«Сорок дней, сорок ночей»

Сорок дней, сорок ночей (fb2) - Сорок дней, сорок ночей [Повесть] 956K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Игнатьевич Никаноркин

Анатолий Никаноркин СОРОК ДНЕЙ, СОРОК НОЧЕЙ Повесть

От автора

Шумит бурный Керченский пролив, шумит. Осенние штормы напоминают о десантных ночах.

Я был в одном из самых дерзких десантов на «Огненную землю» под Керчью в 1943 году.

Попал я туда, как говорится, с корабля на бал, вернее, с бала на корабль. Только закончил мединститут и, необстрелянный, из далекого тыла, — прямо в огонь.

Сорок дней и сорок ночей в условиях полной блокады стояли десантники насмерть. А потом совершили почти невозможное — прорвав окружение, прошли по вражеским тылам и заняли ключевую высоту над Керчью — Митридат.

Эта книга — не хроника эльтигенского десанта. Я написал только то, что сам видел и пережил. Поле моего зрения часто ограничено операционной медсанбата. Во всем рассказанном нет уклонений от правды, хотя названия воинских частей, имена героев изменены.

Повесть посвящаю моим боевым товарищам.

ГЛАВА I

Шел я с направлением в полк, но так и не дошел.

Что случилось с этим врачом полковым, которого я должен был заменить, не знаю. Выздоровел, что ли? Когда явился я к начальству, разговор получился неожиданный. Начсандив, молодой, здоровенный, крест-накрест перепоясанный хрустящими ремнями, протрубил:

— Останетесь в медсанбате.

Что же! Прекрасно. Этого я и хотел. Может быть, профессор Тарковский, случайно узнав о моем переводе в полк, подсказал: мол, лучше молодого специалиста использовать как хирурга. Если так, молодец старик!

Все-таки сколько добрых людей на свете!

Когда я уходил из полевого госпиталя, доктор Горев подарил «Севастопольские письма» Пирогова и открытку с клодтовскими конями и на ней в углу надписал: «Приедете — повожу по Ленинграду».

А шофер Лысый сам предложил обменяться обувью. «Разве врачу в полк можно так заявиться — авторитету не будет».

Теперь вместо ботинок и голубых обмоток у меня брезентовые сапоги.

Нет, на этот раз мне поразительно везет. Вышел от начсандива — вижу, во дворе знакомая плотная фигура, багровое лицо майора Квашина. Я с ним немного работал в Геленджике. Он меня тоже узнал.

— Никитин, что ты здесь делаешь?

— Ординатором направили. А вы?

— Ведущий хирург.

Обрадовался — какая красота! И Квашин, по-моему, обрадовался, хлопнул меня по спине:

— Отлично, земляк… Будем вместе трудиться… Раненых, правда, пока нет…

Встал я чуть свет. Разбудила крыса. Прыгнула прямо на голову — благо был укрыт плащ-палаткой. Вскочил, увидел, как она метнулась в угол, вильнув голым хвостом. Соседа моего, лейтенанта Игоря Конохова, не было. За стеной еще похрапывали.

Вышел из хибарки. Игорь, долговязый, с косыми бачками, в брюках, без рубашки, делал зарядку, приседал, хлопая себя по ребрам.

— Чего так рано, доктор? — весело обратился он ко мне.

— Крыса…

— Их здесь до черта… Людей совсем не боятся.

Прохладно. На крышах и на траве сверкает роса.

Вчера я не успел рассмотреть место, где мы находимся. Вот она кругом, таманская степь, пепельно-холмистая. Вытянутые овечьи кошары-загоны. Под соломой низенькие мазанки. Лиман белеет. В чистом голубовато-сквозном небе пролетают косяки птиц.

Игорь кончил зарядку, подходит ко мне.

— Вот я строен и высок, так как пью томатный сок! — шутит он. — Помнишь, Никитин, до войны «Огонек» рекламировал соки?..

Во дворе появляются девчата — идут умываться к колодцу. Одна большая, пышногрудая, косы тяжелые распущены, вторая — ни рыба ни мясо, никакая, а третья — глаз не оторвешь, смуглая, вразмах брови дразнящие и ямочка на подбородке.

— Физкультпривет! — Игорь машет им рукой.

— Привет, если не шутишь, — за всех отвечает третья.

— Вот та, с косами, — поясняет Игорь, — операционная сестра Ксения, в синих галифе капитан — врач Копылова, «цыганочка» Чувела — замполит.

Дымит походная кухня. Повар открывает котел, аппетитно запахло гуляшом. У сарая, поджав под себя ноги, черный, как жук, сидит санитар-азербайджанец и тюкает молотком: исправляет носилки.

— Ахад, как жизнь молодая?! — кричит Игорь.

— Нишиво, — отвечает санитар. — Починка мало-мало…

Посреди двора — двухмачтовая палатка со вставными окнами из плексигласа — наша операционная. Новенькое оборудование получили. Хирургические столы — прима.

После завтрака занятия. Собираемся в хатенке, где живет Квашин. Рассаживаемся на досках, положенных на ведра, и на скрученных матрацах.

Интересно, зачем замполит пришла? Сегодня лекция об ампутациях, чисто медицинские вопросы. Квашин раскрывает операционный атлас.

— Вспомним анатомию конечностей…

Чувела, наклонив курчавую голову, что-то записывает в блокнот.

Игорь мне шепчет:

— Не люблю эту операцию… Калек делает…

— А если выхода другого нет?

В голове мелькают люди на носилках, в колясках, протезы скрипучие, ноги — деревяшки…

Квашин продолжает:

— Ампутацию гильотинную запрещаю делать.

Голос Копыловой:

— Гангрена…

Квашин:

— Это единственный случай, когда она допустима… Должны знать как свои пять пальцев ампутацию по Пирогову и Куприянову.

Он подробно излагает ход этих операций. Для меня это кстати. Всего два месяца, как получил диплом врача. Курс наш был ускоренный — торопились на фронт, практикой не похвастаешь.

Про себя повторяю операцию зрительно… Круговой разрез мягких тканей до глубины фасций и разрез мышц до кости, по краю сократившихся мышц… Так… Второй разрез по уровню оттянутой кожи. И потом: распил кости, перевязка крупных артерий. Так… Есть. Высоко отсекаем нерв (нога дергается). Снимаем жгут. Самое страшное — момент, когда отсекаешь сосуды. Вдруг отпустишь жгут — и все эти завязки — лигатуры лопнут, соскользнут, и кровь ударит фонтаном… И еще жутковато, когда пилишь кость — такой звук, будто кость кричит.

Под вечер с Игорем идем к лиману. Стаи вспугнутых птиц поднимаются над камышами. Шум от крыльев, словно ветер раскачивает лес. Пахнет гнилью.

«Гыл, гыл, гыл» — проносится туча над головой.

— Уточка-лыска, она скопом летает, — говорит Игорь. — Дичи здесь о-го-го! Охотился. Я ведь керченский.

Под ногами что-то трещит. Игорь нагибается, поднимает красновато-желтый черепок.

— Обломок амфоры… Вот это да! Видишь, клеймо гончара-мастера.

Бережно, с нежностью проводит он пальцами по черепку, будто это не глина, а хрупкая драгоценность.

— Дома у меня такая коллекция была… Терракотовые статуэтки, светильники, лекифы античные.

Я удивлен.

— Эх ты, голова, на этих местах древние города стояли. Государство громадное — Боспорское — со столицей Пантикапеей, это где теперь Керчь.

Игоря нельзя узнать, какой-то ошалелый.

— На раскопках пропадал. За греческий взялся… Страбон… Геродот… Гомер.

— Я сам Гомера люблю.

— Помнишь, из «Одиссеи»?.. К нам как раз подходит:

…Тут Зевес, заблистав, на корабль громовую Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом Серным его обхватило. Все разом товарищи были Сброшены в воду, и все, как вороны морские, рассеясь, В шумной исчезли пучине…

— Думаешь, и такое может быть?

— Десант через пролив — не прогулка.

Занятия по хирургии продолжаются ежедневно. Квашин проводит их с врачами. Копылова занимается с сестрами и санитарками. Она, оказывается, вояка. На гимнастерке Звездочка — получила за Малую землю.

— Под Новороссийском эта тихоня сделала двести ампутаций, — говорит Конохов.

Вот тебе ни рыба ни мясо, думаю я.

Что ни делаем, все направлено на подготовку к десанту.

Потери в десантах по медстатистике (доклад Квашина) большие — тридцать — сорок процентов людского состава. Скрупулезно просматриваем медицинское имущество: ремонтируем палатки, носилки, укладываем белье, перевязочный материал, проверяем инструментарий, расфасовываем медикаменты.

Раненых нет, за всю неделю первый случай — боец подорвался на мине. Ранение тяжелое, в живот. Копылова будет ассистировать Квашину, я — давать наркоз.

Раненый потерял много крови.

— Сердце выдержит, — выслушав, говорит Квашин.

Мне помогает санитар Петро, губастый, на голове марлевая косынка. Он давно работает в медсанбате, вполне может заменить хорошую сестру. Петро привязывает раненого к столу, держит за руки. Я накладываю маску на бледно-цианотическое лицо. Из черной капельницы — «кап-кап» — падает эфир.

Квашин вскрывает брюшную полость, делает ревизию. Сразу видно — Копылова на своем месте. Без лишних слов знает, где нужна ее помощь. У нее умные, проворные пальцы…

— Так, так, — мурчит Квашин, причмокивая. — Решето…

Кишечник пошматован осколками.

— Резекция!

Удаляет часть желудка и около метра тонкого кишечника.

Я настороженно слежу за пульсом, дыханием. Все идет по всем правилам искусства, как по-латыни говорят, — «lege artis».

Но перед концом операции вдруг нарушается ритм дыхания… Зрачки расширены, не дают никакой реакции на свет.

Петро подталкивает меня в бок, но я сам вижу, что дело неладное.

— Степан Петрович! Зрачки…

Квашин меняется в лице:

— Снять маску… Лобелин…

Ввожу лобелии. Минута, две, три… Дыхание восстанавливается.

Выходим из палатки. Квашин потягивается, закуривает.

— Могли потерять человека.

— Шоковое состояние.

— Нет. Наркоз передозировал…

— Но я давал его по всем правилам…

— Доза определяется не только мерой и весом. Кли-ни-чески!

Неприятно слушать. Ведь я не один раз давал наркоз. Стою и носком сапога сгребаю песок.

— Ладно, без сантиментов. Тут мы все прошляпили, без ошибок не бывает. Смотри, землячок, курган похож на террикон, а?

Показывает пальцем на сопку. Она иссиня-черная, угольная. Это от облака тень так упала. А в полоске солнечного луча, по скату, жаровые отблески, точно внутри сопка раскалена.

— Не хватает только вагонетки, — говорю.

— Из дому что-нибудь получил? — спрашивает Квашин.

— Нет, — уныло мотаю головой.

В медсанбат нагрянул главный хирург армии Тарковский.

Вылез из машины в папахе, как каланча. Пыхтит. Заметил меня:

— Переезжая сваха… Уже здесь? Доволен?

— Так точно, товарищ полковник.

Провели учебный сбор. Выстроились в шеренгу во дворе: врачи, сестры с санитарными сумками, операционными наборами, биксами; санитары со свернутыми носилками на плечах. Тарковский прошел вдоль ряда.

— В десанте тысячи непредвиденных случаев — всего не учтешь. Главное: уметь действовать не только всем вместе, но и отдельными группами, — сказал он.

Потом начал задавать вопросы. У Петра спросил:

— Как остановить кровотечение, если рана у основания нижней конечности?

Ответил четко.

— Противошоковое средство? — это вопрос Игорю.

— Водка… Грелки. Морфий. Жидкость Тарковского.

Тарковский усмехнулся. Кровезамещающая жидкость — это его нововведение, его конек. Игорь смикитил, специально сказал. Хотя лучше в таком случае раненому перелить кровь.

Проверил и меня:

— Каким швом будете ушивать рану грудной клетки?

— Тройным.

Тарковский не обошел вниманием и санитара Ахада. Все рассмеялись, когда Ахад на вопрос, какое снаряжение он возьмет в десант, крикнул:

— Два носилка, один котилка…

Пошли в операционную. Как будто по заказу, привезли раненого. Тоже подорвался — на мине. Покалечены ноги.

Копылова и я обрабатываем рану. Тарковский шутит с раненым:

— В виноградники, наверное, лазил?

— Никак нет, товарищ полковник. Серого моего хлопушкой подранило у лимана. Помочь ему хотел. И сам вот…

— Серый — конь, что ли?

— Ишачок… Он со мной службу нес и на перевале, и на Малой земле — ящики с патронами доставляли, продукты. Понятливый. Как только бомбежка начнется, кричу ему: «Ложись!» — и сразу ложится. Потом: «Отбой» — поднимается…

Операция прошла хорошо.

…Лежим с Игорем на тюфяках с открытыми глазами. В окошке мерцают звезды. Шурудят в углу крысы. Игорь, задрав ноги на подоконник, курит. У него полуметровый мундштук из камышины. И эти, словно приклеенные, косые бачки. Оригинал!

Перед сном любим почитать, поболтать.

Перелистываю «Севастопольские письма» Пирогова.

«7 апреля 1855 г. Погода здесь хороша. Перед нашим окном расцвела акация. Провожу день и ночь на перевязочном пункте в дворянском собрании. В танцевальном зале лежат сотни ампутированных, а на хорах и биллиарде помещены корпия и бинты…»

Думаю, сколько раненых спас Пирогов от верной гибели.

Наркоз, сортировку, гипсовую повязку он впервые широко применил в осажденном Севастополе.

С лимана доносится трескучее кряканье деркача. Какая-то неведомая птица тянет-жалуется: «уит-уит-уит».

Игорь, причмокивая, блаженно втягивает дым от папиросы.

— А наш замполит толково выступала, — говорит он.

— Молодец…

— Женщина — мечта… — Он привстает. — «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос…» Первый раз такого политрука встречаю… В Новороссийске, на Малой земле была… Сама — историк.

Говорим о вчерашней политбеседе. Ее проводила Чувела. Немного волновалась — нужно, не нужно — все поглядывала на свои большие мужские часы на руке. А рука у нее тонкая. Белые-белые зубы. Нос с горбинкой. Красива, ничего не скажешь. Такая любого захватит, сагитирует.

Ожидали обычную политинформацию. А она преподнесла блестящий этюд из бурной истории Керченского полуострова! Рассказывала о римлянах, гуннах, турках, заливавших берега Черного и Азовского морей кровью наших пращуров.

И о лихих запорожцах… Адмирале Ушакове… Не очень далекой гражданской войне.

Затем по-деловому обрисовала сегодняшнюю обстановку в Крыму. На Крымском полуострове сейчас отрезаны немецко-румынские группировки 17-й и 6-й армий. Войска 4-го Украинского фронта сидят на Перекопском и Чонгарском перешейках.

Енекке — главнокомандующий немецко-румынскими войсками заверяет, что Крым он никогда не сдаст. «Krim — unbezwinbare Festung!»[1] Но пусть лучше генерал-полковник вспомнит Сталинград — как он едва ноги унес из сталинградского котла…

— Енекке считается лучшим фортификатором в Германии, — замечаю я.

— Лучшим не лучшим, а его «Голубая линия» лопнула, — говорит Игорь… — Немцы в Крыму, как в мышеловке…

Во дворе заурчала въехавшая машина.

— Наша?

Игорь лежит ближе к двери, поворачивает голову.

— Наверное, из полка.

Последнее время часто приезжают из полков в аптеку за медикаментами.

— Мостовой, Савелий, — доносится резкий голос со двора. — Побыстрей!

Прислушиваюсь. Очень знакомая интонация голоса.

Встаю, выхожу во двор. Темно. Кто-то, кряхтя, тащит громадный тюк.

Зажигаю фонарик. Не может быть! Передо мной Колька… Горелов Колька! Он бросает тюк на землю. Трясем друг друга, радостно смеясь.

— Живой, черт, — кричу я… — Что же ты раньше не появлялся?

— Как?.. Я уже сюда два раза с аптекарем Савелием приезжал! — И с гордостью спешит сообщить: — Меня, брат ты мой, контузило на Малой. Засыпало землей. Я тебе потом все расскажу.

— И меня осколком… У Волчьих ворот.

Колька уже старший лейтенант. Полевые широкие погоны, портупея, значок гвардейский. Вояка! Только волосы по-прежнему студенческие, длинные, как у молодого Горького.

— Ромку — «могло быть хуже» не встречал? — спрашиваю. — Ведь его тоже на Малую направили.

— Нет.

— Алиев в госпитале остался загорать… Ну а ты, ты доволен, что в полку?

— Во! — показывает он большой оттопыренный палец. — А ты?

— Тоже… Здесь ведущий хирург — наш донбассовский…

С Колькой могли бы говорить до утра. Но машина уже загружена, и фельдшер-аптекарь, приземистый, квадратный, с намеком хекает:

— Хе-хе… Все.

Уславливаемся, что денька через два он снова заглянет ко мне, но так, чтоб уж посидеть, потолковать по душам.

…А получилось иначе.

На следующий день, прямо с концерта — у нас выступал ансамбль песни и пляски, — меня вызвал начсандив. Так же, как и в первый раз, когда я пришел к нему, майор, не поднимая глаз, хрустнул новыми ремнями и протрубил:

— Никитин, направляешься в полк.

ГЛАВА II

Такая досада меня взяла за эти бесконечные переводы с места на место, что я даже не прощаюсь ни с кем. Вернее, прощаюсь только с Игорем. Пусть он сам скажет остальным. Складываю быстро свои манатки, вещмешок — за плечи и тайком ухожу.

Дорога в полк прямо через степь. Пытаюсь настроиться на философский лад… В конце концов, буду с Колькой в одном полку. А с медсанбатом встречусь на крымском берегу.

И все-таки грустно. Прощай, хирургия… Как приживусь на новом месте? Плохо, когда тебя не знают. Да еще перед десантом.

Иду, взбивая пыль. Блеклое солнце закатывается. Вокруг серая, сухая трава: колючий чертополох, плотный ветвистый донник, старый полынок. У дороги валяются немецкие автомашины без радиаторов. Носом в бурьян уткнулись изуродованные орудия.

Вдали выгоревшие холмы с йодисто-черными, голыми лбами. Над ними грачи…

Налетает ветер. Взвились песчаные вихри, закружился сор, пучки сухой травы. Покатились шары перекати-поля. Запахло горьковатым кизячным дымом.

Меня нагоняет подвода с большой водовозной бочкой. На бочке восседает пожилой солдат в папахе. У него сморщенное коричневое лицо, усы обвислые.

— Слушай, не в триста третий?

— Чего? — подставляет ладонь к уху.

— В триста третий едешь? — кричу.

— Так точно, — ухмыляется солдат, показывая беззубый рот. — Садитесь… В гвардейский домчим…

Примащиваюсь сзади.

— Гнедые-вороные… Ну-ка, прокачу! — взмахнул кнутом ездовой. Проехали чуток. Папаха поворачивается:

— Перелазьте сюда. Веселей будет.

Старик разговорчивый. Шепелявит:

— Вы што ж, из фельдшеров будете? У нас в полку парочка — Рябой да Рыжий! Я им так и говорю: «Рябой да Рыжий, самый народ бесстыжий…» Пристали с прививками ко мне, как лист банный к одному месту… А у меня конь.

— Врач я…

— Угу… — протягивает он. — Меня с доктором нашим Погорелым на косе Бугазской контузило, засыпало — на слух повлияло.

— Гореловым, — поправляю его.

— А вы откуда знаете?

Объясняю — вместе учились в Махачкале, в институте, дружок мой.

— Парень подходящий. Ничего не скажешь. А я сам — тоже медицина. Санитаром числюсь. Но я все могу. И коком-поваром могу. И за конем могу. Какое дело срочное есть — кого послать? Дронова… В первую шеренгу… Хоть и зубов нема…

— А чего не вставите?

— Вставлял… Под Горячими Ключами. Я минометчиком, значит, был. Расчет весь перебило — один остался. Выпущаю мины, жарю по немцу, ствол аж красный. А тут, откуда ни возьмись, — генерал, генерал Провалов. «Чего, старина, делаешь?» — говорит. «Как чего, воюю», — говорю. «Кончай воевать, ты что, не видишь, немца-то уж далеко отогнали… И ранен, вижу. Зубы-то что, вышибло?» Этого я в запарке не заметил. Написал генерал записку — направили в госпиталь. Зубы мне сделали — протез. В полк воротился, но и месяцу не прошло — переломился протез.

Льдисто блеснул лиман. Кружит-тарахтит «кукурузник». Правее, на буграх, торчат несколько дзотов. А дальше, в промежутках между буграми, в ложбине, виднеются похожие на юрты круглые, аккуратные домики.

— Вот тут и полк наш стоит… Где немецкие балаганы…

Я думал, увижу машины, орудия, подводы, массу людей. А на месте, которое указал Дронов, никакого движения, почти пусто.

— Все замаскировали бурьяном, — поясняет он. — Батя так приказал, это наш командир, полковник Нефедов — во, человек! Он из морячков. Я с им у бригаде еще был. Теперь бригаду в полк переформировали… Бате дивизию давали, а он отказался. Тут, говорит, мои ребята — орлы, куда они — туда и я…

Подъезжаем к кибиткам.

— Ну, я на кухню, — говорит Дронов. — А вам прямочко, во второй балаган с того краю — там старший врач и вся санрота.

Захожу в кибитку. Шум. Фонарь «летучая мышь» горит, хотя и без него светло. Играют в домино. В кружке играющих замечаю квадратного рябого аптекаря Мостового Савелия, который приезжал с Колькой в медсанбат.

Напротив него сидит огненно-рыжий старшина, это, наверное, тот, второй, которого Дронов тоже назвал фельдшером. Аптекарь меня узнал, приподнялся.

— Товарищ военврач… Старший лейтенант Горелов на кухне. Скоро придет. Садитесь с нами.

Крутнув головой, показываю на мешок.

Э, так вы насовсем…

— Значит, нашего полку прибыло, — вставляет рыжеволосый и представляется: — Санинструктор Пыжов…

Мне нужен старший врач. Аптекарь подводит к отгороженной фанерой комнатушке. Подмигивает: начальство!

Оттуда слышен смех. Сбрасываю вещмешок. Стучу.

С нар поднимается капитан в роговых очках. За столом сидит старший лейтенант — под носом жиденькие усики.

— Ну что ж, — почесывая длинную худую шею, суховато произносит капитан, — принимайте дела у Шалджана… Жаль, конечно, что раньше не прибыли…

— Да, у нас уже врачи по звеньям распределены. Готовимся… — вставляет старший лейтенант. — Придется с вами подзаняться.

— Вы, кажется, хирургией увлекаетесь? В полку черновая работа, — предупреждают меня увеличенные очками глаза.

Они не скрывают своего разочарования. Конечно, я понимаю. Но я не виноват…

Игра в разгаре. С азартом бьют ребята костяшками домино по фанере…

— Слабачки! — кричит Савелий. — Закрываю… считай — шестнадцать… тридцать пять… Вот так… Товарищ военврач, не хотите партию?

— Чего к человеку пристал, — сердито перебивает его Рыжий. — Давайте ваши вещички, возле меня место свободное.

Санинструктор ведет в угол к нарам.

Устраиваюсь. Вбегает Колька.

— А мне Дронов сказал… Как чувствовал — будем вместе.

Садится рядом. Сопит, довольный. Говорю, что старший врач не в восторге от моего прихода.

— А, плюй с десятого этажа! Он Арама все не отпускал. У него порок митральный. — И, понизив голос, добавляет: — Они с Лажечниковым как петухи надутые ходят. Подумаешь, академию закончили! А кроме отчетов да снятия проб на кухне — ни черта не умеют… Посмотрим, какими в десанте будут…

Колька рано утром уходит на тренировку к лиману. Разбредаются из балагана и другие. Аптекарь Савелий, врач Арам и я остаемся.

Аптекарь составляет списки на медикаменты. Арам роется в вещмешке. Худющий, черные густые волосы. Дышит натужно, через рот.

— Горелов на тренировку взял и ребят вашего звена, — говорит аптекарь.

Киваю головой — Колька еще вчера предупредил.

— Ну, что, Арам, идем!

— Давай пошли…

Принимаю у него дела. Собственно, и принимать нечего. Просто нужно ознакомиться с полком. У Шалджана две тетрадки — в одной записи, проверка по форме № 20, на педикулез; в другой заметки разные: кому из бойцов надо заменить обувь, одежду; затем учет имущества звена, расписание занятий по санитарной помощи. Он отдает тетрадки.

— Да… Ботинки обменить Шашкину не забудь, — напоминает Арам, когда мы проходим по лагерю… — Нажми на АХЧ — это первое. Второе: наличие пакетов индивидуальных проверяй — по три штуки каждому бойцу положено. Вот списки.

Почерк у Арама неразборчивый, прошу, чтоб он читал.

— Санобработку все прошли… Баня была…

Полк закопался в землю. Автомашины в ямах-капонирах. И орудия там же прикрыты камышом. Землянок множество, вчера я их просто не заметил — они под цвет бугров. Есть и палатки. Кухни полевые тоже в ямах замаскированы. На пологих холмах пасутся кони. Солдат в кубанке, напевая, возится с соловым жеребчиком, подковы проверяет, что ли.

Длинный сарай — продовольственный склад. Возле сарая и внутри столбы высотой метра полтора с козырьками из жести. На столбах стеллажи, на них мешки с продуктами — так сохраняют продукты от мышей.

Начпрод с солдатами раскладывают на брезенте по кучкам консервы, концентраты, сухари. Десантные пайки.

— Уезжаем, Арам?

— Да…

— Зайди, на дорогу дам аргентинскую консерву…

— Раньше так хотел уехать, — вздыхает Арам. — А теперь, когда ехать, сердце болит… Но не так, не от болезни… Вернусь в полк обязательно. Понимаешь, это мне коса Бугазская, десант… простудился.

— Вернешься, — убежденно говорю я.

Но думаю, его комиссуют. Колька уверял, что сердце у Арама шумит, как примус.

Идем смотреть кухни батальонные и полковые.

…В обед встречаемся с Колькой. Он мокрый от пота, перепачканный глиной. Ребята его тоже замурзанные, с носилками, санитарными сумками, плащ-палатками, автоматами. Они долго отмываются, фыркают.

— Солдаты на лимане еще вкалывают, — говорит Колька. — И ночью будут… Обед туда повезли.

— Жрать хочется, умираю, — крякает санинструктор Мишка Рыжий. — Целого барана съел бы.

— А гузку заячью не желаешь? — ухмыляется Савелий.

— Тебе я вообще бы ничего не дал, — косится Рыжий. — Зад свой за целый день не отсидел?! Бюрократ…

Усаживаемся за стол во дворе. Уминаем тушеную зайчатину с картошкой. Кости сладкие, хрумтят под зубами. Особенно старается санитар Давиденков — здоровила, челюсти у него, как жернова.

— Наш Ивашка — ничего не разбирашка. И кости перемелет, — замечает Дронов, беззубый дядька, подвозивший меня вчера.

А сам нажимает на подливку: хлеб макает и чмокает.

— Батя сегодня был на лимане… Проверял, — рассказывает Колька. — С часами стоял на обрыве и засекал по секундомеру, как быстро высаживаемся, окапываемся… Похвалил, сказал: «Добро́!» А Батино «добро́» — это!..

Колька восторженно закатывает глаза.

Батя! С каким обожанием произносят здесь его имя. Представляю его бородатым, сильным, лет пятидесяти или старше.

— Да что ты! Он еще молодой. Тридцать пять — не больше. Это его так любя называют. Батю я только по Малой земле знаю, но скажу одно: за ним бойцы в огонь и в воду пойдут. Он чем-то на Чапая смахивает — не по виду, по духу.

Пристраиваюсь со своим звеном к батальону майора Чайки: идем на тренировку. Бойцы в полной выкладке: тащат пулеметы, минометы и даже сорокапятки. Мы тоже со своим медимуществом.

Туман густо затянул плавни, балки. Пепельным кружком стынет солнце. Мишка Рыжий по дороге говорит, что с десантом нужно торопиться. Вот-вот задуют норд-осты — труднее будет форсировать пролив.

— Задержка только из-за саперов… Немцы при отходе уничтожили все причалы… А так полк хоть сейчас в десант… Вот посмотрите, как штурмовые группы действуют. Это Батя ввел. Каждая по сорок человек — для штурмовки дотов, дзотов… Им придается миномет, противотанковое оружие, станковый пулемет, сорокапятка…

Отшагали километра два. Поднялся ветер, солнце блеснуло — туманный дым стал рассеиваться. Показался белесый от соли, наполовину высохший лиман — волны дробленые, мелкие.

Берега глинистые, в трещинах, кручи. Шелестят заросли пожелтевшего камыша, кричат чайки-крячки. Побережье перекопано: траншеи, ячейки, солончаковые валы.

Останавливаемся под обрывом — здесь вырыта большая продолговатая яма, по форме напоминающая баркас. Это наше условное судно. Тренировку, высадку на настоящих катерах проводили раньше, у Тамани. Я пока не учитель, команду передаю Рыжему.

Присаживаемся на корточки; нас шестеро, Савелий снова не дошел — занят аптечными делами.

— Мы его утопим, — говорит Рыжий. — Он плавает как топор.

Ребята моего звена уже все побывали в десантах, вон и покалечены — у Давиденкова правый глаз почти не видит, у Плотникова ранение в голову было — втянутый шрам на виске… Но Рыжий все равно напоминает о «мелочах», которые десантник никогда не должен забывать. Снаряжение и оружие должно быть так подогнано, чтобы не стесняло свободы движений. Спички, документы нужно завернуть в непромокаемый мешочек. На корабле, при переходе, не передвигаться без толку, соблюдать скрытность, светомаскировку. В случае если корабль подобьют — не зевай, вместе с командой откачивай воду, латай пробоину. А попадешь в воду далеко от берега, тоже не теряйся — быстро разденься и плыви.

Старина Дронов жмурит глаза.

— И на добра́ коня спотычка живет… Я когда на Малую высаживался, зацепился за какой-то крюк на катере и… повис. Ребята все на берег. Немец лупит снарядами, а я висю. Так бы и пропал ни за понюшку табаку. Спасибочко матросу. «Ты, — говорит, — что ж, отец, на просушку себя повесил?» И снял.

— Дронов, кончай шарманку, — перебивает его Рыжий и кричит: — Приготовиться к высадке… Берег!..

Выскакиваем из нашего «судна» и, пригибаясь, бежим к кручам. Карабкаемся наверх. Выбираем место для укрытия раненых — пещеру. Теперь я беру на себя инициативу. Отрабатываем с санитарами способы выноски раненых с поля боя и оказание первой помощи. Вначале раненого, которого изображает Дронов, санитары по одному волокут на шинели, на плащ-палатке. Это просто. Потруднее — санитар должен оттащить раненого на спине, с помощью лямки или двух ремней.

Когда очередь подходит, чтобы нести Давиденкова, начинается спор:

— Ну его к черту… Такого медведя тягать — он жрет много, — ворчит болезненный Плотников. — Пудов семь в нем.

— Грузовик с прицепом надо, — поддакивает Дронов.

— А если такой раненый по-настоящему попадется — тоже спорить будете? — спрашиваю я.

Аня-толстушка вызывается:

— Я потащу. Я сильная…

Давиденков, сутулясь, пожимает плечами, трет лоб здоровенной ручищей и ни с того ни с сего говорит:

— А я рояль могу сам перетащить…

Ребята, кряхтя, чертыхаясь, возятся с Давиденковым. Потом перевязываем друг друга. Ветер бросается колючками. В глаза лезут соринки. Делаем перекур. Наблюдаем, как работают бойцы из батальона Чайки. Наши занятия по сравнению с их — игрушка. Попробуй с пушкой вылезти на кручу! Они ее на плечах… И пулеметы втягивают. И ящики со снарядами.

— Ура-а-а! — орут и, одолев вершину, мчатся к дзотам, а оттуда пулеметы бьют, дымовой завесой загораживаются.

Чуть дальше дзотов, на бугре, стоит комбат Чайка — высокий, молодецкий, в кубанке с красным верхом и белыми полосками. Он резко машет рукой. Недоволен.

— Отставить! — кричит. — Так вас десять раз фриц на тот свет успеет отправить… Короткими перебежками!.. Пузом, пузом землю пахать…

Спускается, надевает маскхалат и быстро-быстро, извиваясь телом, как ящерица, подползает к доту. Бросает гранату. Показывает, как хватать на лету гранату противника.

— Во, фокусник! — ахает Дронов.

— Разведчик он бывший — вот он кто… И спортсмен, — поясняет Рыжий.

Потом бойцы роют окопы. Копаем и мы. Не очень приятная работа.

— Этому научились за полтора года, — ворчит Плотников. — Теперь наступаем — на черта они сдались…

— Таких, как ты, знаешь как Батя называет? — говорит Аня. — Ура-герой…

— Окоп — это жизнь… Вот когда спрятаться некуда, запоешь лазаря! — говорит Рыжий. — На Бугазской косе как прижали…

Это он рассказывает для меня.

— Коса узенькая — метров шестьдесят — семьдесят, но длиннющая. Змеей извивается… Слева тебе море шумит, справа — лиман голый. Бригада морская (не наша) высадилась, да неудачно. Высотки немец здорово укрепил, а они не учли этого и попали в ловушку. Он бы всех и уложил там, не высадись Батя. Пришлось нам брать укрепления в лоб. Немец бомбит, бьет из пушек, паразит, — укрыться негде. Кругом песок — и ни кустика тебе…

— Котелками окопы копали, — вставляет Дронов.

— Водой смочишь песок, чтоб держался… Снаряд ка-ак разорвется — все осыплется, — гудит Давиденков.

— С Погореловым меня там засыпало, — напоминает Дронов, показывая на ухо.

— Сколько тогда наших полегло, ох, мамочка! — вздыхает Аня. — Песок белый стал красным-красным. Устинова — капитана чернявенького помните? Того, что не курил, не пил? Как девчонка. Помкомбатом у Радченко был… Все пел…

— Песни он, точно, любил, — продолжает Рыжий, — голоса, правда, не было, горлом брал — молод, двадцать один годок. Его любимая… — Рыжий хрипловато затягивает:

Как ухаживал за девушкой три года, Она дочь Василя-кузнеца.

…Голову парню снесло. Перед этим его к награде представили. Приползли из политотдела двое вручать ему Звездочку, и, нужно ж, мина ротная разорвалась у капитана прямо на каске. У политотдельцев — ни царапины. Три дня брали эту проклятую высотку. Немец ух как держался, а нам — кровь из носа — с косы его нужно было выбить; оттуда дорога прямая на Тамань. Потом нам «катюш» подбросили — как врезали!..

После окопов мы еще раз «высаживаемся» — штурмуем кручи. Стреляем из автоматов по мишени, бросаем гранаты. Так проходит день. Когда расплывчатое солнце начинает садиться за грядой высоких сопок, мы вместе с батальоном возвращаемся назад. Шагаем с песнями, со свистом:

Цыганочка, топай-топай, Цыганочка черноглаза…

ГЛАВА III

Над лагерем низко пролетает «кукурузник». Видно летчика, машет рукой. Это Танюшка привет посылает. В нескольких километрах от нас стоит женский авиаполк. Ребята его называют «Танькин полк», потому что у них командир и комиссар Татьяны, и еще девчат пятнадцать Тань. Вечерами наши морячки тайком «пикируют» к своим соседкам, правда, почти безрезультатно: насчет свиданий у авиаторов очень строго.

Медики — народ скромный. Какие уж там свидания? Если ходим в их сторону, то разве только за виноградом.

За холмами тянутся желто-бурые заросли медовой шаслы. Солдаты тащат переспелые ягоды ведрами, в плащ-палатках, рогожах.

Я собираюсь в батальон Чайки — надо провести беседу о туляремии. Разносчики этого заболевания — грызуны. Раньше я никогда не представлял, что их может быть такое скопище. Маленькие, серые твари с белыми полосками на спине кишат всюду. Пробовали ставить ловушки, травили ядами, обкапывали землянки и палатки — мало толку. Проникают куда угодно. Прогрызают вещмешки, портят сапоги, объедают погоны.

Виноват голод. Вокруг запущенные, голые, бесплодные поля — мыши рыщут в поисках пищи. За армией бегут.

Из медиков Колька персонально отвечает за борьбу с грызунами. Но что он, бог? Злится. А мы подначиваем. Савелий кричит:

— Горелов, есть новое средство против мышей!..

Колька сомневается — подвох, но все-таки спрашивает:

— Без трепа?

— Стопроцентное…

— Так какого ж ты хрена молчал?

— Поймай мышь и в глотку ей керосина…

А вот Сашка Басс-Тихий, наш повар, вчера в обед действительно отличился. Я дежурил и пошел на кухню снять пробу. Ребята возвращались с похода. Слышно: «Цыганочка, топай-топай…» Пухлощекий Сашка стоит с черпаком у котла, снял крышку.

— Товарищ военврач!.. Один момент.

И вдруг, откуда ни возьмись, огромная крыса… Шлеп на трубу, завизжала: труба раскаленная.

Я ахнул… крыса летела прямо в котел. Но Сашка изогнулся, подпрыгнул, как мячик, и на лету подхватил ее черпаком.

— Вот проклятая, чуть сердце не остановилось, — выдохнул он.

— Тебя, Басс, наградить нужно.

— Значок «Отличник повар» у меня есть.

— За ловкость наградить.

— Только вы никому не рассказывайте. А то могут подумать, что крысу ту я из борща выловил…

Даю слово молчать. Но Сашка не вытерпел, сам рассказал. К вечеру весь полк знал о его «подвиге».

…Налицо уже все признаки, что скоро будем высаживаться. Привезли — я сам проверил — теплые вещи. Срочно сдаем зачеты по листовке «Советы десантнику». Инспектора за последние дни просто осточертели. О них ходят злые анекдоты.

Была среди ночи тревога учебная. Приехал генерал из Главной ставки — проверял, как вооружен, обмундирован полк.

Тогда я впервые мельком увидел Батю — Нефедова. Внушительный. Шапка с крабом золотым. Окает баском: «Добро́, добро́». Ординарец Бати старшина Алексашкин юркий, занятный (к нам частенько наведывался) — рассказывает, что Батя последнее время с комбатами уезжает куда-то на целый день. А ночами в штабной палатке свет не гаснет до утра. Над картами головы склонились. Комбаты с Батей разрабатывают предстоящую операцию… Что? Как? Где точно? Пока это тайна.

У нас тоже есть карта. Немецкая, трофейная. Подробная — каждый бугорок, каждая дорожка, не говоря уже о населенных пунктах Таманского и Крымского полуостровов, — все обозначено.

Странно, когда читаешь на чужом языке названия наших поселков, станиц, городов.

— И наше место, Красный партизан, есть… Паразиты!

— А вот Керчь… Камыш-Бурун… Минными полями все позагородили.

— Какой он, этот Крым? — мечтательно говорит Савелий. — Давно хотел побывать на курорте…

— А я был в Ялте, — хвастает Алексашкин, сияя безбровым лицом. — Из Одессы турне на теплоходе «Абхазия»! Подошли к вечеру — блеск! Горы синие, пальмы на набережной… Ресторан-поплавок. Все в огнях! И джазик… Соло на саксофоне, вальсик. «Та-ра-да-ра… Та-ра-да-ра…» — Алексашкин подражает саксофону — сам музыкант, играл в духовом оркестре. — В общем — рай! Только гроши нужны.

— Ну, а как насчет курортниц? Небось, капельдудкин, романы закручивал? — допытывается Савелий.

— А ты как думал…

Начинается рассказ о встречах с потрясающими женщинами. О прибое, лунных дорожках… О мускатных винах.

— Зима там бывает?

— Розы на кустах круглый год. Цветут и благоухают!

Наверное, многое выдумывает Алексашкин, но его слушают. И я слушаю и пишу маме письмо на Урал. Карандашом на листке, выдранном из непонятно как сюда попавшей конторской книги.

«Дорогая мама! Пишу тебе из новой части, гвардейской. Ребята в санроте хорошие; за несколько дней, что я здесь, все стали родными. Сейчас мы на пороге больших событий. Кажется, пришло время попробовать краснобоких яблочек».

Последние два слова вывожу большими буквами. (Это я так зашифровал Крым).

К нам в городок на базары часто наезжали чернолицые, в фесках торговцы из Крыма. Они привозили яблоки, продолговатые, с красными щечками. Сладкие. Привозили сухой инжир, нанизанный на нитки. Мама покупала инжир про запас: если зимой кто простудится — варила ягоды с молоком.

Крым для меня — синяя сказочная страна! Вспоминаю фотографии из домашнего альбома. Нюся, мамина сестра, в Симеизе забралась на скалы, которые выдаются в море и чудно́ называются: Дива и Монах… А море искристо-веселое, жмурое, как будто в нем растопили солнце.

И еще на мамином столике, перед зеркалом, стояла коробочка из крымских мелких ракушек с высушенным крабом на крышке. И большая раковина, закрученная, как улитка. К уху приставишь — море шумит.

Пишу дальше: «Послал письмо в Донбасс тете Нюсе и бабушке. Ответа пока нет. Но вы, наверно, скоро сами будете там… Узнайте обязательно, где Нина, что с ней?»

Голос Алексашкина прерывает мои мысли.

— Доктор, может, вы, как новый человек, на Батю повлияете. Ничего не ест.

У Нефедова не так давно была желтуха.

Ему на сахар нужно нажимать, — продолжает Алексашкин.

— Ты, профессор кислых щей! Глюкозум сеу декстрозум, — щеголяет латынью Савелий. — А чего сам на него не повлияешь?

— В том-то и дело, что характер его знаю… Если чего надумает, не удержишь… Какой он, я еще в сорок первом узнал, в Одессе. Лекции он нам читал.

— Что ты загибаешь! — возмущается Мишка Рыжий. — В Севастополе он комиссаром был на крейсере «Коминтерн».

— В начале войны, точно, был на крейсере, а осенью сорок первого перевели в политуправление Чефе… Загибаешь! Слушай лучше…

Заявляется он в Новороссийскую дивизию. В Одессу… Лекции нам читать про политику. Ну, а мы — как раз в наступление… Концерт утром румынам дали — как шуганули их!.. А к ночи потеряли связь с командованием — разбрелась братва. Бродим, по колени ноги оттопали… Тут и повстречали Батю. В черной моряцкой форме. Он, значит, свой вещмешок с лекциями оставил в штабе, в Одессе, — и с нами в бой… Я ему свою плащ-палатку дал, а то он выделялся среди пехтуры. Связным меня назначил, задание: собрать всех до кучи.

Собрали — получился целый батальон… Двое суток под его командой дрались. Да как дрались!.. А из Севастополя в Одессу звон — телефоны лопаются: «Где лектор?» А лектор воюет.

— Воюет… — повторяет Савелий. — Это на него похоже. Ты, Алексашкин, прав, с тебя пол-литра. Но вот ты тут говорил, что был в музыкантской команде. Чего ж в бой поперся?

— Не, тогда я уже в разведроте, командиром отделения…

— А в ординарцы к Бате?

— Э, это в конце сорок второго… После ранения.

Погода портится. Похолодало. Туман сивыми космами ползет, лепится по степи. В балках лежит, точно спрессованный, долго не расходится. А над лиманом густой, молочно-синий, паром клубится. Идет валовой перелет птиц. Гуси, журавли, утки, цапли, кулички. Летят клиньями, цепочками, облачками — шарами. В сторону Керченского пролива. И словно зовут: «Давай, братцы, давай за нами!»

А то задует ветер северо-восточный — совсем зимний, пронизывает до костей. Ребята шутят:

— Вот жара, аж зуб на зуб не попадает.

Приводим себя в порядок. Устраиваем баню.

— Стричка, бричка и мойка волосей! — провозглашает щупленький лысоватый парикмахер Халфин.

На этот раз он не жалеет «Тройной» одеколон. От нас пахнет за версту.

Еще раз проверяем медицинское имущество, которое должны взять в десант. Оно разделено на три звена. Упаковано в специальные ящики, вещевые мешки и санитарные сумки. Просматриваем содержимое сумок: перевязочный материал, жгуты, стерилизатор со шприцами, пинцетами, скальпелями, зажимами, ножницами. Еще медикаменты: противостолбнячная сыворотка, пантопон, камфора, кофеин, йод.

— Колька, — прошу я. — Подкинь, пожалуйста, немного пантопона.

Он, знаю, запасливый. Точно! Дает десять ампул.

— Могу две иглы дать…

Мы будем на разных судах. Случись, одно звено пойдет ко дну — другое должно заменить его.

Если придется окунуться — все это барахло того… — замечает Колька. — Достать бы спасательные круги и привязать к ним мешки, ящики. А? Идея?

— Слушай, Коль, на тренировке Мишка Рыжий говорил: на судно сядем — ботинки расшнуровать и на белье тесемки развязать, чтоб быстро в воде раздеться, если чего… Как на это смотришь? Ты ведь высаживался на Малую.

— То не десант… Я на шапочный разбор попал. Вот когда Куников высаживался! Зимой… Триста морячков…

О майоре Куникове я слышал еще в Геленджике. Знаю, как трудно пришлось тогда десантникам. Танки немец пустил. Пресной воды не было. Но моряки выстояли. Куникова тяжело ранило, привезли в геленджикский госпиталь — там он и умер.

— Имя интересное у него — Цезарь. А профессия — газетчик.

Молчим. Развязываем мешки, вытряхиваем плотные рулоны сетчатых шин.

— Ну и бывают сволочи, — ругается Колька. — Ко мне сегодня в санчасть явился один деятель… С триппаком… Чует, вот-вот десант, и специально, гад, заразился…

— И что же ты?

— Что? Пришлось дать направление в госпиталь. Не будешь же спринцевать ему канал в десанте… Батя узнает — голову свернет, в полк он уже носа не покажет…

Вечером смотрим кино. В балочке, похожей на кратер, на дне вкопаны два столба, на них белое полотно. Солдаты расположились как в цирке. Пока киномеханик перекручивает ленты, стоит говор, смех, гул вокзальный. Дым густой. Нам выдали табак «Таманский».

— Недавно за Тамань воевали, а теперь она уже угощает своим табачком, а? — улыбается Колька.

Здорово, даже не верится. Закуриваем с удовольствием.

Замечаю, почти у всех наших солдат из-под расстегнутых воротников выглядывают тельняшки. Откуда столько понабрали?

— А ты поближе присмотрись, — говорит Колька. — Это же кусочки тельняшек. Одну тельняшку раздобудут, разрезают на тридцать — сорок лоскутков и нашивают. В десант все хотят идти моряками.

Замелькали кадры «Суворова» — в главной роли Черкасов… Здесь он даже ростом меньше. Прыгает старикашка в парике. Но вот «Чертов мост». Суворов говорит солдатам перед трудным переходом:

— Воины земли русской! Орлами взвивались вы на самые высокие вершины Европы! Древняя слава шумит в ваших знаменах… Победу несете вы на острие штыков.

По коже будто ток пробежал от этих слов. Горячеет в груди.

— А ведь старик для нас говорит…

Глава IV

Ночью в три часа тревога. Вначале думали, очередная учебная. Нет — пахнет настоящим делом.

Пермяков, старший врач, объявляет:

— Быстро получить на складе обмундирование… И продукты. Имущество грузить на подводы.

Холодно, сыро. Спросонья на воздухе пробирает дрожь. На ходу в темноте ополаскиваю лицо ледяной водой из бочки.

Спешим к складу. А там — толкучка, галдеж. Нужно же, перед самым маршем додуматься обменивать обмундирование.

— Вот паразиты… Не могли вчера это сделать, — зло ворчат в толпе.

На складе ни черта не видно. Два фонаря — один у кладовщика, другой у того, кто просматривает и записывает вещи в аттестат и солдатские книжки.

Получаю шапку-ушанку, нижнее белье и диагоналевые брюки.

Продукты выдают на три дня. Консервы — тушенку или американскую колбасу — по банке на брата. Сухари, галеты, сахар. По бутылке водки на двоих, пачку табаку.

Полк выступил под утро. Движемся в темпе, хотя идти нелегко: песок. Но мы перед этим неплохо отдохнули. Ветер подгоняет в спину. Степь мне кажется другой, чем тогда, когда я шел с направлением в полк. Тогда — унылая, безлюдная, смурая. А сейчас ожила. Воздух наполнен ревом моторов. Как угорелые носятся «ястребки». Через равные промежутки с грозным рычанием пролетают тяжелые бомбардировщики. Скрипят повозки. Слышатся крики ездовых. Бряцание оружия. Топот сапог. Стук котелков. Фырканье автомашин.

А в груди чувство тревожно-восторженное. Началось! Началось! Началось!

Полк вытянулся в двухкилометровую колонну. Нас около двух тысяч. Медицина в хвосте. Большая часть медицинского имущества на подводах, укрыта брезентом. Часть несем на себе.

Рядом со мной идут: слева — Дронов, справа — Мишка Рыжий. Дронов кривоногий — семенит мелкими шажками, иногда смешно, вприпрыжку, сбиваясь с ноги.

Туда-сюда вдоль колонны колесит потрепанная эмка. В машине полковник Нефедов. Вижу крупное загорелое лицо с раздвоенным подбородком, шапку с золотым крабом. Машина притормаживает, Нефедов высовывает голову.

— Дронов, ты чего это не на подводе? — спрашивает он басом.

— Ходули свои еще тянут, товарищ полковник, — отвечает польщенный Дронов.

— В машину не хочешь?

Лицо Дронова вытягивается.

— А я чего, проштрафился? Стружку снимать?

Батя улыбается. Едет дальше.

Мишка Рыжий поясняет:

— У Бати привычка такая. Кто проштрафился — в машину, и так тебя там пропесочит… Без крика… Спокойно. Лучше бы накричал.

Поднимаемся на холм. С высоты хорошо видно, как в растянувшейся ленте колонны колышутся шапки, мичманки, пилотки. И кубанки: красные, малиновые, черные; кожаные, суконные, мерлушковые. Кони тянут орудия, повозки с боеприпасами, кухни.

На конях — наши два комбата. Чайка — на белом холеном жеребце.

— Красавец писаный! — восхищается Дронов.

Чайка на коне действительно как картинка. Сидит подбористо, легко. На груди бинокль. Хромовые сапожки с короткими голенищами обтягивают мускулистые икры. Он небрежно похлестывает плеткой по сапогу. Комбат 2 майор Железнов — косая сажень в плечах, в кожанке, тяжел — под ним крупный конь чуть не прогибается. А Радченко, самый старший из комбатов, угрюмый, нахмуренный, едет на подводе — нога после Бугазской еще не зажила.

Лошади в полку появились давно. В сорок втором, когда бригада отступала. Проходили через кубанские станицы, а там конефермы. Колхозники, чтобы не оставить немцам, пригнали табун в бригаду.

— Тогда у нас каждому по коню досталось, — вспоминает Рыжий. — И бедарка или арба. И девчат мы с собой прихватили. Из Краснодарского мединститута эвакуировались… Потом девчата так и остались в бригаде… Раечка — медсестра, Копылова — доктор.

…Все идем, идем. Небо затягивает тучами. Начинает моросить дождик. Песчаная дорога темнеет. Справа наплывает, обозначается курган — рыжий, облезлый.

— Пужай-могила, — говорит кто-то из солдат, идущих впереди, показывая на курган. Видно, солдат из здешних мест.

— Кого кто пужает, Витрук?

— Стари люды казалы, як произджалы на волах, так отутечко, у цьому мисци, у савани прывидение выходыло… И пужало…

— Сказки про белого бычка, — машет рукой Рыжий.

— А может, и правда, — вставляет Дронов. — Пустынь сущая… Мертвякам только и место. Ну, как здесь жить? Вот у нас в Осколе. Речка, лес!.. А сады какие — загляденье!

— Такэ говорить, що и собака з маслом не зьисть, — сердится солдат. — Тут край богатющий! Рыбу рукамы ловы. Загородку з камиша в ерику зробиш, на байди пидплывай и черпаком… Карпы, чебакы, жерехы по пять — сим кил… А дыни — дубивкы, а вынограду, а вышни… Иж досхочу. А балык у Темрюку…

— Водочки за три пятнадцать и балычком закусить бы, а, Дронов? — подмаргивает Рыжий.

— Балык — стоящая штука, — соглашается Дронов. — А все ж таки я бы здесь не жил. Соловьев нету…

Впереди меня, сбычившись, идет Давиденков. Он в ватнике. Плечи коромыслом. Нагрузился, как верблюд. Тащит две пары носилок, сумки, сундук. И гранатами обвешался.

— Будут гранаты — будет и харч, — мычит он, что-то жуя.

Смотрю на его мощную шею, плечи и вспоминаю дядю Павлушу. Вчера я получил сразу два письма — одно из Енакиево, отец уже дома, а второе от мамы с Урала — она с братом Вовкой пока остается там. Отец пишет: немцы зверски убили дядю Павлушу. До войны мы жили вместе, в одном дворе. Павлуша — это муж маминой сестры. Он работал на Софиевском руднике крепильщиком. Силища необыкновенная — мог поднять телеграфный столб. Он остался в Енакиево по заданию горкома партии. Сосед выдал… Бухгалтер, такой тихонький. С его сыном Жоркой я еще дружил… Так вот, при немцах этот тихонький бухгалтер — можно ли было подумать — стал помощником бургомистра. У дяди Павлуши при обыске нашли гранаты, винтовки… Его жестоко били в гестапо… Колонну арестованных гнали мимо нашего дома. Ленка, его дочь, выбежала передать хлеба немного, а немцы прикладами. Дядю Павлушу вначале загнали в лагерь под Горловкой, а потом живым бросили в шурф…

В полдень привал. Перекусили. И опять в путь. Отмахали уже километров пятнадцать. Начинаем уставать. Несмотря на то, что я в легких сапогах — ступни как обожженные. И плечи стали свинцовыми. Аня, маленькая толстушка, в своих не по размеру кирзачах едва ноги передвигает. Сажаем ее на повозку. А каково пэтэровцам? У них плечи гнутся под «Петром Великим». Или минометчикам, которые на себе несут опорные плиты да еще на плечах, как винтовку, штыковую лопату… Пулеметчики волочат по песку на лямках свои пулеметы… Одному Давиденкову хоть бы хны.

— Я рояль раз сам тащил, — говорит он.

— А кроме рояля что-нибудь еще таскал — сколько об этом говоришь?

— Мешки с мукой и уголь грузил… И доски, когда грузчиком на промкомбинате работал.

Сильно потеет лоб. Вытираю рукавом. Дронов поглядывает на меня, достает из кармана гимнастерки платок.

— Доктор, хотите, подарю?

Вот чудак старина. Трогательно… Платочек маленький, обмереженный. Подарок принимаю. Немного погодя Дронов признается:

— На земле я ни шута не боюсь. А к воде сызмальства у меня страхи. Ну ее! Всё сом окаянный. Мальчонкой-сопляком на речке, на Старом Осколе, у берега бултыхался, а сом подкрался и хвать меня за левую пятку и под воду. Саженей сто протащил… Бабы, девки кричать стали, а я, видать, тяжел был для сома — и он бросил добычу. Всю шкуру на пузе содрал, как рашпилем. И на ноге отметину, свои зубья, оставил… С той поры страхи.

— Ну, а как сейчас? Может, придется искупаться… Море!

— Тут разговору никакого быть не может. Все идут. Это я так, по расположению к вам рассказал.

Ребята говорят, что мы движемся к Тамани. Меж холмов впереди все время голубеет. Кажется, что море. Подходим ближе — никакого моря нет. Просто небо в просветах среди туч голубело.

— Памятник в Тамани запорожским казакам видели? — спрашивает меня Рыжий.

— Нет, не видел.

— С саблей казак стоит. И надпись, в точности не помню, но вроде: будем верно служить, турков бить и горилку пить.

— Здорово. Только надпись нужно переделать, — говорит кто-то из рядов. — Горилку глушить и фрицев бить.

— Как возьмем Керчь, вот сабантуй устроим…

А я думаю о Лермонтове.

В нашей армейской газете писали, что музей Лермонтова в Тамани немцы разграбили, спалили. Староста так и сказал: «Если бы Лермонтов жил сейчас, то он был бы большевиком». Шкура!

— Сколько лет было Лермонтову, когда он в Тамань примчался? Пожалуй, как мне, двадцать один. В бурке, приземистый, с черными как уголь глазами. Ожидал попутное судно, добирался в действующий отряд на геленджикскую кордонную линию… А пока ожидал — сколько приключений! Контрабандисты. Девушка с развевающимися на ветру волосами. Песня о корабликах… Кораблики! Кораблики!

Спотыкаюсь и чуть не падаю. Размечтался.

К вечеру тучи заволакивают все небо. Дождь усиливается. Ветер резкий, холодный, бьет в грудь и лицо.

На Тамань мы не пошли — резко свернули на юго-запад. Месим грязь глинистую.

— Чего так людей мордуют, — ворчит санитар Плотников, — командиры мне тоже…

Он всегда чем-нибудь недоволен. Хорошо, плохо, все равно ворчит. Правда, сейчас мы все устали. Сам бы тоже поворчал.

— Морем пахнет, — шмыгает носом Рыжий, — значит, скоро — стоп!..

Точно. Водорослями, рыбой потянуло… Еще плетемся с полчаса. И наконец остановка. Прямо в степи. К счастью, здесь много готовых землянок и щелей. Разбредаемся. С Дроновым подыскиваем блиндажик. Вползаем на животе — такой узкий вход, но внутри неплохо — тепло, сухо. Пол травой выстлан.

Отдыхаем. Дронов зажигает коптилку и начинает ворошить содержимое своего вещмешка: байковые портянки, белье, консервы. Вытаскивает всякую мелочь. Раскрывает плоскую трофейную коробочку из-под масла.

Там целый магазин: пуговицы, пряжки, лезвия, нитки, иголки, огрызок карандаша, зеркальце, зубной протез. И медаль «За боевые заслуги». Подержит в руках каждую вещицу, побормочет что-то и назад кладет. Глядя на него, я тоже поднимаюсь, вынимаю свое барахло, перебираю. Для чего? И сам не знаю. Может быть, инстинктивно… Прощаемся.

— Внучек у меня есть, — бормочет Дронов. — Сашок, Александр Сергеевич… Мы его Пушкиным прозвали. Смышленый — у него две макушки… На баяне играет. Песню какую услышит — в момент подберет…

Я его почти не слушаю… Говорить не хочется. Вынимаю томик Лермонтова, тетрадку с моими стихами. Просматриваю старые письма. Маленькое фото для паспорта. Продолговатое личико, тоненький носик, гладко зачесанные волосы стянуты на затылке ленточкой… Эту карточку Нина подарила мне в школе, на переменке, на лестнице. А перед тем, за два дня, всей школой ходили в культпоход на фильм «Аэроград». С экрана в темный зал врывались с ревом самолеты, самолеты. Но было не страшно.

А Нина сидела рядом теплая, близкая, и ее ладошка лежала в моей руке.

Как все меняется! Теперь настоящие самолеты-бомбардировщики тяжело гудят в ночи. А Нина — только воспоминание далекое, неосязаемое…

Колька просовывает в блиндаж патлатую голову.

— На… гранаты, — сует он четыре чешуйчатые лимонки и запалы. Еще дает листовку — обращение командующего армией к десантникам.

«Родина приказывает опрокинуть и разгромить…»

Тяжело ухает. Совсем недалеко. Блиндажик вздрагивает. На голову сыплется песок.

— Наши дальнобойные.

— Через пролив по крымскому берегу… Ух, дают! — говорит Колька. — Там уже вроде Нижнегорская дивизия высадилась…

— А мы когда?

— Команды пока нет. Я в штабе кручусь… Но, сам понимаешь, каждую минуту…

Колька выползает, а мы с Дроновым засыпаем, хотя пушки все бьют. Спим часа три крепко, без сновидений.

— На погрузку! Вставайте! — дергает меня кто-то за ногу.

Вскакиваю. Это Мишка Рыжий. Бужу Дронова. Рассовываем гранаты по карманам. В руки — мешки. Вылезаю я, потом Дронов. Через пять-шесть минут звено в сборе, только Мостового нет.

— Где аптекарь?

— Старший врач вызвал.

— Черт, всегда у него причина, — злюсь я.

Прибегает Колька:

— Твое звено на посадку первым на «Молнию». Будешь вместе с батальоном Чайки высаживаться. А я с Радченко. Ну, до встречи на том берегу!..

Колька хлопает меня по плечу. Я притискиваю его к себе.

Мостовой наконец появляется. Запыхался.

— Сколько тебя ждать?! — ору я.

— А за аптеку Пушкин отвечать будет?.. Ящик один чуть не оставили, охламоны.

У разрушенной постройки присоединяемся к колонне. Вязкая, густая, чавкающая темнота. Сыплет дождик-мгичка. Идем быстро, хотя ничего не видно. Через ямы, лужи, бугры. Без разговоров. Только слышно на подъемах посапывание и тяжелое дыхание перегруженных людей. Шлепают, чвакают сапоги — сотни ног месят глину.

Давиденков с Плотниковым тащат медицинский форменный ящик. Он тяжелый. Позвякивают металлические ручки. Плотников кряхтит. Давиденков на ходу забирает у него носилки.

На пристань — крутой спуск. Ноги скользят. Ветер с моря, как скаженный, свистит, обжигает, хочет свалить. Справа, вдали — за выступом, короткие багровые вспышки. И гром. Бьют дальнобойные. С каждой вспышкой проступает из мрака черно-красная махина моря. Как бы продолжая орудийный гром, ревя, оно наступает на кручи, шарахает с размаху о причалы. Скрипят сваи. Гремят цепи. Громко хлюпает где-то под днищами судов. Спускаемся на берег. Под обрывом несколько блиндажей. Вразнобой, словно оголенные деревья в лесу, качаются мачты сейнеров, охотников, катеров. Чуть мерцают красные фонарики на корме.

На берегу большое скопление людей. Мы смешиваемся с ними. Только бы не растерять своих — одна мысль у меня в голове.

— Аня, Мишка, Дронов… Сюда… за мной, — повторяю вполголоса.

Слышат они, не слышат, но пока держимся все вместе.

Идет погрузка; удивительно, как только она возможна в такой тьме! Подъезжают грузовики, скупо намечая дорогу узкой полоской синего света. Люди — бесформенные тени — копошатся, передвигаются, согнувшись, втаскивают по трапам на суда ящики с патронами и минами, мешки с мукой, тянут орудия, вкатывают бочки с водой.

И все почти молча, привычно, ловко.

Мы пробираемся к сейнеру «Молния». Высокий, как мачта, в дождевике, у трапа стоит Чайка.

— Давай быстрей, Житняк! Не тяни резину, — приглушенно кричит он.

Командир минометной роты Житняк, с пиратской бородищей, пропускает, подгоняет ребят.

— Медицина, давай садись, — подает знак рукой Чайка.

Поднимаемся вслед за минометчиками.

Пока мы устраивались на сейнере, не слышали ни свистков боцмана, ни команды убрать сходни. Опомнились, когда уже отвалили от причала.

На носу уселись пэтээровцы, выставив вперед свои длинноствольные ружья, будто приготовились к абордажу. Житняковские хлопцы не сбросили с себя минометов. Так навьюченные и сидят вдоль бортов, и лопаты штыковые рядом.

Еще рота автоматчиков на палубе и связисты. Всего нас человек шестьдесят. Сейнер вооружен. На корме, на железной тумбе, установлен крупнокалиберный пулемет. Перед капитанской рубкой торчит пушка.

Быстро теряется берег. Теперь сплошная, кромешная тьма. Ветер обдает ледяным дыханием. Хоронимся, пристроившись на ступеньках у входа в кубрик.

Минометчики, уплотнившись в кружок, достают пайки и начинают жевать. Из фляжек забулькало. У меня за спиной сидит молоденький солдатик с птичьим носиком в завязанной на подбородке шапке-ушанке.

— Та ты выпей, Лопата! — уговаривает солдатика его сосед. — Оно легчей будет. Нам еще плыть и плыть… А потом пересадка на «тюлькин» флот.

Чувствую, как дрожит спина солдатика.

— А я плавать не умею, — тоскливо говорит он.

— Ничего, — крякает его сосед. — Крепка… На мотоботе, как к теще в гости, сухим на берег доставят. А сопли распускать будешь, тогда лучше бери грузило и сигай на дно.

Пока молчим. Разговор не клеится.

Но вот Савелий предлагает:

— А мы чего, хуже других? Давай, старшина, раскупоривай НЗ.

Мишка Рыжий достает водку, консервы. Пьем прямо из горлышка. Обжигает.

— Дай бог, не последнюю!

Пьет с нами и Аня. Закусываем тушенкой.

Открывается дверь. Из кубрика дохнуло теплом, светом, табачным дымом. Раздается смех. Морячок поднялся на палубу, вскоре возвращается, замечает Аню.

— Э, так не годится… Лучше держись за клеш — не пропадешь… Идем к нам! — И забирает Аню в кубрик.

Все больше и больше качает. Гудят ноюще снасти. Дождь усиливается. Мы вышли в пролив.

— Балла четыре, наверное, будет! — кричу я.

— Все шесть… Погодка — только выть, — отвечает Рыжий. — Фрицы не ждут…

Моряки чаще и чаще выходят из кубрика, и мы убираемся со ступенек. Бортовая качка. Ходить нельзя: палуба склизкая, судно так накреняется, что, кажется, вот- вот перевернется.

Я примостился у борта возле металлического ящика. Хочется о чем-то вспомнить, и никак не вспомню. Полудрема. Наплывает. Уплывает… Донбасс… «Калачики, калачики, зеленая трава». Почему калачики? Шелковица! Мое дерево под окном. Паровозы. И мамин голос… Нет, бабушкин. Она по-украински кличет:

— Ивасыку-Телесыку, приплынь, приплынь до бережка!

Так я плыву… Плыву… Только зачем толкать? Зачем?.. Сильный удар — стукаюсь о борт. Оказывается, я заснул. Муторно. Голова трещит. Изжога от тушенки. Откидываю плащ-палатку. Непроглядная темь. Холод собачий — водка уже не греет. Мерзнут ноги, и я шевелю пальцами.

Где-то в тучах прячется немецкий самолет. Бросает осветительные ракеты-фонари. Приторно-яркий, дрожащий свет, как от вольтовой дуги. Медленно спускаясь на парашютах, ракеты вырывают из мрака громадные, неестественно белые горбы волн и черные провалы меж ними. Тучи в небе низкие, бегущие, разорванные.

На палубе все притихли — головы в коленки, скорчились, закутались плащ-палатками, дремлют. Только недалеко от меня один солдат, матерясь, блюет. Да у пулемета памятником застыла массивная фигура моряка.

…От пристани Комсомольской до Керченского побережья при нормальных условиях полтора часа хода. А мы идем, идем — кажется, вечность. Шторм и дождь разыгрались не на шутку.

— Заблукали, что ли? — мычит, продирая глаза, Дронов.

— Мотоботы никак не разыщем, — говорит Савелий.

В пути мы уже часа три. Если дальше будем так болтаться, то встретим рассвет в море. Мотоботы нам нужны обязательно: у керченских берегов мелководье, и сейнеры сами подойти туда не смогут.

Никто уже не спит. Молчат. Сейчас не до шуток. Связаны в этот час мы все одной веревочкой — невольно придвинулись друг к другу.

Все чаще опускаются осветительные ракеты. Прожекторы шарят, полосят по небу. Опять вырисовываются горбы, горбы волн. А погаснет свет — еще чернее, еще страшнее ночь.

Как только в этом хаосе волн, дождя, ветра можно что-нибудь найти?

На палубе говор: «Мотобот… Мотобот…»

Я его еще не вижу. Но все ребята уже на ногах. На сейнере глушат мотор. Слышно, как капитан орет в мегафон, сквозь рев ветра доносятся обрывки фраз, матюки:

— Мать вашу растак… Где болтались?

Из тьмы кричало:

— Рули… Рули заклинило…

— Давай подходи к борту! — хрипит капитан.

Мотобот долго не может приблизиться к сейнеру — мешают волны. Теперь вижу. Маленькое суденышко чуть приподнимается над водой. Как его только не зальет? Вот уже качается внизу у борта. С палубы сейнера до мотобота метра три. Эта высота для прыжка — ерунда, но ведь оба судна взлетают, качаются вверх-вниз, а между ними пролет, который кажется бездной бурлящей, клокочущей.

Все сгрудились у борта. Сейчас нужно будет прыгать. Если б это был уже берег, я бы прыгнул не задумываясь. Пусть под самые пули, под огонь… Но в это железное корыто?! А палуба сейнера такая прочная, неуязвимая. Что-то противится внутри. Страх? Чувство самосохранения? Но это всего несколько секунд. Какое-то время никто не решается прыгнуть первым. Застыли.

Но морячки забегали, заметались по палубе.

— Прыгай! Полундра! — раздираются матросские глотки. И хватают, и тащат первого попавшегося бойца, — это тот самый, молоденький солдатик с птичьим носиком, в завязанной ушанке. Он упирается, вцепился руками в поручни. Тогда в толпу врывается бородач Житняк.

— А ну отхлынь… Сами, без нянек…

И рявкает, трясет бородой:

— Прыгать!.. Ребя…

Мы перелазим через борт. И прыгаем один за другим в мотобот. Только удары тупые о железное днище: «гуп… гуп… гуп…».

Мотобот еще глубже зарывается в волны. За людьми летят деревянные и железные ящики. Их ловят Давиденков и еще такой же детина из минометчиков. Давиденков подхватывает и нашу Аню.

Быстро исчезает сейнер. Мотобот перегружен — теснота.

Волны обдают с ног до головы. Согнувшись, прижимаемся плечом к плечу. Подставляем водяным потокам развернутые плащ-палатки. Я на корме. За моей спиной тарахтит мотор — там рубка моториста. В рот, глаза лезет дым, гарь — трудно дышать. А железо скрипит, трещит дерево.

Берега пока не видно — впереди только вспышки и зарево. И голова рулевого над бронированным козырьком — белая повязка через лоб.

Хлещет дождь, хлещет. И прямо над нами, чертя небо раскаленными пунктирами, тяжело посвистывая, пролетают снаряды… С Тамани долбят, долбят побережье. Прижимаемся к самому днищу.

Растет грохот волн — значит, близко берег. Хоть бы скорее, скорее… Нас пока не заметили. Лучи прожектора откуда-то слева скользят, шарят туда-сюда по воде и, не зацепив наш мотобот, укорачиваясь, перебегают в другую сторону, вырывая вдруг из темноты, словно на экране, узкую кромку берега и цепь крутых сопок с разбросанными под ними домишками. В глубине, за высотами, огненная полоса взрывов. Наши там уже ведут бой. На носу мотобота стоит матрос в накидке, шестом промеряет глубину. Рядом с ним бородач Житняк. Подвигаемся ближе к берегу. Приподнимаемся. Ноги как на пружинах.

— Берег! — кричит матрос мотористу.

Один мотор притихает. Житняк сам опускает шест.

— Два метра… вези дальше. Потопить мог бы и в Тамани…

— Чего вы там, раздолбаи?! — матюкается моторист.

— Да вот, жлоб орет, что нет берега, — психует матрос.

— Давай вперед! — кричит Житняк.

Мотобот двигается вперед. Через несколько десятков метров — толчок, скрежет, суденышко уткнулось в песок. Это мель. До берега еще метров пятьдесят.

— Влево, вправо…

Мотобот маневрирует, чтобы не стать бортом к волне.

Приготовились к прыжку. Вдруг огненно-голубой луч прожектора с ходу пронизал мотобот. Ослепило, будто кулаком ударило по глазам. И тут же взвились десятки ракет и осветили весь берег и взморье. И загремело… И загрохотало… Огонь… Огонь… Огонь. Со всех сторон. Градом посыпались снаряды, мины. Разрывы запрыгали по волнам, вздымая смерчи воды. Светло как днем. Теперь замечаешь, что кроме нашего мотобота справа и слева от него на подходе к берегу с десяток таких же суденышек. Метрах в ста от нас взрывается и, как факел, вспыхивает мотобот — видны летящие вверх тела, куски железа, доски. Подальше другое судно, переломившись пополам, исчезает в кипящих волнах. Барахтаются люди — ныряют, выплывают. В багровых отсветах появляются головы, руки.

— На берег! Вперед! — размахивая автоматом, вопит Житняк и первым прыгает за борт, погружаясь в воду выше груди. Слов его не слышно, только видно перекошенное бородатое лицо. За Житняком прыгают остальные. Я окунаюсь в волны с головой, потому что сумка и вещмешок при прыжке съехали на грудь. Наглотался воды. Пока бултыхался, потерял из виду своих ребят.

— Аня!.. Аня!.. Давиденков! — кричу я что есть силы, но кто услышит меня в таком грохоте? Часть людей уже на берегу. Минометчики все еще сгружают ящики с минами.

А с нашего мотобота строчит пулемет: «ту-ту-ту…». Рулевой, с перевязанным лбом, бьет поверх домиков в место, откуда все время вылетают красные, синие, желтые стрелы трассирующих пуль.

Выскакиваю на песчаный берег, неуклюже переваливаясь, бегу за нашими автоматчиками, которые уже пробежали проволочные заграждения. Вывороченные железные колья. Воронки. Трупы. Песчаный откос. Сапоги увязают в зыбучем песке. Сползаю вниз. Ползу на четвереньках. Шинель тяжелая, набухшая, стопудовая. Штаниной цепляюсь за проволоку — оставляю кусок. Догоняю автоматчиков. Близко взрывается мина. Ожгло. Рот полон песку. Но цел! Впереди два дерева, за ними — дорога, но как раз в этом месте — поток трассирующих. Только не ложиться. Только вперед — это наше спасение.

Броском преодолеваем дорогу и мчимся к поселку. Мимо маленьких, багровых от дыма домиков, огородов. Мимо длинного каменного здания с оградой, через густой бурьян и канаву по воде, потом вверх по скользкой тропинке к черной расщелине между двумя сопками. Там, оказывается, большой овраг. Грохот взрывов и шум моря доносятся уже глуше. И ветра здесь нет. В овраге вскоре собираются все остальные. Где ребята моего звена? Дождь продолжает лить. Дрожу, как цуцик. Одежда прилипла к телу, в сапогах — каша. Темь. Хожу, ищу своих по голосу, на ощупь. Натыкаюсь на мокрые шинели, белье, а то и голое тело. На дрожащих, лязгающих зубами.

— Из санроты кто есть? — спрашиваю, — Кто из санроты?

Набрел на аптекаря. Он без шапки, пританцовывает.

— Курорт, а? — еще шутит.

— Ребята где?

— Давиденков бежал со мной, где-то здесь… И Аня тоже.

— Никуда не уходи.

Он ничего не отвечает. Садится и выливает воду из сапог. Я шлепаю дальше.

— Из санроты кто есть?..

ГЛАВА V

Все мои, слава богу, целы. Стало развидняться. Проверили имущество. Не хватает одной санитарной сумки и нескольких рулонов с шинами. Ящик медицинский (Давиденков вынес) в полной сохранности.

Из оврага народ постепенно начинает расходиться. Минометчики с Житняком — на правый фланг. Мы за ними — нужно же возле кого-то из своих держаться.

Минометчики располагаются у подножия невысокой сопки, а мы недалеко от них, в хатенке-мазанке под бугром. Здесь думаю развернуть медпункт. Хатенка низенькая — крыша под глиной, заросла бурьяном. Во дворе копна сена, прикрытая рваной рыбацкой сеткой. Сарайчик-курятник. Куча навоза. Бочки, обручи. На огороде бодылья подсолнуха поставлены в пирамидку. Отсюда весь поселок как на ладони. В темноте он казался намного больше. На самом деле — маленький, только растянулся но извилистому берегу, так, дворов семьдесят с виноградниками.

Погода сегодня — ничего похожего на вчерашнюю. Тепло. Солнце. Море присмирело. Чайки кружатся над отмелями. И главное, ни выстрела. Тишина. Как будто войны не было и нет. И немцев нет. Полное молчание и в глубине за сопками, где держит оборону Нижнегорская дивизия. На берег высыпали моряки: чувствуют себя как дома. Ходят без опаски по дворам, хозяйничают: один ведро тащит, другой бочку выкатывает, третий бревно волочит. Возятся с немецкой легковой машиной — пытаются завести. А вот чудак в тельняшке катается на велосипеде — нашел время!

О десанте напоминают только разрушенные белые домишки и догорающие дымящиеся катера с торчащими из воды носами или кормой.

Сидим во дворе на бревнах. Растопили летнюю печурку — на ней чайник, стерилизаторы. А мы сушимся. Сидим в одних кальсонах. Аню отправили в хату. На проволоке висят мокрые гимнастерки, брюки, портянки — от них пар идет.

— Красавцы южные, никому не нужные! — восклицает аптекарь. — Как на подбор!

Дронов выставил босые худые ноги с длинными коричневыми ногтями. Отгоняя синюю муху, чешет, скребет икры.

— Зудит от морской воды…

— От грязи, — серьезно говорит Плотников.

— Грязь не сало — потер и отстало.

Савелий щурится, глядя на солнце.

— Чем не Сочи, Ялта? Загораем.

— Подожди, еще дадут прикурить, — бросает Рыжий. — Щели нужно вырыть.

Чего так торопиться? Успеем.

Вспоминаем о прошедшей ночи с улыбкой. Конечно, страшно было, но, в общем, терпимо. Даже забавное кое- что можно найти.

Аня показывается в дверях.

— Аня, Аня, как ты в мотобот прыгала, расскажи, — хохочет Савелий.

— А ну вас, — отмахивается Аня. — Штаны хоть наденьте.

— Юбка у нее узкая, — говорит Савелий. — Нужно перелазить через борт, а ногу задрать не может. Я с мотобота кричу: «Юбку поднимай, юбку поднимай…» Она вначале не сообразила. Потом волей-неволей пришлось нарушить приличия…

Дронов разыскал сковородку. Вскрываем консервы. Поджариваем розовые ломтики американской колбасы. Скворчит поддразнивающе. Есть малосольные зеленые помидоры — в сарайчике обнаружили целый бочонок. Едим, чай хлещем. Правда, чай солоноватый — такая вода в колодце. Но зато горячий — это главное.

Аня, Дронов и Плотников убирают в хате. Выносят вещи. Две комнатушки освобождаем полностью, третью не трогаем. Комод, над ним на стене пожелтевшая фотография в рамке из ракушек покосилась — три солдата с саблями и в фуражках без козырьков застыли.

— Это артиллерия, — говорит Дронов. — Бескозырки… Я при царе служил… Знаю.

На земляном полу валяются подушка, часы-ходики (циферблат разрисован маками), коробки зеленые из-под сигарет, обертки от немецких лезвий. В углу — швейная машина и лоскутки желто-зеленые.

— Барахло почти все осталось. Видать, жителей спешно эвакуировали, — замечает Плотников.

Шприцы, иглы прокипятили. На ящике раскладываю стерилизатор, пакеты с бинтами, йод, зеленку, ампулы с противостолбнячной сывороткой. Прикрываю марлей. На подоконнике стопкой медкарточки передового района. Готовимся принимать раненых.

Наши соседи — минометчики уже закончили рыть ячейки для минометов, установили их. Теперь вовсю копают норы-пещеры для укрытия.

Говорю Давиденкову и Плотникову, чтобы начинали копать щели за хатой. На всякий случай. Сам иду к минометчикам — нужно разузнать обстановку. Но они ничего толком сказать не могут, кто из наших высадился — не знают.

— Подожди, старшой идет, на КП к комдиву ходил, — с кавказским акцентом говорит смуглый сержант, которого все называют «Артушка-брат».

КП комдива видно хорошо — справа, метрах в двухстах, на высотке торчит капонир, как головка болта. Пониже — старое кладбище, заставленное темно-серыми каменными крестами.

По тропинке спускается лейтенант Житняк. Меховушка-безрукавка расстегнута. В углу рта окурок — кажется, борода дымится.

— Чего, доктор, соскучился? Резать некого? — говорит он хмуро.

Спрашиваю, что и как с нашим полком. Он супится:

— Мы тут как родычи гарбузячие, пока Бати нет.

Значит, Нефедов не высадился.

— А кто же все-таки высадился?

— Чайка — на левом фланге, на правом — батальон морской пехоты. Хотел я к Чайке перебраться, а комдив Нижнегорской: «Сиди здесь». Нижнегорская дивизия центр держит… Плохо вот, что растянулись. И подмоги нет. Комдив приказал огонь открыть — сейчас дадим.

— На сколько наши вглубь продвинулись — километров шесть-семь есть?

— Какое там… Плацдарм с гулькин нос — три километра на полтора. Пулей простреливается.

Про себя подсчитываю: значит, у Чайки батальон — раз, батальон морской пехоты — два, Нижнегорская дивизия — три… Всего, выходит, высадилось тысячи четыре или чуть больше.

Поднимаюсь на сопку. Сильный ветер. Продувает полусухую полынь. Из-под ног в камни юркает зеленая, в пятнышках, ящерка. Панорама открывается на сто восемьдесят градусов. Поселок Эльтиген расположен между двух озер: Чурбашским — на севере и Тобечикским — на юге. Наш левый фланг на юге, там, где-то у волнистых высоток, укрылся батальон Чайки. Далеко на северо-востоке мутно-синей полоской угадывается крепость Еникале. Ближе к поселку, километрах в шести от него, видны огрызки труб аглофабрики Камыш-Буруна. Еще ближе, на северной оконечности поселка, выступ — скалистый мыс с белеющей разбитой башней маяка, несколько разрушенных домиков. За маяком темная линия противотанкового рва — наш правый фланг, который занимает батальон морской пехоты. На пространстве меж аглофабрикой и мысом разлилось перерезанное песчаными валами болото; камышовые закраины и на воде островками — темно-красная поросль солянки. У болота насыпь и шоссе. Если хорошо всмотреться (мешают камыши), подметишь, как в сторону нашего поселка по шоссе черно-серыми жуками движутся машины — это немцы.

Да, кажется, затишье заканчивается.

Возвращаюсь к своим. Только успеваю послать Мостового в разведку за хорошей водой, в воздухе появляется немецкая рама «фокке-вульф». Кружит над поселком, урчит, поблескивая на солнце стеклами кабины.

— Чего это она?

— Разведчик, зараза… Высматривает…

Внизу за оврагом, возле длинного каменного здания с железной крышей, мелькают белые халаты. Туда перебралась одна из групп медсанбата Нижнегорской дивизии. Рыжий уже там побывал.

— Зря они там операционную устроили, — говорит он. — При первом серьезном налете все вверх тормашками полетит.

Я хочу сам пойти в медсанбат — договориться, что раненых после оказания первой помощи будем отправлять к ним.

Заглядываю к Давиденкову и Плотникову, напоминаю, чтобы торопились со щелью.

Рама исчезла, но вскоре опять возвращается. Назойлива, действительно высмотреть все хочет. Летит совсем низко, похожа на коробчатого змея.

— Вот бы лупануть, — скребя затылок, говорит Давиденков.

— Лупанешь! У ее пол и кабина бронированы, — хмыкает Плотников.

Из хаты доносится стук. Это Дронов удлиняет стол для перевязок. Аня тоже там — наводит чистоту. Захожу.

— Ну, как оно, движется?

— Ножку еще присобачу — и все.

Дронов с размаху бьет молотком, и, словно от его удара, на дворе загрохотало, завыло. Потемнело за окошком — куда и солнце девалось…

Артиллерийский налет и минометный. Песок, глина, камни взлетают в воздух. Мы застигнуты врасплох и не соображаем сразу, что же делать. Из хатенки бежать — куда? Щели не готовы. Оцепенели. Страшный грохот, треск над головой, будто кто-то ударил по крыше громадной кувалдой. Трещат балки. Рушится потолок. Ничего не видно от дыма, гари. Пыль смешивается с едким запахом взрывчатки. Лежу на полу, сбитый воздушной волной… Кажется, что убит… Но почему я все-таки слышу взрывы и ощущаю, как содрогается, покачивается хатенка? Дышать нечем — приподнимаюсь и качусь к просвету двери. Выскакиваю во двор как очумелый. Тут же трезвею — ведь там, в соседней комнатушке, еще двое наших. И стон теперь слышу. Назад!

Дым чуть рассеялся, вижу, Дронов приподнимается с пола — глаза странные, будто спросонья. Щека рассечена — кровавая полоска… Он отряхивается, вытирает щеку рукавом.

— Куда еще ранен? — кричу я.

Показывает на уши. Оглох.

А где Аня?

— Аня, Аня, ты жива?

Она лежит в углу, присыпанная глиной, заваленная досками. Ноги разбросаны. Вокруг лужа крови, смешанная с грязью. Наклоняюсь. Кровь хлещет из бедра. Жгут! Нужно быстро наложить жгут! Ящик перевернут… На подоконнике сумка… Достаю жгут и перевязочный пакет…

— Дронов, — кричу во все горло. — Шину деревянную найди! Дитерикса! Шину! — показываю ему руками.

Бедро у нее переломлено пополам, как полено.

Кое-как накладываем шину.

Лицо толстушки Ани, недавно красное, как помидор, теперь словно мелом побелено. Тихо стонет и дрожит. Ввожу морфий. Прикрываю шинелью.

— Посмотри, как там Давиденков и Плотников! — кричу Дронову.

Но они сами вбегают. Грязные, испуганные.

— Две-е ми-ны… всадил в крышу, — заикается Плотников. — С А-аней что?

— Нога…

Обстрел продолжается. Хатенка опять вздрагивает, как будто это вагон толкают. В потолке дыра — виден клочок дымно-темного неба. Говорю ребятам, что бегу в медсанбат — Аню нужно оперировать.

Выхожу во двор, выбираю поспокойней минуту, когда немец переносит огонь к берегу, и мчусь через овраг по разбитой дороге вниз… И ругаю себя… Раньше, раньше надо было сходить в медсанбат… И щели раньше выкопать… А то расселись… Идиоты…

Возле медсанбатовских домиков огонь все-таки меня настигает. Залетаю в первую хату под обрывом.

Из коридора вход неожиданно ведет в погреб-пещеру. Она вместительная — метров десять длины, метра три ширины. Сухая, наверное, хозяева держали здесь овец. Сейчас лежат раненые. Уже обработанные, со свежими повязками.

Врач моего возраста, кругленький — рука подвешена на косынке. С ним сестра.

— Клава, подбинтуй лейтенанта, — распоряжается он.

— Подбинтуй… Подбинтуй. Пальцем? Бинты где?

Объясняю наше положение, насчет Ани говорю. Он показывает глазами — выйти в коридор.

— Сами в пиковом положении, — не особенно дружелюбно говорит он. — Автоклава нет. Биксы со стерильным бельем на дне… Замполит и пять санитаров утонули… Хорошо хоть хирург ведущий уцелел.

— Что же тогда нам делать?

— Неотложных присылай — чего же делать…

Немного погодя Давиденков и Плотников переносят Аню в медсанбат.

Минометчики Житняка молодцы. Норы им помогли вовремя укрыться. Теперь они вылезли и жарят из четырех минометов. Видно, как сам Борода крутится у миномета.

«Гух… гух… гух…» — с грохотом и дымом вылетают мины. Пусть немцы знают, что у нас тоже кое-что есть! И еще слышно, как за горой резко цокают наши бронебойки, глухо ухают гранаты, строчат пулеметы.

Приводим в порядок свой медпункт. Переходить на другое место сейчас небезопасно, да и куда перейдешь. Сидеть здесь тоже как-то тревожно. Вытаскиваем из хаты камни, доски. Раскладываю оставшиеся медикаменты. Много побило пузырьков с йодом, риванолом, ампул с противостолбнячной сывороткой.

Теперь дураков нет, делю аптеку на две части: одну оставляю здесь, другую прячу в сарае, про запас.

Немцы снова усиливают огонь. Мины, снаряды опять накрывают центр поселка. Вокруг нашего домика вихри разрывов, клубится дым. Мы съеживаемся, притихаем.

— Живые есть?

В хатенку вваливается главстаршина в бушлате. Запыхалась. На боку санитарная сумка. Закопченное озороватое лицо. Из-под берета выбилась спутанная челка.

— Вы что, медсанбатовские? Нет… А бинтов разжиться можно?

Киваю головой:

— Поделимся.

— Что же вы остановились здесь? В два счета накроют…

— Уже накрыли.

Очень знакомое лицо.

— Слушайте, мы с вами, случайно, не встречались в Геленджике? В полевом госпитале? Галинка?

— Мальчики!.. — восклицает она. — Точно… А где же остальные? Ромка, Николай…

Она торопится. Даю индивидуальные пакеты.

— Как там на вашем фланге? — спрашиваю.

— Танки, гад, пустил… Но морячки ров держат — не отдадут. — И добавляет: — А я танк сама из ПТР подбила… Ага!.. Ну, пока, мальчики!

Она убегает по направлению к маяку.

Самолеты замечает Рыжий.

— Воздух!.. «Юнкерсы»! — рявкает он.

Мигом вылетаем из хатенки и плюхаемся в недорытые щели рядом с навозной кучей.

«Юнкерсы» идут откуда-то из глубины, высоко, прерывисто гудя: «у-у-у». Вначале можно было подумать, что они идут не к нам. Но вот клин, строй, которого они придерживаются, наплывает, близится. Самолеты перестраиваются, образуют круг. Одним глазом, из-под локтя, вижу коричневые обрубленные крылья и хвост с черной свастикой. Вожак ныряет носом. Вой, дикий вой нарастает. Из коричневого брюха вываливаются черные болванки — одна, вторая, третья. Пронзительный вибрирующий свист — я в ужасе закрываю глаза… В голове мелькает: странно, не бомба, а пила… Все громче, все пронзительнее, все острее визжит вокруг. Представляется циркулярная пила с отточенными до блеска зубьями. Эти зубья вот-вот вонзятся в мое беззащитное тело — уже ощущаю холодок стали между лопаток… И я, как собака, начинаю ногтями рыть, рыть землю под собой, чтобы глубже зарыться, отодвинуться от страшных зубьев.

Грохот, ураганный вихрь взрывной волны придавливает меня ко дну щели. Словно под прессом. Забивает дыхание удушливой гарью. Хочу закричать — и не могу. Это длится долго-долго, без времени, как кошмарный сон.

Выводит меня из оцепенения человеческий голос. Говорит что-то Рыжий, привстав, выплевывая песок. В ушах — звон. Тру уши ладонью. Прочищаю пальцем — в уши будто вода попала. Собственный голос металлически отдается в черепе, а чужой кажется далеким.

— Улетели, паразиты, — ругается Рыжий. — Рот раскрывай, когда бомбят, — ушам легче… Дали здорово!

Во дворе, потрескивая, догорает копна сена. В огороде дымится огромная воронка. Поселок затянут мутной пеленой, как туманом. Минометчиков не видно.

Рыть, закапываться глубже — теперь это каждый из нас понимает! Лопатками, совком, ломиком, не теряя ни минуты, остервенело углубляем, расширяем щель. Немцы не оставляют нас в покое. Небольшая передышка, и продолжается артналет. Завыли скрипуче шестиствольные минометы: «иу-иу-иу…».

Снова урчание моторов. «Юнкерсы» кучно сбрасывают большие бомбы и рассыпают, как горох, хлопушки. Земля ходит ходуном. Море отзывается раскатистым эхом. Мы лежим полузасыпанные, оглохшие, не зная — живые, неживые… Все тело занемело — скрючен в три погибели; распирает, жжет в мочевом пузыре, но ни повернуться, ни тем более высунуться из щели нельзя — верная смерть.

Только к вечеру утихает. Приходим в себя, ощупываем руки, ноги — вроде пронесло, уцелели на этот раз. Хатенка тоже держится. Но вот справа, где стояли житняковские минометчики, до неузнаваемости изменился край высотки — был обрыв, а сейчас косо срезанный склон.

— Где же обрыв?

— Завалило, завалило всех, — кричит Рыжий. — Спасать надо.

Там были норы. Хватаем санитарные сумки, носилки и бежим к грудам наваленной глины и черно-дымным воронкам.

Минометчики уже откапывают своих. Житняк, весь поцарапанный, орудует лопатой. Матерится.

— Четырех завалило… Туды его растуды.

Слышны глухие стоны из-под земли. Наши ребята помогают откапывать. Вытаскивают двоих. У одного переломлена рука и сдавлена грудная клетка — отплевывается кровью. Второй ранен в голову. Рана кровоточит. Санитары и Рыжий переносят их в хатенку. Минометчики копают дальше. Докопаются ли? Десятки тонн глины обрушились в этом месте.

— Там Гриб и Канин — наводчики классные, — сокрушается Житняк. Закуривает.

— Десять раз в центре фриц в атаку ходил… Нижнегорцы выдержали… И моряки на уровне… Конечно, если б не дальнобойная с Тамани и наши «ишаки» не поддержали бы — хрен его знает, чем бы вся эта петрушка кончилась.

Вот тебе на! А я в этом кромешном урагане не уловил грома наших дальнобойных. «Илов» — «ишаков» видел только два. В самый разгар боя они низко-низко пролетели над морем и скрылись за сопками. Житняк говорит, что их было штук десять и прилетали дважды.

Иду на медпункт. Плотникова и Давиденкова посылаю просмотреть высотку, следующую за житняковской, — там тоже могут быть раненые. У хатенки встречаю Савелия — наконец-то явился. Я уже, признаться, подумал, не случилось ли что с ним. Савелий притащил бикс и автомат.

— На берегу нашел.

Заставляю отнести бикс в медсанбат, он им больше нужен.

Возвращается.

— Страсть, что делается! Раненых душ двести скопилось.

Конечно, теперь всех раненых, которые попадут к нам, придется оставлять на месте. Санитары их подносят и подносят…

К ночи к нам забрел паренек из отряда морской пехоты, из противотанкового рва. Одежда сборная: брюки галифе, обмотки, а верхнее — тельняшка, бушлат. Ранен в бедро.

— Демон, — называет себя. Оказывается, кличка, а настоящая фамилия Демонов. — Когда высаживались, наш катер подорвался, начал тонуть, все с себя скинул…

На берег вылез — из нашей роты никого. Вот номер, чтоб я помер! Встрел возле хатенки капитана незнакомого, с ним и пошел.

Слушаю, как сегодня проходил бой во рву. Галинка ничего не успела рассказать.

— Утром фрицы стали «тигры» подтягивать по шоссе и пушки. И грузовики с пехотой подходят. Взять их ничем не можем — у нас одна пушка-сорокапятка… Мы из нее били-били, пока ствол не разорвало. Часам к трем фрицы на псих решили взять… Автоматы на руке… Идут, падлюки, не стреляют. А с боков танки прут. Вот номер, чтоб я помер! Подпустили их метров на пятьдесят да как вдарим! Фрицы вразброс, а танки прорвались, подошли уже ко рву. Младший лейтенант дает команду: отступать к домикам. А ров нам потерять, — значит, хана. Тут морячок один, штрафник Куряев, как заорет: «Полундра! Стой здесь!..» И еще: «Гитлера твою мать!..» Атаку отбили, Куряев два танка сам сничтожил. А всего одиннадцать танков сничтожили.

Демонов порывается показать жестами, как танки шли, как он перебегал.

— Та ты лежи, демон тебя забери, — приостанавливает его Дронов, — потому и ранило, что такой колготной.

— Ранило уже опосля… Корешок тут мой просит напиться. Позвонок у него перебитый и ноги. Пополз я к колодцу, на нейтралку, наших там человек пять убитых лежат. Опускаю котелок, тут немец и сыпанул, видать, приметил. Накрыло меня… Воды ему все-таки принес…

Тучи закрыли все небо. Накрапывает дождь. Море опять расшумелось — штормит. Спать не ложимся, кончили с ранеными и взялись за укрытия. Научены! Роем по-настоящему глубокую траншею и блиндаж для раненых. Доски, балки таскаем из соседнего разбитого домика.

Часа в два ночи пытаются подойти наши катера. Немец начеку. Открывает дикий огонь. Кажется, что все это происходит не на самом деле, а в кино. Разрывы, вспыхи. Тонущие корабли. Кипящее море…

А ведь только вчера мы тоже под таким огнем высаживались. Не верится.

ГЛАВА VI

Утро. Снова чистое небо. Тихо. Солнце даже припекает. Похоже на хороший осенний денек в Донбассе, когда стихнет ветер, осядет угольная пыль, прояснится задымленный горизонт и лесопосадки в ярах зачервонеют, как полуостывшая плавка.

Обычно в такое время с огородов везут на тачках-колясках оранжевые тыквы, желто-медовые початки кукурузы, кругляки подсолнухов.

…Вместо сизо-полынной степи сейчас море зеленое. На легких волнах белыми хлопьями покачиваются, клохча, чайки. Вдали над проливом зыблется-плывет шаром облачко. То увеличивается, то уменьшается и цвет меняет от серого до черного.

— Шкворцы табунятся, — говорит Дронов.

Но как изменчиво море! Через каких-нибудь полчаса сорвался ветер. Вздымаются гребни свинцовые, холодные. И на душе становится мрачновато. Для этого есть причины. Минометчики, ничего нам не сказав, снялись. Конечно, к Чайке. Куда им деваться? Нам тоже нужно уходить на левый фланг. Если бы раненых принял медсанбат! Я ходил туда, проведал Аню. Ей нужна серьезная операция, как смерть лежит.

— Чего бы ты хотела?

— Домой… И яблочка…

Ни то, ни другое желание исполнить невозможно. Аня спросила, когда высадится наш полк. Я ответил: «Сегодня». Почему-то был уверен, что иначе не может быть. Пообещал с первым же катером отправить ее в Тамань.

В десять утра появляются самолеты — «юнкерсы» и «козлы». Опять музыка проклятая. Летят они с запада — тридцать штук. Отсиживаемся в своем блиндаже и бомбежку переносим, как говорит любитель латыни Мостовой, «volens — nolens» (хочешь — не хочешь). В тихих промежутках даже шутками перебрасываемся. Курим, рассуждаем: если наши и сегодня не высадятся, то дело «запахнет керосином»… Эх, такой момент пропустить! Если бы хорошее пополнение вчера прибыло, немцев можно было до самой Керчи турнуть…

После бомбежки артналет. Сегодня немец перенес весь огонь на левый фланг, туда, где виднеются насыпь — дамба и большой хозяйственный двор-усадьба.

Снаряды рвутся вначале за дамбой, среди песчаных барханов, подымая фонтаны долго не оседающей пыли, затем ближе к поселку, кромсая плантации виноградников. Красные, оранжевые, желтые кусты превращаются в черное месиво. Где-то там, на дамбе и у сопок, укрылся батальон майора Чайки. Со стороны немцев к дамбе спускаются две дороги: нижняя тянется от мыса, на котором находится прожектор, к рощице на берегу; верхняя, петляя змейкой с сопки, идет к домикам, разрезая поселок пополам длинной улицей.

Обстрел внезапно прекращается. С крыши блиндажа смотрим на верхнюю дорогу. Красновато-бурая, она выделяется среди песка. Такого же цвета и дамба — это от железорудной пыли. Ребята говорят, за сопками находится старый рудник.

— Видите, на бугре облак бурый волочится, — показывает Плотников пальцем. Наверно, немцы пехоту перебрасывают на грузовиках.

— Не разберешь, — говорю я.

— Чего-то на грузовики не похоже, — сомневается Рыжий, всматриваясь. — Больно медленно тащится. И звук другой… Может, самоходки?

Бурая полоса начинает садиться, редеть — никаких машин. Куда они пропали?

— В балку спустились, — уверяет Плотников.

Верно, минут через десять усиливается лязганье железа и надрывно тяжелый рокот моторов, вроде идут трактора. На гребне холма появляются тупорылые шарового цвета коробки.

— Танки! — разом выдыхаем мы.

Один за другим шесть танков сползают с дальнего холма и, переваливаясь на песчаных буграх, как на волнах, сворачивают к дороге. За ними бегут, сливаясь с барханами, серые и желто-зеленые фигурки. Танки с ходу бьют из пушек — молнии вылетают из длинных стволов. Передний танк, не доходя метров четырехсот до дамбы, разворачивается и начинает спускаться к берегу, за ним следуют еще два танка. Остальные продолжают двигаться по дороге.

Почему нет ни одного нашего солдата на дамбе? Ага, вон у рощицы две фигурки, согнувшись, бегут, тащат ПТР. Они падают за песчаным барханом, где торчит куст, пожалуй, там окопчик — ныряя, скрываются. И еще на берегу в рощице, среди пушистой зелени тамариска, возле каменного сарайчика стало заметно мелькание черных бушлатов.

Сейчас начнется заваруха! Но я непонятно спокоен. Уверен, что танки не пройдут за дамбу. Наверное, это от моего неведения. Рыжий, присвистывая, хочет закурить, но сует руку несколько раз мимо кармана. Плотников бледнеет.

— Как встали, так и полягут, — бормочет Давиденков.

Танки приближаются к дамбе. Бурая насыпь оживает. Из замаскированных дотов раздаются пулеметные и автоматные очереди. Пыхнуло огнем из рощицы, оказывается, в сарайчике наша пушка. Но железные махины прут. Первый танк подкрадывается к бархану с кустом. В ту минуту, когда он, поворачиваясь, бьет из пушки по дамбе, из куста высовывается узкая труба. Выстрел — танк, вздрогнув, останавливается, оседает на бронированный зад. Пламя охватывает боковины, и он в слепой ярости рыкающе дергается, вертится с размотанной гусеницей, зарываясь в песок.

— Один есть! — ору я.

Но те два продолжают упрямо двигаться к берегу. Рев, лязганье железа ощутимее, резче. Им на помощь вдоль дамбы спускается еще один танк, цепью за ним бежит немецкая пехота.

Ясно! Они хотят отрезать нас от моря, хотят захватить кромку берега. Меня бросает в жар. Почему же наши не останавливают их? Почему медлят?

Танки уже у рощицы — утюжат, вдавливают в песок выбежавших навстречу моряков. Мышастые, коричнево-желтые мундиры смешались с черными бушлатами. Дым, огонь.

А на верхней дороге, на гребне холма, опять бурое облако. Подкрепление. Что-то нужно делать. Что? Бежать к дамбе! С гранатами!

Вдруг Давиденков, подпрыгивая, орет:

— Корабль!

Ныряя в волнах, оставляя за собой белые хвосты бурунов, неслись катера. Вдали смутно проступало еще несколько судов. А эти четыре на полном ходу приближались к бухте. Их не обстреливали. «Немцы. Десант с моря», — мелькнуло в голове.

На берегу и на хоздворе забегали моряки. Волокут пулемет. Выползли раненые. Рыжий бросает цигарку, достает гранату. Я тоже вытаскиваю гранату. Давиденков, Плотников и Дронов с винтовками, Мостовой с автоматом.

— На берег!..

Выбегаем со двора, спускаемся в овраг, и в это время немцы открывают яростный огонь по катерам. Бьют из орудий с мысов, бьют из минометов и крупнокалиберных пулеметов с высоток. Белые столбы густо вырастают вокруг катеров. Один вспыхивает, другой, рядом, резко кренится.

— Это наши! — кричим.

— Батя… Батя!.. — гудит Рыжий.

Конечно, только Батя мог отважиться среди бела дня, на глазах у немцев высаживаться.

Головной катер прорвался сквозь огненную завесу, он у пляжа. Со второго, метрах в трехстах от берега, люди прыгают в воду и, размахивая руками, борясь с волнами, плывут. Такой огонь — в глазах красно. Как им помочь? Помощь приходит из моря, из гейзеров — водяных столбов. Стремительно, со страшным ревом, перекрывающим все остальные звуки, вырываются наши самолеты-штурмовики. Шестерка «илов». Казалось, они врежутся в сопки — так низко, сверкнув крыльями, мелькнули над берегом. Но, резко взмыв перед самыми сопками в небо и развернувшись, самолеты пролетают над дорогой и дамбой, сбрасывая бомбы. Сделав круг, опять возвращаются и, носясь один за другим над дамбой, сыплют, мечут пулеметными и орудийными очередями. Улетела эта шестерка — появилась следующая.

Мазутно-черный, жирный дым закрыл весь берег и лощину за дамбой. Горят танки — груды исковерканного железа.

Через каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут мы точно знали, что это высадился с бойцами нашего полка Нефедов — Батя.

Жаль, не пробилась вторая группа катеров — они повернули назад.

Позже немцы опять бросили танки, но ничего не получилось.

К исходу дня на левом фланге было отбито четырнадцать атак.

Вечером посылаю Мишку Рыжего к Нефедову. Рыжий быстро возвращается с приказанием командира полка перебраться нам на берег к дамбе, развернуть медпункт в хоздворе.

Сдаем раненых в медсанбат и с имуществом идем по-над сопками на левый фланг. Немцы, видимо, боятся новой высадки и все время пускают ракеты. Как в парке на гулянье — пышный фейерверк. Треск. Дымные следы в небе, и зеленые, белые, красные звезды рассыпаются. Ни моросящий дождик, ни наползающий туман фейерверку не мешают. У виноградников поворачиваем к берегу. Вот и каменные стены хоздвора.

— Там кузня есть, — говорит Рыжий. — Давайте туда…

Напротив хоздвора, ближе к берегу, выпирает земляной горб. Широкий, но низкий вход в полуподвал. У входа куча железа. Внутри — горн, на полу — солома.

При нашем появлении в соломе что-то зашевелилось. Навожу фонарик. Накрытый ковриком, лежит солдат. Дрожит. Молоденький, глаза запавшие.

— Ты чего, раненый?

— Нет… моря наглотался.

— С Батей высаживался?

— Ага…

— Плавать не умеешь?

— Я на море вырос… Керченский. Прыгал с катера, по кумполу чем-то навернуло. Чуть было концы не отдал… Спасу нет — блюю…

Выползает из кузни — его рвет желчью, выворачивает всего.

— Вот зараза, уже ничего нет, одна слюна, а мутит… Может, какое лекарство дадите?

Даю ему салол с белладонной.

Рассказывает, что он сапер, зовут Иваном, был на катере, который загорелся. Многие погибли, а он все-таки выбрался. Ползти не мог. Какой-то морячок в хату его внес. Отлежался. Взял со стены коврик с лебедями, укрылся, хотел идти дальше на дамбу — рвота началась. Вот он здесь и завалился.

Его опять рвет. Подозреваю сотрясение мозга… Или шок нервный.

— Слушай, а на катерах врачей, сестер не было? — спрашивает Савелий.

— На других не знаю, а на нашем был такой, с усиками.

— Лажечников?

— Фамилии не знаю… Старший лейтенант.

— Ну?

— А кто его знает… В такой свистопляске разве углядишь…

Накрываем сапера плащ-палаткой, сверху наваливаем солому — ему нужно согреться.

Мимо кузни снуют, топают солдаты. Шныряют по хоздвору — тащат всякое железо, все, чем можно копать, долбить. Бревна, колья, доски тоже несут.

Первую линию обороны на левом фланге наши не удержали, пришлось отступить на второй рубеж, к дамбе. Углубляют сейчас там окопы, делают дополнительные ходы сообщения, пулеметные гнезда.

Дамба от нас метрах в трехстах, хорошо слышен стук лопат и кирок. Мы тоже заняты — перебираем, раскладываем свое хозяйство, чтобы все было под рукой.

Ночь прошла спокойно. Сапер Иван утром собрался уходить, хотя очень слаб. Глаза совсем ввалились. Нос стручком.

— Мне свою братву найти нужно, — говорит он.

— Ты же не дойдешь.

— Ничего. Стрелять умею, — показывает на автомат. — Устану — постелю лебедей и лягу… Ну, пока!

Набросил коврик на плечи, взял автомат и побрел, пошатываясь, к дамбе.

Возле кузни колодец. Хотел я пойти смыть с лица сажу, прибегает грузин — сержант, говорит: вызывает Нефедов.

— Сумка санитарный бери… Ликарства… Там фриц — мозги раненый…

КП Нефедова оказался недалеко от нас, на берегу, среди зарослей дерезы и зелено-дымчатого тамариска. Крепкий немецкий блиндаж-землянка с окошечками. Накурено, сизо, как в тумане. При входе на ящике сидела похожая на мальчишку связистка Наташа с перевязанным горлом. Наклонившись над темно-зеленой облупленной коробкой телефона, дула в мембрану, словно она горячая, и хрипло кричала:

— Я «Берег»… Чайка, отвечай! Я «Берег», Чайка!

Вчера комбат Чайка с семью бойцами наткнулся на засаду и не вернулся. По раздраженному лицу Наташи можно понять, что она напрасно терзает телефон. Чайка не отвечает.

— Доктор, сюда давай, — сурово пробасил Нефедов.

Стоял он в глубине, у стола, в расстегнутом ватнике.

На столе исчерченная карта-пятиверстка, маленький блокнотик и самодельный портсигар из дюралюминия. Полковник показался мне сейчас далеко не молодым. Грубоватое лицо, волосы ежиком с сединой на висках, две глубокие морщины на лбу. Пальцы держал как-то растопыркой — старое ранение. Возле Нефедова крутился низенький чернявый лейтенант.

— Я «Берег»… Я «Берег», — хрипела Наташа.

И еще кто-то захрипел в левом углу у стенки. Только теперь, когда чернявый лейтенант отошел в сторону, я заметил лежащего на пятнистой плащ-палатке чужака — серый немецкий китель, длинные ноги в коротких сапогах с шипами.

Нефедов сдвинул косяки взъерошенных бровей. С нажимом на «о» сказал:

— Вот, доктор, приведи этого фрица в норму. Чтоб язык развязал.

Я наклонился над раненым. На голове словно чалма — столько накручено бинта. Но кровь просачивается. Глаза закрыты. Расстегиваю китель — под ним грязная рубашка, подтяжки. Ударяет в нос кислым потом и едким, аптечным (наверное, порошком от вшей). Делаю ему в плечо укол с камфорой и кофеином. Немец заскрежетал зубами, зашевелил пальцами. Прощупываю пульс. У немца на пальце кольцо с чеканным ромбиком Крымского полуострова. Застонал, потом приоткрыл глаза — взгляд холодный, пустой.

Лейтенант присаживается рядом на корточки. Нефедов выходит из-за стола. В руке зольдбух — солдатское удостоверение.

— Спроси у фрица, — говорит он лейтенанту, — знает ли он о высадке десанта у Русской Мамы́ и что Армянск в наших руках?

Лейтенант переводит, громко крича.

Немец молчит. Слова, видно, до него не доходят. Нефедов говорит:

— Спроси, какие части перебрасывают сюда?

Лейтенант переводит. Немец закрывает глаза.

— Выброшу в море, если не будешь отвечать! — сердится полковник.

Я говорю Нефедову, что от немца ничего не добьешься — ранение очень тяжелое.

— Ну… тогда все.

Нефедов проводит растопыренными пальцами по ежику волос и садится.

— Так сколько вас, медиков?

Отвечаю:

— Высадилось одно звено, ранена санитарка.

— Ночью будете встречать санроту… Прибудут катера. На берегу в хоздворе устраивайтесь. Добро́?

— Есть, товарищ полковник, добро́!

Мне приятно сказать это слово «добро́» Бате.

Поворачиваюсь к выходу и нечаянно цепляюсь за телефонный провод. Наташа зло смотрит зеленоватыми насмешливыми глазами.

— Может, горло полечить? — говорю я, чтобы смягчить ее.

— Ваша медицина до феньки!.. Даже паршивого фрица не могли в чувство привести… Тоже мне…

Да, у Наташи язычок! Отбреет — будь здоров! Сорвиголова! На Малой земле разведчицей была, потом ранило, и Нефедов забрал в штаб. До сих пор злится: работа не нравится.

— Наташа! — громыхает Нефедов. — Базар прекрати…

Выхожу повеселевшим. Значит, Колька и все остальные скоро будут тут. Все пойдет как надо!

Рассылаю своих в разные стороны: Рыжего и Савелия — на дамбу, пусть займутся ранеными; Давиденкова и Плотникова — на поиски харчей, паек свой мы прикончили; Дронова — собрать все нужное для кухни. Сам отправляюсь на медразведку. Кузня для медпункта не подходит. Зря вчера послушался Рыжего — она мала и загрязнена.

Где разместить санроту, перевязочную? А может, понадобятся две перевязочные? Раненых где-то нужно укрывать, с эвакуацией, по-видимому, будет нелегко. Потом уточнить, сколько колодцев вокруг.

Море сегодня бесцветное; небо в тучах, пасмурное. Кое-где охровые пятна среди туч, но солнце никак не пробьется.

Над поселком — я смотрю с берега — поднимаются семь сопок, тучи бегут с моря, цепляясь за известняковые гребни. На левом фланге крайняя сопка самая высокая — наворочены каменные глыбы, она выпирает среди волнистых серо-рыжеватых холмов. На этой же сопке, на выступе, свечкой торчит длинный желтый ствол трофейной зенитки. Солдаты рассказывали, что вчера разведчики били из нее прямой наводкой по танкам.

Через дорогу, напротив нашей кузни, уцелело каменное Здание с надстройкой в средней части. Захожу. Внизу что-то похожее на зал, есть помост для сцены, наверное, здесь был клуб. В большой комнате — печка, два котла. Прикидываю: для перевязочной неплохо. Жаль, здание заметное.

Иду дальше. Хоздвор напоминает букву «П». Каменные строения — конюшни, склады, сараи, тесно прижатые друг к дружке, образуют сплошную каменную стену с трех сторон. Как крепость. Свободный выход только к морю. Пахнет вином, навозом, рыбой.

Посреди двора возвышается метра на четыре куча сероватой крупной соли. Бочки, дубовые чаны валяются в разных местах. Плуги, повозки, сеялки под навесом.

Сараи, склады крепкие — здесь можно поместить раненых для эвакуации. Послеоперационных тоже можно держать. Сено есть для подстилки.

Правда, во дворе крутятся солдаты — заняли несколько сараев, и на берегу в траншее сидят моряки, но, думаю, они потеснятся.

До ближайшего колодца я не дошел. Начинается обстрел. Немец все метит по дамбе. Бегу в кузню. Там один Дронов — чистит кастрюли, бачки, миски.

— Целый лабаз собрал, — говорит он.

Вскоре приходят Давиденков и Плотников. У Давиденкова мешок.

— Кукурузы наскребли… И буряков… — бросает он мешок на пол.

— И бычки сушеные, — добавляет Плотников.

За дамбой опять неспокойно, по нарастающему лязгу железа, рычанию моторов, орудийной пальбе ясно — немец двинул танки.

— Гурчат проклятые черепахи, чтоб они провалились, — ругается Плотников.

Немец перебрасывает огонь ближе к хоздвору, долбит по рощице, где нефедовский КП.

— Как бы там беды не вышло с Батей.

— Так он тебе и дожидается, — говорит Дронов. — Батя уже перебрался в новую аппартаменту, в бассейну, что за каменным домом.

Налетают немецкие самолеты. Мы отлеживаемся на берегу, в траншее у моряков. Как и вчера, наши «илы» носятся над дамбой. Шестерка «илов» после бомбежки повернула к проливу. Один почему-то стал отставать.

— Подбит… Вон дым у хвоста, — заключает Плотников.

— Не… Это так должно, — не соглашается Давиденков.

В это время над высотками левого фланга из туч щучкой вынырнул «мессершмитт». Отставший «ил», видно, заметил его, развернулся — и навстречу. Все ближе, ближе…

— Во, сейчас даст! — вскрикивает Дронов.

Наш летчик открыл огонь. Бьет, бьет! Но «мессер» ускользает, убегает.

— Что он, заколдованный, в рот — пароход, — выругался морячок.

«Мессер» пошел вверх. Наш за ним. Затем случилось непонятное. Вой. Свист. Огневой клубок — и закрученный хвост черного-пречерного дыма в небе. В одно мгновение.

Я подумал, что самолеты просто столкнулись. А ребята стали уверять, что это — таран.

— Вы же видели, как вертелся наш… Немец убегал…

— На земле все-таки лучше воевать, — убежденно сказал Дронов.

— Какая разница, где умирать, — возразил Плотников.

— Нет… Землица-мать прикроет, если ранют, а то товарищи помогут, санитары подберут… А летчик и легкораненый падёт, разобьется…

Самолеты упали на высотке, где стояла желтая зенитка. Туда побежал Давиденков, вскоре вернулся, принес кусок дюраля. От нашего летчика ничего не осталось — сгорел дотла. А у немца, говорит, волосы на голове — клочки рыжие. И ноги в гамашах и ботинках.

Давиденков еще сказал, что Бородач-минометчик со своими недалеко от того места, в домике под горкой.

К обеду немец нажим ослабил — после четырех атак, отбитых нашими, только обстреливает. Беспорядочно.

В клубе подготавливаем перевязочную. Потом бегу в школу проведать Аню и ознакомиться с местом. Эвакуировать раненых мы будем оттуда — там причал.

Школа — с полкилометра от хоздвора. Пробегаю вдоль берега от домика к домику, прячась под стенами. Домишки разбитые, над низенькими каменными оградами нависает густо дереза. Хочется спуститься к берегу, но опасно — минные поля. Узнаю дерево — расщепленную дикую маслину, песчаный откос, заросший будяками, — место, где высаживались. Сколько на песке кораблей подбитых, с разорванными, расшматованными боками! Волны бьют, лупят по клепаному железу — гул, как в котельной. Несколько развороченных дотов. Колья. Путы колючей проволоки. А песок не желтый, а черный и коричнево-красный. Кровь кораблей — масло, солярка, нефть — перемешалась с человеческой кровью. Валяются скомканные бушлаты, шинели, ватники, шапки. Винтовки, железный лом. Все перевито, опутано черными водорослями, как волосами. Прет гнилью.

На полузатопленном катере возятся моряки. В трусах, подштанниках вытаскивают из трюма, машинного люка ящики с патронами и какие-то судовые приборы. Холодно. Прыгают. Хлопают себя кулаками по бокам.

Школа под железной крышей, половина покрытия сорвана. Напротив нее, на берегу, земляной вал, за ним — траншея и блиндаж; дежурят два матроса.

Раненые находятся в школьном подвале — огромный, тянется под всем зданием. На эвакуацию собралось человек сто, назначенных в первую очередь. Медсестер две: Шура — рослая, короткие иссиня-черные волосы; ее подружка Неля — хрупкая, волосы по плечи, колечками. Эти девчата из маневренно-десантной хирургической группы — эвакуаторы, приехали за ранеными и застряли. Катер их подбили. Без конца крики:

— Шура! Иди сюда!

— Шура, дай воды!

— Неля, от боли что-нибудь…

— Шура… Неля… Шура…

Девчата бегают, разрываются.

Ане плохо. Высокая температура — горит. Меня не узнала. Где достать сульфидин? Надежда только на нашу санроту — хотя бы скорее высаживались.

Я выбрал минуту, когда Шура выбежала во двор, поговорить, разузнать.

— За два дня ни одного суденышка… Что делать с ранеными?! Хоть вой… Когда Нефедов ваш высаживался, переполох поднялся, думали, немецкий десант. Раненые выползли, кричат: «Шура, не бросай нас… Яду дай…» А я просила: если что, чтоб пристрелили. — Говорит она быстро, нервно, пальцы все время теребят кусок бинта. — А нам с Нелькой повезло, — вдруг улыбается она, — когда наш катер подбили, выплыли мы прямо на эту школу. Узнали сразу. Мы керчанки — летом на пляж из города приезжали…

Я говорю, что встретился со знакомой медсестрой-морячкой.

— Галка!

— Знаешь ее?

— А кто ее не знает… На том берегу еще шурум-бурум устроила. Из госпиталя списали. Начальнику АХЧ морду расквасила — приставал. Отчаянная девка. Она ж десант провела — первая бросилась на минное поле, по самой смерти побежала.

Из блиндажа выходит кряжистый офицер в шинели пехотинца, морской фуражке.

— Товарищ капитан-лейтенант! — кричит Шура. — Есть новости?

— Новости? Поп сбежал из волости… Забегай, кое-что есть…

Спрашиваю у Шуры, что это за человек.

— Начальник причала Туляков, он же парторг наш. А это у них здесь наблюдательный пункт, рация есть. Наша школа — ориентир для катеров.

— Ты за Аней присмотри, — прошу я.

— Ладно…

Темнеет. Тороплюсь к себе.

ГЛАВА VII

Первый час ночи, а мы на ногах. То и дело выходим из кузни на берег. Вглядываемся в темень морскую. Грохочут невидимые валы. Особенно справа, у мысов. Давиденков — дежурный. Сидит, прислонившись к фундаменту каменного склада.

В который раз подхожу к нему. Он качает головой, показывая на пролив. Бурлит, не успокаивается.

Да, в такую погоду все может сорваться, а подкрепление сейчас нужно позарез. Немец за эти два дня бросил против десантников более двух пехотных дивизий, танки, самоходки. В любое время он может получить пополнение людьми и техникой. А мы пока только отбиваемся. Силы тают…

С мыса метнулся, удлиняясь, луч прожектора. Блистающей косой взмахнул по берегу, резанул по волне и вернулся к мысу, осветив острые грани скал и громадные валы, разбивающиеся о камни. Как натянутый трос, гудит, дрожит берег.

Возвращаюсь в кузню. В начале второго вваливается запыхавшийся Давиденков. Ясно без слов, что-то есть! Савелий, Рыжий, Плотников и я бежим. Дронова оставляем — пусть греет кипяток. Берег не обстреливают. Изредка ракеты взлетают, это обычное.

Во тьме, густой, липкой, с моросью, ничего не различишь. Вроде тарахтит что-то. Давиденков показывает рукой. Кричит на ухо мне:

— Правее вона, у дамбы… — И бежит туда.

Мы за ним. Что-то черное, расплывчатое надвигается с моря. У причала, возле торчащих рельсов и на берегу копошатся солдаты. Ожидают, как и мы.

Приближается несколько суденышек-корыт. Конечно, это же мотоботы. На подходе разделяются: часть сворачивает к дамбе, часть — левее, к хоздвору. Немец пока ничего не замечает. Прожектор успокоился. Давиденкова и Рыжего отсылаю на хоздвор. С Мостовым остаюсь у причала.

Волны норовят выбросить мотоботы на берег. Ох как трудно рулевым удержать посудины на месте! Швартуются, проталкиваются меж рельсами, помогая баграми. Люди уже бросаются в воду. Ракета! Вижу, как неуклюже прыгают с кормы две женщины.

— Санбат!.. — горланит Савелий.

Точно. Узнаю хирурга Копылову, она по грудь в воде. Одной рукой цепляется за рельсы, другой удерживает на голове плоскую металлическую коробку. С ней рядом Ксеня — операционная сестра и еще медсанбатовские санитары с ящиками. Вот кого не ожидали, — значит, прибыл весь медсанбат. А наша санрота?

К другой стороне причала приближается «охотник», может, наши на нем? Бегу по воде навстречу Копыловой. Кричу, чтоб отдала металлическую коробку — большой стерилизатор. Она показывает на вещмешок. Беру. Савелий забирает у Ксени биксы. Нужно поскорее убираться, пока не начался обстрел. Санитары еще возятся с мешками, ящиками. «Охотник» уже подошел, разгружается. Наших не видно. С невероятной быстротой солдаты выносят, передают по конвейеру боеприпасы, мины, бочонки, противотанковые ружья, пулеметы. Это батальон Железнова — вот и он сам, в кожанке, огромный как глыба командует с берега.

И вот тут, когда почти все выгрузились, открывается пальба. Берег загорается. Взрывы. Огневые фонтаны.

— Давай за мной, — машу я руками санбатовцам, которые тычутся во все стороны, как слепые котята. И, поддерживая Копылову, бегом к рощице. Через кустарники, по тропке к сараям. Ближе всего конюшня, там щель. Прыгаем туда, отдышавшись, перебегаем во двор. Вваливаемся в сарай — там уже полно народу. Ко мне протискивается, суется мокрой головой, чертяка, Колька. При вспышках-взрывах вижу знакомые бачки Конохова. И очки Пермякова сверкают. Тщедушный, мокрый как курица, трясется парикмахер Халфин.

На море бой. Вспышка за вспышкой. Горят катера. Говорю Рыжему, чтобы занялся медсанбатовцами, помог устроиться им в сараях, а наших переправил в кузню. Предлагаю и Копыловой перейти в кузню, но девчата рады, что здесь спокойно, никуда не хотят трогаться.

Обстрел чуть стихает — санротовцы перебегают в кузню. Искрится костер. Дронов вскипятил чай. Целый котел. «Новенькие» стучат зубами. Замерзли, лезут к костру. Колька достает фляжку со спиртом. Протягивает мне.

— Пей сам… Ты весь мокрый, — говорю ему.

Пытаюсь доложить Пермякову, что мы здесь делали без них, но он еще не пришел в себя, моргает глазами:

— Ладно, ладно, потом…

— А мы думали, что вам здесь хана, — немного погодя говорит Колька. — Слух такой был — всех танками передавили.

— Лажечников, видимо, утонул.

— Как, разве он с Нефедовым не высадился? — вскакивает Пермяков.

— Катер подбили…

Пермяков садится, сжавшись в комок. Вообще все ребята до сих пор испуганные. Возбужденные. Понятно — этот мрачный погреб с горном, взрывы. Берег встряхивает, будто при землетрясении. К этому мы привыкли.

— Дронов, угощай чаем, — распоряжаюсь я.

И выбегаю посмотреть, как устроились медсанбатовцы, ведь я здесь вроде хозяина. Они тоже разожгли костер. Сушатся. Перегородили угол плащ-палаткой для девчат.

— Сено есть? — спрашивает Конохов. — Навозом попахивает.

Показываю, где конюшни. Санитары бегут за сеном.

— Слушай, а Квашин где? Он с вами был?

— С нами. Но на другом катере… Может, не высадился…

— Ну, отдыхай, Игорь… До утра.

Направляюсь к кузне. Около трех часов ночи. Немец присмирел — только ракеты бросает да из пулеметов строчит.

Замечаю слева, над морем, белые всполохи. Вначале думаю — морской бой. Но отдельные и частые отсветы начинают сливаться в широкую огненно-пульсирующую полосу, охватывающую полнеба. Это далеко. Чудится, что небо в той части раскатисто гудит.

— Ребята, что-то непонятное на море, — сообщаю, вбегая в кузню.

Все выскакивают. Небо на горизонте разгорается ярче и ярче. Пермяков посылает Рыжего к морякам. Я мчусь к связистам — они в водохранилище за клубом.

— Керчь! Наши высаживаются в Керчи!..

Как я не догадался, ведь в той стороне действительно Керчь. Вот это да! Мы пританцовываем от радости. Кто-то из автомата палит в небо: «та-та… та-та-та…». Колька в восторге толкает меня в бок.

— Теперь наши дадут фрицу прикурить! А!..

Смотрим в сторону Керчи, смотрим и не уходим.

Полыхает, полыхает осиянное зарницами небо.

ГЛАВА VIII

Утро спокойное. Медики, человек тридцать, высыпали во двор. Здесь и замполит Чувела, и светленькая сестра Раечка — они высадились у школы и только на рассвете пришли сюда. Чувела по-прежнему красива, и даже царапина над изогнутой бровью ей идет.

Солнце. У нас тихо, а в Керчи все гудит. Гул доносится сильнее, чем ночью. Армия наступает!

В нашем полку солидное пополнение — ночью высадились два батальона пехоты (комбатов Железнова и Радченко), рота автоматчиков, противотанковый взвод, штаб, хозяйственники. Жить можно! Жаль, мой земляк, ведущий хирург медсанбата Квашин, по-видимому, погиб. Катер наскочил на мину. На катере были еще два врача, две сестры, шесть санитаров. На дно пошли автоклавы, биксы, передвижные-операционные столы, прожекторы. Все-таки мы еще надеемся…

Эвакуация раненых почти сорвалась: катера причалили дальше, чем предполагалось.

Умываемся. Поливаю Кольке из котелка.

— А что? Здесь не так уж плохо, — встряхивает он длинными волосами, посматривая на виноградники, сопки.

Не переубеждаю. Так и я думал в первый день после высадки.

Рассказывает:

— Вы в ту ночь в один прием и высадились. А мы блуждали, блуждали, да так с мотоботами и не встретились. Вернулись. На вторую ночь дикий шторм, чуть не потонули… Пермякова за борт смыло — чудом спасся. А сейчас напоролись на немецкие баржи — еле пробились…

Пермяков с утра исчез. Колька говорит: «Старший врач пошел к Нефедову».

Спускаемся к пляжу — на гладком, зализанном песке — железные колья, на них надписи по-немецки: «Minen!»

Колька кривит губы:

— О!

По дороге рассказываю, что мы пережили за эти три дня в поселке.

— Лапа, а ты геройский парень, — говорит он вполне серьезно и даже с нежностью. — «Могло быть хуже», — как говорил наш общий друг.

Вспоминаем Ромку и смеемся. Колька все расспрашивает:

— А где передовая?

— Везде, кругом…

— Колечко?

— Вроде… Но как бы фрицам сейчас самим не попасть в окружение.

— Точно. Из Керчи к нам двинут! Фрицам Сталинград маленький устроим!

Море взбаламученное, грязное: обломки мачт, снасти, пробковые пояса, канистры, фляжки, противогазные трубки, перемешанные с сором и водорослями, болтаются на волнах.

На берегу — подбитые ночью мотоботы. Прибило множество трупов. На разбитом катере стрельба. В трюме что-то горит, дымит, патроны трещат.

Колька поднимает резиновый кисет — внутри красноармейская книжка. Фамилию солдата не разберешь, расплылась от воды; в книжке фотокарточка девочки с бантом, и надпись сохранилась: «Любимому папочке… Извини, что плохо вышла».

Солдат, наверное, из тех, кто вчера тонул.

На складском дворе полно новых людей. Хозяйственники прибирают к рукам все, что только приглянется. Нам нельзя зевать! Встречаем Конохова.

— Вот чудеса в решете, — удивляется он. — Вчера не знал, куда высадился. Сейчас смотрю, да ведь в этом рыбачьем поселке наш пионерский лагерь был! Вот там в клубе столовая была. А вот по этой черепичной крыше, по сараю, Ленька-лунатик еще ходил… А на мысу — раскопки древнего города…

— Где Копылова? — спрашиваю я.

— Они с Чувелой и Пермяковым к Бате пошли. Надутый ваш старший какой-то. Спорили они, я слышал. Чувела хочет санроту с медсанбатом объединить, а Пермяков против.

— Объединиться — отличная идея, — одобряю я. — Ты, Колька и я будем ассистировать Копыловой. Пермяков терапией займется. Сестра операционная есть.

— Сейчас главное — наступать, — говорит Колька. — А там дело покажет. Объединиться, разъединиться…

На севере, в стороне Керчи, по-прежнему гудение. Чуть видна голубоватая полоска земли, и над ней вспышки, как над доменными печами.

— Там, где высадилась армия, — завод Войкова и старая турецкая крепость Еникале, — поясняет Конохов.

— Слушай, так это же совсем близко, — говорит Колька.

— Километров двадцать пять…

Возвращаются Чувела, Копылова и Пермяков. Женщины идут решительно, настроение воинственное. Пермяков отстал, нехотя передвигает ноги. Чувела, оказывается, с утра успела все осмотреть и с ходу набрасывается на меня:

— Из школы раненых не эвакуировали!

— Знаю. Не успели сюда подтащить…

— Давно нужно было часть раненых перенести. Удобное место на берегу.

— Наших раненых мы отправили…

— А то — чужие? Наши — ваши?!

Мне этот разговор не нравится. Красивые глаза могут быть и злыми. Чего ей нужно?

Отвечаю дерзко:

— Я полковой врач и отвечаю за раненых полка.

— Вот-вот, к сожалению, не вы один так думаете. Пожалуйста, — обращается она к Пермякову.

Пермяков, часто моргая, подходит к Кольке:

— Соберите всех офицеров… Так сказать, гм… разговор…

Собираемся в сарае, где ночевали медсанбатовцы. Разговор короткий. Полк готовится к наступлению, нам нужно быть наготове.

— Санрота объединяется с медсанбатом — так требует обстановка, — без вступления рубит Чувела. — Распылять силы непозволительно!

— Мы вот распределили, кто чем будет заниматься, — продолжает Копылова.

Чувела передает ей блокнот. Копылова читает:

— «Копылова и Никитин — хирурги санбата, Горелов отвечает за доставку и эвакуацию раненых, Мостовой — начальник аптеки, Ксения Герасько — операционная сестра, Чувела отвечает за питание, размещение раненых и, конечно, за политработу. Пермяков и Чувела возглавляют медсанбат». Да… Санинструктора Пыжова (Рыжего) забирают в батальон — там нужно как можно быстрее усилить медсостав.

— Считаю, нам нужно немедленно строить землянки и блиндажи для раненых, — добавляет Чувела.

Пермяков молчит, как будто его ничего не касается. А ведь он среди нас старший по званию — капитан. Только в конце раскрывает рот:

— Смысла зарываться в землю не вижу. Под Керчью большое наступление.

— А вдруг придется задержаться здесь на неделю-две? — возражает Копылова.

— Не думаю… Все решится за несколько дней, а может быть, и часов.

— Товарищ капитан, вы, кажется, слышали приказ полковника Нефедова? — вспыхивает Чувела.

— Нефедов согласился на объединение санроты с санбатом… Внутренние, чисто медицинские дела мы должны решать сами.

Да, в данном случае Пермяков прав, думаю я. Какого черта мы будем теперь здесь торчать? Безусловно, рванем вперед!

Батальоны нашего полка начинают наступление в 11.00. Бой за сопки — их пять на левом фланге. И где-то там комбат Чайка, связь с которым наладили. Молодчага, до сих пор держится. Немцы на рассвете перебросили часть своих сил к Керчи — это нам на пользу.

С Копыловой направляемся в операционную. Это та самая комната в клубе, которую я намечал под перевязочную.

Губастый санитар Петро снаружи закладывает кирпичами оконный проем до половины. Операционная сестра Ксеня и сестричка Рая заканчивают уборку.

Обсуждаем с Копыловой наши возможности, какие операции сможем делать.

— В нашем распоряжении только малый операционный набор, — говорит она, — брюшная полость, черепники отпадают.

— А как без автоклава?

— Используем стерильные пакеты. Стерильных салфеток у нас много.

— Инструменты стерилизовать придется на керосинке.

— Раздобыть ее здесь можно?

— Думаю, достанем — пороемся в хатах.

— Хлорэтил есть, литра три новокаина, фонарь «летучая мышь», таз, кружка Эсмарха… — перечисляет Копылова.

Негусто, что и говорить.

На хоздворе санитары вытаскивают из сараев, подвалов разный хлам: старые кадушки, обрезки сетей, бечеву. Они оборудуют пристанище для раненых. Копают щели.

Санрота тоже переходит сюда. Будем жить в сарае. Командует всеми делами старшина Шахтаманов. Дагестанец. Верткий, длинноносый, горластый — носится по двору:

— Ай-да-лай… Давай нажимай!

Останавливаю его:

— Слушай, старшина, отпусти Давиденкова.

— Товарищ дохтур! Давиденков за пять человек вкалывает! Да?

— Ну, Плотникова, керосинку нужно достать для операционной и керосину.

— Ай-да-лай… Сам все сделаю… Да? Договорились.

Что ж, операционная у нас получается неплохая. Конечно, ей далеко до махачкалинской клинической, где работал Антон — так мы называли между собой профессора Антона Ивановича Цанова… Там пол паркетный блестит, над универсальными столами бестеневые цейсовские лампы, окна во всю стену с матовыми стеклами, подвижные столики с инструментарием…

А мы громадную комнату разделили плащ-палаткой: в меньшей части стол из стандартных ящиков, фонарь привешен на стене — здесь будем раздевать раненых, брить.

В операционной два кухонных стола — мы с Петром устанавливаем их.

Петро недовольно оттопыривает и без того толстые губы.

— Какой у нас стол раздвижной был в медсанбате! Вы же оперировали на нем, помните? С майором Квашиным…

— Хороший хирург, — говорю я. — И человек…

— Они еще приедут… Не может быть, чтоб так просто…

Появляется Шахтаманов.

— Керосинка-меросинка примус родил, — скалит он белые зубы. Действительно, притащил и керосинку, и примус.

— Канистра с горючим тоже есть… Да?

— Шахтаман, а ты нам автоклав родить не сможешь?

— Ай-да-лай… Попытка сделаем… Да?

Как мы справимся без Квашина? Страшновато. Такое чувство, будто снова должен высаживаться на неведомый клочок земли.

Копылова старше меня всего на два года. Тоже, как и я, самостоятельно почти не работала — всегда рядом был кто-нибудь, кто направлял, приходил на помощь в сложную минуту.

Скальпель — спасительное, но при ошибке и смертельное оружие. Копылова тоже нервничает, мелкими зубами прикусывает белесую обветренную губу.

— Не захватила хирургический атлас… Нужно же!

А мне сейчас видится Антон — большеглазый, горбоносый бог в белой докторской шапочке, со щетиной седоватых усов, пробивающихся сквозь марлевую маску. Да, скоро я буду здесь держать экзамен. Через какой-нибудь час он будет придирчиво наблюдать за мной. Но пока я вижу его там, в Махачкале, в операционной. Наклоняется над эмалированным тазом, моет короткопалые волосатые руки. Глаза поблескивают, бегают. Он мурлычет:

— Туялоска, туялоска, Не фортуна, туялоска…

Антон — грек, родом из Крыма. Эту старинную песню — так он нам говорил — пели греки-рыбаки, когда возвращались с лова домой.

Операционная сестра подает ему перчатки — с треском, сразу пятью пальцами он втискивает кисть в резиновую оболочку. Студенты полукругом у операционного стола, среди них и себя вижу — худой, вытянул шею.

Ассистент, как тореадор, набрасывает простыню на распластанного больного. Антон творит — работает четко, быстро, виртуозно. Аппендицит — шесть-семь минут, внематочная беременность — пятнадцать минут, обработка бедра по Юдину — минут сорок. Операции делает почти бескровно. Раны сухие. Все видно.

— Ad oculus! — твердит он нам… — Под контролем глаза.

Говорить он любит. Объясняя, сыплет своим барабанным голосом имена, способы, приемы; по-латыни, на французском, немецком: «Бильрот… Stomia — соустье… Федоров… Extirpatio — полное иссечение. Ван-Гук… Симон…».

Удивительно, как преображаются его пальцы — толстые, короткие, в нужный момент будто вырастают, удлиняются, становятся ловкими, гибкими, вездесущими. Все получается красиво, даже торжественно. Поистине «дивная богиня — наука хирургия»!

Я несколько раз ассистировал ему: торопился, терялся, особенно, когда нужно было зажать и перевязать кровоточащие сосуды. Ощущаешь теплую кровавую жижу, пальцы не слушаются.

Антон ворчал, бил пинцетом по костяшкам моей кисти.

— Учись двумя, тремя пальцами завязывать узлы. Чтоб ни кровинки! Пальцы хирурга — пальцы музыканта!

Антон сам хорошо играл на скрипке. И я стал тренировать пальцы. На мандолине часа по два упражнялся. Учился вязать узлы вслепую. Все чаще задерживался в анатомке.

Но я знаю, все эти сомнения, неуверенность в себе — только перед началом работы, точно так, как у солдата перед первой атакой. Все до первого раненого, до первого разреза скальпелем, а потом? Видишь размозженные сосуды, растерзанные мышцы, раздробленные кости — раздумывать некогда: нужно действовать, спасать жизнь. Чувство ответственности делает тебя решительным.

Раненые стали поступать в операционную еще засветло. Это Колькина работа. Доставляют их санитары Давиденков, Халфин, Плотников и Ахад. Бой продолжается. Из окошка видна верхушка дальней центральной сопки. Там дым, взрывы. Немцы сдали ее и теперь обстреливают.

Выхваченные из боя раненые сгоряча курят, курят. Между затяжками говорят, что наши заняли уже две сопки.

— Керчь в гриву, а мы фрицу в хвост — рази он теперь выдержит, — захлебывается не то от боли, не то от возбуждения парень в серой окровавленной кубанке.

Солдат постарше, с перевязанной рукой, которую он поддерживает у груди, как младенца, говорит:

— Метров триста проскóчили… Потом гранатами… Фриц было хвост поднял, так мы в штыки ринулись и… погнали…

И другие уверены, что наши сегодня погонят немцев далеко.

Обработка ран, перевязка крупных сосудов, ампутации… Безостановочно.

Оперируем с Копыловой в резиновых перчатках, не снимая их: сполоснем руки в тазу в растворе нашатырного спирта — и дальше.

Рая дает наркоз. Эфира мало, прибегаем часто к местному обезболиванию — «замораживаем» раны хлорэтилом. Раненые люто матерятся. Петре с трудом, напрягаясь до хруста костей, удерживает бедняг на столе.

— Потерпи, дорогой, ну потерпи, — уговаривает Рая то одного, то другого, вытирая салфеткой мокрые лбы.

Нам крепко помогает Ксеня. Она опытная операционная сестра.

Осложнение. Застряли с Копыловой — перебита плечевая артерия, никак не можем перевязать ее. Наверное, устали — три часа у стола без передышки. И свет фонарный плох — тени от рук, скальпеля, колеблясь, загораживают рану.

— А выше? В проекции попробовать разрез, — подсказывает Ксеня. И подает мне желобчатый зонд. Копылова делает взмах скальпелем дальше от раны, в пределах здоровой ткани. Я отодвигаю зондом край двуглавой мышцы. Ищем артерию. Ага, вот где ты, голубушка! Подвожу лигатуру. Все в порядке. Зря нервничали.

Часов в семь приносят сержанта, раненного в грудь. Задыхается. Лицо — сплошной синяк. Кашляет кровью.

Давиденков говорит:

— Из отряда Чайки.

Раненый слова сказать не может. От недостачи кислорода глаза лезут на лоб. Слышно, как булькает кровь в ране.

— Открытый пневмоторакс, — бросает Копылова.

Иссекаем края раны, зашиваем плевру, приближая ребра друг к другу. Рая вводит атропин. Раненый воскресает. Уже ворочает языком.

— Живьем хотели нас взять… Трех хлопцев потеряли… Чайка вывел…

— Чайка сам цел?

— Пуля его не берет.

Начали обрабатывать рану на голени — гул, рев врывается в операционную. Кто-то орет истошно:

— Воздух, воздух!

Бросаюсь к окну — немецкие самолеты. Жуткий ров словно раздувает помещение. Показываю жестами Копыловой и Ксене, чтобы спускались в подвал, но они не трогаются. Ксеня невозмутимо держит руки перед собой, пытаясь сохранить стерильность. Копылова прикрывает рану салфеткой. Раненый клацает челюстью. Опять задыхается. Порывается встать. Петро, наваливаясь, удерживает его.

— Рая, марш в подвал, успокой раненых, — кричу ей на ухо.

Вой нарастает. Наверное, пикируют. Взрыв. Дом трясет, кажется, расходятся стены. Куски штукатурки, дранки сыплются на операционный стол. «Звяк, звяк» — в эмалированный таз, рикошетя, упал осколок. Внезапная тишина, и снова рев над головой и — «дррр! та-та-та…».

По крыше застучало, затарахтело дробно. В проеме окна метнулась тень остроклювого «мессера»… Сволочь, бьет из пулемета.

Из подвала слышатся крики. Бежим. Одного убило и двоих ранило — осколки залетели в крохотное окошечко, чуть выглядывавшее над землей.

Приводим в порядок операционную и продолжаем оперировать.

Снова налет — возле входа торчит бомба, не разорвалась.

Чувела считает, что операционную отсюда нужно переводить, предлагает водохранилище, где был КП Нефедова.

Моряки приносят на плащ-палатке лейтенанта. Раздели — ахнули: нет живого места — ноги, руки, голова, бок истерзаны осколками. Лицо обгорело. Удивительно, раны не свежие. Сам он весь в грязи, в крови, мокрый, вымученный.

Остановили кровотечение, почистили раны. Не нравятся ноги: раздроблены кости. Раненый почти в шоковом состоянии.

— Рая, возьми одну ампулу кровозаменителя из НЗ, — говорит Копылова и вздыхает.

Наше НЗ — всего десять ампул с кровозаменяющей жидкостью Тарковского.

Моряки не уходят, ожидая конца операции. Когда лейтенанта выносят (он еще спит под наркозом), угловатый старшина с золотым зубом, переминаясь, спрашивает:

— Лейтенант наш жить будет?

— Состояние тяжелое. Крови много потерял… Двадцать шесть ран… Почему поздно принесли, ведь ранен он не сегодня?

— Так он трое суток пролежал на нейтралке… Подобрали, когда третью сопку отбили. Думали, не живой, — глухо, словно в кулак, говорит старшина. — Трупы навкруг… А он как застонет: «Пить…», а сам лежал-то у ямы с водой… Мы к лейтенанту, а там мин понатыкано, как картошки. Так мы привязали крючок на веревке, зацепили за одежу и потащили. Вот тогда и раны, видать, растревожили.

— Как же лейтенант попал туда? — допытывается Петро.

— Это еще в ночь, когда высаживались. Ему Героя нужно дать.

Противотанковая рота Щитова — пятьдесят моряков — одной из первых высадилась в поселок и попала на минное поле. Лейтенант сразу подорвался. Остальные залегли. Немцы немилосердно палили из орудий, минометов.

Когда Щитов очнулся и огляделся вокруг, понял: оставаться на месте — значит всем погибнуть. Нужно поднять людей, во что бы то ни стало поднять!

— Ко мне! — закричал он.

Два бойца и этот угловатый старшина бросились к командиру. Он приказал положить себя на плащ-палатку и нести вперед.

— За мной, кто знает Щитова, за мной!

Рота рванулась в атаку.

— Пробились на высотку, а там перемешались свои, чужие, — рассказывает старшина. — Врукопашную: ножами, лопатками. Лейтенанта мы в сторонке, óбок блиндажа положили. А потом немец танки бросил и как шуганул нас с сопки, в такой каше не успели лейтенанта забрать.

…До глубокой ночи работаем. Гимнастерки, халаты мокрые. Устали смертельно, больше пятидесяти раненых прооперировали. Выхожу на воздух. Ветер с моря обдает влагой. Свистит. Опять шторм.

— Доктор, вставайте, доктор! — кто-то тянет меня за сапог. Вставать неохота. Тело болит, будто побитое. Еще бы поспать. Опять теребят.

— Сейчас, — ворчу я и приподнимаюсь. Рядом похрапывает Колька — он пришел с передовой перед рассветом. Я так и не мог проснуться, хотя смутно понимал, что Колька укладывается возле меня. Он скрутился бубликом, весь в грязи. Подальше от него шумно, с присвистом храпит Давиденков, в глубине, в темноте, Пермяков скрипит зубами.

Дронов в сарае возится у догорающего костра, дымок обволакивает большой черный котел.

— Чаю похлебайте, — предлагает Дронов.

— А чего-нибудь посущественнее нет?

— Пайка колбасы… Сухари.

Наскоро съедаю колбасу, выпиваю кружку солоновато-горького кипятка и выхожу во двор. Навстречу бежит Чувела.

— Я уже была у Нефедова — дал «добрó». Связисты вытряхиваются из водохранилища.

— Значит, перебираться.

Раненых оставляем в клубном подвале — он все-таки крепкий. Подходим к водохранилищу. Савелий отбивается от связистов. Длинношеий в мичманке цедит сквозь зубы:

— На готовенькое, значит. Для вас делали? Салаги! — и сплевывает.

— Слушай, друг, может, сам к нам придешь за помощью… Мы тебя без очереди примем, — говорит аптекарь.

— Заткнись, — свирепо цыкает на него другой связист, — век бы вас не видать…

Они перетаскивают рацию и причиндалы к ней. Связистов было восемь человек. Двое из них с запасной рацией пока останутся здесь, остальные идут к сопке, ближе к КП полка.

Водохранилище вместительное и сухое — бетонированная цистерна. Местные жители использовали его для сбора питьевой воды. Савелий вымеривает пол.

— Семнадцать шагов в длину. Шесть — ширина… Подходяще. Высота тоже (подпрыгивает) — рукой не достать.

Связисты перегородили водохранилище досками — в одной части, меньшей, стояла рация, в другой — нары, столики. Роскошно жили.

В меньшем отсеке решаем сделать аптечный склад, там же будут жить Копылова, Ксеня, Мостовой и Петро. Большой отсек — в глубине операционная, а при входе перевязочная. Люк в потолке закладываем, оставляя только щель для вентиляции. Перетаскиваем и устанавливаем наше нехитрое имущество. Через два часа готовы к приему раненых.

На левом фланге наши и сегодня продолжают наступление. Немцы яро сопротивляются, контратакуют. Опять расхрабрились — под Керчью притихло, гул орудий чуть слышен. Но мы не верим, что там все поломалось. По солдатскому телефону слухи добрые. Одни говорят: наши вроде перегруппировывают силы. Другие: к нам прорвались оттуда два танка. Значит, жди еще. Третьи уверяют, что к поселку пробились на лодке партизаны — разведчики из Старо-Карантинских каменоломен.

Занимаемся ранеными, которых принесли под утро. В операционной темновато. Работать можно только при свете фонаря и коптилок. Желтые лица, рдяные простыни. Глухо позвякивают инструменты. Уверенная команда Копыловой: «Следующий!» Еще раз убеждаюсь, что Копылова очень выносливая. По-мужски крепкие руки. И нервы. Недаром сам Батя дал ей на Малой рекомендацию в партию — об этом мне сказала Ксеня.

Крики раненых оглушают — эхо отдается, как в колодце. На исходе эфир и перевязочный материал.

— А как дальше? — спрашивает Рая.

— Экономить, — отвечает Копылова.

Что значит экономить? Мы делим один флакон эфира, в котором двести пятьдесят кубиков, на пять-шесть человек. Если не прибудут катера или с самолетов не сбросят — не знаю, как будем жить.

В перерыве, часа в два, к нам заглядывает Колька.

— Ну, что, бюрократ, все цацки свои переписываешь? — поддразнивает он аптекаря.

— Noli me tangere — не тронь меня, я ассистирую.

Савелий сегодня помогает нам вести операционный журнал.

Дронов принес обед — жиденький суп из горохового концентрата.

— И дисерта есть, — он раскрывает чугунок. Там печеные бураки.

— Ты знаешь, какой номер отколол наш «академик»? — спрашивает Колька.

— Какой?

— Блиндаж себе строит…

— На кой черт?

— А вот на кой… После вчерашней бомбежки — мандраж… Ребята всю ночь раненых таскали, не отдохнули как следует, а он их заставил рыть… Вон, полюбуйся.

Выходим в траншею. Верно, на огороде, среди бурьяна, метрах в ста от водохранилища горбится почти готовый блиндаж. Давиденков и Плотников накатывают бревна.

— Вот и ответ Чувеле на вчерашнее разногласие, — кисло усмехаюсь я.

— Для раненых, значит, не нужно укрытий… А для себя? Мы еще вчера поддержали его. С этой минуты он для меня — ноль. Трус несчастный… — Колька сплевывает и закуривает. Погодя говорит мрачновато: — Теперь нам придется зарываться в землю по-настоящему, под Керчью заело серьезно. Фронт не прорвали. Я Ганжу из штаба видел…

— А разговоры о наших танках, партизанах?

— Звон… Танков не было. А партизан немцы перехватили. Вот так… Начинается осада.

ГЛАВА IX

Колька не выдумывал. На другой день, хотя море было бурное и тучи метались над самой водой, слева из-за скального выступа показались немецкие самоходные баржи. Вблизи мы не видели их ни разу. Баржи шли со стороны Камыш-Буруна. Темно-шаровые, под цвет свинцово-серых волн, они сидели низко в воде, вытянув длинные, похожие на сигары тела. Раздвоенные, как пасть, носы зловеще приподнимались над гребнями. «Ду-ду-ду» — гудели мощные дизели. Четыре баржи быстрым ходом, оставляя позади вспененные борозды, на виду направлялись к Тобечикскому мысу. Мы в это время вышли на обход.

— Обнаглели, однако.

Было видно, как немцы в бескозырках свободно ходили по палубе. Чернокрестный флаг трепыхался на мачте. К нам подбежал Шахтаманов.

— И… Ай-да-лай! Дай пушка… Пе-те-эровский ружье… Я им кишки-мишки выпущу…

— У них на барже восемнадцать огневых точек, броня, — сказал Петро.

— Дай мне ружье только! — старшина метнулся на берег.

Баржи, развернувшись, у мыса повернули назад. Да, это была наглядная демонстрация. Мол, имейте в виду: «Море закрываем, блокируем».

Если вчера ночью катера не сумели пробиться к нам, то теперь, когда появились эти стражи?!

— С сегодняшнего дня будем стирать использованные бинты, — говорит Копылова.

— Может, Мостового послать в дивизию, в медсанбат — попросить взаймы немного эфира?

— Попробуем…

Продолжаем обход, подходим к клубу. Из подвала доносится голос Чувелы. Проводит политинформацию, читает сводки. Она их хранит вместе с пистолетом в кобуре.

— Двухдневный бой дорого обошелся врагу… Восемьсот гитлеровцев на тот свет отправили, шесть автомашин, два танка подбиты. Пулеметы, сотни автоматов захватили наши гвардейцы. И даже ящик с крестами — наградами.

— Целый ящик?

— И аккордеон, гитару и две губные гармошки.

— Давай их сюда! Мы оркестр составим — фрицам на нервах поиграем.

Лейтенанту Щитову сегодня лучше. Могучий организм. Он разговаривает. Голова и правая половина лица забинтованы, нос клювом торчит.

— Когда фрицы танки бросили… Потерял я сознание. Утром, как в чаду, слышу — немцы ходят, шпрехают: «Аллес капут!» Сапогом меня стукнули. Опять провалился в мертвую темь. Потом опять вроде живой — звезды вижу… Захотел пить, а повернуться не могу…

Приблизительно через час после ухода барж, когда ветер разогнал тучи, прилетели «илы».

— Это в отместку за баржи!

— Если б немного раньше…

Сбрасывают парашюты. Кремовые зонты с грузом болтаются в воздухе. Ветер относит их на сопки. Захлопали часто зенитки. Нервно затявкали пулеметы. В небе возникли белые облачка разрывов. В самолеты немцы не попадали, а грузы исчезали…

Колька с санитарами и Шахтамановым помчались на сопки. Вскоре притащили груз вместе с парашютом. Не терпелось, сразу стали распаковывать длинные брезентовые мешки. В первом оказались медикаменты и главное — эфир и перевязочный материал. Ура! Во втором — продукты: сахар, шоколад, вино.

— Вот хорошо! — захлопала в ладоши Чувела. — Раненым праздничные подарки сделаем!

А ведь завтра действительно 7 ноября. В этой кутерьме о празднике забыли.

…Вечером в перевязочную набилось полно народу. Радист будет принимать доклад из Москвы.

Наши, санротовские, ходячие раненые, соседи-хозяйственники расселись на носилках, ящиках или просто на полу. Мы с Колькой устроились у двери. На столе — ящик-рация. Зеленый глазок. Белобрысый радист крутит, настраивает. Чадят коптилки.

Рядом с радистом примостилась Чувела — вытащила блокнот, карандаш.

Море рассвирепело — бьет, гупает. В водохранилище как в тоннеле. Все примолкли. Вытянув шеи, следят за радистом, вслушиваются в треск, писк, вырывающийся из темного ящика.

Поймал! Однотонный шум, глухое покашливание — включен зал. Слышны шаги. Рокот аплодисментов. В тишине, слышим, звякнул графин, забулькала вода… Знакомый с акцентом голос. Сталин говорит медленно, негромко, давая возможность подумать.

Мы придвигаемся ближе к рации.

О чем он говорил?

О переломе в ходе войны. О том, что наша армия прошла с боями от 500 до 1300 километров и что уже освобождено две трети родной земли.

И все мы засмеялись, когда он сказал: «Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки».

Радист скорчил рожу и хлопнул себя по белобрысой башке. Савелий повторил: «Пышки-шишки», но на него зашикали.

Мы верили каждому его слову. И было еще странное чувство — где-то там, за тысячу километров, Москва, светлый зал, а мы здесь, в полутемном, сотрясающемся от взрывов убежище, но между нами прямая связь, которую нельзя оборвать.

В девять обстрел. Прожекторы. Ракеты. И обычная суматоха на берегу. Высадка проходит в таком темпе, что не удается посадить раненых. Несколько кораблей немцы подбили у самого берега.

В санроту поступают раненые, пострадавшие во время высадки.

Поздно ночью моряки из патруля принесли девушку. Почти голая — только шинель черная наброшена. Нашли окоченевшую, полуживую на песке.

Мы растерли девушку спиртом. Напоили чаем, уложили в отсеке связистов на нары. Зовут Зиной, медсестра. Дрожит, колотит всю — никак согреться и уснуть не может. Ее носило по морю пять часов. В проливе мотобот подорвался на мине и перевернулся. Она держит меня ледяшками-пальцами за руку, распатланная, страшненькая. Всхлипывает:

— Выплыли только два морячка и я… Морячки поснимали с себя все — остались в одних тельняшках. Держимся за борт. Волны сильные, вода ледяная. Они решили плыть к берегу. Я осталась. Потом один вернулся, другой пропал. Чувствую, с каждой волной силы теряю. Морячок говорит: «Помоги, я влезу на мотобот, потом тебя втяну». А я не могу. Закрыла глаза. Ну, думаю, конец. Еще удар… Волна. И вдруг под ногами песок. «Вставай, морячок», — говорю. А он молчит — мертвый, замерз в воде.

Зина и после рассказа не успокаивается. Плачет.

— Что там воет так?

— Волны… Море…

— А мне кажется, кричит кто-то. Пятьдесят ребят на мотоботе, и все на дно пошли… Родненькие! Паренек один все шутил перед посадкой: «В Черном море много керченских селедок — хорошая пожива им будет».

Отлежаться ей нужно, прийти в себя. Это нервный шок — все пройдет. Лишь бы пневмонию не схватила.

Вот и мой первый фронтовой праздник. С утра немцы открыли бешеный огонь по берегу и поселку. На море шторм. Туман и дождь — кругом мутью заволокло. «Трах-тр-ах-тр-ах!» — рвется где-то близко от водохранилища.

— Праздничное настроение фриц хочет испортить.

— Злится за вчерашний день…

У немцев действительно есть причина злиться. Взят Киев! В сводке Информбюро говорится и о нашем десанте. Читаем, перечитываем переписанные рукой Чувелы строчки:

— «Северо-восточнее Керчи наши войска, сломив сопротивление противника, овладели сильно укрепленными пунктами: Маяк, Жуковка, Опасная, крепость Еникале, Баксы, Капканы, — создав в этом районе плацдарм по фронту 10 километров и в глубину 6 километров… Южнее города Керчь десантные части овладели сильно укрепленным пунктом противника Эльтиген… Атаки против наших высадившихся частей были отбиты с большими для противника потерями…»

Что еще хорошего? Оказывается, вчера среди высадившихся были ребята из нашего полка: рота автоматчиков и хозяйственники. Высадился и полковой повар Сашка Басс-Тихий.

Сашка с Дроновым уже спаялись, с утра успели оборудовать настоящую кухню на хоздворе.

Сашка забегает к нам свеженький, в белом фартуке — фасон держит. Тараторит:

— Меню праздничное — во! Без повара, вижу, вы тут совсем отощали. Сготовил на обед борщ с лавровым листом и перчиком. Гуляш из консервы и картошки. И компот из сухофрукты.

— Да… Если бы Батя не прислал вчера для раненых мешок картохи, ты б сготовил, — поддевает повара Петро. — И две бутылки коньяку впридачу и шоколаду… Вы- то что с собой привезли? Вошь на аркане.

— А что б ты делал? Пробоин-дырок в мотоботе как в друшлаке — воды по колено… Команда: «Бросай все за борт!» И давай выкидывать: американские ботинки, желтые с блестящими застежками везли, белье нижнее из чистого батиста, консерву, сухари, спирт в литровых бутылках… Вещмешки туда же. Только я свой вещмешок не бросил — мой инструмент там: половник, нож, ложка, специи…

— Ладно, Саша, не обижайся. Твоя профессия для живота хороша…

— У меня спирта бутылка есть, — доверительно сообщает мне Сашка. — Вечером отметим?

— Отметим!

Такой сильный обстрел, что мы решили отменить повторные перевязки: раненых носить в перевязочную опасно. Пройдем с Копыловой в подвалы, кузню и на месте перевяжем.

— Главное, не пропустить послеоперационного кровотечения и гангрены, — внушительно говорит она. — А то вот случай был на Малой. И хирург как будто квалифицированный! — Копылова всегда говорит о хирургии с такой ревностью, словно она одна ее и любит. Но может быть, это и хорошо. — Да… Бойцу попала мина в верхнюю треть бедра и не разорвалась — торчит стабилизатор. Конечно, за такую операцию не каждый возьмется. Хирург выгнал всех из операционной — оставил одну операционную сестру… Мину извлек благополучно и повесил на дерево — смотрите, мол, какой я. А полость хорошо не осмотрел, у раненого — прободение кишечника, потом внутреннее кровотечение… Погиб.

Выходим из перевязочной.

— В клуб, а?

Раненые рады нашему приходу. Халфин заканчивает бритье.

— Всех побрил без подскока, — докладывает он.

— Какого подскока? — удивляется Копылова.

— Если бритва тупая, клиент подскакивает.

Поздравляем с праздником. Рая разносит вино, каждому по мензурке. Сколько того вина? А уже пошли разговоры, воспоминания, шутки.

— Доктор, и вы с нами.

— Коньячка в три бурачка.

— А закусон?

— Языком закусим.

Я говорю, что сегодня будет настоящий обед.

— Сашка сварганит, факт… Он с морской бригады.

— Кок на флоте равен полковнику в пехоте.

— Эх, вот до войны праздники справляли… Ну, конечно, выпьешь, потом с жинкой гулять. Она у меня — кра-а-савица, солидная! Сам тоже приоденусь — брюки клеш, бостоновый пиджак… Шляпó. По главной улице чин-чином пройдешься. А потом в кино — «Горячие денечки». Вечером — гости… Патефончик…

— А я всегда демонстрацию открывал: у меня мотоцикл— зверь… Как рванет!..

— А я с баяном…

— После демонстрации люди пить-гулять, а меня в лес, на речку тянет… Снасти беру, люблю на природе…

— Так, вообще, я тихий, а выпью — в драку лезу. Праздники боком выходят.

— Маслом закусывай — никогда пьяный не будешь…

Я тоже вспоминаю праздники. Самые светлые, в школьные годы. Думаю о мае. Потому что сейчас туман, ледяной ветер. Обычно в мае у нас в поселке всегда каштаны распускаются.

Перед этим прошелестят два-три легких весенних дождика. И каштаны выпускают семипалые, парашютиками, листья с розовато-белыми метелками.

Я играю в школьном духовом оркестре на альте. Толька Ганаполя тоже дудит на «альтухе». Олег и Мартын — на трубах-корнетах…

Тольки уже нет в живых… И Мартын погиб…

Перед праздником мы усердно репетируем. Дирижер наш, маленький, пузатенький, с громкой фамилией — Шаляпин, разрешает взять инструменты домой, почистить.

Я драю, драю свой альт мелом так, что он начинает сверкать, как бабушкин самовар. И повторяю, дую… Гаммы ахроматические. Такты ногой отбиваю: «эс-та, эс-та, эс-та-та-та!».

Утро как по заказу: солнечное, без облачка. Каштан под окном не подвел — весь в цвету. И вдалеке, за домами, за купой яркой зелени, террикон лиловый принарядился — на самой верхушке красная звезда сияет.

Во главе колонны, с трубами, гордо вышагиваем мы по мостовой. Ноты с веточками сирени пристроили на инструментах.

Плывут, пламенея, знамена над головами. Песни, крики, смех волнами перекатываются.

Оглянешься — в глазах рябит от бесконечного людского потока: за нами детдомовцы, студенты техникума, мартеновцы, прокатчики, сталевары. С лампочками в руках шахтеры идут, среди них — Никита Изотов, прославленный на всю страну.

«Учиться так, как рубит уголь Изотов!» — качается плакат над нами.

Площадь. Памятник Ленину. Невысокий из бетона пьедестал, и Ленин, небольшой, похожий на знакомого мастера-доменщика, держит в руках помятую кепку и улыбается. Лицо у него, как у металлурга, красноватое от руды.

Дирижер круто поворачивается. Брови на лоб полезли, взмахивает трубой. И мы, впиваясь губами в мундштуки, вдуваем весь жар своей юности в звонкоголосую медь:

Кипит, ломая скалы, ударный труд, Прорвался с песней алой ударный труд…

Возвращаемся в водохранилище. Нас ожидают майор Чайка с батальонной медсестрой Женей.

У Чайки на плечи накинут ватник, правый рукав гимнастерки болтается пустой.

— Не хотел идти… Экземпляр, — жалуется симпатичная, с косицами Женя. — Насилу привела. Рука-то ведь пухнет.

— Не шуми, Женька, — сводит извилистые брови Чайка. — Пугает, а мы уже пуганые. Медицину слушать, так и воевать некогда.

— А все-таки пошел…

— Если бы не Батя — ищи-cвищи…

Рану обрабатываем под местной анестезией; терпит, лоб мокрый, шея мокрая. Закончили — укоряет:

— Хоть бы, черти, перед этим спирту дали… Ковыряли, как сапожники…

— Расскажи лучше, как в окружение попал?

— Зубы не заговаривай, доктор. Спиртику и сейчас можно… А попал обыкновенно. Как выбили нас с первой линии — немцы сразу стали отрезать. А там степь голая. Попробовал взять фрица на «полундру» — не получилось… Троих ребят потерял. Пришлось занять оборону подвижную: двое отдыхают, а трое бегают по траншее и стреляют. Потом меняются, чтобы без перерыва огонь…

Чайка морщится — просыпается боль. Спрашивает:

— Закурить можно?

— В перевязочную выйди…

Вдруг начинает ругаться:

— Я им, паразитам, одного не прощу. Хотели живьем нас взять, гады, навозом забросали… Ну, гранатами бы, куда ни шло. А то навозом. Когда прорвались, я к Бате… Обнял меня, а потом говорит: «Иди к морю, вымойся — дух от тебя…»

Не успел Чайка выйти в перевязочную, зовет Женя.

— Удержите этого ненормального — хочет в батальон.

Объясняю Чайке, что может быть послеоперационное кровотечение, и тогда снова придется возвращаться в медсанбат — лучше уж здесь отдохнуть, да и обстрел видишь какой…

Чайка бурчит:

— Праздник без ребят — какой праздник?

Пока раненых нет, занимаемся разными делами. Савелий наклеивает на бутылочки этикетки, расфасовывает порошки. Ксеня проверяет кровоостанавливающие зажимы, готовит марлевые тампоны-шарики. Копылова дописывает в операционный журнал. А я в перевязочной, примостившись на ящике у входа, точу скальпели на бруске. Напротив, прижавшись к стенке, сидит Женя, возле нее, опираясь на здоровый локоть, полулежит Чайка. Густая спутанная шевелюра лезет ему в глаза. Женя трогательно поправляет его волосы. От близких разрывов в водохранилище сильный резонанс. Звенит и пульсирует в ушах.

— Крыша у вас ненадежная, — замечает Чайка. — Снаряд семидесятипяти пробьет.

Прилетают самолеты. Наши. Много. Хорошо бомбят и прочесывают пулеметами передний край врага. Сбрасывают парашюты. Кое-что достается и нашему медсанбату: галеты, сухофрукты. Обстрел немцы прекращают. В перевязочную заглядывает ординарец Бати Алексашкин.

— Чувелы здесь нет?

— Нет.

— А Раечку можно?

— Ты что, любовь пришел крутить, капельдудкин? Раечку захотел, — хихикает Савелий.

— Какая там любовь? Дело есть…

Раечка была в кузне. Алексашкин выходит с ней в траншею и с таинственным видом начинает что-то нашептывать. Ну, что ж — дела так дела… Не допытываемся. Хотя он сам не вытерпел и, уходя, сказал:

— Вечером приду… Новости будут с музыкой…

Действительно, вечером Алексашкин снова появляется у нас в сопровождении добродушного, с подбритыми бровями старшины и рыженького моряка. Какие они фасонистые, надушены! У старшины — аккордеон трофейный, перламутром отделанный. Морячок с гитарой — на грифе бант.

Алексашкин вытаскивает из кармана губную немецкую гармошку, пиликает.

— Это ты здорово придумал с оркестром! — потирает руки Колька.

— Нет, это Батина придумка, — говорит Алексашкин. — Он у нас знаешь какой заядлый насчет самодеятельности… В сорок первом его прислали к нам комиссаром в станицу Пролетарскую… Там в клубе — полный набор духовых инструментов… Блеск! А играть некому… Батя сразу купил — семь тысяч отвалил… Ревизия нагрянула — с Бати гроши хотели удержать. Так он на документе написал: «Выплачу после войны».

— Давай с нами садись. Сейчас Басс спирт принесет, — предлагает Конохов.

— После концерта…

Тут подошли Раечка и Чувела. Вот оно что! Значит, у них по программе. Мы просим Дронова, чтобы испек картошки, и всей капеллой направляемся к раненым…

Получилось здорово. Оркестр хоть и небольшой, но играли с душой. И сценки придумали. Рыженький морячок представлял немецкого доктора, а Алексашкин — больного фрица.

— На что жалуешься, фриц?

— Лихорадит, господин доктор. Бросает то в жар, то в холод.

— Когда это бывает?

— Когда морская пехота наступает…

Раненые довольны — перед этим еще обед сытный, вино. Хлопали артистам, смеялись, стучали костылями о стенки подвала. А когда Раечка запела: «Прощай, любимый город», — раненые подхватили. Даже санитар Ахад, молчаливый, заросший чертяка, застыл в дверях, улыбаясь, шевелил губами.

— Что, Ахад, нравится?

— Якши песня… Якши…

С музыкантами обошли все отделения и вернулись в сарай. Дронов сидел у костра — обломанным штыком ворошил почерневшие обуглившиеся картофелины.

— Готова! — вытащил картошку из золы. Подул. Переломил пополам: — Рассыпчатая…

Ветер выл, хлобыстал плащ-палаткой, прикрывавшей вход. Хлестал, барабанил дождь. Трещали колья в костре. Ярко-игроватыми языками вспыхивал бурьян-колючка. Дымило, но было тепло. Мы разлили спирт по кружкам и выпили за праздник и победу. В голове закружилось, затуманилось. Я подумал, что недавно, утром с грустью вспоминал о предвоенных праздниках, жалел, что они такие неповторимые, как и моя юность. А сейчас мне думается, я ошибался. Разве можно что-либо сравнить с великой дружбой, рожденной в беде, под огнем? Что может быть выше товарищества, братства у походного костра в холодную, беспросветную ночь! Хочется говорить друзьям только слова любви. Я обнимаю за плечи Кольку, и Конохова, и Сашку Басса… Старшина, прижав широкий подбородок к планке аккордеона, выводит вальс.

— Ромку бы сюда, а? — говорит Колька.

— Могло быть хуже, — смеюсь я.

— Нет, все-таки здорово, что мы здесь, — говорит Конохов.

— Лучше, если бы мы отсюда скорей смотались, — подгребая головешки к костру, вставляет Дронов. — Беспокойства много…

Тоже правильно, старина… Тебе бы, вообще, сейчас хорошо сидеть дома и слушать, как твой внук, ты его называешь Пушкиным, на баяне играет… Эх, война, война…

ГЛАВА X

Дронов сидит на бревне у сарая и перочинным ножиком старательно строгает какую-то деревяшку. У его ног на песке лежат вырезанные из фанеры ручки, туловище игрушечного человечка. Тут же тонкая проволока, шило.

— Тебе что, делать нечего?

— А я девчушке… Потешку… Сальто-морталь…

— Внуку, что ли?

Он морщит нос и смотрит на меня хитровато-добрым взглядом.

— Здесь в поселке бабка живет, осталась… При ей дочка и, значит, внучка-девочка.

— Чего же ты раньше молчал?

— А я сам учерась на них набрел… Забились в подвал… Полез за буряками, кукурузой… Ну и наткнулся…

— Как же они в таком пекле уцелели?

Старик, продолжая примерять, складывать, соединять проволочками человечка, рассказывает: бабка — калека, нога «кульгавая», у ее дочери Александры муж был моряком, погиб в Одессе. А внучка — Феня тоже калеченая: когда Александра была на сносях, поехала в Баку мужа проведать, и случись — упала со сходней, ударилась животом. Вот девочка и родилась «сухоногенькая».

Дронов заканчивает игрушку. Таких акробатов и я в детстве мастерил. Две палочки, посередине распорка. Суровая нитка вверху натянута — это трапеция, на ней человечек. Сожмешь чуть концы планочек, акробат на руках выжимается. И стойку может сделать.

— Доктор, хотите, сходим вместе. Отнесем малóй…

— Недалеко?

— Не…

От нашего двора это домиков через десять. Разбитая хатенка — груда камней. Кругом воронки. На огороде насыпь. Погреб. Спускаемся по ступенькам. Полутемно. Сыровато. Бабка — дряхлая, согнутая пополам. Черное лицо, на подбородке длинные седые волосы. Охает.

Дронов взял с собой несколько грудок сахара и галеты.

— Вот, захотелось посолонцевать, — говорит он бабке, протягивая сверток.

Бабка ковыляет к бочке. Достает хамсу — крупную, жирную.

— Ишо Тимофей засолку делал, — шевелит она втянутыми губами. — Господи, иде он сейчас?

Хамса Дронову не нужна. Почти в каждой хате она есть: поешь, а потом хлещешь воду целый день. Но Дронов дипломат. Перед тем как шли сюда, он объяснил: «Так вроде неудобно дать, а вот на обмен бабка пойдет».

Бабка накладывает полный котелок хамсы.

— А где Александра? — спрашивает Дронов.

— К морячкам побегла. Сидайте (это она ко мне). Може, водички хотите? В макитре сладкая есть.

Я отказываюсь.

— Феня, посмотри, и хто пришел, — кричит бабка.

Из вороха одеял, тряпья высовывается черная головка, странные недетские глаза. Девочка лет шести. Лицо белое, почти прозрачное, давно не видавшее солнца. Руки тоненькие. Чешет их.

— А я тебе чего, малáя, принес! Акробат… Сальто- морталь. Алле-гоп… Фокус-покус!

Дронов показывает все номера, на которые способен акробат. И сам кривляется. Девочка не реагирует. Дронов протягивает игрушку. Молча берет, синеватые губы чуть вздрогнули.

— Ты боишься нас? — спрашиваю.

Она не отвечает.

— Туга на ухи она, — поясняет бабка. — От бонб. У первый день, как высадились… Солдаты рядом стояли. Бонба попала — всех поубивало, одиннадцать душ было… Царствие им небесное!

Приходит Александра. В солдатском ватнике, высокая, сухая. Приволокла громадный узел с бельем.

— Простирнуть ребятам. Все грязные — вши едят.

Дронов говорит, что я доктор.

— У мамы ноги пораспухали — снять бурки не может… А у Фени все тельце в болячках — расчесала… И ушки…

Обещаю принести марганец и камфоры. Интересно, как им удалось остаться здесь?

Александра рассказывает, что немцы за день до высадки приказали жителям немедленно эвакуироваться в степные села.

Погрузили и они свое барахло на тачку. Началась стрельба, у дамбы снаряд разорвался, бабку сбило — двинуться не может.

Александра тайком, огородами, перетащила дочь и мать во двор, спрятала в копне сена.

— Ранетые у нас в погребе лежали, — говорит бабка. — Матросика еще трясовица трясла — кипяток ему грела.

— Их потом забрали в школу-госпиталь, — добавляет Александра. — Я и сейчас могу взять раненых, если нужда есть.

— Конечно, нужда, — подхватывает Дронов. — Правда, доктор? Бабьи руки лучше выходют раненого.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Вот только надо с нашим замполитом потолковать.

Идем назад, Дронов вздыхает:

— И чего дите должно мучиться… Ну, солдату положено. А дите при чем? Вы у глаза ей заглядывали? Будто у мертвого — стекляшки… Боже, потопчи во гневе ворогов наших.

Молчу. Эти немигающие, с застывшим страхом, недетские глаза я видел и раньше.

В Махачкале, осенью сорок первого года.

Работал лекпомом на эвакопункте при вокзале. День и ночь на товарняках и открытых платформах прибывали беженцы…

Без конца, на каждом поезде, тьма-тьмущая. Махачкала — тупик. Дальше по железной дороге никого не пускали. Единственно — морем на Красноводск, а парохода ждали по две-три недели.

Жили эвакуированные в клубе железнодорожников. Здание битком набито — лежать невозможно. И все-таки тех, кто находился там, считали счастливчиками — основная масса беженцев жила на берегу моря, за вокзалом. Лагерь растянулся больше, чем на километр. Грязные голодные дети с раздутыми животами, растрепанные женщины с запавшими глазницами, развалины-привидения — старики и старухи.

А я все ходил-бродил по берегу, искал своих родных. Они тоже эвакуировались, а куда — не знал. И ждал чуда: а вдруг встречу. Пробирался через мешки, тряпье, узлы, палатки, постели, костры. Через дым, ветер, пыль песчаную, грязь, вонь, кислятину. Тут делали все: варили, стирали, ели, спали, ругались, искали в белье насекомых, плакали, оправлялись, дрались, горели в лихорадке, торговали, меняли продукты. Как в страшном сне, проходил я сквозь тягучий, чадный, однообразный гул бездомного становья — раздавал больным пилюли, порошки. Помню двух полуслепых стариков — евреев из Молдавии. Белые библейские бороды. Высокие барашковые шапки. С ними маленький больной внук. Матери нет — убило в дороге при бомбежке. Старики совершенно растерянные, пошатываясь, одно причитали: «Ой, Мотеле, Мотеле…»

Мальчику три года. Глаза — стекляшки. Молчит, даже не плачет. Тяжело, часто-часто дышит. У него пневмония, но в больницу не возьмут — переполнено. Даю кодеин. Колю камфору. Старики все причитают. Прошло четыре дня. Прихожу как обычно на дежурство, вижу — старики повеселели.

— Сегодня мало кашляет. Заснул…

А у мальчика синее лицо и немигающие глаза. Мне кажется, он не дышит. Слушаю стетоскопом. Тело холодное. Он мертв.

— У нас гости, — встречает меня Савелий. — Морячки с подбитого мотобота. Цирк устроили.

Прошлой ночью — мы даже не знали — прорвалось несколько мотоботов. Один из них волной выбросило на берег за хоздвором. Трое моряков в высоких резиновых сапогах, с кинжалами на поясах беспечно расселись посреди двора. На плащ-палатке — бидон, таранка, кружки. Как ни в чем не бывало пируют. С аптекарем подходим к ним.

— За здоровье ваше — в горло наше! — моряк с замусоленной повязкой через лоб опрокидывает алюминиевую кружку в рот, крякает.

— Спиритус? — интересуется аптекарь.

— Чача! — отвечает горбоносый, смуглый. — Пропустим? До левой пятки достанет.

Савелий отхлебывает, морщится, краснеет.

— Рыбкой закуси, — предлагает ему моряк с повязкой. — От нее кровь густеет, шея толстеет.

— Она у нас в печенках сидит.

— Слушайте, хлопцы, — говорю я. — Все-таки щель бы нужно вырыть. Блиндаж…

— Обстреливает, дай бог, — поддерживает Савелий. — Это сейчас что-то немец притих. С горы ему все видно.

— А мы здесь зимовать не собираемся, — усмехается горбоносый. — Сорвемся… А, Туз?

Туз — это моряк с повязкой.

— Двадцать одно — всегда очко, — бросает Туз. — Всегда везло.

— Везло? А вчера перебор вышел, — вставляет с подковыркой скуластый, со щербатым зубом, старшина. Он чвиркает сквозь зубы. — Не сумел удержать катер против зыба… Тоже мне!

— Старшой, — оправдывается Туз. — Мотор ведь водой залило. А то бы разве вышло так?

Ребята кажутся знакомыми. Особенно морячок с повязкой и другой — горбоносый.

— В ночь на второе ноября сюда не приходили? Часом, нас не выбрасывали? — спрашиваю.

— Может, и выбрасывали… Разве всех упомнишь? С первого по шестое из катера не вылазили. Роба не просыхала.

— Минометчики на мотоботе тогда были… И рули у вас еще заклинило, — напоминаю я.

— А, минометчики? С полка? Бородач такой, лейтенант…

— Да, Житняк…

— Мы из-за него чуть не накрылись, — говорит горбоносый.

— Живой он, бородач? — спрашивает Туз.

— Можешь встретиться.

— А ну его.

— Ту ночку не забуду, — сплевывает старшина. — Только отошли — снаряд как ударит в борт. Задраили пробоины матрацами. Вода все равно хлещет, а у нас одна помпа… Еще влепили повыше ватерлинии, командира ранило…

— Тут еще шесть чудаков с подбитого буксира подобрали, — прибавляет горбоносый. — Катер совсем погруз.

— А фриц лупит — то спереди, то сбоку. Дымовую шашку зажгли, поставили на носу — дым на нас, дыхнуть нечем. Чую, не дотянем, хоть коса вон уже. Ребята в воду. Мы с греком (старшина показывает на горбоносого) командира поддерживаем, поплыли… Добрались до базы — язык на плече.

— За тех, кто не вернулся в ту ночку залетную, — брякает кружкой Туз.

Еще раз советуем вырыть хотя бы щель, но морячки поднимают нас на смех… Выпили — весело. Минут через двадцать, как и надо было ожидать, немец со всей силой ударил по берегу и по двору. Моряки убедились, что шутки здесь плохи, и смылись в сарай-склад.

Позже я заглянул к ним. Настроение не то. Лежали, курили, молчали. Денек был трудным — немец бил без передышки.

— Ну, как, ребята, останетесь?

— Дураков нема.

— А как же?

— Сами знаем…

Разговор не клеился. Вечером, когда обстрел прекратился, моряки почапали на берег. Недалеко от кухни, среди шурхающей гальки, валялся на боку их мотобот. Стали очищать его, вычерпали воду. Потом начали возиться с мотором. Возились долго, пытались завести, но ничего не выходило.

— Свечка мокрый — зажигания нет, — сказал Шахтаманов и подался к морякам. Как-никак, он ведь бывший танкист.

Развели костер, сушили мотор.

Море было сравнительно спокойно, и, если бы мотор зачихал, могли бы отчалить. Я даже думал отправить с ними раненых. На помощь к морякам пошел Плотников, но быстро вернулся: «Злые… Лучше не подходи…»

Прожектор, вытянув щупальца, шарил по заливу.

Пустынно, только на горизонте луч зацепил, высветил силуэт корабля. Наш это корабль или нет?

Морякам удалось столкнуть мотобот в воду. Но мотор не работал.

Возвратился Шахтаманов.

— «Охотник» наш на горизонт… Моряки к нему ходить будут…

— Без мотора?

— В море прыгать будут — якорь тянуть… Кипяток принесу. Замерзать будут.

Потащил чайник с кипятком.

Туз снял с себя бушлат, брюки и, волоча якорь, привязанный к длинному тросу, вошел в воду. Лег на бок и, загребая одной рукой, поплыл с якорем. Продвинулся метров на сто, бросил якорь. Ребята стали подтягивать мотобот по тросу. Медленно, незаметно суденышко отходило от берега.

Туз опять поплыл с якорем. Мотобот отошел дальше. Туза сменил кто-то другой. И еще много раз прыгали они в ледяную воду, пока мотобот не растворился в темноте.

Примерно через полчаса мы увидели суденышко, вернее, знаки, которые оно подавало «охотнику» — размахивали зажженным факелом.

— По-моему, «охотник» идет к ним, — сказал Плотников.

Прислушались. Действительно доносился приглушенный рокот мотора.

Снова сверкнул прожектор. Разяще уперся, осветил наши корабли: «охотник» уже был не так далеко от мотобота. Ракеты вспыхнули над заливом. Сразу же немец открыл огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Завертелась оглушительная карусель. «Охотник» быстро повернул в море, а мотобот, как нам показалось, накрыло огнем…

Каково же было наше удивление, когда часа через два мотобот прибило к берегу. Живы — целехоньки, ни царапины. И мотобот цел.

Моряки не оставили своей мысли добраться до Тамани. Решили поставить на мотоботе парус. Работали всю ночь. Из парашюта выкроили треугольник. Укрепили мачту. Как раз поднялся ветер, и они вышли в море…

Опять неудача. Под утро они ввалились в санроту мокрые, зуб на зуб не попадает. Мачту поломало, мотобот перевернулся. Греку — его фамилия Келесиди — ногу покалечило.

— Шабаш… Становимся на прикол, — угрюмо буркнул старшина.

Утром на берег спустился Нефедов. Поговорил с моряками. Точно — они оседают здесь. Устраиваются в крайнем сарае-складе. Роют большую щель под блиндаж. В потолке склада пробивают ход на чердак. С разбитого катера сняли крупнокалиберный пулемет, ухватившись за стояки, силясь, втаскивают на крышу. Подначивают друг дружку:

— Смотри, Туз, надорвешься, рожать не будешь!

— Ничего… Что нам, холостым да неженатым…

Старшина стоит на крыше, как на капитанском мостике. Смотрит на море в бинокль. Порядок!

ГЛАВА XI

Теперь уже ясно — скорой помощи с Большой земли не жди.

Разгулялись штормы. Пока дули ветры с Черного моря, было еще терпимо. Но вот третий день они завывают, врываются со стороны Керчи.

Пухнут, вздуваются морские валы, будто гигантские доисторические животные, всплывая, выставляют свои горбатые спины, закованные в панцири.

Грызут, клыкасто раздирают берег с таким ревом, что стрельба немцев кажется ничтожной. Дымится, разносится по двору водяная пыль.

— Разгневался борей азовский, — говорит Игорь Конохов. — Трамонтан его по-местному называют.

— А сколько он дуть будет?

— Четыре и семь дней может без передышки. Здесь норд-ост не очень силен. Вот в Новороссийске, когда бора забушует, — страх. Поезда с путей сбрасывает, корабли — вдрызг…

Листва с кустарников сорвана. Виноградники — голые лозы. Острые стебли осоки на берегу, кажется, колются на расстоянии. Лохмы туч бегут над сопками. Поселок окутан мутью, кружится, вихрится мелкая ракушка, засыпая окопы, забираясь в блиндажи, щели, перевязочную. Глаза болят, будто их наждаком трут. Не хватает воздуха. Проклинаем и погоду, и море — они сейчас играют на немцев.

Вчера на подходе были наши мотоботы и бронекатера, но так и не смогли причалить из-за бури. Вот беда! Немец все учитывает. Усиливает блокаду. Баржи быстроходные каждый вечер появляются на горизонте, но теперь их не четыре-пять, как раньше, а девять-десять — плотные дозоры. (Говорят, их пригнали с Ламанша.) Под утро эти плавучие батареи подходят ближе к берегу и обстреливают нас из стапятимиллиметровых пушек и крупнокалиберных пулеметов.

Все сложнее доставлять продукты. Немцы добавили зениток, стали высылать на дежурство «мессера» над проливом. Наши «илы» прорываются с боем.

Мы не теряемся, приспосабливаемся к обстановке. Наш двор по-настоящему можно назвать хозяйством. Возле кузни — склады вещевой и продуктовый, начальником там старшина Раков, прижимистый мужик. Правее «дома моряков» — так называем сарай мотоботчиков — на берегу склад боеприпасов. Расширили кухню полка — Басс устроил еще отделение в клубе. В двух центральных сараях сделали блиндажи для раненых. Есть у нас и склад для парашютов — их доставляют Туз, Келесиди и старшина Свечко. Но продуктов не хватает. «Переходим на подножный корм», как говорит Басс.

Ребята ночью шарят по дворам щупами, выкапывают ямы с запрятанными бураками и кукурузой. В уцелевших чуланчиках, погребах подбирают, выскребают сушеные груши-дички, семечки, подсев для кур. Не пропадает ничего — даже зеленые сморщенные помидоры — остатки на огородах.

На кухне у Басса застаю Ваньку. Сапер с ковриком. Он приволок нашему повару мешок сухофруктов. Под самым огнем лазил. Мешок упал недалеко от желтой зенитки на высотке, это место немцы шрапнелью засыпали. Моряки и те не полезли, а Ванька, черт, прошмыгнул.

— Вот и он керченский, — показывает Басс глазами на Ваньку. — На Митридате жил, а я пониже.

— Тоже мне — мы керчане, — говорит Ванька. — Пришел к нему насчет пожрать, а он мне кашу с подсева сует. Я думал, здесь как в раю, а вы припухаете.

Басс варит компот. Запах яблок заполняет сарай, перебивая керосиновый дух. Обычно пищу у нас готовят ночью. Но Басс приспособился делать это и днем. Достает с притопленных катеров солярку — она дает много огня и мало дыма.

— Друг любезный, — обращаюсь я к Ваньке. — Как же тогда на передовую добрался? Ты совсем больной был…

Ванька презрительно выпячивает нижнюю губу, будто сплевывает семечки.

— Какой больной! Моря наглотался — и все. Доковылял до первого окопчика за дамбой — там солдат с карабином сидит. «А ну, подвиньсь». Коврик подложил, чтоб помягче, и порядок. Полезли румыны в атаку. На спинах у них горбы — ранцы. Вот лопухи! По этим горбам их видать ой как! А сзади офицер. «Алляйт, — орет, — алляйт!» Я не бью — ближе подпускаю. Бац — офицер готов. Бац — другой… Потом танки пошли. Отбились. В общем, дело было. Разыскал своих. Комбат наш, душа-человек, погиб. С новым я было загрызся: не хотел принимать, говорит: «Где шлялся?» А ребята как увидели меня: «Ванька, Ванька пришел!»

Слушаю, как друзья-керчане вспоминают то одно, то другое:

— Сашка, ты же на Кавказе сапером был… Как в повара залез?.. Сапер на голову выше любого солдата.

— Точно, выше, — соглашается Басс. — Но дело поварское тоже не халам-балам. Не евши один петух поет. Ты с нами в Шапсугской был?

— Не… Мы тогда другой части придавались.

— В станице Шапсугской убило повара. Майор спрашивает: «Кто умеет сготовить?» Молчат. Вызвался я. Пельмени сготовил — понравились. И пошло. Я с детства готовить умел. В школе, когда на экскурсию куда идем, я кашеварю.

— А я больше по птичьей линии, — говорит Ванька. — Коллекцию яичек собирал. Птиц ловил на Митридате сетками. Кусты там чижиные, щеглиные.

— Весной на Митридате подснежников уйма, — добавляет Сашка. — И карусель с музыкой.

— Я за этими яичками все курганы облазил. И здесь бывал. Муж сеструхи служил на мысу, на зенитной батарее. Надраю морячкам ботинки, котелки, а они макарон по-флотски навалят мне — от пуза. А после на пляж…

— Песок тут классный!.. Купаться приходили с Митькой на пару. Мидий пособираем — жарим на костре.

— Это тот, который на Соляном жил? Косой Митька?

— Он самый.

— Эх, мы с «соляными» дрались. Рогатки, пугачи… Это Митьке из рогатки глаз выбили… Дурачки были.

Думаю: по сути, они, Сашка и Ванька, еще совсем мальчики. Им по восемнадцать лет. Да и я далеко от них не ушел — вместе с ними, но про себя вспоминаю свои мальчишеские проделки: поездки на товарняках, походы на ставки, ловлю раков, ночевки в дебальцевских лесах, и пистолеты самодельные (я тоже их мастерил), и драки — Пивновка дралась с Зарудной, я был на стороне пивновских, потому что в нашем классе было много ребят с Пивновки. А карусели на базаре! Я даже работал — крутил — и потом бесплатно катался до одурения, до рвоты.

Сейчас рассказать бы ребятам об этом, но мне кажется, что будет не солидно — ведь я врач и постарше их.

По берегу ходят минометчики Житняка. Тихо, немцы примолкли, и хлопцы собирают мины. Узнаю молоденького впалогрудого солдатика в ушанке, Лопату, с которым вместе высаживались. Занятие опасное: все на виду у немцев — копаются, ищут занесенные песком ящики деревянные и металлические с минами. Волнами повыбрасывало. А тут же немецкие мины под ногами.

— Вчера ихний парень подорвался, — говорит Сашка.

— Здесь трехъярусные минные поля, как в Сталинграде, — поясняет Ванька… — Противотанковые, фугасные, противопехотные. Мы их снимали, но осталось еще дай боже.

— Компот сготовил, снимайте пробу, — это Сашка. Протягивает мне кружку.

Солоноват. Сахару-то нет.

— На этой воде другой не получится, — вздыхает Сашка.

С питьевой водой мучение. Больших колодцев в поселке всего три. Один на левом фланге за дамбой, другой «помещицкий» недалеко от хоздвора. И третий в нейтральной зоне, на правом фланге, возле моряков.

Игорь Конохов говорит, что когда-то здесь воды полно было: хрустальные озерца, родники, фонтаны. Город древний, поэтому назывался Нимфей — нимфы в ручьях плескались… Не верится.

Наш колодец — в переулочке пятая хата, во дворе старая акация. Глубина метров пять, изнутри выложен камнем. Воды мало, с трудом зачерпываем ведерком. Ночью во дворе собирается очередь. Сюда приходят кроме наших санбатовских и минометчики, и солдаты с сопки. Обстрел— все разбегаются. Так до рассвета. Утром уже выскребают грязь.

Собираем дождевую воду в выбоинах, на дороге из любой ямки — но сколько ее?

Страдания раненых усиливает вечная жажда. Щитов, лейтенант, как-то мне сказал: «Жив останусь — буду праздновать День воды. Поставлю на стол большой графин со сладкой ключевой водой — и буду пить, пить…»

Мало того, что воды не хватает, она к тому же испорчена болотной ржавчиной.

В санроту начали поступать больные с резями в животе и поносами. В день приходит по десять — пятнадцать человек. Не дай бог, инфекция!

Санротовские тоже то и дело бегают на берег, в кусты. Дронов рекомендует народное средство:

— Терен в овражке я приметил, отвар сделать — против поноса хорошо.

Медикаментов у нас почти нет. Салол с белладонной и марганцовка — вот и все, что назначаем больным.

Копылова простудилась, кашляет, с трудом держится на ногах. Мне приходится туговато — и раненые, и больные.

К старшему врачу обратиться, что ли? Ведь он терапевт, может, поможет? Последние пять-шесть дней я его не видел и, признаться, забыл о нем. Савелий недавно под секретом шепнул, что Пермяков просил морфий. И не первый раз. Гипохондрик он, придуривается — это мнение Савелия.

Все-таки иду к старшему. Он выползает из своего блиндажа. Опухшее лицо, небрит. Глаза мутные. Говорю о наших бедах. Моргает-моргает и, как в полусне:

— Да… да… Нужно перебороть себя… Жуткое состояние. (Встряхивается.) Бактериофаг нужен… И колодец взять под охрану. Одним ведром воду набирать.

Я сам думал насчет охраны, но трудно с людьми. Пермяков, пожалуй, не сможет принимать больных — руки трясутся. Его жалко.

— Вам чем-нибудь помочь?

Он вздрагивает.

— А что? Я плохо выгляжу?

— Усталый вид…

— Вы же знаете, что такое amentia? Спутанность сознания с галлюцинациями. Вот такое на меня нападает. Все как-то пошло не туда, не так. Что-то поломалось в этом механизме.

Он показывает на голову и ни с того ни с сего говорит:

— Лажечников меня в Ленинграде в блокаду спас… Упал я на улице с голоду… Мороз! Замерз бы, а он на санках в часть дотащил…

— Может быть, все-таки лучше включиться в работу?

— Да… да… Наверное, так будет лучше, — соглашается он.

Но тут же заползает в свою пещеру. Странный человек. Страх, обида, слабоволие, тоска? Что это — болезнь?

Часового у колодца поставили. Ахад дежурит. Вечером в той стороне шум, крик, ругань.

— Нет вода, полундра!

— Дай…

— Атайди… полундра!

— Дай, абханак несчастный…

— Атайди, стрилять будим!

Побежал на шум. У колодца стоит с термосом медсестра из школы Шура и костит Ахада на чем свет стоит. Набрасывается и на меня.

— Кто его поставил? Что за номер?

Ахад жалуется:

— Она меня талькнул. А я — пост… Мине Шахтаман поставил — приказ дал… вода нет…

Объясняю Шуре, в чем дело. Она набирает воды и бурчит:

— Со своими ранеными морячками не знаешь, что делать. А тут еще и ваша пехота лежит у нас… Ходила к Нефедову вчера. Говорю: «Заберите ваших». А он: «Здесь все свои». — «Но продукты вы на них не даете». — «Это другое дело — будем выделять».

Приглашаю ее к нам, может увидеть своих земляков.

Заходим в сарай. Зову Сашку Басса, у него и Ванька как раз околачивается. Оказывается, знакомить их не нужно — с Сашкой они вместе до седьмого класса учились в одной школе, а Ваньку помнит по Керчи: «Морда знакомая».

— Ты на Малой была? — спрашивает Ванька.

— Была…

— Значит, я тебя там и видел.

— Там чуть не погибла, — говорит Шура. — Транспорт с ранеными сопровождала — двести пятьдесят душ. Торпеду немец пустил… Два человека только и спаслись… Я да один морячок. Я на палубе была, сразу в воду прыгнула… Наглоталась воды…

Ванька смеется:

— Я тоже, когда сюда высаживался, хлебнул малость. А вообще морскую водичку пил у Анапы и на косе Бугазской — пресной не было. Только ее надо глотать сразу, без передышки, а то вытравишь.

— Все пойдет, когда нет, — замечает Сашка.

И рассказывает, как он наглотался мыльных помоев под Тбилиси в селении Махи.

— У меня тоже случай был в бане, — вспоминает Шура. — Привезли нас как-то с Малой в Геленджик помыться: вшей развели. Только стали купаться, снаряд «гух» по крыше. Ошпаренные, головы намылены, бежим, кто куда. Я почти голяком, а впереди меня совсем голый толстяк. И смешно, и грешно… Кросс! Забежали в домик. Мне тетка юбку сунула, а штанов для толстяка нет. Дала ему халат цветастый. А позже на Тамани… вручали награды. Полковник приехал. Подходит очередь моя — вызывают, медаль получаю. Полковник как-то подозрительно смотрит на меня. Спрашивает:

— Где я вас видел?

Я пригляделась и засмеялась…

— Вместе бежали, товарищ полковник.

— Как так?

— Баню в Геленджике помните? Вы — впереди, я — сзади…

Сашка приносит Шуре котелок с компотом. Шура, уходя, говорит, что у них в школе лежит керченский парень Федька — напоролся на железную сваю при высадке. Ребята обещают проведать.

Не так страшен черт, как его малюют.

Несколько дней назад дивизионные артиллеристы, отремонтировав трофейную зенитку, подбили из нее немецкую баржу.

Значит, и бронированное чудище уязвимо.

Это подняло настроение, вызвало азарт.

И наши морячки на берегу. Туз и его компания усиленно начали готовиться к охоте за новой баржей. В окопе установили крупнокалиберный пулемет, бронебойку, возятся с лодкой.

Дежурят без смены. Бинокль Туза нацелен на пролив.

Как-то под утро резко зацокало противотанковое ружье. Затем рассыпается очередь крупнокалиберного пулемета.

Выбегаем. Сквозь туман проступает горящая баржа. Воет сирена. Текучее пламя охватило приплюснутую рубку, палубу. В отсветах пожара видно, как немцы прыгают в воду. Получили! Баржа оседает, но все еще на ходу. Раскачивается огромным факелом.

Мы к морякам. Поздравляем. Вот молодцы. Удача-то какая! Но они злые, как дьяволы. Непонятно.

— Чего насупились? Подбили же…

Туз в ответ:

— Подбили, да не мы.

— А кто?

— Кто-кто… Один вислоухий бронебойщик.

Поверили и не поверили.

К вечеру Батя прислал на берег лейтенанта Ганжу, чтобы сообщить морякам, что они представлены командованием к награде.

А они в один голос — чужие награды не нужны. Подбил проходящий солдатик, они только добавили из пулемета.

— Солдатик! — почесывает затылок Ганжа. — Их тут, слава богу, — не десяток. Вы приметы мне давайте.

Моряки молчат, посапывают.

— У него нос румпелем и ухо одно должно быть красное, — наконец выдавливает из себя Туз и отводит глаза в сторону.

Начали искать солдатика. Попробуй найди! Искали все. Сообщили по телефону в батальоны. Как в воду канул. Может быть, убило? Ведь после этого сразу был сильный обстрел.

…На третий день к нам в санроту приковылял боец, раненный в стопу. Сам невелик, нос на троих рос — одному достался. И правое ухо покрасневшее.

Я позвал Туза — посмотри, не твой ли конкурент?

Туз прибежал, взглянул на солдатика и тут же рявкнул:

— Это он баржу подбил!

— Какую баржу?

— Ты мне арапа не заправляй. Я тебя хорошо запомнил. Хочешь, чтоб я тебе еще раз в ухо дал?

Солдатик мнется, виновато молчит и трет припухшее ухо.

— Точно, он, — еще раз удостоверяет Туз и уходит.

Обращаюсь к солдату (его фамилия, как выяснилось, Силкин), почему он не признавался — ведь большое дело сделал.

— А я им стратегическую операцию испортил.

— Какую операцию?

— Они хотели ту баржу захватить вместе с экипажем. А я откуда знал…

Позже в санроту пришел Батя. Стал подробно расспрашивать солдата, как он ухитрился подбить немецкую посудину.

— Товарищ полковник, я сам не ожидал, что так получится. С бронебойкой тащился по берегу. Вдруг вижу — она, как гроб, чернеет у отмели. Залег я. С первого выстрела — ничего. А со второго ее аж подбросило, махину такую. Кажется, я в машинное отделение угодил… Ну, а потом морячки подбежали, ругать стали… Конечно, я виноватый, операцию им такую важную стратегическую испортил.

Раненые смеются, гогочут, потому что он все время об этой «стратегической операции» говорит, сокрушается.

Батя успокоил его. Сказал, что моряки по своему почину хотели такую штуку корсарскую провернуть. И со штабом не согласовали. Навряд ли это получилось бы у них. А вот у него, солдата, вышло.

— Награды ты, Силкин, достоин за такой подвиг! — заключил полковник.

И как мы узнали потом, командир представил бронебойщика Силкина к ордену Красного Знамени.

К бабке Александре Ивановой отправили троих раненых. Надо посмотреть, как они устроились. Для Фени несу цинковую мазь. И шоколад, вернее, шоколадные крошки.

Александры опять нет дома. Мотается — работы прибавилось: готовить для раненых и топливо добывать. Феня спит. Раненые лежат на соломе, накрытой парашютным шелком. Довольны.

— Мы здесь с бабушкой, как в крепости, — говорит паренек с перевязанной рукой. — Каждое утро все углы крестит от прямого попадания.

— Не болтай, — обрывает его солдат постарше. — Вчерась упал снаряд перед самым погребом и не разорвался… Во…

Третий, курчавый, белобрысый, все время улыбается, кивает головой и мычит: «Му… мы… мы…»

Я его знаю. Толя Жук, контуженный, не слышит и не говорит.

Бабка сидит на перевернутом ведре, лущит в большую миску кукурузу с початка.

— Товарищ доктор, вот бабушка рассказывает, бывший хозяин — помещик сюда при немцах приезжал, — говорит раненный в руку.

— Внук хозяина… Того давно уже черви сглодали, — поправляет тот, что постарше.

— Кира звался, — говорит бабка. — У немецкой форме, офицер. Усё пытал про деда свово, Гурьева.

— А зачем ему тот дед нужен?

— Земля-то деда была: поселок и вокруг его две тыщи десятин помещика Гурьева. И рудник его был, и промыслы рыбачьи тут и на Чурбаше. А жена немка…

— Вот бы споймать этого внука… Я б ему врезал…

— Лежи, не рыпайся…

Бабка продолжает:

— Злючая-презлючая… На берегу строиться никому не давала. Токмо на горе… Ребятишки бегут купаться, орет: «Марш отседа, швайзе…» Девок сама выбирала давить виноград. Чтоб чисты и красивы. А когда мы с работы вертались, выходила на крыльцо, и должны были для нее песни спевать… Гурьев помер у двенадцатом годе… А барыня после того землю в аренду сдала, сама у Германию подалась.

Провожает меня Толя Жук. Во дворе, на песке, чертит палкой большими буквами: «СОБАКА». Не понимаю, пожимаю плечами. Он подводит меня к сарайчику. Мычит. Из сарайчика вылезает песик. Грязный, в глине, уши лохмотьями. Скулит, повизгивает. Чешу ему за ухом. Виляет хвостом — приятно. И мне приятно. Как-то домашним запахло. Своего пса Ральфа вспомнил…

ГЛАВА XII

Прибежал ординарец Алексашкин. Полковник вызывает Пермякова, меня и Кольку. Только полковых врачей. Для чего? Может, ночные события? На правом фланге немцы ночью высадили десант с одного катера, но их всех покосили пулеметным огнем. А может, что другое?

КП полка находится на седловидной высотке, метрах в семистах от хоздвора. Ход сообщения вьется зигзагообразно, по краю виноградников, через дорогу, огороды, дворы. Поднимаемся. Колька спрашивает у Алексашкина:

— Батя драить будет, а?

— Не знаю.

— Врешь…

Подходим к сопке. От лощины до лощины она вся изрезана хитрыми переплетениями ходов, изрыта траншеями, ячейками, норами, застроена блиндажами. Недалеко из-под земли что-то трещит, цокает.

— Это наш Ганжа выбивает чечетку, на машинке печатает, — говорит Алексашкин. — У него уши болят, завязаны. Вот он и лупит…

У обрыва большой штабной блиндаж. Рядом связисты и саперы живут. Повыше — моряки-корректировщики. По траншеям, как по улочкам, все время снуют, толкутся солдаты. С берега этого ничего не видно: зарылись в землю, старательно замаскировались бурьяном и трофейными зеленовато-коричневыми сетками.

Вот и КП Нефедова, бывший немецкий капонир. Алексашкин юркнул внутрь. Ожидаем. Пермяков нервничает, щека дергается.

Отсюда хороший обзор всей местности. На юго-западе наш левый фланг — цепью тянутся сопки, похожие одна на другую, серые, невысокие. Колька поясняет:

— Самые крайние две сопки занимает батальон Железнова. Потом, в центре, три сопки держит Радченко, а те, что пониже, на ровном месте, вон у самого берега, — Чайка.

Проглядывает солнышко. В сухой, затоптанной траве — чудо! — приглушенно стрекочут кузнечики. Прыгать не могут: ослабли от холода.

Из капонира выходят моряк и Наташа — связистка. Алексашкин кивает — заходите.

В капонире две комнаты. В первой — грубо сколоченный стол, сиденья из камня. Рация. В глубине второй виднеется железная койка. Оттуда выходит Нефедов, посасывает трубку.

— Садитесь, — басит, потирая ежик волос. Поворачивается к Пермякову: — Как дела с ранеными?

— Скопилось свыше ста пятидесяти человек.

— Точнее.

— Сто пятьдесят шесть.

— Как будем их выхаживать?

Пермяков молчит. Я думаю, что на этот вопрос и я бы сразу не ответил.

Нефедов говорит:

— Вы вначале были даже против строительства землянок и блиндажей.

Пермяков:

— Главная задача полкового медпункта все-таки эвакуация. Я думал…

Нефедов:

— В десанте нужно быть готовым к любым неожиданностям. На тетю не надейтесь. В батальонах бываете?

— Горелов отвечает за доставку раненых… Конохов…

— Старший врач должен сам знать, что делается в каждом батальоне, каждой роте.

Пермяков безропотно опускает голову. Мы с Колькой переглядываемся: вот достается старшему.

Нефедов хмурится:

— До меня дошло, морфий себе вводите? Человеческий облик теряете, не только медика… У людей перегрузка, а вы?

— Я болею…

— Сейчас не до хвороб. Или работать, или отправлю на Большую землю — там болейте…

Серо-землистое лицо Пермякова покрывается бурачными расплывчатыми пятнами. Нефедов подходит к столу, хлопает растопыренными пальцами.

— Вот так… Противник подтягивает сейчас подкрепление — будут сильные бои. Нужно к этому подготовиться. Земля людей спасет — побольше землянок, блиндажей, щелей, траншей, раненых надежно укрыть… Для земляных работ выделяю саперов… На три дня… Добро? Приду, проверю сам.

Затем Нефедов спокойно начинает расспрашивать нас, каких медикаментов не хватает, какие инструменты нужны, как дела с питанием раненых. Что-то быстро записывает в блокнот.

— Добро́… Все требования ваши передам по рации.

Покидаем капонир. Пермяков, виновато понурив голову, уходит вперед. Самое неприятное для него, что Нефедов все сказал ему в глаза, при нас. Думаю, Батя сделал это специально.

— Откуда Батя про морфий узнал? — говорю я.

— Копылова, Чувела могли сказать…

— Доносить все-таки паршиво…

— А, хватит тебе его защищать!

— Давай к Житняку заглянем, — предлагаю я.

Вчера вечером Конохов сказал мне, что у минометчиков есть раненый — пуля навылет пробила голову, «а он ходит как ни в чем не бывало».

Перевалив через небольшую сопку, вылезаем на дорогу. На спуске натыкаемся на разбитый склеп. Наверно, похоронен помещик Гурьев. Подальше, за дамбой, виднеется кладбище — замшелые каменные кресты и плиты. Под кручей, где дамба делает поворот, прилепился домик. Огорожен забором из ракушечника. Ребята хоронят бойца-армянина.

— В бомбежку вчера убило, — говорит знакомый, с острым птичьим носиком, Лопата. — Схоронили Артушку, а сегодня снарядом могилу разворотило и выбросило…

Лопата роет яму на пару со смуглым черноволосым пареньком.

— Дружок его, — кивает Лопата.

Спрашиваю, где солдат, раненный в голову.

— Санька? Спит.

Ребята во дворе углубляют колодец — ведрами вытаскивают землю. У сарая возятся с минами — выравнивают стабилизаторы. Мины эти сброшены на парашютах — стабилизаторы из жести, гнутся.

Раненый в блиндаже, который вырыт под домом. Храпит, закутанный в парашютный шелк. Будим. Вид нормальный.

— Как это тебя?

— Шальная прострелила…

Действительно, ранение сквозное. Прямо не верится — пуля прошла чуть выше височной кости — два черных пятнышка запекшейся крови… Как остался жив?

— Болит голова?

— Глаз печет… И спать охота. Сплю, как пожарник.

— В медсанбат тебя нужно забрать.

— Это поговорите с лейтенантом… Чего мне там делать?

Могилу засыпали. На холмике остался, сидит смуглый парень. Шапкой трет глаза. Как раз появляется Житняк. Грязный, в бороде комочки глины.

— Хватит убиваться, Ингуян…

— Жалко, Яков Яковлевич.

— Жалеть надо живого. А теперь что? Был хороший парень — и нет… Идем!

Житняк поворачивается к нам.

— Чего пришли, помощнички смерти? У нас все, как гвоздь.

— А в голову раненный? В медсанбат надо отправить.

— Ладно, покалякаем… Я сейчас пулемет фрицевский обнаружил и блиндаж новый…

К Житняку подходит высоченный парень.

— Шуганем, Яков Яковлевич?

У забора вырыты четыре ячейки. Житняк прыгает в крайнюю, за ним Ингуян. Длинный парень в соседней ячейке. Житняк делает наводку. Ингуян — заряжающий. Рявкнули отрывисто минометы. С воем полетели мины и разорвались где-то за высоткой.

— Давай еще беглым! — кричит Житняк длинному парню.

«Тьеф-тьеф» — часто залаял миномет.

— Сматывайтесь в блиндаж, вниз! — орет нам Житняк.

Удираем в его блиндаж. Через минуту заходит сам хозяин.

— Сейчас фриц начнет долбать, — говорит он, сбрасывая с себя безрукавку. Садится, пропускает через кулак бороду, выбирает катышки глины.

Немец открывает огонь. Бьет сильно, но во двор не попадает.

— Керченской селедкой малосольной могу угостить — сказка венского леса! Спирт есть… И борщ…

Минометчики получают продукты сухим пайком и готовят сами. Есть в сарае кухонька. Вообще, у них все продумано, сделано добротно. В колодце, он без воды, устроили бомбоубежище. Минометы хорошо укрыты бурьяном. Блиндажи крепкие, траншеи через весь двор. И бойцы все подтянуты. В домике пианино: «Культурно живем!»

Пьем спирт, закусываем селедкой.

— Это мы сегодня на огороде бочонок с селедкой откопали… И сундук с барахлом. В сундуке посуда, костюм, сапоги, исподнее белье. Мы бельишко взяли, а остальное опять закопали. Я в сундуке записку оставил: «Извини, хозяин, что взяли белье и селедку».

В блиндаж забегает боец — он с наблюдательного пункта.

— Копец пулемету и тем, кто блиндаж строил, — докладывает он.

— Если бы у нас минометов больше было, чтоб рискнуть, я бы кочующим способом в десять раз больше фрицев перебил, — говорит Шитняк.

— Что это за «кочующий»? Сам придумал? — спрашивает Колька.

— Нет, капитан Устинов. Ты его еще застал?

— Застал. На Бугазской косе.

— Так вот он-то меня и научил. Сидишь в обороне. Лазишь-лазишь по передку, выискиваешь, где немец группируется, потом подтянешь миномет, фуганешь — и тикать вместе с минометом на свою позицию. Хороший капитан был… но чудной: баб ужас как стеснялся. Не курил и не пил.

Хлопнув себя по колену, Житняк затягивает натужным голосом:

Как ухаживал за девушкой три года…

Покарябанный лоб его становился багровым. Ромбики глаз суживаются.

— Слушай, чего тебя все величают Яковом Яковлевичем? — спрашивает Колька. — Особое уважение?

— Так я на глазах у ребят дошел от рядового до офицера. Ветеран бригады…

Я слышал, что он был в штрафной роте, спрашиваю, действительно ли?

— Брехня… Тогда еще и штрафных не было. А вот семь лет получил — жизнь дала трещину. В сорок втором… Был я тогда в звании старшего сержанта. А стояли на Миусе. Долго там толклись. Особо паршиво к весне: грязь жуткая, жратву не подвезешь, подвода в грязи тонула. Старшина раз привез в роту одной соли. Второй раз подсолнечного масла по пять граммов, капусты соленой по двадцать пять граммов на брата. Как в аптеке! Когда отошли, выдали нам за десять дней табак, сахар и водку. Газанули на радостях, и вдруг — на марш. Ночью шагали. И в степу остановились. Заснул как убитый. Встал, нет карабина. Стянули или потерял? Водка с голодухи в голову стукнула. Пошел по степу, все обыскал — нет. Политрук Пузанов поднял хай. Комроты, лейтенант Бугаев, ему говорит: «Чего шум поднимаешь?» А Пузанов: «Будем судить». Отдали под суд. Следователь знакомый — старший лейтенант (он когда-то был у меня наводчиком) говорит: «Я тебя не посажу, не убежишь?» — «А куда тикать? К немцу?»

Двенадцатого мая судили и вкатали семь лет с отбытием наказания после войны. Такая тоска меня взяла — за что? Виноват, но семь лет, шутка ли? Я ведь добровольцем, у меня броня была…

— Как же дальше пошло?

— Как? Стал рядовым. Как раз началось отступление через Дон, на Кубани тоже отступали. Зашли в станицу Ивановку, заняли оборону у речки. Наша бригада на левом берегу, немцы на правом. Мост мы взорвали — в нашем районе была кладка. Вечером перенес я миномет ротный на другой берег, выбрал место, окопался, запасся гранатами, ручной пулемет притащил. Немцы перед рассветом полезли. Так, подпустил я их метров на семьдесят и зафугасил из пулемета — они залегли, тогда я как врежу из миномета… Они отступать, а я опять из пулемета. Потом забрал миномет, пулемет, перешел через речку по кладке и подорвал ее противотанковой.

Иду через кукурузу… Навстречу Батя: «Кто разрешил тебе переходить на ту сторону?» «Вылазка увенчалась успехом, — говорю, — так что обсуждению не подлежит». Батя усмехнулся, подозвал начштаба. «Вызови прокурора. Пусть дело Житняка пересмотрит». И ко мне: «Жинка есть?» — «Есть». — «Ты как ее обнимал, крепко?» — «Ну, крепко». — «Вот так и винтовку свою должен крепко держать».

Судимость с меня сняли. И еще за вылазку получил медаль «За отвагу»… Вот так…

Мы забираем с собой раненого и уходим. Вслед нам из житняковского дома несется песенка и бренчание на пианино:

Как по тихой речке Плыли две дощечки…

Ночью прорвалось несколько наших судов со специальным заданием вывезти раненых. По сути, это первая крупная эвакуация. Два катера и тендер причалили в районе школы. Прибежал Халфин — парикмахер, он там дежурил.

В проливе в это время шел бой. Наши корабли намеренно завязали схватку с быстроходными баржами, чтобы дать возможность проскочить катерам.

Эвакуация! Что за тяжкий труд!

Вначале нужно вытащить раненых из блиндажей и погребов. Потом бегом, спотыкаясь в темноте, падая в воронки, нести их на носилках, плащ-палатках на берег к школе. Спуститься с ними в убежище — глубокую траншею: на берегу оставлять нельзя, вдруг обстрел. Из траншеи снова поднимать и тащить к катерам. А попробуй, когда катер бросает туда-сюда, нести тяжелораненого по скользкой палубе! Неосторожное движение — крик, стон.

В этот раз ходячие самовольно стали лезть на катера, создали затор. Старморнач Туляков с матросами бросился наводить порядок.

Слышно, Шура кричит:

— Куда ты, паразит, лезешь? Тяжелых оставляй, а тебя бери?!

Тендер к берегу не подошел. Чтобы добраться к железной коробке-барже, нужно войти в воду по пояс, а то и по грудь. Мы выстроились цепочкой — от траншеи до тендера. Опять громадина Давиденков стоял у самого тендера и подавал раненых на палубу, а там моряки подхватывали и опускали их в узкотрюмный люк. Все делалось в бешеном темпе. Прожектор шарил по проливу. Один раз луч полоснул и по берегу. Счастье, что возле берега было множество ранее подбитых судов, среди них и затерялись прибывшие катера. Когда прожектор осветил нашу зону, Туляков крикнул: «Ложись!» И все, кто был на берегу, в воде, на палубе, замерли. Дрожащий луч, обманувшись, опять скользнул в море. Если б немец обнаружил, было бы кровавое месиво.

— Грузи быстрей, не задерживай! — командовал Туляков.

У причалов мы каких-нибудь полчаса, а кажется, проработали сутки. Руки будто выкрученные из суставов, в глазах — круги; мокрые, разозленные, хрипим, поминаем бога и мать, но темп прибавляем. Ну, кажется, все. Погрузили! Катера ныряют во мрак. Мы не уходим с берега. Бой в проливе продолжается. Сумеют ли катера проскочить?

ГЛАВА XIII

Только утром узнали, что катера благополучно добрались до Большой земли. Отправили пятьдесят своих раненых, а мне казалось — больше.

Когда теперь будет следующая эвакуация?

Нефедов пока саперов не прислал, и мы сами: Колька, я, Конохов и санитары, — сняв шинели и пояса, лопатами, кирками, ломами ковыряем землю. Хотим через весь двор прокопать траншею, связать сараи, землянки с операционной. За клубом есть заброшенный бассейн — его переоборудуем для укрытия раненых. Вполне годится.

Копать трудновато: камень, песок. И главное, стенки осыпаются.

— Глянь-ка, горобцы тоже окапываются, — говорит Петро.

Воробьи, спрятавшись от ветра под стеной сарая, барахтаются в песке, ввинчиваются грудками, смешно вертя хвостиками. Ветер добирается и к ним — пичужки вспархивают. В песке остаются луночки, которые тут же исчезают.

Ветер засыпает песком глаза, уши…

— Как в Махачкале, — откашливается Колька. — Ров противотанковый помнишь?

Разве забудешь! Сорок второй, когда немец подошел к Кавказу. Душные тревожные ночи, частый вой сирен. Над затемненным городом урчали вражеские самолеты, бахали зенитки, осколки градом тарахтели по крыше общежития. Санитарные поезда приходили каждую ночь — мы выгружали раненых. А днем без роздыха копали за городом противотанковый ров. От Тарки-Тау к морю. Страшный ветер. Мы роем, кровавые водянки на руках, а ветер засыпает. На следующий день начинай все сначала.

Горели грозненские нефтехранилища — в Махачкале падали черные дожди. Все-таки мы выкопали ров. Потом, зимой, там проходили занятия по военной подготовке.

Лазали по-пластунски, бросали учебные гранаты, волочили пулеметы. Мороз. Метель. Одежда паршивенькая — легкие пальтишки, ботинки. Промерзали до костей. После занятий в общежитие идти не хотелось: там не топлено. Накрывались двумя матрацами на ночь. Как-то подняли шум. Пришел директор.

— А в окопе солдату сидеть легче?

И мы притихли.

Студенты — горцы из аулов привозили иногда вино. Тогда мороз был не так страшен.

— «Ал-шараб» помнишь, Колька?

— Хорошее вино… Густое, сладкое.

Во дворе появляется Шахтаманов. Везет тачку, нагруженную рельсами.

— Ты бы сейчас «Ал-шараб» не хотел выпить? — останавливает его Колька.

— Вах-вах! — старшина выворачивает белки глаз. — Это, по-нашему, черная кровь. И плов из барашка… Да?

Немец ведет обстрел. Кладет мины у дамбы, где копают солдаты.

— Шахтаман, рельсы на дамбе берешь? — спрашивает Дронов.

— Базар ходил…

— К тому говорю, бегаешь по открытому месту. Прихлопнуть могут.

— Я не боюсь… Я аварец.

— Кто у тебя дома остался? — спрашивает у Шах- таманова Конохов.

— Мать старый один. Брат на фронт. Знаешь, какой наш аул? Близко неба живем. Станешь на саклю, смотришь — горы кругом, внизу речка быстрый Кой-Су… Солнца много, орех много, яблок много. Овец на кутанах пасут. Зурна поет… Войну кончим — приезжай в аул Урада́. Бузу наварим, барашка зарежем…

— Нас много, одного барана не хватит.

— Для кунаков все будет…

Шахтаманов с тачкой направляется к бассейну. Лопаты скрежещут о куски красно-бурой руды. В глубине попадаются донышки, ручки глиняной посуды, смешанные с черным пеплом.

— Вроде, деньга, — говорит Дронов, вытаскивая из пепла плоский темно-зеленый кружочек.

— Ну-ка, дай, — протягивает руку Конохов. Смачивает кружок слюной, протирает рукавом, рассматривает.

— Античная монета, эмблема — виноградная кисть.

Мы тоже глядим.

— Здесь город греческий был — Нимфей, — продолжает Конохов. — Две тысячи лет назад. Сейчас на этом месте семьдесят дворов… А был город. Вольный. Монету свою чеканил. Афины с ним считались.

— А еще что ты о нем знаешь? — интересуется Колька.

— Да многое знаю… Вижу его, как тебя.

Замечаю в Игоре ту же ошалелость, что и на Тамани, когда читал мне Гомера.

Он начинает рассказывать, и мы, как завороженные, видим вместе с ним: в синюю бухту входят острогрудые парусники… Залитые солнцем холмы… Мраморные колонны храма Деметры… Террасами сбегают виноградники и сады. Рыночная площадь гудит. Мешки с зерном. Груды мяса. Копченые осетры. Вино. Гремят бубны, заиграли кифары и флейты. Закружились в танце девушки в виноградных венках. О, эйя, эйя!

— Куда же он, этот город, девался? — спрашивает Дронов.

— Война… Видел золу… Даже камень в золу превратился.

— Вот-вот, я и думаю: из-за чего люди вечно дерутся, бьются, не хватает земли, воды, солнца? Хватает… Ну, так чего ж? Я так понимаю — это все от жадности… Все мало. И еще: это мое, это мое.

— Аристотель писал, — говорит Игорь, — война — это искусство присвоения чужого добра.

— Какой черт искусство! — возмущается Колька. — Разбой! Мать его за ногу этого проклятого Гитлера.

— А правда, что Гитлер канареек разводит? — спрашивает Дронов. — И если которая издохнет, он слезами заливается?

— Может, и такой вывих, — говорит Колька. — А вот точно, в Германии строгий закон: собаку или кошку ударишь — в тюрьму.

— Кошки, собачки, канарейки… Видел я, когда был в плену, эсэсовец пацаненка вешал, — вставляет Плотников. — Так просто, за какую-то ерунду… Гармошку губную он у немца взял. Фриц схватил его за горло, снял с себя ремень с бляхой «gottmituns» и в уборной на перекладине повесил пацаненка. Стоял, смотрел, как тот в кожаной петле болтался. Потом преспокойно тут же помочился.

— Нет, пока на свете будут гитлеры-фашисты — мир всегда будет держаться на волоске, — стукает лопатой о камень Конохов.

Мы продолжаем копать. К траншее подходит капитан. Удивительно чистенький, с усиками.

— Что, старина, копаешь? — шутливо обращается к Дронову.

— Могилу Гитлеру, — отвечает тот глухо.

Непонятно, что с нашей дивизией. Будет она высаживаться или нет? Ведь на таманском берегу остались два полных полка и часть нашего. Из дивизионного начальства высадилось несколько человек. Среди них и начхим, чистенький капитан с усиками.

Дронов называет его «валетом». Он действительно похож на карточного валета. Вначале приходил в санроту, баланду травил, а теперь вот, второй день, поселился у нас и считается вроде завхоза.

Прошу его, чтобы пошел в медсанбат дивизии договориться, не смогут ли стерилизовать наше белье — у них уже есть автоклав.

Он шевелит усиками:

— Это же чистая медицина…

Иду сам.

Овраг, куда мы забежали после высадки, сейчас не узнать. Крутые склоны изрыты, зияют черными квадратными дырами — это входы в пещеры для укрытия раненых. В каждой помещается тридцать — сорок человек. Бомбежка теперь не страшна: над головой пятидесятиметровая толща земли. Операционная тоже скрыта в глубокой пещере.

Саперы соединяют между собой пещеры — получаются подземные галереи. Жаль, что у нас ничего подобного сделать нельзя — плоский берег, а до высоток далеко. Чувела советовала поговорить насчет стерилизации с ведущим хирургом, но я решил потолковать с тем, кто непосредственно этим занимается. Чем начальство поменьше, тем быстрее договоришься — это я уже знаю.

Переносный, на трех ножках, автоклав стоит в домике с пещерой, куда мы заносили раненую санитарку. Шипит пар — только закончили стерилизацию.

Врач (зубной), недавно контуженный — шея сведена к правому плечу, говорит:

— Вам же сбросили автоклав — чего пришел?

— Сбросить-то сбросили, — объясняю, — да неудачно, угодил на скалу, на камни — весь помят. Нам бы хоть парочку биксов, — клянчу я.

— Только сам приноси. Трудно сейчас очень. Мы ведь начали полостные операции делать.

— А зубы не лечишь?

— Дергаю… На кой черт они нужны, когда жрать нечего.

На обратном пути захожу в школу. В подвале, недалеко от входа, корчится от боли, катается по полу здоровенный парень в тельняшке.

— Пристрелите, пристрелите! — стонет он.

Неля говорит, что это Федька. Да, Шура вспоминала о нем. Он погибает: заражение крови.

— Совсем я замучилась одна, — Неля шмыгает носиком-пуговкой. — Шура поехала сопровождать раненых.

— Утрясется все как-нибудь, — уверяю ее. — Не вечно же так будет…

— Пристрелите! — кричит Федька.

Спускаюсь по траншее в нашу операционную и слышу голос начхима:

— Помните, Антонина Ивановна, чудесное танго?.. Утесов исполнял…

Увидев меня, умолкает. Что-то зачастил начхим сюда. Кажется, приударяет за Копыловой. Пустой номер. У Копыловой на том берегу — любовь, лейтенант-артиллерист, он приходил в медсанбат, когда стояли в Бугазе.

— Ну как со стерилизацией? — спрашивает Копылова.

— Как будто договорился… На два бикса…

— Ксеня, приготовь все, что нужно отнести, — обращается Копылова к операционной сестре.

А потом ко мне:

— С этим минометчиком, что в голову ранен, дела неважные. Как бы не абсцесс… Посмотрим?

Идем в кузню. Резкая перемена по сравнению со вчерашним днем. Правый глаз закрыт опухолью. С трудом ворочает языком.

— Ничего не кушать, — жалуется «мала-мала дохтур» Ахад. — Кушать надо, кушать не будишь — памирать будишь.

— Глотательный рефлекс нарушен, — говорит Копылова, когда мы выходим.

Его нужно было эвакуировать, но тогда, в страшной спешке, о нем просто забыли.

— Придется делать трепанацию, — вслух размышляет Копылова.

— Но у нас инструментария нет подходящего…

— Попросим у ведущего в медсанбате.

…Глубокой ночью моряки Туз и Келесиди привели в водохранилище двух ребят. Две мумии — такие истощенные! Бородатые, в рваном белье, босые… Вырвались из окружения, из немецкого тыла. Один высокий — катерник, мичман. Что поменьше — солдат из дивизии. Набрел на них Туз.

— Шлепал по берегу, вдруг слышу, кто-то жалобно, как кутенок, скулит, зовет… Подошел, а они из воды вылазят. Длинный — на тебе! — знакомый, Максимов из Уфы, вместе в одном отряде в Новороссийске были. Он меня узнал сразу, а я не поверил — шкелет, а ведь в нем сто килограммов было — Поддубный…

Как только они зашли в перевязочную, сразу упали.

— Спать… Спать, — и больше ни слова.

Переодели. Дали вина с чаем, обложили бутылками с горячей водой. Уснули. На следующий день мы узнали такую историю. Во время высадки их мотобот напоролся на мину, все почти пошли на дно, спаслись два моряка и четыре солдата. Место, куда выбрались, — голые скалы, обрывы. Подобрали на берегу автоматы, гранаты, две банки консервов, сухарей и спрятались в расщелине скалы. Было это ночью, а утром увидели: находятся в расположении немцев. Решили пробиваться к своим. Только тронулись — немцы стрелять. Заняли оборону на скале. Немцы били из пушек, обстреливали с баржи. Ничего не получилось — укрывала скала.

Тогда немцы поставили вокруг скалы охранение и решили выждать — все равно или с голоду помрут, или сдадутся в плен.

Через два дня еще попробовали ребята пробиться, но опять неудачно — убило двоих.

— Вся беда была в еде и воде, — говорит мичман. — Слабнуть стали. Траву жевали. Вылизывали мокрые скалы… Морскую воду пили… Холод страшный… Без костра… Солдат с голоду помер.

Осталось одно — прорываться морем. Спустились ночью тихо на берег, зашли в воду по горло и двинулись. Как прожектор сверкнет — они под воду. Прошли километра полтора, и вдруг — или немец заметил, или просто так — пулеметная очередь. Васе-морячку руку перебило, кровь так и хлынула. Согнул он руку и ремнем к груди притянул. Прожектор опять начал гулять по воде, и ребята под воду с головой раз, другой… А в третий окунулись — Вася уже не вынырнул. Километра четыре еще по воде вдвоем брели, друг дружку поддерживали…

Они пролежали у нас целый день, а вечером их отправили в штаб дивизии.

ГЛАВА XIV

Приходится туже и туже стягивать ремни. Голодаем. Но юмора не теряем. У нас в блиндаже есть игрушка — вырезанный из дерева, раскрашенный петух на подставке. Из какого-то домика принесли. Этот петух нас забавляет.

Холодно. С моря туман ползет. Сидим у костра, жуем полусырые кукурузные лепешки. Шахтаманов:

— Сегодня ужин — петух жареный!

Хохма старая, но действует.

— Мне крылышко и ножки.

— Мне пупок.

— А мне ножку, крылышко.

— Це-це, слюшай, — цокает языком Шахтаманов, — сколько один петух ног? Десять? Двадцать? Да?

— Он — сороконожка!..

Мы говорим о вкусных блюдах.

— Вот я торт на выпускном вечере рубанул, — вспоминая, вздыхает Колька. — Из крема вся верхушка. — Лицо его расплывается от удовольствия.

— Ты же тогда все вытравил, — говорю я.

— Да… Жалко…

— А бараньи головы тоже штука вкусная, а?

Это иногда в буфет студенческий привозили вареные бараньи головы. Один раз нам с Колькой посчастливилось достать. Целый вечер в общежитии разделывали их скальпелями, молотками. Мозги — объеденье!.. Да, бараньи головы — недосягаемая мечта!

…А вообще перспектива насчет еды у нас, я бы сказал, паршивая.

С утра по заданию Чувелы санитары обшарили все огороды и почти ничего не принесли. Немного кукурузы — и все. Мы — полбеды, а вот как с ранеными быть? Надежда сейчас на наших моряков. Они на промысле в тылу у немцев.

Горит костер. На нем большой немецкий котел-кастрюля. Дронов и Плотников попеременке крутят ручку крупорушки. Сделали ее сами из металлической трубы. Мелют кукурузу — засыпка для супа. Но что это за суп без масла, без картошки, без лука… Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой.

У поваров лица черные, в копоти, глаза слезятся. Они и похожи сейчас друг на друга. А по характеру разные. Дронов никогда не унывает, а вот Плотников мрачноват — у него язва желудка. Глотает соду все время. Иссох. Руки трясутся. Вздыхает.

— Болит?

— Печет внутри, как огнем…

— Ты и до войны желудком страдал? — спрашиваю у Плотникова.

— Нет. В плену получил болячку. Под Белостоком в первые месяцы войны попали в окружение… И в лагерь. Кормили как собак. Бросят вонючую конскую голову в грязь, в пыль — и ешь. Бежал я… Поймали — били до полусмерти. А второй раз удалось. В лагерь передали одежду гражданскую, и я к партизанам…

Дронов щурит глаза. Философствует:

— Болит не болит, горе не горе, а ты должен все одно радоваться. Живешь, — значит, радуйся. Подохнешь — не увидишь ни деревца, ни травинки, ни звездочки… Ни даже паршивого таракана. Легкость души нужна… Вот я — такой, а сколько в жизни испытал, не приведи…

Он недоговаривает. В темноте слышны тяжелые шаги. Возвращаются моряки: Туз, Келесиди и Свечко. Молчат. Злые. Ясно, не повезло. В другом случае они бы шумели. Колька все-таки спрашивает:

— Ну, что?

— Делов нема…

Они уже несколько раз удачно ходили к мысам — там, у обрывов, на берегу, несколько выброшенных катеров — в песке находили консервы.

— Чуть не накрылись! — бурчит Туз. — Засаду подстроили… Только штук пять банок отковыряли — фрицы обошли нас. Что делать? Пошли на хитрость. Бежим к ним в тыл. Фрицы за нами, но не стреляют. А мы — резкий крен к берегу. У обрыва Свечко разворачивается и: «А ну, бей гранатами!» Запустил… я тоже. Короче говоря, фрицы рылом в песок, а мы с обрыва…

— Вот две банки осталось, — говорит Келесиди.

— Теперь супец будет с наваром, — улыбается в трепаные усы Дронов.

Моряки уходят к себе.

Через некоторое время у костра появляется Басс-Тихий. Загадочно извещает:

— Принимайте гостя с Большой земли.

— Не трепись…

Кто же это может быть с Большой земли? Входит Шура.

— Шурка, живая! — кричим мы в один голос.

— Вроде живая, только побитая.

— Когда вернулась?

— А вчера ночью, — говорит она небрежно.

Мы знали, что вчера прорвался один катер.

— Рассказывай… Как там? — торопим ее.

— Да тише, черти, рука…

У нее перевязана кисть.

— Тогда нас чуть не прикончили… Вышли в пролив — навстречу немецкая баржа… «Дум-дум-дум». Высветила прожектором и лупит из пулемета. Командира и матроса убило. Наш катер сдурел — крутится-вертится на месте. Моторист как закричит: «Сестра, спасай посудину! От машины не могу отойти… Рули заклинило… Лезь в воду!» Прыгнула я. Сеть от старого ставника на руль намотало. Минут десять проклятую раскручивала. Всю кожу с пальцев посдирала.

Восхищенными глазами смотрю на нее. Знает ли эта храбрая девчонка, что она, как Галинка, по самой смерти ходила?! Но скажи ей об этом, фыркнет: «Иди ты…»

— Ну, а потом, потом?

— В Тамань добрались вечером. Ноги, руки поранены о железо, чулок нет. Видик еще тот! Подошла к столовой. Наши ужинают. А у меня голова кружится, тошнит… Не захожу, прислонилась к двери. Слышу, Горбульский, майор-хирург, говорит: «Жаль, две керчанки погибли. Хорошие девчата». А Танька-повариха: «Сейчас пироги принесу, помянуть девчат надо».

Открыла я дверь. «Как вам не стыдно, — говорю, — помянуть, помянуть… Лучше бы пожрать дали». Вначале все застыли, а потом кинулись ко мне — стол опрокинули, целуют.

Спала я двое суток без просыпу. Потом Горбульский вызвал: «Шура, опять нужно туда ехать. Не могу другого послать».

— Значит, Шура, до победного конца с нами?

— До победного!

На дворе тихо. Немецкая артиллерия сегодня что-то молчит. С моря валит густой туман. Луч прожектора едва не застревает в нем. Примолкли и мы. Вдруг слух улавливает непонятные звуки. «Гуп» — что-то тяжелое упало на землю. Еще раз «гуп»… И еще… Что за чертовщина? До сих пор такого не слышали. Тихо… И снова — «гуп-гуп»…

— Немец с самолетов что-то бросает.

— Может, бомбы замедленного действия?

Но гула самолетов не слышно. Выскакиваем во двор. В небе, конечно, ничего не увидишь — муть. Опять странные удары где-то у высотки…

— Проверять нужно, да? — решает Шахтаманов. — Пойду!..

Вместе с ним уходит и Конохов. Ожидаем их с полчаса. Возвращаются они с большим мешком в лубках. Что там такое? Вскрываем — сушеная картошка и консервы — свиная тушенка!

— Откуда? Вот чудеса!

— Может, ангелы сжалились? С неба манну сыпят…

— Это фрицевские штучки-дрючки.

— Для чего?

— Отравленные продукты — и все. Так не справятся с нами — остается потравить.

Конечно, может быть все. Ведь травили они воду в колодцах, мины-сюрпризы оставляли на эрзац-шоколаде, баночках кофе, галетах.

Сброшенные продукты не трогаем — утром сдадим в штаб и все разузнаем. До утра ждать, однако, не пришлось. Часа через два Дронов делает открытие:

— Я банку одну — тово. Решил пострадать для общества — как узнаешь, отрава чи нет? А я старый — помру, не беда.

Он выставляет большой палец, приплюснутый на конце:

— Консерва — во!

На следующий день выясняется, что ночные загадочные гости не кто иные, как наши У-2 — фанерные латаные-перелатаные «кукурузники». К вечеру мы их снова ожидаем. Как же они обманули немцев? Очень просто: над серединой пролива летчики набирают высоту, затем выключают моторы и незаметно планируют над плацдармом.

Для ориентира зажигаем костер в центре нашего двора. И вот, часов в девять вечера сверху, с неба закричало: «Полундра! Лови!» Самолета не видно, а голос слышен… И гупнуло о землю. Моряки-трофейщики побежали за грузом.

Во дворе начинают обсуждать:

— Голос-то девичий…

— Та не…

— Как нет, когда крикнула: «Лови, ребятки». Кто так скажет?

— Сказано было «полундра», а не «ребятки».

— А может, действительно девчата из того полка, что рядом с нами в Бугазе стоял…

— У них легкие бомбардировщики…

На левом фланге застучали пулеметы. Судорожно сверкнул прожектор. Тотчас на мысу раздалось два сильных взрыва.

— Они, точно… Бомбят!..

…Продукты на плацдарме распределяются строго по норме. Все найденное, сброшенное с самолетов сдаем в общий котел, на дивизионный склад. Там делят. Закон железный.

А вчера чуть было не влип в неприятную историю Колька Горелов. Он вместе с моряками побежал за мешками. Четыре мешка с продуктами моряки сдали на склад, а пятый, контейнер, Колька приволок в санроту: там был перевязочный материал и эфир. С утра к нам явился капитан-прокурор из дивизии. Не выяснив дела, напал на Кольку:

— Мародерство! Пойдешь под трибунал!

Хотел увести Кольку с собой. Но все, кто был в водохранилище: Копылова, Мостовой и я, — стали Кольку защищать. Принесли мешок.

— А шоколад куда дели? — не унимался прокурор.

— Не было никакого шоколада.

Не знаю, чем бы кончился этот разговор. Каким-то образом раненые узнали о приходе прокурора и ввалились в перевязочную. Зашумели:

— Они тут все для нас делают. Сами недоедают — нам отдают. А вы не верите. Лучше скажите, когда эвакуировать нас будете?

Прокурор что-то записал в блокнот и ушел.

В то же утро пришли саперы. Приступили к работе недалеко от хоздвора. Думали, будут строить блиндажи. Попался на глаза Ванька.

— Что вы там возитесь?

— Срочное задание — аэродром…

— Какой аэродром, чего заливаешь?

— Точно, посадочную площадку готовим — самолет должен прилететь.

Действительно, саперы целый день убирали камни, железо, выкорчевывали пеньки, бурьян выдергивали, бугорки срезали. Потом притащили железные бочки с соляркой, расставили по углам площадки.

Ночью вспыхнули костры — солярка горела весело. Стоял туман, и надежда на самолет была небольшая. А «кукурузник» все-таки приземлился. Неожиданно, бесшумно, с выключенным мотором спланировал над проливом. Немцы его заметили и открыли дикую пальбу. Однако было уже поздно.

Солдаты стали быстро оттаскивать самолет к сараям, но близко разорвалась мина — ранило двоих и повредило мотор. Летчик уцелел. Кудрявый паренек, Димка. Потащили его к себе. Он привез табак, щедро угощает. Расспрашиваем, для чего прилетел.

— Подыскать место для регулярной посадки самолетов.

Заманчиво, но вряд ли осуществимо. Территория у нас — кот наплакал, каждый метр пристрелян, пятак брось — попадут.

— А как выглядит наша земля с высоты? — интересуются ребята.

— Вся в огне. Пылает… Недаром ваш плацдарм «Огненной землей» называют.

Слышать такое лестно. Мы не сгораем в этом огне, держимся!

Направляюсь к старморначу Тулякову, может быть, разрешит швартоваться катерам и у нашего причала. В момент эвакуации, при переноске раненых от хоздвора к школе, излишне травмируем их.

На береговом наблюдательном пункте Тулякова нет, говорят, что он в школе. Небольшой пришкольный дворик, разбитая немецкая пушка, несколько моряков расхаживают вразвалку.

У ограды стоит Галинка. Необычно притихшая, грызет соломинку. Трогаю ее плечо. Она поднимает на меня беспокойные глаза.

— Ты что, больна?

— Наоборот. У меня сегодня праздник.

— Шутишь все…

— Прочитай, — кивает она в сторону разбитой пушки. На щите мелом выведено:

Партсобрание:

1. Прием в партию.

2. Вопросы улучшения обороны.

Подобных объявлений в разных местах плацдарма встречал я немало. Наскоро написанные, красовались они в окопах на куске фанеры, в медсанбате на бланке истории болезни, в противотанковом рву, вырезанные штыком прямо на глинистой стене.

— Мое заявление будут рассматривать. Ужас, как боюсь, — Галинка смотрит на меня по-детски, ища поддержки, и, волнуясь, убирает под берет свою пушистую светлую челку.

— Чего же тебе бояться? Твое имя вся армия знает… Портреты в газетах.

Моряки бурно смеются, кто-то из них, наверно, рассказывает очередную байку.

— Завидую им, чертям полосатым. Спокойные! Они тоже на прием.

Спокойные? Я бы не сказал. Ухарский вид — надвинутые на лоб бескозырки, небрежная поза, шутки — своего рода прикрытие.

За шуткой вдруг доносится (это уже тихо и всерьез):

— Я насчет устава слабоват…

— А сейчас один устав — бей немца.

Парторг Туляков все в той же обгоревшей шинели и морской фуражке выходит из школы, рукой указывает на траншею.

— Заходите, ребята, в кубрик.

Галя и моряки спускаются в блиндаж, именуемый кубриком.

Я остаюсь ждать Галинку, думаю о ней. В устах Галинки слово «боюсь» звучит неправдоподобно. Самая геройская девчонка!

Отсюда хорошо обозрима песчаная коса и то минное поле, по которому она провела десантников в первую огненную ночь. Мина на мине… А она тогда плясала, топала ногами по самой смерти. И вперед, за собой увела моряков.

Сейчас там уже протоптаны безопасные дорожки. Траншеи, землянки. Ходим. Работаем.

…Если уж по-честному, нравится мне Галинка. И глаза, и губы, и волосы. Всегда желание поцеловать ее или хотя бы дотронуться до пушистой челки. Но такая роскошь не по мне. И вижу ее редко, урывками.

Вспоминаю, какой она была в Геленджике. Женственная, дерзко-независимая, очень красивая. И в то же время грустная. Не все знали, какое горе несут ее тонкие плечи. Муж погиб под Москвой. У немцев в Новороссийске остались мать и годовалый сын…

Со скрипом открывается металлическая дверь. Кто-то выходит. Через проем двери вижу: вокруг стола, сколоченного из снарядных ящиков, тесно, бок о бок сидят парторг, коммунисты и те, кто сегодня вольется в ряды партии.

Слышится голос Туликова:

— Итак, Чумаченко — единогласно.

— Зубковский — единогласно.

— Галя…

Дверь захлопнулась. Но через несколько минут из блиндажа выпархивает вся посветлевшая Галинка.

— Можешь поздравить, доктор!

— Молодчина, — я трясу ее руки. — Вопросы задавали?

— Вопросы? Какие вопросы? — взбудораженная значительностью только что происшедшего события, она еще не пришла в себя. Встряхивает челкой. А затем взволнованно говорит: — Туляков показал красную книжечку. Простреленная, в крови… Партбилет погибшего вчера моряка. И сказал просто: «Вот, дорогие, нужно заменять верного товарища…» Поздравь меня еще раз, — тихо роняет она.

— Ты — чудо, — повторяю я.

— Такое скажешь, доктор! — Она смеется, открывая белые подбористые зубы. — Ох, доктор, милый, я такая счастливая-пресчастливая. Танцевать охота. Закружиться бы в вальсе.

И, неожиданно подхватив меня, стремительно закружила по дворику. Но вдруг резко остановилась. Из блиндажа с радостным шумом выходили моряки.

— Ну, сестричка, мы с тобой сегодня совсем породнились, — говорит один из них. — Вот я тебе от всей нашей команды хочу преподнести… В общем, одну минутку.

Он убегает к оврагу. Возвращается — в большом кулаке маленький букетик репейничков и какой-то желтый цветок. Торжественно преподносит Галинке.

— Только осторожно, колются.

Вместе с продуктами сбросили тюки с газетами, брошюрами, записками. Теперь-то точно знаем, что нам помогают летчицы-девчата. Несколько записок Колька хранит: «Кушайте на здоровье… Еще привезем. Мл. лейтенант Л. Дивонина». И еще: «Орлы, бейте фрицев поганых. С комсомольским приветом Л. Дивонина».

Колька все гадает, что скрывается за буквой «Л». Перечисляет имена: Лида? Лилия? Лена?

Я смеюсь:

— Лукерья…

— Пошел ты…

Газет мы не видели давненько. Прислали их сразу за неделю. Расположившись поудобнее в сарае, сидим, кто у двери, а кто и на сене прилег. Читаем. Немец сейчас не мешает.

«Известия» за 5 ноября. На всю страницу карта — «Размеры территории, которую освободили наши войска от оккупантов с 12 июля по 5 ноября».

— Ого! — восклицает Колька. — Кусок отхватили. Когда просто слышишь — не то… Увидишь — другое дело…

— Правильно говоришь, — замечает Шахтаманов. — Здорово наступают. А сколько ми здесь сидеть будем? Мине надоело…

Савелий прерывает его:

— Ша… Шахтаманов! Послушайте выступление Черчилля на банкете у лорд-мэра Лондона:

«Это некогда чудовищная колесница Джагернаута (в этом месте он запинается)… Джагернаута германской мощи и тирании разбита и сломлена, превзойдена в бою, в маневре русской доблестью, искусством командования и наукой… Вполне может оказаться, что она разбита смертельно…»

— Что там за колесница такая? — спрашивает парикмахер Халфин.

— Черт его знает… Конохов, ты все знаешь…

Конохов уткнул нос в книжку «В Брянских лесах».

На обложке — высокие сосны и партизаны. Я ее уже просмотрел. Партизанам можно даже позавидовать. Самолеты к ним прилетают по расписанию. Автомашины свои есть. И в клубе «Большой вальс» смотрят.

— У индусов идол такой — божество, владыка мира, — объясняет Конохов. — На священный праздник его вывозят на огромной шестнадцатиколесной деревянной колеснице.

— Ну, что ж, тогда правильно — мы этого идола труханули хорошо, — говорит Колька. — Но вот почему союзники со вторым фронтом тянут?

— Черчилль обещал второй фронт открыть летом, а уже снег, — говорит Халфин.

— Ты знаешь, Халфин, что такое сверхтерпение? — спрашивает Савелий.

— Ну?

— Прижми грешное место дверью и жди второго фронта.

Мы гогочем. Снова углубляемся в газеты.

В «Комсомолке» портрет Чайковского. Последний раз я был на симфоническом концерте в Махачкале в апреле, семь месяцев назад. Не так давно, а кажется — вечность. С Ромкой сидели на галерке, наслаждались. После концерта пошли к морю. По-над берегом тянулась железная дорога. Один за другим бежали поезда. Мы, закрыв глаза, слушали рельсовый грохот, читали стихи.

…Достаю из вещмешка лермонтовский томик, нахожу любимые строки:

И снова я к земле припал, И снова вслушиваться стал К волшебным, странным голосам; Они шептались по кустам, Как будто речь свою вели О тайнах неба и земли. И все природы голоса Сливались тут…

До сих пор смерть не трогала, миновала нашу роту. Даже в самые тяжелые бомбардировки, артналеты удавалось ускользнуть от нее. А вот в затишье, когда немец только для острастки поддерживал слабый огонь, — у нас жертва.

Санитар Петро пошел по воду за дамбу — в нашем колодце воды все меньше и меньше. Вернулся согнутый пополам, руками поддерживает низ живота.

— Кладите на операционный стол… Мина проклятая, — дрожащими губами произносит он.

— Чего ты так? Может, касательное, — успокаиваю я.

— Я же говорила: не ходи, я же говорила, — чуть не плачет Копылова.

Снимаем гимнастерку, брюки, осматриваем. Ниже пупка, по бокам, треугольные черные отверстия — вывалился кусок брыжейки.

— Ну, что? — со страхом, сквозь стон, спрашивает он.

— Чуть зацепило брюшину. Касательное, — вру я, — для страховки полость придется вскрыть.

Лицо у него передергивается, липкий пот покрывает лоб:

— А кто?

— Позовем майора — хирурга из санбата, — говорит Копылова. — Ты только лежи спокойно, не нервничай.

Петро знает, полостные операции мы не делаем. Кто ранен в живот — смертник. Недавно на наших глазах погиб один моряк. Принесли его с огромной раной в правом боку. Кровь хлестала. Сделали перевязку, отнесли в землянку. «Доктор, спаси меня ради моей молодой жизни», — просил он. А что мы могли сделать? Но он хоть долго не мучился. Через два часа последние слова: «Кажется, я даю концерт». А другие страдают по нескольку суток: рвота, жажда, боли страшные — не дай бог. Я сам боюсь больше всего ранения в живот.

Бегу в медсанбат за майором, злюсь, ругаюсь про себя, что бессилен помочь товарищу. Что же это такое? Почти как во времена Пирогова. Ножи, пинцеты, риванол — весь наш арсенал. Ведь есть уже на свете электроскальпель, сульфидин, витамин, останавливающий кровотечение. Вишневский удаляет доли легкого, Юдин восстанавливает пищевод, Богораз приживляет гипофиз…

Через час приходит майор Тропинин. Немолодой, охрипший, веки шнурами, воспаленные. Я буду давать наркоз. Петро бормочет:

— Может, буду матюкаться под эфиром…

Майор вскрывает брюшную полость. Кишечник в крови, в песке — петли, будто моток веревок.

Взрыв. Майор вздрагивает. Но это не близко. Качается фонарь, прыгают раздвоенные тени на стенах.

— Свет направляй! — кричит хирург Рае.

Чмокает языком. Кишечник иссечен осколками. Начинает зашивать. Ткань, как старая тряпка, рвется под иглой.

— Дела — швах, — мрачно говорит майор, закончив операцию.

Мы и сами понимаем, вряд ли Петро выживет. Он мучается еще два дня. Живет крепким сердцем. Постоянно просит пить. Живот раздут — газы не отходят. Дежурим возле него с Копыловой по очереди.

— Так хотел на фельдшера выучиться, — чуть ворочает он сухим, обложенным языком.

— Выучишься… Операция прошла удачно, — уверяю его.

— Воды… Огонь в животе.

Кладу на запекшиеся губы смоченный бинт. У него начинается икота.

Толковый санитар был. Ему действительно нравилась медицина. Все расспрашивал. Как-то признался: «Я одному больному камень из почки выгнал. Дежурил в санбате. Мучается бедолага. Я к сестре, а та: «Я ему уже укол делала». Стал я поглаживать больного по пояснице— сначала легко, а потом сильней, сильней. Смотрю, легчает, легчает — и утихла боль. А наутро камень вышел. И операцию отменили. Я никому не сказал, что делал, еще бы влепили гауптвахту».

Умер тихо. Я на минуту отошел — вернулся, а в глазах у него смерть.

Я взял его часы карманные серебряные «Павел Буре»; он просил, в случае чего, переслать матери…

ГЛАВА XV

Третий день, не переставая, идет дождь. То крупный, то мелкий. Потоки мутной воды несутся по канавам с сопок к морю.

Море у берега коричнево-глинистое. Низкой пеленой стелется туман. Одиноко кричит морской ворон. Все кругом серое, промозглое, липкое.

Зябнем. Ветер уже зимний. Мокрая одежда не просыхает, воняет псиной. Грязь по колено… Тоскливо. Мастерим печурки из бензиновых бочек, но дров нет, топим полынью. Что будет, когда морозы ударят?

Немец усилил обстрел берега: боится, что в такую погоду могут незаметно пробраться наши катера.

Хочется тепла, солнца.

Побродить бы так, как бродил в детстве с дедушкой. Побежать беззаботно, легко, как кораблики, которые он мне вырезал из коры, а я пускал после ливня в ручьях. Дедушки нет уже в живых. Умер он за год перед войной. На Веровском кладбище, недалеко от синего террикона, маленький холмик с покосившимся крестом.

…Мой дед был каменщиком. Золотые руки. На работу ходил за семь километров, на шахту, хотя мог свободно работать в городке. Привык — сорок лет на одной шахте.

По воскресеньям, после бани, дед приходил к нам в гости. Небольшого роста, бородка будто присыпана кирпичной пылью. Дед — чаевник. К его приходу кипел на плитке медный цыганский чайник. Заварку он приносил с собой в специальной жестяной коробочке-сундучке с ключиком. На коробке даже помню надпись: «Чай. Преемникъ Алексея Губкина. А. Кузнецов и К0. Фирма существует с 1849 года…»

Наш чай дед не признавал.

— Какая разница, дедушка? — спрашивал я.

Дед сердился.

— Не шарамкай много, коли не понимаешь. Лучший чай — цветочный, — говорил он, сербая кипяток с блюдечка, вприкуску… — Он прямо, что ни есть, из почки чайной. А черный — тот из листьев. Смешивать надо. А вот когда поясница заболит, добавлю еще и шалфею.

Дед сопел, вытирая пот. Потом играли в шашки. Когда я выигрывал, он злился: «С фуком нужно играть».

А вообще дед добрый — всегда приносил маковки или длинные, чуть не в полметра, «конфеты-марафеты» — трубочки, завернутые в бумажку с синей, спиралью, лентой. Подзывал меня — и ну бородой щекотать. Она у него колючая, веником пахла. Я закатывался от смеха, вырывался. Гулять ходили на речку Булавинку. Вербы над водой. Коровы на выгоне. Болгарские огороды. Бабы в белых кофтах и белых платках пропалывали картошку. Пели-тянули: «Летят утки… и два гуся…» Ветер свежий, приятный. Под железнодорожным мостом он всегда гудит. С этого моста пацаны прыгают «солдатиком» — место глубокое. Речка мутная, в глянцевых пятнах мазута. Рыбы мало, а раки водятся.

— Дедушка, дедушка, почему Булавинка называется Булавинкой?

— Был такой храбрец, вроде Стеньки Разина… Казаков взбунтовал…

— А где он жил?

— Бахмут город знаешь — соляные шахты?

— Нет.

— Артемовск… То же само…

В Артемовск я ездил с отцом на машине.

— Так вот, был Кондратий Булавин бахмутским атаманом казачьим. Собрал он гультяев, значит, вольных людей — и пошел гулять-разгуливать по донецким городкам. Поднял Донецк, Хопер, Медведицу… Царево войско поколошматил. Город Черкасск захватил. Но предали его помощнички-атаманы, и он покончил с собой.

— Как покончил?

— Не хотел плена, стрельнул из пистолета в голову.

— Как в голову?

— Не шарамкай много. Лучше давай поищем травушку лечебную.

Над рощей заходило солнце. Плотвичка булькала в речке, выпрыгивала блестками.

Недалеко бродила стреноженная лошадь, позвякивая бубенцами.

Дед нагибался, срывал и нюхал листья, стебельки трав.

— На, покуштуй, — протягивал мне зеленый мясистый стебель.

Я жевал. Трава отдавала кислинкой.

— Заячья капуста, — пояснял он. — А вот это, видишь? — показывал на тропинку, которая, словно суровыми нитками, была перепутана тонкими крепкими стебельками с мелкими листочками и точечными белыми цветками. — Травка-муравка, она же птичья гречишка. Ходим по ней, топчем, а она полезная. Печенка у кого болит — помогает. И чахотку лечит… И раны…

Собираем золотисто-желтые цветы зверобоя, прохладный подорожник, пахучую душицу.

Домой возвращались вечером. Над головой перемигивались крупные звезды. Мы слушали перекличку паровозов. У каждого свой голос. Как живые, разговаривали они на своем языке. Но нам с дедом все понятно. Тонкий, пронзительный частый гудок доносился со стороны завода.

— Дедушка, кукушка заводская!

— Точно, она, — подтверждал дед. — Притомилась, бедняжка, тянет ковш со шлаком, устала; «Не могу-у-у».

Потом ветер приносил откуда-то со станции тяжелое пыхтение. Протяжный, сиплый гудок.

— Товарняк уголек везет, — говорил дед. — К тупику подошел, подъем крут, вот он и «пых-дых, пых-дых», но доволен. Слышишь: «А еще мало… А еще мало…»

Но все гудки перекрывал радостный, захлебывающийся крик-гудок. Дробный перестук колес.

— Пассажирский на Миллерово прет. «Лечу-чу-чу!»

Шагали мимо заводского ставка. На насыпи кряхтел, пуская пар, маленький паровозик — он тянул два громадных раскаленных ковша. В темноте они походили на спелые груши. Паровозик остановился в конце заводского двора. Сейчас самое интересное! Ковш медленно, осторожно наклоняется. Расплавленный шлак, плеснув через край, шипя и брызжа искрами, огненным потоком устремился по откосу к темно-синей воде. Запылало небо. На мгновение в ставке отразились, покачиваясь, заводские трубы, корпуса цехов и паровозик. Красным светом озарило наши восхищенные лица. Потом сразу же угасло. Исчезло. И синий вечер стал черной ночью.

Молодец Шахтаманов — соорудил баню. Собираемся мыться. Старшина выдает по кусочку мыла и белье, которое сбросили с самолетов.

— Тебе кальсон, — говорит он мне, — Горелову рубашка.

— А почему не мне рубашка?

— Тогда тебе рубашка, а ему кальсон… Комплект делим…

Колька говорит:

— Это все Дивонина Л.

Он влюбился в летчицу заочно. Чудак!

— Она непременно красивая, — уверяет он.

— А может, Страшко Ивановна!..

— Я у них в полку был, когда в «Красном партизане» стояли… Девчата одна другой лучше… Письмо ей обязательно передам через летчика Димку, попрошу фото.

— Смотри, обманет, — замечает Шахтаманов. — Получится, как у Артушки Севастьяна…

— Ну?

— Артушка переписку с девушкой-москвичкой завел… Девушка-москвичка просит карточка. А карточка нет. Пошел в соседний часть, у земляка карточка просил. Написал: «Я такой, только на двенадцать лет меньше».

— Чепуха. В авиаполку старушенций нет. Только командир и комиссар более или менее солидные.

Банька в глубине двора, в сарайчике. Топит ее, воду таскает новый санитар Мороз. Ушанка порвана, распухшее лицо в синяках. Его недавно контузило (и смех и грех — на него упал мешок с продуктами) — не говорит и не слышит. Дней пять пролежал у нас в санроте, попросился помогать.

— Как твой агрегат, хорошо работает? — спрашивает Горелов и руками показывает, будто трет тело мочалкой.

Мороз мотает головой и свистит. Трудно понять — хорошо ли, плохо. Шахтаманов говорит, что все в порядке.

Тесно. Втроем помещаемся с трудом. В углу чадит печка. На ней бочка железная с водой. Жарко. Пар. Моемся в тазах и выварке. Воду черпаем из бочки котелками. Вода желтоватая, с песком, не мылится.

— Я дождевой посоветовал добавить, — говорит Колька. — А то бы как наждаком…

Это, конечно, мелочи. Соскребаем с себя пудовую грязь. Тело зудит, чешется. Нас едят вши. И платяные, и в голове — мелкие. Столько вшей у меня было только в Махачкале, когда я туда приехал — стоял в очереди в городскую баню целую неделю.

— Частный собственность фрица! — кричит Шахтаманов. — Зараза такой, маленький, а кусает.

Колька щелкает ногтями, приговаривая:

— Бывает, что и вошь кашляет!

Какая все-таки чудесная вещь — горячая вода. Блаженно, яростно чешемся. Сейчас видно, как мы отощали (дневной паек гомеопатический: 100 граммов сухарей, банка консервов на 10 человек). У Кольки легко можно пересчитать все ребра. Шахтаманов проводит большим пальцем по Колькиным ребрам:

— Жить будешь, но худой будешь!

— У тебя пупок к позвоночнику прирос, — гогочет Колька, поворачиваясь ко мне.

Шахтаманов волосатый. Грудь, спина, ноги будто в саже.

— Сразу видно, что человек от обезьяны произошел, — говорю я.

— Это — шерсть, — бьет себя в грудь Шахтаманов. — Мине не холодно никогда — потому я жаркий всегда.

От горячей воды телу становится легко. Трем друг другу спины, кряхтим, ахаем от удовольствия. Шахтаманов, пританцовывая, тянет на высокой ноте:

— Ай-да-лай, да-ла!

Поднимается стрельба. Бухают близко взрывы. Выварка, тазы дребезжат, но это не мешает. Так бы еще с часок попариться. Но воды горячей много расходовать нельзя, и время ограничено. Уже тарабанят в двери.

— Чего чухаетесь! Тюфяки… Давай выходи.

После бани мы помолодели. Лица распаренные.

— Мине сичас ничего не надо, — уверяет Шахтаманов. — Только одним глазом мельница посмотреть. В ауле мельница есть такой — речка, вода колесо крутит. На мельнице Айшет работает.

— Кто?

— Айшет, девушка мой…

Колька направляется к повару Бассу попить чайку, я хочу привести в порядок свою гимнастерку. Пуговицы, нитки, ножницы — все, что нужно для портняжного дела, есть у нашей Раечки.

Девчата сейчас обшивают себя. Из парашютного шелка мастерят трусики, комбинации, платочки.

Рая живет вместе с Чувелой. Их блиндаж у стены «дома моряков». Там я не бывал — Чувела как-никак начальство.

— Рая! — кричу я у входа.

— А-у-у, — высовывает она светлую мохнатую голову.

— Мне бы пуговицы и нитки…

— Заходите.

Уютный блиндажик. Тепло. И даже вроде духами пахнет. Рая занята шитьем — на полу и на коленях куски кремового шелка. В руках цыганская игла — шелк плотный.

— Наволочки для подушек… Раненым, — говорит она. — Значит, с легким паром вас.

— Искупался неплохо.

— Мы тоже хорошо выкупались, только вот волосы никак не расчешу… Давайте гимнастерку, я сама все сделаю.

Снимаю гимнастерку, закутываюсь в шинель, усаживаюсь возле небольшого столика-ящика, накрытого шелком. На нем коробочка с пудрой, приколки, зеркальце. Стопочка книг, сверху — «Словарь английского языка».

— Это Чувелы?

— Мой.

— Грызем науку?

— Сейчас, конечно, редко заглядываю. А вообще у меня была мечта изучить не один, а несколько языков… Я училась в пединституте, на инязе. Правда, только первый курс закончила.

— Да, я давно заметил, что ты мечтательница.

Ее щеки и тоненький носик розовеют.

— Я вам, доктор, скажу, только не смейтесь, — я вот раньше, ну до войны, чтоб заснуть, всегда начинала думать о волшебнике и волшебной палочке… Три желания у меня: первое — чтобы все мои родные были живы-здоровы, второе — чтобы я была самая красивая, и третье — чтобы изучила все языки. А волшебник говорит: «Нет, выбирай два желания». Тогда я начинала с ним спорить, доказывать, и когда он соглашался — засыпала… А теперь, теперь я прошу у волшебника только одного — чтобы все наши раненые были живы и скорее их эвакуировать…

— С эвакуацией, конечно, паршиво… Попросить бы у волшебника невидимки-корабли…

— Знаете, как они, раненые, ко мне относятся? Иду, обхожу погреба, сараи. К концу обхода руку в карман халата суну, а там кусочки сахара — это они мне тайком положат… Вот дурачки… Сами-то голодные.

Рая пришивает пуговицы, смешно морщит носик с точечными, похожими на родинки веснушками. Плечи худенькие.

Перелистываю словарь. Что б это сказать ей по-английски? У меня с иностранными языками как-то не получалось. В школе учили немецкий, в институте — английский… Напрягаю память.

— What are you doing this evening? Let’s go to the cinema.

— If you don’t mind, I should, like to hear «Carmen», at the Bolshoi[2].

Учащается обстрел. Целая серия орудийных залпов по берегу. Непрерывный тяжелый гром. Блиндаж сотрясается. Мы не смотрим друг на друга. Рая продолжает шить. Налет длится минут десять. Затишье. И вдруг со двора доносится отчаянный голос Кольки:

— Шахтаман!.. Шахтаман!..

Выскакиваю наружу. Недалеко от ворот, у траншеи — свежая воронка, еще дымится. Рядом, разбросав ноги в грязи, лежит Шахтаманов. Колька тормошит его.

— Ранен? Куда? — кричу я, подбегая.

Переворачиваем Шахтаманова на спину. Левый кармашек, там, где пуговка металлическая, разорван, пробит осколком.

Сносим его в траншею и — в операционную.

Осколок попал в сердце. Под соском небольшая рана, в густых волосах запеклась кровь.

Чувствую острую боль, словно меня самого резануло тем невидимым осколком. Только что мы были вместе. А теперь он немой, обмякший… Страшно. Молчим.

— Вот тебе и Шахтаман, верный сын Дагестана, — глухо произносит Колька. — Не увидишь ты больше своих гор, далекого аула… И Айшет…

— Сволочи!..

Хороним его на берегу, на краю рощицы. В воронке только дно разровняли, чтобы тело положить свободно. Здесь много похоронено наших солдат. Прикрываем плащ-палаткой. Засыпаем песком.

— Место заметить как-нибудь надо, — говорю я.

— Камень сюда принесу, — откликается Колька.

ГЛАВА XVI

На фронте не только день на день, но и час на час не приходится. Трудно предугадать, как могут повернуться события. Казалось бы, у нас вроде все определилось: блокада, однообразные, повторяющиеся дни. Свыклись с мыслью, что пока вынуждены сидеть, но придет время — обязательно рванем, покажем, на что способны. Вдруг, как обухом по голове, — потрясающая новость. Вначале даже не хотели верить, чушь какая-то. Тем более что услышали с Колькой эту новость от капитана-начхима.

Были в перевязочной. Подошел начхим, загадочно ухмыляясь.

— А хирург ваш… Тю-тю… Отбывает восвояси…

— Какой хирург?

— Копылова.

— Куда отбывает?

— Куда? Уезжает на Большую землю.

— Брось трепаться.

— И не одна, — продолжает начхим невозмутимо. — Все, кто из дивизии, должны переправиться на Тамань. Армия уходит на другой фронт.

— Мне что-то твоя болтовня не нравится. Ты или пьяный, или голодный, — зло говорит Колька.

— Сам шифровку видел у Ганжи — можешь пойти проверить.

Капитан покачивается, пружиня на носках, потом исчезает.

Непонятно, зачем армии уходить? Два десанта в разных местах отвоевали плацдарм, вцепились в крымский берег намертво, ждем не дождемся, когда соединимся, — для этого так нужна помощь Большой земли. Нет, что-то не то… Вскоре к нам забегает Алексашкин и хотя хитрит, не рассказывает всего, но говорит, что действительно получена какая-то радиограмма и что Батя не в духе.

Позже Нефедов вызывает Копылову и Чувелу — обе они из дивизии. Когда возвращаются, по их виду можно понять: что-то неладно. Чувела — туча, скрывается в свой блиндаж. Копылова красная, возбужденная.

— Да… На Тамань… Но я наотрез отказалась. Оставить раненых? Батя сказал: «Правильно, тебя отстою». А вот с Чувелой дело сложнее — ее запрашивает политотдел корпуса. Она тоже не хочет уезжать. А в каком положении Батя…

Мы обсуждаем. Переживаем.

— Ни хрена не пойму, — ворчит Савелий. — Выходит, нас бросают. Значит, в наш десант не верят?!

— Может, это для стратегии. Вроде делают вид, что уходят, а на самом деле… — делает предположение Халфин.

— Знаешь, мы тут от такой стратегии с голоду ноги скоро протянем, — твердит с раздражением Савелий.

— Ударить нужно… Собрать весь флот: «охотники», сейнера, посудины какие есть — и пробиться к нам, — говорит Колька. — Людей, оружие подбросить, вот что нужно.

Он со злостью швыряет окурок.

— Немцы, когда узнают об этом, сразу нажмут на нас. Мы карты им в руки даем, — замечает Конохов.

— А что будет с нашими ранеными? — сокрушается Ксеня. — Теперь ведь никакой надежды, что их отсюда заберут…

Ну и дела! Сидим, понурив головы. Настроение — хуже не может быть. Раненые пока еще ничего не знают, но через несколько часов, в крайнем случае завтра, все станет известно. Что им скажешь? Мы все время подбадривали их, тонус поднимали, говорили, что эвакуация обязательно вот-вот начнется, терпение, терпение… А теперь?

Выхожу во двор. Нужно заглянуть к ним. Перебегаю через дорогу к клубу. Останавливаюсь на ступеньках у входа в подвал. Тяжелый запах гноя, немытого тела идет из глубины — и ничего не сделаешь: лежат тридцать человек, нары двойные, вентиляции нет.

На стене, над дверью висят подковы — ребята повесили на счастье. Стою, прислушиваюсь, о чем говорят. Нет, пока ничего не знают. Обычные разговоры. Узнаю раненых по голосам. Вот стон, приглушенный, как в полусне, — это разведчик Терехов. Он все время стонет — руки, ноги, спина изувечены. Колем морфий. Толкует моряк из штрафников:

— Ты, корешок, не тушуйся — с докторами тоже воевать надо. У меня пулевое в ногу было. Под Новороссийском припечатали. Кость затронуло, но чую — нога живая. Попал в армейский госпиталь, пришли доктора, сидели, щупали, смотрели. Потом один очкастый берет палочку с йодом и обводит круг на ноге. Спрашиваю:

— Для чего?

— Будем ампутацию делать.

— Резать не дам…

— Тогда помрешь…

— Нога живая — не дам.

Взял костыли и кричу:

— Буду биться до смерти. Давай переводи в морской госпиталь. Видят они — со мной не договориться. Ушли. А потом — на самолет и в Сочи. А в Сочах операцию сделали, загипсовали. И нога на месте… Дуй до горы!

Раненые всегда любят приукрашивать. В этом отношении они как дети. И обижаются тоже как дети. Помню, как один раненый в Геленджике «воевал», не давал остричь чуб — там и чубчик был, три волосинки… У него тяжелое ранение в позвоночник, а он забыл о ране — его волновал чубчик.

А попробуй у раненого взять пистолет! Это возможно лишь, когда он лежит без сознания.

Кому это говорил моряк? Ага. Унылый голосок:

— Колено прямо распирает, а рана совсем маленькая. И все-таки они знают лучше…

Отвечает Птенчик, так мы прозвали младшего лейтенанта Лапина. Белобрысый, с загнутыми, как у девчонки, ресницами. У Лапина повреждена коленная чашечка. Рана небольшая, но коварная. Задет сустав — нужно будет вскрывать.

— А я за наших докторов, — басит Щитов. — Знаешь, как им приходится!.. Полководец Багратион еще говорил: «Лучше три часа в бою, чем три минуты на медпункте…» Они мне ноги спасли. Точно. Я понимал, что с ногами погорел…

— Чего ты понимал?

— Я ведь сам чуток медиком был…

— Жора, не чуди бесплатно.

— А вот так… Что было — то было. Правда, доктора из меня не вышло. Учился в Черниговском техникуме, фельдшерско-акушерском. Ну и перед экзаменами решили кутнуть. Финансы поют романсы, а выпить охота… Кто-то из ребят вспомнил — в кабинете наглядных пособий есть спирт. Забрались туда, а там в склянках-банках всякие препараты, зародыши в спирте плавают. Мы этот спирт реквизировали… И в общежитии распили. Дирекция узнала про наш концерт, и восемь человек — фюйть — отчислили…

— Шкодливый ты, оказывается. А на море как попал?

— Пошел на рыбные промыслы на Азовское. Кончил курсы судоводителей. Позже в школе подводников в Ленинграде был — там и война застала.

Примолкли. Слышно, кто-то скребет по железу, жикает напильником. Наверное, житняковский минометчик Чудаков. На плацдарме мода делать безделушки: мундштуки, расчески, рукоятки для кинжалов, кольца.

— Бате портсигар подарить надо со значением…

— Учи! Голову Кутузова на крышке нарисую. Звездочку и надпись «Огненная земля» — Берлин».

— Подходяще!

Опять басит Щитов:

— Лейтенант… Лапин, не горюй. Будем живы — не помрем, а помрем, так спляшем. Лучше мне песню, слова скажи. Нравится.

Птенчик тонким голосом:

Туда, где, ветрами гонимы, Вздымаются волны горой, К скалистому берегу Крыма Уходим, товарищ, с тобой.

Это его слова, он мне признался, что пишет стихи. Но ребята об этом не знают, и его песню поют на мотив «Раскинулось море широко».

На следующее утро на обходе замечаем, как резко изменилось настроение раненых. Стиснуты щетинистые челюсти. Глаза чужие, смотрят куда-то в потолок. Уже знают всё.

Молча осматриваем, проверяем пульс, температуру, назначаем на перевязки. Рая некоторых перебинтовывает. Вот она поправляет повязку раненному в плечо сержанту. Он возбужден, вертится. Рая нечаянно задевает больное место. В другое время он бы охнул, поморщился. А сейчас его прорывает:

— Все равно теперь! — запинаясь, кричит он. — Толкай, бей! Нужен был, когда в бой шел… Значит, теперь никому… Бросаете. Тогда лучше прикончите!

Захлебываясь от слез, пытается сорвать с себя повязку. Удерживаем его, успокаиваем. И он как внезапно вспыхнул, так и утихает. Посмаркивает носом.

— Разве мы можем вас бросить! — тихо говорит посеревшая Копылова. — Как вы могли подумать?

— Не серчайте, доктор, — притрагивается к ее халату сосед сержанта, подслеповатый, в летах солдат. — Психанул он. Мы-то лежим здесь, как дети. Спеленатые по рукам и ногам. Ни укрыться от снарядов и бомб, ни оружия взять, ни табачку. Только ждем, ждем — жданки все поели… Иной раз такое нападет…

Заканчивали обход, когда прибежал Савелий и предупредил: пришел командир полка.

Да, Батя всегда знает, когда нужно появиться.

Нефедов заходит в кузню минут через пять, выбрит, подтянут. Но лицо болезненное. Весело здоровается с ранеными. Тут же обращается к Копыловой:

— Почему раненые заросли? Где парикмахер?

Копылова объясняет: парикмахер сейчас заменяет носильщика.

— Отставить и немедленно побрить всех. А то ведь на медведей похожи.

Батя улыбается и садится на ящик. Сразу же начинают сыпаться каверзные вопросы об уходе армии, обо всем, что наболело.

— Из полка не уезжает ни один человек, — спокойно отвечает Нефедов. — Ни один! Отзывают на Большую землю штабных работников дивизии — и все! Точно сказать не могу, но думаю, готовится что-то важное на Украинском фронте. Перегруппировка. Но и нас на полуострове осталось немало — армия под Керчью и мы здесь.

— У фрица танки, орудия, самолеты… А у нас даже ни одной пушки, — замечает кто-то из раненых.

— Хочу задать вам такой вопрос, — прищуривается Нефедов. — Если бы немцы были на нашем месте — долго бы они продержались, а?

— Сбросили б за сутки!

— Тюльку давно бы кормили на дне.

— А мы вот крепко держимся, — говорит Нефедов. — Им это сделать невозможно. У нас у всех вера, а ее в вещмешке носить не будешь и с самолета не сбросишь. Она вот тут… — Батя показывает на грудь. Потом встает и, повысив голос, спрашивает: — Кто был со мной в бригаде, в станице Пролетарской?

— Я…

— И я был…

— И я…

— Помните, как начинали воевать? Винтовок много было?

— Какое там! Обучались на палках-деревяшках.

— А клятую речку Миус помните? Первое боевое крещение бригады? Село Колесниково. Утром, когда пошли в наступление — туман, а к селу вышли — туман разошелся… И мы как на ладони. В черных бушлатах на белом снегу… Какой огонь! Но выдержали?

— Выдержали!

— А на Лабе танковые атаки как отбивали?

— Лейтенант Ковалев со своей пушкой дал им жару.

— Добро́! — продолжает Нефедов. — Еще напомню: Кабардинский перевал, переходы в мороз, бураны… Бугазская коса — под сплошным огнем брали высоту. Первыми ворвались в Крым! Везде с честью выходили из самых трудных переделок. А сейчас что ж, гвардейцы, караул кричать будем? Нет! Мы даром здесь не сидели это время: закопались прочно в землю, у нас несколько укрепленных линий обороны. Минометы есть, противотанковые ружья, пулеметы. Авиация всегда поможет, артиллерия тяжелая… Вчера наши самолеты бомбили Камыш-Бурунский порт. Семь барж потопили, а вместе с ними отправили на дно командующего их флотом, адмирала. Так что немца еще защучим! Давайте договоримся: мы будем воевать, а вы спокойно лежите и анекдоты травите. Главное — спокойствие, а то ведь и без ранения, от одних волнений можно в госпиталь попасть. Вот так, как случилось с нашим казначеем в Пролетарской…

Нефедов делает передышку, окидывает взглядом раненых. Они слушают внимательно. Некоторые приподнялись, придвинулись ближе.

— Казначеем в нашу бригаду назначили одного старичка. В очках, лысенький. Где откопали такого? Была зима, холодище, ветер. А топлива в станице — днем с огнем не найдешь. Пошли в ход заборы и деревянные уборные. Как-то раз морячки подошли и подхватили будку, а там, нужно же случиться, сидел наш казначей. Конечно, заорал он как резаный.

— З переляку очкур луснув…

— Подумал, на тот свет забирают черти…

— Ха-ха-ха!.. Воздушной волной подбросило.

— Ребята растерялись от неожиданности, бросили будку и бежать. Явился бедняга-казначей в казарму, говорить не может. С перепугу язык отнялся. Пришлось отправить в санчасть.

Смеется весь подвал. Батя тоже рад — сумел разрядить обстановку, подбодрил раненых.

Нефедов выходит из кузни и направляется к рощице, где был первый КП. Останавливается возле огромной воронки, залитой водой. Вытаскивает трубку, несколько раз чиркает зажигалкой, жадно курит. Вижу его спину, несколько опущенные, отяжелевшие плечи и понимаю, что он так же, как и все мы, переживает. Смотрит на пролив, ощеренный гребнями-беляками. Потом резко поворачивается и зовет Алексашкина. Они отправляются к складу боеприпасов.

Иду в операционную.

У входа сталкиваюсь с начхимом. Напевает. И вином от него пахнет. Знаю, что в отсеке, где живет Копылова, хранятся две бутыли вина для тяжелораненых. Неужели оттуда взял? Забегаю в отсек. Да, бутыль сдвинута.

— Эй ты, гад! — догоняю начхима. — Это же для раненых.

— Что ты мелешь. Каких раненых?

— Не понимаешь… Вино пил?

— На бога берешь… Я тебя…

Он хватается за пистолет. Я тоже. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в эту минуту появляется Колька.

— Вы что, рехнулись? — орет он. — В чем дело?

Выпаливаю насчет вина. Колька подходит вплотную к начхиму, тот съеживается.

— Вот что, друг ситцевый, — цедит сквозь зубы Колька. — Сматывайся, чтобы и духу твоего не было. Тебя на тот берег вызывают, так не задерживайся — мотай. А то поздно будет.

Начхим шмыгает, как мышь, в траншею.

Зенитки бьют часто-часто, как пулеметы. В небе расходится тяжелый гул моторов. Взрывы — белые шары густо пенятся вокруг наших самолетов. Не удивительно, что один из них, «ил», загорается. Из машины выбрасываются двое на парашютах. Ветер гонит их в море. А там волны-горы.

— Пропадут!

Но летчиков замечают стоящие за дамбой моряки. Спускают на воду лодку. Быстро-быстро работают веслами, успевают подойти к опустившимся белым куполам парашютов. Немцы бьют по лодке, но не попадают. Минут через пятнадцать мокрые, переваливаясь, как медведи, летчики с подбитого самолета приходят в санроту. Пилот ранен в руку.

ГЛАВА XVII

Чувела лежит на носилках у кузни под навесом. Косые струи дождя, сбитые ветром, попадают на ее лицо, стекают по желтому лбу и впалым щекам. Волосы слиплись и похожи на водоросли. Она накрыта плащ-палаткой наполовину. Лежит спокойная, безучастная к дождю, шторму, грохоту пушек.

Мы не успели ее похоронить. Начали копать могилу — жуткий обстрел. Отнесли пока сюда. Обстрел продолжается. Немцы, зная о переброске нашей армии, грозятся скинуть нас в море.

— Нужно убрать ее из-под дождя, — плача, говорит Копылова.

— Теперь ей все равно, — мрачно замечает Савелий. Но поднимается, перебегает к кузне и передвигает носилки.

— Вот как судьба играет человеком, — вздыхает Плотников. — Поехала бы на тот берег, осталась бы жива, а здесь сама пошла навстречу смерти.

— Смерть всегда дорогу сыщет — от своих трех аршин не спрячешься, — говорит Дронов.

Не верится! Вчера ночью Чувела сидела в перевязочной за регистрационным столом. Оформляла боевой листок «Гвардеец». Забравшись с коленками на табуретку, старательно выводила тупоносым плакатным пером заголовки. Курчавая голова заслоняла бо́льшую часть листка, но можно было прочесть: «Ответ летчикам-штурмовикам». Заметка была написана высоким стилем. Нам нравилось.

«…Ваше письмо, брошенное летчиком Опаловым, п/п 45061, прочитали с большим воодушевлением… Клянемся перед Родиной, что завоеванную часть земли Крыма не отдадим… И недалек тот час, когда над всем Крымом будет реять Красное знамя».

…Убило ее сегодня в десять утра в нашем блиндаже. Чувела забежала к нам, разыскивая Кольку. Дронов спал. Мы с Давиденковым болтали. Она села у входа в блиндаж. Еще посмеялась над нашими замусоленными подворотничками. Сказала: «Рая скоро преподнесет вам шелковые». В это время во дворе стали грохотать мины. Завыли шестиствольные минометы. Хотела уйти, но мы не пустили. Согласилась переждать. Вдруг недалеко от нашего сарая взметнулась земля. Взрыв. Чувела как-то странно опустила голову на плечо и повалилась на бок. Осколок через двери сарая залетел в блиндаж и, ударившись о рельс, который укреплял потолок, срикошетил ей в голову.

Мы сидели рядом, нас даже не поцарапало. Это был единственный осколок.

Она была еще жива, когда принесли в операционную. На виске свернулась кровь и кусочек сероватого мозга. Начали промывать рану, слабо застонала. В сознание так и не пришла.

…Ночью прорвалось несколько наших катеров — привезли боеприпасы и забрали дивизионных на тот берег.

В район школы причалил тендер. Шура с Нелей с большим трудом успели погрузить раненых. При выходе из бухты тендер заметила немецкая баржа. Влепила три снаряда. В трюм хлынула вода. Шура, сопровождавшая раненых, подбежала к пробоине и прикрыла ее спиной. Вода стала хлестать в другом месте, и тендер повернул назад к берегу. Об этом мы узнали утром от Ваньки-сапера.

— Шурка ревет, руки прямо кусает. Столько мороки, пока посадили раненых, и без толку…

Ваньку, оказывается, ранило ночью возле школы, и он остался у Шуры.

— У… йодом мазаный, опять туда попало, — ругается Ванька, спуская кальсоны, залитые кровью. — Не везет…

У него касательное ранение ягодицы, рядом старый, глубокий, втянутый шрам.

— А чего же ты зад противнику подставляешь, вояка, — подначивает Савелий.

— Это не пулей, чудак… Это же снарядом, — отмахивается Ванька.

Укладываем на стол.

— Только уколов не надо, — предупреждает Ванька.

— Ерунда, — говорю я, очищая рану.

— Ерунда? Самое паршивое ранение, — кряхтит Ванька. — Меня уже раз полоснуло в это место возле Крымской. Привезли в Краснодар… Девки кругом, а мне восемнадцать! Тяжелораненых выгружают, а я стою на месте. Совестно сказать, куда ранен. Попробовал на костылях двинуться — в глазах потемнело. Тогда я матом: «Почему не берете?»

— Ты мастер ругаться, — говорит Ксеня.

— Положили на носилки и сразу в операционную. Кромсали-резали. Легче вроде стало. Потянуло по-большому, а как это сделать — ни сесть, ни подложить судно́. Спасибо старушке няне. Она говорит: «Ты, сынок, не стесняйся. У меня тоже такой, как ты, где-нибудь скитается, делай, что надо».

Сижу в блиндаже у Раи. Она тихо плачет. Перебирает письма, вещи Чувелы.

— Она мне как мама была, хотя старше всего на пять лет. Я ведь ее знала раньше… В медсанбате в Бугазе мы встретились вторично. В первый раз в Сочи. Меня в плечо ранило, привезли в госпиталь, лежу в пропускнике, жар, все как в тумане… Стону, зову: «Мама… Мама…» И слышу, как сквозь сои: «Что у тебя болит, девочка?» Она и за хирургом побежала и всю ночь дежурила возле меня… Я думала, она медсестра, а оказалось, комиссар. Ее в госпитале так и называли: комиссар Наташа!

Писем у Чувелы много, несколько фотографий. На одной любительской карточке стоит она у моря в весеннем светлом платье, в туфельках на высоких каблуках. Стройная, счастливо улыбается. Почти все письма написаны одним почерком.

— Это от одного полковника. Он по ней с ума сходит! В политотделе армии работает, — говорит Рая. — Наташа думала: он настаивает, чтоб ее отозвали на тот берег. Уже из-за одного этого она бы никогда не поехала…

Мигает, потрескивая, коптилка в нише над лежаком. Рая шуршит бумагой. Трет кулачками глаза. Я думаю о смерти. До сих пор я отгонял эту мысль. Утешал себя: «Смерть — тот же сон. Пока ты живешь — нет смерти, придет смерть — ты уже не будешь ощущать жизни». Но сейчас думаю о другом. Ведь я только начинаю жить. Ничего не успел сделать хорошего людям. Хочу еще увидеть свою маму, вернуться в родной городок, пропахший шлаком и акациями. Хочу стать хорошим врачом… От таких мыслей начинает щекотать в горле. Чувствую, что могу всхлипнуть. Встряхиваю головой. Нельзя распускать себя:

— Ничего, ничего, Рая, мы за все, за все отплатим…

ГЛАВА XVIII

Только заснул — разбудили. Вызывает командир полка. Раз вызывают ночью, — значит, срочно нужна помощь. Беру санитарную сумку, кладу бинты, жгут и стерилизатор с инструментами. Полусонный поднимаюсь по траншее. В пути несколько раз часовые останавливают окриком: «Кто идет?» Это встряхивает. Усмехаюсь, вспоминая, как недавно повар Басс-Тихий вот так же шел по траншее и часовой крикнул: «Кто идет?» Сашка вместо пароля сказал: «Басс-Тихий». «Басс, ложись, Тихий, ко мне», — приказал часовой. Вот положеньице!

В капонире командира полка душно, накурено. Нефедов, сутулясь, сидит у телефона. Взъерошенный. Лицо потное. Воротник гимнастерки расстегнут. Кажется, у него температура. Может, поэтому и вызвал?

— Слышишь, слышишь, «Второй» вырвался вперед, — кричит он в телефонную трубку. — Следи за фрицем. Да, да, ранен…

Закончив один разговор, начинает новый.

— Как ты там? Добро́! Не храбрись. Посылаю врача, — кладет трубку и поворачивается ко мне.

Вот что, доктор, ранен комбат Железнов. Уйти с участка ему сейчас нельзя: разведка боем, он занял несколько блиндажей новых. Доберешься туда и окажешь помощь на месте.

Рядом с телефоном дымится алюминиевая кружка с кипятком.

— Чаю выпьешь? — предлагает Батя. — Время есть, связной должен подойти.

Наливает мне кипятку. Пьем. Батя, отхлебывая, поеживается.

— Черт его знает, то в жар бросает, то морозно… Коленки выкручивает…

— Может, из медикаментов что-нибудь?

— Э, пройдет, — машет рукой. — Болеть не положено. Переборем! Это все старые штучки, с детства…

Нефедов проводит рукой по ежику волос:

— Откуда родом, а?

— Из Донбасса.

— А я из Вытегры. Леса, болота… Жили бедно. Пастухом был. Сапог не видел. Ну-ка босиком в осень?! Вот и застудил ноги…

Стрекочет зуммер телефона. Батя берет трубку. Хмурится. Губы передергиваются.

— Почему до сих пор молчали?! Шляпы!.. Доноси через каждые десять минут.

Я выхожу из капонира. Ничего не видно. Когда шел сюда, на небе среди туч проглядывал краешек луны, теперь наглухо заволочено. С моря — ветер. Сажусь, чтоб не так дуло. Прогулка, конечно, будет невеселая. Второй батальон самый дальний. Туда нет траншей. Связные больше двух-трех дней не держатся. Днем снайперы охотятся, а к ночи — жуткий обстрел. Мишку Рыжего там убило. Взлетает ракета, освещая дальние сопки. Привстаю — вон туда, за третью сопку нужно будет пробираться. «А, ничего, обойдется», — успокаиваю себя и дотрагиваюсь пальцами до кармашка гимнастерки. Там лежит письмо от мамы с Урала. Вчера с самолета сбросили вместе с газетами. Я знаю мамино письмо наизусть. Сколько раз перечитывал. Почерк у мамы мелкий, и буквы она пропускает.

«У нас в Кушве зима. Снегу навалило по пояс. Мороз такой, что воробьи падают на лету. А из леса по ночам слышно, как воют волки…»

Волки! Я их видел только в зоопарке. Как же мама не боится ходить на работу? Чуть прикрою глаза и вижу ее: идет маленькая такая, закутанная в платки, в ватнике. Работает она в заводской столовой подсобницей: топит печи, колет дрова, моет котлы, и еще на заводском паровозике, на платформе, развозит в термосах обеды по цехам. Бедная, с больным сердцем… Что она в эти минуты делает? Сидит, наверное, шьет? Нет, уже спит. А вот Вовка, брат, тот в ночной смене в транспортном цехе. Ученик электрика. Крепись, держись, Вовка!

Мама пишет: «Недавно была авария, и Вову вагонеткой придавило — две недели пролежал».

Как-то трудно представить Вовку рабочим. Он мне все видится совсем маленьким, даже не таким, каким я видел его три года назад, а малышом, когда он, громко картавя, читал на елке неизменное стихотворение «Буря мглою…».

…Появляется связной. Приземистый, в каске. Хрипло говорит:

— Дохтур, це вы? Пишлы.

Узнаю по голосу — таманский казак Витрук.

— Ты когда же связным стал?

— Другый день. Бьют дуже, мерзявкн…

Он приходил недавно в санроту с больным животом.

— Ну, как твой живот?

— Та так… Не пырижкы з маком имо́…

Трогаемся, спускаемся по траншее.

— Куда ранен комбат?

— У груди.

— Слушай, чего у вас две ночи назад такой переполох в батальоне был?

— Котячий концерт фрицу пидстроилы… Они, мерзявки, дыхнуть нам не давалы. А ни забалакай, ни ногой не ступы — на усякий шум зараз огонь фриц видкрывав. Ото й мы выришилы нервы им пощекотать. Банок порожних з консервив позбиралы и на мотузок, як тую рыбку, понавшпалы — и спереду окопив на дрючках протягнулы. Кинци мотузка — у блиндаж: й дьорг — банки як загурчать! Фрицы почали быть — думалы, мы наступаемо. Потим воны доперлы — пересталы бахкать. А ми их обдурылы — сьогодня пид концерт тры блиндажа захопылы…

Кончаются траншеи. Вылезаем на виноградники, сворачиваем на запад от моря, к сопке.

— Лягайте, — говорит Витрук. — Тепер на пузи до самого кинця ползить.

Здесь все пристреляно. С дальних гребней-высоток немцы бьют из крупнокалиберных пулеметов. Пули трассирующие. Чуть приподнимаю голову и вижу, как огненные хвосты взвиваются в небо. Время от времени немец кидает мины.

— От мерзявки, — шипит Витрук.

Продвигаемся метр за метром. Место ровное, как футбольное поле. Грязь. Ползу, а все думаю о доме и родных. «Отец что-то ничего из Донбасса не пишет, — беспокоится мама, — когда уезжал, был нездоров — стали пухнуть ноги». Отец мне еще в Махачкалу писал, что у него что-то вроде ревматизма; просил прислать растирку какую-нибудь. А мама сейчас объясняет: ноги у него заболели от недоедания. Когда они эвакуировались на Урал, несколько месяцев на одной картошке сидели. Вовка тогда еще не работал и, чтобы не хотелось есть, уходил в кино и смотрел три-четыре сеанса подряд. Эх, отец! В письмах ты мне все: «Урал кует победу» — и никогда ни слова о трудностях. Хочется сказать тебе что-нибудь теплое. Помнишь, как ты мне в детстве пел песню о чайке, которую шутя подстрелил охотник? Каждый раз, слушая, я плакал — так было жалко чайку. А как ты повел меня первый раз в цирк?

— Не видставайте, — громко шепчет Витрук.

Земля после дождя как кисель. Мы по уши в глинистой жиже, а ползти еще далеко. Взлетают яркие шипящие ракеты. Предательский дрожащий свет. Замираем, не шевелимся. Погасла — ползем дальше. Витрук опять вырывается вперед. Я постепенно отстаю, задыхаюсь. Сумка мешает.

— Не спеши, — кричу я вполголоса.

Он не оборачивается, не слышит или не хочет слышать. Заливаюсь по́том, смотрю на часы: 0.45. Уже более получаса в пути. Переползаем на участок, покрытый жухлой полынью. Грязи меньше. Полынь жесткая и еще густая, приходится раздвигать руками. В нос ударяет горьковатый запах. В темноте хватаюсь за колючий куст. Вот черт! Маленькие иглы впиваются в пальцы. Зубами вытаскиваю их. Стоп! Связной застывает. Впереди чернеет глубокая канава. Столбы с разорванной колючей проволокой. Немец палит по канаве из пулеметов. Пули, как ужи, шелестят в траве, звякают о проволоку. Приближаюсь к Витруку.

— Самэ клятэ мисце, — хрипит мне на ухо. — Тут у момент разом проскочим.

В какой-то секундный промежуток между очередями Витрук срывается и перепрыгивает через канаву. Отчаянный прыжок делаю и я. Падаем плашмя. Но оставаться здесь нельзя ни минуты, уложат как пить дать. Быстро ползем, действуя локтями, сгибая колени, будто плывем против волн. А пули возле ног и рук: «фью-фью». Недалеко падает мина. Прибавляем ходу. Сердце выскакивает. Вот курган — его быстрее бы одолеть. Хрипя, задыхаясь, вползаем на вершину, а после катимся кувырком и плюхаемся в глубокую яму.

У Витрука свалилась каска. Он потирает голову. Я хватаюсь за сумку — не вывалился ли стерилизатор, — нет, все в порядке.

— От, мерзявки, так их… — матерясь, кряхтит Витрук.

Пытаемся разобраться, где находимся. Карабкаемся наверх. Ничего не поймешь. Где море, где сопки? И выстрелы сюда доносятся глухо и как будто сбоку и сзади нас. Витрук на карачках ползет в одну сторону, потом в другую. Возвращается, растерянно говорит:

— Усэ поковырялы минами. Тут стэжка була — й нэма.

— Заблудились, что ли?

— Та вы хоч пид руку не кажить, — злится Витрук. — Заховайтесь, посыдьте тут, а я пиду розвидаю.

Он исчезает в темноте. Я спускаюсь в яму. Нащупываю каменный выступ. Скорчившись, прижимаюсь к стенке. Со дна несет падалью. Начинает моросить дождь. Проходит минут пятнадцать, а Витрука нет. Жду еще — все нет. Что случилось? Неприятная теплота подходит под ложечку. Ворочаюсь, руками беспокойно ощупываю сумку, пояс… А вдруг Витрук… Наверное, напоролся на немцев, они его тихо прикончили и подбираются сюда… Вот-вот появится квадратная каска с рожками, взмах руки, граната полетит в яму, и меня разорвет на куски. И в этой вонючей яме я останусь лежать навсегда. Закрываю глаза. Вмиг передо мной проносятся лица Нины, мамы, Шахтаманова, раненых. Чувствую, как что-то переворачивается во мне, тело наполняется силой, злостью. Кровь снова клокочет в набухших жилах. Подтягиваюсь к краю ямы, всматриваюсь во тьму. Вынимаю из кобуры пистолет. Прислушиваюсь. Шорох. Взвожу курок.

— Дохтур, дохтур, вылазьте, — доносится голос Витрука. — Усэ в порядку.

Ничего не говорю ему, но мне радостно от одного его хриповатого голоса. Теперь ползем без остановки. Смотрю на часы, прошло больше полутора часов. Наконец подбираемся к траншеям под сопкой. Выше чернеет горб-блиндаж. В траншее встречает моряк.

— Давай сюда, медицина!

Ведет нас в блиндаж. На ящиках из-под снарядов, прислонившись к стенке, полулежит комбат Железнов. Без гимнастерки. Крутая грудь и плечо забинтованы. Кровь проступает через марлю. Пятно расплывается, как на промокашке.

— Чего так долго бродили? — спрашивает он, покашливая. — Батя уже два раза звонил.

— Дорожка — черт голову сломит, — говорю я. — Забрались вы далековато.

— А я уже хотел ребят посылать, выручать вас… Немцы-то ведь тут совсем близко, думал, забрели к ним. А вообще Батя зря людей гоняет — я здоров как бык.

Он приподнимается. Голова чуть не касается потолка. Опять кашляет.

— Ну ладно, раз пришел — ремонтируй. Кровь останови. Так, вроде царапнуло, а крови как из кабана.

Фельдшер у них недавно погиб. Есть санинструктор Зина, та сестра, которую прибило к берегу на разбитом мотоботе. Она лежала у нас в санроте, плакала все.

Разбинтовываю рану. Зина держит коптилку.

У комбата касательное ранение лопатки и плеча. Сустав не задет. Кровь сочится из-под лопатки. Открываю стерилизатор — в нем иглы, зажимы, скальпель. Новокаина нет.

— Придется потерпеть.

— Давай, давай.

Подшиваю вместе с мышцей кровоточащий сосуд. Затягиваю лигатуру. Комбат закусывает нижнюю губу, молчит, терпит.

По правилам, его нужно было бы направить в санроту. Комбат угощает трофейным ромом.

— Сегодня шнапс достали, — усмехается. — Пей.

Опрокидываем по алюминиевому стаканчику. Закусываем датскими сардинами.

— Что такое, три блиндажа захватили?! Так, детишкам на молочишко, — говорит он недовольно. — Дай мне сейчас двести морячков — я до Тобечика рвану.

— А где их возьмешь?

— С правого фланга, там затишье. Вот оттуда б и перебросить морячков. Батя просил у комдива — не дает. Говорит: «Силы распылять нельзя». А сидеть, ждать, пока фриц нападет на нас, можно?

Киваю головой, соглашаясь с комбатом: сидеть, ждать у моря погоды действительно надоело. Поднимаюсь — пора идти.

— Оставайся, доктор, у меня, — предлагает комбат. — Скоро утро, могут подстрелить.

— Свой дом лучше, да и раненые…

— Ну, бывай. Спасибо! — И он провожает меня до окопов.

Обратно ползем быстро и без приключений. Дорога знакомая. Уже начинает сереть. Вот и житняковский двор. Прощаюсь с Витруком и прыгаю в траншею. Ну теперь порядок, я дома. Очень хочется спать.

ГЛАВА XIX

Есть ли предел выносливости? Удивляешься, как люди могут работать без сна, голодать, мерзнуть, день и ночь находиться под обстрелом? А раненые, которые безропотно терпят все это, да еще боль, температуру?

Мы режем, кромсаем — все в крови. Где здесь то, что Антон Иванович называл божественным, прекрасным искусством?

Когда выхожу из операционной, меня шатает из стороны в сторону. От эфира, йода, нашатырного спирта кружится голова. Ноги как деревянные — так набрякают за сутки. Я не снимаю сапог. Только один раз за все время снял, когда в баню ходил. Все мы спим в сапогах.

На руках у меня цыпки, сухая кожа потрескалась, и когда мо́ю — дезинфицирую перед операцией в растворе нашатырного спирта, — такая боль, хоть кричи. Не помогает вазелин, которым я смазываю кисти на ночь — утром снова мочишь.

Вообще все наши медики крепко осунулись, болеют. Копылова простужена, кашляет. Рая — издерганная, часто плачет. Савелий стал мрачным, больше молчит. У Плотникова совсем худо с желудком.

Я слышал, как Рая сказала раненому, когда тот жаловался на боли.

— Вы думаете, нам легче?

Обхожу подвалы и вижу — раненые опухают. Кровоточат разрыхленные десны. Дистрофия. От недоедания и соленой воды. Они, видимо, этого еще не понимают. Или присмотрелись друг к дружке — не замечают. Голени и лодыжки у дистрофиков раздутые, шелушатся. Татуировка на восковой коже рук расплывается, чернеет.

— Доктор, вот чудно́, одну бодылку кукурузную жую, а толстею, — удивляется раненый минометчик.

— Значит, на поправку, — бормочу я.

А что скажешь еще?

Лекарств почти нет. Используем для лечения ран вместо риванола морскую воду. Копылова предложила. Кипятим воду и смачиваем тампоны, салфетки. Раненые знают об этом. Я рассказывал им, как древний врач Гиппократ заметил, что у рыбаков раны заживают быстрее. И мы убеждаемся — морская вода действует неплохо.

Перевязки теперь делаем гораздо реже. С перевязочным материалом плохо. Некому носить раненых — у нас почти не осталось санитаров: Дронов — старик, еле ноги таскает, Ахад и Плотников.

У раненых завелись в ранах черви. Это их пугает. Пытаюсь убедить, что черви уничтожают лишь мертвые ткани, живые клетки они не трогают, но это людей не успокаивает. Действительно, когда видишь, как беленькие маленькие вермишелинки копошатся в ране, становится неприятно, противно.

На помощь мне приходит Щитов.

— Я когда лежал после первого ранения в Ленинграде, — говорит он, — в госпитале доктор специально разводил этих паразитов и на раны подсаживал. И мне подсунул. Зудела, конечно, рана, но зажила…

Мы решили снять у раненых верхний слой бинтов и хорошо простирать. Грязное белье тоже постираем. Конечно, от гноя, нечистот не избавимся, но все-таки. Копылова набрасывается на Савелия:

— Говорить раненым, что совсем нет лекарств, — преступление. А вы ходите, болтаете.

— Что же делать, если их на самом деле нет?

— Хоть что-нибудь, а приготовьте. Разводите в разных бутылках порошки с содой.

— Обманом заниматься?

— Нет, психотерапией.

…Белье, бинты на другой день выстирали. Холодно, но солнце проглядывает — сушить можно. Развешиваем простыни, наволочки, марлю в роще меж деревьев, на красном кабеле. И — на тебе — только повесили — гудит самолет. Как будто специально появляется «козел», сбрасывает хлопушки на рощу. Все смешивается с грязью. Больно до слез.

— У моряков осталось еще два парашюта: разрежем шелк на узкие полосы, бинты получатся, — находит Колька выход.

Щитова опять лихорадит. Открытый перелом. (Эх, если б гипс был — неподвижная повязка с прорезами-окнами помогла бы ему!) Но он стойко все переносит. Лежит на животе. Искоса горячечным беспокойным глазом зыркает.

Я люблю с ним поговорить. Сегодня он настроен на мирный тон.

— Есть одна женщина в Тамани, — вздыхает он. — Не знаю, придется ли с ней повстречаться когда? Запала она мне в сердце… Крепко запала… Это перед десантом… Пришли мы в Тамань, разместились по дворам. Там, где я остановился, — молодайка с двумя пацанами. Во дворе — землянка, в ней я со своими ребятами. Как-то вечером подходит хозяйка. Я ее уже приметил. Держалась гордо. Красивая.

— Когда на Крым пойдете, командир? — спрашивает.

— Будет приказ, тогда и пойдем.

— Смотрю я на вас, и так мне жалко… Может, помоетесь перед дорогой? Я воды нагрела — в коридоре чугун кипятка.

Пошел я, выкупался.

— И больше ничего не было?

— И больше ничего…

Зашел старшина Несвит — проведать своего командира. Тоже крепко отощал — только по блестящему золотому зубу и узнать можно.

— Наши хлопцы лазили по болоту, — рассказывает он. — Руманешты там стоят, пулеметный батальон. Пробрались аж до косы. По краю болота можно пролезть и дальше до Камыш-Буруна.

— Так, так… Дело хорошее, — оживляется Щитов. — В этом месте можно прорвать оборону и рвануть на Камыш-Бурун. А там порт. Корабли с большой осадкой могли бы подойти… И пошло бы, а?

— Комбат такую мысль имеет.

— Ну, братишки, тогда считай, погодку сделаем. Это я говорю, Щитов. Фортель немцу подстроим.

— По такому случаю закуси, лейтенант.

Несвит роется за пазухой, в руках пышка ячменная.

— Фирменная, мое печево.

Щитов делит серую от золы пышку на несколько частей, раздает рядом лежащим.

Вечереет. Со стороны немцев доносится музыка из динамиков. Веселая песня, фокстрот.

Знаем, проиграют две-три пластинки и начнут нас агитировать. «Вы — герои. Вас бросили. Сдавайтесь! Повезем вас в Берлин!» А в конце передачи — угроза: «Если не сдадитесь — сбросим в море».

— Муру эту тоже слушаете?

— Мы уже ответ фрицам составили, — потирает челюсть Несвит. — Вроде письма к турецкому султану. Только похлеще, с вариациями. У нас есть один мичман, горластый такой, так он с передовой как гаркнет: «Нас мало, но мы в тельняшках… Запомните, в печенку вашу, в гроб…»

ГЛАВА XX

В санроту пришел Игорь Конохов. За перевязочным материалом и медикаментами. Больше недели он находился в батальоне майора Радченко. Зарос, шея вытянулась.

— Ну, как там дела, археолог? — встречает его Савелий. — Ящерицу о пяти ногах отыскал?

— Представь себе, откопали. Наши разведчики вчера обнаружили в яме румына-перебежчика. От своих убежал, а к нам не добежал. Двое суток прятался. Привели на КП, он первым делом попросил жрать…

— Нашел у кого просить, — усмехается Колька.

— Мозги от канарейки, печенки от индейки дали ему?

— Кондер наш съел… Ничего.

— Чего же рассказывает? — спрашиваю я.

— Клялся, божился, что немцы первого декабря переходят в наступление. Есть приказ самого Гитлера: уничтожить десант.

— Значит, что ж, завтра начнется?

Сообщение о предстоящем наступлении для нас не ново, мы знаем, что немец перебросил к Эльтигену солдат и унтер-офицеров из Норвегии, сосредоточил три гренадерских полка пехоты, установил батарею шестиствольных минометов, подтянул самоходки — «фердинанды». Решил намертво закрыть подходы к поселку с моря — добавил три быстроходные баржи. Теперь они, как бельмо на глазу, торчат на рейде. И все-таки до сих пор как-то не верилось, что развязка так близка. Думалось, немец только грозит, заварить кашу не посмеет — боится керченской группировки.

— Ни хрена он нам не сделает, — говорит Колька. — Если в первые дни удержались, теперь тем более.

— Начнется наступление — нашему полку, конечно, достанется в первую очередь, — вставляет Савелий.

— Ясно, — соглашается Конохов. — Немцу наступать выгодней всего на левом фланге. На правом — болото. В центре трудно ему сосредоточиться: равнина, все на виду. А здесь сопки, спрятался за ними и спокойно подготавливайся. Но я согласен, у нашего десанта есть свои преимущества. Да, да… Отсюда выйдем только со щитом — не на щите!

Перебивая друг друга, излагаем на этот счет свои мысли. На плацдарме нас свыше двух тысяч — немалая сила. Причем мы обстрелянные, привыкшие к осаде, зарылись глубоко в землю.

За последние две недели создано три линии обороны с лабиринтами траншей, стрелковыми ячейками, дзотами. Запас боеприпасов хоть небольшой, но есть. Ну и помощь с того берега — авиация, артиллерия…

— Вот только раненые, — вздыхает Колька. — Запаримся с ними. Будут длительные бои — куда класть?

— Два блиндажа новых есть… Маловато, конечно, — говорю я. — Придется в старых подвалах, землянках потесниться. Мостовой, как твое аптечное хозяйство?

— Перевязочного материала, медикаментов дней на пять хватит.

— А может, на больше? — прищурившись, смотрит на него Конохов. — Позавчера и вчера с «кукурузников» сколько тюков сбросили?

— Ты что, считал? — сердится Савелий и переводит разговор. — Твой румын мог все набрехать. Поживем — увидим… Идем ко мне.

Они направляются в аптечный закуток.

— Не думай, что я тебе всю аптеку передам, — предупреждает он Конохова. — Квантум сатис — немного схватишь!..

Я провожаю Конохова. Он с вещмешком и санитарной сумкой.

— Вот жмот, — говорит он про Савелия. — За каждый бинт молитву читал.

По траншее поднимаемся к винограднику. Конохов шагает впереди, оборачиваясь, рассказывает:

— Радченко — мужик хороший. Мне у него нравится. Хотя мрачноват. А знаешь, почему он такой? Сидел, оказывается. До войны был репрессирован. Думаю, поэтому и на службе особенно не продвигается. Сорок лет, кадровик, а застрял в батальоне.

Выходим из траншеи. Конохов останавливается, обводит взглядом вокруг. Туман исчез, далеко открывается пролив, синеют успокоенно мысы. Цепи волн, покрытые пеной, как снегом, накатывают на желтый пляж. Бакланы отдыхают на киле опрокинутой шлюпки. Над сопками взбитые, паутинисто-прозрачные облака словно бы покачиваются.

— Красивое место все-таки! — восклицает он. — Знаешь, кончится война, обязательно сюда нагрянем. Летом, конечно. Порыбачим, у скал бычки хорошо берут и кефаль. Уху сварим, бутылочку разопьем, вспомним, как воевали. А потом? Потом повезу тебя по всему полуострову. Покажу лицо древнего Боспора…

«Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос».

Мы у дамбы. Здесь все копают: углубляют траншеи, добавляют пулеметные ячейки, переделывают землянки. У оконечности дамбы, где начинается третья линия обороны, замечаем Нефедова и его ординарца.

— Батя эти дни все оборонительные сооружения проверяет. У нас в батальоне вчера был.

— И у нас был. Погреба, подвалы осмотрел — под доты пойдут, в случае чего…

Ближе к сопкам слышим, как Нефедов беседует с двумя бойцами.

— Что будешь делать, Тряпкин, если фриц займет окоп твоего соседа? — обращается он к веснушчатому парню.

Тот от неожиданного вопроса хлопает глазами, молчит.

— Та вы що, товарищ полковник, — взъерошивается его сосед, длинноносый украинец. — Чи шуткуете? Та я здохну, а свою окопу не виддам собакам.

— Ну, добро́, — соглашается Нефедов. — Тогда ты, Петренко, скажи: какие уязвимые места, недостатки в окопе твоего соседа?

Петренко жмется, кряхтит.

— Та ми удвох копали и оборудовали, так що промах який у мене, такий и у його.

— Оно и видно. Надо копать на бугре, обзор будет шире.

— Мы это дело выправим, — заверяет Тряпкин.

Тихо. Обстрела нет. Ветер доносит бренчание на пианино и обрывки песни:

Как по тихой речке Плыли две дощечки…

Нефедов прислушивается:

— У Житняка веселятся?

— Это еще семечки, — говорит Тряпкин. — Вот как сам Борода заведет «Гоп со смыком» — во дает жизни, сто сорок два куплета шпарит!

Батя усмехается:

— «Гоп со смыком» и мне приходилось петь. И на ложках подыгрывать…

— Вы? На ложках?

— Что ж вы думаете, я всегда был такой, как сейчас? Беспризорничал… Детство комом прошло. Отец бросил мать, когда я еще совсем малым был. Мать — прачка. Пришлось в пастухи наниматься. А потом убежал из дому. Бродяжничал, ездил под вагонами, пока не попал в колонию. А там уж человеком стал…

Бойцы переглядываются и с любовью смотрят на Батю. Своей простотой, откровенностью и справедливостью он всегда берет за душу.

— Не забывай, заходи, — говорю я Конохову.

— При случае…

Работаем в перевязочной, долго простояли на цементе — замерзли ноги, а тут выглянуло солнце, луч пробился в отдушину, и мы, как были, в халатах, шапочках, вышли на воздух. Стоим, разнежившись, подставив лица солнцу.

— Крым все-таки хорош, нет-нет, а и побалует теплом… Где сейчас тепло? Уже кругом снег, — говорит Копылова.

— Да, приятно, — закрыв глаза, отвечаю я.

Хорошо, но не надолго. Раздается знакомый гул — нарастает, заполняя все небо. Приоткрываю веки. Опять с юга, не спеша, проплывают «юнкерсы». Летят косяком, высоко. Когда входят в полосу солнца, сверкают, как лезвия ножей. Они уже над проливом, идут в сторону Керчи. Так почти ежедневно — по два-три раза в день бомбят керченскую группировку. Нас эти самолеты не удивляют, необычно только их количество: в трех группах, наверное, штук сто.

— Восемьдесят четыре, — уточняет Савелий. — Сила… А вчера было сорок…

Самолеты проходят над мысом Карабурун и, вместо того чтобы следовать дальше, разворачиваются и начинают вычерчивать круг над поселком. Затем неожиданно перестраиваются и, один, второй, третий, с ревом бросаются в пике… Гром!

— Ложись! — орет Савелий, хватая Копылову за руку и увлекая в траншею.

Мы все бросаемся на дно, прилипаем друг к другу. Ходуном ходит земля, стонет. Кромсают железом ее внутренности. Громы перекатываются вначале где-то на сопках, потом подходят к берегу. Ревут растревоженные волны. Совсем рядом грохает бомба. В траншею летят камни, песок, обломки дерева. Воняет толом. Больно глазам. Тишина. Поднимаемся. Вблизи и вдали все заволокло густой пеленой черного дыма. Не день — ночь. Всматриваемся. И вдруг Копылова кричит, показывая рукой на виноградники:

— Раненые… подвал…

Бежим через дорогу и дальше за клуб к старому подвалу. Возле подвала дымится огромная воронка — из нее еще веет теплом. Валяется вывороченная с корнем акация. Вход в подвал завален камнями, горб крыши приплюснут. Из оконца-щели доносятся приглушенные крики и стоны. С хоздвора бегут сюда с лопатами и кирками санитары и Колька. Разбираем завал. В дыру просовывается Раина голова. На лбу ссадины. Расширяем лаз и вытаскиваем Раю. Девчата обнимают ее. Она отмахивается.

— Давайте быстрей раскапывайте, там одного бревном придавило.

Освобождаем вход, выносим раненых. Они оглушены, в горячке жалуются: «Тут болит», «Кажись, меня ранило». На месте бегло осматриваем их. Кажется, обошлось. Пострадавших двое. У одного переломаны ребра, второго контузило. У остальных ушибы. Все успокаиваются. Начинают переговариваться:

— Думал, нам крышка.

— Вот Раечка молодец. Дисциплину поддержала.

— Ведро с водой упало на меня, а я решил — кровью исхожу.

— Подвал этот невезучий. Батю нашего миной чуть не убило возле…

Перенесли раненых в новый блиндаж. Поселок дымится. Солнце теряется в хлопьях пепла, и вечер приходит незаметно. Прибегает Шура из школы.

— Ну, как тут у вас?

— Пронесло.

— А мы думали, от вас — рожки да ножки.

— А мы думали, от вас — мокрое место.

— Одиннадцать человек в домике под горой…

Позже ребята приносят вести из полка: потери небольшие. Земля спасает людей.

А румын не сбрехал. Действительно, началось!

ГЛАВА XXI

Ночью не спим. Приказ: неотступно следить за берегом. Ожидаем вражеский десант с моря. Дежурим вместе с моряками в береговых окопах. Издеваясь, орут динамики-рупоры: «Мы охраняем вас надежно и с моря, и с суши — спите спокойно».

— Вот гады — это власовцы, — сплевывает Туз. — Попадутся под руку — изуродую, как бог черепаху.

Ракеты дугами выгибаются к берегу. На рейде гробами застыли баржи. Нервы напряжены. Против всех ожиданий, десант в эту ночь не высадился. Гроза не разразилась. И утро спокойное. К десяти часам прилетают немецкие бомбардировщики. Они потом появлялись целый день, группами по пятнадцать — двадцать самолетов, с промежутками в какие-нибудь полчаса. Бесконечный вой, свист, взрывы изматывают вконец: поташнивает, подпирает к горлу от смрада пороха, жженой земли и бурьяна. В этот день с Большой земли получаем письмо-обращение к десантникам. Его приносит из штаба лейтенант Ганжа.

— Новости есть? — встречаем мы.

— Говорите громче, — просит он, сдвигая с уха почерневший бинт. — От проклятой бомбежки совсем оглох.

— Ну, что, что? — тормошим его.

— Да как сказать… Кобылка была — хомута не было, хомут достал — кобылка ушла, — отвечает он не очень понятной поговоркой. — Сами почитаете, разберете.

Собираемся в перевязочной. Приходит и старший врач Пермяков. После смерти Чувелы он переменился: то ли ему лучше стало, то ли совесть заговорила — по крайней мере, что-то делает.

Колька читает письмо. Да, Военный совет армии считает, что обстановка на нашем участке фронта сложилась тяжелая, но большие силы немец собрать не может.

— «Враг может попытаться наступать, нанеся удар только накоротке», — читает Колька.

— Это мы все сами знаем, — перебивает его Савелий. — А помощь, помощь нам дадут?

— Не мешай, тихо, — набрасываются на него девчата.

— «Артиллерия на таманском берегу в готовности поддержать огнем… Черноморский флот сейчас собрал торпедную флотилию… Авиация…»

— Флот можно не считать, — не унимается Савелий. — В такой шторм корабли не подойдут, факт.

— Замолчи ты, черт, — сердится Колька. — Главное вот в конце: «В ближайшее время, очень скоро, скорее, чем вы можете предполагать, главные силы армии, стоящие севернее Керчи, прорвут оборону врага и соединятся с вами».

— Вот это другой разговор…

— Так бы сразу и читал.

— Нужно переписать письмо, — говорит Пермяков, — и пройти по подвалам, познакомить с ним раненых.

— Давайте я перепишу, — вызывается Рая.

…Проходит день, еще день — пока только массированные бомбардировки. В наступление немец не переходит. Может быть, у него действительно недостаточно сил, чтобы идти на штурм? Работаем вечерами и ночью. Раненых, несмотря на остервенелую бомбежку, поступает немного, успеваем вырыть еще два погреба для укрытия. Укрепляем старые подвалы, землянки.

Штурм начался четвертого декабря. Я лежал в маленьком блиндажике за клубом, на огороде: хотелось выспаться, чтобы никто не тревожил. Первая из трех последних ночей, когда я наконец заснул. Меня будит оглушительный грохот. Вскакиваю, на часах — 6.30. Дрожа от холода, выползаю. Сопки вокруг в зловещих языках пламени. Артиллерийский ураган захлестывает поселок. Рев от сливающихся залпов. Бегу к нашему сараю, замечаю во дворе Кольку и Дронова. Они шмыгают в убежище к морякам. Я за ними. Блиндаж тесноват, но крепок — устроен под фундаментом каменного склада. Чадно, успели накурить. Сидим еще совсем сонные. Савелий тут же. Позевываем, друг друга почти не слышим, только голос Туза, как из бочки.

— Во дает! Во дает!

Гуще и гуще падают снаряды на берег. Трудно дышать. Боль распирает барабанные перепонки. Ребята передают по кругу «бычка». Затягиваемся быстро, коротко. Артиллерийская подготовка продолжается больше часа. Затем немец без передышки пускает самолеты — разрывает небо моторами, землю — бомбами. На каком же фланге начал наступление? Из-за жуткого огня невозможно выйти. Сидим, выжидаем. Наконец Туз не выдерживает:

— Нет, я так не могу… Вслепую.

Вылазит из блиндажа и вскоре появляется:

— Танки кантуются на левый фланг.

— Так мы и думали, — кривится Колька. — Зараза…

Хуже нет вот так сидеть, томиться, не работая и вдобавок не зная, что происходит на участке нашего полка в эти минуты. Ничего не поделаешь! Моряки не могут уйти, потому что отвечают за береговую оборону. Наше место — санрота.

Туз достает банку сухого спирта. Разбавляет водой. Получается голубовато-белая жидкость.

— Анютины глазки, — говорит Туз.

Но никто не пьет, ни к месту.

Огонь не утихает. Ко взрывам примешивается железный лязг и рев танков.

— Вот кабы нам рожок заиметь, — вдруг ни с того ни с сего говорит Дронов.

— Какой рожок?

— Чудодейственный… Из сказки. Загудеть бы нашему войску в Керчь.

— Слышат они наши гудки давно. Пора им выступать.

— Интересно, где сейчас Ромка? — говорю я Кольке.

«Могло быть хуже…» Если б на нашем месте он сейчас был, наверное, так бы не сказал.

Грозное гудение приближается со стороны моря. Показываются наши «илы».

— Вот рожок твой, Дронов, услыхали!

Высовываемся из блиндажа. Толкаем друг друга, подбрасываем в воздух шапки. «Илы» проносятся низко над сопками, над дамбой. Трудно разобрать, что там делается. Все в черном дыму, словно густым лесом загорожено. «Илы» прилетают несколько раз. Бьют из пушек, строчат из пулеметов, поливают огнем из «катюш».

Потом немцы начинают все сначала: артналет, авиация… Хотя бы скорее кончился день!

Первым попадает в перевязочную старшина Костя-баянист.

— Наши подбили не меньше десяти танков, — торопится он сообщить. — Заваруха была — жуть. До рукопашной дошло…

У Кости перебито предплечье. Пальцы висят, как тряпочные.

Обрабатываем рану, он всхлипывает.

— Чего ты, больно?

— Как же теперь на баяне?..

Следующий — бородач Житняк. Хату его развалило, а самого помяло, присыпало. Бок изодран.

— Минометы целы, — трясет он обгоревшей бородой.

Узнаем подробности сегодняшнего боя. На левом фланге полк отразил пятнадцать атак. Восемь танков уничтожили ребята, шесть танков подбили «илы». После обеда немцам все-таки удалось просочиться через поредевшую первую линию обороны — они заняли несколько стрелковых ячеек и дзотов.

— Фриц думал разделаться одним махом! — рычит Житняк. — Не вышло… Только беда у нас — Железнов попал в окружение, и комбат Радченко ранен.

Позже потоком хлынули раненые, пожалуй, столько их было лишь в первые дни десанта. Танки расстреливали, утюжили наших солдат в окопах, траншеях.

Санитары всю ночь таскают тяжелые носилки… И мы всю ночь работаем. Приносят майора Радченко. Он ранен в голову. Без сознания.

Среди ночи вспышки и гул в стороне Керчи. Екает сердце. А может, это долгожданный прорыв? Керчане идут к нам?

С утра только и разговору, что перед рассветом немец обстрелял капонир Нефедова, и его чуть не убило. Как все произошло, толком никто не знает, пока в санроту не приходит ординарец Алексашкин. Батя беспокоится, в каком состоянии майор Радченко. Мы набрасываемся на Алексашкина.

— Батя-то как?

— Ничего, братцы, обошлось… Проклятая самоходка! Примостырилась на высотке, напротив КП, и как жахнет — всю стенку над Батиной койкой разворотило. Скажу, счастье, что сидел Батя с замкомдивом за столом, а то бы амбец…

— Замкомдив? А чего он был?

— Подкинуть подкрепление обещал.

Нефедов еще ночью, во время обхода участка, приказал отвести все батальоны на вторую линию обороны. Железнов и Чайка понесли большие потери, первая линия разрушена — восстанавливать ее не было возможности. Передний край полка теперь находится недалеко от КП Нефедова, и, поднявшись на дамбу, можно без бинокля обозреть поле боя. Нам из санроты виден треугольник — кусочек, где дамба, заворачивая, подходит к сопкам. Еще просматривается извивающаяся змеей дорога, ведущая к дальним высоткам, которые занимают немцы.

Прооперировать за ночь всех раненых мы не успели. Продолжаем днем. Время от времени выбежишь хапнуть свежего воздуха и — назад.

Опять бушует артналет. Опять воют шестиствольные минометы. Огонь охватывает сплошной полосой дамбу, берег, виноградники. В такой момент, в самый разгар урагана, мимо нашего водохранилища проносятся моряки. Бегут группками. Раздаются голоса:

— С ума спятили… Переждали бы…

— Что-то всерьез…

Презирая огонь, скачками перебегают от воронки к воронке. На винограднике среди голых кустов остаются, застывают распластанные фигуры в черных бушлатах, бескозырки вразброс. Это не останавливает моряков. Неудержимо сквозь ядовитую толовую гарь стремятся они к дамбе. Туда, в пекло. Наверное, это подкрепление, о котором говорил Алексашкин. Что же случилось? Полчаса тревожного неведения. Два моряка приносят в перевязочную старую знакомую, медсестру Галинку. Прострелена нога. Ругается, на чем свет стоит.

— Паразиты… Не могли роту перебросить на рассвете. Сколько зря ребят легло…

Моряки говорят, что на дамбе было тяжелое положение — прорвались немецкие автоматчики, пытались захватить ее, выйти в наш тыл.

— Крови там… Всех фрицев уничтожили…

— Вы операцию ей не делайте, — предупреждают моряки. — Отнесем сестру в санбат, к майору-хирургу.

— Не обижайся, милый доктор, — говорит мне Галинка. — Это мальчики любовь свою показывают.

Ввожу ей противостолбнячную сыворотку и накладываю шину. Она держится храбро, виду не подает, что больно. Только сокрушается:

— Ни к селу ни к городу моя болячка… В батальоне медсестры нет.

Продолжается ожесточенный обстрел. Моряки хотят нести Галинку в санбат. Умоляюще прошу ее:

— Передохни немного…

— Калеченого не покалечат… Пусть несут, — требует Галинка.

…К полудню после усиленной бомбежки немцы бросают в наступление танки. Видно, как они грузно спускаются с высоток. Десять коробок железных. Вот они исчезают в ложбине. И куда теперь? На дамбу, на КП? Вероятно, все-таки в направлении КП полка — рев и гул отдаляются.

— Если там их пропустят, нам хана! — заявляет Савелий.

— Прекрати болтовню, — говорю я.

У меня нервы тоже на пределе, но работа, ответственность за жизнь раненых заставляют сдерживаться. Некогда думать об опасности, хотя рычание моторов, железный визг проникают и в перевязочную. Стены, столы, тазы, инструментарий в стерилизаторах дрожат, позвякивают.

Мысли о тех, кто сейчас дерется у КП. Кто им поможет? Авиация и дальнобойная артиллерия в данном случае бессильны: там сшиблись, перемешались — свои, чужие. Рассчитывать надо только на свои силы.

Бой на сопке продолжается больше часа. Ревут разъяренные бронированные чудища. Ухают гранаты. Сопка, кажется, вот-вот расколется на куски. В перевязочную влетает Рая. Кричит ошалело:

— Танки назад ползут… Наши отбили… Отбили!..

Выскакиваем в траншею. Сквозь дым смутно видно, как три танка сползают с сопки, выходят на дорогу и, прибавив газу, драпают. Остальные, наверное, накрылись.

…После еще были атаки. Еще выползали танки, но «илы» сумели перехватить их на дороге. Немец в поселок не прошел, но чего это стоило!

К вечеру приходят известия — одно хуже другого:

— Людей в полку осталось не больше батальона…

— Тяжело ранен комбат Железнов…

— Конохова раздавил танк…

— Мы оставляем вторую линию обороны…

И вдобавок ко всему Керчь, которая еще днем гудела, теперь замолкла. Все не укладывается в голове. А смерть Конохова? Растоптан стальными гусеницами… Умные глаза, любовь к древней земле… «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос» — эти строки преследуют меня. Что дальше будет? На этот вопрос не может ответить даже Нефедов, который приходит в санроту на несколько минут проведать раненых. Лицо почерневшее, в ссадинах. Скулы буграми — кожу чуть не прорывают. Он угрюм, очень устал.

Радченко приоткрывает глаза, узнает полковника. Выдыхает со стоном:

— Батя… — Больше ничего сказать не может. Рядом лежит Железнов с перебитыми ногами. Скрипит зубами, сдерживая боль.

— Отвоевался я, — виновато говорит он.

— Ты это брось, — хмурится Нефедов. — Раз жив, — значит, воюешь.

— Я не в том смысле… Батальон…

Нефедов обращается к раненым:

— Чего скрывать, обстановка тяжелая… Вы знаете… Главное — мы выдержали еще один день труднейшего боя. Отходим потому, что просто не хватает людей. А ребята дерутся, как надо: Наташка-связистка, девчонка, два танка подбила у самого КП. Нам бы продержаться еще денек, и фриц выдохнется.

— А как на других флангах?

— В центре дела лучше. Румыны продвинулись метров на двести — и все. Для нашей авиации там больше простора. На правом фланге моряки держатся крепко.

— Батя, — говорит Железнов, — завтра бой на нашем фланге еще тяжелее будет, я знаю. Но вы о нас не беспокойтесь, не думайте. В случае чего… У нас здесь гранаты…

— У кого какие просьбы? — спрашивает Батя.

Из угла подвала раздается голос:

— Товарищ полковник, прикажите доктору, чтоб костыли достал… Как-нибудь доползу до передовой, доберусь до своих ребят, буду патроны, гранаты подавать…

Это говорит Ковель — «чуть не вся мина моя», — у него восемнадцать осколочных ранений.

— Добро́! Когда нужно будет, прикажу, а сейчас пока лежи.

Радченко прощается с Батей глазами. Плачет.

Нефедов выходит из подвала. Закашливается. Отходит в сторону, платком трет лицо.

Подзывает Пермякова, слышу, как говорит: «Всех лишних людей из санроты отправить на передовую. Сейчас каждый человек на счету».

А кто у нас лишний? Нет их. Санитары, несколько легкораненых, которые помогают в перевязочной. Все они нужны здесь. И все-таки ничего не поделаешь: Давиденков и Халфин собирают свои вещевые мешки.

ГЛАВА XXII

Что-то долго не рассветает. С трех часов ночи льет дождь. На море туман, хоть ножом режь — ничего не видно, только волны грохают, грохают, да со стороны дамбы все время доносится стук лопат, удары кирок: наши укрепляются. Дамба — новая линия обороны.

Под утро море расцвечивается огненными струями. Быстроходные баржи подходят к самым отмелям и начинают бить по берегу. Мы бросаемся в окопы; на помощь через несколько минут прибегает рота из дивизии. Неужели немец надумал высадиться? Навряд ли сумеем сдержать его сейчас — нас горстка. Но немец ограничивается стрельбой.

— Мой оптимизм начинает улетучиваться, — говорит мне Колька, когда идем на обход к раненым. — Без помощи керченской группировки мы не сможем продержаться… Даже если сегодня выдержим бой…

Раненые понимают, что надвигается решающее. Нет лишних разговоров, жалоб — все сосредоточенно-жесткие, замкнутые. Щитов переменил место — лежит у окошка с автоматом, наблюдает. У ребят гранаты, карабин, пистолеты. Приготовились отбивать десант с моря.

— Пусть только полезут! — грозится Щитов.

Но настроение не у всех одинаковое.

— Слушай, доктор, — тянет меня за халат раненый Терехов. — Сделай укол, заснуть навек. Все равно хана…

— Не скули, — прикрикивает на него Щитов. — Что со всеми будет, то и с нами.

Терехов не обращает внимания, просит:

— Сделай, доктор…

Тягостно слушать такое. Как его успокоить? Делаю морфий.

…Сражение идет уже несколько часов. Атака следует за атакой. Пулеметные очереди, дробь автоматов, взрывы гранат — совсем недалеко от нас: до конца дамбы у моря метров триста. Наши держатся до двух часов дня. Вдруг в какой-то момент дамба становится пустой. Видим: кучка бойцов, горбя спины, врассыпную бежит через виноградники к домикам.

— Что произошло? Что? — перехватываем с Колькой окровавленного солдата, который, словно ослепший, мечется возле клуба.

— Танки… В тыл пехоте зашли…В спину бьют…

Захлебываясь слюной, он не может успокоиться. Значит, танки уже в поселке, в ложбине, за домиками. Скоро могут быть и здесь… Но что это? С верхушки сопки, где расположен КП, по ходу сообщения, ведущему к берегу, спешат солдаты. И впереди, угадывается по фигуре, — Батя. Подкрепление! Бойцы, покинувшие дамбу и еще не добежавшие к домикам, наверное, тоже замечают их, поворачивают назад.

В санроте появляется взмыленный Алексашкин, на ходу кричит:

— Батя приказал, кто может держать оружие — на защиту дамбы!..

Он оббегает все хатенки, подвалы вокруг хоздвора и собирает связистов, хозяйственников, оружейных мастеров… И к дамбе.

Колька с кучкой легкораненых топает вслед за ними. Меня Копылова не пускает:

— Кто будет оперировать? Стойте… Идите к столу!

Да и что я могу сделать там со своим пистолетом? У Кольки хоть автомат. А здесь, среди раненых, может подняться паника. Доносятся разрывы гранат. Мы не выходим из водохранилища. Оперируем. Ох как медленно, бесконечно тянется время! Полчаса как полгода… Наконец возвращается Колька — по скулам кровь размазана. Шею прижимает рукой.

— Отбили, так их перетак! — И валится на скамейку.

— Ранен?

— Обожгло…

Помогаю снять шинель, гимнастерку. Осколок черканул удачно — задел верхнеплечевую мышцу.

— Отбить отбили, — повторяет Колька, — а что дальше? В полку осталось человек сто…

…Немцы после неудачи с танками разозлились. Бросают авиацию. Бомбежка длится до вечера. Как только она кончилась, к водохранилищу спускаются минометчики Житняка. Их осталось четверо. Они устанавливают свои минометы рядом с погребами, в которых лежат раненые. Я подхожу к Житняку. Ругаюсь:

— Ты в своем уме, Борода? Один ваш залп, и вас обнаружат… И тогда… Тогда всех раненых накроют.

— А что я могу сделать? — орет Житняк. — Видишь, сколько нас осталось? Куда я пойду? Может, ты мне позицию укажешь? Раненых все равно нужно отсюда убирать — к утру здесь будет каша… И со мной, и без меня… Каша, понимаешь?

С ним не договоришься. Докладываю Пермякову. Он идет к Житняку и тоже возвращается ни с чем.

— Тут не только минометчики. Вот и пехота сюда отходит. Что делать? Что делать?

Он сжимает ладонями виски, часто моргает глазами. Молчит. Потом:

— Отправляйтесь к Нефедову. Доложите обстановку… Просто не знаю, что делать…

Раньше по соединительному ходу на КП можно было добраться минут за двадцать. Теперь нет хода, более или менее сохранился у края виноградника, дальше — хаос. Повсюду глыбы развороченной земли. Воронка на воронке. Темно. Пробираюсь на ощупь через глиняные завалы, скользя и падая. Незаметно отхожу в сторону от линии хода, натыкаюсь на каменные плиты. Вспыхивают ракеты. Я у старого кладбища. Груды неподвижных тел. Прислушиваюсь — может, стонет кто… Лежат убитые в сегодняшнем бою, непохороненные… Ступаю по обломкам оружия, разбросанным каскам, стеганкам. На бугре тускло светится подбитый танк. Дымит, воняет паленой резиной и человеческим мясом. Близко от меня, поджав колени к подбородку, лежит солдат: белые волосы, лицо, как сорочиное яичко, в крапинках — это же Тряпкин, тот самый солдат, с которым третьего дня беседовал Нефедов. Рядом, на дне воронки, откинувшись, сидит, застыв, начальник склада боеприпасов старшина Раков. Черная дыра зияет на переносице. А вот связист знакомый в мичманке с распоротым животом. Телефонная трубка зажата в кулаке… Понятно, почему сегодня почти не появляются раненые в санроте. Дрались все до конца…

Сделав крюк, в обходную, не меньше чем за час добираюсь до КП. Поражает безлюдье — по дороге не встречаю ни единого человека. Только на сопке, почти у Батиного капонира, меня останавливают моряки. Спрашиваю: у себя ли Нефедов.

— Полковник перешел на новый КП.

Куда, спрашиваю, на какую высоту? Не знают.

— На север…

Где же его искать? Пробираюсь через овраг на соседнюю сопку — пусто. Блуждаю, рыскаю кругом, наверное, с час и ни с чем поворачиваю назад. Забегаю в хоздвор. Странно — он пуст. Никакого движения. В чем дело, куда все попрятались? Обычно к ночи только и вылазят… Бросаюсь в сарай, в наш блиндаж — никого. Бегу в водохранилище. Тишина. В перевязочной разгром какой-то: столы поперек прохода, ящики, вещмешки, шины, бинты разбросаны на полу. Колька и Савелий в операционной.

— Что случилось? Что здесь такое? Где остальные? — кричу.

— Все ходячие раненые ушли с Пермяковым и Копыловой по приказу комдива в район медсанбата. Оставили меня и Раю, — тихо, но внятно отвечает Колька. — Да вот еще Мостовой.

— Приказ… Приказ, — зло говорит Савелий. На скулах перекатываются желваки. — Тяжелораненых я не брошу.

— Как же, действительно, тяжелораненые? С ними что думают делать?

— За ними позже должны прийти… Но я не представляю, как их будем переносить… И где там размещать?

— А может, все очкастый придумал, чтоб удрать?

— Нет, приказ был.

— А Рая где?

— В подвале у раненых.

Тяжелораненые сейчас сосредоточены у нас в двух подвалах — их около пятидесяти. Не хватает духа заглянуть к ним. С Колькой выходим в траншею. Савелий остается на месте — сидит, молча вставляет запалы в гранаты.

— Слушай, Коль, а когда должны прийти за ними?

— Пермяков обещал сразу связного прислать, но уже больше часа никого нет. Я не могу уйти, давай мотай ты, может, чего сделаешь?

Он говорит удивительно спокойно, но именно от этого спокойствия мороз пробегает по коже. Колька роется в кармане гимнастерки, достает листок, карандаш, царапает на листке:

— Вот домашний адрес, новочеркасский… В случае чего… Матери…

Я ничего не говорю, прячу листок и сам, машинально, достаю из планшета бумажку и тоже пишу:

— А это мой — донбасский…

Обнимаемся. Комок подкатывает к горлу. Неужели все?

Начинается обстрел. Тяжелая артиллерия с Тамани бьет по дальним сопкам. А немцы в ответ лупят из минометов по поселку.

— Ну, давай беги! — подталкивает меня Колька.

Бегу и чуть не плачу от жалости, злости, беспомощности, оттого, что все так получилось. Но я все еще не верю в приказ. Думаю, что это работа Пермякова. Разыщу и застрелю, если он виноват… Да, но Копылова, как она могла уйти? Значит, действительно был приказ? Ничего не пойму… А маленькая Рая осталась — разве ей не страшно? А Савелий — ведь он мог уйти с Пермяковым…

Скачу через дворы, огороды. Каждые пять — десять метров падаю на землю. Ух, и свистят осколки! Недалеко от школы настигает такой сильный огонь, так густо шлепают мины, что дальше бежать невозможно — прихлопнут. Останавливаюсь в пустой щели, возле разбитой хибарки, сижу минут десять…

Штольни-пещеры. Захожу в главную, самую большую. Полно людей. Ни повернуться, ни продохнуть. Бойцы, офицеры, раненые. Знакомых нет. Иду в другую копалину, ищу своих, Пермякова. Тоже нет. И в третьей пещере нет. Но вот сталкиваюсь с нашим раненым — Костей-баянистом. Наконец!

— Наши здесь?

— Поперлись на мыс… Катеров ждут.

— А ты чего отстал?

— Какие сейчас катера? В шторм…

— Где Нефедов, не знаешь?

— Говорят, он теперь вместе с дивизионными.

Я все-таки решаю добраться к нашим. Костя остается в пещере. Минометный огонь уменьшился. Спускаюсь к берегу. Там тоже уйма народу. Возятся, копошатся под обрывом: тащат для чего-то бревна, доски, волочат по песку большие деревянные чаны, в которых засаливают рыбу. Тут же раненые. Долетает разговор. Кто-то чуть не плача:

— Эх, опоздали… Невезучие… Катера прорвались к мысу.

— Брехня, кто их видел?

— Морячки говорят…

Из бревен и досок, оказывается, сбивают плоты. А чаны спускают на воду, и в них лезут раненые… Бессмысленная затея! Чаны не отходят от берега, волны выбрасывают их на песок. Да разве одолеешь пролив на корыте? На пути баржи быстроходные.

Натыкаюсь на врача (зубного) из дивизии. Спрашиваю, действительно ли были катера.

— Два катера. С час назад… Часть раненых отправили.

— А из полка раненые там были?

— По-моему, были… А вообще сам черт не разберет… Такое творится…

Мечусь по берегу взад-вперед. Что теперь делать — не знаю. Голова идет кругом. Предположим, Копылова и Пермяков действительно посадили раненых. Но куда делись сами? А может, пока я добирался к штольням, они по берегу проскочили в санроту? Если к мысу прорвались катера, то почему не могут подойти и к школе? На Большой земле понимают, в каком отчаянном положении мы очутились…

Решено — я должен возвратиться назад в санроту, к Кольке.

Пробираюсь по оврагу на сопку. Теперь с высоты мне видно: немец сосредоточил огонь как раз в районе нашего хоздвора. В одно место садит снаряд за снарядом. От густоты взрывов вырастает огненный лес, взвиваются раскаленные добела стволы, качаются кронами черно-красные дымы. Горят, рушатся сараи, клуб, землянки. Бог ты мой, там же наши раненые, совершенно беспомощные люди, которые даже выползти не смогут из подвалов!..

Бегу что есть духу. Падаю, поднимаюсь, снова бегу. Уже возле школы… Напрямик — через огороды. У каменного забора вижу ползущую на четвереньках фигуру. Всхлипывает. Наверное, раненый.

— Браток, сейчас помогу.

Подбегаю ближе — Рая. Без шапки, раскосмаченная, в тлеющей шинели. Трясется.

— Все… Все кончено… Все раненые… Прямое попадание…

— Горелов, Мостовой?

— Все погибли. Не знаю, как осталась жива… Вышла на минутку из подвала… Не ходите туда, не ходите!.. Там немцы.

Меня всего передергивает. Хочется броситься на землю и царапать ее ногтями, грызть зубами, выть, кричать… Но я только выдавливаю из себя:

— Идем в штольни…

ГЛАВА XXIII

Пробираемся в конец штольни. В ответвлении горит коптилка — несколько раненых, среди них Костя-баянист. Сидит, свесив голову, дремлет. Усаживаю рядом с ним Раю, пусть придет в себя.

В штольне много бойцов — смесь из разных подразделений. Курят, тихо перебрасываются словами. Напряженные. Чего-то ждут. Одни говорят: «Два танка с Керчи прорвались к нам». Другие: «Наши вот-вот высадят десант с моря». Третьи: «Нужно готовиться к последней атаке».

Ребята выворачивают карманы, что-то перебирают в мешках, рвут на клочки бумажки, письма. Некоторые закапывают ордена, документы. Я тоже рою ножом ямку в углу. Вынимаю из планшета несколько фотографий, прячу в карман гимнастерки, где лежит комсомольский билет. Остальное: мои записки, письма, томик Лермонтова — зарываю. Ребята выкладывают гранаты. Проверяют автоматные диски. Мне проверять нечего — пистолет заряжен.

Рая встала, поправляет повязку Косте и, всхлипывая, что-то рассказывает.

Обнаруживаю в медящике перевязочные пакеты, набиваю карманы шинели. В штольню вбегает незнакомый капитан.

— Давай все выходи быстро!

— Куда? Чего?

— На прорыв идем… На Керчь!

Какой прорыв? При чем тут Керчь? Может быть, прорываться навстречу нашим танкам из Керчи? Никто ничего не успевает спросить у капитана. Он тут же исчезает. Штольня гудит.

— Новая петрушка…

— Да нас всех, как мух, прихлопнут, чуть в степь выползем.

Но часть людей направляется к выходу. (Мы не знали о том, что два дня назад на КП дивизии проходил военный совет и было решено: стремительным броском прорвать окружение и идти на соединение с нашими главными силами, севернее Керчи. План дерзкий, отчаянный — до последней минуты его держали в строгой секретности. Ибо расчет был на внезапность.)

— Рая, Костя, сидите на месте… Сейчас приду.

Нужно выяснить. Выхожу. По дну оврага движутся тени. Тяжелые ряды теней спускаются с сопок. Подбегаю, останавливаю одну, другую фигуру.

— Куда?

— На прорыв…

— На Керчь!

Бросаюсь назад в штольню.

— Ребята, точно!.. Выходите!

Мы присоединяемся к черному хвосту колонны. Кроме Раи и Кости рядом со мной двое раненых из штольни. Кто-то впереди командует, распоряжается. По рядам передают: идем на правый фланг, к противотанковому рву.

Движемся осторожно под сопками. Немцы не стреляют. Только беспрерывно взлетают ракеты. Их как никогда много, или кажется так, потому что нужно уйти незамеченными.

Моросит дождь. Подъем. Скалы скользкие. Цепляясь за камни, ползем. Пока все идет хорошо. Но вот над головами, втягивая воздух, со свистом проносятся снаряды. Заметили? Нет. Ливень огня обрушивается на левый фланг. Костя, тыча здоровой рукой в сторону моря, кричит: «Тамань! Тамань!»

Конечно же, это наши дальнобойные бьют с того берега! Значит, все это не сон, не мираж. Заворачивается серьезное дело. Нас поддерживают.

Добираемся к развалинам нижнего маяка. Оттуда по лощине спускаемся в противотанковый ров. Под ногами хлюпает вода. Останавливаемся. По-прежнему Рая — по правую руку, Костя и те двое раненых — слева. Глубина рва метра два. Если чуть приподняться, увидишь при свете ракет внизу болото, песчаную косу и дамбу. Мы — между дамбой и болотом. Открытое ровное место. Этот кусок нам и нужно преодолеть, пробежать. На дамбе, на косе и по краю болота бугорки дотов и пулеметные гнезда румынского батальона. Пробиться бы через заградительный огонь! А дальше степь… Лови!

Ров все гуще, плотнее заполняется людьми. За нами подошла еще одна колонна… И еще… Откуда столько? Значит, есть голова, которая направляет всех нас на одно дело.

Продвигаемся глубже и левее, чтобы дать место приходящим. Теперь рядом с нами моряки. Ближайший сосед — приземистый парень в кожаной зюйдвестке, с перевязанным горлом. Он с автоматом.

Грохот дальнобойных не утихает. Трясется земля, гудит. Когда же начнем мы? Вытаскиваю, верчу пистолет… По цепи передают приказ: «Приготовиться к броску. Атака после красной ракеты». Смотрю в небо. Пока взлетают, переплетаясь, только зеленые, желтые ракеты со стороны болота. Наконец красно-змеистая полоса прорезывает тучи. Мы вылезаем из рва и лавиной скатываемся в низину. Ревем: «Ура!», «Полундра!». Диким звериным голосом ору и я. Румыны опомнились. Пулеметные очереди раскаленными струями врезаются в наши ряды. Хлещет, хлещет трассирующая смерть. Падают впереди, один, другой, третий. Только не останавливаться! Быстро вперед!

Мы все еще кричим на ходу. Мельком вижу моряка с забинтованным горлом — он размахивает автоматом, орет, раздирая челюсти.

Уже недалеко два дота, оттуда продолжают вырываться огненные жальца. Треск. Взрывы гранат. Коклюшно захлебывается пулемет… Перепрыгиваем через траншею. Спотыкаюсь о чье-то тело, падаю, но тут же поднимаюсь. Теперь пулемет строчит с дамбы, туда бросается группа моряков. Опять взрывы гранат. Умолкает и этот пулемет. А мы все бежим, бежим. Еще метров двести — триста, и за дамбой начинается озеро. Куда дальше? Головная группа пересекает шоссейную дорогу, направляется к озеру. Неужели придется лезть в воду? Озеро у берегов заболочено. Входим в густые камыши, раздвигая руками острые сухие стебли. Дно илистое, вязкое, как смола. Подошвы прилипают. Ищешь опору, хватаешься за ломкий камыш. Переваливаясь, фыркая, матерясь, бредем по трясине. Хочется быстрей, как можно быстрей уйти от того места, где мы прорвались. Но болото не пускает. Не пускает и зловещий мрак, который сейчас такой же густой, как болотная трясина. Дождь заливает глаза. В двух-трех шагах не видим друг друга. Все время, оборачиваясь, кричу:

— Рая, где ты?

— Здесь…

— Доктор!.. Доктор!.. Остановись, — доносится голос справа. Это орет Костя. Двигаюсь к нему.

— Сапоги засосало.

Помогаю ему вытащить из ила ноги. Один сапог остается в болоте.

— Черт с ним… Задерживаться нельзя.

Пока возились, потеряли из виду Раю и раненых. Долго бредем через болото. И когда выходим на твердую землю, чувствую такую усталость, что хочется броситься плашмя и не вставать. Не отдыхаем ни минуты. Нас могут перехватить. Приказ: «Прибавить шаг!»

Позади горит, взрывается поселок. По морю шныряют прожекторы. Костя босой, дрожит. Степь вначале ровная. Хрустят под ногами взятые ледком клубки травы. Почти бежим. Теперь мешает ветер. Дует с севера, пронизывает до костей. Наклонившись, пробиваем головами, как тараном, напор ветра.

«Гуп-гуп-гуп» — чугунно разносится по степи. Древней, скифской, затаенной. От нашего топа, кажется, прогибается земля.

Дальше степь становится холмистой. Бугры, волчьи ямы, канавы с водой. Бежать все труднее. Одолеваем с ходу два оврага. Дорогу преграждает глубокий противотанковый ров. Скатываемся вниз и на дне застреваем. Очень крутые стены. Ребята лезут, срываются. Снова лезут, хватаясь за кустарники, подсаживая друг друга. Как помочь взобраться Косте? Наклоняюсь к стене.

— Лезь на спину… Потом за кусты…

Костя взбирается на спину. Сбивает мою шапку. На голову, за воротник летят ошметки глины. Он топчется на спине.

— Ну, что ты там?

— Не могу дотянуться до кустов…

Я уже не могу больше держать его. Выручает кто-то из ребят. Сверху протягивают ему винтовку и вытаскивают. И мне помогают выбраться из рва.

Опять бежим. Выдыхаемся. На сапогах пудовые нашлепки грязи. Мокрая шинель давит. Пистолет на боку и тот кажется тяжкой ношей. Снимаю его вместе с поясом и вешаю на шею. Костя оставляет свой вещмешок. То и дело в пути натыкаемся на брошенные ватники, шапки, противогазные сумки.

Очень хочется пить. В горле пересохло. Слизываю языком дождевые капли с губ. Колонна приостановилась. В чем дело? Привал? Нет. Передают, чтоб все замерли. Разведчики обнаружили впереди вражескую батарею. Осторожно, ползком подбираемся к чуть виднеющемуся кургану. Несколько блиндажей, торчащие стволы зениток.

— Хальт… Стой!.. — по-немецки и по-русски кричат из темноты.

Сразу же за криком гремит выстрел, взлетают ракеты. Из блиндажа бьет пулемет. Мы скопом бросаемся на блиндаж, прямо на огонь. Пуля обжигает мне щеку. Вижу, как недалеко от меня вдруг спотыкается Костя. Садится, а потом как-то странно падает, будто ныряет. Я подползаю к нему. Не шевелится.

— Ты что? — ворошу его.

Он лежит на животе, спрятав голову в плечи. Ощупываю грудь, шею — мои руки окунаются в теплую жижу. Прошило очередью. Мертв. Забираю у него из кармана гранаты. Поднимаюсь. А в блиндаже идет резня. Туда проникли моряки. Вопли. Крики. Тупые удары. Одиночные выстрелы.

— Сволочи, власовцы засели, — сипит моряк с перевязанным горлом, вытирая о траву кинжал.

Я в отчаянии. Костя погиб… Раю потерял… Колька… Раненые…

Опять двинулись. Наверное, мы далеко отошли от моря, ветер не такой резкий. На пути дугой вытягивается железнодорожная насыпь. Рядом проезжая дорога. Вдалеке мигают желтые огни. Они движутся в нашу сторону, И гул моторов доносится, Команда: залечь за насыпью в канаве, в бой не вступать. Ложимся. Свет полосами выхватывает дорогу. Громче фыркают моторы. Приближаются четыре грузовика, крытые брезентом, и мотоцикл с коляской. Пробегают совсем близко. И ничего не замечают. Проехали… Километрах в трех от этого места делаем привал. Ищу Раю. Колонна наша непомерно растянулась — где кто шел, там и бросился на землю. Как мертвые.

Подхожу к одной кучке, к другой.

— Медсестры здесь нет?

— Рая!

А у самого ноги подкашиваются. «Еще немного пройти, еще немного — вон до того куста», — уговариваю себя. Добираюсь до головы колонны. Несколько человек сидят на корточках, загороженные плащ-палатками. Фонариками присвечивают. Рядом часовой с автоматом не пускает.

— Там комдив… Совещаются.

— Значит, вопрос решен, — слышу резкий голос. — Сапер пойдет впереди с разведчиками.

— Есть товарищ комдив, идти с разведчиками, — с хрипотцой отвечает кто-то. — Я здесь как дома… Каждую тропинку знаю.

Голос знакомый, не сапер ли Ванька?

Группа расходится. Окликаю сапера по имени. Отзывается, подходит.

— Хотели на крепость Ак-Бурун идти, так мы ж ее проскочили. Так я на Керчь поведу.

— Где наши из полка?

— Наверно, в степу, догоняют. Они ж с Батей на заслоне в поселке остались…

— А как же ты?

— Меня к морячкам, на правый фланг послали разминировать участок. Ну и на прорыв вместе с ними пошел.

Ванька уходит. Так вот кто, значит, дал нам возможность прорваться, вот кто дрался до последнего в поселке, отвлекая огонь на себя! Вот почему мы, уходя, еще долго слышали пулеметную и автоматную стрельбу. Возможно, они и остались там, не сумели выскочить?

Мне не хочется уже ничего. Бросаюсь на землю, раскинув руки. Закрываю глаза. И слышу:

— Доктор Никитин! Доктор…

Поднимаю голову — Рая!

— Райка, ты?

Она меня так же искала, как и я ее. Рая падает как подкошенная.

— Больше не могу…

А у меня прибавляются силы.

— Что ты, Рая! До Керчи осталось пять-шесть километров, наш Ванька-сапер поведет десант — он здешний, каждую тропку знает.

О Косте не вспоминаю. Не говорю и об оставшихся в поселке на заслоне…

— Подъем!

Зашевелился, тронулся человеческий поток.

Я поддерживаю Раю — так вместе и бежим. Вернее, кажется, что бежим, на самом деле плетемся. Ведь отмахали за ночь не меньше двадцати пяти километров.

Деревушка. Одна улица — домики по обе стороны. Деревушка, по-видимому, пуста — тихо. Лишь где-то на краю тоскливо воет собака. Все равно крадучись, чуть ли не на цыпочках переходим улицу. Скоро рассвет. Впереди смутно различается изломанная чернота горы. Кто-то говорит: «Митридат!»

ГЛАВА XXIV

Мы в овраге, у подножия митридатских высот. Их четыре. С ходу взять не сможем. Они укреплены и круты. Нужно передохнуть. Ложимся. Еще темно, и это спасает нас. А вообще даже не верится, что до сих пор нас не обнаружили.

Тысяча с лишним десантников находится у немцев под самым носом, в центре их обороны!

Прохлаждаемся недолго. Заскользили тени связных. Разделяемся на четыре отряда. Сейчас начнется штурм. Наша сопка, вторая с краю, как двугорбый верблюд. Ползем наверх. Острые камни, щебень впиваются в ладони. Метров через десять проволочные заграждения. Бросаем на проволоку шинели, плащ-палатки. Перескакиваем через траншеи, крадемся вдоль карьера, между выступами скал. Над карьером пять дотов. Вскакиваем и из последних сил:

— Ура-а-а!!! Полундра!

Словно с неба сваливаемся на немцев. Они ничего не понимают. Выбегают в нижнем белье, истошно орут:

— Партизан!.. Партизан!..

И палят в воздух. Они нас почти не видят, зато мы хорошо их видим. Бьем из автоматов, гранатами. Немцы скрываются выше за скалой, в капонирах. Ребята бегут за ними — впереди моряк с перевязанным горлом. Там, внутри, слышна глухая пальба. Слева и справа доносится многоголосое «ура-а-а». Наши, наверное, захватили соседние сопки.

Светает. Я забираюсь на крышу капонира, за мной лезут еще несколько солдат и лейтенант с кровавой бороздой на лбу. Ветер ломает пополам.

…Разбитая, размолотая, искореженная Керчь. Черные обгоревшие дома без крыш лепятся по склонам сопок на берегу. Клыком выпирает мол. С пролива на развалины наползают снеговые тучи, кажется, город дымится, догорает. Внизу, правее нашей сопки, озерцо свинцово-серое. Верфи. У берега несколько уцелевших зданий. Оттуда вылетают огненные трассы пуль. По улочкам, прячась за дома, — видно — перебегают фигурки.

— Во, наши и туда проскочили! — говорит солдат за моей спиной. (А у меня мелькает мысль: может, там нефедовцы действуют?) — Всю Керчу захватили, — продолжает он.

Нет, это только часть Керчи, южное предместье. А вся она далеко раскинулась, вдоль подковообразной бухты, километров на пятнадцать — двадцать. Мы смотрим на северо-восток.

Сквозь дымку, вдалеке на мысу, проступают квадраты корпусов, высокие трубы. Это завод имени Войкова. Там стоит наша армия — второй десант.

— Вот если бы они знали, что мы тут! — говорю я.

— Знают, — уверяет лейтенант. — В любой бинокль видно, какая кутерьма на сопках. Если они оттуда двинут — фрицу капут. Он нас на «Огненной» хотел зажать. Теперь мы его зажмем! Только бы патронов и гранат подбросили.

Черные, худые, бородатые, еле стоим на ногах, качаемся от ветра, но мы так уверены в себе, что нам теперь уже все нипочем.

Мы выполнили задачу. Смелой высадкой наш десант начал освобождение Крыма. Приняв на себя первые удары противника, приковав к себе две его дивизии, мы помогли форсировать пролив нашим главным силам. Сорок дней и сорок ночей десантники вели неравные бои и удерживали плацдарм. А потом совершили почти невозможное — прорвались, прошли рейдом по тылам и наконец сбили немцев с главных высот над Керчью, где у них были артиллерийские корректировочные пункты. Ради этого стоило жить!

Вот только бы сейчас поспать часа два. Смертельная усталость.

Спускаюсь в капонир. В нем полно людей. Дорвались до воды. Спешат, запально глотают кто из ведра, кто из термоса, кто из бачка. Судорожно прыгают острые кадыки. Жду очереди и тоже тяну сладкую воду — никак не могу остановиться. Знаю, вредно, но пью. Те, кто напился, тут же бросаются на нары или на пол пластом. Даже на еду не обращают внимания, а на столе — консервы, галеты, сыр в тюбиках. Уже храпят. Рая лежит на нарах с закрытыми глазами. Я ее не трогаю. И моряк рядом спит.

Немцы, наверное, думали здесь зимовать. На нарах перины, подушки. Сволочи, под ноги коврики постелили. И тапочки валяются.

Заходит лейтенант. Пьет. Садится за стол. На черепе, обтянутом почерневшей кожей, проступает кровь.

— Давай перевяжу.

— Не надо…

Бросаюсь на нары. Сколько лежу, не знаю. Слышу, будто стреляют, но это меня не касается… Так все далеко!.. Один раз приоткрываю глаза: лейтенант все сидит за столом, обхватив голову. Думает или дремлет? Опять забываюсь, но выстрелы все сильней, сильней. Слышу, как вскакивает лейтенант, опрокидывая на пол термос. Уходит. Скоро возвращается. Кричит:

— Оборону занимать! Немцы наступают! Вставай!

Никто не поднимается. Храпят.

— Подъем! — тряcет лейтенант бойцов.

И меня трясет. Странное состояние — сплю и не сплю. Вроде все понимаю, а встать не могу. Бормочу:

— Сейчас, сейчас…

Дробот сапог по бетону. Часть бойцов, видно, уходит с лейтенантом. Кто-то еще остается.

Бухают гранаты. Капонир вздрагивает. Усилием воли открываю глаза. Вскакиваю. Рая, моряк и двое солдат лежат. Теперь я толкаю их, тормошу. Встают, покачиваясь, как пьяные. Выходим с моряком. Выглядываем из траншеи. Вот так штука! Как все изменилось! Почти по всей сопке мелькают темно-зеленые фигурки немцев. Где же наши? У карьера, где пять дотов, — немцы. И выше — немцы.

А наши, вон, оказывается, небольшими группками, перебегая от камня к камню, отстреливаются, отступают все на правую верхушку. Мы здесь остались, как на островке.

— Гады, окружают, — присвистывает моряк. — Долежались, в бога душу… Гранаты есть?

У меня Костина граната. И у моряка есть одна. Немцы уже у скалы — метрах в тридцати от траншеи. Выскакивают из-за выступа. Моряк кивает мне. Бросаем одновременно гранаты. Дым заволакивает скалу. В один миг мы выпрыгиваем из траншеи, бежим изо всех сил поверху, потом через ложбину ко второму горбу, к нашим. Добегаем благополучно. На душе полегчало. Все-таки будем опять со всеми. Но здесь дела тоже паршивые.

— Патроны, гранаты? — жадно набрасываются на нас солдаты.

— Откуда?

— Какого же хрена бежали? Таких без вас хватает…

Хоронимся за каменными гребнями. Нас не больше сотни.

Отстреливаемся редко. Немцы напирают с двух сторон. Бьют без передышки. Пули цокают о камни.

На крыше капонира, из которого мы только ушли, немцы, кажется, устанавливают минометы. Тогда совсем будет худо. Точно. Минометы ротные. «Ух-ух» — рвутся мины. Стоны и крики за валунами по всей верхушке — мы у немцев как на блюдечке. Минометный огонь минут десять. Потом все обрывается. Затишье. Молчат и наши за камнями. Многих перебило. Патронов нет. Мы отползаем глубже по пятачку вершины, собираясь к одному месту у обрыва. Нас осталось меньше половины. Отступать некуда. Конец. Или прыгай в глубокий овраг.

Налетая друг на друга, переворачиваясь, клубком катимся по крутому спуску, цепляемся за корневища трав и кустарников, чтобы не свернуть шею. А немцы, стоя над обрывом, вдогонку нам — из автоматов. Визжат, рикошетят пули. Рая рядом со мной. И голова к голове пожилой солдат. В какую-то секунду Рая вдруг останавливается. Лицо перекошено криком и болью:

— Нога!..

Подхватываем ее под руки — солдат и я, волочим, как бревно, по камням, колючкам. Мы почти у подножия сопки. Близко огороды и домишки. Огонь стихает. Несем Раю к домику с глухой оградой из ракушечника. Во дворе матросы, солдаты. Осматриваю Раю. Нога в крови и грязи. Вероятно, задета бедренная кость.

Бледная, маленькая, испуганная Рая просит:

— Достаньте сыворотку противостолбнячную… я умру…

В сарае нахожу две небольшие доски. Накладываю на ногу что-то вроде шины. К Рае подходит моряк, протягивает фляжку со спиртом.

— Выпей, сестрица. Не так больно будет.

Рая делает несколько глотков. Переносим ее в подвал.

— Дремать буду, — бормочет, опьянев, Рая. — Мне лучше…

— А я пойду искать наших из полка.

Рая приоткрывает глаза.

— Я скоро вернусь… И сыворотку принесу.

ГЛАВА XXV

Предместье не обстреливают, свободно перехожу от домика к домику. Заглядываю в каждый двор, где только есть бойцы. Ищу своих полковых. Но все незнакомые.

Спускаюсь к берегу. Трехэтажный дом. Над входом свастика с орлом. На первом этаже по залу бродят несколько солдат. На полу ворох немецких газет, журналов.

Желтые ранцы, перевернутые кресла. В углу, примостившись боком, в кресле сидит солдат без шинели. Рядом здоровенный кол. По комплекции вроде наш санитар.

— Давиденков, ты?

Приподнимается. Одна нога в ботинке, на другой намотано окровавленное тряпье.

— Да сиди! Где наши?

Он пожимает плечами.

— Ты же в полку был…

— Был… Когда заняли оборону впритык с дивизионными. Душ семьдесят осталось нас… Бой тяжелый вели. Меня подранило осколком гранаты — спину всю покарябало… Ногу. В дивизионный санбат оттащили. Ну и…

— Как же ты с такой ногой на прорыв?

— Так… На дрючок опирался и бег… Да… У насыпи железнодорожной, где машины немецкие, видел Шурку, сестру из школы…

Спрашивает о санротовских, я ничего не знаю.

— Рая здесь… Ранена, у моряков в подвале.

Не верю, что наших нет. Давиденков может не знать, он из этого дома никуда не выходил. Буду искать. Поднимаюсь на третий этаж. Из окна виден край озера. Подбитые катера на берегу. Длинные закопченные мастерские, кучи угля. Вдали, меж пологих холмов, змеится дорога на Камыш-Бурун. По ней движется что-то черное…

Или мне кажется, я ведь близорукий.

— А ну, посмотри, что это там, — подзываю солдата с немецким тесаком на поясе.

— Машины… Подбрасывают пехоту, хряки, — зевая, без удивления говорит солдат.

Конечно, этого и нужно было ожидать. Если немцы сейчас пойдут в наступление понизу — получится такая же петрушка, как с нашей сопкой. Народу в предместье мало, разбросаны.

Говорю солдату:

— Давай зови всех.

В зал собираются всего восемь человек. Есть три автомата. Винтовки. Несколько гранат.

— Будем занимать оборону?

— Само собой…

— В подвале немецкие гранаты есть, — подает голос Давиденков.

Бойцы пристраиваются у окон по этажам. На чердак двое лезут. Немцы не наступают. Крутятся возле крайней сопки. Ребятам надоело сторожить.

— Походим, разомнемся…

— Не расходитесь.

— А куда нам? До вечера бы дотянуть, а там на завод Войкова махнем…

Хочется есть. Солдат с тесаком выбирает из кармана крошки сухаря.

— Пойтить достать пожрать надо…

— Куда?

— Та я приметил — в проулке коняка убитая.

Смотрю во двор. Высокий каменный забор, над ним кипень пролива, тучи густые. Ветер с моря гонит снежную крупу. Меня что-то знобит… Застрял здесь, а Рая сыворотку ждет. Шарю по комнатам, может, где аптечка. Нет, все бумаги, бумаги…

Солдат с тесаком тащит лошадиную ногу. Запыхался.

— Во, зараза! С чердака в переулке очередь дали, — показывает он на рукав шинели — дырка. Прислушивается.

— Ты чего?

— Самолет урчит.

Слух у него отличный. Вскоре появляется наш самолет. Летит низко над домами, сбрасывая грузы.

— Мирово!

Проходит с полчаса — один за другим прилетают еще четыре самолета. Мешки падают далеко от нас, на сопки. За грузом бегут моряки.

Ребята мои повеселели. Приносят на железном листе куски подгоревшего мяса. Глотаем конину, не разжевывая.

— Танки, — вдруг орет, прыгая по лестнице с чердака, наблюдатель.

Точно. В нашу сторону движутся гуськом три танка. У развилки два поворачивают к сопкам, третий, пятнистый, спускается к озеру.

Сам танк для нас не страшен. Какое приложение будет к нему? А, вот оно — только танк подошел к большим домам, из подвалов, как комашня, выскакивают фрицы. У вытянутого здания бани танк приостанавливается — узкий переулок завален рухнувшими стенами. Вертит башней, бьет из пушки по нашему и соседним домам.

Знают ли фрицы, что мы здесь? Пока ничем не выдаем себя.

— Товарищ доктор, — дергает меня за шинель Давиденков. — Я сейчас ее трухану… танку…

— Куда? С такой ногой?..

— Я ползком могу… Гранаты есть.

— Сиди на месте, — прикрикиваю на него.

Подходит солдат с тесаком.

— Давай гранаты, шугану сам…

— В выхлопную трубу целить надо, — бурчит Давиденков.

— Не учи.

Солдат оставляет мне свой автомат.

Через двор, низко пригибаясь, бежит он с гранатой. Следом — не послушал — прихрамывая, переваливаясь, тянется Давиденков.

— Вернись, Давиденков. Вернись!

Конечно, не слышит. Солдат лезет через каменную ограду и, прячась за домами, подбирается к бане. А Давиденков по переулку ковыляет к завалу. Теперь, когда танк не стреляет, я чуть высовываю голову и хорошо вижу, как от острых, гладко отполированных траков разлетаются комья жирной глины. На боку, над черным крестом, приварена заплата. Что же солдат застрял в этой бане? Как раз момент бросать… Раздается взрыв! Молодец! Но танк не загорается. Продолжает двигаться. Неудача. Эх, смоется! Но вот спешит Давиденков. Карабкается, ползет по камням на завал. Взмах рукой. Танк в черном облаке дыма. Давиденков скатывается вниз.

— Прикрывай! — кричу я ребятам.

— Лупи!..

Открываем огонь. Строчу из автомата. Немцы исчезают за каменной стеной.

Солдат притаскивает мертвого Давиденкова.

— Промахнулся… далеко кидать было, — оправдывается.

Давиденкова опускаем в щель возле дома, закладываем обломками ракушечника.

Отвоевался Давиденков, прощай, старина…

Прислушиваемся — сквозь порывы ветра доносится стрельба откуда-то сверху, с сопки. И ракеты там взлетают. Там идет бой. Нам — туда!

Глава XXVI

Огромное убежище — тамбур с герметическими дверями, несколько отсеков под тяжелым бетонированным покрытием.

Перед убежищем — круговые ходы сообщения с каменными стенками и колпаками. Здесь КП штаба десанта. Горят коптилки. Полно гари. Бойцы курят, проверяют оружие.

Я проскочил удачно. Незадолго до моего прихода была отбита атака. Немцы оседлали вершину, дошло до рукопашной, их отбросили.

Заглядываю в отсеки.

— Доктор, доктор, сюда! — зовет женский голос.

Иду на окрик. Шура, сидя на корточках, перевязывает солдата. Раненых около двадцати, все свежие. Сбрасываю шинель, помогаю Шуре. Бинтов достаточно, есть кое-какие медикаменты — в убежище обнаружили. К стене привалились двое в комбинезонах летчиков. Это те ребята, с подбитого «ила». У молодого штурмана перевязаны лоб, глаза. Он силится сорвать с себя повязку.

— Снимите противогаз! Снимите противогаз!

— Сергей, брось, не надо… Слышишь? — удерживает его товарищ.

Но тот свое:

— Противогаз!..

Ввожу штурману пантопон, притихает. Шура говорит, что «молоденькому» выбило глаза, а он не понимает. Наверное, помешался.

Спрашиваю, не видела она кого из нашего полка.

— Нет, не видела.

— Рая ранена.

— Где она?

— Внизу, в домике… Куда своих раненых дели?

— Легкораненые со мной пошли. Тяжелые с Нелькой остались там. Ох, вспомню, как кричали: «Бросаете?» — выть хочется. В болоте… в степи многих растеряла.

Узнаю, что комдив связался с командующим армией — обещали срочно высадить морскую бригаду к нам на помощь. Но забарахлила рация, и не удалось что-то еще уточнить.

— Дело не в рации, — вмешивается пилот. — Нужно было армии еще днем к нам прорываться… Время теряют: Митридат — ключ к Керчи. Немцы уже с «Огненной земли» перебросили сюда свои части, а наши тянут, тянут…

— Рисковать не хотят, — говорит кто-то из раненых.

— А мы?

— Жаль, на Ак-Бурунскую крепость не пошли… Там бы мы кум королю были. Боеприпасов полно, оружия. Склады продуктовые, причалы…

Закончив с ранеными, захожу в соседний отсек. Большой зал. Посредине стол, на нем трофейная громоздкая рация.

Бородатый радист копается в аппаратуре — ему присвечивают карманным фонариком. Рядом, опираясь на палку, стоит плотный с усами полковник — комдив.

— Я «Вымпел»… Я «Вымпел», — надрывается радист. — Слышите меня? Слышите меня?

Комдив подергивает усами.

— Пробуй еще…

С час на сопке спокойно. Потом немцы опять атакуют. В убежище то и дело забегают связные. Меньше и меньше становится людей внутри. Наконец на вольтметре вздрагивает красная стрелка — рация заработала.

Комдив говорит с командующим.

— Понял вас. Угольная пристань… Угольная пристань, — повторяет он.

Вбегает офицер-моряк, возбужденно что-то докладывает комдиву. Комдив машет рукой — всем выходить наружу!

По всей верхушке вспыхивают автоматные очереди, пересекаются огненные трассы. Рассыпаемся по ходу сообщения. Стреляем редко, когда немцы подползают совсем близко. Отбиваем несколько волн штурмовых групп. Впереди траншеи и вокруг нашего убежища ухает, дыбится земля.

Прямой наводкой садят орудия с соседней сопки. В траншеях находиться невозможно — без толку всех перебьет, и мы укрываемся в убежище. А немец лезет, настырно лезет кверху.

Моряк в бушлате, прилипший к ближайшей от выхода амбразуре, кричит:

— Фрицы! — и бросает в проем окна гранату.

Снаружи в наши окна тоже летят гранаты. Грохают взрывы.

Свистят, взвизгивают пули. Люди выскакивают в коридор. Гаснет свет. Стонут раненые.

— Спокойно, без паники! — врывается властный голос комдива.

Шура, я и пилот вытаскиваем раненых из первого отсека, переносим в глухой угол.

— Нужно идти в контратаку, — говорит пилот и достает пистолет.

Комдив подходит к радисту, который, растопырив руки, прикрывает ватником рацию, и что-то говорит ему. Тот кивает, берет микрофон. Начинает хрипеть, надрываться:

— «Маяк», «Маяк». Прошу огонь по квадрату…

Через несколько минут убежище так встряхивает, что кажется, будто оно сдвинулось с места. Сверхтяжелым, огромным начинают долбить по крыше. Пилот орет мне на ухо:

— Держись… Огонь на себя вызвали!

Вначале удары редкие, их даже можно считать, но скоро они сливаются в лавинный чудовищно-невыносимый гром. Сдавливаешь голову руками, сжимаешься в комок, ожидая, что сейчас все рухнет и завалит.

Верхушка очищена от немцев.

Комдив подзывает Шуру и меня.

— Берите раненых, направляйтесь к пристани Угольной. Подойдут катера — раненых посадите… Только быстро, пока спокойно.

Выходим со связистами, они помогают раненым, провожают нас до половины склона. Дальше дорогу сам знаю. Благополучно добираемся к дому, где я был днем.

— Передохните, — говорю Шуре. — Я мигом сбегаю к Рае, оттуда к причалам… Все разузнаю.

— А кто нам сообщит потом?

— Связного возьму.

Пилот вызывается идти со мной. На улицах пустынно и темно. По мостовой гулко отдаются наши шаги, будто копытами стучим.

Домик и подвал, где лежала Рая, пусты.

— Может быть, моряки с ранеными уже у причалов?

— Все может быть…

Проклинаю себя, что оставил ее.

Дорогу к причалам точно не знаем; комдив сказал, патрули должны стоять, но мы никого пока не встречаем. Тьма.

— Серегу жаль, — горюет летчик. — С первого дня. войны вместе… Неужели с глазами ничего нельзя?

— Выбраться ему отсюда надо… На Большой земле специализированные госпиталя. Филатов делает чудеса…

— Вон, по-моему, костер.

Впереди то появляется, то исчезает ярко-красный лоскут света. Идем на него. На углу — моряк с автоматом.

— Один загораешь?

— А чем плохо? Еще корешок недалеко стоит, — показывает он рукой на море.

В темноте, справа, мерцает красноватое пятно.

— Вдвоем пол-Керчи охраняем, — смеется моряк. — Ребята все к причалам потопали. А вы куда?

Объясняю и спрашиваю, не проходили ли здесь моряки с ранеными?

— Были.

— Девушку раненую с ними не видел?

— Вроде бы не…

Проходим еще с полкилометра и сворачиваем к чернеющей многоэтажной коробке. Ветер с пролива свободно гуляет. Гремит на крыше железо. Волны лупят в развороченные плиты набережной. Причалы разбиты, из воды торчат погнутые сваи. Горбиной выпирает полузатопленная баржа. У дома и на берегу бродят моряки. У каменной стены-ограды, закутавшись головой в шинели, приютились раненые. Раи нет. Отправляю пилота назад к Шуре.

Когда придут катера, точно никто не знает, а раненым находиться у стены небезопасно. Нужно перевести в укрытие.

Моряки хозяйничают во дворе. Тащат в дом доски, пустые ящики, деревянные бочки, солому.

— Чего стоишь? Бери! — кидает мне моряк ящик из- под мин.

Поднимаюсь за ним на последний этаж. В громадной пустой комнате с окнами, выходящими на море, на цементном полу возвышается большая куча барахла.

— Для чего это?

— Ориентир для десанта.

Кучу обливают керосином.

Нужно торопиться.

Выхожу на улицу, собираю всех раненых и веду в подвал. Они говорят, что есть еще раненые на берегу в блиндажах.

Может быть, там как раз и Рая? Но побежать сейчас туда никак нельзя, надо встречать Шуру с ранеными. Стою на углу.

В окнах вспыхивает свет — четыре оранжево-ярких квадрата. Сигнал кораблям!

Шуры все нет. Подходят новые раненые — поодиночке, по двое вылазят из щелей, спускаются с Митридата. Вести их некому — ковыляют сами.

Свет в доме тревожит немца.

Разрывы по берегу.

Прожектор выпускает плоские щупальца. Как бы Шура и раненые не попали под огонь… Вот они! Бегу навстречу, провожаю в подвал.

— Райку нашел? — спрашивает Шура.

— Нет…

Теперь есть кому присмотреть за ранеными, и я могу заглянуть в блиндажи.

Набережная в огне.

Бьют орудия с мыса.

Свистят осколки.

Прижимаюсь к железным воротам, выжидаю.

Короткое затишье. Срываюсь, меня оглушает взрыв, страшная сила сбивает с ног. Небо раскалывается и падает на голову. В глазах засверкали, закружились дома, окна, костры… Ничего не помню.

Очнулся в подвале — лежу на соломе. Повернуться нельзя, будто на меня навалена гора камней. Во рту солоно. Кричу, но голоса своего не слышу. Не хватает воздуха.

— Отошел? — наклоняется надо мной Шура.

Плохо ее слышу, но понимаю по движению губ. Контузия… И грудь…

— Раю нашли? — кричу.

Шура кивает головой.

— В блиндаже была. Все в порядке.

И еще говорит, что катера на подходе и сейчас будем выбираться из погреба.

Меня выносят, усаживают под стенку дома вместе с другими ранеными.

— Прорвались!.. Молодцы! — кричат вокруг.

Прожектор немецкий ослеп. Пушки на мысу молчат. Теперь в той стороне огонь. Вспышка за вспышкой. На мыс обрушиваются наши снаряды — дальнобойные с Тамани.

Немцы без толку бросают осветительные ракеты над проливом.

Катера медленно, очень медленно, лавируя между железными сваями, подходят к берегу. На палубе толпятся матросы и солдаты в касках.

Бойцы торопливо скатывают пушки, выгружают минометы, ящики с патронами. Шура бегает — носится от одного катера к другому.

С тендера сходят санитары с носилками и направляются к дому. Начинается погрузка раненых.

Я ищу Раю среди тех, кого тащат на носилках.

Кажется, она! В кубанке, прикрытая шинелью.

— Рая! — кричу.

Из-под шинели высовывается ладошка.

Два матроса кладут меня на носилки и поднимаются по трапу на тендер.

Перед тем как спуститься в трюм, вспоминаю, что у меня в кармане граната. Отдаю ее морячку.

Он стискивает мне плечо.

— У нас их хватает, браток…

Уже тарахтят моторы. В доме все еще полыхает костер. На набережной густо народу. Где-то в толпе затерялась Шура, она остается.

Над городом, переливаясь, колеблется зарево, на фоне красного неба еще резче проступает массивное черноу́гольное тело горы, которая находится в руках десантников.

Моряки спешат к Митридату.

Примечания

1

Крым — неприступная крепость!

(обратно)

2

Что вы делаете сегодня вечером? Давайте пойдем в кино.

Если вы не возражаете, я бы хотела послушать «Кармен» в Большом…

(обратно)

Оглавление

От автора

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

Глава IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

Глава XXVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg