Андреев Василий Волки
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ваньки Глазастого отцу, Костьке-Щенку, не нужно было с женой своей, с Олимпиадою, венчаться.
Жили же двенадцать лет невенчанные, а тут, вдруг, фасон показал.
Граф какой выискался!
Впрочем, это все Лешка-Прохвост, нищий тоже с Таракановки, поднатчик первый, виноват:
— Слабо, — говорит, — тебе, Костька, свадьбу сыграть!
Выпить Прохвосту хотелось, ясно.
Ну, а Щенок "за слабо в Сибирь пойдет", а тут еще на взводе был.
— Чего — слабо? Возьму, да обвенчаюсь. Вот машинку женкину продам и готово!
А Прохвост:
— Надо честь-честью. В церкви, с шаферами. И угощение чтобы.
Олимпиады дома не было. Забрал Щенок ее машинку швейную ручную, вместе с Прохвостом и загнали на Александровском.
Пришла Олимпиада, а машинку "Митькою звали"! Затеяла было бузу, да Костька ей харю расхлестал по всем статьям и объявил о своем твердом намерении венчаться, как и все прочие люди.
— А нет — так катись, сука, колбасой!
Смех и горе! Дома ни стола ни стула, на себе барахло, спали на нарах, в изголовьи — поленья-шестерка, как в песне:
На осиновых дровах
Два полена в головах и вдруг — венчаться!
Но делать нечего. У мужа — сила, у него, значит, и право. Да и самой Олимпиаде выпить смерть захотелось. И машинка все равно уж улыбнулась.
Купили водки две четверти, пирога лавочного с грибами и луком, колбасы собачьей, огурцов. Невеста жениху перед венцом брюки на заду белыми нитками зашила (черных не оказалось) и отправились к Михаилу архангелу. А за ними таракановская шпана потопала.
Во время венчания шафер, Сенька-Чорт, одной рукою венец держал, а другой брюки поддерживал — пуговица одна была и та оторвалась.
Гости на паперти стреляли — милостыню просили.
А домой как пришли — волынка.
Из-за Прохвоста, понятно.
Пока молодые в церкви крутились, Прохвост, оставшийся с Олимпиадиной маткою, Глашкой-Жабою, накачались в доску: почти четверть водки вылокали и все свадебное угощение подшибли. Горбушка пирога осталась, да огурцов пара.
Молодые с гостями — в дверь, а Прохвост навстречу, с пением:
Где ж тебя черти носили?
Что же тебя дома не женили?
А старуха Жаба на полу кувыркается: и плачет и блюет.
Невеста — в слезы. Жених Прохвосту — в сопатку, тот — его. Шпана — за жениха, потому он угощает. Избили Прохвоста и послали настрелять на пирог.
Два дня пропивали машинку. На третий Олимпиада опилась. В Обуховской и умерла. Только-только доставить успели.
Щенок дом бросил и ушел к царь-бабе, в тринадцатую чайную. А с ним и Ванька.
* * *
Тринадцатая чайная всем вертепам вертеп, шалман настоящий: воры всех категорий, шмары, коты, бродяги и мелкая шпанка любого пола и возраста.
Хозяин чайной — Федосеич такой, но управляла всем женка его, царь-баба Анисья Петровна, из копорок, здоровенная, что заводская кобыла.
Весь шалман держала в повиновении, а Федосеич перед нею, что перед богородицей, на задних лапках.
С утра до вечера, бедняга, крутится, а женка из-за стойки командует, да чай с вареньем дует без передышки, — только харя толстая светит, что медная сковородка.
И не над одним только Федосеичем царь-баба властвовала.
Если у кого из шпаны или из фартовых деньги завелись, лучше пропей на стороне или затырь так, чтобы не нашла, а то отберет.
— Пропьешь, — говорит, — все равно. А у меня они целее будут, захочешь чего, у меня и заказывай. Хочешь, пей!
Водку она продавала тайно, копейкою дороже, чем в казенках.
Ванька-Селезень ширмач, один раз с большого фарту не хотел сдать царь-бабе деньги — насильно отобрала.
Он даже — в драку, но ничего не вышло. Да и где ж выйти-то? Сила у него пропита, здоровье тюрьмою убито, а бабища в кожу не вмещается.
Набила ему харю, только и всего.
Так царь-баба царствовала.
Одинокие буйства прекращала силою своих тяжелых кулаков или пускала в ход кнут, всегда хранящийся под буфетом.
Если же эти меры не помогали — на сцену являлся повар Харитон, сильный, жилистый мужик, трезвый и жестокий, как старовер.
Вдвоем они как примутся чесать шпану: куда — куски, куда — милостыня!
Завсегдатаи тринадцатой почти сплошь — рвань немыслимая, беспаспортная, беспарточная; на гопе у Макокина и то таких франтов вряд ли встретишь.
У иного только стыд прикрыт кое-как.
Ванька-Глазастый, родившийся и росший со шпаною, не предполагал, что еще рванее таракановских нищих бывают люди.
В тринадцатой — рвань форменная.
Например — Ванька-Туруру.
Вместо фуражки — тулейка одна; на ногах зимою — портянки, летом — ничего; ни одной заплатки, все — в клочьях, будто собаки рвали.
А ведь первый альфонс! Трех баб имел одновременно: Груньку-Ошпырка, Дуньку-Молочную и Шурку-Хабалку. Перед зеркалом причесывается, не иначе.
Или, вот, "святое семейство": Федор Султанов с сыновьями: Трошкою, Федькою и Мишкою-Цыганенком.
Эти так: двое стреляют, а двое в чайной сидят — выйти не в чем. Те придут, эти уходят. Так, посменно и стреляли. А один раз — обход. "Святое семейство" разодралось — кому одеваться?
Вся шпана задним ходом ухряла, а они дерутся из-за барахла. Рвут друг у дружки. Всю четверку и замели.
Или еще, король стрелков, Шурка-Белорожий. В одних подштанниках и босой стрелял в любое время года. В Рождество и Крещенье даже. "Накаливал" шикарно.
Другой вор позавидует его заработку. Еще бы не заработать! Красивый, молодой и в таком ужасном виде. Гибнет же человек! В белье одном. Дальше нижнего белья уж ехать некуда. Не помочь такому — преступление.
А стрелял как!
Плачет в голос, дрожит, молит спасти от явной гибели:
— Царевна! Красавица! Именем Христа-спасителя умоляю: не дайте погибнуть! Фея моя добрая! Только на вас вся надежда!
Каменное сердце не выдержит, не только женское, да если еще перед праздником.
А ночью к Белорожему идет на поклон шпана.
Поит всех, как какой-нибудь Ванька-Селезень, первый ширмач с фарту.
Костька-Щенок Ваньку своего отдал Белорожему на обучение.
Пришлось мальчугану босиком стрелять, или, как выражался красноречивый его учитель: "симулировать последнюю марку нищенства".
— Ты плачь! По-настоящему плачь! — учил Белорожий, — и проси, не отставай! Ругать будут — все равно проси! Как я! Я у мертвого выпрошу.
Действительно Белорожий у мертвого не у мертвого, а у переодетого городового (специально переодевались городовые для ловли нищих), три копейки на пирог выпросил.
Переодетый его заметает, а он ему:
— Купи, дорогой, пирога и бери меня. Голодный! Не могу итти.
Тот было заругался, а Белорожий на колени встал и панель поцеловал:
— Небом и землею клянусь и гробом родимой матери — два дня не ел!
Переодетый три копейки ему дал и отпустил. Старый был фараон; у самого, поди, дети нищие или воры, греха побоялся, отпустил.
Ванька следовал примерам учителя: клянчил, плакал от стыда и холода. Подавали хорошо. Отца содержал и себе на гостинцы отначивал.
Обитатели тринадцатой почти все и жили в чайной.
Ночевали в темной, без окон, комнате. На нарах — взрослые, под нарами — плашкетня и те, кто позже прибыл. Комната — битком, все в повалку. Грязь невыразимая. Вошь темная, клопы, тараканы. В сенях кадка с квасом и та с тараканами. В нее же, пьяные, ночью, по ошибке, мочились.
Только "фартовые" — воры, в кухне помещались с поваром.
Им, известно, привилегия.
"Четырнадцатый класс" — так их и звали.
Выдающимися из них были: Ванька-Селезень, Петька-Кобыла и Маркизов Андрюшка.
Ванька-Селезень ширмач, совершавший в иной день по двадцати краж. Человек, не могущий равнодушно пройти мимо чужого кармана. Случалось, закатывался в ширму, забыв предварительно "потрекать", т.-е. ощупать карманы — так велико было желание украсть.
— Ширма — жизнь моя! Любую шмару на ширму променяю! — философствовал по вечерам Селезень, напаивая, с фарта, шпану: кажется, отруби мне руки — ногами "втыкать" стану, ног не будет — зубами задуюсь.
Селезень — естественный вор.
Хлебом не корми, а дай украсть.
"Брал" где угодно, не соображаясь со стремой и шухером.
На глазах у фигарей и фараонов залезал в карман одинокого прохожего.
Идет по пятам, слипшись с человеком. Ребенок и тот застремит.
А где "людка" — толпа — будет втыкать и втыкать пока публика не разойдется или пока за руки не схватят.
Однажды он "сгорел с делом", запустив одну руку в карман мужчины, а другую в карман женщины. Так с двумя кошельками: со "шмелем" и с "портиком" в руках повели в участок.
У Знаменья это было, на литургии преждеосвященных даров.
Петька-Кобыла ширмач тоже, но другого покроя. Осторожен. Зря не ворует — не лезет в густую, как Селезень. Загуливать не любит. С фарта и то наровит на чужое пить. Из себя кобел коблом. Волосы — под горшок, но костюм немецкий. И с зонтиком всегда. Фуражка фаевая, купеческая.
Трусоват, смирен. Богомол усердный. С фарта свечки ставил Николаю угоднику. В именины не воровал.
Маркизов Андрюшка — домушник. Хорошие дельцы, в роде Ломтева Кости и Миньки-Зуба с Маркизовым охотно на дела идут. Сами приглашают — не он их.
Маркизов человек жуткий.
Не пьет, а компанию пьяную любит; не курит, а папиросы и спички всегда при себе. Первое дело его, в юности еще: мать родную обокрал, по-миру пустил. "Шмар", случалось, брал "на малинку".
Вор безжалостный, бесстыдный.
На дело всегда с пером, с финкою, как Колька-Журавль из-за Нарвской.
"Засыпается" Маркизов с боем. Связанного в участок и в сыскное водят.
* * *
В тринадцатую перебрались новые лица: Ганька-Калуга и Яшка-Младенец.
Не то нищие, не то воры или разбойники — не понять.
Слава о них шла, что хамы первой марки и волынщики.
Перекочевали они из живопырки "Манджурия".
Калуга "Манджурию" эту почти единолично (при некотором участии Младенца) в пух и прах разнес. Остались от "Манджурии" стены, дверь, окна без рам и стул, что под боченком для кипяченой воды у дверей стоял.
Остальное — каша.
Матвей Гурьевич, хозяин трактира, избитый, больше месяца в больнице провалялся, а жена его — на сносях она была — от страха до времени скинула.
И волынка-то из-за пустяков вышла.
Выпивала манджурская шпана. Взяли на закуску салаки, а хозяин одну рыбку не додал.
Калуга ему:
— Эй ты, сволочь! Гони еще рыбинку. Чего отначиваешь?
Тот — в амбицию:
— А ты чего лаешься? Спроси, как человек. Сожрал, поди, а требуешь. Знаем вашего брата!
Калуга вообще много не разговаривает.
Схватил тарелку с рыбою и Гурьевичу в физию.
Тот заблажил. Калуга его — стулом.
И пошел крошить.
Весь закусон смешал, что карты: огурцы с вареньем, салаку с сахаром и т. д.
Чайниками — в стены. Чай с лимоном — в граммофон.
Товарищи его на что ко всему привычные — хрять.
Один Младенец остался.
Вдвоем они и перекрошили все на свете.
Народ как начал сбегаться — выскочили они на улицу; Калуга боченок с кипяченой водой сгреб и дворнику на голову — раз!
Хорошо — крышка открылась и вода чуть тепленькая, а то изуродовать мог бы человека.
Калуга видом свирепый: высокий, плечистый, сутулый, рыжий, глаза кровяные, лицо точно опаленное. Говорит — рявкает сипло. Что ни слово мать.
Про него еще слава: в Екатерингофе или в Волынке где-то вейку зарезал и ограбил, но по недостаточности улик оправдался по суду.
И еще: с родной сестренкою жил как с женою. Сбежала сестра от него.
Калуга силен, жесток и бесстрашен.
Младенец ему под стать.
Ростом выше еще Калуги, мясист. Лицо ребячье: румяное, белобровое, беловолосое.
Младенец настоящий!
И по уму дитя.
Вечно хохочет, озорничает, возится, не разбирая с кем: старух, стариков мнет и щекочет, как девок, искалечить может шутя.
Убьет и хохотать будет. С мальчишками дуется в пристенок, в орлянку.
Есть может сколько угодно, пить — тоже.
Здоровый. В драке хотя Калуге уступает, но скрутить, смять может и Калугу. По профессии — мясник. Обокрал хозяина, с тех пор и путается.
Калуга по специальности не то плотник, не то кровельщик, картонажник или кучер — неизвестно.
С первого дня у Калуги столкновение произошло с царь-бабою.
Калуга заговорил на своем каторжном языке: в трех словах пять матерей.
Анисья Петровна заревела:
— Чего материшься, франт? Здесь тебе не острог!
Калуга из-под нависшего лба глянул, будто обухом огрел, — да как рявкнет:
— Закрой хлебало, сучья отрава! Не то кляп вобью!
Царь-баба мясами заколыхалась и присмирела.
Пожаловалась после своему повару.
Вышел тот, постоял, поглядел и ушел.
С каждым днем авторитет царь-бабы падал.
Калуга ей рта не давал раскрыть.
На угрозы ее позвать полицию свирепо орал:
— Катись ты со своими фараонами к чертовой матери на легком катере.
Или грубо балясничал:
— Чего ты на меня скачешь, сука? Все равно я с тобою спать не буду.
— Тьфу, чорт! Сатана, прости меня, господи! — визжала за стойкою Анисья Петровна, — чего ты мне гадости разные говоришь? Что я потаскуха какая, а?
— Отвяжись, пока не поздно! — рявкал Калуга, оскаливая широкие щелистые зубы. Говорю: за гривенник не подпущу! На чорта ты мне сдалась, свиная туша? Иди, вот, к мяснику, к Яшке. Ему по привычке с мясом возиться. Яшка-а! — кричал он Младенцу: бабе мужик требуется. Ейный-то муж не соответствует. Чево?.. Дурак! Чайнуху заимеешь. На-паях будем с тобой держать!
Младенец глуповато ржал и подходил к стойке:
— Позвольте вам представиться с заплаткой на…
Крутил воображаемый ус. Подмигивал белесыми ресницами. Шевелил носком ухарски выставленной ноги, важно подкашливал:
— Мадама! Же-ву-при пятиалтынный! Це, зиле, але журавле. Не хотится-ль вам пройтить-ся, там, где мельница вертится?..
— Тьфу! — плевалась царь-баба. Погодите, подлецы! Я, ей-богу, околоточному заявлю.
— Пожалуйста, Анись Петровна, — продолжал паясничать Младенец. Только зачем околоточного? Уж лучше градоначальника. Да-с. Только мы эту усю полицию благородно помахиваем-с. Да-с. И вас, драгоценнейшая, таким-же образом. Чего-с? Щей? Не желаю. Ах, вы про околоточного? Хорошо! Заявите на поверке! Или в обчую канцелярию.
— Я те дам "помахиваю". Какой махальщик нашелся. Вот сейчас же пойду, заявлю! — горячилась, не выходя, впрочем, из-за стойки, Анисья Петровна.
А Калуга рявкал, тараща кровяные белки:
— Иди! Зови полицию! Я на глазах пристава тебя поставлю раком. Трепло! Заявлю! А чем ты жить будешь, сволочь? Нашим братом, шпаной да вором только и дышишь, курва!
— Заведение закрою! Дышишь! — огрызалась хозяйка: — Много я вами живу. Этакая голь перекатная, прости господи! Замучилась!
Калуга свирепел:
— Замолчь, сучий род! Кровь у тебя из задницы выпили! Заболела туберкулезом.
Младенец весело вторил:
— Эй! Дайте стакан мусора! Хозяйке дурно!
Такие сцены продолжались до тех пор, пока Анисья Петровна не набрала в рот воды — не перестала вмешиваться в дела посетителей.
В тринадцатой стало весело. Шпана распоясалась. Хозяйку не замечали.
Повар никого уже не усмирял.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В жизни Глазастого произошло крупное событие: умер отец его, Костька-Щенок. Объелся.
Случилось это во время знаменитого загула некоего Антошки Мельникова, сына лабазника.
Антошка запойщик, неоднократно гулял со шпаною.
На этот раз загул был дикий. Все ночлежки: Макокина, "Тру-ля-ля" (дом трудолюбия), на Дровяной улице гоп — перепоил Мельников так, что однажды в казенках не хватило вина, в соседний квартал бегали за водкою.
Мельников наследство после смерти отца получил. Ну и закрутил, конечно.
Такой уж человек пропащий!
В тринадцатую он пришел днем, в будни и заказал все.
Шпана заликовала.
— Антоша! Друг! Опять к нам?
— Чего, к вам? — мычал уже пьяный Антошка. Жрите и молчите. Хозяин! Все, что есть — сюда!
Царь-баба, Федосеич, повар и шпана — все зашевелились. Из фартовых только Маркизов, вопреки обыкновению, не пожелал принять участие в гульбе.
Антошка уплатил вперед за все, сам съел кусок трески и выпил стакан чая.
Сидел, посапывая, уныло опустив голову.
— Антоша! Выпить бы? А? — подъезжала шпана.
— Выпить?.. Да… И… музыкантов! — мычал Антошка. Баянистов самых специяльных.
Разыскали баянистов. Скоро тринадцатая заходила ходуном. От гула и говора музыки не слышно.
Вся шпана — в доску. Там поют, пляшут, здесь — дерутся, там пьяный веселый Младенец-Яшка задирает подолы старухам, щекочет, катышком катя по полу пьяного семидесятилетнего старика-кусочника Нила. Бесится, пеной брыжжет старик, а Яшка ему подняться не дает.
Как сытый большой кот сидит над мышенком.
— Яшка! Уморишь старика! Чорт! — кричат, хохоча, пьяные.
Привлеченный необычайным шумом околоточный, только на секунду смутил шпану.
Получив от Мельникова, секретно, пятерку, полицейский, козыряя, ушел.
На следующий день Мельников чудил. За рубль нанял одного из членов "святого семейства", Трошку, обладателя шикарных, как у кота, усов. Сбрил ему один ус.
До вечера водил Трошку по людным улицам, из трактира в трактир и даже в цирк повел. С одним усом. За рубль.
Потом поймал где-то интеллигентного алкоголика Коку Львова, сына полковника.
Кока, выгнанный из дома за беспутство, окончательно спустившийся, был предметом насмешек и издевательств всех гулеванов.
Воры с фарта всегда нанимали его делать разные разности: ходить в белье по улице, есть всякую дрянь. Даже богомол Кобыла и тот однажды нанял Коку ползать под нарами и петь "Христос воскресе" и "ангел вопияше".
А домушник Костя Ломтев, человек самостоятельный, деловой, при часах постоянно, сигары курил и красавчика-плашкета, жирного, как поросенок, Славушку такого будто шмару содержал — барин настоящий Костя Ломтев, а вот специально за Кокою приходил, нанимал для своего плашкета.
Славушка капризный, озорник. Издевался над Кокою — лучше не придумать: облеплял липкими бумагами от мух, заставлял есть мыло и сырую картошку, кофе с уксусом пить и лимонад с прованским маслом, пятки чесать по полтиннику в ночь.
Здорово чудил плашкет над Кокою!
Теперь Мельников, встретив Коку, велел ему следовать за собою, купил по дороге на рубль мороженого, ввалил все десять порций в Кокину шляпу и заставил того выкрикивать: "Мороженое!.."
За странным продавцом бродили кучи народа.
Мельников натравлял мальчишек на чудака.
Полицейские, останавливающие Коку, получали, незаметно для публики, от Мельникова на водку и шествие продолжалось.
В тринадцатой, куда пришел Мельников с Кокою, уже был Ломтев со Славушкою. Повидимому, кто-нибудь из плашкетов сообщил им, что Кока нанят Мельниковым.
В ожидании Коки Ломтев со Славушкою сидели за столом.
Ломтев высокий, густоусый мужчина с зубочисткою во рту, солидно читал газету, а Славушка, мальчуган лет пятнадцати, с лицом розовым и пухлым, как у маленьких детей после сна, сидел развалясь, с фуражкою, надвинутой на глаза и сосал шоколад, изредка отламывая от плитки кусочки и бросая на пол.
Мальчишки, сидящие в отдалении, на полу, кидались за подачкою, дрались как собаки из-за кости.
Славушка тихо посмеивался, нехотя сося надоевший шоколад.
Когда вошли Мельников с Кокою, Славушка крикнул:
— Кока! Лети сюда.
Тот развязно подошел. Сказал, не здороваясь, с некоторой важностью:
— Сегодня он меня нанял.
И кивнул на Мельникова.
— И я нанимаю! Какая разница? — слегка нахмурился мальчуган.
Протянул розовую со складочками в кисти, руку, с перстнем на безымянном пальце:
— Целуй за гривенник!
Кока насмешливо присвистнул.
— Полтинник еще туда-сюда.
Мельников кричал:
— Чего ты с мальчишкою треплешься? Иди!
Кока двинулся. Славушка сказал сердито:
— Чорт нищий! Пятки мне чешешь за полтинник всю ночь, а с голодухи лизать будешь и спасибо скажешь. А тут ручку поцеловать и загнулся: Па-алтинник! Какой кум королю объявился. Ну, ладно, иди получай деньги!
Кока вернулся, чмокнул Славушкину руку. Мальчуган долго рылся в кошельке.
Мельников уже сердился:
— Кока! Иди, чорт! Расчет дам!
А Славушка копался.
— Славенька, скорее! Слышишь, зовет? — торопил Кока.
— Ус-пе-ешь! — тянул мальчишка. — С петуха сдачи есть?
— С пяти рублей? Откуда же? — замигал Кока.
— Тогда получай двугривенный.
Но Ломтев уплатил за Славушку. Не хотел марать репутации.
Кока поспешил к Мельникову.
Славушка крикнул вслед:
— Чтоб я тебя, стервеца, не видал больше! Дорого берешь, сволочь!
Нахмурясь, засвистал. Вытянул плотные ноги в мягких лакированных сапожках.
Ломтев достал сигару, не торопясь вынул из замшевого чехольчика ножницы, обрезал кончик сигары.
Шпана зашушукалась в углах. Ломтева не любили за причуды. Еще бы! В живопырке и вдруг — барин с сигарою, в костюме шикарном, в котелке, усы расчесаны, плашкет толстомордый в перстнях, будто в "Буффе" каком!
Ломтев, щурясь от дыма, наклонился к мальчугану, спросил ласково:
— Чего дуешься, Славушка?
— Найми Коку! — угрюмо покосился из-под козырька мальчишка.
— Чудак! Он нанят. Сейчас он к нам не пойдет! Ты же видишь — тот фраер на деньги рассердился.
— А я хочу! — капризно выпятил пухлую губу Славушка. А если тебе денег жалко, значит ты меня не любишь.
Ломтев забарабанил пальцем по столу. Помолчав, спросил:
— Что ты хочешь?
Славушка, продолжая коситься, раздраженно ответил:
— А тебе чего? Денег жалко, так и спрашивать нечего.
— Жалко у пчелки. А ты толком говори: чего хочешь? — нетерпеливо хлопнул ладонью по столу Ломтев.
— Хочу, чтобы мне, значит, плевать Коке в морду, а он, пущай не утирается. Вот чего!
Мальчишка закинул ногу на ногу. Прищелкнул языком. Смотрел на Ломтева вызывающе.
Ломтев направился к столу, где сидели Мельников с Кокою, окруженные шпаною.
Повел переговоры.
Говорил деловито, осторожно отставив руку с сигарою, чтобы не уронить пепла. Важничал.
— Мм… вы понимаете. Мальчик всегда с ним играет.
— А мне что? — таращил пьяные глаза Мельников. — Я нанял и баста!
— Я вас понимаю, но мальчугашка огорчен. Сделайте удовольствие ребенку. Мм… Он только поплюет и успокоится. И Коке лишняя рублевка не мешает. Верно, Кока?
— Я ничего не знаю, — мямлил пьяный Кока: — Антон Иваныч мой господин сегодня. Пусть он распоряжается. Только имейте в виду, я за рубль не согласен. Три рубля. Слышите?
— Ладно, сговоримся, — отмахнулся Ломтев. — Так уступите на пару минуток?
Мельников подумал, махнул рукою.
— Ладно! Пускай человек заработает. Этим кормится, правильно. Вали, Кока! Видишь, как я тебе сочувствую!
Ломтев любезно поблагодарил. Пошел к Славушке. Кока, пошатываясь — за ним. А сзади шпана, смеясь:
— Кока! Пофартило тебе! Два заказчика сразу!
— Деньгу заработаешь!
— Только смотри, Славка тебя замучает!
А мальчишка ждал, нетерпеливо постукивая каблуком.
Кока подошел. Спросил:
— Стоя будешь?
— Нет! Ты голову сюды!
Славушка хлопнул себя по круглому колену.
— Садись на пол, а башку так вот. Погоди.
Взял со стола газету, постелил на колени:
— А то вшам наградишь, ежели без газеты.
Кока уселся на полу, закинул голову на Славушкины колени, зажмурился.
— Глаза-то открой! Ишь ты какой деловой! — сердито прикрикнул мальчишка. — Задарма хошь деньги получать.
Взял из стакана кусочек лимона, пожевал, набрал слюны. Капнула слюна. Кока дернул головою.
— Мордой не верти! — сказал Славушка, слегка щелкнув Коку по носу.
Опять пожевал лимон.
— Глаза как следует чтобы. Вот так.
Низко наклонил голову. Плюнул прямо в глаза.
Кругом захохотали. Смеялся и Славушка.
— Кока! Здорово? — спрашивала шпана.
— Чорт, плашкет. Специально.
— Ладно! — тихо проворчал Кока.
Ломтев, щурясь от дыма, равнодушно смотрел на эту сцену.
— Плашкет! Ты хорошенько! — рявкнул откуда-то Калуга. — Заплюй ему глаза, чтоб он, сволочь, другой раз не нанимался.
— Эх, мать честная! Денег нет! — потирал руки Яшка-Младенец. — Я бы харкнул по-настоящему.
Славушка поднял на него румяное, смеющееся лицо:
— Плюй за мой счет! Позволяю!
Младенец почесал затылок.
— Разрешаешь? Вот спасибо-то!
Кока хотел запротестовать, замямлил что-то, но Славушка прикрикнул:
— Замест меня, ведь! Тебе что за дело? Кому хочу, тому и дозволю: твое дело харю подставлять.
Младенец шмаргнул носом, откашлялся, с хрипом харкнул.
— Убьешь, чорт! — загоготала шпана.
— Ну и глотка!
Младенец протянул Славушке руку:
— Спасибо, голубок!
Кока поднялся. Мигал заплеванными глазами, пошел к Мельникову.
— Смотри, не утирайсь! Денег не получишь! — предупредил Славушка.
— Я за ним погляжу, чтобы не обтирался! — предложил свои услуги Младенец.
Славушка заказал чаю.
Ломтев дал царь-бабе рублевку, важно сказав:
— Это, хозяюшка, вам за беспокойство.
Царь-баба ласково закивала головою:
— Помилуйте, господин Ломтев! От вас никакого беспокойства. Тверезый вы завсегда и не шумите.
Ломтев обрезал кончик сигары.
— Я это касаемо мальчика. Все-таки знаете, неудобно. Он шалун такой.
— Ничего. Пущай поиграет. Красавчик он какой у вас! Здоровенький. Огурчик.
Царь-баба заколыхалась, поплыла за стойку.
— Ну, ты, огурчик, доволен? — спросил Ломтев Славушку.
Мальчуган подошел к нему и поцеловал ему лоб. Ломтев погладил его по круглой щеке:
— Пей чай и пойдем!
А Мельников в это время уже придумал номер: предложил Коке схлестнуться раз-на-раз с Младенцем.
— Кто устоит на ногах, тому полтора целковых. А кто свалится — рюмка водки.
— А если оба устоят — пополам? — осведомился Кока.
— Ежели ты устоишь — трешку даже дам! — сказал Мельников.
Младенец чуть не убил Коку. Так хлестанул — у того кровь из ушей. Минут десять лежал без движения. Думали — покойник.
Очухался потом. Дрожа, выпил рюмку водки и ушел окровавленный.
Славушка радовался.
— Отработался, Кока? Здорово!
А по уходе Коки составилось пари: кто съест сотню картошек с маслом.
Взялись Младенец и Щенок.
Оба обжоры, только от разных причин: Младенец от здоровья, а Щенок от вечного недоедания.
Премия была заманчивая: пять рублей.
Перед каждым поставили по котелку с картошкою.
Младенец уписывает да краснеет, а Щенок еле дышит.
Силы неравные. Яшка настоящий бегемот из зоологического, а Костька-Щенок — щенок и есть.
Яшка все посмеивался:
— Гони, Антон Иваныч, пятитку. Скоро съем все. А ему не выдержать. Кишка тонка.
И все макает в масло. В рот картошку за картошкою.
Руки красные, толстые в масле.
И лицо потное, блестящее — масленое тоже. Течет, стекает масло по рукам. Отирает руки о белобрысую голову.
Весь как масло: жирный, здоровый.
Противен он Ваньке, невыносимо.
И жалко отца.
Отец торопится, ест. А уж видно, тяжело. Глаза — растерянные, усталые.
А тот жирный, масленый, поддразнивает:
— Смотри, сдохнешь. Отвечать придется.
Хохочут зрители. Подтрунивают над Щенком:
— Брось, Костька! Сойди.
А Мельников резко, пьяно, точно с цепи срываясь:
— Щенок! не подгадь! Десятку плачу! С роздыхом жри, не торопись. Оба сожрете — обем по десятке! Во!..
Выбрасывает кредитки на стол.
Костька начинает "с роздыхом". Встает, прохаживается, едва волоча ноги и выставив отяжелевший живот.
— Ладно! Успеем! Над нами не каплет! — кривится в жалкую улыбку лицо.
Бледное, с синевой под глазами.
А Младенец ворот расстегнул. Отерся рукавом. И все ест.
— Садись, Костька! Мне скучно одному! — смеется.
А сам все в рот картошку за картошкою. Балагурит:
— Эта пища, что воздух. Сколько не жри — не сыт.
Хлопает рукою по круглому большому животу:
— Га-а! Пустяки — барабан.
Противен Ваньке Младенец. Жирный, большой как животное.
И тут же в роде его веселый румяный Славушка восторженно хохочет, на месте не стоит, переминается от нетерпения, опершись розовыми кулаками в широкие бока.
И он тоже противен.
И жалко отца. Бледный, вздрагивающей рукой шарит в котелке, с отвращением смотрит на картошку. Вяло жует, едва двигая челюстями.
— Дрейфишь, а? — спрашивает Младенец насмешливо. Эх ты, герой с дырой! Где ж тебе со мною браться, мелочь? Я и тебя проглочу не подавлюсь.
Глупо смеется. Блестят масленые щеки, вздрагивает от смеха мясистый загривок.
— Сичас, братцы, щенок сдохнет! Мы из него колбасу сделаем!
Кругом тихо.
Только Славушка, упершись в широкие бока, задрав румяное толстощекое лицо, звонко смеется, блестя светлыми зубами:
— Яшка-а! Меня колбасой угостишь, а? Ха-ха! слышь, Яшка! Я колбасу уважаю! — Захлебывается от смеха.
И больно и страшно Ваньке от Славушкиного веселья.
И еще страшнее, что отец так медленно, точно во сне жует.
Вспоминается умирающая лошадь.
Тычут ей в рот траву.
Слабыми губами берет траву. Так на губах и мнется она. Так и остается около губ трава.
Вспоминает умирающую лошадь Ванька, — дрожа подходит к отцу. Дергает за рукав:
— Папка! Не надо больше!
Поднимается Щенок. Оперся о стол руками.
Наклонился вперед. Будто думает: что сказать?
— Ух! — устало и жалобно промолвил и тяжело опустился на стул.
Поднялся, опять постоял.
— От… правь… те… в больни… цу, — непослушными, резиновыми какими-то губами пошевелил.
Тихо стало в чайной.
Только Младенец чавкает. С полным ртом, говорит:
— Чаво?.. Жри… знай.
А Щенок не слышит и не видит, может, ничего.
Мучительный, ожидающий чего-то, взгляд.
И вдруг — схватился за бок. Открыл широко рот…
— А-а-а! — стоном поплыло! А-а-а.
Мельников вскочил. Схватил Костьку за руку.
— Ты чего, чего?..
Растерялся:
— Братцы! Извозчика найдите!
Ванька бросился к отцу.
— Папка-а! Папка! Зачем жрал? Папка-а! — в тоске и страхе бил кулаком по плечу отца.
Зачем жрал? Пап-ка-а!
Папка-жа!
А отец не слышит и не видит.
Болью искаженное, темнеющее лицо. Раздвигается непослушный резиновый рот:
— А-а-а! плавно катится умоляющий стон: А-а-а!
И поднимается суматоха. Мельников, взлохмаченный, растерянный, отрезвевший сразу:
— Извозчика! Братцы! Скорее, ради бога!
Пьяные, рваные бессмысленно толкутся вокруг упавшего лицом вниз Щенка.
Гневно взвизгивает царь-баба:
— Черти! Обжираются на чужое! Сволочи! Тащите его вон отсюдова. Не дам здесь подыхать!
И вдруг в суматошно-гудящую смятенную толпу грозно ударил рявкающий голос:
— Погулял богатый гость, купец Иголкин. Теперь наш брат нищий погуляет.
Калуга пьяный, дикий от злобы, расталкивая столпившихся приблизился к Мельникову, взмахнул костистым в рыжей шерсти кулаком.
Загремел столом, посудою, опрокинутый жестоким ударом Мельников.
Загудела, всполошившись, шпана:
— Яшка! — кричал Калуга, — Яшка! Сюды! Гуляем!
Схватил первый подвернувшийся под руку стул и ударил им ползущего на четвереньках окровавленного Мельникова.
— Яшка! Гуляем!
А Яшка опрокидывал столы.
— Ганька! Бей по граммофону!
Шпана бросилась к выходу.
Заковыляли, озираясь, трясущиеся старухи, с визгом утекали плашкеты.
Не торопясь ушел со Славушкою под руку солидный Ломтев.
Царь-баба визжала где-то под стойкою:
— Батюшки! Караул! Батюшки! Уби-и-ли-и!
И покрывавший и крики и грохот рявкающий голос:
— Яшка! Гуляй!
И в ответ ему, дико-веселый:
— Бей, Ганька! Я отвечаю!
Трещат стулья, столы. Грузно, как камни, влепляются в стены с силою пущенные пузатые чайники, с веселым звоном разбиваются хрупкие стаканы.
Бросается из угла в угол, как разгулявшееся пламя рыжий, крававо-глазый, с красным, точно опаленным лицом, Калуга, с бешеною силою, круша и ломая все.
И медведем ломит за ним толстый, веселый от дикой забавы Яшка-Младенец, добивая, доламывая то, что миновал ослепленный яростью соратник.
И растут на полу груды обломков.
И тут же на полу, вниз лицом умирающий или умерший Костька-Щенок и потерявший сознание, в синяках и кровоподтеках, Мельников.
А над ним суетится, хороня в рукаве (на всякий случай) финку, трезвый жуткий Маркизов.
Толстый мельниковский бумажник с тремя тысячами будет у него.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Осиротевшего Глазастого взял к себе Костя Ломтев.
Из-за Славушки.
Добрый стих на того нашел, предложил он Косте:
— Возьмем. Пущай у нас живет.
Ломтев пареньку ни в чем не отказывал, да и глаза Ванькины ему приглянулись!
— Возьмем. Глазята у него превосходные!
Приодел Ломтев Ваньку в новенькую одежду. Объявил:
— Ты у меня будешь в роде как курьер. Ежели слетать куды или что. Только смотри, не воруй у меня ничего. И стрелять завяжи. Соренка потребуется — спроси. Хотя незачем тебе деньги.
Зажил Ванька хорошо: сыто, праздно.
Только, вот, Славушки побаивался. Все казалось, что тот примется над ним фигурять.
Особенно тревожился, когда Ломтев закатывался играть в карты на целые сутки.
Но Славушка над Ванькою не куражился.
Так, подать что прикажет, за шоколадом слетать, разуть на ночь.
Раз только, когда у него зубы разболелись от конфет, велел он, чтобы Ванька ему чесал пятки.
— Первое это мое лекарство, — сказал Славушка, укладываясь в постель! И опять же, ежели не спится — тоже помогает.
Отказаться у Ваньки не хватило духа. Больше часа "работал"!
А Славушка лежал, лениво болтая:
— Так, Ваня, хорошо. Молодчик! Только ты веселее работай. Во-во! Вверх лезь! Так! А теперь пройдись по всему следу. Ага! Приятно.
Ваньке хотелось обругаться, плюнуть, убежать. Но сидел, почесывая широкие лоснящиеся подошвы ног толстяка.
А тот лениво бормотал:
— Толстенный я здорово, верно? Жиряк настоящий… Меня Андрияшка Кулясов все жиряком звал. Знаешь Кулясова Андрияшку? Нет? Это, брат, первеющий делаш. Прошлый год он на поселение ушел в Сибирь.
Помолчал. Зевнул. Продолжал мечтательно.
— У Кулясова хорошо было. Эх, человек же был Андрияшка Кулясов! Золото! Костя куды хуже, Костя — барин. Тот много душевнее. И пил здорово. А Костя не пьет. Немец будто, с сигарою завсегда. А как я над Кулясовым кураж держал. На извозчиках — беспременно, пешком — ни за что. Кофеем он меня в постели поил, Андрияшка-то! А перстенек вот этот — думаешь — Костя подарил? Кулясов тоже. Евонный суперик. Как уезжал в Сибирь на вокзале мне отдал. Плакал. Любил он меня. Он, меня, Ваня и к пяткам-то приучил. Он мне чесал, а не я ему, ей-богу! Утром, это, встанет; начнет мне ножки целовать, щекотать. А я щекотки не понимаю. Приятность одна и боле ничего. Так он меня и приучил. Стал я ему приказывать: "Чеши", говорю. Он и чешет. Хороший человек! Первый человек, можно сказать. Любил он меня за то, что я здоровый, жиряк. Я, бывало, окороками пошевелю: "Смотри, — говорю, — Андрияша. Вот что тебя сушит". Он прямо, что пьяный сделается.
Славушка весело смеется.
— А с пьяным что я с ним вытворял, господи! — продолжает паренек. Он, знаешь, что барышня — нежненький. В чем душа. А я — жиряк. Отыму, например, вино.
Осердится. Лезет отымать бутылку. Я от него бегать. Он за мной. Вырвет, кое-как. Я сызнова отыму. Так у нас и идет. А он от тюрьмы нервенный и грудью слабый. Повозится маленько и задышится. Тут я на него и напру, что бык. Сомну, это, сам поверх усядусь и рассуждаю: "Успокойте, мол, ваш карахтер. Не волнуйтеся, а то печенка лопнет"… А он бесится, матерится на чем свет, а я разыгрываю: "Не стыдно, — говорю: старый ты ротный, первый делаш, можно сказать, а плашкет тебя задницей придавил". Натешусь — отпущу. И вино отдаю, понятно. Очень я его не мучил, жалел.
Славушка замолкает. Потом говорит, потягиваясь:
— Еще немножечко, Ваня. Зубы никак прошли. Да и надоело мне валяться. Ты, брат, знаешь, что я тебе скажу? Ты жри больше, ей-богу! Видел, как я жру? И ты так же. Толстый будешь, красивый. У тощего какая же красота? Мясом, как я, обрастешь — фрайера подцепишь. Будет он тебя кормить, поить, одевать и обувать. У Кости товарищи, которые на меня что волки зарятся. Завидуют ему, что он такого паренька заимел.
Письма мне слали, ей-ей. Да…
Всех я их с ума посводил харей своей да окороками, вот. И то сказать: такие жирные плашкеты разве из барчуков которые. А нешто генерал какой али граф отдадут ребят своих вору на содержание? Ха-ха!.. А из шпаны ежели, так таких, как я во всем свете не найтить. Мелочь одна: косолапые, чахлые, шкилеты. Ты, Ванюшка, еще ничего, много паршивее тебя бывают. А жрать будешь больше — совсем выправишься. Слушай меня! Верно тебе говорю: жри и все!
* * *
Костя Ломтев жил богато. Зарабатывал хорошо. Дела брал верные. С барахольной какой хазовкою и пачкаться не станет.
Господские все хазы катил. Или магазины.
Кроме того, картами зарабатывал. Шуллер первосортный.
Деньги клал на книжку: на себя и на Славушку.
Костя Ломтев — деловой!
Такие люди воруют зря! Служить ему надо, комиссионером каким заделаться, торговцем.
Не по тому пути пошел человек.
Другие люди живут, а такие, как Костя — играют.
Странно, но так.
Все — игра для Кости.
И квартира роскошная, с мягкою мебелью, с цветами, с письменным столом — не игрушка разве?
Для чего вору, спрашивается, письменный стол?
И сигары ни к чему. Горько Косте от них — папиросы лучше и дешевле. А надо фасон держать.
Барин, так уж барином и быть надо.
В деревне когда-то, в Псковской губернии, Костя пахал, косил, любил девку Палашку или Феклушку.
А тут — бездельничал.
Не работа же — замки взламывать? И, вместо женщины — с мальчишкою жил.
Вычитал в книжке о сербском князе, имевшем любовником подростка-лакея, и завел себе Славушку.
Играл Костя!
В богатую жизнь играл, в барина, в сербского князя.
С юности он к книжкам пристрастился.
И читал все книжки завлекательные: с любовью, с изменами и убийствами.
Графы там разные, королевы, богачи, аристократы.
И потянуло на такую же жизнь. И стал воровать.
Другой позавидовал бы книжным и настоящим богачам. Ночи, может, не поспал бы, а на утро все равно на работу бы пошел.
А Костя деловой был!
Бросил работу малярную свою. И обворовал квартиру.
Первое дело — на семьсот рублей.
Марка хорошая!
Играл Костя!
И сигары и шикарные костюмы — и манеры барские, солидные — все со страниц роковых для него романов.
Богачи по журналам одеваются, а Костя, вот, по книгам жил.
И говорил из книг и думал по-книжному.
И товарищи его так же.
Кто как умел, играл в богатство.
У одних хорошо выходило — другие из тюрем не выходили.
Но почти все играли.
Были, правда, другого коленкора воры, в роде того же Селезня из бывшей тринадцатой.
У тех правило: кража для кражи.
Но таких мало.
Таких презирали, дураками считали.
Солидные, мечтающие о мягких креслах, о сигарах с ножницами, Ломтевы — Селезней таких ни в грош не ставили.
У Ломтева мечта — ресторан или кабарэ открыть.
Маркизов, ограбивший Мельникова во время разгрома тринадцатой, у себя на родине, в Ярославле, где-то открыл трактир.
А Ломтев мечтал о ресторане. Трактир — грязно.
Ресторан, или еще лучше — кабарэ, с румынами разными, с певичками.
Вот это — да!
И еще хотелось изучить французский и немецкий языки.
У Кости книжка куплена на улице за двугривенный: "Полный новейший самоучитель немецкого и французского языка".
* * *
Костя Ломтев водил компанию с делашами первой марки.
Мелких воришек, пакостников — презирал. Говорил:
— Воровать, так воровать, чтобы не стыдно было судимость схватить. Чем судиться за подкоп сортира или за испуг воробья, лучше на завод итти вала вертеть или стрелять по лавочкам.
На делах брал исключительно деньги и драгоценности.
Одежды, белья — гнушался.
— Что я тряпичник, что ли? — искренно обижался, когда компанионы предлагали захватить одежду.
Однажды Костя по ошибке взломал квартиру небогатого человека.
Оставил на столе рубль и записку: "Сеньор! Весьма огорчен, что напрасно потрудился. Оставляю деньги на починку замка".
И подписался буквами: "К. Л.".
Труда ни в каком виде не признавал.
— Пускай медведь работает, у него голова большая.
Товарищи ему подражали. Он был авторитетом.
— Костя Ломтев сказал!
— Костя Ломтев не признает этого!
— Спроси у Ломтева у Кости.
Так в части, в тюрьме говорили. И на воле — тоже.
Его и тюремное начальство и полиция и в сыскном — на "вы".
"Тыкать" не позволит. В карцер сядет, а невежливости по отношению к себе не допустит.
Такой уж он важный, солидный.
Чистоплотен до отвращения.
Моется в день по несколько раз. Ногти маникюрит, лицо на ночь березовым кремом мажет, бинтует усы.
Славушку донимает чистотою:
— Мылся? Зубы чистил? Причешись.
Огорчается всегда Славушкиными руками.
Пальцы некрасивые: круглые, тупые, ногти плоские, вдавленные в мясо.
— Руки у тебя, Славка, не соответствуют, — морщится Костя.
— А зато кулак какой, гляди! — смеется толстый Славушка, показывая увесистый кулак, — тютю дам, сразу три покойника.
Славушка любит русский костюм: рубаху с поясом, шаровары, мягкие лакировки. И московку надвигает на нос.
Косте нравится Славушка в матросском костюме, в коротких штанишках.
Иногда, по просьбе Кости, наряжается так в праздники; дуется тогда, ворчит:
— Нешто с моей задницей возможно в таких портках? Сядешь и здрасте. И без штанов. Или ногу задрать и страшно.
— А ты не задирай! Подумаешь, какой певец из балета — ноги ему задирать надо! — говорит Костя, разглядывая с довольным видом своего жирного красавца, как помещик откормленного поросенка.
Ванькою не интересовался.
— Глазята приличные, а телом не вышел, — говорил Ломтев. — Ты, Славушка, в его годы здоровее, поди, был? Тебе, Ваня, сколько?
— Одиннадцать! — краснел Ванька, радуясь, что Ломтев им не интересуется.
— Я в евонные года много был здоровше, — хвастал Славушка. — Я таких, как он, пятерых под себя возьму и песенки петь буду: "В дремучих лесах Забайкалья", — запевал озорник.
— Крученый! — усмехался в густые усы Костя.
Потом добавлял серьезно:
— Надо тебя, Ванюшка, к другому делу приспособить. Живи пока. А потом я тебе дам работу.
"Воровать", — понял Ванька, но не испугался.
К Ломтеву нередко приходили гости. Чаще двое: Минька-Зуб и Игнатка-Балаба. А один раз с ними вместе пришел Солодовников Ларька, только что вышедший из Литовского замка, из арестантских рот.
Солодовников — поэт, автор многих распространенных среди ворья песен.
"Кресты", "Нам трудно жить на свете стало", "Где волны невские свинцовые целуют сумрачный гранит" — песни эти известны и в Москве, а может и дальше.
Ваньке Солодовников понравился.
Не было в нем ни ухарской грубости, ни презрительной важности, как у прочих делашей.
Прямой взгляд. Прямые разговоры. Без подначек, без жиганства.
И веселость. И ласковость.
И Зуб и Балаба отзывались о Солодовникове хорошо:
— Душевный человек! Не наш брат — хам. Голова.
— Ты, Ларион, все пишешь? — полу-ласково, полу-насмешливо спрашивал Ломтев.
— Пишу. Куда же мне деваться?
— Куда? В роты опять, куда же денешься? — острил Костя.
— Все мы будем там! — махал рукою Ларька.
День выхода Солодовникова из рот праздновали весело.
Пили, пели песни.
Даже Костя выпил рюмки три коньяку и опьянел.
От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивая, беспрерывно разглаживая усы.
Временами входил в норму. Делался серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:
— Мм… Господа, кушайте! Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм… Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право…
Славушка толкал Ваньку локтем:
— Окосел с рюмки.
Шаловливо добавил:
— Надо ему коньяку в чай вкатить.
А Ломтев опять терял равновесие: "господа" заменял "братцами", "Лариона Васильевича" — "Ларькою".
— Братцы! Пейте! Чего вы там делите? Минька, чорт! Не с фарту пришел.
А Минька с Балабою грызлись:
— Ты, сука, отколол вчерась! Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все на чистоту выложила, — говорил Минька.
Балаба клялся:
— Истинный господь — не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить. Много Дунька знает, я ее, стерьву, ей-богу, измочалю. Что она от хозяина треплется, что-ли?
А Солодовников, давно не пивший, был уже на взводе.
Склонив голову на ладонь, покачивался над столом и пел тонким, захлебывающимся голосом песню собственного сочинения:
Скажи, кикимора лесная, Скажи, куда на гоп пойдешь? Возьми меня с собой, дрянная, А то одна ты пропадешь. О, нежное мое созданье, Маруха милая моя, Скажи, сегодня где гуляла И что достала для меня? Притихшие Минька с Балабою пьяно подхватили: Гуляла я сегодня в "Вязьме", Была я также в "Кобозях". Была в "Пассаже" с пасачами Там пели песню: "Во лузях", К нам прилетел швейцар с панели Хотел в участок нас забрать За то, что песню мы запели, Зачем в "Пассаж" пришли гулять.Ломтев раскинул руки в сторону, манжеты выскочили.
Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:
Гуляла Пашка-Сороковка И с нею Манька-Бутерброд, Мироновские, Катька с Юлькой, И весь фартовый наш народ!.. Потом все четверо и Славушка — пятый: Пойдем на гоп, трепло, скорее, А то с тобой нас заметут, Ведь на Литейном беспременно Нас фигаря давно уж ждут.А Солодовников закричал сипло:
— Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас вот. Ах! Как? Да!
Запел на прежний мотив:
В Сибирь пошли на поселенье Василька, Ванька, Лешка-Кот, Червинский, Латкин и Кулясов Все наш, все деловой народ.Солодовников манерно раскланялся, но тотчас же опустился на стул и, склонив голову на руку, задремал.
А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Потом поднялся, пошатываясь (славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:
— Ларя! Дай я тебя поцелую. Чудесный ты, человек, Ларя! В роде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю. Слышишь, Ларя? Лермонтова знаешь? Спишь, чо-орт!
Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промычал:
— По-о-верка? Есть!
Вскочил. Вытянул руки по швам.
— Так точно! Солодовников!.
— Тюрьмой бредит! — шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку. — Поверка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.
Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.
— Пей, Ларя! — совал рюмку Ломтев.
— Не мо… гу… — застучал зубами. — Спа-ать…
Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.
Заснули на полу, рядом, неистово храпя.
— Слабые ребятишки. Еще время детское, а уж все свалились! — сказал Славушка.
Подумал, засмеялся чему-то.
Уселся в головах у спящих.
— Ты чего, Славушка? — с беспокойством спросил Ванька.
— Шш!.. — пригрозил тот.
Наклонился над Минькою. Прислушался. Тихонько пошарил возле Миньки.
— Погаси свет! — шепнул Ваньке.
— Славушка, ты чего?
— Погаси, говорят! — зашептал Славушка и погрозил кулаком.
Ванька привернул огонь в лампе.
На полу кто-то забормотал, зашевелился.
Славушка бесшумно отполз.
Опять, на корточках, подсел.
Потом на цыпочках вышел из комнаты.
Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что проснется кто-нибудь.
"Ошманал", — догадался.
Славушка тихо пришел.
— Спать давай! Разуй!
Улеглись оба на кушетке.
— Ты смотри, не треплись ничего, а то во!
Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.
— А чего я буду трепаться?
— То-то, смотри!
Славушка сердито повернулся спиною.
— Чеши спину! — приказал угрюмо. — Покудова не засну, будешь чесать.
Ваньку охватила тоска. Хотелось спать, голова кружилась от пьяного воздуха. Было душно от широкой горячей славушкиной спины.
Утром проснувшиеся бузили.
У Миньки-Зуба пропали деньги.
Ломтев, сердитый с похмелья, кричал:
— У меня в доме? Ты с ума сошел? Пропил, подлец! Проиграл.
Минька что-то тихо говорил.
Ванька боялся, что будут бить. Почему-то так казалось.
Но все обошлось благополучно.
— Плашкеты не возьмут, — сказал Ломтев уверенно. — Моему не надо, а этот еще не кумекает.
* * *
С лишним год прожил Ванька у Ломтева.
Костя приучил его к работе.
Брал с собою и оставлял "на стреме".
Сначала Ванька боялся, а потом привык. Просто: Костя в квартире "работает", а ему только сидеть на лестнице, на окне. А если "стрема" идет кто-нибудь — позвонить три раза.
Из "заработка" Костя добросовестно откладывал часть на Ванькино имя.
— Сядешь если — пригодится. Хотя и в колонию только угадаешь — не дальше, но и в колонии деньги нужны. Без сучки сидеть — могила.
Славушка за год еще больше разросся и раздобрел. Здоровее стал Яшки-Младенца. Но подурнел, огрубел очень. Усы стали пробиваться. На вид вполне можно дать двадцать лет.
Кости не боится, не уважает.
Ведет себя с ним нагло.
И со всеми также.
Силою хвастает. Дразнит всех.
— Мелочь! — иначе никого не зовет.
Озорничает больше, несмотря на то, что старше стал.
Костины гости как перепьются, Славушка их разыгрывать принимается. Того за шею ухватит, другому руки выкручивает — силу показывает.
Особенно достается Балабе-Игнатке. Больной тот, припадочный. Как расскипидарится — сейчас с ним припадок.
Славушка его всегда до припадка доводит.
Игнашка воды холодной боится.
Славушка начинает на него водой прыскать.
Орет, визжит Игнатка, будто его бьют. Рассердится, драться лезет. А Славушка его все — водой.
Загонит в угол, скрутит беднягу в три погибели и воду — за воротник.
Тут Игнатка на пол. И забьется.
А Славушка рад. Удивляется!
— Вона что выделывает, а? Чисто таракан на плите на горячей.
Мучитель Славушка!
Коку Львова на тот свет отправил озорством тоже.
Кока был с похмелья, с лютого. Встретился на беду со Славушкою, в Екатерингофе. И на похмелку попросил.
А тот и придумал:
— Вези меня домой на себе.
Кока стал отнекиваться:
— Лучше другое что. Не могу. Тяжелый ты очень.
— Пять пудов, вчерась вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну, не хочешь, не вези.
И пошел. Догнал его Кока.
— Валяй, садись! Один чорт!
Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый!
— С похмелья тяжело. Боюсь — умру!
— Как хочешь тогда. Прощай.
Повез Кока. И верно — умер. Половины парка Екатерингофского не протащил.
Славушка пришел домой и рассказывает:
— Коку "Митькою звали"! Калева задал — подох!
Не верили сначала. После оказалось верно.
— Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! — укорял Ломтев.
— Иттить не хотелось, а извозчиков нету, — спокойно говорил Славушка. — Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.
— Так ты его и бросил?
— А что же мне его солить, что ли?
А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.
Прежний его содержатель, Кулясов, с поселения бежал, на куклима жил. К нему и ушел Славушка.
Пришел как-то вечером, объявил:
— Счастливо оставаться, Константин Мироныч.
— Куда? — встрепенулся Ломтев.
— На новую фатеру, — улыбнулся Славушка.
Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.
Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.
— К Андрияшке? — тихо, сквозь зубы.
— К ему, — кивнул Славушка.
— Тэ-эк.
Ломтев прищурился от дыма.
— К первому мужу, значит?
Улыбнулся нехорошо.
А Славушка ответил спокойно:
— К человеку к хорошему.
— А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
— И спал — добавь, — перебил Славушка.
— Спал не задарма, — повысил голос Ломтев. — Чем ты обижен был когда? Чего хотел — имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона отъелся-то у меня!
— Откормил — это верно, — сказал Славушка. — Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
Подал руку Ломтеву:
— Ну, всех благ.
Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.
Сказал с раздражением:
— Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.
— Не надо мне твоих денег.
Ломтев опять швырнул книжку.
— Чего — не надо? По правилу — твои. Имеешь получить.
Славушка взял книжку, спрятал в карман.
— Прощай, — сказал тихо и пошел к двери.
— Так и пошел? — крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
Славушка не оглянулся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучается, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом не моргнет.
Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
Человечины, правда, не ели — не было в этом надобности, — ну, а жестокость первым делом считалась.
Все хорошее — позор, все бесстыдное — шик.
Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
— Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь — пропадешь. Стыда никакого не существует — все это плешь. Надо во всем быть шулером — играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой — всякий тебе в морду плюнуть может. И утрешься и словечка не скажешь — потому талия тебе не дозволяет.
Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали — Костя успел ухрять.
Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.
В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.
Свое место на нарах имел.
Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.
Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее — все честь-честью.
Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.
Мода такая. А не следовать моде — не иметь веса в глазах товарищей.
Модничали до смешного.
Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо". Во всей части их курить начинают.
Волынка, если не тех купят.
— Ты чего мне барахла принес? Жри сам! — кричит, бывало, деловой надзирателю.
— Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
— Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего, без мяса, без сосисок. Просто — пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом — первым долгом — в тарелки посетителей.
— Ага! Пюре!
И, заметает. И без ошибки — вор!
Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.
Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
А надежда не гаснет.
— Год разменяю — пустяки останется! — мечтает вслух какой-нибудь делаш.
А пустяки — год с лишним.
Так играли. Мечтали о жизни.
А жизнь проходила. Разменивались года.
"Год разменяю!" — страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни — жизнь проходила тоже.
Война. Всех под винтовку.
Кто-то воевал. Миллионы воевали.
А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре — модные папиросы, модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
И вдруг, освободили!
Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
И незнакомый, пугающий шум-пение.
В тюрьме — пение!
Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.
Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами — не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
— Именем восставшего народа, выходи!
И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой — стены, казалось, упадут.
И заплакал Ванька от радости. А потом — от стыда. Первый раз от радости и от стыда.
Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:
— Братцы. Домушник — я. Скокер!
Но не слушали.
Потащили — под руки. Кричали:
— Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!
И музыка в глухих коридорах медно застучала.
* * *
Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.
И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и шалаются, подсолнухи грызут.
В чайнушках битком.
А потом пост наступил.
Жрать нечего. За саватейкою, за хлебом, то-есть — в очередь.
Смешно даже!
А главное — воровать нельзя. На месте убивали.
А чем же Ваньке жить, если не воровать?
Советовался с Ломтевым.
У того тоже дела плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары плашкетов уже не содержал — сам на содержании.
Ломтев советовал:
— Завязывать, конечно, нашему брату не приходится. Надо работать по старой лавочке, только с рассудком.
А как с рассудком? Попадешься, все равно убьют. Вот тебе и рассудок.
Умный Ломтев ничего не мог придумать.
Время такое! По-ломтевски жить не годится.
Бродил целыми днями Ванька полуголодный. В чайнушках просиживал до ночи, за стаканом цикория, ел подозрительные лепешки.
А тут еще ни к чему совсем девчонка припомнилась, Люська такая.
Давно еще скрутился с нею, до второй судимости было дело. А потом сел, полтора года отбрякал и девчонку потерял.
Справлялся, искал — как в воду.
И оттого-ли, что скучно складывалась жизнь, оттого-ли, что загнан был Ванька, лишенный возможности без опасности для жизни воровать — почву терял под ногами — от всего ли этого вдруг почувствовал ясно, что нужно ему во что бы то ни стало Люську разыскать.
С бабою, известно, легче жить, Костя Ломтев и тот на бабий доход перешел.
Но главное не это. Главное, сама Люська понадобилась.
Стали вспоминаться прежние встречи, на Митрофаньевском кладбище прогулки. Пасхальную заутреню крутились как-то. Всю ночь. И весело же было. Дурачился Ванька точно не делаш, а плашкет. И Люська веселая, на щеках ямки — ладная девчонка!
Мучился Ванька, терзался.
И сама по себе уверенность какая-то явилась: не найдет Люську — все пропадет.
Раз в жизни любви захотелось, как воздуха.
С утра, ежедневно, блуждал по улицам, чаще всего заходил к Митрофанию.
Думалось почему-то, что там, где гулял с Люською когда-то, встретит ее опять.
Но Люська не встречалась. Вместо нее встретил около кладбища Славушку.
Славушка его сразу узнал:
— Глазастый, чорт! Чего тут путаешься? По покойникам приударяешь, что-ли?
Громадный, черноусый. Московка на нос, старинные, на заказ лакировки — нет теперь таких людей.
Не встречаются.
Под мухою. Веселый. Силач. Здороваясь, так сжал Ванькину руку пальцы онемели.
— Работаешь? Паршиво стало. Бьют, стервецы! Кулясова знаешь? Убили. И Кобылу-Петьку. Того уж давно. Теперь, брат, надо иначе. Прямо — за глотку: "Ваших нет". Честное слово. Я дело иду смотреть, — понизил голос Славушка. Верное дело. Хочешь в компанию?
— В центре? — спросил Ванька.
— Не совсем. На Фонтанке. Баба с дочкою, вдова. Верное дело.
Ванька слушал.
Повеселел.
Дело есть! Что же еще и надо?
Осведомился деловито. В прежнюю роль делаша входил.
— Марка большая?
— Чтобы не соврать — косых на сорок! Честное слово! Я, знаешь, трепаться не люблю. Шпалер есть?
— Нет.
— Чего же ты? Теперь у любого каждого плашкета — шпалер. Ну, да я достану. Значит, завтра? Счастливо, брат, встретились. С чужим хуже итти. С своими ребятами куды лучше.
* * *
На другой день — опять, на кладбище.
Славушка, действительно, достал наган и для Ваньки.
Похвастался по старой привычке:
— Я, брат, что хошь достану. Людей таких имею.
Торопливо шел впереди, плотно ступая толстыми ногами в светлых сапогах, высоко приподняв широкие плечи.
Ванька глядел сзади на товарища и казалось ему, что ничего не изменилось, что идут они на дело, как и раньше, до войны еще ходили, без опаски быть убитыми.
И дело, конечно, удастся: будет он, Ванька, пить вечером водку, с девчонкою какой закрутит. А может и Люська встретится.
"Приодеться сначала, — оглядывал протиравшийся на локтях пиджак. Приодеться, да. Пальто стального цвета и лакировки бы заказать".
Хорошо в новых сапогах!
Уверенно легко ходится. И костюм когда новый — приятно.
Стало весело. Засвистал.
Свернули уже на Фонтанку.
В это время из-за угла выбежал человек, оборванный, в валенках, несмотря на весеннюю слякоть.
В руках он держал шапку и кричал тонким голосом:
— Хле-е-ба, граждане, хле-е-ба!
Ванька засмеялся. Очень уж смешной лохматый рваный старик в валенках с загнутыми носками.
Славушка посмотрел вслед нищему:
— Шел бы на дело, чудик!
Засмеялся.
Недалеко от дома, куда нужно было итти, Славушка вынул из кармана письмо:
— Ты грамотный? Прочитай фамилию. Имя я помню: Аксинья Сергеевна. А фамилию все забываю.
Но Ванька тоже был неграмотный. Когда-то немного читал по-печатному, да забыл.
— Чорт с ней! Без фамилии. Аксинья Сергеевна и хватит, — сказал Ванька. Хазу же ейную знаешь?
— Верно! На кой фамилия? — Похряли! — решил Славушка, подняв зачем-то воротник пиджака и глубже, на самые глаза, надвинул фуражку.
Недалеко от дома, где жила будущая жертва, начинался рынок-толкучка.
Ванька, догоняя Славушку в воротах дома, сказал тихо:
— Людки тут много. Чорт знает!
А Славушка спокойно ответил:
— Чего нам людка? Пустяки. Тихо сделаем — не первый раз.
* * *
Долго стучали в черную, обитую клеенкою, дверь.
Наконец, за дверью женский голос:
— Кто там?
— Аксинья Сергевна — здеся живут? — крикнул Славушка веселым голосом.
— А что надо?
— Письмецо от Тюрина.
Дверь отворилась. Высокая, худощавая женщина близоруко прищурилась.
— От Александра Алексеевича? — спросила, взяв в руки конверт. Пройдите! — добавила она, пропуская Славушку и Ваньку.
Славушка, толкнув локтем Ваньку, двинулся за женщиною:
— Постой, — сказал странным низким голосом.
Она обернулась. Ахнула тихо и уронила письмо.
А Славушка опять зашептал незнакомым голосом:
— Крикнешь, курва, — убью!
Ванька сделал несколько неслышных шагов в комнату, оставив Славушку с женщиною в прихожей.
Револьвер запутался в кармане брюк. С трудом вытащил.
И когда вошел в комнату, услышал тихое пение:
Ах, моя Ривочка,
Моя ты милочка.
"Дочка "Ривочку" поет", — подумал Ванька и направился на голос в соседнюю комнату.
Пение прервалось. Звонкий девичий голос крикнул:
— Кто там?
Девушка в зеленом платье показалась на пороге.
— Кто-о?
И увидев Ваньку с револьвером, бросилась назад в комнату, пронзительно закричав:
— А-ай! Кара-у-ул!
Ванька вскрикнул, кинулся за нею. Испугался ее крика и того, что узнал в девушке Люську.
— Люська! Не ори! — прокричал придавленным голосом и схватил ее за руку.
Но она не понимала, не слышала ничего.
Дернув зазвеневшую форточку — пронзительно закричала:
— Спасите! Налетчики! Убивают!
Ванька не помня, что делает, поднял руку с револьвером. Мелькнуло в голове: "Никогда не стрелял".
Гулко и коротко ударил выстрел. Оглушило.
Девушка, пошатнувшись, падала на него.
Не поддержал ее, отскочил в сторону, не опуская револьвера. Голова ее глухо стукнулась о пол.
Пристально вгляделся в лицо убитой и увидев, что это — не Люська, замер в удивлении и непонятной тревоге.
А в комнате, которую только что пробежал Ванька, послышался заглушенный женский крик и два выстрела один за другим.
А Ванька все стоял с револьвером в протянутой руке и тревога не проходила.
Но вот послышался голос Славушки:
— Ванька! Чорт! Хрять надо. Шухер!
Ванька очнулся. Выбежал из комнаты, столкнулся со Славушкою.
У того дрожали руки и даже усы:
— Шухер! Хрять!
Славушка побежал на цыпочках, задел ногою, нечаянно, лежащую на полу, свернувшуюся жалким клубком женщину.
Ванька бросился за ним.
Слышал, как хлопнула дверь.
В темном коридоре не сразу нашел выход.
Забыл расположение квартиры.
Слышал откуда-то заглушенный шум.
"Шухер!" — вспомнил Славушкин испуганный шопот.
Тоскливо заныло под ложечкою и зачесалась голова.
Тихо открыл дверь на лестницу и сразу гулко ударил в уши шум снизу. Даже слышались отдельные слова:
— Идем! Чорт! Веди! Где был? В какой квартире? — кричал незнакомый злой голос.
И в ответ ясно разобрал Славушкино бормотание.
"Сгорел", — подумал о Славушке.
Отступил назад в квартиру и захлопнул дверь.
Прошел мимо одного трупа к другому.
Не смотрел на убитую.
Только зачем-то снял шапку и бросил на подоконник.
Со двора несся неясный шум. Потом отчетливый голос:
— В семнадцатом номере… Один еще там…
Ванька поспешно отошел от окна.
А в дверь, что с лестницы — стучали.
В несколько рук, торопливо, беспрерывно.
И крики, удаленные комнатами и закрытыми дверями, казались особенно грозными.
— Отворяй, дьявол!
— Эй, отвори, говорят! Э-эй!
И вдруг, откуда-то, со двора или с лестницы — прерывистый умоляющий крик:
— Православ-ные!.. У-у-у!.. А-а-а!.. Право-слав…
Оборвался…
И когда затих, оборвался, этот жутким стоном пронесшийся крик, — понял Ванька, — кричал Славушка.
Вспомнились вчерашние Славушкины слова: "Убивают на месте".
Опять ощутил боль под ложечкою. И задрожали колени.
Вынул из кармана револьвер.
Положил на пол за дверью.
Робкая надежда была:
"Без оружия, может, не убьют".
ГЛАВА ПЯТАЯ
А в дверь все стучали.
Уже не кулаками — тяжелым чем-то.
Трещала дверь.
"Ворвутся — хуже", — тоскливо подумал Ванька.
Вспомнил, что засыпаясь надо быть спокойным.
Не грубым, не нахальным, но не надо бояться.
По крайней мере не доказывать видом, что боишься.
Ломтев еще учил: "Взял, мол, и веди. Не прошло и не надо".
Подумав так — успокоился на мгновение.
Подошел к двери, повернул круглую ручку французского замка.
В распахнувшуюся дверь ворвались, оттеснив Ваньку, люди.
Кричали, схватили.
— Даюсь! Берите! — крикнул Ванька. Не бей, братцы, только!
— Не бей? А-а-а! Не бей?
— А вы людей убивать, сволочи?
— Не бей?
— Ага!
— Не бей?
Глушили голоса. Теребили, крепко впившиеся в плечи, в грудь, руки.
А потом — тяжелый удар сзади, повыше уха.
Зашумело в ушах. Крики словно отдалились.
Вели, после, по лестнице с заложенными за спину руками.
Толкали. Шли толпою, обступив тесным кольцом.
Каждое мгновение натыкался то на чью-нибудь спину, то на плечо.
Ругались…
Ругань успокаивала. Скорее остынут!
Когда вывели во двор, запруженный народом, увидел Ванька лежащего, головою в лужу, с одеждою, задранной на лицо, Славушку.
Узнал его по могучей фигуре, по толстым ногам в лакированных сапогах.
Страшно среди черной весенней грязи белел большой оголенный живот.
И еще страшнее стало от вдруг поднявшегося рева:
— А-а-а! Тащи-и!.. А-а-а!..
Шлепали рядом ноги. Брызгала грязь. Раз даже, брызнувшей грязью залепило глаз.
В воротах теснее было, там столпилось много.
Опять — ругань. Опять ударил кто-то в висок.
— Не бей! — сказал Ванька негромко и беззлобно.
Из ворот повели прямо на набережную.
И, сразу тихо стало.
Только мальчишеский голос, звонкий, в толпе, прокричал:
— Пе-етька, скорей сюды! Вора топить будут!
От этого крика похолодело в груди.
Уперся Ванька. Брызнули слезы:
— Братцы! Товарищи!
От слез не видел ничего.
И вспомнил почему-то, как освобождали его, в революцию из тюрьмы.
Оттого ли вспомнил, что вели под руки так же, как тогда, оттого ли, что крик такой же был несмолкаемый?
Или оттого, что всего два раза в жизни людям, многим людям, понадобился он, Ванька Глазастый?
Прижатый к холодным липким перилам, с силою необычайною оттолкнулся от них и закричал, плача:
— Братцы!
Но крепко схватили за ноги, отдирали ноги от земли.
— Православные! — крикнул Ванька и почудилось — не он кричит, а Славушка.
А потом перестали сжимать руки. Разжались. Воздух захватил грудь. Засвистел в ушах.
Падая, больно ушибся о скользкое, затрещавшее и не понял сразу, что упал в реку.
Только когда, проломив слабый весенний лед, погрузился в холодную воду, сжавшую, как тисками бока и грудь — тогда взвыл самому себе непонятным воем.
Хватался за острые, обламывающиеся со стеклянным звоном, края льдин, бил ноющими от холода ногами по воде.
А по обеим каменным стенам — берегам, толпились, облепив перила, люди.
И лиц не разобрать. И не понять, где мужчины, где женщины.
Черная лента — петля, а не люди.
Черная лента — змея, охватившая Ваньку холодным беспощадным кольцом.
* * *
Рев возрастал.
Гудело дикое, радостное:
— Го-го-го!.. О-о-о!..
— А-а-а! Го-го-го… о-о!..
И нависало что-то на ноги, тянуло вниз, в режущий холод.
С трудом, едва двигая цепенеющими ногами барахтался в полынье Ванька.
И в короткое это мгновение вспомнил, как шутя топили его в Таракановке мальчишки. В детстве, давно. Не умел еще плавать. Визжал. Барахтался. А на берегу выли от восторга ребятишки.
А когда вытащили, сидел когда на берегу, в пыльных лопухах, — радостно было, что спасли, что под ногами твердая, не страшная земля.
И сейчас мучительно захотелось земли, твердости.
Собрав последние силы, вынырнул, схватился за льдину, поплыл вместе с нею.
А вверху, с берега, опять детский звонкий голос:
— Э-эй! Вора то-пю-ют!
Впереди, близко, деревянные сваи высокого пешеходного моста.
Отпихнулся от льдины, налезавшей с легким шорохом, на грудь, поплыл к сваям.
А с моста, на сваю, спускался человек.
— Товарищ!.. Спаси-и! — крикнул Ванька.
И непомерная радость захватила грудь.
— Милый, спаси!
Заплакал от радости.
А человек, казалось, ждал, когда Ванька подплывет ближе.
Вот — протянул руку.
Крик замер на губах Ваньки. Только слезы еще текли…
В руке у человека — наган.
Треснуло что-то. Прожужжало у самого уха. Шлепнулось сзади, как камушек. Булькнула вода.
Снова треснуло. Зажужжало. Шлепнуло. Булькнуло.
И еще: треск, жужжание.
Комментарии к книге «Волки», Василий Михайлович Андреев
Всего 0 комментариев