«Солдаты без оружия»

Солдаты без оружия (fb2) - Солдаты без оружия (пер. В. Турбина,Мира Менделеевна Явич,Лев Пинхасович Кандинов,Н. Турская) 1806K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фатех Ниязович Ниязи

Солдаты без оружия

О ФАТЕХЕ НИЯЗИ

Фатех Ниязи, подобно другим таджикским писателям его поколения из комсомольской плеяды 30-х годов — М. Турсун-заде, А. Дехоти, Дж. Икрами, М. Миршакар, Х. Юсуфи, — рос и формировался как личность вместе с молодой Таджикской советской республикой.

Подобно своим товарищам по перу, и он начал творческую деятельность с журналистики — с блокнотом объездил всю республику, активно участвовал в строительстве большого Памирского тракта, Ферганского канала. Великие социально-экономические, идеологические и культурные преобразования родного Таджикистана давали богатейший материал для литературной работы. По горячим следам событий писал он очерки, публицистические статьи, пьесы и стихи. В литературу Фатех Ниязи вступил как поэт.

Когда началась война, добровольцем пошел на фронт, уже имея за плечами солидный писательский опыт, будучи автором трех стихотворных сборников.

Расул Гамзатов, поздравляя Фатеха Ниязи с 75-летием, сказал ему: «…ты лично испытал всю тяжесть и горечь войны, радость победы. Ушел в бой в лермонтовском возрасте, старшим политруком, возвратился с победой седым полковником; ушел молодым поэтом, возвратился умудренным опытом тяжелой солдатской жизни…»

Этот опыт оказался настолько богатым, емким и многообразным, что его хватило на всю последующую творческую деятельность, — пережитое в годы войны дало материал для очерков и рассказов, пьес и киносценариев, для трех романов: «Верность», «Не говори, что лес пустой…» и предлагаемого читателю «Солдаты без оружия».

В одном из рассказов Фатех Ниязи говорит: «…я все время думаю о войне. Я всегда мечтал еще написать о войне. И не только о том, что тогда случилось, а о том, как мы сейчас размышляем о воине и мире, о наших людях, о той огромной силе, что в них. Смотри, сколько лет прошло, многое забылось — имена, названия сел, — а война все помнится».

Личный опыт писателя определил и содержание почти всех его произведений, и форму общения с читателем: повествование, как правило, ведется от первого лица. Герой повествователь и писатель сливаются в одном «я», а основа повествований — строго документальная. Сохранены даже имена персонажей, взятых из жизни. Некоторые герои переходят из рассказа в рассказ, к примеру, капитан Симаков, бывший боевой политработник, с которым, как пишет автор, «бок о бок я провел не дни, не месяцы, а годы, и какие годы! Вместе с ним мы шли по дорогам войны, падали, поднимались и снова шли, перенося все тяготы и лишения военных лет» («Ураз-ата», «Концерт в блиндаже»).

В ряду реальных героев — и разведчик Шараф Саидов ( «Зенитчица Тася», «Ночной охотник» и др.), человек большого мужества, мастер нелегкого дела по добыванию «языка». «Одни говорят, — с болью вспоминает автор, — что он дошел до Берлина, другие — что погиб в Польше…» Но разве можно забыть его, «моего друга, отважного разведчика… Я помню его живым». Можно здесь назвать и капитана-археолога Угриновича («Карта капитана», «Встреча с фронтовым другом»), влюбленного в свое мирное занятие, вспоминающего о нем и под пулями; более того: он умудряется даже выкраивать время для археологических изысканий, отыскивая на поле боя «молчаливых свидетелей истории». В снарядном ящике возит он экспонаты для будущего музея, а на его карте-миллиметровке вместо обычных линий, обозначавших передний край фронта, красным и синим карандашом были нанесены одному ему понятные знаки — как потом оказалось, места археологических находок. Даже теперь, многие годы спустя, узнавая о какой-нибудь археологической находке в своем древнем краю, автор всякий раз вспоминает погибшего капитана-археолога, мирного человека, так хорошо знавшего прошлое, любившего настоящее и умевшего жить для будущего и воевать за него.

Ничего не придумывать, описать все так, как было на самом деле, сохранить в памяти и донести до современников события военных лет и имена участников тех событий, показать, что они делали, о чем думали, как гибли во имя будущего, — вот задача, которую ставит перед собой Фатех Ниязи — летописец военных будней. Писатель рассказывает живым о погибших, отсюда и печаль, и боль — многие погибли на дорогах войны…

Писателю памятно все: и картина военного Куйбышева, где всего за несколько месяцев до войны довелось побывать с участниками декады таджикской литературы и искусства проездом в Москву и где оказался с военным эшелоном на безмолвном, темном перроне, и приезд узбекских тружеников с гостинцами к фронтовикам, и фронтовая свадьба, и трагикомическая история, приключившаяся с другом детства Хуррамом, который случайно забрел в немецкое расположение.

Первый сборник рассказов Фатеха Ниязи вышел сразу после войны, в 1947 году, и назывался «Месть таджика».

Позже у писателя возникла потребность в крупном жанре, рамки рассказа стали тесны. Он почти на десять лет ушел в напряженную творческую работу над многоплановым романом «Верность», охватывающим и годы войны, и первые послевоенные годы. Автор, показывая фронт и тыл, исследует истоки мужества советских людей, пытается выявить причины того, что порочит народ, например, факты предательства, затрагивает и проблему «без вести пропавших»… Время работы над романом совпало с переломным периодом в жизни общества, серединой 50-х годов, когда происходила переоценка ценностей и в литературе уже наметилась тяга к изображению рядовых бойцов, «окопа», показу не только героических, но и трагических сторон войны.

Роман «Верность» обозначил новые тенденции и в родной автору таджикской литературе: утверждение в прозе реалистических методов типизации, углубление психологизма в обрисовке характеров. Новым для таджикской прозы было и умение автора показать интернациональное содружество людей на войне. Герои романа создавались не умозрительно, а постигались изнутри, каждый раскрывался в полнокровном процессе жизни: Фатех Ниязи опирался на добротное знание описываемой действительности, знание людей, рядом с которыми сам сражался.

Стремясь осмыслить истоки героического потенциала советского человека, проявившегося в годы войны, Фатех Ниязи обратился к революционному прошлому Средней Азии, Таджикистана — так родился роман «Не говори, что лес пустой…».

Название романа — строка великого классика таджикско-персидской литературы Саади:

Пока мужчина не изречет слово, Его достоинства и грехи сокрыты. Не говори, что лес пустой, — В чаще может оказаться лев…

В романе «лес» многозначен: это и арена жизни, и арена битвы, где все всё видят, знают, оценивают и где каждый получает в меру своих заслуг, где каждому воздастся по его Слову, которое здесь, по традиции восточной классической поэзии, не просто «звук», а синоним Дела.

Но «лес» в романе — и вполне реальное место действия: это леса Белоруссии, где в интернациональном партизанском отряде советские люди сражаются с фашистскими захватчиками.

Первая часть романа «Не говори, что лес пустой…» содержит как бы предысторию героев, начиная с того времени, когда в Средней Азии закладывались основы братского союза людей разных национальностей в борьбе за установление Советской власти, а вторая часть повествует о годах войны, об испытании содружества, сложившегося в огне революции. Две части — две темы: истоки и следствия. В романе множество сюжетных ответвлений, в которых реализуется мысль о преемственности поколений, их героических дел.

В годы интенсивной работы над романами Фатех Ниязи активно занимался и литературно-издательской деятельностью: был главным редактором литературно-художественного журнала «Шарки сурх», в течение долгого времени вместе с народным поэтом Мирзо Турсун-заде руководил писательской организацией Таджикистана, много ездил по братским республикам и зарубежным странам, принимая деятельное участие в литературных встречах, писал статьи и очерки, рассказы. Понимая, какими неограниченными возможностями обладает жанр романа, ищет новые темы, пласты, грани жизни — и рождается его новое крупное произведение «Солдаты без оружия».

В этом романе воедино сплавляются две темы: Великой Отечественной войны и, условно говоря, «рабочая». Автор, как и прежде, пишет о войне, точнее, о первых военных годах, но в центре его внимания деятельность трудовой армии, борьба за победу, которая велась и в тылу, где, как говорит один из героев, не было «шинелей и винтовок, но все другое как на фронте».

И этот роман, подобно прежним, имеет под собой реальную основу. Как известно, в грозные годы войны многие предприятия оборонного значения были эвакуированы в тыл, в частности на Урал. Для возведения заводских корпусов и восстановления предприятий на новом место были мобилизованы тысячи тружеников из Средней Азии, в том числе таджики, узбеки, туркмены, и созданы трудовые армии из тех, кто по тем или иным причинам не мог воевать с врагом на фронте.

Фатех Ниязи поставил перед собой довольно трудную задачу: восстановить картину той суровой действительности. Не избегая показа сложностей, он предельно «обостряет» ситуации, выявляя реальные противоречия и конфликты военных лет, рассматривает их в соответствии с исторической правдой и как бы с учетом дистанции времени, зная конечный результат поистине героического всенародного труда. В романе успешно реализован еще один творческий замысел: показать рабочую массу как коллектив и попытаться создать, точнее, воссоздать фигуру центрального героя романа, политрука трудовой армии таджиков в образе Орифа Олимова, бывшего секретаря горкома, который руководит строительством военного завода. Все коллизии так или иначе завязываются вокруг этого героя, обрисованного многогранно, показанного в противоречиях и смятениях, ибо порученное ему дело — новое, трудное, и неизбежны сомнения, ошибки и просчеты как в сфере труда, так и в быту, во взаимоотношениях с людьми, близкими и «чуждыми», сознательными и «темными» и т. д.

В первой части романа мы видим, как вызревает идея мобилизации тружеников-таджиков на трудовой фронт. Автор показывает разные подходы к проблеме, подходы, даже в сферах руководства республики порой взаимоисключающие друг друга. По-разному отнеслись в республике и к идее, которая не была реализована в те годы, к идее о размещении в республике некоторых эвакуированных заводов, что способствовало бы развитию в Таджикистане промышленности и формированию рабочего класса. Эта идея, за которую ратовал Ориф Олимов, не прошла, и он вроде бы «пострадал» по понятиям людей, озабоченных лишь карьерой: ему-то и поручили в «наказание» возглавить строительство завода в экстремальных условиях Урала, непривычных, нелегких. Олимов с честью справился с возложенным на него делом — об этом и роман, — а в литературе появился еще один достойный уважения и подражания герой.

Подробно, с основательностью бытописателя Фатех Ниязи, следуя во многом традициям советской литературы (вспоминается здесь прежде всего роман В. Ажаева «Далеко от Москвы» ), изображает процесс формирования трудовой армии и все трудности и лишения, которые выпали на ее долю, — и бытовые, и психологические, и морально-этические, даже этническо-национальные — ведь в трудармии из Таджикистана были и узбеки, и туркмены, а еще общение с местным населением, уральцами, при котором невольно возникали «трения», в основном на почве этническо-психологических различий.

Ориф Олимов с головой окунается в суровый быт, помогает людям осознать значение трудармии для победы над врагом, налаживает связь с другими трудармиями, с местным населением. В процессе восстановления предприятия складывается коллектив, формируются такие его качества, как интернационализм, мужество, честность, чувство справедливости.

В исследовании рабочего коллектива и шире — рабочего класса — национальная таджикская литература не имеет больших традиций, роман не лишен некоторых изъянов: в нем есть и назывная информация, требующая художественной «плоти», местами можно было бы с бо́льшей психологической глубиной прописать отдельные коллизии, ситуации.

Фатех Ниязи как художник — в пути.

Идет поиск новых тем, новых характеров, новых жанрово-стилевых средств для постижения из года в год усложняющейся реальности и ее художественного отображения.

Ч. Гусейнов

СОЛДАТЫ БЕЗ ОРУЖИЯ Роман в трех частях

Памяти верного сына Таджикистана, видного партийного и государственного деятеля — академика Бободжана Гафурова посвящается

Часть первая ГОРДЫЕ ЛЮДИ

1

Секретарь городского комитета партии Ориф Олимов вернулся домой поздно вечером и едва сел за стол, чтобы выпить чая, как раздался телефонный звонок: срочно вызывали в областной комитет партии. Шамсия тихо прикрыла за собой кухонную дверь и застыла с блюдом в руках, увидев мужа у входной двери уже одетого, снова собирающегося уходить. Они понимающе, без слов переглянулись: вот так каждый день…

Уже четыре месяца шла Великая Отечественная война. Четыре месяца здесь, в Таджикистане, далеком от жестоких боев с полчищами фашистской нечисти, людей не покидала мучительная тревога за судьбу Советской Родины: тяжелая, смертельная опасность грозила ей.

Наверное, поэтому сам Ориф Олимов, и его жена Шамсия, и даже их семилетний сын Озар привыкли к поздним, порою неожиданным телефонным звонкам. Случалось, что секретарь горкома партии встречал утро следующего дня, не покидая своего рабочего кабинета.

Когда через полчаса Олимов был уже в обкоме партии, первый секретарь Салим Самандаров при свете яркой настольной лампы под зеленым стеклянным абажуром что-то читал за рабочим столом, подписывал какие-то, видимо, неотложные бумаги.

— Здравствуйте, товарищ Самандаров, — нерешительно произнес Олимов.

Самандаров поднял голову, посмотрел в сторону открывшейся двери и, различив в полутьме кабинета знакомый силуэт Олимова, тут же встал с кресла, протянул ему руку. Обменявшись традиционными приветствиями, справились о здоровье друг друга. Секретарь обкома вышел из-за стола, щелкнул настенным выключателем, вернулся на свое место.

— Прошу садиться, товарищ Олимов, — пригласил он, показав на кресло справа от себя, у маленького столика.

— С праздником, товарищ Самандаров! — Олимов сел, поблагодарив.

Секретарь обкома раскрыл коробку «Казбека», лежавшую тут же, на краю рабочего стола, и предложил Олимову. Потом взял папиросу сам и зажав ее губами чиркнул спичкой.

— Спасибо, товарищ Олимов. — Самандаров разогнал рукой дым, закашлялся. — Вернулся вот только что, часа полтора назад…

— Какие новости в Сталинабаде? — поинтересовался в свою очередь Олимов, выпуская струю дыма подальше от стола, за которым сидел Самандаров.

Секретарь обкома взял зеленую картонную папку развязал тесемки, перелистал бумаги, лежавшие в ней.

— Дорогой друг, новостей немало, и дел много, очень важных и неотложных.

— Время такое, товарищ Самандаров, — все важно и неотложно, — понимающе кивнул Олимов, — да к тому же и положение теперь такое…

— Да, — озабоченно согласился Самандаров. — Вы правы. — И после недолгого раздумья добавил: — Положение в стране, конечно, очень сложное. Там, в Сталинабаде, специальный представитель Государственного комитета обороны генерал Николаев нас всех об этом подробно информировал.

Ориф внимательно слушал. То, что говорил Самандаров, ни для кого не было новостью, в том числе и для него, Орифа Олимова. Положение на фронте очень серьезное, наши войска ведут тяжелые, кровопролитные бои. Да, враг обладает сильной военной техникой, у него большие людские резервы, и, как бешеный хищник, он не остановится ни перед чем. Несмотря на огромные потери, гитлеровцы ведут беспрерывное наступление и упорно продвигаются в глубь страны.

Голос Самандарова сегодня звучал как-то особенно тревожно, и Ориф ощутил, что от этих слов в душе его растет беспокойство, а мозг лихорадочно начинает работать: что лично от него, Олимова, зависит сейчас? Как и что он может сделать для победы?

Ориф еще более внимательно стал слушать Самандарова, который теперь говорил о том, что Государственный комитет обороны занят не только вопросами обороны, но и мобилизацией внутренних резервов страны: каждый гражданин Страны Советов должен найти свое место в общем ряду защитников Родины, чтобы дать достойный отпор врагу.

— Удвоить, утроить помощь и поддержку фронту, — голос Самандарова посуровел, зазвенел металлом, — поднять на новую высоту эффективность производства, сельского хозяйства. Надо в возможно короткие сроки восстановить и пустить промышленные объекты, которые в эти дни один за другим эвакуировались из западных районов на восток: в Среднюю Азию, на Урал и в Сибирь, немедленно обеспечить эти объекты рабочей силой, электроэнергией. На новом месте должны быть устроены и рабочие — обеспечены жильем и питанием. Надо сделать так, чтобы все промышленные объекты в ближайшие недели, месяцы, чего бы это ни стоило, уже могли выдавать продукцию фронту…

— Наверное, какие-то промышленные предприятия примет и наша республика, Салим Самандарович? — поинтересовался Олимов.

Самандаров сделал последнюю глубокую затяжку, с силой вдавил папиросу в дно пепельницы, не дожидаясь, пока она погаснет.

— Нет, — он отрицательно мотнул головой, — наша республика не будет принимать промышленные предприятия. Но Таджикистан за свой счет сформирует и экипирует несколько воинских частей, а на Урал и в Сибирь отправит рабочие батальоны.

— Наша область будет участвовать в осуществлении этих задач? — снова спросил Олимов.

Самандаров, встав с кресла, сунул обе руки за кожаный пояс, туго перехватывавший серую гимнастерку, молча прошелся по кабинету.

— И наша область должна выполнить немало крайне важных задач. Прежде всего — отлично провести мобилизацию в ряды Красной Армии и одновременно заняться формированием трудовой армии.

Самандаров сел в кресло.

— Мы пригласили вас сюда в такой поздний час, товарищ Олимов, именно в связи с необходимостью решить все эти вопросы. Обком доверяет вам и возлагает ответственность за их выполнение. Первый секретарь горкома партии Мехрабада товарищ Носов вернется из Сталинабада завтра. Он одобрил наше предложение. Носов считает вас человеком долга и тоже уверен в том, что вы справитесь… Да, чуть было не забыл. Вместе со мной из Сталинабада к нам приехал представитель парторганизации одной из областей Урала товарищ Сорокин и вот-вот должен быть здесь.

— С Урала? — удивился Ориф.

— Да, по поводу формирования трудовых отрядов, — ответил Самандаров. — Время не ждет, и этот вопрос требует самого оперативного решения.

Олимов, не отрывая пристального взгляда от лица секретаря обкома, хотел спросить еще что-то, но Самандаров опередил его:

— Что, товарищ Олимов, есть ко мне еще что-нибудь? Какие-то соображения?

— Салим Самандарович, хотелось бы знать… вот такой вопрос…

— Что-то неясно? — Самандаров прикусил губами новую папиросу, предложил закурить своему гостю, придвинув к нему коробку «Казбека».

— Хотелось бы знать, товарищ Самандаров, к нам, в Мехрабад, тоже будут эвакуированы какие-нибудь заводы?

— Нет, — коротко ответил Самандаров и, встав, начал вышагивать вокруг письменного стола.

— Почему же? — На лице Олимова отразилось недоумение.

— Видите ли, у нас не только в Мехрабаде, в республике нет необходимых условий и возможностей, чтобы принять их…

— А как в других республиках? Там такие условия есть?..

— Это их дело, товарищ Олимов, — резко перебил его Самандаров и с каким-то удовольствием, что не ускользнуло от взгляда Орифа, добавил: — Скажите спасибо, что в Центральном Комитете, учитывая наши доводы, освободили нас от этих крайне сложных забот!

Олимова несказанно удивил такой ответ — да нет, просто расстроил. Ведь он, как и другие мехрабадцы, был патриотом своего города, своей земли, он болел душой за свой край.

— Салим Самандарович, разве, приняв два-три крупных предприятия, мы не подняли бы тем самым экономический и производственный потенциал республики? Разве можно считать это лишней заботой в нынешних условиях?

Самандаров остановился, перестал ходить. В кабинете воцарилась такая тишина, что стало слышно, как стенные часы отстукивают секунды. Олимов почувствовал, что его последние слова задели Самандарова, он хотел развить свою мысль дальше, но секретарь обкома объяснил, что руководству республики виднее, как нужно поступать, что для работы крупных эвакуированных предприятий в Таджикистане нет условий, нет и рабочих рук, недостаточно электроэнергии, жилья, продовольствия… Да мало ли еще чего…

Разговор внезапно прервался. В кабинет вошли несколько человек, среди них Олимов узнал знакомых работников аппарата обкома. Невысокого синеглазого человека в штатском Ориф видел впервые и тотчас подумал, что это, наверное, и есть тот самый Сорокин, представитель партийной организации одной из областей Урала, которого ждал Самандаров. Так и оказалось. В генеральской форме Николаев, представитель Государственного комитета обороны.

После короткого знакомства и взаимных приветствий все молча расселись. Мысли же Олимова все еще были заняты недавним разговором с Самандаровым; он не выходил у него из головы.

Между тем Самандаров, справившись у Сорокина, как он устроился, сразу перешел к делу: ознакомил присутствующих с целью и задачами, которые стоят перед всеми в связи с приездом Сорокина в Мехрабадскую область.

— Сергей Васильевич, я говорил вам уже о товарище Олимове. Ориф Одилович — секретарь Мехрабадского горкома партии по промышленности, и мы рекомендуем его в качестве руководителя, который возглавит формирование рабочих отрядов и мобилизацию людей в батальоны в Мехрабаде. Пожалуйста, расскажите подробнее всем нам и товарищу Олимову, какова задача этих батальонов, как вы мыслите себе их формирование в наших условиях.

Сорокин, конечно, заранее готовый к этим вопросам, сразу приступил к делу и начал говорить, причем чаще, чем на других, поглядывая на Олимова и обращаясь к Орифу больше, чем к другим.

— Многое сегодня зависит от Урала, я не преувеличу, если скажу, что во многом и наша победа над врагом. Нынче, когда под пятой гитлеровских армий находятся важнейшие промышленные районы запада, необходимо в кратчайшие сроки перебазировать военный и промышленный потенциал на восток.

Сделав небольшую паузу, Сорокин продолжал, энергично сопровождая свою речь коротким четким движением руки:

— Мы прибыли сюда по заданию Государственного комитета обороны. В эти дни к нам на Урал эвакуируются сотни предприятий, в их числе машиностроительные заводы, предприятия оборонного значения. Создалось исключительно напряженное положение в работе промышленности. Урал богат запасами сырья, здесь и железо, и цветные металлы, топливные и энергетические ресурсы и многое-многое другое, но в военных условиях нам крайне не хватает рабочих рук, поэтому необходимо, чтобы братские республики Средней Азии и Закавказья оказали в этом вопросе действенную помощь Уралу. В суровых условиях войны партия и весь советский народ находят в себе силы строить новые доменные печи, мартеновские и прокатные станы, восстанавливать эвакуированные предприятия. Это кажется невероятным, но это так. Велика нужда в материальных и людских ресурсах, но мы должны найти выход из этого положения — ведь фронту с каждым днем требуется все больше и больше боевой техники, снарядов. В советском тылу идет своя, тесно связанная с фронтом борьба с фашистскими захватчиками. Рабочие батальоны, которые мы создаем, помогут решить и сложнейшую проблему с нехваткой рабочих рук. Кто придет в эти рабочие батальоны, составит их ядро? Несомненно, в первую очередь коммунисты и комсомольцы, они, как всегда, будут в первых рядах. Солдаты мирного фронта — солдаты без оружия — так мы называем их теперь. Но условия, в которых им придется трудиться, немногим будут отличаться от фронтовых: мобилизованные в рабочие батальоны станут военнообязанными, призываться в них будут те, кто по каким-либо причинам освобожден от службы в действующей армии. И здесь, товарищи коммунисты, как в любом другом деле, важна организация и инициатива…

Сорокин перевел дух, поглядев на Самандарова и Олимова.

— Выполнить это ответственное, трудное поручение сегодня — священная задача ваша, моя, всех коммунистов города и области, товарища Олимова.

— Надо приложить все усилия, проявить инициативу, — горячо поддержал Сорокина Самандаров. — Поскольку первый секретарь горкома партии товарищ Носов теперь перегружен работой, мы, посоветовавшись, решили, что организационную часть по исполнению поручения Государственного комитета обороны, как я уже говорил, возглавите вы, товарищ Олимов.

Ориф справился с волнением первых минут, поэтому тотчас деловито осведомился:

— К какому сроку мы должны произвести набор в трудовую армию? Сколько дается времени на ее формирование?

— Определенного срока, товарищи, мы пока не установили, но чем скорее будут мобилизованы люди, тем, конечно, лучше, — ответил Сорокин.

— Надо иметь в виду, — пояснил генерал Николаев, — что к этому чрезвычайной важности делу должны быть прежде всего привлечены военные комиссариаты.

— А успешное выполнение решения партии непосредственно связано с тем, насколько мы сумеем привлечь внимание к нему всех общественных организаций, — как бы заключил Самандаров. — Надо зажечь людей этой идеей!..

Олимов, и без того понимавший важность и ответственность задания, которое ему поручено, утвердительно кивнул, а сам уже продумал будущий план его исполнения.

Не зря говорят: «Сколько о халве ни говорить, во рту от этого слаще не станет…» Взывать же к сознанию сотен, тысяч людей, убедить в необходимости выполнения своего долга — дело очень сложное. Каждый день, видел Олимов, у порога военкомата толпились десятки, сотни его соотечественников с повестками в руках, ожидая отправки на фронт. А ведь рабочие батальоны нужно формировать из этих же самых рабочих разных профессий, специальностей, оставлявших свой мирный труд ради защиты Отечества от врага. Как найти выход из этого положения — где искать людей для трудбатальонов? Что делать? Тяжкое бремя войны легло на всю страну, на плечи всех советских людей, и, конечно, выдержать его можно лишь при условии, что каждый осознает, поймет степень опасности, нависшей над родной землей. Надо советоваться с коммунистами, со старой гвардией — с теми, кто совсем недавно, каких-нибудь два десятка лет назад, завоевывал свободу и независимость на этой земле, совершал революцию. Они помогут, подскажут, у них опыт. С первых дней войны сотни добровольцев с партийным билетом в кармане пришли с заявлениями в военные комиссариаты, требуя немедленной отправки на фронт. Неужели не найдутся такие же самоотверженные люди и для трудовой армии?..

— Найдутся, обязательно найдутся! — воскликнул вдруг погруженный в собственные мысли Олимов, машинально привстав с места.

Взоры собравшихся обратились к нему, и все улыбнулись, поняв, что Олимов уже, как говорится, приступил к исполнению поручения.

Слова Самандарова вернули Орифа к действительности:

— Подождите, товарищ Олимов, послушайте!

Николаев и Сорокин уже поднялись и, прощаясь, сообщили, что через неделю, после поездки в соседнюю республику, снова вернутся сюда.

— И там, у соседей, будут обсуждаться те же вопросы, что и у нас? — спросил Олимов.

— Да, но помимо вопроса о мобилизации людей на тыловые работы в трудовую армию, — генерал Николаев пристально поглядел на Орифа, — еще будет решаться проблема размещения нескольких промышленных предприятий, эвакуированных из прифронтовых районов.

— Могу сказать вам, товарищи, что и этот вопрос в Узбекистане, куда мы ездили, уже решен положительно и полностью, — добавил Сорокин. — Обсуждаться будут лишь сроки быстрейшего ввода в действие этих предприятий.

— Вот какие смелые люди наши соседи! — неожиданно, со скрытой завистью, воскликнул Олимов и бросил укоризненный взгляд на Самандарова, но тот, будто бы не заметив его и не услышав сказанного, приводил в порядок бумаги на столе.

Гости ушли. Проводив их до двери, Самандаров засунул руки в карманы галифе.

— Ну что ж, товарищ Олимов, теперь продолжим и наш с вами разговор.

— Я готов, — ответил Олимов, поднимаясь с места.

— Нет, нет, пожалуйста, говорите вы! Ваши слова, как я понял, можно истолковать так, что мы вроде бы допустили ошибку, дав отрицательный ответ на предложение разместить в нашей республике промышленные предприятия. Правильно я вас понял?

Опустив голову, молодой секретарь горкома задумчиво шагал по кабинету. Потом подошел к Самандарову, взгляд которого, тяжелый и мрачный, он ощутил на себе.

— Разве я как член ЦК Компартии республики и член бюро горкома партии не имею права на собственное мнение? — резко спросил Олимов.

Самандаров от неожиданности вытащил руки из карманов, сложил их на груди и, сдвинув брови, спросил:

— Какое такое собственное мнение?

— По-моему, товарищ Самандаров, мы с вами как партийные работники не должны жить лишь мыслями о делах вчерашних и сегодняшних, нам нужно думать и о будущем, заботиться о нем, как говорится, уметь видеть перспективу.

— Вы, товарищ Олимов, как я понял, эту перспективу видите! — строго перебил его Самандаров. — Однако вы подумали, в какое положение ставите вы всех нас, предлагая принять сегодня эвакуированные предприятия? Мы к этому не готовы, поймите! Совершенно не готовы! А ведь это тоже забота о будущем. Нельзя действовать слепо, подчиняясь первому побуждению, хотя оно и благородно!

— А в соседней республике, товарищ Самандаров, вы считаете, кудесники живут? Им-то по плечу справиться с таким делом?

Видя, что Олимов упорно стоит на своем, Самандаров понял, что, сколько бы они ни спорили, оба останутся при своем мнении.

— Мы в ответе за собственные слова и дела, товарищ Олимов! Лучше, если вы своими фантазиями не будете морочить голову ни себе, ни другим и приметесь исполнять главные поручения, которые вам доверила партия.

— В любом случае я не откажусь от своего мнения! — горячо возразил Олимов, собираясь уходить. — Простите, но я вынужден буду изложить свои соображения другим, может быть, руководящим товарищам.

Самандаров медленно подошел к Олимову, положил левую руку ему на плечо, правую протянув для прощального пожатия, назидательно сказал:

— Не советую.

— Но почему, товарищ Самандаров?

— Потому что к такому выводу пришли те, кто в этом вопросе значительно компетентнее, чем мы с вами, товарищ Олимов.

— Центральный Комитет? — догадался Олимов.

— Нет, это мнение тех ответственных товарищей республики, которые лучше нас с вами представляют всю степень сложности данного вопроса.

Ориф даже в мыслях не допускал, что кто-то из ответственных товарищей республики действительно может возражать против размещения одного-двух эвакуированных заводов в Таджикистане. Неужели они не понимают, что если предложение исходит из Москвы, то ни при каких условиях не будут оставлены без внимания ни республика, ни сами эвакуированные предприятия?

Конечно, здесь не обойдется без трудностей, думал Ориф, без неожиданных и непредвиденных проблем, особенно для тех, кто будет ответствен за это. Однако потому нас, большевиков, называют руководящей силой масс, чтобы везде и во всех делах мы показывали пример мужества и стойкости…

И поэтому, прежде чем покинуть кабинет секретаря обкома партии, Олимов сказал Самандарову:

— Я думаю, Салим Самандарович, товарищи, которые против размещения у нас промышленных предприятий, не правы: они думают скорее всего о собственном спокойствии, нежели о нуждах и будущем Таджикистана и его жителей.

Ориф Олимов не знал, но догадывался, что Самандаров как раз из тех руководителей, кто высказался против размещения эвакуированных промышленных предприятий, поэтому-то секретарь обкома пришел в ярость от резких слов Олимова и метнул в него негодующий взгляд:

— Знаете, мой молодой друг, что на этот счет говорит народная мудрость? Невоздержанный язык губит неразумную голову… Вот так-то, дорогой!

2

Сам Ориф не считал, что у него невоздержанный язык. Однако что правда, то правда: он был и в самом деле молод, партийный стаж его был невелик, а характером он отличался открытым, прямым. Таким воспитали его в семье. Отец Орифа Одил-амак[1] до конца двадцатых годов работал наборщиком в типографии Коканда, а потом у себя на родине, в Исфаре. За свои пятьдесят восемь лет испытал немало лишений, трудностей, познал горечи и радости жизни, любил своих детей и воспитывал их в строгости, труде и уважении к старшим. Хотел одного: чтобы дети его выросли умными, честными, совестливыми людьми. Едва выдавалась свободная минута, он усаживал их рядом и с упоением рассказывал о жизни, об участии в восстании 1916 года[2], о том, как вскоре был отправлен царскими сатрапами на работы в Сибирь вместо старшего сына богача Шарифбая, о возвращении домой после революции. Отец очень любил свою работу, помнил многое из той поры, когда трудился в типографиях Коканда, Исфары. Вспоминал о том, как в числе передовых рабочих в 1929-м вступил в ряды партии и в том же году был избран делегатом первого учредительного съезда Таджикской ССР, о своем приезде в Душанбе и о многом другом, увиденном и услышанном за долгую жизнь… Отец умел рассказывать, знал много забавных историй, сказок. Иногда трудно было понять, где кончается быль и начинается выдумка, и все это он пересыпал удивительными пословицами, поговорками. Нередко отец напоминал детям, что они счастливые и живут в такое время, в такой стране, где никогда не испытают лишений и невзгод, выпавших на его долю, а дорога в счастливую, добрую жизнь для них всегда открыта. Но лишь тот будет достоин этой жизни, кто станет активным борцом за нее, у кого твердый, непреклонный характер… Так говорил отец.

Одил-амак наставлял детей, чтобы и они, куда б ни забросила их судьба, не похвалялись его именем. Самого же Одил-амака почитали и молодые и старые за честно прожитую жизнь и особенно за его доброе рабочее имя. Он хотел, чтобы и дети его приобрели специальность, чтобы любили свое дело, стали хозяевами своей судьбы, ибо, как сказал поэт,

К чему кичиться именем отца, Будь сам достоин званья мудреца[3].

Все это не могло не сказаться на формировании характера детей Одил-амака и его жены Сокины — учительницы. Двух сыновей и дочь, давно выросших и определивших свое место в жизни, уважали все знакомые: не только из-за достоинств отца, но и за доброту, ум, сердечность…

Орифу исполнился тридцать один год. После школы и душанбинского ремесленного училища он окончил Ташкентский политехнический институт, проработал два года в промышленном отделе горкома партии и был послан на учебу в Москву, в Высшую партийную школу. После ее окончания стал заведующим промышленным отделом, а затем был избран секретарем горкома партии.

Брат Орифа Маруф — журналист, окончил филфак педагогического института, работал ответственным секретарем республиканской газеты.

Гулсуман, сестру его, с детства тянуло к медицине, перед самой войной она стала врачом и, не захотев уезжать далеко от родного дома, пришла в свою районную больницу, где как раз нужен был в то время хирург.

Одил-амак был доволен детьми, доволен, потому что и люди были ими довольны; они приносили пользу своим трудом, оправдали отцовские надежды. И если сказать, что нынче род Олимовых, начавшийся с Олима-кузнеца, отца Одил-амака, известен и завоевал авторитет, то это будет истиной.

* * *

Ориф Олимов вышел из обкома и по пути домой невольно стал перебирать в памяти историю жизни отца, брата, сестры и свою собственную, задался вопросом, почему, подобно некоторым людям, не может равнодушно, торопливо, что называется с кондачка, решать сложные жизненные проблемы, зачем — иногда себе во вред — спорит, отстаивает собственную точку зрения. Почему проявляет несогласие, подставляя под удар голову?.. Ясно же выразился Самандаров — невоздержанный язык губит неразумную голову. Однако, подумал Ориф, странные слова! Бороться, думать о будущем своего народа, предвидеть его экономическое и культурное процветание — разве это не разумно? Самандаров, конечно, был бы вправе упрекнуть его, если бы Ориф в столь тяжелый, трудный для Родины час стремился облегчить себе жизнь. Но ведь это не так!..

С этими мыслями подошел Олимов к дому, а когда открыл дверь, жена встретила его на пороге известием о том, что из района приехал отец; сразу изменилось настроение, отступили куда-то мрачные мысли. Подумалось, что именно отец поможет разрешить его сомнения, подскажет, кто прав, и Ориф с легкой душой возьмется за дело.

Время близилось к полуночи, но отец еще не спал, ожидая сына и проглядывая газеты. Обнялись, поздоровались. Шамсия быстро расстелила скатерть, подогрела ужин, заварила чай.

— Как вы себя чувствуете, отец? Гулсуман здорова, работает? — Ориф был рад встрече, пригласил к столу.

— Мы-то все живы-здоровы, сынок, — засмеялся Одил-амак, — а как ты тут поживаешь? По словам невестки, ни днем ни ночью нет тебя дома.

Ориф посмотрел на Шамсию, сидящую напротив отца.

— Что верно, то верно: ни днем ни ночью! Но сами понимаете, отец, время такое…

— Выглядишь ты не так уж плохо, сынок, вот только взгляд у тебя растерянный какой-то сегодня…

Сын, подивившись про себя прозорливости Одил-амака, сослался на занятость, но отец лишь рассмеялся в ответ:

— Когда человек много работает, у него утомленный вид, а не растерянный, сынок!

Слова отца еще больше смутили Орифа, и ему вдруг захотелось сейчас же рассказать Одил-амаку о недавнем, неприятном для него разговоре в обкоме. Неожиданно пришла и другая мысль: что скажет отец, если сейчас мысли Самандарова об отказе в размещении эвакуированных предприятий в области он выдаст за свои собственные?

Едва Ориф разъяснил смысл предложения Москвы, в общих чертах пересказал, что говорил представитель Государственного комитета обороны, Одил-амак тотчас спросил:

— Какое же решение вы приняли, сынок?

— Знаете, отец, — Ориф медлил с ответом, — конечно, один-два завода, особенно самолетостроительный, надо было бы принять… но…

— Что, неужели отказались? — забеспокоился Одил-амак.

— Подумали, обсудили, сможем ли прокормить, обеспечить жильем рабочих, сможем ли обеспечить электроэнергией, как быть с техническим обеспечением… Взвесили все и… отказались, — прошептал Ориф и, не смея взглянуть в изменившееся лицо Одил-амака, опустил голову.

Одил-амак сказал, словно вынес приговор:

— Верно говорит народ: «Коли шейх не разумеет, так и мечеть тесна…» Плохо вы там у себя это дело продумали, плохо, не взвесили все! Ведь правительство надеялось на помощь области, когда предложило принять эти предприятия, и, конечно, раз предложило, всегда помогло бы изыскать все необходимое… Эх, сынок, сынок, такое дело загубили! Неужто все руководители области были единодушны в этом?

— Да нет, отец, только немногие были за это предложение!..

— Будь я на твоем месте, Орифджан, я бы дошел до самого ЦК и боролся бы!

— Поздно! — сожалеюще отозвался Ориф и оттого, что Одил-амак всею душой поддержал его точку зрения, еще больше разволновался.

Что же делать? Что предпринять? Видимо, и в самом деле теперь уже ничего нельзя поправить. Но если все же представится случай, как советует отец, он обязательно выскажет свое мнение по этому вопросу. Хорошо, что жесткие слова Одил-амака приободрили, придали ему силы. Лишний раз убедился в правильности своей позиции в споре с Самандаровым!..

Одил-амак встал из-за стола расстроенный. Прежде всего его вывело из равновесия бездушное, как он считал, поведение сына. Отец любил Орифа за доброе сердце, за ум. Как же так случилось, что его сын, которому доверен ответственный пост секретаря горкома партии, доверены судьбы тысяч людей, мог проявить подобную недальновидность? Да, Ориф вырос таким, каким мечтал увидеть его отец, и Одил-амак думал, был уверен, что он не уронит чести своего рода. Однако сегодня он просто не узнавал сына: Ориф поставил под сомнение веру Одил-амака в его принципиальность. Отцу захотелось вдруг отозвать Орифа в укромный уголок, поучить, как бывало в детстве, уму-разуму, чтобы впредь в подобных ситуациях, если уж не знал, как поступить, то хоть бы заранее советовался со знающими, опытными людьми! Да, взяли верх молодость и неопытность! Разве мог человек зрелый, преданный делу, испугавшись каких-то трудностей, отказаться от размещения важных и необходимых заводов, которые по прошествии времени непременно увеличили бы славу и силу области?!

Честно признаться, Ориф не ожидал такой реакции отца: тот был разгневан не на шутку, и ему тотчас захотелось открыть Одил-амаку всю правду, чтобы снять и с себя, и с него этот гнетущий груз взаимного недоверия. Но отец опередил сына, посчитав, что тот уже достаточно откровенно излил ему свою душу: упрекнув, посоветовал Орифу отказаться от ответственной руководящей работы, если в будущем он станет столь же нерешительно исполнять свой долг, проявлять слабость духа, ибо такие люди приносят стране и народу больше вреда, чем пользы…

Выслушав горькие отцовские наставления, которые, несмотря ни на что, к великой радости Орифа, лишний раз подтвердили общность их взглядов и позиций, стали для него еще одним, вовсе не бесполезным уроком, и сын рассказал наконец Одил-амаку, как все обстояло на самом деле.

— Простите, отец, что не сразу признался! — извинился он. — Я хотел взвесить на весах вашей мудрости свое отношение к этому вопросу и особенно к Самандарову…

Растерявшись, Одил-амак сначала не знал, что ответить на это, и лишь после долгого молчания наконец промолвил:

— Вообще-то, сын мой, никогда не забывай об уважении к старшим. Противоестественно угодничать, добиваться их расположения, но уважать надо! Должен сказать, дорогой, ты облегчил боль моего сердца, снял с него груз, признавшись в истинном отношении к этому делу.

В ту ночь так и не сомкнули глаз ни Одил-амак, ни Ориф. Им о многом надо было поговорить — они давно не виделись — и о семье, и о брате с сестрой, и о положении на фронте, о состоянии дел в области и республике, о призыве на воинскую службу и в трудовую армию…

— Видно, война эта будет нелегкой и долгой, сынок? — вопросительно произнес Одил-амак под конец их беседы, когда уже стало светать.

— Да, отец, положение тяжелое. Все от мала до велика должны быть готовы к исполнению священного долга… Возможно, и нам с вами придется взять в руки оружие.

Эти слова больно ранили сердце старого человека. Одил-амака волновала судьба детей и внуков. Они только-только начинают жить. Уцелеют ли они в безжалостной буре войны, останутся ли живы в этой кровавой бойне? Неужто кому-то из них суждено…

Одил-амак тяжело вздохнул, у него перехватило горло и глаза наполнились слезами. Он отвернулся к стене, чтобы Ориф не видел его слез. Но Ориф уже крепко спал.

3

Через несколько дней Орифа Олимова вместе с другими ответственными партийными работниками области и города пригласили в Сталинабад в ЦК Компартии республики на совещание. Кроме секретарей областных, городских и районных комитетов партии на него съехались ответственные работники республиканских учреждений и организаций, председатели районных, городских и областных исполкомов, партийные активисты. В президиуме собрания Ориф увидел представителя Государственного комитета обороны Николаева и Сорокина.

Первым выступил генерал Николаев. И снова, как тогда, в кабинете Самандарова, слова, которые Ориф в последние месяцы слышал много раз в сводках Информбюро, по радио, читал в газетах, — снова слова эти, произносимые генералом с трибуны, его озабоченно-глуховатый голос вселили в сердце Олимова тревогу. Да, прошло уже пять месяцев с начала войны — трудных, наполненных тяжелыми испытаниями месяцев Великой Отечественной войны… С фронта шли неутешительные сводки. Фашистская армия подступала к порогу Москвы. На севере сражался Ленинград. На юге враг захватил часть Украины и устремился к Донбассу, на Ростов. Весь мир говорил о тяжелом положении России и успехах немецких войск на Восточном фронте. Империалистическая Япония тоже была не прочь поживиться в этой развязанной фашистской Германией войне: она лишь ждала того часа, когда Гитлером будет взята Москва, — самураи стояли у границ советского Дальнего Востока. И Турция с юга готова была в случае необходимости оказать Гитлеру незамедлительную помощь. Вся Европа, оккупированная гитлеровской Германией, работала на усиление военной мощи нацистов…

И снова Николаев, теперь перед партийным активом республики, говорил о первоочередных задачах — пополнении рядов Красной Армии, усилении поставок вооружения, обмундирования и продовольствия, о восстановлении и введении в действие сотен промышленных предприятий, техническое оборудование которых было эвакуировано в глубокий тыл, о задачах, стоящих перед сельским хозяйством, — надо было регулярно поставлять сырье для промышленности, продовольствие для армии и страны.

Все это нужно было делать немедленно, своими собственными руками, не надеясь на чью-либо помощь.

Генерал Николаев и секретари ЦК Поляков и Джамалов со всей откровенностью говорили о создавшемся в стране положении, и Ориф по тревожным, сосредоточенным лицам собравшихся в зале ощутил, что и члены президиума, как он сам, проникнуты единым желанием сделать все для победы над вероломным врагом, потому что для всех них, представлявших его родной народ, не было ничего священнее, чем всеми своими силами стремиться к этой победе, отдать во имя нее свои знания, умение, а если потребуется, и жизнь…

Огненное дыхание войны доходило и сюда, в республику, удаленную от фронта на тысячи километров, сжигало душу человека. Не давала покоя мысль: найдет ли наша страна пути спасения из создавшейся тяжелейшей ситуации, потому что невозможно было представить, что завтра ты сам, твоя жена, дети, вся твоя семья попадут под фашистский сапог. О мировом господстве мечтал в книге «Майн кампф» Гитлер, и уже миллионы жителей земли испытывали на себе страшное ярмо фашистского порабощения…

Генерал Николаев говорил так веско, так аргументированно, приводил такие убедительные факты, что каждый сидящий в зале невольно думал: «Эта война — схватка между жизнью и смертью. Иначе ее и не назовешь…» Потом было единогласно одобрено предложение Центрального Комитета партии и правительства республики о создании и обеспечении двух отдельных стрелковых бригад и кавалерийской дивизии. Поступило сообщение, что кроме сотен, тысяч молодых людей, призванных или по собственному желанию записавшихся в ряды Красной Армии, сотни таджиков шли добровольцами в армию трудовую.

Ориф Олимов сидел внешне спокойный, не сводя взгляда с трибуны, но душа его горела от горького сознания, что наши войска там, на фронте, отступают, народ испытывает муки поражения…

В этот момент председательствующий назвал его фамилию, предоставив Орифу слово в порядке обсуждения, но Олимов не услышал, не шелохнулся, весь во власти своих дум. Сосед осторожно тронул его за локоть:

— Вам дают слово, товарищ Олимов, идите же!..

Поспешно собрав лежавшие перед ним бумажные листки с пометками, Ориф пошел к трибуне и, уже подходя к ней, заметил, как секретарь обкома Самандаров, сидевший между Джамаловым и Николаевым, наклонившись, что-то шепотом сказал им обоим.

Олимов обвел взглядом зал, взял в руку один из своих листочков.

— Товарищи! Я не собираюсь говорить долго. Хочу только прочитать вам текст поступившего на днях в горком партии и военный комиссариат заявления жителей нашего города. Вот оно, это заявление:

«Мы, служащие, учителя, рабочие, ремесленники и пенсионеры, в это нерадостное, горькое время, выпавшее на долю нашей Родины, обращаемся к вам с просьбой отнестись внимательно к нашему заявлению.

Сейчас, когда вся наша страна поднялась против фашистских супостатов, мы желаем, чтобы и нас считали в рядах защитников Отечества.

Мы хотим заменить наших сыновей, братьев, родных и земляков, ушедших на фронт, у станков и в учреждениях, у классной доски и в поле.

Тот друг, кто протянет руку другу в час тяжелых испытаний! — так гласит народная мудрость. Наши двери всегда открыты для тех, чьи дома разрушены немецкими захватчиками. Каждый из нас с чувством искреннего братства, дружбы примет у себя семьи русских, украинцев, белорусов, молдаван — всех, кто в поисках прибежища прибудет в наши края…»

Под этим заявлением, товарищи, — голос Орифа дрогнул, — подписалось сто семь человек, пятьдесят один из них — коммунист. Подобные заявления на имя секретаря горкома партии и военного комиссариата поступают в последние недели десятками. Думаю, они являются свидетельством того, что советские люди в тяжелый для Родины час, в час великих испытаний проявляют высокое чувство патриотизма. И в этом нет ничего удивительного! Когда мы в горкоме встретились и побеседовали с авторами одного такого письма, я был несказанно горд, что у меня такие земляки — мужественные, с горячими сердцами.

Поэтому говорю с полной уверенностью, что все задачи, которые сегодня возложит на нас партия, Родина, с помощью таких самоотверженных людей мы обязательно выполним!.. Будут организованы и две стрелковые бригады, и кавалерийская дивизия! Будет создана и трудовая армия Таджикистана! Будет оказана материальная помощь населению районов, пострадавших от фашистского нашествия! Более того, я думаю, дорогие товарищи, — Ориф глубоко вздохнул и посмотрел на Самандарова, — мы, не боясь предстоящих трудностей, не отказались бы и от приема одного-двух эвакуированных заводов, что явилось бы и благородным почином, и проявлением заботы о промышленном будущем нашей республики. Жаль, что не все наши руководители придерживаются подобной точки зрения, тем более что народ наш способен взять на свои плечи куда больше. Ведь от этого — мы все понимаем — зависит общая победа над ненавистным врагом!..

Слова Олимова пришлись по душе присутствующим, поэтому все дружно зааплодировали, только в президиуме не все так же бурно реагировали на них. Самандаров сидел, опустив голову и нервно комкая какой-то бумажный листок.

После Олимова выступили еще несколько человек. В заключительном слове докладчик не коснулся проблемы приема эвакуированных заводов, и Олимов подумал, что его предложение просто не услышали. Но ошибся.

Обговорив после полудня все интересующие его вопросы в отделах ЦК, он собрался возвращаться в Мехрабад, как вдруг Самандаров, встретившись с ним в коридоре, передал ему приглашение зайти в кабинет секретаря Центрального Комитета Камола Джамалова.

— Не тревожьтесь, товарищ Олимов, — добавил он, заметив, как Ориф заволновался. — Упрекать вас за ваше выступление никто не собирается!

— Что, уже нажаловались на меня, Салим Самандарович?

И в самом деле на приеме у секретаря ЦК никто Олимова ни в чем не упрекнул. Разговор в основном шел о массовых заявлениях добровольцев, изъявивших желание вступить в Красную Армию и трудовые батальоны. Олимова просили как можно внимательнее относиться к авторам таких заявлений и особенно серьезно к тем, кто принял решение стать добровольцем трудового фронта. Ведь это, как правило, были люди пожилого и преклонного возраста, освобожденные от действительной военной службы. В батальонах и отрядах трудовой армии будут политруки — коммунисты и комсомольцы, которых выберут партийные и комсомольские организации армии…

Олимов что-то пометил в своей записной книжке.

— Три месяца назад, товарищ Джамалов, и я подавал заявление, чтобы мне разрешили отправиться в действующую армию. Какова его судьба? Вы не скажете?

— Такие же заявления подали и мы все, товарищ Олимов. — Понимающе взглянув в открытое, помрачневшее лицо Орифа, он ободряюще улыбнулся: — Говорят же, товарищ Олимов, что молодежь должна ждать своей очереди! Если у вас нет других вопросов, желаю успеха во всех ваших делах!

Крепко пожав на прощание руку секретарю, Ориф покраснел.

— Я думал, вы пригласили меня по другому вопросу…

— По какому же? — удивился Джамалов.

— Не помните, о чем я говорил в конце своего выступления на совещании партийного актива?

Секретарь положил руку на плечо Орифа.

— Как же, как же, конечно, помню! Сказать по правде, товарищ Олимов, так думают многие из нас, и они за то, чтобы принять эвакуированные заводы…

— И что же, товарищ Джамалов?

— Да знаете, есть товарищи поответственнее нас с вами, от которых зависела судьба этого решения. И, как говорится, им виднее, однако один из них не преминул упрекнуть меня, будто вы выступали как мой союзник, — засмеялся Джамалов.

Лицо Олимова посветлело, он вдруг почувствовал себя немного увереннее, чем в предыдущие дни. Его покорило, что секретарь ЦК, не лицемеря, честно, открыто высказал правду. И он еще раз пожал руку Джамалову, стараясь вложить в это рукопожатие теплоту, которая внезапно возникла у него к этому человеку.

4

Самандарова избрали секретарем обкома партии за три года до начала Великой Отечественной войны. Перед этим несколько лет работал председателем райисполкома, потом секретарем райкома партии. На этой должности он проявил себя как человек инициативный, хозяйственный, настойчивый, порою даже настырный. За словом в карман не лез, не стеснялся употребить порою и крепкое выраженьице. Хрипловатый голос Самандарова вполне соответствовал его внушительной внешности. Горение на работе было искренним, бескорыстным, это отмечали многие, кто трудился рядом с ним долгое время. Подобного отношения к делу он требовал и от других. Когда был недоволен чьим-то поступком, поведением, сурово сдвигал густые брови и, глядя поверх головы провинившегося выразительными темными глазами, словно задумывался, принимаясь тут же распекать его:

— Тебя кто вырастил-воспитал? Отец, мать или какое-нибудь животное? Есть в тебе хоть капля порядочности, совести? Коли нет, так катись подобру-поздорову, не загораживай дорогу другим!..

Такого рода угрозы нередко слышали из уст Салима Самандарова. В эти мгновения его переполнял гнев, он становился жестким, резким. И не дай бог попасться ему под горячую руку! Но, несмотря на несдержанность Самандарова, люди не обижались и не держали долго зла на него, ибо он никогда не обрушивался на человека без веских на то оснований, да и надо сказать, к его чести, не позволял себе распускаться, действовать как неограниченный властелин. Резкий, жесткий характер Салима сложился в те годы, когда он, крестьянский сын, оставшись сиротой, стал батрачить на бая. Работал день и ночь, не видя от жизни радости, а от хозяев — доброго отношения. Особенно куражились над ним байские сынки, больше, чем их родители, нередко кулаки пускали в ход. Несправедливость истощила терпение парня, постоянное напряжение, тяжкий труд доводили до исступления, характер у него стал тяжелым; окончив после революции школу, рабфак, республиканскую партийную школу, Самандаров будто заново родился. Годы и время изменили его, научили работать с людьми, размышлять над их поступками, сопоставлять их действия, делать выводы не спеша. Вместе с тем, Салим сам это чувствовал, круг его познаний, культурный уровень не достигли еще желаемой высоты, столь необходимой ответственному работнику, каким являлся Самандаров, но в том не было вины Салима, он и сам нередко печалился:

— Жаль, что лучшие мои годы прошли в батрачестве, слишком поздно начал я учиться.

— И сейчас не поздно, — успокаивали друзья, знавшие его постоянное тяготение к знаниям.

— Конечно, не поздно, — Самандаров задумывался, — но, как говорится, куй железо, пока горячо.

Так критически оценивал себя Самандаров, осознавая порою свою некомпетентность в решении тех или иных сложных вопросов, понимая, что еще многому надо учиться, что он постиг лишь малую толику знаний, накопленных человечеством…

Вот и теперь, стоя в одиночестве у окна своего обкомовского кабинета и глядя сквозь сумерки на силуэты высоких гор, он думал об этом, думал и не замечал, как папироса сгорала между пальцами, жгла их. Сердце его невольно сжималось при мысли о тех сложностях, с которыми столкнула его жизнь в последние месяцы и с которыми еще предстояло встретиться; день ото дня увеличивалась ответственность, легшая на его плечи.

Да, военное время стало для Самандарова трудным экзаменом. Не было дня, чтобы его не вызывала к телефону столица. Вопросы неизменно ставились одни и те же:

— Каково положение со сбором урожая, особенно хлопка?

— Как перестраивает работу промышленность области в соответствии с требованиями военного времени?

— Что сделано по части подготовки резерва для Красной Армии из числа военнообязанных?..

— Сколько людей мобилизовано в трудовую армию?

Все эти вопросы требовали ответа, подтвержденного реальными делами. К счастью, осень первого года войны выдалась теплой, урожай собрали неплохой. И с выполнением планов промышленности дела обстояли благополучно. Но всех — от секретаря обкома партии до руководителей низшего звена — беспокоило будущее. Предстояла мобилизация в Красную Армию большого числа специалистов предприятий различного профиля. Выполняя решение Государственного комитета обороны, область за счет собственных сил и средств уже начала организацию особой стрелковой бригады, политический, командный и рядовой состав которой формировался тут же, в республике. И вот теперь вставала другая, не менее важная задача: надо было изыскивать людские резервы для создания армии трудовой.

За исполнение этих первоочередных задач несет ответственность прежде всего он, секретарь обкома партии Салим Самандаров. Область ждет его советов, ждет предложений, и, коли споткнется он на чем-нибудь, держать ответ придется прежде всего ему.

— Эх, Ориф, Ориф! — невольно вспомнился недавний разговор с секретарем горкома Олимовым. — Хоть бы на один день или час на твои плечи взвалить этот тяжкий груз ответственности, тогда бы ты понял, наверное.

Кто знает, долго ли еще размышлял бы так Самандаров, если бы неожиданно не зазвонил телефон ВЧ.

Оторвав взгляд от окна, он подошел к столу, взволнованно поднял телефонную трубку.

— Самандаров слушает. — Голос выдавал беспокойство. В течение десяти минут он в основном молчал, лишь изредка бросая: «да», «понял», «хорошо», «постараемся», делая одновременно в своем блокноте какие-то пометки.

Закончив разговор, Самандаров бегло проглядел свои записи и, глубоко вздохнув, многозначительно протянул: «Да-а-а»; немного выждав, попросил секретаря пригласить к нему всех заведующих отделами обкома партии.

Не прошло и десяти минут, как все они собрались в кабинете Самандарова. Стоя за рабочим столом, он передал информацию, только что полученную по телефону из ЦК Компартии республики. Обком снова получил срочные задания: поскольку положение на фронте оставалось критическим, особенно под Москвой, от всех звеньев требовалось постоянно увеличивать помощь фронту. Следовало обратить внимание на план сдачи сельскохозяйственной продукции: хлопка, мяса, зерна. План поставок не будет снижен ни на грамм. Кроме того, необходимо увеличить и производство промышленной продукции…

Сухие, рубленые фразы, произносимые Самандаровым, не требовали пояснений, но среди собравшихся возникло вдруг какое-то движение, прошел едва слышный шепоток. Недовольный этим секретарь обкома вопросительно оглядел всех, кто был в кабинете.

— Кто-нибудь сомневается в моих словах? — жестко спросил он. — Или что-нибудь неясно?

Поднялся Ибрагимов, заведующий отделом промышленности обкома, симпатичный человек средних лет с буйной, вьющейся шевелюрой, и, слегка волнуясь, сказал:

— Товарищ Самандаров, дело не в сомнениях. В связи с вашим сегодняшним сообщением возникла закономерная мысль: нельзя ли несколько сократить призыв в трудовую армию и усилить за счет этого возможности собственной промышленности?

— Нет, — ни секунды не раздумывая, ответил секретарь обкома. — Подобная возможность появилась бы при условии, если бы мы разместили в области несколько эвакуированных заводов из прифронтовых районов. Но сейчас этот вопрос решен, с ним, товарищи, были свои сложности…

— Очень жаль, что не разместили, — раздался чей-то робкий голос, и Самандаров понял, кому он принадлежал, поэтому недовольно и жестко посмотрел в ту сторону, где сидел заведующий отделом пропаганды, с упреком заметил ему:

— Я сообщаю об этом, товарищ Бабаев, не для того чтобы вопрос дискутировался. Поэтому не стоит лить воду на мельницу людей, подобных Орифу Олимову.

— К слову пришлось, я высказал свое личное мнение, товарищ Самандаров, — ответил Бабаев.

Выбитый из колеи этими пререканиями, Самандаров занервничал:

— Я пригласил вас, товарищи, не на партийное собрание. Пусть каждый заведующий отделом подумает, как перестроить план работы в соответствии с данными указаниями, а после утверждения на бюро доведет до сведения низовых партийных организаций. Крепко надо запомнить одно: время военное — и все наши действия должны быть подчинены требованиям этого времени. Не будем возвращаться к вопросу, который уже решен.

Совещание закончилось быстрее обычного. Еще не все ушли из кабинета, а Салим Самандаров уже протянул руку к ВЧ, чтобы набрать номер и отчитаться о проведенном совещании перед руководством ЦК. В самом конце разговора он не преминул заметить, что сторонники Олимова вновь принялись за старое, считая непоправимой ошибкой отказ от размещения двух эвакуированных заводов.

— Сколько можно говорить об одном и том же?! — кипятился Самандаров. — Пора бы уж понять, что партийная работа не терпит лишних разговоров. Недовольным решениями партии нужно сказать: «Не нравится — пожалуйста, на все четыре стороны!»

На другом конце провода, видимо, что-то советовали в ответ на сетования Салима, потому что какое-то время он внимательно слушал и молча кивал.

Но даже несмотря на то что Самандаров немного поостыл после этого разговора, тем не менее он тяжело поднялся с места, взглянул на часы, висевшие напротив стола, и еще раз подивился, как быстро и незаметно передвигаются стрелки: они показывали уже без десяти одиннадцать. Салим нажал кнопку звонка в приемную.

— Если можно, Нина Семеновна, горячего чая!.. — попросил Самандаров.

— Сейчас, — ответила та и, улыбаясь, сообщила Салиму, что во время совещания ему звонили из дома.

— Сегодня день рождения вашего сына, помните? — улыбнулась женщина. — Вы обещали прийти сегодня пораньше и поздравить…

Самандаров растерянно почесал затылок:

— Ох, как жаль, обманщиком выгляжу перед ребенком! Сейчас ехать уже поздно, да и звонить бесполезно, дома все давно спать легли. Что делать, Нина Семеновна?

Секретарь понимающе вздохнула.

— Ничего страшного, Салим Самандарович. Жена ваша понимает, какое нынче положение. Заваривать чай?

— Обязательно, Нина Семеновна, работы еще так много! — И Самандаров снова посмотрел на часы, теперь на ручные.

5

Казалось, осень первого года войны тянулась бесконечно. Обычно уже в ноябре зима вступала в свои права, а нынче стояла такая теплынь, что все одевались очень легко. Поглощенные заботами и тревогами этой первой военной осени, мехрабадцы не замечали ни золотистой листвы деревьев, ни разноцветья клумб и цветников, украшавших скверы и площади города. Изумрудная вода реки, пересекающей город с востока на запад, лазурное и беспредельное, словно океан, небо, беззаботное пение птиц под нежаркими солнечными лучами впервые на протяжении многих лет не трогали сердца, не услаждали взгляда: людей поглощали заботы дня насущного. Война закрыла от людских глаз всю эту красоту. Какие справлялись бы свадьбы, как сладко звучали бы песни в эту необычно прекрасную осеннюю пору, если б не было войны! Но, увы, в те горькие дни сердце Мехрабада было опечалено, как опечалена вся советская земля. Облик города потускнел, а жизнь стала неспокойной. Вместо веселых праздников, которыми всегда славился этот благодатный край, сегодня за окнами домов слышны лишь надрывающие душу вздохи матерей, жен и сестер, проводивших на фронт своих мужчин. Сколько месяцев развешанные по городу громкоговорители работают день и ночь; стар и млад постоянно прислушиваются в ожидании знакомого голоса диктора Левитана — не будет ли наконец сегодня доброй вести? Но нет, наши войска все отступают с тяжелыми боями и потерями, а немцы почти подошли к Москве. На юге враг уже у берегов Крыма, на севере осаждает Ленинград.

Каждая неудача Красной Армии на фронтах отзывалась болью в сердцах людей. Так было везде, на всей советской земле. Так было и в Мехрабаде.

И как оттаяли вдруг человеческие сердца, думал Ориф Олимов, как расслабились натянутые до предела нервы, какое великое облегчение почувствовали все советские люди, когда в канун ноябрьских праздников сорок первого года услышали по радио спокойный голос Сталина! Несмотря на то, что положение на фронтах по-прежнему было угрожающим, опасным, в Москве, на Красной площади, состоялся военный парад. До победы над врагом было еще очень далеко, но в нее верили, ее приближали беззаветным трудом, и тогда, седьмого ноября, будто засиял свет надежды, напомнивший смысл знаменитого бейта Низами:

Надежду и в беде терять не след, — Ночь расточится — и блеснет рассвет.

Как секретарь горкома партии Ориф Олимов курировал отдел промышленности и транспорта и в чрезвычайно сложной обстановке сорок первого года совсем забыл что такое покой и отдых. Все время быть с людьми, постоянно чувствовать их настроение, знать, чем они живут, — в этом он видел смысл своей работы и черпал уверенность, надежду на лучшее будущее у тех, с кем работал, делил радости и невзгоды.

Сегодня, после ноябрьских праздников, настроение у Орифа бодрое: только что выступил перед рабочими кожевенного завода и, возвращаясь оттуда, у дверей горкома партии встретил отца.

— Что случилось, отец? Дома все спокойно? — встревожился Олимов, поздоровавшись и удивившись неожиданному приезду отца в Мехрабад.

Одил-амак выглядел растерянным и расстроенным, а в глубоко запавших глазах было отчаяние. Его руки, потемневшие от многолетней работы в типографии, заметно дрожали, и, прежде чем ответить сыну, он закашлялся:

— Не волнуйся, сынок, все спокойно, все живы-здоровы. Приехал вот, чтобы тебя увидеть.

Ориф пригласил отца подняться в кабинет, но Одил-амак не пошел дальше порога горкома партии.

— Ты знаешь, сынок, твоего брата Маруфа в армию призывают?

— Нет, не знаю. Кто сказал?

— Вчера он звонил нам из Сталинабада.

— Почему же мне-то не позвонил?

— Он меня просил сообщить тебе об этом.

— Надо его проводить, отец, но я, к сожалению, не выберусь, наверное.

— Я для этого и отпросился на несколько дней с работы и вот приехал, чтобы завтра утром, если будет возможно, улететь в Сталинабад.

Ориф уговорил отца подняться в кабинет и тут же стал звонить начальнику аэропорта, прося отправить отца. Одил-амак захотел ехать в аэропорт немедленно: может быть, говорил он, повезет и для него найдется свободное место сегодня; он почти на день раньше сможет встретиться с младшим сыном.

Говорил отец устало, то и дело покашливал, и Ориф видел, что старик очень волнуется.

— Вы сами понимаете, отец, ехать на проводы Маруфа у меня нет никакой возможности, я сейчас это выяснил, — расстроенно говорил Ориф. — Обнимите его за меня, пусть возвращается целым и невредимым!

Одил-амак молча кивнул и вздохнул, стараясь, чтобы этого не заметил Ориф.

— Да, сынок, ты верно сказал: у нас теперь одна мечта, чтобы он вернулся живым и здоровым!

Ориф не сводил взгляда с расстроенного лица Одил-амака, увидел набежавшие вдруг на его ресницы слезы и, растерявшись от этого, не мог выговорить ни слова. Он прекрасно понимал, что не одна его семья, не один отец провожает сегодня сына на войну, и кто знает, вернутся ли сыновья. Одил-амак, одолеваемый невеселыми думами, старался держать себя в руках, но ему это не очень удавалось.

Какое-то время они стояли молча, не глядя друг на друга, Одил-амак то и дело покашливал и смахивал рукой слезинки со щек. Ориф снова попробовал уговорить отца лететь завтра, но Одил-амак был непреклонен:

— Поеду-ка я лучше в аэропорт, будь что будет, сынок, попытаю счастья, не получится — другое дело…

Ориф собрался отвезти Одил-амака в аэропорт на горкомовской «эмке», но тот ни за что не соглашался:

— Машина выделена тебе, сынок, для работы, а не для личных дел!..

Отец ушел, Ориф же, несколько обескураженный, все шагал и шагал по кабинету. На телефонные звонки отвечал кратко и вновь принимался ходить из угла в угол.

— Ориф Одилович, возьмите трубку, вас спрашивает брат из Сталинабада, — приоткрыв дверь кабинета, сказала секретарша.

Все еще думавший об отце, Ориф в первую минуту не заметил ее появления и торопливо пошел к двери.

— Где он, пусть войдет!..

— Вы меня не так поняли, Ориф Одилович, он по телефону вас спрашивает! — мягко улыбнувшись, удивленно сказала секретарь.

Устыдившись своей невнимательности, Ориф запоздало извинился, поднял телефонную трубку и, поздоровавшись с братом, сообщил, что к нему в Сталинабад вылетает отец.

— Зря ты его отпустил! Только что сообщили, что нас отправляют завтра рано утром, — вздохнул Маруф. — До свидания, счастливо оставаться! Передайте привет сестре Гулсуман. Скажите отцу, пусть не беспокоится. Я напишу вам с места службы…

В трубке что-то щелкнуло, и их разъединили. Ориф глубоко задумался, задев случайно кнопку вызова.

Вошла секретарша, Ориф не заметил ее прихода и все так же молча стоял на месте. Секретарша удивилась:

— Я нужна вам, Ориф Одилович?

— Да, да, извините… Прошу вас, срочно вызовите мне машину!

Когда Ориф приехал в аэропорт, то не сразу нашел отца. Тот оказался в чайхане, пил чай со знакомыми стариками, жалуясь, что не может улететь. Узнав от Орифа, что сын уезжает завтра рано утром, он совсем растерялся.

Ориф попытался чем-то помочь, ходил к начальнику, но никто ничего не мог сделать. Он согласен был переплатить, чтобы купить билет у какого-нибудь пассажира, но, увы, такого не находилось. Одил-амак увидел Орифа, вернувшегося в чайхану ни с чем, расстроился еще больше и все шептал: «Как же это так, не увижу своего сына?..»

И в это время случилось невероятное: Одил-амак увидел, что прямо к нему идет парень на костылях, в выцветшей солдатской гимнастерке.

— Что случилось, дяденька? Почему вы плачете, чем-то расстроены?

По одежде солдата, по бледному, бескровному лицу, забинтованной до колена ноге — по всему Одил-амак понял, что перед ним раненый солдат, может быть, совсем недавно вернувшийся оттуда, с передовой.

— Нет, сынок, слава богу, ничего плохого не произошло. Моего сына призвали в армию, а он теперь в Сталинабаде. Хочу вот перед отъездом повидать его, да с билетом ничего не получается…

Губы Одил-амака снова задрожали, горло перехватил спазм.

— Сколько билетов вам нужно? — спросил парень.

— Всего один! — поднял указательный палец и с надеждой ответил Одил-амак.

— Вот, возьмите мой, дяденька, самолет вылетает через час! — Парень вытащил из кармана гимнастерки билет и протянул его Одил-амаку. — Я только что, дяденька, выписался из госпиталя, еду в Курган-Тюбе к родным, — пояснил он, — мне все равно, на день раньше или позже я приеду туда.

«Душевный человек этот солдат, — тепло подумал Одил-амак. — Хлебнул, наверное, на фронте лиха, без костылей идти не может, а когда сам в беде, то и чужую боль поймешь».

Раздумывая, что скажет сын, когда узнает, что у него уже есть билет, он искал Орифа взглядом и, наконец найдя, помахал ему рукой.

— Как тебя звать-то, милый человек? — спросил Одил-амак солдата.

— Хотамом, дяденька!

Подойдя, Ориф был удивлен переменой, происшедшей в отце, исчезла растерянность, на губах заиграла улыбка.

— Хорошо тебя назвали — Хотам[4], сынок, — не зная, как отблагодарить парня, ласково говорил Одил-амак. — Спасибо, тысячу раз спасибо! До свидания!

Посадив отца в самолет, Ориф вернулся в горком и до ночи занимался делами. Домой он добрался полуживой от усталости, не ведая, что и дома его ждет неприятный сюрприз.

Намотавшись за день, Ориф надеялся хоть немного отоспаться, но куда там, едва он вошел в прихожую, как увидел на вешалке чей-то бекасабовый халат. Оказывается, у них сидел и ждал его прихода дядя жены, Амактура.

Это был еще полный сил, худой большеголовый мужчина лет пятидесяти, на лице которого выделялась аккуратно подстриженная бородка с проседью. Как всегда, он был одет в неизменный чапан и синюю бархатную тюбетейку, на ногах мягкие хромовые сапоги. Щеголь и чистюля — так говорили о нем его близкие и сослуживцы. Держался он всегда чинно, с достоинством. Настоящее его имя было Туракул, люди же с уважением называли Амактурой.

Ориф, переодевшись и сунув ноги в тапочки, прошел в гостиную. Амактура поднялся ему навстречу, вымученно улыбнулся, что сразу показалось Орифу несколько странным. «Наверное, хлебнул горячительного», — подумал Ориф, взглянув на стол, приготовленный к ужину. Там на глиняном, расписанном цветами блюде стояло остывшее жаркое из курицы, наполовину съеденное, зелень, чайник с заваренным чаем. Никаких бутылок не было. Значит, Амактура пришел выпивши и, как всегда, с какой-нибудь просьбой или жалобой, поморщился Ориф.

После взаимных приветствий он решил, что прежде проведает жену, но Амактура опередил его:

— С полчаса назад Шамсию вызвали в больницу. Она сказала, что привезли новую группу эвакуированных детей.

— Бедняжка, и так каждый день! — сокрушенно покачал головой Ориф и пошел сначала на кухню, а потом в комнату сына Озара.

Мальчик давно спал, свернувшись клубочком, одеяло сползло на пол. Отец ласково погладил его по густым волосам, укрыл одеялом и осторожно, на цыпочках, вышел. В соседней комнате на письменном столе он увидел записку Шамсии.

«Орифджан, — писала она, — меня снова вызвали в больницу. Из прифронтовых районов привезли группу больных, истощенных детей. Бедные малыши, за что они страдают… А тут еще Амактура заявился. Он будет вам жаловаться на свои болезни, но, думаю, не стоит придавать сколько-нибудь серьезного значения его словам.

Плов в казане. Подогрейте сами. Если по какой-либо причине задержусь, позвоню.

Ваша Шамсия. 11 часов вечера».

Ориф удивился: какие такие болезни у этого здорового, жизнерадостного дядюшки Амактуры и почему Шамсия пишет, чтобы он не придавал особого значения его словам? Каким словам?..

Тут было над чем призадуматься, но сейчас Ориф просто не способен был думать, он пошел на кухню, заварил свежий чай и с чайником в руках вернулся в комнату.

— Как успехи, Амактура? — спросил он, разливая чай по пиалам.

— Неплохо, зять! В нашей артели ни минуты без дела не сидим. — Амактура отхлебнул из пиалы, зажмурившись от удовольствия.

— Вы по-прежнему в должности заместителя председателя? — поинтересовался Ориф.

— Да, по вопросам заготовок, то есть начиная от гвоздя и кончая клеем для обуви — все на моей шее! К тому же и заготовки стали сейчас делом весьма трудным. Несмотря на то что нашей артели поручили военный заказ и мы шьем теперь только обувь для армии, сырья все равно нет. И что ты скажешь, мечешься целый день из одного конца города в другой, словно бродяга! Все делаем, чтобы выполнить военный заказ, чтобы не остались наши солдаты на фронте босыми…

Ориф обмакнул кусочек лепешки в пиалу, без всякого аппетита откусил, немного пожевал, запил чаем.

— По выражению древних, вы делаете благое дело, Амактура, одеваете армию!

— Вы, мой зять, как человек понимающий, знаете толк в нашей работе! — тотчас продолжил мысль Орифа Амактура. — Другие же мерят все на свой аршин!

— Я вас не понимаю. — Ориф удивленно поглядел на Амактуру.

Тот, отвечая на недоуменный взгляд зятя, гневаясь, вытащил из правого кармана чапана какую-то бумажку И протянул ее Орифу:

— Вот, взгляните!

Это была повестка военного комиссариата. Амактуре предлагалось в указанный день и час явиться с вещами, предварительно уволившись и получив расчет по месту работы.

Едва взглянув на повестку, Ориф понял, в чем дело: Амактуру призывали в трудовую армию. Молча разглядывая бумагу, он догадался, что его родственник не желает выполнять свой гражданский долг, как все люди, и явился к нему не иначе как за помощью. «Вот в чем, оказывается, смысл предупреждения Шамсии! — подумал он. — Умная у меня, однако, жена, понимает, что мое вмешательство в подобное дело просто невозможно».

Ориф встал, потянулся за папиросами, закурил. Расстроенный хладнокровным поведением своего зятя, Амактура мрачнел на глазах.

— Что тут думать-то, дорогой мой? Сами посудите, разве не смешно — призывать в солдаты человека, которому за пятьдесят?!

Ориф уселся поудобнее, придвинул поближе пепельницу, устало взглянул на дядюшку.

— Не в солдаты ведь, Амактура, а в трудовую армию!..

— Что это еще за трудовая армия? — опешил тот.

Ориф объяснил в который раз за эти последние дни, что такое трудовая армия и кто в нее призывается…

— Да, да, — начиная терять терпение, говорил Ориф. — Все, кто пригоден для работы в тылу, в том числе и мужчины, не достигшие шестидесяти лет, здоровые и крепкие, которые могут принять посильное участие в восстановлении и пуске заводов, предприятий, эвакуированных из прифронтовых районов в тыл, на Урал и в Сибирь! Поверьте, Амактура, на сегодняшний день уже свыше трехсот жителей нашего города записались добровольцами в трудовую армию — и среди них немало людей гораздо старше вас!..

Амактура сделал вид, что не заметил недовольства зятя, и продолжал гнуть свое:

— А, значит, верно, старикам везде у нас почет, как поется в песне? Стало быть, это лишь пустые слова! Так?

— Послушайте, Амактура, что тут объяснять? Разве не является делом чести и молодого и старого человека отдать все свои силы в такое тяжелое, трудное время на разгром врага? — Ориф поперхнулся дымом. — Вы и сами должны понимать!..

Он нетерпеливо встал, за ним поднялся и Амактура. Одно он понял из слов Орифа: зять ни за что не поможет ему освободиться от призыва, более того, намекает, чтобы он просто и не думал об этом.

— Эх, а я-то шел к вам с надеждой, дорогой зятек! — с досадой поглядел на Орифа Амактура.

Тот в ответ только пожал плечами, обдумывая, что же еще такое сказать, чтобы убедить Амактуру, но тот и рта не дал ему открыть:

— Не забывайте, милый зятек, что в вашей семье у меня отцовские права! Шамсия пяти лет от роду осталась сиротой, она выросла, держась за подол своей тетушки, моей жены, и под нашей с ней опекой окончила институт, стала врачом!..

Тут уж возразить было нечего. Ориф прекрасно знал, что и в самом деле, не будь Амактуры, брата отца Шамсии, и его жены Махфиратхолы, кто знает, как бы сложилась жизнь его Шамсии. Мать умерла, отец с десятилетним мальчиком пошел охотиться в горы, и оба погибли под каменной лавиной. Амактура взял Шамсию к себе, а у него уже и три своих дочери подрастали. Кормил, одевал, учил. Шамсия всегда с благодарностью говорила о дяде, о том, как заботился он о ней, пока она не окончила медицинский институт и не вышла замуж за Орифа.

Амактура всегда помнил, что и Шамсия и Ориф от всей души благодарны ему за все, и надеялся, что они всегда и во всем будут помогать своему дядюшке. Но сегодня, он чувствовал, ни Шамсия, ни Ориф и пальцем не шевельнут, чтобы, не дай бог, не запятнать своей совести… Вот, пожалуйста, Ориф подтверждает его догадку…

— Скажите, Амактура, как это будет выглядеть, если я, секретарь горкома партии, каждый день провожающий людей на фронт и на тыловые работы, освобожу от этого родственника?

— Мелодия в руках у музыканта, зять! — упорствовал Амактура. — Кто спросит, чьих это рук дело?..

— А совесть человеческая? Как быть с ней? — спокойно посмотрел Ориф на Амактуру.

Неожиданный вопрос застал дядюшку врасплох. Слово «совесть», как острие ножа, остро кольнуло сердце, поэтому он ничего не сказал в ответ, опустил глаза, стараясь избежать взгляда начинавшего злиться Орифа. Хорошо, что из другой комнаты раздался вдруг телефонный звонок, и Ориф, извинившись, пошел туда.

Амактура расслышал, что зять говорит с Шамсией, догадался по смыслу ответов, что племянница в эту ночь будет дежурить в больнице и домой не придет.

— Хорошо, дорогая, — голос Орифа стал ласковым. — Ты лучше меня знаешь, что значит остаться сиротой, ведь сама это испытала! Много сегодня привезли детей? Сделаем так, чтобы хоть ненадолго избавить их от горечи и печали…

Разговор этот, по-видимому, подействовал на Амактуру отрезвляюще. Злости заметно поубавилось, хмель выветрился, и ход мыслей принял теперь иное направление. Амактура, незаметно воспользовавшись тем, что Ориф в другой комнате, вышел на веранду, снял с вешалки свой зеленый бекасабовый халат и на цыпочках вышел из дому.

Вернувшийся в гостиную Ориф удивился отсутствию дядюшки и вышел во двор. Было темно и тихо, слышались лишь его быстрые удаляющиеся шаги.

«Обиделся Амактура! А ведь зря!» — подумал Ориф, вспомнивший недавние слова Шамсии об эвакуированных из прифронтовой полосы бесприютных, обездоленных войной детях.

6

— Вставайте, Орифджан, вставайте! — Шамсия обеими руками трясла мужа за плечи.

Ориф с трудом открыл заспанные глаза, хрипло спросил:

— Зачем так рано будите, Шамсия? Дайте отоспаться!

— Не хочу, чтобы вы оставались в неведении! Есть приятные новости, дорогой мой! — Жена присела рядом на кровать, стянула одеяло с плеч Орифа, ласково поцеловала его в щеку.

Ориф повернулся на другой бок.

— Что за новости? Надеюсь, небо не обрушилось на землю?..

— Конечно, нет! — радостно засмеялась Шамсия. — Немцев под Москвой разбили!

Ориф резко повернулся, приподнялся на локтях и торопливо переспросил:

— Как-как вы сказали? Повторите!

— Только что по радио Левитан прочитал сводку Совинформбюро. Вот, послушайте, он ее повторяет!..

Шамсия побежала на кухню, вспомнив, что там у нее на огне молоко, Ориф же торопливо натягивал брюки, рубашку, на ходу застегивал пуговицы.

Ставший в те памятные дни известным всему миру Юрий Левитан сообщал, что на подступах к Москве советские войска перешли к решительному контрнаступлению, отбросили фашистов от столицы более чем на двести пятьдесят километров и развеяли миф о непобедимости гитлеровской Германии…

Ориф взглянул на стенные часы над большим цветастым ковром: они показывали двадцать минут восьмого. Умывшись, он позвонил в гараж и попросил прислать за ним машину. Побрился, оделся, наскоро перекусил на кухне.

— Странно, — Шамсия, занятая своими делами у плиты, лукаво улыбнулась. — Только что вставать не хотели, а теперь так заспешили!..

Ориф весело поглядел на жену. Сегодня у нее настроение отличное, лицо светится радостью, а в темных глазах, прикрытых густыми ресницами, словно загорелся огонек. Маленькими глотками он с наслаждением пил горячий чай, то и дело дуя на него, посматривал то на часы, то из окна на улицу: не пришла ли машина.

— Спасибо вам, Шамсия-хон, что разбудили меня! — Ориф погладил руку жены. — Знаете, что было бы, если бы секретарь горкома партии вовремя не узнал о таком сообщении?

Шамсия засмеялась, повторила слова мужа:

— Конечно, я уверена, что небо не обрушилось бы на землю!..

Орифа развеселил ответ жены, он встал и, смущенно глядя на Шамсию, подошел к ней, раскрасневшейся у плиты, чтобы поцеловать на прощание. Но тут же услышал сигнал подъехавшей машины, да к тому же вошел сын, уже собравшийся идти в школу.

— Папочка, машина пришла! — сообщил он.

Шамсия тотчас отвернулась, а Ориф, потянувшись было к ней с поцелуем, поглядел на сына.

— Быстрее завтракай, подвезу тебя в школу!

Шамсия тихо прошептала:

— Нет, Ориф, не надо, прошу вас!

— Почему? — удивился он.

Шамсия строго посмотрела на обоих.

— Неужели вы сами не понимаете? Надо ли так ребенка баловать? Сегодня вы его посадите в машину, а завтра он сядет вам на голову!.. Пусть, как все другие школьники, идет собственными ногами.

Ориф шутливо поднял вверх обе руки, будто без слов говорил жене: «Сдаюсь!» Озар же, обрадовавшись было предложению отца прокатиться, расстроился, но послушно отправился в школу пешком.

В тот день взрослые и дети, старики и молодежь, все жители Мехраба только и говорили что о разгроме немцев под Москвой, в сердцах затеплилась надежда на новые победы советских войск.

Собрания и митинги, повсюду прошедшие в те дни, останутся, знал Ориф, в памяти людской навсегда: от души радуясь первой большой победе, они будут вспоминать о ней всю жизнь, расскажут о том дне своим детям и внукам…

Принимая участие в таких митингах, Ориф чувствовал неподдельное волнение, ощущал какой-то особый трепет. Говорили люди не ради красного словца, он хорошо понимал это, слова их были искренними: чем только могли, они хотели помочь Красной Армии, и нередко сразу после окончания такого митинга появлялись новые добровольцы, одни записывались в действующую армию, другие — в трудовую, третьи заявляли, что всей семьей, с женой и трудоспособными детьми придут на завод и заменят ушедших на фронт.

И каждый раз после такого митинга Ориф, хотя ему и не было особенно приятно это воспоминание, мысленно возвращался к недавнему разговору с Амактурой, укоряя себя за то, что столько лет делил с ним хлеб-соль, уважал его как человека умного, делового, доброго и порядочного, не подозревая, что это только маска и за всем этим скрывается обыкновенный эгоист, лицемер да просто трус. В самом деле, думал он, мужчину, наверное, надо испытать на поле боя, только тогда и поймешь, что он представляет собой. Теперь, когда Родина переживает тяжелые, грозные дни, многие пройдут через горнило войны, и тогда-то само собой и прояснится, кто настоящий человек, а кто нет.

Центральный Комитет Компартии республики и обком партии поручали горкому в десятидневный срок закончить мобилизацию и отправить на Урал полторы тысячи человек; трудовая армия Мехраба, к сожалению, подумал Олимов, такой численности еще не достигла. Он пошел к Носову.

…Григорий Михайлович Носов, первый секретарь горкома партии, был крепко скроенный человек, высокого роста, с крупными чертами лица. Серые улыбающиеся глаза в ореоле рыжеватых бровей и ресниц, густой ежик волос на голове придавали его лицу какое-то детское выражение, особенно когда он чему-нибудь удивлялся. Голос его, не вязавшийся с этим выражением, — низкий, внушительный. Он был непоседлив и постоянно двигался по кабинету, то и дело подходя к собеседнику.

Вот и теперь Носов легко поднялся, предложил Орифу папиросу. Оба молча задымили.

— Не так уж сложно найти и отправить людей на Урал, друг мой! — начал Григорий Михайлович, как обычно, на хорошем таджикском языке с чуть заметным русским акцентом. — Но по тому, как обстоят дела у нас сегодня, это, как говорится в вашей таджикской поговорке, первая лепешка сырая, а по-нашему — первый блин комом… Вы помните, сначала разговор шел о двух сотнях людей? Сейчас эта цифра дошла до полутора — двух тысяч, завтра-послезавтра она может достигнуть десяти — пятнадцати тысяч. Что будем делать тогда?..

Ориф в раздумье поднял глаза на Носова.

— По-моему, Григорий Михайлович, следует закрыть какие то второстепенные предприятия, артели…

Носов перестал ходить, нахмурил брови.

— И вы уверены, что именно таким путем мы решим эту проблему?

— Эх, дорогой товарищ Носов! — в сердцах воскликнул Олимов. — Если бы некоторые товарищи, наши руководители, не отказались от предложения Государственного комитета обороны и область приняла бы эвакуированные военные заводы, разве обсуждали бы мы теперь с вами эту проблему?!

— Кто знает, Ориф Одилович? Не существуй этой проблемы, наверняка возникла бы какая-нибудь другая, да еще посложней…

Ориф удивился:

— Неужели и вы, Григорий Михайлович, отказались от своего мнения?

— Нет, Ориф. — Носова с Олимовым связывали дружеские отношения, он был старше лет на десять — двенадцать и по праву старшего брата иногда, когда они оставались наедине, обращался к нему по имени. — Вовсе не передумал, дорогой. Более того, не далее как сегодня мы в довольно резких тонах выясняли наши отношения с одним из ответственных деятелей республики. Правда, по телефону…

— Вот как… — невольно в волнении приподнялся со своего стула Ориф.

Носов похлопал его по плечу, сел за рабочий стол.

— Дело в том, Ориф, что в республику эвакуируются несколько предприятий пищевой промышленности, два завода попадают и в нашу область. Я поинтересовался: если в принципе вопрос решен положительно, то почему нам было не принять заводы и покрупнее и поважнее?

Ориф торопливо спросил:

— И что же вам ответили?

— Пусть останется между нами, Олимов. — Носов наклонился к нему поближе и почему-то понизил голос. — Сказали, что не лучше ли вначале позаботиться о желудке, а потом решать прочие вопросы. Я не вытерпел, конечно, назвал этого товарища обывателем… Ну, тот стал кипятиться, даже пригрозил, что будет жаловаться на меня в высшие инстанции. Пожалуйста, отвечал я, сколько угодно, только признайтесь, — я ему несколько раз напомнил это, — что вы-то сами человек неумный, ограниченный!..

Носов разволновался, снова закурил и стал ходить по кабинету. Ориф не спускал с него глаз, сам же думал о том, что не зря этого рабочего человека, мужественного и сильного, послала им судьба, когда десять лет назад с отрядом двадцатипятитысячников приехал он в эти края с Урала. Наверно, таким и должен быть настоящий большевик. В годы коллективизации уполномоченный партии Носов был на селе начальником МТС и не раз в схватках с басмачами встречался со смертью лицом к лицу. Пройдя нелегкий путь от секретаря заводской парторганизации до секретаря городского комитета партии, он всегда и везде был живым примером для молодых — примером беззаветного служения людям, партии. Именно Григорий Михайлович терпеливо в течение трех лет пестовал, наставлял Орифа, был его, что называется, идейным воспитателем…

— Вот вам, друг мой, и еще одна, очень непростая проблема, встающая сегодня на повестку дня, — нарушил молчание Носов. — Скорейшее размещение этих заводов пищевой промышленности, обеспечение их недостающей рабочей силой, самое же главное — это организация выпуска продукции…

«Легко сказать!..» — подумал Ориф. Положение, конечно, осложнялось день ото дня, и именно ему, Олимову, необходимо решать вместе с Носовым эти проблемы, решать трезво и разумно, по-деловому, без паники. На него надеялись, ему верили, и это доверие он во что бы то ни стало должен был оправдать.

Прежде всего необходимо заняться мобилизацией полутора тысяч человек для трудовой армии и в первую очередь призвать тех, кто изъявил желание записаться в нее добровольно.

Побывав на митингах, Ориф был уверен, что таких окажется немало. Выйдя от Носова, он направился в свой рабочий кабинет. Секретарь положила перед ним папку, непомерно разбухшую от многочисленных бумаг, и сказала, что недавно звонили из военкомата.

— Вы не интересовались, Нина Семеновна, по какому вопросу?

— Нет, просили позвонить, когда освободитесь.

Ориф позвонил военкому и с признательностью произнес:

— Спасибо вам за добрую весть, товарищ военный комиссар, выходит, что люди верны своему долгу.

Он перезвонил Носову, сказав, что, согласно сведениям военкомата, за один сегодняшний день в трудовую армию записались добровольцами почти триста человек. Носов, по-видимому, уже знал об этом и просил Олимова не забывать о том, сколько еще человек не хватает до цифры, упоминающейся в письме ЦК.

— Кстати сказать, товарищ Самандаров сообщил мне: наряду с людьми, честно исполняющими свой гражданский долг, попадаются, к сожалению, и такие, которые порочат достоинство настоящего мужчины… В их числе и Туракул Муродкулов, который, кажется, является вашим родственником?

Несмотря на то что Ориф интуитивно был готов к этому известию, оно ошарашило его. Словно не расслышав последних слов Носова, волнуясь переспросил:

— Кто? Кто? Назовите еще раз фамилию!..

Носов громко повторил, и Ориф весь покрылся холодным потом.

— Туракул Муродкулов, — сказал Носов сухо, — заместитель председателя артели по пошиву обуви, недавно призванный в трудовую армию, вчера в кишлаке Шаршара Хосорского района в доме какого-то своего друга-охотника произвел самострел. С сильно пораненными двумя пальцами левой руки он отправлен в районную больницу.

Ориф едва дослушал Носова и сказал, что он сейчас будет у него. Машинально положил трубку, схватил папиросу, да так и остался сидеть, обуреваемый невеселыми мыслями.

Нина Семеновна, увидев лицо Орифа, сочувственно покачала головой.

— Ориф Одилович, вас просит к телефону Шамсия-хон.

— Скажите, пожалуйста, Нина Семеновна, что меня нет, — продолжая нервничать, попросил Ориф.

— Я не знала… и сказала, что вы здесь, Ориф Одилович. Как-то нехорошо получается… — растерянно посмотрела на него секретарь, поразившись такому ответу Орифа.

Но Ориф еще жестче повторил:

— Сказал же, нет меня!

Нина Семеновна удивленно пожала плечами и вышла.

Ориф в порыве гнева, она знала это, становился другим человеком, порою и сам себя не узнает. Но быстро отходит, сожалея о своей невыдержанности. Так случилось и на этот раз. Едва закрылась дверь за Ниной Семеновной, Ориф поднял трубку и собрался уже было звонить жене, но снова ушел в свои мысли. В этот миг ему представилось, как он будет стоять перед недовольным Салимом Самандаровым, который не преминет упрекнуть его, Олимова, повторит только что сказанное Носовым.

Ориф резко встал, рассовал по карманам спички, папиросы и поспешил к Носову.

7

Удивленная поведением Орифа, Нина Семеновна не знала, что ответить его жене, настолько непривычно он вел себя. Поэтому, на мгновение задумавшись, она не сразу взяла телефонную трубку.

— Простите, Шамсия-хон! Ориф Одилович сейчас… очень занят, он попозже позвонит вам сам. Так он просил передать.

Несмотря на то, что она старалась говорить обычным своим голосом, мягко, тактично, Шамсия сразу почувствовала что-то неладное. Ориф всегда сам поднимал трубку и, если в ту минуту у него не было времени на разговоры, извинившись, просил позвонить позже. Но всегда сам. Сегодня он впервые нарушил установленное им же самим правило, не захотел почему-то говорить с ней. Может быть, подумала Шамсия, это вызвано недостойным поведением дядюшки Амактуры, чем же иначе объяснить такое?

Как безгранично любила, глубоко верила своему дяде Амактуре Шамсия! Она с детства привязалась к нему, словно к родному отцу, а жену его, Махфиратхолу, которая сидела теперь перед нею на стуле и проклинала Амактуру, проливая горькие слезы, она любила как мать. Оба эти человека были ей после мужа самыми близкими людьми. Они заслуживали благодарности за то, что воспитали Шамсию, не отличая от собственных детей. И ведь сам Амактура никогда не заставлял краснеть членов своей семьи перед людьми за недостойные дела. Напротив, всегда и по любому случаю напоминал близким о том, что счастье, достижение желаемой цели радует человека, если она достигнута честным путем. Да и кто не знал, что Амактура все годы после революции работал в хозяйственных и финансовых организациях города, и никто не имел оснований назвать его проходимцем или бесчестным дельцом, в чем-то упрекнуть.

До сих пор помнит Шамсия тот день, когда она окончила среднюю школу. Амактура усадил ее рядом с собой и ласково наставлял племянницу, говоря, что она ему как родная дочь, хвалил за желание учиться дальше, стать врачом. Только скажи, говорил он, какая нужна помощь, — все будет сделано: пусть и в семье ремесленников вырастет умная, грамотная женщина!.. Тридцать лет сидел, не разгибаясь, у станка отец Шамсии Умаркул, весь пожелтел, бедняга, от работы. И как сожалел дядя, что тот ушел в иной мир, так и не увидев выросшую дочь. И мать Шамсии жила недолго. «Никогда не считай себя сиротой и одинокой, — говорил ей Амактура, — смело берись за учебу, постигай науку… Мы с женой не из тех, кто, едва вырастив своих дочерей, продают их замуж, обменивают, словно овечек, на деньги и вещи. Наступит время, когда ты сама выберешь себе в мужья достойного человека, а я и твоя тетушка от всей души порадуемся твоему счастью, будем молить бога, чтобы вы оба вместе состарились. Однако помни всегда, пусть дела твои, твоя жизнь всегда дают людям повод говорить: молодец, хвала отцу ее! Пусть никогда ни в чем люди не упрекнут тебя!»

Добрый и достойный был человек Амактура, но был у него один недостаток: он отличался резким, вспыльчивым характером, что отражалось на его вечно хмуром лице.

И вот, поди ж ты, такой знающий жизнь, благоразумный, доброжелательный человек неизвестно почему сошел с прямого пути, и тяжкое обвинение в трусости запятнало репутацию не только его семьи, но затронуло и честь Шамсии с Орифом…

Как же это случилось? Неужто Амактура оказался таким малодушным, что ради собственного спасения поступился честностью и порядочностью? Ведь все родные и знакомые до сих пор считали его человеком достойным, и никто не догадывался, что он, оказывается, просто слабовольный, лишенный мужества человек.

Часы тяжких раздумий о судьбе дяди оставили на цветущем лице Шамсии выражение печали и горечи.

Словно соль на рану, думала она, и Орифа до сих пор нет… Не звонит, и она не знает, где он и когда вернется. Вполне возможно, что и на голову мужа теперь посыплются незаслуженные упреки, мало ли завистников, которые только и ждут подходящего случая.

А Ориф Олимов в это время сидел у Григория Михайловича Носова и внимательно его слушал.

— Поведение человека, Ориф, порою непредсказуемо. Видите, вы его вроде знаете долгие годы как доброго и работящего. Может быть, он теперь, впав в отчаяние, повернулся к людям иной своей стороной, а страх перед войной заставил забыть о чести и совести, и он поскользнулся… Простые, менее грамотные, люди, надев военные шинели, добровольно пошли на поле боя и на трудфронт. Что поделаешь? Как в той русской пословице — в семье не без урода… А ведь вы, Олимов, на ответственной должности, этого нельзя забывать. Мы, конечно, понимаем, что сын не в ответе за поступки отца, тем не менее, я думаю, полезно будет, если определенную, духовную, если можно так выразиться, часть вины почувствуют и сын, и племянник, да и все родные и близкие, в том числе и вы, товарищ Олимов! Таков уж наш долг, друг: не все в ответе за нас, но мы, большевики, за всех в ответе!..

Засунув руки глубоко в карманы галифе, Григорий Михайлович шагал по кабинету, Ориф же нервно мял между пальцами спичечный коробок и приготовился слушать, что еще скажет ему Носов.

Но Григорий Михайлович перевел разговор на другое, напомнив Олимову, что в течение трех-четырех ближайших дней тот должен провести беседу с добровольцами, записавшимися в действующую и трудовую армии: на ней обязательно будут присутствовать и члены бюро горкома, в том числе и он сам.

— Ого, время уже за полночь, а мы и не заметили! — спохватился внезапно Носов, поглядев на часы. — По домам! Доброй ночи, Ориф, Шамсие передавайте привет. В последнее время я слышу о ней много добрых слов, с тех пор как она стала заниматься приемом и размещением детей, эвакуированных из прифронтовой полосы. Поблагодарите ее от моего имени. Хорошо?

— Не знаю, каково ей после поступка дяди… — уже в дверях обернулся Олимов.

Носов собрал в папку бумаги, лежавшие на столе.

— В подобных случаях муж должен найти средство излечить сердце жены! Я в этом уверен, дорогой Ориф!

Распрощавшись, Ориф молча улыбнулся последним словам Носова и, зайдя в свой кабинет, позвонил домой.

— Сейчас выхожу, дорогая, — коротко сказал он Шамсие, жена лишь вздохнула в ответ.

Отпустив шофера, Ориф пошел пешком.

Улицы Мехрабада опустели. Воздух был тих и прохладен. И хотя на небе ни облачка, звезды светили почему-то тускло. Почти три месяца не горела и половина фонарей на улицах города, оставшиеся же едва освещали пространство в радиусе трех-четырех шагов. Темнели окна домов. Иногда только вдруг со скрипом распахивалась какая-нибудь дверь и в проеме виден был мерцающий свет из кухни или прихожей. Было ограничено не только потребление электроэнергии, в последнее время трудно стало вообще найти какое-нибудь топливо, в том числе и керосин. Над городом стояла такая густая темень, что одинокие прохожие, попадающиеся на улице в этот час, были редкостью.

Погруженный в свои нерадостные думы, ни на что не обращая внимания, возвращался домой Ориф. Лишь со стороны реки доносились до его слуха удары волн о берег и чуть облегчали эту беспредельную, навеянную тишиной ночи тоску. Многолюдный в предвоенное время город, когда люди допоздна засиживались в гостях, чайханах, теперь рано пустел, и расстроенному Орифу из всех ночей именно эта почему-то казалась особенно грустной. Ведь еще вчера он был горд и радостен, как и все мехрабадцы, когда встречался со своими земляками на митингах, посвященных победе советских войск под Москвой. Сегодня его не покидало мрачное настроение.

Не все в ответе за нас, но мы, большевики, за всех в ответе… Эти слова Григория Михайловича Носова не выходили из головы Орифа, заставляли еще и еще раз задумываться над происходящим теперь — и, конечно, в немалой степени о своей ответственности перед людьми.

Ориф прекрасно понимал, что ему предстоит нелегкий экзамен. Тяжкий груз этой ответственности за всю семью, за родных и близких людей, поневоле оказавшихся запятнанными поступком Амактуры, ложился и на его, Орифа, плечи. Он должен найти выход из положения. Необходимо что-то предпринять, действовать решительно и смело, чтобы прежде всего освободить от этого непомерного гнета сердце дорогой Шамсии, верной и любимой жены. Ведь Шамсия верила Амактуре как себе самой, как мужу своему. Теперь же Амактура из-за одного неверного шага превратился из доброго человека в дезертира!

При одной мысли о том, что дядюшка Амактура окажется на скамье подсудимых рядом с другими дезертирами, сердце Орифа падало куда-то вниз, все существо его сжигал гнев. Ведь это пятно на доброе имя всех Олимовых и Муродкуловых!..

С невеселыми мыслями Ориф подошел к своему дому и у самых дверей встретил Шамсию. Набросив на плечи пальто, а на голову цветастый шерстяной платок, она нетерпеливо ходила взад-вперед около крыльца, поджидая мужа. Угадывая в каждой машине, проезжавшей мимо, его машину, а в каждом сидящем в ней человеке Орифа, она каждый раз облегченно вздыхала: наконец-то приехал! Но стоило машине проскочить мимо, как сердце ее вновь охватывала тревога и Шамсия снова начинала нервно ходить около дома.

— Шамсия! — окликнул Ориф.

Женщина остановилась, оглянулась.

— Это я, Ориф, не бойтесь! — громко предупредил он, так как в темноте невозможно было различить лица. Шамсия пошла навстречу ему, удивилась:

— Боже, из-под земли вы, что ли, появились? Как это я просмотрела?..

— Пешком пришел! А вы почему так поздно гуляете?

— С тех пор, как вы сказали по телефону «Сейчас приеду», прошло уже больше часа, — укорила его Шамсия. — Забеспокоилась вот и вышла вас встречать. Раз вы собрались идти пешком, нужно было предупреждать…

— Простите, дорогая, виноват!..

Ориф взял Шамсию под руку, и они пошли к дому. По дороге Шамсия тихо говорила мужу:

— Тетушка у нас, Ориф! От ее слез, от всего, что случилось, от мыслей, как бы теперь на вас все это не обрушилось, — поверьте, сердце мое обливается кровью!..

— Прежде всего возьмите себя в руки, Шамсия-хон! — успокаивал жену Ориф. — Что поделаешь? Никто из нас и предположить не мог, что Амактура окажется таким трусом!..

Услышав из уст мужа резкие слова, сказанные в адрес дяди, Шамсия невольно остановилась, искоса бросила на Орифа недовольный взгляд. Подумав, что жена хочет ему что-то сказать, он повернулся к ней, но Шамсия не произнесла ни слова, потому что все же понимала, что муж прав.

Семья Орифа жила в типовом многоквартирном доме. Дом был со всеми удобствами, каких в Мехрабаде до войны появилось немало. У каждой семьи рядом с домом был небольшой участок, где росли плодовые деревья и который, по выражению Орифа, весной и летом служил им для занятия физическим трудом. Олимов и его жена, а иногда Одил-амак и Амактура сообща трудились на этом клочке земли. Только минувшей весной посадили немного овощей, но теперь всем было недосуг заниматься их выращиванием, поэтому все заросло травой и пожелтело.

Иногда кто-нибудь из друзей Орифа, увидев дворик в таком запущенном состоянии, упрекал:

— Орифджан, верно, в наше время стал не в почете физический труд, что вы так запустили, свой сад?

— Для всякого дела нужно желание, а главное — душевное спокойствие. Война! Теперь не до этого! — отвечал обычно Ориф.

Да, война пришла и сюда, в этот тихий, далекий от фронта город, и заставила всех жить по законам военного времени. Почти каждая семья проводила на войну мужчин, поэтому не только клочок земли и несколько плодовых деревьев во дворе Орифа Олимова оставались без присмотра, а тысячи и тысячи гектаров зеленых, цветущих, плодоносящих садов, плодородных земель области остались без хозяйских рук: вместо кетменя люди брали в руки винтовку и уходили воевать. Большая часть урожая на полях и в садах была в тот год не убрана…

Едва Ориф вошел в дом, как зазвонил телефон: первый секретарь горкома партии сообщил, что согласно поступившей телефонограмме из обкома с завтрашнего дня все городские организации должны выделить половину своих сотрудников на сельскохозяйственные работы в колхозах — сбор хлопка, фруктов и овощей. Теперь же, сказал Носов, Орифу необходимо ненадолго вернуться в горком на совещание…

Снова нужны люди, люди, люди, нужны рабочие руки! Однако где же взять столько? Ведь в учреждениях и организациях города не осталось и половины тех, что служили до войны! А те, кто сейчас работает, в основном пожилые, больные, женщины и подростки, думал Ориф. И в такой тяжелый момент здоровый, полный сил человек, понимая все это, специально увечит себя, чтобы уклониться от общей работы! «Разве это мужчина?! — снова распалял себя Олимов. — Пусть-ка теперь сам ответит перед трибуналом за свои дела!»

Подумав так, Ориф прошел в комнату, где сидела Махфиратхола. Та почтительно поднялась со стула, смахнув набежавшую было слезу, поздоровалась. На минуту в комнате повисло тягостное молчание, которое нарушила тетушка.

— Вы не собираетесь кормить зятя, Шамсия-хон? — спросила, оправившись от волнения, Махфиратхола.

Шамсия смущенно спохватилась, сказала, устремившись на кухню:

— Да пропади пропадом моя забывчивость! Голова плохо соображает, извините меня, Орифджан!

Закурив папиросу, Ориф подумал вслух:

— Надо же, что наделал старик, что наделал!..

— И не говорите, дорогой зять! — на черные, в густых ресницах глаза Махфиратхолы вновь набежали слезы, потекли по ее еще свежему, гладкому, с едва наметившимися морщинками лицу, упали на черный бархатный чапан.

— Давно виделись с мужем? — Ориф отчужденно взглянул на тетушку, даже не назвав его по имени.

— Вчера ездила, — женщина поправила сползающий с головы белый платок, отделанный кистями. — Мрачный, все молчит, слова не скажет, а лицо как у мертвого!..

Перебирая кисти платка, Махфиратхола опустила глаза, не решаясь взглянуть на зятя.

— Говорят же, с луной сядешь — луной станешь, с котлом сядешь — черным будешь! — Она нерешительно помолчала. — В последнее время беда с ним прямо, не знаю, откуда только взялись эти новые друзья-товарищи, сутками не расстаются.

— Кто такие? — спросил Ориф, поблагодарив Шамсию, которая расстелила перед ним скатерть и поставила на нее касу супа с лапшой, приправленного мелко нарезанным мясом.

— Да как же, Орифджан, один из них суфи нашей мечети, двое других — товарищи по работе, из артели. Перед тем как в тот день прийти к вам, он сидел с ними накануне до полуночи. Потом сказал мне, будто бы этот самый суфи уговорил его пойти к вам и попросить, чтобы, мол, вы обязательно помогли ему освободиться от мобилизации в трудовую армию. Товарищи и напугали его, дескать, как это он, человек пожилой, обремененный семьей, выдержит суровый климат Сибири, особенно зимой. Поэтому пусть, мол, всеми средствами найдет возможность избежать этой участи…

Ориф перебил тетушку:

— Вы не знаете, сейчас его друзья в городе?

— Суфи здесь, в Мехрабаде, — ответила Махфиратхола, — он всегда здесь, никуда не уезжает, болезнь у него, туберкулез.

До сих пор молчавшая Шамсия заметила:

— А тех двоих «товарищей» и след простыл, тетушка узнавала — ни дома нет, ни в артели.

— Скажите, тетушка, а вам известно, при каких обстоятельствах ранил себя Амактура?

Махфиратхола и сама ничего не знала толком, лишь значительно позже ей стало известно, как все произошло.

После того, как зять категорически отказался исполнить просьбу Амактуры и освободить его от призыва в трудовую армию, да к тому же еще и упрекнул дядюшку, Амактура пошел в келью суфи квартальной мечети кори[5] Сабира. Там вся троица была в сборе: два товарища Амактуры, заготовители сырья артели, Сахибназар и Бердимурад, тоже были здесь. Узнав о неудачных хлопотах Амактуры, они посочувствовали ему и расценили поведение Орифа как недостойное, неуважительное. Сахибназар признался:

— Мы с Бердимурадом вчера тоже получили такие же повестки. И нас призывают в трудовую армию. Из тех, кого мобилизовали на эти работы раньше, некоторые уже вернулись — сразу же заболев там. По их словам, работа тяжелая, да и климат неподходящий. Люди крепкие, которые легко приспосабливаются и знают русский язык, еще кое-как справляются, а таким, как мы с вами, ничего не понимающим глупцам, придется лихо! Это уж точно!..

Страх охватил Амактуру. С другой стороны, не могло не отложиться в памяти и то, что говорил ему на прощание Ориф.

— Так что же делать? Придется, как и всем, положиться на волю судьбы, — в смятении решил Амактура.

— Тут Бердимурад подсказывает выход, — вкрадчиво заметил кори Сабир.

— Я что говорю, — Бердимурад трогал рукой реденькую бородку и усы, изредка прикрывая глаза подергивающимися веками. — Во-первых, наши уже отогнали немцев от Москвы. Теперь, вполне возможно, они будут изгнаны и из других городов… Таким образом, не успеешь оглянуться, как война закончится и без нас с вами! Поэтому давайте-ка под предлогом очередной заготовки кожи поедем в разные стороны и останемся подольше. Там будет видно, все в руках божьих!

Амактура усомнился в правильности этого решения, спросил:

— А что же делать с повесткой?

— Еще не вышел срок наших повесток, одна неделя есть в запасе, — рассчитал все Сахибназар.

— А у меня меньше, всего четыре дня осталось!.. — сожалел Амактура, грустно добавив: — Нет, ваш совет никудышный! В своем краю, от своих людей бежать — это грех, великий грех! Вы не правы, война еще долго продлится. А ваши мысли, Бердимурад, словно наркотик!..

Кори Сабир, позволявший себе побаловаться иногда соком опийного мака, втянул голову в плечи, закашлялся. Примолкли Сахибназар с Бердимурадом, пристыженные словами Амактуры, который внезапно собрался уходить и лишь у дверей кельи произнес: «Ладно, я пошел».

В ту ночь до самого утра он не сомкнул глаз, все ворочался с боку на бок. И только под утро крепко уснул, но тут же увидел страшный сон, испугался и проснулся. Долго сидел он в то утро в постели, отдавшись своим думам, попробовал даже истолковать свой сон. Получалось плохо: в дальнем путешествии его ждут тяжкие испытания — и в конце концов он отдаст богу душу, не выдержав их…

С этого часа Амактура стал задумчив, и без того тяжелые веки он теперь вообще не поднимал, ни на кого не смотрел. В таком состоянии в то утро воскресного дня ушел из дома и пропал на три дня.

Нашли его в ущелье Сим, что вблизи кишлака Шаршара Хосорского района, недалеко от Мехрабада, — нашли без сознания, с простреленной ладонью левой руки: двух последних пальцев как не бывало. Он потерял много крови, рядом с ним лежала охотничья одностволка. Только потом стало известно, что в тот воскресный день Амактура поехал подышать свежим воздухом и развеяться. В кишлаке Шаршара зашел в гости к своему старому другу охотнику Саиду. Тот пригласил его с собой в горы поохотиться на куропаток. Саид подстрелил несколько куропаток, и Амактура, попросив у него ружье, ушел подальше, в ущелье.

Очутившись среди каменных глыб, Амактура почувствовал, как спазм снова схватил его за горло, перед его мысленным взором вновь предстали тягостные картины недавнего сна, и страх окончательно лишил его разума: он выстрелил…

Ориф и Шамсия молча слушали Махфиратхолу, ощущая все время какое-то внутреннее беспокойство от противоречивых чувств, разрывавших их сердца: они жалели дядюшку, но не могли не испытывать гнева от его поступка.

— Случилось худшее, — стремясь все же как-то успокоить мужа и тетку, промолвила Шамсия, — хоть бы теперь все утряслось!..

— На это нечего надеяться, самые большие неприятности у нас еще впереди, — мрачно посмотрел на Шамсию Ориф.

Махфиратхола при этих словах обреченно вздохнула.

— Дня не проходит без того, чтобы не зашел кто-то из милиции, не осведомился о нем, — снова заплакала она.

Шамсия только было хотела что-то сказать ей в ответ, как постучали в дверь и она пошла открывать, но Ориф остановил ее:

— Я сам…

Пришла средняя дочь Амактуры, девушка лет шестнадцати, и бросилась к матери, поднявшейся ей навстречу:

— Мамочка! Отец умер! Только что пришли из больницы и сказали! Мы остались сиротами, мама, дорогая…

Заплакали Шамсия и Махфиратхола. Ориф, ломая одну спичку за другой, никак не мог прикурить папиросу и, услышав, как к дому подошла горкомовская машина, пошел к вешалке, чтобы надеть пальто.

8

Все в городе только и говорили о печальном конце Амактуры. Рассказ передавался из уст в уста и, как всегда это случается, обрастал подробностями, где одна половина была правдой, а другая — выдумкой. В рассказах этих постоянно упоминались имена и должности Орифа и Шамсии Олимовых, близких родственников умершего и, по разговорам некоторых, чуть ли не соучастников преступного поведения Амактуры.

Ориф старался не обращать внимания на слухи и с головой уходил в работу. Его беспокоило лишь состояние жены: лицо ее постоянно было грустным, взгляд безучастным.

Шамсия не находила себе места при мысли, что от всех этих грязных слухов пострадает больше всех Ориф, запятнают его честное имя. Она не хотела даже, чтобы он после похорон Амактуры сходил к его жене и детям, поддержал их в тяжелую минуту.

— Орифджан, не надо, умоляю, никто на вас не обидится! — уговаривала она мужа. — Боюсь, как бы и этот ваш добрый поступок не был истолкован против вас любителями покопаться в чужих делах.

Ориф просто не узнавал свою Шамсию, удивлялся ее уговорам.

— Разве поддержать людей, которых постигло горе, людей, убитых смертью близкого человека, грех?

— Подумайте, Орифджан, какие ходят слухи, так переплелись в них ложь и правда, что просто диву даешься! — настаивала на своем Шамсия.

— Не удивляйтесь, дорогая, сегодня слухи живы, а завтра нет! Человечность, прежде всего человечность! — Ориф нежно поцеловал жену и заспешил на работу: там его ждала сегодня группа добровольцев трудовой армии нового набора.

Шамсия проводила его до ворот и долго глядела вслед удалявшейся машине, на память приходили приятные и горькие воспоминания.

И в юные годы Ориф был честным, добрым, совестливым человеком с сильной волей. Пять лет учебы в Ташкенте были самыми радостными в их жизни: он в политехническом, Шамсия в медицинском. Не проходило и дня, чтобы они не виделись. Однажды зимой Шамсия тяжело заболела, пролежала полтора месяца в больнице. На больничном пороге, как шутила ее соседка по палате, даже образовалась вмятина от частых посещений Орифа. Он проявлял такую нежность к Шамсие, что сотрудники больницы то и дело говорили ей: «Если есть у девушки любимый, то только таким и должен он быть!» Услышав однажды это, Ориф пошутил: «Прежде всего надо быть человеком, а чтобы доказать свою любовь, надо совершить что-то удивительное…»

И верно, не раз он на деле доказывал это Шамсие.

Разве могла она забыть слезы благодарности родителей пятилетнего мальчугана, сына вахтера политехнического института, попавшего под машину и потерявшего много крови, когда Ориф, чтобы спасти его, несколько раз сдавал кровь для переливания? Чем же иным, как не проявлением любви к ближним, было и то, что большую часть денег, заработанных в зимние каникулы на разгрузке железнодорожных составов, он отправлял сестре, заканчивавшей сталинабадское медучилище, хотя сам жил на гроши?..

В день окончания института на торжественном вручении дипломов директор отметил в своем выступлении вместе с другими студентами и Орифа, подчеркнув, что с таких вот ребят нужно брать пример — они настоящие люди своего времени, честные и принципиальные, верные законам дружбы и товарищества.

Конечно, похвала эта прозвучала некоторым преувеличением, однако была не так уж далека от истины, потому что для Орифа и в самом деле это была принципиальная позиция, но люди-то не всегда платили тем же, как это нередко случается.

И Шамсия по своему женскому мягкосердечию иногда пыталась урезонить Орифа: к чему так расстраиваться, биться за правду, ведь никто не собирается ставить ему в вину, если он будет отстаивать эту правду с чуть меньшим рвением. Но Ориф был непреклонен даже с любимой девушкой.

— Учитель родного языка и литературы в школе не уставал повторять нам, что безразличие недостойно человека совестливого, надо людям сочувствовать. Это великое умение…

Кто знает, сколько еще времени Шамсия провела бы в этих раздумьях и воспоминаниях, если бы Озар не позвал ее к телефону. Услышав голос сына, она очнулась от дум и побежала домой.

— Наверное, я и сегодня вернусь очень поздно, дорогая, — говорил Ориф. — Кроме собрания надо еще провести беседу в обкоме, и из ЦК республики прибыл представитель…

Непонятно почему, но Шамсию вдруг охватило раздражение, на лбу и висках выступил пот, и она, всегда такая сдержанная, на сей раз не выдержала.

— По всей видимости, в скором времени вам подушку с одеялом можно будет отнести в кабинет? — Голос Шамсии задрожал.

Ориф лишь грустно рассмеялся, а Шамсия почему-то успокоилась. Они обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами, на том и кончился их разговор.

* * *

Зал совещаний на первом этаже горкома партии невелик: маленькая сцена и стульев человек на сто, не более. На стенах — портреты руководителей партии и правительства, плакаты и лозунги, по которым без труда можно определить, какими заботами живут сегодня страна, народ, республика. На заднике сцены яркий плакат: седая женщина в красном платке на фоне винтовочных штыков, наверху надпись: «Родина-мать зовет!»

Собрались к назначенному часу. Большинство трудармейцев все больше люди старше пятидесяти. Встречались лица и помоложе. Это те, кто освобожден комиссией военкомата от службы на передовой, но признан годным для работы в тылу.

Носов, Олимов и еще несколько членов бюро горкома заняли места за длинным столом, перенесенным со сцены и поставленным прямо перед залом, внимательно оглядели собравшихся. Здесь было немало известных в области людей, еще в первые дни войны подавших заявления в свои партийные организации с просьбой отправить их добровольцами на фронт или на тыловые работы. Ориф увидел и Барот-амака, участника восстания 1916 года, сосланного на каторгу в Сибирь. Хакимчу, прославившегося своей смелостью в сражениях с белыми в годы гражданской войны, не раз встречавшегося с Михаилом Васильевичем Фрунзе, за что его так и прозвали Хакимчой-фрунзевцем. Здесь был и воевавший с японским самураями на Халхин-Голе Собирджан Насимов, Собирджан-халхинголец, тяжело раненный в этих боях и награжденный орденом Красной Звезды… И многие-многие другие достойные люди города, которые поистине были гордостью области и Мехрабада.

Оглядывая зал, Ориф неожиданно увидел и Ака Навруза, не поверив своим глазам. Он еще раз внимательно пригляделся к этому человеку, сидевшему в первом ряду напротив стола президиума.

— Да, это я, Орифджан, что вы так удивленно на меня смотрите? Чем могу быть полезен? — отвечая на недоуменный взгляд Орифа, проворно поднялся с места высокий, худощавый старик, улыбаясь и показывая свои крепкие, чуть лиловатые от наса[6] зубы.

Присутствующих развеселила удаль, с которой этот человек подскочил к Орифу, несмотря на свой преклонный возраст. Не отрывая взгляда от этого человека, Носов что-то шепнул Орифу и тоже довольно улыбнулся.

— Григорий Михайлович вот тут говорит мне, что вы одновременно являетесь дойристом, барабанщиком и зурнайчи нашего театра. — Ориф приветливо посмотрел на Ака Навруза. — Что же, если вы уедете, будет делать без вас театр? Вы подумали, Ака Навруз?

Ака Навруз весело, как всегда, то и дело вставляя в речь свое излюбленное выражение «мелодия этого дела такова», засмеялся:

— Пусть товарищ Носов не беспокоится! Мелодия этого дела такова, что на дойре будет играть моя жена, Биби, барабанщиком станет младший сын, а зурнайчи — мой брат, семидесятипятилетний Бобо Шариф.

Ориф Олимов шутливо полюбопытствовал:

— Ака Навруз, вы ведь человек многодетный, двое старших сыновей у вас в армии… Намучается, однако, тетушка в ваше отсутствие, возьмет нас в конце концов за воротник и потребует: «А ну-ка, верните мне моего муженька!» Что мы тогда будем делать?

Собравшиеся снова засмеялись, но все ждали, что ответит Ака Навруз.

Он и в самом деле был отцом девятерых детей, и все, что он ни зарабатывал, уходило на них. Лишнего в доме никогда не было, зато семья была что надо, не нарадуешься. Работал Ака Навруз и в праздники, и в будни, и в театре, и на свадьбах играл, потому как не любил дармовых денег. И его жена Биби Мусаллам тоже трудилась не покладая рук. Ни один праздник, ни одна свадьба не обходились без услуг работящей Биби. К тому же она умела играть на дойре, пела и считалась лучшей танцовщицей. Но началась война, прекратились праздники, и Биби, чтобы хоть как-то сводить в большой семье концы с концами, стала работать в областном театре дойристкой…

Ака Навруз ответил Олимову не сразу, на миг задумался, как бы взвешивая свой ответ, и, не утратив своей природной иронии, нашелся:

— Орифджан, сынок! По правде говоря, я пришел сюда потому, что знаю, дударь не только на своей дудке дудеть умеет, — я все взвесил, посоветовался с женой. Мой друг усто Барот тому свидетель: в свои лучшие молодые годы, как и он, надышался я воздухом Урала и Сибири. Во времена белого царя, еще до революции, нанятый вместо сынка одного богача, поехал я туда с другими такими же чернорабочими. Почти два года мы, мусульмане, то лес валили, то ремонтировали железную дорогу — верно сказано, были словно собаки без хозяина!.. Да воздаст бог удачу нашему усто Бароту! Он как участник восстания 1916 года был сослан туда и стал нашим десятником, от многих бед и напастей спасал. Суждено нам было все-таки выжить, и мы вернулись на родину. Царя свергли, пришла Советская власть. Мелодия нашей жизни по-иному зазвучала в новом-то государстве! У всех есть свой дом, семья, специальность, я получил звание народного артиста республики… Короче говоря, Орифджан, встретил я на днях усто Барота, узнал, что он едет с трудармией на Урал добровольцем, и попросил взять меня с собой, чтобы своими глазами повидать места, которые двадцать с лишним лет назад были дикими, наводили на нас ужас, а теперь, как и наша республика, преобразились при советской власти. Все, что в моих силах, я сделаю для фронта, буду трудиться ради уничтожения врага, а трудиться Ака Навруз может за двоих, это и все подтвердят! Я не преувеличиваю, так на самом деле и есть!..

Слова этого человека тронули сердца собравшихся. Ака Навруз давно уже кончил говорить, но весь зал смотрел на него, и чувствовалось, люди готовы были слушать его снова и снова. Поднялся Григорий Михайлович Носов, посмотрел на севшего в первый ряд Ака Навруза.

— Нужно признаться, товарищи, что и теперь Урал и Сибирь не идеальное место для прогулки. Условия, признаюсь вам откровенно, очень тяжелые, не следует забывать и про тамошние морозные зимы. Климат суровый, не то что у нас здесь.

— Два слова можно сказать и мне? — раздался из задних рядов степенный бас. Поднялся усто Барот и не спеша пошел к столу президиума.

Хотя ему было за шестьдесят, внешне он выглядел еще крепким, сильным — поистине человек богатырского сложения. Усы и коротко подстриженная с редкой сединой бородка клинышком гармонировали с его открытым светлым лицом. Большие карие глаза из-под густых бровей глядели добро. Вышитая щеголеватая тюбетейка, синяя суконная гимнастерка, брюки галифе, хромовые кавказские сапоги — вполне светский человек. Однако не все знали, что усто Барот Сахибов профессиональный кузнец и в двадцать четвертом году по ленинскому призыву вступил в партию. Несмотря на то что на заводе считался мастером — золотые руки и имел освобождение от мобилизации в трудовую армию, он, не раздумывая, выразил теперь желание ехать на Урал и был внесен в списки вместе с теми, кто ехал налаживать работу эвакуированных предприятий. Немало на своем веку испытал Барот-амак и горя, и радости. Молодым его сослали на каторгу в Сибирь за участие в Ходжентском восстании 1916 года, и он с тех пор хорошо усвоил, что такое справедливость и несправедливость. У земляков, товарищей по работе пользовался авторитетом, слыл за человека, повидавшего мир, мудрого и зрелого, доброго советчика…

— Товарищ Носов правильно тут сказал, — начал Барот-амак, — что условия Урала и Сибири не очень подходящи для нас, выросших в теплом климате. В эти самые дни, когда у нас солнышко светит, там морозы достигают тридцати градусов и более. Именно поэтому я тоже хочу сказать: едем мы не на прогулку, а навстречу трудностям. Работа будет нелегкой, это должны понимать все и в соответствии с этим действовать. Однако, товарищи Носов и Олимов, — он повернулся к секретарям горкома, — прямо должен заявить вам, что по причине чьего-то легкомыслия, а может, и безответственности люди, уехавшие на Урал по призыву военного комиссариата с первой партией добровольцев, очень жалуются в своих письмах на условия, в которых им приходится жить и работать. Вот вчера я получил письмо от своего близкого друга, столяра усто Косима. Я вам прочту его…

Барот-амак вытащил из кармана гимнастерки сложенный треугольником листок, расправил его.

— «…Эх, усто Барот, — пишет мой друг, — где теперь тот человек, что не дал нам и минуты лишней, чтобы мы с толком да неспешно собрались в дальнюю дорогу. Человек этот наполнил наши карманы и вещевые мешки пустыми обещаниями. Пришлите его, пожалуйста, сюда, пусть посмотрит, как мы здесь живем и работаем. В надежде, что зимнюю теплую одежду получим на новом месте работы, мы приехали сюда в одних халатах, голова тюбетейкой прикрыта, сапоги на ногах не у всех. Теперь же, когда наступила зима, нам говорят, что теплые вещи мы должны были получить там, где призывались. Посмотрели бы вы сейчас на нас, дорогой усто Барот! Дрожим, зуб на зуб от холода не попадает, скачем, как горные козлы, чтобы согреться! Слава богу, мир не без добрых людей. Уже несколько дней как некоторым выдали теплую одежду, других помогли одеть жители Урала — делятся с нами всем, что имеют сами…

Дорогой усто! Нас не пугает тяжелый труд. Страшны жестокая зима и нехватка теплой одежды, жилья, а коли представится случай, покажите это наше письмо ответственным товарищам, которые за это дело отвечают, чтобы они учли на будущее… Ладно, как-нибудь справимся с трудностями, только бы дожить до полного разгрома проклятых фашистов и снова увидеть всех людей счастливыми. Вот это истинная радость! Была бы голова цела, а шапка найдется…»

Письмо это я потому вам прочитал, дорогие товарищи, — заключил Барот-амак, обращаясь к Носову, — чтобы, как выразился усто Косим, вы верили, что никто из нас не станет ныть от тяжелой работы. А те, кто неуважительно, я бы сказал, безразлично и безответственно относится к судьбам людским, поняли бы, что в конечном итоге они своими недобрыми делами служат дурную службу всем: их действия могут, чего доброго, поколебать стремление людей выполнить свой патриотический долг перед народом и перед Родиной…

Выражение лица Носова, по мере того как он слушал Барот-амака, становилось все мрачнее. Он что-то писал в лежавшем перед ним блокноте, потом подчеркивал какие-то места.

Едва Барот-амак закончил говорить и пошел на место, как из-за стола президиума суетливо поднялся молодой человек небольшого роста в военной форме с одной шпалой в петлице, что свидетельствовало о воинском звании капитана, и тут же стал осыпать Барот-амака градом упреков и обвинений:

— Товарищ Сахибов, от ваших слов веет духом обывательщины, что особенно опасно при сложившемся в настоящее время положении! Должен подчеркнуть следующее: нет, не недостатки и временные лишения, связанные с трудностями войны, а прочитанное вами письмо поколеблет патриотическую сознательность! Сотни, тысячи людей, которые воюют на фронте, работают в тылу, мужественно переносят трудности, лишения военного времени, проявляют безграничную самоотверженность, чтобы победить фашизм. Вы же дискредитируете идею нашего сегодняшнего высокого собрания, пытаясь направить его по ложной дорожке. Не надо забывать, что война — это война, без жертв и лишений она не обходится, и единственный наш лозунг сегодня: «Все для фронта, все для победы!»

Капитан сел, весьма довольный собой, Носов же в нетерпеливом раздражении глянул на него.

— Товарищ военком Середин, прежде чем выступать перед собранием, надо было попросить разрешения у президиума!..

— Я хотел немедля, товарищ Носов, дать отпор проявленным тут нездоровым тенденциям! — самоуверенно заявил тот.

Носов довольно резко оборвал его:

— Ваши собственные слова сомнительны, товарищ военком.

Не зная, как реагировать на реплику секретаря горкома, капитан в недоумении пожал плечами.

Собрание продолжалось, выступило еще несколько человек, говорили о том, что честно и безоговорочно исполнят свой патриотический долг, находясь в рядах трудовой армии, просили руководителей партийных, советских организаций, предприятий и военный комиссариат не оставлять без внимания их семьи, помогать в трудную минуту, особенно с топливом и ремонтом жилья.

В заключение выступил Носов. Все еще раздосадованный выступлением капитана Середина, он не сразу обрел спокойный тон, поэтому говорил непривычно тихо; иногда был резок, бросал на военкома неприязненные взгляды.

— Я искренне благодарю Барота Сахибова, который, как и подобает истинному большевику, открыто высказал правду, не скрыв ее от партии и от нас всех. — Носов заговорил теперь ровно, убежденный в правоте своих слов. — Хочу напомнить, капитан Середин: все, что происходит от нашего с вами безразличия, безответственности, ни в коем случае нельзя списывать на войну. Негоже, как говорят в народе, прикидываться безвинной голубкой… Должен сказать следующее: товарищи, собравшиеся сегодня в этом зале, и те, кто уже работает там, на Урале и в Сибири, а также и те, кто вскоре вольется в трудовую армию, — все они верные, преданные своей Родине солдаты. Заботиться о них постоянно, товарищ Середин, не значит ли претворять в жизнь лозунг «Все для фронта, все для победы!»?..

Слова Носова не могли не задеть самолюбия военкома, это было видно по плотно сжатым его губам, по краске, разлившейся внезапно по лицу. Он вытащил из папки лист бумаги, что-то быстро и нервно написал, протянул Носову. Носов перестал говорить, пробежал глазами написанное.

«Уважаемый Григорий Михайлович! — писал Середин. — Вы поступили бы правильнее, если бы не вникали в чрезвычайные полномочия военных органов, определенных в соответствии с военным временем, а больше говорили о честном исполнении долга гражданами, каждым военнообязанным, об уклонении от воинской службы, самострелах, например. (Я имею в виду случай, происшедший не так давно с родственником работника горкома товарища Олимова.) Думаю, это было бы на пользу общему делу.

Капитан Середин».

Носов пришел в ярость от высокомерия, которым дышала каждая строка этой записки военкома. На какой-то миг он растерялся, не знал, что и ответить, потом сумел наконец взять себя в руки, громко сказал:

— Вы свободны, товарищ военком, займитесь своими непосредственными делами. Это тоже будет на пользу общему делу, как я думаю.

Крайне удивленный неожиданным поворотом, Середин хотел было еще что-то добавить или возразить, однако Носов кивком головы настоятельно потребовал, чтобы тот удалился. Взгляды всех при полной тишине были устремлены на Середина, а тот, то краснея, то бледнея, попытался изобразить на лице какое-то подобие улыбки. Нерешительно сделав несколько шагов, он все же пошел наконец к двери: другого выхода у него попросту не было.

— О ваших предложениях, изложенных в записке, поговорим позже, — сказал ему вслед Носов.

В конце собрания от имени присутствующих труд-армейцев Барот-амак вновь заверил всех, что никто из сидящих в зале не испугается трудностей, не склонит головы перед лишениями в предстоящей поездке: ведь настоящий мужчина тот, кто не ведает страха и из всякой сложной ситуации всегда находит выход…

Носов, Олимов и все, кто был в президиуме, пожелали здоровья и успехов всем добровольцам, отъезжающим в ближайшие дни на Урал.

— Вот, товарищ Олимов, познакомьтесь с посланием военкома. — Носов протянул Олимову записку Середина, после того как все вышли. — Вам это будет интересно.

Ориф прочитал записку, и его словно с головы до ног облили холодной водой. Мысль заработала энергичнее, в голове возникло множество предположений, догадок, опасений.

— Торопиться надо, Олимов, — заспешил Носов, — через полчаса нас уже ждут в обкоме.

Услышав голос Григория Михайловича, Олимов внутренне весь собрался и подумал, что ему еще многому надо учиться, чтобы воспитать в себе самообладание и выдержку старшего товарища и наставника.

9

Хотя время было довольно позднее, двери обкома не закрывались. В его коридорах и кабинетах жизнь не утихала, правда, маломощные электрические лампочки тускло горели, освещая усталые лица людей. То и дело звонили телефоны: кто-то говорил с дальним районом республики, кто-то со столицей, третий никак не мог связаться с нужным городским учреждением. Иные сотрудники обкома с официальными документами или папкой сновали из кабинета в кабинет. Откуда-то доносился голос радио, читалась очередная сводка Совинформбюро. В коридорах двухэтажного обкомовского здания всюду, как и в зале, были расклеены листы бумаги, на которых крупными печатными буквами от руки были написаны объявления, призывающие экономить электроэнергию и, уходя, всюду гасить свет. Хотя Мехрабад и был удален на несколько тысяч километров от линии фронта, тем не менее окна здания плотно закрывались толстым синим картоном, благодаря чему свет не проникал на улицу.

Раздевшись в гардеробе вестибюля, Носов и Олимов повесили свои пальто и поспешили на второй этаж в кабинет Самандарова. В приемной первого секретаря обкома партии навстречу им поднялась секретарша, круглолицая блондинка средних лет.

— Как вы себя чувствуете, Татьяна Сергеевна? — осведомился Носов.

Татьяна Сергеевна сложила в красную папку разложенные на столе бумаги и, присев на стул у низенького столика с машинкой, начала что-то перепечатывать.

— Не жалуюсь, Григорий Михайлович, благодарю. Сама-то я ничего, только вот от Петра Александровича что-то давно нет писем.

— Не расстраивайтесь, не сегодня завтра обязательно получите! — ободряюще улыбнулся Носов. — Известно, в каких условиях работает военно-полевая почта…

Татьяна Сергеевна, тронутая участием Носова, подняла на него глаза.

— Спасибо, Григорий Михайлович, за участие. Вы очень душевный человек, я это знала всегда.

Спокойно ждавший приема Носов пожал плечами, — он не любил комплиментов, даже от женщин.

— Я знаю по собственному опыту. Мой брат на Южном фронте с начала войны. За полгода мы с женой получили от него всего два или три письма, а он в каждом из этих писем сообщает, что обязательно пишет раз в неделю.

Ориф просматривал газету, сидя в кресле у окна, и, прислушавшись к последним словам Носова, как-то вдруг встревожился: ведь и он давно не получал писем от своего брата Маруфа — разве что только коротенькую записочку, где тот извещал, что направляется на Ленинградский фронт. Больше никаких вестей до сих пор от него не было. Конечно, понимал Ориф, во время тяжелых оборонительных боев откуда взять время, чтобы писать письма. Но разве этим объяснением можно успокоить себя, родителей, сестер, дни и ночи думающих о своих сыновьях, братьях, мужьях, ушедших на фронт. Они все глаза проглядели в ожидании письма или весточки с фронта! Да вот взять хоть отца, Одил-амака. Ведь не проходит и дня, чтобы он не позвонил Орифу домой или на работу и не спросил, нет ли вестей от Маруфа. Ориф, как и Носов только что, каждый раз терпеливо объяснял, как тяжела работа полевой почты, успокаивал отца, но в последнее время Одил-амак, Ориф это чувствовал, не очень-то верит в его доводы. Почему-то и Носов сегодня не привел более убедительных аргументов, чтобы не волновалась Татьяна Сергеевна, — ведь тогда бы и сам Ориф успокоился и мог успокоить отца.

Нерадостные думы Олимова прервал звонок. Секретарь легко вскочила, обернулась, будто говоря Носову и Олимову, чтобы они извинили ее, и поспешила в кабинет Самандарова.

Носов посмотрел на свои часы: стрелки показывали двадцать минут десятого. Столько же было и на стенных, они мерно постукивали, нарушая однообразную тишину приемной. Уставший от ожидания Ориф встал, сложил газету и подвинул ее на край стола секретаря. В это время из кабинета вышла Татьяна Сергеевна с новой кипой бумаг и папкой в руках.

— Сейчас Павел Петрович закончит разговор с Москвой по ВЧ — и вас примут, — пообещала она истомившимся в ожидании Носову и Олимову.

Носов подошел к рабочему столу секретаря, пошутил:

— Татьяна Сергеевна, извините за любопытство…

Та подняла на него удивленные, покрасневшие от усталости глаза.

— Какое любопытство, Григорий Михайлович? Вы о чем?

— Как сейчас настроение у наших руководителей, не сердиты ли?..

Татьяна Сергеевна улыбнулась:

— Что, провинились, словно школьники, и теперь боитесь разноса? Так?

— Э-э, дорогая Татьяна Сергеевна! — обреченно вздохнул Олимов. — Коли представится случай и настроение у начальства будет плохое, без вины найдется повод прицепиться к чему-нибудь да так взять нас в оборот, что и охнуть не успеем!..

Татьяна Сергеевна звонко рассмеялась.

— Насколько я знаю, вы оба закаленные! И без моей подсказки знаете, как вести себя в той или иной ситуации! — польстила она мужчинам.

— Если попадем под горячую руку, дальше фронта не отправят, вот и весь сказ! — то ли в шутку, то ли всерьез безнадежно махнул рукой Олимов.

Из кабинета снова раздался звонок вызова.

Татьяна Сергеевна заглянула туда и движением головы пригласила Носова и Олимова приготовиться. Как по команде, покрепче прижав к себе свои папки, оба устремили взгляд на дверь, готовые войти. Но время шло, а секретарь все не звала их, что дало повод мужчинам время от времени обмениваться недоумевающими взглядами. Наверное, прошло еще не меньше десяти минут, прежде чем Татьяна Сергеевна снова зашла в кабинет и вынесла оттуда несколько густо исписанных бумажных листков.

— Директивная телеграмма секретарям райкомов и председателям райисполкомов… Об оказании помощи фронту. Поэтому пришлось заставить вас подождать. Входите! Настроение у обоих, надо признаться, не очень-то, особенно у Павла Петровича Полякова…

Нельзя сказать, что их обрадовало это сообщение. На сосредоточенных лицах Носова и Олимова появилось какое-то подобие улыбки. Они решительно двинулись к дверям кабинета, а войдя, обменялись приветствиями с секретарем ЦК Компартии Таджикистана Поляковым, стоявшим около рабочего стола Самандарова, а потом и с самим Самандаровым. Поляков пригласил вошедших садиться и, полистав блокнот, тотчас попросил Носова подробно доложить ему о помощи фронту, выполнении обязательств по выпуску продукции на предприятиях города, ходе мобилизации на воинскую службу и в рабочие батальоны.

Григорий Михайлович открыл свою папку, которую он все это время бережно прижимал к себе, достал оттуда свои записки и повернулся к секретарю обкома.

Олимов тоже приготовил к докладу нужные бумаги, которые могли потребоваться ему при разговоре, положил на обложку папки перед собой, и опершись локтями о край стола, а подбородком о ладони рук, глубоко задумался. Павел Петрович Поляков, засунув пальцы за толстый кожаный ремень, надетый поверх синей гимнастерки, — у них с Самандаровым была одинаковая привычка, заметил Ориф, — ходил взад-вперед, поскрипывая хромовыми сапогами на каблуках. Крупная по сравнению со всем телом голова с негустыми седыми волосами была опущена, брови упрямо сдвинуты, взгляд больших серых глаз устремлен на округлые носки сапог.

Удобно устроившись в кресле, Самандаров спокойно слушал первого секретаря горкома Носова, изредка что-то записывая, делая пометки в своем блокноте.

Григорий Михайлович подробно рассказывал об успехах и недочетах во всех сферах деятельности партийной организации города, увязывая это с проблемами и задачами текущего дня. Говоря о только что прошедшем собрании добровольцев рабочих отрядов, остром критическом выступлении Барот-амака, он вспомнил и о записке, посланной военкомом Серединым ему в президиум, сухо заключив:

— Наш военный комиссар, по-видимому, совершенно неправомерно считает себя безраздельным владыкой и думает, что только для того и существуют партийные органы, чтобы исполнять его приказы.

Поляков остановился, внимательно посмотрел сначала на Носова, потом вопросительно на Самандарова.

— В чем, собственно, дело, Салим Самандарович? Почему товарищ Середин позволяет себе такое?..

Самандаров в недоумении пожал плечами и что-то отметил на листке бумаги, лежащей перед ним.

— Я проверю и узнаю все, Павел Петрович! — с готовностью пообещал он.

Носов говорил недолго, и едва закончил, как, не ожидая специального приглашения секретаря ЦК, встал Ориф Олимов.

— Если вы разрешите, товарищ Поляков, я хотел бы добавить несколько слов к только что сказанному Григорием Михайловичем.

Поляков молча кивнул.

Олимов докладывал коротко, приводил конкретные цифры и данные, анализировал состояние дел в промышленности города, настроение рабочих, которые с высоким чувством патриотизма берут дополнительные обязательства: победа Красной Армии под Москвой вдохновила всех горожан, трудиться стали еще самоотверженнее. День ото дня увеличивалось количество добровольцев, желающих немедленно отправиться на фронт, в рабочие батальоны…

Поляков внимательно слушал, что говорит молодой секретарь, и одновременно удивлялся, как хорошо Олимов владеет русским языком, фразы строит правильно, акцента никакого.

Секретарь же обкома Самандаров, дослушав отчет Орифа примерно до середины, с разрешения Полякова вышел из кабинета и вернулся, когда Олимов уже заканчивал свое выступление. Он сел за свой стол, схватился за ручку и, быстро исписав с полстраницы, протянул ее Полякову. Тот прочитал и, недовольно повернувшись к Самандарову, бросил записку на стол.

— Необходимо подчеркнуть, — Ориф внимательно посмотрел на Самандарова, — что жители Мехрабада, как и весь советский народ, держат сегодня очень трудный экзамен на выносливость. Словно искусные мореплаватели, мы плывем сквозь штормы и тайфуны войны, учимся мужественно переносить огонь и смерч. Разницы между теми, кто на передовой линии фронта и на передней линии труда, почти никакой: везде нужны честные солдаты Родины. Уровень сознания советских людей, я это говорю с полным знанием дела, товарищи, сегодня свидетельствует о том, что подавляющее большинство должны выдержать этот экзамен.

— Почему подавляющее большинство, а не все?! — перебил Орифа Самандаров.

Носов тоже удивился, почему Олимов сказал так, а Павел Петрович многозначительно ухмыльнулся, поглядел на собравшихся в кабинете, переводя взгляд с одного на другого.

Ориф Олимов серьезно отвечал:

— Я сказал так, как думаю, товарищ Самандаров, — в голосе Орифа зазвучали жесткие нотки. — Не мне вам говорить, что и рис попадается с сорняком…

Уставившись своими пронзительными немигающими глазами на Полякова, Самандаров истолковал ответ Олимова по-своему:

— А, стало быть, говоря о сорняках, вы, очевидно, имеете в виду таких, как, например, Амактура? Не правда ли?

Намек секретаря обкома не оскорбил и не обидел Олимова, а скорее раздосадовал его. И когда Самандаров, поступив, как показалось Орифу, не совсем тактично, вышел из кабинета во время его выступления, а потом, вернувшись, написал Полякову записку, Олимов почувствовал, что разговор непременно зайдет о самостреле и смерти дяди Шамсии, Амактуры, и секретарь обкома обязательно найдет повод и использует свою осведомленность против Орифа. Так оно и вышло, и, когда Олимов услышал сказанное Самандаровым, вскипела его горячая кровь, бросилась в лицо, однако, не теряя присутствия духа, он подчеркнуто вежливо ответил:

— Да, Салим Самандарович, именно таких подлых и трусливых людей я и имел в виду, когда говорил о «подавляющем большинстве», а не обо всех.

Поляков только что из записки Самандарова узнал о случае с Амактурой и, пока Олимов с Самандаровым говорили, тщательно обдумывал, что должен сказать он. Стоило Орифу упомянуть о своем родственнике и назвать его подлым и трусливым, как Поляков снова спросил Олимова:

— Так, выходит, как свидетельствует товарищ Самандаров, вы еще и принимали участие в похоронах этого человека?

— На похоронах он не был, это неправда, Павел Петрович! — не сдержался Носов.

Поляков недовольно посмотрел на Самандарова.

— Пусть Олимов сам скажет! — нетерпеливо предложил Самандаров.

— Я, Павел Петрович, не был на похоронах, только через несколько дней заехал на несколько минут навестить убитую горем семью дяди… успокоить, поддержать, — смутился Ориф.

— Какая разница — так или эдак! Вы пошли в дом предателя, дезертира — и все тут! — в открытую торжествовал Самандаров.

— По-моему, Салим Самандарович, — повернулся к нему Носов, — бесчеловечно было бы товарищу Олимову совсем отвернуться от семьи дяди из-за недостойного поступка Амактуры!

Самандаров занервничал сильнее прежнего: упрямство Носова и Олимова его просто бесило.

— Тогда почему же вы, товарищ Носов, удалили из президиума собрания военкома Середина, информировавшего вас о самостреле? — повысил он голос.

Невозмутимо, спокойно Поляков взял бразды разговора в свои руки, подчеркнул, что, пока сам не встретится с военкомом Серединым и не выяснит всех обстоятельств дела, никаких выводов делать сегодня не следует. И в самом деле, из-за одного негодяя не стоит доставлять неприятности другим.

— Недостойно большевику быть человеком жестоким, — заметил Поляков. — Если Олимов действовал так, как здесь рассказал нам, он поступил справедливо. Если же у него были какие-то другие намерения, оставим это на его партийной совести, товарищи… А теперь хочу привлечь ваше внимание к основному вопросу, ради которого мы, собственно, и собрались сегодня, — о помощи фронту. Ваши сообщения, товарищи Носов и Олимов, заслуживают внимания. Мне понравилось, как говорил товарищ Олимов, — с подъемом, взволнованно, чувствуешь, что все, о чем он здесь нам докладывал, его искренне волнует, он все принимает близко к сердцу. Наверное, на него большое впечатление произвел патриотический подъем среди его земляков. Да, наши люди должны проявлять самоотверженность, но одних пламенных слов и речей недостаточно. С начала войны прошло уже полгода. Впереди испытания еще более тяжелые. Речь идет о главном: быть или нет нашему государству. Враг намеревается благодаря превосходству в живой силе и технике будущим летом единым ударом заставить нас стать на колени, покориться. Но мы знаем одну золотую заповедь: когда твердо стоишь на родной земле, любая сила не страшна; можно и должно переломить хребет фашистскому зверю. Но для того чтобы это случилось как можно скорее, необходимо постоянно всесторонне наращивать темпы помощи Красной Армии, усиливая ее мощь и силу, с каждым днем увеличивать выпуск продукции, так необходимой фронту. Именно по этому вопросу есть претензии к мехрабадцам, ибо в вашей области, товарищи, наблюдается опасная тенденция к снижению производительности труда на промышленных предприятиях, снижению урожайности в сельском хозяйстве…

— По-моему, Павел Петрович, — воспользовавшись паузой, заметил Олимов, — изменить эту тенденцию вряд ли можно, ведь день ото дня численность рабочих и крестьян уменьшается, а не увеличивается…

— Если и руководитель-большевик мыслит так, — Поляков подумал про себя, что Олимов многое позволяет себе сегодня, — то чего тогда ждать от подчиненных…

Носов сердито посмотрел на Олимова, но ничего не сказал, переведя взгляд на листок со своими пометками. Он понимал, что Ориф, конечно, прав, но считал, что тот проявляет в присутствии секретаря ЦК излишнюю несдержанность: что за необходимость заводить теперь этот разговор…

Самандаров же решил еще кое-что припомнить Олимову, считая, что это теперь будет очень кстати.

— Коли вы подчеркиваете именно этот факт сокращения численности работающих, на каком же тогда основании вы считаете ошибкой отказ принять оборонные заводы, эвакуированные из прифронтовой зоны?

И снова Орифу кровь бросилась в голову, но он быстро нашелся, резко ответив:

— На том основании, товарищ Самандаров, что эти предприятия привезли бы с собой и все необходимое оборудование, и людей. Вы, конечно, знаете лучше меня, что восстановленные в соседней республике заводы уже успешно действуют и выдают продукцию, необходимую фронту!

Самандаров хотел было что-то ответить, но Поляков тотчас прервал его, а Олимова упрекнул в субъективном подходе к решению сложных вопросов, попутно заметив, что молодой секретарь не всегда умеет держать себя в руках. Необходимо придерживаться партийной дисциплины, напомнил он: предметом повторного обсуждения не должны являться вопросы, которые уже рассмотрены ранее руководящими органами и по которым приняты соответствующие решения. На каком основании, по каким причинам не приняты данные заводы, известно в соответствующих инстанциях, которые занимались этим вопросом. И товарищ Олимов должен помнить, что отношение руководства республики к этой проблеме было в свое время продиктовано обстоятельствами вынужденными. Как в той пословице, она есть у таджиков и у русских: по одежке протягивай ножки…

— Но даже несмотря на это решение, — продолжал Поляков, — мы приняли несколько предприятий легкой промышленности, завод металлоизделий, которые теперь необходимо не затягивая пустить в действие, в том числе, кстати, и консервный завод, размещенный в вашем городе, товарищ Олимов. Знаю, вы бы хотели, чтобы в Мехрабаде разместилось хоть одно крупное оборонное предприятие! Однако, дорогой мой, вот уже сколько времени вы не можете восстановить и пустить в ход маленький заводишко, ввод в действие которого в наших условиях не столь сложен и выгоден с точки зрения обеспечения его продукцией местного населения, — что тоже немаловажно. Более того, сегодня я собственными глазами видел, как станки, машины, крупные детали этого завода ржавеют под открытым небом. Разве подобное отношение к социалистической собственности, товарищи, не характеризует большевиков, непосредственно несущих за это ответственность?

— Павел Петрович… — пытался объяснить Носов, — слов нет, вы правы, критикуя нашу работу, но должен заметить, что на поступившее оборудование мы до сих пор не получили технической документации…

— К тому же, уважаемый Павел Петрович, — вслед за Носовым добавил Ориф, — даже если мы и быстро восстановим этот завод, то все равно нет смысла вводить его в строй до лета будущего года: он же рассчитан на переработку свежих овощей и фруктов.

Замечания Носова и Олимова нельзя было сбрасывать со счетов, но Поляков все же продолжал стоять на своем:

— Вы сначала сделайте главное — восстановите, а потом будем говорить о том, на что годен этот завод. Одному богу известно, восстановите вы завод до весны или нет с такими вот мыслями и отношением к делу!..

Поляков замолчал. Молчали и все остальные. Через минуту, насупленный и недовольный, секретарь ЦК обратился к Самандарову:

— Надо откровенно признаться, Салим Самандарович, что и вы проявили немало либерализма в решении этих вопросов.

— Получается, товарищ Поляков, несправедливо: груз, который оказался не по плечу секретарю горкома, теперь надо взвалить на плечи секретаря обкома?! — нашелся тот.

— Не взвалить, — уточнил Поляков, — а научить, вовремя посоветовать, потребовать, наконец, когда это нужно. Олимов молодой работник. Если он теперь допускает ошибки, заблуждается иногда, я уверен, наступит время, и он обязательно выйдет на правильный путь. Думаю, что неверные мысли, выводы, необоснованные претензии его по поводу оборонных заводов проистекают от той же молодости и малоопытности. Как вы сами-то думаете, товарищ Олимов?

Ориф не нашелся сразу, что ответить, но все ждали, что же он все-таки скажет. Особенно надеялся Самандаров, что в присутствии столь ответственных работников Олимов покается, наконец согласится с тем, что сказал Поляков, признает свои ошибки и тем самым заставит изменить мнение о себе.

Ориф встал, открыто посмотрел на Полякова.

— Нет, Павел Петрович, я и сейчас не изменю своего мнения! Конечно, согласно партийной дисциплине, я подчиняюсь решению, принятому большинством. И все же я убежден в правоте своих суждений. Вы спросите почему. Да потому, что принятие оборонных заводов тяжелой промышленности заложило бы основу для превращения Таджикистана из республики аграрной в аграрно-промышленную. Часть же тех рабочих рук, которые мы отправляем сейчас в далекие края, на Урал, в Сибирь, сконцентрировалась бы именно здесь, и были бы созданы условия для поисков и применения сырьевых запасов нашего края в промышленном производстве. У нас богатые перспективы по созданию энергокомплексов — так говорят ученые. У нас есть запасы руды, правда еще мало изученные, есть пусть и малочисленный, но высококвалифицированный рабочий класс, молодые кадры инженерно-технических специалистов из местного населения, которые выросли уже при советской власти, и многое другое… Все это, по-моему, было бы претворением в жизнь решения последнего съезда нашей партии о приближении в перспективе промышленных объектов к сырьевым источникам Советского Востока и Средней Азии. Конечно, я знаю, при этом возникнет немало трудностей, но ответьте мне, дорогие товарищи, разве трудности, ответственность, которая с каждым днем все больше ложится на нашу республику, намного меньше той, о которой я только что говорил?..

— К сожалению, вы очень далеки от реальности, товарищ Олимов, — охладил его пыл Поляков, — хотелось бы конкретно ответить на каждый вопрос, который вы затронули здесь. Однако время уже позднее, а работы у нас непочатый край. Одно беспокоит меня сейчас: сможете ли вы при таком неправильном отношении к делу как положено исполнять те обязанности, которые возлагает на вас партия?

— Дорогой Павел Петрович, — голос Орифа дрогнул, выдавая волнение, — я давно подал заявление с просьбой отправить меня на фронт, в действующую армию. Пожалуйста, пойдите мне навстречу! Вот и будет решен вопрос со мной, ко всеобщему удовлетворению…

Поляков словно ждал такого поворота дела, потому что сразу же предложил:

— А если не в действующую, если направим вас в трудовую армию на Урал, политруком? Как вы смотрите на это, товарищ Олимов? Ведь недавно вы сами говорили о значении ее для нашей промышленности в тылу…

Олимов улыбнулся, посмотрел сначала на Носова и Самандарова, потом на Полякова, не сводившего с него настойчивого взгляда.

— Это задание, товарищ Олимов, — продолжал свою мысль секретарь ЦК, — мне кажется, нисколько не легче и не менее важно, чем быть сейчас на передовой. Только что звонили из Сталинабада по этому вопросу, там ждет нашего решения Сергей Васильевич Сорокин, — вы с ним знакомы, это представитель партийной организации Белогорской области Урала.

— Да, да, Олимов с ним знаком, встречался здесь, в обкоме, — уточнил Самандаров.

Носов, до того молчавший и никак не проявлявший своего отношения к происходящему, вдруг возразил:

— Я не согласен с вами, Павел Петрович! Олимов дельный, преданный партии работник, — разве легко будет подыскать кого-то на его место?

Поляков подкупающе улыбнулся:

— А разве мы, товарищ Носов, выдвигаем его на эту работу как слабого партийного работника? Вовсе нет! Наоборот, в трудовую армию, как и на фронт, необходимо посылать партийные кадры, заслуживающие доверия партийных органов республики.

Олимов понял, куда на этот раз потянулась нить разговора, и не скрывал, что это заметно задело его самолюбие, даже рассердило.

— Я согласен! — вдруг неожиданно для всех ответил он и стал собирать со стола свои бумаги.

— Очень хорошо! — так же немногословно одобрил Поляков, тут же отдавая распоряжение Носову и Самандарову подыскать на место Орифа подходящего человека и рекомендовать его в Центральный Комитет для утверждения.

Договорились также продолжить разговор завтра с утра. Пожав руку Носову и Олимову, Поляков распрощался и, похлопав Орифа по плечу, шутливо заметил:

— Это в вас молодость играет, ведь верно? Я-то понимаю, сам был когда-то такой же горячий!..

Олимов, судьбу которого только что решили, дерзко ответил вопросом на вопрос:

— А разве холодное и безжалостное сердце лучше, чем горячее, неравнодушное?

— Вне всякого сомнения, нет, товарищ Олимов! — искренне ответил Поляков, провожая секретарей горкома до двери кабинета.

Носов и Олимов оделись и вышли из здания обкома. С севера вдруг подул пронзительный ветер, поднял полы пальто, ударил в грудь неприятным холодом. Оба, застегнувшись на все пуговицы, повернулись спиной туда, откуда он дул, и стали осторожно спускаться с лестницы. Носов хотел было поехать в горком, но Олимов взмолился:

— Григорий Михайлович, я очень устал, хочу пойти домой!

— Ладно, Ориф, идите, отдыхайте! — отпустил его Носов, понимая, какого нервного напряжения стоил Олимову только что состоявшийся разговор. — И я, брат, каюсь, тоже ни отдыхать, ни работать не смогу больше сегодня.

— Это почему? — удивился Ориф.

— А разве после таких бесед человеку бывает легко? Уверяю вас, вы поступили сегодня не лучшим образом, согласившись так быстро с новым назначением.

— Не согласился бы, Григорий Михайлович, Поляков сам бы все равно настоял на этом, так что сопротивление бесполезно.

— Наверное, вы правы! Достойно лишь удивления, что до сих пор подобные методы работы не изжиты из нашей партийной практики. Есть в вас прекрасное качество, Ориф: вы до конца верны своей партийной позиции, молодец!

— Спасибо, Григорий Михайлович, до свидания! — протянул руку Ориф. — Я этому учился у таких непреклонных товарищей, как вы.

Они распрощались. Носов заметил, что Ориф Олимов пошел в сторону своего дома. Через несколько шагов Ориф оглянулся и посмотрел вслед Носову, и, хотя фигура того уже почти скрылась в темноте, звуки его шагов все еще отчетливо слышались.

«Как жаль, что придется расстаться с таким достойным человеком!» — искренне печалясь, с огорчением подумал Ориф и, подняв воротник пальто, ускорил шаг.

10

Была почти полночь, когда он вернулся домой, его встретил Одил-амак.

— Здравствуйте, отец, с приездом вас! Очень рад! А где моя жена Шамсия? — спросил Ориф, когда, раздевшись, не увидел на вешалке пальто жены.

Одил-амак сказал, что она еще не вернулась с работы, там нынче необходимо ее присутствие, так как сильно ухудшилось состояние здоровья нескольких раненых детей, прибывших из-под Ленинграда.

— Озар спит, отец?

— Да, наверное, с час как он в постели, сынок, а до того мы с ним все разговаривали, — лицо Одил-амака осветила улыбка, — интересный, умный мальчик растет у тебя, сынок!

Переодевшись и вымыв руки, Ориф подсел к обеденному столу, где, как всегда, его ждал ужин, но есть почему-то сегодня не хотелось, и он отщипнул кусочек лепешки.

— Что давно не приезжали к нам, отец?

— Работа, сын мой, хозяйство! Чордара — это тебе не Мехрабад! Покрутишься вот так целый день, только тогда и поймешь, что значила для нас покойная мать. Э, да что там, нет слов!..

— Неважный у вас вид, отец, мучаете вы себя работой…

— Да дело не в работе, сынок, очень тревожусь я что-то: от твоего брата Маруфа до сих пор никакого известия, как в воду канул!

Ориф, как мог, успокоил отца:

— Верю, что он жив и непременно напишет, получите скоро весточку, дорогой отец, не расстраивайтесь, от многих с фронта нет писем, не только от нашего Маруфа.

Одил-амак порылся во внутреннем кармане пиджака и, вынув какой-то конверт, протянул Орифу. Тот взял его в руки, мельком глянул на отца: в печальных глазах Одил-амака стояли слезы, губы под тонкими с сединой усами заметно дрожали.

Ориф торопливо открыл конверт, пробежал глазами квадратик серой бумаги с напечатанным на нем текстом:

«Товарищу Олимову Одилу. В ответ на ваше письмо, в котором вы запрашиваете о своем сыне, младшем политруке Олимове Маруфе, сообщаю: за месяц до получения запроса при выполнении боевого задания он без вести пропал. Если нам что-либо станет известно о его судьбе, мы сообщим вам дополнительно.

Комиссар Н-ского батальона старший политрук Хохлов Н. И. 3.XII.1941 г.»

Одил-амак тяжело проглотил слюну, спазм в горле перехватил дыхание, он вытащил платок, поднес к лицу.

Сердце Орифа забилось, почему-то внезапно отяжелели веки, и он все не в состоянии был оторвать взгляда от письма. Осторожно поднял глаза, посмотрел на отца. Одил-амак, опустив голову, нервно комкал в ладонях платок, Ориф, тяжело вздыхая, закурил. Так в молчании они просидели какое-то время, не зная, чем утешить друг друга.

— Ладно, отец, — прервал тягостное молчание Ориф, — будем надеяться, что в один прекрасный день придет известие от нашего Маруфа!

Одил-амак что-то неразборчиво шептал, Ориф услышал лишь последние слова:

— …Кто знает, жив он или мертв?..

Извещение, подписанное политруком Хохловым, навело Орифа на печальные размышления. «Пропал без вести… Лучше бы уж вообще не было ответа, — с горечью думал он. — Кто знает, может, раненый, попал в плен или погиб? Нет, нет, лишь бы не плен! Нет страшнее позора!» — гнал он от себя эти мысли.

Кто-то звонил в дверь, и Ориф пошел открывать. Подумал: наверное, жена. Воспользовавшись отсутствием сына, Одил-амак, который едва сдерживался в его присутствии, теперь дал волю слезам. И будто полегчало немного на сердце. До его слуха донесся усталый голос невестки. Одил-амак пошел к двери и был поражен тем, что увидел. В прихожей стояла Шамсия, прижимая к груди ребенка с белесыми волосенками. Правая ножка и головка забинтованы. Ориф, ничего не спрашивая, молча помогал жене раздевать его, укутанного в пальто не по росту, теплый платок. Распухшие веки Шамсии были воспалены.

— Здравствуйте, отец! — едва слышно поздоровалась Шамсия. — С приездом вас! Вот, видите, пришлось задержаться, — она кивнула на ребенка.

— Здравствуйте, Шамсия-хон, — ответил Одил-амак. — Что за ребеночка вы принесли?

Шамсия ласково прижимала к груди сонного ребенка, грустно взглянув на мужа и свекра, ответила Одил-амаку:

— И не знаю, отец, пока ни о чем! — Она пошла в спальню, еле сдерживая слезы.

Вот уже два месяца детские сады, ясли, школы и областная больница Мехрабада стали пристанищем для детей, эвакуированных из прифронтовой полосы. Многие пострадали при фашистских налетах, бомбежках, потеряли родителей, были ранены, истощены от голода, от перенесенных нервных потрясений.

Те, кто попал к Шамсие в детскую областную больницу, были доставлены из Ленинграда и Ленинградской области. Почти сто человек, и на каждом оставил свою безжалостную печать уничтожающий все на своем пути огонь войны. У одного ребенка перебинтована голова, у другого — нога, третий с повязкой на руке, четвертый с перевязанным горлом или плечом… Некоторые забинтованы, словно мумии, с головы до ног. Не смолкает в больнице плач ни днем ни ночью, и равнодушный камень не остался бы безмолвным, слыша, как дети зовут, может быть, навсегда потерянных близких:

— Мамочка!.. Где ты? Очень головка болит!

— Папочка! Приди за мной, я так соскучилась по тебе!..

Шамсия, как и весь персонал больницы, металась с утра до позднего вечера между ранеными и больными детьми, стараясь облегчить их страдания, то нежно поглаживала по головке одного, то успокаивала, по-матерински ласкала другого, то читала стихи, сказки третьему, отгоняла от сердца малыша поселившуюся в нем печаль… И очень скоро дети полюбили Шамсию, она их лечила, обращалась с ними ласково, — а маленькому ребенку необходима забота взрослого! Они полюбили Шамсию и привязались к своему врачу.

Особенно прикипели к ней душой брат и сестра Нина и Саша из Пскова, с нетерпением каждый день ждали прихода Шамсии на работу и нередко, если она запаздывала, засыпали вопросами медсестер и нянечек: «Где наша тетя доктор? Почему она так задерживается? Мы соскучились, позовите ее, пожалуйста, пусть скорее приходит!..»

Состояние Саши поначалу было тяжелым: осколок бомбы попал ему в живот, задев кишечник и желудок. Нина не отходила от брата, разучилась улыбаться. Шамсия старалась уделять этим двоим больше внимания, чем остальным, подолгу сидела иногда с ними и после работы.

— Когда мы совсем поправимся, то вернемся домой к папе и маме, ведь так, тетечка Шамсия? — неуверенно спрашивала Ниночка.

Они были слишком малы, чтобы понять все, что происходит с ними, понять, что война трагически изменила их судьбу. Они не знали, что Псков давно занят немцами, а их родители в день проводов детей на вокзал попали под сильную бомбежку. Бомбили и эшелон с детьми, но каким-то чудом машинист вывел его из-под огня. Они ничего не знали, как и все другие дети, которых приютил Мехрабад: их родители считались без вести пропавшими.

Саша с надеждой глядел на сестру, старше которой был на два года, не по-детски устало говорил:

— Может быть, наши родители после той бомбежки лежат в какой-нибудь больнице, как вы думаете, тетя Шамсия? Вроде нас…

Шамсия соглашалась с Сашей, ласково поглаживала его горячий от высокой температуры лоб.

— Да, Сашенька, наверное! Вот вы с Ниночкой поправитесь, они к этому времени и выйдут из больницы, вы обязательно увидитесь!..

Успокаивала, старалась, чтобы дети не видели ее слез, а у самой они подступали к горлу. Да и кто выдержал бы этот печальный болезненный взгляд запавших глаз, как бы моливших взрослых о помощи?

Шамсия дважды оперировала Сашу, перепробовала лечение самыми разными лекарствами, делала все возможное для его спасения, но состояние мальчика все ухудшалось. Он таял на глазах, словно свечка.

В тот вечер, когда Одил-амак приехал к сыну с извещением о без вести пропавшем Маруфе, самочувствие Саши вдруг резко ухудшилось — и никакие лекарства, уколы уже не помогали: к полуночи он умер. Сестренка своим плачем подняла на ноги всю больницу.

— Где Саша? Куда он ушел? Почему меня бросил? Пусть он придет обратно, я не засну без него! — кричала Нина, вцепившись в халат Шамсии и не отпуская ее от себя.

Что только не делала, как ни старалась Шамсия успокоить бедную девочку, Нина не переставая плакала навзрыд.

— Тетечка, миленькая, не оставляйте меня здесь одну, без Саши! — молила она, прижимаясь своим худеньким телом к Шамсие.

Шамсия прилегла рядом с ней на кровати, обняла, гладила ее голову, руки, чтобы девочка хоть немного успокоилась и заснула. Но стоило ей отойти от кровати, как душераздирающий крик ребенка заставлял возвращаться снова.

Не видя другого выхода, Шамсия, и сама еле держась на ногах, решила на время взять девочку к себе домой. И когда она подняла Нину с больничной постели, та сразу затихла, молча обвила ручонками ее шею и по-детски умиротворенно положила ей на плечо свою забинтованную голову, а когда они сели в машину «скорой помощи», тотчас заснула… Спит и до сих пор на кровати Шамсии.

— Вот, отец, у нас теперь появилась дочка! — грустно закончила Шамсия, вопрошающе посмотрев на Орифа и свекра, притихших, внимательно слушавших ее рассказ.

Какое-то время мужчины молчали.

— Благое дело вы совершили, невестушка! — первым нарушил молчание Одил-амак.

Ориф согласно кивнул, как бы подтверждая, что и он думает, как отец. Но тут же мелькнула мысль: если решение жены серьезно, а это, очевидно, так, а ему не сегодня завтра придется уезжать на Урал, не будет ли Шамсие тяжело одной с двумя детьми, своим и чужим ребенком?

— Ориф, что-то вы задумались? — словно прочитала его мысли жена.

— Нет, нет, почему же? — торопливо спохватился Ориф, несколько растерявшись от переплетения сложных обстоятельств, возникавших сегодня одно за другим на его пути. Он то вспоминал недавний разговор, состоявшийся в обкоме партии, то видел перед собой строки письма комиссара батальона, где служил Маруф, то вдруг его начинало одолевать беспокойство: как же будет здесь Шамсия без него, если он уедет?.. Тем не менее Ориф старался изо всех сил сохранить присутствие духа перед женой и отцом. — Если вам, дорогая, одной не будет тяжело ухаживать за девочкой, лечить ее, что ж, пожалуйста, пусть она живет у нас, я знаю ваше благородное сердце, полное сострадания к людям, в этом сомневаться не приходится.

Шамсия за этот вечер первый раз улыбнулась.

— Это еще не окончательное решение, Ориф. Я сказала так, ибо пожалела всей душой несчастную девочку. Разве легко принять в семью чужого ребенка, да к тому же и лечить ее нужно еще очень долго, одевать, кормить, заботиться. Ответственность большая!

Из соседней комнаты донесся плач Нины, и Шамсия ушла, а Одил-амак посоветовал сыну:

— Если этого хочет невестка, не говори ей «нет», сынок! С тех пор как тяжелая болезнь лишила ее возможности иметь своих детей, она мучительно переживает это, я вижу, поверь мне.

— Почему же я должен возражать, отец? Я думаю сейчас совсем о другом.

— О чем же это? Можно узнать, сынок?

Ориф не мог более скрывать от своих близких скорый свой отъезд.

— Меня посылают на другую работу, отец, очень далеко отсюда!..

В этот момент вошла Шамсия с Ниной на руках и, услышав последние слова мужа, застыла, пораженная, в дверях.

— Что вы сказали, Орифджан? — растерянно глядя на мужа, переспросила Шамсия. — Куда вы уезжаете?

Чужая девочка подняла от плача Шамсии перебинтованную голову, протянула к нему свою тоненькую руку, а глаза на ее круглом улыбающемся лице так доверчиво, кротко смотрели на Орифа, словно она его знала всю свою коротенькую жизнь.

— Иди ко мне, моя хорошая!.. — встал Ориф, подошел к жене, и девочка потянулась к нему.

Так получилось, что и Одил-амак, и Шамсия на какое-то мгновение забыли о новости, которую приготовился было сообщить им Ориф.

11

Не прошло и несколько дней, как по всему Мехрабаду разнесся слух о том, что Ориф Олимов ушел со своей прежней должности из горкома. Однако почему и как он ушел, каждый толковал по-своему. Одни говорили, что в преступном поведении Амактуры повинен и Ориф, другие — что он был слишком упрям с руководством на работе, третьи объясняли это тем, что он якобы не нашел общего языка с Салимом Самандаровым, — словом, толковали разное. Во всяком случае, людские толки в какой-то степени были справедливы, но, как всегда это случается, обрастали и несуществующими подробностями.

По собственному желанию, на основании поданного заявления Орифа Олимова официально на пленуме горкома партии с почетом освободили от занимаемой должности и с одобрения ЦК республики назначили политруком таджикской трудовой армии, эшелон с которой в ближайшие дни должен был отправиться на Урал.

Должность политрука включала в себя немало обязанностей, но это была работа с людьми, и Орифа Олимова она не пугала. Отвечать за моральный дух людей трудовой армии, оказывать трудармейцам практическую помощь на всем пути следования, помогать разместиться на новом месте жительства, организовать рабочие места на производстве, да мало ли какие непредвиденные заботы ждали политрука…

Ориф Олимов был одним из первых, кого обком рекомендовал на эту должность.

Представитель партийной организации Урала, как впоследствии узнал Олимов — заведующий промышленным отделом Белогорского обкома партии, Сергей Васильевич Сорокин, живший в те дни в Сталинабаде в одной гостинице с Орифом, в дружеской беседе у себя в номере как-то шутливо заметил:

— Слышал краем уха, что ваш уход с поста секретаря горкома партии люди связывают с какими-то ошибками, чуть ли не серьезной виной?

— Если бы в этих выдумках была хоть капля истины, — усмехнулся Ориф, — меня давно бы уже выставили за дверь, а имя занесли бы в черный список, Сергей Васильевич. И, надо признаться, у нас, к сожалению, есть люди, которые просто жаждут, чтобы я оказался в подобной ситуации.

Сорокин сочувственно поглядел на собеседника.

— Ваша правда, товарищ Олимов, не каждый способен сказать людям правду в глаза.

— Да, это так, но надо еще уметь и спокойно, с достоинством выслушать и сделать мудрый вывод — на это тоже, знаете, не всякий у нас способен. — Ориф многозначительно посмотрел на Сорокина.

В беседе о жизни, делах, которые волновали их обоих, которые ждали их в будущей совместной работе, Сорокин искренне признался Орифу, что тот импонирует ему не только как молодой, знающий партийный работник, но и как открытый, правдивый, волевой человек; как личность, уточнил он.

— И было бы неплохо, нет, просто хорошо, — добавил Сорокин, — чтобы именно такой человек был в постоянном контакте с обкомом там, на Урале, — политический руководитель и представитель республиканской партийной организации одного из национальных отрядов.

Ориф словно что-то обдумывал.

— Я уже говорил вам, Сергей Васильевич, что главным моим желанием было отправиться в действующую армию. Но когда я поближе узнал о состоянии дел в трудовых отрядах, то подумал, что и там нужны будут такие, как я. Захотелось самому влезть в эту работу, а если нужно, то и помочь по мере сил. Ведь в отрядах — живые люди, как мы с вами, им необходимы внимание, забота.

— Правильно, товарищ Олимов, — одобрительно улыбнулся Сорокин. — Во-первых, по сравнению с вашими местными условиями жизнь и работа на Урале несравненно сложнее, особенно когда наступает зима. О наших морозах вы, конечно, наслышаны?.. К тому же отряды трудармии живут и работают на полувоенном положении, а дисциплина у них как в армии. Необходимо в связи с этим тщательно подумать, как лучше в этих условиях построить свою работу, предусмотрев грядущие трудности. В подобной ситуации ваше постоянное присутствие в отрядах, контакты с обкомом были бы как нельзя кстати…

Олимов то ли в шутку, то ли всерьез ответил:

— Пока, Сергей Васильевич, мне кажется, стоит воздержаться говорить слово «постоянно», потому что мое командировочное удостоверение временное… Позже, когда будет продлен срок его действия, я думаю, главное, о чем нужно позаботиться, это чтобы люди в трудовых отрядах были тепло одеты, сыты и уверены в том, что они способны выдержать трудности, тяготы, уральский холод — во имя нашей общей цели…

— На сто процентов согласен с вами! — Сорокин был явно доволен услышанным.

— Однако, по сведениям, которые до нас дошли, — недовольно поморщился Олимов, — несколько человек, мобилизованных ранее в трудовую армию, из-за отсутствия элементарных условий жизни тяжело заболели и… погибли там.

— Знаю, товарищ Олимов! — Сорокин занервничал Ему не сиделось на месте. — И, уверяю вас, в этом виноваты прежде всего ответственные на местах!

— Как это понимать? — Олимов вопросительно поглядел на Сорокина.

— А очень просто! Военные комиссариаты республики мобилизовали рабочих, но не решили одновременно вопросов обеспечения их теплой зимней одеждой, понадеявшись на предприятия, где трудармейцы будут работать.

— Если так, то почему военные комиссариаты не несут никакой ответственности за свои неблаговидные действия?

— Разве вы не знаете? Согласно указанию из Москвы, несколько ответственных лиц, причастных к этому, среди которых есть и военкомы, отправлены в действующую армию. Кстати, в их числе и капитан Середин из Мехрабада, — вы, наверное, знаете его?

— Середина? — удивился Олимов.

— Его самого! Вчера в ЦК Компартии вашей республики об этом шел разговор, и некоторые ответственные работники партийного аппарата строго предупреждены за ошибки, допущенные при формировании трудовой армии.

Олимов и Сорокин помолчали, каждый думал о своем. Ориф вспоминал недавнее собрание, где выступал Середин, брошенное в его адрес обвинение в связи с делом Амактуры и, закурив, посмотрел на Сорокина.

— Как вы думаете, Сергей Васильевич, после принятых мер положение рабочих отрядов должно хоть немного улучшиться?

Сорокин знал, что, конечно, одними этими мерами ограничиться нельзя и всех трудностей не разрешить. Сложное это дело — сразу же изменить положение — накормить, одеть, обуть, поднять настроение, повысить сознательность в условиях, когда война еще не достигла переломного момента и на первом плане, естественно, стоят заботы о солдатах в окопах, грудью своей защищающих Отечество. Накормить, одеть, снабдить их боеприпасами, снаряжением — первоочередная задача. И именно они, партийные работники, такие, как Сорокин и Олимов и тысячи других, должны проявить умение работать с людьми, оперативность в решении этих труднейших проблем…

В небольшом номере сталинабадской гостиницы с двумя железными кроватями, квадратным столом посредине и потертым ковриком на полу, куда с трудом проникал свет из окна, затененного с улицы густыми ветками чинар и клена, стало совсем темно от дыма папирос. Пепельница до краев наполнилась окурками, от нее шел табачный перегар.

Пока Сорокин говорил, Ориф нагнулся к руке, хотел посмотреть, который час, но из-за темноты не мог различить ни цифр, ни стрелок. Встав, он включил с разрешения Сорокина свет и снова глянул на часы: они показывали семь.

— Подъем, Сергей Васильевич, идемте в ЦК! И не откладывая! — решительно сказал Олимов.

Сорокин вопросительно посмотрел на него:

— Что случилось? Куда мы, уже вечер…

— Пусть помогут нам теперь, немедленно, чтобы мы не теряли больше ни людей, ни времени!..

— Насколько я осведомлен, товарищ Олимов, — с сомнением покачал головой Сорокин, — сейчас в ЦК не до наших с вами просьб!..

Это и в самом деле было так. В те горячие, напряженные дни и месяцы формировались новые воинские соединения действующей армии. Не только личный состав этих соединений, но и все материальное их обеспечение, снабжение взяла на себя республика. Выполнение этой задачи, почетного, первостепенной важности обязательства перед государством было провозглашено делом всего таджикского народа, и прежде всего коммунистов. Колхозы, совхозы, самые различные предприятия, учреждения науки, культуры и общественные организации оказывали практическую помощь при создании этих воинских соединений.

Однако не все шло гладко, не все понимали важность этого поистине государственного дела. Иные руководители ломали голову над проблемой: если теперь, сейчас они отдадут свои запасы на снаряжение воинских соединений, откуда, из каких источников возьмут завтра, чтобы одеть, обуть и накормить, пусть хотя бы и не досыта, тех, кто остался работать в тылу, на земле, у станка? Ведь конца войны не видно, он где-то, говорят, за горами Коф[7]…

Были и такие, кто больше беспокоился о своем животе и благе, нежели об общем святом деле помощи фронту.

Трудно описать то, что однажды своими собственными глазами видел Ориф на одной из улиц, прилегающих к рынку, — при виде всего этого ужас мог объять человека, впервые сюда попавшего. Что бы ни вынесли для продажи, этих людей мгновенно обступали, беспардонно цапали за руки, без слов выхватывали продаваемое — будь то сечка или маш, поношенная теплая одежда или старая шапка, отсчитывали деньги, сколько бы ни запрашивали. Увидевший впервые подобный торг, подумал Ориф, мог бы решить, что наступил конец света, что вещи или продукты, которые сегодня еще можно с грехом пополам купить здесь, на рынке, завтра уже не достанешь ни за какие деньги. Все больше появлялось барыг, перекупщиков, которые действовали и на людей благоразумных, словно война перевернула их сознание. Да и в самом деле, если глубоко поразмыслить над тем, что увидел Ориф в один из дней, проходя мимо рынка, испугало бы кого хочешь…

Сорокин, трижды за последние два месяца побывавший в республике по вопросу формирования трудовой армии, не раз наблюдал, как и Ориф, эти неприглядные сцены, когда приходилось бывать на базарах и улицах, к ним прилегающих. И горячность Олимова хотя и была ему понятна, но, по его разумению, не способствовала скорейшему решению вопроса со снабжением трудовой армии всем необходимым на месте ее формирования, в республике.

Сорокин не скрывал своих мыслей от Олимова, но переубедить Орифа было не так-то просто.

Они подошли к вешалке, сняли свои пальто.

— Сначала, Сергей Васильевич, все-таки сходим, изложим свое предложение в ЦК, что нам, интересно, ответят…

Сорокин неопределенно пожал плечами.

— Дорогой товарищ Олимов, возможно, пообещают многое, но когда обещаниями можно было одеть и накормить?..

— Только что, Сергей Васильевич, вы мне говорили, что партийные работники, такие, как мы с вами, должны умело, по-большевистски действовать, решая трудные проблемы. Ведь так? Мне кажется, сейчас наступил именно такой момент: надо действовать! — с подъемом произнес Ориф.

— Тогда вперед, дорогой друг!

Они вышли на улицу, и тотчас пронизывающий ветер ударил им в лицо, перехватило дыхание. Оба, как по команде, подняли воротники, втянули головы в плечи. Незаметно за делами промелькнули теплые декабрьские дни, наступило холодное зимнее сорокадневье, а снега еще не было и в помине. Лишь все дул и дул, не переставая, ветер, а с хмурого неба вместо снега сыпались крохотные льдинки и, словно иголки, впивались в лица прохожих.

Одна рука в кармане, другая — за бортом пальто, — так они молча шагали, объятые тьмою зимнего вечера. И, наверное, потому что вышли из теплого помещения, была разительной эта смена тепла и холода, подействовавшего мгновенно, — заледенели уши, нос, лоб, щеки.

— Уж хоть бы не без пользы была наша вылазка в такую стужу, хоть бы кто-нибудь из нужных нам людей оказался на месте! — повернувшись к Орифу, посетовал Сорокин.

— Будут, будут на месте, товарищ Сорокин! — успокоил его Ориф. — Через полчаса меня должен принять секретарь ЦК Джамалов, во всяком случае, обещал…

— Что, приглашал лично? Что же вы ничего не сказали мне, хитрец?

— Да, приглашал, но для другой цели — проститься перед отъездом на Урал.

Они подошли к зданию Центрального Комитета. Пожилой сержант, не раз пропускавший Олимова и Сорокина ранее, тем не менее, как того требовало время, внимательно посмотрел их удостоверения, с ног до головы оглядел их самих и лишь после этой процедуры вскинул руку к козырьку, пропуская посетителей.

Они сняли пальто, шапки и, блаженствуя от царившего здесь тепла, принялись с энтузиазмом растирать руки, уши, разминать закоченевшие ноги.

Глядя на красный нос Сорокина, Ориф рассмеялся.

— Что смеетесь, товарищ Олимов?

— Если вы так чувствительны к нашему несерьезному холоду, как же переносите свои уральские морозы, ведь вы из самого центра России?!

— Во-первых, из Закавказья, — уточнил Сорокин. — А во-вторых, если хотите знать, человеку легче переносить сухой мороз, чем такой вот, как у вас, при большой влажности.

Ориф поднял руки в знак того, что признает правоту Сорокина, тем более что и сам испытал на себе эти капризы зимы.

Беседуя, они поднялись на второй этаж, подошли к приемной Джамалова и, поскольку до назначенного Олимову времени оставалось еще целых пятнадцать минут, остановились в коридоре у высокого, почти под потолок окна и закурили. Курили и наблюдали за проходившими мимо сотрудниками Центрального Комитета. Встречались среди них и знакомые, тогда, обменявшись взаимными приветствиями, справлялись о здоровье друг друга, работе. Орифа, видел Сорокин, особенно раздражали назойливые вопросы о том, почему он ушел из горкома. В ответ он отшучивался или отмалчивался, загадочно улыбался, пожимая плечами.

Наконец стрелки часов приблизились к назначенному времени, к ним вышел помощник секретаря и пригласил их. Сорокин и Олимов машинально подтянулись, привели себя в порядок, пригладили волосы и быстро прошли в кабинет.

Камол Джамалов, невысокий, смуглолицый, черноволосый мужчина средних лет, может быть, чуть старше сорока, улыбаясь, легко поднялся, вышел из-за рабочего стола и, пройдя несколько шагов навстречу, радушно протянул вошедшим руку, усадил за длинный стол под зеленым сукном недалеко от окна, а сам сел в кресло напротив.

Впервые попавший сюда Сорокин во время разговора с неожиданным интересом спокойно огляделся. Кабинет как кабинет, обычный, как у других секретарей, у которых ему приходилось бывать. Только, в отличие от тех, на столе, за которым они сейчас сидели, увидел небольшие таблички, где печатными буквами от руки было выведено: «Просьба не курить!» «Ого! — усмехнулся про себя Сорокин. — Это обращение к таким заядлым курильщикам, как мы с Олимовым!..»

Сорокин еще раз перечитал табличку и, опустив голову, приготовился внимательно слушать.

Олимов уже выкладывал секретарю ЦК свои соображения. Он говорил, глядя в глаза Джамалову, что ежели теперь с помощью Центрального Комитета не позаботиться о снабжении отъезжающих через три-четыре дня на Урал мобилизованных в трудовую армию теплой одеждой и продовольствием, хотя бы на первое время, то последствия могут быть очень печальными…

Джамалов тревожно поглядывал то на Орифа, то куда-то за его спину и легонько постукивал карандашом по лежавшей перед ним записной книжке.

Воспользовавшись возникшей паузой, Сорокин поддержал Олимова:

— Поскольку организация трудовой армии дело новое для всех нас и времени было в обрез, конечно, многое застало всех врасплох. Это и понятно… В итоге произошло немало неприятных, я бы сказал, даже трагических событий, и сведения об этом уже дошли до Государственного комитета обороны. Я информирован об этом.

Джамалов, еще не продумавший, очевидно, всех аспектов данной проблемы, старался казаться спокойным, но все же заметно волновался:

— Да, знаю, по этому поводу нас сверху уже основательно потрясли, особенно досталось некоторым нашим ответственным работникам. Да я и сам стал не так давно свидетелем одной тягостной истории…

Олимов и Сорокин незаметно переглянулись, продолжая внимательно слушать Джамалова.

— Был у нас знаменитый бригадир-хлопкороб Хушмурод-ака, один из первых переселенцев, осваивавших еще Вахшскую долину, человек мужественный и честный. В сентябре военкомат призвал в трудовую армию несколько его родственников и знакомых. Хушмурод-ака тоже собрал свои вещички и добровольно явился в положенный день вместе с ними в военкомат, пошутил еще: «Хоть таким образом Урал погляжу!»

В военкомате рады каждому новому добровольцу, поэтому его ни о чем не спросили и отправили, как он хотел, на Урал. В Свердловске отряд, куда попал наш Хушмурод-ака, бросили на строительство новой железнодорожной ветки. Первые месяцы поработали неплохо, даже фотографии уважаемого человека и его земляков напечатали в местной газете. А про Хушмурод-аку даже написали целую статью, которая называлась «Богатырь с берегов Амударьи». Номер этой газеты он собственноручно в письме отправил домой… Едва похолодало, начались дожди, снегопады. Наши привыкшие к теплу люди стали мучиться, болеть из-за отсутствия зимней одежды. Руководство строительством считало, что всем должны были выдать эту одежду еще в Таджикистане, но здесь у нас, оказывается, военкомат отделался пустыми обещаниями: мол, теплой одеждой вас обеспечат на месте будущей работы… Однажды, когда отряд поздно вечером возвращался после долгого трудового дня, попали в сильный буран. Человек сильный, физически крепкий, Хушмурод-ака тащил на своей спине до самого жилья — а это километра четыре — тех, кто уже не мог идти сам, слабых, больных товарищей. Когда он вернулся в третий раз, чтобы оказать помощь, то сам по колено увяз в сугробе, потерял дорогу и замерз, занесенный снегом… Только на следующий день его нашли, но уже без признаков жизни. Вместе с ним замерзли еще трое его земляков. Одеты все они были, как выяснилось, лишь в легкие ватные мелкостеганые сатиновые халаты, уши и лоб обвязаны платками, на ногах кирзовые солдатские сапоги…

Рассказ Джамалова произвел удручающее впечатление. Все молчали.

— Да, — прервал молчание Сорокин, — подумать только, куда дотянула свою кровавую руку война!..

Джамалов искоса глянул своими темными проницательными глазами на промолвившего эти слова Сорокина и опустил их снова.

— Я, товарищ Сорокин, скажу, что, конечно, война войной, но главная причина этих потерь — бессердечие, даже, я бы сказал, жестокость, безответственность тех, кто занимается мобилизацией людей в трудовую армию. Скажите мне, товарищи, разве на фронте так заботятся о солдате? Что ему необходимо — котелок, каска, лопата, противогаз? Голова и ноги в тепле? Сыт, одет, окоп по всем правилам выкопан?.. Оружие в комплекте? И обо всем этом заранее думают командиры и комиссары, все проверят-перепроверят. А как же иначе? Там, на фронте, судьба солдата непосредственно связана с опасностью, там иначе нельзя… Так неужели здесь, в глубоком тылу, мы не в состоянии проявить заботу о людях, пришедших в трудовую армию? Пусть они будут работать за тысячи километров от передовой, но они, как те солдаты в окопах, тоже работают на победу, приближая ее своим трудом…

Мне осталось, дорогие товарищи, сказать вам только о завершении этой грустной и поучительной истории. Родственники погибших с неисчислимыми трудностями перевезли из Свердловска на родину, сюда, в Таджикистан, тело Хушмурод-аки и его товарищей, предали земле… Печальный итог! Семьи остались без кормильцев, осиротели дети. А жены!.. Если бы вы видели их глаза, их слезы! «Пусть бы наши мужья погибли на фронте, — не было бы так обидно и горько!» — говорили они мне.

Ориф Олимов, удивленный откровением Джамалова, размышлял об услышанном. Сорокин, хотя его имя и не было упомянуто, принял этот рассказ тоже как упрек в свой адрес, поэтому чувствовал себя неуютно, то краснел, то бледнел, очень волновался.

— …Поэтому я прекрасно понимаю товарища Олимова, — продолжал свою мысль Джамалов. — Его беспокойство за судьбу людей вполне закономерно и своевременно.

Он прошелся по кабинету, вернулся к столу, за которым сидели Сорокин и Олимов.

— Скажу откровенно, товарищи, положение с запасами продовольствия и одежды в республике весьма затруднительное. Вам должно быть известно, какие экстренные меры предпринимаются, чтобы в первую очередь обеспечить всем необходимым фронт. Однако и товарищу Олимову надо помочь! Это ясно. Но что и откуда взять — об этом сейчас необходимо как следует подумать.

— У меня есть одно соображение, товарищ Джамалов, не знаю, одобрите ли? — Ориф Олимов вопросительно посмотрел на секретаря ЦК.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Что, если для разрешения проблемы снабжения продовольствием привлечь и тех людей, которые призваны в трудовую армию?

Джамалов попросил:

— Поясните, пожалуйста, вашу мысль!

— Да, конечно! Что, если с помощью местных партийных советских органов провести собрания, беседы в колхозах, совхозах, на предприятиях, в организациях — словом, там, где работали люди до мобилизации в трудовую армию, пригласить их семьи, родственников, близких. На этих собраниях, все разъяснив, призвать в эти очень тяжелые для страны дни оказать активную помощь отцам, братьям и сыновьям, отправляющимся на Урал и в Сибирь выполнять свой высокий гражданский долг перед Родиной. Уверен, товарищ Джамалов, что у наших людей, — заключил Ориф, — очень развито чувство долга и они обязательно откликнутся на наш призыв.

Джамалов одобрительно улыбнулся.

— Что ж, товарищ Олимов, предложение ваше не лишено смысла!

— Но сколько потребуется на все это времени? — забеспокоился Сорокин. — Ведь до отправления эшелона остается всего каких-нибудь два-три дня?

— Ничего, успеем! Надо только срочно посоветоваться с товарищами из ЦК, ответственными за это, созвониться с районами, — ответил Джамалов.

Сорокин одобряюще похлопал по плечу Олимова, улыбнулся ему.

— Коли так, я еще раз приветствую дельный совет Олимова, товарищ Джамалов! И вообще, должен сказать, он достойно выполняет поставленную перед ним задачу.

— Очень верно вы говорите, Сергей Васильевич! — согласился Джамалов. — Я лишь весьма сожалею, что горячность, страстность, с которой Олимов берется за любое дело, не всем по душе. И основная причина его ухода с должности секретаря горкома партии, по-моему, в этом и заключалась…

— Если бы только товарищ Олимов согласился, я с радостью рекомендовал бы его на работу в свою областную партийную организацию! — искренне признался Сорокин.

Ориф, довольный принятым только что решением, мыслями был уже далеко отсюда и не особенно внимательно прислушивался к словам собеседников. Достав из бокового кармана блокнот, он записал всплывший вдруг в его памяти бейт Саади из Шираза, который как нельзя лучше отражал его теперешнее настроение:

Наш мир — цветник, но сбудутся мечты, Когда с друзьями вместе рвешь цветы.

Однако, думал Ориф, возвращаясь вместе с Сорокиным от Джамалова, как важно, когда у тебя есть единомышленники. Особенно в такое трудное время, как теперь, когда грянула война и многое даже здесь, в глубоком тылу, поставила с ног на голову, когда уже не было на многострадальной земле дома, семьи, которые не пострадали бы от фашистского нашествия и не получили бы извещения с фронта об убитом, пропавшем без вести, тяжело раненном… Как горько, думал Ориф, что у иных людей все эти временные неудачи — он свято верил, что вслед за горестными поражениями придет час возмездия! — вызывали лишь чувство отчаяния, эгоистического желания выжить, остаться в стороне от общих забот и дел, уцелеть, досыта наесться, укрыться, переждать… И это в тот момент, когда гитлеровские войска, одержимые бредовой идеей захвата нашей страны, — Ориф мысленным взором окинул карту боевых действий Красной Армии, которая осталась висеть в его горкомовском кабинете, — наступали по всему фронту от Крайнего Севера до южных широт, двигаясь огненной лавиной и, словно смертоносная саранча, опустошая нашу землю, оставляя за собой пепелища городов и сел, тысячи зверски замученных, сожженных, расстрелянных, брошенных в безымянные могилы детей, женщин, мужчин, стариков. Да, у многих опустились руки — слаб дух человеческий при иных обстоятельствах…

Зашевелились обыватели, притаившиеся до поры до времени по своим норам, злопыхатели, мелкие душонки, потерявшие от страха голову, обуреваемые единственным желанием — выжить, спастись, пережить это страшное время. И каждый из них был убежден, что главная его забота теперь только о себе, о своем будущем — забота, несоединимая в их скудном сознании с судьбой Родины, народа. Пустила обывательщина свои ядовитые корни, опутывая слабых, пробуждая в них трусость, жадность, подлость, корысть — порочные чувства, глубоко чуждые всему строю нашей жизни, нашему укладу. И если бы не твердые, незыблемые устои социалистического строя, заложенные большевиками-ленинцами на заре революции, — страшно и подумать об этом, — низменные инстинкты обывателей, словно червь, проели бы и саму основу этого строя, заразили бы души миллионов, ослабив тем самым позиции наши в глубоком тылу и облегчив продвижение врага еще далее, в глубину нашей территории…

Эти мысли не давали Орифу покоя ни днем ни ночью. И теперь он снова и снова думал о том, как важно, жизненно необходимо в таких экстремальных ситуациях уметь говорить с людьми по-большевистски открыто, ничего не скрывая, никого не опасаясь, чтобы найти прямой путь к их сердцам, завоевать их честностью, открытостью позиций, разбудить чувство патриотизма, преданности общему делу.

Ориф верил, и без этой веры он не представлял себе ни своей жизни, ни жизни миллионов своих единомышленников, живущих на всей советской земле, объединившихся в монолитный заслон, надежный щит, призванный защитить страну. Не может быть по-иному! — был убежден Ориф Олимов, как были убеждены миллионы таких же, как он, людей, честных, преданных, верящих и всеми силами приближающих день великой победы. И эта вера росла, крепла с каждым днем, становилась незыблемой теперь, когда уже был сделан первый решительный шаг: у далекой, но ставшей такой близкой Москвы отборные немецкие дивизии потерпели полный крах…

На следующее утро, когда Джамалов сообщил Олимову, что в ЦК одобрительно отнеслись к его предложению, Ориф в тот же день вернулся в Мехрабад и, не заходя домой, пошел прямо к кузнецу Барот-амаку. С кем, как не с ним, другом отца, он мог посоветоваться в отсутствие Одил-амака!

Барот-амак внимательно, не перебивая, слушал рассказ Орифа, потом спросил:

— Когда отправляется эшелон?

— Через три дня.

— Нет, трех дней для выполнения задуманного вами маловато! По крайней мере, думаю, нужно четыре-пять дней, не меньше.

— Хорошо, попробую отсрочить отъезд еще на день, — с сомнением пообещал Ориф.

Барот-амак, отечески, с любовью глядя на сына своего друга, улыбнулся, поглаживая короткую, черную с проседью бородку.

— Хочу напутствовать вас добрым словом, товарищ Олимов!

— Буду рад! — сказал Ориф.

— Вчера мы с Акой Наврузом, Хакимчой и еще несколькими людьми, которые вместе с нами едут в составе трудармии на Урал, сидели в квартальной чайхане за пиалушкой чая, разговаривали о том о сем. Много раз и вас поминали добрым словом.

Ориф рассмеялся:

— И что же вы, интересно, говорили обо мне?

— Только хорошее, поверьте! — продолжал улыбаться Барот-амак. — Все довольны, что именно вы будете комиссаром нашего эшелона. Люди говорят, пусть только позовет товарищ Олимов, с ним хоть на край света, ничего не страшно, нигде не пропадем!.. Вот так-то, друг Орифджан.

Слыша добрые слова о себе из уст мудрого, повидавшего жизнь старого человека, Ориф не скрывал своего волнения, зарделись щеки, благодарно блеснули глаза, и он лишь тихо повторял «спасибо», «да будьте все вы живы и здоровы»…

Барот-амак между тем выразил уверенность, что коли у людей так сильна вера в Орифа, то на его предложение о сборе продовольствия и вещей для трудовой армии люди непременно горячо откликнутся, и завтра же с утра он сам, Ака Навруз и все его товарищи, мобилизованные в трудовую армию, обязательно примут участие в этой кампании.

В самом деле, не прошло и двух дней, как домочадцы мобилизованных, а потом и семьи, жившие рядом, в соседних домах и кварталах, помогавшие экипировать отъезжающих, стали приносить на сборный пункт кто что мог — теплую одежду, продовольствие, разные другие вещи, которые могут понадобиться там, на далеком Урале. Приносили даже дутары, тамбуры, рубабы, дойры, шахматы и шашки. Словом, собрали немало всего, чтобы те, кто покидал родные края, не чувствовали себя заброшенными, одинокими, тем более что никто еще и не представлял себе, какими неожиданностями удивит их, жителей юга, холодная уральская зима, да и вообще жизнь в далеком, неведомом краю.

И вот наступил день отправки эшелона. На станции, в нескольких километрах от города, собралось много народа. В больших грузовых вагонах-пульманах через открытые двери были видны двухэтажные деревянные нары. При желании на них могло разместиться по пять-шесть человек. В центре каждого вагона была установлена большая чугунная печка. Длинный эшелон сплошь состоял из вагонов однообразного коричневого цвета, лишь в середине выделялся зеленой краской пассажирский вагон для руководителей эшелона: в нем ехали Барот-амак с Акой Наврузом и еще несколько человек, уважаемых трудармейцами за почтенный возраст. С ними ехал и фельдшер, Иван Данилович Харитонов.

Дело шло к вечеру, было почти четыре часа пополудни. Влажный воздух, пропитанный легким туманом, делал золотистый диск солнца расплывчатым, а его лучи ярко расцветили край горизонта, придавая небу не зимнее великолепие.

На переполненном перроне — стар и млад, женщины, мужчины, дети. Особенно много провожающих толпилось около молодых музыкантов, исполнявших народные мелодии, песни, танцы.

Одил-амак, Шамсия, маленький Озар и сестра Орифа Гулсуман стояли около пассажирского вагона, в котором он ехал. Все возбужденные, в приподнятом настроении, то и дело заливающиеся смехом над каким-нибудь острым словцом Орифа или Одил-амака. Как заметил отец, эти проводы отличались, словно небо от земли, от тех, что были в Сталинабаде, когда он провожал на фронт младшего своего сына Маруфа. Лица провожавших были тогда растерянными, печальными, а когда эшелон стал отправляться, все пришло внезапно в движение, послышались крики, плач матерей и отцов, сестер и невест, провожавших своих сыновей, мужей и братьев на поле брани. Прощались друг с другом, как знать, может быть, навсегда, поэтому думы всех были об одном: «Пусть больной, пусть изувеченный, лишь бы вернулся живой, лишь бы вернулся…»

И вот теперь Одил-амак провожал своего старшего сына с эшелоном трудовой армии. Объятиям, напутствиям, казалось, не будет конца. И хотя люди уезжали в края, далекие от поля битвы, среди провожающих и теперь многие плакали. Поезд уже набирал ход, и ему вдогонку все еще неслось: «До свидания, отец!», «До свидания, брат!» — и так, пока не скрылся из виду последний вагон. А потом еще долго стояли люди на платформе, не в силах двинуться с места.

Шамсия крепко прижала к себе голову сына и молча, снедаемая печалью разлуки, все махала вслед удалявшемуся эшелону. Куда только девалось ее недавнее оживление!.. Дрожащий голос Гулсуман вывел ее из оцепенения:

— Пусть бы он нам писал почаще, чтобы мы знали, как он там…

Устало, чуть слышно говорил и Одил-амак:

— Где бы ни был он, главное, пусть будет жив и здоров…

Шамсия обернулась: Гулсуман и Одил-амак теперь не скрывали своих слез.

Да, все они понимали: не на фронт проводили, не в действующую армию — в глубокий тыл. Однако чувство тяжести не покидало, сердца разрывались от отчаяния, боли и горечи разлуки.

И как не понять этого! Страшное было время, и, пока шла война, не осталось на земле ни одного безопасного места: беда могла настигнуть повсюду.

12

Вечером эшелон подошел к какой-то большой станции. Пройдя по вагонам, старший кондуктор объявил, что здесь паровоз будет запасаться углем и водой и все, кто хочет, могут подышать свежим воздухом, погулять около состава.

Ориф Олимов, Барот-амак, Ака Навруз, Собирджан Насимов и Хакимча, разделившись, направились по вагонам проведать своих спутников. Фельдшер Харитонов взял санитарную сумку и тоже решил пройти по составу, осведомиться о состоянии здоровья едущих людей: кому послушать пульс, кому измерить температуру, а кого таблеткой снабдить от головной боли.

Пройдя несколько вагонов, Харитонов остановился у одного из них. Оттуда слышались громкий смех и оживленные голоса.

— Вот и дядя Ваня вовремя пожаловал! — встретил поднявшегося в вагон Харитонова Ака Навруз, который как раз тоже пришел сюда.

— Чем могу служить? — шутливо спросил Иван Данилович. — Кому таблетку, кому укол?

Ака Навруз кивнул на здоровенного плечистого мужчину, примостившегося с краю нар.

— Нет ли у тебя, дядя Ваня, таблетки для Нормата-самоварщика, чтобы поубавить ему немного аппетит?

Харитонов взял со скамьи круглый фонарь в проволочной сетке, поднес поближе к лицу Нормата, улыбаясь, внимательно посмотрел на него.

— О!.. О, так это же наш Нормат-ака, — узнал он богатыря. — На кого же вы, интересно, оставили свою рыночную чайхану?

Нормат расплылся в улыбке:

— Чайхану запер, ключ положил в карман, а на дверях написал: «Перерыв до конца войны».

— Ну, а кому уж очень захочется вдруг посидеть в чайхане, пожалуйста, пусть приезжает на Урал! — с серьезным видом добавил Ака Навруз.

Все дружно засмеялись, и Ака Навруз снова напомнил Харитонову о таблетках.

— Разве иметь хороший аппетит так уж плохо, Ака Навруз? — спросил Иван Данилович, не поняв сначала, почему это Ака Навруз хлопочет за Нормата и зачем потребовались такие таблетки.

Дело же было вот в чем. Нормат-самоварщик, соблюдая традицию большой чайханы, запасся, уходя из дома, всем необходимым для приготовления плова и, едва двинулся эшелон, сразу разжег печку, поставил на нее прихваченный с собой казан и вместе с друзьями приступил к делу. Плов удался на славу и был съеден еще до остановки на станции. Ака Наврузу же из-за того, что ехал в другом вагоне, достался от плова один лишь запах. Поэтому-то теперь он, слегка досадуя, полушутя упрекал сотрапезников: не были бы, мол, голодными, если бы ради гостеприимства оставили хоть немного на дне казана и для нежданных гостей.

— Э… э… Ака Навруз! — извинялся сосед Нормата Хасанбай, и у него от смущения даже голос стал писклявым. — Свари мы хоть еще один такой же большой казан, от этого обжоры Нормата не то чтобы одна-две ложки — и рисинки бы не осталось!

Сытый и довольный Нормат-самоварщик весело смеялся над шутками своих товарищей, прихлебывая зеленый чай.

— Вы уж нас на этот раз простите, Ака Навруз, — присоединился к извинениям и Шариф Шадыев, сидевший тут же. — Нормат, конечно, великий обжора, я сам убедился в этом! Половину блюда сам очистил, честно вам говорю, Ака Навруз!

— Слава тебе, Норматтура! Вот видите, дядя Ваня, какой у него аппетит?! — укорил Ака Навруз. — С таким аппетитом он может за одну неделю уничтожить все запасы продовольствия, отпущенные на эшелон. Что тогда будем делать?

— Вот тогда-то дядя Ваня и даст мне эту самую таблетку, которая его точно поубавит! — смеясь отвечал Нормат-самоварщик и вдруг, встав с места, принес из угла вагона, где были сложены вещи едущих, какую-то посудину, завернутую в скатерть.

— Что это? — в один голос удивленно спросили Ака Навруз и Харитонов.

Нормат развернул скатерть и поставил кастрюлю на импровизированный стол перед Ака Наврузом.

— Это плов для тех, кто едет в вашем вагоне, Ака Навруз! Угощаю вас всех!

На мгновение словно все в рот воды понабрали, не зная, что и сказать от удивления. Особенно неловко себя почувствовали те, кто ехал вместе с Норматом и только что подшучивал над его обжорством.

И Ака Навруз виновато покачал головой, не зная теперь, как ему извиняться за свои опрометчивые слова.

— Ну и Нормат! — смущенно заговорил он. — Как ловкий фокусник, одним жестом заставил умолкнуть всех насмешников и недовольных!

— Ничего страшного, Ака Навруз! Надо хоть когда-то и пошутить и посмеяться, а то ведь сердце заржавеет и одолеет тоска! — примиряюще сказал бывший самоварщик.

— Подождите, Нормат, — удивленно воскликнул Хасанбай. — Нас так много сидело около стола, но никто не заметил: когда это вы из котла отложили плов в другую посуду?..

— Не заметили, так-то оно и лучше! — весело отвечал Нормат. — Не то, как вы сами говорили, и этот плов исчез бы из-под самого носа!..

Все снова рассмеялись. Кто-то едва открыл рот и хотел было снова что-то сказать, но неожиданно раздался сигнал отправления эшелона. Ака Навруз и Харитонов заспешили в свой вагон, за ними сошел и Нормат с блюдом плова в руках.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, Нормат-ака, сами донесем!

— Нет, нет, не доверяю, Ака Навруз! — заторопился Нормат и пошел следом за ними к зеленому вагону.

Прошла ночь, наступил следующий день. Под однообразный перестук колес поезд время от времени, окутываемый с головы до хвоста то белым, то черным паровозным дымом, проносился через поля, мимо селений, городов и вскоре точно в полдень прибыл на ташкентский вокзал. Эшелон отогнали на дальний запасной путь, где уже стояло много товарных составов.

Олимов и Барот-амак, одевшись потеплее, заспешили к военному коменданту. Они пересекли множество железнодорожных путей, занятых малыми и большими товарными, пассажирскими составами, пока не добрались до многолюдного вокзала. Расспросив по дороге людей, нашли наконец и военную комендатуру.

Она размещалась в двух комнатах вокзала и была битком набита людьми. В первой за низким деревянным барьером сидел дежурный, высокий сухощавый лейтенант. Из-за многолюдья дышать здесь было нечем, те, кто пришел сюда, каждый со своей просьбой, жалобой, сначала обращались к дежурному, и если он не мог решить вопроса, то после его разрешения обращались к самому коменданту, сидевшему во второй комнате. Но не так-то просто было добраться до коменданта: у дверей в ожидании приема, соблюдая очередь, уже стояли несколько военных и гражданских лиц.

Дежурный лейтенант предложил Олимову встать в эту очередь к коменданту, а Барот-амак, видя, что в нем здесь нет нужды, решил вернуться к эшелону.

Почти час простоял Ориф в очереди. Наконец вошел.

Его приветствовал худощавый серьезный майор. Когда Олимов представился, тот пригласил его присесть, а сам стал внимательно просматривать документы, которые положил перед ним Олимов.

— Документы в порядке, товарищ Олимов, — одобрительно кивнул майор головой, возвращая бумаги Орифу. — Но, к сожалению, вашему эшелону некоторое время придется постоять здесь, ибо мы не имеем возможности быстро отправить его, нет свободных паровозов.

Олимов расстроился: неясно, сколько придется вот так стоять на запасном пути, поэтому он рискнул еще раз попросить.

— Товарищ майор, у нас небольшой запас продовольствия, а до Урала еще не одна сотня километров пути. И там нас ждет важная, не терпящая отлагательств работа…

Майор понимающе улыбнулся:

— Вы думаете, товарищ Олимов, я это не знаю или не понимаю? Только вчера точно таких же два эшелона, как ваш, прибывших три дня назад из Ферганы и Коканда, проводили на Урал. Видите, три дня пришлось ждать…

— Вы хотите сказать, что и мы должны будем ждать столько же? — недовольно посмотрел на майора Олимов.

Майор улыбнулся, закурил и, куда-то позвонив, спросил, когда можно ждать паровоза для таджикского эшелона. Выслушал то, что ему ответили, сказал: «Хорошо, ладно!» — и положил трубку.

— Не стану скрывать от вас, товарищ Олимов, вот это телеграммы из Государственного комитета обороны о срочной внеочередной доставке к месту назначения оборудования военных заводов, эвакуированных к нам в республику из прифронтовой полосы. И для этой цели паровозы нужны в первую очередь, а свободный паровоз в ближайшее время — нынче в ночь и завтра днем — можно представить себе только при большом воображении… Поверьте мне!..

Олимов натянуто улыбнулся и мягко продолжал настаивать:

— Товарищ майор, вы прекрасно понимаете, будь люди сделаны из железа — другое дело, сказали бы — сто дней, ждали бы, сколько угодно, но ведь живые же люди…

Майор неожиданно перебил Олимова, по-военному коротко, без лишних слов, отчеканил:

— Хорошо, твердо обещаю: самое позднее придется подождать до утра. Договорились? Утром отправим!

Олимов понял, что это самое большее, что мог обещать комендант, и говорить еще какие-то слова, решил он, бесполезно, поэтому поднялся и, попрощавшись, вышел из комендатуры.

Идя обратно к своему эшелону, Ориф по дороге встречал много военных, гражданских, одетых в грязные, помятые солдатские шинели, с вещмешками за плечами. Иные были с костылями. Он внимательно глядел на эшелоны, загруженные военной техникой, пушками и танками, занявшие на ташкентском вокзале почти все подъездные пути. Смотрел во все глаза, но едва видел около такого эшелона охранника с оружием, обходил его подальше, стороной, поэтому не менее часа потратил на то, чтобы добраться до своих. К нему тут же подбежали трудармейцы, забросали вопросами:

— Скоро ли поедем, товарищ Олимов?

— Есть хорошие новости?

— Можно хоть ненадолго отлучиться в город?..

Но Олимов всем решительно отвечал:

— Товарищи, никто не должен уходить далеко от своего вагона, возможна внезапная отправка.

Ака Навруз, стоявший поодаль с Барот-амаком и заметивший возвратившегося Олимова, тихо сказал:

— Вроде бы у нашего начальника настроение мрачное, наверное, поговорил с комендантом и расстроился?

— Бог его знает, — тряхнул головой Барот-амак, — хочешь не хочешь, Ака Навруз, но уж такая жизнь у каждого руководителя, тем более комиссара. Смотришь, то весел, улыбчив, а другой раз — хмур, словно снегом сыплет…

— Сейчас я попробую исправить его настроение, мулло Барот! — пообещал Ака Навруз, подойдя к Исмату Рузи, низкорослому, моложавому мужчине в темном суконном чекмене и неновой, повидавшей виды каракулевой шапке ушанке, что-то шепнул ему на ухо, и тот, легко вскочив в вагон, вернулся с домброй в руках.

Усевшись на подножку вагона, как раз напротив того места, где стоял Олимов в окружении трудармейцев, Исмат, засучив рукава чекменя, настроил инструмент и приятным, чуть хрипловатым голосом запел. О чем была его песня? Трудно передать словами.

Словно журчащий горный поток, нежная мелодия вливалась в души слушающих. Вспоминался родной кишлак, щебетанье птиц на рассвете, нежный утренний ветерок, гуляющий по ущелью перед восходом солнца…

Свою мечту найти — нет выше счастья, Я изнемог от долгих ожиданий. Что может быть отрадней и прекрасней, Чем с милою нежданное свиданье. Я здесь, тоска моя невыносима, О боже, скоро ль путь свой завершим мы? О боже, облегчи мне боль разлуки, Дозволь увидеть снова лик любимой.

Все слушатели не отрывали взгляда от Исмата Рузи, который, казалось, отрешившись от земных дел, забыл про все на свете, отдался песне. Лишь Ака Навруз да Барот-амак незаметно поглядывали на своего комиссара: хмурое лицо Орифа преобразилось, на нем заиграла улыбка. Ака Навруз тронул Барот-амака за локоть, удовлетворенно кивнул в сторону Орифа и улыбнулся:

— Видите, друг, на что способен ваш покорный слуга? А? Как я исправил его настроение? Песня — великая вещь!..

— Молодец, Ака Навруз, и как это вам пришло в голову? — Барот-амак, не скрывая, радовался изменению настроения Олимова.

Присутствие Ака Навруза в эшелоне трудовой армии и в самом деле трудно было переоценить. Еще в Мехрабаде многие знали его как прекрасного человека, который украсил бы любой праздник. В пути Ака Навруз был просто незаменим. Едва эшелон двинулся в путь, без всяких формальностей он взвалил на свои плечи всю культурно-просветительную работу в эшелоне, стал называть себя шутя доктором хорошего настроения.

Олимов знал этого человека давно, был доволен таким поворотом дела. Его порадовал этот импровизированный концерт во время долгой стоянки на ташкентском вокзале, и он подумал о том, как необходимы люди, способные поднимать настроение.

Кто знает, сколько бы еще пел свои песни Исмат Рузи, если бы не стали сгущаться вечерние сумерки. Поэтому все нехотя стали покидать круг, расходиться по вагонам, кто-то тихонько напевал услышанную мелодию, чтобы еще хоть немного продлить удовольствие этой неожиданно прозвучавшей песней. Вот уже почти никого не осталось около эшелона, только Ориф все еще ходил вдоль состава, погруженный в свои думы, снова вспоминались слова коменданта об эвакуированных из прифронтовой зоны заводах, и с новой силой им овладела досада: решились же в соседней братской республике принять столько заводов, да к тому же еще эшелонами провожают своих людей на Урал.

Молодцы! Решимость, достойная похвалы!..

И снова помрачнел Ориф, курил папиросу за папиросой в надежде развеять дурное настроение. Вспоминал свою Шамсию, Озара, маленькую страдалицу, девочку Нину, грустное лицо отца, сестру Гулсуман и мыслями рвался к ним, словно не видел их долгие месяцы. А ведь прошло всего несколько дней, как они расстались.

Вдруг до слуха Орифа донеслись тихие звуки дутара. Он остановился, прислушался к мелодии струн, подумал: неужели Исмат Рузи умеет играть и на дутаре?..

Его догадку тотчас опроверг донесшийся до него из вагона громкий голос Барот-амака:

— Браво, Ака Навруз, а вы, оказывается, молодец, да не устанут никогда ваши руки!

Ориф улыбнулся: вот и еще один музыкант сыскался среди них. И вновь пошел вдоль эшелона.

Военный комендант сдержал слово: утром следующего дня для таджикского эшелона был выделен паровоз, и состав продолжал свой путь на Урал.

Вот уже остались позади бескрайние казахские степи. Поезд все время шел с хорошей скоростью, лишь на некоторых станциях он ненадолго останавливался, чтобы пропустить встречный эшелон. В такие часы Барот-амак, Ака Навруз и Олимов ходили по вагонам, разговаривали с людьми, нередко становились свидетелями стихийно организованных концертов самодеятельности. И это немного ослабляло нервное напряжение последних дней. Ориф мечтал об одном: чтобы вот так же весело, с хорошим настроением люди прибыли к месту назначения, лишь бы, думал он, не произошло в дороге какого-нибудь непредвиденного события: ведь доходили же до него слухи о том, как совсем недавно из такого же вот эшелона, как их, сбежали с полдороги и попали в руки военных патрулей несколько человек, дело их было передано в военный трибунал. Были и такие случаи, когда какой-нибудь симулянт специально простужался, чтобы схватить воспаление легких, и временно освобождался от службы в трудовой армии.

Поэтому-то Олимов не пропускал случая, чтобы поближе познакомиться с каждым трудармейцем, который ехал в эшелоне: он хотел узнать людей поближе, их настроение насколько возможно, найти путь к сердцу каждого из них, тактично убедить сомневающегося, поддержать упавшего духом.

В вагоне, где ехал он сам, собралось, наверное, человек тридцать. Олимов глубоко уважал их, относился к ним так, как если бы они приходились ему старшими братьями или дядьями, однако, будучи комиссаром, держался ровно, с достоинством. Однажды, когда Олимов в одной из теплушек рассказывал своим спутникам, какая работа ждет трудовую армию Таджикистана на Урале, их эшелон, прибыв на какую-то маленькую станцию, остановился рядом с санитарным составом, на вагонах которого были красные кресты. В распахнутые створки теплушек Ориф видел нары, похожие были и в их эшелоне, видел чугунные печки посередине вагона. Разница состояла лишь в том, что в том составе на этих нарах сидели и лежали раненые, которых теперь эвакуировали с передовой в тыловые госпитали.

Те, кто мог самостоятельно двигаться, жадно приникали к открытым дверям теплушек и глядели покрасневшими от бессонницы и усталости глазами на эшелон трудармейцев. По их лицам, разрезу глаз, цвету волос Олимов догадался, что среди них были люди разных национальностей: украинцы и казахи, таджики и русские, узбеки и грузины…

— С какого фронта, товарищи? — громко по-русски обратился Олимов к едущим в вагоне напротив, с состраданием глядя на раненых из открытых дверей своего вагона…

Один солдатик, стоявший впереди всех у проема теплушки, высунул перебинтованную голову, ответил ему тоже по-русски, но с заметным акцентом:

— С Западного, товарищ! Из дивизии генерала Панфилова!

— А ты, солдат, видно, из наших мест, из Средней Азии? — прохрипел кто-то позади Олимова.

— Да, я из Чарджоу, туркмен! — утвердительно кивнул тот, с забинтованной головой.

— А есть среди вас таджики? — заволновался мужчина с окладистой бородкой, которому принадлежал хриплый голос, — он смотрел поверх головы Олимова.

— Есть, есть среди нас и узбеки, и таджики, и казахи, есть и русские, и кавказцы есть! — ответил тот же солдат.

В это время из дверей соседнего с Орифом вагона послышался нетерпеливый задрожавший голос:

— Раз и таджики есть, то нет ли среди вас солдата по имени Асад Наимов… из Гулакандоза?

Раненые сразу, как по команде, повернулись на этот голос, вопросительно переглянулись, а кто-то, обернувшись назад, в глубь вагона, громко, несколько раз повторил название местности. Ответа никто не разобрал: его заглушил лязг вагонных буферов — эшелон с ранеными внезапно тронулся, набирая скорость, и скрылся из глаз так же быстро, как и возник. Тронулся в путь и эшелон с трудармейцами.

— Бедняга, видно, у нашего гулакандозца там сын или брат! — после недолгого молчания промолвил кто-то из попутчиков Олимова.

— Да что уж, теперь, пожалуй, нет семьи, в которой бы кто-то не служил в армии, не воевал, — сказал другой.

— Конечно, товарищи, да и как может быть иначе, если защита священной земли нашей — долг всех, от мала до велика, — горячо поддержал Ориф, — в том числе и наш с вами. Давайте и мы будем на новом месте работать на совесть, да так, чтобы все восхищались нашим трудом и знали бы, что мы честно выполняем этот долг!..

Олимов закурил, незаметно приглядываясь к собеседникам. Один, опустив голову, поглаживал бороду; другой хотя и поглядывал на Орифа, но, видно, был далеко мыслями отсюда, размышляя о чем-то своем; третий глубокомысленно покручивал ус, согласно кивал, глядя на Олимова, четвертый боролся с дремотой, а когда от внезапного толчка вагона приходил в себя, оторопело, непонимающе устремлял на людей сонный взгляд…

— Теперь, мулло… — словно подчеркивая ученость комиссара, обратился к нему круглолицый, безбровый мужчина с цепким острым взглядом, спокойный и, видно, знающий цену своим словам, — все мы едем не на увеселительную прогулку — едем работать! Кто как будет выполнять эту работу, дело совести каждого. Вы сами только что говорили тут, что, если человек с понятием чести и благородства, можно быть уверенным: он пройдет сквозь огонь и воду. Ну, а если нет, — бог ему судья…

— Разве среди нас есть такие, чтобы без чести и совести?.. — В голосе Олимова прозвучало сомнение.

Ответил тот же круглолицый:

— Рис не бывает без сора, а пойма реки — без лужи, мулло! Вот вы, я — разве мы с вами можем знать, что носит в сердце каждый из тех, кто едет с нами?..

— Разрешите, я скажу? — В разговор вступил мужчина с окладистой бородой, тот самый, который во время стоянки эшелона справлялся у раненых об Асаде Наимове из Гулакандоза. — Неужели, товарищи, для всех нас не являются примером жизнь и дела Барот-амака? По ним нам равняться в наших делах!..

— И по Ака Наврузу тоже! — поддержал его круглолицый.

— Если же вдруг объявится среди нас трус, товарищ Олимов, — решительно встал сидевший позади всех плечистый, рослый мужчина, выглядевший немного моложе остальных, едущих в этом вагоне, — поручите его нам! Мы так его проучим, что он век будет помнить нашу науку и на этом, и на том свете!..

Олимов улыбнулся, обрадовавшись такому повороту разговора, и, видно, в душе был им доволен. Когда эшелон остановился на следующей станции, он сердечно простился с обитателями теплушки, пожелал спокойной ночи и вернулся в свой вагон.

Так каждый день во время всего пути Ориф Олимов подолгу беседовал с людьми, поэтому, наверное, очень скоро почти всех знал в лицо и по имени. Эшелон для него теперь стал единым людским коллективом, который составляли его земляки, временно сменившие место работы и жизни и переселившиеся в этот походный дом на колесах. И каждый член этого коллектива, Ориф знал по опыту своей работы еще в горкоме, нуждался в его внимании и постоянной заботе. Поэтому день ото дня он чувствовал свою растущую ответственность за людей: комиссар не был их временным спутником и относился к ним как к солдатам своего полка, которым не сегодня завтра предстояло показать, на что каждый из них способен в тяжелейших условиях трудового фронта.

По мере того как поезд все дальше и дальше увозил всех от родных мест, возрастали и трудности, а порою возникали и самые непредвиденные проблемы, требовавшие оперативного решения. Главной из них стала проблема обогрева теплушек: становилось все холоднее и холоднее, чаще задувал сильный пронизывающий ветер, и порою температура за стенами теплушек понижалась так, что некоторым уже и дышать было трудно от мороза. К тому же поднимавшиеся порою бураны, которые в это время года были не редкостью в этих краях, затрудняли продвижение поездов, на остановках вагоны все чаще заносило снегом. Особенно часто это стало повторяться после станции Актюбе, где эшелон простоял целых три дня. Эти постоянные задержки чрезвычайно затрудняли жизнь людей в теплушках, они и представить себе не могли заранее такое. Холод пробирал до костей, хотя кутались во все, что взяли с собой, стены деревянных вагонов обвешивали изнутри одеялами, ковриками, кошмами. И не было иного выхода, как часами двигаться, пританцовывать, похлопывая озябшие плечи, руки, ноги. На глазах таяли запасы продуктов. Правда, иногда на больших станциях с помощью военной комендатуры организовывали то завтрак, то обед в общих солдатских столовых, но более половины людей эшелона предпочитали отказываться от этой еды, сомневаясь, не свининой ли кормят.

Настроение резко упало, люди приуныли.

Все это не могло не тревожить Олимова, поэтому однажды он решил посоветоваться с Барот-амаком.

— Мы ведь с вами знаем, мулло, что значит в подобных ситуациях моральное состояние, у некоторых наших трудармейцев оно последние дни совсем плохое, боюсь, не случилось бы какой беды…

Барот-амак, как всегда, сначала долго молчал, воздерживался от скорого ответа, устремив взгляд своих мудрых глаз в какую-то одну, лишь ему видимую точку, и, поглаживая бороду, размышлял.

— По-моему, Орифджан, — чуть погодя, ласково глядя на Орифа, ровным голосом начал Барот-амак, — морально здоровых людей у нас в эшелоне несравненно больше. Если будем действовать, ориентируясь на них, то никакому паникеру не удастся заразить неверием остальных и посеять смуту, напугать трудностями…

Однако день за днем трудности эшелонной жизни становились все ощутимее, а существование в холодных теплушках становилось для многих просто невыносимым. Недовольство росло особенно среди слабых духом, неуравновешенных по натуре людей, и, конечно, не без их участия то в одном, то в другом вагоне стихийно возникали разговоры о возвращении домой, о том, что пора отказываться от службы в трудовой армии, пора кончать подчиняться эшелонному начальству. Однажды на одной из больших станций после завтрака в солдатской столовой Барот-амак, Ака Навруз и Олимов решили побеседовать с трудармейцами — со всеми вместе, воспользовавшись общим сбором. Каждый из выступавших выкладывал то, что было на душе, ничего не тая. Немало было сказано резких слов, немало прозвучало и жалоб. Олимов знал, что в эшелоне появились горластые зачинщики и баламуты, которые старались усугубить и без того сложное положение руководителей трудовой армии.

— Все вы хорошо знаете, товарищи, что мы едем не на пир, — сердито сдвинул брови Барот-амак, который первым взял слово и время от времени бросал гневный взгляд свой на тех, которые были инициаторами разброда и недовольства среди трудармейцев. — Мы, товарищи, как те раненые солдаты, которые встретились нам по пути. Только они с фронта, а мы на фронт, трудовой фронт! Мы ведь тоже едем защищать Родину. Никто не обещал нам легкой, бездумной жизни. К тому же, как уже говорилось не раз, все наши дела, наша жизнь и теперь и там, на Урале, будет строиться в условиях полувоенной дисциплины. И каждый, кто ее нарушит, будет строго отвечать за это по законам военного времени. Это ясно. В последние дни стало очевидным, товарищи, что некоторые из нас уже теперь стараются уклониться от исполнения своего гражданского долга и, как говорится, ловят рыбку в мутной воде… Этим людям мы с вами должны решительно сказать: если в вас не осталось ничего от истинных мужчин и вы превратились в ноющих баб, пожалуйста, не мешайте другим, только не забудьте повязать голову платком!..

Все озадаченно переглянулись, ухмыляясь, а иные, к кому этот упрек непосредственно относился, натянуто улыбались, дабы кто-нибудь не усмотрел в их поведении чего-то предосудительного.

Пронесшийся было по рядам трудармейцев шумок внезапно стих, так как теперь заговорил Ака Навруз:

— Друг мой усто Барот, вы очень здорово сказали! Ну-ка, если среди нас есть такой, пусть встанет! Я ему сам повяжу на голову платок! Что, нет такого? Тогда мы поступим следующим образом, друзья! Сейчас разойдемся по вагонам. Углем, который нам выдали сегодня, мы до красноты натопим наши печки. Потом в каждой теплушке сядем вокруг огонька и еще раз обсудим смысл слов нашего верного друга и товарища — Барот-амака. Да будет судьба благосклонна к нам! Наш путь, как я предполагаю, завершится в скором времени по-доброму…

Все встали из-за столов, чтобы идти к своим теплушкам, и Ориф на какое-то время освободился от гнетущего чувства тревоги, обеспокоенности и нервного напряжения.

В этот день на станциях, мимо которых шел эшелон с трудармейцами, их почти не задерживали. Лишь на пятнадцатые сутки путешествия, под вечер, когда позади уже остался Оренбург, внезапно поднявшийся буран задержал эшелон на десять часов. И случилось это на маленьком разъезде. Полотно завалило снегом, а когда состав остановился, то и вагонные колеса очень скоро оказались под снегом. На этом разъезде не оказалось ни угля, ни даже помещения, где можно было бы хоть немного обогреться. Снова потеряли покой и Барот-амак, и Ака Навруз, и Олимов. Опасаясь повальной простудной эпидемии, фельдшер Харитонов без устали ходил из вагона в вагон, предпринимая какие-то профилактические меры, давал таблетки, заставлял полоскать горло. Едва начинал кто-то кашлять или чихать, Иван Данилович тотчас укладывал заболевшего в уголок на верхние нары, подальше от остальных попутчиков, и начинал лечить.

Буран прекратился лишь на следующий день утром. Все ждали, когда прибудут снегоочистительные машины и освободят железнодорожное полотно от снега, иначе эшелон не мог двинуться с места, но все понимали, что они подойдут нескоро.

— Давайте сделаем так, — неожиданно предложил Ака Навруз. — Если на разъезде найдутся лопаты, носилки и метлы, ну пусть хоть немного, всех людей выведем на хошар! И снег уберем, и согреемся! Что вы на это скажете?

Барот-амак искренне обрадовался выходу, предложенному Ака Наврузом.

— Молодец, друг, хвала вам за идею! Как говорится, делу — время, потехе — час!.. Давайте начнем не откладывая!

Выполнение предложения Ака Навруза облегчило задачу: еще до того как прибыл снегоочиститель, почти два километра дороги были очищены. Люди работали на холодном морозном воздухе дружно, ни на миг не останавливаясь. Никто не жаловался на усталость.

— Товарищи, старайтесь! Это тренировочка перед работой, которая нас ждет на Урале! — пошутил кто-то.

— Однако неплохой хошар у нас получается! — констатировал другой. — А то ведь словно вдовушка: уж и из угла теплушки своей — никуда!..

Орифу Олимову радостно было слышать живые человеческие голоса, чувствовалось бодрое настроение трудармейцев, да и сам он работал наравне с ними, разогрелся, щеки его на морозе разрумянились.

Барот-амак и Ака Навруз заметили перемену в настроении Олимова.

— Душевный, отзывчивый молодой человек наш комиссар! — тихо сказал Барот-амак.

— И как только такого работника отпустило из города наше руководство, никак не пойму, друг! — удивленно пожал плечами Ака Навруз.

— Из-за его упрямства, говорят…

— Недостойное поведение Амактуры тоже, наверное, сослужило ему недобрую службу? Как вы думаете, усто Барот?

— Э… э… да просто нашла коса на камень, несходство характеров руководителей! — Барот-амак явно на кого-то намекал, и Ака Навруз, наверное, понял его, потому что согласно кивнул головой.

— Меня не обманешь, я людей-то чувствую и желаю нашему молодому другу удачи во всем, — сказал Ака Навруз, посмотрев, как ловко Ориф орудует лопатой.

— Я все приглядываюсь к нему, мне кажется, он из тех людей, честных и цельных, кто ухватывает суть дела и нигде не пропадет! Ни на какой работе!

— Ты прав, друг, таких всегда уважают!..

— И я так думаю, Ака Навруз! Наверное, про таких-то и говорят: не место красит человека…

Беседу двух аксакалов, выметавших длинными метлами сугробы из-под вагонных колес, прервал сигнал подходившего к разъезду снегоочистителя. Все увидели еще издали, как он, приближаясь к паровозу, раскидывал на своем пути по обе стороны неубранный снег. Через некоторое время машина, сделав необходимую работу, была отведена на запасной путь, и паровоз дал гудок к отправлению. Все разошлись по теплушкам, и эшелон продолжал путь на Урал.

Прошло еще двое суток, до станции назначения оставалось совсем немного, и тут, придя к Олимову однажды поздно вечером, фельдшер Харитонов сообщил, что несколько человек сильно простудились и он, Харитонов, считает, что их необходимо на ближайшей большой станции снять с поезда и отправить в больницу. Олимов попытался уговорить Ивана Даниловича, чтобы тот сам поухаживал за больными остаток пути и предпринял какие-то срочные меры, но тот ни в какую не соглашался:

— Воспаление легких и ангина, товарищ Олимов, ждать не будут! Может быть тяжелое осложнение, кто знает, как пойдет болезнь, а виноваты будем мы с вами!

И Олимову ничего не оставалось, как согласиться на то, чтобы на первой же станции отправить людей в больницу. Пока утрясали формальности, времени прошло немало, и снова нарушился график движения эшелона. Военный комендант станции наотрез отказался менять паровоз, более того, сурово пообещал:

— Вы сами повинны в задержке, теперь отправитесь только тогда, когда у нас появится возможность!

— Сколько же придется нам ждать? — с досадой спросил Олимов.

— Один бог знает! — неопределенно пожал плечами комендант, мужчина средних лет с пустым, болтающимся правым рукавом гимнастерки. — Может, два часа, а может, и двое суток!

Олимову от этих слов стало не по себе, такого еще никогда с ним не бывало: надо же почти перед самым концом пути случиться беде! Угля не хватало, в вагонах становилось все холоднее и холоднее, да и кормить людей было уже почти нечем — всего-то осталось, что немного хлеба да сечки, по словам Барот-амака, который вместе с Олимовым обходил эшелон, не сегодня завтра и еще несколько человек наверняка слягут…

Все это Олимов, стараясь быть спокойным и сдержанным, снова и снова объяснял коменданту, а тот, как только комиссар трудовой армии в очередной раз появлялся перед ним, неизменно повторял:

— В первую очередь эшелоны, следующие на фронт! Во вторую — эшелоны с ранеными, вы — в третью очередь!

Наконец Олимов не выдержал и, придя в комендатуру, наверное, уже в шестой раз, в упор поглядел на коменданта:

— Я требую отправить наш эшелон! И немедленно! В течение ближайших часов! В противном случае я вынужден буду обратиться в областной комитет партии и к руководству военного округа!

— Вы меня не пугайте! Не из пугливых! — усмехнулся комендант. — Немало повидали таких шустрых на передовой! Да и здесь насмотрелись!.. Освободите помещение, вот что я вам скажу!

Нервы Олимова были на пределе, впервые в жизни у него тряслись руки, он засунул их в карманы пальто и, не находя иного выхода, вытащил из кармана гимнастерки красную книжечку — удостоверение члена ЦК Компартии Таджикистана, положил перед комендантом. Он был непреклонен.

— Немедленно соедините меня с начальником гарнизона или с любым секретарем горкома партии! Если с вами мы не можем найти в течение вот уже полудня общего языка, надеюсь, там-то меня поймут!

Комендант взял в руку документ, и Ориф не расслышал, что он сказал, что-то вроде: «Зачем это мне?»… Тогда Олимов повысил голос, приказал: «Читайте!» И тот, сначала нехотя, еще раз взглянул на удостоверение, потом более внимательно — на Орифа и, нервно покашливая, после минутного молчания вернул ему удостоверение:

— Товарищ Олимов, ну зачем же нервничать?.. Мы что-нибудь придумаем!.. Обязательно! — Тон его помягчал, он вроде бы извинялся.

Не успел комендант договорить, как вдруг где-то поблизости прогремел выстрел. Оба в испуге так и застыли. «Что стряслось?» — только и мог вымолвить комендант, побледнев. Тут же, почти без перерыва, бабахнуло снова.

— Извините, я сейчас, только разузнаю, в чем там дело! — Комендант торопливо вышел.

Минута превратилась в полчаса, однако он все еще не возвращался, терпение Орифа лопнуло, и он, выйдя на платформу, увидел в конце ее группу солдат, что-то беспорядочно выкрикивающих и приближающихся вместе с комендантом к комендатуре. Среди них Ориф узнал Барот-амака, Ака Навруза и других трудармейцев. В центре группы, различил Ориф, один из солдат с винтовкой наперевес вел кого-то впереди себя.

— Что случилось? — спросил Олимов Барот-амака, идущего прямо к нему.

Тот был растерян, обескуражен, впрочем, как и все остальные, кто шел с ним.

— И все же, товарищ комиссар, трус совершил свое позорное дело!

— Что случилось, объясните?!

— Двое из тринадцатого вагона все-таки задумали бежать, да у стоящего рядом эшелона с военным снаряжением напоролись на часового. На его предупреждение среагировал только вот тот, Тулабай Захиров, он остановился, а другой, Максудов, продолжал бежать вдоль состава. После третьего предупреждения часовой выстрелил и ранил его в ногу… Ну, он, конечно, упал… А второй — вот он, впереди часового, — рассказывал Барот-амак, кивая головой на группу солдат, приближающихся к ним.

Впереди часового со связанными за спиной руками, опущенной головой медленно шел человек, по виду еще не очень старый, крепкий, с густыми усами.

По приказу коменданта часовой провел задержанного в комендатуру, куда он пригласил и Олимова, потом вошел сам, плотно закрыл за собой дверь. Олимов попросил пригласить Барот-амака как старшего по эшелону и Ака Навруза, его заместителя.

— Где же раненый? — коротко спросил Олимов.

— Его увезли в больницу! — Ака Навруз был в совершенном расстройстве.

— Тяжело он ранен, Ака Навруз?

— Во всяком случае, не смертельно…

Комендант посмотрел на Олимова:

— Что будем, товарищи, делать с этим гражданином?

— Что будем делать? — гневно сверкнул глазами Ориф. — По законам военного времени его как дезертира немедленно следует передать военному трибуналу!

Беглец с низко опущенной головой не произнес ни слова.

Ака Навруз подошел к нему.

— Вы хоть представляете себе, Тулабай, чем может обернуться для вас этот поступок?

Дезертир вопросительно глянул на Ака Навруза.

— В лучшем случае это тюрьма — и не на один месяц! — продолжал Ака Навруз, — на годы! — скрестив пальцы, он посмотрел сквозь них на Тулабая. — А ваши товарищи в это время будут честно трудиться, и наступит время, когда все они с чистой совестью, сознанием выполненного долга вернутся домой к своим женам и детям!

Тулабай неожиданно вдруг заныл, но Барот-амак одернул его:

— Опозорил всех, трус, теперь еще и слезы проливаешь!..

— Итак, товарищи, как же мы поступим? — снова задал вопрос комендант. — Может быть, подготовим документы, а до суда посадим его на гауптвахту?

Барот-амак с сожалением, грустно обвел взглядом стоящих рядом Олимова, Ака Навруза, поглядел на коменданта, устало проговорил:

— Если не возражаете, хочу дать вам совет.

— Слушаем вас, — пожал плечами комендант.

— Впервые у нас произошел такой случай, он не только для таких, как этот, для всех нас послужит хорошим уроком… — Барот-амак помолчал, будто сомневался в чем-то. — Что, товарищи, если на первый раз мы возьмем его на поруки?..

Взоры всех обратились к Тулабаю, который все продолжал всхлипывать. Олимов нерешительно покачал головой, но из-за уважения к Барот-амаку промолчал.

— Хотелось бы знать, что думает по этому поводу ваш комиссар, товарищ Олимов, — комендант повернулся к Орифу. — Я не против. С этим поступайте, как сочтете нужным. Но документы на того, другого, раненного при попытке к бегству, подготовить необходимо — и как можно скорее!

На лице Олимова боролись гнев и сомнение.

— Если вы, уважаемые Барот-амак и Ака Навруз, возьмете этого человека на поруки, пожалуйста, это в вашей власти, но я не могу и никогда на это не решусь! Ибо нет у меня твердой веры…

Тулабай внимательно слушал тех, кто сейчас решал его судьбу, и, видно, порядком перепугался, потому что, услышав последние слова Олимова, зарыдал теперь по-настоящему, в голос, и, всхлипывая время от времени, умолял:

— Учитель, клянусь своими детьми, это никогда больше не повторится, дьявол попутал, верьте мне, я поступил подло!.. Я понимаю!.. Искуплю!

Барот-амак примирительно заметил:

— Что ж, повинную голову и меч не сечет! А, Орифджан?!

— Ну, усто, если вы ручаетесь… — Олимов еще раз внимательно перевел взгляд с беглеца на Барот-амака, — если вы ручаетесь… Вы знаете этого человека лучше меня, усто… Рискните!.. Но в случае чего… отвечать ведь придется нам всем вместе. Вы понимаете это? И мне, и вам…

Участь Тулабая была решена, и он, сопровождаемый Барот-амаком и Ака Наврузом, побрел к своей теплушке.

Скоро вернулся от коменданта и Олимов, сообщив, что он твердо обещал отправить эшелон еще до рассвета.

— А что вы решили с тем, другим, которого ранили при попытке к бегству? — спросил Орифа Ака Навруз.

— Залечит ногу, а потом со всеми документами его отправят в Белогорск, там дело будет решать военный трибунал. Другого выхода у нас нет!

Барот-амак с Ака Наврузом в полном молчании вскипятили чайник, достали остатки сухарей, изюма и пригласили поужинать с ними Орифа. Но Олимову есть не хотелось, глаза его после всего, что недавно произошло, ни на что не смотрели, и он, не раздеваясь, бросился на нары. Едва голова его коснулась жесткого ложа, как он забылся в тяжелом сне. Но, увы, сон продлился недолго: он проснулся вскоре — одолевали кошмары. Вот и теперь он в непонятной тревоге открыл глаза, руки и плечи его замерзли. Теплушка, давно не топленная, остыла, поэтому в холодном ее воздухе каждый выдох превращался в молочно-белое облако пара. Другой конец теплушки оглашал богатырский храп фельдшера Харитонова. В вагон доносились далекие гудки паровозов, перестук колес проходящего мимо состава. Ориф присел, закурил. Ему хотелось, пока их эшелон стоит на путях, выйти на воздух, подвигаться хоть немного, для того чтобы согреться. Однако едва он об этом подумал, как состав дернулся и он едва устоял на ногах: наверное, к эшелону прицепили паровоз. Тотчас же вагоны ударились друг о друга буферами, и минуту спустя Ориф ощутил легкое покачивание, в узенькое оконце теплушки увидел, как за окном медленно проплыло здание вокзала, несколько голых в инее деревьев.

Эшелон снова двигался к месту своего назначения, к неведомо далекому уральскому городу Белогорску.

А на утро следующего дня прибыли наконец, после трехнедельной трудной и утомительной дороги, в Белогорск. Эшелон приняли на запасный путь, ибо, насколько хватало взгляда, все вокруг было забито составами специального назначения. Независимо от того, какими были вагоны — крытыми или открытыми, — Ориф видел, каждый из них сопровождали трое вооруженных часовых: в начале, середине и конце платформы.

Вокзал встретил трудармейцев рабочим шумом наступающего утра. Крупный железнодорожный узел Белогорск принимал в те дни сотни составов, но, судя по всему, не хватало путей. Шум, стук, скрежет, гудки, несмолкающий голос диспетчера, усиленный динамиками, оглушали, не давали возможности расслышать и сло́ва, произнесенного обычным человеческим голосом.

Погода в тот день стояла морозная, ясная. Голубело небо; поблескивая в междупутье, искрился под холодным зимним солнцем снег.

Но Орифа Олимова не смущал ни этот станционный гвалт, состоящий из множества шумов, ни мороз, который давал о себе знать весьма ощутимо, — перехватывало дыхание, ресницы покрывались изморозью. Едва остановился эшелон, Ориф спрыгнул прямо в снег и, лавируя между составами и вагонами, держа наготове в руке, на случай проверки, удостоверение уполномоченного ЦК республики, быстро, насколько это было возможно, пошел к зданию вокзала. И, уже почти подойдя к перрону, обратил внимание на большую группу людей, отдававших распоряжения и руководящих погрузкой открытых платформ, которые составляли длинный состав, занявший весь первый путь. На эти платформы, увидел Ориф, красноармейцы ловко и споро грузили самоходные пушки и танки. Все они были выкрашены в один свежий, яркий зелено-защитный цвет, на боку каждого орудия алела пятиконечная звездочка. Новенькие! — искренне радовался Ориф Олимов, душа которого ликовала. Значит, заводы Белогорска уже начали выпускать их, значит, эвакуированные заводы начали выдавать продукцию на новом месте! Скоро и они, таджикские трудармейцы, вместе с теми, кто восстанавливает эти заводы, будут работать плечом к плечу: посланцы Таджикистана покажут, на что годны их рабочие руки!

С такими мыслями пришел Ориф в военную комендатуру, предъявил свои документы и попросил разрешения позвонить в обком партии.

Ответил знакомый голос Сергея Васильевича Сорокина: несмотря на ранний час, он был уже на месте.

— Оо-о! Ориф Олимов! Дорогой! Как я рад слышать ваш голос. Мы давно ждем ваш эшелон! Приветствую вас на уральской земле! Сейчас я приеду, дорогой Орифджан, ждите!

Голос Сорокина был слегка простужен, хрипловат, но Ориф все равно почувствовал в нем радостные нотки, уловил сердечность, с которой Сорокин встретил весть о прибытии еще одного отряда трудармии Таджикистана.

Олимов положил трубку, поблагодарил коменданта, и губы его вдруг сами собой сложились в улыбку, которую он никак не мог погасить на своем лице, как ни старался. Впервые за двадцать один день путешествия он почувствовал, что тревога куда-то отступила, подумал: «Как хорошо, что наше путешествие удачно завершилось!.. Как хорошо! Первый шаг сделан!»

Часть вторая ТАМ, ЗА УРАЛЬСКИМИ ГОРАМИ

1

Южная гряда знаменитых Уральских гор — это бескрайняя степь, тянущаяся, насколько хватает глаз, до самого горизонта. Зимой она белым-бела от снежного покрова. Порывы яростного ледяного ветра с посвистом сметают все на своем пути, вырывая с корнем кусты колючки, полыни, и несут их, несут, гонят по степи. Вдали, если приглядеться, объятые темными тучами, которые ветер все время гонит в одну сторону, видны очертания невысоких гор, напоминающих мощные зубчатые крепостные стены. Наверное, тем, кто приезжает сюда из горных краев, где гигантские вершины вздымаются высоко в небо, горы эти покажутся игрушечными… Но кто не знает, что у них мировая слава, веками люди называют их кладовой несметных природных богатств.

И вот здесь, рядом с этой кладовой, всего за каких-нибудь три-четыре месяца, должен быть возведен завод, который получит впоследствии короткое загадочное название — «энский».

Руководитель трудовой армии, комиссар, как прозвали его трудармейцы-таджики, Ориф Олимов, уполномоченный обкома партии Сергей Васильевич Сорокин и представитель администрации энского завода инженер-строитель Виталий Игнатьевич Куликов вышли из черной «эмки», словно по команде повернулись спиной к ветру, внимательно огляделись.

— Завод, товарищи, должен быть построен вот на этом самом месте, — говорил Куликов, поднявший, как и его спутники, воротник полушубка, прикрывая рукавицей от холода нос и рот.

Следуя примеру Куликова, Ориф посмотрел на бесконечно тянущуюся степь, и в короткий миг голова его наполнилась множеством мыслей и дум, главной из которых была та, что ближайшие месяцы для его земляков будут в этом краю тяжелейшими. Ведь до этого времени почти никто из них не видел в своей жизни такой суровой зимы, как эта. Работавшие на земле, в кустарных мастерских, на небольших заводах и фабриках своей республики нередко вместе с членами семьи, своими детьми, теперь они должны были окунуться в совершенно иные жизненные условия — прийти в эту голую степь, долбить мерзлую землю, закладывать фундамент для будущего завода из железа и бетона, возводить каркас главного корпуса, монтировать двери и перегородки цехов, а потом, установив с помощью рабочих-специалистов станки, запустить их и выдавать продукцию. Все эти работы должны быть сделаны за какие-то считанные недели! Выдержат ли его земляки такой жесткий темп работы и жизни? Будут ли сыты, ведь на рабочую карточку в последнее время стали выдавать меньше хлеба и продовольствия, есть предстоит не досыта, ибо в первую очередь все идет фронту. Да, кроме того, нет и подходящего жилья, не хватает теплой одежды… А морозы?..

Помимо своей воли одолеваемый этими думами, Ориф машинально произнес словно про себя:

— Ей-богу, высшей похвалы и почестей удостоится тот, кто мужественно взвалит на свои плечи невиданные и неслыханные эти испытания!..

— Есть ко мне какие-то вопросы, может быть, особые на этот счет суждения? — неожиданно повернулся к Орифу Сорокин, по-своему истолковав это невольно вырвавшееся восклицание.

Должно быть, из-за сильного ветра Ориф не расслышал Сорокина, и тот, подойдя вплотную к Орифу, повторил вопрос:

— Так есть какие-то вопросы?..

Олимов, все еще во власти своих дум, нерешительно зябко повел плечами, как бы отвечая, что, мол, таких вопросов нет, потом, будто подытоживая свои размышления, протянул «да-аа»… и остановил свой взгляд на Сорокине.

— Раз нет вопросов, едем в рабочее общежитие. — Сорокин открыл дверцу машины и, сев рядом с шофером, пригласил последовать его примеру Олимова и Куликова.

Подняв вихрь снежной пыли, «эмка» понеслась к общежитию на южной окраине Белогорска, расположенному от строительной площадки километрах в семи.

Не успела машина проехать и половины пути до общежития, как огромные тучи заволокли небо, сделалось темно — и внезапно поднялся снежный буран, нависнув надо всем непроглядной молочной мглой. Небо, земля, дома на окраине города, деревья — все утонуло в этой снежной мгле. А снег валил и валил, поэтому редкие прохожие, попадавшиеся по дороге, будто только что вышли с мельницы, так казалось Орифу, потому что сплошь были облеплены снегом.

Вихри бродяги бурана, зарождавшиеся где-то далеко, на севере, на побережье Ледовитого океана, долетали сюда, на город и степь, ветер свистел, завывал, проносясь почти надо всем Уральским хребтом. От его холодного дыхания все леденело, заносило снегом тропинки и дороги, а люди, застигнутые непогодой, попадали в бедственное положение.

До общежития оставалось всего каких-нибудь полтора километра, когда «эмка» сбилась с пути. Водитель почти не видел дороги, стекла в машине залепило снегом, колеса пробуксовывали, съезжали с колеи, застревали в сугробах, мотор подолгу ревел вхолостую, но машина не двигалась с места. В конце концов все трое, кроме водителя, вышли из машины и стали подталкивать ее руками, плечами, чтобы кое-как вновь вернуть на дорогу. Так и случилось, что двадцатиминутная дорога обернулась часом пути. Наконец добрались до Каменки, небольшого поселка, соседствовавшего с Белогорском, где жили рабочие-строители; предстояло посмотреть общежитие, в котором поселили трудармейцев.

Улицы Каменки состояли сплошь из русских бревенчатых домов-четырехстенок с резными наличниками, дверями и скатами. Изредка попадались и кирпичные двух-трехэтажные дома. Почти на самой окраине поселка, на юго-западной его стороне, и выстроены были наскоро бараки для приехавшей на Урал трудовой армии.

Нары в каждом бараке были двухъярусные, для обогрева в середине каждого установили большую чугунную печь. В одном из новых бараков и разместились во главе с усто Баротом и Ака Наврузом трудармейцы, прибывшие три дня назад из Таджикистана. Целых три дня, как сами говорили, привыкали они к местным условиям, климату.

— Вот зима так зима! — приговаривал Ака Навруз, сидя на нарах и потирая руки, время от времени согревая своим дыханием замерзшее стекло в квадратном оконце, пытаясь увидеть, что делается на улице. Однако лед оттаивал неохотно, и буквально на глазах прозрачный пятачок вновь затягивался ледяным узором.

Смуглый черноусый мужчина средних лет, занятый пришиванием оторвавшейся от ватника пуговицы, сосед Ака Навруза, засмеялся.

— И это мы свою таджикскую зиму еще называли зимой! Смех, да и только! Не так ли, Ака Навруз?

— Верно говорите, братец Собирджан! По сравнению с уральской нашу правильнее бы было назвать насморком природы!

В самом углу барака, из-под одеяла, натянутого до подбородка, послышался чей-то брюзжащий голос:

— Где-то теперь эта самая ласковая наша зима? Погреться бы на солнышке, походить по улицам, ни о чем не думая, пожить безмятежно, не заботясь ни о чем, словно козлик на травке!..

Все в бараке рассмеялись, но как-то невесело, нехотя, сожалеюще, — в этом смехе слышалась тоска по родным местам. Слова Собирджана растревожили сердце, посыпались реплики: «Правду говорите, где теперь наша мягкая зимушка?..», «Вот и вспомнишь ее!..», «Не Ценишь этакую благодать, когда привыкаешь к теплу!..»

Каждый человек по-своему переносит смену не зависящих от него обстоятельств. Коротка таджикская зима, всего каких-то сорок дней, да и тех иногда в сезон не наберется: порою мужчины все холодное зимнее сорокадневье ходят в одном тонкостеганом халате, с открытой грудью, легкой тюбетейке и считают себя закаленными.

Теперь же, ощутив мороз настоящей зимы, иные только и делали, что беспрестанно ныли, жалуясь на суровую уральскую природу. Ныли и не думали вовсе, что рядом с ними местное коренное население, взрослые и дети, в деревянных, похожих на их общежитие домах живут так и работают всю свою жизнь, понимая, что впереди, может быть, холода еще суровее, чем эти.

— Братцы! — не выдержал наконец усто Барот, оторвавшись от письма домой, которое он сочинял за общим обеденным столом. — От вашего нытья и жалоб никто не согреется и с морозом не сладит! Поэтому будет лучше, если вы постараетесь воспрянуть духом и немного подвигаться, чтобы тело попривыкло к новым для него условиям жизни! Хотите вы того или нет, но не сегодня завтра нам выходить на работу — нам всем, а не кому-то другому!..

Все замолчали. За окном по-прежнему свистел ветер, завывал буран, здесь же, в бараке, было тепло, в печке гудел огонь. Кто-то пил чай за общим столом, кто-то, уютно прикорнув на нарах, крепко спал, слышно было лишь тихое посапывание.

— Ну и беззаботный человек! — заметил тот же брюзга густобородый, натянувший на себя одеяло. — Еще не ночь, а он так храпит!

— Да как вы смеете так его называть? — возмутился Ака Навруз. — Это солдат революции, воин Михаила Фрунзе, а его имя — Хакимча! Было время, когда он в такие же вот точно бураны и морозы сутками не вылезал из седла, когда того требовало дело!.. А вы!.. Зарубите это себе на носу, земляк, и не бросайте слов на ветер!

Ака Навруз, давая отповедь наглецу, вспоминал и свои молодые годы, когда он вместе с усто Баротом в шестнадцатом году по приказу царя Николая вместе с другими инородцами был принудительно сослан на работы в Сибирь.

Мысли Ака Навруза будто передались Барот-амаку, он почувствовал настроение друга, посмотрел на него поверх очков в белой металлической оправе. Взгляды их встретились, и они понимающе, благодарно улыбнулись друг другу.

В прихожей барака стукнула дверь, было слышно, как кто-то отряхивался, сбивал с ног веником снег. Вошли Сорокин, Олимов и Куликов, добравшиеся наконец на своей «эмке» до общежития. Поздоровались со всеми за руку и пошли прямо к печке греться.

— Жарко у вас тут натоплено, можно и пальто снять! — Олимов вытянул руки над печкой.

Гости разделись, повесили пальто на вешалку у самого входа. Усто Барот, кончив писать, собрал свои бумаги и пригласил гостей присаживаться к столу. Ака Навруз поставил на печку большой жестяной чайник: их здесь ждали, знали, что приедут, поэтому даже те, кто лежал или спал, повставали, уселись на краю своих нар. Олимов и его спутники расспрашивали, внимательно слушали, интересовались, не холодно ли спать, как одеты, как обстоят дела с кормежкой рабочих трудовой армии.

— В бараке достаточно тепло, вот только ваша обувь, товарищи, не годится для уральского климата! — заключил инженер Куликов, подсаживаясь к столу.

— Тепло потому, что печка топится постоянно, — заметил Олимов. — Стоит погаснуть огню — и тут становится как в холодильнике: что на улице, что в бараке — разницы никакой!..

— Войдите, пожалуйста, и в наше положение, товарищи, — сказал, обращаясь ко всем, Сорокин. — Поймите, это жилье временное, мы уже начали строить трех- и четырехэтажные общежития. Беспокоимся мы и о теплой одежде. Не только вы, таджикские товарищи, а все, кто приехал и приезжает из Средней Азии, на первых порах встречаются с трудностями. Ваши соседи, трудармейцы из Узбекистана, прибывшие чуть раньше вас двумя эшелонами, живут точно в таких же бараках.

— А где же это? — поинтересовался усто Барот.

— От вас километрах в двух, не более, — уточнил Куликов.

— Неплохо было бы хоть на минутку заглянуть к нашим братьям!.. — Усто Барот посмотрел на Олимова.

— Вчера в обкоме партии я познакомился с политруком Ульмасовым, представителем ЦК Компартии Узбекистана. Их товарищи жалуются на то же, что и мы! — Олимов подвинулся к печке.

Ака Навруз насыпал в старенький пузатый чайник, расписанный яркими цветами и от носика до ручки прихваченный металлическими скобками, пригоршню чая из полосатого шелкового мешочка и подошел к печке, чтобы заварить чай.

— Дорогой друг усто Барот, я думаю, это надо обязательно сделать. Пусть только наладится погода и стихия утихомирится, — мы пойдем к ним сами, для начала человека три, четыре, побеседуем, пригласим к себе в гости. Вот такова мелодия этого дела… — Ака Навруз поставил чайник на стол. — Как в той пословице: «Долг платежом красен», и все пойдет своим чередом!

Олимов перевел на русский слова Ака Навруза, Сорокин и Куликов удовлетворенно рассмеялись.

— Совсем недавно, когда ездили по республикам Средней Азии, мы убедились в том, — сказал Сорокин, — что таджики и узбеки дружные, близкие друг другу нации, хотя и относятся к разным языковым группам. Узнали мы также, что таджики — один из самых древних народов Средней Азии, что они имеют богатую историю.

Ориф согласно кивнул, с достоинством произнес:

— Верно, наша история, как, впрочем, история любого другого народа, удивительна, интересна и богата! Однако нынче гордиться только прошлым — этого мало, товарищ Сорокин, так я считаю… Надо думать и о будущем… Надо, чтобы история, которую мы творим сегодня, сейчас, была бы интересна и для наших потомков. Вписать в историю своего родного народа интересные, яркие страницы, чтобы ею могли гордиться будущие поколения, — вот в чем задача…

Ака Навруз принес чай: в жестяном — черный, а в скрепленном скобками — зеленый. Кроме чая, по сложившемуся обычаю, каждый положил на стол то, что у него было: кто кишмиш и орехи, кто сушеный урюк и миндаль, а кто черствые лепешки, еще домашней выпечки.

— Ну-ка, товарищи, присаживайтесь все! — пригласил усто Барот, ополаскивая кипятком пиалушки, стаканы и кружки для чаепития. — Как говорится — чем богаты, тем и рады!

Усто Барот так сердечно приглашал отведать зеленого чая, что гости не смогли отказаться. Сорокину и Куликову особенно понравились сушеный урюк и кишмиш, перемешанный с орехами, которые они запивали зеленым чаем.

— Должен предупредить вас заранее, товарищи, — пошутил Сорокин, — что среди продуктов, которые вы будете получать у нас, таких изысканных сладостей не будет!..

— Ну что вы, товарищ Сорокин! — засмеялся усто Барот. — Мы и не ждем никаких лакомств! Достаточно, чтобы люди были сыты, одеты, обуты и жили в тепле! Большего и желать невозможно!

В это время кто-то забарабанил в дверь. Дядюшка Хакимча вскочил, выбежал в коридорчик, спросил: «Кто там?»

— У вас товарищи Сорокин и Куликов? — Голос за дверью был хрипл и простужен.

Хакимча оглянулся на Олимова.

— Кто-то спрашивает наших гостей!

— Скажите, что мы здесь!

В барак вошли трое тепло одетых мужчин, с головы до ног запорошенные снегом. Маленькая электрическая лампочка под потолком барака освещала лишь небольшое пространство над столом, у самих же дверей было темно, поэтому не сразу удалось разглядеть вошедших.

— Ульмасов, политрук узбекской трудовой армии, — назвал себя стоявший впереди мужчина, снимая рукавицы и черную каракулевую ушанку. — Гостей принимаете?

Олимов, а за ним и все остальные встали из-за стола, чтобы поздороваться. Разделись и двое пришедших с Ульмасовым мужчин, подошли к столу.

— Прошу, товарищ Ульмасов, присаживайтесь, — Олимов жестом пригласил вошедших. — Желанные гости — радость для хозяина!

Ульмасов представил тех, кто с ними пришел:

— Мои помощники, старшины трудовых отрядов Насырджан-ака Назымов, Нурмат-палван Хасанов.

Усто Барот внимательно поглядывал на Ульмасова и что-то шепнул стоящему рядом Ака Наврузу. Тот, кивая головой, громко подтвердил: «Да, да, друг, вроде он и есть!»

Присев к столу, Ульмасов посмотрел на свои часы.

— Через сорок минут мы все и вы, товарищи Олимов и Сорокин, должны явиться в обком партии. Меня попросили разыскать вас и сообщить об этом.

Посмотрели на часы и остальные. Время близилось к вечеру, уже темнело, а буран все неистовствовал, от резких порывов ветра потрескивали барачные ставни и двери.

Ульмасов взял пиалушку с чаем, предложенную усто Баротом, и вдруг застыл в удивленье, глядя на него.

— Ну, признайтесь, Урмонбек, не узнали ведь, — укоризненно посмотрел усто Барот, — не узнали своего сибирского сотрапезника, товарища по работе?

Ульмасов встал, широко раскрыл объятия.

— О… о… о!.. Барот-ака, дорогой мой, вы живы и здоровы? Не верю своим глазам!.. Каким же ветром вас сюда занесло? А! Понимаю, понимаю, раз вы в этом бараке, значит, причина у нас с вами одна! — обрадовался Ульмасов, обнимая Барот-амака, мешая таджикскую и узбекскую речь.

— А этого человека, Урмонбек, неужели не узнаете? — Усто Барот показал на Ака Навруза. — Этот человек — усто Навруз, столяр, помните?

Ульмасов изумился еще более и после объятий сказал по-русски:

— Друзья, дорогие! Мы все трое из одного рода-племени! Свои лучшие годы провели в Сибири, в ссылке…

— Ого!.. Какая удивительная встреча! Бывает же так в жизни!.. — послышались отовсюду восклицания.

— И с того далекого времени так и не встречались? — полюбопытствовал Куликов.

— В двадцать девятом на учредительный съезд Таджикской республики, — вспомнил усто Барот, — товарищ Ульмасов приезжал к нам в качестве представителя братского Узбекистана.

— Истинная правда! — подтвердил Ульмасов. — Но самое удивительное — это, конечно, нынешняя встреча, да еще где, подумать только! На Урале, на пороге, так сказать, той самой далекой Сибири…

— И на таджикском, оказывается, хорошо говорите, товарищ Ульмасов! — Олимову хотелось сделать приятное гостю.

— Отец у меня таджик, — пояснил Урмонбек. — Да кроме того, вы, конечно, знаете, в тридцатых годах образованным человеком в наших краях считался тот, кто знал и умел разговаривать на таджикском и персидском языках. Пантюркисты и националисты всеми мерами пытались эту традицию свести на нет… Да не вышло вот ничего!

— Да, у истоков культуры стояли еще Джами и Навои, — с гордостью вспомнил усто Барот, — наши великие поэты, просветители!

— А известные всему миру деятели истории, науки и просвещения Фуркат и Мукими, Садриддин Айни и Хамза Хакимзаде Ниязи разве не придерживались этой же точки зрения? — поддержал его мысль Ульмасов.

— Только что мы с товарищем Олимовым говорили именно об этом, — сказал молчавший до того Сорокин. — В самом деле, таджики и узбеки — нации, очень близкие друг другу.

— В этом нет никакого сомнения, товарищ Сорокин! — согласился Урмонбек.

Сорокин тут же проявил любопытство:

— Товарищ Ульмасов, вы тут упомянули о сибирской ссылке, а что это за ссылка, не сказали.

Ульмасов, усто Барот и Ака Навруз, переглянувшись, рассмеялись, а Урмонбек постучал по часам.

— Для рассказа, товарищ Сорокин, времени маловато сегодня, однако постараюсь поподробнее. Но сначала хочу сообщить нашим братьям таджикам: новый завод, который должен быть построен в шести километрах отсюда, будут возводить наши трудовые отряды, конечно, совместно с русскими и украинскими специалистами. Такое решение принято в области.

— Очень хорошо! — одобрил усто Барот. — Как говорится в народе, коли друзья в согласье, то и дело спорится.

— Когда же приступаем к работе? — поинтересовался Ака Навруз.

— Да в конце этой недели обязательно, — Сорокин, говоря это, что-то быстро записал в своем блокноте. — Ну, так мы ждем вашего рассказа, товарищ Ульмасов!

Едва Урмонбек собрался с мыслями, как кто-то опять постучал, да не просто постучал, бил в дверь и громко звал Олимова. Трудармейцы выбежали в прихожую вместе с Олимовым, хотели было открыть дверь, но она не поддавалась, так как с улицы почти до половины была занесена снежным сугробом. Наконец, поднажав впятером, ее все же открыли. На улице, увязая по пояс в снегу, стоял, отряхиваясь, фельдшер Харитонов, он был чем-то очень встревожен.

— Что случилось, Иван Данилович? — забеспокоился Ориф.

— Оба верхних общежития, товарищ Олимов, со стороны входа завалены снегом почти в человеческий рост! Никто не может ни войти, ни выйти! Надо срочно оказать помощь!

Рассказ Ульмасова на этот раз так и не начался, потому что все, кто был в бараке, оделись и вместе с Харитоновым поспешили на помощь.

2

Олимов, Сорокин и Ульмасов работали наравне со всеми: освобождали людей из снежного плена. И только после того как были расчищены от снежного завала входы в оба общежития, все трое отправились в Белогорский обком партии. Инструктор промышленного отдела обкома сказал, что их примет первый секретарь Игнат Яковлевич Соколов.

Урмонбеку Ульмасову давно перевалило за пятьдесят. Немало на своем веку испытаний пережил он, немалый имел опыт работы в партийных и советских органах, поэтому не в пример своему молодому коллеге Орифу Олимову, с которым его совсем недавно свела судьба, прием у первого секретаря обкома считал делом обычным, повседневным и спокойно ждал в приемной. Олимов же, то ли по молодости, то ли оттого, что еще совсем недавно стал занимать столь ответственную должность, чувствовал себя как-то неловко, неспокойно: он то выходил в коридор покурить, то внезапно, погасив папиросу, быстро возвращался в приемную, боясь пропустить момент, когда их позовут к Соколову.

— Пожалуйста, товарищи, — пригласила наконец, к его радости, вышедшая из кабинета секретарша, стройная, миловидная женщина с волосами, посеребренными ранней сединой. — Игнат Яковлевич ждет вас.

Кроме Олимова, Сорокина и Ульмасова в обком были вызваны и некоторые ответственные партийные работники Белогорска и области. Один за другим они входили в небольшой, скромно обставленный кабинет секретаря обкома, а тот, встав из-за стола, радушно шел навстречу, здоровался с каждым за руку и приглашал поудобнее рассаживаться за длинным столом для заседаний, стоящим при входе справа. Олимов устроился поближе к окну, и на мгновение взгляд его приковала витрина шкафа, заставленного книгами и образцами продукции белогорских военных предприятий — миниатюрными макетами танков, пушек, минометов, снарядов.

Когда все разместились за столом, а сам Соколов сел на свободный стул рядом с обкомовскими работниками и наступила тишина, Олимов уже не сводил с него внимательного взгляда. Как ему показалось, этому стройному, с густыми черными волосами и высоким лбом человеку, из-под коротких густых бровей которого внимательно смотрели на собеседника темные серьезные глаза, а с губ не сходило выражение постоянной улыбки, можно было дать на вид немногим более сорока…

Совещание открыл Соколов и обратился к приглашенным:

— Как, товарищи трудармейцы, устроились? Со снабжением, с жильем все в порядке?

Сорокин коротко ответил, что, исходя из имеющихся возможностей, люди размещены в общежитиях барачного типа, питание организовано в соответствии с существующими для рабочих нормами.

Теперь Соколов обратился непосредственно к сидевшим прямо напротив него Олимову и Ульмасову:

— Вам, товарищи Олимов и Ульмасов, я полагаю, известно, какое тяжелое положение переживает наша страна. Именно поэтому люди, прибывшие из столь дальних краев для оказания помощи нам, должны понимать, что они здесь как солдаты, призванные выполнить свой воинский и гражданский долг, только солдаты без шинелей и оружия… Это одна сторона дела, товарищи! Другая заключается в том, как проявят себя на трудовом фронте наши солдаты без оружия. Ведь если пять пальцев на руке отличаются друг от друга, то люди и подавно никогда не ведут себя одинаково даже в одних и тех же условиях… Вот об этом должны сегодня задуматься руководители и наставники наших трудармейцев, как говорится, снять шапку и хорошенько пошевелить мозгами…

Соколов замолчал, близоруко щурясь и поглядывая на Олимова с Ульмасовым. А затем продолжал:

— Стиль нашей деятельности, деятельности коммунистов, никогда не основывался и не будет основываться на каких-то готовых схемах. Все зависит от способностей самого человека, особенно тех, кто взвалил на свои плечи задачу руководства массами. Путь, пройденный нашей партией, практический опыт подтверждают притягательность ее идей. Иначе говоря, товарищи, мы с вами являемся творцами, созидателями своего времени, мы формируем сознание нового человека, человека социалистического общества. И пусть сегодня каждый из нас на своем посту действует так, чтобы каждый человек, с которым мы работаем, понял, что все достижения, равно как и неудачи в работе, наши просчеты, прежде всего зависят от того, насколько энергично мы действуем, стараемся, — словом, итог дела впрямую зависит и от наших с вами личных качеств. Достоин похвалы тот руководитель, тот командир, который сумеет объединить в единое сплоченное целое сотни, тысячи людей с разными характерами, привычками и, не потеряв по пути ни единого, проведет их сквозь огонь и воду. К цели! К победе!..

Склонив голову, Олимов заносил в свою записную книжку мысли секретаря обкома, которые были ему близки и понятны и которые он целиком и полностью разделял. Но Соколов импонировал ему еще и манерой изложения этих мыслей, а потому он непременно хотел хоть что-то записать, сохранить отдельные формулировки. Ориф думал о том, что, хотя он и не знает, останется в Белогорске или нет, поскольку вопрос его с отправкой на фронт все еще не решен, — Соколов тем не менее уже считает его, Олимова, как и всех присутствующих здесь, партийным работником своей области.

— Надеюсь, — секретарь обкома снова посмотрел в сторону, где сидели Ульмасов и Олимов. — Надеюсь, — подчеркнул он, — что товарищи, прибывшие из Таджикистана и Узбекистана, партийные руководители отрядов трудармейцев плечом к плечу с нами будут делать общее дело.

— Игнат Яковлевич, решился окончательно вопрос с товарищами Ульмасовым и Олимовым? Получено ли одобрение на их постоянную работу в Белогорске? — спросил Сорокин.

— Да, извините, чуть не забыл! Вопрос о товарище Ульмасове решен несколько дней назад. По представлению ЦК Компартии Узбекистана, он назначен партийным организатором ЦК Узбекистана и инструктором Белогорского обкома по делам трудовой армии своей республики. И о товарище Олимове я вчера имел беседу с ЦК Компартии Таджикистана. Ему дали хорошую характеристику и выдвинули на такую же должность, как Ульмасова. К тому же я узнал, что по специальности он, оказывается, инженер-строитель, а ведь это как нельзя кстати для нас… Однако должен поставить вас в известность, товарищ Олимов с самого начала войны ходатайствовал перед ЦК своей республики об отправке его на фронт…

Игнат Яковлевич многозначительно посмотрел на Орифа.

— Мне теперь кажется, — улыбнулся Олимов, — что битва, которая идет здесь, в глубоком тылу, мало чем отличается от сражения на передовой, и если ЦК Таджикистана и областной комитет партии оказывают мне доверие, я как солдат партии готов…

— Игнат Яковлевич, — Сорокин обратился к Соколову, — должен сказать, что влияние и авторитет товарища Олимова среди земляков очень высоки.

— Рад это слышать! — одобрительно кивнул Соколов. — Ведь и в нашей, и в соседних областях работает немало земляков этих двух товарищей, Ульмасова и Олимова. Кроме тех, кто трудится на строительстве, работают железнодорожники, лесорубы, грузчики, люди других профессий. И на действующих предприятиях немало рабочих из этих республик, освоивших специальность. Надо, товарищи, сделать так, чтобы никто из них не остался без нашего с вами внимания, это важно особенно теперь, в период адаптации людей к новым условиям жизни…

В беседу включился Кузнецов, худощавый блондин, секретарь обкома по промышленности.

— Мало думать только о дне сегодняшнем! Мы должны смотреть дальше, товарищи. Наша цель — подготовить знающих свое дело специалистов из трудовых армий национальных республик. Хорошую службу должны сослужить в этом деле и ремесленные училища, и цеховые мастера. Пройдет время, и эти люди уедут к себе на родину, пополнив ряды рабочего класса своих республик… То есть наша цель — одним выстрелом поразить две мишени! Во-первых: чтоб в ближайшее время мы здесь, на Урале, получили квалифицированных специалистов, в которых теперь испытываем острую нужду. А во-вторых: чтобы наши национальные республики, принявшие у себя крупные заводы прифронтовых городов, после окончания строительных работ на Урале также получили квалифицированных рабочих. Вот, скажем, Узбекистан и Казахстан. В них эвакуировались десятки предприятий военно-оборонного значения, и они уже не только восстановлены, но и выдают продукцию для фронта. А пройдет время, и наверняка многие из этих предприятий после окончания войны останутся в республиках, будут переведены на выпуск продукции, необходимой для восстановления народного хозяйства страны, для собственных нужд республики… Вот тут-то и понадобятся высококвалифицированные специалисты, и очень много…

Олимов снова, как тогда, в Мехрабаде, в душе позавидовал Ульмасову, буквально засиявшему от только что сказанных слов секретаря обкома по промышленности. Но тотчас же внимание его переключилось на то, что говорил Соколов.

— Конечно, товарищи, не только для Казахстана и Узбекистана — для всех республик такие кадры будут нужны не сегодня, так завтра, и обязательно. Я читал, например, когда работал еще в Центральном Комитете, доклад энергетика — академика Александрова. Так он пишет, что Таджикистан, товарищ Олимов, имеет очень перспективное будущее по части развития гидроэнергетики, горной промышленности…

Зазвонил ВЧ. Соколов подошел, снял трубку:

— Да, я!

Поздоровавшись, минуты две молча слушал, потом поблагодарил кого-то на другом конце провода, сказал:

— Скоро у нас войдут в строй еще два завода. Надеюсь, что через пару месяцев будет завершено строительство нового специализированного предприятия. Так и передайте, пожалуйста, Иосифу Виссарионовичу. Какую мы испытываем нужду?.. Я об этом уже докладывал в соответствующие организации. Хорошо, большое спасибо!.. Да, теплая одежда и общежития!.. Спасибо!

Положив телефонную трубку, Игнат Яковлевич вернулся на место, к себе за стол.

— Звонили из Кремля! Товарищ Сталин от имени Государственного комитета обороны попросил объявить благодарность рабочим, инженерам и техникам военных заводов, партийным и советским работникам нашей области за большую практическую помощь в разгроме гитлеровской армии под Москвой. Как вы слышали, я воспользовался моментом и изложил нашу самую главную просьбу. Обещали помочь…

Повестка совещания еще не была исчерпана, и в заключение его секретарь обкома партии повел речь о важности, степени необходимости нового завода, который будет возведен на колоссальной площади в десятки тысяч квадратных метров. В его строительстве примут участие трудовые армии двух среднеазиатских республик. Секретарь обкома откровенно признался, что условия работы очень тяжелые, ограничены технические возможности, не хватает рабочих рук. Тем не менее, несмотря на все это, завод должен войти в строй через два, максимум два с половиной месяца и начать выдачу готовой продукции для фронта. Таково жесткое требование времени.

— Да, товарищи, таково требование времени! — подытоживая сказанное, Соколов положил на стол перед собой свои крупные руки. — Таково требование Кремля, требование солдата, который в эти вот часы и минуты в окопе отражает очередную фашистскую атаку. Его самочувствие, его боеспособность сегодня, завтра, в конечном итоге наша победа зависят и от нашей работоспособности, от нашей чести и совести, энергии и стараний наших. Давайте же, товарищи, отправляясь на рабочие места, вспомним слова нашего замечательного поэта Александра Сергеевича Пушкина, — лучше, пожалуй, и не скажешь:

Мой друг, Отчизне посвятим Души прекрасные порывы!..

От лица обкома желаю всем вам, товарищи, успеха и удачи в нашем общем деле!

Ориф Олимов покидал кабинет под впечатлением только что услышанного здесь от Соколова, и почему-то в этот момент он невольно вспомнил первого секретаря горкома партии Мехрабада Григория Михайловича Носова: как и Соколов, он умел говорить с людьми доверительно, откровенно, без громких слов увлечь людей идеей, делом, словом… И думы Орифа теперь целиком захватил родной Мехрабад.

3

Бушевавший двое суток буран наконец-то затих. Погода прояснилась, на небе — ни облачка. Только мороз не слабел, наоборот, забирая, трещал все сильнее, и этот треск был подобен звуку хорошо нагретого барабана… Красноватые лучи солнца, медленно поднимавшегося на горизонте, освещая снег, проникая в его белизну, ярко отсвечивали нежным розоватым сиянием.

Рано проснувшись, Ориф энергично сделал несколько упражнений утренней гимнастики, которую не бросал, как ни тяжело приходилось в последнее время, умылся, вышел на улицу. Он квартировал теперь в небольшом домике на окраине, поблизости от общежитий трудармейцев.

Все, что испытывал Ориф в Каменке, было для него ново и непривычно. И эта уральская зима с суровыми морозами, и заснеженное утро, и розовый снег — все было ему внове, он видел это и ощущал впервые. Ему казалось, что чистый звенящий воздух, бодрящий мороз очищают мысли от наносного, мрачного. Ориф шагал уверенно, и настроение его было приподнятым. Хотя он прожил здесь уже почти пять дней, впервые в это утро внимательно разглядывал улицы Каменки, прислушивался к ним. Деревянные дома с резными дверями и наличниками, звонкие детские голоса — словно птичий щебет. Идущие с портфелями в руках школьники — и не по обочине, а прямо по середине улицы. Несущиеся на санках с пригорков и холмиков розовощекие малыши, которым было еще далеко до школы. Женщины, молодые и пожилые, вытряхивали прямо возле крыльца домотканые дорожки, одеяла, разметали веником снег с лестниц и тропинок, ведущих к домам. Светловолосые, раскрасневшиеся, словно тюльпаны, девушки с коромыслами на плечах несли в ведрах хрустальной чистоты воду. Пожилые мужчины, одетые в промасленные ватные штаны, куртки и шапки-ушанки и обутые в валенки, на ходу раскуривали самокрутки из самосада. Многие торопились к автобусной остановке — торопились и те, кто выходил из дома в старых армейских шинелях и шапках-ушанках, обросшие, с пожелтевшими лицами, опираясь на палку или костыль. И над этой пробуждающейся к новому дню жизнью птицы в небе — сороки, вороны, чирикающие воробьи, бившиеся в двери и окна домов в поисках корма, — ничто не ускользнуло от внимания Орифа…

И он подошел к автобусной остановке. На толстом фанерном столбе был укреплен большой рупор громкоговорителя. Из него слышались то музыка, то голос диктора, сообщавшего последнюю сводку Совинформбюро. Ориф глянул на часы: было уже около семи. Долго пришлось притопывать, чтоб не замерзли ноги, в ожидании автобуса. И почти каждый, кто проходил мимо и встречался с ним взглядом, тотчас оборачивался, чтобы еще раз с любопытством посмотреть на смуглого симпатичного молодого человека, впервые появившегося здесь. Две молодые женщины с полными ведрами воды на коромыслах тоже остановились вдруг рядом, поставили ношу на землю, сняли с плеч коромысла и с откровенным любопытством разглядывали Орифа своими веселыми, живыми глазами. Рассмеявшись, неслышно для него что-то сказали друг другу.

— Вы, очевидно, меня с кем-то спутали, что так внимательно рассматриваете? — засмеялся Ориф, удивляясь собственному желанию первым заговорить с женщинами: одна из них показалась ему очень симпатичной.

Почувствовав на себе пристальный взгляд незнакомца, она кокетливо подправила выбившуюся из-под шерстяного платка прядку золотистых волос, откровенно пошутила:

— Не обижайтесь, молодой человек, разглядываем потому, что здесь нет никого, похожего на вас!

— Неужели?

— Правда! — подтвердила ее подруга, женщина более крупная, с веснушчатым лицом.

Та, у которой были золотистые волосы и красивого рисунка губы, снова улыбнулась:

— Мы вот удивляемся: парни вашего возраста на фронте, а вы почему-то здесь…

— Дезертир! — тотчас нашелся Ориф.

— Смешно! Дезертир! Да в наши глухие места не то что дезертир, ответственный товарищ без особого пропуска не доберется! — уточнила веснушчатая.

Пожилой мужчина в рабочей спецовке, стоявший невдалеке, подошел ближе и с упреком бросил молодым женщинам:

— Да что вы, в самом деле, к парню привязались? Целый допрос учинили, кто да откуда?!

— Ну и что из этого? Вот думаем-гадаем, дяденька, откуда это в нашем городке объявился такой молодой красавец! — засмеялась золотоволосая.

— Он из Средней Азии, — проявил свою осведомленность мужчина, — один из начальников трудовых отрядов, которые недавно прибыли к нам. Знаете, наверное, об этом?

Молодые женщины, сразу посерьезнев, поспешно подняли с земли ведра.

— О, да это, оказывается, большой человек, с ним шутки плохи! Пошли от греха, Ирина! — решительно позвала симпатичная.

Ориф сделал несколько шагов за ними следом, а девушки, оборачиваясь на ходу, все время смеялись.

— В ваших ведрах вода уже замерзла! Давайте принесу новой, прямо из колодца! — с какой-то неясной томительной мыслью предложил Ориф.

— Спасибо, молодой человек, в следующий раз! — поблагодарила веснушчатая, и обе, не переставая смеяться, все оглядывались на него, тем не менее продолжая идти своей дорогой.

Внезапно оглушил громкоговоритель, прервал эту веселую перепалку. Ориф прислушался. После сводки о положении на фронтах, где бои носили большей частью местное значение, диктор стал читать отзывы и высказывания мировой прессы в связи с разгромом немцев под Москвой: потрясенный первым крупным поражением немецко-фашистских полчищ, мир восхищался мощью Советских Вооруженных Сил.

Олимову тотчас же вспомнился вчерашний телефонный разговор секретаря обкома партии Соколова с Кремлем, и он подумал: а знает ли мир о весомой заслуге уральцев в этой победе?.. Ведь скоро и им, таджикам, выпадет честь влиться в их славную семью, чтобы своим трудом вносить лепту в общее дело, приближать день победы…

С такими мыслями назначенный инструктором Белогорского обкома партии и уполномоченным ЦК Компартии Таджикистана политрук трудовой армии Олимов переходил из одного рабочего общежития в другое, сердечно беседовал с трудармейцами, стараясь поднять их настроение. Многие тяжело привыкали к нелегким условиям работы, непривычному климату; были, к великому огорчению Олимова, и такие, кто, по их собственному признанию, никогда не привыкнет к этой перемене… Один из них, тот самый густобородый, с которым Ориф познакомился в эшелоне, жил в бараке с усто Баротом и Ака Наврузом. Теперь он залез в постель, видел Ориф, не раздеваясь, — в чем на улицу выходил, в том и лег. И когда Ориф, придя в барак, стал расспрашивать людей о самочувствии, из-под одеяла, которым тот укрылся по самый нос, послышался ноющий голос:

— От холода ноги у меня онемели и стали словно бревно! Глядишь, этот жестокий мороз не сегодня завтра доберется и до поясницы!.. Тогда пиши пропало!..

Ака Навруз, рассердившись на нытика, громко одернул его:

— Да хватит тебе, Кучкарбай! Вечно ты ноешь! Если и дальше так будешь себя вести, полеживать на боку, не шелохнувшись, то и подавно станешь как бревно!

Барак взорвался от хохота. Кучкарбай же, то ли от злости, то ли от смущения, натянул одеяло на голову и что-то пробормотал в ответ, но никто не разобрал, что именно.

Ориф удивленно взглянул на усто Барота, будто хотел, чтобы тот что-то объяснил ему.

— Не расстраивайтесь, мулло, рис не без сорняка! — попытался успокоить усто Барот.

— Не испортил бы он нам других, усто!

— Да разве мы допустим такое?!

Тут же и Ака Навруз поспешил заверить Орифа:

— Не беспокойтесь, товарищ комиссар, найдем средство, да такое, что сам пустится в пляс!..

— Завтра выходит на работу первый отряд, я пришел предупредить вас, товарищи. — Голос Олимова сделался громче: — Всем слышно?

Около Олимова собрались самые активные, уважаемые люди — старшины отрядов трудармии.

— Послезавтра выходит второй, а потом и третий отряд. Людей надо как следует подготовить, главное — соблюдать дисциплину. Если с первых дней мы не возьмем нужный темп, позже его наладить будет значительно труднее. Нужно работать так, чтобы постоянно быть на высоте, товарищи!

— Можете быть спокойны, товарищ Олимов, — заверил Хакимча-фрунзевец. — Вчера вечером мы узнали от узбекских братьев, что вы остаетесь с нами до конца работ и назначены нашим комиссаром-руководителем, уполномоченным нашей республики. По правде сказать, мы очень обрадовались, ведь свой человек всегда поймет лучше других. Вы знаете нас, а мы прекрасно знаем вас, поэтому будьте спокойны, товарищ комиссар, никто не подведет, не опорочит вашего доброго имени!

Орифу приятно было услышать эти слова, однако он знал, что поведение людей порою непредсказуемо, что их сознание, характер и поведение не могут быть одинаковыми даже в одинаковых обстоятельствах; как правильно заметил усто Барот, попадаются среди них и сорняки, и мелкие камешки… Нужно только, чтобы все это поскорее прошло сквозь сито, а в данном случае сито — это работа и жизнь, работа и жизнь сегодня и завтра.

Наступило и это завтра. Ранним утром у общежитий выстроилась колонна автомашин с брезентовым верхом, которые должны были доставить отряды к месту работы. Укутанные, обутые кто в солдатские сапоги, кто в ичиги, кто в обмотки из толстой шерстяной ткани и галоши, закутавшиеся по самый нос в платки, куски материи, в старых, потрепанных шапках, а некоторые повязавшись к тому же поверх еще и поясными платками, — люди рассаживались по машинам на установленные в кузовах скамейки. Как было решено заранее, трудовую армию разделили на отряды, в каждом свой старшина. Усто Барота и Ака Навруза, по предложению Хакимчи-фрунзевца и Собирджана-воина, провозгласили мудрыми старейшинами отрядов, да и в самом доле, оба почтенных человека пользовались всеобщим уважением и признанием. Потому-то и разделение на отряды проходило при их непосредственном участии: учитывали возраст, сложность работы, специальность людей.

И вот теперь автомашины одна за другой отвозили рабочих на объекты. Их было два: первый — строительство железнодорожной ветки Белогорск — Каменка, второй — площадка под будущий завод в степи под Каменкой.

Представшая несколько дней назад взору Орифа Олимова бесконечной, пугающей своей нелюдимостью и безмолвием, сегодня степь выглядела совсем иной: неумолчно гудели бульдозеры, тракторы, множество грузовиков деловитым шумом моторов нарушало первозданную тишину этого края. Буквально за несколько дней, словно грибы после дождя, здесь и там выросли зеленые деревянные домики подсобок, из труб которых взвивались к небу и таяли в нем тонкие голубоватые струйки дыма. Сотни людей на необъятном степном пространстве уже были заняты работой — рытьем котлована для фундамента будущего завода.

Издалека эта громадная людская масса была похожа на гигантское войско, только что закончившее очередную атаку и начавшее окапываться, рыть траншеи. Ветер в тот первый день был не очень сильный и холодный, поэтому в морозном воздухе четко слышались слова команды, оживленный обмен мнениями руководивших работами.

Когда автомашины подъехали к месту сооружения котлована, несколько человек у зеленых домиков одновременно замахали рукавицами и шапками:

— Поворачивайте сюда, в эту сторону! Сюда, товарищи!..

Машины развернулись и встали.

Из кабины первой прямо в снег спрыгнул Олимов. Его уже встречали Сорокин и Куликов, а с ними еще несколько человек, — очевидно, подумал Ориф, прорабы и инженеры стройки, узнавшие, что трудовые отряды Таджикистана будут работать именно здесь, на этом участке. Следом за Олимовым из машин стали выходить трудармейцы. Усто Барот и Ака Навруз попросили тут же, не теряя ни минуты, дать задание отрядам.

— Прежде всего, товарищи, — громко обратился Куликов к трудармейцам, — если среди вас есть кузнецы, токари, столяры и каменщики, мы дадим вам работу по специальности… Есть такие?

— Есть! — ответил Олимов за всех. — И вот их старейшины — кузнец Барот-амак и мастер на все руки Ака Навруз, столяр и каменщик.

Усто Барот не удержался от шутки:

— И мастер-музыкант к тому же!..

— Коли так, нам не придется скучать! — засмеялся Сорокин.

Определили участки и объем работы для специалистов.

— Как вам известно, товарищи, — снова заговорил Куликов, — мы начинаем сегодня строительство большого завода, и, поскольку техники не хватает, многие работы придется делать вручную. Это рытье фундамента, его бетонирование, укладка камня и кирпича, столярные, кузнечные работы и многое-многое другое. Лопаты, кирки, носилки — словом, все, что нужно, получите вон на том деревянном складе, — он показал рукой на один из зеленых домиков, стоящих ближе всех. — Пожалуйста, товарищи, по указаниям техников, прорабов приступайте к работе!

— А кто трудится на объекте рядом? — полюбопытствовал Олимов, кивнув в сторону работавших невдалеке людей.

— Там товарищи узбекской трудовой армии, — ответил Куликов.

— Как только закончим работы по укладке фундамента на участке, — пояснил Сорокин, — и вы, и они, и отряды местных рабочих-уральцев — все вместе начнем возводить заводские корпуса и по мере завершения каждого из них будем устанавливать станки и оборудование. Ждать полного окончания строительства не станем: станки должны сразу после установки быть запущены и выдавать продукцию.

Все, кто был рядом и слышал эти слова, в том числе и Олимов, усомнились, возможно ли такое.

— Да, возможно! — видя недоумение на лицах многих, подтвердил Сорокин. — Это не вызывает сомнений. Потому что мы с вами, товарищи, люди такого склада, которые невозможное делают возможным. Вспомните разгром фашистов под Москвой! Весь мир следил затаив дыхание за тем, как развертывались события, немцы, по мнению многих, вот-вот должны были захватить столицу Страны Советов, были люди, не верившие, что можно победить такого сильного врага, за короткий срок подчинившего себе всю Европу. Но советские люди невозможное сделали возможным. Вот какая сила, товарищи, советский человек!..

Вскоре это убеждение Сорокина уже не вызывало сомнений и у самого Орифа: оно подтверждалось повседневными делами стройки. С самых первых дней на двадцати-двадцатипятиградусном морозе люди долбили ломами и кирками твердую как камень землю, перетаскивали носилками тонны гальки, вручную заливали бетон в котлован, вырытый бульдозерами, поднимая с каждым днем фундамент все выше, укладывая в него неотесанные каменные глыбы; в холодных столярных и кузнечных мастерских изготовляли арматуру — деревянные и металлические детали. Тогда же, в самый первый рабочий день, Ориф не услышал ни единого слова жалобы, никто не прекратил работу. Он часто потом вспоминал слова Ака Навруза: кто не хочет здесь замерзнуть, тот и минуты не должен пребывать в покое…

В самом деле, того, кто хоть на мгновение бросал работу, мороз так и сковывал по рукам и ногам, — казалось, будто вообще уже невозможно двинуться с места.

Сорокин и Куликов, обходившие вместе с Олимовым строительную площадку, остались довольны положенным началом. И Ориф не мог не радоваться этому, одновременно испытывая постоянную тревогу за своих земляков: да, начало положено, а как дальше пойдет? Он радовался мужеству, твердости людей, вдыхавших у него на глазах жизнь в эту степную вековую тишь. Не за страх, а за совесть трудились здесь они все. Из-под палки, по принуждению так работа не спорилась бы, не была бы работой от души.

Справедливо говорят, что все они тоже солдаты Родины — солдаты без оружия…

Закончился первый рабочий день. К вечеру те же автомашины развезли рабочих по общежитиям. В столовых, разместившихся недалеко от бараков, повара-таджики уже приготовили ужин: не бог весть какие разносолы, но пока сытно. Одни ели в столовой, другие предпочитали пить чай в общежитии, доедая сохранившиеся от дороги остатки домашних запасов. Переходя из общежития в общежитие, Ориф заметил, что многие просто свалились от усталости и, не ужиная, легли спать. А то, что это было именно так, не вызывало сомнений: в тот первый вечер во всех бараках заснули рано, свет выключили очень скоро.

Олимов, Сорокин и Куликов поужинали, как и все, мясной похлебкой в общей столовой, обсудили итоги дня. Потом Ориф проводил Сорокина с Куликовым в город, а сам еще не менее часа прогуливался по улицам поселка. Он хоть и не трудился физически, однако чувствовал себя разбитым и усталым, будто перетаскал за нынешний день тонны груза. Когда же наконец пришел к себе, включил свет и хотел было посмотреть свежие газеты, оставленные на столе возле кровати утром, сон мгновенно сморил его: едва Ориф снял пальто, даже не откинув одеяла, вытянулся на своем узком ложе и тотчас крепко уснул.

Открыл глаза далеко за полночь от холода. Огонь в маленькой чугунной печурке давно потух, не светилось ни единого тлеющего уголька. Потянулся было встать и разжечь печку, но вспомнил, что не запасся щепой на растопку, а так хотелось выпить глоток горячего чая, чтобы согреться! Но и чайник был пуст.

В сердцах Ориф швырнул его на печку, тихонько выругался себе под нос и снова бросился на кровать, натянув поверх одеяла пальто. Однако сон как рукой сняло, дела и заботы не оставляли его и по ночам. Легко ли было справиться с ними?..

4

Иван Данилович Харитонов, уступая просьбам трудармейцев, не вернулся в Мехрабад, остался в Каменке и теперь исполнял обязанности старшего фельдшера медицинского пункта. Он поднимался раньше всех, еще затемно, выходил к машинам, провожал земляков на работу.

И в это утро, как всегда, перекинув через плечо большую брезентовую сумку с красным крестом на боку, он здоровался с каждым и внимательно разглядывал группами выходивших из бараков трудармейцев, рассаживавшихся по машинам. Люди, как ему показалось, по сравнению с предыдущими днями выглядели бодрее, лица их были оживленнее. Причем с вечера к нему никто не подошел с жалобой на здоровье, как это часто случалось в самые первые дни. Все, кто проходил мимо, подняв руку или кивком головы, а кто и приложив руки к груди в знак особого уважения, приветствовали своего доктора.

Самым последним, натянув на себя какие только нашлись одежки, обмотав ноги множеством портянок, прежде чем сунуть их в кирзовые сапоги, и повязав шелковый поясной платок поверх шапки-ушанки, вышел из дверей общежития густобородый Кучкарбай. Он еле передвигался, словно тюлень, и, пока добирался до машины, люди потеряли всякое терпение.

— Да шевелитесь же побыстрее! — кричали ему из машины. — Ноги окоченели в ожидании вас!

Кучкарбай, пробормотав что-то невнятное, чуть ускорил шаг, да и только.

Наблюдая все это, Харитонов то не мог сдержать смеха, то мрачнел: ведь сколько раз он говорил этому самому Кучкарбаю, что бесполезное занятие — нанизывать одну одежку на другую, не только не согреешься, но потеряешь способность двигаться, а ведь без движения мороз прихватит мгновенно. На сей раз Харитонов, не выдержав, подбежал к упрямцу, крепко взял за локоть:

— Кучкарбай! Снова ты как кокон?

Тот еле высвободил свой локоть из цепких рук фельдшера.

— Ничего страшного, дорогой доктор! Только так и надо, не то свирепый мороз быстро превратит человека в бревно!

— А ты и сейчас мало чем отличаешься от него! — пошутил кто-то в машине.

Кучкарбай ничего не ответил. Харитонов помог ему забраться в кузов, откуда ему уже протягивали руки, и он наконец водворился на место, стараясь усесться подальше от борта. Но никто не двигался, никто не обращал внимания на его пыхтенье и попытки пробиться в самую серединку. Кучкарбай что-то недовольно бурчал себе под нос, но все же вынужден был устроиться у самого края. Едва машина тронулась, одержимый одной мыслью, как бы не простудиться, он сначала привстал, потом, ухватившись за борт, присел на дно кузова и удовлетворенно, не обращаясь ни к кому, тяжело вздохнул:

— Так-то оно лучше! И от ветра спрячешься, и не вылетишь ненароком!..

Все в машине так и покатились от хохота.

Еще затемно, до наступления позднего зимнего утра, караван автомашин, преодолевая сопротивление резкого степного ветра, поднимающего за собой голубоватую снежную пыль, спешил к строительной площадке завода. Рабочие-трудармейцы уже не озирались растерянно по сторонам, как то было в первые дни их пребывания на уральской земле. Теперь все они, словно старожилы здешних мест, знали не только дорогу к месту своей работы, но и всю Каменку вдоль и поперек. Не ныли уже, как то было в самом начале, от холода, не пугались новых заданий, связанных с работой. Конечно, причины, объясняющие эту перемену к лучшему, были немалые. На сегодняшний день не голодные, тепло одетые, они еще надеялись на скорое завершение этой стройки, желали как можно скорее вернуться к своим женам и детям. Что же, закономерное желание и надежда, и никто не мог запретить мечтать об этом. В какой-то мере, исподволь, боясь самим себе в этом признаться, подобную надежду питали в сердце и руководители трудовой армии, и, конечно, Ориф Олимов. Тем более совсем недавно он слышал в обкоме, что, если советские войска в ближайшие месяцы нанесут несколько таких сокрушительных ударов по врагу и на других фронтах, как под Москвой, до завершения войны останется ждать недолго…

Машины подъехали к стройке, протянувшейся, как могло показаться на первый взгляд, далеко, до самого горизонта. Рабочие тяжело выпрыгивали из кузовов, спешили каждый к своему месту. Перестук инструментов, лязганье гусениц тракторов и бульдозеров, голоса людей — все сливалось в единый мощный гул стройки. Работа не замирала ни на минуту. Ночная смена строителей отправлялась на отдых, рассаживалась по тем же машинам, которые только что доставили сюда утреннюю смену.

В состав отрядов трудовой армии, кроме русских, таджиков и узбеков, входили теперь и представители других национальностей, приехавшие из разных краев страны. Так что в течение пятнадцати — двадцати дней отряды почти что завершили земляные работы и укладку фундамента и кое-где уже начали возводить стены корпусов из бетона, металла и кирпича. Люди работали уверенно, как говорится, с огоньком, словно занимались этим всю свою жизнь.

Ака Навруз, занятый со своими товарищами столярными работами в мастерской, разместившейся в одном из зеленых домиков-времянок, посматривал на градусник за окном и от удивления покачивал головой: мороз крепчал, ртутный столбик все полз и полз вниз.

— О-о-о! Двадцать три! — изумлялся и столяр Хамдам Очилов, глядя на градусник. — Вчера еще, помнится, в это время было двадцать!..

— Теперь, друг, так и будет до окончания зимнего сорокадневья. Мороз будет крепчать, здесь ведь Урал, — подкладывая длинное бревно под электрическую пилу, пообещал уроженец этих мест Макар Максимыч, обросший густой щетиной и не бреющий ее, чтоб не морозить лица.

— Сам-то мороз не так страшен, — сказал Холмурад-ака, строгавший доски после распилки. — Только вот ветер больно холодный, неприятный, словно ножом кожу прокалывает, черт возьми!..

Он был недалек от истины. В степи, под Каменкой, если мороз и ослабевал на несколько дней, тотчас начинал дуть резкий и порывистый ветер, не давая возможности ни дышать, ни смотреть, ни ходить, свободно выпрямившись. Поэтому все, кто работал на открытом воздухе, утеплялись как могли. Вот когда торжествовал густобородый Кучкарбай и мог вдоволь посмеяться над теми, кто укорял его за то, что он кутается не в меру!..

— Чему радуетесь, Кучкарбай? — спрашивали его те, кто работал рядом.

Стоя у входа закрытой с трех сторон кузнечной мастерской, он смеялся еще сильнее.

— Да вот, смеюсь над теми, кто упрекал меня утром! А сами-то, сами дрожат от холода, как тополиные листья на ветру!..

Хакимча-фрунзевец, стоя у наковальни, обрабатывал вместе с усто Баротом раскаленный брусок железа. Услышав эти слова, он резко оборвал Кучкарбая:

— Вы сами-то хоть на минутку вышли бы из кузницы на мороз, отошли от огня, вот тогда мы и посмотрели бы, каково вам придется!

Кучкарбай мгновенно, будто уже очутился на леденящем ветру, втянул голову в плечи, вернулся к наковальне, надев толстые брезентовые рукавицы, и стал суетливо перекладывать с места на место готовые инструменты и те, которые еще требовали обработки.

Прислушиваясь к перепалке своих товарищей, Барот-амак озабоченно улыбался и, продолжая работать, с головой погрузился в собственные думы… Да, мучительно трудно привыкать людям к новой работе, жизни. День ото дня все тяжелее условия труда. А поглядеть, во что превратилась одежда на иных, так прямо плакать хочется. Не прошло еще и трех недель, а у многих она вышла из строя: у кого порван рукав, у кого нет куска подола, у кого разваливается единственная пара обуви. Истощались и запасы еды. Той нормой хлеба и продуктов, что получали по карточке рабочие, накормить досыта было трудно. Изменятся ли эти условия в будущем, кто знает? Немало трудармейцев в последнюю неделю простудились и слегли. Уж закончилось бы все добром да поскорее зима эта свирепая проходила…

Хакимча, догадавшись, очевидно, по выражению лица усто Барота, о чем тот думает, все же рискнул полюбопытствовать:

— Усто, наверное, Кучкарбай испортил вам настроение?

— Конечно! Тупица! Совсем не сочувствует людям и, поглядите-ка, еще насмехается, безмозглый! — разразился гневной тирадой усто Барот. — Пусть с завтрашнего дня поработает землекопом, сам увидит и поймет, как тяжело другим!

Хотя за ударами молота, стуком и звоном ударяющихся друг о друга заготовок, которые перетаскивали рабочие, Кучкарбай не расслышал слов усто Барота, все же он поймал на себе его недовольный взгляд и понял, что тот рассердился не на шутку и сейчас скажет ему что-нибудь не особенно приятное. Поэтому хитрец быстро подхватил первую попавшуюся под руку тяжеленную заготовку и потащил ее на улицу, надолго исчезнув из поля зрения усто Барота и Хакимчи. Через какое-то время Хакимча, выйдя на мороз, увидел Кучкарбая, сидящего на бревне, скрытом за стеной мастерской, греющего руки у наполовину потухшего костра и сосредоточенно что-то дожевывавшего. На минуту Хакимча, уставившись на него, застыл в удивлении. Кучкарбай же с безразличным видом продолжал работать челюстями, при этом усы и борода его равномерно двигались и он не сводил взгляда с костра. Проглотив наконец прожеванное, он, воровато оглянувшись, вытащил из-за пазухи новый кусок хлеба, набил им рот и начал жевать снова.

— Кучкарбай! — окликнул его Хакимча. — Вы блаженствуете, а работать должны другие? Так?

От неожиданности тот так и подскочил, и, наверное, кусок застрял у него в горле, потому что дыхание перехватило и он не мог слова выговорить. В это время невесть откуда появились Олимов с Харитоновым, они о чем-то беседовали. Кучкарбаю стало совсем худо: он не мог ни вздохнуть, ни охнуть. Заметив костер на снегу, Ориф на мгновение вдруг замолчал, а фельдшер Харитонов, подойдя близко к Кучкарбаю, насмешливо спросил:

— Не сделать ли вам, товарищ, какой-нибудь согревающий укол?

— Мы ведь выросли под солнцем, дядя Ваня, — покорно сложив руки, с трудом нашелся Кучкарбай, — поэтому холод нам противопоказан!

Ориф улыбнулся.

— Добавьте к этому, что мы еще и потомки огнепоклонников, ака Кучкар!..

Сказал это Ориф, и перед его взором вновь прошли люди, с которыми он сегодня в течение дня встречался на площадках и в котлованах стройки: покрытые с головы до ног белым налетом инея, с ледяными наростами на бровях, усах, бороде, они тем не менее не теряли присутствия духа. От сильного мороза и ветра иной человек и рта не в состоянии был раскрыть, поэтому чаще обращались друг к другу жестами и знаками, движением рук или головы.

Больше всего Орифа поразил один рабочий, прибежавший откуда-то из котлована и впопыхах схватившийся голыми руками за лом. Внезапно раздался душераздирающий крик, словно рабочего укусило неведомое ядовитое насекомое. Олимов тут же подбежал к нему, спросил, в чем дело. Рабочий отбросил в сторону лом, стал быстро дышать на ладони, пытаясь отогреть их, и, чуть не плача, тут же сунул за пазуху.

— Что случилось, земляк? — снова осторожно спросил Ориф.

Тот молча протянул вперед руки: ладони были лиловые, пальцы не сгибались.

— Наверное, мороз прихватил, — посочувствовал пожилой рабочий, оказавшийся рядом.

— Разве у вас нет рукавиц? — тяжело вздохнул Олимов.

— Есть, но они остались там, в котловане, — ответил рабочий. — Напоролся на камень в земле, не было возможности вытащить его без лома и кирки. Кирку отдал товарищу, а сам забыл про рукавицы и побежал наверх за ломом. И вот… попал в беду!

— Сейчас же идите к фельдшеру Харитонову! — голосом, не терпящим возражений, приказал Ориф. — Он окажет вам первую помощь! Отправляйтесь немедленно!

— Будто кипятком ошпарило! — болезненно скривившись, прошептал рабочий. — Так горит, что… Неужели от мороза железо становится таким беспощадным? Не знал прежде.

Ориф проводил трудармейца до медпункта. По пути он мысленно обвинял старшин отрядов и фельдшера за то, что те вовремя не предупреждали людей о возможности таких случайностей, не обращали серьезного внимания на технику безопасности. И, будто подслушав его мысли, рабочий попросил:

— Не обвиняйте дядю Ваню, товарищ Олимов! Он предупреждал всех. Мы сами виноваты, честное слово! И ведь друг мой, Шодмон, кричал вслед, не ходи, мол, без рукавиц, обморозишь руки! Однако, скажу откровенно, товарищ Олимов, эти рукавицы что есть, что их нет! Хоть и брезентовые, а за один месяц изрядно поистерлись и нитки из них повылезали!

Пока Харитонов оказывал рабочему первую помощь, Ориф быстро набросал что-то в свою записную книжку.

— Вы из какого отряда? — внимательно посмотрел он на рабочего.

— Из отряда Собир-ака Насимова, — ответил вместо него Харитонов, назвав имя и фамилию рабочего, — Нормат Нурматов.

Неужели это тот самый мехрабадский Нормат-самоварщик, подумал Ориф и, еще раз взглянув на рабочего, окончательно узнал его.

— Вы буквально кладезь всяких сведений, добрый Иван Данилович! Всех-то вы знаете, и все-то знают вас!.. — похвалил Олимов.

— Мне положено по работе, Ориф Одилович, — заулыбался Харитонов. Закончив перевязку, он предупредил Нурматова: — Официально освобождаю вас от работы на несколько дней, идите прямо в общежитие!

Против ожидания, Нурматов твердо возразил:

— Спасибо, дядя Ваня! Но что я там один буду делать? Вечером вместе со всеми и поеду!

— Да вы без дела замерзнете до вечера!

— Почему без дела, я работать буду!

— Вы с ума сошли! — еще жестче проговорил Харитонов. — Разве можно работать с обмороженными руками?

— Сейчас уже не так жжет, дядя Ваня, и, дай-то бог, до вечера все заживет! — с этими словами Нурматов поспешил к выходу.

Но от Харитонова не так-то просто было отделаться: догнав его, он еще раз попытался заставить Нормата идти в общежитие, предложил даже проводить, но вернулся ни с чем. Ориф удивленно наблюдал эту сцену. Харитонов же, разгоряченный сопротивлением рабочего, не желающего выполнить его фельдшерский совет, решил выложить Орифу все начистоту — когда еще представится такой случай!

— Товарищ Олимов, должен откровенно предупредить: если мы в ближайшее время не позаботимся об улучшении условий труда и жизни рабочих, будущее наше окажется печальным! Поверьте!

Олимов грустно посмотрел на Харитонова и, ничего не ответив ему, молча положив записную книжку в карман, закурил. Но тут же загасил папиросу, вспомнив, что он в медпункте.

— Вы правы, Иван Данилович, абсолютно правы! — подтвердил Олимов, надевая свой жесткий, из сыромятной кожи полушубок. — Однако не скрою, я все еще под впечатлением поступка этого Нурматова. Он не послушался вас и с больной рукой все же вернулся на работу…

Харитонов улыбнулся одними губами.

— Я понимаю, о чем вы думаете, товарищ Олимов! Такими, как Нурматов, мы можем гордиться. Это так! Но учтите, силы и здоровье человека, даже очень стойкого, имеют свой предел…

Ориф положил руку на плечо Ивана Даниловича.

— Дорогой вы мой, много значат и нравственная стойкость, твердость человеческих убеждений. Тем не менее ваши слова справедливы, и я постараюсь сделать все, что в моих силах… Поверьте!..

Об этих событиях, происшедших совсем недавно, невольно вспоминал Ориф, стоя у костра Кучкарбая. Глядя на капризного эгоиста, он не мог не сопоставить его с Нурматовым и мысленно снова и снова убеждался в справедливости сказанного там, в медпункте, Харитонову: да, действительно, дорого стоят и нравственная стойкость, и твердость убеждений.

Неожиданно Ориф обратился к Хакимче:

— Иногда скверный поступок одного рождает дельную идею у других. Знаете, усто, о чем я подумал, глядя на этот костер?

— О чем же, Ориф-ака?

— Для того чтобы хоть как-то обогреть людей в эти свирепые морозы, во всех отрядах и днем и ночью должны гореть вот такие костры!

— Откуда мы возьмем, Ориф-ака, столько дров и сухих веток?

— Да вокруг полно дров и веток! — виновато забормотал Кучкарбай. — От соломы и колючек до дров и бревен, от щепок — до выброшенной резины!.. Ее ведь тоже можно жечь!..

Ориф и Хакимча незаметно перемигнулись, как бы без слов поняв друг друга: «Вы, мол, слышите?» — и оба рассмеялись.

— Где это наш Барот-ака? — поинтересовался Олимов и, не дожидаясь ответа Хакимчи, пошел в мастерскую. — Давайте посоветуемся с ним!..

С того памятного дня стали жечь костры по всей стройке. Очень скоро по инициативе самих строителей, с помощью руководства создали солидные запасы топлива. Теперь всюду горели костры, и степь, особенно по ночам, напоминала гигантскую поляну, на которой нашли приют десятки светляков. Но главное — от огня и дыма костров вроде бы мягчал мороз, и людям работалось легче.

Конечно, это не было кардинальным решением вопроса, и Ориф Олимов почти каждый новый день начинал с обхода соответствующих учреждений области в поисках решения многих проблем, связанных с жизнью трудовой армии. Вторую половину дня он целиком посвящал Каменке. Но поскольку положение в стране было тяжелым, в первую очередь все отдавалось фронту, снабжение тыла продовольствием, медикаментами, одеждой и обувью становилось делом затруднительным.

Ежедневно надо было решать задачу со многими неизвестными. Главное же, как считал Ориф Олимов, состояло в том, чтобы избежать нелепых потерь людей на стройке. В этом он видел свою основную задачу, ради этого готов был не спать подряд несколько ночей, не есть неделями горячего. Здесь, на Урале, он был политруком трудовой армии и отвечал за нее головой.

Однажды в конце января, вернувшись по обыкновению домой уставшим и голодным, Ориф был неожиданно удивлен. Открыв дверь и включив свет, он поразился, как изменилась в его отсутствие комната. Жарко горели дрова в чугунной печке, было тепло, чисто, и он вдруг после мороза почувствовал несказанное блаженство от одного опрятного вида своего заброшенного жилища, чьей-то заботы, проявленной по отношению к нему. На столике, сколоченном Орифом в первые дни приезда, была расстелена чистая скатерть. Свежее постельное белье сияло белизной.

Ориф подошел ближе к столу и тут же увидел записку.

«Уважаемый товарищ! — говорилось в ней. — Извините, что без вашего разрешения вошли к вам в дом. Но так получилось. Хотели, чтобы вы в этих стенах почувствовали себя лучше.

Людмила, Ирина».

Не отрывая взгляда от записки, Ориф мучительно вспоминал: кто же это такие Людмила и Ирина?

Его мысли внезапно прервал стук в дверь. Он громко пригласил: «Войдите!» — но никто не входил. Тогда Ориф повторил приглашение, и снова ответом ему было молчание. Он пошел открыть дверь, но там никого не оказалось; он услышал только донесшийся уже издали женский смех, на что Ориф просто не обратил внимания и тут же решил, что все это ему почудилось. Удивленный до глубины души, он вернулся в свою комнату.

5

В тот вечер было чему подивиться и землякам Олимова, строителям-трудармейцам. Вернувшись после работы, они нашли свои общежития чистыми и прибранными, постели — со свежим бельем, а большие чугунные печки так и пылали жаром. Никто, конечно, не догадывался, чьих это добрых рук дело. Еще более поразительным было то, что, например, в бараке, где жил Барот-амак, у печки лежала большая охапка сухих дров и уголь, а в углу появилось пар двадцать, правда, поношенных, но еще крепких валенок, стопка чистых ватных штанов и ватников. Одни говорили, что это результаты хлопот комиссара Орифа Олимова, проявление его заботы о рабочих; другие утверждали, что это сделано по приказу администрации стройки… Словом, толкам не было конца.

— Эй, братья! — воскликнул тем временем усто Барот, переодевшись во все чистое. — Как говорится, ешьте виноград и не спрашивайте, из чьего он сада! Всякому, кто проявил такую заботу о нас, тысячу раз спасибо!

Как всегда, усто Барота поддержал Ака Навруз:

— Правильные слова говорите, друг! Продолжим мелодию этого дела — отдохнем около горячей печки, поблаженствуем вдоволь, насладимся песнями и музыкой! Ну как, брат мой, Исмат Рузи, ты уже переоделся? Готов усладить наш слух?

— Сейчас, усто, я быстро! — пообещал тот, снимая с себя грязную, поношенную стеганку.

— Братцы, мне кажется, пару валенок, штаны и ватник мы должны прежде всего отдать нашему музыканту Исмату Рузи! — предложил Хакимча-фрунзевец. — Вы только поглядите, на что похожи его башмаки и ватник — живого места нет!..

Все было согласились, однако из своего угла заворчал Кучкарбай:

— Не забудьте, что и маленьким людишкам, вроде меня, тоже нужно одеться-обуться!..

На сей раз никто не вымолвил ни слова, только ироническая усмешка набежала на лица некоторых. А Кучкарбай вытащил из вещмешка кусок хлеба, кишмиш, перемешанный с орехами, и, не смущаясь, отправил все это себе в рот, продолжая недовольно бубнить себе под нос.

— Ну и ненасытная утроба! Только пришел из столовой и опять рот набил! — не выдержал Собирджан Насимов. Оставшись в одной майке и брюках, он мыл холодной водой прямо из-под крана свою большую голову и мощную шею.

Хакимча, подошедший к умывальнику ополоснуть лицо, заступился за Кучкарбая:

— Да ладно тебе, Собирджан! Хоть он ненасытный и неженка, если прикажут, работает, пока не упадет. Сегодня усто Барот здорово напугал его, пообещав отправить из кузнечной мастерской на площадку к рабочим-землекопам. Стоило парню это услышать, как он стал хвататься за самые тяжелые заготовки, мы все только удивлялись!

— Барот-амак поступил справедливо, — одобрил Собирджан, с силой растирая тело после мытья холодной водой, — не то подобные личности перепортят всем настроение!

В это время привлек к себе внимание усто Барот: обнаружив на столе записку, он надел очки, пробежал ее глазами и стал громко читать вслух, чтобы было слышно всем:

— «Уважаемые отцы и братья! Мы, педагогический коллектив и учащиеся старших классов средней школы № 1 города Каменки, решили начиная с этого дня взять над вами шефство: убирать и топить ваши общежития — ведь вы солдаты без оружия, вы на передовой войны в тылу! Это лишь начало нашего шефства. Мы просим извинить нас, что без вашего разрешения, но с позволения и в присутствии коменданта вошли к вам. Хотели сделать приятное. Теплая одежда и валенки, которые найдете, хоть и не новые, но чистые, починенные. Это скромный дар от нас и наших семей, надеемся, что все пригодится вам для работы на строительстве.

27 января 1942 года».

Это маленькое событие принесло трудармейцам неожиданную радость. Забыв на какое-то время про усталость, все собравшиеся за столом стали оживленно беседовать.

Даже если инициатива учащихся и преподавателей школы была просто проявлением заботы о строителях в военное время, тем не менее это придавало новые силы, люди ощутили на себе заботу в нелегкий час жизни, вдали от родных мест. Разбередил сердца своей домброй и Исмат Рузи: он настроил инструмент и начал наигрывать знакомый большинству каратегинский напев. Сразу же все примолкли, каждый думал о чем-то своем, сокровенном, мелодия навеяла воспоминания. В печке уютно потрескивал уголь, гудел огонь, всех охватила приятная истома, да еще музыка Рузи просто сердце разрывала…

А Исмат все играл и играл, то запевал песню, то просто перебирал струны домбры. Он с таким воодушевлением, так самозабвенно это делал, что с лица его начал стекать обильный пот, а вскоре и рубашка на нем взмокла. Кто знает, сколько бы он еще играл, как долго отдыхали бы уставшие за день трудармейцы, только вдруг громко постучали в дверь — и внимание всех мгновенно переключилось. Кто-то побежал открывать, в барак вошла большая группа узбеков во главе с Ульмасовым и Сорокиным. Двое, замыкавшие шествие, поставили на пол три большие картонные коробки.

Обменявшись взаимными приветствиями, гости, по приглашению хозяев, расселись кто куда, на свободные места за столом, на краешках нар.

— Вот, зашли на минутку проведать всех вас, уважаемый Барот-ака! — Ульмасов присел за стол рядом с Сорокиным. — Заглянули к Олимову, а его дома не оказалось, и вот теперь к вам, Ака Навруз…

— Разве Олимов куда-то уехал? — спросил Сорокин.

— Днем видел его на работе, — удивился в свою очередь усто Барот, сидевший за столом с достоинством хозяина дома, — возможно, по каким-то делам уехал в Белогорск. Он же часто туда ездит.

Ака Навруз подтвердил:

— Он к нам заходил недавно, сказал, что собирается поехать в Белогорск узнать, сдвинулся ли наконец с места вопрос с рабочей одеждой…

— Беспокойный он все же человек!.. — с досадой сказал Сорокин, теребя в руках спичечный коробок. — Ему ведь не раз повторяли в обкоме партии, что этим вопросом занимаются соответствующие учреждения. Так нет же, он продолжает обивать пороги инстанций, чтобы, видите ли, самому что-то сдвинуть с места… Чудак!..

Ульмасов на мгновение задумался.

— Если вас интересует мое мнение, Сергей Васильевич, то я поведение Олимова горячо одобряю! И тысячи обещаний не согреют людей, работающих на тридцатиградусном морозе в латаной-перелатаной одежке. Нужны действенные, конкретные меры! И Олимов, наверное, придерживается этой же точки зрения.

Сорокин как-то неожиданно смутился и, закурив, перевел разговор на другое, стал рассказывать, что в эти дни работники местных учреждений, учащиеся, преподаватели школ и училищ Белогорска собирают среди местного населения теплую одежду для строителей трудовой армии, а старшеклассники и учителя школ обязались взять на себя уборку и отопление общежитий рабочих.

Усто Барот и Ака Навруз, переглянувшись, тактично молчали, ведь они уже знали об этом из оставленной записки.

— Спасибо, товарищ Сорокин, — тем не менее поблагодарил за сообщение усто Барот и кивнул в угол барака, где лежали еще не разобранные обувь и одежда. — Вот эти вещи мы обнаружили, придя сегодня с работы. Как говорится, хлеб из того же теста!..

— Мы, конечно, благодарны местному населению за содействие, однако, товарищ Сорокин, если говорить правду, это не составит и четверти необходимого! — возбужденно заметил Ака Навруз. — Так что прав товарищ Олимов, не зря он печется о нас!

Сорокин заметно посерьезнел, услышав сказанное Ульмасовым и Ака Наврузом; может, в душе даже и обиделся немножко на них, потому что, когда заговорил, голос его был резок:

— По-моему, товарищ Ульмасов, предъявлять сейчас такие претензии — значит, простите меня, не понимать, не видеть дальше своего носа! Что эти мелкие заботы по сравнению с судьбой всей страны, которая решается теперь там, на фронте?!

— Знаете, друг мой Сергей Васильевич, — не менее резко отрезал Ульмасов, — мы все — и те, кто на передней линии фронта, и те, кто здесь строит оборонный завод, — единое целое.

— То есть как неотделим ноготь от пальца!.. — уточнил усто Барот, вполне удовлетворенный словами своего старого знакомого.

Почувствовав, что спор приобретает серьезный оборот и может быть по-разному воспринят присутствующими, Сорокин решил все обратить в шутку:

— А что, братья, разве мы собрались сегодня для того, чтобы спорить? А?

Ака Навруз тотчас же нашелся:

— Вы, товарищ Сорокин, представитель обкома, и нам нет нужды, я думаю, лгать или притворяться, таить свои мысли от партии! Лучше уж откровенно высказать то, что думаешь!

Реакция Ака Навруза исправила начавшееся было портиться хорошее настроение, и усто Барот повернул разговор в другое русло, гостеприимно произнеся:

— Если бы вы все пришли в гости ко мне домой в Мехрабаде, то для такой компании мало было бы зарезать и барана! А сейчас, вы нас простите, кроме хлеба и чая, мы ничем не можем вас угостить.

Ульмасов незаметно кивнул двум молодым ребятам, так и стоявшим около картонных коробок, и сказал своему соседу, сидевшему поближе к выходу, рядом с Хакимчой:

— Ну-ка, Насырджан-ака, где наши подарки?

Высокий, плечистый мужчина проворно вскочил, повернул к усто Бароту улыбающееся широкое лицо, на узбекском языке сказал:

— Усто, у нас есть для вас небольшой гостинец!

Поставили коробки на стол и, открыв одну из них, высыпали сушеные фрукты, урюк, кишмиш, орехи, персики, яблоки, гранаты.

— Откуда такая роскошь? — радостно удивился Ака Навруз.

— Вчера прибыл целый вагон из Узбекистана! Это подарок трудящихся республики трудовым отрядам, братьям русским, украинцам, таджикам, киргизам, туркменам!.. — Ульмасов был доволен произведенным впечатлением.

Гости радушно приглашали хозяев к столу, приговаривая при этом:

— Мы-то гости, а вы хозяева, что ж так смирнехонько сидите? Пожалуйста, угощайтесь, товарищи! Угощайтесь!

Ака Навруз подошел к столу первым, взял пригоршню сухих фруктов, положил несколько ягод изюма в рот, причмокнул от удовольствия, пошутил:

— Когда расходы из кармана гостя — легко прослыть щедрым хозяином!

— Не стесняйтесь, товарищи! — пригласил усто Барот, пробуя кишмиш и орехи, но все же испытывая какое-то непонятное чувство досады. — Знаете такую пословицу: долг платежом красен?.. Когда получим такой же подарок из Таджикистана, обязательно угостим наших узбекских друзей. Пожалуйста, товарищи, берите, подходите все, угощайтесь! Ака Навруз, чайник, наверное, закипел?

Ака Навруз заварил в нескольких чайниках черный чай и поставил их на стол. Сорокин спросил, в каком из них зеленый. Не желая говорить о нехватке продуктов, Ака Навруз коротко ответил:

— Вы уж извините нас, товарищ Сорокин, зеленый чай только вчера кончился!

Насырджан-ака, услышав этот разговор, поспешил на выручку:

— При таком климате, товарищ Сорокин, от зеленого чая еще холоднее становится! Поэтому и нам лучше привыкать к черному!..

Ульмасов опять спросил об Олимове и подумал было о том, чтобы послать кого-нибудь к нему домой, но усто Барот удержал его, сказав, что Олимов имеет обыкновение, в какое бы время дня и ночи он ни возвращался домой, обязательно заглянуть в общежитие, поэтому, мол, нет смысла посылать. Потом пошутил:

— Неужели, Урмонбек, беседа наша не вяжется и вы скучаете без Олимова?

Ульмасов смутился и, не зная, что ответить, извиняющимся тоном пояснил:

— С вами, усто Барот, мы всегда находили общий язык, еще с тех далеких годов сибирской ссылки. Помните? — Потом, помолчав, перевел разговор на другое: — Вы, наверное, уже знаете, что в областном центре Белогорске организуются специальные технические училища с вечерним обучением, которые будут готовить специалистов для восстановленных заводов?.:

— Да, и обком рекомендует, — Сорокин посмотрел на Ульмасова, — привлечь к учебе в этих училищах молодых людей из трудовой армии.

Усто Барот тут же пожалел про себя, что он не молод, не то обязательно сам пошел бы учиться, и, незаметно оглядев всех собравшихся в бараке, радостно улыбнулся:

— Конечно, и здесь у нас, и в других отрядах найдутся подходящие для этого люди! Вот зачем вам был нужен Олимов, теперь понятно! И в самом деле, для решения этого вопроса необходимо присутствие нашего комиссара, он непременно отыщет путь к сердцам людей, я знаю! Самое интересное, что совсем недавно он говорил мне о необходимости создания подобных училищ, представляете?

— И мне! — удивился Ульмасов.

В этот момент без стука открылась входная дверь и вошел Олимов.

— Ого!.. — протянул он. — Все общество в сборе, как я посмотрю! Не хватает только меня!..

Ульмасов засмеялся, шутливо подтолкнул Сорокина в бок:

— Как говорится у русских, легок на помине. Так?

Олимов поздоровался со всеми, удивленно спросил, поглядев на стол:

— А угощение-то такое щедрое откуда, Барот-амак?

— Да, Орифджан, это все узбекские братья, их подарок! — ответил усто Барот, протягивая Орифу пиалу горячего чая.

— Сегодня в Белогорске я узнал и, честно говоря, даже позавидовал нашим соседям: по-доброму беспокойны ваши руководители, товарищ Ульмасов!

— Не скромничайте, товарищ Олимов, и ваши от них не отстают, будьте уверены! — засмеялся Ульмасов.

Урмонбек видел, что Ориф чувствовал себя с рабочими непринужденно; без церемоний, не заставляя просить себя, брал к чаю кишмиш, благодарил за то, что соседи пришли в гости к его землякам. Как прекрасно, говорил он, иметь таких друзей, поистине братьев, когда ты надолго покидаешь дом.

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей! — заключил Ориф, допивая третью пиалу чая!

— Вы сказали — долгое странствие, Орифджан? — тотчас же переспросил Ака Навруз, недавно слышавший совсем иное: поговаривали, что как только стройка будет завершена, отпадет необходимость и в трудовых отрядах, всех отпустят по домам…

Ориф кивнул головой в знак подтверждения сказанного. Да, странствия долгого, он не оговорился.

Неторопливо рассказывал он о том, что узнал сегодня от руководства обкома, откуда сейчас возвратился. По решению Государственного комитета обороны дополнительно объявлен многотысячный призыв жителей Урала и Сибири в ряды Красной Армии. Рабочие места ушедших на фронт займут на предприятиях и стройках трудармейцы.

А это значит, подытожил Олимов, что придется всем запастись терпением и выдержкой, быть готовым к этой нелегкой миссии…

— Поэтому, дорогой Барот-амак, — Ориф посмотрел многозначительно на старейшину отряда, — готовить людей, как всегда, придется нам с вами, Ака Наврузу, Хакимче, Насимджану-аке, Нормату — словом, всем коммунистам…

— Как же так? — недоумевал Сорокин. — Утром я был в обкоме, и об этом не было сказано ни слова…

— Вы правы, Сергей Васильевич, это стало известно лишь после полудня, — внес ясность Олимов.

— Вас, конечно, информировали об идее привлечения молодых рабочих к учебе в вечерних технических училищах?

— Да, Сергей Васильевич, я в курсе и горячо, всем сердцем поддерживаю эту идею!

Понимая, что дружеское чаепитие по поводу прихода гостей, узбекских трудармейцев, незаметно приняло официальный характер, Ориф, желая вернуть беседу в прежнее русло, спросил Ака Навруза:

— Когда вам завтра на смену заступать?

— С завтрашнего дня мы всю неделю работаем во вторую…

— Так почему же тогда все притихли и загрустили, дорогие друзья? Возьмите-ка, уважаемый Ака Навруз, в руки дойру… И где, кстати, наш Исмат Рузи?

Словно заслышав вопрос, обращенный к нему, тотчас появился Исмат.

— Теперь, когда все в сборе, хочу сообщить вам приятную новость! — Олимов весело обвел всех присутствующих взглядом. — В обкоме удовлетворены итогами работы трудовой армии за прошлый год: за один последний месяц выполнен план трех месяцев, поэтому строительное управление выразило всем нам благодарность и приняло решение наградить каждого дополнительным окладом. По поручению обкома партии выражаю всем сердечную благодарность, товарищи! А теперь давайте-ка послушаем песни и музыку! Завтра утром объявим новость всем трудармейцам…

Едва Ориф произнес это, как из дальнего угла барака послышался чей-то недовольный ворчливый голос, он, как понял Олимов, принадлежал худощавому, обросшему щетиной мужчине, который, свесив ноги, сидел на верхнем ярусе нар.

— Разрешите и мне сказать свое слово, товарищ Олимов?

— Конечно, говорите! — Ориф посмотрел туда, откуда слышался голос.

— Вы меня, может, не очень хорошо знаете, товарищ Олимов, я Очилов, а слово мое будет такое: не лучше ли вместо этих дополнительных денег просить, чтобы нас обеспечили хорошим питанием и одеждой?..

Удивительное дело: все, кто был в бараке, после этих слов одновременно заговорили, будто только и ждали момента, чтобы выговориться. Одни беззлобно поругивали Орифа, будто он еще мало проявляет о них заботы, другие не скрывали, что Очилов поднял вопрос очень своевременно. Третьи в нерешительности молчали…

Все, кто сидел за столом, на мгновение застыли в удивлении. Ничего не ответил и Сорокин, когда Олимов перевел ему смысл сказанного Очиловым. Только Хакимча-фрунзевец, который хорошо знал скупость и жадность Очилова, был уверен, что и теперь, когда тот спровоцировал волнение людей, у него припрятан немалый запас продуктов из домашних посылок, упрекнул его:

— Постыдился бы, Очилов! Разве сейчас время это обсуждать?!

Лицо Олимова, который внутренне давно кипел негодованием, пошло красными пятнами, их сменила неестественная бледность, но он призвал на помощь всю свою выдержку и ничем не выдал гнева.

— Да, товарищ Очилов, — как можно спокойнее сказал Ориф, — к сожалению, ваши слова справедливы, туго у нас с одеждой и продовольствием. Кстати, хочу заметить, что я хорошо знаю вас, припомните нашу встречу в Мехрабаде, вы отказывались тогда быть старшим в вагоне. Вспоминаете?.. Хорошо, что и представитель области, товарищ Сорокин, и наши гости во главе с дорогим товарищем Ульмасовым услышали теперь вас, Очилов! Мы ничего не должны скрывать друг от друга, это наши общие дела и проблемы.

Те, кто принял сторону Очилова, после этих слов, конечно, возрадовались, большинство же пребывало в недоумении, почему это Олимов не остановил смутьяна-провокатора. А Олимов думал, что не время, конечно, теперь спорить, хотя в словах Очилова, он признавал, и был свой смысл и горькая правда.

— Разрешите нам, — продолжал Ориф, спокойно оглядывая всех, — посоветоваться завтра по этому вопросу с компетентными товарищами. Что вы скажете на это, Очилов?

— Правильно, согласны! — послышались одобрительные возгласы. Очилов же сидел на нарах, низко опустив голову.

— Есть, товарищи, еще какие-нибудь мысли или предложения? Если нет, — облегченно улыбнулся Олимов своей подкупающей улыбкой, — тогда, Ака Навруз… Наверное, дойра ваша разогрелась?

И тотчас дойре Ака Навруза стали вторить нежные, хватающие за душу звуки домбры Исмата Рузи. Ориф видел, как мгновенно изменились лица людей, а в бараке словно посветлело, хотя все так же под потолком тускло горела одна-единственная электрическая лампочка.

Ориф задумчиво глядел на огонь в печке и время от времени ловил на себе пристальные взгляды людей, то сосредоточенные, то вопрошающие, а то и просто растерянные, и он открыто встречал эти взгляды, прямо смотрел в глаза.

Лицо Орифа за эти последние месяцы утратило округлость линий, стало тверже, жестче. Однако глаза по-прежнему доверчиво глядели на людей, и те, кто жил и работал с Олимовым, по праву считали его своим, ценили за простоту, за снисходительность к их слабостям. И в то же время безоговорочно признавали его как руководителя, признавали за ним право на волевое решение, как правило, подчиняясь ему. Но больше всего ценили в Орифе сдержанность чувств, стремление как можно реже пользоваться данным ему правом политрука.

Устало скрестив руки на столе, Олимов положил на них голову и все смотрел и смотрел в огонь. Мысли его были далеко отсюда. В последнее время он редко, чтобы не расслабляться, думал о доме, жене, сыне и отце. Такие минуты, как сейчас, выдавались нечасто, и он ценил их необычайно. Вот и теперь перед глазами возникло лицо жены, каким увидел он его в день отъезда на перроне вокзала, растерянное, заплаканное. Как она там одна? Как сын? Черты мальчика неуловимо ускользали, наверное, оттого, что, он знал, дети в этом возрасте меняются очень быстро. Ориф представил себе старого согбенного отца, живущего надеждой на письмо от без вести пропавшего брата Маруфа…

Подняв глаза, Ориф увидел Очилова, подошедшего к печке и молча протянувшего руки к ее теплу.

Без всякой связи подумалось: какие, однако, красивые имена у этих женщин, которые подписали записку, оставленную в его комнате, — Людмила и Ирина… И тут же еще: интересно, кто они такие, эти женщины?..

Звуки домбры Исмата Рузи продолжали тревожить сердца людей, собравшихся в этом доме, временно приютившем их.

Все они, как и Ориф Олимов, в эти редкие минуты отдыха обращались мыслями к далекому дому, близким людям.

Все они строили планы скорейшего возвращения домой — планы, которым не суждено было сбыться в скором времени.

6

Если бы Ориф знал, что загадочные Людмила и Ирина были именно теми молодыми женщинами, с которыми он как-то вскоре после приезда в Каменку повстречался у автобусной остановки!.. Людмила — симпатичная, невысокая блондинка, Ирина — более крупная, с веснушчатым простодушным лицом. Обе учительствовали в городской средней школе номер один, Людмила преподавала русский язык и литературу, Ирина — географию. Когда решался вопрос о шефстве над трудовыми отрядами, учащимся старших классов, где преподавали Людмила и Ирина, как раз и был поручен отряд усто Барота, а заодно и шефство над домом политрука Олимова.

— Знаешь, — то ли в шутку, то ли всерьез предложила Людмила после собрания, — мы сами будем убираться в доме этого молодого человека, ты же его помнишь!.. Пусть порадуется, а то скучает, поди, здесь!.. Как ты думаешь?

Ирина многозначительно подняла на подругу свои ясные голубые глаза и, помолчав, улыбнулась одними губами..

— Что, Людмилочка, неужто этот черноглазый одним взглядом пленил твое сердце?

Людмила, мгновенно залившись румянцем, как это нередко случается с блондинками, вроде бы рассердилась сначала, даже приготовилась было отчитать подругу, но раздумала и лишь тихо произнесла в ответ: «Бесполезно с тобой говорить!» И уже минуту спустя решила:

— Ладно, пусть и в его доме убираются наши ученики!

Но от Ирины не так-то просто было отделаться.

— Нет, вы только взгляните на нее, капризничает, словно девочка! Ладно уж, будь по-твоему! Сами будем у него убираться!

Желая поскорее закончить спор, Людмила, едва Ирина проговорила «будь по-твоему», довольная, рассмеялась.

— Эх, подружка! Чего смеешься? Ведь знаешь, что я не свободна, как ты. И месяца не прошло, как мой Федор ушел на фронт, а дома двухлетний наследник растет.

— Кто знает женское сердце? — многозначительно, словно бы самой себе, сказала Людмила.

— Вообще-то ты права, — в раздумье подтвердила Ирина, — потому что мы, женщины, существа слабые. Достаточно порой одного доброго слова, взгляда, обращенного к нам, как мы, сами еще того не понимая, прикипаем к сказавшему это слово всем сердцем… Если хочешь знать мое мнение, этот парень, наверное, стоит того, чтобы его полюбили, я почему-то это чувствую. Я часто встречаю его в горсовете, слышала однажды, как он разговаривал с председателем. Весьма образованным человеком выглядит! Даю слово!..

Людмила тоже хотела было сказать подруге, что и она не раз видела Орифа у автобусной остановки, слышала, как он на хорошем русском языке по-доброму, увлеченно разговаривал со своими попутчиками, однако, решив вдруг, что может выдать себя с головой, прослыть легкомысленной, напустила на себя безразличный вид.

Они решили и в тот же вечер вместе с учащимися старших классов, в основном с девочками, разошлись по общежитиям, мальчики занялись заготовкой угля, дров и сбором вещей у населения. Взяв у коменданта общежития ключи, ведра и тряпки для мытья полов, Людмила и Ирина навели порядок в общежитиях трудармейцев и, отпустив ребят, пошли домой к Орифу. В комнате было так холодно, что леденели руки, поэтому сначала принесли угля, дров и жарко растопили печь. Когда стало потеплее, принялись за уборку.

— Вроде бы чистоплотный человек, — заметила Людмила, подметая пол, — пыли совсем немного.

— И постель в порядке, — сказала Ирина, приподнимая одеяло. — Но простыню и наволочку надо бы сменить! Спросить, что ли, у коменданта? — в раздумье остановилась она посреди комнаты.

— Давай я схожу! — предложила Людмила.

— Поздно уже! Пока мы его найдем, получим со склада белье, полночь наступит. Давай уж в следующий раз!..

Людмила сказала:

— Знаешь что, лучше уж я сбегаю и принесу из дома, наведем полный порядок!

Ирина, с самого начала догадывавшаяся об истинной причине такого отношения подруги к незнакомцу, засмеялась.

Людмила быстро оделась, ушла и вскоре вернулась с узелком в руке.

— Молодец, Людмила, и бегать ты, оказывается, мастер! Не успела я глазом моргнуть, а ты уже тут!

— Беспокоилась, что ты одна осталась, летела сломя голову!

— Спасибо, Людмилочка! Если ты думала только о моем одиночестве, бесконечно благодарна!

Людмила сначала смутилась, но тут же мягко рассмеялась в ответ и сразу занялась работой, тихо попросив:

— Ирина, прошу тебя только об одном — не придирайся к словам. Ладно?

Подруги молча прибрали комнату Орифа, перед уходом подбросили в печку угля, оставив на столе записку. Они не хотели сразу же открываться, кто они и откуда, надеясь, что Ориф сам догадается. Поэтому оставили в записке только имена, без фамилий и места работы.

В тот же вечер Ориф и пришедшие в гости узбеки узнали от Сорокина, по чьей инициативе проводилась уборка в общежитиях трудовой армии, однако по каким-то своим соображениям Ориф никому не рассказал о записке, найденной дома и подписанной Людмилой и Ириной.

На следующее утро он встал раньше обычного, после зарядки умылся, побрился, наметил в записной книжке список дел, которые предстояло сделать в течение дня. Заварив чай и вытащив из полевой сумки, которую постоянно брал с собой, несколько сухариков из черного хлеба, Ориф съел их, предварительно обмакивая в чай, налитый в металлическую кружку. Потом сел писать письма, в первую очередь отцу. Долго думал, с чего начать. И вот уже побежали строчки, одна за другой…

«Мой дорогой, беспокойный отец! Примите от вашего преданного сына пожелания здоровья и бесконечного уважения. Я здоров. Работы много, условия, в которых мы живем, вполне сносны, наверное, в соответствии с военным временем это не самое худшее, что может быть. Погода, как и полагается здесь, стоит холодная, снежная. Не всякий может привыкнуть к ней сразу, поэтому возникает немало трудностей. Тем не менее я с гордостью говорю: какая железная воля у наших людей! Большинство из них хорошо понимает, в чем заключается сегодня священный долг советского человека. Несомненно и то, что для разгрома немецко-фашистских захватчиков нам необходимо изо всех сил не только воевать, но и трудиться, слившись душой и телом с теми, кто на фронте, быть одним неразрывным звеном! Ведь в другое время и при других обстоятельствах, я думаю, здесь невозможно было бы удержать людей, хоть осыпь их золотом с головы до ног. В общем, я, отец, не ошибусь и не приукрашу, если скажу, что и мы здесь на передней линии войны. Только вместо оружия у нас в руках лом и лопата, а вместо солдатской шинели — рабочая одежда.

Теперь о том, что написали вы. Очень обеспокоен тем, что сестру Гулсуман призвали на военную службу и отправили в далекий эвакогоспиталь. Что вы будете делать один-одинешенек? Была бы матушка жива — другое дело. Особенно в эти дни, когда сердце ваше изранено, подорвано страданиями из-за без вести пропавшего Маруфа.

Дорогой мой отец!.. Вы сами меня наставляли, говоря, что невозможно жить без надежды и веры. Я хочу повторить ваши же слова: может быть, и мой брат жив и в один прекрасный день войдет в дом, — каких только чудес не происходит на войне, вы же знаете! Только не падайте духом, надо надеяться.

Дорогой отец! Думаю, было бы очень хорошо и мне спокойнее, если бы вы решили на время оставить свой дом в районе и переехать в Мехрабад к Шамсие и внуку. Хочется надеяться, что вы выполните мою просьбу!

Передайте привет и добрые пожелания Шамсие, Озару и нашей приемной дочери Нине. Напишу им отдельное письмо. Жду вашего ответа.

Всегда преданный вам ваш сын Ориф. 28 января 1942 года. Каменка».

Конвертов в то время не было, поэтому Ориф сложил письмо треугольником, как это делали все, надписал адрес и отложил в сторону. И только было взялся за ручку, чтобы начать письмо жене, как, постучавшись в дверь, вошли усто Барот, Ака Навруз, Хакимча-фрунзевец и Собирджан Насимов. Положив на стол узелок с сушеными фруктами — долю из подарка узбеков, все они поздоровались с Орифом и расселись на табуретках и скамейке, стоявшей вдоль стены.

— Вы же работаете сегодня во вторую смену, что так рано поднялись? — недоумевал Ориф, дивясь столь раннему визиту.

— Решили пораньше нагрянуть, опасались, как бы вы не ушли, ведь ваше рабочее время не ограничено, как у нас, вот и поспешили! — засмеялся Ака Навруз.

Ориф налил гостям чай.

— Пожалуйста, чай — от меня, а к чаю — ваше собственное угощение!

Собирджан развязал узелок, погладил непослушными шероховатыми пальцами усы, от смущения закашлялся:

— Вот… это ваша доля, товарищ Олимов! Распределили всем поровну. Хоть и понемногу пришлось, но дорого внимание — братья узбеки от всей души…

— Будем надеяться, что и мы не останемся в долгу, — ответил задумчиво Олимов.

Можно было только догадываться, о чем он думает, говоря эти слова, и Ака Навруз шутливо добавил:

— Ничего страшного, мулло, представится случай, и мы устроим такое, что все только рты поразинут от удивления! Будьте спокойны!..

Ориф, не улыбнувшись, встал, закурил, в его голосе зазвучали нотки укоризны:

— Лучше бы вы, Ака Навруз, позаботились, чтобы люди воздали должное таким болтунам, как Очилов! Готов был провалиться сквозь землю вчера после его слов при братьях узбеках и Сорокине, не знал, что и предпринять!..

В комнате повисла неловкая тишина, молчание нарушил сам Ориф:

— Кто спорит: конечно, продукты лучше денежной премии! Но уместно ли было говорить об этом вчера? Будто он век не ел, будто голод схватил его железной рукой за глотку!

— Не от голода это, мулло, вы же отлично понимаете! — успокаивал усто Барот. — От жадности все происходит. Наши люди долго вчера не спали, порицали его даже те, кто сначала поддержал, поддавшись минуте.

— Кроме Ака Навруза, у всех вас в карманах партийные билеты, — резко бросил Ориф. — Не стыдно будет, если завтра люди пойдут не за вами, товарищи большевики, а за такими собственниками и баламутами, как Очилов?!

— Не допустим, товарищ Олимов! — запротестовал Хакимча, выражая мнение всех.

— Люди наши не настолько глупы, Орифджан, — спокойным и уверенным тоном добавил усто Барот, — а про одного-двух подобных саботажников хорошо в народе сказано: теленок резв до кормушки… Единственное плохо, что это случилось при наших гостях.

Дымя папиросой, Ориф все ходил и ходил по комнате. Видно было, что его не очень-то убедил ответ Хакимчи и усто Барота.

— Я вот что предлагаю, товарищи, — заговорил он. — Пусть сами рабочие обсудят и дадут оценку поведению своего товарища. Пусть все знают, что трудности со снабжением тыла продовольствием возрастают — и требование в этой ситуации продуктов вместо денег надо расценивать не иначе как провокацию.

Не успел он договорить, как кто-то без стука вошел в комнату. То был фельдшер Харитонов, воротник его пальто, шапка-ушанка — все было покрыто инеем.

— Пожалуйста, Иван Данилович, заходите! Приветствую вас! Что случилось? — удивился его внезапному появлению Ориф.

— Неприятные вести, Ориф Одилович! Только что сообщили в медпункт: в отряде строителей железнодорожной ветки несколько человек обморозили руки и ноги, двое свалились с тяжелой формой воспаления легких, вторые сутки без сознания…

Лицо Олимова переменилось на глазах, взгляд помрачнел. Он нервно затушил папиросу, предложил Харитонову:

— Идемте туда, к строителям, Иван Данилович!

— Надо найти хоть какую-нибудь машину, далеко же! И идти холодно! — Харитонов снял рукавицы, согревая руки своим дыханием.

— Где вы ее сейчас найдете, машину, пойдемте пешком! Может, подвернется по дороге попутная…

— Здесь около восьми километров, Ориф Одилович! Не так уж и близко.

— Пойдемте, пойдемте, ничего с нами не случится! — твердо решил Ориф и поспешно начал одеваться. На улице извиняющимся тоном распрощался со всеми и, подняв воротник, уверенно зашагал к дороге.

— Ему намного труднее, чем всем остальным!.. — понимающе сказал усто Барот, задумчиво глядя вслед удаляющемуся Олимову.

— Наше счастье, что у нас такой политкомиссар! — искренне вырвалось у Хакимчи.

— Да будет в делах его, сердечного, лад! — добавил Ака Навруз.

Ориф и Иван Данилович уже давно скрылись из виду и все шли и шли по степи, начинавшейся прямо за Каменкой. В восьми километрах от нее один из отрядов трудовой армии начал прокладывать железнодорожную ветку, которая должна была соединить строящийся завод в Каменке с Белогорском.

Обуреваемый мрачными мыслями и предчувствиями, однако уверенно ступая, шел навстречу сильному пронизывающему степному ветру Ориф. Невысокий, полноватый Иван Данилович, семеня чуть сзади, едва поспевал за ним. Одетый в стеганку и ватные штаны, на которые он с трудом натянул еще и пальто, в солдатских сапогах, обмотав предварительно ноги несколькими слоями портянок и плотно закутав лицо и голову, он был недосягаем для холода.

Его беспокоило сейчас одно: сможет ли он в таком темпе дойти до общежития, ведь Олимов, шагавший впереди, был значительно моложе, а потому подвижнее и легче, чем он. Когда прошли половину пути, Иван Данилович попросил передышки. Ориф согласился, надеясь, что, пока они стоят, появится хоть какой-нибудь транспорт.

Сойдя на обочину не очень широкой, с проложенной грузовыми автомобилями и санями колеей дороги, они присели на корточки в небольшой ложбинке, защищенной от ветра и сплошь покрытой затвердевшим, обледенелым снегом. Олимов закурил, а Иван Данилович стал рукавицами сбивать сосульки с бровей, ресниц и усов.

Ориф курил, всматривался в ту сторону, откуда шла дорога: не появится ли машина, и какие только мысли не приходили ему в голову!.. Пройдут, думал он, тяжелые дни, месяцы, годы, и эта степь изменится неузнаваемо, расправит крылья новая жизнь. Пустыня превратится в цветущий край, люди будут гулять в парках и садах, будут работать, творить, созидать, растить детей, учить их наукам и искусству. Встанут в степи по воле человека громадные заводы, предприятия… Вспомнят ли их в том далеком будущем? Скажут ли доброе слово о них, ожививших эту первозданную землю, поливших ее своим потом, поднявших к жизни тяжелым трудом, ценой безвременной смерти многих, пришедших сюда в эти трудные военные годы со всех концов необъятной страны?.. Известна мудрость, что человек за свою жизнь должен посадить хотя бы одно дерево, напоить жаждущих, проведя ручей в пустыню… Значит, те, кто вкладывает сегодня свою душу в преобразование этой бескрайней степи, воистину настоящие люди! Да в этом и не может быть сомнений! Ориф верил, что грядущие поколения сумеют по достоинству оценить этот героический труд…

Ориф поднялся, затоптал в снег папиросу.

— Пойдемте, Иван Данилович! Не будем дожидаться транспорта, тем более что и не видно ничего подходящего! Быстрее доберемся на своих двоих.

Харитонов покорно поднялся и снова засеменил за Олимовым.

К полудню они дошли наконец до общежития строителей железнодорожной ветки. Бо́льшая часть отряда работала, несколько человек остались ухаживать за больными. Едва Ориф с Харитоновым переступили порог барака, как трудармейцы сообщили им печальную новость: двое заболевших воспалением легких не дожили до утра, остальным необходима срочная медицинская помощь.

Раздевшись и вымыв руки, Иван Данилович занялся осмотром и лечением больных. Олимов обошел барак, здоровался со всеми, успокаивал, приободрял больных, внимательно смотрел, как живут рабочие.

Внешне барак ничем не отличался от тех, что в Каменке, но здесь, на отшибе, он наводил какую-то тоску на человека, попавшего сюда впервые. Беспорядок царил страшный: повсюду разбросаны нужные и ненужные вещи, наверное, давно не убирали тут по-настоящему, постели не прибраны, в воздухе стоит тяжелый, неприятный запах запущенного жилья. Видно, был засорен дымоход, потому что к стойкому резкому запаху человеческого жилища примешивалась едкая горечь дыма, валившего в помещение из печных щелей. Вокруг чугунной печки полно золы и угольной крошки, большой жестяной чайник почернел так, что напоминал котелок, долго коптившийся над костром.

Но Олимова больше всего расстроила какая-то безысходность, которой веяло отовсюду, это соответствие, как отметил про себя Ориф, внешнего вида жилья душевному настроению рабочих: на лицах многих он прочел уныние, какое-то безразличие и ощутил молчаливое скрытое недовольство. В первую очередь, как обычно, когда что-нибудь не ладилось, Ориф винил самого себя. Он давно не был на этом участке строительства, бросил его, как говорится, на произвол судьбы. Мысленно сыпал упреки он и на головы старшин и бригадиров: такие с виду вроде бы степенные, уважаемые люди — и допустили, чтобы люди жили в таких невыносимых условиях! Но он никому не сказал ни слова, отложив упреки на будущее, до более удобного момента, и принялся расспрашивать возвращавшихся с работы людей. Рабочие прежде всего просили разрешения захоронить умерших по национальным обычаям и традициям. И Олимов без всяких возражений согласился. Смуглый, с морщинистым лбом пожилой мужчина, обвязавшийся, словно чалмой, платком из выстиранной мешковины, стоящий рядом, почтительно благодарил его:

— Спасибо, товарищ начальник! — И, обернувшись к своим товарищам, добавил: — Боль мусульманина, конечно, может понять только мусульманин…

— Ну, это вы, товарищ, зря! — прервал его Олимов. — Разве кто-то запрещал вам хоронить согласно обычаям?

Орифу ответил стоящий справа от него квадратный широкогрудый человек с пушистыми густыми усами, придававшими его не лишенной приятности внешности еще и некую важность.

— Да, товарищ Олимов, наш комендант категорически запретил делать это!

— По каким причинам? — Ориф наливался нетерпеливым раздражением.

— А вы у него и спросите об этом, — посоветовал пожилой мужчина и показал на человека, спешившего к ним и припадавшего на одну ногу.

— Комендант, фронтовик Пушкарь! — браво отрекомендовался вошедший и протянул руку для приветствия.

Олимов оглядел его с головы до ног. Перед ним стоял кругленький короткошеий человек с узкими щелками глаз на крупном небритом лице, отчего до смешного походил на ежа. Говорил он быстро, безостановочно, проглатывая отдельные слоги, и оттого почти неразборчиво.

— Разрешите, товарищ начальник, довести до вашего сведения, — затараторил комендант, — надоели они мне своими приставаниями еще со вчерашнего дня! Все требуют, чтобы я нашел им для савана полотно, дал бы доски, да еще то, другое, третье — для погребения двух умерших. Неужели они не понимают, что время-то сейчас военное, на фронте люди умирают десятками, сотнями, — и кто им сейчас позволит соблюдать всякие там обычаи, традиции при таких условиях и полувоенной дисциплине? Не лучше ли им собраться вместе и выкопать вон на той горке одну общую могилу для обоих умерших, похоронить их в том, во что они одеты? Теперь бог всем и все простит! Не так ли, товарищ начальник?..

Взвинченный и без того, Олимов с трудом удержался, чтобы не взорваться, а оттого перешел почти на шепот:

— Вы на каком, позвольте, фронте воевали, товарищ комендант?

Пушкарь некрасиво облизнул губы, прокашлялся, отчего-то заволновавшись:

— Сожалею, что проклятый фриц не дал возможности дойти до фронта и участвовать в бою! Следовал эшелоном, попали под бомбежку фашистских самолетов, и меня ранило осколком в левую ногу. Два месяца пролежал в свердловском госпитале. Вот, товарищ начальник, хромым остался на всю жизнь, — похлопал он себя по ноге.

— Вы здесь с самого начала работаете комендантом? — уже более громко спросил Олимов.

Пушкарь широко распахнул свой длинный, громоздкий тулуп.

— Э-э-э, товарищ начальник, перед тем я три года служил надзирателем в лагере…

На лице Олимова появилась кислая, болезненная гримаса, словно от зубной боли. Он понял: здесь надо быть непримиримым.

— Вот что, товарищ Пушкарь! Пусть рабочие похоронят умерших товарищей по своим обычаям! То, что они просят, не такой уж дефицит! Завтра похороны, и я сам приму в них участие. На будущее же хорошенько запомните, что здесь работают не заключенные и не пленные: они солдаты и защищают свою Родину, только не на фронте, а в тылу. Очевидно, вам это не совсем ясно?

На лице коменданта выступил пот. Он попытался было возразить:

— У меня, товарищ начальник, нет такой возможности!.. Нет и лишнего метра ткани, которую они просят…

— Сгодится и выстиранная простыня! — предложил выход кто-то из присутствующих.

Не терпящим возражения взглядом Олимов пристально поглядел на коменданта:

— Надеюсь, мне не нужно повторять еще раз? Вы поняли, что я сказал, товарищ Пушкарь?

— Понял, понял!..

По тону и виду Олимова комендант решил, что спорить с комиссаром бесполезно, поэтому, неуверенно передернув плечами, он не нашелся что возразить.

На следующее утро умерших предали земле. На похороны пришел почти весь отряд, были тут и руководители строительных работ.

— …Двое наших товарищей, наших трудармейцев погибли как солдаты на боевом посту при исполнении задания, — торжественно заключил свою речь на похоронах Олимов. — Так пусть же их славные имена навечно останутся в наших сердцах, в нашей памяти, в сердцах будущих поколений!

— Да будет так! — произнес мужчина в чалме, завершая обряд погребения.

На обратной дороге к общежитию благодарные люди воздавали хвалу Олимову, и, конечно, он все это слышал, ему эти похвалы были не безразличны. Однако больше всего Орифа заботило теперь настроение рабочих: он узнал, что постоянные ссоры и перебранки со старшиной, начальством стали здесь явлением повседневным.

После похорон он остался ночевать в бараке, пробыв с рабочими половину следующего дня. Он приказал коменданту организовать уборку общежития, проследил, как это было сделано, посоветовал разжигать костры на рабочих местах, как в Каменке. И удивительное дело — согрелись не только руки и ноги людей — теплее стало на душе, сердца их постепенно оттаивали, чувствовал Олимов.

Какой это был урок для политрука! Какой горький урок! В который раз он понял, что нужна постоянная связь со всеми трудармейцами, на каком бы отдаленном участке они ни работали.

С такими мыслями он уезжал из отряда строителей ветки. На санях, запряженных коротконогой карей масти лошадью, он вместе с Иваном Даниловичем отправился обратно в Каменку.

— Как чувствуют себя наши больные? — Олимов положил руку на плечо фельдшера Харитонова. — Я не успел перед отъездом зайти попрощаться с ними…

— Завтра утром всех отправляем в больницу, — невесело ответил Иван Данилович.

Олимов помрачнел и до конца дороги не задал больше ни одного вопроса. И когда уже в Каменке вылезали из саней, Харитонов, продолжая будто только что начатый разговор, тяжело вздохнул.

— Это еще ничего, товарищ Олимов, — тихо сказал фельдшер, — вот что в будущем нас ожидает, одному богу известно!

И хотя Ориф хорошо расслышал сказанное, он ничего не мог ответить фельдшеру, устремив свой взгляд в бескрайнюю степь, по которой они только что ехали. Он не обращал внимания ни на сильный ветер, пробирающий до костей, ни на подгоняемые этим ветром тысячи крохотных колючек перекати-поля, передвигающихся, словно маленькие верблюжата. Одно заботило его: судьбы людей, за которых он отвечал головой.

7

Ускоренное строительство завода, важного военного объекта на Урале, продолжалось, несмотря на труднейшие условия жизни и усложняющееся снабжение трудовой армии всем необходимым. Каждый, кто имел возможность наблюдать темпы стройки, видел, что лишь за первый месяц с небольшим был выкопан громадный котлован под фундамент, уложено колоссальное количество бетона. Горами развороченной, вздыбленной земли стройка издалека напоминала панораму угольных копей, но все в округе знали, что это предвестник рождения предприятия-гиганта с многочисленными корпусами, ажурными перекрытиями металлических ферм. В следующие месяцы к небу взметнулись десятки метров этих сложно переплетенных перекрытий, которые постепенно соединялись, обозначая контуры будущих цехов…

Тот, кто работал на строительстве завода-гиганта — рабочие, бригадиры, прорабы, инженеры, — трудились не за страх, а за совесть, самозабвенно, героически. Все на стройке безостановочно двигалось, она не замирала ни днем ни ночью. Это был обычный ритм, привычный темп, явление каждодневное — люди из-за сильных морозов ни на минуту не оставались в состоянии покоя, холод подгонял, стал невольным катализатором: работа спорилась быстрее.

Игнат Яковлевич Соколов, первый секретарь Белогорского обкома партии, вместе с группой ответственных работников области, руководителями других уральских строек, инженерами-специалистами, обстоятельно, шаг за шагом обходил объекты стройки, внимательно ко всему присматривался, часто останавливался, подолгу говорил с рабочими. Он больше, чем кто-либо здесь, знал об условиях жизни этих людей, знал о нехватке порой самого необходимого, знал, что большинство недосыпает, недоедает, поэтому, каждый раз беседуя с рабочими, старался ободрить, вселить надежду и веру в лучшие времена.

— Мы все прекрасно понимаем, дорогой товарищ, — говорил он одному, — работать не на сытый желудок да в холоде уральской зимы — это по плечу только мужественному человеку! Не только мы все — Родина перед вами в долгу! Спасибо вам за это!

Иные без обиняков, прямо заявляли секретарю обкома:

— Если, товарищ секретарь, сыт, то и холод нипочем!

Без громких фраз и пустых обещаний Соколов, верящий в этих людей, в дело, которому они все служили, откровенно и честно говорил:

— Не хочу вас обманывать, дорогие товарищи, но должен сказать со всей большевистской прямотой: не теряйте надежду на лучшее будущее!

В группу сопровождающих секретаря обкома входили и Ульмасов с Олимовым. После этих слов Соколова оба понимающее переглянулись.

— Такие, брат, дела! — шепнул Урмонбек Орифу. — В ближайшее время не взойдет над нами солнце, это уж точно!..

И Олимов, разволновавшись от этих простых, по-человечески искренних слов незнакомого ему до этой поры человека, вдруг сказал в порыве откровенности:

— Знаете, Урмон Ульмасович, что меня больше всего тревожит теперь? Растущее с каждым днем число больных и обмороженных…

— Разве это предмет тревоги для вас одного, дорогой вы мой друг? И у нас в отрядах такое положение, — посетовал Ульмасов, — конечно, это не радостное утешение…

— И ведь все наши трудармейцы люди не одинокие, — горячо продолжал Олимов, — у всех есть жены, дети, старики родители, родственники… Каково-то им потерять мужа, отца, сына, да еще не на фронте, на тыловых работах…

— Истинную правду говорите, брат Орифджан, но ведь вы понимаете, что здесь, в тылу, гибель человека во сто крат менее оправданна, чем там, на поле битвы, где невозможно обойтись без человеческих потерь…

— И вот поэтому, товарищ Ульмасов, мне кажется, — я долго думал над этим, — что просьба рабочих увеличить норму продуктов вместо денежной премии справедлива.

— В этом никто не сомневается, товарищ Олимов, но где взять продовольствие, которое можно купить на эти деньги, вот в чем вопрос?

— Знаете, как говорится, ищущий да обрящет!.. Пусть наш обком наведет здесь справки по всем соответствующим организациям сверху донизу. Неужели в этой ситуации ничего нельзя предпринять?

Ульмасов удрученно покачал головой.

— Знаете, я тоже все время думаю об этом, и вот что пришло мне на ум. А если областное руководство официально обратится в соответствующие организации наших с вами республик за помощью и после согласования отправит туда представителей, ну, уполномоченных, что ли. Может быть, из этого что-нибудь и получится? Как вы думаете?

— Ваше предложение, Урмон Ульмасович, не лишено смысла! — тут же заговорил Ориф. — Давайте как можно скорее посоветуемся с Сорокиным, а потом обратимся к Соколову! Может быть, средства, отпущенные на премии, употребить на то, чтобы рассчитаться частично с республиками, если, конечно, они пойдут нам навстречу в этом вопросе?..

Пока Ульмасов с Олимовым обсуждали этот наиважнейший для всех вопрос, и так и эдак прикидывая все варианты выхода из трудного положения, Соколов с сопровождающей его группой подошел к наполовину готовым заводским корпусам. В одном были возведены лишь стены, в другом уже смонтировали железные фермы перекрытий и настилали крышу. И, несмотря на это, полным ходом шел монтаж оборудования. Подъезжали машины, большими подъемными кранами снимали ящики и сгружали их в определенных местах. Рабочие разбирали деревянную обшивку и, согласно заданной схеме, устанавливали станки и оборудование.

Костры горели теперь не только по всей территории стройки. Разжигали их и в недостроенных корпусах. Для этого шли в ход большие металлические бочки из-под горючего, топливом же служили сотни ящиков, которыми были обшиты при перевозке станки. От тепла и дыма костров на этих ящиках, привезенных за тысячу километров из прифронтовой полосы, таяли снег и наледь, образуя лужи на бетонном полу.

Секретарь обкома детально и долго знакомился с ходом установки оборудования, потом позвал всех, кто сопровождал его, и четким, решительным голосом объявил:

— Теперь, товарищи, задача состоит в том, чтобы эти станки были один за другим пущены в ход! В самые ближайшие дни завод должен начать выдавать готовую продукцию. Это установка Центрального Комитета.

В голосе Соколова никто не уловил и тени сомнения, он говорил об этом как о деле решенном, будто все остальные проблемы уже сняты с повестки дня и завод готов к пуску. А между тем перед взором собравшихся стояли корпуса без дверей, оконных переплетов, без крыш. Со всех сторон стройку яростно продувал пронзительный ветер, он разгуливал по недостроенным помещениям, безжалостно выдувал тепло, идущее от костров, с таким трудом разведенных. Его порывы иногда были так стремительны, что рассекали воздух, словно лезвием меча, вонзаясь в лицо, нос, уши. Вмиг ноги стоявшего без движения человека леденели. Стоило рукой прикоснуться к ледяному металлу, как он тут же намертво прилипал к коже.

Вот в таких поистине нечеловеческих условиях рабочие должны были встать к станкам и, как сказал секретарь обкома, не сегодня завтра начать выдавать продукцию.

Здесь не шел в расчет никакой здравый смысл: вопреки всему, завод должен был начать работу, но мало кто из присутствующих и сопровождающих Соколова верил в это чудо; трудармейцы же, узнав о распоряжении Соколова, тоже сочли это просто невозможным.

Наверное, Ориф Олимов принадлежал к тем немногим, кто не сомневался в том, что это будет именно так. Он верил, как и Соколов, что чудо свершится, верил, потому что знал людей, с которыми каждый день и час совершал это чудо. Ориф также знал, что этот подвиг совершают сегодня не один трудармейцы, его земляки. Ленинградцы, харьковчане, москвичи, тысячи, десятки тысяч рабочих в других краях, областях, республиках, в глубоком тылу и в осажденных врагом городах приближали долгожданную победу. Мужество не покидало их: по двенадцать, а то и более часов в сутки стояли они у станка, порою спали тут же, в цехах; в свирепый мороз, при скудном освещении они делали святое дело — ковали оружие для разгрома ненавистных фашистов. Какая же великая ненависть к врагу кипела в сердцах его соотечественников, думал Ориф, если вместе со взрослыми к станку становились и подростки, почти дети. И так было везде и всюду… Ориф знал это, поэтому не терял веры в стойкость и мужество своих земляков…

Пробыв несколько часов на строительстве и ознакомившись с ходом работ, Игнат Яковлевич решил осмотреть общежития и рабочие столовые. Последним, куда они пришли, был барак усто Барота, куда Соколов тоже решил заглянуть. Настроение его испортилось окончательно, он все более мрачнел, переходя из одного общежития в другое.

— То, что мы с вами, товарищи, увидели здесь, не поддается никакому описанию! Там, на стройке, люди отдают последние силы, работают поистине героически! А место, где рабочие должны отдохнуть, набраться сил для следующего трудового дня, место, которое теперь по существу является их домом, пусть временным, я понимаю, — находится в таком плачевном состоянии!.. И мы с вами честно должны признаться — мало, очень мало сделали, чтобы общежития трудармейцев имели мало-мальски приличный вид!..

Соколов поблагодарил Олимова, предложившего сесть к столу, где обычно принимались гости. Было видно, что секретарь обкома намерен серьезно обсудить сложившееся положение и некоторые вопросы решить тут же, на месте, прямо в общежитии.

Члены комиссии расселись кто куда. Многие основательно замерзли, следуя за неутомимым секретарем обкома, и держали руки в карманах пальто. Было так холодно, что около рта при выдохе тотчас возникало молочное облачко пара; кто-то попросил разжечь чугунную печку, но Соколов встал и довольно резко отчитал просившего:

— Вы понимаете, люди здесь живут, спят, отдыхают? А вы, я вижу, и полчаса не можете перетерпеть этот холод! Где ваша совесть? Не хвастаюсь: и мне в гражданскую пришлось подолгу жить в таких вот бараках. Но, честное слово, тогда не было в них так холодно, как теперь здесь! Потому что все щели снаружи и внутри мы конопатили войлоком, паклей, — да при желании все это можно сделать, найти!.. Нам всем ясно, много встает проблем и с обеспечением теплой одеждой, продуктами, но неужели, дорогие товарищи, невозможно раздобыть самую обыкновенную паклю, войлок или что-нибудь еще, что заменило бы их, чтобы в общежитиях наконец стало тепло?! К вашему сведению, новые кирпичные общежития, которые мы начали строить, сданы будут не скоро, не надейтесь на это! Не закончится в ближайшее время и призыв в ряды трудовой армии, и вы прекрасно знаете почему: с Урала тысячи людей скоро снова уйдут в действующую армию. Короче, сейчас все силы должны быть брошены на то, чтобы создать как можно скорее более-менее сносные условия в общежитиях рабочих-строителей!..

Соколов замолчал. Молчали и все остальные, будто пристыженные тем, на что секретарь обкома открыл им глаза. Жег стыд и Орифа, который казнил себя за нерасторопность в этом деле. И когда Соколов спросил, хочет ли кто-нибудь высказаться, Олимов нерешительно поднялся.

— Я, Игнат Яковлевич, не по поводу общежитий, здесь все абсолютно ясно: в самые ближайшие дни надо сделать все необходимое. Я по поводу продовольствия… Тут у товарища Ульмасова возникла неплохая идея…

И Олимов в двух словах пересказал смысл предложения, которое они только что, на подходе к общежитию, обсуждали с Урмоном Ульмасовичем.

Соколов внимательно выслушал, помолчал с минуту, что-то обдумывая, улыбнулся, устремив взгляд на небольшое оконце в стене барака, покрытое ледяным узором.

— Вы прямо лакомками стали после подарков братьев узбеков! — то ли в шутку, то ли всерьез сказал он. — Конечно, мысль дельная, товарищи Ульмасов и Олимов! Можно попробовать! Однако, переходя на язык военных, сначала надо произвести прицельную разведку — разузнать как следует про возможности республик, как у них самих обстоят дела, а то ведь ненароком и нахлебником, лишним ртом можешь оказаться!.. Я вот еще что думаю. Может, такую разведку нужно провести и в селах нашей области? До получения известий из республик, уверен, наши уральские сельчане не откажут в помощи… Что касается, дорогой товарищ Олимов, — Соколов тепло поглядел на Орифа, — перевода премиальных денег в другую статью расхода, скажу, что у нас средств достаточно: были бы продукты, деньги найдутся! Рабочим надо это разъяснить: если им теперь не нужна дополнительная зарплата, в будущем, когда придет победа и они вернутся к своим семьям, эти деньги очень пригодятся…

Какой радостью засветились лица собравшихся в общежитии усто Барота при одном упоминании слова «победа»! А «завтра» Игнат Яковлевич непроизвольно сказал таким взволнованным, проникновенным голосом, что многим показалось: и в самом деле победа советского народа в этой страшной войне не за мифическими горами Коф, а почти рядом, близко…

Но, увы, никто не знал, сколько еще дней, месяцев, лет ждать, страдать, терять близких и дорогих людей, испытывать голод и лишения, пока придет этот долгожданный день победы…

Игнат Яковлевич поднялся, не спеша застегнул пуговицы на своем кожаном с шерстяной подкладкой, повидавшем виды пальто, еще раз прошелся по бараку, внимательно заглянул во все уголки, провел пальцем по подоконникам — нет ли пыли.

— Молодцы! — сказал удовлетворенно. — Даже в таких условиях соблюдают люди чистоту и порядок!

— Трудармейцам помогают учащиеся старших классов и преподаватели школ Каменки — в порядке шефства! — уточнил пунктуальный Сорокин.

Соколов пристально взглянул на него своими внимательными, прикрытыми тяжелыми веками глазами и довольно тряхнул густой серебристой шевелюрой.

— Очень стоящее дело! Пусть будет постоянной связь школы с рабочим классом. Это уже сама по себе хорошая жизненная школа для учащихся!

Услышав слова Соколова о школе, Олимов неожиданно вспомнил о письме, найденном не так давно на столе в его комнате. И в который раз стал ругать себя за то, что до сих пор не удосужился заглянуть к шефам и поблагодарить за заботу о рабочих. И тут же решил про себя, что сегодня, не откладывая, выкроит время и сходит к директору школы. Подумалось: может быть, заодно удастся выяснить, кто такие Людмила и Ирина…

— Товарищ Олимов, — обратился к нему Соколов, — кстати, сколько у вас в отрядах желающих пойти на курсы технического обучения, много ли людей записалось предварительно?

— Нет, Игнат Яковлевич, к сожалению, пока немного, только одиннадцать человек.

— А у вас, товарищ Ульмасов?

— У нас чуть больше, двадцать семь…

Соколов озабоченно покачал головой, конечно, это капля в море, если исходить из общей численности трудовой армии Таджикистана и Узбекистана.

— Кстати, хочу проинформировать вас, товарищи! Государственный комитет обороны принял недавно решение строить в Узбекистане металлургический завод. И если мы теперь же не будем заботиться о кадрах сталеваров, то кто встанет в республике к заводским печам после войны? Так что эти две задачи увязываются вплотную!

— Эх, Урмон Ульмасович, — не выдержав, шепнул Ориф Ульмасову, — вы, как всегда, на высоте, у вас будут строить еще и металлургический завод! Поздравляю от души!

— Спасибо, конечно, за поздравление, — тихо ответил Ульмасов, — но может случиться и так, что, не рассчитав сил и взвалив на свои плечи слишком много, мы не справимся со всем этим!

Олимов шутя успокоил его:

— Знаете, что в таких случаях говорил Фирдоуси? «Силой обладает тот, кто умен и владеет обширными знаниями…»

Ульмасову пришелся по душе ответ Орифа, он так и засиял. Похлопав по плечу своего молодого друга, он похвалил Олимова за находчивость.

— С вами, дорогой, трудно состязаться по этой части!

Именно в этот момент Сорокин, обсуждавший какой-то неотложный вопрос с секретарем обкома, повернулся к Орифу:

— Может быть, товарищ Олимов попробует взяться за это дело? Он ведь у нас не только политкомиссар, но инженер и инструктор отдела промышленности обкома…

Ориф, не понявший сначала, в какой связи Сорокин упомянул его фамилию, подошел к Соколову.

По словам Сорокина, оказалось, что на строительстве новых общежитий дела обстоят неважно, не хватает рабочих рук, да и необходимые материалы подвозятся от случая к случаю: дело в том, что по-настоящему никто не несет ответственности за этот объект…

— Мы попросим вас, товарищ Олимов, наведаться туда, посмотреть опытным взглядом специалиста, что к чему, как можно исправить положение. — Соколов пытливо посмотрел на Орифа, будто хотел тут же убедиться в степени его компетентности. — Мы надеемся на вас, на ваши знания… У нас ведь плохо обстоят дела со строителями-специалистами, нехватка острая!

— Когда это нужно сделать, Игнат Яковлевич? — спросил Олимов.

— Если у вас не предвидится в ближайшее время ничего неотложного, то завтра, в крайнем случае послезавтра.

— Хорошо, Игнат Яковлевич, я постараюсь обязательно попасть на объект завтра и свои соображения сообщу вам. Могу в письменной форме, если это вас устроит.

— Благодарю вас, товарищ Олимов!

Едва те, кто был в общежитии усто Барота, в том числе и секретарь обкома Соколов, вышли за дверь, как неожиданно всех оглушил взрыв невероятной силы, задребезжали стекла в окнах. Орифу показалось, что даже закачались стены ветхого здания общежития. На миг все застыли в удивлении, потом быстро вышли на улицу.

Вся юго-западная часть неба была закрыта громадным темно-серым облаком, непонятно откуда появившимся вдруг. Можно было лишь гадать о природе его происхождения, но никто толком не мог понять, в чем дело.

Все взоры устремились на Соколова, и он, заметно волнуясь, посмотрел на свои часы:

— Все в порядке, товарищи! Без паники! Сегодня на испытательном полигоне проходят проверку новые образцы пушек и минометов. Скоро они в боевой обстановке покажут, на что способны!..

Было около четырех часов пополудни, когда Олимов, проводив секретаря обкома, пришел в первую среднюю школу, что на северной окраине Каменки, которая занимала старое, еще дореволюционной постройки двухэтажное кирпичное здание с большими светлыми окнами и просторным двором.

Уже начинало смеркаться, но школьный двор продолжал жить оживленной дневной жизнью: побросав портфели, ребята играли в снежки, с беззаботным звонким смехом, ловко балансируя, скользили по накатанной до темного блеска самодельной горке.

Отворив тяжелую калитку в узорной чугунной ограде, Ориф вошел во двор и засмотрелся на игравших ребят. Он ясно представил себе, что будь здесь его сынишка Озар, и он так же веселился бы со всеми, хотя настоящего снега никогда и не видел. Один из мальчиков чем-то очень напоминал сына, и Олимов не мог оторвать от него взгляда.

— Дяденька, здрасьте! — около Орифа стояла маленькая девочка-подросток и с любопытством разглядывала его. — Вы к кому?

Ориф машинально поздоровался, погладил ее по голове.

— Мне, девочка, нужен директор школы.

— Ольга Савельевна Комарова? Давайте я вас провожу к ней! — Она с готовностью пошла впереди Олимова. — Вот здесь и есть кабинет Ольги Савельевны.

Ориф поблагодарил и вошел в приемную. Там никого не оказалось, и он, постучав, но не получив ответа, осторожно открыл дверь в кабинет директора.

За рабочим столом сидела русоволосая женщина лет пятидесяти в очках и, склонив голову набок, что-то быстро, сосредоточенно писала. Ориф с порога попросил разрешения войти. Женщина поверх очков удивленно на него посмотрела и, несколько замешкавшись при виде незнакомого мужчины, пригласила войти. Олимов представился. Женщина поднялась из-за стола, улыбнулась широко и приветливо, села за маленький столик, стоявший перед большим, письменным. Ориф хотел было снять пальто, но директор сказала, что школа отапливается плохо, в классах холодно и у нее тут, в кабинете, не очень тепло.

— Вы меня извините, Ольга Савельевна, — заговорил Олимов, — отниму несколько минут вашего времени.

— Пожалуйста, товарищ Олимов, мы собирались сами пригласить вас в школу. Очень хорошо, что вы нас опередили, — по-женски мягко ответила директор.

— Я пришел, милая Ольга Савельевна, от имени всех трудармейцев сказать спасибо учащимся и преподавателям вашей школы за заботу, за шефство над нашими рабочими общежитиями! Секретарь обкома партии товарищ Соколов также попросил поблагодарить вас за эту добрую инициативу.

— Спасибо, товарищ Олимов! Да что тут удивительного? Сейчас время такое, когда все от мала до велика должны оказывать поддержку друг другу. Мы, взрослые, и наши дети хорошо понимаем, какой тяжелый труд лег на ваши плечи, и, поверьте, нам очень приятно помочь вам создать немного более сносные условия жизни. Когда преподаватели на собрании выступили с этой инициативой, нас единодушно поддержал весь школьный коллектив, партийные и комсомольские организации города.

— Знаете, Ольга Савельевна, ваше начинание упало на добрую почву и принесло свои плоды: ответственный работник обкома партии товарищ Сорокин сказал мне сегодня, что все школы области стали последователями вашей инициативы!

И тут же, перейдя с официального тона на откровенную, дружескую беседу, директор рассказала Орифу о том, как создавалась школа в первые годы советской власти, о сегодняшней ее жизни, ее выпускниках, тех, кто, закончив десятилетку, вступил на широкую стезю науки и труда; рассказала о своей более чем двадцатилетней работе педагога, о бывших учителях и учащихся, которые сегодня воюют в рядах Красной Армии…

Олимов слушал с интересом, и с первых минут, как увидел Ольгу Савельевну, она показалась ему реальным воплощением в жизнь идеала женщины, которая все свое умение, способности, знания, мудрость, любовь отдавала благородному трудному делу воспитания молодого поколения. И в Мехрабаде он знал таких женщин-подвижниц, посвятивших свою жизнь школе, детям, они всегда вызывали в нем чувство глубокого уважения и симпатии. Весь облик директора каменской школы располагал к откровенности и симпатии — ласковые серьезные глаза, приветливое и одновременно строгое с тоненькими ниточками морщинок моложавое лицо…

Беседу Орифа с Ольгой Савельевной прервал школьный звонок; шла вторая смена. Когда Олимов поднялся, чтобы попрощаться, Ольга Савельевна остановила его:

— Погодите, я хочу познакомить вас с учителями, которые непосредственно руководят шефской работой в ваших общежитиях.

Директор вышла и через несколько минут возвратилась с двумя молодыми женщинами. Они были в пальто, наброшенных на плечи, с большими кипами школьных тетрадок в руках. Смущенно улыбнувшись, они поздоровались с Орифом и сели на стулья, поставленные вдоль стены. Орифу их лица показались знакомыми: где-то, подумалось ему, он уже видел их раньше… Но стоило ему приглядеться к каждой, как обе опускали головы, вполголоса о чем-то переговариваясь и улыбаясь.

Директор школы представила Олимова, потом познакомила его с учительницами.

— Преподаватель языка и литературы Людмила Платоновна Сабурова. А это Ирина Ивановна Николаева — учительница географии… Прошу любить и жаловать!..

Ориф наконец вспомнил, где он видел этих двух молодых женщин: господи, да у автобусной остановки в первые дни своего пребывания в Каменке! Вспомнил и записку, подписанную их именами, и, довольный, рассмеялся. Людмила и Ирина, очевидно поняв причину его веселья, залились румянцем, и, чтобы как-то смягчить возникшую было неловкость, Ориф поднялся и сказал, может быть, от волнения чуть высокопарно:

— Мне хотелось бы, дорогие женщины, передать вам сердечную благодарность и признательность моих земляков за то, что вы и ваши ученики так внимательны, проявляя заботу о нас. Вы доставили нам всем истинные минуты радости… вдали от родины и наших семей! — заключил Ориф, теперь уже улыбаясь широко и открыто.

Учительницы снова засмущались, кивнули в знак признательности. Ольга Савельевна высказала пожелание, чтобы товарищи Сабурова и Николаева и в дальнейшем не оставляли шефскую работу, коли эта инициатива пришлась по душе трудармейцам и получила такую поддержку в области.

После недолгого молчания поднялась Людмила Сабурова и, глядя на директора, обратилась к Олимову:

— У нас в свою очередь просьба к дорогому товарищу Олимову. Приходите к нам в школу со своими земляками! Будете желанными гостями — учащиеся очень ждут этой встречи. Мы просим, товарищ Олимов… Извините, я правильно произношу вашу фамилию? — покраснев, спросила Людмила. — Просим также помочь нам организовать экскурсию на вашу стройку, пусть ученики своими глазами увидят, что такое производство, пусть узнают поближе людей, работающих там, поймут, кто они, солдаты без оружия, рабочие трудовой армии…

— Я не только согласен, — горячо поддержал предложение Людмилы Сабуровой Олимов, — но и безмерно рад мудрому совету Людмилы Платоновны. И пусть будет по нашей пословице — друг подаст лишь знак, мы же ответим делом…

Услышав это, Ирина тотчас незаметно подтолкнула локтем Людмилу.

Ориф видел, как волнуется Людмила, как от возбуждения блестят ее глаза и едва заметно дрожат пальцы, сжимающие стопку тетрадей…

Искренне поблагодарив за оказанный радушный прием, Ориф стал прощаться с женщинами. Пропустив их вперед, он следом за ними вышел из школы и, как только директор протянула ему руку, крепко пожал ее. Стали прощаться и Людмила с Ириной. Рука Людмилы, почувствовал Ориф, была горячей, лицо пылало, взволнованно глядели на Орифа ласковые глаза, обрамленные густыми темными ресницами. Ореол золотистых волос делал ее чрезвычайно милой и привлекательной…

Олимов возвращался домой, незаметно для себя убыстряя шаг, а перед ним все стояло лицо Людмилы, ее улыбка. Он думал, что теперь уже, наверное, заступила вечерняя смена и что сегодня же надо рассказать о своем посещении школы усто Бароту, Ака Наврузу, Хакимче, Собирджану, всем близким людям…

Мороз крепчал. Ориф чувствовал это по тому, как холодил он, покалывал иголочками лицо, уши, забирался за воротник. Почти стемнело, однако Ориф бодро шагал, мурлыча себе под нос любимую мелодию, одну из песен Исмата Рузи.

Пройдя почти половину пути, он вышел на дорогу, ведущую к стройке, его обогнало несколько грузовых машин, и одна из них, посигналив, остановилась на обочине рядом с Орифом.

— Пожалуйста, садитесь, подвезем, Ориф Одилович! — открыл дверцу человек, сидевший рядом с водителем.

Чтобы не задерживать идущие следом машины, Олимов без лишних слов забрался в кабину, поблагодарил, хотя и не узнал сразу человека, пригласившего его, и стал незаметно разглядывать того в темноте.

— Э, да ведь это же наш дядя Ваня! — вдруг неожиданно узнал он. — Ну, спасибо, Иван Данилович, что подобрали!

— Идете пешком в такой холод и так поздно! Да еще и своих не узнаете! — укорил Харитонов.

— Да что в этой тьме кромешной разберешь? А вообще-то стараюсь пешком ходить в любую погоду… Вот в школе у шефов был. Какие новости, дядя Ваня? — поинтересовался Олимов.

— Слава богу, сегодня никаких неприятных событий вроде не произошло, товарищ Олимов. Был в городской больнице. Состояние наших больных с железнодорожной ветки удовлетворительное. Теперь вот снова возвращаюсь на медпункт.

Олимов задумчиво произнес:

— Ах, Иван Данилович! Если бы каждый день был таким, как сегодняшний!..

— Если бы так!.. — коротко поддержал фельдшер, вкладывая в ответ собственный смысл.

Всю оставшуюся часть дороги молчали. Как только машина доехала до остановки, Олимов сошел, поблагодарил водителя и Харитонова и направился прямо в кузницу усто Барота.

Кузница разместилась в деревянном сарайчике с шиферной кровлей. В двух углах по горну и наковальне. Все приходилось делать вручную.

Когда вошел Ориф, кузница была пуста, ему навстречу попался лишь Кучкарбай, который тащил куда-то охапку инструментов.

— А где усто Барот? — в удивлении остановился Олимов.

— Там, в новой мастерской, мы переехали, — кивнул в неопределенном направлении Кучкарбай и лениво потащил свой груз дальше. — Я иду туда, могу проводить, — нелюбезно предложил он.

В новой кузнице, в просторном, с высокими потолками здании из бетона, стояло четыре полуавтоматических кузнечных пресса. Усто Барот в брезентовых рукавицах, в тюбетейке и кожаном переднике, засучив рукава, вытащив клещами из электрического горна раскаленный кусок железа, обрабатывал его. В отблесках огня багрово светились его коротко остриженные усы и борода, в больших карих глазах поблескивали искорки от напряжения. С высокого лба и кончика носа стекал обильный пот. Его обнаженные по локоть, густо обросшие темными волосами сильные руки так ловко орудовали, что смотревшему со стороны трудно было отвести взгляд от его поистине виртуозной работы.

— Здравствуйте, усто! — подойдя ближе, громко поздоровался Олимов. — Поздравляю с переездом в новую мастерскую!

Не отрываясь от работы, усто Барот ответил на приветствие.

— Вот видите, сегодня утром сюда перешли, теперь работать стало намного легче! Что вы там ни говорите, а с техникой да с электричеством совсем другое дело, товарищ Олимов!

— Что-то Хакимчу не видно? — спросил Олимов.

— Бригадир наш отправил его с каким-то поручением к инженеру. Вы незнакомы с нашим бригадиром? — Усто Барот кивнул на коренастого мужчину в черном промасленном халате и старенькой кепке, работавшего у другого горна. — Знаменитый кузнец с Кировского завода из Ленинграда, Андрей Александрович Гаврилов! Недавно приехал, а его жена, сестра, сын и дочь эвакуировались к нам в Мехрабад.

Олимов подошел к Гаврилову, крепко пожал ему руку.

— Должен вам сказать, товарищ Олимов, земляк ваш, усто Барот, умелый кузнец! Хоть и не очень молод, а руки сильные, глаз наметанный и толк знает в работе!

— Он старейшина трудовой армии, Андрей Александрович, — в свою очередь похвалил усто Олимов и шутя заметил: — Раз семья ваша сейчас в Мехрабаде, то не ошибемся, если и вас будем с этого дня считать своим земляком, товарищ Гаврилов!

Бригадир благодарно улыбнулся, сказал, что семья его хорошо устроилась в Мехрабаде, и с жильем порядок — приютили местные мехрабадские учителя, отношение к эвакуированным в республике самое что ни на есть искреннее и сердечное. Так пишут в каждом письме жена и сестра.

— Как приятно, что и здесь, в Каменке, судьба свела меня с мехрабадскими таджиками! — заключил Гаврилов.

— Не стесняйтесь, Андрей Александрович, — любезно предложил Олимов, которому по сердцу пришлись слова ленинградца, — если вашей семье потребуется какая-нибудь помощь, я к вашим услугам, в Мехрабаде меня знают и, надеюсь, еще не забыли…

— Сейчас у них там все в порядке, товарищ Олимов, — поблагодарил Гаврилов, — моя жена врач и уже устроилась на работу, сестра педагог, дети пошли в школу, так что никто не обойден вниманием, сердечное спасибо вам!..

Олимов хотел было сказать в ответ, что и его жена врач, однако подумал, что как-то неловко становится отвлекать мастера от работы долгими разговорами, и потому стал прощаться.

— До свидания, Андрей Александрович, надеюсь, у нас с вами еще будет время встретиться и поговорить!

Гаврилов своей промасленной кепкой приветливо помахал Олимову в знак прощания и тут же снова вернулся к работе. Ориф же подошел к усто Бароту и коротко рассказал ему о посещении строительства секретарем обкома партии, о том, как Соколов в отсутствие усто побывал и в общежитиях.

— Мы слышали о том, что комиссия заходила к нам! — сказал усто Барот. — Это было как раз тогда, когда мы перебирались в новую мастерскую.

Ориф рассказал и о своей встрече с директором первой школы Каменки, разговоре с учителями, передал их просьбу о встрече с рабочими. Усто Барот скептически улыбнулся.

— Не уверен в пользе такого мероприятия, мулло! По сердцу ли оно придется в такое время? — с сомнением покачал головой усто Барот.

Олимов помрачнел от слов старейшины, для него была неожиданностью такая реакция мастера, у которого он надеялся найти поддержку и понимание в этом вопросе, поэтому не знал, что ответить ему.

Ориф понимал и сам, что трудно, почти невозможно ожидать активного участия рабочих строительства в подобной беседе: усталые, полуголодные люди после десяти-двенадцатичасового рабочего дня должны были что-то рассказывать, с кем-то встречаться… Поэтому, конечно, была в словах старого мастера доля правды. Но, с другой стороны, Олимов не собирался отказываться от задуманного и обещанного учителям школы, ибо видел в этом мероприятии глубокий смысл. Ведь он коммунист, политический руководитель рабочих! Так неужели дело дошло до того, что людей уже ничем не проймешь, что до их сознания не дойдут никакие благие намерения, кроме разве что разговоров о еде и хлебе насущном? Слава богу, что ни один человек не умер с голоду, не лишился рук и ног! Но правильно ли будет, пусть даже в таких обстоятельствах, лишать людей возможности общения друг с другом под всякими предлогами, связанными с трудностями жизни и суровым климатом?.. Не одичают ли они от такого существования? Ведь известно, что без духовной пищи никак нельзя, она делает человека мудрей, просветляет сознание…

Думы эти пронеслись в голове Орифа после того, что сказал ему усто Барот.

— Мы с вами, усто, коммунисты, — голос Олимова был решительным. — И не имеем никакого права забывать о значении духовной пищи в жизни людей, особенно здесь, теперь, равно как мы не забываем сегодня об их питании, отдыхе, создании для них сносных по нынешним военным временам условий жизни… Так что простите меня, усто, но вы не правы!

Старый мастер ничего не ответил, да Ориф и не ждал от него ответа, теперь он привык к сдержанным, неторопливым суждениям старейшины. Но он также знал, что усто Барот не раз еще взвесит, обдумает то, что сказал сегодня ему, и решит в конце концов, кто из них двоих прав.

От усто Барота пошел он к Ака Наврузу и застал его в тот момент, когда он, водрузив очки на нос и опершись на свой столярный станок, при тусклом свете электрической лампочки, медленно водя пальцами, читал какую-то газету на русском языке. Увидев Олимова, поднял на него глаза, посочувствовал Орифу:

— Наверное, мулло, вы очень устали сегодня? Смотрю, долго ходили с товарищами из области…

— Да есть немного, — признался Ориф и спросил: — А вы-то сами, Ака Навруз, как себя чувствуете? Какие новости сегодня в газете?

— Признаться, не по себе мне немного, мулло. Давно нет писем из дома от жены и от сыновей с фронта. Вот с трудом, по слогам читаю газетные сообщения, все надеюсь, что есть на фронте какие-нибудь изменения…

Олимов понял, как расстроен старик, и постарался утешить его, хоть и понимал, что слова в данном случае ничего не значат.

— Не волнуйтесь, Ака Навруз, на фронте пока без особых перемен! Что касается писем, то все мы уже вторую неделю не получаем их, дело в почте…

— Было бы здоровье, мулло, не думайте об этом, считайте, что все в порядке!

Ака Навруз сложил газету, сунул за пазуху и взялся было за рубанок, но в этот момент дверь отворилась и в мастерскую, запыхавшись, вбежал Хакимча.

— Что случилось, Хакимджан? — встревожился Ака Навруз.

Хакимча не скрыл своей радости, увидев Орифа.

— Вас ходим ищем, товарищ Олимов! Я сейчас из управления строительства, вот эти повестки просили передать лично вам.

Удивившись, Олимов взял из рук Хакимчи несколько листов бумаги и быстро прочитал ту, что лежала сверху; она была на его имя.

— Из военного трибунала, товарищи, — читал Олимов. — Пятнадцатого февраля состоится суд над тем самым дезертиром, Максудовым, который был ранен в дороге и отправлен в больницу.

— Где будет происходить суд? — поинтересовался Ака Навруз.

— Здесь, в Каменке, в присутствии всех, — то есть, стало быть, открытый процесс! — ответил Олимов и протянул одну из повесток Ака Наврузу.

— Это ваша повестка, вы свидетель, усто!

Ака Навруз взял бумажку, поднес ближе к лампочке, пробежал взглядом.

— Вот дела так дела! Грустна мелодия этого дела!.. — сокрушенно покачал он своей седой головой.

8

Под строительство общежитий, предназначенных для трудармейцев из республик, был отведен большой участок километрах в десяти от Каменки, рядом с шоссе, соединявшим ее с Белогорском. Участок этот граничил с большим заводом, обнесенным высокими бетонными стенами с колючей проволокой. Еще издали были видны его огромные трубы, выбрасывавшие попеременно то черные, то серые клубы дыма, уносимые ветром далеко в степь. Иногда крутящиеся вихри бурана, частые в этих краях зимой, смешиваясь с дымом и снегом, стелились по крышам больших заводских корпусов, окутывали с головы до ног людей, заставляя останавливаться.

В один из таких морозных ветреных дней середины февраля, когда свирепые вихри особенно разбушевались в округе, Олимов ехал на полуторатонном грузовике «ГАЗ», который из-за плохой видимости следовал с черепашьей скоростью. Мокрый снег то и дело залеплял переднее стекло кабины, и водитель ничего не видел впереди. Стеклоочиститель застревал и практически не двигался, поэтому время от времени шофер останавливал машину, выходил и тряпкой протирал стекло. Только тогда, с грехом пополам, можно было следовать дальше.

Наконец добрались до строительной площадки; там из-за дыма и непрекращающегося бурана в двух шагах невозможно было ничего увидеть. Олимов отпустил машину, а сам, преодолевая груды земли и щепок, завалы из камней, кирпича и щебня, добрался наконец до недостроенного здания общежития — пока без окон, дверей, без полов и крыши. Оттуда слышались голоса людей, подозрительно валил голубоватый дым. Олимов по проложенным доскам, скользя, вскарабкался к дверному проему, и перед его взором предстала странная картина. В дальнем, скрытом от ветра углу помещения вокруг большого костра сидело человек двенадцать рабочих. Кто сушил промокшие сапоги, кто одежду, кто растирал ноги и грел над костром руки. В небольшом чугунке над огнем что-то кипело.

На уровне человеческого роста стоял едкий дым и лениво, медленно выплывал в дверные и оконные проемы. Вдохнув его, Олимов, не переставая кашлять, подошел к костру, поздоровался. Однако сидевшие неохотно поднимали головы и что-то невнятно бормотали в ответ. По произношению и одежде Олимов понял, что перед ним, очевидно, трудармейцы, приехавшие из среднеазиатских республик.

— Извините, товарищи, кто вы и чем занимаетесь на объекте в рабочее время? — напрямик спросил Олимов по-русски.

— Мы рабочие этой стройки, — нехотя ответил мужчина в белой с кисточкой киргизской шерстяной шапке, узкие глаза которого слезились и закрывались от едкого дыма.

— Если вы рабочие, то почему в таком случае сидите без дела, ведь уже одиннадцать часов утра?! — возмутился Олимов.

Все с недоумением переглянулись, посмотрели на Орифа. Длиннолицый, крутолобый мужчина молча разломал сухую доску, подбросил в костер и что-то, нагнувшись, сказал своему товарищу. Сухие дрова мгновенно охватило пламя, высветило лица сидевших вокруг огня, и Ориф пришел в ужас: все они показались ему первобытными людьми, только что вышедшими из пещеры, — обросшие, грязные, забывшие, что такое баня, с немытыми, почерневшими от копоти лицами и руками, в латаной-перелатаной одежде.

— Откуда этот мужик взялся, с неба к нам, что ли, свалился? — грубо спросил кто-то по-туркменски.

Предположение высказал киргиз, словно Олимова тут и не было вовсе:

— Наверное, какой-нибудь новый аксакал на нашу голову! Кого у нас теперь в избытке, так это аксакалов!..

— Да что вы такое говорите? — удивленно воскликнул Олимов и положил несколько кирпичей, валявшихся тут же, друг на друга, прикрыв их сверху подвернувшейся под руку дощечкой, подсел в круг этих оборванцев поближе к огню.

Все удивленно уставились на него, задетые, видно, такой бесцеремонностью пришельца.

— А то нет! — продолжал киргиз, поглаживая длинными худыми пальцами редкие свои усы и бороденку. — Тут уж говори не говори…

— Кого, например, вы считаете аксакалом? — полюбопытствовал Олимов.

— Ну, возьмем хотя бы сегодняшний день, — покашлял киргиз. — Вот ты говоришь, одиннадцать часов, а ведь до этого времени, кроме тебя, уже четверо здесь побывало! Руки в брюки, этак важно туда-сюда походили-походили, выматерились на старшину, бригадира, да только мы их и видели!..

Большинство собравшихся, подумал Олимов, знает тюркский, поэтому спросил по-узбекски:

— А, кстати, где ваш старшина и бригадир?

— Э… э… ребята, так он же наш, мусульманин! — обрадованно заговорили все разом, неожиданно начав приводить себя, насколько это было возможно, в порядок, потом потеснились у костра, уступая место Олимову.

— Кто их знает! Неудивительно, если опять ушли куда-нибудь, на запах! — высказал предположение пожилой, сухощавый и длинношеий узбек, одетый в два, один на другой, старых мелкостеганых халата из зеленоватого вытершегося бекасаба поверх гимнастерки, обмотавший голову и уши шелковым платком поверх тюбетейки.

— На запах? — переспросил, не поняв, Олимов.

— Да! То есть за этим проклятым самогоном! — объяснил киргиз.

Внимательно всматриваясь в сидящего на корточках молодого человека в гиссарской тюбетейке, пришивавшего пуговицу к ватнику, Олимов спросил его на таджикском:

— Вы, товарищ, вроде бы из моих земляков?..

И вновь Олимов удивил всех, особенно юношу в гиссарской тюбетейке.

— Угадали! Из самого центра Гиссара! — ответил за него пожилой узбек. — Очень хороший парень! Инвалид войны.

Олимов был несказанно удивлен.

— Как так инвалид войны? — переспросил он.

— Да так вот случилось, был тяжело ранен в первые дни войны в крепости Брест, — объяснил сам гиссарец, — а в сентябре, после госпиталя, призвали в трудовую армию, одна нога после ранения хромает: для действительной службы уже не гожусь… Да здесь таких немало, что вы удивляетесь?

— Как вас зовут, товарищ?

— Меня? — переспросил таджик. — Меня Абдурахим Саидов…

Олимов перезнакомился со всеми, представился сам. Те, кто находился здесь, около костра, как и еще сотни других, прибыли сюда в числе самых первых призывников трудовой армии. Это о них, вспомнил Ориф, говорил усто Барот тогда, в Мехрабаде, незадолго до отъезда, на встрече с партийными и советскими работниками города: из-за отсутствия теплой одежды, нехватки продуктов питания и сносного жилья одни поморозились здесь, другие серьезно заболели и были официально отпущены врачами домой.

Многое еще узнал Олимов в тот день: о не вовремя поставляющихся стройматериалах, половины которых, если они и привозились, на месте недосчитывались. Часто рабочие целыми днями сидели без дела по своим вагончикам, постоянны перебои с питанием, пропадают стройматериалы, затянулось возведение корпусов общежития трудовой армии, и вообще очень сомнительно, что строительство это может быть завершено в ближайшее время…

Олимов вытащил пачку «Беломора», предложил всем, но папиросу взял только гиссарец, остальные, поблагодарив, отказались.

— Многие употребляют здесь нас, — объяснил Абдурахим, прикуривая от уголька.

— Откуда же нас достаете? — поинтересовался Олимов.

— Присылают время от времени из дома вместе со сдобными лепешками, сушеными фруктами, — пояснил пожилой узбек.

У Олимова было желание поговорить с людьми еще, порассказать подробно о том, как живут трудармейцы в Каменке, приехавшие на Урал позже этих отрядов, но внезапно в дверном проеме появились двое полупьяных верзил в грязной одежде.

Подойдя к костру, они тотчас стали приставать к тем, кто сидел около него.

— Ты, Суюнбай, приехал сюда работать или ноги греть? — накинулся один на киргиза.

Под стать ему вел себя и другой.

— Всех этих лентяев надо гнать отсюда в шею! — куражился он над товарищами.

Ориф, сидевший к ним спиной и потому еще не замеченный ими, в ярости обернулся:

— Кто дал вам право так разговаривать с рабочими? Оба примолкли, уставившись на него бессмысленными глазами.

— Разрешите узнать, кто вы такой? — спросил Орифа крупнолицый, светло-русый мужчина.

Олимов представился.

— А вы кто? — поинтересовался в свою очередь тот.

— Я старшина трудового отряда, — нехотя ответил светло-русый, — Собитов Зайнулло.

— А я прораб, Кривоногов Илларион Егорович, — поспешно проговорил второй, среднего роста большеглазый мужчина.

— За ваш вид и подобное отношение к людям и делу вас самих давно пора гнать отсюда в шею! — едва сдерживая гнев, сказал Олимов. — На что это похоже? А? Посмотрите, в каком состоянии у вас люди и что делается на участке?!

У Собитова и Кривоногова слова застряли в горле, они молчали. Рабочие же, поговорив с Олимовым, почувствовали некоторое облегчение от своей исповеди. Не сводя насупленного взгляда со старшины, киргиз тихо сказал:

— Достанется тебе когда-нибудь, бессовестные твои глаза, погоди!

— У кого из вас хранятся наряды на работы? — спросил Олимов.

— Не держим при себе, они в конторе, — ответил Кривоногов.

— Отпустите сегодня рабочих, — приказал Олимов, — и пойдемте в контору, посмотрим, что к чему.

Старшина трудотряда попытался было сопротивляться:

— Рабочих отпустить не могу, нет у меня таких прав…

— Я отпускаю, беру ответственность на себя, — сказал как отрезал Олимов. — Совесть у вас есть или нет, они же люди, а не стадо животных! Утром приводите на работу, бросаете на произвол судьбы и уходите неизвестно куда, гуляете, набираетесь не в меру!.. Не знаете о том, как они здесь работают, что едят. Ничего, пусть до решения вопроса о продолжении строительства общежития и назначении новых людей на должности старшины и бригадира займутся собой и идут отдыхать!

Попрощавшись с рабочими и сказав им, что он надеется в ближайшем будущем встретиться с ними снова, Олимов ушел вместе с Собитовым и Кривоноговым. Пожилой узбек тронул за плечо сидевшего рядом с опущенной головой гиссарца.

— С таким руководителем, Абдурахим, рабочего человека никогда никто не обидит, не оскорбит, и любой из нас, я уверен, пойдет за ним в огонь и в воду. Как ты думаешь?

Абдурахим, хотя и сам видел Олимова впервые, признательно улыбнулся, а про себя подумал о том, чтобы слова, произнесенные этим человеком, не оказались только словами, и пусть случится что угодно, лишь бы ему за своего земляка не пришлось краснеть…

Он, конечно, не мог знать, что Олимов был не из тех, кто забывает о данном кому бы то ни было обещании: у политрука трудовой армии слово никогда не расходилось с делом, и он, хотя и был молод, всегда считал делом чести, собственного достоинства доводить дела, взятые на себя, до конца. Так поступил Ориф и на сей раз. Придя в контору строительства, где его уже ждали начальник и инженер, Олимов, в присутствии бригадира и старшины, внимательно просмотрел всю документацию. Как он и предполагал, фактов упущений да просто злоупотреблений служебным положением руководителей этого важного участка было много, и он их обнаружил без особого труда, ведь ему, закончившему политехнический институт с дипломом инженера-строителя, с первой минуты, как он попал сюда, сразу стало ясно многое, ну, а документы только подтвердили его догадки. Не было смысла отпираться и руководителям строительства: по тем вопросам, которые прямо ставил перед ними Олимов, они поняли, что имеют дело со специалистом, разбирающимся в их работе. Олимов не выбирал слов потактичнее, как, может быть, на его месте поступил бы кто-то другой. Он без обиняков сказал, что вместо дела все они на этом важном участке занимались разбазариванием государственных средств, совершенно не заботились о людях, за которых должны отвечать головой, тем более что эти люди приехали трудиться сюда за многие тысячи километров от родины…

— Разве можно так нечестно относиться к своим служебным обязанностям, как старшина и прораб? — возмущенно кивнул Олимов на сидевших за столом Кривоногова и Собитова. — Можно ли таким пьяницам и расхитителям добра доверять государственное имущество, товарищи начальник и главный инженер? Да еще в такое время, когда каждый кирпич, каждый грамм цемента и металла на вес золота?..

Старшина сидел, слегка покачиваясь, его разморило в тепле, еще немного — и он захрапел бы на виду у всех. Прораб незаметно толкнул его кулаком в бок, и тот испуганно очнулся, чуть было не свалившись со стула. Кривоногов вполголоса выругался. Начальник стройки и инженер буквально испепеляли этих двоих взглядами, чувствовали себя неловко.

Собрав документацию в папку, Олимов пододвинул ее на край стола начальнику.

— Приезжайте в Каменку, — не без гордости пригласил он, — и посмотрите на нашу стройку, познакомитесь, как живут и работают наши трудовые отряды в условиях, ничуть не легче ваших! Только у нас, я ручаюсь за это, все работают честно, от души, как и полагается трудиться каждому советскому человеку. Мы снимаем шапки перед такими людьми, и наше единственное стремление — облегчить по возможности им жизнь, помочь пережить испытания, выпавшие на их долю…

Собеседники Олимова не поднимали от стыда глаз, не знали, что и ответить: один нервно крутил пальцами карандаш, другой папироску. В душе они не могли не признать, что этот всезнайка крепко их прижал по всем статьям и не так-то просто будет от него отделаться.

Вечером Олимов поехал со строительства общежития прямо в Белогорск, не заезжая в Каменку. Отыскав в обкоме Сорокина, переговорил с ним, потом они вместе пошли к Соколову. Секретарь обкома партии слушал Олимова внимательно, что-то записывал. Ориф говорил сдержанно, заметно волнуясь, но ничего не упускал из того, что интересовало обком. Соколов же иногда, как бы в одобрение услышанного, говорил — «интересно», «хорошо».

— Я предлагаю, товарищ Соколов, немедленно отстранить от должностей руководителей стройки, провести всестороннюю проверку и передать ее результаты в суд, чтобы ворам и расхитителям впредь было неповадно…

— Совершенно с вами согласен, товарищ Олимов! Что вы еще предлагаете, чтобы как можно скорее нормализовать положение на строительстве общежитий?

— Если возможно, необходимо передать этот объект под начало управления строительства нашего завода, а трудовые отряды объединить с нашими, в Каменке. В противном случае, Игнат Яковлевич, нам нелегко будет выправить создавшееся положение, люди живут в чрезвычайно тяжелых условиях…

Соколов попросил, чтобы Олимов, не откладывая, изложил все сказанное письменно и представил отчет в обком партии: принять меры надо в самые ближайшие дни. Пожимая на прощание руку Орифу, Соколов признался:

— Весьма рад, что такой молодой, инициативный, принципиальный человек, как вы, товарищ Олимов, состоит в рядах нашей партийной организации. Успехов вам и в будущем!

Ориф вышел из обкома в приподнятом настроении. Сорокин пригласил его к себе домой, — у него сегодня был на обед сибирский борщ, жареная картошка. Проговорили до поздней ночи, пока неожиданно не отключили свет. Олимов подумал было, что это пробки и Сорокин сейчас все исправит, — хотелось еще посидеть, потолковать — ведь они давно не виделись, не говорили так откровенно, дружески, да и спать совсем не хотелось.

Хозяин зажег свечу, пошел к распределительному щиту: похоже, дело было не в пробках.

— Любезный гость, — Сорокин повел Орифа в соседнюю комнату, посветил ему, — вам постелено здесь. Располагайтесь, пожалуйста, отдыхайте, время пользования электричеством истекло — у нас свет горит до определенного часа. Вот он и наступил. Спокойной ночи!

Перед тем как лечь спать, Олимов вышел на улицу, закурил, решив немного прогуляться.

После утреннего бурана воздух был чист и прозрачен. Звездное небо в эту темную морозную ночь прояснилось, стало бездонно глубоким. И если приглядеться, то можно было заметить, как мерцали, подрагивая, словно им тоже холодно, звезды. Из огромных заводских труб, которые, как бессменные часовые, охраняли покой города, густо валил белесый дым, растворялся на неведомой высоте. Белогорск погрузился во тьму, и только над заводами стояло зарево света.

Ориф чувствовал, слышал неутомимое биение пульса города, ни на минуту не останавливались его предприятия, работающие для фронта. Наверное, подумал Олимов, добрая половина города теперь стоит у станков, выполняя сверхсрочные заказы Государственного комитета обороны. И, как всегда это бывало в последнее время, оставшись один, Ориф представил себе, что идет по улицам Мехрабада и где-то здесь, рядом, его родной дом… Как-то теперь там? — спрашивал он себя. Как отец, жена и сын, как сестра, добровольно ушедшая на военную службу, как маленькая Нина?.. И Ориф вдруг остро почувствовал, как всех их не хватает ему, как он соскучился. Сердце его сжалось, к горлу подступил непрошеный комок, он бросил недокуренную папиросу, вернулся в дом Сорокина, улегся в приготовленную постель, но еще долго ворочался с боку на бок и только на рассвете задремал тревожным сном.

9

Белогорск принадлежал к тем городам Урала, которые интенсивно росли и развивались в годы первых предвоенных пятилеток. Центр области, богатой полезными ископаемыми, с развитой горной и цветной металлургией, тяжелым и химическим машиностроением, легкой промышленностью, транспортом, Белогорск являлся средоточием крупнейших заводов по выплавке чугуна и стали, по производству разнообразной военной продукции.

Вблизи предприятий еще до войны выросли крупные жилые массивы с добротными кирпичными домами, прямыми асфальтированными улицами. Но сохранилось в Белогорске и немало традиционно рубленных деревянных домов дореволюционной постройки. Новые жилые кварталы летом утопали в зелени; в город вклинивался огромный лесной массив, поэтому с самого начала районы новой застройки изобиловали парками и скверами.

Теперь же, в зимнюю пору, повсюду в этих парках и скверах хозяйничали ребятишки, катались с горок на лыжах и санках, на коньках, весело играли в снежки.

Счастье ранней поры человека заключается в том, что не все горечи и страдания взрослых понятны и доступны детскому сердцу, — мудрая природа охраняет его до поры до времени от них… Взрослые, спешащие в этот час по улицам уральского города, были, напротив, усталыми и озабоченными. На лицах многих без труда читались следы бессонницы, непреходящей тревоги и беспокойства. Спешили не только взрослые, спешили многочисленные грузовые и легковые машины защитно-зеленого цвета, в кузовах многих из них ехали красноармейцы в новеньких шинелях. Особенно часто попадались автомобили с красной звездой на дверцах кабины. Они везли грузы, заботливо укрытые зеленым брезентом. Иногда, особенно приезжего человека, поражали традиционные русские сани, затерявшиеся в густом потоке городского транспорта, — сани, запряженные густогривыми битюгами с метелками подвязанных хвостов. В санях крестьяне, прибывшие в город из дальних и ближних сел области. Сегодня сани попадались чаще обычного — погода способствовала тому: на дорогах навалило много снега, светило солнышко, и всюду было белым-бело. Снег засыпал высокие деревья и молодые прутики саженцев. Мороз, правда, не ослабевал, и обдуваемый сильным ветром снежный наст покрылся ледяной коркой. Золотистые солнечные лучи сквозь морозную дымку освещали высокие здания, расцвечивая в розовато-голубые полутона свисающие с крыш и веток деревьев сосульки.

Проснувшись рано, Сорокин с Олимовым решили пройтись по городу. Выйдя из душной теплоты комнаты во двор на свежий воздух, Ориф почувствовал необычайную легкость во всем теле: мрачного настроения, мучившего его с вечера, тяжести в голове, несмотря на то что спал он очень мало, как не бывало.

Прошлись пешком через центр города, мимо многочисленных учреждений, длиннющих очередей в продовольственные и хлебные магазины, мимо школ и заводов, мимо проходных предприятий, к которым стекался рабочий люд, и наконец вышли на западную окраину Белогорска.

— Сергей Васильевич, давайте-ка заглянем на толкучку, посмотрим, что там есть, а? — предложил Ориф, кивнув на рыночные ворота.

Сорокин не возражал, и они очутились на большой рыночной площади, окруженной с трех сторон торговыми рядами под навесами. В центре, там, где навесов не было, шла бойкая торговля, то и дело слышались зазывные выкрики торгующих, не стоявших на месте, а все время шагавших, державших в руках свой товар. Под навесами же, на длинных прилавках продавали съестное, и чего тут только не было — от овощей и сухофруктов до молока со сметаной. То и дело слышалось:

— Отведайте ферганских сухофруктов!

— Пожалуйста, покупайте ташкентские яблоки!

— Знаменитый исфаринский урюк! Половина сахар, половина мед!..

— Кто продаст теплые штаны, ватник? — услышал Ориф чей-то знакомый голос — Куплю ватник!..

Ориф посмотрел в ту сторону, откуда слышался голос, и, приподнявшись на цыпочки, вытянув шею, вертел головой, пытаясь в толпе отыскать этого покупателя. Искать же, пробираясь сквозь людскую толпу, было бессмысленно, поэтому, потеряв надежду найти покупателя, Ориф и Сорокин стали не спеша обходить рынок. Вдруг неожиданно нос к носу столкнулись с Исматом Рузи. Поздоровавшись, тот попытался объяснить свое присутствие на рынке:

— Сегодня мы работали в ночную смену, вот и решили вшестером приехать купить что-нибудь из теплой одежды.

— Так это вы кричали, что купите теплые вещи? — улыбнулся Олимов.

Исмат Рузи смущенно кивнул. Ориф больше ни о чем не спросил его, но, как и Исмат, почувствовал какую-то неловкость от этой встречи: Орифа угнетала мысль, что здесь, на рынке, торговали люди почти из всех уголков Средней Азии и выглядели они, к его удивлению, сытыми и откормленными, несмотря на военное время. Он подошел к одному из них, который расхваливал разложенный на прилавке товар — кишмиш, урюк, орехи. Лицо этого человека было неприятно Орифу: глаза его, обрамленные редкими ресницами, суетливо бегали; вздрагивали гладкие тоненькие усики над губой. На торгаше была добротная каракулевая шапка, отделанная мехом выдры, просторная шуба с суконным верхом и длинными рукавами, доходившими до самых кончиков пальцев.

Ориф осведомился о цене: оказалось, один килограмм сухофруктов стоил четыреста рублей!..

— Откуда эти фрукты? — спросил Ориф по-таджикски.

— О, так вы же свой, земляк! — расцвел улыбкой продавец и протянул руку для приветствия. — Из Хаваста мы, ака! Вот так иногда привезешь сюда несколько килограммов фруктов, продашь, выручишь немного денег и расплатишься с хозяевами товара… Что делать, жить-то надо!..

— А что, военный комиссариат лично вас ни разу не беспокоил? — насмешливо полюбопытствовал Олимов.

Застигнутый врасплох, продавец не на шутку испугался:

— Я, ака, инвалид, левая нога того… немного не в порядке. Честное слово!..

Надо же, досадливо поморщился Ориф, по виду здоровее самых здоровых, а уж моложе многих наших трудармейцев несомненно, да только совесть потерял окончательно, вымогает последние гроши у людей!.. И Олимову нестерпимо захотелось поскорее уйти отсюда, с этого рынка, он посмотрел по сторонам, ища Сорокина: тот в двух шагах от него разговаривал с какой-то пожилой женщиной, продававшей вязаные носки и рукавицы. Ориф подошел к нему, и они еще раз обошли рынок: повсюду шла бойкая торговля, они видели тех, кто торговал, — мужчин и женщин, молодых и старых. Предметом торга являлось все — фрукты, овощи, продукты питания, хлеб, ткани, одежда… За большие деньги можно было приобрести что душе угодно. Ориф встретил здесь немало трудармейцев: за подержанную одежду, мало-мальски приличную обувь или буханку хлеба, килограмм кишмиша или урюка они оставляли в руках спекулянтов-барышников порой двухмесячную зарплату. А бойкие торговцы охапками гребли эти кровью и потом заработанные червонцы, набивали ими оттопыренные карманы, заботясь лишь о своей выгоде.

Увиденное на рынке не могло не омрачить настроения Орифа. Особенно досадовал он на то, что тысячи полуголодных, плохо одетых людей и в жару, и в холод, день и ночь работают до седьмого пота, а кучка изворотливых дельцов наживается на горе других, бессовестно торгует, прикрываясь липовыми справками о несуществующих болезнях и увечьях. Как это печально, когда один во имя победы над врагом проливает кровь, отдает жизнь, а другой, забыв о совести, торгует всем, даже человеческим достоинством!..

— Эх, военный патруль, наверное, давно сюда не заглядывал! — с досадой заметил Сорокин, словно догадываясь, о чем думает сейчас Олимов.

А тот, словно не обращая внимания на его слова, неожиданно сделал вывод:

— Знаете, Сергей Васильевич, из того, что мы с вами увидели на рынке, можно предположить, что у населения наших республик что-то еще есть в запасе! Если бы хоть небольшую часть этого они отправили работающим здесь, на Урале, разве не было бы это справедливо?

Сорокин рассмеялся:

— Ох, Ориф, Ориф, мечтатель вы, как я посмотрю! Вот что, оказывается, замышляете!

— Нет, это не несбыточные мечты, уверяю вас! — твердо возразил Ориф. — Таким путем можно выполнить задание Игната Яковлевича, возложенное на меня и Ульмасова: произвести разведку продовольственных возможностей наших республик. Мы должны через местную печать республик обратиться к населению со статьей или открытым письмом, призвать их поддержать в трудный час своих близких, находящихся в рядах трудовой армии на Урале при исполнении важного государственного задания!..

— В этом что-то есть, Ориф, человек вы не глупый, и, как говорится, попытка не пытка! Давайте пишите! И Ульмасову надо сказать, он небось не был на этом рынке, не изучил потенциальных возможностей своей республики! — пошутил он.

— Если люди хоть раз в два месяца получат такую посылку, это ободрит их и, несомненно, явится хорошим подспорьем!

— Давайте, Ориф, пойдем теперь же, не откладывая, в обком и подумаем над текстом письма или обращения, — предложил Сорокин, все более проникаясь идеей Олимова.

Они уже совсем было вышли за ворота рынка, как взгляд Орифа невольно задержался на людях в дальнем углу торговых рядов. Двое из них присели на корточки перед мешочком с сухофруктами: они о чем-то договаривались с женщиной, остановившейся возле них и судорожно сжимавшей в руке деньги. Ориф подошел ближе и тотчас вернулся обратно, пробормотав что-то себе под нос, в сердцах плюнул на землю.

— Что случилось? — забеспокоился Сорокин.

— Ничего, пойдемте, Сергей Васильевич! — зло бросил Ориф.

Двое, привлекшие внимание Орифа, были Очилов и Кучкарбай. Они торговали сухофруктами, присланными из дома.

10

Учительница Каменской средней школы номер один Людмила Платоновна Сабурова после той памятной встречи с Олимовым рьяно принялась за подготовку встречи с трудармейцами. По ее предложению, педсовет и администрация школы решили организовать эту встречу 22 февраля, в канун Дня Красной Армии, пригласив на нее кроме трудармейцев Олимова представителей военного гарнизона Белогорска, людей из трудовой армии Узбекистана, где политруком был Ульмасов, а также товарищей из трудотрядов других национальностей.

Как говорится в народе, и сито сгодится в поводья, когда хорошая дорога! Людмилу не беспокоило большое количество ожидаемых гостей, и она была счастлива от одной мысли, что встретится с Орифом, пусть при большом стечении людей, это не имеет значения, поближе познакомится с ним. До этого дня вместе со своей подругой Ириной и учащимися она еще несколько раз наводила порядок в общежитиях трудармейцев, но ни разу не довелось ей встретиться с Олимовым: он возвращался к себе поздно, да и не было возможности дожидаться его, не вызвав подозрения у окружающих.

Кто мог знать, какая тайна волновала сердце Людмилы, какими надеждами она жила эти дни? Ей одной было ясно: она мечтала признаться ему в своей неожиданно обрушившейся на нее любви, пробудив в его сердце ответное чувство. Известно ведь, что каждый человек по-своему приходит к своей судьбе: поэтому для каждого любовь нова и неповторима. Может быть, не ведая того, и сердце Орифа жило ожиданиями чего-то нового, неизвестного, — кто знает: ведь сердце человеческое не из дерева или железа сделано, а из живой плоти и крови…

Дни и ночи думая об Орифе, Людмила далеко уносилась мыслями своими в сказочную землю сладких надежд и жаждала одного — никогда не возвращаться с этой земли, не отказываться от своей мечты.

С юности она была мечтательницей, обаятельной, веселой девушкой, вызывавшей восхищенные взгляды многих. Серьезное увлечение литературой, страсть к изучению творчества великих классиков воспитали в ней душу тонкую, легкоранимую. Ее работы, исследования, доклады и в старших классах и в годы учебы на литературном факультете Ростовского педагогического института отличались глубиной и серьезностью. Но основные знания Людмила получила в семье, — родители ее, люди образованные, к сожалению, рано умерли. Отец Платон Петрович Сабуров, майор инженерных войск Красной Армии, погиб в 1939 году в войне с белофиннами, мать, Мария Максимовна, до недавнего времени преподававшая историю в одной из школ Ростова, попала под бомбежку во время эвакуации из города. Двое братьев служили в действующей армии. Кто знает, как сложилась бы и ее собственная судьба, если бы после размолвки с мужем она не переехала на Урал. Ее муж без меры употреблял спиртное, отчего в семье возникали постоянные ссоры, скандалы, и Людмила не в состоянии была вынести все это. Она очень хотела иметь ребенка, но не решалась, поскольку муж был пьяницей. В конце концов развод стал неизбежен, муж остался в Ростове, а Людмила приехала на Урал, получив назначение в среднюю школу Каменки.

Уже третий год Людмила Платоновна Сабурова преподавала в этой школе и пользовалась всеобщим уважением среди учащихся и коллег. Ее подруга Ирина, имея в виду неугомонный, веселый и открытый характер Людмилы, частенько повторяла, что, мол, в ней течет казацкая кровь: можно сказать, что этим ее в избытке наделила природа.

Людмила по-настоящему, искренне любила детей. Всех без исключения. Помимо того что она была настоящим наставником своих учеников, она успевала возиться и с соседскими детьми, детьми своих подруг, с учениками младших классов, находила время погулять с ними, почитать им стихи и сказки. Случалось, когда подруги или соседи уходили вечером куда-нибудь по своим делам, детей приводили, нередко без предупреждения, прямо домой к Людмиле, оставляли на ее попечение. Наверное, если бы иные матери не возражали, то дети, привязавшись к тете Люде за ее нежное и ласковое обращение с ними, не прочь были бы остаться у нее пожить.

— Дай-то вам бог самой хороших детей! — приговаривали женщины, видевшие, как их ребятня привязана к этой милой женщине.

Людмила ласково улыбалась:

— Мне бы хоть одного!..

— Выходите замуж, дорогая Людмила Платоновна, будет и не один, — наставляли женщины.

— За кого? Всех хороших мужей разобрали давно! Неженатые на фронте! — отшучивалась Людмила, а сама почему-то грустно думала: выходить замуж — разве это означает, что твой любимый всегда будет рядом с тобой?..

Она принадлежала к тем молодым женщинам, которые в полной мере сознают свое очарование, а потому, жаждут, чтобы их красотой постоянно восхищались, равно как их делами и поступками. Конечно, во многом здесь была повинна ее молодость, и всякий, кто знал Людмилу, не мог не попасть под ее обаяние.

Когда Ориф встретился с ней незадолго до праздника в школе, именно такой он увидел ее, и, будучи человеком понимающим, умеющим оценить прекрасное в другом, не без труда отводил от нее свой взгляд, ибо кто устоит против притягательной внешности, живости ума собеседницы? На то и даны каждому смертному глаза и уши, разум и сознание, чтобы отличить прекрасное от дурного, мудрость от невежества, уметь восхищаться совершенным созданием природы. А посему, как можно было предположить, милую добрую Людмилу Платоновну и Орифа Олимова ожидали в будущем немалые испытания, и чем они завершатся, не знали еще ни он сам, ни она, ни ее ближайшая подруга Ирина Ивановна, в какой-то мере поверенная ее сердечных тайн.

В те считанные дни, которые оставались до годовщины Красной Армии, и в жизни трудовой армии Каменки произошли немалые события. Состоялось заседание военного трибунала в присутствии сотен рабочих по делу дезертира Максудова, пытавшегося бежать из эшелона по пути на Урал и после ранения оказавшегося на больничной койке. Сегодня к полудню процесс был закончен, Максудова приговорили к семи годам лишения свободы. Но поскольку обвиняемый чистосердечно раскаялся и просил суд разрешить ему смыть вину честным трудом, в чем его поддержали свидетели по делу, военный трибунал передал его на поруки рабочим, особо отметив, что при повторном совершении преступления он будет наказан по всей строгости.

Случаи бегства из трудовой армии бывали и прежде, но впервые военный трибунал проводил по такому делу открытый судебный процесс, и Олимов видел, как тяжело переживают земляки это нерадостное событие.

— Надо, чтобы впредь такое больше не повторялось, — горячо говорил вечером Олимов. — Пусть этот процесс послужит наглядным уроком всем нам, а особенно тем, кто отвечает за Максудова-дезертира и берет его на поруки!

— Орифджан, брат мой, ты говоришь совершенно справедливо, но люди наши не так глупы: нужно будет — такое зададут, что этот Максудов и ему подобные сразу уразумеют, что к чему! — заверил Ака Навруз, догадываясь, в каком состоянии после суда находится сам Олимов.

— А как же расценивать поступок Кучкарбая и того, другого, которых мы встретили недавно на рынке? — Ориф вопросительно посмотрел на Ака Навруза.

— Не беспокойтесь, товарищ Олимов, — ответил тот, — мы им уже задали жару, но они знай твердят одно в свое оправдание: «Наши это были фрукты, лишние, продали, мол, чтобы купить хлеба!..» — как им не верить, скажите?

Представив себе, что это и в самом деле было так, Ориф на мгновение растерялся, подумал: да они же вольны так поступать. Но закрадывалось сомнение: а если это все же спекуляция?

Ака Навруз снова успокаивал Олимова: продать три-четыре килограмма сушеных фруктов — разве это спекуляция? Не заслуживают ли более пристального внимания разодетые в овчинные тулупы так называемые инвалиды, пудами торгующие на рынке кишмишем и сухофруктами?..

— Знаете, Ака Навруз, те торговцы — не наши люди, не трудармейцы, — возразил Олимов. — И запрещать им продавать, выясняя, кто они такие, не наше занятие. Но те, кто занимается подобным делом у нас в отрядах, на виду у своих нуждающихся товарищей… Нет! Я не согласен с вами!.. Какой пример они подают остальным? Позор! Вместо того чтобы разделить лишнее с земляками, они несут это на рынок? Так получается?

Ака Навруз нерешительно пытался оправдать людей:

— Э… э… Орифджан, время такое, война сделала многих такими!

— Нет, Ака Навруз, — твердо настаивал на своем Ориф, — не война! Наоборот, она объединила нас перед лицом опасности, объединила всех от мала до велика, все народы и нации, чему не только враг, но и весь мир удивляется. В каком народном предании или историческом повествовании вы читали или, может быть, слышали, как двадцать восемь воинов разных национальностей, не жалея жизни, противостояли смертельной атаке сотен вражеских танков и защитили столицу своей Родины?! Я говорю о двадцати восьми панфиловцах…

— Истинная правда в ваших словах, Орифджан! — подтвердил Ака Навруз. — Можно только восхищаться нашей партией, сумевшей в столь короткий срок объединить, сплотить между собой разные нации и народности, разные по происхождению и месту жительства, да так сплотить, как вы сами сказали, чтобы выдержать жесточайшие испытания в огне войны…

— Вы, усто, высказываете очень зрелые мысли, а еще говорите, время такое, война виновата…

Ака Навруз смущенно замялся.

— Если хотите знать, мулло, я все это по-настоящему стал понимать не так давно, с тех пор как война началась, — это тоже уроки времени и той же проклятой войны…

Они вышли из клуба строителей, где заседал военный трибунал, и продолжали беседу по дороге в общежитие, когда им навстречу попался Урмонбек Ульмасов. Вид у него был растерянный.

— Что случилось, Урмон Ульмасович, вы такой мрачный, невеселый? — спросил Ориф.

— И не говорите, друг мой! Вчера вечером пятнадцать наших трудармейцев, возвращаясь с ночной смены, попали в автокатастрофу, четверо не дожили до сегодняшнего утра. Вот теперь я весь в заботах о предстоящих похоронах, — надо же сделать все достойно… Такое горе!

Выразив соболезнование Ульмасову, Ориф и Ака Навруз вместе с другими трудармейцами, возвращавшимися с заседания военного трибунала, пошли прямо в общежитие братьев узбеков.

Погода стояла в тот день ветреная, небо заволокло тучами. В лицо летел колючий снег, отчего передвигаться было трудно. Несмотря на плохую погоду, похороны собрали много людей, которых повезли на кладбище три большие грузовые машины. До кладбища было неблизко: оно располагалось на одном из холмов Каменки и с чьей-то легкой руки было заблаговременно названо национальным. Захоронения там стали делать не так давно, всего полгода назад, но могильные холмики уже протянулись далеко к вершине холма.

После прощальных речей и завершения обряда погребения многие из тех, кто пришел сюда, опустились на колени или присели на корточки. Кто-то напевно читал аят из Корана, да читал так вдохновенно, что всех пронзила волна бесконечной скорби; склонив головы, люди отдались во власть печали. Олимов, Ульмасов, представители администрации строительства, среди которых было много русских и украинцев, издали молча наблюдали за церемонией.

Завершился обряд чтения аята, люди шептали прощальные слова, произносили «аминь», вставали и, покидая кладбище, как было положено, восхваляли достоинства безвозвратно ушедших.

— Что и говорить, глаза б мои не глядели на эту церемонию! — устало сказал Ульмасов. — И не придумаешь более тяжелых дней, чем те, которые еще предстоит пережить родным, когда семьи получат извещение о гибели!..

Шедший чуть сзади него Ака Навруз философски заметил:

— Да пребудут их души в раю, брат Урмонбек! Такова судьба человеческая: как ни суетись, все равно устремлен к земле, из которой создан…

И хотя слова эти явились не более чем толкованием Корана, они как-то успокоили пожилых верующих мусульман, и те, кто шел рядом с Ака Наврузом и слышал эти слова, согласно закивали, приговаривая:

— Слава богу, что они хоть похоронены по-человечески, как полагается, преданы земле!

— Что верно, то верно, Садык-ака, — согласился с пожилым узбеком-рабочим Ака Навруз и, пока они шли к общежитию, рассказал, как в 1916 году во время отправки таджиков на тыловые работы в царскую Россию, будучи куплен одним мехрабадским богатеем, который заплатил ему деньги, он был отправлен в Сибирь вместо сына этого кулака-богатея. Другого выхода не было — очень тяжело приходилось семье!..

Сотни детей ремесленников, рабочих и батраков ехали в Сибирь в больших товарных вагонах. Голодали, мерзли, погибали от брюшного тифа. Не доехав до станции Туркестан, умерло трое заболевших брюшняком. На требования рабочих похоронить умерших никто не обращал внимания — ни охранники, ни царский офицер, начальник поезда. Наконец чувство страха взяло верх: боясь заразиться, офицер и станционные работники разрешили похоронить умерших на пристанционном кладбище. С десяток человек, среди которых был и Ака Навруз, поспешили унести усопших на трех наскоро сколоченных носилках. Но кладбище оказалось христианским, а до мусульманского, которое находилось на окраине города, надо было пройти по крайней мере километров восемь. Дойдя до города, долго блуждали, наконец нашли. Но оказалось, что мусульманское кладбище для знатных и богатых, для бедняков же — за городом, в другой стороне. Понесли туда, руки от тяжести уже ничего не чувствовали, онемели. Наконец нашли и это кладбище для чужеземцев и бездомных — до самого заката проблуждали… Это было каменистое, поросшее колючкой и густым бурьяном поле. С превеликим трудом камнями выкопали неглубокие могилы и предали несчастных земле. Подошел к ним тогда какой-то грязный оборванный старик, сказал, что и он бездомный беззащитный странник, заброшенный в этот уголок земли по воле жестокой судьбы: несколько лет назад в поисках работы он перебрался сюда из Бухары, но год назад тяжело заболели его жена и двое детей, на лечение денег не наскребли, так он их одного за другим и похоронил здесь, на этом кладбище… Сам же вконец обнищал, не на что вернуться в родные места, а здесь живет подаяниями… Собрали товарищи Ака Навруза старику какие-то копейки из своих скромных кошельков, старик взял эти деньги и на прощание в благодарность прочитал плачущим голосом бейт, отчего даже у бывавших в жизненных переделках товарищей Ака Навруза на глаза навернулись слезы:

Отчизну предавший — твой жалок удел, Ты предал свободу и цепи надел.

Вернулись Ака Навруз с товарищами на станцию, а поезда, на котором они ехали, уже нет — прошло-то более полусуток! Тут же их схватила железнодорожная полиция, подозревая в дезертирстве, а на следующий день отправила в Сибирь теперь уже в эшелоне заключенных, участников восстания 1916 года в Ходженте и Джизаке. Здесь и произошла первая встреча Ака Навруза с Урмонбеком Ульмасовым и кузнецом усто Баротом, с которыми он прожил в Сибири годы подневольного труда…

— Вывод из этой истории, я думаю, можно сделать один, — заключил рассказ Ака Навруз. — Мы должны быть благодарны, что ни один из нас, подобно тому старику бухарцу, не оторван от родины, ведь мы, даже уехав далеко от родных мест, не на чужбине живем, не в услужении у богатея!..

— Поистине верны ваши слова, Ака Навруз! — согласился Садык-ака.

— Да убережет бог оказаться на чужбине без родины! — поддержал его товарищ.

— Ценно слово из уст мудреца, говорит народ. И для нас полезно было послушать рассказанное Ака Наврузом, ведь он повидал мир, познал горечи и радости жизни! — вздохнул Садык-ака, приглашая всех заглянуть на поминки.

Когда Ориф Олимов поздно вечером вышел из общежития узбекских трудармейцев, на дворе стояла темень — глаз выколи. Поскрипывали на снегу бурки. Ветер, правда, стих, но мороз, отпустивший было немного накануне, снова забирал, ровное снежное поле на краю Каменки выглядело безжизненным, и только вдали, на краю горизонта, мерцали электрические лампочки стройки, как маленькие надежные маяки, ориентируясь на которые шагали теперь к своему дому таджикские трудармейцы.

— А как, усто, здоровье Барот-амака? — спросил Ориф Ака Навруза на подходе к общежитию. — Утром, знаю, была у него температура…

— По словам фельдшера Харитонова, простудил он горло, хорошо, не воспаление легких…

— Зайдемте, усто, проведаем его, может быть, еще не спит!

Уже на подходе к дому тихо, на ухо Орифу Ака Навруз шепнул:

— Однако, мулло, вот уже несколько дней, как наш усто чем-то очень расстроен.

Ориф не мог не рассмеяться, когда увидел таинственное выражение лица Ака Навруза, с которым тот произнес это.

— Почему же он расстроен? Уж не соскучился ли по своей дорогой женушке? — высказал он предположение.

— Нн-е-т, — неуверенно покачал головой Ака Навруз. — Но расстроен он определенно чем-то, грустная мелодия его жизни, мулло!..

— Вы его самый близкий друг, Ака Навруз, и до сих пор не разузнали хорошенько: из-за чего он мог расстроиться?!

— По-моему, мулло, — запинаясь выговорил Ака Навруз, — по его словам… причина в вас!

— Во мне? — удивленно переспросил Ориф. — Не понимаю! Чем же это я мог?..

— Это вы спросите у него самого, мулло! — Ака Навруз подошел к двери барака, открыл ее, приглашая зайти Орифа.

Оказывая уважение старшему по возрасту, Олимов пропустил Ака Навруза вперед.

Дверь барака распахнулась настежь, и Олимов лицом к лицу столкнулся с кузнецом Гавриловым.

— Я вам должен что-то сказать, товарищ Олимов!

— Пожалуйста, я к вашим услугам!

— Поговорим здесь или зайдем в барак?

— Видите ли, я пришел навестить усто Барота, он болен, но давайте сначала поговорим. Если вы не возражаете, тут совсем недалеко мой дом, пойдемте ко мне, — предложил Олимов, — а к усто я зайду попозже.

— Хорошо, пошли! — согласился Гаврилов и, попросив Ака Навруза пойти с ними, двинулся к дому Орифа.

11

Кузнец ленинградского завода имени Кирова Андрей Александрович Гаврилов, завершив дневную смену, поспешил проведать своего старшего товарища усто Барота. Переоделся, торопливо проглотил в рабочей столовой жидкую похлебку, заедая кусочком черного хлеба, и побежал в свое общежитие. Там он вытащил из-под кровати фанерный чемодан, достал шматок сала, завернутый в белую тряпицу, отрезал несколько ломтиков и, бережно завернув в бумагу, положил в карман пальто. Пошарив в другом, внутреннем кармане, нашел полученное утром письмо из Мехрабада от жены, перечитал его и, выйдя на улицу, уверенным шагом направился в общежитие усто Барота.

Обвязав голову платком и опершись спиной о большую подушку, старик лежал на кровати и разговаривал с недавно пришедшими проведать его товарищами. В бараке людей было немного — почти все работали в ночную смену. Лицо усто покрылось нездоровым румянцем, дышал он прерывисто, с хрипом, но, несмотря на болезнь, говорил, что чувствует себя здоровым, и был, как всегда, весел и общителен.

От самых дверей Гаврилов поспешил к нему, словно к закадычному старому другу, протянув обе руки для приветствия:

— Что это с вами, друг мой усто, ведь тело и дух кузнеца должны быть тверды, словно сталь?!

Барот-амак рассмеялся и, когда Гаврилов, раздевшись, уселся напротив него, ответил:

— Вы правы, товарищ Гаврилов! Однако на деле выходит, постарел усто Барот…

— Нет, друг мой, если бы усто постарел, никак бы не смог подряд двенадцать часов простаивать у жаркого пламени наковальни! — возразил Гаврилов.

Усто Барот попросил заварить чай. Пришедшие проведать выложили на стол все, что было: несколько таджикских сухих сдобных лепешек, кишмиш, сушеный урюк. Заваркой для чая служили сушеные яблоки, и усто Барот извинился:

— А теперь, товарищ Гаврилов, как говорят у нас, таджиков, «наше угощение — ваша щедрость»… Пусть только война закончится, и если мы доживем до победы над врагом, для вас с радостью не одного — трех или четырех баранов зарежем, когда приедете в гости!

Гаврилов поблагодарил:

— Подождите, усто! А если вы приедете к нам в гости в Ленинград, то согласно нашим обычаям я должен для вас зарезать не барана, а свинью[8]. Что вы на это скажете?

— Что скажу? Поблагодарю от всего сердца и поем без стеснения! — ответил, засмеявшись, усто Барот.

Андрей Александрович не поверил своим ушам, полюбопытствовал:

— А сейчас, усто, отведали бы свиного сальца?

Барот-амак уселся поудобнее, попросил пиалку чая, сделал два-три глотка и, улыбаясь, ответил:

— Во-первых, дружище, не дразните аппетит пустыми обещаниями, а то слюнки потекут! Во-вторых… У черта, знаете ли, спросила пыль: «Землю будешь есть?» — так он ответил: «Поем с условием, что она будет намазана маслом».

Гаврилов весело хлопнул крепкими, мозолистыми, темными от въевшегося мазута ладонями по колену и вытащил из кармана пальто завернутое в бумагу сало.

— Вот, пожалуйста, угощайтесь, усто!

Тронутый заботой русского кузнеца, усто Барот поблагодарил и с удовольствием отправил в рот кусочек сала, сказав, что привык есть свинину со времен сибирской ссылки. Конечно, разочарованно добавил он, среди его товарищей по работе и сейчас есть такие, кто брезгует свининой: в первые недели они и близко не подходили к рабочей столовой и потом, уразумев, что в их собственном котле не то что свининой — верблюжатиной не пахнет, стали ходить в столовую…

— Все это религиозные выдумки, — заключил усто Барот, — а дело в том, что в жарком климате Азии, Африки, Аравии свинину не всякий может есть, она тяжело усваивается и поднимает давление. Ваш гостинец, товарищ Гаврилов, это мое лекарство, как раз сегодня утром фельдшер Харитонов ставил мне банки и все сожалел, что нет хоть чуточки курдючного или свиного сала, чтобы растереть мне спину и грудь. Обещал в один день тогда поставить на ноги!

— Он прав, — добавил Гаврилов. — Давайте я этим салом хорошенько разотру вас!

Усто Барот обрадовался:

— Весьма вам благодарен, друг мой! Но не грех ли использовать сало для натирания, когда это теперь такая редкость?

— У меня в чемодане есть еще немного, усто, не беспокойтесь, я вам принесу его и для растирания. А сейчас угощайтесь! — великодушно ответил Гаврилов.

— Несомненно, ваша жена прислала это сало вам, чтобы вы его ели, дорогой друг, а вы…

Гаврилов не дал ему договорить:

— Э, дорогой усто, моя жена написала мне такое удивительное письмо о ваших земляках, что, читая его, я, человек вроде стойкий, чуть не плакал. Ведь человек жив не только хлебом единым. Поэтому, как говорит моя Лариса Матвеевна, таким добрым людям, которые приютили их в Мехрабаде, стоит отдать и сердце свое.

С этими словами Гаврилов достал из кармана письмо жены, водрузил на нос очки в светлой металлической оправе и стал громко, чтоб было слышно всем, читать:

«…А теперь, дорогой Андрей, несколько слов о Мехрабаде и мехрабадцах. Город всем нам понравился. Климат здесь умеренный, приятный, много зелени, чистота. Красива спокойная река, величественны близкие и дальние горы. Жители Мехрабада — люди открытые, уважительные и гостеприимные. Мы уже побывали кое у кого в гостях. Хотя сейчас с питанием неважно и дороговизна страшная, нас так принимали, словно мы самые близкие, дорогие родственники.

Главный врач детской больницы Шамсия Олимова, о которой я тебе уже писала в предыдущем письме и с которой в настоящее время вместе работаю, вчера пригласила нас к себе в гости. Неля и Федор сразу подружились с сыном Шамсии-хон Озаром. Особенно нас тронула та любовь, с которой хозяйка дома относится к приемной дочке Нине…»

Когда Гаврилов дошел до этих строк, усто Барот, приподняв голову от подушки, стал вслушиваться внимательнее, а потом попросил перечитать еще раз эти строки из письма. Гаврилов перечитал, усто Барот спросил:

— Вы знаете, товарищ Гаврилов, кто такая Шамсия Олимова?

— Вот здесь жена пишет, что вроде бы муж Шамсии-хон тоже на Урале, руководит трудовой армией.

— Да это Ориф Олимов, который несколько раз приходил к нам на работу, помните? Он и есть муж Шамсии! — волнуясь, пояснил усто Барот.

Гаврилов переспросил:

— Тот самый энергичный, красивый молодой человек, да?.. Удивительное совпадение!

— Не зря сказано, гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся! — весело произнес усто Барот. — Эта весть меня так обрадовала, что, кажется, я совсем выздоровел, Андрей!

— Коли так, усто, расскажите об этом письме жены Олимову и поблагодарите его от моего имени, — попросил Гаврилов.

— Было бы интереснее, если бы вы сами сообщили ему это, друг мой!

Усто Барот попросил своего соседа по койке сходить к Олимову домой. Тот сбегал, вернулся и сообщил, что дом на замке и никого нет. Гаврилов решил разыскать Орифа назавтра, еще немного побеседовал с усто Баротом и, пожелав ему здоровья, попрощался.

Усто Барот после ухода гостей походил по бараку, размял ноги, поправил постель, снова улегся, подложив подушку под спину, и, надев очки, стал проглядывать скопившиеся за три дня местные и таджикские газеты. И вдруг на первой странице «Таджикистони сурх» ему на глаза попалась статья за подписью инструктора Белогорского обкома партии Орифа Олимова. Это была та самая статья, которую написали Олимов и Сорокин несколько недель назад после прогулки по рынку, усто знал об этом со слов Орифа.

Сердце Барот-амака наполнилось гордостью за Олимова: как же беспокоится он о нуждах рабочих, какие только не ищет пути, чтобы облегчить трудности! — подумал он. Молодец сынок, настоящий комиссар!

Но порою в усто Бароте просыпалось чувство, близкое к раскаянию, как вот сейчас, когда он прочитал статью за подписью Олимова. Ведь отказался же он от предложения Орифа, когда тот затеял встречу рабочих с учащимися и учителями. Конечно, он поступил необдуманно, но что теперь говорить об этом! Он знал, что подготовка к встрече, назначенная на День Красной Армии, идет полным ходом и все, кроме него, старого усто Барота, поддержали предложение — и узбекские товарищи, и строители, и в воинских частях. Хотя Ориф ничем не выдал своей обиды, усто чувствовал, что в душе он, наверное, его упрекает…

Его мысли прервали сначала неожиданный стук в дверь, а потом и появление на пороге Ака Навруза и Олимова.

— Ну как настроение сегодня, наш друг, какова мелодия самочувствия? — раздеваясь, как всегда, не забыв своей любимой присказки, пошутил Ака Навруз. — Вот пришли проведать!

Ориф снял пальто, повесил его на крючок и, расчесав пятерней свои густые волосы, подошел к постели усто Барота.

— Отвечу на вопросы нашего друга Ака Навруза: и настроение, и мелодия самочувствия сегодня не так уж плохи! — засмеялся усто Барот. — Только что ушел мой коллега по работе Гаврилов, мы долго с ним беседовали, он из Мехрабада принес интересные новости, и, как говорится, человеческую боль может унять только человек, — моей болезни как не бывало! Вот вас все хотел увидеть, мулло Ориф, даже посылал за вами…

— Мы с Гавриловым как раз столкнулись у вас в дверях, а то бы раньше с Ака Наврузом пришли, я его только что проводил, у меня были! Интересное письмо получил он от жены из Мехрабада, — уж поистине, как говорится, гора с горой не сходится… Очень рад был услышать добрые слова о наших с вами земляках, усто!

— Э, братья мои! — ставя чайник на плиту, воскликнул Ака Навруз. — Не умирало в этом мире добро, все остальное ерунда!..

Барот-амак протянул Орифу номер «Таджикистони сурх» с его статьей:

— Вот еще одна, не менее приятная новость, Орифджан! Вышла ваша статья. Вы еще не видели, наверное?

— Спасибо, усто, газету еще не видел, и за добрые слова спасибо!

Олимов взял газету и быстро пробежал глазами: все было, как написали тогда с Сорокиным. Правда, немного сократили. Сначала речь идет о героическом труде рабочих на строительстве, упоминаются лучшие из лучших — усто Барот, Ака Навруз, Нормат Садыков, Хакимча, Собирджан Насимов, Исмат Рузи… Затем говорится о трудностях трудармейцев… И, наконец, статья призывала читателей оказать посильную помощь мужественным землякам на Урале…

— Напечатали! Это, конечно, очень хорошо! Теперь посмотрим, каков-то будет итог, — задумчиво сказал Ориф.

— А итог не может быть плохим, Орифджан, — успокоил его усто Барот.

Ориф приготовился было ответить усто Бароту, но тут снова кто-то постучался в дверь, и в общежитие вошли Людмила с Ириной. Ака Навруз, заваривающий чай у печки, пригласил входить.

— Спасибо, но у нас мало времени, спешим, — Людмила не отрывала взгляда от Орифа. — Мы принесли пригласительные билеты на вечер в День Красной Армии. Кому я их должна вручить?

Улыбаясь, Ориф подошел к женщинам.

— Придется вручить мне, — он протянул руку.

— Пожалуйста, товарищ Олимов, — Людмила подняла на него глаза.

Ориф с благодарностью принял приглашения, позвал женщин к столу, сказал, что старейшинам их отряда очень приятно видеть их здесь… Нерешительно пожав плечами, Людмила взглянула на Ирину, а та покачала головой, словно хотела сказать: «Не знаю, как ты сама решишь…»

— Пожалуйста, побудьте у нас хоть пять минут, — поддержал просьбу Орифа Ака Навруз.

Женщины, о чем-то пошептавшись, согласились. Сняли пальто и уселись рядышком на скамейку недалеко от усто Барота. Ориф присел на краешек нар, посмотрел приглашения: кроме одного, на его имя, остальные были не подписаны.

— Вы уж сами подпишите фамилии своих товарищей, кто пойдет, хорошо, товарищ Олимов? — посмотрела на Орифа Ирина.

— С удовольствием! — согласился он и, показывая глазами на усто Барота и Ака Навруза, сказал: — Но наших старейшин вы должны пригласить сами, дорогие женщины! Из ваших рук им будет приятнее!

Усто Барот беспокойно зашевелился под одеялом, покраснел, поглядывая на Олимова.

— Что уж тут говорить, — ответил он, — если выздоровею до того дня, обязательно приду!

Ака Навруз принес чай, придвинул к гостьям тарелочку с кишмишем и сушеным урюком, сухие лепешки, которые прислала усто Бароту жена.

Все это время Людмила незаметно поглядывала на Орифа и, когда его ласковые, густо опушенные ресницами глаза останавливались на молодой женщине, быстро отводила свои, теряясь, то и дело теребила накинутый на плечи платок с красивой каймой. Не зная от смущения, как держать себя с людьми, которых видела в первый раз, она не могла сидеть спокойно, время от времени тихо говоря своей подруге: «Вставай, Ирина, пойдем». Так бы все и продолжалось неизвестно сколько и в комнате повисло бы молчание, но неожиданно обстановку разрядил громкий стук в дверь: вошел фельдшер Харитонов.

Поскольку Харитонов пришел ставить банки усто Бароту и заявил об этом во всеуслышание, никто не стал возражать. Ориф помог женщинам одеться, снял с вешалки свое пальто.

— Можно вас проводить, Людмила Платоновна? — тихо спросил он ее.

— Конечно!.. — тотчас, не скрывая радости, ответила Людмила, но, словно застыдившись своей прямолинейности, спряталась за Ирину.

Они вышли на улицу. Пройдя несколько шагов, Ориф взял Ирину и Людмилу под руки.

— Очень скользко, осторожнее, девушки! Давайте я поддержу вас…

Шагавшая рядом с Орифом Людмила была оживленной и радостной, но Ориф чувствовал, как дрожала ее рука.

— Неужели вы мерзнете? — спросил он, ощущая эту дрожь, которая передавалась и ему: было отчего-то тревожно на сердце, тревожно и сладко.

— Нет, почему же? — переводя дух, ответила Людмила и, немного помолчав, иронично добавила, засмеявшись: — Почему это я должна мерзнуть рядом с сыном солнечного Таджикистана?!

Ориф крепко прижал к себе ее локоть, не ответив на шутку.

12

На стенах спортзала Каменской средней школы номер один появились плакаты, лозунги, портреты руководителей партии и правительства, видных военачальников. Тут же во множестве рисунки учащихся, посвященные героической борьбе советских воинов на полях сражений. Специальный стенд посвятили трудармейцам, работающим на строительстве оборонного завода в Каменке, трудовым успехам передовиков. Гости с интересом разглядывали выставленные работы.

День 23 февраля выдался не очень морозным, но в школьном зале было прохладно: экономили топливо, поэтому печки едва топились. Директор школы Ольга Савельевна разрешила всем остаться в пальто.

— Ничего страшного, — успокоил ее Урмонбек Ульмасов, прогуливавшийся в ожидании начала встречи вместе с директором и Олимовым по коридору, — посидим и в пальто, наши люди получили закалку в жесточайших морозах!

— Когда, Ольга Савельевна, зал будет полон, вы сами убедитесь, что нет надобности и печки топить! — засмеялся Олимов.

Ольга Савельевна рассмеялась.

— Вы правы, особенно когда после торжественной части начнется музыкальная, а потом и танцы, — тогда уж, по-моему, никто ни на что не будет обращать внимания!..

— Вечер должен удаться, я уверен! — сказал Ульмасов. — Вы не жалели сил, чтобы организовать его…

— Как мне известно, — доверительно нагнулся к Ульмасову Ориф, — многие приглашенные должны показать свое национальное искусство — петь, танцевать, в том числе и мы с вами!..

— Пусть люди немного отдохнут сегодня и развеются, они имеют на это право, товарищи. Но пора и начинать, — к Ольге Савельевне подошла Людмила Платоновна, и директор распорядилась открыть торжественную часть.

Вместо официального доклада выступили представители воинских частей, рядовые и командиры. Выступали и те, кто принимал участие в боевых действиях и понюхал пороха, а теперь, вернувшись по инвалидности с фронта и работая в тылу, рассказывал о том, что враг, конечно, силен и что воевать с таким серьезным противником нелегко… И звучали полные веры слова: обязательно придет светлый день — день победы над фашистской Германией…

— Ей-богу, если бы мне разрешили, — на сцену поднялся стройный, широкоплечий, черноволосый молодой человек с боевыми орденами на груди, в тельняшке и матросской куртке, левый рукав которой был пуст, — вот этой здоровой рукой отправил бы жариться в ад еще несколько гадов-фрицев! Я, товарищи, с детства остался без отца и матери. Воспитывался друзьями родителей, старыми большевиками, а позже в детдоме. До начала войны работал инженером-электриком в Белогорске. Поскольку срочную службу проходил в военно-морских частях, как только началась война, меня отправили на флот. Был командиром подразделения, служил на Балтике, в Ленинграде. Здесь вижу много своих земляков: уверен, их служба сегодня ни в чем не уступает службе солдата на фронте! Могу с гордостью заявить таджикским товарищам, что моим фронтовым другом, братом по оружию был один из лучших снайперов Ленинградского фронта — таджик Тешабай Одилов…

Все с интересом слушали моряка. Кто-то из зала громко спросил:

— А вы сами-то откуда, товарищ?

— Я родом из Джизака, знаете, есть такой город в Узбекистане? До войны окончил школу-интернат в Самарканде, поступил в Свердловский политехнический институт, а закончив учебу, остался работать здесь, на Урале. Отсюда же и в армию был призван.

— У вас остались родственники в Джизаке? — почему-то волнуясь, спросил Урмонбек Ульмасов, сам бывший джизакец.

— Нет, никого! По словам людей, был у меня дядя, которого еще до гибели моих родителей губернатор Самарканда сослал в Сибирь за участие в восстании 1916 года, и после этого о нем ни слуху ни духу. Был я недавно в Джизаке. Вдруг повезет, думал, стал расспрашивать людей из нашей махалли о судьбе близких родственников и дяди. Один старик сообщил мне, что вроде дядя мой жив, работает в Ташкенте. Приехал искать в Ташкент. Там узнал, что, похоже, он отправлен на Урал представителем ЦК Компартии Узбекистана, вроде политруком трудовой армии… Взял вот его адрес и, вернувшись на Урал, уже неделю ищу дядю по трудовым отрядам…

Урмонбек внезапно изменился в лице, взволнованно спросил:

— Как ваша фамилия и имя, молодой человек?

— Ульмасов Рустамбек!

Ульмасов поспешно вышел из-за стола президиума, подошел к моряку.

— Вы знаете фамилию и имя своего дяди?

Молодой человек выглядел необычайно растерянным, взволнованным, как и сам Урмонбек. Зал притих, словно все ждали чего-то необычного, что должно было произойти теперь, сейчас, на их глазах.

— Говорили, что его фамилия тоже Ульмасов, а вот имени, к сожалению, не знаю…

Урмонбек шагнул к Рустамбеку, крепко обнял его за плечи, воскликнул:

— Считай, что ты нашел своего дядю, я Урмонбек Ульмасов!

С трудом справившись с охватившим его волнением, не снимая руки с плеча племянника, Урмонбек повернулся к залу:

— Дорогие товарищи, чего только не бывает на свете!.. В семнадцатом году, когда я вернулся из Сибири, мне рассказали, что после смерти родителей Рустамбек куда-то исчез. Куда — никто не мог сказать. Я тоже его искал долгие годы, ведь из близких у меня никого нет! Какой удивительный случай, товарищи!..

В глазах Ульмасова блеснули слезы, Рустамбек же молчал. Только глаза его выдавали волнение.

Подошел усто Барот.

— Мне снова вспоминается, дорогой друг Урмонбек, шестнадцатый год… Трое нас было в той ссылке, вы, Ака Навруз и я… Каких только лишений не претерпели! Вдали от родины одни из нас потеряли родителей, близких родственников, другие лишились здоровья уже в молодые годы. И вот сегодня, дорогие товарищи, мы встретились на Урале. Возраст нам не позволил взять в руки винтовку и сражаться с проклятым врагом. Груз наших сегодняшних забот, скажу прямо, не легок. Однако этот груз несем на своих плечах не мы одни. Тысячи людей прибыли нынче на Урал. В этом краю мы нашли новых друзей, новых товарищей. Вот и мой друг Урмонбек нашел своего племянника, однополчанина нашего земляка, снайпера Тешабая Одилова. Хочу сказать, что здесь, на Урале, мы, рабочие трудовой армии, в лице директора школы товарища Комаровой, преподавателей Сабуровой и Николаевой нашли по-настоящему заботливых и любящих нас сестер… Благодаря им мы с вами, дорогие товарищи, присутствуем на таком великолепном вечере дружбы…

Все повернулись к преподавателям школы, захлопали.

Сначала выступили школьники. Потом показали свое искусство молодые воины. За ними на сцену вышли Ака Навруз, Исмат Рузи с домброй и запели.

Только Урмонбек Ульмасов и его племянник Рустамбек сидели в уголке зала уединившись. Они были настолько поглощены неожиданной встречей, рассказами о прожитом, что не слышали ни песен, ни музыки.

И это было настолько естественно, что все вокруг, радуясь в душе этой встрече, и не пытались как-то мешать их беседе или нарушить уединение. Зато другие узбеки, соревнуясь в мастерстве с Ака Наврузом и Исматом Рузи, так пели и отплясывали, что все без исключения были покорены их искусством.

Звучали узбекские и таджикские национальные мелодии. Людмила Платоновна вместе с другими учителями смотрела, как искусно, зажигательно и неутомимо танцуют гости. К ней подошел Ориф. Его не смущало, что Исмат Рузи не научился еще на своей домбре исполнять танго или фокстрот, — ритм его мелодий был достаточно четок и внятен, и молодые люди закружились в танце. Ориф слегка обнял Людмилу, она залилась румянцем, что очень оживляло ее лицо.

— Вы не сердитесь на мою дерзость? — тихо спросил ее Ориф.

— Что вы, нисколько! — не глядя на него, отвечала Людмила. — Наоборот… Я ждала… когда вы пригласите меня.

Таджикские и узбекские музыканты и певцы уступили место военному духовому оркестру.

Теперь уже Людмила пригласила Орифа.

— Надеюсь, и вы не рассердились за мою назойливость? — искренне засмущалась Людмила, улыбнувшись.

— Сердиться на такую деятельную женщину, прекрасного организатора — грех, Людмила Платоновна! — пошутил Ориф.

Несколько раздосадованная таким ответом, она воскликнула:

— О! Зачем же так официально, товарищ Ориф Одилович?

Ориф тут же понял, что пошутил неудачно; пытаясь загладить свою вину, чистосердечно рассмеялся:

— Это все влияние моей работы, дорогая Людмила Платоновна! Вот вы преподаете язык, литературу. И речь ваша, и обращение соответственно этому интеллигентны. Не торопитесь, потихоньку и мы научимся этому деликатному делу!

— Кто же вас научит? — полюбопытствовала Людмила.

— Вы, естественно! — ни на минуту не задумавшись, ответил Ориф.

Людмила громко и откровенно смеялась, так что некоторые даже повернулись в их сторону. Не обращая внимания на эти взгляды, она назидательно пошутила:

— Тогда будьте внимательным, прилежным учеником, товарищ Олимов!

— Я готов всем сердцем!.. — тихо сказал Ориф.

Этот ответ, видимо, удовлетворил Людмилу, потому что она чуть теснее, чем того требовал танец, прижалась к Орифу, и они закружились в вальсе. Подол ее голубого в горошек платья широко развевался, и Ориф подумал, что она похожа на красивую летящую бабочку.

Все, кто умел танцевать, заполнили зал. Ольга Савельевна пригласила на вальс усто Барота, и тот, нисколько не смущаясь, уверенно, немного тяжеловато, иногда сбиваясь с такта, закружился с директором школы, чем привлек к себе всеобщее внимание. Даже Ориф растерялся, недоуменно задаваясь вопросом, когда это старик успел научиться танцевать.

— Каков наш усто, а? — подмигнул он Ака Наврузу.

— Что ни говорите — школа, Орифджан! — пошутил Ака Навруз. — Дружба с молодым русским прорабом в Сибири не прошла даром. Вместе и на вечеринки рабочие ходили, там и танцевать научили нашего усто!..

Поблагодарив Ольгу Савельевну, усто проводил ее до места, сам же подошел к Ака Наврузу. Выглядел он слегка побледневшим, тяжело дышал. Было видно, нелегко ему дался этот танец.

— Друг мой, я восхищаюсь вами! — похвалил Ака Навруз, усаживая его на стул. — Вы и теперь, как прежде, танцуете по всем правилам!..

Усто Барот все еще еле переводил дыхание.

— Коль пригласила женщина, я не мог ей отказать, друг!

— Однако, должен заметить, вовремя музыка кончилась, усто! — сквозь смех проговорил Хакимча. — У вас уж и ноги начали заплетаться, не дай бог, упали бы еще к ногам женщины!..

Все рассмеялись шутке Хакимчи, но усто Барот и не думал сдаваться.

— Ну, упасть бы не упал, но после болезни, верно, слабость еще не прошла.

— Друг мой, хорошо, что все обошлось благополучно, не то не сносить бы вам головы перед мехрабадской тетушкой, вашей женой!.. — добродушно усмехнулся Ака Навруз.

И снова все дружно рассмеялись. Искренне хохотал и сам усто Барот и, кивнув на Орифа, увлеченно беседовавшего о чем-то вдали от всех у окна с Людмилой Платоновной, спросил:

— А что вы скажете, друзья, о нашем Орифджане?

— Э, дорогой друг, в его возрасте человек подобен строптивому коню: не признает ни узды, ни подуздка! — махнул рукой Ака Навруз.

— Да я пошутил, что вы, друг! Конечно, нельзя забывать, он очень молод! — согласился Барот-амак. — Вы только посмотрите, как благодаря Олимову и всем, кто помогал ему, хорошо прошел сегодняшний вечер, как заставил он оттаять наши заржавевшие сердца!.. А я-то, глупый, считал, что это пустая затея, не соглашался с Олимовым!..

— Да еще прибавьте к этому, — Ака Навруз посмотрел в сторону Ульмасовых, — благодаря этому вечеру Урмонбек нашел своего племянника. Это ли не радость?

А дядя с племянником все еще сидели рядышком и никак не могли наговориться. То и дело к ним подходили учащиеся школы с тетрадками в руках и просили расписаться на память об этом дне.

…Заставили оттаять наши заржавевшие сердца, — повторял про себя усто Барот, — более точно не скажешь! Причину такого ощущения не надо и объяснять, она понятна без слов. Оторванные от родных мест, в течение долгих дней и месяцев пребывавшие в однообразных условиях работы и жизни, трудармейцы не могли не черстветь душой, порою даже сторонились друг друга, потому что, как говаривал усто Барот, сердца их порою уже не в состоянии были что-то воспринимать. Но когда они собрались все вместе на праздник Дня Красной Армии, поняли, что не могут существовать друг без друга, что нет ничего превыше чувства дружбы, которое спаяло их здесь, в далеком уральском поселке, и что нет ничего прекраснее, чем это товарищеское общение в редкие часы отдыха, которые выпали и будут выпадать им в будущем нечасто. Ушли и мрачные мысли, одолевавшие в последнее время, осталось ощущение своей необходимости другому, независимо от разности языка или рода занятий каждого. Конечно, тут сыграло свою роль и то, как был организован вечер.

И вот теперь, когда время близилось к одиннадцати, и до отключения электричества оставались считанные минуты, и все знали, что, несмотря на праздник, завтра предстоит обычный рабочий день и всем подниматься чуть свет, — тем не менее никто не хотел расходиться. Поэтому то усто Барот, то Хакимча просили, чтобы оркестр поиграл еще немного. По очереди выходили в круг то узбекские, то таджикские трудармейцы, танцевали свои танцы, пели песни, не давая спадать общему веселью. Снова, уступая просьбам старейшин, заиграл духовой оркестр, закружились в зале пары.

— Уже поздно, — озабоченно посмотрел на часы Ориф Олимов, обращаясь к Людмиле Платоновне. — Как бы наша хозяйка Ольга Савельевна не рассердилась, что так затянулся вечер.

Людмила незаметно глубоко вздохнула.

— Если бы я была директором…

— И что бы вы тогда сделали?

— Разрешила бы всем, кто захочет, не расходиться хоть до самого утра!

— Знаете, Людмила Платоновна, хорошо, что вы не директор! — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Олимов.

— Почему вы так говорите?

— Да потому что завтра никто бы не смог подняться, чтобы идти на работу.

Людмила, улыбаясь, взглянула на Орифа, укоризненно покачала головой:

— О, молодой человек, мы с вами говорим о совершенно разных вещах!

И Ориф, тотчас понявший свою оплошность, почувствовал себя снова неловко от смущения за несообразительность, не знал, что и ответить. Он глядел на Людмилу, не в силах оторвать взгляда от ее лица, потом наконец произнес:

— Я понял, Людмила Платоновна, вы хотели сказать, как некогда говорил поэт:

Свеча, не гони от себя мотылька, — Миг встречи не долог, померкнешь с зарей.

Он перевел ей смысл бейта.

— Как хорошо! — заулыбалась она. — Как хорошо, что был такой умный поэт, который написал столь мудрый стих!..

И тут вдруг у Орифа, помимо его воли и желания, вырвалось:

— Дорогая моя Людмила! Если бы я был свободен… Свободен, как ветер! Мое сердце принадлежало бы только вам. И знаете, что бы я теперь сделал, если бы это было так?.. — Голос Орифа задрожал от волнения.

Но Людмила не дала ему договорить:

— Да, да, я знаю, я все знаю, не говорите, не надо, прошу вас! Знаю, что вы женаты, что у вас хорошая жена. Но разве может кто-то запретить любить женатого мужчину? Разве от нас это зависит? Все случилось еще в первую нашу встречу, там, на остановке. Потом я захотела узнать вас ближе, познакомиться с вами. И не для того чтобы преследовать или удерживать возле себя, связывать какими-то обещаниями, нет! Я сама удивляюсь, как в моем сердце родилось это чувство. Много раз решала: все, не буду больше думать о вас. Но ведь недаром говорится: сердцу не прикажешь. Нелегко мне будет, я знаю. Но все равно я не могла не сказать вам… А теперь прощайте, дорогой Ориф. До свидания.

Кончил свою песню Исмат Рузи, и снова заиграл оркестр; дирижер объявил, что это последний танец. Людмила не успела уйти, и Ориф, взяв ее руку в свои, снова пригласил. И она не в силах была отказаться. Они танцевали, глядя друг на друга неотрывно, нежно. И думали об одном и том же — о том, что неизбежно возникло между ними, что это выше их разумения, а потому сопротивляться этой силе, наверное, бесполезно.

13

Верно говорят в народе: февраль — кривые дороги… Вторая половина месяца выдалась на Урале особенно ветреной. Словно разгневавшееся, беснующееся существо, ветер свистел на все лады, с остервенением крутил снежные вихри, высоко поднимая их, буравил небо. Редко в эту военную зиму выдавались солнечные, безоблачные дни — почти все время от одного конца горизонта до другого небо заволакивали огромные тучи. И только теперь, в конце февраля, вдруг к середине дня где-то на юге небо светлело, тучи таяли, незаметно превращались в легкие, маленькие облака — и сквозь них на короткие мгновения голубело небо. Но это продолжалось недолго. Вновь налетал сильный порывистый ветер, собирал эти разрозненные облачка в тучу, и снова нависала серая беспросветная хмурость.

Трудармейцы, уже привыкшие к таким переменам погоды, к здешней суровой зиме, не обращали особого внимания на капризы природы, тем более что и времени на это не хватало, некогда было замечать, когда тучи, а когда солнышко: все с утра до ночи были заняты делом. Снова и снова долбили киркой и лопатой неподдающуюся промерзлую, каменно затвердевшую землю. Укладывали фундамент, заливали цемент, бетон, возводили стены, настилали крыши. И едва новый очередной корпус завода-гиганта готов был наполовину, тотчас туда начинали подвозить на огромных грузовиках станки и оборудование. Рабочие бережно снимали ящики, поднимали их кранами, устанавливали на место. Подводили к ним электроэнергию. И наступал сжатый до предела срок испытаний. В следующие дни, когда их испытывали, в холодных цехах, где не было еще ни дверей, ни крыши, за станками уже стояли рабочие. Большей частью это были женщины и подростки, жители той же Каменки и близлежащих деревень. Пройдя короткий курс обучения в ремесленных училищах, никогда прежде не знавшие, что такое производство, они теперь у станков заменяли опытных кадровых рабочих, ушедших на фронт. Надевалось все, что находилось теплого в каждом доме. Кутаных-перекутаных в семь одежек, обвязанных платками женщин трудно было узнать, так они стали похожи на редко встречающихся в цехах мужчин — в ватных стеганках и штанах, заправленных в сапоги и валенки, в промасленных рукавицах, они были неповоротливы. Лишь по грустным глазам можно было определить: так смотреть могли только женщины.

В недостроенных корпусах было холодно, как на улице. Непрерывно гудели работающие станки, ни на миг не смолкал шум и грохот стройки. Да к тому же и ветер разгуливал беспрепятственно, порою завывая, вливаясь в этот общий заводской гул и грохот. Но люди не отходили от станков, не спускали с них внимательных глаз. Особенно обращали на себя внимание подростки — маленькие, беспомощные, на первый взгляд, перед огромными махинами станков, до которых они могли порою дотянуться, лишь подставив под ноги ящик или соорудив еще какое-нибудь устойчивое приспособление. Особенно долго, пристально глядели на этих маленьких рабочих трудармейцы, все время заглядывавшие в цех по тем или иным своим делам.

В их взглядах читался не праздный интерес. Эти мальчики и девочки, еще вчера сидевшие за партой, сегодня заставляли трудармейцев изумляться, удивляться. В нынешних обстоятельствах эти подростки стояли у станков наравне со взрослыми, несли вместе с ними тяжелую ношу войны.

Наблюдая изо дня в день стойкость и мужество, с какими ребята трудились, взрослые не только удивлялись, они сами становились другими, внутренне преображаясь. Те, кто привык постоянно ныть и жаловаться на трудности и лишения, в присутствии этих детей смущенно умолкали. Те же, кто, не жалея сил, не отказываясь ни от какой работы, трудился на совесть, с чувством собственного достоинства, старались сделать еще больше, еще лучше.

Нормат Нурматов, которого по-прежнему товарищи ласково называли Норматом-самоварщиком, помня о его работе в мехрабадской чайхане, теперь вместе с другими трудармейцами отряда рыл траншею вокруг нового корпуса завода под водопровод. И каждый раз, заходя в цех, он не мог не остановиться у станка, за которым работал худенький большеглазый круглолицый мальчик. Стоя на большом металлическом упаковочном ящике, подстелив под ноги какую-то ветошь, чтобы не замерзали ноги, он своими хрупкими, худыми руками управлял станком, вытачивая на нем крохотные стальные стерженьки.

Еще более удивительным для Нормата было то, что к мальчику этому взрослые люди — мастер или бригадир цеха — обращались уважительно, по имени-отчеству.

— Как идут дела, Федор Иванович? — интересовался бригадир, проходя мимо.

— Неплохо, Кирилл Савельевич, — с достоинством немногословно отвечал мальчик.

— Пожалуйста, будьте предельно внимательны, Федор Иванович, хотелось бы, чтобы не было ни одного бракованного стержня!.. — дотошно напоминал старый мастер, внимательно разглядывая сквозь очки уже готовые, отшлифованные стержни.

— Хорошо, я постараюсь, Кирилл Савельевич, — серьезно, не прекращая работы, обещал маленький Федор Иванович.

Умиленный таким обращением, тоном разговора, Нормат-самоварщик не в силах был сдержать восхищения.

— Хвала отцу твоему, малыш! — говорил он, проходя мимо станка Феди и еще долго потом думая о мальчике и его работе.

Думал и не мог не вспоминать своих шестерых, оставшихся дома, в Мехрабаде. Самому младшему, когда он уезжал, было семь, и он только пошел в школу, а самому старшему, Холмату, исполнилось шестнадцать, и, как он недавно писал отцу, все они, старшие и младшие, продолжали учиться в школе, вместе с колхозными ребятами пасли скот, заменяя пастухов, которых забрали осенью в армию.

…Как далеко простерла свою кровавую лапу эта проклятая, всеразрушающая война, с горечью думал Нормат. Она беспощадно обрушилась и на головы наших безвинных детей, которым еще только предстоит познать этот светлый, прекрасный мир, познать все радости жизни…

Восьмой месяц льется кровь. Видимо-невидимо наших людей погибло в этой кровавой схватке, развязанной фашистской Германией, тяжело вздыхал Нормат. Вот взять хотя бы его, простого самоварщика. Какое там образование, только и выучился после революции что писать да читать. А все его дети ходят в школу, образованными будут, вон Холмат в институт после войны собирается. Но это после войны… А теперь сколько ребят осталось без крова, без родительской ласки! Сколько погибло под бомбежками! Сколько там, на оккупированных немцами землях… страшно подумать! Силен еще враг, ох силен, чтоб ему не дойти до своего дома живым… Все еще теснит наших, да техника-то у него, что и говорить, посильнее нашей. Но кто сказал, что они непобедимы? Вранье! Нормат даже плюнул в сердцах… Будут и у нас новые войска, новые соединения, вон в Каменке обучают молодых солдат, да разве в одной только Каменке, по всему Союзу в тылу готовят новые силы для разгрома врага. А танки, пушки, винтовки — за этим дело тоже не станет. Вот, к примеру, они здесь, в Каменке, строят новый завод, товарищ Олимов говорил им, что такого завода по мощи и производительности еще не бывало не только на Урале, но и во всем Союзе. Сколько он, этот завод, будет давать продукции, когда они закончат его строить! Да опять же не один он, уж государство позаботилось, чтобы весь тыл работал для победы, для фронта. Нет, решительно подумал Нормат, такой народ нельзя победить и сломить! Он вспомнил цех Феди, где только что был. И женщины, и дети, и старики — все встали к станкам, значит, понимают ответственность свою и старый и малый, да нет такого человека, который бы не чувствовал ее, наверное, даже младенец в колыбели и тот понимает…

Таких, как Федя, на заводе было много. Подростки тринадцати-четырнадцати лет, не жалуясь, переносили тяготы тяжелой физической работы. Они, как и все, кто трудился рядом, недоедали, отчего быстро приходила усталость, одолевала сонливость, они делались похожими на рано состарившихся маленьких старичков.

Таким казалось Нормату-самоварщику и лицо его нового друга Федора Ивановича. Горестные глубокие складки залегли у Фединых губ, лицо было с кулачок. И когда Нормат глядел на него, в сердце его поднималась ярость против врага, который, он считал, был повинен во всем, особенно в страданиях детей. Едва они познакомились — это было месяц назад, — как Нормат стал уважительно здороваться с Федей, расспрашивать о житье-бытье.

Однажды, когда Нормат подошел к станку Федора Ивановича, тот разговаривал с какой-то женщиной. Мальчик поздоровался с ним, сказал:

— Это моя мама, дядя Нормат, Анна Егоровна.

Нормат уважительно приложил обе руки к груди, поклоном головы приветствуя женщину, Анна Егоровна ответила ему, устало улыбнувшись, что-то сказала сыну на прощание и ушла.

— Твоя мама здесь, на заводе, работает? — спросил Нормат.

— Да, только в другом цехе.

— У тебя есть еще кто-нибудь, ну, там братья или сестры?..

— Кроме меня, еще трое маленьких.

— А отец твой где работает?

— На другом заводе, только он два месяца назад на фронт ушел. Вот недавно получили письмо с Ленинградского…

— И тебе обязательно надо было идти работать?

— Что поделаешь, — по-взрослому ответил мальчик. — Мы же не могли впятером прожить на одну мамину карточку. Что такое шестьсот граммов хлеба!..

Нормату-самоварщику тотчас вспомнились стенания некоторых его товарищей по бараку, получавших на одного эти же шестьсот граммов, да еще в придачу и питание из общего котла. Вспомнил, и его словно обожгло от обиды. «Эх, неблагодарные! Бессовестные! Ведь и мизинца этого малыша не стоите!» — с горечью подумал он, а вслух сказал:

— Знаешь, сынок, я восхищаюсь тобой. Поверь! Пусть руки твои не знают усталости, а сердце твое, Федор Иванович, никогда не испытывает горя!

Мальчик улыбнулся своими тонкими бледными губами.

— Спасибо, дядя Нормат, но… не называйте меня, пожалуйста, по имени-отчеству.

— Да ведь тебя здесь все только так и называют, и я…

— Они пусть, а вы зовите Федей.

— Хорошо, Федя, так-то оно лучше! — весело отвечал Нормат. — Мы теперь с тобой друзья. Ведь так?

Не проходило и дня, чтобы Нормат не забежал проведать маленького рабочего. Иногда он приносил в кармане своего ватника то горстку кишмиша, то орехов, то сухофруктов каких-нибудь и угощал Федю. Мальчик сначала стеснялся, не хотел брать угощение, но Нормат всегда знал, как сделать так, чтобы Федя взял.

— Бери, бери, Федяджан, отнесешь братишкам! Скажешь, подарок от дяди из Таджикистана, от Нормата-самоварщика! — уговаривал он, расхваливая одновременно свою прежнюю профессию. — Знаешь ли, быть самоварщиком в мирное время, скажу тебе, благое дело! Чайхана — не пивнушка какая-нибудь. Это желанное место встреч хороших людей. И ты сам доволен — всех увидишь, все узнаешь, утолишь жажду людей вкусным, ароматным зеленым чаем и еще слова благодарности услышишь. Чайхана — это тебе не забегаловка паршивая. Чай — целебный напиток. Ах, как я бы хотел, Федяджан, напоить тебя нашим таджикским зеленым чаем!..

Мальчик внимательно слушал, спрашивал, почему чай зеленый, вкусный ли он, и однажды, бросив исподлобья взгляд на высокого, могучего сложения Нормата, спросил:

— Вы уж извините меня, дядя Нормат, за мой вопрос, только ответьте мне правду: почему это вы, такой здоровый и сильный… и не на фронте?

Спросил и тут же смутился, покраснел.

Нормат рассмеялся раскатисто-басовито, молча отошел от станка Феди на несколько шагов, так, чтобы мальчик видел его с головы до ног. И тут только Федя заметил, как сильно припадает на левую ногу его новый друг, припадает и волочит ее, словно нога не его, а чужая.

— Понимаешь, басмачи со мной расправились, — пояснил Нормат, — вскоре после революции. Двенадцать лет мне тогда было, чуть поменьше, чем тебе сейчас. Нагрянули они к нам однажды в кишлак, подожгли дом. Когда мы задами решили убежать от них, стали стрелять, мать и отца на месте убили, а меня вот в бедро ранили. С тех пор я и хромаю…

Федя снова почувствовал себя неловко за неуместность своего вопроса, еще раз извинился.

— А в трудовую армию, знаешь, меня тоже не сразу взяли, просить очень пришлось, — продолжал, не замечая смущения мальчика, Нормат. — Добровольцем я записался. Вот ты, Федяджан, еще совсем маленький, четырнадцать лет тебе, а уже у станка стоишь. Как же я-то мог поступить иначе?..

Внезапно откуда-то послышался громкий женский плач, и все, кто находился в цеху, как по команде, повернули головы туда, откуда он доносился. По проходу шла мать Феди, Анна Егоровна, шла прямо к станку сына, поддерживаемая какими-то незнакомыми женщинами. Мальчик, и так бледный, побледнел еще больше: ни кровинки в лице, увидел Нормат. Бросив свои рукавицы, Федя остановил станок, побежал навстречу матери.

— Что случилось? Что? — спрашивал сын, обнимая Анну Егоровну за плечи.

Голова ее была низко опущена, пальцы судорожно сжимали маленький листок серой бумаги, на нем было что-то напечатано.

— Вот, похоронка! Отец!.. — протянула она листок сыну. — Только что брат твой принес мне сюда, на завод, — заплакала горше прежнего Анна Егоровна.

Федя взял в руки извещение, прочитал и, еле сдерживая готовые вырваться рыдания, все же нашел в себе силы, чтобы успокоить мать.

— Что поделаешь? — говорил он ей тихо, поглаживая по плечам, как взрослый, немало переживший человек. — Что поделаешь, мама? Возьми себя в руки, я тебя прошу!.. Ведь такое горе не только у нас!..

Нормат, слыша все, что говорил мальчик, и видя его мужественное поведение, не мог не удивляться его самообладанию и выдержке. Надо же, такой маленький, а еще находит силы, чтобы облегчить горе матери, думал он, провожая взглядом Анну Егоровну и ее сына, не отступавшего от женщины ни на шаг, бережно поддерживавшего ее. Невольно и Нормат двинулся следом за ними и шел до тех пор, пока перед ним не возник большой проем, выход из цеха, где еще не были навешены двери.

Часть третья И НАСТУПИЛ РАССВЕТ

1

В тот же вечер трудармейцев, обитателей бараков трудовой армии, ожидало радостное известие: с городской почты сообщили, что на имя рабочих Таджикистана пришло очень много посылок и что их необходимо получить как можно скорее.

Аксакал трудовой армии, старшина первого отряда усто Барот поручил это четверым дежурным по общежитиям. До полудня надо было перенести все посылки в тот барак, где жил усто Барот и который являлся чем-то вроде штаба трудовой армии таджиков.

Вечером, когда дневная смена вернулась с работы, когда все умылись и поужинали, усто пригласил из каждого барака по нескольку человек и прочитал им письмо, приложенное к одной из посылок.

«Дорогие наши земляки, — говорилось в нем, — дорогие родственники и близкие! Мы прочитали опубликованное в республиканских газетах открытое письмо вашего политрука товарища Орифа Олимова.

Поверьте, мы восхищаемся вашим доблестным трудом в непривычных для всех вас условиях трудной уральской зимы. Мы убеждены, что ваш труд в тылу ни в чем не уступает героизму наших солдат в действующей армии. Поэтому все мы горды тем, что имеем таких славных земляков и на фронте труда.

Дорогие земляки! Примите наши скромные подарки в знак безграничной любви к вам.

По поручению ваших земляков письмо подписали всего пятьдесят три человека. Список подписей прилагаем.

Мехрабад, февраль, 1942 год».

Усто Барот распорядился разделить посылки таким образом, чтобы всем досталось поровну — по числу проживающих в каждом бараке. И как только это было сделано и представители каждого барака ушли к себе, усто Барот сказал Ака Наврузу:

— Я думаю, друг мой, будет справедливо, если мы поделимся тем, что получили, и с нашими братьями-узбеками, и с учителями, нашими шефами. Как вы думаете? — спрашивал усто, расстилая на столе большой платок.

— Конечно, так и надо сделать! Очень хороша мелодия этого дела! — поддержал Ака Навруз, не преминув употребить любимое выражение.

С этими словами Ака Навруз засучил рукав своего теплого халата и, развязав мешочек, который был прислан лично ему, щедро вынул оттуда добрую половину.

— Поддерживаю тебя, друг мой! Пусть все отведают даров нашей республики! — и усто Барот повторил ту же процедуру со своей посылкой.

Не прошло и часа, как платок, расстеленный Ака Наврузом, не стал виден под высоченной горкой сухих фруктов и кишмиша. Точно такие же горки высились на столах других бараков трудармейцев, которые, узнав о почине своих старейшин, немедленно поддержали его. Довольный щедростью земляков, усто Барот зашел в каждый барак, благодарил всех.

— Спасибо вам, братья! Конечно, я понимаю, не очень-то легко заботиться о других, когда самому еле хватает. Однако, должен признаться, все вы проявили в данном случае щедрость необыкновенную, а ведь это одно из самых прекрасных качеств человека — доброта.

Вернувшись к себе, усто Барот и Ака Навруз долго пили чай, сидя вместе со своими земляками за столом, беседуя о том о сем, вспоминая свою долгую многотрудную жизнь.

— Мне сегодня в связи с этими посылками вспомнился один случай из моей юности, — вздохнул усто Барот. — Вот Ака Навруз и Ульмасов — свидетели этого случая. Помните, друзья, Кузьмина, который служил на железной дороге? Все в том же шестнадцатом году это и случилось… Я много тут рассказывал о том, как мы жили в Сибири… Так вот, заболел однажды Кузьмин, а мы все в дружбе с ним, из ссыльных он был. Заболел тяжело, чуть богу душу не отдал. Однако после болезни так ослаб и обессилел, что еле рукой и ногой мог шевелить. Мы с ним делились всем, чем могли. Но, конечно, всегда найдется паршивая овца в стаде: были и такие, что держались в стороне и капли жалости не проявили по отношению к Кузьмину. Больше того, один из них, как сейчас помню, по фамилии Самарин, послушавшись дружков своих, раньше нас вернувшись с работы, обчистил коробок, в котором мы запасали еду для больного. Оказывается, как мы потом узнали, бедняга Кузьмин умолял Самарина не делать этого — боялся умереть с голода… Самарин же, пнув ногой пустой коробок, ответил ему, что тот и так пропадет, что, мол, лучше будет для всех — лишний рот…

Вернулись мы с работы, на Кузьмине лица нет, и так бледен да худ, а тут еще такое, не ел целый день. Ну, схватили мы этого подлеца Самарина, выволокли за ворот на середину казармы и, конечно, отвели душу… В ту же ночь он куда-то, слава богу, исчез, говорят, попросил перевести в другое место, от нас подальше… Ну, Кузьмина мы на ноги поставили…

Вспомнил я об этом случае, друзья, потому что время тогда такое было, каждый только о себе и думал, человек человеку враг был… У нас-то теперь все по-другому, мы все словно люди из одной семьи, вот взять хотя бы сегодняшний наш почин. Когда б это в старое, царское время было возможно?.. Да никто б и не поверил, скажи об этом…

Все примолкли, и каждый, наверное, думал о том, что услышал от усто Барота. Было тихо, лишь изредка из дальнего угла доносилось какое-то подозрительное шуршание. Сначала на это никто не обращал внимания, потом, когда усто Барот кончил свой рассказ, эти звуки стали слышнее.

— Все наши вроде тут? — оглядев сидящих за столом, сказал Нормат. — А-а-а, это, конечно, Кучкарбай и Хамдам Очилов там возятся, им же ничто не интересно, кроме их грязных делишек и махинаций!

— Что случилось? — забеспокоился Ака Навруз, ничего не разобрав при тусклом свете электрической лампочки. Сложив руки козырьком над глазами, он посмотрел в дальний угол, откуда доносились таинственные звуки.

— Да эти двое, наверное, опять готовятся к очередному походу на рынок! — высказал предположение Нормат. — А ведь и горстки не выделили в общую долю из своих посылок, скупердяи!

С неимоверным отвращением к тем двоим усто Барот тихо сказал:

— Горбатого могила исправит, друзья…

— Подавились бы вы своими запасами, у-у-у, жадюги! — не выдержав, закричал, рванувшись к ним, Нормат, но тут же был остановлен Ака Наврузом.

Кучкарбай и Хамдам-смутьян, как его прозвали после того, как он вылез с предложением выдавать вместо денежных премий продукты, снова зашуршали чем-то, очевидно, прятали подальше свои мешки. Выйдя к столу, они испуганно глядели на сидящих за ним, боясь, как бы те не пошли проверять, чем они занимались там, на своих нарах. Оправившись от испуга, Хамдам грубо, нахально прикрикнул:

— А ты, самоварщик, сидел бы и не рыпался, не то найдешь по возвращении свою мать в могиле! — пригрозил он Нормату.

Рассвирепевший от этих слов Нормат снова рванулся к смутьянам, схватил Хамдама за воротник рубахи и, словно козла за ноги, выволок в проход между нарами. Тот что было сил вырывался из железных объятий.

— Ну-ка, я хочу посмотреть, подлец, как ты собираешься это осуществить! — и Нормат тряхнул его за шиворот еще несколько раз.

Хамдам побледнел, задрожал и не в силах был от испуга вымолвить ни слова. Кто-то попытался освободить Очилова из цепких рук Нормата, но не тут-то было: Нормат держал крепко.

— Отпустите его сейчас же, Нормат, — потребовал усто Барот. — Что это за самоуправство?

Лишь после этого Нормат несколько ослабил свои усилия и отпустил ворот рубашки Хамдама. Тот потер шею и все поводил ею, будто до сих пор чувствовал на ней пальцы силача.

— Только попадись мне в руки, да без свидетелей!.. — зашипел Хамдам. — Я тебе покажу, проклятый самоварщик!

Скандал утих, и усто Барот с Ака Наврузом, подозвав к столу Нормата, устроили ему разнос. Тот с опущенной головой, понимая, что не сдержался, тяжело и прерывисто дышал.

— Эх, усто амак! — с досадой заговорил он. — Зря вы меня эдак! Душа моя не выдержала, низость и подлость этих людей пятнают нашу честь, позорят всех нас! Дважды всех подвели! Ненасытные утробы, все кричат: «Голодны, голодны!» — но как только подвернется подходящий случай, сразу мешок через плечо — и на рынок торговать! Разве это по-мужски?..

— Твоя правда, Нормат! — согласился с ним Ака Навруз. — Однако не в твоей власти заниматься рукоприкладством, пусть определит руководство, как надо наказывать в подобных случаях!

Усто Барот, молча соглашаясь с другом, глядел из-под нахмуренных бровей. Его мучили противоречивые чувства. Может, зря рассказал, как расправились с Самариным рабочие, ведь Нормат поступил точно так же, как и он когда-то?.. С другой стороны, усто было стыдно; после его рассказа о событиях тех далеких дней, после похвал, на которые он сегодня не скупился по поводу щедрости, проявленной трудармейцами, эти двое наглецов снова испортили всем настроение. Да, не зря говорится: паршивая овца все стадо портит…

— Кучкарбай, Очилов! — внезапно позвал усто Барот.

Лениво откликнулся Кучкарбай, за ним что-то неразборчиво пробормотал Очилов.

— Подойдите-ка оба сюда, ко мне! — настойчиво повторил свою просьбу усто Барот.

Вразвалочку, не торопясь, оба подошли к столу, за которым сидели Ака Навруз, Хакимча и усто Барот. Усто повернулся лицом к нарам, где все уже укладывались спать, и твердо произнес:

— Я впервые пользуюсь правом старейшины трудового отряда и объявляю следующее: мы отказываемся жить и работать с такими людьми, как вы, Кучкарбай и Хамдам! Завтра же я обращусь к руководству трудовой армии с просьбой о переводе вас в другой отряд.

— За что? — тут же заныл Хамдам Очилов. — Что мы такого сделали?

— Неужели еще надо объяснять? — возмутился усто Барот. — Нам с вами не по пути! Сколько потрачено слов — и все попусту!.. Вас, видно, ничем не проймешь, это теперь ясно как день!

Но Очилов, будто не слыша сказанного, не собирался сдаваться.

— Нет, усто, мы не согласны! За что вы хотите перевести нас в другой отряд? За то, что мы не желаем подмазывать глотки другим? Да?..

Глаза усто Барота гневно блеснули, он на миг побледнел, потом кровь бросилась ему в лицо. Едва сдерживаясь, он шепотом спросил:

— Это мы-то смазываем кому-то глотки?!

Очилов смешался, избегая взгляда усто, пробормотал:

— Да нет, мы не вас имеем в виду! А таких, как самоварщик!..

Нормат хотел было встать и возразить что-то на это наглое заявление, однако Ака Навруз положил руку ему на плечо и посоветовал быть спокойнее.

— Хорошо, кому же, как вы говорите, Нормат смазывал глотку? — спросил он.

— Да разве вы не знаете, он же каждый день угощает русского мальчишку там, в цехе?! Пытается, видно, подобраться к его мамаше, она ведь вдовой осталась, знаем мы эти штучки! — цинично засмеялся Очилов.

Внезапно и гневно заговорили все разом: и те, кто сидел за столом, и те, кто уже залез отдыхать на нары. Нормат же пошел на Хамдама с кулаками, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Ака Навруз и Хакимча с двух сторон не схватили его.

Усто Барот поднял вверх обе руки, призывая всех к тишине, и, едва шум немного стих, твердо сказал Очилову:

— Я давно знал о вашей жадности и ненасытности, но не подозревал, что вы, Хамдам Очилов, еще и кляузник, что у вас черное сердце. Нормата мы давно знаем и в обиду не дадим! Нормат и все, похожие на него, о ком вы говорили, будто бы они кому-то подмазывают глотки, люди благородные, которым, к вашему сведению, наш Саади посвятил вот эти стихи:

Величьем духа славен человек, Смысл жизни в этом отыскать спеши. Скупец жестокосердный с камнем схож, В котором нет ни чувства, ни души. И не богатством удивляй людей — Деянья благородные верши.

— Что ж, товарищи, — трусливо обвел всех взглядом Хамдам Очилов, — я так понимаю эти стихи: быть благородным — это значит отдать свою долю другому, а самому ноги, что ли, протянуть?! Так?

Люди молчали. Неожиданно к столу подошел Исмат Рузи и, спросив разрешения Барот-амака, тихо сказал:

— Извините меня, ака Хамдам, но я скажу откровенно, хотя по возрасту вы годитесь мне в старшие братья. Вы второй раз сеете между нами смуту. Сначала, первый раз, вы затеяли ее в присутствии наших узбекских гостей, поставили в неловкое положение нашего политрука, товарища Олимова. Сегодня у вас под сомнением честность ака Нормата, да и всех нас вы испачкали грязью. Не знаю, что лучше, ака Хамдам: торговать каждый выходной на рынке, выручая за это деньги, или поделиться тем, что есть, с товарищами.

Очилов не сводил ненавистного взгляда с Исмата Рузи. Кучкарбай же, по мере того как говорил Исмат, покрывался от волнения испариной, все глубже и глубже втягивая голову в плечи, будто ежась от услышанного.

— Ты, молокосос, знай свое место! Нечего выпендриваться! — оборвал Исмата Рузи Очилов. Он хотел еще что-то добавить, но тут не выдержал усто Барот:

— Довольно, наслушались! Вывод один: с завтрашнего дня чтобы духу вашего тут не было. Убирайтесь вон из отряда! Больше нам с вами говорить не о чем! Может, на новом месте одумаетесь и поймете наконец!

Кучкарбай и вслед за ним Очилов, что-то бормоча под нос, пошли в свой угол, а усто Барот вместе с Ака Наврузом и Хакимчой решили, не откладывая до утра, сходить к Олимову.

Пожалуй, за все время существования трудовой армии впервые сложилась такая ситуация. Наверное, поэтому, когда закрылась дверь за ушедшими, все, кто был в бараке, словно воды в рот набрали. Непривычно гневное выражение лица усто Барота, который всегда был доброжелателен к людям, его твердое, непреклонное решение в отношении Кучкарбая и Очилова навели всех на серьезные размышления.

Это долгое молчание было вдруг нарушено: с верхних нар неожиданно без всякого предисловия кто-то из рабочих, тяжко вздохнув, громко прочитал бейт, который как нельзя лучше свидетельствовал о настроении людей:

Когда терпенью выйдет срок, Слова сражают, как клинок.

Казалось, после этого кто-то скажет хоть слово, кто-то заговорит, но нет, ответом и на этот бейт было всеобщее молчание.

Тем временем усто Барот с товарищами подошли к домику, где жил Олимов. У политрука горел свет, он еще не спал, да, кроме того, видно, был не один: все услышали, когда вошли в прихожую, что Ориф с кем-то вполголоса разговаривает.

— Наверное, у Олимова кто-то есть, — высказал предположение Хакимча, берясь за ручку двери.

— Хорошо еще, что наш политрук не спит, — заметил усто Барот.

Постучавшись, все трое вошли и сразу чуть не задохнулись от дыма: комната была прокурена насквозь, за столом сидели Ориф и Ульмасов.

— Здравствуйте, друзья! — приветствовал вошедших Олимов, вставая. — Что случилось, усто? Все ли у вас спокойно?

По тону Орифа и по его усталому виду усто Барот заключил, что пришли они не вовремя, поэтому решил как можно скорее изложить цель своего позднего визита.

Когда усто Барот закончил рассказ, Олимов, как ему показалось, чуть злорадно улыбнулся и помолчал какое-то время. Усто Барот по-своему расценил его улыбку.

— Понимаю, понимаю, товарищ Олимов! В свое время я не прислушался к вашему мнению и взял на поруки этих подлецов. А теперь, честно признаюсь, очень об этом сожалею!.. Не стоили они сочувствия! Но что поделаешь, всегда хочется видеть в каждом человеке хорошее…

— Конечно, — вступил в разговор Ака Навруз, — тем более что у каждого человека есть недостатки, не у каждого есть своя мелодия души, иной не в состоянии понять какие-то обыкновенные истины… А порою человек вдруг раскрывается с такой стороны, о которой мы и не подозревали. Вот, например, сегодня мой друг усто Барот проявил такую твердость и непреклонность, что все мы просто диву дались!

— О, в нашем друге много достойных качеств, — Ульмасов с симпатией посмотрел на усто Барота. — Назначь его хоть командиром полка — обязательно справится! Мы с Ака Наврузом знаем его с шестнадцатого года, уверены в нем, как в себе!..

Олимов внимательно слушал все, что говорилось, и одновременно думал, как же поступить с Кучкарбаем и Хамдамом Очиловым. Наконец решил: нужно отправить их на работу в самый дальний отряд, на строительство железнодорожной ветки, пусть-ка они поживут и поработают вдали от города, а главное — от рынка, может, это отобьет у них наконец охоту к торговле и спекуляции…

— Думаю, это будет на пользу им обоим, — устало заключил Ориф. — Еще хочу проинформировать вас, товарищи, о том, что по поручению областного комитета партии мы с товарищем Ульмасовым включили в обязательства нашей трудовой армии также пункт о строительстве общежития для рабочих отрядов. Возводить его в основном будут те, кто работает сейчас на строительстве ветки, это наши узбекские и таджикские товарищи, которых мы перебросим теперь сюда… Кстати, положение за прошедшие недели, с тех пор как я ездил туда по поручению секретаря обкома, уже немного выправилось. Мы укрепили отряд надежными товарищами. Это ядро отряда, наша опора, наши лучшие рабочие, и они будут время от времени меняться…

Ориф закурил снова, и все увидели, когда он чиркнул спичкой, как похудело его лицо, какие у него покрасневшие от постоянного недосыпания веки. Помолчав, он еще раз не преминул упрекнуть усто Барота за то, что если бы тот с первых дней проявил нетерпимость к спекулянтам и смутьянам своего отряда, если бы коммунисты-трудармейцы оказали ему вовремя необходимую поддержку, то им сегодня не пришлось бы обсуждать этот вопрос здесь, да еще в первом часу ночи…

Все трое были подавлены словами Орифа, понимая, что он прав. Покраснел всегда добродушный Ака Навруз, то и дело покашливал от смущения Хакимча, а усто нервно теребил свой нос, будто он ему мешал.

— Вот такие дела, дорогие товарищи, а теперь поздно… Давайте расходиться.

Ориф загасил папиросу, которую не выпускал изо рта во все время разговора, встал, чтобы проводить гостей.

— Все ясно, товарищ Олимов! — Следом за Орифом поднялся Хакимча.

— Я с вами, подождите, только оденусь, — попросил Ульмасов, идя к вешалке и снимая пальто следом за усто Баротом.

Часы показывали половину второго. Ориф присел к столу, потом вспомнил, что надо проветрить комнату, открыл форточку, снова сел. Решил перечитать письма от жены и от отца — только сейчас остался наконец один.

Ориф достал из кармана гимнастерки конверты, разложил перед собой на столе. Сначала надо прочитать письмо Шамсии.

Ульмасов успокаивал расстроившихся друзей, которые, выйдя от Олимова, всю дорогу молчали.

— Кто мог предвидеть, что эти двое так поведут себя, вы же, усто, делали все, чтобы этого не произошло. Не казнитесь! — говорил Урмонбек по дороге в общежитие. — Нам с Олимовым сегодня тоже здорово досталось в обкоме партии.

— Вам-то за что? — одновременно спросили усто Барот и Хакимча.

— В последние дни военный патруль задержал на рынке несколько человек и из наших отрядов. Так же, как и ваши, торговали луком и сухофруктами, да цены неимоверные заломили… В обкоме сказали: вот, мол, жалуются на нехватку продовольствия, а сами… К тому же в последние десять дней резко упал темп работ на стройке.

Хакимча сокрушенно покачал головой, сочувствуя:

— Мы пришли не вовремя, это было понятно по настроению Олимова, получилось, как соль на рану…

— Да, вроде того, — Ульмасов помолчал. — Нас обоих предупредили, чтобы приняли срочные меры к этим хапугам. Мы и решили поскорее отправить на дальние участки строительства всех любителей походов на рынок.

— Вот в чем дело, оказывается, друг, а мы-то голову ломали, что такое с Олимовым! — Ака Навруз взял под руку погруженного в свои думы, молча шагавшего рядом усто Барота.

— И сверх того, — вопросительно посмотрел на Ульмасова Хакимча, — на вас возложили еще и ответственность за строительство новых общежитий, правильно я понял?

— Да нет, не совсем так, — пояснил Ульмасов. — Олимов сам попросил… Я, правда, сначала удивился, зачем это он взваливает на себя дополнительные заботы, будто мало того, что он уже делает. Но потом, поразмыслив, решил: наверное, он прав… Удивительно энергичный человек Олимов! И что еще более важно — очень ответственный. Правда, близко к сердцу принимает даже маленькие неприятности. Ну, ничего, возраст — дело наживное, научится сдерживать себя.

— И наш приход был не ко времени! — Усто Бароту не давала покоя мысль о том, что они потревожили человека.

— Да нет, усто, просто все одно к одному пришлось, навалилась куча неприятностей в один день. Я забыл сказать вам, что мы с ним из обкома заглянули еще на заводские курсы профтехобразования. Ну, и там пожаловались, что очень немного таджикских трудармейцев на них записалось… Да и письмо отца расстроило… Он пишет, что почти два месяца нет писем от сестры, она работает в военном эвакогоспитале. Жена дни и ночи в больнице. Пишет, что сын уже самостоятельно дома хозяйничает… Есть от чего расстроиться, маленький ведь совсем парнишка… Скажу вам, будь я на его месте, тоже бы нервничал…

— Хороший вы человек, Урмонбек, душевно к людям относитесь… Честь и хвала вам за это! — прощаясь около дверей общежития, сказал Ака Навруз.

По стариковской привычке все трое еще долго обдумывали слова Урмонбека, сказанные по дороге домой: и об Олимове, о его заботах и тревогах, о том, сколько легло всего на его плечи, и о том, что боевой им достался политрук, вон как хорошо говорил о нем Ульмасов…

2

В самом деле, у Орифа Олимова для плохого настроения причин было более чем достаточно. Ульмасов, конечно, не обо всем рассказал усто Бароту и его друзьям.

Дело в том, что утром минувшего дня первый секретарь обкома партии Соколов собрал совещание и против обыкновения был необычайно требователен в отношении партийных и комсомольских работников. Он засыпал их вопросами, касающимися недостатков в работе, фактов проявления безразличия и безответственности при выполнении заданий обкома, интересовался ходом выполнения планов, сроком их исполнения, причинами отставания, графиком работ на отдельных участках строительства.

Попросил Ульмасова и Олимова объяснить причину отставания в последнюю декаду. Заметил, кстати, что ему известны факты нарушения дисциплины трудармейцами: в рабочие дни они торгуют на рынке и, будучи задержаны патрулем, объясняют, что отсутствуют на работе с ведома своих политруков Ульмасова и Олимова.

Конечно, ни Олимов, ни Ульмасов не могли сколько-нибудь вразумительно ответить на претензии секретаря обкома, а потому сгорали от смущения.

— Я понимаю, дорогие товарищи, — продолжал Соколов. — Трудно руководить таким большим коллективом, в который влились люди самые разные. Трудно их сплотить, нацелить на выполнение общих задач, связанных со строительством нашего завода. Должен подчеркнуть, нашими политработниками много сделано как раз по части сплочения трудармейцев, но еще больше предстоит сделать. Не буду говорить о трудностях, — мы все, кто сегодня присутствует здесь, достаточно о них осведомлены. Дело чести, долга каждого коммуниста, зная об этих трудностях, тем не менее продолжать зажигать сердца людей во имя исполнения священного долга перед Родиной и народом. На вас надежда, товарищи! Понятно ли я говорю? — будто обращаясь лишь к Олимову и Ульмасову, спросил Соколов.

— Конечно, Игнат Яковлевич! — одновременно ответили оба, садясь на прежние места и продолжая внимательно слушать то, о чем далее без перерыва стал говорить секретарь обкома.

— Хотя фашистские орды и отброшены от столицы нашей Родины на десятки, а в иных местах и сотни километров, положение на фронтах по-прежнему остается серьезным. Угроза свободе и независимости нашего государства все еще велика. Страна в труднейшем положении — без Украины и Белоруссии, без республик Прибалтики и Ленинграда, без угля Донбасса и металла средней полосы России, без зерна и продовольствия, которыми обеспечивали нас области и республики, ныне оккупированные фашистскими захватчиками… Все сложнее обстоит дело и с трудовыми ресурсами. Люди нужны фронту, и мы обязаны заботиться об этом в первую очередь. Но не менее необходимы они и здесь, в тылу, для того чтобы обеспечить фронт всем необходимым — пушками, снарядами, танками, боеприпасами… Не исключено, что в ближайшее время из-за нехватки рабочих рук снизится уровень производства на предприятиях местной промышленности, уменьшится урожайность зерновых в сельском хозяйстве…

Следует сказать, — откашлявшись и выпив несколько глотков чая из стакана, продолжал Соколов, — что многие зарубежные государства после разгрома немцев под Москвой стали благоволить к нам. В частности, Англия и Соединенные Штаты Америки готовы теперь протянуть нам руку помощи. Однако, несмотря на это, пока мы можем рассчитывать лишь на собственные силы. Обстановка требует того, чтобы как передняя линия фронта, так и передняя линия тыла, на которой и мы с вами держим позиции, превратились в единый монолитный сплав. И все мы должны считать себя боевыми солдатами этого фронта…

Вставая с места, обмениваясь мнениями, одни согласно кивали в подтверждение его правоты, другие говорили — «совершенно справедливо!» — третьи тут же подходили к Соколову, чтобы разрешить какие-то неотложные вопросы.

— Вот, дорогой Орифджан, — тихо говорил Ульмасов Олимову, когда они выходили из зала заседаний обкома партии, — мы с вами очень хотели, чтобы нас отправили на фронт. А теперь видите, как сказал Соколов, фронт-то рядом, он здесь, у нас.

Олимов так же тихо ответил:

— Сказать по правде, товарищ Ульмасов, я так думаю, у наших трудармейцев нет только винтовок в руках и шинелей на плечах, все остальное как на фронте…

Едва Ульмасов и Олимов вышли в коридор, их догнал, запыхавшись, Сорокин и, пригласив в свой кабинет, достал из сейфа какую-то бумагу, показал им и попросил прочитать и подписать.

Это было решение бюро обкома партии о том, чтобы поручить, по предложению Олимова, строительство нового рабочего общежития трудармейцам Узбекистана и Таджикистана.

Олимов внимательно читал, и на его лице, видел Ульмасов, появлялось выражение то ли чувства сожаления, то ли досады. Непонятно было, к чему относилось это чувство недовольства — к себе ли за то, что взвалил на свои плечи еще и этот воз, или к Сорокину, который дал сейчас ему подписать это решение. Но, как говорится, дело было сделано, и Ориф, быстро вынув из нагрудного кармана ручку, поставил свою размашистую подпись под документом. То же сделал и Ульмасов. Возвращая бумагу Сорокину, он снова глянул на Олимова:

— Ничего страшного, дорогой друг Ориф, были бы люди здоровы, это сейчас для нас главное — сберечь людей, накормить, обогреть… И тогда будет все, как мы задумали…

— Не считайте меня пустым болтуном, товарищ Ульмасов… — Сорокин положил решение бюро в сейф, запер его и как бы только для них двоих доверительно сказал: — Услышав ваши слова, я посчитал нужным еще раз предупредить: в скором времени норма на хлеб снова будет урезана.

— Кому же конкретно? — в замешательстве встревожился Ориф.

— Всем! Рабочим, конечно, меньше срежут, а другим — по специальным категориям.

Ориф и Урмонбек удивленно переглянулись.

— И с какого же времени? — озабоченно спросил Ульмасов.

— Об этом сообщат особо, — ответил Сорокин, — во всяком случае, до конца месяца станет известно. Поэтому надо быть начеку, знать о настроении рабочих, особенно тех, кто любит распространять различные слухи, сеять панику.

Ульмасов и Олимов вышли из обкома взволнованные, нервы не выдерживали постоянного напряжения… И хотя Ориф открыто не высказал своего настроения, Урмонбек чувствовал, что его молодой друг пребывал теперь где-то далеко, в своих нескончаемых раздумьях.

— Не расстраивайтесь, дорогой Орифджан, — успокаивал он его и сам, словно сетуя, произнес: — Сегодня, как говорится, мы, наверное, встали с вами с левой ноги!..

Ориф улыбнулся.

— И вы верите в приметы?

— Иногда, дорогой, чисто формально, чтобы как-то успокоить собственное сердце! — смеясь, ответил Ульмасов.

Чем ближе узнавал Ориф Олимов Урмонбека, тем больше ему нравилось в старшем друге умение в любых обстоятельствах держать себя спокойно, с достоинством, а если бывало необходимо, то и приободрить, развеять гнетущее состояние другого. Конечно, думал Ориф, возвращаясь мыслями к Урмонбеку, у него немалый жизненный опыт, он много видел и пережил на своем веку. И путь его не был легким — от рабочего кожевенного завода до партийного, общественного деятеля. Всякое повидал он за свои пятьдесят с небольшим лет, и наград удостоился за успехи в партийной и хозяйственной деятельности, и наказывался за ошибки, не всегда, правда, справедливо. Но это не повлияло на его мироощущение: умея сохранять спокойствие в ситуациях самых сложных, Ульмасов радовался жизни, проявляя дальновидность и мудрость.

И теперь Урмонбек после совещания у Соколова был внешне спокоен, словно ничего особенного и не произошло, хотя все неприятное, что довелось сегодня услышать Орифу, в равной степени относилось и к нему, Ульмасову.

— Хотите знать правду, Урмонбек Ульмасович? — спросил Ориф. — Я завидую вам, вашему характеру… По-хорошему завидую.

— Спасибо, брат, однако и ваш характер служит мне примером, и у вас есть чему поучиться, — улыбнулся он. — Как говорится, и гора перед вами не устоит.

— Да что это мы с вами сегодня взялись расхваливать друг друга, ну точно как в той басне: «За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?!» — засмеялся Ориф, стараясь перевести разговор на другую тему. — Давайте-ка, товарищ Ульмасов, пойдем сейчас ко мне и хорошенько обдумаем, что мы должны с вами предпринять в связи с сегодняшним разговором у Соколова.

Уже стало темнеть, когда они подошли к домику Орифа. Выпили чая, перекусили тем, что было, и, не выпуская папирос изо рта, стали обсуждать свои неотложные дела — обсуждали до тех пор, пока не раздался стук в дверь и к Олимову не пришел усто Барот с товарищами…

На следующий день они встретились снова, а встретившись, опять до самого полудня обговаривали планы, которые предстояло осуществить с рабочими трудовых отрядов.

Довольный результатами совместной работы с Ульмасовым, Ориф на прощание, уже около самой двери, напомнил Урмонбеку бейт любимого им Саади, кладезь мудрых мыслей которого был, по мнению Орифа, поистине неистощим:

Совет — успех любого дела, Иначе добра не жди от дела…

На следующей неделе оба политрука горячо принялись за реализацию намеченных совместно планов.

Целый день с утра до вечера Ориф был на стройке у трудармейцев, вечера проводил у них в общежитии.

Уральская зима в ту пору постепенно сдавала свои позиции, морозы ослабели, однако влажность воздуха, сырость, которая исходила от развороченной гигантской стройкой земли, в соединении с холодным степным ветром нагоняла озноб даже на самых стойких. Иногда погода ненадолго прояснялась, все чаще напоминая о близкой весне, но лучи солнца, не греющие, не радующие, вызывали в памяти Орифа другое солнце, теплое и ласковое, которое светило там, на далекой родине. Но в эту пору уральское солнце было еще очень редким гостем, набегали тучи, снова небо хмурилось, и тотчас забывалось на миг представшее видение далеких мирных дней. Перед глазами Орифа снова вставали горы перепаханной земли, все так же тяжело эта земля отступала перед натиском строителей, все так же нехотя разрешала укладывать в свое обледенелое чрево гигантские трубы, коммуникации, фундаменты будущих зданий, сопротивляясь человеку, упрямо долбившему ее. В литейных цехах плавили чугун, столяры обрабатывали доски, бревна, изготовляли миллионы деталей для завода-гиганта. Шла тяжелая каждодневная работа стройки и производства, вырастали новые корпуса, подсобные помещения, набирал обороты громадный завод, волею человека вставший в степи под Каменкой.

Изо дня в день бывая то в одном, то в другом труд-отряде, Олимов видел, какую существенную долю работ выполняют на строительстве завода его земляки, и не мог не чувствовать удовлетворения. Однако стоило ему вспомнить о требованиях Соколова, предъявленных в последнюю встречу, как это чувство удовлетворения сменялось недовольством собою, мыслями о том, что он недостаточно строг и взыскателен к рабочим-трудармейцам. В такие минуты даже голос его менялся.

— Март месяц, товарищи, на носу! Последний перед пуском завода, который начнет работать на полную мощность! Не забывайте об этом, пожалуйста! — то и дело напоминал он то в одном, то в другом отряде.

Март. Такова была установка обкома партии, и все знали о ней. И конечно, Олимов понимал, что любыми силами и средствами завод будет пущен, станет работать на полную мощность. Но он понимал и другое. Требуя от рабочих трудиться с большей отдачей, нельзя было забывать об их по-прежнему неустроенном быте. Они уже научились превозмогать невзгоды и лишения. Даже когда становилось невтерпеж стоять на месте от сырости и холода и одеревеневшие ноги ничего уже не чувствовали, люди не теряли присутствия духа, не утрачивали чувства юмора, устраивали шуточные кулачные бои, чтобы согреться.

— Борьбу затеяли? — спрашивал Олимов на следующее утро, увидев одну из таких схваток в третьем отряде трудармейцев. И рабочие, улыбаясь, отвечали:

— Да нет, товарищ Олимов, дружеская схватка! Движение есть жизнь, — так мы согреваемся!

И Олимов, готовый услышать, как кто-то недовольно, раздраженно огрызнется на его вопрос, от этого незлобивого ответа трудармейцев, их спокойного вида светлел лицом. Ну как не уважать этих удивительных людей, думал он, как не преклоняться перед их мужеством! А ведь еще позавчера, услышав рассказ усто Барота о недостойных махинациях Очилова и его дружка, Ориф потерял покой и сон. Сегодня же утром, перед тем, как идти в отряды, сто раз передумал, как-то его встретят там, не объявится ли новый смутьян, который испортит настроение всем вокруг, подобьет слабых на недостойное дело… Но нет, ничего подобного не произошло. Конечно, как всегда это было с Орифом, едва увидел он своих земляков за работой, сердце болезненно сжалось — так непригляден и жалок был вид некоторых. Но никто не жаловался. Более того, он не поймал на себе ни одного злобного или унылого взгляда. Ориф от души пожимал огрубевшие от работы, протянутые ему руки, здоровался, приговаривая каждый раз: «Не уставайте, земляки!» И все как один дружно отвечали: «Будьте здоровы! Спасибо! И вы не уставайте, комиссар!»

Но велико было искушение, и, привыкший задавать всегда один и тот же вопрос, Олимов спросил и сегодня:

— Есть ли, товарищи, какие-нибудь жалобы или заявления?

После минутного молчания вперед выступил пожилой мужчина с густой бородой и усами.

— Ну, про одежду я вам говорить не буду, вы и сами все знаете, товарищ Олимов! А вот насчет инструментов… Пора бы уж заменить некоторые, а то становится трудно работать, затупились кирки и лопаты, и вообще их надо насаживать на новые ручки… износились!

— Что еще? — коротко спросил Олимов, а в голове все сидела неотвязная мысль: неужели никто не заноет, не пожалуется сегодня?..

К Олимову подошел маленький круглый человечек в ушанке, надвинутой на самые глаза, перепоясанный широким ремнем поверх ватника, обутый в большие, явно не по размеру солдатские сапоги. Изобразив какое-то подобие улыбки на застывших от холода губах, он засмущался:

— Да есть тут одна жалоба, товарищ Олимов…

— Пожалуйста, я вас слушаю! — изучающе глядя на человечка, приготовился слушать Ориф.

Все с недоумением уставились на этого коротышку: мол, что еще там у него за жалоба? А тот, опершись на длинный лом, который держал в руках, хитро подморгнул:

— Не зря ведь говорят, товарищ Олимов, делу — время, потехе — час! Так? Неплохо бы и в нашем общежитии, как у усто Барота и Ака Навруза, после работы послушать иногда игру и пение Исмата Рузи. Музыки просит душа, поверьте!..

Неожиданно все одобрительно зашумели.

— Верно говорит Шадиджан! Хорошо бы и нам хоть иногда послушать Исмата Рузи!..

Как по душе пришлась Олимову эта просьба, как широко улыбнулся он, подойдя к Шади и тронув его за плечо!

— Организуем, Шадиджан! Обязательно организуем вам концерты! Сам в ближайшее время приду к вам и приведу с собой Исмата. Обещаю! Но скажите, неужели в вашем отряде нет ни музыкантов, ни певцов?

— Как нет, конечно, есть! — безнадежно махнул рукой Шади. — Да только голосом никто не вышел — сипят!

Все засмеялись. Олимов незаметно огляделся. С кем-то встретился взглядом, с кем-то перекинулся несколькими словами. Кто-то терпеливо ждал, когда он кончит говорить, чтобы подойти к нему. Кто-то, громко смеясь, обсуждал уже что-то с соседом… Возможно, не пройдет и минуты и кто-то решит пожаловаться на старшину отряда, а то и лично ему, Олимову, предъявит какие-то обоснованные или необоснованные требования… Как знать? Люди возвращались на свои рабочие места, а Ориф, будто только что проникнув в сокровенные тайники их душ, был счастлив и горд этим приобщением. Они представились ему высокими и гордыми, словно горы родного края, чистыми и целомудренными — как родники его родины, сильными, вечными — вроде тех величественных чинар, что росли около его дома… Он не мог не восхищаться в душе своими земляками, с каждым днем все более проникаясь к ним сыновней любовью — любовью и состраданием одновременно. Ведь он понимал, как труд их тяжел, а то, что они высказывают ему порой, это всего лишь малая доля, выплеснувшаяся под влиянием минуты.

И, понимая все, Олимов должен, обязан был сегодня ставить перед ними новые, еще более трудные задачи, побуждая работать со все большей отдачей и энергией. Не явится ли это, думал Олимов, причиной недовольств… И тем не менее он был должен…

— Какое такое новое задание? — не очень довольным голосом спросил кто-то.

— Принципиально, товарищи, все остается по-старому, — пояснил Олимов. — И речь идет всего лишь о новых сроках ввода в строй завода, который мы с вами строим. Это требование Государственного комитета обороны. Оно продиктовано, как мы все с вами понимаем, обстановкой, сложившейся на фронте. Срок, который поставлен, — конец марта месяца. Это и есть, товарищи, новая задача, поставленная перед нами, трудармейцами…

Люди молчали.

Молчание нарушил негромкий простуженный голос ака Шади:

— Задание, о котором вы говорите, товарищ Олимов, нам понятно. Мы выполним его, только и вы помогите.

— Шадиджан прав, — подтвердил Хасан-амак. — Люди, уже столько сделавшие, обязательно доведут все, что положено, до конца. Впереди весна, товарищ Олимов, земля будет податливее и мягче, да и голодаем мы не так, как в первые месяцы, когда приехали сюда, — вовремя прибыли подарки наших земляков!.. Так что — будьте уверены, не подведем! Верно я говорю, земляки?

— Верно, верно, — закричал кто-то, — мы на все готовы, лишь бы война, проклятая, скорее кончилась!..

Вечером того же дня пришел Ориф Олимов в общежитие усто Барота и там неожиданно наткнулся на новую неприятность. Исходила она от того же Хамдама Очилова, который, узнав, что его переводят в другой отряд на строительство железнодорожной ветки, уже три дня не выходил на работу, жаловался на сильную головную боль, на то, что замучили круги перед глазами. Замотав шею и уши домашней вязки шарфом, он не вставал с постели и все твердил, что ему очень плохо.

В общежитии Олимова встретили, как всегда его встречали, уважительно, сердечно пожимали руку. Поднялся с нар вслед за другими и Хамдам Очилов, кряхтя, подошел к Орифу, жалуясь на недомогание.

Сели за стол, и Олимов спросил усто Барота и Ака Навруза, все ли здоровы в бараке, на что старейшины ответили, что очень сомневаются в том, что Очилов болен на самом деле. Олимов попросил одного рабочего сходить за фельдшером Харитоновым и, пока ждали его, рассказал об утренней беседе в третьем отряде. Между прочим заметил, что несколько трудармейцев из него будут переведены в другие, в частности на строительство железнодорожной ветки. Цель всех этих перестановок одна — укрепить наиболее слабые отряды, чтобы обеспечить в них дисциплину и тем самым не сорвать срока пуска завода в конце марта.

Доселе молчавшие и внимательно слушавшие Орифа рабочие вдруг задвигались, о чем-то перешептываясь. Олимов и его помощники вглядывались в выражение лиц людей, сидевших и стоявших перед ними, но из-за плохого освещения сделать это было трудно: видны были только силуэты и лишь изредка, когда вдруг на мгновение увеличивался накал электрической лампочки, можно было перехватить чей-то взгляд, рассмотреть выражение лица.

Морщась от неустойчивого света, Олимов после долгого молчания спросил наконец:

— Кто, усто Барот, включен в списки отправляемых в другие отряды?

— Я наметил тридцать человек, товарищ Олимов.

— Кто же именно, вы можете назвать? — неожиданно подал голос Очилов.

— Ну, на ваш вопрос я могу ответить, товарищ Очилов. Вы в этот список включены. Будете работать в отряде на строительстве железнодорожной ветки.

— Разве я здесь плохо работаю, что вы меня отправляете отсюда? — заныл Очилов.

— Надеемся, что вы и там будете работать неплохо, — Олимов многозначительно поглядел на Хамдама. — Это ведь производственная необходимость, и вы должны это понимать. Туда едете не только вы, но и еще многие ваши товарищи.

Пришли фельдшер Харитонов и рабочий, который ходил за ним. Не обращая внимания на их приход, Очилов продолжал упорствовать:

— Я болен уже несколько дней, пускай вместо меня пошлют кого-нибудь другого!..

— Нет, товарищ Очилов, зачем же? Мы попросим Ивана Даниловича хорошенько осмотреть вас и подлечить, если есть необходимость, перед отправкой в другой отряд. — Ориф встал навстречу вошедшему фельдшеру.

Харитонов присел на краешек ближайших нар, усмехнулся, глядя на Очилова:

— Да я же вас сегодня утром осмотрел и повторяю при всех то, что сказал вам: поздоровее многих здесь сидящих будете! Что вы еще от меня хотите, какого диагноза?

— Вы всего-навсего простой фельдшер! — обиделся Очилов. — А я требую, чтобы меня положили в больницу и показали настоящим врачам!

Прислушиваясь к этому разговору, Ака Навруз все время сокрушенно качал головой, наконец и он не выдержал:

— Да какие там врачи, перестаньте, Очилов, не портите нервы ни себе, ни другим! В самом-то деле, вы что, лучше всех, что ли, что к вам должно быть какое-то особое отношение? Чем вы отличаетесь от остальных?

— Кто это — остальные? — повысил голос Очилов. — Я знаю, некоторые хотят мне отомстить за то, что я не боюсь говорить правду в глаза!

— Скажите-ка, Очилов, а Собирджан Насимов, изрешеченный в тридцать девятом году самурайскими пулями под Халхин-Голом, который сегодня едет в этот отряд, — чем он хуже вас, как вы полагаете? — теперь уже совсем жестко, не сдерживая гнева, заключил Олимов. — Или же двадцать восемь других…

Очилов не дал ему договорить, перебил:

— Желающие пусть едут, никто не запрещает, а я не поеду!

Тут уже не выдержали все, кто присутствовал при этой сцене. Послышались гневные возгласы трудармейцев, возмутившихся наглости Очилова.

— Ну что ж, ваше дело! Но имейте в виду, — Ориф потерял терпение после бесконечных пререканий, — имейте в виду, Очилов, что по законам военного времени за отказ подчиниться приказу руководства ваше дело будет рассматривать военный трибунал.

Все в бараке вдруг смолкли. Еще никогда трудармейцы не видели своего командира в, таком состоянии и понимали, что не всякие нервы могут выдержать такое. Хамдам Очилов после этих слов Орифа словно оцепенел, замолчал и только вытирал рукавом рубашки выступивший на лбу и лице холодный пот.

Несмотря на то что с остальными членами отряда усто Барота у Олимова было полное взаимопонимание, он вышел из общежития расстроенный и мрачный, не выпив и пиалушки чая, предложенной Ака Наврузом. Смущенные необычайным поведением своего командира, его молча проводили, понимая, что ему теперь не до чая.

Чтобы немного прийти в себя и успокоиться, Ориф решил пройтись по Каменке. Дорогой снова и снова курил одну папиросу за другой, то и дело поглядывая на часы, но никак не мог рассмотреть из-за темноты, который час.

И погода, казалось Орифу, под стать его настроению. Небо мрачно застилали черные тучи, пригнанные холодным северным ветром. Лишь изредка мелькали в их просвете одна-две звездочки на краю горизонта и тотчас исчезали, поглощенные тьмой. Весь во власти своих невеселых дум, Ориф вдруг пожалел о том, что нет у него поэтического дара, чтобы сложить стихи об этой вот мерцающей звезде, о тучах, поскрипывающем под ногами снеге, суровой природе уральского края.

По мере того как он подходил все ближе к площади в центре поселка, до него явственнее доносился голос диктора из громкоговорителя, установленного, как он помнил, на столбе у автобусной остановки — той самой остановки, где они познакомились когда-то с Людмилой Платоновной. Он беззвучно вдруг рассмеялся и с какой-то твердой решимостью направился к этой остановке. Подошел, постоял немного, послушал последнее сообщение Совинформбюро, в котором говорилось о боях на отдельных направлениях, успешных действиях партизан в Белоруссии и на Брянщине, о помощи тружеников тыла фронту.

Настроение Олимова после этого заметно улучшилось, н он совсем было собрался возвращаться к себе домой, как увидел, что прямо к нему навстречу идет Людмила с коромыслом на плече и еще не видит его. Она шла, осторожно переступая, не сводя глаз со скользкой тропки, проложенной пешеходами, чуть согнувшись под тяжестью ведер. Ориф остановился прямо перед ней, и Людмила от неожиданности испуганно отпрянула назад. Когда же в тусклом свете фонаря узнала Олимова, заговорила, волнуясь.

— Боже, из-под земли вы, что ли, появились? — воскликнула она, придерживая обеими руками ведра, пришедшие в движение от неожиданной остановки.

— Здравствуйте, Людмила Платоновна, — обрадовался и Ориф. — Разрешите, донесу до дома ведра?

Несмотря на протесты Людмилы, он взял ведра и понес их в руках. Налегке Людмила двинулась за ним следом, объясняя, как дойти до ее дома. По дороге говорили о разном, обменивались новостями — что в школе, что на строительстве, но оба, хотя и держались официально и даже суховато, были довольны этой неожиданной встречей. Подойдя к крыльцу дома, где жила Людмила, Ориф поставил ведра.

— Пожалуйста, Людмила Платоновна! Мне было приятно повидать вас!

— Благодарю, Ориф Одилович, — чуть насмешливо ответила женщина. — Пожалуйста, если у вас есть немного времени, зайдите, я буду рада.

Хотя предложение Людмилы пришлось Орифу по душе, он тем не менее, поблагодарив, стал отказываться, ссылаясь на то, что уже поздно и пора домой.

— Неудобно, Людмила Платоновна, мешать вам отдыхать…

— Во-первых, завтра выходной, — не сдавалась Людмила. — А во-вторых, я так думаю, что хоть и поздно, но вы же приняли мое приглашение, раз оказались в наших краях?

— Не понимаю, о каком приглашении идет речь? — удивился Олимов.

— Разве, Ориф Одилович, вы не нашли моей записки в дверях квартиры? — еще более удивилась Людмила. — Я оставила сегодня днем…

— Не-ет! — протянул Ориф. — Я сегодня не заходил домой с утра, дел было очень много, так и не выбрался.

— Ну, бог с ней, с запиской, давайте без церемоний, заходите! Я потом вам объясню, что было в той записке, теперь уже не важно!

Следом за хозяйкой Ориф вошел в небольшую прихожую, снял пальто и шапку, а потом, по предложению Людмилы, скинул и свои тяжелые солдатские сапоги, от которых у него сегодня очень устали ноги, и остался в толстых шерстяных носках.

Комната Людмилы была небольшой, но выглядела просторной. Прямо напротив входа стоял диван, покрытый домотканым ковриком с кистями. На маленьком комоде — зеркало, перед которым в изобилии разложены предметы женского туалета — расческа, одеколон, какие-то коробочки… Кровать и письменный стол да небольшой столик посреди комнаты — вот и вся мебель. Над письменным столом Ориф увидел фотографии мужчины и женщины: у Людмилы с ними было явное сходство. Наверное, отец и мать, подумал Ориф. Под фотографиями на рабочем столе множество школьных тетрадей, книг…

Едва войдя в комнату, Ориф почувствовал, что пахнет чем-то вкусным, печеным, наверное, пирогами. Он так отвык от запаха домашней еды, что вдыхал этот аромат с наслаждением. Пока Ориф рассматривал жилище Людмилы, она поставила на скамеечку в прихожей ведра, накрыла их, подбросила в печку дров. Только после этого вошла в комнату, разрумянившись с мороза. Наверное, поэтому она показалась теперь Орифу необыкновенно юной, привлекательной и какой-то совершенно другой, не такой, какой она запомнилась ему после того школьного вечера, когда они виделись в последний раз.

— Присаживайтесь к столу, дорогой гость! — пригласила Людмила, выдвигая стулья из-за стола.

Все еще не справившийся с чувством изумления и от неожиданной встречи, и от обаяния этой милой женщины, Ориф тихо поблагодарил. Людмила вела себя непринужденно, легко и, усевшись за стол напротив Орифа, весело заговорила:

— Так вот, о приглашении, Ориф Одилович! Сегодня после обеда, когда закончились уроки в школе, я пошла к вам домой и, будто зная, что не застану вас, еще в школе приготовила записку… И оставила ее в дверях.

— Что-нибудь стряслось? — Ориф озабоченно посмотрел на Людмилу Платоновну.

— Да нет, не пугайтесь, ничего не произошло! Просто я очень захотела позвать вас сегодня в гости! — задумчиво глядя на Олимова, сказала Людмила.

— Вот так, без всякого повода — в гости?

— Да нет, повод как раз есть, — засмущалась женщина. — У меня сегодня день рожденья…

Ориф от неожиданности потерял дар речи. Конечно, ему очень льстило, что в свой праздничный день Людмила пригласила именно его. С другой стороны, было неудобно, что он явился с пустыми руками. Поэтому первым побуждением было уйти тотчас, немедленно, чтобы вернуться с каким-то подарком, пусть незначительным, неважно, лишь бы что-то преподнести ей. Но он погасил в себе это желание, потому что был поздний час, и где он мог бы раздобыть подарок, трудно было даже представить.

— Людмила Платоновна, вы меня поставили в очень неловкое положение! — вымолвил наконец Ориф.

— Да что случилось, почему? — искренне удивилась она.

Ориф объяснил.

— Стыдно, Людмила Платоновна, являться на день рождения с пустыми руками!..

Людмила ласково улыбнулась.

— Да что вы говорите, дорогой Ориф Одилович, для меня ценнее всех подарков… то, что вы пришли ко мне сегодня, пусть даже не зная о моем приглашении!..

С этими словами Людмила проворно сняла салфетку, которой был накрыт приготовленный ею торжественный ужин, и Ориф увидел, что к его приходу в этом доме готовились тщательно, с любовью. По военным временам это был просто роскошный стол — отварная картошка, соленые огурчики, квашеная капуста, селедка. В центре этого обилия яств высилась бутылка портвейна, а рядом в тарелке янтарно желтели перемешанные с кишмишом и орехами миндаль и курага.

Видя, какое впечатление произвел на Орифа стол, Людмила довольно засмеялась.

— Ну вот видите, а вы сопротивлялись, не хотели идти! Кстати, почему это вы говорите, что пришли без подарка? Вон ваш сюрприз к моему дню рождения! — И она показала на тарелку с сухофруктами и орехами. — Ваши земляки принесли позавчера. Спасибо им и вам!

— Тем не менее, Людмила Платоновна, я ваш должник, не отрицайте! — снова засмущался Ориф.

Увидев, что он все еще чувствует себя скованно, Людмила Платоновна налила в стопки вина, одну поставила перед Орифом, другую взяла в руку и хотела было что-то сказать, но Ориф опередил ее:

— Вы мне позволите, дорогая Людмила Платоновна?.. — Он помолчал немного, не сводя с нее взгляда, тихо произнес: — Я хочу поздравить вас с этим замечательным днем, вашим днем рожденья! От всей души желаю исполнения всех ваших желаний и надежд!

Соприкоснулись с коротким звоном стопки, Людмила отпила немного вина, посмотрела на Орифа.

— Как хорошо вы сказали, дорогой Орифджан! Правильно я говорю? Я слышала, так называют вас друзья, и мне это очень нравится…

Ориф молча кивнул, не сводя с Людмилы взгляда.

— Вы хорошо сказали, Орифджан, — исполнение моих желаний и надежд… Пусть хотя бы крохотная их часть исполнится, и я буду самой счастливой женщиной на земле…

— Почему так немного, дорогая Людмила Платоновна? Вы достойны большего! Пусть исполнятся все, абсолютно все ваши желания!..

— Знаете, Орифджан, я сегодня очень счастливая… Правда. У нас так повелось здесь, в школе, мы всегда поздравляем друг друга с днем рожденья. И нынче перед уроками меня поздравили мои коллеги, учителя. Но, знаете, самым желанный для меня сегодня было ваше появление. Не сердитесь на меня, не упрекайте, что, мол, разведенная молодая бабенка, а я ведь и в самом деле разведенная, пристает к женатому, солидному мужчине… Мне трудно говорить… вы понимаете меня… Мое сердце переполнено вами, и нет минуты, чтобы я не думала о вас, мой дорогой. В этом мое счастье, мое горе… Вот вы сидите здесь со мной, а я думаю о том, как было бы славно, если бы не кончался сегодняшний вечер… Господи, да что я такое говорю?.. Простите меня!..

Ориф слушал Людмилу, и слова ее доносились до него будто из тумана. Как же случилось, что он смог внушить такую любовь этой женщине, ведь он не хотел, не стремился к этому? Он понимал, что не имел права любить ее, и все же ее слова, это неожиданно разгоревшееся пламя чувств не давало ему покоя, не могло оставить безучастным, равнодушным к их проявлению. Его сердце учащенно билось в ответ на ее нежность. Конечно, он ни в чем не мог упрекнуть ее, разве сердцу можно запретить…

Ориф молчал, и молчание это Людмила истолковала по-своему.

— Давайте, дорогой Орифджан, выпьем за вашу счастливую семью, за ее главу — за вас! — неожиданно предложила она. — Не надо грустить, я все понимаю, абсолютно все!

С этими словами Людмила встала, выдвинула из-под письменного стола патефон и поставила первую попавшуюся под руку пластинку.

— Давайте танцевать, Ориф! Мое любимое танго… Вы знаете, до войны я ужасно любила танцевать, была легкомысленной, так, во всяком случае, мне казалось… А может, это была молодость?.. Едва я слышала звуки музыки, меня неудержимо тянуло закружиться в танце. Говорили, у меня это хорошо получалось… Ну, смелее! Пошли?

Ориф глянул на свои ноги в толстых шерстяных носках, засмеялся и, махнув рукой, подхватил Людмилу. Они танцевали между столом и диваном, и эта музыка заставила на миг забыть о том, что идет война, что судьба соединила их совсем случайно в этом маленьком уральском городке, вдали от его и ее родины. Мелодия танго щемяще грустно напоминала о том, что они еще молоды, что их сердца открыты для радости и любви.

Людмила, положив руки на плечи Орифа, грустно вздохнула.

— Отчего так тяжело? — уловил этот вздох Ориф.

— Что я вам могу ответить на это, вы же и так все понимаете, мой друг, без моих объяснений.

Людмила склонила голову ему на грудь. Нежный туман ее волос стоял перед глазами Орифа, невольно и он склонился к ней, зарылся лицом в эти волосы, крепко прижал Людмилу к себе. Благодарная горячая волна, исходившая от нее, подчинила себе все его существо.

Кончилась пластинка, и почти тотчас же начал меркнуть свет в лампочке.

— Господи, как быстро прошло время, уже одиннадцать, — прошептала Людмила.

Ее лицо было рядом с лицом Орифа, ее горячая щека касалась его щеки. Он чуть отстранил от себя ее голову и успел увидеть при гаснущем свете лишь ее умоляющие глаза…

3

Прошло немало дней с того вечера, но Ориф не находил себе места и жил в постоянной тревоге. Он последними словами упрекал себя за недостойное поведение, за то, что нарушил верность преданной Шамсие. И нередко представлял себе, как он после всего случившегося посмотрит в глаза сыну Озару, когда вернется домой. Что же случилось с ним? Какое чувство притягивало его к этой женщине — увлечение, любовь?

Он постоянно размышлял об этом, ловил себя на мысли, что ни о чем другом не может думать, и, чтобы заглушить в себе хоть немного эту тревогу, вставал чуть свет, домой же возвращался поздно ночью. Ориф никогда не работал так, как теперь: пропадал в отрядах трудармии, общежитиях, на стройке в новых корпусах и, только разговаривая с рабочими, чувствовал, как понемногу успокаивалось его сердце, а неотвязные думы, не дающие покоя, уходили на второй план. Он вместе со всеми жил теперь ожиданием того уже недалекого дня, когда с гордостью все они отрапортуют Родине об итогах четырехмесячного тяжелейшего труда: продукция, которую начнет выпускать их завод-гигант, несомненно усилит мощь советских войск, приблизит час разгрома врага.

Наверное, поэтому Ориф более чем когда-либо ценил эти минуты общения со своими земляками, для которых и он стал человеком необходимым, своим. Вместе с ними он начал путь из Мехрабада. У них за плечами столько пройденных дорог, невзгод, лишений! Сколько они испытали горестей, радостей и во время необычно долгого путешествия из Таджикистана на Урал, и здесь, живя вместе уже почти полгода! Думая обо всем этом, Ориф нередко задавался вопросом, не был ли он порою чрезмерно жестким к своим землякам, ставя превыше всего интересы общего дела строительства завода. Кто знает, может быть, так и случалось иногда; конечно, среди сотен людей, с которыми ему доводилось работать, найдутся и такие, кто, может, и видеть его больше не захочет. Что ж, наверное, есть и такие, и он, Ориф, готов сию же минуту просить у них прощения за те неприятности, которые доставил им, крепко пожать их натруженные руки. Но, конечно, только в том случае, если был неправ…

Поглощенный своими мыслями, Ориф не заметил, как подошел к кузнечному цеху, собираясь навестить усто Барота, и у самого входа неожиданно лицом к лицу столкнулся с Кучкарбаем и Хамдамом Очиловым. Он в изумлении поднял брови: ведь буквально два дня назад усто Барот сообщил ему, что эти двое вместе с другими трудармейцами в отряде Собирджана Насимова уже начали работать на строительстве железнодорожной ветки.

— Не удивляйтесь, товарищ комиссар, — почувствовав настороженность во взгляде Олимова, успокоил его Хамдам после приветствия, — послал нас старшина Насимов.

— Что, опять натворили что-нибудь? — строго спросил Олимов.

— Почему натворили, товарищ комиссар? Он нас отправил сюда со специальным заданием.

— Что это за специальное задание? — все еще недоверчивым тоном расспрашивал Ориф.

Вытащив из внутреннего кармана ватника вчетверо сложенный листок бумаги, Очилов протянул его Олимову:

— Вот, здесь все написано, товарищ комиссар!

Ориф развернул листок, пробежал глазами написанное, и на лице его появилась улыбка. Старшина Насимов-халхинголец писал:

«Товарищ комиссар! Извините меня заранее за то, что отправляю к вам этих настырных смутьянов, возможно, тем самым испорчу вам настроение. Но дело в том, что сразу по приезде сюда мы обсудили их недостойное поведение на товарищеском суде отряда. Суд постановил взять Очилова и Кучкарбая в такой оборот, чтобы с них от стыда и всеобщего презрения по семь шкур сошло. В конце концов они поклялись, что если отряд им поверит, то они примерным поведением и честным трудом искупят свою вину.

Теперь я отправляю их к вам с нелегким заданием, считая, что они должны показать, на что способны. Услышав о том, что я намереваюсь поручить им серьезное дело, они сначала не поверили. Потом Очилов не утерпел, спросив, как это так, почему я так скоро доверил им ответственное дело. Я ответил, что слепой лишь раз теряет свой посох, и потом, раз уж вы поклялись стать людьми, то и станьте ими! В ответ я ничего не услышал, но, говорят, молчание — знак согласия… Так что посылаю их к вам, они сами расскажут, в чем смысл этого задания…»

Далее следовал список с перечнем необходимых для отряда материалов, инструментов, ибо, как писал Собирджан,

«…кирки, ломы, лопаты и топоры настолько затупились и разболтались, что стали похожи на старушечьи зубы, — сами рабочие говорят, порой они зря часами спину гнут, ковыряясь с ними. Поэтому к вам просьба, товарищ Олимов, помогите с помощью руководства стройки заменить эти орудия труда. Хотя это и не входит в ваши обязанности, но, уверенный в вашей чуткости, обращаюсь к вам, как советовал поэт:

Ласков будь с тем, кто нужен тебе, Иди же к тому, кто желанен… С приветом ваш Собирджан Насимов-халхинголец. 25 марта 1942 года».

Ориф положил листок в карман, посмотрел на Кучкарбая и Очилова.

— Предположим, мы все выбьем для вашего отряда. Как вы это доставите к себе, на чем повезете? — спросил Олимов, взглянув на часы: было около одиннадцати.

— Об этом вы, товарищ комиссар, не беспокойтесь! Взвалим на свои плечи и понесем! — с готовностью ответил Очилов.

Ориф недоверчиво покачал головой:

— Какие плечи выдержат такой груз? И тяжело, и неудобно нести!

Очилов похлопал по спине Кучкарбая:

— Да с таким богатырем, товарищ комиссар, мы что угодно перенесем! Только скажите! Да и нести-то не очень далеко…

Прикинув мысленно что-то, Ориф уточнил:

— Ну, это не совсем так, верст семь-восемь осталось тянуть ветку к заводу. Так? А вы говорите — на своих плечах… Ладно, подумаем, а сейчас пошли в управление хозяйственного снабжения строительства!

Олимов шел впереди, все время останавливаясь и поджидая, когда Очилов и Кучкарбай наконец догонят его, но те будто нарочно немного отставали, замедляя шаг и выражая тем самым уважение к руководству, о чем Ориф, конечно, не догадывался.

— Как устроились на новом месте, товарищи? — Они пошли наконец рядом после нескольких попыток Олимова. — Не мерзнете?

— Спасибо, товарищ комиссар! — поблагодарил Очилов. — Но наш Собирджан-ака удивительно толковый человек, оказывается. Не прошло и трех дней после его прихода в отряд, как он навел там порядок… Вы сами увидите, если приедете к нам, товарищ Олимов… Да что говорить… по мне и Кучкарбаю можете судить…

Критически оглядев трудармейцев, Олимов вздохнул:

— Что, сильно прижимает?

— Да нет, товарищ комиссар, обращение нормальное, а уж если скажет — слово свое сдержит обязательно.

— Молодец наш халхинголец! Вы хоть знаете, сколько этому человеку в жизни испытать довелось? И мир повидал, и вынес огонь прошедшей войны с японцами. А ведь это тоже наука великая — с людьми-то работать, — вздохнул Ориф, наверное имея в виду не только Собирджана.

Будто поняв, на что он намекает, Очилов заискивающе поддакнул:

— И вы, товарищ комиссар, тоже знаете, кого куда поставить!..

В глубине души польщенный этой похвалой, Ориф, однако, не подал вида и тотчас заговорил о другом.

— Что это сегодня: паук, что ли, укусил Кучкарбая — ни звука не издал? — поинтересовался он.

Очилов засмеялся:

— Он вчера после работы, изрядно пропотев, напился холодной воды, у него горло перехватило, вот и не может говорить… да вообще-то он, и когда здоров, не очень разговорчивый, товарищ Олимов!

— Понимаю, поэтому вы говорите за двоих, Очилов? — шутливо заметил Олимов.

Поняв, на что намекает комиссар, Хамдам смущенно замолчал.

— Да было дело, товарищ Олимов, но ведь, как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон… вы уж простите меня за старое!

Ориф, конечно, не мог так сразу забыть о том, как эти двое вели себя недавно с усто Баротом, как сеяли смуту среди трудармейцев, оскорбляли Нормата-самоварщика.

— Вы меня не уговаривайте старое забыть! Знаете, ведь словесный яд иногда пострашнее змеиного бывает, товарищ Очилов, он и человека может с ног свалить!.. Не забывайте об этом и сначала думайте, прежде чем говорить.

Олимов все это произнес без раздражения, будто рассуждая сам с собой, однако знал, что именно такой тон разговора и действовал наиболее благотворно на собеседника. Наверное, поэтому Очилов, несмотря на то что был постарше Орифа не меньше чем лет на десять, шел рядом, словно ученик, с опущенной головой, переваривая смысл услышанного.

— Черт возьми, товарищ Олимов, это все с дурной головы, ей-богу, — наконец вымолвил он. — Вовремя некому было поучить как следует, потому что все считали нас отпетыми. Да и вам сколько неприятностей доставили.

— Вот-вот, и от товарищей многое зависит, с кем, как говорится, поведешься, от того и наберешься, не так ли? Хоть на будущее-то запомните это, Очилов!

— Не буду клясться, товарищ комиссар, сами увидите, что запомнили мы с Кучкарбаем слова старшины Насимова: слепой только раз теряет посох…

Дошли наконец и до управления хозяйственного снабжения. И ввиду того что в последние недели вопрос с обеспечением строителей инвентарем при помощи обкома партии был налажен, просьбу Насимова выполнили быстро: отсчитали нужное количество всего необходимого. Помог Олимов и с машиной. Когда все погрузили, Кучкарбай силился что-то сказать ему, но из горла вырывался лишь хрип да кашель.

— Что-что? — не мог разобрать Ориф.

Очилов подставил ухо Кучкарбаю.

— Он, товарищ комиссар, просит вашего разрешения по дороге заглянуть на минутку на рынок и купить нам с ним что-нибудь из обуви. Посмотрите, наши ботинки не сегодня завтра развалятся! А ведь весна идет, снег вот-вот начнет таять…

— Не тратьте зря времени, вижу сам! — сказал Ориф и попросил шофера грузовика заехать на базар. — Только помните, — не удержался он в последнюю минуту, — как бы старая привычка не принесла новых бед!..

— Да ладно старое-то поминать, товарищ комиссар, ведь договорились же! — с этими словами Очилов и Кучкарбай взобрались в кузов машины.

Проводив взглядом грузовик, Олимов решил, не откладывая, сходить сегодня же на строительство нового общежития, тем более что намечал это сделать, да никак не мог туда выбраться в последние дни. Ориф переключился мыслями на другие дела, те, что занимали его до встречи с Очиловым и Кучкарбаем. Неотложные разговоры, строительство, сроки сдачи отдельных объектов, непосредственно связанные со всем этим конкретные люди, усто Барот, Ака Навруз, Нормат, Хакимча, десятки других людей и, конечно, Людмила Платоновна… Но едва углубился в свои думы, как кто-то окликнул его по имени-отчеству, поздоровался. «Легки на помине, — подумал Ориф, — только что о них подумал».

Навстречу ему спешили старейшина Хакимча с гиссарцем Абдурахимом Саидовым, туркменом Аннадурды, узбеком Исхаком-акой и киргизом Суюнбаем: Ориф запомнил их с того самого морозного дня, когда впервые попал на строительство нового общежития. Все четверо приехали в Каменку за строительными материалами. Дело теперь стоит лишь из-за нехватки этих самых материалов, а так вроде укладываются в поставленные сроки, пояснил Олимову Хакимча; если они раздобудут их сегодня, в ближайшее время можно будет и новоселье отпраздновать в новом общежитии.

— Вам сердечное спасибо, товарищ Олимов, — крепко пожимая руку комиссару, говорил Исхак-ака. — Помним-помним, как вы неожиданно нагрянули к нам из дыма костра! — засмеялся он. — Тогда лишь стены стояли голые… А у вас, оказывается, легкая рука, товарищ Олимов! Небо и земля — день сегодняшний и вчерашний! Что и говорить!

— Погодите, Исхак-ака, расхваливать меня! Главная заслуга во всем — самих людей… Но куда же, интересно, подевались ваши бывшие бригадир и прораб?

— Их строго наказали по административной линии за разгильдяйство и пьянство, — махнул рукой Исхак-ака. — Ну, да черт с ними, и вспоминать-то противно! Их и след простыл с тех самых пор, а мы теперь приобрели много новых друзей, которые помогли нам. Работа идет, не можем пожаловаться, сами увидите, когда придете навестить нас.

В тот же день к вечеру Ориф побывал на строительстве нового общежития, тем более что приглашение Исхака-ака совпало и с его собственными планами. Его встретили уже вернувшиеся из Каменки Хакимча и Аннадурды.

— Ну, как вы здесь живете-можете? — интересовался Ориф. — Как отдыхаете?

— Да особенно не жалуемся, товарищ бошлик, — весело ответил Аннадурды, произнеся слово «начальник» по-туркменски.

— А как поживает мой земляк Абдурахим? — шутливо привлек к себе Саидова Ориф.

Хакимча не мог нахвалиться:

— О, это моя правая рука, заместитель по всем делам! И писарь, и завхоз, и каменщик умелый!..

— И на вечерних курсах занимается по профессиональной подготовке, — поддержал Хакимчу Исхак-ака.

— Кстати, Хаким-ака, давайте-ка сегодня заглянем на курсы, давно я там не был, проверим, как обстоит дело с посещаемостью. В прошлый раз руководители курсов были не очень-то нами довольны.

— Теперь, товарищ Олимов, курсы посещает много людей, я сам проверял, — меня уже просил об этом Хаким-ака. Однако у нас есть кое-какие претензии к их работе: на занятиях не всегда хватает мест всем записавшимся, по два человека на стуле сидим! — улыбнулся Абдурахим. — Наш Исмат Рузи староста класса, Нормат-ака отвечает за наглядные пособия…

— А что же делает на курсах наш Нормат-ака? — удивился Олимов. — Ведь, насколько я знаю, возраст у него довольно солидный, чтобы учиться… Неужели уговорил руководство, чтобы его приняли? Ну, молодец, коли так! Хвалю!

Абдурахим, довольный, рассмеялся.

— Учится, учится — да еще как старается! Наш преподаватель, токарь Степанов, в восторге от него и частенько похваливает, ставя в пример другим: мол, учиться никогда не поздно, было бы желание!

Конечно, прав мастер Степанов, думал позже Ориф, никогда не поздно учиться. Как много нового открывалось ему здесь, в Каменке, в людях, в их делах, поступках, сознании. И это были радостные открытия. Жизнь и труд в исключительно тяжелых условиях, как и ученье, не могут не оставить следа в человеческой судьбе. На его глазах менялся облик Каменки, вот уже почти построена железнодорожная ветка, растут корпуса завода, здания общежития. И люди растут… Все это диалектика жизни, думал Ориф. Учиться никогда не поздно, в том числе ему самому. И не только по книгам. Учиться у самой жизни, у людей — это, пожалуй, один из самых серьезных учебников…

Олимов остался ночевать у трудармейцев в отряде Хакимчи. Долго горел вечером свет в новом корпусе общежития, который еще не был сдан строителями, но его потихоньку уже начали обживать. Допоздна длилась беседа, а рано утром Ориф поднялся вместе с рабочими, поел с ними горячей пшенной каши, запил чаем и отправился на стройку нового общежития. Прикинул, что дней через двадцать, в крайнем случае двадцать пять, его уже можно будет заселять.

— Не так ли, товарищ Каримов? — переспросил он у старейшины отряда, желая услышать подтверждение собственным мыслям.

— Конечно, мы будем стараться, товарищ Олимов, но, как я уже говорил, сдадим в срок только в том случае, если получим необходимые стройматериалы!

— Очень хорошо, товарищ Каримов! Я как раз сейчас отправляюсь в Белогорский обком партии и сообщу там кому следует о вашем обещании и нехватке стройматериалов. Думаю, нам не откажут в помощи.

4

В обкоме партии в отличие от всегдашней обстановки строгой деловитости и тишины на сей раз было оживленно. То и дело в коридорах Ориф встречал озабоченных серьезных людей, но тем не менее ощущалась атмосфера какой-то приподнятости. Олимов, конечно, знал, что причина тому — скорый пуск завода. Это событие должно было произойти через несколько дней, к нему готовились как к большому празднику.

Секретарь Сорокина обрадовалась приходу Олимова.

— Сергей Васильевич сегодня как раз спрашивал, не появлялись ли вы у нас, в Белогорске, и попросил заглянуть к нему. Хорошо, что вы здесь, пожалуйста, Ориф Одилович!

Войдя в кабинет заведующего промышленным отделом обкома, Олимов увидел Ульмасова. Они о чем-то беседовали, но, как только увидели Орифа, поднялись навстречу.

— Вот хорошо, что вы здесь, товарищ политрук! — Сорокин довольно улыбнулся. — Рад вас видеть! Через неделю завод наш выдает первую продукцию. Из Москвы уже прибыла приемная комиссия во главе с представителем Государственного комитета обороны. Необходимо, дорогие товарищи, чтобы от трудармейцев Узбекистана и Таджикистана кто-то выступил на митинге. Неплохо, если вы мне сейчас предложите кандидатуру, предварительно договорившись.

— Пожалуйста, я хоть сейчас вам назову, а вы, Сергей Васильевич, решайте сами, — сказал Олимов, — но пусть сначала товарищ Ульмасов даст кого-то из своих.

— Я думаю, мы с Олимовым не ошибемся, если назовем имя передового кузнеца, старого коммуниста, человека всеми уважаемого — усто Барота. — Ульмасов посмотрел на Орифа и увидел, что тот хочет назвать кого-то еще, наверное, из уважения к нему — из числа узбекских трудармейцев. — Подождите, дорогой друг! Мы все одна семья — таджики и узбеки… Что нам рядиться? Наверное, вы не будете против усто Барота, тем более что его уважают и ваши и наши рабочие…

И Сорокин сказал Олимову, что еще до его прихода Ульмасов назвал эту кандидатуру: так что и он, Сорокин, горячо поддерживает ее.

— Ну что ж, раз мы пришли ко всеобщему соглашению по части кандидатуры выступающего на митинге, — после короткого молчания сказал Сорокин, — хочу обратить ваше внимание, товарищи политруки, на еще один очень важный вопрос. В ближайшее время в Белогорск будут эвакуированы еще несколько предприятий из прифронтовой полосы. В связи с этим ожидается и новое пополнение рядов трудовой армии из ваших республик. Людей прибавится, поэтому обком убедительно просит вас обратить особое внимание на этих новичков, помочь им войти в ритм жизни и работы… Обком, как всегда, надеется на вас…

Урмонбек и Ориф вышли из насквозь прокуренного кабинета Сорокина около полудня с головами, как пошутил Урмонбек, напоминающими пивной котел. Сказывалось напряжение последних дней, да и сегодняшнее совещание прибавило массу проблем, которые надо было решать, как всегда, не откладывая.

Захотелось хоть немного подышать, прогуляться по скверу около обкома, прежде чем вернуться к себе. За делами и заботами они как-то совсем перестали замечать, какая погода на дворе, и теперь с наслаждением, полной грудью вдыхали сыроватый воздух ранней уральской весны. То там, то здесь из-под снежных сугробов уже выбивались тоненькие ручейки — предвестники обновления природы, устремляясь с еле слышным журчанием в низины. Каплю за каплей роняли, словно проливали слезы, сосульки с крыш; иногда, уже заметно подтаявшие, всею своею тяжестью грохались на землю, распугивая стайки юрких воробьев. Их веселое чириканье наполняло все вокруг, они весело перепархивали с ветки на ветку пока еще голых деревьев и кустарников, которыми в изобилии был засажен сквер.

Влажный ветер гнал на восток обрывки туч, то и дело открывая путь к земле солнечным лучам. Все соскучилось по долгожданному теплу, и Ориф с Урмонбеком, как по команде, остановились, блаженно подставив свои лица солнышку и прикрыв глаза. Как тут было не вспомнить славную пору навруза[9], покрытые тюльпанами горные луга, цветущие сады и зеленеющие поля далекой родины…

— Эх, братец мой Орифджан, — печально вздохнул Урмонбек, — пусть сто таких весен придет, что проку-то, когда сердце переполнено скорбью?! Уверен, ни на вашей, ни на моей родине нет теперь такого уголка, где бы кто-то от всего сердца не радовался этой самой прекрасной поре года…

Грустные слова Урмонбека отозвались в сердце Орифа воспоминанием о далеких жене и сыне, одиноком отце и сестре, от которой он так и не получил ни одного письма. Хотя из дома писали часто и он сам старался отвечать без промедления, тем не менее его обуревало какое-то непонятное предчувствие беды, а сердце болезненно сжималось. И тут же вдруг показалось, будто услышал голос Людмилы, он невольно огляделся по сторонам, но никого не увидел.

— Что это вы ищете, Орифджан? — Ульмасов, следуя примеру друга, посмотрел вокруг.

— Да нет, просто так!.. — невнятно пробормотал Олимов и вдруг с каким-то отчаянием в голосе произнес: — Эх, сейчас бы глоток чего-нибудь крепкого! Так тяжело на сердце!..

Урмонбек понимающе глянул на товарища.

— За чем же дело стало? Пошли! — немедленно откликнулся Ульмасов, словно только и ждал этого приглашения.

Ориф было смутился, хотел что-то возразить и уже отказаться от своего желания, сказать, что он пошутил, и извиниться перед Ульмасовым. Однако Урмонбек твердо взял его за локоть.

— Не поверите, но и еще утром хотел вам сказать, Орифджан, что мой племянник Рустамбек несколько дней назад пригласил нас с вами на пиалку чая. Вот видите, как совпали наши желания, и не противьтесь, ничего не хочу слышать! Заглянем ненадолго — и все тут!

Но Ориф продолжал отказываться, и тогда Урмонбек рассердился на его сопротивление:

— Не упрямьтесь, Орифджан, и не заставляйте меня говорить вам лишние слова. Вы желанный гость в доме моего племянника, тем более что ему недавно дали комнату, вот и отметим это дело.

Наконец Ориф согласился.

— Тогда, Урмонбек, зайдем на рынок и купим какой-нибудь еды, чтобы не идти с пустыми руками.

На базаре Олимов испытал то же странное чувство, которое охватывало его и в прошлое посещение: он словно очутился в родном Мехрабаде — столько земляков торговало здесь свежими и сушеными фруктами! Однако цены были ошеломляющие, и Ориф почему-то готов был от стыда сквозь землю провалиться.

— Ну, ладно, пусть цены высокие, но хоть можно что-то купить, и на том спасибо, — успокаивал Ульмасов Орифа, сетовавшего на деляг-торговцев.

— Да поймите вы меня, Урмонбек, не к ценам у меня претензии, а вот к этим спекулянтам, которые всеми правдами и неправдами избегают службы в армии! — возмутился Ориф, купив все же у одного из них немного изюма и орехов. — Нож острый бывать на этом базаре, и ведь ничего не поделаешь, документы у всех честь честью!..

Отсчитав за купленное немалое количество бумажных купюр, они на всякий случай обошли рынок, внимательно оглядев торговые ряды, не встретится ли среди продавцов кто-то из их трудармейцев. Но, к счастью, не обнаружив ничего подозрительного, уже с более легким сердцем отправились в гости к Рустамбеку.

Племянник Урмонбека получил комнату в пятиэтажном коммунальном доме почти в самом центре Белогорска, где жили многие инженерно-технические работники предприятий города. В комнате чистота и порядок. Большое окно давало много света, из вещей ничего лишнего. «Как на военном корабле!» — пошутил Рустамбек, встретив гостей и показывая им свои владения, роскошные, как посчитали пришедшие, по военным временам. Единственно, что привлекло внимание Орифа, был дутар на стене и ковер, висевший над простой железной кроватью, заправленной аккуратно, без единой морщинки байковым одеялом. И скорее не сам ковер, хотя он излучал какое-то мирное тепло, был ворсист, ярок, с синим полем и желтыми цветами. Посредине его в простой деревянной рамке висел карандашный рисунок женской головы. От рисунка этого Ориф не мог оторвать взгляда.

— Вот, Рустамбек, привел к тебе в гости Орифджана, моего коллегу по работе и товарища. Явились по твоему приглашению!

— Как хорошо, что вы застали меня, мы ведь не договаривались, дядя, о дне встречи, а я ведь буквально десять минут назад пришел домой из политехнического училища, где преподаю. Да еще два часа занятий после этого на курсах ремесленного обучения… Я очень рад вашему приходу! Сейчас сообразим что-то насчет еды!

— Да не хлопочи ты особенно, Рустамбек! Чай, хлеб есть — и прекрасно! Ты говорил, что у тебя и спиртное найдется, вот и давай, в честь встречи можно немножко! — рассмеялся Ульмасов.

— Нет, нет, такие дорогие гости пришли, разве можно обойтись хлебом и чаем?! У меня тут от старых запасов осталось кое-что, от посылки из Узбекистана, даже и риса есть немного, и копченого мяса, на плов вполне наберется!

Засучив рукава, все трое принялись за дело.

— Откуда это у вас дутар, уважаемый Рустамбек? — спросил Ориф, продолжая чистить лук для плова.

— Это дядин, товарищ Олимов, он привез его из дома, из Ташкента, и я храню его у себя…

Из глаз Орифа потекли от лука обильные слезы.

— Сегодня поиграете нам, Урмонбек?

— С удовольствием, чтобы нервы успокоить, мой друг, — ловко орудуя острым ножом и нарезая морковь, кивнул Ульмасов.

— Как это прекрасно, когда человек наделен музыкальным даром, я всегда завидую таким людям! — заметил Ориф.

— Конечно, дорогой друг, это замечательно — уметь играть на каком-нибудь инструменте! У нас, узбеков, в редком доме не найдешь его, как правило, в семье обязательно кто-нибудь да умеет играть. Я знаю, что и вы, таджики, по этой части большие мастера.

Ориф шутливо заметил:

— Только не я, брат Урмонбек!

— Неужели никогда не увлекались игрой на каком-нибудь музыкальном инструменте? — полюбопытствовал Ульмасов.

— Да нет, но зато я очень люблю слушать игру, пение и интересуюсь народной музыкой, песнями, знаю многие наши, таджикские, но просто сам не способен.

— О Орифджан, это великолепный дар — уметь слушать и любить музыку! Да убережет нас бог от общения с теми, кто не только понимать и слушать не умеет, но и не краснеет перед людьми за свою тупость и невежество!..

Вошел Рустамбек, неся в алюминиевой миске мясо.

— Дядя Урмонбек! Масло прокалилось, можно уже мясо бросать?

Ульмасов, никому не доверяя приготовление плова, посмотрел на часы и сказал, что через несколько минут будет можно.

— Первый раз после отъезда из Мехрабада вижу, как плов готовится! — глубоко, с удовольствием втянул в себя запах перегоревшего масла Ориф. — Я и не знал, что плов можно на примусе в алюминиевой кастрюльке варить! — удивился он умению дяди и племянника.

Не прошло и часа, как они уже сидели за столом. У Орифа аппетит разыгрался не на шутку, что называется, слюнки потекли от аромата приправ и предвкушения домашней еды.

— Да, кстати, племянничек, а где же обещанный горячительный напиток? — напомнил Ульмасов.

— Ой, сейчас, сейчас, дядюшка! — Рустамбек поспешно вскочил и через минуту вернулся из кухни, неся четырехгранную бутылку с какой-то жидкостью неопределенного цвета. Гости при виде ее с недоумением переглянулись.

— Ты нам скажи, это и есть твое обещанное спиртное? — недоверчиво поглядел дядя на племянника.

— Это, брат Урмонбек, самогон! — догадался Ориф.

— Он самый! — подтвердил Рустамбек.

— И у тебя ничего другого, племянник, не найдется?.. — спросил дядя Рустамбека. — А вы, Ориф, как настроены, будете пить этот самый муссалас?..

Ориф неопределенно пожал плечами, не решившись отказаться.

— Да зачем же что-то другое, брат Урмонбек? — сказал он. — Ведь наш муссалас — всем напиткам напиток…

Виноградный самогон и в самом деле оказался хорош. Выпили понемногу, у всех троих поднялось настроение, оживленнее потекла беседа. До последнего зернышка в мгновение ока прикончили плов. В большой расписной чайник Рустамбек заварил зеленый чай.

Не дожидаясь просьб и уговоров, Урмонбек взял в руки дутар, инкрустированный перламутром, настроил его, заиграл. Длинные гибкие пальцы извлекали из инструмента нежные, приятные звуки, будто ласкали усталые нервы, расслабляя все существо. Он играл медленно, задумчиво, чуть слышно подпевая себе, и тихо лилась мелодия таннавора[10], которой он вторил умело, со вкусом. Восхищенный игрой и пением Урмонбека, Ориф не сводил с него глаз, лишь изредка покачивал в такт музыке головой. И ему уже виделось небо его родного края, и он сам, Ориф, в облике могучего орла, парил надо всем и всеми в чистом, безоблачном небе. Во власти всепокоряющей музыки на короткое время были забыты тяжести ежедневных забот и волнений, а Урмонбек все пел и пел без устали, мелодия сменяла мелодию… Рустамбек как гостеприимный хозяин то и дело подливал гостям чай, уходил на кухню, что-то ставил на стол. И дядюшка видел, что хоть для племянника песни эти и мелодия не были чужими, однако он не мог, как Ориф, слушать сосредоточенно: сказались, наверное, долгие годы, прожитые вдали от родины… Но, по крайней мере внешне, юноша старался этого не показывать, чтобы не огорчать Ульмасова. И, вернувшись с подносом в очередной раз, сидел тихо, не отрывая взгляда от рук Урмонбека, внимательно слушал слова песни, желая проникнуться ею, постараться восхититься, как их гость Ориф и его дядя. Рука Рустамбека тянулась к чистому листу бумаги, лежащему перед ним. Он отсаживался подальше от стола и карандашом набрасывал что-то, время от времени поглядывая на дядюшку.

— Мой племянник, брат Орифджан, — сказал Ульмасов, отложив дутар в сторону, — умеет немного рисовать. Попросите его, он покажет вам то, что привез с фронта и из госпиталя. Я, конечно, не знаток, но думаю, удивительно точные рисунки, он умеет схватывать выражение лица, какую-то характерную деталь, отчего люди на этих рисунках кажутся живыми…

Рустамбек достал из чемодана небольшой альбом. И в самом деле, увидел Ориф, рисунки привлекали естественностью, точностью, как справедливо отметил Ульмасов. Особенно удачными показались зарисовки фронтового быта, Ориф с интересом рассматривал их одну за другой. Вот маленькая девушка-санитарка с крестом на полевой сумке. Вот походная кухня. Матрос в бескозырке, лихо заломленной набекрень. Вот раненый на костылях, волевое, изможденное страданием лицо, но взгляд твердый, упорный, подумалось: не подведет такой…

— Мне нравится, очень хорошо владеете карандашом, Рустамбек, — искренне похвалил Ориф и задумчиво взглянул на пустой рукав его гимнастерки. — Как сейчас-то рисуете, левой рукой?..

Не успел Олимов договорить, как Ульмасов шагнул к кровати и со словами: «Молодец мой племянник, он и сейчас не бросил этого дела, продолжает рисовать!» — снял со стены карандашный портрет девушки.

— Вот, поглядите, это он совсем недавно сделал!

Разглядывая портрет, Ориф затаил дыхание. На него смотрела красивая молодая женщина-врач в белом халате. Темные большие глаза, пушистые ресницы, полуприкрывающие их, круглое лицо с чувственными губами, длинная, уложенная короной коса… Ну, копия его родной сестры Гулсуман!..

— Что, брат Ориф, понравилось? — с удовольствием спросил Ульмасов, испытывая гордость за племянника.

Удивленный этим сходством, Олимов не спускал с портрета глаз. Да, это и впрямь была его сестричка, только он помнил ее совсем юной, здесь же Рустамбек рисовал женщину постарше… Нет, не может быть такого сходства, успокоил себя Ориф и все же, волнуясь, спросил:

— Скажите мне, кто эта женщина?

— Хирург госпиталя, где лечился Рустамбек, — пояснил Ульмасов, — она оперировала его, потом два месяца выхаживала, давала свою кровь для переливания… Он ведь был в очень тяжелом состоянии, когда поступил в этот госпиталь.

Ориф изумился после этих слов еще более: и сестра его хирург и тоже в госпитале… Он лишь невнятно пробормотал:

— Похоже, она из восточных женщин?..

Рустамбек взял рисунок из рук Орифа, поставил перед собой, придерживая рукой.

— Да, по ее словам, она откуда-то из Ферганской долины: не знаю, из какого только города, но она говорила, что из города… это точно.

— А вы не скажете, как ее зовут? — вопрошающе посмотрел на Рустамбека Ориф.

— Гуля, фамилии, к сожалению, не знаю… Но ее все называли просто Гулей… Так случилось, что, когда меня переводили в другой госпиталь, она по поручению главврача уехала в командировку за медикаментами. Я не успел с ней даже попрощаться, все случилось так неожиданно…

— А когда же вы нарисовали портрет? Еще там, в госпитале? — немного успокоившись, спросил Ориф.

— Нет, что вы, там я ни рукой, ни ногой не в состоянии был двинуть… Это я потом, когда уже сюда, на Урал, приехал. По памяти! — довольно рассмеялся Рустамбек.

Позже, когда они возвращались домой, Урмонбек рассказал Орифу то, что знал. Племянник его привязался к этой девушке всей душой. И не только потому, что она спасла ему жизнь. Нет, он горячо полюбил ее за добрый нрав, за ум и чуткость. Он пишет письма в госпиталь знакомым врачам и медсестрам, тем, кто еще остался долечиваться там, в Тихвине, надеется, что ему ответят. Во всяком случае, он с нетерпением ждет.

— Пусть сбудутся его надежды! — заключил Ульмасов. — Ведь ему уже двадцать пять, плохо без семьи-то.

— Хороший парень ваш племянник, — похвалил Ориф, зная, что эту похвалу Ульмасову приятно услышать. — Не беспокойтесь, дорогой друг, такие, как ваш Рустамбек, не останутся холостыми. Не та, так другая найдется и полюбит…

— Да нет, брат Орифджан, тут дело серьезное. И она, эта самая Гуля, вроде полюбила его, — негромко произнес Ульмасов.

— Ну, в таком случае совет им да любовь! — задумчиво пожелал Ориф. — Лишь бы отыскалась! — добавил он после недолгого молчания, думая о чем-то своем, вспоминая рисунок на стене в комнате Рустамбека и время от времени мысленно удивляясь: неужели бывает в жизни такое сходство? Неужели так похожи врач-хирург, выходившая Рустамбека, и его родная сестра Гулсуман?..

5

Наконец наступил долгожданный день пуска завода. Обширная площадь перед зданием главного корпуса была заполнена народом. И если бы нужно было продемонстрировать интернациональное братство народов Советской страны, свидетельством этого братства послужила бы эта площадь в небольшом, до недавнего времени малоизвестном уральском поселке Каменке.

Кого тут только не было — и украинцы, и белорусы, и узбеки, и таджики, и туркмены, и представители Прибалтийских республик, и русские… Насколько было возможно, люди постарались одеться празднично, но более всего о празднике свидетельствовала, конечно, не одежда, а лица собравшихся: они светились радостными улыбками, гордостью, причастностью к тому большому и важному государственному делу, участниками которого они все в тот день являлись.

Площадь алела праздничными плакатами и знаменами. У входа в главный корпус, на длинной трибуне, обтянутой красным кумачом, стояли люди. Их было много, очень много, видел Ориф. Знакомых и малознакомых. И незнакомых вовсе. Но своих он узнавал сразу.

Вот ленинградец, кузнец Кировского завода Гаврилов. Рядом с ним мехрабадский мастер, усто Барот Сахибов. На нем халат из зеленого бекасаба, подпоясанный шелковым платком, чустская тюбетейка. Оба о чем-то оживленно беседуют с высоким мужчиной в шапке-ушанке, говорят, гостем из Москвы…

Митинг открывается. После официальных приветствий слово берут рабочие. Заметно волнуется Гаврилов, которому только что дали слово.

— Мы с моим другом по работе, усто Баротом Сахибовым, одногодки. Вот смотрю я сегодня на этого стойкого человека, моего единомышленника, и ясно представляю себе, кто и что такое советский человек. Поэтому, дорогие товарищи, мне хочется сегодня сказать одно: в нашей стране миллионы таких, как мы с усто Баротом, — миллионы готовых ради нашего светлого завтра на все, на любые лишения. С такими людьми нас не победить ни одному, даже самому сильному врагу!

Усто Барот выступал сразу после Гаврилова.

— Основа нашего могущества, дорогие друзья, нашей силы в том, что мы, рабочие, не пожалеем ничего, чтобы отстоять завоевания революции, нашу свободу и нашу честь. Мы не для того томились в тюрьмах, голодали, холодали, чтобы подчиниться теперь фашистскому захватчику. Не бывать этому никогда! Мыслью о победе живет сегодня весь советский народ. В трудную годину встретились мы здесь с вами, друзья мои, рабочие разных национальностей, — встретились, чтобы своим трудом помочь общему делу разгрома врага. И вот наша с вами работа на глазах у всех: наш завод, который с сегодняшнего дня выдает свою продукцию фронту! Я призываю вас, мои дорогие, отдавать свои силы, умение и дальше, чтобы оружие, сделанное вашими руками здесь, на Урале, достигло своей цели и поражало бы врага в самое сердце, где бы он ни был!..

Взволнованный словами старого мастера, Гаврилов крепко обнял его. Тут же усто Барот снял свой бекасабовый халат и тюбетейку, под общие рукоплескания накинул его на плечи ленинградца Гаврилова, сам же переоделся в его ватник и ушанку.

От этой неподдельной искренности чувств все захлопали еще сильнее. Всеобщую радость и ликование неожиданно прервал паровозный гудок. Площадь мгновенно замолкла, и тут же все услышали перестук вагонных колес. Спустя минуту из-за крайнего заводского корпуса, ближе всех стоящего к открытой степи, показался паровоз, а за ним и многочисленные, обтянутые зеленым брезентом платформы, нагруженные до отказа. На каждой сияла маленькая красная звездочка. Пуская густые клубы дыма, паровоз с составом уходил все дальше и дальше в степь, на запад по рельсам железнодорожной ветки, построенной трудармейцами Орифа Олимова и Урмонбека Ульмасова и пущенной в эксплуатацию несколько дней назад.

— Дорогие товарищи! — говорил секретарь обкома партии Соколов, пожимая руки тому и другому. — Поздравляю вас со славной победой! Благодарю всех трудармейцев за самоотверженный героический труд!

Последние слова Соколова утонули в громком «Ура!», пронесшемся по площади, в многотысячном плеске хлопков. Митинг завершился. Ориф вместе со всеми сошел с трибуны и направился было с поздравлениями к большой группе трудармейцев, стоящих недалеко от нее. Но в этот самый момент сзади него послышался знакомый голос Ака Навруза:

— Вы сегодня, мулло, в буквальном смысле слова вознеслись на высоту — я имею в виду трибуну — и не посмотрите в нашу сторону! — пошутил старейшина трудармии. — Мелодия этого дела настолько радостна.

Ориф оглянулся. К нему спешили Ака Навруз с Людмилой Платоновной. В руках у нее было несколько зеленых распустившихся веточек багульника с нежными, бледно-лиловыми цветами. На какой-то миг Ориф растерялся, но быстро взял себя в руки, поздоровался.

— Вот вам и первые наши цветы в честь праздника! — улыбнулась Людмила, протягивая ему тоненькие хрупкие веточки.

Ориф бережно взял их, поблагодарил и, глядя то на Людмилу, то на отставшего Ака Навруза, напустившего на себя безразличный, непонимающий вид, обдумывал между тем, что ответить Людмиле, чтобы не обидеть ее, не оскорбить ее чувства, дать понять, что он очень рад этой встрече, — ведь они не виделись с того самого дня ее рождения.

6

Ранней весной сорок второго года, когда жители уральского поселка Каменки торжественно праздновали ввод в строй восстановленного оборонного завода с одной мечтой, одним желанием — скорее приблизить разгром немецко-фашистских армий, — в то же самое время в Берлине, в резиденции Гитлера фашистские главари обсуждали и утверждали план нового большого наступления на Восточном фронте под кодовым названием «Блау».

Гитлер, по своему обыкновению безостановочно ходивший вдоль длинного стола, в завершение обсуждения истерически угрожал схватить Россию за горло, да так, чтобы она уже никогда не смогла подняться на ноги. Русские в течение двух ближайших месяцев должны быть отрезаны от источников нефти, от районов, которые снабжают ее хлебом. Их необходимо лишить стратегически важных железнодорожных, водных и автомобильных путей. И, наконец, выполнение плана «Блау» должно послужить основой для решающего удара на Восточном фронте. Конечно, жестокая русская зима изрядно помешала решающему наступлению группы армий «Центр», но уж теперь, в преддверии весны, военная и экономическая мощь рейха поставит наконец Россию на колени!..

Гитлер кончил говорить, но окружающие его соратники, генералы, все еще продолжали подобострастно глядеть на фюрера.

Без доклада вошел офицер, личный адъютант Гитлера, и передал ему листок машинописного текста. Вскинув в приветствии руку, офицер тут же удалился. И пока Гитлер читал эту бумагу, все замерли в ожидании, ибо знали, что только в исключительных, требовавших принятия немедленного решения случаях адъютант мог так неожиданно войти в кабинет.

Пробежав глазами текст, Гитлер что-то нервно пробормотал под нос и устремил тяжелый взгляд сначала на рейхсминистра оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга, потом на своего ближайшего соратника, начальника политической полиции, шефа гестапо Генриха Гиммлера. Не избежал гнева фюрера и начальник управления имперской канцелярии Геббельс. Бумага полетела на стол.

— Читайте это, читайте, господа, ответственные за военную и идеологическую безопасность империи! Не единожды слышал я из ваших собственных уст, что мы давно лишили большевиков возможности восстановить в ближайшее время их экономический потенциал. Мы уничтожаем их заводы, посевы, однако происходят чудеса — они один за другим строят новые военные предприятия и не подыхают с голода!.. Интересно это все, не так ли, господа?..

Стоявший чуть поодаль от Гитлера Геббельс, припадая на одну ногу, подошел к столу, взял со стола листок и, быстро прочитав его, передал Розенбергу. Тот, в свою очередь, пробежав текст, протянул Гиммлеру. Шеф управления имперской безопасности знал содержание бумаги, поскольку текст ее готовился по данным разведки его управления.

В сообщении шла речь о том, что в районах Урала, Сибири и Средней Азии русские восстанавливают несколько крупных и средних предприятий стратегического назначения, а совсем недавно приступили к строительству новых оборонных заводов. На эти строительные работы мобилизованы не только русские, украинцы, белорусы, но и представители других, больших и малых народностей республик Закавказья и Средней Азии.

Нервно передернув узкими плечами, склонив набок голову, Гиммлер сквозь пенсне уставился своими бегающими серовато-водянистыми глазами на Гитлера.

— Вы правы, мой фюрер! Многие из нас нередко произносят высокие слова, не проверив, однако, насколько они соответствуют действительности. Аналогичное произошло и с этим сообщением нашей разведки. Если верить неоднократным заверениям министерства оккупированных восточных территорий и деятелям имперского управления пропаганды, то мы одержали верх по всем аспектам борьбы с большевизмом. Однако на самом деле это далеко не так. Необходимо, как это ни прискорбно, признать, мой фюрер, что большевизм пустил такие глубокие корни в сознании советских людей, что все они, начиная с грудного младенца и кончая глубоким стариком, подверглись его тлетворному влиянию! Легко и быстро корни эти не вырвать!.. Поэтому в Советах все, кто в состоянии держать в руках оружие, уходят на фронт или в партизаны. Остальные строят и восстанавливают заводы — в Сибири, на Урале, в Средней Азии, обеспечивают всем необходимым Красную Армию…

Нельзя сказать, что Геббельс и Розенберг, хорошо знавшие об установившейся за Гиммлером репутации беспощадного карьериста и не раз испытавшие на себе последствия его коварных происков, чувствовали себя в сложившейся ситуации уверенно. Они, конечно, не могли не догадываться, что их единомышленник, как всегда, изыскал подходящий повод и теперь беспардонно бичует их перед самим фюрером лишь только для того, чтобы показать себя всезнающим, провидцем, а заодно и подорвать их авторитет в глазах Гитлера.

— Ну, хорошо, хорошо, предположим, герр Гиммлер, что изложенные вами факты соответствуют действительности! — не выдержав упреков шефа гестапо, нервно вскинулся Розенберг. От волнения он снял свои большие очки в темной оправе, тщательно протер и снова водрузил на прежнее место. — Ну, предположим, что дела обстоят именно так… Что бы вы предложили предпринять в подобной ситуации?

Его тотчас поддержал Геббельс:

— Да, любопытно, какой выход видите вы?

— Я хочу, господа, немедленно от слов перейти к делу! — в голосе Гиммлера звучала непреклонная решительность.

Гитлер все так же нервно продолжал ходить вдоль стола, иногда внезапно останавливался, с беспокойством прислушиваясь к словам руководителей рейха. По выражению лица фюрера можно было догадаться, что он пытается вникнуть в суть этих споров, определить, кто из спорящих прав, а кто нет, чтобы вынести неожиданно, как всегда, безапелляционное решение.

Между тем все его соратники любыми способами пытались избежать гнева Гитлера, доказать, что они преданы идеям рейха и никак не могут быть заподозрены в бездействии. Розенберг обратился к Гиммлеру:

— Вы все хорошо осведомлены, господа, что мы не сидим сложа руки. Нами организованы специальные легионы из туркестанцев, непримиримых врагов советской власти с первых дней ее существования, и, конечно, из числа их новых сторонников…

— Какую пользу принесут эти иждивенцы и нахлебники нашему рейху, как помогут борьбе против большевизма? — не отступал от своего Гиммлер.

Предчувствуя но выражению лица фюрера, что эта перепалка лишь больше его разгневает, Геббельс подошел к Гитлеру и что-то тихо, ему одному слышное, произнес, на что фюрер тотчас согласно закивал и тут же обратился к Гиммлеру:

— Обсудите втроем эту проблему, а когда придете к стоящему решению, немедленно доложите мне!

Слова эти явились сигналом к окончанию совещания. И все готовы были уже разойтись, как вдруг, попросив разрешения, в приветствии с поднятой рукой вытянулся начальник генерального штаба армии Гальдер:

— Мой фюрер! От имени генералов, присутствующих сегодня здесь, я хочу напомнить господам о необходимости решительно пересмотреть отношение к национальной части советских войск. Впредь мы должны отказаться от пренебрежения, господствующего в аппаратах служб, возглавляемых господами Геббельсом, Розенбергом и Гиммлером. Я не могу не вспомнить в связи с этим жестокие беспощадные бои на фронте, которые вели группы немецких армий «Центр» зимой 1941 года. Среди солдат генерала Рокоссовского было немало и туркестанцев, о которых только что здесь шла речь. На это необходимо обратить самое серьезное внимание в связи с утверждением нового плана наступления, ибо военные действия будут развернуты большей частью на территории с нерусским населением. То есть необходимо отказаться от надежды на то, что эти люди будут встречать солдат вермахта с развернутыми знаменами и хлебом-солью. И поскольку этого ждать нечего, необходимо всякого советского, какого бы роду и племени он ни был, уничтожать на месте…

Слушая генерала Гальдера, Гиммлер удовлетворенно кивал головой в подтверждение услышанного: ведь это по личному указанию шефа гестапо уничтожали людей всех национальностей в многочисленных концентрационных лагерях и тюрьмах на территории оккупированных стран.

На лицах Альфреда Розенберга и Йозефа Геббельса отразилось неудовольствие в связи с пламенной речью генерала, ибо они считали себя потомственными интеллигентами, хотя и были причастны к гибели миллионов жертв немецкого фашизма.

Гитлер, взгляд которого то и дело скользил по лицам подчиненных, злобно, истерически вдруг воскликнул:

— Еще раз повторяю: убивать, уничтожать всех, кто не сдается, кто сопротивляется, кто не склоняет головы перед рейхом!

Скривив в усмешке тонкие губы, Гиммлер бросил ироничный взгляд на Розенберга и Геббельса, которые, прощаясь с фюрером, вскинули вверх руки, прокричав: «Хайль Гитлер!»…

Признание генерала Гальдера фюреру не было новостью: об этом давно знали все — от простого солдата вермахта до военачальника высшего ранга: советские умирали, но не сдавались, если, конечно, среди них не попадались предатели и трусы, сдававшиеся в плен при первой опасности.

А в Берлине в это время в обстановке строгой секретности под непосредственным руководством рейхсминистра оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга формировался Туркестанский легион. С распростертыми объятиями в него принимали предателей, дезертиров, которые главной своей задачей считали возрождение Туркестана пантюркистов и панисламистов[11] при помощи и под эгидой фашистской Германии. Организационный период был позади, он совпал с наступлением армий Гитлера на Москву. Однако после того как русскими был развеян миф о непобедимости фашистской Германии, после разгрома отборных немецких войск под Москвой, воинственный пыл руководителей легиона несколько охладился. Не зря, говоря фюреру о легионерах, Гиммлер назвал их в создавшейся к весне сорок второго года ситуации бесполезными нахлебниками. Однако шеф гестапо, обладавший натурой хитрой и коварной, ничего не делал просто так, и это заявление было своего рода расчетом: теперь он задумал из числа членов Туркестанского легиона создать диверсионно-шпионские группы и отряды для засылки их в тыл — на Урал и в Среднюю Азию, чтобы с их помощью сеять панику среди мирного населения, нарушать жизнедеятельность советского тыла, а если удастся, создавать благоприятную ситуацию, то есть поднимать среди недовольных бунт.

На другой день после совещания по распоряжению фюрера Гиммлер прибыл в министерство оккупированных восточных территорий рейха к Альфреду Розенбергу, чуть позже сюда приехал и Геббельс.

Огромный кабинет министра был расположен на втором этаже старинного особняка, и, хотя еще не стемнело, громадные окна кабинета плотно закрывали черные шторы. При ярком свете люстры лица собравшихся отдавали желтизной, особенно Гиммлера, который не отличался здоровым цветом кожи и всегда выглядел малокровным и болезненным.

Они собрались в тот день для того, чтобы обсудить задачи и сферу деятельности Туркестанского легиона. Сразу перейдя к делу, Гиммлер, вопреки тому, что организационный комитет легиона находился с самого начала в подчинении ведомства Розенберга, предложил, чтобы в дальнейшем он действовал под контролем и руководством Главного управления имперской безопасности.

Предложение шефа гестапо больно ударило по самолюбию Розенберга. Он нервно затянулся сигаретой и, выпуская дым, не мог не съязвить:

— Однако, Генрих, не лучше ли будет, если вы уж целиком с руками-ногами заберете их себе?

Геббельс задержал взгляд на сердитом лице Розенберга и то ли советовал подчиниться, то ли попытался пояснить только что высказанную Гиммлером мысль.

— Но ведь, как мне кажется, Альфред, Генрих имеет в виду лишь одну сторону деятельности легионеров — пропагандистскую…

— Совершенно верно, — подтвердил Гиммлер, — я именно это имел в виду. Что касается идейного перевоспитания — это целиком ваша сфера деятельности, Альфред.

Розенберг отлично знал, что почти все члены Туркестанского легиона, особенно его руководящий состав, уже прошли сквозь гестаповское сито, поэтому вполне вероятно, что после этой процедуры многие из них стали осведомителями Гиммлера. Считая дальнейшие пререкания и споры с ним бесполезными, он нажал кнопку вызова. В кабинет тотчас вошел помощник в военной форме.

— Явились члены комитета Туркестанского легиона?

— Да! Они здесь! — ответил помощник.

— Пусть войдут! — приказал Розенберг, вставая и засовывая руки в карманы мундира, и застыл неподвижно в таком положении за рабочим столом в ожидании.

Первым в кабинет вошел худощавый широкоплечий мужчина лет пятидесяти, Мустафа Чукаев. Следом за ним моложавый на вид, черноглазый кудрявый здоровяк Вали Каюмов. С трудом передвигаясь, на пороге кабинета возник горбатый старик, усталый и худой, с поседевшими усами, в турецкой шапочке, Алимджан Идриси. Потом еще двое: Заки Валидов, неопределенного возраста, лицо и редкие волосы которого при ярком электрическом освещении казались бесцветными, и Гияз Исхаков, самый низкорослый среди вошедших, кругленький, с бегающими прищуренными маленькими глазами на крупном лице.

Розенберг представил каждого.

— Мустафа Чукаев. Председатель комитета, один из первых руководителей буржуазно-националистической организации Туркестана, президент пантюркистского правительства «Независимый Коканд».

Вали Каюмов, — продолжал Розенберг. — Из бухарской провинции. В начале двадцатых годов приехал учиться в Германию, а потом отказался возвратиться в Советский Туркестан…

Алимджан Идриси, учитель и наставник Вали Каюмова и других молодых пантюркистов, не раз арестовывался ГПУ за антисоветские высказывания…

Заки Валидов и Гияз Исхаков преследовались большевиками за активную пантюркистскую и панисламистскую деятельность. Оба пребыванию в России предпочли высылку за ее пределы…

Каждый, кого представлял Розенберг, почтительно кланялся, и на лице можно было прочитать готовность слушать своих хозяев, исполнять все, что будет приказано.

— Туркестанский комитет должен претворить в жизнь свои цели, — подытожил Гиммлер сказанное ранее Розенбергом и Геббельсом. — И прежде всего освободиться от владычества русских. Это будет возможно лишь при активном участии легионеров в боевых действиях совместно с армией германского рейха. Только в этом случае великая Германия окажет Туркестанскому легиону всемерную помощь и поддержку. Совсем не обязательно для этого, — заметил шеф гестапо, — отправляться на фронт: пробравшись в далекий тыл, в самое гнездо большевизма, своими активными действиями нужно помогать рейху там — взрывать строй изнутри, ломать установившийся порядок, жечь, убивать, расправляться с организаторами советского порядка. Вот в чем состоит сегодня главная задача!..

Вали Каюмов униженно поблагодарил вождя Германской империи Гитлера и его соратников, в лице которых туркестанцы приобрели наконец своих заступников и освободителей. Теперь-то, вне всякого сомнения, святая земля Туркестана, уверен он, будет освобождена из-под большевистского ига.

— И ради этого мы готовы сражаться до последней капли крови! — заверил, приложив руку к груди, Вали Каюмов. — Все, что ни потребует от нас рейх, мы выполним беспрекословно!

Матерый волк Мустафа Чукаев подсказал наиболее реальный, с его точки зрения, резерв пополнения Туркестанского легиона:

— Целиком поддерживая мысли господина Гиммлера, осмелюсь посоветовать, что, если для выполнения поставленных целей мы еще создадим и специальные военизированные группы из числа туркестанцев, находящихся теперь в лагерях военнопленных, это будет весьма кстати…

Руководители германского рейха переглянулись в знак одобрения предложения Чукаева, согласно закивали.

Геббельс еще раз не преминул напомнить гостям, что в состав подобных подразделений легиона должны быть записаны только лица, которые до последнего дыхания преданы идее освобождения Туркестана из-под ига Советов.

— В эти подразделения войдут прежде всего дезертиры, — высказал свои соображения и Заки Валидов, ведавший в комитете подбором кадров, — то есть наиболее благонадежные и ненавидящие советский строй, из числа тех, кто дезертировал из армии в военное время.

Была одобрена и эта идея. Более того, организационный комитет Туркестанского легиона получил конкретное задание: немедленно отправиться в концентрационные лагеря для вербовки новых членов организации.

Вечером того же дня члены комитета во главе с Мустафой Чукаевым и Вали Каюмовым в сопровождении представителей гестапо и министерства оккупированных восточных территорий уже сидели в поезде и отправлялись в концентрационные лагеря, расположенные на территории Польши. Ранним утром они прибыли в самый крупный из них, Сувалки.

Погода стояла мрачная, тяжелый воздух был насыщен влагой, шли дожди, не переставая дул пронизывающий до костей ветер. Грязь не высыхала, ноги разъезжались при каждом шаге, увязая в раскисшей жиже. С трудом передвигался Алимджан Идриси, колени его мелко дрожали, поэтому он шел, крепко ухватив под руки Мустафу Чукаева и Вали Каюмова, тем не менее каждый шаг делал с осторожностью, примериваясь, куда ступить.

Миновав несколько заграждений колючей проволоки, вошли наконец на территорию лагеря. Взору представилась безрадостная картина голой, без единого деревца степи и посреди нее несколько вытянутых в длину бараков, с обеих сторон которых глядели пустые и темные глазницы окон без стекол. Здесь, как выяснилось позже, прежде были помещичьи коровники.

К приходу комитета легиона комендант лагеря приказал выгнать на площадь перед бараками всех военнопленных. Это было исполнено в мгновение ока, и весь лагерь, только что погруженный, казалось, в мертвую тишину, вдруг зашевелился, как разворошенный улей. Крики, возгласы, слова команды конвоиров нарушили эту тишину, и стая ворон, до того мирно сидевшая на крыше одного из бараков, с карканьем поднялась в воздух, в тревоге кружа над бараками. Из коровников показались первые пленные. Оторопь взяла даже таких видавших виды людей, как Чукаев и Каюмов. Не в силах самостоятельно идти, некоторые ползли к плацу — без шапок, грязные, в лохмотьях, повисших клочьями, с опухшими руками и ногами. Дервиши — да и только!.. Многие были ранены в голову, шею, руку или ногу; бинты, почерневшие от грязи, пропитались кровью и затвердели, отчего казались коростой на теле этих несчастных.

Не ожидавшие увидеть такое, Чукаев и Каюмов во все глаза смотрели на плац, руки их дрожали, на лбу выступила испарина.

— Неужели все эти люди из Туркестана? — в ужасе шепотом спросил у сопровождавшего их коменданта Вали Каюмов.

— Да разные тут есть — и русские, и белорусы, и украинцы, есть и прибалты… — усмехнулся комендант.

— Но нам нужны только туркестанцы! — дрожащим голосом сообщил Идриси. Губы его шевелились, он, не переставая, читал молитву.

Комендант повернулся к толпе, замершей на площади и с удручающе-хмурым видом рассматривавшей прибывших к ним нежданных гостей — чистых, прилично одетых.

Грубым, хриплым от простуды голосом комендант дал команду сделать всем туркестанцам три шага вперед.

Пленные с недоумением переглянулись, подталкивая друг друга. От толпы отделилось несколько человек, встали перед строем, не спуская глаз с гостей.

— Неужели это все? — не поверил Чукаев.

Вали Каюмов подошел ближе к вышедшим вперед.

— Из какого вы города? Ну, вот вы, например? — Он едва коснулся рукой в перчатке одного из них.

— Я? Я из самого города… он так и называется Туркестан, — удивленно переглянулся с товарищами ответивший.

— Нет, вы меня, очевидно, не поняли, — забеспокоился Каюмов. — Мы имеем в виду великий Туркестан, государство, которое объединяет всех мусульман Средней Азии!..

Вышедшие вперед снова с недоумением пожали плечами.

Тогда по просьбе Чукаева комендант приказал выйти вперед всем мусульманам. Среди пленных поднялся шум, но никто не тронулся с места. И вдруг в толпе переговаривавшихся пленных выделился молодой голос, он громко и отчетливо сказал:

— Объявите во всеуслышание нам, что вы хотите, господа представители великого Туркестана! Кому придутся по душе ваши предложения, тот сам к вам выйдет!

Молитвенно сложив руки и произнеся «Бисмилло!»[12], со всем ораторским пылом, на который был только способен, Мустафа Чукаев изложил цели и задачи, стоящие перед Туркестанским легионом.

— …Поэтому все, кто согласен с нашими целями и задачами, — заканчивая свою речь, призвал Чукаев, — будут избавлены прежде всего от смертельной опасности, которая грозит им в лагере! Позже вы станете воинами-освободителями своей священной родины и мусульманского народа из-под большевистского ига. Вступайте в наши ряды!..

Чукаев вытащил из кармана пальто ручку и записную книжку в надежде, что его речь тронула сердца этих несчастных, голодных военнопленных и они немедленно подойдут к нему записываться в легион. К его недоумению, подошло всего несколько человек. Видя такое, Каюмов и Идриси снова наперебой принялись агитировать:

— Хотите вы того или не хотите, но у вас уже нет никакой возможности живыми вернуться на родину! А если вдруг каким-то чудом вам все же удастся до нее добраться, большевики сгноят вас в сибирской ссылке за то, что вы были в плену, скормят ваши тела воронам!..

Прочитав суру из Корана, следом за Вали хотел что-то сказать и Идриси, но тот же молодой голос, который посоветовал ему с самого начала рассказать о цели приезда в лагерь, теперь не дал ему и рта раскрыть:

— Все это вранье! Тысячу проклятий на ваши головы, предатели Родины! Не верьте, товарищи, этим фашистским ублюдкам! Да здравствует наша Советская Родина!.. Смерть фашистам!..

Среди пленных поднялся невероятный гвалт, крики, вдруг неожиданно раздавшаяся автоматная очередь оборвала молодой голос на полуслове. Толпа расступилась, и все увидели, как к упавшему на землю человеку с пробитой головой в изодранной гимнастерке бросился высокий, широкоплечий мужчина, стоявший рядом.

— Маруф! Маруф! — крикнул он, склоняясь над ним, приподнимая голову раненого.

Смолкли голоса в толпе военнопленных, лишь кто-то тяжело дышал, откашливался, кто-то плакал. Молодой солдат открыл глаза, и все услышали, как он сказал человеку, бросившемуся к нему:

— Гасенко, дорогой друг, если тебе суждено вернуться домой живым, расскажи моему отцу и брату… — он с трудом перевел дыхание. — Расскажи, что их Маруф до последнего дыхания оставался верным солдатом своей Родины…

Голова его бессильно опустилась на грудь.

Представители Туркестанского легиона решили, что в подобной ситуации им нужно покинуть лагерь военнопленных как можно скорее. Не желая видеть истязаний, которым тут же, на их глазах, подверглись те, кто стоял близко к Маруфу и Гасенко, — легионеры, трусливо оглядываясь, в сопровождении лагерного коменданта направились к воротам концлагеря.

И еще несколько дней представители оргкомитета Туркестанского легиона объезжали близлежащие концентрационные лагеря. Только с помощью обмана, угроз, шантажа им удалось затянуть в свои сети кое-кого из отчаявшихся пленных.

— Все это, уверяю тебя, Идриси, последствия того, что немецкие войска не смогли захватить Москву, — тихо говорил Мустафа Чукаев своему надежному испытанному другу и единомышленнику, пытаясь оправдать провал их затеи.

Тот осторожно осматривался по сторонам, будто боялся, что их кто-то слышит, и шептал в ухо Чукаеву:

— Да будет милостив к нам аллах! Хоть бы добром все завершилось!..

— Обязательно добром, муфтий, как же иначе?.. — Мустафа, в отличие от товарища, говорил громко, не таясь. — Не забывайте, что вся Европа и половина России в руках германского рейха! По словам Гиммлера и Розенберга, для русских близок день Страшного суда! Вот тогда и посмотрим, каково-то им придется!..

— Да будет так! — вздохнул Идриси, все еще под тяжелым впечатлением увиденного в лагере Сувалки. — О аллах! Пусть станет разящим меч, защищающий нас, мусульман, скитающихся и бесприютных!..

Мало, совсем мало удалось завербовать людей из концлагерей в состав Туркестанского легиона, и тем не менее под непосредственным руководством специального отдела абвера гестапо очень скоро были сколочены диверсионно-шпионские группы. Официально они входили в состав Туркестанского легиона, а районы Советского Союза, куда предполагалось засылать эти группы, были самыми разными.

7

Никто не знал тогда, весной сорок второго года, как скоро закончится Великая Отечественная война, поскольку и маленький свет надежды еще не согревал многострадальные людские сердца. И поневоле время от времени закрадывалась в голову мысль: сколько же еще предстоит вытерпеть, выдержать всем, какие непредвиденные испытания готовит людям война, все ли окажутся достаточно сильными и стойкими, чтобы выдержать эти предстоящие испытания, чтобы противопоставить им железное терпение, веру в грядущую победу, мужество?..

Погруженный в эти думы, постоянно его обуревающие, Ориф Олимов беспокойно мерил шагами комнату. Всего полчаса назад он вернулся домой с завода, где началась вторая смена. Только что он говорил с рабочими этой смены, и теперь часть из них встала к станкам, другие пошли на строительство нового корпуса. Все, о чем он сейчас думал, явилось продолжением беседы с ними. Как всегда это бывало, ему казалось, что там, в цехе, он говорил не так убедительно, как это получалось у него мысленно: тут всегда находились и яркие факты, и аргументы, и сравнения, и сами слова, предложения четко выстраивались, их не надо было подыскивать, выбирать…

Конечно, думал Ориф, настроение у людей сейчас совершенно иное, чем было полгода назад. Дела и поступки их, как правило, были строго взвешены, продуманы, а не продиктованы желанием что-либо сделать или не сделать, просто ленью, несмотря на то что тяжелый повседневный быт военной поры оказывал и будет оказывать влияние на их ум и сердце. Справедливо говорят: сердце человеческое нежнее стекла и крепче камня… Ненависть к врагу закалила, сделала тверже стали и сердца земляков Орифа Олимова, и теперь никто из них не разрешает себе омрачить чье-то настроение, позволить жаловаться.

Все это не могло не радовать Орифа, политического руководителя трудармейцев Таджикистана. Однако сегодня настроение его было омрачено после того, как он послушал на закрытом собрании партийных активистов области выступление лектора из Москвы, который, призвав всех к бдительности, особенно тех, кто живет и работает в районах, подобных Белогорскому, со множеством закрытых предприятий и заводов, рассказал о том, как немецким рейхом санкционируются подрывные акции против советского тыла. Говорил он и о Туркестанском легионе, о тех, кто приходил в него с тайной мыслью подорвать основы советского строя. Есть данные, и лектор просил обратить на это особое внимание, о том, что группы шпионов и подрывных элементов готовятся для засыла на предприятия, где трудятся рабочие из национальных республик. Скорее всего, легионеры будут забрасываться в тыл самолетами…

Вспомнив теперь все это, Олимов стал перебирать в уме одного за другим абсолютно всех, с кем ему приходилось работать здесь, в Каменке. Конечно, было бы в высшей степени несерьезно с его стороны, да просто легкомысленно подозревать кого-то в том, что он может поддаться на удочку провокатора или шпиона. И тем не менее — не зря же все они были призваны нынче к бдительности. В памяти откуда-то всплыл Кучкарбай, да не в последнюю их встречу, когда тот приехал по поручению старейшины отряда, а еще тогда, в бараке, когда отказывался ехать к трудармейцам, строящим железнодорожную ветку… Вспомнился и смутьян Хамдам Очилов. Вспомнился и осужденный трибуналом за побег из эшелона Максудов… Да что это он в самом деле, — Ориф ужаснулся своим мыслям. Этак можно заподозрить всех! Всех обвинить в слабости духа!

Захотелось курить, он потянулся к пачке папирос, открыл, а она оказалась совершенно пустой. Нервно смяв пачку, он бросил ее в холодную печку, потом, поворошив карандашом в пепельнице, вытащил оттуда окурок, затянулся, обжигая чинариком руки, и лег.

Конечно, ему не привыкать к ответственности, дел с каждым днем прибавлялось, появлялись какие-то новые, сложные, требующие все более серьезного подхода, неспешных решений. Вот и это, сегодняшнее совещание, призыв к бдительности! А ведь за всем этим стоят люди, их очень много, а политрук у них один, он, Ориф Олимов.

Не раз здесь, в Каменке, вспоминались Орифу слова секретаря Мехрабадского обкома партии Носова, который говорил, что в этом-то и заключается смысл партийной работы: коммунисты в ответе за всех и за все!..

В дверь постучали, и Олимов тут же вскочил с постели, поднял дверной крючок. Как же обрадовался он, увидев Нормата Нурматова и Исмата Рузи, которые, как они сказали в один голос, решили проведать своего комиссара по дороге из училища.

— Заварите-ка нам горький чай, Нормат-ака, как бывало в мехрабадской чайхане! — попросил гостя Ориф после того, как они вошли и сели.

Нормат и Исмат дружно рассмеялись. Смех их был вызван тем, что у Олимова не нашлось ни чая для заварки, ни огня в печке, на котором можно было бы вскипятить чайник.

— Я мигом! — пообещал Ориф и тут же взялся за дело. Не прошло и получаса, как на гудящей печке уже шумел чай, готовый закипеть, и Ориф расставлял на столе пиалушки.

— Вы, товарищ комиссар, серьезно это — насчет чая? — все еще смеясь, спросил Исмат Рузи.

— А что? — обращаясь скорее к Нормату, чем к Исмату, спросил Ориф. — Чай может заварить не всякий. Вы хотите сказать, не каждый это умеет делать, не так ли?

Исмат Рузи, подбросив в печку лучины, повернулся к Нормату:

— А скажите, только честно, Нормат-ака! Когда Ориф Одилович напомнил вам о чайхане, небось сердце-то екнуло, не правда ли?

Нормат задумчиво поглядел на Исмата.

— Конечно, екнуло, что ж тут зазорного? Сколько лет эта работа кормила меня и поила! Разве так просто вырвешь ее из сердца? Однако тогда и время было другое: на безрыбье, как говорится, и рак рыба… Что ж, специальности у меня тогда не было, поэтому и место чайханщика было вполне по мне!.. А теперь нет уже Нормата-самоварщика! Все кончено, а есть Нормат-токарь. Что вы, товарищи, на это скажете? — гордо расправил плечи великан.

Ответ этот так развеселил Орифа, что он чуть ли не бегом бросился к Нормату, положил руку ему на плечо.

— А скажу я вам от души вот что: «Да здравствует Нормат-токарь!..»

Вскипел чайник. Вытащив из тумбочки какой-то маленький бумажный кулечек, Ориф высыпал на ладонь его содержимое — это было что-то похожее на заварку зеленого чая — и собрался было бросить в чайник.

— Настоящий зеленый чай? — поинтересовался Исмат, наблюдавший эти приготовления.

— Да что вы, откуда! Это высушенные и растолченные листья яблони! Рекомендую, очень вкусно и полезно! — засмеялся Ориф. — Но чай непременно за мной, как только получу посылку из дома!

— Подождите заваривать, товарищ политрук! — остановил его Нормат, называвший так Олимова, как и все трудармейцы.

Расстегнув ватник, он извлек из складок старого шелкового платка с бахромой, повязанного вместо ремня, маленький бархатный мешочек, бережно развязал его и высыпал себе на ладонь полную горсть чая. По ароматному запаху, мгновенно распространившемуся, Ориф и Исмат Рузи поняли, что на ладони Нормата был настоящий зеленый чай.

— О, да вы прямо кудесник, Нормат-ака! — воскликнул Ориф.

— Ничего не поделаешь! Так принято у настоящих самоварщиков! — Довольный произведенным впечатлением, Нормат так же бережно засунул мешочек обратно за пояс.

Исмат Рузи заварил полный чайник, и все трое с наслаждением отхлебывали из пиал ароматную заварку. Ориф еле переводил дух, с жадностью глотая пиалу за пиалой.

Глядя на него, Исмат шутливо заметил:

— Я думаю, если бы было возможно, ака Нормат залил бы нас с вами, товарищ комиссар, и виноградным вином!

— О, это уже когда-нибудь потом, когда он станет настоящим токарем! — засмеялся Ориф. — Когда разряд получит!

— Таким, как его друг, мастер Федя! — проявил осведомленность Исмат, знавший о дружбе между Норматом и мальчиком.

Едва зашел разговор о Феде, работавшем в цеху, как Нормат начал его нахваливать, говорить, что тот помогает ему освоить токарный станок, что знания, полученные на курсах, он проверяет и закрепляет на практике в цехе и что мальчик считает его своим помощником.

— Однако, — грустно заметил Нормат, — почему это такие маленькие, товарищ комиссар, словно богом обижены, детства не видят, такую тяжелую работу делают, выполняя обязанности взрослого человека! Молоко еще на губах не обсохло, а уж у станка!

— Нет, Нормат, не богом обижены такие, как Федя! Фашисты проклятые во всем виноваты, погодите немного, он еще возьмет свое, еще будет учиться, когда кончится война!

— Я понимаю, конечно, все она, проклятая… товарищ Олимов. Но ведь как тяжело детям, которые вместо взрослых у станка стоят! Вчера Феде плохо стало прямо в цехе… С голодухи, наверное! Все подумали, что он и не поднимется сам. А как выглядел, лица на нем не было! Хорошо, в кармане у меня нашлось немного изюма да кураги. Отнесли мы его в кабинет начальника цеха, медсестра укол сделала. Кое-как пришел в себя. Пришел и, как ни в чем не бывало, спрашивает: ты, мол, дядя Нормат, станок-то мой остановил? Вот тебе и слабенький!.. О деле прежде всего думает!..

Радостно было Олимову слушать Нормата. Как этот человек был добр к ребенку, как обстоятелен и надежен!

Исмат Рузи посмотрел на часы, стрелки приближались к десяти, он подмигнул Нормату: мол, пора и честь знать. Ориф засобирался проводить гостей до общежития, но Нормат снова вытащил свой заветный мешочек и положил его на стол.

— Обидите, товарищ комиссар, если не возьмете! — предвидя отказ Орифа, сказал Нормат. — Не беспокойтесь только, у меня в общежитии есть еще один, точно такой же, жена недавно прислала… Так что берите, не стесняйтесь, знаю, любите вы очень зеленый чай!

Уже уходя, Исмат Рузи вдруг спохватился:

— Ой, товарищ Олимов, чуть не забыл выполнить одно поручение! Новая наша учительница русского языка Людмила Платоновна Сабурова и географичка Ирина Ивановна Николаева очень просили передать вам привет.

У Орифа забилось сердце, он покраснел до корней волос.

— Спасибо, Исмат! Разве они преподают в вашем училище? — удивился он.

— Да, уже почти целый месяц. Из училища несколько преподавателей ушли на фронт, так вот вместо них теперь по совместительству работают учителя из Каменской школы-десятилетки.

Проводив немного своих гостей, Ориф долго после этого прогуливался около дома, вдыхая теплый вечерний воздух, наслаждался тишиной вечера. Кто знает, сколько бы продолжалась его прогулка, как до него донеслись вдруг звуки чьих-то уверенных шагов.

— О, Орифджан, здравствуйте! Что так поздно? — ему протягивал для приветствия руку какой-то мужчина, в темноте сразу и не разобрать — кто это был.

По крепкому рукопожатию Ориф узнал Ульмасова.

— Я рад, Урмонбек, что встретил вас, давно мы не виделись! А я обычно перед сном, если позволяет время, всегда немного дышу воздухом! А вы-то откуда?

— Я от своего племянника. Помните Рустамбека?

— Как же, как же, отлично помню! Художник, да еще влюбленный в девушку! — заулыбался Ориф. — Фамилию которой он не успел узнать! Романтическая история, что и говорить!

— Да, и в самом деле влюбленный, — слегка обиделся за племянника Урмонбек.

— И отлично, что влюбленный! Что может быть лучше, чем это прекрасное время! — Настроение Орифа, чувствовал Ульмасов, сегодня прекрасное.

— И я тоже, Орифджан, так подумал и даже позавидовал было ему по-хорошему, когда провожал его сегодня.

— Куда ж это вы его провожали, уж не к любимой ли девушке? — удивился Ориф.

— Да, представьте себе, именно к ней! И теперь возвращаюсь с железнодорожного вокзала, туда меня подбросили на машине, а обратно добираюсь вот на своих двоих.

— И где же теперь живет девушка, к которой поехал ваш племянник? — полюбопытствовал Ориф.

— Оказалось, в Саратове, так сообщил начальник того самого полевого госпиталя, где она спасала его от смерти после ранения. Правда, о Гуле он пока ничего не знает…

— Отлично, товарищ Ульмасов! Отлично! Пусть будет свадьба, а мы с вами на ней будем свидетелями со стороны жениха! Идет? Погодите, Урмонбек, — осекся вдруг Олимов. — Вы ведь, кажется, говорили, что Рустамбек не знал фамилии этой девушки? Да? Теперь-то узнал? Так как же ее фамилия? — Голос Орифа предательски задрожал, он мгновенно вспомнил портрет той, что видел над кроватью племянника Урмонбека.

— Да она ваша однофамилица, Орифджан! Оказывается, Одилова она, Гуля Одилова!

— Неужели Гулсуман? Если Гулсуман, то почему Гуля Одилова? — едва слышно прошептал Ориф. Урмонбек, к счастью, не расслышал, а то бы подумал, что Олимов разговаривает сам с собой, и значит, до такой степени переутомился, что ему немедленно пора отдыхать перед завтрашним рабочим днем…

8

Как впоследствии оказалось, это и в самом деле была его родная сестра Гулсуман… А в госпитале тогда ее все называли просто Гулей Одиловой. Ее любили за легкий, обходительный нрав, уважали за то, что хоть и была очень молодой, дело свое знала и любила. Хирург милостью божьей — так называл ее начальник госпиталя, восхищаясь ее умелыми, точными движениями во время операций, которые ей доводилось делать.

Руки эти спасли и Рустамбека Ульмасова. Во всяком случае, трудно предугадать, как сложилась бы его судьба после тяжелого ранения, если бы не Гуля. Его доставили в госпиталь в шоковом состоянии от большой потери крови, без сознания, с пульсом, который едва прощупывался. Руку, а это стало ясно сразу, спасти было невозможно, левая лопатка была продырявлена осколками словно сито. Операция длилась целых пять часов, во время которой не раз делали переливание крови. Сострадая ему, Гуля все свободное время проводила около его постели, дежурила ночами, пока к тяжелораненому не вернулось сознание.

И первым человеком, которого увидел Рустамбек, вернувшись из небытия, была Гулсуман: она считала пульс, не отрывая взгляда от его пылающего лица, ее ласковые, темные, в густых ресницах глаза внимательно следили за каждым движением раненого. Довольная, что ему становится лучше, она, улыбнувшись, спросила:

— Вы меня слышите? Видите? Не разговаривайте, если трудно, только прикройте глаза, если это так!..

Он ответил чуть слышно «да» и едва заметно коснулся подбородком груди. На губах его Гулсуман уловила подобие улыбки.

— Здоровье и сердце у вас как и подобает быть богатырю Рустаму! Вы молодец, товарищ!

Рустамбек пошевелил левой рукой и осторожно прикоснулся ею к сложенным на коленях пальцам Гулсуман.

— Спасибо вам, доктор, спасибо!.. Можно глоток воды?

Медсестра, стоящая в изголовье кровати, опершись на ее спинку, ловко поднесла к его губам эмалированный ковшик с кипяченой водой и осторожно приподняла голову Рустамбеку. Утолив жажду, Рустамбек невольно остановил взгляд на правом плече, хотел было пошевелить им, но тотчас громко застонал, лицо его скривилось в страдальческой гримасе. Гулсуман осторожно, едва касаясь, поправила бинт, вытерла пот, проступивший на лбу и висках раненого, прикрывая его одеялом.

— Товарищ Ульмасов, вам пока не следует двигаться, — предупредила она, — несколько дней необходим полный покой, лежите на спине спокойно, все, что нужно, вам даст сестра.

— Доктор… я чувствую… у меня справа… пустота? — жадно устремив взгляд на Гулсуман и надеясь еще на ее отрицательный ответ, спросил Рустамбек.

Девушка попыталась уйти от прямого ответа, хотя понимала, что рано или поздно ему и так все станет ясно.

— Не расстраивайтесь, молодой человек, я понимаю, конечно, тяжело, и все же… встанете на ноги, поправитесь, от девушек отбоя не будет, уверяю вас!..

Рустамбек с трудом улыбнулся, а Гулсуман ушла из палаты с ощущением того, что ее больной начал выздоравливать.

Так они встретились впервые.

Еще целый месяц лечила Гулсуман Рустамбека, и в тот день, когда его выписали, ее, к великому его огорчению, в госпитале не оказалось: поехала за медикаментами в соседний город, так сказал врач, пришедший на утренний обход.

Накануне вечером, еще не зная, что его завтра выпишут, посадят в санитарный автобус и повезут на долечивание в госпиталь города Куйбышева, Гулсуман пришла, как всегда, справиться о его самочувствии и увидела, что Рустамбек… рисует левой рукой! Заглянув через его плечо, она увидела свой портрет.

— Никак вы захотели меня увековечить, дорогой Рустамбек?!

— Именно, милый мой доктор! — радостно подтвердил Рустамбек, смутившись вдруг. — Все, что в сердце моем, на всю жизнь со мной и останется, дорогой доктор!..

Девушка внезапно покраснела, не зная, что и ответить на это пылкое неожиданное признание. Как ни старалась она увести разговор в сторону, ничего не получалось, и она только ждала, чтобы кто-то ее позвал, окликнул, чтобы прервать это неловкое объяснение.

— Сердитесь на меня? — исподлобья взглянул Рустамбек.

— Нет, почему я должна на вас сердиться? — потупила взгляд Гулсуман. — Просто… я считаю… не время теперь… об этом. И давайте забудем все, что вы говорили… Хорошо?

— Нет, дорогая Гуля, я не смогу ничего забыть! Прошу и вас в знак того, что вы хорошо относитесь ко мне… возьмите эти рисунки! На память. Сердце меня не обманывает. Скажите…

— Что я могу теперь сказать вам, Рустамбек? — перебила его Гулсуман, нежно положив свою руку на его плечо. — Что я могу?.. Спасибо за рисунки, я сохраню их. А теперь до свидания, Рустамбек, будьте здоровы и счастливы, я хочу пожелать вам это, а меня ждут раненые…

Потом были его письма, много писем, в адрес того тихвинского полевого госпиталя, где он лежал, где его лечила Гуля. Он писал туда из Куйбышева, а позже из Белогорска. И наконец пришло это письмо с извещением, что тихвинский полевой госпиталь передислоцирован в город Саратов. Рустамбек стал писать в Саратов, но ответа от Гули почему-то так и не получил. Решил ехать сам!..

Случайно ли это произошло или то было просто стечение обстоятельств, но первым человеком, которого Рустамбек встретил в саратовском госпитале, была та самая пожилая медсестра, которая всегда дежурила с Гулей. Она расплакалась, увидев молодого человека, сразу узнала его.

— Знаешь, сынок, чего мы только не пережили тогда! Проклятые фашисты бомбили нас днем с бреющего полета, хотя видели, что это госпиталь, красные кресты повсюду… В этой бомбежке, почитай, половина нашего персонала и бойцов погибла. А нашу добрую Гулю сразу!.. Спасала она раненых, успела нескольких человек до деревьев дотащить, чтобы укрыть их от огня. А сама… Осколком в спину. Всех мы похоронили там же, в лесу под Тихвином. На одной доске написали все имена, поставили на могиле… Вот теперь мы здесь. Пополнять будут госпиталь, врачей не хватает. Должна тебе сказать, солдат, часто тебя Гуля вспоминала, все жалела, что не увиделись в последний день. Хотела сказать что-то важное, говорила мне, да вот, видишь, значит, не суждено было. И все война эта проклятущая! Сколько жизней унесла, скольких людей разлучила!.. А уж врачом-то каким она была, наша Гуля! Поистине исцелительница!.. И жить бы ей да жить, пусть уж меня лучше, одинокая я совсем, мои-то все в первые месяцы войны остались под немцами, из-под Харькова я… Наверное, тоже никого нет в живых, такая бойня. Проклятые фашисты…

Рустамбек молча кулаком тер глаза и курил одну папиросу за другой. Ему казалось, что неожиданно свалившаяся на него беда согнула его, придавила к земле и уже не даст больше распрямиться. Он подошел к медсестре, чтобы попрощаться, и она, вдруг что-то вспомнив, опустила руку в карман белого халата.

— Вот, возьми, солдат! — и протянула ему конверт.

Не дыша, Рустамбек вынул из него фотографию. С нее смотрело лицо его Гули, она была в военной форме, улыбалась, как тогда, в последнюю их встречу. На обороте прочел:

«Дорогому и любимому брату Орифджану Олимову на память от военврача Гулсуман Олимовой. Апрель 1942, город Тихвин».

— Вот, не успела отправить, адреса Гуля не написала, а то бы я отослала… — горевала женщина. — Видишь, брат не получил, чего уж теперь… Пусть у тебя останется, сынок. На память…

Рустамбек снова ощутил в горле комок и не в состоянии был ни вздохнуть, ни поблагодарить старую женщину. Она проводила его до двери, и, оглянувшись, с трудом произнося слова, он пообещал:

— Не беспокойтесь, я передам снимок ее брату!

Май сорок второго года выдался тяжелым. Немецко-фашистское командование ставило главной задачей разгром советских войск и окончание войны. Верховное Главнокомандование намечало на этот период в целом оборонительные действия, но, рассчитывая на открытие союзниками второго фронта в Европе, запланировало и ряд наступательных операций, в том числе на харьковском и крымском направлениях. Исход этих кампаний был неудачен, советские войска оставили Керчь, Севастополь, Харьков. Под ударами превосходящих сил противника был оставлен и правый берег Дона, тем самым создавалась угроза прорыва врага к Волге и на Кавказ, к основным источникам нефти и зерна на юге.

Шли жестокие оборонительные бои на сталинградском и кавказском направлениях. Обе стороны вводили в действие свежие воинские части, новую технику, снаряжение.

Продолжалась мобилизация в ряды Красной Армии. Десятки тысяч рабочих предприятий, заводов брали в руки оружие, их места занимали люди трудовой армии. С каждым днем в состав ее вливалось все большее количество участников сражений на полях Великой Отечественной войны, которые после получения в боях ранений признавались годными лишь для работы в тылу.

Произошло еще одно на первый взгляд малозаметное, но очень важное по своей политической сути изменение: всюду, где работали трудовые армии, общежития прежде организовывались по национальному принципу принадлежности к той или иной республике. Теперь такие общежития стали интернациональными. И в Белогорске, в недавно достроенном по инициативе Орифа Олимова новом общежитии жили вместе русские, украинцы, узбеки, таджики, туркмены, латыши, киргизы… Здесь, в удобных новых домах, обитали теперь те, кто первым прибыл на строительство военного завода в Каменке, их в шутку прозвали на стройке видавшими виды волками…

В последние два месяца здесь обрели свой временный дом и многие из тех, кто вернулся с фронта после ранения и долечивания в госпиталях; молодые, с легкой руки Ака Навруза прозванные петушками, они пороху-то не успели еще понюхать по-настоящему, но уже получили свидетельства о непригодности к военной службе. Были и такие среди новеньких трудармейцев, которые не сразу привыкали к условиям жизни и работы, жаловались:

— Как же прикажете вкалывать в таких условиях, когда и пища-то горячая не всегда есть, а ведь одним хлебом голод не утолишь!..

На что питерский кузнец дядя Андрей Гаврилов отвечал:

— Можно, голубчики, вкалывать, да еще как можно-то! И во сне не приснится! Но при одном условии: что в сердце, в сознании твоем постоянно живет мужество и патриотизм. Поглядите-ка вокруг, молодые люди! Вот эти громадные заводские корпуса построены рабочими руками. И не только, конечно, моими, — правда, мы здесь стали старожилами, как-никак с первого дня тут. Честно признаюсь, всякое бывало — и недоедали, и недосыпали, и мерзнуть приходилось. Погляди-ка вот на этого седого старца, кузнеца усто Барота Сахибова, у которого жизнь проложила не одну глубокую борозду на лице! Его хлебная норма такая же, как у тебя, петушок, и у меня. Однако смотри, как он ловко орудует у пылающей жаром печи!.. Таких людей не свалят никакие трудности и лишения, против них бессильны все вражеские пули и снаряды!.. А в общем-то скажу тебе: из таких, как усто Барот, фундамент нашего социалистического общества сложен. Так-то вот! Хорошенько запомни это, братец! И не ной, держись!..

Не раз приходилось вести подобные разговоры с новичками старейшинам строительства, и такие откровенные беседы успешно заменяли иные официальные встречи с ветеранами труда, собрания, побуждали работать лучше. Олимов с Ульмасовым, подключив к этому делу своих земляков, усто Барота, Ака Навруза, Насырджана и других верных людей, часто устраивали с новичками дружеские чаепития. О чем только не говорилось тогда за столом! Заканчивался такой вечер, как правило, песнями Исмата Рузи и Ака Навруза. Как говорил тот же Ака Навруз, умели нащупать основную мелодию этого дела Орифджан и Урмонбек — ни ты не устаешь, ни твой молодой собеседник!.. Только все труднее становилось политкомиссарам объяснять в таких откровенных беседах причины поражения Красной Армии на фронте. Люди, еще так недавно радовавшиеся разгрому немцев под Москвой в декабре прошлого года, теперь, летом сорок второго, пребывали в постоянной тревоге: вести в фронта шли неутешительные, и сердце каждого билось тревожно — что-то будет завтра, может быть, именно завтра придет наконец долгожданная весть о новом наступлении советских войск? Конечно, понимали многие: в лице Советского Союза гитлеровская Германия встретилась с таким противником, которого, не в пример европейским государствам, трудно было, да просто невозможно поставить на колени. Поэтому, наверное, все ожесточеннее становились бои за каждую пядь Советской земли, все яростнее атаки озверевшего врага. Вот уже немецкое командование срочно перебросило на Восточный фронт несколько своих дивизий. Враг бешено продолжает ломиться к Кавказу и Дону. Прошел май, а план быстрого одно-двухмесячного наступления, окружения европейской части Страны Советов давался врагу нелегко. Хотя отдельные части фашистской армии дошли уже до Грозного, а другие приближались к Сталинграду, советские солдаты дрались до последней капли крови за каждую пядь, за каждый метр земли…

Обо всем этом Ориф говорил во время бесед с трудармейцами, стремясь собственную веру в победный исход войны вселить в сердца и души своих земляков, которые тоже верили в нее, но все чаще задавали Орифу вопрос: когда же наконец Красная Армия перейдет от обороны и отступления к контрнаступлению?..

В один из весенних дней в Каменку приехал Емельян Михайлович Ярославский, видный партийный деятель, историк, публицист. Собравшись на митинг у главного корпуса завода, рабочие слушали речь, обращенную к ним, с великим вниманием, затаив дыхание. Оратор с какой-то внутренней болью говорил о том, что вот, казалось, все должны радоваться нынче приходу прекрасного времени года, вдыхать нежный, ласковый воздух поры пробуждения природы, однако иссушающий смерч войны грозится в своем вихре закрутить, уничтожить все живое. Но если все до единого, на фронте и в тылу, сумеют противопоставить этому страшному злу мужество и выдержку, победа обязательно придет…

Лицо Ярославского было открыто, седые густые волосы трепал ветер, он нервно подкручивал вверх пышный ус и беспрестанно снимал очки в металлической оправе, близоруко щурясь, протирая платком слезящиеся глаза.

— А вообще-то, дорогие товарищи строители, мы, большевики, не из тех, кто пасует перед трудностями! Отними у нас руки — будем драться зубами! История нашей страны доказала это. И теперь, в этой войне с фашизмом, мы во что бы то ни стало отстоим первое на земле государство рабочих и крестьян в жестокой схватке не на жизнь, а на смерть. Враг будет разбит, победа, товарищи, непременно будет за нами!

Так закончил он свою речь.

Ориф, как и все трудармейцы, внимательно слушал Ярославского. Вот таким должен быть истинный агитатор, большевик, думал он. Вот за таким пойдут в огонь и в воду, на бой и на смерть. Он заслужил это право — так говорить с людьми…

Да, Ориф и об этом тоже много думал — заслужить это право. Всей своей жизнью, своей биографией. У Орифа она только еще начинается, и от него зависит, какой она будет. У Ярославского биография настоящая. Родился в семье ссыльных поселенцев. Еще в конце прошлого века организовал первый социал-демократический кружок на Забайкальской дороге, корреспондент ленинской «Искры»… Да, вся жизнь с партией…

В унисон тому, что говорил на митинге трудармейцев Ярославский, прозвучало и выступление на очередном совещании ответственных партийных и советских работников секретаря Белогорского обкома партии Соколова.

— Ни для кого не секрет, что вновь ухудшилась обстановка на фронте, товарищи. Центральный Комитет партии, Государственный комитет обороны, лично товарищ Сталин подчеркивают, что выход из этого сложного положения зависит только от нас самих, от наших стараний, усилий, наконец, от интенсивности нашего труда.

— То есть вы хотите сказать, товарищ Соколов, что на второй фронт надежды уже нет никакой? — бросил кто-то реплику.

— Да, товарищи, положение таково, что надеяться пока, в данной ситуации, можно только на самих себя! — подчеркнуто жестко ответил Соколов.

— Что ж получается, товарищ секретарь обкома? Надеясь на себя, люди простаивают у станков по десять, а то и двенадцать часов в сутки?! — в тон Соколову возразил директор нового завода Каменки Казаков, энергичный, небольшого роста кудрявый человек.

Соколов остановился около него и, чуть помедлив, с упреком сказал:

— Эх, дорогой Валентин Ефимович! Да что же я, без твоей подсказки не знаю об этом? Отлично знаю! Но я знаю и другое: если будет нужно, наши люди проявят и еще большее мужество и по четырнадцать часов будут стоять! Надо только, чтобы руководитель, на каком бы уровне руководства он ни был, мог вовремя поддержать этого рабочего, способен был гореть сам и зажигать этим огнем других! Вот в чем вопрос, товарищ Казаков!

Олимов и Ульмасов понимающе переглянулись, словно это напоминание относилось и лично к ним. Да, они оба знали цену труда рабочего на строительстве оборонного предприятия. И слава тому, кто, пережив дни, месяцы, годы, через десятки лет будет вспоминать это время, в которое им пришлось жить и работать: ведь не безгранична же физическая выносливость человека, как бы ни был предан он делу, которому отдает всего себя без остатка, особенно же тяжело приходится пожилым…

На улицу вышли вместе, но разговор как-то не клеился, каждый ушел в свои мысли: Урмонбек был удручен состоянием своего племянника, вернувшегося из Саратова и совершенно убитого потерей Гули. Ориф бодрился, как мог, не показывая на людях своего горя. Едва же вечером приходил домой, что бы ни делал, чем бы ни был занят, все останавливался взглядом на фотографии сестры, которую ему отдал Рустамбек.

Вот и теперь обоим политрукам нужно было идти на стройку. И, превозмогая накопившуюся за много дней усталость, стараясь заглушить грустные мысли, связанные с гибелью сестры и молчанием Маруфа, которые не давали покоя все последние дни, Ориф отправился на завод к рабочим…

Перспективы, обрисованные в недавнем докладе секретаря обкома, были грандиозными, и Соколов в самом начале совещания информировал об этом: только здесь, в Каменке, развернется новое строительство на площади более чем в 250 тысяч квадратных метров, пущенный в строй новый завод должен увеличить выпуск продукции в несколько раз.

…Ориф подходил к каждому рабочему, каждого знал в лицо, по имени-отчеству. Поскольку опыт работы трудармейцев день ото дня прибавлялся, руки многих действовали теперь автоматически четко. Голые по пояс, в лучах заходящего июльского солнца, строители были похожи на гладиаторов, мышцы которых не знали устали, а загорелая кожа без единой складки жира была пропитана потом и матово блестела.

— Не уставать вам, товарищи! — тепло приветствовали своих земляков Ориф и Урмонбек, подойдя к бригаде Собирджана-халхингольца.

Собирджан вместе с другими рабочими работал на закладке фундамента. Он протянул Орифу руку с твердыми, заскорузлыми ладонями.

— Плохие новости, комиссар! — заявил он. — Сегодня пять человек не вышло на работу.

— Что случилось?

— Фельдшер Харитонов сказал, что у них вроде бы цинга.

Ориф расстроенно поглядел на Урмонбека, у того было испуганное лицо.

— Неужели это так? Не мог Иван Данилович ошибиться? Если диагноз подтвердится, плохи наши дела! — взволнованно заговорил Урмонбек. — Я забыл сказать вам, Орифджан, что и у нас в отрядах подобная история, несколько наших людей тоже сегодня не вышли на работу… Не дай-то бог, если и у них тоже цинга… С вашего разрешения, я побегу в общежитие, узнаю…

Урмонбек ушел, а Ориф попытался разыскать Харитонова. Его видели утром на стройке, потом в общежитии. Наконец Олимов нашел фельдшера в медпункте, и он подтвердил то, что сообщил Собирджан. Да, среди рабочих-трудармейцев вспыхнула эпидемия цинги, и, если не будут приняты срочные меры, болезнь может быстро распространиться, выведет из строя многих.

— Чем же лечат эту болезнь? — растерянно спросил Ориф.

— Не лечат, а предупреждают, чтобы не заболели остальные. Цинга — это, Орифджан, недостаток в организме аскорбиновой кислоты, а ее много в свежих овощах, зелени… фруктах…

У Орифа голова пошла кругом, на мгновение он будто потерял способность соображать. Но где-то в глубине памяти отчетливо всплыли недавние слова Соколова о мужестве трудармейцев, о том, что, если потребуется, они способны и на большее, о том, что только настоящие руководители способны поднять людей на любое дело… Но какой же выход найти ему, руководителю, теперь, в этой ситуации?

Надо было немедленно посоветоваться с усто Баротом, и он отправился в кузнечный цех завода.

Идя просторными корпусами, Ориф вспоминал, как совсем недавно, зимой, воздвигалось это гигантское предприятие и как юношеская радость несла его тогда на крыльях от ощущения собственной силы, от веры в прекрасных людей, с которыми горы можно сдвинуть с места. Исчезло ненадолго мрачное настроение, и вдруг до него сквозь шум станков донесся чей-то голос, произнесший имя Нормата Нурматова. Рядом была застекленная дверь, на которой значилось: «Начальник цеха». Олимов открыл ее и увидел размахивающего руками и ожесточенно доказывающего что-то Нормата-токаря. Ориф знал, что после окончания профучилища ему уже доверили в цехе станок. Рядом молча стоял Федя.

— Вы-то мне как раз и нужны, товарищ Олимов, здравствуйте! — недовольно сказал начальник цеха. — Ругаю вот вашего земляка Нурматова за брак в работе, а заодно и его шефа Федора Ивановича!

Худыми, черными от въевшегося масла руками начальник цеха держал длинный стержень с нарезкой на обоих концах.

— В этой детали, посмотрите, вроде ничего особенного нет, да?.. А от нее зависит работа мотора! Мо-то-ра! И если чуть неправильно ее обрезать или плохо отшлифовать, то все, конец, мотор не пойдет! А вот эти два мастера, полюбуйтесь-ка, товарищ политрук, дали одиннадцать бракованных деталей! Ну, скажите, товарищ Олимов, это ведь прямо преступление по нынешним военным временам?!

Федя по-детски опустил голову, молча сжал кулаки, а Нормат виновато поглядывал то на начальника цеха, то на Олимова.

— Неужели нельзя было работать более внимательно, вы же взрослый человек, Нурматов? — рассердился Ориф.

— Он не виноват, товарищ Олимов, — поспешно сказал вдруг Федя. — Это я, меня надо ругать!..

— Зачем ты его защищаешь, Федор Иванович? Каждый за себя в ответе! — закричал начальник цеха.

— Это я, я невнимательным был, неправильно показал дяде Нормату, как делать! — настаивал Федя.

Начальник цеха сердито бросил деталь на стол.

— О чем ты говоришь, какая невнимательность? Безответственность это самая настоящая, сопляк ты эдакий!

— Не ругайте вы его зря, товарищ начальник! — вдруг спокойно и тихо сказал Нормат. — Причина у него есть — и очень уважительная… Мать лежит больная.

Все смущенно замолчали, глядя на Федора, — подействовал доброжелательный, примирительный голос Нормата.

— Что случилось с твоей матерью? — Ориф ласково погладил мальчика по плечу.

— Вчера же она была здорова, я видел ее на заводе?! — стараясь смягчить свой тон, в замешательстве сказал начальник цеха.

Федор кулаком вытер непрошеные слезы. За него ответил Нормат:

— Цинга у нее!..

— Цинга?! — ужаснулся Олимов.

«Надо что-то делать, — вертелось у него в голове после того, как Федор и Нормат ушли в цех. — Надо что-то делать!..»

Выйдя из конторки, наскоро распрощавшись с начальником цеха, Ориф теперь чуть ли не бегом отправился к усто Бароту.

Усто и Гаврилов с помощником работали на пресс-автомате.

— Что стряслось-то, товарищ комиссар, почему у вас такой растерянный вид, неприятности какие-нибудь? — встревожился усто Барот, увидев Орифа.

— Да вот, усто, пришел к вам за советом! Неприятность у нас, цинга среди рабочих! Уже несколько случаев: сегодня на работу не вышли десять человек. И в узбекских отрядах то же самое. Ума не приложу, откуда добыть столько овощей, каких-нибудь яблок дешевых, ну хоть что-нибудь! Где взять-то ее, эту самую аскорбиновую кислоту?..

— Ну, где ж все это возьмешь, дорогой Ориф Одилович, как не в ваших теплых краях? — заметил Гаврилов, вытирая подолом рабочего халата пот со лба и щек. — Искать такие деликатесы где-то здесь в округе — дело уж совсем безнадежное!..

— А как на это реагируют руководители завода, области? — спросил усто Барот.

— Да еще, наверное, не знают, а я вот к вам сначала пришел посоветоваться…

— Думаю, дорогой Ориф Одилович, усто Барот согласится со мной, выход один: получите разрешение начальства и немедленно отправляйтесь в дорогу к себе на родину. Народ у вас, я знаю, щедрый, обязательно помогут в беде! — Гаврилов уверенно посмотрел на усто Барота.

— Прав, прав усто Андрей, одобряю его слова полностью! А если еще и Ульмасов к вам присоединится, будет весьма кстати, во всяком случае, — улыбнулся он, — наши братья узбеки уж никак не беднее нас!..

— Хорошо бы, товарищ Олимов, чтобы с вами поехал и кто-то из рабочих, с народом будет легче говорить, — посоветовал после недолгого раздумья Гаврилов.

— Поистине так, усто Андрей, — согласился усто Барот, — возьмите с собой и Ака Навруза, он у нас легкий на подъем и очень общительный.

— А вот и он, легок на помине! — воскликнул Гаврилов.

В цех пришел Ака Навруз вместе с Харитоновым; фельдшер сказал, что они сейчас из заводоуправления и что Олимова просили позвонить в Белогорский обком партии товарищу Соколову — по всей стройке разыскивают Ульмасова с Олимовым.

— Как у вас тут, усто Барот, все на месте, никто больше не заболел? — осведомился Иван Данилович. — Держитесь, а то придется как тех, заболевших цингой, — прямо в больницу!..

— Постараемся, товарищ Харитонов, всеми силами не попасть в больницу! — мрачно отшутился Ориф. — Вот, дорогой Ака Навруз, — обратился он к старейшине, — говорят, от этой самой цинги только и можно спасаться, что фруктами да овощами в любом виде. Усто Барот и товарищ Гаврилов советуют отправить за ними делегацию в Таджикистан, говорят, что и вам с этой делегацией надо поехать. Как вы на это смотрите, если, конечно, руководство одобрит нашу идею? А?

— Что я скажу? Очень дельный совет, товарищ политрук! — широко улыбнулся старик. — Усто Барот и Олимов с Гавриловым смотрят в корень: кто же и может заставить звучать мелодию дела, как не наши с вами земляки!.. Помните, и зимой они нас выручили с посылками из сухофруктов?..

Озабоченные и хмурые дотоле лица расплылись в улыбке от неунывающего тона старейшины.

«Нет безвыходных ситуаций, когда работаешь с такими людьми! — думал Ориф Олимов по дороге в заводоуправление, откуда он собирался звонить в обком Соколову, который разыскивал его и Ульмасова. — Поговоришь, посоветуешься — и глядишь, будто камень с души».

С Соколовым соединили быстро. В обкоме, как догадался Ориф, уже знали о случаях заболевания труд-армейцев цингой, потому что секретарь обкома партии спросил Орифа, каково мнение старейшин и его личное на этот счет и что он, Олимов, считает необходимым предпринять.

Внимательно выслушав Орифа, Соколов одобрил:

— Только, товарищ Олимов, к вам и Ульмасову будет деликатная просьба: не старайтесь воздействовать, давить своим партийным авторитетом на людей — не нажимайте! Сила и назойливость в подобной ситуации непозволительны! Не буду повторять вам прописных истин, вы и сами отлично осведомлены на этот счет: война всюду протянула свои безжалостные щупальца, и там, у вас в республике, живут трудно и голодно, так что учтите, они не должны отдавать последнее и оставаться из-за нас ни с чем…

Выйдя из заводоуправления, Ориф встретил Ульмасова, который тоже спешил позвонить Соколову.

— Не беспокойтесь, Урмонбек, — остановил его Олимов. — Я только что говорил с обкомом, и товарищ Соколов сказал, что я все могу передать вам на словах, поскольку вопрос у нас с вами один — поездка в республики.

И Ориф передал содержание только что состоявшегося разговора.

Теперь оставалось собраться в дорогу, и оба политрука отправились к себе.

Дома ждало письмо, оно было подсунуто под дверь в отсутствие Орифа. Разорвав конверт, он достал вчетверо сложенный листок бумаги. Волнуясь, пробежал глазами строчки, узнал почерк Людмилы.

«Дорогой Ориф, — писала она. — Очень хотела увидеть вас, но жаль, не застала дома. А может быть, и к лучшему: меньше посторонних взглядов и разговоров. Слышала, вы очень заняты в последнее время, как, впрочем, и всегда. Поэтому решила написать. Завтра уезжаю в Белогорск. Буду теперь работать там, тоже в школе. Вы, конечно, удивитесь этому. Сейчас не скажу о причине переезда, возможно, напишу позже. До свидания. Будьте счастливы, мой друг».

Ориф глянул на часы. Без четверти шесть — день пролетел, как всегда, молниеносно. Что же за причина? Почему Белогорск?.. Когда удастся поехать в Таджикистан?.. Кого включить в делегацию?.. Может быть, завтра он уже будет в дороге? Нет, это просто невероятно, даже не успел предупредить отца и жену. Так почему же все-таки Белогорск? Людмилу до отъезда повидать он, наверное, уже не сумеет…

Эти и другие мысли теснились в голове Орифа, но поскольку, видимо, именно завтра предстоял отъезд, он старался гнать от себя эти мысли, собирая в чемодан нехитрый гардероб. И все же, все же, почему этот поспешный переезд в Белогорск?

Захлопнув чемодан, Ориф решительно придавил коленом крышку, и, несмотря на то что было поздно и утром надо вставать чуть свет, он решил навестить Людмилу Платоновну, которую давно не видел. Последний раз они встретились с месяц назад в заводском клубе: все пришли посмотреть кинофильм «Чапаев», так что разговора не получилось, да и сидели они в разных местах, далеко друг от друга.

9

Нельзя сказать, что их отношения стали холодными, они по-прежнему испытывали друг к другу искреннюю симпатию и уважение. Во всяком случае Ориф. Чувство Людмилы, и он это знал, было иное. Дни все более до отказа заполнялись работой. Особенно у Людмилы Платоновны: ведь подошла пора весенних экзаменов и в школе и в училище. Ориф же, переехавший в недавно отстроенный дом общежития, все никак не мог выбрать подходящего момента и навестить Людмилу. Конечно, сегодня день тоже был не из особенно подходящих для этого визита, но ее письмо… Оно не давало Орифу покоя.

Выйдя из дома, он почти тотчас же остановил попутную машину и быстро добрался до улицы, где жила Людмила Платоновна.

Она не удивилась его визиту, наверное, ждала, несмотря на поздний час. Была одета по-домашнему в ситцевое, свободного покроя платье в цветочек, розовая косынка на голове, на ногах мягкие шлепанцы. Когда он вошел в комнату, то увидел, как по-прежнему сияет ее взор, обращенный к нему. Как показалось Орифу, она стала чуть полнее, лицо же, утратив прежнюю девическую округлость и румянец, слегка побледнело, во взгляде сквозила непонятная озабоченность.

— Разве я сильно изменилась, Орифджан, что вы так изучающе меня рассматриваете? — Людмила покраснела, избегая взгляда Орифа.

— По-моему, Людмила, вы и в самом деле немного изменились, — он пристально глядел на нее.

— Ну что же, раз ты… раз вы… сами это увидели… — Людмила решительно села на стул рядом с Орифом и в замешательстве стала собирать ладонью со стола несуществующие хлебные крошки. — В этом виноваты вы, дорогой…

Видя, что Ориф испугался, услышав ее слова, она поспешила его успокоить:

— Не надо, друг мой, я не хотела доставлять вам неприятных минут. И я ничего не требую… Хочу только сказать об одном. Помните, в день моего рождения вы, произнеся тост в мою честь, сказали: пусть исполнятся все мечты…

— Да, помню, Людмила Платоновна…

— Так вот… я хотела одного: иметь ребенка от любимого человека. И моя мечта сбылась, дорогой Ориф, скоро я буду матерью… Не пугайтесь, не надо, и не сомневайтесь во мне… У меня нет к вам никаких претензий, я не желаю сводить с вами счетов, упаси боже… Более того, если кто-нибудь посмеет бросить в вас камень, я не позволю этого сделать и всем существом своим стану на вашу защиту!..

Ориф долго молчал, не в силах собраться с мыслями, хотел что-то сказать, возразить Людмиле. Наконец поднял на нее глаза: в них было столько муки, столько невысказанного, что Людмила Платоновна могла лишь догадываться об этом. С трудом произносились слова.

— Я понимаю вас, дорогая… можно защищаться от людей, но куда денешься от угрызений собственной совести? — более самого себя, чем Людмилу, спрашивал теперь Ориф.

— Знаю, я очень хорошо знаю, что вы честный, порядочный человек, дорогой мой, но я хочу сказать еще раз: вы не виноваты ни в чем… Вы дали мне такое счастье, такое!.. Мою любовь к вам я перенесу на своего ребенка, этого мне никто не запретит, поверьте!.. Я буду растить его с думой о вас, мой дорогой, я хочу, чтобы он во всем походил на вас!..

Не было сил слушать эти слова, и одна-единственная мысль не давала покоя: как же теперь жена, Шамсия? Как сказать об этом, как объяснить ей, чистой, любящей, то, что случилось? Видя его смятение, Людмила Платоновна будто прочитала его мысли.

— Я догадываюсь, Орифджан, что вас мучает больше всего! — прервала его горестные раздумья женщина. — Но ведь жена ваша не ясновидящая… Если хотите знать, я именно из-за этого решила переехать в Белогорск, чтобы быть подальше от злых людских глаз и недобрых языков…

— Вы меня не так поняли, дорогая Людмила Платоновна, я не могу скрыть свой недостойный поступок от человека, который доверяет мне безраздельно, которому я поклялся в верности на всю жизнь.

— Воля ваша, мой благородный друг, — в замешательстве сказала Людмила. — Но будь я на месте вашей жены, клянусь, я простила бы вам все и любила еще сильнее. Но редкая женщина умеет прощать… Жаль только, что такие, словно красивые родники, не часто встречаются на белом свете. Особенно на Востоке.

Последние слова Людмилы, очевидно, задели самолюбие Орифа, он глянул на нее исподлобья.

— Нравы и поведение женщины, моя дорогая Людмила Платоновна, не связаны с местом, где она живет, будь то восток или запад, север или юг… Все зависит от ума и воспитания.

Видя, что Ориф не в духе, Людмила, попросив извинения, под предлогом приготовления чая ушла в кухню. Ориф следом за нею встал, ему очень хотелось курить, но он не решался. Людмила, принеся пепельницу, разрешила ему дымить в комнате. Оставшись один, он стал медленно ходить из угла в угол, поглядывая на фотографии, висящие над письменным столом Людмилы, весь во власти своих нерадостных дум…

Минут через десять на столе уже стоял чайник с крепко заваренным чаем, хлеб. Они говорили о школе, о том, как трудно сейчас учиться детям, о преподавателях, коллегах Людмилы, делах трудовой армии и как-то отвлеклись немного от своих печальных мыслей.

С нового учебного года, сказала Людмила Платоновна, она будет работать в одной из школ Белогорска и квартиру сняла уже поблизости от нее. Ориф сказал, что, по всей вероятности, завтра он отправляется с делегацией рабочих в Таджикистан и, как только вернется, обязательно навестит ее. Людмила вырвала из записной книжки листок и написала на нем свой новый адрес.

— Спасибо, — сказал Ориф и попросил: — Людмила… Не делайте поспешных выводов, клянусь, я не из тех, кто, провинившись, ищет лазейку, чтобы уйти от суда праведного!

Растроганная словами Орифа, Людмила заплакала, потом вдруг решительно вытерла слезы, подошла и прижалась к его плечу, погладив рукой начинающие седеть волосы.

— Дорогой мой, если бы все мужчины были такими преданными, честными и порядочными, как вы! Я искренне завидую вашей жене Шамсие…

Видя, что Людмила Платоновна вновь погрустнела, он взял ее руки в свои, крепко сжал и постарался увести от этого неприятного разговора, которому, он понимал, трудно было положить конец.

— Что это мы, дорогая Людмила Платоновна, совсем раскисли, ведь вам завтра переезжать, а это дело нешуточное, вы же, кажется, еще ничего не собрали?..

— Долго ли мне собраться, Орифджан, какие у меня вещи?..

Встав, она достала из-под кровати большой фибровый чемодан.

— Вот и все мое имущество, да еще несколько коробок с книгами и детским бельем…

Ориф настоял на том, чтобы помочь в сборах. Уложили вместе чемодан, присели на дорогу.

Людмила Платоновна пошла проводить его.

Погода стояла ясная, светились звезды, лишь дым заводских труб, будто легкие облака, затмевал порою их яркий блеск на полуночном небе. Хотя Ориф и старался изо всех сил развеять дурное настроение Людмилы, он видел, мало проку от его стараний. Людмила Платоновна то неудержимо заливалась смехом в ответ на его шутки, то уходила в себя, и Ориф понимал, что трудно вывести ее из этого состояния. А женщина думала в эти мгновения лишь об одном: она молила кого-то неведомого, чтобы ее любимый всегда жил счастливо, чтобы никогда не омрачалось небо над его головой.

В этот час улицы были безлюдны, лишь на площади под рупором громкоговорителя, который был памятен обоим с первой их встречи, стояло несколько человек, вслушиваясь в голос диктора.

— От Советского Информбюро… В районе Сталинграда продолжаются тяжелые оборонительные бои. Самолеты врага день и ночь бомбят город… Большие разрушения… много погибших среди мирных жителей… — улавливала Людмила Платоновна отдельные фразы из текста, который читал Левитан.

Слезы вновь набежали на глаза Людмилы, и она еще долго стояла на остановке, провожая взглядом автобус, который увозил Орифа.

10

Вечером следующего дня Олимов, Ака Навруз, Ульмасов и Насырджан-ака Назимов отбыли поездом в родные края, чтобы выполнить поручение Белогорского обкома партии. Семь дней и ночей ехали они и чего только не насмотрелись за это время. Навстречу эшелон за эшелоном шли поезда с ранеными, с военными грузами, солдатами. Летели мимо станции, вокзалы, на которых сутками просиживали люди, старые и молодые, большей частью военные, казавшиеся бесконечно усталыми. Куда ни кинешь взгляд, все было хмуро, даже погода и та не радовала. На всем будто лежала безжалостная печать войны, но жизнь шла, дымились заводские и фабричные трубы, в полях с рассвета до заката трудились старики, женщины, инвалиды, пришедшие с войны, добывая Отчизне хлеб насущный. Допоздна горел свет в школьных зданиях, и это вселяло веру и надежду на лучшее будущее.

Ульмасов с Назимовым сошли в Ташкенте, а Олимов и Ака Навруз ехали еще почти сутки, не отрываясь от вагонного окна.

— Мулло, — нарушил молчание Ака Навруз, впервые за всю поездку назвав Орифа не официально.

— Слушаю вас, — улыбнувшись, обернулся Олимов.

Глядя из окна вагона на широкую долину у подножия Гиссарского хребта, где иногда мелькали крохотные фигурки людей, Ака Навруз вздохнул.

— Долго ли еще нести нам всем тяжелый груз этой войны?

— До полной победы над врагом, усто! — коротко ответил Ориф, продолжая, как и Ака Навруз, жадно вглядываться в родные просторы, которые они не видели почти год.

Ака Навруз снова тяжко вздохнул, громко помянул аллаха.

Ориф кивнул на пачку свежих газет, лежащих рядом в купе.

— Видите, дела у Гитлера не так уж и хороши, если, серьезно проанализировав нынешнее положение, он призывает на помощь японцев и турок!..

— Что это за помощь такая?

— Требует, чтобы и союзники его поскорее начали против нас войну!

Ака Навруз помрачнел, ему непременно захотелось услышать от Орифа слова утешения, поэтому он спросил:

— И что теперь будет?

— Что будет? — задумался Ориф. — Конечно, будем воевать до полной победы!

Мимо плыли хлопковые поля, они подходили почти к самому железнодорожному полотну, и, когда Ориф увидел вдруг маленьких девочек и мальчиков школьного возраста, работающих на прополке хлопчатника с кетменями в руках, босых, в залатанной одежонке, сердце его сжалось от невыносимой боли.

Сойдя на перрон Сталинабадского вокзала, первым делом они отправились в Центральный Комитет Компартии Таджикистана. Из проходной Ориф позвонил в приемную первого секретаря Полякова, но им ответили, что он в отъезде. Позвонили второму, Камолу Джамалову, тот оказался на месте, взял трубку.

— А, товарищ Олимов, добро пожаловать, сколько лет, сколько зим! Поднимайтесь, пожалуйста, ко мне, жду вас!

Выписали пропуска, и они с Ака Наврузом поднялись на второй этаж.

— Товарищ Джамалов вас ждет! — Секретарша открыла перед ними дверь.

Едва они вошли в кабинет Джамалова, как тот с приветливой улыбкой поднялся навстречу, раскрыв объятья.

— Ждем вас, ждем, дорогие друзья! — усаживая гостей за длинный стол совещаний, улыбаясь, говорил он. — Дня четыре назад звонил товарищ Соколов из Белогорска, предупреждал о вашем приезде. Что, долго ехали? Наверное, задержались в дороге? Сейчас поезда плохо ходят…

— Почти восемь суток ехали, — ответил Ориф, передавая Джамалову письмо Белогорского обкома партии.

И пока Джамалов читал его, секретарь принесла большой чайник чая. По запаху Ака Навруз тотчас определил, что чай зеленый, и нет ничего милее сердцу, как разливать такой чай, поэтому он сам взялся за дело.

— Вы говорите, говорите, мулло, с товарищем Джамаловым! — Ака Навруз посмотрел на Орифа. — А чаем я сам займусь с удовольствием! Мелодию этого дела я настрою сам!..

Джамалов был давно знаком с Ака Наврузом и теперь весело рассмеялся, услышав любимое выражение старика и подсаживаясь к нему поближе.

— Ну что, дорогой Ака Навруз, как ваше настроение?

— Настроение хорошо настроено, такова мелодия этого дела, товарищ Джамалов! — весело отвечал тот, дуя на горячий чай.

Кивнув на письмо, Джамалов сказал, что, даже если бы его не существовало, таджики не забыли бы своих братьев, работающих на Урале.

— Это очень радостно слышать, спасибо за заботу о нас! — поблагодарил Ориф и усмехнулся: — Но в таком случае наш приезд сюда был совсем не обязательным, товарищ Джамалов?

— Нет, почему же? Разве вы не хотите передать приветы от уральских трудармейцев им семьям, родным и знакомым?

— Справедливо, товарищ Джамалов, — поддержал секретаря Ака Навруз. — Передать их приветы, отвезти письма на Урал — разве это не благое дело, мулло?

— О, я знаю, товарищ Олимов, как тепло и сердечно будут встречать нашего Ака Навруза земляки — словно вернувшегося из хадджа[13]! — рассмеялся Джамалов.

— А скажите-ка, товарищ Джамалов, какое вообще здесь настроение у людей? — спросил Ака Навруз.

— В целом хорошее, — помедлив, ответил Джамалов, — В самые первые месяцы войны было, конечно, очень тяжело, теперь, как мне кажется, люди стали выносливее. Но самое трудное сейчас — это переживания и беспокойство за тех, кто там, на фронте. Ведь почти в каждой семье кого-то проводили в действующую армию: сына, брата, отца… Конечно, не хватает одежды, обуви, но разве теперь это главное?.. Главное — все живут надеждой на лучшее, на победу.

— Издревле мудрые заметили, — многозначительно проговорил Ака Навруз, — легче пережить недостатки и дороговизну, чем засуху и нищету…

— Да, теперь все живут одной мыслью: поскорее бы конец проклятой войне. — Джамалов допил чай. — Это для всех нас тяжелейшее испытание, и не только для нас, для всего нашего строя. Но мы доказали всему миру, на что способны и кто мы такие, в конце концов. Очень правильно говорится: мужчину надо увидеть на поле боя. Наши с вами земляки, дорогие друзья, не уронили достоинства на поле битвы, — честь и слава им за это!

Взволнованный Ориф посмотрел на Ака Навруза.

— Конечно, может быть, я скажу высокопарно, товарищ Джамалов, но они достойны памятника!

— Мы все так думаем, дорогой Орифджан, со временем, я думаю, осуществится ваше доброе пожелание.

— Потомки, помнящие о нас, да пребудут вечно! — торжественно воскликнул Ака Навруз.

Вошла улыбающаяся секретарша и сказала Джамалову, что приехал секретарь горкома партии Мехрабада Носов. Зная, что здесь Олимов, он просит принять его.

— Конечно, конечно, пожалуйста, пусть войдет! — пригласил Джамалов.

Ориф и Ака Навруз встали в ожидании его прихода.

Не успел Носов показаться в дверях, как Олимов быстро пошел ему навстречу. Они обнялись. С пристрастием разглядывая гостей, Носов довольно улыбался.

— Однако, друзья, как я посмотрю, уральский климат здорово вас закалил!

— И меня, мастера трудовой армии, тоже! — пошутил Ака Навруз.

Приглядевшись к Носову повнимательнее, Ориф сразу же заметил, что тот чем-то очень расстроен, покрасневшие веки свидетельствовали о бессонных ночах, прибавилось седины.

— Как вы-то, дорогой Григорий Михайлович, как супруга ваша, здоровы ли? — спросил он.

В ответ Носов как-то неопределенно и беспомощно пожал плечами, нехотя, с трудом подбирая слова, ответил:

— Да вот, товарищ Олимов, сам-то я, как видите, на ногах, а Нина Михайловна моя… — он запнулся, с отчаянием махнул рукой, — месяц назад заразилась у себя в больнице тифом… схоронил я ее недавно.

Ориф не мог поверить в услышанное.

— Как же так? Неужели ничего нельзя было сделать, Григорий Михайлович?

— Сами знаете, как у нас сейчас с лекарствами, практически невозможно достать ничего, не то многих можно было бы спасти, — с какой-то грустной апатией сказал Носов.

— Жаль, очень жаль, примите наши соболезнования, дорогой Григорий Михайлович!.. — Ориф крепко сжал руку Носова повыше локтя.

— Что ж теперь поделаешь, Ориф Одилович, — чувствовалось, Носову было невыносимо тяжело говорить об этом. — Наше горе не сильнее горя многих других семей, которые потеряли на фронте своих близких. И еще потеряют, ведь войне конца не видно. Так что будем готовы к этому, время такое… Расскажите-ка лучше о себе, о своих делах! Знаю, с чем приехали, уже наслышан! Когда к нам в Мехрабад собираетесь?

За Орифа ответил Джамалов:

— Да вот хотим товарищей денька на два-три задержать еще здесь, в Гиссарской долине. Пусть расскажут землякам о работе трудармейцев, о жизни своей на Урале, а потом, пожалуйста, и к вам в Мехрабад можно!

— И я здесь пробуду еще денек-другой, — обрадовался Носов, — может, вместе поедем? Как вы, Ака Навруз, у вас какие планы?

— Я, как все, товарищ Носов, вместе приехали, вместе и уедем, нельзя расстраивать мелодию общего дела!

Все заулыбались шутке усто. Носов собрался уходить, поднялись и Олимов с Ака Наврузом. Секретарь провожал гостей до двери.

— Оказывается, товарищ Джамалов, как вы сказали, наш первый секретарь Поляков в Москве? И, наверное, уже не удастся с ним встретиться? — сожалел Ориф. — Ведь мы завтра утром уедем…

— Он должен вот-вот вернуться, — пообещал Джамалов. — В Центральном Комитете в Москве его вместе с другими нашими товарищами здорово покритиковали за тот самый злополучный вопрос… Помните — о размещении эвакуированных военных заводов? По-моему, судя по голосу, настроение у него неважное, я с ним говорил сегодня утром по телефону, Салим Самандаров тоже с ним там, в Москве. И этого хорошенько тряхнули!..

Джамалов крепко пожал руку Олимову, а когда протянул Носову, тот, чуть придержав ее, резюмировал не без тайной радости:

— Словом, дорогой друг, как и следовало ожидать, истина на стороне правдивого!.. Не так ли?

Олимов вышел из кабинета последним.

— Ну что ж, пойдемте, души моей аксакал! — обратился он к Ака Наврузу, поджидавшему его в приемной.

— Идем, идем, братец! — с готовностью кивнул головой старик и, попрощавшись с секретаршей, бодро пошел следом за Олимовым и Носовым.

Двухдневная поездка делегатов трудовой армии Урала по Гиссарской долине, встречи с тружениками полей и городских предприятий были очень приятными и полезными для Олимова и Ака Навруза. Они не только воочию убедились, как трудятся земляки, но и своими рассказами о буднях уральцев еще более поднимали их настроение. Люди радостно встречали посланцев трудовой армии, где вот уже скоро год работали их братья, отцы, сыновья, расспрашивали о жизни, о том, как подвигается строительство, кто особо отличился, кто какую специальность приобрел. Гиссарцы щедро делились всем, что имели: машина, которую выделили Орифу, была до отказа набита посылками, иные преподносили в фонд помощи трудармии и немалые деньги. Все это Ориф складывал в портфель, скрупулезно вносил в список фамилии и сумму, давая расписаться.

Щедрость земляков доставляла Орифу несказанную радость. Тем не менее время от времени он думал и о том, что приближается встреча с родным городом, мехрабадцами. Он уже видел своего скорбящего отца, жену Шамсию, с которой предстоял нелегкий разговор, подросшего в его отсутствие сына Озара. Думал он и о малышке Нине, которая, как он знал из писем жены, окончательно поправилась и очень ко всем привязалась.

Едва перед Орифом возникал образ Шамсии, как он невольно вспоминал Людмилу Платоновну. И тогда лицо его заливала краска раскаяния. Как он мог, как посмел так поступить, какими глазами теперь посмотрит в доверчивые глаза жены? Сможет ли вообще когда-нибудь обрести душевный покой, избавиться от мук совести? Он был виноват и перед Людмилой, часто задавал себе один и тот же вопрос: почему так случилось и было ли это мимолетным увлечением или глубоким чувством?.. И тут же отвечал сам себе: нет, ни то, ни другое, просто проявление его слабости. Людмила, как могла, облегчала его боль, но что будет, когда он встретится с Шамсией? Наверное, про таких, как он, бедолаг сказал поэт:

Нет спасенья от шага неверного, — Лишь в страдании тайном оно…

Сколько можно скрывать свои страдания? Лучше уж, как он решил с самого начала, во всем открыться жене. И пусть она решает, выносит приговор. Но что бы она ни решила, он все снесет мужественно. Однако какие горькие предстоят дни! Вместо радости долгожданного свидания с семьей эти муки… А вдруг Шамсия отвернется от него? Отец!.. Что скажет его отец, убитый горем после извещения о гибели сестры? Проклянет, наверное…

Весь во власти этих грустных дум, Ориф все же лелеял в сердце какую-то тайную надежду. Чем она была вызвана, он и сам не мог объяснить, но надежда жила в нем.

Через три дня вместе с Носовым и Ака Наврузом Олимов приехал в Мехрабад. Носов предупредил многих об их приезде, поэтому встреча на вокзале была радостной, с букетами цветов. Пришли родные, товарищи по работе, друзья, знакомые.

Шамсия обвила шею Орифа и целовала его, не в силах сдержать слез радости. Протянул к сыну дрожащие руки Одил-амак, то и дело повторяя: «Ну, слава богу, хоть тебя мне довелось увидеть живым и невредимым, сынок!» Ни на миг не отпуская его руку, сын Озар и маленькая Нина, улыбаясь, смотрели на Орифа с детским любопытством.

Возбужденный от встречи с семьей, Ака Навруз кивнул туда, где стоял Носов:

— Пусть я буду жертвой этого человека! Надо же так все заранее настроить, чтобы огромной радостью звучала мелодия нашего свидания!

— Зачем эти слова? Разве вы, усто, не достойны такой встречи? — ответил ему Носов, — И вы с Орифом солдаты. Вот закончится война, — очень бы хотелось дожить до этого дня, — поглядите тогда, как торжественно мы будем встречать с фронта наших дорогих воинов! И вас, воинов трудовой армии!

— Дай-то бог нам всем дожить до этих светлых дней — и тем, кто здесь, и тем, кого нет рядом!.. — растрогался Ака Навруз, вспомнив своих сыновей-фронтовиков и товарищей на Урале.

Ака Навруз ласково гладил то плечи жены, то головку малолетнего сына. И вдруг после слов мужа женщина неудержимо разрыдалась. Все принялись успокаивать ее, но от слов сочувствия она заплакала еще сильнее. Она не могла поднять глаз на счастливое лицо Ака Навруза, не смела омрачить такой день — приезд после целого года отсутствия в родной дом! Но ведь там, дома, она все равно покажет ему рано или поздно похоронку, которую получила неделю назад на старшего сына Лочина. Изо всех сил она старалась держаться, а муж, который шел рядом с нею, все спрашивал, почему она плачет.

Тем временем семья Орифа Олимова вернулась домой. Невеселое это было возвращение. Глаза Одила-амака совсем запали, он поминутно вынимал из кармана платок и смахивал набегавшие слезы. Отец будто стал ниже ростом, это Ориф заметил сразу, едва увидел его на вокзале. Он как-то весь согнулся под тяжестью невзгод, обрушившихся на него.

— Что делать, дорогой отец, война никого не обошла стороной, вот и в нашей семье горе, нет дорогой нашей сестры Гулсуман. Сколько эта проклятая война погубила молодых жизней!..

— Я все надеялся, что хоть дочь будет мне в старости опорой, но и эта надежда не сбылась. — Голос Одила-амака осекся, спазм перехватил горло.

— Не убивайтесь так горько, отец, ведь у вас есть сын Маруф, невестка, внук и внучка, и я у вас есть, отец… Неужели мы вам не родные люди? Есть надежда, что Маруф вернется с войны!..

— Нет, дорогой мой сын, не вернется наш Маруф, предчувствия не обманывали меня, старика! Я тебе на вокзале не хотел говорить…

С этими словами он протянул Орифу конверт.

— Вот, прочти это, нет никаких надежд! — горестно повторил он.

Ориф торопливо развернул письмо, посмотрел на подпись. Фамилия незнакомая — Гасенко. Василий Гасенко. Быстро пробежал строчки глазами.

Так. Значит, Маруф попал в плен, в фашистский лагерь для военнопленных, и этот Гасенко до последней минуты был с ним. Письмо написано карандашом на страничках школьной тетради в косую линейку, на конверте имя отца… Значит, успел Маруф сказать этому Гасенко…

«…Мы, семь человек, после этого события бежали из лагеря, — читал Ориф последние строки письма. — В живых осталось трое. Нас спрятала от ищеек гестапо польская женщина, потом мы целый месяц добирались до белорусских партизан. И вот теперь, когда мы здесь, считаем своим долгом известить родных нашего погибшего дорогого друга Маруфа. Он просил об этом, и мы выполняем его последнюю просьбу.

Сегодня с Большой земли прилетел санитарный самолет, он повезет от нас тяжелораненых. Мы просили взять наше письмо и опустить его. Очень надеемся, что оно дойдет до вас. С солдатским приветом…»

И после подписи еще несколько слов:

«Вы можете гордиться своим сыном и братом, он был смелым, преданным и верным патриотом своей Родины…»

Какое-то время Ориф невидящими глазами тупо смотрел на строчки письма неизвестного Гасенко, который до последних минут жизни младшего брата был с ним рядом, держал его голову перед тем, как тот последний раз взглянул на мир. Фашистская пуля оборвала его жизнь.

— Эх, отец! — не выдержал Ориф, со всей силой, на какую только был способен, ударив ладонью по столу. — Почему я не на фронте? Почему? Я бы так отомстил проклятым фашистам и за Гулю, и за Маруфа!..

Одил-амак неожиданно поднял голову, с гордостью поглядел на старшего сына.

— Не говори так, не надо, сынок! И без тебя есть кому отомстить, побереги себя! Знаю я, не ради удовольствия поехали вы на Урал, так далеко от родных мест, живете в холоде да неустройстве… Конечно, от войны тяжко всем, но там у вас, говорят, бывает иногда потруднее, чем на фронте. Не зря, наверное, рабочего трудармии сравнивают с солдатом на фронте, нет, не зря!

— Это и в самом деле так, отец, порядок и дисциплина у нас почти как у военных, — уточнил Ориф, стараясь взять себя в руки.

— Вот видишь, сынок, — продолжал Одил-амак, — теперь у меня одна мечта — чтобы ты живым-здоровым вернулся с Урала, честно и благородно исполнив свой долг. Я буду молиться в память об ушедших, взор же мой будет обращен к тебе…

Наверное, Одил-амак говорил бы еще, он многое хотел сказать сыну в этот вечер, но тут вдруг среди вечерней тишины за окном в густом высоком кустарнике запел соловей.

— Будто хочет развеять наше настроение: появился ведь откуда-то этот звонкоголосый! — обрадовался, словно ребенок, Одил-амак.

Ориф и прежде, до войны, не раз летними вечерами слушал соловьиное пение.

— И вот что удивительно, отец! Каждый год он появляется именно в это время, смотри, и теперь появился в пору саратана[14].

— Что ж удивляться, сынок, дом рядом с рекой, тишина и прохлада, деревья, заросли кустарника — благодать для птицы!..

Подошло время ужина, и они с отцом сели за стол. Шамсия принесла из кухни блюдо плова, сказала, что дети уже накормлены и легли спать.

— Спасибо, Шамсия, дорогая, за щедрое угощение! Я уж и отвык от плова за минувший год, только один раз был в гостях с Ульмасовым, комиссаром узбекской трудовой армии, у его племянника, он и попотчевал нас тогда…

— Мы и сами, сынок, — тяжело вздохнул Одил-амак, — не так уж часто его едим. Где ж возьмешь все, что нужно? Начиная со спичек и кончая солью… Все по карточкам!

— Отец, как узнал, что вы приезжаете, все с рынка принес, а приправу сам готовил, до моего прихода с работы…

Голос жены показался Орифу усталым и разбитым, в нем не ощущалось былой живости, кокетства. И лицо ее стало другим, взгляд щемяще поражал тоской. И фигура не была прежней, подтянутой: усталость чувствовалась в каждом движении. Когда Ориф встречался с Шамсией взглядом, сердце его сжималось от недобрых предчувствий, и ему казалось, что не нужны никакие слова, потому что жена и так, без его признаний, уже все знает.

Он вспомнил какой-то роман, который прочитал, еще будучи мальчишкой, содержание его выветрилось, но почему-то запомнилось высказывание, будто все женщины обладают особой интуицией и чувствуют измену мужа с первого взгляда…

Конечно, все эти предположения были беспочвенны. Безмерно радовавшаяся приезду Орифа, Шамсия внешне держалась спокойно, никак не проявляя своих чувств в присутствии свекра. Изменения, которые произошли в ней, Ориф мог сказать это с полной уверенностью, были вызваны не чем иным, как заботами о семье, беспокойством о нем самом, неприятностями и огорчениями по службе: детская больница требовала денно и нощно ее постоянной заботы и присутствия. Шамсия же была из тех бессребрениц, которые, забыв о своем покое и сне, думают больше о других. Она уходила на работу рано утром и возвращалась поздно вечером. Нину брала с собой, девочка летом все дни играла под окнами ее кабинета.

Озар был вполне самостоятелен, мог подогреть еду, если не было дедушки, помыть за собой посуду. Но несмотря на свою постоянную занятость, она как-то ухитрялась еще следить за обоими ребятами, учебой Озара в школе, воспитывать их, стирать, убирать. Было не до себя, и, конечно, эти ежедневные изнуряющие заботы не могли не оставить своего следа на Шамсие.

Она же, в свою очередь, очень встревожилась изменениями, происшедшими в Орифе. Их нельзя было не заметить. Хотя муж по-прежнему выглядел представительным, посерьезневшим и внешне окрепшим, однако седина, начавшая пробиваться в его черных как смоль волосах, цвет лица, изменившийся в условиях уральского климата, морщинки у глаз и на лбу свидетельствовали о каких-то глубоких переживаниях и не могли не вызывать у Шамсии чувства сострадания, жалости. Понимая, что тут бессильны лекарства, в те несколько дней, которые мужу довелось провести дома, она не пичкала его снадобьями и сладостями, не заставляла помногу есть и пить. Он чувствовал себя свободно и, она видела, отдыхал душой и телом. Зато всякий раз, когда они оставались одни, она расспрашивала его о самочувствии, заботах и думах. Вместе со свекром горевала о безвременной гибели Гулсуман и Маруфа. Носила траур, сменив яркие цветастые платья еще довоенного пошива на однотонное темно-синее.

Душевное бескорыстие, проявление искренней преданности и молчаливой любви поднимали Шамсию в глазах Орифа на высоту недосягаемую, побуждали его к полной откровенности, интуитивно сулили избавление от невыносимого сердечного гнета. Решив, что жена должна узнать все от него самого, чем когда-нибудь со слов недоброжелателей и сплетников, Ориф на второй же день вечером признался ей во всем, рассказал, что так мучило его последние месяцы и что произошло между ним и Людмилой Сабуровой.

В первое мгновение Шамсию охватил гнев и стыд за него; оказывается, она не знала его вовсе. Молчала, не в состоянии сказать ни слова, все вспоминала, что в их жизни с мужем было хорошего и плохого, и мысли эти разрывали ей голову. Было желание вскочить, уйти, исчезнуть и никогда больше не видеть его. Но она удержалась от этого первого порыва, подумав, что все это будет выглядеть слишком по-детски, свидетельствовать о ее слабости.

Боль и обида взяли в ту минуту верх, и она молча залилась слезами, уйдя в другую комнату. Лишь изредка до слуха Орифа доносились ее всхлипывания.

— Дорогая, — сказал он тихо, придя к ней, — я виноват. И жду вашего приговора, исполню все, что вы ни скажете.

— Я хочу вас спросить только об одном, — справившись с волнением, промолвила наконец Шамсия. — Признайтесь, вы ее любили?

Ориф ничего не ответил.

Шамсия не задала больше ни одного вопроса. Снова и снова вспоминала она все, что рассказал ей только что муж, и, вопреки логике, искала ему оправдание. Конечно, порою ее разум затмевала темная волна отвращения, вызванная рассказом мужа, загоняла эту логику в тупик. И только с присущими ей умом и тактом продолжала она искать выход из этого трудного положения. Главным же, что руководило ею в выборе решения, была ее истинная любовь к мужу, семье и детям.

Всю ночь она просидела у открытого окна, не сомкнув глаз. Не спал и Ориф. Наконец под утро Шамсия вошла к нему, и первые ее слова поразили Орифа.

— Мне жаль ее, — тихо сказала Шамсия. — Жаль потому, что ей некому помочь. И в своем горе она одна, а ведь это всего тяжелее. Вам, мужчинам, как мне кажется, всегда легче в таких случаях: хо́дите, будто залепили рот глиной, а женщина страдает от неизвестности и переживаний…

Он воспринял эти слова Шамсии как упрек, они глубоко укололи его, поэтому и всю следующую ночь он не в состоянии был ни на минуту сомкнуть глаз, ворочался с боку на бок. Он собрался было сказать жене, что у Людмилы к нему нет никаких претензий, что она, по ее же собственному признанию, счастлива, но, подумав, что этим самым он посыплет соли на незаживающую рану, решил промолчать…

Ориф и Ака Навруз пробыли в Мехрабаде еще три дня и все это время были заняты исполнением официальных и личных поручений трудармейцев. С помощью местных советских и партийных организаций они выполняли и главную задачу своей поездки — организовали сбор и отправку овощей и сухофруктов для трудовой армии.

Побывали в доме усто Барота-кузнеца, Нормата, бывшего самоварщика, халхингольца Собирджана Насимова, Хакамчи-фрунзевца и других своих земляков. По просьбе ленинградского кузнеца Андрея Гаврилова встретились с его женой, сестрой и детьми, которые эвакуировались в Мехрабад, как только началась война.

Всякое случалось: в одной семье их встречали радостно, с распростертыми объятиями, как самых желанных гостей; в другой с недоверием, потому что давно не получали писем с Урала; третьи встречали плачем и стенаниями, потому что как раз в этот день получили похоронку, известившую о гибели на фронте брата…

Когда на следующий день после приезда в Мехрабад Ориф пошел проведать Ака Навруза, у того были красны от слез глаза: шли поминки по старшему сыну Лочину. Вся семья была в сборе, и Ориф, выразив соболезнование, предложил было Ака Наврузу официально освободить его от обратной поездки на Урал.

— Ни за что, мулло, и не думайте об этом! — стоял на своем Ака Навруз. — Разве теперь мало таких, как я? Почти в каждую семью война принесла траур по близкому человеку. Уж не знаю, как и сказать вам, горе за горем сваливается на наши головы! Вчера и в дом нашего друга Барот-амака пришли похоронки, да сразу две — оба сына погибли! Беда!.. Утром вот сегодня ходил проведать его семью… Эх, дорогой мулло, а вы говорите — освободить меня!.. Страшный суд — да и только!..

Вместе с отцом пошел Ориф в дом усто Барота. Еще издали они услышали, как плачут на дворе женщины. Никакое сердце не вынесло бы этого. И Ака Навруз сказал Орифу:

— А вы еще хотели меня дома оставить! Да теперь я просто обязан вернуться, мулло! И пока не излечу боль души моего дорогого друга усто Барота, пока не кончится война и мы не уничтожим змеиное гнездо кровожадных фашистов, до тех самых пор буду трудиться не покладая рук!

Да, думал Ориф, возвращаясь домой, второй год войны совершенно преобразил сознание людей. Конечно, горечь безвозвратных потерь была велика, порою невыносима, и все же люди не согнулись под их тяжестью. Вот и Ака Навруз являл собой образец этой несгибаемости. У самого сын только что погиб, а он собрался ехать как можно скорее на Урал, чтобы утешить друга в его горе…

Радовала и душевная щедрость мехрабадцев. Отрывая от себя, посылали они все, что могли, в действующую армию и на Урал, трудармейцам. Кроме запланированного эшелона с продовольствием мехрабадцы в скором будущем решили отправить на Урал еще один, с подарками.

И как было славно, что с Орифом поехал именно Ака Навруз! Не находивший себе места после известия о гибели брата и откровенного разговора с Шамсией, только около Ака Навруза Ориф испытывал облегчение. Хотя и жена, надо отдать ей должное, не докучала ему объяснениями, упреками и по-прежнему отношения их оставались добрыми, как и прежде, — внутренне Ориф чувствовал себя неспокойно. Ака Навруз мог лишь догадываться о причине дурного расположения духа своего комиссара, который на людях старался держаться молодцом.

— Итак, мулло, какие у нас еще неразрешенные вопросы остались? — спросил он как-то Орифа, когда они остались вдвоем.

— Да вроде все решено, Ака Навруз! — бодро отвечал Олимов. — Осталось только сесть в поезд и отправиться в обратную дорогу.

— По вашему виду, мулло, не скажешь, что у вас все проблемы решены!.. — улыбнулся Ака Навруз. — Лицо ваше мне не очень-то нравится, слишком мрачное, грустна мелодия этого дела!..

Ориф ничего не ответил старику, но внутренне подивился его интуиции.

В последний день перед отъездом Ака Навруз все же решил прямо поговорить с Шамсией о причине плохого настроения комиссара Олимова. Она сначала смутилась, затем побледнела, потом покраснела, раздумывая между тем, чем вызван вопрос усто: может быть, он что-нибудь, не дай-то бог, узнал об их разговоре с Орифом? Но от кого? — недоумевала Шамсия…

— Разве легко перенести, Ака Навруз, не только смерть юного брата, но и дорогой сестры? — вдруг сразу нашлась Шамсия, ласково глядя в глаза Ака Наврузу. — Да еще убитый горем отец. Разве этого мало, чтобы настроение у человека было не очень веселым?

— Простите, дорогая, я и не знал о Маруфе, Ориф мне ничего не говорил!..

— Дядя Навруз! Я вас очень прошу, вы умеете говорить с людьми, успокойте хоть немного его отца! Пусть о живых думает… Пусть наша с Орифом любовь, беспредельное уважение к нему будут защитой его страдающему сердцу! Я так хочу этого!

Ака Навруз по совету Шамсии так и поступил.

— Супруга ваша, Орифджан, весьма мудрая женщина, — говорил он чуть позже, встретившись с Орифом. — Вам повезло с женой! Счастливый!..

До самого отъезда Шамсия ни разу не напомнила мужу о том единственном трудном разговоре. И только накануне, оставшись с ним наедине, ласково попросила:

— Дорогой Орифджан! Кто старое помянет, как говорится, тому глаз вон!.. Кто в жизни безгрешен?.. Но я хочу вас о чем-то попросить.

— Да, да, я вас очень внимательно слушаю! — засуетился Ориф.

— Не будьте равнодушны к судьбе этой женщины, вас всегда отличала порядочность.

Ориф и рта не успел открыть от удивления.

— …И поскольку я уверена в вашей честности, — серьезно продолжала Шамсия, — я хочу, чтобы вы не оставили ее одну в ее теперешнем положении.

Ориф, конечно, мог только догадываться, после скольких раздумий, бессонных ночей его жена обратилась к нему с такой просьбой и чего ей это стоило. Шамсия же все эти дни не раз представляла себя на месте той далекой одинокой женщины, Людмилы Платоновны. Казалось, она должна была испытывать к ней чувство ревности, мучиться от безысходности этого чувства, но ничего подобного не было. До боли в сердце ее пронизывало горькое сочувствие к ней, ее одиночеству. Она представляла, каким мужеством должна была обладать та, чтобы пережить все, что выпало на ее долю, пережить ради любви… И Шамсия страстно хотела, чтобы далекая, неведомая ей женщина обрела покой и радость в любви, чтобы ей встретился человек, похожий на ее мужа, честный, преданный, не умеющий хитрить, обманывать, весь как на ладони… Потому что она знала, была уверена, что только с таким человеком можно быть по-настоящему счастливой.

Шамсия подошла к Орифу, жарко поцеловала его в губы, потрепала волосы, усмехнулась уголками губ.

— Так вы обещаете мне? Вы ведь у меня настоящий мужчина, Орифджан! Да?..

Слова жены как целительный бальзам, как щедрый весенний дождь подействовали на него, вызвав бурю чувств. С любовью глядя в ясные глаза Шамсии, он стал целовать ее губы, лицо, исступленно шепча:

— Я ваш раб, я навеки ваш раб, дорогая!..

Орифа провожала вся семья. И снова, как тогда, при встрече, его крепко держал за руку сынишка, дочка — за другую. Они обнялись с отцом. Потом с Шамсией. Он увидел, как она сегодня похорошела, будто к ней вернулась прежняя легкость и беззаботность, — так горел румянец на ее нежном лице.

Крепко, по-дружески пожал он руку секретарю горкома Носову и всем остальным, кто пришел проводить его в обратный путь. Еще раз поцеловал детей и пошел к специальному пассажирскому вагону, в который, по инициативе того же Носова, погрузили подарки трудармейцам.

Ака Навруз давно уже ждал Орифа на ступеньках вагона. Паровоз загудел, давая отправление, и вагоны пришли в движение. Все дружно замахали руками, и, пока поезд набирал ход, Олимов не отрывал взгляда от лица Шамсии, стараясь в толпе не потерять ее из вида.

— Ну, стало быть, такова мелодия этого дела! Поехали! — улыбнулся Ака Навруз, глядя на своего комиссара, — Когда-то теперь вернемся обратно? А?

11

Когда Ака Навруз с Олимовым вернулись в Каменку, усто Барот уже знал из письма жены о постигшем его семью безутешном горе. Словно столбняк напал на веселого, общительного, доброжелательного человека. Он перестал разговаривать, ни на кого не глядел. Лицо его, и без того темное, от горя потемнело совсем и было таким мрачным, каким никто никогда его не видел. Однако люди сочувствовали несчастью старого Сахибова, были к нему внимательны, готовы были выполнить любую его просьбу. Но все дело в том, что он, замкнувшись в своей беде, вообще перестал желать чего-либо. Ночами во сне тяжело стонал, днем же от него и слова невозможно было добиться.

В тот вечер, незадолго перед которым усто получил письмо жены, к нему зашел еще ничего не знающий о гибели сыновей Сахибова кузнец Гаврилов; он задержался на заводе.

— А, Андрей! — обернулся на его шаги усто Барот, назвав по имени своего товарища. — Видишь, совсем недавно мы поминали твоего брата, который погиб в ленинградской блокаде, теперь вот, друг мой, помянем моих сыновей!..

Гаврилов не сразу понял смысл слов усто, поэтому, как всегда, не спеша разделся, повесил на гвоздь около двери свою рабочую кепку, потом поглядел на присмиревших товарищей по общежитию…

— Что случилось?

— Пришло известие о гибели на фронте двух сыновей усто, — тихо объяснил Нормат Нурматов.

Гаврилов машинально провел рукой по волосам и, бросив свою авоську с продуктами на пол, подсел поближе к усто Бароту, молча обнял его за плечи.

— Ака Навруз привез эту горькую весть? — смахнул слезу загрубевшей ладонью Гаврилов.

Вместо ответа усто Барот протянул другу скомканное письмо, — видно, старик с ним не расставался.

— Нет слов, которые могли бы утешить тебя, мой друг, остается только все выдержать, перенести, пусть это и очень тяжело! — как можно более бодрым голосом утешал Гаврилов.

— Мы-то выдержим, друг Андрей, — печально вздохнул усто Барот, — вот матерям каково…

— Верно твое слово, усто Барот, — задумчиво поглядел на друга Гаврилов, — может, тебе все-таки отпроситься и поехать проведать жену?

Видно было, усто колебался и не знал, что предпринять. Сомневался, станет ли его жене легче, если он приедет, сможет ли чем-то помочь ей, — ведь слез ее ему не удержать… Да кроме того, он ведь поклялся самому себе, что не уедет отсюда до конца войны…

— Нет, Андрей, не надо мне ехать домой! — твердо сказал он после некоторого раздумья. — Жене уже не поможешь и не облегчишь ее состояние, мне же горе легче на людях переносить, на миру и смерть красна, как говорится…

С того самого дня усто Барот не покидал кузню, иногда и ночами там оставался. Ходил только в столовую. Он работал яростно. Люди видели, что это приносит ему облегчение, и не приставали с расспросами. У старика все горело в руках, и помощники еле поспевали за ним.

— Как бы, усто, вы этим бешеным темпом не угробили себя! — предостерегал друга Гаврилов.

— Если хочешь знать, дорогой мой, это успокаивает мое сердце. Самое же главное, скажи мне, как я иначе отомщу за гибель сыновей проклятым фашистам?

Так случилось, что усто Барот больше месяца не покидал цех. Приходили к нему Олимов с Ака Наврузом, пытались уговорить вернуться в общежитие, но куда там, запротестовал старик и решения своего не изменил.

— Спасибо вам, дорогие, за сочувствие в моем горе, но прошу вас, оставьте меня на время в покое!..

Ориф Олимов и Урмонбек Ульмасов после поездки со специальным заданием в свои республики приступили к работе. Руководители области и завода вынесли им благодарность за оперативность выполнения порученного дела — подарки трудящимся республик подоспели вовремя. Эпидемия цинги пошла на убыль, вот уже три недели не было ни одного случая заболевания, и рабочие в разговорах то и дело добрым словом вспоминали своих политруков.

Стала поправляться и мать Федора. Все, кто находился на излечении в больнице, получали усиленную дозу витаминов, в том числе и Анна Егоровна. Заботился о ней Нормат-токарь, то и дело через мальчика передавая гостинец, если же Федя отказывался, Нормат шутил:

— Ты, Федор, сам посуди, ученик за обучение ремеслу должен какое-то время платить за это своему мастеру, — есть у нас такой обычай! Так считай, что это моя благодарность тебе, мой мастер! Я надеюсь у тебя еще многому научиться!..

— Не заставляйте меня краснеть, дядя Нормат, — смущался Федор, — не сегодня завтра вы меня превзойдете в умении, да и не только меня…

Федя по-прежнему помогал своему другу, часто оставался с ним в цехе после работы, смотрел, как Нормат со старанием, присущим начинающему ученику, овладевает тонкостями профессии. Прошло немало времени, прежде чем Нормату-самоварщику доверили станок и он получил пока самый низший разряд. Только после этого Ака Навруз объявил, что пора забыть прежнее прозвище Нормата-самоварщика, теперь его надо звать Норматом-токарем; ведь он, как и десятки других трудармейцев, которые приобрели специальность и стали к станкам, оставив кирки, ломы, лопаты, носилки, тоже получил квалификацию. Не раз приходили на память Орифу слова секретаря обкома партии Соколова, сказанные давно, еще в первые дни приезда Олимова в Белогорск, о том, что одна из главных задач работы с трудармейцами — дать им профессию, превратив в высококвалифицированных специалистов.

Ориф теперь часто думал о том дне, когда здесь, в Каменке, закончится строительство и все они вернутся на родину, в Таджикистан. Наверное, это случится не ранее, чем закончится война… И тогда поднималась в душе Олимова прежняя боль за не решенную тогда, в сорок первом, проблему принятия нескольких эвакуированных промышленных предприятий из прифронтовой полосы. Ориф, как и его единомышленники Ака Навруз, усто Барот, Исмат Рузи и многие другие рабочие трудовой армии, которые здесь, в Каменке, работали плечом к плечу с русскими, узбеками, украинцами, нередко в доверительных между собою разговорах сетовали:

— Хорошо бы, вернувшись на родину, работать по новой специальности…

— Конечно, без работы не останетесь! — говорил в ответ Олимов. — Однако, конечно, одно дело управлять станком на большом заводе и совсем иное — крутить гайки в допотопной мастерской.

Однажды в одном из таких разговоров Исмат Рузи признался:

— Знаете, товарищ комиссар, несколько молодых таджиков из нашего цеха решили после войны остаться здесь, в Каменке.

— Знаем, знаем причину! — рассмеялся Нормат. — Наверное, пленили вас уральские девушки!

— А если и пленили, — отшутился Абдурахим-гиссарец, после окончания училища работавший вместе с Исматом, — что ж тут плохого?

Ориф и радовался, и печалился одновременно, когда слышал подобные речи. Он гордился своими земляками, приехавшими сюда из долин и ущелий Таджикистана и теперь в этом индустриальном краю обретшими профессию, которой собирались посвятить жизнь. Но как грустно будет расставаться с тем, кто за долгие, трудные месяцы стал для тебя родным, словно брат, с которым делил ты и холод и лишения.

— Я не знаю еще, товарищи, как сложится жизнь каждого из нас после войны, — словно успокаивал сам себя Ориф, — но верно: где бы мы ни работали, мы всегда будем высоко держать марку рабочего человека, на том стояли и стоять будем! В это я верю.

И неожиданно весело обратился к Исмату Рузи:

— Что приуныли, братцы? Ну-ка, уральский рабочий, сыграй нам на своем инструменте, развесели Душу!

— Я всегда с удовольствием! — Исмат взял в руки домбру и самозабвенно заиграл знакомую всем мелодию песни «То доброе время».

Едва Исмат допел куплет, как в комнату влетел мокрый, запыхавшийся Ака Навруз.

— Что случилось, усто? — встал ему навстречу Ориф.

— Усто Барот… — только и выговорил Ака Навруз.

А через минуту, придя в себя от быстрой ходьбы, тихо сказал:

— Прямо в цеху усто потерял сознание, только что его увезли в больницу.

12

— Не огорчайтесь, товарищ комиссар, состояние не очень тяжелое! Тут все сказалось: и возраст, и последствия недоедания, и, конечно, горе усто, свалившееся на него как снег на голову, — говорил фельдшер Харитонов Олимову, когда тот на следующий день пришел навестить усто Барота в больницу.

— Как сердце? Пришел в сознание? — тревожно спрашивал Ориф.

— Теперь в сознании, но пока еще очень слаб.

Олимов набросил на плечи халат, который держал в руках, вошел в палату. Увидев Орифа, усто едва заметным движением головы поздоровался с ним, тихо сказал:

— Ничего страшного, брат, все пройдет!

— Вы уж поскорее выздоравливайте, дорогой усто Барот! — Олимов сел на стул в ногах больного. — Что мы без вас делать будем? Так что выполняйте назначения врачей и нашего фельдшера Харитонова! Договорились? А я обязательно еще наведаюсь к вам…

Выйдя из палаты вместе с Иваном Даниловичем, Ориф спросил, что необходимо усто для скорейшего выздоровления.

— Отдых, покой и калорийная еда, всего-то навсего, — невесело улыбнулся тот. — А что, товарищ комиссар, если нам серьезно подумать о том, чтобы всех, кому по состоянию здоровья теперь трудно заниматься физическим трудом, освободить от работы? Конечно, надо создать специальную медицинскую комиссию, которая бы в каждом отдельном случае выдавала такое заключение. Прошедший год работы показал, что не все могут работать на стройке. Кстати, хочу сказать, Ориф Одилович, особенно трудно пожилым, и, вы знаете, все они из числа добровольцев, такие, как наш усто Барот.

— У меня у самого появились подобные мысли, Иван Данилович, да ведь, видите, не всех подчистую освободишь… Усто Барот даже и домой не захотел поехать на несколько дней, говорит, как все, так и я… До конца… Ну, мы это еще обдумаем. А как, Иван Данилович, с нашими больными цингой?

Харитонов повеселел.

— Теперь уже, товарищ комиссар, совсем ничего, я уже говорил вам, что эпидемия пошла на убыль, надеюсь, закончится скоро вообще…

Ориф вместе с Харитоновым прошел по палатам, где лежали трудармейцы, и думал о том, как много нужно иметь в запасе физических и моральных сил, чтобы вынести все, чтобы сохранить стойкость духа до победного конца, до того времени, когда завершится строительство завода и наступит пора возвращения домой.

Стоял конец августа, было очень жарко, и то ли от песка и пыли, то ли от дыма заводских труб лазурное, без единого облачка небо затянулось сероватой дымкой, а горячий едкий воздух проникал в горло, не давал дышать полной грудью. Хотя температура воздуха на Урале в это время не превышала тридцати градусов, тем не менее солнце пекло так сильно, что люди в течение нескольких дней стали коричневыми от загара. Строительный песок, смешиваясь с пылью, раскалялся до того, что даже через подошву нога чувствовала этот не остывающий за день жар. Частенько с юга задувал горячий суховей, обжигая миллиардами песчинок, словно раскаленными иголками.

Новые корпуса завода росли рядом с уже выстроенными, действующими на полную мощность. С тех пор как Олимов вернулся из Таджикистана, темпы строительства значительно возросли. Чтобы как-то уберечься от палящих солнечных лучей, рабочие, оберегая обгоревшие лица, понаделали себе треухов из газетной бумаги. Как радостно, думал Ориф, что теперь, год спустя, на строительстве работало несравненно больше машин и техники, чем тогда осенью сорок первого; все время, пока он шел, ему навстречу попадались то трактор, то землеройная машина, то погрузочный кран, — их деловой гул доносился отовсюду, и, подходя к месту работы своих отрядов, Олимов то и дело повторял: «Не уставайте, друзья!»

Теперь ряды строителей трудовой армии пополнились бывшими фронтовиками, демобилизованными по ранению из действующей. Были они и в отрядах Хакимчи-фрунзевца, Собирджана-халхингольца, и в узбекских отрядах Насырджана Насимова, Нурмата-палвана Хасанова. Олимов внимательно наблюдал за каждым вновь прибывшим строителем, отмечал про себя, какими все они поначалу были неопытными новичками по сравнению с теми, кто уже прошел школу строительства с самых первых дней. И уставали многие очень; обессилеет такой новичок — и сразу на землю присядет отдохнуть, однако старшины отрядов не давали долго рассиживаться, поднимали на ноги.

— Давайте, товарищи, сначала кончим работу, а потом уж с легкой душой и отдыхать будем! — говаривал Насырджан-ака Назимов, ласково кладя такому новичку руку на плечо и приговаривая: — Вот молодцы, мои солдаты без оружия!

Олимову по душе пришлось это присловье, когда он услышал его однажды из уст старого мастера, и не мог удержаться от добрых слов в его адрес.

— А как же иначе, товарищ комиссар? Если все пустить на самотек, делать, как они захотят, наши новички-то, то и вечер наступит, а они и не пошевельнутся! — улыбался старшина в подтверждение своих решительных действий, вытирая руки об рукав потерявшей цвет гимнастерки, чтобы поздороваться с Орифом.

Заслышав голоса, подошел Собирджан Насимов, работавший рядом с отрядом Назимова. Поздоровавшись, пожаловался:

— Да не в том суть, товарищ комиссар, новичок или со стажем рабочий! И новички стараются. Но вон поглядите на тех двоих, что сидят на горке! Один Тулабай Захиров, помните, тот, что дезертировать пытался еще в эшелоне по дороге сюда, которого взяли на поруки? А второй, новенький, Норкул Саломов из отряда Насырджана-ака. Оба на одну колодку — день здоровы, два симулируют, изображают, что больны… От разговоров с ними у нас языки поросли волосами, ей-богу!..

И в самом деле, в двух шагах от участка на куче земли, которую выбросили при закладке фундамента, подложив под себя носилки, сидели эти двое и беззаботно болтали, дымя табаком-самосадом, запах которого доносился и сюда, до Олимова. Разговор то и дело прерывался взрывами хохота, а то вдруг оба начинали о чем-то шептаться, ненадолго замолкая.

Поговорив со старшинами отрядов, Олимов пошел к Тулабаю и Норкулу. Те едва привстали, увидев его и здороваясь. Тут же, как ни в чем не бывало, снова опустились на прежнее место. Ориф закипел от негодования при виде такой наглости, но сдержался, присел на какой-то здоровенный булыжник напротив, оглядел бездельников, не очень скрывая свои чувства. Обросшие черной щетиной, не видавшие бритвы по крайней мере в течение прошедшей недели, оба лентяя выглядели скорее дикарями, чем рабочими стройки. Чувство гадливости охватило Олимова и при виде их длинных грязных ногтей, пожелтевших от табака, и драных, нестираных рабочих штанов. Почему же эти двое позволяют себе появляться в таком виде на работе, ведь и мыло и бритье здесь бесплатно, не так уж трудно подыскать себе и подходящую рабочую одежду, — как же можно доводить себя до такого состояния! — возмущался про себя Ориф, а вслух, еле сдерживаясь, спросил:

— Неужели у вас нет времени побриться, товарищи?

— Какое там бритье, сутками на работе пропадаем! — грубо ответил по-русски Норкул Саломов.

По его выговору и акценту Олимов понял, что Саломов не таджик, и тотчас снова спросил его:

— Вы родом из каких мест будете?

— Из Самарканда мы! — по-прежнему с нагловатой улыбочкой отвечал Саломов. — Не беспокойтесь, мы хоть и узбеки, а таджикский знаем…

— Это очень хорошо, что вы знаете таджикский, товарищ, и вот что я вам скажу, послушайте! Я здесь на вашем участке больше часа и вижу, что все, кроме вас, работают, а вы все это время дымите и еще утверждаете, что сутками пропадаете на работе! Да как вам не стыдно перед трудармейцами отряда? Бездельники!..

— Чего ж тут стыдного, комиссар? — Саломов, схватившись за живот, скривился, будто у него что-то болело внутри. — От недоедания сил уж вовсе не осталось! Если так будет продолжаться, не сегодня завтра ноги протянем!

— Пусть нас посмотрит доктор, — жалобно попросил Норкул, — вот увидите, он нас освободит от работы и слова не скажет!..

Ориф понял, что дальнейшие разговоры бесполезны, взывать к совести, человеческому достоинству этих двоих — дело пустое, ведь перед ним самые настоящие проходимцы и симулянты, не желающие трудиться. То, что Тулабай дезертировал и только доброе заступничество усто Барота спасло его в свое время от штрафного батальона и он остался, взятый им на поруки, на стройке, вдвойне усиливало беспокойство Орифа: мало ли что можно ждать от таких!.. А теперь позор на голову трудармейцев и руководителей, не сумевших справиться с лодырями. Терпение Олимова было на пределе, однако он сказал спокойно:

— Хорошо, пусть вас осмотрят доктора и решат, в состоянии ли вы оставаться на строительстве. Если нет — скатертью дорога, можете убираться на все четыре стороны!..

И, круто повернувшись, он зашагал к заводским корпусам, но всю дорогу его не покидало чувство беспокойства. Конечно, человек что дерево, думал Ориф, в руках опытного садовода, оно расцветает и одаривает людей плодами и тенью. От таких радость всем и всегда. Однако эти двое похожи скорее на колючие кустарники, от которых ни проку, ни радости, никчемные они. И благо, что такие бесполезные растения вырывают с корнями и жгут, как дрова в печи…

Под впечатлением встречи с двумя бездельниками Орифу захотелось тотчас, не откладывая, пойти к руководству завода и обсудить предложение фельдшера Харитонова о создании специальной медицинской комиссии, поставив одновременно этот вопрос и перед обкомом партии. Когда Олимов зашел к директору завода Казакову, у него в кабинете уже сидело несколько человек, среди них Ориф увидел Ульмасова, главного инженера Куликова, заведующего отделом обкома Сорокина. Двое в военной форме были ему незнакомы. Олимов сел на предложенное ему Казаковым место, рядом с Ульмасовым.

— Я, кажется, как раз вовремя нагрянул, прямо на совещание угодил! — прошептал, засмеявшись, на ухо Урмонбеку Олимов.

— А разве вы не знали? — удивился тот в свою очередь. — За вами уже дважды посылали, да никак не могли найти.

— Не знал, да и не видел никого, наверное, меня просто не нашли, я в отрядах с раннего утра…

Казаков поднялся, постучал карандашом по столу, призывая к тишине, и сообщил, что сейчас перед собравшимися с важным сообщением выступит сотрудник областного управления госбезопасности товарищ Мельников. Встал один из двух незнакомых Олимову военных.

— Если по правде, товарищи, то наше сообщение в самом деле важное и носит секретный характер. Потому что, если бы я сказал вам, как обычно: пусть останется между нами, не каждый поймет, может быть, что об этом не следует говорить с посторонними… Дело же заключается в следующем. В последние дни отдельные части гитлеровских войск, прорвав в нескольких местах линию нашей обороны, вышли к берегам Волги. Положение на фронте в связи с этим очень осложнилось. По достоверным сообщениям разведки, враг одновременно планирует высадку десанта в нашем тылу. Задачи группы шпионов и диверсантов ясны: сеять панику среди местного населения, вредить по мере сил и возможностей на объектах оборонного значения, разваливать порядок и дисциплину на промышленных предприятиях. Не исключено, что этот десант будет сброшен на территорию нашего Белогорского района. Хочу сказать лишь одно: нужно быть готовыми к встрече незваных гостей…

Многозначительно посмотрев на Олимова и Ульмасова, Мельников добавил, что в составе предполагаемого десанта много выходцев из Средней Азии и Казахстана.

Политруки переглянулись. Они недавно кое-что уже слышали о Туркестанском легионе, о том, что в него записывался всякий сброд, начиная от дезертиров из рядов Красной Армии до предателей Родины, которые, совершив тягчайшие преступления на временно оккупированных врагом территориях, вынуждены были покинуть страну и бежать от гнева народного. Из таких подонков и сколачивались группы десанта, о которых говорил Мельников. Эти же группы действовали и против партизан: так гитлеровцы определяли степень преданности их фашистской Германии.

В то время как гитлеровские войска наступали под Сталинградом, на территории одного из придунайских государств Европы по ускоренной программе гестаповцы Гиммлера проводили обучение науке террора и диверсии.

Появившиеся в спецлагере в последних числах августа высокие чины гестапо и представители комитета Туркестанского легиона подняли всех на ноги.

— В самые ближайшие дни первая десантная группа вылетает на юго-восточную территорию русского тыла, в район Сталинграда. Какие задачи возлагаются на группу, конечно, ясно, — говорил гестаповский чин, сухощавый длинношеий немец в очках. — Всякий, кто преданно исполнит свой долг перед рейхом, получит немалую сумму денег, будет награжден знаком отличия гестапо и лично фюрера. Но каждый, — голос гестаповца перешел на визг, — кто попытается совершить предательство в отношении великого рейха, будет, как собака, расстрелян на месте!..

Последнюю фразу представители комитета легиона встретили кислой миной. А один из них, ни к кому не обращаясь, тихо сказал:

— Лучше бы он этого не говорил вовсе!..

Другой же по знаку гестаповца, прочитав предварительно короткую молитву, обратился с напутствием к диверсантам-террористам:

— Всем вам будет покровительствовать великий аллах, оберегать вас, дорогие мои сородичи! Ибо вы избрали этот единственно правильный путь во имя спасения подданных аллаха из-под ига кафиров. Как нам сообщили, ваши земляки, ваши единоверцы гибнут не только во время боевых операций на фронте, они погибают и в большевистском тылу от голода, холода и болезней. Их спасение в ваших руках, и, да благословит аллах, они радостно выйдут вам навстречу! Держите голову высоко, да не затупится никогда ваш карающий меч!..

Прошло еще двое суток с этого дня, и однажды ночью тридцать два диверсанта поднялись на борт специального военного самолета без опознавательных знаков, который взял курс на район предполагаемого приземления. Спасители подданных аллаха, верные сыны ислама, были вооружены с головы до пят. У них было все, начиная с кинжалов и наганов и кончая ручными пулеметами и небольшой радиостанцией.

«Мессер» поднялся в воздух, взяв курс на юго-восток. Трасса полета проходила над оккупированными советскими землями, поэтому летчики, уверенные, что до самого Сталинграда они безраздельно господствуют в небе, распевали во весь голос шуточную немецкую песенку.

И вдруг самолет, как бы споткнувшись обо что-то в воздухе, задрожал всем корпусом и едва не перевернулся. Пронизывая густую тьму, взметнулись ввысь лучи прожекторов, и «мессер» попал в кольцо огня зенитных батарей. Фашистские летчики, словно загнанные звери, метались по небесному простору в поисках спасения, но увы… Очередной залп зениток пробил бак с горючим, самолет охватило пламя, и летчики вынуждены были катапультироваться, бросив на произвол судьбы воинов ислама. Вспыхнувший, как факел, самолет, со свистом сотрясая воздух, понесся горящей стрелой вниз, к земле, и воды Каспийского моря навсегда сомкнулись над ним.

Нужно сказать, что это был не первый и не последний десант «доблестных освободителей» мусульман Туркестана.

13

Именно в те дни, когда администрация военного завода в Каменке с одобрения обкома партии создала по предложению Олимова и Харитонова специальную комиссию для врачебного обследования рабочих трудовой армии, чтобы освободить от дальнейшей работы больных и неспособных к тяжелому физическому труду, — именно в эти дни произошло непредвиденное, невероятное событие: посреди дня неожиданно пропало четыре трудармейца.

Ориф сидел дома со списком отрядов трудовой армии в руках. Всех пропавших он хорошо знал — и Тулабая Захирова, и Норкула Саломова, и Хамдама Очилова, и, конечно, Кучкарбая. Расстроенный поведением Захирова и Саломова, Олимов ругал их несколько дней назад за дело, в этом не было никакого сомнения, да и не жалел об этом. Другой вопрос — Хамдам и Кучкарбай, ими Олимов был доволен, он видел, как изменились оба в лучшую сторону.

Неужели вновь взялись за старое дружки? Неужто стряслось что-нибудь? И что общего между пропавшими? Где их искать?.. — эти и другие вопросы не давали Орифу покоя, и, беспрестанно дымя папиросой, он нервно шагал по своей комнатенке, когда вдруг без стука вошел Ульмасов и протянул ему листок с отпечатанным машинописным текстом.

— Вот, прочитайте, Орифджан, словно соль на свежую рану!.. — с досадой вымолвил он. — Из областного управления госбезопасности.

Бросив хмурый взгляд на бумагу, Олимов углубился в чтение.

В ней сообщалось, что минувшей ночью два самолета без опознавательных знаков на большой высоте проследовали от Сталинграда в советский тыл, предположительно в районы Южного Урала и Северного Кавказа. Через несколько часов оба самолета вернулись тем же путем обратно. Попытки советской артиллерии прервать полет успехом не увенчались. Предполагается, что данный полет совершался не только с разведывательными целями, но была предпринята вторичная за последние дни попытка сбрасывания десанта…

Далее излагалась просьба к руководству завода и, согласно ранее полученным инструкциям, предполагалось принять все необходимые меры с целью предотвращения преступных замыслов врага.

— Как вы думаете, Урмонбек, — кончив читать, спросил с тревогой в голосе Олимов, — эти два события — пропажа наших людей и десант — как-то связаны между собой?

Видя, как обеспокоен Ориф, Ульмасов пошарил по карманам в поисках коробки с папиросами.

— Не дай-то бог, брат Орифджан! Но теперь — прежде всего бдительность, бдительность и еще раз бдительность!.. Кто знает?..

Не переставая курить, оба комиссара провели тревожную ночь в комнате Олимова, когда почти на рассвете кто-то постучал и, не ожидая разрешения войти, в комнату торопливо влетел Насырджан-ака Назимов.

— Товарищи, один из беглецов нашелся!

— Кто же? — одновременно вскочили Урмонбек и Ориф.

— Хамдам Очилов!..

— Где, где он сейчас? — поспешно одеваясь, спросил Ориф.

— Его доставили в больницу с тяжелейшими ножевыми ранениями, — по счастливой случайности токарь Нормат обнаружил его!

Все трое заторопились в больницу.

В приемном покое они нос к носу столкнулись с Норматом, у которого рукава рубашки и брюки были перепачканы кровью.

— Чего только я не натерпелся сегодня, товарищи комиссары! После ночной смены пошли мы с Федей в ближайший лес, вы знаете, в этом году там много зайцев. Мы капканы на этой неделе поставили. Ну, идем, разговариваем о том о сем. Вошли в лес и вдруг слышим: стонет кто-то. Мы туда — мы сюда, и вот наконец в густом кустарнике обнаружили истекающего кровью Очилова. Он что-то невнятно хрипел в ответ на мои расспросы, но толком мы так ничего и не разобрали. Подумав, как бы он не умер у нас на руках от потери крови, я взвалил его на спину и поскорее потащил вместе с Федей в больницу…

— Вы никого больше не заметили в лесу? — озабоченно спросил Ориф.

— Нет, ни единой души не встретили! Мне показалось, судя по одежде раненого, что пока он был в состоянии, то полз по земле…

— А где Федор?

— Я его, товарищ комиссар, домой отправил, чтоб мать не беспокоилась, а сам вот с утра сижу здесь.

— Знаете что, Нормат, идите-ка в общежитие, отдохните, помойтесь, а я посижу тут. Не знаете, все наши вышли сегодня на работу?

— Да что вы, товарищ комиссар, — улыбнулся Нормат, — сегодня же у нас выходной…

Ульмасов, оставивший Орифа беседовать с Норматом-токарем, пошел в кабинет дежурного врача, а вернувшись, сказал, что хирург из Белогорска оперировал Очилова целых три часа.

— Четыре ножевых ранения, но, к счастью, довольно поверхностных, видно, спешили, так сказал врач, но все в области сердца… Говорит, что надежда есть. Но сейчас пока без сознания… Потерял много крови…

* * *

В тот же день Ульмасова и Олимова вызвали в областное управление госбезопасности и сообщили о том, что задержаны Норкул Саломов, Тулабай Захиров и Кучкарбай.

Узнали комиссары и подробности, при которых состоялось это задержание.

После встречи с Олимовым на строительном участке Саломов и Захиров затаили злобу против него за то, что публично отчитал при рабочих, назвав бездельниками. Когда Олимов ушел, Норкул высказал мысль о том, что не намерен больше терпеть этих издевательств, и уговаривал Тулабая бежать.

— Мы не мыши какие-нибудь, чтобы спрятаться от глаз людских в норке! — не уверенный в успехе этого предприятия, сопротивлялся Тулабай. — Да и где спрячешься?

— Ты меня держись, со мной не пропадешь! — высокомерно настаивал Норкул.

— А кто ты такой, что тебя надо держаться? Рабочий, как и я, как сотни других! — раздраженный его высокомерием, отрезал Тулабай.

— Кто я и что, увидишь после, когда будешь благоденствовать в безопасном месте! — сулил златые горы Норкул.

— На том свете мы с тобой будем благоденствовать, вот где, и коли сбежим, не сносить нам головы! — безнадежно махнул рукой Тулабай.

— Почему это на том свете, — в этом мире, на этой земле, обещаю тебе!..

— Ты мне сказок-то не рассказывай, — не верил Тулабай.

— Конечно, если мы будем сидеть вот так сложа руки и смотреть в рот начальникам, ничего не добьемся — и не надейся! — подстегнул Норкул.

Потеряв всякое терпение, Тулабай наконец в сердцах спросил:

— Ну, выкладывай, в чем суть твоего дела? Что нужно для того, чтобы действовать?

— Для начала хотя бы немного денег, без капитала, как ты знаешь, ни одно мероприятие не провернешь, черт возьми! Деньги отпирают любой ларчик, знаешь поговорку — с деньгами и в лесу шурпу можно варить!

— Тогда скажи, — понемногу начал сдаваться Тулабай, — где можно раздобыть те самые деньги?

— А я как раз у тебя хотел спросить, я ведь не так давно на стройке; может, ты кого-нибудь знаешь, кого можно потрясти?

— Как это прикажешь понимать? — удивился Тулабай.

— А так, мы бы и этого, с мошной, уговорили бежать!

Тулабай подумал немного и сказал:

— Знаю такого человека!

— Кто же это?

— Да ты тоже его знаешь, Кучкарбай это, любитель рынка!

— Подходящая кандидатура, ничего не скажешь! Надо поговорить! Как я думаю, человек он не очень устойчивый, у меня глаз на таких наметан!..

— Однако он дружит с Хамдамом Очиловым…

— Я это тоже заметил, но, насколько мне известно, этот Очилов тоже имеет какие-то претензии к начальству трудовой армии, поэтому и ему надо предложить присоединиться к нам.

— А если откажется? — засомневался Тулабай. — Наверняка откажется! — тут же уверенно подтвердил он.

— Надо сделать так, чтобы не отказался!

— Как же это ты сделаешь, он теперь у нас в передовики выбивается…

— Эх, удивляюсь я на тебя, Тулабай, а еще Кимсаном-Тулабаем зовешься. Какой же ты после этого мясник? — жестко бросил Норкул.

Вечером следующего дня после работы Норкул и Тулабай подошли к Хамдаму и Кучкарбаю и, пустившись на хитрость, пригласили их на плов, якобы в дом одной вдовушки из верхнего села, что недалеко от Каменки. Если есть такое желание, друзья могут составить им компанию. У Кучкарбая потекли слюнки от столь любезного приглашения, и он, ощутив предстоящее блаженство, согласился. Что оставалось делать Очилову?..

— А в честь чего угощение-то устраивается? — все же закралось сомнение в душу Хамдама.

— Да просто так, чтобы отдохнуть немного от трудов праведных! — тотчас нашелся Норкул. — Я вот все приглядываюсь к здешним людям, никого душевнее вас с Кучкарбаем не вижу, поэтому вас и приглашаем…

Наверное, Очилову польстил добрый отзыв о нем и его товарище, поэтому он согласился. Вчетвером отправились в село.

Когда подошли к лесу, Очилов, сразу заподозривший что-то неладное, с тревогой спросил:

— Что-то я не знаю: есть ли здесь поблизости село?

Ему никто не ответил, а когда углубились в лес и со всех сторон их обступили деревья, Норкул с досадой заговорил:

— Ну и обжоры вы с Кучкарбаем, если бы не плов, уж и не знаю, чем вас можно было бы выманить из лагеря!

Хамдам и Кучкарбай от неожиданности остановились.

— На что, на что уговорить? — дрожащим, осипшим от страха голосом спросил Кучкарбай.

— Дело в том, друзья, — без обиняков заговорил Норкул совершенно иным голосом, — что мы с Тулабаем решили бежать от этой проклятой жизни в трудармии! Никто нас не спасет, если мы сами не сделаем этого!

Хамдам поглядел на дрожащего как осиновый лист Кучкарбая и твердо сказал:

— Вы почему-то решили за нас, но ведь мы с ним еще не решили!..

— Я был уверен, что после издевательств, которые вы претерпели от своих комиссаров, из одной мужской гордости вы согласитесь бежать, если случай подходящий подвернется…

— Нет! — Голос Очилова не дрогнул. — На меня не рассчитывайте, я никогда не соглашусь! — отрезал он.

— А вы, Кучкарбай, вы тоже?

Но тот, неуверенно поглядывая то на Очилова, то на Тулабая, лишь сопел от волнения, ис в состоянии произнести ни слова, словно языка лишился.

— Ну, хо-ро-шо же! — со злостью, угрожающе, по слогам произнес Тулабай. — Не хотите — не соглашайтесь, черт с вами! Идите и продолжайте хлебать помои, которыми вас снабжают ваши политруки. А денежки — на бочку! И немедленно! — потребовал он голосом, не терпящим возражений.

— Никаких денег я не дам! — Очилов был непреклонен.

Кучкарбай же, услышав слово «деньги», мгновенно сник: невозможно было представить себе, как мог такой здоровенный мужик в одно мгновение так измениться в лице и словно уменьшиться в росте.

— Лучше по-хорошему отдайте! — требовал Тулабай.

— Ни по-хорошему, ни по-плохому! Не о чем нам с вами больше разговаривать! Пошли, Кучкарбай! — Очилов повернулся к ним спиной и зашагал прочь.

Но не успел он сделать и двух шагов, как Норкул подтолкнул Тулабая:

— Давай, мясник, поворачивайся живее, не то продадут нас с потрохами!

Выхватив из-за голенища залатанных солдатских сапог нож, Тулабай догнал Очилова и, неслышно подойдя к нему вплотную со спины, несколько раз всадил нож под левую лопатку. Хамдам на секунду замер как вкопанный и тут же упал навзничь.

Руки Тулабая дрожали и, даже не глянув на лицо лежащего без движения Очилова, он стал шарить по его карманам. Взяв деньги, которые нашел, Тулабай тут же схватил за горло Кучкарбая, упавшего перед ним на колени.

— Ну, шкура, дрожишь? Пришла твоя очередь! — прошипел он.

Кучкарбай стал молить о пощаде.

— Да что ты с ним церемонишься? — торопил Норкул. — Отправь и этого к праотцам, только обыщи предварительно хорошенько! — говорил он, не глядя на Тулабая, а руки его в это время снова обшаривали одежду Очилова. — Вот, гляди, у этого еще кое-что нашлось! — обрадовался он.

Кучкарбай совсем потерял голову от страха, лишь согнутой, заведенной за спину рукой молча показывал на потайной карман, пришитый к поясу халата под подкладку.

Тулабай с помощью Норкула содрал с него халат и стал доставать из кармана одну за одной тщательно свернутые в несколько раз денежные купюры. Обнаружил их и в швах, куда Кучкарбай засовывал их, туго сворачивая трубочкой.

— Смотри-ка, не ошиблись, подходящая добыча. И тридцатирублевки, и пятидесяти-, и даже по сто рублей есть! — алчно усмехнулся Тулабай, разворачивая купюры. — Отпустим его, пусть катится на все четыре стороны! — кивнул он на Кучкарбая. — Ну, все, что ли?

— Нет, этот тоже может продать нас, тогда не отвертимся! — не согласился Норкул. — Заберем-ка лучше его с собой! В случае чего, всегда можем бросить в степи — волкам на поживу! — захохотал он, оживившись от одного вида денег.

Много часов бродили они по лесу, пока наконец не вышли к железнодорожному полотну. Здесь решили сделать привал. Пока Тулабай и Кучкарбай, обессилев от долгой ходьбы, сидели на поляне, поросшей высокой травой, Норкул поднялся к насыпи, долго всматривался то в один ее конец, то в другой.

— Поезда пока не видно! — констатировал он.

— А зачем нам поезд, скажи на милость?

— Э, глупый, если мы не исчезнем из этих мест как можно скорее, прицепившись на ходу к какому-нибудь вагону, нас быстренько сцапают! — пояснил Норкул.

Внезапно Тулабая охватил страх, он поглядел на Кучкарбая, того по-прежнему трясло.

— Пока мы дойдем до обещанного тобой благоденствия, с душой расстанешься! — не выдержал Тулабай.

— Видишь, какой нетерпеливый, — и как только ты девять месяцев в материнской утробе просидел?

Грубость Норкула вызвала в Тулабае мрачные мысли, втайне раскаиваясь в том, что совершил, он обреченно вздохнул:

— Что уж теперь говорить, ты прав, лучше бы совсем не родился!

Норкулу не понравился этот ответ, и он хотел было положить руку на плечо Тулабая, чтобы успокоить, как вдруг где-то совсем рядом послышался в небе гул приближающегося самолета.

Норкул вскочил и снова побежал к насыпи.

— Вот, я слышу, поезд вроде идет!.. — обрадованно сказал он и тотчас растворился в ночной темноте.

Вдалеке на железнодорожной линии показался мигающий огонек. Кучкарбай и Тулабай, не отрываясь, глядели в ту сторону, откуда появился этот огонек, когда вдруг в небе неожиданно скрестились ослепленные лучи прожекторов. А огонек все мигал и мигал в той стороне, куда ушел Норкул.

Прошло, наверное, еще с полчаса, и вдруг все сотряс сильный взрыв, грохот от которого раскатился далеко вокруг, и двое около полотна замерли, не в силах от охватившего их безумного страха сделать хоть одно движение…

Норкул вынырнул из темноты так же неожиданно, как полчаса назад скрылся. Появился с совершенно другой стороны — из леса. Он шел медленно, как бы обдумывая что-то, низко опустив голову. И тут только Тулабай увидел, что следом за ним так же медленно идут трое. Когда один из этих троих направил луч карманного фонаря сначала на Кучкарбая, потом на Тулабая, оба увидели, что на незнакомых людях форма советских внутренних войск.

Старший приказал молоденькому солдату связать всем троим руки за спиной и тщательно обыскать.

У Кучкарбая не нашли ничего. Из кармана Тулабая извлекли крупную сумму бумажных купюр, из-за голенища сапога — нож. Когда дело дошло до Норкула, то, кроме денег, ручного фонаря и пистолета системы «парабеллум», у него обнаружили еще три топографические карты, отпечатанные на специальной, очень тонкой бумаге.

Широко открытыми глазами смотрел Тулабай на вещи, постепенно появлявшиеся из карманов и из-за пазухи Норкула, и, когда увидел карты, не скрывая злобных слез, крикнул:

— Так вот какой ценой должно было достаться нам обещанное тобою благоденствие, подонок!..

…На следующий день стало известно, что немецкий самолет-разведчик, на борту которого был шпионский десант, сбит над лесами Южного Урала, а несколько диверсантов, которым удалось выброситься с парашютами, арестовано сотрудниками областного управления госбезопасности.

Стало известно также, что у Норкула Саломова другие имя и фамилия: в начале войны, в сорок первом году, его заслали с немецкой территории в советский тыл со специальным заданием, в чем он откровенно признался.

Тулабай и Кучкарбай в скором времени должны были предстать перед судом как дезертиры трудовой армии.

14

Надо сказать, что после бегства дезертиров, которых рабочие-трудармейцы предавали анафеме как изменников Родины, все трудились с необычайным подъемом. Среди них был и Очилов, пролежавший около двух месяцев в больнице и отказавшийся от освобождения по состоянию здоровья. Он работал теперь за двоих, понимая, что лишь честным трудом может искупить минутную слабость и снова завоевать доброе отношение товарищей.

В конце октября выдал продукцию еще один новый цех завода, который был сдан досрочно. Руководство завода и обком партии вынесли в связи с этим благодарность всем трудовым отрядам, участвовавшим в строительстве.

Осенью на повестке дня стояла новая задача: в степном районе, в двенадцати километрах от Каменки, начиналось строительство еще одного завода, в котором самое активное участие должны были принять отряды трудовой армии Узбекистана и Таджикистана.

Отрапортовав руководству области и завода о выполнении плана третьего квартала года, Ульмасов с Олимовым готовились вместе со своими отрядами перебираться к новому месту работы, благо что и погода стояла пока еще не очень холодная.

Все начинали с нуля, как когда-то, год с небольшим назад. Люди размещались в наскоро сколоченных деревянных домиках или, кто помоложе, в палатках. Конечно, по сравнению с началом строительства завода в Каменке здесь было больше техники и орудиями производства — кирками, лопатами, ломами, носилками — строители были на сей раз обеспечены.

Как и прежде, политруки Ульмасов и Олимов день и ночь не покидали нового объекта, жили интересами трудармейцев, знали их настроение, заботы, нужды, всегда являясь для них надежной опорой.

Едва началась вторая неделя работы на новом месте, как однажды ночью на городок строителей внезапно обрушился ураганный ветер, который здесь, на Урале, в это время года не являлся чем-то неожиданным для старожилов. Сверкали молнии, гремел гром, и на твердую, словно камень, землю с неба обрушивались потоки воды, заливавшие все кругом. Вырытые под фундамент траншеи превратились в бурные реки, по которым мутным потоком неслась вода.

Все были немедленно подняты на ноги. Олимов вместе с Ульмасовым и руководителями строительства, не зная усталости, пытались спасать рабочих от ливня: уплотняли жителей деревянных домиков-времянок, так как все палатки промокли насквозь, а две из них ветер снес буквально на глазах.

Олимов промок насквозь. Но самое худшее случилось под утро, когда дождь сменился густым снегопадом и откуда-то с новой силой задул начавший было стихать ночью пронзительный ветер. Все вокруг обледенело, застыли капельки воды на шапках рабочих, их одежде. Резко понизилась температура воздуха. Из-за неожиданных капризов природы ситуация настолько осложнилась, что специально прибывшие руководители области тотчас сочли необходимым вернуть трудотряды в Каменку.

Олимов с Ульмасовым, как капитаны корабля, покидали стройку последними. В тот же вечер оба почувствовали себя худо, у обоих поднялась температура, и вместе с другими рабочими, простудившимися в ту ночь, их поместили в каменскую больницу. Ульмасов оправился скоро, отделавшись всего-навсего легкой ангиной, у Орифа дела обстояли хуже: врачи обнаружили двустороннее воспаление легких.

Температура не спала ни через пять, ни через шесть дней, уже должен был миновать кризис, а его и в помине не было: градусник неизменно показывал сорок.

Рабочих, приходивших проведать своего политрука, не пускали за порог палаты, где он лежал: заглянут в дверь, увидят пылающее жаром лицо и, опечаленные, уходят.

Приехал проведать Олимова и секретарь обкома Соколов.

— Я сейчас попробую соединиться с Москвой, — сказал он, стоя у изголовья кровати Орифа и трогая пылавшую жаром руку больного, — попрошу, чтобы выслали с самолетом необходимые лекарства…

Секретарь обкома грустно поглядел на Олимова, лежащего с закрытыми глазами, подозвал сестру.

— На всякий случай, — прошептал он ей на ухо, — я бы вызвал кого-то из его родных. Мало ли что…

— Наверное, жену, — подсказал Ульмасов, стоявший рядом с забинтованным горлом, — Отец у него есть, но его не надо беспокоить, едва оправился после гибели сына и дочери…

— Давайте вызывать жену, — вздохнул Соколов. — Ну, а вы как себя чувствуете, товарищ Ульмасов?

— Я-то иду на поправку, товарищ Соколов, на той неделе, думаю, уже начну работать.

— Ну, добро! — Соколов попрощался с Ульмасовым, врачом и сестрой. — Поправляйтесь и больше не вздумайте болеть, вы оба нужны нам здоровые!

Соколов сдержал слово, и через два дня из Москвы доставили необходимое лекарство… А еще через пять у постели больного Орифа была Шамсия, день и ночь теперь не отходившая от него ни на шаг. В редкие минуты к Орифу возвращалось сознание, а потом он снова начинал бредить, и даже в бреду мысли его были об отце, о ней, о маленьком сыне.

— Отец, не убивайтесь так из-за Маруфа и… Гулсуман… Вот видите… отец… я жив, и Озар, тоже ваш сын… Шамсия ваша дочь… Дорогая Шамсия, не оставляйте отца…

Шамсия гладила Орифа прохладной рукой по щекам, голове, то и дело прикладывая мокрое полотенце к горячему лбу. Но проходило какое-то время, и Ориф снова начинал бредить.

— Людмила Платоновна, я виноват перед вами… простите… Шамсия, простите. О… она простила… какая благородная душа…

— Да, мой дорогой, простила, простила, не думайте об этом! — подтверждала Шамсия, сдерживая слезы.

И Ориф, на короткое время приходивший в себя, молча брал ее руку, подносил к своим губам, не удивляясь, почему здесь, в далекой Каменке, его жена, неизменно спрашивая:

— Как мои трудармейцы? Никто не болеет? Ульмасов здоров?..

— Все здоровы, Орифджан, и вы скорее поправляйтесь, друг мой бесценный!

Прошла еще одна неделя. Днем и ночью Ориф был в тяжелом состоянии. Наконец, на пятнадцатые сутки, температура стала спадать, он все чаще приходил в сознание, но от изматывающей тяжелой болезни до того ослаб и исхудал, что Шамсие на него больно было смотреть.

— Верно, я был очень плох, если вас вызвали сюда, моя дорогая? — спросил как-то Ориф, когда состояние его заметно улучшилось.

— Сказать по правде, да, — отвечала Шамсия, пытаясь улыбнуться. — Но что теперь говорить об этом, ведь вы поправляетесь, все худшее позади!

— Хорошо еще, что не отдал богу душу! — улыбнулся Ориф. — А то какое бы горе свалилось на вас с отцом… Страшно и представить.

— Как говорится, услышал бог наши молитвы, — вздохнула Шамсия.

— А как трудармейцы, все ли в отрядах в порядке, вам не говорил Ульмасов?

— Не беспокойтесь, Орифджан, все живы-здоровы, Урмонбека выписали из больницы. Пока он был здесь, по нескольку раз в день наведывался к вам.

— Кто, дорогая Шамсия, приходил ко мне еще?

— Два раза секретарь обкома. Сказал мне, что несколько раз звонил из Сталинабада Джамалов, а из Мехрабада — Носов, спрашивали о вашем здоровье. Приходили и рабочие, Ака Навруз, усто Барот, но ведь к вам никого не пускали…

— Ну, теперь-то, наверное, разрешат! — с надеждой улыбнулся Ориф.

Прошло еще несколько дней, и к нему явилась неожиданная посетительница.

— Вас хочет навестить учительница Ирина Ивановна Николаева, — сказала вошедшая в палату медсестра.

Ориф растерянно посмотрел на жену, но та сделала вид, будто не слышала того, что говорила сестра.

— Просите, пожалуйста, если вы разрешили…

Сестра вышла, и Ориф умоляюще посмотрел на Шамсию.

— Я понимаю, тебе трудно, но потерпи, это подруга Людмилы Платоновны…

Вошла Ирина в накинутом на плечи белом халате, присела на краешек стула.

— Знакомьтесь, моя жена Шамсия, — представил он жену.

— Очень приятно. Ирина Ивановна… Я ненадолго, Ориф Одилович, только узнать, как вы себя чувствуете. Весь наш коллектив передает сердечный привет, особенно директор школы, она говорит, что не помнит такого вечера, как февральский, посвященный Дню Красной Армии… Хорошо бы еще организовать на ноябрьские праздники такой же…

— Что ж, это в наших руках! Вот только дайте поправиться!

Поговорили о том о сем, о школе, и том, что с будущего учебного года планируется практика учащихся на заводе… Собираясь уходить, Ирина положила на тумбочку возле кровати Орифа какой-то сверток.

— Это вам на поправку, дорогой Ориф Одилович, и не вздумайте отказываться, сама пекла пирожки!

Едва Ирина вышла за дверь палаты, Шамсия догнала ее в коридоре.

— Дорогая Ирина Ивановна, хочу вас кое о чем спросить, если не затруднит…

— Пожалуйста, — чуть заметно кивнула Ирина.

— Я… я хотела попросить у вас адрес Людмилы Платоновны.

— Что? — вдруг не выдержала Ирина. — Уж не собираетесь ли вы объясняться с ней?

— Спаси и помилуй! — воскликнула, покраснев, Шамсия. — Как вы могли подумать такое, хотя… хотя вы ведь меня совершенно не знаете… Нет, будьте абсолютно спокойны, Ирина Ивановна.

— Извините и вы меня, — тихо сказала Ирина, — бог знает, что иной человек надумает, ведь ее обидеть сейчас очень легко, вы сами понимаете… Тем более что уже неделю она в роддоме.

— Что… уже кто-то родился? — заволновалась Шамсия.

— Да нет еще… Пока под наблюдением врачей. Но это должно вот-вот произойти. — Ирина внимательно посмотрела на Шамсию. — Я вас очень прошу, — в голосе Ирины звучала мольба. — Я вас очень прошу, вы сами женщина, и все в ваших руках. От вас многое зависит…

— Можете быть спокойны, Ирина Ивановна, — ответила Шамсия, протягивая руку, чтобы взять листок, на котором Ирина написала адрес Людмилы и роддома, — цену золота знает ювелир, как говорит наша таджикская пословица…

Когда болезнь совершенно отступила и Ориф стал подниматься с постели, Шамсия, перебравшись в гостиницу, продолжала навещать мужа по нескольку раз в день.

Прошло еще пять-шесть дней после визита Ирины Ивановны. И Шамсия, движимая отчасти женским любопытством, но более всего по велению благородного своего сердца, с присущим ей добрым отношением к людям, собрав небольшую передачу из фруктов и орехов, привезенных из Мехрабада, отправилась в родильный дом, где лежала Людмила.

В приемном покое ей сообщили, что Сабурова родила мальчика и вчера ее выписали.

Долго добиралась Шамсия до дома Людмилы, который стоял на одной из окраинных улиц Белогорска. Вот и он, большой бревенчатый дом, во дворе перед крыльцом на веревке развешаны детские пеленки. Дверь заперта. Стучать пришлось несколько раз, нескоро вышла старушка в белом, по-крестьянски повязанном платке и на вопрос Шамсии, здесь ли живет Людмила Платоновна, молча показала на дверь в пристройке.

Постучавшись, Шамсия внезапно вдруг подумала, зачем она пришла сюда, к этой женщине, ее одолели тревога и сомнение, правильно ли она поступает. Но пути назад уже не было: она услышала за дверью тихие шаги и следом за этим последовавший вопрос: «Кто там?»

Открыла миловидная молодая женщина в просторном платье и, хотя наряд этот был простой, ситцевый, он очень шел к ее лицу.

И снова Шамсию одолели тягостные мысли, она призвала на помощь всю свою волю и выдержку, не без внутреннего смятения спросила, не ошиблась ли она дверью.

— Да, да, не ошиблись, я Людмила Платоновна, пожалуйста, входите! — гостеприимно предложила женщина, наверное уже догадываясь, кто перед нею.

Шамсия сняла пальто, Людмила между тем подошла к детской кроватке, слегка покачала ее и, удостоверившись, что ребенок спит, предложила Шамсие стул, сев рядом.

— Я Шамсия Олимова…

— Догадываюсь, — коротко, усмехнувшись уголками губ, не без любопытства поглядела хозяйка на гостью.

— Я пришла, Людмила Платоновна, чтобы поздравить вас от себя и Орифа с рождением сына, это такое событие в жизни!.. — ласково проговорила Шамсия.

Людмила подняла на нее глаза, полные страдания, измученные от бессонницы, и Шамсия прочитала в них горькую иронию и явное недоверие к ней самой и ее словам. Нервно потирая пальцы, женщина с трудом произнесла ответное «спасибо», а Шамсия на миг представила себя на ее месте и подумала, что и она, наверное, вела бы себя точно так же, — ведь она еще ничего не сделала и не сказала, чтобы Людмила поверила в ее искренность, поняла, что не из простого любопытства пришла сюда жена Орифа. После минутного молчания Шамсия наконец спросила:

— Наверное, ваша подруга, Ирина Ивановна, говорила вам обо мне? Мы познакомились с ней в больнице…

— Да, говорила, — коротко ответила Людмила, желавшая, видимо, чтобы этот тягостный визит закончился как можно скорее. — И я готова выслушать вас…

— Я, дорогая Людмила Платоновна, хочу сказать вам, что пришла с самыми добрыми намерениями в ваш дом, поверьте мне, никаких других целей я не преследовала… Просто подумала, что вы теперь очень одиноки, но скоро ваше одиночество кончится, у вас есть сын, и, как только он немного подрастет, встанет на ноги, заговорит, вы почувствуете, что вас двое, что это самый дорогой для вас человек… Поверьте, я сама мать… Я знаю…

Людмила Платоновна вдруг расплакалась, почувствовала в словах этой нежданной гостьи неподдельную искренность.

— Да, да, я верю вам… Шамсия… Можно вас так называть, без отчества? Прошу вас, ни в чем не вините вашего мужа… Во всем, что случилось, виновата одна я, поверьте.

— Я все знаю, дорогая, у нас с мужем было очень тяжкое объяснение… Но я многое поняла, когда увидела вас, вы обаятельная, добрая, умная…

Шамсия увидела, что слова ее пришлись по сердцу женщине, и она, обратившись к ней по имени, горько усмехнулась:

— Поверьте, милая Людмила, нельзя винить себя за любовь к человеку. Я понимаю вас, ваше сердце… Наверное, поэтому нас, женщин, называют слабыми… И как жаль, что это понимают не все: нельзя запретить себе любить или не любить, это нам не подвластно.

— Да, да, вы правы, дорогая Шамсия, — не подвластно! Нельзя запретить себе думать о любимом человеке, желать ему добра… Я боролась с собой, с самого начала понимая всю безнадежность своего чувства, знала, что Ориф безраздельно предан вам, семье. Но что поделаешь? Теперь мое успокоение в моем ребенке, моем мальчике… Я не жалуюсь на судьбу, потому что сын вызволил меня из плена тоски и отчаяния. Ему нужна теперь я, моя жизнь, а это такое великое счастье…

— Какое имя вы дали мальчику? — ласково спросила Шамсия, волнуясь не меньше Людмилы.

— Я еще не выбрала ему имени…

— Хотите подскажу, как назвать его? — улыбнулась Шамсия.

— О, я была бы рада услышать ваш совет!..

— Назовите его Азизом, по-таджикски это дорогой, милый…

— Хорошо, пусть будет Азиз! — решила Людмила.

— Спасибо, что приняли мой совет, Людмила Платоновна, это очень красивое имя! У меня тоже единственный сын Озар и приемная девочка Нина, вам, наверное, говорил Ориф… Они для меня в жизни все, весь ее смысл… Я рада, что повидала вас и вашего мальчика. Вот ведь как бывает… Торопилась к больному мужу и вас узнала…

— Хочу спросить, дорогая Шамсия… как здоровье Орифа?

— Спасибо, теперь он поправляется: кризис был очень тяжелым.

Раздался стук в дверь, и в комнату заглянула молодая женщина. Не скрывая своей радости, она громко воскликнула:

— Слышь, Людмила Платоновна, только что сообщили по радио!..

— Что, что случилось? — встревожились одновременно Шамсия и Людмила.

— Под Сталинградом наши войска перешли в контрнаступление! Радость-то какая! Дождались наконец светлого дня!..

…Выздоровел Ориф Олимов, проводил в Мехрабад Шамсию. С новыми силами, с огоньком продолжал политкомиссар таджикской трудовой армии свою работу. Вместе с Урмонбеком Ульмасовым вернулся Ориф на новый строительный объект близ Каменки, где его после тяжелой болезни с нетерпением ждали трудармейцы.

Победа советских войск, перехвативших инициативу врага и гнавших его безостановочно от берегов Волги на запад, благотворно подействовала на людей, в корне изменила их настроение. Теперь уже нередко можно было услышать среди трудармейцев разговоры о недалеком возвращении на родину, к семьям и близким.

Прошел ноябрь, декабрь, наступил январь, а потом и февраль сорок третьего года. Сталинградская битва завершилась полным разгромом врага и взятием в плен немецко-фашистской армии под командованием фельдмаршала Паулюса.

В эти же месяцы рабочие трудовых отрядов таджиков и узбеков завершали строительство нового объекта…

Февральские морозы были еще достаточно крепки, но уже изредка светило солнце, напоминая о близкой весне. Это была вторая весна трудармейцев на Урале.

Ледяной покров луж под лучами все чаще проглядывающего солнца начинал подтаивать, хрустеть под ногами. Возвращались из теплых краев стаи птиц, кружили в небе, радостными возгласами приветствуя родную землю.

Выйдя однажды утром из дому, Ориф сощурился от его ярких лучей, от голубизны неожиданно очистившегося от облаков неба, вдохнул полной грудью воздух ранней уральской весны и заспешил на стройку, когда вдруг сзади кто-то окликнул его по имени. Обернувшись, он увидел со всех ног спешащего к нему Ака Навруза.

— Вот, товарищ комиссар, да быть мне вашей жертвой, мелодия этого дела такова… — старик еле перевел дыхание.

— Так какова же мелодия вашего дела? — улыбнулся ему Ориф.

— Вот, из обкома партии позвонили на завод, пришли к нам в общежитие, а вас уже не было…

Он протянул Олимову бумагу:

— Читайте, Орифджан, читайте скорее и радуйтесь вместе с нами!

Государственный комитет обороны благодарил весь коллектив строителей энского завода за отличное выполнение важнейших заданий Родины по восстановлению и строительству в кратчайшие сроки военных объектов и горячо поздравлял всех, кого Указом Президиума Верховного Совета СССР наградили правительственными наградами — орденами и медалями.

В списке награжденных значились среди других трудармейцев Ориф Олимов, Барот Сахибов, Навруз Ибрагимов, Нормат Нурматов, Исмат Рузи, Хаким Садриев, Собирджан Насимов, Иван Харитонов…

Сообщение заканчивалось припиской:

«Срочно доставить телефонограмму Орифу Олимову».

— Кто-нибудь уже читал эту бумагу? — весело спросил Ориф Ака Навруза.

— Как же, товарищ комиссар, ведь это сообщение принесли не в конверте, мы все прочитали, как раз перед работой…

— И усто Барот знает о нем?

— Конечно! Он незадолго до этого пришел с ночной смены.

— Прекрасно! Тогда начнем поздравления с вас, дорогой Ака Навруз! Пусть всегда будет таким же высоким настрой вашей души! Мелодия этого дела такова, что нам надо обняться!..

Они обнялись.

— И вас поздравляю, дорогой наш политрук, товарищ Олимов! Мы всегда чувствуем вашу дружескую рабочую руку во всех своих делах. Не уставать вам, Орифджан, на все будущие времена! Пусть радостным будет ваш дом, никогда не знайте душевной боли… И здоровья вам богатырского!..

Вечером того же дня в заводском клубе трудармейцы собрались на митинг. Первый секретарь обкома партии Игнат Яковлевич Соколов поздравил строителей с наградами Родины, сказав слова, которые всем сердцем приняли сидевшие в зале рабочие.

— Я от души, дорогие друзья, разделяю с вами вашу радость! Мы встретились здесь, на Урале, в трудный для нашего социалистического Отечества час, когда подлый враг, нарушив мирный договор между нашими двумя государствами, напал на нас. Он думал, что мы, советские люди, растеряемся от этого вероломного внезапного удара и не сможем защитить славные завоевания Великого Октября. Но нас воспитала партия большевиков, и мы не привыкли терпеть поражения. Собрав всю свою волю в кулак, отдавая Родине в час опасности все, что было у нас святого и дорогого, мы выстояли. Выстояли благодаря нерушимой интернациональной дружбе, которая родилась в кровавых боях там, на фронтах Отечественной воины, и здесь, в тылу, где не покладая рук, в неразрывном единстве с Красной Армией мы ковали нашу победу. Дружба между нациями и народностями нашей страны — это великое завоевание революции, и мы должны ее хранить как зеницу ока. Какие бы испытания, дорогие друзья, впредь ни выпали на нашу долю, на долю нашего советского народа, мы одолеем все, любого врага, любые невзгоды, если сохраним эту дружбу.

Под бурные рукоплескания сошел с трибуны Соколов и, увидев Орифа Олимова, сказал, что завтра к десяти ждет его в обкоме партии. Непременно. И без опозданий.

На следующий день Ориф ровно в назначенное время был в обкоме. Игнат Яковлевич поднялся ему навстречу, еще раз поздравил с орденом Красной Звезды, усадил рядом с собой.

— Наверное, дорогой Ориф, нам пришло, к сожалению, время расставаться. По этому поводу я и вызвал вас сегодня сюда. Вчера, как раз незадолго до митинга, звонил из республики товарищ Джамалов, — есть намерение отозвать вас в Таджикистан…

Ориф внимательно выслушал Соколова, потом, после долгого молчания, которое секретарь обкома не решался нарушить первым, желая услышать ответ Олимова, поднялся.

— Игнат Яковлевич! — взволнованно сказал Ориф. — Если хотите знать мое мнение… мое единственное желание сейчас, если, конечно, на то будет разрешение свыше, продолжать свою работу в трудовой армии! Хочу вернуться домой с теми, с кем приехал на Урал с самого начала!

Соколов подошел к Орифу, крепко пожал ему руку.

— Именно такого ответа, мой дорогой друг, я от вас и ожидал. Думаю, мы без особых осложнений решим этот вопрос.

Душанбе — Свердловск — Переделкино

1978—1982

Перевод В. Турбиной.

РАССКАЗЫ

ВСТРЕЧА С ФРОНТОВЫМ ДРУГОМ

Встреча эта произошла в Москве, в гостинице «Украина». Я стоял в очереди у газетного киоска и услышал обычный вопрос:

— Вы последний?

— Да, — ответил я, чуть обернувшись, и почувствовал на себе внимательный взгляд.

Я купил газету и, отойдя от киоска, развернул ее. Незнакомец тоже отошел с газетой в руках. Я глянул в его сторону и заметил, что он, прикрывшись газетным листом, все время посматривает на меня. Он был высокого роста, уже немолодой, со светлыми усами и пышной, с рыжинкой, бородой. На нем было драповое пальто с каракулевым воротником и ушанка с кожаным верхом.

В какое-то мгновение мне показалось, что этого человека я где-то видел. Но когда? Где? Я посмотрел на него пристально, но так и не припомнил.

Так мы простояли несколько минут, не трогаясь с места.

Наконец мне стало неловко: чего это я пялю глаза на незнакомого человека? Решительно сложив газету, я засунул ее в карман и направился к выходу.

Незнакомец последовал за мной. Пройдя несколько шагов, я оглянулся и встретился с ним взглядом. Его серые, глубоко посаженные глаза глядели на меня с интересом и каким-то детским любопытством.

— Простите, пожалуйста… — Он был несколько смущен и, желая преодолеть смущение, добавил скороговоркой: — Впрочем, за спрос денег не платят… Вы не из Средней Азии?

— Да, из Таджикистана, — ответил я, радуясь, что сейчас все прояснится.

— Ну, значит, я не ошибся. Вы… — И он назвал меня по имени и фамилии.

Я растерялся.

Незнакомец хитровато подмигнул:

— Ну вот, старых друзей забываете. Не узнаете? Да я же Симаков! Андрей Симаков.

Андрей?.. Ну конечно же, это Андрей. Тот самый Андрей, бок о бок с которым я провел не дни, не месяцы, а годы, и какие годы! Вместе с ним мы шли по дорогам войны, падали, поднимались и снова шли, снося все тяготы и лишения военных лет.

Как же я не узнал его? Может, из-за бороды и усов, которых тогда не было. Неужели они так изменили Андрея?..

Нет, я никогда не забывал Симакова. Я часто вспоминал этого энергичного, решительного человека, лицо которого так светлело от улыбки.

Я шагнул назад. Посмотрел на него со стороны: ну да, все тот же курносый нос, придающий его лицу задиристость и веселость.

Нет, я никогда не забывал Симакова, моего фронтового друга. Он всегда готов был прийти мне на помощь делом, советом, веселой шуткой, которая на фронте человеку подчас нужнее всего. Я даже написал о Симакове в своем романе «Верность». Капитан Володин. Это и есть Симаков. И после войны я пытался разыскать его.

Так как же я не узнал его? Неужели во всем виновата борода? Нет, не только борода. На лице Андрея появились глубокие морщины. Он похудел, посерьезнел.

Андрей, видимо, почувствовал мое смущение и вдруг весело, совсем по-симаковски, засмеялся и хлопнул меня по плечу:

— Да что ты смущаешься? Меня сейчас и мать родная не признала бы. Попробуй-ка пять раз с того света вернуться. Оттуда дорога длинная… — Он оглядывал меня, продолжая держать мою руку в своих руках. — Укатали сивку крутые горки. — Потом хитро улыбнулся и заговорщически понизил голос: — И все же я такой, какой и был.

Все тот же мягкий, немного певучий голос, та же манера говорить, тот же добродушный, чуть насмешливый прищур глаз. Только сейчас я понял, почувствовал, что передо мной действительно тот самый Андрей, но все еще не мог сказать ни слова. Неожиданно на глаза навернулись слезы, и, чтобы скрыть их, я сжал его худые, но по-прежнему сильные руки.

— Андрей? Ты!..

Мы крепко обнялись и расцеловались.

— Ну, пойдем ко мне.

Он взглянул на часы.

— Идем, идем, — настаивал я, — никаких разговоров!

Мы пришли в номер, и, когда Андрей снял пальто, я вновь удивился: так сильно похудел мой друг. И еще я увидел глубокий шрам, словно рассекающий его голову.

— Тогда ты был вроде поцелее, — сочувственно сказал я.

— Да, — спокойно ответил Симаков. Он задумался. — Ведь мы расстались под Минском, когда меня ранило. А после того еще четыре раза досталось… И, знаешь, я всякий раз думал, что песенка моя спета. — Он снова замолчал, потом тряхнул головой. — Но нет. Видно, смерть моя еще где-то бродит. А это, — он провел рукой по голове, — это последний привет от фрицев. Но уже после войны.

— Как так?

— В сорок седьмом. В Берлине. Помнишь, фашисты пытались устроить путч? Там меня и ранило. Осколком гранаты.

Я пытался смягчить грустные воспоминания:

— Ничего, ты еще выглядишь неплохо. Видно, и впрямь заговоренный.

Он не поддержал моей шутки. Тяжело вздохнул:

— Если бы только раны да шрамы — это куда ни шло. А вот ребята мои…

В голосе его прозвучало такое отчаяние, что у меня дрогнуло сердце.

— Что с семьей?

Андрей молчал. Потом, как бы собравшись с силами, угрюмо сказал:

— Расстреляли Валю. И дочь расстреляли, а сына сначала… — Он встал, прошелся по комнате, вынул из коробки папиросу. — В январе сорок пятого. В концлагере…

— Постой, — не выдержал я. — Ты ведь говорил, они эвакуировались из Орши?

— Да, я так и думал. Мне об этом написала жена в день отъезда, а потом я все время ждал от них писем, запрашивал адресное бюро. Но вестей не было. Ничего, думал я, прогоним фрица, я их сразу разыщу. — Андрей помолчал. — Когда мы освободили Минск, я встретился в госпитале с земляком, он мне все и рассказал.

Оказывается, эшелон, в котором ехала семья Симакова, разбомбили. Пришлось вернуться в Оршу. А потом его жену и детей, так же как и многих других, угнали в Германию. И уже там, в Германии, кто-то донес, что муж Валентины Симаковой — политработник. В тот же день ее и детей отправили в концентрационный лагерь. Однажды в лагерь прибыл важный чин из гестапо. А через несколько часов после его приезда из бараков вывели группу военнопленных, с ними были жена Симакова, дочь и сын. По приказу гестаповцев солдаты начали отгонять детей от матери. Ребятишки плакали, не хотели уходить. Тогда один из солдат прикладом ударил мальчика по голове.

— А потом, — закончил Симаков, — всех расстреляли.

Андрей замолчал. Спичка, которую он все время держал в руке, сломалась.

Я тоже молчал. Что я мог сказать ему? Я думал о том, сколько безысходного горя принесла людям война и что это горе еще не забылось да и не забудется никогда.

Я глядел на Симакова, спокойного, строгого. Он доламывал свою спичку. Что я мог сказать ему? Чем утешить?

— Ты уж извини меня, — наконец произнес Андрей. — Так получилось. Встретил тебя, отвел душу. Немного легче стало. — Он вдруг улыбнулся: — Знаешь, некоторые советовали пить. Не пробовал, да и не хочу!

— А у меня бутылка вина, — вспомнил я. — Как же теперь быть? — Мне хотелось отвлечь Андрея.

— Нет, не буду, — замахал он на меня руками. — Для меня нет ничего лучше зеленого чаю. Помнишь, как поется в вашем фильме «Я встретил девушку»:

Если с утра чаю попьешь, Радостен день, труд хорош. Даже болезни, грусть и печаль Вылечит сразу зеленый чай.

Вот видишь, все помню.

Я заварил чай, придвинул к Андрею вазу с фруктами и сластями, которые привез с собой из Душанбе, и завязалась беседа «под зеленый чай».

Вначале вспомнили фронтовых друзей, потом стали рассказывать о себе.

Оказалось, что Андрей пять лет назад вышел в отставку.

— Да только тихая жизнь в городе, видно, не для меня, — посмеиваясь, сказал он. — Год высидел дома, а потом не выдержал, подался на Алтай. Теперь я в целинном совхозе, парторг там.

Он говорил, что работу свою любит, что чувствует себя неплохо, особенно сейчас. Был на курорте и теперь возвращается к себе, на Алтай. Андрей похвалил меня за то, что я не забываю войну и написал роман о войне. Я подарил ему эту книгу, которой он, правда, еще не читал.

Несколько дней спустя мы снова сидели у меня в номере. Я волновался, ждал, что он скажет о романе, и даже заранее пытался оправдаться.

— Знаешь, большинство моих записей сгорело. Мы тогда попали под бомбежку. — Андрей смотрел на меня со своей хитроватой улыбкой, а я продолжал: — В книгу вошла лишь незначительная часть моих воспоминаний. Дело в том…

— Я знаю, — прервал меня Андрей. — В книгу трудно вместить всю жизнь.

Он сказал, что читать мой роман было интересно. И стал вспоминать:

— А помнишь нашего знаменитого разведчика Шарафа? Замечательный был парень! А историю с книгой… Неужели не помнишь? Ну, как ее в роте дописывали… А капитана-археолога не помнишь?.. И таджикский концерт прямо в окопах? Да, а не знаешь ли ты, как живут эти… Ну, эти… как их… Такой черноглазый парень, который женился на санитарке Лиле.

Андрей говорил, а перед глазами вставали картины нашей фронтовой жизни. Словно кто-то перелистывал страницы моих военных дневников.

— Знаешь, Андрей, — признался я, — меня не оставляют мысли о войне. Я всегда мечтал написать о ней. И не только о том, что тогда происходило, а о том, как мы сейчас думаем о войне и мире, о наших людях, о той огромной силе, которую они представляют. Смотри, сколько лет прошло, многое забылось — имена, названия сел, а сама война помнится. Встретятся два друга, вот как мы с тобой, и начнут вспоминать, не остановишь.

— Да, да, — подхватил Андрей. — Надо. Очень надо писать о войне, она коснулась каждого. Весь народ поднялся на врага, подумай, весь народ!

И я вдруг увидел, как этот уже постаревший, усталый человек преобразился. Рядом со мной в номере гостиницы сидел прежний капитан Симаков, наш боевой политработник, который всегда умел зажечь людей, увлечь их за собой, человек решительный, сильный.

Он говорил, что надо писать о войне, писать, не откладывая. Это нужно и нам самим, и нашей молодежи, и нашим врагам, чтобы неповадно было!..

— Ты прав, Андрей. Это очень нужно.

И вот я снова встречаюсь со своими фронтовыми друзьями. И снова, как тогда, рядом со мной Андрей Симаков, капитан Симаков, мой верный, незаменимый товарищ…

Перевод М. Явич.

ЗЕНИТЧИЦА ТАСЯ

Конец июля 1942 года. Наш военный эшелон из четырехосных товарных вагонов направляется к волжскому плацдарму. Непрерывная тряска и оглушительный грохот так утомили нас за несколько дней пути от столицы Таджикистана, что мы чувствовали себя совершенно разбитыми.

Да и все, что мы видели в открытые двери вагона — проносившиеся мимо темные вокзалы, опустевшие поселки, заколоченные дома, — настраивало на грустный лад.

На исходе четвертого дня, когда солнце уже клонилось в западу, наш эшелон подошел к Куйбышеву. Смеркалось, а на вокзале и на путях — ни одного фонаря. Только изредка кое-где вспыхивали ручные фонарики, похожие в темноте на кошачьи глаза.

Мне вспомнились апрельские дни прошлого, 1941 года. Участники первой декады таджикской литературы и искусства едут в Москву. Поезд прибыл в Куйбышев. Мощный паровоз подтянул к вокзалу новенькие вагоны. Все вокруг залито было ярким электрическим светом. На вокзале собралось столько людей, что думалось, вот возьмут и поднимут поезд, понесут его сами! Все эти люди пришли тогда, чтобы поздравить нас, своих таджикских братьев, с замечательным праздником культуры. Они осыпали нас цветами, обнимали, жали руки.

…И вот сегодня мы снова на этом вокзале. Но как здесь темно, хмуро, безлюдно!

Часа через полтора наш эшелон тронулся наконец в путь. В Куйбышеве к нему прицепили открытые платформы, одну спереди, а другую в самом хвосте. На платформах были установлены спаренные зенитные пулеметы.

— Теперь нам никакое воздушное нападение не страшно, отобьемся! — говорили мы, расходясь по вагонам.

И снова застучали колеса и затрясло, но мы, видно, уже притерпелись к тряске на жестких, наспех сколоченных неудобных полках, и никто больше не жаловался.

Впервые за всю дорогу я проспал рассвет и не заметил, как наступило утро.

Мы подъезжали к небольшой станции. Там нас накормили и напоили горячим чаем. Мы даже успели минут двадцать погулять по перрону.

Нам было любопытно взглянуть на зенитный пулемет, и мы прошли в хвост поезда, к открытой платформе. Около пулемета сидел молодой солдат, худой и длинный. Мы заговорили с ним.

В это время к платформе подошла девушка с полным котелком и буханкой хлеба в руках. Она была в полевой гимнастерке и защитного цвета юбке, на ногах — высокие солдатские сапоги. На кудрявой голове лихо сидела пилотка. Девушка была невысокого роста, крепкая. На ее круглом, с чуть выдающимися скулами лице выделялись черные брови и карие глаза.

Передав еду своему напарнику, девушка повернулась к нам и поздоровалась. И хотя сделано это было точно по уставу, в ее глазах загорелись такие озорные огоньки, что мы растерялись. Только высокий красивый парень Шараф Саидов ловко козырнул и сказал:

— Пришли поблагодарить своих защитников.

— Благодарить еще рано, — улыбнулась девушка. — Вот когда мы вас всех в полной сохранности доставим на место, тогда другое дело.

Молоденькую зенитчицу звали Тасей. Девушка располагала к себе своей простотой. Вскоре мы уже знали, что она училась в ремесленном училище в Куйбышеве, вот уже полгода, как пошла добровольцем на фронт и теперь сопровождает воинские эшелоны.

А мы рассказали Тасе, что едем из Таджикистана.

— Из Таджикистана? — повторила Тася. — Вот здорово! Это, кажется, было в апреле… Ну да, в апреле мы встречали работников искусств вашей республики. В Москву ехали на декаду. Мы с ребятами из ремесленного тоже пришли на вокзал. Там был митинг, чудесный концерт! А потом игры, танцы.

— И ты это помнишь, Тася?!

— Да, это было счастье! А теперь… — Она осеклась, замолчала.

— А теперь, Тася, вы провожаете нас в бой за это счастье, — попытался я смягчить горечь ее слов.

— Лучше бы никогда не знать таких проводов! — с болью в голосе сказала Тася и, услышав гудок паровоза, поднялась на платформу.

Мы тоже заторопились в вагон.

Ехали еще двое суток и за это время по-настоящему подружились с Тасей. Особенно привязался к девушке Шараф Саидов. На каждой станции он развязывал свой вещмешок и, насыпав полные карманы изюма и орехов, отправлялся к Тасе.

На третий день Шараф совсем покинул вагон, он сидел возле зенитчицы, как привязанный.

На одной из стоянок я подошел к платформе, но Шараф и Тася так были увлечены разговором, что даже не заметили меня.

— Эй, приятель, — окликнул я Шарафа по-таджикски, — тебя поздравить можно? Наконец ты нашел свое счастье.

Ко мне повернулись две пары темных, сияющих глаз.

— И не говорите, товарищ капитан, — по-русски ответил Шараф. — Был бы здесь загс, уж я бы своего счастья не упустил. Увез бы с собой драгоценную жемчужину.

— Вы сначала поинтересуйтесь, легко ли увезти эту жемчужину, — засмеялась Тася.

Шараф на мгновение растерялся.

— Я знаю, Тася, что нелегко. — Он посерьезнел и обратился ко мне: — Этой девушке, товарищ капитан, цены нет. Так у меня за нее сердце болит! Ветер войны разорил, разметал нашу жизнь, вынес птичку из теплого гнезда и закружил по дорогам войны.

— Ничего, милый, были бы крылья целы, а гнездо свить всегда можно, — улыбнулась девушка и вдруг подняла руку.

— Тише! — Лицо ее сразу посуровело, она напряглась вся, к чему-то прислушиваясь. — Немецкий самолет!..

Тася бросилась к зенитному пулемету, крикнув:

— А ну, быстро в укрытие!

Издали послышался чей-то громкий голос:

— Воздух!

Бойцы выскочили из вагонов, бросились врассыпную. Паровоз выдохнул черные клубы дыма.

Я очутился в траншее, выкопанной в конце станции, совсем близко от наших зенитчиков. В наступившей вдруг тишине я услышал Тасин голос:

— Старшина, что я вам говорю, уходите, здесь опасно!

— Поздно, дорогая… Вон немецкий самолет… прямо над головой кружит. А вот и еще летят… один, два, три… — Голос Шарафа чуть-чуть дрожал.

— Ну хорошо, оставайтесь. Только не пожалеть бы потом…

Гул пикирующего самолета и частая стрельба зениток поглотили последние слова девушки. Раздался страшный взрыв. Казалось, опрокинулись земля и небо. На меня посыпались камни и щебень. Не знаю, сколько времени все это продолжалось.

— Ура!.. Показали фрицу кузькину мать! — закричал кто-то.

Я кое-как вылез из своего убежища. Все вокруг было разворочено, дымилось, пыль стояла столбом. И среди этого хаоса Шараф отплясывал на платформе сумасшедший танец. Тася пыталась его утихомирить.

— Так ведь это я в честь вашей меткой стрельбы по фашистам, — оправдывался старшина.

Постепенно все утихло, успокоилось. Пыль осела, дым рассеялся, и снова можно было различить вагоны, здание вокзала. Они, оказывается, не пострадали. А за вокзалом догорал сбитый Тасей самолет.

— По вагонам! — раздалась команда.

Я побежал к платформе зенитчиков. Там уже собрались бойцы. Вместе с Шарафом они качали Тасю и другого зенитчика — того, которому она приносила ужин.

Поезд тронулся. Мы сидели у широко открытых дверей вагона, свесив ноги. На этот раз Шараф был с нами. Он возбужденно вспоминал все перипетии боя: как немецкий самолет заходил на цель один раз, другой, как сбрасывал на наш эшелон бомбы. К счастью, огонь наших зениток не давал ему снизиться, и бомбы падали где-то в стороне. Ну, а когда он осмелел и опустился ниже, чтобы вернее прицелиться, Тася сбила его.

— А откуда ты знаешь, что Тася? — подзадоривали бойцы.

— Я же сам видел! — горячился Шараф.

— Зря вы, ребята, на Шарафа нападаете, — вступился я за друга. — Тася у нас молодец.

Долго еще в тот вечер не умолкали разговоры…

Перед рассветом поезд остановился внезапно, лязгая буферами. Все повскакали. Но не успели мы спросонок понять, что случилось, как поезд тронулся. Так повторялось несколько раз.

Вдруг что то застучало по крыше вагона, будто пошел сильный град. Послышался нестерпимый вой самолета. И тут опять прозвучала команда:

— Воздух! Все из вагонов!

Кто-то открыл дверь, и тотчас все заволокло туманом. Казалось, наш эшелон вошел в белое непроглядное облако.

Паровоз дал длинный гудок и выпустил белое покрывало пара, чтобы скрыть нас от вражеских летчиков. Эшелон окончательно остановился.

Скоро, однако, туман рассеялся, и все вокруг засверкало серебристыми красками. На небе, как светлячки, мигали утренние звезды.

Вражеский бомбардировщик, очевидно, возвращаясь с задания, заметил наш эшелон и решил обстрелять его из пулемета. Но зенитчики открыли по нему огонь. После нескольких неудачных заходов немецкий самолет не выдержал огня и скрылся в южном направлении.

— Слава нашим зенитчикам! — закричал Шараф. — Пошли, ребята, поцелуем еще раз Тасины ручки.

Увы, не только поцеловать, попрощаться с ней не пришлось — мы застали ее мертвой. Она лежала недвижная, а ветер шевелил выбившиеся из-под пилотки завитки волос.

— Это он, гад, на последнем заходе сделал, — с трудом сдерживая слезы, рассказывал ее товарищ, прикрывая лицо убитой зеленой плащ-палаткой. — Пуля попала в грудь…

Мы молча стояли вокруг Таси, сняв пилотки, низко опустив головы. Это была первая смерть на нашем солдатском пути. И погибла девушка. И от этого было еще тяжелее, еще ненавистней становились война и те, кто ее навязал.

Паровоз резко засвистел. Мы разошлись по вагонам. На первом же разъезде мы выкопали могилу недалеко от железной дороги и похоронили Тасю. Потом принесли на могилу полевые цветы, обложили дерном.

Паровоз дал прощальный гудок. Раздался залп из ружей и автоматов. Шараф притащил откуда-то большой кусок гранита и выцарапал на нем надпись по-русски: «Зенитчице Тасе».

Мы не запомнили ее фамилии, но в памяти сохранился светлый образ девушки, и он всю войну сопровождал нас в боях.

Перевод М. Явич.

УРАЗ-АТА

Как-то под вечер, в канун 25-й годовщины Великого Октября, я возвращался из командировки, в которой пробыл неделю, и, подъезжая к штабу армии, вдруг увидел лозунг:

«Привет гостям нашего фронта — посланцам братского узбекского народа!»

Лозунг был написан большими буквами на плотной бумаге и пришпилен к квадратному листу фанеры на невысоком деревянном столбике.

Меня охватила досада. Я подумал, что из-за своей командировки лишился радости встречать дорогих гостей. Кто знает, доведется ли когда-нибудь увидеться с ними? Где, на каком участке фронта они теперь?

С этой мыслью я поспешил в свой нороподобный блиндаж, вырытый в пологом склоне балки.

В блиндаже было темно и тихо, лишь сладко посапывал на нарах Андрей Симаков. Я зажег солдатский светильник-коптилку, сделанный из снарядной гильзы, и огляделся.

На деревянном ящике стояли четыре бутылки вина, три банки консервов, две эмалированные кружки и лежали несколько кусков холодного вареного мяса, нарезанная колбаса, разломанная лепешка, кучки кураги, урюка и кишмиша. В кружках были остатки вина, из четырех бутылок две откупорены, на цветных этикетках золотилась надпись: «Мускат».

«Побывали уже тут в мое отсутствие, теперь точно не увидеться», — вздохнул я, не сводя глаз с даров узбекских гостей.

В это время Андрей перевернулся с бока на спину и потянул на лицо конец шинели, которой укрывался.

— И это по-товарищески? — громко сказал я, глядя на него.

— А? Ага, — пробормотал Андрей спросонья и вновь засопел.

— Андрей! — вскричал я, раздосадованный. — Не притворяйся, ответь по-человечески!

Он приподнял взлохмаченную голову и уставился на меня сонно.

— Чье это подношение?

Андрей сладко зевнул, что-то буркнул, вроде: «Ешь и не спрашивай», — и опять повернулся к стене, накрывшись с головой. Ему явно было не до разговоров. «Видать, под хмельком, повеселился с гостями», — решил я, злясь неизвестно на кого.

Обидно было до слез. Закусив губу, я машинально раз десять перечитал этикетки на бутылках и консервных банках, с досады хватанул, наполнив до краев, кружку вина и сжевал кусок мяса. Вино тут же ударило в голову, так как с дороги был усталым и голодным. Надумал было помчаться прямиком в штаб армии к самому начальнику политотдела — разузнать, где я смог бы увидеться с гостями из Узбекистана, да, к счастью, ноги словно приросли к земляному полу, только и хватило сил добраться до нар.

«Полежу, отдохну, потом пойду», — сказал я себе, подкладывая под голову вещмешок, и сам не заметил, как оказался во власти сна, а проснулся лишь под утро от громкого и частого стука, точно молотили в барабан.

— Кто там? — вскинул я голову.

— Мы с Уразом-ата, — донесся ответ.

«Что еще за Ураз-ата?» — заворочалось в моих сонных мозгах, но тут рывком поднялся Андрей, соскочил с нар, сказал:

— Вставай, друг, встречай гостей, — и устремился к двери.

Я сорвался с постели, метнулся к столу зажечь коптилку. Спички ломались, потом никак не разгорался фитиль, зажигался красноватым огоньком и тут же гас, проклятый, — кончился керосин.

Дверь в этот момент распахнулась, и я увидел рослого, широкоплечего мужчину, точнее — его силуэт. Бросив коптилку, я поспешил навстречу.

Мужчина оказался крепким стариком с привлекательным, почти без морщин лицом, на котором лучились веселые карие глаза. Он был одет в тонкий суконный чекмень, черную каракулевую шапку-ушанку и кирзовые сапоги. Из его рта шел пар и, оседая на седой бородке и коротко подстриженных усах, словно покрывал их блестящей чешуей, похожей на капельки росы.

— Вот, Ураз-ата, вот мой товарищ по блиндажу, — сказал Андрей старику, горячо обнявшись с ним и показав на меня.

Ураз-ата положил мне на плечи свои сильные руки, прижал к груди и произнес по-русски, четко выговаривая:

— Я очень рад встрече со своим соседом и земляком, с которым вы, дорогой Андрей, служите и живете душа в душу под одной крышей. Ну-ка давайте, как договаривались вчера, выпьем и с ним.

— Добро пожаловать в блиндаж, — пригласил Андрей.

— Нет, некогда, — ответил Ураз-ата. — Нужно встречать моих спутников, они вот-вот подъедут. Вы принесите посуду, а что налить, найдется.

Андрей вынес четыре кружки. Ураз-ата, откинув полу чекменя, снял с шелкового кушака, которым был стянут темный бекасабовый халат, солдатскую фляжку и, разливая из нее по кружкам вино, усмехаясь, сказал:

— Эта фляжка — подарок бойцов. Очень удобна, говорят, для лекарства от стужи.

Мы посмеялись и выпили. Офицер, сопровождавший старика, — инструктор политотдела армии капитан Соловьев глянул на часы и сказал, что пора выходить на дорогу, встречать узбекских гостей, которые едут от соседей.

— Подождите минутку, — попросили мы с Андреем и нырнули в блиндаж за шинелями.

Одеваясь, Андрей объяснил мне, что Ураз-ата, один из узбекских гостей, вчера приехал вместе с руководителем делегации из соседней армии, привез бойцам подарки, которые будут сегодня раздавать, когда подъедут остальные гости, а среди них, как он слышал, есть артисты и музыканты.

— Так это, значит, только начало? — спросил я, кивнув на ящик — стол с едой и бутылками.

— Их руководитель застрял у командующего, а опекать старика полковник Корабельников поручил мне с Соловьевым, — ответил Андрей.

— Но, судя по всему, он был хозяином, вы — гостями, — усмехнулся я.

Андрей смешался, а в меня будто бес вселился — я подбавил:

— Ты только командовать и встречать горазд, сам угощать не умеешь.

— Да что, гастроном тут есть, что ли, чтоб достать, чем угостить? — сердито произнес Андрей. — Кроме пайка, сам-то что имеешь, чтобы гостей принимать?

Он всерьез принял мои слова, расценил как упрек. Я рассмеялся. Андрей ожег меня взглядом:

— Издеваешься?

— Ну, чудак человек! — хлопнул я его по плечу. — Шуток не понимаешь?

— А откуда мне знать, что у тебя на уме? Я испугался, думал, что нарушил какие-то ваши национальные обычаи, обидел тем самым твоего земляка.

— Ты? Испугался?

— Ладно, хватит шутить, заморозим гостя, — сказал Андрей и шагнул к выходу.

Ураз-ата и вправду чуть не превратился в Деда Мороза. Борода его, усы, брови, чекмень и ушанка заиндевели. Он смеялся, что-то рассказывая капитану Соловьеву, который был поменьше ростом и похудее и в данном случае сошел бы за Снегурочку.

Мы извинились перед ними за задержку и пошли к дороге. Там уже собрались бойцы и офицеры. Задувал холодный ветер, поэтому стоять неподвижно было тяжело, невозможно, и все пританцовывали и притоптывали. К счастью, ждать пришлось недолго, вскоре подкатили один за другим четыре грузовика с натянутым над кузовами брезентом. На двух автомашинах были люди, две другие везли груз.

— Знакомьтесь, это бойцы нашего подразделения, — представил Ураз-ата слезавших с машин.

Появление среди фронтовиков, экипированных одинаково, по-разному одетых штатских казалось сказочно удивительным. На ком-то была телогрейка, ватные брюки и ботинки с галошами, кто-то одет в толстое пальто с черным меховым воротником и в серых валенках, на другом поверх ватного бекасабового халата топорщилась солдатская шинель, а женщины и девушки так закутаны были в шерстяные платки и шарфы, что виднелись только глаза.

Я загляделся на гостей, позабыв, где нахожусь, не слышал ни глухого уханья орудий на передовой, ни гула самолетов, пролетавших над головой. Из задумчивости вывел густой хриплый голос Ураза-ата:

— А в тех двух машинах дополнительный паек вам для праздничных дней…

Андрей зашептал мне на ухо, что еще один грузовик с доппайком прибыл вчера и, как говорили штабники, состоял из личных даров старика; угощение, что в нашем блиндаже, оттуда; привезли даже кувшины с фруктовыми соками, коробки с сухофруктами, ящики с мясными и овощными консервами, мешки с мукой и рисом.

— Так что, братец, гульнем на праздник? — улыбнулся я.

— Сомневаюсь, — ответил Андрей. — В праздничные дни нам с тобой, друг, гулять на огневой: мы же политработники, не забывай!

— Не забываю. Но для чего же тогда подарки?

— Не волнуйся, о них позаботятся интенданты. Вон, уже хлопочут, — кивнул Андрей на попятившийся для разворота грузовик, на подножку которого встал офицер интендантской службы.

Гостей распределили по штабным блиндажам и землянкам. Ураз-ата собрался было идти с нами, в наш блиндаж, но тут подкатил на «виллисе» начальник тыла армии, генерал-майор Казаков Яков Михайлович.

— Ураз! — выпрыгнув из машины, крикнул генерал Казаков, худощавый и длинный, который разрезом глаз и выпиравшими скулами походил на монгола.

Ураз-ата округлил глаза, потом загремел:

— Якуб, неужели ты?! — и бросился обнимать генерала.

Они крепко тискали друг друга, похлопывали по плечам и спине, расспрашивали о здоровье и житье-бытье на узбекском языке. Да-да, генерал тоже говорил по-узбекски, и я остолбенел, слушая его правильную быструю узбекскую речь, и никак не мог сообразить, почему Ураз-ата называет его Якубом, а не Яковом.

— А ночью я был в штабе фронта, — говорил генерал, — узнал, что есть среди узбекских гостей неуемный старик по имени Ураз-ата, и подумал: какой же это Ураз, не тот ли?

— Теперь убедился, что тот самый? — смеялся Ураз-ата.

— Не думал тут встретиться с тобой, не гадал, а как увидел издали, еще из машины, сразу признал. Сердце до сих пор колотится, чуть не оборвалось. Садись-ка, дружище, в машину, поедем ко мне.

Генерал увез старика. Мы с Андреем удивленно смотрели им вслед, пока машина не скрылась из глаз.

— И впрямь неуемный старик, — задумчиво проговорил Андрей. — Интересно, когда он успел подружиться с нашим генералом?

Этот вопрос занимал и меня. Но ответить на него, ясное дело, могли лишь сам Ураз-ата да генерал Казаков, а мы не видели ни того, ни другого в течение нескольких дней.

В канун Октябрьской годовщины, как и предсказывал Андрей, нас направили на огневые позиции для проведения бесед и лекций. Я сокрушался, что так и не довелось поговорить с узбекскими гостями, особенно с удивительным стариком, каким представлялся Ураз-ата, не пришлось услышать концерта узбекских артистов.

— Не печалься, — утешал Андрей, — увидим и услышим. Начнем работу с той части, где они выступают.

— Боюсь, окажемся на другом фланге, — вздохнул я.

— Ерунда, — махнул Андрей рукой. — Линия фронта одна, хоть справа пойдем, хоть слева, все равно к солдатам придем.

Тут он был прав, и мы пошли из части в часть по следу гостей, однако встретить их не удавалось — волей обстоятельств мы оказывались в совершенно разных местах. Короче говоря, праздники провели в пути и лишь к вечеру четвертого дня нашли гостей в полку «катюш» — ракетных гвардейских минометов.

Обычно соединения «катюш» дислоцировались в глубине, подальше от глаз, и выдвигались вперед, меняли позиции лишь при выполнении боевых задач. «Раз приблизились к передовой, значит, что-то готовится», — решили мы с Андреем, не подозревая, что это что-то и будет началом знаменитого сталинградского удара, который, как известно, завершился окружением и уничтожением трехсоттысячной фашистской армии.

Мы спустились в широкую балку, затянутую сверху маскировочными сетками. По обеим сторонам в специально открытых у подножия склонов укрытиях стояли грузовики с зачехленными брезентом установками. На выходе у балки, где она расширялась, образуя как бы поляну между двумя холмами, были разбиты палатки. У входа в одну из этих палаток, самую большую — можно назвать и шатром, — толпились бойцы, и оттуда доносились музыка и аплодисменты.

— Кажись, нагнали гостей, — засмеялся Андрей, ткнув меня локтем в бок.

Я чуть не бежал в ту сторону, Андрей едва поспевал за мной. Вход в палатку-шатер был настолько запружен толпой, что протиснуться вперед и не мечталось. Я приподнялся на цыпочках и вытянул шею, словно гусь, чтобы хоть что-то увидеть поверх голов. Внутри горели светильники из гильз, на снарядных ящиках полукругом сидели зрители-счастливчики. В дальнем углу расположились музыканты, в переднем, стоя на невысоком деревянном помосте, пел юноша и изгибалась в танце девушка, оба в ярких национальных костюмах.

— Ураз-ата там? — спросил Андрей.

— Что-то не вижу.

— Ураз-ата занят пловом, — произнес кто-то за спиной.

Оглянувшись, я увидел солдата-узбека, совсем молоденького, с улыбчивым лицом. Он кивком показал в сторону левого склона и сказал:

— Ураз-ата хочет угостить нас ферганским пловом.

Мне захотелось увидеть, как старик варит плов в таких условиях. Солдат повел меня с Андреем к нему. В четырех просторных полусводчатых нишах, вырытых в склоне балки, стояли четыре походные кухни, из труб которых вылетели искры. У котлов возились люди в белых передниках поверх халатов.

— Хорманг! — приветствовал я раскрасневшегося старика по-узбекски: — Не уставайте!

— Э, келинг, келинг, — то есть подходите, — ответил Ураз-ата и опять-таки по-узбекски прибавил, что мы поспели в самый раз. Переложив шумовку из правой руки в левую, он поздоровался с нами и, показав на своих товарищей в поварских передниках — членов делегации, пояснил, что надумали приготовить гвардейцам плов своими руками. Все, что нужно, привезли с собой, даже чугунный котел, не только кафгиры-шумовки, но так как устраивать тут очаг и разводить костер опасно, вынуждены пользоваться походной кухней.

— Ничего, — улыбаясь, прибавил Ураз-ата, — в свое время я варил плов в таких солдатских котлах много раз.

— Когда? — спросил я.

— Когда служил в Красной Армии. Жаль, что сейчас некогда рассказать — как бы не пригорел плов. Но еще расскажу…

Мы отошли в сторонку, чтобы не мешать старику колдовать над котлом, а потом, когда он, убавив огонь, накрыл плов крышкой и чистой холстиной, чтобы как следует упрел, мы вместе вернулись к шатру. Ураз-ата провел нас вовнутрь.

Концерт продолжался. Песни, мелодии, танцы горячили кровь, размягчали сердца. Я закрыл глаза, мне казалось, что вернулся домой, окружен родными…

— А теперь предоставляю слово Уразу-ата Урмонову, — вдруг объявил ведший концерт высокий, худощавый человек, который немало посмешил слушателей своим остроумием. Но теперь его лицо было серьезным. — Для тех, кто не знает, — прибавил он, — скажу: ата — значит отец. И называем мы так…

— Ладно, ясно, — перебил Ураз-ата, выходя вперед.

Мы зааплодировали вместе со всеми, хотя и не укладывалось в голове, что старик имеет отношение к искусству.

— Наверно, выступит с заключительным словом, — сказал Андрей мне в самое ухо: иначе я не услышал бы сквозь рукоплескания.

Но нет, Ураз-ата не остановился, он прошел за спины музыкантов и взял там черный, с ремнями, футляр, открыл его и вытащил старую, видавшую виды гармонь. Мы с Андреем удивленно переглянулись.

— Я, товарищи, не артист, не певец и не музыкант, — заговорил Ураз-ата, усевшись на ящик из-под снарядов, который уступил ему один из музыкантов. — Я просто любитель. В годы гражданской войны я тоже был бойцом, как вы, служил в войсках Михаила Васильевича Фрунзе. С вашим генералом Якубом Казаковым… простите, он Яков, но мы называли его на наш мусульманский лад Якубом, с ним мы служили в одном эскадроне. Я был вначале поваром, кашеваром, как говорили тогда, а потом стал пулеметчиком. А Казаков был у нас старшиной. С тех пор, как видите, он достиг чина генерала, а я, кроме вот этих белых усов и бороды, ничего другого не приобрел.

Все засмеялись. Кто-то из бойцов крикнул:

— Вы маршал стариков, — и смех вспыхнул с новой силой, опять загремели аплодисменты.

Ураз-ата приложил правую руку к сердцу и благодарно кивнул головой.

— Короче говоря, — продолжил он, — служил в нашем взводе черноволосый кудрявый боец-украинец Сашко, гармонист каких поискать, мы с ним дружили, бок о бок прошли фронты. Он был отважным парнем, храбрым бойцом революции и погиб, когда помогали народу свергнуть власть эмира. Его тяжело ранили во время освобождения Бухары, и через несколько дней он скончался в госпитале, похоронен в Кагане… — Ураз-ата тяжело вздохнул. — Эта гармонь — память о Сашко. Он подарил ее мне перед смертью. Играть на гармони я научился у него. Позвольте мне спеть песню, которую я сам сложил в память о друге.

Гармонь, кажется, тоже вздохнула. В бесхитростной мелодии, полившейся из ее латаных-перелатаных мехов, отчетливо звучали грусть и боль — чувства, близкие каждому из нас, и поэтому, хоть Ураз-ата и пел по-узбекски, по-моему, все поняли песню. Слушали ее затаив дыхание. Мне запомнились некоторые строки:

«Твой облик навеки остался в сердце, имя святое твое всегда на устах, годы прошли, а звуки гармони бередят душу, Сашко, мой товарищ, Сашко, мой друг, никогда не погаснет свет памяти о подобных тебе в сердце Ураза и на его земле».

Но не дал Ураз-ата растекаться нашим печалям, вслед за этой песней тут же, без передыху, затянул другую — знаменитую «Первую Конную»:

С неба полуденного жара не подступи, —

и едва он задорно и лихо пропел эти две первые строки, как песню подхватили все, кто слушал:

конная Буденного раскинулась в степи.

Ах, как мощно и слаженно звучал наш вдруг образовавшийся самодеятельный хор, с каким упоением и вдохновением — решимостью, волей, клятвой — здесь, близ святой Волги-реки, овеянной славой бойцов революции, пропели мы… нет, прогремели последние строки:

Никто пути пройденного назад не отберет, конная Буденного армия — вперед!

Казалось, дай нам сейчас команду, мы ринулись бы сокрушающей лавой на гитлеровцев, потому что «вперед» — это было то слово, которое вызрело в наших душах, пылавших ненавистью к захватчикам. Мы выстояли, удержали священные берега Волги и теперь мечтали опрокинуть врага, погнать его назад и готовились к этому, предчувствуя скорое наступление, которое началось, как известно, 19 ноября, через десять дней…

Не знаю, сколько песен спел бы Ураз-ата, будь у него время. Но один из музыкантов что-то шепнул ему, он вскочил, словно подкинутый пружиной, оставил гармонь и с криком: «Плов перестоит, готовьте дастархан!» — устремился к выходу.

Люди задвигались, составили из снарядных ящиков «столы» и «скамьи», застелили их брезентом, сошедшим за дастархан — скатерть, — и уставили яствами, привезенными гостями. В других палатках сделали то же самое, и вскоре на блюдах, в мисках и в солдатских котелках появился рассыпчатый, дразнящий ароматом, изумительно вкусный узбекский плов.

«Чудесный день! — подумалось мне. — Словно у друзей на домашнем торжестве, хотя и дом мой, и друзья отсюда далеко, за тысячи километров».

В Андрее вдруг взыграла молодецкая кровь, полушутливо-полусерьезно он произнес:

— Жаль, что я рано женился, а то попросил бы Ураза-ата высватать мне вон ту черноволосую красавицу танцовщицу.

— А свадьбу сыграл бы за счет этого стола? — поддел я его.

— Не думал, что ты такая язва, — усмехнулся Андрей, не сводя глаз с девушки.

— Не выйдет ничего у тебя, братец, мы таких девушек даром не отдаем.

— Хочешь, выплачу это… как у вас называется, калым?

— Я б на твоем месте и душу отдал.

Андрей открыл было рот, чтобы что-то ответить, но тут заговорил Ураз-ата.

— Я отец шестерых детей, товарищи, — сказал он. — Двое моих сынов на фронте, проводил их в первый же месяц войны. Один из них, Одил… — Старик запнулся, прерывающимся голосом вымолвил: — Прошлой зимой… под Москвой… он погиб…

Воцарилась тишина. Ураз-ата провел ладонью по лицу, словно стирая следы исказившей его печали, и поднял голову.

— А второй мой сын — Камил воюет сейчас на Ленинградском фронте. Месяц тому назад его наградили орденом Красной Звезды. Раз уж пришлось к слову, скажу, что здесь, среди нас, сидит его невеста. Вот она, наша Шамсия, танцовщица фронтовой бригады, которую создали артисты нашей республики.

Все уставились на девушку, ту самую, о которой говорил Андрей. Она зарделась и потупилась.

— Ну, братец, видишь, на кого глаз положил? — усмехнулся я.

Андрей невольно покраснел, однако, не растерявшись, схватил кружку с красным столовым вином и сказал:

— Хороший вкус у сына старика, парень не промах. Сейчас подниму тост за их счастье.

— Потерпи, пусть кончит старик, — удержал я его.

Ураз-ата говорил медленно, задумчиво, как бы подбирая слова:

— Много чего у меня на сердце, что хотелось бы поведать вам, дорогие товарищи бойцы, но не знаю, как выложить все покороче. В старости, будь она неладна, все говорливы. Когда был молодым, слова будто сами рождались, были точными, к месту. Мне не поверите, спросите у генерала Якуба Казакова… — Старик улыбнулся, как видно, приятным воспоминаниям, но тут же согнал улыбку с лица и нахмурился. — Вот опять не о том… Я что хочу сказать вам? Дай бог, чтобы вы дошли до победы и чтобы ваши отцы и матери, братья, невесты и сестры, все близкие вам люди не проливали слез…

— А вам, Ураз-ата, желаю петь и пить на свадьбе вашего сына с этой прекрасной девушкой, — громко провозгласил, не утерпев, Андрей.

Старик благодарно посмотрел на моего однополчанина, и глаза его увлажнились, дрогнули уголки губ. Ураз-ата пытался скрыть свое состояние, то мягко, смущенно улыбаясь, то легко покашливая, но слезы навертывались на ресницы, и он опустил веки.

Зимние вечера нескончаемо длинны, а этот, казалось, пронесся мигом. Может быть, мы и посидели бы дольше, однако появился связной, молодой солдат-автоматчик, и вручил подполковнику Максимову — командиру полка — пакет с сургучной печатью. Веселье угасло. Все уставились на Максимова. Подполковник вскрыл пакет, прочитал бумагу и, отпустив движением головы связного, что-то шепнул Уразу-ата на ухо, потом поднялся, провозгласил тост за здоровье и счастье гостей, горячо поблагодарил их за подарки, теплоту и сердечность и извиняющимся тоном закончил:

— Вы, дорогие товарищи гости, пожалуйста, располагайтесь на отдых, а нам надо подготовиться к выполнению боевого задания. Еще раз спасибо вам за все!

Попрощавшись со всеми, и мы с Андреем собрались уйти, но Ураз-ата остановил нас:

— Подождите, сынки, есть разговор.

Командир полка подошел к нам и тихим голосом объяснил, что утром «катюшам» предстоит принять участие в боевой операции. Ураз-ата изъявил желание посмотреть их «в деле», причем сказал от имени всех гостей:

— Много слышали о сказочных «катюшах», но в народе говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Если можно, конечно. — Тон у Ураза-ата был просительный.

Максимов разрешил, но его волновала безопасность гостей. Мог ли он взять на себя ответственность, не посоветовавшись и не получив дозволения вышестоящего начальства?

— Вот представители вашего начальства, — показал Ураз-ата на меня с Андреем, незаметно подмигнув нам.

Мы удивленно переглянулись. Ураз-ата укоризненно качнул головой.

В общем, было решено, что на огневую позицию «катюш» пойдет только Ураз-ата, мы с Андреем будем сопровождать его.

Все остальные гости полка еще спали, рассвет едва-едва начинал брезжить, когда я, Андрей и Ураз-ата пришли на огневую. Старик для чего-то прихватил с собой гармонь.

Комполка провел нас по гребню высотки на наблюдательный пункт. Это была маленькая сторожка без дверей, с двумя вырезанными в бревенчатой стене большими квадратными отверстиями, перед которыми на деревянных полочках лежали мощные артиллерийские бинокли. Кроме нас, здесь находились капитан и лейтенант. Чуть позже появился сержант-связист, он прошел в угол сторожки, склонился над телефонным аппаратом.

Рассвело. Офицеры прильнули к биноклям, обшаривая позиции противника, расположенные на возвышенности, затем сгрудились над топографическими картами, внося какие-то уточнения. Мы попросили разрешение и тоже рассмотрели в бинокли гитлеровские укрепления. Там передвигались солдаты, возвышались бугорками огневые точки — доты и дзоты, по узкой дороге мчался грузовик, на обочине лежало разбитое орудие и стоял танк со свернутой башней.

— Через тридцать минут дадим первый залп, — сказал нам капитан, взглянув на часы.

— Значит, через тридцать минут души фашистов отправятся прямиком в ад, — разулыбался Ураз-ата.

Вернулся подполковник Максимов, сказал, что установки на подходе и Ураз-ата может полюбоваться их работой с порога.

Едва мы вышли, как появились три «катюши». Они остановились в одну линию шагах в двухстах — трехстах от наблюдательного пункта и в пятнадцати — двадцати метрах друг от друга. Тут же зазвонил телефон, связист позвал к аппарату Максимова, и тот, взяв трубку, коротко доложил:

— Мы готовы. — Потом посмотрел на часы. — На моих восемь двенадцать… Есть!

Велев связисту соединить его по другому аппарату с боевыми расчетами, Максимов сказал в трубку:

— Внимание!..

Ураз-ата подался вперед. Глаза его возбужденно блестели.

Максимов отдал команду.

Как паровоз окутывается паром, выпуская его, так и установки реактивных минометов разом скрылись в густом белом облаке, и выпущенные ими снаряды с гулом и свистом устремились в небо, оставляя огненные следы. Ураз-ата непроизвольно закрыл руками уши и открыл рот. Максимов ухватил его за локоть, повел внутрь сторожки, к смотровым щелям, и подал бинокль. Ураз-ата отчетливо увидел в клубах черного дыма охваченные пламенем фашистские позиции.

После «катюш» заговорили разнокалиберные орудия, а минут двадцать спустя пошли в атаку пехотинцы и овладели траншеями противника. На военном языке эта операция называлась разведка боем, ее цель — спровоцировать противника на ответные действия и тем самым заставить его раскрыть тайны обороны, в первую очередь огневую систему.

Ураз-ата, как, впрочем, и мы с Андреем, не знал цели атаки, он просто радовался удаче, как ребенок, и, в восторженном порыве хлопнув Максимова по плечу, сказал:

— Зовите сюда, товарищ подполковник, своих героев, спою им песню «Катюша».

Максимов засмеялся и ответил, что его герои давно уже сменили позицию, иначе могли бы угодить под ответный огонь, а теперь фрицам не сыскать их с огнем.

Едва подполковник произнес эти слова, как сторожку сотрясли близкие разрывы. С потолка и стен посыпалась земля.

— Вот, схватились, — сказал Максимов. — Нам тут больше нечего делать, надо поскорее уходить. Песню про Катюшу споете, отец, в блиндаже пушкарей. Идемте!

Он пошел первым, за ним — Ураз-ата, потом я и Андрей. Последним был сержант-связист, который понес, закинув за плечо, гармонь в футляре.

В ясном морозном небе кружила «рама» — фашистский самолет-разведчик «фокке-вульф». Гитлеровский наблюдатель, как видно, корректировал огонь своих артиллерийских и минометных батарей, но засек и нас, потому что мины посыпались значительно гуще. Нам пришлось перебегать от укрытия к укрытию по одиночке в коротких интервалах между разрывами, пока не улегся дым.

— Вперед, вперед! — подгонял Максимов.

Два близких разрыва заставили нас метнуться в сторону. Я и Андрей укрылись за сгоревшим танком. Через секунду рядом с нами плюхнулся связист. Увидев его, мы обомлели — в таком он был виде. Футляр гармони на его плече оказался разбитым, сама гармонь, пробитая осколком, волочилась по земле.

— Где старик?! Где подполковник?! — воскликнули мы с Андреем в один голос.

— Не знаю, — тяжело дыша, ответил связист. — Чуть не убило меня, еле поднялся…

Прошло двадцать минут, тридцать, однако Ураз-ата и подполковник Максимов не показывались. Воспользовавшись тем, что огонь несколько ослаб, Андрей отправился на поиски и тоже будто сгинул. Тогда пошел я и обнаружил всех в землянке неподалеку от наблюдательного пункта.

Ураз-ата сидел с забинтованной головой. Был ранен и подполковник Максимов, Андрей перевязывал ему левую руку.

— Гармонь где? — спросил Ураз-ата, и его побелевшие губы слегка раскрылись в улыбке.

От нервного напряжения, в страхе не за себя — за него я ответил резковато:

— Какая гармонь? Скажите спасибо, что сами живы!

— Э, ерунда, сынок, подумаешь, царапнуло осколком голову, — пренебрежительно махнул Ураз-ата рукой. — В гражданскую войну трижды был ранен, потяжелее этого, и жив, не помер и теперь не отдам душу богу. Нет, мы еще отпразднуем нашу полную победу. Вот найдите гармонь, отдышимся и пойдем к артиллеристам.

— «Катюшу» споем? — пошутил подполковник. Андрей сказал:

— По-моему, отец, вам придется спеть эту песню какой-нибудь Катюше из медсанбата.

«Фокке-вульф» улетел, обстрел прекратился. Минут через десять появились санитары, которых привел сержант-связист. Они осмотрели старика и без лишних слов стали забирать его в медсанбат. Когда Ураз-ата взял в руки свою покалеченную гармонь, он чуть не заплакал.

— Гармошка пропала, да зато сохранила жизнь бойцу, — сказал я ему в утешение.

Ураз-ата понимающе кивнул, вздохнув, прижал гармонь к себе и полез в подкатившую санитарную машину.

Вечером того же дня меня и Андрея вызвали в политотдел армии, и сам начальник политотдела, как говорится, всыпал нам по первое число за случившееся. Он назвал это ЧП — чрезвычайным происшествием — и под конец объявил по десять суток домашнего ареста.

— Легко отделались, — философски заметил Андрей, когда, понурые, мы направились к себе в блиндаж. — Представляю, как досталось бы, если бы старика ранило тяжелее. Не миновать бы штрафбата.

— Да, это уж точно, — согласился я.

В блиндаже на нарах мы увидели два небольших посылочных ящика, к которым были приклеены белые листочки с текстом праздничного поздравления от имени трудящихся Узбекистана. В ящиках, кроме сухофруктов, лежали теплые шерстяные вещи — носки, варежки, шарфы, а также по две пары теплого нижнего белья.

Но подарки не радовали — на душе было муторно. Помню, как на исходе первых суток Андрей тяжко вздохнул:

— В штрафбате, наверно, чувствовал бы себя лучше…

С тех пор я убежден в том, что наказание бездельем самое страшное.

К счастью, не пришлось отсидеть под домашним арестом весь срок. На шестые сутки нас вызвали к нашему непосредственному начальнику, и там мы узнали, что нами интересовался Ураз-ата, просил, если сможем, навестить его в госпитале. Обрадованные таким исходом, мы тут же, прямо из штаба, помчались к старику.

Армейский госпиталь располагался в одном из прифронтовых хуторков. Еще издали мы услышали звуки гармони. «Неужто Ураз-ата?» — подумал я, а Андрей сказал:

— Раненые сумели, верно, оценить его мастерство, вот и играет им.

Наше предположение оправдалось: Ураз-ата играл раненым бойцам, собравшимся в просторной избе. Он был в бязевом белье, голова все еще в бинтах, но лицо уже посвежевшее, тронутое румянцем. Справа от него в накинутом на плечи белом халате сидел генерал Казаков, слева — подполковник Максимов, у которого левая рука была на перевязи.

— А гармошка-то вроде бы его, а? — сказал я Андрею.

Андрей засомневался:

— Откуда? Скорее всего, нашлась в госпитале.

Мы вступили в горницу. Ураз-ата просиял, горячо обнял, усадил рядом с генералом. Он пошутил (так нам показалось):

— Позвал вас для того, чтобы, во-первых, увидеться, а во-вторых, исполнить обещание, спеть вам «Катюшу».

— Хорошо, что в госпитале нашлась гармонь, — улыбнулся Андрей.

— Э нет, это моя гармонь, она вернулась в строй благодаря заботам моего друга и названого брата Якуба Казакова. Ее «вылечили» в Саратове, мастера там, как видите, искусные. Умельцы!..

Оказывается, как только генерал Казаков узнал, что Ураз-ата ранен, он тут же приехал в госпиталь. Старик не жаловался на боль, зато сокрушался по поводу гармони, и тогда генерал взял ее и с кем-то из интендантов, которые часто ездили в тыловые города по служебным делам, отправил в Саратов, где ее отремонтировали, или, как сказал Ураз-ата, вылечили. Она звучала по-прежнему то задорно и лихо, то задумчиво и грустно. Старик играл, не переставая, играл «Катюшу», «Каховку», «Эх, тачанку-ростовчанку», узбекские, казахские, таджикские, туркменские песни. Когда Ураз-ата запел таджикскую песню «Ах, Абдуллоджон — душа моя», я от восторга чуть не пустился в пляс. Но сплясать мне пришлось в тот день позже, после обеда…

Из госпиталя мы возвращались на закате дня. Генерал повез нас на своей машине. По дороге мы буквально забросали его вопросами и услышали немало интересного о нем самом и нашем старике.

Я живо представил себе, как ранней весной 1919 года по темным, крутым, утопавшим в грязи улицам Оренбурга шел высокий широкоплечий человек. Холодный ветер швырял ему в лицо мокрый снег, ноги разъезжались, под ними то хлюпало, то скрипело, но человек словно бы ничего не замечал и останавливался лишь спросить у редких прохожих, где находится нужная ему улица. Он отыскал адрес, записанный на бумажке, уже к полуночи. На стук в небольшую калитку, рядом с высокими воротами, вышел часовой с ружьем. Человек вытащил из внутреннего кармана старого, в латках, пальто пакет и показал часовому, который после этого завел его в караульное помещение и кому-то позвонил. Вскоре появился старший по караулу, оглядел пакет, повел человека за собой к приземистому кирпичному строению. Здесь он велел ему немного обождать, вошел в комнату. Человека позвали туда через несколько минут.

— Где вы видели товарища Фрунзе? — спросил, протягивая руку, невысокий мужчина в гимнастерке, туго перехваченной ремнями.

— Я сам не видел, — ответил человек, четко выговаривая русские слова.

— Кто же передал вам пакет?

— Один знакомый железнодорожник. Его звать Макаров.

Мужчина в гимнастерке и старший по караулу, удивленно переглянувшись, принялись расспрашивать, кто такой Макаров, кем работает на железной дороге и насколько знаком с человеком, где взял это письмо, с какими словами-наказом, для чего передал.

Человек пояснил, что он знаком с Макаровым с шестнадцатого года, как стал работать на железной дороге. Недавно Макаров встретился с товарищем Фрунзе, принес от него пакет для передачи командиру оренбургского гарнизона.

— То есть Макаров посоветовал вам вступить в армию? — спросил, уточняя, мужчина в гимнастерке, который, как видно, и был командующим гарнизона.

— Нет, я сам хотел. Макаров помог. Он встретился с товарищем Фрунзе по своим партийным делам и к слову рассказал про меня.

— Откуда вы родом?

— Из Туркестана.

— Как попали в Оренбург?

— В шестнадцатом году, когда стали забирать мусульман на царские тыловые работы, меня послали вместо сына хозяина.

Этим бывшим чернорабочим, который в раннем детстве остался сиротой и с малых лет батрачил на баев-богатеев, и был наш Ураз-ата, а старшим по караулу — генерал Яков Михайлович Казаков.

В те годы Уразу-ата было лет тридцать — тридцать пять. Когда он попал в Оренбург, его направили на железную дорогу, где он познакомился с большевиком-подпольщиком Макаровым, работавшим десятником. Ураз-ата оказался под его непосредственным началом и видел от него много добра. Всякий раз, когда Ураз-ата принимался благодарить Макарова, иногда и со слезами на глазах, тот говорил ему:

— Дай срок, установится для всех справедливость, все будут свободными и счастливыми, тогда сам хорошо поймешь, кому нужно быть благодарным.

Через год пророчество сбылось — свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Несколько позже Ураз-ата был назначен десятником, сменив Макарова, который перешел на партийную работу.

Став квалифицированным железнодорожником-ремонтником, Ураз-ата овладел грамотой, обучился русскому языку. В армии он первое время действительно кашеварил, но очень недолго — вскоре его направили на курсы пулеметчиков. Он дрался с колчаковскими бандами на Урале, потом участвовал в штурме Бухары и в освобождении от эмирского гнета Гиссарской долины, Каратегина и Дарваза. За военную доблесть сам легендарный полководец Михаил Васильевич Фрунзе вручил ему именное оружие — шашку в серебряных ножнах. В двадцать первом году Ураз-ата вступил в партию.

— Товарищ генерал, а вы долго служили вместе? — спросил я, когда Казаков умолк.

— До двадцать пятого года, пока я не уехал учиться, — ответил генерал, обернувшись к нам с Андреем: мы сидели на заднем сиденье, он — рядом с шофером. — Наш полк стоял в Кагане. В двадцать пятом я поступил в военное училище, а Ураз демобилизовался, вернулся на железную дорогу. Последний раз мы виделись пять лет назад в Ташкенте. Я работал тогда в штабе округа, а он приезжал навестить сына, который учился в нашем училище. Старшего сына, — уточнил генерал, — погибшего, — и, вздохнув, прибавил: — Бывал и я у него в Кагане, два раза…

— Вы так долго жили в Узбекистане, что и языком, наверно, овладели, — сказал я по-узбекски.

Генерал рассмеялся.

— Я и таджикский немного знаю, — произнес он на нашем горном диалекте. — Полслужбы, считай, прошло среди татар, узбеков и таджиков. Три года был командиром полка в Кулябе, и сын мой и дочь говорят по-таджикски лучше меня.

Никакими словами не передать радость, которую я испытал в тот день. Вдобавок ко всему и меня и Андрея вечером «освободили» от наказания и пригласили на прощальный ужин с узбекскими гостями. Правда, наш непосредственный начальник не преминул заметить:

— Благодарите старика, Ураза-ата…

А потом наступил час прощания, и на площадке перед штабом собрались бойцы. Гостей провожал сам командарм. Генерал Казаков и Ураз-ата обнялись, как родные братья. Генерал сказал:

— Друг мой сердечный, и на этой войне не избежал ты раны, уезжаешь с отметиной. Прими на память об этих днях мой подарок.

По его знаку адъютант вручил старику трофейный автомат с блестящей пластинкой, привинченной к прикладу. На пластинке было выгравировано:

«Боевому другу, верному фрунзевцу Уразу Урманову от брата по оружию. Генерал-майор Я. М. Казаков. 15.XI.1942».

Когда машины тронулись, Ураз-ата заиграл на гармони мелодию «Первой Конной».

Через четыре дня наш фронт перешел в наступление.

Авторизованный перевод Л. Кандинова.

КАРТА КАПИТАНА

Как-то поздно вечером, возвращаясь с передовой, я узнал, что где-то рядом находится блиндаж моего друга, капитана Суворова, заместителя командира батальона по политчасти. Я решил у него заночевать. Алексей Николаевич обрадовался моему приходу, выставил на стол все свое немудреное угощение, и пошли разговоры.

В самый разгар беседы дверь в землянку открылась, и вошел ординарец Суворова.

— В чем дело? — недовольно спросил Суворов.

— Тут до вас пришли, товарищ капитан, — ответил ординарец, вводя за собой двух бойцов. — Говорят, клад…

— Что за клад?!

— Кувшин, товарищ капитан, — ответил один из бойцов и положил на нары что-то тщательно завернутое в зеленый маскировочный халат.

— Какой кувшин?

Боец осторожно развернул сверток и поставил перед нами небольшой глиняный кувшин с высоким узким горлышком.

— Ничего не понимаю! Откуда он? — удивился Суворов, беря в руки кувшин.

— В воронке нашли, — ответил боец. — Командир взвода послал нас к старшине роты за мылом. Мы, конечно, пошли. А в это время немцы стали бить из минометов. Мы с Виктором, — он кивнул на своего спутника, — залегли в воронке. Вдруг вижу — торчит из земли черепок. Я Виктору говорю: «Смотри, черепок!» Виктор вынул нож, давай откапывать. Потом и я стал помогать ему саперной лопаткой.

— А внутри ничего не было? — спросил капитан.

— Пустой.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться? — заговорил Виктор. — Мне кажется, что кувшин старинной работы.

— А горлышко было отбито или вы сломали? — придирчиво начал расспрашивать бойцов капитан Суворов.

— Немножко поддели, — сказал боец. — Я хотел бросить, а Виктор подобрал черепок.

— Значит, вместо того чтобы выполнять приказ командира, вы занялись археологическими раскопками? — полушутя заметил Суворов, продолжая рассматривать кувшин.

— Так ведь мы, товарищ капитан… — На круглой физиономии Виктора отразилось смущение, и он с надеждой посмотрел на своего товарища.

— Мы пришли к вам с разрешения командира взвода после того, как выполнили приказ, — со сдержанной обидой в голосе сказал другой боец. — Думали, может, кувшин имеет историческую ценность.

Я взял из рук капитана кувшин и стал внимательно рассматривать. В одном месте соскреб сухую глину, и сразу же проступили тонкие полоски сложного орнамента. Я сказал об этом Суворову. Тот начал очищать от глины кувшин и, пододвинув коптилку, внимательно разглядывал узоры.

Зазвонил полевой телефон. Суворов снял трубку, недолго слушал, а потом коротко доложил историю с кувшином.

— Немцы сосредоточиваются, — сказал он, давая отбой. — Опять ночью пойдут.

— А насчет кувшина? — спросил я.

— Приказано доставить в штаб дивизии. Там есть специалисты.

Услышав это, бойцы заулыбались: не зря старались.

Капитан Суворов приказал им получше завернуть кувшин и доставить в штаб дивизии, который был неподалеку.

— Возьмите мою стеганку да получше заверните, а то еще свалитесь куда-нибудь в воронку, и весь ваш «исторический» труд пойдет насмарку, — сказал Суворов, подавая им свой ватник.

Бойцы вышли.

— Вы верите, что кувшин имеет историческую ценность? — обернувшись ко мне, спросил Суворов.

— Вполне возможно.

— Чего только не бывает на свете, — задумчиво произнес мой собеседник. — А вообще-то подумайте: идет война, и нам кажется, что вся наша жизнь — это война. Вот опять фашисты подбросили к переднему краю новую роту. Надо отбивать атаку. Словом, мысли только об этом. А где-то рядом — совсем мирная находка, продолжение нашей мирной жизни.

Суворов подошел к телефону и стал вызывать командиров рот…

Только дня через три я попал в штаб дивизии. И первым, кого я увидел в землянке политотдела, был Андрей. Кстати, я еще не сказал об особенности моего друга: он всегда все узнавал первым. И вовсе не потому, что отличался любопытством, а просто всегда был в курсе всех событий.

Узнав, что я вернулся с переднего края, он усадил меня на бревна около землянки и начал расспрашивать:

— А ну выкладывай, как там дела? Какие новости?

— Что ты меня спрашиваешь? — рассмеялся я. — Ты ведь сам только оттуда.

— Так-то оно так… — улыбнулся Симаков, отбрасывая со лба мягкую прядь волос — Я и сейчас, по правде говоря, часа два как вернулся с Верхнего кургана. Но знаешь, сколько за это время может произойти событий? Ого-го! Да вот сам посуди. Помнишь, мы встретились с тобой в Н-ской роте? Ты еще потом остался, а я поехал в другую часть. Так вот, появляюсь вечером в штабе, а мне говорят: на передовой нашли какой-то древний кувшин. ЧП!

Я улыбнулся.

Симаков подозрительно посмотрел на меня:

— Ты что-нибудь знаешь?

Я продолжал улыбаться. Он разозлился:

— Ну, чего ухмыляешься?!

— Твое ЧП развеселило.

— Побыл бы ты в моей шкуре, — все еще сердито продолжал он. — Я только с передовой, замотался, устал, как черт, а тут на меня все накидываются: всегда, мол, все первым знаешь и вот прозевал такую находку.

— Ну, а чем кончилось?

Симаков не умел долго сердиться, улыбнулся:

— А ты все-таки что-то знаешь. Ну ничего. И я видел этот кувшин.

— Где он сейчас?

— Как где? В музее.

— Когда же успели в музей передать? — удивился я.

— Успели. А ты что, хочешь посмотреть? Пожалуй, надо его тебе показать. Пошли! — Андрей взял меня за локоть и повел куда-то.

«Куда это он меня ведет? — недоумевал я. — До Эрмитажа вроде бы далеко, а про музей на передовой я что-то не слышал».

У входа в блиндаж, выкопанный в холме, Симаков остановился и торжественно провозгласил:

— Музей!

Мы стояли возле узкой двери, обитой наполовину фанерой, наполовину железными листами. Симаков потянул за большой ржавый гвоздь, служивший ручкой. Дверь заскрипела.

При тусклом свете коптилки в нише я увидел трех офицеров, сидевших за небольшим самодельным столом. Один был худой, в очках. Он гостеприимно предложил нам присесть.

Симаков тихонько толкнул меня локтем, показывая глазами на угол блиндажа. Там, на деревянной полке, стоял знакомый мне кувшин.

— Товарищ Угринович, — сказал Симаков, обращаясь к офицеру в очках, — я привел еще одного экскурсанта. Он хочет ознакомиться с вашим музеем.

Угринович встал. Гимнастерка на нем сидела мешком, портупея свисала с плеча, а широкие голенища хлопали друг об друга при каждом шаге.

Он снял с полочки кувшин, осторожно поставил на стол и, глядя на меня поверх очков, сказал:

— Удивительно! Просто удивительно! Это какое-то счастье, что кувшин сделан из такой крепкой глины. Просто чудо, что он уцелел при взрыве снаряда.

Угринович любовался кувшином. А мне не верилось, что это тот самый кувшин, который три дня назад я держал в руках. На нем отчетливо были видны рисунки, обожженная глина блестела, как полированная, а сохранившаяся местами глазурь горела густым вишневым цветом. Я обратил внимание, что черепок, отбитый у горлышка, был приклеен на место. К ручке привязана крышка от спичечной коробки, на ней написано мелко.

— У вас уж, видно, вся «биография» кувшина записана, — заметил я.

— Угадали, — отозвался один из сидевших за столом офицеров.

— Да, капитан-археолог Угринович блестяще обработал экспонат, — вставил другой.

Мы разговорились. Оказалось, что Угринович по профессии археолог. А в дивизии работает в оперативном отделе. Помощник начальника отдела по топографии. Удивительно, как он умудрялся выкраивать время для археологии, как отыскивал этих молчаливых свидетелей истории. Он уже собрал целую коллекцию и очень много интересного рассказывал о ней. И это совершенно естественно. Берега Волги всегда были местом поселения самых разных племен и народов.

Угринович все вынимал и вынимал из снарядного ящика экспонаты своей коллекции. И я уже не мог отвести взгляда от этих вещей, самых необычных, неожиданных, особенно здесь, в полутемной землянке.

Вот большой бронзовый ключ. Может быть, им когда-то закрывали ворота древнего города, обнесенного стеной из дубовых бревен?

Вот блюдо с бегущим по краю восточным орнаментом. Какие живые, яркие краски! Сколько веков отшумело, сколько произошло событий, а эти узоры, сделанные руками искусного мастера, сохранились.

А вот погнутый медный тазик с затейливой насечкой. Вот бусы. И какие-то глиняные статуэтки.

— Ну что, здорово? — с нескрываемой гордостью произнес Симаков, словно он сам собрал все это.

Отодвинув свои сокровища, Угринович поставил на стол кружки, положил рядом сахар, печенье, вынул большой алюминиевый термос, который, судя по царапинам и вмятинам, побывал во многих переделках.

— Этот термос — самый ценный экспонат нашей коллекции, — тоном экскурсовода произнес сосед Угриновича. — Он относится ко временам Возрождения и изготовлен либо Бенвенуто Челлини, либо курской артелью «Металлосбыт».

Все рассмеялись.

— Видите, какой способный человек наш старший лейтенант: пожил со мной совсем немного, а уже прекрасно разбирается в археологии, — наливая из термоса чай, сказал Угринович. — Но хотя, по утверждению моего ученого друга, этот термос и является самым ценным экспонатом коллекции, я думаю после войны в качестве свадебного подарка обещать его старшему лейтенанту. Может, тогда хотя бы одна девушка соблазнится им — уж очень насмешливый у него характер.

— Смотрите, наш ученый оказался не таким уж безобидным, палец в рот ему не клади! — сказал другой офицер.

Да, действительно, неказистый капитан в нескладно сидящей одежде был занятным человеком.

После ужина Угринович стал упаковывать экспонаты в ящик из-под снарядов.

— Неужели вы возите с собой весь этот музей? — невольно вырвалось у лейтенанта. — Ведь это такая обуза! Мы все время передвигаемся, а тут ящики…

Вопрос, по-видимому, задел Угриновича за живое. Он помрачнел и довольно сухо ответил:

— Не следует забывать, что эта, как вы изволили заметить, «обуза» имеет огромную ценность. Не знаю, известно ли это вам, а мне очень хорошо известно…

Андрей поспешил на помощь лейтенанту:

— Да ты не сердись на него.

Угринович растерянно посмотрел на лейтенанта и вдруг улыбнулся:

— Простите, я, вероятно, неправильно вас понял. — И чтобы сгладить создавшуюся неловкость, снова вынул кувшин и стал показывать нам какие-то знаки на маленькой круглой печатке, оттиснутой на дне.

— Чтобы очистить эту печать, капитан двое суток возился с кувшином, как с новорожденным младенцем: тер его, купал, только что не пеленал, — заметил старший лейтенант.

— Что же тут удивительного? — невозмутимо ответил капитан. — Ради того, чтобы разобрать надпись, уверяю вас, стоило повозиться.

— Недаром археологов называют разведчиками прошлого, — сказал я с невольным восхищением.

— Почему только прошлого? — заметил Андрей. — Археологи изучают прошлое ради будущего.

Угринович расстелил на столе карту. Странно было глядеть на эту карту-километровку, где вместо обычных линий, обозначавших наш передний край и передний край противника, красным и синим карандашами были нанесены какие-то незнакомые знаки. Я присмотрелся и среди других знаков увидел профиль кувшина. Так Угринович обозначал места интересных находок.

— Когда замолкнут пушки, — сказал он, — по этим ориентирам пойдут новые отряды. Но не отряды солдат, а археологов.

— И пойдут, конечно, под командой капитана-археолога Угриновича, — пошутил Симаков.

— Ну что ж, я не откажусь.

Вдруг неподалеку раздался грохот. С потолка посыпалась земля. Задребезжали котелки, составленные в один угол.

— Снова бомбят! — зло бросил старший лейтенант. Угринович тяжело вздохнул и, что-то сердито бормоча себе под нос, стал заворачивать кувшин.

Я часто думал об Угриновиче. Однажды вытащил из вещмешка блокнот, решив записать все, что помнил о нем. Мне помешали. Вошел Андрей, бросил на нары свою полевую сумку и, не глядя на меня, стал стаскивать шинель. Заметив мое удивление, он спросил:

— Что с тобой?

Но я знал своего друга и сам задал вопрос:

— Есть новости?

Андрей вздохнул, взъерошил волосы.

— Похоронили сейчас нашего археолога…

И он рассказал, что утром Угринович повез свой музей в штаб фронта, хотел оттуда переправить в Москву. Он ехал на санитарной машине, вместе с ранеными. По дороге машину обстреляли с самолета. Угринович помогал санитарам вытаскивать раненых. Одного их них он повел в лощинку, но в это время с самолета посыпались бомбы. Когда самолет скрылся и все собрались у машины, обнаружили, что нет одного раненого и капитана… Капитана нашли мертвым. Он лежал, прикрыв своим телом раненого, которому спас жизнь.

…Однажды мы с Андреем поехали в штаб дивизии и разыскали тех двух офицеров, которые жили вместе с Угриновичем.

Исторический термос лейтенант берег как память о капитане, берег он и карту археолога Угриновича и после войны собирался передать ее в музей.

Недавно я узнал, что на строительстве Нурекской ГЭС бульдозерист обнаружил клад. Это был кувшин со старинными монетами. У нас, в Таджикистане, подобные находки не редкость. В самом Душанбе каждый день то экскаваторщики, то бульдозеристы находят клады монет, громадные «хумы» — глиняные кувшины, предназначавшиеся для хранения вина или зерна.

Край наш богат историей. И, узнав о новых находках, я всякий раз вспоминаю капитана-археолога, мирного человека, так хорошо знавшего прошлое, любившего настоящее и умевшего жить для будущего и воевать за него.

Перевод М. Явич.

«НОЧНОЙ ОХОТНИК»

Моего друга, разведчика Шарафа, однополчане прозвали «ночным охотником».

Я хочу поближе познакомить вас с этим удивительным человеком.

Шараф Саидов — таджик, родом из Ферганы. Кроме таджикского, он свободно владел узбекским и русским языками. По профессии Шараф геолог. Перед тем как пойти добровольцем в армию, работал в геологоразведочной партии.

Он был добродушен, любил пошутить. Военная форма сидела на нем ладно и очень шла. И хотя он был только в звании старшины, подтянутый, в хорошо пригнанном обмундировании, он походил на офицера. Когда Шараф появился у нас в части, его прозвали франтом и не очень-то верили, что из него получится настоящий боец. Но вскоре от этих сомнений не осталось и следа.

У Шарафа была одна страсть — шахматы, и, как только выкраивалось немного времени в нашем весьма насыщенном дне, он немедленно вытаскивал из своего вещмешка шахматную доску:

— Кто желает мат получить?

Надо прямо сказать, желающих находилось немало, и они сменяли друг друга. А однажды Шараф чуть не обыграл даже такого первоклассного шахматиста, как наш полковник Смирнов. Партия была напряженной. Болельщиков собралось много. А положение у полковника создалось, как говорится, «матовое». Победа была у Шарафа в руках. Но Шараф, человек восточный, воспитанный в традиционном уважении к старшим, счел неудобным обыграть полковника на глазах у молодых солдат. Сделав неточный ход, он свел партию вничью. Впрочем, обмануть полковника ему не удалось. После окончания партии тот, укоризненно покачав головой, сказал:

— Зачем же вы так, старшина? Игра была ваша.

Шараф не знал, что сказать, и промолчал.

— А впрочем, молодец, старшина, хорошо играете. Шахматы — игра серьезная и для разведчиков полезная.

Этим дело и кончилось, и с тех пор Шараф окончательно прославился в части как непобедимый игрок.

Мы с ним расстались на северном направлении Донского фронта.

Прощаясь, Шараф не выдержал своего обычного, чуть насмешливого тона и, глядя на меня повлажневшими глазами, сказал:

— Мало того, что пришлось покинуть дом, так еще и с друзьями приходится расставаться.

— Вот увидишь, мы непременно встретимся где-нибудь на фронте, — попытался я утешить его.

— Хорошо, если бы так. — Шараф тяжело вздохнул.

Впереди нас ожидали жестокие бои, и у каждого на сердце было тревожно. Мы расстались, крепко пожав друг другу руки.

Около двух месяцев я ничего не слышал о Шарафе. Но однажды мы с Андреем Симаковым зашли в редакцию армейской газеты. Один из сотрудников, узнав, что я таджик, вынул из полевой сумки тетрадь и, полистав, сказал:

— У меня есть любопытные записи о вашем земляке. Хотите, прочту?

Я, конечно, с радостью согласился.

— Шараф Саидов, разведчик Н-ской части. Прославился отвагой и находчивостью. Бойцы прозвали его «ночным охотником». Днем он обычно или спит в своей землянке, или играет в шахматы, а ночью выходит на «охоту» и к утру возвращается обязательно с «языком».

Меня очень обрадовало известие о Шарафе, и я решил разыскать его. Его часть входила в состав нашей армии и находилась где-то недалеко.

— Вот это удача! — обрадовался сотрудник редакции, узнав, что Шараф Саидов мой старый друг и я хочу с ним встретиться. — В таком случае мы попросим вас написать о нем очерк. Согласны?

На следующий день я выехал к Шарафу. Долго колесил я по бескрайней сталинградской степи, поднимался на холмы, перебирался через перевалы, спускался в балки, пока наконец не нашел нужную часть.

В полутемном блиндаже, где разместился разведвзвод, меня встретил невысокий лейтенант. Узнав, кого я разыскиваю, он помрачнел и насупил рыжие брови.

— Вы опоздали на три дня.

— Что значит — опоздал? — холодея, спросил я.

— Вот уже трое суток он не возвращается с задания. Пропал без вести… Мы даже партию в шахматы не закончили. — Лейтенант показал на доску с расставленными фигурами. — Думал, вернется, доиграем… Да не вышло…

Мне вспомнились прощальные слова Шарафа, его печальные глаза.

— Жалко парня, — прервал затянувшееся молчание лейтенант. — А тут еще, товарищ капитан, последние дни у разведчиков дела были неважнецкие. Враг на нашем участке стал пуганый. Мы никак «языка» раздобыть не могли. Ну и пропесочило нас начальство! А за день до того, как Шараф пошел в разведку, к нам в дивизию приехал начальник штаба армии. Вызвал к себе разведчиков и такого нагоняя дал! И Шарафу крепко досталось. А он знаете какой… По правде говоря, если бы в то время кто-нибудь притащил «языка», я бы собственноручно снял с себя боевой орден и приколол ему на грудь.

Я молчал, думая о том, как важна и трудна работа разведчиков.

— Вот такое у нас было положение, товарищ капитан, когда Шараф отправился в свой последний поиск. — Лейтенант помолчал. — А сегодня пришел приказ о его награждении орденом Отечественной войны.

Трудно было собраться с мыслями, заставить себя работать. Я подробно расспросил лейтенанта о боевых делах Шарафа, записал важнейшие сведения и решил во что бы то ни стало написать о нем.

Потом я направился в штаб дивизии. Ночь была темная. В небо то и дело взлетали разноцветные ракеты. Где-то совсем близко слышались пулеметные очереди. Я шел, ни на что не обращая внимания, и думал о Шарафе. Он как живой стоял перед моими глазами. И так горько, так обидно мне стало, что я стиснул зубы.

Ночь я провел в политотделе дивизии, а рано утром собрался в обратный путь. Но тут до меня донеслись обрывки разговора, заставившие насторожиться. Речь шла о пропавшем разведчике, который вдруг вернулся.

Я бросился расспрашивать, узнал, что это Шараф. Сегодня ночью его привезли в медсанбат дивизии. Я помчался туда. С большим трудом я проник в палату Шарафа. Он лежал в полузабытьи. Лицо горело, дыхание было тяжелое, прерывистое. Я решил непременно дождаться, когда он придет в себя, и присел на табуретку. Прорваться к нему второй раз, я понял, вряд ли удастся.

Прошло около получаса. Шараф тихо застонал, лицо у него исказилось от боли. Видимо, он хотел повернуться на другой бок, но не смог. Я подошел к нему. Он открыл глаза и с недоумением посмотрел на меня.

— Да, да, это я, дружище… Вот видишь, мы и встретились, — говорил я, помогая ему повернуться. — Как ты? Что с тобой было?

Я долго просидел у его постели. С трудом, с большими паузами, он рассказал мне о том, какое тяжелое положение создалось на их участке фронта, как они два раза ходили в разведку и возвращались с пустыми руками и как наконец вызвал к себе командующий и такие обидные слова говорил…

Не то от слабости, не то от пережитой обиды голос Шарафа дрожал.

— Не представляешь, каково мне было!.. А главное — возразить нечего. Вернулся я от генерала и решил пойти в глубокую разведку, чтобы не возвращаться без «языка», да не какого-нибудь захудалого, а уж если притащить, так, по крайней мере, офицера. Взял я двух разведчиков, и мы пошли…

— Даже не окончив шахматной партии, — вставил я.

Шараф слабо улыбнулся и продолжал:

— Ты же знаешь, фашистские офицеры не очень любят показываться на переднем крае. Нам пришлось углубиться в расположение противника. Добравшись до холма, мы вдруг услышали голоса. Разговаривали несколько человек. Я с грехом пополам понял: ординарец какого-то обер-лейтенанта ругался, что его хозяину недодали шнапса.

— Ты разве знаешь немецкий?

— Проходил когда-то в школе. А на фронте волей-неволей пришлось подучить. Так что, как видишь, нам сразу повезло, — ответил Шараф и продолжал: — Мы узнали, что где-то совсем близко находится обер-лейтенант. Значит, здесь и надо было начинать охоту. Разделившись, мы поползли на холм. За ним виднелась глубокая балка, а на ее склоне были вырыты траншеи в человеческий рост. В темноте в них то и дело мелькали слабые вспышки — это, по-видимому, шныряли фрицы с ручными фонариками. Одна из траншей ведет в офицерский блиндаж, подумал я и, как потом выяснилось, не ошибся.

Но как действовать дальше?

Кто-то предложил подождать, пока все не перепьются, а потом напасть на блиндаж, одного из офицеров захватить в плен, а остальных прикончить ножами, чтобы не было шума. На словах все получалось просто…

Впрочем, долго размышлять у нас не было времени. Ночь подходила к концу, а нам предстоял обратный путь, да еще с пленным. Надо было на что-то решаться, не возвращаться же с пустыми руками.

К счастью, фашисты скоро угомонились. Должно быть, уснули. Мы тихо поползли вперед. Улучив удобный момент, навалились на часового, который стоял у блиндажа, и бесшумно отправили его к аллаху.

Вдруг из блиндажа, тяжело отдуваясь, пошатываясь и ругаясь, вышел человек. Он был пьян. Мы плашмя легли на землю. Немец не заметил нас и прошел мимо. Я разглядел: офицер, и, хотя звания его в темноте я не разобрал, мне показалось, это был обер-лейтенант. Что ж, «язык» вполне подходящий. Мы поползли за ним. Пройдя несколько шагов, немец присел на корточки…

Тут мы и навалились на него. Заткнули рот, связали. Сибиряк Сергей, настоящий русский богатырь, взвалил пленного на спину, и мы поползли назад. С трудом, обливаясь потом, взобрались на вершину холма, а там уже дело пошло легче.

Но не успели мы пройти и километр, как стало светать. Дальше двигаться было опасно. Неподалеку виднелся противотанковый ров. Мы залегли в нем и пролежали весь день. А ночью снова двинулись в путь. Но и на этот раз нам не удалось уйти далеко. Почти сразу натолкнулись на вторую линию обороны немцев и, сколько ни искали, не могли обнаружить проход в ней. Так прошла вторая ночь.

Нам пришлось вернуться в старое убежище. Здесь мы нажали на обер-лейтенанта, и он, тоже порядком измученный, рассказал о расположении немецких точек и сторожевых постов.

Все его показания мы нанесли на карту и ночью снова двинулись к своим. На этот раз нам удалось дойти до нейтральной полосы. Но не прошли мы и сотни шагов, как услышали гул немецкого самолета. Это был разведчик. Мы кинулись в какую-то балку и там наткнулись на вражеских солдат. Те открыли стрельбу. Мы залегли и стали отстреливаться. Но положение наше было невеселое. Главное, понимаешь, от ракет никуда не укрыться. Ну, думаю, пришел конец. Долго нам не продержаться. И в ту же самую секунду слышу: с нашей стороны по самолету начали садить зенитчики.

Шараф замолчал, ему было трудно говорить. Я протянул ему стакан воды.

— Не надо, — отказался он и снова продолжал: — И вспомнились мне Тася, зенитчица… Как будто это она, Тася, снова пришла к нам на выручку… На сердце стало теплей. И верно, наши зенитчики нащупали самолет, а он, видя, что ему несдобровать, быстренько убрался.

Ракеты погасли, вокруг снова стало темно. Я приказал Сергею пробираться вперед с пленным, а сам с Николаем залег и стал прикрывать Сергея огнем. Потом и мы отошли.

Я уже считал, что всех можно поздравить с успешным выполнением задания, как вдруг невдалеке разорвалась мина, и я был ранен осколком в бедро. Николай взвалил меня на спину и пополз. Но через несколько минут шальная пуля убила его наповал.

Тогда я потащил Николая и уже не помню, как и сколько времени полз. Терял сознание, приходил в себя и снова полз. К счастью, я наткнулся на Сергея, который дожидался нас в неглубокой ложбинке. Передохнув немного, мы тронулись дальше. Сергей развязал пленного, приказал ему нести меня, а сам понес Николая. Вот так мы и вышли наконец к своим.

Мы помолчали. Потом Шараф заговорил снова:

— Если надумаешь об этом в газету написать, побольше напиши о Николае Костенко. Он все время со мной в разведку ходил. Хороший был солдат, душевный человек… А шахматист какой был! Жаль, что ты никогда не видел его игру. Красиво играл.

Так в моей записной книжке рядом с Шарафом Саидовым появились имена других отважных разведчиков: Николая Костенко и Сергея Трифонова.

Вскоре после победы под Сталинградом наши пути опять разошлись, и больше я уже с Шарафом не встречался. Одни говорили, что он дошел до Берлина, другие — что он погиб в Польше.

Но я помню живым и никогда не забуду моего друга, отважного разведчика Шарафа Саидова.

Перевод М. Явич.

СВАДЬБА

Это случилось под Сталинградом накануне нового, 1943 года.

Андрей протянул мне лист бумаги и сказал:

— Нас приглашают на свадьбу. Вот твой пригласительный билет.

Симаков всегда шутит. Я отмахнулся:

— А поумнее ты ничего не мог придумать?

Симаков расхохотался:

— Вот чудак! Ты сначала посмотри, а потом сердись.

Я взял листок, со всех сторон очерченный красным и синим карандашом, словно окантованный. Мелким, очень четким почерком на нем было написано:

«Уважаемый товарищ! Приглашаем вас на свадьбу наших однополчан Лили Черновой и Мустафы Галимова.

Свадьба состоится 31 декабря 1942 года в 23 часа 30 минут в балке Барсучья.

Комиссия».

Я знал Барсучью балку. Там располагался второй эшелон нашей армии. Туда отводили на отдых и переформирование некоторые части с передовой. Знал я и санитарку Лилю Чернову, человека редкой отваги. Она спасла жизнь многим раненым, вынося их с поля боя под огнем противника, ходила в атаку вместе с бойцами.

Знал и Мустафу Галимова, одного из лучших снайперов. Я даже сосчитал как-то зарубки на прикладе его винтовки. Их было несколько рядов, и в каждом — по десять зарубок. Я припомнил, что в батальоне шли разговоры о санитарке и снайпере. И все-таки трудно было поверить, что сейчас, во время напряженных боев, когда к окруженной трехсоттысячной армии Паулюса прорывается танковая группа Манштейна, бои не прекращаются, — где-то здесь, на передовой, вздумали сыграть свадьбу. Невероятно!

Все это я и выложил Андрею.

— Я и сам думал, что нас разыгрывают, — ответил Андрей. — Меня Мустафа убедил. — И он добавил: — Это, понимаешь, необходимо.

— Что значит — необходимо?

— Эх ты, прозаик, — засмеялся Андрей, — ничего не понимаешь! Одним словом — любовь. Понял?

Я начал его расспрашивать, но он больше не сказал ни слова. Да и не до того было, нас вызвал начальник политотдела армии полковник Корабельников. Это был добрый и отзывчивый человек, очень требовательный и пунктуальный. В нашем распоряжении оставалось всего семь минут, и мы, быстро надев шинели, равно через семь минут входили в блиндаж полковника Корабельникова.

Он взглянул на часы, улыбнулся, поздравил нас с наступающим новым годом, пожелал, как водится, счастья и предложил 1 января 1943 года, ровно в ноль-ноль часов, отбыть из политотдела армии на передовую.

— Разрешите, товарищ полковник, выехать сегодня вечером? — попросил разрешения Симаков.

Полковник удивился:

— Ну, если вам хочется встретить Новый год на передовой…

Андрей вынул из кармана пригласительный билет и протянул полковнику. Тот прочел, недоуменно посмотрел на Андрея. И тогда мой друг рассказал полковнику неизвестную мне историю этой фронтовой свадьбы.

Оказывается, месяц назад санитарка Лиля была тяжело ранена. Кисть левой руки пришлось ампутировать. Санитарка и снайпер давно уговорились, что после войны поженятся, но поскольку Лиля уезжала в тыл, они решили отпраздновать свадьбу сейчас.

Пока Андрей рассказывал об этом, полковник достал кулек с печеньем и, извинившись, что больше нечего подарить новобрачным, просил поздравить их.

— Передайте, пожалуйста, молодоженам мои самые искренние поздравления и пожелания многих счастливых лет.

Мы обещали выполнить его просьбу и вышли из блиндажа.

Я начал думать о подарке, не просто было сделать его в тех условиях. Вернувшись в землянку, мы перебирали все наше немудреное имущество, но, кроме офицерского пайка да бутылки водки, с трудом раздобытой в военторге, ничего не нашли.

— Заверни паек и водку, — скомандовал Андрей, — а я мигом.

— Ты куда?

— Слетаю в одно место, авось что-нибудь раздобуду.

Через полчаса Андрей вернулся с небольшим свертком.

— Ну-ка, взгляни. Подойдет?

Я развернул пакет. В нем оказалась красивая шерстяная косынка и желтый плюшевый медвежонок.

— Ну и молодец! — воскликнул я восхищенно. — Где ты это раздобыл?

— Ищущий да обрящет! Соображать надо. Вот я и сообразил. Пошел к нашим девушкам на узел связи, рассказал им все и попросил выручить. Ну, девушки, конечно, стали предлагать все, что у них есть. Там знаешь, сколько чего было?! Я выбрал это. Ну как, ничего?

— Молодец!

— Я пообещал девушкам, — продолжал Андрей, — побывать на свадьбе каждой из них и подарить что-либо получше.

Удивительный человек Андрей! Он все умел, все мог. Работая инструктором политотдела армии, водил в атаку батальон, отбил знаменитую высоту 115,6, которую артиллерия долбила день и ночь, но не могла выбить фашистов, закопавшихся в землю. Он ходил по тылам врага. «Должен же политработник вести политическую работу среди разведчиков», — оправдывался он перед начальством. Да, удивительный был человек этот Симаков. Вот и сейчас — достал-таки подарок новобрачным.

— Надо идти, — сказал я. — Пока доберемся…

Сложили подарки в вещевой мешок и пошли. Под ногами поскрипывал снег, холодная поземка жгла лицо. В высоком черном небе ярко светили звезды. Тихо. Где-то вдали вспыхивали зарницы — разрывались снаряды. Бьет наша артиллерия. Все сильнее и сильнее сжимает она в кольцо трехсоттысячную армию гитлеровцев.

Нам сразу повезло: мы остановили попутную машину с боеприпасами и устроились на снарядных ящиках. Так мы доехали до Барсучьей балки.

Андрей уверенно пошел по траншее. Мы добрались до блиндажа и тут увидели обнаженных до пояса бойцов, барахтавшихся в снегу. Среди них был и Мустафа.

— Эй, что вы делаете? — окликнул их Андрей.

— Жениха купаем…

— В Сандуновских банях… — раздались голоса.

Мы вошли в блиндаж, вырытый в склоне холма. Он был невысокий, но довольно просторный. Посредине из больших снарядных ящиков сооружен был длинный стол. Пол был устлан еловыми ветками. Постарались друзья Мустафы придать комнате праздничный вид. Несколько бойцов накрывали «стол» газетами.

— Помочь? — спросил Андрей, весело поздоровавшись с солдатами. — Мы специально пораньше прибыли.

— Спасибо, товарищ капитан, у нас уже все готово, — ответил один из бойцов.

— Нет, не все, — сказал Андрей, выкладывая из вещевого мешка пакет с едой и бутылку водки.

В комнату вошел Мустафа в окружении друзей. От их разгоряченных тел налипшими льдинками шел пар. Бойцы начали одеваться.

Через минуту Мустафа-жених был одет, гладко причесан, от него пахло одеколоном. Ладный парень с большими черными глазами, с густыми бровями.

— Спасибо, что пришли.

Андрей кивнул на меня:

— А он не хотел ехать. Прочитал пригласительный билет и говорит — розыгрыш!

— Да нет, какой уж тут розыгрыш! — Мустафа посерьезнел. — Все на самом деле.

Андрей попросил Мустафу:

— Ты бы хоть рассказал нам про невесту.

Мустафа смущенно улыбнулся. Зубы у него были ровные, белые.

— Длинная история, товарищ капитан.

— Значит, придется сесть, чтобы выслушать твою историю, — улыбнулся Андрей и придвинул мне табурет.

Мустафа вынул из кармана кисет, свернул цигарку и, прикурив от кресала, которое все на фронте называли «катюшей», сказал:

— Не думали мы с Лилей, что у нас будет такая свадьба.

Он говорил медленно, обдумывая слова. Да, это произошло месяц назад. Лилю тяжело ранило, когда она выносила с поля боя раненого бойца. Если бы ее сразу отправили в госпиталь, возможно, такого бы и не случилось. Но санинструктор есть санинструктор. Она затянула руку жгутом, наскоро перевязала ногу и продолжала тащить раненого. Бой начался на рассвете, и только к вечеру, когда утихло, подобрали санинструктора и бойца.

Девушка никому не рассказывала, как тащила раненого, как отдыхала, теряя сознание, как вообще ей удалось, тяжело раненной, вытащить из-под обстрела бойца. Она не говорила, наверно, потому, что шла война и работа санинструктора всем была ясна. Что тут рассказывать?

Когда Лиля попала в госпиталь, спасти кисть руки уже не удалось. А Мустафа был на передовой, в боях. Он очень беспокоился о Лиле, ждал писем. И письма приходили, но каждый раз все короче. Девушка писала, что жива, после операции чувствует себя неплохо, и все.

Потом письма прекратились. Мустафа разыскал подругу Лили, тоже санинструктора, стал расспрашивать ее.

— А Оля, — говорит Мустафа, — успокаивает: все в порядке, Лиля поправляется. Я вижу, что-то не так, что-то она недоговаривает. Тогда я «нажал» как следует, говорю, что все знаю. «Ну, если все знаешь, получай письмо!»

Мустафа полез в карман гимнастерки и вынул письмо.

Андрей взял сложенный треугольником листок бумаги. Мы прочитали это письмо. Мустафа отдал его мне. Вот оно:

«Оленька, скоро меня выпишут из госпиталя, и я уеду в глубокий тыл. Теперь я хожу по палате, опираясь на палку. А вместо левой руки у меня култышка. Кисть пришлось ампутировать. Боялись, что начнется гангрена. Что делать — война. Никому, пожалуйста, об этом не рассказывай, особенно Мустафе. Ему будет очень горько. Я его знаю всю жизнь, но, видно, не быть нам вместе, хоть мы об этом мечтали. Я хочу, чтобы жизнь у него была счастливой, — зачем ему со мной связываться? Ни к чему.

Дорогая подружка, ты не думай, что я отчаялась. Мне, конечно, нелегко, но я уверена, что найду свое место в жизни. Прости за грустное письмо. Передай всем привет.

Меня называли веселой горлинкой. Теперь это время прошло и никогда не возвратится.

Целую, твоя Лиля. 10.XII.42 г.».

— Да, невеселое письмо, — покачал головой Андрей.

— То-то и оно, — сердито заметил Мустафа. — Я не поверил, когда прочел. Неужели Лилька могла… Вы ее совсем не знаете. А ведь мы с ней не вчера познакомились. Жили в одном детдоме, учились в одной школе, сидели за одной партой. Когда началась война, я пошел добровольцем, а Лильку не взяли, так она через Москву добилась, нашла меня и вот стала санитаркой. С сентября сорок первого мы снова вместе.

— А дальше? — спросил я.

— Что дальше? Дальше все просто. — Мустафа улыбнулся, тряхнул головой, будто желая скинуть непомерный груз, и продолжал: — Есть у нас Костя, старший сержант. Секретарь комсомольского бюро. Я ему показал письмо, он прочитал, пошли вместе к командиру батальона. Тот дал нам три дня.

И Мустафа подробно рассказал, очень деловито о том, как они ездили в госпиталь.

Госпиталь размещался в прифронтовом селе. Друзья не скоро добрались до него. Когда они представились, дежурная медсестра отвела их в какую-то избу и велела ждать. А потом вдруг открылась дверь, и вошла Лиля — бледная, похудевшая.

Уже смеркалось, и Лиля не сразу их заметила. Она опиралась на палочку, левая рука у нее была забинтована и висела на перевязи. Как только увидела Мустафу, остановилась, долго смотрела на него, а потом заплакала и первое, что сказала:

— Ты похудел, Мустафа!

— Это он по тебе сох, — с серьезным видом ответил Костя.

Лиля в первый раз улыбнулась.

— Тебя скоро выпишут? — спросил Мустафа.

— А какое это имеет значение, меня же не в часть выпишут. — Лиля покосилась на свою забинтованную руку. — Мне предстоит другая дорога…

Так рассказывал боец…

— А потом Костя начал шутить, и мы разговаривали уже втроем. И Костя сказал:

— Мы за тобой приехали, собирайся.

А Лиля не поверила. Потом посмотрела на меня и поверила.

Словом, договорились, что, как только ее выпишут, мы сразу пришлем за ней машину. Когда вернулись в полк, оказалось, что нас отводят в балку Барсучью, и тогда Лилю привезла наша санитарная машина.

— И вы используете момент, чтобы сыграть свадьбу? — засмеялся я.

— Это, по правде говоря, тоже дело Костиных рук, — смущенно улыбнулся Мустафа. — Разве мы с Лилей могли об этом думать? На фронте — и вдруг свадьба… Костя договорился с замполитом. Его поддержали ребята-комсомольцы: раз бывают комсомольские свадьбы, пусть и фронтовая будет!..

Наш разговор прервали девичьи голоса. Мы встали. В блиндаж вошла невеста с несколькими девушками. Лиля была тоненькая, с длинной красивой шеей, и правда совсем как горлинка. Она сильно похудела, и оттого на ее бледном лице еще ярче выделялись карие глаза. Военная форма очень шла ей. Каштановые волосы были коротко подстрижены, что делало ее похожей на мальчишку.

Она весело поздоровалась с нами.

— Ну-ка, в красный угол жениха и невесту! — закричал невысокий паренек.

Я уже давно заметил этого бойца. Его ярко-рыжая шевелюра, казалось, обладала способностью быть сразу в нескольких местах. И всегда вокруг него раздавались громкие голоса и оглушительный хохот.

Мустафа кивнул в его сторону и сказал вполголоса:

— Демченко. Костя Демченко, старший сержант.

Вскоре пришли командир полка и другие офицеры.

Костя, взглянув на часы, сказал:

— Точно. Двадцать три тридцать. — И добавил: — Через полчаса в этот дом, — он так и назвал блиндаж домом, — постучится Новый год. Поэтому, чтобы не терять времени, разрешите огласить исторический документ, составленный в пламени боев за волжскую твердыню.

Костя взял в руки большой листок бумаги, так же как и пригласительный билет, окантованный красными и синими полосами, и прочел:

«СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ

Выдано бойцу Н-ского стрелкового полка старшему сержанту Мустафе Галимову (год рождения 1919, город Уфа) и сержанту медицинской службы, санинструктору Лилии Васильевне Черновой (год рождения 1920, город Уфа) в том, что они действительно по личному побуждению и искренней любви выбрали друг друга в спутники жизни.

Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что их семейная жизнь будет проходить счастливо, в любви и постоянной верности.

Ввиду того, что в условиях войны они не имеют возможности обратиться в загс (который еще не вернулся из эвакуации), мы заверяем свидетельство о браке своими подписями и полковой печатью.

К сему:

Адъютант штаба батальона старший лейтенант Давыдов. Секретарь комсомольской организации роты старший сержант Демченко.

31 декабря 1942 года, балка Барсучья».

Раздались дружные аплодисменты. Костя пожал руку Лиле, потом Мустафе и положил перед ними свидетельство.

Мы встали, подняли кружки. Командир полка крикнул:

— Горько!

Невеста залилась краской, а Мустафа обнял ее и поцеловал в губы.

Через несколько минут послышались удары кремлевских курантов.

Потом Андрей передал молодоженам поздравления полковника Корабельникова и торжественно вручил подарки: платочек и плюшевого мишку.

Свадьба продолжалась до рассвета.

И только когда в блиндаж заглянули первые лучи первого дня тысяча девятьсот сорок третьего года и погасли огоньки коптилок, все разошлись.

Через несколько дней после свадьбы Мустафа получил отпуск и уехал с Лилей в Уфу. А спустя месяц закончилась великая эпопея на Волге.

Я пишу эти строки и снова вспоминаю Лилю и Мустафу. Где вы, друзья мои?

Перевод М. Явич.

ХУРРАМ-ПОЧТАЛЬОН

I

В конце лета 1942 года, в разгар Сталинградской битвы, судьбе угодно было сделать меня свидетелем случая, происшедшего в одном из стрелковых полков.

Я спал в землянке командира полка, как вдруг где-то за полночь подполковник Калашников растолкал меня.

— Капитан, вставай, тут земляк твой пришел с той стороны, — простуженно прохрипел он.

Я с трудом приоткрыл глаза, сердито буркнул:

— Знал бы о твоем «гостеприимстве» раньше, клянусь богом, ноги моей не было бы у тебя.

— Вот тебе и на! Я его обрадовать хочу, а он сердится.

Протерев глаза, зевая и потягиваясь, я встал. Командир полка провел ладонью по щеке и подбородку, словно бы проверял, не нужно ли побриться, и усмехнулся:

— Ты собирай, собирай то, что не доспал, потом, после войны, отоспишься.

Зная, что он сам уже несколько суток спал урывками, и в душе восхищаясь тем, как умел бодро выглядеть, я сказал:

— А ты и потом не будешь спать и другим, по-моему, не дашь.

— Ты фильм «Чапаев» помнишь? — хмыкнув, спросил он.

— Помню.

— Ну и говорить, значит, не о чем. Главное — не проспать.

Полк Калашникова дрался в Сталинграде с первых же дней обороны. Героизм и мужество бойцов и офицеров полка были известны всему фронту. Гитлеровцы не раз и не два испытывали его отвагу на своей шкуре. Видимо, никак не укладывалось у них в голове, что им противостоит всего лишь один полк, и поэтому они методично, каждую ночь, посылали разведгруппы и отдельных лазутчиков.

Услышав из уст Калашникова о земляке, я подумал, что речь идет об очередном пойманном шпионе. Кто знает, быть может, гитлеровцы пустились на провокацию, обработали кого-нибудь из «земляков», когда-то попавших к ним в руки, да послали разведать.

— Где же мой «земляк»? — спросил я.

— Во втором батальоне, — ответил Калашников.

— Откуда же они узнали, что «земляк»?

— Сам сказал. Но говорят, ни на таджика, ни на узбека вроде бы не похож.

— А на кого похож?

— Говорят, на них вроде бы, на немцев. И русским плохо владеет.

— Ну, а если так, то при чем тут я?

— Боюсь, как бы не оказалось очередной уловкой противника, — задумчиво произнес Калашников. — Идти в любом случае надо. Пойдем да поглядим, как фрицы сотворили таджика, — улыбнулся он.

Сразу же, едва только мы вошли в землянку комбата-два, я увидел при тусклом свете самодельной коптилки пленного. Он сидел в углу, понурив голову; услышав наши голоса, встрепенулся.

Уши и подбородок в бинтах. Белое с желтизной круглое лицо. На щеках — густая рыжеватая щетина. Веки и губы вспухли. Серые глаза печально глядели из-под густых рыжих бровей. Он действительно был больше похож на немца, чем на таджика или узбека.

— Из каких ты мест Германии? — спросил я его, мешая русские и немецкие слова.

Он усмехнулся, в глазах его словно бы запрыгали чертики. Что-то пробормотал — никто не разобрал. Боль, видимо, не давала ему говорить внятно.

Я поймал его усмешку и чертиков в глазах и, признаться, даже растерялся. Что-то мне почудилось в нем необычное для пленника. Пленные на моей памяти так еще себя не вели. На мгновение показалось, будто он похож на кого-то из знакомых, очень похож… где-то я его видел… близко видел, но тут с новой силой вспыхнули сомнения.

Командир полка между тем расспрашивал комбата и двух солдат об обстоятельствах поимки пленного. А тот как ни в чем не бывало достал из стоящей рядом жесткой сумки почтальона карандаш и бумагу и принялся что-то писать.

— Вот, товарищ подполковник, гляньте, — сказал один из солдат, участвовавших в захвате, и, взяв у пленного сумку, ткнул в вытисненный на ней фашистский знак. — Это немецкая сумка или нет?

— Немецкая, — подтвердил Калашников.

— Сумка немецкая, а полна писем из нашего тыла.

— Думается, попали они к нему в руки в каком-нибудь нашем подразделении и теперь тащил, ирод, к своим, чтобы узнали, значит, о состоянии боевого духа наших людей в тылу, — добавил второй солдат.

— А где его ранило? — спросил командир полка.

— Еле-еле ответил, что на мину заполз, — сказал первый боец, держа сумку в руках.

— Спрашивали, из какой части?

— Спрашивали, — кивнул головой командир батальона и протянул Калашникову лежавшие на столе документы.

Пленный уже кончил писать. Сложив листок вдвое и что-то еще черкнув, он передал его мне. Я как глянул на написанное по-таджикски, так и обомлел. На бумаге стояли мое воинское звание и — самое главное — имя и фамилия. Вы представляете, мои имя и фамилия!

Меня прошиб холодный пот. Когда разворачивал листок, дрожали руки. Какую еще неожиданность он уготовил мне? Читаю — и глазам своим не верю: вот это сюрприз. Прямо передо мной сидел друг моего детства, парень из нашей махалля[15], мой однокашник Хуррам! Отца его звали Истамом, или просто Машкоб-Водонос, так как до тех пор, пока не построили водопровод, он работал водоносом и, как любил говорить сам, «тем самым делал доброе дело жаждущим». Когда провели водопровод, поставив колонки на улице, дядюшка Истам продолжал машкобствовать — разносить воду, только сменил свой бурдюк на ведра. Одновременно он являлся и сторожем махалля, длинными ночами оберегал покой и имущество людей, отгонял злоумышленников дробным стуком неизменной колотушки.

Хуррам был отцу помощником во всех делах. Единственный сын, он, как говорят в народе, удался весь в отца-молодца. Трудолюбивого и отзывчивого, веселого и энергичного паренька знала вся махалля.

До седьмого класса мы сидели на одной парте. Потом подкосила его однажды тяжелая болезнь, он отстал от меня на два года. Когда, окончив десятилетку, я уезжал продолжать учебу в другом городе, Хуррам пришел провожать. Завидуя и не скрывая зависти, он, печально вздохнув, сказал:

— Эх, если бы не проклятая болезнь…

Да, если бы не она, мы были бы вместе: поклялись и учиться и всегда быть вместе, овладеть одной профессией.

С тех пор прошло лет десять. После института я остался работать в том же городе, а Хуррам, говорили, отстав в учебе еще на два-три года, перешел в вечернюю школу и устроился работать на почте.

И вот этот самый Хуррам сидел здесь, в землянке на передовой, и было неизвестно, почему он шел с фашистской стороны и вообще кто он теперь — друг или враг?

В записке он напоминал о себе, а в приписке — что из-за раны в подбородок ему трудно разговаривать, иначе бы немедля рассказал, как сдался в плен своим и тем самым избавил себя от мучений.

Я пристально посмотрел на него. Он кивнул мне. Хотелось расспросить поподробнее, но тут я увидел, как подполковник Калашников принялся рвать на клочки бумаги, переданные ему командиром батальона, недовольно выговаривая:

— Мне кажется, вы не смогли разобраться, в чем дело, раздули из мухи слона…

Эти слова командира полка придали мне решимости, и я обратился к Хурраму:

— Что с тобою случилось? В чем дело, Хуррам?

В глазах у Хуррама заблестели слезы. Отвернувшись, он утер их грязной ладонью.

А комбат оправдывался перед Калашниковым:

— Той части, которую он указал в записке, и близко нет, товарищ подполковник. Мы проверяли…

Не знаю, слышал ли подполковник комбата, — он уже не отрывал взгляда от меня с Хуррамом.

— Что, капитан, я прав? — спросил он.

— Да, частично правы.

— И вправду твой земляк?

— Не только земляк, а еще и сосед и даже одноклассник.

Все изумленно уставились на нас. В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как потрескивал, сгорая, фитиль, заправленный в гильзу от снаряда.

— А что же он делал там, у противника? — спросил командир батальона.

Я пожал плечами.

Хуррам гневно сверкнул глазами и, повернувшись к комбату, оттягивая пальцами с подбородка мешавшие ему говорить бинты, с трудом сказал на ломаном русском языке:

— Я уже сказал вам, еще один раз скажу: нес вот письмо отца, матери, брат, жена наших солдатам.

— А что, интересно, делают наши солдаты на фашистской стороне? — разозлился комбат.

— Воюют с фашистами, — спокойно ответил Хуррам.

Видно, ему стало очень больно — лицо его исказилось, он глухо застонал, схватившись рукой за подбородок.

— В санчасть! — коротко приказал Калашников.

Всем присутствующим, особенно подполковнику Калашникову, не терпелось узнать, что за наше подразделение, как и почему оказалось в тылу у противника. Но, увы, рана Хуррама не давала возможности говорить с ним.

Близился рассвет. Калашникова вызвали к командиру дивизии. Уходя, он сказал:

— Я выясню, из какой части твой земляк, и сообщу тебе номер полевой почты.

Калашников успел просмотреть письма, находившиеся в почтовой сумке, и выписать адреса в записную книжку.

Мы вышли следом за ним. Я и двое солдат проводили Хуррама в санчасть. Сумку он нес сам, не желая с ней расставаться.

— В этой сумке, — пояснил он, преодолевая боль, — надежды и мечты, добрые пожелания и вести от родителей, братьев и жен, невест и друзей наших воинов. Я обязан доставить их по адресу.

«Что ж, — подумалось мне, — такое естественно услышать из уст советского солдата. Но если Хуррам стал врагом, изменником, то, надо признать, притворяется искусно».

Со смешанным чувством восхищения и недоверия наблюдал я за тем, как он потребовал в санчасти расписку в том, что лично вручил им сумку, и как, получив ее и внимательно перечитав, проследил за дежурной, убиравшей сумку в шкаф, под замок.

Через некоторое время дежурная по санчасти — русоволосая кудрявая девушка сказала, что звонят из штаба дивизии, просят меня. Я взял трубку. Говорил подполковник Калашников:

— Давай, капитан, бегом в штаб, здесь услышишь, что за диво твой земляк…

II

Штаб дивизии располагался в нескольких блиндажах у подножия широкого холма, под его прикрытием. Калашникова я нашел в блиндаже майора Заки Мавлянова, начальника связи части. Мавлянов — из Казахстана, я видел его два или три раза раньше, когда приезжал сюда по командировке штаба армии.

— Входи, приятель, входи, — сказал Заки, поднимаясь мне навстречу. Мы крепко пожали друг другу руки.

— Так что за птица мой земляк? — спросил я, когда расселись вокруг грубо сколоченного стола.

— Хороший парень, — улыбнулся Мавлянов. — Я ведь знаю его, капитан, уже без малого год. Он служил у меня во взводе связи. Все время на передовой. Трижды был ранен, вновь возвращался… Нет, четырежды. В четвертый раз тяжело, думали — не выживет. А он вернулся, тогда перевели где полегче, в полевую почту. Хотели посадить на рассортировку, он доказал, что может быть письмоносцем. — Мавлянов улыбнулся. — Еще связистом однажды ходил к фрицам в тыл и, когда полз обратно, попал к нашим в «плен».

— Следовательно, мои разведчики недаром приняли его за немца? — сказал подполковник Калашников тоном, в котором сквозило явное желание выгородить своих бойцов, отнесшихся к Хурраму — чего уж греха таить! — далеко не лучшим образом.

— Он и вправду похож на европейца, — засмеялся Мавлянов. — Хотите расскажу, как попал в «плен»?

— Ну, ну…

— Получили однажды приказ подключиться к телефонной связи противника, взять ее под контроль. Отобрали трех бойцов и отправили к фрицам в тыл с необходимой аппаратурой. Один из них — этот твой земляк, капитан, Хуррам Истамов. Чтобы обмануть немцев, мы нарядили своих связистов в их форму — и стоило Хурраму появиться в этой форме, как все мы оторопели — до того был похож на немца, что неожиданно подоспевший ко времени выхода связистов на задание начальник штаба дивизии отчитал нас и приказал немедленно, под мою личную ответственность доставить «языка» в штаб. Каково, а? — усмехнулся Мавлянов. Представив Хуррама в фашистской форме, я едва удержался от смеха. Майор, глянув на меня, тотчас же поднялся с места и среди хранившихся под подушкой папок и бумаг отыскал пакет с фотографиями, отобрал одну и протянул нам с Калашниковым. На снимке были изображены трое в полевой форме немецких солдат, в середине стоял Хуррам. Тот, кто не знал его, никогда бы не признал за таджика.

— В таком вот облачении бродили по тылам противника четверо суток и отлично справились с заданием, — продолжал Мавлянов. — Благодаря им мы почти целый месяц перехватывали переговоры немцев, были, так сказать, в курсе всех их планов и замыслов.

— Ну, и наградили наших за этот подвиг?

Майор понимающе усмехнулся.

— Дело в том, что мы чуть не потеряли Хуррама, — сказал он.

— Как так?

— А так… Двое бойцов, уходивших с ним, на четвертый день налетели на мины и погибли. Хуррам был ранен в ноги. Вечером пятого дня полил дождь. Хуррам сбился с дороги и, как сегодня, попался в руки нашим разведчикам из соседней части. Приняли его за фрица, связали и притащили к себе в окоп. А он — ругаться. И до того крепко ругался, что не стерпел один из них, чуть было не застрелил. К счастью, подошел кто-то из офицеров, велел отвести к нам в штаб. Так он попал в «плен»… Но храбр, храбр парень! — восхищенно воскликнул Мавлянов. — Четыре раза ходил в тыл к противнику, задания выполнял — лучше некуда! Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».

— Ну, а теперь, как же теперь, служа в полевой почте, он оказался в тылу у врага? — нетерпеливо произнес я.

— Вот это и выяснял майор целое утро, — сказал подполковник Калашников.

— Нес письма в нашу штурмовую группу, которая несколько дней назад отбила у немцев важные позиции, — пояснил Мавлянов и в ответ на мой вопрос: «В какой же части служит Хуррам?» — добавил: — Эта часть еще в прошлом месяце была передана соседней армии.

Радуясь за Хуррама, я жаждал увидеться с ним и услышать продолжение рассказа из его уст. Как он трое суток находился в тылу у противника? Почему не доставил письма адресатам? Неужто ж не смог внятно и толково объяснить, кто он и откуда?

На все эти вопросы ни Калашников, ни Мавлянов ответить, естественно, не могли.

Ответить мог лишь сам Хуррам.

III

Надо сказать, интерес мой был вызван не только тем, что Хуррам оказался другом детства, но и служебным долгом. Являясь представителем штаба армии, будучи политработником, я был обязан изучать все, что касалось наших воинов, и, анализируя те или иные факты, явления и тенденции, обобщать и представлять по инстанции командованию.

Мне пришлось на несколько дней задержаться в дивизии, подождать, пока Хуррама подлечат. Эти дни я провел в полках и батальонах, в окопах среди бойцов.

Дня через четыре собрался наконец в санчасть. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что Хуррама и след простыл. Врачи и санитары в один голос утверждали: он ссылался на майора Мавлянова, выписался с его помощью, так и не долечившись.

— Куда он отправился? — спросил я.

— Кто знает…

— Майор Мавлянов приходил за ним?

— Нет, вроде бы его посыльный.

— Так он же, наверное, обманул вас, договорился с кем-то из бойцов, чтоб выдал себя за посыльного.

— Может быть, и так… Ну, попадется мне! — рассердился главный врач.

Я улыбнулся. Уходя оттуда, столкнулся с русоволосой кудрявой медсестрой, которая принимала Хуррама в санчасть.

— Письмо получили? — спросила она.

— Какое письмо?

— От того товарища, вашего…

— Нет, не получал.

Девушка отыскала письмо. Я торопливо развернул «треугольник».

Хуррам писал:

«Извините, товарищ капитан, не смог Вас дождаться. Учитывая, что адресаты живут ожиданием вестей из дома, я старался любым путем вырваться из «плена» и поскорей доставить письма. Если выберете время, черкните несколько слов. Мой адрес: Полевая почта 1237/2 «И». С приветом, Ваш земляк Хуррам-той».

Письмо обрадовало меня. Оно вновь навеяло воспоминания детства. Как прекрасно было то далекое теперь время! Как безоблачно, радостно и весело протекало оно! Какие только не придумывали мы игры! Играли и в войну. Строгали себе из досок, веток и прутьев боевых коней, винтовки, маузеры и сабли и с утра и до вечера гонялись за «басмачами». Хуррам числился у нас пулеметчиком. Он тайком выносил из дому отцову колотушку и стучал ею, изображая длинные и короткие «очереди», заслышав тарахтенье «пулемета», «басмачи», конечно же, разбегались.

Да, счастливое было время… Я вдруг вспомнил, что мы тогда действительно прозвали Хуррама «Хуррам-той», так как был он резв и горяч, силен и вынослив… Ну, ни дать ни взять, истинный той — жеребенок.

Где он теперь? Надо, очевидно, сходить к майору Мавлянову, он, наверное, знает.

Майора, однако, я не застал — он ушел на передовую. Не было на месте и подполковника Калашникова. В конце концов решил вернуться в штаб армии и там по адресу, оставленному Хуррамом, уточнить расположение его части. Тут уж я его найду хоть на краю света.

Выбраться к нему удалось примерно через неделю. Полевая почта пряталась среди развалин населенного пункта, покинутого жителями. Я спустился в выложенный кирпичом подвал и увидел высокого мужчину, который, согнувшись над покосившимся громадным столом, разбирал груды писем.

— Я из штаба армии, — сказал я, протянув ему удостоверение личности. — Ищу Истамова Хуррама.

Он внимательно изучил документ, потом сказал:

— Истамов пошел с почтой.

— И надолго?

— А бог его знает.

— Но до вечера вернется?

— Хорошо, если вернется завтра.

— Так долго?

— Так долго. Пока не вручит письма лично адресатам, он не возвращается.

Упоминание о письмах стало той ниточкой, которая помогла завязать разговор с мужчиной. Желая узнать о том, как повел себя Хуррам после возвращения из санчасти и доставил ли он письма, бывшие у него в немецкой сумке, я спросил:

— А он не рассказывал, как из-за своего усердия чуть не пропал?

— Знаю. Пропадал дней шесть-семь, потом, однако, вернулся и доставил письма по назначению.

— И давно доставил?

— Два дня назад. Этот парень телом железа крепче, а душой — камня.

— Мы с ним с одной улицы, — сказал я.

Мужчина улыбнулся и только теперь, глянув на меня, предложил сесть.

Я сел.

— Удивительный он парень, ваш друг, — продолжал мужчина. — День смотришь — веселее человека нет, а на другой — нос повесил, ходит хмурый. «Что с тобою, браток?» — спрашиваю. А у него, верите, в глазах слезы: «Эх, товарищ старшина, незавидная доля у почтальона. Сегодня опять выбыло несколько адресатов. Навечно выбыло. Тяжелый сегодня день…»

Старшина произнес это и вздохнул.

Мы помолчали.

— Хуррам и в детство был сердобольным, — нарушил я затянувшуюся паузу.

— Да, он человечный… Мы с ним сейчас как братья. Никого у меня не осталось, один я. От грудного ребенка до жены с матерью — всех фашисты порешили…

— Откуда вы родом?

— Из Гомеля, Белоруссии. Сперва в партизанах был. Потом ранило тяжело, отправили самолетом на Большую землю, а после госпиталя — сюда, сортировщиком…

Старшина заварил чай, достал хлеб, банку тушенки. Предложил мне остаться ночевать, дождаться Хуррама. Я согласился.

Но и наутро Хуррам не вернулся.

— Ну, а если он опять запропастился дней на пять-шесть? — нетерпеливо спрашивал я старшину.

Старшина усмехался:

— Ничего, подождите, товарищ капитан. Нас ведь такое начальство, как вы, навещает раз в год, да и то по обещанию.

— Жаль, что вы не в нашей армии, а в соседней, иначе надоедал бы каждый день, — засмеялся я.

— А что? Наша служба хоть и неприметная, а мы самые желанные люди и для солдата и для генерала, — все нас ждут.

Старшина был прав. Я сам один из тех, кто с утра и до вечера ждет почтальона. И когда появляется у нас в блиндаже военный почтальон — с автоматом через плечо и с тяжелой сумкой, — когда он глядит на меня и говорит: «Вам письмо, товарищ капитан!» — я не знаю, куда деться от счастья, в пляс готов пуститься, готов обнять вестника и расцеловать, одарить всем, чем богат.

— Да, все мы ждем почтальона!

И едва я воскликнул это, как в дверях появился Хуррам. Увидев меня, он, кажется, глазам не поверил, застыл, затем рывком сбросил с плеча сумку, отложил в сторону автомат и метнулся ко мне. Мы крепко обнялись.

— А ты все в бинтах? — сказал я.

— Э, ерунда, — махнул рукой Хуррам и пошутил: — Пока новая болячка не прицепится, старая не отстанет.

Это, я вспомнил, была поговорка, которую любил повторять его отец.

— Ты и правду в своего отца-молодца, — улыбнулся я.

— Добрый сын — богатство отца, — опять поговоркой ответил Хуррам, засмеявшись.

Я задержался еще на одну ночь. Старшина и Хуррам выложили на стол все, что имели. Но желанней всего мне был голос Хуррама. Я, как в детстве, звал его Хуррамом-тоем. Он был все так же порывист и горяч, словно жеребенок.

— Ну-ка, жеребенок, расскажи, как ты попал в «плен» к моим однополчанам.

— Э, это длинная история.

— А ты покороче, — подал голос старшина со своих нар.

— А короче, — сказал Хуррам, — надо было, значит, разнести письма бойцам. Пошел, а части на месте нет — перешла на новые рубежи. Я — за нею. Прошел километра полтора-два, темнеть стало. Ничего, думаю, больше прошел, меньше осталось. Вдруг слышу голоса. Вроде бы по-немецки говорят. Почесал в затылке: откуда, мол, им тут взяться? Но подхожу ближе — и правда, фашисты. Сидят в окопе, трое или четверо, и ужинают.

— И ты не сказал фрицам, вот, дескать, я, Хуррам-той, собственной персоной пожаловал к вам в гости? — шутливо вставил я.

— Нет, у меня в горле пересохло, быстрее, думаю, надо подаваться назад. Сумка да автомат — словно две горы навалились на плечи, жмут к земле, давят, а на ногах будто бы не ботинки с обмотками, а мельничные жернова… Нашел наконец какую-то заброшенную землянку, забился в нее и стал думать, как быть дальше.

— И что же ты надумал?

— Идти, решил, надо. Другого выхода не было: если не выберусь в темноте, то на заре могу распрощаться с жизнью. Так я подумал… — Хуррам усмехнулся. — Короче, выполз из землянки, пошел на юго-восток, опять наткнулся на немцев. Свернул на восток — и там немцы. На северо-восток — тоже они. Совсем выбился из сил. Наконец забрел в какую-то чабанскую пещерку, э, будь что будет, сказал себе, сумку — под голову и заснул. Да так сладко, словно спал дома, в постели…

— Скажешь, что и сон хороший приснился?

— А как же иначе?! Приснилось мне, будто женился на красивой девушке… Правда, она была такой красивой, что забыть не могу. Все стоит перед глазами.

— Но, может быть, и ждет тебя где-нибудь такая девушка, а, Хуррам? — спросил я, усмехаясь.

— Пусть ждет, товарищ капитан, — сказал из своего угла старшина. — Он достоин, чтобы на каждом его волоске повисло хотя бы по сорок девушек.

Хуррам улыбнулся.

— Сорок не сорок, а одна есть. Здесь она, недалеко, медицинская сестра. Я ношу ей письма от матери.

— А сам не пишешь ей?

— О чем же писать, друг? Слов много на сердце, да не лезут, проклятые, на бумагу. Не умещаются.

— Пиши каждый раз понемногу.

— Нет, сейчас молчу, только краем глаза поглядываю. Вот увидим конец войны, тогда и выложу все, что на сердце.

— Э, Хуррам-той, живи ты вечно, но что, если до конца войны какой-нибудь парень ее уведет, посмелее тебя?

Хуррам весело подмигнул:

— Будь покоен, ключ от ее сердца у меня в руках. Вот, старшина знает. Не появлюсь день-другой, сама прибегает, по десять раз на дню справляется.

Старшина рассмеялся.

— Ты, браток, начал рассказывать про «плен», а кончил про любовь, — сказал он.

Хуррам смутился.

— Да, и вправду, извини, дружище, забылся… В общем, до следующей ночи не вылазил из пещеры. И как только фрицы не наткнулись на меня, сам не знаю. Но и во вторую ночь не удалось выбраться к своим. В темноте наскочил на мину, вот след, — показал Хуррам на перевязанный подбородок. — Сам забинтовал раны — и отполз от того места. Болело страшно… Только на третьи сутки, — а, черт, думаю, двум смертям не бывать, — двинулся к своим. Долго шел. Попал под такой обстрел, что, казалось, конец мне. Лежал, не двигаясь. Боялся шевельнуться. Не знаю, сколько прошло времени, только вдруг слышу шепот. Я быстренько сполз в воронку, затаился. Гляжу, через минуту или две прошли рядом два фашиста. Автоматы у них на изготовку, шепчутся о чем-то. Потом вдруг с востока раздалась пальба, немцы бросились вперед, застрочили из своих автоматов. Ну, думаю, это с нашими разведчиками перестреливаются. Что тут делать? Я высунулся из воронки, взял гадов на мушку и, как только они снова открыли огонь, дал одну хорошую очередь в спину. Срезал, как траву. А через несколько минут услышал русскую речь. Появились наши, двое их было, в маскхалатах и касках. Ну, я вылез из своего укрытия. «Здорово, братцы!» — говорю…

— Тут и попался?

— Ага. Я им — «здорово!», они мне — по шее. Накинулись, как тигры. Автомат отобрали, руки связали, погнали вперед. На радостях, что попал в руки к своим, спорить не стал, иду, не обращаю внимания на их насмешки. Притащили в землянку к своему взводному, а тот давай названивать во все четыре стороны и докладывать, что взяли фашистского разведчика, переодетого в советскую форму. Ну, а остальное сам знаешь.

…В ту ночь мы так и не уснули. На рассвете машина привезла почту. Сумка Хуррама вновь наполнилась письмами.

— Да, а где ты добыл эту немецкую сумку? — спросил я.

— Старшина подарил. Когда был в партизанах, добыл. Моя порвалась — вот он и дал эту. Хорошая сумка, прочная.

— Носи, носи, — сказал старшина. — Только смотри, братец, больше в плен к своим не попадайся.

— А мне этот плен выгодой обернулся, — весело ответил Хуррам.

— Какой еще выгодой? — недоуменно посмотрел на него старшина.

— Вот, нашел своего друга…

Мы обнялись и расцеловались.

— Ну, до встречи, — сказал Хуррам.

Он поправил на плече автомат, на другое повесил тяжелую сумку и зашагал к передовой…

Перевод Л. Кандинова.

КОНЦЕРТ В БЛИНДАЖЕ

Осенний вечер 1942 года. Порывы холодного ветра проносятся над серой оголенной землей, срывают с мест и гонят комья засохшей глины, сухие листья. Все это несется, летит по земле, кое-где взвивается столбом, поднимается к холодному и серому, как земля, небу. А в небе тяжело бегут облака, клубятся, теснят друг друга, и через их плотную завесу пробивается мерцающий свет нескольких звезд. Трассирующие пули и ракеты чертят на низком небосклоне разноцветные кривые.

В те дни у нас на фронте было довольно тихо, если не считать мелких перестрелок, то и дело вспыхивавших с обеих сторон. Видимо, немцы выдохлись, а наши не тревожили их до поры до времени.

— Мы здесь как в санатории. На побывку домой попроситься, что ли, — шутили между собой солдаты, которым действовала на нервы затянувшаяся выжидательная тишина.

Но тишина эта была обманчивой. В те дни и ночи под волжским небом, то затянутым плотной завесой облаков, то усеянным звездами, шла подготовка к прорыву…

Мы с Андреем идем на передовую. Ветер рвет полы шинелей, отталкивает назад, больно сечет лицо.

Политотдел армии поручил нам провести беседы среди бойцов на передней линии обороны, рассказать им, что подготовка прорыва подходит к концу, что скоро начнутся решительные бои. Симаков должен был выполнить это задание среди русских, украинских и белорусских бойцов, а я — среди бойцов Средней Азии.

Миновав пустынное поле, мы подошли к траншее, ведущей к линии фронта. Траншея была глубокая, почти в человеческий рост. Мы спустились в нее и дальше шли уже спокойно, только чуть-чуть пригнувшись. Над нами со свистом проносились трассирующие пули. Взрывы снарядов и мин слышались все ближе и ближе.

Пройдя шагов пятьсот — шестьсот, мы оказались у развилки. Вдруг мне показалось, что из темной глубины ходов, откуда-то издалека, доносятся звуки родной таджикской мелодии. Это было так неожиданно, что я остановился.

— Ты чего, к земле примерз? — окликнул меня Андрей.

Я отмахнулся.

— Тише ты!..

Мы замерли. Ветер и война свистели над нашими головами, и я никак не мог понять, откуда доносится поразившая меня песня. Она слышалась то совсем отчетливо, то заглушалась грохотом снарядов и терялась в вое осеннего ветра.

— Что случилось? — опять спросил Андрей, пристально вглядываясь в темноту.

Он, видно, решил, что я обнаружил следы противника, и весь напрягся.

— Слышишь? — прошептал я в ответ.

Андрей задержал дыхание и прислушался, но, кроме обычных для передовой звуков, ничего не уловил и пожал плечами.

— Музыку слышишь?

— Музыку? Какую музыку? — Андрей рассердился. — Ты что, разыгрывать вздумал?

В наступившей тишине ясно донеслось:

По горе, словно козы, ручьи бегут,                                     Хасанджон! Тюльпанами, розами склоны цветут,                                     Хасанджон!

Я боялся дохнуть. Голос певицы вдруг пропал, но через минуту, как бы в ответ на мое страстное желание, снова зазвенела дойра, нежно и переливчато заиграл най, и невидимая певица продолжала:

Приходи, на лугу попляшем с тобой,                                       Хасанджон! Я — газель в горах, ты — олень золотой,                                       Хасанджон!

Я стоял бы так без конца и слушал слова родной речи, но Андрей взял меня за руку и решительно свернул налево. Я неохотно пошел за ним. Музыка слышалась все глуше и глуше. Я уже хотел повернуть назад, как вдруг впереди послышались шаги, показался солдат с автоматом.

— Куда это вы, товарищ боец? — спросил Андрей.

— К нашему радисту, концерт послушать, товарищ капитан.

— Что за концерт?

— Сейчас из Таджикистана передают концерт для фронта, — ответил боец. — Командир взвода разрешил нам пойти послушать.

— Л вы откуда родом?

— Из Таджикистана, из Файзабадского района.

— Ну, вот ты и земляка нашел, — улыбнулся Андрей.

Все знают, как радостно встретить вдали от родины земляка. Кажется, что после долгой разлуки увидел самого близкого человека. Ведь этот человек ходил по тем же улицам, что и ты, его согревало родное таджикское солнце.

Но в эту минуту хотелось скорее попасть на концерт, и я не разговаривал с ним, не стал искать общих друзей и знакомых, вспоминать родные места, а просто попросил показать дорогу к радисту.

В одном из узких ходов сообщения мы увидели в стене отверстие, напоминающее вход в пещеру. Оттуда шел тусклый свет. У входа, прислонясь к стене окопа, на корточках сидело несколько бойцов. Увидев нас, они посторонились. Низко пригнувшись, мы протиснулись в землянку радиста. Она походила на длинную узкую яму. При блеклом свете маленьких светильников, сделанных из гильзы орудийного снаряда, ничего не различалось. В глубине, на небольшом глиняном возвышении вроде нашей таджикской суфы, стоял маленький военный приемник. Невысокий, худощавый боец то и дело подкручивал какие-то ручки.

Бойцы, как по команде, поднялись и предложили нам место. Но мы замахали на них руками и, боясь вспугнуть очарование песни, уселись тут же на корточках посреди землянки.

А в это время Туфахон Фазылова пела «Кольца кудрей». Ее чудесный голос звучал так чисто, мягко, задушевно, что казалось, она поет тут, в землянке, что она здесь с нами, защищающими город на Волге.

Вслушиваясь в этот родной, близкий голос, я глядел на собравшихся в землянке солдат. Тут были и таджики, и узбеки, и казахи, и русские. Все они с одинаковым вниманием слушали концерт из таджикской столицы. Но глаза таджиков и узбеков излучали тепло — видно, чарующие звуки песни натягивали струны души и уносили далеко-далеко, и им казалось, что они снова в родном краю, среди близких людей. Перед мысленным взором проносилась прежняя мирная жизнь. В звуках песни, несущейся к нам за тысячи километров, воплотилась радость прежней жизни… Так чувствовал я сам, так, должно быть, чувствовали и они…

Потом Туфа спела любимую народную песню «Джонон». Сколько было в этой песне нежности, сколько задора!

А затем ансамбль народных инструментов исполнил «Каратегинские мотивы». Звуки росли, ширились, и вдруг один из бойцов выкрикнул на наречии горных таджиков: «Эх, и жизни не жалко за такую песню!»

Больше часа продолжался концерт. Нам казалось, что мы сидим в театре и слушаем лучших мастеров таджикской сцены. Щедро аплодировали мы Туфе Фазыловой, Шарифу Джураеву, который вместе со своим сыном Мукимом спел «Друг дорогой» и «Знамя победы». Мы аплодировали шуточным песенкам Рены Галибовой и группе музыкантов во главе с Агзамом Камоловым. Мы отбили себе ладони.

Концерт окончился, и голос таджикского диктора пожелал доблестным воинам победы, но нам еще долго не хотелось расходиться.

Радист достал откуда-то гармонь. Мой земляк принес дойру-бубен, без которого не обходится ни один праздник в Таджикистане. Молодой паренек из Намангана чудесно пел русские и узбекские песни. Потом гармонист растянул мехи и заиграл «Яблочко». У Андрея заходили ноги. Он попытался встать, но места в землянке не было. Однако солдат всегда найдет выход из положения, и Андрей отбил чечетку на месте. А под конец нашего импровизированного концерта я не выдержал и под ритмичные звуки дойры и хлопки собравшихся солдат, не сходя с места, плавно двигая руками, плечами и головой, «сплясал» наш народный таджикский танец.

Мы с Андреем до утра ходили по землянкам. И всюду бойцы с удовольствием вспоминали концерт.

— Подождите, ребята, настоящий «концерт» еще впереди, — говорил Андрей.

— Какой концерт?

— С участием народной артистки фронта «катюши», — улыбнулся Андрей.

— Ну, это нам не в диковинку!

Но Андрей не унимался:

— Такого концерта, какой у нас теперь начнется, вы не слышали!..

Прошли еще сутки, а к вечеру следующего дня древняя волжская земля была оглушена грохотом тысяч пушек и минометов, рокотом танков и самолетов. Это поднялись в решительное наступление наши войска.

— Ну, что вы теперь скажете? — спрашивал Андрей бойцов, готовящихся к атаке.

Бойцы улыбались ему, не отрывая глаз от охваченных пламенем и дымом позиций врага.

Перевод М. Явич.

ШКОЛА В ПОДПОЛЬЕ

Мальчик лежал у распахнутого настежь сарая на боку, неловко подвернув ногу, и снег под ним был розовый. Простоволосая женщина, упав рядом, причитала:

— Сергей, Сереженька, радость моя, счастье мое… Ой! Да как же так?

Лейтенант Сафо Сангинов, взвод которого принимал участие в освобождении деревни от гитлеровцев, первым оказался рядом с женщиной. Опустившись на колени, он схватил руку мальчика, нащупал пульс и воскликнул:

— Жив!

— Жив?! — не поверила женщина.

— Жив, жив, — сказал Сафо Сангинов, не глядя на нее, и приказал подбежавшим солдатам отнести мальчугана в санчасть.

Кто-то проворно скинул с себя шинель и расстелил ее на снегу, двое других бойцов осторожно уложили мальчика на шинель, завернули его и понесли.

— Санчасть в балке за околицей! — крикнул им вслед Сафо Сангинов и вдруг увидел на том месте, где лежал мальчуган, толстую, залитую кровью тетрадь с переплетом из двух кусков фанеры. Лейтенант поднял тетрадь, открыл и на первой странице прочел неожиданное, от руки крупными печатными буквами выведенное слово «Букварь».

— Букварь?! — не сдержав удивления, произнес он вслух.

Тетрадь была искусно расписана и разрисована. Тексты и рисунки были те же, что и в настоящем букваре. Бойцы, сгрудившись вокруг командира, с интересом разглядывали страницу за страницей.

— Уж не пацан ли сам рисовал? Талант! — восхищенно проговорил один из солдат.

Сафо Сангинов хотел спросить об этом кого-нибудь из местных жителей, но тут из сарая донесся взволнованный голос:

— Товарищи! Быстрее… сюда…

Вбежав в сарай, Сангинов и его бойцы увидели страшную картину: на стропилах — двое повешенных.

Солдаты осторожно сняли казненных и, положив их на солому у входа в сарай, скорбно обнажили головы.

Перед казнью с повешенных содрали рубахи, вырезали на груди пятиконечные звезды. Один из них был смуглый и черноволосый, другой — белокожий, с льняными волосами. У черноволосого левая нога вздулась и посинела, у белокожего по локоть отрезана правая рука…

— Господи, что же это такое? — нарушил молчание женский всхлип.

— Не дотянули нескольких дней…

— Не сберегли сердечных…

Сафо Сангинов не сводил глаз с мертвых бойцов. Кто они? Как попали в лапы фашистов? Судя по всему, оказались мужественными людьми, стойко перенесли все издевательства и пытки. Но жители их знают, значит, не один и не два дня были они в селе?.. Сафо прислушался к доносившимся отовсюду всхлипываниям и причитаниям — так оплакивают родных людей. И по обрывкам фраз лейтенант понял, что самодельный букварь, который он держал в руках, тоже как-то связан с этими бойцами — вроде бы кто-то из них смастерил его, учили по нему ребятишек… Одного звали Павел, другого — Сабир.

«Павел, Сабир… Сабир, Павел…» — мысленно повторял Сафо Сангинов.

Фамилии погибших установить не удалось. На дощечке, укрепленной на могиле, так и написали:

«Здесь похоронены мужественные советские воины Павел и Сабир, замученные гитлеровцами в ноябре 1943 года».

В любую минуту мог быть получен приказ покинуть село и двинуться в новый бой. Поэтому Сафо Сангинов поспешил в санчасть. Ему не терпелось узнать о судьбе мальчика, владельца рукописного букваря. Он понимал, что Сережа или его мать могут рассказать подробнее и о казненных фашистами бойцах.

Но Сережа был плох, лежал без сознания. Две пули послали в него фашисты. Одна попала в ногу, другая — в живот. Выживет или нет, никто не сказал бы. Притихшая мать сидела рядом, не сводила заплаканных глаз с землистого лица сына.

У лейтенанта сжалось сердце. Тяжело вздохнув, он покинул санчасть.

Шагая по улице, Сангинов увидел женщину с мальчуганом лет восьми-девяти. Они направлялись к свежей могиле. В руке у мальчика были сделанные из бумаги два цветка — красный и синий, а под мышкой — что-то похожее на книгу.

Сафо придержал шаг, наблюдая за ними. Женщина и мальчуган приблизились к могиле. Мальчуган, стянув с головы картуз, положил цветы на могильный холм и прижался к матери. Они молча постояли, потом повернули обратно. Лейтенант пошел им навстречу.

— Извините, сестра, — сказал он, приложив руку к козырьку. — Вы здешние?

Женщина вздрогнула. Она растерянно глянула на Сангинова и, отступив на шаг, произнесла:

— Ой, Коля, глянь-ка, ведь похож на твоего учителя?

Мальчик подтвердил:

— Да, учитель был такой же черноволосый, только худой…

Сафо положил руку на плечи мальчугану:

— Ты о каком учителе говоришь, сынок?

— Повесили их вчера фашисты, — вздохнула женщина, утирая концом старого рваного платка выступившие на глаза слезы.

— Они были учителями?

— Один учил арифметике, другой — читать и писать, — сказал мальчик.

— Покажи свою книгу, сынок, — печально произнесла женщина.

Коля протянул Сангинову книгу, которую держал под мышкой. Она была точной копией той, что лейтенант подобрал на снегу возле тяжелораненого Сережи. Такая же тетрадь в переплете из двух фанерных дощечек, так же расписанная и разрисованная от руки.

— Откуда она у тебя? — спросил Сангинов.

— Дядя Сабир переписал ее с настоящего букваря, — ответил Коля.

— С настоящего? И чей был настоящий букварь?

— Сережин. Сережа был старостой нашего класса.

Лейтенант достал из планшета букварь.

— Вот Сережин букварь, — сказал он и, рассказав, что Сережа тяжело ранен и находится в санчасти, спросил: — А ты разве не знал этого?

— Нет, мы скрывались от фашистов в лесу, — сказала мать Коли. — Только вернулись и узнали… — Она снова приложила конец платка к глазам.

— А вы их знали лично? — продолжал допытываться Сангинов.

— Да как же не знать… — ответила женщина.

И она рассказала лейтенанту, что появились они в селе прошлой зимой, оба бежали из фашистского плена. У одного была ампутирована рука, у другого обморожена левая ступня. Добраться до советских войск они были не в состоянии, да к тому же стояли сильные морозы, почти под сорок градусов. Не то что идти — дышать было трудно. Они настолько измучились, промерзли, что в полночь постучались в первую же избу.

Женщина впустила их, обогрела, накормила и потом, уже когда кричали вторые петухи, сказала:

— Здесь вам оставаться опасно. Вокруг немцы рыщут.

— Что же нам делать, Марья Васильевна? Идти дальше нет мочи… — В глазах у русоволосого была смертельная тоска.

Его друг сидел, опустив голову.

— Я сейчас сбегаю в одно место, поспрошаю, — ответила женщина. — Вы посидите тут тихонечко, может, и устроится.

Бойцы, ожидая ее, задремали на скамейке, обласканные теплом русской печи.

Вернулась хозяйка.

— Идемте. Отсюда вас к сестре. Тут недалеко, тоже у околицы.

— Верное место? — спросил безрукий.

— Вернее некуда. Сестра работает посудомойкой в немецкой столовой и стирает белье их офицерам.

Солдаты нахмурились.

— Не бойтесь, — сказала Марья Васильевна. — Не выдаст.

С трудом поднявшись, солдаты побрели следом за женщиной. Она провела их огородами к избе сестры, Евдокии Васильевны. Сестры помогли бойцам спуститься в подпол, приготовили постель — солому, покрытую дерюгой.

— Уж не обессудьте, — горько усмехнулась Евдокия Васильевна. — Начисто обобрали ироды, одну дерюгу и оставили.

Так остались Павел и Сабир жить у нее в подполье. Таясь от всех, она ухаживала за ними, как за родными, делилась с ними едой, которая часто состояла из двух-трех кусков черствого хлеба да нескольких вареных картофелин. Сабира беспокоила обмороженная нога, и Евдокия Васильевна раздобыла у немцев мазь и бинты, оказала ему посильную помощь.

Однажды в подпол спустился мальчуган, принесший чугунок с картошкой.

— Мама не может прийти, — сказал он. — Мне велела.

— Значит, ты и есть Сережа? — спросил Павел: Евдокия Васильевна рассказывала солдатам о сыне.

— Я, — ответил мальчик.

— Ты все у дяди пропадаешь? — вставил Сабир.

— Не. Когда мамка посылает только, тогда хожу. Он картошки нам немножко отсыпал.

— Девятый год, мать говорила, тебе?

— Восемь с половиной.

— В школу бы как раз ходить… — вздохнул Сабир.

— Читать-писать умеешь? — спросил Павел.

— Нет…

— Давай-ка учить его грамоте, Сабир, — предложил Павел. — Нам занятие, да и мальцу польза. Хочешь учиться, Сережа?

— Хочу, — кивнул мальчик. — У меня даже букварь есть.

— Букварь?! Откуда?

— Мама купила, когда собирала меня в школу… А тут война началась, мы спрятали его. Принести?

Сережа пропадал долго — видно, далеко запрятал букварь. Книга была аккуратно обернута, новенькая, сорок первого года издания.

— Мы с мамкой боялись, как бы кто не увидел, — сказал Сережа.

— Почему? — поинтересовался Павел.

— Если фашисты пронюхают, всех нас убьют.

— Будь спокоен, раз но пронюхали до сих пор, не пронюхают и теперь, — успокоил мальчугана Сабир.

С того дня Павел и Сабир начали заниматься с Сережей. Евдокия Васильевна, прослышав про это, сперва встревожилась, но потом привыкла. Сережины успехи в учебе доставляли ей радость. Однажды она сказала бойцам:

— Может, и племяшей моих поучите, Галю с Колей? Ровесники они с сыном моим…

Павел и Сабир согласились. Сказали только, что без учебников, тетрадей и письменных принадлежностей трудновато ребятам будет. А о том, что это может быть опасно, умолчали. Но Евдокия Васильевна сама сказала:

— Язык на замке держать племяши умеют, понимают, что к чему. Взрослые нынче дети, — и тяжело вздохнула.

Через неделю она принесла несколько общих тетрадей и две коробки цветных карандашей, которые ей удалось где-то раздобыть.

— А букварь мы сами сделаем, — сказал Сабир. — Были бы тетради…

Развернув перед собой Сережину книжку, он принялся при тусклом свете коптилки перерисовывать картинки в тетрадь. Там, где были печатные буквы, он выводил печатные, прописи — прописью. Рисунки он скопировал мастерски, получилось, как в настоящем букваре.

Вскоре подпольную советскую школу в селе стали посещать и соседские ребятишки. Учеников набралось пятнадцать, и каждому Сабир изготовил самодельный букварь.

— Школа у нас образцовая, все отличники и ударники, — говорил Павел. — Ни одного троечника.

Детишки и вправду учились с большой охотой, выполняли все задания. К избе Евдокии Васильевны пробирались тайком, по одному, но всегда к строго определенному часу. Павел и Сабир учили их не только грамоте, но и мужеству и любви к Родине, ненависти к врагам, говорили о том, что недалек день освобождения и полного разгрома фашизма, рассказывали о несгибаемой воле советских людей, о лагере военнопленных, из которого они бежали, не склонив голову перед врагами. Да они и сами олицетворяли собой волю и стойкость советских воинов…

Наступил ноябрь 1943 года. Фашисты вывесили приказ, запрещающий жителям села появляться на улицах без специального пропуска. Тот, кто нарушит приказ, будет расстрелян на месте. Оккупанты боялись приближающегося праздника — двадцать шестой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Занятия в школе пришлось прервать. Теперь один только Сережа проводил в подполе у своих учителей целые дни.

— Неужто так и будем сидеть сложа руки? — злился Павел. — Как мыши в подвале. Неужто ничего но придумаем, чтоб отметить праздник?

Сабир, машинально листавший самодельный букварь, вдруг воскликнул:

— Придумал!

— Что? — обернулись к нему Павел и Сережа.

Сабир показал на портрет Ленина:

— Я перерисую портрет Владимира Ильича Ленина несколько раз, а ты напишешь под ним поздравление с праздником Октября…

— Ну и что дальше?

— А дальше Сережа с товарищами ночью расклеит портреты по селу.

— Молодец, здорово придумал, дружище! — Павел хлопнул Сабира по плечу. — Это будет нашим подарком друзьям!

— И гостинцем посильнее бомб и гранат фашистам, — засмеялся Сабир.

В канун праздника несколько портретов Ленина были готовы. Поздно вечером друзья передали их Сереже и его брату Коле. С ними пошла и Галя.

— Только, глядите, осторожнее, не попадитесь, — напутствовал ребятишек Павел.

Ребята ушли.

— Надо бы нам самим пойти, да с нашими ранами все провалим, — добавил Сабир и вспомнил слова Евдокии Васильевны: «Взрослые нынче дети».

Евдокия Васильевна ничего не знала. На заре, спустившись в подпол с котелком постного борща, она пожаловалась, что Сережа не вернулся домой.

— Наверное, заночевал у Коли с Галей, — сказал Павел, скрывая охватившую его тревогу.

— Одна надежда… — вздохнула Евдокия Васильевна. — Неспокойно у меня на сердце, боюсь за него. Немцы чем-то встревожены, лютуют, ироды…

— Ничего, придет и наш праздник, — ответил Сабир.

— Ох, скорее бы!..

В это время на улице грохнули выстрелы.

— Это еще что за напасть! — всполошилась Евдокия Васильевна, кинувшись наверх.

Но стрельба сразу прекратилась. Воцарилась тишина. Павел и Сабир не находили себе места. Неужели что-нибудь случилось с ребятами? Не в них ли стреляли?

Время тянулось медленно, минута казалась часом. Наконец скрипнули над головой половицы, еще через мгновение в подпол спустился Сережа.

— Со щитом? — спросил Павел.

— Порядок! — радостно отозвался мальчик.

У бойцов отлегло от сердца.

— Все портреты расклеили, — возбужденно рассказывал Сережа. — Один даже на забор старосты, фашистского прихвостня. Прямо рядом с фрицевским приказом. Кто утром мимо пройдет — полюбуется.

— А немцы не заметили?

— Один часовой мельком увидел нас и пальнул, да мы мигом за избу и огородами — к тете Кате на печь.

— Молодцы!

— А еще новость, — перешел Сережа на шепот, — всем новостям… Тетя Катя сказала, что наши уже близко.

— Правда?! — разом воскликнули Павел и Сабир.

— Правда. Вчера и сегодня через село много немцев прошло на запад. Тетя Катя говорит, это наши их гонят.

— Наши, — улыбнулся Сабир.

— Значит, скоро опять будем заниматься? — спросил Сережа.

— Значит, скоро! — ответил Павел.

На этом Колина мать прервала свой рассказ.

— Больше я ничего не знаю. В тот вечер мы с Колей ушли в лес. Павел и Сабир уговаривали уйти в эти тревожные дни и Евдокию Васильевну с Сережей. Но они не решились оставить раненых, — сказала женщина.

Лейтенант Сафо Сангинов поблагодарил ее. Вскоре он узнал и продолжение истории.

Перед самым отступлением, обнаружив расклеенные портреты Ленина, гитлеровцы начали повальные обыски. Не пропустили они и избы Евдокии Васильевны, нашли подпол и схватили Павла и Сабира… К счастью, самой хозяйки и Сережи в тот момент не было дома.

Сережа видел, как фашисты поволокли бойцов в сарай, слышал, как орали на них, и потом послышались такие близкие голоса Павла и Сабира:

— Да здравствует Великий Октябрь!

— Да здравствует наша Родина!

Затем все стихло. Немцы ушли из сарая. Сережа тотчас кинулся туда, но, видно, поспешил: какой-то фашист оглянулся, увидел его, гаркнул вслед ему:

— Хальт! Хальт! — и выстрелил.

Сережа схватился за ногу, гитлеровец подбежал к нему и выстрелил второй раз.

Здесь, у сарая, и нашла его мать. Здесь увидели его лейтенант Сафо Сангинов, весь взвод, все жители села, сбежавшиеся на душераздирающий крик матери.

Сангинов продолжал расспросы, пытаясь узнать фамилии Павла и Сабира, откуда они родом, где служили, чем занимались до войны… Но был получен приказ, и лейтенант вместе со своими бойцами выступил из села, преследуя отступающих фашистов.

Перевод Н. Турской.

ЮНЫЙ КУЗНЕЦ

В кавалерийской части, сформированной в первые месяцы войны в столице нашей республики, служил человек по имени Очил и прозвищу Кузнец. Он был умелым воином, искусным наездником. Держался на своем горячем гнедом коне, точно слитый с ним, а саблей владел, говорили, как сказочный богатырь Рустам, и не было занятия, чтобы его не хвалили за это.

Кроме того, он славился умением хорошо подковать лошадь. Когда бы бойцы эскадрона ни обращались к нему, у него всегда находились подковы и он никому не отказывал, а вскоре и сам стал регулярно осматривать всех эскадронных коней и менять стершиеся подковы. Никто не знал, где он их берет. Удивлялись даже профессиональные кузнецы из полковой мастерской, которые часто простаивали без дела именно из-за того, что не хватало подков. Очил выручал и их.

Однополчане восторгались Очилом и в то же время ломали головы над его тайной. Сам Очил от прямого ответа уклонялся, говорил:

— Есть у меня интендант-снабженец, — и посмеивался в густые черные усы.

Но в один из вечеров все раскрылось.

В тот вечер у входа в место, где за высокой оградой располагалась наша часть, появился смуглый, крепко сбитый, приземистый паренек лет тринадцати-четырнадцати. На плече у него висел тяжелый хурджин.

— Кто такой? — спросил его часовой.

— Я Одил, младший брат красноармейца Очила, — ответил паренек.

— Как фамилия брата?

— Фазылов.

Часовой стал сверяться со списком, но тут появился старшина, он узнал Одила, сказал часовому:

— Это брат Очила Фазылова, бойца второго эскадрона, который подковывает нам коней, — и спросил мальчугана: — Что у тебя такое тяжелое-претяжелое в хурджине? Аж согнулся!..

Одил опустил хурджин к ногам, улыбнувшись, ответил:

— Военное снаряжение.

— Что еще за военное снаряжение? — прищурился старшина.

— Это военная тайна. Я не могу открыть ее, спросите у брата, — сказал Одил.

Старшина испытующе просверлил его взглядом, потом сам сходил за Очилом и в его присутствии велел открыть хурджин, обе сумы которого оказались набитыми подковами.

— Так-ак, — промолвил старшина, нахмурившись, и строгим тоном спросил: — Где ты набрал их?

— Сами наковали! — ответил Одил.

— Чего-чего? Сами? — изумился старшина. — Да под силу ли тебе это дело?

Одил сказал, потупившись:

— Дело-то, конечно, трудное, да ведь надо. Как говорит мой старший брат, это боевое задание. А боевое задание положено выполнять.

— Ишь ты! — только и покачал головой старшина.

Как выяснилось, Одил, выполняя поручение своего старшего брата, Очила, собрал нескольких друзей и вместе с ними наладил производство подков в домашней кузне, которая осталась братьям в наследство от отца. Ребята работали после уроков, и раз в неделю или в десять дней Одил приносил то, что успевали сделать за это время, Очилу.

Вся наша кавалерийская часть была взволнована этой историей. Мы восторгались Очилом и его юным братом, писали о них в письмах домой, своим младшим братьям, а кто — и маленьким сыновьям, желая, чтобы они росли такими, как юный кузнец Одил.

Кстати сказать, именно после этой истории за Очилом Фазыловым закрепилось прозвище Кузнец. А его брата мы стали называть сыном эскадрона. Командир нашей кавалерийской части полковник Смирнов вручил Одилу перед строем, как награду, витую плетку из настоящей кожи и с рукояткой, украшенной серебряной насечкой. Когда-то, в годы гражданской войны, будучи рядовым бойцом, он тоже получил ее в награду за храбрость, проявленную в боях с врагами революции.

— Пусть этот подарок напоминает тебе всегда о том, что наш советский народ непобедим потому, что он предан беззаветно своей любимой Родине, весь — от мала до велика, — сказал полковник Смирнов, обняв Одила.

Наши кони мчались в атаку, высекая копытами искры.

Перевод Л. Кандинова.

ДЕВОЧКА ИЗ СТАЛИНГРАДА

Машеньку мы увидели на фронтовой дороге. Худенькая, измученная, в ситцевом сарафанчике и разбитых туфельках, она одиноко брела в сторону Сталинграда. Был жаркий августовский день 1942 года. Гитлеровские захватчики рвались к городу на Волге, день и ночь забрасывали его бомбами, снарядами и минами. Небо над ним было закрыто густыми черными клубами дыма.

— Откуда ты идешь, Машенька? — спросил девочку командир нашей части, посадив ее рядом с собой в кабину и узнав, как звать.

— С хутора, где жила моя бабушка. Вчера гитлеры убили ее, а я смогла убежать, — сказала Машенька, зажав в кулаке кусок хлеба и сахар, которым мы ее одарили.

— А где папа и мама?

Машенька всхлипнула.

— Убило их бомбой на работе, на тракторном заводе, — проговорила она сквозь слезы, которые ручьями покатились по ее осунувшемуся, изнуренному лицу.

Больше мы ни о чем не расспрашивали. Командир приказал поставить девочку на довольствие как дочь нашего стрелкового полка.

— Потом, когда представится возможность, отправим ее в тыл, определим в детский дом, — сказал он.

Но возможности такой не было: наш полк с ходу был брошен в бой, отразил несколько фашистских атак и закрепился, держа оборону, на одном из участков Сталинградского фронта.

Бои шли каждый день, иногда и ночью. Наконец, выдохнувшись, фашисты окопались напротив и тоже, как и мы, стали готовиться к решающему сражению.

Машенька к тому времени освоилась с окопным бытом, солдатской жизнью и стала незаменимой помощницей нашим медицинским сестрам и кашеварам. Часто с тем или иным взводом она уходила в балку и вместе с бойцами тренировалась в стрельбе по мишеням из винтовки, пистолета и автомата. У нее оказались зоркие глаза и твердая рука. Научилась она и метать гранаты.

В один из дней командир нашего батальона получил приказ разведать вражеские позиции. Машенька в тот момент прибирала у него в блиндаже и, услышав приказ, сказала, что хорошо знает эти места и может пойти провожатой с нашими разведчиками.

— Еще чего не хватало! — сказал командир батальона.

— Честное пионерское, я знаю эти места, как свой дом, — повторила Машенька. — Сколько раз ходила тут к бабушке!..

— Нет, — отрезал командир. — Мала еще, не имеем права подвергать твою жизнь опасности.

— Мала? — обиделась Машенька. — Уже тринадцать минуло, скоро будет четырнадцать, и все мала? Я тоже хочу мстить фашистам за маму и папу, за свою бабушку.

— Не спорь с командиром, раз считаешь себя бойцом, — строго и наставительно произнес командир батальона; глаза, однако, смеялись.

Но через несколько дней ему пришлось-таки вспомнить Машенькины слова, так как разведчикам не удавалось перейти линию фронта. Командир вызвал девочку и попросил рассказать, каким путем она смогла бы провести наших бойцов в тыл к фашистам. Машенька объяснила, но стало ясно, что без провожатого можно заблудиться, и командир скрепя сердце решился отправить ее вместе с разведчиками.

— Да вы не бойтесь, все будет хорошо, — заверила его девочка.

И действительно, наши разведчики удачно проникли вместе с Машенькой в деревню Сухая Балка, добыли нужные сведения и даже привели двух «языков» — гитлеровских вояк, которые дополнили своими показаниями данные разведки.

С тех пор Машенька стала часто ходить с нашими бойцами в гитлеровский тыл, а потом — и одна и всегда успешно выполняла задания. Всякий раз, как она возвращалась, мы облегченно вздыхали и окружали ее тесным кругом, расспрашивая, что она видела и слышала. Мы стали называть ее сталинградкой. Так и обращались:

— Ну, милая сталинградка…

К сожалению, ей не пришлось дожить до победного завершения Сталинградской битвы. Однажды она пошла на разведку в деревню Ерзовка и, увы, не вернулась. Мы казнили себя за это и клялись вновь и вновь не знать пощады к жестокому и подлому врагу.

После освобождения Ерзовки жители села рассказали нам, что ее задержали немецкие часовые и привели в избу к своему офицеру. Фашисты, оказывается, давно искали человека, который провел бы их в тыл к нашим. Офицер топал ногами, кричал, что повесит Машеньку как партизанку и шпионку, избивал ее и тыкал горящим концом сигареты в лицо. Тогда Машенька пошла на хитрость: сказала, что ладно, проведет, лишь бы не били больше.

Следующая ночь выдалась темной, и Машенька повела гитлеровцев оврагами, которыми пришла. Офицер ни на шаг не отставал от нее. Но Машеньке все-таки удалось обмануть его. Завидев впереди копну сена, в которой спрятала, перед тем как идти в село, гранату, она шепнула офицеру:

— Ложитесь, тут надо ползком…

Фашисты залегли. Машенька поползла вперед. Она успела взять гранату и сказала гитлеровцам:

— Теперь вставайте, не бойтесь.

А едва те поднялись, Машенька выдернула из гранаты кольцо и метнула им под ноги. Взрывом убило четырех фашистов, в том числе и офицера, нескольких ранило. Но кто-то из гитлеровцев успел выпустить в отважную девочку автоматную очередь.

Своих фашисты наутро похоронили, а тело Машеньки оставили в овраге на съедение степным зверям. Но ночью кто-то из жителей села пробрался туда с риском для жизни и предал тело девочки земле. Холмика насыпать не стал, пометил лишь то место камнями.

Мы, однополчане Машеньки, перезахоронили ее в центре Ерзовки, на площади возле бывшего клуба, где до войны размещался и сельсовет. Говорю «бывшего» потому, что фашисты, удирая, взорвали здание.

На могиле, украсив ее цветами, мы поставили деревянный обелиск, на котором написали масляной краской:

«Вечная слава тебе, отважная сталинградка Машенька Мельникова!

Родилась 15 марта 1930 года. Пала смертью храбрых 21 октября 1943 года».

Трижды просалютовав оружейными залпами, мы пошли вперед, на запад, громя врага, и те, кому выпало счастье дойти до Берлина, вспомнили там наряду с другими павшими друзьями и имя Машеньки Мельниковой, написав ее имя на одной из колонн фашистского рейхстага.

Перевод Л. Кандинова.

ДРУЗЬЯ ТИМУРА

Тетушка Холис проводила на фронт троих из пятерых сыновей. Мужа ее тоже мобилизовали — отправили в составе рабочего батальона на Урал. Хоть и была в те годы много моложе и крепче, да все равно, оставшись с двумя малыми детьми на руках, хлебнула лиха, даже теперь не могла вспоминать без горьких слез.

— Если бы не пришли на помощь школьники, не знаю, что и было бы, — говорит тетушка Холис.

И вправду тяжело было кормить и одевать двух пятилетних малышей-близнецов Хасана и Хусейна. Пособия, которое получала как мать фронтовиков, едва хватало на хлеб, который давали по карточкам. А тут еще вернулся муж, отморозив на Урале ноги, лежал в госпитале — не пойдешь же навещать с пустыми руками?!

Словом, не знала тетушка Холис, что делать и как быть. Устроилась на работу в артель, где шили для воинов белье и одеяла, но не с кем было оставлять дома детей и приходилось с собой их водить. Но какая это работа, если дети мешают? А как им тяжело вставать по утрам, еще в сумерках, особенно в промозглые зимние месяцы!..

Тетушка Холис уже подумывала уйти из артели и заняться каким-нибудь надомным трудом, однако, вернувшись как-то вечером с работы, увидела, что ее ждут четверо ребят-пионеров.

— Тетя, мы пришли из школы помочь вам, — сказал один из них, высокий, круглолицый Сайфи.

Тетушка Холис удивилась. Не зная, что сказать, она недоуменно уставилась на пионеров и лишь потом, некоторое время спустя вымолвила:

— Я не знаю… Я никого не просила о помощи… Кто вас послал?

— Никто, мы сами пришли, — объяснил круглолицый Сайфи. — Мы из отряда «Друзья Тимура», который организован в нашей школе помогать тем, кому надо.

— Какого Тимура? — не поняла тетушка Холис.

Тогда выступил вперед коренастый, широкоплечий Саид и сказал, что Тимур — это герой повести известного советского писателя Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Он организовал пионерский отряд, который помогал семьям бойцов Красной Армии. Тем самым ребята помогали и Родине, вносили свой вклад в укрепление ее могущества.

— Мы тоже хотим быть такими же патриотами и поэтому создали в школе отряд под названием «Друзья Тимура», будем оказывать нужную помощь семьям фронтовиков, — сказал Саид.

— Всякую, какая нужна матерям и женам фронтовиков, — добавил Сайфи.

— Большое вам спасибо за заботу, ребята, — растроганно произнесла тетушка Холис и расцеловала их всех. — Только не знаю, о чем вас попросить, родные мои.

— Тетечка, — сказала тут черноволосая кудрявая Хосият, — мы слышали, что вы хотите оставить артель.

— А что же мне делать, деточка, коль за малышами приглядеть некому?

— Вы работайте спокойно в своей артели, а за вашими малышами мы присмотрим, пока не вернетесь с работы, — сказала Хосият. — Если разрешите, мы и готовить будем.

— А еще, — добавил до сих пор молчавший маленький и худенький Куддус, — мы позаботимся и о вашем муже. Некоторые наши пионеры как раз пошли в госпиталь навестить раненых. У нас там тоже тимуровский пост. Будем дежурить по очереди.

Тетушка Холис до того растрогалась, что даже всплакнула. Слезы навернулись на глаза помимо ее воли.

— Да стать вашей тете жертвой за вас, — промолвила она. — Сто раз спасибо вам и вашим учителям! — добавила она и пригласила пионеров в дом.

Здесь они удивили ее еще больше, протянув небольшой сверток с подарками, — шерстяными джурабами для малышей Хасана и Хусейна, теплым шарфом-самовязом для их отца и сшитыми из толстой бумазейки рукавицами для нее самой, тетушки Холис.

Тетушка не знала, как благодарить «друзей Тимура».

— Позвольте, милые, считать вас всех своими детьми да стать мне жертвой за вас, — приговаривала она сквозь слезы радости.

«Друзья Тимура» стали ее самыми верными друзьями и преданными помощниками. И тетушка Холис, и ее муж дядя Камол, трое сыновей которых не вернулись с войны, до сих пор считают Сайфи, Саида и Куддуса своими сыновьями, а Хосият — дочерью, и их детей называют своими внуками, такими же родными, как дети Хасана и Хусейна.

В грозные военные дни в нашем городе были сотни и тысячи друзей Тимура, оставившие по себе добрую память в сердцах многих и многих сегодняшних стариков.

Люди моего поколения думают о них с неизменной любовью и гордостью.

Перевод Л. Кандинова.

БУКЕТ

Осень. Природа сменила свои краски, оделась в золотой наряд. А солнце все еще жжет очень сильно, люди продолжают прятаться от него. На бирюзовом небе медленно плывут небольшие облачка. Неизменные шапки ледников, которыми покрыты касающиеся неба вершины Гиссарского хребта, как зеркало, блестят под ослепительными лучами. Ниже, в плодородной долине, — желтые и серые холмики. Это хирманы обмолоченной соломы и стога сена. С западной стороны, между двумя такими холмами, белой лентой проходит дорога, скрывающаяся в предгорной роще. С восточной стороны к той же роще идет другая проезжая дорога. Она тянется через широкие хлопковые поля, поля «белого золота».

В тенистой роще, между горой и полем, белыми домиками рассыпался кишлак Чор-Дара. Люди, которые здесь живут, работают с утра до захода солнца на хлопковых полях и на уборке хлеба и возвращаются в кишлак, когда на небе появляется первая вечерняя звезда.

Быстрая речка несется с гор, стремительно разбиваясь о каменную глыбу. Сердясь и пенясь, она разделяет кишлак Чор-Дара на две части. И на обоих берегах ее стоят одинаковые маленькие квадратные домики, огороженные глинобитными стенами.

В центре кишлака, кроме здания школы, бани, красной чайханы, стоит еще большой дом с верхней террасой. Этот дом невольно обращает на себя внимание отделкой, величиной и необыкновенно красивым цветником. Когда-то дом принадлежал хозяину всех окрестных земель Олимбаю. Олимбай до 1920 года был крупным землевладельцем, и все население кишлака Чор-Дара батрачило на него. Теперь в одной половине дома находится правление колхоза, а в другой живет семидесятидвухлетняя Фазилат, мать Навруза, бывшего батрака Олимбая. Это ее окна выходят на красивый цветник, выращенный заботливой рукой.

В один из ясных осенних дней тетушка Фазилат, согнувшись и постукивая палкой, вышла из дома. Одета она была в яркий праздничный халат, на голове — белый шелковый платок, а в руке — что-то большое, завернутое в марлю.

Тетушка Фазилат шла спокойно, не спеша, как когда-то, в дни молодости, ходила по большим праздникам к соседям на туй.

Голос с верхней террасы задержал ее:

— Эй, тетушка, куда это вы собрались?

Тетушка Фазилат переложила палку в левую руку, а правой заслонила глаза от солнца. С трудом разглядев на террасе человека, ответила:

— На кладбище, сынок.

— Разве еще один год прошел? — удивленно спросил он.

— Да, сынок…

Старуха вышла со двора и, повернув направо, потихоньку пошла вдоль арыка в сторону холма. Возле старой чинары она присела отдохнуть. Шагах в двадцати от чинары была деревянная ограда, за ней небольшой зеленый могильный холмик, над которым возвышался мраморный обелиск.

Передохнув, старуха подошла к могиле и, оглядев ее, присела с краю. Губы ее задрожали, на ресницах показались слезы. Когда Фазилат воздела руки для молитвы, невдалеке послышались шаги. По дороге шли трое молодых солдат. Один таджик, двое других — русские. Увидев старуху, они остановились.

— Видно, молится… — произнес вполголоса один из русских.

— Наверное, тут похоронен кто-то из ее родственников, — откликнулся второй и, подойдя ближе, нагнулся к памятнику, прочел:

«Здесь покоится красноармеец Павел Матвеевич Игнатов. Год рождения 1900 — год смерти 1920».

— Могила русского бойца! Какое отношение имеет к ней эта женщина?

— Мать, что ты здесь делаешь? — спросил таджик.

— Чту память умершего, сынок, — ответила она.

Юноша-таджик перевел товарищам ответ старухи. Они попросили его узнать подробней, почему она здесь.

— Кем вам приходится Павел Игнатов, тетушка? — спросил таджик.

— Я назвала его Наджотом[16], — вздохнула старуха. — Он был моим названым сыном. Не жалея жизни, сражался за нас.

Взгляд старухи застыл на мраморе надгробия, и она продолжала:

— В который раз рассказываю об этом, дети! Не скрою и от вас эту историю, она — зеркало жизни.

Тетушка Фазилат села возле памятника и пригласила парней сесть рядом с ней. Прежде чем начать свой рассказ, она спросила, откуда они пришли. Молодой воин-таджик объяснил, что все они служат в одной части, которая недавно прибыла в окрестности этого кишлака. В свободное время они бродят по холмам, забрели вот и сюда.

— Хорошо, дорогие, дай бог вам здоровья и благополучия. Пусть руки ваши будут сильными, а меч острым! — начала старуха. — Послушайте внимательно то, что я вам расскажу и передайте своим товарищам. Пусть все узнают историю этого храбреца.

Когда наш притеснитель — эмир бежал от тех, кого угнетал, и прислал на нашу голову басмачей, хозяин наш Олимбай присоединился к ним. Я прислуживала у него в доме. Бай потребовал, чтобы мой восемнадцатилетний сын вступил в ряды басмачей. Но мой Навруз не согласился. Тогда проклятый бай заточил его в темницу. Целый месяц истязали его, но он был тверд.

Наконец и у нас над головой взошло солнце. Воины, такие же, как вы, прогнали из кишлака бая и басмачей. В тот же день моего бедного Навруза освободил вот этот самый боец, который спит теперь в могиле. Я не знала, как благодарить смелого воина, утешившего сердце матери, целовала ему руки. Тогда-то и назвала его Наджотом. Мой сын тоже обнимал своего спасителя. Красноармейца очень взволновала наша радость, моя благодарность, и он сказал: «Мы породнимся с твоим сыном, будем нареченными братьями».

Но недолго был мне утешением второй, названый сын мой. Несчастный не увидел долгой жизни, басмачи в тот же вечер убили его. Похоронили его здесь, и я обещала командиру, что, пока жива, буду приходить сюда, молиться за него, следить за могилой.

— А ваш сын где? — спросил молодой таджик.

— Мой Навруз погиб на войне с Гитлером.

Тетушка Фазилат дрожащими руками вынула из-за пазухи несколько бумажек. В одной из бумаг сообщалось о героической гибели Навруза под Сталинградом. Тут же было свидетельство о награждении его орденом Отечественной войны первой степени и последнее письмо Навруза.

Когда рассказ подошел к концу, тетушка Фазилат развернула белую марлю. В ней оказался яркий букет цветов, выращенных тетушкой Фазилат. Она положила цветы на могилу, потом наклонилась и поцеловала землю.

Трое советских воинов молча сняли пилотки и склонили головы перед могилой героя давно прошедшей битвы за свободу и счастье людей.

Осенний ветерок доносил до них запах лежащих на могиле цветов.

Перевод Н. Турской.

БРАТЬЯ

Почтальонша вошла во двор, нарочито громко хлопнув дверцей.

— Тетушка Муслима! О-ой, тетушка Муслима! — позвала она. — Вам письмо. Получите и радуйтесь!

— А?! — встрепенулась тетушка, едва заслышав голос, и выскочила из дома, впопыхах надев правую галошу на левую ногу, а левую — на правую. — От кого, милая? Хамдамджона?

— От кого же еще? — засмеялась почтальонша. Протягивая сложенное треугольником письмо без марки, она пошутила: — А может, вам пишет еще и какой-нибудь дядя?

Тетушка Муслима улыбнулась.

— Не-ет, милая, — протяжно, чуть нараспев произнесла она. — Мне два моих сына дороже ваших дядей, на которых намекаете. Пусть мои сыновья будут здоровы, я уж как-нибудь проживу под их крылом. Пусть они живут долго и счастливо, и не видеть мне их печалей-страданий!

— Я пошутила, — сконфузилась почтальонша. — Не обижайтесь, пожалуйста.

— Знаю, милая, знаю, что шутите. Неужто не понимаю? Пройдем лучше в дом, выпейте хоть пиалу чая. Вижу по вашему лицу, как вы устали. Отдохните немного, переведите дух. Пожалуйте, милая! — пригласила ее тетушка Муслима.

Но почтальонша, поблагодарив за сердечность, сказала, что у нее много работы и мало времени, и добавила:

— Да и как войти в дом-то в этаком наряде — грязных сапогах, замызганной одежде? Пока счистишь налипшую грязь, кончится день. А мне еще ребеночка кормить, — вздохнула она. — В другой раз посидим, дорогая тетушка. Спасибо. Специально приду поговорить. Соскучилась по доброй беседе.

Тетушка Муслима проводила ее за калитку, пригласила заходить, не стесняясь, и, когда почтальонша скрылась в соседнем переулке, стала выглядывать младшего сына Амона, которому вроде бы пора было возвращаться из школы. На дороге не было видно ни одного ученика.

«Наверно, учитель задержал», — подумала тетушка Муслима и вернулась в дом, прижимая письмо к груди.

Она не находила себе места, кружила по комнатам, словно в поисках чего-то крайне нужного, разглаживала письмо, целовала, всматривалась в строчки, выведенные рукой сына, сыночка, и казнила себя за то, что в свое время не училась грамоте — боялась злых языков, проклятий и угроз приверженцев старины, врагов новой жизни, не пошла, как большинство сверстниц, на женские курсы по ликвидации безграмотности. Теперь только тем и утешалась, что ее покойный муж Хайдар ничего не жалел для того, чтобы учились сыновья Хамдам и Амон. «Ваше дело — учиться», — говорил он ребятам; завещал это им и умирая. Его заботы и заветы не пропали даром. Старший сын Хамдам окончил десятилетку, пошел на военную службу и вот уже три года воюет с проклятыми гитлеровскими извергами, командует, как писал сам, расчетом противотанкового орудия. Радует хорошей учебой и младший сын Амон. Ему пошел пятнадцатый год, ходит в восьмой класс…

Нетерпеливо ждавшая тетушка Муслима сразу же услышала скрип калитки. Она метнулась к окошку, увидела Амона и побежала навстречу, зажав письмо в руке.

Амон, худой и жилистый, с большими глазами в длинных ресницах и пушистыми черными бровями, шел по выложенной битым кирпичом дорожке. Старенький портфель он нес, перекинув через плечо. Сапоги его, как у почтальонши, были в грязи: всю ночь шумел ливень, сельские улочки развезло.

— Ой, Амонджон, почему задержался? — спросила мать.

— Ничего не задержался, — ломающимся баском ответил Амон. — Как всегда, было шесть уроков.

— Шесть? — переспросила тетушка Муслима.

Отдавшись всеми мыслями письму, которое пришло с фронта от Хамдамджона, тетушка Муслима потеряла счет времени. Полчаса ожидания Амона показались ей чуть ли не целым днем. «Стара стала, сохнут мозги», — подумала она и в душе попросила у сына прощения за напрасный укор.

— Скорей, сынок, разувайся, входи в дом, от твоего брата письмо. Почитай-ка, что он пишет, здоров ли, цел ли?

— Когда пришло? — спросил Амон, сняв один сапог и поспешно скидывая второй.

Но что-то случилось, сапог будто приклеился к ноге.

— Ух, проклятый, снимайся же, — пробормотал Амон, красный от натуги, и, привалившись к косяку, начал стаскивать сапог руками.

— Недавно принесла Каромат, — ответила мать на его вопрос.

— Что пишет? — сказал Амон, забыв, что мать неграмотна.

— Да если бы я могла читать, как ты, разве ждала бы тебя столько? — Мать вздохнула.

Разделавшись наконец-то с сапогом, Амон побежал к рукомойнику, быстро ополоснул руки и, взяв у матери письмо, глянул на обратный адрес. Номер полевой почты был другой. «Перевели в новую часть», — подумал Амон и, разворачивая треугольник, сел на низенький подоконник, ближе к свету, и стал читать про себя.

— Э-э, ты вслух читай, я тоже сгораю от нетерпения, — сказала мать, опускаясь на ковер в ногах у сына. — Ну!..

«Моя любимая мамочка! — громко прочитал Амон. — Мой дорогой братишка! Шлю вам, мои родные, свой пламенный привет с западной государственной границы нашей Родины, где мы снова, спустя три года, водрузили наш славный красный флаг. Три года тому назад бешеные гитлеровские орды пересекли ее в этих местах, вероломно напав на нашу землю, и словно бы черные грозовые тучи затянули небо над нею, и слезы, тревоги и горе вошли в каждый дом. Но благородная ярость многонационального советского народа вскипела, как волна, и ураганным ветром разорвала тучи, погнала их назад, на запад. Теперь небо нашей Родины снова чистое, а земля ее свободна — мы изгнали фашистскую нечисть. Теперь наши орудия нацелены на гитлеровское логово, и предстоят новые тяжелые бои, чтобы разбить его до конца. Враг, надеясь вернуть утраченные позиции, дерется с яростью обреченного зверя, исступленно, как сумасшедший, бросается в атаку за атакой. Вот он снова открыл огонь из минометов и пушек, снова пытается бомбить. Очевидно, скоро пойдет в очередную, сегодня уже девятую контратаку, и придется мне заканчивать это письмо после боя. Многое хочется написать, о многом расспросить, да не дает проклятый враг. Вот и команда: «Все к орудиям!» Бегу к своей пушке…»

Прочитав эти последние слова, Амон вдруг умолк. Но его глаза не отрывались от письма. Он стал бормотать что-то себе под нос, и мать, как ни напрягала слух, не могла разобрать ни слова и раздраженно сказала:

— Да читай же погромче, ничего не слышу!

— Тут по-русски написано, — ответил Амон, не поднимая глаз.

— Ну и что ж, что по-русски? Все равно читай. Хоть и не пойму, да будто голос услышу родного. Читай!

— Сейчас. Разберу, потом, — промолвил Амон, и голос его предательски дрогнул.

Мать всполошилась:

— Что? Что там? Не тяни ты душу!

— Не знаю, трудно читать…

— Ну скорей разбирай!..

Разобрать было и вправду трудно, потому что дальше письмо писалось другой рукой, мелкими, тесно лепившимися друг к другу буквами. Как выяснилось из приписки в самом конце, продолжила его по просьбе Хамдама медсестра санитарной части гвардейского артиллерийского полка Оксана Шевчук. Под диктовку она написала:

«Братишка мой, дорогой Амон! Когда дойдешь до этого места, придумай что-нибудь для мамы, чтобы не узнала этого. Пришлось мне оборвать письмо на середине, так как мы с товарищами отражали девятую за день контратаку фашистов. Бой был тяжелым. Из моего расчета одного бойца убило, троих тяжело ранило, в том числе и меня. Осколки и пули угодили в голову, ноги и руки, не могу шевелиться. Если выживу, непременно свидимся, а иначе — поминай своего старшего брата, который так любит тебя, добром и знай, что он был верен солдатской присяге и долгу до последнего дыхания, им можно гордиться. Береги нашу маму!

Горячо обнимаю тебя и крепко-крепко целую,

твой брат Хамдам. Октябрь 1944 г.».

Слезы застлали глаза Амона. Мать, не сводившая с него взора, разом изменилась в лице. К горлу ее подкатил горячий комок, во рту пересохло, на лбу выступила испарина.

— Что случилось? — произнесла она, с трудом ворочая языком.

— Брата ра…ранило, — вымолвил Амон, запнувшись, и одна за другой закапали на письмо слезинки.

Тетушка Муслима тоже не сдержалась, всхлипнула, схватившись рукой за сердце.

— Живой? — с надеждой спросила она осевшим голосом.

Амон кивнул головой.

Охваченные печалью, мать и сын прижались друг к другу, по щекам их катились слезы.

В это время на солнце наплыла огромная темная туча, и все вокруг померкло, по крышам и оконным стеклам забарабанили крупные капли холодного осеннего дождя.

Тетушка Муслима смотрела в окно, и казалось ей, что потемнело не на дворе, а у нее в глазах.

Но вот солнце прорвало темную завесу, и его лучик упал на голову Амона. Сумерки стали рассеиваться вместе с тучей, земля вновь озарилась ярким светом.

— Ох! — вырвался из груди тетушки Муслимы тяжкий вздох, который словно бы облегчил сердце. Утирая слезы, она сказала: — Ладно, сынок, нехорошо оплакивать живого. Пусть ранен, искалечен, главное, что жив. Жив ведь?

— Жив.

— Значит, повезло. Это счастье. Сядь, Амонджон, ответь брату, поддержи его дух. Ему очень нужно сейчас ласковое слово.

Амон пересел с подоконника за письменный стол, который своими руками смастерил отец еще в ту далекую пору, когда Хамдам пошел в школу, и начал ответное письмо такими словами:

«Привет от верного младшего брата славному, храброму и стойкому старшему брату!»

Но письмо это не дошло до Хамдама.

Дней десять спустя на имя Амона пришел толстый серый конверт, в котором оказалось большое письмо — почти на десяти листах, исписанных с двух сторон, от командира гвардейского артиллерийского полка, где служил командиром противотанкового орудийного расчета Хамдам. Письмо было посвящено описанию подвига, совершенного, как подчеркивалось, «отважным сыном нашей Советской Родины, героем Хамдамом Хайдаровым».

«Был один из хмурых октябрьских дней, — писал командир. — Дул пронизывающий ветер, сыпал мелкий дождик, то и дело переходивший в мокрый снег. Наши войска безостановочно гнали гитлеровских захватчиков и вышли на один из участков западной границы СССР. Среди бойцов, изгонявших врага с последних метров нашей священной земли, был и ваш брат, гвардии старший сержант, наш боевой друг и товарищ Хамдам Хайдаров.

Когда мы вышли на границу, Хамдам Хайдаров, как и весь полк, поклялся, что будет бить гитлеровцев с еще большей энергией, будет рваться вперед, не жалея сил и не щадя жизни, чтобы только приблизить грядущий день великой Победы. Все бойцы с честью сдержали клятву. В тот день фашисты двенадцать раз бросались в контратаку, однако добиться поставленной цели не смогли. Мы разбили их и пошли дальше на запад, вступили на территорию проклятых фашистов.

Особенно жестокой была, как теперь вспоминается, девятая контратака гитлеровцев. Десятки танков и самоходных орудий бросили они на наши рубежи. Мы перекрывали им дорогу заградительным огнем. Но они не считались с потерями, лезли напролом. В разгар сражения Хамдам Хайдаров получил приказ переменить позицию — занять со своим орудием место на возвышенности, что примыкала к нашему правому флангу, и с помощью радиотелефона корректировать огонь полковых батарей, а если противник попрет и на эту возвышенность, то принять бой, удерживать ее до тех пор, пока подойдет подмога.

— Задача ясна, товарищ гвардии майор, — сказал Хамдам Хайдаров. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте, — ответил майор. — Желаю удачи, — и крепко пожал на прощание руку Хайдарова, одного из самых отважных своих бойцов.

Хайдаров занял указанную ему позицию и вскоре стал сообщать командирам батарей точные данные для прицельной стрельбы. Эффективность нашего огня разом возросла. За каких-то тридцать — сорок минут мы подбили с десяток фашистских «тигров» и «пантер» — так устрашающе окрестили гитлеровцы свои тяжелые танки и самоходные орудия, которые теперь либо горели, либо пятились назад, не выдержав нашего заградительного огня.

Предпринимая обходный маневр, пять «тигров» ринулись на позицию Хамдама Хайдарова. Два танка перли в лоб, один обходил холм слева, два других справа. Этих последних расчет Хамдама вывел из строя первыми же меткими выстрелами. Холм окутался пылью и дымом. Фашистские танки, будто ныряя, как корабли в ураганный шторм, то появлялись, то исчезали из глаз. Выпущенные ими снаряды взорвались возле пушки Хамдама, и один из его товарищей — наводчик Петр Степанов был убит, двое тяжело ранены. Вышло из строя орудие. Остались только Хамдам и связист Александр Кузин, который находился в окопчике на склоне холма. Хамдам не растерялся, приказал Кузину вызвать огонь наших батарей к подножию холма, высчитал и назвал координаты. Телефонист передал их.

Все вокруг сотрясалось от мощных взрывов, казалось, раскололись земля и небо — такой силы открыли мы огонь, выручая товарищей. Но один танк все-таки стал карабкаться по пологому склону, надвигаясь на окоп, в котором укрывались связист и Хамдам, всей своей многотонной стальной махиной. Сквозь пыль и дым Хамдам разглядел, что прорываются еще пять или шесть гитлеровских чудовищ, и крикнул телефонисту в ухо:

— Саша, вызывай огонь на себя!

Телефонист быстро взглянул на него и произнес в трубку дрогнувшим на миг голосом:

— Огонь на себя…

— Громче, Саша, громче! Вызываем огонь на себя! Квадрат шесть тридцать шесть! Шесть тридцать шесть! Огонь на нас!

Телефонист повторял за Хамдамом, и едва только прокричал в трубку последние слова, как Хамдам вдруг вздрогнул и упал, будто подкошенный. Телефонист вскрикнул, метнулся к нему.

— Связь, Саша, держи связь, — преодолевая боль, вымолвил Хамдам. — Квадрат шесть тридцать шесть…

Снова вздрогнула земля от мощных взрывов. Это ударили наши орудия. Но Хамдам уже не услышал их, он потерял сознание. Телефонист Александр Кузин, склонившись над ним, торопливо перевязывал ему раны и приговаривал:

— Сержант, очнись… Очнись, сержант… Подбили и этот танк… еще один… Посмотри, сержант, горят, как сухая солома…

Однако Хамдам молчал, залитый кровью.

Геройский подвиг нашего славного боевого товарища Хамдама Хайдарова сыграл решающую роль в отражении атаки противника и помог нанести ему значительный урон в живой силе и технике. Хамдам не пощадил своей жизни. Мне, как командиру его гвардейского полка, горько сообщать вам, что через сутки он скончался от тяжелых ран, спасти, к сожалению, его не удалось. Мы все очень переживаем эту утрату и всем сердцем разделяем вашу скорбь. Примите, уважаемая мать Хамдама Хайдарова, и ты, его братишка Амон, наши глубокие соболезнования.

В заключение сообщаю, что приказом командующего за мужество и отвагу, проявленную в боях с немецко-фашистскими захватчиками, гвардии старший сержант Хамдам Хайдаров награжден орденом Отечественной войны первой степени и имя его навечно занесено в списки личного состава нашего гвардейского артиллерийского полка. Отныне оно бессмертно!»

Это письмо, пронизанное искренним восхищением Хамдамом и сочувствием к ним, произвело на Амона огромное впечатление. Ему казалось, что в эти минуты рядом с ним стоит мужественный и ласковый человек богатырского роста, утирает ему слезы и мягким, проникновенным голосом наставляет:

— Будь достойным светлой памяти брата, стань, подобно ему, верным сыном Отчизны…

Да, в своих письмах, адресованных на фронт брату, Амон не раз писал, что мечтает поскорее окончить школу и пойти, как пошел Хамдам, добровольцем в армию и тоже стать артиллеристом.

Теперь, прочитав рассказ командира полка о последнем бое Хамдама, Амон твердо решил, что не изменит мечте, претворит ее в жизнь, добьется права служить в том же полку, в котором служил старший брат.

— Эх, было бы мне сейчас восемнадцать или даже семнадцать лет, — сказал он матери, крепко обняв ее.

Прошло почти два с половиной года. Стояла весна. После короткой утренней грозы молодая листва на деревьях засияла своей первозданной красой. Вдоль полноводных ручьев, на холмах и пригорках расстилалась, сверкая серебром, шелковистая трава-мурава, а на зеленых склонах ближних и дальних гор ярко пламенели алые тюльпаны. В нежно-голубом небе не спеша плыли белые облака, похожие на хлопковые хирманы. Слух ласкали птичьи голоса — чириканье воробьев, щебетание ласточек, пение жаворонков; птицы весело и звонко строили гнезда. Как прекрасна была эта весна, вторая мирная весна после войны!..

Тетушка Муслима ехала в легковой машине с открытым брезентовым верхом в сопровождении миловидной женщины средних лет и молодого симпатичного офицера. Она ехала в ту самую гвардейскую артиллерийскую часть, под знаменем которой сражался Хамдам Хайдаров и которая после разгрома фашистской Германии была передислоцирована в наш южный край. Эта гвардейская часть была теперь крепко связана с боевой жизнью и светлой памятью ее старшего сына Хамдама. Вот уже несколько месяцев там исполнял свой патриотический долг ее второй сын Амон.

Проехали уже добрую часть пути, а тетушка Муслима так и не проронила ни слова. Спутнице ее, как видно, надоело долгое молчание, и она решилась нарушить его.

— Чего это вы все молчите, тетушка? — спросила она.

Тетушка Муслима посмотрела на спутницу.

— Ох, простите уж меня, старую! Залюбовалась красотой вокруг, забылась.

— Опьянели от весеннего воздуха? — пошутила, тихо засмеявшись, женщина.

— Долгой жизни вам, раис[17], с вами не соскучишься! — весело ответила тетушка Муслима. — Вечно шутите, и когда в почтальоншах ходили, и теперь, как раисом стали.

— Э, тетушка, как стала председателем сельсовета, все хочу научиться ходить с важным видом да говорить громовым голосом, как некоторые, — не получается. Кажется…

— И не получится! — убежденно произнесла, перебивая ее, тетушка Муслима. — Не к лицу вам ходить надутой. Ваше лицо красит улыбка. Недаром же у нас говорят, что избрали раисом красавицу розу. Вы, говорят, и своим видом, особенно улыбкой, и своим обхожденьем дарите людям радость.

— Скажете тоже, — сконфузилась женщина.

— Да нет уж, не скромничайте, сестричка, люди правы, — улыбнулась тетушка Муслима. — Возьмите, к примеру, меня. Всякий раз, как перемолвлюсь с вами словечком, словно открывается сердце и легче становится на душе.

Женщине было приятно, конечно, слышать такое, но виду она не подавала. Действительно, всегда улыбчивая, общительная и жизнерадостная, острая на язык, из тех, кто, как говорится, в карман за словом не лезет, на этот раз она проявила сдержанность. Ее звали Каромат Каримова. Всю войну, оставшись с грудным ребеночком на руках, она находила в себе силы и работать почтальоншей, и учиться в вечерней школе для взрослых. В конце победного сорок пятого года, уже после окончания школы, ее избрали председателем сельсовета, и люди вправду не могли нарадоваться ее характеру и тому, как горячо и умело повела она дело. Тетушка Муслима искренне высказала все, что думают и чувствуют жители кишлака.

— Оставьте, пожалуйста, эти разговоры, лучше о себе скажите что-либо, — перевела Каромат разговор.

— А что мне сказать о себе, коль я простая, обыкновенная старуха? — развела тетушка Муслима руками.

— Э, нет, теперь ваш авторитет выше, чем у всех раисов, — возразила Каромат.

— Как это так? Почему?

— Да вот хотя бы потому, что специально за вами прислали машину, а на руках у вас — приглашение, подписанное самим Председателем Президиума Верховного Совета республики и командиром части, генералом.

Тетушка Муслима вздохнула и после недолгого молчания сказала:

— Все это уважение и почет Хамдамджону…

В глазах ее, вокруг которых собрались морщинки, заблестели слезы. Каромат тут же принялась утешать:

— Не печальтесь, милая тетя. Конечно, с утратой не примириться, я понимаю. Но надо гордиться тем, что вы мать такого сына, имя которого вовек не забудется.

— Да, сам ушел, а имя его осталось, — сдерживая слезы, промолвила тетушка Муслима. — Иной раз думаю, что он где-то живой…

— Не где-то — в памяти людской! — горячо произнесла Каромат.

Она хотела сказать что-то еще, но тут машина, катившая уже по городским улицам, остановилась перед большими зелеными железными воротами и засигналила. Ворота тут же отворились.

— Вроде бы приехали? — спросила тетушка Муслима.

— Кажется, — ответила Каромат, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Машина, миновав ворота, покатила по тополиной аллее и в конце ее остановилась у крыльца белого приземистого домика. Молодой офицер, сидевший рядом с шофером, выскочил из машины и, открыв заднюю дверцу, сказал:

— Пожалуйста, прибыли!

Тетушка Муслима и Каромат, ступив на землю, огляделись. Домики вокруг были похожи один на другой, все чисто выбеленные, сверкающие вымытыми стеклами. Между ними зеленели цветочные клумбы, а вдоль дорожек виднелись щиты с плакатами, транспарантами, фотографиями и рисунками.

— Амонджон тоже, наверное, здесь, да, раис? — сказала тетушка Муслима.

— Здесь, наверное.

— А не видать что-то, а?

— Должно быть, не знает, что мы уже тут, — сказала Каромат, озираясь. — Выскочит сейчас откуда-нибудь.

Но не Амонджон, а еще один офицер появился перед женщинами, в ремнях, с пистолетом в кобуре на левом боку и с красной повязкой на правой руке. Он представился дежурным по части и, сообщив, что торжественное построение уже началось, пригласил следовать за ним на учебный плац.

— Вас уже ждут, дорогие товарищи, — прибавил он, сверкнув белозубой улыбкой.

Плац (а тетушка Муслима и Каромат впервые услышали это слово, не зная, естественно, что оно означает) оказался просторной площадью, на большей части которой выстроились ровными рядами воины. Впереди строя, у самой трибуны, обитой кумачом, круглолицый, широкоплечий солдат держал алое бархатное знамя с золотыми кистями и бахромой. Рядом с ним, по обе стороны, стояли двое других солдат — с обнаженными саблями.

Тетушка Муслима и Каромат прошли вслед за дежурным к трибуне, и тут им навстречу шагнул генерал — высокий богатырь с голубыми лучистыми глазами. Вся грудь его была в орденах и медалях. Вскинув правую руку к виску, он назвался, и тетушка Муслима, услышав слово «генерал», немного оробела. Да и Каромат тоже.

— Ассалому алейкум, — чуть слышно прошептали они генералу в ответ.

Он наклонился, взял руку тетушки Муслимы в свою и поцеловал ее, а потом крепко пожал руку Каромат и представил женщин худощавому смуглому мужчине в сером костюме в полоску и галстуке. Это был член правительства республики.

— Я счастлив познакомиться с вами, — сказал он тетушке Муслиме.

Женщины поднялись вместе со всем начальством на трибуну. Горны протрубили сигнал «Слушайте все!».

— Товарищи солдаты, сержанты и офицеры дважды орденоносного гвардейского артиллерийского полка! — начал речь генерал своим громовым голосом. — Сегодня у всех нас большой, торжественный и радостный праздник. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР на боевом знамени нашего подразделения, под которым славные артиллеристы громили в годы Великой Отечественной войны немецко-фашистских захватчиков, с честью пронеся его от берегов Волги до самого Берлина, появится третья награда — орден Боевого Красного Знамени. Под этим святым стягом не щадили жизни во имя свободы и счастья нашей Советской Отчизны немало отважных героев. Они показывали образцы патриотизма и интернационализма, совершали беспримерные подвиги, демонстрируя истинную верность идеалам коммунизма. Это были люди, о которых поэт сказал, что они своей жизнью и горем своих матерей платили за бессмертие нашего народа. Среди них — и наш прославленный воин, гвардии старший сержант Хамдам Хайдаров, подвиг которого вписан в историю полка золотыми буквами.

Сказав это, генерал повернулся к тетушке Муслиме и представил ее воинам, замершим в торжественном строю. Более тысячи глаз ощутила тетушка на себе, и от радостного волнения ее морщинистые щеки словно бы разгладились и зарделись. Она хотела что-то сказать, да не смогла.

— Мы низко кланяемся матери героя, — произнес генерал и, сняв фуражку, склонил свою большую седую голову перед тетушкой Муслимой.

Когда генерал закончил свою речь, к микрофону подошел член правительства республики и огласил Указ Президиума Верховного Совета СССР. Над плацем к небу трижды взметнулось могучее раскатистое «ура». Член правительства, сойдя с трибуны, направился к знамени. Музыка грянула марш. Знаменосец наклонил древко, и через несколько минут в углу алого полотнища засиял третий орден. Генерал тут же опустился на колено, медленно и торжественно поднес к губам край алого бархатного стяга. Затем ту же процедуру проделал командир полка.

— Видите, тетя, какое бесценное и святое это знамя, — сказала взволнованная Каромат.

— Вижу, сестра, вижу, — отозвалась тетушка Муслима, не сводя глаз с геройского знамени, и горделиво прибавила: — А не скажете, святой флаг в руках моего Амонджона?

Каромат, немного подумав, промолвила:

— Младший брат сменил старшего…

— Да, сестра, с того дня, как вы принесли последнее письмо от его старшего брата, Амонджон только и мечтал пойти в армию, — сказала тетушка Муслима и, увидев, что член правительства республики вновь подошел к микрофону, умолкла.

Член правительства несколько раз кашлянул в кулак, отпил из стакана глоток воды и произнес тихим, глухим голосом:

— Товарищи! Мне выпала честь вручить от имени Президиума Верховного Совета СССР на вечное хранение орден Отечественной войны первой степени, которым за мужество и отвагу, проявленные в боях за свободу и независимость нашей Родины, был посмертно награжден ваш славный однополчанин Хамдам Хайдаров, его матери, товарищу Муслиме Хайдаровой.

Тетушка Муслима, засмущавшись, бочком придвинулась к оратору и под звуки музыки, бурные аплодисменты и крики «ура» почтительно, двумя руками приняла орден и прильнула к нему губами.

— Скажите что-нибудь, — шепнула ей Каромат.

— Да что сказать-то из того, что хочу? Слов на сердце много, какое выбрать?

— Все равно, говорите.

Тетушка Муслима посмотрела на генерала и члена правительства республики, обежала глазами строй воинов, вздохнула и сказала в поднесенный к ней микрофон:

— Пусть никогда больше не будет войны! Пусть матери спокойно растят детей, а дети радуются жизни и становятся достойными людьми! Пусть всегда будет мир на земле!..

А потом состоялся парад, по плацу стройными колоннами, твердо печатая шаг, прошли воины части, и едва только миновали трибуну музыканты, как у ступенек появился смуглый парень, которому очень шла военная форма.

— Ой, радость моя! — воскликнула тетушка Муслима и бросилась обнимать юношу.

Это был ее сын Амонджон Хайдаров.

До позднего вечера гостили тетушка Муслима и Каромат Каримова у Амона и его боевых друзей. Они побывали в казарме, где в ряду солдатских коек стояла и аккуратно заправленная — не отличить от других — койка старшего сержанта Хамдама Хайдарова, над нею висел его портрет. По просьбе воинов тетушка Муслима рассказала о школьных годах старшего сына.

— Он любил учиться и трудиться, много читал, не чурался никакой работы. Был заботливым и ласковым… в общем, похожим на вас. Да-да, мои милые, я смотрю на вас и в каждом узнаю черты сына, — сказала тетушка Муслима, заключая рассказ.

— Всех их можете назвать своими сыновьями, — произнесла Каромат.

— Конечно, конечно, — закивала головой тетушка Муслима. — Все мои сыновья. С радостью называю вас так, мои милые. С радостью! — воскликнула она и, глянув в окно, спросила Каромат: — Не засиделись мы, раис, а? Отрываем, наверно, от дел?

— Да, пора ехать, — сказала Каромат.

Едва они вышли из казармы, как прозвучала команда становиться на вечернюю поверку. Солдаты быстро построились. Амон горячо обнял мать, расцеловался с нею и, попрощавшись с Каромат, побежал в строй.

К гостям подошел дежурный по части, спросил:

— Вы собираетесь ехать?

— Да, уже поздно, — ответила Каромат.

Дежурный повел их к штабному зданию, у подъезда которого ждала машина. Не успели они дойти, как вдруг прозвучало имя Хамдама — кто-то зычно выкрикнул:

— Гвардии старший сержант Хамдам Хайдаров!

— Хамдам Хайдаров? — вздрогнула тетушка Муслима и остановилась, но тут другой голос, такой же громкий, что и первый, четко произнес:

— Гвардии старший сержант Хамдам Хайдаров пал смертью храбрых в борьбе за свободу и независимость нашей Советской Родины.

Тут же зычный голос назвал второго сына тетушки Муслимы:

— Ефрейтор Амон Хайдаров!

— Я! — услышала тетушка Муслима Амона.

— За отличное выполнение заданий командования объявляю вам благодарность! — прозвучало на плацу.

— Служу Советскому Союзу! — звонко ответил Амон.

Тетушка Муслима улыбнулась.

— Служи, сынок, честно служи! — прошептала она, гордая младшим сыном, который был под стать старшему брату.

Перевод Л. Кандинова.

Примечания

1

Амак — уважительное обращение.

(обратно)

2

Речь идет о восстании, поводом для которого послужил царский указ о мобилизации «инородцев» на тыловые работы в России.

(обратно)

3

Здесь и далее поэтические переводы Татьяны Стрешневой.

(обратно)

4

Хотам — щедрый, заботливый.

(обратно)

5

Кори — чтец, знаток Корана.

(обратно)

6

Нас — нюхательный табак.

(обратно)

7

Горы Коф — сказочные горы, название, часто встречающееся в народных сказаниях.

(обратно)

8

По мусульманскому обычаю, мясо свиньи считается несъедобным.

(обратно)

9

Навруз — в Средней Азии праздник прихода весны.

(обратно)

10

Таннавор — узбекская народная мелодия.

(обратно)

11

Пантюркизм — национал-шовинистическая буржуазная идеология, согласно которой все народы, говорящие на тюркских языках, являются якобы одной нацией и должны объединиться под главенством Турции в единое государство. Панисламизм — религиозно-политическая идеология, в основе которой лежат представления о том, что ислам обеспечивает наднациональную и надклассовую общность его приверженцев. Во время второй мировой войны пантюркисты активизировались, установили тесные связи с германским фашизмом, вели ожесточенную антисоветскую кампанию, призывали к захвату советских территорий и практически превратили пантюркизм в разновидность фашизма.

(обратно)

12

Бисмилло — во имя аллаха.

(обратно)

13

Хаддж — место паломничества в Аравии.

(обратно)

14

Месяц саратан — по восточному календарю — июль.

(обратно)

15

Махалля — квартал.

(обратно)

16

Наджот — по-таджикски «освободитель».

(обратно)

17

Раис — председатель.

(обратно)

Оглавление

О ФАТЕХЕ НИЯЗИ

СОЛДАТЫ БЕЗ ОРУЖИЯ Роман в трех частях

  Часть первая ГОРДЫЕ ЛЮДИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Часть вторая ТАМ, ЗА УРАЛЬСКИМИ ГОРАМИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Часть третья И НАСТУПИЛ РАССВЕТ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

РАССКАЗЫ

  ВСТРЕЧА С ФРОНТОВЫМ ДРУГОМ

  ЗЕНИТЧИЦА ТАСЯ

  УРАЗ-АТА

  КАРТА КАПИТАНА

  «НОЧНОЙ ОХОТНИК»

  СВАДЬБА

  ХУРРАМ-ПОЧТАЛЬОН

  КОНЦЕРТ В БЛИНДАЖЕ

  ШКОЛА В ПОДПОЛЬЕ

  ЮНЫЙ КУЗНЕЦ

  ДЕВОЧКА ИЗ СТАЛИНГРАДА

  ДРУЗЬЯ ТИМУРА

  БУКЕТ

  БРАТЬЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg