«Том 7. Это было»

«Я в ужасе. Доходит до сердца. Кто-то отравляет нас токами (Вы не знаете!). Я борюсь с собой. У нас в семье наследственность ужасная. Мы все погибаем от этого проклятого электричества. Брат погиб, сестра… Теперь до меня. Но я борюсь и не хочу верить. Это только остатки наследственности. И потом – прошло время – мне доктора говорили, что лечили Корсакова, – мне уже 48 лет. А 48 лет – это уже 5 лет за пределом для того, чтобы уже не бояться этой проклятой наследственности»[1].

«Но то была петля Рока. Этот Рок смеется мне в лицо – и дико, и широко. Я слышу, визг-смех этого Рока. О, какой визг-смех! Железный, в 1000° мороза – визг ледяного холода. Он заморозил мне мозг, и я точно весь из стекла-льда – вот паду и рассыплюсь. Не уписать в тысячу книг. Века в один месяц прожиты. О, я мог бы теперь писать о Роке, о страдании»[2].

Эти письма дают представление о том, в каком состоянии Ив. Шмелев работал над рассказом «Это было». Шли самые страшные для него годы: 1919-1922-й. Страдания о сыне, неизвестность, догадка об ужасной правде – расстреле… В этих обстоятельствах и человек, не отягченный никакой наследственностью, способен сойти с ума.

Но Шмелев – не сошел. Зато сумел художественно изобразить сознание героя, находящегося в бреду и полубезумии: сдвиг времени и пространства, прерванные логические связи, странные выводы. То реалии первой мировой войны, то какая-то… Южная Америка; компания шпионов и страх за казну; оргии с гашишем и дорогими винами, а в конце – не то больница, не то тюрьма.

И все это тоже было, и все это наблюдал Иван Сергеевич Шмелев, закончивший свой рассказ 9 мая 1922 года, уже по приезде из красно-бело-красного Крыма в нэповскую Москву. Приведем в качестве своеобразного комментария следующие наблюдения очевидцев: