно, немецкий снаряд, попав в блиндаж, где находился ее муж, одним из осколков задел и ее, хотя она была далеко, за тысячу километров. Появилась трещина, сначала незаметная даже ей. Потом она стала увеличиваться, расширялась, росла, и Елизавете Николаевне стало казаться, что ее можно увидеть. Она ее видела, когда смотрелась в зеркало.

Сыновья и дочь уверяли, что никакой трещины нет. Им некогда было приглядываться. «Все ты выдумываешь!» — утешали они ее, пробегая мимо.

У Елизаветы Николаевны было двое сыновей, четыре снохи, или невестки, шестеро внуков. Снох она жалела, особенно покинутых, и чувствовала себя перед ними виноватой — ведь это ее сыновья оставили их.

Сыновья рано женились, и слушать не хотели, когда она их отговаривала. А через три года оба разошлись. И снова женаты, и у каждого еще по ребенку.

Жила она с дочерью. Проблемы «зять — теща» у них никогда не было. Дочь — мать-одиночка. Зато была другая проблема — как растить и воспитывать двойняшек.

Уже несколько лет Елизавета Николаевна сидела с детьми. Ровно в пятьдесят пять она вышла на пенсию, оставив свою любимую фонотеку в одном музыкальном учреждении. Когда дети подросли, стали больше шуметь и шалить, сидеть с ними стало нелегко. И после того как у Елизаветы Николаевны был сильный сердечный приступ, их отдали в детсад. Она оправилась, отдохнула, но ненадолго. Дети часто болели, притом не синхронно. Получалось так, что почти все время они дома. Бабушка вздохнула и решила: пусть лучше будут дома здоровые. И взяла их из садика. А в прошлом году они пошли в школу.

Если не считать дома, где Елизавета Николаевна живет, у нее были еще четыре точки приложения мыслей и тревог. Четыре семьи, где жили четверо остальных ее внуков. Елизавета Николаевна постоянно думала об одном, о другом из своих детей или обо всех сразу.

Ее волновало, что у старшего сына неприятности на работе. Она страдала оттого, что младший пьет. Она огорчалась: первая жена старшего не отпускала к ней мальчика повидаться. Ее беспокоило, что вторая его жена насильно учит пятилетнюю девочку фигурному катанью, что старший внук начал курить, а средний совсем вырос из пальто, чего мать не замечает, предоставляя это отцу, а тот считает, что хватит и алиментов. Она пыталась сэкономить из пенсии хоть немного на подарки ко дням рождений, но пенсия была невелика, экономить было трудно, и подарки получались не такие, как ей хотелось.

В общем, Елизавета Николаевна не знала спокойных дней. Возможно, если бы она могла всем помогать и участвовать в их жизни, она не огорчалась бы так. Но помогать всем она не могла.

А тут еще дочь стала задерживаться по вечерам. Где, с кем? И будет ли на этот раз что-нибудь хорошее? Вряд ли будет. Двое детей. Нелегко на это пойти — растить и воспитывать чужих детей. И судьба дочери и двойняшек тоже беспокоила Елизавету Николаевну.

Толпа мыслей, тревог и забот теснилась и кружилась в ее голове в тихие ночные часы, мешала спать и набирать силы на завтрашний день.

В часы ночных раздумий над всем и всеми Елизавета Николаевна пришла к мысли, что принадлежит к несчастливым. Она ничего не могла или почти ничего не могла изменить в том, что тревожило и волновало ее. И тут впервые появилось у нее желание, и даже не желание, а тихая, немощная мысль — не уйти ли ей на край света? Елизавета Николаевна считала мысли о крае света малодушием, она гнала их, осуждала себя, но они все возвращались и возвращались.

«Неужели все развалится позади меня, как только я с посошком и котомкой перейду кольцевую бетонную дорогу?» Так или примерно так рассуждала она и утешала себя: живут без нее четыре внука, значит, обойдутся и здесь, у дочери. И она все чаще и чаще думала о предстоящем путешествии.

Может, она и не двинулась бы с места. Но иногда сущий пустяк подталкивает человека, даже самого нерешительного. И случается это внезапно.

Так случилось и с Елизаветой Николаевной. День был как день. Она приготовила завтрак, разбудила детей, провела зарядку, накормила и проводила в школу. Сбегала в магазин, поставила варить суп и компот. Занялась уборкой. Потом взялась штопать Петины носки для валенок.

Зазвонил телефон. Жена младшего сына сказала, что он опять не пришел ночевать, и на этот раз она твердо решила с ним расстаться. Они немного поговорили. Елизавета Николаевна не стала просить невестку, чтобы она не выгоняла сына. Она хотела успокоить женщину, а может, и себя тоже, и стала расспрашивать про внука. Про его успехи в английском. Он недавно начал учить язык, все им гордились.

Сноха ответила, что не намерена разыскивать мужа, и если он, выпив, угодил под машину, то так ему и надо. Елизавета Николаевна бросила Петин носок и стала звонить сыну на работу. Сказали, что его нет. Дрожащими руками листала она записную книжку — искала кого-нибудь из его товарищей. Ни по одному телефону ей не ответили. Позвонила опять на работу. «Сейчас посмотрю», — отозвался женский голос, и она долго ждала с трубкой в руках. Стукнули в дверь — пришли ребята из школы, сегодня их отпустили раньше. К телефону подошел сын и, не дав ей договорить, сиплым злым голосом сказал: «Не лезь не в свое дело». Он был жив, она утешилась этим и тихо положила трубку. Внучка Ирочка закричала весело: «У нас пожар! Пожар!» Петя подхватил: «Дым! Дым! Из кухни идет дым!» И оба принялись прыгать и визжать.

Елизавета Николаевна побежала на кухню. Компот сгорел. Обуглившиеся фрукты припаялись к почерневшей кастрюле. Она налила в кастрюлю воды.

Пора было обедать, потом гулять. Она обещала детям пойти в сквер. Елизавета Николаевна не жалела компота, но беспокоилась, удастся ли отчистить кастрюлю.

Эта кастрюля и младший сын не выходили у нее из головы всю прогулку. И потом весь день она думала о сыне. О том, что плохо его воспитала.

Не была она подготовлена к неудачам. Старшие — сын и дочь — учились неплохо, росли ровно… Младший пошел вкривь. Чего только не натерпелась она с ним. Старшие правильные, не хотели возиться с младшим и помочь матери. Кое-что по дому они делали, но неохотно, лишь бы скорее кончить и заняться своим, интересным.

Старший увлекался радиотехникой, из него и получился хороший инженер. Дочь интересовалась музыкой, но из этого ничего не вышло: она поступила в музыкальное училище, не кончила, не смогла, переучилась на машинистку-стенографистку, после работы ходила в клуб, в музыкальный кружок. Руководил им пианист, неплохой музыкант. Тут родились у нее двойняшки, и у Петеньки оказался хороший слух. Елизавета Николаевна пробовала тогда объясниться с пианистом. Но он так дрожал, так боялся своей жены, что говорить с ним было противно. Они от него отступились, а потом даже не вспоминали.

Младший сын после школы побывал в трех институтах. Отовсюду его выгнали — за хвосты. Он пробовал работать на заводе, в торговле и наконец обрел свое призванье в рекламе. Забавные рисунки и немудрящие стихи давали ему заработок не меньший, чем у инженера. Но половина денег уходила в долги — раздавал, возвращал — и на выпивку. Его уговаривали попробовать свои силы в чем-нибудь серьезном: мультфильмах, детских книжках. Но он не хотел идти в незнакомое место к незнакомым людям. Нагловатый в манерах, робок он был до странности. Одна мать это знала.

Мысли о младшем шли своим чередом, дела своим, и день приближался к концу. Елизавета Николаевна отвела ужин, помыла посуду и села с ребятами на диван — почитать.

В это время пришла дочь и еще в передней сказала недовольно: «Пахнет у вас какой-то гарью». Тут Елизавета Николаевна вспомнила про кастрюлю. «Компот у меня сгорел», — призналась она смущенно. Дочь сказала брюзгливо: «Вечно у тебя что-нибудь горит. И вообще…» Последние слова обидели Елизавету Николаевну больше всего. Они просто очень ее обидели. Что означало это «и вообще…» Оно могло означать что угодно. Даже и то, что она делает все из рук вон плохо, совсем не старается и не заботится о детях.

Елизавета Николаевна вышла на кухню подогреть дочери ужин и стала чистить кастрюлю. Но дочь выхватила ее из рук: «Пропала кастрюля, и нечего ее долбить». Может, у дочери были неприятности на работе или в личной жизни, кто знает, почему она была так раздражена.

Ночью Елизавета Николаевна думала только об этом. Уговаривала себя, что все это пустяки, что даже и вспоминать стыдно, но никак не могла отвязаться от пустых этих мыслей, от слов дочери, сказанных в досаде, от злого ее голоса.

«Уйти бы на край света», — подумала Елизавета Николаевна и вздохнула. И стала вздыхать и вздыхать. Все чаще и чаще. Она вздыхала, и ей казалось, что в доме душно, не хватает воздуха, совершенно нечем дышать. Тогда она встала, чтобы приоткрыть окно.

Снеговой ветер ворвался в комнату, схватил занавеску, завернул в нее Елизавету Николаевну, приподнял и бросил. Что-то загремело, зазвенело и стукнуло об пол. Кто-то закричал в доме, и что-то завыло и загудело в ответ на улице. Гуденье и гул налетели, подхватили и понесли Елизавету Николаевну в неизвестную даль.

«Так вот, как оно теперь…» — подумала она без слов.

Да и правда, какой посошок, какая котомка в наш ракетный век. Мы так далеко ушли вперед!

На краю света было тихо и светло. Елизавета Николаевна открыла глаза. Она чувствовала, что спала крепко и хорошо выспалась. Но вставать ей еще не хотелось.

Напротив ее кровати было приоткрыто окно. Перед окном росло деревце. На его ветвях виднелись едва распустившиеся светло-зеленые листики. На ветке сидела птичка и пела простую песенку в четыре ноты. Поодаль виднелась крутая крыша и чердачное оконце в деревянной стене. «Должно быть, здесь все живут в деревянных домиках, и даже зимой распускаются почки», — подумала Елизавета Николаевна.

Было тихо, солнце освещало крышу домика розоватым утренним светом. Елизавета Николаевна вспомнила, что на краю света спешить некуда, и закрыла глаза.

На второй день ее новой жизни Елизавета Николаевна увидела, что деревце под окном осыпано белыми цветами. А птичка пела теперь другую песню — длинную и звонкую. Солнце светило прямо в окна ярко и горячо.

Елизавета Николаевна попробовала встать, но не смогла. Особенно это ее не огорчило. Она лежала, смотрела на цветущее деревце, слушала птичку, испытывая тихую, спокойную радость от непричастности к суете. Ей стало легко, очень легко. Так с ней еще не бывало. Ей представилось, что это и есть невесомость.

Потом она заснула. А когда опять открыла глаза, то увидела на деревце среди темно-зеленых листьев блестящие красные вишни. Птицы прыгали по веткам и клевали ягоды. Так начался третий день жизни на краю света.

Пришли тихие женщины в белых одеждах, похожие на ангелов. Ходили, едва касаясь пола, переговаривались неслышно и делали что-то с Елизаветой Николаевной, чего — она не ощущала. А потом опять говорили беззвучно. Когда они ушли, она постаралась вспомнить, как добралась сюда, но вспомнить не смогла.

Женщины вернулись, стали облачать ее в просторные одежды. Ей были приятны их нежные голоса, хотя она не понимала слов. Но вдруг она заплакала. Слезы текли по лицу и капали на грудь. Женщины пытались ее успокоить, утешить, но смысл их речей не доходил до нее. Она все старалась вспомнить что-то ласковое, нежное, оставленное ею где-то далеко-далеко.

Было что-то оставлено, но что, что? Она не могла вспомнить и заплакала еще горше, всхлипывая и вздрагивая. Женщины поднесли ей бокал с ароматным питьем, и она выпила, и покой снизошел на нее вновь. Видно, здесь, на краю света, ей не дадут тревожиться и тосковать об оставленном.

Об оставленном… чём? Но теперь уже ее мысль не билась судорожно, а тихо, бессильно шевелилась, замирая дремотно.

Через некоторое время Елизавета Николаевна стала выходить в сад. Кроме вишенки, оклеванной птицами, в саду было множество растений — деревьев, цветов, трав. Старые липы смыкались ветвями над темными аллеями, на светлых лужайках росли молодые клены и белые тонкие березы. Дорожки переходили в тропки, тропки, заросшие низкой мшистой травой, исчезали в зарослях бузины или высоких белых цветов, пахнущих ванилью. Сад был велик, зеленые кущи скрывали его границы. Казалось, он бесконечен.

Елизавета Николаевна обнаружила тут и других женщин. Некоторые тоже не помнили ничего из своей прежней жизни, у других было что-то, о чем они не хотели говорить. Здесь, вероятно, не принято было вспоминать и расспрашивать.

Может быть, на краю света собрались неудачницы? Несчастливые, как и она сама? Однажды ей захотелось пересчитать, сколько их тут. Их было тридцать, а может, и меньше, ведь она могла посчитать кого-то и два раза! «Тридцать несчастливых — это совсем немного». Она обрадовалась, ей не хотелось, чтобы их было много.

Прошло какое-то время. Елизавета Николаевна не знала, какое. Но ей почему-то стало тоскливо. «Здесь тихо и спокойно, тихо и спокойно», — повторяла она себе» как будто уговаривала. Но все чаще думалось, что здесь совсем не так хорошо, чтобы сюда стремиться.

Тревожил Елизавету Николаевну небольшой деревянный дом с высоким крыльцом, запертой на замок дверью и всегда прикрытыми ставнями. Дом походил на уснувшую дачу. Вызывал смутные мысли: дача, лето, дети. Дети выбегают утром из дома. Дети играют, смеются, кричат и прыгают возле дачи. Иногда кто-нибудь из них плачет. Жалость увлажняла ее глаза. Но дети смеялись опять, и ее слезы высыхали.

Чьи это дети? Елизавета Николаевна старалась вспомнить и не могла. Она не знала, как их зовут, а может, знала когда-то, но забыла. Помнила она только, что их тринадцать. Она точно знала — тринадцать: шесть мальчиков и семь девочек.

На краю света было очень спокойно. Тихо. Совсем тихо. И тоскливо.

В годовщину смерти Елизаветы Николаевны решили собраться в ее доме. Дочь не знала, как быть с женами братьев — бывшими, настоящими. Потом сказала: пусть сами разбираются, кто захочет — придет.

Пришли все. К назначенному часу не было только младшего сына. Теперь, когда он развелся со второй женой, он мог и позабыть о намеченном сборе.

Потомство Елизаветы Николаевны с трудом разместилось за двумя раздвинутыми столами — гостинным и кухонным. Народу-то прибавилось! Дочери помогал молодой мужчина в очках — некрасивый, но симпатичный, зять, которого Елизавета Николаевна и ждала, и боялась. На тахте сладко спал, посапывая во сне, спеленутый младенец — новенький, седьмой внучек — сынишка старшего сына. Первая жена старшего привела нового мужа — не только, чтобы показать, что он красивее и выше ее прежнего. Нет, он и сам захотел пойти. Внуки подросли, старшему исполнилось четырнадцать. Теперь уже все были школьниками — маленькая фигуристка пошла в первый класс. Дети помнили бабушку, конечно, кроме новенького, спящего на тахте.

Все были настроены миролюбиво и слегка печалились. Две жены младшего, сравнявшиеся судьбой, беседовали, сидя рядом.

Хозяйка, взглянув на часы, сказала: «Садитесь, он, верно, забыл». Зять и старший сын покойной стали разливать вино и фруктовую. Когда бокалы были наполнены, старший поднялся. Ждали именно его слова.

Встали и все остальные.

— Итак, помянем нашу маму, которая была замечательным человеком, честным тружеником и…

Но тут позвонили у дверей.

— Подожди, он пришел! — воскликнула хозяйка, — Дети, откройте дяде.

Двойняшки кинулись в переднюю, следом побежали сыновья младшего и остальные ребята.

Окруженный детьми, в комнату вошел младший — аккуратно подстриженный и немного смущенный. За его спиной пряталась девушка с длинными светлыми волосами. Младший перецеловал ребят, повернулся к ней, взял за руку. Пока она стояла, опустив темные ресницы, все могли рассмотреть ее прямой носик и синий брючный костюм, тесноватый в талии.

— А это моя Галя, — сказал младший с некоторым вызовом.

Девушка подняла серые глаза и оглядела всех спокойно и строго. Хозяйка быстро усадила вновь прибывших, перекинув нежданной гостье свой прибор. Налили еще два бокала.

— Так выпьем, помянем мать, — поднялся опять старший.

Все встали. Но младший перехватил речь.

— Да, бабушка наша была человеком! — воскликнул он. — Дай бог всем нам… — он вздохнул, как видно сомневаясь, удастся ли им, — …нам или тем, кто останется после нас… — и, оглядев стол, закончил: — Старайтесь, ребята!

Все подняли бокалы, у кого с чем, по возрасту, и выпили, вспоминая Елизавету Николаевну.

Дочь собралась всплакнуть, но обязанности хозяйки ей помешали. Женщины поморгали, приложили платочки к глазам и губам. Мужчины схватились за сигареты. Но жены не дали им закурить. Хозяйка просила всех приниматься за еду и стала накладывать на тарелки салат. Зашумели дети, начали разговоры взрослые, завертел головенкой малыш, просыпаясь, и закряхтел сердито, прежде чем заплакать.

А сверху, с увеличенной фотографии, смотрела на них немолодая женщина. Мягкие черты, немного расплывшиеся, как всегда на любительских снимках, глаза в сеточке морщин… И взгляд у нее был слегка растерянный — то ли удивленный, то ли озабоченный. А может, то и другое вместе.

И все же она улыбалась.