«Ездовой Цысь»

Анатолий Щербань Ездовой Цысь

Ездовые. Суровые, неприметные труженики войны…

Пехотинец всегда с уважением относился к их хлопотной, трудной и порою неблагодарной профессии. Он-то знал: не подвези ездовой продукты вовремя, задержись где-то ротная кухня - подтягивай, солдат, ремень потуже! А много ли навоюешь голодным?

Опять же, случись, ранило солдата: перевязали ему раны, уложили на повозку- и мчит его ездовой в медсанбат. А если, упаси бог, запоздают повозки с боеприпасами - патронами, гранатами, минами и снарядами?

Днем и ночью, в метель и з стужу, в пыльную жару и в моросящий дождь, в глухой темноте и в густом тумане мчались, тянулись, плелись, скрипели и громыхали по бесконечным фронтовым дорогам тысячи кухонь, фургонов, рессорных тачанок и тяжело груженных армейских пароконных повозок. И на передке каждой из них всегда маячила настороженная, в плащ-палатке или в грубой, как листовое железо, брезентовой бурке с накинутым на голову капюшоном серая фигура ездового…

Трофим Ефимович Цысь был старшим ездовым нашей минометной роты. Уже в годах, пожилой, но еще крепкий, кряжистый, с обвисавшими книзу запорожскими усами на крупном, тронутом морщинами, обветренном лице, родом он был с Миргородщины, на Украине. В детстве ходил в подпасках, потом до самой революции батрачил в имении крупного коннозаводчика на Полтавщине, прибыльно торговавшего породистыми скакунами с заграницей. Из своей трудной жизни Цысь вынес горячую, беспредельную любовь к лошадям.

Горе было ездовому, вовремя не напоившему, не накормившему, не почистившему лошадь или, не приведи бог, допустившему потертости! Обычно спокойный, рассудительный и немногословный, в таких случаях Трофим Ефимович мгновенно преображался. Выцветшие его глаза наливались кровью, усы обвисали еще ниже и начинали дрожать от ярости. Он разъяренным коршуном налетал на нерадивого ездового, призывая на его голову самые страшные напасти и кары, не слишком выбирая при этом выражения. Цысь бушевал, долго не мог успокоиться, вовсю понося провинившегося и всех лентяев мира.

- Лентяй, воно як короста, як крапива у огороди. Ни соби, зараза, ни людям. Та моя б воля, зибрав бы я усих линтяив на якомусь острове, та установыв бы там настояще крепостное право, кормыв бы раз у сутки, та з кнутом бы ходыв. Робылы б як скажени!..

- А кто бы вам разрешил, Ефимович, вводить снова крепостное право? - допытывались любопытные.

- Ото ж и воно, що не розрешили б,- вздыхал Трофим Ефимович и сокрушенно разводил руками.- А кое для кого надо бы…

Как-то раз, когда мы стояли в обороне под Ковелем, мне на НП принесли записку от старшего ездового. Цысь писал:

«Товарыщ лынтинант що робыть як Фрязев занехаяв коней своих не кормыть и не чистыть я ему казав що вин падлюка робыть так вин мене матюгом прошу вас одвернуть ему голову та нехай иде у пихоту а коней я заберу хай у мене будуть аж дви пары та кони бидни не будуть мучатысь…»

Грамматикой и знаками препинания Ефимович явно пренебрегал. Но каждое слово записки было проникнуто искренней болью за страдающих по халатности ездового ротных лошадей. К ленивому Фрязеву пришлось принимать срочные меры, хотя и не такие суровые, каких требовал старший в своей записке.

Характеры, повадки и особенности всех лошадей роты Цысь знал до тонкости. Заболевших или легкораненых животных он врачевал сам, не доверяя ни полковым, ни дивизионным ветеринарам, мнения о которых был очень невысокого.

- Хиба ж то ветеринары? - сердился он.- То ж коновалы настоящие! Из здорового коня зробыть хворого - це воны можуть. А от щоб хворого коня вылечить - так нет. Им ихняя прохвылактика не позволяеть…

После освобождения Ковеля мы двинулись в наступление и вскоре пересекли государственную границу. Преследуя отходившего противника, мы двигались уже по освобожденной польской земле. Цысю сразу же понравились польские дороги. Они были заасфальтированы или покрыты булыжником. Густая тень деревьев укрывала их от палящего солнца. А вот польские земли пришлись ему не по душе. Уж очень они изрезаны всякими межами и столбиками. Межи было легко отличить по нескошенным полоскам полыни и чертополоха. Вот она, частная собственность.

- Хиба ж це поля?- возмущалась справедливая душа Трофима Ефимовича.- Це ж настоящее цыганское одеяло из лоскуткив. По пивдесятыны, не бильше. И косою нигде не розмахнутысь, не то що трактор пустыть. И як тут поляки жили, одын господь бог знае…

Он долго молчал, задумавшись. Потом решил:

- Теперь заживуть по-новому, як у нас. Земля у ных непогана, урожаи будуть.

Но лоскутки мелких крестьянских наделов были не везде. Местами дорога пересекала тянувшиеся далеко в стороны, сколько видел глаз, огромные поля без единой межи или столбика. В центре таких полей стояли помещичьи имения с добротными каменными постройками. Трофим Ефимович, насупившись, сердито поглядывал на такие поля, тихо ворчал:

- Хто попыв крестьянской крови та поту, так оци прокляти помещики. Повтикалы, заразы! Ну, теперь хватит, напылыся…

И никто из нас не ожидал, что здесь, на освобожденной польской земле, неожиданно раскроются недюжинные дипломатические способности нашего старого ездового.

Дело было так.

После длительного марша мы остановились на привал в большом польском селе. На широкой сельской площади группа местных крестьян окружила наши повозки. Больше всего поляков толпилось возле повозки Трофима Ефимовича Цыся. Они молча наблюдали, как умело он управляется с лошадьми, по-хозяйски дает распоряжения другим ездовым. Сельские мальчишки шустро носились за водой к колодцу, помогали поить лошадей, ослабить подпруги, расчесывать гребнями конские гривы. Изо всех сил старались они угодить большому, усатому, добродушному русскому солдату.

Тут же завязался разговор.

- Добрые ваши кони, пан солдат,- с одобрением сказал высокий, худой крестьянин в помятой соломенной шляпе.- На таких и до Берлина доехать можно.

Цысь согласно кивнул головой:

- До Берлина доидемо. Може, ще й подальше. Ще и до дому повернемось. Кони добри.

- А цо, пан солдат, правда, что Польша теперь будет советской? Теперь, наверное, присоединят нас к Советам. Колхозы будут…

Цысь хмуро взглянул на задавшего каверзный вопрос босого, в латаных-перелатаных штанах крестьянина, сплюнул.

- Дурный ты, хоч уже и в литах. Нащо нашим Советам ваша Польша? У нас своей земли хватае, та не такой як у вас, трохи покраще. Наше дило тебя, дурня старого, от фашиста спасты, Польшу вашу освободыть. А там уже сами соби думайте, як вам дальше жить.

Поляки повеселели, утвердительно закивали головами.

- То так, пане солдат. Правильно сказано.

Цысь деловито обошел повозки, постучал крепкими сапожищами по колесам, испытывая их прочность. Потом снова повернулся к босоногому крестьянину:

- Кому-кому, а тоби, пан, колхозив боятысь ничего. Я тильки скажу, що абы ты працював у колхози, то не ходыв бы, як босяк, у рваных штанях та не свитыв бы голым задом. Сытый бы, одитый бы був, та еще и дитей своих у институтах бы вчив. Зрозумив?

Поляки молча слушали ездового. Видно, не все верили его словам - сказывалась буржуазная и геббельсовская пропаганда в течение многих лет. Но им нравилась простота и убежденность в своей правоте этого немолодого, видимо, очень сильного и уверенного в себе советского солдата.

- А цо, пане солдат, продолжает ли еще гитлерова авиация бомбить Москву?

Цысь хитро щурился, разглаживал усы:

- Це ты у самого Гитлера спытай, ему выднише. Зараз его, чертяку, самого бомблять и вдень и ночью. А Москва наша, що ж. Стоить Москва, яка и була, красавыця…

Не обходилось и без провокационных вопросов:

- А придут ли в Польшу вместе с Красной Армией английские и американские войска?

Цысь осуждающе поглядел на низкорослого, в конфедератке и яловых сапогах, пана, задавшего вопрос.

- 3 тебе, видно, одных немецких господ не хватыло, що ще и за другимы соскучився?

Пан в конфедератке пугливо спрятался за спины крестьян. Трофим Ефимович неторопливо развязал свой вещмешок, наделил всех помогавших ему управляться с лошадьми мальчишек большими кусками белого, как снег, сахара.

Крестьяне одобрительно загудели. Седой, как лунь, старик в холщовой, до колен, рубахе, с длинным посохом в руках медленно подошел к Цысю и слезящимися глазами стал всматриваться в его лицо. Потом неожиданно опустился перед ним на колени и низко, до самой земли, поклонился.

Трофим Ефимович бросился к старику и легко поднял его с земли,

- Чого, диду, зазря поклоны быть? Не треба…

Старик крестил ездового высохшей, дрожавшей рукой и что-то быстро шептал. Крестьянин в соломенной шляпе объяснил Цысю:

- Это наш старый Кжиш, у него германы обоих сыновей убили. Он говорит, что солдаты, которые любят детей, не могут быть плохими людьми.

- Це свята правда, - согласился Трофим Ефимович. - Диты есть диты, хоч польские, хоч русские.

- Кжиш желает вам добить германа, живым и здоровым вернуться после войны к семье, - улыбаясь, перевел крестьянин в соломенной шляпе.

- Спасыби, люди, спасыби… - благодарил расстроганный Цысь и спешил к лошадям, так как уже давно слышалась команда обозу вытягиваться на дорогу и продолжать марш.

В начале сентября 1944 года поредевшие после почти непрерывных боев и трехсоткилометрового марша полки нашей дивизии находились уже на подступах к Праге - пригороду Варшавы на восточном берегу Вислы.

…С рассвета разгорелся тяжелый бой за небольшой городок на холмах, превращенных немцами в сильный опорный пункт. Дважды врывалась наша пехота на окраины

городка, но оба раза немцы контратаковали с флангов и отбрасывали нас на исходные позиции. Бой за населенный пункт явно затянулся, боевая задача оставалась невыполненной, батальон нес потери, начальство нервничало.

Командир стрелкового батальона капитан Бирюкович часто вызывал меня к аппарату и настойчиво просил усилить огонь минометов, чтобы помочь оказавшимся в трудном положении ротам. Но на наших огневых позициях оставалось мин всего на один хороший залп - штук полсотни на все девять стволов.

- Еще ночью послал я Цыся со всеми повозками за минами, товарищ «девятый»,- докладывал я комбату.- Ждем с минуты на минуту…

- Твоих ездовых только за пряниками посылать!..- горячился Бирюкович и сердито бросал трубку.

Перед вечером батальон сделал еще одну отчаянную попытку овладеть высотой почти без огневой поддержки. Но и эта попытка не увенчалась успехом. Роты снова отошли, унося своих раненых.

И когда уже казалось, что сегодня нам не удастся выбить немцев из этого чертово-го городка, на огневых раздались радостные крики:

- Едут! Молодцы, ездовые!..

На передней повозке восседал сам Трофим Ефимович. Он бешено нахлестывал разгоряченных лошадей, с трудом тянувших нагруженную тяжелыми ящиками бричку. За Цысем едва поспевали остальные повозки, доверху нагруженные ящиками с минами.

Как оказалось, ездовые доставили нам немецкие трофейные мины, которые прекрасно подходили к нашим батальонным минометам, калибр стволов которых был всего на миллиметр больше.

- Це мы у тому розбытому фольварку взялы, якый позавчора произжалы, - докладывал усталый, вспотевший, но счастливый Цысь. - Там таких мин цили штабеля, тысячи! Взялы, скильки кони потянулы…

Мин оказалось более трех тонн. Об этом я немедленно доложил комбату.

- Молодцы, минометчики! - похвалил Бирюкович. - Теперь готовьтесь, через час наступаем. Смотрите, теперь не жалейте огонька!

Через час стрелковые роты снова поднялись в атаку. Наши минометы буквально тучами мин засыпали оборонявшихся немцев, били беглым огнем, не жалели для гитлеровцев немецких же мин. Наконец, пехота вырвалась на улицы городка и еще до наступления темноты очистила его от немцев.

В только что занятом нами городке я доложил Бирюковичу о том, как выручил нас Цысь и попросил комбата представить ездового к награде.

Комбат согласился, что Цысь заслуживает награды, но тут же сказал:

- Только, знаешь, давай представим Цыся к медали «За боевые заслуги», а не «За отвагу». Все-таки он ездовой, а не автоматчик или пулеметчик…

Так Трофим Иванович был награжден, третьей уже по счету, медалью «За боевые заслуги».

16 апреля 1945 года после сильной артподготовки наша Сорок седьмая армия прорвала укрепления немцев на Кюстринском плацдарме и устремилась в прорыв. В результате ожесточенных боев дивизия овладела немецкими городами Врицен, Штайнбек, Ладебург и 20 апреля завязала уличные бои в Бернау, в тридцати километрах от Берлина.

Еще в центре Бернау гремел бой, а в город уже втягивались полковые и дивизионные тыловые подразделения, обозы, а также части, выведенные во второй эшелон после прорыва.

Батальонный обоз, в голове которого, как всегда, двигалась повозка Цыся, въехал во двор огромного шестиэтажного дома с колоннами. Задымили полевые кухни, ездовые распрягали лошадей, приводили в порядок упряжь, перебирали и покрепче увязывали грузы, кормили и поили лошадей.

На всех шести этажах с шумом размещались прибывшие подразделения, разворачивались перевязочные пункты, узлы связи, хозяйственные взводы и роты.

Цокольный этаж занял хозвзвод нашего батальона и ездовые пулеметной и минометной рот. При немцах здесь, видимо, размещалась первоклассная парикмахерская. Стены закрывали большие зеркала, в простенках висели дорогие картины. С высокого потолка свисали красивые люстры, пол был устлан толстыми ковровыми дорожками. В помещении стоял крепкий, приторный запах одеколона и духов.

Управившись с лошадьми и выставив у повозок и кухонь охрану, ездовые зашли в парикмахерскую и стали укладываться спать прямо на полу, на ковровых дорожках, подложив под головы обитые клеенкой подушки мягких кресел.

Вскоре весь дом затих. Уставшие, измотанные люди уснули тем особенным тяжелым и чутким сном, каким спят только на войне…

Во втором часу ночи Трофим Ефимович поднялся и вышел во двор. Задав лошадям корм и послушав, как мерно и спокойно кони хрустят овсом, он возвратился в помещение.

Перешагивая через тела спящих товарищей, он прошел в самый конец длинного зала и остановился. Его внимание привлекла большая, нарисованная маслом картина. На картине было изображено грозно бушевавшее море. Огромные валы дыбились, пенились и безжалостно бросали, словно щепку, маленькую шлюпку с потерпевшими кораблекрушение, выбившимися из сил в борьбе со стихией людьми.

Трофим Ефимович подошел ближе к картине, зачем-то постучал заскорузлым ногтем по плотному, блестевшему полотну. И вдруг чуткий слух ездового уловил едва слышное тиканье часов, доносившееся откуда-то из-за картины…

Ефимович приложил ухо к картине и прислушался. Тиканье стало громче, отчетливей. «Мина с часовым механизмом!» Он тут же отпрянул от картины, едва не наступив на кого-то из спавших ездовых.

- Подъем, хлопци!.. - громко закричал Цысь. - Дом заминируван нимцямы!..

Солдаты повскакивали с полу и, схватив свои пожитки, устремились во двор. Ездовые хватали лошадей под уздцы и уводили их подальше от этого страшного места.

Прибывшие в дом саперы осторожно сняли картину со стены. За картиной оказалась большая, полметра на метр, ниша, наспех заложенная кирпичом и замазанная глиной.

Разобрав кладку и обезвредив взрыватель с часовым механизмом, саперы извлекли из ниши больше сорока десятикилограммовых ящиков с толом.

До взрыва тяжелого фугаса оставалось менее получаса.

Солдаты, офицеры, раненые и ездовые, знакомые и незнакомые наперебой благодаоили возбужденного ездового.

- От же сукыны сыны, що хитилы зробыть,- качал головой довольный Цысь.- Усих нас на небо пиднять, иродови души!..

Трофим Ефимович был снова представлен к награде.

…Догнавший нас на марше замполит полка подполковник Журавский, уже знавший об этом случае, подозвал к себе меня и комбата Бирюковича и строго отчитал обоих:

- Стыдились бы, товарищи начальники! Человек спас от верной гибели сотни жизней, а вы его к четвертой медали «За боевые заслуги» представляете!..

И тут же приказал переоформить материал на представление ездового Цыся к ордену Отечественной войны второй степени.

Тепло провожали мы Трофима Ефимовича домой после приказа о демобилизации старших возрастов. Солдаты от души дарили ему кто бритву, кто портсигар, кто часы, кто складной нож.

Комбат Бирюкович, уже майор, вручил Трофиму Ефимовичу перед строем батальона охотничье ружье, габардиновый отрез и два кроя для хромовых сапог.

Расстроился старый Цысь.

- Спасыби вам, товарищ майор, и вам усим спасыби, хлопци… - смахивая предательскую слезу, говорил он. - Покидаю вас, як ридных сынив своих… Не забувайте старого Цыся, приезжайте до мене в гости у Миргород…

Для сопровождения демобилизованных воинов на пункт сбора в дивизию были выделены две повозки с молодыми, только что прибывшими с пополнением ездовыми.

Трофим Ефимович аккуратно уложил свои вещи, по-хозяйски осмотрел повозки, постучал ногой по крепким колесам. Долго гладил сильные, лоснившиеся на солнце лошадиные холки. Потом, словно молодой, легко вскочил на переднюю повозку, молча отобрал вожжи у паренька-ездового.

Солдаты долго смотрели ему вслед…