«Годы испытаний. Книга 2. Волга — русская река»

Годы испытаний. Книга 2. Волга — русская река (fb2) - Годы испытаний. Книга 2. Волга — русская река 1744K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Геннадий Иванович Гончаренко

ГЕННАДИЙ ГОНЧАРЕНКО ГОДЫ ИСПЫТАНИЙ РОМАН В 2-Х КНИГАХ Книга вторая ВОЛГА — РУССКАЯ РЕКА Художник К. Кащеев

Но память битв, она не заживает… И до сих пор разлука ножевая, И сладкая в слезах надежды ложь — Над всеми, всеми матерями сплошь. Большое время, хоть на миг причаль! Нам — слава вечная, Им — вечная печаль… Боль, без которой жизнь понять нельзя. Презрение ко всем, кто жил скользя… Земля, где долг исполнить суждено, Где каждое село — Бородино… Дм. Ковалев

Часть первая На фронте без перемен

Глава первая

1

На склоне песчаного оврага, куда подступает темная стена соснового бора, стоят неизвестно как забредшие сюда молодые березки-сестрички. Издали кажется: взялись они за руки и спускаются с бугра. Обожженные первыми холодами, их листья горят багрянцем и червонным золотом. Ветер остервенело рвет и кидает листву в пожухлую траву, и она вспыхивает, будто язычками пламени, и долго еще будет гореть, пока не загасят ее осенние дожди.

Тревожно шуршат под ногами сухие листья. Нижний слой их, обильно политый дождями, источает сладковато-прелые, грустные запахи.

Наташа Канашова остановилась на опушке, любуясь одинокими березками. Рядом с ней — Ляна. Черные глаза ее из-под черных разлатых бровей глядят настороженно. Наташа положила руку на плечо подруги. На хмуром похудевшем ее лице блуждала усталая улыбка.

— Люблю лес. Особенно березы.

— А я люблю лес только весной. Хорошо, когда распускаются листья и лес весь звенит и поет… Ну, пойдем, Наташа. До вечера надо добраться до надежного ночлега.

Измученные бесконечными блужданиями по лесам и раскисшим, вязким дорогам, голодные, они к вечеру вышли к какой-то деревне. Начал накрапывать дождь. Вокруг затаилась напряженная, чуткая тишина. И только на востоке озарялось небо огненными сполохами и глухо гремела, не умолкая, канонада.

— Ну, Наташа, до наших теперь рукой подать. Мы, считай, дома…

Они встали и направились к притаившейся в сумерках деревне. Быстро сгущались осенние сумерки. Ноги с трудом повиновались им. Шли они медленно, держали друг друга за руки, будто боялись потеряться, напряженно и недоверчиво всматривались: а может, в деревне немцы?

— Ты меня жди здесь, — показала рукой на яму Ляна, — а я пойду в разведку. — И, не дожидаясь ответа подруги, пошла одна.

Наташа спустилась в яму и, высунув голову, смотрела, как медленно удалялась Ляна. Силуэт ее вскоре растворился во тьме.

— Хальт! — донесся резкий окрик из темноты. И дробная, будто частые удары в барабан, автоматная очередь распорола тишину.

Наташа вздрогнула, вскочила на ноги. «Немцы! — мелькнула страшная мысль. — Куда бежать?» Снова автоматная очередь. Наташа упала в яму, вся сжалась от страха. Казалось, приближается топот бегущих немцев. «Ну, теперь все… Сейчас они найдут меня и убьют». Так она лежала десять, двадцать минут, а может, и всего не более пяти. Стрельба стихла. «Конечно, немцы ждут, когда я вылезу да ямы». Она подняла голову. Кругом тишина и только шуршащий шелест дождя. «Где же Ляна? Неужели ее схватили немцы? А может быть, она убита? Что же мне делать? Надо уходить… Но куда? Нет, Ляну я одну не оставлю. Может, ей нужна моя помощь. А что ты сделаешь, если их много, у всех автоматы, а у тебя пистолет с восемью патронами? Все равно лучше погибнуть, но вместе».

Дождь продолжал настойчиво шуршать, шевелясь холодными каплями на руках и лице. Наташа промокла до нитки, будто кто-то обернул вокруг нее холодную простыню. Она дрожала, и зубы выстукивали дробь. «Надо уходить подальше от деревни, раз в ней немцы…» Она осторожно выползла из ямы. Вправо от нее послышалось натужное гудение моторов. «Автомашины, — догадалась она. — Значит, там дорога и деревня, а лес в противоположной стороне». Наташа поползла к лесу, делая короткие передышки. Наткнулась на густые колючие ветки кустарника и остановилась: до нее донесся слабый стон. «Кто это?» От страха у нее онемели руки и ноги. Так она лежала, пока ее снова не вывел из оцепенения протяжный и глухой стон. «Ляна?» — мелькнула у нее мысль. Она побежала. Мешали, путаясь под ногами, тяжелые и мокрые полы шинели; из-за них она зацепилась за что-то и упала. Вскочила, снова побежала. Кругом ни звука. И только звенело в ушах и давило в виски. Остановилась, прислушалась. Назойливо-противный шелест дождя. И снова стон, уже ближе, похоже — женский. Она разбежалась и наткнулась на что-то мягкое, упала и вскрикнула от страха.

— Ляна, Ляночка, родная, куда тебя ранили? — склонилась она над подругой.

— Сними ремень, давит, — задыхаясь, проговорила Ляна. Она судорожно ухватилась горячими руками за ее руку. — Умираю…

Хряские автоматные очереди рванули упругий воздух.

— Тише, Ляна, немцы нас заметили… Тише… Потерпи, я сейчас все сделаю.

— Патрули немецкие, — задыхаясь, оказала Ляна. — Сама не знаю, как я их не заметила.

Наташа торопливо расстегнула ремень. «Что же делать? Помощи ждать не от кого. А попадем к немцам — замучают. Надо поскорее уходить отсюда в лес». Из темноты донеслась немецкая отрывистая речь, будто скороговорка автомата. Наташа сняла с себя шинель, положила на нее стонущую Ляну и потащила волоком по земле. Тащила до тех пор, пока хватило сил.

Отдышалась и снова поволокла туда, где чернел зубчатый лес. Но с каждым шагом она все больше слабела, и шинель вырывалась из непослушных рук. Еще и еще несколько шагов… Вот уже и опушка с мелким кустарником. «Надо уйти подальше, в глубь леса», — думала Наташа. Руки от напряжения деревенели, но она медленно продвигалась, обходя деревья, кусты, пни.

Слабеющие ноги Наташи то и дело цеплялись за корни деревьев, она не раз спотыкалась и падала. Ветки больно хлестали по лицу, оставляя царапины. «Неужели немцы настигнут нас? Неужели мы попадем в плен? Быстрее, быстрее… Нельзя терять ни минуты…»

Срезая ветки, со свистом пронесся над головой угрожающе звенящий рой пуль. Наташа упала, выпустив из рук тяжелую ношу. Горячее лицо ее уткнулось и обожглось о мокрые листья. «Ну, теперь все, конец», — мелькнула мысль.

2

Стекла тревожно позванивали. Дождь неустанно сек их, растекаясь извилистыми струйками. Мильдер стоял, широко расставив ноги, и, заложив руки за спину, смотрел в темные глазницы окон.

При внимательном взгляде со стороны можно было заметить, что Мильдер выглядел не по годам стройным, подтянутым и внешне походил бы больше на строевого офицера, чем на генерала, если бы его темные волосы не подернулись щедрой изморозью седины, а сам он не имел бы спокойно-уверенных жестов и той солидности, которые вырабатываются долгими годами жизни.

В памяти, чередуясь, проходили последние недели боев поздней осени 1941 года. «Надо критически оценить сложившуюся обстановку, она с каждым днем меняется не в пользу моей дивизии, — думал Мильдер. — Раньше достаточно было прорвать оборону русских войск на одном-двух направлениях, и танки устремлялись легко по дорогам. А русские части попадали в окружение, и их дробила и уничтожала пехота. Теперь достичь успеха в прорыве одними танками не удается. Русские продолжают упорное сопротивление, и пехота без танков ничего не может с ними сделать. Танковой дивизии приходился часто приостанавливать наступление и возвращаться на помощь пехоте. Так было под Чернью, Кринцами и Дедово. При подобной ситуации первоначальный успех прорыва, как правило, сводится на нет. Полки топчутся на месте и допускают тактические, а я — оперативные ошибки. Соседняя танковая дивизия была разгромлена контрударом русских по этой же причине. Неужели этого не понимает командующий танковой группой?» Но Мильдер так и не решился на совещании сказать ему, что пехотные дивизии надо усиливать большим количеством танков, а не превращать самостоятельные подвижные ударные танковые соединения в их придаток.

Одно оставалось неясным для Мильдера: как и за счет чего русским армиям удается все более наращивать сопротивление? Наиболее мощные приграничные армии их разгромлены и уничтожены, а частью пленены, резервные дивизии, которые бросают они в качестве заслона, не в силах задержать клинья немецких бронированных танковых дивизий. «Самолетов, как и танков, у русских после потерь в 1941 году все еще значительно меньше, чем у нас… И в то же время, когда, казалось бы, русские войска должны отходить быстрее, чем в первые месяцы войны, они с каждым днем сопротивляются все более упорно. Им как будто не мешают эти бесконечные дожди и черт знает какие дороги. И как только они передвигаются по ним? Из-за таких дорог почти прекратился подвоз горючего в дивизию. Это главная причина, которая заставила резко сократить темпы нашего продвижения». Вспомнив об этом, Мильдер повернулся и взял телефонную трубку.

— Кранцбюллер? Что вам известно о подвозе горючего? Да вы с ума сошли! Мы же не выполним приказа… Подожгли бензозаправщики? Кто поджег? Неизвестные? Немедленно выяснить! Начальника команды снабжения, болвана, снять с должности! Трех-четырех шоферов для поучительности расстрелять за несвоевременное выполнение моего приказа…

Мильдер положил трубку, зябко поеживаясь, засунул руки в карманы и стал ходить по комнате, делая резкие повороты. «Что делать? Упустить такое удобное время, как ночь? Дивизия уже давно бы вышла в район сосредоточения, намеченный для нанесения удара на Тулу, не будь этих проклятых дождей и распутицы. А тут еще сюрприз с горючим. По такой непролазной грязи может завязнуть вся техника дивизии». У Мильдера был неприкосновенный запас бензина, которого может хватить для заправки танков одного полка. Но он берег его на непредвиденный случай. Ему не хотелось нарушать свой жесткий приказ: «Никому ни капли впредь до особого распоряжения». Может, пора отдать его? «Нет, — убеждал он себя. — Еще час-два подождем. Вот-вот подойдет новая колонна бензозаправщиков».

Мильдер позвонил начальнику штаба.

— Кранцбюллер, вышлите еще одну группу в разведку в том же направлении к Туле. Мы не должны позволять противнику отрываться от наших передовых частей. Достаточно роты танков вместе с артиллерийским дивизионом. Горючее возьмите из особого резерва дивизии. Пусть они навяжут противнику бой и ведут его до подхода наших главных сил…

Начальник штаба начал докладывать:

— Поймали русских партизан.

— Это отлично, — обрадовался Мильдер. Он торопливо курил, сбивая пепел с сигары в овальную пепельницу, сделанную из винтовочных и автоматных патронов.

— Вы что замолчали, Кранцбюллер? Докладывайте!..

— Господин генерал, но партизаны напали на вторую колонну наших бензозаправщиков и подожгли…

— Сколько бензозаправщиков вернулось в дивизию?

— Двенадцать. И три застряли километрах в пяти.

— Немедленно начать заправку танков полка Нельте. Срочно вышлите людей на выручку оставшихся машин. У нас сейчас каждый литр бензина дороже золота. Ну, а что сделано с партизанами?

— Пятнадцать человек наши убили и ранили при перестрелке. Захвачены в плен две женщины. Одна из них ранена.

— И молодые фрау?

— Весьма. И, между прочим, одна из них недурна… Прикажете привести?

Мильдер как бы любовался длинными пальцами холеных рук с тремя массивными кольцами на левой руке. Генерал явно ощущал пустоту в желудке, и это напомнило ему о том строгом личном распорядке дня, которого он постоянно придерживался. «Надо ужинать».

— Попозже, господин подполковник, с пленными. Генерал посмотрел в разложенную перед ним на столе карту, прикидывая. «Теперь весь успех наступления будет зависеть от того, насколько быстро подвезут горючее».

3

Канашовой и Талановой, уставшим и обессиленным погоней, преградил путь обрывистый карьер. Еще мгновенье — и они сорвались бы, но будто чья-то добрая рука удержала обеих вовремя. В карьере когда-то брали песок. Повсюду черные норы. Ветер заботливо настелил в них опавшие листья. Сухо и мягко в таком убежище, но дождь продолжал моросить. Наташа забросала яму снаружи хворостом. «Надо дождаться утра». Влезла, поправила маскировку, легла рядом с Ляной. Она покрыта тяжелой и мокрой шинелью и дрожит так, что слышно, как стучат зубы. Что же делать дальше? Ведь Ляне надо как можно скорее оказать медицинскую помощь, а у них ничего нет. Придется завтра на рассвете идти в деревню. Может, удастся разыскать медикаменты и упросить какую-нибудь местную женщину взять Ляну к себе до выздоровления. А самой как быть?

Надо ждать, пока оправится от ранения Ляна, и вместе попытаться перейти линию фронта. Страшно одной. Кругом немцы. При этой мысли становится еще холодней. Но вскоре усталость берет свое. И вот Наташа, забывшись, засыпает, будто погружается медленно в теплую, приятную воду.

Просыпается от легкого толчка в бок.

— Кто-то идет, — жарко шепчет Ляна. — Может, это наши? Сил моих нет. Жжет внутри. Хочу пить.

Спросонья Наташа плохо соображает. Голова кружится от усталости и простуды. Сквозь плотную стену деревьев медленно сочится рассвет.

Да, Ляна не ошиблась. Недалеко кто-то ходит. В лесу хрустит сушняк. Дождь перестал. Сырой воздух пахнет подгнившими яблоками и сосновой смолой.

Наташа пошарила в кармане шинели. Пистолета нет.

Должно быть, она его потеряла, когда тащила Ляну. Тут же она обнаружила, что хворост, которым вчера старательно закрыла вход в нору, сполз и рассыпался. «Сам или неосторожно столкнул, кто-то из нас во сне?» Наташа пристально всматривалась в незнакомую местность. Неподалеку в кустах лежали в яме две железные бочки. Ночью она их приняла за большие камни. Опять послышались чьи-то осторожные шаги, захрустели опавшие ветки.

Наташа почувствовала, как Ляна коснулась ее руки чем-то холодным. От неожиданности Наташа вздрогнула. Это Лянин пистолет. К яме приближался немецкий офицер. Форма на нем сидела мешковато. Руки он держал в карманах и, торопливо оглядываясь, шел по направлению к ним.

Наташа ощутила, будто ком застрял в горле, не хватало воздуха. «Конечно, он следил и теперь хочет взять нас в плен. Надо бежать, спасаться…» Она вскочила, разбросав остатки хвороста, но услышала протяжный стон Ляны, от которого защемило сердце. Немец испугался, шарахнулся к бочкам, фуражка свалилась на землю.

— Не подходите, буду стрелять! — крикнула Наташа и тут же выстрелила дважды подряд.

Офицер упал за бочки.

«Убила, — мелькнула мысль. — Надо уходить. Он, видно, не один…».

— Ляна, бежим…

— Уходи, Наташа, я не могу…

Канашова сгоряча запамятовала о ранении подруги. Она тут же спряталась в нору и приготовилась к бою. Из-за бочек доносилось:

— Дура ты, девка, ну чего шум подняла? Вот придут немцы, и тебе и всем нам крышка тогда. Я ведь наш, переодет только…

«Нет, — думала Наташа, — хитер, врать умеет. Пока есть патроны, не дамся живой. Предпоследнюю пулю Ляне, последнюю себе».

Глава вторая

1

Канашов дни и ночи проводил в полках и батальонах на передовой. На карте передовая линия обороны выглядела ползущим красно-зубчатым ужом, голова которого уткнулась в зеленое пятно, означавшее лес, испещренный на опушках черными подковками и кружочками укреплений. Остальное тело «ужа» петляло между коричневой паутиной высот, огибало черные квадратики и прямоугольнички населенных пунктов, подходя кое-где чуть не вплотную к голубой жилке реки Березовки.

Прошедший накануне обильный снегопад скрыл и замаскировал траншеи, огневые позиции, блиндажи и землянки так, что ни с земли, ни с воздуха не отыскать передовой, если бы не угловатые ряды частокола, между которыми в причудливой бахроме протянулись заиндевевшие проволочные заграждения. На левом фланге в двух местах они были разрушены вражеской артиллерией, и на белой скатерти снега чернели оспины воронок и валялись порушенные огнем остатки кольев с черными обрывками колючей проволоки. Немцы, видно, подготавливали проходы для своих разведчиков, но, как только закончился обстрел, наши саперы тут же установили мины. Комдив пометил их себе на карте. На наблюдательном пункте первого батальона он вместе с комбатом обнаружил новые следы от автомашин и танков, уходящие в ближайший лесок, теряющийся в голубоватой дымке. «Подтягивают танки ближе к передовой, — подумал он. — А зачем? Надо поставить задачу разведчикам проверить, а заместителю по артиллерии подготовить по этому району артиллерийский налет…»

В сутолоке повседневных фронтовых дел быстро летело время. Увлеченный работой по созданию прочной обороны дивизии, комдив, сам того не замечая, выключался из личной жизни. Сегодня рано утром, возвратившись с передовой, он достал из полевой сумки карту, из которой выпала фотография дочери. «Где она сейчас?» — и сердце его наполнилось тревожной болью. Перед ним всплыло в памяти лицо дочери: насупленные брови, строгие глаза. Все это делало ее похожей на него. А темная родинка на щеке, как у матери, что всегда ему напоминала о жене. «Может, Наташи уже нет в живых? Нет, не такая она у меня, чтобы погибнуть зря…»

Канашов отогнал от себя расслабляющие мысли, разложил на столе карту и принялся наносить на нее новые данные разведки, полученные им на передовой. Он и своего адъютанта Ракитянского посадил за эту же работу. Комдив всегда имел две одинаковые карты. Одна из них его личная, рабочая, другая велась и уточнялась постоянно в штабе. Ею он пользовался, когда докладывал своим начальникам. Командующий очень ценил его за аккуратность, точность данных обстановки в полосе его дивизии и высокую штабную культуру. Он нередко ставил Канашова в пример не только командирам, но и штабным работникам…

Увидев, что Ракитянский часто и подолгу курил, отвлекаясь от дела, и все поглядывал в окно, комдив упрекнул его.

— Ты чего раздымился, как паровоз? И в окно выглядываешь… В гости кого ждешь?

— Нет, товарищ полковник, — вздохнул тяжело Ракитянский. — Просто так.

— Ну, тогда шевелись быстрее. К обеду все надо закончить.

Ракитянский договорился сегодня встретиться с Валей — медицинской сестрой, а комдив засадил его за работу. «Ну разве ему об этом скажешь?» — подумал адъютант. С час они работали, не проронив ни слова, и только шуршали карандаши по бумаге. Канашов поглядел в окно — Аленцова. Она шла, как всегда гордо подняв голову. Он прислонился лбом к стеклу и так глядел, не отрываясь, пока она не скрылась. Ракитянский, конечно, догадался: кто-кто, а он-то знал об их отношениях. «Но ведь так можно распуститься и дойти черт знает до чего», — упрекнул себя Канашов. Ракитянский не вытерпел:

— Товарищ полковник, разрешите в штаб на минутку? Письмоносец пришел…

Канашов ничего не ответил, а только кивнул головой в знак согласия.

Почему-то, вспоминая о дочери, он невольно думал всегда и об Аленцовой, а видя ее, возвращался мыслями к Наташе. Вот и сейчас прошла Аленцова, а сердце заболело о Наташе. «Надо еще и еще посылать запросы, искать и искать, не дожидаясь ответа из одного места, писать повсюду, где предположительно знают о дальнейшей ее судьбе… Если бы знала Нина, как тяжело бывает мне! О дочери несколько месяцев ничего не знаю, а она сторонится меня…»

Аленцова даже как-то подчеркнуто держалась от него на расстоянии, предпочитая служебные отношения личным. «Не любит… Ну, а мне что к ней со своей любовью навязываться? Все так хорошо понимаю, но сердце болит и тянет меня к ней. А к чему все это? К чему?»

— Товарищ полковник, вам большущее письмище…

Разрумяненный морозцем, будто красная девица, старшина Ракитянский вошел в комнату с двумя дымящимися котелками. На груди из-за борта шинели у него торчал зеленый пакет. Канашов посмотрел на пакет, догадался:

— Больше месяца молчали. Темпы работы у них черепашьи, а журнал еще военным называется.

Комдив торопливо вскрыл пакет. В нем его статья «О действиях танков в наступательном бою зимой». Он сразу же прочитал конец препроводительной бумажки: «Ввиду вышеуказанных спорных положений и ошибочных утверждений автора, противоречащих статьям полевого и боевого уставов (далее — ссылки на параграфы и страницы), ваша статья не может быть помещена в журнале». В конце петляющая, будто лесная тропинка, подпись.

— Кроты журнальные, — проворчал комдив. — Не больно ты меня порадовал, старшина.

Ракитянский прекратил резать хлеб и застыл с ножом в руках, виновато улыбаясь полковнику.

— Ну, чему ты улыбаешься? Не хотят печатать статьи…

Дверь распахнулась, и на пороге появился комиссар дивизии Шаронов. Дверь заставила его согнуться. Он скинул шапку. Светлые пышные волосы, будто стружки, рассыпались по потному лбу.

— Здравия желаю, Михаил Алексеевич, — протянул он руку. — У тебя климат зимний, только что без ветра. Закаляешься, значит, по-суворовски, — потер он озябшие руки. И тут же насмешливо и строго спросил: — Вы чего морозите комдива, Ракитянский? Кругом леса, а у вас небось дров нет.

Старшина сдержанно улыбнулся.

— Садитесь, товарищ батальонный комиссар, — пододвинул он табурет и объяснил: — Не велит товарищ комдив много топить. «От тепла, — говорит, — да от переевшего брюха лень в человеке быстро заводится».

— Меня только что обогрели, будто оглоблей. — Канашов резанул кулаком воздух. — Борискин какой-то подписал, — швырнул он бумагу. — Читай! Для себя я сделал крепкие выводы…

Шаронов пробежал глазами бумагу.

— А ты чего крылья опустил? Настойчивее действуй… Пиши в другой журнал. Пусть поймут, что с фронтовиком имеют дело, а не с кабинетным ученым. Ортодоксы!..

— Не в этом дело, Федор Федорович. Беспокойство меня одолевает. — Как же дальше военную науку двигать, если она в понятии тех ортодоксов вся в рамки одних уставных положений заключена? Смакуют всю жизнь высказывания непререкаемых авторитетов и топчутся на месте…

— А на мой взгляд, сейчас не столько о теории надо беспокоиться, сколько об использовании боевого опыта, — сказал Шаронов.

— Согласен, комиссар. Тяжкие отступательные бои нашим войскам в 1941 году выдержать довелось. Имеется теперь и опыт зимнего наступления. Для командиров и бойцов он не меньше, чем хлеб и оружие, нужен. Не с кем-либо, а с немцами воюем…

— Это многие понимать сейчас стали. А вот что с этим опытом делать дальше, не многие знают.

— Обобщать боевой опыт, Федор Федорович, надо и на нем армию по-новому воевать учить. Из чего же берут начало наши военные теории, как не из боевого опыта? — Канашов встал, заложив руки за спину, прищурил один глаз. — По мнению наших военачальников, с одной стороны, вроде не время об этом разговор вести: война, врага надо бить. А с другой — главное в том, как бить, чтобы наверняка? Одним удачным боем и даже несколькими операциями войны не выиграешь. Это частный успех, личный. Одному повезло, и только. У него больше смекалки и опыта, он хорошо воюет, его повышают и награждают, а до других ему дела нет…

— Мелкособственническое отношение к большому государственному делу, — вставил реплику Шаронов. — Успех эгоиста-одиночки!

— Похоже, что так… А чтобы двигать нашу военную науку, надо коллективно обобщать боевой опыт. Я тебе, Михаил Алексеевич, скажу откровенно. Когда с твоей легкой руки послали меня на курсы, в академию, многому я там научился. Но и меня подчас не удовлетворяли лекции уважаемых преподавателей. Какая же это наука, если в ней все известно, все открыто и каждое положение непререкаемо и железобетонно? Больно уж в лекциях все гладко, стандартно, нет пищи для размышления, для творческого раздумья. Заучи и действуй. А на днях столкнулся я в одном нашем батальоне с таким явлением. Спорят командиры между собой. Один из них бывалый фронтовик, другой только что недавно прибыл в дивизию с новым пополнением. И спорят они о том, о чем ты до этого говорил. Фронтовик заявляет, что в боях мы и научились воевать как следует. Командир-новичок не отвергает боевого опыта, и авторитет фронтовика над ним довлеет, но и в то же время он ставит вопрос: а как же быть с уставом? Зачем же тогда нас по нему учили?

— Что же ты им ответил? — заинтересованно спросил Канашов и, закурив, протянул коробку с папиросами комиссару.

— Ответить-то я ответил, но, признаться, не очень их убедил мой ответ…

— Ну, а все же, как ты им разъяснил?

— «На мой взгляд, — говорю, — и устав надо знать хорошо и сочетать эти знания с боевым опытом. Одно только дополняет другое, а отнюдь не исключает». Возразил мне фронтовик: «Устав довоенный не научил нас воевать. Иначе почему же нас бьют немцы? И теперь, — утверждает, — на войне совсем уставы не нужны…»

Канашов затянулся глубоко, притушил папиросу, встал, прошелся по комнате, остановился у окна, задумался.

— Ответ твой правильный, Федор Федорович, но в уставах кое-что устарело. А вот что на войне уставы не нужны, вредное настроение. Такому анархисту доверять людьми командовать опасно. Ты фамилию его не помнишь?

— Хренов, командир роты, старший лейтенант.

— Это рыжеватый, с чубом цыганским? Как же, помню. Он у меня в полку до войны служил. Оратор… Цицероном его командиры прозвали. Но тот хоть был умным государственным деятелем, а этот пустобрех. Всех поучать мастер, а сам учиться не любит. Придется мне им заняться…

— Я почувствовал, что обе спорящие стороны остались при своих мнениях, — смущаясь, сказал Шаронов, опять закуривая. — И я теорию этого вопроса не больно глубоко знаю.

Канашов достал из полевой сумки толстую тетрадь в коричневом клеенчатом переплете. Похлопал широкой ладонью по ней, будто выбил из нее пыль.

— Времени нет, устаю, как ломовая лошадь, но веришь, Федор Федорович, как свободная минутка выдастся, пишу. Будто дьявол какой мутит изнутри, покоя мне не дает. Может, и впрямь когда кому пригодятся мои записи?

— А что же в том плохого? Ты же не сочиняешь, а подлинный опыт описываешь. Вот ты статьи писал, материал небось из этой тетради брал?

Канашов только махнул рукой.

— Брать-то брал, а что толку из этого?

— Будет время, окончится война, сядешь и напишешь диссертацию…

Шаронов листал тетрадь и читал ее разделы: «О недостатках некоторых теоретических положений тактики наступательного боя в довоенном боевом уставе», «О некоторых ошибочных положениях тактики оборонительного боя в довоенном боевом уставе», «О характерных чертах развития тактики оборонительного боя в первые месяцы войны, до перехода наших войск в наступление осенью и зимой 1941 года…»

Комиссар закрыл тетрадь.

— О, да тут почти уже готовая диссертация!

— Какая там диссертация! — спрятал тетрадь в сумку Канашов. — У меня, комиссар, не об ученых диссертациях сейчас голова болит. Когда и кто их напишет — дожидайся у моря погоды. Я вот думаю, как бы нам новой тактике наших командиров и войска оперативнее обучать. Каждый бой и без того много жизней уносит, а новички гибнут, как мухи, даже не успев сообразить, что к чему и какая она трудная штука — война с немцами.

— Михаил Алексеевич, а у меня идея. Что, если ты действительно подготовишься и прочтешь лекцию для командного и политического состава дивизии?

— Ну вот, лекцию… Одними лекциями не больно воевать научишь. Лекция для затравки мозгов нужна, а главное — потом в бою эту науку постигать надо.

— Ну, к примеру, разве не актуальна сейчас такая тема, как о некоторых устаревших положениях в боевом уставе?

— Нет, об этом читать не возьмусь.

— Почему так? Ты же сам пишешь об этом и в разговоре только что подтвердил, что это так.

— Нет, Федор Федорович, все это не так-то просто. Боевой устав наш никто не отменял. Да и не могу я взять на себя такое… У меня только собственные кое-какие мысли на этот счет. А потолковать с командирами да и политработниками по этим вопросам, думаю, полезно.

2

Стол давно был накрыт для обеда, борщ остыл и покрылся золотисто-красной корочкой.

— Придется подогреть. Чего же есть холодный? — сказал Канашов Ракитянскому и предложил: — Давай, комиссар, пока закусим, а там и первое подоспеет. — Он налил две стопки водки и поставил графин в шкаф.

— У меня сегодня, Михаил Алексеевич, интересная встреча произошла. Гляжу, в партийную комиссию политотдела армии прибыло знакомое лицо. Мы с ним на курсах вместе учились, а потом он решил в войска не возвращаться и посвятить себя научной работе.

— Теоретик, значит? — улыбнулся Канашов.

— Преподавал, писал диссертацию о партийно-политической работе в подразделении.

— Зачем же он на фронт приехал?

— Собирает дополнительный материал, хочет, как выразился он, новыми яркими примерами оживить свой научный груд. Дал он мне отдельные главы и попросил прочесть. Одну я сегодня с большим трудом осилил. Ну и засушил! Не знаю, оживят ли ее какие примеры. Цитата на цитате, цитатой погоняет.

Канашов почесал затылок.

— А ты его по передовой потаскай. Пусть с нашими политработниками познакомится. Это ему на пользу пойдет.

— Если он изъявит такое желание, я помогу…

— А еще лучше — предложи ему должность комиссара в полку Бурунова. Повоюет, вот тогда наберет материалов на несколько трудов.

Вошел Ракитянский, разлил горячий борщ.

Шаронов ел и все поглядывал в соседнюю комнату, где лежали уложенные штабелями вещевые мешки. Не удержался, полюбопытствовал.

— Это что у тебя, Михаил Алексеевич, за склад образовался? — кивнул он на мешки.

— Ракитянского имущество. А ты чего это на чужое добро заришься? — усмехнулся комдив.

Комиссар решил проверить тревожные сигналы о том, что адъютант комдива, пользуясь своим служебным положением, занялся барахольством. Он собирал будто бы и для Канашова и для себя разные трофейные вещи.

— Богатый жених, с приданым, — заметил Шаронов, подмаргивая.

— Он завалит скоро меня этим богатством…

— А ты знаешь, Михаил Алексеевич, худая слава о Ракитянском ходит по дивизии. Как говорится: «Худые вести не лежат на месте».

— Это ты о чем? — насторожился комдив, перестав есть. В это время вошел смущенный Ракитянский. Он, по-видимому, кое-что услышал из их разговора. И Шаронов решил поговорить с ним.

— Ну и легки вы на помине, старшина. Давайте садитесь с нами.

Ракитянский, удивленный и растерянный, сел.

— Я только что пообедал, товарищ батальонный комиссар.

Шаронов снисходительно улыбнулся.

— Говорят, товарищ Ракитянский, вы собираетесь жениться?

Старшина потупил взгляд от неожиданного вопроса.

— Да что вы, товарищ батальонный комиссар…

«Ну, конечно, это Валя кому-то разболтала», — промелькнула у него мысль.

— А вы чего же скрываете? Или не хотите меня с Михаилом Алексеевичем на свадьбу пригласить?

Ракитянский густо покраснел, смущенно улыбнулся.

— Какая сейчас женитьба, война…

— Война-то война, а в медсанбат вы что-то частенько заглядываете, — сказал комиссар.

Канашов закашлялся, будто что-то попало ему в горло, и косо поглядел на Шаронова: «Ишь ты, дипломат, дуплетом бьет, — будто бы по старшине, а намеком по моему адресу…»

— Любовь войне не помеха, — продолжал Шаронов, — но вот приданого что-то вы больно много накопили, дорогой…

Рзкитянский недоуменно и сердито посмотрел в глаза комиссару.

— Какого такого приданого, товарищ батальонный комиссар? Или вы шутите?

— Да нет, не шучу… Ваши вещмешки? — кивнул комиссар.

— Мои.

«Неужели ему Канашов об этом сказал?» — мелькнула мысль у Ракитянского.

— Вы бы хоть с людьми поделились, а то все себе да себе копите. Нельзя же быть таким жадным.

Канашов заулыбался. Ракитянский вскочил, подбежал к углу, развязал один из вещмешков.

— А я никому и не отказываю. Вы про что больше любите читать, товарищ батальонный комиссар?

«Ишь ты, хитер, дьявол, — подумал Шаронов. — Но меня не проведешь».

— А вы давайте выкладывайте, я сам подберу, что мне по душе придется. Книголюб, значит, вы, Ракитянский?

— Его медом не корми, — заметил Канашов. — Не прикажешь ему спать ложиться, всю ночь напролет будет читать…

«И Канашов его поддерживает, шуточками отделывается».

— Что же, это похвально. Книги всем возрастам полезны…

Ракитянский вынул несколько толстых книг в ледериновом переплете, несколько в бумажном. Все книги были старыми, пожелтевшими от времени. Они источали грустный запах залежалой бумаги. Один большой том в массивном кожаном переплете был дореволюционного издания Маркса. Это «Война и мир» Льва Толстого, с богатыми цветными иллюстрациями.

Шаронов перелистывал страницы и обратил внимание на то, что в предпоследней главе была закладка.

— Читаете? — обратился он к старшине.

— Третий раз уже. Сильная книга. Сколько ни читаю, и все новое для меня открывается. Будто раньше я и не читал этого…

Комиссар бегло прочел страничку с закладкой. Про себя улыбнулся. Описывалось начало свидания раненого Болконского с Наташей. Шаронов взял вторую толстую книгу.

— «Толковый словарь Владимира Даля», — прочел он и удивился. — И эту тоже читаете?

— С этой книгой он мне уже надоел, — сказал Канашов, уходя от них по своим делам, и на пороге добавил: — Отыщет какое-либо старое интересное слово и бубнит его, как попугай. Редкие русские слова любит.

Ракитянский. стоял у стола, крутил в руках карандаш…

И по мере того как опустошались вещевые мешки старшины, на лице Шаронова хитрая улыбка сменялась удивлением. Из одного вещмешка Ракитянский достал пару нового обмундирования и, смущаясь, сказал:

— Некуда положить было…

Из другого вместе с книгами извлек пару чистого нательного белья. Остался один вещмешок, но старшина не стал его развязывать.

— А это? — указал комиссар.

— Там книги полковника, у него только военные…

Шаронов встал взволнованный.

— Вот это фокус! — Он подошел, обнял растерянного старшину. — Молодец, Владимир Викторович! Большое вы дело сделали. А я-то, я-то поддался… И давно вы книги собираете?

— Да как еще отступать начали. Это не все, товарищ батальонный комиссар. У меня много по рукам роздано. Приходят товарищи, просят почитать…

— А возвращают?

— По-разному бывает. Кто приносит, а кто и нет. Вот неделю тому назад ко мне боец приходил. Еж его фамилия…

— Слышал. Ну и что он?

— «У меня, — говорит, — день рождения, товарищ старшина, подари мне русские былины. Люблю, — говорит, — их читать…» А за Чеховым — очередь. «Бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека до дыр зачитали, несколько раз уж страницы подклеивал…

Шаронов слушал, и ему становилось не по себе. «Как же я мог так плохо о нем подумать? А из него бы неплохой политработник вышел. Да разве Канашов отдаст… Упустил я из виду работу с полковыми библиотеками, верил комиссарам полков, что мало кого сейчас интересуют книги».

— А вы и учет ведете, кто книги берет?

— Записываю. У меня тут алфавитник есть. Так, для себя, на всякий случай. Они мне за это кличку дали — «библиотекарь».

— Хорошая кличка. Вы не обижайтесь.

Ракитянский махнул рукой.

— А я и не обижаюсь.

В дверях показалась военврач Аленцова, исполняющая обязанности начальника санитарной службы дивизии вместо погибшего при бомбежке врача Орехова. Подрумяненная морозом, с выбившейся из-под заиндевевшей шапки на лоб темной прядью волос, она была свежа, как девушка. Из-за борта шинели у нее торчали книги. Увидав Шаронова, смутилась, но тут же нашлась.

— Здравствуйте, товарищи. Я к вам, старшина. Разрешите поменять, — протянула она три книги. — А у вас что тут, инвентаризация? — едва улыбнулась она краешками красивых губ.

— Давайте, товарищ военврач, поменяю. Какую вам?

— Вы мне Гоголя обещали. И «Тихий Дон».

— Гоголя — пожалуйста, а «Тихий Дон» кто-то взял.

Старшина открыл алфавит, посмотрел.

— У Бурунова «Тихий Дон». Да вы его уже читали…

— Эту книгу я могу читать бесконечно…

Аленцова взяла книгу, попрощалась и ушла.

«Постеснялась при мне спросить о Канашове, — подумал Шаронов. — Женщина что надо: умна и красива. Не зря Михаил Алексеевич влюблен в нее».

— Где же вы столько книг хранили? — снова спросил комиссар у Ракитянского.

— С собой возил, на машине. Ребята мне всегда помогают. Когда машины не было — в обозе ездовые возили…

— А что, если вам часть книг по нашим полковым библиотекам раздать? — Но, увидев понурый взгляд старшины, добавил: — Не все, а те, что не особенно жалко.

— Вот вы спросили, товарищ батальонный комиссар, — а не жалко? Я их с первых дней войны собирал. От огня спасал, сколько книг раненых и порванных к жизни вернул.

«Да он о книгах говорит, как о людях. Они для него что близкие товарищи».

Шаронов встал, крепко пожал старшине руку.

— Хороший вы человек, Владимир Викторович. Правильная у вас линия жизни. — И ушел, оставив так ничего и не понявшего старшину в недоумении.

Возвращаясь в политотдел, Шаронов корил себя в душе: «Как же это меня подловили на мякине, старого воробья? Нельзя о людях судить по чужим словам. Ведь я же коммунист и политработник…»

3

Немецкий офицер лежал за железными бочками и вел переговоры с Наташей Канашовой.

— Девушка, выходите из своего дзота. Давайте знакомиться. Серьезно, я наш…

Канашову стали одолевать сомнения. Больно уж чисто говорит этот немец по-русски и «окает»…

— Пусть бросит тебе свой пистолет, — подсказала Ляна.

Наташа предложила незнакомцу сделать это, и он швырнул ей свой пистолет.

— Только не хитри, — предупредила Наташа. — Если даже у тебя есть другой пистолет — нас двое. Не я, так моя подруга расправится с тобой. Верно, Ляна?

В ответ из норы послышалось:

— Да, конечно.

Лежащий за бочками рассмеялся.

— Да вас тут бабий взвод, а одного испугались.

— Надо — и рота будет, — ответила Наташа. Она выскочила и, схватив с земли пистолет, приказала: — Встать, руки вверх!

Среднего роста плотный коренастый мужчина не спеша поднял руки кверху. Ветер растрепал его русые волосы.

— Ну и девки! До чего смелые: на русской земле русского летчика в плен забрали.

— Девки в деревне семечки лузгают, с парнями гуляют, — оборвала Наташа, — а мы тебе не девки, а солдаты. Снимай мундир и бросай тут, — приказала Наташа. — Веди меня к самолету.

— Это зачем снимать? Тут и без того холодище. Так и простыть недолго.

— Снимай без разговоров! — прикрикнула Наташа.

Он убрал волосы, мешавшие ему видеть, поспешно снял немецкий мундир. На нем была гимнастерка советского летчика, и тут подруги увидели порванный левый рукав с пятнами свежесочившейся крови.

— Твоя работа, — кивнул он Наташе. Карие его глаза улыбались, и чем-то неуловимым он напомнил ей Сашу Миронова. — Хорошо, что еще не умеешь стрелять как следует, а то бы ни за здорово живешь отправила на тот свет.

— Сам виноват. Надел немецкий мундир.

— Снял с убитого в лесу фрица. Холодно. Погодка не поймешь — ни зима, ни осень…

— Ладно, после будешь оправдываться. Пошли быстрее. Если обманул — запомни: не жить тебе.

И они направились в глубь леса. Он — впереди, она конвоировала его сзади.

…Не прошло и часа, как недавние враги возвратились из леса, по-товарищески улыбаясь.

Ляна лежала, раскинув руки. Рядом с разжатой рукой — пистолет. «Что случилось? Покончила с собой?» Наташа подняла ее голову и услышала слабый вздох, а затем стон. «Она в обмороке», — догадалась Канашова.

— Ну чего вы стоите? — крикнула она летчику. — Несите скорее воды. Бегом!

Он тут же кинулся в лес и услышал вдогонку:

— И медикаменты…

Запыхавшийся летчик стоял и глядел, как Наташа вливает в полуоткрытый рот Ляны воду.

— Медикаментов у меня нет. Пакеты только перевязочные.

— Вы что, пришли глазеть? — набросилась Наташа. — Помогайте делать перевязку.

Самойлов смущенно заулыбался, присаживаясь на корточки рядом.

— А из вас бы неплохой начальник вышел. Вы умеете командовать, — сказал он и приподнял Ляну.

Она открыла глаза, лицо ее, перекошенное от боли, было красным.

— Температура высокая, — сказала Наташа, — горит огнем. Надо поскорее ее вывозить, иначе может быть заражение… Разочаровали вы меня. Я думала, у вас, летчиков, всегда медикаменты бывают. Ведь вы действуете в одиночку, а вдруг что случится? Давайте и вам перевяжу руку.

Самойлов снял сначала немецкий мундир, бросил его небрежно и закатал рукав на гимнастерке выше локтя. Наташа быстро сделала ему перевязку.

— Что же нам теперь делать, чтобы спасти Ляну?

— У меня вынужденная посадка. Попал в снегопад и дождь. Плутал, плутал, почти весь бензин кончился. Нужно бензин искать. На том, что осталось, не дотянуть до наших…

Глава третья

1

Весь пасмурный и холодный день с дождем и снегом Наташа и Самойлов пролежали в кустах, наблюдая за проходившими мимо немецкими машинами, мотоциклами, но добыть бензина им не удалось. Холод и голод мучил обоих.

Наташа беспокоилась о Ляне и несколько раз ходила навещать подругу, разводила костер, отогревала ее, сварила нехитрую картофельную похлебку. Единственный неприкосновенный запас летчика — плитку шоколада Самойлов отдал Ляне, хотя она и к нему не притронулась.

Самойлову пришла мысль: «Очень загадочны пустые бочки в яме, где я встретился с девушками. Наверное, кто-то из местных жителей взял из этих бочек бензин». Он рассказал Наташе о своем предположении и перед вечером направился в ближайшую деревню. Наташа осталась, так как Ляне стало хуже, она бредила, временами впадала в беспамятство.

Вскоре летчик возвратился разочарованный и злой. Он разговаривал с несколькими колхозницами. Но ни о каком бензине они не слышали. Единственно, что удалось ему выпросить, — каравай хлеба и на обратном пути накопать картошки. А вот встреча с каким-то мужиком, должно быть полицаем, чуть было не закончилась для Самойлова гибелью: тот пытался задержать летчика. Пришлось спасаться бегством.

— Хорошо, что в свое время в беге на длинные дистанции я в родном городе первенство держал. Как зайца, ноги спасли, — рассказывал он Наташе.

— Что же дальше делать будем?

— А ничего. Подзаправиться надо. Ни вы, ни я еще ничего не ели. Вот только с ней беда, — покосился он на стонущую Ляну. — Чем ей, бедняжке, помочь?

Самойлов подошел опять к пустым бочкам, отвинтил пробку и, втягивая воздух, сказал:

— Бензин ведь был. Нам хотя бы один бочоночек…

Наташа с сожалением взглянула на него и на пустые бочки.

— А что, если попытаться ночью у немцев достать? — сказала она. — Фрицы машины не охраняют, так и стоят на дворах. Я видела.

— Давайте покушаем, — предложил Самойлов, — а потом пойдем. Может, удастся…

В сумерках они выпросили в деревне у старухи старое ведро.

Немецких машин было мало, большинство их стояло во дворах и охранялось часовыми. Наконец после долгих поисков удалось отыскать одну машину без охраны.

Наташа залегла неподалеку от хаты и должна была наблюдать и подавать сигналы при появлении людей, а Самойлов с ведром направился к одиноко стоявшей машине. Она услышала, что кто-то с силой хлопнул дверцей машины и громко позвал: «Ганс, Ганс, куда ты запропал?» Потом немец, по-видимому шофер, вышел из машины, закрыв дверцу, и направился в хату.

Вскоре после этого она увидела в темноте летчика. Он торопливо шлепал по талому снегу, в нос ударил резкий запах бензина.

— Вот бы еще ведра два, и мы оторвались бы от этой грешной земли, — шепнул ей на ухо Самойлов.

Они долго плутали по улицам, избегая идущих навстречу им людей, и прятались за заборы, хаты, сараи. Уже на окраине им встретились два пьяных немца. Один вел другого. Они часто останавливались. Один из них упал в грязь и орал какую-то песню. Другой стоял рядом, курил.

Наташа и Самойлов лежали в кустах за невысоким забором, сложенным из камней. И вдруг светлячок окурка, описав в темноте дугу, упал на руку летчика, которой он держался за край ведра с бензином, чтобы оно не опрокинулось.

По спине Самойлова пробежала изморозь: еще чуть-чуть — и вспыхнул бы бензин.

Немец поднял упившегося приятеля и повел его дальше.

Самойлов и Наташа кинулись бежать. Вот они уже скоро свернут с дороги в лес, а там и до самолета рукой подать. И тут произошло непредвиденное событие, опять чуть не стоившее им жизни: непроглядную темень ночи озарила вспышка пламени, и раздался сперва один, а вскоре другой сильный взрыв. Завязалась перестрелка. Дорогу осветили фары приближавшихся машин.

— Быстрее. Немцы! — сказал летчик.

И тут же он поскользнулся и упал. Вскочил, звеня пустым ведром. Они побежали к лесу. Измученные, замерзшие и грязные, вернулись они поздно ночью к Ляне.

Канашова, расстроенная неудачей, плакала. Самойлов угрюмо молчал. Чтобы не тревожить Ляну, Наташа легла в другой яме. Самойлов выбрал яму поодаль, у обвалившегося края оврага. Услышав всхлипывания Наташи, он подошел к ней, напомнил о том, как окурок немца чуть было не погубил их в деревне.

— Так что мы с тобой еще удачно отделались, — утешил ее летчик и ушел спать.

На рассвете Самойлов разбудил Наташу. Шел дождь, и ручейки змеились по его лицу. Но он, казалось, не замечал их.

— Теперь мы крылатые! Теперь улетим, — говорил он и тряс Наташу.

Она недоумевала. «Что случилось? Неужели он достал бензин?»

— Вставай, пойдем, я покажу тебе чудо из всех чудес природы.

Наташа нехотя вылезла из норы. Втянув голову в плечи, она зябко ежилась.

Самойлов схватил ее за руку и потащил к своей норе. Они остановились. Он ткнул пальцем в небольшую лужицу. Таких лужиц поодаль от этой было много. Они, по мнению Наташи, ничем особым не отличались от той, которой восторгался летчик.

— Смотри, вот она, бесценная находка. Ее найти мне помог дождевой ручеек.

— Ничего не понимаю, — сказала Наташа.

— Присядь сюда и взгляни со стороны. Видишь?

— Ничего особенного. Какие-то жирные пятна, и только.

— Правильно. Но не только жирные, а нефтяные…

— Понимаю. Ты обнаружил тут залежи нефти? Будем ее добывать и делать бензин? — усмехнулась девушка.

— Не надо добывать. Вот готовый в бочке бензин, — кивнул он.

И тут только Наташа увидела третью бочку, подбежала к ней, как к самой ценной находке, которую ей когда-либо приходилось делать, в жизни.

— Понимаешь, кто-то припрятал ее во время отступления. Видать, торопился, пробку плотно не закрутил. Половина бензина ушла в глину. Вот дождевой ручеек пробился и выдал нам этот «клад».

2

Адъютант обер-лейтенант Гель появился перед Мильдером, как привидение.

— Господин генерал, — доложил он, — вы просили меня напомнить перед ужином о русском генерале…

Мильдер на минуту задумался.

— Пусть подождет, — бросил он, махнув небрежно рукой, и направился в комнату, отведенную под столовую.

После рюмки коньяка и ужина Мильдер отдыхал в кресле. Неторопливо раскуривая сигару, он лениво размышлял о предстоявшей ему интересной беседе со старым русским генералом. Тот, конечно, дворянин и, надо полагать, культурный человек. Большевики за годы своего хозяйничанья понаделали много генералов из мужиков и думают, что им доступно овладеть высокими и сложными законами военного искусства. Надо полагать, старику генералу тяжело жилось при советской власти. Конечно, большевики держали его в тюрьме, а может быть, даже в Сибири, и он возненавидел их. Но сейчас у него есть полная возможность отплатить им за все притеснения. Нужен тонкий подход и… Старый русский генерал может быть очень полезен. Правда, неинтересно будет слушать его скучные длинные жалобы. Все обиженные и пострадавшие русские большие любители поговорить. Не раз приходилось встречать их в знатных салонах Берлина. Многие бывшие белогвардейцы теперь служат немцам на полусогнутых ногах и кланяются низко. А в первую мировую войну глядели на немцев свысока. Прошло то время. У ног Германии лежит побежденная Европа. России не миновать той же участи…

Позвонил начальник штаба Кранцбюллер.

— Господин генерал, разрешите предварительно допросить партизанок? У меня здесь начальник карательного отряда Пузняев и комендант района капитан Руммель. Или вы будете сами допрашивать?

— Не торопите меня, господин Кранцбюллер.

Генерал положил трубку и, обращаясь к стоящему навытяжку обер-лейтенанту Гелю, приказал:

— Приведите ко мне сейчас того самого русского генерала.

Па пороге появился сгорбленный седовласый старичок в поношенном синем костюме, сопровождаемый обер-лейтенантом.

Мильдер встал, направился навстречу. Не доходя несколько шагов, остановился и сдержанно улыбнулся.

— Здравствуйте, господин генерал, — бросил он на ломаном русском языке.

Сгорбленный старичок развернул браво плечи.

— Здравия желаю, ваше… — И он внезапно замялся, когда жесткая и сильная рука Мильдера сжала его вялую и дряблую руку.

Хозяин жестом пригласил его к столу и приказал адъютанту принести коньяку и закуски.

Старый русский генерал недоверчиво оглядывал маленькими мутновато-слезящимися глазами из-под взлохмаченных седых бровей немецкого генерала с гордо запрокинутой головой.

Пока они — один с недоверчивостью, а другой с чувством явного превосходства — осматривали молчаливо друг друга, стол был накрыт. Мильдер налил рюмки и, чокнувшись, кивнул головой.

— Ваше здоровье, славная русская гвардия…

Старик взял рюмку и, расплескав коньяк по столу, выпил молча. «Как у него дрожат руки, будто через них пропускают электрический ток», — отметил про себя Гель.

Рассматривая этого дряхлого и жалкого на вид старика, Мильдер почувствовал брезгливость и разочарование. Слишком большой чести он удостаивает того, кто, возможно, в первую мировую войну был врагом немецкой нации, а теперь, никому не нужный, доживает последние годы. Но чувство вежливости возобладало. Он снова слегка улыбнулся.

— Угощайтесь, господин генерал. Сегодня вы мой гость, — кивнул он на стол.

Старичок торопливо разгладил рукой ковыльные с подпалинкой усы и попытался расправить плечи, но они опять опустились.

— Мы ценим, коллега, старую русскую интеллигенцию. Вы рады, господин генерал, что наша армия пришла в Россию?

— Отжил я уж свое, — промямлил старик, — повоевал, было время. А сейчас мне не до войны.

— Мы пришли освободить русскую нацию. Не правда ли, вам тяжело жилось?

— Тяжело, — вздохнув, подтвердил старичок. — Но и эта война принесла нам много горя. Уже пролито напрасно столько крови! — У него заслезились глаза, и он часто заморгал белесыми ресницами. — Правнука моего два дня тому назад застрелили.

— Кто?

— Ваши солдаты.

Лицо Мильдера посуровело.

— Кто ваш правнук? Он стрелял в германских солдат? Старичок еще больше сгорбился и смахнул платком набежавшие слезы.

— Ему было четыре года.

— Обер-лейтенант Гель, — резко сказал Мильдер, — разберитесь, чьи это были солдаты. Я накажу их. Они были пьяны?

Старичок отрицательно покачал головой.

— Не надо скорбеть, господин генерал. Война не бывает без жертв. Вы тоже убивали, когда сражались. Мои солдаты уже многие пали смертью храбрых. Такова наша с вами профессия. Мы приносим смерть во имя жизни и счастья нашей нации. В России скоро война закончится. И потом мы наведем здесь порядок. Вы будете довольны.

— Я тоже много воевал, и мои солдаты убивали врагов, но они никогда не трогали детей. Убить беззащитного ребенка — это крайняя степень жестокости.

«Какое он имеет право судить нас, немцев, высшую арийскую расу, нашу доблестную армию, когда мы призваны самим богом установить новый порядок на земле? — подумал Мильдер. — Не генерал, а слезливая женщина. Или даже на лучшего представителя их нации — дворянина, генерала — подействовала большевистская пропаганда, которая подчеркивает на каждом шагу жестокость немецких войск? Надо сгладить тяжелое впечатление у этого старика. Он еще может быть нам полезен…»

Мильдер поднял бокал и, не чокаясь, выпил сам, предложив налить рюмку собеседнику. Но тот сидел, повесив голову, неподвижный и нахохлившийся, как большая усталая птица.

— Вы дворянин, господин генерал. Мы вернем ваши привилегии. У вас было, конечно, поместье? А большевики все отобрали и сделали вас нищим… Они держали вас в лагере в Сибири?

— Кто они?

— Большевики…

— Нет… Я попал в плен в первую мировую войну и был в лагере военнопленных у немцев. Три года, под Дюссельдорфом. В Сибири меня никто не держал.

— И вы решились вернуться назад, в большевистскую Россию? Разве вам было плохо в Германии? Мы, немцы, гуманно относимся к русским эмигрантам.

— Все было. Хорошего для себя у вас я не видел. Россия — моя родина.

— Странные вы, русские люди. Злопамятны. Давнюю обиду помните. А мы вот пришли к вам и протянули руку, хотим помочь…

— Слишком поздно нам возвращаться к старому. Теперь у нас общие цели и одна у всех родина — Россия.

«Что-то не слишком податлив этот старый сухарь. Не так-то просто найти с ним общий язык. Или набивает себе цену? А что, если попытаться сыграть в откровенность?» Мильдер тяжело вздохнул, встал, подошел и сел рядом с собеседником.

— У меня… — он наклонился и доверительно произнес вполголоса, — скажу, как солдат солдату… большая неприятность. Меня чуть не сняли с дивизии. Не выполнил приказ из-за этих партизан…

Старый русский генерал удивленно вскинул брови и поглядел недоверчиво.

— И вот, что бы вы сделали, господин генерал, — продолжал Мильдер, — будучи на моем месте, если бы к вам привели людей, которые подожгли бензозаправщики и тем самым сорвали выполнение боевой задачи дивизии?

Старый генерал чуть повел плечами.

— Мне трудно вам ответить. Но это же война. Будь со мной подобный случай, я бы отдал, наверно, приказ расстрелять виновников.

Мильдер поднял телефонную трубку.

— Подполковник Кранцбюллер, прикажите привести ко мне в кабинет захваченных партизанок… — И положил трубку. — А вот я, господин генерал, просто в затруднительном положении: как мне поступить? Ведь это женщины…

На пороге кабинета появились две девушки. На них армейские гимнастерки и кирзовые сапоги. Головы их непокрыты. Они смотрят исподлобья, глаза их горят решимостью и презрением. Старый русский генерал глядит недоуменно на Мильдера.

— Прошу прощения… но я не хотел бы присутствовать при допросе… — Он поднялся.

Мильдер сделал жест рукой, приглашая его садиться. В уголках рта — улыбка.

— О, да это еще совсем девушки! Мне трудно поверить, что они могли поджигать наши бензозаправщики. Тут просто произошло недоразумение.

Мильдер встал и обратился к стоявшим женщинам.

— Я дарую вам жизнь и отпускаю домой. Вы еще молоды, вам надо жить. Но я беру с вас слово никогда не выступать с оружием против немецкой армии. Обер-лейтенант Гель, распорядитесь, чтобы накормили фройлен.

Девушки стояли, недоверчиво переглядываясь.

— Вы свободны, медхен, — заулыбался Мильдер. И, как только они вышли из его кабинета, тут же обратился к старику генералу: — Благодарю, господин генерал, за приятное общество. Я рад, что случай дал нам возможность познакомиться друг с другом поближе.

Вошел обер-лейтенант Гель. Мильдер дал понять кивком головы адъютанту, чтобы он проводил старика. Тот направился, тяжело передвигая ноги, к двери.

— Господин генерал, — остановил его Мильдер. — Может, вы нам поможете разобраться в убийстве вашего правнука? Наверное, мальчик хотел взять и поиграть немецким оружием? О, дети, они очень любопытны!

— Он не брал немецкого оружия. Он только спросил у меня: «Дедушка, это те фашисты, что убили мою маму?» Она погибла во время бомбежки…

Лицо Мильдера еще более посуровело. В уголках губ появились жесткие складки, а в глазах тот холодно-стальной огонек, который всегда заставлял подчиненных отводить взгляд в сторону, чувствуя явную неприязнь.

— Мой адъютант разыщет виновников. Мы их накажем…

Старый русский генерал смотрел отчужденно. Он повернулся и, сутулясь, вышел.

Мильдер разгневался. И когда двери захлопнулись, стал быстро ходить по комнате.

«Нет, нам нельзя разговаривать с этими русскими свиньями человеческим языком. Они еще чувствуют силу на своей земле, которую нам не удалось пока сломить окончательно. Не следует терять ни минуты. Время работает на нас… Как бы нам ни было трудно, мы должны до зимы захватить Москву. Вот тогда этот старый дурак, выживший из ума, и многие тысячи ему подобных заговорят другим языком». Зазвонил телефон. Докладывал Кранцбюллер:

— Господин генерал, полк Нельте готов к маршу. Полк Баблера заправляет последние машины. Какие будут приказания?

Мильдер бросил взгляд на часы.

— Выступать через тридцать минут и ни на одну минуту позже. В авангарде идет полк Баблера. Ознакомить командиров полков с приказом на марш и дать мне карту с новым маршрутом… С какими партизанами? С двумя девушками? Нет необходимости терять время на допросы. Мне все ясно. За участие в поджоге бензозаправщиков прикажите их повесить.

…На другой день в местной газете, редактируемой предателем Царьковым, появилась статья, в которой описывалось редкое великодушие и гуманизм немецкого генерала Мильдера. Он даровал жизнь двум молодым женщинам-партизанкам, участвовавшим в налете и поджоге бензозаправщиков. Факт этот подтвердил и старый русский генерал, который был очевидцем, присутствующим на допросе, о чем сообщали в своем интервью газетчики.

А еще днем позже появилось сообщение мелким убористым петитом о том, что немецкий солдат, случайно застреливший правнука старого русского генерала, отдан под суд.

3

В тот день, когда Самойлову посчастливилось обнаружить «бензиновый клад», улететь не удалось. Поляна, которую летчик хотел использовать как взлетную площадку, покрытая первым снегом, быстро раскисла от выглянувшего солнца и покрылась лужами. Решено было ждать до утра: возможно, подморозит. От непрерывной боли и наступивших холодов Ляна за несколько дней ранения извелась до неузнаваемости. У нее запали щеки и появилась синева под глазами, а губы сочились кровью оттого, что она их кусала, стараясь ослабить боль от ранения. К тому же рана постоянно кровоточила и гноилась. И Наташа, глядя на мучения подруги и сознавая свою беспомощность, не находила себе места. Она проснулась чуть свет и разбудила Самойлова.

— Вставай, вставай поскорее, подморозило. — Она говорила это таким веселым голосом, что можно было подумать: лететь предстояло всем вместе.

Самойлов неторопливо осмотрел «У-2», который они называли с горькой усмешкой «последней надеждой». Эту тягостную минуту разлуки особенно переживал Самойлов, стараясь не глядеть на Наташу. Он чувствовал себя перед ней чем-то виноватым и, будь она летчиком, не задумываясь, уступил бы ей место, а сам остался, хотя ни по каким правам делать этого было нельзя и как человеку, ответственному за самолет, и как командиру, выполнявшему задание командования.

Ляна не могла себя сдержать и плакала, прощаясь с Наташей. Обвив руками шею подруги, она долго целовала ее и не хотела отпускать.

— Как же ты, Наташенька, останешься одна?

— Ничего, ничего, Ляна… Завтра Василий прилетит за мной, и опять будем вместе. Ты не плачь. Тебе нельзя так волноваться…

У Самойлова заныло сердце.

— А может, полетишь с нами? Как-нибудь долетим. Привяжем тебя покрепче…

— Нет, буду ждать, — сказала Наташа.

— Да вот погодка не больно надежная. Пойдет снег, — почесал Самойлов затылок, — опять будем загорать. Да и грохнуться можно запросто.

Наташа Канашова держалась на редкость мужественно, крепилась, и только дрожь в руках выдала ее волнение при прощании.

Самолет, будто большая стрекоза, разучившаяся летать, долго жужжал и кружил по поляне, наконец оторвался и скрылся за лесом. Его тарахтящий гул становился все глуше, глуше и вскоре совсем пропал. Наташа почувствовала, как у нее в ушах звенит лесная тишина, и только теперь она ощутила всю горечь одиночества и заплакала навзрыд. Наплакавшись вволю, она пошла к оврагу с норами, обдумывая, как ей быть дальше.

«А разве только мне сейчас трудно? — спросила она себя. — Может, и Саша Миронов также блуждает по лесам один, пробираясь к своим. И папа тоже в окружении. Ему еще хуже, он тяжело ранен». Она вспомнила, как он говорил ей: «Человек на свет рожден, чтобы жить и бороться. Только вперед, дочка, смотри и не вешай головы…» Вот и Ляна столько дней стойко переносила мучительное ранение. А тем, кто воюет с немцами и кто остался в оккупации, разве им не трудно? И от мыслей, что все они где-то близко, рядом или далеко, но так же, как она, испытывают и холод, и голод, и одиночество, и мучения, и все опасности войны, у Наташи будто отлегла от сердца давящая ее тяжесть и появилась уверенность в своих силах. «Нельзя в такое время раскисать. Иначе погибну, так и не сделав ничего хорошего для Родины. А я комсомолка… Пройдут всего одни сутки, и Самойлов прилетит за мной». Успокоенная собственным убеждением, Наташа возвращалась по лесной дороге к «обжитым» норам, ставшим теперь для нее единственным пристанищем. «Продуктов немного есть у меня. Разведу костер, обогреюсь, покушаю. Самойлов оставил мне все свои патроны, компас и даже меховую жилетку подарил. Хороший парень! Как он переживал, что не мог меня взять в самолет… Ничего, до завтра доживу как-нибудь».

По дороге Канашовой попадались обломки разбитых и сожженных немецких грузовиков. А вот, как стадо черных слонов, сгоревшие бензозаправщики немцев. «Кто же их поджег? Наверно, партизаны…» Наташа почувствовала, что сбилась с дороги. Достала компас. Да, она шла на запад, а норы от поляны были на северо-восток. Она сориентировалась и свернула на просеку, внимательно осматриваясь по сторонам. На перекрестке просек она снова сверила свой путь по компасу. И только свернула налево, как увидела дорогу, проходившую невдалеке от опушки. Что-то странное в виде черных мешков раскачивалось на столбах с перекладиной. Наташа, прячась за кустарником, осторожно приблизилась, сжимая в кармане рукоятку пистолета.

«Да это виселица…» На ней болтались две женщины, полунагие, в порванных армейских гимнастерках, лица изуродованы, на груди каждой дощечка с надписью: «Партизанка». Мороз пробежал по коже. Охваченная страхом, Канашова долго бежала от этого ужасного места. Только к вечеру она разыскала норы. Забралась в одну из них, завалила хворостом и всю ночь не сомкнула глаз, ожидая, что вот-вот придут немцы, схватят ее и также повесят. Задремав только на рассвете, Канашова проспала до полудня. Ее разбудил гром артиллерии и лязг танковых гусениц. Наташа долго не решалась выбраться из своего надежного убежища, но желание знать, что это за бой, пересилило страх. Она подобралась ближе к дороге и стала наблюдать.

«Что это, сон?» По дороге шли советские танки. «Откуда они взялись?» Наташа выждала еще. Вот и автомашины, а на прицепах артиллерийские орудия. И Канашова, будто подхваченная ветром, бросилась бежать к дороге. Она падала и, вскакивая, бежала, пока не очутилась в окружении бойцов, которые глядели на нее с нескрываемым удивлением. Наташа со слезами на глазах бросалась то к одному, то к другому, пожимая им руки. Она будто ошалела от радости и готова была каждого из них обнимать и целовать.

Когда Канашова опомнилась и пришла в себя, она узнала, что попала в наше танковое соединение, которое наносило контрудар по немецким войскам.

…Неделю еще наши танки громили немецкие тылы, наводя панику на многие фашистские гарнизоны. Канашову направили в медсанбат, где она ухаживала за ранеными. Потом вместе с военфельдшером эвакуировала тяжело раненных в полевой перевалочный госпиталь.

К горькому сожалению Наташи и всех, кто сопровождал раненых, обратно в дивизию вернуться не удалось: она получила новую боевую задачу и ушла на другой участок фронта. Канашову оставили служить в полевом перевалочном госпитале.

Глава четвертая

1

Землянка командира полка Бурунова расположена в овраге, среди кустарников, и так хитро замаскирована, что если бы не часовой, не отыскать бы ее. Она набита людьми до отказа, в ней душно и тесно. Спертый воздух настоян на преобладающих запахах: махорки и ваксы. И когда Шаронов открыл дверь, то невольно поморщился.

— Здравствуйте, товарищи! Да тут хоть противогаз надевай…

С комиссаром поздоровались, и он, прищуриваясь в полутьме, стал вглядываться в лица сидевших людей. Заметив Канашова, он кивнул ему головой.

— Прощу извинения, помешал?

— Садись поближе к теплу, грейся, — пригласил комдив.

Несколько человек встали, уступая место Шаронову.

— Сидите, сидите, товарищи. — Он снял шапку и устроился на ящике, потирая озябшие руки.

Шаронов осмотрелся, увидел комбатов и комиссаров батальонов, а также командиров рот и политруков. «Совещание проводит», — решил он.

— Так продолжим, товарищи, — обратится Канашов к присутствующим.

— Разрешите, товарищ полковник, — поднялся командир первого батальона, высокий, худощавый, подтянутый капитан Пряслов.

— Давайте.

— Вот у меня с моим комиссаром спор был о нашем боевом уставе пехоты. Я так понимаю: мы, даже кадровые командиры, неточно выполняем требования устава. Вот и все наши неудачи потому получаются. Если брать под сомнение уставные положения, если они устарели, то как же нам воевать тогда?

— А так, как боевой опыт подсказывает, — бросил комиссар батальона Ларионов.

— Нет, это неверно. Откуда я боевого опыта наступать наберусь, если я только отступал и оборонялся? Взять хотя бы оборону. У каждого свой боевой опыт. Вспомните, товарищи, там, где можно было нам заранее подготовить позиции, как требовал устав, немцы долго не могли прорваться. Иван Андреевич говорит мне, — он сделал жест рукой в сторону комиссара, — какая же это оборона, если немец ее все же прорывал? Прорывал, но когда? Когда с танками и самолетами наступал…

Комиссар батальона Ларионов, нетерпеливо поглаживая подбородок, не выдержал, встал и, обращаясь к комбату, перебил его:

— Ты, дорогой, сам же себе противоречишь и подтверждаешь истину, что устав не дает нам ответа, как сделать нашу оборону непреодолимой для немца. Написано в нем будто убедительно, что оборона должка быть непреодолимой, а немцы все же ее прорывают.

— Как же это устав не говорит? — протестовал комбат. — А параграфы раздела обороны? Там же все ясно говорится.

— Написано-то ясно, — вмешался в спор смуглый похожий на цыгана командир третьего батальона старший лейтенант Верть. — А как начнет наступать немец с танками, так мы ничего и сделать не можем, отходим, а то и бежим…

— Открытие сделал, — сказал командир первого батальона. — Кто же этого не знает, что у них пока танков больше, чем у нас? А вот под Ельней у него их много было, а как напоролся он на наши артиллерийские полки, не мог прорваться. По десятку раз ходили немцы в атаки, а мы сдержали. Горели их танки, как костры.

— Артиллерия, она, конечно, вещь надежная, — сказал Верть. — В первые дни войны она, матушка, только и выручала нас. Но и ее не хватало.

— А что сделает наша артиллерия, если он авиацией по головам ходит? — встал коренастый, маленького роста капитан Колесюк, командир второго батальона. — Под Смоленском мы оборонялись — у нас там столько артиллерии было. А что толку? Немецкая авиация до тех пор бомбила, пока половину орудий не вывела из строя. Потом танки его пошли, и все…

— Какая же это военная наука? Раз устав не дает нам ответа на эти вопросы, значит он устарел, — настаивал Ларионов. — Да и чего тут спорить, товарищи. Мы ведь просто противоречим основным принципам марксистской диалектики: все течет, все меняется, отживает и нарождается. Применила против нас фашистская армия новую тактику, с массой танков и самолетов. А наша оборона оказалась не на высоте…

— Вот ерунда-то! — замахал руками командир первого батальона. — А в нашем уставе разве ничего не говорится о танках и авиации? Все ведь дело в том, что мало у нас техники.

— Мало, мало, — усмехнулся Ларионов. — Восточная поговорка гласит: сколько ни повторяй сахар, сахар, во рту сладко не будет… Не об этом идет речь. Устав нас учит, что можно создать непреодолимую оборону. Мы так и делаем, как он учит, а начнет немец наступать — все трещит по швам. Значит, не так ее надо строить, а по-другому…

Канашов внимательно слушал разгоравшийся спор, давая всем высказаться. Перед ним стояла ответственная задача — не просто примирить спорящих или ответить на волнующие вопросы, а убедить тех и других, как воевать правильно, грамотно, учитывая боевой опыт. Надо, чтобы эти люди — командиры и политработники, которые несли ответственность за руководство и жизнь нескольких сотен бойцов, сержантов и командиров, прониклись непоколебимой уверенностью сами и убедили своих подчиненных, что задачи, поставленные командованием дивизии, выполнимы. Тогда и укрепление обороны, которым они занимались сейчас в тяжелых условиях зимы, и инженерное оборудование второй позиции, над которой они бьются второй месяц, приобретет для них главную цель жизни.

Канашов понимал, что в нашей военной науке, существовавшей до Великой Отечественной войны и на теории которой были созданы и боевой и полевой уставы, по-видимому, имелись пробелы. Война вносила каждый день свои новые требования и изменения. Значит, сама жизнь подсказывала необходимость пересматривать некоторые положения, уставов. «Вот оно, самое больное место, о котором мы обменивались накануне мнением с Шароновым…» Но в то же время комдив ясно отдавал себе отчет, что в этом деле нельзя брать все на себя. Иначе эта отсебятина внесет анархию в действия командиров, подорвет авторитет воинских уставов и в конечном счете не принесет пользы подчиненным. Если и было так, что он учился у младших по служебному положению и званию командиров и солдат, если он и использовал их и свой боевой опыт, то это он делал отнюдь не из желания самолюбия и жажды собственной славы. Ему казалось, что нельзя было идти поперек того, что выдвигала сама жизнь. «Как же поступить теперь?» Несколько десятков глаз смотрели на него с нетерпением и ждали ответа. Канашов то хмурился, то светлел лицом, поправляя левой рукой шевелюру. Потом обвел всех взглядом и остановился на Шаронове.

— Мы, товарищи, собрались здесь с вами не на лекцию. Нет у нас для этого времени. Но война поставила перед нашей армией новые задачи, которые должны решать и мы с вами, выполняя свой долг перед Родиной. Если мы их решим, будем бить насмерть врага. А не решим — будем сами биты… И это заставляет меня высказаться по вопросам, о которых вы здесь спорили. Спорить и думать нам всегда полезно. И выводы делать, что верно, а что просто заблуждение. Боевой и полевой уставы наши не устарели, товарищи. Написаны они были на основе современной и передовой советской военной науки. — Комдив тронул левой рукой подбородок, прищурился. Все следили за ним с напряженным вниманием. — Но война показала, что некоторые положения уставов разработаны были только теоретически. Слабым местом в боевой подготовке наших войск была неправильная организация противотанковой обороны. Вот к примеру… Устав наш требовал, чтобы оборона создавалась как противотанковая, но главной задачей считалось уничтожение пехоты противника. А это ошибка. Мало мы перед войной проводили учений, на которых бы обучали этому командный состав и бойцов.

— Как нас учили, так и мы учили, — сказал командир первого батальона.

— Конечно, да и условностей было много в обучении, — подтвердил командир полка Бурунов. — Фанерные, в лучшем случае, танки на занятиях. А о борьбе с воздушным противником и совсем забывали…

— По-моему, — сказал комдив, — и вопросы организации противовоздушной обороны тоже плохо были разработаны в уставе. Вот вам, товарищи, и одна из причин танкобоязни и самолетобоязни в первые месяцы войны. И успехи немецких танков я отношу к нашей теоретической недоработке — отсутствию в уставе вопросов обеспечения стыков между частями и флангами. Оборона этих уязвимых мест в боевых порядках войск была у нас непродумана. Прорвутся один-два танка — поднимается иногда паника. Или, к примеру, как мы неумело использовали огневую мощь винтовки. У немцев автоматы, а у нас их еще мало. Но русская наша трехлинейка при залповом огне взвода или роты дает не меньше эффекта, чем трескотня немецких автоматов. Нельзя сказать, чтобы тяжелые бои прошли для нас впустую. Пусть пока еще это новинка, но после боев под Москвой мы стали применять траншеи вдоль переднего края в ротных и батальонных районах…

— Машину бы кто-нибудь придумал траншеи эти копать, вот это было бы дело, — сказал один из комбатов.

— Машину бы надо, — поддакнул Шаронов.

— Сейчас, товарищи, — продолжал Канашов, — мы создаем у себя противотанковую оборону по-новому. А ведь противотанковых опорных пунктов у нас до войны уставом не предусматривалось.

— Помню, — сказал старший лейтенант Верть, — под Можайском немец попытался прорваться, а у нас вдоль шоссе в два эшелона эти ПТОПы[1] были, дальше второй позиции он и не пошел…

— Вот и мы, товарищи, — сказал Канашов, — свою оборону делаем глубокой, и ПТОПы у нас будут и даже ПТР[2]. И чтобы она отвечала самым последним требованиям войны.

— Артиллерии бы нам, хотя бы придали батареи две-три для этого, — сказал командир полка Бурунов и вопросительно поглядел на комдива.

— Будет и артиллерия, — уверенно заявил Канашов. — Быстрее заканчивайте оборудование позиций. Я даже и резерва не пожалею на такое важное дело.

— Мин бы еще противотанковых неплохо, — сказал, покручивая усы, полковой инженер, посматривая то на Бурунова, то на Канашова.

— Мины есть, — ответил комдив, — вчера тысяч семь привезли, получайте.

— Вот это хорошо.

— Так будем закруглять наш разговор, — заметил комдив, — теперь дело за вами. Надо разъяснять бойцам и командирам, зачем мы столько труда вкладываем в построение глубокой обороны. Помните: уставные положения для нас закон, ну, а боевой опыт тоже надо с умом использовать…

Прощались Канашов и Шаронов с командирами и политработниками полка Бурунова и видели, что они приободрились, повеселели. Это радовало их обоих.

На обратном пути в дивизию комиссар заговорил первым.

— Хорошо бы об этом разговор завести и в других полках, — сказал Шаронов.

— Это можно.

— Не только можно, а нужно. Я ведь внимательно слушал каждого. Кто и ошибается, а многие дельные вещи говорят. И если растолковать людям, они горы свернут. Эх-х, — вздохнул он тяжело, — беда-то наша и в том, что подчас старыми методами работаем с людьми, не умеем в душу им заглянуть…

Разговор оборвался.

Машина мчалась по снежной равнине, перерезанной синеватой петляющей дорогой. Вдали на горизонте в туманной дымке темнели леса. Безлюдно и безжизненно вокруг, будто никогда сюда и не ступала нога человека. И только методично и глухо раздавались далекие взрывы.

Канашов думал о том, как сделать так, чтобы прибывающие на фронт новички, особенно командиры, быстрее овладевали боевым опытом… «А что, если всем им по мере возможности устраивать стажировку под руководством опытных командиров? Об этом стоит подумать, посоветоваться…» Шаронов решил сказать Канашову о случае с Ракитянским.

— Подумать только, такую библиотеку собрал на войне… Это ли не моральный подвиг? Сейчас я кого хочешь могу убедить в том, что какими бы ни были военные успехи немецко-фашистской армии, но советских людей им не победить и никогда не поставить на колени. Что мне доводилось видеть за эту войну в брошенных чемоданах немецкого воинства всех чинов и рангов — от солдата до командующего армией? Барахло: женские платья, туфли, скатерти, белье, часы различных марок и даже детские вещи. Они по-волчьи жадные и к золоту и к драгоценностям. Один раненый немец убил своего товарища, тоже раненого, чтобы снять с него золотое кольцо. У любого убитого ты увидишь самые различные вещи и драгоценности в полевых ранцах, сумках, штабных портфелях. Ты можешь с избытком найти у них порнографические открытки и фотографии. Но ты найди у них художественную литературу… У меня такое впечатление, что немецкое воинство ничего не знает о существовании таковой. А наш солдат и командир не могут жить без нее. Книга лежит у солдата в вещмешке с чистой парой белья и продуктами. Книги лежат в полевых сумках наших командиров и политработников. Они помогают им воевать, и нужны она им ничуть не меньше хлеба, оружия и патронов. Вот в этом наша несокрушимая духовная сила, Михаил Алексеевич, наше бесспорное моральное превосходство.

Слушая комиссара, Канашов думал: «И в вопросе быстрейшего овладения боевым опытом личного состава дивизии печать может многое сделать: статьи в журналах и даже в дивизионной газете станут нашим большим помощником».

— Федор Федорович, — обнял его комдив за плечи. — Спасибо тебе. Натолкнул ты меня на хорошую мысль… А что, если нам своими силами в дивизии, ну, хотя бы один раз в неделю листок по обмену боевым опытом выпускать?

Шаронов скупо улыбнулся, покрутил головой.

— Идея-то очень правильная. Я за нее обеими руками голосую. Ну, а как начальство посмотрит на это? Да и бумага нужна… Ее на дивизионку нам дают грамм в грамм. Дефицит. Сам знаешь.

— Значит, поддерживаешь? — улыбался комдив. — Тогда будем действовать. Я командующему доложу. А ты — члену Военного совета. Договорились?

— Согласен.

— По рукам. И не медлить — уговор такой. А с бумагой не беспокойся. У нас Васько ведь хозяйством дивизии командует. Мужик он запасливый. У него трофейной бумаги залежи. Он как-то мне докладывал.

2

Всего три дня не видел Канашов Аленцову, и сердце настойчиво потянуло к ней. А тут нашелся предлог: Шаронов пригласил навестить медсанбат. До политотдела дивизии дошли жалобы от раненых. И хотя Канашов вчера намечал побывать в полку Бурунова, он согласился на предложение комиссара заехать по пути в Поземково, где располагался медицинский батальон дивизии.

Зима 1941 года была щедра на снег. Его навалило — ни проехать, ни пройти. Выехали затемно на санях. — Всю дорогу оба молчали, каждый думал о своем. Канашов чувствовал, как с приближением к деревне у него сильнее бьется сердце, и он беспокойными глазами старался отыскать приспособленный под жилье рубленый сарайчик с одинокой березой. «Спит и не знает, что я еду к ней», — подумал он.

Шаронов догадывался, что комдив ехал с ним в медсанбат отнюдь не только из-за служебной необходимости. И, стараясь упредить нежелательные действия Канашова, комиссар предложил:

— Михаил Алексеевич, давай к медикам в штаб завернем, а потом… — он поглядел выжидающе, — можно и осмотреть, как содержатся раненые.

Канашов легко выпрыгнул из саней.

— Ты поезжай, Федор Федорович, а я тут на минутку… Догоню потом…

Шаронов надвинул глубже шапку и уткнулся в меховой воротник, «Сбежал-таки, не утерпел. Вот заболел человек!.. Как в песне поется: „Куда ни поеду, куда ни пойду, а к ней загляну на минутку“. Жалко мне тебя, Михаил Алексеевич. Как бы эта минутка не кончилась для тебя плохо. Уж сколько хороших командиров поплатились и были сняты из-за женщин. Но как ему об этом сказать?… Человек он с ершистым характером. Может подумать, что я подкоп под его авторитет делаю. И право, до чего же непонятное это чувство — любовь! Попробуй разберись в нем только со своей колокольни. Я, мол, бы сделал так да поступил бы этак».

Размышляя, он подъехал к госпиталю дивизии, где содержались легко раненные. Отдал приказ ездовому распрячь коня и поставить под навес, а самому идти греться к связистам. Комиссар вошел в кабинет командира медсанбата. Никого. Только за фанерной стеной голоса выздоравливающих. Он снял шапку и сел за стол. На столе лежали медицинские принадлежности: трубка, песочные часы, банка с наструганными сосновыми палочками, банка с ватой, пузырек с йодистым раствором и какие-то тетради (наверно, для учета больных). Шаронов, попав в теплое помещение, задремал. Вот уже многие сутки он спит по три-четыре часа, не более. Несколько дней подряд проверяла работу политотдела дивизии комиссия из армии. А вчера удалось всего один час поспать. Днем был на передовой — агитаторов полка собирал. Вечером партийное собрание, а ночью принимали новое пополнение. Знакомился с новыми командирами и политработниками.

Он сладко зевнул… «А может, мне и впрямь уснуть часок, пока подойдет комбат?…» (Дежурный доложил комиссару, что он на врачебном обходе.) Шаронов сунул руку в карман.

Что это? А, да это письмо от брата из Сталинграда. Письмо как письмо, но задевали в нем два момента — Александр хоть и секретарь райкома партии, но его наивность раздражала. Он удивлялся тому, что наши войска не наступают и не гонят немецких захватчиков. «Ведь так хорошо пошло под Ростовом, Тихвином и Ельцом, и вдруг вы почему-то встали и перешли к обороне», — вспомнил комиссар вопрос брата. И второй момент. Мать-старуха уехала в Ростовскую область. С началом войны она эвакуировалась к младшему сыну в Сталинград. А вот узнала, что освободили родную деревню, и не утерпела — уехала. «Может, и мне удастся съездить хоть на несколько часов мать повидать? Сколько уж лет не видел, а так тянет в родные места. Хорошо, что Александр устроил у себя в квартире эвакуированных жену и дочь…»

За фанерной стеной его внимание привлекли спорящие возбужденные голоса.

— Сказал — сбегу, значит сбегу на передовую. Терпения моего здесь нет, только и думаешь о том, как бы пожрать…

— Ты что, один голодный? Сейчас всему народу трудно. Немец-то прет вон как…

«Не зря жалуются на командира медсанбата. Продуктов хватает, а он не может как следует питание организовать, — подумал Шаронов. — Все на войну списывает, не понимает, что сейчас надо заботиться о бойце, как никогда. На нем главная тяжесть войны…»

Открылась дверь, и вошел моложавый, с усиками, военврач третьего ранта — командир медсанбата. Он не ожидал увидеть здесь комиссара дивизии, растерялся, однако быстро взял себя в руки, доложил:

— Утренний врачебный обход проведен, в десять часов был завтрак, после чего начали выписывать выздоровевших. В остальном, товарищ батальонный комиссар, все в порядке…

Шаронов сурово взглянул на него, качая головой.

— Значит, все в порядке? А с питанием тоже все в порядке?

Военврач пошевелил усиками, пожал плечами.

— Никто не жалуется, товарищ батальонный комиссар. Конечно, есть обжористые индивидуумы.

— Хорошо, пойдем поглядим, какой у тебя порядок…

* * *

Канашов, озадаченный отсутствием Аленцовой, направился в медсанбат. Начальник штаба доложил комдиву, что Шаронов вместе с командиром батальона ушли в госпиталь знакомиться, как содержатся раненые.

«Там, где Шаронов, мне делать нечего. Порядок будет наведен, — подумал комдив. — Поеду-ка я в полк Бурунова. Что-то давно он мне не докладывал, как идет у него оборудование противотанкового района». И тут же снова вернулся к мысли: «А где же Нина? Говорят, уж третий день как ее нет в медсанбате. И что за медсестра поселилась у нее?» Канашов вызвал шофера и приказал ехать к Бурунову. Он ехал и, убаюкиваемый гудением машины, старался еще в который раз припомнить взволновавший его сон.

…К нему в запорошенное снегом окно заглянула Наташа. Лицо у нее было озабоченное. Помахала рукой и пошла прочь. Он крикнул ей: «Куда же ты, Наташа?» — и проснулся. Возле койки стоял заспанный Ракитянский, протирая кулаками глаза.

— Товарищ полковник, вы меня звали?

— Звал, да не тебя. Сон мне какой-то непонятный приснился. — И Канашов рассказал о сне Ракитянскому.

— Значит, жива она, здорова, товарищ полковник. Воюет где-то. Скоро объявится… Вот поглядите, моя правда.

Канашов рассмеялся и сказал, что не знал за адъютантом таких способностей — сны разгадывать. Тот ответил:

— Слышал, есть такие народные приметы: раз живым человек снится, стало быть он живой и есть…

И хотя Канашов знал многие простонародные приметы и не перил в их правдивость, ему очень хотелось, чтобы все это было так, как «предсказывал» Ракитянский.

Глава пятая

1

Разлука с Ляной, неизвестность дальнейшей судьбы ее и Самойлова были тягостны для Наташи. Ей постоянно не давали покоя и мысли об отце. Она послала несколько писем с запросом в наркомат обороны, но ответа не получила. «Неужели отец погиб?» Нет, она не могла согласиться с такой мыслью. «Если он даже остался в окружении, уйдет в партизаны и будет воевать в тылу у немцев…» Первые дни службы в перевалочном госпитале она часто плакала, отказывалась от пищи, сторонилась всех. Но вскоре убедилась, что девушки-санитарки сочувствуют ее горю, заботятся о ней. Чтобы легче пережить одиночество, Наташа решила забыться в работе. Она таскала до изнеможения носилки с ранеными, отказывалась от подмен, дежурила по две смены за других. Некоторые санитарки стали косо поглядывать на нее. «Ишь какая, перед начальством выслуживается». Одна из них, как-то столкнувшись с ней, бросила:

— Что, девка, медаль получить задумала? Здесь не дают. На фронт езжай.

Наташа вспыхнула:

— Я-то была и еще поеду, а тебе не мешало бы туда, жир поубавить…

— Подумаешь, фронтовичка нашлась! Знаем мы таких… походно-полевых жен…

Наташа кинулась с кулаками на обидчицу, но ее удержали подруги-санитарки. Они уже знали фронтовую биографию Канашовой и были на ее стороне.

В тот день после обеда Наташа почувствовала смертельную усталость. Заплетались ноги, появилась одышка, и все тело стало болеть, как после побоев. Но она заставляла себя работать наравне со всеми. Вместе с Ниной донесли они до места носилки с ранеными, и тут Наташа упала. К ней подбежала бригадирша саиитарок-носильщиц — скуластая, широкоплечая Дарья Григорьевна. Приложила ладонь ко лбу.

— Да ты в жару, дочка. Надо врача.

Наташа с трудом приоткрыла глаза и помотала головой.

— Не надо.

— Приказываю, и цыц! — властно сказала бригадирша.

Наташа не смогла сама подняться. Видно, тяжелый путь, который она прошла, выходя из окружения, голодное истощение и переживания, связанные с потерей отца, Миронова, и разлука с Ляной привели ее к крайней физической и духовной усталости.

Более двух недель лежала Наташа в постели. Находилась она не в госпитале, а по настоятельной просьбе девушек-санитарок — в общежитии. Врачи не нашли у Наташи ничего опасного для жизни. В диагнозе было сказано: «Сильное нервное перенапряжение и физическое истощение, связанное с пребыванием на фронте».

Девушки бережно ухаживали за ней. На ее столе нередко появлялось то, чего не было в солдатском рационе питания. Приносили сгущенное молоко; на консервы и старое обмундирование, которое доставали у старшины автомобильной роты, выменивали в деревне сметану, моченые яблоки и белый хлеб. Особенно удачно получилось с обменом у медсестры Марины Беларевой, с которой за время болезни сдружилась Наташа.

— Если он мне завтра не принесет обещанную пару брюк, — грозила Марина, — даю своему ухажеру отставку.

— Не надо, — советовала Наташа. — Он и так тебе уже, наверно, полсклада отдал…

— Подумаешь, барахла ему для меня жалко. Все равно они его на ветошь списывают. — И она вздергивала свой задорный нос, обсыпанный, будто маковыми зернами, веснушками. — Ох, Наташенька, замучил он меня своими объяснениями в любви! — горестно вздыхала она, глядя в зеркало и раскладывая по лбу шелковистые колечки волос. — Мало того: стихами стал объясняться…

— Ну, а ты что ему в ответ?

— Смеюсь и говорю: «Не верю». Все ведь так ребята: пока от нас любви добиваются — и стихи, и песни, и горы золотые сулят, а добьются — и поминай как звали!

— Нет, Марина, не все, — возражала Наташа.

Их разговор прервала вошедшая санитарка, обидевшая накануне Наташу. Она потупила взгляд, вынула из санитарной сумки банку и поставила на тумбочку перед кроватью.

— Не серчай на меня. Мало ли что бывает: по глупости и с языка сорвется. Злая я была… У меня большое горе — отца немцы на фронте убили. Поправляйся скорее, — заулыбалась санитарка. — Не серчаешь? — Она протянула руку и тут же ушла.

У Наташи терпкий комок подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы. «Откуда она знает, что я люблю вишневое?»

Марина с завистью глядела на банку с вареньем.

— Не могу себе представить, где она достала!

— Приходи вечером, будем вместе чай пить…

— Спасибо, Наташа, но я сегодня не смогу. — Она взяла и сжала Наташину руку. — Ты кого-нибудь любила?

— Любила. — На лице Наташи блуждала грустная улыбка.

— А он тебя?

— Думаю, любил…

— Почему — любил? — перебила Марина. — Вы что, поссорились?

Дверь открылась, и на пороге появился старшина, высокий, худощавый, с длинными руками. Он смущенно улыбался.

— Здравствуйте, девушки. Марина, тебя можно на минутку?

— А где обещанные штаны? — спросила она.

— Все в порядке, Марина. Даже два комплекта. И гимнастерок добыл, и тебе вот… — Он ловко, как фокусник, выдернул из-за пазухи песчаного цвета цигейковую ушанку. — Комсоставская. Она тебе в самый раз будет.

Марина помотала головой.

— Не надо.

Старшина от удивления чуть было не выронил шапку.

— Не нравится?

— Нравится. Но почему одна? У меня ведь подруга, — она указала кивком головы на Наташу. — Знакомьтесь.

Старшина, ступая неизвестно зачем на носках, протянул длинную руку. Покраснел и стал неловко переминаться с ноги на ногу.

— Постараюсь и вам достать. Схлопочу, не беспокойтесь.

— Садитесь, — пригласила Наташа.

— Благодарствую, надо идти. Меня ждут шоферы-новички. Обмундирование им надо выписывать.

— А где обещанное? — строго спросила Марина.

Старшина растерянно пожал плечами.

— Неужто всякую дрянь тащить в комнату? Больной человек лежит… Я за дверью сверточек оставил.

— Пошли, пошли, сама погляжу, — прикрикнула Марина и вывела старшину за собой.

…Наташа с улыбкой лежала, думая о подруге. Она поймала себя на мысли, что так легко и быстро «променяла» дружбу с Ляной на дружбу с Мариной. Она сравнивала их обеих, и обе они нравились ей. И Наташа была довольна, что имеет таких хороших подруг… «Неправда, когда говорят, что большинство людей плохие, коварные, злые и способны только на подлости, — думала она. — И не всегда человек, который обидит тебя случайно, плохой или никудышный. А с Мариной трудно согласиться, что если любишь, то больше никто не может понравиться как человек. Я вот люблю Сашу, для меня он все. Но и Вася Самойлов хороший человек… Нет-нет, — отогнала она от себя мысль. — Сейчас для меня никто не существует, кроме Саши». Наташа стала вспоминать об их последних размолвках. Какими мелкими и никчемными казались они, особенно теперь! «Увижу ли я тебя, дорогой мой Сашка? Где ты сейчас? Может, и в живых нет?» Но Наташа не могла и не хотела даже представить себе, чтобы с ним случилось что-нибудь.

2

Настойчивость Наташи взяла верх. Несмотря на уговоры врача «полежать еще и окрепнуть», она начала работу наравне со всеми.

Трудно подниматься утром на заре, когда одолевает сон. Марина сдернула одеяло с Наташи.

— Вставай, соня…

Наташа вскочила, быстро, по-солдатски натянула на себя одежду. В общежитии холодно. Топят мало: экономят. Заправила постель. Ополоснула лицо обжигающе-холодной водой.

По дороге Марина тараторила:

— У меня, Наташа, в детстве зародилась жалость к грузчикам. Жили мы неподалеку от порта. Погляжу я на них, и слезы у меня навертываются — какие, думаю, бедные люди. Таскают все, как вьючные животные… Отец мне говорил, когда плохо училась: «Пойдешь в грузчики…» Скажет, а я плачу. «Не хочу быть грузчиком», — отвечаю ему. А теперь мы с тобой грузчики. Жизнь, она многое может заставить человека делать, не спрашивает, хочешь или нет.

Во дворе перевалочного госпиталя снег был черным, словно в оттепель. Весь двор забит санитарными машинами.

Резкий запах бензина, рев моторов, и сквозь этот гул доносились слова команды, ругань, стоны раненых.

— Поторапливайтесь, девушки. К вечеру прибудет еще партия раненых, — сказал им проходивший мимо врач в белом полушубке, отороченном коричневатым мехом.

— Откуда раненые? — спросила у него Наташа.

— Эти вот из-под Тулы. Там, говорят, тяжелые бои идут.

Наташа и Марина влились в общий поток работающих санитаров.

Раньше Наташа подсчитывала, сколько раненых она перенесла за смену. Но потом поняла, что все это ни к чему: все равно, пока не перенесут всех, никого не отпустят. Носилки, носилки, носилки… Они мельтешили в глазах, жгли ладони. И только когда берешь носилки с земли, отполированное руками дерево приятно холодит как будто обожженную кожу. На дворе мороз, но никто из работающих на переноске раненых его не чувствует. Наташа потерлась щекой о плечо, стирая щекочущие ручейки пота.

— Может, минутку передохнем? — спрашивала Марина. — Меня уже ноги не держат.

Наташа не согласилась.

— Вот перенесем всех из нашей машины, тогда и отдохнем. Потерпи, немного осталось.

Она повернула голову вправо. Мимо несли раненого. Голова забинтована, лицо — восковой желтизны, искусанные до крови губы и неподвижные карие глаза.

«Саша Миронов?!» Она хотела крикнуть, но что-то застряло в горле. Наташа не могла оторвать глаз от раненого. Сердце сдавило тисками. И сомнение, и радость, и растерянность охватили ее разом.

— Ты чего загляделась? У меня руки занемели! — кричит ей Марина. — Ну и мужик попался нам, будто глыба каменная.

Наташа ощущала сама эту непомерную тяжесть до боли в животе. Она была охвачена одним желанием: скорей бы донести его.

— Быстрей, Марина, быстрей, — торопила она подругу.

— Куда ты рвешься?…

Воздух внезапно прорезал нарастающий свист немецких пикирующих бомбардировщиков. Санитарки бросили носилки и, обхватив голову руками, кинулись искать спасения.

— Куда вы, окаянные? — крикнула им Дарья Григорьевна.

Тяжелораненый сполз с носилок, уткнулся головой в землю. Санитарки вернулись к нему, уложили на носилки и торопливо направились к каменной стене. Хлесткая пулеметная очередь ударила в кирпичную стену, обсыпав их красной кирпичной пылью. Они поставили носилки с раненым вплотную к стене, упали в снег.

Канашова почувствовала, будто кто-то дернул ее за носок правого сапога, и резкая боль заломила в большом пальце.

Вражеские самолеты сделали еще несколько заходов и улетели.

Наташа вскочила и бросилась бежать к эвакуационной палате. Навстречу ей шел военврач в дубленом полушубке. Она схватила его за рукав и уставилась на него молящим взглядом.

— Куда их везут? — кивнула она головой в сторону уходящих машин с ранеными. — Там же Миронов…

— На аэродром, — ответил он и удивленно поглядел на Наташу.

Она прикусила губу и, не в силах сдержать себя, заплавала. «Увезли, увезли Сашу!.. Какая я растяпа, как же я так?…»

До нее донеслись слова командира роты:

— Канашова, вы зачем здесь? А ну, бегом к машинам разгружать раненых.

Прибывшие санитарные машины наполнили окрестность гулом.

Наташа торопливо вытерла глаза кулаками и, по-детски подшмыгивая носом, кинулась было бежать и вдруг споткнулась. Острая боль резанула в ступне. В глазах потемнело, и она свалилась на бок. Командир санроты бросился к ней, увидел, что из срезанной будто ножом головки сапога медленно стекает кровь, образуя в снегу ямку с оранжевыми краями.

В тот же вечер Наташу Канашову отправляли в госпиталь. Пришли подруги по службе, пришел и командир санитарной роты. Он дождался, пока все попрощаются и уйдут, и сказал Наташе:

— Вы, Канашова, наверно, ошиблись. Я проверил все списки эвакуированных сегодня. Фамилии Миронова в них нет…

* * *

Так и водится в жизни: пришла беда — растворяй ворота. Тяжело раненная Ляна, вывезенная Самойловым на самолете из вражеского тыла и помещенная в госпиталь, вскоре заболела воспалением легких. Ранение и болезнь придавили ее, как маленькое дерево тяжелым снежным настом.

Она упорно боролась, напрягая все силы, но ослабленное ранением тело болезнь ломала так, что порой казалось, она не выдержит ее смертельной тяжести. Исхудавшие руки были настолько бессильными, что она едва шевелила ими.

Не раз врачи сомневались: выживет ли она? В течение месяца у нее не было никаких признаков улучшения, а следовательно, не было и надежд на выздоровление.

Глава шестая

1

Все три дня, что Аленцова провела в полку Бурунова, лютовала вьюга. В затишке мороз можно было еще терпеть, но в открытом поле, где проходил передний край, студеный ветер, налетавший порывами, не давал дышать, острый, мелкий снег до боли сек веки, выбивал слезу.

Бурунов тоже разъезжал по подразделениям полка, требуя выполнения распоряжений Аленцовой и стараясь не ударить перед ней лицом в грязь.

На это были свои причины. Последнее время у него появилось какое-то смутное, но неудержимое желание почаще видеть Аленцову. А главное — неожиданно сам для себя он просто оскандалился перед ней: Аленцова обнаружила вши у бойцов. Опять только в одном батальоне капитана Вертя обстояло дело благополучно. Аленцова на всякий случай сказала капитану:

— Разрешите еще раз сделать проверку на выборку?

— Пожалуйста, товарищ военврач.

Она оставила пару белья одного из осматриваемых ею бойцов, которое показалось ей чем-то подозрительным. Белье источало запах легкого одеколона. Старшина выдал бойцу взамен другое белье.

Верть только улыбался, наблюдая за Аленцовой. «Что я, схожу уже с ума? — думала она, то краснея, то бледнея при проверке. — Нет, кажется, здесь я переборщила».

— Ну куда вы поедете, товарищ военврач, — сказал ей Верть. — Сейчас опять началась вьюга. Оставайтесь ночевать у меня в землянке, будьте как дома, а я пойду к начальнику штаба. Завтра вас отвезут, куда прикажете.

Аленцовой не хотелось оставаться и даже было стыдно за проявленное недоверие к этому молодцеватому комбату, который был очень любезен и все время улыбался. Но она поглядела на чистую, уютную землянку из двух комнат, чем-то напоминающую небольшой домик хорошего хозяина, и согласилась остаться. Во второй комнате — спальня, на топчане лежал матрац, набитый душистым сеном. Она вынесла коптилку в первую комнату, разделась и легла. «Вот теперь я отдохну как следует. Еще сутки — и уеду в Поземково, увижу Михаила. Двое суток не видела, а будто месяц как мы в разлуке», — подумала она, засыпая.

Но спать Аленцовой долго не пришлось. Она только вздремнула, как услышала голоса. Один из них — звонкий, говорил на русском языке, другой с акцентом, каким говорят по-русски народы Закавказья.

— Зачем смеешься, Ефим? Плакать надо. Сегодня опять начальник ругал. Ух, как ругал! Научи, будь другом, как с вошью бороться. Открой секрет, как это у вас ни один вошь нет. Научи, будь другом…

— И это ты за секретом километр по такой метели шел?

— Сил нет моих. На край света пойдешь, если прижмет…

Аленцова подумала о том, что и она готова идти куда угодно, чтобы разгадать таинственную загадку, и сочувствовала собеседнику, умоляющему Ефима.

— За науку платить надо. Что это я задарма свои секреты всем раздавать буду?

— Чего хочешь бери, научи только, — молил боец.

— Я много с тебя не возьму. Гони пол-литра водки: ты все равно не пьешь.

— Бери, отдам. Мне только чуть-чуть в пузырек отлей.

— Зачем тебе?

— Вместо одеколона. Не могу, понимаешь, у меня жестокий волос, побреюсь — и раздражение получается.

— Господи, и живут же такие люди на свете! Зря портят водку — морду ею протирают. Ну ладно, дело твое. По рукам. — Хлопнули ладоши. — Так, значит, секрет мой простой. Разнюхал я в артиллерийском дивизионе, что наш полк «поддерживает» дезкамера на машине…

«Так вот оно в чем дело», — подумала Аленцова.

— Хорошая, я тебе скажу, штука, надежная. После нее не то что вошь, никакой микроб не уцелеет. А в наших дезкамерах-землянках убьешь, но разве только время… Прихожу и своим глазам не верю: начальник дезкамеры — кто бы, ты думал? Не угадаешь? Сабит.

«Да, но почему же тогда в артдивизионе встречаются случаи вшивости?» — недоумевала Аленцова.

— Какой Сабит?

— Помнишь, во взводе Миронова вместе с нами служил?

— Мухтар?

— Да, он самый. Он уже сержант по званию. Договорились мы с ним полюбовно. Как освобождается у него дезкамера, он звонит мне. Еду, прожариваю обмундирование, а бойцы в бане моются. Они никогда в жизни столько не мылись: через каждые два дня — и в баню. А я им чистое бельишко с полной дезинфекцией. Вот потому у нас и полный порядок. Комбат у нас хоть и молодой, но строгий. И за бойца болеет, душу отдаст…

«Так вот в чем секрет, вот она, разгадка! Недаром нарекла я Вертя хитрым комбатом», — думала Аленцова.

— Что же ты от меня скрывал? Такой ты мне друг?

— Чудак ты, Григорий Аркадьевич… У них одна машина. Им самим надо сколько барахла через нее пропустить… Не может же она сутками напролет работать. Да ты не вешай носа, для тебя я договорюсь с Мухтаром. Будет и в вашем батальоне полный порядок.

«Ну, это в одном, другом батальоне, — думала Аленцова, — а мне надо, чтобы во всей дивизии был полный порядок».

— Спасибо, Ефим. Ой, какое тебе спасибо! Я тебе не только пол-литра водки — бритву подарю. У меня две… Ух, какие бритвы! Месяц будешь бриться, не надо править. Это мне мой дядя подарил. Он такой парикмахер, его весь Ереван знает… Очереди к нему, как за хлебом, стоят.

— Ну, бритву, если не жалко, дари, а водки не надо. Это я пошутил. К чему она? Нам дают по стопке — и хватит. Только башку ею дурманить. Если доживем до Нового года, вот тогда приходи, вместе встретим.

— Обязательно дожить надо. Табачку дам. У меня не табак — перец. Два раза затяжка — и голова кругом.

— Давай попробуем твоего знаменитого перца… И чего это комбата нет? Мы уж с тобой полчаса болтаем.

— Придет. Может, по делам своим задержался.

— Подумать только, как народ об армии своей заботится! И кормят нас сытно, и обмундирование нам теплое зимой. И взять хотя бы эти дезкамеры. А вот немецкая армия не то. Породой своей арийской хвастаются, цивилизация, а пленные, видел, какие?

— Видал, видал. Завшивели, смотреть на них противно. Цивилизация, а вшей, прости меня, сидят и вручную щелкают, первобытным способом. Пойдем, Григорий Аркадьевич… Мне надо разыскать комбата.

* * *

Нет, Аленцова не сожалела, что ей не дали уснуть и что она была случайной свидетельницей этого разговора двух неизвестных бойцов. Теперь у нее созрел ясный план, что ей надо делать, чтобы избавить весь личный состав дивизии от этих опасных насекомых, которые задали и ей трудную задачу. «Особый контроль за прибывающим пополнением. Проверить в подразделениях полка самодельные дезкамеры и их эффективность, использовать на полную мощность имеющиеся дезкамеры на автомашинах и стараться довести их число до полного, комплекта. Вот тогда можно сказать, что санитарное состояние в дивизии будет отвечать требованиям войны».

Утром, встретившись с комбатом Вертем, Аленцова готова была расцеловать его от радости.

— Спасибо, товарищ капитан, за науку.

— За какую науку? — удивленно поглядел комбат, все так же улыбаясь.

— А это уж мой секрет! — сказала она, прощаясь и пожимая ему руку.

…Позже Аленцова узнала, кто были ее «ночные гости». Один боец по фамилии был Еж, а другой — Мурадьян.

2

— Ну и порядки у тебя, Николай Тарасович! Полдня за тобой гоняюсь, как за ветром в поле… Случись что — никого из командования нет: ни тебя, ни комиссара, ни начальника штаба.

— Нина Александровна задала нам тут всем работу. У бойцов из нового пополнения обнаружила вшей. Такой разнос учинила!

«Заговаривай зубы… Как бы не так… Будто в полку и дел нет поважнее. Да и чего тебя радость распирает, раз она тебя гоняла?»

— Вши — это ЧП[3]. За такое тебе следовало бы выговор влепить. Постой, постой! У тебя же есть в каждом батальоне по одной дезкамере.

— Нет, у меня в полку их всего две. А она требует, чтобы в каждом батальоне были.

— А твой помощник по материальному обеспечению хвастал у меня на совещании: «Регулярно каждую неделю бойцов в баню водим. В полку нет вшей». Болтун!..

— Легкомысленный человек: любит все приукрашивать.

— Воспитывай. На то ты начальник…

Канашов вспомнил, как Аленцова морщилась, слушая помощника Бурунова, и тут же стала записывать что-то в блокнот. Комдив хорошо знал, что она нетерпимо относится ко всякой лжи и никогда не упустит случая, чтобы не разоблачить хвастуна. Вот она и вывела так называемое благополучие санитарного состояния полка на чистую воду. Глаза у Канашова сузились, он потряс указательным пальцем. Это всегда означало, что он крайне недоволен чем-то.

— Нет, Николай Тарасович, так дело не пойдет. Ты тут разберись. Но главное, что меня беспокоит, как это ты полк бросаешь на произвол судьбы без управления. Совсем забываешь, что фронт… Нельзя рисковать жизнью. Тысячи людей тебе доверены. Можешь жестоко поплатиться за беспечность…

Бурунов как-то сразу принял свойственное ему спокойное выражение лица, и только синеватый шрам побагровел от волнения, хотя отвечал он, как обычно, тихо:

— Есть, есть, товарищ полковник, разберусь… Больше не повторится… Приму меры…

Канашов показал рукой в сторону гряды белоснежных высот с голубоватыми тенями:

— Смотрел я, как ты вторую позицию оборудуешь. Медленно дело идет. За месяц одну траншею, да и то местами неполного профиля. Надеетесь, авось не будут немцы зимой наступать? Смотрите, пронадеетесь…

— Товарищ полковник, ночью работаем. И зима ведь…

— Ночью и надо работать. Так надежней. И зима не для тебя только. Вон сосед твой, Коломыченко, половину второй траншеи отрыл и огневые позиции артиллерии начал оборудовать.

Бурунов хотел было возразить, что соседям легче, у них позиции скрыты от немцев лесом, но комдив нахмурился.

— Все ясно… Пошли в штаб.

Канашов беседовал с начальником штаба, когда в комнату за перегородкой вошла Аленцова и, обратившись к Бурунову, сердито заговорила:

— Будь я на месте командира дивизии, всыпала бы я вам за такие порядки. Вы меня убеждали, что только в первом эшелоне люди не все помыты, а и во втором эшелоне обнаружилась та же картина… Итак, мы с вами договоримся: в течение недели вы оборудуете дезкамеры, проведете санобработку, помоете весь личный состав полка и будете делать это не реже одного раза в декаду. Иначе у меня с вами дружба врозь.

— И на Новый год отмените свое приглашение? — лукаво улыбнулся Бурунов, — Суровая вы женщина.

То, что услышал Канашов, поразило его, задело самолюбие. «Она пригласила Бурунова встречать Новый год? А мне ни слова».

Он тут же вышел из-за перегородки.

— Ба, Михаил Алексеевич! — вскинула удивленные глаза Аленцова. И, как ему показалось, слегка растерялась. — Вот уж никак не ожидала вас здесь встретить. Какой день разыскиваю! Ведь ваша дочь, оказывается, жива, ранена легко и находится сейчас в госпитале.

У Канашова сильно забилось сердце, но он недоверчиво глянул на Аленцову, чуть приподнял подбородок и вскинул брови.

— Я вижу, вы не верите мне, — сказала она. — У меня в Поземково находится раненая медсестра. Новенькая. Неделю тому назад к нам в дивизию прибыла, и бедняге не повезло. При бомбежке ранило… Так они с Наташей в одном перевалочном госпитале служили. Ее фамилия Беларева, — говорила она все это скороговоркой, как будто боялась, что он перебьет ее и не дослушает.

— Неужто и впрямь Наташка моя нашлась?

В глазах Канашова, всегда суровых и оттого кажущихся черными, вдруг появилось столько света, будто кто-то их подсвечивал изнутри.

— Ну, Нина… — замялся он, — Нина Александровна, спасибо, спасибо вам. Вы для меня такую великую радость принесли, — разводил он руками, словно собирался ее обнять.

3

На обратном пути, возвращаясь в дивизию, Аленцова рассказала Канашову обо всем, что узнала о Наташе от Беларевой. Он слушал, изредка бросая на нее взволнованные взгляды. От Аленцовой он узнал, почему раненая девушка жила у нее. С жильем было очень плохо, и она приютила Белареву пока у себя. Канашов просил передать Беларевой, что, как только она почувствует себя лучше, он очень хочет поговорить с ней лично. Известие о Наташе вновь пробудило в нем желание действовать. «Надо настойчивей продолжать розыски и перевести Наташу служить к себе в дивизию. Тут ей найдется работа по специальности…»

Аленцова понимала его состояние и молчала. Он спросил ее, почему она так долго была в полку Бурунова. Она стала говорить о трудностях, с которыми встретилась, проверяя санитарное состояние в подразделениях. Многие командиры смотрят на это дело сквозь пальцы и даже подшучивают над ее требованиями. Рассказывая о приятном исключении в батальоне капитана Вертя, она вдруг заметила: «Да он меня не слушает».

Аленцова улыбнулась и спросила:

— Наскучила тебе своими разговорами?

— Нет, я думаю о другом.

— Ну, теперь ты непременно ее найдешь.

— Кого?

— Дочь… Только не откладывай, пиши в госпиталь, ее отпустят.

«Удивительно, как совпадают мысли, — думал Канашов. — Все же Нина настоящий человек и друг…»

— Я тебя искала, — перебила она его мысль. — Хотела о дочери сообщить. Приглашаю встречать Новый год, Михаил. Слышишь?

Канашов недоверчиво поглядел на нее.

— А может, и без меня?

Она резко вздернула плечами и сразу вся изменилась в лице. Темно-карие глаза ее задумчиво и строго взглянули на него.

— Как хочешь. Дело твое.

Он смотрел с грустью в эти опечаленные, но всегда для него милые глаза.

— Я пошутил, Нина, — Канашов взглянул виновато.

Аленцова заговорила быстро, отрывисто. Она говорила так всегда, когда сердилась. Но он и без того понимал, что зря ее обидел.

К штабу дивизии подъезжали затемно. Вот так бы мчаться и мчаться бесконечно. И только огненные вспышки на небе и редкие взрывы напоминали о войне.

Скоро конец пути, но Канашову не хочется расставаться с любимой.

— Может, поедем ко мне? — спросил он ее вполголоса.

— Нет, Михаил. Не могу я так…

— Да и мне, Нина, надоело таиться.

— Я забыла тебе сказать: получила письмо о муже от его товарища. Муж тяжело ранен, так сильно, что даже не мог написать.

Канашову хотелось посочувствовать ей, но вдруг это обидит ее? «Не надо, и без того ей тяжело сейчас…» И он промолчал. «Другая, — думал он, — на месте Нины или бы плакалась: „Ох, какая я бедненькая!“, или пыталась доказывать, что любит только меня. А Нина… Она и виду не подает. А на сердце-то тяжело…»

Они долго молчали. Странные, противоречивые чувства теснились в груди у каждого.

На Аленцову нахлынули тяжелые воспоминания о ее прежней семейной жизни… Когда-то беспечная, доверчивая и веселая студентка последнего курса медицинского института, она познакомилась на вечере с неказистым на вид старшим лейтенантом, пригласившим ее танцевать. И не задумываясь — а к чему все это? — она согласилась на его настойчивую просьбу еще встретиться на танцах. Тогда ей казалось, что так просто встречаются и ее подруги. Ей было забавно слушать его признания в любви, она смеялась и не верила. Но он с каждой встречей был все более раздражительным и настойчиво предлагал пожениться. Она же и слушать не хотела о замужестве. Ей надо было заканчивать институт. И просто все это было ей ни к чему; она даже не знала, любовь ли это. Ей и без него жизнь казалась прекрасной, и она начинала тяготиться встречами с ним. Наконец они поссорились, и он уехал служить. Она даже, обрадовалась такому счастливому исходу и вскоре забыла о нем и его навязчивой любви. Только подруги изредка в шутку напоминали ей о незадачливом ухажере и оправдывали ее тем, что люди они разные по характеру и что старшего лейтенанта влекло к ней просто как к красивой девушке. Она и сама так думала. Но вот он приехал как-то внезапно. Свалился как снег на голову. Пригласил прогуляться с ним, и долго ему пришлось упрашивать ее: идти с ним не хотелось. Но все-таки было приятно слушать его пылкие признания и уверения, и она согласилась из-за любопытства пойти с ним в ресторан. И потом прокляла и тот день, и тот час, и те самые позорные в ее жизни минуты, когда она все это приняла за любовь. И тогда, потеряв веру в какие-то сильные чувства, о которых говорили ей подруги и о чем она так много читала в романах, она вынуждена была выйти замуж за него. Потом появились дети, и она окончательно охладела к нему, вызвав унизительную ревность, которая перешла в непрерывное истязание день за днем. И если бы не война, она ушла, убежала бы от него даже с детьми.

Война, гибель детей пришибли, ожесточили ее. И до встречи с раненым Канашовым она не могла и помыслить о мужчине, о своем несбыточном счастье, жажду которого разбудил в ней этот человек: только его могла она принять за мужа и друга. Но между ними все еще оставался тот, не любимый ею, отрезанный, как черствый ломоть, законный муж, о котором она после гибели детей думала, как о тяжело раненном, только с жалостью. Из-за этой жалости и опасения, как бы не нанести ему удар, она вынуждена была пока скрывать от него, что нет у него теперь ни жены, ни детей.

Канашова также одолевали мысли. Он теперь не сомневался, что любит только ее и может любить только такую женщину-друга. Мать Наташи оставила в его сердце добрый след. Простая, ласковая подруга жизни, она делила с ним и радости и невзгоды, но слишком коротким было их семейное счастье. И многим хорошим Нина напоминала ему сейчас первую жену. Была и вторая жена, но о ней и вспоминать неохота, как о тяжелой болезни. И вот судьба свела его на дорогах войны с Ниной. С явным недоверием и даже презрением встретил он ее: «Тоже красивая, как та артистка!..» Но она задела, его за живое и тем, что спасла ему в окружении жизнь, и своим независимым поведением, честностью и самоотверженностью. И хотя она по характеру бывает порой задиристой без причины и даже капризной, но даже эти слабости никогда не вызывали в нем чувства противоречия, а только возбуждали одно чувство — прощения. У Нины ясные, правдивые глаза. По ним он всегда может узнать, о чем она думает, что ее огорчает или радует. В них он, как в перископ, видел ее душу. Доверяя ему, она открывала честно свое сердце, не оставляя в нем темных закоулков. А сердце у нее было большое и щедрое. И любила она и ненавидела всей душой, отдаваясь своим чувствам сполна. Он очнулся, бережно и властно положил свою руку на плечо Аленцовой, как будто она собиралась уходить от него куда-то, а он не допускал и мысли о том.

— Не отпущу тебя, Нина. Никогда. И не думай…

Она обвила его шею молча горячими руками. И тут только они заметили, что мотор перестал шуметь, а шофер сидел и покорно ждал.

— Что, мотор заглох? — спросил комдив, не понимая, зачем они остановились.

— К штабу подъехали, товарищ полковник…

Вернувшись к себе в комнату после поездки с Аленцовой и будучи расстроенным, Канашов старался взять себя в руки. Но Ракитянский все же уловил, что с комдивом что-то произошло.

— Товарищ полковник, чего же это вы: обещали к обеду, а и на ужин не попали?

— Дела, старшина. Ничего, мы сейчас и отобедаем и отужинаем. Давай тащи чего-нибудь и… — Комдив показал условный знак двумя пальцами, что означало: «и стопочку».

Ракитянский тут же бросился опрометью к своему домашнему хозяйству, загремел тарелками, столовым прибором.

— Ну, товарищ Ракитянский, спасибо тебе за доброе предсказание: Наташка моя отыскалась.

Адъютант недоверчиво посмотрел на него: «Шутит или правду говорит?» Но, увидев в глазах комдива задумчивость, сказал:

— Я же чувствовал, товарищ полковник. Разве может такая девушка пропасть?

Канашов подмигнул ему.

— А тебе откуда знать, какая она?

— Как же, в одной части служили. Кто ее не знал? Настырная, боевая, никогда в обиду себя не даст. Вы меня извините, товарищ полковник, — вашей породы.

Комдив покачал головой, погрозил пальцем.

— Портишься ты, Ракитянский, расхваливаешь дочку начальника прямо ему в глаза.

— Я что думаю, и в глаза и за глаза скажу, товарищ полковник. И если по правде говорить, мне даже лучше, когда вы меня ругаете. Сам вижу, только польза мне от этого.

Канашов закивал головой:

— Ну, теперь держись. Буду тебя почаще ругать. Сам напросился — терпи. Давай же скорей на стол чего-нибудь! — прикрикнул он. — С голоду уморить хочешь, чтобы ругать было некому?

Глава седьмая

1

Мильдер подробно доложил командующему танковой группы о потерях дивизии при отступлении из-под Тулы и подчеркнул, что теперь она надежно удерживает оборону. Несколько попыток противника улучшить свое положение не дали успеха. Командующий остался доволен его докладом и поделился с ним мнением о причинах последних неудач немецкой армии.

Вначале Мильдер не понимал, чем вызвана такая откровенность командующего, однако вскоре ему стало ясно, что она имеет деловую основу. Зная Мильдера как одного из опытных военных теоретиков, командующий приказал ему написать оперативно-тактические выводы по опыту боев на советско-германском фронте. И просил это сделать как можно быстрее, так как он собирал материал для доклада командующему группой армий «Центр».

Мильдер был польщен вниманием и доверием, которое ему оказывали. В его личном дневнике найдется достаточно материала.

И вот Мильдер в дороге. Обратный путь из штаба тянулся бесконечно долго.

Генерала убаюкивал гул мотора, и он начал дремать, «Видно, улучшилась дорога… И как это русские терпят плохие дороги? Пропадает всякое желание думать о чем-либо». Судя по времени, они уже где-то близко от штаба дивизии. Сейчас ужин — и спать. Как он смертельно устал сегодня!.. Резкий толчок, крен вправо, затем влево, генерал ударился головой о боковую стену и упал на дно танка.

«Боже мой, не на партизанскую ли мину угодили?»

Мотор заглох, несколько минут звенело в ушах. Мильдер почувствовал, как танк, накренившись куда-то, медленно сползает. В наступившую тишину ворвалась воющая по-волчьи вьюга, Генерал вздрогнул от этого холодящего тело звука.

— Что случилось? — кричит он водителю. — Вы ранены?

— Нет, господин генерал, — доносится глухой голос, прерываемый кашлем. — Мы, кажется, сбились с пути…

— Этого еще недоставало. Где мы? Куда попали?

— Не беспокойтесь, господин генерал, сейчас я все выясню…

«До чего странный человек: „Не беспокойтесь“, — думал Мильдер. — Что же, мне по этому поводу кричать „ура“?!»

Водитель вылез и вскоре вернулся. Он объявил с безмятежным спокойствием:

— Господин генерал, мы свалились в овраг. — И добавил: — Самим нам из него не выбраться.

У Мильдера мелькнула тревожная мысль.

— А не попали ли мы в расположение русских? — спросил он.

— Не знаю… может быть, — отвечал тот же спокойный голос водителя.

Мильдер взорвался:

— Не разыгрывайте идиота! Все равно Швейка из вас не получится. Немедленно разведайте, где мы, и доложите.

Водитель снова вылез из танка. Мильдер вынул пистолет и приготовил гранаты. «Бывает ли что-либо худшее на войне, чем неизвестность? Почему я не взял с собой обер-лейтенанта Геля?»

Генерал пытался включить рацию и установить связь со штабом. Но рация не работала. Видно, от резкого удара повреждено питание, а возможно, и лампы. Так он сидел в напряженном бездействии пять, десять, пятнадцать минут, которые тянулись долгими часами. Тело коченеет, и порой кажется, прислонись к броне рукой, и она мгновенно примерзнет. Голод начинал мучать все больше и больше.

«Куда пропал водитель? Не попался ли он в плен к русским? Или заблудился и не может найти танк?… Сейчас хорошо бы рюмочку коньяку с семгой, а потом жареную курицу».

От этих мыслей рот наполнился слюной и появилась боль в желудке. Он так торопился на доклад к командующему, что не успел пообедать. А у командующего отказался из вежливости… «Как в России неуютно, — думал Мильдер. — И эти холодные, страшные зимы с морозами и вьюгами и очень короткие дни. Нет, мы с Мартой не будем жить в России зимой. Пусть занимается хозяйством управляющий, а мы будем приезжать только летом. Тут все-таки есть удивительно красивые места. Можно и поохотиться. Марта и не подозревает сейчас, в каком страшном положении я нахожусь».

Думы о семье и доме пробуждали в нем жажду к действию. «Водитель, видно, где-то заблудился, и ждать его возвращения напрасно».

Мильдер положил пистолет в нагрудный карман, несколько яйцеобразных гранат — в боковые карманы и вылез из танка. Яростный ветер с колючим холодным снегом набросился на него, и он втянул голову в плечи. Осмотрелся. Вокруг нет ни жилья, ни дороги, ни водителя. «Уходить далеко от танка нельзя», — решил генерал. И чтобы дать о себе знать, бросил гранату и упал в овраг. Взрыв гранаты потряс воздух. «Ну, а что, если мы попали к русским? Это привлечет их, и они возьмут меня в плен». Он поднялся, дрожа весь от холода и страха. В стороне показался свет фар. Кажется, они кружат на одном месте и кого-то ищут. Но кто они — свои или враги? Мильдер всматривался в приближающийся силуэт. Сомнения быть не может: это танк. Он шел в направлении оврага. Вот опять остановился. Кажется, из люка кто-то вылез. Ну, конечно, это разыскивают его. Как же может быть иначе?

Генерал выбрался из оврага, коченеющим пальцем взвел курок и сделал несколько выстрелов подряд. От танка отделились и бегут к нему два человека. Одного он без труда угадал по высокому силуэту — обер-лейтенант Гель. А вот вторым оказался не водитель его танка.

Мильдер пожимал руку адъютанту.

— Я не забуду вашей услуги, Гель.

Старший лейтенант доволен, что случай помог ему отличиться. Он уже прикинул, какое вознаграждение его ожидает. Награда орденом или очередное звание? В этот радостный для обоих момент жизни никто не побеспокоился о судьбе танкиста-водителя. Где он, что с ним случилось? Генерал решил про себя, что поиски в условиях вьюги и бездорожья бесполезны. Старший лейтенант Гель подумал, что ему не следует излишне беспокоить начальника. Через несколько дней, когда угомонилась вьюга и к месту аварии командирского танка был направлен адъютант, генерал приказал ему отыскать хотя бы труп водителя Эйгнера, чтобы захоронить. Но вернувшийся Гель доложил, что следов водителя не обнаружено.

А вскоре еще одна немецкая мать вместе с тысячами других матерей получила короткое торжественно-трагическое извещение с черным паучьим крестом посредине. В нем говорилось:

«Ваш сын Фриц Эйгнер, верный солдат армии фюрера, пал смертью храбрых, сражаясь на Восточном фронте за великую Германию».

2

За окном завывал ветер. Мела и мела бесконечно вьюга. Согревшийся сытным ужином с коньяком, Мильдер сел за стол. «Надо выполнять приказ командующего. Просмотрю дневники, восстановлю в памяти все известные мне значительные события, участником которых я был сам или знал о них из рассказов подчиненных и товарищей. Очень жаль, что для этого всегда остается так мало времени. Правда, когда армия перешла к обороне, времени стало больше. А закончится война — засяду за работу на долгие годы, чтобы обстоятельно рассказать современникам о войне с Россией. Мои личные впечатления, дневниковые записи таят в себе щедрый материал из боевой практики немецкой армии на Восточном фронте. Да, это будет не только история немецких завоеваний на Востоке, о которых мечтали выдающиеся немецкие полководцы. Тут можно обобщить опыт богатейшего немецкого военного искусства. А для молодежи это будет учебник. Ей, молодежи, предстоит установить мировое господство немецкой нации, и поэтому она должна знать суровую, ничем не приукрашенную правду о великих восточных походах немецкой армии — их старших братьев и отцов, о блестящих победах немецкого оружия и, конечно, о трудностях и временных неудачах. Именно только так и можно морально подготовить и вдохновить молодых людей на тотальную войну. Эпиграфом в книге об истории войны немецкой армии на Востоке я поставлю свое любимое изречение: „Die Zeit ist kurz, die Kriegskunst ist lang“»[4].

Листая свой дневник, Мильдер не нашел в нем одного приказа Гитлера. Мильдер хорошо помнил этот приказ фюрера, в котором он потребовал от войск в ходе боев подойти к Окружной железной дороге и этим завершить окружение Москвы. Согласно приказу за ту линию в сторону от города не должен был перешагнуть ни один немецкий солдат, Теперь Мильдеру предстояло объяснить, почему этот приказ не выполнен. «Нет, этого записывать в дневник не следует… Если пронюхают молодчики Гиммлера о моих мыслях, мне несдобровать». Мильдеру понравилась очень трезвая оценка его командующего, что во всех неудачах захвата Москвы лично его танковой группе, можно считать, еще повезло, когда ей разрешили срочно начать эвакуацию из района Михайлов — Венев и отвести войска за реку Гжать, а затем и на рубеж Ефремов — Алексин. Только при этом очень правильном и своевременно принятом решении, подчеркнул командующий, армии удалось избежать окружения и уничтожения. «Нет сомнения, — решил Мильдер, — мне надо убедительно обосновать этот факт в своих оперативных выводах. Командующий наверняка останется доволен».

Мильдер полистал дневник и сделал закладки в местах, где у него оценивалось вооружение противника, степень боевой выучки русских солдат и их моральные качества, а также заметки о тактике советских воинов в обороне и наступлении. В дневнике он нашел обилие материалов и о качествах немецких солдат и офицерского корпуса, о причинах неудач в захвате Москвы, контрнаступлении русских и тактике немцев в этот период.

Да, материал был чрезвычайно богатый. Не теряя времени, Мильдер вызвал адъютанта и приказал, чтобы его никто не беспокоил, так как он готовит срочные и важные материалы.

«Русская советская армия, — писал Мильдер, — является одной из самых сильных и массовых современных армий, уступающей по степени боевой подготовки только германской, а по численности даже превосходящей ее. Русские войска оснащены современным вооружением и имеют большое количество танков. Наличие в пехотной дивизии танков непосредственной поддержки придает им большую ударную силу. Однако механизированных войск для решения самостоятельных оперативных задач они почти не имеют, к тому же эти войска обучены плохо». (Тут Мильдер привел несколько примеров неудачных попыток советского командования летом 1941 года использовать танковые соединения для контрударов.)

«Солдатские качества русского воина, особенно его дисциплина, способность действовать, не обращая внимания на огонь противника и собственные потери, его стойкость в перенесении лишений и тягот войны очень высоки.

Может быть, поэтому русские войска лучше действовали в обороне. Слабостью их тактики в наступлении является плохое управление на поле боя и отсутствие организации взаимодействия. В ряде своих тактических действий русские очень однообразны. Напротив, немецкие войска, особенно танковые, в ходе боевых действий проявили гибкость и оперативность в управлении и показали отличную боевую выучку. Богатый боевой опыт помогал нашим солдатам и офицерам одержать верх над противником, хотя он и имел превосходство в людях и боевой технике. Но надо подчеркнуть, что и русские оказались чрезвычайно упорными и выносливыми в бою. Успешное развитие наступательных действий позволило нам в короткий срок захватить обширнейшую территорию врага. Но наступил период осенней распутицы. Начались сильные дожди. И совсем не русская армия, а сам бог природы остановил стремительное наступление немецких танковых сил именно в тот момент, когда мы были так близки к цели, как никогда. Русские хорошо использовали время, предоставленное им судьбой. Они укрепили свои позиции, особенно под Москвой, подтянули свежие резервы. Но, несмотря ни на какие преграды, наши армии двигались вперед.

Внезапно начались сильные морозы. Температура упала до тридцати градусов ниже нуля. Моторы танков и машин стали выходить из строя один за другим. В войсках, катастрофически росло число обмороженных. (Тут Мильдер привел пример по своей дивизии; их насчитывалось свыше тридцати пяти процентов.) Снег и туман мешали авиации поддерживать наступление наземных войск. Но немецкая армия, ломая упорное сопротивление противника, продолжала продвигаться к намеченной цели.

Главная беда, которая стряслась с нашей армией, не в том, что она не имела достаточно зимней одежды, а в том, что вооружение и снаряжение немецких войск не отвечали условиям ведения войны зимой. И тут русская армия предприняла против нас контрнаступление. Для немцев начались дни величайших испытаний».

Мильдер остановился. Пора было отдать дань полководческому гению фюрера.

«Наш фюрер предвидел русское контрнаступление и, учитывая сложившиеся крайне неблагоприятные метеорологические условия (внезапно наступившие сильные морозы и связанные с этим трудности подвоза и снабжения), отдал войскам приказ прекратить наступление и перейти к обороне».

Мильдер знал, что указанные им факты не соответствуют действительности и что советские войска начали наступление раньше, чем был получен приказ Гитлера о переходе к обороне, но в таком ответственном документе нельзя было не упомянуть о заслугах фюрера, иначе можно было нажить себе крупные неприятности по службе. Он продолжал:

«Ослаблением нашей активности воспользовался противник, но ему не удалось в предпринятом наступлении достичь значительных оперативных успехов. Он только оттеснил ослабленную немецкую армию от Москвы, но не разгромил ее. На этом его наступательная сила иссякла. Наше частичное поражение не может ни в коей степени сравниться с теми грандиозными победами, которые одержаны нами в войне на Восточном фронте.

Немецкий солдат после стольких героических усилий, после испытаний, выдержанных в обстановке, противоречащей всяким тактическим принципам, и после успешного отражения зимнего наступления противника под Москвой, имевшего огромное превосходство в людях и технике, проникся теперь, как никогда, верой в самого себя и в превосходство своего командования. Этим можно и объяснить наши успехи в обороне. Это дает нам все основания полагать, что наступит тот час, когда Немецкая армия скажет русским свое решающее слово! Победа будет за нами».

Мильдер окончил писать, встал, сделал несколько вольных упражнений, разминая занемевшие ноги и руки. Боли в спине, у поясницы от полученного ранения давали себя чувствовать. Он скова сел за стол, перечитал написанный доклад и нашел его вполне приемлемым. Затем он вызвал к себе обер-лейтенанта Геля. Настроение у Мильдера было приподнятое. Может, поэтому он решил, что сейчас подходящее время побеседовать с адъютантом, сообщив ему приятную новость.

— Садитесь, Гель. У вас усталый вид.

Обер-лейтенант по тону разговора уловил хорошее настроение у своего начальника.

— Мне кажется, обер-лейтенант, — продолжал генерал, — вам можно немного отдохнуть.

Лицо обер-лейтенанта просияло от удовольствия.

— Хотите, я разрешу вам отпуск?

Гель встал.

— Отпуск? — Последние три месяца он редко получал письма от своей невесты Эльзы. Отпуск был бы очень кстати.

— Вы заслужили его, — продолжал генерал. — Я отпускаю вас на две недели.

У Мильдера давно уже теплилась надежда, что при случае он познакомит дочь с этим молодым и подающим надежды офицером. Если они полюбят друг друга, это будет отличная пара.

Он получил недавно от жены несколько писем; в одном из них она сообщала, что Герта собирается выходить замуж. И что поразило его: жена на его настойчивые вопросы, есть ли уже избранник у дочери, упорно молчала.

— Если вас не слишком затруднит, обер-лейтенант Гель, я просил бы навестить мою семью и кое-что им от меня передать.

— Всегда рад это сделать.

— В таком случае возьмите доклад, — он протянул ему пачку написанных бумаг, — отпечатайте, засекретьте и отвезите пакет лично командующему группой. После этого я разрешаю вам ехать отдохнуть.

Обер-лейтенант Гель не чувствовал земли под ногами. Да и кто на его месте не испытал бы радости? Подумать только — поехать в отпуск с фронта во время войны! От генерала он не вышел, а вылетел как на крыльях. Он вспомнил, что забыл доложить генералу служебные дела. Но сейчас возвращаться нельзя. Плохая примета… Да и лучше будет доложить тогда, когда отпускной билет будет на руках.

Навстречу обер-лейтенанту шел штандартенфюрер[5] войск СС.

— Прошу доложить господину генералу обо мне.

Но только Гель открыл дверь, как Мильдер увидел свояка — Фрица Нагеля и попросил его войти.

3

Они долго молчали, улыбались и внимательно осматривали друг друга, пытаясь найти то новое, что изменили в них обоих время и война со дня последней встречи. «Он такой же не по-военному полный», — отметил про себя Мильдер. «А он такой же стройный и подтянутый, как молодой офицер», — подумал Нагель. Затем они сели за стол, накрытый с молниеносной быстротой обер-лейтенантом Гелем. Нагель с широкими скулами и обвисшей нижней губой всегда напоминал Мильдеру породистого бульдога. Фриц Нагель с видом весьма осведомленного человека в делах ставки сообщил Мильдеру последние политические новости.

— Слыхали, Густав, главнокомандующий сухопутными силами фельдмаршал фон Браухич подал в отставку? Эта сенсация находится в центре внимания высших немецких военных кругов.

Да, Мильдеру было кое-что известно. Он знал, что между главкомом сухопутных войск и фюрером с первых же недель войны возникали иногда разногласия. Об этом впервые он услышал от Крейца. И уже тогда Крейц сказал, что Гитлер ищет более достойного преемника на этот пост, и даже упомянул имя Иодля.

— Да, старик Браухич уже уволен, — сказал весьма довольный этим Нагель. — Ныне в труднейшее для нашей армии время этот пост занял сам фюрер. Это уже оказало свое магическое воздействие на войска. Они стали обороняться более стойко…

«М-да, видел бы ты, как нам пришлось отходить от Тулы и сколько легло там моих солдат», — подумал Мильдер.

— Наступление русских приостановлено повсюду, — продолжал Нагель.

Мильдера такой тон информации свояка обидел, и он даже поморщился.

— Фюрер подобрал себе прекрасных начальников штабов. Иодль возглавляет штаб оперативного руководства вооруженными силами, а Гальдер — начальник штаба сухопутных сил…

— Выпьем, — перебил его Мильдер, подняв бокал, — за то, чтобы впредь только удачи сопутствовали немецкому оружию.

Они чокнулись.

— А меня с самого приезда на Восточный фронт преследуют неудачи, — сказал Нагель. Лицо его помрачнело, и обвисла нижняя пухлая губа.

— У вас завидное повышение в звании. Насколько мне помнится, вы приехали майором. И вот вы штандартенфюрер «СС». Это блестящий взлет. И орденов у вас прибавилось.

Нагель заулыбался.

— Но к этому надо добавить и несколько неприятностей, оставленных мне на память. Я дважды был тяжело ранен партизанами.

— Прусская пословица говорит: «Мужчина не может называть себя солдатом, если он не пролил крови, сражаясь с врагами своего отечества». Вы имеете это завидное право, — заметил генерал.

— Насколько мне помнится, этими достоинствами военных мужей любят гордиться друг перед другом их жены, — вставил реплику Нагель.

Самодовольно помолчав, он заговорил о другом:

— Да, генерал, с любопытнейшим случаем пришлось мне столкнуться в своей практике. Признаться, я был крайне удивлен. Почтенный старый царский генерал и притом старик уже, представьте себе, был связан с этими бандитами — партизанами.

«Может, это тот, с которым мне довелось встречаться и беседовать?» — мелькнула мысль у Мильдера.

— А не могли бы вы описать его внешность?

Нагель нарисовал портрет дряхлого старика.

— Что же он делал в партизанском отряде? Неужели он действовал с оружием против нашей армии?

— О нет!.. Но он оказывал партизанам более существенную помощь. На разные золотые безделушки выменивал немецкие редкие медикаменты и переправлял их партизанам.

— Как же вам удалось его разоблачить?

— Подобрали ключи… Знали, что старик имел слабость к стихам. Подослали своего агента — некоего Пузняева. Он и разжалобил его лирическую душу.

— И что ж вы с ним сделали?

— Пустили в расход… Нам важно было получить от него сведения о партизанских явках, узнать фамилии. Неделю бились, и бесполезно. Нем был как рыба. Вижу, его не сломишь, я решил инсценировать его расстрел, надеясь, что он попросит о помиловании.

— И не просил ни о чем? — удивился Мильдер.

— Нет. Только сказал с пафосом, как артист на сцене: «Теперь я могу умереть спокойно. Я выполнил свой долг перед Россией». Что-то в этом духе… Чудак! Эльза записала его предсмертную речь. Она решила коллекционировать, как говорят речи подобные русские фанатики.

— Кстати, а где Эльза сейчас?

— Она вместе со мной попала в партизанскую засаду и с тех пор лечится в Бадене на водах. Ей тоже порядком досталось от этих разбойников.

— И давно вы в разлуке?

— Более двух месяцев. Ну, ничего, теперь скоро увидимся.

— Собираетесь в отпуск?

— Нет, я получил новое назначение и уезжаю в Германию. — Нескрываемая радость была слышна в голосе Нагеля.

— Ах, вот как! Куда же это?

— Согласно директиве Гиммлера создаются лагеря военнопленных особого назначения. Я назначен начальником такого «воспитательного» заведения.

— Поздравляю с повышением. — Надеюсь, вы довольны своим новым назначением?

— Вполне. Для меня оно было несколько неожиданным.

Мильдер налил гостю и себе.

— Вроде сюрприза? За ваши успехи, Фриц. Рад за вас и Эльзу.

Они выпили.

— А как идут ваши дела? — спросил Нагель. — Скучаете по дому?

— Дела? Вполне успешно.

А про себя подумал: «За зиму соберемся с силами, а весной придется вновь скрестить оружие с противником. Мы наверняка разгромим русских. Фюрер сделает все, чтобы захватить Россию. Это для нас главная задача».

— В семье все по-прежнему. От Марты получаю довольно часто письма. — Мильдер на миг задумался. Он поймал себя на мысли, что завидует отъезду Нагеля в Германию.

«А вот когда мне придется быть там? И придется ли?» Он как бы очнулся и предложил:

— За нашу близкую победу над русскими!

— У вас, я гляжу, полное затишье, — сказал Нагель.

— О да! Пока… Но для меня это хуже. Тревожная эта тишина. Лучше бой.

Глава восьмая

1

Последнее время Шаронов не раз говорил Канашову о том, что дисциплина в дивизии ухудшается, и настаивал, чтобы комдив потребовал от командира уделить больше внимания этому вопросу, а он, комиссар, будет стараться тем временем улучшать партийно-политическую работу. Но Канашов недоверчиво относился к сигналам о нарушении дисциплины: «Преувеличиваешь ты, Федор Федорович… Нам оборону надо прочную создавать и позиции укреплять делом, а не языком…» При этом он ссылался на тревожные данные разведки о подготовке немцев к новому наступлению. Комдив не проходил лишь мимо фактов грубого нарушения дисциплины и сурово наказывал за ЧП; в то же время он считал, что дисциплина в дивизии находится не на таком уж низком уровне, чтобы «бить в колокола» и уделять внимание главным образом этому делу.

Комиссар знал и о том, что «по примеру» Канашова женщинами «обзавелись» и другие командиры, и посоветовал ему оформить свой брак с Аленцовой. Комдив, и без того доведенный до раздражения тем, что Аленцова все еще не решалась на это до развода с ее тяжело раненным мужем, взорвался:

— Что я тебе, мальчишка? Что ты меня учишь?

— Ты-то не мальчишка, да вокруг нас с тобой их много. Две трети командного состава у нас в дивизии молодежь. С тебя и начнут пример брать.

Комдив вскочил со стула и заходил по комнате.

— Опять кто-то насплетничал? А ты, политработник и человек с большим жизненным опытом, до сих пор не разобрался, где финти-минти, а где серьезные отношения между людьми.

Шаронов увидел, что задел за живое место, понял, что разговора не получится, встал и начал одеваться.

— Удивляешь ты меня, Михаил Алексеевич. Умный ты человек, хороший комдив, а не понимаешь, что тебе жена нужна, а не любовница.

— Да ты меня не захваливай. Мне цена известная, — перебил Канашов, — Ты лучше скажи мне, кто это мутит воду, про меня и Аленцову тебе нашептывает? Не Харин ли?

— Напрасно ты кого-то подозреваешь. Никто мне о ваших отношениях, даю слово коммуниста, ничего не говорил.

— Скрываешь? Ну ладно! Меня ты знаешь. Всю свою жизнь не мог терпеть предателей, провокаторов и наушников. Я узнаю — и тогда держись! В три шеи эту сволочь выгоню из дивизии.

— Ну, Михаил Алексеевич, ты, я вижу, зашел далеко. Выгнать — дело простое. Надо людей уметь и воспитывать терпеливо…

— Некогда мне лекциями по воспитанию заниматься. Сколько трудов и времени стоит такую оборону создать! Ты видишь, что я делаю.

— Позиции-то у нас действительно хорошо оборудованы, да в них уже трещины имеются. Ты думал, что влез в землю, опутался колючей проволокой, мин наставил вокруг — и оборона твоя неприступна? Ошибаешься, Канашов, ох, как ошибаешься!

— Пошел ты к черту со своими «трещинами»!..

— Ты чего орешь на меня? Я же к тебе как коммунист обращаюсь в интересах укрепления дисциплины.

Канашов прищурился, наклонил голову вправо.

— Ну, если считаешь, что я как коммунист партийную дисциплину нарушил, давай говорить там, в высших партийных органах.

— А зачем туда, если мы и сами можем разобраться?

— Ну, знаешь, Федор Федорович, не делай вид, что ты меня спасаешь. Я не привык за чужую спину прятаться. Заслужил — пусть накажут, и тебя заступаться не прошу…

Будучи в штабе у Харина, заместитель Канашова по тылу Васько прислушался к голосам за стеной. Лицо у Васько покрыто густыми крапинками веснушек, и потому оно кажется коричневым. Когда он говорит с начальниками и женщинами, то смущается и краснеет и теребит свои рыжеватые усы.

— И давно они завелись? — тихо спросил он Харина, дежурного по штабу.

— Как вернулись оба с передовой. Часов с десяти не прекращается эта артиллерийская перестрелка, — ухмыльнулся Харин.

Васько посмотрел на часы. Одиннадцать. В двенадцать он должен быть в штабе тыла армии. Он походил, повздыхал.

— Семен Григорьевич, когда закончится спор, звякни, дорогуша. Понимаешь, наряды надо срочно подписать. Новое пополнение в дивизию прибывает, а тут с продовольствием и обмундированием ЧП: склады немец разбомбил.

— Иван Иванович, ты же меня знаешь… — приложил Харин руку к сердцу. — У меня к тебе маленькая просьба… Нельзя ли чего-нибудь подбросить из закуски? Ну, хотя бы мясных консервов.

— Это сделаем, дорогуша… — Васько задумался. — Хочешь маринованной селедки в банках?

— Давай. А печенья и сахару можно? У меня скоро день рождения, понимаешь, и женщины в гостях будут. — Харин облизнул губы, улыбнулся вопрошающе.

— Немного дам. Сгущенного молока добавлю банок пять.

А за закрытой дверью тем временем не утихала «гроза». Васько подошел ближе к двери, прислушался и посмотрел на часы:

— Побегу. Звони мне.

Васько исчез за дверью.

Харин покачал головой, размышляя: «Хитрый хохол!.. Но с такими людьми надо уметь ладить…» Харин и сам не прочь пойти на выручку выгодному для него человеку. Сколько «ударов» Канашова он отвел от Васько. Никто этого не знает, кроме него. Прибежит: «Горю, майор, выручай!..» А от выговора партийного кто его спас? Опять он, Харин… Попутала его бабенка из медичек. Жила с одним, а с Васько раз согрешила, и тут ему — «лицевой счет»: платите или замуж берите. Ух, сколько она с него вытянула, дурака!

Дверь с шумом распахнулась. Из нее выбежал Шаронов с криком:

— Тебе нужны факты? Будут и факты. Я не с потолка их взял.

«Наконец-таки, — думает Харин, — разошлись… И чего они там не поделили? Уж такие были друзья, водой не разольешь. Разве с Канашовым кто уживется?»

— Вызвать ко мне немедленно Коломыченко! — кричит из-за двери комдив. — И зайдите ко мне…

Но Харин знает, что ему делать. Он прежде всего вызывает Васько. «Пока Коломыченко прибудет из полка, Васько успеет не только бумаги подписать, а и отдаст распоряжение начальнику АХО[6] на выдачу мне продуктов».

Харин вошел к комдиву, доложил. Канашов, не подымая головы, что-то писал.

— Не нравится мне, товарищ майор, ваша последняя разведсводка… Тишь, и гладь, и божья благодать. Будто перед фронтом дивизии не немцы, а добрые соседи в гости приехали. «Ничего не замечено…» — пишете вы. А еще начальник разведки…

«Придирается», — подумал Харин.

Комдив посмотрел на него и спросил о другом:

— Кто из полка Изнанкина назначен начальником приемного пункта нового пополнения?

— Лейтенант Малахов, а замом младший сержант Еж.

— А где они сейчас?

— В штабе дивизии, ожидают приказания…

— Какое еще особое приказание? Уже все полки ведут приемку пополнения, а Изнанкин все раскачивается?

Харин пожимает плечами.

— Проинструктируйте их немедленно и направьте в Боголепово. Ясно?

— Есть, товарищ полковник. Будет сделано.

Ухмыляясь, Харин вышел от комдива, но не успел дойти до места дежурного, как в штаб ворвался, стуча дверью, Шаронов и исчез в комнате комдива.

Вскоре появился запыхавшийся Васько. Он смотрел, на Харина и недоуменно пожимал плечами. За дверью по-прежнему продолжалась «гроза».

— Чего это они? — спросил Васько.

— А все по пустякам… На кофейной гуще гадают: скоро ли будет немец наступать или нет. Будто он согласие спросит… Когда надумает, тогда и будет. А я уверен, даю голову на отсечение: раньше как через год немцу от ударов под Москвой не оправиться. Силы он накапливает. Знаю я их тактику, в академии учили и Мольтке и Шлиффена с Клаузевицем. И скажи, Иван Иванович, людям делать нечего, вот и ищут себе работу. Из армии комиссия приезжала, нашу оборону лучшей признали. А Канашов недоволен. Что нам тут «Уры» строить? С весной сами пойдем наступать. Это немцу не сорок первый.

— Не везет мне… — сказал Васько. — Позарез надо подписать важный документ. Добился дополнительных боеприпасов для дивизии. Сверх лимита. Не заберем сегодня, завтра пиши пропало. А главное — новые санитарные дезкамеры прибыли, на машинах. Голову мне за них прогрызла Аленцова…

Харин сообразил, как можно услужить нужному человеку.

— Давайте бумаги, Иван Иванович, — предложил он, — попытаюсь, авось получится.

И он исчез за дверью грохочущей голосами комнаты с таким видом, будто бросился в бурную горную реку.

«Гроза» за дверью несколько утихла. Харин вышел с сияющим лицом и протянул Васько подписанные документы.

— Думал, он меня за дверь выставит. Злющий такой и красный, как рак вареный. — Майор утирал тыльной стороной ладони вспотевший лоб. — Ох, и дал он мне жизни!.. Ради тебя, Иван Иванович, весь удар на себя, принял. Фронтовой дружбы закон знаешь? «Сам погибай, а товарища выручай…»

— Отчаянный ты хлопец, — похлопал Васько его по плечу. — Ловко все у тебя получается.

— Ну какой разговор! Для вас я, Иван Иванович, хоть черту в зубы. Понимаю: дело важное.

А в это время в комнате комдива шел такой разговор.

— Крепость любой обороны прежде всего в людях, — сказал Шаронов. — А из нашей «неприступной» обороны немецкие разведчики утащили нескольких ротозеев.

— Ты, комиссар, говори, да не заговаривайся. За такое, смотри, и тебе можно положить на стол партбилет. Ишь, чего выдумал! У нас за последние месяцы ни, одного такого случая не было!

— Были, да мы не знали, и сейчас бы не узнали, если бы не коммунисты: они мне тоже глаза протерли. А то читаю ваши «благополучные» сводки и донесения — все в порядке, но, оказывается, дело не совсем так обстоит.

— Не может быть! В каком это полку?

— У Коломыченко были за последние две недели такие случаи… А только ли у него? За это не ручаюсь. Проверю…

Канашов по уверенному и спокойному тону разговора комиссара почувствовал, что он прав и не выговаривает ему, не злорадствует, а болеет душой за дело.

— Едем немедленно в полк, — сказал решительно комдив и встал. — Предупреди Харина, чтобы он не вызывал сюда Коломыченко.

— Поедем. Жаль только, что раньше мы с тобой этого не сделали.

2

На командном пункте полке они не застали подполковника Коломыченко, но встретили Аленцову. Она сообщила, что сегодня утром командир полка отправлен в госпиталь медсанбата с очень высокой температурой.

— Что с ним такое, Нина Александровна? — с беспокойством спросил Шаронов.

— Пока еще трудно сказать. Предположительно — воспаление легких.

— Почему же мне не сообщил ничего комиссар полка? — развел руками Шаронов.

— И я тоже ничего не знал, — сказал комдив. — Чего это они скрывают?

— Я звонила вам, — сказала Аленцова, — но Харин мне отвечал, что вы слишком заняты делом…

— Заняты, заняты, — перебил Канашов возбужденно, как будто она была в том виновата, — А жизнь командира в опасности — это не дело?…

— Услужливый дурак, — покачал головой Шаронов, — опаснее врага…

В землянку ворвался запыхавшийся молоденький боец в мешковатой, нескладно сидящей шинели и без разрешения (видать, новобранец) выпалил:

— В овраге на мине связист подорвался!..

Не такое уж это на фронте редкое событие. Привыкнуть к смерти нельзя, но гибель товарища или его ранение здесь так часты, что все глядят на это, как на обычное явление. И только бойцы-новички и командиры переживают все это болезненно и тяжело.

Аленцова видела, что еще минута — и Канашов с Шароновым дадут, как говорится, «дрозда» этому с непривычки насмерть перепуганному парню. Конечно же, бежать ему надо было не в штаб, а в санроту или в санвзвод. Но молоденький парнишка обращался не к ним, высшим начальникам. Нарушая уставные требования и субординацию, он глядел только на Аленцову и говорил только ей. Видимо, эта стройная, с легкой, уверенной походкой и сильным голосом женщина казалась ему единственным человеком, кто был властен над жизнью его товарища. Аленцова поднялась, на ходу застегивая крючки своего матерчатого полушубка, подхватила сумку санинструктора, висевшую на стене (она всегда брала ее с собой, выезжая в полки, хотя над этим посмеивались и тогда, когда она была хирургом, в медсанбате), и, не говоря ни слова, выбежала из землянки.

Канашов и Шаронов несколько минут сидели молча.

«Деловая… Назначением своим не кичится. И как врач не брезгует никакой работой, когда вопрос идет о помощи человеку», — думал про себя Шаронов.

«Горяча больно… Все своими руками хочет сделать», — отметил про себя Канашов. Он хорошо знал по опыту, что это качество особенно свойственно молодым командирам и нередко приводит их к подмене обязанностей подчиненных. Но все же в душе он гордился Аленцовой, И ему очень хотелось бы, чтобы эта драгоценная в любом деле энергия и желание все видеть и делать самой со временем сочетались у нее с умением требовать этого и от своих подчиненных.

Канашов встал.

— Пошли, Федор Федорович. Мы и без Коломыченко его хозяйство проверим.

— Пойдем.

Было около четырех часов. Короткий зимний день догорал в надвигающихся из-за горизонта сумерках. Снежная заметь стала гуще, плотней, и после жарко натопленной землянки холодные шлепки вьюги показались даже приятными. Метель напрочь заровняла проложенные с утра людьми в снегу пешеходные тропки. По колено проваливаясь в сугробы, Аленцова без провожатого, пожалуй, заблудилась бы в этом белоснежном мечущемся море. Она и оврага не разглядела — казалось, все еще ровное поле впереди, и только почувствовала, что земля ушла из-под ног, и она упала мягко, неслышно. Снег попал за воротник и в валенки, и стало холодно рукам и коленям.

В овраге, как в траншее, стало тише. Ветер как будто полог отдернул, и Аленцова сразу увидела бойца. Он лежал ничком, как-то беспомощно н доверчиво припав щекой, грудью, всем телом к земле, но снег вокруг него уже был не бел, а сер, запачкан, запылен поднятой взрывом землей, и под ногами его расплылось большое пятно. Оно темнело уже, но еще не стало черным. Аленцова знала, каким оно было еще несколько минут назад. Удивительно ал и горестно ярок цвет свежей крови на снегу. Мельком посмотрев на лицо проводившего ее бойца, она заметила его взгляд, полный ужаса. Он глядел на раненого, но не в лицо его, а на нижнюю половину тела. Раненый лежал сейчас навзничь, но правая нога его так и осталась, как была, носком внутрь.

— Это что же, сестрица? — еле выговорил он, показывая на нелепо лежащую ногу.

— Снимай с него ремень! — коротко и сухо приказала Аленцова. Она торопливо порылась в своей сумке, пощелкала пальцем по ампуле, набрала шприц, расстегнула на раненом шинель, гимнастерку и, оттянув кожу на худой мальчишеской груди, сделала укол.

Боец снял с товарища ремень. Руки у него дрожали. Аленцова быстро и сильно затянула ремень почти под пахом на раненой ноге. Поглядела, нагнувшись: кажется, крепко, перестало расплываться пятно на снегу. Потом взяла ножницы.

— Ногу резать? — ужаснулся боец.

— Нечего уж тут резать, — тихо сказала Аленцова.

Ей только клочья одежды и пришлось обстричь. Ботинок со ступней, лежащий носком внутрь, был совершенно отделен от ноги. Аленцова отставила его в сторону, и его сейчас же принялся заносить ветер снегом. Она быстро обложила подушечками индивидуальных пакетов уцелевшую часть голени с розовым обломком кости. Бинты один за другим покорно забегали в ее липких красных руках. Боец как пришибленный глядел на аккуратную чистенькую культю.

— Сестрица, как же он… теперь? — спросил молоденький боец, так и не вспомнив, что перед ним не сестра, а врач. А может быть, ему просто легче было в эту тяжкую для него минуту выговаривать с детства родное слово «сестрица».

— Иди за санитарами. Носилки нужны, — сказала Аленцова. Она уже собрала сумку и теперь, обеспокоенно нажимая пальцами на кисть раненого, искала пульс. Кажется, нормальный! Вот и застонал опять, это хорошо, лишь бы не шок. Аленцова, бережно приподняв его голову, подсунула под нее сумку. Сейчас, когда она сделала все, что можно было сделать под бушующим небом, к ней опять вернулось острое чувство жалости к этому искалеченному парнишке, Мученья которого только еще начинаются, ко всем людям, находящимся сейчас, в эту вьюгу, на переднем крае, и к себе самой, вынужденной каждый день видеть кровь и смерть.

— Потерпи, сынок! Потерпи, милый, — говорила она, гладя его холодную руку. — Потерпи! Сейчас увезем тебя. Будет тебе тепло.

Наверно, это чувство жалости и ответственности отвлекло Аленцову от простой мысли о том, что не одна мина могла оказаться в этом овраге. Об этом она ни разу не подумала.

…Когда Аленцова вернулась в штаб полка, Канашов и Шаронов о чем-то спорили. Она рассказала, что молодой сапер подорвался на мине в овраге. Лицо начальника штаба стало белым как бумага. Будто не веря еще своим глазам, он подошел и взял ее за одну, потом за другую руку и оглядел еще раз с ног до головы.

— Да знаете ли вы, товарищ военврач, что со смертью шутили? Овраг заминирован немцами, а мы оттеснили их осенью, и вот он достался нам в наследство. А разве вы не видели предупреждающих дощечек: «Осторожно, здесь мины»?

— Не было там никаких ваших дощечек. Да и не до них мне тогда было… Нагнали вы на меня страху, аж мороз по коже, — вздрогнула она.

— Значит, или их свалило ветром, или снегом замело. Надо Караеву сказать, чтобы выслал саперов и поставили новые… Ничего не скажешь, — тяжело вздохнул начальник штаба, — счастливица вы, товарищ военврач, в сорочке родились.

— Поедемте, Нина Александровна, от греха подальше, — сказал Шаронов, вставая. — А то он сам тут запутался в этих минных полях и дивизию осиротит — оставит без начальника санитарной службы.

3

Когда Канашов и Шаронов вернулись из полка Коломыченко, они оба засели в комнате комдива, чтобы решить, какие принять меры по устранению обнаруженных беспорядков. В одном из батальонов они вскрыли факты, от которых Канашов содрогнулся. Из-за слабой дисциплины и халатности командира роты немецкие разведчики выкрали двух «языков». В строевой записке этих людей списывали или как без вести пропавших, или убитых при прямом попадании мины и снарядов. Командиры батальонов устроились жить в обороне с комфортом, имели у себя неположенных им по штату личных поварих, парикмахеров и даже музыкантов.

А в донесениях все обстояло хорошо. И, подписывая их, командир дивизии, сам того не замечая, допускал самоуспокоенность. Только теперь в полной мере раскрылась перед Канашовым вся эта неприглядная картина. Комдив долго молчал, потом спросил:

— Почему мне об этом не было известно раньше?

— Мне тоже многое было неизвестно, — признался Шаронов. — Но я тебе, Михаил Алексеевич, помнишь, сколько раз говорил, что мало ты поддерживал нас в партийно-политической работе, оттеснял ее боевой подготовкой.

Разговор их подходил к концу, и Канашов, чувствуя, что он виноват, молчал и не возражал.

— То, что мы с тобой проглядели, могло привести к катастрофе, — сказал комиссар. — Если бы не коммунисты из низов, многого бы мы и до сих пор не знали. Наша ошибка, что мало мы еще на них опираемся. Не все командиры у нас используют силу партийных организаций в своей работе.

— Ладно. Вижу, что недоглядел. Давай конкретно, что ты предлагаешь?

— Созвать собрание актива коммунистов дивизии. Там и поговорим о состоянии дисциплины и о том, как ее укрепить. Тебе бы, Михаил Алексеевич, надо с докладом выступить. Ну и командирам полков. Коломыченко особенно надо. А после актива следовало бы совещание командиров созвать.

— Согласен, Федор Федорович. Но ты помоги мне с докладом.

— Всегда готов. Заходи, посоветуемся…

Вошел улыбающийся Харин и подал Канашову бумажку. Комдив тоже улыбнулся, встал, протянул руку Шаронову.

— Приказом фронта, Федор Федорович, тебе присвоено очередное воинское звание старшего батальонного комиссара. Поздравляю от всего сердца.

Шаронов обрадовался:

— Спасибо!..

Харин выбежал к звонившему телефону.

— Ну что ж, Федор Федорович, с тебя, причитается?

— А как же!.. По армейским обычаям положено…

Из комнаты Канашова они вышли оба примиренные и спокойные, будто между ними не было никаких споров, никто из них не повышал голоса и будто в штабе всегда стояла такая вот мирная тишина.

— Я поехал в учебный городок дивизии, а тебя, Федор Федорович, попрошу съездить во второй эшелон. Что-то медленно там дело идет с приемом нового пополнения, в полку Изнанкина особенно.

— А я вчера у них был, с новыми командирами знакомился, с бойцами. Большинство сибиряки. Крепкие ребята. Вот только в военном деле слабовато подготовлены. Месяц всего в запасном полку были.

— Это ничего. Нам с ними не с ходу в бой. Обучим!

— У меня комиссары полков сейчас собираются. Познакомлю их с новыми директивами Военного совета, а потом хочу с ними во второй эшелон дивизии съездить. Пусть познакомятся с новым пополнением.

Глава девятая

1

Командующий танковой группой генерал-полковник Гудериан вызвал Мильдера, чтобы ознакомить с новой директивой верховного главнокомандующего. В этой директиве каждая группа армий должна была решать строго определенные задачи в интересах войны на Восточном фронте.

Группе армий «Центр», в состав которой входила и танковая группа Гудериана, в одном из пунктов указывалось:

«Недопустимо никакое значительное отступление, так как оно приведет к полной потере тяжелого оружия и материальной части. Командующий армиями, командиры соединений и все офицеры своим личным примером должны заставить войска с фанатическим упорством оборонять занимаемые позиции, не обращая внимания на противника, прорвавшегося на флангах и в тыл наших войск. Только такой метод ведения боевых действий позволит выиграть время, которое необходимо для того, чтобы перебросить с родины и запада подкрепление».

— Я хотел бы обратить ваше внимание, господа генералы, — сказал, вставая, Гудериан, — на то место очень важного для нас, как высокодоверенных перед фюрером лиц, приказа, где говорится о личном примере. В тяжелой обстановке, сложившейся в результате вынужденного отхода, надо показать подчиненным готовность в любых условиях выполнить приказ фюрера. Это является для каждого сегодня главной задачей.

На этом совещании командующий подробно расспросил командиров соединений о положении в дивизиях и предупредил их, что за самостоятельный отход он будет привлекать к самой строгой ответственности, вплоть до снятия и отдачи под суд.

Все поняли, что, будучи на совещании в штабе «Центр», командующий группой получил в связи с этим неограниченные права. Отпустив всех командиров соединений, генерал-полковник оставил для беседы Мильдера.

— Я остался доволен сделанными вами оперативно-тактическими выводами и положил их в основу доклада фельдмаршалу фон Боку. Мой доклад произвел на него вполне благоприятное впечатление. Рад вашему успеху, господин генерал Мильдер, обещаю при первой возможности рекомендовать вас на повышение. — Он помедлил раздумывая. — А если у вас есть желание идти на штабную работу, я возьму вас к себе в штаб группы…

Мильдеру было приятно, что так высоко оценен его доклад, но идти в штаб он не желал. Он всю жизнь предпочитал служить на строевых должностях.

— Прошу извинить, господин генерал-полковник, я очень польщен высоким доверием, но я желал бы быть только на командной работе.

Командующий снисходительно улыбнулся и пошутил:

— Понимаю, вы хотите иметь больше самостоятельности. Конечно, лучше оставаться в подчинении того же начальника, но быть от него подальше. Надеюсь, я правильно вас понял?

— Нет, не совсем… Если говорить откровенно, я всю жизнь избегаю службы в штабах как малых, так и больших. У меня постоянная боязнь выродиться из командира в штабиста.

— Понимаю, понимаю вас, господин Мильдер, — кивал головой командующий, — с этим можно согласиться. У каждого свои взгляды на службу. — Он встал. — До ужина еще порядочно времени. Не составите ли мне компанию в бильярд?

И хотя Мильдер желал поскорее уехать в штаб дивизии, но с готовностью согласился. Не часто высокое начальство снисходительно к своим подчиненным, и не воспользоваться таким случаем расположения к себе было бы с его стороны непростительной оплошностью.

2

Перед Мильдером стоял смущенный и растерянный обер-лейтенант Гель. Он доложил генералу, что убывает в отпуск, но просил бы пояснить ему, чем вызвана необходимость расстрела более двухсот человек местных жителей — женщин и стариков — в овраге немецкими танкистами.

Мильдер не ожидал подобного вопроса. Но то, что у молодого офицера возникло это странное чувство гуманности к населению вражеской страны, требовало от него, чтобы он разъяснил сущность поведения немецкой армии согласно предписанным фюрером инструкциям.

Он уже собирался было отослать обер-лейтенанта к известной директиве «Об обращении с вражеским гражданским населением и русскими военнопленными в завоеванных областях», но передумал. Видно, что Гель плохо знаком с трудами великих теоретиков немецкой военной науки. Ведь он окончил ускоренный курс военного училища.

— Прошу вас, присядьте, — пригласил он офицера. А сам пошел к походной книжной полке, которую постоянно возил с собой во все военные кампании. Он достал увесистый том Клаузевица, полистал и остановился на разделе «О войне».

— Вы, надеюсь, знакомы с таким выдающимся немецким военным ученым, как Клаузевиц?

Старший лейтенант кивнул головой.

— О нем нам говорили в военном училище. И я иногда его читал…

— Иногда читал? — проворчал Мильдер. — Его надо не просто читать, а постоянно изучать и знать на память. Это настольная книга каждого офицера немецкой армии. Обратите внимание, что говорит Клаузевиц: «Итак, война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнять нашу волю…» — Тут генерал сделал паузу. — Вот главное: «Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает…» Для нашей армии это первейшее и необходимейшее условие успеха. Вы знаете, что население России раза в три превышает наше. Вам хорошо известно и то, что русские и сейчас враждебно относятся к немецкой армии. Надеюсь, вам известны и последние факты. Участились случаи появления советских пропагандистских листовок. Они призывают, солдат нашей армии к неповиновению, к переходу на сторону врага. По докладу начальника карательного отряда капитана Руммера, листовки распространяет местное население, которое поддерживает связь с партизанами. На днях Руммер расклеил в деревнях, ближайших от места дислокации нашей дивизии, приказ, в котором предупреждал, что в случае, если опять появятся листовки, он расстреляет каждого пятого местного жителя. И вот листовки снова появились среди наших солдат.

Обер-лейтенант Гель знал и о листовках и о приказе. Он сам читал такую листовку, но внутренне не был согласен с тем, что из-за этого надо лишать жизни сотни ни в чем не повинных людей. Убедился он и в том, что капитан Руммер — трус. Давно он грозился уничтожить крупный партизанский отряд «Деда» в Брянских лесах, но сам боится сунуть нос даже на опушку. Но об этом нельзя говорить генералу. Он может заподозрить его в симпатиях к русским и прогнать на передовую.

— У меня к вам поручение, — обратился генерал. — Только что звонил Руммер и сообщил о том, что поймали партизанку с листовками. Передайте ему, что я прошу прибыть с пойманной ко мне в штаб. Да и вам, я думаю, полезно будет, обер-лейтенант, присутствовать на ее допросе. Тогда многие вопросы, которые вас волнуют, будут для вас более ясными…

Направившись выполнять приказ генерала, Гель в душе уже раскаивался, что не удержался и задал этот вопрос своему начальнику. По совести, у него не было желания присутствовать на допросе. Он видел уже, как допрашивали захваченных «языков», и считал, что нет ничего тягостнее подобного зрелища.

Гель вошел и поприветствовал Руммера. Он передал ему приказ генерала. Тот просил обер-лейтенанта минутку подождать. Он сказал, что ждет некоего Пузняева — начальника сводного отряда полиции, которому удалось изловить партизанку с листовками.

Вошел среднего роста мужчина, худощавый и кривоногий, в щегольских хромовых сапогах, в поношенном полушубке и шапке из собачьего меха. Он снял треух, блеснув округлой лысиной, поклонился. Губы его искривились в подобострастной улыбке.

— Рассказывай, где поймал партизанку?

— Сижу я в щели, закоченел весь. Один вечер просидел зря. Второй тоже. Третий. Никого из наших русских не было, а листовки разбросаны, куда ни глянь. «Нет, — думаю, — от меня не уйдешь», — погрозил Пузняев кривым пальцем и хихикнул. — Четвертый, пятый день сижу, высматриваю. И вдруг глазам не верю…

— Молодая? — перебивает Руммер.

— Броде не так и молодая, но взрослая, средней из себя упитанности. И шуршит этими самыми листовками. Я, господин капитан, не мог сдержаться. Ловить живьем — можно ее упустить, чего доброго. И я ее с первого выстрела наповал уложил.

Руммер вскочил разъяренный.

— Болван! И ты испугался партизанки? Ты же позвонил и обещал доставить ко мне?

— Доставил, доставил, господин капитан, все как договорились. Сейчас увидите, что не вру. — Пузняев еще никогда не врал, я человек честный. Не было случая, чтобы я кого обманул. — Он бил себя кулаком в грудь и не сводил глаз с эсэсовца.

— Давай скорее, — прервал с нетерпением капитан. — Хоть мертвую давай.

Пузняев вышел приседающей походкой и внес мешок.

Руммер и Гель смотрели на него недоумевающе.

Начальник отряда полиции торопливо развязал мешок и вывалил на пол труп рыжей кошки. На шее ее была резинка с прищепками, и в каждой прищепке пачки листовок.

— Ловко придумано, — сказал Гель.

— Трофеи бери себе. Жене воротник будет хороший, — захохотал Руммер.

Пузняев схватил кошку за хвост, сунул в мешок и вышел.

Долго глядели молча Гель и Руммер друг на друга.

Потом Гель сказал:

— Через час я уезжаю в отпуск. Я думаю, господин капитан, о «партизанке» докладывать генералу придется вам. Он будет вам очень благодарен за доставленные ему веселые минуты.

Руммер кивнул головой.

…Несмотря ни на какие старания местных полицаев во главе с Пузняевым, листовки по-прежнему продолжали появляться в деревнях повсюду.

Тогда Руммер издал новый приказ, запрещающий под угрозой расстрела жителям местных деревень иметь кошек и собак.

3

Генералу Мильдеру доложили, что к нему пришел начальник карательного отряда капитан Руммер. Он просил принять его срочно по делу, в котором в не меньшей мере заинтересован сам командир дивизии.

Мильдер выслушал Кранцбюллера без особого интереса. Мысли его были заняты другим. Что делать, чтобы изменить нетерпимое положение? Его солдаты-танкисты ходят повязанные бабьими платками, носят шапки и валенки, отобранные у местного населения. И это солдаты великой германской армии, покорившие Европу! Какой позор, какое унижение! Командующий танковой группой, знакомя генералов с директивой фюрера, сказал, что прибытие теплого обмундирования ждут со дня на день. Это было в середине ноября. Сейчас уже конец декабря…

Генерал не замечал стоящего в его кабинете начальника штаба. Ему сейчас было ни до кого на свете. Вспоминалось, как в академии они, слушатели, изучая поход Наполеона в Россию в 1812 году, смеялись до боли в животах, рассматривая картинки богато иллюстрированной книги, в которой были изображены отступающие французы. Вид их был жалким и смешным. Одежда делала их похожими на пугало.

Мильдер поглядел в окно и тут же опустил взгляд. Во дворе шагал часовой. Голова его была обмотана непонятно чем. То ли скатертью, то ли женским платком. Каково было глядеть на это генералу — поборнику жесткой дисциплины? И это почти через полтора столетия после печального опыта Наполеона. Недаром же говорят, что история повторяется. Но почему она должна повторяться для немцев так издевательски несправедливо?

— Кранцбюллер, подготовьте приказ, запрещающий нарушать армейскую форму. Виновных строго наказывать в дисциплинарном порядке. Это черт знает что… Не боевое армейское соединение, а базарный балаган, — вскочил генерал, гневно сжимая кулаки. — И прошу вас, отдайте немедленно приказание сменить это чучело, — показал он рукой в окно, в сторону часового.

— Слушаюсь, господин генерал. Приказ будет подготовлен. Но сегодня докладывал начальник санслужбы дивизии: число обмороженных за последние две недели в связи с использованием гражданской одежды несколько уменьшилось. И если…

— Никаких «если», господин подполковник. В дивизии имеется несколько сот пар форменного зимнего обмундирования. Пусть командиры составят списки по ростам и установят очередность пользования для тех, кто несет службу на передовой позиции.

— Слушаюсь, господин генерал. А как быть…

Беседу прервал телефонный звонок. Мильдер взял трубку. Докладывал дежурный офицер штаба.

— Капитан Руммер просит узнать, сможете вы его сегодня принять и в какое время?

Мильдер морщится, смотрит на часы.

— Пусть зайдет через десять минут.

— А как быть с теми, у кого легкие обморожения? Зачислять их в строй или…

— Господин подполковник, решайте эти вопросы с начальником санслужбы. Но при этом не проявляйте излишней сентиментальности. Иначе в дивизии некому будет нести службу. Солдат должен мужественно переносить невзгоды. Вы свободны, подполковник.

На пороге появился поджарый капитан Руммер с кожаной папкой под мышкой. Он приветствовал генерала вытянутой вверх рукой, и тот его взаимно. Генерал посмотрел на часы; у него в распоряжении еще одна минута. Он подошел к столу, отрезал конец сигары специальными ножницами, закурил и, убедившись, что минута истекла, пригласил стоявшего капитана в кресло.

— Господин генерал, я пришел доложить вам о неприятных новостях…

Мильдер, опустив веки, курил и рассматривал пальцы рук, будто он видел их впервые.

— За последние две недели партизаны активизировали свои действия. Участились случаи нападений не только на воинские транспорты, но и на гарнизоны. Три дня тому назад они пустили под откос эшелон с продовольствием и зимним обмундированием.

— Зимним обмундированием? — поднял на Руммера глаза генерал. — И это тогда, когда наши солдаты ходят в тряпье…

— Вчера они напали на лагерь военнопленных и освободили более двухсот человек. Я не говорю уже о более мелких фактах, когда ночью исчезают наши отдельные солдаты и офицеры, машины.

Руммер быстрым движением расстегнул молнию на кожаной папке и подал генералу бумагу, в которой говорилось, что он, капитан Руммер, назначен по совместительству и комендантом Долго-Моховского района. Затем он подал вторую бумагу, в которой ему предлагалось в самое кратчайшее время уничтожить партизанские банды, скрывающиеся в лесах неподалеку от Долгого Моха.

Генерал затянулся и, выпуская дым, сказал:

— Все это печально, господин капитан. Разделяю с вами чувство негодования в связи с создавшимся положением, но не догадываюсь о цели визита. У нас с вами разные задачи, хотя и общая цель.

— Да, вы правы, господин генерал, но мы можем быть полезны друг другу, поскольку у нас общая цель.

— Чем?

— Как бы вам объяснить? Есть такое понятие — взаимодействие…

— Я понимаю взаимодействие в бою между танками и авиацией, танками, пехотой и артиллерией. Но, простите меня, взаимодействие между моей дивизией и комендантом района…

— Вот именно. Точнее, это не взаимодействие, а взаимная помощь друг другу. Я готовлю большую операцию против партизан силами своего карательного отряда. Он насчитывает до трехсот человек. Действие этого отряда поддержит смешанный артдивизион. И мне бы хотелось, чтобы вы выделили нам для этой цели, ну, хотя бы батальон танков.

— Батальон танков? — удивился генерал. — Но этого, к сожалению, я сделать не могу. Да и зачем вам так много?

— Танки — это произведет эффект. Ну, можно меньше…

— Танкам действовать в лесу всегда трудно, а зимой эти трудности увеличиваются вдвое: Но главное не в этом. У меня нет свободных боевых единиц. Они выполняют задачу обороны.

— Но понимаете, господин генерал, какой бы это произвело колоссальный эффект. После такой операции, уверен, партизан больше бы не существовало. Я знаю, что вы, господин генерал, испытываете затруднения в рабочей силе. Обещаю вам в ближайшее время большую партию военнопленных. Они уже начали прибывать к нам. Я лично отберу вам сильных, здоровых…

Генерал вспомнил, что командующий танковой группой приказал ему во втором эшелоне дивизии построить перевалочный армейский склад у железнодорожного разъезда.

«Придется пойти навстречу этому коменданту, — промелькнула мысль. — Если он поможет мне рабочей силой, то почему бы мне не пойти на уступки? Направлю в его распоряжение учебную танковую роту. Пусть потренируются новички-танкисты на этих партизанах. Тем более что это им серьезно не угрожает. Артиллерии у партизан нет, а гранаты не так уж страшны на большом расстоянии. Я проинструктирую лично командира учебной танковой роты, как они должны будут себя вести в бою».

Руммер с тревогой глядел на задумавшегося генерала. «Неужели откажет? В каком я буду положении? Обещал, что карательный отряд будет действовать с танками…»

— А вы твердо уверены, господин капитан, что вам больше не придется организовывать операции против партизан?

— Господин генерал, в прошлом я офицер строевой, командовал пехотным батальоном. Тактику знаю хорошо. Железный крест получен мною за удачный штурм моим батальоном Варшавы. Хочу ко всему прибавить, что теперь я разведчик и моя агентура даст точные сведения о партизанах. Дайте мне танки и…

Мильдер слегка улыбнулся и перебил его:

— Архимед требовал для себя точку опоры, чтобы перевернуть землю. У вас более скромные желания, капитан: уничтожить этих бандитов в лесу. Ну что ж, желаю вам успеха! Я выделю в ваше распоряжение роту танков. Об остальном договоритесь с моим начальником штаба.

Руммер, взволнованный такой приятной неожиданностью, встал. Генерал протянул ему коробку с гаванскими сигарами.

— Битте, гауптштурмфюрер…[7]

Глава десятая

Младший сержант Еж, назначенный заместителем начальника приемного пункта нового пополнения от полка Бурунова, гордился оказанным ему доверием. У старшины он выпросил старую комсоставскую портупею, прицепил полевую сумку и до блеска начистил старенькие хромовые сапоги, подаренные ему комбатом Верть.

— Как на свадьбу собираешься, — шутили товарищи из взвода.

Еж тоже ответил шуткой:

— Порядок в каждом деле не вредит, а коль начальник — нужен вид.

Лейтенант Малахов, вызванный к комиссару Шаронову, за себя оставил Ежа. Намаявшись с получением нового пополнения в полк, Еж решил пообедать. Он сидел, хлебал щи, когда к нему с шумом ворвался старшина и втащил за собой пожилого мужичишку лет под пятьдесят с пышными рыжеватыми усами. «Вот канители-то сколько, и пообедать спокойно не дадут», — подумал Еж, с досадой глядя на вошедших.

— Товарищ младший сержант, вот никак не хочет усы сбривать и мешок на склад не сдает. Цельный час уговариваю, сил моих нет. Носится с мешком, как дурень с писаной торбой. Тут народу пруд пруди, а он работу срывает…

Намерзнувшись за день на дворе, Еж после стопки водки, горячих щей в теплой хате был в том отличнейшем расположении духа, которое вызывало у него всегда желание с кем-либо поговорить по душам.

Глянув на флягу с водкой, он завинтил ее пробкой и сказал:

— Оставь, старшина, разберемся. Иди по своим делам. Садитесь, как вас величают…

— Кузьма Ерофеевич кличут меня. Каменков я по фамилии.

Несколько минут они осматривали друг друга, изучая.

Каменков глядел недоверчиво и хитровато из-под насупленных бровей и старался угадать, что принесет ему эта встреча с начальником.

— А из каких вы мест родом?

— С Орловщины я, товарищ начальник.

Ежу понравилось, что собеседник оказался земляком и то, что он величал его с почтением начальником.

— Земляк, значит. Я тоже из тех краев. Чего же ты, Кузьма Ерофеевич, начальство не слушаешь, усов сбривать не желаешь?

— У меня уже года не те, товарищ начальник, чтобы мне с голым лицом ходить.

— А какого ты года?

— Одна тыща восемьсот девяностого.

— Мать моя родная, как же ты, горемыка, попал к нам?

— Да так, как и усе попадают. Поездом везли нас, а посля машиной. Километров десять пехом… У нас всех под чистую забрали, когда под Верховье германец подходил. Верховские мы мужики боевые. По хатам не будем сидеть, когда враг за глотку взял. Вот и я пошел.

— Да ты что, специалист, что ли?

— Никакой не специалист, товарищ начальник.

— Где ты работал? Что делал до фронта?

— Крестьяне мы. Вся наша родня крестьянская. Всю жизню землю и пашем. А последние годы был я в колхозе конюхом. Эх, и до чего же и хорошие у нас кони были! Они мне что люди родные. Уж так-то я привязался к ним… — Каменков тяжело вздохнул и поглядел на свои широкие ладони в узловатых мозолях. — Но вы не сумневайтесь, товарищ начальник, солдат я старый, воевать мне привычно, я и в гражданскую еще воевал. Из винтовки стрелял, из пулемета и нагана малость пришлось. Вот из орудия не довелось. Чего не было, врать не стану.

— Эх, Каменков, Каменков!.. Слушаю я тебя, и будто бы в родную деревню попал. Вот она перед глазами стоит, и так душа заныла, аж слезы навертываются. Ты скажи мне по-нашенскому, по-мужицки, ты голодный?

— Да что вы, товарищ начальник, нас не обижают, что положено, все дают. Мне пайку дали. Свои сухари бабка, как уходил из дому, навязала. «Все, — говорит, — Кузьма, может быть на фронте». Чудная, право! Вот уже полгода таскаю эту «энзу»[8]. Бросить жалко. Хлебушко грех бросать.

— Полгода? Когда же тебя, Каменков, мобилизовали?

— В июле прошлого года.

— А где же ты до этого был?

— Где и не приходилось только… Под Брянском меня в последний раз ранило. — Он похлопал себя по правой ноге. — Как на собаке зажило. Из госпиталя меня к вам пригнали.

— Садись, товарищ Каменков, к столу.

Боец недоверчиво глядел на гостеприимного начальника.

— Так я сегодня уже колбасу ел, и чай нам давали. Я сытый вот, — провел он пальцем по горлу.

— Садись, земляк, пообедаем вместе.

Кузьма Ерофеевич после чарки водки и сытного обеда настроился излить наболевшую душу.

— И то, мил-человек, скажу, случается же так: живешь на свете божьем и все на авось надеешься. Родит мне баба девку, думаю: в другой раз парень будет. Некрасов еще писал об упрямом нашем мужицком характере: «Мужик что бык» — помните?

Вот и я заупрямился. Неужто мое мужское начало не пересилит? Помню, как-то родила она мне пятую не то шестую девку и говорит: «Може, и хватит, Ерофеевич, тебе этой глупостью увлекаться? Мне, поверь, все одно их рожать. Привыкла. Да куда девать будем? Не доведем до дела…» И мне бы, товарищ начальник, приостепениться, ее послушать, но к тем умным словам добавила она еще такие обидные: «Все одно у тебя парни не получаются…»

И взяла меня тут мужская гордость. «Такого, — говорю, — ты обо мне мнения? Поживем, поглядим. Рано ты меня со счетов сбрасываешь»… Ну и вроде азарт такой захватил, или дурь в голову шибанула. И начала она мне их выдавать: шестая, седьмая, восьмая, девятая…

— И все девки? — удивился Еж.

— Одни девки! Видно, черт попутал. Сосед у меня моих годов, Иван Твердохлебов, говорил мне: «Ты погляди, у меня тоже первые девки были, а стал шапку надевать, когда спать ложусь, и все исправилось». Эх, и шапка мне не помогла! Я раз даже в кожухе и валенках переспать умудрился, и все одно — девка. Вот уж кому какое счастье на роду написано…

— Да и не говори, — посочувствовал Еж, — раз уж так пошло, гнал бы до десяти…

Кузьма Ерофеевич почесал затылок.

— Послухай, что дальше приключилось. Пошутил сам дьявол надо мной. Жена мне как-то объявляет так ни с того ни с сего: «В положении я». А было это за год до войны. Начинаю категорически протестовать. «Долой, — говорю, — ее. Не производи на свет, и все. Не хочу на всю деревню страмиться». Принудил, освободилась она, привозят ее домой. Я к ней, а она в слезах горючих, родимая. «Наказал, — говорит, — бог нас, Кузьма. Десятый парень был». Вот оно, как случается. Как не повезет, то и не поедешь.

— Ну, Кузьма Ерофеевич, вижу я, хватил ты горя в жизни… Но куда же тебя служить определить?

— Как куда? На фронт я пришел, немца бить, на передовую. Ты не гляди, что у меня усы. Я еще телом не старый, силенки имеются.

— А что это там у тебя в мешке: золото, что ли? Чего ты сдавать его не хочешь?

— В мешке у меня, товарищ начальник, кое-что из трофеев. Бельишко старое, тряпки разные. Отошлю домой, девкам сгодятся.

— А может, тебя к лошадкам? По своей специальности будешь службу нести, — раздумывал Еж. — Постой, постой! Да ведь в нашем полку в трофейный взвод ездовые нужны. По годам в самый раз тебе. Вот так и порешим. Иди во взвод и передай командиру: «Прислал младший сержант Еж». Моя фамилия такая.

— Еж? — удивился усач, недоверчиво поглядывая на начальника.

— А чем тебе моя фамилия не нравится? Слыхал загадку: «Не портной, а всю жизнь с иголками ходит…»?

— Нет… Человек, видать, вы хороший, нашенский. Да фамилия у вас больно чудная.

— Фамилия колючая, папаша. Голой рукой не трогай…

— А я хотел повоевать еще малость, Но раз до так порешили — буду за лошадками ходить. Лошади тоже дело сурьезное, и к ним, что к людям, подход иметь надо.

Глава одиннадцатая

1

Едва выздоровев после тяжелого ранения, Евгений Жигуленко ушел от приютившего и лечившего его лесника вместе с тремя бойцами с заветной мыслью пробиться на восток, к своим войскам. Вел он группу одетый в командирское, обмундирование, в полном снаряжении. Он считал, что форма вселит и в бойцов полную уверенность, что они вернутся к своим. Один из них советовал ему переодеться в гражданское обмундирование и даже предлагал свои шаровары, ссылаясь; что у него есть другие.

— Пошто рисковать, товарищ старший лейтенант? Ни к чему это.

— Запомни, товарищ, что я советский командир. И с меня эту форму могут снять только с убитого. Но пока немцы на нашей земле, я не собираюсь умирать. Они уже раз отправляли меня на тот свет, но я вернулся… И теперь последнее слово за мной.

— Так-то оно так, товарищ старший, лейтенант. Но мы в окружении, в тылу у немца. Все может быть.

— Боишься?

— Да нет, не то что боюсь. Но для чего, товарищ старший лейтенант, рисковать зазря.

— Пускай они нас боятся, а нам, русским людям, боятся нечего, — сказал Жигуленко, — Мы по родной земле ходим. Понял?

— Оно-то понятно. Но все-таки в окружении мы, а не они.

— Это, дорогой, как еще воевать будем, А то и они не раз в окружение к нам попадут. Война только началась.

— Оно-то так, товарищ старший лейтенант. Правда ваша. Да только неспокойно на душе. А очень бы хотелось своими глазами поглядеть, как они бежать с нашей земли будут.

— Побольше злости надо к врагу, товарищ… Как ваша фамилия?

— Орешко я, Иван Иванович.

— Так вот, товарищ Орешко. Боевой дух не теряй и делай, что командир тебе прикажет. И если все мы выстоим в окружении, увидишь, как немцы бежать будут от нас без оглядки…

Двое других бойцов, соглашаясь, кивали головами.

— Верно, верно, товарищ старший лейтенант. Чего греха таить, сами мы больно жалостливые были к немцам. Так бы их бить, как они нас. И не ушли бы они так далеко от нашей границы.

Маленькая группка старшего лейтенанта Жигуленко медленно пробиралась на восток. Шли днем, лесами, по глубокому снегу, увязая порою по пояс. Жигуленко шел впереди, припадая на правую ногу. Делал он короткие остановки, дул на замерзшие пальцы, сверял по компасу направление. На привалах, у костра, бойцы не сводили доверчивых глаз с настойчивого и решительного командира. И опять шли за ним, затерявшись в массивах Брянского леса, — шли с одной заветной надеждой: поскорее пересечь неведомую никому из них линию фронта и влиться в состав действующей части. Жигуленко оглядывал испытующе их суровые лица, овеянные морозным ветром, их строгие глаза, и думал: «Они дойдут, дойдут непременно»…

В маленькой лесной русской деревушке они сделали большой привал. Решили отогреться, запастись продуктами и, заночевав, с утра снова продолжить путь.

Короткий декабрьский день отгорел в зимних сумерках и как бы обуглился — наступила ночь. Завьюжило. Мороз крепчал. Усталые, перемерзшие и голодные бойцы остановились в крайней избе.

Жигуленко беседовал с пожилым колхозником — хозяином избы. Когда трое мужчин в гражданском с оружием в руках и один в форме старшего лейтенанта вошли к нему в избу, хозяин испугался, но, узнав, что это красноармейцы, с несвойственной его годам проворностью засуетился по хате, отдавая распоряжения жене:

— Печь подтопи малость. Картошку поставь варить. Сам он слазил в погреб, достал кусок сала и большую миску соленых огурцов. И пригласил путников раздеться, садиться за стол.

— Зараз баба печку подтопит, повечеряйте и лягайте спать, — уговаривал он разомлевших, полусонных бойцов.

От хозяина Жигуленко узнал, что немцы сюда и не заглядывали. Наезжал как-то местный полицай к своей родственнице в гости. Эти добрые вести успокоили Жигуленко. Значит, можно отдыхать спокойно. Но старик рассказал и о том, что в деревушке живут уже больше двух месяцев какие-то бойцы во главе с сержантом, и это заставило старшего лейтенанта призадуматься: «Что за группа и почему они так долго живут здесь? То ли это дезертиры, то ли такие же как и мы, попавшие в окружение по ранению».

Жигуленко решил идти к сержанту и все выяснить. И приказал бойцам, приготовившимся к ужину и жадно вдыхавшим запах картошки с жареным салом, идти с ним. Старик показал им дом, где жил сержант. Старший лейтенант постучал. Ему открыли. Он быстро вошел, а бойцов оставил в сенях на всякий случай.

Увидав старшего лейтенанта в полной форме, молодой парень в косоворотке, вероятно сержант, пораженный до крайности, вскочил, принял положение «смирно», но тут же сел, даже не поздоровавшись.

— Здравствуйте, — сказал Жигуленко, пристально вглядываясь ему в лицо. Молодая девушка, сидевшая рядом с парнем, смотрела испуганными глазами. Пожилая женщина, по-видимому ее мать, как-то вся согнулась, будто ожидала удара. Жигуленко сказал ей, улыбаясь:

— Не пугайтесь, мать, мы люди свои. Попрошу вас, пойдите в соседнюю комнату, а мы тут поговорим с сержантом.

Молодой парень в косоворотке быстро встал.

— Да ты кто такой? Зачем пришел? Чего мирных людей трогаешь?

— Спокойно, сержант, спокойно, — сделал ему знак рукой Жигуленко.

— Какой я тебе сержант?

— А это мы разберемся…

— Ты что думаешь, я дезертир? — Он резко поднял рубашку, и на животе и на правом боку сверкнули синеватые рубцы.

Не успел Жигуленко подумать, что будет дальше, как парень ловко выхватил из-за голенища ножевой штык от самозарядной винтовки и кинулся на него со словами:

— Меня жизни лишить хочешь? — и резко занес нож.

Женщины закричали и заплакали. А Жигуленко сделал шаг вправо, перекрестил над головой руки и резко развел их. И ножевой штык, блеснув в воздухе, звякнул об пол. Дверь распахнулась, и трое бойцов — один с автоматом и два с винтовками — крикнули:

— Шкура! На командира руку поднял?

— Отойдите в сторону, товарищ старший лейтенант, мы его сейчас… — и вскинули оружие.

Парень в косоворотке, дрожа, поднял руки.

— Да что вы, братцы? За что меня жизни лишать? Я же девять бойцов наших раненых из окружения веду.

— Отставить! — приказал Жигуленко своим бойцам. — Идите во взвод, ужинайте, — и подмигнул им. — А я поговорю с сержантом.

…Когда чуть забрезжил черно-синий рассвет, сержант и двенадцать бойцов во главе с Жигуленко снова тронулись в путь на восток.

2

Неделю шла группа отважных, несмотря на мороз и метели, бушевавшие вокруг. Ночевали в лесу, в снежных ямах. Разводили костры в оврагах, чтобы отогреться и сварить нехитрой солдатской похлебки.

С каждым днем идти становилось все труднее и труднее. У большинства бойцов открылись раны от тяжелого бездорожного марша и напряжения. Из-за плохой одежды появились и обмороженные. Жигуленко понял, что перейти линию фронта ему не удастся.

Силы людей были истощены до предела, оружия на всех — четыре винтовки и автомат, патронов — по две обоймы на винтовку, неполный диск — для автомата. Оставить слабых и обмороженных в какой-либо деревне тоже не выход из положения; их поодиночке переловят и перестреляют немцы или местные полицаи. «Что же делать? — думал Жигуленко. — Выход один — искать партизанский отряд». Он собрал бойцов и объявил им свое решение. Бойцы поддержали его. На другой день Жигуленко отобрал шесть наиболее сильных человек и, разбив их на пары, разослал для разведки в трех направлениях. К вечеру двое вернулись. Они побывали в ближних селах. В одном их обстреляли немцы. В другом хотя и не было немцев, но никто не сказал им, где находятся партизаны: «Не знаем…» К утру следующего дня вернулся один боец из другой пары. На нее напали местные полицаи и одного напарника убили в перестрелке, а другой, раненный в плечо и ногу, еле добрался до своих. Третья пара возвратилась через трое суток на санях с каким-то испуганным мужиком, связанным веревками. Эта пара дважды попадала под огонь немцев, но так ничего и не узнала, и вот на обратном пути…

— Захватили эту шкуру, — ткнул в мужика пальцем высокий широкоплечий разведчик. — Поглядите, товарищ старший лейтенант, чего вин у санях виз, изверг! — замахнулся он в ярости на связанного.

Неизвестный пленник закрыл глаза от страха, вобрал голову в плечи и запричитал:

— За что, господи? Я же с мертвяков… Добро пропадает, а у меня семейство, детишек — тьма. Немцы все позабрали. Зима. Не будешь босый ходить. Пощадите, товарищ командир, я нипочем не виноватый. Нельзя же своего человека ни за што ни про што…

Жигуленко заглянул в сани и отшатнулся: из-под дерюги торчали ноги в сапогах.

— Это бойцы убитые… — хрипло пояснил мужик.

— Вот оно что… Как вас? Фамилия ваша? — строго спросил он.

— Евтух Кушник я, из Долгого Моха. Слыхали?

— Нет. И давно вы там живете?

— Как на свет божий народился. Сорок пять годов все на одном месте.

— Ну, а почему же вас в армию не взяли?

— Призывали, товарищ старший лейтенант. Да нас и до призывного пункта не довели: немец тут как тут. Чуть было в плен не попал…

— В партизанский отряд бы пошел. Есть же у вас тут партизаны?

— Партизаны-то есть. Да тифом болел я, а теперь ноги распухли от простуды. Давно бы ушел, товарищ старший лейтенант, да здоровье у меня никудышное…

Не нравилось все это Жигуленко. «Хитрый, видать, мародер».

Бойцы стояли вокруг саней, шептались между собой.

— А ты не знаешь, где партизаны? — спросил Жигуленко.

— Они мне, товарищ старший лейтенант, не докладывают. Говорят люди: кругом их в наших лесах полно…

«Это хорошо», — подумал Жигуленко.

— Они кочуют, как цыгане. Сказывали, тахтика у них таковская. И на Долгий Мох не один раз налетали. Ворвутся, завяжут пальбу с немцами, и, опять в лес.

«Ну, тогда мы у цели», — обрадовался Жигуленко.

— И много немцев у вас в селе?

— Когда как. То понаедут с машинами. День, два стоят. Уедут, останется трошки. Склады охраняют да за бабами волочатся. И шнапс свой глушат, глушат. А не хватит, давай по домам шуровать, самогон у мужиков искать. Да какой тут самогон? У каждого жрать нечего. Картошкой да всякой овощью перебиваемся.

«Был бы у меня отряд человек сорок-пятьдесят, — думал Жигуленко, — да оружия и боеприпасов побольше. Вот бы устроить вылазку в тот самый Долгий Мох. В селе только часовые да склады. Вот бы мы там развернулись. Сейчас бы тройку бойцов с мужиком в разведку, а ночью ударили…»

Вспомнил он, как успешно действовал его подвижный отряд в полку. «Где теперь Канашов? Может, и голову буйную где сложил. Умный был командир и вояка умелый. Не случись со мной такого несчастья, никуда бы от Канашова не пошел. Разбросала всех война. Где Саша Миронов, Ляна?» И так вдруг сердце его заныло. Вспомнилась Рита. «Хорошая она у меня. Зря ее обижал. Глупый был, все тянулся к особенным, красивым. Женушка ты моя, женушка… Вспоминаешь ли ты хоть когда обо мне? Сына мне обещала и так уверенно говорила, будто и впрямь знала, что родит только сына. Сын или дочь — все равно, все они мне сейчас дороги, и, кроме них, никого не надо…»

Жигуленко очнулся от воспоминаний. Теперь с ним горстка бойцов, за которых он отвечал головой и сердцем. Они на него надеются, верят, а он и сам не знал, что сейчас делать, чтобы оправдать их надежды, доверие.

— Вот что… Сейчас, товарищ сержант, берите с собой двух человек и идите за мной…

Они отошли подальше от саней, у которых сидел Кушник.

— Слушайте боевой приказ. Вы, сержант Ветров, старший. Едете на санях с Кушником до Долгого Моха. Очень уж он похож на мародера. Надо проверить… А мы тем временем отойдем назад и влево, в овраг тот, где ночью привал делали. Это километра три-четыре отсюда. Помните? Не заблудитесь?

— Помню, товарищ старший лейтенант. С завязанными глазами найду.

— На всякий случай мы будем зарубки делать через каждые двести шагов. Дальше нам идти, сами знаете, нельзя, будем разыскивать в этих лесах партизанский отряд. Если Кушник советский человек — он продуктов нам организует. Сейчас нам это нелишне. А мы тут сами разведку вести будем и вас ожидать. Осторожно действуйте. Зря стрельбы не открывайте: только в безвыходном случае. И не задерживайтесь. Все ясно?

— Ясно, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

— Идите. На троих вам один автомат и два ножевых штыка.

Жигуленко подошел к Кушнику.

— С вами поедет сержант с двумя бойцами, — показал он рукой.

— Пущай едут, товарищ старший лейтенант. Для вас расшибусь, а что прикажете — исполню.

— По пути захороните убитых бойцов… Понятно?

— Все будет исполнено, как вам угодно, товарищ командир-начальник.

— Раз вы давно в селе живете, наверняка знаете, кто связан с партизанами. Подскажите моим товарищам.

— Знать-то я не знаю, но догадываюсь…

— И еще просьба к вам: помогите товарищам что-либо из продуктов достать.

— И продукты, товарищ старший лейтенант, разыщем. Скажу мужикам. Для родной армии поделимся. Век вас помнить буду, товарищ командир-начальник, и детей заставлю за вас век бога молить.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Жигуленко, — Им скажи спасибо, — кивнул он на двух разведчиков.

3

Прошло еще два дня. Разведчики, посланные Жигуленко в Долгий Мох, не возвращались. Он уже начал беспокоиться. «Может, Кушник оказался предателем?» На всякий случай Жигуленко сменил место стоянки группы, оставив там двух бойцов для связи. Прошло еще два дня. Разведчики не вернулись. Жигуленко решил, что завтра он снимет двух часовых и уйдет с группой на новое место, продолжая поиски партизан. Иного выхода не было.

Поздней ночью его разбудил часовой.

— Товарищ старший лейтенант! Наши вернулись. Провизии привезли…

Когда Жигуленко увидел сержанта Ветрова, он готов был его расцеловать от радости, но сдержал свой порыв. «Нельзя, командир я им».

Ветров рассказал, что Кушник оказался хорошим человеком. Он скрытно привез их в Долгий Мох, накормил, днем прятал в погребе у дальнего родственника, который был связан с партизанами. Договорились, что Кушник, как только он получит ответ от партизан, пришлет их связного на то место, где была прежняя стоянка и откуда они уехали на разведку в Долгий Мох. Ветров похвалился, что ему удалось выжать из скуповатого Кушника картошки, полмешка пшена и даже свиной окорок.

«Ничего себе бедняк, — подумал Жигуленко. — Запасливый мужик. Даже свиней имеет…»

— А детей у него много?

— Одна только девушка лет двадцати. «Остальных, — говорит, — жена к родственникам отправила». Боялась: полицаи мужа разыскивали. Он же сутки не был дома…

4

Через трое суток разведчики Жигуленко вернулись и доложили, что их ждет на условленном месте партизанский связной на санях. Жигуленко подал команду бойцам: «Выходи строиться». Людей не надо было подгонять. Никогда они не собирались так быстро. «Наконец-то, — думал Жигуленко, — мы вольемся в партизанский отряд и, будем действовать, а не бродить, как голодные волки, по лесам в неизвестности».

И вот группа ускоренным маршем следует к месту, где их ждет партизанский связной.

— Почему связной не прибыл вместе с нашими разведчиками? — спросил Жигуленко у Ветрова.

Тот пожал плечами:

— У партизан, товарищ старший лейтенант, своя тактика…

— Это верно. Но я что-то не уверен…

Группа уже прошла более половины пути. Как долго тянутся минуты ожидания! Спустились в овражек. И только стали подниматься, как с двух сторон ударили автоматные очереди. Несколько человек упали убитые, остальные вместе с Жигуленко открыли ответный огонь. «Засада, засада, — мелькнула мысль у Жигуленко. — Значит, нас кто-то предал».

Со всех сторон неслись крики:

— Сдавайтесь, сволочи! Всех перебьем, как собак…

Огонь усиливался. Один за другим падали бойцы. Жигуленко поднялся, охватил автомат у убитого Ветрова, крикнул:

— За мной, товарищи! — и бросился к разветвлению оврага, стреляя на ходу. «Там густой кустарник и ближе всего лес», — мелькнула мысль.

Бежать по глубокому снегу было нелегко. За Жигуленко еле поспевали пять бойцов. С опушки леса по ним ударили автоматные очереди. Жигуленко остановился шатаясь. Из рук выпал автомат. Острая боль пронзила руку и ногу, и они стали будто одеревеневшие и непослушные. «Ранен», — понял он и пополз, как бы разматывая за собой на снегу красные ленты.

* * *

— Отличная операция, господин Царьков. Я вижу, у вас есть настоящая военная хватка и острый собачий нюх на этих партизан.

Капитан Руммер протянул ему коробку с сигарами.

— Рад служить, — изогнулся тот всем телом и, взяв дрожащими пальцами сигару, закурил.

— Обер-лейтенант-то каков! При полной боевой форме, хоть в музей отправляй. Красивый русский офицер. И железного характера.

— Ничего, он побудет в ваших руках, господин капитан, и станет резиновым и послушным.

Руммер, польщенный похвалой, заулыбался:

— Вы напрасно, господин Царьков, его так изуродовали. Напрасно! У русских, кажется, есть поговорка: «Лежачих не бьют».

— Да, господин капитан. Есть. Но этот «лежачий» дрался, как тигр. Раненный в руку и ногу, он прикладом автомата убил четверых моих полицаев, а шестерых серьезно покалечил…

Руммер добродушно улыбался, выпячивал губы и, выпуская кольца синего дыма, любовался своим «искусством».

— О, это отличный солдат! Он прекрасно сражался. Мы, немцы, всегда высоко ценим солдатскую храбрость. Вот так бы дрались ваши полицаи, я бы наградил их медалями. Бас я награжу за успешную операцию. Вы вполне ее заслужили.

Руммер смотрел прищуренными глазами. Его интересовало, какое впечатление производит это на Царькова.

— Рад служить германскому командованию, — вскочил Царьков.

— И еще кое о чем я подумаю: возможно, мы повысим вас. Что-то мне не нравится этот Пузняев. Ему не партизан, а кошек ловить. На большее, я вижу, он не способен…

Глава двенадцатая

1

Проводив Царькова за дверь, капитан Руммер усмехнулся. Он достал из письменного стола шершавую папку черно-серого цвета, будто из змеиной кожи. В верхней части ее, посредине, — бело-черный орел с фашистской свастикой в когтях. В правом углу два нуля и номер германского агента. Раскрыл досье; сегодня оно пополнилось новым документом. На фото — Царьков, с исподлобным взглядом и узким, безгубым ртом, Руммер брезгливо поморщился и стал просматривать его дело, заново изучая и взвешивая каждый штрих из его биографии.

…Сын сельского дьячка в прошлом и активный пособник в борьбе кулачества против советской власти. Уехал по набору на золотые прииски в Сибирь. Там вступил в комсомол и учился в лесном техникуме. За поножовщину был исключен со второго курса техникума и из комсомола. Отбывал два года в лагерях тюремного заключения. Освобожден досрочно. Вернулся в Белоруссию. Полгода работал лесным объездчиком. Был послан с бригадой добровольцев-лесорубов в Полесье. По пути подпоил бригадира, выкрал деньги и скрылся. Вскоре был задержан. При конвоировании тяжело ранил охранника и пытался бежать, но был схвачен и посажен в тюрьму. После выхода из тюрьмы накануне войны был завербован немецкой агентурной разведкой. Ни одного задания разведки не выполнил и числился в пассиве.

С приходом немецких войск активно помогал оккупационному командованию. Неоднократно представлял списки советских ответственных работников, коммунистов, комсомольцев. Назначен был начальником полиции. Проявил себя как активный и исполнительный по службе. Отличился по розыску в селах раненых комиссаров и командиров. В этих операциях получил два легких ранения. (Одно из них сомнительное. Возможно, и саморанение легкое, ножевое.) Имеет благодарность от коменданта района за успешное выполнение задания по изъятию у населения продовольствия.

Руммер перелистал несколько страниц досье и заглянул в графу «Личные качества»:

«…Властолюбив и жесток. Чрезвычайно хитрый тип с ярко выраженными уголовными наклонностями. Обладает животным пристрастьем к убийствам. Очень любит добивать раненых при расстрелах. Имеет жадность к деньгам и вещам…»

Капитан подчеркнул последнюю фразу и приписал на полях: «Установить постоянное наблюдение. Поощрять жестокость за счет расправы над партизанами и местным населением».

Руммер достал из кармана досье только что полученный новый документ на Царькова.

«В деревне Жирки за взятку — новый полушубок, валенки и золотое кольцо — избил и отпустил захваченную связную партизан — Дарью Гришину».

Капитан закрыл папку и швырнул ее на стол. «Ничего, это мы ему при случае припомним».

2

Вечером Мильдеру позвонил капитан Руммер.

— Прошу извинить, господин генерал, за беспокойство. Мне бы очень хотелось вас видеть и говорить лично, но меня вызывает на доклад мой начальник. Поэтому решил сообщить радостную для нас новость. Операция «Зеленый крест» по уничтожению партизан в районе Долгий Мох прошла исключительно удачно. Да, да. Собственно, вашим танкам там было почти нечего делать. Правда, они произвели потрясающий эффект и прижали к лесу этих бандитов. Мы потеряли всего одну треть карательного отряда, а партизаны — очень много.

— Сколько примерно?

— Пока еще точно неизвестно, но не меньше пятисот человек.

— Есть пленные?

— Разумеется. Двенадцать человек.

— Значит, бои были очень упорные?

— Очень. Но теперь, господин генерал, в нашем районе, я думаю, надолго установится порядок. В лесах Долгого Моха, я уверен, установлен «Зеленый крест» этим бандитам.

— И вы полагаете, что вам удалось уничтожить всех партизан?

— Конечно, нет, но оставшиеся мелкие группы разбежались по лесам и вряд ли захотят иметь с нами встречу. Кроме того, мы приняли и профилактические меры. В деревнях, где был схвачен хотя бы один партизан или найдены их пособники, мы расстреляли каждого пятого жителя, а шесть деревень, где население активно помогало этим бандитам, мы сожгли до единого дома.

— Кто же проводил всю эту операцию?

— Я руководил. У меня имеются отличные исполнители и помощники. надо уметь выжимать из подчиненных все их возможности. Думаю, я выжал…

Мильдер чувствовал, что капитан навеселе и поэтому излишне многословен и болтлив.

— Расскажите об этом, капитан, при личном докладе. А сейчас — торопитесь. Желаю успеха!..

— Спасибо, господин генерал. Постойте, что я еще хотел вам сказать? Да… Завтра я посылаю в ваше распоряжение сто двадцать шесть человек военнопленных. Я уже распорядился, чтобы им подготовили для размещения бывший районный клуб в селе Долгий Мох. Капитан Руммер — хозяин своего слова, господин генерал…

«Да, он, кажется, неплохой малый. Я не ошибся в нем».

3

В помещение колхозного клуба деревни Долгий Мох согнали военнопленных. В разбитые окна влетал с ветром снег. Через худую крышу капала с потолка вода. В грязном, загаженном конским пометом зале (до этого здесь была, конюшня немецкого коменданта) сидели и стояли сотни людей.

Вокруг клуба ходили два немецких часовых — автоматчики.

Многие из военнопленных ранены. В зале стоял резкий запах гноя и человеческого пота.

Немецкие часовые, вобрав голову в плечи и подняв воротники, ходили, мерзли. Один из них скучал. Он то и дело подходил и переговаривался с напарником, Потом он ушел и принес двухрядную гармонь.

— Хто умель играйт? — спросил немец.

— Давайте… Попробую, — потянулся к гармони высокий сутулый боец.

Это был Иван Полудница, По тому, как легко и привычно пробежали его пальцы по басам, все видели, что гармонь попала в умелые руки.

Полудница, не торопясь, выверял лады, брал аккорды, будто настраивался. Потом поглядел на унылые лица товарищей и, растянув мехи, рванул залихватскую «Барыню».

— Карашо, русь, карашо, — заулыбался немецкий часовой и, притопывая, стучал ботинком о ботинок, согреваясь.

Видно, тронул сердце крестьянское родной с детства мотив. Люди прикрывали глаза и слушали. Им казалось, что они собрались, как бывало, на колхозный вечер в родной деревне. Полудница топнул ногой и пошел с гармонью в присядку.

Из немецкой военной комендатуры вывели двоих. Впереди шел, прихрамывая, высокий простоволосый человек с разбитым, и кровоподтеках лицом. На шинели петлицы с тремя рубиновыми кубиками. Половина левого рукава шинели оборвана. Раненая рука, обвязанная белой тряпкой, и разорванная нижняя рубаха в густых красных маках. За ним, с трудом передвигая ноги, тащился, придерживаясь рукой за плечо командира, молоденький, совсем еще мальчишка, безусый красноармеец. Его то и дело пинали ногами идущие сзади немецкие автоматчики.

— Шнеллер, шнеллер, русиш швайн[9]…

— Братцы! — раздался крик в клубе, подрезав веселую плясовую мелодию. — Наших… наших, гады, ведут на расстрел!

Тут гармонист резко оборвал плясовую. Взоры всех были прикованы, к раненым-обреченным. Полудница пристально всматривался в глаза товарищей и начал хрипловатым, но уверенным голосом суровую и мужественную мелодию:

…Смело мы в бой пойдем За власть Советов И, как один, умрем В борьбе за это…

В углу красноармеец с перевязанной рукой подтянул ему, вплетая густой бас в одинокий напев. Вскоре к ним присоединилось еще и еще несколько голосов:

…И, как один, умрем В борьбе за это.

И вдруг сразу все, как один, подхватили мощный, громыхающий припев. И вот уже сотни людей с непоколебимой решимостью, сжимая кулаки, стояли и пели песню.

Двое на миг приостановились, расправив плечи. Старший лейтенант, вскинув голову, тряхнул свалявшейся густой копной волос. Улыбка едва тронула дрогнувшие губы. Молоденький красноармеец приоткрыл от удивления рот. Но, подталкиваемые тычками немецких конвоиров, они тронулись дальше. Закусив губу, старший лейтенант шел, почти не хромая, а рядом, чуть приотстав, шагал его напарник.

— Замолчайт! — закричали часовые у клуба и сделали несколько автоматных очередей в воздух.

Но песня продолжалась. Людей не остановить. Они полны решимости допеть ее до конца. Только смерть была в силах прервать эту могучую волну человеческих голосов.

Из домов выбегали местные жители. Они стояли и жадно слушали знакомый мотив. С ним шли их отцы и старшие братья на штурм Зимнего в октябре 1917 года, били иностранных захватчиков в гражданскую войну.

На улицах Долгого Моха скопилось много народу. Песня долетела и до немецкой военной комендатуры. Сейчас там находился приехавший на доклад начальник сводного отряда полиции Пузняев.

— Это что там такое у вас происходит? — спросил Руммер у начальника полиции Долгого Моха Царькова и метнул на него сердитый взгляд.

— Разрешите навести порядок, господин капитан? — Царьков глядел на Руммера, виновато шаря глазами. А про себя думал: «И надо же такому случиться. Не, успел появиться начальник карательного отряда, а у меня такой промах. Ну ничего, я им покажу песни… Долго помнить будут!»

Царьков вызвал по тревоге своих полицаев. Они бросились к клубу, размахивая резиновыми дубинками-шлангами, по пути избивали и разгоняли местных жителей и кричали пьяными, осипшими голосами:

— Разойдись, разойдись! Стрелять будем.

Царьков первым ворвался в колхозный клуб, подбежал к Полуднице и ударил его дубинкой по голове. Гармонист упал, но люди продолжали песню. Тогда взбешенный Царьков выхватил пистолет и выстрелил в первого попавшегося ему на глаза поющего, затем — во второго, третьего…

— Вот так будет с каждым, кто не заткнет свой поганый рот, — пригрозил он, оглядывая пленных. Нижняя челюсть его дрожала. В уголках рта пузырилась пена.

Из темного угла кричали ему:

— Иуда!

— Предатель!

— Негодяй!

Царьков не видел, кто кричал, но сделал еще несколько выстрелов в угол и ранил еще двоих.

— Если не замолчите, сожгу всех живьем. Колотушкин, беги за керосином, а ты, Чиликин, за соломой…

Но песня, несмотря на угрозы, была допета до конца. Полудница лежал на боку, и тонкие ручейки крови стекали на пол. Полуоткрытые его глаза горели ненавистью.

Часть вторая Бои местного значения

Глава первая

1

В течение второй половины ноября и почти весь декабрь левофланговый полк дивизии Канашова безуспешно вел бои за безыменную высоту, господствующую на этом участке обороны. Трудности в овладении высотой заключались в неблагоприятных условиях местности. Болотистая пойма здесь переходила в озеро, окаймляющее высоту, на которой закрепились немцы. С высоты они вели разведку наблюдением на большую глубину, полностью просматривали левофланговый батальон, занимавший позиции в лощине, и держали под изнуряющим обстрелом подразделения не только этого полка, но и его соседа.

Однажды на рассвете батальону капитана Жигана при сильной артиллерийской поддержке удалось потеснить противника с высоты. Но батальон, увлеченный преследованием немцев, не закрепил захваченных позиций и был отброшен контратакой.

Как и во всех случаях, ошибку легче сделать, чем исправить. И, может, в этом и состоит жесточайшая несправедливость войны, что в бою ошибку совершает один, а исправляют ее десятки, сотни, а то и тысячи людей, расплачиваясь за нее кровью и жизнью своей.

Накануне нового, 1942 года, зима разбушевалась неистовыми метелями. На фронте наступило заметное ослабление активности с обеих сторон. А тут подвернулся удобный случай. Пошел немец менять на посту товарища и сбился с пути. Его и схватили бойцы. Но командир полка подполковник Коломыченко, уставший от многих неприятностей, связанных с неудачными боями за безыменную высоту, которую он окрестил «высотой смерти», не проявил интереса к «языку». Сколько там обороняется, он знал, и что немцы создали круговую систему огня и сильные заграждения на подступах к высоте — тоже знал. Словом, как говорил, он знал оборону на безыменной лучше, чем таблицу умножения.

Коломыченко узнал, что и Канашову сегодня попало от командующего. «Может, позвонить комдиву, что захватили „языка“? Ну, а что это даст? Вот позвонить бы, что высота взята, дело другое. Но попробуй возьми ее. Черта с два!..»

Со злобным шипением завывала вьюга.

Коломыченко соединился с комдивом по рации и сообщил ему о «языке».

— Приедете? Нет, я ничего, пожалуйста, товарищ полковник.

«Вот неугомонный человек, хочет сам приехать. Будет опять мне разгон…»

«Язык» проговорился о том, что привело в движение весь полк, заставив его поспешно готовиться к штурму высоты. Противник начал сменять свои подразделения новыми, пришедшими из резерва. И смена эта должна произойти сегодня и завтра ночью.

В штабе полка за столом сидели Канашов, Коломыченко, начальник штаба Звонарев и помощник по разведке Чурсин. Все склонились над картой крупного масштаба, на которой были нанесены местность и местные предметы до мельчайших подробностей. Комдив молчаливо водил по карте циркулем, прикидывал, высчитывал, изредка бросая взгляды на подчиненных.

— Нам бы этого «языка» да на день раньше, — сказал Канашов. — Совсем хорошо было бы. Ну, ничего… Берите карты в руки. — Он оглядел всех, улыбнулся. — Немцы любят свои боевые действия именовать громко и красиво. «Операция Буря» или «Эдельвейс» — есть такой горный цветок. Ну, а мы не для рекламы, а для шифровки назовем ее «Голубой носок», поскольку на этом озере, — он постучал карандашом, — наш главный маневр пройдет.

— Да, товарищ полковник, — сказал Звонарев, — озеро очень похоже на носок…

— На дамский, — добавил комдив. — Ну, так ближе к делу. Надо готовить несколько групп. Группа для создания паники и группы штурма. В первую группу включить разведчиков, саперов, станковых пулеметчиков и минометчиков. Штурмовые группы будут атаковать одновременно с нескольких направлений. План действий такой. Первая группа совершает маневр по «носку» к «пятке», придерживаясь ближе к камышам. Пулеметчики занимают позиции в трех местах, — он указал на карте, — с задачей не дать противнику подвести свежие резервы и не разрешать ему отходить с высоты. Минометчики займут позиции в овражке. Как только разведчики проникнут на высоту и обнаружат, что немцы производят смену, минометчики откроют беглый огонь по позициям противника и его пулеметам. — Комдив показал на карте цели. — В это время артиллерия дивизии произведет огневой налет по высоте, а штурмовые группы перейдут в атаку. Немцы наверняка попытаются вернуть высоту, вызывайте артиллерийский огонь по требованию…

По мере того как Канашов ставил задачу, карты командиров покрывались условными значками: красными стрелочками, букашками, обозначающими минометы, синими зубчиками — позиции немцев. Бой за безыменную высоту был продуман до деталей. Все учтено и рассчитано: кто и когда открывает огонь, в каком направлении атакует. Но главное — впереди. Войска должны воплотить эти замыслы в ночном бою.

…Завывала метель, будто пробовала свой голос: тянула от мышиного писка до разбойничьего залихватского пересвиста, резала лицо мелкими стеклянными снежинками. Ветер валил людей с ног. Первыми поползли к озеру саперы. Они открыли путь группе, которая должна была выйти во фланг и тыл безыменной высоты. В проходы устремились пулеметчики и минометчики. Они тянули на лыжных волокушах свое тяжелое оружие и боеприпасы. Разведчики «налегке» оторвались от группы и ушли вперед. Вскоре послышался дробный и частый стук немецкого пулемета. Белую кутерьму метели осветили бледно-матовые вспышки ракет. Немецкий пулемет стрелял короткими очередями. Ответной стрельбы не было. Значит, разведчики «просочились». Тут вскоре провалился в прорубь один из минометчиков, и его едва удалось спасти. Когда подходили уже к «пятке» «носка», открыл огонь немецкий миномет. Пять человек ранено, один утонул. В кромешной тьме долго не могли найти позиции станковые пулеметчики. Один из расчетов набрел на походную кухню немцев и вынужден был вопреки строгому приказу не открывать огня, ввязаться в бой.

Канашов и Коломыченко сидели на наблюдательном пункте в напряженном ожидании. Уже прошли все установленные сроки, но никаких признаков выхода группы к высоте не было. Тоскливо завывала метель. Но вот донеслись частые минометные взрывы на высоте.

— Наши! — схватил комдив за руку Коломыченко. — Значит, началось. Давай подтягивай штурмовые группы. Я сейчас скомандую дивизионной артиллерии.

И вот мутно-белую, крутящуюся кутерьму метели пересилил гром артиллерийского удара, и красноватые отсветы заплясали на высоте.

— Подымай в атаку, Коломыченко, пока немец в себя не пришел…

Вряд ли кто-либо смог описать, как происходил этот ночной бой за безыменную высоту. Все планы были нарушены. Четыре штурмовые группы немцы отбросили шквальным огнем. Пятая группа просочилась вместе с пулеметчиками, что были в тылу, и нанесла удар, который оказался решающим. И как ни странно, потери, понесенные в этом ночном бою, были очень невелики, да и то преимущественно ранеными, и бойцам даже не верилось, что они захватили высоту.

Немцы, обозленные неудачей, обрушили на высоту огонь артиллерии и минометов. Дважды они переходили в контратаки. Но все их попытки не достигали цели. С каждым часом бойцы все глубже и глубже зарывались в землю. Шли последние часы первого года войны. И уже многие, кому позволяли условия встретить новый, 1942 год, собирались в кругу товарищей и друзей.

Торопился на встречу Нового года и Канашов, приглашенный Аленцовой. Но только он сел в машину, как противник начал обстрел полковых позиций шквальным огнем. Несколько снарядов и мин разорвалось неподалеку. Канашов упал. Адъютант склонился над ним, осветил карманным фонариком.

— Убит! — вскрикнул Ракитянский в отчаянии.

Он увидел, что кровь с левой половины лба растекалась черными бороздами по лицу.

— Носилки! Полкового врача ко мне! — крикнул осипшим голосом подполковник Коломыченко.

Канашова внесли в землянку. Руки его бессильно свешивались с носилок.

Пришел военврач третьего ранга, быстро осмотрел раненого и отдал короткие приказания санитарам.

— Товарищ военврач, может, лучше отправить его в дивизию? — спросил Ракитянский.

Врач, хмурясь, сердито глянул на адъютанта.

— Разрешите, я сообщу комиссару? Где у вас телефон, — попросил Ракитянский.

Канашов приподнял голову.

— Где я? Ничего не вижу, будто клеем плеснули в глаза.

— Лежите, лежите, — приказал врач, — сейчас вы будете видеть. Ваше счастье, полковник, силу осколок потерял и ударил по касательной. — В правой руке он держал извлеченный из головы зазубренный осколок. — Тампоны. Дайте сюда скобки и шприц, — слышны были краткие распоряжения врача. — Промойте борной. Вот так, так, — приговаривал он. — Повязку. Через месяц, товарищ полковник, вы забудете об этих неприятностях, если не повреждена кость. Голова болит?

— Шумит немножко.

— Еще бы не шумело… Вас же с ног сбило. — Врач подбросил на ладони продолговатый ершистый осколок.

Ракитянский взял его, завязал в уголок носового платка, сунул в карман.

Вошел радист. На лице — радость. Он включил приемник и поднял кверху палец. Все насторожились.

«От Советского Информбюро… Сегодня войска Закавказского фронта и Черноморского флота освободили города Феодосию и Керчь…».

Лица всех оттаивали, теплели, в глазах светилась радость.

— Нам, товарищи, никак нельзя торопиться умирать, — сказал комдив. — Еще поганые фашисты нашу землю топчут… Давай, старшина, поедем в Поземково.

— А как же рана?…

— Ничего, пройдет.

Комдив поздравил всех с наступающим годом, попрощался и уехал.

В полях бушевала метель. Машина шла на предельной скорости, но как ни спешили — к двенадцати часам не поспевали. И когда подъезжали уже к Поземково, Канашов вдруг приказал:

— Давай разворачивайся, старшина, домой…

Ракитянский удивленно поглядел на Канашова, но сразу же повернул машину назад. «Почему же, когда были уже у самой деревни, вдруг заспешил домой? Может, сильно рана разболелась?»

2

Канашов долго не мог уснуть в эту ночь: болела рана на лбу, болела голова. Ракитянский сидел возле него, дремал и тотчас вскакивал от малейшего шороха.

Канашов часто вставал и ходил по комнате. В окно сыпало колючим снегом. Взгляд его вдруг остановился на книге, лежащей на подоконнике. Это был небольшой томик стихов Блока в коричневом, замшевом переплете. «Его забыла Нина, — подумал он. — Она любит стихи. Хорошо, если бы она сейчас пришла…» Он взял книгу, погладил по бархатистой коже, и ему показалось, что мягкий переплет сохранил тепло Нининых рук. И от этой мысли стало легче и радостней на душе. «А если она обидится, что я не сдержал слова и не пришел встречать с ней Новый год? Да, я хотел бы его встретить, как и все. Чем я хуже других? Но сейчас я не имею права это делать. Мне доверены жизни десяти тысяч воинов, а за нашей обороной сотни тысяч советских людей. Они нам верят. И я должен быть выше своих личных желаний — это мой долг перед Родиной…»

Опять усилилась головная боль. Канашов лег, отвернулся от Ракитянского, стараясь ничем не показать свою слабость.

— Может, вам воды, товарищ полковник? — робко спрашивал Ракитянский. — Или врача вызвать?

Но на все заботливые вопросы он получал один неизменный ответ: «Ничего не надо», — и со вздохом сожаления опять садился неподалеку от Канашова.

— Ну чего ты мучаешь себя, старшина? Ложись и спи. Надо будет — разбужу, — сказал Канашов.

— Вы же знаете, товарищ полковник: залягу — так намертво, хоть стреляй.

— Ничего, отдыхай, старшина.

Но только Ракитянский смежил веки и с удовольствием расправил усталые ноги, как в дверь кто-то постучал.

«Наверно, Нина», — подумал Канашов, и сердце радостно екнуло в груди.

Старшина нехотя встал и на цыпочках подошел к двери.

— Кто? — спросил он вполголоса, надеясь, что комдив не услышит.

— Дежурный по штабу.

Канашов заворочался, встал.

— Пропусти, старшина.

— Товарищ полковник, на участке первого полка просочился белофинский лыжный отряд силою до двух рот. Подполковник Стрельцов просил доложить, что он не может разыскать командира полка.

Пока дежурный докладывал, Канашов соображал, что делать.

«Первый полк — Бурунова. Где он мог быть? А, его пригласила встречать Новый год Аленцова. Хорошо, если он сможет управлять боем полка после встречи…» Взглянул на часы — половина второго ночи.

— Когда просочились белофинны?

— По докладу начальника штаба, полчаса тому назад.

— Товарищ дежурный, немедленно ко мне Стрельцова. А вы, старшина, готовьте машину, — приказал Канашов.

Начальник штаба дивизии подполковник Стрельцов появился, вскоре и доложил, что полк успешно ведет бой и основные силы врага уничтожены. Но небольшая группа лыжников, примерно до двух взводов, отстреливаясь, ушла оврагами в леса на участок третьего полка. Этот малочисленный полк был выведен во второй эшелон дивизии для пополнения. Командир полка принял все меры, чтобы захватить в плен или уничтожить лыжников.

Канашов позвонил командиру полка. Майор Сизов доложил:

— Товарищ полковник, группа белофиннов окружена. Мы предложили им сдаться в плен. Они ничего не ответили.

— Ваше решение?

— Может, нам блокировать их до утра и затем еще раз предложить сдаться?

— Они уйдут у вас из-под носа не к утру, а часа через два-три. Кого-кого, а финских лыжников я знаю хорошо по 1939 году.

Командир полка умолк.

— Чего же вы молчите?

— Жду ваших указаний…

Комдив недолюбливал командира третьего полка за его нерешительность и неповоротливость. В дивизию он прислан совсем недавно, командовал до этого полком в запасной бригаде, имел самые хорошие аттестации по службе. Вот и проверка его боевых командирских качеств. Нельзя было оставлять финнов до утра. Если лыжники просочатся и пойдут по тылам, они могут посеять там панику. Но по бесшабашному и самоуверенному тону голоса командира полка Канашов понял, что Сизов был уже навеселе.

— Вот вам мой приказ: немедленно ложитесь спать, а трубку передайте вашему начальнику штаба. Пусть он, пока вы будете отдыхать, постажируется. Ему не вредно, как академику.

— Товарищ полковник, но финны ведут себя спокойно, только изредка постреливают, — лепетал Сизов.

— Выполняйте приказ, товарищ майор.

К трубке подошел начальник штаба.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — глухо сказал он.

— Здравствуйте. Вам приказываю: пока будет отдыхать командир полка, проследите до конца, чтобы ни один белофинский лыжник не просочился в наш тыл. Предложите окруженной группе сложить оружие, а если откажется…

— Уничтожить, — перебил его начальник штаба.

— Никогда не торопитесь. Б бою это может выйти вам боком. Помните: перед вами опытные и смелые враги. И пришли они не с новогодними поздравлениями. Действуйте. И докладывайте мне о ходе боя.

— Есть, товарищ полковник.

Потекли минуты тревожного ожидания.

3

Не спалось бойцам, хотя было уже далеко за полночь. В одиннадцать в землянку к ним зашел командир взвода младший лейтенант Малахов, поздравил с наступающим Новым годом, пожелал исполнения желаний. Всколыхнули бойцов эти простые слова, взяли за душу. И расселись они кто где мог, достали из вещевых мешков нехитрую солдатскую закуску, поделили между собой положенные фронтовые сто граммов. Младший сержант Еж сказал улыбаясь:

— Выпьем, друзья, по всей, чтобы веселей было…

Чокнулись дружно и выпили. Кто-то предложил:

— Хлопцы, песню!

— Давай нашу, русскую.

— Куралесин, бери гармонь да запевай, а мы подтянем.

— Голос у меня, братцы, того, сел…

— Старшина, дай-ка ему сто граммов. Для артиста не жалко.

Куралесин для приличия стал отказываться, потом безнадежно махнул рукой и выпил. Еж взял его кружку и сказал:

— Наш Фома не пьет вина. Выпьет, поворотит и в донышко поколотит.

Куралесин достал двухрядку, для фасона прошелся по ладам, и вот тихо поплыла полюбившаяся всем песня, родившаяся в заснеженных полях Подмосковья в 1941 году:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

В памяти всплывали далекие, но близкие сердцу родные люди, дом, в котором вырос, девушка, которой не решался еще сказать слова любви, а вынашивал их долгие месяцы. И оттого, что родные и близкие сейчас далеко, «а до смерти — четыре шага», и оттого, что враг угрожает Родине, — в горле появляется горький комок, а в сердце вскипает ненависть.

Допели песню, задумались. Лишь один боец ходил по землянке и приставал ко всем:

— Хлопцы, а хлопцы, да шо вы оглохли? У кого часы е? Мэни скоро напарника на посту зменить треба…

— Ну, чего пристал с часами? — крикнул басовитым голосом боец Охапкин. — Не видишь, о деле люди спорят.

Вошел Сенька Галушко — ротный повар, прозванный Черпаком за высокий рост, длинную тонкую шею и крупную голову. Недавно он был в командировке в прифронтовой деревне и женился на белобрысенькой девушке, фотографию которой показывал всем при удобном случае.

Куралесин, хитро подмигивая товарищам, спросил у Галушко:

— Ну как, женатик, семейные дела? Скоро на крестины?

— Гляди, в кумовья набивается. Веселый будет кум, с музыкой, — сказал Бузунов.

Еж открыл глаза, поманил к себе пальцем молодого бойца.

— Время хочешь знать? — сказал он, глядя куда-то в потолок. — Точно скажу, как по кремлевским, ровно минута в минуту: двадцать четыре ноль-ноль…

Молодой боец наморщил лоб гармошкой и поглядел недоверчиво на бревна накатника, куда смотрел Еж в невидимые ему часы.

— Брешешь, — сказал он, косясь с обидой на Ежа. — Тоби шутки, а мэни дило. Чоловика на посту зменять.

— Собаки брешут… Ты без году неделя здесь, а мы уже третий месяц загораем. И весь распорядок немца доподлинно изучили. Каждый день он в это время снаряды на нашу голову кидает. Понял? Запомни, парень, немец точен, как часы.

До слуха доносились глухие артиллерийские взрывы. Земля недовольно гудела, и с потолка струйками тек песок.

Вошел командир взвода младший лейтенант Малахов.

— Товарищ младший лейтенант, скажите, пожалуйста, сколько время.

— Десять минут первого. А где Гаврилов?

— Его к командиру роты вызвали.

Младший лейтенант ушел. Взгляды молодого бойца и Ежа встретились.

— Ну что я тебе говорил?

— Неточность, на десять минут, — подчеркнул безусый боец.

— Любишь точность — спроси у нашего лихого разведчика Куралесина. У него на каждой руке часы. Эх, парень, не дал ты мне подумать толком…

Невеселые мысли одолевали Ежа. Сегодня он получил печальные вести из дому: голодают… Матрена свой свадебный полушалок выменяла на две меры картошки. Мать жены тяжело болела. А где сейчас лекарств редких достанешь? Пробовала раздобыть Матрена — не смогла. Нужны большие деньги. А откуда они у нее? В конце письма была приписка: «Да ты не огорчайся, не я одна так бедствую, в каждом доме полно горя с этой войной. Бабы — народ крепкий, выдержим. Главное, чтобы с весны армия одолела Гитлера, и ты скорее вернулся домой. Тогда все наладится»… Еж гордился женой и знал, что многие жены и матери тоже так думают. Но все же не мог он отогнать от себя назойливых мыслей, теребивших душу.

«Пишет вот так, успокаивает, а сама не раз принималась плакать. Это видно по последним, неровным строчкам, по недописанным буквам». Вот и Иван Веревкин — годами он постарше Ежа — подпер голову руками, и все глядит в землю, и сидит не пошевельнется. Еж догадывался, о чем он сейчас думает: пятерых детей оставил жене. И Матвей Куранов, литейщик из Запорожья, о семье заронил горькую думу. Жена с тремя сыновьями неизвестно где. До войны она знаменитой трактористкой была. Орден Трудового Красного Знамени за успехи имеет. Может, работает в колхозе каком-нибудь, в эвакуации? А у Дмитрия Кочеткова — горе что камень тяжелый висит. Галину-жену расстреляли немцы. Две дочери у Дмитрия, а где они сейчас? Кто ему мог сказать об этом? Немцы их село оккупировали, Может, и дети погибли? Еж бросал украдкой взгляды на приунывших, пожилых сверстников и думал свою горькую думу, изредка прислушиваясь к шумному говору молодых бойцов. Их легкое суждение о бабах, сальные шутки бередили его сердце не меньше, чем понурые головы и опечаленные лица бойцов старшего поколения.

— Где умному горе, там дураку веселье, — проворчал Еж.

— Ну ты вот умный и знаток по женским делам. Расскажи нам, Ефим, как ты свадьбу справлял, — подмигнул Куралесин, потирая руки.

Вошел молоденький безусый боец.

— А ты иди, иди, с поста меняй. Тоби еще рано о свадьбе думать. Тоже мени жених найшовсь, — махнул рукой Павленко.

— Значит, о свадьбе, братки? — вопросительно поглядывал на товарищей Еж, закладывая табак в правую ноздрю. — Апчхи, апчхи, будем живы, не помрем.

— О свадьбе давай рассказывай, — сказал Мухетдинов.

— Так вот, говорю я, с женитьбой нельзя торопиться. Иного спроси, как он женился, так и не вспомнит. А почему? Да потому, что такое важное в жизни событие за обыденный случай у него сошло. Не было в той любви такого, чтобы она душу ему всколыхнула до дна. Не по хорошу мил, а по милу хорош.

Вот, помню, родной брат отца, мой дядя, трудно женился. Чтобы ударить метко, нужна разведка. Сколько мы деревень объездили в поисках невесты — счету нет!

— А что в вашей деревне девок хороших не было? — спросил Куранов.

— Были… Да, знаешь, как: «Ближняя — ворона, а дальняя — соколена». Поедем этак верст за десять. Батька мой с братцем где-либо поблизости замаскируются, а мне — задание: «Узнай, что да как. Дома ли хозяин и хозяйка? Что делает невеста? Какое у нее настроение…» И чтобы вам известно было: раньше-то и жениться в деревне не принято было когда не попадя. Только осенью поздней и зимой разрешалось, в мясоед. Иначе батюшка и венчать не станет.

— А что это такое — мясоед? — спрашивает Кленкин.

— Дни такие, когда мясо разрешали попы кушать, после поста.

— После какого поста?

— Понятно, не после караульного. Такие дни отводились, когда церковь запрещала мясо и все скоромное есть.

— Да, порядочки булы, мени моя бабка рассказывала, — подтвердил Павленко, скручивая цигарку.

— Ну, вот я отправляюсь в разведку, — продолжал Еж, — а батька с дядькой на морозе танцуют. А при большом морозе — они одну минуту за десять принимают. Пока я туда-сюда да вернусь обратно, а они синие, как вареные пупы куриные. Набросятся: «Где пропадал, такой-сякой сын?» Ну и подзатыльников наберешь. Тебя же излупцуют, и ты им все выкладывай, что разведал. Стою плачу, как святой Ироним-великомученик, и отвечаю, глотая слезы. А они меня секут вопросами, как кнутом: «Как молодая сказала? Да что ты ответил? Да как хозяйка? А что хозяин?» У меня голову, как на карусели, кружит от их вопросов. Не все я еще мог правильно понять своим детским умишком. Собьют с толку — я и давай врать, чтобы от них поскорей отвязаться. Но они-то понимают, что к чему. Глядишь, словят на вранье и еще тумаков добавят.

— Да, невесело тоби жилось, Юхим, — посочувствовал Павленко.

— Какое там веселье!.. Для меня дядина женитьба, братцы, превратилась в каторгу. А куда денешься? Требуют — служишь. И что греха таить — бывалоча, намерзнешься на морозе, попадешь в хату к доброй тетке, она тебя чайком с пирогом попотчует. Забуду, что меня ждут, махну рукой: «Все равно тумаки получать». Ну, а когда сваты в дом, ты в том доме, что в родном, — отогреют тебя, накормят…

— А откуда хозяин знал, что сваты пришли? — спрашивает Кленкин.

— Так это же просто: сваты входят с причитанием — стих такой придуман. К примеру: «За синими морями, за дальними горами, за дремучими лесами живет молодец — Иван Васильевич свет…» Кроме того, сватам особое место отводилось — под матицей.

— Вот слово диковинное! А как его понимать? — удивился Кленкин.

— Матица — это поперечная перекладина на потолке. Как сел ты под матицу, значит сватать приехал… Вышли мы из дому невесты, дядька сияет, как подсвечник, мелом начищенный, отец тоже доволен. И вот тогда батька дает мне команду: «Мы, — говорит, — с братцем по махонькой с мороза опорожним, а ты дуй к батюшке. И сиди там до нашего прихода. Передай — придем к нему договариваться, насчет венчания Пафнутия». Как сказал он мне это, у меня аж похолодело внутри. Дело в том, что до прошлой весны я у попа в школе на хорошем счету был, а в пасху мы с ним поссорились и страшными врагами стали. Я хоть и мал бы, а гордость имел, «Не пойду, — говорю, — к попу, пусть он подохнет, черт патлатый». Отец как услыхал от меня такие слова, зажал голову между ног и давай от всей души вкладывать по известному месту. А у него ручища мужицкая, жесткая и как лопата широкая. Как приложит — аж дух захватывает. Отжарил он меня и опять командует: «Если не пойдешь к батюшке и не попросишь у него прощения, в дом не пущу…» — «Как не так, — думаю. — Под забором подохну, а ему кланяться не пойду ни в жисть». Отпустил он меня, а я не к служителю божьему, а к тетке в дальнюю деревню подался.

— А чего ты, Ефим Данилович, с попом не поделил? — спросил Куралесин.

— Подожди, не забегай вперед, и до попа дойдет очередь…

— Тревога! Тревога! — ворвался в землянку связной командира взвода. — Немцы в атаку пошли…

— Первое отделение!.. Второе отделение!.. По местам! — донеслись голоса отделенных командиров.

И бойцы, застегиваясь на ходу, натягивая ушанки и хватая винтовки, выскакивали наружу.

— Так и не дали дослухать, як дядько женивсь, — сказал Павленко.

— Про попа доскажешь, Ефим? — спросил Мухетдинов.

— Ладно, и про дядьку и про попа после доскажу. Быстрей давай… А немец, немец-то пуляет, ажно воздух стонет. Нет, это неспроста, он что-то затеял.

4

Из кромешной тьмы вынырнул младший лейтенант Малахов, только что принявший командование ротой вместо погибшего в бою лейтенанта Муранова. Он тяжело дышал, говорил скороговоркой:

— От нашей роты пойдет на задание группа. Нужны хорошие лыжники. Старшим назначаю младшего сержанта Ежа.

Малахов шел вдоль шеренги, всматривался в лицо бойцов, выбирая лучших.

— Ты, Куралесин, Корионов, Кленкин… Мухетдинов, Калинов, Павленко, Гавриков, Кочетков, Куранов, Сокол, Софинов, Логвиненко, Аралекян, Пузаков, Гурмешвили, Юхнов, Охапкин, Голодед.

Еж выстроил группу. Старшина роздал боеприпасы, лыжи, маскировочные халаты.

Малахов шел вдоль шеренги, всматривался в лица бойцов, ставил задачу:

— Обходом высоты слева выйти к оврагу Дубовый и занять позиции у его выхода к дороге. Две роты нашего батальона по сигналу «зеленая ракета» атакуют вражеских лыжников. Белофиннам оставлен один проход — на вашу засаду. Вы должны не дать им возможности уйти в лес, а тех, кто прорвется, уничтожить внезапным огнем. Ясно?

— Есть, товарищ младший лейтенант, задача ясна, — уверенно повторил Еж.

Бойцы надевали маскировочные халаты и, сливаясь со снегом, исчезали в ночной тьме.

Вскоре со стороны чернеющего впереди леса взлетела зеленая, ракета. Ее бледно-мертвенный свет долго дрожал над заснеженными полями. Еж подал команду.

— Ребята, нажмем! Роты пошли в атаку… За мной! — И, решив сократить путь, он стремительно спустился по склону высоты.

Внизу у облепленной снегом березы группа остановилась. Еж послал в разведку Корионова.

Пересекли лес, поле, еще редкий лесок и только стали взбираться на высотку, как совсем близко раздалась длинная автоматная очередь. В ответ ей донеслось несколько коротких.

«Эх, шляпа, не выдержал, — подумал Еж о Корионове, — говорил — в бой не вступать. Нервишки сдали… Придется на помощь идти. А может, он нарочито бой с ними завязал, чтобы задержать, пока мы доберемся до места засады?»

Еж, а за ним и бойцы устремились вперед. Вот уже и овраг; крутые берега его заросли густым кустарником. Быстро заняли позиции. Еж только что успел поставить каждому задачу, как по скату высоты заскользили тени вражеских лыжников. «Поспели, поспели!» — обрадовался Еж и забеспокоился: «А где же все-таки Корионов?» Мухетдинов изготовился для стрельбы из пулемета, но Еж положил ему руку на плечо:

— Подпускай ближе. Огонь — по моей команде.

Силуэты вражеских лыжников все ближе и ближе. Мухетдинов тяжело вздохнул.

— Разреши, товарищ командир?…

— Потерпи маленько! — сердился Еж.

Когда же до лыжников осталось не больше пятидесяти метров, Еж скомандовал:

— Огонь!

Мухетдинов дал из пулемета длинную очередь, а затем бил короткими. Еж, Павленко и Кленкин посылали очередь за очередью из автоматов, а Калинов, тщательно прицеливаясь, редко, но без промаха стрелял из снайперской винтовки.

Лыжники, словно призраки, пропадали. По склону высоты скользили лишь две тени. За ними устремились Кленкин и Павленко и вскоре настигли их и привели.

— Куралесин и Павленко, отведете пленных в штаб! — распорядился Еж. — А мы поищем Корионова.

Еж с группой бойцов долго ходили по склону той высотки с одиноким деревом, откуда была услышана первая автоматная стрельба. Трупов много, но все это чужие. У самого подножья высотки возле тощего куста Еж заметил лежащего на снегу бойца. Это был Корионов. Щекой он припал к ложе автомата, в выброшенной вперед руке его была зажата граната.

«Не успел метнуть», — подумал Еж и, с трудом разжав пальцы, освободил гранату. Подошел Калинов, сказал:

— Как дров, наложили фашистов метрах в тридцати отсюда. Человек двадцать…

Когда вернулись в полк, Ежа вызвал подполковник Бурунов. Он шагнул Ежу навстречу и протянул руку:

— Спасибо, товарищ младший сержант. Отлично действовали. Вам и всей вашей группе объявляю благодарность.

— Служу Советскому Союзу, — ответил взволнованно Еж и застыл по команде «смирно».

— В ночном бою ваша группа уничтожила сорок одного вражеского лыжника, — сообщил командир полка и, обращаясь к командиру роты Малахову, находящемуся здесь же, приказал: — Представить всех к награде медалями «За отвагу». А погибшего геройски в бою бойца Корионова — к ордену Красной Звезды посмертно.

Глава вторая

1

Сегодня к командиру партизанского отряда Кондрату Мозолькову приковыляла из Долгого Моха бабка Потыличиха — партизанская связная. Мозолькова мучил ревматизм ног, и он лежал в постели.

— Ну, Кондрат Степанович, к царю-батюшке во дворец легче было, чем к тебе попасть. Кругом стража, и каждый на меня свою пушку наставляет. Пока добралась до твоего штаба, запамятовала, сколько раз сердце в пятках побывало.

Потыличиха дотошно осматривала землянку командира отряда.

— А ты, значит, сердешный, занемог? И давненько у тебя это с ногами?

— Считай, с гражданской войны, в болотах белорусских подцепил эту болячку.

— Вот не знала я, грешная, а ведь у меня настойка такая и мазь имеется. Недельку помажешь — и как рукой сымет. Вот те крест, — перекрестилась Потыличиха и продолжала: — Ну, Кондрат Степанович, устроился ты ладно. Тепленько у тебя тут и домовито, что в избе хорошей. Понятно, в начальниках ты. Вот тебе и почет и уважение. В нашей деревне только о тебе и россказни…

— Ладно, рассказывай, чего там в Долгом Мохе творится?

Потыличиха оглянулась кругом, наклонилась и, приставив ладонь к губам, зашептала:

— Немцы, Кондраша, с тобой покончить собираются. У меня в постояльцах такой немец живет злющий, как собака. В черном мундире и исподлобья глядит. Румпель по фамилии, «сес-сес» какой-то. В деревне приказов понавешали. Баб насильничают. Из хаты ночью выйдешь по нужде — расстрел. Бабам больше двух собираться не велено — расстрел. Так этот «сес-сес», говорят люди, приехал, Кондраша, тебя ловить.

— Вот ты мне скажи лучше, как правнуки мои живут — Сережка да Андрей?

— Беда мне с ними, Степанович. Того и гляди, немцы распознают, чьи они. А среди наших в деревне, ох, какие злые люди есть. Скрынников, подлюга, к немцам переметнулся, бургомистром его назначили. Пузняева откель-то прислали. Тот плетки из рук не выпускает, и по малому и по старому ходит она. Сама видела, как он бригадира, одноглазого Коновалова, порол, изверг. Евтух Кушник с Пузняевым заигрывает. Как увидит, так и к себе самогон пить тащит. Евтух на всю округу своим самогоном славится. Особый секрет знает, как его варить. Что слеза чистый, а по крепости — спирт. Сенька и Сидор Клипиковы — братья, что из тюрьмы не вылазили, — возвратились, и Пузняев их к себе полицаями забрал служить.

— Ничего, сведем мы с этим отребьем счеты. Не долго придется им родную землю поганить.

— Давно бы головы с них поснимать надо, Степанович. Проходу от них нет, обижают людей, измываются. Позавчера пьяные напились, Стешкину дочь Любу изнасильничали, завязали юбку на голове и голяком по деревне пустили. А сами, кобели проклятые, стоят и ржут, как жеребцы. На всю деревню девку опозорили.

— Ничего, ничего, — сжимает кулаки Мозольков. — Они от народной кары не уйдут. Говори, что с ребятишками малыми делать будем? Давай совет держать.

— Нельзя ли их, Степанович, к тебе?

— В партизаны? — усмехнулся Мозольков.

— Нет, я сурьезно. И я бы с ними к вам пришла. Стряпать я могу, обшивать бойцов твоих буду.

— Это дело сурьезное, сразу не решить. Как надумаю, передам тебе, если что. А сейчас топай на кухню. Принеси обед на двоих. А то проговорим мы тут — и голодные останемся.

Они пообедали, и Потыличиха, разомлев от тепла, рассказывала Мозолькову о своем тяжелом житье-бытье.

— Значит, с немцами больше и дня находиться не хочешь? А они ведь веселый народ. Все с губными гармошками.

— Они, окромя губной гармошки, и музыки другой не знают. Оттопырят губы и ноют, ноют на этих гармошках, аж сердце тоской заходится. А вечером посадятся за стол, лампу посередке поставят, сымут рубахи и подштанники и давай вшей бить. И глаза у них бесстыжие, хотя бы меня-то — старую постеснялись. Какой там! Ловят вшей, щелкают и на стол кладут. Это вроде игра у них такая: кто больше набьет. Бубнят, бубнят между собой, а потом как заспорят — и в драку. А боятся-то как партизан! Чуть где стукнет, сейчас насторожатся, как собаки, и между собой: «Русь партизан, русь партизан». Ко мне как-то вечером зашла Дарья Прошина. Принесла патефон прятать. А они увидали. Завели и по-своему «гыр-гыр». Вроде по душе им песня наша пришлась. И вот тебе, как назло, попалась одна пластинка про амурских партизан. Как заиграла, ты бы поглядел, Степаныч, что с ними было, батюшки мои! «Партизан, партизан!» — кричат и тычут в патефон пальцами. Один из них подбежал, схватил пластинку и об пол, а сам сапогами по ней топчется. «Капут партизан, капут!» — кричит и смеется.

— Да, видать, мы им здорово насолили, что они и слова этого пуще смерти боятся.

— А звери они. Гришку Вороного нашли — в подвале прятался — и на расстрел повели. Шел он, хромал — подраненный с войны вернулся, бледный как мел, а спокойный: ничего не сказал им, а только поклонился народу. Анну Григорьевну, жену нашего счетовода, шомполами пороли. Она, бедная, две недели уже больная лежит. Кожа полопалась, так били.

— А за что они ее?

— Ослушалась. Петуха не дала резать. Они у нее почти всех кур постреляли и поели…

Разговор прервал вошедший к Мозолькову Куранда:

— Товарищ командир отряда, сколько я в армии, никогда никем мне командовать не приходилось, понимаете, и в газетах долго работал. Поручите мне партизанскую газету выпускать. На фронте я тоже редактором был, в газете дивизии. Правда, мало времени, но был.

— Ладно, товарищ Куранда, идите, подумаем, куда вас. Газета, конечно, важное дело. И я бы не против, чтобы выпускалась у нас газета, да командиров и политработников у нас больно мало. Просто кризис. Вы партийный?

— Да… — Куранда замялся. — Член партии, но билет у меня закопан.

— Ну, какой же вы партиец, без билета?

— Мне, товарищ командир, до весны дожить, а там я отыщу. Я помню, куда спрятал. Понимаете, не было иного выхода. Разве я один так? Партбилет, уверяю, останется цел.

— Что ж, поживем — увидим…

Пока Куранда стоял и говорил с Мозольковым, бабка Потыличиха не сводила с него глаз. Когда он вышел, она троекратно перекрестилась.

— Господи, матерь божия! А ведь это тот самый.

— Ты чего это? Знакомый тебе?

Она замахала руками.

— Да провались он в тартарары, фулиган!.. Две недели я за ним осенью охотилась и все же накрыла. У меня на огороде погребок. Там я молоко для ребятишек держала. Чтобы немцы не пронюхали, накрывала его сверху бурьяном и навозом. А этот вот золотозубый приметил. Один день-пойду — нет молока, через два дня — опять нет. А дверцы открыты. Думала, кот приблудный шкодит. Засела как-то за бочку в погребке и сижу. Слышу, кто-то на носочках к погребку крадется. Шебуршит бурьяном, открывает дверцы. Спускается. Думала, немец. А он за горшок и буль-буль мое молоко. Схватилась я из-за бочонка да скалкой его как ахну. Закричал он и из погреба пулей вылетел.

— Ну и перестал к тебе кот приблудный в погребок ходить?

— Перестал. Как ветром сдуло.

— А может, ты ошибаешься?

— Нет, что ты, Степанович, он самый. У него и зубы приметные — золотые.

— Ну что же, выясним и накажем, если это он, — пообещал Мозольков. — А теперь прощай, я на учебу пойду. Погляжу, как мои хлопцы оружие германское осваивают. Правнукам возьми вот от меня подарки. — И Мозольков передал Потыличихе сверток.

2

В глухой лесной чащобе, занесенной снегом, ни с воздуха, ни с земли даже опытной разведке не сразу удается обнаружить признаки человеческого существования. И только многочисленные лыжни и запах дыма говорят о том, что в лесу живут люди.

В жарко натопленной землянке собралось командование отряда. Тут находятся заместитель Мозолькова — Иван Подопрыгора, начальник штаба — Иван Барабуля, командиры рот Гаевой, Ковалев и Аниканов. Начальник разведки отряда Валентин Щепицин, молодой и подвижный лейтенант, со светлыми, пшеничного цвета усами, доложил, что в деревне Верхние Сосенки, разместился немецкий гарнизон.

Мозольков, Подопрыгора и Барабуля склонились над картой. Они изучают местность, стараясь разгадать замысел немецкого командования. Для чего стянули немцы сюда войска?

— Все ясно, — говорит Барабуля. — От Верхних Сосенок самый короткий путь к железнодорожному разъезду. Последнее время немцы навезли туда кирпича, цемента и строительного леса. Они собираются что-то строить на разъезде.

— Что-то?… — бормочет Мозольков. — Это каждому дураку ясно, что будут строить, а вот что? Щепицин, разберись, что немцы замышляют там, на разъезде.

— Есть, товарищ командир. Сейчас отправлю разведчиков.

Получая приказания, начальник разведки, кадровый командир, окончивший училище накануне войны, принимает положение «смирно» и всегда торопится выполнить. Мозолькову по душе его подтянутость, строевая выправка, короткие военные доклады, но он постоянно охлаждает его порывы.

— Подожди, не торопись, лейтенант. Ты слушай и зарубки делай в памяти, что к чему.

Подопрыгора оторвался от карты.

— Кондрат Степанович, разрешите, у меня мнение есть.

— Давай выкладывай свое мнение, послушаем. — Мозольков морщится, вытягивая ноги. — Вот проклятущие, так ломят, на одном месте не усидеть…

— Немецкий гарнизон, — докладывал Подопрыгора, — надо уничтожить, пока немцы еще не осмотрелись, что к чему. Налететь ночью и покончить с ним.

— Правильно, Иван Михайлович, — подтверждает Мозольков, — пока они не вросли в землю да дзотов не успели понастроить, надо с ними покончить. Итак, принимаем решение: уничтожить завтра ночью гарнизон в Верхних Сосенках. Сутки на подготовку. План операции составить Подопрыгоре, Барабуле и Гаевому. Разведку обеспечить Щепицину. Иван Михайлович, поручаю тебе провести операцию.

— Слухаю, провести операцию, — встал Подопрыгора.

В летнее время да и ранней осенью Кондрат Мозольков сам водил партизанский отряд в бой, но с того времени, как начались дожди и похолодало, он часто возлагал эти обязанности попеременно то на Подопрыгору, то на Барабулю. Сам Мозольков не принимал последнее время участия в бою, но ни одна операция партизанского отряда не проводилась без его ведома, как и сама разработка плана.

Подопрыгора, Барабуля и Гаевой засели тут же за разработку операции по уничтожению немецкого гарнизона в Верхних Сосенках, а Щепицин занялся разведкой.

В обед Подопрыгора, Барабуля и Гаевой пришли в землянку Мозолькова докладывать план ночной операции. Кондрат Степанович лежал. Только что партизанский лекарь-старичок натер ему ноги мазью, и в землянке остро пахло бензином.

— Хлопцы, предупреждаю, спичек не зажигать и не курить, а не то сгорим, — кряхтел, ворочаясь на постели, Мозольков.

— Как, боль утихла? — спросил Гаевой.

— Полегче стало. Горят, как в огне. Ну, кто из вас будет докладывать? Ты, Подопрыгора, или Барабуля?

Барабуля сказал:

— Раз он на Верхние Сосенки поведет людей, пусть он и докладывает.

Подопрыгора потеребил бородку, крякнул и, подсев ближе к карте, стал докладывать план ночной операции.

3

Вернувшись от Мозолькова, Подопрыгора уточнил задачи своим командирам. Затем проверил оружие, снаряжение бойцов-партизан и боеприпасы, отпущенные на эту операцию. С наступлением сумерек вывел отряд и стал продвигаться двумя колоннами по лесным дорогам. Когда отряд подошел на расстояние километра от деревни, Подопрыгора выслал разведку для выяснения обстановки, а роты Гаевого и Ковалева залегли в укрытиях и замаскировались.

В зимнюю морозную ночь тишина стояла необыкновенно чуткая. На возвышенности чернели дома Верхних Сосенок с редкими, тусклыми огоньками. До слуха партизан доносился чей-то грубоватый смех и переливчатые мелодии губной гармошки.

Бойцы-партизаны курили осторожно, в рукав, и переговаривались между собой. Вскоре возвратились разведчики. Они сообщили, что немцы разбрелись по домам.

— Отставить разговоры! — командует Подопрыгора. — Гаевой, веди группы вон до тих кустов, а дальше — по-пластунски. Понятно?

Группа партизан вместе с Гаевым исчезла, будто растворилась во тьме.

Прошел час. Бойцы роты Ковалева основательно промерзли. Они постукивали обувью, стараясь согреть озябшие ноги.

— У меня такое чувство, будто я вмерз в землю, — говорит один.

— Да, холодище собачий. Не знаю, как я буду стрелять, пальцы не сгибаются.

— Потерпите, товарищи, сейчас начнем, — подбадривает Ковалев, — отвлекайте себя и думайте, что лежите не на снегу, а на лежанке…

— И с молодкой под боком, — стуча зубами, подшучивал другой партизан.

Деревня озарилась бело-огненным всполохом прыгнувшей в небо ракеты. Не успела она догореть, как с разных сторон вспыхнули рыжеватые кусты взрывающихся то там, то здесь гранат. Они оцепили полукольцом Верхние Сосенки. Вскоре в разных местах расплескались по деревне костры горящих домов. Черные фигурки немцев метались на фоне пожарного зарева. Доносился стрекот немецких автоматов.

— Ишь, заметались, бисовы души! — кричал Подопрыгора. — Ковалев, пиддай им огня!

Упругий морозный воздух рвали и резали со свистом пулеметные очереди и скороговорка партизанских автоматов. На дороге появилось несколько немецких машин. Некоторым из них удалось вырваться из огненного кольца. Они устремились на северную окраину деревни.

— Зараз Гаевой там покаже, де раки зимують, — проворчал Подопрыгора.

Постепенно огонь партизан ослабевал. Боеприпасы, отпущенные на операцию, на исходе.

— Прекратить огонь! — кричал Подопрыгора. — Ковалев, отходь с хлопцами тим оврагом, що за лиском. А я пидожду туточки Гаевого.

Партизаны начали отходить. Подопрыгора посмотрел на часы. Вся операция длилась сорок минут. «Быстро управились», — подумал он. И тут до него донеслись взрывы с противоположной стороны. «А, то ведь Барабуля робит с хлопцами на разъезде», — догадался он.

За черными зубцами леса пробегали огненные всполохи. Подопрыгора видел, что к нему приближаются партизаны группами — то несли раненых и убитых.

Подопрыгора возвращался с задания. На душе у него невесело: потерял в бою убитыми Гаевого и двенадцать бойцов. Девять человек ранено. Кто знает, скольких потерял немец? Может, вся операция не стоит потерянных партизан. Здесь, в партизанском отряде, не то что в войсках. Пополнение редко бывало, поэтому каждый боец особенно дорог, не говоря уже о командирах. Гаевой был хороший командир, смелый и военное дело знал неплохо. Мозольков его парторгом хотел рекомендовать; И вот — убит. «Ух, и попадет мне за это от Кондрата Степановича», — думал Подопрыгора.

Мозольков слушал доклад Подопрыгоры с явным недовольством и, не выдержав, перебил его:

— Да что мне эти твои победы стоят? Подумаешь, полсотни немцев уложил. А вот Гаевого потеряли. Полсотни немцев не стоят и пальца Гаевого. Смелый и политически подкованный. Ну, Иван Михайлович, ты мне все карты спутал.

…Через два часа возвратился из операции Барабуля. У него бой прошел удачно. Он привел сто шестьдесят семь военнопленных, отбитых у немцев, захватил пять пулеметов, три мотоцикла и двух немцев взял в плен. А разъезд и строительный лес поджег.

…На другой день разведке Щепицина удалось установить, что в деревне Верхние Сосенки отряд под командованием Подопрыгоры в ночном бою уничтожил более восьмидесяти немцев, двенадцать автомашин. Кроме того, много раненых немцы вывезли в районный центр Христановку, где у них был госпиталь.

Глава третья

1

Прошло пятнадцать, двадцать, двадцать пять минут — никто не звонил, ни из первого, ни из третьего полка.

Стрельцов заметно нервничал. Он то и дело поглядывал на часы. Но тут вдруг зазвонил телефон. Комдив взял трубку.

— Докладывает подполковник Бурунов. Немцы после двух коротких артиллерийских налетов пытались прорваться двумя батальонами на стыке.

— Там, где прошли белофинны?

— Так точно, товарищ полковник. Но полк отразил атаку огнем. Захвачены пленные. Немцы потеряли около ста пятидесяти человек убитыми. Раненым оказывается помощь. Но до того как мы их полностью обезоружили, три лыжника-автоматчика покончили жизнь самоубийством. Наверно, шюцкоры. Особенно отличилась в ночном бою группа лыжников под командованием младшего сержанта Ежа.

— Значит, хороший тебе немцы новогодний подарок приподнесли? — Канашов собрался было упрекнуть Бурунова: мол, будешь знать, как справлять Новый год, но только спросил: — Какие наши потери?

— Одиннадцать убитых и тридцать два раненых…

— Отличившихся в ночном бою представить к наградам.

Канашов сдвинул повязку на лоб, в глазах помутнело, и болью пронзило виски. На язык так и лезло сказать: «Ведь это все, дурак ты такой, на твоей совести», — но не сказал. Ведь бой мог произойти и в том случае, если бы Бурунов не встречал Новый год, и тогда были бы жертвы. Да и не в характере Канашова было срывать злость на подчиненных. Он все же любил Бурунова, как командира, и уважал за твердость в характере и принципиальность.

— Завтра с утра буду у тебя в полку.

— Есть, товарищ полковник.

— Пленных направляй к Стрельцову, а тяжелораненых — прямо в медсанбат. У меня все. Будь здоров.

В это время Стрельцов говорил с начальником штаба третьего полка.

— Ничего не понимаю! — кричал он в трубку. — Какой же это порядок? Ну, уничтожили, взяли в плен, но как же это так получилось? Да, да…

Канашов прервал его вопросом:

— Ты с кем говоришь?

— Докладывает Бачурин, товарищ полковник, — сказал Стрельцов, — приказ выполнен, но командир полка умирает.

— Умирает? — встал на ноги комдив. — Что с ним? Я же ему запретил управлять боем.

— Он нарушал ваш приказ, вмещался в управление боем в тот момент, когда уже почти вся вражеская группа была частью уничтожена, а частью пленена. Отдал приказ: открыть путь остаткам белофиннов, а на пути устроил засаду из автоматчиков.

— Зачем это? Я что-то не понимаю, — сказал комдив.

— А что ж тут понимать?… Самолюбие взыграло. Как же это его начальник штаба успешно выполняет задачу, а он вроде сплоховал. Вот он и устроил засаду наскоро, не продумал. Белофинны напоролись на нее, оставили двух пулеметчиков для своего прикрытия, а человек пять прорвались к штабу и забросали гранатами. Убиты дежурный по штабу, офицер связи, разведчик и три связных. Начпрод и командир полка тяжело ранены.

— Вот как у них разведка работает… Товарищ Ракитянский, машина готова? — хмурясь, спросил Канашов.

— Готова, товарищ полковник.

— Поехали, товарищ Стрельцов.

Канашов шагнул к выходу, но вдруг покачнулся, привалился к стене.

— Товарищ полковник, куда же вы? Может, я один? — спросил его начальник штаба.

— Едемте, товарищ подполковник. Ничего, на воздухе мне будет лучше… Да возьмите с собой трех автоматчиков.

Когда Канашов со Стрельцовым прибыли в штаб третьего полка, там стояла траурная тишина. Говорили вполголоса и шепотом.

Командир полка лежал на столе, покрытый простыней.

— О мертвых, товарищ батальонный комиссар, — обратился Канашов к комиссару полка, — не принято говорить плохо, но вот к чему приводит безответственность. Кто думает о враге, что он дурак, сам в дураках всегда остается. Сам глупо жизнью рискует и напрасно расплачивается жизнью своих подчиненных.

Комдив подошел вплотную к столу, снял папаху, склонил голову. Его примеру последовали остальные. Это была обычная воинская почесть. Поздно было судить товарища за его промах, но надо было оставшихся в живых учить и воспитывать так, чтобы они не повторяли ошибки.

— У Сизова, кажется, при эвакуации погибла жена? — спросил комдив.

— Да!

— Но у него остался ребенок.

— Девочка живет и воспитывается у его матери.

— Надо позаботиться о пенсии для них.

Канашов отдал приказ начальнику штаба майору Батурину принять полк и уехал.

Вернулся он в штаб к пяти часам и тут же связался с командующим, так как в его отсутствие он дважды вызывал его на доклад.

Комдив доложил о новогодних попытках врага застать дивизию врасплох, о ликвидации проникшего в оборону лыжного отряда белофиннов. Командующий поздравил Канашова с Новым годом и в заключение пожелал скорее выздоравливать… «Откуда он знает о моем ранении? — подумал Канашов. — Дотошный мужик…»

Потом пришел со срочными бумагами Стрельцов, за ним Шаронов. И только в начале шестого утра окончательно изморенный физически, с головной болью Канашов лег, приказав Ракитянскому в случае необходимости будить.

Старшина решил, что ему надо заняться разбором принесенных читателями за последнюю неделю книг. Но только он принялся за дело, как кто-то постучал в дверь. «И носит тут всяких спозаранку, не дают раненому человеку и пару часов поспать», — возмутился он.

Вошла Аленцова. Тихо справилась о здоровье комдива.

— Спит он, доктор. Сию минуту только с передовой вернулись…

Канашов услышал даже этот тихий разговор и сказал:

— Пусть войдет Нина Александровна.

— Я подежурю, а вы идите отдыхайте.

Старшина ушел. Аленцова сделала перевязку Канашову и села около него. Он молча погладил ее руку.

2

Бойцам, участвовавшим в ночном бою с белофинскими лыжниками, дали отоспаться. Вечером после ужина, когда каждый занимался своим делом, — кто курил, кто играл в шашки, кто писал письма домой, кто читал газеты, — боец Мухетдинов подошел к младшему сержанту Ежу.

— Нехорошо, товарищ командир, нехорошо, Ефим Данилович. Слово дал про дядькину свадьбу рассказать, а не выполняешь.

Еж писал письмо домой. Несколько раз начинал, но дальше общих поклонов всем дело не шло. Хотелось бы написать, как они тут воюют… Нельзя. Военная тайна. «Вот медаль получу, тогда и напишу». Он отложил бумагу в сторону.

— Чего тебе далась свадьба? — спросил он Мухетдинова. — Ты что, русскую девушку решил сосватать?

— Ты, Ефим, зубы не заговаривай, — влез в разговор Кочетков. — Обещал, а теперь норовишь отвертеться…

Несколько голосов сразу поддержали Кочеткова. Еж почесал затылок.

— Давай садись — про свадьбу доскажу.

И будто все ждали этой команды: побросали все дела и сгрудились поближе к рассказчику.

— Так, значит, на чем я остановился?

— Отец и дядька к попу пошли о венчании столковаться, — подсказал Кленкин.

— Пошли они, договорились с попом, и вот венчается дядя… Я затерялся между людей и гляжу на молодых, глаз не свожу, а сам серебряный рубль — дядькин подарок — в кулаке зажал. Кончится венчание, сбегаю в лавку — конфет куплю и новый картуз. «Неужто, — думаю, — и мне доведется когда-нибудь вот так стоять на миру, как нагишом, и все будут глазеть?» И от этой мысли дух у меня захватывает и в горле сохнет. Погляжу, погляжу вокруг, а у всех такие лица сурьезные. Тут и приключилась со мной оказия. Сходит с амвона наш поп, страшенный собою, глыбища, нос с добрую картошку, глаза навыкате и патлы жесткие, как веник, из-под камилавки торчат во все стороны. Увидал меня, застыл, будто породистый пес на стойке, да как гаркнет при всем честном народе: «Пшел вон, антихрист, из храма божьего!» И, сотворив крестное знамение, замахал перед сабою кадилом, очищаясь от меня, как от злого духа.

Я к чему это, братцы, завелся вам про попа и венчальную канитель рассказывать? А вот для чего… Каждый из нас разумеет, что свадьбы с попами и паникадилами теперь нам возвращать ни к чему. Ну, а все же эти свадебные обычаи смысл свой имели для скрепления брака. И нам надо крепко подумать, как советские свадьбы устраивать.

— Ну, а что как поживешь, да разонравится? Или сама уйдет? — спросил Кленкин.

— Ну что же, насильно мил не будешь. Раз нет у них души друг к другу — из черепков горшка не склеишь. А все же разобраться в этом деле не мешает. Значит, никакой любви между ними не было. Так, вроде самообман произошел. Понравились друг другу, как нравится ребенку игрушка. Увидел — яркая, и разгорелись глаза на нее. Поиграл, надоело — бросил. Я бы для таких специальный закон издал за подписью самого Михаила Ивановича Калинина.

— За-кон? — ухмыльнулся Куралесин. — Чего еще не хватает — о свадьбах законы устанавливать.

— Да, закон. К примеру, женился ты с первого взгляда и тут же разошелся. За это пять лет тебе в жениховском резерве ходить да присматриваться. Стало быть, не гож ты для семейной жизни, молод, зелен, вызревай, ума набирайся. Еще раз женился и разошелся — десять лет тебе в женихах ходить, но в женихах второго разряда.

— Гляжу я на тебя, Юхим, и до чего же ты чоловик, уредный, даром шо с виду тихоня, — тяжело вздохнул Павленко.

— Семья, братцы, дело святое. И тут никому никаких поблажек. Это что ж выходит такое? Кто дурака валяет, кто с жиру бесится, а государство страдай? И опять-таки главное — детишки. Я, братцы, снова к тому же вопросу хочу вернуться. К примеру, женятся молодые в колхозе. Оба на хорошем счету, уважаемые всеми люди. Колхоз им в приданое должен избу отстроить, коровенку, поросенка, куренка и прочую живность в придачу подарить. Ну, а в городе — отдельную квартиру…

— Ишь ты, чего захотел! Так-то и государство разорить недолго, — вставил Куралесин.

— Наше государство не разоришь, оно богатое. Ну и чтобы на свадьбах было не только вино и водка с закусками — это само собой, а и оркестр для веселья. А нет его — на худой конец баянистов хороших. Прошла свадьба — портреты молодых давай в печати, с описанием, с пожеланиями и поздравлениями. А то у нас часто так бывает: о человеке доброе слово скажут, когда он уже на тот свет уйдет. Напишут этот самый невролог, да и то не о каждом, а если ты в больших начальниках был. А когда и мы помрем и некому будет новому поколению рассказывать о попах да старых обрядах, надо было бы такое чучело в музее завести и детишкам показывать. Пусть они знают, кто и как народу мозги туманил…

— Видать, Ефим Данилович, попы крепко тебе насолили, — подмигнул Ежу Куралесин.

— Да, было дело.

— А чего ты с сельским батюшкой не поладил? — спросил Павленко.

— Мы с ним по принципиальным вопросам разошлись. Крест я его целовальный в грязь выронил. Весной в аккурат это случилось, перед пасхой, — сощурил глаза Еж. — Ходим, значит, мы с попом по дворам, он куличи святит, а я и еще двое подростков из церковного хора помогаем ему яйца собирать…

— Товарищ младший сержант, — доложил связной Ежу, — вас срочно командир роты требует.

— Ладно, братцы, покурите, а я мигом…

Младший лейтенант Малахов встретил Ежа с улыбкой.

— Ну, товарищ Еж, я вас поздравляю. Завтра командир полка вручает вашей группе награды. Подготовьтесь все, приведите себя в порядок. — Он помолчал, как бы раздумывая, говорить или нет. — Повезло вам, товарищ Еж: подполковник Бурунов приказал направить вас учиться на армейские курсы командиров.

Настроение у Ежа было радостное, и он не удержался, чтобы не пошутить.

— Что повезло, товарищ младший лейтенант, то повезло. Ничего не скажешь. Поговорка есть такая: «С кем счастье поведется, у того и петух несется…»

Глава четвертая

1

После захвата партизанами военнопленных, дарованных Руммером генералу Мильдеру, последний долго возмущался. «И как я мог входить в какие-то взаимоотношения с этим выскочкой и несерьезным человеком? У него из-под носа увели сотню людей, а он со своим карательным отрядом чуть было сам не был захвачен в плен. А еще набивал себе цену: „Я пехотным батальоном командовал, я тактику знаю“. Хвастунишка! Ну, попадись он мне при случае…»

Негодование генерала доходило до того, что дважды он собирался пригласить этого зазнавшегося капитана к себе на откровенный разговор, но чувство личного достоинства каждый раз одерживало верх и он передумывал.

Руммер, видно, сам не очень жаждал встретиться с генералом, — не из-за боязни, что тот его накажет. Руммер не подчинялся ему. У него было много своих начальников, от которых он получал наказания. Но в Руммере тоже заговорило чувство собственного достоинства, и он мечтал в самое ближайшее время исправить свой промах.

Капитан замыслил большую и далеко идущую операцию: нанести одновременный удар и по партизанам и по местному населению, помогающему им. Готовя такую операцию, он зашлет своих агентов в отряд партизан и его штаб. Для этой цели он отобрал уже несколько агентов и будет терпеливо их готовить.

Он, Руммер, еще покажет и этому кичливому генералу и своему начальству, на что он способен.

Конечно, его, Руммера, очень подвел Пузняев, на которого он так надеялся. Без согласования с комендантом района тот разрешил развлечься своим ребятам. Они разъехались по деревням, начали пьянствовать, а партизаны пронюхали. И вот теперь он, Руммер, получил наказание от своего начальства, и к генералу стыдно показаться на глаза. «Я сказал Пузняеву: если он не выполнит моего приказа — расстреляю собственной рукой. Пусть постоянно живет, подлец, под страхом смерти. Он знает: Руммер не шутит и с наслаждением исполняет такого рода обещания».

Руммер лежал, размышляя о всем происшедшем, в крайне меланхолическом настроении. «Чем бы это заняться мне сегодня вечером, чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей? Пойду к начальнику особого снабжения», — вспомнил он о молодом преуспевающем майоре, большом любителе шнапса и женщин. Руммер позвонил Пузняеву.

— Господин неудачник, вы? Как идут ваши дела? Вы расстроены? Понимаю, понимаю. Вы человек высокоинтеллектуальный. Может, вы пишете предсмертные стихи? Мне кажется, что язык вам мешает работать. Довольно оправдываться. Все это я уже слышал. Чем больше вы оправдываетесь, тем больше я убеждаюсь, что во всем виноваты только вы. Другой на моем месте давно отправил бы вас к праотцам… Завтра я жду от вас обстоятельного доклада, что сделано по подбору надежных агентов. Конкретно.

2

Пузняев с трудом поддерживал пылающую голову руками и глядел, уставясь в одну точку красными, как у быка, глазами. Перед ним за столом сидел хозяин дома — Евтух Кушник, снискавший себе в округе громкую славу мастера по самогоноварению. Евтух заботливо потчевал начальника отряда полиции. На столе множество закусок и пузатая бутыль с чистым, словно слеза, самогоном-первачом.

— Конечно, человек ты вроде наш, Евтух. Но гляжу я на тебя и не пойму: новой власти сторонишься, но и старую ничем не поддерживаешь…

Евтух, маленький мужичишка с хитрыми глазками, безбровый и заросший рыжеватой щетиной, чешет пятерней затылок.

— Ты ведь знаешь, Кинстинтин Мартыныч, я ни в какие времена не ввязывался в политику. Будь она неладна! Я мужик-хлебороб…

Евтух Кушник мечтал о расширении личного хозяйства и надеялся, что новые власти не будут препятствовать этому. Был у него замысел — отхватить у колхоза несколько гектаров целинной земли да запахать. Знал он, что такая земля даст ему сразу богатый урожай. За этим он и пригласил Пузняева, думая задобрить угощением и зная, что его очень ценит немецкое командование за службу, да и с Руммером у них хорошие отношения. А тот полный хозяин всему. В его руках власть над всеми в районе.

— Я тебе про Фому, а ты про Ерему, — бубнил пьяный гость, хлопая посоловевшими глазами. — Скажи прямо, не крути. За кого ты: за нас, или советскую власть задумал ждать? Знаю, что мужик ты запасливый, терпеливый, но, — Пузняев грохнул по столу кулаком, — советской власти тебе не дождаться!

— А с чего это ты, Кинстинтин Мартыныч, вздумал, что я ее жду? Да пропади она пропадом! Ты у любого спроси: тебе скажут, каков я был в колхозе работник. Любил, грешник, торговлю. По базарам барыжил. А теперь взыграла во мне мужицкая жилка — хочу хлебушек растить, самостийным хозяином быть. Вот если бы ты, Кинстинтин Мартыныч, мне пособил в этом дельце, я бы в долгу перед тобой не остался.

— Чего же тебе надо?

— Землицы.

— Эх ты, темнота беспросветная… Вам бы только брюхо тугое, а для души что?

— Мы народ темный, правда твоя, Кинстинтин Мартыныч. Нам абы гроши да харч хороший. Раньше я бывалоча и евангелие по вечерам читывал… Давай еще по баночке пропустим, или ты уж того… не могешь?

— Я все могу, Евтух Елизарович. У меня на все талант. Захочу — и сделаю. Вот как…

Кушник пододвинулся ближе к Пузняеву, заискивающе посмотрел ему в глаза.

— Ну, а все же, Кинстинтин Мартыныч, как же с землицей-то решать будем? Ваши условия, и враз поладим.

Он наполнил стаканы самогоном. Они морщатся, но пьют.

Пузняев сучит кукиш и вертит перед носом Евтуха.

— Видал? — рыгает он. — Пока не поможешь новой власти — ни хрена не дам. Понял?

— А чем же я помочь ей должен? Ты мне толком обо всем растолкуй.

— Ты с нами работать должен.

— Да ведь какой из меня вояка? Человек я в бога верующий и здоровьем слабоват.

— И трус к тому же, — добавляет Пузняев. — Из Красной Армии дезертировал. Бросил оружие, предал товарищей и прибег к бабке своей прятаться под подол. Это мы все знаем… Знаем, что сберкассу вместе с братьями Клипиковыми грабил, когда советские войска отступали. На брата родного — Ваську — кто нам донес, что у него невеста Галька в партизанах? Ты.

— Не я, то баба моя с ней счеты старые сводит.

— Все равно ты. Баба-то твоя. Знаю, не хитри. По глазам вижу, ты ее подбил на это. А кто на красноармейцев со старшим лейтенантом Царькова навел? Опять бабка? Ты из себя ангела не строй. Мы-то знаем все твои делишки, змея подколодная.

Кушник смотрел виновато маленькими хитрыми глазками и часто моргал ресницами. Затем торопливо налил доверху стакан самогона. Рука у него дрожала, самогон плескался по столу, оставляя лужицы.

— Кушай, Кинстинтин Мартыныч, кушай, мой дорогой гость, кушай, чего душа желает. Может, тебе огурешного рассолу? Дарья! — кричит он. — Мигом тащи холодненького рассолу… Как выпьете, сразу полегшает, будто по душе кто погладит, и голова свежая станет, как после сна утреннего…

Пузняев взял стакан самогона. Скривился, но выпил до дна. Потом вытянул перед собой руки и быстро сжимал и разжимал пальцы, будто ловил что-то увиденное им.

— Евтух Елизарович, а с тобой никогда не случалось так: сидишь пьешь и видишь: — одна собака бежит, потом две, три? Я вот гляжу и не пойму: будто мы с тобой вдвоем сидели, а откуда еще вон сидит такой же Евтух? Или это не ты, а твой брат? Ты чего там делаешь, Евтух второй? — Пузняев схватился за кобуру пистолета.

— Это, Кинстинтин Мартыныч, у тебя вроде в глазах двоится. Никого там нема. Ты рассольчику хлебни, оно сразу и полегшает. С братьями я не в ладах. У меня они не бывают. Они активисты, а я, по-ихнему, отсталый и даже вредный для общества человек…

Пузняев схватил Евтуха за лацкан пиджака и притянул к себе.

— Будешь нашим тайным осведомителем. Понятно? Никого тебе стрелять не надо. Узнал, кто и где про новую власть плохо сказал — сейчас же бегом ко мне. Увидел чужого подозрительного субъекта, значит, партизан — тоже ко мне. А чтобы люди не догадались, чего ты к нам часто бегаешь, мы тебе собачку ученую подарим. Написал записочку, а она сама принесет. Понял?

«Ничего, это ему для начала, на затравку такое легкое заданьице. А потом он у меня все будет исполнять, что прикажу…»

Евтух сидел, сжавшись от страха, по коже его бегали холодные мурашки.

— Этот разговор — между нами… И о прошлом твоем никто не узнает. Понял? А земли мы тебе не пожалеем. Какую облюбуешь, та и будет твоя.

У Евтуха заблестели хитроватые глазки. По испитому лицу разлился фиолетовый румянец.

— Век буду помнить щедрость твою, Кинстинтин Мартыныч, благодетель ты мой. Расшибусь, а для тебя постараюсь…

Кушник мягкими, липкими ладонями схватил его руку, пожал. Пошатываясь, он отошел в угол и стал креститься на икону с зажженной лампадой. Пузняев налил в руку самогона, растер его. Другой рукой достал из кармана носовой платок, вытер насухо. Он не терпел ни рукопожатий, ни поцелуев: был брезглив по натуре.

Глава пятая

1

После совещания командующий армией генерал-лейтенант Кипоренко пригласил Канашова к себе в кабинет. В большой комнате, обставленной мягкой мебелью, за тяжелыми шторами создавалось впечатление, что они находились не за десятки, а за сотни километров от фронта. Но иллюзию разрушал докатывающийся приглушенный гром артиллерии. За круглым столом сидели они друг против друга, как добрые старые приятели, и не чувствовалось между ними той натянутости, которая нередко свойственна взаимоотношениям начальника и подчиненного.

Кипоренко с темной шевелюрой и свежим лицом выглядел не по годам молодо. Примечательными были его глаза: черные до вороненого блеска, подвижные и быстро меняющиеся, они держали во власти каждого, кто с ним говорил.

— Сейчас у тебя в дивизии, как говорят моряки, полный «штиль». Когда свадьбу будешь справлять, не забудь, пригласи. Имею слабость к свадьбам.

«Как далеко просочились слухи обо мне и Аленцовой», — подумал Канашов и почувствовал себя неловко. Хорошо еще, что Кипоренко добродушный и прямой человек. Он всегда искренне радовался всякому людскому счастью и удаче, но любил и подшутить.

— Это не та ли врач, что от тебя смерть отвела? — допытывался он. — Видал, видал, женщина серьезная, привлекательная. — Он сдержанно улыбнулся. — Даже очень кстати иметь такую жену. Она с тобой в боях и походах… А случись что — надежная медицинская помощь. — Генерал добродушно поглядел на смутившегося Канашова. — Что, обижаешься?

— Нет, Иван Кузьмич, что правда, то правда. Глаз не завяжешь.

— Ты только все это делай обдуманно, Михаил Алексеевич. Наше с тобой положение да и годы требуют.

«Хорошо, что есть на свете люди, которые понимают человека, — размышлял Канашов. — А другой тебя только на одну линейку и мерит, для него ты один из рычагов от машины, которой он управляет».

— Я вот что-то заскучал в последнее время по семье, — сказал генерал. — Так хочется всех видеть. А война только началась. Воевать, видно, нам еще долго придется…

Генерал надел очки, открыл блокнот и начал листать его.

— Я вот для чего тебя вызвал: знаю, что ты боевой опыт собираешь.

— Собираю, товарищ генерал.

— Правильно делаешь. Ну, а дальше что?

— Обмениваемся на совещании командиров. Журналы боевых действий в полках регулярно ведутся.

— Это тоже надо. Но вся твоя работа в этом направлении идет, так сказать, «на себя». А опыт-то для всей нашей армии нужен. Советовался я с членом Военного совета Поморцевым, и мы решили, что хорошо бы нам в армии бюллетень по обмену боевым опытом выпускать для командиров соединений. Вот я и хочу тебя вовлечь. Вот так с ходу и к делу приступим. На какую тему нам напишешь?

Канашов задумался.

— Давно грызет меня мысль, товарищ генерал, о наших промахах и неудачах в 1941 году. Больно дорогой ценой достался нам этот горький опыт. Вот бы и написать об этом, чтобы не повторялось у нас то же самое и в 1942 году…

Командующий, бросая изредка взгляд на Канашова, постукивал карандашом по столу.

— Не время сейчас нам, Михаил Алексеевич, заниматься такими обобщениями. Не забегай, как говорят украинцы, поперед батька в пекло. 1942 год только начинается. Да и в Ставке об уроках прошлого года не меньше тебя и меня думают.

Канашов смутился.

— Может, мне написать «О некоторых устаревших положениях наших боевых уставов»? Давненько над этим ломаю голову.

— Хорошо, запишем. Тема сейчас для войск наболевшая. Что ты, собственно, считаешь устаревшим в наших уставах? Конкретно, давай выкладывай.

— Главное, на чем мне бы хотелось остановиться, это на вредных положениях нашей тактики о том, как надо создавать в наступлении ударные и сковывающие группы.

— Согласен. Ну, а еще что?

— О роли командира в управлении войсками, о его месте в боевом порядке. Сколько теряем мы зря хороших командиров из-за этого. Устарело положение, что командир на коне впереди должен быть…

— Подожди, на каком коне?

— Ну, это я для большей наглядности. Так в гражданскую войну полагалось, и правильно было. Но теперь, когда поле боя перенасыщено мощным ружейно-пулеметным и артиллерийским огнем, это приводит только к неоправданным потерям, напрасной гибели командира, а в результате — полной потере управления войсками.

— Тоже согласен. Давай пиши и присылай к нам побыстрее.

Беседу командующего с Канашовым прервал вошедший начальник штаба армии — высокий, широкоплечий полковник с седеющим бобриком и черными пышными усами. Чувствовалось, что он чем-то встревожен.

— Прошу извинить… Получил донесение от Мерзликина, Просит вас вывести его дивизию на переформировку.

— Довоевался, Аника-воин… — Киноренко встал, подошел к карте. — Село Могилевка расположено в лощине, его дивизия занимает выгодные позиции, господствует над немецкой обороной, а он губит напрасно людей и задачу никак не может выполнить… Ну, а что вы нам добавите о Мерзликине? Ведь вы же соседи.

— А что мне о нем говорить, товарищ генерал… Он сам сказал за себя…

— Жалеешь? Ну так бери часть полосы его обороны на себя.

— Есть, товарищ генерал. Но силенок у меня маловато…

Кипоренко повернулся к начальнику штаба.

— Оставшихся людей и технику из дивизии Мерзликина передайте Канашову. Как только придет противотанковая артиллерийская бригада — выделите один полк.

Канашов выслушал приказ без присущего ему огонька, который разжигал в нем немедленно жажду к действию, который тут же отражался, как в зеркале, в его сверкавших азартом глазах. И так дел по горло, а тут за чужие грехи расплачивайся…

— Ничего, Канашов, это дело временное. К весне наверняка подбросят свежих резервов, тогда передашь чужой участок.

«Знаю я, не первый раз, — думал Канашов. — Есть такая русская пословица: „Кто везет, того и погоняют“. Но что поделаешь? Надо спасать положение… А что опять новые трудности, заботы, так это мне не привыкать. И какая бы она была служба наша армейская, если бы все шло хорошо и стояло на месте. Со скуки пропадешь, да и чему в жизни научишься?».

— Вот так, — перебил его мысли Кипоренко. — Не сведущие в наших делах люди прочтут сводку: «На фронте без перемен». Или: «Идут бои местного значения». И могут подумать, что у нас тут будто война приостановилась и все мы передышку делаем, отдыхаем… А на самом деле тревожная тишина на фронте. Нельзя ей верить. Противники готовятся скрытно к новой смертельной схватке, накапливают силы, ищут слабые, уязвимые места для ударов.

— Скорее бы весна наступала, — сказал начальник штаба.

— Весна может быть очень дружной, во всех отношениях, — подмигнул Кипоренко. — Затишье всегда предвещало бурю. Как там в песне Языкова «Пловец» поется…

Генерал подошел к стоявшему на тумбочке проигрывателю, включил, и комната наполнилась мощной мелодией песни, в которой, казалось, шелестят морские волны. Он стоял, слушал и смотрел в окно, лицо его было задумчиво.

Будет буря, мы поспорим И поборемся мы с ней…

Когда песня окончилась, Кипоренко с помолодевшими глазами сел снова за стол.

— Это в порядке отдыха. Нужна разрядка. Люблю, грешный, музыку Алябьева, Гурилева, а из поэтов-песенников Кольцова, Некрасова, Никитина. Сколько в их поэзии народной красоты и задушевности! И природу, батенька мой, видишь, как живую: цвета, запахи. А вы, Михаил Алексеевич, любите музыку?

— Люблю, но плохо в ней разбираюсь. Вот песни русские народные — эти мне по душе.

— И сами поете?

— Случается… Но мой голос больше для команд подходящий, а не для песен.

— А я вот, грешник, даже в опере мечтал петь. Да жаль, что не всегда исполняются наши желания.

2

Харии вошел в дом Аленцовой захмелевший и улыбающийся. Она только что пришла из медсанбата и готовила себе ужин. Он подышал на дорогой камень перстня и потер его о колено брюк.

— Вы меня обманули, милейшая. — Ноздри его тонкого крючковатого носа с горбинкой то раздувались, то сужались, будто ему не хватало воздуха. Близко посаженные маленькие глаза светились. — Вот уж никогда не ждал от вас… Чего это на вас лица нет?

— Простите, Семен Григорьевич, у меня была срочная операция. Привезли раненого в тяжелом состоянии.

— Понимаю, понимаю, милейшая. Конечно, в медсанбате, кроме вас — начальника санслужбы, не было врачей, а обещали прийти на день рождения… Вот видите, я не гордый, сам пришел к вам. Я человек постоянный и если уж люблю кого, то только раз и на всю жизнь.

Аленцова улыбнулась.

— Вот никогда бы не подумала, что вы, такой серьезный мужчина, и вдруг — любовь!

— Смейтесь! Ничего… Скоро сами убедитесь, что смеялись зря. Я умею любить, как не многие мужчины. Они без ума от вашей красоты, но не умеют ее ценить.

Она ничего не ответила, зная, что последнее время Харин что-то особенно усиленно ухаживал за Галей Рюковой — медицинской сестрой, которая ассистировала ей во время операций. Он обещал Гале, что женится на ней, задаривал ее. Аленцова любила эту скромную, застенчивую блондиночку. Несколько раз она собиралась поговорить с Галей о ее отношениях с Хариным. Но Галя, которая была всегда так откровенна и доверчива с ней во всем, никогда почему-то не вела разговора о Харине. И Аленцова не считала уместным начинать его самой. А вот с Хариным удобный случай выяснить, серьезные ли у него намерения или Галя просто очередная жертва его «любвеобильного сердца».

— Ну, раз зашли, именинник, садитесь ужинать.

Харин достал из шинели пол-литра водки, банку мясной тушенки, сгущенного молока, пачку галет и все выложил на стол.

— О, да у вас тут целый склад продуктов!

— Знайте: у Семена Григорьевича всегда все есть и все будет.

Он принялся раскрывать консервы.

Ужин прошел в молчании. Харин пил, ел и, не сводя глаз с Нины Александровны, ухмылялся. Аленцова была задумчивой и заметно усталой. Пригубив, она не стала пить. «Он пьян — видно, разговора о Гале не получится», — подумала она.

— Понимаю… Ваше высокое положение не позволяет… А ведь мы с вами на одной ступеньке. Даже я чуть повыше, но не в этом дело. Зачем такой напускной начальственный вид? Это вам не идет, поверьте. Вы больше выигрываете, когда вы такая, как есть, и прежде всего — обаятельная женщина. Как это у Сергея Есенина:

Вы помните, вы все, конечно, помните…

Он смолк и сидел, покачивая отяжелевшей головой.

— Вот черт его возьми, забыл…

Харин заметно хмелел. Он пододвинул табурет поближе и попытался обнять Аленцову за талию.

— Уберите руки, — потребовала она властно, вставая, — и ступайте домой!

В дверь постучались.

Аленцова резко отстранила его тянущиеся руки. Харин потерял равновесие и чуть не свалился на пол.

Аленцова открыла дверь. На пороге стояла медицинская сестра Галя Рюкова. Как бы не замечая Харина, она покраснела и доложила:

— Нина Александровна, Бурунова, тяжело раненного, привезли. Вас просит…

— Одну минутку, я сейчас оденусь.

Она пыталась надеть шинель, но не попадала в рукава. Потом накинула на плечи и выскочила из дому.

Когда Аленцова, наскоро надев халат и шапочку, вошла в операционную, операция уже началась.

Бурунов спал под наркозом. Раздетый, укрытый простынями, он показался Аленцовой очень длинным и худым. Меж белых простыней темнел только коричневый от йода прямоугольник голого тела. Видна была часть широкой, мощной грудной клетки и резко запавший живот.

Непосвященный человек ничего бы не увидел в лицах хирурга и операционной сестры, полузакрытых чистой марлей. Но Аленцова, на миг встретившись взглядом с главным хирургом, по влажному лбу его, по быстрым, коротким требованиям инструментов и напряженным движениям сестры поняла, что операция идет не так-то гладко.

Ей вдруг стало страшно за бессильно распростертого под простынями Бурунова. Она поймала себя на том, что почему-то ей всегда становилось страшно, когда она лишь присутствовала при операциях. Ей показалось — у Бурунова посинело лицо. До боли стиснув руки, она подумала: если сейчас не перельют кровь, она вмешается и скажет, хотя знала, что правом командовать имел только тот, кто взял на себя ответственность за жизнь оперируемого. Но, видно, главный хирург распорядился раньше, чем она об этом подумала. В операционную несли стеклянную банку. С деревянной стойки от банки к руке Бурунова протянулась красная жилка. Руки у него были мускулистые и худые. Сестра сразу нашла вену.

Видя, как убывает в банке кровь, Аленцова почувствовала, будто ей от этого становится теплее, и будто в ее тело вливаются новые силы.

Она подумала, что ей все трудней и трудней становится терять не только близких, но и просто знакомых людей. Это глупости, когда говорят, что человек может привыкнуть к боли и страданиям. Не может он привыкнуть.

Подавленная тревогой за Бурунова и невеселыми своими мыслями, Аленцова стояла, крепко сжимая и разжимая пальцы в карманах халата. Она не сразу расслышала знакомое покашливание. Оглянувшись, увидела комдива, но в первую минуту подумала лишь о том, зачем впустили в операционную постороннего человека. Она поглядела на него осуждающе равнодушным взглядом, и лишь потом до сознания ее дошло, что это же Канашов. То ли ему передалось ее чувство подавленности и напряженности, то ли подействовал на него суровый взгляд главного хирурга, но Канашов вышел из операционной так же бесшумно, как и вошел. Аленцова не сразу обратила внимание на его исчезновение. Когда операция была окончена и Бурунова унесли в палату, она стояла на прежнем месте и мучительно думала о том, зачем он попросил ее присутствовать на операции. «Может, он хотел, чтобы операцию делала я? Почему я? Ведь главный хирург куда опытнее меня…» Размышления ее нарушил голос командира медсанбата, говорившего с Канашовым:

— Положение с Буруновым остается тяжелым… Все же его придется через несколько дней эвакуировать… Ему нужно длительное стационарное лечение…

Канашов вышел из операционной и в дверях столкнулся лицом к лицу со старшим политруком Ларионовым.

— Товарищ полковник, — вытянулся он в готовности для доклада и тут же осекся. Глаза его загорелись тревожным блеском. — Что с Николаем Тарасовичем? Жив он?

— Жив-то он жив, да очень в плохом состоянии после операции.

Комдив удивленно оглядел Ларионова.

— А тебя каким ветром к нам? Откуда?

— После госпиталя назначение получил. К товарищу Бурунову в полк комиссаром батальона… Прибыл в штаб полка, а мне сказали, что Николай Тарасович в медсанбате. Я на попутную машину — и сюда.

— Тебя к нему не пустят… Плох очень… Без сознания. А впрочем, попытай счастья. И ко мне заглядывай… Жду.

3

Бывает в жизни каждого человека полоса неприятностей, но она может завершиться полосой радости. Рано утром Канашову сообщили из штаба армии, что его правый сосед — комдив Мерзликин снят и отозван. Сегодня он будет заслушан на Военном совете армии. Приглашали и Канашова. Вскоре позвонили из трибунала армии и просили комдива написать им все обстоятельно, что он знает о Мерзликине.

Канашов вскипел:

— Я не собираюсь брать на себя судебные разбирательства.

Прокурор прокашлялся.

— Ну тогда, товарищ полковник, придется и вас привлечь.

— Что?!

— Да, да привлечь как за укрывательство военного преступления. Вы ведь многое знаете, рядом воевали.

Канашов слушал, кипел и негодовал, а прокурор все сыпал в его адрес угрозы.

— Знаете что, товарищ прокурор, пошли вы к чертовой матери, вот что я вам скажу. За вас я работать не буду. Вы разбирайтесь сами, а я буду командовать дивизией.

И положил трубку.

В самом деле Канашову и без того было дел по горло. Днями и ночами он пропадал на передовой, принимал часть полосы обороны Мерзликина. Надо было произвести перегруппировку войск, много предстояло сделать по улучшению и расстановке огневых средств, по созданию противотанковой обороны, которая была самым слабым местом у соседа. Было немало дел и в своих полках: прибывало новое пополнение и новые артиллерийские подразделения, которые обещал ему командующий.

Беспокоило его и состояние здоровья Бурунова. После операции он очень ослаб и часто терял сознание. Канашову неприятно было и то, что он не в силах исполнить настоятельную просьбу Бурунова — оставить его в медсанбате. Жизнь Бурунова была в опасности, и врачи потребовали отправить его немедленно в стационарный госпиталь, где он смог бы получить необходимый ему длительный и квалифицированный курс лечения.

Канашов сидел опечаленный, когда Ракитянский вошел и вручил ему письмо от Марины Саввишны, жены Русачева, бывшего командира его дивизии, погибшего в 1941 году. Она сообщила, что работает в госпитале, и случайно узнала его адрес от лечащегося у них раненого бойца. Живут она и дочь хорошо… Тут Канашов прервал чтение и задумался: «Как же это у нас получается? Пока люди служат в части, отдают все силы армии — награждают их, о них заботятся, их помнят. А вот погиб человек за Родину, вместе с нами сражался, и мы его чуть не забыли». И Канашову стало стыдно за свою черствость к людям. Он уважал Марину Саввишну, помнил, как она подняла «бабий бунт» по распределению квартир. Боевая и толковая женщина, а вот, не напиши она, разве он о ней вспомнил бы? Канашов склонился над письмом и продолжил чтение: Марина Саввишна писала, что дочь ее Рита стала матерью. И сразу сердце заныло: «А где моя Наташка?» У Риты, оказывается, два мальчика: один — родной, другого она усыновила. Вот какие люди душевные, сами наверняка бедствуют, а человечность у них на первом плане.

Вспомнила Марина Саввишна и о погибшем муже; хотелось ей после войны побывать на том месте, где он убит. «А сколько сейчас людей слезы льют и мечтают об этом? — думал комдив. — Скорее бы с фашистами разделаться. Мучается народ, страдает, голодает, кровь проливает… А жизнь человеческая и так коротка до предела. Да, Марине Саввишне надо ответить, но этого мало: мы, товарищи ее мужа, в большом долгу перед ней. Нам не пришла такая простая мысль — направить жене и дочери Русачева хотя бы скромную посылочку с теплым человечным письмом. Завтра же скажу Шаронову. Надо нам хотя бы письменную связь поддерживать с семьями павших в боях однополчан. А Ракитянскому дам задание». И он вызвал старшину.

— Товарищ Ракитянский, необходимо завтра подготовить и отправить посылку семье нашего бывшего комдива Русачева. Запишите адрес. Будет посылка готова, покажите мне. И передайте мой приказ Васько, чтобы шоколаду обязательно выдал. У дочери Василия Александровича двое солдат растут. Пошлем им наш фронтовой подарок.

Глава шестая

1

Руммер собрался ложиться спать. Одиннадцатый час ночи. Он чертовски устал сегодня за день. И потом этот бурный дружеский обед и ужин. «Мне повезло», — думал он, вспоминая о встрече со своим старым приятелем по службе в Польше, инспектором войск «СС», приехавшим проверять состояние комендантской службы района. На него, Руммера, этот скотина генерал Мильдер написал жалобу, в которой обвинял его во всех беспорядках и, более того, указывал, что он не хочет вести активной борьбы с партизанами. Оно конечно, хорошо рассуждать об этом генералу, когда у него дивизия, сотни танков и орудий, но что может сделать он, капитан Руммер, когда в его распоряжении около двух сотен человек, а партизан полны леса. И каждый сегодняшний местный житель завтра может стать партизаном. «А я его, свинью, выручал — незаконно откомандировал военнопленных, которые строили ему склады. Хорошо, что Зиберт свой парень. Он замнет это скандальное дело, а то бы мне наверняка несдобровать».

Руммер недоумевал. Почему ему так везло на прежней службе и во Франции и в Польше, где он сделал блестящую карьеру? А с первых дней пребывания в России на его голову сыпались сплошные неприятности. Если бы кто знал, сколько превратностей судьбы испытал он за полгода войны на Восточном фронте и сколько раз его жизнь висела на волоске. Капитан понимал, что успех в его службе решают умелые исполнители его воли. Поэтому он занимался лично подбором кадров своих ближайших помощников. В отличие от своих коллег — комендантов районов — Руммер считал, что эти помощники должны быть не случайными убийцами с внешним бандитским видом, а людьми таковыми по натуре и глубокому убеждению. Пузняев предал и расстрелял лично своего командира батальона капитана Еременко в лагере военнопленных, а Царьков выдавал и расстреливал коммунистов и советских работников районного центра. Не случайно Зиберт похвально отозвался о них: «О да, они у тебя интеллигентные люди: Пузняев — бывший учитель, Царьков — лесничий. Вот это кадры. Ты знаешь, Шульц, а у меня идея: этим фактом о твоих помощниках мы можем опровергнуть советскую пропаганду о том, что с нами сотрудничают человеческие отбросы, уголовные элементы».

Руммер не возражал: это только поднимало его авторитет в глазах начальства.

Раздался звонок. «Кто там еще в такой поздний час?» Руммер взял трубку. Докладывал Пузняев торопливо, скороговоркой:

— Господин капитан! Сегодня перед заходом солнца наш агент Кушник, посланный мной на задание, увидел, что над лесом кружится советский самолет.

— Нельзя ли короче?

— Кушник тут же прислал связную собаку, и, когда мы прибыли к лесу, застали приземлявшуюся десантную группу.

— Десантную группу? И сколько их?

— Трое.

— Ну и что вы сделали?

— Я тут же поднял отряд по тревоге и решил захватить их в плен. Десантников мы окружили. Они стали вести огонь по нас. И когда уж можно было схватить их живьем, они покончили с собой.

— Все трое?

— Нет, двое.

— Одного вам удалось захватить? Отлично, господин Пузняев. Вы начинаете заметно исправляться. Где ваш пленник? Чем он вооружен?

— Господин капитан, третьего мы не захватили…

— А что же вы сделали с ним? Убили?

— Нет, он скрылся, но я завтра с рассвета продолжу поиски.

Руммер покашлял.

— Где же убитые парашютисты?

— Мы их захоронили в лесу. Парашюты мы доставим вам завтра. Вооружены они были пистолетами «ТТ».

— Все было бы хорошо, но третьего надо искать, господин Пузняев. Найдите третьего, я отмечу вас за усердную службу. Вы же знаете, я не постою ни перед чем и достойно вознагражу.

— Буду стараться, господин капитан. Доброй вам ночи.

2

Пузняев играл с огнем, и, проверь Руммер факты, ему бы не сносить головы. Пузняева толкал на такой шаг упавший престиж в глазах начальника. Он ничего не мог придумать лучшего, чем этот неожиданно подвернувшийся случай с десантниками. И он рискнул.

Советские парашютисты действительно высадились перед вечером в лесу. Но их было не трое, а пять человек. Кушник действительно сообщил Пузняеву, но, когда он прибыл с отрядом, их и след простыл. Постреляв в белый свет как в копеечку и подобрав два парашюта, полицаи собрались и отбыли восвояси. Пузняеву пришла мысль отличиться на этой «холостой» операции. Он вспомнил, что два дня тому назад в перестрелке с партизанами были убиты два полицая. Их похоронили в лесу, и он теперь решил выдать мертвых душ за советских парашютистов. «Завтра мы найдем Руммеру и третьего», — думал он. Давно уже Пузняев собирался отправить на тот свет одного из своих подчиненных, показавшегося ему подозрительным. «Возьму его па поиски, — думал он, — и сделаю из него третьего — убитого советского парашютиста».

Группа из пяти парашютистов-десантников была сброшена для выполнения особого задания неподалеку от лагеря партизанского отряда, о чем был предупрежден Мозольков. Все благополучно приземлились и с помощью связных партизанского отряда прибыли в штаб. Старший группы десантников лейтенант Полагута отрапортовал Мозолькову, что в состав группы входят: младший лейтенант, переводчик, два сержанта и радистка Лена Шашина.

Пузняеву удалось осуществить свой замысел. Отправившись на розыски третьего советского парашютиста, он выстрелом в затылок убил намеченную им жертву. Но вопреки его замыслу Руммер повернул дело по-своему. Он несколько раз, выслушивая длинный и путаный доклад Пузняева, поймал и изобличил его на вранье. Назревала неминуемая расплата. Теперь уж Пузняев знал — Руммер с удовольствием его расстреляет. И он решил ночью бежать к партизанам, прихватив важные документы. Там еще могли его пощадить. Здесь ждала смерть. Но Руммер разрушил его планы. Он приказал Царькову принять отряд полиции и всем идти на мнимые могилы советских парашютистов, чтобы до конца уличить Пузняева. В лесу их ждала партизанская засада. В перестрелке с ней капитан Руммер был убит, Царьков захвачен в плен. Полицаи-каратели частью были убиты или тяжело ранены, а частью разбежались.

Пузняев был ранен при взрыве немецкой гранаты, но ему удалось улизнуть на машине Руммера с его шофером, Партизаны не стали их преследовать: разгром большей части карательного отряда был и без того большой их победой.

Глава седьмая

1

Сегодня у Миронова радостный день: пришло письмо от летчика Мажаева, с которым он лежал в госпитале. В этом письме он писал, что его однополчанин летчик Василий Самойлов рассказал о том, как за линией фронта, в тылу у немцев, во время вынужденной посадки он встретил двух девушек-медсестер. Одна из них, Ляна Таланова, была ранена, и он ее вывез на самолете. Другую звали Наташей… У Миронова даже сердце замерло. «Она, конечно, она, Наташа Канашова». Ее фамилии тот не знал, но обещал узнать у Ляны, которая лежит в госпитале.

Но и за эти скупые сведения о любимой Миронов был в душе благодарен летчику и тут же написал ему и Мажаеву письмо.

Пролежав после ранения долгие месяцы в госпитале, Миронов после выздоровления попал в запасной полк. И если госпиталь наскучил ему режимом и собственным тягостным бездействием, то и запасной полк не принес ничего отрадного. Однообразные, похожие как две капли воды дни его службы в полку, где он командовал учебной ротой, частые смены обучаемых, столкновения с самолюбивым начальником — комбатом Свистуном до того ему надоели, что он готов был бежать куда угодно и служить где угодно, но только не в запасном полку. Все его рапорты и просьбы направить на фронт не давали никаких результатов. Больше того, после каждого рапорта капитан Свистун еще больше придирался, уличая его в нерадивости и недисциплинированности. Помог Миронову непредвиденный случай. Поверяла полк армейская комиссия. Постановку обучения в батальоне Свистуна признали неудовлетворительной. Решили командный состав (большинство не воевало) направить в действующую армию. И тут просьбу Миронова поддержали. В отделе кадров армии ему сообщили о том, что он давно уже старший лейтенант, вручили орден Красного Знамени за спасение полкового знамени и назначили командиром батальона.

Новый начальник Миронова — командир полка принял его по-фронтовому просто и радушно.

— Садись, будем знакомиться. Изнанкин я.

Миронов тоже представился.

— Постой, постой, чем-то мне знакома твоя фамилия. У тебя старший брат есть?

— Был. На финской погиб.

— Он повыше тебя ростом. Кажется, Петром звали?

— Нет, Николаем.

— Да, да, вспомнил, Николай. Правильно. Он в моем батальоне пулеметным взводом командовал. Смелый парень был. А погиб он, как помню, весной. Командира роты убило. Рота залегла. Он и поднял людей в атаку. Тут его очередью из дота финского и прошило. Орденом его наградили посмертно.

— Орденом?

— А разве вы не получали?

— Нет.

— Сообщи родным, пусть письмо в наркомат обороны пошлют. Или сам лучше напиши. О том, что наградили, я точно знаю. Приказ из дивизии нам пришел.

Изнанкин глядел на Миронова и улыбался.

— И ты, гляжу, успел отличиться. За что тебе орден дали?

Миронов рассказал.

— Люблю орден Красного Знамени. Этот орден самым первым в Красной Армии был учрежден… Да, похожи вы друг на друга. Хотя как же иначе? Ведь братья родные. Ладно, садись, сейчас обедать будем. Кирпиченко, давай тащи нам обед на двоих. И погреться. Ух, как я продрог, — и он накинул на себя меховой жилет.

Ординарец командира полка принес обед.

— Ну, новый мой комбат, выпьем за боевую дружбу. На фронте без дружбы нельзя… Ну, у нас тут, старший лейтенант, служить пока легко. Полное затишье…

Но тут земля дрогнула, и с потолка землянки посыпался песок. Их оглушил разрыв, и они несколько минут ничего не слышали. В ушах стоял звон.

— Вот черт бы их подрал, этих фрицев! Будто они подслушивают. Стоит только сказать, что у нас тихо, как они начинают палить из орудий и минометов. У них все наоборот выходит — вроде как моя фамилия.

Солдатские щи были вкусными, наваристыми, и Миронов похвалил обед.

— А ну-ка, Кирпиченко, тащи еще!

— Спасибо, уже сыт.

— Ты у меня не командуй за столом. Батальоном будешь командовать. Гляди, какой ты тощий! Знаю я, как там в запасных полках живется.

Зазвонил телефон.

— Ты, Верть? Так, так. Ну что ж, направляй его ко мне. Обедаю с новым комбатом. Ничего, посылай, не помешает. С нами заодно пообедает.

Изнанкин положил трубку.

— Что-то в последнее время много командиров к нам стали присылать. Не иначе, как наступать скоро будем. На той неделе в полк двенадцать новых командиров взводов прибыли, пять командиров рот. А сейчас звонил начштаба мой: еще одного комбата прислали. Изнанкин налил еще водки. Миронов отставил стакан от себя.

— Не могу больше, товарищ майор.

— Что? Какой же ты мужик — водку не умеешь пить? Выпьем, чтобы ты хорошо командовал и бил немца крепко. Еще орден получишь, коль воевать с умом будешь.

Они подняли стаканы. Дверь открылась и тотчас захлопнулась.

— Давай заходи, заходи. Кто там?

У Миронова чуть было не выпал из рук стакан.

— Товарищ майор, капитан Свистун прибыл в ваше распоряжение.

Выще левого кармана у капитана сиротливо поблескивала медаль. Миронов вспомнил об эпиграмме, написанной им по этому поводу в запасном полку:

И на груди его широкой Медаль висела одиноко… —

и невольно улыбнулся.

Изнанкин поднялся, пожал руку капитану и сказал, обращаясь к Миронову:

— Познакомьтесь, этот капитан тоже прибыл батальоном командовать.

Миронов поднялся с места.

— Мы знакомы, — сказал Свистун и, отвернувшись в сторону, сунул небрежно руку. «Орден получил все же. Ну, теперь нос будет драть и при случае сводить счеты».

— Ну, тогда садись за стол.

За обедом Миронов и Свистун не обмолвились ни единым словом и старались не глядеть в сторону друг друга. Пообедав и поблагодарив Изнанкина, первым встал Свистун. Он попросил разрешения пойти в штаб. Тут же поднялся Миронов.

— Разрешите идти?

— Постойте, постойте, комбаты. Совсем запамятовал. Вы комдиву не представлялись?

— Нет.

— Пока у него не побудете, батальона не принимайте. Наш Канашов установил такой порядок. Комдив у нас строгий.

Миронов удивился: «Или я ослышался?»

— Канашов? — спросил он.

— Да, Канашов. Ты что, его знаешь?

— А как же! Это мой командир полка. Потом он дивизией командовал. Я еще до войны служил в его полку.

Свистун вдруг замешкался и покраснел. Изнанкин, понижая голос, сказал доверительно Миронову:

— Там у тебя комиссаром Ларионов…

«Неужели это бывший парторг нашего полка?» — подумал Миронов.

— Ты держи в руках его. Либерал и демократ. Он до тебя здесь начальствовал. Соберет подчиненных командиров и давай с ними советоваться, как боевой приказ выполнять.

«А чего же в этом плохого?» — недоумевал Миронов.

— Чего с него возьмешь — писака. Только и знай строчит статейки в газету. Но, должен сказать, пишет толково. Я ему рекомендовал в дивизионную газету идти служить. Не хочет, упрямится. Видать, отличиться задумал.

2

В тот же день, когда Миронов прибыл в полк, его вызвал к себе командир дивизии Канашов. Приехал за ним Ракитянский. Встреча Миронова с Ракитянским была радостной: воевать они начинали вместе, в одном взводе, только один командиром, другой — бойцом.

Машина подпрыгивала на снежных ухабах, но Ракитянский этого не замечал и без умолку рассказывал о дивизионных новостях. Он рассказал, что из взвода Миронова служили и недавно уехали на курсы учиться Еж и Мурадьян.

— А ты чего не растешь? Или учиться не желаешь?

— Я, товарищ старший лейтенант, долго в госпитале лежал после ранения. Потом к Канашову попал, привык к нему. А сейчас хочу просить полковника отпустить учиться.

— Надо, надо, старшина. Из тебя хороший командир должен получиться. Ты же войну от самой границы прошел. А эта большая школа не у каждого за плечами.

Ракитянский кивал головой, соглашаясь.

— Ваша правда, товарищ старший лейтенант. Пойду учиться обязательно.

Миронов слушал, но все его мысли были о предстоящей встрече с Канашовым. «Интересно, как комдив отнесется ко мне. Или уже забыл меня?» Узнав о том, что именно Канашов командует их дивизией, он обрадовался предстоящей встрече с ним, но вот теперь, по мере приближения к штабу, у него появилась какая-то робость. Промелькнули отдельные деревянные домишки в лесу, палатки, и Ракитянский сказал:

— Вот мы и приехали, товарищ старший лейтенант.

У небольшого рубленого дома с крыльцом стоял часовой в длинной, до полу, шубе. «Так вот где живет Канашов», — подумал Миронов и нерешительно двинулся за старшиной, чувствуя прилив крови, обжигающей щеки. «Надо подойти к нему строевым шагом, четко отрапортовать» — думал он.

Но все произошло не так, как он ожидал. Комната, где должен был находиться комдив, оказалась пустой. Миронов осмотрелся. Стол, заваленный картами, узкая походная койка, покрытая грубым одеялом шинельного цвета, три табуретки, чемодан — вот, пожалуй, и вся «мебель» комнаты. Миронов стоял посредине комнаты, не зная, что ему делать дальше. Из двери, занавешенной плащ-палаткой, вышел комдив и, улыбаясь, протянул ему обе руки:

— Так вот ты каков, герой! Ну, что ж ты, проходи, проходи. — И, подталкивая Миронова, подвел его к окну, где было больше света. — Совсем мужчина. И вроде выше стал. — А увидев шрам на лбу, заметил: — И уже метка есть. Теперь настоящий боевой командир…

Миронов заметил, что и у Канашова тоже был шрам на лбу. И эта схожесть ранений была ему даже приятна.

От неожиданно простого обращения комдива на «ты» у Миронова так стало радостно на душе, что ему захотелось отбросить армейские ритуалы и обнять Канашова, как отца или старшего товарища.

— Садись, — предложил Канашов, — потолкуем. Ты чего ж это застрял в одном звании?

— Не знаю, — покраснел Миронов.

— А я и подавно не знаю. Давно на фронте, награжден, а все с тремя кубиками. Или ты в тылу остальное время был?

Миронов пояснил, что, кроме госпиталя и двух месяцев в запасном полку, он в тылу не был.

— Ракитянский, принеси-ка нам перекусить, — предложил Канашов.

— Спасибо, я уже пообедал, товарищ полковник, — попытался возразить Миронов, но Канашов сделал жест рукой, и Ракитянский вышел.

Миронов опять почувствовал себя неловко. «Хоть бы кто пришел или позвонил», — думал он.

Канашов пристально посмотрел на Миронова, спросил:

— Послушай, старший лейтенант, а нет ли у тебя желания перейти служить в штаб дивизии? — Комдив помедлил, будто раздумывая, и добавил: — Ну, хотя бы помощником начальника оперативного отделения. Пойдешь?

Миронов отрицательно покачал головой:

— Не пойду, товарищ полковник.

— А кое-кто сам просится. В штабе легче да и менее опасно.

— Я хочу вместе со всеми… — Миронов смутился и покраснел. «Подумает, что я рисуюсь…»

Канашов отметил: «За карьерой не гонится, теплых мест не ищет. Командир перспективный…»

Ракитянский принес обед. Канашов угощал Миронова, а сам все думал: «Сказать о Наташе или не говорить? Может, он с ней уже списался, а я вроде свата за родную дочь выступлю». И Миронов в это время тоже думал о Наташе. «Неужели комдив так ничего и не скажет о ней?» Так и закончили они обед, не проронивши больше ни слова.

Прощаясь, Канашов спросил:

— Ты капитана Свистуна знаешь?

— Знаю. По армейскому запасному полку.

— Был он у меня перед тобой. Терпеть не могу таких, командиров. Комиссар дивизии предложил ему идти парторгом полка — он согласен. А сам ведь строевой командир. Стрельцов предложил в штаб дивизии — тоже согласен. Пришлось вмешаться мне и направить точно по назначению.

Миронов вдруг тяжело вздохнул. Вспомнились дни, проведенные в запасном полку, придирки его непосредственного начальника Свистуна, его преследования и откровенная подлость, когда он в беседе с представителем отдела кадров лил на него всякую грязь. «Рассказать Канашову? Пусть знает, кто такой Свистун…» Миронов представил, как комдив ведет разговор со Свистуном, а последний пытается оправдаться, краснея и бледнея. «Нет. Зачем мне это?».

3

На другой день Канашов сидел, просматривая разведсводки, когда Ракитянский доложил ему, что к нему приехал полковник Быстров.

— Быстров? — удивился он.

— Гора с горой не сходится, — сказал Быстров, пожимая руку Канашова.

— Раздевайся, садись, гостем будешь. Ты что-то, Алексей Иванович, совсем усох. Что с тобой случилось? Болеешь или после ранения?

— Подожди, все расскажу по порядку.

— Опять поверять меня приехал?

— Нет. Вчера дивизию принял.

— Дивизию? Какую?

— Теперь соседом твоим левым буду.

— А, вместо Гордиенко? Ну что же, это хорошо. Правильно сделал, что отрешился от чиновничьих должностей. Да, вид твой, Алексей Иванович, мне не нравится.

Пришел Ракитянский. Комдив приказал ему приготовить для гостя покушать.

— Давай подкрепись с дороги. С морозца одну стопку не грех выпить.

Канашов налил Быстрову и себе, они выпили.

— Я думал, Михаил Алексеевич, что мне уже крышка. Можно сказать, из лап смерти вырвался.

— Где же это тебя прижало? Ты ведь все в начальниках ходил, проверял всех, порядки наводил.

— И не говори! Не знаешь, где упадешь, где потеряешь. Поехал проверять одну армию под Ленинград и попал в блокаду. Во второй половине ноября создалось в Ленинграде критическое положение. Из-за ледостава на Ладожском озере прекратилась подача в город грузов водным путем. А тут еще немцы перерезали единственную ветку Тихвин — Волхов. И начался в Ленинграде голод. Топлива нет, трамваи в городе остановились, канализация и водопровод не работают, электричество дают с перебоями. А сволочи-фашисты замучали всех непрерывными обстрелами и бомбежками. Ну, Михаил Алексеевич, после того что увидел я там, пришел к твердому убеждению: ничего немец не сделает нам. Разобьем мы его, раз народ такое выдюжил.

— Разбить-то разобьем, сомнения нет. Это и мы по нашему фронту почувствовали. В какой ты армии был?

— В четвертой. Седьмого декабря мы прорвали немецкую оборону на линии железной дороги Тихвин — Кириши, подошли к Ситомле и создали угрозу фашистской группировке с тыла. Через два дня его сопротивление было сломлено севернее и восточнее Тихвина, и в ночном бою мы овладели городом. Ох, и упорные бои шли! По нескольку раз позиции переходили из рук в руки. Командир дивизии, где я проверял, был убит, вот меня и назначили вместо него. Да недолго пришлось командовать. Через неделю меня контузило. Два месяца лежал в Московском госпитале, а потом получил назначение сюда, на Брянский фронт.

Канашов, видя, с какой жадностью он ест, вызвал Ракитянского и приказал ему принести еще что-либо покушать.

— Знаешь, после блокады у меня такое ощущение, что сколько бы я ни ел, всегда себя чувствую голодным, — сказал Быстров.

— Да, тебе надо сейчас усиленно питаться. На тебе одежда как на вешалке висит.

— Ну, что ты! Сейчас я уже поправился. Б госпитале на особом режиме был. За три месяца прибавил полпуда.

Быстров задержал взгляд на лбу Канашова, увидел шрам.

— А тебя, вижу, тоже немец угостил.

— Было дело. Это он меня с Новым годом поздравил. Перешли на воспоминания о семьях. Быстров сообщил, что у него погибла жена, а о сыне он так и не знает, где он. Канашов поделился своим горем, что он еле разыскал дочь, выхлопотал ей перевод к себе, а ее ранило, и она эвакуирована неизвестно куда. Потом Быстров неожиданно спросил:

— А где Аленцова?

— Здесь, в дивизии.

— И ты до сих пор не женился?

— Нет.

— Неужели характером не сошлись? Женщина она красивая, умная. Я же знаю, ты был влюблен в нее…

— Знаешь, Алексей Иванович, жизнь всегда сложней, чем нам кажется. Не получается так, как бы хотелось.

— Но что же тебе мешает жениться? Она и тогда к тебе относилась хорошо.

— Многое мешает.

— Конечно, понимаю, война.

Канашов избегал с кем бы то ни было говорить об Аленцовой. К тому же он и без того переживал предстоящий отъезд ее на фронтовые курсы усовершенствования врачей и, чтобы не бередить сердечную рану, перевел разговор на служебную тему.

— Нам бы, Алексей Иванович, надо в ближайшие дни встретиться на стыке наших дивизий. Очень уж сложная местность на правом фланге обороны твоей дивизии. Овраги, кустарники, много скрытых подступов к переднему краю. Немцы там много неприятностей приносят. Мне накануне Нового года удалось отбить одну высоту — улучшил позицию этого полка, — так они на твоем участке высотку захватили. Придется нам подумать, как бы ее совместными усилиями вернуть.

Канашов говорил, а Быстров не сводил глаз с трех орденов Красного Знамени на его груди.

— Когда это ты, Михаил Алексеевич, успел еще орден получить?

— За зимнее наступление.

— Везет тебе, — вздохнул Быстров. — А я вот уже сколько на фронте, в блокаду попал, а только к «звездочке» представили.

— Не тужи, — поднялся Канашов. — Получишь еще не один орден. Для командира ордена не главная цель. Хотя кому же не приятно, когда его отмечают…

Глава восьмая

1

Зима пошла на убыль. День заметно прибавился. Снег медленно оседал, темнел, образуя ледяной наст. Кое-где лучи солнца пробились до сереющих островков земли. Утро с застенчивой нежно-розовой зарей и ясно-голубым небом чем-то напоминало девушку в расцвете сил на выданье. В глухой тишине и кротости мартовского весеннего дня была какая-то особая, торжественная задумчивость, какая бывает обычно у невесты в канун свадьбы.

В один из таких мартовских солнечных дней к начальнику госпиталя явился летчик-лейтенант Самойлов и попросил разрешить ему навестить Таланову. Начальник категорически возражал.

— Вы просто не хотите понять, товарищ военврач, — доказывал Самойлов, — что я ей дядя и что у меня к ней личное поручение от ее отца, — с шумом и вдохновением врал он.

— Никаких дел к тяжелобольным не может быть. Вот если ей будет лучше, тогда куда ни шло.

— Ну хотя бы на минутку, — молил Самойлов. — Мне только подарки ей передать.

— Передадут и без вас. Можете написать ей записку, хотя, впрочем, и этого сейчас нельзя… Как вы не поймете — человек при смерти.

Как только Самойлов услышал эти слова, он сорвался с места и кинулся опрометью в палату. Несмотря на то, что его пытались задержать, он ловким маневром обошел всех и вихрем ворвался в палату. Раненые женщины кто взвизгнул, кто заохал от неожиданного его появления. В одной руке Самойлова были красноватые веточки с серыми пушистыми комочками вербы, в другой — свертки. Растерявшись, он все бросил у ног Ляны и схватил ее за руку.

— Не верили? А ведь Самойлов никого еще не обманывал, — выпалил он, и его слова потонули в смехе окружающих.

В это время десяток сестер, нянек, несколько врачей и комендант Никитыч схватили его под руки и начали уговаривать покинуть немедленно палату. На белых, как мел, щеках Ляны появился румянец, в глазах и в уголках рта затеплилась улыбка.

— Прошу вас, пусть он останется. Это последняя моя просьба, — проговорила она с трудом, задыхаясь и кашляя.

Начальник госпиталя согласился с условием: никаких разговоров и на десять-пятнадцать минут, не более.

Они безмолвно «беседовали» между собой — одними глазами. Самойлов видел, что жизнь угасает в ней, но, уходя, сказал:

— Жди меня, Ляна. Я скоро навещу тебя.

И быстро вышел из палаты со слезами на глазах. Госпитальное начальство и врачи обрушились на него с упреками и руганью. Начальник госпиталя строго спросил: «Кто она вам, скажите честно?» Он ответил: «Невеста», — и ушел, даже не попрощавшись и не поблагодарив за короткие, но такие дорогие ему минуты свидания.

И вот с того дня, как появился в палате Самойлов, стало твориться чудо с Талановой. Врачи только разводили руками от удивления. На следующий день она сама попросила есть. Постепенно, день за днем, стала спадать температура.

Прошло еще две недели, и врачи с радостью обнаружили, что раны, которые постоянно кровоточили, стали рубцеваться. Лечила Таланову Софья Борисовна Казина. Ее коллеги знали, что Софья Борисовна не медицинская «колдунья» и что своих больных она лечит теми же лекарствами, как и они, и что у нее, как и у них, есть срывы и неудачи, но сейчас с выздоровлением Талановой ее авторитет в госпитале возрос до преклонения.

И все же у Софьи Борисовны был один «секрет». Хорошо известно, что врачи не любят, когда больные пытаются «помогать им лечить», «подсказывать, что надо сделать», или просто капризничают, как дети, просят, даже требуют того, что им нельзя. Софья Борисовна умело использовала и управляла этими желаниями раненых, как дополнительным стимулом, благотворно влияющим на их выздоровление.

Вот и сейчас Софья Борисовна была озадачена таинственным воздействием форточки, открываемой по настоятельной просьбе Талановой. Свежий воздух Талановой не мог вредить, но после перенесенного воспаления легких все же ей не мешало быть осторожней. И вот еще, что озадачивало Софью Борисовну.

Свежий воздух, бесспорно, оказывал благоприятное воздействие при лечении легочного заболевания, но почему он помогал быстрейшему залечиванию ран? Каждое утро у постели Талановой собиралась группа врачей, и все с удовольствием замечали, что раны ее зарубцовываются очень быстро. Обсуждение начиналось шепотом, затем врачи переходили, на разговор вполголоса, и заканчивалось все это почти шумной дискуссией.

Таланову все это начинало раздражать. Она никогда не любила быть предметом всеобщего внимания. И сейчас на врачебном обходе Ляна возмутилась: молодой врач с торчащими рыжими тараканьими усиками взял ее руку, нащупывая пульс, и, как ей показалось, излишне долго проверял его, при этом умиленно улыбаясь. Она выдернула руку.

— Надоели вы мне! Что я, подопытный кролик? — И она закрылась одеялом с головой.

Софья Борисовна объяснила коллегам вспышку ее гнева тем, что вот уже третий день из-за резкого похолодания и сырых ветров она не разрешает открывать форточку окна около постели Талановой. И вот сразу наступило ухудшение в состоянии ее здоровья, пропал аппетит, появилась раздражительность. Коллеги сочувственно кивали ей головой. Никто из них не возражал Софье Борисовне.

Свежий воздух сделал чудо, воскресив Таланову. И, конечно, никто из них не смог предположить, что, помимо общеизвестной целебности воздуха, в первую очередь для ее здоровья благотворными были те редкие и далекие, но в то же время самые близкие ее сердцу звуки пролетающих самолетов, которые она невольно связывала с именем самого для нее дорогого человека.

2

Из всех мартовских дней этот выдался на редкость теплым и солнечным. В раскрытые форточки долетали мелодичный звон капель, чириканье воробьев. И будто по заказу этот светлый и веселый день совпал с женским праздником 8 марта. К нему готовились все. За несколько дней до него начались генеральная уборка помещений, мытье полов и окон, смена белья. Школьники — шефы госпиталя принесли в палату пучки нарезанных веток и расставили в банках с водой на тумбочках. Няни то и дело меняли для них теплую воду. К празднику ветки ощетинились копьями светло-зеленых клейких листочков. Врач палаты Софья Борисовна, пришедшая раньше всех утром, по улыбкам твоих больных прочла, что многие из них сегодня чувствуют себя хорошо.

Накануне праздника в палату приходил уполномоченный по сбору средств в фонд Красной Армии. Он торжественно объявил, что их палата заняла первое место по сбору денежных средств и что командование госпиталя объявляет им благодарность. Палату навестили и поздравили с женским праздником начальник и комиссар госпиталя. Потом пришли с поздравлениями пионеры-шефы и принесли в подарок палате книги. Они спели и сплясали и, пожелав всем скорейшего выздоровления, покинули палату под аплодисменты.

Но, пожалуй, из всех событий, которые произошли в этот день, ничто так не всколыхнуло госпиталь, как явление «жениха с неба». Да, этот поразивший всех случай иначе и не назовешь. Он стал предметом шуток, зависти, радости и даже сплетен. В то время когда в женской палате каждый был занят своим делом, Ляна стояла у окна и жадно всматривалась в голубое небо. Как только из открытой форточки до ее слуха долетали звуки самолета, она приклеивалась к стеклу лбом и стояла, пока звук не затихал. Женщины, наблюдая за ней, шептались между собой:

— Страдает, видно, девка, по своему летуну.

— Да, да! Она ждет, а его, гляди, может, давно и в живых нет.

Часов в двенадцать Ляна, разочарованная и утомленная бесцельным ожиданием, прилегла на койку. Она старалась отвлечь себя чтением от истомивших ее беспокойных мыслей, И тут она услышала приближающийся звук самолета. Вскочила, снова прильнула к стеклу. И увидела, как самолет, покачивая крыльями, снижается у госпиталя.

— Василий! — не помня себя от радости, крикнула она, даже не соображая, что он ее не слышит.

Женщины и девушки в палате дружно рассмеялись. Некоторые шутили:

— Смотри, как бы к тебе в палату не влетел.

— На крышу сядет — так по тебе соскучился.

— У него и без тебя девок повсюду. Знаю я этих летчиков…

— Что, сама обожглась и другим заказываешь?

Пока шел этот разговор, и одни смеялись над Ляной, а другие ей сочувствовали, самолет сделал еще круг над госпиталем и пошел на посадку.

Теперь уже к окнам бросились все, кто мог встать с коек, и глядели, не веря своим глазам. Самолет пошел на снижение и приземлился на широкой улице, неподалеку от госпиталя. Из него вылез летчик и быстрой походкой направился к зданию. Это был Василий Самойлов. Ляна была настолько растерянна, что заметалась по комнате и потом упала на койку и разревелась. Женщины окружили ее, стали успокаивать, совали ей платки, радовались за нее, советовали взять себя в руки. А он зашел, скинул шлем, тряхнул цыганским чубом (глаза его светились озорным огнем) и сказал:

— В День восьмого марта, дорогие женщины, разрешите передать вам от летчиков-фронтовиков самый высокий поднебесный привет и пожелать всем быстрее выздороветь.

Все захлопали в ладоши. Одна Ляна по-прежнему не знала, что ей делать.

— Привез я вам, женщины, фронтовой подарок. Вчера наш истребительный полк в воздушных боях сбил пятнадцать фашистских бомбардировщиков. Ну, а цветы, как положено в такой светлый праздник, извините, преподнесем вам после войны.

Ляна, пока он обращался ко всем, стояла в окружения женщин и не сводила с него глаз.

— Вот, товарищи женщины, судьба мне, что ли, такая выпала. Как встречусь с ней, — он показал рукой на Ляну, — так и приходится мне ее из окружения вызволять. — И он протискался к Талановой.

Ляна быстро оделась, и они ушли, провожаемые одобрительными взглядами.

Солнце ослепило Ляну, и она покачнулась. Самойлов поддержал ее. Она прищурилась и стала искать глазами что-то во дворе, а потом схватила за руку и потянула к забору, Там было затишно, тепло и стояла скамейка. Справа и слева от нее шли посадки сирени.

— Ты кого ищешь, Ляна?

Глаза ее просияли. Она показала рукой:

— Видишь молоденькую березку?

— Вижу, а что? — Самойлов смотрел на нее удивленными глазами.

— Когда ты меня привез сюда в госпиталь — помнишь? — шел снег. Мне так хотелось увидать что-нибудь живое. Я стала искать глазами и увидела среди сугробов эту березку, заваленную снегом. И мне стало легче, что я здесь лежу среди снегов не одна. После твоего последнего приезда я вскоре встала на ноги. И первое, что мне хотелось увидеть, — березку. Напрасно я ее искала. Ее нигде не было. Я подумала, что она погибла. И вот ты видишь — она стоит. И хотя у нее обломаны кое-где ветки, я верю, она выживет.

Березка как бы в подтверждение закачала под порывом ветра своими озябшими красноватыми ветвями в белых накрапках.

— Вскоре оденется березонька зелеными листочками, — продолжала мечтать Ляна. — Садись, — предложила она, — чего стоишь?

Самойлов обнял ее и сказал:

— И тогда я прилечу за тобой. Полетишь? — Он взял ее руки в свои широкие ладони с грубоватыми мозолями.

— Полечу.

— Ляна! А где мой подарок?

Она поняла. Самойлов спрашивал ее об обручальном кольце, которое, несмотря на ее протесты, он оставил ей.

— Отдала… — Она лукаво улыбнулась. — Я же тебе сказала тогда, что не люблю колец.

— Кому отдала?

— В фонд Красной Армии.

Самойлов не возмутился и не обиделся, а только сказал:

— Ну и правильно сделала! — Он поглядел на часы. — Давай прощаться, Ляна. Мне пора лететь… — И сразу лицо его стало грустным.

— Ты чего?

— Так…

Он пристально посмотрел ей в глаза и, притянув, поцеловал.

— Ляна, дай еще поцелую.

Она отстранилась.

— Не надо… Вот прилетишь — тогда…

— Ладно, не сердись. До свидания, Ляна…

И он пошел не оглядываясь.

Глава девятая

1

В конце апреля генерал-лейтенанта Кипоренко срочно отозвали в Ставку верховного главнокомандующего. Перед отъездом он приезжал в дивизию Канашова, знакомился с оборонительными сооружениями, похвалил командный состав за создание самой прочной противотанковой обороны в армейской полосе.

Вскоре Канашов получил приказ нового командующего армией генерал-лейтенанта Шестакова провести в полосе обороны разведывательный поиск. Дивизия находилась в центре оборонительной полосы армии и с наступлением весны совершенствовала свои позиции. Канашов вызвал к себе командира полка майора Изнанкина и приказал организовать поиск.

Изнанкину приказ этот пришелся не по душе. «Чего подымать шум?» — думал он. На участке обороны его полка было спокойно. Лишь изредка вспыхивала перестрелка. Чтобы не «дразнить» врага, он снял в марте с передовой всех снайперов и направил их на переподготовку в «учебный городок», в тыл дивизии.

Начальник штаба полка капитан Верть не согласился с таким решением Изнанкина, стал протестовать. Он хорошо знал, каких трудов стоило прежнему командиру полка Бурунову подготовить снайперов.

— Товарищ майор, вы знаете, что у нас только одни снайперы уничтожили за прошлый месяц больше солдат и офицеров противника, чем весь полк за все месяцы обороны? — спросил Верть у Изнанкина.

— Ну и что вы хотите этим сказать? — Редкие брови майора поползли кверху, а маленькие серые глазки глядели недоуменно, и он часто-часто моргал. — Зачем мне эта статистика?

— Если мы отправим всех снайперов на переподготовку, у нас в полку резко понизится активность. А это приведет к тому, что немцы перехватят у нас инициативу.

— Зря беспокоитесь, капитан, не перехватят. Мы не собираемся загорать долго в обороне. Скоро начнем готовиться к наступлению.

Но Верть был человеком настойчивым. И в том, в чем он считал себя правым, не уступал никому ни на шаг. Он доложил свое мнение Канашову, и тот его поддержал. Ставя Изнанкину задачу провести разведку боем, Канашов вспомнил об этом.

— Вы чего это, товарищ майор, вздумали свертывать снайперское движение?

— Как это свертывать? — удивился Изнанкин. — В каком это смысле? — А сам подумал: «Нажаловался мой начштаба. Выслуживается». — Я, товарищ полковник, решил провести переподготовку снайперов.

— Решили правильно. Но зачем снимать всех с участка обороны? Можно это сделать последовательно, группами, чтобы не ослаблять активность полка.

— Конечно, можно, — согласился Изнанкин. — Исправим ошибку. Товарищ полковник, разрешите уточнить?

— Пожалуйста.

— Мне неясна цель поиска на участке обороны моего полка.

— Поиск надо провести для того, чтобы уточнить, не собирается ли противник начать активные действия. По данным различных разведок — агентурной и воздушной, он стягивает новые части в район Курска и южнее…

Эти доводы задели самолюбие Изнанкина. «Выходит так, что комдив не доверяет тем донесениям, которые я ежедневно присылаю в штаб?» Разведка полка в течение месяца не обнаружила никаких признаков готовящегося наступления. Это подтвердил и приведенный неделю тому назад «язык». И вот из-за того, что кому-то что-то показалось, как думал Изнанкин, он должен будет всколыхнуть всю оборону полка, привлекая внимание противника. Да и начальник разведки дивизии майор Харин говорил, что проводить сейчас поиск неразумно. А Харин дело знает — он академию кончал. Но приказ есть приказ. «Ладно, — подумал майор, — проведем, раз уж им загорелось». И чтобы не подымать большого шума и не привлекать внимания противника, он решил провести поиск ограниченными силами, ночью. «Достанем „языка“. Пусть еще раз убедятся в том, что я был прав».

Прибыв от комдива, майор Изнанкин вызвал командира разведвзвода лейтенанта Рыжкина и поставил ему задачу: проникнуть ночью хотя бы в первую траншею немцев, захватить «языка» и к утру вернуться в полк.

Из ночного поиска разведчики принесли подраненного «языка», но он вскоре скончался.

Изнанкин написал донесение и представил к наградам многих участников успешного поиска.

Когда Канашов получил это донесение, его насторожил факт очень поспешного проведения поиска, и он решил уточнить некоторые детали по телефону. Однако уверенные ответы Изнанкина успокоили комдива. В тот же вечер Канашова вызвал на провод генерал Шестаков.

— Читал я вашу филькину грамоту. Иначе это донесение и не назовешь. Я не удовлетворен результатами. Прошу — ответьте мне: вы убеждены в том, что разведчики проникли именно на передний край, а не захватили «языка» в боевом охранении?

У Канашова тут же возникли сомнения. Могло быть и так… Но он доложил о том, что знал:

— По докладу командира полка, товарищ генерал, разведчики углубились более чем на полкилометра. По установленным данным, там проходит передний край обороны немцев.

— А может, не проходит, а проходил? — перебил его генерал. — Немцы могли отодвинуть его в глубину и оставить там боевое охранение. Мы уже знаем, что такие случаи бывали… Разведывательный поиск надо повторить на глубину не менее километра. Вам ясно?

— Ясно, товарищ генерал.

— Постарайтесь в течение недели провести новый поиск и доложить мне.

— Есть, товарищ генерал.

Канашов принял решение: чтобы не вызывать у противника излишних подозрений, повторить поиск опять на участке этого же полка, и отдал приказ Изнанкину.

— Вот и провели поиск на свою голову, — ворчал недовольный командир полка. — Должны бы отстать, так нет же: «Проведи еще». Получается все наоборот, как моя фамилия.

Пришел Харин, облизывая тонкие губы, поморщился и сказал:

— Ну, Изнанкин, замордовали нас с тобою. Влетело Канашову от командующего, а он на нас отыгрывается. Мне в штабе нельзя показаться. Ругает, грозится…

— А ты, Семен Григорьевич, поживи у меня, — сочувственно поглядел Изнанкин. — Койку тебе достанем. Пусть перебесится начальство. Не горюй, брат.

Изнанкин достал флягу и налил. Они выпили.

— Вот теперь и на душе полегче.

Харин пил и думал про себя: «Ничего, голубчики. Скоро я уеду от вас. Надоели мне все: и Канашов, и Стрельцов, и ты, Изнанкин, со своими телячьими жалостями ко мне. Не такой уж я профан, за которого вы меня принимаете…»

Неделя была на исходе, а попытки разведчиков проникнуть в оборону противника не увенчались успехом. Три поиска прошли неудачно. Они не пополнили никакими новыми данными сведения о противнике. Канашов нервничал. Дважды он сам ездил в полк уточнять, в чем причины неудач.

К концу недели, когда надо было докладывать командующему о результатах поисков, Канашов не находил себе места.

В тот же вечер внезапно приехала с курсов Аленцова. Они поздоровались и стояли, разговаривая, и изучающе разглядывали друг друга. У нее какая-то озабоченность в лице и красные глаза. «Плакала, видно…» — «А Михаил такой же, но чем-то взволнован. Бороду зачем-то стал отпускать. Она ему не идет». Потом Канашов спохватился:

— Нина, я совсем ошалел… Чего мы стоим? Садись, родная! Тут мне совсем закружили голову, Нина! Честно скажу тебе: первые недели после твоего отъезда не находил себе места. Чуть успокоился, когда получил твое первое письмо.

Она недоверчиво покосилась на него и улыбнулась, но в глазах все те же нетающие льдинки грусти.

— А я с трудом отпросилась… Надо кое-что взять из вещей…

— Молодец, правильно сделала, что приехала. — Он с силой притянул ее к себе и обнял.

— Теперь я никуда тебя не отпущу.

— А я возьму и уеду.

— Нет, не уедешь!

— Нет, уеду! Какой ты колючий, Михаил, небритый. Ты чего так опустился?

— А зачем? Тебя не было. Решил бороду отпустить… У меня сейчас большая неприятность, Нина, никак не можем выполнить приказ командующего о разведке.

— Что же так?

— Не получается. Три попытки — и все неудачные. У нас теперь, знаешь, командующий новый…

— Да, сердитый дядя. Видела, он к нам на курсы приезжал. Наш начальник курсов перед ним как осиновый лист дрожал…

В дверях появился Харин и резко захлопнул дверь. Затем постучался.

«Хам! — подумал Канашов. — Ворвется, а потом делает „культурные“ жесты».

Аленцова отвернулась и смотрела в окно.

— Товарищ полковник, вы простите, но вас разыскивает командующий. Я сказал, что вы в полку. Генерал звонил в полк, и ему ответили, что вас там не было. Он накричал на меня и приказал срочно найти. Он ждет вас у телефона в штабе.

Канашов тут же ушел с Хариным в штаб.

— Что у тебя там за порядки в дивизии? — строго говорил командующий. — В штабе не знают, где ты. Почему ты ничего не докладываешь мне о результатах разведки?

— Товарищ генерал, три попытки окончились неудачей.

— Значит, плохо организовали. Или мне приезжать разведку у тебя организовывать? Смотри, если нагряну — не поздоровится. А за невыполнение моего приказа объявляю тебе выговор.

— Разведку организую, — сказал Канашов. — Завтра утром сам поеду в полки.

— Пока не нажмешь на вашего брата, не очухаетесь. Вот твой сосед Быстров как хорошо провел разведку. Обнаружил свежую немецкую дивизию. А ты все никак не можешь…

— Завтра будет сделано, товарищ генерал, постараюсь…

— Гляди у меня. Больно мне надоели твои «завтраки».

2

Сегодня Харин получил документы и должен был уезжать в распоряжение отдела кадров фронта. С одним из своих врагов, Канашовым, он начал удачно счеты и не сомневался, что в дальнейшем доставит ему еще немало неприятностей. И Аленцовой он приготовил сюрприз.

Довольный своими планами мести и слегка навеселе после обеда с рюмочкой, Харин прощался с командирами в штабе дивизии. Зашел он и к Канашову. Комдив лежал в постели. Ему нездоровилось, как о том Харину сообщила Аленцова, приглашая войти в комнату.

— Разрешите, товарищ полковник? — спросил Харин.

— Пожалуйста. — Канашов поднялся.

— Товарищ полковник, разрешите доложить: по случаю убытия…

— Знаю, знаю, товарищ майор. И ты знаешь, что я полковник, но ты не знаешь, майор, что я в прошлом шахтер. Это не в порядке хвастовства, кем был и кем стал. Хотя своим пролетарским происхождением и прошлым, не скрою, горжусь. И горжусь больше, чем если бы был графом по титулу. Садись…

Харин в нерешительности потоптался на месте: куда бы ему сесть? И сел в углу.

— Нина, прошу, погуляй пока… У нас тут с майором мужской разговор…

Аленцова взглянула на прищуренные глаза Канашова и, обиженно поджав нижнюю губу, направилась к выходу.

Харин растерянно глядел на комдива, то и дело облизывая губы. Он сутулился и нервно барабанил пальцами по колену.

— Разрешите курить, товарищ полковник?

— Кури. И не думай, что буду тебя ругать без свидетелей. Есть такие откровенности, которые не все поймут правильно. Да и тебя это может обидеть.

Харин делал длинные затяжки, окутываясь клубами дыма.

— Я не из обидчивых, товарищ полковник. Особенно если справедливо…

— Вот я и хочу все, что думаю о тебе, сказать в глаза. А ты тогда уж сам с собой, со своей совестью говори и оценивай, что к чему.

Майор Харин не ожидал такого разговора. Он вспотел от волнения и то и дело утирал лоб и шею.

— Сейчас, Харин, я тебе не начальник, а просто старший по годам товарищ. Смотрю я на тебя и думаю: как же ты жизнь наметил прожить? И вижу, путь ты в жизни выбрал неправильный.

— Это почему же неправильный, товарищ полковник? В чем он неправильный?

— Во всем. Где ты родился, Харин? На чьей земле вырос? В Советской стране, на русской земле. Тебя в люди вывели, командиром Красной Армии сделали. А как ты ведешь себя на фронте? Мы ведь знаем твои проделки…

Харин, слегка прищурившись, улыбнулся уголками рта, облизнул губы.

— И зря ты усмехаешься, — уловил Канашов его настроение.

— Товарищ полковник! — вскочил Харин. — Я вижу, наговорила вам Аленцова на меня…

— Не трогай ты Аленцову, — поморщился комдив. — И не суди о людях по себе. У меня глаза на месте, и живу я своим умом. И вот тебе совет мой товарищеский: иди в ногу с нами, иди и понимай, что сейчас главное для народа, и тогда ты наш, советский человек. А не приспосабливайся, не преуспевай за счет других, иначе тебя будут все презирать и у честных людей не будет к тебе уважения. Обмануть каждого в отдельности можно, но всех не обманешь. Народ, он все видит: кто чем дышит и как живет.

Канашов подошел поближе к Харину, иронически поглядел в глаза.

— Интенданты наши, надеюсь, тебя не обидели? Ты ведь у них, оказывается, был на особом снабжении…

— Что вы, товарищ полковник! Я получил все, что положено по норме.

Канашов нехотя подал ему свою жесткую, сильную руку.

Харин пожал ее мягкой потной ладонью.

Он стоял, не уходил, какой-то весь обмякший и растерянный.

— Товарищ полковник, я уезжаю, но мне бы хотелось, чтобы вы правильно меня поняли… Вокруг меня было столько завистников: молодой, большая должность доверена… А с разведкой неудачи. Поверьте, это не моя вина. Я честно выполнял ваши приказы, но Изнанкин саботировал ваши указания. Я докладывал Стрельцову, он в курсе дел. Но что я могу сделать? К вам идти жаловаться — не такой я. кляузный человек…

— Жалобы тут ни при чем. Надо было требовать, точно выполнять мои приказы, помогать исполнителям. Ведь вы же академик…

— Я человек честный, товарищ полковник…

Вошла машинистка медсанбата Алла Цветкова и, смущаясь, обратилась к Канашову:

— Вы извините меня, товарищ полковник… — Она показала рукой на Харина: — Вот он занял у меня шестьсот рублей четыре месяца тому назад. Каждый месяц обещал отдать и вот теперь уезжает. Я случайно в штабе была и узнала…

— Отдаст, товарищ Цветкова, отдаст. Он же еще не уехал…

— Знаем мы его, товарищ полковник. У Фени Яшиной занял две сотни, и ни часов, ни денег.

Цветкова ушла. Харин стоял растерянный, лицо его покраснело.

— Может, на меня обижена и Нина Александровна?

— Не знаю, товарищ Харин.

— Но я остался о ней самого хорошего мнения, товарищ полковник. Вы не подумайте, что я…

— Не надо, Семен Григорьевич. Я очень верю людям. И то, что о ком скажут и как скажут, этому надо верить тогда, когда сам все увидишь и оценишь.

— Разрешите, товарищ полковник, мне идти?

— Пожалуйста. Доброго вам пути, товарищ майор.

Харин направился к выходу, слегка прихрамывая на правую ногу.

— У вас что с ногой, товарищ Харин? Болит?

— Оступился. Небольшое растяжение…

Канашов взял телефонную трубку.

— Кто это? Передайте дежурному — мне нужна машина.

Они стояли, молчали. Вошел шофер.

— Отвезите майора Харина.

— Куда?

— Он вам сам скажет…

Глава десятая

1

Весна была щедра солнечными днями, а земля — животворными соками и влагой. Травы и деревья размахнулись в росте и кипели в буйном цвету.

А человек, хозяин всего, ходил по земле между жизнью и смертью. Шла война. Об этом постоянно напоминали артиллерийский гром, неумолчный гул самолетов в воздухе. По полям — зигзагообразные ряды заборов из колючей проволоки, за которыми в извилистых канавах — траншеях сидели с оружием противники. Они с неумолимой жестокостью и непреклонной решимостью уничтожали неустанно друг друга, днем и ночью. Советские войска защищали родную землю, и это было их священным правом. Немцы же делали это, как захватчики, не считаясь ни с какими человеческими правами.

Старший лейтенант Миронов был на наблюдательном пункте командира стрелковой роты Натевадзе. Его рота оборонялась в центре батальона, где находилось полуразрушенное здание спиртозавода, за которое непрерывно шли бои. Завод был выгодным опорным пунктом, так как он примыкал к возвышенности и к нему сходилось несколько дорог, в том числе одна шоссейная. В то же время он причинял много неприятностей командиру роты. Из подвалов завода при его эвакуации не успели вывезти бочки со спиртом, и теперь требовалась организация надежной охраны от любителей горького. Для этого надо было дополнительно выделять людей, в которых и без того ощущалась острая нехватка из-за больших потерь. Завод был бельмом на глазу у немецкой обороны, так как он контролировал подступы на большую глубину.

После отражения третьей в это утро атаки немцев Миронов и Натевадзе находились на наблюдательном пункте и просматривали в бинокль передний край немецкой обороны.

Командир роты Натевадзе был среднего роста, но плотного телосложения. Когда он подходил к амбразуре и становился рядом, Миронов сразу же ощущал, что в блиндаже становилось теснее. Обладал Натевадзе недюжинной силой и не упускал случая померяться ею в рукопашной схватке с немцами. Крупная его голова покоилась на широкой короткой шее. Под стать массивной фигуре он имел крупные черты лица. Натевадзе стоял рядом, дышал мощно и шумно.

— Сограт Ильич, — обратился к нему Миронов, продолжая вести наблюдение, — как думаешь, что нам сделать, чтобы отбить немцам охоту соваться на завод?

Район обороны этой роты не давал покоя и командованию.

— Товарищ комбат, сам думаю и никак не придумаю, как им заказать сюда ходить…

В это время немецкие минометчики, рассерженные неудачной атакой, вели методически огонь по заводу.

— Не понравилось немцу. Крепко их по башке стукнули сегодня. — Натевадзе кивнул головой в сторону, где по полю валялось множество трупов, Командир роты, морщась от боли, ощупывал повязку на голове. В сегодняшней рукопашной схватке с немцами он не избежал ушибов и ссадин. Левая сторона его головы распухла, и пилотка, свалившаяся набекрень, казалось, держалась только на ухе.

— Нет, сейчас немец атаковать не станет. Разве только к вечеру соберется, — сказал Миронов.

— Товарищ комбат, давайте потихоньку выпустим спирт в землю. Так чисто сделаем, никто и не подкопается… Как мне быть дальше: у меня всегда полроты в охране, а полроты пьяные. Ну сколько терпеть еще будем такое безобразие?

Мысль о том, что надо избавиться от спирта, давно приходила к Миронову. Он доложил об этом командиру полка. Изнанкин выругал его за бесхозяйственность и приказал своему помощнику по снабжению взять на учет каждую бочку и вывезти спирт на склады полка. Но помощник не торопился с выполнением приказа. Он не горел желанием заводить учет и организовывать вывоз спирта под обстрел немецких минометов. Командир полка изредка напоминал ему, но помощник каждый раз находил уважительную причину; то у него не хватало транспорта, то людей, то он ссылался на более насущные нужды — доставку боеприпасов, горючего и продовольствия.

Натевадзе закурил, жадно глотая дым, потом постучал массивным кулаком себя по лбу и сказал с разочарованием комбату:

— Дурная башка, и как это я не успел вылить весь спирт? Никто бы и не ругал нас, списали бы на немцев. А теперь что делать?

— Вот что, Сограт Ильич: «После драки кулаками не машут» — говорит русская пословица. Главное сейчас — сделать недоступными немцам подступы к заводу. Вон видишь, мелкий овражек с кустами?

— Вижу.

Овражек упирался в передний край нашей обороны. Немцы не раз использовали его, как один из скрытых подступов, для накапливания пехоты.

— Этот овражек работает не на нас, а на немцев, хотя мы его и простреливаем. По-моему, там надо установить скрытую огневую точку с двумя направлениями огня. Одно — в сторону противника, другое — параллельно нашей обороне. Выход из овражка придется заминировать. Ты, Сограт Ильич, и займись этой работой сегодня ночью. Саперов я тебе выделю.

Натевадзе тяжело вздохнул.

— Трудно, товарищ старший лейтенант, очень трудно.

— Знаю, что нелегко. Но надо.

— Если обнаружат, что мы работаем, они нам жизни не дадут.

— Знаю. В том и главная задача — скрыть от немцев, чтобы не пронюхали.

— Есть, товарищ старший лейтенант.

— Каждое утро докладывайте мне, что сделано. Артиллерия окажет поддержку вашей роте.

Они распрощались. Миронов свернул в ход сообщения и направился на свой командный пункт. И тут услышал он частые очереди немецких автоматов, перемежающиеся с редкими разрывами мин. Маскируясь густыми кустами прошлогоднего бурьяна, он осторожно раздвинул их на бруствере и увидел странную картину. На нейтральной полосе между нашими и немецкими позициями полз по-пластунски боец. Его пилотка изредка появлялась на поверхности луга в разноцветье и снова исчезала.

«Кто это? Что он там делает? Это по нему всполошившиеся немцы открыли огонь».

К Миронову подошел Натевадзе.

— Зачем вы послали бойца? — показал Миронов.

— Я никого не посылал, товарищ старший лейтенант.

— Но это же ваш боец там ползет? Как же вы не знаете, что он там делает? — возмутился Миронов.

Натевадзе обещал узнать и ушел, а Миронов продолжал наблюдать за странным бойцом. Пока командир роты ходил узнавать, боец стал возвращаться, и огонь по нему со стороны немцев еще более усилился. И вдруг все замолкло, как по команде: «Отставить!» Наступила необычная для фронта тишина, в которой можно было, услышать гудение пчел, летающих над цветущим лугом. Миронов бросился бежать по ходу сообщения к траншее. Надо было узнать, кто этот боец и что он там делал, привлекая к себе огонь врага.

За изгибом хода сообщения комбат чуть было не налетел на белокурую девушку — военфельдшера его батальона Валю Пятеркину. Она склонилась над бойцом, лежащим на дне траншеи на разбросанных повсюду полевых цветах, прикладывала к его груди маленькое розовое ухо. Увидев Миронова, бросила в его сторону испуганный взгляд, и в ее зеленоватых крупных глазах блеснули слезы.

— Убит, — сказала она, и маленькие пухлые губы ее покривились будто от боли.

Она собрала со стен траншеи зацепившиеся цветы и положила их на грудь бойцу. И как бы оправдываясь перед Мироновым, сказала:

— Он давно уже носил мне цветы в землянку. А сегодня не принес. Меня вызвали сюда к раненому комвзвода, а он, — показала она на убитого, — как увидел меня, отправился за цветами. Я кричала ему, чтобы вернулся, но не могла остановить. Не послушал…

Она всхлипнула, утирая пилоткой слезы, Сейчас она, маленькая, заплаканная, сидела на корточках и чем-то напоминала Миронову Золушку, которую зло обидели. И ему стало ее жалко. Он погладил ее шелковистые волосы.

— Валя, не плачьте. Теперь ему уже ничем нельзя помочь.

Она бросила на него сердитый взгляд снизу вверх, как бы говоря: «Уходите отсюда!»

Миронов, подчиняясь ее немой просьбе, ушел. Возвращался он на командный пункт под впечатлением только что увиденной им трагической развязки любви. Она невольно напомнила о Наташе. И Миронов подумал: «А полез бы я за цветами для Наташи, рискуя жизнью»? И сам себе ответил: «Полез бы». Он знал, что она очень любит цветы. По дороге он нарвал цветов, пришел в землянку и поставил их в гильзе от снаряда. Чайка искоса поглядывал на начальника.

— Что с вами, товарищ комбат?

Миронов лежал в раздумье. Появилось сосущее, настойчивое желание выразить пережитое чувство стихами. В голове сталкивались, лезли друг на друга, громоздились слова — красивые и грубые, короткие и длинные, знакомые и чужие. Их все становилось больше и больше. Они распирали голову до боли. И уже несколько ручейков с разным ритмическим звоном текли, ломая словесные преграды. И вот карандаш зашуршал по бумаге.

Я люблю ее всем сердцем жарким, В ней вся жизнь моя, о ней мечты. Не дарил богатых ей подарков, Но всегда дарил я ей цветы. Умирал бы, взглядом попрощался, Клятв не говорил и громких слов, Пусть лишь полевой букет остался, Как моя живая к ней любовь.

Вбежал сержант Чайка.

— Товарищ старший лейтенант!

— Чего там еще?

— Товарищ старший лейтенант, — задыхался Чайка. — Из штаба полка звонили: ваш брат приехал, — в его голосе дрожала радостная струна.

Миронов даже не повернулся к нему. Он знал, что полк получает новое пополнение. Вот и прибыл какой-то однофамилец, да и только. Откуда быть брату? Ему и шестнадцати лет не исполнилось, как он мог попасть в армию? К тому же место на Дону, где жила семья Миронова, недавно заняли немцы. «И потом если бы и очутился брат в армии, как мог попасть именно на этот фронт, в ту же армию, дивизию и полк, где служу я? Нет, это невозможно…»

— Да, совсем запамятувал… Вам письмо.

Миронов взял. Письмо было от Талановой.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите мне за вашим братом в полк съездить?

— Да что вы сегодня очумели? Какого-то брата придумали…

Миронов вышел из терпения, поднялся и сел, свесив ноги. Но, встретив обиженный взгляд Чайки, сказал:

— Ладно, поезжайте. Только это не брат. — И объяснил, почему он считал так.

Чайка был украинцем и имел упрямый характер. Он выслушал его доводы смиренно, но все же в полк уехал.

Миронов тут же начал читать письмо. Ляна описала подробно, как они с Наташей выходили из окружения, о том, как Самойлов вывез ее, раненную. Наташа осталась ожидать следующего рейса. Когда Самойлов прилетел за Наташей, то ее не нашел. «Но там были наши танковые части. И, по-видимому, — писала Таланова, — она ушла с ними…» Миронов представил себе Наташу — строгую, собранную, волевую. «Да, характер у нее отцовский… Но где она сейчас? Может, все же спросить у Канашова?»

— А я, Александр Николаевич, по твою душу, — сказал входивший комиссар полка Ларионов. — Брат там твой приехал. Обыскались мы все тебя. Начальник штаба по ротам обзвонился. Ушел, сказали, от Натевадзе. Я и Чайку твоего загонял, нигде найти не можем. И вот сам пошел на поиски.

Некоторое время они сидели молча, каждый думал о своем.

— Так что же будем делать с твоим братаном? Куда нам его? — На сухощавом лице комиссара отражалось явное беспокойство. Он поправил рукой вздыбившуюся шевелюру.

— Подожди еще, Ларионов. Дай я его погляжу, что это за брат?

— Нет, тут и глядеть нечего. Я сразу, как увидел, — похож. Может, и не точно, но сходство есть. Да вон он стоит, — показал он пальцем в окно.

Миронов выскочил из землянки и направился ускоренным шагом. Сердце тревожно забилось. Тот, кого называли его братом, стоял к нему спиной. Высокий плечистый парень в темном гражданском пальто, в брюках навыпуск и в ботинках с калошами. На голове маленькая фуражка, как будто положена сверху на самую макушку. Он обернулся, почувствовал пристальный взгляд Миронова. Лицо мальчишечье, с редким светлым пушком, пробивающимся над верхней губой и на бороде. Карие глаза его радостно улыбались.

— Женька!

— Сашка!

Братья кинулись в объятия друг другу и расцеловались.

Почти три года прошло с того дня, как Саша ушел из дому служить в армию. Год воевал, и с тех пор они не виделись. Уходил он — Женя был еще мальчишкой, бегал в коротких штанах и любил играть с товарищами в войну.

Миронов внимательно осматривал брата с ног до головы. И ему не верилось, что перед ним родной брат, На ногах этого «мальчика» были ботинки сорок второго размера, и теперь Саше, чтобы глядеть на него, надо было поднимать подбородок кверху.

Вокруг них собрались командиры, пришел начальник штаба батальона. Все были рады этой встрече, будто и они встретились со своими родственниками. Братья тут же начали забрасывать друг друга вопросами, но Ларионов прервал их:

— Места лучшего не нашли, где бы поговорить? Идем, комбат, к тебе в землянку. С тебя причитается. Тут я с удовольствием поддержу компанию.

Миронов переступил порог и увидел готовый стол с закусками.

— Ну и Чайка, ну и проворный малый! — покачал головой комиссар.

Миронов тоже смотрел с восхищением на своего ординарца.

Братья оглядывали друг друга, будто не верили себе.

— Ну, давай рассказывай, Женя, как ты ко мне добирался.

— До штаба фронта я добрался быстро, — сказал Евгений, — а вот в штабе армии никто мне толком не мог сказать, где ваш батальон. Но мне помог случай. Встретил я веселого младшего лейтенанта Ежа. «Кого, — говорит, — паренек, ищешь? Кто такой будешь?» Ну, я ему рассказал. Он пристроил меня на питание к себе. «Через три дня я получаю направление в дивизию, где твой брат служит, вот и поедем вместе». Вот и приехал я с ним.

Он помолчал и добавил застенчиво:

— Только мне, товарищи, похвалиться нечем. Я и в глаза еще ни одного живого немца не видел. Но я ворошиловский стрелок. На соревнованиях первое место взял. На курсах снайперов при учебном центре учился.

— Закончил курсы? — спросил брат.

— Нет. Не мог больше в тылу отсиживаться. Отпросился поскорее на фронт. Тут и доучусь. Фронт — вот это школа! А в тылу сколько я фанерных щитов передырявил! Надоело… Каждый день до потемнения в глазах стреляли в фанеру. Обидно было: на фронте снайперов не хватает, а мы там детской забавой занимались. Товарищ у меня был — Виктор. Он сбежал с курсов и прислал мне письмо. У него уже одиннадцать фашистов на счету — представили к ордену Красной Звезды.

— А может, и зря, сынок, торопился. Доучился бы на курсах, раз дело у тебя хорошо пошло, — сказал Ларионов.

Это замечание комиссара задело самолюбие Евгения. «Не верит, думает, хвастаю. Ничего, я докажу ему…»

Евгений пробежал глазами по стенам землянки. Над койкой Миронова-старшего висело снаряжение и пистолет. Евгений встал рывком.

— Разреши пистолет, — спросил он у брата.

— Зачем?

— Разреши!

— Не стрельбу ли ты думаешь здесь показывать? — спросил, улыбаясь, Миронов-старший. — Ну, возьми.

Евгений осмотрел пистолет, достал из кармана пятак, подбросил его на ладони.

— С кем на пари? С первого выстрела… — Глаза его горели азартным огнем. Он встал, положил пистолет на стол, отошел и, повертев пятаком в земляной стене, оставил его там.

Комиссар недоверчиво улыбался, искоса поглядывая на комбата. Евгений попросил сидящих занять место у двери землянки, оттянул затвор пистолета, прицелился и выстрелил. Дым рассеялся. Все разыскивали глазами пятикопеечную мишень. В землянке запахло пороховой гарью.

Евгений положил пистолет на стол и быстрым шагом направился к стене, зажег спичку, поднял пятак, подбросил вверх, поймал и молча показал всем. Один край монеты, где прошла пуля, был рваным.

— Не стрелок, а фокусник! — воскликнул комиссар. — Ловко у тебя вышло, сынок. Снайпер, ничего не скажешь.

Пятак с рваным краем заходил по рукам. Начальник штаба похлопал Евгения по плечу.

— Товарищи, в нашем полку прибыло! Еще один снайпер. Выпьем за то, чтобы Евгений Николаевич дырявил фашистов, как он продырявил этот пятак.

Все потянулись к нему чокаться, а Евгений стоял, немного растерянный, смущенный, но довольный своим успехом.

Миронов-старший гордился младшим. В его глазах можно было прочесть: «Молодец, Женька, доказал всем, на что ты способен». Евгений теперь не сомневался, что его приняли в солдатскую фронтовую семью.

Тем же вечером Миронов-старший написал стихи, посвященные родному брату:

Любил войну он в детстве рисовать, Любил в войну с мальчишками играть, Как будто знал, что так тому бывать, Ему придется скоро воевать.

2

На другой, день Евгений стал просить брата отпустить его на передний край «поохотиться»[10]. Миронов-старший поддержал его желание. Но присутствующий при этом разговоре комиссар Ларионов, не возражая, все же сказал как бы между прочим:

— А ты, Евгений Николаевич, не спеши. Осмотрись, пообвыкни на фронте. Успеешь еще, навоюешься. На твою долю хватит.

Евгения снова обидели эти слова комиссара. Ему казалось, что Ларионов явно недоверчиво относится к нему, считая его «молокососом».

— Я же не в дом отдыха приехал. Пойду потренируюсь, а то засидишься и отвыкнешь. Там, на курсах, я по две сотни патронов в день жег.

— Пойди, пойди подразомнись, — поддержал его брат. — Покажи, чему тебя научили…

Миронов позвонил Натевадзе.

— Сограт Ильич, тут к тебе в снайперское пополнение просится один. На тренировку. Поддерживаешь? Завтра с рассветом он будет у тебя.

Докладывая к исходу дня о боевых действиях роты, Натевадзе не преминул случая, чтобы похвалить Евгения.

— Хорошее пополнение прислал, комбат. Сегодня он двух фрицев так красиво подковал. Намертво…

Так и начал вести боевой счет Миронов-младший. В середине недели Натевадзе сообщил, что Евгений уничтожил пятерых.

Как-то встретив усталого Евгения, возвращавшегося с передовой, Ларионов спросил у него:

— Ну как, «охотник», дела? С удачей сегодня?

— Есть немножко. Да вот что-то последнюю неделю не то. Перестали фрицы в рост ходить и головы любопытные высовывать.

— Прижал ты их, заставил гадов по земле ползать. Это хорошо. Поздравляю!

А придя в землянку, обратился к Миронову-старшему.

— Надо, комбат, наградной писать на Евгения Николаевича. Медаль «За отвагу» он вполне заслужил. Девять фашистов за две недели. Счет хороший…

— Успеется еще, товарищ старший политрук, — смутился Евгений.

— На орден сразу хочешь вытянуть? Давай, давай…

Евгений Миронов после удачной снайперской охоты отдыхал обычно в землянке ординарца брата, завзятого песенника Чайки. Раздобыв в трофейной команде полка у младшего лейтенанта Ежа гитару, Евгений наигрывал трогательные цыганские романсы, фронтовые песни.

Вокруг него нередко собирались любители музыки. А фельдшера батальона Валю Пятеркину песни настолько покорили, что она нередко забывала о службе. За это попадало ей частенько и от комбата и комиссара.

В один из вечеров, когда стали собираться песенники, Евгений неожиданно для всех объявил:

— Сегодня концерт отменяется. Завтра иду сдавать боевой экзамен.

На рассвете Евгений разбудил брата. Вчера вечером Натевадзе сказал ему, что перед позициями роты действует очень опасный немецкий снайпер.

— Ну, я его подкую, — сказал Евгений, обращаясь к брату. — Мне для круглого счета до дюжины, ох, как надо еще единичку.

— Ты не особенно бравируй, — ответил комбат. — Осторожно действуй, с умом.

— Будь спокоен, — уверял Евгений. — Он от меня не уйдет.

Миронов-младший вскоре отправился на «охоту». В землянку заглянул комиссар батальона Ларионов.

— Я к тебе насчет брата, Александр Николаевич.

По взволнованному голосу Миронов почувствовал, что он пришел не случайно.

— Что насчет брата?

— Напрасно ты в роту Натевадзе его отпустил…

— Почему напрасно? Там немецкий снайпер появился, житья не дает. Я только недавно звонил Натевадзе. Этот фашистский волк за два дня убил и ранил двенадцать наших бойцов.

— Вот, вот, я потому и пришел к тебе. Евгений очень горячий. Да и нет еще у него достаточного фронтового опыта. Полезет на рожон по мальчишеской задиристости. Возьми его пока в штаб. Ну, поживет месячишко, второй, обстреляется, обвыкнется, тогда и на передовую можно. А ты выпер шестнадцатилетнего парня на второй же день после его приезда в полк в самое пекло.

Миронов хмурился, морщился, бросал на комиссара сердитые взгляды.

— Ну чего ты меня уговариваешь? Он не на курорт приехал, а воевать. И тем более он мне брат. Я не могу создавать для него особые условия.

— Особых не надо, но для чего же сразу на передовую?

Миронов даже подскочил.

— Ну чего ты пристал, будто у меня в батальоне других дел нет. Немцы, вон, не сегодня, так завтра в наступление перейдут, а ты — с братом. Сказал, не возьму в штаб, значит не возьму, — отрубил Миронов и, считая разговор оконченным, развернул карту и сел за стол.

— Эх, и упрямый же ты, не слушаешь старших, а попомнишь еще мое слово — пожалеешь.

Ларионов ушел. А вскоре прибежал запыхавшийся Чайка и выпалил:

— Товарищ старший лейтенант, вашего брата ранило.

— Где он сейчас?

— У Натевадзе в блиндаже лежит.

3

К вечеру Евгения Миронова перенесли в землянку комбата.

Миронова-старшего мучила совесть. Он сидел у изголовья побледневшего Евгения растерянный и подавленный и долго не мог прийти в себя. Он доставал несколько раз и прятал обратно портсигар и, поправляя подушку и снимая с повязки соломинку, спросил:

— Больно?

— Нет… В голове только шумит, — стараясь быть спокойным, ответил Евгений. Ранен он был в голову. Судя по пробитой каске, стрелял опытный снайпер. К счастью, пуля прошла касательно, рикошетом, сорвала лишь на лбу и выше виска кожу.

Миронов поглядел в приоткрытую дверь. С вражеской стороны доносился приглушенный гул. Вечерние сумерки наплывали, сгоняя с горизонта кровяные сгустки зари. «Что же это никто не звонит: ни командир роты, ни из штаба полка, — забеспокоился он. — Или передумали и отменили предстоящую разведку?»

Но тут же позвонил Натевадзе и сообщил, что разведка полка уже начала поиски и что начальник штаба капитан Верть находится у него на наблюдательном пункте.

У Миронова от души отлегло. «Значит, все в порядке. На этот раз обошлось без меня»… Но только он успокоился и решил предложить брату поужинать, как вражеская артиллерия открыла такой интенсивный огонь по обороне батальона, что Миронов вынужден был немедленно бежать на свой наблюдательный пункт. «Что там случилось?» Немцы редко ходили в атаку ночью. Может, разведчики растревожили немцев, вот они и обрушились в отместку? Позвонил Изнанкин.

— Что там у тебя творится? Опять, как моя фамилия, все наоборот.

— Сейчас уточню, товарищ майор.

Миронов сделал несколько попыток связаться по телефону с Натевадзе. Телефонная связь была прервана. Он послал связных. В это время на высоте, примыкающей к заводу, поднялась стрельба немецких автоматчиков.

«Неужели они ворвались в расположение роты?»

Наконец возвратился связной.

— Товарищ старший лейтенант, немцы захватили высоту. Командир роты ранен, просит поддержать огнем.

Миронов тут же связался с артиллерийским дивизионом, поддерживающим батальон. Командир дивизиона ответил:

— Ну, а как вести огонь, товарищ комбат? Ведь там и немцы и наши…

Да, вести огонь по высоте было нельзя. Это грозило тем, что могли уничтожить свою же пехоту.

Ночной бой длился чуть ли не до рассвета. Миронов подготовил контратакующую группу и с утра ударил по высоте. Немцы снова были отброшены. Но разведпоиск был сорван и задача не выполнена.

Утром Миронову позвонил Изнанкин, справился о потерях и сказал, что он высылает из полка трофейную и похоронную команду во главе с младшим лейтенантом Ежом.

Глава одиннадцатая

1

В трофейной и похоронной команде Кузьму Ерофеевича Каменкова приняли тепло и дружелюбно, хотя он слегка и поскандалил со старшиной, наотрез отказавшись сдать свой домашний мешок, заявив, что в нем хранятся ценные для него «трофеи». Вот за это и получил он с легкой руки старшины прозвище Трофеевич. Бойцы прониклись полным расположением к нему за его общительный и простой характер, а вскоре узнали и полюбили его.

— Наш Трофеич на все руки мастер, — говорили они.

Никто не мог соперничать с ним в починке сапог, ботинок и обмундирования. Делал он это по-хозяйски, деловито, осматривал вещь по нескольку раз со всех сторон, задумчиво хмурил рыжеватые брови и, решив, как лучше ее чинить, говорил: «Мы ей дадим реконструкцию…»

Трудно было перечислить все, что знал и умел Ерофеевич, но если не сказать о главном: о его исконной крестьянской любви к лошадям и редком знании, их жизни, и повадок, значит намеренно замалчивать об одном из бесспорных его достоинств.

В перерывах между работой, зная слабость Каменкова к лошадям, друзья упрашивали его рассказать, как он в первый раз на фронте хоронил любимую кобылу. И, несмотря на то, что Кузьма Ерофеевич уже не раз рассказывал эту печальную для него историю, — кто-нибудь, как только во взводе появлялся новичок или гость, просил его поведать все сначала. И было удивительно, что каждый раз, заканчивая свой рассказ об убитой кобыле, Каменков утирал слезу.

Вчера был жестокий бой с немцами за спиртзавод, и похоронная команда полдня работала на погребении убитых друзей и товарищей. Присев отдохнуть, бойцы печально и молча курили. Чтобы развеять эту кладбищенскую грусть, Куралесин сказал:

— И за что, Ерофеевич, бог тебя наказал? Какая кобыла у тебя была и под смерть попала…

— Да и не говорите, робята, — качал головой Ерофеевич. — Золото, а не кобыла. Как жену, любил ее. Заржет, бывало, а у меня сердце защемит от радости. Красиво ржала, стерва, как по нотам, и не то, чтобы так просто, а со значением. Вот ежели она жрать просит, то такие жалобные нотки берет, аж слезы навертываются. А ежели ты ее, к примеру, обидел, она свою гордость знала. Ударил я как-то ее, не помню за что, н зря. Так она голодовку объявила мне. Даю сена — не жрет, сыплю овса — возьмет губами, пожует, пожует и выбросит. А сама такая грустная стоит, того и гляди заплачет. И к кавалерам она была — ух, какая разборчивая. Я бы сказал, гордая дюже. Был такой случай: ласкалась она с Яшкиным трофейным немецким жеребцом. Ну, тот черный, атласный, что у нас был. Запамятовал я, как его кличка.

— Вильгельм! — подсказал Куралесин.

— Вот-вот, он самый. И вот этот Вильгельм долго ее так обхаживал и вдруг увидел кобылу по кличке Калмычка и на нее переметнулся. Как увидела моя Красавица, копытами землю бьет и меня близко не подпускает. А потом как рванется, так и полетел недоуздок. Подскочила к Калмычке и давай ее кусать. В пяти местах оставила раны… Вот тебе и кобыла, а тоже ревность, как баба, имеет.

— Ну при чем тут гордость, Ерофеевич? Кобылы завсегда меж собой грызутся, а жеребцы бьются, коль недоглядишь. Это каждый знает.

— Нет, нет, ты погоди, Куралесин, не забегай вперед. Я не досказал, что дальше-то было. Так вот. Этот Вильгельм на другой день к Красавице моей подлаживается. И с одной стороны зайдет, с другой, и шею выгибает, и ходит перед ней, голову, как гусак, держит, а она озверела, визжит и храпит, будто ее душит кто. Это она разозлилась и так его огрела задними копытами, аж он, бедняга, на землю свалился. Вот тебе и гордость: не подходи близко, ежели не желаю с тобой ничего иметь. Понял, Куралесин?

— Понял. Чего же тут мудреного?… Это любая кобыла такую гордость имеет.

— Нет, нет, не скажи. Ужо сколько я лошадей видел, а такой, как Красавица, гордой и не встречал…

— Не уберег ты ее, Кузьма Ерофеевич… А может, ее спасти было можно?

— Что правда, то правда — не уберег. А вот спасти — сумневаюсь. Снаряд-то немецкий в бок ей ударил… и не разорвался.

— Операцию коновал сделал бы и выжила, глядишь.

— А где коновала было взять? Да и пока в голову мне стукнуло, что беда, — она уже кровью изошла. Я навоз на коновязи сгребал. Слышу, ржет моя Красавица. Весело так ржет. С чего бы это ей радоваться, думаю? Бегу к ней. Гляжу, лежит и глазом не ведет — мертвая. Это она как отходила от жизни, что-то ей, видно, хорошее представилось, вот она и заржала напоследок…

Каменков прослезился и вытер глаза.

Перерыв окончен. Тушатся самокрутки. Поднялся отделенный командир.

— Кончай ночевать, — шутливо обращается он ко всем.

Из леска показался младший лейтенант Еж. Он машет бойцам рукой и кричит:

— Приступить к работе!..

2

Кузьма Ерофеевич стоял молчаливо, задумчивый, потрясенный страшной картиной отгремевшего боя. И такая властная тишина придавила все, что даже слышно, как шуршат перья, когда взлетал над убитым и вновь садился старый общипанный ворон. «И чего ему надо, чего он вьется над одним местом?»

Каменков обратил внимание — на широкой груди убитого что-то белело. «Да это, наверно, медаль», — догадался он. Старый ворон косил иссиня-фиолетовым глазом на человека и крутил головой. Б клюве его медаль. Каменков с ожесточением замахнулся, бросил попавшую под руку чью-то лопату. Шурша над головой перьями, спугнутая черная птица взмыла ввысь с тревожным и протяжным криком. От него, как от скрипа заржавленного железа, захолодело внутри.

Каменков хмурил брови, напрягая внимание, он шел и всматривался в лица убитых. «Кто эти люди, — думал он, — где родились и жили? Чем занимались на родной земле?»

Он вдруг почувствовал себя последним их защитником, последним и единственным доверенным человеком — представителем от всех живых родных и близких, хотя никто из них не поручал ему этого. Ну и что же, что никто не поручал ему, Кузьме Ерофеевичу? Он просто выполнял обычное, служебное приказание своего командира. Но, кроме всего прочего, он человек пожилой, знающий цену жизни, любящий людей. И у него, как и у каждого честного человека, есть совесть.

«Пусть ты, Каменков, не прочтешь биографий ни по рукам, ни по лицам погибших, ошибешься в семейном положении, не угадаешь последнего желания умершего бойца или командира и уж наверняка не знаешь, кто о чем из них мечтал при жизни, но ты выполни перед ними свой последний человеческий долг: скажи им хоть несколько простых и обычных слов во имя доброй о них памяти. Они отдали все, что было самым дорогим для них — жизнь. Отдали ее за Родину».

Так думал Кузьма Ерофеевич, рассматривая простирающееся перед ним поле с убитыми. Вот лежал на боку скорчившийся боец с седыми висками. Рука согнута над головой, будто он защищался от надвигающейся опасности. Рядом — воронка. Выброшенная взрывом земля засыпала убитого до половины… Каменков бережно откапывал его, будто боялся причинить боль, очищал лицо от копоти и земли фланелевой тряпочкой, клал его на расстеленную шинель, заворачивал.

— Лицо благородное, доброе. Учительствовал, видать, человек. Лоб широкий, умнющий — голова светлая. А согнулся он — не смерти спугался, — говорил вслух Каменков, — от боли. В живот его угодило,… Если хорошему учил ты детишек, не забудут они тебя, милый человек. Спи, земля тебе пухом!.. — И он опускал убитого в воронку и, накрыв лицо пилоткой, засыпал землей.

В стороне у расщепленной снарядом сосны лежал безусый молодой боец-паренек. На губах его замерла улыбка.

Чему он улыбался? Может, вспомнил далекую любовь свою, а может, и оттого, что увидел, как бегут от него вражьи супостаты?

Рядом с бойцом — погнутый и изрешеченный осколками кожух пулемета «максим», и повсюду на земле, будто обильно опавшие желуди, гильзы, гильзы и, словно серые змеи, свернутые в клубки брезентовые пулеметные ленты.

— Тут мы тебя, сынок, и отдадим матушке земле. Каменков стал на колени и начал расширять отрытый бойцом окоп, делая из него могилу. «Да тут еще одного можно вместить, — думал он. — А где же его напарник?»

В метрах двадцати он увидел второго бойца, наверно подносчика патронов. В обеих руках у него по коробке. Он как бежал, так и упал головой вперед, вытянув руки. Лицо его уткнулось в землю. Кузьма Ерофеевич с трудом освободил из его рук коробки с лентами.

— Теперь они тебе, дружок, ни к чему… Куда же тебя? — И тут он заметил левый нагрудный карман, обильно смоченный кровью. — В самое сердце, значит. — Пуговица от кармана гимнастерки оторвалась, и из него торчали какие-то бумаги. Каменков достал документы, залитые кровью: она уже подсохла. С трудом Каменков открыл комсомольский билет, пробитый пулей, — фамилии не разобрать. Сохранился год рождения — 1922.

— Эх, птенец ты, ничего еще ты не видел? А у тебя жизнь отняли…

На фотографии — молодая девушка.

— Может, она любовь твоя? Ждет она тебя, а ты вот лежишь, горемыка. И долго будет ждать и слезы лить… А сколько вас, вот таких вихрастых, безусых сынков, уже лежит в земле? Ну, уж я тебя уважу, с товарищем твоим рядом положу. Вместе вам не так скучно будет. Эх, дети, мои дети, не довелось вам до светлого дня победы дожить. А он придет, этот день! Верю, придет. Вот и мне хоть и пожилому человеку, а хочется дожить до того дня…

Каменков чувствовал, как его душили слезы, и он, чтобы отвлечься, ускоренно копал землю, то и дело поплевывая на руки. Холмики могил росли то тут, то там.

Кузьма Ерофеевич осматривал нового убитого, складывал на груди его большие руки.

— Видать, работящий был мужик. Гляди, какие руки у него узловатые. Красивые руки, трудовые. Сколько бы эти руки полезного людям сделали! — сокрушался он. И, бережно захоронив, склонялся над следующим. — Спокойное лицо, умер, точно уснул. Видимо, смелый был человек. По-деловому воевал, бил фашистов и не думал, что на него смерть придет…

Подошел Куралесин. У него торчат из-под шапки мокрые, взъерошенные волосы. На лице застыла гримаса недовольства.

— Ты чего, Трофеевич, над каждым мертвяком, как поп, священнодействуешь? Это нам и в неделю их всех не заховать. Тоже мне работенку всучили…

Ерофеевич не обращал внимания на его недовольство, продолжал хоронить убитых. Тряпицей он обтирал лицо. Заметив потемневшие и выцветшие на солнце нашивки за ранения, сказал:

— Вот таких бы я посмертно награждал. Сколько кровушки пролил, а у него и медальки нет.

Куралесин опять подошел сердитый, поднял труп.

— Ну-ну, ты полегче! К мертвому человеку ты должен с особым вниманием. А ты хватаешь, будто тебе это коряга. Жаль, время не такое, а то бы и марш надо хороший сыграть и салют в последнюю дорогу. Нет, я с тобой больше хоронить не стану. Бессердечный ты человек, Куралесин. Вот что я тебе скажу…

Глава двенадцатая

1

За месяц, что находился Евгений Миронов в батальоне, комиссар Ларионов полюбил его, как родного сына. И к тому были свои причины. Во время отступления летом 1941 года его жена, врач полка, в котором они служили вместе, была тяжело ранена при бомбежке и умерла у него на руках. Остался сын. Мальчику шел четырнадцатый год. Он жил у матери Ларионова на Дону. Мальчик был не по годам развитой и на голову выше отца ростом. Звали его тоже Евгением. По настоятельной просьбе сына комиссар взял его к себе на фронт. Пристроил в оружейную мастерскую полка. Там Женя помогал оружейным мастерам, да и сам учился. Но не сиделось молодому парню в мастерской. Вокруг происходили такие события, и романтического юношу потянуло к саперам. Ларионов не возражал. Через несколько недель Женя «осаперился», но на боевые задания его не брали: «Молод. Пусть солдатской каши еще покушает». Но однажды Женя, пользуясь хорошим к нему отношением командира взвода разведки, упросил его взять на задание. Пошел и не вернулся: в перестрелке был убит. Тяжело перенес это горе отец. Он поседел за одну ночь и с тех пор стал отчужденным и замкнутым. Но время брало свое. Отходила его замерзшая душа. И вот с приездом брата Миронова комиссар стал с каждым днем все больше испытывать к нему отцовскую привязанность. И у Евгения появилось чувство доверия к нему. Строго опекал Ларионов Евгения. Заметив, что последнее время по вечерам бывает у Евгения военфельдшер Валя Пятеркина, комиссар насторожился: «Чего она около него увивается?» И встретив ее, сказал:

— Вы вот что, товарищ Пятеркина, — перестаньте парню голову кружить.

— Товарищ старший политрук, я вас что-то не понимаю, — сказала она, смущаясь. — Вы о чем?

— А все о том, товарищ Пятеркина. Мне ваши маневры вокруг Евгения Миронова понятны. Постыдились бы: он совсем еще мальчишка.

— Да что вы, товарищ старший политрук? У меня на него никаких видов. На гитаре он больно хорошо играет. А я люблю песни.

«Знаем мы эти песни», — подумал Ларионов.

Комиссар был твердо убежден, что молодому, полному сил и энергии Евгению надо учиться военному делу. Не раз он говорил по этому поводу с комбатом, но тот только отмахивался: «Пусть учится на передовой».

Ларионов зашел к Миронову для решительного разговора. Комбат сидел за картой. Евгения не было. На столе у Миронова стояло два букета цветов.

— Хорошие букетики. Это кто же тебе преподносит? — улыбнулся комиссар.

Миронов отложил карту в сторону.

— Это мне Чайка каждое утро дарит. А Евгению Пятеркина принесла за песни.

— А где Евгений? — спросил комиссар.

— Пошел в пулеметную роту, к Пугачеву, поохотиться.

— Напрасно ты его отпустил, — сказал Ларионов… — Но, Александр Николаевич, это не главное, зачем я к тебе шел. Давно меня волнует вопрос: что же ты с брательником все же делать собираешься? Парень он, видать, смышленый, военное дело любит. Ты погляди, как он быстро изучил все пулеметы и стреляет прилично…

Миронова тоже волновал вопрос о брате. Куда его определить? Держать при себе в качестве неположенного второго адъютанта не позволяла совесть, а направить снова в роты на снайперскую охоту после ранения он опасался. В батальоне кругом была опасность, но на передовой ее было больше. Прислушиваясь к голосу комиссара, он соглашался, что можно там зря погубить молодого, малоопытного человека. Ему бы непременно надо учиться, чтобы стать хорошим бойцом или командиром. Ведь боевого опыта у него совсем не было. Но и послать учиться Евгения было тоже не просто, да и не хотел комбат злоупотреблять своим служебным положением. Все это он н высказал комиссару. Ларионов выслушал его спокойно, не перебивая.

— И все же давай попытаемся его послать учиться. Тебе, я понимаю, неудобно. Давай попробую я.

— Но куда?

— На армейские курсы младших лейтенантов. Сейчас в штабе полка отбирают кандидатов.

— Но ведь он воевал мало, всего около месяца. Да и молод он еще для того, чтобы быть командиром.

— Попытаемся. Спыток не убыток, — сказал Ларионов.

И Миронов согласился.

2

На рассвете Ракитянский подозвал к телефону Канашова. Звонил его левый сосед — полковник Быстров.

— Здравствуй, Алексей Иванович, тебе чего это не спится? Весна в разгаре, кровь играет? Что?… Немцы оставили Могилевку? Да, странно… Очень странно. Из-за этой Могилевки твой предшественник Мерзликин чуть ли не всю дивизию положил, а взять не мот. А теперь они тебе ее без боя отдали, будто подарили. Гляди, как бы они какую ловушку тебе не устроили. Разведчиков вышли. Послал уже? Хорошо, Алексей Иванович, как прояснится обстановка — позвони. Интересно, что это за маневр у них?

После завтрака Канашов сидел и просматривал утренние донесения от командиров полков. Вошел подполковник Стрельцов.

— Василий Васильевич, — обратился комдив к начальнику штаба. — На правом фланге дивизии Быстрова произошел странный случай. Ты же помнишь, какой крови стоила Могилевка нашему соседу, а этой ночью немцы сами ее оставили и отошли.

— Это почему же? Хитрость какая? Ловушка?

— Нет, — махнул рукой комдив. — Послал Быстров своих разведчиков, и выяснилось… Весна, солнышко пригрело, снег стаял. И столько обнаружилось трупов… Вот они и засмердели — не продохнуть. А Могилевка-то в лощине. Немцы не выдержали. Побросали все свои укрепления, дзоты и отошли…

3

Миронова срочно вызывал к себе Изнанкин. Когда он пришел к командиру полка, тот накричал на комбата за то, что он до сих пор не может вернуть высоту и спиртзавод, отданные немцам ротой Натевадзе. «Как же так? — думал Миронов. — Я же сам просил у него помощи для этого. Он отказал, а теперь обвинил меня». Изнанкин был сердит и, ставя задачу, пересыпал изрядно свою речь матерной бранью.

— Сегодня ночью, товарищ старший лейтенант, вашему батальону выбить немцев с высоты и восстановить позиции. Главное — внезапность. Она решит успех. Понятно?

Миронов выслушал приказ, ясно понимая, что задачу с теми силами, которыми располагал батальон, выполнить нельзя. К тому же ни на разведку, ни на подготовку ночной атаки не было достаточно времени.

— Вопросы имеются? — спросил Изнанкин.

— Товарищ майор, я прошу придать хотя бы одну батарею. Немцы за двое суток закрепились на высоте…

— Ну чего ты меня учишь, старший лейтенант? — обиделся командир полка. — Без тебя знаю, что закрепились. А зачем разрешал закрепляться? Выбивать надо было, не ждать… Батареи не дам. Взвод один пришлю сорокопяток.

Миронов вернулся в батальон и рассказал Ларионову о приказе Изнанкина.

— Что это он так поспешно? Когда же мы успеем людей подготовить, — заволновался комиссар: — Высоту брать — не картошку чистить.

На подготовку батальона к ночной атаке было дано два часа. Миронов понимал, что при большом недостатке людей и боеприпасов такая поспешная подготовка не приведет к успеху. Изнанкин торопил комбата, надоедал ему звонками. Ночная атака была наскоро подготовлена и, несмотря на внезапность, не имела никакого успеха. Трижды поднимался батальон в атаку, приближался к спиртзаводу, но немцы открывали шквальный огонь, и атакующие залегали. Измученный бесплодными попытками взять высоту, Миронов просил у Изнанкина поддержки артиллерии, но он отказал — нет снарядов. Перед рассветом снова позвонил Изнанкин.

— Попробуй-ка еще разок выбить немцев. Огоньку, я поддам; подвезли нам «огурчиков»… И батарею я тебе послал. Действуй…

— Есть, товарищ майор, — ответил Миронов. — Но у меня осталось людей не больше роты. Много раненых. Прошу выслать санитарные машины.

Предрассветную тишину июньского утра нарушил нарастающий гул из глубины нашей обороны. И вскоре высота с заводом окуталась частыми взрывами и темными клубами дыма. Пользуясь тем, что немцы оглушены нашим артиллерийским налетом и что они ослеплены стелющимся дымом разрывов, остатки батальона Миронова сближались для атаки в полный рост, бегом, пока не достигли подножия высоты. Но вот противник пришел в себя. Немцы открыли огонь из автоматов и пулеметов. Батальон залег. Комбат дал сигнал вызова огня двумя белыми ракетами. Дрогнула под ногами земля от повторного налета артиллерии. «Вот это со всем другое дело», — подумал Миронов. Он поднял людей в атаку и повел на высоту с криком «ура». Немцы не приняли рукопашного боя. Отстреливаясь, остатки их отходили в овраг. Как только Миронов достиг вершины высоты, связисты установили связь на его наблюдательном пункте.

Миронову не верилось, что батальону так сравнительно легко удалось вдруг сбросить немцев с высоты. «Вот ночью и надо было атаковать после артиллерийского налета», — думал он. Наблюдая за полем боя, он увидел, как накапливались немцы в овражке, «К контратаке готовятся», — понял Миронов.

Началась артиллерийская подготовка противника. Вражеская мина разорвалась неподалеку от окопа, в котором стоял Миронов. Не выпуская из рук телефонной трубки, он повалился на бок, уткнулся лицом в траву. Ларионов подбежал к комбату, приподнял его. Миронова перенесли в воронку. Он лежал, запрокинув голову. Кровь шла из носа, сочилась и из обеих рук. Комиссар приказал немедленно его вынести на медицинский пункт батальона.

— Товарищ майор, — докладывал Ларионов командиру полка, — ваше приказание выполнено, высота взята.

— Ты мне только не загибай. Докладывай все, как есть. Это тебе не в газету подвиги расписывать. За выполнение приказа отвечаешь, за людей. Наврешь — не сносить тебе головы. Понял?…

— Я коммунист, товарищ майор, — перебил Ларионов.

Наверное, по резкому тону голоса комиссара Изнанкин почувствовал, что все же что-то случилось.

— А где Миронов? Чего он не докладывает?

— Тяжело ранен, его унесли.

— Жив?

— Не знаю… Был жив еще. Часто теряет сознание.

Все это будто остепенило запальчивого Изнанкина, и он уже хрипловатым и примирительным голосом добавил:

— Ты гляди в оба, Ларионов. Как бы немцы контратакой батальон не вышибли. Закрепляйся, и ни шагу назад. Я огнем тебе помогу.

Вскоре Изнанкину позвонил Канашов.

— Поздравляю с успехом, — сказал он. — Высоту в срочном порядке закрепите. Поддержку артиллерией обеспечу.

— Слушаюсь, товарищ полковник! — отчеканил Изнанкин.

— Потери большие?

— Не очень.

— Отличившиеся есть? Представлять к наградам…

— Комбат тяжело ранен.

— Миронов? Ему капитана присвоили. Приказ вчера пришел. Я его навещу…

Канашов прибыл в медицинский батальон дивизии, когда туда привезли Миронова, который находился без сознания.

— Будет ли жить капитан? — хмурясь, спросил комдив у Аленцовой.

— Надеюсь, — поторопилась успокоить она. — Сейчас его срочно в армейский госпиталь отправляем.

Канашов подошел к Миронову, молча пожал безжизненную руку и вложил в карман гимнастерки выписку о присвоении воинского звания и письмо от Наташи.

Глава тринадцатая

1

Младший лейтенант Еж пошел на повышение: по рекомендации Миронова он был назначен командиром взвода разведки. «Способный, смышленый командир, а вы его на трофейном взводе держите? Туда надо пожилого хозяйственного человека, а не разведчика по призванию, каким является Еж».

Но в первом же самостоятельном поиске Ежу не повезло: он был легко ранен мелкими осколками мины, а добытый разведчиками «язык» скончался после короткой схватки с богатырем Куралесиным.

Еж доложил о проведенном бое командиру полка и пошел в свою землянку. Там его ожидал Павленко.

— Товарищ младший лейтенант, конфуз у нас выйшов…

— Какой еще конфуз? Чего вы там натворили?

— Та ничого мы не творыли… У Куралесина пленный хотив убегти, а вин его пиймал и трошки обняв, а вин и вмер.

На виноватые и сочувственные взгляды разведчиков Еж отвечал:

— Говорил я этому Куралесину, чтоб поосторожней свою медвежью силу применял, так нет… Отвечай вот теперь за вас.

— Начальник штаба полка дуже лаявся…

— И поделом.

Еж долго не мог уснуть. Все ему мешало: и доносившиеся из соседней землянки голоса, и глухой удар лопат о землю, и отдаленные взрывы.

— Товарищ младший лейтенант, — донесся голос связного.

Еж встал обозленный.

— Ну, чего еще там?

— К комиссару Ларионову!

«Ну вот, я так и знал, — подумал Еж, — за Куралесина нагоняй будет», — и, хмуро подвинув на лоб пилотку, вышел из землянки.

Размышляя и досадуя на неудачи с «языком», Еж, несмотря ни на какие попытки убедить комиссара, что он не нуждается в медицинской помощи, по его приказу неохотно отправился в санроту полка. Но и тут его поджидали новые неприятности. Зная, что врачи по самым, с его точки зрения, пустякам предписывают легко раненным длительное лечение, Еж решил обратиться к дежурной медсестре. «Сделает перевязку, и вернусь побыстрее во взвод». На сердце у него было неспокойно. И неохотно уходил он, боясь, как бы в его отсутствие не отправили разведчиков на очередное задание. На фронте все бывает. Потребуется — и пошлют. А то, что нет его, Ежа, так назначат другого, если надо в интересах дела. Еж очень дорожил своей новой должностью командира разведвзвода, даже гордился ею в душе, хотя она ему пока не принесла ожидаемого удовлетворения. Очень уж хотелось доказать всем, на что он способен. А тут, как назло, повсюду подстерегали его сплошные неприятности.

Он приоткрыл дверь. Принимала дежурная сестра. Оценил обстановку. Белокурая, голубоглазая дивчина делала перевязку ноги раненому. «Подожду, — решил Еж. — Пусть он выйдет… С глазу на глаз договориться легче». Он закурил, подвигал левым плечом, проверяя. Больно, но терпеть можно. «Сейчас перевяжусь и к обеду буду во взводе». Мысль его снова вернулась к Миронову. «Как он изменился за то время, как я его знаю. Пришел к нам во взвод до войны совсем мальчишкой. И до того застенчивый был — в глаза боялся бойцам глядеть, даже тому, кому выговаривал. Но справедливый человек, и все любили его за честность и скромность. Быстро растет мой командир. Уже комбатом стал и орден Красного Знамени заслужил… Интересно знать, что он обо мне сейчас думает? Может, все же навестить его в госпитале медсанбата, рассказать про Куралесина, как он дважды меня подвел?…» Вышел, прихрамывая, сержант из перевязочной. Еж быстро шмыгнул в двери.

— Здравствуй, красавица! К вам можно на мелкий ремонт?

Медсестра окинула Ежа недоверчивым взглядом.

— Здравствуйте, товарищ младший лейтенант. Что у вас?

— Да так, пустячок один. Корябнуло малость осколками плечо и бок.

— Покажите…

Еж с нарочитым проворством снял гимнастерку, хотя, когда он поднимал руки и стаскивал ее, чувствовал, что боль доходила до сердца, а между ребер слева будто кто-то ворочал штыком. Шли уже вторые сутки, как он получил ранение, но, кроме наскоро сделанной перевязки, ничего не предпринял. «Может, так обойдется». Не до этого было ему.

— Нет, товарищ младший лейтенант, — сказала сестра, осматривая раны, — здесь не такой уж пустячок, как вы думаете. Надо показать вас врачу.

От этих слов Ежа бросило в жар и лоб покрылся крупными каплями пота. «Еще чего недоставало», — подумал он.

— Ну что вы, красавица, меня пугаете? Самочувствие у меня как только из бани… И первый признак тому — аппетит. Вы мне сейчас перевязочку раз-два, и я на обед. Уж как я проголодался! — схитрил Еж.

— Ничего, товарищ младший лейтенант, у нас тоже кормят.

Глаза медсестры стали строгими.

— Вот вам пустячок. — В пинцете она держала осколочек величиной с ноготь мизинца. — Может, у вас их там не один, а и кости повреждены. Я вызову врача, пусть поглядит.

Еж попробовал еще раз уговорить девушку.

— А, право, стоит ли, сестрица, из-за одного осколочка тревогу подымать, врача отрывать от дела? Промойте, завяжите и отпустите мою душу грешную. А к врачу я лучше завтра, с утра пораньше загляну. У меня сейчас дело срочное есть во взводе…

Спор их прервал вошедший врач.

«Ну, теперь все, — подумал Еж. — Если уж сестру не уговорил, то на врача и не надейся…»

Врач осмотрел его и приказал следовать за ним в операционную.

2

Ежу сделали несложную операцию и извлекли еще четыре мелких осколка, после чего он был направлен в команду выздоравливающих, заручившись предварительно обещанием врача, что находиться ему здесь придется недолго.

На третий день разведчики полка навестили своего командира. Они поздравили его с присвоением звания лейтенанта и принесли ему папирос. Рассказывая о взводе, пытались уверить Ежа, что дела у них идут хорошо и будто скоро начнут готовиться к новому заданию. Во взвод прибыло пять новых разведчиков, бывалые, обстрелянные солдаты. Еж слушал их и думал: «Скорей бы во взвод». Сообщение о том, что поиск они проведут не в полосе обороны батальона Миронова, его расстроило. У него еще теплилась надежда оправдать доверие любимого им командира. Особенно опечалило Ежа сообщение о том, что Миронова увезли в армейский госпиталь. «Так и остался он обо мне такого мнения, что ни на что я не способен…»

Простился Еж с разведчиками заметно расстроенный.

Прошло несколько дней, раны стали подживать, резкой боли Еж уже не ощущал. Врач разрешил ему прогулки. Скоро он вернется в свой взвод, по которому скучал, как по родному дому. Может, поэтому совсем не мила ему была тихая заводь второго эшелона полка, нарушаемая изредка гулом вражеских самолетов воздушной разведки, не радовала глаз ни мягкая голубизна июньского неба, ни буйная зелень леса с терпкими смоляными запахами.

Прогуливаясь в полдень, Еж набрел на кухню штаба полка. И тут он был несколько удивлен довольно странным обстоятельством. У повара на груди весело поблескивали две медали «За отвагу». Это заинтересовало Ежа и даже задело его самолюбие. «Вот уж год, как воюю, в командиры вышел, разведкой командую и только одну медаль имею. А тут, гляди, повар в тылу и герой. За что же он получил медали? Неужто за то, что вкусные щи начальству готовит?» Еж не мог пройти мимо поразившего его факта. Подошел поближе. Плотный коренастый повар с круглым лицом и широкой улыбкой, узнав, что Еж командир взвода разведки, был почему-то обрадован.

— Обедали, товарищ лейтенант?

Еж отрицательно покачал головой.

— Зайдите ко мне, товарищ лейтенант, в землянку. Откушайте свежего борща с грибами…

Разве можно было отказываться? Еж охотно принял приглашение.

Борщ был действительно изготовлен искусно. Ароматные его запахи возбуждали жадный аппетит. Еж не удержался от похвал.

— Вот это борщ! Никогда не ел такого… Уж на что моя Матрена щи варит, на весь район прославилась, но это не борщ, а чудо. Как тебя по имени-отчеству-то?

— Никита Митрофанович.

— А меня… — Еж представился. — Вот и познакомились…

Повар не сводил добродушных глаз с Ежа.

— Давно, товарищ лейтенант, в разведке?

Еж не любил коварных вопросов и, отправляя очередную ложку в рот, только кивнул головой. И тут же спросил:

— Если не секрет, скажи, Никита Митрофанович, а за что медали ты боевые получил?

Повар смущенно потупил глаза в землю. «Конечно, начальству угодил», — предположил Еж.

— Я ведь тоже в разведке служил, товарищ лейтенант.

— Ты был разведчиком? — усомнился Еж и повторил: — Разведчиком?

— Да, разведчиком, — улыбаясь, закивал головой повар.

— И медали тоже за разведку у тебя?

Наступила минута неловкого молчания.

Совсем близко послышалось отчетливое хрюканье.

— А откуда свиньи тут, Никита Митрофанович?

Повар растерянно улыбался.

— Мне нахлебников месяц как на довольствие поставили. Помощник командира полка приказал прикармливать.

Еж не отводил взгляда от широкой груди повара.

— Медали-то ты, — повторил он настойчиво, — за что получил?

— На финской был, «языка» привел.

— За одного языка?

— Нет. Вторую — за «кукушку». Автоматчиков мы так финских называли. Тогда я отделением командовал.

И только теперь Еж, присмотревшись, увидел на его петлицах нарисованные чернильным карандашом три треугольника. И удивился еще больше.

— Так чего же ты, боевой разведчик и командир, черпаками да кастрюлями теперь командуешь?… Хочешь ко мне во взвод?

— Ой, как хочу, товарищ лейтенант, — вздохнул тяжело повар. — Не пускают… У меня уже два выговора за это… — И, помолчав, добавил: — А десяток благодарностей ни к чему.

И, увидев на лице собеседника недоверие, повторил:

— Честное слово, ни к чему… Да что поделаешь, и врачи не поддерживают.

Повар положил на стол крупные руки с короткими пальцами. Еж увидел, что на четырех пальцах обеих рук нет первых суставов.

— Отморозил, и на ногах тоже… Мне, товарищ лейтенант, даже белый билет выдали. А когда осталась под немцем моя семья, купил я на базаре обмундирование да и пристроился к эшелону, как отставший. Определили в поварах служить. После финской на гражданке я тоже поваром был в ресторане. А на прежнюю мою воинскую специальность вот как тянет… Помощник командира полка пригрозил даже: «Будешь надоедать — из армии выгоним…».

Еж озабоченно глядел на повара, которого он уже мысленно считал в своем взводе. «Вот такого бы опытного разведчика иметь не мешало…» И Ежу вдруг захотелось рассказать о последних неудачах, постигших его взвод, с поимками «языков». «Этот меня поймет. Видать, человек бывалый». Но повар встал.

— Прошу прощения, товарищ лейтенант. Я на минутку, надо это свинское отродье кормить…

И тут Еж вновь услышал поросячье хрюканье и повизгивание, доносившееся откуда-то сверху.

— Иди, иди, я посижу, подожду тебя, — согласился Еж.

Повар ушел. Еж сидел в раздумье. «Как же странно сложилась судьба у человека. А ведь многие, не зная его биографии и глядя на упитанное лицо и боевые медали, принимают его за ловкача, удачно пристроившегося под бочком начальства, во втором эшелоне».

Сверху настойчиво доносилось хрюканье, и порой казалось, что свиньи находятся где-то близко на потолке, под накатником землянки. И вдруг Ежа осенила мысль…

Он выбежал из землянки. Повар стоял, заложив руки в бока, и добродушно посмеивался. За изгородкой пятеро поросят трехмесячного возраста жадно жрали похлебку, пытаясь оттиснуть друг друга от деревянного корыта.

— Это чье хозяйство свинское? — спросил Еж.

— Да тут и не разберешь… Несколько хозяев. Один — начальника подфуражного снабжения, другой — начхима, третий — ветврача, а два — помощника командира полка по снабжению.

Еж подошел к повару, тронул его за рукав и сказал умоляюще:

— Одолжи одного…

Повар уставился на него вопросительно. В глазах у него появился испуг…

— Что вы, товарищ лейтенант? Да мне за него голову снимут…

— Не под заливное… Дело одно важное есть. А помощнику командира полка на холодец и одного поросенка хватит.

— Нет, я не могу. Я им не хозяин. Еще подумает, что я вор какой… Нет и не просите, товарищ лейтенант. Не могу.

— Это мы уговоримся. Твоей вины тут не будет. Давай заходи в землянку, я тебе расскажу, что к чему…

…Тем же вечером, выписавшись из санроты, Еж зашел к Никите Митрофановичу и, захватив одного из поросят в мешок, явился во взвод.

Глава четырнадцатая

1

Мильдер получил приказ из штаба танковой группы срочно перебросить дивизию в район севернее Курска. Там его дивизия вливалась в 4-ю танковую армию, входившую в армейскую группу Вейхса.

«Что бы это могло значить? Почти год воевал я во второй танковой группе, привык к командующему, который хорошо знал меня, ценил и собирался повысить в должности, и вот теперь дивизию передают в другую армию. Как отнесется ко мне новый начальник?» Все эти вопросы теснились в голове Мильдера и волновали его.

За ночь дивизию погрузили на станции Моховое в эшелоны, и она, двинулась по железной дороге. С рассветом у станции Глазуновка на эшелон налетели десятка два русских бомбардировщиков, разбили четыре платформы с танками и убили тридцать девять человек. Весь день до заката, пока эшелоны шли на юг, русские бомбардировщики сопровождали дивизию на всем пути ее следования. И когда выгрузились на станции Золотухино, то Мильдер не досчитался пятой части танков.

В дневнике Мильдера появилась лаконичная запись: «Русская авиация заметно активизировалась. За двое суток передислокации дивизии по железной дороге она сделала столько налетов, сколько за все предыдущие месяцы участия дивизии в боях на Восточном фронте. У меня появилось опасение, что на отдельных направлениях русские завоюют господство в воздухе».

Пока прибывшая дивизия приводила себя в порядок, Мильдер поспешил в Щигры, где стоял штаб 4-й танковой армии, представиться новому начальству. Ни командующего, ни начальника штаба Мильдер не застал в штабе: они были вызваны Вейхсом. Здесь он встретил своего товарища Ганса Крейца. Заметно пополневший, но все такой же щеголеватый, Ганс носил теперь модные усики а ля Гитлер. Крейц командовал армейским корпусом, который входил в состав танковой армии.

— Боже мой, ты ничего не знаешь, зачем тебя перебросили под Курск с дивизией? — сказал он, пожимая Мильдеру руку.

— Абсолютно ничего. Я слеп, как родившийся котенок.

— И о директиве номер сорок один, подписанной фюрером, тоже ничего не слышал?

— Нет.

— Тогда пойдем ко мне в машину, я тебя посвящу в кое-какие тайны.

Они сели в машину, закурили, и Крейц сказал:

— Гитлер поставил цель: начать летнее наступление на Восточном фронте, разбить и уничтожить русские войска, находящиеся в районе Воронежа, южнее его, а также западнее и севернее реки Дон.

— Вот оно что! Ну, это грандиозно, — воскликнул Мильдер. — Я предчувствовал, что так будет…

— Задача нашей армейской группы — уничтожить русских западнее Дона. Кстати, 4-я танковая армия наносит главный удар южнее железной дороги Курск-Воронеж. Ты представляешь себе, где он пройдет?

— Не совсем.

Крейц расстегнул портфель и достал карту. На ней были нанесены угрожающие стрелы главных ударов в сторону Воронежа и реки Дон.

— Вот тут наступает мой армейский корпус, — ткнул пальцем в карту Крейц. — А твой — севернее пять километров. Мы с тобой соседи. Кстати, командующий нашей армией генерал-полковник Тод очень суровый человек и ценит в генералах и офицерах прежде всего точность. Боже тебя упаси опоздать к нему.

Во двор штаба въехали две длинные черные легковые машины. Крейц показал рукой.

— Гляди, это приехал сам Тод.

Мильдер заторопился, прощаясь с Крейцем.

— Надо застать его и представиться, — сказал он, — пока у него никого нет.

— Да, ты прав, Густав, иди скорее. Когда же мы теперь встретимся? Может, приедешь ко мне? Мой штаб стоит в Весняках. — Он показал на карте.

— Хорошо, если командующий отпустит меня быстро — я обещаю к тебе заехать.

— Заезжай. Пообедаем вместе. Я тебе расскажу интересные новости о ставке фюрера. Мне сообщил их один из моих приятелей, когда я получал назначение в Берлине.

2

Мильдер и командующий танковой группой генерал-полковник Тод стояли у оперативной карты. Высокий полный Тод, с крупными чертами лица, казалось, был вытесан из цельной каменной глыбы. В руках командующего армией металлическая указка. Он водил ею по карте и разъяснял. Голос у него резкий и зычный. Когда он говорил, в комнате звенели стекла.

— Операция с условным наименованием «Синяя» разработана в развитие директивы номер сорок один. Она подписана лично фюрером. В этой наступательной операции наша танковая армия действует на главном направлении и выполняет основную задачу по уничтожению противника. — Тод поправил пенсне, налил минеральной воды и выпил. — Общий замысел операции «Синяя» заключается в нанесении двух ударов по сходящимся направлениям. — Командующий показал указкой на карте. — Один удар — из района северо-восточней Курска на Воронеж, другой — из района Волчанска на Острогожск. Наши удары придутся по левому крылу Брянского фронта.

Мильдер делал заметки и записи в служебную тетрадь.

— Этими ударами мы разгромим русские войска на воронежском направлении, окружим их западнее Старого Оскола, выйдем на реку Дон от Воронежа до Новой Калитвы и захватим плацдарм на левом берегу. После этого, — Тод, сделал резкое движение указкой, — выйдя к Воронежу, наша армия повернет на юг и нанесет удар в направлении Кантемировки, в тыл русским войскам Юго-Западного фронта.

Генерал-полковник прошелся по комнате, заложив руки за спину. Несколькими короткими глотками отпил минеральную воду и закурил.

— Вторая группировка наших войск, — Тод обвел указкой район Славянска, Артемовска, Краматорска, — должна будет нанести удар в стык Юго-Западного и Южного фронтов и, развивая наступление на Кантемировку, завершить окружение основных сил Юго-Западного фронта.

Тод сел в кресло-качалку, и она заскрипела под его тяжестью.

— Ну и конечная цель нашей операции — развить успех в двух направлениях: на Сталинград и Северный Кавказ. Не правда ли, господин генерал, операции гигантского размаха?

Мильдер был ошеломлен смелостью наступательных замыслов.

— Да, это поистине грандиозно, господин генерал-полковник. Насколько мне представляется, двумя операциями уничтожаются главные силы русских в районе западнее Сталинграда, и тогда нашим армиям открывается путь на Кавказ…

— Вы правильно поняли замысел фюрера, господин генерал. Но, кроме уничтожения крупных вражеских сил в районе западнее Сталинграда, германская армия перережет крупнейшую транспортную водную артерию большевиков — Волгу, и Москва потеряет связь с югом и Кавказом.

— Я счастлив, господин генерал-полковник, что мне приходится участвовать в исполнении великих планов нашего фюрера.

— Многие генералы мечтали бы быть на нашем месте, господин Мильдер. Я вполне согласен с вами. Но не все удостоены этой почетной чести, которая выпала нам. Когда вы получали приказ о передислокации, я уверен, что вы были не совсем им довольны. Признайтесь откровенно.

— Да, но меня беспокоила больше неизвестность, а не соображения личного характера.

— Понимаю вас. Но теперь, я думаю, вам не приходится сожалеть?

— Ни в коем случае, господин генерал-полковник. Я почему-то чувствую себя счастливее перед этими великими событиями, чем это было в июне 1941 года.

— У меня, пожалуй, тоже такое ощущение. И я вам скажу почему. Тут заметнее ощущаешь конец войны с Россией. Фюрер решил сказать последнее слово русским. Теперь, я думаю, нам не придется зимовать среди этих проклятых снегов… Вам, генерал Мильдер, надо закончить до середины июня сосредоточение и развертывание вашей дивизии. Накануне прорыва я навещу вас. Это будет решающий прорыв. Готовьтесь к нему, господин Мильдер, готовьтесь так тщательно, как вы еще не готовились ни к одной операции.

— Буду стараться, господин генерал-полковник.

3

Мильдер никому из офицеров не давал покоя. Он ездил по полкам, батальонам, навещал штабы. В штабе дивизии трудилось над картами много офицеров. Начальник штаба готовил документы и разрабатывал приказ к наступлению. У всех торжественное, приподнятое настроение. Как же не радоваться — ведь дивизии предстоит участвовать в летней наступательной операции «Синяя», в решающем прорыве и окончательном разгроме русских армий. Вот уже третье утро подряд Мильдер выезжал вместе с командирами полков Нельте, Баблером и Гуммелем в район предстоящего сосредоточения и развертывания дивизии для прорыва. Там он проводил рекогносцировку, уточнял задачи полкам.

Местность в районе предстоящего прорыва не способствовала скрытому выходу войск. Поэтому Мильдер принял решение — выводить танки и людей в исходное положение для наступления ночью.

— Подполковник Нельте, ваш полк будет действовать на направлении главного удара. Полоса прорыва — от полуразрушенного хутора Медового до высоты с кустарником, — показывал Мильдер рукой. — Тыльные точки: справа — перекресток шоссейной и грунтовой дорог, слева — ветряная мельница. Рубеж развертывания танков для перехода в атаку — дорога.

Командиры полков делали пометки на картах.

Рекогносцировка продолжалась до полудня. Солнце припекало так, что хотелось спрятаться в тень, в горле пересохло, и только Мильдер, на удивление всем, будто не замечал всего этого.

На машинах они возвращались с рекогносцировки. Между командирами полков шел волнующий всех разговор о предстоящем прорыве.

— Если бы нам удалось сохранить внезапность, какая была у нашей армии летом 1941 года, тогда можно сказать с уверенностью: мы за месяц разделались бы с русскими и в середине лета купались бы в Волге, — сказал Баблер, типичный бюргер с бледно-голубыми глазами.

— Все это будет зависеть и от того, какую оборону имеют русские, — заметил Нельте, немец с суровым, малоподвижным лицом и острым взглядом темных глаз. — Они всю весну укрепляли ее. За год войны с нами они многому научились.

— Но русские переоценивают себя, — вмешался Гуммель, широкоскулый шатен с рыжими усиками. — С наступлением в районе Харькова, на которое русские возлагали большие надежды, они с треском провалились.

— Закончим мы сосредоточение на месяц раньше, и будь у нас больше свободных резервов, — говорит Мильдер, — они бы поплатились еще более жестоко. Уже тогда мы имели полную возможность начать наступление на Кавказ.

— Ничего, немецкая армия наверстает упущенное, — смеется Баблер. — Разве меняет это положение дел? Месяцем раньше или месяцем позже, — все равно судьба русских армий предрешена.

— Вы, подполковник, думаете, что русские будут только бежать? Когда надо — они умеют обороняться, и довольно упорно, — сказал Мильдер. — По-моему, мы уже испытали на себе, насколько они упорными могут быть в обороне.

— Успех во многом будет зависеть от силы нашего первоначального удара. Если нам удастся разрезать оборону русской армии по частям и не допустить отхода за Дон, они покатятся до самой Волги, — уверял, жестикулируя, Баблер. — Скоро вы убедитесь в том, что я был прав. С кем на пари?

— Согласен, — протянул руку Нельте. — На пять тысяч марок. Гуммель, будьте арбитром.

Гуммель, улыбаясь, разбил руки спорящих.

— А мне, как арбитру, что?

— Бутылку лучшего коньяку.

— И то дело. Не даром все же.

— Сегодня вечером, — перебил их спор генерал Мильдер, — все вы доложите мне окончательно свои решения. Через неделю, подполковник Нельте, вашему полку предстоит первому начать выход в район прорыва.

Глава пятнадцатая

1

Разведчики сидели в землянке в ожидании ужина, курили, шутили между собой, когда на пороге появился Еж. Под мышкой в мешке у него повизгивал поросенок. Как только командир переступил порог, его встретили дружным смехом.

— Здравствуйте, орлы! — бросил Еж, опуская свою беспокойную ношу на землю.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант! — весело и разноголосо приветствовали его бойцы.

— К такой закуске только спиртику не хватает, — сказал Куралесин. — Где же это вы раздобыли такую ценную закуску, товарищ лейтенант?

— Нашел, — бросил Еж, — еле ушел… Не ровен час хозяин нагрянет, тогда пиши все пропало.

Куралесин тут же оглядел всех.

— Ну, вы за нас, товарищ командир, не беспокойтесь, мы вас не подведем. Мы его сейчас одним махом — раз-два, и в общий котел…

Еж внимательно осматривал разведчиков. «Неужели они думают, что я принес поросенка для еды? Неужели никто ни о чем не догадывается? Сказать или нет? Погожу еще… Не может быть, чтобы они не догадались».

И в этот момент Кленкин сказал:

— Ну и разведчики из вас — горе луковое. Никому и невдомек, зачем товарищ лейтенант принес приманку.

Все уставились на Кленкина, а затем перевели взгляд на Ежа.

— Приманка? Это для кого же приманка?

— Для фрицев, — ответил, вставая, Кленкин. — И кто вас только в разведчики назначал? Смекалки ни на грош.

И тогда всеобщий смех потряс землянку.

— Вот это ловко придумал наш командир!..

Еж, лукаво ухмыляясь, сказал:

— У разведчика должен быть глаз остер, ум хитер, собачий слух, охотничий нюх…

Больше двух недель разведчики под наблюдением Ежа тренировали поросенка, приучая его повиноваться.

С утра они привязывали поросенка за ошейник, отпускали его на веревке на подножный корм. Стреляли холостыми патронами и даже бросали неподалеку взрывпакеты, чтобы он привык к боевой обстановке. Вечером, затемно подтягивали короткими рывками веревку, и поросенок покорно шел, похрюкивая, так как знал, что его ожидает вкусное пойло и даже сахар на закуску.

Тем временем, пока тренировалась живая приманка, разрабатывались и отвергались новые и новые планы по захвату «языка». Разведчики заметили, что противник выдвигает дежурный пулемет в овраг, за свои минные поля, чтобы простреливать «мертвое пространство»[11] перед своим передним краем. Вот тут Еж и предложил устроить засаду. Немцы не знали, что впереди нашей первой траншеи оставлены только противотанковые мины, а противопехотные сняты для действия разведки. На нейтральной полосе, между минными полями, много воронок, в которые и должны были пробраться разведчики, используя их для засад.

Командир полка утвердил предложенный Ежом вариант и место действия разведки. Но когда уже все было готово, помощник командира полка вдруг приехал из командировки и, узнав, что исчез поросенок, доложил Изнанкину, требуя наказать повара. Еж решил, что ему надо идти выручать товарища. «Ну, теперь все пропало, все пропало», — думал он. Сколько хлопот и трудов затрачено. Обидно, что замысел засады срывался и цель, к которой вот уже сколько месяцев стремились разведчики — добыть «языка», — отодвигалась неизвестно на какое время.

В землянке Изнанкина плавал плотный, как осенний туман, дым. И когда Еж вошел, он с трудом различал лица присутствовавших. Он обратился к полковнику Канашову, спросил разрешения и доложил о своем прибытии. И тут только увидал, что у двери стоял Никита Митрофанович.

— А я тебя не вызывал, лейтенант, — пробасил Изнанкин, — ты по какому ко мне вопросу?

— Я, товарищ майор, насчет поросенка…

Изнанкин весело рассмеялся.

— Что, вместе решили полакомиться поросятиной?…

И тут Еж рассказал, как получилось. Изнанкин слушал, изредка бросая реплики.

— Ну вот что, лейтенант, на первый раз вам за самоуправство выговор. Но приманку все же попробуй. Это мне нравится. Разрешаю…

Молчавший до этого помощник по снабжению интендант третьего ранга сказал:

— Детская забава. Не такие уж они дураки, чтобы клюнуть на эту приманку. А впрочем, — он бросил неприветливый взгляд на Ежа, — все может быть…

— Разрешите идти? — спросил Еж у Канашова, и тот его отпустил. Когда он ушел, комдив пожурил Изнанкина.

— Напрасно вы, товарищ майор, лейтенанту выговор дали. Я бы его за одну инициативу, не колеблясь, представил к награде.

— Товарищ полковник, но ведь он все-таки без разрешения взял…

3

У Ежа крайне испортилось настроение. Даже появилась неуверенность: «А может, оставить эту затею?» Но когда он вернулся во взвод и встретил ожидающие взгляды разведчиков, у него отлегло от души. Подошел сержант Куралесин.

— Товарищ лейтенант, все в порядке?

— В порядке-то в порядке, но вы останетесь здесь за меня. Понятно?

— Товарищ лейтенант…

— Выполняй приказ, — отрубил Еж.

Он сейчас был весь собран, будто пружина. Его распирала злость: «Опять этот медведь загубить может… Уж лучше без него». Но Куралесин никак не мог представить себе, как это взвод уйдет на задание, а он останется. И для чего? Командовать пятью больными? Еж все же сдался и выслушал доводы Куралесина.

— Только гляди у меня: если опять будешь колошматить, как в прошлый раз, так и знай — это твоя последняя разведка. Пойми же ты, чудак. В разведку поспешай, в разведке не плошай…

— Не оплошаю, товарищ лейтенант, слово сибиряка, не оплошаю, — сказал Куралесин.

— Ну, поглядим, поглядим.

Перед тем как идти за «языком», лейтенант Еж выстроил разведчиков и еще раз проверил, как они усвоили боевую задачу и свои обязанности. Оставив разведчиков отдыхать до его команды, сам Еж зашел в санитарную роту полка и попросил у военного фельдшера скипидару. Военфельдшер удивленно пожал плечами.

— Зачем это вам, товарищ лейтенант, скипидар в разведке?

Еж ухмылялся.

— Все бывает, дорогой товарищ. В болоте, может, придется сидеть. Оно хоть и лето, а вода ночью холодная. Вот вернемся с задания и разотрем ноги, чтобы не простудиться…

Военфельдшер дал ему пузырек скипидару.

4

В сумерках разведчики Ежа добрались до места засады. Пока лейтенант возился с поросенком, остальные устраивались в воронках от снарядов, вокруг одинокой, поломанной осины. Но только Еж стал привязывать веревку к осине, открыл огонь пулемет. Значит, немцы услышали шум. Огонь пулемета был не опасен, так как противник стрелял наугад. Но это было предупреждением для разведчиков. В синеву звездного неба прыгнули и рассыпались ярким светом одна за другой белая и зеленая ракеты. Разведчики притаились в воронках. Лейтенант Еж подполз с концом веревки к осине и надежно привязал ее.

Поросенок, мирно похрюкивая, бродил по траве. Его нарочно не кормили, и он ходил, щипая траву.

Пролежали разведчики полчаса. Еж до боли в глазах всматривался в горизонт. И вот он увидел два силуэта. Наконец-то! Он подал условный сигнал: «Приготовиться». Немцы, видя, что, кроме поросенка, никого нет, — начали действовать решительнее. Один из них снял с себя китель и пытался накрыть им бегающего поросенка. Это ему никак не удавалось. Чтобы привлечь поросенка, он что-то протягивал ему, бормоча:

— Русиш швайн, зер кляйн швайн, битте бутер…[12]

Поросенок, запыхавшись, остановился и опять начал свой неудержимый бег по кругу.

Второй немец, видно, потерял терпение и стал применять другую тактику. Он тихо подкрадывался и бросался на поросенка, как вратарь на футбольный мяч. После нескольких таких бросков до разведчиков донесся визг пойманного поросенка.

Увлекшись поросенком, немцы не заметили, как к ним подошли разведчики. Один из немцев, что держал пойманного поросенка и намеревался уже его прикончить ножом, был сбит ударом в скулу Куралесиным. Второй схватился за автомат и дал короткую очередь, но тут же свалился замертво от удара Павленко.

В полночь разведчики привели в штаб «языка». Это был ефрейтор Вилли Шванке. Он согласился ответить на вопросы, но при этом просил показать ему разведчика, который его взял в плен.

Изнанкин послал за Ежом. И когда тот пришел, ефрейтор отрицательно покачал головой. Он заявил переводчику, что этого не может быть. Все удивились такому заявлению.

Пленный говорил быстро и с раздражением. Тогда переводчик сообщил, что Шванке возмущен тем, что он честно дает все показания, а вот его обманывают. Он рассказал, что сам в прошлом был боксером-профессионалом. В тридцатых годах участвовал в СССР на соревнованиях и на многих международных встречах. И Шванке знал, что такое нокаут, которым его сбили с ног. Не мог этого сделать такой человек, как Еж (он ткнул при этом пальцем в сторону Ежа). Любопытство ефрейтора было удовлетворено, когда в землянку вошел Куралесин.

— О, зер гут, — согласился немец. Быть побежденным таким солдатом-геркулесом для него не позор.

И было странно глядеть, чему радовался этот пленный ефрейтор.

* * *

После отправки «языка» в дивизию Изнанкин объявил разведчикам благодарность и разрешил им отдохнуть неделю. По распоряжению полковника Канашова лейтенант Еж был представлен к награде орденом Красной Звезды, а бойцы-разведчики — медалями «За отвагу».

— Хорошего «языка» привели, — похвалил Изнанкин Ежа. — Это то, что нужно. Многое знает. В штабе служил… Проштрафился, и, его на передовую.

— А зачем мы будем, товарищ майор, замухрышек вам таскать? Брать — так породистого. Снайпера узнают по выстрелу, а разведчика по «языку».

— Силен ты, лейтенант. Не ошибся я в тебе, на разведку назначая. Растут мои кадры…

Поросенка-приманку помощник командира полка охотно подарил взводу. По единодушному мнению разведчики решили не лишать поросенка жизни. Куралесин выбил ему из алюминиевой ложки медаль с надписью: «За приманку „языка“».

Часть третья Прорыв к Волге

Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река… Д. Садовников

Глава первая

1

У Канашова было такое состояние, какое бывает у обреченного человека, ожидающего исполнения приговора. Разведка его дивизии поздно обнаружила подготовку противника к большому наступлению. Установить точное время начала наступления пока не удалось, и это было основной причиной беспокойства комдива. Он доложил о результатах разведки командующему армией. Генерал выслушал, нервно покашливая, и обрушился на Канашова:

— Вот вам результат безответственного отношения к постоянной разведке. Какой толк в том, что вы накануне удара немцев узнали об их намерениях? Может, сейчас, пока вы мне докладываете, истекают последние минуты перед началом наступления… — Командующий, сухо покашливая, приказал: — Доложите ровно через час, что вы намерены делать в связи с создавшимся критическим положением.

Канашов сидел за столом. Перед ним карта с нанесенной обстановкой, отображавшей оборону дивизии и положение войск немцев. Эти условные обозначения различались цветом: красным были нанесены наши войска, синим — противник. И те и другие показывали главное: позиции, на которых располагались люди, именуемые в военном деле «живой силой», с оружием. И как бы каждая из сторон ни пыталась замаскировать, скрыть их от противника, его разведка неустанно добывала эти сведения, обнаруживая все — от отдельной «огневой точки» — пулемета, миномета до огневых позиций артиллерийских полков, от окопов и ячеек отделения до оборонительных позиций и полос, на которых находятся и полки с тысячью бойцами и армии в несколько десятков тысяч человек. Конечно, противник затратил немало времени и сил, чтобы все это разведать для уничтожения огнем артиллерии и бомбовыми ударами перед тем, как ему начать наступление.

Канашов хорошо знал обо всем этом. Он сразу же ясно представил стоявшую перед ним боевую задачу. «Надо ввести в заблуждение врага — переместить на новые запасные позиции людей и оружие. И сделать это необходимо как можно быстрее, чтобы в случае перехода противника в наступление он нанес свой огневой удар по пустому месту».

Но какой бы ясной ни была для Канашова задача, он понимал, что главное, от чего зависел успех его замысла, было время, которым сейчас распоряжался не он, а противник. И поскольку оно было в руках врага — инициатива также оставалась за ним.

«Думай, Канашов, думай, — говорил он себе. — От того, насколько своевременно и правильно ты решишь, что надо делать нескольким тысячам людей — твоим подчиненным, зависит, погибнуть ли им от внезапного удара врага или остаться жить и сражаться с ним, зависит судьба всей дивизии. Или мы выдержим и отразим первоначальный натиск немцев, остановим и уничтожим их, или они сомнут нас, прорвутся и снова будут топтать наши поля, жечь и разрушать наши села и города, убивать и насиловать советских людей».

На командный пункт пришла Аленцова. Она была в новом шерстяном платье цвета хаки, которое она переделала по своему вкусу. Ей очень хотелось, чтобы он заметил ее обнову. Платье так ладно сидело на ней, подчеркивая стройность фигуры. На голове того же цвета пилотка. Он не обратил внимания, и это даже обидело Аленцову.

— Что с тобой, Михаил? Чем ты взволнован? Что-нибудь случилось?

Она подошла, заглянула ему в глаза. Он обнял ее за талию, прижался головой к лицу и потерся. Так он делал всегда при встречах с ней в трудную для себя минуту.

— Плохие дела, Нина… Немцы снова готовят прорыв…

— А когда они начнут наступать? — Она пугливо оглянулась по сторонам, прижимаясь щекой к его щеке.

— Дорого отдал бы каждый полководец за то, чтобы знать хотя бы приблизительно, когда противник намерен совершить то, что задумал. Об этом почти никто никогда ничего не знает. Это, Нина, можно только предполагать…

— Вот ты говоришь, Михаил, что немцы намереваются нанести удар. А что, если взять и уйти от удара, не ожидая, когда он обрушится?

Канашов встал, взял в широкие ладони ее лицо, заглянул в глаза.

— Уйти — значит отойти самовольно, без приказа, Нина. Отходить нам нельзя. Но и голову подставлять под удар, ты права, не надо. Но как уклониться от него? Над этим я и ломаю голову.

В дверь постучались. Вошел стремительно высокий лейтенант с нежными девичьими чертами липа и яркими пухловатыми губами. Увидев военного врача, стоявшего близко — лицом к лицу с полковником, он растерялся и покраснел.

— Простите, товарищ полковник. Разрешите?

Канашов оглядел его с ног до головы и подумал: «А это что еще за ангел бескрылый появился?»

— Я вас слушаю.

— Лейтенант Красночуб прибыл в ваше распоряжение.

— В мое?

Канашов переглянулся с Аленцовой.

— Да, в ваше. Я назначен к вам адъютантом.

Канашов подошел и пожал ему руку.

— Идите устраивайтесь, товарищ лейтенант.

В обмундировании, нескладно сидевшем на нем, в обращении молодого командира, в его манере держать себя чувствовался гражданский человек.

— А в армии вы давно?

— Второй месяц, — улыбнулся лейтенант, — я к вам прямо с курсов.

— А до курсов, где работали?

— В пединституте учился на литературном факультете.

— Значит, учителем собирались быть? Это хорошо. Товарищ Красночуб, вызовите ко мне начальника штаба и комиссара.

— Сейчас, товарищ полковник.

— Что сейчас?

Красночуб повернулся кругом, зацепился ногами за что-то и едва не упал, еще больше смутился и растерялся.

— Есть начальника штаба и комиссара вызвать к вам, — поправился он и исчез за дверью.

Аленцова, слушая разговор с молодым лейтенантом, снисходительно улыбалась.

Канашов продолжал смотреть строго, но в глазах уже появился едва заметный блеск прощения.

— Красивый парень, — сказала она.

— Красота для службы не главное. Ты же видишь, совсем не в своей тарелке человек. — И по глазам Канашова она прочла: «И все это опять на мои плечи».

— Ничего, обвыкнется, научится… А ты вспомни, какой ты был, когда только попал в армию… А я сама, а другие?…

Аленцова примирительно погладила его руку и тут же заторопилась в медсанбат.

Вернулся лейтенант Красночуб.

— Товарищ полковник, комиссару дивизии и начальнику штаба ваше приказание передано.

Канашов глядел на своего нового адъютанта. «Жаль, конечно, что Ракитянского нет. К тому я привык. Он мне как родной сын был, и толковый, расторопный. Как сказала Нина о новом адъютанте? „Красивый парень“. Да, именно красивый юнец. А мне нужен боевой, смышленый помощник, а не мальчик на побегушках…»

— Товарищ лейтенант!

— Я слушаю вас, товарищ полковник. — Красночуб, вытянув шею, глядел настороженно на комдива.

— У вас должен быть образцовый внешний вид. Это первая необходимость для каждого командира. Но запомните к тому же, вы не личный адъютант — посыльный по мелким поручениям, а мой боевой помощник. Понимаете? Боевой помощник, — повторил Канашов. — Вы должны всегда знать обстановку и уметь быстро наносить ее на карту, знать все, что делается в дивизии, и иметь постоянно при себе каску, противогаз, лопату и автомат.

— Будет исполнено, товарищ полковник, — отчеканил Красночуб, все еще недоумевая, зачем требует строгий его начальник иметь такую полную экипировку. «Это он, по-видимому, хочет скорее приобщить меня к солдатской, жизни», — подумал лейтенант.

2

Вскоре явились к Канашову Шаронов и Стрельцов.

По суровому лицу комдива, его поджатым губам и глазам, сверлящим карту, комиссар и начальник штаба догадались, что Канашов их вызвал по очень важному делу.

Шаронов догадывался о предстоящем разговоре. Он смотрел то на Канашова, то на карту. Стрельцов без всякой на то надобности достал и спрятал в полевую сумку штабные документы, и потом, уловив, зачем их вызвал полковник, развернул гармошку карты, положил рядом полевую книжку, сжимая в левой руке несколько остро отточенных цветных карандашей.

— Товарищи… — Канашов взглянул на часы. Было двенадцать. Оставалось полчаса до доклада командующему. — У меня мало времени. Будем дорожить каждой минутой. По обороне нашей дивизии противник намеревается нанести один из главных ударов. Немцы с часу на час могут начать наступление. Все данные разведки подтверждают это. Но главное — мы не знаем, когда они начнут прорыв…

— Положение нашей дивизии можно сравнить с прикованным человеком, под которым заложена мина с часовым механизмом, — проговорил Шаронов и потер переносицу. — И человек этот не знает, когда она взорвется.

Комдив встал, уперся руками в стол.

— Я принял решение отвести из первой и второй траншей подразделения первого эшелона на третью траншею и на вторую позицию. Буду докладывать об этом командующему. Пока ясно одно: противник вряд ли начнет наступление сегодня, так как уже… — он опять взглянул на часы, — двенадцать пятнадцать, вторая половина дня. Исходя из обстановки, предположим, что немцы могут попытаться начать прорыв завтра с утра. Это их излюбленное время. Вам, Стрельцов, надо вызвать немедленно ко мне командиров и комиссаров полков. Тебе, Федор Федорович, надо продумать, как лучше организовать коммунистов на выполнение предстоящей задачи. Главное — строжайшая маскировка, организованность и быстрота.

Комиссар и начальник штаба, получив приказ комдива, ушли. Канашов поднял трубку, попросил соединить его с командующим и доложил ему свои соображения. Генерал Шестаков выслушал и одобрил решение комдива, посоветовав для нескольких батарей дивизионной артиллерии подготовить временные огневые позиции ближе к передовой для отражения немецких танков.

— Наша армия, — сказал генерал, — держит серьезный экзамен на зрелость. И многое зависит от вашей дивизии и дивизии Быстрова.

Канашову хотелось уверить командующего, что он сделает все, чтобы выполнить задачу и не дать немцам прорваться. Но он воздержался от этого желания, так как знал, что враг по меньшей мере в три раза, а то и более, превосходил в силах его дивизию.

3

Поздно ночью к Канашову пришла Аленцова. Он еще сидел над картой, наносил последние данные о перемещении подразделений и огневых средств на новые позиции.

— Нина? Ты чего не спишь?

— А я недавно вернулась из полка…

По тому, как она была задумчива и старалась не встречаться глазами с ним, он догадался, что ее приход не случаен.

— У тебя что-либо случилось? Ты чем расстроена?

— Ничего не случилось. Я что, помешала тебе?

— Нет, Нина. Садись, сейчас выпьем чаю. Товарищ Красночуб, завари покрепче чайку и перекусить сообрази.

Красночуб ушел.

— Может, и не к месту, Михаил, и не ко времени мой приход… Но я хотела с тобой посоветоваться. Я утром еще получила письмо.

— От кого? От мужа?

— От Бурунова.

— От Бурунова? Ну и что?

— Ничего. Лежит в госпитале, лечится. Вспоминает о дивизии. Жалеет, что не с нами, и просит ему писать.

Аленцова невольно смутилась. Канашов ревниво сказал:

— Дай мне письмо, и если даже он не пишет тебе о любви, я без труда прочту об этом между строк.

— Допустим, но и что из этого?

— Ничего. Я только отвечаю на твой вопрос. И представь, он влюблен давно и, по-моему, серьезно.

— Чего же ты не сказал мне об этом раньше? Тебе все это могло показаться, и только.

— Ты же знаешь, кем ты являешься для меня. Стоило мне сказать, и все это выглядело бы как ревность. Но это не меняет моего отношения к нему. В моих глазах Бурунов был и остается порядочным человеком, хотя от этого не легче… Ты сомневаешься? Напрасно. Когда за тобой пытался ухаживать Харин и другие ему подобные, я был спокоен. Они тебе не по душе.

Аленцова увидела, как у него заметно подрагивали губы, когда он говорил. И чтобы скрыть это от нее, он отвернулся к окну. Впервые почувствовала она, что он ее ревнует и обижен, хотя и сдерживает себя.

— Ты серьезно убежден, что я неравнодушна к Бурунову? Он мне нравится только как человек, — сказала она.

— Вот, вот, я и говорю об этом же.

— Ты лучше посоветуй мне, как ответить Бурунову. Ведь нельзя же мне молчать. Это будет просто неудобно. Но я в большом затруднении. Лгать я не могу и не хочу. Писать казенный ответ тоже не хотелось бы. Тем более он в таком еще состоянии. Посоветуй, как мне быть?

— Хочешь — обижайся, хочешь — нет, но я советовать тебе ничего не буду.

4

Ларионова задергали непрерывно поступающими приказаниями. И каждое новое из них начисто отменяло полученное прежнее. Батальону поступило срочное распоряжение к утру занять третью траншею. Всю ночь ковырялись в земле, рыли ячейки, окопы, ниши, блиндажи, на позициях устанавливали пулеметы, минометы, противотанковые ружья и маскировали их. А с рассветом был получен приказ — вывести батальон во второй эшелон полка, в лес. Но и на этом не окончились солдатские мытарства. Тут же вскоре было получено еще одно приказание: «Батальон направить в резерв Канашова, в район оврагов, поросших густым кустарником, и оборудовать противотанковый рубеж». Туда вскоре прибыли саперы и повозки с минами. Комиссар батальона, принявший командование после ранения комбата, ломал в недоумении голову, сидя с картой, как бы надежнее разместить людей, где лучше выбрать позиции для противотанковых орудий, когда перед ним внезапно появился Евгений Миронов.

— Здравия желаю, товарищ старший политрук.

Ларионов растерянно, но не спеша оглядел его. Как бы говоря всем видом: «Вот некстати». Евгений был одет в новое хорошо подогнанное обмундирование, хромовые сапоги гармошкой, и так кстати шло к нему даже старенькое комсоставское снаряжение. На широком поясе светилась былой новизной начищенная до блеска пряжка со звездой — его подарок. На правом боку кожаная полевая сумка — подарок брата.

Внешнему почти командирскому бравому виду Евгения не хватало только «кубиков» на малиновых петлицах.

— Здорово, орел! — Ларионов протянул ему жесткую, сильную руку и крепко пожал, продолжая удивленно рассматривать.

Миронов-младший невольно смутился. Вокруг них стояли командиры и тоже его осматривали, не скрывая удивления. После бесконечных перемещений по позициям, без сна и отдыха, после тяжелых земляных работ лица их выглядели помятыми, глаза воспаленными; небритые, в сапогах пепельно-бархатного цвета от пыли, они походили на колхозников, вернувшихся с посевной страды. Евгений среди них выглядел яркой елочной игрушкой. «Они принимают меня как чужого и считают, наверно, щеголем. Может, некстати и напрасно я так рвался в батальон, где начал войну», — подумал он. Прокашливаясь от волнения, Евгений спросил:

— Что слышно о капитане Миронове? — И сам, замешкавшись от этих неуместных официальных слов, покраснел.

— Он в армейском полевом госпитале, — ответил комиссар. — А разве ты не получил моего письма?

— Да, получил…

Ларионов видел, как Евгений смущался и неловко чувствовал себя. Он положил ему руку на плечо.

— Турков, — обратился комиссар к высокому капитану, начальнику штаба. — Собери мне сюда всех командиров взводов, — и поглядел на часы, — через полчаса… Пойдем потолкуем, Евгений Николаевич.

Они отошли в сторону, к пышному кусту орешника.

— Садись, рассказывай, как живешь.

Оба сели в густую траву, в тени.

— Известно, какая наша там жизнь, — вздохнул тяжело Евгений, стирая куском пакли с лакового блеска сапог желтую пыльцу одуванчиков. — От зари до зари учимся. А эту неделю два занятия ночью были. Месяц я как на курсах.

— Да, летит время. Значит, усваиваешь военную науку?

— Хватит с меня, товарищ старший политрук. Оскомина от нее.

«А сколько еще таких! — подумал Ларионов. — Приходят на фронт молодые, горячие, рвутся в бой, кладут головы зазря. И командиры не все правильно оценивают их мальчишеский пыл. Погиб без пользы, ну что ж тут такого? В бою полно нелепых случайностей. На то и война».

Евгений сидел, курил, размышлял. Слушая комиссара, он был согласен с ним, но что-то неведомое протествовало в нем, хотелось возражать Ларионову.

— Вот ты сейчас слушаешь меня, — сказал комиссар, — а сам думаешь: не все, мол, известные полководцы наши военную науку в академиях изучали, а воевали крепко. Чапаев, Щорс, Пархоменко, Котовский. Оно-то так. То были особые люди, незаурядного военного таланта. Да и война была другая. Сейчас — техника. Видишь, вон пошли стаи фашистских стервятников, — показал он рукой в небо. — Возьми попробуй их голой рукой. Михаил Васильевич Фрунзе говорил, что без дисциплины нет армии. Я бы добавил к тому, что без дисциплины нет и командира. Ну, какой из тебя командир, когда ты с курсов сбежал? Тебя же как дезертира могут судить…

Евгений посмотрел на него ошалело, встал, расправляя складки гимнастерки под ремнем. Поднялся и Ларионов.

— Ты вот что, браток, пойдем подзакусим, пока командиров мне соберут. По глазам твоим вижу, что голоден…

— Нет, товарищ старший политрук, я пойду.

— Ишь ты, как заторопился! Не спеши. Отобедаешь, а тогда и в путь обратный. Младший лейтенант Зига из штаба на курсы группу сержантов везет. С ними и поедешь. А что тебе за самовольство набьют — поделом. Учись делу, коли тебя послали, и не дури. Командовать людьми тебе еще рано, браток. Ты еще самим собой толком не научился командовать…

Глава вторая

1

Солнце еще не показалось из-за горизонта. Оно только высветило верхние ярусы кипенно-белых облаков, придав им мягко-желтый канареечный цвет. Над землей стояла сонная тишина. Спокойное рождение нового дня не предвещало никаких признаков предстоящей грозы.

Немецкие артиллеристы торопились с последними приготовлениями: выкатывали из укрытий орудия, которым предназначалось вести огонь прямой наводкой по различным объектам обороны противника. К мощным и тяжелым артиллерийским орудиям и минометам подвозили и укладывали новые и новые ящики со снарядами и минами. На аэродромах в прожорливые бомболюки подвешивали серии бомб. Пехотинцы заряжали автоматы и пулеметы.

До начала артиллерийского и авиационного удара по противнику оставались считанные минуты. «Даже такой опытный боевой офицер, как подполковник Нельте, нервничает», — отметил про себя генерал Мильдер, навестивший танковый полк, который по его решению должен был действовать на направлении главного удара. Нельте то и дело поглядывал на часы, часто курил. Он пытался шутить и улыбался, но тут же сурово мрачнел, сдвигая брови к переносице. Видно было по его лицу, что он боролся с собой, стараясь скрыть это от окружающих. Но это ему не удавалось. И Нельте без причины придирался к своим молчаливым и покорным танкистам.

Приближалось заветное начало, которое с таким нетерпением ждали войска, но высшее командование переносило его ради более основательной подготовки на 18-е, 27-е и, наконец, на 28 июня…

На колокольне сельской церкви, выбранной под наблюдательный пункт дивизии, стояли два генерала: командующий танковой армией Тод и командир дивизии Мильдер. Перед ними простиралась слегка всхолмленная равнина с редкими деревьями. Одинокие полуразрушенные хаты проглядывались сквозь темно-зеленую пену приусадебных садов. И среди светло-зеленого моря полей эти деревни чем-то напоминали Островки, от которых петляли серые прерывчатые ленты прежних проселочных дорог с буйной порослью травы.

— Вторично летом и именно в июне месяце мы, немцы, испытываем свое военное счастье, — сказал Тод. Он подошел и посмотрел в бинокль в сторону противника. Черная колючая паутина проволочных заграждений опоясывала высотки с темнеющими бороздками траншей и зелеными бугорками окопов. Там проходил передний край вражеской обороны. И не будь этих зигзагов, заграждений, вряд ли можно было подумать, что там, на цветущем поле и молчаливых высотах, каждого немецкого солдата подстерегала смертельная опасность.

— История повторяется, господин генерал, — поддержал его Мильдер. — Будем надеяться, что на этот раз она повторится для нас лучшим образом.

— Русские не выказывают никаких признаков жизни.

— Отлично. Они еще спят. Они не ожидают нашего удара.

Тод оторвал от глаз бинокль. Лицо его приняло суровое и жестокое выражение. Он поглядел на часы, поднял глаза к. небу и, будто заклиная, сказал:

— Для многих русских солдат это раннее июньское утро будет последним земным сном. Их ждет вечный сон…

Тод и Мильдер, стоя рядом на колокольне, изредка и сдержанно улыбались друг другу. Еще в начале войны на Восточном фронте они пришли к твердому убеждению, что колокольни русских церквей являются лучшим местом для управления войсками. Прекрасный кругозор для наблюдения и надежная защита от вражеского огня.

Но немецкие генералы ошибались: советские войска не спали.

В дивизии Канашова с разрешения командующего армией батальоны, находившиеся на переднем крае, отошли за ночь на новые рубежи и успели частично подготовить огневые позиции для своей артиллерии. На прежних позициях остались лишь небольшие группы прикрытия и дежурные наблюдатели.

Наши войска торопились как можно быстрее зарыться в землю.

Всю ночь Канашов ездил по передовой, пока не отвели людей и боевую технику в намеченные районы. Вместе с ним находился и комиссар Шаронов. Начальнику штаба Стрельцову и начальнику артиллерии комдив поручил смену и оборудование новых позиций для борьбы с танками огнем с прямой наводки.

Но как ни торопил комдив всех и как ни старались бойцы и командиры быстрее выполнять его приказ, многое сделать не удалось — не хватило времени.

На рассвете Канашов прибыл на свой наблюдательный пункт и, не раздеваясь, уснул как убитый.

2

Было раннее июньское утро. Солнце еще не всходило, его далекие, но неудержимые лучи едва подсветили кромку горизонта. Вначале лучи, погасив звезды, растворили синеву неба в светло-желтый тон, затем горизонт порозовел. Медленно разгоралась заря, дымясь голубоватым туманом.

В это утро дежурный наблюдатель бронебойщик Иван Шашин стоял в окопе, всматриваясь усталыми глазами в затаившуюся вражескую оборону. Поеживаясь от утреннего холода, он с завистью глядел на спящего напарника — второго номера, свернувшегося калачиком в тесном окопчике: еще не пришло время будить его.

Взгляд Шашина остановился на противотанковом ружье, затвор которого был завернут в промасленную тряпку. Часто, глядя на то, как второй номер подолгу возится и чистит ружье, Иван при всей своей любви к доверенному ему оружию не понимал напарника. «Будто бабу ласкает, только что не целует», — усмехался он про себя, но в душе гордился своим помощником.

Шашин придирчиво осмотрел местность. И снова никаких признаков жизни на вражеских позициях. «Может, и мне подремать? Скоро взойдет солнце…» Он поглядел на одинокую яркую звездочку, вспомнил любимую девушку Веру. Любила она звезды, хотела быть астрономом. Теперь неизвестно, где она. Немцы оккупировали их родной городок…

Размышления Шашина нарушило шуршание бурьяна. Из травы показался серенький зверек. Суслик держал в зубах почерневшие колоски, Бросил, огляделся вокруг, встал на задние лапки и начал деловито умываться. Иван улыбнулся. Приятно было видеть живое существо. Он долго наблюдал за его утренним туалетом, пока суслик не подобрал колоски и не скрылся в траве.

Шашин вспомнил, что несколько дней тому назад, осматривая запасную позицию, он спугнул с гнезда перепелку. Хотел забрать яйца, но раздумал. Зачем сиротить бедную птаху? С того дня он частенько наведывался и сыпал ей размолотый пшенный концентрат и хлебные крошки. А однажды пришел с подкормкой и увидал двух желторотых, слепых, пискливых птенцов…

Иван посмотрел на ящики с бронебойными патронами и вспомнил о приказании командира иметь боеприпасы и на запасной позиции. Он захватил с собой ящик и направился туда по ходу сообщения, убежденный в том, что все это ни к чему. Пришел на позицию, запрятал ящик в нишу. «Надо бы замаскировать ее хоть травой», — подумал Шашин. И хотел уже рвать траву, но увидел сидящую в гнезде перепелку. «Пусть спит. Спугну, а ей день-деньской работать, кормить этих прожорливых перепелят».

И опять на Ивана нахлынули мысли. «Вокруг нас бьет ключом жизнь, а мы, люди, терзаем себя думой о войне, о предстоящем наступлении немцев. А они, поди, тоже рады-радехоньки жизни, этому мирному лету и тишине, и так же, как я и как многие наши дежурные наблюдатели, любуются красотой пробуждающегося, утра, а остальные спят и ни о чем не думают. Пошел второй год войны… Кому она не надоела? Может, и закончится на этом война? Нет, — сказал он тут же себе. — Мы ее не согласны так заканчивать. Наша родная земля у них, сколько городов и сел оккупировано. А если так, то чего же мы не наступаем? Чего же нам затягивать это дело? Вышвырнуть немцев с нашей земли и прикончить войну…»

Размышления Шашина прервал далекий угрожающий шум. Он прислушался. Гул нарастал. «Нет, немцы не спят, они что-то задумали. Неужели они будут наступать, как и предупреждали нас командиры?» И Шашин, уже не пригибаясь, бросился бежать по ходу сообщения с одной мыслью — поскорее разбудить спящего напарника.

3

Артиллерийская и авиационная подготовка была проведена с немецкой точностью, минута в минуту, как это предусмотрено по плану. Теперь настало время вступать в бой пехоте. Танки развертывались в боевые порядки в нескольких километрах, за лесом. Немецкая пехота под надежным огневым щитом своей артиллерии пошла в атаку.

Вот уже пехотинцы ворвались на передний край, в первую траншею русских войск, и не обнаружили в ней ни живых, ни мертвых. Об этом наперебой, устно и письменно, доносили командиры.

— Черт возьми, неужели они успели отвести войска? — удивлялся Мильдер. — Как же это проглядела наша разведка и командиры, чьи подразделения находились на переднем крае?

Тод тоже был в полном недоумении. Он пожимал плечами:

— Теперь об этом думать поздно. Нельзя давать русским опомниться. Надо менять позиции артиллерии и наносить повторный огневой удар по глубине обороны.

Во второй траншее попадались убитые, но в основном картина оставалась прежней. Русских войск нет… Эти сообщения выводили из терпения как Мильдера, так и Тода. Каждый из них сейчас думал о том, что это могло повториться и в третьей траншее и на последующих позициях. Значит, русские ловко ушли из-под артиллерийского удара.

Немецкая пехота миновала вторую траншею и стала приближаться к третьей. На нее обрушился шквал ружейно-пулеметного огня.

— Вот куда они отвели войска, — сказал, облегченно вздыхая. Тод. — Надо помочь нашей пехоте, — и тут же вызвал по радио бомбардировщики. — После их удара надо будет вводить танки.

Немецкая авиация яростно обрушилась на оборонительные позиции дивизии Канашова. Но только отбомбились самолеты и пехота поднялась в атаку, как ее прижали огнем к земле советские войска. Атака снова захлебнулась.

Тод вызывал снова бомбардировщики. Так повторялось несколько раз. Но немецкие пехотинцы, понеся большие потери при первых атаках, так и не могли прорваться в третью траншею.

Мильдер выходил из себя, получив сообщение, что на соседнем участке танковая дивизия уже введена в прорыв.

— Господин генерал, — обратился он к Тоду, — разрешите нанести концентрированный удар всей дивизией. Мы их сомнем. Они не устоят, я уверен.

Тод не торопился с ответом, продолжая рассматривать поле боя. Мощный огонь противника сосредоточен на направлении, куда Мильдер хочет ввести танковую дивизию. Тут танки могут понести большие потери. Это слишком дорогая цена за прорыв одной траншеи врага. И Тод снова вызывал на помощь авиацию. Она повторяла свои налеты непрерывно в течение нескольких часов. Командующий всматривался в развороченные окопы и траншеи; убедившись, что там все мертво, приказал Мильдеру:

— Ведите дивизию на штурм!

Мильдер, истомившийся от нетерпения, решил сам вести в атаку головной полк, выдвинутый на направление главного удара дивизии. Командующий армией одобрительно смотрел на него.

— Желаю вам успеха, господин генерал. Да поможет вам бог!..

Глава третья

1

Канашов проснулся от глухих подземных толчков. Перед ним стоял лейтенант Красночуб.

— Началось, — сказал он. — Немцы обрабатывают наш передний край артиллерией.

Канашов вскочил, подошел к узкой амбразуре наблюдательного пункта. Перед глазами стояла сплошная стена огня, дыма и земли.

Комдив попытался выяснить обстановку у Изнанкина или Коломыченко, но командиры полков знали немногим больше, чем он. Им также ничего не было видно. Одно успокоило комдива: «Вовремя отвели людей с переднего края…»

Конечно, он понимал, что как только немцы перейдут в атаку и достигнут первой траншеи, они догадаются о том, что произошло. Знал он и о том, что в третьей траншее бойцам придется испытать повторные удары немецкой артиллерии и авиации. Но все это не так опасно для них, как это могло быть, не прими он эти меры. И главное — немцы теперь давали нашим войскам возможность приготовиться к отражению их атак, чего они не могли сделать до этого, не зная времени начала прорыва.

Вскоре позвонил командующий.

— Жив? Как дела? Бьют, а ты молчишь, терпишь? Ничего не попишешь, такая наша горькая доля. Они хозяева положения… С переднего края всех отвел?

— Всех.

— Молодец! А дивизионную артиллерию удалось установить на прямую наводку?

— Не получилось. Только один дивизион. А остальные на запасные перешли.

— Ну, ты не вздумай сейчас выводить. Накроет авиация, и только.

— Нет, я не трогаю.

— Истребители танков подготовлены?

— Готовы, товарищ генерал. Да гранат маловато.

— Бутылок с горючим больше используй, не жалей.

— Их тоже у меня не больно много…

Разговор прервал близкий разрыв авиабомбы, перевернувший радиостанцию.

Канашов снова подошел к амбразуре. Развернувшись в линию, шли немецкие танки. Основная масса их сгруппировалась против левофлангового полка. «Туда наносит противник главный удар», — догадался он и запросил командира полка Коломыченко. Никто не отвечал ему. Телефонная линия порвана.

Комдив пытался установить связь с командиром полка второго эшелона Загуляевым, но его начальник штаба сообщил, что подполковник ранен и что немецкие танки смяли левый фланг и стремятся обойти полк с тыла.

Канашов решил, что бесполезно сейчас отдавать приказ о выдвижении орудий на открытые позиции для борьбы с немецкими танками: не успеют артиллеристы… Стрельцов доложил, что немецкие танки прорвались со стороны левого соседа и расчленили боевые порядки полка второго эшелона. Канашов быстро оценил сложившуюся обстановку: «Фактически прочно удерживает свои позиции лишь полк Изнанкина; в резерве дивизии только один батальон второго эшелона полка. Вот и все мои возможности». И он тут же принял решение контрактовать немцев хотя бы имеющимися силами. Он приказал Стрельцову выдвинуть оставшиеся батареи на прямую наводку, а резервному батальону перейти в контратаку. Но вскоре сам убедился, что восстановить положение не удастся. Сосед справа отходил, сосед слева — дивизия Быстрова удерживала оборону одним полком.

2

Иван Шашин не успел добежать до своей позиции, когда над головой зашуршали вражеские снаряды, и один из них с резким свистом ударил неподалеку. Горячая волна взрыва оглушила и сбила его с ног. «Началось», — мелькнула мысль. Он очнулся от сильного удара в спину. Земля тряслась как в лихорадке. В ушах шум. Протер запорошенные глаза. Болела спина между лопаток. «Ранен», — подумал он. И тут же почувствовал соленый привкус во рту. Провел рукой по губам — кровь. «Чем же это меня угодило?» Он встал, огляделся. Вокруг бушевала огневая стихия. И он пополз по траншее, полузасыпанной от близких разрывов. Вот и его позиция. «Где же мой напарник?» Противотанковое ружье завалено землей, и только торчат сошки. Шашин откопал ружье. Хорошо, что напарник замотал затвор в тряпку. А где же он? Шашин открыл ящик с патронами, набил ими карманы шинели. «Сейчас жди атаку…»

Он установил ружье на позицию, оглянулся и тут только увидел неподалеку воронку, в которой лежал вещевой мешок и нога в кирзовом сапоге. И тут же сообразил: прямое попадание… Шашин снял пилотку и обтер обильно выступивший пот на лбу. «Все, нет человека. Один я остался, без помощника…» И еще подумал: «Был бы я здесь — и мне смерть». Встал, зарядил ружье.

На позицию ползли немецкие танки. Шашин потряс головой, не понимая, что с ним происходило. Голову пронзила боль, и в глазах потемнело. «Почему же я не слышу лязга гусениц и выстрелов? Контужен, оглох», — дошло до него. Он изготовился для стрельбы, прицелился в танк, который повернулся к нему бортом. Капли крови одна за другой упали на затвор. Кровь шла из носа. «Пойти на медицинский пункт? Я же контужен». Но он тут же отогнал от себя эту мысль. Он чувствовал, что кровь мешала ему дышать. Задыхаясь, он отбросил пилотку, положил на нее несколько патронов и стал вести огонь по танку. Руки не слушались его, ни один выстрел не достигал цели. Танк продолжал ползти на него. «Сейчас он меня сомнет…»

И тут снаряд ударил в гусеницу. Танк задрожал и встал. «Готов, — подумал Шашин. — Если бы не наши артиллеристы, мне бы несдобровать. Раздавил бы меня, как букашку». Немецкий подбитый танк ожил. Он сделал несколько орудийных выстрелов, затем открыл огонь из пулемета. «Это твоя последняя песня», — думал Шашин, целясь в борт. Он выстрелил, и вскоре из башни показался дым и высунулся фашистский танкист. За ним вылез другой, третий. Будто горохом ударила пулеметная очередь, и немцы свалились неподалеку от танка. Шашин вытер пилоткой затвор ружья, залитый кровью, лег в окопе, запрокинув тяжелую голову. «Может, остановлю кровь». Но только поднялся — тут же снова пошла кровь носом. «Можно дышать ртом». Первые немецкие танки уже проскочили позицию. Он повернулся и, зная уязвимое место танка, сделал несколько выстрелов по жалюзи. Черный дым окутал вражескую машину. «Еще один ползучий гад!» — сжал он зубы так, что скрипнул песок, и выплюнул кровавую клейкую слюну.

За первой волной немецких атакующих танков шла вторая. Вперед вырвалась головная машина. «Командирская», — сообразил Шашин. Он увидел на башне эмблему — голову тигра. Танк стремительно приближался. Триста, двести, сто метров… Шашин стрелял по нему, но он, будто заколдованный, продолжал двигаться на него. Ружье раскалилось от частой стрельбы, и при заряжении затвор жег руки. Голова от контузии и напряжения болела так, будто ее сжимали железные обручи. Шашин почувствовал, что, он весь мокрый, как будто кто его облил водой. Еще и еще выстрел. И танк охватило пламя и черный дым.

Шашин обессилел, привалился спиной к стене окопа и, теряя сознание, свалился на дно.

3

Перед глазами Мильдера плясали высоты, на которых ожесточенно огрызался огнем противник. Справа и слева его обгоняли танки, идущие в атаку в шахматном порядке. Они делали короткие остановки, давали два-три выстрела и снова устремлялись в атаку.

— Прибавить газ! — подал команду Мильдер механику-водителю. Их танк вырывался вперед. Но метров за сто до вражеской траншеи его снова обогнали несколько машин. Из траншеи выскакивали уцелевшие от огня русские солдаты и погибали под гусеницами немецких танков. Мильдер приказал сделать остановку, осмотрелся. Вот уже вторая волна атакующих танков приближалась к третьей траншее. «Теперь они уже не сдержат нас», — подумал он и скомандовал:

— Вперед, на предельной скорости!

Резкий удар сбил его с ног. Падая, он потерял сознание. Сколько, времени прошло с того момента, как остановился танк, сказать трудно. Мильдер открыл глаза, часто моргая. Глаза туманили обильно набегающие слезы. Брови и руки жгло огнем. Он вздрогнул, пытаясь подняться, и снова упал. Голова кружилась как во время сильного опьянения. Мильдер чувствовал, что кто-то его куда-то тащил по земле и с голове отдавалась острая боль.

— Господин генерал, — склонился над ним механик-водитель, — русские подожгли наш танк.

— Что?

— Танк горит…

Механик-водитель приподнял голову генерала. В метрах ста от того места, где лежал Мильдер, догорал, окутываясь черным дымом, их танк. Языки пламени плясали по броне, лизали эмблему, — голову тигра, ощерившего пасть. Ветер доносил угарный запах краски.

— У меня осталась там полевая сумка с важными документами. Принесите ее немедленно, — приказал генерал.

Механик-водитель исчез в люке танка.

Мильдер положил обожженные руки на холодную от утренней росы траву, и это немного облегчило его страдания. Он посматривал с нетерпением на танк, ожидая механика-водителя. Танки его дивизии скрылись за высотами.

Раздался взрыв. За ним последовали еще и еще. Генерала забросало землей и песком.

«Это рвутся в танке снаряды», — мелькнула последняя мысль.

4

Долго и мучительно думал Канашов, что ему предпринять в создавшейся сложной обстановке. На запрос к командующему разрешить отход дивизии на тыловой оборонительный рубеж пришел строгий приказ: «Ни шагу назад». Комдив понимал, что это означало, и отдал распоряжение остаткам своих войск организовать круговую оборону, стоять насмерть, до последнего бойца.

Вторые сутки пошли, как дивизия продолжала упорное сопротивление вражеской пехоте.

«Но танки, танки, — думал комдив, — они действуют за спиной, в глубине обороны. Может быть, они прорвали и тыловой оборонительный рубеж. И будет ли какие-либо меры предпринимать армейское командование? Шестаков даже не намекнул на контрудар армии. Или у него нет резервов?» С каждым часом силы дивизии слабели. Большие потери в людях и технике давали уже себя чувствовать. Снабжение боеприпасами нарушилось из-за частых бомбежек. «И все же немцы не могут пехотой преодолеть наши позиции, — думал он. — Вот когда сказались результаты наших зимних и весенних мероприятий по усилению обороны. А не будь глубокой обороны и противотанковых позиций, немцы смяли бы нас за несколько часов».

Но что же делать, что делать?

Бой дивизии с немецкой пехотой не затихал и с наступлением сумерек.

Канашов делал неоднократные, но безуспешные попытки наладить связь с левым соседом Быстровым. В эфире господствовала немецкая отрывистая речь — команды, приказы.

Комдив выслал разведку, и она подтвердила его предположения — остатки полков и тылы дивизии отрезаны, связь с командующим со второй половины дня прервалась окончательно. Теперь он был полностью ответствен за судьбы оставшихся людей, за дивизию в целом. Ждать приказ — значит обречь всех на верную гибель. И Канашов принял решение — создать две группы и выходить из окружения. Одна из них должна погрузить на уцелевшие машины тяжелораненых, документы штаба и под прикрытием боевой группы из нескольких орудий, пулеметов и автоматчиков пробиваться на восток, за реку Дон. Эту группу возглавит Стрельцов и Шаронов. Другую из остатков подразделений полков и артиллерии дивизии поведет он сам. Канашов вызвал комиссара и начальника штаба и объявил им о своем решении. Группы будут совершать марш только ночью. В бой с противником по возможности не ввязываться, а днем рассредоточиваться в оврагах и лесах и, организовав оборону, ожидать темноты.

Отдав распоряжение Стрельцову и Шаронову, Канашов приказал адъютанту подготовиться к отъезду. «Надо бы передать Аленцовой, чтобы она ждала меня в землянке начальника клуба, — подумал он. — Поедем вместе на клубной машине…»

Канашов взглянул — в углу стоял Красночуб. Он торопливо собирал вещи. Лицо у него было озабоченное, покрытое каплями пота. Противогаз у лейтенанта съехал на живот, каска спала на лоб. «Тоже мне Аника-воин», — подумал Канашов и подошел к адъютанту. Сильный взрыв отбросил его в сторону, и он потерял сознание…

Посланный к Канашову связной доложил, что в наблюдательный пункт комдива попал крупный снаряд и что там ничего не осталось. Но до этого трагического известия комиссар говорил с Канашовым и тот сказал ему, что собирается переходить на новый наблюдательный пункт. «Может, он успел перейти?»

Шаронов не поверил случившемуся и отправился сам па прежнее место. С трудом разыскал он в сумерках наблюдательный пункт комдива. Он увидел воронку и развороченные бревна накатника. «Погиб боевой комдив…» Шаронов снял с головы фуражку и, наклонив голову, долго стоял. «Если бы Канашов успел перейти на новое место, он бы непременно уже сообщил мне об этом. Значит, погиб».

По небу плясали, медленно удаляясь на восток, зоревые вспышки. Гремела отдаленным громом артиллерийская канонада. «Нельзя терять времени, надо выводить побыстрее людей, пока немцы не имеют сплошной линии фронта: они прорвались танками на отдельных направлениях».

Комиссар нагнулся, взял горсть сухой земли и бросил в темный зев ямы, на место, где была землянка.

«Группу Канашова поведу сам. Вторую возглавит Стрельцов». Он вернулся, потрясенный всем увиденным, едва передвигая ноги. У клубной машины комиссар встретил Стрельцова и рассказал ему о гибели комдива. Стрельцов хотел отдать последний долг комдиву, но Шаронов удержал его.

— Не будем время терять, товарищ подполковник. Там от землянки осталась только воронка. Принимайте группу и отходите за Дон. Я вас прикрою…

Стрельцов понял, что Канашов действительно погиб и что комиссар принял командование дивизией на себя.

Аленцова, узнав о случившемся с Канашовым, наотрез отказалась отходить с группой и, рыдая, умолила Шаронова, чтобы он дал ей связного, который бы проводил ее и показал землянку, ставшую могилой тому, кого она любила.

Но дойти до места его гибели Аленцова не смогла. Немцы начали артиллерийскую подготовку, обнаружив отход наших подразделений.

Глава четвертая

1

Жизнь не раз подтверждала известную истину: «Нет худа без добра». В этом наглядно убедился и Мильдер. После контузии, полученной им во время прорыва обороны русских, он вернулся вскоре к командованию дивизией. Легкие ожоги на лице лишили генерала бровей и волосяного покрова на руках. Зато он приобрел в глазах командующего небывалый авторитет и уважение. Заслужить репутацию смелого командира удается далеко не каждому, кто рискует жизнью, да и не всегда смелость, проявленная подчиненным, может быть замечена и оценена по достоинству.

К исходу второго июля Мильдер доложил по радио Тоду о действиях дивизии: «Мои передовые полки находятся сейчас на линии железной дороги Касторное — Старый Оскол, Продолжаю продвижение, уничтожая по пути разрозненные группы противника».

Тод смотрел на лежавшую перед ним карту. Дивизия Мильдера продвинулась на глубину более шестидесяти километров.

— Отлично. Я рад, что во главе такой ударной дивизии стоит напористый и смелый генерал. Поздравляю с возвращением в строй. Могу вам сообщить приятную новость: я представил вас к награде «рыцарским крестом».

— Рад служить великому фюреру! — ответил Мильдер взволнованно.

— Желаю вам успехов! Надо быстрее завершить охват с севера левофланговых дивизий сороковой армии.

К вечеру Мильдер опять докладывал Тоду по радио о том, что его дивизия, продолжая бои с противником, углубилась до восьмидесяти километров.

— Ваша задача, — приказал ему командующий армией, — как можно скорее выйти к Донцу, форсировать его и захватить плацдарм.

Мильдеру не надо было напоминать, не следовало его и подхлестывать. Перед глазами стоял «рыцарский крест». Получение его, кроме почета, давало твердую надежду на повышение в должности.

Генерал не жалел сейчас своих подчиненных, торопил, подбадривал, кое-кому угрожал, а кому и сулил награды. И это возымело свое действие.

Танковый полк подполковника Нельте форсировал реку Северный Донец. В коротком и стремительном бою он захватил плацдарм на восточном берегу. За отличие Мильдер представил Нельте к награде.

Боевые успехи неизменно сопутствовали дивизии Мильдера. Он уже не сомневался, что после такого прорыва русские войска не в силах сдержать наступление, и вдруг его постигла первая неудача. Малочисленные силы, оставленные на плацдарме, были потеснены русскими. Такие осложнения могли плохо отразиться на дальнейшей карьере Мильдера. Он не раз был свидетелем того, как кажущееся счастье военного начальника ускользало из рук по причине ошибок его подчиненных. Знал он и то, что удерживать плацдарм танками не так-то легко, да и вряд ли целесообразно. Главную задачу своей дивизии он видел в быстром и непрерывном продвижении вперед. С этой целью он и решил поехать к командующему за помощью.

Командующего он застал в отличном расположении духа. Тот внимательно выслушал Мильдера и признал его предложение разумным. Зная строгость Тода и его сухость в обращении с подчиненными, Мильдер очень удивился, когда командующий пригласил его откушать. Командующий давал обед по случаю награждения его высшей наградой германской армии — «дубовые листья к рыцарскому кресту». Да, это было очень важным событием в его жизни: он был лишь пятнадцатым командиром в сухопутных силах, награжденным этим почетным, орденом. Но к вечеру того же дня Мильдеру сообщили, что торжественный обед у командующего временно отменяется, так как русские южнее Ельца начали контрудар и заставили повернуть один танковый корпус на север, тем самым ослабив главную ударную группировку, наступавшую на Воронеж. Обеспокоенный неудачами на левом фланге танковой группы, Тод срочно вылетел туда на самолете. Получив согласие командующего армейской группой «Б» генерал-полковника фон Вейхса использовать одну пехотную дивизию, Тод приказал Мильдеру немедленно договориться с ее командиром о передаче ему плацдарма на берегу Донца. И Мильдер тут же отправился в пехотную дивизию.

Командира дивизии генерал-лейтенанта Шварцкопфа Мильдер разыскал сравнительно быстро, но тот не мог принять его, так как проводил совещание с офицерами. Раздосадованный Мильдер вначале решил было возвратиться к себе, но затем раздумал: это могло выглядеть весьма неуважительно по отношению к старшему по званию. Волей-неволей ему пришлось ждать.

День был жаркий, душный, у Мильдера возникло желание выкупаться в реке. По голубому небу плавали тучки, будто белые лебеди. Машина выехала на лесную поляну, и генералу представилось странное зрелище: на опушке в тени деревьев повсюду лежали и сидели в разных позах голые немецкие солдаты. «Принимают солнечные ванны», — подумал Мильдер. Когда он вышел из машины, навстречу ему бросился с докладом огненно-рыжий фельдфебель.

— Господин генерал, солдаты второй роты приводят в порядок обмундирование, пришедшее в окончательную негодность.

Генерал удивленно взглянул на него. Из расстегнутого ворота фельдфебеля торчали, будто медная проволока, волосы. Крупные голубые глаза его смотрели виновато.

Фельдфебель подумал, что этот подтянутый и стройный генерал прибыл из какого-то высокого штаба, и поэтому считал необходимым подчеркнуть отчаянно плохое положение с обмундированием. И только теперь Мильдер увидел, что солдаты принимают не солнечные ванны, как он подумал вначале, а заняты портняжным ремеслом. Они ловко орудовали ножами и бритвами, отрезали брюки ниже колен и чинили этими лоскутами заднюю часть, а к отрезанной нижней части подшивали материал самых различных, преимущественно темных расцветок.

Мильдер решил, что это портняжное занятие солдат является местной «инициативой», проявленной каким-либо командиром, и подумал, что перед ним находятся солдаты хозяйственного подразделения. Но каково было его удивление, когда он узнал, что по этому поводу имелся специальный приказ, подписанный самим комдивом. Это «открытие» озадачило его.

Для Мильдера все только что увиденное показалось странным и непристойным. «Германская непобедимая армия прошла с триумфом всю Европу, и вот ее солдаты выглядят как оборванцы и босяки. Что могли бы подумать о нас русские? Ведь это же подрывает авторитет армии. И как это командир дивизии додумался пойти на такие меры, да еще отдать по этому поводу приказ?» — размышлял он.

Мильдер вернулся в штаб пехотной дивизии и быстро договорился с Шварцкопфом по вопросам передачи его дивизии плацдарма. Генерал-лейтенант Шварцкопф, высокий, пожилой, оказался весьма любезным и в честь их знакомства пригласил на обед. Он недавно принял дивизию. До этого он преподавал в Берлинской академии. За обедом Мильдер не удержался и расспросил хозяина о том, как он решился отдать такой необычный приказ.

— Вы, право, странный человек, господин Мильдер, — сняв пенсне и близоруко щурясь, ответил Шварцкопф. — Скажите, а что оставалось делать в моем положении? Мы же надеялись закончить войну летом 1941 года. Личный состав носит, не меняя, обмундирование почти два года. Наши склады находятся в Кракове, а здешнее интендантство наотрез отказалось удовлетворить мою просьбу. Принимались самые различные меры: я устраивал обмен обмундирования нижних чинов, если оно было лучшим, для младших офицеров; отдал распоряжение снимать хорошие брюки с обозников и обменивать их на плохие в боевых частях, но все это не помогло. Мы очутились прямо-таки в критическом положении. И тогда я был вынужден прибегнуть к этой крайней мере — заставить самих солдат портняжить…

— Но ведь это, по-моему, унижает честь нашей доблестной армии, — сказал Мильдер.

— Я не понимаю вас, генерал. А если они будут ходить, сверкая голыми задами, это прибавит, что-либо к чести нашей армии?

И тут Мильдер невольно вспомнил, как тяжело он переживал, когда его солдаты зимой, не имея обмундирования, по собственной инициативе превращались в чучела. «Разве в этом виновен был я, так же как и генерал Шварцкопф, что о немецкой армии не заботится должным образом верховное командование? Нет… Это не случайное недоразумение», — думал он.

2

Подполковник Нельте, раненный в левую руку при захвате плацдарма на реке Северный Донец, спасаясь от жары, лежал в прохладной землянке. Боль в руке не давала ему покоя. Вошел адъютант и доложил, что генерал Мильдер едет в полк. Нельте не особенно радостно встретил это сообщение.

«Конечно, я мог, как все раненые, лежать в госпитале, но я отказался. И вот, не считаясь с этим, мне ни минуты не дают покоя».

Размышление его прервал знакомый голое командира дивизии:

— Разрешите?

— Прошу, господин генерал, — поднялся Нельте с койки, вытянув правую руку по шву. Левая в лубке висела на подвязке.

В глазах Мильдера был заметен радостный блеск. Он достал из портфеля коробку, раскрыл ее, и Нельте увидел «железный крест» второй степени с черной муаровой лентой.

— Великая Германия и фюрер благодарят вас за усердную службу, господин подполковник.

Мильдер приколол орден ему на грудь.

Нельте растерялся от неожиданности.

— Служить великой Германии — честь для каждого немца.

— Поздравляю вас, подполковник Нельте. Я рад, что вы оправдали мои надежды.

Мильдер был в хорошем настроении. Дивизия получила высокую оценку командующего. Он назвал ее «гордостью немецких танковых войск» и «рыцарским копьем», пробившим русскую оборону. Многие офицеры и солдаты его дивизии представлены к награде. Было чему радоваться. Может, поэтому он и простил своему адъютанту, обер-лейтенанту Гелю легкомысленную выходку при возвращении из отпуска.

— Вам, господин Нельте, есть чем гордиться, — сказал он. — Вы ранены в поединке с врагом, и это делает вам честь. А вот мой адъютант отличился… Представьте себе: возвращаясь из отпуска, обер-лейтенант Гель загулял в Варшаве в кругу таких же молодых офицеров и решил блеснуть смелостью… Он позволил товарищу, находившемуся в их компании, стрелять на пари в яблоко, положив его себе на голову. Это стоило ему пулевого ожога у виска, но он остался доволен, так как соперник проиграл ему красивую женщину польку.

— Отчаянный обер-лейтенант, — подтвердил Нельте, — рисковать головой из-за случайной женщины…

— Именно головой. Ведь стрелявший офицер, по его признанию, был пьян. Да и сам он был в таком же состоянии. И вообще поездка на родину вместо бодрости духа принесла ему разочарование. Он основательно стал увлекаться спиртными напитками. Гель, видите ли, вообразил, что поскольку Blitzkrieg[13] немецкой армии не удалась, то война нами проиграна. Я воздержался, не отдал его под суд и ограничился дисциплинарными мерами — снял с должности адъютанта и возбудил ходатайство о разжаловании в рядовые. Я направил его на передовую. Это принесет ему несомненную пользу. Гель имеет все данные отличиться в бою.

Нельте не раз убеждался в железной строгости генерала к своим подчиненным, но такое наказание молодого офицера показалось для него слишком жестоким. И он попросил генерала, пользуясь его расположением:

— А нельзя ли, господин генерал, отдать этого смелого солдата в мой полк?

— Хотите перевоспитать? Пожалуйста, я не возражаю, но прошу, не делайте ему никаких поблажек. Иначе я вынужден буду у вас его забрать.

— Я обещаю вам это, господин генерал…

Глава пятая

1

За первую ночь обеим группам бывшей дивизии Канашова удалось совершить довольно стремительный марш. Но на рассвете танковая разведка немцев навязала нежелательный бой группе Стрельцова на реке Кшень.

Группа Шаронова следовала медленнее, так как она совершала марш пешком. Действующая впереди разведка донесла комиссару о том, что Стрельцов вел бой с немецкими танками. Шаронов решил нанести удар по немцам с тыла.

Обстановка на этом участке фронта позволяла совершать марш и в дневное время, так как главные силы немецких танковых дивизий действовали по шоссейным дорогам. Поэтому попадавшиеся нашим отходящим группам небольшие танковые разведывательные дозоры по два-три танка были не так уж страшны. Шаронову удалось вывести из окружения две противотанковые батареи. Вот он и выслал одну батарею на помощь группе Стрельцова.

Внезапное появление нашей артиллерии с тыла застигло немцев врасплох. Огневой бой длился не более двадцати минут. Два немецких танка были подожжены. Правда, третий радировал в дивизию, и вызвана была немецкая авиация, но она прилетела впустую. Группа Стрельцова успела оторваться. Она рассредоточилась и замаскировалась в оврагах. Покрутившись над горевшими немецкими машинами, немецкие самолеты освободились от бомбового груза и улетели на аэродром, так и не выполнив задания.

…Тем временем группа, возглавляемая Шароновым, совершала марш по дымящимся от пыли, будто подожженным, дорогам на восток.

Солнце палило нещадно. На небе — ни облачка. Горячий поток лучей растекался как масло, проникая сквозь гимнастерку. Спины бойцов выбелены, будто инеем, солью.

— Прива-а-а-ал! — пронеслась тягучая, как слюна в высохшем рту, команда и затерялась в бескрайных степных просторах.

Сделал привал и полковой взвод разведки, который вел Еж.

Разморенные палящим зноем, бойцы расселись у небольшого пруда с теплой, непригодной для питья водой. За колодезной водой послали Куралесина с двумя котелками, но этот медведь не спешил.

Возвратившегося Куралесина встретили дружными упреками, окружили, каждый старался напиться побыстрее.

— Ты чего, Куралесин, с прохладцей все делаешь, вразвалку ходишь, словно гусь лапчатый? — спросил Ерофеевич.

— Чудак ты, Каменков, — вразвалку… Я ведь не на один бой собрался, а на всю войну. Куда же мне торопиться? Этак меня и не хватит.

Бойцы засмеялись. Еж тоже улыбался. Он доволен разведчиками. На свой вкус подбирал. Смелые, веселые, находчивые, за словом в карман не полезут.

Почетная, но и трудная воинская профессия разведчика. Разведчики — глаза и уши командования. Они всегда должны быть впереди и всегда все знать о противнике. Бот и сейчас: для всех бойцов еще продолжался привал, а Еж поднял взвод. Шаронов поставил задачу разведать переправы на Дону.

И разведчики еще долго маячили на горизонте, пока не исчезли в степи, растаяв, как тени.

Со стороны Дона, в направлении, куда ушла разведка, доносился лязг гусениц и грохот приближающегося танка. За грядой высот его еще не видно.

«Как же это разведчики не предупредили нас?» Шаронов подал команду к бою. Раненых прятали в оврагах. Вперед выдвинулась противотанковая батарея «сорокопяток». Теперь единственная надежда на них. «Откуда взялись немцы?» — думал комиссар.

— Подпускайте поближе, — кричал Шаронов, — и бейте по борту! Но без моей команды огня не открывать.

Танк выскочил из-за бугра. Он все увеличивался в размерах. Теперь уже нет ни у кого сомнения — танк немецкий.

— Огонь! — резко крикнул Шаронов.

— Огонь! — повторил его команду командир артиллерийской батареи старший лейтенант Зализный.

Первые снаряды разорвались невдалеке от танка. Но что это такое? Все удивленно переглянулись. Танк остановился, и из башни высунулась палка с белым флагом.

— Хитрят, — сказал комиссар.

— Время, видно, хотят выиграть до подхода своих, — ответил Зализный.

— А чего бы им не удрать? — спросил Шаронов. — Тут что-то не так…

Комиссар приказал вести наблюдение и быть наготове, а сам направил Ивана Шашина с противотанковым ружьем.

— Подберись-ка вон по тому овражку к танку поближе и дай ему по жалюзи…

«Никуда он от нас не уйдет, — подумал Шаронов. — Или возьмем немецких танкистов в плен, или уничтожим их вместе с танком».

Шаронов не отрывал бинокля от глаз, наблюдая за вражеской машиной.

И вдруг он не поверил своим глазам. Из башни показался Канашов и помахал над головой фуражкой! Вот он спрыгнул на землю, за ним вылез танкист с забинтованной ногой…

Шаронов отстранил бинокль, протер глаза кулаками: «Что это еще за чертовщина? Галлюцинация от усталости и напряжения?» Раненый боец положил руку на плечо Канашова, который его поддерживал, и оба они пошли по обочине.

Комиссар не выдержал, вскочил с земли и побежал им навстречу.

Никто не понял, что с Шароновым. И откуда появился Канашов? Ведь о его гибели было объявлено в приказе и послано донесение в штаб армии.

Шаронов подбежал, задыхаясь, кинулся к Канашову с объятиями.

— Жив, Михаил, жив? — И заплакал. И снова, не веря себе, ощупал его и снова стал обнимать, вытирая кулаками слезы.

Канашов сдержанно улыбался.

— Что же это вы по своим бьете? Чтоб чужие боялись? Чуть не угробили, черти! — Он взглянул на танк и понял: красная звезда, намалеванная наспех охрой по фашистской свастике, обсыпалась, и их приняли за немцев.

Шаронов присмотрелся к раненому бойцу. Да ведь это Красночуб — адъютант Канашова!

— Откуда же вы взялись?

— С того света, — ответил Канашов, — Об этом еще поговорим, Федор Федорович. Ты пошли кого-либо в танк. Там у меня еще один наш раненый боец. Он немецкого танкиста пленил и нас в свой экипаж зачислил…

2

Радости нет предела: полковник Канашов жив, он разыскал дивизию и снова принял командование. Но самым счастливым человеком была Аленцова. За время отсутствия Канашова она заметно осунулась и даже стала выглядеть значительно старше своего возраста. А с его возвращением у нее появились те веселые искорки в глазах, которые делали ее красивой и молодой. Все в штабе приставали к Канашову с расспросами, и он не особенно охотно поведал, что с ними произошло на наблюдательном пункте.

— Вот как было дело… Снаряд разорвался рядом с землянкой. Нас и оглушило как рыбу. Очнулся — темным-темно. Дышать трудно. Болит голова. Слышу, кто-то стонет. Зажег спичку, осмотрелся. Лежит Красночуб. Подполз к нему. Трясу. Очнулся. «Где мы? Кто это?» Отвечаю ему: «Нас завалило при взрыве. Надо выбираться, но как?» Спрашиваю Красночуба: «Куда ранило?» — «Рука болит и нога». — «Лопата есть?» — «Есть…» Обшарил, достал лопату: это по моей профессии — несколько лет под землей работал. Ложусь на спину и начинаю копать. Песок сыплется в глаза, дышать трудно… Так шуровал полчаса, и вдруг обдало меня свежей струей воздуха, аж в голове закружилось. Вижу: надо мной звезды. Прислушался, где-то далеко слышны выстрелы. Значит, немцы прорвались, и мы остались у них в тылу. Соображаю, что надо скорее уходить. Вытаскиваю Красночуба, объясняю обстановку: надо торопиться, иначе — плен. Вот и весь рассказ.

— А танк немецкий откуда? — спросил Шаронов.

— Это один наш боец-танкист захватил танк вместе с немцем-водителем. А нас взял в компанию.

— А как же ты разыскал нас?

— Это просто: маршрут для дивизии устанавливал я сам… Надо подымать людей, — забеспокоился комдив. — Пора двигаться.

Все разошлись, и тогда Канашов увидел Аленцову, которая стояла поодаль и плакала. Он подошел к ней.

— Ну чего ты, Нина? Вернулся — значит, все в порядке.

— Какой же это порядок: заживо похоронен был под землей. — И будто еще не веря себе, она изредка трогала Канашова за руки и плечи.

— Да что ты, Нина? Я же потомственный шахтер, из-под земли всегда выберусь.

Она все глядела, не отрываясь, на Канашова. «Как он похудел за это время! Нелегко досталось ему все это», — подумала Аленцова.

— Ты хочешь от меня скрыть, что тебе было трудно, но я все вижу по твоим глазам.

— Трудно, Нина, всем, кто честно воюет. Тебе разве легко было?…

3

День выдался жаркий, безоблачный. Солнце раскалило воздух, и он, как густое расплавленное стекло, стекал с высот в лощины. Дивизия остановилась на привал. Канашов сидел под обрывом, в наскоро устроенном ему адъютантом шалаше, и читал донесения разведчиков. В шалаш со дна оврага тянуло прохладным ветерком, и увядшая трава и ветки пахли банными вениками.

Аленцова в серых от пыли сапогах сидела, охватив руками колени, и не спускала с комдива усталых глаз. Прошли сутки, как он отыскался, а она по-прежнему с недоверием поглядывала на него.

Канашов, черный от загара, сосредоточенно рассматривал карту местности. Он прикидывал, где бы удобней провести дивизию, по каким дорогам, чтобы они были скрытыми от наблюдения противника, где сделать очередные привалы и дневки. Судьба тысячи людей, попавших в бедственное положение, сейчас зависела от него. И только чуть прихрамывающему лейтенанту Красночубу как бы не было дела до того, что волновало всех, — поскорее перейти Дон. Он заунывным голосом читал стихи, которые наводили на грустные размышления о неизбежности всего происходящего в этом бренном мире.

Опять, как в годы молодые, Три стертых треплются шлеи, И вязнут спицы расписные В расхлябанные колеи…

«Александр Блок», — узнала Аленцова стихи и одними губами повторила с детства ей дорогие слова:

Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые — Как слезы первые любви!..

Канашов оторвался от карты, и сразу же им овладели беспокойные мысли: «Опять повторяется лето 1941 года. Немцы совершили прорыв, мы отступаем. Что же произошло? Почему военное счастье оказалось опять на стороне немцев? Не может быть, чтобы они были сильней нас! Удары под Ельцом, Ростовом и Москвой и наше успешное зимнее наступление говорят о том, что и мы можем наступать. Почему же немцы оказались сейчас сильнее нас? Значит, я поторопился с новогодним предсказанием, что мы в 1942 году разгромим фашистов! Но что же такое происходит? Почему, почему наши войска отступают дальше, в глубь страны, к Волге?» Он задавал себе несколько раз этот вопрос, но так и не мог найти на него ответа.

А рядом Красночуб, будто ученик, зубрящий трудный урок, продолжал бубнить:

Тебя жалеть я не умею, И крест свой бережно несу…

Тут Канашову изменила его обычная выдержка.

— Хватит, лейтенант, замолчите! Не тяните за душу.

Аленцова гладила его жесткие, пропыленные и влажные от пота волосы и, обдавая горячим дыханием, шептала:

— Не надо, Михаил. Возьми себя в руки. Ты же можешь, я верю: ты сильный. Все будет хорошо…

У Канашова от ее ласки и простых, но проникновенных слов отлегло от сердца. Он поглядел на карту, тяжело вздохнул и поднялся, поправляя снаряжение. Поманил пальцем к себе Красночуба. И вот уже адъютант, прихрамывая, побежал с его приказом к командирам.

И снова запылила дорога от тысячи ног. Дивизия продолжала отступление на восток.

Чем ближе подходили к Дону, тем все чаще попадались им бойцы из подразделений и частей, разбитых в боях, беженцы с детьми и домашним скарбом, скотом.

«„Опять, как в годы…“ — невольно вспомнил строку из стихотворения Канашов. — Опять, как в 1941 году… Неужели опять все повторится? Не должно повториться. И мы другие, и немцы не те. Техники у нас побольше стало, чем в 1941 году. Не может быть, чтобы мы не остановили немцев…» И вместе с тем тревожное беспокойство охватывало Канашова, когда он вспоминал сегодняшний разговор со знакомым полковником — представителем Юго-Западного фронта в Ставке верховного главнокомандования. Он возвращался из-под Харькова, где немцы окружили и отрезали несколько наших армий. Их ожидала тяжелая судьба — выходить из окружения, когда немецкие передовые части уже достигли реки Дон. «Как же это произошло?» И снова закралась в сердце тревога. Надо как можно быстрее отводить дивизию за Дон и занимать оборонительный рубеж.

Мысли Канашова прервал подъехавший на коне Красночуб.

— Товарищ полковник, к вам хочет обратиться младший лейтенант.

— Чего ему от меня надо?

— Говорит, по личному вопросу.

— Откуда он? Нашей дивизии?

— Нет, я его никогда у нас не видел.

— Давай его сюда.

Красночуб ускакал и вскоре вернулся с Евгением Мироновым: Канашов поглядел на высокого стройного младшего лейтенанта с молодым, ребячьим лицом. Что-то знакомое уловил он в чертах этого юного командира.

— Младший лейтенант Миронов. Прибыл для прохождения дальнейшей службы…

Губы комдива слегка тронула улыбка. Он вспомнил, как накануне войны к нему в полк вот так же прибыл Миронов-старший. Такой же застенчивый и так же смущался. Комдив протянул ему руку, поздоровался.

— Откуда, младший лейтенант?

— С армейских курсов. Насилу дивизию нашу разыскал.

«Ишь ты, какой орел, нашу дивизию, — подумал Канашов. — Куда же его назначить? Еще совсем мальчишка».

— Пойдешь в штаб дивизии?

Миронов почему-то покраснел и замотал головой.

«Да он, гляди, батальоном, не меньше, собрался командовать…»

— Строевым командиром, значит, решил быть? По пути брата?

— Товарищ полковник, — все так же смущаясь, сказал Миронов. — Я бы хотел в разведку…

— В разведку? Подумаем… А не струсишь? Ответственная и опасная должность…

— Нет, не струшу, товарищ полковник, — гордо вскинул голову Миронов, и глаза его зажглись, лицо стало решительным.

— Иди пока в штабную группу. Я с начальником разведки Желановым поговорю… Лейтенант Красночуб, вызовите ко мне майора.

Желанову кандидатура младшего лейтенанта пришлась не по душе. Он доложил комдиву о том, что у него и так полно новичков и мало опытных разведчиков, но Канашов приказал:

— Миронова возьми. Рвется он в разведку…

«Дают сопляков, — подумал про себя Желанов. — Что у меня, детский сад или курсы по разведке? Возись тут с ними, а кто задачи будет выполнять?»

Глава шестая

1

Казалось, в эти тяжелые дни начала июля 1942 года все было подчинено неудержимому движению вдоль правого берега Дона от Воронежа, через Лиски на Сталинград. Дороги, будто реки в половодье, вышли из берегов. Нескончаемый поток повозок, машин и беженцев хлынул и разлился через обочины по степи.

В такие напряженные и тяжелые для войск моменты, как отступление, нет более сильного дисциплинирующего средства, чем личный пример командира.

Канашов шел в голове колонны. Адъютанту он приказал находиться в штабной машине: у него открылась рана на ноге. В санитарной машине ехала Аленцова. Ей теперь из-за больших потерь медицинского персонала в медсанбате приходилось быть и хирургом, и терапевтом, и рядовой медицинской сестрой. Комиссара Шаронова комдив послал замыкать колонну дивизии.

Комдив зорко всматривался в лица идущих с ним бойцов и командиров, вспоминал, сопоставлял и невольно сравнивал это отступление с отступлением 1941 года. И чем больше он присматривался и сравнивал, тем горестнее убеждался, что это отступление еще трагичнее.

Тогда легче находились оправдательные причины: страна была захвачена врасплох, отступали потому, что у нас было меньше войск и техники, чем у немцев. И в сердце каждого воина жила надежда: там, в глубоком тылу страны, собираются силы; скоро развернутся свежие дивизии, будут и у нас танки и самолеты.

Сейчас положение совсем иное. Все, что мы могли, собрали, накопили за год войны и тяжелых испытаний. И все, что дал армии тыл, и то, что, по глубокому убеждению, должно быть надежной плотиной обороны, преграждающей путь немецким армиям, не смогло противостоять вражеским ударам. И вот, заполонив дороги, отступали и наши танки, и пехота, и госпитали, и склады, и артиллерия, и штабы, а вместе с ними и беженцы и колхозные стада…

Все перемешалось в диком хаосе отступления и непрерывным потоком разлилось вдоль Дона, хлынуло через Дон и от Дона растекалось по дорогам на восток, к Сталинграду.

— Воздух! Воздух! — неслись разноголосые команды.

И вся степь заклокотала и забурлила от движения машин, техники и мечущихся в поисках спасения людей. Немецкие пикирующие бомбардировщики, тяжело, плывшие в небе, как жирные гуси в осенний перелет, чувствовали себя хозяевами положения перед этими беззащитными жертвами, которые именовались на языке врага «целями» и «военными объектами». Неторопливо они заходили на бомбометание, оглашая воздух свистом падающих бомб. Находились смельчаки, которые открывали по самолетам, «ходящим по головам», огонь из винтовок и ручных пулеметов. Но это редко приносило успех.

На привале командиры и политработники беседовали с бойцами. Настроение у большинства подавленное. Канашова тоже окружили бойцы. Они курили, внимательно изучая каждое движение комдива, и старались не упустить ни одного его слова.

— Как же дальше, товарищ полковник? До Волги тикать будем или до Урала? — спрашивал молодой небольшого роста лопоухий боец-бронебойщкк Иван Шашин, Голова у него забинтована. Бинты с бурыми пятнами почернели от пыли. Противотанковое его ружье будто тоже ранено. Ствольная коробка у затвора обмотана бинтом.

Канашова подмывало выругать бойца последними словами. «Раскис, и дух из него вон». Но на него глядели сейчас сотни вопросительных глаз. И он сдержал себя и ответил спокойно:

— А это, дорогой, зависит и от тебя и от меня.

— Я что? Мне где скажут — там и стоять буду. — Шашин затушил остаток цигарки о подошву ботинка и, качая головой, продолжал: — Да вот в чем беда… Приказывать-то кто мне будет? Отделенный убит, взводный тоже, ротного тяжело ранило сегодня утром…

— Ну чего разнылся? Кто ему прикажет… Совесть твоя должка тебе приказывать, сынок, — вмешался Каменков.

— Совесть не для всех командир, — сказал, прищуриваясь, Кленкин.

— Ты, друг, полегче на поворотах, — сверкнул Шашин зло глазами. — Тоже мне идейный нашелся. Сам, без тебя разберусь…

— А чего же к полковнику с вопросиками суешься?

— Душа болит, что дальше будет. Вот и спросил. — Шашин отер тыльной стороной руки лоб в мелких капельках пота. — К Сталинграду ведь отступаем…

— Вот и настало время самому покрепче подумать, чтобы не пустить немца дальше. А у тебя командира нет, ты и лапы кверху, — сказал Кленкин.

— Кверху?… Меня, — потряс ружьем Шашин, — не возьмешь. Но мне ясность нужна, куда и зачем идем.

— Идем оборону занимать за Доном. Не должны пустить немца к Сталинграду, — пояснил ему Каменков.

— Ты кто таков будешь, папаша? Из начальников, что ли?

— Вольно, сам рядовой.

— А откуда тебе все планы известны?

— Зачем мне планы? У меня своя голова на плечах, глаза имеются. Вот гляжу и соображаю, что к чему.

— Ну, спасибо тебе за доброе слово, папаша. А то все молчат, как в рот воды набрали, и бредут… Вот я и обеспокоился. Не может солдат хорошо воевать, когда он слепой…

Пока они переговаривались, Канашов думал, что бы ему предпринять, чтобы вселить веру в то, что бойцы его дивизии и армия наша еще способны противостоять немцам? А правильно говорит Шашин: «Не может солдат хорошо воевать, когда он слепой…» Да, конечно, вся надежда на этих обстрелянных бойцов. Надо их только суметь мобилизовать и повести за собой. Вот тут бы и взяться за это армейским коммунистам и политработникам.

— Лейтенант Красночуб, срочно ко мне комиссара Шаронова…

Но только комдив отослал адъютанта, как от Шаронова прибежал связной.

— Товарищ полковник, вас комиссар дивизии просит к себе.

Канашов недоумевающе поглядел на связного.

— Коммунисты собрались в овраге. У них там партсобрание будет…

«Молодец комиссар, правильно оценил обстановку».

2

В узком, заросшем кустарником овраге, покрытом артиллерийской маскировочной сетью, сидело человек сорок — сорок пять бойцов, сержантов, командиров и политработников — коммунистов дивизии. На ящике от снаряда лежали листки бумаги и карандаши. Никто не выступал с речами и докладами, никто не вел протоколов, не было и голосования.

Шаронов с красным лицом и воспаленными от пыли глазами проверял у каждого партбилет. Перед тем как начать это необычное собрание, он сказал:

— Товарищи коммунисты! У нас слишком мало времени. Речей говорить не будем. Враг идет за нами по пятам. Положение в дивизии серьезное: много раненых, плохо с питанием, дисциплина среди личного состава падает. Есть случаи дезертирства. Если и дальше пойдут так дела, мы перестанем существовать как боевое соединение, и враг уничтожит нас. Вся надежда на вас, товарищи коммунисты, на вашу твердость, на личную силу примера. Предлагаю всем, у кого есть конкретные предложения, коротко написать их на листке и сдать мне. У кого еще их нет, также берите бумагу, думайте, пишите на привалах и передавайте мне. Из мнения каждого коммуниста сложится решение, что нам делать в сложившейся обстановке.

Бумагу на ящике тут же разобрали. Комиссар вытащил из сумки еще пачку листков. Не прошло и получаса, как коммунисты стали подходить и молча класть на ящик, заменявший стол, свои предложения. Шаронов тут же их прочитывал, делал для себя пометки в блокноте и складывал в половую сумку. Некоторые из них он передавал Канашову.

— Это, Михаил Алексеевич, по твоей командной линии. Знакомься и принимай меры.

«Ловко придумал Федор Федорович! Смекнул правильно. Вот тебе и новые формы политработы. Жизнь подсказала». Канашов читал предложения коммунистов: «Организовать группы прикрытия от внезапных действий разведки противника из снайперов, автоматчиков, бронебойщиков и пулеметчиков по маршрутам отхода полков». Подпись — подполковник Стрельцов.

«Дельное предложение, вот ему и надо поручить формирование таких групп в полках», — подумал комдив.

«Иметь при штабе оперативную группу для рекогносцировки и развертывания дивизии для обороны на выгодных рубежах». Тоже подписал Стрельцов.

«Хорошо, эту задачу я возьму на себя», — решил Канашов.

«Для подкрепления сил отходящих войск иметь на привалах воду, а в пунктах дневки обязательно горячее питание». Подпись — Шаронов.

«Это задание мы поручим моему заму по снабжению, Васько. А контролировать — Федору Федоровичу».

«Выделить группу агитаторов, раздать им баяны и гармони и на привалах, — продолжал он читать, — разрешить петь песни…»

— Это, брат, не по моей линии, — сказал Канашов, — хотя предложение и ценное.

Шаронов, усмехаясь, протянул руку за бумажкой, но Канашов вдруг передумал:

— Ладно, не будем считаться… Поручу я это дело Красночубу. Он у нас чтец-декламатор и любитель песен…

— Да, Федор Федорович, а что с Ларионовым делать будем? Звонила Аленцова, командир медсанбата жаловался. Сбежал Ларионов сразу же после операции.

— А что делать? Он уже выговор получил от Коломыченко. За один проступок, сам знаешь, дважды не накажешь…

— Выговор — правильно. Что это за анархия? И в медсанбат обратно надо отправить, — подтвердил комдив.

— Вот тут-то я и в затруднении, — сказал Шаронов. — Беседовал с ним, а он чуть не в слезы, просит по силам ему дело дать.

— Ну какое ему дело придумаешь, если рука и нога у человека ранены? И с палкой еле передвигается. Ты чего чудишь, товарищ Шаронов?

— Рука-то рука, но левая, а он ведь журналист отличнейший. И нога тому не помеха. Редактор нашей дивизионной убит при бомбежке. Вот и давай, Михаил Алексеевич, Ларионова назначим. Уверен, он нам такую газету сделает. Ходить ему не придется — машина есть. И ему по ранению польза, и дело ответственное в надежные руки поручим.

— Ладно, уговорил! Назначай. Пусть Стрельцов приказ отдает по дивизии.

3

Вечерело. Из-за Дона вместе с дымом и пылью надвигались сумерки. А степь по-прежнему гремела, гудела и корчилась от беспрерывного движения. Заполнились людьми, обозами, машинами донские дороги. Шаронов застал полк Коломыченко на привале, но никто не отозвался на предложение комиссара поднять дух бойцов песней, развеселить их шуткой. Выступил один Еж.

— Ну чего нам торговаться, товарищи? Поставлена задача. Наше дело мозгами пораскинуть и выполнять. Мне вот припомнился случай у нас такой в роте. Вы, товарищ полковой комиссар, как раз учиться уехали…

— Какой это такой случай? — улыбнулся Шаронов, зная Ежа как любителя посмешить товарищей.

— А случай вполне обычный: как мы ротой в окружной самодеятельности отличились…

— Ну и попер, — бросил кто-то. — Тут такая «самодеятельность» идет, еле ноги уносить успеваем.

Но комиссар поддержал Ежа:

— Как же, дошли и до меня слухи… Но лучше услышать от первоисточника. — Комиссар поглядел на часы.

Еж уловил его движение.

— Не буду временем злоупотреблять, товарищи. Уложусь, как говорят, в регламент. Мне и десяток минут в самый раз. Так вот. К вечеру было дело. Слышим — подает команду дневальный: «Выходи строиться!» Построил нас старшина и говорит: «Товарищи, получено боевое задание — выступить нашей роте на окружном смотре художественной самодеятельности. Срок — три дня. Надо не посрамить роту, коль нам такое приказание дано. Что готовить будем?» Ходит он перед строем, усищи свои поглаживает и нас глазами ест. Все молчат, как в рот воды набрали. Были среди нас музыканты и песенники, но разве сообразишь сразу, чего показать в округе можно? Один все же осмелел и брякни, будто кто его за язык дернул: «Давайте, товарищ старшина, балет покажем „Лебединое озеро“.

Командиры рассмеялись.

— Давай, лейтенант, — повесели народ. А то кошки на душе скребут…

— „Что за балет такой?“ — спрашивает старшина. „Самый что ни есть обыкновенный. Фигуры разные, какие мы каждое утро на физзарядке делаем, но только под музыку. Нет ничего лучше: лебеди и музыка“. Старшина хмурится, разглаживает усищи и всех нас глазами сверлит, что буравами. Глядел, глядел и подает команду: „На первый, второй рассчитайсь! В две шеренги стройся! Первая шеренга — два шага вперед. Назначаю вас „лебедями“. Вторая — обеспечить „лебедей“ музыкой. Форма для „лебедей“: в трусах, и майках, при сапогах и пилотке. Музыканты в положенной уставом форме“.

Подзывает старшина Митюхина — ротного нашего гармониста. Способный парнишка. Дай ему любые ноты — разберет и разделает лихо на трехрядке. Притащили балалайки, гитары, барабан, а кому не хватило инструмента — ложками вооружили.

Построились на тренировку, а смех всех душит, как поглядим на „лебедей“ ротных. Новохатько — здоровенный такой был боец, битюг прямо. Ножищи, ручищи заросли волосьями. Сам в трусиках, а кирзовые сапоги сорок пятого размера. Башка — тыква кормовая, а на ней пилотка махонькая. И другие бойцы не красивше выглядят. У нас во взводе был такой боец — Мурадьян. Росточка незавидного, черный, будто сухарь зажаренный. Ножки тонюсенькие. А голенища у сапог — хоть в каждую еще по две ноги суй. И тут прямо скажу вам, товарищи, вид у каждого до того стеснительный, будто все они голышом стоят. И только бросают друг на дружку пристыженные взгляды. Я тоже в эти самые „лебеди“ попал.

Начал старшина нас дрессировать по кругу. Кричит: „Выше ножку, и раз, и два, и три, четыре. Делай ласточку, и раз, и два, и три, четыре“. На Новохатько набросился: „Ты что, как медведь, топчешься? Ласточку надо воображать. Спину покруче выгибать. Голову держи как штык. Ножку повыше задирай!“

Три дня эти прошли для нас в муках. Вечером погрузились в поезд и на смотр отправились. Ожидаем своей очереди за занавесками и волнуемся. А как не волноваться? Номер уж больно необычный.

Вызывают на сцену, идем, а у всех поджилки трясутся. Шутка ли сказать — окружной смотр! Тысячи людей нашу затею глядеть будут. Старшина подбадривает: „Головы повыше, товарищи! Нельзя нам в грязь лицом ударять. Не затем мы с вами сотни километров отмахали“. Помните: вы — лебеди, а не какие-то куры мокрые. Делай точно все по моей команде и без дураков».

И только объявили наш номер, мы взошли на сцену, построились, как нас оглушили хлопками. И смех такой пошел по залу, того и гляди потолок, обрушится. Три раза повторяли мы номер, замучались, а со сцены не отпускают. Занавес закрыли, а народ шумит, нас снова требует. Прибежал распорядитель — красный, как рак вареный. Кричит на старшину, ругается: «Вы мне срываете программу, буду жаловаться». Вызвали нашего старшину к члену Военного совета. Долго не было. Истомились мы, ожидая. А пришел старшина, налетел на нас, что коршун на цыплят: «Я вам покажу лебедей Чайковского! Осрамили меня на весь округ». Подъезжаем мы уже к станции, где нам высадка предстоит, и вдруг вагон, в котором мы ехали, задерживает военный комендант. Вызывает старшину и передает приказ командующего войсками округа: «Немедленно роту вернуть». От этой вести мы окончательно пали духом: значит, крышка… У командующего на нашего брата по уставу прав много отпущено.

— И что же с вами командующий сделал? — нетерпеливо перебил Ежа сосед.

— А ничего страшного. Старшину именными часами наградил. И мы все премии и благодарности получили… Вопросы еще будут? — спросил Еж, обводя всех лукавым взглядом.

4

Дивизия Канашова сделала последний привал. Еще один переход — и они на Дону.

Канашов, Шаронов и Стрельцов сидели втроем, обсуждали, как до рассвета всем переправиться через Дон. Высланная разведка что-то задерживалась.

Стрельцов то и дело смотрел на часы, вставал и глядел на запад. Его высокий темный силуэт на фоне потухающего заката маячил, как одинокий столб в степи.

— Садись, ноги беречь надо. Нам еще порядком топать, — сказал Канашов, хотя сам не меньше Стрельцова был озабочен задержкой разведчиков.

— Должны были вернуться в двенадцать часов, — сказал начальник штаба, — А сейчас уже двадцать два тридцать.

Из сумерек донеслось погромыхивание гусениц. Зашуршала сухая трава. Появился запыхавшийся начальник разведки дивизии майор Желанов.

— Товарищ полковник, — только что прибыли наши разведчики. Немецкие танки в тридцати пяти — сорока километрах отсюда, — говорил он быстро, задыхаясь.

Канашов поднялся, смерил его сердитым взглядом.

— Возьмите себя, в руки, товарищ майор. Немедленно ко мне разведчиков. И без паники… Ясно?

— Товарищ полковник… — Желанов стоял в нерешительности — сказать или нет?

— Что там еще у вас?

— Младший лейтенант Миронов из разведки не вернулся.

— Что с ним? — подошел к нему вплотную комдив, не сводя глаз. — Убит?

— Хуже… Пропал неизвестно куда. Я не хотел его посылать, товарищ полковник, знал, что он еще не подготовлен для такого ответственного задания.

— Не хотел? Знал? — повысил голос комдив. — А все остальные вернулись?

— Я не успел еще проверить. Доложу позже…

— Идите, — махнул рукой Канашов.

Желанов ушел обиженный и злой.

«Зачем я послал этого желторотого птенца? Канашов мне за него теперь всыплет».

Шаронов, Стрельцов и комдив сидели в раздумье.

Лязг гусениц совсем близко. Что такое могло быть? Канашов послал адъютанта.

Красночуб вернулся и с радостью выпалил:

— Это разведчики наши, товарищ полковник! Миронов на немецком бронетранспортере. И полно гусей привезли…

— Какие еще там гуси? — крикнул комдив. — Что это еще за штуки? А ну, давай сюда Миронова.

Младший лейтенант вырос в сумерках перед ним и доложил:

— Товарищ полковник, у деревни Завидово и хутора Кругляково обнаружены две немецкие танковые колонны. В каждой колонне не меньше полусотни танков.

Комдив смотрел на младшего лейтенанта Миронова и улыбался. «Досталось ему на орехи». Голова у него забинтована, нос распух грушей, гимнастерка порвана и в бурых пятнах крови.

— Танков не меньше полусотни? — переспросил Канашов. — А может, поменьше?

— Никак нет, товарищ полковник! Да вот захватили бронетранспортер с гусями и карту у убитого немецкого офицера. В сумке была…

— Давайте сюда. Значит, первое крещение в разведке состоялось, товарищ Миронов? Поздравляю!..

Канашов развернул карту. На ней с немецкой аккуратностью были нанесены синие ромбики со стрелками, обозначающими танковые войска. Острия стрелок были направлены в излучину Дона, именно в то место, где дивизия должна была совершить переправу. Комдив сидел, молча прикидывал расстояние до реки. «Видно, не придется отдыхать. Надо, используя темное время, переправлять людей и технику».

Канашов отпустил Миронова и двух разведчиков.

— Ну, каков орел, Федор Федорович! Не уступает брату. — И, подумав, решил: — Надо, комиссар, собрать нам коммунистов из дивизионной артиллерии. У меня на них все надежды. Если они не задержат немецкие танки вот здесь, в излучине, дивизии придется трудно.

Шаронов кивнул головой.

— Может быть, нам, Михаил Алексеевич, раненых сейчас в первую очередь отправить за Дон? Поручим заняться этим делом Нине Александровне. Я тут с председателями двух колхозов договорился. Дают двадцать шесть подвод со своими ездовыми и шестнадцать баркасов.

Канашов, зябко поеживаясь, набросил шинель на плечи. Чувствовалось, что Дон близко. Повеяло речной прохладой.

— Ты прав, Федор Федорович, надо поскорее переправлять раненых на восточный берег.

— Я пошел, — поднялся Шаронов.

Канашов сидел, уставясь в карту, будто заколдованный ею, и смотрел, не отрывая глаз. «Надо сделать так, чтобы наверняка задержать авангард танковых войск в излучине Дона».

5

Чуть забрезжил рассвет, и придонскую степь всколыхнул угрожающий гул, идущий с запада. Утренний ветерок вместе со свежим запахом росных трав донес до чуткого уха солдата этот гул, и тотчас же невольно заныло под ложечкой. «Немецкие танки», — облетела всех тревожная мысль.

Да, все было необычным на этот раз в обороне. Получив данные о больших танковых колоннах, Канашов долго раздумывал над тем, как ему обмануть врага, как задержать на переправе, чтобы успеть отвести дивизию до подхода главных Сил немецких танковых войск. Он решил создать видимость обороны на широком фронте и попытался, жертвуя одним батальоном и двумя артиллерийскими батареями, увлечь немцев в узкую горловину, туда, где Дон делал петлю, образуя полуостров. А на заросших его восточных берегах поставить на прямую наводку и замаскировать всю имеющуюся артиллерию. Й когда немецкие танки войдут в этот огневой мешок, ударить по ним с двух сторон фланирующим огнем орудий и сорвать переправу. Пока они придут в себя и подтянут новые силы, дивизия будет далеко от излучины и сумеет подготовить новый оборонительный рубеж.

И хотя это решение требовало немалых жертв, иного выхода не было. Или жертвовать тремя сотнями людей и десятком орудий, или отдавать тысячи бойцов и раненых на полное истребление врага.

Никогда Канашов не волновался так, принимая решение. Все подсказывало ему, что он должен поступить только так.

Когда первые лучи солнца высветили небо, немецкая авиация большими стаями бомбардировщиков прошла на восток. И вскоре придонскую степь оглушил нарастающий гул и лязг гусениц. Темные квадратные коробки танков появились на горизонте, будто на высоте обозначилось село, ранее скрытое туманом. Они шли осторожно, не торопясь и не стреляя.

А спустя полчаса огненные разрывы вспыхнули на берегу Дона. Артиллерия открыла огонь по немецким танкам. Все перемешалось на земле, все втянулось в этот стремительный водоворот боя.

Шаронов смотрел в бинокль. Мелькали напряженные, беспокойные и растерянные лица командиров и бойцов. Он вспомнил о комдиве. «Как он там? Надо бы его навестить. Пойду на его наблюдательный пункт. А ведь ему во много раз тяжелее, чем нам», — подумал он о Канашове.

Внезапно он увидел Канашова, поднявшего голову из-за бруствера. Лицо его было спокойным. Казалось, что нее происходящее вокруг него — и эти нарастающие разрывы, и мечущиеся по полю боя люди — нисколько его не интересовало и весь он сосредоточен на главном. К нему подбежал раненный в голову командир полка Коломыченко. Вид у него был растерянный и жалкий. По лицу струились грязные струйки пота. Он глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег.

— Нас обошли немецкие танки. Мы прижаты к переправе. Первый и второй батальоны отрезаны. Третий переправился за Дон без приказа…

Он беспомощно развел руками.

Канашов стоял, по-прежнему наблюдая за полем боя. Всматриваясь в лицо комдива, можно было заметить: когда он чем-то недоволен, угольные крапинки, въевшиеся в кожу, придавали ему особенно суровое выражение. Казалось, он не слушал сейчас Коломыченко, поглощенный тем, что творилось теперь впереди. Но вот губы Канашова чуть вздрогнули, он как бы невзначай сказал:

— Приведите себя в порядок, подполковник! У вас на лице грязь. Оботритесь…

Командир полка торопливо достал носовой платок и вытер лицо. Канашов так и не удостоил его взглядом, продолжил наблюдать за полем боя.

— Закуривайте, — сказал он и протянул портсигар.

Коломыченко взял папиросу дрожащими пальцами, прикурил и сделал несколько жадных затяжек.

Канашов оторвал бинокль от глаз и сказал твердо, будто клал на цемент тяжелые, как кирпичи, слова.

— Приказываю, товарищ, подполковник, взять роту автоматчиков и пробраться к отрезанным батальонам. За Дон без моего приказа полку не отходить. Третий батальон направить в мой резерв…

Коломыченко вдруг весь подобрался, одернул гимнастерку и, расправив плечи, отчеканил четко:

— Разрешите выполнять, товарищ полковник.

— Выполняйте, — даже не взглянув на него, ответил комдив.

Шаронов стоял поодаль, смотрел то на Коломыченко, то на Канашова. Он обратил внимание на то, что комдив, не отрываясь, глядел туда, где петля реки образовала горловину. Там оборонялся один из батальонов полка Коломыченко, поддерживаемый одной батареей семидесятишестимиллиметровых дивизионных орудий.

Немецкие танки яростно атаковывали горловину, пытаясь смять наши подразделения, сбросить их в реку. Они хотели с ходу навести понтоны и форсировать Дон по кратчайшей прямой. В отличие от левого крутого берега, заросшего деревьями, правый, где оборонялись наши войска, имел удобные пологие спуски. Туда и устремились немецкие танки.

Но вот они, наконец, прорвали оборону в горловине. Шаронов наблюдал, как на лице Канашова появилась едва заметная улыбка и тотчас же исчезла, и оно стало таким же хмурым и непроницаемым. «Чему он улыбается?»

— Неужели, Михаил Алексеевич, ты надеешься, что две наши батареи, поставленные на прямую наводку, способны задержать такие крупные силы немцев?

Едва успел Шаронов сказать это, как увидел, что одновременно задымились первые три подбитых немецких танка. Канашов продолжал смотреть и улыбаться.

— Сейчас, сейчас поглядишь, — сказал он, — пусть втянется их побольше в этот мешок, тут им покажут кузькину мать.

— Да что ты, Михаил Алексеевич? Разве…

Он не договорил. Немецкие танки подмяли одно наше орудие, продолжавшее вести неравный огневой поединок, затем другое, третье. И вот уже волна за волной танки врага вливаются в узкую горловину излучины Дона.

Канашов глядел уверенно на Шаронова. Он поднял кверху ракетницу и дал сигнал — ракету черного дыма. И тотчас с одной стороны излучины донскую степь огласил раскатистый гром, и деревья заволоклись серым дымом, низко стелющимся над водой. Это били наши орудия из засады, молчавшие и выжидающие до поры до времени, били прямой наводкой. Два, три, пять немецких танков горели, остальные пятились отстреливаясь. Они отходили, мешая друг другу, и скучились, пытаясь поскорее проскочить горловину.

Канашов дал сигнал еще двумя ракетами черного дыма. И вот уже с тыла по немецким танкам открыли огонь наши орудия, расстреливая их в упор с противоположного берега Дона. Немцы попали под перекрестный огонь нашей артиллерии, расставленной по обоим берегам излучины, поросшей лесом и кустарником. Пламя бушевало и клокотало в излучине. Черный дым закрыл плотной стеной горизонт, и уже невозможно было видеть, что делалось на полуострове.

Сквозь грохот и шум боя Шаронов услышал голос Канашова:

— Это им не сорок первый год! Нас не возьмешь на арапа…

Шаронов понял, что комдив устроил для немецких танков огневую ловушку. Он поставил орудия на прямую наводку, пожертвовал двумя нашими батареями, но погубил несколько десятков вражеских танков и тем сорвал замысел немцев прорваться и форсировать Дон с ходу.

Немецкое командование догадалось, что русские заманили их в огневую петлю, и вскоре над излучиной Дона появились стаи фашистских бомбардировщиков. Но бомбить они не могли. Дым властвовал повсюду, и «юнкерсы» боялись, как бы их удар не пришелся по своим танкам. Канашов вызвал по рации командира артиллерийского дивизиона.

— Молодец, «восьмидесятый»! Сколько подбили? Двадцать три? Тридцать три?! Отлично справились с задачей. Представляю вас к ордену Красного Знамени, Снимайтесь с позиции поорудийно и выходите в район, ранее намеченный для сбора.

Шаронов с восхищением глядел на комдива. Радостное чувство охватило комиссара. Ему хотелось подойти и крепко обнять Канашова. «Только сейчас я понял его как командира. Вот она в чем, сила командирского характера».

В водовороте сражения Канашов в отличие от многих не поддавался случайным настроениям и малозначительным фактам. Он не только умел отбирать и взвешивать все то, что играло решающую роль в происходящих событиях, но и последовательно направлял действия руководимых им войск по заранее намеченному плану. Делал он это по-хозяйски расчетливо, спокойно и так уверенно, что все окружавшие его подчиненные невольно проникались этой уверенностью, а потерявшие в панике головы быстро приходили в себя. И, думая обо всем этом, Шаронов невольно ловил себя на мысли, что ему хотелось подражать комдиву.

«Да, — сказал он сам себе, — только таким твердым и решительным и должен быть командир в бою».

И то, что иногда до этого казалось Шаронову внешней позой, манерничанием, желанием прихвастнуть перед подчиненными, теперь не вызывало у него никаких иных толков, кроме одной завладевшей им мысли. Все черты характера, присущие Канашову как человеку большой силы воли, органически слились с его профессией командира. Вот почему его приказы так действовали на подчиненных, вызывая у них одно стремление — выполнить их во что бы то ни стало.

6

Знакомясь с делами, подготовленными прокурором, Канашов усомнился:

— На расстрел? — поднял он голову, — Кого? За что? — Он бросил карандаш, отодвинув резко в сторону бумаги и карту, и стал читать дело Ивана Шашина.

Читал он медленно, листал страницы и снова возвращался к прочитанному. Шаронов озабоченно ждал, что скажет комдив. «Может, мне доложить свое мнение? Или лучше это сделать, когда он все просмотрит? Пожалуй, Щашину можно было и смягчить меру наказания. Послать в штрафбат. А тех двоих комдив наверняка прикажет расстрелять как трусов и дезертиров…»

Канашов прокашлялся, поглядел вопросительно на комиссара и отрицательно покачал головой:

— Не подпишу на Шашина…

И Шаронов облегченно вздохнул. «Значит, совпало наше мнение…»

— Нашел кого расстреливать прокурор, — сказал комдив. — Отец Шашина погиб в гражданскую войну, защищая советскую власть. Мать как колхозную активистку из-за угла кулаки убили. Беспризорником рос парень. Да и сейчас еще мальчишка сопливый… — Канашов раскрыл дело. — Ему девятнадцатый год пошел. Он еще и жизни не видел и сразу в пекло войны попал. Федор Федорович, ты узнай лучше, почему его до сих пор не наградили за танк с эмблемой тигра. Или в это наш прокурор вмешался?

Канашов поднял трубку, позвонил прокурору дивизии.

— Вы бросьте заниматься подтасовкой. Нечего меня выставлять свидетелем в деле Шашина. Никаких он мне провокационных вопросов не задавал во время отступления. Вам понятно?

Закончив разговор, Канашов стал просматривать следующее дело.

— Не согласен, — сказал он и отложил его вместе с делом Шашина.

Шаронов спросил осторожно:

— А как же тут быть? Ведь факт дезертирства налицо. Вину он сам признал. И к тому же… — Комиссар взял дело, полистал, прочел: «Умышленно отстал от поезда на фронт во время бомбежки». А это не что иное, как дезертирство в военное время…

Канашов перебил комиссара:

— А ты читай, кто его отец и где он сейчас…

— Знаю, — закрыл дело Шаронов, — Минометчик, воюет с первых дней на фронте.

— Вот-вот, минометчик и воюет на фронте. Что же, нам убивать одной пулей двоих? Не подпишу, — сделал он резкий жест рукой.

Шаронов тяжело вздохнул.

— Михаил Алексеевич, а вспомни, как ты сам расстрелял связного в первый день немецкого наступления. И это сразу отрезвляюще подействовало на паникеров. Признаться, вначале я осуждал тебя за такую крутую меру. «В горячке, — думаю, — не мог сдержаться…»

— В горячее не мог сдержаться… — покачал головой комдив. — Эх, ты!.. А я думал, что разобрался…

— Мне рассказывали, — сказал Шаронов.

Но Канашов снова перебил его:

— Рассказывали… Предателя я расстрелял, а не связного. Он к немцам сдаваться бежал, билет комсомольский бросил. Понял, что это за связной?

— К немцам? Билет бросил?

Канашов стал просматривать последнее дело, младшего командира.

— Тоже ни к чему его расстреливать. Ты посмотри сюда, Он же на фронте воюет с первого дня, дважды был ранен, кровь за Родину пролил, а мы его в землю. — Комдив собрал дела и передал комиссару. — Нас ждут еще тяжелые бои. Поглядим, как эти люди себя покажут. Ко мне эту троицу. Я с ними потолкую…

Шаронов был почти согласен с решением комдива. Но все же его удивляло одно: «Чем объяснить, что Канашов, отдавая приказы, с беспощадной требовательностью посылал на явную смерть сотни и тысячи людей и в то же время так дорожил жизнью каждого бойца и командира даже тогда, когда они заслуживали сурового наказания?»

Глава седьмая

1

Нет, не большие потери в авангардном полку Нельте и даже не тот сам по себе очень неприятный факт, что он не выполнил задачу по овладению плацдармом на Дону, привели в ярость Мильдера. Узнав из доклада начальника разведки, что эту огневую артиллерийскую ловушку устроил его дивизии старый знакомый — Канашов, он не находил, себе места и бегал по комнате, как зверь в клетке, курил и скрипел от злости зубами. Мильдера одолевали мысли, ему хотелось сделать что-то такое, чтобы показать этому Канашову, что он не прощает врагам обид и рано или поздно достойно отомстит за все неприятности, доставленные ему. В то же время у Мильдера впервые появилось подспудное чувство робости. «Как бы этот Канашов не устроил моей дивизии какой-либо новый, еще более неожиданный сюрприз. От этого коварного русского волка всего можно ожидать. Канашов умен, решителен и смел. Такому не клади палец в рот — откусит…» И то, что Мильдер признавался сам себе во всех этих бесспорных качествах врага, его пугало, раздражало и приводило в ярость.

А может, это и не тот Канашов? Просто совпадение фамилий. Однако необходимо эти данные уточнить разведчикам. Впрочем, какое это имеет значение? Если это и не тот Канашов, все равно неутешительно. Значит, у русских есть такие военачальники, с которыми нельзя не считаться. «Надо как можно скорее заканчивать войну. Мы сами, того не желая, учим русских искусству большой войны. А опыт истории войн говорит о том, что нередко ученики идут дальше своих учителей…»

Мысли Мильдера прервал вошедший адъютант.

— Господин генерал, к вам прибыл полковник Нельте.

— Нельте? — поморщился генерал. — Я не вызывал его.

— Он просит вас, господин генерал, принять его по очень срочному делу.

— Просите, пусть войдет.

Вошел полковник Нельте. Мильдер не поднялся, а продолжал сидеть. Он только скосил на него вопрошающий взгляд и понял, что Нельте был возбужден: лицо его покрывали красные пятна.

— Я вас слушаю, господин полковник Нельте.

— Господин генерал, разрешите мне предпринять ночную атаку. И как можно скорее. У меня имеются сведения, что противник оставляет позиции и отходит.

— Куда отходит?

— За Дон. Я не упущу ни одного живым. — В глазах Нельте блеснули искорки гнева.

— И вы уверены в том, что вам удастся взять реванш?

— Уверен, господин генерал. Разрешите? Нельзя терять ни одной минуты. — Нельте сжал кулаки, соединил их вместе и послал вперед. — Концентрированный удар двумя батальонами по отходящей русской дивизии — и больше нет ее…

Мильдер полупрезрительно окинул взглядом своего подчиненного.

— Сейчас у вас, господин полковник, слишком горячая голова для решения. А его надо принимать с холодным рассудком. Вы слепы, Нельте, от негодования. Понимаю, что задето ваше самолюбие. Вас поколотили… Но я не могу рассчитываться за вашу горячность лучшими солдатами дивизии. Да и танки, поверьте мне, нам еще будут нужны. Война не окончена, и на Волге нам предстоит выдержать не один бой.

— Но, господин генерал, сегодняшний успех противника — счастливая случайность. Командир авангардного батальона нарушил мой приказ и перешел в атаку без разведки. К тому же он после вчерашней вечеринки был еще пьян. Я установил это. Прошу поддержать его отчисление из моего полка.

— Случайность? Ну, тогда, господин полковник, вы ничего не поняли из того, что произошло с вашим полком сегодня. Вы окончательно разочаровали меня. Я был о вас более высокого мнения. Мне казалось, что вы офицер с перспективой. Теперь мне понятно, почему вас высекли, как мальчугана. Вам вскружили голову наши успехи. У меня нет времени слушать ваши детски наивные рассуждения. Вы свободны, господин полковник.

2

И снова вынуждена отступать на восток поредевшая дивизия Канашова.

Во рту, опаленном июльским суховеем, до того сухо, что губы шуршали, как бумага, и становилось горько, будто жевал эту сизо-дымчатую полынь, повсюду заполонившую степь. Колонны войск медленно шли по дорогам. Дымилась поднятая колесами и тысячами ног пыль, и издали казалось, что дорога горела.

Вместе с воинскими частями уходили и беженцы.

Немецкие пикирующие бомбардировщики плыли торжественно, как на параде, не торопясь, и безнаказанно обрушивали груз бомб на живые от людских потоков дороги. От беспрерывного грохота бомбовых разрывов постоянный шум в ушах, как от морского прибоя.

На обочине дороги лежала убитая молодая женщина. Темные толстые косы ее разметались в стороны, в руках запеленатый ребенок. Белая кофта женщины обрызгана кровью, и издали капли крови рдели яркой художественной вышивкой. Эта женщина ехала на телеге, на которой сидели еще три старухи. Правил лошадьми старик, рядом с ними сидела девочка лет шести-семи. Канашов видел, как подвода обогнала его и Аленцову, обдав удушливым облаком пыли. Налетели вражеские самолеты, все разбежались. И вот, когда бомбежка окончилась, он увидел убитую.

Подошел Шаронов; вокруг него и комдива собирались бойцы и командиры. Комиссар снял с головы пилотку.

— Смотрите, товарищи, и запоминайте. Пока мы живы и в наших руках оружие, мы должны беспощадно истреблять фашистских варваров. Клянемся же мстить, товарищи. Не забудем и не простим!

И глухое, грубоватое, но твердое эхо голосов донеслось в ответ:

— Клянемся мстить! Не забудем и не простим…

А мимо шли и шли беженцы и подводы, подводы и беженцы. И никого не удивляла эта лежащая у дороги убитая мать с ребенком. Сколько они видели за свой долгий путь убитых: и стариков, и детей, и женщин, и мужчин. Люди замкнулись, одичали в своем и чужом горе и, казалось, стали безразличными ко всему на свете.

За подводами бежала и плакала, размазывая по смуглому лицу слезы, босоногая девочка. Черные, будто смородина, печальные глазенки ее кого-то искали среди людского потока, и куцые косички прыгали на затылке.

— Дядечка, тетечка, — бегала она от одной подводы к другой. — Где моя мама?

И долго звенел в ушах ее вопрос, обращенный неизвестно к кому: «Где моя мама?» На лице девочки растерянность и смятение. Но кто мог ответить ей, где ее родная мать? Беженцы пожимали плечами, звали к себе, старались приласкать, спрашивали ее имя, но она бежала все дальше и дальше, увлекаемая всеобщим течением людского потока. И слабый ее голосок повторял один и тот же вопрос: «Где моя мама?» Колени девочки в ссадинах и кровоподтеках. Вот она снова упала. Чьи-то мягкие, но сильные руки подняли ее. Она раскрыла глаза: возле нее сидела на корточках тетя в военной форме и предлагала ей, протягивая фляжку:

— Пей, доченька, пей…

Девочка робко потянулась к фляге и долго и жадно пила теплую, но такую сейчас для нее вкусную воду.

Тетя в военном достала из сумки вату, бинты, промыла ссадины на коленках девочки и перебинтовала.

— К маме хочу, — заплакала девочка. — Найдите мою маму…

Военная тетя погладила ее по голове.

— Найдем, доченька, найдем. Не плачь…

Порылась в сумке с красным крестом и протянула сухарь. Девочка взглянула доверчивее на женщину и взяла его.

3

На наблюдательном пункте Канашова сплошная сутолока. Все торопились к нему с докладами, вопросами, за советом. Комдив сидел на земле, на сдвинутых коленях лежала, свисая, карта. Он выслушивал командиров, начальников, задумчиво взвешивал каждое услышанное слово и отвечал медленно, будто нехотя. Канашов весь как бы ушел в себя, в свои раздумья: «Как же быть дальше? Нельзя же вот так воевать и не думать, что ждет тебя завтра, к каким результатам приведет то или иное сражение. А главное, нельзя бесконечно надеяться, что и сегодня, и завтра, и в последующие дни, выстояв на одном рубеже, и попав в окружение, ты будешь каждый рад благополучно выводить свои войска. Неужели там, В Ставке, не знают о всех безобразиях, которые творятся здесь, и наших войсках, на фронте? Вмешался бы товарищ Сталин и навел порядок, или и от него скрывают действительное положение вещей? По-видимому, скрывают… Ничем иным и не объяснишь, что летом 1942 года советские войска попали в условия еще более тяжелые, чем летом 1941 года, и отступают к берегам Волги. Подумать только, какая большая территория Европейской части Советского Союза находится у фашистских захватчиков…»

Канашов с досады резко сплюнул и, затоптав окурок, вновь закурил. Удивленный взгляд его на мгновение задержался. В стороне на куче сена сидела Аленцова в обнимку с какой-то девочкой и что-то говорила ей, наклонившись, а та в ответ мотала головой, и косички плясали по голым и худым ее плечикам. «Откуда она взяла эту девочку? Чего она придумала?»

К Канашову подошел начальник ветеринарной службы дивизии. Сегодня он в третий раз на докладе у комдива. Первый раз жаловался на то, что нет подков и лошади выходят из строя. Второй раз он приходил по поводу профилактических прививок конскому составу. Комдив бросал взгляды в сторону Аленцовой. Его одолевало нетерпение узнать, откуда взяла она эту девочку.

— Товарищ полковник, я уже докладывал, что лошадиный сап…

Комдив, не дослушав его, прервал:

— Ну сколько, товарищ Барабанов, можно говорить об этом мерине? Неужели вы не в силах решить, что делать с одной лошадью? А у меня тысячи людей, тысячи забот, голова кругом.

Начальник ветеринарной службы, высокий, худой, с нежным девичьим лицом, поправлял пенсне и обидчиво поджимал губы.

— Товарищ полковник, но я не имею законного права без вашего приказа… Лошадь надо пристрелить или немедленно направить в ветлечебницу.

— Предоставляю вам полную инициативу, доктор. — Канашов с досадой махнул рукой и направился к Аленцовой.

Наперерез бежал связной от начальника переправы.

— Товарищ полковник, товарищ полковник! — кричал он, задыхаясь. — На переправе какой-то капитан с группой солдат арестовал часовых, захватил три наших баркаса и переправляет свое подразделение через Дон.

— А где же подполковник Стрельцов?

— Не знаю.

— Беги вон туда, в конец оврага. Там штаб, отыщи Стрельцова и передай мой приказ навести порядок на переправе. Ясно?

Канашов увидел, как на переправу пикировали шесть немецких бомбардировщиков, и сердце заныло. Зелено-белые столбы воды, будто гейзеры, вставали над рекой, и до слуха доносились приглушенные разрывы.

«И что это за дурак переправляет подразделение днем? Анархист какой-то. Бегут, паникеры, шкуры свои спасают». Он выругался с досады и подошел к Аленцовой.

— Ты смотри, Нина, что делают!

— А что?

— Нахрапом отнимают лодки — и айда через Дон. Стрелять бы таких мерзавцев…

Девочка взглянула на сердитое лицо комдива и, обхватив Аленцову за шею, прижалась к ее груди. Канашов вопросительно кивнул головой на девочку: «Кто такая?»

Аленцова бросила в ответ сердитый взгляд. Ноздри ее нервно вздрагивали. Он понял: она волновалась и не хотела говорить.

Послышался приближающийся свист. Волна горячего воздуха с гнилым болотным запахом ударила в ноздри: Девочка вскрикнула. Канашов обнял их обеих и укрыл своим телом. По спине его будто кулаками пробарабанили комья земли. Затем разорвались еще две бомбы в конце оврага, и все затихло.

Солнце, уже садилось, и от стен оврага легли длинные плотные тени. В воздухе пахло пылью и полевой ромашкой.

Девочка уткнулась головой в грудь Аленцовой и вздрагивала, всхлипывая.

— Ты чего плачешь? — спросил Канашов. — Все кончилось. Скоро ночь, а ночью самолеты нас не увидят. Тебя как зовут?

Девочка продолжала всхлипывать, прижималась к Аленцовой. Канашов пошарил по карманам и вложил в руку девочки сахар.

— Возьми… Кушать хочешь?

Девочка перестала плакать и закивала головой.

— Сейчас будем кушать. А как же все-таки тебя зовут?

— Галя.

— Вот и хорошо, будем знакомы, Галя. А меня — дядя Миша.

После ужина Гале сделали постель из сена, и вскоре она уснула. Аленцова и Канашов сидели рядом на опаленной войною земле, смотрели на яркие звезды, думали о жизни и верили, что она еще будет у них, большая и счастливая.

— Когда окончится война, — сказал Канашов тихо и мечтательно, — и у нас с тобой будут дети… Ты согласна?

Аленцова ничего ему не ответила, а только сильнее обняла и прижалась к его груди.

4

В середине июля Канашов вывел остатки своей дивизии из окружения за реку Дон. И здесь его постигли новые неприятности. Его отозвали в штаб фронта и отстранили от командования дивизией, приказав передать ее полковнику Быстрову. Дивизия была влита в состав 64-й армии, командование которой принял генерал-лейтенант Чуйков.

— Неужели это правда? — не верила Аленцова, встретив Канашова.

— Правда, Нина, к сожалению, правда.

— Да, но почему же так? — недоумевала она. — Ты ведь вывел дивизию, сохранил знамя. А у Быстрова не осталось ничего, кроме штаба. Он сам рассказывал мне сегодня. Почему же его не сняли и не наказали?

— Не знаю…

Канашов решил ее не расстраивать и не стал рассказывать о своем резком разговоре с заместителем командующего Сталинградским фронтом. «Может, я погорячился и наговорил чего лишнего, но уж выложил все, что носил на душе, как камень, в эти тяжелые дни отступления».

Он сидел задумчивый и подавленный.

— Мне еще повезло.

— Повезло?!

— Да, Нина, хотели судить. Могли разжаловать, расстрелять. Ты знаешь, есть новый строгий приказ № 270. Ставки: «Ни шагу назад. Стоять в обороне насмерть…» А за Шаронова мне обидно. Его исключили из партии якобы за потерю принципиальности. Человек с первых дней воюет, ранен… У них род потомственных партийных работников. Самый старший брат — комиссар полка — погиб в гражданскую войну при штурме Перекопа. Второй брат, Алексей, сейчас секретарь райкома в Сталинграде. Нет!.. Федора Федоровича я в обиду не дам. До члена Военного совета Сталинградского фронта Хрущева дойду. Нельзя же так людей калечить. И дивизии Быстрову не сдам. Найдутся у нас командиры свои, боевые и опытные. Не надо нам варягов, которые к чужой славе спешат примазаться…

Аленцова долго сидела молча, потом сказала:

— Я не хочу оставаться здесь без тебя.

— Я тоже не хочу. Но до тех пор, Нина, пока не состоится новое назначение, сделать ничего нельзя.

5

Секретарь райкома партии Алексей Федорович Шаронов, высокий, сутуловатый, с пышной седой шевелюрой, стоял у окна кабинета, глядел на дымящийся кровавый закат. Он слушал, как дребезжат стекла, и с тревогой думал о судьбе родного Сталинграда. С каждым днем все ближе и слышнее становилась ранее глухая артиллерийская канонада. Фронт приближался с неотвратимой силой.

С каждым днем немецкие самолеты все чаще и чаще появлялись над городом.

Тревожные мысли одолевали секретаря. Перед ним встало много сложных вопросов, которые требовали немедленного решения. Обстановка накалялась и становилась все более критической. Ясно было, что немцы рвутся к городу и надо его оборонять. В жестоких и кровопролитных боях части Красной Армии дерутся самоотверженно и стойко, но враг подавляет своей техникой, У него пока больше танков и самолетов, и поэтому немцы владеют инициативой.

Надо мобилизовать коммунистов и все население района на помощь армии. Работа предстояла тяжелая. Наступили знойные июльские дни. Люди после своего трудового дня должны были идти на земляные работы, готовя оборонительные позиции на подступах к городу.

Сегодня с утра Шаронов получил указание городского комитета обороны и задание Военного совета фронта помочь отремонтировать подбитые танки. Он тут же связался с директором тракторного завода и передал ему распоряжение.

«Завтра, — размышлял он, стоя у окна, — когда поеду па строительство оборонительных сооружений, надо заглянуть на завод и поглядеть, что сделано». Он прошелся по кабинету. День клонился к вечеру, но оставалось еще много нерешенных вопросов. Надо было проверить, как идет эвакуация населения и отправка ценного оборудования на Урал. Он набрал номер, попросил телефонистку соединить его с начальником вокзала.

— Здравствуй, старина. Скажи, пожалуйста, как у тебя идут дела с эвакуацией? Так, так. Хорошо. Но это ты зря отдал им пульманы. Понимаю, что надо, но мы же говорили с тобой. В первую очередь надо эвакуировать детей, женщин и стариков. А специалисты могли уехать и на день-два позже. Ты не спорь с ними, а направляй ко мне, разъясним, если не понимают. У меня все. Да, погоди, Иван Семенович, совсем запамятовал: доставили продовольствие на базы снабжения фронта? Немедленно звони и скажи: если они хоть на час задержат, будем разбирать их в партийном порядке, ответят как за злостный саботаж. Ты же пойми; бойцы кровь проливают, жизнь отдают, а мы тут с двумя бюрократами не справимся. Они же, прости меня, ни черта не понимают, где и что важней, так пусть делают, как мы им советуем. Ладно, звони. Будь здоров!

Шаронов снова посмотрел на запись в календарь: «Спецкурсы медсестер для полевых госпиталей». Позвонил начальнику городской районной поликлиники.

— А где он? Дома? Что-то рановато уезжает. Пошлите домой за ним. Нет машины? Пришлю… Борис Захарович? Здравствуйте. Говорит Шаронов. Болеете? Что с вами? Да, сейчас такая у всех нервотрепка — не мудрено, что сердце болит. А я-то, грешный, думал, что врачи не болеют. Ну, это к слову. Я к вам, Борис Захарович, насчет спецкурсов медсестер при вашей поликлинике. Как идет набор? Почему плохо? Есть же решение райкома, обязывающее райком комсомола мобилизовать девушек-комсомолок. Берите — записывайте. Разнарядка такая: надо подготовить пятьдесят медсестер и двадцать пять санинструкторов. Ну, что мне с вами делать? С финансистами договоритесь. Они вам выделят еще тысяч десять. А вот с помещением ничем помочь не могу. Уплотнитесь. Подумайте, за счет кого. На днях побываю у вас, погляжу, как вы. там развертываетесь. Будьте здоровы.

В дверь вошла секретарша.

— Алексей Федорович, там к вам полковник от члена Военного совета фронта, просит принять. Может, чаю вам принести? Ведь вы за день ничего и в рот не брали, и жена с самого утра раз пять звонила, беспокоится.

— Нет, нет, ждать не заставляйте товарища. Просите ко мне. И чай несите. Будем беседовать и чай пить. Так даже лучше. А жене я сейчас позвоню. — Он набрал номер. — Зина? Ты чего беспокоишься? Я же не на фронте. Жив. Здоров. Бомбили. Страху натерпелся вдоволь. Не один я, все так. Ужинать? Часам к десяти приеду, если ничего не задержит. Позвоню, когда выеду. Письмо от Федора? Где он? Будет в Сталинграде? Ну ладно, сам приеду — прочту.

В дверях появился полковник. Шаронов встал, поздоровался за руку и предложил:

— Садитесь.

— Я к вам, Алексей Федорович, от генерала.

— Знаю. Чем могу быть полезен?

— Хотим с вами посоветоваться и попросить помочь, надо подобрать надежных, преданных партии и народу людей и послать их на особые разведывательные задания в тыл немцев. Что им делать и как действовать — научим. Но главное, чтобы люди обладали выдержкой, выносливостью, ну и само собой — смелостью.

— Какого возраста и сколько?

— Это роли не играет. Лишь бы не дряхлые старики и старухи. А надо человек десять-пятнадцать.

— Коммунисты?

— Не обязательно, хотя желательно. Но можно комсомольцев и даже беспартийных.

— Вас будут интересовать, конечно, мужчины прежде всего?

— Да, конечно, но надо и женщин.

— Хорошо, когда вам надо их иметь?

— Не позже как к концу этой недели.

— Да, батенька мой, сроки у вас военные. До конца-то три дня осталось. — Шаронов задумался. Записал на календарь. — Ничего, постараемся. Передайте генералу — поможем.

Они распрощались. Шаронов вызвал секретаршу.

— Ко мне больше нет никого?

— Женщина какая-то.

— Просите.

— А что же вы, так и не пили чай? Давайте я вам горячего принесу.

Вошла женщина лет сорока.

— Здравствуйте, товарищ Шаронов. Прошу вашей помощи. Заставляют меня эвакуироваться, а куда я с тремя детьми поеду? Муж на фронте погиб. Я тут родилась и на заводе долго работала, а сейчас уволилась, огородик у меня есть — вот и живем. А куда мне ехать? Кто там для нас что приготовил?

Шаронов потер рукой, лоб, задумался.

— А сколько лет детям?

— Начиная с пяти и до семи. Старшой в этом году в школу собирался.

— А не страшно оставаться? Немец рвется к городу, бомбежки усиливает. Вы где живете?

— У Мамаева кургана. Он нас еще ни разу не бомбил. Да и чего ему там бомбить? Несколько хибарок стоит, и все.

— А все же не исключено… Они и на людей, работающих на оборонительных рубежах, бомбы бросают, из пулеметов расстреливают. Сегодня одну женщину убили, а двенадцать ранили. Ну, а если что с детьми случится, будете тогда всю жизнь жалеть…

— Нет, никуда не поеду, товарищ Шаронов. Здесь родилась и помирать тут вместе с детьми буду. Я ведь тоже на рытье окопов хожу, только через день. А может, и для армии буду полезна чем. Раненых обстираю, накормлю, если надо, и перевязку смогу сделать.

— Ну что ж, хорошо… Простите, как ваше имя-отчество?

— Пелагея Ивановна Махоркина.

— Если помощь какая нужна, приходите. Может, детей надумаете эвакуировать за Волгу, поможем. Трудно вам с тремя.

— Всем, товарищ секретарь, сейчас трудно, не мне одной. Немцев бы только в Сталинград не пустили.

«Вот она, простая русская женщина, настоящая патриотка родной земли! А сколько за последние недели умоталось разных шкурников! Ведь были такие, что даже партбилеты бросали. Вот когда наступила настоящая проверка человека. Что еще покажет она, когда враг подойдет к городу?…»

Махоркина вышла, но тут же появилась секретарша. Она поглядела строго на часы (было десять вечера) и сказала:

— Алексей Федорович, немедленно отправляйтесь домой. Вы не обедали и не ужинали…

Шаронов протер носовым платком усталые красноватые глаза.

— Все так, Мария Федоровна. Ко мне есть кто? Секретарша не утаила, что его ждал какой-то военный.

— Давайте, давайте, пусть зайдет…

— Да надо же вам отдыхать когда-нибудь, Алексей Федорович! Одолевают вас эти военные…

Дверь раскрылась, и на пороге появился Федор Шаронов. Помятое, осунувшееся лицо сразу бросилось в глаза Алексея, Они постояли молча и шагнули навстречу друг другу, обнялись. Алексей почувствовал, как теплые капли пощекотали ему щеку и шею.

— Федор! Федор! Ты это что? — Он увидел, как у младшего брата покривились и дрогнули губы, глаза его заблестели от радости.

— Радость у меня, Алексей, великая… В партии я остался. Доверяет мне партия.

— Тебя исключали? За что?

Шаронов-младший махнул рукой.

— Долгая песня… Судьбу благодарю, что у меня командир такой: до члена Военного совета фронта дошел. Дивизию ему приказали сдать одному выскочке — Быстрову. Мой командир — к начальнику отдела кадров фронта: так и так, мол, рекомендую ветерана, воспитанника дивизии Бурунова: он у нас до войны был замполитом батальона, а за войну до командира полка вырос. Начальник кадров ни в какую. И даже насмехаться над нашим Канашовым стал. «Был у нас, — говорит, — тут один начальник-чудак. Сам лысый, маленького росточка и давай себе командный состав по этому принципу подбирать. Вот и вы хотите утвердить в дивизии какую-то свою династию». Ну, Канашов не из тех, кого легко уговорить можно. Он спорить стал. И вот товарищ Хрущев поддержал его. Назначили командовать дивизией Бурунова.

Глава восьмая

1

Летнее наступление немецких войск развивалось успешно. Генерал Мильдер преуспевал. Во второй половине июля его отозвали в штаб армейской группы, где он получил из рук командующего генерал-полковника барона Вейхса орден «рыцарский крест», а спустя неделю был назначен командиром танкового корпуса. Но только Мильдер принял корпус, как его направили в состав группы армий «Б», и вскоре он был передан и подчинен непосредственно командующему 6-й армией генерал-полковнику Паулюсу.

Мильдер прибыл в штаб 6-й армии, который находился на правом берегу реки Дон, в станице Боковская, и представился новому начальнику. Генерал-полковник Паулюс являлся представителем того нового генералитета, который сочетал в себе традиции старой юнкерской военной касты с новой современной военной доктриной: на ней с приходом фашизма к власти и воспитывалась немецкая армия, избалованная успешной военной кампанией в Европе. Паулюс, как и многие другие генералы и офицеры этой школы, до фанатизма верил Гитлеру, его необычайной интуиции. Среди военных кругов Паулюс не считался сильной, волевой личностью. Умный и одаренный полководец, он вместе с тем был чувствительным человеком, легко поддающимся влиянию. Высокий, с мягкими чертами лица, он мало походил на военного, однако мундир и регалии делали его генералом-военачальником. Паулюс произвел на Мильдера хорошее впечатление. В его манере обращаться к подчиненным было что-то непосредственное и очень располагающее. Они сели в мягких креслах друг против друга за круглым столом.

— Я слышал об успешном действии корпуса, которым вы назначены командовать. Он прибыл к нам, если я не ошибаюсь, Двадцать четвертого июля из района нижнего течения Донца. — Паулюс сделал паузу, рассматривая Мильдера. — Миг, господин генерал, понравилась ваша статья в журнале «Милитер Вохенблат». Но не слишком ли вы переоцениваете танковые войска? Опыт боев на Восточном фронте осенью и зимой прошлого года показал, что без пехотных соединений мы не имели бы такой прочной и, устойчивой обороны. Только ей мы и обязаны тем, что многие весенние и летние операции, намеченные русскими, не дали успеха. Как бы считаете?

— Но, господин генерал-полковник, опыт тех же боев, особенно в настоящее время, не оставляет сомнения, что мы никогда бы не имели таких блестящих успехов без наших танковых соединений.

Паулюс снисходительно улыбнулся.

— Вижу, что вы человек с довольно устойчивыми взглядами. Вы не лишены и логики в своих суждениях. Я разделяю вашу мысль о танках как о могучей ударной силе, но не отношу их к решающему фактору, способному самостоятельно определить успех крупной стратегической операции. Чем можно объяснить блестящие успехи действий танков летом 1941 года? Мне кажется, прежде всего тем, что русские тогда не имели вполне подготовленной обороны и, подавленные внезапностью, первые недели не умели отступать. Вы согласны со мной?

Мильдер вынужденно соглашался, но во взгляде на роль танков в современной войне оставался по-прежнему иного мнения.

— Я разделяю вашу точку зрения, что внезапность ошеломила противника, но отступательные бои русские вели, надо все же признать, упорно и, я бы сказал, умело. И только наши танки сокрушали все на своем пути и заставляли противника отступать. Так было и в 1941 году, так выглядит развитие летней кампании и теперь. Чем же, господин генерал, можно объяснить успехи наших глубоких танковых прорывов этим летом? Меньше чем за месяц русские отступили от ста сорока до четырехсот километров, оставив нам богатые хлебом и другими продуктами правобережные районы Дона и восточные промышленные районы Донбасса.

Паулюс подошел к оперативной карте, висевшей на стене.

— Вы правы, успехи нашей армии не могут нас не радовать. Когда я смотрю на эту карту, — он постучал указкой, — и вижу, что неменкие войска уверенно продвигаются на восток, захватили Ростов, форсировали Дон в нижнем течении, создав тем самым непосредственную угрозу Сталинграду и Кавказу, мне хочется петь, хотя у меня нет совсем вокального дарования. И тут я вполне разделяю общую радость вместе с вами. Но, говоря о блестящих успехах, мы не должны их переоценивать. Это опасно… Я заметил, что последнее время мы берем в плен мало русских. И это навело меня на мысль, что они кое-чему научились. Русские генералы теперь умело выводят войска из-под наших ударов и сохраняют живую силу. Довольно редко можно встретить на дорогах брошенную ими технику или оружие…

Мильдер стоял неподалеку от карты, слегка запрокинув голову. Он едва улыбнулся краешками губ.

— Здесь они, господин генерал, на мой взгляд, просто верны старым традициям русского военного искусства. Так поступал в свое время их опытнейший полководец Кутузов. Вся разница лишь в том, что тогда решающее сражение состоялось на ограниченном пространстве в битве за Москву. И это дало возможность Кутузову противостоять Наполеону. Теперь фронты протянулись на тысячи километров. И когда мы захватим Волгу и в наших руках будет кавказская нефть, сомневаюсь, чтобы русские после этого могли дать где-либо нашей армии решающее сражение. Их силы, как никогда до этого, в войнах прошлого, будут распылены. В этом, на мой взгляд, одна из основных слабостей их порочной стратегии…

Паулюсу понравились эти веские и аргументированные доводы. Он любил, когда его подчиненные выражали мысли с широким размахом, и одобрительно кивал головой, слушая Мильдера. Но кое в чем он не соглашался с ним.

— Судить о том, что же явится главным в нашей победе, пока еще рано, господин генерал. Это покажет ход дальнейших военных событий в сражении на Волге. А сейчас я хочу ознакомить вас с новой директивой номер сорок пять о продолжении операции «Брауншвейг». Фюрер отмечает, что большие задачи, поставленные им перед южным флангом Восточного фронта, в основном выполнены. Об этом мы только что говорили. Но вместе с тем Гитлер указывает в директиве на то, что в районе Сталинграда происходит сосредоточение еще одной группировки противника. Этот город русские, по-видимому, собираются упорно оборонять. На долю группы армий «Б» выпала задача: наряду с оборудованием оборонительных позиций на реке Дон нанести удар по Сталинграду и разгромить сосредоточившуюся там группировку противника, захватить город, а также перерезать перешеек между Доном и Волгой.

Паулюс сделал остановку, и взгляды их встретились, Мильдер из чувства корректности не подал виду, что он прав в своих взглядах, и сам фюрер не случайно возложил такую ответственность на подвижные войска. Паулюс продолжал:

— Вслед за этим танковые и моторизованные войска должны нанести удар вдоль Волги с задачей выйти к Астрахани и парализовать там также движение по главному руслу Волги. Эти операции группы армий «Б» получают шифрованное название «Фишерейер»… Это совершенно секретная операция. Обратите внимание своего штаба на эту особенность в его работе.

Паулюс позвонил адъютанту и приказал принести карту с его решением, утвержденным командующим группой армий «Б». Они сделали передышку. Погода стояла знойная. В открытые форточки врывался горячий воздух. Паулюс, вытирая платком пот с лица, подумал: «Африканская жара… Вот тебе и Россия со знаменитыми холодами». Он видел также, что лицо его собеседника покрыто потом, и предложил Мильдеру прохладительные напитки, стоявшие в красивом серебряном ведерке со льдом. Мильдер охотно выпил бокал ароматного напитка. Вскоре явился адъютант с картой. Паулюс не спеша развернул ее и начал знакомить Мильдера с задачами армии и его танкового корпуса.

— Для наступления в большой излучине Дона я решил создать две ударные группировки: северная — четырнадцатый танковый и восьмой армейский корпуса и южная — пятьдесят первый армейский и ваш танковый корпуса. Обе группировки имеют задачу продвигаться вдоль берега Дона внутри его большой излучины до Калача и тут, — показал Паулюс циркулем, — соединиться для форсирования Дона и наступления на Сталинград. Это даст нам возможность окружить войска русских в большой излучине Дона. Ваш корпус наступает на Морозовск. Когда вы смогли бы мне доложить о своем решении?

— Господин генерал-полковник, мне вполне достаточно трех суток.

— Согласен.

— Но у меня уже сейчас наметились серьезные затруднения с горючим. Совершив марш с нижнего течения Донца, мои танки имеют очень ограниченные нормы горючего.

— Сколько?

— Половину, а то и меньше положенной нормы, а транспортный парк не имеет и этого. В результате крайне усложнилось питание и снабжение войск. Плохо обстоит дело и с боеприпасами.

Паулюс нахмурился. Заложив руки за спину, он стоял и, опустив голову, обдумывал.

— К сожалению, генерал Мильдер, вы не один испытываете такие неприятности. Все корпуса моей армии оказались в тяжелом положении с горючим. Большая часть бензина, предназначенного для армии, внезапно, по решению главного командования, получила в пути новое направление и переадресована на Кавказ. Думаю, что положение исправится в ближайшее время. Сегодня я снова буду говорить с генерал-полковником бароном фон Вейхсом и просить его ускорить решение этого важного для нас вопроса. Ваша главная задача — начать действия не позже воскресенья.

— Да, время упускать нельзя, — подтвердил Мильдер. — Иначе русские укрепят свои позиции у Калача — и тогда скова надо длительно готовить прорыв.

— Вы правильно понимаете создавшуюся обстановку, господин генерал. Я жду от вашего корпуса решительных действий. Со своей стороны обещаю первые тонны горючего направить для ваших танков.

2

Несмотря на трудности, возникшие в связи со снабжением горючим и боеприпасами, танковый корпус генерала Мильдера начал своевременно выполнять задачу. Однако Мильдер оставался недоволен его действиями: темпы продвижения были крайне низкие. В докладах Паулюсу он не раз подчеркивал, что сейчас все зависит не от войск, а от того, как решится вопрос со снабжением горючим и боеприпасами. Но каждый раз получал один и тот же ответ: «Горючее будет», «На днях обещали». Когда танковый корпус вышел к нижнему течению реки Чир, создалось такое положение, что он вынужден был прекратить наступление и ожидать подхода отставших частей, а также подвоза боеприпасов и горючего.

По нескольку раз в день наземная и воздушная разведка приносила весьма неутешительные данные: «Русские перебрасывают свежие силы через Дон на запад». Это означало, что танковый корпус ждет ответный контрудар или же надо будет вновь готовиться к прорыву. Мильдер хорошо понимал, к чему может привести все это, и негодовал по поводу того, что главное командование не принимает никаких мер, Такая близкая и желанная цель, как Сталинград, теперь с каждым днем отдалялась.

Мильдер был настолько выведен из терпения, что перестал читать газеты и сводки главнокомандования сухопутных сил. Если верить им, то наступление развивалось весьма успешно и недалек был час, когда Сталинград должен быть захвачен. Не менее удивляло Мильдера и завышенное число русских потерь, особенно пленных. «Пожалуй, Паулюс прав, — думал он, — теперь русские сражаются куда упорней и удачно отводят войска на новые рубежи обороны, создаваемые в глубине. Но если мы в ближайшее время перережем Волгу и захватим Сталинград, история и наш народ простят нам поражение под Москвой, Ростовом и Тихвином. Тогда и Москва не будет иметь того значения, какое она имеет теперь…»

За этими размышлениями и застала Мильдера разведывательная сводка, поступившая из штаба армии. Он быстро ознакомился с ней. Сводка содержала весьма неутешительные сведения. Оказывается, русские войска удерживают большой плацдарм западнее Калача, простирающийся до нижнего течения рек Чир и Лиска, а на севере — до станицы Каменской. В тот же вечер был получен новый приказ командующего армией, в котором так оценивалось создавшееся положение: «Поскольку ни одной из группировок не удалось прорваться к Дону западнее Калача, армия должна приступить к подготовке наступления всеми силами на плацдарм русских войск». Далее перечислялись задачи корпусам, в том числе и корпусу Мильдера.

Генерал Мильдер совершенно ясно представлял, что означает подготовка к наступлению. Ее можно было реально начать только с подходом свежих сил и подвозом снабжения. А это означало потерю времени, инициативы, а следовательно, и усиление обороны русских армий.

В конце июля Мильдер был разбужен артиллерийским громом. Он вскочил и вызвал по телефону начальника штаба.

— Господин генерал, русские перешли в контрнаступление.

— Я так и знал, черт вас возьми! — кричал он в трубку, будто во всем этом виноват был его начальник штаба. — Доложите срочно обстановку. — Он схватил карту и склонился над ней с карандашом.

Начальник штаба доложил ему по телефону следующее:

— Наш корпус пока удерживает захваченные позиции. Части пятьдесят первого армейского корпуса разбиты у Суровикино и отступают за реку Чир. Части восьмого армейского корпуса под натиском противника вынуждены также отойти, так как не имеют сплошной обороны по реке Дон.

— Все ясно, — сказал Мильдер, — я еду по дивизиям. Соберите более точные сведения и подготовьте мне справку для доклада командующему.

Глава девятая

1

Несмотря на угрозу начальства продержать Канашова долгое время без дела, ему недолго пришлось находиться в резерве. Неделю спустя после того, как его отстранили от командования дивизией, он был вызван командующим Сталинградским фронтом.

Когда Канашов вошел в кабинет, генерал-полковник с кем-то говорил по телефону. Широкое, круглое лицо командующего было озабоченно, губы поджаты. В правой руке он держал телефонную трубку, в левой — дымящуюся папиросу. На левой стороне груди, выше кармана, — три ордена Ленина, два Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». На столе — карты, коробка папирос и очки в роговой оправе. «Попал я, видно, ему под горячую руку. Сейчас даст разгон. А то и за палку схватится, как тогда, когда снимал с дивизии», — подумал Канашов.

Но командующий, окончив разговор, миролюбиво протянул руку, поздоровался и сказал, вставая:

— Езжай в Москву, получишь там документы и срочно поедешь формировать дивизию. Ясно?

— Работа мне любая по душе, товарищ генерал, а то кисну здесь без дела, как гриб в маринаде.

— Ты не думай, что я направляю тебя охотно. Да тут вот член Военного совета вашей армии мне все уши о тебе прожужжал.

— Дивизионный комиссар Поморцев? — обрадовался Канашов. У него чуть не вырвалось: «Ну и человек, ну и добрая душа, не побоялся заступиться за опального командира», но он воздержался.

Получив документы, Канашов направился домой. «Надо собраться в дорогу, устроить получше Галочку, дать телеграмму Наташе, написать письмо Нине».

Но только он спустился к выходу — встретил полкового комиссара Поморцева.

— Ты куда летишь, как на пожар? Откуда?

Они поздоровались и отошли в сторонку.

— Будешь летать: месяц дали на формировку дивизии. — И, понижая голос, сказал: — Из-под Сталинграда я только вчера приехал.

— Ну и как там?

Канашов нахмурился и опустил голову.

— Плохо… Очень плохо. В Сталинграде идут бои. К самой Волге немцы прорвались.

Он посмотрел с надеждой на Поморцева. Тот подбодрил:

— Да ты головы не вешай! Большие, я бы сказал, решающие события надвигаются. Потерпи малость, скоро сам все увидишь и узнаешь… Ну, давай прощаться, Михаил Алексеевич. Я ведь тоже тороплюсь по делам. Желаю тебе здоровья и успехов!

Перед отъездом Канашов долго советовался с Аленцовой, как быть дальше с девочкой. Оставаться ей при Аленцовой было нельзя. И, несмотря на свою привязанность к девочке, Аленцова все же вынуждена была уступить и согласиться с Канашовым оставить ее временно у тетки (родной сестры его матери) и Москве. А там будет видно.

Верная своему задиристому характеру, Аленцова прощалась с Канашовым нарочито веселая.

— Ну, Михаил, теперь уж ты наверняка от меня избавишься.

Канашов понимал, что она пыталась шутить сквозь слезы. И он ответил ей в тон:

— А ты от меня.

Она тяжело вздохнула, прислонилась щекой, и он почувствовал, как теплый ручеек защекотал ему руку.

— Злая я, Михаил. И виновата во всем сама. — Она проглотила давивший в горле комок. — Столько принесла я тебе неприятностей!

Нет, Канашов не мог ее обвинять. Не поворачивался язык сказать об этом человеку, которого любишь. Да и разве помогло бы все их счастью?

— Не надо вспоминать о прежних обидах.

— Вот так всегда. Ты прощаешь меня, а я становлюсь хуже и хуже. И почему ты терпишь все от меня?

— Не знаю, наверное, привык.

Глаза Аленцовой смотрели печально и виновато. Канашов старался не встречаться с ней взглядом. Он только сейчас понял, что сам во многом виноват перед нею. Как же он не заметил до этого, что она жила только им?

Она глядела на него внимательно и придирчиво. «У него появилась седина на висках, но это не старит, а даже идет ему. У глаз как будто больше морщин. Гимнастерка у него плохо отутюжена». Аленцова застегнула пуговицу на его воротнике и подумала: «Кто за ним там присмотрит? Как же он будет там жить без меня?»

— Знаешь, Михаил, лучше, чем с тобой, мне никогда ни с кем не было. Одному тебе я могу прощать то, что не простила бы никому.

— Глупенькая моя, — прижался он головой к ее груди.

Канашов чувствовал, что говорила она все искренне, но какой-то незнакомый ему холодок недоверия закрался в глубину ее глаз. «Неужели она не верит мне, что буду искать пути к нашей встрече?» Больше того, и как к женщине он относился к ней с редкой заботливостью, с какой относится разве только юноша, впервые полюбивший девушку. Канашов хотел сохранить и бережно пронести через всю жизнь красоту и силу впервые испытываемых им настоящих, ни с чем не сравнимых, больших человеческих чувств. Чем же он вызвал у нее это недоверие?

Аленцова посмотрела ему в глаза с грустным раздумьем.

— Поскольку у нас с тобой, Михаил, уговор ничего не скрывать друг от друга, я должна сказать тебе даже в эту трудную в моей жизни минуту: вчера я получила еще одно письмо от мужа. Пишет снова не он, а товарищ. Их эвакуировали еще дальше — к Уралу. Теперь у меня окончательно пропала надежда повидаться с ним в ближайшее время. А нам очень надо бы повидаться. Пойми меня, не могу же я писать и предлагать ему решать наш семейный вопрос, когда он тяжело болен.

— Да, да. Писать об этом, пожалуй, не надо, Нина.

— И в то же время пойми, Михаил, можно ли мне было ехать к нему? Я не могу скрывать от него смерть сына — он очень его любил, а сообщать об этом, когда он лежал парализованный, по меньшей мере бесчеловечно. Я и ждала и надеялась, что ему будет лучше. А вчерашнее письмо меня совсем убило. Товарищ написал, что после очередной операции ему стало еще хуже…

Канашов не мог ей ничего посоветовать. И только одно успокаивало его в трудные минуты раздумий: он не искал с Аленцовой легкой связи, не настаивал. И кто знает, поддайся она просто на соблазн и брось, не задумываясь, мужа в трудную минуту его жизни, могли совсем по-иному сложиться их отношения. Любовь бы вспыхнула и погасла, как отскочившая от спички серная головка. Да и была бы это та любовь, которую он ждал так долго в жизни? Но они любили друг друга. И жизнь и война проверили прочность этой любви.

Пока они прощались, Галочка спала посапывая. Подали состав. Канашов отнес девочку в купе. Аленцова поцеловала девочку, и они вышли на платформу. Сейчас, когда наступили последние минуты перед разлукой, она была не только печальной, но и растерянной. Много раз она говорила Канашову: «Иди». И как только он собирался уходить — останавливала. А когда подошли последние секунды, она затрепетала вся, как осинка под порывами ветра, впилась горячими губами, осыпая его поцелуями, и расплакалась навзрыд. Канашов вскочил на подножку вагона уже на ходу. А она все бежала и бежала и кричала вслед ему, задыхаясь от слез:

— Береги Галочку!.. Смотри не простуди ее. Миша, пиши! Миша, пиши…

— Не волнуйся, Нина. Все будет хорошо…

Вот и сейчас еще звучали у него в ушах ее приказания и просьбы, и колеса будто выстукивают: «Береги, береги, смотри, смотри, пиши, пиши…»

Перед рассветом он задремал, но тут его разбудил голос проводника:

— Вставайте, товарищ, приехали. Москва…

2

Военная Москва 1942 года даже летом была суровой и деловой. Повсюду, куда ни глянь, в небе плавали аэростаты воздушного заграждения, в скверах стояли зенитные орудия, по улицам проходили колонны войск, артиллерия, танки, самоходки. У магазинов, огибая углы домов, — длинные хвосты очередей, стояли преимущественно женщины, дети и старики.

Галочка впервые попала в такой большой город. Она непрерывно расспрашивала обо всем дядю Мишу. Он охотно объяснял ей.

Тетка Канашова, пожилая добродушная женщина, приняла племянника и его новую дочь с большой радостью и гостеприимством. Но Галочка не прельстилась на ее ласку и добрые слова и то и дело прятала лицо, прижимаясь к Канашову. Позавтракав, он отправился в наркомат обороны. Там его не задерживали. Тут же был заказан пропуск. Получив необходимые документы и указания, Канашов вернулся на квартиру тетки. Радостно было у него на душе. Он ехал, формировать дивизию в Уфу. Там он встретит родную дочь Наташу, которую не видел почти год, семью Русачевых.

Поезд на Уфу отошел вечером.

В окнах вагона промелькнула затемненная Москва. На душе было тоскливо и тревожно. Жалко было смотреть, как плакала Галочка и не хотела оставаться без него у тетки, вспомнилось прощание с Аленцовой, потом нахлынули мысли о Наташе. «Теперь-то мы с ней увидимся. И никуда от себя не отпущу».

Канашов написал подробное письмо Аленцовой о том, как они доехали с Галочкой и как он ее устроил. И лег спать.

Проснулся он, когда подъезжали к Волге. Могучая река, широко раздвинув берега, будто богатырь распрямив плечи, катила свои зеленовато-спокойные воды, тронутые местами чешуйчатой зыбью.

К окну, где стоял Канашов, подошел военврач первого ранга с седеющей бородкой клинышком. Щурясь от яркого солнечного света, золотившего гладь реки на спокойных заводях, он мурлыкал под нос мотив старинной русской песни:

Волга, Волга, мать родная,

Волга — русская река…

Вдруг он прервал песню и сказал вслух:

— Вот тебе и Волга… — В голосе его звучала тревога. — Неужто, товарищ полковник, — обратился он к Канашову, — немцы до Волги дойдут? Читали вчера сводку Совинформбюро? Мне она что-то не нравится…

Канашов сам раздумывал о том же. В наркомате обороны ему сказали, чтобы он торопился и как можно быстрее формировал дивизию. Там же он узнал, что немцы захватили плацдармы на Дону, создав угрозу Воронежу. Командование Южного фронта отвело свои войска за Дон. Пал Ростов. Немецкие бомбардировщики непрерывно бомбят Сталинград.

— Обстановка тяжелая, — подтвердил Канашов. — Немцы нанесли удар большой силы. Прорыв идет по двум направлениям — к Волге и Кавказу.

Военврач болезненно покашливал.

— Но почему мы, товарищ полковник, опять попали впросак? Или мы ничему не научились в 1941 году? Ведь так нас били, что и плакать не давали. И вот снова все повторяется сначала.

Канашову не по душе было слушать эти рассуждения о наших промахах. Он без труда определил, что военврач еще «не нюхал пороха», но ему не хотелось обижать собеседника. Каждый советский человек не мог быть равнодушным к нашим неудачам. И он попытался ему разъяснить.

— Тут много причин, товарищ военврач. Кое в чем и мы виновны, проглядели. Но главное не в этом. Мало еще у нас танков и самолетов, именно того оружия, которое погоду делает в современной войне. Ну, а противник сильный.

— Вот и оборона наших войск мне не совсем понятна. Обороняем, обороняем — и вдруг отходим…

— А вы что думаете, нашим командирам и бойцам сладко приходится? — спросил он врача. — Иные через родные села и города отступают. Семьи оставляют. Сердце кровью обливается, когда глядишь на это горе народное…

3

Утром потянулись леса Башкирии. Канашов смотрел в окно на многочисленные озера и синеющие лесные дали и думал: «Вот бы где поохотиться. Тут и птицы дикой полно и медведи, наверное, водятся…» Вспомнил он о своей охоте в Белоруссии до войны с закадычным другом врачом Заморенковым. «Где он сейчас, куда его забросила судьба? Удалось ли ему выйти из окружения или нет? Такой не погибнет, — решил он. — И перед врагом головы не склонит».

Проехали широкую и полноводную реку Белую, На горе в редкой зелени рассыпались повсюду деревянные домишки Уфы. Больших зданий было немного, и все они были ближе к вершине.

Канашов приехал в город к вечеру. Идти по служебным делам было поздно. Адреса местожительства Наташи он не знал. Поэтому решил идти в семью Русачевых. «У них узнаю, где живет моя запропавшая дочь…»

Без труда отыскал дом на улице Карла Маркса, где жили Русачевы, и постучался в дверь, за которой доносился плач детей. Ему открыла молодая красивая женщина в цветастом домашнем халате и тапочках на босу ногу. Она как бы вспоминала, прищурив глаза, и потом кинулась и обвила руками шею.

— Дядя Миша, а я и не узнала вас. — Она назвала его так, как и называла раньше, бывая в их семье.

И перед Канашовым снова всплыл образ родной дочери.

— Как же так? А Наташа к вам уехала!

— Когда?

— Да уже неделю, если не больше. Ох, и досталось ей… Сколько она хлопотала! Никак не отпускали. Потом пришло распоряжение из Главного санитарного управления.

Канашов с благодарностью вспомнил о члене Военного совета Поморцеве. «Это он постарался. Но получилось так нелепо»…

Рита увидела, как помрачнел Михаил Алексеевич от этих неприятных известий, и даже упрекнула себя, что поторопилась.

— Ну, ее же отпустят, дядя Миша, если вы сообщите… Не правда ли?

Канашов улыбнулся ее наивному предложению. Он увидел, что Рита чувствует себя чем-то виноватой перед ним, и, чтобы не удручать ее и не предаваться печальным воспоминаниям, сказал, невольно повторяя слова Аленцовой:

— Ничего, Рита, все будет хорошо… Так, значит, не узнала? Постарел?

Они внимательно присматривались друг к другу.

— Нет, нет, что вы, что вы! Наоборот, вы стали, по-моему, даже моложе. До войны вы были полнее и выглядели старше своих лет.

— А ты, Рита, совсем не изменилась.

— Проходите, садитесь. — Она подала стул. — Вы были ранены в голову?

— Давно.

— Как услышали ваш голос мои Евгешки, так и притихли…

Канашов подошел к детской кровати. В ней лежали два голышка: один темноволосый, а другой белобрысый.

— Один — в мать, значит, другой — в отца, — сказал он. — Хороши ребятенки.

Оба Евгешки, как их назвала Рита, смотрели, не моргая, на Канашова. Он взглянул на нее.

— Молодец, Рита, правильно, что имеешь двоих. Вырастишь настоящими гражданами, не баловнями судьбы. Хоть и трудно растить детей, когда их много в семье, но так лучше. Вот у моего отца было нас восемь мальчишек. Мать одного — за хлебом, другого — на базар, третьего — полы мыть заставит, четвертого — дрова колоть, пятого — за углем на шахту, а шестого — за двумя малыми глядеть. Больная у нас мать была, строгая, но никогда никого зря не обидит. Скажет — отрубит, что приказ отдаст. И тут сколько ни проси, хоть плачь — не отступит. А как умерла — хватили мы без нее горя. Отец запил с тоски. Любил он ее очень. А потом бить нас стал. При матери он и пальцем не трогал. Отец тоже недолго прожил с нами. Погиб во время обвала в шахте. Ну, ладно. Ты корми ребят, а я пойду по делам. Может, еще кого застану. А вечером зайду к вам.

— Вы умойтесь с дороги, побрейтесь, а я к соседке напротив сбегаю, позвоню маме.

Рита ушла. Канашов стал ходить по комнате. «Как же так случилось? Опять не встретил Наташу, не сбылась моя заветная мечта». На тумбочке он увидел фотографию Русачева. Взял в руки. «Эх, Василий Александрович, если бы ты был жив и видел, какая война идет, думаю, многое простил бы ты мне… И беспокойный мой характер и прошлые наши стычки. Я на тебя не таю обиды и тебя как боевого товарища и семью твою уважаю. И хотя прямой вины на мне в твоей безрассудной гибели нет, а жалко мне тебя и как командира и как человека. Может, поэтому чем-то виноватым перед тобой себя чувствую». Вскоре вернулась Рита.

— Вы и не представляете, как мамочка обрадовалась, узнав о вашем приезде. Она скоро придет.

Рита захлопотала по хозяйству, разожгла керосинку.

— Я-то совсем вас заговорила и даже не пригласила покушать. Вы ведь, наверно, голодные?

— Нет, Рита. — Он встал, достал из чемодана три банки мясных консервов, сухую колбасу, хлеб, селедку и банку сгущенного молока. — Бери в общий котел.

— Ну что вы! Зачем так много? Мама теперь все карточки отоваривает да еще и дополнительное питание получает как донор.

— Забирай и не торгуйся.

Вбежала запыхавшаяся Марина Саввишна.

— Ой, батюшки, кого я вижу? Вот уж никогда не ожидала… — И, бросив взгляд на фотографию мужа, расплакалась.

Канашов, смущенный и обескураженный, гладил ее шершавые трудовые руки, не зная, что и сказать ей в утешение.

…После обеда долго вспоминали о прежней жизни до войны. Марина Саввишна рассказывала о своей работе в госпитале, затем пили чай и снова вспоминали. Легли спать далеко за полночь.

Странно: находясь за тысячу километров от фронта, обогретый домашним теплом и уютом, Канашов не мог спокойно уснуть в эту ночь. Ползли беспокойные мысли о Наташе, тревожился он и об Аленцовой и о приемной дочери Галочке. Потом ему показалось, что он находится на командном пункте, на фронте. Он то и дело просыпался и недоуменно раздумывал над тем, почему его никто не будил, ни о чем не докладывал, никуда не надо было идти, ничего не требовала от него война. Проснувшись, он думал обо всем этом, и на душе у него становилось тревожно и тоскливо от мысли, что сейчас, за все долгие и суматошные дни фронтовой жизни, впервые стал он никому не нужен, ни за что не отвечал и был предоставлен сам себе.

4

Начавшееся формирование дивизии закрутило Канашова как в водовороте. На пути встречалось много трудностей и препятствий. Но он со свойственной ему неутомимостью в работе преодолевал их, стараясь выполнить приказ в срок. Для размещения вновь формируемой дивизии ему отвели участок леса за городом, неподалеку от села Красная Поляна.

В течение месяца были построены землянки для размещения людей, склады для хранения оружия и обмундирования, стрельбище и учебные городки для занятий. Каждый день непрерывным потоком прибывали бойцы и командиры, из которых создавались отделения, взводы, роты, батальоны и полки. И Канашов настолько был загружен делами не только днем, но и ночью, что ему едва хватало времени на сон. Он даже не всегда успевал завтракать или ужинать, а обедал по большей части в красноармейской столовой.

Марина Саввишна не раз журила его за неаккуратность. И когда он неделю не появлялся в их доме, сказала, что он очень похудел за это время. Она решительно запротестовала и предъявила «ультиматум»:

— Больше не буду, Михаил Алексеевич, брать от вашего ординарца продукты и деньги.

Канашов дал слово исправиться, обещал регулярно обедать.

— Привык к вам. У вас я как в родном доме. И когда думаю, что скоро придется расстаться, на душе становится тоскливо.

— И мы будем очень скучать, — говорила Марина Саввишна. — Ведь вы для нас просто родным стали.

Несмотря на большую занятость, Канашов за то время, пока они не виделись, выхлопотал для семьи Русачева большую комнату.

Канашов посоветовал Марине Саввишне, как из большой комнаты сделать удобную квартиру. Он прислал ей строительные материалы, бойцов — плотников, маляров и штукатуров, которые переделали комнату в течение двух недель.

Аленцова упорно молчала. И это не на шутку встревожило Канашова. Несмотря на предельную занятость и нелюбовь писать письма, он отправил ей четыре письма в течение месяца, но не получил ни одного ответа.

Этот непонятный для него «заговор молчания» он переживал мучительно. Даже подчиненные обратили внимание — Канашов стал более замкнутым и раздражительным.

Комиссар дивизии Саранцев, душевный и общительный человек, несколько раз пытался вызвать комдива на откровенность, но тот отшучивался.

Дивизия, которой командовал Канашов, жила напряженной жизнью. Она не только формировалась, но и обучалась по сокращенной программе боевой подготовки. Большую часть времени отводили на тактику и огневую подготовку.

Сегодня выдался дождливый день. Канашов находился на стрельбище. Вернулся он к вечеру промокший, но довольный результатами стрельб. После обеда решил поспать, так как наметил провести сегодня ночные занятия с командирами полков и батальонов.

Он лег, но спать ему не пришлось долго. Разбудил его знакомый, немного хрипловатый голос Саранцева.

— Вставай, пляши, Михаил Алексеевич, тебе письмо.

— Давай, — вскочил он. — За письма с фронта, было бы тебе известно, Виктор Георгиевич, — сказал он сердито, — плясать не положено. Никогда не забуду, как одного товарища заставили плясать, а он раскрыл письмо и горячими слезами умылся: отца его на фронте убило…

— Учту, Михаил Алексеевич, пожалуй, ты прав. Эти шутки ни к чему. Извини, что побеспокоил, пойду тоже отдыхать…

Письмо было от Аленцовой.

«Родной Михаил. Я в отчаянии… Почти месяц ничего не знала о Галочке и о тебе и сходила с ума. Ты не ругай меня, что долго молчала. Сейчас расскажу все по порядку. С твоим отъездом на меня посыпались беды одна за другой.

Письмо „подруги“, которая возмущалась моим легким поведением, — это дело рук Харина. Эта мифическая „подруга“ предлагает мужу написать письмо члену Военного совета, чтобы тебя, как коммуниста, привлекли к партийной ответственности (Харин, конечно, не знает, что тебя уже нет в дивизии). Но муж отказался идти по пути, указанному этим „добрым советчиком“. Он просил ответить, с кем я решила связать жизнь в дальнейшем: с ним или с тобой».

Дальше листок был закапан слезами и слова расплывались. Но Канашов все же прочел.

«Он пишет мне: „Я знаю, что ты меня не любила… Война помешала, а может, и помогла решить давно нас мучавший вопрос жизни. Но я об одном прошу: если ты любишь этого человека, не забирай детей“. Он до сих пор не знает, бедняга, что их давно нет в живых…»

«Бедная Нина, как она там переживает… А я еще ругал ее за молчание. И действительно, как ей было писать мне обо всем этом?»

Канашов продолжал читать дальше:

«Я на распутье. Мне очень жалко Николая как человека, но, откровенно говоря, кроме жалости, других чувств к нему не питаю. И, конечно, если он останется беспомощным калекой, я не вправе ради своего счастья оставить его. Меня мучает совесть.

Но, Михаил, сердце не слушается разума. С той минуты, как ты вскочил на подножку уходившего поезда, я поняла, что без тебя не могу больше жить. И если бы у меня не оставалось больше надежды увидеть тебя и Галочку, я бы желала одного — умереть, и как можно скорее… Это письмо тебе я написала уже неделю тому назад, но не могла отправить. Сегодня, когда я поехала отправлять это письмо, на полевой почте я встретила твою дочь Наташу. До чего же она похожа на тебя, Михаил! Теперь я не одинока. Будем служить с ней вместе».

Глава десятая

1

Приказ об отправке дивизии Канашова на фронт пришел внезапно. Комдив еще надеялся, что удастся недели две прозаниматься с прибывшим последним пополнением, дополучить кое-какое имущество, снаряжение, но оказалось уже поздно.

Для погрузки дивизии на станцию Старая Уфа были поданы эшелоны. Комдив принял решение, что первый эшелон уйдет ранним утром, второй — в тот же день вечером. Третий и четвертый эшелоны — на следующий день. Штаб за ночь разработал приказ на погрузку.

И вот зашевелились люди, забегали, как в муравейнике, и по всему лагерю гудели человеческие голоса, будто в пчельнике.

Канашов и Саранцев должны были ехать с первым эшелоном. Со вторым эшелоном должен был следовать начальник штаба, с третьим — заместитель командира дивизий по тылу.

На рассвете, когда начал грузиться первый эшелон, Канашов поехал проститься с семьей Русачевых. Удивленные и напуганные встретили его Марина Саввишна и Рита.

— Боже ты мой, припоминаю военную жизнь. Я, Михаил Алексеевич, уже помаленьку стала отвыкать от этих тревог. А привычка вставать по-солдатски, по первому сигналу, еще пока осталась.

Марина Саввишна не спрашивала Канашова, почему так поспешно он уезжает. Она понимала, что каждого военного человека могут поднять по тревоге в любую минуту, будь то ночью, днем, в бурю, в дождь или свирепый мороз. Отдадут приказ — и военнослужащий идет его выполнять, повинуясь беспрекословно.

— Риточка, да поставь же хоть чаю…

— Что вы, Марина, Саввишна, я ведь только проститься зашел. У русских людей принято на проводах водку пить…

— Водочки нет, а спиртом могу угостить, Михаил Алексеевич, — стала хлопотать Саввишна.

— Нет, я нарушу эту традицию. Нельзя мне голову дурманить сейчас. Я, грешный, когда позволяю себе выпить, так это зимой после охоты да баньки, чтобы кровь разогнать.

Канашов поднялся. Рита стояла в халате, в тапочках на босу ногу и зябко вздрагивала плечами от волнения.

— Давайте прощаться, Марина Саввишна. Пожелаю вам здоровья! Спасибо вам за вкусные обеды и внимание ко мне!

— Вам, Михаил Алексеевич, спасибо! И слов не подберу, как благодарить за вашу заботу о нас. Откровенно скажу, вы родственником нам стали… — Марина Саввишна утерла полотенцем слезы.

Канашов подошел к Рите. Протянул руку, крепко пожал.

— До свидания! Ребят береги, расти их, как задумала. Если хорошими людьми вырастут, всякий добрым словом помянет тебя как мать. Вот окончим войну — соберемся все за столом.

— Напишите, когда на новое место прибудете, — попросила Марина Саввишна. Она сунула Канашову сверток. — Возьмите хоть немного пирожков ваших любимых, с вишнями.

— Ну, это напрасно, Марина Саввишна…

— Возьмите, а то я всерьез осерчаю. Я весь день вас ждала, думала, вот-вот обедать придете. Зачерствели они малость.

Канашов подошел к кроватке Евгешек.

— Спите, орлы? Может, еще в жизни повстречаемся, а пока мир вам и здоровье.

…Приехал Канашов к эшелону, когда уже подали паровозы.

На рельсах повсюду валялись клочки сена, разбитые ящики, банки от консервов. Погрузка подходила к концу. До отправки остался час.

Комиссар дивизии Саранцев командовал:

— Живее, живее! Ну, чего вы лошадей не заводите? Давай вон в четырнадцатый вагон, там есть еще место.

Канашов подошел к нему, развернул сверток и предложил:

— Угощайся сладкими пирожками. Три дня, как с огня, и все пар идет…

Саранцев взял один.

— Бери еще, а то пока разберешься, я их прикончу.

— Да ты, Михаил Алексеевич, я вижу, не терялся тут. Пока мы формировались, повариху нашел. А пирожки дивные — придется мне еще взять у тебя.

2

Канашову казалось, что эшелон идет к фронту очень медленно. Несколько раз ему приходилось вступать в перебранку с военными комендантами. Но коменданты неумолимы. У них свои начальники, свои планы и графики движения эшелонов. И тут хоть лоб разбей, а они проводят свою линию.

В такт перестуку колес текут беспокойные мысли Канашова. «Какая-то кутерьма, и только. Нас торопят, подгоняют — быстрее заканчивайте формировку и давайте на фронт, а тут, в тылу, будто и не думают о войне. График соблюдают и не спеша пропускают эшелоны. В Уфе командующий войсками округа телеграммами „забомбил“. А здесь ходят, разгуливая вразвалку, железнодорожники, и мы ползем черепашьими темпами.

Почему так получается? Кто виноват во всем этом?

Дивизию пришлось сформировать наспех, не знаю даже командиров батальонов всех, не то что рот. В самые последние дни и часы они прибывали в штаб. Вот бы мне сейчас мою прежнюю дивизию, прежний командный состав, тогда бы воевать можно. Да и бойцы сейчас у меня — новички… Мало кто из них пороху нюхал. Ну хорошо, что не Быстров, а Бурунов моей прежней дивизией командует. Этот — тертый калач. Война его крепко опалила, так что не подведет. Довольны им будут. А заместитель командующего фронтом долго упорствовал, не хотел поддержать мою рекомендацию Бурунова на дивизию. А все же убедили, и член Военного совета помог, спасибо ему за поддержку. И как это получается порой безголово! Выбывает личный состав обстрелянных частей и соединений, и тогда начинаем на голом месте новые формировать. А вот немцы поумнее нас делают. Вышла из строя одна треть — они свежие силы вливают. И пользы от этого больше. Боеспособность таких формирований куда выше. Говорит же русская пословица: „Горе вымучит, горе и выучит“. Сейчас прибуду на фронт с дивизией, ни с кем не соглашусь, чтобы так дальше делать. Пора бы уже кое-чему научиться. Не все же нам топтаться на месте и повторять прежние ошибки».

До Волги эшелон шел больше суток. Дальше следовать днем было нельзя. Немецкая воздушная разведка начала проникать к Куйбышеву и даже Горькому. Поэтому эшелон двигался только ночью. В пути, не доезжая Куйбышева, Канашов получил пакет. В нем был приказ дивизии влиться в 64-ю армию, действующую под Сталинградом.

«Вот почему нас торопили. Ведь каждый день сводки Совинформбюро сообщали о непосредственной угрозе Сталинграду». Немецкие армии бешено рвались к Волге. В это время противник начал непрерывные бомбежки Сталинграда с воздуха.

Первый эшелон разгрузили на станции Калач-на-Дону.

Канашова вызвал командующий 64-й армией генерал-лейтенант Чуйков и поставил задачу дивизии — выдвинуться на приток реки Солон и подготовить там полосу обороны. «Время бы выиграть…» — подумал Канашов.

Если прежде дивизии приходилось занимать оборону, имея перед собой преследующего противника, то сейчас ее отделял от немцев водный барьер шириной больше полукилометра. Немцы, однако, непрерывно обстреливали берег, на котором находилась дивизия Канашова, и поэтому она могла готовить оборонительные позиции и вести инженерные работы только ночью.

Канашов чувствовал, что обороняться здесь придется долго, и требовал, чтобы готовили позиции для себя, а не «для дяди», как в шутку говорили бойцы и командиры, когда приходилось часто менять созданные ими оборонительные рубежи.

Времени, увы, и здесь не хватило на укрепления.

Однажды ночью немцы где-то на соседнем участке переправились через реку. На рассвете немецкие разведывательные части завязали бой и с дивизией Канашова. К исходу первого дня боев стало ясно, что, несмотря на поспешное оборудование позиций, дивизия разгромила немецкий десант. Это и дало еще сутки выигрыша во времени.

На другой день реку форсировали главные силы немецких танковых дивизий. И начались бои, упорные и ожесточенные. Пожалуй, даже самый аккуратный математик сбился бы со счета, если бы захотел подсчитать, сколько раз немцы наносили бомбовые удары с воздуха, сменяли ех артиллерийскими налетами и снова и снова повторяли их, чередуя с атаками пехоты и танков. В изрытой снарядами и бомбами земле, казалось, не было места, где мог бы укрыться от смерти человек. Но стоило немцам начать очередную атаку, как огонь нашей пехоты и артиллерии срывал ее и ни один вражеский танк, яростно рвущийся к нашим позициям, уже не возвращался обратно.

3

Противотанковый опорный пункт был создан по замыслу комдива на стыке двух стрелковых полков, в полутора километрах от переднего края. Изучая местность вместе с командирами полков, он обратил их внимание на то, что лощина с овражками и кустарником, пересекающая границы обоих полков на стыке, наверняка привлечет немцев, как скрытый подход. На переднем крае стык обороняла стрелковая рота. Перед стыком установили противотанковые мины, а в глубине создали еще одно минное поле. Но если бы здесь в лощине не было артиллерии, немцы прорвались бы на стыке. Поэтому Канашов приказал двум батареям семидесятишестимиллиметровой дивизионной артиллерии не вступать в бой до тех пор, пока немцы не прорвут первую позицию. Правда, в этом случае обрекались на бездействие восемь орудий, но делалось это сознательно, в интересах прочности всей обороны дивизии. Начальником противотанкового опорного пункта был назначен старший лейтенант Зализный.

В первый день боя, когда напряжение его дошло до предела и немцы вклинились на левом фланге и в центре, командиры полков просили разрешить им использовать батареи, находящиеся в лощине. Канашов чуть было сам не поддался. Больно уж заманчивы были цели: атакующие танки врага подставляли орудиям свои борта. Но все же он остался непреклонен и удержал артиллеристов от соблазна. К концу дня седьмая, самая яростная атака немецких войск показала, что Канашов поступил правильно. После налета авиации и артиллерийской подготовки более полусотни немецких танков устремились в стык двух полков по лощине. Пехоте и бронебойщикам удалось подбить на переднем крае девять вражеских машин, но остальные продолжали рваться в глубину обороны.

Вот тогда и встретили их из засад наши две батареи, которые вели огонь прямой наводкой. Лощина наполнилась плотными огненными взрывами, С наблюдательного пункта Канашова было видно, как бушует пламя в лощине и черные клубы дыма и земли закрыли сплошной темной стеной горизонт.

Связь с батареями была прервана. Предполагая, что батареи уничтожены, Канашов, чтобы не дать прорваться немцам на стыке полков, отдал приказ снять оставшийся дивизион стодвадцатидеухмиллиметровых гаубиц и занять позицию в полуразрушенном хуторе на высоте, через которую и проходила дорога из лощины. Но во время маневра дивизиона немецкая авиация произвела налет, и от него осталось только семь орудий…

И вдруг — комдив не поверял своим глазам — из клокочущей огнем и клубящейся дымом лощины немецкие танки начали отходить на свои позиции, не выдержав огневого поединка. Артиллеристы сожгли и подбили восемнадцать машин.

На другой день, как только затих бой, Канашов оставил за себя на командном пункте начальника штаба, а сам отправился к героям-артиллеристам старшего лейтенанта Зализного. Приближаясь к огневым позициям, комдив почувствовал, что его охватило волнение. «Они наверняка ждут моей помощи… А чем я могу им помочь?» Заместитель по тылу доложил ему, что в дивизии нет больше бронебойных снарядов. Еще хуже обстояло дело с людьми. Расчеты можно было еще пополнить подносчиками снарядов. Но где взять наводчиков, заряжающих? А батареи после таких напряженных боев нуждались в них.

В сумерках навстречу Канашову вышел небольшого роста, плотно сложенный старший лейтенант с висящей на тесемке забинтованной левой рукой. Это и был начальник противотанкового опорного пункта Зализный. Комдив остановил его доклад жестом и поздоровался за руку.

— Садитесь, — и сам присел на ступеньках снарядного погребка.

Зализный продолжал стоять. Канашов приказал ему сесть. Комдива одолевала беспокойная мысль: «А вдруг Зализный доложит, что нет больше противотанкового опорного пункта, на котором держалась оборона дивизии?»

— Как вы тут? — спросил Канашов.

Зализный, видно, понял, что беспокоило полковника.

— Противотанковый опорный пункт готов выполнить ваше задание… Тайки врага на нашем участке к Сталинграду не пройдут.

Комдиву все же не верилось в то, что он услышал. «Не ложный ли пафос службиста говорит в Зализном вопреки здравой оценке сил и возможностей? Может, у него осталось всего одно орудие… Какой же это противотанковый опорный пункт?»

— Товарищ полковник, у нас три орудия.

— Три? — все так же не веря, переспросил комдив.

И, как бы извиняясь, Зализный добавил:

— Из пяти два разбиты огнем немецких танков.

— Сколько танков подбили сегодня?

— Только девять… — И, опять будто извиняясь за такое малое количество, заметил: — Стреляли экономно… По шесть-семь снарядов имели на орудие. — И тут же добавил: — А сейчас и всего осталось четыре бронебойных. Не знаю, чем завтра будем отбиваться, если немцы опять пойдут в атаку.

— Раненым помощь оказана?

— Девять человек тяжело раненных отправил в санроту, а одиннадцать схоронили на обратных скатах высоты…

Канашов задумался. Что же делать? Чем помочь Зализному?

— Хорошо действовали, товарищ старший лейтенант. Герои! А снарядов и в дивизии нет. Саперов пришлю. Пусть они лощину заминируют…

— Нам бы хоть по полсотни снарядов на орудие, — жалобно попросил Зализный.

Канашов осматривал степь. Взгляд его остановился на стогах соломы.

— А что, товарищ Зализиый, если, кроме мин, усилить подступы к позициям артиллерии несколькими рядами соломы? Рядов так шесть, семь.

— Соломы? — недоверчиво поглядел на него Зализный.

— Да, соломы. И как только танки пройдут — первые два ряда соломы поджигайте пулями. А чтобы она горела лучше, облейте нефтью. Тут неподалеку районная нефтебаза имеется. Может, и керосин найдется.

— А это идея, товарищ полковник! Только я попрошу; дайте бойцов, хотя бы взвод. С моими людьми мне до утра не управиться.

— Пришлю хоть роту. Дело это важное для всей нашей обороны. И машину прикажу выделить, чтобы с нефтебазы горючее привезли.

Зализный сразу ожил, преобразился. Глаза его озорно заблестели.

— Разрешите действовать, товарищ полковник?

— Действуйте, товарищ старший лейтенант. — Канашов распрощался и уехал на свой наблюдательный пункт.

В полночь он позвонил Зализному.

— Привезли снаряды, да вот беда: осколочно-фугасные.

— А сколько их?

— Выстрелов по двести пятьдесят — триста на каждое орудие.

— Давайте, товарищ полковник. Пригодятся. Соломенные рубежи подготовили. И керосину достали.

— Молодцы! Передай благодарность своим артиллеристам от меня.

— Передам, товарищ полковник. Служим Советскому Союзу!

— Завтра горячий день ожидается. По данным нашей разведки, немцы подтянули свежие танковые части.

— Это они свежие, пока с нами не встретились. А встретятся — враз протухнут, товарищ полковник. Мы коммунисты и слово свое сдержим.

…Было далеко за полночь, но спать Канашов не мог. Предстояло новое сражение. Надо было продумать, как его вести, чтобы немецкие свежие силы и на этот раз не смогли прорвать линию обороны его дивизии. Ведь дивизия обороняла подступы к Сталинграду.

Глава одиннадцатая

1

— Близость цели прибавляет силы, господин генерал, — сказал Паулюс, вызвав в штаб армии Мильдера для получения нового приказа. — Возьмите, ознакомьтесь с директивой, а затем подробней остановимся на задачах вашего танкового корпуса.

Мильдер углубился в приказ о наступления на Сталинград, В нем говорилось: «Русские войска будут упорно оборонять район Сталинграда. Они заняли высоты на восточном берегу Дона западнее Сталинграда и на большую глубину оборудовали здесь позиции. Поэтому немецкая армия при продвижении через Дон на Сталинград может встретить сопротивление с фронта и сильные контратаки на северном фланге.

Но в результате наших сокрушительных ударов последних недель у русских, возможно, уже не хватит сил для оказания решительного сопротивления…»

Мильдер встал, давая понять командующему, что он ознакомился с директивой.

— Прошу, господин генерал, подойдите сюда, к карте, — попросил его Паулюс. — Вам предстоит выполнить следующую задачу. Как только ваш танковый корпус пройдет плацдарм, армейский корпус обеспечит его южный фланг. Для этого вашему корпусу надо переправиться через реку Россошка между Ново-Алексеевской и Большой Роосошкой, занять холмистую местность западнее Сталинграда и, продвигаясь на юго-восток, соединиться с наступающими с юга подвижными соединениями соседней армии.

Мильдер смотрел на карту и читал задачу корпуса. Ему надо было овладеть центральной и южной частями Сталинграда, затем нанести удар с северо-запада, ворваться в северную часть города и захватить ее. Паулюс постукал указкой по карте и сказал:

— На цепи холмов юго-западнее Ерзовки и южнее реки Большая Прачевая выставите заслоны для обеспечения от ударов с севера. При этом поддерживайте тесное взаимодействие с подходящим с запада армейским корпусом. День и время начала наступления будут указаны вам, господин генерал, в особом приказе. Итак, еще один решительный прорыв к Волге, и Сталинград падет. Помните, что ваш корпус действует на главном направлении. Он должен протаранить путь для всей шестой армии.

Мильдер не мог сдержать восторга.

— О, наконец-то мы успешно завершим гениальный план фюрера. С падением Сталинграда и завершением операций на Кавказе русские непременно запросят мира…

Паулюс окинул изучающим взглядом Мильдера.

— Прошу вас не увлекаться действиями танковых частей. На случай, если русские и попытаются отбросить нас от Сталинграда контратаками, нам не сдержать их одними танками. За вами наступают пехотные дивизии, и вы должны будете установить с ними тесную связь.

Как Мильдер ни восторгался высоким доверием, оказанным ему лично и его корпусу, однако он остался глубоко убежденным в том, что в приказе командующего имеются недостатки. Но гордость, самолюбие и дисциплина не позволяли ему не только говорить, но и намекать командующему об этом. «Конечно, все будет зависеть прежде всего от самих войск», — размышлял он.

Опыт борьбы на Восточном фронте заставил его думать и о том, что нельзя не считаться с противником. Он спрашивал самого себя: «Намерено ли советское командование удерживать Сталинград или оно сдаст нам город, как это случалось до этого со многими другими крупными городами?» И весьма затруднялся ответить на этот давно волновавший его вопрос.

2

На рассвете 21 августа после артиллерийского и бомбового удара, обрушившегося на позиции советских войск на левом берегу Дона у хутора Вертячего, 6-я армия Паулюса форсировала реку.

Танковый корпус Мильдера являлся ударным кулаком 6-й армии. Он повел стремительное наступление с захваченного плацдарма. К вечеру того же дня корпус вышел к Волге у села Рынок, севернее Сталинграда.

Так вот она, Волга, тот заветный рубеж, которого ему, Мильдеру, удалось достичь со своим корпусом!

Удар корпуса был направлен на Центральный вокзал. Сокрушительная сила танковой брони и огня сметала все на своем пути. Казалось, теперь ничто не сдержит этого удара и советские войска будут раздавлены и сброшены в Волгу.

Вслед за танками в Сталинград ворвались машины с немецкой пехотой. Солдаты и их командиры были уверены, что русские войска теперь наверняка сдадут город и что можно по праву победителей поживиться богатыми трофеями. Пьяные, они останавливали машины, соскакивали и начинали дикие пляски на улицах под губные гармошки, угощали друг друга сигаретами и шнапсом. Радости и ликованию немецких солдат не было границ.

Коверкая слова известной русской песни, они пели, стараясь перекричать друг друга, надрывая голоса:

Вольга, Вольга, мат родная, Вольга — дойченлянд река…

И немецкое радио, будто глумясь над русским народом и его армией, беспрерывно передавало в эфир эту песню на ломаном языке пьяных от вина и радости фашистских солдат.

Штабные фотографы имели в тот день небывалый спрос за все время войны. Они фотографировали солдат и офицеров на берегу Волги. Штаб корпуса засыпали поздравительными телеграммами. Многие предвкушали повышение в чинах, ждали орденов, мечтали об отпуске в Германию.

И никому — ни полководцам, ни рядовым немецким солдатам — в тот момент не приходила в голову мысль, какой большой кровью расплатится их армия за этот узенький участок захваченной земли на берегу Волги.

В момент ликования немцев в развалинах домов и подвалах, окопах, дзотах и за баррикадами сидели советские бойцы, пулеметчики и автоматчики, бронебойщики и артиллеристы. Они видели, как враг торжествует, и еще с большей силой и негодованием сжимали в своих руках оружие.

И вдруг в истошные крики пьяных фашистов, мелодию губных гармошек ворвался суровый гром артиллерийских выстрелов, частая скороговорка пулеметов и автоматов. Падали сраженные пулями и осколками фашистские солдаты. Пламя охватило машины. Разрывы мин и снарядов косили насмерть плотные ряды веселившихся захватчиков. Рано было торжествовать победу. Советская Армия еще не сказала своего последнего слова. Она приготовилась к новому, решительному сражению в городе.

Вскоре и командир танкового корпуса генерал Мильдер убедился в том, что поспешные выводы на войне приводят к неприятным последствиям.

Начались беспрерывные контратаки советских войск. Они наносились с севера, юга и запада. Авиация прижала к земле немецкую пехоту и танки. Немцы не успевали отражать следующие одну за другой контратаки советских войск, и вскоре танковый корпус оказался, отрезанным от главных сил армии.

Командиры просили Мильдера о помощи. Ему казалось, что все русские войска, обороняющие Сталинград, вся артиллерия и авиация обрушили всю мощь своего удара только на его корпус. Убитым потеряли счет, раненых некуда было вывозить. Боеприпасы таяли очень быстро.

В отчаянье Мильдер поздно ночью связался по радио с генерал-полковником Паулюсом и доложил о крайне тяжелой обстановке. Он просил разрешения отвести корпус хотя бы за Татарский вал.

Командующий выслушал его с подчеркнутым спокойствием.

— Вполне разделяю ваше мнение, генерал, о том, что положение войск очень трудное. Но, господин генерал, успехи корпуса, поверьте, стоят той цены, которую вы за него платите. Мы ухватили противника за горло, и сейчас отпускать его было бы с нашей стороны просто безумием. Я запрещаю отходить корпусу. Организуйте круговую оборону. Постараюсь, чтобы вам на рассвете транспортная авиация доставила боеприпасы и продовольствие. Еще раз требую держаться.

Мильдер чуть не закричал от возмущения. «Разве это возможно, когда русская авиация придавила нас к земле?» Но усилием он сдержал себя. Все тот же спокойный голос командующего продолжал:

— Эта тяжелая обстановка, генерал Мильдер, лишний раз должна вас убедить в том, что любое наступление танков в глубину обороны противника может иметь успех только в том случае, если его закрепит пехота. Прощайте, не отчаивайтесь. Я предпринимаю все меры, чтобы выручить вас.

Мильдер кипел от ярости: «Не мы русских держим за горло, а они нас того и гляди задушат… Да он просто издевается надо мной, пользуясь случаем, что я попал в такое дурацкое положение. Зачем мне его утешения: „Не отчаивайтесь“?… Посмотрел бы я на него, что бы он делал в моем состоянии, когда на голову сыплются русские снаряды и мины, а я сижу в какой-то яме, задыхаясь от смердящей вони. Разве это командный пункт?»

Ветер доносил до слуха генерала слова надоевшей за эти дни жарких боев в Сталинграде русской песни, которую надрывно пели подвыпившие немецкие солдаты:

Вольга, Вольга, мат родная, Вольга — дойченлянд река…

Песня раздражала Мильдера. Ему казалось, что его подчиненные издеваются над ним, изводя его день и ночь этим до оскомины надоевшим ему напевом.

Мильдер покинул свое отвратительное убежище. Но тут совсем близко затрещали автоматные очереди. К его ногам упал убитый часовой. Генерал пригнулся в щели. Через его голову прыгали солдаты из охраны штаба, открывая ответный огонь по русским автоматчикам. «Как они прорвались к штабу? — подумал генерал. — Так и недолго попасть в плен. И все виноват Кранцбюллер… Конечно, охрана штаба организована из рук вон плохо». К нему в щель спрыгнул лейтенант Рудольф Вельтэ — его новый адъютант.

— Господин генерал, сюда просочились русские разведчики. Вернемтесь на командный пункт.

Мильдер поморщился.

— Но там невозможно дышать… От этого зловония у меня разламывается на части голова.

Однако близкие автоматные очереди и падающие убитые солдаты подействовали, и Мильдер вынужден был вернуться на проклинаемый им командный пункт. Когда они вошли, то увидели, что на шинели генерала сидела мокрая черная крыса и жрала оставленный им в кармане бутерброд.

В глазах у Мильдера зарябило. Он сплюнул и схватил трубку. Крыса шмыгнула в темный угол.

— Кранцбюллера! Нет? А где он?

Генерал бросил трубку.

— Идиот! Сам ходит ищет место для командного пункта. А что делает начальник связи? Лейтенант Вельтэ, разыщите и приведите мне подполковника Кранцбюллера. Да… Передайте, чтобы он довел до солдат мой приказ. Я запрещаю петь солдатам русскую песню о Волге.

Адъютант бросился выполнять приказание. Мрачные мысли одолевали генерала. Наверху гремел бой, дрожала земля. «Ну, а что, если в эту яму — прямое попадание снаряда или мины?» Он, боевой, заслуженный генерал, прусский аристократ, сидит в помойной яме в Сталинграде. Неподалеку разорвался снаряд, затрещали доски. Мильдер, не помня себя, выскочил наружу и упал на дно хода сообщения вниз лицом.

«Еще бы чуть ближе, и… гибель». По телу поползли холодные мурашки. Умереть, когда он со своим корпусом первым ворвался в Сталинград, крайне нелепо. Чутье подсказывало ему: «Надо быть осторожней». Он услышал близко разговор. Возле него стояли Кранцбюллер и Вельтэ.

Мильдер поднялся, отряхнул мундир и так взглянул на Кранцбюллера, что у того все оборвалось внутри, слова застряли в горле, и он заговорил хриплым голосом:

— Господин генерал, найдено блестящее помещение… В подвале многоэтажного дома…

— Ну и вы до сих пор раздумываете? Ждете моих указаний, господин подполковник?

— Нет, господин генерал, но там в подвале прячется местное население…

— Кто такие?

— Женщины с детьми, старики…

— И вы не знаете, что вам делать?

— Знаю, господин генерал. Мы выбросили их оттуда.

— Ну так что дальше? Почему вы медлите с оборудованием моего командного пункта?

— Я отдал распоряжение. Его уже оборудуют. Через час вы можете его занять. Но в одном из отсеков подвала лежит больная женщина с двумя детьми.

— Какие это еще больные на моем командном пункте?

— Мы требовали, угрожали, но она наотрез отказалась подчиниться коменданту командного пункта.

— Стыдно, господин подполковник… В сталинградском аду гибнут тысячи лучших сынов великой Германии — цвет нашей армии. А вы, вы не знаете, как вам быть?

— Разрешите, господин генерал? Я отдам распоряжение коменданту убрать их.

Вскоре в глухом подвале раздались автоматные очереди…

И ровно через час, минута в минуту, Мильдер переступил порог своего нового командного пункта. Цементные полы его были застланы коврами, на столе — полевые телефоны да походная койка и стул — вот и вся обстановка его нового кабинета.

Генерал остался доволен, к нему стало возвращаться душевное равновесие, но сам себе он сказал твердо: «И все же Кранцбюллера я отдам под суд, как только мы окончательно очистим Сталинград от русских войск».

…В течение недели танковый корпус Мильдера находился в тяжелом критическом положении на берегу Волги. В своем дневнике генерал озаглавил страницу: «Между молотом и наковальней». И, кроме заголовка, как ни пытался, не мог, написать ни слова.

Глава двенадцатая

1

Утро курилось сизой дымкой тумана. Бескрайная донская степь дышала ранней прохладой. Солнце еще не всходило, но розовел уже край горизонта. Зачинался день — четвертый день в дивизии Канашова, обороняющей подступы к Сталинграду. Что он принесет воинам его дивизии? Будет ли это день таким же, как предыдущие дни ожесточенных сражений, когда немцы, не добившись успеха, отходили на прежние позиции, или они прорвут оборону и устремятся к Сталинграду? А может, сегодня немцы откажутся от бесплодных атак и перенесут свой удар на другое направление?

Об этом сейчас думали все — от рядового бойца до командира дивизии Канашова, который с рассветом уже начал вести наблюдение за вражескими позициями. Они проходили по скатам высот, обращенных на восток.

Вспоминая прошедшие три дня боя, Канашов все больше и больше склонялся к мнению, что немцы и сегодня начнут, как и прежде, наступление именно здесь, ни стыке его двух полков, а не по дорогим. Враг упорствовал, стремясь точно выполнить предписанные ему высшим штабом задачи. Он не искал других более слабых участков, будто был абсолютно уверен в том, что непрерывные таранные танковые удары должны принести ему непременный успех, именно в направлении лощины, на стыке двух полков.

Мысли Канашова были сейчас там, вместе с артиллеристами, в противотанковом опорном пункте. От их выдержки и упорства будет во многом зависеть судьба обороны дивизии, «Сумеют ли они, поредевшие почти на две трети в людях и орудиях, устоять перед нарастающими таранными ударами вражеских танков? И как на грех, ни одного ящика бронебойных снарядов… А что осколочно-фугасные против танков! Но что же делать, если их нет!..»

Канашов подумал в эту минуту о том, все ли он сделал зависящее от него, чтобы помочь артиллеристам выстоять, если враг снова перейдет в наступление? И сам себе ответил: «Нет. У нас на складе есть еще пятнадцать ящиков противотанковых гранат». И тут же позвонил заместителю по тылу и распорядился: пять ящиков отдать противотанковому опорному пункту и по три ящика раздать в полки. Мало… Очень мало это для серьезного боя. Комдив приказал послать артиллеристам Зализного бочку воды и медсестру с запасом медикаментов. «Надо было бы кому-либо из нас навестить их», — подумал он. Но кому? Саранцев так и не вернулся, и это беспокоило комдива. А самому нельзя ни на минуту отлучаться, бросив управление дивизией. Это было бы с его стороны преступлением. А что, если послать начальника штаба? Он еще стоял на ногах. После контузии у него начались рвоты… Но, может, потихоньку доберется он до артиллеристов Зализного и скажет им перед боем напутственное слово, вселит уверенность в нашу победу над врагом в предстоящем сражении?

Канашов послал адъютанта за начальником штаба и продолжал наблюдать за противником. Чуткое ухо улавливало доносившийся далекий гул моторов. Но сразу нельзя было разобрать: то ли это самолеты, танки или просто машины.

Старший лейтенант Зализный этой ночью тоже не спал. Болела раненая рука, а еще больше — сердце при мысли о предстоящем бое. Он обошел огневые позиции каждого орудия. Его бойцы-артиллеристы также не спали. Они сидели, прижавшись друг к другу, курили или разговаривали вполголоса. О чем? Одна мысль занимала и их: «Что делать, чтобы выстоять, если немцы снова перейдут в атаку?» Зализный обошел почти весь противотанковый опорный пункт и остался доволен, что удачно вчера расставили выведенные из строя орудия на ложные позиции. Он осмотрел также и соломенные «заграждения» и приказал бойцам облить жгуты керосином. Потом он снова вернулся к расчету первого орудия, с которым решил находиться сам, управляя огнем батареи. Ему не понравилась позиция, и он решил переместить орудие на запасную. Здесь был лучший обзор и обстрел. Рядом находилось надежное укрытие — вырытые ниши и норы в отвесной стене оврага. Потом он проверил связь с двумя другими орудиями. Приказал связистам сделать еще канал связи, но провода хватило только к одному орудию. Он хотел было сходить к командиру роты, обороняющейся впереди его противотанкового опорного пункта, но нарастающий гул в небе немецких бомбардировщиков заставил его вернуться на наблюдательный пункт. И надо сказать, что сделал он это вовремя. Тут же немецкие самолеты стали пикировать на ложные позиции с разбитыми орудиями. Они сделали два захода, сбросили бомбы и улетели.

Канашов наблюдал и старался предугадать, как же в дальнейшем сложится бой. Опыт боев подсказывал ему, что и в этот раз немцы будут действовать по излюбленному ими тактическому шаблону: удары авиации, затем артиллерийский налет, атака танков, а за ними пойдет пехота.

И Канашов не ошибся. Как только отбомбились немецкие самолеты, в бой вступила артиллерия. По множеству разрывов в лощине комдив понял, что и на этот раз немцы будут наносить главный удар именно сюда. Немецкая артиллерия еще вела редкий огонь, когда на дороге, огибающей высоту, показалась колонна грузовых автомашин с пехотой.

«Что же это такое? — подумал комдив. — Где же танки? Или немцы настолько уверены, что они полностью уничтожили нашу артиллерию…»

Он тут же приказал оставшейся гаубичной батарее в хуторе открыть огонь, но командир дивизиона доложил, что у него осталось всего по два снаряда на батарею. Делать было нечего, и комдив, чтобы не дать немецкой пехоте развернуться в боевые порядки, приказал Зализному открыть огонь.

На немецкие автомашины обрушился огневой удар. И разом несколько из них загорелись, а остальные повернули и скрылись за высотой. Тем временем из-за высоты развернулись пятнадцать танков и пошли в атаку. Они построились в боевой порядок и шли углом, острие которого было нацелено в лощину. «Да, они не отказались от мысли и сегодня пробиться там, где пытались это сделать три дня тому назад», — думал Канашов. И с беспокойством подумал о батарее Зализного. «Выдержат ли они и в этот раз таранный удар немецких танков?» В это время на наблюдательный пункт пришел Саранцев.

— Все в порядке, Михаил Алексеевич. Только что был на батарее Зализного. Как раз перед налетом немецкой авиации. Хорошо артиллеристы подготовили и замаскировали свои позиции.

Канашов молча пожал ему руку.

— Очень правильно сделал. Вовремя…

— Я им армейскую газету оставил о подвиге четырех бронебойщиков во главе с комсомольцем Петром Болото. Двумя противотанковыми ружьями они вели бой с тридцатью танками весь день и половину из них подожгли. Остальные танки повернули обратно. Это гвардейцы тридцать третьей дивизии. Здорово, Михаил Алексеевич!

— Редкий по мужеству воинский подвиг, — согласился комдив. — В конце фамилия — Ларионов. Молодец, кстати написал. Для батареи это верный заряд для предстоящего боя. — И тут же добавил: — А ты читал донесение Зализного?

— А ты думал, почему я у них на батарее очутился?

— Тревога меня, признаться, берет за стык. Если немцы прорвутся, дивизия не успеет отойти. Выйти нам из окружения в открытой степи невозможно. Немецкая авиация житья нам не даст…

Немецкие танки легко прорвали оборону стрелковой роты на стыке и устремились в лощину. Зализный видел, как они подходили к рубежу соломенного «заграждения» и, боязливо замедляя ход, останавливались, не решаясь его перейти. «Догадались, что здесь скрыта какая-то ловушка. Вот бы где надо бронебойных, — думал Зализный. — Такие прекрасные мишени, черт возьми!» И тут же приказал открыть огонь по вражеским танкам. Немцы дали ответный огонь по батарее. Они убедились, что наша артиллерия не причинила им никакого вреда. Два танка осторожно, подошли к соломенным «заграждениям» и перешли их. За ними двинулись остальные. Зализный подал команду поджигать соломенные «заграждения». Танки очутились среди огневых барьеров. Немецкие танкисты были ошеломлены случившимся и остановили машины. А это и привело их к гибели. Танки тотчас же загорелись. Только шести машинам удалось прорваться из бушующего в лощине пламени. Два головных танка избежали страшной участи своих товарищей. Зализный увидел, что против его трех орудий, не имеющих снарядов для борьбы с танковой броней, идут два опытных и грозных танка. В одном из них мог быть и командир подразделения, на глазах у которого сгорели его танки. Он, по-видимому, понимал, что орудия русских беззащитны перед ним, и поэтому шел уверенно, вел частый огонь по нашим позициям, не жалея снарядов, с целью отомстить за погибших немецких танкистов. Еще пять-десять минут, и головной вражеский танк подомнет одно за другим все три орудия. Идущий рядом с головным другой танк сбавил ход. Он немного отстал, но продолжал стрелять из орудия, делая короткие остановки. Он поддерживал огнем головную машину, пробивая ей дорогу. Оглушительный разрыв сбил. Зализного с ног, взрывная волна сбросила его в погребок для снарядов. Его подняли товарищи. Он смотрел и не верил глазам. Головной танк остановился. Чего он выжидал? Медсестра сделала наскоро перевязку Зализному.

— Санин! — крикнул Зализный старшине, — Сделай мне связку гранат.

У старшего лейтенанта одна мысль: «Остановить танк во что бы то ни стало». По оврагу он приблизился к вражескому танку. Осталось не более сорока-пятидесяти метров. И Зализный пополз. Танк продолжал стрелять, не торопясь, по одинокому орудию, не имеющему снарядов. Немецкие танкисты, видно, уверены, что сейчас им ничто не угрожало.

Зализный напряг последние силы, поправил съехавшие ему на глаза бинты и лежа с силой бросил связку гранат под головной танк. Горячим воздухом взрыва ему опалило лицо и шею, и резкая боль пронзила голову и плечи. Он потерял сознание… Второй танк вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и ушел к своим позициям.

Над раскаленной солнцем степью установилась небывалая тишина…

Три оставшихся в живых бойца-артиллериста принесли на плащ-палатке вечером на наблюдательный пункт дивизии своего израненного командира — старшего лейтенанта Зализного. Один из них передал комиссару Саранцеву комсомольский билет командира батареи, в котором была вчетверо сложена заметка в бурых пятнах крови о подвиге четырех бронебойщиков 33-й гвардейской дивизии. Канашов доложил командующему 64-й армией о героизме, проявленном батареей Зализного. Чуйков приказал представить Зализного к званию Героя Советского Союза, а трех его отважных артиллеристов — к ордену Ленина.

К вечеру четвертого дня наступления немцы отказались, от попыток прорвать оборону дивизии Канашова и перенесли удары севернее и южнее. Левый сосед оказался более стойким, а правый не выдержал… На пятые сутки немцам удалось обойти правый фланг, канашовской дивизии, угрожая отрезать и окружить ее.

Комдив приехал в полк второго эшелона, приказал развернуть его подразделения и занять оборону фронтом на север. Надо было за ночь подготовить контратаку, но сил оставалось очень мало: один стрелковый батальон, да и тот вскоре забрал командующий для участия в контратаке на угрожаемом армии направлении. В полночь было получено распоряжение командующего 64-й армией:

«Срочно отвести дивизию за Дон для обороны на восточном берегу».

Чтобы обеспечить переправу, Канашов приказал командиру правофлангового полка вступить в огневой бой с противником и отдал распоряжение стянуть к правому флангу остальные части дивизии. Но на войне, обстановка меняется чаще, чем направление ветра. Как только части начали сниматься с позиций и следовать к переправе, прибыл офицер связи с новым приказанием: переправляться десять километров южнее, поскольку прежний мост взорван. Канашов тут же отправился с оперативной группой к месту новой переправы. Он приехал туда и установил, что там понтоны не подготовлены. Комдив, принял решение — создать круговую оборону плацдарма и переправляться через Дон на подручных средствах.

Более суток шла переправа на бочках, плотах, досках, телеграфных столбах, а также на лодках местных жителей. Немцы предприняли несколько атак, пытаясь сбросить подразделения дивизии в реку. Они вели непрерывный артиллерийский обстрел, вздымая водяные бело-зеленые гейзеры. Бомбардировщики с воем носились над рекой, обстреливали и бомбили беззащитных бойцов, но и это не могло уже остановить переправу. Возникло другое серьезное затруднение: не на чем было переправлять тяжелую артиллерию и автомашины. Канашов послал комиссара Саранцева к члену Военного совета армии, и тот объяснил всю катастрофичность создавшегося положения. Если не окажет помощи армейское командование, дивизия лишится артиллерии и транспорта и потеряет боеспособность. Саранцев вернулся с моторным полупонтоном. На нем в течение ночи была переправлена вся артиллерия, машины и остатки войск, оборонявших плацдарм.

Канашов остался доволен такими напористыми действиями комиссара.

— Бросай комиссарить, иди ко мне заместителем, — сказал ему комдив. — Ты же по натуре командир, а не политработник.

— Не в этом, дело, на какой я должности. По-моему, надо делать всегда то, что в критический момент боя является главным.

— Правильно… Голова у тебя светлая, Саранцев.

В этот день. Канашов получил письмо от семьи Русачевых. Они сообщали о том, что брат Василия Александровича прислал им из Сталинграда письмо о трагедии, постигшей его семью. При бомбежке убиты жена и дочь. Григорий Александрович записался в истребительный батальон. Он будет мстить фашистам. «Неужели падет Сталинград, неужели немцы захватят Волгу? — спрашивала Мария Саввишна. — У нас в городе и в госпитале только и говорит об этом народ с беспокойством».

2

Старый сталевар Русачев, заканчивая смену, вытирал липкий и соленый пот, стекавший из-под кепки и резавший ему глаза. Ему позвонили:

— Зайди, Григорий Александрович, в партком, когда сдашь вахту.

В комнате секретаря шло заседание.

— На вот читай, Григорий Александрович, решение бюро. Мы утвердили тебя комиссаром истребительного батальона рабочих завода.

Русачев достал из нагрудного кармана очки, взял в руки бумагу.

— Выходит, без меня меня женили. А я ведь прямо скажу: после гибели бабки и дочери шибко ослаб, ноги едва меня носят. Рядовым в любое время пойду.

Секретарь парткома, мужчина высокого роста, с серыми добродушными глазами и пышной шевелюрой, покачал головой.

— Прикидывали, решали, советовались. И вот остановились на тебе. И горе твое на учет брали. Ты же самый, старый у нас вояка. Еще в гражданскую воевал с немцами.

Русачев прокашлялся в кулак, сдвинул на лоб очки.

— Ну, раз партия приказывает, я ее солдат. Воля партии для меня закон.

Этот разговор происходил в середине августа, а спустя еще неделю немецкие войска прорвались к городу и вышли к тракторному заводу.

3

После четырнадцатой атаки немецкой пехоты и танков на позиции Канашова, тяжелого ранения адъютанта, молоденького, совсем еще мальчишки, младшего лейтенанта Володи Поморцева, прибывшего к нему накануне тяжелых боев, даже железная воля комдива стала заметно сдавать. Теперь и в его приказах, отдаваемых подчиненным, появилась несвойственная ему торопливость и раздраженность в отношении командиров.

А немцы все настойчивее и настойчивее бросали в атаки новые силы. Их пикирующие бомбардировщики будто и не собирались покидать небо. Они кружились над головой каруселью, пикировали, сбрасывая на позиции дивизии, казалось, неистощимый запас бомб.

С командно-наблюдательного пункта комдива то и дело уносили раненых и убитых связистов, радистов, работников штаба, санитаров, оказывающих помощь раненым, бойцов-автоматчиков, охраняющих пункт управления дивизии. Ненадолго помогала, а по существу, затрудняла управление боем дивизии довольно частая смена командно-наблюдательного пункта, которую производил Канашов, стараясь сохранить свою волю над войсками. Над дивизией, упорно обороняющей позиции, неотвратимо надвигалась угроза… Вот-вот немцы прорвут заметно поредевшие боевые порядки войск и хлынут неудержимым потоком танков, артиллерии и пехоты к Волге. Кажется, уже нет сил сдержать их больше: настолько до предела, обескровлены и утомлены обороняющиеся. «Пусть бы приехал и сам убедился, в каком мы пекле и что осталось от дивизии», — с горечью думал Канашов о генерале. На своем командно-наблюдательном пункте он остался пока еще один цел и невредим. Его, как завороженного, миновали бомбы, снаряды, осколки и пули. Это была просто счастливая случайность, и только. Зато остальные из четырех человек его групп управления имели по два, три и более ранений, но уходить наотрез отказались в тыл, да и кем их заменить? В узком с приступками блиндаже неподалеку от комдива сидит боец-радист Дмитрий Тарута. На голове у него белая чалма из бинтов, левая рука забинтована от локтя до плеча. Левая йога в бинтах от ступни до колена. На правой ноге сапог, на левой ботинок. Черные ручейки пота бороздят его морщинистый лоб и текут от висков по щекам, Когда пот попадает в глаза, он утирает его здоровой рукой и снова устремляет воспаленные глаза на комдива. И Канашов нет-нет, а бросает на него взгляд. Тарута — единственный, кто может связать Канашова с командирами, передать его приказ. Проводная связь не действует уже давно. Непрерывные бомбежки и артиллерийский обстрел. Какие провода выдержат?

К Канашову прибыл из второго эшелона штаба дивизии его ординарец, адъютант и связной — один в грех лицах — Иван Шашин. Он тоже ранен в голову, и пилотка еле держится на чалме из бинтов. Ранена у него и правая кисть руки, но он боеспособен потому, что левша. Вид у него молодцеватый, за плечом автомат. Он протягивает комдиву сильно мятый, в крови конверт.

— Товарищ полковник, просил передать комиссар Саранцев.

Канашов отрывает от глаз бинокль, вынимает из конверта клочок бумаги, на котором пляшущими буквами, какими обычно пишут старики, впервые овладевшие с трудом грамотой написано:

«Родной папа, больше не увидимся. Умираю, а у меня большой счет с фашистами за маму, за…» Так и не дописал Володя своего последнего желания, но оно ясно всем, кто сейчас воюет с немцами. На второй записке рукой Саранцева написано: «Михаил Алексеевич, Володя Поморцев недавно скончался. Письмо к отцу просил передать тебе. Его схоронили на берегу Волги». Канашов сел, уронив голову. Из рук выпал конверт с письмом. Может, это и было последним и самым большим переполнявшим его потрясением, надломившим его силу воли… Какой-то неведомый ему до сего страх охватил сердце, и по телу прошли холодные мурашки. «А может, и моя Наташа больше не увидит меня?»

— Товарищ комдив, — сказал ему Шашин робко и глухо. — Вон машина какая-то пришла… Генерал приехал.

— А? Что? Генерал? — Канашов вдруг вскочил, оправил гимнастерку и вытер рукой пот со лба. — Где генерал? Какой генерал?

Он не помнил, как шел, покачиваясь и спотыкаясь, будто пьяный, и, когда увидел «виллис» и сидящего в нем незнакомого генерала, вдруг весь подобрался, взял себя в руки.

— Товарищ генерал, полковник Канашов, командир…

Генерал махнул снисходительно рукой и сказал:

— Садись в машину. Знаю, кто ты и какой дивизией командуешь. — Он протянул ему руку. — Чуйков.

Канашов, не помня себя, сел в машину, и они поехали. Отъехав от командно-наблюдательного пункта, генерал сказал:

— За себя оставь… Кто у тебя заместитель?

— Заместителя нет. Убит… Комиссара могу оставить.

Машина остановилась у оврага, в котором располагался второй эшелон штаба дивизии. Канашов легко соскочил и бегом побежал к землянкам. Вскоре он вернулся.

— Оставил? — спросил генерал.

— Саранцев там за меня.

И машина снова тронулась. Ехали по степи, объезжая частые овраги. А за спиной гремела канонада. Тяжелые думы одолевали Канашова. «Куда он меня везет? Сейчас приедем в штаб армии и скажет: „Слабак ты, полковник, кишка у тебя тонка, не выдержал испытания…“» В душе кипело, и хотелось вот так вскочить и закричать:

«Нет, мет, и никогда не согнусь и не поддамся! Нет во мне ни страха перед немцами, ни чувства неизбежной неотвратимости, что они непременно одолеют нас…»

Генерал по-прежнему молчал и только крутил головой направо и налево, осматривая мелькающие мимо бескрайные степные равнины.

4

После непрерывных ожесточенных, боев и тяжелой переправы через Дон дивизия заняла новый оборонительный рубеж на ближних подступах к Сталинграду, на заранее подготовленных местным населением позициях.

Канашов собрал командиров полков и комиссаров к себе в землянку посоветоваться. В связи с изнурительными боями, обескровившими полки, и большими потерями в технике предстояло решить необычайно сложную задачу: сохранить хотя бы на первое время видимость перед немцами, что они имеют дело с боеспособным соединением. Иначе немцы бросят все свои силы и сомнут дивизию. Надежды на пополнение в ближайшие дни не было. В боях за Сталинград даже такие поредевшие соединения и части считались полноценными и бились самоотверженно.

В эти дни крылатые слова снайпера Василия Зайцева: «За Волгой для нас земли нет», — стали клятвой для всех защитников Сталинграда.

Канашов коротко объяснил обстановку и попросил командиров внести конкретные предложения. Сразу все ожили, зашевелились. Некоторые заспорили друг с другом.

Первым поднялся командир третьего полка подполковник Бурлаков, бывший учитель математики и директор средней школы. Он пришел в армию в первые дни войны капитаном из запаса. На груди у Бурлакова — три желтые нашивки за тяжелые ранения, два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». Небольшого роста, с острыми чертами лица и редкой шевелюрой, он внешне мало походил на военного. Канашов уважал его за редкую точность, честность и смекалку. «Это командир с перспективой», — говорил он себе.

— Ну, а что, если нам, товарищ полковник, построить побольше ложных дзотов? И вести из них огонь по расписанию: пусть немцы думают, что у нас тут дзоты на каждом шагу.

— Хорошее предложение, товарищ Бурлаков. Принимаем его. Надо только с начальником инженерной службы посоветоваться. Сейчас он в штаб армии уехал.

— А нам, товарищ полковник, можно побольше использовать кочующих орудий и минометов, — сказал командир артиллерийского полка подполковник Гарбузенко. Высокий и худощавый, он горбился, ему тесно было в землянке комдива.

— Тоже надо, — подтвердил Канашов. — Но режим ведения огня необходимо продумать и разработать. Сам знаешь, с боеприпасами у нас туго. Поэтому стрелять стреляй, но знай меру…

— У меня, товарищ полковник, есть такое соображение, — поднялся командир первого полка майор Грайворон, смуглый, с черными цыганскими глазами. — Не плохо было бы создать у немцев впечатление, что наша оборона построена на большую глубину. Пусть днем бойцы, не маскируясь, передвигаются в траншеях на отдельных участках.

— Можно, но осторожно, — поддержал его комдив. — Без специального инструктажа и подготовки определенных групп бойцов делать это рискованно. А то враз станут легкой добычей немецких снайперов.

Совещание прервал Саранцев. Он только что вернулся из штаба армии. Лицо его светилось.

— Здравствуйте, товарищи, — нагнулся комиссар, проходя в землянку. — Не помешаю, товарищ полковник? — обратился он к комдиву.

— Нет. Мы уже, как говорят на собраниях, закругляемся. Вот советуемся, как обхитрить немецкую разведку. Теперь надо засучив рукава приниматься за дело.

— У меня, товарищи, для всех радостная весть, а для тебя, Канашов, в отдельности. Сегодня информбюро германского радио передало важное признание. — Комиссар вынул из кармана блокнот и прочел: — «Сталинград является не только важной крепостью, как Севастополь. Его нельзя сравнить также с Москвой и Ленинградом. Сталинград — это твердыня большевистской мощи…»

— Замечательное признание, — сказал подполковник Бурлаков.

— Да, это песня на другой мотив, — подтвердил Канашов. — Думаю, что они еще не то запоют. Зима-то на носу, А зимы они, ох, как не любят.

— А тебя, Михаил Алексеевич, срочно вызывает в штаб командующий армией. Ну, если разрешишь, разглашу тайну. — Он наклонился и зашептал ему на ухо.

Комдив смутился.

— Товарищи командиры, — сказал Саранцев, — можете поздравить нашего комдива. Указом Президиума Верховного Совета СССР ему присвоено звание генерал-майора.

5

Вернулся Канашов из штаба армии в полночь. Комиссар не спал, ожидая возвращения комдива.

— Ну что ж, генерал, теперь готовь банкет. Я тебе первый сообщил эту радостную новость.

— К сожалению, Виктор Георгиевич, банкет не состоится. К утру приказано сдать дивизию.

— Куда же тебя забирают? Я с членом Военного совета говорил сегодня утром. Он мне ни слова не сказал о твоем новом назначении. Почему он скрыл?

— Нет, он не скрыл. Вечером в штаб армии пришла секретная шифровка. Меня отзывают в Ставку верховного главнокомандующего, в Москву.

— Ну, а назначение-то какое?

— Не знаю. В шифровке об этом ни слова… Раз банкет не состоится, Виктор Георгиевич, — сказал Канашов, — давай хоть поужинаем вместе…

— С удовольствием.

Комиссар посмотрел с сожалением на комдива.

— И всегда, заметь, так случается: только сработались, подружились — и тут надо расставаться. Привык я к тебе, Михаил Алексеевич, за эти месяцы. А вот до этого был у меня комдив, так жили мы с ним, как кошка с собакой. Ну ладно, я тебе еще одну радость хочу преподнести. Пользуйся, коль посыпались удачи.

Саранцев протянул Канашову бумажку.

— Адресована командующему армией на твое имя.

Комдив прочел следующее:

— «Ваши предложения о введении новых боевых порядков стрелковых подразделений и частей в наступлении и обороне рассмотрены уставной комиссией. При разработке проекта боевого устава пехоты они будут нами использованы. Желательно, чтобы вы сообщили нам свое мнение по боевым порядкам дивизии в основных видах боя».

— О, да ты, Михаил Алексеевич, военный теоретик! Твоим мнением интересуется уставная комиссия. Ты обязательно напиши им.

— Придется написать. Куда денешься? Назвался груздем, полезай в кузов.

— Счастливый ты, Михаил Алексеевич. Будешь в Москве, дочурку свою увидишь. Поди, соскучился. А вот у меня, как в песне украинской: «А у мэнэ, сыротыны, нема жинки, ни дытыны».

— Холостой? — удивился комдив, улыбаясь. — Так вроде не по возрасту.

— Представь себе, холостой.

— То-то у тебя, холостяк, редеет макушка.

— Поляну-то эту я, Михаил Алексеевич, на научной работе нажил. Три года в геологах по белому свету болтался. Ну скажи, кому такой непоседа муж нужен? А перед войной два года на партийной работе, секретарем райкома был в Якутии. Как в песне пели у нас: «Двенадцать месяцев зима, а остальное лето». «Какая, — думаю, — поедет со мной мерзнуть?» А теперь война, не до женитьбы.

— Да, война для такого дела, будем говорить прямо, неподходящее время. Полюбишь, и сам, как неприкаянный, будешь ходить и ее замучаешь…

И сразу заныло сердце. Он задумался: «Что там с Ниной? Месяц ни слова о себе. Молчит…»

Глава тринадцатая

1

Начальник штаба Брянского фронта генерал-лейтенант Кипоренко сидел в своем кабинете за столом. Перед ним лежала оперативная карта. Рядом стоял начальник разведки фронта полковник Чмурнов. Он был среднего роста, с подвижным узким лицом и маленькими острыми глазами. В руках он держал последнее разведдонесение партизанского отряда «Деда».

Чмурнов посмотрел в донесение и, отыскав на карте нужное место, показал циркулем.

— Вот в этом лесном массиве немцы начали строить большие склады для боеприпасов. А в районе этих хуторов закладывают продовольственные базы. Они рассчитаны на снабжение немецкой армейской группы «Б».

— Очень важно, что эти сведения мы получили именно сейчас, — заметил Кипоренко. — Наша бомбардировочная авиация с фронтовых аэродромов может нанести по ним внезапный удар. Сегодня я доложу свои соображения командующему фронтом. Согласуем со Ставкой верховного главнокомандования. Думаю, они поддержат наш план.

Начальник разведки пробежал глазами донесение и снова склонился над картой.

— По данным партизанского донесения, немцы передвигают базы горюче-смазочных материалов ближе к линии фронта. Вот одна из них в этом районе, — ткнул он циркулем в лес, — другая — здесь, в оврагах, третья — у села Горохово.

— Вот, товарищ генерал-лейтенант, последние данные о дислокации немецких аэродромов в полосе действия группы армий «Б» перед нашим фронтом.

— Товарищ полковник, сегодня же подготовить разведдонесение для доклада Ставке верховного главнокомандования. Это очень ценные сведения. Надо связаться с отрядом «Деда» и выслать к нему самолет-разведчик. Пусть он доставит нам все документы, которые им удалось добыть.

— Но это не оригиналы, товарищ генерал.

— Понимаю, что копии, вернее — фотокопии. Кроме того, надо подумать, чем мы можем помочь отряду «Деда». Разработайте вместе с начальником оперативного отдела свои соображения и доложите мне завтра в десять часов утра. Вы свободны, товарищ полковник.

Чмурнов ушел.

Кипоренко сидел задумавшись, подперев голову руками. Он вспомнил, как в 1918 году ему, молодому командиру полка Красной Армии, пришлось вместе с партизанами отряда Мозолькова громить немцев и белогвардейцев. Прошло почти четверть века с того времени, и вот военная судьба столкнула их снова. Его размышления прервал звонок начальника отдела кадров фронта. Кипоренко раскрыл папку — личное дело.

— Я докладывал командующему. Кандидатура Миронова подходящая. Боевой командир, с первых дней войны на фронте. Молодость не помеха. Назначайте командиром полка, и именно в эту новую дивизию.

2

Капитан Миронов с нетерпением поглядывал то на часы, то на дверь кабинета начальника отдела кадров фронта. Там на приеме находился Евгений — его родной брат, который после ранения попал в госпиталь, а оттуда в резерв.

Миронов-старший, получая назначение, попросил полковника-кадровика направить служить брата вместе с ним, в одну часть, и тот обещал удовлетворить его просьбу. И вот почему-то Евгений почти час находился на приеме у полковника, хотя получить предписание было делом нескольких минут, «Неужели полковник передумал, и нам не придется ехать в одну часть? Или Евгений сказал что-либо лишнее, прихвастнул? По причине мальчишеского возраста за ним наблюдались такие замашки. Что с него возьмешь? Семнадцатый год пошел, вот и задается. Особенно после окончания фронтовых курсов, когда ему присвоили звание младшего лейтенанта».

Размышления Миронова прервал хрипловатый голос и веселый смех.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком — случается.

Он обернулся. Перед ним, сверкая золотыми клыками, стоял старший политрук Куранда. Они поздоровались друг с другом за руки, и Куранда потащил его на скамейку.

— Садись рассказывай, откуда и куда путь держишь?

Но Миронову не удалось вымолвить и слова. Старший политрук не давал ему даже рта раскрыть.

— Ну, Александр Николаевич, со мной такие дела творились, что ты и во сне не увидишь… Когда нашу дивизию — помнишь, на Днепре? — разбили немцы, попал я, как и многие, в окружение. Признаюсь, думал, что все, спета моя песенка. Схватят меня фашисты — и к стенке. А потом взял себя в руки. «Нет, — говорю себе, — ты коммунист, Куранда, и тебе нельзя поддаваться панике. Ты должен бороться с врагами до последней капли крови, до последнего дыхания». Вспомнил я призыв товарища Сталина создавать в тылу у немцев партизанские отряды. И решил: организую такой отряд. Собрал легкораненых из нашей и других дивизий и подался в лес.

— И много народу набралось у вас? — перебил его Миронов.

— Вначале не очень много. Человек так сорок. А потом, когда я решил влиться в партизанский отряд «Деда», около двух сотен подсобрал…

Миронов посмотрел на грудь Куранды. На правой стороне сверкал красной эмалью орден Красной Звезды, ниже — две желтые полоски за ранение. На левой стороне лис медали «За отвагу». Причем у одной медали был выщерблен край

Куранда перехватил его взгляд.

— А эта медаль, — потрогал он пальцем, — спасла мне жизнь. Осколок попал. Не будь ее на груди, и не было бы в живых Куранды.

— Да, счастливый случай.

— Надо мне на мои награды справки взять… А то, понимаешь, когда меня; тяжело раненного, отправляли самолетом на Большую землю, документы так и остались в полевой сумке. Ничего, я сейчас зайду к Харину, он мне сделает…

— Харину? Это к майору? Что у нас в штабе дивизии служил? Где он сейчас работает?

— Не к майору, а подполковнику. У-у-у, он сейчас большое начальство, с ним не шути. Ведает всеми кадрами политработников фронта. Предписание мне подписывал. Гляди, — протянул он Миронову бумажку.

— Так мы в одну дивизию служить едем, — показал Миронов свое предписание.

— Вот и хорошо, — сказал Куранда. — Значит, полком едешь командовать? А я редактором дивизионной газеты.

Куранда не хотел говорить Миронову, что в партизанском отряде Мозолькова он встретил Подопрыгору, Барабулю, Полудницу и даже Полагуту.

— Нет, я заместителем… Предлагали командиром полка, отказался.

— Напрасно… Ты что, сейчас из госпиталя?

— Нет, с курсов «Выстрел». Меня в июле под Сталинградом ранило. Пролежал полтора месяца в госпитале, а потом два месяца учился в Солнечногорске. Просился в свою дивизию — отказали. На Сталинградский фронт тоже не пустили. И вот направили на спокойный фронт.

— Скажи, и не встретились… У меня жена из Солнечногорска. Частенько приходилось там бывать. Я ведь тоже учился в это время на курсах газетных работников в Перхушкове.

Куранда порылся в полевой сумке и протянул Миронову книжку в бумажном переплете. Она называлась «Народная война». Миронов поглядел на титул: «Очерки и рассказы о советских воинах и партизанах». Автор — Е. Куранда.

— Спасибо.

— А ты, Александр Николаевич, чего здесь дожидаешься?

Миронов рассказал, что ждал брата, и о том, как они встретились на фронте.

— Да это феноменально! Ты разреши, я сделаю о вас очерк в армейскую газету? Материальчик чудесный.

— Я не возражаю, но не хочу, чтобы указывалась наша фамилия.

— Это пожалуйста. Я только факты использую. У тебя, Александр Николаевич, новые стихи есть?

— Есть.

— Давай мне, будем ехать в дивизию, заглянем по пути в армейскую газету. Я устрою. Напечатают. Там у меня редактор закадычный друг. Вместе на курсах учились.

— Спасибо, Евгений Антонович, но я думаю, что если стихи хорошие, их и так напечатают.

— Ну, Миронов, ты по-прежнему такой же наивный. Как хочешь, но я же по-товарищески хочу тебе помочь.

Он достал из кармана письмо, помял его-в руках и оказал:

— От сестры родной получил. В Сталинграде она у меня — сталеваром на заводе. Хотел ей доброе дело сделать. Дал телеграмму — приглашал в Солнечногорск эвакуироваться. Отказалась. А там сейчас, знаешь, какое светопреставление? Тоже мне героиня… С детства и до сих пор мышей боится, а строит из себя Жанну д'Арк. Ну пусть как знает.

Куранда положил руку на плечо Миронова.

— Ну, от совместной поездки в дивизию, я думаю, ты не откажешься? Мне машину Харин дает.

— Мне надо дождаться брата.

— Жди я никуда не уходи. Я сейчас сюда на машине подъеду за вами.

Куранда ушел, а Миронов все думал и никак не мог ответить себе на возникший вопрос: почему Куранда остался в его представлении тем прежним, которого он знал раньше? Он какой-то один и тот же, не меняющийся ни внешне, ни внутренне. Удивительный человек…

Миронов невольно вспомнил о бывшем комиссаре его батальона Ларионове. Его фамилия довольно часто появлялась в армейской газете и в «Красной звезде» под корреспонденциями и очерками. Где он сейчас? Может, погиб? «Вот бы с кем мне встретиться, а не с этим блатмейстером и приспособленцем», — подумал он.

3

Командира истребительного батальона вместе с Григорием Русачевым вызвали в городской комитет обороны и приказали вступить в бой, преградив немцам путь к заводу.

Ранним утром истребительный батальон погрузился в автобусы с оружием и направился в район, назначенный для обороны.

Бойцы истребительного батальона были в приподнятом настроении. Ехали, переговаривались.

— Помню, когда в первые дни войны начали формировать в нашем районе полк народного ополчения и истребительный батальон, — сказал нормировщик блюминга Иван Судаков, — подсмеивались мы тогда друг над другом: тоже, мол, вояки, старье, песок сыплется. А вот, гляди, воевать взаправду пришлось…

— Да, я вот старше тебя, — сказал рабочий из разливочного цеха Захар Бутузов, — в гражданскую еще в армии Ворошилова Царицын защищал, а до сего дня не верил, что нам за свой завод драться придется.

— Надо мной тоже девки из нашего цеха смеялись, — сказал мастер-инструментальщик Василий Казьмин. — «Ну куда ты;, дядя Вася. Тебя и без винтовки ноги еле держат, а надень всю амуницию, упадешь и не встанешь». — Он подкрутил седые усы штопором и хитро подмигнул.

Головной автобус не доехал до окраины, когда просвистел и неподалеку разорвался снаряд. Автобус остановился, зазвенели битые стекла, лопнули задние скаты.

— С машин! — крикнул комбат. — Рассыпайся в цепь! Вперед, ребята, к саду! Там наша оборона на берегу реки. Первая рота — Гришин — держи правее. Давай попроворнее, чего вы там спорите? Русачев, — обратился он к комиссару, — бери две роты — и к тем постройкам, у сада, что ближе к оврагу.

Григорий Александрович подтянулся, надвинул промасленную кепку, огляделся, отыскивая командиров рот Сергея Волкова и Митрофана Савченко, и удивленно пожал плечами, увидев среди бойцов женщину. «Кто же это такая?» И тут уже узнал: «А, это Зинка Куранда». Ей было лет сорок. Она давно работала на заводе, прошла путь от разнорабочей до помощника сталевара. Среднего роста, плотная, с широким мужественным лицом и чуть косившими темными глазами. Русачев знал весь состав отряда. А вот откуда в него попала Куранда, он не мог сообразить. Решил спросить. Дело серьезное. В бой идет батальон, не к теще на блины. Он подошел к ней, поздоровался.

— Ты зачем сюда? Уходи на завод.

Она угрюмо молчала. Комиссар настойчивее повторил ей:

— Уходи, Зинаида, от греха. Не бабское это дело. Война ведь.

Она взглянула на Русачева упрямо.

— Бабы не хуже вашего воевать сумеют, коли надо… И ты ко мне не приставай.

Уговорить ее было невозможно: знали ее резкий, настойчивый характер. Стоявший рядом боец-кочегар Малков сказал Русачеву:

— Оставь ее в покое, Григорий Александрович, раз ей воевать захотелось, пускай воюет. У них ведь все в семье военные. Батька в гражданскую погиб, мать в милиции служила, брат сейчас политруком на фронте.

— А ты не уговаривай его, — сказала она Малкову, — я не на спектакль прошусь без билета. Буду плохо воевать, тогда гоните.

Тут только, все обратили внимание на значок «Ворошиловский стрелок» на ее груди.

Истребительный батальон занял оборону на берегу реки.

Немцы были на противоположной стороне, а сзади, в нескольких километрах, дымил, дышал и жил родной, завод. И, может, это усиливало чувство ответственности. Немцы не торопились атаковать позиции, занятые бойцами-рабочими истребительного батальона. То ли они ожидали подкрепления, то ли перегруппировывались.

Командир батальона Петрович — старый рабочий завода и член партии с 1917 года — решил: чем лежать под огнем и бездействовать, неся потери, лучше перейти самим в наступление и уничтожить врага.

Он подал сигнал ракетой и поднял батальон в атаку. Бойцы шли, даже не пригибаясь, в рост, не делая перебежек и не окапываясь.

Немцы не ждали такой смелой атаки. Смутила их и разная одежда наступающих, похожих чем-то на моряков, которых они смертельно боялись и по возможности избегали с ними встреч. Противник начал отступать. Но вскоре немцы опомнились, открыли из-за деревни сильный минометный огонь, и наступление батальона приостановилось. А тут откуда ни возьмись ударил в спины отступавшим пулемет, оставленный немцами в балке.

Зинаида Куранда подползла к Русачеву.

— Командир батальона, Петрович, убит. Разрешите, товарищ комиссар, я пулемет их накрою.

— Да что, у нас мужиков нет? Лежи да стреляй, и на этом спасибо.

Глянула она на Русачева, отползла, будто и впрямь послушалась.

А немецкий пулемет ведет огонь, головы не дает поднять. Вызвал Русачев двух бойцов из мартеновского цеха — Тарабарина и Уханова, поставил задачу — уничтожить вражеский пулемет. Но Зинаида опередила их: подползла и гранатами забросала. И самой попало: осколками задело голову, грудь и ногу. Ее вытащили Тарабарин и Уханов. Русачев не мог простить ей самовольства.

— За уничтожение врагов благодарность тебе, Зинаида. А за нарушение приказа отчисляю из отряда и больше знать не знаю… Понятно?

Уцелевшие после наступления бойцы отошли ночью на берег реки. Комиссар, принявший командование батальоном, Приказал им закрепиться.

Потянулись дни обороны. Немцы не атаковали, но часто бомбили и обстреливали из минометов и орудии. Затянувшийся бой потребовал организации снабжения боеприпасами, налаживания питания. Возникли трудности и в управлении батальоном. Позиции тянулись на несколько километров, боец от бойца лежал в окопе на сотни метров.

Русачев напряженно вглядывался в темноту: ожидал, что вот-вот немцы их атакуют. Ему показалось, что кто-то ползет.

— Кто тут? Стрелять буду! — крикнул он и щелкнул затвором винтовки.

— Это я, товарищ комиссар.

По голосу угадал он Зинаиду Куранду.

— А ну, сейчас же уходи отсюда!..

— Ходить-то мне больно. Пожалел бы гонять, товарищ комиссар.

Голова и ноги у Зинаиды перебинтованы.

— Тьфу ты, чертова баба! Как репей прицепилась, не отвяжешься от тебя. Ты же нас днем демаскировать будешь.

— Вот поэтому и пришла ночью…

— А что тебе делать здесь? Без тебя управимся. Подумаешь, сила прибавилась: одна баба.

— Ты, я замечала, и днем в очках-то не больно видишь, ну, а ночью что с тебя взять? Со мной пришло еще пятнадцать женщин. Тоже мне одна баба!..

Глава четырнадцатая

1

Подполковник Бурунов был ранен во время августовского наступления немцев. Остатки его дивизии, в которой служила военврач Аленцова, были переданы в состав 62-й армии генерала Чуйкова, оборонявшей Сталинград.

Аленцовой, как начальнику санитарной службы дивизии, было приказано организовать эвакуацию раненых за Волгу.

Утро разрушенного, истерзанного, но продолжавшего упорную борьбу осажденного города начиналось обычно с обстрела вражеской артиллерии и минометов, бомбежек переправ и правого берега реки.

Накануне ночью Аленцова с большим трудом перевезла на двух машинах тяжелораненых к переправе, под открытое небо, надеясь эвакуировать за ночь. Но ее надежды не оправдались. Большую часть времени переправа работала с левого берега к Сталинграду, перебрасывая осажденным войскам боеприпасы и продукты. Наплыв раненых, непрерывно поступающих из города, все увеличивался. Между представителями частей, ответственными за эвакуацию, разгорался чуть ли не бой. Спорили, кричали, доказывали, каждый старался поскорее переправить своих, Не вмешайся в это дело майор, руководивший переправой, пожалуй, Аленцовой не удалось бы переправить раненых. Озябшие от близости воды и начавшихся осенних холодов, голодные, изнемогающие люди лежали на носилках под обрывом берега, в нескольких стах метрах от врага, который засыпал их снарядами и минами. Аленцова вместе с Наташей Канашовой и двумя санитарами бегали, просили, умоляли переправить раненых через Волгу. Во время обстрела Аленцова была легко ранена в руку и голову. И все эти свалившиеся разом неприятности приводили ее в отчаяние. Она отвечала за жизнь многих людей, находящихся в беспомощном состоянии, и это заставляло ее, преодолевая страх, усталость и опасность, непрерывно искать выхода из создавшегося тяжелого положения. Когда Аленцова узнала, что до вечера нет надежды на эвакуацию, она решила найти для раненых надежное укрытии или подвал, где бы они могли передохнуть до наступления темноты.

Найти такое укрытие было не просто. Немцы держали весь город под непрерывными бомбежками и артиллерийскими обстрелами. Ей посоветовали идти к председателю исполкома райсовета Беларевой.

Среди руин и развалин с большим трудом отыскала она обгоревшее и полуразрушенное здание исполкома. Вокруг него выгорело несколько кварталов. Случайно встретившаяся женщина провела Аленцову в другое здание, куда переехал исполком. И вот, когда она, казалось, уже достигла цели, выяснилось, что попасть к председателю не так-то легко. В маленькую приемную председателя набилось много народу, и, если ждать очереди, то и через сутки не попадешь. И Аленцова, преодолев смущение, ринулась в дверь за первым же очередным посетителем, несмотря на то, что за ее спиной послышались протестующие голоса и даже ругань.

В кабинете она услышала спокойный, но требовательный голос сидевшей за столом женщины средних лет, в темном костюме.

— Минуточку, товарищ военврач, выйдите и подождите.

— Никуда я не пойду, пока не решите моего вопроса.

— Кто вы? Расскажите мне толком, какой помощи вы хотите от меня?

Аленцова долго рылась в карманах, как это бывает обычно, когда человек нервничает и торопится, и не находила своего удостоверения.

— Нате, читайте, — резко сунула она свое предписание. — Мне приказано эвакуировать раненых за Волгу.

— Аленцова? — удивленно проговорила председатель. — Любопытно…

— А что тут любопытного? Да, Аленцова.

— Скажите, а это ваша девичья фамилия или по мужу?

Военврач окончательно вышла из терпения.

— Да вы что, издеваться надо мной? Вам, может, еще брачное свидетельство показать?

— Слушайте, — спокойно проговорила Беларева, — зачем вы нервничаете и кричите?

Спокойный и твердый голос Беларевой несколько остудил горячность Аленцовой.

— У вас муж не капитан-пограничник?

— Да, — вскинула удивленные глаза Аленцова. — А вы что, его знаете? Он находился в госпитале…

Беларева все так же улыбаясь, подошли и взяла ее за руку.

— Давайте знакомиться. Аленцова, по мужу Беларева, родная сестра Николая, Татьяна Ивановна.

— Сестра Николая? — И только тут она мигом вспомнила о сестре мужа, которую он очень любил. Летом прошлого года они собирались в отпуск к ней в гости.

— Так вот вы какая, оказывается, свояченица!

— Какая? — улыбнулась Аленцова, поправляя сползающие бинты на голове.

— Горячая особа. Нелегко, видно, жилось с вами моему братцу, — сказала она и рассмеялась. — Вы не обижайтесь на меня. Я это в шутку.

Беларева села, набрала номер.

— Сидорков, тут к тебе сейчас придет красивая, но очень сердитая женщина. Военврач. Приметная, у нее забинтована голова. Надо разместить тяжело раненных бойцов в подвале школы на улице Сталина. Помоги ей. И воду надо, а главное — накормить людей.

Беларева встала, и тут только Аленцова разглядела, что она не так уж стара, как ей показалось вначале. Усталость, напряжение в работе сделали ее лицо тусклым. Особенно старили ее седые пряди.

— Запишите адрес и, когда управитесь с делами, заходите ко мне домой, если можно еще его назвать домом. Отыщете?

— Постараюсь.

— А не найдете, спросите в любом подвале нашего района, где остались люди, и вас проведут ко мне.

Аленцова вернулась в медицинский пункт усталая, но довольная результатами посещения Беларевой. «Наконец-то удастся разместить раненых в безопасном месте». Ее встретила Наташа Канашова и отдала письмо от Бурунова. Он писал, что лечится в госпитале и не дождется, когда ему разрешат ехать на фронт. «У меня, Нина Александровна, чудом уцелела фотография, где все мы сидим за новогодним столом. Такой вы и остались в моей памяти. Не сердитесь на меня, но это самая большая ценность, какую я когда-либо имел в жизни».

«Да, Михаил, пожалуй, был прав, — подумала она, — Бурунов ко мне неравнодушен. Это было особенно заметно, когда он принял дивизию после снятия Канашова».

Трудно женщине, когда нет у нее любимого человека, но бывает во много раз труднее, когда ее любят многие.

2

До полудня мод непрекращающимися бомбежками и обстрелом Аленцова вместе с Наташей Канашовой и двумя санитарами перевозили раненых в безопасное место, в подвал школы. Там люди вздохнули, почувствовали себя легче и, несмотря на грохот и сотрясение земли от взрывов, тут же уснули. Раненым поправили повязки, а тем, кто был ранен вторично, сделали новые. Беларева прислала Аленцовой в помощь десять девушек-комсомолок, которые помогали ухаживать за ранеными.

Так в хлопотах незаметно прошел день. Вечером Аленцова отправилась к армейской переправе договориться об эвакуации. И тут узнала неприятную новость: немецкие войска вышли к Мамаеву кургану, разрезав пополам армию Чуйкова. Теперь немцы захватили господствующую высоту, контролировали Волгу. Обстрел переправы усилился…

Вечером, едва разыскав квартиру Беларевой в подвале, заваленном битым кирпичом и мусором, Аленцова и Канашова пришли к ней подавленные неудачами. Татьяна Ивановна, видно, поджидала невестку и приготовила ужин. Она заставила их покушать и убедила, что положение с эвакуацией не такое безнадежное, как они думали.

— А у меня большая радость. Пропавшая единственная дочь отыскалась. Марина. Ранена была, под Воронежем в госпитале лежала.

— Марина? — разом спросили Аленцова и Наташа.

— Марина. Чего это вы удивились?

Татьяна Ивановна достала из шкафа фотографию.

— Помню, как ее к нам в дивизию служить прислали, — сказала Аленцова. — Несколько дней побыла, и ранило ее, бедняжку.

И она рассказала, как Марина жила у нее, как она возила ее в армейский госпиталь.

— А мы с Мариной в одном перевалочном госпитале работали, — сказала Наташа. — Дайте мне адрес, я непременно ей напишу.

— Ох, как я соскучилась по ней! — сказала Татьяна Ивановна. — Но разве удастся увидеться, и тем более сейчас.

После ужина Беларева, Аленцова и Наташа направились к раненым. Подходя к подвалу, они услышали песню. «Неужели это поют раненые?» Посредине подвала на табуретке стоял старенький патефон. Заезженная пластинка шипела, как масло на сковородке. И раненые вполголоса охрипшими и грубыми голосами пели о грозном казацком атамане Степане Разине, о могучей русской реке Волге.

Волга, Волга, мать родная,

Волга — русская река…

Глядя в суровые, полные решимости лица поющих, Аленцова, впервые за последние дни неудач, пережитых здесь в Сталинграде, вдруг ощутила полную уверенность в том, что немцам не сломить упорства наших войск, обороняющихся в городе, и никогда не форсировать Волги. Она была и будет во веки веков испокон русской рекой, красой и гордостью народа.

Песня смолкла. Короткую тишину нарушил грохот разрывов.

— Ну, товарищи, — обратилась Беларева, — надо торопиться с эвакуацией. Каждый из вас знает, кому что делать… Я сейчас вызову машину.

Вскоре пришла старенькая полуторка. На ней стали перевозить раненых на берег.

В отвесной стене берега было искусно сделано углубление. В него были запрятаны две рыбацкие лодки. Аленцова, Беларева и Наташа при помощи санитаров-красноармейцев пожилого возраста в течение ночи переправляли на лодках раненых на левый берег Волги.

Приближалось утро… Лодка уверенно скользила по спокойной розоватой глади реки. На блекло-голубом утреннем небе у края горизонта занимался в зоревом пожаре новый день. Аленцова сидела на корме лодки и с беспокойством всматривалась в суровые лица раненых. «Да!.. После стольких мучений, перенесенных ими там, в Сталинграде, все они сейчас жаждут поскорее переправиться на левый берег, благополучно добраться до госпиталя, избавиться от изнуряющей боли, разыскать родных, дать о себе весточку, что остались в живых». У ног ее лежал заросший, бородатый, с угловатыми чертами лица пожилой боец. Он закусил губу и, закидывая голову, тяжело вздыхал.

— Болит? — глядя на раненую руку и ногу, спросила Аленцова.

— Болит, красавица… Душа болят. Будто огнем ее жгут. — Он кивнул головой на горящий и грохочущий город.

— Им-то, сестренка, тяжельше, чем нам. Теперь мы не солдаты, а все одно за Россию в ответе…

Рядом с ним лежал широкоскулый, с кустистыми бровями, рябоватый боец. Он то и дело глядел на обе ампутированные до колен ноги в лубках и говорил грубоватым, утробным голосом:

— И за что бог наказал — никак не разумею. Жизнь прожил — ничего худого людям не делал. И вот на тебе, обеих ног лишился. Будь хотя бы одна целехонькой, ни в жизнь не ушел бы из Банного оврага… Уволокли санитары… Не пришлось доглядеть, как фрицы от наших в рукопашной бежали.

Сидевший на носу лодки паренек без правой руки, с пустым рукавом, заправленным за ремень, сказал ему:

— А ты не горюй, папаша… Я до конца был в том овраге. Выбили мы их начисто. И из завода «Баррикады» вышибли. Мне один рассказывал: наши снова завод захватили. Я слесарем на нем до войны работал…

Аленцова слушала их, смотрела на озабоченные и суровые лица, и у нее появлялась непоколебимая уверенность: «Сталинград никогда не сдадут, раз даже эти, уже все сделавшие от них зависящее, искалеченные люди, почти потерявшие жизнь, думают только о судьбе стоящих насмерть боевых товарищей, о судьбе сражающегося города, о судьбе России».

Аленцова и Канашова должны были сопровождать раненых до армейского госпиталя. А Белареву ждал новый трудовой день.

Прощаясь, женщины расцеловались, постояли несколько минут молча.

А за их спиной на обрывах волжского берега гремел, дымил и полыхал в огненных вспышках взрывов упорно обороняющийся, непокоренный и мужественный, сражающийся Сталинград.

Новое Хотово — Москва

1950–1961 гг.

Примечания

1

ПТОП — противотанковый опорный пункт — наиболее важный участок местности в ротном районе обороны, в котором располагают противотанковые ружья, орудия, танки и самоходные орудия.

(обратно)

2

ПТР — противотанковый район на местности, перехватывающий важнейшее танкоопасное направление, оборудованный для расположения и ведения огня выделенными для него противотанковыми средствами.

(обратно)

3

ЧП — чрезвычайное происшествие.

(обратно)

4

«Время преходяще, искусство войны долговечно».

(обратно)

5

Штандартенфюрер — полковник войск СС.

(обратно)

6

АXО — административно-хозяйственное отделение.

(обратно)

7

Пожалуйста, капитан войск СС…

(обратно)

8

НЗ — неприкосновенный запас.

(обратно)

9

Быстрее, быстрее, русская свинья…

(обратно)

10

Выполнение боевой задачи снайперами по уничтожению вражеских солдат и офицеров носит название «охоты».

(обратно)

11

«Мертвое пространство» — местность, не простреливаемая огнем.

(обратно)

12

Русский поросенок, очень маленький, пожалуйста, на тебе хлеб…

(обратно)

13

Молниеносная война.

(обратно)

Оглавление

Часть первая На фронте без перемен

  Глава первая

    1

    2

    3

  Глава вторая

    1

    2

    3

  Глава третья

    1

    2

    3

  Глава четвертая

    1

    2

  Глава пятая

    1

    2

  Глава шестая

    1

    2

    3

  Глава седьмая

    1

    2

    3

  Глава восьмая

    1

    2

    3

  Глава девятая

    1

    2

    3

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава двенадцатая

    1

    2

    3

Часть вторая Бои местного значения

  Глава первая

    1

    2

    3

    4

  Глава вторая

    1

    2

    3

  Глава третья

    1

    2

  Глава четвертая

    1

    2

  Глава пятая

    1

    2

    3

  Глава шестая

    1

    2

  Глава седьмая

    1

    2

    3

  Глава восьмая

    1

    2

  Глава девятая

    1

    2

  Глава десятая

    1

    2

    3

  Глава одиннадцатая

    1

    2

  Глава двенадцатая

    1

    2

    3

  Глава тринадцатая

    1

    2

  Глава четырнадцатая

    1

    2

    3

  Глава пятнадцатая

    1

    3

    4

Часть третья Прорыв к Волге

  Глава первая

    1

    2

    3

    4

  Глава вторая

    1

    2

    3

  Глава третья

    1

    2

    3

    4

  Глава четвертая

    1

    2

  Глава пятая

    1

    2

    3

  Глава шестая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава седьмая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава восьмая

    1

    2

  Глава девятая

    1

    2

    3

    4

  Глава десятая

    1

    2

    3

  Глава одиннадцатая

    1

    2

  Глава двенадцатая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава тринадцатая

    1

    2

    3

  Глава четырнадцатая

    1

    2 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg