Шамай ГОЛАН Неодолимая слабость
Дверь была заперта, но ключ не подходил. Вернее, замок оказался новый. Свет на лестнице погас. Сегал в свое время сам настоял, чтобы освещение выключалось скорее. Он провел пальцами по холодным металлическим бороздкам. Ключей, собственно, было три. Он заказал по одному для Ханны, для сына, для себя. Теперь от его ключа нет проку.
Пальцы Сегала коснулись бронзовой таблички. Даже на ощупь он понял: его имя все еще выгравировано здесь — как в былые времена. Он ведь хотел удивить своих — войти вдруг и сказать: «Вот я и дома». Но ключ, ключ…
Он нажал кнопку звонка, подождал, затем постучал — пальцем, а потом и кулаком. Снова и снова он щелкал выключателем, и яркий свет каждый раз ослеплял его.
Если б они переехали отсюда, таблички бы не было. А ведь он отсутствовал лишь несколько дней!
Он присел на ступеньку, положил руки на колени и устроил на них свой лоб. Снизу сквозило, — должно быть, из открытой двери парадного. Веки налились тяжестью. Ему виделось, как Авнер встает с задней парты и задает вопрос — сперва говорит «учитель Сегал», а напоследок «кто знает…». Уже тогда зарождалось противостояние между отцом и сыном. Все же его искали. Дали объявление в газету. «Если кто-то знает местопребывание… — писали они. — Ушел в полдень. Бесследно исчез…» Даже фото напечатали. Двадцатипятилетней давности. Волосы у него тогда были черные, гладкие, переходили в бакенбарды — как у художников. Может, они тогда подшутили над ним, мать и сын. Как дома. Порой Сегал накрывался газетой и устраивался дремать в кресле, а они стояли рядом и крутили ручку радиоприемника — все громче, громче, пока он не вскакивал в испуге и не ускользал в спальню.
Сегал снова склонил голову к коленям. Свет опять погас. Темнота. И ни души в этом темном коридоре. Они должны были дожидаться его. Отец возвращается домой. А здесь ветер дует снизу, пронизывает до костей — как будто сговорился с этими двоими… Сегал поднес ладони ко рту, подышал на них и прижал к щекам, пытаясь их немного согреть. Знакомый жест. Сегалу слышится нежный голос маленького Авнера:
Две свечки мать зажгла, Ладони подняла, Сказала сладким голоском: Благословен Шабат Шалом!Сын поет, Сегал смотрит на мальчика счастливыми глазами. Но Ханна заставляла сына обрывать эту песенку, которой его учили в детском саду. Потому что ожидались важные посетители. По вечерам в пятницу здесь собирались писатели, поэты, критики. Пили тепловатый пунш и обсуждали какую-нибудь новинку, последнюю книжку очередного модного стихотворца…
Но вот шаги. Легкие шаги — он их помнил. Ее шаги. Но чья же тяжелая мужская поступь? Слышится смех — ее голос все еще звонок, как колокольчик. Авнер смеется басовито, глуховато, смущенно. Как влюбленный, которому хочется понравиться своей девушке. Сегал встал, одернул полы пальто и провел пальцами по щекам, словно желая стереть недавно отросшую щетину. Стены были голыми и гладкими, спрятаться негде, вниз пути нет. Он бессильно прислонился к стене, тело его обмякло…
Когда они заметили его, смех тотчас оборвался. Ханна выдернула свою руку из ладони сына. Авнер недоуменно посмотрел на мать, но затем заметил Сегала.
— Зачем ты стоишь здесь, перед дверью… — проговорила Ханна, запинаясь.
Сегал оперся лопатками о стену и как-то нерешительно указал пальцами на бородку ключа. Свет в коридоре снова погас, но они не стали его включать. Авнер нашарил замочную скважину и отпер дверь. Как это делал обычно его отец, он посторонился и пропустил мать вперед. Сегал вошел следом, рука его коснулась плеча жены. Ханна сняла пальто и, не глядя на мужа, молвила:
— Вот ты и вернулся.
В ее голосе не было радости.
Сегал не ответил. Не стал даже снимать пальто. Он просто поставил саквояж у ног, а затем посмотрел на сына.
— Что будешь пить? — спросила Ханна.
Все так, как обычно по пятницам: гости рассаживались вокруг низкого стола, а Ханна спрашивала, кому чай, кому кофе.
Авнер прошел на кухню, налил в чайник горячей воды и очень аккуратно вытер дно, после чего поставил чайник на плиту и зажег газ.
— Совсем как отец, — усмехнулась Ханна, кивнув в сторону сына. Затем она поставила на стол стаканы. — Но больше не надо будет этого делать: видишь, твой отец вернулся домой.
Сегал почувствовал насмешку в ее голосе. Авнер потупился.
— Вернулся домой, — повторил он, и в его словах прозвучала обида.
— Мы начали, как бы это сказать… ну привыкать к этому, — проговорила Ханна и взглянула на мужа. Тот кивнул, соглашаясь. — Понимаешь, фильм был смешной, вот мы и смеялись…
Сегал снова кивнул и посмотрел на жену как-то исподлобья. Ее волосы казались каштановыми, но ближе к корням обнаруживалась седина. Сейчас прическа была новой: волосы собраны наверху, их держит заколка. Ханна смотрела прямо ему в глаза, с вызовом. Кто еще покусится на эти избытки плоти? Варикозные вены на ее голенях синели при искусственном освещении — как будто любовник щипал ее до синяков. Но в пятницу вечером больше уже никто не приходит. Может быть, она теперь не нуждается в этих людях. У нее есть сын, и он окружает ее заботой, она за ним как за каменной стеной.
— Пытаюсь понять, — ответил ей Сегал. — Ага, нечто новенькое, — добавил он, указывая на прическу.
Но буквально сразу же он отступил на шаг и машинально взял саквояж. Возможно, он хотел дать понять: он гордится тем, что пришел не с пустыми руками. На мгновение Сегал позабыл, что в саквояже почти ничего нет — только несколько недавно купленных книжек, вместо тех, что он выбросил, когда уходил, и еще чистые листы бумаги вместо чужих ученических тетрадок, ну и, конечно, новенькая шариковая ручка с запасными стержнями — должна служить годы и годы! Он не сомневался, что белые листы недолго будут оставаться пустыми. Все, что ему нужно, — это место, где можно спрятаться. И одиночество. Чтобы никто не потревожил… И, конечно, хорошо отточенные карандаши… Когда он услышал эхо своих собственных шагов по улице, начальная фраза уже заерзала в его сознании. Ему не терпелось поскорее добраться до своего будущего убежища. Он все плел и плел в своем воображении узоры рождавшегося сюжета о мужчине, женщине и их сыне, которых оглушило молчание. Символическое молчание.
— Сними пальто, — нерешительно проговорила Ханна. Сегал снова поставил у ног саквояж. Как объяснить им, что, пока он не уехал в городок у моря и не снял там комнату в дешевой гостинице, пока не сел за пустой стол в своем номере, сердце его было истощено и опустошено? И чем дольше он там сидел, тем больше боялся этих пустых листов бумаги, которые с каждым днем казались все белее и белее. И решимости вернуться домой тоже не было. Он только сходил в книжную лавку, что в центре городка, и купил там книгу — из тех, в которых говорится о величии литературного творчества. Если б только выучить основные его принципы! Сегал был теоретиком и во всем искал принципы. Несмотря на это, он не сомневался, что опыт преподавания литературы открыл ему все ее тайны. На следующий день он вышел опять и вернулся с несколькими биографиями, что должны были открыть ему, как и в какие моменты приходит вдохновение. Однако вместо последнего пришла тоска, выгнавшая его из номера в ближайшее кафе на эспланаде. Там он истратил последние оставшиеся деньги, сняв девушку. Но когда, излив тоску чресел своих в ее тело, он захотел с нею поговорить, она одарила его жалостным взглядом…
— Он устал, — сказал Авнер.
— Сними пальто, — повторила Ханна. — Тебе так будет удобнее.
— Он хочет спать, — настаивал Авнер.
— Только чужие сидят в доме, не сняв пальто, — сказала Ханна и устремила взгляд куда-то в стену.
Сегал медленно расстегнул застежки пальто, затем взялся за обе полы пальто и прижал их к себе.
— Он устал, — еще раз сказал Авнер. — А ведь еще только вечереет…
Сегал провел пальцами правой руки по щеке. Он ощутил, что лицо каменеет, как будто сын прилепил к нему мокрый пластырь. Нижняя губа дрожала, и невозможно было унять эту дрожь.
— Я видел, — прошептал он, все еще не сняв пальто, и снова поднял саквояж с пола. — Я хочу сказать, я видел объявление… «Если кто-то знает местопребывание…»
— Это не мы давали объявление, — сообщил Авнер.
Ханна налила кипяток в стаканы и положила в них пакетики с чаем.
— Может быть, это кто-то из школы, — сказала она. — Им же нужен учитель. Опытный учитель, к которому уже привыкли дети.
Авнер поднес руку ко рту и с помощью пальцев как бы стер улыбку. Только сейчас Сегал заметил — у сына пробились усики. Надо ему их сбрить — тогда вырастут густые. Признак мужественности. Отцовский совет не повредит тебе в таких делах, сынок. Но может быть, эти двое и притворяются. Может, именно они дали объявление в газете. Как там было дальше? Он продолжал на память: «…или если кто-нибудь видел его после указанной выше даты, просьба сообщить…»
Сегал говорил, делая паузы между слов. Эти двое могли бы теперь снова заполнить эти промежутки его описанием из газеты. Рост, телосложение, цвет волос, цвет глаз, ширина лба, форма губ, одежда, адрес. Могли бы даже проставить свой собственный адрес.
Но они не сказали ничего. Конспирация. Чай был выпит, и ничего не было сказано.
— Это не мы, — снова заявил Авнер.
— Сними пальто, — мягко сказала Ханна.
Даже глаза ее стали более приветливыми, как много лет назад. Когда Сегал раз за разом повторял ей, что скоро засядет писать книгу, которой так не хватало литературе.
Внезапно он снова ощутил неодолимую слабость. Только теперь он заметил, что так и не присел. Ну и что? — подумал он. В конце концов, он ведь привык подолгу быть на ногах во время занятий. На уроке он редко присаживался. Быть может, потому что Авнер сидел прямо против него, всегда готовый что-нибудь возразить. Их войны, которые не кончались дома, Авнер переносил в класс. Тому, кто оставляет дом, нельзя позволять вернуться. «Кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими»,[1] - издевался над ним Авнер, когда он пытался заставить учеников пожалеть несчастного Менаше-Хаима из повести Агнона. Ох уж эти юнцы! Никогда и никому не прощают проявлений слабости. И ведь они правы. Может, потому что сильны. Именно он, Сегал, научил их срывать всяческие маски. В реальной жизни каждый эпизод поддается многим толкованиям. Как в романе, любая фраза прячет свой смысл под вуалью иносказания. Не упускайте из виду иронию — и обрящете детину. Лишь Авнер усматривает иронию в том, что отец уверен в себе. Поэтому он и смеется над ним, сидя на задней парте, и обстреливает его двусмысленными ответами. Все просьбы и увещевания Сегала на директора не действовали. «Выходки вашего сына не будут терпеть ни в одной школе, господин Сегал. — Вот что он сказал. — Мы терпим его лишь потому, что он у вас в классе. Он циничен как семидесятилетний старик, не как юноша семнадцати лет. Мы не вникаем в частную жизнь наших сотрудников, господин Сегал, а потому не спрашиваем, как это вышло, что молодой человек насквозь пропитался подобным ядом…» И не было никакого выхода. Временами борьба становилась подспудной. Взгляды как уколы иглой. Тебе не удастся меня обмануть, папочка, вот что говорят глаза Авнера. Я знаю правду. А иногда вдруг — открытый вызов, который не имел отношения к теме урока.
— Если кто-то уходит, он теряет свое место… — проговорил Сегал.
— Пальто, — шепнула ему Ханна.
Резким движением он сдернул пальто и стал оглядываться, куда бы его пристроить. Снова все то же самое: на кухне паутина по углам, в раковине немытая посуда, которая так и будет стоять до утра. На столе — овощи и фрукты, их забыли убрать в холодильник, и они уже кое-где гниют, а рядом, на мраморной столешнице, — целая баррикада из банок — кофе, сахар, рис, мука. И все же эта картина почему-то была ему приятна — ностальгия, что ли? Он уже видел, как станет безжалостно выбрасывать гнилые фрукты и откладывать те, что начинают портиться. Давненько здесь не орудовала мужская рука. Рука человека, который знает, что такое порядок.
Сегал резко выпрямился и объявил:
— Я вернулся домой!
Авнер устремил на него взгляд. Глаза зеленые. Холодные.
«Дезертиров мы ставим к стенке» — вот что прочитал Сегал в его глазах. Или это ему показалось? Он снова накинул пальто. В классе он был похож на прокурора, суммирующего свои выводы: пиджак расстегнут, в руке книга, на устах поучение. Грешник должен быть наказан. Если он уходит без наказания, в этом нет искупления. А сын грешника уже был наказан, еще в юности. Еще в том возрасте, когда взрослые могут наказывать детей.
И снова он почувствовал, что взгляд Авнера скользит по его лицу. Боковым зрением он заметил: у сына чуть дернулась нижняя челюсть. Знакомое движение. Как у зверя, готовящегося прыгнуть на жертву.
— Тот, кто знает суть наказания, сам волен выбирать свой грех, — сказал Авнер учительским голосом, подражая отцу. — Я не хотел становиться учителем, — еле слышно проговорил Сегал. — Думал, это на время. — На двадцать лет, — съязвил Авнер. — На то были свои причины, — стал оправдываться Сегал. — Сперва я думал, что до тех пор, пока твоя мать не найдет работу. А потом — потом родился ты, Авнер. И у матери уже не было времени работать. Вскоре к нам в дом зачастили писатели. И твоя мать сказала: «Одним писателем больше или меньше — какая разница!» Этим одним писателем был я. Она обычно говорила: «Томасом Манном ты не станешь, да и Джойс уже был. А менее крупной фигурой в литературном мире становиться нет смысла». И что правда, то правда. И вот так временное стало постоянным. — Ты так внезапно исчез… — проговорила Ханна торопливо, словно опасаясь, что Сегал продолжит свою длинную речь. — Директор сказал, ты ушел внезапно — с перемены перед последним уроком. Он бежал за тобой и умолял вернуться к ученикам… — А у нас получился пустой урок, — объявил Авнер, снова приняв позу заступника за мать. — Но… — попытался что-то вставить Сегал. — Если уж ты дотерпел до последнего урока, мог бы дождаться и конца занятий, — строго сказал Авнер и после короткой паузы добавил: — А кроме всего прочего, тот, кто не хочет заниматься временным делом, может в любой момент положить этому конец. — Господи, — еле слышно прошептала Ханна и провела ладонями по лицу, словно умывалась — или умывала руки? — Двадцать лет! — Господин Сегал заболел, — изобразил Авнер директорский бас, а затем продолжал строгим тоном: — Он плохо себя чувствует, пети, так что можете идти по домам.
— А может, я действительно заболел, — ухмыльнулся Сегал. — Был бы здоров — вернулся бы в класс и провел урок, хотя бы этот…
Рука господина Тана была тяжелой и теплой, и он, Сегал, почувствовал эту руку у себя на плече, когда директор догнал его на улице. «Вернитесь в класс, господин Сегал. — Голос был вполне отеческий. — Вернитесь хотя бы на последний урок…» И тогда Сегал потерял всякий контроль над собой. Как рассерженный мальчишка, он разразился проклятиями, матерился, пока директор не убрал руку с его плеча и, несколько заикаясь, не стал извиняться. Потом директор начал было: «Послушайте, господин Сегал…» — но тот его перебил: «Больше не могу. — Пронзительным голосом, чуть ли не визжа. — Вы все на постоянной работе, вы получите большие пенсии, вы хорошо застрахованы, и лишь один я… — Он возмущенно взмахнул рукой. — Я никогда не был одним из вас, я был человеком временным…» Проходя мимо зеленной лавки, он вспомнил наказ Ханны купить хлеба, вина, сыра, оливок, стирального порошка и отбеливателя — и тогда свернул с дороги домой, и шагал потом торопливо к автобусной станции, и больше не оглядывался…
Ханна собрала стаканы и пустила воду в раковине мощной струей.
— Двадцать лет во грехе, — злобно сказал Авнер. — А вот и наказание, — отозвался Сегал, и лицо его исказилось.
Он вытер стол рукавом, поставил саквояж на колени и стал вынимать оттуда книги и листы бумаги.
— Можешь не рассказывать, — отозвался Авнер. Он встал, наклонился и коснулся саквояжа пальцем. — Запоздалое возвращение, учитель Сегал.
С этими словами он повернулся и пошел к двери. Ханна сказала:
— А ведь действительно час поздний, — и вытерла стол влажной тряпкой. Сегал искал, куда спрятать руки. — И все-таки мы тебя ждали, — проговорила Ханна, энергично пытаясь стереть желтое пятно на столешнице. — Авнер не рассказал о тебе, он, наверное, думал, что ты вернешься. Только позже он сказал, что ты внезапно ушел. А потом мы сели обедать. Одни. — И все съели, — бросил Авнер от дверей. — Возраст у него такой. — Ханна подошла к сыну и положила руку ему на плечо этаким защищающим жестом. — Может съесть весь дом.
Она улыбнулась. Высокая фигура сына, казалось, прикрывала мать.
В тот день Сегал надеялся, что сын догонит его на ступеньках школьного крыльца или, например, на тротуаре, где улица делает поворот. Сын играл в баскетбол и был хорошим, быстрым игроком. Он уже как будто чувствовал руку сына на своем плече: пойдем, папа, пройдемся до угла. Они пойдут в ближайшее кафе, и Сегал сядет напротив сына и закажет пиво, и оно будет пениться. И они поговорят как мужчина с мужчиной. Семнадцать лет они живут под одной крышей — и никогда не разговаривали как мужчина с мужчиной. На сей раз сын его поймет. Он знает, что тот сможет его понять. Примерно год назад он пытался поговорить с Авнером, но, видимо, не пришло еще время. Сегал пригласил сына в это же кафе, и официант возвышался над ними и заученными движениями наполнял пивом два пузатых бокала, пока пена не перехлестнула через край. «Осторожно! — воскликнул тогда Сегал. — Надвигается шторм!» Он взял бокал, и усы его погрузились в пену. «Вот такой же вкус у жизни, — начал Сегал тоном, которым учителя подводят класс к основной теме урока. — Жизнь тоже по большей части горькая, хотя чуточку и сладка, а пена покрывает все». Он снова поднял бокал, чтобы чокнуться с сыном, как подобает мужчинам и коллегам. После этого безмолвного тоста можно поговорить и о Ханне — об их общей женщине. И Сегал скажет все, что скрыто в его сердце и не попадает на уста. Но Авнер молчал. Даже не пригубил пиво, на устах его было только «да» и «нет». Таков был ответ на отцовские слова. И белая пена на столе скоро осела, превратилась в теплую лужицу, и упитанные мухи слетелись к ней помыть свои тоненькие лапки.
— Как насчет пива? — вдруг предложил Сегал. — Нас трое. — Он потер ладони — и согреть их хотел, и радовался, что нашел им хоть какое-то применение. — Посидим и поговорим, как… — Почему вдруг пиво? — насторожилась Ханна. — Холодное пиво — по случаю холодного дня, да? С горькой пеной? — сказал Авнер, появившись из-за двери. Он подошел к столу, оперся на него обеими руками, заглянул отцу в глаза и сказал издевательским тоном: — Как принято у настоящих мужчин, так? — Иди спать, Авнер, поздно уже, — воззвала к нему Ханна. — Иди, Авнер, иди спать, — вторил ей Сегал усталым голосом. — Иди, Авнер, — прошептала Ханна.
Авнер на миг поднял голову и уставил насмешливый взгляд уже на них обоих. Сегал отвел глаза, чтобы не встречаться взглядом еще и с женой. Авнер вышел. Шаги его были медленны и тяжелы. Он хлопнул дверью.
— Спокойной ночи, Авнер, — прошептала Ханна.
Мрак тихо струился через окно. Неоновая лампа гудела, как далекий сигнал тревоги. Сегал поднял голову. Ханна стояла спиной к окну и глядела на мужа с выражением непоколебимого упорства. Скулы ее были в движении. Сегал поднял саквояж до уровня груди и тут же снова поставил его на пол.
— Мужчина должен хотя бы раз уйти от семьи, — сказал он нерешительно. — Знаю, — печально кивнула она.
Через год после рождения Авнера начались ее уходы из дома. Как будто она весь этот год ждала, пока затянутся ее раны. И Сегал не осмеливался задавать вопросы. Как-то раз она сказала ему, что ходит в танцевальный кружок. В конце концов, Сегал же не хочет, чтобы тело его жены увяло раньше времени! Ему надо бы знать, что роды разрушают женское тело. И Душу тоже. Ханне в этом кружке привили новые взгляды. Танец помогает обрести гармонию внутри организма. А о душе позаботятся поэты и прозаики, которые приходят в дом. Они много говорят о вдохновении, которое является внезапно. В самых невероятных местах, в самый неожиданный момент. Горение белых страниц в святом пламени слов обладает неземным смыслом. И Ханну влечет это сокровенное пламя. И не прекращаются ее Уходы из дома. Почему бы Сегалу не присмотреть за сыном? Справедливое Разделение труда. Если природа настолько пристрастна, что обрекла женщин носить зародыш, мы же должны что-то противопоставить подобной Дискриминации, правда? Наверное, ты, Сегал, пока я служила инкубатором для твоего отпрыска, не мог отвести глаз от какой-нибудь из твоих учениц, вернее, от ее тела. Так ведь? Могу поклясться, что так. Юное, девственное тело, уже созревшее и еще не деформированное… Скажи, Сегал, какая из твоих девиц это была?
Всплески ее эмоций удивляли его. Тело ее осталось невредимым, более того, оно было красивым. Заметны были лишь небольшие растяжки по бокам живота и маленький шрамик где-то не на виду. Сегал все эти нелегкие для него дни вспоминал, как проводил пальцами по этим местам.
— Теперь мы с тобой знаем, что каждый должен однажды уйти, — сказал он, не повышая голоса, затем коснулся рукой морщинок на ее лбу.
Она отклонилась назад и, как бы защищаясь, поднесла ладонь к лицу.
— Поздно, Сегал. Уже слишком поздно.
И снова он подошел к ней и встал рядом. Ноздри его трепетали от запаха ее тела, руки он убрал за спину, потому что ему хотелось тронуть ее волосы.
Как-то поздним вечером она вернулась домой, и Сегалу захотелось пригладить ее растрепавшиеся волосы. Он поднес нетерпеливые пальцы к ее лицу, а она уклонилась от прикосновения. Это из-за ветра, Сегал. И тогда он снова поднес пальцы к своим губам, вдыхая аромат ее волос и одновременно прося ее не будить их сына, который только что уснул, а в душе надеясь, что они с женой все уладят миром. И снова он дал ей безмолвное обещание, что никогда не станет задавать ей вопросов, никогда… Но Ханна уже стояла у кровати Авнера. А Сегал — рядом с ней, на страже. В позе покорной готовности. Авнер спит, и тон Сегала становится искательным, он доволен, что сумел найти слова… «Ханночка, — шепчет он прямо ей в ухо, — наш маленький Авнер спит, он уснул, я спел нашему сыну колыбельную, Ханна, Ханна, Ханночка моя, рассказал ему сказку о золотом козленке… — И он начал тихо напевать, после ночи ожидания:
Жил-был козленок золотой, Ушел гулять он ночью, Но так и не пришел домой, И плакали все очень.Хи-хи-хи… — смеялся Сегал, прикрыв рот ладонями, и взгляд его приклеился к ее губам. — Простая песенка, верно?» Слова сочились из его рта, и Сегал знал, что, если остановится хоть на мгновение, из него исторгнется ужасный вой, какой издают по ночам волки. Но Ханна внезапно подхватила с постели мальчика, прижала его к груди, и Авнер начал хныкать: «Папа-а, пап…» Тогда Ханна его шлепнула. Свободной рукой ударила это тщедушное тельце: только бы он перестал, только бы замолк, молила она отчаянно…
— Ты все знал и ничего не сказал, — констатировала Ханна и, словно боясь тишины, гулко протопала в гостиную.
Сегал поплелся за ней, добрался до глубокого кресла, где в поздний час обычно уютно устраивался с вечерней газетой, медленно снял пальто, положил его на пол и затем сел.
Ханна стояла напротив мужа и буравила его обвиняющим взглядом.
— А что мне было делать? — спросил он, как будто в прошлом еще можно было что-то изменить. Ханна собрала с софы подушки, нагнулась, извлекла из ящика белье и стала расстилать простыню. Постель она застелила на одного, и не успел еще Сегал понять, что она делает, как услышал яростное: — Бороться надо было, Сегал. Бороться за меня.
Сегал взял пальто с пола, словно отгораживаясь им от этого ложа, застеленного на одного.
— Я не мог, — отозвался он. — Разве ты не понимаешь, что не мог? — А я думала, что тебе все равно, — сказала она с упреком, — и я ненавидела тебя и заодно себя… О, как я была несчастна!
Ему принадлежали лишь остатки ночи. Он обычно получал свое после долгих часов ожидания, томления в кресле среди полного мрака, после того как все время напрягал слух, чтобы уловить тихое дыхание Авнера и беззвучные шаги жены. А потом долго глядел на нее, лежа рядом на семейном двуспальном ложе и дожидаясь, пока она закроет глаза. Тогда он тянулся к ней, полз вдоль ее тела, целовал ее холодные пятки. Она оставалась неподвижной, руки разметаны по сторонам. Воплощение усталости. Временами он тянулся хищными пальцами к ее обнаженной шее, но каждый раз отдергивал руку, и между двумя телами преградой залегало молчание.
— А если бы я не возвратилась? — спросила она, повернувшись к нему. — Ну это было давно, — взмахнул он рукой в знак протеста. Краешком глаза он заметил: она обиделась.
Когда она перестала уходить по вечерам, их дом и стал прибежищем литературной братии, Ханна читала звучным своим голосом последние стихи поэта, сидевшего напротив, со стаканом в руке. Днем же она возводила стену между мужем и сыном. Как будто боялась, что Сегал расскажет ему о ее исчезновениях.
— Я ведь тоже уходил… чтобы испытать такое — хотя бы разок, — оправдывался Сегал. — Пока не стало слишком поздно…
— И все же слишком поздно ушел ты, Сегал. И не было уже в этом никакого смысла.
Он почувствовал презрение в этом «не было смысла», и он знал: она права. Сегал демонстративно встал и отвернулся к книжным полкам. Пальцы его бессмысленно бегали по цветным корешкам.
— Теперь я понимаю, в этом не было смысла, — сказал он.
Может быть, потому что слишком много стояло здесь книг с автографами авторов. В учительской во время перемен он пересчитывал поэтов и прозаиков, освоившихся у него в доме. Пока однажды госпожа Шайнбах не сказала: «Я могла бы снисходительно отнестись к тому, что они пишут, но не к тому, что они лапают своими руками». «Что может знать математичка о литературе?» — подумал он.
Теперь же он искал в своем сердце нужные слова, фразы — чтобы вернуть себе Ханну. Но Ханна все еще занята — стелет ему на диване. Как будто ему нужно пройти карантин, перед тем как вернуться в семейную спальню.
Белая простыня уже блестела в желтом тусклом восковом свете, просачивавшемся из-за занавесей. А поверх — такая же белая простыня и розовое одеяло цвета нагой плоти. Так, наверное, выглядит ложе для случайного гостя, который должен уйти на рассвете, когда хозяева еще спят. Ханна знаком показала циновку на полу: дескать, можешь сложить одежду здесь.
— На самом деле, надо было бы продезинфицировать твою одежду, — сказала она, — а-может быть, и не только одежду…
И она стремительно удалилась, погасила свет, закрыла дверь.
Сегал снова остался один. Его изможденное тело жаждало поскорее растянуться на накрахмаленных простынях. Но он помнил: сперва надо кое-что сделать. Резким движением он схватил саквояж, трясущимися пальцами достал оттуда листы бумаги и вышвырнул их из окна. Какое-то время он стоял и смотрел вниз, отдав свое тело на волю холодного ветра. Белые листки, похожие на трупики замерзших птичек, длили свое путешествие к земле; они находили пристанище на мокром тротуаре, на мокрых, поблескивавших плоских крышах. Потом Сегал вернулся к дивану и, так и не раздевшись, устроил свое усталое тело между простыней и одеялом.
Но из окна тянуло холодом, и это отгоняло сон. Сегал вспомнил: Ханна очень следила затем, чтобы на ночь окна оставались приоткрытыми. Дом не должен быть закупорен, словно банка. Вдруг прохудится кран, или, не дай бог, газ натечет, или еще что-нибудь приключится… Ханна знает, что такое бдительность. Сегал повернулся на бок и взял книгу с полки над головой. Может, она нагонит сон. В бледном лунном сиянии он смог различить надпись: «Ханночке, радушной хозяйке, в знак искренней дружбы». Стихи тоже были искренними и даже дерзкими. Он почувствовал неловкость, вдруг вспомнив слова колыбельной песенки: «Но так и не пришел домой, хоть…» Даже эти простые слова не он придумал. Просто вычитал их где-то, — наверное, у кого-то из тех, кто так охотно ставил автографы на этих книгах.
Сегал встал, осторожно положил книгу на место, подошел к креслу. Он сделал попытку завернуться в пальто, но оно оказалось коротким. Тогда он разложил его на полу, сел в кресло и обернул полами свои босые ступни. Приятное тепло потекло от его ног вверх, до самых век. Пришел сон, но то был дурной сон. Черная многоножка ползла по его бедрам и животу, взбиралась все выше, и он не мог согнать ее. Когда она добралась до горла, Сегал проснулся. Этот сон, в первый раз пришедший к нему в гостинице на морском берегу, был неотступен. Во тьме горели зеленые насмешливые глаза Авнера. Сегал встал и доковылял до дивана, но уснуть уже не смог.
Утром поднялся ветер. Дул он с северо-востока и сквозь щель выстудил комнату. Для Сегала то было дыхание грядущей осени, нового учебного года и просто Нового года — всего того, что неминуемо приходит после лета. Сегал потянул одеяло вверх, чтобы укрыться до самого затылка- как в далеком детстве, когда он пытался спрятаться от скапливавшихся в углу темных теней. Оказалось, одеяло соскользнуло и тело укрыто лишь тонкой простыней. Сегал в тревоге вскочил и взялся за створку окна. Солнца не было, он напрасно искал теплые рассветные лучи. Только серый, хмурый свет посылал ему свое утреннее приветствие.
Не обуваясь, Сегал подхватил пальто, в другую руку взял туфли и на цыпочках вышел в коридор. Да, входная дверь так и осталась незапертой. Какой-то миг он стоял в нерешительности, и холод тек от ступней в самое сердце. Сегал закашлялся; это был тот самый сухой кашель, что по утрам донимал его с тех пор, как он ушел из дому. Сегал прикрыл рот рукой и снова заглянул в комнату. Лишь теперь он заметил стопку ученических тетрадок на столе. Сегал посмотрел на них приязненно, как на старых знакомых, потом взял одну и сел в кресло. Тело его обмякло, он открыл тетрадку на самой середине, где видны металлические скрепки, и прикрыл ею лицо, обращенное к потолку, как в поздний час по обыкновению прикрывал лицо вечерней газетой, если его охватывала неодолимая слабость.
Примечания
1
Исайя, 40:4.
(обратно)
Комментарии к книге «Неодолимая слабость», Шамай Голан
Всего 0 комментариев