«Тучи над городом»

ИЦХОКАС МЕРАС ТУЧИ НАД ГОРОДОМ

Он старался запомнить дорогу, по которой они поднимались наверх, на гору, но эти старания были безрезультатны.

Проехали какую-то деревню совсем рядом с большим городом. Он поерзал на мягком сиденье мчащегося автомобиля.

Может, он чем-то другим недоволен, — что, так далеко забравшись на юг, не нашел ни зеленой листвы, ни красок и ароматов цветов.

Серым было все вокруг, может быть, потому ничего и не запоминалось.

— Почему у вас дороги вымощены камнем, а не покрыты асфальтом? — спросил он.

— Чтоб было более скользко, — ответила она и засмеялась, даже краем глаза не взглянув на него, едва наклонившись к баранке и туфельками на плоском ходу упершись в педали. — Она тряхнула головой, отбросив волосы, упавшие на глаза.

Волосы у нее были длинные, свободно падали на плечи. Темные волосы, хоть и казались светлее из-за множества седых прядок, беспорядочно проглядывавших в них.

Они познакомились случайно в холле гостиницы.

Он куда-то спешил, ему куда-то надо было идти, кто-то ждал его, он теперь уже не помнил, кто, куда, зачем.

Он поспешно захлопнул дверь лифта, миновал портье и уже нацелился в пустое пространство вертящихся входных дверей, но увидел в холле своего приятеля, разговаривающего с нею у столика, и остановился.

Приятель говорил, что ему предстоит встреча с женщиной, с которой он не хочет встречаться.

Видимо, это она и есть.

Сначала он увидел эти беспорядочные седые пряди в ее темных волосах.

— Познакомься, — сказал приятель.

И она протянула руку.

Он сразу приметил ее усталые глаза с темными кругами под ними.

Ему было непонятно и казалось странным, что она не стыдится своей седины и не прячет усталости. И еще он никак не мог понять, почему его приятель не хотел встречаться с этой женщиной.

Он посмотрел ей в глаза — пытаясь поймать ее взгляд — и ничего больше, но, видимо, посмотрел странно, потому что она, едва тряхнув головой, криво усмехнулась.

Он примостился на подлокотнике кресла, огляделся в поисках листка бумаги, не нашел, вытащил из плоской коробки проспект “Люфтганзы”, взял со стола ручку.

— Извините… Как ваше имя? — боясь ошибиться, уточнил он.

Она повторила, и он записал.

— А дальше?

— Фамилия?

Она повторила.

— Нет, дальше.

— Дальше пустые цифры, — засмеялась она. — Дальше пусто.

Она тоже взяла проспект “Люфтганзы” и стала вертеть в руках, не зная, что с ним делать.

— Я вам не нравлюсь? Я некрасивый? Да? — бросил он вдруг, не выпуская ручки и проспекта, на котором написал наискосок крупными буквами.

— Три три шесть шесть семь восемь, — неожиданно сдалась она.

Он записал и поднялся.

— Очень спешу, извините, — сказал он, пожимая пальцы длинной кисти.

С проспектом в кармане, не оглядываясь, втиснулся в пространство вращающейся двери, куда уже вошла незнакомая молоденькая девушка, и, неуклюже топчась и извиняясь, наконец, выбрался из гостиницы наружу.

Она теперь выглядела точно так же, как тогда, когда он впервые увидел ее. Пожалуй, только седины прибавилось, хотя как сказать, может, просто показалось. А глаза точно были такие же измученные, и темные круги такие же, еще темнее. Конечно, после бессонной ночи. И за рулем. Хоть и не такой дальний путь, но все равно за рулем, и в гору, и по горной дороге, по скользкой дороге, неважно, что ему эта дорога казалась ровной, гладенькой, словно мощеный тесаным камнем тракт вдоль бескрайного живописного луга.

Ее правая туфелька соскользнула с педали, уперлась ему в щиколотку. Машина остановилась.

— Это здесь? — спросил он. — Отсюда город виден?

— Нет… Извини, — сказала она, не спеша убрать ногу. И добавила: — В самом деле, нам надо спешить. У нас совсем нет времени.

Вчера, когда они, наконец, встретились, уже в сумерках, она, едва поздоровавшись, сказала:

— У меня очень мало времени. Не обидишься, если я ненадолго?

— Я потом тебя провожу, — ответил он.

— Не надо. Я оставила машину у того перекрестка, за углом. Видишь, четвертая с краю.

Они не спеша шли по тротуару, то сближаясь, то отдаляясь, нечаянно прижимаясь друг к другу или на мгновение смешиваясь с толпой, которая их толкала, разделяла и вновь сближала, оттесняла к витринам или к краю тротуара.

Когда он позже взял ее за руку, она сердито смерила его взглядом с головы до ног и сказала:

— Мне нравится твой друг.

Он остановился, опустил глаза, но руки ее не выпустил.

— Пойдем ко мне, в гостиницу, — ответил он, — у тебя мало времени, а у меня есть бутылка водки, нашей, привезенной. Есть сок — лимонный и апельсиновый, есть оранжад и минеральная вода.

— Не-ет, — она покачала головой. — Поехали лучше за город. Совсем недалеко, пятнадцать минут.

— У тебя же нет времени.

— Успеем. Ты бывал в каком-нибудь загородном трактире?

— Не бывал. Еще у меня есть большая бутылка белого вермута, вашего белого вермута, он не хуже, чем “Чинзано”. Зайдем по пути, купим лимонов… А лед нам принесут из гостиничного ресторана, попросим.

— Не хочешь за город?

— У тебя ведь мало времени. А может, в бар? Потанцуем?

Мимо в обоих направлениях спешили, сновали молодые люди. Красивые люди. Веселые люди.

Она схватила его за руку. Теперь она взяла его за руку.

— Пошли.

Они подошли к вращающейся двери гостиницы, и она даже не сбавила шаг. Он думал, что они пройдут мимо, спеша куда-то, потому что было очень мало времени.

Но она скользнула в эту вращающуюся дверь, не колеблясь, словно возвращалась домой.

— Ключ, — попросил он у красивой девушки в очках, стоявшей в холле за барьером. И нетерпеливо повторил: — Ключ, пожалуйста…

Наконец, он почувствовал, что машина в самом деле движется в гору. Она ехала вверх, натужно урча, слегка изменив голос.

И вдруг они оказались на самой вершине.

Взобравшись наверх, автомобиль вздохнул, и стало ясно, что дальше никакой дороги нет, что путь может быть только один — назад, но никак не вперед и не вверх.

Она остановила машину, выключила мотор и, накинув жакетик, выскочила наружу.

Он поскользнулся и тут впервые увидел белый снег, лежащий тонким нервным слоем. Может, и раньше снег был, только он не заметил, а может, и не было.

Ступеньки вниз. Они были очень скользкие, и он в первый раз взял ее под руку, а она не сопротивлялась, потом они по другим ступенькам поднялись вверх и оказались на самой вершине горы, прямо перед обрывом, там стояла невысокая металлическая ограда, к ней можно было прислониться или опереться о нее руками, глядя вниз, на раскинувшийся там город.

— Вот, — сказала она, слегка прижавшись к нему и глядя вдаль, совсем не на город. — Смотри… Осматривайся.

— Столько времени, такая дорога… чтобы посмотреть на город… взглянуть на город.

— Мало? — с обидой ответила она и глянула искоса. — Хочешь все получить легко… Слишком легко.

— Не сердись. Я все равно надолго запомню город, имя которому София.

— Не София, а Сóфия, — поправила она, — как женское имя, Сóфия.

И он повторил:

— Сóфия.

Как будто назвал не город, а ее, женщину, стоявшую рядом. И добавил:

— Ты ведь… не София…

Она усмехнулась. Криво, как всегда, но не пряча этой своей некрасивой кривой усмешки. Даже вслух рассмеялась.

— А может? Может, я — София? Может?

Она откинула волосы — темные, с тонкими белыми, как снег, прядками, словно залитые тончайшими струйками белой краски.

Она горделиво подняла голову.

— Может?

Такая же точно бесконечно близкая и недоступная, сидела она вчера в гостинице, в его номере, удобно умостившись, почти лежа на широком и мягком диване, таким же вольным жестом закинув ногу на ногу.

— Что пьем? — спросил он.

— Водку.

— Разбавить?

— Не надо… У тебя красивая жена и двое некрасивых сыновей, очень на тебя похожих. Я все про тебя знаю…

— Угадала, — ответил он, хлебнув большой глоток и слегка поперхнувшись. — А у тебя некрасивый муж и красивая дочка. Верно?

Она ничего не ответила.

— Только ты еще не уходи, — попросил он.

— Еще не ухожу. — И добавила: — Теперь мы уже были бы в трактире… в подвале… там множество стен… сплошные лабиринты — стены красного кирпича… полукруглые окошки, полукруглые двери… и полутьма… свечи… мерцающий свет… Сидели бы за маленьким деревянным столиком, на деревянных стульях. Вдвоем. Женщина в цветном платье, в вышитом переднике, поставила бы нам на столик керамические тарелки, керамические стаканы, принесла бы глиняный кувшин с красным вином.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Тебе понравилось бы, я знаю.

Она усмехнулась и нацелила на него свой пронзительный взгляд.

— Ты права, понравилось бы, — признался он.

И она продолжала:

— Женщина поставила бы на стол большую тарелку с круглым теплым белым хлебом, а на хлеб — маленькое блюдечко с чубрицей — это такая рыжая соленая присыпка из сушеных трав. Мы бы отламывали хлеб, макали его в чубрицу, ели бы и запивали вином.

— Мне бы понравилось, ты права…

— Не знаю только…чубрица — не слишком ли остро для тебя?

— Нет, — ответил он, не сводя глаз с ее шеи. — Нет.

— Мне понравился твой друг, — сказала она тогда.

Он подвинул стакан на середину стола.

— Вчера я был в Рильском монастыре. На правой стене церкви, если помнишь, очень высоко, совсем в небесах, сидит Господь, могучий, серьезный и неподвижный, а из-под его ног вытекает, ширится и разливается красная огненная река, разделяя все на два мира — этот и другой. Всепоглощающий неумолимый поток, уносящий грешников в ад, где весело скачут злые черти, где грешники очень похожи на турок, а верующих ангелы, осенив ореолом, проносят сквозь огонь и ведут к ногам Господа, дабы могли его восхвалять и славить. А Бог сидит себе без движения, как сидел, ему и пальцем шевелить не надо, огненная река сама течет из-под ног, отделяя один мир от другого, небеса от ада, а уж и там и тут за него ангелы и бесы трудятся…

Он сам себя оборвал, не понимая в тот момент, к чему он все это наговорил.

Умолкнув так внезапно, он встал, наполнил стаканы, и в бутылке осталось совсем немного.

Она отхлебнула, движением головы откинула волосы.

— Почему ты так хочешь мне понравиться? — спросила. — Может, еще расскажешь, что на двух других стенах этой церкви, вдоль самого фундамента, изображен гигантский ад и что там пытают тех самых грешников — мужчин и женщин? И что все мужчины и женщины, хоть они и нагие, но все бесполые — нет никакого пола. И что самое страшное — не огненная река, не черти рогатые, а как раз то, что они все бесполые.

— Да, — сказал он вздыхая.

— Ну так ответь, зачем хочешь мне понравиться? Хочешь так показать, что я тебе нравлюсь?

— Может быть…

— А мне нравится твой друг.

— Там, в Рильском монастыре…

Она оборвала его.

— Скажи, мы с тобой оба уже пьяны, скажи… Что бы ты стал делать, если бы рядом оказались… красивый и умный мужчина и… женщина, которая тебе нравится…

Он внимательно смотрел на нее, стараясь разгадать смысл сказанного, но потом, чтобы не затянуть паузу, всплеснул руками:

— Я бы сдался! В таком случае мне бы, конечно, пришлось сдаться…

Она рассмеялась — с затаенной и стыдливой радостью.

— Нет, ты, пожалуй, нашел бы какой-нибудь выход.

— Увы, — он тряхнул головой, — ты ошибаешься. Тебе только так кажется.

Она выпрямилась, примостилась на самом краешке дивана и прижалась к нему лицом, плечом, руками.

— В самом деле? Правда? Не врешь? Только кажется? Да?

— Поэтому мы вдвоем здесь, — пробормотал он, переполненный вожделением, желанием схватить ее, но боясь разрушить это мгновение…

— Сóфия… Женское имя, — произнес он, опершись руками о железную загородку на вершине горы Витоши и первый раз посмотрев вниз, на город, лежащий у подножья.

Там, в гостинице, в его номере, вчера, она, не отрываясь, еще крепче прижавшись к нему всем телом, обернувшись и не отводя лица, чувствуя, что он боится шевельнуться, и пугаясь, что он в самом деле не шевельнется, стала торопливо повторять:

— Нет… Нет-нет… нет…

— Ты думаешь о своем … муже?

— Нет!

— О ком?

— Там, видишь, возле дверей…

Он осторожно обернулся, чтобы не напугать ее, но возле дверей ничего не увидел.

— У дверей, — продолжала она, — я стою, я сама, наблюдаю каждое свое движение. Хладнокровно наблюдаю за самой собой со стороны. Стою и смотрю, что я делаю.

— Там пусто. Там никого нет.

— Нет, я стою там и наблюдаю за нами обоими со стороны. Как будто что-то мне позволительно, а что-то нет. Позволительно-непозволительно. Непозволительно…. Почему?

— Но ты здесь! Здесь — рядом!

— Может, там и не я… Может, кто-то другой. Все равно. — И, прижимаясь к нему еще крепче, не желая, да и не в силах оторваться, добавила снова: — Нет, нет, нет…

— Сóфия, — повторил он, глядя на город.

— Там — центр, там — парк, там — новые районы, там и там — предместья, — слышал он ее голос, и ее рука мелькала перед ним, указывая то и другое.

Но он уже ничего не видел, город утратил очертания отдельных своих частей, стал просто городом, абстрактным городом с людьми, с множеством людей, ни одного из которых отсюда не было видно, только она одна рядом с ним, только она одна из всех, город с конкретным названием, город, из которого они только что выехали, так долго взбирались в гору, стал не совсем реальным городом. Реальной стала высота. Реальным стало небо в этой высоте, солнце, яркое солнце, ослепившее его, и нечеткие облака в небе, отбрасывавшие на город темные тени. Тучи в небе были серые, едва заметные, а там, над городом, внизу, они лежали огромными черными пятнами. И он, уже не видя города, видел эти черные тени, перемежавшиеся солнечными лучами и освещенными этими лучами пространствами, видел эти черные тени, медленно проползавшие над городом, укрывавшие еще одну улицу, еще один дом, а на улицах и в домах — люди, люди, люди… Как несчастье, как черная беда ползли над городом рваные тучи.

— Я не спал всю ночь, я измучен, — шепотом уговаривал он сам себя.

Он закрыл глаза.

Но и перед закрытыми глазами вставал этот вид с высоты, с вершины горы Витоши, этот странный вид, такой болезненный, очень болезненный, когда видишь, глядя с этой высоты, раскинувшийся в долине город и черные тучи, упавшие на него и борющиеся с его улицами, площадями, домами, ослепительно очерченными солнцем.

Он старался думать о другом.

Он старался вспомнить, что было вчера, вчера вечером, ночью, вчера в гостинице, в его номере, когда они сидели вдвоем и потягивали водку, и в бутылке было уже почти совсем пусто.

Но, открыв глаза, он снова увидел медленно-медленно проплывавшие над землей тени тучи, и его охватил страх смерти, может, оттого, что он был наверху и так напряженно смотрел вниз, его охватил странный, суеверный страх смерти, и еще ему казалось, что там, внизу, там, где тучи отбрасывают тени, кто-то теперь умирает, или страдает, или мучается.

— Хорошо, что я не колдун и не волшебник, — пытался он посмеяться над собой.

Он прижался к ней, как испуганный ребенок, к ней, единственной оттуда, снизу, живой, реальной, к единственному человеку рядом с ним, сжал ладонями ее виски, утопил пальцы в ее свободно ниспадающие волосы, опустился ниже, погладил ее длинную шею.

— Давай говорить о любви… Давай говорить о нашей с тобой любви, — повторял он шепотом, почти касаясь лицом ее лица, — Я правда люблю солнце, а не тучи, правда, ты и это угадала, я люблю солнце… Давай говорить о любви, — и тут сам себя оборвал: — А может, это тоже любовь, любовь к тебе, если тени туч такие болезненные?

— Пойдем отсюда. Пошли. Скорее! Ты действительно устал. И мы слишком высоко забрались.

А ведь в самом деле вчера в гостинице, в его номере, а может, не вчера, а уже сегодня, ночью, снова растянувшись на широком диване, закрыв глаза и позволяя касаться себя глазами, а потом и не только глазами, она сказала ему:

— Я не хочу… всего. Прошу тебя. Я не хочу. Тогда не останется тебя. Словно тебя и не было. Словно никогда не было.

И он замер.

А она, не открывая глаз, очень криво усмехнулась.

— Я говорила тебе… Я все про тебя знаю. Ты капризный, ты честолюбивый, ты любишь чистоту и солнце. Но я покажу тебе тучи. Хочешь? А кроме того, тебе нравятся женщины. Но на этот раз тебе не повезло… Извини…

Все, что оставалось в бутылке, он выплеснул в свой стакан. Враз сглотнул, как воду, никак не в силах сообразить, захмелел он или нет.

В этот момент она открыла глаза, и он рухнул возле нее на пол, протянул руки, чтобы обнять.

Она смотрела прямо ему в глаза и ничего не говорила, ни звука.

В тот самый момент, когда его пальцы ощутили тепло ее руки, зазвонил телефон. Он звонил долго, с короткими перерывами, видимо, внизу, на коммутаторе сидела та самая красивая девушка в очках, которая вчера вечером подала ему ключ.

— Говорите, — сказала она, когда он поднял трубку.

На том конце он услышал сдавленный мужской голос:

— Извините, если разбудил. Через полтора часа у дверей гостиницы вас будет ждать автомобиль. Ваш поезд через два часа.

— Спасибо. Благодариа… — ответил он, это было единственное болгарское слово, которое он выучил несколько дней назад.

Она сидела на краешке дивана, подперев лицо руками, и смотрела на него странным взглядом.

— Когда уезжаешь? — спросила она.

— Через полтора часа.

Только теперь он заметил, хотя с вечера в номере горела лампа, что сквозь задернутые шторы пробивается дневной свет.

Он раздвинул шторы.

Давно уже рассвело.

Он смотрел на нее и хотел, но не знал, как спросить, что ей скажут дома, если ее всю ночь не было.

— Ты не угадал, — ответила она, не ожидая вопроса. — Нет у меня ни некрасивого мужа, ни красивой дочери.

Он обошел ее, прошел мимо, пнул разверстый чемодан и остановился возле шкафа.

— Тем лучше, — буркнул, — хотя этого я не ждал. — И добавил: — А мне повезло. Мне чертовски повезло, и ты неправа.

Она ничего не ответила, осталась сидеть, как сидела, только повернула к нему лицо.

— Я не подумала, что ты уже уезжаешь, — сказала она, — И у меня нет для тебя никакого подарка.

Он открыл шкаф.

— Я накупил подарков, — весело воскликнул он. — Вот толстый темный свитер. Он мне, наверное, не подойдет, слишком уж темный. Может, поменять? Еще успеваю. Там были такие же толстые, только яркие, слишком уж светлые.

— Нет, — ответила она, — тебе не надо выделяться. Ты должен быть… незаметным. Я хочу, чтобы тебя никто не замечал. Я так хочу…

— А тебе что купить?

— Ничего… Не меняй свитер.

— Если ты хочешь… — еще посомневался он.

Она поднялась.

— Поехали на Витошу, — властно сказала она. — Еще успеем, автомобиль ведь рядом, за углом. Надевай свитер, и поехали. Посмотришь на город с горы. Попрощаешься…

Они, скользя, потому что все холодало, снова поднимались вверх и спускались вниз по ступенькам, подбирались к вершине горы, но теперь они уже возвращались.

В автомобиле было холодно и пришлось долго ждать, пока двигатель разогреется.

А когда разогрелся, они помаленьку стали спускаться вниз. Медленно, но все равно дорога под гору была короче, чем в гору.

Он оглядывался по сторонам, стараясь запомнить все, что видел, но теперь все снова было иным, потому что они ехали в другую сторону, и даже то, что, казалось, он запомнил, поднимаясь в гору, теперь выглядело по-другому и мгновенно стиралось из памяти и вытесняло из нее то, что как бы и помнилось.

Правда, каменная деревня осталась такой же, и, пожалуй, только она и запомнилась.

Они спускались вниз, к подножью, а потом ехали по улицам, машина все уменьшала скорость, как будто и она устала за ночь, но путь становился все короче и все приближался к концу.

— Я тебя провожать не буду, хоть и уезжаешь, — сказала она. — Ладно?

— Ладно.

— И прощаться не буду. Ладно?

— Ладно.

Потом она уехала одна, не оглядываясь.

Перед отправлением поезда он стоял у окна вагона и махал рукой провожающим, но сам он был далеко, очень далеко и… высоко. Он смотрел на них не из окна вагона, а с вершины Витоши и видел всех внизу, у подножья горы. И, содрогаясь, следил за тенями туч, падавшими на город, боясь, чтобы эти тени не затронули их, не затронули их и ее, стоявшую там, где-то в городе, у подножья горы.

Он ничего не мог сделать, он не мог остановить тучи. Он был в этот момент высоко, выше других, но тучи и небо, в котором они плыли, и солнце — были еще выше, чем он, и он стоял и не мог пальцем пошевелить, только стоял и содрогался, боясь, чтобы тучи не пали на них и на нее, и только молил тучи, чтобы они прошли стороной.

От других и от нее. Зимой семидесятого.

В этот момент поезд качнулся и тронулся с места.

Оглавление