«Голубая ель»

Голубая ель (fb2) - Голубая ель [Рассказы и очерки] 894K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Андреевич Гулак

Евгений Гулак　 ГОЛУБАЯ ЕЛЬ　 Рассказы и очерки　

ОСТРОВ ДЕДА МАТВЕЯ

Лейтенанту Григорию Волнянскому, посмертно

награжденному орденом Ленина, посвящаю

Полковник Андрей Петрович Горан с братом Митькой, к которому он приехал на побывку, спрятались от жгучего полуденного солнца в тени за сараем. Расположившись на припорошенной пылью мураве, они готовили снасти к выезду на рыбалку.

Со стороны улицы скрипнула калитка.

— Кого-то несет нелегкая? В такую жарищу… — поднимаясь с земли, недовольно отозвался Митька. Прихрамывая на раненую ногу, он выглянул из-за сарая и вдруг оживился:

— Дед Паровоз пожаловал… — И после небольшой паузы добавил: — Опять с какой-нибудь вестью…

По проселку от райцентра, где жили Гораны, до дедова села значилось около двенадцати километров.

И вот в такой солнцепек пешим порядком одолел старик немалый путь.

А немного погодя, сидя с братьями Горанами за обеденным столом, старик раскрывает им свои карты — зачем это он пожаловал в столь жаркий день к не таким уж, если хорошо разобраться, и близким родственникам.

Смахивая платком со лба обильно проступившую испарину, дед Матвей растроганно говорит Горану-старшему:

— Ты, Андрию, хотя и прожил меньше моего, но повидал света. Спасибо тебе большое, что написал книжку, где сказал доброе слово о моем младшем… Закрою глаза и вижу Гришу хлопчиком, таким, каким он уехал перед войной в Киев, учиться на артиллериста … Прочитай, Андрию, то место из своей книжки, где о нашем Грише сказано. Я уже слаб глазами стал, без очков не могу прочитать…

Андрей Петрович достает из портфеля небольшую книжечку в мягкой обложке, не спеша листает ее, немного глуховатым, срывающимся от волнения голосом читает:

— «Не знала семья Матиенков о том, что их сын Григорий в октябре сорок первого мужественно защищал огневой рубеж на дальних подступах к Москве. Не ведали в родном краю и о том, что бывший политрук батареи Михаил Иванович Сизов, участник боев за Тулу, у которого на руках после тяжелого ранения скончался Григорий, часто рассказывает молодым солдатам и допризывникам о героической обороне Москвы. Рассказывает и о жарком бое с танками Гудериана, когда лейтенант Матиенко вошел в бессмертие».

Дед Матвей, откинувшись на спинку стула, слушает Андрея Петровича с закрытыми глазами. Трудно сказать, какие думы и какие чувства владеют им. Но выражение его лица, все его существо словно бы говорят: «Так, сынок, все правильно! Ты как полагается исполнил свой солдатский долг. Не бросил позора на мою голову».

И потом еще долго тянется беседа старых солдат, и поживших, и повидавших в своей жизни немало…

* * *

Деда Матвея прозвали Паровозом давно, еще в первые годы после женитьбы. И виновницей была его жена Ксения.

Как-то в деже, в которой ставят тесто, не оказалось закваски. То ли собака съела, то ли свекор на похмелье слизал. А хлеб надо было испечь. Ксения, ловко орудуя ухватами и кочергой у печи, сказала мужу:

— Матюша, сбегай к Мелашке, попроси закваски взаймы.

Не разобравшись как следует, к какой Мелашке, Матвей надел на голову картуз и махнул к своей родной сестре Мелашке в соседнее село. Ждет Ксения пождет Матвея с закваской, а его все нет и нет. Где-то ближе к обеду заявился навеселе. Вынул из кармана широких штанов небольшой горшочек, достал оттуда завернутый в свежий капустный лист комок пахнущего кислым ржаного теста, подал Ксении.

— Тебя только за смертью посылать. Дрова в печи уже раз пять прогорели! — накинулась на Матвея жена.

— Двадцать верст пройти — не шутка, — начал в свое оправдание Матвей.

— Что ты плетешь своим языком без костей?! — взъярилась Ксения. — Мелашка через дорогу живет…

— Так я думал, ты меня к нашей Мелашке, сестре, послала, — слукавил Матвей.

Ксения всплеснула руками:

— Ты, Матвею, как тот маневренный паровоз, что от самой Лохвиды до Ромнив мчит без остановки.

С легкой руки Ксении и пошло: дядько Паровоз. А когда голову Матвея инеем припорошило — дед Паровоз.

* * *

Старый Матвей не помнит точно числа, когда в их село, что примостилось на крутом берегу Сулы, пришли оккупанты. Но кажется ему, что это было в первый день бабьего лета памятного сорок первого. В ту пору они с бабкой Ксенией тревожными взглядами провожали первые косяки журавлей. Помнится, еще в тот день собиралась отбыть в далекие южные страны и семья аистов, что гнездилась на высоком вязе в дедовом подворье.

В безоблачном небе серебрились пряди паутины. Где-то над речной поймой проносились самолеты, но старому Матвею трудно было разобрать — свои они или чужие. Село, в котором испокон веку жили Матиенки, лежало в стороне от магистральных дорог. А заболоченная пойма Сулы, подковой огибавшая село с трех сторон, делала его глухим, малодоступным. Где-то стороной громыхал фронт. С неделю не было никаких вестей из райцентра. Люди, поостыв в погребах и картофельных ямах, поборов страх иссушающего душу неведения, принялись за свои повседневные крестьянские дела.

Бабка Ксения дергала в огороде морковь, а дед Матвей точил на круге лопаты под навесом. И вдруг тишину мягкого осеннего дня вспугнул детский крик. Это Николка, внук, сын среднего — Петра, которого война застала где-то на западной границе и от которого давно не получали вестей, перескочив через перелаз во двор, заорал:

— Ним-ци! Ним-ци идуть!

И вслед за его истошным криком все вокруг загремело, забряцало. С треском повалился плетень, через который минуту назад перелетел очумелый Николка. Во двор к деду Матвею в клубах пыли и бензинового перегара въехала странной конструкции машина, насмерть перепугав бабку Ксению, внуков, кур и даже аистов на высоком вязе.

Высыпавшие из машины солдаты, увидев деда Матвея, загалдели:

— Пан! Большевик никс! Ми их немножко пугайт. Будешь спокойно арбайтен…

Вражеские солдаты со смехом и гиком носились по двору, стреляя из автоматов кур. В мгновение ока из погреба вынесли горшки со смальцем, кадушечку липового меда, который старый Матвей приготовил и припрятал к приезду кого-нибудь из сыновей.

Из-под насупленных бровей смотрел дед Матвей на вражеских солдат, смотрел пристально, словно хотел понять: почему его сыновья спасовали перед этими долговязыми, кадыкастыми пришельцами. Матвей глядел на них в упор, и в его душу закрадывалось чувство брезгливости к ним — самоуверенным, нагловатым, говорящим на непонятном языке.

Родные сыновья — старшие, Иван и Николай, средний, Петр, и самый младший, последний, Григорий, — виделись ему красивыми, статными, крепкими в кости, смуглолицыми, силой налитыми.

Стоял Матвей у поваленного бронированной машиной плетня, гонял желваки на своем моложавом лице, в нервном возбуждении теребил рукой клин подпаленной махорочным дымом бороды, думал: «Сыны мои, где-то ноги ваши сейчас ступают? В каких краях держите фронт против проклятых супостатов?» Молча поглядывал на суету вражеской солдатни. По своему опыту в первую германскую хорошо знал: протестовать против бесчинств — пустое дело. Начнешь гнев свой казать — шлепнут ни за понюшку табака. А ему, Матвею Матиенко, колхозному пчеловоду, заядлому рыбаку, так хотелось дожить до того дня, когда возвратятся с победой его сыновья: Иван, Николай, Петро и Григорий. Хотел Матвей своими глазами увидеть, как сгинет фашистская нечисть…

Вот он поднял голову к небу: в старом гнезде на вязе забеспокоились аисты. Запрокидывая свои головы, они заклокотали, словно выражали неудовольствие тем, что творилось внизу, на земле. Старый аист расправил широкие крылья, подпрыгнул в гнезде и взмыл в небо. И в тот же миг натренированная рука срезала очередью из «шмайссера» красивую и благородную птицу. Теряя силы, аист круто падал в заросли перестоявшей кукурузы. Солдаты кинулись в огород за неожиданным трофеем.

— Ироды проклятые! — не удержался в гневе Матвей. — Людей убиваете, хотя бы птицу пожалели! Чем она перед вами провинилась?!

Громко сказанные Матвеем слова заставили немецкого фельдфебеля обернуться. Видимо, слово «ироды» не нуждалось в переводе и на всех языках имело одинаковый смысл. Его хорошо понял и этот долговязый фашист. Выхватив из кобуры пистолет, он, почти не целясь, выстрелил в старого Матвея.

Судорожно цепляясь за плетень, старик медленно начал оседать на землю. Сознание не сразу покинуло его. Не было у него сожаления за внезапную вспышку гнева, не было и страха смерти. Все это как-то вдруг отошло на задний план. А его мозг сверлила одна-единственная мысль: к чему жить среди такого зверья, поднявшего руку даже на беззащитную птицу. На аиста, по преданию, приносящего людям счастье.

Да. Было под крышей хаты Матвея и его жены Ксении настоящее человеческое счастье. Рождались у них сыновья. Крепкие, красивые. Приходили в мир работники, помощники отцу и матери, их любовь, их надежда, их явная и тайная радость. Эту белую птицу с черными отметинами Ксения в молодости вышивала «крестом» на отбеленных солнцем домотканных рушниках. Вышивая, качала ногой деревянную люльку, подвешенную к потолочному кольцу на крепких веревках из конопли. Немало было песен спето над колыбелью длинными осенними вечерами. Слушая мелодичные, неторопливые песни матери, может, потому и вырастали дети мягкие сердцами, ласковые и чуткие, с добрыми помыслами.

«Сыны мои, орлы мои! Возвращайтесь с победой!» — шептал холодеющими губами Матвей.

…Сколько был в беспамятстве, не помнит, не может сказать старый Матвей. Травами разными да калиной с медом отхаживала его Ксения.

Когда рана в плече малость зажила, решился Матвей съездить на свой остров. Там под тихими вербами любил он проводить отдых с сыновьями. Уже на ночь глядя, собрав кое-какой еды, немудрящие снасти, захватив легонькое весло, предупредил Ксению:

— Вернусь не скоро, вечеряйте без меня…

Отчалив с легким плеском лодку от берега, дед взмахнул веслом и едва не свалился в воду от острой боли в плече. Даже зубами заскрипел, но обратно лодку не повернул.

Луна лила с неба свой холодный свет, И лодка, легко скользящая по глади курящейся реки, и весло, с которого стекали струйки чистой воды, казались отлитыми из серебра.

Старый Матвей самозабвенно любил такие вот ночи. Прохладный воздух, настоянный на речном разнотравье с острым запахом осоки, вливался в легкие, вызывал знакомую истому в уже не молодом, но еще не сдавшемся старости теле. Где-то справа, за прибрежными зарослями куги, словно вырезанные из черной жести, вонзались в звездное небо таинственные осокори. На крутом взгорке — село. Ни тебе огонька, ни собачьего лая. Как в могиле. А раньше до утренних петухов песни по всему селу звенели. Любил Матвей в том разноголосом хоре узнавать голоса своих сыновей.

Бывало, так пели его сыновья, что аж небу становилось жарко, аж мурашки у старого Матвея пробегали под сорочкой. Ничего не скажешь, умели и поработать, умели и попеть. А вот как так получилось, что фронт не удержали?! Не знал Матвей, что и ответить самому себе. Потому и думы, тяжелые, сдавливающие сердце в груди, не давали ему покоя.

С такими вот мыслями и причалил Матвей лодку в прибрежную осоку. Захватив с собой сплетенные из толстых веревок и лозы носилки для сена, неровной походкой направился в глубь острова к черневшему невдалеке от берега стожку. Переводя дыхание, остановился. И тут до его слуха долетел не то всхлип, не то слабый стон. Покрепче сжав в руке отполированный временем деревянный крюк, которым дергают сено, застыл в тревожном оцепенении. Прислушался. Кто мог прятаться в такую пору на безлюдном острове? Для влюбленных время неподходящее. Ворам и разным проходимцам нечего скрываться. С приходом оккупантов всякая нечисть всплыла наружу: кто в полицию пошел, другие еще куда-то подались.

«Вероятнее всего, кто-нибудь из своих прячется, возможно, что и окруженцы», — думал он. Их в те дни немало по ночам пробиралось глухими проселками да болотами. Из-под самого Киева, из-под Прилук, где, по слухам, многие головы положили, прорываясь на восток небольшими группами. Уходили в сторону Лохвицы, Гадяча, на Ахтырку и Харьков, туда, где день и ночь гудело и ухало, будто неведомый великан в огромной деревянной ступе просо на пшено рушил.

Неделю назад из хутора Архиповка сестра Мелашка приходила. Муж ее — Михайло, еще с финской не возвратившийся, где-то под Ленинградом воевал. Осталась она с двумя маленькими дочерьми. Вот и прибежала к брату тоску развеять, новости узнать да и своими поделиться. Она-то и поведала о страшном бое, что разгорелся возле хутора Дрюковщина между фашистами и какой-то нашей частью, выходившей из окружения. Разве они, простые селяне, могли знать, что здесь, на этих рубежах родной земли, сложилась трагическая ситуация.

Впервые в истории войн Военный совет Юго-Западного фронта в полном составе повел бойцов в последнюю штыковую атаку, чтобы прорвать кольцо окружения. И в цепи атакующих шел с самозарядной винтовкой в руках с примкнутым штыком сам командующий фронтом генерал Кирпонос. А рядом с ним шагали секретарь Компартии Украины Бурмистренко, начальник политуправления Рыков, начальник штаба Тупиков, командующий пятой армией Потапов со своим начальником штаба Писаревским и дивизионным комиссаром Гольцевым, комиссар госбезопасности Михеев…

И среди неполной тысячи бойцов, которые прорывались к Суле в сторону Сенчи, находился и дважды раненный в предыдущих боях старший лейтенант Матиенко…

— Кто тут есть живой? — стараясь унять дрожь в голосе, крикнул в ночь Матвей.

— Свои! Свои! — донесся глуховатый голос откуда-то снизу, из-под самого стожка.

— Кто же такие будете? — спросил он уже более спокойно.

— Выходим из окружения, человече добрый, — отозвался, видимо, старший.

— А сколько вас сюда, горемычных, пробралось, если это не секрет? — продолжал расспрашивать Матвей.

— Какой уж тут к черту секрет! Было четверо, а с сегодняшнего полудня остались втроем… Помер сегодня один наш… От ран помер. Здешний он был. Дорогу знал, потому и взялся проводить. Кровью истек, бедняга. Почти неделю пробирались через речки да болота, чтоб не напороться на вражеские заслоны…

— А кто же четвертым с вами был? — поинтересовался Матвей, ощущая в груди какое-то смутное беспокойство. — Как его кликали?

— Старший лейтенант Матиенко… А звали Петром, — так же глухо отвечал голос из-под стожка.

— Куда же вы подели Петра-то? — почти захлебнулся в крике старый Матвей, почувствовав, как острая игла вдруг переместилась из его раненого плеча в самое сердце.

— Да здесь он, почти рядом. В осоке. Мы его сеном прикрыли. Собирались завтра на рассвете земле предать…

Минуту спустя старый Матвей дрожащими руками разгребал повлажневшее от росы сено. А когда правая рука коснулась исхудавшего, давно не бритого лица, смертельная тоска разлилась по всему его телу. Стоял Матвей над холодным телом сына, и гладил, гладил спутанные с сеном его непомерно отросшие волосы, и шептал, пересиливая спазмы в горле:

— Петрусь! Сынок! Вот как нам сподобилось с тобой встретиться. Это я, старый, опоздал… Что же я матери скажу? Как же мне-то быть дальше?..

Дважды доставлял старик на остров подчиненным сына провизию, полотно на бинты, барахлишко разное. На четвертый день погрузил всех троих в лодку вместе с их оружием да и перевез на левый берег Сулы, указал на глухие села и проселки. Там и распрощался с ними…

Два года в любую пагоду односельчане часто видели сутулую фигуру деда Матвея то на берегу, то в лодке посреди реки, то на глухом острове. И никому в голову тогда не приходило, что дед Паровоз не просто столбычил в излюбленных своих местах, а находился в безмолвном карауле, наедине со своими мыслями, охраняя покой родного сына Петра, всякий раз чутко прислушиваясь к далеким и близким громам, угадывая в их отголосках могучую поступь своих сыновей.

…Погожим и теплым днем сорок третьего, в первый день бабьего лета, вступили в село наши. А спустя несколько дней всей округой хоронили старшего лейтенанта Матиенко, перенеся его прах в наглухо заколоченном гробу с острова на сельское кладбище, заметно разросшееся за годы фашистской оккупации. Хоронили со всеми воинскими почестями.

После тех похорон как-то сразу сдала и начала слепнуть бабка Ксения. По ночам, бывало, когда внуки крепко засыпали, она приглушенным голосом шептала, словно молилась:

— Как ты мог, Матюша, выдержать такое? Почему мне, старухе, не открылся, ничего не сказал?

— Эх, стара! — вздыхал тяжело Матвей, поглаживая в темноте своей шершавой, как рашпиль, ладонью голову внука Николки. — Клятву я дал, мать, нашему Петру: детей его сохранить… За наши с тобой муки уже началась расплата. Видела, как погнали супостата?! Только пыль столбом стоит. А за нашего Петра я сам с ними, иродами, поквитался…

Как-то поутру в промозглый, дождливый день дед Матвей подался в район. Оттуда заявился на машине с военными людьми. Долго водил прибывших с ним по своему подворью. Заглянули они тогда в стодолу, и в погребок, и в амбар. Связав две лестницы в одну, даже в старое гнездо аистов забрались. Целую охапку оружия разного погрузили в машину, а еще пачку документов, завернутых в кусок старой клеенки.

После того случая и заговорили в селе разное: будто дед Паровоз все долгих два года партизанил, по-своему мстил оккупантам за сына Петра, за свою рану, за надругательства, чинимые фашистами на родной земле.

Вот тогда-то люди и начали восстанавливать в памяти загадочные случаи убийств, о которых нет-нет да и писала местная газетенка.

Однажды на пустынном берегу Сулы в высокой траве нашли трупы фашистского офицера и его любовницы — переводчицы гебитскомиссариата. Их кто-то заколол. Пистолет и личные документы гитлеровца как в воду канули.

Долго ломали себе голову оккупационные власти по поводу убийства полицая, проживавшего в одном из сел близ Чернух. Как-то поутру родные вражеского запроданца обнаружили у себя во дворе воз, запряженный парой коней. На том возу под сеном лежал труп предателя. Ни оружия, ни документов при нем не оказалось…

* * *

Года три не был в родных местах полковник Андрей Горан. Скучать по ним начал. Бывало, проснется чуть свет, а глаза открыть не торопится: боится вспугнуть дорогие сердцу видения. То Сула ему приснится с поросшими лозой и осокой берегами, с песчаными отмелями на быстрине. То вдруг лицо брата Митьки всплывет, словно из тумана, с немым укором во взгляде. «Забывать нас начал… Нехорошо, брат, нехорошо! А мы тебя все лето прошлое ждали…» И отзовутся те братовы слова в груди Андрея Петровича щемящей тоской. Да и письмо последнее Митькино прямо-таки царапало по сердцу.

«Умер дед Матвей… Не стало деда Паровоза, — сообщал брат. — Не дождался даже ледохода. Пошел как-то на берег лодку конопатить и не возвратился… Рядом с Петром положили, как сам велел…»

Раз десять перечитывал Андрей Петрович это место из письма. Тогда же твердо решил: еду!

Хотя в телеграмме Горан-старший указал дату своего приезда, брат Митька дня три дежурил на автобусной станции…

А потом за ужином до самой полуночи текла беседа братьев, двух старых солдат.

Андрей Горан подростком покинул родительское гнездо в грозном сорок первом. Временами заявлялся в отпуск на весьма короткий срок. Это здесь когда-то детство его прошло. Тут был его отцовский дом, его причал…

— Ну как, решено? Проскочим завтра на Сулу? — уставился Митька на брата, с головой ушедшего в воспоминания.

— Едем! И никаких гвоздей! — сбрасывая с себя груз прошлого встрепенулся Андрей Петрович.

…Чтобы не вспугнуть тишину раннего утра, не потревожить людской сон, за городскую черту шли на веслах. Лишь миновав Слободу, на самых Лазирках опустили в воду мотор. Увлекаемая сильным течением и мощным винтом, лодка легко скользила по речному простору.

Стремительно уходили назад берега. С недовольным кряканьем взлетали над речной поймой дикие утки. Воздух насквозь был пропитан болотной прелью и забытым за зиму запахом луговой травы.

А вот и деда Матвея причал. Скованные цепями попарно, на высокой воде покачиваются притопленные лодки. «Какая же из них дедова?» — силится угадать Андрей Петрович в остроносых суденышках лодку, сделанную руками Митьки и подаренную деду Матвею.

На причале ни души. Не маячит теперь на берегу нескладная, так хорошо знакомая всем фигура деда Паровоза. Немотно и тоскливо стало без него, без его ворчливого голоса. «Да и за рекой, за островом некому теперь присматривать», — с огорчением решает Андрей Петрович.

— Теперь тут хозяйничает внук Матвея, Николай, со своим сыном Матвейкой, — словно угадав мысли брата, говорит Митька. — По выходным наезжает из города. Николай у нас в райкоме секретарем по пропаганде работает. Многое в характере от деда Матвея унаследовал. Так же реку беззаветно любит… А как ее можно не любить-то, Сулу нашу! — философски заключает он. Затем глушит мотор, ловко вываживает его в лодку и, привычно балансируя на полусогнутых ногах, пересаживается на весла.

— Сойдем на дедовом острове, малость ноги разомнем, а то совсем отекли… А потом уже будем выгребать выше, — советует Митька, разворачивая лодку в сторону полузатопленной суши.

Остров утопает в зеленом дыму. Вербы, посаженные руками деда в разное время, спускаются ровными, как солдатские шеренги, рядами к самому берегу. В глубине поднялись к небу старые деревья. Первую вербу дед посадил в память сына Петра. С той вербы дядьки Петра и пошла шуметь роща.

Стояли братья Гораны на берегу, молчали. Волнами набегающий весенний ветерок ласково перебирал трепетные листья на деревьях. Из-за речной глади, прямо из воды, огромным оранжевым поплавком всплывало солнце. И в тот час откуда-то из поднебесья над речным простором полилось грустное клокотанье.

— Слышишь, Андрию? Аисты весенний танец исполняют, — совсем тихо заметил Митька, а потом, задрав подбородок кверху, стал наблюдать за звеном аистов, спиралью возносящихся в небо.

Горан-старший ничего не ответил. Не мог он словами выразить чувства, теснившие ему грудь. Ликующий, немного тоскливый клекот аистов сливался с веселым журчанием вешних вод. И эти тревожные звуки будоражили кровь, вызывали в памяти образы тех, кого уже не было в живых. Старому служаке Андрею Петровичу Горану хотелось крикнуть во всю мощь своих легких, да так, чтобы его голос взвился над простором, чтобы его услышали во всех уголках огромной страны: «Во веки веков никогда не иссякнут в наших сердцах высокие помыслы о тебе, родная земля, как никогда не сотрутся в памяти людской подвиги тех, кто отдал за тебя свои жизни!»

ГОЛУБАЯ ЕЛЬ

Еще утром прапорщик Харченко узнал: приказ на его увольнение в запас подписан. К этому событию он готовился. Тем не менее весь день ходил как потерянный.

Вот и сейчас сидел Владимир Кононович дома один в опустевшей квартире. Разные мысли лезли в голову. Тесно им было там. Потому и не находил себе места.

Старший сын Ленька утром домой заявился. В новой офицерской обмундировке. Школу прапорщиков окончил с отличием. Получил назначение в «батину» часть. Порадовал. Выложил все новости, на ходу проглотив пирог, который мать испекла по такому случаю, заторопился. Едва успела Аннушка крикнуть вдогонку: «Сынок, приходи пораньше, чтобы мы с отцом не маялись». «Мама, я уже не маленький». Посмотрела мать на сына и залюбовалась: высокий, статный. Брови словно две стрелки над голубыми лучистыми глазами. Сын перехватил взгляд матери, улыбнулся в ответ. Ушел, резко хлопнув входной дверью. В серванте недовольно отозвалась посуда. Она словно разделяла чувства родителей: «Опять к своей невесте подался. Эх, Лидуха, Лидуха! Сколько ты всем нам радостей и горестей доставила…»

А потом и Аннушка с младшими детьми засобирались в кино.

— Пошел бы с нами, отец, развеялся! — кинула уже с порога.

— Идите, идите! Я дома посижу, — заторопился со своим решением Харченко.

Оставшись один, он раза два неторопливо промерил просторную квартиру. По привычке потрогал батареи. Подумал: «Горячие. Неплохо начали отопительный сезон».

А за окнами ноябрь срывал последние листья с почерневших деревьев. И где-то в сумеречном небе тревожно кричали вороны. Должно быть, к снегу.

«Нет, с такой жизнью и заскучать недолго», — ворчал Харченко, снимая с вешалки шинель и шапку… Его как магнитом тянуло к людям, в казарму, в свою третью роту.

Сразу же за калиткой — улица. Дома лишь с одной стороны, вторая заканчивается оврагом. Там внизу оборудовано стрельбище. Ряд четырехквартирных домиков тускло поблескивает шиферной кровлей. Под окнами грядки, фруктовые деревья.

Когда-то, лет десять назад, вызвал Харченко командир и говорит: «Посовещались мы тут и решили тебе, Владимир Кононович, дать трехкомнатную квартиру со всеми удобствами, на втором этаже… Передай Анне Савельевне. Обрадуй». Командир ждал от старшины третьей радостного согласия. А Харченко стоял перед ним и неловко мял в руках фуражку. «Спасибо за внимание, Гайк Аввакович! Только мы туда не пойдем. Нам с Аннушкой и нашей детворой надо пониже да к земле поближе».

Полковник Гургенян не стал настаивать на своем решении. Знал: велика любовь Владимира Кононовича к земле, ко всему живому и сущему. С огородом, садом, кроликами и птицей готов возиться без устали. Да и то взять: всегда детям свежая ягодка — с грядки, еще теплое яйцо — прямо на сковородку. Крепкие, здоровые у него дети, славно сбитые.

Этой хозяйственной жилкой объясняется то, что в те нелегкие пятидесятые годы он по доброй воле взвалил на свои плечи еще и прикухонное хозяйство. Не командир хозяйственного взвода Поприщенко, а он, старшина третьей радиороты. И день свой рабочий Харченко начинал задолго до общего подъема. Чуть свет его фуражка мелькала то у свинарника, то возле крольчатника. А когда поздней осенью, обычно к Октябрьским праздникам, к солдатскому столу следовала прибавка, Харченко с довольным видом вышагивал по столовой.

«Ну как, ребятки, сальце?» — спрашивал весело. И в тон ему один из ротных острословов отвечал: «После такого сальца, товарищ старшина, не мешало бы увольнительную в Ромашки». Голос шутника тонул во взрыве хохота.

Знали в гарнизоне хорошо: из тех дополнительных килограммов свежины Харченко себе не возьмет и маленькой дольки… Только через склад, только по накладной. А как же иначе? О его строгости к себе многие знали, а те, кто не прочь был поживиться за чужой счет, даже побаивались его. И не без основания.

Однажды старшина Поприщенко, земляк и сосед Владимира Кононовича, забросил удочку в разговоре: «Володя, я взял в совхозе поросенка. Один он у меня зачахнет. Пускай в твоем стаде с месячишко побегает, Окрепчает — заберу». «А мне что? Пускай бегает», — без видимого энтузиазма согласился Харченко.

Как-то в свинарник заглянула жена Поприщенко, острая на язык Явдошка. Пошарила своими горячими, как угли, глазами вокруг. А потом спрашивает у молоденького солдата, который разливал в кормушки кухонные отходы: «А де тут наш, „кованый“?» Солдат, не долго думая, ткнул пальцем в первого попавшегося поросенка. «Ни! Це — не наш. Наш был побольше. Этот какой-то зачуханный, — заупрямилась Явдошка. — У нашего, помню, пятачок был белый, а у этого — черный». Солдат про себя чертыхнулся, но смолчал. Старшине же доложил: «Приходила жена Поприщенко. Шум подняла. Сказала, чтоб ихнему поросенку на шею бирку отличительную повесили и получше за ним ухаживали». «Хорошо, — крякнул Харченко. — Сделаю бирку, чтобы не было обезлички». Взял да и привязал матерчатую повязку на манер спортивного номера на боку поросенка с фамилией его владельца.

Весь гарнизон после этого случая помирал со смеху. Сам Поприщенко вечером украдкой с мешком заявился в свинарник. Молча забрал и так же молча унес поросенка, а тот всю дорогу визжал, будто его живого положили на горячую сковородку. Долго потом Явдошка не здоровалась с Аннушкой. А Владимир Кононович только улыбался: «А как вас, земляков, научишь жить по чести?»

…В тот холодный, по-ноябрьски промозглый вечер шел Харченко, может, в последний раз в свою третью роту. Шел медленно, вдыхая холодный воздух. Из-за палисадников приятно тянуло шинкованной капустой, огурцами и помидорами, а еще — увядающим укропом.

Окна поприщенковой квартиры не светились. Должно быть, все уехали в город за покупками. Днем у его сарая оглушительно трещал мотоцикл. Между сараем и гаражом для мотоцикла заметил Харченко шевелящийся клубок. Подумал: «Никак, Дружок на цепи заарканился. Советовал же Степану: купи другую цепь. Выбрось этот поводок-удавку».

Владимир Кононович открыл калитку во двор соседа, заспешил к сараю. Так и есть — собака запутала на шее поводок. Харченко взял Дружка на руки и начал раскручивать цепочку из плоских металлических звеньев. Пес ожил. Раза три глотнул воздух, а потом радостно заскулил, благодарно лизнул руку Владимира Кононовича. Тот потрепал пса, достал завернутый в бумажную салфетку пирожок с мясом.

— Возьми, Дружок. Приобщись и ты к нашему празднику. Нынче Ленька к нам приехал, сын. Скушно тебе одному. Понимаю, сам из дому по этой причине сбежал.

Умный пес Дружок. Преданный. Из породы сибирских лаек. Ему бы сейчас в лес, белковать с хозяином. Сколько раз Владимир Кононович просил соседа: «Продай! К чему он тебе такой. Для охраны мотоцикла заведи обыкновенную дворнягу». А тот ни в какую. Помнил старую обиду. У Дружка красивые, вечно навостренные уши. Был и хвост, красивый, всегда поднятый бубликом. Хвоста теперь у Дружка нет. Остался обрубок. Кто-то посоветовал Степану: отруби, злее будет. Тот взял и отрубил собаке хвост. Боялся за свой мотоцикл с коляской. А какая же это лайка без хвоста?

С такими вот мыслями и миновал он КПП. Когда проходил вертушку, заглянул в окошко дежурки. С красной нарукавной повязкой сидел за столом сержант Тихомиров, из его роты. Тот самый, которого он, уходя в отпуск, оставлял за себя. Харченко кивнул ему и пошел дальше. А мысли теперь вились уже вокруг Тихомирова. Парень требовательный, любит во всем порядок. Но нет у него к людям подхода. Вспомнилось, как он инструктировал сержанта перед отъездом. Все обязанности Харченко напомнил Тихомирову, все разложил по полочкам. Что и как следует делать.

Потом они ходили по казарме. Прошли в ту ее часть, где располагались подчиненные Тихомирова. У кровати рядового Конкина остановились. Старшина знает: Конкин — пензенский. Окончил, как и его сын, радиотехнический техникум. Толковый солдат, но замкнутый. Совсем недавно ушел от них отец. И теперь мать одна воспитывает дочь — школьницу. Конкин, как специалист первого класса, получает надбавку к своей солдатской зарплате. Если разобраться — не так и много. Но накопит за два-три месяца и отсылает переводом. Такая заботливость солдата трогает Харченко.

— Тихомиров, — спрашивает старшина, — от кого получает письма Конкин?

— Признаться, товарищ прапорщик, я этим не интересовался. Одно знаю: в нашем взводе ему нет равных в передаче телеграфным ключом.

— А знаете, какой поступок совершил ефрейтор Белов, когда ездил домой в краткосрочный отпуск?

Сержант морщит лоб:

— Кажется мне, кого-то спас. Но кого и как — точно не знаю…

— Вот то-то и оно, что не знаете. А знать обязаны… Ефрейтор все десять дней работал в родном колхозе на комбайне вместе с отцом, — поясняет Харченко. — Сами знаете, какие погодные условия были прошлым летом…

А Тихомиров ему в ответ:

— К чему мне такие подробности? Мое дело, чтобы люди службу несли исправно. Чтобы двоек на занятиях не хватали, на дежурстве чтоб не дремали…

— Да?! — только и вымолвил ему в ответ Харченко.

«Вот и доверь такому роту, — думает Владимир Кононович, осторожно ступая по обледеневшему строевому плацу, срезая путь к своей казарме. — Нет, мой Ленька не такой. Он еще дошкольником поименно знал солдат третьей роты. Да и чутье у него на хороших и плохих людей острое. Они, дети, тонко чувствуют, кто к ним с добрым сердцем, а кто с горьким пряником».

Был у него в роте солдат Землянухин. Кажется, с Донбасса родом. Не курил, к спиртному не прикасался. Ласковый такой. Ребята, подтрунивая, его еще «баптистом» промеж себя называли. Ленька прикипел к нему. Когда Землянухин увольнялся, Ленька плакал, просился с дядей Лешей поехать… А вот рядового Иванова, «маменькиного сынка», которого родители посылками засыпали, невзлюбил. Это он надоумил как-то Леньку замкнуть сухие анодные батареи в ранцевых рациях. Влетело тогда рядовому Иванову, а заодно и Леньке…

«Эх Ленька, Ленька! — продолжал терзаться Владимир Кононович. — Хороший ты парень, добрый. Но сколько хлопот ты нам с матерью доставил, пока повзрослел».

Поравнявшись с аллеей, где рядочком выстроились голубые ели, Владимир Кононович замедлил шаг. Стал присматриваться к третьему с правого фланга деревцу.

За минувшее лето голубая ель заметно подросла. И все же своим ростом нарушала общий ранжир. Эти экзотические деревья были посажены в разное время. Своим зеленым нарядом они напоминали солдатский строй. По счету их было шесть. Шесть командиров сменилось за послевоенные годы в части. Уходя в запас или на повышение, они и высаживали каждый по деревцу. Так и появилась в городке «командирская» аллея. Пожалуй, дольше всех служил в части полковник Гургенян. Без малого семь лет. Третья елка справа, но не эта, а совсем другая, и была посажена его руками в ту осень, когда он уходил в управление связи.

И давняя, уже остывшая боль отозвалась в сердце Владимира Кононовича. Лет пять, а может, и все шесть назад в гарнизоне произошло ЧП. Происшествие в общем-то ординарное, но так и осталось оно для всех загадкой. Кроме трех человек…

И снова перед глазами Харченко, как в калейдоскопе, отчетливо всплыло прошлое. Оно, как и настоящее, всегда с ним, в его памяти. Может, и хотел бы уйти от него Харченко, да разве уйдешь?

…Последними тогда из клуба в новогоднюю ночь возвращались полковник Кротков и секретарь парткома подполковник Сиротинин. Их жены ушли вперед. По тропке среди сугробов свернули к «командирской» аллее. Тут они и обнаружили, что одна голубая ель стоит без макушки.

«Ну дела!» — сказал новый командир. А через день во время утреннего развода, прохаживаясь по скрипучему снегу впереди строя, безучастным голосом заключил:

— Расследование проводить не будем. Да и не хочется мне новый год начинать с взыскания. Надеюсь, совесть у человека, сделавшего такое, заговорит. Одна просьба, если хотите, приказ: весной, как сойдет снег, чтобы голубая ель была посажена.

И все. И больше ни слова. И эта мера нового командира большинству понравилась. Хотя были и такие, кто думал: «Как бы не так. Держи карман шире. Посадит. Время простаков минуло».

В тот же день за ужином, когда семейство оказалось в полном сборе, Владимир Кононович и обронил наболевшее за день:

— Какой-то мерзавец в городке голубую ель срезал. Гургеняновскую…

Лешка, старший сын, чуть было не поперхнулся супом. И если бы тогда обратили внимание, то заметили наверняка, как у него загорелись уши, как он виновато уставился в свою тарелку. Но никому в голову не пришло, что рядом со всеми за столом сидел «злоумышленник».

Потом в суматохе дел этот случай как-то забылся. И лишь некоторое время спустя, где-то уже к весне, Ленька, возвратившись из техникума, несмело потоптался рядом с отцом, спросил:

— Скажи, папа, сколько стоит голубая ель? Ну такая, какую тогда срезали?..

Владимир Кононович взглянул на сына и даже не узнал его. Побледнел, осунулся. В глазах лихорадочный блеск. Тогда у него впервые мелькнула догадка: «Ленька, сын лучшего в части старшины, преподнес гарнизону, и в первую очередь ему с Аннушкой, такой сюрприз. Так вот, оказывается, куда идут деньги, которые мать аккуратно дает Леньке на обед!»

Харченко положил свою натруженную руку на плечо Леньке и почувствовал, как тот вздрогнул исхудавшим телом. Он словно бы приготовился к удару, который последует за этим прикосновением. Но Владимир Кононович никогда не поднимал руку на сына и жене запрещал делать это. Да и не мог он, Харченко, поднять руку на чужого сына.

Ленька приходился ему не родным сыном, пасынком. И фамилию носил не отца, а матери — Карпов. В тот вечер узнал Владимир Кононович историю с голубой елью.

С шестого класса Ленька Карпов и его закадычный друг Колька Злобин, сын полкового фельдшера, по уши влюбились в Лиду Симкину — свою одноклассницу. А она никому из них предпочтения не отдавала. Вот ребята и старались друг друга перещеголять в удали. То цветы в привокзальном сквере для нее оборвут. То еще какой-нибудь номер отколют. И все это с вызовом: «Смотри, мол, какие мы ловкие, делай выбор, решай скорее».

А потом и случилось то, что всколыхнуло гарнизон. Родители Лиды уехали под Новый год в санаторий. Осталась она с бабушкой. За день до Нового года после уроков Лида сказала своим поклонникам:

— Ребята, мы с бабушкой остались без елки, На рынок ходили, а там одни веники без иголок.

— Лида, для тебя мы из-под земли елку достанем! — в один голос выдохнули Ленька и Колька.

До сумерек проторчали они у железнодорожной платформы, надеясь у какого-нибудь запоздалого «бизнесмена» купить елку. Ничего не вышло. Тогда-то и созрел у Леньки план: укоротить макушку у одной из елок, что росли в городке…

Когда голубую елочку ребята освободили из белой простыни перед изумленной, сияющей Лидой, бабушка всплеснула руками и враз онемела.

— Что с тобой, бабушка? — спросила с тревогой внучка.

А бабушка, старая учительница, только глаза пялила то на голубую елочку, то на внучку и ее приятелей… А когда пришла в себя, топнула ногой:

— Негодяи! Это же голубая ель!

Ребят как ветром сдуло. Они даже позабыли пожелать бабушке с внучкой доброй ночи. Лишь у забора своего городка, переведя дыхание, опомнились и поняли: утро нового года не сулит им ничего хорошего. Во всяком случае, это понял Ленька…

И это запоздалое признание сына не успокоило Владимира Кононовича.

Вечером того же дня отец и сын пришли в партком.

— А, Володя! Леня! Какие важные дела привели вас ко мне? Выкладывайте… — отрываясь от бумаг, поднялся навстречу вошедшим подполковник Сиротинин.

Между старшиной третьей роты и секретарем парткома давно установились дружеские отношения. Харченко и Сиротинин почти ровесники. Оба участники минувшей войны. Службу в гарнизоне начинали вместе. Старший лейтенант Сиротинин — командиром роты, Харченко — у него старшиной. Их третья рота гремела в части. Потому и славу делили поровну.

После короткого обмена приветствиями Харченко чуть дрогнувшим голосом сказал сыну:

— Выкладывай, Леня, Константину Сергеевичу все начистоту. Без утайки. Скинь камень с сердца…

После тягостного разговора, которому, казалось, не будет конца, Сиротинин первым поднялся и зашагал по просторному кабинету. Видимо, не мог найти подходящие слова, чтобы ответить сыну своего сослуживца.

Потер рукой широкий лоб с большими залысинами, глуховато спросил:

— Скажи, Леня, неужто так сильно любишь Лиду? — И пристально посмотрел на Леньку. В глазах парня стояли слезы.

И это немое раскаяние Леньки секретарь парткома уловил своим чутким до людской боли сердцем.

— Понимаю, Леня, понимаю. Сожалею лишь, что пришел ты с опозданием. Но лучше поздно, чем никогда. Думаю, было у тебя достаточно времени, чтобы оценить свой поступок…

Примерно через месяц после того разговора в парткоме дежурный по части всполошил гарнизон: «Непостижимо, За мое дежурство у гургеняновской елки отросла макушка». Полгородка сбежалось к «командирской» аллее. Смотрят и глазам своим не верят. Стоят все шесть голубых елей как нарисованные. Только под третьей с правого фланга елкой земля подозрительно мягкая, хотя и заделана дерном искусно.

— Да, дела! — Первым нарушил молчание полковник Кротков и посмотрел на секретаря парткома. А Константин Сергеевич, перехватив его взгляд, достал платок и начал им тереть глаз, будто соринка туда попала.

…Долго стоял Владимир Кононович у голубых елей. Вывел его из глубокой задумчивости окрик за спиной:

— Что это ты, сокол ясный, голову повесил? Не узнаю тебя, старина!

По голосу Харченко узнал Сиротинина.

— Да так… Бабки подбиваю. Службу свою итожу. Даже не верится, Константин Сергеевич, что сегодня ее последнюю страницу перевернул…

— Так уж и последнюю, — не соглашается Сиротинин. — Считай, мы только начали, а наши дети допишут.

— Если бы, — вздыхает Харченко… — А то ведь в чьи руки наша третья рота попадет? Потому и маюсь, места себе не нахожу.

— Володя, сегодня у нас разговор с командиром шел об этом. Обрадую тебя. Кандидатуру на твое место подыскали.

— Кого же? — насторожился Харченко.

— Все равно не угадаешь.

— А что гадать-то. Был бы парень стоящий. Чтоб людей любил и понимал.

— Есть такой парень. Сегодня к нам пожаловал. Прапорщик Леонид Карпов. — С этими словами Сиротинин ударил своей крепкой рукой по плечу Харченко, словно таким образом хотел окончательно вывести того из душевного оцепенения.

Владимир Кононович попытался что-то сказать, но сильный порыв ветра перехватил дыхание, и он лишь рубанул рукой воздух.

— Повтори, Константин Сергеевич. Без малого два десятка лет ждал я этого дня…

На «командирской» аллее стояли два старых солдата. Ноябрьский ветер яростно трепал полы их шинелей, качал упругие кроны голубых елей. А прапорщик Харченко в эту минуту видел лишь одну ель, третью с правого фланга. Ту, которую посадил когда-то полковник Гургенян.

БЕРЕНДЕЕВА ПОЛЯНА

Прапорщик Берендеев поступил в терапевтическое отделение госпиталя с тяжелой формой воспаления легких. Дежурный врач, осмотрев больного, покачал головой и сказал:

— Да, крепко вам на войне досталось…

Семь шрамов от ранений насчитал медик на теле своего пациента.

— Где вас так угораздило, батенька? — участливо спросил врач.

— Да везде понемногу, — ответил Берендеев. — И все на реках при форсировании. На Днепре задело. На Сане припечатало. А основательно на одерском плацдарме…

Хотя диагноз был кратким, всего из трех слов — «простудное заболевание легких», — все в госпитале хорошо знали, при каких обстоятельствах попал к ним прапорщик.

В то апрельское, по-северному еще морозное утро Берендеев, как всегда, поднялся затемно. Оделся по-зимнему. Обул сапоги.

— Куда тебя, Костя, в такую рань несет? — спросонья поинтересовалась Юлия, жена.

— Служба, мать, служба, — привычно ответил Константин Кузьмич, второпях проглатывая завтрак. Затем тихо притворил входную дверь и направился в расположение своей радиолокационной роты.

В овраге, несмотря на заморозок, позванивали ручьи. Пока основательно не развезло лесные дороги, старшина решил проскочить с людьми на дальнюю вырубку за дровами. Всякий раз такие поездки солдаты ждали с нетерпением. И лес с его целебным воздухом, с удивительной и загадочной красотой притягивал как магнит.

Любил такие поездки и командир отделения операторов Филимон Грайчук — ближайший помощник старшины роты, обладатель сильного и приятного голоса. Бывало, устанут люди, подтаскивая к машинам дрова, и тогда Грайчук запевал:

Главное, ребята, сердцем не стареть…

Разбуженный лес многократно усиливал полюбившуюся песню. И снова работа спорилась.

— Оставайтесь, Грайчук, в армии. В школу прапорщиков пойдете. А потом роту у меня примете, — не раз в доверительных беседах склонял Константин Кузьмич сержанта на ратную стезю.

А тот лишь улыбался в ответ:

— На Донбассе ждет меня шахта, товарищ прапорщик. Прирос я к ней душой…

Константин Кузьмич хмурился. А про себя думал: «Знаем эту „шахту“. Засыпает она письмами Филимона. По три раза на неделе пляшет Грайчук перед ротным почтальоном».

Из казармы Берендеев и Грайчук вышли вместе. Нужно было зайти в автопарк. Проверить подготовку машин и всего необходимого для поездки в лес.

Шли молча. Каждый думал о своем. Вдруг прапорщик тронул сержанта за плечо. Остановились, прислушались.

Со стороны чернеющего на взгорке леса донеслось тревожное:

— По-мо-ги-те!..

— Беда с кем-то стряслась, — проговорил Берендеев.

— Слышите, и собаки подают голоса, — насторожился Грайчук.

Не сговариваясь, они кинулись берегом ручья к черневшему вдали бору. Бежали быстро. И вскоре оказались под густыми кронами столетних сосен. Отсюда явственней слышался собачий лай. Утопая по пояс в мокром снегу, они выбрались на старую просеку. Вскоре взору Берендеева и Грайчука открылась более чем странная картина.

Постанывая и кряхтя, со связанными руками и ногами, в снегу катался знакомый обоим Пахомыч — местный лесник.

— Развяжите меня, ребятки, ради бога, — взмолился он, увидев знакомых военных. — Вишь, спеленали, браконьеры треклятые… Я их давно выслеживал, — негодовал старик. — На лося петлю поставили…

Освободив Пахомыча от пут, они втроем кинулись к тому месту, где алел снег сгустками крови.

Это здесь, в уреме, скрытой от посторонних глаз, пролегала лосиная тропа к ручью. Браконьеры огородили ее жердями на манер загона, Между елей плахи сходились на клин, образуя неширокие ворота. Тут и была прилажена злополучная петля из распущенного стального каната.

На что уж Берендеев повидал в своей жизни всякого, но и тот стоял потрясенный и подавленный.

— В лицо-то хотя их приметил? — спросил прапорщик.

— Какой там приметил! Задохся было в снегу… Когда я пригрозил им ружьем, они с подката свалили меня. Централку мою в снег, окаянные, забросили, — сокрушался Пахомыч, по-хозяйски отирая ружье полой полушубка. — Собачек моих, Дымку с Чарликом, расшугали. Одно могу сказать, лайки кинулись в сторону Долгова кордона. Далеко, я полагаю, не ушли. Как-никак у них поклажа тяжелая. Считай, пуда по два лосятины уволокли. В своей округе я народ знаю. Не иначе как Зареченские. Возможно, из Затона. Через мост не рискнут с мешками. Там у охраны глаз на всяких нечестивцев наметан. А вот через реку — попытаются. Лед еще не тронулся. Хотя сказывают — со вчерашнего дня никто не решается переходить…

— А что бы ты предложил, Пахомыч?

— Я со своими собачками махну на Долгов кордон. Там ближе всего шоссейка проходит, — излагал свой план лесник. — Возможно, их машина ждет. А вы, ребятки, дуйте к реке. Выходите к тому месту, где летом бакеном отмель обозначена. Там безопаснее. Если что — люди подоспеют. Надо отрезать им путь на Заречье…

План старика понравился Берендееву.

Случалось, в лесу вокруг своей «точки» старшина роты находил капканы, сетки, силки. И на зайца, и на лису, и на рябчика… А тут вдруг на лося позарились. Да и на лесника руку подняли. Хитрый браконьер пошел. Вроде бы и выстрелов в запретную пору не слышно, вроде бы в лесу тишь и благодать, а поди же — зверь и птица истребляются, тает живая природа…

С такими мыслями Берендеев с Грайчуком и вышли к реке, опередив браконьеров. С крутояра им хорошо было видно Заречье, где справа, в Затоне, скованные льдом, стояли речные суда в ожидании навигации. Выше по реке чернели в утренней дымке ажурные пролеты моста.

— Вот они! — приглушенно крикнул Грайчук и кивнул головой в сторону густых зарослей кустарника.

Браконьеров было четверо. Сбросив с плеч мешки на землю, они сбились в кружок. Видимо, совещались.

— Вот что, Филимон, — сказал Берендеев сержанту, — попытаемся задержать их на берегу. Если кинутся через реку, беги следом. Держись вон на тот мысок с ветлами, — переходя на «ты», прапорщик указал рукой на ориентир. — Жердь ни в коем случае не бросай. Весной река шутить не любит… Ну-у, держись! — во всю мощь своего старшинского голоса крикнул Берендеев.

Грайчук рванулся в сторону браконьеров. Как и предполагал прапорщик, у них возникло замешательство. К реке кинулся лишь один, парень высокого роста. Трое других повернули обратно в сторону леса.

Берендеев, несмотря на свой далеко не молодой возраст, бежал прытко, как давно уже не бегал.

Прибрежную кромку воды первым вброд одолел высокий парень. В горячке он бежал напрямик, не опасаясь за тонкий, ставший рыхлым лед, сплошь покрытый водой.

«Так, чего доброго, уйдет», — подумал Берендеев и еще быстрее устремился за ним, однако в скорости все равно уступал: возраст сказывался, вдобавок бежать мешал шест, которым он, как и Грайчук, вооружился по совету Пахомыча.

Константин Сергеевич хорошо видел, как парень, шлепая сапогами по воде, выбежал на подозрительно подсиненный участок ледяного покрова, Берендеев даже ругнулся про себя, а вдогонку прокричал:

— Куда тебя несет, непутевый? — Хотя в груди прапорщика и проснулся горячий порыв погони, ему стало жаль парня, который мог угодить под лед. «Ловкий ведь, черт, — подумал о нем Берендеев, — такому штурмовая полоса нипочем. А он, поганец, на преступную дорожку стал».

В следующую секунду лед под ногами парня проломился, и он очутился по грудь в воде. Каким-то чудом он удержался руками за неровную кромку льда и теперь барахтался, пытаясь выбраться из полыньи.

Опасаясь, что и сам он окажется в таком же положении, Берендеев лег на лед и заскользил по-пластунски к попавшему в беду человеку. Холодная вода насквозь пропитала его одежду, леденила разгоряченное тело. Облизывая пересохшие губы, он крикнул уже не зло, а, скорее, обнадеживающе:

— Держись, парень!

До полыньи оставалось метров пять. Константин Кузьмич толкнул шест парню. Тот рукой ухватился за него, рывками передвинул так, что сам оказался посередине. Затем, вцепившись в шест двумя руками, подтянулся, как на перекладине, и с трудом вылез на лед. Да так и застыл в неподвижности.

— Эй! — окликнул прапорщик. — Отлеживаться нельзя! Двигай к берегу!

Парень, переваливаясь с боку на бок, опираясь шестом о лед, не спеша двинулся к противоположному берегу. За ним таким же манером, только без шеста, скользил прапорщик Берендеев…

Потом они втроем, Берендеев, Грайчук и Калян (так звали браконьера), сушились и отогревались в конторе Затона.

А несколько дней спустя прапорщика Берендеева увезли в госпиталь с крупозным воспалением легких. Там он позже и узнал от Грайчука о том, что его «крестника» Каляна и других браконьеров строго наказали…

Дома после госпиталя здоровье Константина Кузьмича пошло на поправку.

Где-то в конце мая к Берендееву наведался сержант Грайчук. Долго морщил лоб под челкой светлых волос, не зная, с чего начать разговор.

— Не томи душу, Филимон! Говори, с какими новостями пожаловал? — загорелся Константин Кузьмич, которому порядком наскучило сидеть в пустой квартире. Дети уже давно определились в жизни и разлетелись из родительского гнезда. Жена работала в пошивочном ателье и приезжала из гарнизона домой поздно.

Грайчук расплылся в улыбке и с нескрываемой торжественностью в голосе сообщил:

— Во-первых, командир подписал мой рапорт с просьбой направить в школу прапорщиков…

— Вот это уважил старика. Дай я тебя обниму, дорогой товарищ сержант! — обрадованно проговорил Берендеев. — Вижу, не зря оставлял тебя вместо себя в роте…

— А то как же, товарищ прапорщик… Константин Кузьмич, — заулыбался Грайчук.

— Во-вторых, — продолжал сержант, — к нам едет бывший командир части Свиридонов…

— Как? Василий Петрович? — переспросил прапорщик.

— Он самый, — подтвердил Грайчук. — Дежурные телефонистки сказали. Говорят, звонил, просил командира выслать за ним машину к поезду. Девчата сообщили, что он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: едет, мол, в гости к своему старому сослуживцу — председателю колхоза. Наш командир обзвонил все местные колхозы, а заодно и леспромхозы, но ни один из председателей не назвался его сослуживцем. Говорят: «Знали такого. Строгого, но справедливого. А вот служить под его началом не приходилось…»

«Да ведь это он ко мне в гости едет, — заволновался прапорщик. — Сколько раз, бывало, грозился заглянуть в гости. На рыбалку сходить. Да, видимо, недосуг было за службой. Это же меня с его легкой руки председателем прозвали…» И в памяти Кости Берендеева всплыли пятидесятые годы, радиорелейная «точка», где он прослужил без малого пять лет…

Началась та история с письма командиру части. Свиридонову писали, что старшина-сверхсрочник Берендеев, якобы не расписавшись, живет с дочкой председателя местного колхоза Юлькой. А сейчас, мол, в летнюю пору и вовсе свою службу забросил, пропадает с ней на покосе. Так, чего доброго, весь колхоз к своим рукам приберет.

Письмо насторожило Свиридонова. Повидавший на своем веку немало, он по тону письма уловил: что-то тут не так. Надо разобраться.

Костю Берендеева он помнил еще щупленьким сержантом. Это он у него в сорок третьем радистом служил. Свиридонов представил его к ордену Славы.

…Во что бы то ни стало требовалось установить связь с захваченным плацдармом на правом берегу Днепра. Костя попросил послать его. Ночью в холодной, почти ледяной, воде сержант Берендеев, приладив оружие и рацию на самодельный плотик из подручных материалов, благополучно переправился к своим. Радиомост действовал безотказно. А когда наши войска поднялись в наступление, Костю ранило. Своих он догнал уже в Польше…

Давно собирался Свиридонов навестить дальнюю «точку», которую когда-то сам выбирал с генштабовскими работниками, связывая «релейкой» вышестоящий штаб. Хорошо знал по части охоты и рыбалки эти места. И вот ему представился такой случай. Оставил Свиридонов дела своему заму, сел в знаменитый в те времена всепогодный самолетик По-2 да и махнул в край синих озер и дремучих лесов. Приземлил летчик машину на небольшой поляне, почти рядом с мачтой радиорелейной станции.

— Где старшина Берендеев? — строго спросил у дежурного сержанта, подбежавшего к нему с докладом.

— Старшина Берендеев на покосе, — совсем по-будничному доложил тот, — Обещал дня через два возвратиться…

— А председатель колхоза Мосеев где?

— Приболел он, — ответил сержант, — раны, говорят, фронтовые открылись…

— Что, так и некому заменить его?

— А кем? — словно извиняясь за старшину, произнес сержант, — с войны в деревню возвратились почти одни калеки. Правда, есть тут один — Пашка Афонин, по прозвищу Кочет. Но он не в счет. Его Мосеев к колхозным делам на пушечный выстрел не подпускает. Ему лишь руки в брюки да по деревне разгуливать… Вот и приходится нам при неуправках подсоблять колхозу, — посвящал дежурный Свиридонова в местные дела.

Свиридонов снял фуражку, вытер платком влажный лоб и сказал сержанту примирительно:

— Хорошо у вас здесь. Живете как у бога за пазухой…

Сержант в ответ лишь пожал плечами: много был наслышан о строгости командира и потому каждое его слово воспринимал настороженно.

— Ну показывай ваш гарнизон, — как-то по-домашнему просто сказал Свиридонов.

Пока они шли к срубленному из желтых бревен домику, Свиридонов успел заметить: в хозяйстве Берендеева — полный порядок. А небольшая светлая комната канцелярии, куда они зашли, запахом сосновой смолы располагала к хорошему настроению.

— Штаб Берендеева? — с ироническим оттенком в голосе бросил Свиридонов, подходя к столу, на котором аккуратно были сложены книги, разные документы.

Из-под тяжелого пресс-папье виднелся заполненный бланк отпускного билета. Свиридонов не спеша взял его, так же не спеша пробежал по нему глазами, даже оборотную сторону прочитал. Оторвавшись от чтения, спросил у сержанта, который безмолвно, с почтительным выражением на лице стоял у него за спиной:

— Какое у нас сегодня число?

— Двадцатое июля, — ответил тот, еще не поняв, зачем это начальству понадобилось такое уточнение.

— Да, хорош гусь. Узнаю фронтовую хватку, — заметил Спиридонов и, подойдя к окну, остановился в глубокой задумчивости.

Отпуск у Берендеева начался с первого июля. Так гласил документ. На оборотной стороне отпускного в две строчки шел машинописный текст: «Со старшиной Берендеевым К. К. следует его жена Берендеева Ю. И.»

Не поехал тогда он, Костя Берендеев, с молодой женой к своим родителям в родной Барнаул, не получилось…

В тот же день Свиридонов улетел обратно.

А через два дня он потребовал Берендеева к телефону.

— Как дела, председатель? — спросил иронически. Но даже расстояние не смогло скрыть от Кости Берендеева теплоты в голосе командира.

— Дела идут хорошо, — ответил старшина. — Сена заготовили впрок. Колхозный скот обеспечили кормами…

— Ну а на Алтай как же? Молодой женой похвастаться? — пророкотал в трубку Свиридонов.

— Успеется еще. Алтай, он никуда не денется…

С тех пор и приклеилась к Берендееву кличка Председатель.

…Вечером финский домик, где жили Берендеевы, светился всеми окнами. Раскрасневшаяся, сразу как-то вдруг помолодевшая жена Константина Кузьмича хлопотала у стола. А сам он, еще не окрепший после болезни, чинно восседал рядом с шумящим самоваром. Командира части то и дело выключали из общего разговора, просили к телефону.

А гость, генерал-лейтенант в отставке Свиридонов, совсем седой, но боевой и подвижный, как и двадцать лет назад, близоруко щурился и повторял, глядя на Берендеева, свою излюбленную фразу:

— Нет! Вы только поглядите, каков гусь! Браконьеров взялся вылавливать. Узнаю, узнаю фронтовую хватку… — Потом после небольшой паузы продолжал: — А знаете, удивил и обрадовал шофер такси, доставивший меня сюда… Да ты, право же, не виноват, — перехватил генерал извиняющийся взгляд молодого командира части. — Это я дал промашку. Не разобрался как следует в расписании поездов… Да-а! Так на чем это я остановился? Ага… Говорю, значит, шоферу: «Сделай милость, подбрось до военного городка». А он отвечает: «Вас понял… Доставлю с ветерком до Берендеевой Поляны!» А я себе думаю: «Ну ежели конечная остановка называется Берендеевой, да еще и Поляной, — значит, живет там такой прапорщик».

Потом Свиридонов поднялся из-за стола, подошел к серванту, над которым висели увеличенные фотографии хозяев. На одной — совсем молодая Юлия. В платье с белым кружевным воротничком. Красивая — глаз не оторвать. На другой — Костя Берендеев. Но не молодой, а уже в возрасте, при полном параде. На груди все его награды: ордена Славы двух степеней, Красной Звезды, медали… На погонах по две звездочки, как у генерал-лейтенанта, только калибром поменьше…

Оторвал генерал затуманенный взгляд от фотографий, словно стряхнул с себя груз пережитых годов, и так, ни к кому конкретно не обращаясь, проговорил:

— Узнаю, узнаю, Константин Кузьмич, фронтовую твою хватку…

В ПОРЯДКЕ ИСКЛЮЧЕНИЯ

Полярный день катился в лето. Стояла горячая пора проверок и инспекций. Куда ни кинь взор, на море или на сушу, всюду образцовый порядок. Даже женский персонал, оказавшись на траверзе штабного здания, переходил на строевой шаг. Никто не желал ударить лицом в грязь.

В один из таких летних вечеров на территории базового автопарка показалась тучная фигура мичмана Душутина. В узкую дверь бытовки, где обычно после рейса отдыхали водители, а сейчас спасались от гнуса, он еле втиснулся. Вошел в тот самый момент, когда мощный взрыв хохота едва не вытолкнул его обратно на улицу.

Смешил автомобилистов старший матрос Рашкован. Добродушному Душутину и невдомек было, что мишенью для очередной шутки писаря стал именно он.

В гарнизоне давно ходило такое предание. Однажды командир базы собрал офицеров и мичманов, чтобы разобрать состояние дисциплины в подразделении Душутина. И разумеется, склонял и так, и этак. Многие сочувственно поглядывали в его сторону. Казалось, все в душе мичмана клокочет.

И вдруг все ахнули. Петр Алексеевич Душутин закачался на стуле и чуть было не рухнул на пол. Хорошо, его подхватили на руки сослуживцы.

— Разве можно так человека распекать? — недовольно бросил кто-то.

— Воды! — загремел целый десяток голосов. — Петру Алексеевичу худо.

Атмосфера накалилась. Но вот Душутин открыл сначала один глаз, потом с усилием второй и просиял такой улыбкой, что в комнате стало светло, как от фар могучего КрАЗа.

— Мне вовсе не худо, — деликатно произнес Душутин. — Я просто задремал малость. Извините…

Обо всем этом и другом и рассказывал автомобилистам писарь Рашкован, который считался в транспортном взводе своим человеком. Лишь только выдавалась свободная минута, он мчался в автопарк. Заветным его желанием было получить водительские права. Поэтому он охотно помогал водителям в техобслуживании и мелком ремонте автомобилей. За это ему разрешалось посидеть в кабине, порой даже погазовать на месте. Большего не дозволяли. В базе хорошо знали обстоятельства, из-за которых тот попал в писаря.

До службы в армии Юрий Рашкован учился в сельхозтехникуме. Изучал злаки разные. Собирался внедрять кукурузу чуть ли не до Полярного круга. На его беду, а может и к счастью, в родном колхозе вакансий не оказалось. Ему предложили ехать в соседний район. Да тут мать заупрямилась.

— Загинет дитя малое на чужбине! — запричитала она, глядя на своего краснощекого Юрия, который как-то шутки ради взял да и завязал морским узлом печную кочережку. А когда мать стала браниться, сын невозмутимо заметил: «Готовлюсь к службе на флоте, мама».

— Найди работу поближе, сынок, чтобы мое сердце не изболелось, чтобы душа не извелась, — не унималась мать.

Не устоял будущий моряк перед логикой материнских слов, остался дома. Спрятал диплом агронома в сундук, а сам подался строить дорогу, что пролегла мимо родного села прямо на Тирасполь. Сел Юрий за руль дорожного катка.

Уже в первую получку купил у отставного морехода фуражку-мичманку. Девчатам из соседнего села отрекомендовался:

— Георгий. Моряк…

В разговоре обычно касался морских тем. Мол, плаваем, бороздим форштевнем океаны… А чтобы рассеять всякие сомнения на сей счет, напевал «Черноморскую чайку»…

«Заплывы» моряка на вечерки прервала повестка. Призвали Юрия на Северный флот. И хотя до моря студеного он добрался, оставили парня служить на берегу.

Поначалу горевал. Затуманенным взором смотрел в морскую даль. Земляки, как могли, успокаивали:

— Брось, Юра, тосковать! По твоей комплекции еще корабль со стапелей не сошел. Да и то поимей в виду: океан пахать — это тебе не борозды под виноградную лозу нарезать…

Рашкован хорошо запомнил день, когда командир учебного экипажа беседовал с ними, новичками.

— Вы кем работали до службы? — спросил он, в упор глядя на новобранца богатырского телосложения.

— Водителем, — немного замявшись, ответил Юрий.

— А что же вы водили, если это не секрет?

Будущий флотоводец не очень уверенно ответил:

— Какой уж там секрет! Обыкновенный дорожный каток. — И при этом, как показалось командиру, даже вздохнул горестно, словно прощался со своей крылатой мечтой.

— Вот что, юноша, — заключил офицер, — у нас в базовой техчасти писарь уходит в запас. А у вас, как я заметил, почерк каллиграфический. Словом, будете правой рукой у начальника техчасти.

Командир словно в воду глядел. Вскоре Юрий стал почти незаменимым в базе человеком. «Рашкован, выпишите накладную». «Рашкован, оформите наряд на ремонт… Поезжайте в автоинспекцию…» И всюду только и слышно: «Рашкован… Рашкован…»

Когда, случалось, начальник техчасти уезжал в отпуск или в служебную командировку, его замещал мичман Душутин — человек спокойный, рассудительный. Немного ему оставалось до ухода в запас, потому берег здоровье. В такую пору вся полнота власти переходила к старшему матросу Рашковану. И он отводил душу. Поминутно брался за телефонную трубку: давал раскрутку дневальным, вахтенным, посыльным, вестовым, истопникам — всем, кто оказывался на проводе. Короче, был оригиналом, которого поискать не только за Полярным кругом, но и в более южных широтах… Но так как он имел в общем-то уживчивый характер, а шутки его были незлобивыми, многое ему сходило с рук.

Сошло и на этот раз. Глядя на плутоватое лицо Рашкована, мичман Душутин, вытерев цветастым платком лицо, мягко сказал:

— А теперь попрошу внимания. Посмеялись и хватит. — И вновь обвел притихших подчиненных своим спокойным взглядом: — Через два дня нас проверяют. Передали: комиссия уже выехала. Знаю и верю — не подведете. Не впервой. Вот только тревожит меня состояние некоторых машин, в особенности тех, что вернулись после длительного марша…

Произнеся эти слова, мичман пристально посмотрел на матроса Скибу. Чувствуя, что внимание всех приковано к нему, Скиба поднял глаза на рядом сидящего Рашкована и, как давно решенное, обронил:

— За два дня не управимся…

Все знали, что сказал он совсем не то, что думал. Водитель Скиба не плелся в хвосте. Был примерным матросом. Просто он характер, что ли, свой показывал. Как и некоторые его земляки-полтавчане, отличался строптивостью. Каким-то непостижимым образом завидное трудолюбие, исполнительность уживались в нем с необыкновенным упрямством. Сослуживцы даже злословили по этому поводу: «Заладил, как Скиба на сукý».

Услыхав от водителя такой ответ, мичман Душутин встрепенулся:

— Матрос Скиба, не позже, чем вчера, вы нас заверили, что закончите переборку двигателя в срок.

— Малость не рассчитал, — стоял на своем матрос. А затем, бросив взгляд в сторону писаря, сказал? — Просил Рашкована подсобить. А он боится надорваться. Да и комбинезон новенький, видимо, не хочет испачкать. И это называется товарищ!..

— Ну не ожидал я от тебя, Иван, такого, — подскочил как ужаленный Рашкован. — Удивил ты меня, брат, удивил. — Писарь многозначительно посмотрел на водителей.

Те дружно повернули головы в его сторону, ожидая если не подвоха, то уж во всяком случае очередной шутки. Так оно и вышло. Придав лицу серьезное выражение, Рашкован начал:

— Как тебе не стыдно, Скиба! Недавно ты нам расписывал силу и удаль своих предков. Вспомни хорошенько, не ты ли громогласно похвалялся, что твой прапрадед в Крымскую кампанию постолом из сыромятной кожи убил не то турка, не то француза?

— Так точно, француза, — не удержался Скиба.

— Постой, постой, тут вкралась какая-то неточность. В прошлый раз ты нам докладывал, что он самолично уложил турка, чуть ли не янычара, — не унимался писарь…

— Ну и балаболка же ты, Рашкован, как я погляжу. И за что тебе лычку дали, не пойму! — пытался как-то парировать нападки писаря матрос Скиба. Но это еще пуще распаляло Рашкована.

Смеялись водители. Не выдержал и сам Скиба, расплылся в улыбке. Один мичман Душутин оставался невозмутимым. Его нельзя было пронять ни окриком, ни матросской шуткой. Нет, не зря в базе поговаривали, что свою невозмутимость и презрение ко всякого рода опасностям Душутин получил на войне чуть ли не в легендарном отряде морских разведчиков, которыми командовал Леонов, впоследствии дважды Герой Советского Союза.

Вот мичман не спеша поднял руку, сделав успокаивающий жест:

— Шутки — шутками, а машину. Скибы к утру надо поставить на колеса.

Но так как утра здесь летом не бывает, как не бывает и вечера, многие по привычке взглянули на циферблаты наручных часов.

После небольшой паузы Душутин закруглился:

— Надеюсь, что старший матрос Рашкован поможет товарищам.

— А то как же, товарищ мичман? Раз надо, о чем разговор!

* * *

Раньше обычного проснулся Душутин. Всю ночь промаялся. Снилось ему, будто он во время проверки только тем и занимался, что снимал с неисправных машин номера, а потом привинчивал их к ЗИЛу матроса Фурсова. Это в его машине рядом с портретом Людмилы Касаткиной пламенел вымпел с надписью «Лучшему водителю». Именно на его машине, а не на какой другой, водители поочередно подъезжали к проверяющему.

Последним из гаража выкатил автомобиль Ивана Скибы. Матрос без запинки отвечал на вопросы проверяющего.

В заключение офицер сказал:

— Назовите, пожалуйста, имя вашей любимой киноактрисы.

Пожав плечами, недоумевающий Скиба с достоинством ответил:

— Валя Теличкина…

Где-то в подсознании мичмана пронеслось: «Что он парню голову морочит? Здесь линейное подразделение, а не ВГИК».

Чем же тогда объяснить то, что в кабине вашей машины я вижу портрет Людмилы Касаткиной? — уставился на матроса офицер.

Иван Скиба проглотил язык. Он столбом стоял посреди автопарка, хотя и знал, что актриса театра Советской Армии была кумиром его друга рядового Фурсова.

«Просил же добром убрать кинозвезд к приезду комиссии. Ослушались, — горестно вздыхал во сне Душутин. — Вот и подвели меня под монастырь».

Поднялся мичман с постели в холодном поту. А спустя некоторое время, торопливо обходя стоянку машин, он открывал дверцы кабин и, не найдя в них ничего подозрительного, не обнаружив ни одного портрета кинозвезд, вздохнул с облегчением:

— И приснится же такое!

В одном из теплых боксов, куда Душутина принесли занемевшие ноги, работа кипела вовсю. Среди ремонтников и водителей возвышалась мощная фигура писаря. Из кабины показалось чумазое лицо матроса Скибы:

— Товарищ мичман, двигатель и ходовая часть автомобиля перебраны до последнего винтика. Справились раньше намеченного срока. Разрешите опробовать машину?

— Разрешаю, Иван Прокопыч, разрешаю, дорогой, — совсем по-домашнему сказал Душутин.

Машина чихнула раз, второй. Затем, сделав глубокий «вдох», заработала во всю мощь своего 150-сильного двигателя.

Мичман прислушивался к ровному и вполне здоровому голосу автомобиля. И в эту минуту он понял: взвод выдержит любые испытания и проверки, не уступит первое место никому.

Когда двигатель смолк и в боксе наступила непривычная для слуха тишина, к Душутину обратился старший матрос Рашкован:

— Товарищ мичман, вы же на дежурство заступаете, зачем в такую рань пожаловали?

— Не спится, Рашкован, не спится, Юрий Иванович.

Мичман потер ребром ладони широкий лоб, словно силился что-то вспомнить. Немного помедлив, знакомо поднял руку, что на языке жестов должно было означать: «внимание».

— Вчера я, товарищи, распорядился поснимать с машин портреты кинозвезд. Сами понимаете, не положено. Отвлекает все это человека, расхолаживает. — Поискав глазами кого-то среди автомобилистов, Душутин продолжал: — А вам, матрос Фурсов, как лучшему водителю взвода разрешаю хранить портрет Людмилы Касаткиной в машине рядом с переходящим вымпелом. Она — наша, армейская, кинозвезда. Донимать сильно станут, что не положено, — скажите, мол, мичман Душутин разрешил, в порядке исключения.

ТРИ ИВАНА

Вместо предисловия

16-й истребительный авиационный полк в предвоенные годы считался «парадным». Его летчики неизменно заканчивали парады, проносясь в безукоризненно четком строю над Красной площадью. Их водил прославленный в то время авиатор Иван Алексеевич Лакеев, удостоенный за мужество, проявленное в небе Испании, звания Героя Советского Союза. В дни обороны Москвы летчики полка надежно прикрывали столицу от налетов гитлеровской авиации. Почти сто сбитых самолетов числятся на боевом счету авиаполка, которым во время Московской битвы командовал опытный воздушный боец коммунист подполковник Федор Максимович Пруцков.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 марта 1942 года восьми летчикам полка было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Среди них оказались три друга, три Ивана — Иван Голубин, Иван Заболотный, Иван Шумилов.

В первые же месяцы войны слава о молодых летчиках разнеслась по всей стране. Именно к тому времени относится задумка молодого московского художника Федора Антонова написать картину — групповой портрет трех Иванов. Такой портрет был им создан. Живописец конечно же не предполагал, что все его «натурщики» станут Героями…

Кто же они, эти крылатые богатыри, легендарные Иваны, чьи подвиги вошли в героическую летопись обороны Москвы?

Об этом я и хочу поведать читателям, благо мне в звании сержанта посчастливилось служить в прославленном полку мастером, а затем механиком по авиационному вооружению. Пользуясь своими дневниковыми записями, сделанными по свежим, еще не забытым рассказам однополчан-фронтовиков, я и попытался воссоздать в очерке образы наших знаменитых Иванов.

Иван Голубин

Родился в 1919 году в деревне Троицкое Липецкого района Тульской области. До поступления в летное училище работал в колхозе.

Незадолго до начала войны с Ваней (так его называли в полку за улыбчивое мальчишеское лицо, неунывающий характер) стряслась беда: при вынужденной посадке он получил серьезные травмы.

— С вашим зрением нельзя летать, голубчик, — после очередного медосмотра сделал заключение врач.

— Я не голубчик, а Голубин! — вспыхнул в общем-то мягкий по натуре летчик.

— Это не меняет сути, — стоял на своем доктор.

Перевели Голубина на штабную должность — адъютантом эскадрильи. Он составлял плановые таблицы, заполнял летные книжки, частенько дежурил на СКП, выполнял массу всевозможных поручений командования. Работал с азартом, но все время тосковал по небу. Словом, скучал, несмотря на свой веселый и покладистый нрав. Особенно тяжело ему стало, когда фронт приблизился к самой Москве. Голубина как магнитом тянуло на аэродром, на самолетную стоянку, откуда днем и ночью непрерывно стартовали истребители, улетая на боевые задания. А сколько было горячих разговоров по поводу одержанных побед, сколько переживаний из-за невозвратившихся домой товарищей! Его друзья по эскадрилье сражались в небе с врагом, а он вынужден был корпеть над штабными бумагами. Нет, он не мог примириться с таким положением, считал, что медики поторопились с диагнозом, списав его на землю, и был твердо уверен, что докажет всем, на что он способен.

Однажды по сигналу боевой тревоги лейтенант Голубин не выдержал и сел в свободный самолет (кто-то из летчиков из-за ранения не смог лететь). Не успела зеленая ракета догореть, как он поднялся в небо. В воздухе он осмотрелся и пристроился ведомым к машине с несколькими красными звездочками на фюзеляже. По номеру машины определил, что ее пилотирует Миша Бабушкин, сын прославленного полярного летчика, уже успевший показать себя в схватках с хвалеными немецкими асами расчетливым, хладнокровным и смелым пилотом. В том бою Михаил с первой атаки сбил фашистский бомбардировщик. Ваня Голубин старался изо всех сил, прикрывая товарища в том запомнившемся ему бою. Когда он сел и заруливал на стоянку, в его душе все пело и он готов был расцеловать механика, который не выражал особой радости по поводу чрезмерного ликования Голубина. Ведь это он помогал Ване подогнать чужой парашют и, поддавшись общему порыву, выпустил в воздух в нарушение всех писаных и неписаных правил отстраненного от полетов летчика. И ему, естественно, первому влетело по первое число от командира полка, и потому его кислое лицо не очень разделяло восторженную улыбку Вани.

Вместо одобрения смелыми и рискованными действиями пилота подполковник Пруцков прямо на стоянке учинил Голубину разнос, грозился даже на гауптвахту посадить за самовольство. Но, не выдержав его просящего и в то же время упрямого взгляда, смягчился:

— Вижу, Голубин, что вас на земле не удержишь. Не такой вы человек… Так и быть, под свою ответственность разрешаю летать. Отдам приказ, чтобы вам дали несколько провозных… Сам проверю технику пилотирования. Тренируйтесь. А потом поглядим…

— Спасибо вам, товарищ подполковник, за вашу доброту ко мне… А то мне уже стыдно домой письма писать землякам… Они интересуются моими летными успехами, а я чернила извожу да душу свою наизнанку выворачиваю… Для меня ваше доверие — самое лучшее лекарство, поверьте мне. Ни капельки не преувеличиваю. — Ваня готов был расплакаться от переполнявших его чувств…

…В землянке, тесно прижавшись друг к другу, за небольшим столом, сколоченным из грубых досок, сидели летчики. На бумагу ложились веские слова:

«Немецко-фашистские полчища напрягают бешеные усилия, рвутся к Москве. Линия фронта приблизилась к столице, борьба с гитлеровской авиацией стала труднее. Но враги просчитаются. Мы отстоим свою родную столицу… Даем клятвенное обещание беспощадно разить гитлеровских воздушных пиратов, до последнего дыхания защищать любимую Москву».

Один за другим летчики ставили свои подписи под текстом клятвы. Поставил свою подпись и лейтенант Голубин. К тому времени он сбил уже четыре вражеских самолета. С каждым днем росло боевое мастерство летчика, накапливался опыт.

С уважением относились к нему не только летчики, но и техники.

Однажды Голубин вернулся из полета на истребителе с пробитым маслорадиатором.

— Сколько времени будете чинить машину? — спросил он у техников.

— Пожалуй, не меньше двух часов, — заключили они, осмотрев повреждение.

— Что вы, ребята! Мне через полчаса снова в воздух…

Несмотря на жестокий мороз, ровно через полчаса техники сделали все необходимое, чтобы самолет поднялся в воздух.

Как-то Голубина и младшего лейтенанта Шишковского вызвали на КП. Командир эскадрильи был немногословен:

— Придется вам немедленно вылететь на штурмовку автоколонны противника, нанесите на карты маршрут полета…

Сразу же за линией фронта краснозвездные «миги» попали под плотный огонь фашистских зениток. Осколок снаряда разворотил руль высоты на машине Шишковского. Самолет плохо слушался летчика. Голубин приказал своему ведомому возвращаться домой.

Полет в район штурмовки Голубин продолжал один. Он хорошо понимал трудность вставшей перед ним задачи. Теперь он должен был действовать за двоих. Ориентируясь по хорошо видимому рельефу местности, летчик вскоре вышел на шоссе. Впереди по курсу заметил длинную цепочку темневших на фоне заснеженного поля коробок… Трижды заходил на них с крутого пикирования. Хорошо видел, как машины сбивались в кучу, а некоторые сворачивали на обочину дороги и там застревали в глубоком снегу. Отстрелявшись, Голубин на бреющем прошел над загоревшимися машинами, чтобы запечатлеть в памяти плоды своей жаркой работы, потом стремительно набрал высоту и взял курс на свой аэродром. Но возвратился он в родной полк лишь через неделю…

Вот что произошло в тот декабрьский день. После удачной штурмовки вражеской колонны Голубин ликовал. Ровно, успокаивающе работал мотор. Да и к линии фронта он подлетал не безоружным: в лентах еще оставались снаряды. Вспомнилось, как туго пришлось в предыдущем полете, когда выпустил по врагу весь боезапас. В таких вот размышлениях он малость отвлекся и едва не напоролся на строй немецких истребителей, которые крутили «карусель» неподалеку от линии фронта. «Карусель» — это хитрая уловка, когда вражеские истребители имитировали воздушный бой, чтобы втянуть наших летчиков в драку. Голубин уже хорошо знал, что такие отвлекающие «карусели» немцы применяли и при налетах на наши тыловые объекты. Он не хотел, да и побаивался лезть в эту свалку: уж очень неравным было соотношение сил, и потому решил обойти стороной, но его заметили.

Получше присмотревшись, он насчитал девять вражеских машин. «Многовато, — подумал Голубин, — да и уходить поздно. Эх! Была не была!» И он врезался в строй «мессеров». На какое-то время это вызвало замешательство, фашистские летчики не ожидали от советского пилота подобной дерзости.

В хвост самолета Голубина заходил «мессер». Голубин решил сманеврировать скоростью: он убавил газ, и вражеский самолет оказался впереди. Оставалось поймать его в прицел. Короткой очередью Ваня прошил врага. В это время второй вражеский истребитель заходил слева. Голубин повторил маневр. И вновь зимнее небо перечеркнула жирная черная полоса.

Обозленные неудачей, гитлеровцы все разом набросились на Голубина, начали поливать его градом свинца. От прямого попадания снаряда на «миге» остановился мотор. Заметив около видневшегося внизу леса ровную площадку, летчик пошел на посадку с убранным шасси, решив садиться на «пузо». От удара о мерзлую землю самолет развернулся почти на 180 градусов. Голубин, не мешкая, выбрался из горящего «мига» и прыгнул в спасительный снег. Острая боль в ноге пронзила все тело. В эту минуту Ваня даже позабыл о вражеских самолетах, но они скоро о себе напомнили. Рядом чистое снежное поле взбугрилось фонтанчиками взрывов: «мессеры» пытались расправиться с дерзким советским летчиком. «Рано вы меня, гады, в святцы решили записать, — сквозь стиснутые зубы проговорил Ваня, — я еще вам полностью не отомстил за все горести и потери, которые вы причинили нашему народу!»

Превозмогая боль в ноге, Голубин быстро доковылял до леса и скрылся в чащобе… Только сев передохнуть, очнувшись от горячки недавно перенесенного боя, он почувствовал: мороз-то нешуточный. «Не уснуть бы. Иначе — конец…»

Через некоторое время вдали послышались голоса.

«Меня разыскивают, — подумал Ваня. — Но кто?»

Когда совсем рядом затрещали сучья валежника, он собрал последние силы, выхватил из кобуры пистолет, решив, что жизнь свою дешево не отдаст.

Среди припорошенных елок замельтешили человеческие фигуры. Но так как уже смеркалось, Ваня не мог рассмотреть, что это были за люди. Он поднял пистолет, приготовился стрелять…

— Свои, сынок! Свои! — прокричал простуженным голосом человек, заросший густой бородой. — Мы из ближней деревни Вертолино… Спасаемся в лесу от немца…

Ваня не помнил, сколько времени несли его в глубь леса. Очнулся он в жарко натопленной землянке. Вокруг были старики, женщины, дети. Две крепкие молодки промыли Ване рану на ноге отваром каких-то трав, перевязали чистым полотенцем.

— Родной ты наш! Откушай чаю с сушеной малиной. — Сердобольные женщины смахивали с глаз слезы. Некоторые из них несколько часов назад своими глазами видели, как он вогнал в землю два фашистских самолета, видели и конец этого драматического поединка.

Когда Голубин немного окреп, его переодели в крестьянскую одежду, снабдили на дорогу продуктами.

Простой, как и все деревенские жители, весельчак по характеру, Голубин пришелся по душе колхозникам-партизанам.

— Счастливого пути, Ванюшка! — напутствовали они его при прощании. — Крепче бей с воздуха проклятого врага! А мы тоже ему тут спокойной жизни не дадим…

В ту же ночь партизанские разведчики провели Голубина через линию фронта…

К концу зимнего наступления наших войск под Москвой на боевом счету старшего лейтенанта Голубина значилось 12 сбитых лично самолетов врага.

Впереди были долгие месяцы войны, жестокие схватки с хорошо обученными гитлеровскими асами. В одном из горячих боев уже на исходе октября 1943 года Герой Советского Союза капитан Голубин Иван Филиппович погиб. К тому времени за ним числилось уже 22 сбитых вражеских самолета. Прах отважного летчика покоится в стене Новодевичьего кладбища в Москве, городе, который он защищал мужественно и смело.

Иван Заболотный

Год рождения — 1916-й, село Шиповатое Велико-Бурлакского района Харьковской области. До призыва в армию работал наборщиком типографии в городе Грозном, там же окончил аэроклуб.

Хотя Иван Заболотный и был на три года старше своих боевых друзей, по характеру, веселому и порывистому, по мальчишеским выходкам он походил на Ваню Голубина. Однополчане не без улыбки вспоминают такой случай.

Было это на одном из подмосковных фронтовых аэродромов. Как-то поутру поздней осенью сорок первого Иван Заболотный в тапочках и нательной рубашке вышел из землянки малость поразмяться. И вдруг услышал в небе характерный гул самолета, прерывистый, с завыванием; немного в стороне от аэродрома пролетал «юнкерс». Не долго раздумывая, Иван кинулся на стоянку, где в полной готовности к вылету стоял его «миг». Поднялся в воздух, причем раньше, чем это сделали дежурные экипажи, догнал вражеский бомбардировщик и сбил его с первого захода. Потом уже за завтраком кто-то из летчиков заметил:

— Иван Николаевич, ты же парашют позабыл на стоянке…

— Торопился очень. Боялся — уйдет мерзавец…

В тот день он округлил свой счет — сбил десятый самолет врага.

Как-то Заболотный возвратился после удачно проведенного воздушного боя. Он находился в том возбужденном состоянии, когда хочется излить душу, переброситься с кем-нибудь из друзей словом. Хотел было разбудить Шумилова, но передумал: Шумилов в тот день провел два вылета. Жалко было будить друга. Потом он направился к кровати Голубина. Она была пуста. «Где же Ваня?» — закралась в голову тревожная мысль. Заболотный все-таки разбудил Шумилова.

— Не вернулся Ваня… — ответил тот. — Он вылетал в паре с Шишковским. Тот вон спит…

Заболотный сразу поник. Голубина он любил по-братски. Они часто вылетали на боевые задания вместе, и счет сбитых вражеских самолетов у них был почти равный. Под утро Заболотный сказал Шумилову:

— С сегодняшнего дня, Иван, давай откроем наш новый счет. Рассчитаемся с фашистами за Ваню и за других наших ребят…

Утром лейтенанта Заболотного вызвал командир эскадрильи капитан Дунаев. Он не задавал летчику вопросов, не спрашивал о самочувствии. Он хорошо понимал его состояние. Попросил лишь достать из планшета карту.

— Вот здесь на вчерашний день проходила линия фронта. Возможно, за ночь кое-что изменилось. Уточните это с воздуха, а потом доложите, — сказал комэск.

На такие задания посылались опытные, проверенные в боях летчики. Одним из первых не только в эскадрилье, но и в полку Заболотный освоил полеты на «свободную охоту», а также подготовился к действиям в ночных условиях. Потому-то чаще других ему и поручались сложные и ответственные задания.

…Как всегда, механик помог Заболотному застегнуть лямки парашюта, убрал колодки… Сделав короткий разбег, взмыл в студеное, нахмуренное небо длинноносый «миг»…

За бортом самолета расстилалась заснеженная земля. Чуть заметно проступали пунктиры проселочных дорог, настороженно притаились в прифронтовой полосе деревушки и поселки. А вот и знакомая нитка железнодорожной магистрали. Еще несколько минут полета — и на горизонте показались клубы черного дыма: где-то здесь должна была проходить линия фронта. По всему видно, за сутки она сдвинулась на несколько километров к северу, и теперь разрушенный и полусожженный Наро-Фоминск, опоясанный речкой Нарой, оставался тыловым городом, где вовсю хозяйничали гитлеровцы. В прошлый вылет Заболотный, снизившись до бреющего полета, малость «покуражился» на виду немецкой солдатни и горожан. Было забавно смотреть, как в мгновение ока людские ручейки растеклись в полуподвалы и развалины. А потом, словно проснувшись, по-собачьи тявкали вслед краснозвездному самолету фашистские зенитные «эрликоны»…

В этот раз Заболотный также снизился до предельно малой высоты. Так безопаснее для жизни, да и можно поточнее рассмотреть картины и детали фронтовой обстановки. Он отчетливо видел, как в огненных языках пламени тают пристанционные постройки, товарные вагоны…

Летчик не упускал ни одной детали из увиденного. Он точно фиксировал в памяти панораму переднего края, брал на заметку каждую подозрительную ложбинку, каждую змейку едва заметных траншей…

С чувством исполненного долга возвращался Заболотный с задания. И все же тайный червячок точил его душу: не мог он, признанный в полку лучшим бойцом «свободной охоты», возвращаться домой, не увеличив счет сбитым самолетам врага. Всем своим существом он стремился к встрече с противником. Он хорошо понимал, что каждый сбитый им самолет — это еще один шаг к победе.

…Впереди по курсу мелькнула и стала увеличиваться черная точка. Заболотный сделал крутой разворот, устремляясь наперерез самолету. Однако летчика мучило сомнение: свой или чужой. Сблизившись, понял: перед ним шел «юнкерс». Он летел по направлению к железнодорожной станции. По скорости вражеской машины Иван определил: перед ним — разведчик.

Заметив советский истребитель, немецкий пилот резко пошел на снижение. Он попытался на бреющем уйти от преследования.

Заболотный подал ручку газа вперед и с радостью отметил про себя: «Моя скоростёнка поболе, от меня не укроешься!» Сделав еще несколько стремительных маневров, Заболотный ринулся в атаку. В первом же заходе он меткой очередью поразил вражеского стрелка. От второй очереди у «юнкерса» задымил правый мотор. Заболотный прижал противника вплотную к заснеженной земле и третьей длинной очередью добил его: «Это вам за Голубина!..»

…Возвратившись из полета, Заболотный устало переступил порог землянки. Переступил и оторопел: в тесном кругу летчиков сидел и улыбался Ваня Голубин. Он был в странном одеянии: в непонятного цвета застиранной рубашке, в ватных заплатанных штанах, растоптанных валенках, похудевший, но все такой же мальчишески восторженный и до боли родной…

— Жив, чертяка! — обрадовался Заболотный, обнимая друга. — А мы тут было совсем загоревали… Сегодня я одного фашиста завалил. За тебя, Ваня!..

А вскоре после этого Заболотный погиб.

О подробностях последнего боя и гибели Заболотного в полку знали мало.

…Однажды уже под вечер художник Антонов, тот самый, что писал картину с трех Иванов, решил перехватить Заболотного на стоянке, когда тот прилетит из очередного задания. Летчик не мог уделить художнику ни одной минуты — началось наступление наших войск, и потому нагрузка на летный состав увеличилась.

Минут сорок, а возможно и больше, прождал на стоянке, на морозе своего «натурщика» Федор Антонов, пристально вглядываясь и вслушиваясь в зимнее суровое небо. Кто-то из техников подошел к нему и с нескрываемыми нотками неприязни в голосе проговорил:

— И чего ты тут, друг, торчишь, тоску нагоняешь? Шел бы себе в теплую землянку… Если остался Заболотный в живых, то где-нибудь сел на вынужденную. Горючее по времени он уже давно израсходовал.

Антонову ничего не оставалось, как послушаться техника.

В штабной землянке он вплотную подошел к пышущей теплом печке. За перегородкой стучала пишущая машинка. Там писарь, уже пожилой сержант, не очень проворно, видимо, одним пальцем отстукивал строевую записку.

Вдруг открылась дверь — и на пороге землянки выросла фигура командира полка в заиндевелых летных доспехах. Лицо у Пруцкова было какое-то неподвижное, словно застыло на морозе. В глазах разлилась тоска. Он прошел ближе к печке, сорвал с головы шлемофон. А затем начал оттирать побелевшие от мороза щеки. Все знали — комполка самолично вылетал на розыски Заболотного…

— Не вернется Заболотный… Погиб наш Иван Николаевич… — сказал с горечью, словно ожег, Пруцков…

И когда через два с половиной месяца после гибели Заболотного пришел приказ о присвоении восьми летчикам полка звания Героя Советского Союза, оказались среди них фамилии и трех наших побратимов, трех Иванов: Ивана Голубина, Ивана Заболотного, Ивана Шумилова. Художник Федор Антонов как бы предвосхитил своим групповым портретом их героические дела при обороне столицы нашей Родины — Москвы. Герои картины оправдали надежды, которые на них возлагал народ.

Как уже говорилось выше, Иван Николаевич Заболотный сложил свою голову, так и не узнав, как высоко и почетно оценила его подвиги в небе войны Родина, которую он прикрыл в суровую для нее годину своей грудью…

Так еще один защитник родной земли навсегда остался в памяти народной и материнской молодым…

Иван Шумилов

Родился в 1919 году в селе Михайловна Лебединского района Сумской области. Перед уходом в авиационное училище работал на металлургическом заводе в Керчи.

Иван Шумилов из войны вышел живым и невредимым, хотя в небе Подмосковья провел не один десяток воздушных боев, сражаясь с хвалеными асами фашистской Германии. Сбил девять вражеских самолетов на подступах к столице. Один из них — тараном. Подмосковье, которое он защищал в небе в грозную пору войны, стало ему родным и близким. Здесь прошли его боевая юность, боевое возмужание, здесь пришла к нему слава Героя. Здесь он женился, здесь у него родились дочери…

Припоминаю нашу очередную встречу с ним.

— Как здоровье, Иван Петрович? — интересуюсь.

— Хоть снова в летное училище! — широко улыбаясь и крепко стиснув своими лапищами мою журналистскую руку, отвечает Шумилов.

Потом снова по старой дружбе я заглянул к нему, в его дружную семью.

— Ну как, Иван Петрович, жизнь, как здоровье? — спрашиваю по привычке, зная, что ему скоро стукнет пятьдесят семь.

— Жизнь у нас идет нормально! А здоровье знаешь мое сам. Планировалось на двоих, а досталось одному…

Действительно, от всей его богатырской фигуры так и веет мощью и крепостью.

Глядя на него, я вспоминаю наш послевоенный аэродром. Мы полным техническим звеном поднимали самолеты на козелки для пристрелки в тире бортового вооружения. Когда мы выдыхались, к истребителю подходил штурман нашего ИАП капитан Шумилов, жестом отстранял нас. Не спеша подлезал под фюзеляж поближе к килю, поднимал его своим плечом и таким вот образом разворачивал самолет в нужном направлении.

«Мы, Шумиловы, крепкие», — любил повторять Иван Петрович. Хорошо помню его рассказ о том, как после освобождения его родного села он с разрешения командования, выполнив одно задание, на учебно-тренировочном истребителе завернул домой. И там, не устояв перед просьбой своего деда Семена Илларионовича, посадил старика во вторую кабину и прокатил его над родным Лебединским районом. В ту пору его дедушке шел сто четвертый год, но зрение у него было хорошее и с самолета он ясно видел наземные ориентиры, а после посадки уверял внука в том, что, если бы ему сбросили половину годков, он махнул бы служить в авиацию…

Мне вспоминается одна юбилейная передача по Центральному телевидению, приуроченная к битве под Москвой. В той передаче участвовали дважды Герой Советского Союза генерал армии Белобородов Афанасий Павлантьевич, бывший командир 9-й гвардейской стрелковой дивизии (в период Истринской наступательной операции), а также Герой Советского Союза полковник запаса Шумилов Иван Петрович, бывший в ту пору летчиком 16-го истребительного авиационного полка, немало сделавшие, чтобы остановить фашистские орды у стен Москвы, а затем погнать их на запад.

Сначала говорил генерал Белобородов. Затем очередь беседовать с телезрителями дошла до Шумилова.

Лейтенант Шумилов вместе с другими летчиками родного авиаполка штурмовал вражеские позиции, прикрывал действия наших наземных войск от налетов фашистской авиации. Происходило это во время тяжелейших боев на реке Истре.

— Помню, — рассказывал Шумилов, — как 2 декабря мы шестеркой на МиГ-3 под началом нашего комэска капитана Дунаева Николая Павловича вылетели в район Крюково, Снегири, Дедовск. Летели Звеньями в строю правый пеленг. Первое звено вел сам комэск, ведомыми у него были опытные воздушные бойцы лейтенанты Семенов Николай Андреевич и Митюшин Александр Иванович. Наше звено шло немного сзади с некоторым превышением. Его вел наш старший товарищ капитан Бурьян Николай Павлович, а ведомыми слева был я, а справа — мой друг лейтенант Заболотный Иван Николаевич. К линии фронта подходили на высоте 2000 метров. Если в октябре в боях над линией фронта в какой-то мере преимущество брали немцы, то уже к началу декабря инициативой над полем боя завладели мы…

Есть в Центральном музее Вооруженных Сил очень интересные документы. Оказывается, летчики-истребители при защите Москвы совершили 23 воздушных тарана. Все сбитые таким приемом вражеские самолеты, за исключением одного, оказались бомбардировщиками и разведчиками. А этим одним был немецкий истребитель «Мессершмитт-109». А сбил его Иван Шумилов 4 января 1942 года недалеко от Малоярославца во время нашего зимнего наступления.

Вот как это было.

Возвращаясь со штурмовки, лейтенант Шумилов увидел, что по шоссе в сторону Медыни идет колонна вражеских машин. Упускать удобный случай летчику не хотелось. Оторвавшись от группы, Шумилов спикировал на колонну — раз и второй. Увлекшись стрельбой по наземным целям, на какой-то миг позабыл о воздухе. Едва он выровнял самолет для нового захода, как справа от его истребителя прошла огненная трасса. Встрепенулся от неожиданности, взглянул вверх и даже присвистнул: восемь «мессеров» четко вырисовывались на фоне сумрачного неба. Мгновенно среагировал: убрал газ, выпустил щитки — самолет даже тряхнуло от такого резкого торможения. «Мессеры» проскочили на большой скорости вперед. Шумилов дал правый глубокий крен, стараясь уйти вниз и прижаться ближе к лесу. И тут вдруг он увидел, как из-под его самолета вывернулся желтобрюхий, похожий на осу «мессер», девятый по счету, которого он раньше и не заметил. «Сейчас откроет огонь. Но он — ведущий. Стало быть, за ним должен быть и ведомый, который тоже держит меня в прицеле», — подумал Шумилов. Решение созрело мгновенно: отжал резко ручку от себя и всей тяжестью «мига» обрушился на вражескую машину.

Таран получился настолько сильным, что «мессер» оказался разрезанным пополам. У шумиловского самолета отлетел винт с редуктором, потом рассыпался мотор. «Миг» вспыхнул, пламя мгновенно охватило кабину. У Шумилова загорелись унты и шлемофон…

— До земли оставалось метров двести, — рассказывал Иван Петрович, — когда я покинул горящую кабину. И надо же было такому случиться — зацепился воротником мехового комбинезона за стабилизатор падающего самолета. Ну, думаю, отлетался. Только моя сила и в не меньшей степени мое отчаяние помогли мне в воздухе оторвать намертво пришитый к комбинезону воротник. Таким вот образом и спас свою жизнь. А когда почувствовал, что освободился от обломков самолета, дернул вытяжное кольцо. Парашют раскрылся. И с хлопком наполнившегося воздухом купола я врезался в ветки дерева, сорвался с него и упал в снег…

Чуть в стороне послышался какой-то звенящий взрыв, за ним — второй и третий. Шумилов повернул голову в сторону взрывов. Недалеко от того места, где он приземлился, над заснеженным полем вспухали метелки разрывов. «Из минометов лупят, гады, — догадался летчик, — должно быть, линия фронта рядом проходит, на нейтралке опустился…» Вспомнил, когда летели в район штурмовки, по дороге, ведущей в сторону Юхнова, шла наша крупная пехотная часть. «Вот это влип, так влип, — подумал Шумилов. — Чего доброго, еще фрицы нагрянут. Наверняка видели, как я падал на землю». Затем перевернулся на другой бок, освободил правую руку. Проверил, не оторвался ли во время падения пистолет. Кобура была на месте. На душе стало веселей: с пистолетом воевать можно…

Минометный обстрел не прекращался. Летчик попытался было считать разрывы, но тут явственно послышался конский топот. Затем его окликнули:

— Эй, летун, ты жив?

Шумилов попытался разжать обожженные губы и подать голос, но из этого ничего не вышло. Говорить он не мог даже шепотом. Пригибаясь к лошадиной шее, к нему приближался всадник в шапке-ушанке со звездочкой, в телогрейке. Позже он узнал, что его спасителем оказался старшина пехотного подразделения. Старшина быстро соскочил с седла и не очень командирским голосом, но весьма повелительно потребовал: «Давай-ка, парень, смотаемся отсюда побыстрее. Видишь, как лупят, окаянные!..»

Взвалил он грузное тело Шумилова с трудом на седло, да так, что руки того волочились по земле, и пустил лошадь рысцой, а сам бежал рядом, придерживая летчика, чтобы тот не свалился. К счастью обоих, почти рядом оказался овраг, который надежно их укрыл…

В первые послевоенные годы Шумилов был старшим штурманом одного из истребительных полков, и автор этого очерка часто готовил бортовое вооружение его истребителя к стрельбам, теперь уже учебным. Потом Иван Петрович окончил военно-воздушную академию. Служил штурманом авиационного объединения, командиром полка, заместителем командира авиасоединения…

После увольнения в запас работал летчиком-инструктором в Гражданском воздушном флоте, участвовал в испытаниях новых типов самолетов. Лишь недавно ему пришлось уйти с летной работы: подвело зрение. Но он не расстался с авиацией.

На протяжении многих лет Иван Петрович ведет активную воспитательную военно-патриотическую работу. Его знают в школах и на заводах, в институтах и воинских частях. Он получил сотни писем со всех уголков Советской страны: от друзей-однополчан, от пионеров, воинов Советской Армии и Военно-Морского Флота, от своих земляков из Сумской области. Но самым дорогим для него было письмо матери его фронтового побратима Ивана Заболотного Агафьи Ивановны.

«Дорогой сынок! — писала она. — В юбилейные дни 30-летия Победы над фашистской Германией видела и слышала тебя по телевизору. Спасибо тебе огромное, что про наших Ванюшек не забываешь, что многое сделал, чтобы память в народе жила о них вечно…»

ФАМИЛЬНАЯ ПРОФЕССИЯ

Узнавая о Кожушкиных, вглядываясь в их обычные для нашего времени судьбы, я как бы заново перечитал знакомую мне с юношеских лет книгу, которую писала сама жизнь. И эта жизнь одной военной семьи показалась мне заслуживающей того, чтобы о ней узнали читатели.

Начну рассказ не с начала, а, пожалуй, с конца. С того самого дня, когда в Москве проходил XVII комсомольский съезд. Делегатом на него авиаторы Н-ской части послали молодого летчика-истребителя лейтенанта Юрия Кожушкина. Почти одновременно с ним в столицу выехал и его отец, бывший летчик-штурмовик подполковник запаса Николай Алексеевич Кожушкин. Он получил приглашение ЦК ВЛКСМ выступить по Всесоюзному радио и Центральному телевидению.

Отца и сына (так неожиданно встретившихся) поселили в гостинице «Москва». И надо сказать, что им не было скучно. Их сразу же атаковали столичные журналисты.

— Такое внимание, — говорит Кожушкин-старший, — я отношу к той большой любви, которой наш народ окружает армию. Первый раз я это ощутил давно, когда мне присвоили звание Героя…

Боевая биография Николая Алексеевича Кожушкина нашла свое место в сборнике о героях-волгоградцах. Над текстом — портрет летчика-штурмовика времен минувшей войны. Серьезное, симпатичное лицо. Копна густых волос, кустистые брови. До этого я встречался с Кожушкиным-младшим и невольно поразился портретному сходству отца и сына. А когда увидел их рядом, заметил — сходство малость утрачено. Время сделало свое… И все же многие черты в облике отца характерны и для сына. Упрямо сжатые губы, небольшая складка на переносье, волевой подбородок. Очень точно, потом уже, охарактеризовала их Искра Петровна, жена Николая Алексеевича и мать Юры: «Мои неулыбающиеся мужчины». Я не знаю, чего больше было в словах, теплого юмора или тихой грусти, но по интонации, с которой это было сказано, понял: она гордилась ими, своими мужчинами, своими летчиками.

Фронтовая жизнь Николая Кожушкина началась в 1943 году. После окончания Армавирской школы пилотов его направили в один из полков штурмовой авиации. Через полтора года на его счету уже значилось 112 боевых вылетов. Грудь молодого летчика украсили три ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны I степени.

На родину Николая Кожушкина, в хутор Кузькин Сталинградской области, приходили вести о бесстрашных и умелых действиях земляка во фронтовом небе: бои в районе Сиваша, штурм вражеских позиций на подступах к Севастополю, сражения в небе Белоруссии, на побережье Балтийского моря.

Кожушкин на грозном «иле» штурмовал колонны вражеских танков и автомашин, артиллерийские позиции, аэродромы, сбивал фашистских стервятников в воздушных боях. Только за один день, это было 19 марта 1945 года, он трижды наносил удары по укреплениям гитлеровцев, подавив восемь огневых точек, самоходное орудие, уничтожил немало вражеских солдат.

Вот, пожалуй, и все, что я нашел в летописи о фронтовых делах летчика-штурмовика, боевого побратима и однополчанина известных в стране дважды Героев Советского Союза Леонида Игнатьевича Беды и Анатолия Константиновича Недбайло.

Сопоставляя отдельные факты и моменты из жизни летчиков Кожушкиных, ясно видишь: их судьбы чем-то схожи. Но чем? И опять я возвращаюсь к разговору с Искрой Петровной. Замечу только: она не усидела дома, взяла на несколько суток отпуск и приехала в Москву. И Кожушкины-мужчины вынуждены были потесниться в своем гостиничном номере. Теперь семья была в полном сборе: Николай Алексеевич, Юрий и их наземный «инструктор» Искра Петровна. Выражаясь авиационной терминологией, «звено» оказалось на редкость дружным и «слетанным». В глаза не могло не броситься и то, с какой удивительной заботой относится Искра Петровна к своим мужчинам. Ей, жене и матери, довелось пережить многое.

— Знаете, как это ни странно, — рассказывала она, — но у моих ребят два дня рождения в году. Да, да, я не ошибаюсь. Взять нашего Юру. Он родился 22 июня. Спустя четыре года после войны. А с прошлого года днем его рождения мы считаем и 20 июля…

— Но-но, мать! Не мудрствуй! — вступает в разговор Николай Алексеевич. — Стало быть, мы вторую жизнь живем…

Искра! Какое необычное, красивое имя! В двадцатые годы было модным давать детям звучные, полные революционного смысла имена. И в облике, и в бойком характере было что-то от ее красивого имени. В конце войны комсомолка Искра Милостова добровольно приехала в Барановичи восстанавливать город. Там-то девушка-связистка и повстречала своего Николая.

Вспоминает: «Вначале я робела при виде его орденов. Все норовила на „вы“ называть. А потом привыкла».

В своих помыслах, делах, поступках дети часто повторяют своих родителей. Видимо, и Юрий унаследовал свой смелый и решительный характер от них: матери — дочери партийного работника с Урала, отца — выходца из волжских крестьян. Отсюда и горячий блеск в глазах, и упрямые складки у рта, смелость и решительность в поступках.

Рассказ Кожушкина-старшего

7 апреля 1945 года. Война шла на территории Германии. Наш 75-й гвардейский штурмовой полк блокировал вражеские аэродромы вокруг Кенигсберга. Хорошо помню тот весенний день на вражеской земле. Два вылета сделали. Предстоял третий. Мой стрелок-радист Володя Матвеев прикорнул на чехлах под плоскостью «ила». Тормошу его:

— Володя, протри глаза! Бомбы и ракеты подвешены. Сходим еще разок на штурмовку. Отоспимся после войны…

Не предполагал я тогда, что это будет наш последний вылет, что уже без нас однополчане допишут заключительную страницу боевой летописи родного полка.

…По сигналу взлетели всей эскадрильей. Набрали высоту. Видимость нельзя было назвать идеальной. Успокаивало то, что мы многократно летали к объекту штурмовки, а потому и не особенно волновались. Уже где-то на пятой минуте полета я распознал на земле ориентиры, по которым безошибочно находил вражеский аэродром. За два года фронтовой жизни я хорошо изучил повадки воздушного и наземного врага.

На штурмовку за линию фронта и обратно я никогда не летал один. Тот, кто сидел у меня за бронеспинкой, был для меня не только стрелком-радистом, но и боевым товарищем-побратимом. Сержант Владимир Матвеев за время нашей совместной фронтовой службы научился без переговорного устройства понимать меня.

…Легкое покачивание «ила» с крыла на крыло означало: заходим на цель. Бомбометание и штурмовку аэродрома провели на предельно малой высоте. Бомбы рвались настолько близко, что нашу машину качало, как на волнах. А когда освободились от смертоносного груза и сделали круг, чтобы убедиться в результатах своей работы, тут-то в нашего «горбатого» и угодила очередь снарядов немецкой МЗА.

Уже теряя сознание, я все же успел выровнять машину.

Потом уже, значительно позже, разбирая нашу посадку во вражеском тылу, мы с Володей Матвеевым пришли к выводу: от гибели нас спас лес. Вершины деревьев, на которые мы садились, погасили скорость самолета, оторвали от него все «лишнее» и тяжелое. Плюхнулись мы на заболоченный участок. А потом, израненные и контуженные, потеряв счет времени, пробирались навстречу грохочущему фронту…

И когда в День Победы по Всесоюзному радио передавали выступления летчиков Кожушкиных, отца и сына, в городе Горьком бывший стрелок-радист Владимир Матвеев с волнением сказал жене:

— Послушай! Мой фронтовой командир Николай Кожушкин говорит. Жив командир, жив! А что с ним сделается? В огне не сгорели, в воде не утонули… А сын Николая в отца пошел. Тоже летчиком стал…

Теплые слова в адрес лейтенанта Юрия Кожушкина прозвучали с трибуны комсомольского съезда, которые заставили громко забиться его горячее, привыкшее к перегрузкам сердце: «Чувство долга, любовь к авиации унаследовал от Героя Советского Союза коммуниста Николая Алексеевича Кожушкина его сын Юрий, воспитанник Черниговского авиационного училища. Когда при выполнении задания отказал двигатель его сверхзвукового истребителя, Юрий проявил исключительное самообладание, вывел машину из беспорядочного падения, посадил ее в стороне от населенного пункта. Кавалер знака ЦК ВЛКСМ „Воинская доблесть“ лейтенант Юрий Кожушкин — делегат нашего съезда…» Зал долго аплодировал летчикам Кожушкиным.

А в городе Гомеле, в одной из городских аптек, женщины в белоснежных халатах поздравляли свою сотрудницу Искру Петровну Кожушкину:

— Слышишь, Петровна, как Москва чествует твоих летчиков. На всю страну, можно сказать, слава. (Тогда-то и решила она ехать в столицу, чтобы разделить с мужем и сыном семейную радость).

А в те минуты, утирая краешком косынки слезы счастья, Искра Петровна думала о своих дорогих мужчинах. Чего греха таить, не очень-то она хотела, чтобы ее единственный сын шел в летное училище «С меня и одного летчика в доме достаточно», — бывало, повторяла она, стараясь хоть таким способом удержать Юрия возле себя.

Но Кожушкину-младшему тесно показалось на земле. Послужив немного в аэродромной охране, он подал заявление в авиационное училище. Не без влияния Николая Алексеевича мать смирилась с выбором сына. И когда Юрию предстояло совершить свой первый самостоятельный вылет, настояла на поездке в училище. И затем, наблюдая за взлетом и посадкой сына, спрашивала у мужа:

— Коля, как, по-твоему, он летает?

Николай Алексеевич, не скрывая своего отцовского чувства, немного дрогнувшим голосом заключил: А что, мать? Из него, я думаю, получится летчик.

А потом был тот день, который дал основание матери заявить, что ее сын Юрий родился во второй раз…

Рассказ Кожушкина-младшего

Случилось это 20 июля 1973 года в обычном учебном полете. Всего за месяц с небольшим до выпускных экзаменов мы, курсанты, отрабатывали групповую слетанность. Я шел ведущим. Погода стояла по-настоящему летная. Сияло солнце. Выцветшее небо казалось бездонным. Самолет послушно отзывался на мои команды. На душе было легко и радостно.

И вдруг… заглох двигатель. Скорость стала падать. Близко от потерявшей скорость машины проскочил ведомый. Мой самолет попал в спутную струю и закрутил бочку. Попытался запустить двигатель. Ничего не получилось. Потянулся к ручке сброса фонаря и в этот момент почувствовал, что самолет стало меньше крутить. «А может, все-таки посажу», — успокаивал я себя, когда ощутил в ручке управления ее привычную упругость. А затем наступил тот критический момент, когда самолет, потеряв скорость, вошел в штопор… Я принял меры, чтобы вывести машину из штопора. Вскоре беспорядочное вращение самолета прекратилось. Скорость возрастала. Стремительно надвигалась земля. Требовалось вывести машину из крутого пикирования…

Но меня ждало еще одно испытание. Я, видимо, резко изменил режим полета… Самолет начало трясти. Пришлось выходить из пикирования, но уже в более плавном темпе. Чуть было не крикнул «Ура!», когда истребитель опять стал управляемым. Он уже не падал беспорядочно, а быстро снижался.

«Куда же садиться?» Впереди по курсу маячили какие-то постройки. Слева вздымалась заводская труба. Справа — зеленые квадраты полей. Отвернул машину на этот зеленый массив.

Шасси убрано, тормозные щитки гасят скорость снижения… Словом, все готово, чтобы сделать посадку на «пузо». Как когда-то лес гасил скорость подбитого отцовского «ила», так сейчас густая, в человеческий рост, кукуруза, гасила скорость моего «мига».

С момента, когда заглох двигатель, и до вынужденной посадки прошло менее минуты. А показалось мне, что находился я в воздухе многие часы. Этот полет не только оставил в моем сознании ощущение реальной опасности, но и по-новому заставил взглянуть на окружающий мир. До сих пор в памяти остались какие-то необъяснимые ощущения бытия. И запах знойного поля. Особенный, ни с чем не сравнимый.

* * *

Еще раз я зашел к Кожушкиным в гостиницу, когда они уже собирались домой. Николай Алексеевич с Искрой Петровной уезжали к себе в Гомель, где Кожушкин-старший после увольнения в запас многие годы возглавляет один из районных комитетов ДОСААФ. Лейтенанта Юрия Кожушкина ждали в Н-ской истребительной авиационной части. Там у него дела идут неплохо. Недавно повысил свою квалификацию: прикрепил к тужурке первым среди сверстников значок военного летчика третьего класса. Сделал первый шар на пути к большому летному мастерству.

…Я покидаю гостиницу и людей, к судьбам которых прикоснулся. И еще долго буду ворошить в памяти все детали и эпизоды из жизни Кожушкиных.

В нашей армии немало фамильных профессий, немало военных династий. Летчики Кожушкины — тому подтверждение. И в этом, как в капле воды, видится преемственность поколений, неодолимая тяга сыновей походить во всем лучшем на своих отцов.

В СТЕПИ ЗА БАЙКАЛОМ

Трудно сказать, какой бог и в какое время наделял здешних людей землей, одно бесспорно: обошелся он с ними немилостиво. Второй час летели мы на вертолете, а под нами, как в замедленных кинокадрах, все плыла и плыла выжженная солнцем степь. Ни кустика, ни деревца. Вспомнилась шутка, услышанная уже на забайкальской земле. Молодого, только что прибывшего сюда офицера, ошеломленного беспредельным простором и обжигающим солнцем, успокаивает командир подразделения: «Служба, конечно, здесь не мед. Но зато какой пляж! Вот только от моря далековато…»

Люди в погонах обжились на этом «пляже». И надо сказать, основательно. Построили казармы, жилые городки, парки для боевой техники. Пробурили скважины, достали из толщи земли живительную влагу. В домах и столовых в достатке холодной и горячей воды. Больше того, рядом с проходной — плавательный бассейн. Настоящий, закрытый, со сменяемой и подогреваемой водой, с тумбами и вышками для прыжков, с душевыми установками. А гарнизонный Дом офицеров? Словно корабль плывет в степи…

Все это увидели позже, а пока внимали рассказам своего попутчика — генерала, старожила здешних мест. Почти десять лет служит он в этом краю. Не только привык к нему, но и проникся неподдельной любовью. Только он мог так, со знанием дела и романтической приподнятостью, рассказывать о тысячных табунах лошадей, несметных отарах овец, стадах крупного рогатого скота. Это он поведал нам о степных травах, которые в отличие от всех других трав содержат в себе все необходимые витаминозные и прочие компоненты… Чувствовалось, что в здешнем краю генерал был не только старшим воинским начальником, но и хорошим знатоком местных обычаев, рачительным хозяином.

От генерала мы также узнали, что в частях, куда мы держим путь, уже не найти участников минувшей войны, нет в строю тех, кто прошел славный путь от Волги до Эльбы, кто в грозном августе сорок пятого в составе войск Забайкальского фронта штурмом брал перевалы Большого Хингана. Ныне подразделениями командуют сыновья фронтовиков.

И вот наш Ми-8, подняв винтами столб пыли, коснулся колесами каменистой земли. В открытую дверцу из степи, как из раскаленной печи, потянуло зноем, горьким запахом полыни.

КОМАНДИР ДИВИЗИОНА. С командиром артиллерийского дивизиона мы познакомились раньше, чем увидели его. Такое в жизни случается: нередко молва и слава о человеке идут впереди него. «Если собираетесь писать об артиллеристах — лучшей кандидатуры, чем Васильченко, не найти», — говорили нам в политотделе. «Молодой, но с опытом», — лаконично охарактеризовали его в штабе. А заместитель командира по политчасти отозвался так: «С ним работать легко. Спросите: почему? Отвечу: требователен к себе и к подчиненным, организатор хороший».

Старший лейтенант Васильченко самый молодой командир не только в части. В двадцать два — командовал батареей, в двадцать пять — принял дивизион. На его тужурке знак «Мастер боевой квалификации».

Валерий Васильченко вырос в рабочей семье в городе Лебедине Сумской области. Еще в школьные годы решил стать артиллеристом. И не случайно. Наслушался рассказов о «боге войны» от отца-артиллериста. Васильченко-старший служил в годы войны в противотанковой батарее. Дошел с сорокапятками до Эльбы. Победа застала его в госпитале.

— Недавно отца не стало, — с грустью поведал нам Валерий. — Помню, приехал я домой по семейным обстоятельствам: батя находился в тяжелом состоянии — раны донимали. А когда увидел меня в новенькой офицерской форме со скрещенными пушками на петлицах, приободрился: «Это хорошо, что при пушках…» «При гаубицах», — уточнил тогда я.

Валерий заметил в глазах отца радость. Видать, доволен остался родитель выбором сына. «Будь, сынок, настоящим артиллеристом… На себе я испытал, какое это трудное дело — стоять насмерть против танков врага…»

В забайкальскую степь Валерий Васильченко поехал добровольно. И не раскаивается. Здесь прошел хорошую школу возмужания. Здесь у него родился сын.

Глядя на Васильченко, на его подвижное, совсем еще юное лицо, не верится, что под его началом много солдат и сержантов, офицеров, обилие техники и самого разнообразного оружия. Мы были свидетелями того, с какой поразительной быстротой командир дивизиона на полигоне, прямо у орудий решал в уме сложные огневые задачи, а взводные тут же дублировали эти решения, только уже с помощью вычислительных приборов. И затем не скрывали своего удивления и восхищения от совпадения полученных результатов.

Трехдневное наше общение с передовым офицером убедило нас в том, что Васильченко всем сердцем прикипел к своей армейской профессии. И эту любовь к артиллерии передал подчиненным. Зайдите в артпарк — и вы убедитесь в том. Гаубицы вычищены до блеска, все в них выверено с филигранной точностью. Кажется, что они лишь вчера сошли с заводского конвейера.

Здесь уже вошло в обиход, что с оружием здороваются и прощаются, как с живым человеком. Это относится и к орудию, которое поднято на пьедестал у проходной. Оно — прямой «родственник» нынешним, более грозным и совершенным. Когда-то оно громило врага во время событий на реке Халхин-Гол, а теперь смотрит в степную даль темным зрачком ствола, напоминая молодым воинам о героических делах их отцов и дедов, о том, что их подвиги следует не только чтить, но и приумножать.

КОМБАТ ГАУБИЧНОЙ. В штабных документах тема тактического учения названа суховато: «Действия батареи на марше во встречном бою в условиях пустынно-степной местности». Офицер, к которому мы обратились, пояснил более конкретно: «Обстановка на 18.00… Наши подразделения перешли к обороне и отражают натиск „противника“. Задача одна — продержаться до подхода наших главных сил».

Эту задачу решает и 4-я гаубичная батарея. Ее нам рекомендовали как лучшую. Не мешкая, отправляемся на полигон. На наших глазах в который раз за день батарея меняет позицию. Огневые расчеты изготовились к открытию огня… Тут же знакомимся с командиром батареи.

Лейтенант Владимир Воронцов. Фамилия звучная, под стать высокому, стройному офицеру. Оказывается, он — земляк Васильченко, да и училище они окончили одно. Комбату — двадцать три.

Отец Воронцова — Петр Степанович — войну заканчивал здесь, на Востоке, громил японских самураев. Отмечен боевыми наградами. Много лет подряд возглавляет одно из передовых хозяйств на Сумщине — совхоз имени Максима Горького в поселке Липовая Долина. Трудится, как совесть партийная велит. Уже в мирное время его хлеборобский труд увенчан высокими наградами Родины — орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета». Сын тоже дерзает. С золотой медалью окончил высшее артиллерийское училище… А когда приехал в эти места — ахнул.

— Уж больно просторно вы тут живете, — пытался пошутить Воронцов, хотя у самого на сердце кошки скребли. А потом, перейдя на украинский, словами песни закончил: — «Ни ставкá, ни млынкá[1], ни вышневого садка…»

— Ничего, привыкнешь, — успокоил земляка Васильченко. — Насчет «млынка» не ручаюсь, а садок — сам посадишь…

С того памятного дня и начались командирские будни молодого лейтенанта, сначала в должности командира огневого взвода, а потом — командира батареи.

Батарею у своего предшественника принял не лучшую, но и не худшую.

— Пришлось голову поломать, чтобы выбраться из золотой середины, взять положенную высоту, — вспоминает Воронцов.

Сейчас слава о 4-й гаубичной гремит за пределами части. Немало труда вложил командир батареи, поднимая людей на славные дела. Умеет лейтенант Воронцов строить свои взаимоотношения с людьми, подчиняя личные интересы общим. Сам работает самозабвенно.

Бывало, задует даурец — белого света не видно. Песок и пыль забиваются под чехлы пушек, скрипят на зубах. Если жара — то под сорок. Если мороз — то за сорок. И такое день за днем, неделя за неделей… Морально и физически не подготовленный человек, случается, пасует.

Вот и познай каждого, раскуси, чем он дышит. Дело это нелегкое. Один от первого командирского прикосновения раскрывает душу. А другой, наоборот, свертывается как еж. Попробуй подбери к его сердцу ключ.

Рядового Серикана Суздыкова назначили водителем тягача. Свои обязанности он выполнял кое-как. К машине относился неуважительно. В батарее забили тревогу. На общем собрании досталось солдату от товарищей. Кто-то даже остроту по его адресу отпустил:

— Был ты, Серикан, боксером второго разряда, а стал лентяем — первого.

Командир батареи тоже свое слово сказал:

— Может, слабоваты вы, Суздыков, для службы в этих краях?

— А что? Отправите служить в другое подразделение, где полегче? — встрепенулся солдат.

— Нет! Будем исправлять здесь, — спокойно заключил Воронцов.

Перевели Суздыкова в огневой взвод — орудийным номером. Наводчика рядового Алексея Гожидоева прикрепили к нему в качестве инструктора.

Уже после первых тренировок у орудия понял Серикан, что даже перегретая кабина тягача — райский уголок по сравнению с работой у гаубицы. Семь потов сойдет, пока загонишь в каменистую землю сошник. За одну лишь тренировку у станка-тренажера приходилось руками перекидать две, а то и все три тонны снарядов — каждый снаряд весит без малого полтора пуда. Если учесть то, что в батарее все расчеты соревновались за право называться лучшими, то можно себе представить, что Суздыкову приходилось изрядно попотеть, чтобы не подвести товарищей. Особенно донимал первый орудийный расчет старшего сержанта Науресбая Касенова. Народ там подобрался дружный. Все комсомольцы. Никому не желают уступать первенства. Настоящим виртуозом тут стал заряжающий рядовой Киши Саралиев. Он да еще рядовой Николай Галактионов (из расчета сержанта Владимира Зубкова) на недавних конкурсных состязаниях добились лучших результатов. Пока что рядовому Суздыкову трудно с ними тягаться в мастерстве, но лейтенант Воронцов, ближе узнав характер солдата, уверен — в скором времени Серикан себя покажет. В здешних условиях люди по-настоящему мужают и закаляются.

Недавно комбат получил письмо из дому. Отец сообщал, что, несмотря на капризы погоды, совхоз полностью рассчитался с государством по всем видам поставок. Заложена хорошая основа для будущего урожая. Сын ответил на письмо. Поделился своими новостями. 4-я батарея, которой он командует, вышла победителем социалистического соревнования в минувшем году. Приказом по части объявлена отличной. Рядом с казармой на высоком флагштоке затрепетал на степном ветру красный переходящий вымпел.

А еще поделился Владимир с родителями личной радостью: ему разрешили в будущем году поступать в одну из военных академий.

КОМБАТ РЕАКТИВНОЙ. Со времен минувшей войны легендарные «катюши» окутаны ореолом славы. Даже закрытые выгоревшими чехлами, они одним своим появлением в боевых порядках войск вызывали восторг у бойцов. Увидев реактивные установки, пехотинцы расправляли плечи, угрожающе кидали в сторону вражеских позиций: «Сейчас она сыграет вам, голубушка, отходную!»

Уже в сумерках прозвучала команда «Сбор!».

А спустя некоторое время батарея реактивных установок вытянулась в походную колонну.

Сколько раз за минувшее лето, днем и ночью, в зной, в песчаную бурю, приходилось реактивщикам совершать стремительные марши, развертывать установки на незнакомой местности, действовать по внезапным вводным, преодолевать «зараженные» радиоактивными веществами участки… Да разве перечислишь все то, что приходилось воинам делать!

Обо всем этом нам рассказывал командир реактивной батареи, которая была отмечена как лучшая.

Комбат реактивной — Юрий Политов — высокий, крепко сложенный офицер. Даже беглого взгляда на него достаточно, чтобы безошибочно определить — дружит человек со спортом.

Крымский город Феодосия наверняка помнит своего лучшего боксера из юниоров — «юркого Юрку». Уже в старших классах он успешно выступал в составе сборных города, области и республики. Болельщики и тренеры прочили ему не последнюю роль в боксе. Но у Юрия была заветная мечта, которой он поделился с родителями.

— Буду поступать в высшее артиллерийское училище, — заявил он.

— Ну что ж. Выбор неплохой. Одобряю. Глубоко убежден, что для нашего общего дела нужны артиллеристы, нужны и боксеры, — сказал тогда отец, Семен Иванович Политов, бывший офицер-артиллерист, Герой Советского Союза, участник штурма Берлина.

Курсант Политов не только постигал военную науку, но и защищал спортивную честь родного училища. Был отличником учебы, выполнил норму мастера спорта по военному троеборью и кандидата в мастера по боксу, стал чемпионом округа.

Начало офицерской жизни, как и у всех его сверстников, было хотя и трудным, но интересным. Много о нем рассказал политработник капитан Ксенофонтов Владимир Николаевич.

— На последних тактических учениях со стрельбой батарея Политова получила отличную оценку, — говорил он. — Все действовали грамотно, но особенно можно выделить расчет, где командиром комсомолец сержант Василий Исаев. Тут навыки всех номеров отработаны до автоматизма, достигнута полная взаимозаменяемость.

Так, наводчик Жунабек Омаров, хотя и служит первый год, освоил три смежных специальности. Водитель боевой машины рядовой Сергей Андреев, если потребует обстановка, сможет заменить наводчика, заряжающего, радиотелефониста.

В батарее служат грамотные специалисты, мастера своего дела…

— Наши успехи, — продолжает капитан, — определяются еще и тем, что все коммунисты подразделения показывают в учебе и службе пример. Все как один являются отличниками.

Среди передовиков — все офицеры батареи. В этом длинном списке: секретарь комсомольской организации батареи сержант В. Казимиров, старшина батареи старший сержант В. Колбаскин, командиры расчетов боевых машин сержанты В. Исаев и Г. Игошев, ефрейтор М. Груздев, рядовой Ж. Омаров и многие, многие другие.

…Перед отъездом из степного гарнизона мы побывали на ночных учебных стрельбах, которые вели артиллеристы-гаубичники. Незадолго перед открытием огня поднялся сильный буран. Ветер закружил над позицией пыльные смерчи. Песок больно сек лица солдат, забивал дыхание. В трех шагах нельзя было различить подсвеченные электролампочками прицельные приспособления орудий. Несмотря на все это, в строго назначенное время расчеты открыли огонь. Приборы объективного контроля зафиксировали: залпы были поражающими. Ночные стрельбы артиллеристы выполнили с оценкой «отлично».

Надежным щитом в степи за Байкалом стоят на страже завоеваний Великого Октября воины артиллерийских подразделений.

ДВЕ ВСТРЕЧИ В БОЛГАРИИ

Журнал «Болгарский воин» — брат «Советского воина». Пользуясь предоставленной возможностью, я побывал в Софии и познакомился с журналистами, делающими этот интересный журнал, с их опытом. Вместе с болгарскими товарищами присутствовал на церемонии вручения писателю Й. Радичкову приза журнала — «Золотой меч». Посетил города Карлово, Пловдив, Казанлык, Габрово. Почтил память русских и болгарских воинов на Шипке, поклонился воспетому в песнях «Болгарии русскому солдату» — Алеше… О наиболее примечательных встречах мне и хочется рассказать.

«Золотой меч»

По преданию, когда-то в Болгарии вручали боевые мечи воинам, выстоявшим в сражениях, победившим своих врагов. Журнал «Болгарский воин», используя эту давнюю традицию, учредил специальный приз — «Золотой меч». Его изготовляют мастера из лучшей отечественной стали. Покрывают позолотой, гравируют адрес с именем владельца.

В торжественной обстановке «Золотой меч» вручается автору лучшего рассказа на военно-патриотическую тему. За минувший год владельцем этого символического «Золотого меча» стал Иордан Радичков, автор рассказа «Малко Отечество». Тема любви к родной земле, тема братства и дружбы с великим Советским Союзом в его произведениях связаны неразрывно.

Иордану Радичкову близка и дорога армия. Он сам служил в ее рядах. Хотя погоны снял уже давно, часто бывает в ее подразделениях. Присматривается к жизни и службе командиров, рядовых бойцов. На одном из учений писатель познакомился и подружился с известным в Народной армии военачальником — генерал-лейтенантом Динчо Велевым, в годы минувшей войны одним из активнейших партизанских командиров. О том, что увидел, пережил, прочувствовал, Радичков рассказал в своей новой книге. Говорят, что автору она удалась. Особенно впечатляющим получился образ главного героя. Военные читатели узнали в нем своего генерала — Динчо Велева.

Забегая вперед, скажу: нам, советским военным журналистам, повезло. Через два дня после описанных событий, проехав половину Болгарии, мы оказались гостями генерала, предварительно побывав в подчиненных ему подразделениях.

…Батарея противотанковых управляемых реактивных снарядов (ПТУРС) во главе с коммунистом М. Стойневым считается лучшей в Народной армии. Здесь все старослужащие, командиры боевых машин и операторы, — специалисты первого класса. А всего в части 68 процентов офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат — отличники боевой и политической подготовки.

Болгарские воины, с которыми мы беседовали (а ими оказались командиры боевых машин старшина Кристов, младший сержант Анчев и другие), рассказали нам, что недавние стрельбы они выполнили с отличными оценками. Все мишени поразили с первых пусков.

Беседуя с генералом (а он хорошо говорит по-русски, в Москве обучался в академиях имени М. В. Фрунзе и Генерального штаба), мы поведали ему об этом успехе.

— Но вы не думайте, что у меня танкисты хуже, — сказал Велев. В его словах зазвучали нотки отцовской гордости.

Как рассказали наши коллеги, болгарские журналисты, танкисты велевских подразделений обучены превосходно. Генерал любит танкистов, отдает им много времени и внимания, но и спрашивает с них строго. Это хорошо видно по такому эпизоду, разыгравшемуся на недавних учениях.

…После длительного марша в горно-пересеченной местности танкистам предстояло выйти к танкодрому. На пути батальона оказалась горная речушка. Несколько экипажей замешкались у обрывистого берега. Эту заминку генерал Велев заметил с наблюдательного пункта. Его приказ, усиленный радиопередатчиком, был краток:

— Темп! Темп!

Батальонная рация без промедления отреагировала:

— «Орфей»! Дай газ! Дай газ!

Нерешительность экипажей как рукой сняло. Батальон без потерь вышел на огневой рубеж и подавил узлы сопротивления «противника».

Позже, подводя итоги учения, генерал скажет:

— Нам не нужны красивые спектакли… Нам нужны активные и смелые действия. В условиях современной войны всякое промедление смерти подобно…

Поучая молодых, а порой и не очень молодых, но несколько осторожных командиров, генерал напоминал им:

— Не бегайте от критических ситуаций. Напротив, ищите их, создавайте их. А если будете их искать сами, то придет успех в учебе. И не только в учебе, но и в настоящем бою…

Узнав от нас, что его знакомый, писатель Радичков, награжден «Золотым мечом», генерал заметил:

— Йордан — хороший парень. Скромный, даже застенчивый… Я рад за него. Но генерала, которого списал с меня в своей книге, по-моему, малость возвеличил. Этого не стоило делать. А в общем, он наш, армейский писатель.

В столице юмора

Солнце в Софии пригревало по-весеннему. В скверах на Русском бульваре вовсю хороводили воробьи… В поездках по стране нас сопровождал сотрудник газеты «Народная армия». Прежде чем стать журналистом, Паскал Апостол окончил университет, затем работал гидом. Чаще всего ему приходилось сопровождать советских туристов. Паскал хорошо знал родную страну, умел рассказывать просто, с присущим каждому болгарину юморком. И наши товарищи из Кишинева в знак признательности подарили ему в конце пребывания в Болгарии, на Золотых песках, сувенир с лаконичной надписью: «Дорогому Апостолу от 27 буковинских ангелов за райскую жизнь на Золотых песках».

И нам, военным журналистам, было приятно ехать по дорогам Болгарии с таким Апостолом.

Всю дорогу Паскал нас потчевал рассказами русских классиков. Чаще всего читал Пушкина, цитировал Чехова. А мы ему сыпали габровские анекдоты, благо начитались их, собираясь посетить Габрово.

Еще не доехав до предгорий Старой Планины, мы уже почувствовали веселое волнение.

Так, в Пловдиве, в гостинице «Тримонциум», где мы остановились на ночлег, нашли такую карандашную надпись на ящике стола:

«Спасибо гостеприимной Болгарии. Здесь хорошо провели время иностранные туристы из Миргорода. Ив. Вареник и др.» Нет, не зря эти ребята считали себя земляками Гоголя!

Словом, по мере приближения к реке Янтре, на которой, по преданию, кузнец Рачо Ковач основал Габрово, воздух был наэлектризован юмором и потому вызывал улыбку.

Я не намерен рассказывать подробно о Габрове. Это современный промышленный город. Его продукцию знают во всем мире. И хотя его предприятия выпускают электрокары, обувь, текстиль, радиоэлектронику и массу других предметов по лучшим мировым стандартам, самой известной экспортируемой его «продукцией» является габровский юмор.

С ним мы столкнулись у западной околицы города. Мы остановились отдышаться от утомительной дороги, выпить воды. Спросили у местного старика габровца, сколько в городе жителей.

— У нас не просто жители, — ответил тот, — у нас все — габровцы.

Как правило, герой габровских анекдотов-уловок — расчетливый, прижимистый человек, но далеко не скряга. Известно, например, что житель Габрово дед Минье Поп, который ради экономии долгие годы «сидел на одной фасоли», пожертвовал на постройку народного клуба сорок тысяч левов — сумму по тем временам довольно значительную.

Говорят, что именно расчет побудил габровцев «укорачивать кошкам хвосты, чтобы не выпускать из дома лишнее тепло», за обедом снимать очки, чтобы не изнашивались стекла.

Габровцы сами утверждают, что это они выдумали узкие брюки, мини-юбки, спичечные коробки, намазанные серой лишь с одной стороны.

Это про габровцев говорят, что они покупают кур по ту сторону гор. По дороге, после каждого тоннеля, куры думают, что наступило утро, и сносят по яйцу…

И вот мы в городе юмора! Габрово поражает своими размерами. Он тянется на добрых полтора десятка километров у кромки гор. Рядом со старыми домами, построенными с эркерами, ради экономии земли молодые габровцы возвела высотные дома из стекла и бетона… Старое и новое рядом!

А вот и знаменитый памятник Рачо Ковачу. Действительно стоит посередине реки ради экономии земли — на груде камней. Бронзовый Рачо улыбается, видимо, доволен, что его город так раздался в плечах и что у него всемирная слава.

В Габрово мы узнали приятную новость. В городе основан Дом юмора и сатиры. Его директор Стефан Фъртунов объяснил, что здесь будет собрано все то, что накопило человечество в области сатиры и юмора.

Из Габрово мы увозили хорошо изданные книжечки «Габровские уловки». А еще мы увозили светлые впечатления о щедром, веселом болгарском народе, создавшем такой живительный юмор.

Об авторе

Евгению Гулаку было пятнадцать лет, когда на его родную Полтавщину накатился огненный вал войны. Семья эвакуировалась в далекую Чечено-Ингушетию. Там в станице Орджоникидзевской он работал два военных года в колхозе. В конце 1943 года надел военную форму. Пехотинцем и артиллеристом воевал на Ленинградском фронте. Уже после Победы окончил военное училище, заочно факультет журналистики МГУ.

Служил командиром артвзвода, начальником радиолокационной станции, дежурным по управлению посадкой, корреспондентом в армейских газетах и журналах. Сейчас полковник запаса Евгений Андреевич Гулак работает редактором в Военном издательстве МО СССР. Он член Союза журналистов СССР, автор поэтической книжки «Стихи о мире», юмористического сборника «Щепотка соли», в его переводе с украинского на русский вышли книги писателей Степана Олейника «Из книги жизни», Миколы Билкуна «Церемониальный марш» и других авторов.

В новый сборник «Голубая ель» вошли рассказы и очерки на армейскую тему, в разное время опубликованные в журнале «Советский воин».

Примечания

1

Ни пруда, ни мельнички (укр.).

(обратно)

Оглавление

ОСТРОВ ДЕДА МАТВЕЯ

ГОЛУБАЯ ЕЛЬ

БЕРЕНДЕЕВА ПОЛЯНА

В ПОРЯДКЕ ИСКЛЮЧЕНИЯ

ТРИ ИВАНА

ФАМИЛЬНАЯ ПРОФЕССИЯ

В СТЕПИ ЗА БАЙКАЛОМ

ДВЕ ВСТРЕЧИ В БОЛГАРИИ

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg