«Наследница палача»

А. Балаев, перевод, 2010

I

Было тёплое и солнечное майское утро — старинное, средневековое, но вполне обычное. Как и всегда в этот час, члены Совета небольшого городка Сен-Радегон собрались вокруг стола в живописно отделанном зале на верхнем этаже отеля де Вилль, чтобы рассмотреть насущные городские дела. Хотя на дворе стоял XVI век, собравшиеся в зале члены городского правления ничем особым не отличались от советников XVII, XVIII и даже XIX столетий; а вернее, они отличались полным отсутствием каких бы то ни было выдающихся качеств — если, конечно, не считать качеством совершенную бесполезность как таковую. Внимание собравшихся, казалось, было приковано к стоявшей перед ними девушке, что держалась прямо и непринуждённо рассматривала советников и возглавлявшего их мэра города. Девушке на вид было лет восемнадцать; у нее была приятная внешность и руки изящной формы. Высокую и стройную фигуру выгодно подчеркивал скромный, но скроенный со вкусом траурный наряд.

— Итак, господа, — начал мэр, — это небольшое дело, кажется, в полном порядке, и мне осталось только — хм — изложить детали. Как вам известно, наш город, к несчастью, остался без палача — господина, который, могу утверждать, исполнял свои обязанности весьма аккуратно и своевременно, чем имевшие возможность — хм — воспользоваться его услугами неизменно оставались довольны. Однако Совет уже выразил в соболезнующем письме свое признание — хм — поражательных качеств покойного. Вы, господа, несомненно, осведомлены и о том, что ремесло покойного является в нашем городе семейной традицией, постольку поскольку один из членов семьи обычно выражает готовность и желание выполнять положенную работу. Передо мной лежит прошение о занятии вакансии, и оно — хм, — кажется, в полном порядке. Само собой разумеется, что в данном случае Совет должен собраться и вынести решение об удовлетворении или отклонении прошения. Единственным потомком покойного является его дочь, что сейчас стоит перед вами, господа. И я с удовольствием сообщаю вам, что Жанна — вышеупомянутая девица, — проявив то, что я бы назвал сознательностью в высшей степени, готова избавить нас с вами от всяческих треволнений, формально согласившись вступить в семейную должность со всеми её — хм — обязанностями, привилегиями и причитающимися доходами. И её прошение — хм, — кажется, в полном порядке. Таким образом, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, нам с вами остаётся только в установленном порядке признать права заявителя. Однако — хм — прежде чем я сяду, я хотел бы, чтобы — хм — уважаемая заявительница совершенно ясно осознала, что если её весьма похвальное решение избавить Совет от известных трудностей было — хм — несколько поспешным, то она может совершенно беспрепятственно отозвать назад своё прошение. И если она не сочтёт нужным настаивать, то должность, по-видимому, перейдёт к её кузену Ангеррану, который хорошо известен уважаемому собранию как адвокат, практикующий в судах нашего города. И хотя упомянутый молодой человек, насколько мне известно, не достиг пока выдающихся успехов на избранном поприще, у меня нет никаких причин считать, что плохой адвокат не может стать отличным палачом; и, ввиду близкой дружбы, — а может быть, даже привязанности? — существующей между упомянутыми кузиной и кузеном, вполне возможно, что упомянутая девица в данном случае удовольствуется преимуществами своего положения, не имея необходимости в выполнении неприятных (для некоторых особ) обязанностей. И, таким образом, для неё это будет если не наилучшим выходом, то — хм — почти наилучшим.

И мэр опустился в кресло, посмеиваясь над своими последними словами, которые более проницательные члены Совета нашли несколько двусмысленными.

— Позвольте, господин мэр, — спокойно начала девушка, — прежде всего поблагодарить вас за ваше доброе отношение (хотя вы всё неверно поняли), а затем изложить причины моего прошения занять наследственную должность. Ваше представление о моём кузене и о наших с ним взаимоотношениях сильно приукрашает действительность; более того, хорошо зная его, я уверена, что он недостаточно хорош для такой важной должности, как эта. Человек, добившийся столь малых успехов на относительно лёгкой стезе, едва ли преуспеет в занятии, которое требует точности, сосредоточенности и здравомыслия, — всех тех качеств, что сопутствуют мастеру. Но это к делу не относится. Я всего лишь требую отдать мне моё, господа, честно и (надеюсь) без увёрток, и я хочу, чтобы мы друг друга поняли. Я не желаю зависеть ни от кого. Я хочу и готова работать, и я прошу всего лишь предоставить мне право, которое есть у любого человека, — право трудиться и быть вознаграждённой за труд. Сколько бедных женщин, вынужденных тяжело трудиться, просто отпрянули бы в испуге от такой возможности, которая, по случайности рождения, открылась передо мной! Должна ли я, повинуясь ложным, но убедительным советам людей, которые говорят мне, что это хорошо, а вон то — плохо, отвергнуть ремесло, которое обещает мне как моральное удовлетворение, так и приобретение опыта? Нет, господа. Я прошу немногого: честной оплаты за честный труд. Но и на меньшее я не согласна, даже если надежды на возможную родственную поддержку имеют под собой основу!

В последних словах, произнесённых высоким, чистым голосом, прозвучала нотка презрения. Даже мэр почувствовал некоторое восхищение поведением девушки. Его милость был небогат и имел несколько дочерей, так что он про себя одобрил и признал справедливость мотивов Жанны.

— Итак, господа, — энергично произнёс мэр, — нам осталось только…

— Прошу прощения, ваша милость, — подал голос дубильщик мастер Робине, до этого сидевший неподвижно с ошеломлённым выражением лица а-ля Тритон Билль, — но каким образом эта молодая девушка сможет исполнять обязанности городского палача?

— Ну, в чём дело, почтенный Робине, — немного раздражённо откликнулся мэр. — Я полагаю, что у вас, как и у остальных присутствующих, есть уши. Вы выслушали все доводы. И я заверяю, что дело — хм — в полном порядке. И поскольку близится время обеда…

— Но дело ещё не подверглось обсуждению, — возразил честный дубильщик. — Раньше никогда не случалось ничего подобного, по крайней мере, насколько мне приходилось слышать.

— Да будет вам, — успокаивающе произнёс мэр. — Всё когда-то случается в первый раз. Это движение прогресса и — хм — всё такое. Надо идти в ногу со временем — вы понимаете, Робине? — идти в ногу со временем!

— Ну, я… — начал дубильщик.

Но никто не услышал его возражений и не обратил внимания на его состояние. Робкую попытку возражать оборвал высокий чистый голос девушки.

— Ваша милость, если сказать больше нечего, то я не смею больше отнимать ваше драгоценное время. Я предполагаю приступить к своим обязанностям уже завтра. Утром, в обычный час, вы найдёте меня на рабочем месте. Надеюсь, отсчёт моего заработка начнётся с этого же дня. И я, как полагается, буду предоставлять квартальный отчёт по всем поступлениям. Как видите, порядок мне известен. Желаю приятного дня, господа! — и когда она покидала зал заседаний, высоко держа свою голову, даже дубильщик почувствовал, что вместе с девушкой из зала упорхнула добрая доля света майского солнца, которое в начале утра спустилось сюда, чтобы озарить их совещание.

II

Прошло несколько недель. Как-то раз Жанна вышла прогуляться вдоль городского вала — это было её любимое место отдыха, и девушка часто приходила сюда после завершения всех дневных дел. Со стены открывался прекрасный вид: яркие краски заката, играющие бликами речные излучины и старинный дворянский замок, возвышавшийся над городом и вмещающей его долиной, — всё это пробуждало в Жанне те поэтические порывы, которые обычно дремлют в течение рабочего дня, а прохладный ветерок словно сглаживал и уносил прочь все те незначительные неприятности и тревоги, с которыми Жанна могла встретиться при исполнении своего ремесла, где всё ещё считалась кем-то вроде подмастерья. Жанна чувствовала себя вполне счастливой. Да, должность отнимает много сил, и днём иногда некогда присесть, но это неважно — зато её скромные усилия оценены по достоинству, и с приходом опыта работа получается всё лучше и чище. Находясь в приятном и мечтательном настроении, Жанна наслаждалась ароматами вечера, когда увидела приближавшегося кузена.

— Добрый вечер, Ангерран! — приветливо окликнула его Жанна. Ей вдруг пришло в голову, что она не видела кузена с тех пор, как начала сама зарабатывать себе на хлеб, — а ведь раньше они были добрыми друзьями. Может, она его чем-то обидела?

Ангерран выглядел печальным, и даже вид свежего, юного лица кузины, обрамленного пышными каштановыми волосами, в которых, казалось, навсегда решил остаться догорающий закат, не смог развеять его уныние.

— Присаживайся, Ангерран, — продолжила Жанна, — и расскажи мне, что ты делал всё это время. Ты, наверное, был занят? Выиграл трудное дело и получил много золота?

— Ну, не совсем, — поморщился Ангерран. — На самом деле, в наше время для присутствия в суде нужно так много знать, что у самородного таланта просто нет никаких шансов. А у тебя, Жанна, как дела?

— О, мне жаловаться не на что, — беспечно произнесла Жанна. — Конечно, сейчас, когда справедливость торжествует, нам с тобой приходится много трудиться. Но скоро будет полегче, я возьму выходной, и мы сможем устроить прекрасную прогулку в лес, поехать на пикник, совсем как тогда, когда были ещё детьми. Помнишь, как нам тогда было весело, Ангерран? Мы были совсем малютки и любили играть в палача в саду за домом. Ты был разбойником или пиратом или ещё каким-нибудь страшным человеком, а я отрубала тебе голову ножом для бумаг! А отец как радовался!

— Жанна, — нерешительно начал Ангерран. — Ты коснулась предмета, о котором я как раз собирался с тобой поговорить. Ты знаешь, моя дорогая, что мне кажется — может быть, необоснованно, но всё же, — что профессия, которую ты выбрала… она не совсем… это просто не…

— Что, Ангерран? — в глазах Жанны сверкнул гнев. Её всегда злил этот вопрос, это выражение, которое она больше всего на свете презирала и которого одновременно больше всего на свете боялась; выражение "не женское дело".

— Не пойми меня неправильно, Жанна, — заискивающе произнёс Ангерран. — Ты, конечно, можешь думать, что я мог бы занять это место и пользоваться причитающимися доходами и привилегиями, если бы ты отказалась, и что во мне говорят личные мотивы. Поверь мне, это совсем не так. В настоящее время я думаю не о своей пользе. Ради тебя, Жанна, только ради тебя самой я прошу подумать, не окажутся ли те высокие нравственные достоинства, которыми, я знаю, ты обладаешь, смяты и искалечены "рядовым, обыкновенным делом", за которое ты так необдуманно взялась. Как бы велики ни были профессиональные успехи, всегда есть опасение, что такой тонкий организм, как женский, может на такой почве расцвести цветком, но увять, не оставив по себе плода.

— Что ж, Ангерран, — сказала Жанна, усилием воли вернув себе спокойствие, хотя её губы всё ещё были сведены в жёсткую линию. — Я поверю в то, что ты действуешь не ради собственной выгоды, и я попытаюсь спокойно переубедить тебя и доказать, что ты просто опутан старыми предрассудками. Вот, например, ты, который пришёл поучать меня, — чего стоит твоя работа, каков её итог? Скопление лжи, увёрток, хитростей и фокусов со словами, от которого любой уважающий себя палач покрылся бы краской стыда! Но со всей армией грязных "помощников" под твоим началом ты способен всего лишь на жалкое представление. А тот несчастный, которого ты защищал всего два дня назад? (Я была в зале — профессиональный интерес, ты же понимаешь.) У него были доказательства невиновности, настолько простые и убедительные, насколько это возможно; но ты всё спутал и испортил, и, как я и думала, несчастный прямым путём попал ко мне. Тебе, возможно, следует запомнить, что он сказал, — очень умный, хотя и необразованный парень. Он сказал: "Это хорошо, что именно вы будете рубить голову. Уж вы-то знаете своё дело, хотя я, возможно, не очень-то правильно говорю. Если бы тот набитый дурак — мой защитник — он говорил о тебе, дорогой мой, и о твоих адвокатских достоинствах — хотя бы вполовину знал своё дело так хорошо, как вы, мне здесь не бывать!" И знаешь что, Ангерран, он был совершенно прав!

— Ну, может быть, и так, — согласился Ангерран. — Просто ночью перед заседанием я пытался сложить сонет, а рифма никак не шла на ум, а потом в суде строфы в моей голове перемешались с доказательствами. Но знаешь что, Жанна, если ты видела, что я запутался, ты могла бы помочь мне дружеским советом, конечно, не ради заключённого, а во имя нашей старой дружбы!

— Осмелюсь спросить, — спокойно парировала Жанна, — почему я должна пожертвовать моей выгодой из-за того, что ты не способен позаботиться о своей. Ты забыл, что я получаю надбавку за каждую выполненную процедуру!

— Правда, я забыл, — признал несчастный Ангерран. — Хотел бы я иметь твою деловую хватку.

— Осмелюсь предположить, что так и есть, — безжалостно согласилась Жанна. — Как видишь, дорогой мой, все твои доводы разбиты в пух и прах. Ты позволил своим предрассудкам взять верх над логикой. И если бы я отказалась от должности, как та Кларетт, за которой ты волочишься, и стала бы какой-нибудь служанкой у благородной хозяйки замка, и мне пришлось бы выполнять работу, где только и дел, что убирать грязь и льстить госпоже, — о, тогда, я думаю, ты был бы полностью удовлетворён. Это же так женственно! Так благопристойно!

— Ну, крошка Клер не так уж и плоха, — задумчиво произнёс Ангерран (а гнев Жанны вспыхнул с новой силой), — но давай оставим её в покое. Конечно, Жанна, ты всегда превзойдёшь меня в споре; из тебя получился бы лучший адвокат, чем из меня. Но ты же знаешь, дорогая, как я беспокоюсь о тебе; я надеялся, что в таком случае даже небольшой, даже необоснованный предрассудок можно было бы принять во внимание. И позволь мне сказать, не я один так думаю. Я только сегодня говорил с одним другом в суде, и он сказал, что ты добилась только succès d'estime[1], и что женщина, как болтливое и безнадёжно непунктуальное по своей природе млекопитающее, никогда не сможет в избранном тобой ремесле быть кем-то большим, чем наделённый некоторыми способностями любитель.

— Так вот как, Ангерран, — гордо выпрямилась Жанна, — значит, когда твои доводы закончились, ты готов пасть так низко, что попрекаешь меня только на том основании, что я женщина. Вы, мужчины, все таковы: насквозь пропитаны грубыми мужскими предрассудками. А теперь уходи, и больше не говори со мной об этом, пока не раскаешься и не будешь готов мыслить непредвзято.

III

Из-за этого неприятного разговора Жанна ночью плохо спала. Проснулась она, чувствуя себя разбитой и в плохом настроении. Хоть она и держалась правильно, и всё так ясно разложила по полочкам, слова кузена проникли в сердце Жанны глубже, чем ей хотелось бы признавать. Вообще-то Ангерран Жанне нравился; особенно ей было приятно, когда он ей восхищается; упоминание об этой Кларетт было совсем некстати и вызывало тревогу. Отдавая все силы своему ремеслу, Жанна не задумывалась о том, что оно могло отнять у неё ту долю внимания, на которую, как девушка, она была вправе рассчитывать. И этим утром представления Ангеррана казались ей ещё более ограниченными и непростительными. Жанна кое-как выбралась из постели, оделась и написала мэру короткое письмо о том, что у неё нервное переутомление, и что она плохо себя чувствует, поэтому, к сожалению, не может сегодня прийти на работу. Письмо принесли мэру, когда он уже готовился занять своё привычное место главы Совета.

— Бедная девочка, — посетовал этот добросердечный старик, зачитав присутствующим текст письма. — Какая жалость. Кто-нибудь, сходите к тюремщику и скажите ему, что на сегодня никаких дел не предполагается. Жанна нездорова. Отложим их до завтра. А теперь, господа, приступим к повестке дня…

— Право, ваша милость, — раздраженно бросил дубильщик — это просто смешно!

— Честное слово, Робине, — сказал мэр, — я не понимаю, что с вами такое. Бедной девушке — и, между прочим, самой трудолюбивой девушке в городе — слегка нездоровится. А вы, вместо того, чтобы посочувствовать и выразить сожаление, говорите, что это смешно! А представьте, что у вас голова раскалывается! Каково бы вам…

— Но это и правда смешно, — гнул своё дубильщик. — Где это слыхано, чтобы у палача было нервное переутомление? Случай просто невероятный. А как вам "плохое самочувствие"? Представьте себе, что приговорённые скажут, что плохо себя чувствуют и у них нет сил присутствовать на собственной казни!

— Ну, допустим, скажут, — ответил мэр. — Мы, осмелюсь сказать, пойдём им навстречу. Казним их в другой день, разве вам это непонятно? Ради всего святого, хватит вам придираться по мелочам! Приговорённые не имеют ничего против отсрочки, я не имею ничего против; всем удобно, и все довольны!

— Вы совершенно правы, господин мэр, — взял слово ещё кто-то из советников. — Вот раньше с казнями было много мороки и беспокойства, а теперь это простейшее дело. А наши горожане — вместо того, чтобы бунтовать, как обычно, ссориться между собой и устраивать потасовки — выстраиваются в очереди, чтобы посмотреть на казнь, занимаясь этим всё утро, ну словно ягнята в мае. Вот тогда у эшафота начинается настоящее веселье! Шутки, остроты, словесные перепалки! И при этом ни единого бранного слова! Даже моя дочурка — она каждое утро идёт через рыночную площадь, чтобы добраться до школы, вы же знаете — даже она вчера мне говорит: "Папа, — это она говорит, — папа, они там как будто актёры".

— Вот-вот, — настойчиво продолжал Робине, — я тоже это заметил. Им следовало бы осознавать, что же происходит. Сценки и пантомимы — это одно, а казнь — совсем другое, и люди должны понимать разницу. Когда мой отец был молод, такое времяпрепровождение не считалось хорошим тоном, и я не одобряю эти новомодные представления.

— Право же, почтенный Робине, — сказал мэр, — мне кажется, что вы и сами сегодня неважно себя чувствуете. Похоже, этим утром вы встали не с той ноги. Что же касается одной-двух острот, то вы все прекрасно знаете, что даме с косой по нраву добрая шутка и что она привыкла оставлять последнее слово за собой! Но я хочу сказать вам, что я собираюсь сделать, и надеюсь, это вас удовлетворит: я сам зайду к Жанне по пути домой и скажу ей — вполне ненавязчиво, как вы понимаете, — что один пропуск не имеет особого значения, но если она чувствует, что по состоянию здоровья она больше не может находиться на работе в нужное время, то ей не следует ухудшать своё положение и дальше вредить самой себе. По-моему, неплохо, как вы считаете? А теперь, господа, приступим к повестке дня!

Вечером того же дня Жанна, как обычно, вышла прогуляться, но сегодня её лоб был нахмурен, а грудь переполнена чувствами; маленький кулачок сердито сжимался и разжимался, когда Жанна шагала по городскому валу. Ей не нравилось чувствовать себя в чём-то виноватой. Как в этом может помочь головная боль? Эти глупые горожане не понимали, насколько натянуты были чувствительные струны её души. Погружённая в свои мысли, Жанна насколько раз прошла вверх и вниз по заросшей травой дорожке, когда заметила, что уже не одна. Юноша, богато одетый и державшийся более прямо, чем генерал, командовавший гарнизоном Сен-Радегона, опирался на амбразуру и разглядывал изящную девичью фигурку с явным интересом.

— Вас что-то беспокоит, милая девушка? — юноша с достоинством приблизился, как только понял, что его присутствие замечено. — Какие заботы омрачили ваше прекрасное чело?

— Ничего особенного, благодарю вас, сударь, — ответила Жанна, — нам, девушкам, которые сами зарабатывают свой хлеб, не пристало быть чрезмерно впечатлительными. Мои наниматели довольно требовательны, вот и всё. Я совершила ошибку, приняв их требования слишком близко к сердцу.

— Все эти ненасытные денежные мешки таковы, — легко согласился юноша, шагая рядом с Жанной. — Они пьют из нас соки; возможно, однажды стороны поменяются местами, они окажутся в ваших руках, и вы заставите их заплатить. Так вам приходится крутиться как белке в колесе, прекрасная лилия? Но пока ещё, как мне кажется, тяжкий труд не оставил своих следов на этих нежных руках?

— Вы, конечно же, шутите, сударь, — улыбнулась Жанна. — Эти руки, которые вы были столь любезны похвалить, замечательно проводят казни!

— Я уверен, что многие и многие пали вашими жертвами, — промолвил юноша. — Будет ли мне позволено попасть в число ничтожнейших из них?

— Я желаю вам лучшей участи, сударь, — серьёзно возразила Жанна.

— Не могу представить себе ничего более сладостного, — любезно настоял юноша. — И где же вы проводите свои будни, сударыня? Я надеюсь, не там, где вас нельзя коснуться даже взглядом?

— Нет, сударь, — засмеялась Жанна. — Каждое утро я стою на рынке, и, чтобы меня увидеть, не нужно никакой платы; да и добраться нетрудно. Конечно, не всем эта близость по нраву, но это уже не моё дело. А теперь позвольте пожелать вам доброго вечера. Нет-нет, — юноша хотел удержать её, — беззащитной девушке не следует вести долгих бесед с незнакомцем в такой час. Au revoir[2], сударь! Если вам случится как-нибудь утром прийти на рынок…

И она легко упорхнула прочь. Юноша, неотрывно глядя на удаляющуюся Жанну, чувствовал себя очарованным этой прекрасной незнакомкой, которую он, к слову сказать, забыл как следует расспросить об её роде занятий; а Жанна по пути домой не могла не отметить, что по обличью и манерам никакой Ангерран или кто-либо другой, встречавшийся ей доселе (даже по работе), не мог сравниться с её новым знакомым.

IV

Утро следующего дня выдалось свежим и ясным, и Жанна встретила его на своём обычном посту, чувствуя себя уже совсем другой девушкой. Оживлённый маленький рынок пестрел красками: яркие связки цветов и груды фруктов, развивающиеся ленты и платки, жёлтая и красная глиняная посуда — всё это служило великолепной декорацией к возвышавшемуся над окружающим и притягивающему взгляды эшафоту. Рукава сорочки, как предписывалось правилами, были короткими, и изящные округлые руки Жанны своей белизной выделялись на фоне тёмно-синей юбки и облегающего корсета. Помощник палача с восхищением смотрел на Жанну.

— Надеюсь вам уже лучше, — почтительно произнёс он. — Право, вам и не стоило приходить вчера: работы почти не было. Только один парень, но он сказал, что ничего страшного, и готов на всё, чтобы угодить даме!

— Ну, надеюсь, что сейчас он не заставит себя долго ждать, чтобы угодить даме, — сказала Жанна, легко взмахнув топором пару раз. — Уже десять минут прошло; надо бы сказать об этом мэру.

— Жаль, что сегодня не будет чего получше, — продолжил помощник, оперевшись на ограду эшафота и задумчиво наблюдая за копошащейся внизу толпой. — Люди говорят, что вчера в замок вернулся молодой сеньор, — ну, вы знаете, он завершил своё образование в Париже. Лучше бы ему сегодня на рынок не приходить, а то он окажется разочарован и снова уедет в столицу. Жаль будет, замок так долго пустовал. Но куда бы он ни поехал, да хоть в сам Париж, он нигде не увидит большего мастерства, чем здесь, у нас!

— Да, мой добрый Рауль, — сказала Жанна, слегка покраснев от похвалы, — ты прав, для нас важно качество, а не количество. Если образование у нового сеньора правильное, то он всё поймёт. Ой, смотри, ворота тюрьмы наконец-то открываются!

Жанна и её помощник повернулись к тюремным воротам, от которых было рукой подать до эшафота. Видно было, что группа людей во главе с начальником городской стражи выводит или, точнее, пытается вывести на эшафот запоздавшего заключённого. Тот, видно, сегодня был уже совсем не так любезен, как вчера, и за каждый шаг вперёд по площади платить приходилось тому или иному стражнику, сбитому с ног очередным ловким ударом сопротивляющегося узника. Толпа не привыкла ждать и, раздосадованная поведением приговорённого, недовольно зашумела. Но вскоре в бой был введён хитроумный средневековый боевой порядок, известный как la marche aux crapauds[3], так что упрямый осуждённый смог наконец предстать перед юной дамой, которую он столь невежливо заставил себя ждать.

Ремесло подготовило наследницу палача к неожиданностям, так что Жанна понимала, что её "клиенты" могут принадлежать к самым разным сословиям; всё же она не могла побороть своего удивления, когда узнала в приговорённом того юношу, с которым познакомилась вчера вечером. Тому, что последний, при всём видимом миролюбии, мог окончить свою жизнь на плахе, едва ли стоило удивляться; но вот то, что он ещё вчера вечером разговаривал с ней на валу, а сегодня утром — после любезного оправдания её связи с эшафотом — уже морозился в камере, объяснить сходу было трудно. Жанна, однако, решила, что согласование явно противоречивых фактов не входит в её должностные обязанности.

Начальник стражи, протерев вспотевший лоб, наконец зачитал постановление, формально передававшее осужденного в руки палача:

— … И мы неплохо потрудились, чтобы доставить его сюда, — прибавил он от себя. Юноша, смирно стоявший всё это время, теперь сделал шаг вперед и почтительно поклонился.

— Теперь, когда мы должным образом представлены друг другу, — любезно произнёс он, — позвольте мне принести свои извинения за всё беспокойство, которое могло причинить моё опоздание. Я прошу вас не винить этих господ, вина полностью лежит на мне. Если бы я знал, кого буду иметь удовольствие здесь встретить, то даже на крыльях я не мог бы домчаться сюда быстрее.

— Умоляю вас не упоминать ни о каких "беспокойствах", — ответила Жанна с присущей ей скромностью. — Единственное возможное здесь небольшое неудобство заключается в моей обязанности причинить вам лёгкую боль до того, как мы разделимся, и я прошу заранее меня извинить. А теперь — утро alas![4] уже заканчивается — любой мой совет или помощь к вашим услугам, ведь вы здесь впервые, и едва ли привычны к этому.

— Честное слово, об этом не стоит и упоминать, — весело сказал приговорённый. — Считайте, что я совершенный новичок. И хотя наше знакомство было весьма поверхностным, я всецело полагаюсь на вас.

— В таком случае, сударь, — смущённо сказала Жанна, — позвольте помочь вам снять этот прекрасный камзол, чтобы предоставить нам обоим больше свободы и меньше трудностей.

— Служба требует? — улыбнулся приговорённый, вынимая одну руку из рукава.

Краска смущения покрыла лоб Жанны.

— Это было бестактно, — упрекнула она.

— Да, вы правы, дорогая моя, простите меня, — рассмеялся юноша. — Это была плохая шутка — следствие дурного воспитания, я готов это признать.

— Я уверена, что вы не хотели ничего дурного, — смягчилась Жанна, в то время как её пальцы расстёгивали воротник его рубашки. Девушка отметила про себя, что воротник был из лучшего кружева; и не смогла не пожалеть о том, что какая-то ничтожная ошибка — которая, как она догадывалась, могла произойти, — сейчас вынуждала её поступать вопреки велениям души. Единственное, что утешало наследницу палача, — то, что юноша казался вполне довольным своей судьбой. Пока Жанна возилась с одеждой, он рассказывал последние парижские новости, и, когда дело было сделано, поцеловал тонкие пальчики со столичным изяществом.

— А теперь, сударь, — показала Жанна, — если вы будете добры проследовать сюда — и будьте осторожны — прекрасно. А сейчас, пожалуйста, встаньте на колени вот здесь — ну что вы, опилки совершенно чистые — вы мой первый клиент за это утро. С той стороны вы найдёте вырез, более или менее соответствующий человеческому подбородку, — конечно же, невозможно обеспечить полное соответствие в каждом случае. Очень хорошо! Вполне ли вам удобно?

— Словно на перине, — ответил заключённый. — А какой восхитительный вид на реку и долину отсюда открывается!

— Чарующий, не правда ли? — согласилась Жанна. — Мне очень приятно, что вы это оценили. Некоторые ваши предшественники чрезвычайно огорчали меня своей неспособностью узреть эту красоту. Право, стоит побывать здесь, чтобы полюбоваться. А теперь ненадолго вернемся к делу — хотите ли вы произнести последнее слово? Некоторым есть что сказать; но это дело вкуса. Или вы предаётесь полностью в мои руки?

— О да, в ваши прелестные руки, — любезно ответил осуждённый, — и я прошу позволить вашему покорному слуге почтительно поцеловать их ещё раз.

Жанна, вспыхнув, сделала шаг назад; её ладони, державшие топор, покрылись испариной. Внезапно послышавшиеся за спиной пыхтение и сопение заставили Жанну повернуть голову. Она увидела мэра, торопливо карабкавшегося по ступенькам эшафота.

— Жанна, девочка моя, обожди минутку, — задыхаясь, выдавил мэр. — Не торопись. Здесь, кажется, произошла маленькая ошибка.

Жанна с достоинством выпрямилась.

— Боюсь, что я не совсем вас понимаю, господин мэр, — холодно ответила она. — Насколько я знаю, я никаких, даже совсем маленьких ошибок не совершила.

— Нет-нет, конечно же нет, — поспешно подтвердил мэр. — Ошибся, безусловно, кое-кто другой. Видишь ли, дело было так: этот молодой человек прибыл в город вчера вечером; он заказал ужин, должен сказать, и вёл себя несколько вольно. Я даже скажу тебе, что весьма вольно. Поэтому городская стража схватила его, а он вёл себя весьма высокомерно, да, и даже не пожелал сообщить ни своего имени, ни где он остановился, как полагается порядочному человеку, знаешь ли, в то время, когда он ужинал и вёл себя так вольно. Так что наши молодцы просто скрутили его и бросили в камеру — и это заняло у них немало сил, должен сказать. Вот тогда другой парень, сидевший в тюрьме, — тот, что не возражал против твоего вчерашнего отсутствия, понимаешь? — не знаю как, но вылез и сбежал во время всей этой суматохи; и это было весьма необдуманно и непорядочно с его стороны — сбежать как раз тогда, когда мы даже почувствовали к нему немного симпатии и проявили такую снисходительность. Так что, когда сегодня утром начальник стражи вывел этого юношу на казнь, он просто знал, что сегодня кого-то должны казнить, а в тюрьме остался только один заключённый, и всё это так же просто как дважды два — ты же знаешь, он не особо силён в математике, — так что он, вполне довольный собой, вывел сюда нашего друга. И вот теперь ты видишь, что произошло, hinc illae lachrymae[5], как сказал римский поэт. Так что сейчас я просто побеседую с этим молодым человеком и, как следует напутствовав, отпущу; и, Жанна, девочка моя, сегодня твои услуги нам не потребуются.

— А теперь послушайте меня, господин мэр, — строго заявила Жанна. — Вы снова всё неверно поняли. Эти ваши мелкие подробности, возможно, интересны сами по себе, и, конечно, такие новости быстро разойдутся по городу; но они совершенно не относятся к делу. Я не желаю отвечать за (хорошо мне известную) расхлябанность вашей канцелярии. Всё, что я знаю, — этот молодой человек с соблюдением всех формальностей передан мне для исполнения казни. И он будет казнён. Когда я сделаю своё дело, вы можете смело открыть свои бумаги, если хотите, и в свободное время исправить все "маленькие ошибки", которые там появились из-за вашей же глупости. Между прочим, у вас нет здесь никакого locus standi[6]; вы занимаете место на моём эшафоте безо всяких на то оснований. Так что закройте рот и выметайтесь.

— Ну же, Жанна, будь благоразумна, — взмолился мэр. — Вы, женщины, слишком щепетильны. Вы не оставляете места даже для вполне допустимых ошибок.

— Если бы я позволила себе оставить место для всех ваших ошибок, господин мэр, — прохладно заметила Жанна, — из описания всего этого можно было бы составить толстую книгу; но даже она давала бы весьма слабое представление о действительности. И если вы сейчас не оставите мне места для того, чтобы как следует размахнуться топором, то может произойти ещё одна "маленькая ошибка".

В этот момент у подножия эшафота поднялся шум, и Жанна, посмотрев вниз, обнаружила там группу незнакомых рослых людей в ливреях сеньора. Новые участники событий точными ударами расталкивали городскую стражу, проявляя при этом изрядное рвение и неплохие познания в анатомии. Секунду спустя на помост с достоинством поднялся одетый в черный бархат сенешаль замка, на чьё звание указывала золотая цепь на шее. Очевидно, намерением управляющего было защитить юношу.

— Как ты посмел, никчёмный мелкий словоплёт! — загрохотал сенешаль, обращаясь к мэру, чья лысина раздражающе сверкала под лучами утреннего солнца, — да я прямо сейчас прикажу содрать с тебя шкуру!

Затем он повернулся к месту казни, где юноша всё ещё стоял на коленях, совершенно поглощённый открывшейся перед ним картиной.

— Мой государь, — сказал управляющий строго, хотя и почтительно, — ваше безрассудство и беспечность превосходят все границы. Разве вы совсем потеряли голову?

— Честное слово, это почти так, — сказал юноша, выпрямляясь и потягиваясь. — Это ты, мой старый Тибо? Кажется, я потянул шею. Но этот вид на долину просто восхитителен.

— Так вы оказались в этом месте только затем, чтобы насладиться видом, мой государь? — сурово вопросил Тибо.

— Я оказался здесь, потому что меня принёс мой конь, — беспечно ответил молодой сеньор, — то есть, эти господа были столь настойчивы, что не желали слышать никаких извинений; а кроме того, они забыли осведомить меня, почему я им так срочно и неотложно понадобился. А когда я очутился здесь, Тибо, мой старый товарищ, и узрел это божественное создание — нет, богиню, dea certe[7], — такую грациозную, скромную и обеспокоенную необходимостью выполнить свой долг… ну, вам известна моя слабость; я ни в чём не могу отказать даме. Её сердце, очевидно, было полно желанием забрать мою голову; а раз моё сердце уже принадлежало ей…

— Я думаю, мой государь, — сказал Тибо, всё ещё строго, — что будет лучше, если вы позволите нам сопроводить вашу светлость в замок. Это место небезопасно для легкомысленных и впечатлительных молодых людей.

Жанна, разумеется, оставила последнее слово за собой:

— Знаете что, господин мэр, эти действия совершенно не соответствуют принятой процедуре. Я отказываюсь их признавать, и, когда закончится квартал, я потребую положенную надбавку!

V

Когда час или два спустя прибыло послание — составленное в учтивых выражениях, но многозначительно подкрепленное полудюжиной сопровождающих его стрелков, — в котором и палачу, и мэру предлагалось немедленно явиться в замок, Жанна не удивилась и, тем более, не собиралась уклоняться. Девушке совсем не нравилось, что те две встречи с единственным человеком, который тронул её сердце, судьба подарила ей только для того, чтобы обе оказались испорчены: одна — соображениями благопристойности, другая — ремеслом палача и связанными с ним обязанностями. Но на этот раз судьба предоставила ей превосходного сопровождающего в лице мэра; и, раз работа на сегодня закончена, они могли встретиться и побеседовать как полагается. Мэр также не был удивлён, памятуя о том, что произошло утром; но старик был ужасно напуган и пытался найти опору у Жанны, пока они шли к замку. Однако реплики юной дамы едва ли могли послужить кому-то утешением.

— Я всегда знала, что вы когда-нибудь вляпаетесь во что-то подобное, мэр, — говорила Жанна. — У вас совсем нет системы и метода. В самом деле, при существующих порядках правосудия невозможно разобраться, кого же действительно следует казнить. Если не считать вас и моего кузена Ангеррана, жизнь в этом городке вполне мирная и безопасная. И самое плохое — что на остальных должностных лиц, включая меня, тоже ложится ответственность.

— Как ты думаешь, Жанна, что они со мной сделают? — простонал мэр, покрываясь потом.

— Точно не знаю, — честно ответила Жанна. — Если они нашли какие-то мелкие недостатки в вашей работе, то вести дела придётся мне, и тогда можете быть уверены, что вы в надёжных руках. Но, возможно, они сочтут вас чересчур ловким малым и подарят вам пару месяцев отдыха в подземельях, предварительно сняв с поста мэра. И вам явно не стоит быть недовольным, учитывая, что подобные перемещения пойдут нашему городу только на пользу.

Это едва ли обнадёживало, но не следует забывать, что девушка всё ещё злилась на старика за вчерашний выговор.

По прибытии в замок мэр был отведен в сторону для разговора с Тибо; и судя по отчаянным протестам и жалобам, в скором времени достигшим слуха Жанны, мэру явно предстояло пережить mauvais quart d'heure[8]. Юную даму почтительно проводили в отдельный зал, где она едва имела время оценить по достоинству изящную мебель и роскошь гобеленов, которыми были покрыты стены, когда вошёл юный сеньор и приветствовал Жанну с такой сердечной любезностью, что она почувствовала себя совершенно свободно.

— Ваша пунктуальность заставляет меня краснеть, госпожа моя, — сказал сеньор, — когда я вспоминаю, как я безо всяких причин заставлял вас ждать себя этим утром и испытывал ваше терпение своими невежеством и неловкостью.

Он переменил платье, и кружева вокруг его шеи были ещё богаче, чем прежде. Жанна всегда считала одним из главных признаков дворянина полную беспечность по отношению к сумме счёта за стирку; а как деликатно он упомянул о недавних событиях — и при этом признав себя неправым, как подобает благородному человеку!

— Что вы, государь мой, — скромно ответила девушка. — Я всего лишь желала услышать из ваших собственных уст, что вы не считаете меня затаившей на вас зло за ту роль, которую, вследствие обстоятельств, мне пришлось играть во время нашей последней беседы. Я уверена, что у вашей светлости достаточно благоразумия и здравого смысла, чтобы понять разницу между женщиной и должностным лицом.

— Совершенная правда, Жанна, — ответил сеньор, придвинувшись ближе. — И, хотя пока у меня не хватает духа выразить во всей полноте те чувства, которые женщина пробуждает во мне, могу совершенно определённо сказать — и я знаю, это доставит вам удовольствие, — что я испытываю эстетическое наслаждение, когда вижу должностное лицо за работой!

— Что вы, — возразила Жанна, — вы ещё не видели всего, на что я способна. На самом деле я ничем не могу это доказать — это смешно, я знаю, поскольку едва ли осуществимо, — но если бы я могла довести предприятие до конца и внести заключительные штрихи, то нам не пришлось бы обсуждать сейчас жалкий эскиз того, что обещало стать подлинным шедевром!

— Что ж, я желал бы увидеть это, — задумчиво сказал сеньор, — но, возможно, нам лучше оставить всё как есть. Я намерен оказать мастеру полное доверие и в будущем, если женщина, перед которой я преклоняюсь, будет добра принять повышение в должности, конечно, полностью оплачиваемое!

Странная слабость охватила Жанну. Должностное лицо, казалось, испарялось сквозь кончики её пальцев, в то время как сердце женщины забилось ещё сильнее.

— У меня остался один маленький вопрос, — прошептал он (его ладонь накрыла её пальцы). — Правильно ли я понял, что вы желаете получить вашу надбавку?

Жанна растаяла в его сильных объятиях, но нашла в себе силы ответить, твёрдо, хотя еле слышно:

— Да!

— Ваше желание будет удовлетворено, — промолвил сеньор, и их губы встретились.

***

Казни в Сен-Радегоне продолжились; сенрадегонцы не склонны к переменам, и ничто человеческое горожанам не чуждо. Но большая доля их невинного развлечения, которое раньше собирало много народу, отошла в прошлое, когда новая хозяйка замка оставила свой прежний пост. Ангерран, приняв должность, женился на Кларетт, которая (он сам так говорил) гораздо больше подходила ему умом и характером, чем некоторые иные (он не назвал, кто). Ходили слухи, что Ангерран нашел себе не только пару, но и ум с характером (которыми вторая половина с ним поделилась)… Однако домашние прения высокопоставленных должностных лиц следует почтительно хранить под покровом тайны. Тем временем профессия, несмотря на невероятные усилия её почтенного представителя, приходила всё в больший упадок. Некоторые говорили, что эшафот потерял свою прежнюю привлекательность для опасных преступников; другие, более острые на язык, — что причина крылась в самом палаче и что Ангерран был менее опасен на этом поприще, чем в те времена, когда выступал защитником в суде.

Примечания

1

Скромных успехов — фр.

2

До свидания — фр.

3

Куча мала — фр.

4

Увы! — фр.

5

Вот в чём суть дела — лат.

6

Права присутствия — лат.

7

Поистине богиню — лат.

8

Неприятные четверть часа — фр.

Оглавление