«Выбор оружия»

Выбор оружия (fb2) - Выбор оружия (пер. Самилла Рафаиловна Майзельс) 917K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уильям Эш

Уильям Эш. Выбор оружия

Предисловие переводчика

Книга Уильяма Эша «Выбор оружия» не совсем обычное произведение для современной английской литературы. Это прежде всего антиколониальный роман, жанр, слабо представленный сегодня в Англии, что не так уж парадоксально для страны, в которой сохранение империи — вопрос жизни и смерти. Кроме того, борьба против колониализма показана в романе в тесной связи с проблемой служения прогрессивным общественным идеалам вообще, с так называемым «коммитмент». Слово это не сходит со страниц периодической печати, то и дело возникают дискуссии о роли отдельного человека, и особенно художника, в общественной жизни. Однако тема активного общественного служения и тем более участия в классовой борьбе трудно проникает в литературу и чаще всего в опосредствованной форме, между тем как у Эша она становится основным содержанием книги.

Действие романа происходит, очевидно, в Малайе, во время грязной войны, когда англичане, стремясь сохранить свое господство, повернули танки против народа, который только что воевал за них с японцами и вдруг осмелился поднять оружие в борьбе за собственную независимость.

Герой романа англичанин Мэтью Фрир — один из тех, кто сражался рядом с малайцами во время второй мировой войны, — считает своим долгом теперь принять участие в борьбе малайского народа против поработителей.

В романе мы застаем его в тот момент, когда он во главе небольшого отряда партизан выполняет задание в тылу врага. Под командой Фрира — четверо. И все очень разные. Это Анг, один из вождей повстанцев, который кажется Фриру бездушным догматиком; учитель Кирин — мыслитель и гуманист; нерассуждающий Тек и мальчик Тину, готовый идти на подвиг за своим командиром. Сам Фрир верен своим идеалам, но тяжкая затянувшаяся война оборванных, почти безоружных партизан против вооруженной до зубов армии колонизаторов начинает угнетать его. Он перестает верить в победу, и, кроме того, им овладевают сомнения в методах кровавой борьбы, которыми пользуются его соратники.

Отряд самоотверженно выполняет сложную операцию, заманивая врага в глубь джунглей, но среди партизан, не прекращаясь, идет борьба воль и убеждений. Мягкий гуманизм Кирина и терзания ненавидящего жестокость Фрира все время сталкиваются с беспощадной целеустремленностью Анга. Конфликт достигает кульминации в эпизоде, когда они вынуждены бросить на произвол судьбы раненого мальчика. Обстановка такова, что иного выхода нет. На этом настаивает Анг. Сам Тину требует, чтобы его оставили, героически скрывая боль и отчаянье. Один Фрир протестует: он убежден, что это ненужная жертва.

Кто же прав? Не слишком ли фанатичен Анг, или это Фрир чересчур узок в своих сомнениях?

Пока мы не знаем ответа: спор о методах и средствах борьбы еще не закончен, выбор оружия еще требует проверки жизнью в глазах Фрира. И такая проверка происходит во второй части романа.

Здесь Эш переносит нас в лагерь англичан, в лазарет, где врач спасает жизнь взятого в плен Фрира, чтобы его могли подвергнуть пытке и повесить, в тюрьму, где властвует тупая жестокость полицейского Шэфера и утонченный садизм Лоринга. Центральной фигурой этой части становится Арнолд Томас, чиновник, попавший в колонию за свои убеждения, за критическое отношение к существующему режиму и либеральные идеи — типичная форма «коммитмент» в представлении буржуазного интеллигента. И начатый в первой части спор продолжается теперь между Фриром и Томасом. Томас — как бы крайнее воплощение сомнений, которые владели Фриром, его все время терзают противоречия: осуждение колонизаторов сочетается у него с желанием выслужиться, он сочувствует угнетенным, но это не мешает тому, что концлагерь под его началом — сущий ад для малайцев; он искренне хочет спасти Фрира только ради того, чтобы его руками привести повстанцев к повиновению и тем самым поправить свою пошатнувшуюся карьеру. Для него главное — спокойно предаваться либеральным мечтаниям, для этого он и в лагере реакции умеет найти себе уютный уголок, хотя полагает, что занимает какую-то нейтральную, срединную позицию между двумя борющимися лагерями. Единственная мыслимая для него форма существования — это компромисс, к нему он толкает и Фрира.

Но как только тот отказывается стать его сообщником, «левые» фразы исчезают и на первый план выступает злоба беспринципного труса, чей карьеризм до поры до времени был завуалирован (даже для него самого) либеральными эмоциями. «Розовый» Томас на поверку оказывается таким же реакционером, как презираемые им полицейский и солдафон, и в борьбе с Фриром выбирает их же оружие — пытку.

Томас — большая удача автора. Образ этот всей своей логикой направлен против буржуазного индивидуализма, который порой принимает форму «коммитмент», служения прогрессивным идеям, но в конце концов оборачивается эгоизмом и своекорыстием.

Новый смысл приобретает во второй части романа и образ Фрира. После минутной слабости, в споре с Томасом, когда ему показалось, что своим компромиссом он спасет жизни многих, Фрир убеждается, что может быть «лишь один выбор — выбор между лагерями. Здесь нет середины, нет места компромиссу». Выбор оружия неизбежен — совершается ли он под давлением корыстных интересов, как у Томаса, или перед судом собственной совести, как у Фрира. От внутренней убежденности, от совести, которая есть не что иное, как идейная чистота, зависит выбор. И Фрир впервые понимает: фанатизм Анга — зло, но настоящий революционер всегда готов пожертвовать своей жизнью ради общего дела. Потому и решился остаться Тину. Потому и Кирин впервые пошел против него, Фрира. Потому и сам Фрир кончает не бесславной сделкой, а героической смертью борца: он вырывает ружье у конвойного, бросается на Лоринга и грудью встречает пулю врага.

«Выбор оружия» — сложная книга. Это не только роман о Малайе, хотя обстановка колонии изображена во всей неприглядности. Это книга о классовой борьбе и ее законах в современном мире. Это книга об актуальной для английской интеллигенции проблеме «коммитмент», высшей формой которой Эш считает служение революционным идеям.

С точки зрения жанровой — это прежде всего роман воззрений. Сквозь контуры авантюрной фабулы проступают отточенные черты романа-памфлета, написанного в форме спора-диалога. А спор здесь особенно интересен потому, что участники его не бесплотные тени, а люди, написанные сильно и психологически убедительно. Их взгляды проверяются в романе жизнью в чрезвычайно драматических обстоятельствах.

С. Майзельс

Часть первая

1

В морщинках вокруг прищуренных глаз застаивается пот и туманит стекла старенького бинокля времен первой мировой войны; на лицо свисает мокрый рукав — тряпка, пропитанная солью; сквозь него узкая долина, известковые утесы, раскаленное небо — все кажется затянутым красновато-черной муаровой мглой. Веки плотно сжаты, точно спешат продлить благословенный отдых, миг — и вот уже глаза снова открыты навстречу кинжальному блеску реки. Древняя усталая река, такая неуместная среди своевольных обрывов, омоложенных недавним геологическим сдвигом, лениво перекатывается от стены к стене, вьется меж невыветренных скал, их причудливые башни там и сям выступают из плоских рисовых полей и парят, невесомые, на дрожащих волнах зноя… Стекла вновь прижаты к глазам, горячий от солнца металл обжигает кожу, наморщенный лоб словно гонит волю в крошечные окуляры: надо во что бы то ни стало пробиться сквозь слепящий свет и разглядеть.

— Видишь?

— Нет еще.

В поле зрения попадает кучка свайных хижин у края воды, между ними полосы наносной земли; локти так и врастают в каменный выступ, от напряжения побелели суставы пальцев, и вот теперь, кажется, он различает этот желтый лоскут на веревке между бамбуковыми шестами. Еще раз вглядывается.

— Есть. Все в порядке. Как только стемнеет, можно спускаться.

Извиваясь всем телом, он ползет с насиженного места вниз: больно жжет неостывший камень, мелкие кристаллы на поверхности скалы неистово сверкают. Солнце нещадно жалит затылок, такое чувство, что волосы начинают тлеть.

— На.

Спутник протягивает ему старую шляпу — колышутся заткнутые за ленту пучки травы, — он с благодарностью надевает ее. Затем оба ползут обратно на отлогую полянку, в густой подлесок, такой гладкий, точно весь лес залили расплавленным стеклом и оно так и застыло, — туда, где тень от взлохмаченных кустов укроет от слепящего света; но от зноя — весомого, зримого, невидимыми тисками сжавшего каждый лист — нет спасения и здесь.

Остальные трое уже расчистили место, скосили траву дарами парангов и растянулись под огромным деревом: оно как будто оцепенело в попытке вырваться из ядовитых колец лиан, обвивших его корни.

Один из лежащих поднимает голову. Не ухмыляется он только, когда разговаривает; веселый оскал обнажает золотой зуб спереди, и кажется, что это былое роскошество навеки обрекло его на хорошее настроение.

— Ну как? Все в порядке?

— Да, спустимся, как только стемнеет.

— Вот и хорошо, — пробормотал самый младший. — Надеюсь, там найдутся сигареты.

Фрир сдвинул шляпу на затылок и медленно откинулся на локтях, с удовольствием расслабив тело; все-таки он сумел вывести их из чащи прямо к этому месту. Он слегка улыбнулся. А ведь его беспокоило, удастся ли. Он понимал, что самое главное — делать вид, будто прекрасно знаешь этот необычайный край — джунгли, границы которых сжимались с наступлением сумерек и раздвигались, когда ночь отступала. Анг, вместе с ним рискнувший выползти на палящее солнце, наверняка замечал, что порой на едва заметных развилках Фриру не хватало компаса; но для Анга, пожалуй, важнее, сумеет ли Фрир завоевать уважение отряда.

Может, найдутся и сигареты, — согласился улыбчивый Тек. — Зато свежая речная рыба есть наверняка, а может, и сладкие лепешки. Я как-то ел там очень вкусные лепешки. Ведь наш Лин, по-моему, считает, — тут он рассмеялся, — что еда — это способ почаще гнать нас вон из лагеря. Люди на все согласны, лишь бы сбежать от его стряпни.

Но ты не потому просишься в любую разведку! — сказал Кирин. Он был самый старый из пятерых и с годами научился экономить силы, что придавало какую-то величавость его движениям. В сочетании с наставительной манерой говорить это делало его похожим древнего мудреца. — Причина совсем другая.

— Ты намекаешь на мою храбрость, — кивнул Тек, — мое бесстрашие в боях с зелеными куртками.

— Как бы не так, — насмешливо подхватил Тину. — Все знают, что ты готов хоть в рабочий отряд, лишь бы не ходить на уроки чтения и письма.

— Но раз уж я тут с вами, — добавил Кирин, подмигнув Фриру, — тебе не придется отставать от других.

Я могу на каждом привале показывать тебе по несколько иероглифов.

— Вряд ли Мэтт позволит. Он хочет, чтобы у меня была ясная голова, когда ему понадобится совет, как лучше провести его план.

— План не мой, — Фрир пожал плечами. — Раз комитет разработал операцию, план уже не принадлежит никому.

— Но ты наш начальник, — резко напомнил Анг.

Его слова изменили весь тон разговора и положили конец подтруниванью.

И все же насмешки над Теком пусть и в шутливой форме, но затронули вопрос, над которым Фрир не раз думал с той минуты, как они вышли из лагеря: что же все-таки побудило каждого из них добровольно принять участие в операции под его началом? Для контактов с населением Фрир не годился, в мелких стычках — а они еще были возможны — Ли обычно не разрешал ему участвовать, поэтому он редко выходил за пределы лагеря-базы, расположенного в самой глубине Люпаньских гор. Он предложил сделать вылазку в район Кхангту и, к собственному удивлению, через несколько дней получил приказ принять командование. Ему предстояло самостоятельно вести отряд в глубь территории, на которой партизанам почти невозможно было действовать, — случай исключительный, неизбежно вызывавший вопрос, почему эти люди пошли за ним.

Узнать, что крылось за решением каждого, казалось ему не менее важным, чем добыть остальные сведения, необходимые для успешного выполнения задания.

Тину еще ребенок, и вполне понятно, что, закончив обучение, он при первой же возможности вызвался участвовать в операции, тем более что ею руководит его учитель. Фрир колебался вначале, стоит ли брать Тину: не только из-за его молодости — многие были не старше, — но Тину слишком уж из кожи лез, чтобы произвести хорошее впечатление. Впрочем, на практических занятиях мальчик проявил смекалку и выносливость, и отказать ему — значило бросить тень на самого Фрира.

А уж Кирина наверняка толкнула на этот шаг та не бросавшаяся в глаза дружба, которая возникла между ними с первых же дней возвращения Фрира; ни с кем, пожалуй, он не был так близок, не считая давнишних отношений с самим Ли. Дружба с Кирином, совсем не похожая на обычное приятельство, началась где-то на дальних подступах симпатии и достигла той степени молчаливого взаимопонимания, которое не нуждается в словах. Он без всяких объяснений знал, что Кирин непременно захочет пойти с ним, точно так же как Кирин знал, что для него, Фрира, может быть, и не очень-то удобно иметь в отряде друга.

Ну, а Тек, тот готов под любым предлогом улизнуть от томительной дисциплины лагерной жизни. Он не только неизменно весел, но и действительно храбр, хотя его рассказы о собственных подвигах — чистейшая выдумка. И притом он отличный стрелок.

Анг — вот загадка. Зачем человеку из состава высшего командования идти в отряд под начало к Фриру? Фрир был уверен, что это любопытное обстоятельство тесно связано с решением назначить его командиром. Что же это все-таки, испытание или проверка? Может, там, наверху, ему не доверяют? Это беспокоило и злило его. К тому же он не знал, как обращаться с Ангом: советоваться ли с ним — ветераном, знатоком партизанской войны, или же в интересах дела держаться формально, как с остальными подчиненными. Вот уже два дня, как они засветло вышли из лагеря, а Фрир все ждал, что Анг сам подскажет ему линию поведения.

И теперь он пристально разглядывал Анга из-под полуопущенных век. Мрачное лицо, темные непроницаемые глаза, прямые черные волосы, крошечные прядки усов вокруг тонких губ — точно кавычки, в которых редко набегавшая улыбка выглядела неестественной и чужой. Фрир разглядывал его, и ему, как всегда, казалось, что Анг ждёт новых доказательств преданности делу, а до тех пор будет его только терпеть, да и то с трудом. И как всегда, чувствовал, что такое отношение Анга подогревает его собственные сомнения, и он опять не уверен в том, каковы истинные побуждения, заставившие его вернуться сюда. К черту! Надо думать о деле! Его право, не говоря уже о долге, все свои помыслы сосредоточить на предстоящем деле.

В воздухе ни ветерка, лес словно оцепенел, и вся долина примолкла, оглушенная градом прямых ударов солнца, — тишина такая, что кажется, если вслушаешься, то, пожалуй, можно уловить какие-то слабые шумы там, далеко-далеко, в тех краях, где зной не сковывает людей по рукам и ногам,

— Удивительно, — заметил Кирин, — два таких дня в самый сезон дождей.

Он полулежал на изгибе толстой виноградной лозы, сложив на коленях худощавые мелкокостные руки, и, откинув голову, в раздумье смотрел куда-то в глубь сложного лабиринта нависавших ветвей.

Это беспокоило и Фрира. Им позарез нужны темные, ненастные ночи, чтобы передвигаться по такой хорошо охраняемой местности.

— В прошлом году тоже было мало дождей, — вспомнил Тину. — И не только здесь. Я об этом еще в Кхангту слыхал. Люди говорили, это все из-за деревьев: слишком много их повырубили на новых плантациях.

Тек рассмеялся.

— Да разве дождь падает с деревьев! Он льет из туч над деревьями. Нету туч — нету и дождя.

— А люди говорят — одно с другим связано, — мальчик не любил, когда над ним смеялись.

— Люди что хочешь скажут. Говорят, у кого есть зуб тигра, того ни один враг не убьет. Вот, — он сунул руку под рубашку, — я сам такой ношу. Снял с убитого товарища.

Анг сказал категорично (таким тоном он обычно делал доклады в лагере):

— Расширение плантаций служит двум целям. Нам так труднее воевать, а они успевают урвать побольше с земли за короткий промежуток. Они могут даже вообще возвратить нам землю, когда она истощится, только мы не можем так долго ждать.

— Как тот вор, что смеялся, когда деревенский суд приказал ему вернуть украденную корову, — фыркнул Тек. — У коровы-то ведь была чума.

— Я бы, кажется, согласился, чтобы они взяли все, что им нужно, — задумчиво сказал Кирин. — Земля останется нам. Мы выходим ее и снова вернем к жизни.

— Это точно, — добавил Тек, — сына не пристрелишь, даже если он охромел.

Анг покачал головой.

— Мы не будем достойны своей земли, если не вырвем ее из рук тех, кто нас ограбил.

Отдохнувший Кирин сидел, расслабившись, и смотрел вверх в гущу листвы.

— Я хорошо знаю эти места, — сказал он дремотным голосом. — Иногда в сезон дождей от реки в долине столбом поднимается зной и рассеивает облака. Тогда на небе видна голубая полоска; она повторяет все изгибы и повороты реки — точно огромная карта протянулась от края до края.

— Разве ты здешний? — спросил Тину. — Я думал, ты из Бандхала.

— Я учительствовал в здешней школе. А родился в деревне за несколько миль отсюда, вниз по реке.

— Это совсем рядом с Кхангту. Я ведь, знаешь, тоже из Кхангту. То есть жил там… А почему ты ушел из школы?

— С чего ты взял, что он ушел? — спросил Тек.

— В жизни всякое бывает, — сказал Кирин. — Меня лишили диплома.

— Он участвовал в студенческих демонстрациях, — ответил за друга Фрир. Он знал об этом периоде жизни Кирина. — Полиция стреляла, и несколько его лучших учеников были убиты.

— Понятно.

Но сам Фрир вовсе не был уверен, что ему все понятно. Вот оно, знакомое лицо Кирина, с привычным выражением невозмутимого спокойствия, кожа, туго натянутая на щеках, как у человека, в задумчивости сжавшего ладонями виски; лицо неподвижное, точно маска, и в то же время такое ясное, что сразу видно — этому человеку нечего скрывать. Фрир вовсе не был уверен, что ему понятно, каким образом Кирин, такой мягкий, так безропотно умеющий принимать все удары судьбы, выбрал путь сопротивления. Кирин сам рассказывал Фриру, при каких обстоятельствах он сделал свой выбор; весь ход событий вроде бы подводил к этому, и все же главная причина, толкнувшая его на решительный шаг, так и оставалась неясной. Фрир часто замечал, что спрашивает себя, почему люди, примкнувшие к освободительному движению, отважились на такой шаг? И желание узнать, почему эти четверо вызвались идти с ним, — частный случай того же вопроса, и вероятно, лишь косвенный способ задать его самому себе. Зачем он здесь, в джунглях, среди людей, для которых на его родине есть только одна кличка — бандиты? Порой его положение казалось настолько фантастичным, что искать какое-то разумное объяснение было просто нелепо. Но если взглянуть с иных позиций, вопрос даже не вставал. Раз он отлично умеет вести партизанскую войну в джунглях, то где же ему и быть, как не в джунглях? Он воевал вместе с Ли во время войны, когда части «М» действовали в тылу врага, и сейчас воюет вместе с Ли. Многое изменилось, но это осталось, как прежде. И если хоть какая-то частичка его жизни осталась прежней в мире, где неустойчивость — закон, значит его натуре свойственно постоянство. А раз так, то он неизбежно должен был оказаться здесь. Он делом хотел доказать свою преданность идее, и только та жизнь, которую он сейчас ведет, давала ему возможность осуществить это.

— С выступа, где вы сидели, виден Кхангту? — прервал его размышления Тину.

— Город — нет. Только излучина реки к югу от него.

— Пеланг Боу. Ее называют Пеланг Боу. Там глубокая заводь у другого, обрывистого берега. Мы там часто плавали.

— А я так и не выучился плавать, — ударил себя в грудь Тек. И даже это признание звучало у него как похвальба. — Ребята моего подразделения в лагере узнали и решили меня выучить. Повели к реке, будто на рыбную ловлю, и — раз! — пихнули в воду, а там с головкой. Когда вытащили, я им и доложил, что у меня в карманах их сигареты, весь паек за неделю. Я как раз только что получил на всех в комиссариате.

— А чудно все-таки, — продолжал размышлять вслух Тину. — Чудно прятаться в местах, где прожил всю жизнь.

— Да, странно, — согласился Кирин, — я и сам часто об этом думаю: как все меняется, когда уходишь в джунгли. И пуще всего избегаешь родные места, ведь прежним друзьям «уход в джунгли» должен казаться уходом из жизни. Странно! Пожалуй, еще более странно, — он взглянул на Фрира, — чем приехать сюда из других краев, где живут совсем иначе.

— Трудно сказать, — Фрир пожал плечами. — Места, страны — мало что значат для меня: чуть жарче, чуть холоднее, только и всего, — и он повернулся взглянуть на Анга. Ведь тот тоже прибыл из чужой страны; но Анг никогда не принимал участия в таких разговорах. Он сидел тут же на корточках, неподвижно, уйдя в себя, как бы в знак неодобрения — словно его мысли и дела принадлежали только будущему и предаваться воспоминаниям он считал просто неприличным.

— А я и не знаю, откуда я родом, — сказал Тек, самодовольно ухмыляясь. — Я вырос в самой нищей части Рани Калпура, но навряд ли родился там. А где — сам не знаю. И родителей своих не знаю. Так что куда бы я ни шел, — он хихикнул, — может статься, что иду к себе домой, а может, и в обратную сторону. Почём знать?

— Тебе по крайней мере нечего бояться, — сказал Тину, — что они выследят, кто твои родные, и выместят на них все.

— Так-то оно так, — Тек по-прежнему ухмылялся. — Зато всякий раз, когда доходят слухи о расправах в какой-нибудь деревне, я не знаю, что и думать: а вдруг досталось моим родителям?

— Мы все должны так думать, — сказал Кирин. — Думать так каждый раз, когда узнаем, что кто-то из земляков пострадал из-за наших действий.

Его слова, видно, чем-то рассердили Анга.

— Каждая сожженная деревня, — резко сказал он, — для нас не менее выгодна, чем удачная вылазка.

— Так, может, нам самим сжечь несколько деревень, — с явным сарказмом заметил Фрир, — и постараться, чтобы это выглядело делом рук местной полиции?

— Возможно, дойдет и до этого, — невозмутимо отпарировал Анг.

Злобные слова так и вертелись у Фрира на языке, Но он сдержался и промолчал. Он дал себе слово, что Ангу не удастся его спровоцировать. Поддаться на такую провокацию для него небезопасно. Резкая фраза о сожженных деревнях, брошенная Фриром, оборвала непринужденный обмен воспоминаниями. Кирин, видимо, чувствовал себя виноватым в неловком молчании, которое воцарилось в маленьком отряде.

— Да, я понимаю, — начал он таким тоном, будто его вдруг осенило, как выйти из тупика, и он спешит поделиться своим открытием с товарищами. — Понимаю, что такое великое дело, как наше, может вобрать в себя все — плохое и хорошее — и каким-то образом все это использовать. Но в том-то, мне думается, и вопрос: имеем ли мы право использовать все и, используя, придавать всему новый смысл? Ведь и бедствия, перенесенные нашей землей, могут служить какой-то цели.

— Выходит, надо благодарить тех, кто нас эксплуатировал? — съязвил Анг.

— Нет, — ответил Кирин своим обычным ровным голосом. — Благодарить не надо, но тот, кто служит нашему делу, должен понимать, что все вокруг можно обратить на общую пользу; он должен ощущать единение со всем окружающим.

— Даже с врагами!

— Ну, в некотором смысле…

— Ты безнадежен, — раздраженно оборвал его Анг. — Тебе бы священником быть. Всегда стараешься «наше дело», как ты его называешь, превратить в какое-то особое состояние духа, которое вызывают постом и молитвой.

— Это уж точно, — заметил Тек, — поститься нам не привыкать.

Тину поерзал, встал и пошел по тропинке к выступу скалы. Хочет взглянуть на знакомые места, подумал Фрир, и окликнул мальчика.

— На, возьми бинокль. Только заслони стекла рукой, чтобы снизу не заметили, а то они сверкают на солнце.

И посмотрел на Анга, почти уверенный, что тот осудит его за сочувствие мальчику; но Анг, похоже, не обратил внимания.

Тек протянул руку, снял с ветки флягу, напился и предложил остальным, Фрир прополоскал рот и сплюнул, потом с жадностью проглотил немного тепловатой жидкости. И только сел, как эти несколько глотков крошечными каплями пробились сквозь поры, защекотали кожу и букашками поползли по груди.

Тишина незаметно обволокла их убежище и свернулась клубком посреди. Кирин, видимо, дремал, запрокинув голову. Анг сидел неподвижно, обхватив колени, глядя прямо перед собой. Веки у Фрира отяжелели и медленно опустились. И вдруг рывком раскрылись от резкого металлического звука. Это Тек взял автомат, прислоненный к дереву, вместе с другим оружием, вынул узкий длинный магазин и стал проверять, как работает затвор.

— Там, кажется, набралось маленько грязи.

Видно, он просто искал предлог, чтобы собрать, разобрать и снова собрать ружье. Искусные пальцы работали и сквозь стиснутые зубы вырывался приглушенный свист.

— Чудно получается с этими автоматами, — проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Взять хоть бы этот. Там за морем сколько жизней пролетело, пока люди додумались делать такие ружья. А теперь, когда сделали, так любой, кто раньше, кроме копья, ничего и в руках не держал, берет пулемет и давай косить заморских.

Мысль эта рассмешила его.

— Ты даже сам не понимаешь весь смысл того, что сказал, — проворчал Анг.

— А вот и понимаю! — ухмыльнулся Тек. — И побольше, чем думают некоторые. Только я узнаю все на ощупь, кончиками пальцев.

— Что ж, это тоже путь, — согласился Анг. И, покосившись в сторону Кирина, добавил: — Потому ты и не отрываешься от жизни. И все, что знаешь, можешь использовать на практике.

— Все можно использовать, — тихо сказал Кирин. Видно, он все-таки не спал.

— Ты опять за свое. Но если все можно использовать, значит ничего не стоит менять и ни от чего не надо избавляться. А ведь есть и такое, что можно использовать только против нас, — и это необходимо уничтожить.

Видно, Анг все еще кипел после той, первой фразы Кирина и только ждал случая снова вызвать его на спор и опровергнуть его идеи. Не разгромить их было для Анга все равно что оставить неподавленным очаг Сопротивления, который создавал угрозу исходу целой операции.

— Многое надо разрушить прежде, чем строить новое.

— Разрушение — зло, — продолжал Кирин тем же ровным голосом. — Зло даже и в том случае, если необходимо уничтожить нечто разрушительное. Но зло, которое совершается сознательно, всегда можно исправить. Если же мы отрицаем, что творим зло, то оно в конце концов уничтожит нас самих. Ибо, отрицая, что это зло, мы не сможем ограничить разрушение рамками необходимости.

Анг покачал головой.

— Только веря, что наше дело справедливое, мы можем надеяться на успех. Требовать, чтобы люди сражались с сомнением в душе, то же самое, что приказывать стрелять из сломанного ружья. Это ошибка.

— Возможно.

— Отказ пользоваться всеми возможными средствами в справедливой борьбе тоже ошибка.

— Все должно идти на пользу, — повторил Кирин. — Но использовать — значит сохранить. Сделать частью того, что мы строим. Ничто не должно быть потеряно.

Анг внезапно повернулся к Теку.

— Ты понял, о чем он говорит?

— Так, слова…

— Тебе они понятны?

Тек пожал плечами и продолжал чистить разобранный пулемет.

— Он тебя не понимает, — бросил Анг Кирину, — и я не понимаю. А то, что непонятно людям, которые борются, бесполезно и для целей, ради которых идет борьба. Этого ты не станешь отрицать?

— Я не отрицаю, что могу ошибиться. Может быть, я ошибаюсь и когда говорю, что все в мире полезно. Но даже эта ошибка, — сказал он с доброй улыбкой, — тоже может принести свою пользу.

— Ты безнадежен!

Фрир слишком хорошо знал, как опасна кажущаяся небрежность в голосе Анга. Надо предупредить друга, чтобы был поосторожнее. Фрир чувствовал себя виноватым: ведь из-за него столкнулись эти двое.

Он не был уверен, что вполне уловил мысль Кирина, зато Анга понимал отлично. Только, пожалуй, теперь ему не нравилось то, что он понимал. Когда Фрир вернулся сюда, ему казалось, он твердо знал, какие берет на себя обязательства и какую ответственность. Но, видно, он не подумал о том, что придется отвечать и за те действия, на которые в отчаянье могут решиться такие, как Анг. Да к тому же в этой духоте, в забитом листвой воздухе, спорить было невозможно. И вообще, какие могут быть споры в атмосфере насилия. Слова тут могут привести к кровопролитиям, даже досужие мысли, высказанные вслух, могут в плохую минуту обратиться против себя…

Он видел, как Тек отложил автомат и взялся за одно из ружей. Теперь он ухмылялся потому, что был полностью поглощен добровольно взятой на себя работой; острые локти энергично двигались взад и вперед, протирая подвижные части оружия промасленной тряпкой, которую он вечно таскал с собою. Тонкие, как виноградная лоза, но столь же гибкие и упругие руки его не знали усталости. Фрир оглядел себя — большие руки и ноги, узловатые мускулы — все тело, куда более крупное, чем у других, показалось ему сейчас каким-то громоздким, чересчур плотским и земным, словно оно было предназначено для иной среды, чем этот зеленый обволакивающий сумрак в чаще леса.

Вернулся Тину и повесил бинокль на ветку рядом с флягой. Постоял немного и бросился на землю.

Наверное, вид мест, так хорошо знакомых, расстроил его, подумал Фрир.

— У тебя здесь есть кто-нибудь?

— Дядя. Родители померли. Дядя воспитал меня и отдал в школу. — Тину ерзал, стараясь поудобнее устроиться на охапке срезанной травы. — Хотите, вскипячу чай? — предложил он услужливо. — Тут есть веточки, которые годятся для заварки. А если развести костёр у самого ствола, дым затеряется в листве, так что… — Не стоит рисковать.

Желание мальчика показать, что он чему-то научился, только напомнило Фриру, как много ему еще надо учиться. И при мысли о том, сколько еще надо учиться Тину, Фрир вдруг почувствовал, какой он сам старый.

— Борьба — это главным образом умение ждать и томиться. Тот, кто умеет ждать, наверняка будет хорошим борцом.

— Точно. — Тек поднял вверх ружье с вынутым затвором и продул ствол. — Однажды, еще в самые первые дни, мы засели на опушке и чуть ли не неделю ждали случая подстрелить управляющего плантацией. Спасибо, кто-то из слуг вышел из бунгало и сказал нам, что он давно смылся, а то мы бы и сегодня еще там торчали.

Первые дни… Это напомнило Фриру, что борьба идет уже давно. А еще раньше была война. У него-то получилась немалая передышка. Но для таких, как Анг и Ли, все это длилось… Сколько ж лет? Да около пятнадцати прошло с тех пор, как они ушли в джунгли. Пятнадцать лет скрываться, наносить внезапные удары и снова прятаться. Пятнадцать лет! Лучше бы он не вспоминал об этом…

— А где ты учился? — спросил Тек Тину. — У миссионеров, что ли?

Мальчик кивнул.

Тек хохотнул и покачал головой.

— Да, тебе еще многое надо узнать и еще больше забыть. А мне вот, — он ткнул себя в грудь, — мне забывать нечего. А все почему?

— Да потому, что ты ничего и не знал, — с досадой ответил Тину.

— Уметь стрелять важней, чем уметь думать, — убежденно сказал Тек, прислоняя ружье к дереву. — Если бы мы там, в лагере, больше стреляли по мишеням…

— У нас не осталось бы пуль, чтобы бить врага, — резко закончил Анг.

— Это точно. — Тек засмеялся. — И были бы мы, как тот старый дурак, что хотел сбыть дочь с рук и давал ее на пробу всем мужикам в деревне. Кое-что всегда надо приберечь.

— Все знания на пользу, — мягко сказал Кирин. — Дурных знаний нет. Их только употребляют во зло. Жизнь меняется, и нам нельзя оставаться в плену у прошлого. Правда, многое повторяется снова, и тогда голос прошлого опять может зазвучать для нас. Ничто не должно быть утеряно. Древние аскеты обуздывали себя, чтобы добиться свободы духа, но разве не похоже это на самоограничение тех, кто хочет избавиться от предрассудков своего класса и примкнуть к другому?

Анг ответил сдавленно:

— Дело вовсе не в отдельных людях. Общественное положение — вот что обусловливает правильность взглядов.

— А если общественное положение человека приводит его к ошибочным взглядам…

— Какое значение имеет считает тот или иной, что он прав. Каждый думает, что он прав, история всех рассудит.

— Да, пожалуй. Но ведь в истории ничего не пропадает зря.

— Но люди пропадают, если не понимают истории.

— Возможно.

Однако покладистость Кирина объяснялась скорее духом его учения, чем согласием с доводами Анга.

Фрир выпрямил затекшие ноги и оттянул рубашку, прилипшую к влажной коже; он чувствовал, что всю энергию словно выжали из него вместе с потом, который струился по всему телу. Он поглядел вокруг, не пробился ли где косой луч солнца сквозь густую листву: здесь сидеть.

— Что, уже пора? — нетерпеливо спросил Тину.

— Пока нет.

Он мог притворяться, будто ему безразлично, что Сумерки так медлят; но для него это бесконечное ожидание было особенно тягостно, и тому была личная причина. Сигнал сказал ему не только, что путь открыт, — потому что желтую тряпку (а может даже, это была ее собственная шаль) между шестами повесила Анна. Анна, которую он не видел вот уже много месяцев и от которой лишь редко-редко получал весточки через кого-нибудь из связных.

Слабый ветерок коснулся верхушек деревьев, мягким шепотом скользнул по нешелохнутой зелени и легкой дрожью отдался в поникших листьях. Застрявшая в паутине веток жара ничуть не уменьшилась, только где-то там, высоко наверху, пробежала сонная рябь.

Чтобы выдержать еще час, Фрир постарался подавить в себе радостное нетерпение и умерить естественное волнение разведчика. Остальные молчали; каждый с замиранием сердца вслушивался, как пробуждаются Джунгли, следил, как гаснут последние лучи солнца, чтобы тронуться в путь и идти к хижинам на берегу реки.

Тихое движение наверху, постепенно нарастая, неспешно достигло гущи веток и устремилось вниз, усиливая томление в груди Фрира; вот медленно вздымающаяся зеленая волна согнала семью попугаев над самой его головой, и они метнулись прочь, точно стайка быстрых разноцветных рыбок.

— Ночью будет дождь, — нарушил молчание Кирин.

Наконец исчез и последний беглый луч, сумерки заметно сгустились, и все вокруг зашелестело, задвигалось, захлопало крыльями — джунгли пробуждались и стряхивали с себя дневное оцепенение.

Фрир встал и уперся кулаками в бока.

— В путь!

Тину кинулся уничтожать все следы их пребывания здесь, остальные собирали пожитки. Прижимая к груди маленький автомат Оуэна, Тек роздал оружие. Последний взгляд — и отряд медленно двинулся через лес.

Дорога вела вниз, и высокие деревья сменились почти непроходимым подлеском, теснившимся по крутому склону. Фрир выискал во всклокоченном кустарнике кабанью тропинку.

— Растянуться цепью, — скомандовал он.

Беззвучно ступают по утоптанной тропе резиновые подошвы; лишь слабо шуршат взлетающие из-под ног листья; под горой все сходят с тропинки и ждут, сгрудившись, за последней тонкой завесой кружевной листвы.

По сравнению с темным туннелем, из которого они выползли, открытая долина живет в другом времени: здесь еще властвует серый призрачный день и пятна рисовых полей брезжат изумрудной зеленью; каменные великаны, пощаженные ленивой рекой в дни, когда она с бешеным ревом пробивала себе путь к плоскогорью, изо всех сил тянутся кверху, точно спешат, прежде чем зайдет солнце, в последний раз поймать клочок ярко раскрашенного неба.

— Видно что-нибудь?

Островками — там и сям — сгущается тьма, ползет и постепенно закрывает всю долину. Прямо перед ними еще долго маячили хижины, потом ночь стерла их и за холщовыми занавесками засветились лишь точечки огней.

— По одному, — скомандовал, наконец, Фрир. — Ты первый Тек.

Тек, низко согнувшись, вышел на открытое место и быстро зашагал вдаль, странными зигзагами двигаясь по высоким межам, отделявшим прямоугольные наделы рисовых полей.

— Тину.

Потом настала очередь Кирина. Фрир уже решил, что лучше пойти самому, чем давать команду Ангу, но Анг, переждав положенное время, сделал шаг вперед и, не говоря ни слова, нырнул в темноту.

2

Стоило Фриру остаться одному хотя бы на несколько минут, как у него исчезало ощущение внутренней борьбы. Он снова был самим собой. С каким-то извращенным удовольствием он мог даже сравнивать прежнее житье в родной стране с теперешним и словно со стороны поражался собственной силе воли, которая вдруг взбунтовалась и аккуратно расколола его жизнь надвое.

Он еще немного постоял за кустами, подавляя в себе желание вскочить и пуститься бегом. Наконец тихонько встал, выбрался на открытое место и легким шагом пошел вперед на тусклый грязно-желтый огонек керосиновой лампы. Одной рукой он сжимал ружье, другой — придерживал карман, чтобы не гремели патроны, и казалось, все: прохладный воздух, и темное широкое небо, и одинокая каменная громада, что, словно крадучись, шагала рядом, — все усиливало радость, набухавшую в груди: радость ширилась, клокотала в горле и только что не изливалась в победном крике. Сейчас ему все по плечу, он неуязвим, и автомат, точно перышко — того и гляди вскинет одной рукой, как пистолет. Так и нужно себя чувствовать, когда идешь на дело. Надо только уметь вызвать этот подъем в решительную минуту; но обычно он настает внезапно, вот точно так же Фрир наткнулся раз на чудесную полянку с крошечным озерцом всего в нескольких милях от лагеря, а потом так и не смог отыскать ее. Откуда-то с реки донесся голос — видно, кто-то ставил сети. Одинокий, он звучал сиротливо в затихшей деревне. Фрир подошел к сваям, на которых, точно журавли, распластав глиняные крылья, стояли хижины, скинул автомат на плечо и прислушался. Ни звука. Он ухватился за перекладину приставной лестницы и начал подниматься, пока его глаза не оказались на уровне пола, как у водолаза, выходящего из воды; остальные четверо были уже здесь, и он видел их снизу в какой-то странной перспективе. Он ступил на дощатый пол и протянул ружье Теку; от положил его в общую кучу с остальным оружием и прикрыл обрывком циновки. Было слышно, как кто-то ходит во второй комнате, за бамбуковой занавеской.

— На небе ни облачка, — сказал Фрир, обращаясь к Кирину.

— И все-таки под утро будет дождь.

— Точно, — подтвердил Тек.

— И начнется как раз, когда будем возвращаться в лес.

— А разве мы здесь не останемся? — спросил Тину.

— Зря задерживаться не будем, — ответил Фрир. — Место слишком открытое. Здесь нас легко могут отрезать. — И добавил: — Тут всех давно бы загнали в лагерь для интернированных, если бы они жили поближе к джунглям.

— А тем, что в других хижинах, можно доверять? — спросил Тину.

— Вероятно. Но лучше не подвергать их такому испытанию.

— Здесь живут в такой нищете, — заметил Кирин.

— Никто не рубит сук, на котором сидит, — ухмыльнулся Тек.

— Голодный за кусок хлеба и ребенка продаст, — возразил Анг.

— Точно, — согласился Тек.

— Да и можно ли их винить? — спросил Фрир.

Анг уклонился от ответа.

— Бедняки хоть неповинны в самом тяжком преступлении, — мягко стоял на своем Кирин, — они не благоденствуют в мире, где многие умирают с голоду.

После резкого замечания Анга Фрир не спускал с него глаз.

— Ты ее видел? — Он мотнул головой в сторону бамбуковой занавески.

— Да, — ответил Анг. — Она готовит нам поесть.

— Ее не беспокоили?

— Так, обычные проверки.

Фрир подошел к люку над лестницей и долго стоял, глядя в ночь. Конечно, для него было большим облегчением, когда решили, что Анне лучше покинуть лагерь и вернуться сюда. Он думал, что здесь безопаснее. Она ухаживала за отцом, и его крошечной пенсии им хватало, чтобы прокормиться. Отец ее работал клерком в магистратуре, пока у него не заболели глаза, и это служило ей защитой. Так по крайней мере казалось Фриру. Но теперь он уже не был уверен. Хижину слишком часто использовали как явку для повстанцев и сочувствующих из Кхангту. Зря здесь часто бывают, подумал он, как вдруг шорох заставил его обернуться. Бамбуковая занавеска зашевелилась, тонкие планки с легким рокотом раздвинулись, и она вошла, неся заставленный поднос. Она поставила его на низенький столик, опустилась на колени и только тогда впервые взглянула на Фрира — беглый обмен улыбками, и Анна снова хлопотала у стола.

Как всегда, она была в брюках — стройные бедра, оттолкнувшие стрелки бамбука, казались мальчишескими, невысокая грудь приподнимала рубашку не больше, нем туго набитые карманы. Коротко остриженные черные волосы, большие глаза, прямой нос и — единственная чувственная черта — соблазнительные пухлые, чуть приоткрытые губы. Она сидела на пятках, выступавших из крохотных сандалий, и, слегка склонив стройную шею, закладывала в миски бататы, соленую рыбу и рис с душистой подливкой из трав и пряностей.

Он подошел последним и взял у нее миску. Она подняла глаза, еще раз улыбнулась и протянула руку. Сен торопливо пожал ее. И как всегда, его поразила хрупкость, которую он так часто замечал у ее соплеменников; но в Анне была та же сила и выносливость: юн знал, на что способна эта маленькая женщина.

Ели молча, изредка перебрасываясь словами. Когда опустели миски, подчищенные жадными пальцами, она прёдложила прибавки.

— Ешь, парень, — с полным ртом убеждал Тек Тину. — Вспомни, чем нас потчует Лин, и ешь до отвала.

— Вкусно!

— Тогда проси еще миску. — И Анне: — Видно, стесняется.

— Я не стесняюсь. Только не знаю…

— Это все вам, — успокоила она. — С тех пор как связной передал, что вы придете, я каждый день откладывала понемножку.

— А Сен? — спросил Фрир. — Ты сообщила ему?

— Он знает. Придет позже. Комендантский час отменен, но все равно ему надо быть осторожным.

Он пристально посмотрел на нее.

— Так же, как и тебе.

— Конечно.

— Не конечно, а непременно. В спокойных районах люди делаются беспечными.

— Будем надеяться, что беспечными окажутся они, — в голосе Анны послышались мрачные нотки.

— Они могут себе это позволить. — Он помолчал. — А что, под Кхангту все столько же войск?

— По-моему, да. Я не слыхала о передвижении. Сен знает точно.

Когда поели, Анна собрала миски и унесла в соседнюю комнату. Вернулась она с чайником и сладкими лепешками.

— Видал! — Тек подтолкнул в бок Тину. — Я ж говорил…

Она разлила чай и раздала лепешки. Потом постояла, приложив палец ко рту и нахмурившись.

— Что-то ведь надо было еще… Что ж это такое? — и сделала вид, будто вдруг вспомнила: — Ах да! Вот! — Она вытащила из кармана брюк две пачки сигарет и радостно засмеялась, глядя на просиявшие лица.

Первая глубокая затяжка после того, как долго обходился без курева, — ни с чем не сравнимое блаженство! Анна тоже закурила; счастливые, все дымили — маленький кружок, очерченный во тьме красными точками, единая электрическая цепь, вдоль которой то загораются, то гаснут лампочки.

Фрир потом вспоминал, как они вместе ели и вместе наслаждались сигаретами; это еще больше сплотило их пятерых, и главную роль, наверное, играла тут Анна. Но нет, лучше так не думать: это каким-то образом исключало его самого.

— Ради такого стоило два дня тащиться по джунглям, — вздохнул Тек. Он погасил сигарету и бережно спрятал окурок. — Все надо использовать, — ухмыльнулся он, глядя на Кирина. — А если можно, даже дважды.

Время от времени Фрир встречался глазами с Анной, и они улыбались друг другу. Тайный язык улыбок сказал им все. А вслух они обменивались лишь скупыми словами, которые могли слышать чужие уши.

— До нас дошли слухи, что несколько недель назад в городе были беспорядки.

— Это в войсках, — ответила она. — Кхангту — плохое место для солдат, когда им нечего делать. Тут проституток не хватает.

— А что случилось?

— Многих арестовали.

— Среди солдат — участников беспорядков?

— Нет, солдат не арестовывали. Устроили облаву на девушек и закрыли кабачки. Говорят, один местный купец по имени Джалал…

— Как же, знаю, — вмешался Тину, — у него самая большая лавка в городе.

— Вот-вот. Говорят, он открывает большой публичный дом, а женщин привезут из других городов.

— Уж пора бы им вывести часть войск из районов, которые считаются безопасными, — сказал Фрир. — Не сюда нагнали столько солдат, что нигде больше их не разместить.

— Пусть пригоняют! Чем больше этих зеленых кур будет, тем лучше, — засмеялся Тек. — Они тогда будут путаться друг у друга под ногами. Я вам рассказывал, как мы втроем, точно приклеенные, торчали у железной дороги, хотели ее перерезать?

— Кажется, рассказывал, — добродушно откликнулся Фрир.

— Так вот, — невозмутимо продолжал Тек. — Их части засели с двух сторон: одни — справа, другие — слева. Когда стемнело, мы разочек пальнули в тех, что справа, они в ответ бабахнули из всех орудий. Тут давай стрелять те, что слева. А мы под шумок убрались и оставили их палить друг в друга. Уж сколько часов прошло — мы далеко ушли, а позади все шла перестрелка. Но если будут прибывать все новые и новые части, — Тину нахмурился, — да еще прибавится бомбардировщиков…

— От воздушных налетов много треску, — согласился Фрир, — но разрушений особых не бывает.

И зачем только он сказал об увеличении войск? Это было бестактно, и Анг может решить, что у него пораженческие настроения.

— Вот что я тебе скажу, Тину. Солдат всегда думает о своей непосредственной задаче, а иногда это не только его право, но и долг.

— Это одна сторона вопроса, — сказала Анна. — И Фрир почувствовал, что она чем-то рассержена, не то его необдуманными словами, не то неуклюжими попытками исправить бестактность. — Но есть и другая.

Тину смотрел на нее во все глаза.

— С тех пор как я сюда вернулась, я все время думаю об одном, — продолжала она спокойно, но твердо. — Мы слишком мало их ненавидим. Конечно, мы знаем, что они захватили нашу страну, понимаем, что это беззаконие. Но этого мало. Мы должны ненавидеть так, чтобы наша ненависть была намного сильнее их презрения. У нас есть полное право ненавидеть — это я твердо знаю с тех пор, как слова столкнулась с ними, — но это право должно стать долгом!

И таким еле сдерживаемым гневом дышали ее слова, что после них воцарилось неловкое молчание. Она глянула на Фрира и отвела глаза, словно вдруг поняла, что косвенно упрекнула и его.

— Верно, — его удивило, что Кирин согласился с ней. — Мы должны так их ненавидеть, чтобы наши дети были свободны от этого гнева. Ведь мы воюем с ними, а нельзя бить врага, если не питаешь к нему ненависти. Чтобы убивать, надо себя не помнить от ненависти.

Фрира вдруг охватило отчаяние оттого, что он не ощущает ярости, которой охвачены все. А может, оттого, что они считают, будто он чужой, — от этого ведь тоже не легче.

— Да, — поспешил он согласиться. — Но я говорил только о создавшейся обстановке.

— Анализ обстановки нельзя считать правильным, если не принимаются в расчет настроения людей, — заявил Анг категорически.

— Я знаю их лучше, чем все вы, — Фрира вдруг взорвало. — У меня больше причин их ненавидеть, чем у вас!

Этим признанием он хотел показать, что он с ними, но оно лишь подчеркнуло его обособленность. Анг был прав: какие личные причины ни выдвигай, все действия диктуются условиями жизни каждого. По многим вопросам у них было полное единомыслие. Он — другое дело. Он вернулся сюда по своей воле. И если на него оказали влияние те же условия, то только потому, что он сам этого захотел. Вот почему Анг и не доверял ему: он не был обречен на эту жизнь силами, что держали за горло их.

Теперь Анна старалась перехватить его взгляд и терзалась тем, что неумышленно вытолкнула его из их рядов. А он отводил глаза.

Она встала.

— Я принесу еще чаю.

Тину поспешно вскочил.

— Можно, я помогу? Я понесу поднос.

— Не надо, — она улыбнулась. — Спасибо, но мне проще самой.

Фрир увидел, как мальчик снова опустился на корточки — юношеская горячность никнет при малейшем отпоре. И снова Тину заставил его почувствовать себя стариком.

— У нее болен отец, — пояснил он. — И его беспокоит, когда входят чужие.

— Я не знал.

Анна принесла второй чайник и, видно, решила перевести разговор на менее серьезную тему.

— Помните ярмарки, которые они всегда устраивали перед самым сезоном дождей?..

— Да, да, — закивал Тину, — базары и запахи там такие вкусные, народу толпы и — фейерверки. Мы каждый год, бывало, ждали их с нетерпением.

— Люди приходили издалека, за много миль, — вспомнил и Кирин.

— А деревенские располагались на ночь прямо под открытым небом, на поле у переправы.

— Так вот, в этом году власти решили опять провести ярмарку, показать, что жизнь наладилась. Развесили повсюду объявления и устроили все как полагается, да только, — тут она засмеялась, — палатки пустовали, никто из окрестных жителей и не подумал явиться.

Это очень рассмешило Тека.

— И что же они сделали?

— Приказали лавочникам торговать на рынке и разослали солдат, чтобы штыками сгоняли народ на ярмарку. Во время торжественного открытия в городе было полно вооруженных солдат, они командовали, куда кому идти.

— У них всегда так, — Тек шлепнул себя по бедрам, — веселитесь, не то будем стрелять!

— А что ж народ? — поинтересовался Кирин.

— Не шли, упирались как могли. Прикидывались, будто совсем не понимают языка, и позволяли гонять себя с места на место. На другой день власти вывесили приказ, что город лишается права проводить летнюю ярмарку. Приказ встретили приветственными криками.

Фрир встал, уперся кулаками в бока и глянул на Анну, такую маленькую рядом с ним.

— Пойду подожду Сена. Он уже должен быть здесь. Анна ответила ему взглядом, и он понял, что через несколько минут она спустится к нему.

Остальные деликатно не выразили никакого интереса к его словам, только Тину повернулся и проводил его глазами, когда он спускался по лестнице.

С моря нагнало тучи, и они, словно крышкой, накрыли долину, заслонив мерцание звезд. Было жарко и душно, доносился слабый плеск невидимой реки, отчего казалось, будто сидишь в огромном черном котле, который только начинает закипать.

Он забрался под сваи и ждал. Она спускалась так тихо, что он заметил легкие шаги только потому, что напряженно вслушивался. Прикосновение к рукаву, и тихое: «Мэтт!» Он обнял ее и несколько минут стоял молча, крепко прижав к себе,

— Мэтт! — уже другим тоном; она отступила на шаг и подняла на него глаза. — Просто не верится, что ты здесь. Странно, правда?

— Да. Только не спрашивай, почему так случилось. Главное, что я смог снова увидеть тебя.

— Это очень опасно?

— Надеюсь, что нет, — он засмеялся. — Если все пойдет, как наметили, это не так уж опасно. Необходимо показать, что мы существуем. Ведь с тех пор, как мы устроили засаду на транспортер с пулеметами Брена, ничего не было, а прошло с тех пор… да, почти год. Но скажи мне, Анна, как ты тут?

— Все в порядке, — ответила она небрежно.

— Правда? Им не кажется подозрительным, что ты живешь здесь? Не спрашивают, откуда приехала?

— Паспорт у меня в порядке. И потом у меня есть документ, где сказано, что я служила в Бандхале и ушла с работы, чтобы ухаживать за отцом.

— А как он?

— Все так же. Не лучше. Очень тревожится обо мне.

— Я тоже. Думал, буду меньше тревожиться, когда ты уедешь, а тревожусь еще сильней.

— Не надо.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Но кто же сейчас может стоять в стороне?

— А разве нельзя желать, чтобы те, кого любишь, подвергались опасности? Она на мгновение задумалась.

— Если бы ты стоял в стороне, Мэтт, я, наверное, не любила б тебя.

— Да, — ответил он грустно. — Наверно, не любила б. Хотя нас нельзя сравнивать.

— Почему? — перебила она. — Ты хочешь сказать, что я женщина? Я такая же, как этот мальчуган, как все. И ты не смеешь думать обо мне иначе.

— Ну знаешь, при всем желании, — он снова тихо засмеялся, — боюсь, что это мне не удастся.

— Я говорю о нашей борьбе.

— Конечно. А разве для тебя что-нибудь другое существует? Что еще имеет для тебя значение?

— Да разве может что-то другое иметь сейчас значение? Вероятно, нет.

— Он помолчал. — Просто я, видно, ожидал, что тебе так же трудно без меня, как мне — без тебя.

— Конечно, трудно, Мэтт, — она протянула руку и погладила его по щеке. — Конечно. Только… Ладно.

— Он взял ее за руку и больше не отпускал.

— Я понимаю. Она выглянула из-под свай. — Какая тишина! Скоро начнется дождь. Вам нужны тёмные ночи и дождь — он смоет следы.

— Мы так и рассчитываем, — он думал о другом.

— Стоит мне повидать его, Анна… твоего отца?

— Потом. Когда обо всем договоритесь с Сеном, мне кажется, отец будет рад поговорить с тобой, он теперь совсем ничего не видит.

— Жаль его.

— Да, это ужасно, когда ты слеп и стареешь, чувствовать, что привычный мир вдруг рушится. — И добавила: — Ты ведь знаешь, как он относится к тому, что происходит?

— Думаю, что да.

— Помни об этом, когда будешь говорить с ним. Я, кажется, знаю, что он хочет сказать тебе.

— Буду помнить.

Они замолчали и прислушались. На тропинке послышалось легкое шарканье, кто-то шел к хижинам. Анна отпрянула от Фрира и быстро взбежала наверх. Он отстегнул холщовую кобуру и ждал, держа руку на рукоятке пистолета. Шаги приблизились и затихли.

Сен? — хрипло прошептал в темноту Фрир.

Да, — ответил чей-то задыхающийся голос, и шаги приблизились.

Сен был низенький и толстый. Он с трудом взбирался по шаткой лестнице, Фрир следовал за ним. Войдя в комнату, Сен кивнул всем и сел.

— Дайте отдышаться, — взмолился он.

Улыбка широким полумесяцем расплылась на круглом, лоснящемся лице, глаза за толстыми стеклами казались огромными. Весь он будто состоял из аккуратно проведенных циркулем кругов — больших и малых.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Фрир, стоя у входного люка.

— Неплохо. Пришлось бежать, когда вышел за город, чтобы не попасть в луч прожектора. — Толстый живот затрясся от смеха. — А я не создан для бега.

Анна принесла ему чашку чаю, он с жадностью выпил.

Она подождала, пока он напьется, потом спросила, что нового в районе.

— Ничего особенного. Полное спокойствие с тех пор, как объявили, что район очищен от партизан. Была всего одна облава в джунглях — та, о которой я предупреждал вас несколько недель назад, да и то в основном чтобы войска не разленились. Убили троих в деревне, к югу отсюда. Потом объявили, что убитые работали на нас — вроде при них нашли доказательства.

— Уж это точно, — сказал Тек. — Убитые всегда оказываются бандитами. Многие из-за этого убегают к нам.

— В гарнизоне новый начальник. Полковник Лоринг. Эта облава — его рук дело.

— Как ты сказал — Лоринг? — спросил Фрир.

— Да. Его все здесь боятся.

— Лоринга мы хорошо знаем, — мрачно заметил Анг. — Он был во главе карательного отряда в Котал Баргхе.

— И еще одно пустяковое событие, — добавил Сен подчеркнуто небрежно, — в район прислали нового правительственного чиновника. Этому чиновнику понадобился еще один клерк. И в его контору в лагере для военнопленных перевели одного из бухгалтерии, — круглое лицо Сена так и сияло от этой новости, которую он приберег под конец, — некоего А. П. Сена. — Не может быть!

— Правда, правда. Я уже неделю там работаю.

Тек встал и похлопал его по спине.

— Мы тоже кое-что тут припасли для вас.

Он пошел в угол и, подняв узкую циновку, вынул пачку листовок, напечатанных в лагере на старом ручном стеклографе.

— Вот. Одну можешь вручить своему, правительственному чиновнику лично.

Сен посмотрел на связку бумаг и нахмурился.

Хорошо написано. — Тек взял в руки листовку и пробежал ее глазами. — Именно так, как надо.

— Ты ж ведь читать не умеешь, — фыркнул Тину. Это точно. Но в них всегда одно и то же. Я их Пусть знаю.

— У меня вопрос, — Сена беспокоило, как быть с листовками. — Теперь, когда я работаю в самом лагере, нужно ли мне по-прежнему разносить листовки? — переводил взгляд с Анга на Фрира, не зная, кто из должен ему ответить.

Фрир пожал плечами и предоставил говорить Ангу.

— Нет. Пока раздай эти, там мы подыщем другого. — Анг видел, что Сен ждет чего-то.

— Ты молодец, что сумел добиться назначения, — добавил он без особого восторга.

— Спасибо, — Сен просиял. Анг кивнул Фриру.

— Ну, а теперь поговорим о том, что привело нас сюда. — Фрир сел на корточки рядом со всеми.

— Одну минутку, — Анг бросил предостерегающий взгляд на Анну.

— Мне уйти? — спросила она прямо.

— А почему бы ей не остаться? — возмутился Фрир. — Она рискует не меньше, чем мы.

Анг, как уже бывало не раз, казалось, был искренне удивлен его реакцией.

— Я предпочитаю избегать ненужного риска. Того, что человек не знает, нельзя вырвать у него под пыткой, если схватят. Никто не должен быть в ответе за лишнюю осведомленность.

— Я не подумал об этом, — только и сумел выдавить из себя Фрир.

Анна повернулась и молча вышла из комнаты. А Фрир на мгновение задумался: а что, если и все прочие, неприемлемые для него поступки Анга так же легко объяснить? Но сейчас некогда было раздумывать об этом.

— Наше задание тебе известно, — сказал он Сену.

— Да. Хоть это и трудно выполнить. Теперь почти все машины с солдатами идут под охраной броневиков.

— Знаем.

— Но летчики с аэродрома часто ездят в город. И иногда возвращаются уже вечером. Они снова теряют осторожность.

— Нет, это не годится. — Фрир покачал головой. — Дорога чересчур открытая. Там даже ночью можно попасть в ловушку. Каким образом они собираются лишить нас продовольствия? По дороге на Бандхал есть контрольные пункты?

— Да, один — километрах в пятнадцати от города.

— Как их охраняют? Привозят людей из Кхангту?

— Конечно! — Сен, наконец, понял. — По утрам грузовик развозит утреннюю смену и забирает ночную. А вечером приезжает еще раз.

— Значит, всего два рейса в день?

Сен на мгновение задумался.

— Да, два. Я почти уверен.

— Ты видел, как они выезжали из лагеря? — И не раз.

— Сколько там солдат?

— Трое или четверо из местной полиции под командой армейского сержанта. И шофер.

— Когда развозят вечернюю смену?

— Э… э… около… — он замолк на полуслове и зажмурился. — Не помню.

— Задолго до темноты? Ну хотя бы приблизительно?.. За час?

— Примерно. Могу узнать точное время.

— Не обязательно. Грузовик охраняют?

— А на шоссе сейчас большое движение?

— Почти никакого.

Фрир поднял бровь и взглянул на Анга.

— Вы были правы, — сказал Анг. — Похоже, что получится.

— Что нам еще важно знать? — Фрир обвел глазами

Вопросов больше не было.

— Значит, все. Сен тяжело поднялся с места и сунул пачку листовок под рубаху.

— Я пошел. Не хочу возвращаться слишком поздно, да ещё с таким грузом.

— Вот еще что. — Анг остановил его. — Как только докатятся слухи о том, что произошло, тотчас посылай связного в лагерь. Лучше даже двух, разными дорогами, чтобы там узнали наверняка.

Приказ озадачил Фрира.

— Я полагал, что мы сами доложим о вылазке. Должен заметить, что ты мрачно настроен.

Анг оставил его слова без внимания и обратился к Сену:

— Подробностей не нужно. Просто пусть передадут, что задание выполнено. Понял?

— Понял. Ну, я пошел. Надо торопиться. — У выхода Сен еще раз повернул к ним свое круглое лицо. — Желаю удачи!

— И тебе тоже!

Они слышали, как он спускается вниз по лестнице. Тек вдруг рассмеялся.

— Так и вижу, как Сен бежит через лес. Точно беременная баба гонится за цыпленком.

— Он не виноват, что такой толстый, — сказал Тину.

— А я не виноват, что мне смешно.

Кирин улыбнулся.

— Я тоже все время вижу его перед собой — работать среди них, в самой гуще! Надеюсь, он будет осторожен и не станет торопить события.

— Ты что-то не выказал особой радости, — заметил Фрир Ангу. — А мог бы: Сен так ждал твоего одобрения.

— Мне жаль, что ему дали эту должность.

— Почему?

— Сен хитер. Пока он был на месте, где хватало смекалки бывшего лавочника, он хорошо служил освободительному движению. А теперь дело другое. Боюсь, он перестарается. Погонится за слишком трудным, а это ему не по зубам, и — попадется.

— Боишься, что он проболтается, если его схватят?

— Возможно; но я не об этом думал.

— Интересно, — задумчиво сказал Кирин, — имеем ли мы право ждать от людей меньшего, чем они сами ждут от себя?

— Те, кто слишком многого от себя ждет, опасны, — заявил Анг. — Нам ни к чему самоуверенные, своевольные герои — нам нужны люди обыкновенные, достаточно разумные, чтобы защищать свои классовые интересы.

Фрир понимал, что фанатичная преданность самого Анга явно противоречит такой точке зрения, но не хотел спорить. Он знал, что очень скоро им придется столкнуться по другому поводу. Он подошел к перегородке между комнатами и постучал.

Вернулась Анна и настояла, чтобы они выпили еще чаю, — ведь им предстоит провести ночь под дождем, в случайном убежище.

Выкурили еще по одной сигарете; но близость, которая связывала их вначале, как-то нарушилась.

Фрир подал знак Теку собирать оружие и нетерпеливо переминался, пока все прощались и благодарили Анну за ужин. Тину хотел было уйти, но, преодолев застенчивость, повернулся и протянул руку. Анна пожала ему руку и улыбнулась по-товарищески. Фрир, даже не взглянув в ее сторону, спустился вниз и ждал, когда все соберутся.

— По открытой местности идем в том же порядке,

— Постукивай по прикладу, нам легче будет отыскать тебя в кустарнике.

Когда Тек ушел, Тину сказал с некоторым беспокойством.

— Хорошо, что здесь нет собак,

— Это не случайно.

Фрир дал Теку время перебраться на другой конец рисовых полей и тронул мальчика за плечо.

Он боялся того, что ему придется сказать Ангу, когда они останутся наедине. И почти жалел, что дал слово Анне повидать ее отца; но как только он понял, что предпочел бы уйти, лишь бы избежать стычки с Ангом, так сразу же решил остаться — это его долг, и пусть себе Анг думает, что угодно.

Когда ушел Кирин, Фрир небрежно сказал: Мне надо вернуться. Ненадолго. Встретимся там, где отсиживались днем.

Ответа не последовало. Он не мог разглядеть лица Анга, лишь смутно темнела скорчившаяся фигура.

— Это место не хуже, чем всякое другое, — провожал он непринужденно, — и тут полно пальмовых листьев для укрытия.

Снова молчание, темное пятно даже не шевелится.

Анг тянет: с каждой секундой яснее, каков будет его ответ, и все-таки Фрир потрясен тем, что услышал:

— Неужели не можешь обойтись без женщины! — грубо и оскорбительно, как пощечина.

— Черт возьми, да я… — он оборвал себя, и только тяжелое дыхание выдавало, чего ему стоило сдержаться. И ответил с деланным спокойствием: — Берегись, Анг. Выбирай выражения в разговоре со мной.

Опять долгое молчание, потом тот сухо возразил:

— Тогда объясни, зачем увеличивать риск, он и так велик.

— Какой тут риск? Скоро начнется дождь. Мне легче будет уходить, чем вам.

— А если за Сеном следили? И выследили его до самых хижин?

— Если схватили Сена, наш план все равно провалится.

— Послушай, ты не хуже меня знаешь, что всякое лишнее осложнение нелепо и опасно. Зачем тебе это?

— Я обещал повидать ее отца. И да будет тебе известно… Я люблю Анну. И тревожусь за нее. — Вдруг его осенило: — Да ведь ты же это знаешь, иначе тебе б и в голову не пришло сказать такое.

— Обещал! — с презрением возразил Анг. — Какое право ты имеешь обещать что бы то ни было кому бы то ни было? Ты принадлежишь Армии Свободы и служишь ей и только ей.

— Да, но служу по-своему.

— Такое служение нам не подходит.

— А это не тебе решать.

— Я говорю не от себя. Лично я никогда бы не допустил, чтобы ты присоединился к нам. Ты это знаешь. Я бы отослал тебя обратно в твою страну — читай себе лекции и пиши письма в газеты. Постой! — крикнул он, видя, что Фрир хочет перебить. — Давай поговорим начистоту, я всегда был против тебя, но меня не слушали. Никогда тебе не доверял. Всегда считал, что тебе просто нравится, что ты — единственный из своих — сражаешься на нашей стороне. Но раз уж решение было принято, я подумал, что в конце концов ты можешь быть нам полезен. Не потому, что ты так опытен в партизанской войне в джунглях, а только потому, что это важно для пропаганды, Твое присутствие в какой-то степени путает врагу карты.

— Понятно. Ну, а Ли тоже так считает?

— Нет, не думаю. Ты ему нравишься.

— А тебе — нет.

Анг ответил не сразу:

— Я над этим не задумывался. И сейчас не могу сказать, нравишься мне ты или нет. Разве это имеет значение? Впрочем, ты мне, наверное, не поверишь.

Фрир задумался.

— Нет, отчего же, верю.

Тут Ангу можно было поверить.

— Ты удивляешься, что тебе поручили командовать отрядом. А знаешь, почему? С недавних пор кое-кто начал сомневаться, есть ли среди нас англичанин.

Как откровенно, прямо в лоб он это высказал. Фрир ответил с горькой усмешкой:

— И вы решили, что самое время пустить меня в оборот для пропаганды. — И добавил сурово: — Ли тоже согласился?

— По правде сказать, ему это было представлено несколько в ином свете.

Он все еще думал над тем, что открыл ему Анг.

— А я-то удивлялся, почему ты пошел с нами. Теперь понятно! Предполагается, что я не вернусь.

— Вовсе не обязательно, — последовал невозмутимый ответ. — Главное, чтобы стало известно о твоем участии в операции. Пойми, для нас ты одинаково полезен, что мертвый на шоссе под Бандхалом, что живой в лесном лагере после успешной вылазки. — В голосе его зазвучали злобные нотки. — Если же ты испортишь всё дело…

— Ты собственноручно пристрелишь меня, если это не удастся зеленым курткам, да?

Анг не удостоил его ответом.

Фрир ждал, ему очень хотелось взглянуть в глаза собеседнику. Жаль, что в темноте не видно лица Анга и невозможно угадать его намерения. Молчание стало невыносимым. Наконец Фрир спросил:

— Все же ты хочешь помешать мне увидеться с её отцом?

— Пытался, но безуспешно. Впрочем, я знал, что так и будет. Но есть вещи, которые ты тоже должен знать.

— Благодарю, — с мрачным сарказмом ответил Фрир.

Анг снял с плеча винтовку.

— Ну, желаю не попасть в беду.

Он сказал это совершенно искренне, точно никогда не говорил о том, другом. Фрир только головой покачал: ну за человек!

3

И лишь снова поднимаясь по лестнице, Фрир почувствовал, до чего он устал. Стычка с Ангом совсем вымотала его. Речь шла о жизни и смерти, его жизни и смерти; оставшись здесь в хижине, он, возможно, решил свою участь, но сейчас не ощущал ничего, кроме отчаянной усталости.

Лампа больше не горела, и сначала ему показалось, что в комнате никого нет. Потом в неровном свете, пробившемся сквозь стебли бамбуковых занавесок, он увидел ее.

— Я уж думала, ты не придешь.

— А я — здесь.

Он притянул ее к себе и погладил щеку, чуть коснулся мочки уха под густыми, коротко остриженными волосами; большим пальцем нежно приподнял подбородок и поцеловал. Желания не было — только смутная, тоскливая нежность.

— Зачем ты ссоришься с Ангом, — сказала она.

— Я не боюсь его.

Она отвернулась. Он совсем не так понял.

— Ты слышала наш разговор?

— Слов не разобрала, только голоса.

— Точно еще ничего не знаю, но… кажется, мои дела плохи.

— Он угрожал тебе?

Теперь не поняла она.

— Я всегда твердо знал, почему вернулся в эту страну и что здесь делаю. А теперь…

Она ждала, что он скажет дальше, но он молчал.

— Да, по твоим словам, по выражению глаз я поняла — что-то неладно. Что случилось, Мэтт?

—…теперь этого нет. Уверенность вдруг исчезла.

— Разве это может исчезнуть?

— Наверное, нет. Но за долгое время она может постепенно притупиться.

Ее пальцы впились ему в руку.

— Но что же изменилось? — воскликнула она. — Ведь это все та же борьба.

— Знаю.

— Как же ты мог измениться, когда ты в самой гуще? У меня такое чувство, словно я внутри огромного костра и он все полыхает и полыхает. Враги обложили его встречным кольцом своих костров — они хотят загасить наш огонь. Но его не загасишь. Ничем. Он будет гореть, пока в пламени не очистится вся страна. — Она повернула к нему сияющее лицо. — И ты должен чувствовать то же.

— Я и чувствую, но только рядом с тобой, когда ты говоришь так, — ответил Фрир. — Все, что у меня осталось, — это дружба с Ли, ответственность за тех, с кем я делю лишения, и какие-то связи с отдельными людьми. Но главное…

— Личные чувства — еще не все, — сказала она убежденно, и он вспомнил Анга. — Из-за них ты все время будешь рваться на части

— Даже если все, кого я люблю, борются в одних рядах со мной?

— Даже так.

— Тогда не знаю. Это слишком затянулось. Я часто думаю о таких восстаниях в прошлом. Тот же героизм и та же жестокость. А потом все кончалось — и мир оставался почти таким же, как прежде. Но это не меняет моего отношения к тем, кто думает иначе, к тем, кто всё еще лелеет фантастические мечты о лучшем будущем. А на самом деле, — добавил он задумчиво, — Мир, может, потому и остается прежним, что есть люди, которые забывают, что его нельзя изменить.

— О Мэтт, — она чуть не плакала, — что с тобой случилось? Это не твои слова. Это слова старого, усталого человека. Ты рассуждаешь сейчас точно, как мой

— Возможно. Могу я повидать его?

— Он сам хочет поговорить с тобой. Обо мне, наверное. Но ваш разговор ничего не изменит. Ради этого не стоило ссориться с Ангом.

— Сделанного не воротишь.

Она раздвинула занавески, и он, пригнувшись, вошёл комнату.

Здесь было душно, пахло едой и стоял тяжелый аромат курений. На циновке, скрестив ноги, сидел старик; заслышав шаги, он повернул в их сторону невидящие глаза. Первая комната была почти пуста — здесь хранились все пожитки, которые вместе с хозяевами прибило к этому опасному берегу.

Фрира вдруг захлестнуло ощущение непрочности жизни в такой стране — жизни настолько опасной, что странным и невероятным казалось, будто здесь можно выбрать путь, который не кончится катастрофой. И все потому только, что из-за случайного стечения обстоятельств ты родился именно тут, а не в другом месте! Анна просто не представляет себе, что такое спокойная жизнь, ей и в голову не приходит спасти какие-то крохи, продержаться между двумя полосами бедствий и не рисковать так беззаветно своей головой. А ведь молодые женщины её возраста в его стране…

Фрир сел на корточки против старика, а тот все глядел куда-то вдаль поверх головы гостя.

— Выйди, Анна, — сказал отец.

Оно вышла, и бамбуковые струйки зарокотали вслед.

— Как вы себя чувствуете? — почтительно спросил Фрир.

Старик жестом остановил его, словно напомнил, что сейчас не время обмениваться любезностями. Потом задумался на мгновение и сказал тонким, слабым голосом:

— Странно. Оглядываешься назад, и кажется, всегда поступал правильно — и в тот раз и в другой, а в конце концов остался ни с чем и живу милостыней.

— Есть страны, — заметил Фрир, — где усилия отдельных людей ничего не дают.

— Да, но, по-моему, раньше здесь было не так уж плохо. Когда-то я на свой лад тоже верил в движение Сопротивления. Но что мы выиграли? Мы уже столько лет боремся, а они все так же сильны, даже еще сильней, а у нас междоусобицы и измена. Если бы борьба была справедливой, мы непременно победили бы или хотя бы сохранили веру друг в друга.

Такие же мысли были у самого Фрира; но сейчас, услышав их от кого-то другого, он не мог их принять, во всяком случае, не полностью. Это была всего лишь частица его пришедших в смятение чувств.

— Я понимаю вас, — сказал Фрир уклончиво.

— Но я хотел поговорить о другом. Сопротивление не заглохло, и Анна в нем участвует, а ведь она — это всё, что у меня осталось, единственное, ради чего я жил на земле. — Он на секунду замялся: — Она, кажется, любит вас… — и заторопился, чтобы Фрир не перебил, — и, может быть, послушает. Поверит вам, есть и другие пути. А что, если бы она жила в городе и работала… не на чужестранцев, а нашла бы себе полезное дело, помимо них? Многие из наших могли бы так — работать не на чужое правительство, а для своей страны, мирно. И вдруг со временем оказалось бы, что мы заработали то, что не смогли отнять?

— Они ничего не отдают добровольно. — Я ведь служил у них, вы знаете. Там были и славные люди — люди, которые понимали нашу страну и любили ее. Да и теперь есть — только мы превратили весь край в такое место, где им невозможно оставаться. — В армии есть и хорошие и плохие люди, но и те и другие убивают, кого им прикажут.

— В былые дни столько не убивали. Мне кажется, тогда было не так уж плохо.

— Любой вор предпочтет унести добычу втихомолку. Помню, Ли как-то сказал: если покорно терпеть, когда тебя топчут, то со временем перестанут подбивать сапоги гвоздями. — Как легко приходили на ум доводы в этом споре. И он не кривил душой, приводя их. Это была чистая правда, беда только в том, что он начал сомневаться: нет ли иной правды?

— Наверное, они кажутся другими, когда с ними воюешь.

— У нас не оставалось иного выхода. По-моему, вы забыли, да и я часто забываю, что сам из их числа. И знаю их достаточно хорошо.

— Но если я мог позабыть, разве это не доказательство? — Старик вяло улыбнулся.

— Разве это не значит, что все мы люди и можем быть едины?

— Мы могли бы быть едины, если бы условия позволяли. Но условия надо еще создать. Нельзя быть добреньким раньше времени, иначе растопчут.

— Сейчас так много убивают, — старик в отчаянье сжал свои узловатые старческие руки, — и не только их, но и наших, тех, кто им служит. А ведь человек не всегда может выбрать, кому служить.

— Таких не убивают, — не совсем уверенно возразил Фрир, — Но есть же гадины, которые наживаются на страданиях своих соотечественников. И нет ничего страшного, если раздавить кое-кого из них.

— Речи о насилии — это путь к совершению насилия.

— Увы, слова к сожалению, нередко лишь подмена дел. Фрир почувствовал, что кривит душой, притворяясь, что одобряет любые действия такого рода.

— Я вполне понимаю, как вам тяжело. Я и сам не в восторге от некоторых вещей. Но говорят, чтобы бороться, надо прежде всего очистить от гнили свои ряды.

— Вы тоже так считаете?

— Я считаю, что об этом у меня меньше прав судить, чем у остальных.

— Борьба всё разрастается и разрастается, и каждого, кто возражает против насилия, считают коллаборационистом. Иногда я спрашиваю себя, что стало б со мной, если б я не был её отцом. — Он невесело засмеялся, — Нелепо, верно? Хочу спасти Анну, а сам жив только благодаря ей.

— Не могу представить, чтобы они когда-нибудь…

Старик снова предостерегающе поднял руку и бессильно уронил её на колени.

— Ни будем больше об этом. Вы поговорите с Анной?

— Да. Скажу, что беспокоюсь, так же как и вы. Но боюсь, что толку не будет. Вы же знаете, как много все это для неё значит, — куда больше, чем я. — И вдруг спросил: — Вам неприятно, что она меня любит?

Старик медленно покачал головой,

— Пусть у нее будет все, чего она желает.

Казалось, старик говорил о последней воле осуждённого, и Фрир был просто убит.

— Она ведь умница, — сказал он, чтобы подбодрить себя.

— Одержимость может толкнуть ее на отчаянный поступок.

— Я обязательно поговорю с ней. Никто не имеет Права рисковать попусту. — Точно так же говорил Анг, только с большей убежденностью. — А теперь мне пора.

— Я и сам не очень верю, что вам удастся чего-нибудь добиться, — грустно сказал старик. — Но все равно, спасибо, что пришли и обещали попытаться спасти ее. Как и многое другое, что я пробую делать, это чуть-чуть помогает мне приготовиться к неизбежному.

— Не говорите так, — взмолился Фрир. — Вы должны верить, что Анна останется целой и невредимой и хоть одним глазком увидит то хорошее, что ждет впереди. — На пороге он еще раз обернулся: — И вы тоже, вы должны беречь себя. Близится время, когда каждый будет на счету, когда перестанут бросаться человеческой жизнью.

Но в пустых, мертвых глазах застыла лишь немая безысходность.

Выйдя из душной комнаты, он никак не мог избавиться от чувства подавленности. И ему показалось, что даже спокойное лицо Анны — точно крик, которым люди подбадривают себя в беспросветной тьме.

— Ты знаешь, о чем он хотел говорить со мной?

Она кивнула:

— Да. Но знаю и другое: он понимает, тут ничто не поможет.

— Как бы я хотел, чтобы помогло. Как бы хотел убедить тебя, что есть много других мест, где ты тоже нужна.

— Прошу тебя, Мэтт, — она приложила палец к его губам. — Я ведь уже говорила, перестань считать меня исключением. Здесь рождается новый мир. И не могут женщины оставаться в стороне.

— Мне и вправду иногда кажется, — согласился он с горькой улыбкой, — я все равно что мужчина при родах. Только всем мешаю.

— Тебе пора идти.

Фрир ответил не сразу. Он выполнил то, что считал своим долгом, как сам сказал Ангу. И для будущего очень важно было не лгать по поводу причин, побудивших его задержаться, чтобы быть вправе опровергнуть грубое обвинение, брошенное Ангом.

— Еще не сейчас. Но скоро.

— Я хочу спросить тебя кое о чем. Скажи, почему ты вернулся сюда?

Теперь он понял. Она пыталась помочь ему в беде. Хотела, чтобы он еще раз продумал весь свой путь, надеялась, что таким образом он вновь обретет то, что утерял.

— О чем тут говорить? Я — здесь.

— Да, здесь, и воюешь против своего народа, и даже способен убивать своих соплеменников. Что-то очень большое и важное должно произойти с человеком, прежде чем он решится на это.

— Если так считать… А на самом деле все бывает иначе. Никто не говорит вдруг: с этой минуты я объявляю сепаратную войну своей стране. Это просто дико. Нет, тут целая цепь отдельных решений, их принимают постепенно, одно за другим, и каждое само по себе довольно заурядно; но все вместе они в конце концов приводят… ну, вот к этому.

— Но… ведь это же совершенно необычное положение.

— Скорее уж исключительное, — он мрачно усмехнулся. — Мы с Ангом только что премило побеседовали на эту тему.

— При чем гут Анг? Расскажи мне все, Мэтт. Попробуй объяснить, как это случилось.

— Но, Анна, ты же почти все знаешь.

— Прошу тебя.

— Ну, так вот… конечно же, все началось здесь, еще в войну. Я был офицером связи в той части, которой командовал Ли. Большинство руководителей Сопротивления были членами партии, я принимал это как должное. Ведь если единственные люди, которые ведут борьбу, связаны общими политическими убеждениями, то вряд ли их убеждения ошибочны. А потом все изменилось, и я сам поверил в их идеи.

— А теперь?

— И сейчас верю. В этом я не переменился,

— А после войны?

— Уехал домой. Пытался осесть, устроиться. Но не переставал думать о вашей стране. Здесь, в джунглях, отрезанный от родины, я провел лучшие годы своей жизни и не мог выбросить этот край из головы и из сердца, — просто не мог. Как я ликовал, когда получил письмо, что Ли и еще кое-кто приедут к нам на праздник победы.

— Дальше, — подхватила она.

— Ну вот, они приехали. И однажды вечером, у меня дома, рассказали о том, что собираются предпринять, если обещание независимости окажется ложью. Они сохранили оружие » организацию. Я еще тогда поднял их на смех… Сказал, что нелепо думать, будто им не дадут свободу. Даже поклялся, что, если дойдет до драки, я вернусь и буду сражаться на их стороне, — я был тогда уверен, что этого не случится.

— Но именно так оно и случилось.

— Да. Сначала я считал, что сумею принести пользу там, на месте. Ведь это там решили обмануть их, а потом подавить Сопротивление, когда они восстали. Оттуда посылали войска и оружие. Я просто не верил, что тех, кто в войну были нашими верными союзниками, представят всему миру как банду насильников и убийц. И ошибся. Рассчитывал, что начнутся демонстрации и можно будет поднять общественное мнение против такой несправедливости. И опять ошибся. — Он прервал рассказ. — У тебя остались сигареты?

— Я отдала их мальчику. Они пригодятся вам завтра или послезавтра. Но одну я припрятала для себя. — Если это последняя, не надо.

— Неважно. Кто-нибудь из связных достанет мне еще.

Она закурила для него сигарету, и он с жадностью затянулся.

— Восстание началось удачно. Я не видел необходимости быть здесь с ними. Во мне не нуждались. Было бы даже нескромным предлагать свои услуги. Это случилось позже, когда против них была брошена вся военная мощь большой страны, и я стал тревожиться все больше и больше. Невыносимо было думать, что Ли и других постепенно уничтожат превосходящие силы противника.

— Но и тогда я, может, и не двинулся бы с места, если б моя жизнь имела хоть какой-то смысл. О своей женитьбе я тебе рассказывал. Работа была унылая, ничего другого я делать не умел. Ты вот сказала, должно произойти что-то очень важное, чтобы человек оказался в моём положении. А на самом деле я просто оказался неудачником.

— Неудачников много, Мэтт. Но они сюда не поехали.

— Да, конечно, дело не только в этом… Все-таки мысль о вас чаще и чаще приходила мне в голову. Говорил с товарищами; но они видели все в ином свете. Ведь они же здесь не были. И я понимал, что им мешает. Они всегда представляли будущие бои против классового врага у себя на родине; но драться со своими же солдатами, большинство из которых — рабочие, да к тому же за тысячу миль от дома! Только человек, отчуждённый от родной страны, может пойти на это. А со мной так оно и было. Здесь мой настоящий дом. Пролетариат — тот самый, которого нас всегда учили поддерживать, — восстал на другом конце планеты, у него кожа другого цвета, чужой язык. Но для меня эти люди не были чужими. Я жил и сражался среди них. Я хочу, чтобы ты поняла, Анна; я вовсе не какой-нибудь политический психопат. И не принимал никаких исключительных решений. Положение мое оказалось исключительным, но в этих условиях я поступил вполне естественно.

Она задумалась.

— Может быть, и естественно, но тем не менее героически.

— Ты не понимаешь. Мне нравилась такая жизнь. Я люблю сильные ощущения. Мне нравилось, что здесь все просто и понятно. Я ненавидел то, от чего отказался — тягостную работу, безрадостные личные обязательства и игру в политическую деятельность. Ненавидел. Мне нечего было терять, а приобрести я мог все.

— Я понимаю, Мэтт. Но уж позволь мне иметь свое мнение о человеке, который, очутившись в подобных обстоятельствах, поступил именно так. Меня беспокоит другое: как же этот человек может отрицать, что только борьба против несправедливости перестроит мир. Ведь ты же отрицаешь самую сущность своего поступка, отрицаешь самого себя! — Она с тревогой поглядела на него и огорченно покачала головой. — Вот чего я не могу понять.

— Может, я и преувеличиваю, — согласился он. — Но только на меня такая тоска напала. — Объяснение прозвучало не очень-то убедительно… — Стоит на один шаг отступить от твердой позиции, и отступление легко может превратиться в бегство.

— В том-то и дело! Так зачем же тебе отступать?

— Не знаю, — уклонился он от прямого ответа. — Очевидно, все не так просто, как мне казалось…

Он шагнул к люку и посмотрел вниз. Она подошла, взяла его за руку.

— Так в чем же дело, Мэтт?

— Давай выйдем, — сказал он вдруг. Сбежал по лестнице, остановился и подождал ее.

На краю неба вспыхнула молния, словно кто-то приподнял крышку ровно настолько, чтобы заглянуть в темную глубину котла. По ее лицу метнулась зеленоватая искра.

Они медленно шли по тропинке вдоль реки.

— В чем же дело, Мэтт? — повторила она.

— Во-первых, все страшно затянулось. Но дело еще и в другом….

— Продолжай…

— Тебе не понравится. Я никому об этом не говорил.

— Ты считаешь, что мы терпим поражение, — сказала она за него.

— Да.

— И потому хочешь, чтобы я вышла из игры. — Понятно, — голос ее звучал глухо и невыразительно.

Некоторое время они шли молча. Он так остро чувствовал ее состояние, что не знал, кто из них в большем отчаянье: она ли — из-за того, что услышала, или он — из-за того, что ей сказал.

Надо было молчать, подумал он, но тут же понял, что она сама давно обо всем догадалась. Только о чем она догадалась? О том, что они терпят поражение, или о том, что он так считает? И сразу же мелькнула мысль: а что, если она неверно истолковала его позицию?

— Я не хочу сказать, что собираюсь уйти. Да я бы и не смог.

— Потому что тебе не дали бы?

— Нет. Потому что для меня это немыслимо. Из нашей борьбы не выходят просто так. Если она безнадежна, значит, единственный выход — погибнуть. Вот и все.

— Но это же не так, Мэтт. Это неверно. Справедливая борьба не бывает безнадежной.

— А может, безнадежная борьба не бывает справедливой?

— Опомнись, что ты говоришь?

— Несколько месяцев назад двое хотели улизнуть из лагеря; их поймали. У них нашли одну из листовок, где предлагается награда всем, кто добровольно сдастся. Их расстреляли. А того парня, который отказался стрелять, Анг через несколько недель заставил своими руками уничтожить троих, которых обвинили в краже пищи. Ты скажешь — это единичные случаи и все они заслужили наказание; но если такое будет повторяться все чаще и чаще…

Она промолчала.

— Я же сказал, что мои взгляды не изменились, и это правда. Я по-прежнему считаю, что народ вправе восстать и сбросить угнетателей. И верю, что такой народ, сплотившись вокруг своих вождей, в конечном счете не может потерпеть поражение. Но мы терпим поражение, Анна. И не значит ли это, что народ больше не идет за нами? Что мы оторвались от него? Но если это так, то в чем оправдание наших действий?

И снова она долго молчала — видно, ее глубоко волновали его сомнения.

— Народ с нами, — сказала она наконец. — Пусть люди запуганы репрессиями; но они все равно верят в нас. И не отчаиваются, пока мы продолжаем борьбу.

— Нам ничего другого не остается, но…

— Но что?

— Не знаю. Что-то мы потеряли в нашей борьбе. Раньше это было, а вот теперь ушло… словно история повернулась к нам спиной.

Молния и гром, и снова молния, и снова гром, точно кто-то барабанит в черную крышку над долиной.

— Сейчас начнется ливень, — сказала она.

— Отлично! — Все его внутреннее напряжение вылилось в крике. — Пусть оно треснет, это проклятое небо!

— Посмотри на меня, Мэтт. — Ее лицо странно мерцало в электрических вспышках: в непрерывном чередовании тьмы и света движения губ, глаза менялись, как при замедленной съемке. — Тебя, кажется, больше всего волнует моральная сторона действий, к которым нас вынудили. Но ты забываешь, какой у нас враг. Ты видишь его сквозь прицел винтовки и думаешь, что это просто солдат, такой же, как и ты. Но вспомни, что стоит за спиной этих солдат. Подумай о лагерях, забитых тысячами больных, умирающих голодной смертью жертв. Вспомни о нищете нашей земли, из которой до сих пор выкачивают ее богатства.

— Все это мне известно, но…

— Мне тоже кое-что пришлось испытать, с тех пор как я живу здесь. Дважды меня забирали и увозили в город на допрос. В полиции раздевали догола, обыскивали, тискали, — губы ее презрительно искривились.

— Нет, нет!

— Так бывает всегда.

Он знал, что так бывает всегда, но не знал, что его так потрясет, когда это случится с Анной.

— Свиньи! — заорал он в ярости. — Грязные свиньи! — Он задыхался от бешенства.

Она уже пожалела, что причинила ему такую боль; он весь дрожал, стоя рядом в ночи.

— Я не хотела тебе говорить… Но ты сказал, у тебя остались только личные чувства, так что…

Он схватил ее за руку — пальцы легко перекрыли крошечное запястье — и, притянув к себе, обнял бережно и очень нежно.

— Видишь ли, — продолжала она, — ты кое о чем забываешь. Работать и вместе бороться, чтобы здесь стало хорошо жить, — это одна сторона. Но есть и другая, Мэтт: ненависть ко всем и ко всему, что стоит на нашем пути. И если нет жгучей ненависти — нет и странной тяги к лучшим временам. А настоящая ненависть сжигает тебя, как пламя, так что уже не думаешь о том, какие средства пускаются в ход, и даже о том, побеждаем мы или нет. Может быть, только отбросив все, мы и становимся непобедимыми.

Он молчал и только слушал — гром гремел теперь прямо над головой, — слушал и прижимал Анну к себе, словно с теплом ее тела впитывал и ее убежденность.

— Возможно, тебе трудно так рассуждать, — тихонько продолжала она. — У тебя остаются внутренние связи с твоим народом, о которых ты и не подозреваешь.

— Нет! — его взорвало. — Нет! — повторил он уже более спокойно. — Не в этом дело. Я их ненавижу. Во всяком случае, ненавижу все то, что они защищают. Но где-то в глубине — это частичка и меня. Нельзя одной политической доктриной зачеркнуть все воспоминания детства. Они слишком въелись в душу. У вас враг перед глазами — физическая преграда, которая заслоняет желанную цель. А у меня он еще и внутри. И Анг заметил, как глубоко это ни запрятано. Где-то в душе у меня бушует своя гражданская война — отражение нашей действительной борьбы. И никто не поможет мне в этой схватке — никто, кроме тебя.

— Знаю.

— Это не значит, что я не могу ненавидеть. Но моя ненависть всегда направлена и внутрь, против самого себя. Потому что я чувствую себя виноватым за все, что делают они, — за то, что они делали с тобой. И сознание вины отъединяет меня от наших. А порой я выворачиваю эту боль наизнанку, и тогда она превращается в чувство вины за то, что допускаем мы в своей борьбе. Если б мыпобеждали, наверное, все было бы иначе. Если бы мы побеждали…

Молния с треском переломилась на краю обрыва по ту сторону реки. Вся долина так и загудела от удара, и за головой Анны из тьмы вынырнул и угрожающе навис гигантский утес.

Она хотела что-то сказать, но он остановил ее. Он не желал больше говорить. Говорить — означало думать о том, что они делали с ней, а этого он не мог вынести.

Она протянула руку:

— Смотри! Только что упала. Первая капля.

Дождь хлынул из нависших облаков, такой же теплый, как ночной воздух; они даже не заметили, что промокли, только непрерывно и ласково шлепала вода. Словно завеса за завесой опускалась вокруг, отделяя их от всего мира, и струи падали между ними, так что ему начало казаться, что он держит ее руку сквозь вуаль.

— Мы одни! — воскликнул он ликуя. — Одни в целом свете!

И бросился назад по тропинке, таща ее за собой.

Они добежали до основания лестницы, и тут при яркой вспышке он вдруг увидел ее с необычайной ясностью — капли воды, застрявшие в ресницах, полураскрытые влажные губы, фигуру, облепленную тонкой кофточкой, и маленькие груди с торчащими сосками.

Он схватил ее в наступившей темноте и понес под дом, в сухой уголок, завешенный тяжелыми портьерами дождя, Они лежали, крепко обнявшись. Нарастающая барабанная дробь пульсов, равномерное биение дождя и страстный электрический накал двух тел, глухие разряды обуревавшего их желания; мир с ревом рушился вокруг, расплывался и таял, и вдруг где-то в самой глубине этого смятенного бушующего хаоса — последнее сокрушительное содрогание. И потом тишина, звенящая, громоподобная, оглушительная — она кругами разбегалась из пронесшейся бури и обволакивала приятной усталостью.

Её голова лежала на его руке, он приподнялся и посмотрел ей в лицо. — Мэтт… — негромко окликнула она его и замолчала. Всего лишь звук, произнесенный шепотом в шуме стихающего ливня.

И после долгого молчания: — Кроме тебя, никто не может помочь мне, Анна, Видно, ничего не поделаешь с этой тревогой, которую я ношу в себе, но ты избавляешь меня от самого себя. — Он тихонько засмеялся. — Короткий отпуск с фронта без увольнительной.

— Я рада, что могу дать его тебе.

— А я что-нибудь могу сделать для тебя?

— Очень многое.

— Я так хотел бы что-нибудь делать для тебя… постоянно. И хотел бы, чтобы у тебя никого не было, кроме меня.

— Так оно и есть.

— Этого мало. Я хотел бы сохранить настоящее, — он положил руку на ее обнаженную грудь, она как раз уместилась в его ладони, — и точно так же держать в руках прошлое и будущее.

— Знаю.

Прошло еще несколько минут. Они лежали молча, где-то вдали за горами еще рокотал гром, а вокруг лишь падали капли — звонкие, звонкие.

— Тебе пора, — сказала она.

— Да.

Он выжал мокрую рубашку, снова надел ее, пошел в комнату и взял ружье.

— Постой.

Она юркнула за занавеску и тотчас вернулась, неся пакет с едой.

— Им будет легче примириться с тем, что ты остался.

— Спасибо, — он усмехнулся. — Ты всегда все понимаешь.

Он поцеловал ее и ушел; спрыгнул вниз и, прежде чем выйти на открытое место, подождал немного, прислушиваясь.

Гроза ушла, умолк отдаленный рокот, наступила глубокая предрассветная тишь, мнимый покой, в котором словно затаилась и набирала силы новая опасность, правда, не более страшная, чем та, которой они подвергались. Жаль, что нет часов, но он так привык к тому, что разное время ночи ощущается по-разному, что, наверное, сумел бы сообразить, который час, даже если бы его вытолкнули в темноту из другого измерения. Он знал, что до первой зари осталось не более часа.

Под ногами хлюпала грязь, ему казалось, что мокрые штанины чересчур громко шлепают одна о другую. На душе было скверно: зачем он вернулся? Ради своих личных чувств пошел на риск, не имея на это никакого права — потому, видно, ему и мерещится, что беда неминуема. Все было ему по плечу, когда он проходил здесь вчера вечером, — теперь это чувство исчезло. Любовный порыв иссушил его. Он был измучен и опустошен. На последних ярдах он с трудом подавил острое желание пуститься бегом и спрятаться в кустарнике.

Здесь тоже царила затаившая дыхание тишь, чудилось, что кто-то подслушивает, отмечает любой нарушивший безмолвие шорох, а каждый неподвижный лист, точно крошечное ухо, поворачивается ему вслед. Один раз Фрир вспугнул какого-то зверька, тот метнулся в сырую чащу, и теперь каждый шаг стал казаться досадной неосторожностью.

Но вот он с облегчением обнаружил тропинку, которая вывела его к выступу скалы. Отсюда он пошел совсем медленно, время от времени останавливаясь и тихонько повторяя:

— Это я, я, Мэтт.

Наконец чей-то голос откликнулся:

— Мы здесь.

Это был Кирин: он то ли по приказу, то ли добровольно стоял на посту там, где тропинка подходила к узкой, вырубленной ими просеке.

Фрир ткнул пальцем под наскоро устроенный навес. Ему хотелось знать, что сказал Анг о его отсутствии; но он спросил только:

— А ты совсем не спал?

— Анг назначил караульных… еще и для того, чтобы ты не плутал зря… Тину только что разбудил меня.

— Понятно. Ладно, иди спать. Уже скоро утро. Я подожду, пока проснется еще кто-нибудь.

— Тебе самому надо выспаться.

— Завтра все равно целый день здесь валяться. — Он прислонил ружье к дереву и сел, положив руки на Колени.

Но Кирин медлил.

— Я рад, что с тобой ничего не случилось, Мэтт.

— Да, все в порядке.

Теперь, когда все обошлось благополучно, его возмущало предположение, что он якобы ставил на карту успех всей операции. Он не желает выслушивать никакие попрёки Анга! Черт возьми, он слишком многим пожертвовал, чтобы еще оправдываться за пустяковое отклонение от бесчеловечного принципа слепой дисциплины! К тому же встреча с Анной действительно была ему необходима не в том грубом смысле, какой имел в виду Анг, но чтобы разрешить мучительные сомнения и вернуть внутреннее равновесие, без которого нельзя бороться за общее дело.

Кирин хотел, видно, сказать еще что-то, но промолчал, так как понял, что Фрир не расположен говорить. Он повернулся и лег на свое место под навесом.

Фрир остался сидеть; было неуютно в мокром платье, то и дело приходилось отмахиваться от мошек, жужжавших над ним в темноте. Он очень устал, но спать не хотелось — в голове теснились мысли. Он сидел и думал об Анне, как она там сейчас, сонная и теплая; и спрашивал себя, когда еще доведется ее увидеть. Думал тревожно и о засаде и о том, что будет после, даже если все пройдет успешно. И внезапно ему пришло на ум, что отдаться освободительному движению так беззаветно, как Анна, в каком-то смысле всё равно что отдаваться любимому человеку. Это была хорошая мысль, хотя она только промелькнула; так и надо думать всегда — он попробует.

Тьма наверху мало-помалу рассеивалась, ветки над головой обозначались ясней, и просека пришла в движение. Вскоре он увидел, как вылез Тек, постоял, потягиваясь, и огляделся вокруг. Когда Тек заметил его, Фрир помахал ему рукой и лег. Он решил, что теперь, пожалуй, можно и поспать, и таким образом удастся ненадолго оттянуть очередную стычку с Ангом.

Сон одолел его сразу; минуя чуткую дрему, он провалился в черные глубины, куда не проникают сны. Много часов прошло прежде, чем его разбудил мерный шум мотора. Наверное, один из их легких самолетов выискивает в лесу свежие просеки. Он летел низко, широкими кругами; постепенно звук мотора замер вдали.

Фрир встал, сделал несколько движений, чтобы размяться и прогнать оцепенение сна; он знал, что все они, сгрудившись, наблюдают за ним, и ему еще предстоит вернуть свое место в отряде. Слишком резко он противопоставил себя всем, оставшись вчера ночью в селенье, и теперь испытывал такое чувство, будто только что повстречался с ними в джунглях.

Он не спеша подошел и бросил в их маленький кружок сверток с едой, который дала ему Анна.

— Остатки вчерашнего пиршества, — сказал он с улыбкой.

В первую минуту никто не двинулся с места и не произнес ни слова. Но вот Тек протянул руку и развернул пакет. Потом взглянул на небо и засмеялся.

— Попал в точку: сейчас самое время поесть, — сказал он Фриру. — Хорошо, что прихватил еды.

— Давай, давай налетай. Там много, с собой все равно столько не унесем.

Он взглянул на Анга, ожидая, что тот по-прежнему будет чуждаться его, но на жестком лице нельзя было прочитать и тени неприязненных чувств.

Фрир сел между Теком и Кирином. Когда они наелись, Тину пустил по кругу сигареты, и все взяли по одной. Безмятежно растянувшись вместе с другими на траве, дымя и лениво перебрасываясь словами, Фрир и вправду готов был поверить, что все опять стало как зжде, до спуска в долину. Отчасти, чтобы проверить свое впечатление и убедиться, что его авторитет не поколебался, Фрир заговорил о предстоящей операции.

— Я вот думал, а не лучше ли будет, — начал он, глядя на Анга, — если после засады мы разделимся две группы. Это поможет сбить с толку погоню, и все силы бросят на то, чтобы выследить и поймать нас: ведь мы неожиданно свалились им на голову в районе, который считается вполне безопасным.

Анг сделал последнюю затяжку и погасил окурок.

— Идея была бы неплоха, — сказал он, — если бы мы не хотели увлечь за собой как можно больше — Зачем?

— Допустим, что в погоне примут участие большие силы — Так оно и будет.

— И допустим, мы заманили их на северо-восток, трону Парам Белора…

— Через болота!

— Да, через болота. Чтобы добраться до деревни, потребуется дня три.

Остальные затихли, понимая, что речь идет о чем-то важном.

— Продолжай, — сказал Фрир, и глаза его сузились.

— Отряд человек в пятьдесят, который на такой срок выйдет из Кхангту, будут снабжать с воздуха. Во время прошлой облавы, несколько недель назад, на это болото за шесть дней дважды скидывали груз с продуктами и снаряжением.

— Вокруг Парам Белора почти непроходимые джунгли, но милях в четырех от деревни находится естественная просека. Ее они, возможно, и выберут если загнанный зверь поведет их в том направлении.

— Возможно.

— Допустим, что тем временем, — продолжал Анг — у края просеки спрячется отряд наших.

— Вот почему ты так настаивал, чтобы Сен сообщил в лагерь, удалась ли засада.

— Именно. Там нас легко отрезать, ведь можно быстро перебросить войска по дороге между Парам Белором и горами. Вот почему мы не намерены пускать в дело наших бойцов, если риск того не стоит. Но, с другой стороны, враг никогда не решится сбросить снаряжение в районе где ожидает встретить наши силы.

Фрир задумался. В этом плане были слабые места Слишком много зависело от того, удастся ли угадать намерения офицера, командующего преследователями. Впрочем, если они и не догадаются, то ничего не потеряют, разве что впустую потратят силы. Он еще раз тщательно все взвесил.

— Здорово! — сказал он наконец.

— Да! — кивнул Анг. — Если получится, то здорово Нам необходимо что-нибудь в таком роде — чтобы повсюду заговорили, это вольет бодрость в сердце тех, кто за нас.

— Это точно, — сказал Тек. — А мне-то и невдомек, что раз меня посылают, значит дело будет крупное.

К этому времени Фрир оправился от изумления перед дерзостью замысла и впервые задумался, почему же ему только сейчас сообщили обо всем. Ведь если его назначили командиром отряда, то с самого начала не должны были скрывать от него суть дела, однако он решил ни о чем не спрашивать, пока не останется наедине с Ангом.

И потому сказал только:

— Нелегкая работёнка — вести их за собой три дня, не подпуская близко и не уходя слишком далеко.

— Да, работёнка не из легких, — согласился Анг.

— Жаль, что с нами нет Тикки, — он бы сумел обвести противника вокруг пальца.

— Он будет по ту сторону, чтобы и там все шло как по маслу.

После этого они замолчали, и каждый, видимо, задумался о масштабах операции, такой непохожей на те мелкие налеты, которые они только и могли совершать последнее время.

Фрир встал, сославшись на то, что надо пойти взглянуть вниз, в долину, может, там есть какое-то движение.

Повыше, на горе, он нашел местечко, откуда можно было смотреть сквозь просвет в листве, но не спешил поднести к глазам бинокль. Он просто хотел побыть немного один. Желание побыть одному часто возникало у него и в лагере, тогда он тихонько ускользал и бродил по окрестностям. Для него это было явным признаком того, что он так и не сумел втянуться в общую лагерную жизнь. А когда возвращался из своих отлучек, всегда приходилось делать над собой усилие, чтобы снова приспособиться, притереться; точно каждый раз — пусть символически! — заново переживал решение встать на их сторону.

В разную пору жизни Фрир всегда выбирал определенный путь, но неизменно обнаруживалось, что его решение тянуло за собой длинную цепь обязательств; их невозможно было предвидеть, но тем не менее он обречен был их выполнять. Своим единственным поступком он будто дергал за веревку и попадал в тенета долга и повинностей, которые опутывали его все сильней и сильней. И всякий раз словно бился об заклад с самим собой: как долго, усилием воли, сумеет он продержаться на пути, который все дальше уводит его от первоначального намерения; а усилия ослабевали, мало-помалу превращались в чистое упрямство, пока — трах! — все связи не рушились и не наступала ненадолго вечная свобода, до тех пор, пока какой-нибудь новый шаг опять не приводил в движение весь этот душевный механизм. Порой он боялся, что так будет и тут. Хотя выбор свой он сделал обдуманно и принял его умом и сердцем, но все-таки порой боялся. Потому что знал, что слишком глубоко врос во все это и никогда не оправится, если порвутся связи с делом, которому он теперь служит.

Он вернулся на просеку, улучил минуту и отвел Анга в сторону.

— Я все обдумал и считаю, что это может выйти.

— Рад слышать, что ты одобряешь, — Анг чуть было не улыбнулся.

Тон Анга сразу охладил его пыл.

— Не понимаю, почему от меня скрыли план засады в этом районе?

— Я уже говорил, лишняя осведомленность только увеличивает ответственность. Какой смысл оповещать о дальнейших шагах до того, как выяснится, можно ли сделать первые.

— Теперь я понимаю, почему ты пошел с нами. То, что я сказал прошлой ночью… — Он умолк, в голову пришла новая мысль. — Ты, наверное, резко возражал против моего назначения командиром, когда узнал, что ставится на карту.

— Ошибаешься. Я сам это предложил.

— Ты?

— Да. Видишь ли, операция должна пройти без сучка, без задоринки. Я высказал мнение, что никто не справится лучше тебя.

— Но ведь вчера вечером…

— Я говорил, что твое присутствие важно с точки зрения пропаганды? Это тоже имело значение.

— И все-таки, если бы ты сказал мне вовремя…

— Не вижу основания сообщать тебе то, что может оказаться чрезвычайно опасным, если тебя схватят.

— Я хотел сказать, что не стал бы рисковать зря… На этот раз Анг улыбнулся откровенно, хотя и кисло.

— Это я шел на риск, не зная, как ты будешь реагировать.

Позднее, к вечеру, снова пошел дождь. Они поели и решили выкурить по половине сигареты. Потом Фрир предложил выспаться.

— Выйти надо около полуночи, — сказал он Теку, который умел просыпаться в любое заданное время. Часы, привезенные из дому, давным-давно разбились.

Во сне он видел длинный коридор и запертые двери с обеих сторон; он бежал куда-то на гул, напоминающий отдаленные раскаты грома, и слышал топот собственных ног — все быстрее и быстрее; вот он уже просто скользил по полу, и не было конца коридору, и кругом ни одной незапертой двери. А позади, как гром, топот чужих ног, все ближе и ближе — он сознает, что это сон, но постепенно с ужасом начинает подозревать, что ошибся, убаюкал себя мыслью о сне и очертя голову решился на побег. Он перестал ломиться в двери и с удвоенной силой помчался вперед, рассекая воздух одеревенелыми кулаками, вытянув шею, раскрыв в безмолвном вопле рот… Ближе и ближе, вот уже плечо с трудом увертывается от руки, которая протянулась, чтобы схватить его. Он оборачивается — так и есть, этого он и боялся: на него грозно надвигается собственное лицо! Миг, и он — преследователь, еще миг — и он опять и опять, точно быстрая смена грез и пробуждений в одном и том же сне; а теперь это уже вовсе и не его лицо. Это лицо Тека… Тек наклонился и трясёт его за плечо. — Ладно. Буди остальных. Они просыпаются, приподнимаются на локтях, протирают глаза и встают. Шепотом, кляня все на свете, отыскивают в темноте одежду, щелкают пряжкой пояса с патронами, кто-то натыкается на винтовку, и она с громким металлическим звоном ударяется о скалу. — Осторожнее! Тину спрашивает, нужно ли уничтожить навес. — Теперь это не обязательно. Наконец все готовы, каждый проверил снаряжение, за которое отвечает, и Фрир ведет их вперед.

— Мы пойдем не той дорогой, что шли сюда, — говорит он, — по ней слишком много ходят.

Они с трудом продвигаются сквозь заросли в обратном направлении и вскоре попадают в ловушку: никак не продраться сквозь колючки и ползучие растения.

— Тут недалеко — овраг. Я видел его сверху.

Анг становится впереди Фрира и осторожно, точно пловец, разрезающий грудью волну, мерными взмахами паранга начинает расчищать узкую прогалину, чтобы можно было проползти на четвереньках.

Тридцать, а то и сорок ярдов тяжкого пути; касаясь друг друга кончиками пальцев, они тащатся во тьме через колючую гущу листьев и веток. Наконец Анг останавливается, отирает со лба пот тыльной стороной руки, в которой держит паранг.

— Вот она.

Вниз круто сбегала расщелина: потоки весенних вод с гребня гор очистили ее от растительности.

— Растянуться цепью, поосторожнее с осыпями, — скомандовал Фрир и пошел вниз на негнущихся ногах.

На дне их ждала топкая дельта реки, за ней плоские рисовые поля. Они добрались до реки и шли вдоль берега, пока не наткнулись на большую трубу, по которой из горных источников вниз, через реку, текла в город питьевая вода. Долго сидели под трубой и прислушивались, а вокруг, журча и завихряясь у опорных столбов, бежал поток.

Фрир подобрал несколько камешков и бросил один в середину реки. Легкий всплеск — потом тишина. Второй подлетел ближе к противоположному берегу, тишина поглотила и его. Последний он швырнул на ту сторону, и камень шлепнулся в том месте, где труба выходила на сушу.

— Вроде бы охраны нет, — шепнул он и обратился к Ангу скорее с просьбой, чем отдавая приказ: — Пойдешь первым?

Анг влез на одну из опор и медленно выпрямился. Установив равновесие, он осторожно и бесшумно двинулся по трубе через реку.

Фрир не хотел, чтобы Тину слишком долго ждал своей очереди и думал о переправе.

— Не гляди вниз, в воду. Смотри на трубу, шагов на десять вперед.

Когда все переправились, Фрир вскарабкался наверх, балансируя ружьем, чтобы сохранить равновесие. Ну и местечко — настоящая западня чувствуешь себя, точно плавающая утка-мишень в тире. Он старался идти как можно быстрее — только бы не поскользнуться — и соскочил на землю у самой кромки воды на другом берегу.

Они повернули влево, подальше от окраины города, торопливо пересекли открытые поля на равнине и скрылись в тени гряды известковых гор. Шли вдоль подножия до тех пор, пока не наткнулись на довольно пологую тропинку, ведущую вверх; наконец-то все вздохнули с облегчением и нырнули в кустарник на гребне.

— Отдохнем здесь немного. — Худшую часть прошли, — мягко засмеялся Тек.

— Теперь дорога пойдет лесом. Тину сказал: — Мы часто с ребятами бегали по трубе — не ночью, конечно. И с пустыми руками. — Он повернулся к Теку. — Этому я учился не у святых отцов. Слова Тину рассмешили Тека.

— А мы обучили тебя такому, что им и не снилось. Настанет день, когда они будут у тебя учиться.

— Ладно, — Фрир встал и уперся руками в бока. —

— Пошли.

4

Плоскогорье сперва было ровное, потом начался небольшой подъем. Частый кустарник сменился деревьями, меж которых виднелись широкие прогалины. Идти стало легче: ершистые кусты не заслоняли дорогу, верткие, как пружина, ветки, потревоженные идущими, не хлестали по лицу. Они шли во весь рост, шепотом перекидывались короткими замечаниями; Фрир вел и шагал немного впереди. До него доносился тихий говор, а раз даже показалось, что он различает приглушенное шипящее насвистывание, — вероятно, Теку пришла на память одна из песен, которые по вечерам пели в лагере.Порой сквозь редкую листву он видел бледнеющие звёзды; но сейчас незачем было точно держать направление: все равно упрутся в шоссе. И они наскочили на него там, где дорога поднималась к ущелью, раскроившему надвое гребень горы. Держась меж деревьями, они медленно взбирались по пологому склону. Дорога была безлюдна — днем по шоссе и то мало ездили, потому что паром у Кхангту не брал грузовых машин, и все большие транспорты с конвоем проходили восточнее, здесь же была просто пустынная трасса, неизвестно зачем тянувшаяся через лес.

С первыми лучами солнца они достигли вершины и вышли к обрыву над глубоко врезанной в почву лентой бетона. Джунгли расступились, и по обе стороны кое-где полукружиями выглядывали участки дороги: она, вихляя, бежала мимо хребта, на краю которого остановился отряд. Позади, там, где они шли всю ночь, щетинился лес — сплошную стену его нарушала лишь проплешина аэродрома, — лес сползал под уклон в прорытую в скалах долину, туда, где вьется река и в утреннем тумане встают причудливые башни утесов. Впереди, то опускаясь, то поднимаясь, легли мохнатые складки гор. Они с интересом озирались вокруг.

Тек от удовольствия причмокнул языком.

— Хорошее место! Далеко видно, если кто идет. Это отсюда напали на транспортер с пулеметами?

— Примерно отсюда, — кивнул Анг.

— Говорят, молния не ударяет дважды в одно место, — засмеялся Тек. — Вот я жил в Рани Калпуре, так там росло большущее дерево, как раз посреди лачуг. И был год, когда в пору дождей в него за один месяц дважды ударила молния.

Футах в пятидесяти ущелье обрывалось и отвесно падало на дорогу; неподалеку от них на дно его сбегала стежка, протоптанная местными жителями, и уходила вверх по противоположному склону. Деревья были вырублены довольно основательно, но кустарник и высокая трава доходили до самого края откоса.

Фрир опередил всех, перебрался через расщелину, шагов двадцать-тридцать прошел по другой стороне, и остановился, хмуро глядя вниз на дорогу. Потом стал смотреть, как с трудом карабкаются остальные, высоко поднимая ружья над росистой травой — на фоне широкой полосы рассвета их черные фигуры казались выше человеческого роста.

— На обратном пути, — пояснил он, — после долгого подъема грузовик здесь пройдет на самой малой скорости. Вон видите — через дорогу впадина у края откоса? По-моему, там в зелени может спрятаться один человек. Это будешь ты, Тек.

— Ты хочешь, чтобы я помахал им и отвлек внимание?

— Нет, сиди в кустах и жди, пока мы не обстреляем кабину и не заставим грузовик остановиться как раз под тобой. А то твоя пушка не больно точно бьет с далекого расстояния.

Тек ухмыльнулся, разглядывая свое будущее убежище на середине противоположного склона.

— Зато я могу облить их сверху, тютелька в тютельку, как вы начнете.

— А мы спустимся ярдов на пятнадцать подальше, — Фрир положил руку на плечо Тину. — Ты останешься со мной на этой стороне. Анг и Кирин будут как раз напротив.

Жест Фрира, видно, подбодрил Тину, мальчик набрался смелости и сказал таким тоном, словно ему не впервой:

— Здорово получается!

— Ну-у! — Тек насмешливо пожал плечами, — если уж наш мальчик считает, что здорово…

Фрир отвернулся. — Пошли назад, под деревья. Они отыскали местечко, где можно было с комфортом спрятаться. — Хотите по сигарете? — предложил Тину.

— Отлично, — одобрил Фрир. — А потом по очереди будем сторожить дорогу. Они уселись на корточки неровным кружком и задымили: тонкие голубоватые усики потянулись от расслабленных пальцев, белые облачка заклубились у губ. Фрир сделал несколько глубоких затяжек, вынул изо рта сигарету и взглянул, много ли осталось до отметины ногтем. Тек последовал его примеру, стряхнул тлеющий коник и продул сигарету, чтобы не сохранился противный запах застарелого табака. Потом встал. — Пойду в дозор первым, — заявил он. — Я еще в лагере научился: если досталась скучная работа, делай поскорей, пока никто тебя не подгоняет — вот и получится, что ты вроде сам себе хозяин.

— Когда грузовик проедет туда, жди, пока он не вернется обратно. Нам надо знать, сколько времени уходит на дорогу в оба конца.

— Есть. Часов мне не требуется, — Тек ударил себя в грудь, — у меня там внутри машинка, которая отсчитывает минуты.

— Тебя бы подвесить в центре лагеря, чтоб отзванивал время, — улыбаясь, сказал Фрир.

— Это я могу. Только перед обедом буду немного убегать вперед.

Когда Тек ушел, Фрир лег навзничь и закрыл глаза — заснуть он и не мечтал, но надеялся, что, может, удастся хотя бы отдохнуть от мучительных усилий казаться спокойным. Он тревожился за Тину: мальчик не произнес ни слова с тех пор, как они вернулись под деревья, и даже курил без всякого удовольствия. Ему не трудно было представить себе состояние Тину: мальчик, вероятно, терзался своей усталостью. Стоило только подумать об этом, и он сам начинал испытывать нечто похожее. А тут еще Кирин. Немыслимо представить себе Кирина стреляющим из винтовки — это тоже тревожило его. Он уже жалел, что отвечает хотя бы за часть операции; лучше бы Анг, вместо того чтобы не спускать с него настороженного взгляда, сам командовал отрядом. Как бы ему хотелось просто выполнять чужие приказы!

День разгорался, в лесу было тихо и душно. По шоссе проехала какая-то мощная машина. Рядом послышались голоса деревенских женщин, по тишине рябью пробежали смех и болтовня. Солнце карабкалось все выше, жадно впивало в себя росу из влажного леса, точно каждое дерево было соломинкой, к которой припадали его пылающие уста.

Молчание этих четверых становилось невыносимым; Фрир уже с нетерпением ждал, когда вернется Тек. Он хотел было что-то сказать, но раздумал; только шевельнул языком и осторожно потрогал два больных зуба, которые не давали ему покоя. Надо было давно их выдернуть. Интересно, что происходит, когда становишься слишком стар и уже нет сил жить? А впрочем, разве при такой жизни дотянешь до возраста, когда может возникнуть эта проблема?

— Боже, какие у нас постные лица! — сказал он вдруг и весело объяснил Тину: — А все потому, что уж очень долго ждем. Глядя на нас, ты, наверное, вспоминаешь церковную службу в твоей школе.

Мальчик, видно, был благодарен за разрядку.

— Я не ходил туда молиться. Это ведь их религия, а не наша. И вообще я ненавижу, все религии.

— Зачем их ненавидеть? — сказал Кирин. — Когда религия больше не нужна, она исчезает. Настанет время, — добавил он задумчиво, — когда не будут нужны и пушки.

Анг резко повернулся,

— А пока что, — его холодный взгляд скользнул по лицу Кирина, — есть люди, которые предпочитают лучше умереть, чем жить в стране, которую мы построим. Им придется смириться.

И Фрира снова охватило то же ощущение: он словно видел, как внутренняя борьба стала зримой и эти двое ведут спор, который не прекращается в его душе. Он знал: слова Анга справедливы, Иначе ради чего они здесь? Но ему не нравились тон и манера Анга; неужели этот человек радуется, что дорога к достижению их цели лежит через насилие?

Кирин, как и в прошлый раз, безропотно встретил критику своих взглядов, — Мне становится легче при мысли, что мы воюем не только с врагами, но и против самой войны. Радостно думать, что с каждым выстрелом уменьшается число пуль, которые должны вылететь, прежде чем война кончится навеки.

Но Анг никогда не оставлял без ответа мнение, казавшееся ему ошибочным.

— Нельзя любить цель и ненавидеть средства ее достижения.

В гору поднималась более тяжелая машина. Отчетливо слышно было, как наверху переключили передачу, громче зашуршали шины, когда автомобиль начал набирать скорость на спуске.

Фрир понял, что звук этот надо поскорее заглушить разговором, — так заминают бестактность, совершенную на вечеринке.

— Это неверно, — резко бросил он Ангу. — Нельзя ненавидеть те средства, которые для достижения цели выбираешь сам; но если они навязаны тебе силой, тогда другое дело.

Анг сухо засмеялся.

— А ты что же думал, стоит нам оскалить зубы, и они сразу разбегутся? Мы предвидели, как они ответят на наш протест, и заранее знали, на что идем.

— Но мы предпочли бы достичь того, к чему стремимся, мирным путем.

— То, к чему мы стремимся, никогда не будет достигнуто мирным путем.

Кирин медленно покачал головой, как человек, которого не хотят понять.

— Я говорил совсем о другом. — Он повернулся к Тину. — Я говорил о внутреннем покое, его можно обрести, даже если участвуешь в борьбе. Мне кажется, его можно добиться, если считать себя чем-то вроде орудия борьбы… Ну вот как эти ружья — их пустят в ход, когда настанет час. Дело, которому мы служим…

— Дело! Дело! — с издевкой передразнил его Анг. — Дело и есть борьба. И от этого не отмахнешься, как от досадной случайности, которую невозможно предугадать.

— Но можно отмахнуться от самого себя, от своей личности, — спокойно ответил Кирин. — Не придавать значения тому, что происходит с тобой лично.

— Самоотрицанием этого не достигнешь. И тем, что делали твои древние аскеты, тоже. Отождествить себя с борющимся классом — вот единственный путь. И притом не раствориться в этом классе, а найти в нем свое место.

Тину переводил взгляд с одного на другого: этот спор шел теперь за него, за то, чему он должен служить. А Фрир подумал, что это хорошо, если поможет отвлечь мальчика от предстоящей атаки.

Немного погодя он снова услыхал звучный гул мотора. Значит, появилась та машина.

Через несколько минут возвратился Тек.

— Видел, — доложил он. — Он прошел туда и обратно. Не очень большой грузовик, с открытым кузовом. В кузове четверо солдат, друг против друга. У одного в руках — пулемет Брена. Рядом с шофером, видно, сержант.

— Как тебе кажется, сколько им нужно, чтобы доехать до контрольного пункта и вернуться? — спросил Фрир. — Полчаса?

— Чуть побольше… На дороге почти никого. Проходили какие-то женщины, свернули на тропинку. Если б была одна, — он фыркнул, — я пригласил бы ее к себе на травку. Но пятерых…

— Что еще?

— Да, на заре проскочила машину, большая такая, блестящая. Видно, важную птицу везли. Я было взял их на мушку, когда они чесанули мимё, и говорю себе: а может, это старик Пир Рафайам. Пульнуть разок, и мы избавились бы от подлой скотины.

— Это не Пир, — сказал Анг. — Он теперь никуда не ездит без хорошо вооруженной охраны.

— Точно. Предатель знает, что ему будет, если только он поедет без охраны.

— Ничего ему не будет, — властно сказал Анг, точно отдал приказ. — Он этого не знает, и у него нет оснований этого ожидать. И к тому же он в полной безопасности.

— Почему? — с удивлением спросил Фрир. — Только потому, что он родился здесь, а не в моей стране?

Анг хотел ответить, но Фрир резко остановил его:

— Минуточку, Кирин, тебе идти в дозор. — И потом — Ангу: — Видно, изменился курс. Когда-то предполагалось, что мы охотимся за Рафайамом и за всей его шайкой.

— Теперь другая обстановка.

— Вот оно что!.. Новая тактика!

Анг спокойно повернулся к Фриру спиной и заговорил с остальными:

— Дело не только в тактике. Тактика ничего не стоит, если она просто ход. Новая обстановка создает реальную возможность того, что империалистическая держава попытается замаскировать свою власть марионеточным правительством во главе с Рафайамом. Пир — проходимец, окруженный головорезами. Но с местными продажными властями нам легче справиться.

— Когда было принято такое решение? — поинтересовался Фрир.

— Вроде на прошлой неделе. В лагере сделают об этом доклад, когда мы вернемся.

— И все, конечно, будут покорно рукоплескать новому курсу!

— Наш курс не может быть прямым. История никогда не идет по прямой.

Кирин вернулся, но ничего нового не сообщил. Проехал фургон, провез в город овощи на базар. Вот и все.

— Надо бы поесть, — сказал Фрир. Он не был голоден, только во рту пересохло; насильно заставил себя проглотить кусок и запил водой из фляги.

В самую жару не имело смысла нести дозор. Они сидели молча, разговор не вязался. Тек в сотый раз проверил оружие, а Фрир сходил с флягами к роднику, мимо которого они проходили еще утром.

И все это время каждый неотступно думал о решительной минуте, о том, что до нее осталось всего несколько часов. Эта мысль постепенно взвинчивала их ждать становилось невмоготу. Фрир хорошо знал, как опасно такое напряжение, изматывающее до срока, но ничего не мог поделать, разве что самому сохранять равновесие.

— Ну, вот, — сказал он, прерывая томительное молчание.

— Скоро пора и в путь. Я хочу, чтобы все были на местах к тому времени, когда машина выедет на контрольный пункт. А как пойдет обратно, откроете огонь вслед за мной. Кроме Тека, конечно. И будете вести обстрел. Цельтесь только в тех, кто сидит в кабине, надо, чтобы они остановились.

Тек протер масляной тряпкой дуло ружья, сверху обмазал его глиной, чтобы металл не блестел на солнце, — Когда все будет кончено, — так же бесстрастно продолжал Фрир, — Теку лучше сперва оставаться на месте, пусть прикрывает нас. Оружие и амуниция сегодня не так важны…

— А пулемет, Мэтт? — взмолился Тек. — Я не могу уйти и бросить такое оружие.

— Ладно. Но, кроме пулемета, ничего. Уходим по тропинке на другую сторону. — И снова Фрир взглянул на Анга: — Я ничего не забыл?

— По-моему, нет, — Анг взял палку и стал водить ею по траве. — Перейдем реку вброд и до утра переждем на гребне, пока не узнаем, удалось ли им напасть на наш след. Если придется разделиться, то к концу дня встретимся у заброшенной шахты возле укреплений.

— А как их найти? — обеспокоенно спросил Тину.

— Держись к северо-востоку, пока не упрешься в земляной вал. Пропустить его нельзя, он тянется на много миль. Где-то там будет и шахта.

— Не тревожься, — успокоил мальчика Фрир. — Им вряд ли удастся разделить нас. На худой конец, ты всегда сам найдешь дорогу в лагерь.

Тину облизал пересохшие губы.

— Да, найду.

— А теперь отдохнем еще немного. — Фрир расслабил мускулы и пожалел, что не может так же расслабить и нервы. — Как ты думаешь, Тек, который час? — спросил он немного погодя.

— А я все жду, когда ты спросишь, — ухмыльнулся Тек. — Да за четыре перевалило, но половины пятого еще нет.

Пора принять решение. Остальные ждали. Фрир сидел, положив локти на колени и свободно свесив руки; ему потребовалась вся сила воли, чтобы только заставить себя держаться спокойно, как ни в чем не бывало. Он страшился минуты, когда надо будет начинать операцию, которая оставалась лишь планом, смутной возможностью до тех пор, пока они не встали и не заняли свои места вдоль дороги. Но медлить тоже было нельзя. Для них ожидание еще тягостнее, чем для него; уж лучше пусть каждый спрячется поодиночке, тогда не надо будет притворяться на людях.

Он встал и уперся кулаками в бока. Они тоже поднялись и, не ожидая приказа, начали собираться.

Наконец все было готово.

— Я подам знак, когда вам троим можно будет переходить на ту сторону, — сказал Фрир. — Идем, Тину.

Мальчик взял ружье наперевес и поспешил за ним. Фрир не оглядывался, пока не вышел на опушку леса.

Солнце ударило его с такой силой, что он зажмурился. И в два прыжка очутился на самом краю ущелья, рассекая бедром спутанную пряжу кустов.

— Здесь? — спросил Тину, отойдя чуть в сторону.

— Ближе. Тут нужен сосредоточенный огонь.

Тину встал на одно колено и, раздвинув дулом листву, упал на живот. Мягко качнулись зеленые султаны, и мальчик исчез в траве.

Фрир оглядел дорогу из конца в конец. Потом обернулся и махнул оставшимся. Три вооруженные фигурки не в ногу тронулись по выжженному солнцем гребню, гуськом спустились по тропинке, пересекли шоссе и поднялись на другую сторону. Он почти потерял их из виду, когда, согнувшись, они шли по противоположному краю обрыва. Над заросшей кустарником впадиной они остановились. Тек с автоматом через плечо, держась за Анга, спустился к ложбинке на длину их вытянутых рук и соскользнул на дно — видно было, как ворохнулся потревоженный кустарник и Тек исчез в листве. Остальные продолжали путь по обрыву, пока не поравнялись с Фриром. Здесь Кирин еще раз помахал рукой, и эти двое тоже скрылись из виду.

Последний внимательный взгляд на место засады каждого, и Фрир лег на живот в спутанную траву. Проредил немного густую зелень перед глазами, несколько широких листьев заткнул за ленту шляпы. Из земли выступал большой камень, Фрир положил рядом второй, чтобы получилась удобная амбразура для ружья, и взял пробный прицел на блестящую ленту асфальта — она, точно широкая река, мягко извивалась с вершины холма и, то исчезая среди деревьев, то вновь показываясь, уходила дальше и дальше, вниз.

Теперь больше нечего было делать — только ждать под раскаленным, обжигающим обтянутую рубахой спину солнцем. Он повернулся и попробовал соорудить из гибких веток и вьюнков что-то вроде навеса. Делать больше нечего — только ждать. Теку, наверное, еще хуже, он сидит скрючившись, даже ноги вытянуть негде. Да и Тину не сладко. Тину, верно, чувствует себя чертовски одиноким. Фрир поднял голову и прислушался. Ни звука. Тишина мертвая. Он сказал чуть слышно, чтобы голос долетел до одного Тину:

— Все в порядке?

Тот ответил не сразу, наверное, удивился, что его окликнули:

— Все в порядке, Мэтт.

Ох, уж это солнце!.. Оно, казалось, пожаром сжигало толщу скалы у самого его лица и опаляло щеки жестоким пышущим зноем. Он поминутно вытирал лоб, чтобы пот не заливал глаза, и промокал ладонь о рубашку. Жара навалилась влажная, обволакивающая, она убивала всю энергию, как никогда сковывала усталостью перед боем. Где уж тут резко повернуться или вскочить — он мог только вяло двигаться, как больной в паровой ванне, и казалось, весь план операции размок и летит ко всем чертям. Он мысленно рисовал себе, как это будет, и видел столкновение двух сил, таких бесконечно неравных по быстродействию: горстка людей на обрыве в сонном оцепенении ведет огонь, между тем как солдаты энергично разворачиваются и умело отражают атаку.

Это был его старый трюк: воображать самое худшее, чтобы застраховать себя от беды, которая может случиться в действительности. Но стоило ему сообразить, что это такое, как самовнушение теряло над ним власть. Так или иначе, но думать о всяких ужасах — одно, а делиться своими опасениями — совсем другое. Как знать, а вдруг и вправду накличешь беду. Лучше совсем об этом не думать, не давать пищи своим суевериям.

Вероятно он и думал бы куда меньше, если б не чувствовал ответственность за всех. Ведь и в самом деле, что может быть хуже, если за его дурацкую ошибку поплатится не он, а товарищи. Но, поразмыслив, он понял, что тревога его не совсем искренняя: временная власть как бы давала основание больше опасаться за жизнь товарищей, чем за собственную шкуру. А на самом деле за всем этим скрывался привычный страх получить пулю в лоб. И как только Фрир понял, что это такое, ему стало чуть легче. Нет, не за них он несет ответственность, а перед ними. Сейчас или в другой обстановке от него требовалось одно: сделать все, что в его силах. И эта мысль как-то утешала.

Он пошарил в траве, нашел флягу с водой и напился; но вместо того, чтобы возместить влагу, которую выжарило из него солнце, вода скопилась в желудке и тяжело перекатывалась по стенкам.

Что это? Кажется, мотор?

Впрочем, звук шел со стороны Бандхала. А вот на одном из отрезков дороги мелькнула и машина — охотничий «пикапчик». Плантатор, видно. Вечером будет рассказывать дружкам, что проезжал как раз мимо того места, где произошло нападение. Машина ехала быстро, легко взяла подъем и пронеслась прямо под Фриром — автомобиль-призрак, не расплескавший ленту воды, которой прикинулась дорога.

Он глянул вверх на исчерченное ветвями небо и попытался сообразить, сколько времени они уже ждут. Хорошо бы пошел дождь! Тогда низкие тучи заволокут солнце и ранние сумерки скроют их отступление за реку. Если бы только пошел дождь!

И тут ему показалось… Фрир снова приподнял голову. Да, он услышал его, хотя поначалу и с перерывами, — пронзительный визг двигателя: грузовик медленно, на первой передаче, карабкался по другой стороне дороги. Так же он будет пыхтеть мимо них и на обратном пути в Кхангту. Фрир напряженно прислушивался, как машина вползает наверх, и мысленно пытался представить себе: вот резкий звук выстрела перекрывает натужный стон мотора и обрывает его на самой высокой душераздирающей ноте… А пока пауза на вершине, затем шумное переключение скорости. Он наклонился вперед, чтобы видеть, когда они проедут внизу. Четверо солдат в кузове сидели прямо, как истуканы, их качнуло, как только грузовик начал набирать скорость; сквозь открытое окно кабины виднелось плечо одного из сидящих впереди. На обратном пути шофер окажется с его стороны; надо целиться в верхнюю часть окна, это будет, пожалуй, правильно. Он стреляет первым и должен быть точен. Хорошо бы с первого выстрела снять шофера! Дребезжа и подпрыгивая на волнистом от жары асфальте, машина шла все быстрей, скрылась за поворотом, а через несколько минут появилась снова, сильно уменьшенная, и последний раз уже неслышно мелькнула далеко внизу.

Теперь самое трудное — ждать, когда грузовик пойдет обратно: время так сгустилось в этом коротком промежутке, что заметно было, как тянутся секунды; хотелось подогнать их и страшно было расстаться с каждой.

Он решился заговорить, тихо шепнул:

— Теперь уже скоро, Тину. И услышал взволнованное:

— Я готов, Мэтт.

— Смотри не вскакивай, когда начнется.

Он высунулся и заглянул вниз через край обрыва. Стена падала отвесно всего первые несколько футов, потом начинался склон градусов в сорок пять. Пожалуй, лучше спрыгнуть здесь, так будет быстрей, чем бежать кругом до тропинки.

…Он уже сам не понимал толком, что ощущает на самом деле и что должен был бы ощущать. Вытянул руку и смотрел на нее, пока ползли эти до бешенства медлительные секунды. Рука не дрожала. Интересно, что придумывают другие, стараясь заполнить время? Неужели Анг размышляет о ходе истории? А может, ненависть заглушает у них страх перед боем? Трудно сказать. Но вряд ли. Наверное, все они волнуются так же, как и он, а впрочем, трудно сказать.

Теперь он выглядывал каждые пять минут, чтобы не потерять из виду тот крошечный кусочек дороги, там вдалеке, где прежде всего должен показаться грузовик; но когда ждешь — ничего не происходит; он настолько убедил себя в этом, что даже удивился, когда вдруг увидел машину. Она еле тянулась, то и дело исчезая за деревьями. Он перевел взгляд на другой участок, где она вот-вот должна показаться, но ждать пришлось так долго, что он уже подумал — машина где-то встала. Наконец она выехала на открытое место, и тут он обнаружил, что если отвести глаза и долго не смотреть в ту сторону, то кажется, что машина не сдвинулась с места.

Он потихоньку встал на колени и поглядел в обе стороны дороги, чтобы убедиться, нет ли других машин. А когда снова лег в траву, то уже различал знакомый шум мотора, только еще очень тихий. Но вот переключили скорость — и началось протяжное, надрывное крещендо. Он повернул ружье под нужным углом, снял предохранитель и, крепко упершись локтями, стал ждать.

Еще ничего не видно, только нарастает блеющий, с истерическими нотками вой, точно мотор бьется в нервном припадке. Наконец машина медленно выползла из-за поворота, настолько медленно, что, когда она сделала последний мучительный рывок, чтобы перевалить через вершину холма, он различил и рисунок на шинах передних колес и сверкающее на солнце ветровое стекло.

Выдвинуть дуло немного вперед и взять на мушку квадрат окна с зеленым рукавом. Взять на мушку, взвести курок, целить с поправкой на движение чуть ближе точки, куда посылаешь пулю, и сжимать, до боли сжимать ружье…

Вот оно! Чудовищно громкий выстрел с силой вонзается в горячий полдень, и сразу призрачным, нереальным становится все, что привело к нему, то, что было раньше. Приклад отдает в плечо, и пока Фрир двигает затвор назад и снова вперед, раздаются другие выстрелы — ущелье гудит, и звонкий всплеск бьющегося стекла рассекает гулкое эхо.

Ему кажется, что он видел, как дернулся локоть в окне кабины, но грузовик продолжает идти, вот он уже проскочил мимо. Он стреляет второй раз, стараясь целить в задний край рамы, на коленях поднимает ружье и остервенело дергает затвор. Перекличка выстрелов вдоль обрыва отдается внизу, похожая на нестройную барабанную дробь. Среди солдат в кузове — смятение, но грузовик все идет да идет вверх, лениво переползая на противоположную сторону, и между беглыми залпами по-прежнему слышен пронзительный, жалобный визг мотора. Пулеметчик с перекошенным ртом оглядывается назад, туда, где стоит Фрир, и посылает вверх смертоносную летучую арку огня.

Фрир смотрит, пули взлетают и ныряют вниз, обдавая его дождем осколков камня и земляных брызг. И снова вскакивает — где-то у горла неистово стучит кровь, — видит, как грузовик подходит к впадине, где сидит Тек, словно знает, что там враг, и хочет его уничтожить. Но тут из листвы сверху вырывается свирепая пулеметная очередь, непрерывным потоком, с автоматической яростью, словно дерзко взяв на себя всю тяжесть атаки, она бьет и бьет, с треском осыпая дорогу впереди и позади машины.

Грузовик на ходу опрокидывается, из кузова сыплются люди, он лежит на боку, и переднее колесо продолжает вращаться. Пулемет наверху уже замолк, но с другой стороны дороги раздается одиночный ружейный выстрел.

Фрир встает во весь рост, прижимает к плечу ружье и стреляет прямо в клубок копошащихся возле опрокинутой машины тел. Одному из солдат удается освободиться, он вскакивает и пускается наутек. Фрир прицеливается и стреляет, разрывная пуля со свистом режет воздух и, сплющившись об асфальт, отскакивает рикошетом. Он снова стреляет, целится более тщательно, но в ответ лишь сухо щелкает курок.

Кирин и Анг тоже стреляют с другой стороны дороги, солдат с криком улепётывает, словно ноги сами несут его вниз под уклон, а Фрир торопливо выхватывает из кармана новую обойму и вставляет в автомат. Бегущий вдруг падает на колени, точно кто-то сильно толкнул его сзади. Потом снова встает и, спотыкаясь, зигзагами, с воплем бежит по дороге.

Все это заняло не более минуты — у Фрира еще не перестало покалывать ноги, затекшие от долгого лежания скрючившись. Он подобрал флягу и рюкзак, схватил ружье, шагнул через край обрыва, и его сразу понесло вниз, на дно, он скользил, откинувшись назад, стараясь удержаться на ногах.

Трое солдат, вывалившихся из кузова, так и остались лежать в неудобных позах. Пока он глядел на них, тяжело дыша, подбежали Анг с Кирином.

— Наверное, слышно было в самом Кхангту, — сказал Фрир. — Надо убираться отсюда.

— А что ты думаешь делать с тем, что удрал? — спросил Анг.

— Да ничего. Бог с ним. Анг обогнул грузовик.

— Мэтт, иди-ка сюда. Кажется, тут кто-то еще жив.

Фрир подошел к нему, обойдя непристойно выставленное напоказ днище машины, и подтянулся на руках, чтобы заглянуть в окно. Безобразный хаос рук и ног, вперемежку с обломками рулевого управления… И чья-то слабо шевелящаяся рука.

— Эти нам не опасны.

Он хотел было спрыгнуть вниз, но Анг остановил его, покачал головой и указал на кобуру у бедра Фрира. Вот оно что! Анг хочет проверить, сумеет ли он хладнокровно прикончить одного из своих соплеменников. Словно ему не наплевать, какого цвета кожа у солдата! Но, видит бог, этого он не сделает. Фрир продолжал спускаться.

Анг снова покачал головой, в лице — холодное упорство:

— Ну!

Нельзя стоять здесь на дороге и препираться. Яростно проклиная Анга в душе, Фрир отстегнул кобуру. Револьвер дважды толкнулся в ладонь, дважды, после каждого выстрела, дернулась голова сержанта, и кабина наполнилась едкой пороховой вонью. Фрир вспомнил, что ему нужны часы, и долго шарил через окно, пока не нашел запястье и не отстегнул ремешок. Затем, сверкнув глазами на Анга, соскочил наземь.

Наверху послышался шорох — это спустился Тек. Анг ногой перевернул одного из лежащих и вытащил из-под него пулемет.

— На, — сказал он Теку.

— Мне б его минуту назад, — широко ухмыльнулся Тек, — и тот парень не ушел бы.

— А где Тину? — спросил Кирин.

— Ему далеко идти; но, черт возьми, он уже должен быть здесь.

Все посмотрели наверх и увидели, что мальчик с трудом, неверными шагами сходит вниз, волоча за собой ружье. Видя, что его заметили, он бросил ружье и очень осторожно сел на землю.

Взлетев вверх по диагонали, Фрир увидел, что Тину сидит, поджав ноги, и держится за плечо, а меж пальцев у него медленно сочится кровь.

Мальчик смотрел на Фрира, покачивая головой.

— Господи!

В глазах его стояли слезы. Он открыл рот, но не мог выговорить ни слова. Потом губы шевельнулись, и Фрир едва уловил слабое «простите».

— Господи, при чем тут ты? Дай-ка взглянуть. Пуля прошла навылет через плечо. Трудно сказать, задет ли сустав.

— Не очень-то удачно. Зажми покрепче рану. Я понесу тебя.

— Ружье! — пробормотал мальчик.

— Черт с ним! Пошли.

Фрир подхватил его на руки, тяжело ступая, спустился на дорогу и положил в траву у обочины.

Кирин уже ждал с бинтами, которые заранее вынул из рюкзака. Он оторвал рукав сорочки Тину и сделал тугую повязку, пока Тек придерживал вату спереди и на спине.

— Ради бога, скорее! — приказал Фрир. Но потом, умерив нетерпение, наклонился, достал сигарету из кармана Тину и сунул в его размякшие губы. Но Тину, видно, был без сознания.

— Как это он умудрился, бедняга? — Тек встал. — Похоже, что заметил одинокую шальную пулю и кинулся ей навстречу.

Анг собрал в кучу оружие, их собственное и солдатское; все, что они не могли взять с собой, он методично разбивал об асфальт и забрасывал в высокую траву ближнего кювета. Затем подождал, пока Кирин сделает два последних витка в повязке, и холодно заметил:

— Эта кровь только подстегнет их решимость преследовать нас. Они поймут, что, имея на руках раненого, мы далеко не уйдем. Это было последней каплей: только что его вынудили застрелить сержанта, и Фрир уже не владел собой. — Если бы они не ранили парня, — заорал он, — ты бы мог заставить меня сделать это, чтобы навести их на наш след! Анг с удивлением посмотрел на него. Потом понял, почему у Фрира вырвались эти слова, и указал пальцем в ту сторону, куда забросил сломанное ружье: — Мы, как правило, не оставляем ничего, что может быть использовано против наших товарищей. Значит, дело было только в этом! И тут вовсе не было ловушки, специально подстроенной для него. Но все равно извиняться он не намерен.

— Ну как? — спросил он Кирина. — Тину сможет идти? Надо поскорее убираться с этого проклятого шоссе.

— Наверное.

Мальчик пришел в сознание, но лицо его осунулось и вокруг губ легли пепельно-серые тени. Он застонал, когда Фрир помог ему встать и повел к тропинке.

— Только до деревьев, Тину. Доберемся до деревьев и перевяжем тебя получше.

Подниматься по крутому склону и ждать, что в любую минуту расщелина наполнится солдатами,.. Кажется, годы прошли с тех пор, как они выскочили из засады, ему даже не верилось, что за холмом еще не показались войска из города. Он все время представлял себе их лица, когда они найдут перевернутую машину с трупами и догадаются, что те, кто это сделал, где-то здесь, неподалеку. Он ускорил шаг, но снова замедлил его, когда Тину невольно вскрикнул от толчка.

— Так не годится. Дай-ка я понесу.

С мальчиком на руках он, конечно, не пошёл в гору быстрей, но легче было думать, что все теперь зависит только от его собственных сил. Выше и выше по узкой тропинке, вот уже отваливаются руки, стынут на лбу выступившие капли пота, отяжелевшие ноги покрывает испарина… Черные провалы то и дело застилают яркий свет дня, от слабости все плывет и в глазах темнеет; вот, наконец, он достигает вершины — олени трясутся, натруженные легкие работают, как мехи, — он собирает последние остатки сил, спотыкаясь, бежит под прохладную защиту леса.

Он положил Тину на траву, да так и остался на четвереньках, жадно глотая воздух; голова медленно прояснялась.

— Он опять без памяти, — заметил Тек.

— Видно, двинул рукой, — с трудом выдохнул Фрир. — Там наверняка осколки кости, вот они и…

— Да, — согласился Кирин. — Пока он не пришел в себя, давайте перевяжем его получше.

Он снял с себя рубашку, разорвал на две длинные полосы и с помощью Тека согнул Тину руку и прибинтовал к телу.

Фрир встал, глаза его встретились с глазами Анга. Он знал, что должен извиниться за брошенные в запальчивости слова там, на дороге, но не хотелось. Анг взглянул на Тину и медленно покачал головой, лицо его оставалось непроницаемым.

Фрир догадался, о чем тот думает, и был доволен, что все-таки сумел промолчать. Он откупорил фляжку и брызнул водой в лицо Тину.

Мальчик вздрогнул, пришел в себя, и сразу снова — боль: стиснулись зубы, заходили желваки на скулах. Увидев, что все стоят, склонившись над ним, он, видно, испугался.

— Что? Скверно, да?

— Нет, ничего страшного, — уверил его Фрир. — Только нам надо идти, и тебе будет чертовски больно.

— Вытерплю.

Он попробовал поднять голову.

— Постой. — Фрир встал на колени и заставил Тину обхватить себя здоровой рукой за шею. — Вот и отлично, — сказал он весело, — теперь пошли. Думай о том, как тебя встретят в лагере! Мэй и другие девушки станут ухаживать за тобой. Весь день ни черта не нужно делать, полеживай себе на спине да выздоравливай.

— Мой первый бой, — сказал Тину так тихо, что Фрир с трудом уловил слова. — А я даже ни разу не выстрелил.

— Молчи. Береги дыхание. И слушай, Тину. Все это к счастью. Если человека ранили и он остался в живых, значит будет отличным солдатом. Обстрелянным, понял. Он знает, что такое пуля в боку, и не боится ее.

На следующей остановке Фрира смутило, не слишком ли близко они подошли к деревне.

— Мы никого не встретим, — сказал Тек, — они всегда держатся подальше после таких происшествий.

— По-моему, мы уже за аэродромом, — предположил Анг. — Надо сойти с дороги.

Они пересекли подлесок и вышли на тропинку, ведущую от деревни к реке; тут Фрир решил послать Ки-рина обратно — разведать, что предпринимают каратели.

— Если они напали на наш след и уже форсируют реку, выстрелишь в воздух. А если нет, встречаемся на вершине обрыва, там подальше. Мы тебя отыщем.

Кирин сидел на корточках возле Тину и отгонял мошкару. Он взял ружье и зашагал прочь; обнаженная спина быстро исчезла в сумраке леса.

— Давай я понесу Тину, — предложил Тек. — Только поосторожнее с моим новым автоматом, Мэтт.

Но когда Фрир навьючил на себя все вещи Тека и перекинул через плечо широкий ремень пулемета, ноша оказалась вовсе не такой уж легкой. Он шел следом за Ангом. Он давно уже заметил, что Анг и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь Тину, словно мальчик перестал для него существовать с той минуты, как сделался помехой в завершении операции.

Они достигли густых зарослей на берегу реки, когда солнце уже село и надвинулись сумерки. Даже здесь, за городом, равнина не стала плоской, поросшие кустарником склоны спускались к реке, хотя и не так круто, как высокие обрывы. Разбросанные от одного берега до другого, из воды торчали огромные черные валуны, отполированные ежегодными паводками, — круглоплечие, остроголовые, они казались сборищем каких-то уродливых великанов, присевших на корточки среди потока. По этим камням можно было переходить реку вброд в любое время года, за исключением последних дней сезона дождей.

Анг крепко связал свое снаряжение ремнями от рюкзака и пошел первым, держа узел на голове. Вода струйками закружилась сначала вокруг икр, потом — у бедер. В сумерках трудно было разглядеть, когда он переправился на другую сторону.

Фрир поднял Тину за плечи и сказал:

— Нам нужно перейти реку. Обхвати меня правой рукой и не отпускай, что бы ни случилось.

Мальчик поморщился от боли, когда Фрир вскинул его на спину. Тек шагнул в воду и протянул руку, чтобы Фрир мог держаться.

Он шлепал сначала по мелкому месту, ощущая, как убыстряется течение по мере того, как вода поднимается к коленям; одной рукой он придерживал Тину сзади, а подбородком прижимал руку мальчика, обвившую его шею, Круглые скользкие камни вывертывались из-под ног, когда он, осторожно переступая, нащупывал дорогу; вот, наконец, самое глубокое место, вода здесь по грудь, и только с помощью Тека ему удается устоять на ногах.

И вдруг Тину совершенно отчетливо произнес ему прямо в ухо:

— Тебе не дотащить меня до Парам Белора. Отпусти меня, Мэтт.

И рука скользнула с его шеи.

— Тину!

Он хотел удержать мальчика за талию, но потерял равновесие, поскользнулся и ушел под воду. Ноги разъехались в судорожных попытках найти дно; спасибо, Тек повернулся и, встав против течения, помог ему выпрямиться.

— Тину! — Рука мальчика снова обвила его шею. — Ты утопишь нас обоих.

Они выбрались на берег, и Фрир все никак не мог откашляться, наглотавшись речной воды.

Анг, мокрый, дрожащий от холода, не проронив ни слова, углубился в заросли и повел их вверх по узкой тропке.

5

— Ну, как он? — спросил Фрир. Тек снял руку со лба Тину.

— Весь горит.

Тяжко, надсадно работают легкие, каждый выдох с трудом вырывается из груди мальчика, сменяясь прерывистым свистящим вдохом.

Они тщательно вытерли его и согрели, долго растирая сухой травой; соорудили над ним нечто вроде навеса, чтобы уберечь от дождя, который расходился все сильней и сильней. Анг молча наблюдал за ними, но Фрир знал, что у него на уме. Он должен был это знать, чтобы быть готовым к отпору, когда Анг выскажется в открытую.

Он должен установить предел того, на что готов пойти во имя своих принципов, которые, кажется, все больше и больше отдаляются от действительной жизни.

Ночь была душной, давили тучи, громоздившиеся над обрывом, обычные шумы рано сгустившихся сумерек — крики хищников, вышедших на охоту, хлопанье крыльев, назойливое жужжание мошек — звучали приглушенно, точно из-под складок черного бархата.

— Отдохни немного, — сказал Фрир. — А я посторожу, не идет ли Кирин.

Он сел под дерево и устало привалился спиной к стволу. Тину, должно быть, ранила та единственная пулеметная очередь. Мог ли он предостеречь мальчика, когда увидел поток взлетающих пуль? Нет, не мог — не успел бы. Оглядываясь назад, он различал теперь отдельные эпизоды схватки на горной дороге; но тогда все терялось в сумятице, в тумане цепной реакции, слишком стремительной, чтобы ею можно было управлять. Такой взрыв можно подготовить и произвести, но дальше он развивается по своим законам до тех пор, пока все снова не придет в равновесие.

А два выстрела из пистолета самого Фрира, вспышка жестокости на которую его толкнули после конца атаки? Если уж это было необходимо, то пусть бы сам Анг и стрелял. У Анга не было бы тяжелого осадка. Кажется, Кирин сказал как-то, что пушки всегда гремят громче, чем хотелось бы.

— Кстати, где же Кирин?

Он опять вернулся к мысли о засаде и спрашивал себя: если не раненый — что, безусловно, осложнит дальнейший ход операции, — можно ли считать, что все прошло удачно? Хотя пока задача не выполнена, судить невозможно. Но даже и тогда результат будет зависеть от общего хода событий. Еще не было случая, когда он мог остановиться и сказать себе: молодец, хорошо! Кроме того, ему больше не казалось, что отдельные акты насилия вроде сегодняшней атаки что-нибудь прибавляют в том смысле, в котором говорила о борьбе Анна. Или хотя бы в том смысле, как понимает борьбу Анг, да и как он сам понимал ее раньше, когда возвращался сюда.

Его размышления прервал пронзительный крик, донесшийся откуда-то снизу.

Тек, видно, все-таки не спал.

— Летучая мышь, вот чертовка, — фыркнул он, — и такая, что даже толком не знает, как кричит летучая мышь.

Он сунул пальцы в рот и подал ответный сигнал. Немного погодя крик повторился ближе, но значительно левей.

— Эта бесноватая мышь летает кругами.

Еще один сигнал — и Кирин уже стоял рядом.

— Ну что? — спросил Фрир.

Они скатились по тропинке и — прямо в деревню. Человек десять, минут через тридцать после нашего ухода. Я слышал, как обыскивали хижины, людей выгнали на улицу, а внутри все переворачивали и ломали. Кое-кого допрашивали. Но переводчика у них не было, и они просто кричали все громче и громче,

— А потом?

— Немного пошарили вокруг. Но, видно, проводников им не удалось достать, потому они так и не нашли место, где мы свернули с тропинки в лес. Потом они все вернулись на шоссе.

— Отлично, — сказал незаметно подошедший в темноте Анг. — Значит, с утра начнут организованную погоню.

— Еще бы, — заметил Тек, — мы оставили за собой такой след, что его разглядит и кривой новобранец. Конечно, дождь кое-что смоет, но они мигом доберутся сюда.

— Знаю, — сказал Фрир. — И потому уйду с Тину до рассвета, а вы трое дождетесь, пока они перейдут реку.

Он старался говорить не слишком вызывающе и весь подобрался, уверенный, что Анг будет возражать. Он был готов к отпору, однако Анг молчал.

Он хотел было попросить Тека разбудить его часа через два, но вспомнил, что у него теперь есть часы. Так что просить никого не надо.

— Лучше всего лечь и поспать, — посоветовал Анг.

Немного погодя тучи пролились дождем, точно кто-то вспорол их толстое брюхо, и содержимое выплеснулось на острый гребень горы; а так как висели они низко, вода не успела разбиться на капли, и плотные струи шумным каскадом падали меж деревьев. Такой ливень не мог продолжаться долго. Он внезапно иссяк, и лишь многоголосые капли долго звенели в ночи, отбивая такт в чутком папоротнике вокруг Фрира.

Он полежал немного, потом встал и подошел к на весу, который устроили над Тину. Кто-то сидел рядом, скорчившись в темноте, — Кирин.

— Я услыхал, как он зовет.

— Спит?

— В забытьи, по-моему, — Кирин поднялся. — Неужели ты собираешься тащить его всю дорогу?

— А что же делать? Если спрятать его, он не доживет до нашего возвращения.

— А если его найдут солдаты, ему не окажут помощь?

— Конечно, окажут. Вылечат и… повесят… Ты же сам знаешь. Но прежде они вытянут из него план нашей операции.

— Он ничего не скажет.

— Он, конечно, не захочет, но в его состоянии…

— Ты говоришь совсем, как Анг.

— Я знаю, что сделает Анг. И не допущу этого. Послушай, Кирин. Мы должны попытаться спасти мальчика. Не знаю почему, но для меня сейчас это ужасно важно. От этого зависит многое, куда больше, чем чья-то одна жизнь. И ты должен мне помочь. Будет скандал, и ты должен мне помочь,

— Хорошо, Мэтт.

— Собери его в дорогу.

К тому времени, когда сам Фрир был готов, Анг и Тек тоже встали. И снова Анг не возражал против намерения Фрира.

— Хочу завтра к вечеру добраться до старой шахты, — заметил Фрир. — Вот возьмите, вам может понадобиться. — Он протянул бинокль.

— Какое тебе дать оружие?

— Мой пистолет. И пожалуй, паранг. Я засуну его за пояс.

Он положил в карман немного еды и повесил через плечо флягу, а Тек и Кирин тем временем поставили Тину на ноги. Фрир взвалил его на спину, Тину бормотал что-то неразборчивое.

— Ну что ж, — сказал Фрир как-то невпопад. — Берегите себя.

— Есть, — ответил Тек. — В шахте увидимся.

Фрир вслепую рванулся вперед и, пригибаясь, ломился сквозь мокрые ветки; было скользко, он ногой отыскивал земляную тропинку, ведущую на перевал, а потом долго шел вниз по другой стороне горы. Только бы до рассвета спуститься на дно широкой долины. У них будет тогда несколько миль форы, и он сумеет найти кратчайший путь по межам.

Фрир крепко прижимал к себе тело мальчика, загораживал от хлеставших веток и чувствовал, как тепло разливается по левому боку: значит, удалось сберечь Тину и от сырости, оставшейся после дождя,

— А где же остальные? — тревожно спросил мальчик на первом коротком привале. — Разве мы одни будем атаковать грузовик?

— Они идут за нами по пятам, Тину.

— Так надо идти! — с трудом выдохнул тот. — Нам нельзя стоять.

Порой в предрассветной тьме Фрир настолько забывал о своей ноше, что ему казалось, будто он один. А потом, продираясь сквозь колючие заросли, вдруг снова замечал, как медленно он тащится, и его охватывал страх — противный, безотчетный. Попасться врагу в таком положении, безоружным, связанным по рукам и ногам! Бывало, он задавался вопросом, долго ли может один человек скрываться в джунглях и не быть пойманным; он даже подумывал, не произвести ли такой опыт. А теперь он знал, что, если бы зависел только от себя и руки его не были бы связаны, то он был бы в этом огромном лесу как дома. Им его никогда бы не поймать. Если б он зависел только от себя!

Раз Тину негромко вскрикнул, и Фрир понял, что слишком сдавил ему ребра, видно, мальчику трудно дышать.

— Прости! — пролепетал он ненужные извинения. Боже мой, зачем он позволил Тину идти с ними!

И неужели это просто глупость, что он не желает примириться с фактом, совершенно бесспорным для Лига, — с тем, что они и не собираются тащить Тину до Парам Велора? И не станут добираться с ним до места, где ждут остальные. Но мысль о том, как легко примирился с этим Анг, приводила его в ярость и вызывала чувство протеста. Идти еще далеко; но весь путь состоит из отдельных усилий, вот таких, как сейчас. Надо только быть готовым ко всем трудностям, вновь и вновь раздвигать стену колючек и лиан и ни о чем другом не думать. И он это сделает. Должен сделать.

Незадолго до рассвета он заметил, что Тину уже не висит на нем мертвым грузом: мальчик двигал ногами в такт шагам, стараясь облегчить ему ношу. А немного погодя Тину настолько пришел в себя, что, кажется, стряхнул лихорадочный дурман и уже не бормотал в забытьи, а проговорил отчетливо:

— Ты считаешь, что я не должен был проситься добровольцем. И жалеешь, что взял меня.

— Я считаю, что должен был тщательней продумать операцию, вот и все. Как рука?

— Ничего не чувствую.

— Этого-то я и боялся. Когда спустимся в долину, я ослаблю бинты и разотру руку. Знаешь, нам повезло. Я уже думал, что пуля задела артерию.

— Это было бы лучше.

— Я лишился бы своего лучшего ученика.

Еще через час они услышали шум бегущей воды: это из ущелья катился поток — остатки недавнего ливня. Фрир устроил Тину как можно удобнее, снял повязку, осмотрел, нет ли на ней свежих пятен крови, и осторожно растер руку от кисти до локтя.

Незаметно подкралось утро, неслышно втиснулось между землей и плотной массой облаков, все еще клубившихся над горами. Было вокруг что-то гнетущее — куда ни глянь, всюду унылое серое безмолвие. И ручеек, журчавший для них одних, струился почти безгласный и такой одинокий.

Фрир взял фляжку и пошел за водой: поток дерзко бежал своим путем, виляя меж стволов, словно решил проложить новое русло в лесу, где никогда не было никаких рек. Вода была слишком грязна для питья; он вырыл ямку в нескольких футах от края и подождал, пока она наполнилась прозрачной жидкостью.

Тину пил жадно, лихорадочно; потом Фрир уложил его отдохнуть немного перед дорогой.

— Я все пытаюсь понять… — глаза мальчика были закрыты, он глотал слова, едва шевеля вялыми непослушными губами, — целый час все пытаюсь понять, то же все-таки заставило меня участвовать в борьбе. — Он с усилием поднял голову и добавил почти с отчаянием: — Я должен вспомнить, что же это было.

— Я знаю, что это было, — сказал Фрир.

Он понял. Понял с первого же слова и внезапно осознал, почему он сразу заметил Тину, почему его потянуло к мальчику, почему, наконец, он находится с ним здесь, сейчас, пытаясь обмануть обстоятельства, которые обрекли его на гибель. Ведь они одинаково мыслят, у них одна судьба.

— Я знаю, что это было, — спокойно повторил Фрир. Идея. Послушай, Тину. Оказалось, что в Армии Свободы есть два типа людей — как и в любом прогрессивном движении, едва дело доходит до схватки. Одни спрашивают себя, почему они участвуют в движении, другие не задают никаких вопросов. Те, кто спрашивает, действуют во имя идеи, ради которой возникло движение. Другие не нуждаются в идее. Они просто служат ей с самого начала. Их увлекает за собой поток событий. Ты слышишь меня, Тину?

— Да. Ты имеешь в виду таких, как Тек.

— Вот именно таких, как Тек. Но те, которые присоединились к движению во имя идеи, оказываются в странном положении. Они все время спрашивают себя, действительно ли это движение таково, каким они себе его представляли, когда вступили в борьбу. Ты понимаешь меня? Тину кивнул.

— И кто же прав?

— Если движение победит, дело найдется и для тех и для других. Но различие между ними остается. Оно неизбежно до тех пор, пока те, кто движим идеей, не перестанут задавать себе вопрос, а те, кого несет волной событий, не овладеют идеей. И я хочу, чтобы ты знал, что я такой же, как и ты. Я тоже порой спрашиваю себя, почему я вернулся сюда.

— В чужую страну… — прошептал Тину.

— Это не имеет значения. И тут Анг прав, когда говорит, что наша цель слишком значительна, чтобы мельчить ее такими мыслями. Нет, мы с тобой похожи потому, что, прежде чем вступить в борьбу, мы оба должны были принять решение для себя лично. Идея, определившая наш выбор, существует независимо от нас; но сам выбор носит личный, субъективный характер, и потому его можно подвергать сомнению. Вот мы и спрашиваем себя, верно ли мы выбрали. И я хотел сказать тебе, Тину. Мы можем растеряться, нас могут одолеть сомнения, кое-кому мы может, кажемся даже помехой…

— Ты хочешь сказать, таким, как Анг?

— Пусть таким, как Анг. Но мы все равно нужны. Очень нужны, ведь мы — живое доказательство того, что борцами становятся не только те, кого заставляет жизнь, но и люди, сознательно решившие служить идее. Благодаря нам самодовольные обыватели во всем мире уже не смеют говорить, что их это не касается. Вот в чем наше значение. Это похоже… Ну вроде как.., помнишь, отцы миссионеры говорили, что один раскаявшийся грешник дороже десяти праведников. Это, пожалуй, похоже. И потому, Тину, пусть нам не хватает уверенности, которая есть у других, но до тех пор, пока мы идем вперед, наша неспокойная совесть, наши сомнения тоже чего-нибудь да стоят.

— Надо идти! — вдруг спохватился Тину.

В конце он плохо улавливал, что говорит Фрир, и в паническом страхе выхватывал одну эту мысль… И Фрир вдруг сам смертельно испугался: что, если они упустили драгоценное время?

С дерева над ручьем спускалась толстая лиана. Фрир обрубил парангом ее нижний конец, перебросил через ручей и закрепил на другом берегу. Затем поднял Тину на руки и, прижав к груди, пошел вброд; вода доходила до бедер, он еле передвигал ноги, преодолевая сантиметр за сантиметром и опираясь спиной об изогнутый ствол лианы.

А на другой стороне ручья опять начался тяжкий медленный подъем по лохматому зеленому склону, который убегал вверх, прямо в грязно-серое небо и где-то через несколько миль пересекался длинной земляной насыпью.

Все утро Фрир рывками продвигался вперед, останавливаясь, лишь когда чувствовал по дыханию Тину, по напряжению прильнувшего тела, что мальчик совсем изнемогает. Он понял, что улучшение на заре было лишь злою шуткой, которую сыграла с Тину боль: она чуть-чуть отпустила, но снова вцепилась, как только они решили, что хоть ненадолго избавились от нее. Прижимая мальчика к себе, Фрир настолько слился с ним, что почти ощущал эту коварную игру — облегчение во время коротких передышек и растущий страх, что боль неумолимо возвратится и вонзит безжалостные зубы в бедное искалеченное плечо.

Около полудня Фрир заставил Тину немного поесть и выпить несколько глотков воды Во время дневного отдыха он уговорил мальчика закурить, но Тину сделал всего несколько затяжек, и сигарета вывалилась на траву из бессильно упавшей руки. Темные глаза закатились.

Фрир курил и все смотрел в лицо, искаженное судорогой боли: голова металась из стороны в сторону, словно стараясь увернуться от удара. Когда он больше не мог видеть эти страдания, он поднялся и стал смотреть назад, на пройденный путь — убийственно мало они прошли от ручья, — и дальше, на гребень го-ры, откуда спускались ночью. И в голову снова пришла та же мысль, что два дня тому назад у Анны: все в этом мире — дело случая. Вот родишься в какой-нибудь стране и в том возрасте, когда еще только начинают думать о девочках, будешь уже лежать навзничь с простреленной головой. Полученное ценой таких жертв образование, которое в другом месте позволило бы тебе безбедно прожить до конца дней своих, ты променяешь здесь на науку драться за свои исконные права. Все это так, и только так; и мир, в котором господствует вопиющее неравенство, должен быть разрушен до основания. Как подумаешь об этом, все сомнения относительно средств в борьбе кажутся мелочными. Даже вопрос о том, победят они или нет, становится куда менее важным, чем тот факт, что они все же борются. Анна заставила его поверить в это; и сейчас он поверил снова благодаря этому юноше. Но, видно, такое отношение неотделимо у него от людей, которых он знал и любил. Он не умеет поддерживать в себе это чувство протеста при помощи одной холодной логики, как Анг, да и не хочет этого. Когда он объяснял Анне, что заставило его вернуться сюда, то в числе причин не упомянул свою дружбу с Ли, а ведь это сыграло очень важную роль в его решении. Интересно, к какой из двух описанных им групп борцов принадлежит Ли? Может быть, именно в таких, как Ли, и снимается это противоречие. Ли — его единственная надежда, надежда на то, что он сумеет преодолеть внутреннюю раздвоенность и достигнет какой-то цельности.

Он повернулся к Тину: надо расшевелить его, чтобы он собрал остаток сил и шел дальше; но Фрир с тревогой видел, как пышет жаром измученное тело, и с болью заметил, что Тину со стоном ужаса отшатнулся от него.

Теперь Фрир просто нес Тину, обхватив обеими руками и держа за пояс, а мальчик всей тяжестью лежал на его бедре; так они ковыляли, пока не уперлись в полосу колючего кустарника — тут ему пришлось освободить правую руку и прорубать дорогу ударами паранга, — ковыляли до самой темноты, с тревожным чувством, что еле плетутся, а солнце — там за облаками — слишком быстро расходует белый день. Скорее, скорее… Ноги Тину почти не переступают, а просто волочатся по земле; но Фрир упрямо, в каком-то неистовстве идет вперед, спотыкается, мучительно силится ускорить шаг, тяжело дышит, обливается потом, склеивающим их тела.

Иногда он ненадолго прислоняется к дереву и стоит, опустив голову, — надо побороть головокружение, чтобы стволы не расплывались перед глазами и лес не заволакивало туманной дымкой, — пока постепенно, медленно, словно вливаясь сквозь кончики пальцев, все не обретет свой прежний вид. Как часто необходимость спешить сталкивалась с желанием отдохнуть еще немного; оба чувства боролись между собой, а он стоял словно в стороне и бесстрастно смотрел, чья возьмет… Пока вдруг, как хлыстом не ударяла мысль: да ведь это состояние — только хитрость, уловка, придуманная этой жаждой отдыха.

Так оно и шло до самых сумерек: короткий яростный бросок — остановка, и снова бросок, когда нарастающая тревога гнала его вперед. Он уже не ощущал, где кончается его тело и начинается тело мальчика, теперь они составляли одно раненое, неуклюжее существо, метавшееся в неловких попытках спастись бегством. За целый день они не обмолвились и словом, даже когда боль отступала и мозг Тину работал ясно: ведь это было бы все равно, что говорить с самим собой, к тому же следовало беречь драгоценное дыхание.

Фрир уже потерял надежду дойти до земляной насыпи, когда они наткнулись на нее. Все его силы уходили на то, чтобы ставить сперва одну ногу, потом — другую, и вдруг вот она, опушка, последние деревья, а за ними только ров двухметровой глубины, протянувшийся на несколько миль вправо и влево.

Тяжело опустив Тину на землю, он пошел вдоль края, выискивая, где бы сойти вниз по шероховатому склону. Это оказалось куда проще, чем он думал. Заросшие травой трещины бороздили камень, а на дне валялись большие вывороченные глыбы. Направо виднелась и шахта.

— Осталось всего ничего, — сказал он Тину. — Как только дойдем, сможешь отоспаться.

Спускаться пришлось задом по неровной тропке; он обеими руками прижимал к себе мальчика, то и дело оглядываясь вниз на кучу валунов, и, чтобы сохранить равновесие на покатой стенке рва, рывками качался то в одну, то в другую сторону. А потом они брели по дну и, наконец, уже в сумерках добрались до шахты. Куча шлака высилась у черного жерла пещеры, и над валунами торчало какое-то дикое сооружение из гнутых досок и кривых балок. От террикона начиналась дорога, терявшаяся меж деревьев; на обочине, словно брошенный при отступлении, валялся ржавый кузов грузовика, кабина вся заросла травой.

Фрир протащил Тину по этой дороге и уложил на густую траву.

— Теперь можешь спать, — вздохнул он с облегчением.

Никакого ответа. Лишь запрокинулась голова да слышалось хриплое, прерывистое дыхание.

Плечо со свежими корками запекшейся крови выглядело отвратительно, а когда Фрир снял бинты, то увидел, что рука, распухшая и красная, вся в каких-то грязно-серых пятнах. Пожалуй, лучше будет дождаться Кирина.

Он вернулся на полянку, плюхнулся на землю в укромном месте, чтобы его не было видно, и наслаждался уже тем, что не надо идти дальше. Руки и ноги лежали на траве, как налитые, точно готовы были провалиться и падать все глубже и глубже, пока не наступит настоящий отдых. Напряжение постепенно ослабевало, но мышцы все равно разламывались, и Фрир словно погружался в состояние какого-то приятного распада. Но ему нельзя спать! Он повернулся, изменил положение на менее удобное, чтобы отогнать сон, и боролся, упорно боролся, наверное, целый час, то одерживая мелкие победы, то терпя поражение, пока не наступила ночь и деревянный каркас не замаячил во тьме, словно огромный тонконогий паук, который влез на валун, чтобы запустить в пещеру острый хоботок. А сон подбирался, как тайный враг, мрачная тень той саблезубой боли, которая неотступно кралась за ним с самого утра.

Он резко вскочил, разбуженный шорохом гальки, скатившейся с террикона. Несколько человек спускались по шаткому сооружению; он замер в ожидании с пистолетом в руке. Да это те трое, кого он ждет! Он чуть было не рванулся навстречу и только теперь понял, с каким нетерпением ждал этой встречи.

Но мысль об Анге убила его порыв. Он вышел на открытое место и, когда они приблизились, сказал:

— Я думал, вы будете раньше.

— А мы — засмеялся Тек, — устроили зеленым курткам веселую прогулочку — поводили по окрестностям.

— Значит, они идут?

— Да, человек сорок или пятьдесят, — сообщил Анг. — Утром мы видели их на дальнем берегу реки. Они на барже переправляли из Кхангту снаряжение, чтобы идти по нашим следам.

— Были стычки? Анг не сразу ответил.

— Нет. Их, видно, сбило с толку то, что мы разделились.

— Они делали привал на ночь?

— Не рискнули: боятся потерять нас в темноте, особенно здесь, где, как они считают, нас легко окружить.

— И кроме того, — ухмыльнулся Тек, — Анг тут задал им задачку. Но для этого нужен дневной свет.

— Мне, наверное, придется завтра вернуться и закинуть удочку.

— Как Тину? — спросил Кирин.

— Неважно. Взгляни-ка сам.

И он повел их на травяной островок в лесу.

— Ты прав, — сказал Кирин после беглого осмотра. — Дела не очень хороши. И помочь мы ему не можем. Не можем даже сменить повязку, если ты думаешь взять его с собой.

Жестокая усталость и муки всего долгого дня скрытой яростью прорвались в ответе Фрира:

— Он пойдет с нами, слышишь!

Каждое слово было произнесено раздельно и падало одинаково тяжело. Кирин повернулся к Теку.

— Собери листьев подорожника. Мы разотрем их и приложим к ране. Они немного вытянут жар.

Все думали, что Тину спит; но он вдруг спросил слабым, но спокойным голосом:

— Рука пропала. Верно?

— Нет, — Кирин сумел ответить довольно уверенно, — рука не пропала.

— Не тревожься, — сказал мальчику Тек. — Я уже видел, как Кирин лечит. Я тебе не рассказывал, как меня несло без передышки? Ну, просто хоть не отходи от ямы. Так он мне дал какой-то порошок, и кишки стянуло на целую неделю. Старина Кирин справится с любой хворью.

Чья-то рука легла на плечо Фрира. Это был Анг; он коротко бросил:

— Пойдем.

Вот оно, подумал Фрир, когда они прошли чуть вперед по тропинке в джунгли. Вот она схватка, к которой он готовился, продолжение того непримиримого спора, что вспыхнул под сваями хижины, когда он заставил их уйти, а сам остался.

Анг остановился и стал лицом к нему.

— Это невозможно, — сказал он коротко.

— Что «это»?

— Мы не можем тащить мальчика дальше. Сегодня, вместо того чтобы кратчайшим путем вести солдат к Парам Белору, я должен был думать о том, чтобы помешать им нагнать вас.

— Что ж ты предлагаешь? — сухо спросил Фрир.

— Придется оставить его. Мы пришлем за ним потом, после боя,

— Через три дня? Он не доживет, ты же знаешь.

— Очень жаль, но иного выхода нет.

— Что значит «иного выхода нет»? Вот попробуем, тогда узнаем — есть или нет.

— А это значит, что мы подвергаем серьезному риску всю операцию. А рисковать невозможно.

— Но его повесят, если схватят, ты же знаешь.

— Он не должен даться в руки живым.

— Выходит, мальчик умрет в любом случае. — Мне очень жаль.

— Мне тоже очень жаль, — голос Фрира дрожал от злости, — но этого не будет.

— Подумай. Ведь каждого из нас могли убить во время пути. И тело осталось бы на дороге. Какая же разница!

— Очень большая. Одно дело, если б Тину убила вражеская пуля. Но чтобы его прикончили свои же товарищи…

— Не думаю, чтобы он рассуждал так, как ты.

— Я рассуждаю только так, и тебе меня не убедить. Анг ответил наставительно:

— Для тебя все это вопрос верности тем, кто добровольно принял участие в вылазке. А как же быть с отрядом, который идет нам навстречу из лагеря? Как быть со всеми остальными участниками восстания? Как быть с народом, который ждет, что мы и дальше станем бороться с угнетателями? Где же твоя верность им?

— Я знаю только одно, — Фрир понимал, что слишком измучен, и потому нельзя позволить втянуть себя в спор. — Если для достижения какой-либо цели начинают жертвовать отдельными людьми, то остановиться уже невозможно. И кажется, что все больше и больше людей стоит на пути. Мы, конечно, создадим новое общество, только никого не останется, чтобы радоваться этому.

— Ты рассуждаешь, как дурак, — последовал невозмутимый ответ, — как тупой, либерально мыслящий дурак.

— Я знаю, что ты меня ненавидишь, но можешь быть уверен, мне совершенно наплевать. Только бы ты не переносил свою ненависть на этого парнишку.

Анг, как всегда, удивился такому личному толкованию его слов.

— Я уже говорил, что не питаю к тебе ни антипатии, ни симпатии. Мне просто становится тебя жаль, когда я вижу, как ты пытаешься разрешить какую-нибудь проблему негодными средствами, вот и все. — Он помолчал, словно против воли был вынужден говорить о вещах, не заслуживающих внимания. — Да, мне жаль тебя, потому что ты, видно, совсем позабыл все то, что вроде бы когда-то понимал.

— Не обо мне речь. — Голос Фрира охрип от усталости. — Сейчас важно одно: Тину идет с нами. Не для того я тащил его всю дорогу, чтобы ты мог разделаться с ним, как тебе захочется.

И снова, как уже бывало не раз, Фриру захотелось видеть лицо собеседника, хотя на нем и мало что можно было прочитать. Хотелось бы знать, что у того на уме, и тут Фрир с ужасом вспомнил недавние угрозы Анга. А что, если теперь, под покровом ночи, он собирается закончить спор тем единственным способом, которым этот спор вообще может быть разрешен?

— Слышишь? — повторил Фрир с дерзким вызовом. — Тину идет с нами.

Долгое, напряженное молчание. Анг сделал какое-то движение в сумерках. И наконец, сказал:

— Давай-ка лучше перекусим.

Фрир вздохнул с облегчением, хотя знал, что не убедил Анга. Настоящая схватка еще впереди. Он добился лишь оттяжки решения, а вдруг ему удалось заронить какое-то сомнение в душу Анга, и теперь тот не так уж уверен, что этот случай можно подогнать под готовую формулу. Они повернули по чуть заметной тропинке, и было что-то нелепое в том, что они шли вот так, бок о бок, после угроз, таившихся в словах обоих. Фрир даже сожалел, что слишком измучен и уже не имеет сил раздувать крошечную искорку неуверенности, которую он, кажется, нащупал в поведении Анга. Впрочем, все равно ничего не выйдет. Им никогда не понять друг друга, расхождение было слишком глубоким, и это становилось все очевиднее.

Анг словно угадал его мысли.

— В том-то и беда, — процедил он. — Я точно знаю, что говорю не от своего имени. Я пытаюсь понять реальные силы, действующие в мире, и мой голос — их голос. А ты, кажется, полагаешь, что выступаешь только от своего имени, а это значит, что тебе не всегда понятно, кто на самом деле говорит твоими устами. Ты открываешь рот, чтобы выразить личную преданность, а на самом деле высказываешь те самые обвинения, которые выдвигают против нас враги и их защитники.

— Мне лучше знать, каковы мои убеждения и мои чувства. И все. Они привели меня обратно сюда. Они ежеминутно подсказывают мне, как я должен поступать.

Только не спорить. Для спора у них нет общей почвы. Лишь горькое сознание, что расхождения глубоки — глубоки и непримиримы. Нет способа перевести слова одного на язык другого; и Фрир с тоской представлял себе, что настанет час, когда все сведется к тому, кто сумеет перекричать другого на своем языке.

Кирин и Тек взглянули на них, но ничего не сказали. Тек дал им поесть; Кирин поил Тину жиденькой смесью, которую сам приготовил. Все чувствовали какую-то скованность и потому сидели молча.

— Мы остаемся здесь или идем? — спросил Тек.

— Идем, — ответил Анг, — до самого края болота. Они наспех устроили навес, — надо было сделать вид, что здесь был привал на ночь, — и Кирин начал перевязывать мальчику руку.

Тек жадно смотрел на ложе из листьев и веток.

— Вот бы сейчас завалиться спать на целую неделю.

— Ну, тебя бы разбудили куда раньше.

— Это точно. Никак не могу привыкнуть, что нам повсюду надо оставлять следы. А может, прямо написать: «Пошли в ту сторону»? Только, — тут он взглянул на Тину, — писать уж придется не ему.

Смотри не перестарайся, — поучительно сказал Анг. — Не то они заподозрят хитрость.

Он пошел вперед, за ним — Тек. Затем следовал

Кирин, поддерживавший мальчика, а Фрир шел последним — проверял, не забыли ли чего.

Накрапывал дождь, потом небо очистилось, Бледные полосы лунного света там и сям проникали сквозь редевшую сетку ветвей над старой дорогой. Фрира не покидало смутное беспокойство, все казалось, чего-то не хватает, чего-то он не доглядел, когда впопыхах осматривал место привала; и только немного спустя он понял, что ему непривычно отсутствие тяжести мальчика. Иногда он мельком видел его впереди; Тину висел на плече Кирина, уронив голову, рука была прибинтована к груди и потому казалось отрубленной; при виде его у Фрирасиротливо щемило сердце.

Он подсчитал, сколько часов скудного отдыха выпало им со времени засады, и цифра вышла такая, что собственное тело сразу взбунтовалось. Долгая дорога и усталость согнули спину, железными пальцами рвали мускулы плеч, делали его неуклюжим, подставляли подножки, втягивали в яростные схватки с колючим кустарником.

Он знал, что надо действовать более энергично. Главное — не допустить, чтобы Анг целиком завладел положением; но в следующий миг Фрир уже забыл об этом. И шел, тяжело волоча ноги, как во сне, в тревожном сне, уверенный, что выполнил все, что должен был выполнить. И идет снова на своем месте, во главе крошечной колонны, и теперь может отдохнуть… хотя на самом деле он по-прежнему тащился позади всех. Он совсем спутался во времени — не то они идут уже много дней и вот-вот встретятся со своими, не то очутились в тупике и снова отброшены назад, в безумие первых часов после засады… Эта путаница возникала всякий раз, когда он пытался сообразить, далеко ли они ушли и туда ли идут: шахта и болото находились на разных концах света, а он топтался где-то посреди, из последних сил стараясь выпутаться из бесконечного клубка зловредных колючек.

В тумане этого мучительного пути он, очевидно, в какой-то миг сменил Кирина, потому что вновь ощутил слева тяжесть ноши. А через некоторое время Тину опять не было рядом, зато в правое плечо врезался широкий ремень пулемета. Однажды он с размаху налетел на идущих впереди — они как раз опустились на землю, чтобы передохнуть. А он все это время, качаясь, простоял на ногах, но сесть не решился, так как знал, что больше не встанет. И тут Анг сказал:

— Ну вот. Теперь мы достаточно далеко.

Не спеша, старательно, Фрир прислонил к дереву ружье, расстегнул пояс с патронами и сбросил с плеч вещевой мешок. Потом упал на колени, перевернулся на спину, и сон свалил его, как внезапный удар из-за угла.

Он проснулся оттого, что Тек тряс его, глаза его сразу резанули лучи света, пронизавшие листву.

— Который час? — вскрикнул он, вскочив на ноги.

Тут же вспомнил про свои часы и увидел, что только начало восьмого.

Они наскоро проглотили какую-то еду и собрались в путь. В глазах Тину, когда Фрир поднял его и заставил идти, застыло выражение горького упрека и недоумения.

Еще целых два дня, подумал он с отчаяньем, целых два дня тащить мальчика по болоту сквозь джунгли, а позади, по их следам, неотступно, как гончие, будут двигаться солдаты. Нет, это невыполнимо. Сон почти не освежил его, и все — нывшее тело, возобновившаяся усталость и даже ослабевшая воля, — все обратилось против него в единоборстве с Ангом. Это невыполнимо. Но если так — если им не пройти, пока Тину связывает руки всем, — почему бы ему не остаться с мальчиком? Вдвоем они спрячутся, дождутся, пока пройдут солдаты, а потом не спеша возвратятся в лагерь; почему бы и нет? Вернуть в строй еще одного борца… Он не видел причины, почему бы и нет? И мысль, что, может быть, не придется пробиваться дальше, придавала ему силы, помогала идти; и он брёл позади Кирина, втайне улыбаясь своим мыслям.

В низине началась полоса мягкого торфа. Под двойным весом башмаки проваливались до краев, и при каждом шаге приходилось с хлюпаньем вырывать их из жидкой грязи. Затем показалась первая вонючая мелкая лужа и болезненно разбухшие стволы деревьев — наверное, так же выглядели и его усталые ноги, из-под которых летели брызги. Пришлось крепче прижать к себе Тину — они застревали и скользили в липкой жиже.

Один раз он потерял равновесие и, падая, думал лишь об одном: как бы уберечь плечо Тину от гнилой стоячей воды. Кирин бросился на помощь, и дальше они уже вдвоем поддерживали мальчика. Анг тоже обернулся и безучастно смотрел, как они барахтаются. А Фрир, шлепая по грязи вместе с Кирином и Тину, все старался идти быстрей, обмануть время, олицетворением которго была для него гримаса неодобрения на лице Анга, когда тот, всё более мрачнея, оглядывался на них.

Анг вел отряд по довольно открытому озеру; зловонная вода разбегалась кругами, и каждый был как центр огромной мишени; они направлялись к полосе низких, раздутых водянкой деревьев, точно мираж выступавших из воды.

Вдруг Тек поднял руку, и они остановились. Теперь и остальные тоже услышали нарастающий гул мотора.

Они вплавь добрались до деревьев, оставляя позади вспененные волны желтой грязи, вышли на островок и повалились на мокрую вонючую землю. Они лежали неподвижно за тонкой завесой замшелых веток, а мотор гудел все громче, и винт вертолета рассекал воздух прямо над головой.

— Они заметят наши следы, если спустятся достаточно низко, — сказал Тек шепотом, словно боясь, что его услышат.

— Ну и пусть, — ответил Фрир.

Звук еще некоторое время парил над водой, потом замер вдали. Но они не сразу тронулись в путь, а еще немного полежали в сырой духоте. Кирин, голый до пояса, весь лоснящийся от пота, обирал с Тину пиявок, куском корпии протирая ранки от укусов. Фрир тупо глядел, как он это делает, внутри была пустота, вялость, которая всегда охватывала его перед взрывом ярости. Это было словно предвестие того, что должно произойти.

— Вертолет поддерживает радиосвязь с частями, — заметил Анг. — А это значит, они где-то совсем близко.

Вот она и настала, эта минута. Фрир медленно поднялся и встал, глядя прямо в лицо Ангу. Сердце билось сильней, пульс участился, как после первого приступа слабости.

— Это значит также, — нахмурившись, продолжал Анг, — что им не придется отыскивать наши следы и они, не останавливаясь, придут сюда.

— Дальше, — сухо заметил Фрир.

— Надо напрячь все силы.

— Мы и так напрягаем все силы.

— Нет, не все.

— Посмей только сказать! — Фрира взорвало.

— А что тут говорить!

Черные, непроницаемые глаза Анга оторвались от Фрира, он смотрел теперь на Тину.

Мальчик сидел, прислонившись к Кирину. Под взглядом Анга губы его зашевелились, и он отчетливо произнес:

— Ты считаешь, что мне надо остаться.

— Нет! — крикнул Фрир. — Мы начали этот путь вместе. И вместе вернемся.

— Боюсь, что это невозможно, — Анг покачал головой. И повернулся к Тину. — Ты понимаешь, как обстоят дела.

Тот кивнул:

— Да, — и проглотил подступивший комок, — я уже давно понял.

Фрир не думал, что Тину отдает себе полный отчет в происходящем. Это был предательский удар, которого он не ожидал.

— Хорошо, — сказал он хриплым от гнева голосом. — Если мы не можем взять его с собой, я тоже остаюсь. Выхожу его и приведу в лагерь.

— Почему именно ты? — невозмутимо спросил Анг.

— Ну, пусть не я, пускай любой из нас!

Как это он не сообразил? И допустил, что его побуждения могут истолковать не в его пользу.

Анг, похоже, серьезно взвешивает предложение.

— Нет, боюсь, ничего не выйдет. Это неразумно. Если останутся двое, солдаты примутся их искать и разделятся, чтобы идти по двойному следу. А этого допустить нельзя.

— Значит, ты считаешь, — в бешенстве выкрикнул Фрир, — что один или с товарищем, но Тину непременно попадет им в лапы? Так?

— Вполне возможно.

— Потому я и предлагаю остаться с ним. Я готов идти на риск.

— Нет. — Анг снова покачал головой. — К чему эта бессмысленная потеря? На том конце болота нам понадобится каждое ружье. — Он снова повернулся к Тину и повторил, чуть усмехнувшись. — Ты видишь, как обстоят дела?

— Постой! — Фрир не дал мальчику и рта раскрыть. — Ты только пойми, о чем он спрашивает. Думаешь, что сумеешь отлежаться? Что не придется больше терпеть мучения? Вроде бы проще ничего и быть не может. Но то, что он предлагает, — это смертный приговор. И что страшнее всего, он ждет, что ты сам вынесешь его себе.

Тину смотрел широко раскрытыми глазами, губы его дрожали, но голос был тверд:

— Я все это знаю. И если нет другого выхода, Мэтт…

— Кто смеет утверждать, что нет? Нельзя все на свете оправдывать необходимостью, никто не может с уверенностью сказать, что необходимо, а что — нет. — Он сделал три шага вперед и остановился прямо перед Ангом, вызывающе расставив ноги и упершись кулаками в бока; в глазах потемнело от дикой ярости. — И ты не можешь, черт тебя побери! Хоть ты и привык считать историю своим личным дневником и никогда не признаешь, что так же ничего не знаешь, как и другие.

Анг невольно выпрямился, когда Фрир подскочил к нему, но не двинулся с места и стоял как вкопанный на расстоянии шага.

— Думаю, ты не прав.

— Никто не знает, чем все это кончится. Мы выполняем лишь то, что требуется в данную минуту. Нельзя бросать Тину одного в вонючем болоте.

Фрир говорил теперь спокойнее и словно искал поддержки у Тека и Кирина. А для них все явилось полной неожиданностью, и оба в изумлении смотрели на этих двоих, столкнувшихся грудь с грудью.

Не спуская глаз с Фрира, Анг сказал тихо:

— Нет. В данный момент нужно, необходимо одно — продолжать начатую операцию. Любой ценой.

Фрир только что почти не помнил себя от ярости, но сумел сдержаться. Теперь жестокое сопротивление снова вызвало приступ гнева, правда, более рассчитанного:

— Если я должен…

В наступившей тишине замок его кобуры щелкнул громко и зловеще.

— Не надо, Мэтт! — крикнул где-то позади Кирин. Тек взял стоявшее рядом ружье, с лязгом отвел затвор и сказал:

— Тут, кажется, набралось порядочно грязи.

Время на минуту словно заглохло, всякое движение оборвалось. Затем рука Фрира медленно выпустила рукоятку пистолета. Он не знал, смог ли бы он вытащить оружие. И даже толком не понял, что заставило его отказаться от своего намерения.

Анг расслабил напрягшееся тело.

— Ты не прав. Дело не в нас с тобой. Спроси остальных, что они думают.

Фриру ничего другого не оставалось.

— Ну, — обратился он к Кирину, — что скажешь? Бросим его?

— Не знаю, — горестно ответил тот. — Никак не думал, что такое может случиться с нами.

— Отвечай же, — торопил его Фрир.

— Не… не могу сказать, что так уж необходимо оставить его.

— А ты, Тек?

Тот положил ружье и, видно, глубоко задумался: брови сдвинулись, почти стерлась даже вечная улыбка. — По мне, так, наверное, прав Анг.

— Ты всегда не любил парнишку, верно ведь? — ядовито заметил Фрир и обернулся к Ангу. — Вот изволь. Голоса разделились. Если при таких условиях берёшь на себя ответственность — решай!

Тину откашлялся.

— Меня тоже не худо бы спросить, — почти шепотом.

— Нет!

Анг сказал:

— Твой голос здесь самый главный. Говори, Тину.

— Я согласен с тобой.

Он говорил твердым голосом, видно принял решение, а это все равно что взойти на вершину: минутная задержка, а потом тебя словно ветром подхватывает — и вот ты уже по другую сторону горы.

— Ничто не мешает мне остаться с ним. — Но в голосе Фрира не было прежней уверенности, одна лишь горечь поражения.

— За это тоже надо проголосовать, Мэтт, — сказал Тек. — И будет то же, что и с Тину.

— Если Тину имеет право жертвовать жизнью, то, очевидно, и я имею это право.

Тину снова заговорил:

— Я не считаю, что моя жизнь принадлежит мне.

Этим было сказано все. Они сошли с тропинки и стали искать место повыше и посуше, тщательно уничтожая за собой все следы. Тину усадили у высокой кочки, поросшей травой, оставили ему воду, немного еды и весь запас сигарет.

Фрир не участвовал в этом, он только стоял и смотрел. Анг подошел к нему, быстро сунул руку в кобуру — она так и осталась не застёгнутой, — выхватил пистолет и взвесил его на ладони.

Фрир был захвачен врасплох. Он даже не сразу встревожился. Потом вспомнил угрозы Анга и не почувствовал ничего, только безысходную покорность. Пусть расстреливают. Он и пальцем не шевельнул, чтобы помешать забрать у него пистолет, пусть расстреливают его же оружием. Так вот какой ему уготован конец — быть расстрелянным, как изменник, где-то на пустынном болоте.

Анг с минуту читал все эти мысли на лице Фрира, потом недоуменно покачал головой. И протянул пистолет Тину:

— Сам понимаешь, что не должен сдаться живым. Тину сурово кивнул:

— Вам пора. Вы и так потеряли много времени. Они подходили по очереди, и каждый наскоро жал мальчику руку. В глазах Тину блестели слезы, но он улыбался.

— Смотри, не застрели наших, когда за тобой придут, — со смехом сказал Тек.

Тину по-прежнему улыбался слегка застывшей улыбкой.

Они двинулись гуськом, а Фрир задержался. Этот долгий, мучительный путь с мальчиком на руках, когда ему уже начало мерещиться, что он обрёл второе тело, такое же драгоценное, как его собственное, когда общие нервы передавали в его мозг сигналы боли и — изредка — благословенное облегчение… Все это было напрасно.

Он не подошёл к Тину. Лишь поднял руку и помахал — так приветствуют в лагере друга, которого до вечера увидят еще десять раз. Помахал и отвернулся, и последнее, что осталось в памяти, была эта героическая, вымученная улыбка.

Вслед за остальными он вернулся на тропинку и снова брел сквозь заболоченные, чахлые джунгли, чувствуя себя бесполезным, словно ему нечего было больше делать среди них, точно он был бойцом, попавшим под арест.

Кирин придержал шаг и пошел рядом.

— Я знаю, что все это значит для тебя, Мэтт.

Фрир ничего не ответил, только крепче стиснул зубы. Ему был противен и собственный неутихший гнев и неспособность настоять на своём. Несколько минут он шагал молча — немота душила его, — потом вдруг крикнул:

— Этого нельзя было делать! Нельзя!

— Ты не прав, — мягко сказал Кирин. — У меня не хватило мужества согласиться, но…

— Мужества! Ты называешь это мужеством?!

— О да, Ангу оно потребовалось, чтобы принять решение.

— Послушай, Кирин. Последнее время я часто думаю об одном и том же. Неудачи вызывают у некоторых из наших руководителей какое-то ожесточение, и знаешь, я начинаю спрашивать себя, заслуживаем ли мы победы. Да, Я даже не уверен, понравится ли мне порядок, который мы установим, когда победим. Я говорю не о Ли. А о некоторых…

— Вроде Анга?

— Да, о таких, как Анг. Он не такой, как ты или я. Он нас ненавидит. Он ненавидит всех, кто вырос в приличных условиях, даже если мы отказались от наших привилегий, чтобы участвовать в общей борьбе.

— А по-моему, тут совсем другое. Анг знает — те, у кого есть что терять, редко жаждут перемен. Такие, как мы еще не от всего отказались — далеко не от всего, Мэтт. Мы хотим, чтобы мир вокруг нас изменился, но сами мы остались прежними. Иногда, — добавил он задумчиво, — мне приходится призывать на помощь всю свою веру в то, что нашей борьбе все может идти на пользу; а без этого мне трудно поверить, что я сам могу быть полезен. Потому что я не до конца переменился, понимаешь. Меня это еще недостаточно затронуло.

Фрир раздраженно махнул рукой.

— Он не верит, что человек может вырваться из своего класса. Раз у тебя есть хоть какие-то привилегии, значит ты испорчен навек, вот как он считает,

— Анг? — с удивлением воскликнул Кирин. — Да ведь ты ничего не знаешь. Конечно, он никогда не говорит о себе; но Ли кое-что мне рассказывал. Его семья была богатой и влиятельной в своей стране. И в университете у него было столько денег, что он мог иметь содержанок.

— Что же произошло? — с недобрым любопытством спросил Фрир.

— Деньги пропали во время инфляции перед войной. Имение захватили сначала бандиты, потом правительственные войска, что тоже не лучше. Родителей убили, а сестру изнасиловали солдаты. Он бежал в город, стал наркоманом, связался с какой-то шайкой, и его избили до полусмерти. Он приехал сюда палубным пассажиром, украв билет у старика.

— Вот тебе и на, — презрительно сказал Фрир. — Он стал тем, что есть, просто потому, что на него обрушились беды и он все потерял.

— А как же! Непременно должна случиться беда, чтобы такие, как мы захотели изменить все вокруг, включая и самих себя. Помнишь, я говорил, что аскетизм древних философов-святых напоминает дисциплину, которой добровольно подчиняются все, кто участвует в нашей борьбе. Но это не так, Мэтт. Самому отказаться от всего тоже привилегия, которой никогда не пользовались многие миллионы людей. И стоит тебе отказаться, как уже начинаешь думать, что ты заслужил какие-то особые права. Что ты полный хозяин своей судьбы. В старину бывали аскеты, которые настолько умели обуздывать себя, что им казалось, будто они могут повелевать миром; и однако ничто вокруг не менялось.

Фрир шагал рядом, едва слушая Кирина, внутри у него было пусто и скверно.

— Иное дело, если обездолит судьба, — продолжал Кирин. — Тут начинаешь понимать, как мало зависит от тебя самого. И выход один — объединиться с другими обездоленными. Если присоединишься к такому движению, когда есть еще свобода выбора, то получится все равно как у Тека: он все спешит выполнить раньше, чем приказали, лишь бы сохранить иллюзию свободы.

— Ты все говоришь да говоришь, — с отчаяньем прервал его Фрир, — а я могу думать только о бедном мальчике, которого мы бросили!

6

Вечером того же дня они миновали окраину Парам Белора, обогнули пустынное, поросшее вьюнком бунгало — былой приют чиновников, инспектировавших район, — и вышли к просеке, где должны были встретиться с посланными из лагеря бойцами. Они взбирались на деревья и дважды видели в бинокль преследователей; это давало возможность приноравливаться и сохранять нужное расстояние. Все так измучились, что обращались друг к другу только по необходимости, а тут еще еле скрытая горечь, оставшаяся после недавнего столкновения, которое их разделило. Немногие слова, которыми они обменивались, были продолжением неутихшего спора об оставленном на болоте мальчике, один только Кирин пытался с присущим ему доброжелательством сгладить отношения, но никто его не поддерживал, В разговоре с Фриром он как-то упомянул о древнем обычае зарывать человека при закладке моста, чтобы не рухнули арки, и сейчас думал, что, может быть, и Тину суждено сыграть ту же роль в судьбе их маленького расколовшегося отряда; но Фрир знал, что пропасть слишком глубока, и все, что случилось там, на глинистом островке, лишь углубило трещину, которая появилась давным-давно.

Уже стемнело, когда они дошли до просеки в чаще джунглей. Там никого не было видно, и они уже начали сомневаться: удалось ли Сену передать в лагерь весть о засаде? — как вдруг ветки раздвинулись, и из листвы выглянул Куан. Громадный бородач Куан, с широкой грудью и толстым пузом.

Фрир был разочарован. Он, правда, не надеялся, что Ли сам поведет второй отряд, но пусть бы кто угодно, только не Куан.

Куан не вышел навстречу, он просто помахал рукой, поздоровался и вытолкнул вперед стройного темнокожего человека, стоявшего рядом с ним.

— Привет, Тикки! — крикнул Тек, когда к ним приблизилась небольшая фигурка.

Тикки шел босиком.

— Идёмте со мной.

Он повернулся и повел их снова в глубь джунглей. Вскоре они сделали привал, наскоро соорудили навес и потом еще целую милю шли за Тикки, который уверял, что, кроме следов ночлега, необходимо оставить за собой сломанные ветки, содранную кору и отпечатки ног под ковром палых листьев.

И Фрир подумал, что это была самая странная часть всей операции: кучка измученных людей упорно плелась через тощий подлесок с единственной целью оставить за собой следы. Было во всем этом что-то призрачное, да и сами участники ее казались лишь жалкими тенями того отряда, который напал на грузовик. Словно после атаки прошли годы, и они безуспешно пытаются возродить дух подвига, свершенного в незапамятные времена.

Наконец Тикки объявил, что можно возвращаться, и кружным путем привел их к тому месту, где прятались остальные бойцы — человек двадцать. Какое облегчение для всех четырех снова влиться в большой отряд и избавиться от мучительной зависимости друг от друга, которая так тяготила их последние два дня! У каждого нашлись друзья, их накормили и напоили. Тек, сидя в кругу восхищенных почитателей, снял пулемет Брена и, положив рядом два диска, с ухмылкой смотрел, с каким любопытством разглядывают его трофеи.

Анг вскоре отошел туда, где сидел на корточках Куан; подвижной, несмотря на огромную толщину, он все делал с одинаковым азартом — сражался, ел и любил. Как ни странно, но между этими двумя — откровенным жизнелюбом Куаном и холодным аскетом Ангом — издавна существовала какая-то близость. Фрир держался особняком, чувствуя, что его перехитрили и здесь ему не найти поддержки в споре.

— Сегодня над поляной кружил вертолет, — сказал Куан.

— Твои люди были надежно спрятаны, надеюсь? Куан от души расхохотался.

— Да уж спортивные игры на открытом месте мы не устраивали.

— Тогда это может означать, — сухо предположил Анг, — что они присмотрели нашу просеку для сброса снаряжения.

Фрир не тронулся с места; он был достаточно близко, чтобы слышать все, что докладывал Анг, но к ним не подсаживался, решив, что раз его положение двусмысленно, то пусть уж так и будет.

Куан, покачиваясь на толстых ногах, как на упругих подпорках, вытащил из кармана рубахи смятую пачку сигарет и протянул Ангу, а потом Фриру, но тот отрицательно покачал головой.

Анг затянулся и, выпуская дым, . коротко доложил обо всем, что произошло.

— Мы засели у оврага, пятерых убили. По следу идут человек сорок или пятьдесят.

— Я послал Сами разведать, что они там делают.

— Правильно.

Куан снова засмеялся и треснул Анга по спине.

— Но это же замечательно! По твоему мрачному виду я решил, что все сорвалось.

— Одного из наших ранили, — поспешно вставил Фрир, точно это известие утаили нарочно. — Мальчика Тину. Пришлось оставить его.

— Тяжело ранен?

— В плечо. По-моему, началось гнойное воспаление. Надо послать за ним двоих людей.

Анг поднял голову.

— Завтра?

— Нет, сейчас же! — Все его скрытое возмущение вырвалось в этих словах.

Куан недоуменно переводил взгляд с одного на другого. Он чувствовал неладное, но не мог взять в толк, что происходит.

— Ну, не знаю, Мэтт. Сегодня вечером? Ты ведь понимаешь: завтра утром у нас каждый человек на счету.

Фрир не стал настаивать. Он только не отрываясь смотрел на Анга. Прежде чем ответить, Анг сделал ещё одну затяжку:

— Придется с этим повременить.

Не говоря ни слова, Фрир резко повернулся и пошел прочь, точно его единственной целью было дать Ангу последнее доказательство своей вины.

Немного погодя вернулся Сами и сообщил, что зеленые куртки разбили лагерь в часе ходьбы отсюда. Куан снова послал его в разведку на всю ночь, чтобы он как можно раньше предупредил, когда солдаты снимутся с места. Остальным велел отдыхать.

Фрир отошел подальше и расчистил себе место; надо лечь, вытянуться и попробовать хоть как-нибудь восстановить израсходованные за последние три дня силы; глаза он прикрыл рукой, точно желая забыть, какой ценой они добрались сюда. Где уж тут спать? Он был слишком измучен. И слишком терзался воспоминаниями об этих трех днях, чтобы уснуть.

Рядом в темноте рубили ветки — это Кирин устраивал себе постель из листьев и травы.

— Мы могли забрать с собой Тину, — с горечью сказал Фрир.

— Не знаю, Мэтт. Теперь, конечно, кажется так. А завтра будут еще убитые, — продолжал он, словно разговаривая сам с собой. — Смерть можно оправдать, если видишь, ради чего все это. Когда впереди цель, можно пойти на любые жертвы.

Помолчав, Кирин спросил:

— А ты считаешь, что мы проиграли войну?

— Мы не выигрываем. И я уже не представляю себе, что будет, если мы победим.

Они опять замолчали. Потом Кирин сказал:

— Все равно, это ничего не меняет. Ведь наше дело правое, побеждаем мы или нет.

— Но Тину в любом случае нельзя было оставлять. Он сжал рукой часы. За последние дни случилось многое, чего можно было избежать, но теперь это уже не исправишь.

— После нашего с тобой разговора я все думаю об одном, Мэтт. Я много думал, и вдруг мне пришло на ум, что спокойная совесть — это еще одна привилегия, от которой мне придется отказаться.

— Ну и что же — это тебе помогает? — с легким сарказмом спросил Фрир.

— Нет. Я бы не сказал. Но в последние дни я замечаю у себя какую-то внутреннюю раздвоенность — у тебя она тоже есть, Мэтт, — и вижу, как она превратилась в разногласия между людьми: на одной стороне оказались мы, на другой — Анг с Теком. И мне кажется, пусть внутри, в моей душе, будут какие угодно противоречия, но они не должны разделять людей, которые вместе идут к одной цели.

— Натурально, и ты из-за этого готов пожертвовать своей совестью. А это неизбежно сделает тебя точно таким же, как они.

— А что такое совесть? Об этом я тоже думал. Если совесть — простые узы, которыми сковывает человека общество, тогда понятно, что она возмущается всякий раз, когда мы своими поступками ставим себя вне его. Но как быть, если само общество полно противоречий? Оттого противоречива и наша совесть: порой она выступает от имени старого мира, в котором мы выросли, а порой — от имени нового, которому суждено заменить старый. Значит, что бы мы ни делали, это будет либо справедливо, либо — нет, в зависимости от того, как посмотреть. Ужасное положение — мы очутились как раз посреди. Нельзя же бесконечно слушать, как два голоса выкрикивают противоположные указания, — тут поневоле разрываешься на части. Анг, наверное, тоже прошел через все это, но теперь он слышит только одно. А такие, как Тек, наверное, вообще не могут слышать ничего другого — ведь он никогда не принадлежал к числу привилегированных. И Тину…

— Что Тину? — резко бросил Фрир.

— В последний час он слышал только один голос.

— Значит, ты считаешь, что его нет в живых?

— Нет. Может, мы еще и увидим его, а может, и нет, но самое главное, он больше не колебался, когда мы уходили. Я заметил мгновение, когда он слышал уже только то, что и Анг; я тогда многое понял. У меня всегда была идея трансцендентной реальности, чего-то общего, существующего над и вне окружавшей меня действительности. И вдруг я понял: моя идея — не что иное, как единая человеческая семья, внутри которой нет больше войн. И еще я всегда мечтал вырваться из узких рамок личного сознания, слиться с чем-то вовне, и эта мечта тоже обернулась человеческим братством.

Фрир лежал в темноте, и слова Кирина проплывали где-то стороной, не затрагивая его мыслей.

— Когда-то давно, на ранней ступени, оно у нас было, чувство единения с другими. И с тех пор мы не перестаем о нем мечтать. В нашем воображении оно принимает самые различные формы. И вместо того чтобы идти вперед, мы все время с тоской оглядываемся назад. Но к тому, что мы ищем, есть только одна дорога, и вот она — перед нами. — Фрир не отзывался, и Кирин добавил: — Мне кажется, что я прошел долгий-долгий путь с того дня, как мы покинули лагерь, — я, конечно, говорю не о милях, которые мы отшагали.

— Понимаю. Мне тоже так кажется. Только я, пожалуй, все время иду назад. И надеюсь, что за холмом повстречаю самого себя таким, каким я был много лет назад.

— А мое старое «я», видно, осталось где-то далеко. Может быть, там, где мы оставили Тину. Я тогда многое понял, чего не сознавал раньше, и это помогло мне понять, что случилось с нами пятью. Ведь миллионы людей живут и работают по-разному, в самых разных местах, и вдруг раздается призыв; сначала он для всех звучит по-разному, верно? — я имею в виду тех, кто вообще его слышит. И чтобы откликнуться на зов, им приходится выбирать разные дороги. Одни идут кружным и дальним путем, а другие — напрямик и сразу.

Но когда все соберутся вместе, уже не имеет значения, как они пришли сюда и откуда.

— Но я не уверен, — сказал Фрир с глухим отчаянием, — что я вообще слышал какой-то зов. Мне казалось, что слышу, но сейчас я уж и сам не знаю. Может, просто встретились люди, твердо знавшие, куда они идут, и я притворился, что тоже знаю.

— Ты слышал его, Мэтт, — с такой же спокойной убежденностью ответил Кирин. — Здесь, в джунглях, рядом с Ли нет ни одного, кто бы не слышал этот зов. Но для тебя это означало более решительный разрыв с прошлым, чем для любого из нас. Разрыв не может не волновать тебя, и беспокойство кажется порой единственным итогом принятого решения.

Слова вдруг обрели вес и смысл, и Фрир стал слушать внимательно.

— Ведь и со мной было то же, — признался Кирин. — Эти темные тени, которые наша борьба отбрасывала в моем сознании… Я так много думал о них, что почти потерял представление о самой борьбе — реальном конфликте, в котором завтрашняя схватка всего лишь еще один эпизод. — И добавил прямо: — Ты слишком занят своими душевными терзаниями и втягиваешь в них других, тех, кто не должен быть твоими врагами. Я хочу верить… хочу верить, что ты успокоишься, придешь к примирению с самим собой.

— Не знаю, имею ли я на это право, Кирин. Я обнаружил в себе гордость, упрямство, убежденность, что прав только я один… Я даже не знал, что у меня есть такие черты.

— Помни одно. Все может идти на пользу. Даже дурные качества меняются, и человек становится другим, когда начинает служить чему-то большому, а не только своему эгоизму. А теперь… давай-ка попробуем уснуть.

— Попробуем, может, теперь и я смогу.

Он был благодарен Кирину, как незадолго до того Анне. Оба хотели помочь ему, — успешно или нет — неважно, главное — они хотели помочь. Хотели, чтобы он взглянул на себя иными глазами.

Он проснулся перед рассветом и посмотрел на часы. И несколько минут лежал, стараясь сообразить, откуда взялось смутное чувство облегчения. Остальные уже встали. Он слышал, как они ходят, и знал, что по утрам, выйдя из темной скорлупы сна, приходится заново восстанавливать с ними связь. Когда он просыпался в лесу, так бывало всегда; и сейчас он почему-то вспомнил, как вместе с Ли они создавали войска Сопротивления из необученных новобранцев. И внезапно понял, откуда взялось хорошее настроение: закончилась та часть операции, за которую он нес личную ответственность. Сегодня он только один из двадцати пяти, и ему не о чем тревожиться, лишь бы не продырявили его собственную шкуру. Точно Тину был воплощением его тяжкой ответственности, и он оставил эту ответственность там, на болоте. Фрир потрогал бок и пустую кобуру — символ своего освобождения. Потом встал и подошел к лощине, где на корточках рядом сидели Куан и Анг, словно они всю ночь, не разгибаясь, трудились над планом атаки. Фрир остановился в нерешительности. Куан заметил его и поманил рукой.

— Ты выглядишь лучше, — сказал Анг. — Тебе надо было выспаться.

Однако сам Анг все равно выглядел более свежим, не таким утомленным, как он. Фрир покосился на лохмотья своей разодранной колючками рубахи, вспомнил о противной щетине на подбородке — трудно поверить, что они вместе проделали бросок к югу от Кхангту. Он всматривался в черные непроницаемые глаза и спрашивал себя, так ли он теперь ненавидит Анга, как в прошедшие два дня. Сейчас гнев как будто притупился, и он гадал, неужто это значит, что он больше не терзается из-за того, что они бросили мальчика. А может быть, и ненависть и горе были лишь следствием охватившего его чувства безысходности и отчаянья.

— Мы прикидываем, что делать, если они сбросят груз, — сказал Куан. Как только прогоним их с просеки, часть людей под командой Анга заберет снаряжение и боеприпасы — сколько смогут унести. Остальные перестроятся там, за дальними деревьями, и подготовятся к контратаке. — Он перевел проницательный взгляд с одного на другого. — Ты пойдешь со мной, Мэтт.

Фрир кивнул и поглядел вверх, на клочки неба, мелькавшие среди ветвей, когда предутренний ветерок шевельнул листву.

Да, — сказал Анг. — Дождь будет. Это к лучшему.

— Если только, — Куан нахмурился, — облака не спустились так низко, что их самолеты вообще не смогут подняться в воздух.

— Ну, для этого тучи должны сесть прямо на верхушки деревьев, — заметил Фрир. — Ведь между нами и аэродромом нет ни единого холмика… Ну, а если что-нибудь приключится? Если они обнаружат нас раньше времени?

— Тогда как обычно. Три выстрела в воздух. Мы рассыпаемся и встретимся у моста через Маунг. Там же сделаем перегруппировку, если все пойдет по плану. Дорогу надо пересечь ночью, потому что послезавтра…

— Послезавтра, — закончил за него Анг, — здесь никому не пройти. Он поглядел на Фрира. — Ну, как, на твой взгляд, ничего план?

Фрир сообразил, что его великодушно стараются привлечь к руководству второй частью операции. Только навряд ли он оценит это. Он хочет одного: выполнять приказы наравне с остальными бойцами. Но тем не менее, вспомнив все происшедшее, он был искренне удивлён, что Анг оказался способным на такой жест. По-моему, да. — Он пожал плечами, и тяжело встал. — Давайте-ка поедим.

Он зашагал к группе людей, которые жевали сухари, запивая их холодным чаем. — Я хотел спросить тебя кое о чем, — начал Фрир.

Анг ждал. — Кирин остаётся с тобой?

— Да.

— И еще, Что бы ни случилось, ты позаботишься послать людей за Тину?

Анг взглянул на него с тем же недоумением, какое не раз замечал и раньше, и медлил с ответом, То ли ему не хотелось отвечать вообще, то ли, хотя и нельзя было обойтись без объяснения, времени не было. Наконец он ответил коротко:

— Разумеется.

Взгляды их скрестились — нет, им никогда не понять друг друга. Фрир, нахмурившись, напряженно изучал жесткое лицо, черные, смоляные глаза и тонкие губы в кавычках усов — они всегда выглядели одинаково, брился Анг или нет; Фрир словно пытался сложить его черты воедино, вновь все взвесить в свете того, что сказал Кирин, и прийти к новому выводу.

Но сделать этого не смог и отвернулся. Невозможно поверить, что в этих глазах таится хоть капля тепла, хоть намек на желание создать мир, где не понадобится насилие. Может, когда-нибудь так и было, но в процессе борьбы человечность выветрилась. Наверное, на определенных этапах движения такие люди нужны; но было бы просто трагедией, если в ходе борьбы они не отойдут в прошлое.

Нет, он покачал головой, Анг остается загадкой. Как может один и тот же человек минуту назад грозить, что застрелит тебя, если потребуется, и тут же искренне изумляться, если ты возмущен? А может быть — неприятная догадка осенила его, — может быть, Анг просто примитивен и кажущаяся противоречивость его поступков не что иное, как реакция на чрезмерную духовную сложность соперника? Может быть, он не понимает Анга именно потому, что не сумел понять и самого себя?

Из густого подлеска, где они спали, еле переступая одеревенелыми ногами, вышел Кирин.

— Стар я стал для такой жизни, — посмеялся он над своей походкой.

— Со мной то же самое. Это пройдет.

— Может, меня в последний раз пустили на такое дело, и я опять буду только учителем.

В группе бойцов, к которым они подошли, чтобы подкрепиться, был и Тек. Он ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом, нимало не смутившись тем, что они слышат совершенно фантастический рассказ о его роли во время засады. Он кончил и ласково потрепал пулемет, С которым не расставался с той минуты, как Анг отдал ему оружие там, на шоссе.

Кто-то взглянул на небо.

— Собирается дождь.

— Нам он нужен, — сказал Фрир. — Дождь и ветерок.

— Это точно, — согласился Тек, тоже подняв голову. — У меня с ума нейдут эти самолеты, как они поднимаются там, где мы были три дня назад, и глядь — уже у тебя над головой.

— Скоро ты захочешь и такой самолет, — заметил Кирин.

— А почему бы и нет? — Тек рассмеялся. — И еще полевые пушки. Я когда засыпал, думал — вот бы они удивились, если б мы захватили эти ихние штуки. Хорошо бы прогромыхать через Рани Калпур на тяжелом танке.

Что-то легкое упало на плечо Фрира. Он вытянул руку, у самого ремешка от часов разбилась большая капля, сверкающими брызгами ртути рассыпалась на светлых волосках. Пошел редкий дождь.

Но к тому времени, когда вернулся промокший и запыхавшийся Сами, дождь лил уже не переставая. Сами отрапортовал Куану, который надвинул на глаза нелепую соломенную шляпу, и Ангу — его прямые волосы налипли на лоб; остальные стояли вокруг и слушали, пока Сами, усиленно жестикулируя, докладывал, что, когда он уходил, солдаты как раз снялись с лагеря. По его мнению, их передовые части достигнут просеки через час.

Куан засмеялся и звонко шлепнул себя по могучим бедрам, обтянутым промокшими штанами.

— Объявляю перекур, потом всем быть наготове.

Боец, раздававший сигареты, загородил пламя непромокаемым плащом, чтобы все могли курить по очереди; с деревьев текло, а они стояли, сгрудившись под мокрыми ветвями, защищая от дождя рдеющие кончики сигарет: Куан — в шляпе, по которой глухо барабанили капли, — небрежно расточал драгоценный табак; Анг затягивался и выдыхал методично с таким видом, словно выполнял ответственное задание; Тек широко ухмылялся, скособочившись под тяжестью пулемета. Кирин был где-то позади, среди бойцов, растянувшихся в усеянном бисером воды подлеске.

Капли дождя на синей стали ружейных дул, на волокнистом дереве прикладов, капли над раскосыми глазами и на щеках, капли да благоговейно поднятые к губам согнутые пальцы с сигаретой. Насколько лучше ждать начала операции в составе большого соединения, — подумал Фрир. — Не так бросаешься в глаза, легче скрыть волнение и даже кажется, что меньше рискуешь попасть под пулю.

Куан вызвал троих и сказал:

— Спрячьтесь между деревьями вокруг просеки. Заметьте, где выставят часовых, и снимите их, когда начнут сбрасывать груз. Ружья, конечно, в ход не пускать, только паранги. Гул самолета заглушит все звуки. Люди деловито кивали головами. — Ты, Чун, наблюдай отсюда. Подползешь к нам, скажешь, когда можно идти и до какого места. Он бросил сигарету и повернулся к Ангу, вздёрнув кверху густые брови. — Это все, — отрезал Анг. — Как услышите первый выстрел, бегите на просеку. Гоните их прочь. Потом те, что со мной, сразу же за дело, начнем уносить то, что враг бросит. — Вот так, — Куан с улыбкой оглядел отряд. — Желаю счастья. Стрелять без промаха! Те, кто получил особые задания, засели в кустарнике, остальные рассыпались, чтобы получше спрятаться, и залегли в мокрой траве. Фрир вместе с Куаном оказался на правом фланге. Когда дадут команду ползти вперед, он по всему ряду поднимет людей и останется крайним слева. Дождь не переставая мягко похлопывал по спине, а он лежал, прижавшись щекой к холодному металлу, левой рукой оберегая маленький пулемет Оуэна, не давая ему зарыться дулом в землю. Время от времени Куан смотрел в его сторону и подмигивал, словно все то была просто веселая шутка. И по-прежнему у него легко было на душе от сознания, что не надо больше принимать решений, от которых зависит жизнь других, а делать то, что делают все, когда дана команда идти в атаку. По правде сказать, он давно знал это за собой. И даже чуть-чуть расстраивался — ведь и во время войны он постепенно всю ответственность за организацию сопротивления переложил на плечи Ли. Видно, ему от природы не хватало той уверенности в себе, которая необходима хорошему командиру и лучшим его солдатам. А он был где-то посреди: знающий унтер-офицер, мастер обучать новобранцев, способный порой даже блеснуть в бою своей строевой выучкой. И только. Конечно, полезно знать самого себя, но уж очень жалкая открылась картина по сравнению с ночной исповедью Кирина в темноте. Или вот Куан, он не вникал в характеры отдельных людей, но умел заставить себя улыбаться и нес бремя командования так же легко, как носил свою лихо заломленную шляпу.

Тут Фрир заметил, что Куан уперся толстыми короткопалыми руками о траву и с усилием приподнялся. К нему, пригнувшись, подбежал покрытый грязью Чун, смахивая с носа капли дождя. Куан выслушал его и поманил Фрира.

— Он говорит, что они дошли до просеки и первым делом поставили с одной стороны палатку для рации. — Куан расплылся в улыбке, сквозь клочковатую бороду сверкнули крепкие белые зубы. — Здорово, а?

Фриру не хотелось вступать в разговор.

— Чун еще сказал, что можно подойти ближе. Я подожду, пока ты займешь свое место на том фланге.

— Есть.

— Желаю удачи, Мэтт.

Фрир повернулся и пополз мимо бойцов: один за другим они улыбкой, словом, коротким кивком отвечали на его приказ быть настороже и ждать знака. Когда он дошел до Кирина, то на мгновение положил ему руку на плечо и вспомнил неизменную фразу Кирина: все может идти на пользу. Он, Фрир, был теперь только орудием, а быть хорошим орудием — это значит уметь сосредоточиться исключительно на порученном деле; в данном случае — думать о солдатах, там за рядами мокрых деревьев: их надо сначала выбить, а потом удерживать просеку, пока Анг не выполнит свое задание.

Вот, наконец, и последние двое — намокшие комки цвета хаки, из-под которых высокая сырая трава расплескалась в стороны, точно их сбросили сверху в густую зеленую жидкость. Он протиснулся между бойцами, распластался на животе и раздвинул перед собой стебли, похожие на тяжелые застывшие струи. Слева от него лежал Биян; его загубленный оспой глаз был затянут серой непроницаемой пленкой; справа… странно, что он никак не мог вспомнить, как зовут этого молодого парня справа.

— Эй? — окликнул он парня. Знакомое лицо повернулось к нему — свежий румянец и добрая улыбка не соответствовали жестокому, суровому взгляду раскосых глаз. — Смотри в оба!

Парень кивнул и отвернулся. И пока Фрир все пытался вспомнить его имя, тот махнул рукой, подавая знак, что пора идти. Они проползли ярдов сорок на локтях и коленях и снова залегли в траве.

Теперь оставалось только ждать. Вокруг монотонно шумел дождь, и Фрир вдруг поймал себя на том, что лениво размышляет над судьбой отдельных капель, как они там, высоко наверху, падают в гущу лиан, переплетенных листвой, с ветки на ветку просачиваются все ниже, ниже, пока, наконец, потоком не прольются ему прямо на спину — намного позже, чем упадут первые капли: дождь уже прекратится, а они все будут капать И капать.

Вероятно, в том-то вся и беда, думал Фрир, что он так и не сумел до конца утвердить свое право быть здесь; он не был связан с ними неразрывными узами, потому что неразрывными узы бывают тогда, когда чем ловек уверен, что его место здесь — и нигде больше; а для него это было не так. Для него всегда присутствовал элемент необходимости, внутреннего диктата. Но тут же он вспомнил, что дал себе слово больше не думать об этом, во всяком случае, пока не закончится операция. И тряхнул головой, чтобы прогнать посторонние, мешающие сейчас мысли. Вскоре ему показалось, что буря усилилась: громче умела вода, низвергаясь с тающих небес. Но что это… — Вот они! — взволнованно прошептал парень справа. — Самолеты! И как тогда, заслышав жалобный стон грузовика, шедшего в последний рейс, он сперва не поверил этот долгожданный звук. Но рокот мотора вздымался, он буравил воздух всего в каких-то трехстах футах над верхушками деревьев. Сколько же их? Наверняка не один. Гул нарастал, перекрыл дробь дождя, беззвучно молотившего по спинам, взвыл прямо над их головами и снова замер где-то вдали.

— Пролетели мимо, — разочарованно сказал Биян.

— Они сделают круг, развернутся и будут подходить по одному.

Теперь Фрир определил, что самолетов три, два уходили широким разворотом, а третий описывал все более узкие круги, готовясь снизиться и сбросить груз.

Он взглянул направо через голову молодого соседа. Если, шее идет по плану, им пора трогаться с места.

А одинокий самолет летел совсем уже медленно — моторы на бреющем полете с пронзительным воплем вгрызались в небо, — так медленно, что казалось, на этой скорости ему не удержаться в воздухе; он то планировал над просекой, то с ревом делал круг и возвращался обратно. После второго круга он набрал высоту и с ровным гудением ушел на юг, к аэродрому. Теперь появился второй самолет; он тоже глухо взвизгивал, точно протестуя против силы, толкавшей его вниз, прямо на тянувшиеся в небо ветви.

Они услышали тихий окрик и парень, приблизив к уху Фрира сложенные воронкой руки, сказал, что часовые сняты.

— Можно идти на край просеки.

Он махнул рукой Бияну, и все трое двинулись вперед, ползком продираясь сквозь густую чащобу; они то теряли друг друга из виду, то снова находили, а над головами без умолку рокотали моторы, заглушая поднятый людьми шум.

Он совершенно утерял чувство расстояния, не знал, сколько осталось до просеки, и не спеша полз, боясь одного — как бы не высунуться и не выдать себя.

Второй самолет тоже сделал свое дело, и теперь к месту сброса, шумно рассекая винтом воздух, приближался третий.

И тут Фрир сквозь тонкую вуаль листвы заметил какие-то белые пятна и плашмя бросился на землю. Держа перед собой автомат, он осторожно продвинулся еще на несколько шагов, и теперь вся просека была перед ним как на ладони. Несколько солдат на дальнем конце суетились под навесом из брезента. А по всей просеке, там и сям, лежало штук десять ящиков, рядом пялились скомканные парашюты, один ящик зацепился за дерево и висел, раскачиваясь, как огромней маятник.

Третий самолет шел последним заходом, волна звуков захлестнула весь лес. Вот он ревет уже над верхушками деревьев, словно мчится по невидимым рельсам, — сперва виден край отведенного назад крыла, потом черный квадрат бокового люка, откуда как раз вываливается последний контейнер. Один миг ящик жмётся к самолету, потом, вздёрнутый раскрывшимся парашютом, повисает между двумя куполами и, колыхаясь, падает на землю. А самолет набирает высоту, несколько раз покачивает крыльями и, круто повернув, уходит вдаль.

Просека тут же наполняется солдатами; они собирают пузырящийся шелк, обрезают стропы, и стаскивают ящики в кучу на середине поляны.

Сейчас самое время, — подумал Фрир, — именно сейчас, прежде чем они поймут, что попались. Он снял предохранитель и взял на мушку небольшую группу солдат как раз перед собой.

Два человека стояли под деревом и смотрели вверх на запутавшийся парашют, под куполом которого лениво покачивался ящик.

Одинокий выстрел вдруг разорвал замирающий гул самолета. Эхо его потонуло в неровном залпе: вся линия бойцов ведет огонь.

При первом же звуке Фрир нажимает на спуск. Автоматная очередь вспахивает землю чуть правее тройки солдат и разносит в щепы ящик, у которого они хлопочут.

Солдаты разбегаются, спешат укрыться за деревьями на дальнем краю просеки, двое падают и остаются лежать. Один из тех, кто стоит у дерева, срывающимся голосом выкрикивает слова команды, но его не слышно за треском выстрелов. Из-за ящиков с середины поля раздается несколько ответных залпов; но как только из кустарника выскакивают нападающие, солдаты выбегают из-за ящиков, видно, боятся, что их отрежут. Фрир бросился вперед, поскользнулся на куче мокрой глины и выпустил короткую очередь в воздух. Уголком глаза он заметил, что Биян остановился и прицеливается, а справа все перезаряжают ружья. Ему показалось, что он различает басистый звук пулемета Тека.

Добежав до ящика, он очень удивился, никого там не обнаружив. Он не понимал, каким образом могли солдаты, которых он обстрелял, незаметно для него скрыться. Впереди за деревьями исчезало несколько фигурок в зеленой форме, но они пропали, прежде чем он успел выстрелить.

— Вперед! — кричал он, — Вперед! Надо помешать им соединиться!

С разбегу он кинулся в подлесок и, грудью рассекая кустарник, бежал, не видя ни друзей, ни врагов, словно спасался с поля боя. Где-то еще слышалась беспорядочная стрельба, и один раз он снова различил — теперь уже вдалеке — стрекот пулемета Брена. Он остановился и длинной очередью прочесал листву впереди себя. Потом осторожно сделал несколько шагов, стараясь по отдельным выстрелам определить, где же остальные, изо всех сил напрягая глаза, чтобы хоть что-нибудь разглядеть сквозь сомкнувшуюся вокруг зеленую стену.

Он увидел Бияна и помахал ему. Из пучка гигантских папоротников, которые он держал на мушке, вылез Ян. Вот как звали того парня — Ян. Вдруг он вспомнил.

— Ты поддерживаешь связь с теми, кто справа? — спросил Фрир.

Ян исчез куда-то, но через несколько минут вернулся.

— Да. Дальше не идти. Держать этот рубеж.

— Есть. Давай спрячемся.

Там позади, на просеке, отряд Анга уже собирал оружие и снаряжение. Если они поторопятся, то успеют закончить раньше, чем солдаты перейдут в контратаку.

Он лежал на животе и оттого чувствовал себя совершенно отрезанным от соседей справа и слева — будто он в полном одиночестве отвечал за оборону крошечного куска подлеска, который теперь составлял весь его мир. Тут только Фрир заметил, как тяжело он дышит и как дрожит рука, когда он меняет диск, перезаряжая автомат.

Он боялся пропустить малейший шорох там, впереди, и напряженно вертел головой во все стороны: вдруг хоть краем уха удастся уловить движение в кустах. Ничего. Кругом был слышен лишь ровный стук дождя; слепое упорство прыгающих с ветки на ветку капель одержало верх над могучим взрывом других звуков, которые на несколько минут поглотили было шум воды… Однако теперь ливень изменил Фриру и его товарищам: только что он прикрывал их подготовку к атаке, а теперь переметнулся на сторону врага и точно так же помогает ему.

Если он не слышит своих соседей ни справа, ни слева, значит сзади так же незаметно могут подкрасться солдаты. Время от времени он приподнимался на руках и впивался взглядом в зеленую слезящуюся мглу; но уже на расстоянии ярда воспаленные глаза обманывались и отказывали ему. Безнадежно. Боже мой, и зачем они остановились? Во что бы то ни стало надо было преследовать бегущего врага, стрелять, крошить, уничтожать, нельзя было допустить, чтобы солдаты перестроились и ударили на них. Он посмотрел на часы. Стекло разбито, одна стрелка совсем погнулась. Когда это могло случиться? Он не помнил, как стукнулся рукой. Может, снять их и выбросить? Но в эту минуту на другом фланге снова посыпались выстрелы, он встал на колени.

— Вперед! — крикнул Ян. — Они хотят нас окружить.

Фрир не понял, передали это по цепи или Ян высказал собственное мнение. А может, это просто маневр? Но Ян уже исчез. Стрельба участилась. Фрир окликнул Бияна, а сам пустился бегом прямо на заглушённый листвой дробный звук перестрелки. Вначале рядом мелькала спина Яна, потом и он исчез: все, видно, были поглощены схваткой там, впереди. Значит, атакуют врассыпную, двигаясь к просеке полукругом. Он остановился — сердце так и бухало, — надо предложить Бияну срезать угол и выйти на просеку справа. Бияна позади не оказалось.

Он двинулся один в новом направлении, ветки били по лицу, колючки впивались в тело, резиновые подошвы скользили по мокрой глине, а он все рвался вперед, на передний край беглого, беспорядочного ружейного огня. И вдруг пальба прекратилась. Ни выстрела, ни единого звука. Только дождь да собственное надрывное дыхание.

С мучительным ощущением собственного бессилия он понял, что, очевидно, был прав тогда, вначале: это была ложная атака, чтобы выманить их с занятых позиций. И теперь весь левый фланг оказался под ударом.

Что же делать? Возвращаться на старое место или спешить туда, где только что стреляли? Растяпа, как мог он совершить такую ошибку и настолько растеряться, — ведь теперь он не знает, что ему делать. Действуй! Минуты бежали, а он все стоял, оглядываясь по сторонам, и где-то в глотке живым комком шевелилось отчаянье. Действовать, но как? Надо поскорее пробиться к тем, кто ведет бой.

Он снова кинулся вперед, не разбирая дороги, по памяти повернув в ту сторону, откуда слышал последние выстрелы. С радостью подставлял лицо хлещущим веткам, было больно, но он испытывал странное удовольствие, когда, проведя по щеке рукой, видел кровь. Кажется, здесь; но вокруг, куда ни глянь, тянулся лишь безлюдный подлесок. Это так потрясло его, что он чуть было не сделал глупость и не стал звать своих. И снова продирался сквозь кусты — дыхание как непрерывный стон, каждое биение сердца отдается болью, — продирался туда, к позиции, которую они занимали, прежде чем огонь вынудил их рассыпаться.

Порой он застывал, понурив голову, забывая об автомате, болтавшемся в левой руке; приходилось признаться, что он заблудился и не знает, куда теперь идти. Не знает толком, где просека. А дождь, словно издеваясь, все лил неспешными струями, назойливо бормотал что-то над ухом, как только он останавливался. Да, конечно, он заблудился. Заблудился в самый разгар боя! Сколько раз учил других, как избегать именно этого, и вот надо же, заблудился сам. Это было так нелепо, что он почувствовал, нервы не выдерживают, тяжкое прерывистое дыхание вдруг перешло в хриплый истерический смешок.

Он снова пустился бегом, просто потому, что было невыносимо стоять одному в лесу под сплошной стеной дождя. Пытался вспомнить дорогу, считал, сколько метров прошагала каждая нога. Бесполезно. Все бесполезно. В паническом ужасе у него уже не хватало сил напрячь волю и взять себя в руки.

Он даже не заметил этих троих в зеленом, пока не очутился совсем рядом и не увидел, что они смотрят на него, открыв рот, изумленные не меньше, чем он сам. Он круто повернул и метнулся прочь, в чащу, и опять ломился сквозь кустарник, чтобы поскорее скрыться и оставить их позади. Справа кусты зашевелились, и он на бегу яростно пустил туда короткую очередь.

Но только нажал на спусковой крючок, как его вдруг ударило в левую руку у самого плеча; он пошатнулся. И подумал, что, верно, ударился о дерево, заглядевшись, куда летят его пули, однако тут же понял, что ранен. Но продолжал идти, шатаясь из стороны в сторону, спотыкался, правой рукой упирался в землю, чтобы не упасть. И все шел, качаясь, пока жгучая боль в боку не пригвоздила его: он резко выпрямился, перевернулся и упал навзничь. Где-то в глубине смутно вспыхнули стыд и страх за то, что с ним творится… Он упал, но удара не почувствовал, а покатился, покатился в кромешную тьму.

Часть вторая

1

Зал, где сидел Арнолд Томас, когда-то служил баром клуба, но пока, во время Чрезвычайного положения, в клубе разместили оперативный отдел и столовую для старших офицеров; здесь он, Шэфер из полицейского управления там, внизу, на дороге, и Лоринг из гарнизона могли встречаться на нейтральной почве и выяснять конфликты, вечно возникавшие из-за нечеткого разделения их обязанностей. Местной прислуги больше не было, и они могли переругиваться сколько душе угодно и напиваться без всякого стеснения.

Сейчас зал был пуст. За стенкой со звоном мыл посуду солдат, обслуживающий бар. Но любое происшествие в части рано или поздно докатится и сюда. А торчать на виду возле лазарета просто нельзя, да и потом, судя по словам доктора, пленному пока ничего не угрожает. Он сомневался, выстоит ли Прайер, если Шэфер или Лоринг начнут его запугивать; но если пленный достаточно умен, он как можно дольше будет притворяться, что не приходит в сознание.

Томас отлично понимал, как трудно будет ему добиться своего. Лоринг только и ждет, как бы выжать побольше из этого человека, захваченного, когда патруль попал в засаду; да и Шэфер ничем не поступится, лишь бы получить хоть какие-нибудь сведения и арестовать несколько несчастных «связных». А ему важно, чтобы к нему прислушались, когда будут решать, что делать с пленным. Очень важно, и по причинам не только личным.

Он сел боком на потертое кожаное кресло, вынул пачку сигарет и закурил, заслонив зажигалку от вентилятора, жужжавшего над головой.

Вся беда в том, что если он обратится выше, к командующему зоной, в районное управление или в секретариат губернатора, то Шэфера и Лоринга, без сомнения, остановят, но есть риск, что пленника немедленно увезут отсюда. Единственный повод держать его здесь — надежда получить важную стратегическую информацию, а это скорее работенка для тех двоих, а вовсе не для него.

Вентилятор при каждом обороте издавал щелчок, напоминавший тиканье часов; только эти часы так сильно спешили, что казалось, время мчится галопом. Томас посмотрел на картины, развешанные на стене за стойкой — выцветшие карикатуры на членов клуба довоенных времен. Как странно, подумал он. Сколько лет люди приезжали сюда, занимались таким скучным делом, как предотвращение мелких стычек между религиозными общинами, и, выслужив пенсию, возвращались на родину. Сюда, в страну, живущую вне времени, ехали те, кто не хотел перемен; здесь один день был похож на другой, и каждый свободно мог предаваться любым чудачествам, а теперь заварилась такая каша, что было не до чудачеств, и оказалось, что все скроены по одной мерке. Никто уже не поражал оригинальностью, все стали похожи на одну огромную карикатуру Оккупанта.

Он пробовал сопротивляться процессу обезличивания, и к чему это привело? Его сослали и назначили на самую гнусную должность, начальником этого проклятого концлагеря, в десяти милях отсюда, вверх по реке, — несколько забитых людьми акров грязи и горя тяжким грузом повисли на его плечах. Он попытался протестовать, и в результате его заставили в самой подлой и грязной форме проводить ту же политику, которую он критиковал. Впрочем, таким образом он соприкоснулся с активными действиями карателей. И это можно использовать. В изоляторе сейчас лежит раненый…

Слышно было, как подъехала мощная машина, у дверей громко захрустел гравий. Это, наверное, Суэйн или Веннер, подумал он. Для горных инженеров или управляющих плантаций еще рано. В округе существовал молчаливый уговор, что после сумерек здание клуба как бы вновь обретает свой прежний облик и здесь собирается мужская часть европейского населения; но весь район Кхангту гудел от слухов о пленнике, и любопытство заставляло кое-кого из штатских врываться сюда в самое неурочное время.

Это был Веннер, он явно важничал с тех пор, как стал носить пистолет. Ну что ж, они так же демонстративно носили оружие, как он демонстративно не носил. Но из принципа или просто чтоб отличиться от других — Томас не знал.

— Вы один на посту?

Томас кивнул, зацепил ногой стул для Веннера и подтащил под вентилятор.

— Как дела на шахте?

— Нормально. А почему вы спрашиваете?

— Обычно вы не ездите в город два дня подряд.

— Да вот добиваюсь усиленной охраны для машин с деньгами.

Веннер повернул пояс так, чтобы кобура легла на колени, и откинулся на спинку стула. Потом наклонился вперед и спросил с некоторым вызовом:

— А почему бы мне и не приезжать? Я хочу знать, что делается в городе. Как и все.

— Ничего нового. — Томас пожал плечами.

— Вы знаете, о чем я. С ним уже говорили? Томас нарочно дразнил его, делая вид, что не понимает вопроса.

— С пленным! — Веннер почти кричал.

— А-а, вы о нем! Прайер говорит, что с тех пор, как извлекли пулю, он толком и не приходил в себя.

— А выживет?

— Да, справится. Он крепкий.

— Черт возьми! — Веннер стукнул кулаком по столу. — До сих пор не понимаю, почему Лоринг вывез его вместе с нашими ранеными. Что стоило всадить в него еще две-три пули.

— Но уж если вывез, зачем было об этом трезвонить?

— Лоринг не виноват. Все говорили, что во время вылазки ему здорово накостыляли, и вдруг такое везение — настоящий трофей. Захватить эту сволочь лучше, чем пятьдесят туземных бандитов. Да, кроме того, разболтали, наверное, солдаты. Такие вещи не скроешь. — Тут Веннер вдруг понял оскорбительный смысл вопроса и рассвирепел: — А почему, собственно, мы не должны ничего знать? Мы те, кого правительство обязано защищать. Если бы нас слушали, когда мы их предупреждали после войны, со всем этим было бы покончено в несколько месяцев.

Солдат принес Томасу его обычную двойную порцию, он с жадностью опрокинул бокал и вытер рот тыльной стороной руки.

— Вы у нас новый человек, — продолжал Веннер. — Это вам не столица, где чиновники считают, что они цари и боги. А здесь мы все заодно.

Оны сказал это нарочно, чтобы напомнить Томасу, какую популярность завоевал у старожилов его предшественник, который, по их предложению, выдавал премии за каждое ружье, отобранное у мятежника. Многие до сих пор со смехом вспоминали случай с одним из первых награжденных: когда его спросили, действительно ли ружье снято с мертвого бандита, он в качестве доказательства тут же выложил руку убитого. А его, Томаса, чистоплюйство, если не сказать больше, словно в насмешку привело лишь к тому, что его отправили на передний край вместо человека, который благодаря своей кровожадности получил тёпленькое местечко в Рани Калпуре.

— По правде сказать, — признался Веннер, — я не очень-то верил слухам, что на их стороне есть какой-то белый. Об этом говорила вся страна, но я считал, что зря болтают. Боже праведный! Белый среди этих проклятых ублюдков, — вместе с ними стреляет из-за угла и насилует наших женщин!

Как уже не раз бывало, Томас обнаружил, что не разделяет чувства собеседника. Он невольно подумал, что только полная извращенность может заставить кого бы то ни было изнасиловать Чэрлотт Веннер. Подобные мысли — его бы просто линчевали, если бы могли о них догадаться, — часто приходили ему на ум; не мудрено, что за ним уже утвердилась слава человека скрытного, и это отталкивало людей.

— Ну так что же? — Веннер явно искал поддержки.

— Этот человек — динамит, — тихо ответил Томас.

— В каком смысле?

— С точки зрения пропаганды. Либо мы его используем, и тогда в воздух взлетят все планы бандитов, либо он взорвется у нас в руках.

Веннер несколько раз тупо моргнул и отрицательно покачал головой:

— Не нахожу. Не нахожу, что он важен для кого-нибудь, кроме нас. Наше право — знать, что изменник умрет, и не легкой смертью. Томас уже пожалел о своей болтливости.

— Кому еще он нужен? — не унимался Веннер. — Кучке красных мерзавцев? Так нам наплевать на их мнение. Им все равно никто не верит. Я бы и сам не поверил, если бы мне не рассказал субалтерн из отряда. — Он похлопал по кобуре на своем животе. — Пустите меня, Суэйна или любого из наших в военный госпиталь, и мы в две минуты решим эту проблему.

Томас рассмеялся, хотя отлично знал, что, издеваясь над отчаянной решимостью Веннера, наживет себе смертельного врага. Пистолет был для Веннера символом его принадлежности к братьям по оружию — пока в стране Чрезвычайное положение, он на равной ноге с любым белым. Там, на родине, он растворился бы в безликой, зараженной снобизмом массе мелкой буржуазии; здесь он прямо-таки герой газетных передовиц, защитник своих прав в чужом краю. Его фото даже попало в газеты, после того как неподалеку от своего бунгало ранил человека, который, возможно (поскольку никто не утверждал обратного), имел связь с повстанцами.

Томас сидел, лениво поглядывая на горящее злобой, костлявое лицо и не пытаясь поддерживать разговор, раз уж Веннера все равно не выживешь отсюда. Он, наверное, потому не терпит кое-кого из своих соотечественников и даже злорадно делит их на виды и подвиды, что из-за них ему трудно сохранить веру в дело, которому они все здесь служат. А он в него верит, хотя Веннера и ему подобных его взгляды испугали бы, пожалуй, ничуть не меньше, чем планы мятежников. Он верил в свое дело и в то же время понимал, что Чрезвычайное положение может помочь ему продвинуться по службе и даже каким-то образом оправдать занятую позицию, с которой он так промахнулся. Хотя он слегка гордился тем, что открыто высказал свое мнение и был сослан в Кхангту, но если его по-прежнему будут считать только идеалистом и не оценят практический смысл его протеста, его гордость будет сильно уязвлена. Томас знал, что он честолюбив, и пока честолюбие не толкнуло его на сделку с собственной совестью, оно лучшая гарантия его решимости отстаивать свои взгляды. О, он знал себя почти наизусть и считал, что опасность всегда таится именно в тех чертах характера, в которых не отдаешь себе отчета, — так люди, которых не сразу раскусишь, могут оказаться опасными; кстати, сюда относится и самодовольная уверенность, что видишь себя насквозь. Он был слишком умен, чтобы не знать себе цену, и давно понял, что миром правят люди ничуть не умнее его, и потому, несмотря на сегодняшнюю неудачу, довольно бодро смотрел в будущее.

Веннер сидел напротив, ссутулившись, широко расставив колени, и с такой силой сжимал стакан, точно прохлада от него через руки распространилась по всему телу; он так и влип в кресло и, казалось, готов был сразиться с любым, кто посмеет сдвинуть его с места.

Томас взглянул на часы. Обычно в этот час Лоринг, или Шэфер, или они оба были уже здесь, чтобы пропустить стаканчик перед обедом. Чем они там заняты вместе? Когда он строил свои планы, то всегда прежде всего заботился о том, чтобы эти двое не могли объединиться против него; кто-то из них непременно должен стать его временным союзником. По правде сказать, он столько усилий тратил на интриги против своих коллег, что просто не мог уделять должного внимания общему врагу.

Ветерок от вентилятора едва шевелил на лбу влажную прядь, поток воздуха с каким-то дурацким постоянством кружился на одном месте, и время скользило слишком быстро, чтобы можно было осуществить надолго рассчитанный план. Гиблый климат и гиблая страна: он бы пропал, если б не сумел обратить свой ум на себя, на свой внутренний мир, — как местные, одетые в желтое монахи, которые мудростью могли бы поспорить с любым европейским философом, а меж тем весь день только и делали, что сидели на корточках под солнцем, держа перед собой плошку для милостыни. Тут была своя опасность, но он вовремя предусмотрел ее и сумел избежать. Длительное молчание становилось все враждебнее и было особенно тягостно для Веннера. Он с облегчением услышал в коридоре шаги: шли двое, один ступал быстро и легко, походка другого была медленная и грузная.

Сразу видно, почему Шэфера прозвали Быком: это был не просто полицейский, но к тому же еще огромный детина с неуравновешенным характером. Обычно довольно добродушный, он был подвержен приступам бешенства и совершенно переставал владеть собой; но, что самое страшное, он почти сознательно научился симулировать ярость, когда при допросах хотел применить силу. Томас давно понял, как важно разбираться в его настроениях: если Шэфер злился по-настоящему, его можно было отвлечь шуткой, если же он прикидывался разъяренным, смех лишь толкал его на дикие выходки: он должен был показать, что и на самом деле вышел из себя.

Но, несмотря на внушительный вид Шэфера, стройный, подтянутый Лоринг всегда оттеснял его на задний план, когда они бывали вместе. Лоринг был из тех, кто не ведает ни покоя, ни усталости; казалось, для него в жизни самое важное — найти применение своей колоссальной нервной и физической энергии, иначе он ходил взвинченный, становился капризным и готов был на любую подлость. Неуемная нервозность требовала непрерывной деятельности, и потому многие считали, что он изнемогает под бременем обязанностей. Но Томас знал, что это просто ищет выхода пожирающая его лихорадка. Он только что вернулся из джунглей, где провел чуть ли не целую неделю, и тем не менее в своей наглаженной форме, с начищенной до блеска амуницией имел вид хлыща, никогда и не нюхавшего пороху. Он был хороший служака, и Томас сначала удивлялся, почему он не полковник. Потом ему вспомнилось несколько любопытных эпизодов из прошлой жизни Лоринга: какие-то обвинения в излишней жестокости — хоть и не доказанные, — очевидно, помешали его служебной карьере. Лоринг вроде бы об этом и не вспоминал: он жаждал деятельности и всеми силами добивался назначения туда, где шли бои. Шэфер кивнул Томасу и улыбнулся Веннеру.

— Опять к нам! Делать вам на шахте, что ли, нечего?

— Есть кое-какие дела и в городе.

— Только не вздумайте возвращаться в сумерках, — сказал Лоринг. — Он придвинул стул с прямой спинкой и присел на краешек, готовый вскочить через минуту. — Может, не знаете, что эти бандиты рыщут по моему району, как у себя дома? По правде сказать, — в голосе послышались визгливые нотки, — я даже позаботился сбросить им запасы, вдруг у них там нехватка продовольствия или патронов.

— Зря вы так переживаете, — сказал Веннер. — Я как раз говорил…

Но Лоринг вовсе не желал выслушивать утешения от какого-то проклятого штафирки:

— Наш мистер Томас уже, наверное, сообщил вам, что во всем районе снова вводится затемнение.

— Нет, я этого не знал.

— Тем не менее это так. С завтрашнего дня опять войдут в силу старые правила. Никто не выезжает за пределы города без охраны.

— Уж если я пущу свою машину на полный ход, — похвастал Веннер, — бандитам не так-то легко будет остановить меня. Вы же знаете, я проехал по бандхал-ской дороге как раз перед тем, как обстреляли грузовик.

Присутствующие не могли этого не знать, так как Веннер напоминал об этом всякий раз, когда бывал в клубе.

Лоринг вытащил сигареты и, никому не предложив, закурил. Он всегда курил торопливо, короткими, быстрыми затяжками, бросал на половине, словно не было времени докурить, а через несколько минут брал новую сигарету.

Шэфер тяжело опустился в большое кожаное кресло.

— Только что нанесли визит нашему гостю, — объявил он с комической важностью.

Томас взглянул было с насмешкой на Шэфера, но, вспомнив, что может много извлечь из его болтовни, опустил глаза, улыбнувшись про себя.

— Ну и что? — Веннер даже наклонился вперед, так ему не терпелось узнать.

— Док Прайер стал было скандалить, но мы заявили, что нам надо повидать этого типа.

— Он был в сознании? — Лицо Веннера снова приняло хищное выражение.

— Вроде очухался.

Томас поймал взгляд Лоринга и чуть заметно покачал головой. Лоринг не обратил на это внимания.

— . Все время таращил глаза на потолок, сволочь, на нас даже и не взглянул, — сказал Шэфер. — Я спросил, много ли еще бандитов засело в районе.

— А он взял да и не ответил? — ядовито вставил Томас.

— Молчит и таращит глаза на потолок. Тогда я подошел и прижал рукой повязку на животе. Слегка. Просто чтобы дать ему понять, что я могу сделать, если понадобится.

— И что же?.. — Веннер волновался.

— Закатил зенки. А может, прикинулся. Док взбесился страшно. Кричал, какой ему смысл штопать людей и добиваться, чтобы они могли говорить, если мы встреваем раньше времени. А я ему сказал: «Сами-то вы за кого, док?» Так прямо и выложил. И мы ушли.

Веннер повернулся к Лорингу.

— А это правда, что он был здесь во время войны? Мне говорили, что вы даже знаете его.

— Знаю о нем. Он был одним из лучших офицеров связи.

— Ну и что он тогда из себя представлял?

Лоринг метнул глаза на Томаса и сказал не без ехидства:

— Умел ладить с туземцами. Шэфер громко рассмеялся.

— Завтра мы за него возьмемся. По-настоящему.

И только теперь, когда прошло уже порядочно времени с тех пор, как он прикинулся, что не замечает знаков Томаса, Лоринг сказал сухо и властно:

— Хватит, Бык.

Веннер сделал вид, что ничего не понял. Он встал и потянулся.

— Наверное, не стоит затягивать отъезд. Он подошел к стойке, выпил и, выходя, улыбнулся Томасу, словно хотел подчеркнуть, что вопреки ему все же узнал то, что хотел.

Когда он ушел, Шэфер сказал с раздражением:

— Веннер свой парень. Все мы здесь заодно, разве нет?

— Он-то всегда об этом твердит, — отрезал Лоринг. — Но если что случится, разве будут винить Веннера, или Суэйна, или еще кого из этих доморощенных вояк? Виноваты будем только мы.

— Я не сказал ничего такого, чего они не узнают сами.

— Слишком много болтаете, — сказал Лоринг. — И что еще хуже, не сумели заставить говорить эту скотину там, в лазарете.

— Дайте мне время, — с досадой оправдывался Шэфер. — Увидите, как я примусь за него завтра.

— Чтобы он снова закатил зенки?

— Уж не хотите ли, чтобы мы церемонились с этой сволочью, Вик?

Томас был как нельзя более доволен их стычкой.

— Надо различать две проблемы, Бык, — выступил он в роли беспристрастного слушателя. — Одно дело — получить от него всю возможную информацию, другое — покарать его как изменника. И не надо смешивать одно с другим. Тут требуется совершенно разная тактика.

— Мы его так покараем, что он заговорит. Все они говорят.

— Как, например, сегодня, — напомнил Лоринг.

— Вы сами велели мне приступить…

— Но не прикончить его, так и не выдавив ни слова.

— Послушайте, Бык, — так же спокойно продолжал Томас, — он никуда не денется. У нас масса времени, он получит все, что ему причитается. Но сейчас стоит подумать, как бы не упустить его. Вы только вспомните. Мы ведь не рассчитываем, что у наших ребят язык развяжется в первую же секунду, как их схватят бандиты, правда? А этот прошел ту же школу. Чтобы достичь цели, надо видеть в нем одного из нас.

— Эта сволочь не имеет с нами ничего общего! — вскипел Шэфер. — Пусть у него белая кожа, но он не лучше любого черномазого, засевшего в джунглях. Даже хуже.

— Я говорю не о его морали или политических взглядах. Я говорю о его выдержке, умении выстоять на допросе. Его не запугаешь и не заставишь болтать, как туземца, которого гонит воевать одно пустое брюхо.

— А я говорю, что он трус.

— Человек, который взялся за оружие, зная нашу военную мощь и отлично понимая, что его ждет, если он попадется? Сомневаюсь, чтобы он был трусом.

Томас заметил, что, говоря о нем, они все употребляют либо местоимения, либо бранные слова, точно он потерял право на имя; а может быть, они не хотят лишний раз вспоминать, что, несмотря ни на что, он их соотечественник.

— И не только это. Когда мы применяем пытку, то берем в палачи туземных солдат и делаем вид, будто не знаем, что происходит. В данном случае это вряд ли было бы разумно.

— Ничего, я сам не побоюсь испачкать ручки! Это доставит мне только удовольствие.

— Вы снова смешиваете разные вещи, Бык. Сила не всегда самый быстрый способ сломить такого, как он.

— Сломается! Каждого можно довести до точки, когда он больше не в силах терпеть. Заговорит как миленький!

— Заговорит, но будет лгать. Придется проверять, где правда, а где — ложь. На это уйдет чертовски много времени.

— Мне оно не больно-то дорого.

— А мне дорого, — вмешался Лоринг. — Меня заманили в ловушку и выставили круглым дураком. Мне надо выпутаться — и быстро!

Пока Томас с Шэфером разговаривали, Лоринг над чем-то размышлял. И теперь спросил с вызовом:

— А как бы вы добивались того, что нам нужно?

— Одну минуточку, Вик, — запротестовал было Шэфер.

— Помолчите. — И Томасу: — Я вас слушаю.

В этом и состояла вторая часть плана: исподволь заинтересовать Лоринга.

— Вы, кажется, знакомы с приемами дзю-до. Я видел, как вы занимались с тренером. В дзю-до противника заставляют самого нанести себе поражение.

Шэфер в отчаянии заорал:

— О господи! Мы же не…

— Помолчите! — резко оборвал его Лоринг. — Продолжайте, Томас.

Этот повелительный тон был у Лоринга не просто проявлением дурного характера. Он происходил из знатной семьи, вращался в высшем обществе, и в его манерах чувствовалась природная властность. Это производило впечатление на делающих карьеру сослуживцев из низших кругов, но мешало его собственной, так как он слишком высокомерно держался со старшими по чину. Томас с самого приезда ни разу не позволил себе фамильярничать с Лорингом, никогда не называл его по имени — чего Лоринг не выносил, — и в результате отношения у них были сносные: они не сближались, но могли работать вместе и даже немного уважали друг друга. Теперь Томас хотел на этом сыграть.

— Если вам нужно что-нибудь выжать из человека, — пояснил он, — надо прежде всего хорошо его изучить, не из уважения, но ради того, что вам от него нужно. Вот хотя бы этот парень там, в лазарете. Ему плевать на все, что ценит большинство людей, так что подкуп здесь не пройдет. Сомневаюсь, чтобы он уж так цеплялся за собственную жизнь. Это сильный человек, пусть у нас и есть все основания ненавидеть его. Как же подобрать к нему ключ?

Шэфер открыл было рот, но Лоринг нетерпеливым движением остановил его. — Что же вы предлагаете?

— Ладо понять, что заставило его пойти на это. Может, у него личная обида против общества, и надо узнать, в чем тут дело. Кроме того, я бы сказал, что у него слишком чувствительная совесть — преувеличенное чувство долга, хотя бы и ложно понятого. Если это так, — Томас положил руку на стол, — вот вам и способ воздействия — через неспокойную совесть. Надо уверить его, что он не только не поможет тем, на чьей стороне сражается, а даже нанесет им вред.

— Не выйдет! — Шэфер покачал головой.

— Я мог бы добиться этого, — доверительно сказал Томас. — Мог бы, если бы имел возможность вести допрос по-своему.

— Ну уж нет!

И снова Лоринг утихомирил Шэфера и предложил Томасу продолжать.

— Я вам больше скажу. Расплата покажется ему куда тяжелей, если вместо того, чтобы избивать, мы заставим его терзаться угрызениями совести. Человек жизнь свою пожертвовал, а вы ему докажете, что понапрасну, — уж не знаю, есть ли пытка страшнее. Вот когда он действительно сломается.

Последний довод убедил Лоринга. Он был достаточно умен, чтобы представить себе подобную катастрофу, и достаточно жесток, чтобы с наслаждением принять этот план.

Но Шэфер высмеял всю затею.

— Нашим людям здесь здорово досталось от проклятых бандитов. Они будут просто на седьмом небе, когда узнают, что один из врагов мучается от угрызений совести!

— Вряд ли, конечно. Поэтому куда лучше было бы пока не распространяться о поимке пленного.

— Нечего глядеть на меня, — сказал Лоринг. — Я подозреваю, кто этот офицер, который не умеет держать язык за зубами: он у меня в ближайший же месяц узнает почем фунт лиха.

— Когда мы добьемся своего, — добавил Томас, — он получит по заслугам. Но пока он ни о чем не должен догадываться. Зачем человеку признаваться, если ему известно, что в конце концов его все равно повесят.

Лоринг постукивал ногой, размышляя над всем, что было сказано. Потом вдруг наклонился и загасил сигарету, точно принял окончательное решение.

— Ладно, Томас. Завтра же начинайте, посмотрим, чего можно добиться от этой скотины.

— Постойте, Лоринг…

— Помолчите. — Лоринг повернулся к ним спиной и резким высоким голосом позвал солдата. — Решено. Теперь можно и напиться перед обедом. У него была привычка щелкать зубами после каждой фразы, так что слова иногда вылетали укороченными. Томас откинулся на спинку стула; он еле заметно улыбался от радости, что удалось обвести вокруг пальца этих двоих, и оттого, какие возможности открывались теперь перед ним. Шэфер в счет не шел, но с победой над Лорингом он мог себя поздравить.

— Все это очень хорошо, — жалобно сказал Шэфер, обиженный своим поражением, смысла которого он так и не понял. — Но у нас где-то происходит утечка информации, и я должен заткнуть эту щель. Проклятые мерзавцы проникают в район из других мест и при этом точно знают, как действовать.

— Конечно, — подтвердил Томас. — Посадите за решетку хоть вдвое больше, чем сейчас, они все равно сохранят свои связи. Пока есть хоть маленькая надежда, что мятежники возьмут верх, люди будут на это рассчитывать и помогать им. Надо раз и навсегда доказать, что такая возможность исключена.

— Но пока что вы напрасно не послушали меня и не избавились от туземцев в вашем отделе.

— Если бы я старался заслужить одобрение, — засмеялся Томас, — то остался бы вообще без персонала. У нас с вами разная работа, Бык. Вы должны ставить препоны, а я — пускать машину в ход. Я вроде бы должен превращать интернированных в добрых граждан, а этого не сделаешь без помощи местных людей.

— Зря тратите время. Единственный способ доказать, что мятежникам не взять верх, — это устроить им кровавую баню, да пострашней, чем до сих пор.

— А мы докажем это по-иному, — Томас старался излагать свои взгляды в наиболее приемлемой для этих двоих форме. — Предоставим местным то, чего они добиваются, как только сможем их убедить, что их интересы вполне совместимы с нашими.

Томас тут же спохватился, что сделал ошибку: не следовало подсовывать Лорингу набор слов, за которым он обычно скрывал свои истинные взгляды. Военная форма подвела, он порой забывал, что форму носят не одни тупицы.

— В том-то и беда с вами, политиканами, — презрительно сказал Лоринг, — что уж очень вы упиваетесь собственной пропагандой. Это же самообман. Мы строили империю с пушками, когда у туземцев были одни копья. Теперь у них самих есть пушки. Что же нам делать?

— Видно, угрожать им атомной бомбой.

— А почему бы и нет! — Лоринг принял его слова вполне серьезно. — Черт возьми, мы бы сразу увидели, насколько мятежники заботятся об интересах своих сограждан. Они бы быстро смылись или списали со счета основную массу населения.

Шэфер с удовольствием слушал, как Лоринг поддевает ТоМаса; но вдруг нахмурился и задумчиво сказал:

— Боже правый! Послушать вас, так и забудешь, что при нас эта страна дошла до такого расцвета, какой ей не снился в прошлом, да и в будущем тоже.

Томас и Лоринг дружно засмеялись, хотя каждый отлично понимал, что смеются они по разным причинам.

— А что, разве это не правда? Они резали друг друга до нашего прихода и снова начнут, как только мы уйдем.

— Я не отрицаю, что наша власть — великое счастье для них, — сказал Лоринг. — Только это не имеет ни малейшего отношения к тому, сумеем ли мы здесь удержаться или нет.

— А я утверждаю, — Томас с запозданием высказал свои действительные взгляды, — что, если бы мы на деле показали, что наша власть здесь — великое счастье для страны, ничто не могло бы поколебать наше влияние и в будущем.

— То, что вы имеете в виду, легко проверить, — сказал Лоринг. — Представьте на миг, что мы уничтожили службу безопасности, и спросите себя, что тогда будет.

— Нам нужно время, время!

Всякий раз, когда разговор обрывался, слышны были монотонные щелчки вентилятора — словно речь каждого из них была заранее отмерена точным количеством щелчков; а может, и жизнь их была скроена по определенному шаблону, который уже нельзя изменить: и тогда маленькая победа Томаса уже не зависела ни от него, ни от них, а была предопределена заранее, до того, как они встретились за этим столиком; и исход допроса пленного Томасом тоже давно предрешен, так же как все остальное, о чем они вели свой бессмысленный спор. Шэфера позвали к телефону, и он вышел в комнату, где обычно шла карточная игра.

Томас все пытался уяснить для себя, как это Лоринг при своих убеждениях охотно уступает ему право вести допрос.

— Интересно, почему вы согласились? — спросил он,

— Мне не очень нравилось, как начал Бык. И кроме того, — добавил он с недоброй улыбкой, — я полагаю, что вы и эта сволочь там, в госпитале, в каком-то смысле говорите на одном языке.

— Покорно благодарю!

— Вам меня не провести, Томас. Я отлично знаю, что у вас на уме. Вы хотите воспользоваться этим случаем и найти ход обратно в столицу.

— Возможно, — согласился Томас, — но это далеко не все. Я еще хочу, чтобы свалившаяся на вас удача послужила тому делу, в которое я действительно верю. И надеюсь, меня никто не обвинит в вероломстве, раз уж попутно я смогу запросто вытянуть из него ту информацию, что так нужна вам с Шэфером.

— Вполне вероятно, что и вытянете, хотя бы потому, что вас она мало интересует. В этой дурацкой войне всегда так: всего надо добиваться окольными путями. Я-то, впрочем, не верю, что у вас что-нибудь получится. Хотя, если ничего не выйдет, придется пустить в ход Быка. А так как его методы исключают любые иные, вам начинать первому.

— Ценю вашу прямоту. Я хотел точно знать, каково положение дел.

Томаса только позабавило, что его поставили на одну доску с пленником. У Лоринга, наверное, больше общего с этим раненым в изоляторе — та же вера в насилие, та же решимость убивать, пока не уничтожишь врага или сам не погибнешь. Томасу часто приходило в голову, что — очутись он между двух сильных партий, стоящих на такой точке зрения, — тот факт, что его позиция единственно правильная, никакого значения иметь не будет. Однако волнение при мысли о том, что ему предстоит самостоятельно вести допрос, связано было не только с надеждами на результаты этого допроса. Независимо от целей, которые им руководили, сейчас он испытывал удовлетворение оттого, что так успешно преодолел первые трудности. Вернулся Шэфер.

— Это Лиз, — сказал он. — Просит привести гостя к обеду. Вы как, Вик?

— Нет, пожалуй, — как всегда резко, — ты же знаешь, что обедом меня не заманить на партию и бридж.

Шэфер слишком привык к его манере, чтобы обидеться.

— Там Марго, — он подмигнул, — краса и гордость части.

— Эта липучка! — Лоринг коротко рассмеялся. — Ребята прозвали ее ванильно-молочным коктейлем, чтобы отличить от шоколадных, которые вечно трутся возле ворот. Вы уже добились успеха, Бык?

— В собственном доме? Не говорите глупостей, Хотя, может, над этим стоит подумать.

— Нет, — сказал Лоринг, — поеду-ка я лучше в город, сделаю налет на кафе «Парадиз». У меня нет времени возиться с женщинами, да еще с такими, что торгуются из-за цены.

Он встал и подошел к кучке младших офицеров и летчиков, собравшихся у стойки. Подозвав одного из них, Лоринг повернулся и вышел из клуба в сопровождении юноши, явно польщенного тем, что его пригласил с собой надменный, весь в орденах офицер.

— Хорошая черта у старины Вика, — снисходительно улыбнулся Шэфер. — Нет у него привычки крутить. — Ему было не совсем удобно приглашать Томаса после того, как Лоринг отказался. — Если желаете, милости просим, все-таки какое-то разнообразие по сравнению с карри.

А Томас подумал, что, сам не зная почему, предпочел бы, чтобы Лоринг пригласил его с собой в город. Впрочем, здесь, в этой грязи, есть ему определенно не хотелось.

— А почему бы и нет? — приглашение было принято в том же стиле, в каком получено.

— Мой «джип» внизу, на стоянке.

— Я подъеду на своей машине. Пока Томас шел к гаражу, зажглись фонари, по периметру окаймлявшие зону, и свет прожекторов, установленных на вышках по углам щетинившегося колючей проволокой забора, длинными иглами прошивал темноту и делал еще плотней густую паутину ночи.

Как только ввели Чрезвычайное положение, все европейцы за целые мили отсюда съехались в зону; потом армия установила контроль над районом, и плантаторы и владельцы бунгало вдоль реки вернулись к себе под крыло местной милиции, которая охраняла их ночью. Томас представил себе, что тогда здесь творилось, и это несколько примирило его с сегодняшним днем.

Он подумал, что, видимо, отсутствие женщин — если не считать двух медицинских сестер, живших рядом с изолятором, — придавало зоне сходство с лагерем военнопленных, в котором он пробыл три года во время войны. Часто днем, по дороге в контору или в клуб, его вдруг охватывало смутное чувство тоски, и он понимал, что все дело в колючей проволоке: из-за нее казалось, будто он все еще в «мешке», словно открытое выражение неугодных начальству взглядов опять привело его за решетку. И всегда становилось легче на душе, когда, посигналив фарами, он видел, как раскрываются ворота: какое облегчение думать, что эти затворы для других.

За сотни метров отсюда, у внушительного здания полиции, Томаса ждал за рулем «джипа» Шэфер. Он поехал впереди, а за ним и Томас на своей машине спустился вниз по дороге, которая связывала зону с торговым районом Кхангту; машины круто остановились у реки, там, где паром переправлялся к шоссе на другой стороне. Каждый раз, когда Томас проходил здесь мимо отвратительных лачуг, кое-как сляпанных из выловленных из реки обломков досок и консервных банок, видел эти конурки, перед которыми на корточках сидели хозяева, методически поворачивая головы и сплевывая; каждый раз, когда он бродил по берегу с рахитичными пирсами, нелепо вдававшимися в воду, или останавливался поглядеть на убогое уличное представление, нечто вроде комической народной оперы, — он снова и снова поражался, как могло случиться, что даже в это Кхангту вторглись события и идеи, изменившие облик всего мира. За жалким фасадом, кричаще ярким, в зеленоватом свете шипящих ламп, среди местного населения жил тот же неукротимый дух протеста, который взывал с черных заголовков и огрызался на каждый политический лозунг, предназначенный его обуздать. Даже здесь, несмотря на двойной заслон властей и почти сплошной неграмотности, звучал его приглушенный голос, к которому, навострив уши, прислушивался весь народ независимо от уровня понимания.

Не доезжая пристани, машины свернули влево, на узкую улицу, которая вела к невысокому обрыву над рекой, где стояло бунгало Шэфера. Вокруг дома выкорчевали каждый кустик, чтобы негде было укрыться снайперу, а под крышей на водосточных трубах укрепили яркие лампы, бросавшие на лужайку такой ослепительный свет, точно хозяева устроили праздничную иллюминацию по случаю пикника, которые когда-то были здесь в такой моде. Капрал, начальник рекрутов, охранявших дом по ночам, лихо откозырял, когда машины остановились у порога. Они прошли через переднюю, мимо оружия, стоявшего в козлах, там, где раньше находилась вешалка, и Томас спросил себя, задумываются ли когда-нибудь Шэфер и его жена над тем, что занимают здесь высокое положение, имеют огромный дом и кучу прислуги. Наверное, нет. Люди всегда принимают как должное то хорошее, что послала им судьба. Занимая пост высшего чиновника в районе, он и сам имел право на отдельное бунгало, но объяснял свой выбор квартиры скромными привычками, хотя, по правде сказать, ему Просто не хотелось обременять себя большим хозяйством. Металлические жалюзи не пропускали в просторную Гостиную ни малейшего ветерка. Элизабет Шэфер сидела под одним вентилятором, Марго Джонс — под другим. В пору летних дождей жизнь всегда превращалась в унизительную беготню от одного прохладного воздушного конуса к другому. в — Виктору не удалось вырваться, — объявил Шэфер. Томас преувеличенно низким поклоном подкрепил Это косвенное извинение за свой приход.

— Бедняга, — Элизабет Шэфер жалела отсутствующего Лоринга. — Он совсем себя загонит.

Она уже начала расплываться, и Томас с некоторым злорадством отметил, что при таких темпах она скоро не уместится под одним вентилятором — мясо начнет выпирать буграми и таять от жары, точно сало на сковородке. Она не выглядела бы такой страшной, если б упорнее боролась за сохранение себя в каких-то рамках или вовсе перестала обращать внимание на свою полноту. А эта беспощадная расправа с собственным телом, когда под вечер она запихивала его в слишком тесный корсет, производила впечатление попытки с негодными средствами.

Она повернулась к Томасу с улыбкой, в которой ничтожная доля уважения к его чину сочеталась с полным презрением к нему как к человеку.

— А вы чем заняты, Арнолд?

— Во всяком случае, не загоняю себя, если вы это имеете в виду. — Она принадлежала к числу тех немногих, кто присвоил себе право называть его по имени. Так как оба они с первого же взгляда невзлюбили друг друга, он считал вполне удобным отбросить светские условности. — В основном стараюсь не изжариться.

— Вам это удается, — сказала Марго. — Не знаю уж каким образом. Я так и вижу, как вы выходите из-под душа.

— Еще бы! — засмеялся Шэфер.

— Кошмарный человек, — пожаловалась она. — Переиначивает каждое моё слово.

Марго служила секретарем в отделе продовольственного снабжения. Она приехала несколько месяцев назад и сняла комнату у Шэферов на всем готовом. Впрочем, Элизабет пригласила ее потому, что она привлекала молодых мужчин, и хозяйка дома могла хоть вчуже наслаждаться атмосферой ухаживания. Девушка очень быстро усвоила двойственную тактику в обращении с поклонниками: она снисходительно терпела, когда высшие чины хлопали ее по заду и говорили скабрезности, но была очень строга с молодыми офицерами и младшими чиновниками, среди которых надеялась поймать мужа. Она была довольно хорошенькая, пожалуй, только ноги чересчур велики, зато груди — могучие; она делала вид, будто понятия не имеет, какие возбужденные реплики они вызывают, что никак не согласовалось с ее откровенной манерой одеваться. Томас ценил эти груди, как любую роскошь, которая была ему недоступна. Иногда его даже огорчало — правда, не очень, — до чего же сузились все его желания. Может, в этом виновата влажная удушливая жара, которая любое прикосновение делала липким и плотским. Его подавляло постоянное ощущение множества тел вокруг — чужих и его собственного, это скорее мешало, чем поощряло какие-то отношения. А может, тут было и совсем другое — решительное нежелание стряхнуться и энергично действовать там, где дело касалось женщин? Не то чтобы он был против любовных похождений — нет, но предпочитал сидеть сложа руки и ждать, когда им займутся. Тут сказывалась и лень, но больше всего тщеславие — желание пожинать плоды, не унижая себя усилием потрясти дерево. Обидно, конечно, что в результате такой тактики он, кажется, превращается в любителя легкого флирта. Флиртом ведь можно заниматься от случая к случаю, сидя под вентилятором.

— Надеюсь, Абдул не подаст нам сегодня карри, — сказал Шэфер, — Томас согласился прийти, только узнав, что карри не будет.

— Неужто ты думаешь, что в такой день я хоть на шаг подошла к кухне! Как это похоже на мужчин, — пожаловалась она Марго. — Пьянствуют себе в своем клубе, им и в голову не приходит, что нам с вами тоже до смерти хочется чего-нибудь особенного…

— Кошмар! — Марго внезапно резко повернулась к Томасу, и ее груди задрожали от шуточного негодования. — Это просто низость, что женщинам не разрешают бывать в клубе.

— Мы должны были превратить его в штаб, — откликнулся Шэфер из противоположного угла, где он приготовлял коктейль. — Это был единственный способ обойти дурацкий приказ о допущении в клуб неевропейцев несколько раз в неделю.

Томас мог промолчать, а мог и отпустить реплику, за которой обычно следовал целый поток заранее известных ему замечаний. Но он устал и злился при одной мысли об утомительном споре, который сейчас затеет исключительно из чувства противоречия.

— Должно же, однако, быть место, где можно мирно общаться с местным населением. Такое место, где встречаются на иных основаниях, чем те, кто разбрасывает листовки, с теми, кто их читает. В Рани Калпуре…

— Нет уж, благодарю покорно! — бросил Шэфер через плечо. — Я целый день либо работаю с ними, либо их обрабатываю. С меня хватит.

— Здесь не Рани Калпур, — терпеливо сообщила его жена — так терпеливо объясняют дорогу заблудившемуся дураку. Томас ждал, что сейчас она, как всегда, скажет, что они здесь — на передовой.

Шэфер передал каждому стакан с кубиками звенящего льда. Элизабет отхлебнула глоток и поставила стакан рядом на столик.

— Здесь, в Кхангту, — сказала она, обращаясь к Томасу, — мы все — на передовой. Это вам не большие города, где только приемы да вечеринки с коктейлями.

Через несколько минут она подойдет к окну, откинет металлические жалюзи с одной стороны и покажет след от пули. Но пока его очередь вставить слово:

— Здесь есть люди, которые, как и мы, не желают победы мятежникам. Мы их используем, но не доверяем, и относимся к ним вовсе не дружественно. Однако же они на нашей стороне. Если им не хватает чувства достоинства и самоуважения, то кто в этом виноват?

— Не мы, — Элизабет так энергично мотнула головой, что ее угреватые щеки затряслись.

— Да, — согласился с ней Шэфер. — Туземцы есть только двух родов: одни нас уважают, потому что боятся, другие — не уважают, потому что больше не боятся. Если вы хотите сказать, что мы сами виноваты в том, что многие перестали бояться, что ж, это чистейшая правда.

Томас вовсе не собирался убеждать кого бы то ни было, что его точка зрения тоже имеет право на существование. Это было бы глупо и бессмысленно. Он просто хотел поскорее помочь им провести привычные роли и, как по нотам, разыграть задуманный им спектакль.

— Мы, — с улыбкой сказал он, — может быть, только тогда научимся уважать местных, когда сами начнем бояться их.

Его слова так поразили Элизабет, что она даже не разу нашлась.

— Так может говорить только тот, кто работал в Раи Калпуре! Она встала и подошла к окну. — Вот, — она распахнула жалюзи и показала след от пули, — вот как вынуждены жить мы. Реплика не совсем впопад. Надо бы получше отшлифовать эту сцену. Томас выжидательно поднял брови и отвернулся к Марго.

— Я часто удивляюсь, — она сидела прямая, героически выпятив торчащие груди, — знают ли наши там, дома, что нам приходится терпеть. Читать об этом в газетах — совсем не то, что каждый день смотреть в лицо опасности.

Но Элизабет вовсе не собиралась уступать сцену этой инженю.

— Это ничто в сравнении с тем, что здесь было. Я даже описать не могу, что творилось в первые дни. Встаешь утром и узнаешь, что кого-то из знакомых ночью зарезали. И не знаешь, может быть, ты следующий на очереди. Я до того дошла, что вида Абдула не могла выносить.

Теперь вступил Шэфер:

— Ладно, ладно, старуха! Не думай об этом. Ты же знаешь, это всегда тебя расстраивает. Те времена позади. Теперь мы не даем им спуску.

— Как я могу не думать? Они все еще там, в джунглях. И по-прежнему убивают наших мальчиков. Иногда мне хочется самой идти с отрядом и травить их, как диких зверей.

И, представив, как тяжелая, огромная, красная — точь-в-точь обрюзгший танк, — Элизабет прет, переваливаясь, сквозь гигантские травы, Томас решил, что пора кончить спектакль.

— Ладно, — вздохнула она, — обед уже, наверное, тов. А потом можно будет сыграть в бридж. — Элизабет укоризненно погрозила Томасу пальцем. — Вы знаете, что в последний раз забыли расплатиться?

Она старалась говорить шутливо, но его этот тон не мог обмануть.

— Досадно, что вы не сохранили запись. Боюсь, что не помню, сколько я проиграл.

— Может, она где-то и завалялась, — и добавила поспешно: — Ведь не интересно играть, если не расплачиваться, правда?

— Да, когда вы выигрываете. А я всегда в проигрыше.

Она погрозила пальцем:

— Ай-ай-ай, Арнолд. Это же долг чести. . — Увы, я не джентльмен.

— Здесь мы все джентльмены, — засмеялся Шэфер.

— Вот тут-то можно и ошибиться.

— Не будьте циником, — сказала Марго, поднимаясь, чтобы идти в столовую, — хотя бы спозаранку; вечер ведь только начался.

Если бы он был джентльменом, такая девушка помнила бы, кто он по положению, и вела себя иначе. Он всегда вызывал людей на фамильярность, а потом возмущался тем, что они себе позволяют. Ничего, завтра он займется настоящим делом, и то, чего он достигнет допросом пленного, куда важней, чем считаться персоной в этой компании.

2

Томас вышел на веранду, тянувшуюся вдоль всего барака, и зажмурился от света, такого ослепительного, что контуры предметов расплывались; он висел перед глазами, точно пленка, за которой все выглядело странно обесцвеченным и невесомым. На крытую галерею выходило четыре двери — офицера по связи, адъютанта Лоринга, майора Прайера и самого Томаса, — каждая квартира состояла из двух смежных комнат; ванная находилась в глубине квартиры.

Местность спускалась к реке, и за главными воротами вдоль склона раскинулся город.

От зноя над водой нависла дымка, и сквозь молочный туман едва просвечивали рисовые поля и кромка джунглей на другой стороне реки. Между домами кое-где виднелась колючая проволока, окружавшая зону: она сверкала на солнце, словно изнемогая от жара, который рано или поздно грозил растопить ее. И как всегда, у Томаса внутри все сжалось при виде оскаленных клыков этой изгороди — для него они олицетворяли жестокое твердолобое отношение властей ко всему, что здесь происходит, к событиям, которые все сильней отдаляли его от своих каждый раз, когда он бунтовал против такого отношения. Насколько далеко можно зайти в осуждении официального политического иурса, оставаясь на государственной службе? Есть же какая-то грань, непроходимая, как проволочное заграждение, предел, за которым либо сам подаешь в отставку, либо совершаешь проступок и тебя увольняют. Но, с другой стороны, может быть, он брался не за свое цело, и отчасти из-за тупости командования, а отчасти из-за его собственного упрямства его использовали не по назначению. А теперь после ряда неудач ему, наконец, представляется благоприятный случай, из которого Можно многое извлечь: возникла сложная непредвиденная ситуация, и вдруг рядом оказался он, человек, способный с ней справиться наперекор бюрократической сумятице, а может, именно благодаря всей этой сумятице, так как в нормальных условиях счастливого стечения обстоятельств могло бы и не быть и его место занял бы дисциплинированный служака-середняк.

Лазарет помещался в группе одноэтажных строений, а верхней части лагеря, где были еще одни ворота; дорога от них вела на вершину холма, а оттуда вниз, на бандхал — на этой дороге и попал в засаду грузовик. Загородив глаза ладонью от солнца, он направился К лазарету.

С тех пор как привезли пленного, здесь поставили часового. Томас кивнул солдату и вошел внутрь. В приемной стоял стол майора Прайера с лампой под зеленым абажуром, а сбоку, у стены, старенькая картотека. Помятая форма не прибавляла Прайеру военной выправки, и в скором времени даже зеленые новобранцы начинали звать его просто «док».

Он взглянул на Томаса и потер рукой небритый подбородок:

— Я так и думал, что вы нагрянете, — начал он виноватым голосом. — И пожалуйста, не упрекайте меня за вчерашнее. Я им сказал, что он не готов для допроса; но уж если эти двое пожелали взглянуть на раненого мятежника — не в моей власти остановить их.

— Я никого не упрекаю.

— Вы хотели, чтобы я их выставил; но у меня хватает хлопот и без того, чтобы разбираться, кто из вас старший в данном случае.

— Все в порядке. Мы уже все утрясли между собой. Как он?

— Ничего. Я опасался внутреннего кровоизлияния. Но сегодня утром он чувствует себя прилично.

— Хорошо.

— Знаете, — Прайер перестал заполнять карточку и положил ручку, — я ведь чуть было не дал ему умереть, когда извлекал пулю. Не люблю ставить больного на ноги только затем, чтобы он смог без посторонней помощи взойти на эшафот.

— Тут вы ошибаетесь.

— Да, я знаю. Ведь он же враг.

— Конечно, враг; но я не об этом. Ваше дело лечить каждого, кто сюда попадает. Не ваша забота, что с ними потом делают.

— Вот как! А я вспоминаю врачей в застенках; тех, кто был тут же под рукой и давал советы, как подвергать людей нечеловеческим пыткам так, чтобы при этом они не теряли сознания.

Томас улыбнулся.

— Вы так негодуете потому, что он белый?

— Нет, черт возьми! Потому, что он человек. Я никогда не видел остальных. С ними расправляются в маленьком грязном госпитале там, в городе. Но я бы и к ним относился не так.

— Я хочу поговорить с ним. Он не спит?

— Наверное, нет. Трудно сказать. Он еще не произнес ни слова с тех пор, как пришел в себя. Лежит на спине и не отрываясь глядит в потолок. — Прайер снова взялся за перо. — Интересно знать, о чем думает такой человек.

— Может, мне и удастся это узнать. — Томас обернулся, желая подчеркнуть уважение к позиции Прайера. — Если вам от этого легче, у меня с собой нет раскаленного железа.

Прайер помахал ему вслед и продолжал заполнять картотеку. В левом крыле лежали обычные больные — дизентерия, растертые ноги, мелкие царапины. Сквозь стеклянные двери Томас видел солдат, листающих иллюстрированные журналы. В другом крыле помещался изолятор для тяжелобольных. Он отодвинул болт — излишняя предосторожность, если учесть состояние пленного, — и вошел в палату на шесть коек, где края простынь тихо колыхались под ветерком вентилятора. Занята была лишь одна кровать в дальнем конце палаты.

Томас поймал себя на том, что идет по линолеуму на цыпочках, и решил, что это никуда не годится. Твердыми шагами он подошел, встал в ногах кровати и посмотрел на больного. То ли он просто не думал о том, как выглядит пленный, а может, именно таким он и представлял его себе, но у него не возникло чувства несоответствия. И даже почудилось, что он где-то встречал его.

Рост лежащего трудно было определить, но видно было, что выше среднего; поджарый, широкий в плечах, тощий, но жилистый. Из свободных рукавов больничной рубашки высовывались широкие запястья, покрытые тонкими светлыми волосами. Неопрятная рыжая борода, опаленное солнцем лицо и неожиданно светлые глаза, прикованные к потолку. И зачем только он такой белокурый? — подумал Томас. — Просто как нарочно.

Он вспомнил свои первые часы в плену, гнетущее чувство поражения и — самое гадкое — что он почти умышленно потерял свободу. Еще одно усилие, и он был бы убит или избежал бы позорного плена. Вспомнил, как метался по каморке, куда его засадили — всё быстрей и быстрей, пока не свалился в припадке исступлённого самоуничтожения. Позже он узнал, что ему подсыпали что-то в еду и питье, чтобы вызвать приступ отчаянья и легче выпытать нужные сведения. Теперь этот опыт может пригодиться.

Он взял стоявший в проходе стул и сел возле кровати. Пленный не шевелился. Он мог быть и парализован, ведь пуля прошла у самого позвоночника. Вентилятор жужжал все громче и громче, и Томасу начало казаться, что он не перекричит этот шум, даже если сообразит, с чего начать. Но в голову ничего не приходило. Он сидел и думал, каково же пленному, ведь его замешательство — пустяк в сравнении с тем, что должен чувствовать тот.

Наконец на память пришли те самые слова, с которых когда-то начали допрашивать его самого.

— Ну что ж, Мэтью Фрир, — начал он ровным, бесстрастным голосом, — попали в беду?

Слова не произвели никакого впечатления на лежавшего, словно и не были сказаны. А что, если пленный не пожелает отвечать? Что тогда? Трясти, ударить — значило бы повторить грубую ошибку Шэфера. Что же делать? На миг Томаса охватил панический ужас от сознания своей беспомощности. Потом он с облегчением увидел, что губы пленного слегка дернулись. Как бы то ни было, это какой-то отклик.

Он полез в карман и достал портсигар:

— Хотите сигарету? Молчание.

Нельзя допустить, чтобы от него так просто отделались. Он сунул сигарету в рот пленному и щелкнул зажигалкой.

Фрир невольно сделал затяжку, потом правой здоровой рукой вынул сигарету. Хотел затянуться еще раз, но удержался. И словно искал глазами, куда бы кинуть сигарету.

Томас засмеялся.

— Не желаете подачек! — И добавил более резко: — Не такой уж подвиг отказаться от сигареты, коль скоро вы приняли возвращенную вам жизнь.

Показалось ему или на лице действительно мелькнула тень горькой улыбки? Это уже кое-что, хотя и немного; свист воздуха под лопастями винта с издевкой напомнил, что он не вырвал еще ни единого звука из плотно сомкнутых губ. И вдруг он сообразил, что первый шаг, подсказанный далеким прошлым, был неверен. В вопросе звучала готовность перейти в любую минуту к силе, а именно этого он и должен избегать. Если привести в исполнение затаенную угрозу, тогда рухнет намеченный план. А план в том и состоял, чтобы добиться доверия и чтобы пленный заговорил легко и непринужденно. Для этого сам Томас должен держаться легко и непринужденно, даже если и не сразу удастся втянуть пленного в беседу. И прежде всего надо поскорее побороть свою внутреннюю скованность — Томас взял себя в руки, успокоился и закурил.

— Трудно беседовать с человеком, который обязан тебя слушать, — начал он. — Это очень мешает, и, когда, наконец, заговоришь, хочется кричать в полный голос.

Он сделал паузу и с удовольствием отметил, что перемена тона подействовала: молчание не было уже таким тягостным и враждебным. Он будет просто болтать, говорить первое, что придет в голову, даже жаловаться на собственные трудности, — словом, будет вести себя необычно для следователя и добьется того, что пленный заговорит. Время есть, он сумеет навести разговор на нужную тему.

— Я буду говорить, — продолжал он, — а вы сами решите, есть ли вам смысл отвечать. Конечно, сейчас вы боитесь за каждое свое слово. У вас уже пытались силой выудить информацию военного значения, вы полагаете, что я иду к той же цели другими методами. Но вы ошибаетесь. Я — государственный служащий, и меня волнуют лишь перспективы этого… конфликта. Мне интересно, какой вам смысл вести войну и неужели война — единственное имеющееся в вашем распоряжении средство? Мне хочется еще понять, какова разница между вашими и нашими планами в этой стране. И помимо прочего, мне лично очень любопытно познакомиться с вами. Я все спрашиваю себя: что заставляет людей поступать так, как поступили вы? И вопрос этот тоже не праздный: я и тут хочу знать, какова, в сущности, разница между побуждениями, которые привели вас в джунгли, и тем чувством протеста, что возникает у меня самого по поводу проводимой нами политики. Снова пауза. Ему кажется, что все им сказанное висит в воздухе и, точно стрелка на ниточке, вертится то в одну, то в другую сторону. Ну и монолог: трудно найти правильную интонацию; то говоришь слишком тупо и монотонно, то скороговоркой барабанишь будто за ученные слова…

— Впрочем, — продолжал он, — пусть даже я приведу доводы, которые позволят вам вступить в разговор, не предавая никого из товарищей, — вы можете спросить, какой вам в этом прок?.. Не стану напоминать, что, если я не получу ответа, сюда вернутся те, кто был вчера, и пустят в ход методы куда более грубые. Да, да, именно так; но то, что нужно мне, невозможно получить путем запугивания. То, что нужно мне, вы должны дать добровольно, на основе наших общих интересов, и мы их отыщем, потому что оба придаем им серьезное значение.

И добавил после краткого молчания:

— Конечно, я не думаю, что вам уж совсем безразлична — чисто физически — отсрочка допроса такого рода, какому вас подвергали вчера. Но все-таки я утверждаю, что это не должно быть главным соображением. Потому что верю, что во время обмена мнениями мы можем наткнуться на кое-что куда более ценное по большому счету, нежели те сведения, за которыми охотятся те двое. Я хочу сказать — ценное для меня, как для человека, которого интересуют проблемы более широкие. Да и для вас тоже, потому что вам придется защищать свои позиции, и вы должны только радоваться возможности высказаться. Ведь изложение ваших взглядов отнюдь не вынуждает вас совершить то, что вы считаете предательством.

Новая пауза, во время которой Томас напряженно ждет отклика на эту свободную импровизацию. И, выделив главную мысль, вдруг предлагает ее пленнику как простой выбор:

— Вот, пожалуйста. В одном случае вы теряете все и ничего не выигрываете. В другом — ничего не теряете, зато, возможно, кое-что и выиграете. Теперь решайте.

Фрир не отводит глаз от потолка, но облизывает распухшие губы и слегка хмурится — видно, обдумывает то, что услышал. Голова на подушке повернулась, чуть дернулась из стороны в сторону, но глаза по-прежнему слепо устремлены в одну точку, словно он даже не может сопротивляться тому, чтобы его вывели из транса. Он дважды пытается открыть рот, и когда, наконец, может что-то выговорить, из губ вырывается хриплый, еле различимый шепот:

— Нет выбора. Для меня нет выбора.

Чтобы расслышать, Томасу пришлось нагнуться; но даже этот слабый, похожий на вздох голос вызвал у него самодовольное чувство торжества. Пленный все-таки заговорил! Ведь самое трудное было заставить его раскрыть рот. Что бы он стал делать, если бы пленный просто упорно молчал? А теперь надо поскорее воспользоваться грубым промахом противника.

— Нет выбора? — быстро переспросил он. — Что вы хотите этим сказать?

— В любом случае, — медленное дыхание с трудом превращалось в приглушенную речь, — в любом случае меня повесят.

Он говорил так тихо, что Томас не уловил, была ли этих словах покорность или жалость к самому себе.

— Возможно, — ответил он. — Это не от меня зависит. Моя власть ограничивается тем, что происходит с вами здесь. Но то, что произойдет здесь, не так уж маловажно, вот в чем все дело.

Широкая грудь чуть дрогнула. Пленный, видно, хотел пожать плечами, но это была лишь тень движения.

— Вряд ли вы можете позволить себе роскошь думать о будущем, — продолжал Томас, — но, наверное, стоит дорожить каждым часом, каждой минутой, выпавшей на вашу долю. И далеко не безразлично, как пройдёт эта минута.

Снова голова дернулась на подушке, и голос обрел большую силу.

— Я хочу, чтобы все было уже кончено! — выкрикнул Фрир.

— Разумеется, — деловито и спокойно отозвался Томас. — Но один и тот же отрезок времени может пройти быстро, а может показаться вечностью. Все зависит только от вас.

Разумность доводов, кажется, проняла пленного. На повторный совет сделать выбор он ответил вполне логично.

— В моем положении любая уступка стоит слишком дорого. — Голос постепенно креп, точно Фрир с каждым словом заново учился говорить.

— Слишком дорого для вас?

— Дороже, чем я имею право платить.

То, что он вслух заговорил о важности своего долга, показывало, насколько поколебалась его решимость с той минуты, как он пришел в себя. Он, наверное, устоял бы против прямой атаки; но ему предложили выбор, и он высказал свои опасения; значит, он принял предложение всерьез и даже начинает торговаться.

— Вы недооцениваете обстановку, — сказал ему Томас. — Тем двоим, что были до меня, нужно одно. А мне нужно совсем другое. И пока вы владеете тем, что нам нужно, вы можете маневрировать. А коль скоро мы добиваемся от вас разного и разными методами, тем шире ваши возможности. По правде сказать, ваш единственный выход — это лавировать и торговаться. Фрир плотно сжал губы; ведь даже простое упоминание о каких-то возможностях звучало иронией в его безнадежном положении.

— Пусть выбор обойдется дорого. Но стоит взвесить, кто же будет платить. Если мои коллеги добьются своего, тяжесть расплаты ляжет на тех, с кем вы заодно. А то, что нужно мне, касается вас, и только вас.

Губы Фрира раздвинулись, обнажив стиснутые зубы:

— Если я продержусь против тех двоих, конец наступит скоро.

— Возможно, — Томас уклончиво отвечал на все предположения пленного о том, что с ним будет. — А вдруг не выдержите? Как же можно играть, если за проигрыш расплачиваются другие?

Голова Фрира опять заметалась по подушке, лоб складками пересекли морщины.

— Нет, — выдохнул он. — Рисковать не могу. Надеюсь, что выдержу, но… Нет. Не могу сказать: зовите их.

— А я и не собираюсь. — Томас улыбнулся. — Да и выбора уже нет. Вы его сделали. Вы добровольно согласились говорить со мной и рассказать о себе. И кое-что уже сообщили, отказавшись от скорой смерти из боязни повредить друзьям. — Томас нарочно подчеркнул, что выбор уже сделан, да к тому же еще из самых благородных побуждений, а чтобы подстегнуть пленного и вырвать неохотное согласие, добавил: — Точно также, как и я рассказал вам о себе, о том, что не все одобряю в политике Чрезвычайного положения, что у меня иные взгляды, чем у тех, кто был у вас вчера, и мой интерес к вам настолько велик, что я тоже готов пойти на некоторый риск.

Фрир вроде обмяк, успокоился, словно принятое, наконец, решение сняло с него тяжкую ответственность. На губах появилось даже подобие улыбки.

— Для меня обмен секретами не очень-то выгодная сделка.

— Все зависит от того, каковы эти секреты, верно? Я ведь уже говорил, что разграничиваю личный интерес и служебный долг.

— А я — нет. Я не могу.

— Безусловно, — мигом подхватил Томас. — Но в такой ситуации, как у нас, главное — принимать в расчет точку зрения другого. Вы можете сыграть на разнице между противоречивостью моих убеждений и цельностью ваших.

Это позабавило пленного, он уже откровенно улыбался, горько, скептически. Томас понял, что переборщил.

— Я только хотел показать, что вы далеко не все предусмотрели. Силы еще можно уравновесить… Настолько, что в некоторых вопросах мы будем совершенно на равной ноге. Вы сами убедитесь, что так оно и будет. Надо дать пленному понять, что, хоть выбор и сделан, он волен переменить решение.

Фрир еще слегка хмурился, но уже не потому, что трудно было сразу решить, как вести себя, а скорее от удивления, что все так неожиданно обернулось. Он было сжался, готовый к прямому удару, а тут оказалось, что настойчивое, почти неприметное жужжание над ухом, против которого он даже не удосужился обороняться, и было очередным испытанием. Он не вдруг понял, в чем дело, и это было так странно, что толком он даже не мог сообразить, стоит ли успокоиться или надо еще больше быть начеку. А Томас деловито гнул свою линию. Ему удалось втянуть пленного в разговор, и несколько раз они чуть ли не вместе усмехались невеселым шуткам. В общем, получилось неплохо; а теперь, если поразмыслить, пожалуй, не следует поддаваться соблазну и затягивать первую беседу. Лучше уйти сейчас, пока между ними не возникла стена отчуждения; это только укрепит его позиции.

— Ну, на сегодня хватит. При вашем самочувствии не до болтовни, — сказал он с коротким смешком, означавшим, что его ирония понятна обоим. — Я еще вернусь.

Лицо Фрира опять ничего не выражало, но эта перемена лишь подчеркивала, насколько он воспрянул духом* к концу визита, хоть и старался это скрыть. Светлые глаза снова были прикованы к крутящимся лопастям вентилятора.

Да, — подумал Томас, — неплохо получилось, совсем неплохо; но когда все слишком гладко, это тоже опасно — теряешь осторожность. Не забыть при случае поддержать веру пленного в самого себя, сделав вид, что он так и не смог вызнать у него чего-то, что ему нужно. И самое главное — не перемудрить в обвинениях, не то это заведет в такие дебри лжи, такие пойдут хитрые ходы, что и предусмотреть нельзя.

Томас встал и тихонько вышел из палаты.

У решетчатой двери стоял Прайер и смотрел на залитую солнцем зону.

— Ну что?

— Я его пальцем не тронул, если вас это интересует.

— А удалось заставить его разговориться?

Но Томас понимал, что в разговоре о допросах нужно соблюдать не меньшую осторожность, чем на самих допросах.

— Я еще вернусь сегодня. Никого, кроме меня, не пускать.

— Послать за вами, если он попросит пить или еще чего-нибудь?

Томас задумался:

— А что ж, идея неплохая. Пусть привыкает к мысли, что он все может получать только через меня. Я буду забегать, а если понадоблюсь, вы меня всегда найдете в конторе или в столовой. Спасибо за совет.

Он вышел на слепящее солнце и сам удивился, как же он устал — точно весь долгий день просидел за рабочим столом. Все прошло довольно удачно, а он был чем-то подавлен. Невольную жалость вызывал распростертый на постели человек, устремивший неподвижный взгляд вверх, словно он хотел оградить зрение и мозг от обступившей его со всех сторон ненависти. Поднять оружие на своих соплеменников, распалить их ярость против отступника и вдруг очутиться в полной их власти. Томас тряхнул головой: вовсе ни к чему, чтобы такие мысли слишком занимали его воображение. Конечно, в какой-то мере придется ставить себя на место этого человека, чтобы шаг за шагом рассчитывать, как действовать дальше, но только не проявлять сочувствия. Да он и не сочувствовал пленному. Он просто на миг увидел себя раненым, беспомощным, окруженным врагами — это был отголосок того, что он пережил в войну, когда неясное понятие «враг», против которого он сражался почти безотчетно, вдруг материализовалось в живых, жестоких людях — и он попал в их руки. Но там, в лагере, кругом были свои, а тюремщиками служили враги. А тут все равно как если бы он, Томас, вместо легкого недоверия вызвал бы всеобщую ненависть и презрение соотечественников здесь, в Кхангту.

Вот что, наверное, нейдет с ума у пленного, вот отчего морщится его лоб и болезненно кривятся пересохшие губы: ведь, несмотря ни на что, он принадлежит к той же расе, что и те, кто взял его в плен. Измените весь строй своего мышления, откажитесь от всех принципов и идеалов, все равно останется масса мелочей, пусть совсем незначительных — обороты речи, полузабытые песни, самые простые привычки, — которые будут напоминать о себе, сколько бы вы ни твердили, что окончательно порвали со своим прежним миром. И когда ему задавали вопросы на родном языке, пленный не мог не заметить, как много общего связывает его именно с этим миром, и тут уж никуда не денешься.

Это стоит использовать, решил Томас. Например, как-нибудь вечерком послать солдат под окна изолятора: пусть поют старые песни времен прошлой войны; в другой раз дать Фриру книги, которые он, вероятно, читал в юные годы, когда жадно впитываешь любые впечатления: как знать, может, что-нибудь в этом роде, искусно подогретые воспоминания прошлого, как бомба, разорвутся в его мозгу, и стройное здание политических убеждений взлетит на воздух? Попробовать стоит. В глазах тех, кто захватил его в плен, Фрир нарушил все принципы белого человека, так как стер самую простую и очевидную грань между воюющими сторонами, однако ведь и в его душе все это должно было вызывать не меньшее смятение — смятение, которое и поможет Томасу сыграть на чувствах пленного.

Прохлада солдатской столовой соблазнила его, и Томас сделал остановку по дороге на противоположный конец зоны. Он взял стакан прохладительного, пил маленькими глотками, не отходя от стойки, и наблюдал за солдатами: в свободные от дозора часы они растягивали время завтрака до обеда, разленившиеся, сварливые, упавшие духом. Вот еще один пример бесплодной траты человеческих сил в расколотом надвое мире. Приятно сознавать, что он, Томас, именно тем и занят, что пытается наладить разумный контакт между двумя лагерями, которые грудь с грудью столкнулись на всем земном шаре. Он испытывал даже нечто вроде подлинного волнения, считая, что берет на себя роль идеологически нейтрального лица, и с риском быть заподозренным в измене, одерживает блистательную победу. Только бы ему дали время, позволили довести дело до конца!

Томас уже дошел до своего отдела и занялся повседневной бумажной писаниной, а мысли его все возвращались к неожиданно подвернувшейся ситуации; он перебирал все возможности, рассматривал их в более широкой перспективе и намечал новые и новые ходы в кампании, которая выходила далеко за пределы уговора с Лорингом и Шэфером.

Слышно было, как рядом, в соседней каморке, возится его клерк Сен. Томас позвал его.

— Доброе утро. — И указал на кипу бумаг. — Эти можно подшить. А этот размножить, — он протянул отпечатанный на машинке документ, — для общего пользования.

Круглое лицо Сена сияло, точно любое поручение было для него знаком особой благосклонности начальства. Его увеличенные толстыми стеклами глаза, казалось, пожирали ящик с исходящими делами.

Томас считал Сена неоценимым помощником в унылой работе по управлению лагерем для интернированных. Сен знал буквально любого, кто пользовался весом в районе, и с его помощью удалось не только получше укомплектовать штаты, но и кое-как определить сроки пребывания арестованных в лагере в зависимости от степени их вины.

Сам Шэфер время от времени обращался к помощи этого человечка; но чтобы добиться назначения его клерком в зону, пришлось устроить огромный скандал. А ведь достаточно одного взгляда, чтобы понять, что Сен из тех, кто никогда не участвует в беспорядках; к тому же Томас всегда следовал принципу: доверяй местным жителям, только так они и сумеют заслужить доверие. Впрочем, в то же время он никогда не допускал Сена к материалам с грифом «для служебного пользования», не говоря уже о «секретно».

— Пока у меня все.

— Благодарю вас, мистер Томас, сэр.

Томас занялся донесениями из других районов, но никак не мог сосредоточиться и составить единую картину обстановки в стране. Когда-то, много лет назад, он видел в театре выступление кинозвезды. На сцене стоял бумажный экран с рельефным изображением этого актера, тростью указывавшего на кинокамеру; а в нужную минуту любимец публики, прятавшийся позади экрана, прорвал бумагу и предстал перед зрителями собственной персоной. Точно так же и пленный в изоляторе прорывался сквозь все бумаги, которые пробовал читать Томас.

А стоило ему отвлечься от донесений, как мерно гудящий вентилятор напоминал: пора тех, кто не верит в неизбежность перемен, кончается, уходит. Отстанешь от времени — и ты пропал. А выход один — чуть-чуть забегать вперед и поскорее копать новое русло, чтобы направить в него бег времени, да при этом помнить, что твой импровизированный канал не должен мешать общему ходу событий в стране. Только бы они дали ему достаточно времени!

А лопасти все вертятся и вертятся и гонят по кругу тот же старый, отработанный воздух. Томас подошел к окну, оно было плотно закрыто: па какой-то сомнительной теории считалось, что иначе в комнате застаивается ночная сырость; за окном на военном плацу группа солдат полола траву, люди еле двигались по жаре, медленней, чем растет здесь трава летом, подумал Томас. Тропический лишай, который Прайер едва залечил своими мазями, снова выступил на плечах и на шее и зудел так, точно по всему телу бегали мурашки.

И чего ради он год за годом торчит в этой проклятой стране? Разве можно винить Мэри за то, что она не пожелала больше терпеть? А раз он здесь, с какой стати ей оставаться его женой — живет она за тысячу миль с родителями и видит его только во время отпуска? Но, с другой стороны, вряд ли она решится на разрыв, пока он регулярно посылает деньги, да и сам он, по правде сказать, не очень расстроится, если она уйдет. Конечно, сейчас нельзя рассчитывать на хорошее место, пока он вроде как в опале, сейчас он не может просить о переводе. Точно игрок, что при проигрыше выходит из игры. Но если добиться здесь хотя бы небольшого успеха, если снова вернуть милость начальства…

Впрочем, не это главное. Если бы все упиралось только в карьеру, Томас никогда не очутился бы в Кхангту. Его и вправду заботило то, что происходит в стране; и если он искал одобрения начальства, то лишь потому, что без такого одобрения никак не мог осуществить идеалы, в которые искренне верил. Он знал, что и наверху кое-кто разделяет его взгляды, хотя они и допустили, чтобы он поплатился, высказав вслух то, о чем они лишь думали. Но зато у него скоро будет средство заставить их выступить в открытую.

Многое ставилось на карту в зависимости от исхода допроса, и Томас чувствовал себя неспокойно. Надо быть очень осторожным, а то поспешишь и наделаешь глупостей. Кроме того, он был суеверен и считал, что, когда хочешь слишком многого, можно потерять все. Надо скрывать от судьбы свои заветные желания и при этом виду не показывать, что хитришь и дурачишь ее; и вот когда увлечешься такой игрой в прятки и сам забудешь, чего хотел, тут-то оно и приплывет в руки, но стоит вспомнить, что это игра, и тогда — начинай все сначала.

— Сен!

— Да, сэр.

— Если меня будут спрашивать, я — в столовой. Когда снимете копии документа, можете тоже пойти поесть.

— Очень хорошо, мистер Томас, сэр.

Если что-нибудь и было подозрительным в манере Сена, это готовность, с которой он брался за любую работу.

В баре клуба Томас заказал лимонад со льдом и как раз направлялся к столику, когда в зал вошел Лоринг. Томас лениво помахал ему, и Лоринг подсел к его столику со своим стаканом.

— Они там схватили трех бандитов у Джелангора, — улыбочка была скупая, лишь резко дернулись мускулы в уголках рта, — видно, это Кортни со своей частью.

— Да, — Томас кивнул, — об этом есть в донесениях.

— Забавно, — Лоринг закурил. — Поймать троих теперь — это уже событие. Их стало меньше, и они не хотят рисковать. — Он быстро взглянул на Томаса. — Ну, не стесняйтесь, говорите.

— Вы чуть было не сказали, что как раз в наших местах они пошли на риск, и очень удачно.

— Нет. Я хотел сказать, что для них это плохо. Небольшие успехи поднимают их дух и мешают видеть, что конец уже предрешен.

— Вы были у него?

— Сегодня утром.

— Есть успехи?

— Мне некуда спешить.

— Безусловно. Только не очень копайтесь. Мне противно думать, что эта сволочь еще жива… и дышит одним воздухом со мной.

— Да, воздуха здесь и так маловато, — ответил Томас. И добавил: — А на самом деле, зачем вы вывезли его сюда?

— Чтобы получить информацию, разумеется. Но не только это, — Лоринг внезапно потушил почти целую сигарету и с такой силой раздавил ее о пепельницу, словно ткнул кому-то в руку. — Когда мы пробились назад к просеке и увидели, что они захватили весь груз, я от злости слова не мог вымолвить. А тут ребята притащили эту падаль и бросили на землю. И как я не догадался, что только белый мог измыслить такую хитрую штуку. Я подскочил, и пнул его ногой, и продолжал бы топтать, но он ничего не чувствовал. Так какого ж черта? Пусть знает, что его ждет, и пусть будет в полном сознании, когда это случится.

— Вы считаете его одним из главарей?

— Разумеется.

— У разведки о нем мало данных.

— Разведка далеко не все знает. Взгляните, они объявили весь район на военном положении, словно засаду устроил кто-то из местных. А я узнал этого бородатого бандита, великана; он с Люпаньских гор.

— Что ж, может быть, я скоро смогу проверить эти подробности.

— Да, уж сделайте милость. Кстати, вот еще что. Вчера вечером в гараже я встретил Бигрейвса и Милна. Эти типы любят зря драть глотку, но уж если вобьют себе в голову, что вы слишком миндальничаете с изменником, у вас будет куча неприятностей. И по правде сказать, — он закурил с той же кривой улыбочкой, — тут уж и я им помогу.

— Не сомневаюсь. — Томас отмахнулся от угрозы. — Но вы же дали согласие, чтобы я действовал по-своему.

— Это нигде не записано.

— Если хотите, чтобы я передал дело Шэферу…

— Не сейчас. Если вы чего-нибудь добьетесь, я готов взять на себя ответственность за то, что разрешил вам вмешаться в оперативную работу.

— А если нет?

— Тогда заявлю протест своему непосредственному начальству, и рапорт пойдет вверх. А там какой-нибудь высокопоставленный генерал лягнет одного из политиканов, а тот отфутболит пинок вниз, к вам.

Томас невесело усмехнулся.

— Вы забыли, что меня уже раз лягнули.

— Меня тоже. С той только разницей, что мне на это наплевать. — Он скомкал едва раскуренную сигаретку и встал. — Пойдемте закусим.

— Я съем бутерброд. В такую жару пропадает аппетит.

— Да? На моем аппетите погода не отражается.

— Знаю — И вдруг добавил примирительно: — Один этот климат и способен умерить вашу исключительную энергию.

Он не то чтобы остерегался провоцировать Лоринга на недружелюбный шаг, из-за которого мог упустить свой счастливый случай. Он просто чувствовал, что человек этот — сила, пусть и злая, и с ним нельзя не считаться. Большинство соотечественников действовали ему на нервы, а к Лорингу его почему-то тянуло. Как ни странно, но его так и подмывало обратить Лоринга в свою веру или хотя бы убедить его, что такой путь тоже возможен, Отношение Лоринга стало жестким мерилом всех поступков Томаса, и его скупая похвала была бы прямым доказательством того, что работа сделана на славу.

Томасу просто не хотелось идти в столовую, и потому он сослался на отсутствие аппетита. Теперь, когда допрос начался, ему, больше чем когда-либо, не хотелось участвовать в вечных спорах о том, как справиться с создавшимся в стране положением; говорили всегда одно и то же, и он всякий раз давал себе слово молчать, но рано или поздно все-таки ввязывался в спор. И вообще в светских беседах его отлично заменил бы проигрыватель: один набор пластинок для обсуждений с сослуживцами Чрезвычайного положения; другой — такой же стандартный — для тех случаев, когда в поисках отдушины он без особого пыла пытался соблазнить одну из дам. По правде сказать, в обоих случаях на него так мало обращали внимания, что никто бы и не заметил, если бы он перепутал пластинки. Беседа в изоляторе, которую он начал сегодня утром, была первым настоящим разговором за многие годы.

Томас пожевал бутерброд, вернулся к себе в отдел и снова стал глядеть в окно. За одной из прожекторных вышек собирались облака, и он с радостью подумал, что будет дождь. К главным воротам вперевалку шел Сен, загораживаясь от солнца каким-то нелепым зонтиком.

Сену, как и другим туземцам, принадлежало важное место в том нескончаемом споре, который Томас вел с первого дня своего пребывания в стране. Можно ли сомневаться, что такой человек одинаково раболепно будет служить любому правительству? На это у Томаса был наготове один ответ: хорошим отношением всегда можно добиться у народа дружественной реакции, даже если политика вначале была неправильной. И все же, хоть эти люди нужны ему, как пешки, которые он передвигает в бесконечной игре против своих партнеров, что ему известно о них? О Сене, например? Он даже не знает, есть ли у него семья. И спросить неудобно, могут подумать, что это нужно для досье службы безопасности. А уж об интернированных он и вовсе ничего не знал — одни угрюмые личины беспросветной нищеты и горя. Но если так, чем же он в их глазах отличается от прочих, под властью которых они мучаются? Он даже не говорит ни на одном из местных языков и, может, именно потому и не изучал их, что сознательно не хотел ближе знакомиться с этим народом, боялся разочароваться. Иногда в минуты тоски в голову приходила страшная мысль: а что, если века гнета и несправедливости сломили людей, сделали непригодными ни к чему другому? Что, если бедняки всего мира так привыкли к своему ничтожеству, что сами откажутся от идеалов, которые он проповедует для их спасения?

— Сен!

— Да, сэр, — в дверь просунулось круглое лицо.

— Я ухожу.

— Вы желаете, чтобы я пошел с вами в лагерь?

— Сегодня я там не буду. Нет времени. Проверьте вместе с Джалалом его недельные счета и завтра утром доложите мне цифры.

Томас, конечно, знал, что Джалал наживается на поставках и завозит в лагерь меньше продуктов, чем указано в контракте. Весь вопрос в том, ворует ли он в пределах допустимого или от жадности лишает интернированных даже скудных крох, необходимых, чтобы не умереть с голоду. До сих пор все попытки узнать истину оказывались тщетными: видно, те, кто мог сказать правду, тоже получали свою долю.

В ответ Сен близоруко заморгал глазами за стеклами очков; а может быть, и подмигнул? Если так, то что это: намек на махинации Джалала или на то, что Томас сам греет тут руки? Он сделал вид, что ничего не заметил, и отпустил клерка.

Какое огромное облегчение, когда есть повод не идти в лагерь. Потому он и подавлен, что ему тошно при одной мысли о томительной процедуре ежедневного обхода этого клочка земли в низине, куда подряд, целыми деревнями сгоняли людей за малейшие нарушения правил. Даже простая отсрочка противных обязанностей привела его в хорошее настроение.

И уже не терпелось продолжить допрос. По дороге в дальний конец зоны его вдруг охватило тайное волнение, как в тот далекий день, когда он шел на свидание и знал, что впервые будет спать с женщиной. Облеченное в слова, это сравнение звучало искусственно, но в его чувствах была та же смесь стыдливого любопытства с отвращением; ему было и мерзко и заманчиво, но острее всего болезненно хотелось увидеть, как он будеть выглядеть в непривычной для себя роли.

Часовой пропустил его, не задерживая, а Прайера в приемной не было. Томас отодвинул засов и вошел в палату.

Сперва ему показалось, что Фрир спит; но когда Томас подвинул стул, раненый рывком открыл глаза, только смотрел не на гостя, а вверх; видно, решил не поддерживать никаких разговоров, которые не имеют прямого отношения к его состоянию.

Томас не спешил начинать, он знал, что одно его присутствие уже создает атмосферу нетерпеливого ожидания. Молчание сгущалось и угнетало, как затишье перед бурей.

— Я думал о нашем утреннем разговоре, — сказал он наконец, — и спрашивал себя, поступил ли бы я так же на вашем месте? Решился бы пойти на риск и отстаивать свои позиции или просто отказался бы отвечать?

— И я хочу, чтобы вы знали: я поступил бы точно так же, как вы.

— Только ни в коем случае не затягивать паузы, не то сразу бросится в глаза, что говорит он один.

— Вы вправе усомниться, действительно ли я могу поставить себя на ваше место, но есть люди, которые волею судеб обязаны уметь войти в положение тех, кто страдает — хотят они этого или нет; тут своего рода гордость, желание доказать себе, что ты можешь вынести все выпавшее на долю другого. Способность вжиться в чужую судьбу и помогла мне понять, что я принял бы точно такое же решение.

Фрир провел языком по губам и сказал едва слышно:

— Я тоже думал об этом. И по-прежнему считаю, что мне дана лишь видимость выбора.

— А может ли быть иначе? — спросил Томас. — Ведь и свобода всего лишь иллюзия.

— Но не как абстрактное понятие. Зато здоровенный полицейский, что стоит за вами, фигура вполне реальная.

— Особенно когда рассвирепеет, — засмеялся Томас и добавил с легкой иронией: — Конечно, вы там, в джунглях, едины, вы и представить не можете, как это приверженцы одной и той же доктрины решительно расходятся в методах ее защиты.

Его слова, кажется, произвели впечатление.

— Чего вы хотите от меня?

— Я сам толком не знаю. И может, не узнаю, пока не услышу вас; может, вам и поступаться ничем не придется. Если наши взгляды различны, я счастлив буду получить то, что вам кажется совершенно ненужным.

— Они различны, — твердо сказал Фрир, — настолько различны, что словами не заполнить эту пропасть. Может, лишь крик да побои долетят до другого берега. Вероятно, прав-то все-таки ваш полицейский.

— Но вы же сумели описать эту пропасть словами, — заметил Томас. — А вот что не выразишь словами — это уж мистика. Впрочем, мистика вряд ли по части ваших друзей.

Томас понял, что Фрир серьезно взвешивает, не изменить ли решение и не предпочесть ли, чтобы его поскорей прикончили. Но это было бы не просто провалом официальной миссии Томаса; теперь, когда он чувствовал себя почти на месте пленника, это нарушало и его душевный покой. Не хотелось думать о том, что Фрира будут пытать, — слишком поздно уговаривать себя, что он тут ни при чем. А он-то хорошо знал, как можно дозировать боль, делать ее тягучей, нескончаемой, без всякой надежды на благословенный обморок; он знал, что такое пытка, в которой участвует каждый твой нерв, и мозг вместе с палачом наносит тебе удары, выкручивает руки и ломает кости. Томас тряхнул головой, чтобы прогнать страшную картину. — Глубокая пропасть, о которой вы так многозначительно говорите, всего лишь нежелание признать, что я вас понимаю и даже физически могу ощутить себя на вашем месте? А может, вы считаете себя таким исключением, что вас никто и понять не может? Фрир ничего не ответил. — Конечно, такой взгляд вполне оправдан тем, что вы — единственный из наших соотечественников присоединились к мятежникам. Этот сомнительный подвиг заставляет вас думать, что вы особенный. Но по правде сказать, — Томас словно высказал итог серьезных размышлений, — не так уж вы отличаетесь от всех. Кто из нас не гонится за дешевой славой завоевателей на чужой земле? Вы, если хотите, своего рода империалист девятнадцатого века, да еще самый ярый, только навыворот.

Фрир, видно, не желал отвечать на это резкое обвинение, только упрямо сжался рот, окруженный короткой щетиной. Но он быстро успокоился.

— Вам не хватает воображения: неужели вы думаете, что я сто раз не перебрал в уме все способы, какими можно опорочить мои действия?

Томасу только этого и нужно было: от разговора о самой возможности разговора перейти к обсуждению судьбы пленного.

— Никто не может беспристрастно оценивать собственные поступки.

— Да, но наши дела говорят сами за себя. — Он было спохватился, но потребность высказаться взяла верх над осторожностью. — Можно ума решиться, если захочешь понять, почему поступал так, а не иначе. Да и не к чему докапываться и доискиваться. К концу жизни все твои поступки, взятые вместе, как раз и будут равны твоим истинным намерениям. — И заключил этот поток слов, обращаясь скорее к самому себе, чем к Томасу: — Я свой баланс почти подвел. — Ну нет! — крикнул Томас, увидев первую трещину в обороне противника. — Перед вами еще долгий путь, достаточно долгий, чтобы совсем по-новому оценить конечный итог. Не все поступки одинаково важны. Можно совершить один, да такой, что он зачеркнет всю прошлую жизнь.

Щетинистый подбородок чуть заметно дернулся.

— Вполне возможно.

Вопрос этот, видно, интересовал Фрира, но Томас переиначил его по-своему.

— Даже если вы убедитесь, что невольно изменили своим истинным намерениям, еще не поздно исправить ошибку. Пока теплится жизнь, человек не смеет отчаиваться.

Фрир поморщился, услышав такое ложное толкование своих мыслей.

— Вам, конечно, понятно, о чем я говорю, — продолжал Томас. — Вы очень плохо служили гуманным идеалам. И совершенно извратили смысл вашего идеализма. А все потому, что осуществляли свои взгляды в неверном направлении.

Лишь участившееся дыхание показывало, что пленный слушает.

— Неужели вы и впрямь считаете, что из миллионов соотечественников правильно мыслите только вы один? Но ведь это же индивидуализм, доведенный до грани безумия! Ваш долг был отыскать других, тех, кто разделяет ваши чувства, и бороться с ними вместе в пределах достижимого и возможного. — Он добавил огорченным тоном отвергнутого единомышленника: — Вы предали всех, кто искренне озабочен будущим этой страны.

Легкая улыбка скользнула по пересохшим губам Фрира.

— Не иначе как правительство послало вас сюда, чтобы вы дали свободу стране.

— Я делаю все, что могу, — Томас пропустил сарказм мимо ушей, — лишь бы удержать полицию и военных от ненужной жестокости. Может, и у вас будет случай убедиться в этом. — И вдруг бросился в атаку: — Но что привело их сюда в таком количестве? Кто наводнил страну солдатами и офицерами контрразведки? Движение, в котором вы участвуете. Национально-освободительная борьба могла восторжествовать сразу после войны. И страна получила бы независимость, как многие другие. Но кучка смутьянов, действующих по приказу враждебной нам иностранной державы… Неужели вы думаете, мы допустим, чтобы они победили? Да ведь их даже не поддерживает народ. А чего они достигли отдельными террористическими актами и саботажем? Ничего. Только задержали проведение каких бы то ни было реформ до отмены Чрезвычайного положения и развязали руки реакционным плантаторам и коммерсантам. Они провалили и предали поруганию усилия всех, кто действительно хотел улучшить судьбу народа в этой стране. Вот к кому присоединились вы в порыве великодушия и благородства!

Фрир хотел что-то сказать, но раздумал. Видно, догадался, как и рассчитывал Томас, что любой ответ придется начинать издалека. И он будет слишком пространным.

— Я не утверждаю, что добился многого, — скромно продолжал Томас. — В такой обстановке что ни делай — все мало. Но кое-что я совершил, иначе мне не испортили бы карьеру и не сослали в это гиблое место. Не скрою, я честолюбив, и это мне дорого обошлось. Вот вы — вы из тех, кто предпочитает думать, что все ошибаются, что вы один владеете истиной, а другим она недоступна. Надо уметь сопротивляться таким субъективным убеждениям — вот залог успеха любого дела, в которое действительно веришь. Хриплый смешок вырвался из горла Фрира.

— Вы говорите так, будто у меня это был минутный порыв. Да я размышлял месяцами. Я все предвидел — возможность плена, и обвинения таких, как вы, и лживые законы, по которым меня осудят, — все это я знал еще там, дома.

— Оставим в стороне героизм, — прервал его Томас; вы не видите, к чему ведут ваши действия? Боже мой! Я целыми днями сижу в своем кабинете и задыхаюсь от сообщений о насилии и бессмысленных жестокостях с обеих сторон. Снимки людей, повешенных вашими бандами… — Он поднял руку, предупреждая, чтобы его не перебивали. — Да, я знаю, их подкупили или угрозами выпытали сведения в нашей контрразведке. Но разве виноваты эти бедняги? Они жертвы бессмысленной катастрофы, им лишь бы прожить еще день. Они готовы купить свой кусочек мира и покоя у любой из сторон, которая им предложит его.

— Власть имущие всегда ярые защитники мира и покоя, — вставил уязвленный Фрир. — Но народ уже понимает, что ваш мир обходится ему слишком дорого.

Только этого и нужно было пока Томасу — превратить беседу в состязание, в котором каждый старается выиграть очко. В пылу спора легче сбить противника с толку, утомить, заставить сказать глупость, выбить из-под ног реальную почву, на которой вырос этот диспут. В перепалке не обязательно высказывать свои истинные суждения: важно делать верный ход. В этой игре словно ведешь два разговора сразу; иногда они сливаются и подкрепляют друг друга, поскольку конечная-то цель — одна; иногда разговоры эти совершенно разные, и тут Томасу надо вовремя улучить момент и повернуть спор на пользу себе. Он должен заманить собеседника в лабиринт абстракций, а потом внезапно обрушить на него жестокие факты — пусть почувствует себя виноватым в том, что бежит от действительности и не хочет смотреть правде в лицо.

— Тут мы никогда не договоримся, — сказал Томас после горячего спора, — но не в этом дело. Главное, что ваше движение гибнет и что для победы ему не хватает поддержки, верно?

— Неправда!

— Вы знаете, что это правда. У вас сейчас вдвое меньше активных борцов, чем было два года назад. Вы полностью изолированы. Откуда вам ждать оружия или помощи? Прошло время, когда вы были частицей движения, охватившего весь континент; волна откатилась, и вы остались одни — кучка осажденных, которые делают вид, что они передовой отряд, хотя народ давно забыл о вас и занят другими делами.

Фрир упорно молчал. Томас продолжал:

— Теперь дело дошло до того, что даже мелкие успехи, вроде налета на Парам Белор, стали для вас катастрофой. Они лишь длят самообман, питают веру в то, что положение не совсем безнадежно. Вроде… вроде тех солдат на дальних островах, которые еще дрались, когда война кончилась, так как не знали, что их страна капитулировала.

— У вас есть одно слабое место, — наконец промолвил Фрир. — Если бы вы верили, что все почти кончено, вы б не пытались убеждать меня в этом.

Но у Томаса был уже готов ответ:

— Конечно, если бы меня интересовало только подавление мятежа. Но я хочу, чтобы поражение обошлось не слишком дорого… для тех, кого оно затрагивает. Я не считаю, что войска, уцелевшие в джунглях, непременно должны быть истреблены. Почему не спасти заблуждающихся и не направить их мужество и идеализм на цели созидания?

Он чутко следил, как на это откликнется пленный. Ждать пришлось долго.

— Вам их не истребить! — вдруг вырвалось у Фрира. — Не загасить пылающий костер. Пусть кажется, что затоптана последняя искра, огонь будет тлеть под пеплом и вспыхнет там, где вы меньше всего ждете.

Томас был поражен. Такой страстности он не ожидал. Если пленного так легко взбудоражить, это сильно упрощает задачу. Он многого добился в этот день и был доволен собой. Сначала заставил пленного разговориться, а теперь затронул смятенные чувства, которые, видно, бурлят под этой маской невозмутимости. Удар грома заставил Томаса вздрогнуть, и сразу же хлынул дождь — не вкрадчивая прелюдия редких капель, а мгновенная тишина — и бурный потоп; так одним движением руки выключают свет и превращают день в ночь. Ну и страна: ни оттенков, ни переходов — одно или другое, черное или белое, истинное или ложное. Здесь и с людьми то же, если не быть начеку, так и станешь бросаться из одной крайности в другую.

Он хотел, уходя, подкинуть Фриру одну идею, чтобы Кона занимала его в долгие часы, когда ничего другого не остается, как лежать и размышлять. — Интересно, что будут говорить о вас ваши друзья? Им, наверное, покажется странным, что из всех взяли живым только вас. Вряд ли они поверят, что с вами будут обращаться так же, как с любым из них. Вот он, крошечный клин между этим человеком и его бывшими товарищами. Время от времени его можно загонять поглубже. Томас поднялся.

— Самое смешное, что с вами будут обращаться ничуть не лучше. Я не смею облегчить вашу участь — ради вас же самих. Тут есть люди, которые с радостью всадят в вас пулю из окна, если решат, что мы к вам слишком милосердны. — И добавил, задумавшись на миг: — Не правда ли, удивительно, как вас здесь ненавидят, — хотя, возможно, вас поддерживает сознание, что вы сумели внушить любовь и преданность тем, другим.

Он отошел от кровати и оглянулся — пленный был очень взволнован: вены на шее вздулись, точно веревки.

Он остановился на пороге лазарета и глядел, как разбиваются о землю прямые струи дождя. Потом снял сорочку и зашлепал по лужам к своему дому. Говорили, что дождевая вода помогает при тропическом лишае.

3

В следующие два дня Томас обнаружил, что его жизнь постепенно сосредоточивается на этой койке в изоляторе. Он не только проводил здесь большую часть времени, присутствие пленного решительно влияло на его отношения ко всем окружающим, словно какое-то постороннее тело ворвалось в привычный круг занятий, сделало его своим сателлитом и повело по эксцентрической орбите, против движения всех остальных тел. Он никогда, с первой же минуты пребывания здесь, не относил себя к числу главных, признанных звезд Кхангту и теперь, выбрав новый курс, прекрасно понимал, что надо опасаться серьезных столкновений. Но в то же время, как бы к нему ни относились, это будет, пожалуй, точной мерой его успехов в завоевании доверия Фрира, а так как в нашем мире ничто не дается даром, то и неприятности лучше считать лишь платой за достижение цели.

Только вот цель все еще оставалась не совсем ясной: для себя ему прежде всего необходимо было узнать, каким образом взгляды этого человека, вначале не так уж и отличавшиеся от его собственных, постепенно привели к решению порвать все привычные связи; в то же время профессиональный нюх подсказывал, что, если умело воспользоваться историей с захватом пленого, это может привести к серьезному перелому во всей местной политике. Томас считал, что, не получивответа на первый вопрос, нельзя выполнить вторую задачу, а потому в интересах дела не стоит задумываться что тут для него основное. Главное, чтобы был результат, а какая из задач важнее — не имеет значения, поскольку вместе они все равно ведут к одной цели: жадный интерес к личной судьбе пленного позволит ему использовать счастливый случай для общего дела, а этот успех будет и его личным успехом; ведь подумать только, он, Арнолд Томас, в этой дыре, которая чуть не стала могилой всех его надежд на повышение, сумел схватить за рога подвернувшуюся удачу. И пожалуй, он своего добьется. Он уже достаточно изучил пленного, чтобы в общих чертах набросать план допроса. Ему бы только время — достаточно времени чтобы действовать по-своему. Его положение может сильно укрепиться после приезда районного инспектора который будет здесь завтра утром; лишь бы удалось убедить этого надутого осла, что он способен извлечь выгоду из создавшегося положения. Порой он падал духом — емуначинало казаться, что всё вокруг угрожает его свободе действий: вдруг в очередном припадке болезненного раздражения надумает вмешаться Лоринг или местные белые полезут, куда их не просят, а то еще и инспектор, как всегда, побоится принять решение, за которое надо отвечать; не говоря уже о более серьезных трудностях: наверху могут решить, что дело чересчур рискованное и его надо запретить вовсе или заняться им на более высоком уровне — в любом случае Томас останется ни с чем. Но порой он чувствовал, что как раз обилие помех и подстегивает его и, кстати, на худой конец, может послужить оправданием неудачи.

Он пил послеобеденный кофе в гостиной, когда к нему подошел Лоринг.

— Ну как? — сразу спросил Лоринг, искоса пытливо поглядывая на него сквозь облачко дыма, неизменно клубившееся над аккуратным, белокурым пробором.

Томас пожал плечами.

— Вы, может, не назвали б это успехом, но…

— Знаете, что случится, если вы не будете остерегаться?

— Что?

— Вы так глубоко влезете в эту историю, что она вас погубит. — Лоринг забарабанил пальцами по столу; такая перспектива, видно, искренне его радовала. — Вы считали, что сумеете воспользоваться случаем; смотрите, как бы не воспользовались вами…

— Почему вы так думаете? — Томас старался говорить спокойно.

— Да потому, что вы вполне представляете себя на месте этой сволочи, вот почему. Я понял это сегодня, когда вспоминал, как вам удалось добиться моего согласия. Вы считали одним из своих преимуществ, что понимаете этого парня. А кончится дело тем, что вам не захочется, чтобы он получил заслуженную кару: это будет почти то же самое, как если бы все случилось с вами.

— Неглупая мысль, — небрежно согласился Томас, — по правде сказать, даже чересчур умная.

— Возможно. Но для вас важно и другое. Желание выбиться. Вы родную мать не пожалеете, лишь бы вернуть себе положение, правда ведь?

Он понимал, ни в коем случае нельзя отвечать на этот ничем не спровоцированный выпад. Он усмехнулся неловко, словно по ошибке перехватил чью-то чужую улыбку, и старался не замечать решимости Лоринга найти повод — любой повод, чтобы излить закипающую злобу. И вдруг понял, почему его так странно влечет к этому человеку. Дело вовсе не в каком-то свойстве характера, которое манило его своей неуловимостью. Он просто боялся Лоринга — вот и все. Лоринг мог смешать его с дерьмом. И теперь, осознав истинную причину своего интереса к Лорингу, опасался, как бы одним Неосторожным движением не ввязаться в настоящую драку. С унизительным страхом он уже видел себя избитым — Лоринг был ниже ростом, зато сильнее, — и заискивающая улыбка застыла на его лице явным знаком малодушия, которое он не смел отрицать.

— Вам нравится считать себя человеком с принципами, — продолжал поддевать его Лоринг. — Но посмотрим, что станется с этими вашими принципами, если вы вдруг поймете, что за них придется слишком дорого платить. Улыбка держалась как приклеенная, но у Томаса хватило чувства собственного достоинства хотя бы на то, чтобы промолчать. И вдруг Лоринг остыл. Он повернулся на стуле и отвел взгляд, который, как фитиль, готов был поджечь запал взаимной ненависти. — Ей-богу, я вам завидую! Как бы мне хотелось, чтоб мной владел какой-нибудь милый общепринятый порок вроде честолюбия.

Теперь, когда опасность миновала, Томас был противен самому себе. И, словно желая вернуть разрядившееся было напряжение и доказать, что может вести себя по-иному, он сказал: — Не знаю, есть ли что-нибудь более общепринятое, чем таскаться в «Парадиз». — Ну, это что, — со смехом отмахнулся Лоринг. Он закурил новую сигарету и сделал несколько коротких затяжек. — Вы знаете, я получил приказ не прочесывать больше район. Они, видите ли, считают, что я должен быть здесь и защищать Кхангту до последнего человека! А на деле это означает, что меня засадили в казарму в наказание за то, что я позволил отнять сброшенное снаряжение.

— Это могло случиться с каждым.

— Вы, конечно, думаете, что я дорожу своей карьерой! — презрительно выкрикнул Лоринг. — А я хочу только одного — снова идти в бой. Я с ума сойду, если придется торчать здесь.

Томас все еще терзался тем, что позволил Лорингу наговорить гадостей.

— Интересно бы узнать, что у вас там, в душе. Ваша кровожадность…

— Точно, — с недоброй улыбкой подхватил Лоринг. — Почему бы вам не залезть мне в душу в качестве психиатра-любителя? Вокруг война, а вы тут бегаете и доказываете, что все, кто убивает, свихнулись. Скажите еще, что наш пленный страдает манией преследования! — Лоринг вскочил. — По крайней мере, — бросил он на ходу через плечо, — лучше б вы мне это сказали!

Томас остался сидеть; он ненавидел Лоринга, но еще больше ненавидел самого себя. Как жаль, что он не принял вызова. Ему почему-то казалось, что его собственные убеждения упрочились бы, если бы он это сделал. Или нет?

Он нервничал, и ему неуютно было сидеть одному в комнате, где люди компаниями занимали столики и веселые голоса раздавались все громче. Томасу не хотелось идти к себе и читать; кроме того, если остаться в зоне, его почти наверняка потянет в изолятор, а он знал, что лучше не видеть пленного, пока он не переговорит с районным инспектором. К тому же надо иметь терпение и не торопить отдельные этапы следствия; конечно, время его подпирает, но надо добиться, чтобы оно работало на него.

Он перебрал разные варианты и возвратился к тому, который первым пришел ему в голову. Надо съездить в бунгало к Шэферу и попытаться выяснить, что делал все эти дни Бык. Томаса всегда тревожило, когда полицейский исчезал из поля зрения, а как раз так оно и случилось. Да что там, если быть честным перед самим собой — это лишь предлог повидать Марго. Не то чтобы она уж очень ему нравилась — по правде сказать, почти все в ней вызывало у него какую-то брезгливость, начиная с претенциозного имени, которое наверняка ей не дали при рождении. И все же он находил какое-то извращенное удовольствие в мысли поддаться чуждому его натуре желанию. А может быть, иссушенные жарой чувства требовали чего-то острого, возбуждающего.

У дома стояла чья-то незнакомая машина. Дверь открыл слуга и провел его в гостиную.

Элизабет Шэфер встала с дивана и засеменила навстречу. Казалось, что где-то в ее грузном теле погребли молодую девушку, которая пытается освободиться и стряхнуть с себя подушки жира.

Но Томас сразу понял, что Элизабет так старается не ради него, а ради летчика, сидевшего возле Марго.

— Я хотел повидать Быка, — объяснил он причину своего появления.

— Не знаю, вернулся ли он. Последние дни он задерживается. Но раз вы уж здесь…

— Всего на минуточку, — его явное нежелание остаться вполне отвечало ее неискреннему гостеприимству.

— Вы, конечно, знакомы с Мартином.

— Только издали.

Томас поклонился. При виде молодого человека он устыдился причины своего визита; и ему уже не казалось, что внимание крупного чиновника с сединой на висках должно польстить Марго.

— Я вчера вас видела, — сказала она. — Вы о чем-то задумались. И даже головы не повернули.

— Это на меня похоже, — ответил он с деланной развязностью. — Когда я притворяюсь, что занят, то забываю обо всем на свете.

— Вот мы всю следующую неделю будем заняты по-настоящему. Начнется инвентаризация всего имущества. Завтра на заре. На заре, понимаете. Кошмар, верно?

Летчик покачал головой.

— Вы никогда не встанете так рано, Марго.

— Сестра Маршэм позволила мне пожить у нее, пока не закончим. Просто надо ложиться пораньше.

— Хотите, я отвезу вас в зону? — спросил летчик с надеждой.

Томас подумал, что летчик допустил тактическую ошибку. Элизабет не понравится, что Мартин спешит поскорее увезти Марго. И мысль его подтвердилась. Элизабет тут же сказала:

— Но сейчас только девять. Куда же спешить?

— Мы могли бы сыграть партию в бридж, — поддержал ее Томас. — Нас четверо…

— Я не играю, сэр, — воспротивился Мартин.

Это «сэр» решило дело. Теперь речь шла уже о чести пожилых мужчин.

— Мы тоже, — засмеялся Томас, — но это нас не останавливает.

— Я даже не знаю правил.

Он явно их не знал; первое правило игры гласило: ухаживая за Марго, молодые люди прежде всего должны заручиться благосклонностью Элизабет и обращаться к ней за советом.

— Может, вам не хочется играть? — обратился Томас к Марго.

— Не возражаю, если найдем четвертого… — А как насчет майора Прайера?

— Он что-то совсем не выходит, — напомнила Элизабет. — Как я понимаю, сидит один и пьет без просыпу.

Это было новостью для Томаса, хоть он и жил с ним рядом; но ничего удивительного, в таком месте дойдешь и до чего-нибудь похуже.

— Я знаю еще одного партнера. — Он хихикнул. — Тоже хорошо играет. Даже брал платные уроки, правда, они ему не пригодились.

— Кто?

— Джалал.

— Что за дикая мысль! Да вы просто смеетесь?

Увы, она была права, да к тому же он еще сердился на себя за то, что вздумал так шутить.

— Мерзкий карлик! — сказала Элизабет. — Вечно набивается на приглашения. Могли бы иметь больше гордости и не мозолить глаза там, где их не терпят.

— Нам бы такую гордость, — подумал Томас, — мы бы давно убрались из этой страны.

— Конечно, можно играть втроем с болваном, — предложил он.

— Давайте, — согласилась Элизабет нарочно, чтобы наказать молодого летчика.

Она, видно, не причисляла Томаса к серьезным поклонникам Марго, и это облегчало его замысел — нечто вроде плана увести лучшую девицу из-под носа бдительной хозяйки публичного дома, к тому же не уплатив по счету.

— Втроем неинтересно, — запротестовала Марго, Но Элизабет в отместку за то, что девушка поддерживала молодого человека, нарушившего неписаные правила поведения в ее доме, сказала:

— Неужели нельзя проявить хоть чуточку внимания ко мне, Марго?

— Ну конечно. Вы подождете немного?

— Да, но… — Мартин взглянул на часы.

— Безусловно, — ответила за него Элизабет.

Она позвала слугу и приказала расставить стол.

Томас быстро посмотрел свои карты, назвал первый попавшийся козырь, чтобы играть на этой сдаче, и притворно огорчился, когда открыл карты болвана,

— На этот раз помощи ждать нечего,

Элизабет повернулась к молодому человеку, который бродил по комнате.

— Не сидите сложа руки, Мартин, приготовьте нам чего-нибудь выпить.

Марго, видно, дулась на Элизабет за то, что та настояла на соблюдении своих правил, и играла без особого интереса.

— Все здесь всегда… как бы это сказать? Эта игра, например… Играть в бридж, когда не хватает партнеров.

Нельзя допустить, чтобы девушка считала его сторонником тирании, решил Томас.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сочувственно сказал он, — все кое-как и по-любительски.

— Разве я об этом?

— Все равно что спектакль по дешевке, экономят на декорациях, костюмах и считают, что наспех сколоченная труппа всё возместит; главное — погрубее переигрывать!

— Я знаю только одно, — жалобно подхватила Элизабет, — что вы слишком заторговались.

— Да, — подтвердил он с виноватой улыбкой. — Моя сильная масть подвела.

Им подали напитки, и Элизабет сдала карты,

— Надо было внимательнее следить, — сказала она с упреком.

— В следующий раз буду стараться,

— А что это вы имели в виду, говоря о спектакле по дешевке? — вдруг спросила Элизабет,

Но он не хотел продолжать дискуссию. Не желал, чтобы ему опять показывали след пули на ставнях.

— В большинстве случаев я и сам не знаю, что хо чу сказать, — уверял он.

— Иногда так и не поймешь, на чьей вы стороне.

— А ни на чьей, кроме своей собственной, — сказала Марго. — Потому-то он и не дает никому играть.

Мартин подошел к столу, наклонился и стал следить за игрой. Томас подозревал, что он просто хотел запустить глаза за вырез Марго. Его возмутила такая непристойная похотливость; раз так, его интриги — законная попытка спасти девушку от подобных типов; но, увы, пришлось ту же признаться себе, что его собственные побуждения не лучше.

Когда Мартин обошел вокруг стола и стал смотреть через его плечо, Томас сказал:

— Не стойте за моим стулом, пожалуйста. Это приносит неудачу.

— Простите. Но ведь вы играете не на деньги…

— А разве честь игрока так ничего и не стоит? Мартин побрел обратно к дивану и развернул английскую газету недельной давности.

Элизабет подняла глаза от карт.

— Когда завтра приезжает Френсис?

— Френсис? — Томас не сразу вспомнил ее манеру называть всех по имени. — Ах, вы о моем шефе? Не знаю. Думаю, рано.

— Надо что-нибудь устроить в его честь. А жену он привезет?

— Вряд ли, если только ему не удастся от нее отделаться. Департамент очень хитер. Они назначают чиновников, у которых несносные жены; тогда есть уверенность, что мужья будут чаще колесить по району.

— А ведь я в вас ошиблась, — сказала Марго. — Я всегда считала, что вы… как бы это сказать.

— Чопорный?

— Более серьезный, что ли.

— Что ж, я со всей серьезностью стараюсь производить такое впечатление.

— Сказать по правде, я сначала вас побаивалась.

— Мы играем или нет? — спросила Элизабет. Мартин с надеждой привстал.

— Конечно, играем, — быстро ответил Томас. — По-моему мне сдавать.

Мартин снова опустился на диван.

Следующие полчаса Томас делал вид, что поглощен игрой, словно бридж с болваном был его единственной страстью. Стоило дамам отвлечься, чтобы поболтать и перекинуться словом с летчиком, как Томас молил их следить за игрой; он долго обсуждал все варианты каждой сдачи и с трудом удерживался, чтобы не разозлить Элизабет и не дать ей выйти из роли, которую он ей навязал. Он знал, что ведет себя как мальчишка, зато это был отдых от напряжения последних дней, когда приходилось взвешивать каждое слово, каждый шаг. Наконец Мартин встал и начал ходить по комнате, то и дело поглядывая на часы. Потом подошел к столу и стоял там, нетерпеливо постукивая ногой.

— Если можно, не стучите ногой, — сказал Томас. — Это очень мешает, когда играешь в бридж.

— Мне пора на аэродром. Я, пожалуй, завезу вас сейчас, Марго.

— Да вы не беспокойтесь, — вмешалась Элизабет. — Мы еще поиграем. Арнолд подвезет ее.

— Вас не затруднит?

— Конечно, — с таким видом как будто он делает одолжение. — Нисколько не затруднит.

Молодой человек не скрывал своего разочарования.

— Тогда спокойной ночи,

— Спокойной ночи.

У Марго как раз замаячил малый шлем, и она впервые за весь вечер была увлечена игрой.

Они разыграли сдачу, когда вдали замер шум машины летчика.

Томас тотчас же отодвинул стул.

— Я что-то устал. Пожалуй, пора и на боковую. — И к Марго: — Вы готовы?

Элизабет мигом сообразила, что ее провели, и притом очень грубо. Она так взбесилась, что даже говорить не могла, но ее щеки — это он сразу заметил — почти не покраснели.

Улыбаясь, Томас открыл дверь машины и ждал, пока Марго вошла и уселась со своим чемоданчиком в руке.

— Вы кошмарный человек! — кокетливо упрекнула она его.

— Это только показывает, на что я способен, если цель достаточно привлекательна.

— Вы просто хотели посмеяться над Лиз.

— Вы чересчур скромны.

— Ну, если бы вы мной интересовались, вы бы давно позвонили.

— Порой мы сами не знаем, чего хотим, пока затаенное желание не захлестнет нас.

— Чудно, вот уж не думала, что вы обращаете на меня внимание.

— Знаю. Я застенчив.

— Она недоверчиво засмеялась.

— Не смейтесь. Вы разрушаете нашу национальную легенду. Мы все застенчивы. И всегда оправдываемся тем, что робки и туго сближаемся с людьми. Мы всегда предполагаем, что люди жаждут нас узнать, но нам трудно пойти навстречу их естественному желанию, потому-то мы так и одиноки. Я считаю, что мы рассеялись по всему миру главным образом для того, чтобы остальное человечество тщетно мечтало о восхитительной — но, увы, невозможной! — близости с нами.

— Хотела б я знать, когда вы серьезны, а когда шутите?

— Я тоже.

Он проехал главную улицу города, где дети — и когда только они спят! — разбегались от звуков гудка, трижды помигал фарами перед воротами и простоял у входа ровно столько времени, чтобы его узнали. Потом поставил машину рядом с домом и вместе с Марго пошел к баракам, где жили медицинские сестры.

Луны не было, но на небе светило столько ярких звезд, что оно напоминало огромный опрокинутый дуршлаг, закрывший дневной свет.

— Вы хоть к чему-нибудь относитесь всерьез? — спросила она.

— К себе, например.

— И только?

— В том числе к своим чувствам и к тем, кто их вызывает.

— Какое тщеславие!

— Вовсе нет. Человек, отбывающий пожизненное заключение, со всей серьезностью относится к своей тюрьме. Но это не значит, что он гордится ею. — Томас прошел еще несколько шагов и добавил: — Это мне напомнило один случай, когда я был в плену…

— Во время войны?

— Я же сказал. Не перебивайте. После неудачной попытки к бегству меня допрашивал офицер контрразведки. А рядом сидела молодая женщина и записывала мои ответы. Он на минуту вышел, и эта женщина — такая светлая блондинка, хорошенькая, видно, коллаборациониста из какой-нибудь скандинавской страны — повернулась и улыбнулась мне ласково, ободрительно, хоть и работала на врага. Она поразила меня в самое сердце. Слезы чуть не выступили на глаза.

Марго, видно, не знала, как реагировать на этот рассказ.

— И с тех пор вы вроде бы ищете ее?

— Боже мой, нет! Сейчас она, наверное, толста, как Элизабет, и народила с полдюжины сопливых ребят.

— Вы, наверное, очень страдали в плену, — начала она с другого конца.

— Не особенно. Нам повезло: мы единственные из всех с первых дней войны знали, что имеем возможность выжить. Нет, речь идет только о том впечатлении, какое произвела тогда на меня ее улыбка… Вы не окажете мне одну услугу?

— Какую?

— Загляните завтра утром в лазарет и посмотрите на нашего пленного, ладно? С майором Прайером я договорюсь. А ему скажите что вздумается. Спросите, удобно ли ему. Заметьте, вот, мол, какая мерзкая погода. Словом, всё что в голову придет. Только не забудьте улыбнуться — нежно и чуть-чуть грустно. Заглянете?

— Но он же изменник! Я вполне согласна с теми, кто считает, что его надо поставить к стенке.

— Все в свое время. Но пока что он нам нужен. Послушайте. Прошлой ночью я послал к нему под окно взвод солдат; они пели песни, которые он должен помнить с войны, пели довольно пьяными голосами, точно ненароком остановились по пути из столовой. Звучит глупо, верно? Но это и есть моя система укрощения, и она уже начинает действовать. Представьте только, что должен пережить любой человек, прежде чем решится поднять оружие против своей страны. Так вот я хочу, чтобы он еще раз прошел через все это. Я хочу, чтобы его преследовали лица фронтовых друзей, родственников, женщин, пусть они встают у него перед глазами, пока он там лежит.

— Мне и смотреть-то на него противно, не то что улыбаться, как вы велите.

— Ладно, оставим. Но только, Марго, подумайте, каково вам будет, когда люди станут указывать пальцами и шептаться за вашей спиной: «Страна призывала ее, но она не откликнулась». Я не хочу, чтобы с вами случилось такое, дорогая.

Они остановились в тени бугенвилии у дверей сестры Маршэм.

— И это единственная причина, почему вы подвезли меня? — спросила она.

— Единственный предлог. Однако следует учесть, что благоприятные условия, сложившиеся для моей просьбы, — мы здесь одни под звездами — можно использовать совсем и для других целей.

— Видите? Вы ни о чем не говорите всерьез.

— Разве? — сказал он совсем иным тоном. Притянул ее к себе и поцеловал в губы, а когда она отвернулась, — в щеку и долго-долго в шею.

— Арнолд… — выдохнула она поверх его плеча. — Можно мне звать вас Арнолдом?

— Прошу вас, — чтобы сказать это, ему пришлось оторваться.

— Арнолд, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— То же, что и все, — увернулся он.

Она позволила ему обнять себя крепче, не сопротивляясь, но пока и не отвечая, а он полуоткрытым ртом пробегал по гладкой коже. Потом расстегнул пуговицы на ее кофточке и нежно погладил груди, одну и другую. Она слегка вздрагивала от прикосновения его пальцев и подставляла себя его ласкам, потягиваясь, как большая смирная кошка.

Он гладил ее как-то украдкой, точно вор, что шарит под прилавком и все время ждет, что его окликнут и запретят трогать товар, раз он ничего не покупает; и странно, чем сильнее было удовольствие от этих упражнений, тем больше нарастало и отвращение к ней. Он уговорил себя, что наслаждается только ее наслаждением, а сам остается безучастным и даже чуть-чуть презирает ее за то, что ей нравится эта чисто механическая ласка; презирает и себя за то, что ему приятно, что это нравится ей.

Может быть, недостаточная пылкость передалась ей через кончики его пальцев. Она отпрянула, тяжело дыша и не пытаясь привести в порядок одежду, локон выбился из растрепавшихся волос и навис у нее над глазом.

— Не надо, Арнолд… не надо больше.

Он кивнул, словно вполне согласился с её благоразумием.

И только теперь она машинально принялась заправлять кофточку в юбку.

— Мне надо идти. — Она уже повернулась, потом снова посмотрела ему в лицо. — Вы и вправду считаете, что это поможет, если я зайду в изолятор?

Он понял, что она хочет, чтобы ее просили взглянуть на пленного, хочет чувствовать, что делает нечто важное.

— Да, только на вашем месте я бы никому не рассказывал об этом.

— Доброй ночи! — сказала она, не совсем уверенная, достаточно ли теперь такое прощание.

— Доброй ночи!

— Надеюсь, что увижу вас завтра; теперь, когда я живу в зоне…

— Разумеется.

Он смотрел, как она поднялась по лестнице и, прежде чем скрыться за дверью, оглянулась, растерянная и хмурая.

И какого черта он это сделал? — думал Томас по дороге домой. Ведь в их тесном маленьком мирке нельзя и шагу ступить, чтобы слухи не побежали, как круги по воде. Из-за сегодняшней глупости его имя будет на устах у всех женщин: веселая беготня по магазинам сократилась, остались одни сплетни, а тут такой случай перемыть косточки. И зачем? Неужели он до того дошёл, что, плетя свои сети вокруг пленного, готов пускать в ход буквально все, что попадётся под руку?

Но разве только этого ему и нужно? Скользкая штука мотивы, их не ухватишь так просто; а жизнь, которую он вёл, — вечная игра идеями, попытки уложить хаотическую действительность в готовую, заданную схему — постоянно заставляла искать оправдания своим поступкам. Он не человек действия, как, скажем, Лоринг или Фрир. Действовать легко. А он должен затаиться посреди, в некоей затененной зоне между не рассуждающими защитниками противоположных доктрин. Он должен помешать им истребить друг друга и весь мир в беспощадных битвах. Он должен довольствоваться смутными идеалами и извилистыми путями, потому что знает — все зло исходит от тех, кто не сомневается в своей правоте. Так можно ли удивляться, если за серое существование скептика он часто расплачивается ощущением пустоты и бессилия, а это, естественно, вызывает минутные вспышки, жажду утвердить себя хотя бы в простом самолюбии мужчины.

Он пожал плечами и вошел в комнату, где на кровати лежала аккуратно свернутая пижама. В общем всё это пустяки. Еще будут мгновения, когда он пожалеет, что притронулся к этой дурочке, будут и другие, когда пожалеет, что в полной мере не воспользовался случаем. В этих делах всегда так — они обретают силу лишь в воспоминаниях, но и тут вызывают смешанные чувства: всегда кажется, что получил слишком много или чего-то недополучил.

На следующее утро он обнаружил, что ему приготовлена лучшая сорочка. Слуга с поразительным чутьем угадывал, что ему следует надеть. Бывали случаи, когда Томас почти ловил его на ошибке, но каждый раз непредвиденные обстоятельства доказывали, что слуга выбрал правильно; и теперь, окинув взглядом вещи на спинке стула, Томас словно прочитал свой гороскоп на день.

Одеваясь, он обдумывал, как вести себя с районным начальством. Брэндт не очень-то его жалует, наверное, потому, что репутация Томаса, человека резкого, была вызовом привычному самодовольству шефа. Малейший проблеск насмешки или вопрос, требующий немедленного решения, — и Френсис Брэндт заползал в скорлупу настороженного безразличия, откуда вытащить его не было никакой возможности. Надо создать впечатление, что ссылка отрезвила Томаса, сделала более серьезным, что он теперь такой же, как все, — это будет самая лучшая тактика.

После завтрака он поднялся в верхнюю часть зоны, где младший офицер — возможно, тот самый, что проболтался о вылазке, — муштровал почетный караул, человек в двадцать, и, не стесняясь в выражениях, приводил солдат в надлежащую форму.

Чтобы не ждать на солнце, Томас стал под рифленый навес одного из складов. Бывало, приезд такого лица обставлялся в Кхангту весьма торжественно; теперь лишь жалкая кучка угрюмых новобранцев толпилась в ожидании за колючей проволокой. Местные жители на церемонии отсутствовали, и это начисто лишало смысла какую бы то ни было демонстрацию власти, Разыгрывать свои роли перед пустым залом было неловко. Томас еще вчера об этом думал. Актеры от застенчивости декламировали слишком громко, и пьеса давно бы сошла со сцены, если б успех зависел только от зрителей.

Офицер скомандовал крошечному отряду «вольно» и взглянул на часы.

Хорошо, если бы с Брэндтом что-нибудь приключилось; но с ним такого не бывало, как не бывало, чтобы он приехал вовремя. Неточность входила в его систему: благодаря ей он всегда выглядел подтянутым и невозмутимым рядом с подчиненными, которые от долгого ожидания встречали его потные и в растрепанных чувствах.

Прошел час. Офицер увел солдат в тень и разрешил им отдохнуть у стены лазарета.

Наконец около полудня на шоссе, у развилки, откуда дорога поворачивала к аэродрому, показался официальный кортеж. Бичом щелкнула команда офицерика, вытолкнула на солнце дремавших в тени людей, погнала к воротам, поставила по стойке «смирно» и приказала приветствовать. Броневик свернул в гараж за сараями, а черный лимузин инспектора остановился перед строем.

Брэндт вышел, вежливым жестом отклонил почести — как бы говоря, что не стоило из-за него так беспокоиться. Офицер, который ожидал, что ему учинят хоть короткий смотр, досадливо отвернулся и дал команду «отставить».

— А, вот и вы, Томас! — как будто обнаружить его требовало особой проницательности. — Может, покажете, куда меня поместили? Я бы с удовольствием освежился и отдохнул.

Томас сел в машину инспектора, и они поехали в клуб, где для высоких гостей была всегда наготове большая комната. Брэндт ехал, закрыв глаза, словно все это для него было слишком утомительно. Высокий лоб, красивый прямой нос и какое-то прирожденное благородство — чем не губернатор колонии, подумал Томас, если не считать того, что государство и общественная среда, вылепившие эту внушительную голову, забыли вложить в нее хоть каплю ума. Вероятно, именно такого истукана и следовало поставить во главе района в знак того, что судьба страны решается совсем в другом месте; тем более, что лишь совершенно безмозглый человек способен по-прежнему твердить избитые фразы в провалившемся спектакле, не испытывая при этом сомнений, из-за которых остальные актеры с трудом мямлят свои роли.

Он представлял себе, что пройдут годы, страна уплывёт из рук теперешних правителей, а Брэндт все так же будет объезжать ее и изящным жестом отпускать маленькие отряды солдат, собраннее, как ему будет казаться, чтобы его приветствовать, и будет разглагольствовать в клубе о том, какие странные приказы посылает метрополия насчет формы и национального состава оккупационных войск, и только потом вдруг заметит, что люди, с которыми он беседует, тоже выглядят иначе, чем те, кого он знал в былые времена. А новые власти решат, что он почти уже неодушевленный предмет и не стоит его убирать: пусть себе совершает привычные формальности как памятник недоброму колониальному прошлому. Эта мысль в самых различных вариантах занимала ум Томаса, пока они не остановились перед верандой клуба.

— Зайдите через полчаса, — сказал Брэндт у дверей комнаты. — Мне надо кое-что обсудить с вами. Мы попросим подать сюда обед и за столом поговорим. Закажите что-нибудь холодное и не очень острое.

— Хорошо. Но должен предупредить, что дамы собираются устроить в вашу честь вечер.

— Вот досада! — радостно воскликнул тот. — Но мы ведь не можем обижать их, верно?

Немного погодя, заканчивая обед, Брэндт сказал:

— Прежде всего я хочу знать, как обстоят дела в лагере для интернированных. Тут носятся всякие слухи насчет… словом, как там дела?

— Отлично, — уверенно солгал Томас. — Я наметил, что вы посетите лагерь в четыре часа.

— В самую жару!

— Это лучшее время, чтобы застать всех служащих.

— Но если там все в порядке, так зачем его, собственно, осматривать?

— Тогда давайте отменим, — с облегчением согласился Томас.

— А как насчет этого парня, пленного? В каком он состоянии. Рана тяжелая?

— Не очень. Его отлично лечат.

— Он начал говорить?

— Да. Но пока ничего интересного не сказал.

— Помощник губернатора хочет, чтоб его перевели отсюда, как только он будет транспортабелен. Когда это можно сделать?

— Не знаю. Надо спросить майора Прайера. Только…

— Только что? — он быстро взглянул на Томаса.

— Ничего.

— С ним что-нибудь неладно? — Глаза Брэндта начали округляться.

— Все в порядке, сэр.

— Хорошо. Пора бы уже только получить информацию. Как я понимаю, допросы ведет… как зовут этого офицера полиции?

— Шэфер!

— Да, да, Шэфер.

— Ну, с этого было начали, — осторожно сказал Томас.

— А потом?

— Он так плохо справлялся, что я предпочел заняться сам. С общего согласия, конечно.

Брэндт отодвинул тарелку и глубже уселся в кресло.

— Мне это не очень нравится, Томас. Стоит вам вмешаться, как сразу возникают политические трения. Вам понятно, как важно было захватить этого пленного?

— Полагаю, что да, сэр. В газетах уже есть сообщения?

— Еще нет. Но вы же знаете этих репортеров. Надо все держать в тайне, пока мы не решим, что с ним делать. — Он закрыл глаза и соединил кончики пальцев. — Вот вкратце моя точка зрения. Этот человек должен признать свою вину, признать публично. Должен на открытом процессе осудить то, что совершил, и чтобы при этом не создалось впечатления, будто его вынудили. В противном случае, боюсь, некоторые бессовестные люди захотят использовать это дело.

— Смею сказать, вы очень точно определили положение.

— Это мнение и помощника губернатора. Нам вовсе не нужен мученик, верно? Особенно такой. Сначала вообще хотели замолчать эту историю и свалить все на запрет цензуры. Но, к сожалению, приходится считаться с иностранной прессой. Есть страны, увы, даже дружественные, которые, хоть и сами в трудном положении, но с радостью начнут тыкать в нас пальцами.

— Как это верно! — Теперь Томас, осторожно нащупывая путь, начал развивать свой план. — Когда его привезли, на меня свалилась огромная ответственность. Я должен был угадать, какую тактику избрали бы вы и П. Г. и сделать все, чтобы не дать скомпрометировать ее.

— Да, — неуверенным тоном, — по-моему, это был ваш долг.

— А также сделать все возможное, чтобы успешно эту тактику проводить.

— О чем вы, Томас?

— Вы же знаете, я сам был в плену во время войны. Помню, какое подавленное настроение у людей, когда их схватят. И мне казалось, что было бы ошибкой не воспользоваться психологическим состоянием пленного и не попробовать обработать его в духе, желательном для вас и П. Г.

— Это еще что?

— Я же сказал, что пока выжал не очень много; но все-таки установил неплохой контакт.

Брэндт наклонился вперед, брови сдвинулись, прорезав лоб двумя глубокими складками.

— Что-то я не припоминаю рапортов на эту тему.

— Я их еще не отсылал. Хотел дать вам в собственные руки, когда будете здесь. — И добавил, словно в свое оправдание: — Все записано слово в слово — каждая беседа.

— Так, — важно промямлил Брэндт. — Мне трудно судить, пока я не узнаю все подробности. Но вот что я вам скажу. — Он отодвинулся от стола, этим движением словно желая отстраниться от гнева, который может навлечь на себя сверху Томас. — Скажу, что вы пошли на большой риск. П. Г. может счесть, что вы не повредили делу; но может и решить, что и повредили. Это мы еще посмотрим. А пока надо ускорить отправку пленного в Рани Калпур.

— Именно, сэр. Допустим, — здесь Томас перешел к самой трудной части, — допустим на минуту, что П. Г, и вы, разумеется, прочтя мои рапорты, придете к выводу, что я действую правильно. Это будет означать, что мне можно продолжать, верно? Ведь любой, кто займет мое место, неизбежно потеряет время, чтобы достичь того, чего я уже добился. — И добавил обезоруживающе: — Я говорю, конечно, чисто предположительно, что, может быть, вы оба пожелаете принять такое решение.

— Не имею никакого желания принимать его самостоятельно, уверяю вас. И не собираюсь служить посредником между вами и П. Г. — В знак неудовольствия у Брэндта втянулись щеки и губы, и на миг он стал похож на скандализованного старичка. — Конечно, — сердито продолжал он, — дело, видно, зашло так далеко, что мне ничего не остается, как отозвать вас для личных объяснений.

— В таком случае не о чем больше и говорить. Если вы освободите меня…

Тут Брэндт понял, что его завлекают в ловушку и сейчас придется принимать решение.

— Все это очень хорошо, но нельзя же вот так сразу найти заместителя. Да и с чего вас надо замещать? — Мне не хотелось бы оставлять лагерь в руках туземцев, и я не сделаю этого без приказа высшего начальства. Если вы считаете, что так надо… — Послушайте, Томас. Я уверен, что вы только и мечтаете проехаться в столицу всякий раз, когда вам в голову приходит очередной бредовый проект, но наше ведомство так не работает.

— Понимаю, сэр, — он словно нехотя соглашался остаться.

— О господи! И почему только его не убили? — вздохнул Брэндт. — Несколько строк в газете, и делу конец.

— Но ведь это же нам на руку!

— Значит, он готов признаться, что он изменник?

— Не совсем так. Но у него появились сомнения в методах, которые пускают в ход мятежники.

— Охотно верю; особенно теперь, когда они терпят поражение.

— Более того. У меня твердое впечатление, что у него были разногласия с другими главарями по поводу этичности некоторых их действий. У него какое-то двойственное отношение к ним. На этом я и играю.

— Ну знаете, Томас, лично я не стал бы копаться в мыслях подобного человека. Если он готов на суде полностью признать свою измену…

— Боюсь, что нет… пока. Надо каким-то образом заставить его прийти к этому.

— Например, обещать помилование?

— Нет. Он не ищет послаблений для себя.

— Вы что-то уж слишком высокого мнения об этом типе. Я б даже сказал, он лучше вас сумел использовать ваши с ним беседы.

Томас ответил не сразу, надо было сначала совладать с раздражением.

— Вряд ли он когда-нибудь признает несправедливой цель мятежа — речь может идти только об ошибочных путях. Но нам ничего другого и не нужно; а чтобы он согласился, необходимо доказать, что иной путь действительно существует.

— Доказывать что-то пленному, убеждать его? Да кто обязан перед ним оправдываться! Как раз наоборот… — Брэндт угрюмо покачал головой. — Ну и заварили же вы кашу! Совершенно все запутали.

— Но если мы изменим его точку зрения, это повлияет и на тех, кто думает, как он.

— Бога ради, Томас, я же сказал, этого парня надо было заставить признать свою вину. Таково мнение П. Г. и мое. И незачем доказывать нам, что мы правы. Ближе к делу, если можно. Куда вы клоните?

— А вот куда, — Томас перевел дыхание. — Мы сообщили в газетах о своем намерении дать частичное самоуправление, объявить амнистию…

— Если будет восстановлен порядок. Не забывайте этого.

— Но выдвинуть условия — тоже путь к восстановлению порядка. Ведь мы уже ведем переговоры о том, чтобы предоставить определенные полномочия временному правительству.

— Как мило, что вы стараетесь держать меня в курсе нашей политической стратегии, Томас, — тяжело сострил Брэндт. — Только, извините, я что-то не могу уловить, при чем тут ваш пленный.

— Но он же отличный посредник! — Наконец-то он открыл заветный план, который так ревностно пытался осуществить. — Когда дойдет до переговоров об амнистии с теми, в джунглях, нам не найти лучшего парламентёра. Надо убедить его в искренности наших намерений, ведь он — единственный, кто сумеет убедить их. Неужели вы не видите, — нетерпеливая горячность прорвалась сквозь осмотрительность, — у нас в руках может оказаться средство прекратить эту бесплодную, трагическую вооруженную борьбу? — Но на лице собеседника не отразилось ничего: то ли он не понимал, то ли делал вид, что не понимает, и старался выиграть время. — Я не говорю, что это непременно удастся, — поспешно добавил Томас, — но может и удаться. А если нет, мы все равно ничего не теряем.

— Но откуда вы взяли, что мы хотим прекратить войну раньше, чем полностью истребим мятежников?

— Откуда вы взяли, будто мы только и мечтаем, чтобы они сложили оружие, вышли из своих укрытий и взявшись за политическую агитацию?

— Да ведь они все равно уже так делают. — Радостное возбуждение Томаса сразу увяло. — Некоторые тайком пробираются из джунглей в селения и ведут работу среди крестьян. А если заставить их принять амнистию, им придется действовать в открытую, на условиях, которые продиктуем мы.

— Чтобы можно было сажать их за решетку перед каждыми выборами — так, что ли, вы полагаете?

— Нет, — отрезал Томас, — вовсе не так. Я надеюсь убедить пленного, что свои предложения мы делаем чистосердечно; но только в том случае, — глаза его сузились, встретившись с бегающим взглядом инспектора, — если я сам буду в этом уверен.

— Послушайте, Томас. Вы, видно, забыли, почему вас перевели сюда, на эту должность.

— Нет, не забыл.

— Я отлично вижу, вы считаете себя единственным, кто способен навести здесь порядок, если вам дадут такую возможность. Осмелюсь сказать, что именно поэтому вам никогда такой возможности не получить. — Инспектор встал в знак того, что дискуссия окончена, и добавил с презрительным смешком: — Вся идея совершенно нелепа! Не сомневаюсь, что этот тип в лазарете был бы в восторге от плана освободить его и послать парламентером. Может, он вам сам его и подсказал?

— Естественно, мы обеспечим гарантии, чтобы он не обманул.

— Вы, наверное, их уже выработали? Томас решил говорить прямо:

— Да. Среди донесений о всех беседах есть и эта бумага.

— Мне известно, что П. Г. интересуется только отчетом о допросах, которые вы взяли на себя смелость начать.

— Решение принимаете, конечно, вы.

Упоминание о решении прозвучало как сигнал тревоги. Брэндт, видно, спохватился, что отступает от своего железного принципа.

— Надеюсь, вы не хотите сказать, что я не довожу до сведения вышестоящих суждения моего подчиненного? Но со всей прямотой заявляю, что категорически отмежевываюсь от вашей точки зрения.

— На большее я и не рассчитываю, — двусмысленно сказал Томас. — А теперь я вас покину, вам надо отдохнуть.

— Спасибо. Я вижу, что здесь не продержишься в форме, если не поспишь после обеда. Не следует заноситься, будем брать пример с тех, кто дольше нашего живет в стране.

4

Через два дня принесли пакет с грифом: «Совершенно секретно». Томас уже взвинтил себя до такой степени, что пока читал, у него от нетерпения и беспокойства дрожали руки. Потом лицо постепенно прояснилось и на губах заиграла улыбка: он понял, что план его в принципе одобрен; правда, слегка поморщился, прочитав, какими чудовищными оговорками сопровождается предложение об амнистии. Но как бы то ни было руки у него были развязаны, и пленного оставили в Кхангту вплоть до особого распоряжения; а все оговорки звучали особенно резко, потому что написаны были явно с целью указать ему границы, за которые он не имеет права выходить. Его задача — изложить предложения как можно более убедительно и заручиться согласием Фрира.

Перечитывая бумагу, Томас заметил, что инспектор, изучив вопрос на месте; несколько расширил первоначальный план. Брэндт, видно, прощупал помощника губернатора и, почуяв благоприятный прием, выдал доводы Томаса за свои собственные. Сначала Томас вознегодовал, но тут же засмеялся. Как бы то ни было он сумел добиться своего; так стоит ли досадовать на умаление его личных заслуг: неужто его побуждения не лучше, чем у инспектора?

Наверное, зря он приятно удивлен, что ему разрешили осуществить такое выгодное в теперешней обстановке предприятие; события последних месяцев усилили его пессимизм. Дело предстоит трудное, и было бы одинаково грубой ошибкой недооценить крайнюю умеренность правительства или сбросить со счетов, пусть и ложно направленную, но искреннюю преданность своему делу врага в лице этого человека там, в лазарете. Единственное, что по-прежнему тревожило его, — это отчаянное положение в лагере для интернированных. Накануне ночью там начались волнения, охрана стреляла в ревущую толпу, двоих убили, нескольких ранили. Было ли это результатом деятельности сплоченного ядра агитаторов или стихийной реакцией на ужасающие условия жизни, Томас всё равно не узнает. Лагерь тяжелым камнем давил его, но он просто не видел никакого выхода; единственное утешение: если он внесет свой вклад в отмену Чрезвычайного положения, то тем самым поможет навсегда избавиться от страшных лагерей. Впрочем, если дело пойдет успешно, есть надежда, что его вообще освободят от руководства лагерем до того, как там вспыхнут более серьезные беспорядки.

Томас позвал клерка из соседней комнаты.

— День или два мне, наверное, почти не придется здесь бывать. Самые срочные и секретные дела я велел передавать мне прямо в лазарет; там вы меня и найдете, если нужно будет. Завтра к вечеру опять повидаетесь с Джалалом.

— Обязательно, мистер Томас, сэр.

— Кстати, я запросил Восточную и некоторые другие базы, чтобы они прислали счета всех передоверенных поставок. Зарегистрируйте их, когда они прибудут.

Сен энергично закивал и вышел.

Возможно, он слишком доверяет этому человеку, но надо же с кем-то сотрудничать. Если Джалал хоть на время уймется и перестанет фабриковать поддельные счета, это уже кое-что. А вообще-то, если попросить Сена подготовить смертный приговор самому себе, он и этот документ примется составлять с неизменной веселой готовностью.

Нестерпимый зной щекотал кожу, как грубое одеяло, когда Томас направлялся в главную часть зоны. Он на ходу кивнул Прайеру и толкнул дверь в палату.

Фрир мог уже сидеть в подушках и даже слегка помахал рукой, когда Томас уселся возле кровати. В прошлый раз Томас оставил ему бритву, и теперь лицо пленного было гладко выбрито. Загар побледнел, и светлые глаза уже не выглядели такими мертвенными на красновато-коричневой коже.

Томас знал, что пленному не терпится услышать одну новость, и потому придерживал ее до той минуты, когда допрос войдет в новую, решающую фазу.

— Вам небезынтересно будет, наверное, узнать, что сталось с вашими друзьями в тот день, когда вы попали в плен.

Лицо раненого смягчилось, на нем выразилось недоверчивое удивление, но тут же оно снова посуровело: он ждал какого-нибудь лживого пропагандистского трюка.

— Убитых двое. О раненых ничего не знаем, их унесли с собой.

— Ясно, — все еще недоверчиво откликнулся Фрир.

— Я не имею права разглашать наши потери; но это говорит само за себя.

— Ясно.

— У вас не очень-то радостное лицо. А я бы сказал, что ваши дешево отделались, учитывая… словом, учитывая все, что произошло. — Таким же манером Томас что партизаны забрали оружие и боеприпасы. — Неплохая операция, — добавил он, словно настолько стоял в стороне от борьбы, что мог судить беспристрастно. — Весьма неплохая. Конечно, это помогло нашей разведке уточнить расположение одной из ваших баз там, в горах. Через несколько дней ее бомбили — вы, верно, слышали, как самолеты поднялись в воздух, — там сровняли с землей весь район. Томас заметил, Фрир воспринимает только то, что хочет услышать, остальное отметает. — Если вы тщательно продумаете операцию, не пожалеете ни времени, ни своих жалких ресурсов, то разок-другой с трудом одолеете в таких стычках. Ну, а дальше что? Вы только ставите себя под чудовищный удар хорошо оснащенной армии. Эти мелкие победы вам не по карману. Вы когда-нибудь пробовали подсчитать соотношение сил? Ведь воюя с нами, нельзя исходить из того, что ваши потери — один к двум или даже один… десяти. Вам необходимо соотношение один к двадцати — и это только чтобы продержаться. Когда лицо пленного вот так каменело, его точно покрывала броня. И Томасу оставалось верить, что он найдет слова, которые вызовут бурю в душе пленника и изнутри взорвут непроницаемую маску. — Больше всего меня поражает, — продолжал Томас, — что вы придаете такое значение объективной оценке, научному подходу к создавшейся обстановке. — Анализ не может быть полным, если не приникать в расчет глубокую ненависть всего народа, — слова звучали бесстрастно, словно Фрир произносил заученную формулу.

— Да, если эта ненависть способствует реальному успеху. Но не тогда, когда она вдохновляет горстку храбрецов на бесполезный риск. А ведь вы до этого и докатились — до отдельных вспышек протеста. Конечно, они очень трогательны в своей безысходности, но на деле мало чем отличаются от крестьянских бунтов, а их топили в крови на протяжении всей европейской истории.

— Но феодализм все-таки погиб, — Фрир позволил себе сухо улыбнуться. — Великие перемены всегда начинаются с мелких преждевременных выступлений.

— Лишь в том случае, когда народ такой отсталый, что не способен дождаться своего часа.

— Или такой забитый, — улыбка обозначилась резче. — Вы, видно, затем и прибыли сюда, чтобы посоветовать народу, когда ему лучше восстать.

— Я хотел бы устранить самую необходимость восстания. И к этому у нас только один путь — своими руками даровать то, что вы хотите взять силой.

— Так не бывает. Перелистайте историю своей страны и найдите хоть один случай, когда привилегированные слои сдавались добровольно.

— Ничего, еще не поздно, если это случится и сейчас — Томас вдруг наклонился вперед, пальцы вцепились в спинку стула так, что побелели косточки. — Вас это пугает, а? Вы боитесь, что мы вдруг выполним свои обещания? Ведь тогда обнаружится, что можно обойтись и без насилия, а сколько раз вы к нему прибегали. В мирной стране, где народ получил свободу, ваша шайка станет посмешищем, сборищем крикунов, которые под страхом смерти требуют справедливости.

Фрир даже заморгал от неожиданности. Возбужденная, быстрая речь Томаса изменила весь темп разговора, и снова застала его врасплох.

— Но под именем свободы им могут всучить то, что не имеет с ней ничего общего, — слабо запротестовал он.

— Не очень-то вы высоко цените ум этих людей, если еще надо разъяснять, досталось ли им то, за что они боролись. Видно, считаете, что только вам дано знать, чего они хотят, и только из ваших рук могут они это получить.

— Им незачем получать свободу из чужих рук. Если она что-нибудь значит для них, они должны ее завоевать. — Он, конечно, понимал, что Томас изображает повстанцев в нужном ему свете. — Для вас существуют лишь вожаки и покорная толпа. Очевидно, люди вашего толка не способны понять, что наши вожди и есть народ, наиболее политически зрелая его часть.

— То-то вы и убиваете многих из народа? Видно, они не признают своего единства с вами.

— Вовсе не многих! — почти выкрикнул Фрир. Томас почувствовал, что попал на открытый нерв, который терзает пленного.

— Молчали бы. Я видел фотографии несчастных жертв,

— Только тех, кто связал свою судьбу с вами.

— Значит, чем больше людей свяжут свои судьбы с единственной властью, которая может дать стране мир, тем больше придётся вам убивать, так, что ли?

— Этого не случится! — резко запротестовал Фрир. — Не станет народ связывать свои интересы с теми, кто его грабит!

— Грабит! — Смех Томаса звучал театрально, он сам это почувствовал. Ничего не поделаешь, надо привыкать к новым интонациям собственного голоса: он шел к своей цели, и логика намерений заводила его в такие дебри, где все принципы повисали в воздухе, а голос менялся и дребезжал, точно автомобиль на мосту, когда внизу пустота. — Ваши представления о колониализме сильно устарели. Как, впрочем, и большинство ваших взглядов, не правда ли? В нынешнем мире колонии стали обузой. Они обходятся себе дороже. Мы отказываемся от них, где только можем, — разумеется, если это не влечет за собой явного ухудшения судьбы народа.

— Если это не влечет за собой потерю капиталовложений, — поправил Фрир. Но он понимал бессмысленность спора. — К чему все это? Если бы я мог заставить вас признаться, что изменились лишь устаревшие формы эксплуатации, вы не сидели бы здесь. — И добавил, немного помолчав: — Да, если бы там, дома, я мог найти достаточно людей, способных понять это, меня бы тоже здесь не было.

— Безусловно, — саркастически подхватил Томас, — совсем забыл, ведь вы — единственный подлинный гуманист, которого на сегодняшний день породила наша страна. Жаль, что вы так и не усвоили простую истину, что добрые дела надо творить у себя дома.

— Борьба повсюду одна, — в голосе слышалась усталость. — По мере того как выдыхается экономика империи, внутри страны снова явственнее проступают черты классовой борьбы.

— Значит, ради того, чтобы вызвать перемены там, на родине, где люди вполне довольны, вы вовлекаете в безнадежную войну народ этой страны и убиваете всех инакомыслящих? Мне это непонятно!

— Что толку спорить! — Фрир пожал плечами.

Но Томас никогда не допускал, чтоб беседа зашла в тупик. Если упорство пленного закрыло прямой путь, надо с ходу найти окольный. И ни в коем случае не продолжать спор, если он подчеркивает различие их политических взглядов: это только ослабляет давление, которое в его силах.

— Вы считаете, что я не способен оценить мотивы, побудившие вас сделать то, что вы сделали. Хотите — верьте, хотите — нет, но они не так далеки от того, что испытываю я сам. — Он остановился, закурил и, переводя разговор на другую тему, продолжал медленнее и спокойнее: — Ведь мы же родились в одной стране, примерно в те же годы и, насколько я понимаю, росли в одинаковых условиях. Оба участвовали в одной войне и наверняка храним множество общих воспоминаний. Простите… — он предложил пленному сигарету.

Фрир машинально протянул руку, но удержался и отрицательно покачал головой. Эта игра повторялась уже не раз: один как бы невзначай предлагал, другой неизменно отказывался.

— Когда война кончилась, — продолжал Томас, закрыв глаза, словно желая яснее увидеть перед собой прошлое, — мы оба должны были испытывать одинаковое чувство… разочарования, что ли. Меня выпустили из лагеря военнопленных как раз вовремя, так что я успел попасть на празднование победы. Помню, я один бродил по улицам в густой толпе и думал, что это не то, совсем не то, чего мы ждали. Не взрыва радости оттого, что снова возвращаемся к прежней жизни; нас окрыляла надежда, что эта историческая ломка будет началом чего-то нового.

— Но, разумеется, без изменения условий, которые сделали прошлое тем, чем оно было? — спросил Фрир с издевкой.

Это замечание шло вразрез с намерениями Томаса: сейчас главное — подчеркнуть сходство между ними.

— В те дни все мы были несколько наивны, — отмахнулся он. — Но чудовищная борьба за власть, которая заполнила вакуум, оставшийся после войны, вскоре развеяла наш идеализм. Трудно было удержаться и очертя голову не встать на ту или иную сторону; мы слепо верили, что еще одно, последнее усилие, пусть даже ужасное по своим последствиям, и у нас будет мир, о котором мечтаем. Однако обстоятельства обратили в прах нашу безумную надежду. Сохранить мир, каким он есть, или уничтожить совсем — иного выбора не было. — Томас сделал паузу, чтобы подчеркнуть жестокий драматизм и трудность выбора, и продолжал более спокойно и деловито: — Так вот, мыкак-то сумели устоять перед роковым решением. И в воздухе иные веяния — теперь мы знаем, что в Утопию нет кратчайших дорог, туда ведет лишь долгий, мучительный путь терпеливых переговоров, потому что даже по думать страшно, какая нас ждет катастрофа, если мы не сумеем договориться.

Он стряхнул пепел неторопливо, чтобы получше разглядеть выражение лица, с каким Фрир слушал его импровизированную лекцию.

— Вы слишком долго торчали в ваших лесах, — вдруг выпалил он, — и не почувствовали духа этих перемен. Вы так и застыли в предатомной эре, когда война еще была возможна, и все еще сохраняете былую нетерпимость во взглядах. Но должны же вы были заметить, что поддержка извне почти прекратилась и выражается лишь в отдельных словах ободрения. Где они, танки, пушки и самолеты, на которые вы, видно, рассчитывали, когда начинали восстание? Вы предоставлены самим себе, жалкая горстка людей, попавших под пяту истории. Помните те крошечные племена, что в горных крепостях пытались продержаться при великом переселении народов?

Он снова неторопливо стряхнул пепел.

— Возможно, именно безнадежность борьбы и привлекла вас. Мне это тоже понятно. Разочарование настолько глубоко, что хочется найти смерть в кровавой битве. Но и тут все обернулось не так, как вы мечтали. Вас не убили, а это резко меняет положение.

— Ну, ждать осталось недолго, — сухо возразил Фрир.

— Конечно, меняет, и сильно, — настаивал Томас, — когда знаешь, что товарищей уничтожают одного за другим, а ты не можешь разделить их судьбу.

Фрир поднял руку и крепко сжал лоб.

— Это не так, — тихо сказал он. — Я разделю их судьбу, хоть умру и не в джунглях, как хотелось бы.

Томас отрывисто рассмеялся.

— Бросьте! Вы отлично понимаете, что ваша казнь вовсе не предрешена. Если бы это было так, разве я стал бы вести все эти разговоры? Наша беседа имеет смысл, лишь как поиски определенной сделки. И вы с первой же минуты торгуетесь так же отчаянно, как и я. Но должен отдать вам справедливость — не ради спасения собственной жизни.

— Так ради чего же?

— Ради единственного, очевидно, что вам дорого: ради жизни товарищей там, в джунглях. Для вас невыносима мысль остаться в живых, меж тем как их будут убивать одного за другим.

Фрир потер лоб.

— Но я не останусь в живых, — вырвалось у него. — Если не соглашусь на ваши условия.

— Вам, вероятно, кажется, что смерть наилучший выход. Она как решение, которое вы приняли много лет назад. Но это ошибка, уверяю вас. С тех пор многое изменилось. И обстановка теперь совсем другая, она требует переоценки ценностей и новых форм служения идеалам.

Фрир поморщился: перекошенное лицо казалось мрачной маской. Ему нельзя было так долго сидеть, он, видно, смертельно устал, просто изнемогал и уже с трудом следил за нитью разговора. Томас с удовольствием отметил про себя эти признаки усталости и беспокойства. Наступает решающая стадия. Надо притвориться терпеливым и заботливым: пленный не должен догадываться, что в его состоянии виноват тот, кто ведет допрос; хорошо бы даже создать впечатление, что пленный держится недостаточно стойко.

Когда Фрир, опираясь на здоровую руку, попытался устроиться поудобнее, Томас наклонился к нему.

— Позвольте, я помогу, — сказал он и переложил одну из подушек, но так, что от этого раненому не стало легче.

— Видите ли, то, что вас ранили во время вылазки, было следствием решения вернуться сюда и взяться за оружие. Решение дурацкое, но вы его твердо держались. Иное дело — дать себя повесить сейчас. Во-первых, ваши друзья ничего не узнают. Об этом мы позаботимся, так как нам выгодно, чтобы они считали, будто вы переметнулись на нашу сторону. Ваша смерть совершенно бессмысленный жест, все равно как если бы вы скрылись и без видимых причин пустили бы себе пулю в лоб.

Фрир устало покачал головой в знак протеста. Он все хотел сесть поудобнее и как-то неловко повернулся: краска сбежала с лица, дыхание перехватило.

Томас будто и не заметил, что Фриру больно.

— Я и сам порядочный индивидуалист, — говорил он, — и могу оценить драматизм положения. Более того, я вполне понимаю, откуда берется такой внутренний протест: это естественная реакция человека, когда он видит, что дело всей его жизни обречено. — Томас замолчал, словно в нерешительности, притворился, что со всех сторон взвешивает этот ошибочный поступок. — И все же странно, даже теперь, когда разум подсказывает вам, что положение безнадежно, вы не думаете о том, что прежде всего надо спасать товарищей. Видно, выводы более зрелых лет не очень-то влияют на нас.

— Не понимаю, — хрипло сказал Фрир. — Вы считаете, что я забочусь только о собственной смерти.

— А что еще могу я подумать? Вы и слушать не желаете ни о каких предложениях, а ведь могли бы остаться в живых — жить и работать для дела, в которое, по вашим словам, вы верите.

В глазах Фрира застыла растерянность; он старался сообразить, о каких предложениях идет речь.

Томас протянул руку, сгреб Фрира за сорочку у ворота и начал трясти повторяя:

— Отвечайте, слышите!

Голова Фрира моталась из стороны в сторону, пот капал на подушку. На миг встало воспоминание о допросе Шэфера.

— Ничего. Ничего не скажу. Ни единого имени для контакта. Ни одного канала связи. Ничего.

Томас выпустил его и откинулся на спинку стула.

— Разве я просил эти данные? — сказал он с деланным удивлением. — Речь идет о предложении, а вы толкуете это, как попытку заставить вас совершить предательство.

— Предложение?

— Да. В одном вопросе у нас, во всяком случае, полное единомыслие. Мы оба желаем остановить резню. Оба желаем, чтобы ваши друзья вышли из джунглей целыми и невредимыми.

Голова Фрира упала на грудь, и Томас снова начал трясти его, на этот раз более деликатно, но настойчиво.

— Послушайте, Возьмите себя в руки. Это очень важно. Речь идет о том, как спасти остатки вашей крохотной армии.

— Спасти их? — Веки разомкнулись, и взгляд уперся в стену.

— Да. О том, как вам спасти друзей.

— Они не хотят, чтобы их спасали. Они будут драться до конца.

— Потому что считают, что у них нет выбора.

— Его и нет — для них. — Фрир слегка покачал головой. Взгляд прояснился, он посмотрел на Томаса. — Если бы главное было — остаться в живых, они бы не начали борьбу.

— Они, видно, считали, что таким путем достигнут цели. Но мы-то с вами понимаем, что это невозможно, еще рано. — Томас чуть глубже вогнал клин между пленным и его товарищами. — Лучше посмотреть, чего мужик добиться моим способом, чем наверняка проиграть всё.

— Вашим способом?

— Я называю его так, потому что наизнанку вывернулся, отстаивая его. Власти полагают, что реформы можно проводить, лишь когда порядок будет восстановлен, — восстановлен, заметьте, на трупах ваших друзей. Некоторые из нас спорили, говорили, незачем ждать, надо начать немедленно — объявить общую амнистию и приступить к огромной работе по реабилитации. — Томас снова тряс Фрира за плечо. — Разве я б рискнул говорить об этом, если бы не наши беседы? Вы заставили меня поверить, что это возможно, что вы готовы помочь нам. Ну так вот, в конце концов мне разрешили действовать, и теперь только от вас — от нас с вами — зависит, чтобы народ этой страны не морочили больше пустыми обещаниями. Без вас мне не обойтись, конечно, и начальство должно знать, что вы согласны помочь осуществить наш план; но дело не только в этом, есть кое-что и поважнее; вы мне нужны, чтобы убедить ваших друзей сотрудничать с нами; тогда можно быть уверенным, что все будет сделано действительно в интересах страны. Прекрасно зная местные условия, они смогут критиковать наши предложения и выдвинут свои. Целые и невредимые, на свободе, они будут постоянным напоминанием, что нам следует держаться в определенных рамках. А если их уничтожат, то я, по правде сказать, и не представляю, что здесь будет. Не очень-то я верю, что соотечественники наши, — Томас подчеркнул связывающее их местоимение, — устоят перед соблазном вернуться к старому.

Отчаянная слабость мешала Фриру говорить, чуть слышные слова выталкивались с трудом:

— Я не сказал, что помогу.

— Прямо, может, и не сказали.

— Я ни на что не согласился, — уже менее твердо, словно он был вынужден признать, что скомпрометировал себя, разговаривая с врагом.

Томас почуял сомнение и поспешил сыграть на нем.

— Так бы они мне и дали продолжать, если бы не верили, что мы с вами нашли общий язык. Иначе разве б я удержал полицию или военных, когда они хотели приняться за вас по-своему?

Томас все не выпускал сорочку Фрира, теперь он снова сжал ее в горсти и притянул пленного ближе. Ему уже не приходилось разыгрывать роль: мысль о том, что будет, если не удастся сломить этого человека, приводила Томаса в смятение.

— Послушайте! Я веду честную игру. Я ни разу не пытался выудить у вас какие бы то ни было сведения. Это накладывает на вас определенные обязательства, и, видит бог, вам лучше принять их! За последнюю неделю, вы в любую минуту могли сказать, что вас просто не интересует, куда я клоню. Но вы этого не сделали. Вы довели до того, что я увязал все глубже и глубже, и теперь на карту поставлена вся моя карьера.

Он не собирался так говорить; но жалкие слова сами вырвались, и надо их использовать. Он отпустил сорочку и сказал более сдержанным тоном:

— Дело не в этом, конечно. Вряд ли вас обеспокоят мои личные заботы. Я прошу только одного: вспомните все, что я здесь говорил, и скажите, пытался ли я заставить вас совершить предательство. Скажите, пытался?

Грубая встряска на несколько секунд вырвала Фрира из оцепенения. Но как только прошел шок от неожиданной боли, он снова начал погружаться в свинцовую апатию — беспомощно раскинулись руки, свесилась голова, полузакрылись глаза. Ему, видно, трудно было вспомнить вопрос, на который от него ждали ответа.

— Скажите, — настаивал Томас, наклоняясь ниже, — пытался я хоть как-то склонить вас к измене?

— Не знаю, — сдавленно и глухо.

— Нет, не пытался, и вы знаете, что нет. Ведь знаете, верно?

— Да, — не сразу, слабым голосом.

Томас заново рассказал весь свой план в тех пределах, в которых считал нужным открыть его; он вдалбливал свои мысли в голову пленного, время от времени притворяясь, что раздражается — уж очень это оказалось действенным средством. И только тогда отступился, когда понял, что удержать Фрира от тяжелого, почти гипнотического сна можно, лишь причиняя ему шее усиливающуюся физическую боль. Увидев, что сейчас ничего больше не добьется, он посидел еще немного, слушая, как снова наполняет комнату усыпляющее жужжание вентилятора, и чувствовал, что сам он едва ли меньше измотан, чем пленный. В долгие часы, что ждут его впереди, степень его изнеможения и отчаянья станет единственным мерилом успеха. Чтобы одолеть Фрира, придется самому пройти через те же муки, и это снова подчеркивало, что между ними существует тесная связь. Судьбы их странно переплелись: то, что случится с Фриром, случится словно бы и с ним самим; мало того, Фрира в конце концов вынудят сделать то же самое, что когда-то заставили совершить и его, Томаса. Он сидел, не в силах подняться, в уши назойливо лез механический гуд, и так же настойчиво, хотя и смутно, росло ощущение, что, как ни странно — это свою собственную волю он всячески старается сломить.

Он встал и медленно вышел из палаты, молча, без единого слова, прошел мимо Прайера, вернулся к себе и свалился на постель, нас, а то и больше он лежал без движения. После холодного душа стало лучше, и он снова направился в лазарет.

Прайер поднял на него глаза и нахмурился.

— Неужто вы опять приметесь за него?

— Приходится. Время не ждет.

— Я был у него после вас. В таком состоянии ему не выдержать.

— Должен выдержать. Если я не добьюсь своего, и как можно скорее, то вам и в самом деле лучше было бы прикончить его на операционном столе. — И добавил раздраженно: — Чего вы на меня уставились?

— Пытаюсь решить, есть ли разница между вами и Шэфером. Тот, правда, работает топорнее.

— Разница колоссальная! Я хочу покончить с положением, при котором может продолжаться такое. Что ж вы думаете, мне самому приятны методы, которые приходится пускать в ход?

— Вероятно, нет. — Прайер не стал спорить. — Кому же это приятно поначалу?

— Беда ваша в том… — начал было Томас и оборвал себя на полуслове. — Ладно, не будем! — Сейчас он не мог позволить себе роскошь тратить время и энергию; он резко повернулся к двери.

Фрир лежал на здоровом боку, голова сползла с подушки, открытый рот вдавился в матрас. Плечо под рукой Томаса горело, он попытался разбудить пленного, но сумел только сбить ритм тяжелого дыхания. Наконец голова дернулась — жалкая тень быстрой реакции, к которой тот, видно, приучился в джунглях.

— Я решил дать вам немного отдохнуть, — пояснил Томас, будто все это время он терпеливо сидел здесь и ждал, когда Фрир сможет продолжать. — Помните, вы согласились, в определенных рамках конечно, помочь положить конец этой бессмысленной бойне.

Хитрость заключалась в том, чтобы всякий раз начинать с небольшого продвижения по сравнению с последним разговором; если точно рассчитать эти скачки, то после тяжелого сна больной не заметит разрыва и, таким образом, сохранится иллюзия непрерывности. На каком-то этапе пленный, конечно, сообразит, что, не отдавая себе отчета, зашел слишком далеко. Тогда он либо отступит в панике и навсегда замкнется в себе, либо поймет, что ошибку можно исправить, лишь идя до самого конца, и сделает вид, что по собственной воле принял предложенные условия. Пленник очень слаб, и если во время допроса тонко навязать ему убедительные доводы для самооправдания, то в критическую минуту он даст подтолкнуть себя, и вторая задача будет решена.

Томас не мог не улыбнуться с легкой горечью, вспомнив, что эту идею подсказал ему собственный допрос в плену, когда его точно таким же способом заставили сообщить все подробности о своей воинской части. Информация была не очень-то важная, и враг, безусловно, знал все, что мог сказать Томас; но его до сих пор передергивало при воспоминании, как он мало-помалу сдавался под нажимом. Но если теперь этот опыт сослужит ему службу в куда более важном деле, черное пятно на его совести сотрется.

— Надо еще раз проверить, чего мы достигли в вопросе обеспечения мира.

Фрир протер глаза, и рука его соскользнула на горло. Мне очень хочется пить.

— Итак, будем продолжать. Что касается амнистии, то требуется только одно: ваши люди должны сложить оружие и зарегистрироваться в полиции. Это необходимо прежде всего для их же безопасности. Вы ведь знаете, какой вой поднимут здешние европейцы, как только станет известно о мирных переговорах. Они все привыкли носить оружие и начнут сами чинить суд и расправу, если мы не сумеем оградить жизнь тех, кто добровольно сдастся.

Но, видно, он перегнул палку в своей тактике кнута и пряника, и слова «добровольно сдастся» были выбраны неудачно.

— Еще бы, мы имеем все основания доверять полиции, — язвительно сказал Фрир.

— У вас нет основания доверять никому из нас — с готовностью согласился Томас. — Слишком много было вероломства. Но я уже говорил, что официальная декларация свяжет нас перед всем миром и придется даже разрешить иностранным корреспондентам беспрепятственно давать информацию о прекращении огня…

— Не в этом дело, — хрипло перебил его Фрир. Он, видно, понял, что спор надо перенести на другую почву. — Не в этом дело.

Но Томас предпочитал говорить именно на эту тему.

— Можно организовать, чтобы присутствовали наблюдатели ООН.

Рука пленного снова беспокойно потянулась к горлу.

— Воды! Я не могу без воды, — прохрипел Фрир, — если хотите, чтоб я обсуждал…

— О, мы предоставим любые обеспечения, какие вы только пожелаете, — многозначительно сказал Томас.

— Я? — с иронией переспросил Фрир. — Кто я такой, чтобы заключать с вами соглашение?

— Просто человек, положение которого позволяет ему говорить от имени своих друзей.

Фрир на минуту задумался.

— Я не вправе говорить от имени моих друзей, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я говорил с вами обо всем этом лишь потому, что сейчас я вне борьбы и мои слова их ни к чему не обязывают. — Он смерил Томаса взглядом. — Вы же сами подчеркнули, что для того, кто вышел из игры, все выглядит совсем в ином свете.

Шаг назад, с тоскливым раздражением подумал Томас. Вся эта история точно детская игра для тренировки терпения: голая, стерильная комната — коробочка, которую надо трясти и поворачивать во все стороны, пока два шарика не лягут на свои места, но всякая попытка вкатить в лузу второй непременно выбивает с места первый.

— Пусть вы не чувствуете себя вправе решать за них, однако вы — единственный из всех связанных с нами людей — можете говорить с ними. Такая мысль не приходила вам в голову? Сегодня вы — единственный во всей стране — можете добиться, чтобы вас выслушали обе стороны. Ваше положение исключительное. Так неужели вы откажетесь использовать такой случай?

— Ничего не выйдет. — Фрир покачал головой. — Этого не сможет никто. Раз я говорю с вами, значит я уже забыл язык моих друзей. Не думаю, чтобы они поняли меня теперь.

— Тем больше у вас оснований принять мое предложение, — поспешно вставил Томас. — Зачем отказываться, если, по-вашему, это ничего не изменит?.. А я готов биться об заклад, что вы ошибаетесь.

Ответа не последовало. Что ж, пленный, пожалуй, достаточно помучался от жажды. Без необходимости не следует применять силу, лучше иметь ее в запасе как вспомогательное средство — особенно теперь, когда любое послабление зависит только от него, Томаса. Он принес стакан воды и глядел, с какой жадностью пьет Фрир, ему даже стало немного не по себе при мысли, как приятно чувствовать даже временную власть над другим человеком. Он вспомнил недавние слова Прайера и на мгновение задумался: интересно, до какой степени жестокости он мог бы дойти, если бы упоение властью взяло верх над природной уравновешенностью? Просто какое-то наваждение: чем лучше он узнавал пленного, тем больше — невольно — открывался ему и собственный характер.

Он взял пустой стакан и поставил на пол.

— Так вы, значит, не вполне уверены? — спросил он, — Сомневаетесь, что они пожелают вас слушать? И потому колеблетесь, да? Но если бы вы уговорили их рассмотреть наши предложения, это было бы явным доказательством того, что они сами готовы идти на мировую. — Опять не очень удачно, пленного тревожит другое. — Допустим, согласие вести переговоры от нашего имени не делает вам особой чести. Но разве это главное? Вам предоставляется редчайший случай, и вы не смеете его упустить. Тем более что никого кроме себя, не компрометируете. Разве это не важнее, гораздо важнее, чем судьба любого отдельного человека?

— Да не в том дело, — голова металась из стороны в сторону. — Совсем не в том… Вы просто переоцениваете мое влияние.

— Вероятно, вы заставили меня переоценить его, — резко сказал Томас, — ведь это была ваша единственная ставка.

— А вы просто уверены: раз я англичанин, значит должен командовать туземцами, — парировал Фрир.

— Пусть так, — досадливо согласился Томас, — но это не относится к делу. Ведь в нашем соглашении и речи не было о том, что вы обязаны добиться успеха. Вам предлагают только попытаться. Хватит, больше Томас ничего не мог прибавить: нельзя же проговориться, как они потом используют добровольное согласие пленного стать парламентером?

— Зачем же вам нужно, чтобы я взялся за безнадежное дело? — Фрир явно верил Томасу и считал своим долгом вести такую же честную игру. — Может быть, я невольно ввел вас в заблуждение насчет моего веса среди них. Так поверьте, единственная моя привилегия — в том, что мне разрешили быть таким же солдатом, как все. — Потухшие глаза на миг сверкнули гордостью. — Хотя если подумать — то, что они захотели меня принять… — голос его пресекся от волнения, — это было… просто поразительно, что ни говори.

— Безусловно, — Томас не показал, что проявление этих чувств неприятно ему. — Но я-то надеялся, что вы с радостью ухватитесь за возможность обсудить с ними все, о чем я вам говорил.

И так продолжалось весь этот знойный, душный день — они точно шаг за шагом карабкались вверх по нескончаемому склону, спотыкались о каждый камень, спорили, опять и опять обсуждали все подробности; общая судьба связала их нерасторжимыми узами, и потому, стоило Фриру усомниться в каком-нибудь пункте, которого они с таким трудом достигли, и оба скатывались вниз; а порой Томас сам терял терпение и силком тащил пленного вперед, как груз на веревке, — тогда снова приходилось возвращаться. Ведь Фриру надлежало быть полноправным участником на всем протяжении пути, чтобы решение, которое ждет их на вершине, было принято им как единственное и неоспоримое.

Нет, в этой картине слишком много движения, подумал Томас в минуту отдыха от словесной распри. Другое дело, если бы они просто мерялись силой или выносливостью. А тут какая-то безрукая, безногая схватка умов: будто оба склонились над листом чистой бумаги и каждый внушением старается записать мысли, с которыми противник должен согласиться; но, увы, как они ни бьются, на листке проступают только лишенные смысла каракули.

Он сидел, развалясь на стуле, под потолком протяжно ныл вентилятор, а пленный вот уже в десятый раз возвращался к одному и тому же вопросу:

— Да ведь разве ваша амнистия не простейший способ раздавить сопротивление? А тем, кто сложит оружие, все равно не разрешат продолжать борьбу политическими средствами.

— В виде особой партии — нет. Но что мешает им примкнуть к любой из признанных правительством групп? Таким путем они по-прежнему смогут пробиваться к своей цели.

— Если бы их цели можно было достичь таким путем, им не пришлось бы уйти в джунгли.

— А если я скажу, что, приняв наши предложения, народ получит все; ради чего он брался за оружие, вы вправе мне не поверить. — Снова и снова одно и то же. — Послушайте. Мы же договорились, что их методами им не осуществить намеченную задачу. Они не выполнят ее, даже если примут наши условия, потому что их цель — разрушить те государственные институты, которые мы поклялись сохранить. И все-таки разница огромная: ваши друзья останутся в живых.

Опять, в который раз, он объясняет все заново, а в душе с беспокойством спрашивает себя: вдруг у пленного есть свой заранее обдуманный план? Что, если все хитрые, тонкие ходы, которыми Томас так гордится, ничего не стоят и он просто идет на поводу у противника? Что, если для Фрира это способ затянуть игру, нелепая надежда на то, что он выздоровеет и сумеет бежать? Паника охватывала Томаса: надо поскорее кончать; единственное средство предотвратить катастрофу — это срочно найти какое-нибудь решение.

— Я без конца повторяю: требуется время. Время. Чтобы страна изменялась постепенно, естественным путем, а не была сломлена силой. Постараться выиграть время — вот что было бы актом подлинного взаимного доверия. Каждая из сторон считает, что она права, почему же не предоставить времени решить этот вопрос? Вот в чем проблеме. Хватит ли у вас выдержки и уверенности в себе, чтобы ненадолго отступить и переждать, а вдруг найдется и другой путь, помимо того, который избрали ваши.

Фрир с силой провел по лицу рукой, словно хотел стереть складки на лбу и механически разрешить запутанную проблему.

— Все это не то, — сказал он наконец. — Что за перемирие, когда воюющие стороны не вмешиваются, а какая-то третья сила — местная — решает судьбу страны? Власть останется у вас, у вас или у ваших ставленников. Я же знаю.

Томас совсем пал духом, попросту не нашелся, что ответить. Он как-то сразу тяжело обмяк на своем стуле и впервые почувствовал, чем будет для него поражение.

— И все же, — еле слышно добавил Фрир, — все же, что я могу сделать? — Он помолчал. Томас ждал затаив дыхание. — Что я могу сделать? Но что-то надо. Невыносимо лежать здесь и допускать, чтобы их убивали одного за другим. Надо увидеться с ними, обсудить. Может, это измена всему, за что мы сражаемся? Я не знаю. А они знают. Они дадут ответ на ваши предложения, какой сочтут нужным. Я не могу решать за них. Не имею права делать выбор. А совсем отказаться — это тоже выбор. Может быть… — от изнеможения голос изменил ему. — Может быть, они назовут меня изменником за то, что я не отказался наотрез от любых предложений. Не знаю. Вы правы, это не имеет значения. Неважно, что обо мне подумают, какую я оставлю по себе память.

Неужели это то, чего Томас так долго ждал! До последнего слова он не смел поверить своим ушам… Только бы не выдать охватившее его чувство облегчения и радости.

— Значит, вы согласны? И сделаете это?

Его слова вызвали у пленного последний всплеск раздражения.

— Не знаю. Не знаю. Ради бога, оставьте меня, мне надо подумать!

Томас про себя взвешивал, что лучше — усилить нажим и категорически потребовать согласия или дать желанную передышку? Лучше, пожалуй, дождаться утра — рисковать опасно, вдруг перестараешься. Во всяком случае, он сделал все, чтобы подвести Фрира к нужному решению, — подтолкнул к самому краю, хотя при этом ни на минуту не забывал, что последний рывок Фрир должен сделать сам, по доброй воле.

— Ладно. Как вам угодно.

Томас встал и вышел из палаты, но в приемной сообразил, что неплохо, если пленный будет помнить о нем в часы мучительных раздумий. Он взял из ординаторской графин с водой, вернулся в палату и поставил на стул возле кровати. Рядом положил пачку сигарет и коробку спичек.

Фрир и не заметил подарков — широко раскрытые глаза не отрываясь смотрели в потолок — как в тот день, когда Томас впервые его увидел.

Второй холодный душ за один день ничуть не освежил и не взбодрил Томаса. Никаких признаков радостного подъема, которого можно было ожидать теперь, на пороге успеха, — жестокий спор вымотал его до дна, и не осталось сил, чтобы праздновать победу. А может быть, причина в ином: когда борцы обхватывают друг друга, у них появляется чувство какого-то единства, и победитель не может не разделить поражение противника.

Томасу вовсе не улыбалось идти в столовую, да еще наткнуться там на Лоринга. Сейчас общество Лоринга было бы просто невыносимо. По правде сказать, он даже избегал начальника гарнизона с тех пор, как получил официальную поддержку сверху и мог прекратить заигрывание с ним. Томас послал слугу за обедом, перекусил у себя в комнате и вышел прогуляться вокруг зоны.

Тучи собрались над самой головой, и мрак особенно сгустился после того, как острый луч с угловой башни короткой вспышкой пропорол нависшее небо и исчез.

В такой темноте Томас ни за что не узнал бы девушку, не говоря уж о том, что она совсем вылетела у него из головы. Марго шла к бараку, где жили сестры.

— Привет!

— А, привет!

Она явно ждала другого приветствия после вчерашнего вечера.

— Все держитесь затворником?..

— Работаю, милочка, как никогда в жизни. И устал до смерти, даже не думал, что так можно уставать.

— Я тоже была занята, — намек на то, что оправдание несерьезное. — Но, вероятно, завтра закончу.

— И я. И я тоже. — Он поискал сигареты и вспомнил, что оставил их в лазарете.

Марго вынула пачку из сумочки и протянула ему. Он закурил и подумал: позволил ли себе эту роскошь пленный там, в тихой, темной палате?

— Кстати, спасибо, что заглянули к моему пациенту.

— Простить себе не могу, — груди всколыхнулись в знак негодования. — Я-то старалась, а он даже головы не повернул; просто унизительно. Впрочем, глупо ждать вежливости от бандита.

— А может, все-таки это сделало свое дело.

— Я, во всяком случае, выполнила то, о чем вы просили.

Но Томас не желал чувствовать себя обязанным.

— Элизабет, наверное, позавидовала бы тому, что вы видели его.

— Еще бы! — И поспешно добавила: — Больше я никому не говорила. Но нельзя же было не сказать Лиз.

— Пустяки.

— Я ей вот что сказала. — Очень Томасу нужны ее впечатления! — К таким людям нельзя подходить с обычной меркой. Вот хоть убей, не знаю, какой он из себя — урод или красивый. Потому что видишь не его — если вы меня понимаете, — а все эти кошмарные вещи, которые он творил. Впрочем, я вовсе не обязана рассказывать вам, как это было.

Он затянулся и медленно выпустил дым.

Она подошла ближе.

— А знаете, вы и вправду совсем измученный, — и не совсем естественным тоном добавила: — Арнолд. — И вдруг словно ее только что осенило: — Сестра сегодня дежурит. Зайдите в дом. Вы сможете лечь, положить ноги повыше. А я приготовлю чего-нибудь выпить.

Он испытывал забавное и даже приятное ощущение — не было сил противиться. Всю волю выпил этот поединок, длившийся неделю; собственных желаний не осталось, и теперь он готов был подчиниться любому капризу девушки. Томас последовал за ней в комнату, увешанную фотографиями чьих-то родичей, обставленную женщиной, которая в отличие от Марго явно стеснялась своей женственности.

Немного погодя, лежа на диване со стаканом в руке — она сидела на полу, прислонясь к нему головой, — он даже подумал, что дело вовсе не в ее настойчивости. Очевидно, так сложились обстоятельства. Они в этой комнате одни, в такой час, и совершенно независимо от их желания самый этот факт диктовал каждое слово и каждый жест, подкладывала ли она ему род бок лишнюю подушку или он с небрежной лаской гладил ее волосы.

Такое подчинение их воль общему шаблону, навязанному обстановкой, оказалось идеальной формой отдыха. И потому Марго, эта всегда раздражавшая его молодая особа, приобрела некий обобщенный облик женщины, которая, как и он, слепо подчинялась определенному режиссерскому замыслу. Они вместе играми сцену, давным-давно сочиненную для них бесчисленными парочками, оказавшимися в таком же положении, с тем же реквизитом; и потому он был даже благодарен ей за то, что она ведет свою роль просто, не требуя от него никакого подыгрывания. Теперь его даже устраивала некоторая ее вульгарность: ведь это уводило к общему знаменателю различия их пола и возраста. Сам он ввел только одно новшество: совестливость мешала ему начать с общепринятой прелюдии, то есть формально объясниться в любви. Это несколько озадачило Марго; она не слышала привычных реплик, но вскоре приняла эту условность, и спектакль превратился в пантомиму. И как во всякой пантомиме, движения их стали более четкими и грубоватыми: она, не стесняясь, перебралась с пола к нему на диван, а он, тоже без Особой деликатности, гладил красивые обнаженные груди и задирал ей юбку. И при этом по-прежнему не чувствуя особого внутреннего побуждения, довольно неохотно подчинялся тому, чего требовали обстоятельства. Все шло нормально, пока его мыслями владела эта комната, которая, как театральная декорация, настраивала их на нужный лад. Однако вскоре, вероятно потому что он не был достаточно увлечен, в памяти вдруг всплыла госпитальная палата. И уже никакими силами он не мог выбросить ее из головы. Одна затемненная комната неумолимо вытесняла другую. До такой степени, что, когда он закрывал глаза, учащенное дыхание молодой женщины, казалось, ничем не отличается от мучительной одышки пленного, который должен сделать свой трудный выбор. Совпадение было смехотворным и в то же время трагическим, оно совершенно спутало его естественные чувства и реакции. Томасу начало казаться, что они здесь не одни; и это так изменило всю атмосферу, только что предрешившую их поведение, что он внезапно прекратил ласки.

Он только начал колебаться, а в мозгу уже теснились десятки доводов против неразумной связи с этой девицей. Он ужаснулся: надо же было так усыпить свою природную осторожность, ведь он чуть не влип в дурацкую историю.

И снова, как в тот первый вечер, она была ошарашена внезапным ослаблением его натиска: что за нелепость, просто необъяснимая и никак не вяжется со всем, что только что было, и с тем, чего следовало ожидать.

Ему стало стыдно перед ней.

— Я не подумал, — он не узнал собственного голоса, — что вы… ну, что у вас ни с кем этого не было.

Это был только предлог; но раз уж он высказал его вслух, это служило оправданием его колебаний. Он даже умудрился додуматься, что проснувшаяся воля действует не только в его, но и в ее интересах.

В глазах Марго застыло тоскливое недоумение.

— Неважно, Арнолд. Я люблю вас, понимаете.

И он подумал: неужели и она безотчетно искала предлогов и оправданий? Но Марго добавила:

— По-моему, я влюбилась задолго до того, как вы меня заметили.

Но это признание, далеко выходящее за рамки минутной встречи, обращение по имени, которое напомнило ему о всяческих обязательствах, вконец разрушило непринужденную случайность — все то, что позволяло ему чувствовать себя свободно.

— Об этом нельзя не думать, милочка. — Он натянул ей на грудь тонкий шелк, словно отгораживаясь от соблазна, и нежно поцеловал.

Но по пути домой мысль о пленном, что заставила его так неловко обратиться в бегство, не принесла ему облегчения. Морщась, он сравнивал свою жалкую возню в темноте — символ всей его здешней жизни — с тяжким испытанием, выпавшим на долю Фрира; там, в ночи, исходя потом и кровью, пленный должен был выстрадать решение, единственно правильное с его точки зрения, каким бы ошибочным оно ни казалось Томасу. Это была настоящая трагедия. А у него, если хотите, все превращалось в фарс.

Он плохо спал и поднялся с зарей. Надо как можно скорее кончать со всем этим. Из запертого ящика прикроватного столика достал экземпляр условий, которые ему предложили выдвинуть, и по притихшей зоне пошел в лазарет.

Рука часового шлепает по ремню, когда он делает на плечо при виде Томаса и поворачивается на своем посту; гулко отдаются шаги в пустой приемной, в тишине звуки особенно громки. С минуту он нерешительно медлит у двери лазарета, потом отодвигает засов и входит.

Фрир выглядит ужасно, щеки и подбородок заросли рыжеватой щетиной, отчего кажется, что прошедшая ночь отбросила его назад, к тому состоянию, в каком его привезли. Рядом на стуле груда окурков; ага, значит, решение принято, и именно такое, как надеялся Томас. Фрир ни за что бы не выкурил сигарету, если бы намеревался отклонить его предложение.

Несколько минут оба молчали. Томас протянул документ.

— Увидите, это почти то, на что вы могли надеяться.

Фрир прочел документ, точнее проглядел. Видно, и ему хотелось покончить как можно скорее.

— Я должен подписать?

— Пожалуй, это мысль. В конце концов мы, как и вы, берем на себя обязательства. Я тоже подпишу. —

Он вынул из кармана самописку. — Хотите прочитать внимательнее?

— Зачем? Чтобы сохранить иллюзию полноправного участия в сделке? Чтобы было похоже на ваши знаменитые контракты, заключенные по доброй воле?

Он долго держал ручку, лежа с закрытыми глазами и горько сжав рот. Потом — резкий росчерк пера. Когда он протянул назад бумагу, Томаса поразила ненависть, горевшая в светлых глазах.

— Теперь убирайтесь! — сквозь стиснутые зубы. — Убирайтесь и оставьте меня в покое!

Возвращаясь к себе завтракать — слуга приносил утром еду на дом, — он сжимал в руках реальное доказательство успеха и мог, наконец, позволить себе самодовольно улыбнуться. Сегодня радость его не была омрачена жалостью, как вчера ночью, когда выбор был хоть и предрешен, но еще не сделан, и Фрир мог избежать западни, куда его завлекли, сыграв на его лучших чувствах. Теперь этот человек уже не казался Томасу таким грозным противником. Это несколько умаляло победу, зато придавало уверенность в себе. На протяжении своей карьеры он несколько раз был на грани того, чтобы подать в отставку в знак недоверия к режиму, которому служил. Теперь он увидел воочию, что бывает, если человек доводит до крайности оппозицию к тому обществу, в котором живет: наступает время, когда и новая вера покажется сомнительной, и в конце концов человек столько раз меняет убеждения, что и следа не остается от чести и совести. Он, Томас, может поздравить себя с тем, что всегда держался в границах дозволенного законом протеста.

5

Накануне Томас отослал рапорт о согласии пленного участвовать в переговорах о перемирии. Теперь оставалось только ждать, что прикажут делать дальше. Пленного, вероятно, отправят под конвоем в Рани Калпур, чтобы проинструктировать, прежде чем послать в джунгли; Томас рассчитывал его сопровождать: вполне логично, если именно ему поручат завершить намеченный план. По правде сказать, он надеялся, что благодаря роли, которую он сыграл в этом деле, ему уже не придется возвращаться в Кхангту и на его место назначат другого.

А пока что можно было с удовольствием вспоминать, что где-то в верхах циркулирует толковый отчет о благополучном исходе допроса.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Шэфер с двумя констеблями из местных жителей.

— Привет, — Томас удивленно поднял бровь. — Где вы пропадали последние дни?

— Работал, — коротко ответил Шэфер.

Туземные полицейские встали у стены по обе стороны двери и вытянулись, как карикатуры на солдат, стоящих по стойке «смирно».

— Позовите вашего клерка, — сказал Шэфер.

— Зачем? — Томасу не понравилось это вторжение.

— Позовите, и все.

Из соседней комнаты своей обычной семенящей походкой вышел Сен и застыл на месте, увидев Шэфера.

В кабинете вдруг стало совсем тихо, кружение вентилятора только усиливало безмолвие — назойливый гул напоминал скрип механизма вселенной, который всегда слышен, если смолкают случайные шумы.

Шэфер стоял у края стола, не спуская глаз с маленького толстяка, и нарочно длил паузу, стараясь сделать ее как можно более зловещей; и она становилась зловещей, так как он распалял себя, превращаясь в зверя. Под этим ледяным взглядом широкая улыбка Сена постепенно линяла, пока не исчезла совсем. Наконец искусственно вызванная злоба начала действовать. Шэфер сделал три больших шага, все ниже наклоняя голову по мере того, как сокращалось расстояние между ним и Сеном. Огромная рука вздернулась и застыла — Томас с ужасом приготовился услышать звук удара, — потом резко качнулась и, набирая силу, с маху обрушилась на щеку Сена.

Томас видел, как пухлые щёки сморщились, точно у сжатой резиновой куклы, очки с толстыми стеклами слетели на пол. Сен машинально нагнулся и стал шарить по полу. Шэфер поднял толстую, как полено, ногу и вдавил стекла в тростниковую циновку. Потом протянул левую руку и рывком заставил Сена выпрямиться. Снова медленно отводится назад рука, снова сильный тупой удар — и брызги пота на миг повисают в воздухе. Наконец Сен на ногах, он стоит, подслеповато моргая. Близорукие, совиные глаза полны слез, ручейки бегут по круглым щекам. Из сморщенных губ вырывается тихое хныкание. Томас при первом ударе привстал со стула, да так и замер на полусогнутых коленях, опершись о стол кончиками пальцев.

— Что это значит? — Он выпрямился.

Шэфер оглянулся через мясистое плечо.

— Он — один из них, вот и все. Я выследил его по листовкам, он их распространял с месяц назад.

— Вы, наверное, ошибаетесь.

— Черта с два я ошибаюсь! — рявкнул Шэфер. — Это вы ошиблись.

Он повернул Сена кругом, велел засадить его за решетку и толкнул с такой силой, что тот чуть не разбил себе лицо, если бы полицейские не подхватили его.

Самым отвратительным в этой мерзкой сцене показались Томасу рожи полицейских, когда они, ухмыляясь, избивали Сена, делая вид, что он оказывает сопротивление.

— Не верю! — сказал он, когда арестованного увели.

— Плевать я хотел — верите вы или нет. Это правда, и у меня есть доказательства. Или еще лучше… вы сами услышите все от этой скотины, когда мы за него примемся. Толстяк быстро расколется.

Злоба Шэфера достигла такого накала, что не могла угаснуть сразу после исчезновения ее причины.

— Я ведь не переставая твержу вам, что нельзя доверять проклятым негритосам! Используйте их, разумеется, но не доверяйте!

— В голове не укладывается! — сомневался Томас. — Как вы узнали?

— Первым пронюхал Вик, через одну из девок в «Парадизе». Она одно время была из сочувствующих. А мне оставалось только распутать нити, которые она дала. — Шэфер закурил сигарету. — В том ваша и беда, — бешенство его перешло постепенно в обычное раздражение, — что вы понятия не имеете о здешних людях. Сидите тут за своим столом да выдумываете всякие теорийки на их счет. А мы с Лорингом находимся в самой гуще и видим, чем они дышат.

Томас покачал головой.

— Я знаю, что вас тревожит, — Шэфер говорил почти спокойно, — но это я улажу. Дурак же вы были, что взяли его прямо к себе; но в рапорте это можно замять.

Томас об этом и не думал и только из вежливости пробормотал:

— Спасибо.

— Ну ладно, я пошел. Дел — по горло. Вам понадобится другой клерк, — он подмигнул чуть ли не дружески, — ну уж теперь вы, наверное, подождете, пока я его проверю.

Томас снова сел. Вот досада — сумей он быстро оценить обстановку, можно было избавить себя от дикой сцены. Шэфер не имеет права распоясываться у него в кабинете, и вообще что за безобразие, оскорблять коллегу при туземных подручных. Правда, Томас знал, что у него замедленная реакция: там, где нужно сразу найтись, он теряется. Он не считал себя трусом: знал, что под пулями не дрогнет и умеет держать себя в руках, дожидаясь определенного часа, указанного в задании, — не всем это легко дается, — а он владеет своими нервами. Но когда случается непредвиденное, он, как дурак, топчется на месте и не способен ни действовать, ни принимать решение. Замедленная реакция, только и всего. Но для таких, как Шэфер или Лорйнг, это может показаться трусостью.

Нет, жизнь не должна быть такой. Она не должна состоять из внезапных ударов — когда невольный порыв берет верх над разумные дальновидным расчетом.

Ощущение, что жизнь должна быть такой, чтобы человек его склада мог чувствовать себя уверенно, вероятно, и лежало в основе его политических идеалов. Впрочем, кто знает! Но как могло случиться, что Сен, такой мягкий, робкий человечек, вступил на путь, при котором роковой исход почти неизбежен, если Шэфер, конечно, прав. Томас все еще не мог примириться с этим. Во-первых, нелегко признаться, что ошибся в человеке; значит, он мог ошибаться и во многом другом: ведь он был так уверен в безвредности Сена. Во-вторых, если сумасбродная теория политической активности даже таких, как Сен, толкает на несвойственные им поступки, то тут в какой-то степени упрек самому Томасу. Он всегда находил утешение в мысли, что человек не может идти против своего характера, который сложился в ранней юности. Эта мысль во многих случаях помогала ему безжалостно отвергать какие-то решения, чуждые его натуре. Она же была отправной точкой его суждений об окружающих и о самом себе. Но, вероятно, Сен слишком глуп и просто не понижал, что рано или поздно его все равно схватят. Да, да, лучше думать именно так, особенно если вспомнить, какое лицо было у толстяка, когда его тащили: он одинаково боялся и того, что проговорится под пыткой, и самой пытки. Тот, кто неверно оценивает свой характер, всегда кончает трагически. Да, только так и надо рассуждать, особенно сейчас — близится решающая минута, и он не может позволить себе отвлекаться на второстепенные проблемы.

За этими размышлениями он пропустил завтрак, и пришлось удовольствоваться разогретой едой; зато он был совсем один.

Выйдя из столовой, он почти по привычке повернул к лазарету. Он не собирался разговаривать с пленным, хотел только осведомиться, каково его самочувствие с утра.

Его поразило, что у входа нет часового: он понял, это могло означать только одно, и почти вбежал в здание. Изолятор был пуст. Он прошел в другое крыло: здесь Прайер делал обход.

— Где он?

— Его взяли с час назад.

— Шэфер?

— Да. Я дал им двух санитаров, чтобы нести носилки.

— Боже мой! И вы не сказали, что он еще не транспортабелен?

— Меня не спрашивали.

— Все же могли бы замолвить словечко, — с легким сарказмом.

— Кто меня послушает? — сердито спросил Прайер. — И вы не слушали. Здесь никто не слушает человека, желающего сохранять жизни. Мое дело — латать солдат, чтобы они могли снова убивать. Оружейник от медицины — вот кто я такой.

Препираться не было времени. Он сел в машину и поехал в полицию. Этот грубый кретин погубит все, решив сам творить суд и расправу. Тормоза взвизгнули, машина встала перед дверью, и Томас быстрым шагом вошел в кабинет Шэфера.

— Что это значит, почему вы забрали пленного, даже не предупредив меня? Вы же знаете, во всем, что его касается, распоряжаюсь я один.

— Убавьте пыл. — Шэфер умиротворяюще поднял руку. — Вас не было на месте, а действовать надо было безотлагательно.

— Вы вообще не имели права действовать.

— Вот тут вы и ошибаетесь, — для подкрепления своих слов Шэфер вытащил из стола папку. — Эта штука куда серьезнее, чем я думал. Ваш клерк был их главным резидентом в районе. Оказалось, — тут Шэфер с самодовольной улыбкой откинулся на спинку стула, — что он давно связан с шайкой, которая устроила засаду. И во всех подробностях обсудил это дело вместе с проклятым изменником, за которого вы так ратуете.

Томас не желал знать эти факты: не надо дать себя сбить с толку.

— Что с того? Все равно вы не имели права его трогать.

— Даже если существует план побега этой сволочи?,

— Зона полна солдат, он ранен! Не будьте смешным.

— Допустим. Может, им и не удалось бы увезти его, но что помешало бы всадить в него пулю через окно, чтобы мы не могли его использовать? Чего стоят ваши полномочия, если он будет мертвецом!

— Лоринг мог бы поставить вокруг госпиталя усиленную охрану.

— Не в том дело. За порядок и безопасность отвечаю здесь я. Если что-нибудь приключится с пленником, я один виноват. Так пусть он будет у меня на глазах. А мне, значит, всякий раз надо получать у вас разрешение повидать его.

— Нет. Я скажу своим ребятам, чтобы вас пускали в камеру, когда вам будет угодно.

— Мне угодно сейчас, — резко сказал Томас. — Надо исправлять вред, который вы причинили чертовски более важному делу, чем все ваши меры по сохранению безопасности.

Шэфер был уязвлен. Он крикнул одному из своих людей, околачивавшихся на веранде:

— Эй! Возьми ключи и проводи мистера Томаса в четвертую камеру. Он может оставаться там сколько пожелает, но ты стой у двери и никуда не отходи, пока он не выйдет. — И Томасу: — Вас это устраивает?

— В данную минуту да.

Томас пошел за своим проводником вокруг здания, к толстой задней стене, где, как осиные гнезда, прилепились крошечные каморки. Щелкнул в замке ключ, загремел засов, и железная дверь распахнулась; изнутри вырвалась струя воздуха, такого горячего, что Томас невольно отпрянул.

Голая, похожая на ящик конура, над головой покатая крыша из рифленого железа; распластавшись в углу, где попрохладнее, пленный глядел на них, моргай от внезапно хлынувшего света. Рубашку, выданную в лазарете, он скинул, опоясывающие бинты намокли от пота.

Томас задержал дыхание и нырнул в камеру. Констебль предложил принести ему стул, но он отказался, Зачем требовать для себя каких-то привилегий и тем самым лишний раз подчеркивать пленному, что обстоятельства его жизни переменились. Томас опустился на корточки у противоположной стены, и дверь затворилась.

Он протянул сигареты. Фрир отрицательно покачал головой. Томас закурил сам и сказал:

— Это выглядит так, будто я согласился на ваш перевод сюда, стоило вам только подписать документ.

Фрир, видно, считал, что не имеет значения, как это получилось.

— Помните, я говорил, что здесь, в Кхангту, мои возможности влиять на обращение с вами ограничены. Сейчас я жду указаний, чтобы отвезти вас в Рани Калпур. — И добавил, брезгливо оглядываясь вокруг: — Конечно, я предпочел бы, чтобы до тех пор вы оставались в лазарете.

Фрир тоже обвел глазами тесную камеру.

— Уж лучше я останусь здесь. Томас насторожился.

— Не потому ли, что это в какой-то мере освобождает вас от обещания?

— Нет, — задумчиво протянул Фрир, — так просто виднее, что такое мое обещание.

— Конечно, — с облегчением. — Никаких поблажек. Фрир задержался взглядом на низком потолке.

— Видите? — Он невесело улыбнулся. — Вентилятора нет. Вентиляторы — принадлежность нездешних, тех, кому необходимо создавать для себя иной климат.

Он говорил таким тоном, что Томас снова почувствовал беспокойство.

— Ну, вы тут ненадолго. Только пока я не получу приказа о нашем выезде. Он может прийти в любую минуту, даже сегодня.

Но пленного, видно, это не очень интересовало. Взгляд его был прикован к полоске света — сквозь щель двери падал луч солнца, неестественно яркий в сумрачной каморке; точно светящаяся букашка, он медленно поползет вверх по стене и по мере того, как будет убывать день, начнет всасывать все трещинки и неровности впереди себя на стене, чтобы оставить их позади. Вот он уже двигается и обнюхивает какие-то царапины на штукатурке.

— Вам оттуда не видно, что здесь написано, — сказал Фрир. — Это имя и дата. Его, наверное, уже нет на свете. Но каждый день в это время корявые буквы вновь оживают. Нет, Томасу все это определенно не нравилось. — Мы с вами и добиваемся, чтобы такое не повторялось. Верно? Но Фрир продолжал размышлять вслух, и голос его звучал по-прежнему глухо. — С тех пор как меня схватили, я все твержу себе: нельзя допустить, чтобы со мной обращались иначе, чем с моими друзьями. Но со мной обращаются совсем по-другому; более того, мне предоставили выбор, такой возможности не было у него, — кивок в сторону нацарапанного имени, теперь на свету выступила еще одна буква.

— Но судьба каждого неповторима, — вставил Томас. — И каждый должен быть готов сделать выбор, который тоже неповторим.

Не встретив отклика на свою сентенцию, Томас решил, что надо выбить Фрира из этого настроения, которое ставит под удар весь план.

— Я полагаю, вам известно, что арестовали Сена.

— Кто такой Сен?

— Держится хорошо, только чуть-чуть переигрывая.

— Теперь ниточка потянется, возьмут других, потом еще и еще. Так оно и пойдет, все новые и новые жертвы. — Томас сосредоточенно покачал головой. — Вы должны радоваться, что у вас есть такая неповторимая возможность пресечь все это. Я считаю, что и мне удивительно повезло. Только подумайте! Вы и я — люди, одинаково не одобряющие методы своих единомышленников, — единственные, кто мог бы заключить эту своего рода сделку! Шансы на то, что мы встретимся, были ничтожны; и тем не менее… — он развел руками, как бы признавая, — свершилось чудо.

Но Фрир весь сжался при имени Сена и сидел с каменным лицом, уйдя в себя.

Томас снова оглядел камеру — четыре крепкие стены и дверь. В одном углу вонючая, помятая жестянка из-под керосина вместо параши; она да грязная мешковина, вот и вся меблировка. Точно такой была одиночная камера, куда его засадили после неудачной попытки к бегству. Отчаянье охватило его: шли годы, яростно боролись между собой самые разные доктрины, но в конечном счете все опять сводится к одному и тому же, и люди по-прежнему истязают себе подобных, даже не пытаясь хоть на йоту изменить средства, которые применяют.

От жары и вони Томаса начало мутить. Он встал и на мгновение задержался, чтобы превозмочь тошноту.

— Это ненадолго, — повторил он Фриру. — Вопрос нескольких часов, и мы получим приказ. — Но в голосе уже не было прежней уверенности.

Пригнувшись, он вышел из камеры, полисмен захлопнул дверь; из-за решетки пахнуло спертым воздухом. Он заглянул сквозь прутья — пленный скорчился в глубине камеры, положив голову на руки.

Томас ехал обратно в зону подавленный и никак не мог понять, откуда взялось это ощущение катастрофы. Пока все, казалось, шло нормально. Пленный явно намерен выполнить обещание, хотя и начинает сожалеть, что дал его. Он просто унесся мыслями куда-то вдаль, и мир с договорами, решениями и даже собственная судьба на время перестали его интересовать.

Но если охватившее Томаса беспокойство не было предчувствием неудачи, то, очевидно, его тревожили воспоминания о собственной тюрьме. Камера, в которую заперли его самого, и зарешеченный клочок света, обходивший ее в течение дня, — вниз по стене, поперёк пола, вверх по другой стене, — чтобы исчезнуть у крошечного оконца. Он вспомнил, как отмечал на сводах регулярно повторяющиеся события дня: смену караула, миску жиденького супа; получились отличные часы, но время тогда потеряло для него смысл. Или, во всяком случае, растянулось до бесконечности. В его воображении все эти солнечные полоски сливались в один мощный пучок света, в нем тонули месяцы и годы; он служил обозначением места камеры во вселенной — точно его крошечный, запертый мозг при помощи единственного глаза воссоздавал весь широкий внешний мир.

И эти две камеры — та, откуда он только что вышел, и другая, где сам сидел много лет назад, — как-то перепутались в его сознании, будто стало все равно, кто арестован, а кто — нет: ведь пока существуют тюрьмы, все люди на земле в какой-то мере лишены свободы. Не случайно так живо вспомнилось ему собственное заключение, видно, не пошел ему впрок этот опыт и теперь приходная вчуже еще раз все переживать заново.

И все же, хотя он сумел поставить себя на место пленного, что помогало читать мысли другого и влиять на его решение, такое отождествление может оказаться опасным, если он и впредь будет жить жизнью Фрира, Что-то подсказывало ему, что Фрир еще не исчерпал полной меры своих страданий, и его тревожила близость, которая возникала между ними за время допроса. Надо поскорее избавиться от сочувствия — оно уже сослужило свою службу, — а то как бы не пришлось разделить и те муки, которые ждут Фрира впереди.

Главное, не допустить, чтобы пленный дольше, чем требуется, оставался в этой грязной, вонючей камере. В одиночке люди много размышляют, а в соглашении о перемирии есть пункты, которые не следует рассматривать слишком пристально. Стоило Томасу задуматься о возможной неудаче, и он увидел, как многое в этом плане важно лично для него. Фрир должен вытащить его из Кхангту, подальше от жуткого лагеря для интернированных, положить конец нелепой связи с Марго и упрочить служебную карьеру, не говоря уже об искреннем убеждении Томаса, что его затея действительно может стать первым шагом к отмене Чрезвычайного положения.

Он поспешил в свой отдел, хотя голова зудела от экземы и начали чесаться плечи, но хотелось поскорее взглянуть, не пришел ли приказ. Увы, ничего не было. Он вышел в соседнюю комнату — вся информация так и осталась неразобранной на столе Сена, — потом вернулся к себе, в нерешительности: нужно ли посылать вдогонку еще одну депешу и подчеркнуть, что его указания не терпят отсрочки? Нет, это неразумно. Сейчас самая трудная полоса, когда все уплыло из рук и осталось только одно — ждать.

Надо чего-нибудь выпить, и побольше. Он запер дверь и зашагал в клуб. Что же все-таки его больше интересует, собственная выгода или общие проблемы? Пока все силы уходили на то, чтобы завоевать расположение пленного, он мог увиливать от ответа, но теперь этот вопрос снова настойчиво вставал перед ним. Теперь он спрашивал себя: так ли уж он стремится помешать тому, чтобы в стране взяли верх политические идеи повстанцев? И пришел к выводу, что, безусловно, стремится, хотя вовсе не убежден, что народу будет хуже при новой власти; и, наоборот, знал, что, борясь против этих идей, будет заодно с теми, чьи действия очень далеки от справедливости и законности. Что ж, он готов признать, что нынешний режим предоставляет ему самому ряд привилегий и потому он, естественно, предпочитает перевороту реформы в рамках существующего порядка. Но он хотя бы знает свои слабые стороны, а это самое главное. Разные люди делают в игре разные ставки и по-разному смотрят на вещи, так разве можно доказать, что одна точка зрения правильнее другой. Хуже всего, когда люди притворяются, что они непогрешимы, и считают свои взгляды абсолютными, а есть и такие, что приписывают себе недостатки, которых у них нет. Большинство товарищей Фрира совершают первую ошибку, самого пленного можно упрекнуть во второй. Он не местный житель — их недовольство можно понять, — и все его попытки думать и поступать, как они, привели только к тому, что он предал и своих и чужих.

Не успел Томас зайти в бар, как появился Лоринг, он с надменным видом оглядел зал и подсел к Томасу.

— Празднуете? — спросил он с вызовом.

— Еще нет.

— А пора бы.

— Я свое дело сделал. — Уязвленный Томас сказал лишнее: — Жду дальнейших указаний.

— Я вижу, — Лоринг закурил, — что вы забыли наш уговор. Вы собирались добыть мне кое-какие сведения.

— Нет, не забыл; но все это приобрело слишком важное значение, чтобы…

— Чтобы побеспокоиться о таких пустяках, как оперативные данные, — с издевкой перебил Лоринг. — Но вы хоть добились того, что хотели?

— Надеюсь.

— Если вы смогли добиться таких важных результатов, что вам стоило выведать для меня несколько мелочей?

— Дело совсем не в этом. Человек может стойко держаться и не выдать факты, от которых зависит жизнь его друзей… А когда речь идет об общих проблемах, о справедливой и несправедливой политике, о его гражданском долге, он теряется и, если на него насесть, начинает противоречить самому себе.

— Чепуха! Уж раз он начал поддаваться, из него можно вытянуть все. Не виляйте, вы просто решили использовать его только в своих целях. Меня не провести вашими разговорчиками, что дело теперь идет о большой политике.

— Так же как вам не провести меня повышенным интересом к оперативным сведениям, — с хитринкой ответил Томас.

— Вам просто хочется, чтобы этот человек стал предателем во всех смыслах. Лоринг откинулся назад и нервно покачивался, заложив ногу на ногу.

— Выпьем еще по одной? — предложил он, криво усмехнувшись. Томас нехотя согласился.

— Вы правы, — внезапно сказал Лоринг. — Я хотел, чтобы он раскололся и сломился. Чтобы он помог нам убить этих туземцев, с которыми водится, чтоб он на коленях молил сохранить ему жизнь.

— Мне кажется, вы не на такого напали, — сухо заметил Томас.

— Знаю. — Лоринг отрывисто засмеялся… — Я же говорил вам, что произойдет, а? Вы настолько спелись с этой скотиной, что начали его защищать. — Он метнул на Томаса злобный взгляд. — Потому что не уверены в себе. У вас нет ни преданности, ни патриотизма.

Переход от раздражения к нескрываемой злобе произошел так быстро, что Томас, хоть и знал вспыльчивость Лоринга, был застигнут врасплох; и как прошлый раз, понял, что медлительность может быть истолкована не в его пользу.

— Для вас, — продолжал Лоринг, — Чрезвычайное положение только повод для разглагольствований, чтобы все видели, какой вы умный. Ничего, недалек час, когда вас схватит за горло, и тогда вы запоёте по-другому.

В ответ на враждебный выпад Лоринга Томас решил не оправдываться, а, наоборот, перейти в наступление.

— А знаете, — сказал он, прищурив глаз, — вы так долго подкупали и запугивали туземцев, что совсем разучились обращаться с людьми по-человечески.

Он и сам испугался, не хватил ли через край, и с нетерпением ждал, что скажет Лоринг.

На мгновение лицо Лоринга перекосилось от бешенства; но потом, словно не принимая выпада Томаса всерьез, он запрокинул голову и разразился пронзительным смехом.

— А вы не умеете обращаться с туземцами. Это ваша беда. Потому и в лагере у вас такой кавардак. Но это еще не все. Вы и с женщинами не умеете обращаться. Одно, очевидно, вытекает из другого.

У Томаса перехватило дыхание.

— Что вы имеете в виду?

— Довести эту Марго, как вы сделали, а потом — в кусты. Я случайно наткнулся на нее вчера вечером, и за рюмкой вина она мне все выболтала. Но ничего, — он осклабился, — я уж постарался ей помочь.

Томас знал, что последует дальше, и у него перехватило дыхание. Знал, так как в эту секунду готов был отдать все на свете, лишь бы не слышать того, что сейчас скажет Лоринг; хоть бы его горькое предчувствие не оправдалось, но, увы, даже то, как отчаянно он цеплялся за эту надежду, только убеждало его, что он не ошибся. И в короткий миг перед тем, как Лоринг подтвердил его страшные опасения, Томас вдруг понял, что девушка, о которой он и не вспоминал, для него дороже всего на свете. В один короткий миг перед ним раскрылась вся его трагедия: он даже не понимал, чем была для него Марго, как позорно он вел себя с ней, а этот подлец Лоринг сумел воспользоваться роковым недоразумением.

Однако даже отвлеченный взгляд на вещи не утишил острой боли, которую он испытывай, выслушивая рассказ Лоринга. Ее имя словно ножом полоснуло Томаса, сердце забилось медленно, мучительно; дрожащими руками он шарил по карманам в поисках сигареты, а когда Лоринг кончил, к горлу подступила тяжелая, обессиливающая дурнота.

Он сделал вид, что поглощён зажигалкой, и ему, видно, удалось скрыть свои чувства лучше, чем он думал, иначе Лоринг не рискнул бы нанести последний удар:

— А знаете, ведь она оказалась девушкой.

Какая ирония судьбы! Только что Томас без особого успеха пытался изобразить гнев, чтобы поставить Лоринга на место. А сейчас, когда он действительно с наслаждением убил бы этого человека, когда ярость клокотала в нем с такой силой, что он готов был лопнуть, он не имел права давать выход своему гневу.

— А мне-то какое дело! — наконец выдавил он из себя и сам понял, что слова его прозвучали, как стон.

Лоринг ушел, а он все сидел, раздавленный, бессмысленно глядя в одну точку. Он продолжал пить, но вино не действовало, ничто не заглушало боль в сердце. Мог ли он не знать, что это непременно произойдет, мог ли не предвидеть, каким это будет потрясением? Он хотел было тотчас же идти к Марго, но отказался от этой мысли. Все равно перед глазами она будет вместе с Лорингом. Ему не удержаться: он бросится, повалит ее и надругается, как тот, другой. Да разве мало он оскорбил ее? И, оскорбив, разве не причинил боль самому себе? Она была только девочка, и, вместо того чтобы взять ее под свою защиту, он, эгоист, толкнул ее на это! Она его любила, а он просто-напросто швырнул ее Лорингу. А мог бы открыть перед ней мир любви заботливо и нежно — он знал, что сумел бы, — но он предоставил это человеку, который взял ее потому, что нечем было заполнить вечер. Боже мой, есть ли в мире что-нибудь более определенное и безвозвратное, чем грань между девственностью и познанием; и он бездумно навсегда отбросил счастье вместе с Марго перейти эту грань на гребне романтической страсти.

Он тряхнул головой. Надо отбросить горькие мысли. Голова должна быть ясной. Надо довести до конца затею с пленным.

Он встал; нет, даже вино не затуманило грязные картины в его мозгу и не дало облегчения ноющему сердцу, оно только мешало держаться на ногах. Шатаясь, он добрел до дому, но уснуть не мог. Сон бежал от него. В голове кружились всё те же мысли. Он хотел утешиться сознанием, что намерения у него были самые лучшие, что он действовал из высоких моральных побуждений; но все кончалось одним и тем же: беспомощный, несчастный, он видел перед собой механические движения их обнаженных тел.

На следующее утро приказа все еще не было. Непонятно, почему они так тянут: ведь он действовал точно по инструкции, и все последующее было делом простой формальности. Задержка грозила тем, что Фрир, оставаясь в тюрьме, мог усомниться в принятом решении; эта мысль и мучившие его мерзкие картины настолько издергали Томаса, что он курил одну сигарету за другой и не мог и минуты усидеть за столом.

Наконец он бросил тщетные попытки забыться в работе и пошел в полицейский участок. И снова ирония судьбы. Он начал ухаживать за Марго, чтобы отвлечься от бесконечных разговоров с пленным. А теперь чувствовал, что только новая схватка с пленным может вытеснить Марго из его головы.

Шэфера не было, но констебль, тот же, что и в первый день, отпер для него дверь камеры.

Фрир лежал на боку, подсунув под голову грязные мешки. Когда Томас вошел, он открыл глаза, но не двинулся с места.

— Я надеялся, что сегодня вас уже здесь не будет, — сказал Томас. — Не понимаю, почему еще ничего нет. Какая-то дурацкая волокита. Приказ непременно поступит в течение дня.

На него смотрели неподвижные, остекленевшие глаза, и Томас вдруг испугался, что у Фрира из-за того, что его бросили сюда, наступил тяжкий рецидив.

— Если бы я знал, что вы так долго пробудете здесь, я бы позаботился улучшить ваши условия.

Этот невидящий взгляд тревожил Томаса.

— Вам плохо?

Фрир с трудом разлепил губы.

— Если хотите, чтобы я говорил, — голос совсем ослаб, — прикажите дать мне воды.

— Вам что, совсем не давали пить? Тот покачал головой.

Томас подошел к двери и окликнул констебля:

— Принесите фляжку свежей воды.

Тот возразил, что не имеет указаний на этот счет.

— Живее! — яростно крикнул Томас. Он злился и на самого себя. Дурацкая ошибка, вот что происходит, когда голова занята посторонним.

Он вернулся и сел в том же углу, что и вчера. Пленный все смотрел мимо его плеча, на яркий ромбик света там, куда утреннее солнце падало сквозь решетку. Видно, весь долгий день он так и следил, как солнечный зайчик скользит от стены к стене; ему, наверное, хотелось поторопить луч, чтобы он скорее закончил круг и исчез, предоставив камеру прохладному покою ночи; тогда словно кто-то отломит стрелки часов и вселенная затормозит свой полет сквозь вечность.

Томас хотел было что-то сказать, но сдержался, решив подождать, пока принесут воду. Констебль подал в дверь фляжку. Фрир прополоскал рот, выплюнул воду в мятую жестянку из-под керосина, потом напился вволю.

Он сидел, опершись на здоровую руку, волосы свалялись, щеки покрывала двухдневная щетина ржавого цвета — именно таким увидел его Томас в первый раз, — будто вычеркнули все, что произошло за эти дни, и надо начинать с самого начала.

Чтобы сгладить это ощущение, Томас сказал:

— Как только вас перевезут отсюда, с вами начнут обращаться как с парламентером. — И точно извинился за создавшееся положение: — Все дело в резком повороте по отношению к вам, понимаете? Он не мог вызвать восторга у оперативников, да еще в том самом районе, где вы устроили засаду.

Фрир перевел глаза на Томаса и долго смотрел на него изучающим взглядом. Потом медленно покачал головой:

— Бесполезно.

— О чем вы? — а у самого дыхание перехватило от дурного предчувствия, как прошлой ночью, когда он понял, о чем сейчас заговорит Лоринг.

— Сами знаете о чем. — Фрир уже снова глядел на пятнышко света, и на губах его застыла невеселая улыбка, — Если вы хоть немного думали над нашим последним разговором, то должны понимать, что я на это не пойду.

— На соглашение?

— Между нами не может быть никаких соглашений. Томас предчувствовал отказ и все же не смог поверить сразу.

— Но вы подписали наши предложения.

— Знаю, — спокойно.

Только лицо вдруг исказилось, и Фрир с такой силой рубанул кулаком по каменному полу, что боль, пронзившая руку, докатилась, кажется, до сердца Томаса. Минутный взрыв горького отчаянья и презрения к себе — и вот он уже опять вполне овладел собой. А когда снова заговорил, голос по-прежнему был ровен и тих:

— Знаю, что подписал. Я знаю также, что эта бумага может быть использована против меня. Меня можно опозорить в глазах прежних товарищей. И я заслужил это. Но чем больше буду опозорен я, тем меньшим позором мои поступки лягут на все движение. — Он помолчал немного. — Мы ведь с вами пришли к выводу, что моя личная судьба не имеет значения.

Так оно и есть. Мне только понадобилось много времени, чтобы понять, как надо поступить.

— Но ведь наши условия вместе с вашим письменным согласием передать их в джунгли находятся сейчас в руках представителей высшей власти страны. Встреча ваша с вашими вожаками, наверное, уже подготовлена.

Фрир пожал плечами.

— Условия довольны просты. Я видел дороги, усеянные листовками, в которых участников движения убеждали перебить командиров и прийти за наградой. В чаще лесов радиопередатчики выкрикивали ваши предложения. А я в качестве мальчика на посылках нужен вам, чтобы все выглядело так, будто я расхожусь с остальными по вопросу нашей тактики. Вы всегда преувеличивали мою роль в движении; но если бы я согласился, это и вправду могло бы отразиться на настроении людей. Понимаете, для тех, кто борется за свою свободу, я — пусть и незаслуженно, — но олицетворяю надежду, что справедливость их борьбы признают даже люди, которых жизнь не толкает на участие в движении.

Томас был настолько убит, что с большим трудом заставил себя возобновить этот долгий, мучительный спор.

— Я ни на минуту не пытался принудить вас защищать то, во что вы не верите, — произнес он упавшим голосом. — Мы оба хотели найти способ прекратить резню. Вы же сами сказали, что только покажете товарищам условия амнистии, а решать будут они.

— Но почему именно я?

— Потому что… да потому что, если за это дело беретесь вы, то это гарантия нашей доброй воли.

— Вот именно! Если я стремглав помчусь в джунгли с вашими предложениями, значит я считаю их приемлемыми.

— А разве не так?

— Да не о том речь. Я вообще не имею права выступать здесь как посредник. Кстати, разве сам факт, что вы мне доверяете, не покажется подозрительным моим товарищам? Как только мне стало, ясно, что я не самый удачный кандидат для исполнения вашего поручения, я начал понимать, что и поручение не служит цели, о которой вы говорили. Причина тут совсем другая.

Томас энергично затряс головой.

— Что за чепуха! Вы забываете, что за выполнение согласованного с вами плана отвечаю я. Я представляю его своему начальству. Я один формулирую его смысл и наши намерения; и уверяю вас…

— Кому нужны ваши намерения? — перебил Фрир. — Или моя честность? Проблемы слишком значительны, чтобы их могли разрешить два человека, пришедшие к соглашению. Так может считать только очень глупый и тщеславный человек, а вы не глупы. Не то что я. Я дал себя убедить, что ценой своего доброго имени получаю редкую возможность спасти товарищей, а на самом деле замарал свое доброе имя хотя бы тем, что согласился на особый режим, который мне предоставил враг. Я теперь слишком далек от своих друзей, чтобы понимать, могу ли я принести им пользу. Но все же, — он слабо улыбнулся, — есть предел и моей глупости.

— Да, вы согласились на особый режим, — с силой подхватил Томас. — Вы предпочли пойти на сделку со мной на основе разумного обмена мнений, а не попасть в руки тех, кто заставил бы вас говорить. Выбор сделан со всеми вытекающими последствиями, и у вас уже нет пути назад.

— Это был не выбор, а только оттяжка. Ведь так удобно было забыть, что в этой обстановке есть только один выбор — между лагерями. Середины нет, и компромисса быть не может. Туда или сюда. Тот, кто считает, что избежал решения, просто на некоторое время скрывает от самого себя, что хотел переметнуться на сторону врага.

— Но вы же прочитали наши условия, — заныл Томас. — Там же предлагается выход, приемлемый для обеих сторон.

— Это невозможно, — Фрир покачал головой. — Не существует политической формулы, которая примирила бы такие различные взгляды. Даже самая либеральная позиция не может быть настолько эластичной, чтобы охватить два противоположных полюса.

— Это потому, что ваши не терпят либерализма. Они не признают индивидуальной совести.

— Мы смотрим в глубь этой вашей совести и видим, что она такое.

— Ну и что же вы видите? — с издевкой.

— Сознание принадлежности к определенной общественной группе. Только и всего. Отдельные личности вроде нас с вами не диктуют условий, на которых готовы служить — каждый своему делу. И это, пожалуй, самый трудный урок для нас обоих.

Но Томас решил, что не даст втянуть себя в бесплодные дебаты. Сейчас это слишком большая роскошь. Время больше не работает на него. Вот уж не везет! Если бы Сен не попался именно теперь или же приказ о переводе Фрира пришел на день раньше, ничего бы этого не случилось. Из-за чистого невезения все его старания идут насмарку. Впрочем, если на позицию пленного могут влиять любые непредвиденные обстоятельства, ему вообще нечем похвастать.

— Знаете, ведь это простая случайность, что вы так заговорили. Если бы я мог сделать все по-своему и вас оставили бы в уютной палате, вы продолжали бы считать себя великим орудием освобождения.

Однако презрительный тон как будто ничуть не затронул Фрира.

— Вероятно, вы правы. Здесь, в этой грязной конуре, когда я увидел имена, нацарапанные на стенах, услышал, как приводят и бросают в камеры других… я, видно, снова почувствовал связь со своими. Я ведь обещал себе, что не допущу для себя особых условий. И теперь это так и есть. Вы говорите, что я случайно сдержал свое обещание. А представьте, что со мной не захотели обращаться лучше, что обращаются, как с ними, и вы не можете этому помешать; представьте, что в ваших силах только оттянуть развязку. Тогда случайностью становится мое согласие в лазарете; сама мысль о том, что мы с вами можем найти общий язык, совершенно противоестественна, и я неизбежно должен был отвергнуть ее, как только все стало на свое место.

— Не обманывайте себя! С вами и здесь обращаются не так, как с другими. Да вы и сами знаете, что было бы, если бы с вами обращались так же.

— Знаю.

— Этого не случилось, потому что для вас сделали исключение. И теперь решайте, что вас ждет дальше. Это будет нечто вроде самоубийства. — Томас коротко засмеялся. — Видите, вам так и не добиться, чтобы с вами обращались, как с остальными. Одно дело — подчиниться судьбе, и совсем другое — навлечь ее на себя. Разница огромная.

Фрир пожал плечами.

— Не так уж она велика, коль скоро это все равно произойдет.

— Коль скоро это произойдет, вы вообще не будете нужны — орудие, выброшенное на свалку.

Фрир нахмурился, словно пытаясь вспомнить что-то подходящее к случаю.

— Что ж, конструкция хорошего орудия должна предусматривать и самоуничтожение, если оно попадет в дурные руки.

— Это все хорошо на словах! — съязвил Томас.

— Слишком даже хорошо.

Томас встал и с раздражением ткнул пальцем во фляжку с водой.

— Как вы считаете, могут другие потребовать воды, а затем объявить, что они решили сорвать важное соглашение?

Фрира удивила мелочность его наскока.

— В какое положение вы меня ставите! Как мне оправдать привилегии, которых я для вас добился? Что я теперь скажу, когда вся правительственная машина пущена в ход и действует по плану, от которого вы самовольно отступились.

Фрир вдруг хватил фляжкой о стену. Она упала, и вода, булькая, растеклась по полу.

— Хватит притворяться, что мы сражаемся не в разных лагерях!

Томас не ожидал такой непреклонности. Спасибо, что у него, как всегда, замедленная реакция на откровенную враждебность. Сейчас это было кстати, и он даже успел подумать, что все-таки не откажется от попытки уговорить пленного.

— Что ж, я не прочь вспомнить, что мы в состоянии войны. — Он вынудил себя улыбнуться. — Но при сложившихся обстоятельствах это довольно странное требование с вашей стороны.

Он вышел из камеры и знаком приказал констеблю запереть дверь.

Томас приехал в зону и обнаружил, что совсем расклеился. Он пошел домой и бросился на постель. Но бездействие оказалось еще хуже: теперь ничто не мешало ему думать о крушении надежд, которые он возлагал на пленного; он опять видел перед собой омерзительные сцены — Лоринг с девушкой в постели — и непрестанно возвращался к мысли, что с тех пор, как его перевели сюда из столицы, неудачи следуют за неудачами: этот злосчастный лагерь интернированных, провал с Сеном — словом, все, все… Ни одного приятного воспоминания, чтобы прогнать страшные мысли, теснившиеся в мозгу.

Захотелось выпить, он встал и обнаружил, что бар пуст. Послал слугу за бутылкой виски и до его возвращения не переставая шагал по комнате.

Эта бутылка — уровень виски в ней понижался на глазах — была как бы символом краха всех планов, которыми он тешил себя с тех пор, как попал в эту проклятую дыру. Никогда прежде он не напивался средь бела дня, и не очень-то это ему помогло. По правде сказать, он заметил только одно: трудней стало отмахиваться от мыслей; в мозгу, как на экране, чередой мелькали унизительные картины всех его провалов.

Где же он сделал промах? Дело не только в неудаче с пленным. Поражение на всех фронтах — это признак какой-то серьезной ошибки в прошлом, а может быть, и глубокого изъяна в характере — изъяна, который исподволь медленно подготавливал поражение на поле боя, когда он — военачальник — уже бессилен помочь и только молча смотрит на разгром своих войск. А может быть, во всем виноват этот пакостник Лоринг с его новостью? Может, положение кажется особенно безнадежным из-за него? Но нет, сама эта мысль — доказательство упорного нежелания видеть, что в тот миг, когда он повернулся и вышел из камеры, он уже был разбит окончательно и бесповоротно.

Если бы эти два события не совпали! С каждым в отдельности он еще мог бы справиться, но они навалились разом, и одно убивало решимость, необходимую, чтобы одолеть другое. Значит, надо их разделить! Ведь это случайное совпадение. Надо рассмотреть их отдельно одно от другого, и тогда будет видно, чего стоит каждое.

В конце концов то, что он чувствует к Марго, — отнюдь не любовь, хотя неудовлетворенное желание и слепая ревность объединенными усилиями создают видимость оскорбленного чувства. Поэтому надо просто переспать с ней или с кем угодно и покончить с тем, что породило эту иллюзию влюбленности и невыносимое ощущение, что ты добровольно пожертвовал чем-то очень дорогим. Ну вот, лекарство найдено, остается только испробовать его. У Томаса отлегло от сердца, но, увы, ненадолго: само лекарство снова вызвало в памяти Лоринга, обнимающего ее нежное тело. Да будь все проклято! Может, он и не был влюблен в Марго, но начинал подозревать, что и на самом деле влюбился, болезненно влюбился в страдания, которые она ему причиняла. Навязчивые непристойные видения душили его, тошнота мешала и думать о лечении.

Забудь об этом, уговаривал он себя и налил новую рюмку. Это куда менее важно, чем вторая потеря. Боль тут, может, и острее, но время излечит ее; между тем все его будущее зависит от того, удастся ли снова уговорить пленного принять его план.

Неужто никакой надежды на успех? Этого ему не снести. Он попытался вообразить весь ужас поражения, и тут вдруг на помощь пришло чувство, которое всегда пронизывало его отношения с людьми: он считал, что стоит только сильно захотеть, и он возьмет верх над кем угодно, непременно добьется своего. Да, конечно, это единственный принцип, на котором надо строить жизнь. Вот оно, мерило растущей враждебности к пленному: он — угроза, и не только вере Томаса в себя, но и самим условиям его существования, Надо справиться с неприязнью, которую он вынес из последней встречи в камере, и тогда можно считать, что еще не все потеряно.

Он только теперь начал понимать, почему никогда не испытывал ненависти к людям. Ведь никто, пожалуй, кроме Лоринга, не бросал вызова уверенности Томаса в собственных силах. А может быть, безотчетный внутренний импульс всегда удерживал его от столкновений, которые могли бы пошатнуть эту глубокую веру в себя? Или был у него внутри какой-то контроль — он о нем и не подозревал, — тайный защитник от возможных неудач? Так почему же этот душевный оракул, раньше, видно, непогрешимый (раз Томас даже не замечал его), не оградил его и на этот раз; как он допустил, чтобы Томас по уши влез в такое сомнительное предприятие?.. И что ж теперь, так и жить с ощущением постоянной неуверенности в себе? Нет, этого он даже не мог себе представить.

И подумать только, что роковой удар нанес ему именно Фрир! Человек не слишком большого ума, у которого чувства господствуют над разумом, кого легко поддеть на удочку общеизвестных басен, как любого серого обывателя на уличном перекрестке. А может быть, этот ничем не примечательный Фрир и впрямь черпает силы из какого-то неведомого источника, и перевод в тюрьму восстановил контакт с этим источником, отчего у пленного прибавилось и ума и решимости? Нет, Томас не мог допустить, что его победила сила, для которой Фрир служил только орудием; признать такое — означало бы, что весь его мир рухнул так же бесповоротно, как если бы его самого сразила рука другого человека.

Из этой томительной безысходности был только один выход, одно лекарство. Во что бы то ни стало добиться хоть крошечного успеха в схватке с пленником. От этого зависит его внутренний покой!

К вечеру Томас еще раз сходил проверить, нет ли приказа. Ничего нового не было, а в полицию возвращаться не хотелось, пока точно не будет известно, какое решение приняло начальство относительно Фрира. Может, и лучше, если они откажутся от его плана. Тогда никто не узнает, что он не сумел довести дело до конца.

Впереди ждала бессонная ночь. Он допил остаток виски, надеясь, что опьянеет и заснет. Но это не помогло. Он лежал и обливался потом в душной комнате; потом снял куртку от пижамы и сразу начал тревожиться, не застудит ли желудок под вентилятором. И никак не мог улечься поудобнее, вертелся, каждую минуту менял положение; все тело чесалось нещадно, то тут, то там по коже будто ползали букашки.

Наконец далеко за полночь он забылся сном, но очень скоро вскочил, охваченный необычным чувством страха. Его мучил не кошмар, а какая-то смутная пугающая мысль, которая возникла из тьмы и постепенно заполоняла мозг, пока окончательно не прогнала сон. Пожалуй, он определил бы эту мысль как ощущение конфликта — резкого противоборства и непримиримости. Это было нечто бесформенное и расплывчатое, не столкновение каких-то сил, а чистая идея полной несовместимости, вражды столь лютой и убийственной, что мир расколот надвое и в зияющей пропасти без следа исчезает все, чем пытаются заполнить ее с обеих сторон. Идеалы, надежды, чаянья и заверения — все летит в эту непреодолимую бездну и обращается в прах. Ни слова, ми чувства, ни мысли не могут перекинуть мост на другой берег. Пропасть ширится, засасывает в бездонную пасть все новые и новые стороны жизни, пока все не исчезает и не растворяется в немом небытии. Только одно небытие и остается в конце концов. Томас никак не мог стряхнуть с себя этот кошмар, у него хватило сил только снова превратить его в сон и окончательно подчиниться ему.

На следующее утро он проснулся с головной болью, оделся и выпил несколько чашек черного кофе. В своем отделе он, как и предполагал, обнаружил, наконец, письмо, которого ждал два дня. Пленного надлежало перевезти в Рани Калпур сегодня же. Томас невесело рассмеялся и посмотрел на часы. В его распоряжении не более пяти-шести часов, а надо еще сделать так, чтобы человек, которого привезут в столицу, хоть отдаленно напоминал того, кого он описывал в своих донесениях.

Когда он приехал в полицию, жизнь там уже била ключом. Шэфер, сидя за столом, сначала дал последние указания отряду полицейских, потом, самодовольно ухмыляясь, повернулся к Томасу.

— Прошлой ночью взял еще троих, — сказал он. — Ещё троих связных?

— Именно. У них тут была целая сеть. И хорошо запрятанная. Но теперь их вывели на чистую воду.

— Это Сен?

— Да, Сен. Он нас до смерти заговорил, проклятый. Я только гляну на него, он сразу же выпаливает что-нибудь новенькое.

Томасу стало не по себе, и он, видимо, не сумел этого скрыть.

— А что? Это и есть моя работа. Развязывать им языки. Кстати, кое-что может пригодиться и вам. Там, в лачугах за трубопроводом, мы взяли одну девицу, её зовут Анна и, по словам Сена, она подружка вашего парня.

— Да?

— Именно. Они тоже любят порезвиться, как и мы, грешные. Подлая сука! Отбивалась, как черт, когда мы ее тащили.

— Что с ней будет?

Шэфер провел рукой вокруг шеи.

— Её дело швах. В стене — оружие и снаряжение, под полом — листовки, ее не выцарапает самый ловкий из местных адвокатов.

Томас шел в глубину двора, мимо камер, где валялись новые заключенные, и чувствовал, что теперь ему все равно, на кого обрушилась беда — на своих или на врагов. Любая трагедия, чья бы она ни была, только усиливала горестное сознание постепенной гибели всех его надежд. Вероятно, постоянное отождествление себя с Фриром сближало его с каждым, кто был связан с пленным. Надо поскорее освободиться от этого балласта; но даже теперь он не мог сделать этого, не одержав хотя бы маленькую победу. Вот, например, он заставил Фрира подписать документ и сразу почувствовал себя свободным, настолько свободным, что даже начал презирать пленного. Ему лишь бы обрести ощущение своего превосходства, вместе с ним вернется независимость, и тогда — какое ему дело до горя, постигшего Фрира!

Со звоном отодвинулся засов. Томас скрыл тоску и горечь под притворным спокойствием и вошел в камеру.

Фрир сидел на куче тряпья в глубине, положив локти на колени, и казалось, не шевельнулся с той минуты, как Томас последний раз видел его сквозь решетку. Он выглядел еще более нечесаным — грязный, небритый, пропахший потом — и заставил Томаса особенно остро ощутить белизну своего костюма и гладкость выбритого лица. Резкая разница между ними точно подчеркивала, как далеко они разошлись после временного единения в лазарете.

Неужели этот человек может не замечать, что даже его физическое состояние указывает на серьезную вину? Если в жизни людям воздается по заслугам — а иначе вообще трудно было бы жить, — значит тот, с кем обращаются, как с преступником, должен, наконец, понять, что он преступник.

— Я пришел сказать, что сегодня вы уезжаете, — весело объявил Томас. — Вас перевозят в Рани Калпур.

Фрир поднял голову и снова уронил на грудь.

— Теперь я ни при чем, что бы ни случилось. Я честно сообщил о нашей договоренности. И вам придется объяснить, почему вы с тех пор изменили свое решение.

Не дождавшись ответа, Томас сел на корточки и продолжал задумчиво, точно вспоминал что-то мало его затрагивающее:

— Знаете, я думал о ваших словах, что каждый — только орудие. Вероятно, вы правы. Все мы — орудия, которые использует та или иная государственная система. Однако мы тщеславны и потому убеждены, что и в качестве простого инструмента можем сказать свое слово. Ведь инструменты нужны всякие. Не только прямые, блестящие, сверкающие на солнце, но и маленькие, кривые, невзрачные на вид, однако идеально приспособленные к определенной работе. В этом, по-моему, и заключается ваша ошибка: из гордости нам всегда хочется встать в позу, вполне достойную восхищения, но абсолютно не пригодную для выполнения нужной работы.

Фрир снова поднял голову и даже сморщил лоб, силясь понять, к чему клонит Томас.

— Можно сказать еще резче, — продолжал Томас. — Настаивать на своей честности и прямоте в несовершенном мире, где часто побеждает плохое, уже само по себе плохо. У вас была возможность послужить вашему делу, но вы отказались, так как считали, что эта роль недостаточно красива.

Фрир, видно, искренне пытался взвесить, применимо ли все это к нему, потом сказал, покачав головой:

— Причина совсем другая.

— Боюсь, я так и не понял, какова истинная причина.

— Очень просто. Главное — не как я служу, а — кому. Согласившись стать орудием в плохих руках, я превращусь в оружие, направленное против тех, кого поклялся защищать.

— Излишнее упрощение. Обстановка куда сложнее.

— Нет. Она ясна. Обстановка всегда совершенно ясна. Мы сами все усложняем, когда нам не нравится, как она складывается для нас. И сознательно затемняем всю проблему.

— Проблема заключается в том, хочет ли человек приносить пользу, невзирая на обстоятельства, или нет.

Фрир закрыл глаза и, видно, что-то вспоминал.

— Все может идти на пользу, — пробормотал он со слабой улыбкой, словно повторяя чьи-то слова.

— Именно! А вы хотите уже в расход, хотя еще можете быть полезным.

— Если все может идти на пользу, значит ничто не теряется безвозвратно.

Фрир словно вел дружескую беседу, и Томасу в ней не было места.

— Вот, вот! Орудие, которое стремится уничтожить самое себя, никому не нужно.

— Его надо использовать, использовать целиком и полностью. След о нем останется только в его делах, в целях, которые он помог осуществить.

— Значит, отдельный человек сам по себе — ничто: важно лишь, как его можно использовать? Но это же эксплуатация в худшем смысле слова!

Ход был ловкий, и Фриру понадобилось несколько секунд, чтобы найти ответ.

— Отдельный человек только тогда имеет ценность сам по себе, если он живет в обществе, где никто никого не эксплуатирует.

— Построить такое общество, — злорадно усмехнулся Томас, — значит отказаться от всякой индивидуальности!

Фрир покачал головой.

— Это значит только одно: те, кто действительно хочет жить в таком обществе, относятся к своей задаче серьезно, вместе создают план и вместе трудятся над его осуществлением. Если под индивидуализмом вы понимаете право каждого человека думать только о себе и творить, что ему придет в голову…

— Что за чушь! Индивидуализм нельзя сегодня сдать в общий котел, а завтра получить обратно, с процентами. Уж раз отрекся от него, так поминай как звали.

— Да, но его и не сохранишь надолго. Законсервируйте его, и он выродится в простое чудачество. Об этом вы забыли. Я ведь тоже из страны, что была колыбелью индивидуализма, но вовсе не в восторге от индивидуализма в чистом виде, который там есть и по сей день. Те, кто может позволить себе роскошь бальзамировать его, сами превращаются в мумии. С виду истый образец индивидуализма, а внутри — мертвец.

— Ничего я не забыл, — раздраженно возразил Томас. Ему ловко удалось создать спокойную, разумную обстановку, чтобы снова начать уговоры, и он вовсе не собирался позволить Фриру воспользоваться ею. — Я не забыл, что у нас с вами общая родина и довольно похожее окружение. Я только из этого и исхожу. Оба мы достаточно умны, чтобы со стороны критически взглянуть на свое общество. А уж сделав это, можно поступать двояким образом. Можно, несмотря на все недостатки нашей государственной системы, чувствовать свою неразрывность с ней, работать, спорить, бороться за постепенные изменения изнутри — путь, который в общем избрал я. Здесь есть своя опасность: ты по-прежнему уверен, что делаешь что-то нужное, когда на самом деле с тобой давно уже никто не считается. Есть и другой путь — ваш: выйти и открыто вступить в борьбу, заставить привилегированные слои понять, за что они стоят. Здесь опасность еще больше: можно этих привилегированных так запугать, что они пойдут на крайние меры против тех самых жертв, которым вы хотите помочь.

Фрир молча смотрел на него и настороженно ждал, куда приведёт этот новый ход.

— Правомерен, пожалуй, любой образ действий, — продолжал Томас, — до тех пор, пока он удерживается между двумя крайностями: между пассивностью тех, кто хочет перемен, ничего для этого не предпринимая, и активностью других, которые считают, что прежде чем улучшать условия, надо их ухудшить. Но ведь мы-то с рами нашли третий путь: поправляли неизбежные ошибки друг друга и нащупывали разумный способ избавиться от Чрезвычайного положения.

— Я в него не верю, — мрачно, — здесь это невозможно.

Томас встал и теперь возвышался над пленным.

— Но вам понятно, что я имею в виду, говоря о двух путях: если они не перейдут в крайность, то разве нельзя свести их к одному образу действий? — Томас почти умолял. Все его доводы были последней попыткой убедить пленного не отказываться от соглашения; и при этом он искренне верил, что его слова основаны на принципах, которых он всегда придерживается. Пусть он презирает Фрира, даже ненавидит, но в ходе допроса этот человек узнал его лучше и глубже, чем кто бы то ни было.

— Ну так что же?..

Фрир поднял глаза и, прежде чем ответить, внимательно посмотрел на Томаса. Потом крикнул:

— Все хитрите! Не можете не хитрить,

— А вы? — Томас с презрением отшатнулся. — Вы-то что, разве нет?

— Нет, иначе я б никогда не дал уговорить себя подписать ту бумагу. Мне знакомо, что такое колебание между двумя возможностями, и я знаю, что в тревоге за судьбу высокой цели можно потерять из виду самое эту цель. Но у меня есть одно преимущество перед вами, — он глянул вверх с беглой улыбкой: — я жил и работал среди людей, которые горят таким чистым и ярким огнем, что он никогда не перестает освещать и их цель и единственный путь к достижению ее: для них все сливается воедино. Самой своею жизнью они питают этот пламень; они никогда не стоят в стороне и не любуются в его отблеске собственной тенью.

— И вы можете так говорить, зная, какие средства они пускают в ход?

— Они пускают в ход те же средства, что употребляют против них. Согласитесь, что вам-то не нравится именно цель.

— При чем тут я, вы же сами признали, что цель, за которую они борются, не может быть достигнута их методами.

— Я ошибался. Эта ошибка привела меня к дурацкому поступку и сделала предателем. Мне казалась невыносимой мысль, что самоотверженность и жертвы — все напрасно: товарищей убьют одного за другим, а дело, за которое они борются, погибнет. Но это не так. Борьба за лучшее будущее уже есть цель — нечто законченное, и она не может быть уничтожена. Что бы ни случилось, стрелки часов не повернуть назад к тем временам, когда мои товарищи* поднялись в защиту угнетенного народа. А когда угнетение станет далеким прошлым, их борьбу будут помнить как один из героических эпизодов, приведший к окончательной победе.

Томас рассмеялся, откинув голову.

— Вы что, репетируете речь на суде? Полагаю, что это вас и ждет. Теперь без суда не обойтись. Сомневаюсь только, что вам дадут выступать с речами. На такие дела уходит не более часа.

Фрир пожал плечами.

— И конечно, они воспользуются вашим временным отступничеством. У них есть письменное доказательство, что вы уличены в применении насилия в политических целях. А тот факт, что вы пошли на попятный в истории с соглашением, только показывает, что вы изменяете и нам, как изменили своим друзьям в джунглях.

Он с радостью увидел, что наконец-то удалось пронять пленного.

— Если же вы надеетесь на то, что публичный процесс — вещь обоюдоострая, то советую подумать еще разок. Это не то, что спорить со мной. От атмосферы холода и безличия у вас там сразу мозги заледенеют. А потом, — с нарочитой жестокостью, — потом, когда все увидят, какой вы презренный негодяй, вас запрут до утра, а после бессонной ночи столкнут в трап под виселицей, и вы сломаете себе шею.

Томас теперь расхаживал взад и вперед перед пленным. При этих словах он остановился, и в камере стало совсем тихо. Фрир сидел, уронив голову.

— Вы когда-нибудь думали о том, как будете умирать? — спросил Томас после долгого молчания. — Или только о том, с каким видом вы примете приговор?

— Я думал об этом, — очень спокойно.

— Обо всем, вплоть до голого дощатого помоста? Вот вы тут говорили о славном прыжке в будущее. А как насчет падения в никуда? Вы стоите, веревка трет шею, и слишком поздно вспоминать, что был и иной выход.

Рука Томаса невольно дотронулась до шеи. Он отдернул ее.

— Я много думал об этом. О смерти. — Фрир не поднимал головы и говорил почти сам с собой. — Не очень-то легко о ней думать. Все время ловишь себя на том, что вспоминаешь о ней с чужих слов, а люди, рассказывая, всегда упускают самое главное. И на самом деле думаешь не о смерти, а лишь о том, что ты сейчас о ней думаешь. Но постепенно начинаешь что-то видеть — смутно, краешком мысленного взора. Хочешь рассмотреть поближе… все ускользает. Не существовать! Этого представить себе невозможно, даже приблизительно, так как смерть — отсутствие всяких представлений и — навечно. Воображение может придать ей любую форму, но все они только способ скрыть что-то, чего нет вообще… Впрочем, постепенно вы начинаете постигать ее смысл именно так, косвенно, в отрицании. И вот вам кажется, что вы уже улавливаете, что она такое, но тут всегда повторяется одно и то же: вы вдруг остро чувствуете радость жизни и только так узнаете цену смерти. — Он закрыл глаза. — Да, я думал об этом. Забавно, знаете, из какой-то гордости хочешь умереть достойно, но все происходит так быстро, что никакого значения для тебя не имеет — достойно или нет. А раз так, — он снова пожал плечами, — раз это происходит так быстро, что и значения не имеет, так и толковать не о чем.

Томас слушал внимательно, словно считал своим долгом и в самом деле почувствовать себя Фриром и ожидать события, которое он с такой жестокостью вызвал в памяти пленного, ощутить до мелочей все, что испытывает другой, и проверить, сказал ли бы он сам все то, что говорил Фрир. Томас стоял, весь напрягшись, и даже слегка дрожал. А потом вдруг нахлынуло освобождение — ведь он, оказывается, только вообразил себя на месте другого. Он вздохнул, точно человек, помилованный у самого края смертного трапа, и вмиг порвались томительные узы, связывавшие его с Фриром. С этой минуты пленный ничто для него, пустое место. Никогда еще, с самого первого дня, он так сильно не ощущал себя правительственным чиновником, от имени закона и порядка выступающим против явного изменника. Смешно вспомнить, что, разговаривая с пленным, он порой и себя считал в какой-то степени виновным. Он никогда не был виноват! Он в полной безопасности! Сейчас просто непонятно, как вообще могла ему прийти в голову мысль, что их судьбы связаны между собой. И вместе с удивительным чувством освобождения пришло и сомнение в собственных методах допроса. Тесная близость, которой он добился, мешала ему использовать полученные благодаря ей сведения. А давно пора было направить свою хитрость совсем в другую сторону, порвать с пленным и не обращаться с ним, как с живым существом. Ему следовало быть жестче, куда жестче. Эти бесконечные разговоры ни к чему не привели. А быть жестче вовсе не означает вести себя, как Шэфер. Есть другие пути — более тонкие, более действенные. По правде сказать, даже теперь…

— Да, — Томас кивнул, соглашаясь с размышляющим вслух Фриром, — я вижу, что вы задумывались о своем конце. В вашем положении этого трудно избежать. Но такие мысли — еще не худшее, что может прийти в голову. Есть ведь и другие люди, знаете. Нужно суметь принять и их смерть, а не только свою. — Он сделал паузу и добавил: — Они взяли эту девушку, Анну.

Фрир силился ничем не выдать себя, как и при упоминании имени Сена, но сейчас это удалось хуже.

— Её вы больше не увидите, — подчеркнул Томас. — А она ведь здесь; в одной из камер, всего в нескольких шагах от вас. Ждет того же, что и вы. Только она еще не примирилась с мыслью о конце, как, кажется, сумели примириться вы.

Фрир поднял голову, но, несмотря на отчаянные попытки сдержать себя, скулы его так и свело от горя. — Об этом вы тоже думали? Ответа не было, только висевшие руки сжались в кулаки и чуть вздрагивали от волнения. — Вот, кажется, знаешь человека, — Томас почти философствовал, — а всё равно никогда нельзя быть уверенным, как он будет реагировать на такие вещи. Некоторые, наверное, храбро сражались в джунглях, а на эшафот их приходится буквально тащить на руках. Резкая перемена вдруг произошла с пленным: все тело била конвульсивная дрожь, глаза, глядевшие мимо и словно сквозь Томаса, вдруг глянули ему прямо в лицо, прищуренные и ярко-синие от леденящей ненависти.

— Будь… ты… проклят! — Фрир задохнулся. — Будь… ты… проклят! — Он остановился и перевел дыхание. — Подлый… Ах ты, подлая… сволочь! Гнусная, подлая сволочь! Радуешься, да? Играешь человеческими жизнями! Ах ты подлец, грязный империалист, возомнивший себя богом!

Томас не ожидал взрыва, который сам вызвал, он даже испугался: какая сила была у него в руках, а он и не подозревал. Непременно надо воспользоваться ею! Если проклятый изменник хочет встать в позу героя, заставь-ка его дорого заплатить за такую привилегию.

— Она умрёт, но это еще не все! — почти выкрикнул он не своим голосом. И, не помня себя, все говорил и говорил, слова выскакивали бесконтрольно, разум выключился: — Это еще не все. Прежде чем вести на допрос, ее разденут догола. И надругаются над ней. Об этом вы думали? Она достанется Лорингу! — взвизгнул он. — Лоринг бросит ее на пол камеры и…

Сильная рука зажала ему рот и пресекла дыхание — Фрир одним прыжком выпрямился. Томас отлетел к стене и, пригвожденный, прямо перед собой, почти вплотную увидел бородатое лицо, искаженное отвращением и яростью. Он тщетно пытался оторвать от себя могучие волосатые руки.

Дверь распахнулась в камеру влетел констебль. Он вскинул тяжелое кольцо ключей и с маху опустил на голову Фрира. Руки Фрира упали, шатаясь он пересек камеру и рухнул на полу, в углу.

— Вы целы, сэр? — спросил констебль Томаса.

— Да.

— А с ним как?

— Оставьте на месте. Не трогать, слышите? Не бить, ничего такого. — У дверей он повернулся и добавил, шаря в кармане: — Я не хочу, чтобы вы рассказывали об этом. Понятно? И сунул несколько бумажек в руку констеблю.

Садясь в машину, Томас заметил, что перед его рубашки помят и двух пуговиц не хватает. Этого следовало ожидать. Мог бы хоть приготовиться к защите. Вечная его беда — недостаточно быстрая реакция. Но ведь он не знал, что сам наговорит такого. Что на него нашло? Видно, сказалось напряжение последних дней. А может, и нечто более глубокое, издалека идущее — напряжение нескольких лет, когда он все хочет вести себя цивилизованно в условиях, где нужен совсем иной подход. Не удивительно, что ничего у него не клеится.

И все же вряд ли кто-нибудь другой добился бы от пленного большего, чем он. По крайней мере надо признать, что он нащупал слабое место Фрира и заставил его мучиться; кто знает, может, ближе к концу он и сломается? Томас на это надеялся. Он ничего бы теперь не пожалел, лишь бы увидеть, как Фрир валяется в ногах и молит о пощаде.

Отвратительная сцена в камере, во всяком случае, дала свои плоды — она уничтожила последнюю каплю сочувствия к узнику. Какая бы судьба теперь ни постигла Фрира, Томас встретит ее с полным равнодушием — это будет для него просто доказательством того, что человек получил по заслугам. Ему даже хочется быть свидетелем. Да они, наверное, и разрешат. У него уже появились кое-какие мысли о том, как использовать судебное разбирательство в целях пропаганды, вдруг в конце концов это еще и поможет ему вырваться из проклятой дыры.

Томас дал указание насчет перевозки и часов около пяти пошел в клуб выпить чаю. У дверей стоял бронированный автомобиль, шофер со вторым солдатом курили, прислонившись к крылу.

В столовой Лоринг уже ждал Томаса.

— Я решил ехать с вами. Уже и так просрочил отпуск.

Томас ничего не ответил. Подали чай, он с трудом заставил себя проглотить несколько сандвичей.

Лоринг сидел на ручке кресла, покачивал ногой и курил быстрыми затяжками.

— Поторопитесь, — нетерпеливо сказал он. — Мы не хотим большую часть дороги ехать в темноте.

Томас завернул в салфетку фрукты на дорогу и вслед за Лорингом вышел из клуба.

С юга доносились раскаты грома. Они сели в машину. Дважды повернулась заводная ручка, мотор взревел. Стреляя выхлопными газами автомобиль тяжело покатил вниз к зданию полиции.

За рекой на вершины гор надвинулась туча, из багрово-черного отвислого брюха вот-вот готов был хлынуть дождь. Все вокруг было залито предгрозовым мертвенно-зеленым светом.

Шэфер был у себя и наблюдал, как запечатывают досье в коричневые конверты. — Их надо доставить в штаб службы безопасности, — объяснил он Лорингу. — Это обо всех, кого мы взяли. Я вас и минуты лишней не задержу, Вик. Он кончил с конвертами и послал двух вооруженных охранников за пленным.

Комната была наэлектризована ожиданием близкой грозы, гром гремел уже не переставая.

Шэфер подошел к противоположной стене и выключил вентилятор.

— Теперь он не нужен. И так почти прохладно. Лоринг присел на край стола и вынул сигарету из портсигара. Томас, на которого они оба не обращали внимания, лениво изучал список дежурств, приколотый к стене.

Слышно было, как охранники возвращаются назад; подбитые сапоги тяжело протопали по веранде, и вот они уже в комнате, Фрир идет между ними.

Неумолкающее громыхание вдруг с треском, взламывает сильный удар — так далекие артиллерийские залпы заглушает взорвавшийся рядом снаряд. Пленный поднимает глаза к лопастям неподвижного вентилятора, Томас следует за ним взглядом и только теперь замечает в комнате эту непрошеную тишину остановившихся часов.

Лоринг щёлкает зажигалкой и говорит своим резким, скрипучим голосом:

— Ну что вы за идиот, Бык, не смогли даже отмыть его хоть немного. Там должны считать, что мы с ним хорошо обращались. Ну, ничего. Что-нибудь придумаем на месте.

Он уже собирался отойти от стола, как вдруг произошло нечто столь неожиданное, что сразу оборвало предотъездную суету. Пленный встал, слегка расставив ноги, сцепил руки в широких запястьях, как человек, готовый вытерпеть жестокую физическую боль, и сказал холодно и презрительно, обращаясь к Лорингу:

— Так это вы, Лоринг? Палач Котал Баргха? Мы здорово отплатили вам под Парам Белором.

Это было бессмысленное ухарство, такое ненужное в этих условиях, что Томас решил: Фрир повредился в уме. Охранник, штамповавший большие конверты с донесениями, фыркнул и поспешил замять свою бестактность шумной возней с сургучом и печатью. Лоринг держался с подчеркнутым спокойствием, нагло поглядывая сквозь дым от торчавшей в зубах сигареты, но в опущенных руках чувствовалось напряжение.

Долгую томительную паузу снова прервал вызывающий голос Фрира:

— Как всегда, рветесь убивать, а, Лоринг? Но сами вы что-то слишком зажились на этом свете, Видно, кровожадничаете с большим расчетом.

Сумасшедший, он словно умышленно распаляет Лоринга, чтобы обратить на себя его злобу. Ну конечно! Томас все понял; но теперь события развивались так стремительно, что вмешаться не было возможности. Одна за другой следовали картины — четкие, ясные, такие законченные, точно их нарочно разыгрывали; они мелькали так быстро; что Томас никак не мог поспеть: только хочет что-то предпринять, а все уже изменилось. И главным в этой смене кадров была не быстрота, а неминуемость происходящего. Да, да, была какая-то неторопливая сила в том, как Фрир повернулся к ближайшему охраннику, выхватил ружьё и замахнулся, сделав в воздухе широкую петлю. И в том, как Лоринг, так же не спеша, расстегнул кобуру и сжал ручку пистолета. Только они двое и заняты в этой сцене: остальные бессильны вмешаться и остановить неумолимый ход событий. И все это под аккомпанемент медленного crescendo грома, в котором тонут все звуки и только зрительные образы сохраняют пронзительную четкость. «…Кровожадничаете с большим расчетом» — протяжный рокот начинает перекатываться где-то в долине. Солдат отскакивает от замахнувшегося Фрира, и Лоринг взвешивает в руке пистолет, «…с расчётом» — ладонь Фрира хлопает по стволу, и вот ружье уже у него в руках. И последний кадр, самый сочный и продуманный: состязание — что быстрей, посланная из ружья пуля или нажим курка пистолета. А остальные смотрят, переживают но не вмешиваются, точно зрители, сделавшие ставки на игроков. Скользит, скользит назад затвор, вот уперся в конец смазанного маслом паза; а гроза все набирает силу, за ней почти не слышно, как стукается о стену отлетевший солдат; раскат — это предвестники револьверного выстрела, вот и он наконец! — точно грохот — долгожданный, последний, завершающий удар грома…

Фрир не сразу упал, сначала выронил ружье. Нагнул голову и улыбнулся, чуть растерянно, стесняясь своей глупой неловкости.

Лоринг сделал шаг вперед и, размахивая пистолетом выстрелил еще два раза.

Томас видел, как Фрир согнулся пополам и тяжело осел на пол. Он перевел взгляд на Лоринга; тот стоял посреди комнаты, пистолет качался в ослабевших пальцах, лицо перекосила, гримаса удовлетворенного сладострастия.

Томас подошел к распростертому телу, Фрир упал ничком, протянутая рука заслонила щеку; он и теперь, казалось, хотел скрыть свое намерение, о котором Томасу следовало бы догадаться раньше.

Томас вдруг повернулся и в бешенстве кинулся на Лоринга, он царапался и бил его кулаками.

— Вы дали ему уйти из наших рук! Вы дали ему уйти!

Он плакал от ярости. И все наскакивал на Лоринга, выкрикивая грязные ругательства. Шэферу пришлось подойти и оттащить его, крепко держа за руки, пока он не успокоился. Но он по-прежнему неистово сквернословил, и по лицу текли слезы.

С помощью констебля Шэфер увел его в другую комнату и силой заставил лечь на одну из коек.

А Лоринг стоял в дверях и смеялся над его истерическими воплями.

Оглавление

Предисловие переводчика

Часть первая

Часть вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg