«Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2»

Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2 (fb2) - Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2 1781K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вениамин Семенович Рудов - Олег Павлович Смирнов - Анатолий Викторович Чехов - Эдуард Анатольевич Хруцкий

ГРАНИЦА Библиотека избранных произведений о советских пограничниках Том второй

Шеститомное издание «Библиотеки избранных произведений о советских пограничниках» посвящено 70-летию пограничных войск КГБ СССР.

Составители: Геннадий Андреевич Ананьев и Анатолий Андреевич Карчмит.

Вениамин Рудов ПОСЛЕДНИЙ ЗОВ (повесть)

1

«…И я сказал: „Жона, ты мне голову не морочь, побереги глотку. Нужно отправляться. Кричи не кричи — пойду. Мне Советы не причинили зла: хату не отобрали, в морду кулаками не тычут, снаряды не заставляют возить. Ну, чем мне Советы насолили?.. А фашистовцы, пся кошчь, всех перебьют. Нет, жона, тебя слушать — себе хуже. Слезами не поможешь. Пойду — и всё“.

Вот я, панове-товажыше, спрашиваю, пшепрашем панство: вы не видите, что под самым боком у вас, под самой граничной враг стоит? У них всё готово, холера тому Гитлеру в самую печёнку и ещё глубже!.. Я, пшепрашем панство, простой хлоп, как думаю, так говорю. Вот спрашиваю по темноте своей: чего ждут Советы?.. Пока Гитлер войну начнёт, снарядами вас закидает… Откуда знаю?.. Имею глаза и уши. Третий день вожу снаряды на артиллерийские дозиции фашистовцев. Для чего им снаряды под вашей граничной? Танки у них подтянуты — опять же под граничной. Понтоны готовы. Всех хлопов отселяют подальше от границы. Разве сюда не слышно, как голосят наши бабы?.. Нет, шановное панство, ошибаетесь… Гитлеру верить нельзя».

(Свидетельство Яна Богданьского)

Дважды подряд негромко, как щелчки, прозвучали автоматные выстрелы, и эхо негулко покатилось в душной июньской ночи над примолкшим, затаившимся пограничьем, но не успело ещё заглохнуть, раствориться в близлежащих полях, а вдогонку ему раздался пронзительный женский вопль.

— В районе часовни, — шепотом сказал Новиков, на слух определив пункт, где стреляли.

На сопредельной стороне, неподалеку от реки, где в нескольких метрах от берега смутно угадывались очертания трёхбашенной деревянной часовенки, снова дурным голосом вскрикнула женщина и мгновенно умолкла — будто в рот ей забили кляп; раздались слова резкой, как брань, команды. И опять стало тихо.

Ведерников, которому отделенный командир адресовал сказанное, ничего не ответив, продолжал лежать как лежал, замаскировавшись, не обнаруживая себя, словно впал в забытье, сморенный чугунной усталостью. Лишь по его частому дыханию Новиков заключил, что напарник не спит и тоже переживает, не безразличный к происходящему на той стороне, за границей.

Новиков и сам вымотался. Короткий сон перед заступлением в наряд пролетел незаметно, как если бы его не было. Болели руки и ноги, ныла обожженная под палящим июньским солнцем спина — целый день, раздетые по пояс, всей заставой, не исключая начальника и его заместителей, совершенствовали оборонительные сооружения: углубляли окопы, траншеи, оплетали лозняком ходы сообщения, маскировали бруствер. К боевому расчету наломались так, что не только бойцы и отделенные командиры, а сам старший лейтенант Иванов, начальник заставы, еле ноги волок.

Но когда под вечер старший лейтенант объявил тревогу и начались занятия по отражению условного противника, превосходящими силами прорвавшегося через границу, никто не отлынивал. Даже Ведерников, непонятно на кого и что озлобившийся в последние дни, ловко и сноровисто переползал по-пластунски, делал короткие перебежки, метко стрелял по «противнику», маскируясь в кустарнике и неровностях местности. Вот и лежит без задних ног, думает, в себя ушёл.

Новиков не только не осуждал своего подчиненного, но даже стал ощущать перед ним некую вину, понимая, что Ведерников в чем-то прав.

Было над чем поразмыслить, пищи для раздумий хватало с избытком. Война приближалась. Буквально пахло войной, хотя здесь, непосредственно на границе, и даже в отряде никто не предполагал, что до рокового часа оставалось так мало. Не дальше как позавчера, дежуря по заставе, Новиков записал телефонограмму штаба отряда, предписывавшую не позднее первого июля представить отчет по инженерному оборудованию границы. Наверху виднее, подумал Новиков, успокаивая себя и все же ощущая чувство тревоги.

Земля ещё хранила дневное тепло, пряно пахли травы, кое-где скошенные и сметанные в стожки, опять стрекотали кузнечики, журчала речная вода, а от всего этого клонило в сон; в наступившем затишье слышались шелест осоки и звон комаров.

— Не дремлешь? — спросил напарника Новиков, хотя наверняка знал: Ведерников не уснет. Для порядка спросил. Или, может, потому, что стало муторно от тягостного молчания. — Скоро сменят.

— А нам все едино, — отозвался Ведерников. — Один хрен — что тут, что в казарме. Тут хоть видишь его. — Он имел в виду немцев.

— Чепуху городишь!

Слова потонули во всколыхнувшемся гуле.

Которые сутки по ту сторону реки, за границей, пыль над дорогами висела сплошняком, как дым над пожарищем, высоко и плотно, не оседая, и в этой завесе гремело, лязгало, клокотало — ползли танки и самоходки, артиллерийские орудия на механической тяге, шли воинские колонны, шли днем и ночью, не особенно маскируясь. И казалось, конца-края не будет немецким полчищам, накапливавшимся в близлежащих к границе лесах, перелесках и даже на открытых местах.

Лежали, прислушиваясь, глядя в темноту напротив себя. Ночь полнилась гулом моторов вражеских танков, часто вспыхивали в темноте яркие фары, и свет их, не в силах пробить стену пыли, клубился, рассеиваясь и угасая. Вдалеке, за Славатычами, дрожал огромный световой полукруг — шла колонна автомашин с зажжёнными фарами.

— Братки идут, — процедил сквозь зубы Ведерников. — На отдых. Заморились, бедненькие, мать их растак!

— Хватит. Поновее что-нибудь придумай.

Ведерников помолчал, завозился, умащиваясь поудобнее.

— А у нас сгущёнку лакают, — неизвестно к чему сказал он после молчания. — И канпот на закуску. Для пищеварения. Из сухофрукты.

Что с ним творится?..

Третьего дня, во время перекура на стрельбище, подошел, смахнул пот с незагорелого под фуражкой лба.

— Я что хотел спросить, младший сержант, — начал он и запнулся.

— Спрашивайте.

— Вопрос у меня, значит, вот такой… — Ведерников сделал над собой усилие, наморщив без того морщинистый не по возрасту, узкий лоб. — Вот вы по специальности учитель. Верно?

— Без должной практики.

— Не имеет значения. Практика — дело нажитое. Одним словом, грамотный. Образованный, значит. Не то что мы. Верно?

— Гм… Грамотный, конечно. К чему столько вопросов, Ведерников?

— К тому, что ещё один задам. Вы сами-то верите?..

— В бога — нет.

Ведерников вдруг зыркнул в упор. Глаза у него были зелёные, как у кошки.

— Я же не шуточки шучу, младший сержант. Я всерьёз. Сами, спрашиваю, верите, что немцы на отдых сюда прибывают?

Первым желанием было прекратить разговор — это не его, командира отделения, дело комментировать, а то ещё больше — ставить под сомнение официальное сообщение печати. Он не вправе обсуждать с бойцом заявление ТАСС. И тем не менее сдержался от резкого ответа.

— Верю, — ответил с запинкой.

— Ага, видишь! — обрадованно воскликнул парень, вдруг перейдя на «ты». — Так чего тогда все ваньку валяют, чего, спрашивается?

— Постойте, Ведерников! Я вам не сказал ничего такого. И вообще, давайте кончать разговор.

Но Ведерникова уже было не остановить:

— Ты-то, зачем тумана напускаешь, младший сержант?

— Чепуха.

— Напускаешь. Ты первый. И политрук. И начальник заставы. Чего ты, Новиков, лазаря поёшь? Моё дело, конечно, последнее, как у телка… Но я хоть маленький, а с понятием человек и с глазами. Зачем обманывать?

— Ну кто вас обманывает, Ведерников? Болтаете ерунду всякую. И что я могу сказать, кроме того, что официально сообщают газеты? Не наше дело рассуждать. А придётся воевать, будем. Никуда не денемся.

Ведерников тем временем закурил, несколько успокоился, но все же стоял на своем:

— Ерунда получается, младший сержант. Настоящий самообман. Немцы не просто так припожаловали за тыщу вёрст киселя хлебать. Что, им другого места для отдыха не отыскалось, окромя советской границы?

Наверное, сказав это, Ведерников, ждал возражений, думал, одернет младший сержант — как-никак хоть маленький, а командир отделения, поставленный над ним. По долгу службы обязан хотя бы дружеским тоном сказать: «Придержи язык, парень. Для дискуссий ты выбрал не самое удачное время». Новикову не пришлось гасить в себе уязвленное самолюбие или перебарывать вспышку, потому что мысли бойца были сродни его собственным, если не в буквальном смысле, то, во всяком случае, схожи.

— Как твой сын растёт? — спросил Новиков. — Что из дому получаешь?

— Растёт, — неопределённо ответил Ведерников. — Что дома? Известно, без хозяина — не сахар. А тут ещё…

Новиков не услышал, как после «тут ещё» боец выматерился — с сопредельной стороны с устрашающим ревом и свистом неслась прямо через границу девятка истребителей с крестами под крыльями, промчалась низко, обдав гарью, заставив прижаться к земле. Нахально летели. Как к себе домой. Знали: не пальнут по ним даже из пистолета, а если паче чаяния вынудят приземлиться на советском аэродроме, то пожурят и отпустят.

Чтобы не спровоцировать военный конфликт.

Два года службы научили Новикова кое в чем разбираться. Многое понимал и соглашался с объяснениями старших, например, с тем, что необходим выигрыш во времени, но хоть убей, не понимал, не мог взять в толк, почему надо ждать, пока по тебе ударят, чтобы лишь тогда ответить ударом. Ведь не сегодня-завтра, так через месяц нападут фашисты. Чтобы понять эту непреложную истину, достаточно маленького треугольничка в петлице гимнастёрки.

Лежал с нехорошими беспокойными мыслями, даже в жар от них бросило. Отовсюду дышало войной, прелесть тёплой, напитанной запахами свежего сена июньской ночи отравляли выхлопные газы, вызывал раздражение монотонный плеск воды у подмытого берега. Было темно хоть глаз выколи. Привычные к темноте глаза едва различали слабое свечение реки, расплывчатые очертания деревьев на той стороне, монастырские купола.

Дул несильный ветер. Вместе с гарью доносил с чужого берега множество звуков, которые Новиков научился различать, определять принадлежность, как, впрочем, это умел любой пограничник на втором году службы. Не составляло труда разобраться в кажущемся хаосе, отличить плач куличка в камышовых зарослях от тоскливого крика выпи, плеск вскинувшейся рыбешки от упавшего в воду комочка земли. Потому и полагались пограничники не только на зрение, но и на слух.

И когда на воде раз за разом раздалось несколько всплесков — торопливых, неодинаковых, Новиков и Ведерников одновременно, не сказав друг другу ни слова, взяли автоматы на изготовку, плотнее прижались к земле, слегка согнув ноги в коленях, чтобы в нужную секунду вскочить.

В просвете между двух кустов тальника из воды показался человек: шумно дыша и цепляясь за прибрежные кусты, он стал выбираться на сушу, было слышно шуршание сухого песка у него под ногами.

На сопредельной стороне лаяли собаки.

Сердце Новикова гулко и часто стучало. В возвратившейся тишине отчетливо различался шелест травы под ногами перебежчика.

— Товажыше, — позвал он сдавленным голосом. Видно, боялся, чтобы по нему не пальнули. — Товажыше, — шарил впереди себя протянутыми руками.

Его пропустили вперед, дали пройти несколько метров, неслышно следуя за ним и отрезав путь к возвращению за кордон. Прошло минутное оцепенение, и он заговорил, похоже, на польском, торопливо, не разобрать, часто повторяя понятное: «война», «фашистовцы».

Чужого, как положено, отвели от границы подальше, за густую стену можжевельника, обыскали и ничего при нём не нашли.

— Панове жолнежы, я повинелем дисяй врутить!.. Дисяй повинелем врутить[1], — заговорил он торопливо, отказавшись следовать дальше.

— Давай не болтать! — Ведерников легонько подтолкнул нарушителя в спину, стал расстегивать сумку с ракетами, чтобы сигналом вызвать тревожную группу.

Но стоило ему сделать движение, как чужой, вскрикнув с испугу, бухнул себя кулаком в грудь.

— Не тшеба стшелять. Не тшеба[2].

У Новикова защемило под ложечкой.

— Погоди, — придержал напарника за руку.

— Чего годить? Без нас разберутся.

Чуть слышно щелкнула переломленная ракетница.

— Отставить!

И хоть Ведерников поступал как положено, Новиков медлил, смутно догадываясь: человека привело сюда дело исключительной важности, потому и жизнью своей рисковал, переправляясь с вражеского берега на наш, потому и ракеты боится, чтобы не насторожить немецкую погранстражу, да вот беда-то — объясниться не может, лопочет на своем языке, а что — не поймёшь.

— Долго чикаться будем? — раздражённо спросил Ведерников. — Кончай, младший сержант.

— Сейчас пойдём. — Новиков поднял голову к чёрному бездонью небес, где ярко светились звёзды, поискал и не нашёл Полярную и, словно отчаявшись, принял решение: — Вызывать «тревожных» не будем. Пошли на заставу.

И опять же поляк взмолился:

— Капралю! Я не моге отходить далеко. Мусе врацать до дому. Дисяй мусе врацать[3].

Но тут уж Новиков был непреклонен:

— Надо идти.

2

«…За два дня до начала войны (20 июня) житель временно оккупированной фашистами Польши перешёл границу и заявил, что в ближайшее время начнется война… Мы имели и другие данные, говорящие об этом. Я как комендант об обстановке на участке докладывал по команде и получал указания совершенствовать оборонительные сооружения на заставах и боеготовность…»

(Свидетельство П. Яценко)

«…Сейчас, в 1976 году, я, известное дело, понимаю: наши время тянули, выигрывали, потому как в сорок первом мы не были готовы к большой войне, вот и требовалось делать вид, что не замечаем немецкой подготовки к нападению на нас. Тогда я дурака валял по недоумению своему, по малой политической грамотности, как говорится… А задержанному не верил…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Видно, поняв, что напрасно теряет время, перебежчик зашагал между двумя пограничниками, едва не наступая Новикову на пятки и изредка оглядываясь по сторонам, словно хотел запомнить дорогу. Было слышно, как чавкает у него в башмаках и шаркают одна о другую намокшие штанины. Он торопился, го ли согреваясь, то ли спеша, и Ведерников вынужденно ускорял шаг, почти с ненавистью смотрел чужому в затылок, ощущая, как сами по себе сжимаются и твердеют, впиваясь ногтями в ладони, вдруг похолодевшие пальцы. Он не верил чужому и готов был в любую минуту обрушить на его голову тяжелый кулак.

Знаем мы таких доброжелателей, думал он. Такой же заявился на соседнюю заставу в позапрошлый четверг, выламывался, прикидывался другом, а на поверку — сукой оказался немецкой: шпионить пришёл, заставские укрепления разведать. Суслики, вроде моего отделённого, легковерные, им можно очки втереть. Он добренький, Новиков, на слезу клюнет, как голодный ёрш на червя… А старого солдата на мякине, не провести. Не гляди, что образования пять классов и один коридор. Зато университеты жизни прошёл!..

Ведерникову, бойцу по четвёртому году службы, было не по себе. Короткий, в три месяца, перерыв не в зачет: даже толком не обогрелся, душой не оттаял, с женкой молодой не натешился. Одна сейчас Катерина осталась, совсем одна. А на руках годовалый дитенок, Сашка, сынок…

Тревога не однажды приходила к Ведерникову, с тех пор как его снова призвали, — войной пахнет, рядом она, под границей притаилась, и он, понюхавший пороха на Карельском перешейке, обмороженный и заживо похороненный в финских снегах, чудом выбравшийся из них, со страхом думал сейчас о том, что их всех ожидает в ближайшее время, — чуял: скоро. Это был не страх перед смертью, с нею он не раз встречался на финской, и хоть не свыкся с мыслью о ее неизбежности, но допускал такую возможность. Кто от нее застрахован? Разве узнаешь, угадаешь, какая пуля — твоя!.. Другое приводило Ведерникова в неистовство — самообман к чему? Ежели Гитлер войной грозит, так и сказать, поймем. Ему валерьянки не надо. Как сговорились все — успокаивают. А к чему? Польза, что ли, от этого? Или выигрыш какой?..

Дозорная тропа вывела на лысый бугор близ реки; дохнуло свежим ветерком, влажным и пахнущим липовым цветом; глаза, освоившись в темноте, различали срез противоположного берега, довольно пологого, без кустика, поблескивающую ленту воды; смутно вырисовывался шпиль Свято-Онуфриевского монастыря, увенчанный высоким крестом, даже почудился купол Успенской часовни, хотя видеть его за широкой кроной деревьев не мог. Но Ведерников совершенно отчетливо отметил, как, достигнув этого места, задержанный слегка пригнулся и пошел медленнее, будто хотел броситься вниз, к реке, а там — поминай как звали.

Два берега разделяло неширокое русло: наш — высокий, противоположный — пологий, не стоило трудов выбраться на него.

«Я те сигану! — напрягся Ведерников и в несколько мгновений сократил расстояние. — Пикнуть, гад, не успеешь!»

Разгоряченный возникшей догадкой и быстрой ходьбой, готовый в любую секунду кинуться на задержанного, он спускался с бугра по натоптанной солдатскими сапогами, не видной в высокой росной траве дозорной тропе, напрочь изгнав всякие мысли, не имевшие связи с его подозрением. Из-под ног взметывались кузнечики, и вибрирующие звуки их крылышек казались ему чересчур громкими. Откуда их столько поналетело? — подумал он с раздражением.

За спуском опять начинался невысокий подъем с полузасохшей, выгоревшей внутри старой ольхой на вершине. Старшина давно грозился срубить бесполезное дерево, да, видно, руки не доходили, и оно стояло на краю берега ненужным препятствием — тропа, огибая его, вынужденно жалась к обрыву, с которого в дождливые дни было недолго свалиться.

С вершины холма и до самой заставы дозорка петляла в зарослях болотистой кочковатой низинки. Новиков шел ходко, фигура его смутно маячила впереди, на середине холма.

В шаге позади отделенного, как и раньше, шаркая мокрыми штанинами, хлюпая носом, быстро шагал перебежчик. Ведерников с него глаз не спускал, держал под прицелом и думал, что через каких-нибудь полчаса они придут на заставу, в живое светло, где можно говорить вслух, напиться горячего чая — чай он любил густо заваренный и крутой — и завалиться на свою койку, храпануть сколько придётся. Ему до смерти надоели темнота и давящее безмолвие, осточертело постоянное ожидание беды.

Немного потеплело на душе при мысли о скором возвращении на заставу, рука потянулась в карман, где лежала коробка с махрой, пальцы погладили теплую, вытертую до глянца жестянку из-под конфет — единственный трофей с недавней финской войны. Нагретая телом тонкая жесть приятно ласкала кончики пальцев.

Он не сразу понял, почему Новиков неожиданно рухнул на тропу, как подрубленный. Ему послышалось, будто младший сержант произнес и другие слова, но переспрашивать было недосуг — прямо от ольхи быстро, без единого звука навстречу бежало несколько человек, рассыпавшись в цепь.

— Гляди мне! — угрожающе крикнул поляку и оглянулся назад.

Уже падая вместе с перебежчиком за спасительную неровность сбоку пыльной дозорки и переведя рычажок ППШ на автоматическую стрельбу, успел заметить еще одну группу, поднимавшуюся от берега метрах в пятидесяти у себя за спиной.

— Немцы! — крикнул он Новикову. — Бей на поражение! Бей гадов…

Крик слился с недлинной очередью, пущенной Новиковым из, своего автомата. Под гимнастёркой по взмокшей спине пробежал знакомый с той войны на ледяном перешейке, затруднивший дыхание холодок; выхватил из сумки ракетницу, переломил и с маху всадил первый попавшийся под пальцы патрон.

Выстрела он не услышал.

Яркий зелёный свет его ослепил, глуховатый щелчок потонул в грохоте пальбы: бил Новиков и по нему ответно стреляли. Ведерников тоже дал по немцам пару очередей, не видя противника — наугад: в глазах ещё мельтешили красные, с зелёным круги, и прицельно стрелять он не мог. Было важно использовать первый миг замешательства фашистов, рассчитывавших застичь врасплох пограничников, — это Ведерников понимал и, круто развернувшись всем корпусом, послал длинную очередь по тем, что теперь, ещё не применяя оружия, бежали к нему, должно быть надеясь на незамеченность. Автомат подрагивал в руках, как живой, с надульника срывались частые вспышки, и противник ударил по ним сразу из нескольких стволов, вынудив Ведерникова перекатиться для смены позиции.

Но и сами враги залегли, строчили с открытого места, не причиняя Ведерникову вреда — широкий камень надежно его защищал от повизгивающих над головой пуль. Боец почти ликовал, услышав донесшийся оттуда крик боли, и злорадно подумал: «Ага, не нравится! Сейчас огонька добавлю. Чтоб знали, ворюги!.. Чтоб не приходили непрошеными…» Приподнявшись, завёл за спину руку к сумке с гранатами, нащупал металлическую застежку с проволочным колечком; и в ту короткую долю времени, когда в зажатой ладони, холодя ее, плотно легла рубчатая стальная рубашка, почувствовал тяжелый удар по виску и сразу осел, погрузившись в непроглядную темноту.

Беспамятный, не услышал вонзившийся в автоматное шитье грассирующий чужеродный крик:

— Вернер! Ду грубэр фэтванст, грайф нах им. Ман мусс фортгеен[4].

Не услышал лошадиного топота — с заставы на выстрелы мчалась подмога.

Его обдало жарким, влажным дыханием разгорячённого скачкой коня, к лицу прикоснулись тёплые, мягкие лошадиные губы. От этого он мгновенно очнулся, вскочил, непонимающе завертел головой, не узнавая Орлика, на котором по тревоге прискакал старший лейтенант Иванов, смутно видел белевшее над ним в темноте лицо коновода, Жигалкина.

— Оклемался? — спросил коновод. — Давай садись на Орлика. Старший лейтенант приказал.

Ведерникова шатнуло вперед, к горлу подступила противная тошнота. Его вырвало.

— Где Новиков? — спросил, слегка заикаясь и сплёвывая.

— Тама твой отделенный. — Жигалкин неопределенно мотнул головой. — Живой и здоровый. Садись давай, без пересадки дуй на заставу. Некогда разводить тары-быры. Не слышишь, что ль?

— Где Новиков, спрашиваю?

— Русским языком говорю: тама твой отделенный. Делом занятый.

— А нарушитель?

— Давно отправленный куда надо. — Коновод в сердцах дёрнул поводья, и Орлик от боли рванул морду кверху. — Садись, сказано, не то на своих двоих отправишься. Не слышишь, какой внизу тарарам? Или ухи заклало?

За косогором еще постреливали, раздавались возбужденные голоса, и, перекрывая их, над хаосом звуков слышался гневный голос Иванова:

— Не стрелять!.. Прекратить стрельбу!.. Все ко мне!..

У Ведерникова звенело в ушах, болела голова. Саднило вспухший висок. Но он безошибочно узнал голос старшего лейтенанта 4-резкий, чуть хрипловатый — и поначалу лишь удивился, почему нельзя стрелять по врагу?! Почему! Сознание не принимало совершенно нелепой команды. Ведь только что дрались не на живот, а на смерть. И вот на тебе — «прекратить!». Бить их, гадов, смертным боем!.. Он машинально потрогал висок, но крови не обнаружил, наклонился, за автоматом и, не сразу найдя его, стал шарить в траве, сплевывая и ругаясь.

Его опять вытошнило. Приступ рвоты отнял желание ринуться вниз, к воде, где окончательно стихла стрельба по удирающим врагам.

«Выходит, здорово меня садануло, — подумал, взгромождаясь с помощью коновода в седло, неуклюже пав на него кулем и снова ругнувшись с досады. — Не иначе прикладом поддали».

Застоявшийся Орлик взял с места намётом, прямиком на заставу, едва не выбросив неумелого всадника из седла, заставив пригнуться к луке и вцепиться обеими руками в подстриженную щеткой колючую гриву.

* * *

Старший лейтенант Иванов обратно в подразделение не спешил, людей отправил домой; задержав при себе Новикова с Жигалкиным, затеял тщательный обыск местности. Оба ползали по росистой траве, шарили руками под нетерпеливые понукания Иванова.

— Ну что, что? — то и дело спрашивал он в нетерпении. — Нашли?

В одном месте Новиков нашёл несколько стреляных гильз.

— Не густо, — с досадой сказал Иванов, заворачивая гильзы в лоскут вырванной из тетради бумаги, один понимая вложенный в это слово глубокий смысл.

На заставу возвращались пешком. Старший лейтенант молчал, покуривая в кулак, и при каждой затяжке огонек папиросы высветлял его глаза под насупленными бровями. Двигались неспешным пограничным шагом; по обе стороны Буга распростерлась густая, отдающая порохом тишина, и её нарушал лишь гул моторов, наплывами несшийся издалека, то усиливаясь, то затихая, да назойливый стрекот неугомонных кузнечиков.

Шумы и тишина проходили мимо сознания Новикова, не задевая его, не привлекая внимания. Уйдя в свои мысли, Новиков как бы заново переживал во всех быстротечных перипетиях недавнюю схватку с врагами, одновременно испытывая гордость и стыд. При одном воспоминании о сковавшем его испуге лицо вспыхнуло от подбородка до лба и жаркий пот облил спину.

…Они, как призраки, возникли из темноты на вершине холма, у старой ольхи, и зашагали вниз, рассыпавшись в цепь, и он вначале их принял за своих, пограничников. Но тут же резонно подумал: «Откуда взяться своим? Да еще со стороны границы. Это же немцы!»

Оторопев, прилип к месту вдруг отяжелевшими ногами, будто тесно обвитый по телу верёвкой. «Немцы!» — кричала в нём каждая клеточка. Кто знает, сколько бы длилось оцепенение, не перейди немцы в бег!

Иванов все молчал.

Новиков, думая о своём, забыл о присутствии старшего лейтенанта и вздрогнул, почувствовав на своем плече тяжёлую руку, угадав молчаливое приказание остановиться.

— Действовали вы правильно, — сказал Иванов, и от него дохнуло запахом табака. — В целом… правильно. Если время позволит, сделаем подробный разбор… Если позволит, — сказал почему-то дважды. — Вы меня поняли, Новиков?

— Приблизительно.

— Додумаете. Тут особенно не над чем ломать мозги… Но я вот что хотел сказать вам, младший сержант. Постарайтесь запомнить совет: надо быть маленько тверже с людьми. Не так строго и не очень официально, но и не красной девицей; командирской воли побольше… Люди поймут вас. Подумайте. — С этими словами, толкнув калитку ударом сапога, прошёл во двор, придерживая шашку.

Возбуждённый только что пережитой схваткой, не успев осмыслить слов старшего лейтенанта, Новиков в пропотевшей до черноты гимнастерке, на ходу расстегнув верхние пуговицы, зашел в помещение, поставил нечищеный автомат в пирамиду и, мучимый жаждой, направился по коридору в столовую. Ещё на подходе к ней услышал разнобой голосов, всплески смеха, почувствовал несшийся с кухни стойкий кисловатый запах борща и пригоревшего лука.

Был на исходе первый час ночи.

В тесной, сизой от дыма столовой, при тусклом свете керосиновой лампы чаевничал Ведерников в окружении пограничников. Кто с зажжённой цигаркой, кто тоже с кружкой чаю или ломтём житного хлеба, присыпанного солью и сдобренного горчицей, — все, не присаживаясь на свободные стулья, галдели, перебивая один одного.

— …вижу, летит наш Серёга на лихом боевом коне, саблей размахивает. А вражьи головы — в сторону, в сторону, прыг, скок…

— Серега, будь другом моего детства, расскажи, как вёл в атаку свой эскадрон. Это же интересно, жуть, ка это интересно и поучительно!

— Что и говорить — конник, не чета пехтуре.

Под хохот и пересмешки, напустив на себя неприступно-молчаливую хмурость, Ведерников пригнулся над дымящейся кружкой чаю, только что налитого из кипящего чайника, дул на него, сложив губы трубочкой, отхлебывал по маленькому глотку, пряча от света ушибленный лоб, на котором взбух здоровенный желвак — отметина норовистого Орлика незадачливому кавалеристу.

Ведерников понимал: огрызаться — себе в убыток; разумнее промолчать, не вдаваясь в подробности о том, как Орлик, пронёся его в загодя распахнутые часовым заставские ворота, пулей влетел на конюшню, сбросив через голову седока, и он шмякнулся о стену; лучше не связываться, трезво думал Ведерников, допивая свой чай, и памятуя мудрую поговорку: «Слово — серебро, молчание — золото».

Но поговорка тотчас вылетела из головы, едва в столовую вошёл Новиков, нерешительно стал продвигаться вперед.

Ведерников, завидя своего отделенного и подав знак сесть к своему столику, разом позабыл о трезвых и мудрых мыслях, до времени сдерживавших уязвленное самолюбие; подхватился, грохнул кулаком по столу.

— Будя трепаться! Надоело. Эй, повар, неси поесть младшему сержанту. И шевелись давай!.. — крикнул в раздаточное окно.

— Отставить! — Новиков сел к столу, чувствуя на себе любопытные взгляды. — Я и сам могу попросить. — Он немного смутился от избыточного внимания; небольшой говорун, боялся расспросов о недавнем боевом столкновении, отнюдь не считая себя героем — помнил о пережитом страхе.

Вопросы в самом деле не заставили себя ждать.

— Как оно было, младший сержант, расскажи.

— Сколько их перешло?..

— Кто их разберёт в темноте! — Новиков не обернулся на голос — благо, повар принёс кашу и чай. — Были да сплыли.

— А ежели к примеру сказать, на глазок товарищ младший сержант? — к столу протиснулся коренастый широколицый паренёк, прикомандированный из отряда сапёр. — Ну, скажем, десяток их было?

— Прибежал бы да сосчитал, ежели такой шустрый. — Ведерников сощелкнул хлебную крошку.

Но паренька, видно, окрик не остудил.

— Стал-быть, сколько через границу пробралось, столько же обратно вернулось, — подытожил он без усмешки. — А мы ухами хлопам, в белый свет, как в одну копеечку, постреливам. По гадам, стал-быть, возборонено, нельзя но ним.

— Нельзя! — отрубил Новиков.

— А ежели он завтра по нас, шандарахнет своей артиллерией, тоже помалкивать?

— Что будет завтра, поглядим. Сегодня паниковать преждевременно, — менее сердито парировал Новиков. — Если вынудят, ответим на провокацию. Как сегодня… — Он запнулся: получалось нескромно. — В шапку не спать — вот главная задача.

— И то верно, — подтвердил кто-то из пелены табачного дыма.

Но сапёра не так просто было унять.

— Ежели б своими глазами не видел… А то глаза закрывай, талдычим: кругом шестнадцать, вроде всё хорошо…

Сапёра прервало сразу несколько голосов — кто посоветовал для успокоения холодной водичкой умыться, кто валерьянки двадцать капель глотнуть.

— Дурачьё! — неожиданно рявкнул Ведерников. — Трепачи, чего, спрашивается, геройствовать?.. Все храбрые. Посмотрю на вас, когда жареный петух клюнет…

— Хватит, Ведерников. Подбирайте выражения. — Новиков поставил пустую кружку. — Что вы язык распустили? Ну, усталость, ну, опыт финской… Понятно. Но у нас есть приказ командования. Его и будем придерживаться. Солдатское дело — бдительно охранять границу. Чем мы и занимаемся. А от пустых разговоров ничего не изменится. Ну, давайте я, вы, Ведерников, и все вместе начнём орать: «Караул!» Нужно это?

— Как рыбе зонтик.

— Верно, Миронюк. И я говорю о том же. То, что происходит на границе, знаем не мы одни. И в Москве об этом известно, и… меры принимаются.

По тому, как парни внимательно слушали, Новиков понимал, что им позарез нужны эти слова, накаленная обстановка опалила их и до крайности растревожила, как, впрочем, и его самого. Только вот их он, разумеется, ненадолго успокоит, а кто успокоит его! Кто скажет нужные слова ясно и убедительно?

— Младший сержант Новиков, в канцелярию, — послышался от двери голос дежурного. — Быстро.

3

«…Я, пшепрашам панство, скоро закончу. Hex пан писатель не спешит, дело есть дело… Когда поручник Голяков… по-вашему, старший лейтенант Голяков записал мои слова на карту, мы хутко пошли з поврутем, назад, значит, на граничку. Переправился я за Буг хорошо, опасно нет. Вышел на польский берег, посидел, слушаю. Швабов нет. И я хутко побёг домой… Хорошо бег, успел… Мотоцикл выскочил на берег. Швабовский, ну, немецкий, свет прямо на ваш берег… Я полёг. Смотрю. Езус-Мария!.. Новиков под электричеством. Шваб стрелял лодку… Думаю: пропал Новиков. Як бога кохам, пропал… А он швабовский мотоцикл из автомата…»

(Свидетельство Я. Богданъского)

Ввиду позднего времени движок не работал. Канцелярию освещала закопчённая «семилинейка» под мутным, с черными языками нагара, стеклом, задыхаясь, подпрыгивал хилый клинышек пламени, и вместе с ним перемещались на стенах уродливо-длинные тени.

За столом начальника заставы склонился над картой старший лейтенант Голяков из штаба комендатуры, нанося на неё синим карандашом условные знаки.

— Посиди, Новиков, — нервно сказал он, прервав младшего сержанта на полуслове и снова занявшись условными знаками. — Сколько танков? — спросил младшего лейтенанта, сидевшего по другую сторону письменного стола рядом с Богданьским.

— До семидесяти. Так, пане Богданьский?

— Так ест, семдесёнт… Альбо трошечку больше, — скороговоркой подтвердил поляк. — Пане коханый, мусе врацать до дому.

— Что он сказал? — нетерпеливо переспросил Голяков.

— Семьдесят или несколько больше. Просит скорее освободить.

— Координаты?

— На восточной окраине Славатычей.

— Его спросите.

Младший лейтенант наклонился к Богданьскому, переговорил с ним и обернулся к старшему лейтенанту.

— Подтверждает — на восточной окраине.

— Уточните позиции артбатарей.

Новиков не понимал, зачем и кому он здесь нужен, чувствовал себя лишним в пропахшей копотью и табачным дымом канцелярии с занавешенными окнами, где все нервничали — младший лейтенант, Богданьский и Голяков, наносивший на карту новые условные знаки.

— …Артбатарея, сапёрный батальон, два понтонных моста, — всё больше мрачнея, повторял он за переводчиком вслед.

Поляк сидел на табурете в надетом поверх белья солдатском плаще, поджав ноги, и выглядел странным среди двух строго одетых военных, взволнованно похрустывал пальцами и непрестанно обращал взгляд к настенным часам — они показывали половину второго, хлюпал носом и, безразличный к тому, успевают ли за ним командиры, выкладывал все известные ему данные о расположении немцев вблизи границы. И не просто выкладывал. В голосе слышалось осуждение.

— …Шановное панство не видит, что творится под самой граничкой?.. У них под носом… проше пана, под боком!.. Хлопов выселили из хат, прогнали от реки за три километра… Железнодорожные станции забиты немецкими войсками и техникой… День и ночь прибывают новые эшелоны. Шановное панство и об этом не ведает?.. От железной дороги прут сюда своим ходом, под самый Буг, холера им в бок! Укрепляют позиции, тянут связь, чтоб им холера все кишки вытянула из поганых животов!.. Два дня — с рассвета допоздна — на хлопских фурах подвозят к границе снаряды. Хай пан Езус покарает тех фашистовцев! Для советских офицеров и это новость? Тогда почему Советы даже не почешутся, пшепрашам панство?..

Резкий в движениях, зажав между колен полы плаща, Богданьский без конца похрустывал пальцами и говорил, говорил, сообщая новые сведения о немецких войсках.

Голяков час от часу мрачнел, опасливо поглядывал на задыхающуюся «семилинейку» — желтоватый язычок пламени с длинной, тянувшейся в горловину стекла копотной завитушкой уже не подпрыгивал, а медленно вытягивался в узенькую полоску, грозя оторваться от нагоревшего фитиля. Голяков протянул руку к лампе, вероятно, затем, чтобы снять нагар, но, не притронувшись к ней, продолжил опрос.

— Что за штаб в монастыре? — спросил он.

Богданьский опередил переводчика: никакой там не штаб. Неужели даже это неизвестно пану офицеру? В монастыре расположился полевой лазарет. Главный там обер-лейтенант, доктор, немолодой… Все койки пока пустуют… Наверное, пан офицер догадывается о назначении лазарета, где пока нет больных и раненых?.. А известно ли пану офицеру, что во Влодаве и Бялой Подляске тоже развернуты госпитали?.. А что гражданская администрация на железной дороге заменена военными, что вчера ночью сменили мадьяр, занимавших первую линию за немецкими пограничниками?

Новиков боялся шелохнуться — слушал. Многое для него не явилось каким-то пугающим откровением, как, впрочем, наверное, и для старшего лейтенанта. Сосредоточение вражеских войск происходило у всех на глазах — невозможно скрыть огромное по масштабам скопище живой силы и техники, как нельзя тайно оборудовать артиллерийские позиции, отрыть ходы сообщения, окопы, траншеи у самой границы.

Но в Новикове еще держались и жили отголоски неоднократно повторенных успокоительных слов, тех самых, которые по долгу службы, иногда вопреки вспыхивавшим сомнениям, твердил он своим немногочисленным подчиненным.

Голяков слушал, смежив глаза, пометок на карте больше не делал. Обе ладони его лежали на испещрённом синими знаками зеленом листе.

— Спасибо, товарищ Богданьский, — поблагодарил он поляка и протянул руку. — Мы вас сейчас проводим обратно.

— Так ест, до дому надо.

Голяков велел младшему лейтенанту сходить за одеждой поляка.

— Просохла не просохла — тащите, — сказал он. И вдруг, словно впервые заметив присутствие Новикова, удивленно на него посмотрел. — Вы готовы?

— Не понял. К чему? — Новиков подхватился. — Мне приказали явиться в канцелярию…

— Почему без оружия?

— Не знал, товарищ старший лейтенант.

— Быстро за автоматом!

Сбегать за автоматом было минутным делом.

Переводчик ещё не вернулся. Голяков, засовывая обеими руками бумаги в планшет, плечом прижимал к уху телефонную трубку, приказывал соединить его с комендантом участка капитаном Яценко.

— Русским языком говорю: подержите его на проводе. — Он взглянул на Богданьского. — Коменданта подержите на проводе. Я к вам сейчас приду, — раздраженно бросив трубку, глянул на Новикова маленькими, в красным прожилках глазами. — Сиди, пока не вернусь. Сюда никого не пускать.

— Есть, товарищ старший лейтенант!

Но Голяков уже был за дверью, шаги его гулко отдавались в пустом коридоре.

Богданьский сидел на прежнем месте, устало опустив руки.

Всё было, как и минуту назад. В канцелярии внешне не произошло изменений. Разве что стало попросторнее без начштаба и переводчика. Часы отщёлкивали секунды, на подоконнике агонизировала «семилинейка», и над картой еще не рассеялся дымок папиросы — словно плавала тучка.

Внешне всё было, как минуту назад.

И тем не менее Новикову почудилось, что в его отсутствие что то сдвинулось с места, непривычно сместилось.

Он закинул на плечо ремень автомата, сделал несколько шагов к столу, к карте, невольно посмотрел на неё и ещё шагнул.

Карта была зелёной от обилия зелёного цвета, обозначившего лесные массивы, от прихотливых изгибов неширокой реки, — этих хвостатых головастиков — речушек и ручейков. Он словно услышал журчание воды и ощутил на себе дыхание ветра, пропахшего июньскими травами и парным молоком — так пахло сейчас там, дома, за Уральским хребтом, в его родной и далекой деревушке Грязнухе. Так пахло, когда он с ребятами ездил в ночное.

Но поверх всего этого твердым синим карандашом опытная рука нанесла ромбики, означавшие скопление немецких танков, изломанно-зубчатые полукружья, где сосредоточились немецкая пехота, позиции немецкой артиллерии, саперных батальонов и рот — немцы, фашисты, враги… И — острые синие стрелы впивались в зеленый берег.

«Да что же это?!» — недоуменно сдвинулось в Новикове.

— Фашистовцы… — сказал с ненавистью Богданьский, будто понял, что творится на душе у сержанта.

Новиков вздрогнул. И внезапно представил себе такие же листы карт на столах канцелярий соседних застав. И там командиры наносили на них синие ромбики, синие изломы, синие стрелы. И целый фронт стоял на том берегу. Стрелы будто впились Новикову в грудь. И ветер уже пахнул порохом, гарью, и весёлые головастики речушек и ручейков порозовели от крови.

Инстинктивно, не отдавая себе отчета, положил ладонь на свой зеленый берег, словно небольшая эта его ладонь была способна прикрыть его от зловещих стрел.

— Капралю! Цо бендзем робиць, цо? — с откровенным отчаянием спросил Богданьский. — Нема выйстя.

Новиков непонимающе посмотрел на поляка и снова, как на границе, когда тот, упираясь, не захотел идти на заставу, почувствовал необъяснимую вину перед ним.

По всей вероятности, поляк ответа не ждал, просто высказал вслух тревожившую его мысль, потянулся к занавешенному одеялом окну, приподнял краешек.

За окном была непроглядная ночь.

4

«…Когда младший сержант мне рассказал об этом, возвратившись с границы, я понял, что с моим отделенным творится неладное. Не то, что шарики с роликами перепутались, нет. Насчёт головы — дай бог каждому!.. Навроде шёл человек с закрытыми глазами, шёл по ровному, знакомому месту. И вдруг в прекрасный момент открыл глаза… и перед ним — пропасть. Словом, другой человек… И так меня за душу взяло, что дрожу за него — спасти надо…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Когда со света они вышли с чёрного хода на улицу, двор тонул в темноте. Было тихо — до звона в ушах. Тихо и зябко от наплывавшего с реки сырого тумана. Новикову казалось, что в голове у него стоит сплошной гуд — от непривычно густой тишины и усталости. Гудели телефонные провода, в них что-то потрескивало, часто, с короткими перерывами, словно провода захлебывались от перегрузки.

Ещё не свыкшись с темнотой, Новиков вслед за Голяковым и Богданьским спустился с крыльца, держась за перильца, все трое пересекли двор к калитке. Она едва слышно скрипнула, отворенная старшим лейтенантом.

Из темноты вынырнул Иванов.

— Всё готово.

— Сняли наряд?

— Оттянул влево, метров на триста. — Иванов перевел дыхание, видно, бежал. — Лодка на месте, — добавил после короткой паузы.

— Значит, там всё в порядке?

— Младший лейтенант наблюдает.

— Тогда всё. Ну… — Он не договорил.

«Да и что он может сказать?» — подумалось Новикову.

— Можно идти? — спросил Иванов.

— Если нет вопросов.

— Всё ясно.

За воротами пошли гуськом, близко один к одному. Новиков замыкал цепочку, слышал за спиной удаляющиеся шаги Голякова. Глаза стали различать очертания ближайших кустов, напряжённо ссутуленную спину поляка. Богданьский ступал неуверенно, наклонясь вперёд, глядя себе под ноги — будто шел по кочкарнику, — и простуженно шмыгал носом.

Напрямик по тропе до реки было от силы метров сто пятьдесят. Новиков догадывался, куда ведут Богданьского, но не мог взять в толк, почему Иванов почти втрое удлиняет дорогу, когда времени буквально в обрез.

Должно быть, эта же или схожая мысль владела поляком, еще более напрягшим сутулую спину.

Иванов вёл в обход нарытых траншей, мимо блокгауза, где, слышно, кто-то крутил ручку телефонного аппарата — со вчерашнего дня по приказу коменданта участка в ночную пору блокгауз занимал пулемётный расчёт, спустился по кладкам через болотце, свернул под прямым углом вправо, к темневшей над берегом громаде дубов.

За кладкой Иванов обождал.

— Тащи к младшему лейтенанту, — сказал он Новикову и передал из рук в руки моток телефонного провода. — Поможешь ему. Там он, в кустах.

Новиков сделал два-три шага и наткнулся на переводчика.

— Здесь я, — произнёс тот странно изменившимся голосом.

— Ну что, порядок? — спросил Иванов.

— Немцы!.. На берегу.

— В каком районе?

— Напротив дубов. Кажется, засада.

— Когда кажется — крестятся.

— Я так полагаю… В два пятнадцать к часовне прошёл усиленный наряд с собаками, человек пять… Обратно не возвращались… Потом…

Иванов нетерпеливо слушал возбужденный, какой-то горячечный шёпот младшего лейтенанта.

— Хватит! — прервал он. — Противник вам скоро привидится под собственной кроватью!.. Хватит паниковать… Лодка готова?

— Там…

Иванов выхватил у Новикова моток телефонного провода, ткнул в руки младшему лейтенанту:

— Привяжешь, тащи к воде. Пониже дубов. Вдвоем с ним, — показал он на Богданьского. — Пошли, Новиков. Пошли. Не то и нам примерещится черт с рогами… Сами поглядим.

Младший лейтенант с поляком ушли в заросли ивняка; Иванов увел Новикова на взгорок, откуда немного просматривался вражеский берег.

Немцев не было слышно. Погруженный во тьму, простирался от уреза воды покатый луг, на котором не дальше как вчера на закате Новиков со своего СНП[5] видел штабеля плотиков, разобранные понтоны, аккуратно сложенные вдоль реки большие десантные лодки и купающихся в Буге немецких солдат; все, как на подбор молодые, рослые, они плавали, кувыркались, дурачились и, крича что-то на своем языке, показывали руками в сторону советского берега; потом пятеро отделились и поплыли.

Наполовину укрывшись за пламенеющей кромкой дальнего леса, солнце обливало расплавленной бронзой ближние перелески, купола монастыря и часовни, реку и тех пятерых, что вышли на правый берег и мочились под гогот и выкрики в нескольких десятках шагов от НП.

— Что делают, сволочи! — бесился Ведерников и сжимал в руках автомат. — Младший сержант!..

Младший сержант… Что он мог, младший сержант? Выполнять приказ — не стрелять…

Ночь давным-давно стерла предзакатную бронзовость, слила в один — черный — цвет плотики и десантные лодки, готовые к сборке понтонные мосты, позиции артиллерийских батарей, танки и полевые кухни, скопления пехоты и монастырские строения с золочеными куполами, божий дом, превращенный в нолевой лазарет, — все, все, что Голяков обозначил на карте синим карандашом.

Лишь левее часовни, от Славатычей, а может, от ближних хуторов, нарастая, приближался треск мотоцикла и рассеянный далью и жидким туманом пляшущий пучок неяркого света.

Потом свет исчез. Заглох мотоцикл.

— Хватит здесь чикаться, — сказал Иванов. — Пошли, время не ждёт.

Новиков молча последовал вниз, к зарослям ивняка, где старший лейтенант опустился на корточки, прикуривая, чиркнул колесиком зажигалки под полою брезентового плаща, высветлив полукружье неправдоподобно зеленой травы. Запахло табаком, погас огонёк. Но Иванов в коротком отсвете успел заметить оставленные переводчиком весла.

— Вот разгильдяй! — прошипел сердито. — Возьми, Новиков, отнесёшь этому… младшему лейтенанту.

Всё, что Новиков делал потом, принеся забытые в ивняке и оказавшиеся ненужными вёсла, — отвязывал и спускал на воду легкую надувную лодку, помогал Богданьскому сесть в нее, а затем понемногу стравливал конец прикрепленного к ней телефонного провода, — всё это он проделывал машинально.

— Давай не спи, Новиков. Шевелись давай, — торопил Иванов.

Новиков не спал. И шевелился.

Быстрое течение несло лодку вниз, к изгибу реки, где, по расчетам младшего лейтенанта, ее прибьет к берегу без помощи весел и откуда уже пустую ее притянут назад.

Нет, младший сержант не спал, следил за лодкой, достигнувшей середины фарватера, даже заметил, как ненадолго ее будто бы придержало водоворотом и отпустило.

Но всё это виделось без того острого восприятия, неизменно появлявшегося с выходом на границу, когда глаз фиксировал каждую мелочь, независимо от того, важна она или не заслуживает внимания. Сейчас окружающее виделось Новикову сквозь синие стрелы на карте начальника штаба, он почти физически чувствовал их хищные острия и с пугающей отчетливостью представлял огромность до времени притаившейся во мраке неотвратимой беды.

Старший лейтенант придушённо чертыхался, то и дело шлёпал себя по лицу.

— Ты, чёрт!.. — слышалось справа.

Над головой Новикова тоже толклись комары, звенели на один манер — нудно и тоненько, лезли в уши и в рот, жгли шею и руки, облепили щеки и лоб, но он перестал ощущать жгучий зуд их укусов, как, впрочем, не заметил обвисшую — до воды — чалку, и продолжал её стравливать понемногу, перебирая вспухшими пальцами осклизлую рубашку телефонного провода.

Он жил картой.

«Как же так получилось? — следя за лодкой, видя и теряя её, потерянно думал он. — Разве без карты было не распознать зловещий смысл происходящего?.. Не у тебя ли на глазах столько времени — день за днём — у границы безостановочно накапливаются вражеские войска?!. А притворялся незрячим. Как ты посмотришь в лицо Ведерникову, другим, кому доказывал несусветицу, успокаивал и обвинял в паникерстве?.. Карта с синими стрелами отрезвила тебя…»

Он не додумал. Провод вдруг натянулся, задрожал в руках, как струна. Лодку закружило в водовороте, вокруг нее будто кипело: слышались всплески — наверно, Богданьский вместо вёсел загребал руками, пробуя выбраться из воронки.

Рывка было достаточно, и посудину опять подхватило течением. Ее несло минуту или значительно больше, может, все полчаса.

— Ты, чёрт!.. — послышалось снова, но теперь не справа, а рядом, громко, в опасной близости от противоположного берега. — Никак задремал!.. Перекур с дремотой устроил… Вытаскивай. Ну, что же ты!..

— Я сейчас…

Без Богданьского лодка казалась почти невесомой, Новиков легко выволок её на песчаную отмель, неслышно соскользнул вниз, придержав рукой автомат, и только сейчас почувствовал, как сильно устал.

В ту минуту, когда он стал отвязывать чалку, от ближнего хутора выскочил мотоцикл с зажженной фарой, круто развернувшись, остановился неподалеку от воды; яркий сноп света резко ударил по ней, стал шарить, медленно смещаясь к лодке.

— Ложись! — запоздало приказал Иванов и спрыгнул на мокрый песок.

Новиков лёг.

Пучок света скользил по воде, сантиметр за сантиметром ощупывая морщинистую от ряби поверхность, поднимался к обвалистому срезу берега, перемещался и под углом ложился на воду, высветливая её до самого дна и неумолимо приближаясь к утлой лодчонке.

Лёжа рядом со старшим лейтенантом, Новиков слышал его частое прокуренное дыхание, с опаской следил за полосой электрического огня, в которой клубился туман и роилась мошка, невесть откуда налетевшая так густо, словно бы падал мартовский снег; полоса приближалась; почти вжавшись в мокрый песок, младший сержант стал отползать назад, за лодку, покуда не уперся ногами в берег.

Что-то до омерзения гадкое и постыдное ощущал он в боязни обнаружить себя, в необходимости лежать раздавленной курицей, лежать под тихое бормотание реки и стрекот немецкого мотоцикла с вытаращенным циклопическим глазом и безропотно ожидать…

Ожидать — чего?..

Вместе с проникающим к телу влажным холодом в сознание вливался обжигающий стыд, наполнял сердце и мозг — всё существо до последней клеточки, не оставляя места сбивчивым мыслям, рассудочному повиновению.

Новиков в эту минуту почти ненавидел себя и старшего лейтенанта, уже не в силах был слушать тяжёлое, с посвистом дыхание своего осторожного командира, и если раньше, до сегодняшней ночи, старался гасить возникающее в себе недовольство и всегда его перебарывал, то сейчас совершенно не мог совладать с ним.

«До каких пор? — возмущался он. — Разве я не на своей земле?!..»

От гнева было трудно дышать; тихое бешенство словно бы стало отрывать вжатые в песок руки, ноги, приподняло над лодкой, и Новиков на секунду ослеп от ударившего в глаза яркого света.

— Ложись! Ты что делаешь?!.

Вряд ли услышал он слова Иванова, как, должно быть, не услышал свои.

— Я на своей земле…

Но прежде чем успел по привычке произнести звание Иванова, тот возник рядом с ним в полосе света, рука его потянулась к застёгнутой кобуре и сразу отдёрнулась.

— Спокойно, младший сержант. Не паниковать.

Слова донеслись, как сквозь вату, их заглушил хохот. Единственный выстрел, прозвучавший от мотоцикла, отнесло и рассеяло мощной струей спёртого воздуха, ударившего из простреленной лодки.

— Сволочи! — прорычал Новиков.

Всей силой сконцентрированной в себе ненависти он рванул автомат к подбородку и, совершенно не помня себя, поддавшись безраздельно властному чувству гнева, нажал на спусковой крючок автомата; и снова не услышал ни звона разбитой вдребезги фары, ни возмущённого возгласа старшего лейтенанта:

— Что ты… ты натворил, Новиков!..

В наступившей тишине слышен был топот убегающих немцев.

5

«…Голяков позвонил, и по тону его стало понятным: случилось из ряда вон выходящее. У меня, признаюсь, дрогнуло сердце… В самом деле случилось: младший сержант Новиков, один из самых дисциплинированных командиров, стрелял по немцам, бил по их мотоциклу, по их территории. По тогдашним временам и по той обстановке это было подсудное дело… Не знаю, что меня удержало от написания в округ срочного донесения. Что теперь выдумывать!.. Не знаю — и всё. Решил: лично подъеду и разберусь на месте… В общем, не поднялась рука на такого сержанта — уж больно хорош был, чист, во всех смыслах чист… Пришлось мне в эту ночь дважды поднимать с постели начальника пограничных войск округа — первый раз просить санкцию на возвращение Богданьского домой, в Польшу, второй — согласиться с моим решением не судить Новикова. Генерал не стал возражать…»

(Свидетельство А. Кузнецова)

Иванов нервно ходил по канцелярии, сцепив челюсти и коротко размахивая руками, гневный, неузнаваемо постаревший за одну ночь. Было светло от «семилинейки» с протертым стеклом, даже излишне светло, и резкая тень старшего лейтенанта перемещалась по стене неестественно чётко.

— Ну, Новиков, подсёк ты меня. Под корень срубил… Ты хоть понимаешь, чёрт возьми, что натворил?!.

Новиков стоял навытяжку.

— Так точно.

— Ни хрена ты не понимаешь… Было бы соображение, не натворил бы глупостей. А ещё грамотный, учитель. Чему ты их мог научить, детей?

— Простите, товарищ старший лейтенант, моё прошлое к делу не относится.

— Подсудное дело. Сам в тюрьму напросился… Я бы ещё понимал — кто другой… Но ты…

— Они первые. Я не начинал.

— Сколько раз говорено: не поддаваться на провокации! Приказы надо выполнять безоговорочно. Кроме явно преступных. Это тебе известно?

— Так точно.

— Получается, что я отдавал явно преступный приказ.

— Никак нет.

— Значит, стрелял ты сознательно.

— Так точно.

— Ну, знаешь! — Иванов присел на койку. — Заладил, как попугай. У тебя здесь все в порядке? — постучал себя по лбу.

— Всё в порядке.

— Да очнись же ты, парень. Несешь всякий вздор. Таким манером недолго себя потерять. — На припухшем от комариных укусов, тощем, с отросшей за ночь щетиной лице старшего лейтенанта читались недоумение и усталость.

Новиков смутно понимал себя, еще меньше доходили до сознания слова Иванова. Смертельно хотелось спать. Ничего больше. Спать, залечь на койку вниз лицом, как привык спать после ночной службы. И что бы ни говорил старший лейтенант, в каких бы ни обвинял грехах и ни грозил трибуналом — все потом, после сна. Ну, стрелял и стрелял. Ну, предадут суду, пускай.

С трудом поднял тяжелую голову:

— Двух смертей не бывает, товарищ старший лейтенант.

Иванов лскочил как ужаленный:

— Чушь какая! Соображаешь, что несёшь?

— Так точно.

— Попугай ты и есть.

В сердцах Иванов сдёрнул с окна солдатское одеяло, задул лампу и толкнул обе створки с такой резкостью, что они, спружинив, снова захлопнулись, дребезжа стеклами.

— Открой, дышать нечем.

— Есть открыть.

В канцелярию вливался синий рассвет. Волглый речной воздух вытеснял застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату — от пола до потолка, ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.

Кто-то протопал от склада с боеприпасами.

На станции Дубица, за заставскими строениями, отфыркивался и сопел паровоз.

— Товарняк, — неизвестно к чему сказал Иванов.

Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с места. Было слышно, как, набирая скорость, состав удаляется к Бресту, взревывая и грохоча.

— Ушёл, — опять же непонятно обронил Иванов.

Новиков продолжал в бездумье стоять у края письменного стола, возле вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с вывернутым наизнанку правым рукавом. На душе было пусто. Он рассеянно взглянул на быстро вошедшего в канцелярию Голякова, привычно выпрямил в коленках ноги, но тут же ослабил их — ноги гудели, тяжёлые, будто приросли к дощатому полу.

— Что за стрельба была? — спросил Голяков. — На вашем участке?

— На моём. — Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над схемой участка.

— Немцы?

— Начали они.

— Потом?

— Мы… Мы ответили.

Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти не изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда услышал дважды повторенное Ивановым «мы», не стал вникать в смысл — будто его, Новикова, это совсем не касалось.

— Темнишь, Иванов, что значит «мы»?

— Ну, я… — Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь с записями телефонограмм, скомкал её, повторив твёрже: — Разок пальнул. Они, сволочи, лодку прострелили… Но это не главная причина. — Он впервые посмотрел Голякову в лицо. — Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли его захватить. Верно? Могли. Запросто. Ну, я принял решение… Всякое действие лучше бездействия. Не так ли?

— Демагогия!

— Так было: немцы первыми подняли стрельбу. — Иванов разгладил скомканную тетрадь, задернул шторку над схемой участка. — Вот собирался донесение написать, а тут как раз вы пришли.

Будто очнувшись и враз оправившись от дикой усталости, Новиков во все глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то сказать, не ему, начальнику заставы, а Голякову.

Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:

— Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!

— Пусть останется, — Голяков многозначительно улыбнулся, не удостоив взглядом обоих. — Донесение он хотел составить. Ха. Вы хотели донесение составить, а я помешал… Я всегда появляюсь не вовремя… Вот что, Иванов, вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что ли, служите?

— Через полчаса будет готово.

— Получаса мало. К донесению приложите чертежик места происшествия. Двух часов хватит?

— Управлюсь.

Но Голяков не торопился из канцелярии — достал папиросу, помял её между пальцев и закурил.

Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои места. Он с совершенно отчетливой ясностью представил действия Голякова. Старший лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно, смакуя каждую затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже жалея его. Голяков прекрасно отдаёт себе отчеёт в случившемся, его не обведешь вокруг пальца — знает, уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир, даже совсем неплохой. Алексей от слова до слова помнил характеристику на себя, с которой при выпуске его ознакомили. Вся в превосходных степенях: «…В политических вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии и правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен…» А на выдержку?.. Ни слова правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так, Лёшка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас Голяков докурит свою папироску — вишь, чернота под мундштук добирается. Пригасит в блюдце окурок. Пригасит — и будь здоров, Новиков, сдай автомат. Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается…

И тут же трезво, как после ушата холодной воды, другое пришло: «Ты-то при чём? Иванов вину на себя принял. То грозил военным трибуналом, из себя выходил. Сейчас… Чёрт-те что… Сейчас почистишь автомат, каши досыта налопаешься. И спать, без просыпу, пока не разбудят. А тем временем Иванова за шкирку…»

У Новикова сжало горло. Пошарил руками, будто искал, на что опереться, ни к чему щёлкнул прицельной планкой автомата, вызвав у Голякова недоумение.

Знакомое ощущение, то самое, что подняло его, вдавленного в прибрежный песок, поставило на ноги в рост перед немцами и ошпарило спрессованным гневом и ненавистью, то самое чувство его захлестнуло сейчас, забило дыхание — как затянутая на шее веревка. Все внутри кричало.

Он подался вперёд, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли в стиснутом горле.

— Я хотел…

— Докладывайте. — Голяков швырнул окурок в окно. — Только начистоту.

— Один я… Можете проверить оружие… — Новиков мельком увидел землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.

Начальник заставы угнетённо молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то и дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку — словно у него зубы болели.

— Продолжайте, — холодно сказал Голяков.

Всё сильнее сжимало горло… Он не согласен со многим. Стыдно прятаться. Стыдно. Сколько можно! С какой стати изображать улыбку в ответ на пощёчину! Почему? Товарищ старший лейтенант может объяснить почему? Почему мы закрываем глаза?.. Почему?..

Почему Богданьский не побоялся?

— Слишком много вопросов, младший сержант.

— Нас правде учили.

— Расскажите дознавателю вашу правду. Довольно болтовни!.. — Голяков не удостоил младшего командира вниманием. Хлопнул дверью.

— Мальчишка ты, Новиков, совсем зелёный… Ну, кто тебя за язык тянул!.. Много говоришь. В пятницу не рекомендуется. Вредно в пятницу — несчастливый день. Как понедельник.

Издалека, из такого далека, что слова будто бы размывало, как на испорченной патефонной пластинке, Новиков скорее угадал, нежели расслышал голос начальника заставы, спокойный, неузнаваемо тихий:

— Не все черти с рогами, Алексей, не всё. Бог не выдаст — свинья не съест. Голякову я тебя не отдам. Иди спать. Давай поспи, сколько удастся. Ну, давай, Алексей, спать отправляйся… Ни в кого ты не стрелял.

— Товарищ старший лейтенант, я не хочу…

— Кажется, ясно сказано!

— Да я…

— Разъякался.

— Выслушайте… Я сам за себя отвечу.

— Мне твое прекраснодушие ни к чему, парень. Ты это брось. Шагом марш — спать! — И старший лейтенант вдруг заорал не своим голосом: — Спать!

Иванов отвернулся к окну.

От дубовой рощи или ещё откуда-то затрещала ранняя птица — нелепый клекот с тонкими переливами, поди разбери, какая такая птаха стрекочет. Иванов достал из ящика письменного стола лист чистой бумаги, карандаш и линейку с делениями, вывел на листе печатными буквами: «Схема», откинул голову и посмотрел издали, не замечая Новикова, скорее — не желая замечать присутствие постороннего человека.

Просто так взять и уйти Новиков, не мог, хотя понимал, что старшему лейтенанту неприятно его видеть, может, даже противно. Давящее чувство вины перед командиром удерживало на месте, не позволяло отмерить три с половиною шага от вешалки до двери по затоптанному полу в желтом квадрате свежеокрашенных плинтусов. Виноват, ничего не скажешь.

При всем том он не сожалел о содеянном. Даже подмывало сейчас, не откладывая, сказать об этом старшему лейтенанту, заявить без околичностей, что, если снова окажется в такой ситуации, не позволит себя унижать, опять применит в дело оружие, уже не одиночным — автоматной очередью шуганет.

Но Иванов занялся делом. Близко наклонившись к столу, вычерчивал схему. Он решительно не хотел замечать присутствия Новикова. Конечно, не хотел. После такого — любой командир не захочет. Кому приятно, когда подчиненные плюют на твои приказы! Но тут же протестующе вспыхнуло в сознании: «Никто не просил брать на себя вину. Ни к чему заступничество. На допросе скажу следователю. Всю правду».

С этим решением пришло некоторое успокоение. Он не собирался идти на заклание, смиренно, будто овца. Следователю выложит, как было. И спросит — почему нельзя сдачу давать, когда тебя кулаком по роже?..

— Разрешите идти?

От излишне усердного нажима в руке Иванова сломался грифель карандаша.

— Завидую тебе, — сказал он вдруг, кладя на стол карандаш, — холостяк…

Сказал, как пощечину отвесил.

— Пожалуйста, не думайте… Я сам за себя отвечу и следователю скажу, как было. Не надо за меня заступаться, товарищ старший лейтенант.

Иванов странно посмотрел на него долгим и непонятным взглядом. Глаза у него были воспалены от хронического недосыпания.

— Приказы полагается выполнять, Новиков, — сказал он тихо, без привычной сухости. — Мы военные люди, на службе. Не у тёщи на блинах. — Незнакомая улыбка тронула его губы. — Я, правда, забыл, у тебя ведь нет тёщи.

У Новикова от этих слов стиснулось сердце. Обычные, не очень понятные, они затронули душу, и от прежней ожесточенности следа не осталось.

— Товарищ старший лейтенант…

— Давай без лишних эмоций. Спать отправляйся. Успеешь пару часиков прихватить.

* * *

Спать он не пошёл. Знал: ляжет на койку и будет ворочаться с боку на бок на соломенном матраце, как на горячих углях, перебирать события суматошной ночи, наново переживать их — до малейшего оттенка, вникать в произнесенные Ивановым слова и отыскивать потайной смысл.

Сказанное Голяковым было яснее ясного.

Спать не хотелось.

В комнате для чистки оружия он был один. Пахло ружейным маслом, махорочным дымом; терпковатый масляный дух напитал пол, стены, деревянный стол, весь заляпанный жиром, испещрённый зазубринами.

Почистить оружие было нехитрым делом. С этим Алексей управился быстро. Без нужды прошелся по стволу автомата чистой ветошкой, собрал в обрывок газеты грязную паклю, принялся вытирать со стола кляксы масляных пятен.

За этим занятием застал его дежурный.

— Кто тут шебаршит? — спросил, будто оправдывался. — Чего не ложишься?

— Да так.

— За так ничего не дают.

— А мне ничего не надо.

— Так уж не надо.

Что-то он знал, дежурный, знал и темнил. Это чувствовалось по блеску глаз, по тону, по всем тем нехитрым признакам солдатской дипломатии, какие угадываешь сразу, с первых же слов, особенно когда у тебя у самого все обострено и натянуто, как струна. В таких случаях должно прикинуться равнодушным, пройти мимо, как будто перед тобою телеграфный столб. Уж тогда какой хочешь конспиратор не выдержит.

Новикову было не по себе, какая теперь дипломатия!

— Зачем пришёл?

— Я, что ли, за твоего Ведерникова автомат стану чистить? Распустился…

— Что ещё?

— Поднимай его. Пускай приведет в порядок оружие. В армии нянек нету. И денщиков — то ж самое.

— Почистит.

— Черненко из твоего отделения?

— Знаешь.

— Двух патронов не хватает в подсумке.

— Найдутся. Дальше?

— Дальше, дальше… — деланно рассердился дежурный. — А ещё про тебя был разговор.

— Подслушивал?

— Голяков докладывал майору Кузнецову…

Под ложечкой ёкнуло. Самую малость. Нетрудно догадаться, о чем докладывал старший лейтенант Голяков начальнику погранотряда. Но догадываться — одно, знать — другое.

— Старший лейтенант в канцелярии?

— Бреется, — обиженно буркнул дежурный. — Лёшк, — спросил, помолчав, — ты чего натворил?..

— Для кого Лёшка, для тебя — «товарищ младший сержант». Запомнил? — Он сам не понял, шутя ли обрезал парня или всерьёз. Но, впрочем, тут же смягчил свою резкость: — Ничего я не натворил, годок. Службу служил. Как надо.

— Голяков докладывал, вроде ты по немцам стрелял, на ту сторону, а старший лейтенант Иванов тебя покрывает. И ещё про дознавателя чего-то… Это кто такой, дознаватель?

— Человек.

— Выдуриваешься. Ваньку валять каждый может. К тебе с открытой душой, как другу…

В соседней комнате затрезвонил телефон, парень опрометью бросился к аппарату и через секунду в служебном рвении зачастил слишком громко: «Так точно!», «Никак нет!», «Есть!», «Есть, товарищ майор!».

Вот завертелось, без страха подумал Новиков. Страха он не испытывал. Верил в свою правоту. Почему верил, на каком основании — даже объяснить себе не мог. Пришла злость. Молчаливая, безотчетная злость.

— Майор Кузнецов! — испуганно сообщил дежурный. — Выезжает…

— Открой пирамиду.

— …ажио, страх, какой сердитый майор. Ажио в трубке гудело…

— Открой.

— …велел вызвать коменданта с шестнадцатой.

— Помолчи, ради бога.

— Что теперь будет, Лёшк? Нахомутал ты делов.

— Моя печаль.

— Твоя…

В тающем полумраке лицо дежурного выражало испуг и казалось неестественно синим от льющегося из окна синего отсвета зари. Парень, жалеючи, немного сощурясь, будто сдерживал слезы, следил, как Новиков поставил в гнездо автомат, помедлив, достал ведерниковский и, заглянув внутрь ствола, на место не поставил, потянул подсумок Черненко и тоже положил его рядом с автоматом на табурет.

— Подними обоих.

— Ну да… До подъёма вон сколько! — Часы показывали половину четвертого. — Успеется.

— Иди подними обоих.

— Было бы чего. Делов-то пустяк.

* * *

Вряд ли он сознавал, почему поднял солдат, не отоспавших положенное, поднял без кажущейся необходимости, проявил ненужную жестокость по отношению к близким товарищам, с которыми до вчерашнего дня бескорыстно делился всем, что имел, — папиросами и халвой, купленными на небольшое жалованье отделенного командира, сокровенными мыслями, пересказывал содержание прочитанной книги, где мог, закрывал глаза ка мелкие проступки и незначительные ошибки друзей, был с ними мягок и обходителен, как с второклассниками, а не с бойцами своего отделения. Ещё толком не осмыслив происшедших в себе перемен, не обнаружив, когда сломались привычные взгляды и то настоящее, чем и в чем он жил повседневно до этого часа, приобрело иную окраску и особое значение, он, однако, с удивительной ясностью понял, что отныне жить, как прежде, не сможет; как бы ни распорядилась судьба, чем бы ни обернулась стрельба по немцам — пусть даже судом военного трибунала, — прежнее в нем навсегда отмерло.

Ещё вчера или двумя днями раньше не пришло бы в голову будить — ни свет ни заря — утомленных людей. Пожалуй, он бы сам отыскал оброненные Черненко патроны, а то, гляди, заодно со своим почистил и автомат Ведерникова.

Сейчас он молчаливо наблюдал за ползающим по полу невыспавшимся Черненко, слышал за спиной сердитое сопение Ведерникова. В открытую дверь доносилось частое шорканье шомпола по стволу автомата, и не было ни капельки сожаления ни к одному из бойцов.

— Тэ ж мэнi зайнятiе придумав, — бубнил Черненко. — Тэмно ж, як у склепе, а воно, дывись, прыказуе… — По натуре весёлый хлопец, Черненко зло покалывал своего отделенного карим глазом, открывая толстргубый рот и сердито бубня: — И чого б оцэ стояты над головою?

— Ищите.

— А я що роблю? Шукаю. Чы, можэ, кому-нэбудь здается, що я танцюю, то нэхай очi протрэ хустынкою… Ай, лялечки-малечки, — весело затараторил по-русски. — Вот вы игде прохлаждаетесь. — С этими словами парень нырнул под стол, завел руку в угол и в самом деле извлёк два патрона. — Ваше приказание выполнил! — сказал дурашливым тоном, вскинул ладонь к козырьку воображаемой фуражки, но, остановленный многозначительным взглядом дежурного, опустил её.

Почти одновременно из комнаты для чистки оружия вышел Ведерников, поставил почищенный автомат в пирамиду.

— Порядок, младший сержант, — сказал он тоном доклада. — Приказание выполнил.

— Хорошо. Идите спать.

Новиков с приятным удивлением отметил не сразу угаданную перемену в Ведерникове. Аккуратно подтянутый, в подпоясанной ремнем гимнастёрке и начищенных сапогах, он с незнакомой благожелательностью обратил к своему отделенному слегка тронутое оспой широкое лицо — будто ждал дальнейших распоряжений.

— Поспать бы неплохо, — согласился Ведерников. — Только чёрта лысого уснёшь.

Новиков поймал на себе его мимолетно скользнувший сочувственный взгляд и без труда догадался, чем вызваны перемены — знает: дежурный успел раззвонить. И странно, не сочувствие тронуло душу, а именно желание скрыть его, поглубже упрятать. То и другое было не свойственно мрачноватому Ведерникову.

Черненко спрятал патроны в подсумок, не уходил, стоял, пританцовывая босыми ступнями по заслеженному полу дежурки, притворялся, будто ему холодно, и плутовское выражение не сходило с его смуглого тугощекого лица. «И этот знает, — подумал Новиков. — Знает и виду не подаёт. Как сговорились ребята».

До этой минуты не приходилось задумываться, как к нему относятся подчиненные — просто не возникало повода для таких мыслей. Его отношение к ним было разным, потому что сами они тоже были неодинаковыми. И вот в короткие секунды, казалось бы, не подходящие для анализа, он увидел рядом с собой друзей, он это уловил обостренным до крайности восприятием, уловил по напряжённым лицам, по тому, что, выполнив его приказание, не оставили его одного.

Протяжно зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку.

— Удираем, хлопцы, — подмигнул обоим Черненко. — Начальство едет. Заставит работать.

Маленькая хитрость, к какой он прибегнул, выдала его с головой — дежурный ещё и слова не произнёс, пожалуй, ещё не знал, кто звонит, а Черненко заговорил о начальстве.

«Значит, и у них из головы не выходит. Ждут майора Кузнецова, который мою судьбу должен решить».

От этой мысли Новикова обдало теплой волной.

— Пошли, ребята. Поспать всё-таки надо. Сегодня банный день, — добавил, неизвестно к чему вдруг вспомнив о бане.

— И то работа, — охотно согласился Черненко. — Храпанём минуток по шестьдесят на каждого, с добавочкой по сто двадцать. Так, Серёга?

— Мели, Емеля, — подтолкнул его Ведерников в спину. — Любишь ты языком работать. Погляжу, как утром лопатой пошуруешь.

* * *

Утро занималось погожее. В окно лился розовый свет. Солнце еще пряталось, но край неба за заставскими строениями разгорался и пламенел, оттесняя и рассеивая зыбкий предутренний мрак, медленно поджигая всё небо.

День обещал быть по-летнему знойным.

6

«…Как дознался я про слова Голякова, про то, что Алексея нашего ну, стал-быть, отделенного командира, под трибунал грозятся, места не нахожу себе… Ни свет ни заря кинулся до старшего лейтенанта Иванова. Он на вид строгий мужчина, а так — душа мужик… Разговора не получилось, и я пошёл… Суббота, известно, банный день, всякие там хозработы, и мы в ту последнюю мирную субботу жили по распорядку дня, как положено жили. Только замест хозработ оборону совершенствовали. Вроде день был славный, солнце и всё такое, а мы не особенно весёлые были… Поверьте, даже детишки — и те без баловства играли… Запомнился мне мальчоночка, приезжий, ну, прямо птичка… Отделенный, Новиков, стал-быть, всё с ним заговаривал… Характер у него был, у младшего сержанта, — виду не показывал, что над ним трибунал висит… Ждали мы все, как один, что майор Кузнецов решит…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Койки касались одна другой необмятыми шуршащими матрацами, которые в конце прошлой недели заново набили соломой.

— Спи, младший сержант. Старайся про то не думать.

— Пробую. Что-то не особенно получается.

— На твоём бы месте любой саданул по ним. Начальник отряда зазря не обидит. Ты не думай.

Успокаивающий шёпот Ведерникова не достигал цели. Избыточно много встрясок принесла ушедшая ночь, слишком много мыслей нахлынуло вдруг, и Новиков, еще укладываясь на жесткий матрац и чувствуя телом почти каждую соломинку, был уверен, что поваляется два-три часа, а там придет время поднимать отделение, довершать работу на своем участке оборонительного рубежа вокруг заставы, делать субботнюю приборку казармы и территории — не заметишь, день пролетит. А ещё в баню надо поспеть…

Он будто провалился в глубокий овраг и летел, летел, покуда не опустился на мягкое дно, в густую траву, не почувствовав удара или хотя бы толчка. Трава сомкнулась над ним, отсекла от всего, чем был занят мозг.

Ведерников, едва уснул отделенный, быстро оделся, тщательно оправил на себе гимнастерку, оглянулся на спящего, надел поглубже фуражку и быстрым шагом направился в канцелярию, где надеялся застать Иванова. Он к нему давно собирался, но все откладывал до удобного случая — старший лейтенант в последние дни ходил сумрачный, замкнутый: то ли задёргался в круговерти накалявшейся обстановки, то ли его задёргали. Во всяком случае, не больно-то хотелось Ведерникову открывать душу, ежели мысли у начальства заняты другим, ежели начальству не до тебя.

Правду сказать, и случай не выпадал. А наболевшее сидело внутри, как граната с выдернутой чекой.

Иванов спал на застеленной койке, свесив ноги в пыльных сапогах, похрапывал. Даже во сне лицо его оставалось нахмуренным, и розовые блики рассвета еще резче подчёркивали эту его хмурость, высветливая плотно сжатые губы, складку над переносьем.

Ведерников попятился было к двери, чтобы опять ни с чем отправиться восвояси — ведь и старший лейтенант не двужильный.

Но, сделав к двери пару шагов, вернулся назад, почти на середину: как чувствовал — дожидаться случая можно до морковкина заговенья.

— Вы ко мне, Ведерников?

— Так точно. К вам, товарищ старший лейтенант. — Выпалив эти несколько слов одним духом, Ведерников усомнился: не почудилось ли? Иванов как спал, так и спал, даже всхрапнул, лёжа в той же позе. — Вопрос у меня, товарищ старший лейтенант.

Иванов молчал. И вдруг сел на кровати, запрокинул голову, тряхнул ею, сгоняя остатки сна, мгновенно поднялся.

— Ну что у вас? — спросил не больно-то приветливым тоном. — Опять про войну?

Как между глаз двинул. После такого полагалось повернуться через левое плечо и выполнить любимую команду начальника заставы: «шагом марш», к чертям собачьим, чтобы ненароком с языка лишнее не сорвалось.

Только не затем приходил, чтобы ни с чем уйти. Внутри шевельнулась граната-боль.

— А про что можно?

Бровью старший лейтенант не повёл. Шагнул к письменному столу, сдвинул в сторону алюминиевую чашечку с помазком и остатками мыла, приподнял на столешнице стоику тетрадей, открыл ящик стола — что-то искал и, не находя, морщился.

Курево, догадался Ведерников. А не подумал, почему про войну спросил, упредив вопрос, слова не дал сказать. В кармане нащупал початую пачку «махорковых», горлодер винницкой фабрики, утеху солдатскую — потянешь, глаза на лоб.

— Другие вопросы есть?

— А мой — не вопрос?

— Нет.

— Товарищ старший лейтенант!.. — Граната-боль перевернулась, подпрыгнула к горлу. — Товарищ старший лейтенант!.. Да что же это такое… Война…

— Не ори, у меня хороший слух… Ты что, можешь её отменить, войну?.. — Спросил и тут же замкнулся. — Всё, Ведерников, у меня нет времени на пустое. Свободны, шагом марш!

— Поговорили.

— Что?

— Разъяснили, говорю, в тонкостях.

— Языкатый. — Иванов непонятно усмехнулся, чуть искривив тонкие губы.

— В голове посветлело. А то ходил недоумком…

— Правда?

— Полная ясность, товарищ старший лейтенант. Понимаю, за что моего отделенного командира под суд… Так его! В тюрягу! Чтоб сам знал и другим неповадно… — Говорил, распаляясь, не целился, а попадал прямо в десятку, лупил по больному короткими очередями, не заботясь, не думая, чем это может окончиться для него. Бил непрощающе, наповал. — Все об себе думают… Верно?

— А ты смелый, Ведерников!

— Какой есть. В кусты не полезу. Как некоторые. Без надобности ползти не стану. А нужно — в рост пойду… Не то что некоторые…

Лежавшая на спинке стула рука старшего лейтенанта сжалась в кулан. Он оглянулся на дверь, за которой, слышно, терли пол мокрой тряпкой и хлюпала в тазу вода. И, будто успокоившись от этих мирных звуков, разжал прокуренные желтые пальцы.

— Выговорился? — спросил он, не оборачиваясь к Ведерникову, и крикнул дежурного.

Без чувства страха, еще не остыв, не выложив всего наболевшего, Ведерников предположил, что старший лейтенант ему этого не простит и дежурного позвал неспроста — гауптвахта помещалась в этом же доме, при штабе комендатуры.

— Прибыл но вашему приказанию! — Дежурный вытянулся в проеме двери.

— Сбегай на квартиру за папиросами. На веранде лежат.

— Есть сбегать за папиросами! Разрешите идти?

Из окна канцелярии, за кустами сирени, был виден командирский домик, облитый пламенем разгорающейся зари. В окнах обращенной к солнцу веранды отражался яркий свет зари, и капли росы на отцветшей сирени, сверкая, переливались розовым и зелёным.

Взгляд Иванова был прикован к горящим стеклам веранды. Но вот он двинул плечом, будто выставляя за дверь непонятливого дежурного, и оторвал взгляд от дома.

— Отставить папиросы!

— Я быстро, товарищ старший лейтенант. Я мигом.

— Не надо.

Дежурный вышел.

Нехорошее чувство шевельнулось в груди у Ведерникова: боится, чтобы дежурный не разбудил сына. У него, видишь ли, сын. Его нельзя будить. У других, стало быть, не такие дети. Чужие, они — чужие. На других он плевать хотел. Своя рубаха ближе к телу.

По инерции накручивались ещё какие-то обидные для Иванова слова, наматывались на язык, не слетая с него, но — странно — без прежней злости, не принося злорадного чувства удовлетворенности, будто не он только что стрелял по старшему лейтенанту короткими очередями слов, попадая то в сердце, то в голову. Злость испарилась.

— У тебя есть закурить?.

Иванов протянул руку, и Ведерников поспешнее, чем хотелось, выдернул из кармана свой горлодёр, выщелкнул сигарету и, не глядя в сразу побледневшее, окутавшееся махорочным дымом лицо, почувствовал, что злости против старшего лейтенанта как не бывало и уже не хочется ни доказывать ему свою правоту, ни спорить, ни говорить о чем бы то ни было. Погасило злость. Было такое чувство, что зря приходил — и Новикову не помог, и Иванову зря досадил.

«Насчёт сына ты маленько подзагнул, парень, — подумал Ведерников, мысленно осуждая себя за горячность. — Нет его здесь, у бабки вместе с матерью».

— Иди, Ведерников. Служить надо.

Он сказал обыденные слова, какие за недостатком времени разъяснять не стал, сказал, наверное, не ему первому, а может, себе сказал, глуша тревогу, убивая мысли о личном. Но этих слов Ведерникову было достаточно — всё видит и знает начальник заставы, и не его вина, что вынужден молчаливо исполнять приказы — служба!

Но не мог Ведерников унести с собой новую боль, вошедшую в него только сейчас, в канцелярии, когда проследив за обращенным к горящим стеклам веранды взглядом старшего лейтенанта, понял его с опозданием.

— Вы бы жене прописали, чтоб покамест не верталась сюда. Оно бы тогда на душе поспокойнее. Я, конечное дело, извиняюсь, не в своё дело встрял…

Как чувствовал — промолчит Иванов.

Тихо притворил за собой дверь, зашагал по ещё влажному после мытья крашеному полу, унося свою и чужую тревогу, вышел во двор, закурил и почувствовал легкое головокружение. Стало горько во рту. От глубокой затяжки его качнуло, но он, преодолев слабость, понял, что полынная горечь не только от сигареты, набитой махорочной крошкой. Во дворе было пусто, за воротами слышались шаги часового, из кухни раздавались нечастые глухие удары.

Ведерников огляделся по сторонам, и взгляд его невольно задержался на окнах веранды командирского домика. Солнце поднялось, стекла погасли; ветер шевелил белые шторки с нехитрой кружевной вязью по нижнему срезу, приоткрывая никелированную спинку детской кровати, — похоже, дверь на веранду не была заперта. Ведерникову даже показалось, будто увидел черноволосую детскую головенку на белой подушке.

«Ребят почему не увозят? — недоуменно толкнулось в мозгу. — Неужели командиры не понимают, что немец держит под обстрелом заставские строения! Увезли бы ребят, пока можно».

Словно в подтверждение, за заставой, на станции, взревел паровоз.

* * *

Мальчишечку Новиков заприметил давно. В белой панамке, в коротких серых штанишках с перекрещенными по груди шлейками и в красных сандаликах на тоненьких голенастых ножках, он удивительно напоминал аистенка. Мальчик наблюдал за бойцами, напряженно, с недетской серьезностью, и медленно — шажок за шажком — приближался к траншее, узколицый, остроносенький, похожий на робкую птицу.

День разгорелся, во всю силу жгло солнце, и Новиков часто, почти за каждым взмахом лопаты облизывал губы и сплёвывал мелкую, противно скрипевшую на зубах песчаную пыль. Вдоль всей траншеи взлетали отполированные до блеска лопаты и глухо шлёпался на траву спрессованный белый песок.

Парни работали молча, без привычной подначки и беззаботного трепа, пыль оседала на их потные спины и руки, набивалась в волосы, пудрила лица; Новиков не объявлял перекур, хотя у самого ныла спина и руки налились тяжестью — дел оставалось на каких-нибудь полчаса: углубить траншею на пару штыков да замаскировать бруствер.

На траве, под кустами сирени у командирского домика, играли дети; загоревшие, крепенькие, они резко отличались от бледного тощенького мальчика в красных сандаликах.

Явно нездешний, он одиноко наблюдал за Новиковым со стороны. Было что-то притягательное в беззащитном ребенке. Он стоял метрах в двух от траншеи, не смея подойти ближе.

— Как тебя зовут? — спросил Новиков.

— Зяблик, — ответил мальчик тоненьким голосом.

— Хорошее у тебя имя, Зяблик.

— Это не всамделишное. Меня мама так называет. — Мальчик доверчиво подошёл ближе. — Я — Миша. Мне уже четыре года.

— Ты совсем взрослый. — Новиков отставил лопату, и Миша это понял как приглашение к разговору.

— Дядя, — позвал он. — А зачем вы копаете?

— Нужно.

— А зачем нужно?

— Станешь пограничником, тогда узнаешь. — Сказал и осёкся под немигающим взглядом синих Мишиных глаз, — Ладно, Мишук, иди к ребятам, иди играй.

Но мальчик подошёел ещё ближе, к самому брустверу.

— А почему столько дядев копает?

— Чтобы скорее сделать.

— А потом что?

— Дом будут строить.

— Неправда. Пограничники должны стрелять и маршировать. — Он раздельно, с трудом произнёс последнее слово и изобразил, как должны стрелять пограничники. Но не только это его смущало. — Почему у всех такие маленькие лопатки?

— Ещё не выросли.

— Правда, — согласился мальчик. — У меня тоже есть лопатка. Мама купила. И она вырастет?

— Конечно.

— Я тоже хочу копать. — Ребёнок потянулся к лопате.

— Ты ещё маленький. Вырастешь большой-большой, тогда получишь такую же.

— Можно мне поиграть в песочке?

— Это — да. Если тебе нравится. Только подальше, а то ещё свалишься.

— Не, я домик буду строить.

Каждый принялся за своё: мальчик — возводить дом из песка, Новиков — рыть траншею.

Мятущиеся ласточки стригли высокое знойное небо. Из-за реки едва слышался гул. Мальчик время от времени поднимал голову кверху — не то смотрел на ласточек, проносившихся над ним с протяжным писком, не то прислушивался к непонятному шуму из-за реки.

Работать с прежней сосредоточенностью Новиков больше не мог, нет-нет а беспокойно поглядывал на ребенка, поднимал глаза к Ведерникову, задерживал взгляд на игравших под сиренью ребятах — все занимались своим, и он не понимал, почему вдруг нахлынуло беспокойство.

Так продолжалось ещё какое-то время, покуда он не выбрался из траншеи.

Был день как день — по-летнему знойный. Светило солнце. В траве под деревьями плясали весёлые блики. Блестели оконные стёкла и провода на телефонных столбах. Была суббота как суббота — топилась баня, вкусно пахло еловым дымком, кто-то успел нарезать березовые веники, навесить в теньке под стрехой, чтобы немного прижухли, видать, старшина расстарался; и по-летнему уже, по-июньски, в воздухе дрожало легкое марево, над траншеей оно казалось несколько гуще — словно дым, и было заметно, как курится над бруствером влажный песок.

День как день, и суббота как суббота.

Ничего внешне не изменилось. Разве что на заставу снова пришла тишина, от которой успели отвыкнуть. Было так тихо, как только может быть на границе в безветренный летний полдень кажется, слышишь шорох иглицы на муравьином кургане, и сам ты как бы становишься невесомым.

Но сейчас тишина вошла в Новикова не вдруг — он обнаружил ее лишь тогда, когда — в который раз! — оглядел присмиревших детей под кустами, молчаливых бойцов в траншее, безмолвного мальчика-аистенка; дымок над заставской баней и тот поднимался ровным столбиком, прямой, как свеча.

От тишины и безмолвия Новикову стало не но себе. Он почувствовал огромную внутреннюю усталость, накатившую, как показалось ему, ни с того ни с сего, беспричинно, и не мог избавиться от ощущения ненужности тишины, будто пришла она не ко времени, как некстати возвратившийся гость, с которым недавно простились.

Не стоило больших трудов догадаться, что ещё с ночи в нём поселилось и утверждается чувство неумолимо надвигающейся беды, и хотя он старался не думать о ней, она напоминала о себе непрестанно, заставляла ждать чего-то пугающего — возможно, минуты, когда позовут к дознавателю… Или когда приедет майор Кузнецов…

Он постарался отогнать эти мысли, подумал, что просто устал от множества переживаний, потому и мелется в голове всякий вздор. Молчат парни — так что? В такую жарищу не больно-то охота болтать: язык к нёбу присох. Дети играют молча? Это их дело. А нам, солдатам, работать надо.

Спрыгнул в траншею, сердясь на себя, с каким-то остервенением навёрстывая упущенное, принялся долбить ровик: удар лопатой — выброс, ещё удар — снова выброс. Слежавшийся под толщей земли изжелта-белый песок в. красных прожилках между пластами шлепался на твердую землю не рассыпаясь; удар — выброс, удар — выброс; единство механических ударов и звуков создавало иллюзию мирной работы.

Но только иллюзию. Буквально через пару минут он выглянул и увидел мальчика в красных сандаликах, строившего песчаный домик; потянуло взглянуть на детей под кустами сирени. Они, как прежде, сидели на траве полукругом — трое мальчиков и две девочки, играли — но больно уж тихо, в невидимую отсюда игру; как прежде, над бруствером взблескивали на солнце саперные лопаты; метрах в полутора позади работал Ведерников. Он успел, насколько нужно, углубить траншею, вырубил ступеньку на дне и теперь, ловко орудуя короткой лопаткой, аккуратно выдалбливал в стенке нишу под Цинки с патронами.

Над всеми и всем лежала зыбкая тишина.

* * *

Ведерников тоже не оставлял без внимания своего отделенного, видел, как тот мается, места себе не находит: хотел подойти переброситься нарой слов и совсем уж было собрался, но тут Новиков вылез наверх.

До минувшей ночи отношение Ведерникова к младшему сержанту определялось служебной зависимостью — и только. В глубине души он к нему не питал уважения — учитель, пускай бы возился в школе с детишками. Какой из него командир отделения! Никакой, хоть куда как грамотный. Отделенный должен обладать и голосом, и характером, и собственным мнением. А у этого голосишко — так себе, характером — жалостливый. Что до мнения, до самостоятельности в суждениях, так разве не он без конца повторял: «Немецкие войска прибыли сюда на отдых. Воевать против нас не собираются». Словом, талдычил, что велели. Не раз думалось рядовому Ведерникову: «Поглядим, что ты запоёшь, парень, когда жареный петух пониже спины клюнет, когда обстановочка повернёт до настоящего дела! Как на финской…»

И вот нынешней ночью мнение об отделенном резко переменилось — на уровне оказался младший сержант. Зря на него грешил. Недаром говорится — чтобы узнать человека, надо пуд соли с ним съесть. И верно: не случись боевого столкновения, не прояви Новиков командирский характер хотя бы с тем же подъёмом ни свет ни заря, когда заставил привести в порядок оружие, разве пошел бы Ведерников просить за него старшего лейтенанта Иванова? Ни за что! А сейчас, ежели потребуется, так к майору Кузнецову, к начальнику отряда побежит.

В оценке отделенного Ведерников оперировал доступными и близкими ему категориями, и главным мерилом оставался командирский характер. Вот даже сегодня сказал, как отрубил: до конца работы никаких перекуров.

Волнение Новикова словно передалось Ведерникову. Он с нетерпением ждал, пока все справятся с делом, и с удвоенной энергией принялся долбить плотный грунт, от пыли щуря глаза и стараясь не порушить стену.

Переживает, сожалеюще думал о Новикове, понимая, что любой бы переживал: не шуточное дело в такое время нарушить приказ! Загремишь в трибунал как миленький. Обязательно надо обратиться к майору. Мысль эта настолько крепко овладела Ведерниковым, что ни о чем другом он больше думать не мог. Ему показалось, что замедлился темп работы и хлопцы тянут вола, из-за этого, гляди, прозеваешь начальника отряда — заскочит в канцелярию Иванова или в кабинет коменданта, и туда не очень-то сунешься.

— Филонишь, сачок, — кольнул он Черненко. — Кончай давай. Ковыряешься тут…

Могло показаться, будто Черненко все это время ждал, пока его затронет Ведерников. В одно мгновенье преобразилось смуглое лицо; он лукаво прищурил глаза под посеревшими от пыли бровями, но сразу же, изобразив испуг, приставил лопату «к ноге», выструнился и гаркнул:

— Нияк нет, господин поручик! Осмелюсь доложить, долбаю эту канаву в поте лица, а она меня долбает. Славная получится братская могила, осмелюсь спросить, господин поручик?

— Будя зубы-то скалить! Тоже мне Швейка нашёлся.

Испуг на лице Черненко сменился искренним удивлением.

— Ты что, перегрелся?

— Швейка был, сказывают, умный человек. Не то что некоторые…

— Ой, мамцю моя! — перейдя на украинский, Черненко обеими руками схватился за голову. — Що з чоловiком сталося? Був людына як людына, а на тoбi, командувать захотилося.

— Трепач!

— Ты мою личность не чiпай.

— Кончай! Нашёл время придурка из себя корчить!

В другое время тут бы заварилась веселая перепалка, с шуточками-прибауточками, подначкой и смехом, короткий перекур растянулся бы на полчасика — Черненко это умел, когда был в ударе, за словом в карман не лез. Но сейчас не получилось веселья. На голоса из траншеи выглянуло двое-трое любопытных.

— Так-таки пэрэгрiвся ты, Сережа. Охолонь трохи, бо, може, родимчик чы як його. — Оставив за собой последнее слово, Черненко нырнул в траншею, насвистывая веселый мотивчик, и стал в такт ему постукивать, долбить лопаткой податливый грунт.

Ведерников промолчал. Он не злился на языкатого сослуживца, шуточки Черненко самолюбия не задели, на хлопца невозможно было сердиться, если и зубоскалил, то необидно, для общего веселья. Под хорошее настроение Ведерников сам бы не прочь подкинуть хлесткое словцо, за ним он тоже не лазил в задний брючный кармашек.

Сейчас внимание привлек отдалённый гул за рекой, похожий на рокот авиационных моторов, — должно быть, в районе Бялой Подляски размещался немецкий аэродром, оттуда часто взлетали самолеты со свастикой, и воздух сотрясался от рева сильных машин.

Сейчас гул был тихий, не нарушал покоя, как бы жил сам по себе. В высоком небе плыли лёгкие летние облака, плавилось солнце, и воздух, напитанный идущим от леса густым запахом нагретой смолы, дрожал от полуденного зноя.

Черненко долбил и долбил грунт.

Ведерников же, пару раз копнув, выпрямился, чуть повернув голову к реке, где по-прежнему тихо рокотали моторы; парень весь превратился в слух, взбугрившиеся желваки выдавали сильное напряжение. Так, во всяком случае, показалось Новикову, когда он, привлеченный словесной перепалкой бойцов, уже не выпускал их из поля зрения.

Ведерников вздрогнул от гулкого звука монастырского колокола — похоже, кто-то нечаянно ударил по нему или потянул за верёвку; округлый, как накатная волна, звон плавно пронёсся через реку, прошёл по строениям заставы и стал медленно глохнуть за железнодорожной станцией в сосняке.

Ведерников оглянулся назад и увидел Новикова. Отделенный стоял к нему лицом, слегка ссутулив обожжённые плечи, но смотрел мимо, на пыльное облако, не отстававшее от вкатившей в заставские ворота дребезжащей полуторки. Машина остановилась, её заволокло пылью, и когда облако пронеслось, на землю с подножки соскочил майор Кузнецов.

7

«…Мы все побросали работу — сделал не сделал порученное, а вроде как по команде поклали лопаты на бруствер. Стоим, ждем: покличут младшего сержанта к майору? А он, Новиков, значит, увидел такое, рассердился: „Вам дать платочек? Надо, спрашиваю? Слёзки вытирать… А ну, за дело!“ Нам выдержка отделенного понравилась… А настоящий характер он нам потом показал…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Коренастый, бритоголовый майор Кузнецов стряхнул с себя пыль, вытер лоб, поправил портупеи на широких плечах и медленным шагом направился через двор к колодцу, держа фуражку в руке и обмахиваясь платком.

Навстречу майору с противоположного конца двора торопились Голяков с Ивановым.

Застёгивая на ходу командирский ремень, сюда же спешил лейтенант Сартоев, заместитель Иванова по строевой части. Они поочередно представились майору, соблюдая старшинство первым Голяков, за ним Иванов и уже последним Сартоев, а затем все вместе с майором отошли в тень, к колодцу. Голяков, вытянув руки «по швам», внимательно слушал, что ему говорил Кузнецов, было заметно — разговор ему в тягость, потому что в нескольких случаях он подбрасывал руку к козырьку фуражки, видно, спрашивая разрешения ответить, но не получал его. Кузнецов, насупив брови, рубил рукой, как бы отсекая фразу от фразы.

Со своего места Ведерников не слышал, о чём говорят командиры, но видел, как Голяков, наконец получив разрешение, стал что-то говорить, несколько раз кряду показывая рукой в сторону границы. Из-за реки все слышнее накатывал рокот моторов от которого, казалось, содрогался спрессованный знойный воздух. Потом Голяков шагнул в сторону, быстро обернулся к свежеотрытой траншее, где отделение Новикова завершало маскировку бруствера, обкладывая его дёрном.

Ведерникову очень хотелось, чтобы командиры подошли ближе и можно было хоть догадаться, о чем они говорят, — он был убежден, что обсуждают поступок отделенного командира, иначе бы Голяков не оглядывался на Новикова. Желание было лишено здравого смысла — куда уж там догадаться! Но он прямо с нетерпением ожидал: авось приблизятся.

Командиры не торопились.

Ведерников перевёл взгляд на отделенного. Новиков подравнивал лопаткой дерн на бруствере, лицо его оставалось спокойным, не было заметно волнения, покрытое пылью и потом, оно не выражало ничего, кроме усталости. Только пальцы рук впились в черенок, и ногти были белыми-белыми. Он стоял спиной к командирам, полусогнувшись, подрезал плитки дерна, и по обожженной на солнце напряженной спине скатывались капельки пота, выпирали ребра, обтянутые тощей, как у подростка, незагоревшей на боках кожей, и сам он, тонкий в кости, сухощавый, выглядел далеко не таким возмужавшим, как это казалось, когда он надевал воинское обмундирование.

«Парнишка. Совсем ещё зелёный парнишка, — думал, глядя на отделенного, Ведерников, успевший повоевать на финской, понюхать пороху и по-настоящему, возмужать. — А вот, гляди, держится, характер — кремень».

Нетерпение Ведерникова было так велико, что он вытянул шею, затем сделал шаг к колодцу, но, спохватившись, откачнулся назад. На него не обратили внимания.

Черненко же, не поняв, что происходит с Ведерниковым, процедил с привычной подначкой:

— Сачкуем?

— Отвязни, смола.

— А работу за тебя дядя кончит?

— И ты не слабак, копай.

Кузнецов, надев фуражку на бритую голову, что-то коротко и резко сказал Голякову, тот, откозыряв, повернулся через левое плечо, чтобы уйти, но майор его задержал почему-то.

Потеряв надежду подслушать разговор командиров, Ведерников опустился на одно колено, возобновил прерванную работу. Ему осталось разбросать лишнюю землю перед бруствером стрелковой ячейки, что он и сделал незамедлительно, несколькими энергичными взмахами лопатки, ни разу больше не подняв головы, пока не сровнял с землёй успевший высохнуть добела холмик песка.

Между тем гул за рекой нарастал, будто приближались на излете отзвуки дальних громовых раскатов. В небе далеко за монастырем появились три черных точки, постепенно увеличиваясь в размерах, они с пугающим грохотом устремились прямо к границе.

Все, кто находился во дворе, задрали головы кверху, следя за тремя немецкими истребителями, шедшими прямо по курсу на небольшой высоте, не отворачивая ни вправо, ни влево — как к себе домой.

Похожий на аистенка мальчишка вскочил на голенастые ножки, с его головы свалилась панамка, но он, не поднимая её, попятился и нечаянно развалил песочный домик, над которым всё время молча трудился. Он заплакал от горя, и крупные слёзы потекли по его бледным щекам к острому подбородку. Плач заглох в гремящем реве пронесшихся над заставой вражеских истребителей. Они пронеслись так низко, что всем отчётливо были видны лётчики в кожаных шлемах и защитных очках.

Ведерников в два прыжка очутился рядом с ребенком, подхватил его на руки, но мальчик, вырвавшись, подбежал к Новикову, доверчиво прижался к нему.

Кузнецов, вместе со всеми наблюдавший перелёт истребителей через реку, отдал какое-то приказание лейтенанту Сартоеву, и тот, придерживая шашку, со всех ног побежал к заставе. Отсутствовал он недолго и через несколько минут бегом же возвратился к всё ещё стоявшему у колодца майору.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Кузнецов.

— Позвонил, товарищ майор, — громко ответил Сартоев. — Сейчас наши их встретят… Полагаю, уже поднялись в воздух.

Майор молча кивнул, следя за удаляющимися истребителями с крестами на крыльях.

Ещё вибрировал над головами людей спрессованный самолетами, горячий, пропахший ядовитым бензиновым запахом воздух, а машины уже были над Брестом. Они по-прежнему летели низко, на высоте не больше трех сотен метров, словно бы находились над своим аэродромом, а не в чужом небе, и солнце высвечивало их серебристые тела, оставляющие за собой грохот и вой.

Кузнецов заметно нервничал, но об этом его состоянии позволяло догадываться лишь то, как он носком сапога, не глядя себе под ноги, безотчетно чертил на влажной земле у колодца короткие неровные линии.

Все наблюдали за кружившими над городом немецкими самолётами, и никому не пришло в голову обратить взгляд к границе, где по ту сторону реки с не меньшим интересом наблюдали за полётом десятка полтора фашистских офицеров.

— Что делают, гады! — вырвалось у прикомандированного из отряда сапёра. — Наши почему молчат?

Ему не ответили.

Ведерников выругался, и никто его не одернул, как было бы в любом другом случае.

Голяков нетерпеливо переминался с ноги на ногу, покусывал губы и вопрошающе посматривал на Сартоева — будто молча спрашивал, где же, дескать, твои «встречающие», за которыми тебя посылали?

Теперь, как вначале, рокот неприятельских истребителей доносился приглушенным отзвуком дальних раскатов грозы. Были отчетливо видны уменьшившиеся в размерах машины. Они носились над городом, выписывая круги, словно издевались над всем живым, что было под ними, зная, что вторжение для них пройдет безнаказанно, как сходило и раньше. Будто в насмешку, они то взмывали вверх почти вертикально, то камнем падали вниз и снова чванливо демонстрировали свое мастерство и силу моторов.

Но вот из-за набежавшего облака наперехват «мессершмиттам» вынырнули два тупоносых истребителя с красными звёздами. Они разделились и медленно, с трудом набирая высоту, погнались за нарушителями, стремясь их отсечь от границы и вынудить приземлиться.

Слишком тихоходны в сравнении с немецкими были самолеты. Словно играючи, «мессершмитты» под прямым углом взмыли в небо.

Ведерников слизнул с сухих губ горько-солёный пот, взглянул на своего отделенного. Новиков стоял белый как мел, кусал губы. Ребёнок всё ещё прижимался к нему, держась обеими ручонками за его руку. Все, кто находился возле траншеи, и командиры у колодца, провожали глазами удаляющиеся к границе немецкие истребители. Исход был ясен.

От крмсоставовского дома к траншее бежала молодая женщина в белом платье с короткими рукавами, лицо её выражало испуг. Она ещё издали увидела мальчика и, радостная, устремилась к нему. Ребёнок, обрадованно взвизгнув, бросился к ней, и женщина, ни слова не говоря, лишь кивнув Новикову в знак благодарности, возвратилась назад.

Её приход вывел всех из оцепенения.

Кузнецов широким шагом пошел к траншее мимо вытянувшихся перед ним полуголых бойцов, сопровождаемый тремя командирами, обошел ее из конца в конец, молча, не делая замечаний. Было видно, как от перенесенного нервного напряжения у него подергивается щека. За ним и его спутниками неотступно тащились короткие полуденные тени.

— Вы Новиков? — Кузнецов остановился перед младшим сержантом, стоявшим по другую сторону траншеи рядом со своими бойцами.

— Так точно. Младший сержант Новиков. Командир третьего отделения.

Ведерников слегка наклонился вперед, но майор в его сторону не взглянул. Опять была тишина. В горячем песке купались воробьи.

Голяков стоял рядом с майором, хотел что-то сказать, но тот его остановил жестом руки и, наклонясь над траншеей, заглянул вниз.

— Что ж, подходяще, — сказал он, но чувствовалось, что сию минуту мысли его занимают безнаказанно ушедшие «мессершмитты». Он, разогнув спину, непроизвольно, с нескрываемым беспокойством посмотрел в небо, где всё ещё плавилось солнце и плыли, незаметно смещаясь на запад, легкие облака. — Ну, так что вы тут натворили, младший сержант? Доложите-ка мне.

Новиков молчал. На верхней губе его выступили мелкие капельки пота, лицо, обожжённое солнцем, вдруг заострилось.

— Отвечайте, когда вас спрашивают! — строго сказал Голяков. — Доложите начальнику отряда про свои художества.

Кузнецов отмахнулся от старшего лейтенанта, как отмахиваются от жужжащей над ухом назойливой мухи.

— Я жду, Новиков, — сказал он довольно миролюбиво. — Хотелось бы услышать, как вы сами оцениваете свой поступок.

Новиков посмотрел майору прямо в глаза.

— Никак.

— Можно яснее?

— Я выполнял свой воинский долг, товарищ майор.

— Вы в этом убеждены?.. Можете стоять «вольно».

— Убеждён.

— Мне нравится, когда человек уверен в своей правоте, — сказал Кузнецов без иронии и по-хорошему улыбнулся. — Можете стоять «вольно», — повторил он. — Ну, а как тогда быть с моим приказом, запрещающим в таких случаях поднимать стрельбу? Я ведь приказ свой не отменял.

Новиков стоял навытяжку, не отводя взгляда от Кузнецова.

Старший лейтенант Иванов порывался что-то сказать. Покраснев от волнения, он несколько раз вскидывал руку к козырьку зеленой фуражки, прося разрешения объясниться, но Кузнецов всякий раз отстранял его, не пробуя выслушать. Единственный раз он, обернувшись к нему, сердито сказал:

— С вами потом разберусь… И вообще, отправляйтесь-ка, Иванов, мне провожатых не нужно. И вы, лейтенант, занимайтесь своими делами.

Командиры ушли. При Кузнецове остался один Голяков.

— Не знаю, — честно признался Новиков. — Когда в нас выстрелили, я об этом не думал.

— Плохо. Очень плохо, когда командир поддаётся эмоциям, — похоже, для себя тихо сказал Кузнецов. — Вы не подумали, Новиков, что фашисты, возможно, специально вас вызывали на вооружённую провокацию? Вам такое не пришло в голову?

— Не пришло.

Близко от лица Кузнецова, жужжа, пролетел майский жук.

— Жаль, вы неплохой младший командир. Кому, как не вам, задумываться над своими поступками. Что прикажете делать, младший сержант? По закону вас нужно отдать под суд.

Стало так тихо, что можно было услышать едва слышный шелест листвы в безветренном воздухе. Новиков вскинул голову:

— Только я вот что скажу, товарищ майор. Я вот что скажу… Если бы мне снова пришлось… так ползать на своей земле… так унижаться, лишь бы немцев не рассердить, то стрелял бы… Стрелял снова. Не одиночным. Очередью…

Из-под ног майора выметнулась серая ящерица и скрылась в траве за колодцем. Кузнецов проводил ее взглядом и неизвестно чему размеренно покачал головой. Может быть, осуждал сказанное младшим сержантом. Или дивился ловкости ящерицы.

Голяков выходил из себя — сжимал и разжимал кулаки. Старшего лейтенанта уже давно подмывало что-то сказать, но он не решался помешать разговору начальника, выжидал, пока тот сам обратит на него внимание.

Кузнецов наконец к нему обернулся:

— Торопитесь?

— Никак нет, товарищ майор. Я полагал, что вы прикажете подать сигнал вызова немецкого погранпредставителя.

— Зачем? — Кузнецов снял фуражку — ему было жарко.

— По горячим следам, так сказать. Со вчерашнего дня третье нарушение воздушного пространства. — Произнеся эти слова вполголоса, скороговоркой, Голяков прищелкнул каблуками сапог. — Прикажете распорядиться?

На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял голову кверху. На лбу его блестели горошины пота.

— Три нарушения?

— Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство вторглось за два дня восемь немецких самолётов.

— Тринадцать, товарищ Голяков. Два залёта на восьмой.

— Тем более… — Голяков осёкся, видно, спохватившись, что переборщил, вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.

— Что тем более?

— Надо заявить протест.

Майор надел фуражку.

— Бесполезно, Голяков. У них всё согласовано. И нарушения воздушного пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие провокации. Не будем протестовать. Мартышкин труд протесты. Мы слишком доверчивы, Голяков. Вы меня понимаете?

— Никак нет. — В глазах старшего лейтенанта отражалось недоумение. Видно, от кого-кого, а от начальника погранотряда он такого не ожидал. — Вы же сами требовали… — Он снова осёкся, не осмелившись закончить мысль, а ещё с минуту смотрел на майора, пряча смятение и еле справляясь с собой.

Не будем протестовать, — повторил Кузнецов и сощёлкнул с рукава гимнастёрки рыжего муравья. — Младший сержант Новиков! — вдруг сказал он громко, чеканя слова.

— Я!

— За бдительное несение службы по охране государственной границы и умелые действия в боевом столкновении с нарушителями от лица службы объявляю вам благодарность! — Не ожидая ответного «Служу Советскому Союзу», упреждая всякие ненужные слова, Кузнецов козырнул. — Вопросы потом, товарищи бойцы.

Плечи старшего лейтенанта опустились, как у смертельно уставшего человека, и, когда начальник отряда заговорил, непосредственно адресуясь к нему, он не сразу распрямил спину, непонимающе поднял глаза.

— Слушаю, товарищ майор. — Он привычно щёлкнул каблуками сапог, и упрямое, злое выражение промелькнуло в его серых, глубоко сидящих глазах.

— Личному составу полчаса на обед. Затем собрать всех в Красном уголке. Вы меня поняли?

Голяков повторил распоряжение слово в слово, откозыряв, ушёл не свойственной ему вихляющей походкой — будто у него ломило ноги. Бутафорски выглядели перекрещённые по спине жёлтые портупеи и болтающаяся вдоль тела шашка со сверкающим на солнце эфесом. Пройдя немного, он, как бы чувствуя на себе взгляд Кузнецова, выпрямид спину, прихватил шашку рукой и остаток пути до поворота к комендатуре прошел четким шагом отлично натренированного строевика.

Кузнецов в самом деле провожал его взглядом и, когда Голяков скрылся за поворотом, отвернулся и сказал Новикову:

— Приведите себя в порядок, обедайте. И снова за дело. У нас мало времени. Ничтожно мало.

8

«…Не поднялась рука предать Новикова суду военного трибунала. В той строгой обстановке, в какой мы жили, не каждый бы смог держаться, как младший сержант. Ведь его поступок был вызван чувством оскорбленной гордости. Не своей лично, нет. Я расцениваю это значительно объемнее… Это одно из проявлений любви к Отечеству — не на словах, а на деле…

Долго я оставался на 15-й заставе, не знаю почему, но просто взять и уехать не мог. Было чувство, что покидаю этих людей навсегда…»

(Свидетельство А. Кузнецова)

В Красном уголке было душно. Со двора в открытые окна волнами вливался тягучий зной. Новиков глаз не сводил с распаренного лица Кузнецова. Майор говорил короткими фразами, резко взмахивал кулаком, будто вколачивал в головы слушателей каждое своё слово.

— Этой ночью возможно резкое изменение обстановки. Изменение к худшему. Мы к этому должны быть готовы. Все данные говорят за то, что фашисты спровоцируют вооружённый конфликт… Требую от вас высокой бдительности и стойкости. Верю: ни один пограничник не дрогнет. Все, как один, станем заслоном.

Майор ещё отдельно поговорил с командирами и все не спешил к своей дребезжащей полуторке.

Что мог Кузнецов? Молча посетовать на собственное бессилие, когда Иванов, отважившись, спросил, как быть с семьями, и он, скрепя сердце, жестко ответил, что на этот счет командование округа указаний не дало. Их и в округе не имели, указаний об эвакуации семей командиров границы.

Но Кузнецов знал непреложно: личный состав отряда до последнего дыхания несет ответственность за охраняемый участок границы, и, если придется здесь всем полечь, они — начиная с него и кончая писарями — тут и лягут костьми.

Он оставался, не уезжал, и люди в его присутствии ощущали скованность. Кузнецов это видел, порывался сказать, чтобы на него не обращали внимания, и не мог, как не был в состоянии заставить себя сесть в кабину своей полуторки и умчаться на очередную заставу, где были такие же люди и складывалась такая же угрожающая обстановка, повлиять на которую он мог разве что ещё более жестким приказом — насмерть стоять, если к тому повернут наступающие события.

Все, что творилось внутри него, оставалось при нем, он умело скрывал свое состояние, как всегда спокойно, соответственно положению, решительно вмешивался в то, что требовало его вмешательства.

— Станковые и ручные пулемёты — на позицию, — приказал Голякову. — Передайте мое указание на все заставы.

— Передано, — доложил Голяков, удивляясь забывчивости майора, продублировавшего собственное распоряжение, отданное значительно раньше.

— С наступлением темноты наряды выслать численностью не менее трёх человек при ручном пулемёте. На угрожаемых участках наряды возглавлять командирам.

— Ясно. Но вы…

— После двадцати двух занять оборонительный рубеж. Вам всё ясно?

— Так точно. Я хотел…

— Об изменении обстановки немедленно докладывать. Вопросы?

— Вопросов нет. Ваши распоряжения уже переданы всем командирам подразделений, товарищ майор. Вы раньше…

Голяков не договорил.

Кузнецов, устыдясь, вспомнил, что и эти свои указания без нужды повторяет, будто бы сомневаясь, усвоены ли они подчинёнными.

Давно пришла пора отправляться на другие заставы, там дел было не меньше и обстановка не легче, но он, словно предчувствуя, что расстается с этими людьми навсегда, потому что данной ему властью и в силу обстоятельств оставляет их на верную гибель, — не мог заставить себя просто сесть в кабину полуторки и уехать. Напускная сухость, с какой он разговаривал с Голяковым, конечно, была личиной, за которой он прятал душевную боль и благодарность ко всем этим людям. Не было нужды утверждаться в правильности решений — все и так видно.

На Голякова он сначала всерьёз рассердился за чрезмерное его усердие и кажущуюся чёрствость, долго не мог ему простить Новикова, у майора не укладывалось в голове, как у Голякова поднялась рука написать в отряд донесение, в котором Новиков выставлялся едва ли не военным преступником. Но он привык возвращаться к любому вопросу по нескольку раз, каждый раз осмысливая суть дела, и, прежде чем принять окончательное решение, хладнокровно разобраться в случившемся.

Несколько поостыв, успокоившись, Кузнецов без труда обнаружил, что старший лейтенант поступил точно в соответствии с его, майора Кузнецова, требованиями, ничего не убавив и не прибавив, доложив, как было на самом деле.

Задерживаться на заставе начальник отряда больше не мог. Он успел проверить систему круговой обороны и остался ею доволен, побывал на скрытом наблюдательном пункте, заглянул на конюшню и удостоверился, что кони стоят под седлом, уточнил количество боезапаса — словом, проверил готовность одного из линейных подразделений отряда к действиям в сложных условиях. Но что бы он ни делал, чем бы ни занимался, оттягивая отъезд, его не покидало чувство, что он, начальник погранотряда, прямой и непосредственный начальник снующих по двору маленького пограничного гарнизона людей, готовящихся к предстоящему бою, проявляет сейчас жестокость.

Так нужно, убеждал он себя. Иначе какой же ты командир, если терзаешься чувством жалости к подчинённым!

Даже себе не хотел признаться, что обстоятельства не так однозначно просты, как он пытается это изобразить, сводя всё к собственной жестокости, утроенной предстоящим расставанием. Не дальше как сегодня утром он сам, не передоверяя кому-нибудь из своих заместителей, встречался с командирами частей и соединений, обязанных поддержать пограничников и вместе с ними отразить первый удар врага.

…Оставалось надеяться на собственные силенки. Что делать, если соединения и части поддержки не получили указаний на развертывание! Не могут они без приказа. Значит, с легким стрелковым оружием и с пулеметами «максим» противостоять, сколько можно, первому тарану.

Сколько можно.

«А сколько их поляжет — ты думал?»

Ему нужно было, не теряя времени, пересечь заставский дворик, подняться на подножку полуторки, чтобы сесть на продавленное сиденье прокаленной солнцем кабины. Только и всего — пройти от силы полсотни шагов.

Мотор полуторки тарахтел, блестели на солнце лысые скаты, дребезжали створки капота. Это была старая, честно послужившая машинёнка, раздерганная, чиненая-перечиненая, не раз утопавшая по оси в жидком месиве пограничных просёлков, и Кузнецов укатил на ней, первой попавшейся ему на глаза, не имея времени, торопясь разобраться на месте.

Начальник отряда, сдвинув к пропотевшему вороту гимнастерки сползавшие портупеи, ещё раз окинул взглядом строения своей четвёртой комендатуры и пятнадцатой пограничной заставы, людей, занятых важным делом и, казалось, забывших все на свете, кроме необходимости подготовиться к возможному нападению. Он невольно загляделся на Новикова, когда тот, стройный, перетянутый по тонкой юношеской талии нешироким красноармейским ремнём, прошёл к траншее, огибая полуторку и легко неся впереди себя несколько цинок с патронами. Лицо младшего сержанта излучало спокойствие, которого так не хватало сейчас ему, Кузнецову. И уже сидя в машине, оставив за пыльным облаком близких ему людей, майор ещё и ещё раз вспоминал лицо отделенного командира, чувствуя в этом известное облегчение. Он достал платок и первый раз за весь день расстегнул — все до одной — пуговицы своей пропотевшей габардиновой гимнастёрки, вытер влажные шею и грудь. От этих движений, медлительных и жёстких, ему тоже стало спокойнее.

Полуторка, звеня и подпрыгивая на неровностях пограничной дороги, везла Кузнецова на шестнадцатую заставу, которой временно командовал политрук Пшеничный. За это подразделение майор испытывал чувство тревоги, во-первых, потому, что в такую горячую пору оно осталось без командира, во-вторых, из-за неготовности оборонительных сооружений вокруг заставы — подпочвенные воды не позволяли возвести прочные укрепления.

Но Кузнецов был уверен в Пшеничном, надеялся на его организаторские способности и умение увлечь личный состав и даже подумал, что посоветуется со своим комиссаром и утвердит политрука в занимаемой сейчас должности.

За все эти последние дни, с полной очевидностью обнажившие угрозу близкой войны, Кузнецову ни разу не пришло в голову подумать о том, что его собственная семья подвергается такой же опасности, как и семьи командиров границы, что тот же Западный Буг отделяет советский Брест от захваченной фашистами территории Польши и те же фашистские войска, угрожающе близко нависшие над заставами, стоят рядом с Брестом по ту сторону неширокой реки в ожидании приказа на наступление.

Но вот сейчас, по правомерной ассоциации, вспомнив о Пшеничном, с которым оставалась жена Маша, отправившая сына погостить к своей матери, он подумал и о своих, подумал и впервые испугался за них.

Как никогда раньше Кузнецов с ужасающей ясностью представил себе и до дрожи в теле почувствовал, насколько беззащитны перед лицом надвигающейся опасности его собственная семья и семьи командиров границы, все эти Маши, Кати, Светланы и Дуси вместе с их Игорьками, Петьками, Мишками, а некоторые с престарелыми родителями: ведь если промедлить, на них первых падут вражеские снаряды; он это очень отчетливо понимал и подумал, что, не глядя на субботний день, сегодня же, прямо с заставы позвонит начальнику пограничных войск округа генералу Богданову и попросит указаний, куда эвакуировать семьи.

Взволновавшись и уйдя в себя, не сразу увидел скачущего навстречу всадника. Конь шёл намётом, и всадник, пригнувшись к передней луке, будто бы слился с ним в одно целое, устремленное вперед чудище, окутанное облаком пыли.

— Остановись! — приказал шофёру.

Спрыгнув на полевую дорогу, Кузнецов всматривался в скачущего кавалериста. Уже можно было различить в нём военного. Было слышно, как ёкает у коня селезёнка, а ещё через недолгие минуты запылённый до самых бровей старшина шестнадцатой Трофимов осадил перед майором загнанного коня.

— Что случилось, Трофимов? Куда скачете?

— К вам, товарищ майор. — Старшина был взволнован и бледен. Он с трудом перевёл дыхание. — Приказано передать, чтобы вы немедленно возвращались в отряд.

— Кто приказал?

— Начальник штаба. Вас из округа вызывают к прямому проводу.

— Что на заставе? — спросил Кузнецов.

— Готовимся. — Старшина вытер мокрое от пота, запылённое лицо. — У сапёров ничего не получается, товарищ майор, — плывёт. Мешки с песком заготовили, где можно, траншеи в полный профиль… А так — порядок. Разрешите в подразделение?

— Из штабдива не приезжали? — Спросил, заранее зная, что ответит ему старшина. Но не спросить он не мог — душа изболелась: долго без поддержки не устоять.

— Никак нет, товарищ майор. Политрук Пшеничный звонил в штаб…

— Поезжай, старшина. Возвращайся, передай Пшеничному, что, как бы туго ни пришлось, надо стоять. Стоять, понимаешь?

— Так точно, товарищ майор. Мы понимаем.

— Ну, прощай, Трофимов. Скачи назад.

…Полуторка неслась к Бресту. Кузнецов старался не обращать внимания на вызывающую головную боль нестерпимую жару и толчки по ухабистой полевой дороге. Мысль сконцентрировалась на предстоящем разговоре с командованием округа. Да, да, он первым долгом непременно еще раз поднимет вопрос о немедленной эвакуации семей пограничников, лишь потом доложит о положении дел на границе. С этой мыслью, несколько успокоенный, въехал в город. Полуторка катила по нагретой за день брусчатке, слегка подрагивая и дребезжа незастёгивающимися створками капота, из горловины радиатора вырывался пар, в кабине было нечем дышать, но Кузнецов мыслями был у себя в штабе, у прямого провода. Ещё не всё потеряно, ещё есть время, успокаивал он себя, нетерпеливо поглядывая на стрелку спидометра — она чуть сдвинулась вправо, кверху. Скорость равнялась тридцати километрам.

Кузнецов старался не видеть синеватую стрелку — глядел на залитый июньским солнцем, утопающий в зелени город, с жадностью всматривался в лица прохожих — чем ближе к центру, тем многолюднее становилось, — искал следы озабоченности и вполне понятной, как сдавалось ему, — законной тревоги. Искал и не находил. Видно, свыклись жители пограничного города с присутствием немцев в такой близости от себя, не задумывались над тем, что их ожидает, медленно прогуливались под тенью деревьев, легко одетые, загоревшие или ещё не обожжённые солнцем, но, по всему видать, пока не обуянные страхом.

«А ты, случайно, не перехлёстываешь?» — мысленно спросил он себя, поддаваясь общему настроению.

Глядя на беззаботных горожан, ему сейчас показалось, что слишком сгущает краски — не всё так мрачно, как кажется, немцы и месяц, и два назад также нарушали границу и обстреливали наряды, немецкие самолёты, как сегодня, вторгались в воздушное пространство, и по ним запрещалось стрелять. Что изменилось в сравнении, допустим, с апрелем этого года или даже февралём?

Но минутная успокоенность длилась недолго, ровно до тех пор, покуда не показались зеленые ворота и часовой в зеленой фуражке под зеленым грибком. Они ему напомнили о том, что лишь сегодня в полдень он собственными глазами увидел со скрытого наблюдательного пункта заставы — орудия на позициях и ящики со снарядами, понтоны, готовые к наведению через реку, замаскированные танки, — всё, всё, что было нацелено на правый берег реки, на подчиненные ему, майору Кузнецову, подразделения.

Поднимаясь к себе в кабинет и подведя черту под всем, что передумал, наблюдал и пережил в течение дня, Кузнецов неожиданно вспомнил о Новикове, каким увидел его, шагающего через двор к траншее, отягощённого цинками патронов, спокойного и уверенного в себе.

«Не забыть бы распорядиться о приказе на Новикова», — подумал, входя в примыкавшую к его кабинету дежурную комнату.

— Начальника штаба ко мне, — приказал, выслушав рапорт дежурного по отряду. — Передайте, чтобы взял с собой карту участка, — добавил, зная наверняка, что напоминать о карте начальнику штаба, человеку в высшей степени пунктуальному, совершенно излишне. — Свободны. — Он взялся за ручку двери своего кабинета.

— Есть, — ответил дежурный. И позволил себе напомнить: — Вас к аппарату, из округа.

— Хорошо. Знаю.

Он, прикрыв за собой дверь и повесив фуражку на колышек вешалки, сел к письменному столу, мысленно сводя воедино и оценивая разрозненные данные рапорта. Ничего нового. Ничего утешительного. Зловещее слово «война», которое он до времени, до сей поры и до сей минуты опасался произносить, заменяя его общепринятым «возможная провокация», возникло перед ним во всей устрашающей наготе.

Война!..

Первым желанием было снять телефонную трубку, сказать жене — пусть собирается, тянуть дальше некуда, незачем и крайне опасно. Он поднял руку, но, не донеся ее к аппарату, опустил ладонь на столешницу, где, кроме нескольких остро отточенных карандашей и тяжелого письменного прибора из серого мрамора, не было ничего, сдвинул прибор в угол стола, освобождая место для карты.

Зазвонил телефон. Кузнецов снял трубку и, услышав голос жены, вздрогнул, хотя только что сам намеревался ей позвонить.

— Ты вернулся? — спросила спокойным голосом.

И он впервые за много лет не поверил её спокойствию.

— Прости, я занят, — ответил, как отвечал много раз. — Через полчаса буду. — И поспешно добавил: — Я ещё предварительно позвоню.

И только положил трубку на рычаг аппарата, как снова раздался звонок — к прямому проводу.

* * *

Начальник штаба отправился к себе, чтобы продублировать комендантам приказ о готовности номер один.

Кузнецов, возвратясь в кабинет, остановился перед окном, выходящим на тихую улочку. Перед глазами продолжали мелькать клавиши аппарата, змеилась узкая полоска бумаги, и черные буковки складывались в слова, короткие, по-военному лаконичные. ДСВ — так закончился разговор с округом. До свидания — означали три прописных буквы.

Округ не получил указаний об эвакуации семей командиров границы.

Кузнецов поднес к глазам узенькую полоску бумажной ленты. В ушах отдавался тревожащий перестук металлических клавиш: «ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ОДИН — ДСВ».

Война!

До начала оставались считанные часы.

9

«…Теперь уже не болят. Давно зажили. — Ведерников погладил изуродованной ладонью правой руки культю левой. Двупалой клешнёй она торчала из закатанного рукава клетчатой хлопчатобумажной ковбойки. — Отболело. На погоду ломит. Только я притерпелся. Поломит и перестанет. Рука — не сердце. Там не заживает. Там не рубцуется… Много раз собирался побывать на своей заставе. Случилось, однажды билет купил. А духу не хватило. Третьего инфаркта не перенесть… А про Алексея, про Новикова, расскажу. И про ту нашу последнюю мирную субботу. Посейчас та картина перед глазами…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Всем как-то легче стало, свободнее после отъезда майора: он стеснял. Едва полуторка выехала за ворота заставы, сняли с себя гимнастерки, за каких-нибудь двадцать — тридцать минут, если даже не меньше, перетащили боезапас, установили, где положено, пулеметы, назначили дежурных — словом, подготовились к тому, что должно было навалиться на них, как они понимали, возможно, сегодняшней ночью, в крайнем случае — на рассвете.

До ночи было ещё далеко. Сейчас перевалило за полдень, вовсю грело солнце. И даже жаворонки, бог знает куда исчезнувшие пару недель назад, вновь заливались высоко в небе, в котором плыли и плыли лёгкие белые облака и не летали немецкие самолёты.

За рекою утихомирилось.

До обеда наблюдатели докладывали о движущихся к позициям немецкой артиллерии вереницах подвод, гружённых ящиками, похоже, снарядами; то, что немцы без утайки, не маскируясь, средь бела дня гнали артиллерийский боезапас, не только не успокаивало, ибо, по логике вещей, когда готовится внезапное нападение, так открыто не действуют, а, наоборот, утверждало в предположениях — до рокового начала оставались часы.

После обеда движение прекратилось, ничего подозрительного наблюдатели больше не отмечали. Разве что в лесах и перелесках, на ближайших хуторах и за высокой монастырской оградой пульсировала скрытая жизнь, проникнуть в которую не дано наблюдением в бинокли и другие оптические приборы.

В комендатуре и на заставе никто не обманывался, не убаюкивал себя тем, что груженные ящиками подводы тащились из тыла к границе и вчера, и позавчера, и не первый день у реки накапливались вражеские войска и техника, наполняя окрестности грохотом, лязгом и гулом, застилая небо пыльной завесой.

Подтверждением близости рокового часа служила, как нельзя убедительней, наступившая тишина. Со стороны могло показаться, будто она усыпила обитателей крохотного поселка, где размещался небольшой гарнизон пограничников, и глухое молчаливое беспокойство, царившее над всеми и всем в первую половину прокаленного солнцем субботнего июньского дня, безвозвратно ушло. Так могло показаться со стороны лишь неопытному глазу, глазу, не способному схватить главное, скользящему по верхам, по тому, что у всех на виду.

И хотя чувство близкой опасности, подчиняясь которому пограничники всю неделю совершенствовали и укрепляли блокгаузы, траншеи и ходы сообщения вокруг теснившихся неподалеку от реки нескольких домиков и, не глядя на светлое время, несли дежурство на огневых точках, не исчезло, настроение людей с отъездом майора повысилось.

От командирского дома неслись слова модной песенки об утомленном солнце, нежно прощавшемся с морем. С патефонной пластинки томно напевал вкрадчивый тенор — то витал над красной крышей утопавшего в зелени двухэтажного домика четвертой комендатуры и пятнадцатой заставы при ней, то затихал, вздыхая, снова набирал силу и уносился ввысь, за реку, где, слышно, кто-то наигрывал на губной гармонике.

До ночи оставалось много часов, солнце еще не устало, и люди не больно утомились за весь этот хлопотный, нескончаемо долгий день — их хватало и на работу, и на веселье, и на множество всяких других незаметных дел — должно быть, и прощавшееся с морем утомленное солнце, и немудрящие частушки пулемётчика Яши Лабойко, исполняемые хриплым баском под аккомпанемент балалайки, и шуточки, которые выпаливал Черненко между бритьем и намыливанием щёк, были людям нужнее всего. Черненко брился у вынесенного во двор рукомойника; приладив зеркальце к деревянной опоре и не глядясь в Него, он ловко скрёб безопаской лицо, расточал хохмочки, сохраняя серьезную мину, не забывая всякий раз намыливать щеки и косить глазом на слушателей, как всегда толкавшихся поблизости от него.

— Яша, а Яша, — приставал он к Лабойко.

— Ну, що тоби трэба?

— Собирайся давай.

— Куды?

— В увольнение. Начальник отпустит. Махнём в Домачево. Знаешь, какие там девки! Ей-бо, пойдём. Бери свою балабайку, грузи пулемёт на горб.

— Сказанув… — Лабойко хохотал вместе со всеми. — Ну ты даёшь, земляк, ха-ха-ха. С пулемётом в увольнение! Ха-ха-ха… Тебе старший лейтенант такое увольнение врежет, що спина взопреет, ха-ха-ха…

— С тобой каши не сваришь. Я думал, ты геройский парень, станкач на горбу тащишь, как какуюсь песчинку… Э-э, тонкая у тебя кишка, Лабойко, сдрейфил, девок спугался… — Плеснув в выбритое лицо несколько пригоршней воды и смыв мыльную пену, Черненко обернулся к Ведерникову, тоже затеявшему бритьё. — Слышь, женатик, айда на станцию. Я там такую дивчину видел, кассиром работает, такую дивчину — закачаешься. Пойдём?

— Спиной вперёд?

— Не, нормально. Строевым шагом.

И даже Ведерников, хмурый, немногословный Ведерников незаметно для себя втянулся в легкомысленный трёп.

— С тобой на пару? — спросил он с серьёзной миной на конопатом лице.

— А то с кем!.. Давай скоблись хутчей. Аллюр три креста, Сергей, а то ворочаешься, как сибирский медведь — ни тпру ни ну. Девок расхватают. Гляди, Хасабьян опередить может, два очка вперёд даст Аврей Мартиросович.

Чистивший сапоги Хасабьян обернул к Черненко горбоносое, смуглое до черноты, худое лицо:

— Хасабьян дорогу сам знает. Хасабьян напарник не нужно.

— Ай, молодец! — вскричал Черненко дурашливым голосом. — Так бери меня с собой, я хороший, я смирный, ей-бо, бери, не пожалеешь.

— Н-нэ. Такой напарник нэ надо.

— Что ж оно получается, братцы, что, спрашивается? Лабойко дал от ворот поворот, Хасабьян, как последний единоличник, Ведерников не желает…

— Кто сказал? — С высоты своего роста Ведерников, успев намылить лицо до самых глаз, сверху вниз посмотрел на Черненко. — Я не отказывался.

— Так в чём загвоздка! Поехали.

— Мне мама не разрешает. Я ещё маленький.

Тут все и грохнули — от кого-кого, от Ведерникова такого не ожидали.

Ещё не заглох хохот, ещё утирал выступившие слёзы и покатывался со смеху Новиков, а кто-то из ребят успел притащить гармошку, и тут же, посредине двора, заглушая Лабойко, полились первые, завлекающие трели переливчатой «Сербиянки», и Хасабьян, сверкнув чёрным глазом, топнув до блеска начищенным сапогом, не пошел — поплыл, почти не касаясь земли, и плавно, как крыльями, махая руками, раздвигал и раздвигал воображаемый круг до тех пор, покуда его в самом деле не обступили со всех сторон и не раздались первые поощрительные возгласы и хлопки.

— Давай, Хасабьяныч, режь воздух!

— Шибче!

— Сыпь веселее!

— Так её…

— Во даёт Кавказ! Во даёт…

Развесёлый людской круг охал, постанывал, рукоплескал, и Хасабьян, разгорячённый собственной пляской, вниманием и самой атмосферой, уже не плыл, а летел по кругу, притопывая успевшими снова запылиться сапогами, и, взлетывая, выделывал замысловатые коленца, похлопывал себя по бёдрам и груди, подпрыгивал, успевая на взлёте постучать каблуком о каблук, приседал и что-то гортанно выкрикивал на своём языке, по всей вероятности, зазывая танцоров.

От начсоставовских квартир многоцветной стайкой бежали вездесущие ребятишки — без них не обходились ни кино, ни солдатские игры и танцы, ни даже строевые занятия — и вмиг оказались, нырнув между солдатских ног, впереди всех в замкнутом кольце, где Хасабьян уже отплясывал не один: рядом, охая и покрикивая, утрамбовывал пятачок Новиков, и гармонист, сменив «Сербиянку» на «Барыню», притопывал в такт то правой, то левой ногой и дергал плечами, голыми, как у обоих танцоров.

Случись в этот знойный полдень хлынуть ливню с безоблачного ясного неба, ему заставские парни удивились бы меньше, нежели вступившему в пляс хмурому Новикову. Однако сейчас это событие восприняли просто: всем им — и Новикову — позарез была необходима хоть какая-нибудь продушина, хоть небольшая разрядка от сверхчеловеческого нервного напряжения, в каком они жили вот уже многие месяцы.

Хасабьян носился по кругу, прищелкивая пальцами, запрокинув черноволосую голову — будто падал навзничь, распрямлялся и снова, не зная устали, пускался вприсядку, огибая отяжелевшего от усталости Новикова и оказываясь то впереди, то за спиной у него. На его поджаром, будто сотканном из жил и тонких упругих мышц смуглом теле не было даже испарины.

Взятый кавказцем темп Новикову уже был не под силу, его движения становились замедленнее, теряли плавность, ту, чисто русскую яркость, с которой он вступил в тесный круг, в глазах появился влажный блеск, и весь он лоснился сейчас от пота, увлажнившего загорелое тело. Правда, пока изо всех сил сопротивлялся своему поражению, натужно дышал и всё же носился по кругу, как одержимый, под выкрики зрителей.

— Жми, Лёша!

— Жарь!

— Покажь ему русскую…

— Земеля, к ногтю его, к ногтю.

— Хасабьяныч, держи фасон.

— Отжимай Кавказ, Вася…

— Ас-са, ас-са!..

— Не сдавайся.

Над кругом плавал горький махорочный дым, перемешанный с пылью, взметывались хохот и выкрики, по-щенячьи заливались в неописуемом восторге начсоставовские дети, и долго бы ещё длилась развеселая пляска, не появись почтальон на верховой лошади.

Новиков не выбежал — вылетел вприсядку из круга почтальону навстречу, выделывая ногами коленца и плавно взмахивая руками, дважды прошелся перед ним, приглашая, и лишь тогда отвалил в сторону, под жидкую тень старой яблони.

Важный, медлительный, как сам бог Саваоф, почтальон въехал на заставский двор с туго набитой сумкой через плечо, окинул взором веселое общество, выжидая наступления должной тишины и внимания. Ждать ему пришлось считанные секунды. Круг переместился и замкнулся вокруг него и гнедого меринка, отмахивавшегося хвостом от назойливых оводов. С тою же томительной медлительностью кавалерист переместил сумку на переднюю луку, извлек пачку писем и, будто священнодействуя, стал перебирать каждое, не замечая жадного блеска в глазах своих сотоварищей, не видя изменившихся лиц.

— Луковченко, — позвал он, не повышая голоса.

— Я.

— Иван Ефимович?

— Ну, я.

— Танцуй.

Под снисходительно-нетерпеливые улыбки друзей парень, разок пройдясь с раскинутыми для пляса руками, на ходу выхватил конверт из протянутой руки почтальона, просияв лицом, отбежал в сторону, в момент отключившись от всего, что мешало ему остаться один на один с весточкой из дому, в счастливом ожидании чего-то необыкновенного, дорогого ему.

А «бог Саваоф» продолжал «витийствовать», восседая на гнедом облаке, остервенело махавшем обрубком хвоста:

— Быкалюк?

— Я!

— Патюлин?

— Я — Патюлин.

— Ведерников?

— Тута.

— Надо говорить: «Здесь». Получай.

— Учи учёного.

— Рудяк?

— На границе.

— Сергеев?

— Который?

— Тебе пишут. Александр где?

— В наряде.

Счастливчики, едва услышав свою фамилию, притопывали ногами, имитируя пляску, выхватывали письма.

Круг постепенно редел.

«Бог Саваоф» на глазах у всех терял былое величие, опустился с гнедого облака на грешную землю, не оглядываясь на заскучавших ребят, повёл меринка в поводу на конюшню, небрежно забросив через плечо опустевшую сумку, где оставалось несколько нерозданных писем и пачка газет трёхдневной давности.

Гнедой, дрожа потной шкурой, дёргая мордой, отмахивался от осатаневших слепней, и почтальон то и дело сердито оборачивался к нему, грозя кулаком:

— Но ты, балуй тут у меня, чёртова орясина!..

День медленно убывал, затопленный солнцем, пропахший запахами хлебного поля и соснового леса, напитанный шедшим от конюшни ароматом свежего сена; из открытого окна командирского домика неугомонный патефон слал в пространство, в, казалось, беспредельный покой обманчиво замершего Прибужья сентиментальный романс о терзаниях покинутой женщины.

Ещё длился получасовой перерыв — оставалось несколько свободных минут, и Новиков, сидя под тенью полуусохшей, отцветшей без завязи яблони, прислушивался к мелодии, не вникая в слова; он еще не остыл, в нем продолжала бродить разгорячённая пляской кровь, ещё шумело в голове и гудели ноги, а в глубинах сознания возникал, нарастая, протест против нелепого веселья и романса.

Ведерников, прочтя и спрятав в карман гимнастёрки письмо, подошёл с непогасшей блаженной улыбкой на конопатом лице.

— Сашка-то, свиненок, ходить начал. На своих двоих. Подумать только! Ходит, а!

— Какой Сашка?

— Сынок, мой Сашка, ты что — забыл? Катерина не обманет, она у меня баба серьёзная, хохлушка у меня Катерина. — Ведерников ликующе посмотрел на своего отделенного, и было непонятно, чему он рад — первым самостоятельным шагам Сашки или жене. Он прямо светился от счастья.

— Хорошо, — сказал Новиков.

По тому, как он обронил это слово, по невидящему взгляду, сопроводившему сказанное, Ведерников без труда догадался об обуревающих Новикова тревожных мыслях — отделенный давно не получал писем из дому.

— Молчат? — спросил он.

— Ничего не понимаю. В чем причина? Что там могло случиться?

— Так уж и «случиться»! Ты им карточку когда выслал?

— Давно. Вместе с письмом. Где-то в половине мая.

— Точно. Семнадцатого. Мы вместе ходили на почту.

— Больше месяца.

— Бывает. Почта, она, брат, когда как. Катерина вот тож обижалась. А опосля получила, и вот, гляди, порядок. — Он похлопал себя по оттопыренному письмом карману гимнастёрки. — Погодь волноваться, не сегодня-завтра получишь. Старики, чай, не одни, братаны при них, сёстры.

— Давно каникулы начались, — думая о своём, сказал Новиков и направился к умывальнику. — Лето у нас, ты представить не можешь, Ведерников, какое у нас лето на Урале!

Он долго плескался под умывальником, брызгая на себя пригоршнями теплую воду и шумно отфыркиваясь.

Ведерников стоял чуть поодаль, ждал Новикова. Сейчас он жил письмом Катерины и порывался извлечь его из кармана, чтобы снова перечитать женины строчки, пробовал и не мог представить топающим на неуверенных ножках первенца Сашку, хоть ты что делай — не мог, захотел мысленно представить свою Катерину, но и это ему не давалось. Ладно, успеется, думал он, не понимая, почему на душе становится грустно.

— Какие приказания будут? — спросил, выждав, пока отделенный умоется и натянет на обожжённые плечи рабочую гимнастёрку.

— По распорядку дня, — поступил резкий ответ.

Но Ведерников не обиделся, понимал: с отделенным происходит неладное.

— Ты что, Лёшк, растревожился? Ну, не поступило сегодня, так завтра, через три дня придёт письмо. В первый раз, что ли? Почта, она, знаешь, как…

— При чём тут письмо? — ответил нехотя Новиков. — В нём ли дело? Ладно, пошёл я, скоро к старшему лейтенанту являться.

— Кино будет? — не зная, что сказать, спросил Ведерников.

Уже на ходу Новиков к нему обернулся.

— Сказано: по распорядку.

10

«…Смуток у меня на душе. Сижу одна в хате. Не дождалась вечера. Пойду, думаю, на заставу, думаю: кино посмотрю. По субботам завсегда. Аккурат тогда, помню, „Богдана Хмельницкого“ крутили. Пришла засветло, тое-сёе поделала в прачечной, потом на кухню зашла, а в столовой хлопцы ужинают с Ивановым, с начальником, значится. Холостяковал он — жёнка с сыном до своих поехали погостить… Ну, смотрю, ужин у них невесёлый…

А кино вспоминать неохота… Сижу, как на горячей пательне, бо то кино рвётся и рвётся. И свет гаснет… И собаки брешут, как на луну в морозную ночь… А дальше, слышу, помаленьку уходят хлопцы. И я себе пошла до дому. Какое там кино!..»

(Свидетельство А. Пиконюк)

Задолго до начала сеанса старший лейтенант Иванов собрал младших командиров на инструктаж. Предзакатное солнце било в окна канцелярии, отраженный от стены медный свет падал на лицо сидевшего за столом Иванова, и потому оно казалось особенно неспокойным. Начальник заставы старался говорить ровным голосом, еще раз напоминая младшим командирам об обстановке и тыча указкой в висевшую на стене схему участка. Иногда указка проскальзывала мимо, к отворенному окну, уводя взоры сидящих в красноватую даль за рекой, к горящему золотом монастырскому куполу.

— …Что ещё можно добавить к тому, что вы сами знаете, что слышали от начальника отряда сегодня? Счёт пошёл на часы. Я хочу, чтобы вы, мои главные помощники, уяснили это и довели до сведения личного состава. Смотрите, чтобы нас не застали врасплох. Службу нести как положено. Быть готовыми к отражению противника. — И словно бы ему не хватало воздуха, старший лейтенант высунулся в окно, перегнув под прямым углом недлинное своё туловище, перетянутое в плечах и по поясу новым жёлтым ремнём с портупеями, шумно вздохнул и возвратился в прежнее положение. — Если вопросов нет, — заключил он, разгладив морщины на лбу, — можно готовиться к боевому расчёту.

Он поднялся, но младшие командиры, будто придавленные услышанным, встали не сразу. Близилось то, решающее, к чему теоретически они были готовы, но о чём всё-таки не имели ясного представления.

Новиков поднял руку:

— Разрешите вопрос?

— Вам что-нибудь непонятно, младший сержант?

— Мне всё понятно, товарищ старший лейтенант. — Новиков на секунду запнулся.

— Так в чём дело? — Иванов переступил с ноги на ногу.

— Если остались считанные часы, тогда почему мы одни, товарищ старший лейтенант? Где поддержка, о которой сказал начальник отряда?.. Вы не думайте, я не за себя боюсь. Пожалуйста, не думайте так… Но люди спросят. Они слышали, что говорил майор Кузнецов сегодня днём…

Лицо Новикова, когда он дрожащим от волнения голосом произнес эти несколько отрывочных фраз, покрылось мелкими капельками пота и побледнело, и начальник заставы, глядя на него с удивлением, даже не пробовал скрыть, что поставлен в тупик.

— Есть ещё вопросы, Новиков?

— Никак нет.

— У вас? — Иванов обратился к остальным.

Ему ответили вразнобой — других вопросов не имелось. Все ждали.

Он молчал, хмуря лоб и тотчас разглаживая морщины, оставлявшие на загорелом лбу белый след. Он молчал, не столько пораженный вопросом младшего сержанта, сколько собственной беспомощностью. Разве младший сержант не имел права спросить? Имел, разумеется. Хоть необычно было слышать такое от командира отделения. О подобном — куда ни шло — мог и, наверное, обязан был спросить он, начальник заставы, отвечавший за участок границы, который, вполне возможно, через несколько часов станет участком фронта протяжённостью в восемь километров, и держать оборону на нем придётся ему со своими пятьюдесятью бойцами и младшими командирами.

Всё это промелькнуло в голове Иванова, ещё больше взвинтив его и приведя в замешательство. Он думал, что ответить — теперь уже не одному Новикову, а всем, — и глядел на своих сержантов, узнавая и не узнавая их, освещенных сейчас косым веером лучей предзакатного солнца, посвежевших после бани, подтянутых, в безукоризненно отглаженных гимнастёрках с белыми каёмками свежих подворотничков — молодцы, один к одному.

Никогда до этого не задумывался, любит он их или безразличен к ним, — для него они были и оставались просто командирами отделений, помощниками, парнями разных складов характера, с присущими каждому достоинствами и недостатками, военнослужащими, обязанными исполнить свой гражданский долг и возвратиться к гражданской жизни; что греха таить, всякий раз, отправив демобилизованных, он ещё долго по ним тосковал, вспоминал и ставил в пример молодым, пришедшим на смену уехавшим, забыв, что те, уехавшие, были не без греха и немало крови попортили ему и себе.

Но только сейчас, перед реальной бедой, сознавая меру опасности, он первый раз за всю свою службу почувствовал, как ему дороги эти парни, молча поддерживавшие в нем присутствие духа своим нарочитым спокойствием; они понимали его состояние — он ощущал это тем особенно обостренным чутьём, какое не обманывало его никогда. Но они не понимали, что ему ещё горше оттого, что его пробуют успокоить.

— Вы не маленькие, — сказал он, не смея больше молчать, неизвестно для чего и зачем оттягивая ответ. — Раз так получается, будем стоять одни… Сколько можно… До последнего дыхания… Как положено пограничникам. Нас одних не оставят, придёт поддержка. Верю в это. — Он прервал себя, устыдясь возвышенных слов. — Всё, ребята, идите в отделение, готовьте личный состав.

Отправив сержантов, Иванов возвратился к окну, с жадным вниманием уставясь в не видный за багровеющими в закате деревьями берег реки, мысленно представляя себе весь свой восьмикилометровый участок — от стыка до стыка, — сотни и сотни раз исхоженный вдоль и поперек; он никоим образом не мог представить его в качестве линии фронта, который ему предстоит оборонять с горсточкой бойцов; с пятьюдесятью солдатами и сержантами от силы можно какое-то время удержать метров двести пятьдесят — триста — это Иванов отчётливо понимал. Он хотел иной ясности, а её не было.

Стоял так один молча непростительно долго — может, десять минут или все полчаса, — нерасчетливо тратя время и ломая голову над задачей, которую ему все равно не решить. Его душил гнев. Он понимал всю страшную несправедливость положения, в которое поставлен непонятными обстоятельствами.

— Товарищ старший лейтенант! Застава на боевой расчёт построена.

— Сейчас иду, — сказал он, не оборачиваясь, словно боялся обнаружить перед дежурным свое состояние.

Иванов ещё раз посмотрел за окно, в алеющую даль за рекой. Там было тихо. От этой тишины ему свело челюсти.

— Сейчас иду, — повторил он, наверное, затем, чтобы взять себя в руки. Хотелось подойти к противоположному окну, из которого можно увидеть свою веранду и, должно быть, играющих перед домом детей. Но он знал, что это не облегчит, а, наоборот, усугубит и без того тяжелое состояние. А ему нужны ясность и собранность. Последнее зависело от него самого.

Привычно согнав складки на гимнастёрке под командирским ремнём, поправив фуражку, пошёл в коридор, где в голове строя поджидал старшина, толкнул створку двери и не мог не порадоваться бросившейся в глаза безукоризненной чёткости двух шеренг, замерших под зычное «смирно!», выслушал рапорт, дивясь охватившему его сразу спокойствию…

Почти буднично провёл боевой расчёт, полагая, что людям больше импонирует эта его суховатость и четкость постановки служебных задач.

Закончил боевой расчёт теми же словами, что и всегда, но после короткого «р-разойдись!» люди почему-то остались в строю, и это его удивило.

— Р-разойдись! — громко повторил старшина.

Не расходились, ждали других слов, кроме сказанного в порядке служебной необходимости, не тех, повторяемых изо дня в день на каждом боевом расчёте, — новых.

— Ребята, вы ждёте от меня дополнительной информации? Какой? Я могу лишь догадываться. У меня нет новых данных. Не знаю, имеет ли их командование отряда или комендатуры. Вряд ли. Правда, не исключена военная хитрость: до поры, до нужного момента части Красной Армии стоят на тыловых подступах в готовности поддержать нас. Вполне возможно такое. Не хотят преждевременно себя обнаружить. Очень даже возможно. — Он ухватился за спасительное предположение, хотел развить его в том же плане. И неожиданно, по лицам бойцов, угадал, что эти надежды в первую очередь нужны ему, а не им, и он не вправе делать безответственных заявлений. — Не будем гадать, — прервал он себя. — Дело покажет. — И сухо добавил после небольшой паузы: — А сейчас ужинать. Внутренний распорядок не отменён. Всё.

Строй сломался.

Иванов повернул к канцелярии, но пограничники его окружили, ближе всех подошёл Новиков.

— Опять вопросы? — спросил Иванов.

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. — Новиков на секунду запнулся. — Личный состав просит вас поужинать с нами.

«Просит! — больно укололо непривычное слово. — Не зовут, а просят. Неужели я так далёк от них? Или перестал понимать?»

До него не дошло другое звучание слова; тот единственный смысл, выражавший воинское единство и солидарность перед лицом близкой опасности, которая одинаково угрожала им и ему и была принята подчиненными как неизбежное, — этот нескрытый смысл он постиг намного позднее, забежав в затемненную одеялами казарму, где «крутили» киноленту о Богдане Хмельницком, и бойцы, едва завидев его, наперебой звали к себе.

— Ужинать? — переспросил, быстро справившись с обидой и взяв правильный тон. — Насколько я понимаю в медицине, от этого ещё никто не умер. Вы разделяете моё мнение, товарищ Ведерников?

— Верно, товарищ старший лейтенант. Ежели в меру и с понятием.

— Живы будем.

Повеселевшие, шумной гурьбой повалили в столовую; кому-то пришло в голову сдвинуть столики — будто предстояло шумное празднество, и когда повар с рабочим по кухне принесли алюминиевые тарелки с вареной треской и картофельным пюре, приправленным подсолнечным маслом с поджаренным луком, Иванову показалось, что ничего вкуснее он никогда в жизни своей не едал. Им было весело и тревожно. Всем, кроме Лабойко. Парень сидел сумрачный, молча жевал, не участвуя в разговоре.

Беспокойство остальных обнаруживалось в брошенном кем-нибудь из сидящих к окну мимолетном взгляде — там, за оградой, пролегала граница, оттуда лился пылающий свет, казалось, над горизонтом пылал, бушуя, пожар, и отблески его розово отражались на побелённой известью стенке столовой.

Потом был чай. Крутой и крепкий до тёмной коричневости «пограничный» чай. Его пили, обжигаясь, и от удовольствия крякая. Лабойко чая не пил.

— Чего засмутковав, Яков? Тащи балалайку, вдарь по струнам, чтоб ноги сами гопака вжарили. Га, Яков? Дело говорю, что молчишь? — Черненко, не поднимаясь из-за стола, раскинул руки, словно и впрямь собрался плясать. — Давай, земляче, уважь просьбу.

— Тебе абы плясать.

— А тебе?.. Чёрный кот дорогу перебёг? Ты же неженатый, девки письмами атакуют. Или ты их?

— Ну тебя.

— Не, правда ж. Сегодня целых два получил. Всё ему мало. От глаза завидущие, руки загребущие. Як тоби не ай-ай-ай, Лабойко! Батьки промашку дали: тебя в семнадцать оженить надо было… — Он запнулся на полуфразе, разом сбросив наигранную развязность. — З дому письма?

— Н-ну.

— Что там?

За столом стало тихо.

— Что? — переспросил Лабойко и сморщился. — Обоих братов призвали.

— Так что?

— А то, что своё отслужили давно. Женатые. В хате одни бабы да пацаны.

— Призвали и отпустят, — нашёлся Черненко. — Заварушка пройдёт, и братаны до дому повернутся. Нашёл заботу! Лучше про свадьбу подумай, бо мы все до тебя приедем. Верно, товарищ старший лейтенант, приедём все гамузом?

— Можно, — Иванов посмотрел на часы: они у него были крупные, с луковицу, с двумя крышками. — На свадьбу можно.

— Слыхал, Лабойко? Три к носу и раньше срока не заказывай панихиду.

Скупое воинское застолье длилось недолго, а под конец и не больно-то оживлённо. Старания Черненко были не в состоянии надолго отогнать напряженность, в какой они жили все эти последние месяцы и дни, ожидая самого худшего, что может ждать пограничника, и тайно надеясь, что оно их минет. Но вряд ли кто из сидящих сейчас за сдвинутыми столами догадывался, вряд ли кто из них, обминая пальцами бугристые «махорковые» сигареты, подумал, что никогда больше — ни завтра, ни через год — не собраться им месте, как собрались сейчас на последний свой мирный ужин, и не одному Лабойко суждено навечно остаться в холостяках.

— Спасибо, ребята, — поднявшись, сказал Иванов. — Кино сегодня. Вы не забыли?

— Как можно! — за всех отозвался Ведерников. — Закурите наших, товарищ старший лейтенант. — Он выщелкнул сигарету.

Иванов кивнул, закурив, хотел что-то сказать напоследок, но, махнув рукой, молча ушёл.

11

«…Не мог я смотреть кино: сосёт и сосёт тоска… Вышли на улицу. Темно, тихо… Разговорились. Я больше молчал. А Леша, Новиков, значит, в тот вечер душу приоткрыл. В тот вечер я понял, какой он человек. Предчувствие, как говорится, не обмануло… Как знал, что в последний раз вместе на границу пойдём…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Ведерников порывался уйти, но Новиков возвращал его на прежнее место, придерживая за локоть.

Часто рвалась лента, и всякий раз, когда механик зажигал лампочку кинопроектора, чтобы при свете склеить концы, в наклонном конусе света возникали потные, возбужденные лица, слышались недовольные возгласы. Было душно, угарно, пахло ацетоном и распаренными телами — занавешенные окна не пропускали свежего воздуха. Снаружи, то усиливаясь, то ослабевая, доносился перестук работающего движка. Мотор чмыхал, сопел, будто захлебывался, снова стрекотал аппарат, опять рвалась лента.

— К чертям с таким кино! — чертыхнулся Ведерников. — Я пошёл, сержант, ты как хочешь. — Пригнувшись, стал выбираться к выходу.

Новиков пошёл вслед за ним.

Они прошли в глубь двора к скамье у ограды. Отсюда до реки было метров двести, не больше, веяло свежестью. Закурили. В темноте вспыхивали огоньки и тут же блекли под пеплом после каждой затяжки. Было темно и тихо, и, если бы не слышавшийся с далекого расстояния рокот, могло показаться, что на сопредельной стороне нет никого и немцы оттуда убрались.

Новиков снял фуражку, расстегнул гимнастёрку и подставил ветерку грудь и лицо. Он сидел к Ведерникову вполоборота, задумчивый, ушедший в себя.

— Глухо-то как, — сказал он.

— Не заскучаешь, — отозвался Ведерников.

В загустевшей тишине явственнее слышался неблизкий рокот, похожий на далёкий морской прибой.

В камышах дурным голосом проревела выпь. Прерывистый крик ее, похожий на рев быка, заглушил все другие звуки.

Новиков передернул плечами, надел фуражку и принялся застёгивать пуговицы своей гимнастёрки.

— Пошли спать, — сказал он и затоптал окурок.

— Ладно уж, разок недоспим, младший сержант. Вдругоряд прихватим. И ночка, гляди, какая славная.

— На границу скоро.

Ведерников раскурил новую сигарету.

— Спать-то осталось всего ничего, не успеешь лечь, дежурный подъём сыграет. Чего уж…

— Подраспустил я вас… Почувствовали слабинку.

— Ты распустишь!..

Новиков не то вздохнул, не то усмехнулся:

— Вот и вы убеждены, что мне больше всех надо, мол, в других отделениях сержанты покладистее. Так ведь? Думаете, я — придира и ещё там какой-то не такой, как все…

За рекой, далеко за монастырскими куполами, стушевав звёзды, в небе загорелись ракеты.

— С этим не больно уснешь, — сказал Ведерников, уклоняясь от ответа и провожая глазами опадающий вдали красный свет. — А ты говоришь — на границу, — закончил он непонятно.

Новиков тоже проводил взглядом беспорядочно распавшиеся и гаснущие комочки призрачного красного света.

— Не по себе мне нынче, — сорвалось у него с языка.

Ведерников, привыкший к сдержанности своего отделенного, обычно замкнутого, не очень общительного, удивленно посмотрел на него и, не различая лица, пригнулся.

— Двух не бывать, сержант. Одной, как говорится, не миновать. Одной, к слову сказать, даже святому не перепрыгнуть. Так что об этом не стоит. Что всем, то и нам. Думай не думай.

— Одна, две… Я о другом…

— Секрет?

После вспышки темнота стала гуще, плотнее. В беспредельном звездном бездонье переливался синеватый мерцающий свет, над горизонтом небо было угольно-черным и неподвижным, там оно как бы застыло. Но именно оттуда наплывал таинственный рокот, и Ведерникову казалось, что младший сержант непрестанно прислушивается к упрятанному и прорывающемуся от черного горизонта глухому гулу.

— Какой там секрет!.. Не понимаю, что со мной происходит. До вчерашнего дня все было просто и ясно, как таблица умножения: дважды два равно четырем. И вот за одну ночь…

— Другой счёт пошёл — дважды два равно трём? — Ведерников усмехнулся. — Мудришь, младший сержант, шуточки шутишь.

— Если бы…

— Тогда рассказывай. Ежели хочешь, конечно.

— Сложно это.

— Чего не пойму — догадаюсь, а нет — переспрошу. Переменился ты, любому видать. Наверное, к лучшему. Так мне сдаётся.

Новиков помолчал.

Было слышно, как в конюшне хрупают у кормушек «тревожные» кони.

— Ты мне авансом комплимент отпустил, а я вот не убеждён, что заслуженно. То, что происходит во мне, могло случиться значительно раньше. И дело даже не во мне, Сергей. Кто я такой? Младший сержант. Командир отделения. Тоже мне полководец и государственный деятель!.. У тебя есть сигарета? — Он закурил втянул в себя горький махорочный дым и закашлялся. — Фу ты, дрянь!.. — отшвырнул сигарету.

— Зазря добро переводишь.

— Добро!..

— Рассказывай, что ли.

— Расхотелось…

— Что так?

— Рассказывать не о чем. Тебе интересно, как я, учитель, оказался безграмотным человеком, а ты со своими пятью классами меня учил уму-разуму?

— Чтой-то не припоминаю такого.

— …Я видел — одно, а говорил — другое. Если любопытно, могу повторить.

— Зачем старое вспоминать!

— …Или как одной ночи достаточно оказалось, чтобы перевернуть во мне всё вверх тормашками? Это представляет для тебя интерес?

— А проще можешь?

— Говорить?

— Втолковать.

Новиков перевёл дыхание.

— Не случись той ночи, — сказал с горечью и так тихо, что Ведерников едва разобрал слова, — не случись её, так бы ходил до сих пор с завязанными глазами. Видишь, какой неинтересный разговор получается!

— По-честному, так я мало что понял. Слова вроде русские, а допетрить, что к чему, не могу. Ежели так своих учеников научал, я им не завидую.

— Почему?

Ведерников усмехнулся:

— В шутку сказано. А что путано говоришь — верно слово. Улавливаю пятое через десятое.

— Не умею проще. И вообще, не будем. Голова болит. У меня вот они где сидят, эти синие стрелы на карте Голякова! — сказал он вдруг без всякого перехода и, стремительно поднявшись со скамьи, ударил себя кулаком в грудь. — Ты карту не видел… Это когда мы поляка привели на заставу… Старший лейтенант спрашивал и знаки на неё наносил.

Упреждая вопросы, Новиков принялся рассказывать об увиденном и пережитом минувшей ночью, говорил, волнуясь, медленнее, чем разговаривал обычно, жестикулировал, и перед Ведерниковым как бы воочию предстали испещренная синими условными знаками карта, синие стрелы, уткнувшиеся остриями в советский берег, смятенное лицо отделенного, ослепляющий свет мотоциклетных фар на вражеской стороне и Новиков с Ивановым, распростертые в унизительной позе на своем берегу.

— Остальное ты знаешь. Шок быстро прошёл. Значительно скорее, чем я ожидал. До смерти этого не забуду. — Голос у него стал хрипловатым. — Ты вот побывал на войне, понюхал пороху, ранен. В общем, однажды уже пережил то, что всем нам ещё предстоит… Не знаю, о чем ты думал на финской, какие надежды вынашивал…

— В живых хотел остаться. В крайнем разе не шибко покалеченным.

— Это само собой… Но если мне суждено уцелеть, я обязательно вернусь в школу, к детям, и стану их учить, знаешь, чему?..

— Дважды два — четыре, трижды два — шесть. Известная наука. Угадал?

— И этому. Но главным образом постараюсь привить им ненависть к любому проявлению неправды. Вот чему я их стану учить. Ненавидеть ложь! — Новиков точными, рассчитанными движениями стал поправлять на себе обмундирование и делал это с такою неторопливой тщательностью, словно дела важнее для него в эту минуту не существовало. — Дай-ка ещё сигарету, — попросил, отгоняя рукой, назойливых комаров. — Так и привыкну к чертову зелью. С чего бы это?

— Надо ли?

— Что поделаешь… Захотелось.

Ведерников зажёг спичку и, пока отделенный, пригнувшись к его руке, неумело прикуривал, ловя ускользающий огонёк, успел заметить остро и ненавидяще вспыхнувшие глаза, дрожащую в губах сигарету, тонкую, с ложбинкой, мальчишечью шею в широковатом вороте гимнастерки и выступающие лопатки на тощей спине.

— Вот такие дела, Сергей, — ни к чему сказал он, совладав с огоньком. — И кино уже кончилось. Мы и не заметили когда.

Как ни старался он спрятать волнение — подражая Ведерникову, курил нечастыми длинными затяжками, придерживая в лёгких махорочный дым, произносил ни к чему не обязывающие слова будничным голосом, — скрыть своё состояние всё же не мог.

Ведерникова охватило дурное предчувствие. Ничего особенного Новиков не сказал, а жутковато стало, без видимой причины накатила тоска — будто холодными костлявыми пальцами стиснуло горло.

Через двор в калитку проследовал пеший наряд с собакой. За воротами пес заскулил, видно, упёрся, послышалось раздраженное понукание инструктора. Потом стихло.

Молчание становилось тягостным. Взгляд Ведерникова скользнул вдоль ограды и натолкнулся на других курильщиков. Оказывается, не одни они здесь с Новиковым, в нескольких шагах — тоже молча — попыхивали сигаретами двое, и ещё огоньки загорались под яблоней.

От дубов, росших напротив заставы прямо на берегу реки, пришёл тихий шелест потревоженной кроны.

Из дверей конюшни в полосе тусклого света показался дневальный с охапкой сена.

Новиков оглянулся на свет, и Ведерникова как бы отбросило вспять: перед ним был прежний — ушедший в себя — малоразговорчивый младший сержант, от всего отрешённый: дескать, можете обо мне думать, что вам заблагорассудится, ваши мысли меня мало волнуют.

— Поговорили — и хватит, — сказал Новиков. И зашагал к затемненной заставе, уверенный, что Ведерников от него не отстанет.

* * *

…Не пришлось им поспать. Рассредоточившись, окаменело лежали на берегу, вглядываясь и вслушиваясь в черноту по ту сторону реки, ловя и определяя на слух каждый шорох и звук. Новиков с ручным пулемётом расположился в центре, Ведерников лежал поодаль и левее, метрах в десяти, — Терентий Миронюк с автоматом.

Чужой берег застыл в неподвижности, притаился. Чернота летней ночи поглотила очертания монастырских куполов и дальнего леса, всё вокруг окутало тьмой. Из далёкой черноты, как из бездны, непрестанно гудело и рокотало, а здесь, у берега, бежала пахнущая нефтью, рыбой и водорослями речная вода, изредка в ней всплёскивала ненасытная рыбина, от распростершихся над рекой вековых дубов приходил шелест подсушенных зноем листьев. Река и чужой берег жили скрытой в темноте неспокойной жизнью, не было видно ни зги, но звуки прослушивались совершенно отчетливо: за изгибом реки, в густом травостое скрипуче прокричал коростель; в камышах у поросших осокой и ряской разводий сонно лопотал утиный выводок; застрекотали в траве умолкшие было к ночи кузнечики; издалека докатился гудок паровоза; из прибрежных кустов взметнулась ошалевшая птица и, тяжело хлопая крыльями, пошла зигзагами, низко, почти над самой водой.

Неожиданно близко, буквально у противоположного уреза воды, послышалась немецкая речь:

— Нох драй штунден… Ви лянге[6]!

— Штопф дих ден мунд, думмкопф[7]!

Ведерникова взяла оторопь. Рука инстинктивно потянулась к ручному пулемету, за которым лежал младший сержант. Ведерников понимал, что не станет бить на голоса с того берега, не имеет права открывать стрельбу на том лишь основании, что стало не по себе от близко раздавшейся чужой речи; понимая это, он тем не менее хотел взять в руки оружие — с «дегтярём» у плеча было бы гораздо спокойнее.

«Дегтярь» находился у отделенного, а тот, по-пластунски, неслышно отползая назад, поравнялся с Ведерниковым, на минуту замер возле него, прислушиваясь, затем, передав пулемёт с ещё нагретой его ладонью шейкой приклада, шепнул:

— Наблюдай, я скоро вернусь.

Ведерников остался один, теряясь в догадках, даже приблизительно не представляя себе, куда и зачем понесло Новикова. Темнота казалась ему ещё гуще, чем была до недавнего времени, и он, напрягая глаза, вглядывался в нее, но ни зрение, ни слух не помогали ему определить, где младший сержант.

Немцы молчали.

Новиков долго не возвращался, должно быть, с полчаса, если не больше, а когда Ведерников наконец услышал сзади себя тяжелое дыхание отделенного, ползущего по-пластунски, с трудом сдержал желание выругаться — так был зол на него — и пополз навстречу, к зарослям ольшаника, где тот, По-видимому, задержался передохнуть.

— Немцы… по всему берегу, — прошептал Новиков. — Беги на заставу… Доложи старшему лейтенанту. Скажешь, что я до самой часовни проверил… А ну, тихо… Слышишь?..

По реке, убывая, катилось эхо далекого грохота.

— Поезд на мосту, — догадался Ведерников. — На Брест.

— Беги, — опять заторопил Новиков.

12

«…Войну я встретил на ОКПП-„Брест“. Она не явилась для нас всех неожиданностью, потому что, общаясь с польскими железнодорожниками, мы часто получали ту или иную информацию… Да и сами видели, что фашисты готовятся к нападению на нашу страну… Разумеется, все, что нам становилось известным, мы немедленно докладывали по команде…

В ночь на 22 июня 1941 года, где-то часа за два до начала войны, из-за рубежа пришёл состав с польским углём. Я тогда был на службе и, досматривая состав, естественно, общался с обслугой, в том числе с машинистом Здиславом Камейшей. От него узнал, что через два часа начнется война…»

(Свидетельство Г. Скоритовского)

В час сорок пять железнодорожный состав с силезским углем пересек мост через Буг, у блокпоста, замедлив ход, был взят под охрану советскими пограничниками и, медленно набирая скорость, отправился дальше. Паровоз, пыхтя и отфыркиваясь, потащил сорок четыре гружёных вагона. Машинист Здислав Камейша нетерпеливо поглядывал на чумазого, лоснившегося от пота помощника, но тот добросовестно делал своё дело — бросал и бросал в ненасытное жерло уголь, шуровал ломом, и в топке гудело так сильно, что казалось, её разорвёт.

В два часа ночи поезд прибыл на станцию Брест, обслуга сошла на перрон, пограничный наряд приступил к проверке состава.

Здислав, как всегда, оставался на своём месте, ждал окончания процедуры, и, когда пограничник, завершив её, хотел спрыгнуть на землю, придержал его на несколько минут.

В два пятнадцать в кабинете майора Кузнецова зазвонил телефон. Майор ждал звонка от командования округа и поспешно снял трубку. Докладывал начальник контрольно-пропускного пункта, чей наряд заканчивал досматривать прибывший из-за границы состав с силезским углём.

Майор слушал, заметно бледнея. Сидевшие по другую сторону стола комиссар и начальник штаба поднялись, ожидая окончания разговора.

— Ещё одно подтверждение, — положив трубку, сказал Кузнецов изменившимся голосом. — Через час сорок пять минут немцы начнут. — Он взглянул на настенные часы и поправился: — Через час сорок две. Сведения не вызывают сомнений. — Он поднялся: — Немедленно вызывайте комендантов к прямому проводу!

В два часа сорок минут Здислав Камейша отправился в обратный путь, увозя немцам сорок пять вагонов отборной пшеницы — договор неукоснительно соблюдался до самой последней минуты. Здислав не брался судить, хорошо это или плохо, размышлять ему было некогда — паровоз, миновав станционные стрелки, свернул вправо, в тупик.

* * *

В три часа двадцать минут 22 июня 1941 года, слабо светясь, взошёл узенький серп луны, обращённый к востоку своей вогнутой стороной.

До начала войны оставалось сорок минут.

13

«…Дурные предчувствия меня не обманули… То была наша последняя встреча… В четыре утра началась война. Встретили мы немца… Дали отсечку. Проще говоря, не допустили на своем участке переправу… Но фашист накрыл заставу и комендатуру артогнём… Побёг я на помощь своим, потому как там горело и шёл бой… Из боя уже не вышел — оторвало руку… Что дальше было, вспоминать не хочу…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Они снова лежали рядом впереди траншеи, оба уставшие от непрерывного ожидания, и у обоих не оставалось сомнений относительно того, что их ждет и к чему готовились в течение ночи.

Ведерников достал из сумки гранаты, положил их по правую сторону от себя, аккуратно — одна к одной — все три. Новиков изготовил к стрельбе пулемет, запасной диск пододвинул напарнику.

— Скоро светать начнёт, — сказал Ведерников.

Новиков промолчал.

Воробьиная ночь была на исходе. В Дубице перекликались ранние петухи. Небо ещё оставалось черным, но при слабом свечении народившегося месяца на той стороне проступали контуры кустов и деревьев, угадывался белесый туман над водой, проглядывались редкие облака, желтовато подкрашенные по округлым краям — как каймой.

— Надо в траншею, — громко проговорил Ведерников. — Слышишь?

Можно было разговаривать не таясь, не опасаясь, что немцы услышат — гудом гудела земля, воздух наполнился лязгом и скрежетом; от невидного горизонта нарастал гул моторов — как будто железное чудище продиралось от леса, безжалостно ломая деревья и подминая под себя все живое; грохот усиливался, и не было нужды особенно напрягать слух, чтобы различить рокот десятков авиационных моторов, глушивший все остальное.

Предчувствие беды, охватившее Ведерникова на заставском дворе, у ограды, и исчезнувшее затем, возвратилось; ещё вечером, перед уходом на службу, была надежда — авось обойдется: не посмеют немцы сунуться через реку.

Теперь бывалый воин Сергей Ведерников яснее ясного понимал: чему быть, того не миновать, и, поняв это, подумал, что живыми отсюда не выбраться ни ему, ни Новикову, как бы окаменевшему у своего пулемёта, — никому из жидкой цепочки бойцов, рассредоточенных вдоль границы с винтовками, карабинами, автоматами. Не помогут и пулемёты. Что они против силищи, которая вот-вот надвинется и ударит из сотен орудий по окопчикам и траншеям.

Сознание неизбежности того, что должно случиться, вызвало в нем минутное замешательство. Он невольно оглянулся назад, где находилась застава и ещё спали после службы бойцы, подчиняясь пока не отменённому распорядку. Будь его воля, подумал Ведерников, немедленно поднял бы спящих да держал их в готовности, при оружии… Хорошо бы кто догадался подать команду «в ружьё!». А заодно и комендатурских поднять. Всех. С жёнами и детьми… Сами они там, что ли, не понимают?.. Приступ бессильной ярости охватил солдата, он привскочил, не сдержав гнева, и нечаянно задел Новикова рукой.

— Чего вы?.. Лежите тихо. — Новиков не повернул головы, пошире раздвинул ноги.

— Говорю — надо в траншею.

Новиков, будто не слышал, лежал в прежней позе, и Ведерников раздражённо подумал — красуется. Небось, даже слышать не приходилось орудийную пальбу, когда кажется, от грома лопаются барабанные перепонки. Откуда! Учений с частями поддержки и тех ни разу не проводили.

«Ну, что он ломается? — отчаянно думал Ведерников. — Ждёт — чего? Тут же каждый метр пристрелян!»

Младший сержант, вглядываясь в светлеющую на небосводе узкую полосу ранней зари, весь подобрался. Поза, в какой он, слегка подогнув ноги и опершись на согнутые в локтях руки, державшие «дегтяра», полулежал, напрягшись, говорила сама за себя.

«Сей момент сиганёт в траншею», — подумал Ведерников и приготовился последовать за своим отделенным: положил в сумку гранаты, взял в руки запасной диск к ручнику.

— С пулемётом — в траншею! — резко обернувшись, приказал Новиков. — Быстро!

Не дожидаясь, пока напарник выполнит команду, Новиков, загребая руками и ногами в росистой траве, быстро пополз вперёд, к защищенному кустарником береговому откосу, и замер там, что-то высматривая. В редеющей синеве стало заметно, как он вертит головой то вправо, то влево, немного с опаской приподнимает её над кустами, видно, силясь высмотреть нечто важное на вражеском берегу, где сейчас, слышно, возились немцы, не особенно прячась.

Ведерников, переместившись в траншею и установив пулемет для стрельбы, так же аккуратно, как прежде, положил по правую сторону от себя три гранаты и принялся наблюдать за младшим сержантом, не понимая, почему он так долго не возвращается; прошло всего две-три минуты, но ему казалось, будто Новиков непростительно долго, без нужды торчит на виду у противника, обнаруживая себя и позицию.

Темнота отступала, рассеивалась. До восхода солнца ещё оставалось порядочно времени, но бледные розовые отсветы уже стали подкрашивать небосклон, меркла узенькая долька луны и блекли звезды. Все это Ведерников схватил одним взглядом.

— Довольно ковыряться там, — в сердцах крикнул Новикову, с трудом сдержав желание выругаться. — Вертайся назад. — Ему показалось — отделенный оглянулся и что-то сказал.

Но Новиков, снявшись с места, уже не ползком, а пригнувшись, сделал короткую перебежку к повороту траншеи, где молча лежал Миронюк, оба затем спрыгнули вниз, и отделенный, сбив на затылок фуражку, не хоронясь, в полный рост устремился по ходу сообщения к пулемету, трудно дыша, рукой придерживая на боку туго набитую полевую сумку младшего командира.

С удесятеренной быстротой восприятия, какая возникает в минуты большого нервного напряжения, Ведерников без особого труда догадался — случилось что-то чрезвычайно серьезное. Он это понял чисто интуитивно, подался Новикову навстречу.

— Что там?

— Мало хорошего. — Новиков с трудом перевёл дыхание и, схватив пулемёт, крикнул, не оборачиваясь: — За мной! Они переправу наводят.

— Понтон?

— Бегом, туда!..

Не вдаваясь в объяснения, младший сержант сильным толчком выметнулся наверх, в считанные секунды достиг крайнего от реки дуба с двумя лазами в дупло. Почти одновременно с ним бросился на землю Ведерников, и едва успел лечь в удобном для стрельбы положении — вниз лицом, — как на той стороне, где теперь устрашающе ревели моторы, вспыхнули в небе ракеты красного цвета.

«Началось! — холодея, подумал Ведерников и втянул голову в плечи. — Сейчас дадут жизни!»

Ещё не угас красный свет сигнальных ракет, еще истаивали в небе призрачно-багровые островки, а оттуда, от горизонта, девятка за девяткой к востоку понеслись самолеты. В дрожащем воздухе грохотало, и душный, пропахший бензиновой гарью вихревой шквал гнул к воде камыши и поднимал метровую волну, со страшной силой разбивая её о берег.

Тумана как не бывало, его рассеяло первыми же порывами, обнажив левый берег реки, где, как в разворошенном муравейнике, у десантных лодок и плотиков, у дюралевых понтонов, окрашенных в зелёный цвет, копошились вражеские солдаты в касках.

Ведерников пробовал считать самолеты, но сбился. Они шли и шли, волна за волной, низко, почти стелясь над лугом, проносились, как смерч, набирая высоту, и исчезали в рассветной дымке над Брестом.

Новиков не сводил глаз с разводий в зарослях камыша, где теперь с лихорадочной торопливостью несколько вражеских солдат, видно, сапёры, крепили штормовой мостик на двух понтонах, а третий заводили на веслах другие.

Ещё вибрировал спрессованный воздух и не смолк грохот последнего косяка пикировщиков, а над Забужьем опять взмыли ракеты, с раскатистым треском раскололось заалевшее небо; всесокрушающий ураганный огонь обрушился на правобережье, перепахивая его вдоль и поперек и поднимая в воздух груды земли и тучи песка.

Вражеская артиллерия молотила прибрежную полосу методично и яростно, будто перед нею была не жиденькая линия траншей и окопов, обороняемая несколькими десятками пограничников, а долговременные железобетонные укрепления с мощной артиллерийской защитой.

Полузасыпанные землёй, оглохшие от адского грохота парни прижались к земле, ничего не соображая, задыхаясь от евшей лёгкие и глаза тротиловой вони. Вдоль всего берега взлетали фонтаны песка, искорежённые деревья вперемешку с кустарником, тяжело ухали, падая и рассыпаясь от ударов о землю, желтые глыбы слежавшегося песчаника, и над кошмарным этим хаосом, над закипевшей от ударов множества весел рекой, полыхавшей оранжевым пламенем, загорелся безмятежно оранжевый небосвод, розово распространяясь в бездонье.

Всходило солнце.

Двадцать минут прошло от начало войны.

Река, ещё недавно тихая, без морщинки, утихомирившаяся после шквалов, поднятых самолётами, опять забурлила: сотни лодок и плотиков под прикрытием огневого вала отчалили от берега.

Началась переправа.

В первые минуты Новиков обалдел от грохота канонады, из сознания ушло всё, кроме ужасающих громовых раскатов; страх прижал к гудящей, вздрагивающей от разрывов земле — будто связал по рукам и ногам; в груди была холодная пустота; по дубу, за которым лежал он рядом с Ведерниковым, глухо ударяли осколки мин и снарядов, на голову сыпалось крошево листьев и веток, нечем было дышать: пороховая гарь плотно стлалась над прибрежной травой.

Так длилось мучительно долго: минуту, две — вечность, пока где-то, у него за спиной и в отдалении, не рвануло трижды подряд, и докатившаяся взрывная волна как бы накрыла его с головой, обдав пылью и запахом гари.

Придя в себя, Новиков невольно оглянулся назад, туда, где между деревьями недавно проглядывали белые стены комендатуры и в отсвете зари алела черепичная крыша с красным флажком на фронтоне. Комендатуру он не увидел. Не было ни флажка, ни фронтона, исчезла красная черепица. В просвете между деревьями, где постоянно открывалось глазу двухэтажное здание с чисто вымытыми оконными стеклами и веселым зеленым балкончиком, теперь оседало облако рыжей пыли, а снизу к верхушкам кроны поднимались густые клубы белого дыма, и сквозь него прорывались огненные языки в глубине двора.

Новиков не поверил глазам. Ещё полностью не осознав размеров беды, ошеломленный увиденным, он, забыв об опасности, привстал, но Ведерников ударом под коленки свалил его на траву.

— Жить надоело? — прокричал боец и показал рукой в сторону реки. — Сюда гляди.

Взгляд Новикова, бессмысленно скользнувший по рябому лицу Ведерникова, чисто автоматически переместился на левый берег реки, от которого отчаливали первые лодки с врагами. Кто сидя, кто в рост, не прячась, как у себя дома, — уверенные, они переговаривались, смеялись, и смех этот, слишком громкий и не очень естественный, был для Новикова чудовищно оскорбительным.

Как в позапрошлую ночь, разом отрезвев, освободившись от страха, движимый мстительной ненавистью к этим гогочущим наглецам в касках, Новиков вдавил в плечо приклад «дегтяря», поймал в прорези прицела выдвинувшуюся вперед десантную лодку и, уже ничего не слыша, ничего не принимая в расчёт, лишь видя перед собой единственную надувную лодку, сцепив зубы и затаив дыхание, ударил по ней короткой расчетливой очередью. Стоявший на носу солдат с длинным шестом упал навзничь в воду.

Пробитая в нескольких местах резиновая лодка обвяла, солдаты бросились с неё врассыпную, попрыгали в воду, где их настигал огонь ведерниковского ППШ. И не только его — Ведерников скосил глаза влево и увидел в окопе Ивана Быкалюка, пулемётчика. Иван бил по еще не наведенному до правого берега понтонному мосту, несколькими очередями разметал копошившихся там сапёров, затем перенес огонь на десантников.

Тем временем, пока Новиков, потеряв интерес к сносимой вниз по течению тонущей лодке, брал на прицел другую, побольше, противник переместил огонь артиллерии в глубину; разрывы гремели за станцией, где-то у Белого озера, по всей вероятности, в расположении полков 75-й дивизии, а здесь, на правой стороне Буга, где, казалось, все живое перепахано вместе с землёй, здесь вдруг ожил истёрзанный берег — ружейно-пулемётная стрельба зазвучала на всём его протяжении, послышались крики, и было непонятно, орут ли тонущие, расстреливаемые с близкого расстояния гитлеровские солдаты или же победно разлетается яростный крик заставских хлопцев, отбивших атаку врага.

Река ещё кипела от взрывов гранат, всплесков барахтающихся вражеских десантников, ударов вёсел и ливня пуль, но десантные лодки и плотики, значительно поредев, теперь поспешно убирались вспять, даже не достигнув середины реки.

Первая атака врага захлебнулась.

«Дегтярь» в руках Новикова, ещё раз задрожав в длинной визжащей очереди, смолк. Отвалился от приклада своего автомата Ведерников, обернул к отделенному потное, в потёках гари, возбуждённое лицо с пожелтевшими оспинами на щеках и на лбу, но тут же снова припал к автомату и стал посылать на тот берег короткие очереди.

По траншее к Новикову подбежал Миронюк. Простоволосый, тоже в потёках гари, радостно сияющий, ещё издали крикнул:

— Далы жары гамнюкам!.. Во далы так далы. Тэпэр довго нэ сунутся, засраньцi. Закурыть е, младшый сержант?

— Не курю.

— Та в мэнэ самого е, — рассмеялся Миронюк. — То я так, про запас, як кажуць. — Он принялся сворачивать цигарку. — Ты як сэбэ чувствуешь?

— Нормально. — Новиков обратил взгляд к горящей комендатуре, где продолжал клубиться изжелта-белый дым и вырывались языки пламени.

— Почэкай, почэкай, нашi прыйдуць, отi врiжуць так врiжуць, отi жару дадуць. — Миронюк задрал голову кверху, в ту сторону, куда смотрел Новиков, но значительно выше — к небу. — Haшi лiтакы йдуць. Чуешь?

С востока нарастал мощный гул самолетов.

— Смотайся в комендатуру, посмотри, что там, — сдавленно сказал Новиков, не глядя в сразу помрачневшее лицо пограничника.

— Зараз, трохы покурю… Мо ты закуришь?

— Давай, Миронюк, быстро!

— Ще разок затягнусь.

Миронюк явно медлил — долго прятал спички, почему-то засовывал коробок в карман гимнастёрки, втягивал в себя махорочный дым медленными затяжками, всякий раз пригибаясь к земле, когда поблизости взвизгивали осколки мин или пуль, — противник продолжал обстреливать правый берег реки, и пальба становилась все сильнее, вызвав ответный огонь пограничников.

— Долго куришь, — недобрым голосом сказал Новиков. — Кончай волынить. Живо на заставу!

Миронюк дернулся, бросил окурок.

— Нэ можу, — посмотрел в лицо Новикову тоскующими глазами. — Нэ можу, младший сержант. Що хочэшь робы, хоть на смэрть посылай, я готовый… А туды не можу. Там, мабуть, дiты погорiлы…

— Не можешь?! Ведерников, а ну, вы давайте.

Ведерников сорвался с места, не дожидаясь повторного приказания, побежал к заставе, пригибаясь, лавируя между кустов. Серия минных разрывов вспыхнула значительно впереди него, подняла в воздух пешеходный мостик через ручей, разбив его вдребезги. Ведерников плюхнулся, где стоял, стал отползать в сторону, к стожку сена, быстро перебирая руками и ногами.

Пук ракет ударил по соседнему стожку и зажег его. Сухое сено, собранное в пятницу после просушки и ещё не свезённое на хозяйственный двор, задымилось и вспыхнуло ярким факелом.

Между тем огневой вал в районе Белого озера неожиданно переместился на береговую линию обороны, первые снаряды разорвались в реке, в воздухе возникли фонтаны грязной воды, во все стороны с воем и свистом брызнула галька.

Миронюк спрыгнул в траншею и уже оттуда, задрав голову, прокричал:

— Haшi лэцяць!

Сквозь грохот разрывов слышался ровный и мощный гул авиационных моторов; он нарастал непрекращающимся громом и вскоре заглушил разрывы снарядов, вобрал в себя все другие звуки разгоравшегося с новой силой артиллерийского налета — возвращались с бомбежки немецкие самолеты: волна за волной шли «юнкерсы» под прикрытием истребителей, шли победно и безнаказанно, и от грохота содрогалась земля.

Стремительно увеличиваясь в размерах, от Вялой Подляски неслась девятка «мессеров», над рекой разделились и, не набирая высоты, пошли вдоль траншеи, прошивая её пулемётным огнём.

С грохотом рвались снаряды и мины, воздух наполнился визгом и воем, узкая прибрежная полоса вздыбилась фонтанами песка, галечника, глыбами, вывороченной земли — немцы набросились на неё всей своей огневой мощью.

За огневым валом вражеская пехота возобновила переправу через границу, несколько лодок достигло советского берега, с них стали высаживаться с автоматами наперевес немецкие пехотинцы.

И тогда из полузасыпанных траншей и обрушенных окопов навстречу врагу поднялись врукопашную уцелевшие пограничники.

14

«…По пути в комендатуру я встретил двух бойцов 15-й заставы, которые доложили, что пытались попасть в подразделение, но не смогли, потому что застава вела бой в окружении. В районе, где я находился, расположились в обороне полки 75-й стрелковой дивизии. Я встретился с комдивом, генерал-майором Недвигой… просил оказать помощь окружённым подразделениям. Генерал ответил: „Разобьём противника перед фронтом дивизии, а потом поможем пограничникам“. Этого не случилось…

Командуя 220-м погранполком, я окончил войну. После освобождения Белоруссии был на местах, где находились застава и комендатура. Я увидел груды развалин. От местных жителей узнал, что все пограничники застав и комендатуры, находясь в окружении войск противника, в течение суток, упорно сражались и почти все погибли смертью храбрых. Кроме личного состава застав и комендатуры много погибло семей офицеров-пограничников, в том числе мои жена, дочь 5-ти лет и сын 2-х лет…»

(Свидетельство П. Яценко)

Истребители проутюжили прибрежную полосу. Волна за волной они пронеслись вдоль жиденькой линии обороны, на которой уцелели одиночные пограничники, расстреляли боезапас и безнаказанно улетели на Бялую Подляску, будто возвращались с тренировочного полёта.

Артиллерийский обстрел не стихал, становился плотнее. Снаряды рвались так густо, как если бы враг задался целью перепахать всю эту землю. В клокочущем месиве земли, огня и металла рвалось, горело, визжало; все пространство между рекой и линией обороны превратилось в завесу огня — полыхали стоявшие в ряд копни пересохшего сена, курились подожженные кусты и торфяник, небо закрыл смрадный дым, и ветер нес хлопья черного пепла, устилая им всё окрест.

Пока длился артиллерийский налёт. Новиков лежал под защитой дуба в относительной безопасности. Натерпевшись страху в самом начале, пережив первый удар и познав первую радость победы, он готовился к отражению очередной переправы, ждал ответных ударов своих пушек и самолетов, которые, несомненно, вот-вот помогут. С возвышенности ему был виден окоп, где со свом «дегтярём» примостился Быкалюк. Иван пригнул голову, будто прислушивался к тому, что творилось снаружи. Ближе к дубу в траншее сидел Миронюк, тоже пережидая артналет. Он то и дело выглядывал из траншеи, обнаруживая своё нетерпение скорее выбраться наверх.

Новиков, сменив опустевший диск запасным, стал набивать патронами первый, не забывая наблюдать за противоположным берегом. Там пока было спокойно. Моментами чудилось, будто в тылу участка раздаются взрывы и слышатся отзвуки ружейно-пулемётной стрельбы, но тут же младший сержант себя успокаивал: в этом гуле и оглушающем грохоте всякое примерещится. Он продолжал жить тем, что творилось вокруг и за что отвечал головой — с него не сняли ответственности за порученный под охрану участок границы, за свое отделение. Значит, тут ему находиться с нарядом, тут ему стоять до конца.

Ведерников как ушёл, обратно не возвращался, должно быть, залёг под обстрелом, ждёт, когда поутихнет. Немец садил минами и бризантными, разрывающимися в воздухе на множество осколков, снарядами, с визгом прошивавшими воздух, как злые осы. Осколки вонзались в землю, засевая её горячим металлом.

Мысли о Сергее становились всё беспокойнее — может, ранен, нуждается в помощи.

— Миронюк! — крикнул он.

— Що?

— Посмотри, что с Ведерниковым. Быстро!

— Добрэ. Зараз. — Не мешкая, Миронюк выскочил наверх, но, не сделав ни шагу по направлению к тому месту, куда его посылали, перемахнул через бруствер. — Дывысь, що робыться! Направо дывысь!

Новиков обмер. На правом фланге, приблизительно в районе двести третьего погранзнака, с десантных лодок и плотиков высаживалась на берег вражеская пехота, а на подмогу ей подходили новые и новые силы; высадившиеся, с ходу подняв стрельбу, устремились к траншее, на берегу стало черным-черно и суетно.

— Миронюк, за мной!

Подхватив пулемет, не оглядываясь, бежит ли за ним Миронюк, Новиков бросился наперерез вражеским пехотинцам, рассчитывая опередить их и фланкирующим огнем придержать до подхода резервной группы с заставы. Он бежал, пригибаясь к земле, падал, поднимался и снова, петляя между навороченных глыб, стремился занять позицию у изгиба траншеи.

До немецких солдат было ещё порядочно, но отчётливо, как с близкого расстояния, слышались крики и автоматная трескотня. Сколько глаз хватал, враги шли и шли, цепь за цепью — по всей полосе, почти не встречая сопротивления; лишь изредка кто-нибудь падал в передней цепи, сбитый пулей пограничника, и тут же над ним смыкалась лавина.

«Надо их придержать! — толклась одна и та же беспокойная мысль. — Придержать, а там подоспеет резервная. С пулемётом и автоматом продержимся».

— Справа заходи, Миронюк, правее давай! — крикнул он бежавшему позади бойцу.

Крикнув, оглянулся, не видно ли помощи.

Над комендатурой по-прежнему висело облако дыма. Резервная группа задерживалась.

Раздумывать над этим было ему недосуг — немцы, заметив бегущих наперерез пограничников, открыли по ним автоматный огонь с далекого ещё расстояния, пока не причиняя вреда, — наверное, и, главным образом, для острастки, однако вынудили продолжать путь ползком, по-пластунски.

Между тем Быкалюк, не входящий в состав наряда Новикова, увидев высадившуюся на берег пехоту противника, перемахнул через бруствер и бросился с пулемётом наперевес значительно левее, ещё не открывая огня, напрасно не тратя патроны. Ему удалось просколить на сотню метров вперёд, и теперь он строчил из своего «дегтяря» по флангу наступавших немцев, заставив некоторых залечь, других — изменить направление.

Новиков не замедлил воспользоваться поддержкой — полусогнувшись, метнулся к черневшей воронке, скатился в нее одновременно с Миронюком, ударившись коленкой о торчавшее сбоку бревно, сгоряча не почувствовав боли, не сразу сообразив, где находится.

— Нэ встыгнем, — хрипло сказал Миронюк. — Трэба бигты, младший сержант. Тильки бигты.

— Пошли, Миронюк… Надо продержаться. Перекроешь выход на Дубицу. Давай, бегом!

— Пойнятно.

Ни одному из них не пришло в голову, что не удержать вдвоём такую лавину.

Миронюк выскочил наверх, побежал зигзагообразными скачками к петлявшей между кустами тропе.

Новиков, выбираясь для очередного броска, заметил развороченный участок траншеи с ошметками хворостяной изгороди, полузасыпанную зелёную фуражку с чёрным лаковым козырьком, диск ППШ, но все это увидал мельком, не восприняв сознанием, — от дуба, который он недавно оставил, не стреляя, наперехват Миронюку, бежало четверо пехотинцев в рогатых касках, охватывая бойца полукольцом, видно, решив его взять живым.

— Терентий!.. Миронюк!.. — не своим голосом закричал Новиков.

Ни Миронюк, ни преследователи оклика не услышали. Миронюк бежал в заданном направлении, маскируясь, как мог, между глыб вывороченной земли и слежавшегося песка, не видя врагов, не подозревая опасности.

В считанные минуты Новиков развернул пулемет, длинной очередью ударил по бегущим, вызвал у них замешательство, не дав опомниться, послал следующую, оглядел лежавшее перед ним пространство и рванулся на помощь Миронюку.

К своей радости, легко одолел десяток или сколько-то там прошитых смертью немереных метров, немного не рассчитал, повалился с разбегу на спружинивший холмик секундой раньше, чем над ним провизжала автоматная очередь; падая, успел заметить, что стреляли по нему справа, от куста, маскировавшего стрелковый окоп, в котором, он знал, должен находиться Лабойко.

«Что же Яша там зевает?» — подумалось вскользь. На большее времени не хватило — установил пулемет и послал долгую веерообразную очередь по тем, что стреляли от куста, и по четверым залёгшим. Пулемёт дрожал и дергался в руках, как живой, с холмика осыпался песок, хороня под собою стреляные гильзы.

Ответной стрельбы не последовало. Новиков смахнул пятерней пот с лица, размазал на нем копоть и грязь, приподнял голову, выглянул. И тут по нему опять секанули из двух автоматов — две очереди близко вспороли песок, обдав лицо колкой пылью.

Новиков дёрнулся в сторону, ткнувшись головой в основание холмика. От сознания близкой опасности ему стеснило дыхание, сильно заколотилось сердце, стало сухо во рту. Обострённым чутьём, всеми клетками напрягшихся мышц ощутил близость немцев, державших его под прицелом, подумалось со страхом: убьют. Пока живой, пока остается хоть маленькая возможность, надо выбираться из мышеловки, покуда она не захлопнулась.

«А ну, тихо! — сказал он себе. — Не паникуй. Действуй, Новиков».

Но стоило сделать движение, как по нему снова открыли огонь, и пули, зло повизжав, мягко вошли в толщу песчаного холмика, за которым он прятал голову.

С пугающей трезвостью понял, что влип. И Миронюку не поможет. Но всё же потянулся к неостывшему пулемёту, медленно, неприметно заводя руку к оружию, инстинктивно съежившись в ожидании выстрелов.

«Не паникуй», — снова приказал себе.

Немцы молчали.

Новиков приподнял голову, скосил глаза влево, вправо, определяя направление очередного броска. И вдруг вскочил, в ужасе безрассудно всего себя обнажив перед вражеской цепью — под осыпавшимся песком белело мертвое, без кровинки, лицо Саши Истомина.

То, что он принимал за песчаный холмик, было телом убитого бойца Истомина, лучшего бойца в отделении.

Злые слёзы обожгли Новикову глаза. Не помня себя от гнева и боли, пронзившей его, бросился к «дегтярю», забыв об опасности, обеими руками схватился за горячий ствол — будто единственно в пулемете заключалось спасение — и, брошенный на землю мстительной яростью, припал к оружию в нескольких шагах от Истомина. И это его в самом деле спасло; в ту секунду, когда, схватив пулемет, он распластался на земле, рой пуль впился в содрогнувшееся от ударов бездыханное тело погибшего.

— Сволочи!.. Гады, мёртвого бьёте!.. Мёртвого… — кричал, не слыша своего голоса за шитьём пулёмета.

Весь окружающий мир для него замкнулся сейчас на убитом товарище и нескольких вражеских солдатах, убивших его.

И когда, не в силах улежать, движимый ненавистью, поднялся и побежал с пулемётом наперевес, на ходу стреляя по сорвавшимся с места солдатам в серо-зелёных мундирах с закатанными до локтей рукавами, он увидел Миронюка, тоже стрелявшего на бегу, — это его нисколько не удивило.

— Бей их, Терентий! — заорал он. — Бей гадов!

Враги, отстреливаясь, повернули обратно, к границе, все трое разом — перепрыгнули через траншею как раз в том месте, где должен был находиться Лабойко.

Сгоряча Новиков не сообразил, что немцев осталось ровно наполовину меньше, чем было до недавней минуты, когда он обнаружил мёртвым Сашу Истомина. Он видел трёх живых, бил по ним, волнуясь, не попадал, и в нём клокотало возмущение — что ж он там мух ловит, этот Лабойко, чёрт его побери!

Он едва не задохнулся от возмущения, когда, обогнув раскидистый, в розовом цвету куст шиповника, чуть ли не наткнулся на своего бойца — упрятавшись в траншею по грудь, Лабойко преспокойно наблюдал за удиравшими пехотинцами.

— Труса празднуешь! — закричал Новиков в гневе. — Бей их, стреляй, Лабойко! Бей, тебе говорят!..

Движимый негодованием, Новиков перепрыгнул через траншею, подбежал к Лабойко, чтобы выдать ему по заслугам, и откачнулся назад, ощутив в груди пустоту и облившись холодным потом: Яков был мёртв. Засыпанный по грудь, простоволосый, он неподвижными глазами уставился в задымлённую даль за рекой, и ветер трепал ему волосы.

Новиков на мгновение оцепенел. Не хотел верить глазам. Ведь был, был. Вчера ещё тренькал на балалайке, спокойный, улыбчивый. Неужели это было вчера?

Он растерянно огляделся по сторонам и увидел Терентия, вслед за ним перемахнувшего через траншею. Миронюк бежал к развилке троп, преследуя убегающих и стреляя по ним навскидку, как бьют по зверю. Он всегда был метким стрелком, Миронюк, и сейчас ещё раз подтвердил это, сделав но бегущему впереди остальных низкорослому солдату единственный выстрел и сбив его с ног.

— Так его! — заорал Новиков. — Дай им жизни, Терентий, дай… — захлебнулся в крике. И охнул.

На пути Миронюка вспыхнули тёмные тучки минных разрывов, вздыбилась земля высоченным черным фонтаном и накрыла Терентия.

Влекомый отчаянием, не дожидаясь, пока осядет чёрное облако и развеется дым, Новиков устремился к гуще опадающей почвы, к развилке троп, где несколькими секундами раньше накрыло Миронюка и где снова рвануло со страшной силой и разбросало осколки, провизжавшие так близко, что зазвенело в ушах.

«Четвёртый!» — мысленно повторил Новиков непонятно к чему возникшее слово, ловя пересохшим ртом продымленный, смердящий взрывчаткой воздух. Он не сознавал смысла произносимого, не ощущал взаимосвязи между ним и тем, что случилось за несколько часов от начала войны.

Сейчас все помыслы его сводились к единственной, узко служебной задаче — выстоять до подхода своих. Одному не выдюжить — это он отчетливо понимал и невольно поискал глазами Быкалюка. Он увидел его всё на том же месте — за валуном. Впереди Ивана, на большом удалении от него, вспухали взрывы мин, и там, где они рвались, не было ни траншей, ни мало-мальских укреплений, ни пограничников.

«Пуляют в белый свет», — подумал Новиков со злорадством.

Тому, что Быкалюк жив, он обрадовался несказанно и, надеясь на чудо, стал звать Миронюка осипшим от крика натруженным голосом:

— Э-эй, Терентий!.. Миронюк, слышишь? Э-эй…

Крик глохнул в грохочущем, пронизанном металлом чадящем дыму.

Он снова звал, достигнув места, где накрыло Терентия, но Терентий не откликался.

Тогда он обогнул небольшую воронку, пробежал по инерции пару метров, обернулся назад, невольно ощутив тошноту от страха перед тем, что ему предстояло увидеть, и зажмурил глаза. Длилось это считанные мгновенья. Он ступил шаг обратно и вдруг услышал пронзительный, режущий слух звук летящей мины, всем своим существом безошибочно чувствуя — та самая, роковая.

Его ослепило и, оторвав от земли жестким, прожигающим ударом в грудь и плечо, бросило навзничь, приподняло и снова швырнуло о что-то твёрдое. Затем свет померк.

15

«…После того как фашисты открыли пулеметный огонь трассирующими по заставе и тут же вдарила артиллерия прямой наводкой от монастыря, не болын як з 350–400 м, мы одразу ж заняли круговую оборону. Застава и комендатура зачали гореть, стали груды кирпича и смород згара, дыхать нема чем. Но мы не давали фашисту переправляться через Буг, долбали з оружия по ихнему понтону… Боем руководил старший политрук Елистратов, з комендатуры. Вот уж настоящий герой! Тройчы раненный, он с рассвета до самой смерти руководил боем, расстреливали мы фашистов, а с носилок он подавал команды. Четвёртый раз миной его убило…

…Новикова я увидел в одиннадцать часов. Когда я подбежал, он был без сознания. Осколки мины вдарили ему в грудь и в плечо. Я его перевязал, как умел. Он очнулся, попросил пить. Ну, я его напоил з чайника, набил два полных диска патронов к ручному пулемёту, пообещал скоро вернуться и прыбег в комендатуру, где шёл бой. На границе защитников осталось мало. Одним словом, бились мы в окружении… Потом меня самого тяжело ранило. Это уже случилось часов в семь вечера, когда старший политрук Елистратов послал меня прикрывать отход… Почти все полегли. Остались раненые. Выносить Новикова не было кому…»

(Свидетельство И. Быкалюка)

От начала войны прошло восемь часов. Стоял жаркий полдень. Немилосердно жгло солнце, пожухла трава, кусты привяли. На границе на время притихло, редкие выстрелы рвали прокаленный солнцем, сияющий воздух. На станции Дубица ревел паровоз, и где-то за станцией, в глубине, куда откатился бой, грохотало, рвалось, клубился дым и тревожно гремели колокола.

Может, не было колокольного звона, возможно, он Новикову лишь померещился. Сквозь гаснущее сознание пробилась четкая мысль — надо похоронить ребят. Обязательно надо похоронить. Такая жара стоит!

— Пить, — простонал сквозь стиснутые зубы.

Кто-то, придерживавший его свободной рукой, другой поднес ко рту чайник.

— На, трохи попей, полегчает… Разожми зубы.

Он не мог расцепить намертво сжатые зубы, вода проливалась ему на пропотевшую гимнастерку, носик чайника вызванивал дробь на зубах.

— Ну, пей же, пей, младший сержант, — торопил тот, что поддерживал его за плечи и пробовал напоить. — Напейся, одразу полегшает… Давай, младший сержант, чуешь?.. Некогда мне туточка прохлаждаться. Чуешь, что на заставе робится!

В голове звенело, и, кроме колокольного звона, слух не принимал других звуков. Новиков чуть приоткрыл глаза, но солнце сильно по ним полоснуло, как лезвием.

— Пятый я, — прошептал немеющими губами. — Запомни, Иван, я — пятый. — Хотел сказал, что его тоже убило, но Быкалюк умудрился влить ему в рот немного воды.

— Видешь, полегшало, — обрадованно сказал Быкалюк. — Ещё?

— Пятый я, — повторил он.

— Не хочешь… Ну, добре, младший сержант, добре, что живой остался. Зараз тебе отнесу в тенек, а справимся, придем с хлопцами за тобой. Чуешь?

И эти слова он услышал и, кивнув головой, полетел в бездну.

Долго падал, в беспамятстве не ожидая удара, не страшась боли, потому что не способен был её ощутить — из всех знакомых ему ощущений сохранилось лишь чувство полета; остальное истаяло за границей сознания. Он летел, летел, скорость нарастала с забившей дыханье стремительностью — как при затяжном прыжке с нераскрытым парашютом, и замирало сердце, и казалось, полёту не будет конца, и он ловил потрескавшимися губами неповторимый живительный воздух синей высоты.

Но когда Быкалюк, пронеся его на руках, опустил на уцелевший островок зелёной прохладной травы под густой тенью дуба, он на несколько мгновений очнулся с радостным чувством: Иван приведет своих. Свои вернутся, и тогда ему не будет так мучительно одиноко в этом воющем, брызжущем смертью аду, свои ударят и погонят фашистов, погонят. Надо лишь потерпеть, покуда вернутся свои.

— Ну, бывай, младший сержант, — как сквозь вату услышал голос Быкалюка. — Про всякий случай «дехтярь» — вось он. А я побёг.

Достало сил нашарить у себя под боком успевший остыть пулемёт, пальцы коснулись металла и слегка его стиснули: здесь «дегтярь», при себе. Он успокоенно смежил веки, погрузился в небытие: ни прожигающие укусы слепней, ни невесть откуда налетевшие зелёные мухи — ничто не в состоянии было его пробудить. Где-то возле заставы рвались гранаты, слышались крики, но и это проходило мимо, не затрагивая слух и сознание.

«Скоро свои придут, — тихонько поклёвывало в мозгу, — придут и погонят. Ой, погонят!.. Ой, дадут!.. За всё и всех. За живых и погибших…»

Его снова подняло над землёй, и возвратилось чувство полёта. С высоты, из сияющей синевы, где заливались жаворонки, увидал далеко внизу бегущих хлопцев в зелёных фуражках с винтовками при примкнутых штыках, и слитное, перекатывающееся над прибрежными перелесками «ура!» заглушило пение жаворонков.

«Хлопцы, миленькие, давайте быстрее. Лупите гадов!.. Никому пощады!.. Отомстите. За Серегу Ведерникова. За Тимофея Миронюка и Яшу Лабойко, Сашу Истомина… Сейчас я помогу, вот „дягтяря“ достану…»

И стал спускаться на землю, мягко паря в воздухе, как на крыльях, распластавшись — непозволительно медленно. Дёрнул же чёрт раньше времени потянуть за вытяжное кольцо! С испугу, что ли?.. Как новичок. Будто первый прыжок совершаешь. Вот и болтайся теперь под куполом парашюта… Щербакова вон где! Парашют гасит. А ведь второй прыгала…

На лётном поле аэроклуба полно ребят из педучилища, своих, ждут приземления Новикова. Ждут и губы кривят, над нерешительностью посмеиваются, над поспешностью.

— Поспешность при ловле блох нужна, — крикнул кто-то с земли.

Кажется, это директор педучилища крикнул, Бирюков. И улыбнулся не без иронии.

Тяжкий вздох вырвался из груди. Внутри хлюпнуло и отдалось болью между лопаток и где-то у горла. Пальцы ощутили холодную сталь пулемёта… Какой там еще парашют и летное поле аэроклуба?!. Они были давно, «на гражданке». Пулемёт — это да. Надо помочь ребятам… Великое дело — пулемёт. Хлопцы вон уже близко. Не бегут — летят, злые, как черти. Во главе с Ивановым. И своё, третье, отделение в полном составе.

— Отделение, слушай мою команду!

Услышали и остановились под дубом, разгорячённые боем, горя нетерпением, чёрные от порохового дыма — Черненко, Ведерников, Лабойко, Миронюк, Истомин — все, все… Целые, живые… Кто сказал, что погибли?..

— В атаку!.. Вперёд!..

Рванулся изо всех сил, подхлестнутый ненавистью…

Жгучая острая боль насквозь пронзила его.

Лежал в одиночестве, боясь пошевелиться, чтобы не растревожить, не вернуть боль, от которой мутился рассудок. Значит, прежнее — всего-навсего горячечный бред: не было ни бойцов его отделения, ни атаки, и вызванные из прошлого прыжок с парашютом над летным полем аэроклуба, ребята из педучилища, директор Бирюков — тоже мираж.

А что существует реально? Ведь он ещё жив, дышит, и глаза его видят. Что видят глаза?.. Синее, в легких белых облаках бездонное небо — вот оно над головой между прорех в кроне дуба; жужжащие зеленые мухи — взлетают, когда он подергивает то щеками, то ртом, и снова нахально садятся, где им заблагорассудится; тихий плеск воды у подмытого берега…

Хотелось пить. Жажда становилась пыткой, а всего в десятке шагов от него, на бруствере траншеи, блестел под солнцем алюминиевый чайник с водой. Не одолеть десятка шагов. До смерти ближе, подумал с горькой иронией, и шершавым языком облизал сухие и горькие, как полынь, онемевшие губы.

И ещё реально существовал пулемёт — рядышком. И запасной диск, полный патронов, холодил затылок. Оружие не было плодом воображения — его оставил рассудительный Быкалюк.

Очень мучила жажда. Казалось, что внутри у него все ссохлось. Жажда и боль в груди доводили до исступления. Не было сил терпеть. Хоть ты криком кричи. Но голос пропал, исчез голос.

Стал мучительно вспоминать что-то очень важное для себя. Мозг, как никогда до этого, активно работал.

Напрягал мозг, перебирал в уме нескончаемо долгий сегодняшний день — самый долгий в году, перебирал шаг за шагом, час за часом — от первого залпа вражеской артиллерии до сей минуты, сортировал события, выделив из длинной цепи потопленную десантную лодку с вражескими солдатами, трёх сражённых из «дегтяря» немцев неподалёку от изгиба траншеи, не ощутив особой радости на душе.

Но всё, всё буквально было трётьестепенным. Сортировал и шёл дальше, мысленно повторяя отрезок пути вдоль траншеи. Снова увидел Яшу Лабойко, Истомина… Наверное, и над ними кружат зелёные мухи… Такое солнце!.. Кто похоронит погибших хлопцев?.. Некому. Подумал, что Яшу осталось дохоронить — ведь и так погребен по грудь в разрушенной снарядом траншее.

Жажда иссушала. На бруствере белел чайник с водой. Она, видно, успела нагреться. Пускай. Пускай бы хоть тёплый глоток. Сделал глотательное движение. Оно причинило боль.

По странной ассоциации перед мысленным взором появилась другая траншея, та, что рыли вчера, в субботу, на заставском дворе, неподалеку от командирских квартир… Рыли — это он помнит. И тоже время от времени прикладывались к чайнику с квасом…

Дальше мысль не пробилась — кисловатый запах хлебного кваса затмил всякие мысли. Дальше провал — память отказалась соединить разорванные половинки цепи.

В цепи столь нужных воспоминаний не хватало единственного звена.

Пришлось начать сначала, по порядку.

Рыли траншею и ждали приезда майора. Все до одного ждали. На этот счёт он ни на йоту не ошибался: кого-кого, а своих бойцов он отлично знал. Еще как волновались за отделенного. Но он притворялся спокойным, будто, кроме траншеи, не примечает вокруг себя ничего. А глаз фиксировал каждую мелочь.

Во второй раз оборвалась цепь размышлений — почудилась отрывистая фраза на чужом языке, кажется, на немецком… Он почувствовал ледышку под сердцем. Толкнулась и застряла между ребер… Ждал с замирающим сердцем… Всё-таки почудилось.

Исподволь возвратился к прошедшему дню, к субботе.

У квартир начальства молча играли дети. Не по-детски молча. Поодаль, обособленно стоял маленький аистёнок в белой панамке — Миша. Незагорелый, бледный мальчишечка в красных сандаликах.

Потом между Ведерниковым и Черненко затеялась перепалка. Из-за чего-то они повздорили… По какому поводу?.. Впрочем, к искомому стычка двух бойцов касательства не имела.

А что имело?..

Надо сначала: траншея… Перепалка. Нет, она — потом, перепалке предшествовало появление мальчика.

Конечно же, так! Аистёнок. Зяблик. Мишенька. Ну, вот же, вот! Как наяву, возник игравший в песке у траншеи грустный ребёнок. Маленький смешной человечек. Неужели погиб?!.

Мысль привела в содрогание. Забыл об осторожности, притронулся ладонью к груди, где от резкого движения запекло, как огнём. Ладонь стала мокрой — от крови. Чувствовал, как она непрестанно сочится сквозь бинт. Бинт! Откуда? Ах да, Быкалюк перевязал. Медленно отвёл руку назад, вытер ладонь о траву.

От боли мутился рассудок, темнело в глазах, и огромный, в три обхвата, дуб вместе с зелёным островком вдруг начал клониться к зияющей черной пропасти.

Новиков чудом удержался на краю бездны, вдруг услышав за изголовьем удары весёл о воду. Подумал: начинается бред. От реки принесло запах табака, сладковатый, некрепкий. Наверное, табачный дым — тоже бред.

Хлясь, хлясь, раздавались за изголовьем несильные удары вёсел. Хлясь, хлясь…

Потом к всплескам прибавились новые звуки: лязг металла, глухие удары, будто колотили по дереву, характерный визг поперечной пилы, отрывистые вскрики.

— Схожу с ума, — прошептал.

Он бы утвердился в устрашившей его мысли, но явственно услышал удар колотушки и последовавший за ним натруженный вскрик:

— Нох… Нох айн маль[8].

Немцы.

— Нох айн маль… Шлаг, Эрни, бальд миттаг эссен[9].

Немцы! Рядом! Страшнее того, что случилось, быть не могло. Из глубины мозга и простреленной груди пришёл не леденящий душу страх — вспыхнула ненависть. Не предполагал, что она способна приподнять его над смертью и сотворить невозможное — притушить огненную боль в ранах, вдохнуть силу в обескровленное тело…

От чрезмерных усилий люди и предметы в его заслезившихся глазах расплылись в бесформенное, многорукое, огромноголовое шумное существо, уродливое, как спрут. Оно то сжималось в узкой прорези прицела, то с изворотливостью ящерицы ускользало, и мушка оказывалась выше или ниже его.

Набрать в грудь побольше воздуха, задержать дыхание, выровнять мушку, затем медленно и плавно, не дергая, нажать на спусковой крючок пулемета — как учили. Как не однажды проверено.

Мозг чётко воспроизвел правила стрельбы. Но грудь не держала воздух: под бинтом булькало, хлюпало и пузырилось.

Прикрыл глаза, чтобы отдохнули от напряжения, — так нужно, когда их застилает слеза. Огромным усилием воли заставил себя спустя несколько секунд приоткрыть левый. С фотографической точностью сосчитал — шестеро. Двое забивали сваи, четверо остальных заводили понтон, последнюю секцию заводили.

16

«…Правда всегда правда, какая она ни есть. Я старый человек, верующий, выдумывать не хочу. Ваш воин не произносил громких слов. Умирал он трудно, но, однако же, достойно. Ещё до того, как его принесли в монастырь, где в полдень 22 июня находилось какое-то немецкое воинское подразделение или часть, кажется, во главе с майором, я лично слышал хвалебные слова в адрес вашего воина. Он отправил на тот свет много фашистовцев, и немецкий майор говорил во всеуслышание, что с такими воинами, как этот русский, он бы победил любого противника. Ещё я собственными ушами слышал, как майор, когда ему было велено выкатить против русского пушку, ответил, что не желает стать посмешищем…

Мы, обитатели монастыря, были свидетелями отправки трех специальных групп фашистовцев для захвата сражающегося советского пограничника, но ни одна из них не вернулась.

На второй день войны майор отправил четвертую группу и повелел доставить к нему советского пограничника… Он был очень плох: бредил, в горячке звал мать, отдавал солдатам команды, выкрикивал бессвязные слова. Я запомнил: „Не дайте… понтон…“ О понтоне вспоминал несколько раз… К нему ненадолго возвращалось сознание, и тогда он что-то говорил отцу Дормидонту, наверное, назвал себя, потому что святой отец стал звать его по имени — Алексей… Много фашистовцев собралось посмотреть на вашего воина. „Это тот, с дуба?“ — спрашивали они. „Тот самый“, — отвечали пришедшие раньше… Мы все были поражены, когда майор, дождавшись кончины пограничника, сказал своим солдатам: „Таких мужественных русских солдат на вашем пути будет много. Лёгкой победы не ждите“. И велел похоронить его с отданием положенных почестей…»

(Свидетельство Е. Горбовца)

Сознание оставалось ясным и четким — нельзя медлить, промахнуться тоже нельзя. Сначала следует ударить по двум, забивающим сваи, затем по четверым на понтоне — этим деваться некуда: на понтоне далеко не ускачешь.

Осталось нажать на спусковой крючок.

Тра-та-та!.. Тра-та-та-та!..

Один из двоих побежал, не выпуская из рук деревянную колотушку и размахивая ею над головой, будто отбивался от пуль. Куда делся второй — не заметил.

Тра-та-та!.. Тра-та-та!

Убегающий упал, но, мгновенно вскочив и далеко отшвырнув колотушку, кинулся наутек, смешно загребая руками и валясь вперёд головой.

По тем, на понтоне, расстрелял в горячке весь диск, до последнего патрона — нажимал и нажимал на гашетку, покуда не раздался глухой щелчок.

Лежал обессиленный, перебарывая слабость, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить свирепую боль, которая оставляла его на короткое время, неизменно возвращалась к нему и набрасывалась с такой лютой жестокостью, что казалось — конец, жизнь навсегда покидает измученное тело, и вязкая толща небытия пеленает его по рукам и ногам, погружая в вечную тишину. С ним однажды случилось такое, когда, спасая провалившуюся под лед школьную подружку, едва при этом сам не погиб.

До него вдруг донесся утробный крик. Кричали неподалеку, с противоположного берега:

— Эрни, Эрни… Хильфе. Их штэрбе, Эрнест. Майн гот, их ферблюте[10].

Улыбнулся, разобрав каждое слово — не зря, выходит, прилежно учил немецкий в школе и в педучилище.

Чужая боль и чужой крик о помощи душу не тронули, они были ему безразличны. Но при всем равнодушии, с каким слух внимал мольбам раненого врага на той стороне, не вызывая ни радости, ни печали, крик возвратил в реальный мир звуков, без которых он оказывался по ту сторону жизни.

Вокруг заставы шёл бой, оттуда слышались стрельба, разрывы мин и гранат. Особенно гулко звучали выстрелы из коротких кавалерийских карабинов.

Прислушиваясь к ним, Новиков вспомнил давнее желание попасть в кавалерию, в сабельное отделение. Ещё мальчишкой страстно любил лошадей, для него не существовало большего наслаждения, чем ездить в ночное на неоседланной каурой кобылке, поить ее в речке, не слезая с тощей спины, а затем, колотя босыми пятками по выступающим ребрам, нестись вскачь по пыльной дороге, мня себя знаменитым Чапаевым на лихом скакуне…

На том берегу раненый время от времени, будто очнувшись, снова звал на помощь того же Эрни, и крик его с каждым разом становился слабее и тише. Новиков еле различал его голос, тонувший в грохоте возобновившейся неподалеку от дуба беспорядочной перестрелки. Однако и она вдруг стала слабеть.

Невесть откуда появился Зяблик в красной панамке и белых сандаликах, разрумянившийся, с горящими, возбужденными глазками.

«Когда он успел поменять сандалики? — удивленно подумал Новиков, обрадовавшись появлению мальчика. — Сандалики-то у него на ногах были красные».

— Дядя, можно мне это? — спросил мальчик, остановившись напротив.

— Что, «это»?

— Из чайника.

— Квасу?

— Одну капельку, дядя. Я только капельку. Не бойтесь, всю не выпью. Там вода, а не квас. Я знаю. Квас был вчера, дядя. Можно?

— Пей, Зяблик, пей сколько хочешь…

Мальчишка жадно глотал, торопясь, разливал драгоценную влагу. У него булькало в горлышке. А рядом каурая со свистом всасывала в себя холодную речную воду, отфыркиваясь и брызгая во все стороны. И ещё, слышно, бежали к реке, топали сапожищами люди — всем некогда. И. самому не было резона задерживаться. Пнул кобылёнку под ребристые бока, хлопнул рукой по загривку.

— Пошла, ну!..

Каурая понеслась вскачь.

Очнулся от острой боли в груди. Перед глазами мельтешили ослепительно яркие искры, как горящие снежинки в морозный солнечный день; вихрились черные и оранжевые круги, острая боль прошила и ударила под лопатку, хлынула по всему телу, в голове набатно зазвонило, как на пожар, множество звуков толкнулось в уши, отдалось в висках упругими тычками крови.

«Откуда ей быть, крови-то?» — удивился, напрягшись. Знал: много её вытекло и продолжает сочиться. Потому и слабость, и звон, и горячечный бред, и холод.

Боль вновь сконцентрировалась в груди и левом плече; убавился хаос звуков, в висках ослабели толчки.

Тогда он снова совершенно ясно услышал немецкую речь, и всё повторилось сначала: окутанный ненавистью, подожженный ею, собрал остатки сил, сменил диск в пулемете, втиснул приклад в плечо, но, пока искал цель и, найдя ее, умещал в узкую прорезь, десантная лодка вышла из зоны обстрела.

Понял, что прозевал. Однако от этого в отчаянье не пришел. Только бы остаться при ясном сознании, думал, полегоньку тревожа левую руку, чтобы не потерять чувства боли. Зажмурил веки — надо отдохнуть глазам, — мысленно воспроизвёл в памяти профиль отмели… Немцы постараются зайти сбоку, от камышей.

«Вот где я вас встречу, — подумал и улыбнулся. Он отлично знал свой участок. — Тут и останетесь. Навсегда».

В третий раз его пытались взять перед вечером. Он был в полном сознании. Предзакатные краски оранжево ложились на верхушки дальнего сосняка и монастырские купола, ближе к реке оранжевый цвет густел, брался темным и разливался по воде расплавленной бронзой.

До полной темноты осталось часа полтора, прикинул в уме, фиксируя в зрительной памяти смену красок и движение времени. В голову не пришло, что в его положении ночь ничего не изменит — у заставы раздавались одиночные выстрелы, но они теперь не вселяли надежды, как прежде, когда там гремел бой.

Он остался один.

Один, окружённый трупами в серо-зелёных мундирах.

Убитые лежали на отмели, у камышей и дальше напротив дуба, неподалеку от понтона, ещё несколько остались вне поля зрения, в мертвой зоне. Он не считал ни тех, ни других. Зачем ему знать, сколько их уложил, не всё ли равно?..

Донимал холод.

Напитавшиеся кровью гимнастерка и брюки облепили тело леденящим бинтом. Лишь в груди и в плече продолжало по-прежнему жечь. Он подумал, что надо забраться внутрь дуба, в дупло, иначе до рассвета не продержаться.

Полз осторожно, сантиметр за сантиметром втискивал в сумеречную темноту отяжелевшее, словно налитое свинцом, непослушное тело, не слыша и не видя за дубовой толщей крадущихся немцев — после двух неудачных вылазок они стали осторожны, не шли напролом.

В дупле терпко пахло пересохшим дубовым листом, корой и прелью — как спиртом. Плотное тепло на мгновенье затуманило мозг, расслабило напряженное тело, и оно, готовое провалиться в черную пропасть, обвяло; он уронил голову, больно ударился виском о приклад пулемёта. И вдруг встрепенулся от звука разорвавшихся поблизости гранат. Голоса немцев услышал потом; сначала по дубу глухо застучали осколки, лишь по счастливой случайности ни один не угодил в широкую — больше чем в полметра — щель рассеченного молнией комля, в которой он растянулся, выставив в сторону реки пулемет.

Осколков он не страшился. Пугали сквозные щели: если немцы зайдут с тыла, тогда — конец, с тыла он беззащитен.

Немцы не торопились.

— Эй, русский, не валяй дурака, сдавайся.

Из чрева старого дуба не удалось разобрать, с какой стороны подходят немцы, во всяком случае, не с тыла, подумал несколько успокоенный.

— Балда! Всё равно никуда не денешься, прокричал тот же голос. Почти без акцента. — Сдавайся, балда. Тебе же лучше.

Не с тыла. Надо молчать.

— Эй, русский! Ты слышишь?..

Молчал, прислушиваясь к шорохам — ползли, приближались. В голове мутилось, и нестерпимо болели раны. На доли мгновения мозг отключался. Тогда становилось тихо, по-кладбищенски беззвучно. И все равно не мог определить, где враги. Моментами приходила мысль о скорой смерти и не пугала. Сосредоточиться на ней мешали голоса немцев.

— Герр обер-лейтенант, эр ист нихт да. Эр ист вэк геганген[11].

— Шау нох маль, ду камель[12].

— Шон алее гепрюфт, герр обер-лейтенант, эр ист нихт да[13].

— Дан гей форан. Ду хает гепрюфт унд гей форне[14].

— Цу бефель, герр обер-лейтенант[15].

— Форвертс, камель[16].

— Я, я…[17].

Он не торопился, этот верблюд с хрипловатым осевшим голосом. Со страху он так сипел? Скорее всего, не был уверен в себе, опасался подвоха. Верблюд?.. Кличка или фамилия?..

От реки над обрывом возникла каска. Приподнялась и резко, как от удара, нырнула вниз, чтобы через пару секунд снова появиться на том же месте.

— Русский! Эй, русский! — крикнули снизу, от воды.

«Вот вы где! — почти обрадовался Новиков. — Ну, давайте все гамузом. Сюда давайте. Тогда по одному бить вас не стану, силёнок не хватит по одному… Лишь бы сознание не покинуло… Скорее, Верблюд, тащишься, как три дня хлеба не ел…»

…Ночь миновала. Ночью немцы не приходили — после трёх вылазок у них поубавилось прыти.

…Убей не помнил, какими судьбами оказался в Грязнухе вместе со школьной подружкой Ниной Воздуховой. Ввалились в дом, иззябшие — зуб на зуб не попадал, со свернутой в узел обледеневшей на лютом морозном ветру одежонке, сели на лавку, до смерти напугав маму.

— Сынок!.. Девонька!.. Что случилось? Где вас угораздило?

Через силу улыбнулся, едва раздвинув настывшие губы:

— Пустяки, мама. Маленько окупнулись в речке. Ты нам просуши одежку-то. Вечером выступать будем. Артисты мы. Самодеятельность. Понимаешь?.. Зи ферштеен?

— Непутёвый. Выдрать вас некому обоих-то, — притворно сердилась мама. — Придёт отец, он те задаст. Ему-то правду скажешь…

Не сказал, что пришлось Нинку спасать, когда провалились на неокрепшем льду.

Разохалась, засуетилась мать, быстренько сняла с себя ватную телогрейку, закутала в неё Нинку, повесила сушить её мокрую одежонку, затем достала из сундука отцову праздничную одевку.

— На-кось, смени, — приказала.

Носилась по избе, готовя завар из липового цвета с мёдом, вздула самовар, словно не беда с ребятами приключилась, а праздник нагрянул в дом.

А он уснул рядом с Нинкой — сморило обоих прямо на лавке. Потом никак не мог взять в толк, почему оказался на тёплой печи, в сухом зное.

Ноги зябли. Ужасно зябли ноги.

— Сынок, Лёшенька!.. Разоспался, гляди, как заправский мужик после пахоты… Вставай, родимый, поднимись-ка, чайку испей… Маненечко перевяжу тебя, поменяю бинты.

— Ну что ты, мама! Выдумываешь. Каки таки бинты?

— Гляди, кровищи-то!.. Эко же тебя… Ну, Лёшенька.

— Холодно, мать. Лучше меня укрой. Не надо меня перевязывать. Целый я.

— Ах, горе ты моё! Ах, Лёшенька…

Опять бред. Голова мутится. А ногам зябко — мерзнут пальцы, заледенели ступни, спина как не своя — отнимается спина, хоть ты плачь, хоть криком кричи. Пришла бы какая живая душа, своя, близкая, чтобы по-русски промолвила пару словечек.

— Лёшка, слышь… Младший сержант Новиков, стройте отделение на боевой расчёт!.. Живо! Нашли время разлеживаться в теньке…

Верно ведь: пришло время боевого расчёта, ребята ждут не дождутся, им недосуг разводить тары-бары, покуда отделенный на травке-муравке по-барски манежится — бой идёт. Старший лейтенант Иванов не спеша к строю подходит…

…Какой силой его подняло над рекою, над лесами в самое небо, под солнце?.. Солнце било прямо в глаза, ослепительно яркое и горячее, но тело, схваченное ознобом, не успело ещё отогреться, ощущая леденящий холод и легкость. Тело долго парило над далёкой землей, то поднимаясь от лёгкого взмаха рук, то опускаясь пониже. С высоты удивительно ясно и четко вырисовывались строения, предметы и даже крохотные фигурки людей. Иногда землю закрывали набегавшие облака, но, легкие, летние, они быстро уносились в затканную маревом даль, и внизу обнажалась знакомая панорама Прибужья: близлежащие к заставе деревеньки и городки, железнодорожная станция Дубица, река, дороги и тропы. А вон и ребята в зеленых фуражках. Бегут парни к реке, размахивая оружием; он узнал бойцов своего отделения — Ведерникова, Черненко, Миронюка, Красноперова… Вон и Лабойко бежит, нахрамывая и кособочась. С чего бы это?.. Ранен Яков. Потому и отстал… Надо Лабойке помочь. Трудно ему. Конечно, помочь.

— Погоди, Яша, — крикнул вниз и стал опускаться с высоты. — Погоди, «дегтяря» прихвачу…

При нём оставалось теперь два пустых диска, онемевший «дегтярь», много стреляных гильз. И ничтожно мало крови в зябнущем теле. Впрочем, минуты просветления с каждым разом становились короче, и когда они наступали, он остро ощущал холод, жажду и боль.

…В полдень к нему пришел Зяблик. В зеленой фуражке, сбитой почти на затылок, с автоматом через плечо и огромным глиняным жбаном, с которого скатывались капли росы.

— Это вам, дядя. Пейте, сколько хотите. Пейте, дядя. Там много. А не хватит, ещё принесу.

Хотел спросить, как умудрился, крохотный, дотащить такую тяжесть — полный жбан холодного квасу, хотел, да не в силах был оторваться от горлышка: пил, пил, а утолить жажду не удавалось. Будто не в себя лил хлебный квас, приготовленный заставским поваром. Влага пощипывала язык, холодила гортань, а Зяблик изумлённо глядел на ненасытного дядьку синими, как небо, глазенками, не отводя взора, не мигая, в упор… Глаза под немецкой каской меняли цвет и выражение, двоились и троились каски: множество глаз смотрело теперь на него, беспомощно распростёртого, сверху вниз…

— Зяблик… Мишка, — позвал он мальчика. — Где ты, Зяблик? Дай ещё попить…

Зяблик молчал. Окликнул проходившую мимо мать, но мама даже не оглянулась. Все молчали. Как сговорились…

В недоумении увидел склоненные над собой бородатые лица, чужие, непривычные. И одеяние странное: черные рясы, чёрные наглавные шапочки. А на своей груди — свежие бинты с проступившими пятнами крови.

— Где я? — внятно спросил.

— У друзей, сын мой. В православном монастыре. Ты ведь православный?

— Пить.

— Вас хат эр гезагт[18]?

— Просит воды, герр майор.

— Эр золь нихт[19].

— Совсем немного воды. Разрешите, герр майор

— Немного, не возражает.

— Эр золь нихт.

Сознание медленно возвращалось к нему — как будто мальчик выныривал со дна глубокой ледяной реки сквозь мутную зеленую толщу к солнечным бликам на гранях быстро исчезающих волн. И казалось, что кровь вот-вот вскипит в мозгу, что воздух прорвет его уставшие легкие, что перехваченные судорогой жилы на ногах сейчас лопнут от неимоверного напряжения, что никогда, да, никогда ему больше не подставить головы под палящее июньское солнце, не слышать зеленого шума соснового бора, простиравшегося где-то там, выше воды, не смотреть в глаза любимой — никогда, ничего.

Но он вынырнул.

Тускло блестели наперсные кресты перевязывавших его монахов, шелестела лениво раскачивающаяся листва яблони, и лёгкий дым монастырской кухни шел в начавшее подниматься полуденное небо.

— Исповедуйся, сынок, — вдруг услышал он, но не сразу понял, что слова обращены к нему. — Облегчи душу.

— Воды. Пить.

— Нельзя тебе пить.

— Эс шадет им шон нихтс[20].

— Эр ист айн мутигер Кригер. Вен эс майнен зольдатен цуфален бефиль ист, виль их, дас зи кемпфен унд штэрбен ви эр. Юберзетцен зи, хайлигер Фатер[21].

Тело напряглось, как после неожиданного удара, он рванулся с холщовых носилок и, падая на рыхлую землю окопанной яблони, успел увидеть и сказавших эти слова офицеров, и немецких солдат у них за спиной. Сильнее жуткой боли, заталкивавшей его снова в зеленую стылую муть, было не сознание, что так неожиданно свалился на него плен, не собственное бессилие, даже не ярость, не находящая выхода, а чувство, охватившее его, когда он заметил среди немецких солдат, окруживших носилки, почти мальчика с засученными по локоть рукавами, со сдвинутой на затылок каской, который стоял, ел зеленое яблоко, улыбался и смотрел на него, как на муравья, которого только что притоптал из любопытства сапогом, и сейчас с нетерпением и откровенным интересом наблюдал, как тот выбирается из беды. Его снова положили на носилки.

— Больно мне, — проговорил он тихо. — Очень больно.

— Потерпи сынок.

Но вдруг его приподняло над носилками и монастырскими куполами, понесло в нагретый полуденным солнцем сияющий воздух.

Он заскользил над истерзанным пограничьем и снова увидел изрытый снарядами берег реки, развороченные траншеи и сгоревшие здания военного городка, груды развалин и вывороченную с корнем старую яблоню посреди двора. Взглядом искал и не находил живой души.

На пепелище хозяйничало молчаливое воронье. Среди мёртвых защитников пограничной заставы метались чёрные птицы, наполняя свистом крыльев безлюдную пустоту.

— Ребята! — позвал он в надежде, что хоть кто-нибудь да откликнется. — Эй, ребята, слышите?..

Молчание отдалось в груди обжигающей болью.

То была его последняя боль.

Он скользил в поднебесье и оттуда, из прозрачной лазури, звал и звал своих хлопцев, моля хоть одного из них подняться с перепаханной металлом и сдобренной кровью земли.

— Ведерников! Лабойко, Миронюк, Черненко, — закричал он изо всех сил. — Ну, что же вы?..

И вдруг увидел их, бегущих к реке, где вражеские сапёры в серо-зелёных мундирах кончали сборку понтона.

— Сюда, ко мне! — крикнул он так, что дыхания хватило только на эту короткую фразу. — Быстрее сюда, — звал он их. — Ну побыстрее!..

То был его последний зов.

Олег Смирнов КРАСНЫЙ ДЫМ (повесть)

1

Красавица Кира, жена лейтенанта Трофименко, жаловалась приехавшей погостить на заставу матери:

— Ивана-то и не вижу толком. Домой заявляется поздно. Только ляжем — дежурный стук в дверь, на границе тревога. Иван, конечно, вскакивает как угорелый. Вернётся через пару часов, ляжем — снова тревога… Даже не знаю, откуда у меня двое детей…

— Не гневи бога, Кирка. И не обижай моих внучат, — строго отвечала молодая бабушка — сорок три всего. — Ваня не по бабам бегает, а службу государственную справляет. Это-то ты должна понимать.

Что-что, а это разумею, — с той же досадой говорила Кира. — Служба, граница — для него всё. Недаром в отряде его кличут — службист…

* * *

Факт: лейтенант Трофименко был настоящим службистом, следовательно, человеком, преданным военному делу до мозга костей. Если уточнить и иметь в виду не армейскую, а именно пограничную службу, это значило: всего себя лейтенант отдавал охране государственной границы. Да он и не мог по-иному. Сын командира-пограничника, погибшего в стычке с басмачами в тридцатые годы, он окончил Саратовское пограничное училище войск НКВД с отличием, сразу принял заставу и сразу же рьяно взялся выводить её на первое место в отряде. По натуре он не был, однако, таким уж сухарем, но требования уставов и инструкций выполнял неукоснительно. Он даже любил какой-то странной, уважительной любовью все эти параграфы и пункты, написанные деловым языком, и его подкупали, ему внушали доверие люди, которые тоже были службистами и, следовательно, не чурались уставных выражений.

То, что и полковник Ружнев службист, лейтенанту стало ясно, когда договаривались о сигнале для отхода группы Трофименко. Тогда полковник сказал: «Три ракеты красного дыма». Заметьте: не красные ракеты, а ракеты красного дыма. Это и есть подлинный язык, достойный командира-службиста, которому можно верить, на которого можно положиться. Тем более если это командир стрелкового полка, и воинское звание-то какое большое — полковник. По крайней мере, для лейтенанта, начальника заставы.

Ведь что такое застава накануне войны? Тридцать — сорок человек по штатному расписанию. В полку — примерно полторы-две тысячи. Во всем погранотряде не наберется половины, а то и трети численного состава стрелкового полка, и отрядами командуют майоры да подполковники, полковник же может командовать и дивизией! Ну а что касается вооружения, то и говорить нечего: на заставе легкое стрелковое оружие, а в полку есть пушки и миномёты. Словом, лейтенант Трофименко и полковник Ружнев — персоны несопоставимые. Да и в возрасте разница: командир полка лет на пятнадцать старше, если не больше. Почти что в отцы годится начальнику заставы. И это также вызывает к нему уважение и доверие. И что-то вроде жалости. Потому что, когда они впервые увиделись, полковник Ружнев выглядел просто-таки умученным: сиплый, еле слышный голос, налитые кровью белки, мешки в подглазьях, лицо землистое, осунувшееся, и фигура осунувшаяся, ссутуленная. И ещё: голову полковника дергало тиком, как от контузии.

Но полковые штабисты мимоходом объяснили Трофименко: пули и осколки покамест обошли командира полка, дёргается он на нервной почве, из-за переживаний. Понятно? Как не понять: начался десятый день войны, сколько за это время мы хлебнули — и пограничники, и армейцы. Тут станешь дёргаться и заикаться, в такой кровавой бане попарились с рассветом двадцать второго июня, будь проклята эта дата.

Да, десятый день грохотала по земле канонадой, лязгала танковыми гусеницами, гудела в воздухе бомбовозами небывалая, чудовищная война. Сегодня первое июля. А что будет первого августа? Наверняка уже вышибем подлых захватчиков из советских пределов и заколошматим на их собственной территории. Отступление наше — временное. Соберёмся с силами — и двинем вперёд. А пока…

* * *

Солнце всходило над лесом. Как обычно. Как ни в чём не бывало. Нет, не так: всходить-то всходило, но не могло пробиться сквозь плотную дымовую тучу пожарищ — там горел городок. Было сумеречно, чего не бывает ясным летним утром. Не бывает, если мир. А сейчас война…

Рассветная, со скупой росой рань, обещающая жаркий, душный день, когда нечем будет дышать и когда будешь без конца пить. Впрочем, и теперь уже, по предутренней прохладе, рука тянется к фляге. Странная эта жажда появилась у Трофименко где-то в полдень двадцать второго июня, в разгар боев у заставы, и вот не унимается десятые сутки. Будто что-то печет внутри, горит какой-то неугасимый огонь, который надо все-таки залить. А может, просто жара адская, потеешь, ведь носишься туда-сюда. Может, и так, но жажда прямо-таки нестерпимая. Нет, внутри, в душе горит, однако зачем же тогда пить воду? Старшина Гречаников посоветовал: «Товарищ лейтенант, да трахните лучше водочки. Она и сымет вашу жажду, точно говорю…» Трофименко внял совету, хлебнул вдосталь из немецкой трофейной фляги, слегка захмелел, — увы, мир увиделся таким мрачным, война увиделась такой жестокой, а положение их увиделось таким безнадёжным, что Трофименко зарёкся впредь употреблять спиртное. Только вода! Хочешь пить — так и пей, колодцев, озерков и ручьёв тут хватает.

Он отвернул колпачок другой фляги, тоже немецкой, в сером суконном чехле, где была вода, запрокинувшись и двигая острым кадыком, сделал несколько затяжных глотков. Вода была тепловатая, отдающая чаем (немец, видимо, держал в ней горячий чай), но на какой-то миг жажда попритихла.

Тяжко, утробно взрывались на востоке бомбы — понятно: недавно прошли над головой эскадрильи «юнкерсов», загруженные, натужно воющие; отбомбившись, вернутся облегченные, но так же будут подвывать моторами. Бомбят, судя по всему, железнодорожную станцию. Хорошо, что полковник Ружнев поведет свою часть южнее станции и не угодит таким образом под бомбёжку. Хотя, конечно, при световом дне немецкие самолёты-разведчики могут засечь полк и на лесных дорогах: глазастые, черти, по радио вызовут «юнкерсов» и «мессершмиттов» — и тогда держись. Ну да полковник Ружнев — опытный командир и должен побеспокоиться о маскировке.

Трофименко размял затекшее во сне тело, зевнул, потер глаза: спал мало, и глаза резало и щипало, как от дыма. Да, впрочем, и всамделишного дыма вокруг хватало: и от рвавшихся бомб, снарядов и мин, и от горевших построек, лесов, хлебов. Вонь гари была так же устойчива и так же привычна, как смрад разлагавшихся трупов. К этим запахам войны привыкнуть, однако, трудно; нет-нет да и подступит к горлу тошнота. Ладно, что во сне этого не ощущаешь.

А старшина Гречаников продолжал спать, почмокивая толстыми, вывернутыми губами, словно пробовал что-то вкусное. Ну, поспи ещё, Серёжа, дам тебе десяток минут, потом разбужу. Интересно с Сергеем: до войны совершенно не употреблял алкоголя. А в первых боях снял с убитого унтер-офицера фляжку с ромом, хлебнул, повеселел и теперь взбадривается каждый день понемногу, однако часто. Объявляет: «Боевой дух подымает, товарищ лейтенант!» Трофименко обязан был бы подолгу службы пресечь эти выпивки, да коли делу не во вред — шут с ними. Тем более — война. Сам он до войны иногда маленько прикладывался, по праздникам и вне заставы, разумеется, чтобы даже запашка не могли обнаружить подчиненные. Нынче — как отрезало.

Всё это, конечно, пустяковые мысли, попытки оттянуть то время, когда надо будет думать о решающем в твоей жизни и в жизни твоих пограничников. Да, собственно, все эти девять суток — решающие. В том смысле, что может убить, прежде чем он и его застава выполнят до конца свою задачу. До сих пор выполняли то, что надо было, хотя потери, само собой, несли. Так ведь война же, господи помилуй…

Трофименко усмехнулся этому неожиданному для безбожника «господи помилуй» и окончательно очухался от остатков сна. Голова была мутная, дурная, тело побаливало, как будто растянул мышцы, во рту сохло, хотя только что пил воду. Сухой ветер нёс дым и пепел от городка, лежавшего за пологими холмами, в котловине, пылил по проселку, раскачивал деревья, и одно из них — старая, усохлая сосна — скрипело над ухом, как несмазанная калитка. Трофименко не любил ветры, потому что на границе шумящий под ними лес скрадывал шаги нарушителей. Но это всё в прошлом, за чертой, что отделила мир от войны, отдалила, отрезала прежнюю жизнь от нынешней; ныне ветер наносит дым, от которого слезятся глаза и тянет чихать. А сосна скрипела, точно несмазанная калитка в ограде вокруг заставы, как раз напротив командирского домика; в субботу Трофименко наказал старшине Гречанинову смазать петли керосином. Сергей отложил до воскресенья, а в воскресенье, на рассвете, — началось. Скрипит сосна, скрипит. Сыплется из неё труха, оседает, как пепел на одежде, на фуражках, на зелёной, сочной траве. Но пепла и так хватает…

На какой-то миг Трофименко позавидовал спящему Гречаникову: может, смотрит приятные сны. Проснётся — враз вспомнит, что катится по родной земле железное колесо войны. Сам он пробуждался с угнетающим чувством опасности и беды, нависшей над Родиной, над близкими ему людьми и над ним самим. Пробуждался — и хотел снова уснуть, кануть в небытие, в неведение о том, что началось двадцать второго июня. Но разоспаться было нельзя, три-четыре часа в сутки — уже хорошо. К тому же пограничная служба, круглосуточная, приучила к недосыпанию, и он этот каждодневный недосып переносил нормально. Да и молодой ведь, двадцать пять всего, с гаком, верно. Сейчас, однако, ощущал: не двадцать пять, а гораздо больше, потому что за плечами десятые сутки войны.

Да, десятые: шквал событий, водоворот боев и перестрелок, маршей и окапываний, нескончаемая череда выстрелов и взрывов, когда и боев-то вроде нет. Тут не то что спать — подумать некогда. Ан нет, всё было наоборот: при такой насыщенности действиями, поступками жизнь заставляла непрестанно размышлять, вспоминать, загадывать, сомневаться, опровергать себя, нащупывать выходы из лабиринта путающихся, мешающих друг другу, важных и неважных мыслей. Никогда раньше он столько не думал!

Трофименко вздохнул, кряхтя встал, увидел: спит не только старшина Гречаников, спят и другие пограничники — кому положено, и даже те спят, кому не положено. Дремал, привалившись спиной к сосновому стволу и уронив голову на колени, не кто-нибудь — часовой. Вот это да, вот это бдительность! Закипая праведным гневом, но ничем не выдавая его, Трофименко, прихрамывая, подошел к часовому, потормошил за плечо:

— Гороховский! А Гороховский?

Тот схватился за винтовку:

— А? Что? Кто? Это вы, товарищ лейтенант…

— Я, кто ж ещё… Что ж получается, Гороховский? Сон на посту?

— Да я, товарищ лейтенант…

— Я уже третий год «товарищ лейтенант». Ты знаешь, что полагается за такое грубейшее нарушение службы?

Гороховский, худенький, прыщавый, первого года службы городской мальчик, пожал острыми плечами. И это пожатие Трофименко оценил правильно: виноват, за нарушение — гауптвахта, или что похуже, но измотан же, товарищ лейтенант, донельзя. И Трофименко, понимая, что за грубейшее нарушение отправил бы не то что на «губу» — под трибунал, понимал также: какой там трибунал, война сместила и смешала все понятия о службе, уставах и инструкциях, да плюс к тому Феликс Гороховский, при всей своей невзрачности и городской неприспособленности, дрался девять суток не хуже иных. Иные могли и вздремнуть в эту ночь, а вот Гороховского назначили на пост. Не выдержал, сковырнулся мальчишка…

— Чтоб это было в последний раз, — строго сказал Трофименко. — Подводишь себя, но можешь подвести и товарищей… А если б фашисты появились?

— Виноват, товарищ лейтенант, — с покаянными нотками сказал Гороховский. — Честное комсомольское, не повторится…

— Ну, ладно… Скоро всех буду будить…

Нет, конечно: солнечные лучи прорывались и сквозь дым пожарищ, небо понемногу светлело, и понемногу светлело на лесной опушке. Да здравствует солнце, да скроется тьма, как говаривал поэт. Да здравствует — это так, но что нам принесет световой день? Что принесёт — ясно. Чем кончится? Ясно, но не совсем. Будем, однако, уповать на лучшее.

Он взглянул на часы: пять тридцать. Через полчаса полковник Ружнев даст ракету зелёного дыма — о том, что полк начал отход на восток. Ну об отходе мы узнаем и без ракеты — по звукам боя. А когда полк рассечёт вражеские позиции, выберется из полуокружения на свободу — даст три ракеты красного дыма. Или — как было оговорено — пришлет связного…

Отсюда до другой опушки, где сосредоточивается для отхода стрелковый полк, точнее — что осталось от него, совсем близко, метров триста, и иногда слышно ржание обозных лошадей, скрип повозок, людей — не слыхать, соблюдают звуковую маскировку, и огоньков цигарок не видать, соблюдают световую маскировку. Трофименко предложил полковнику Ружневу уходить лесной просекой, там немцев, по-видимому, нет. Провели разведку, и подтвердилось: почти нет, отдельные мотоциклисты спят в своих люльках. Дёргаясь ещё сильней, полковник сказал лейтенанту:

— Основные силы противника навалятся на тебя, учти, пограничник. Но я надеюсь на твой заслон. Держитесь стойко, без моего сигнала ни шагу назад…

— Есть держаться стойко, — ответил Трофименко, прикладывая руку к козырьку и прикидывая в уме, что перед пограничниками примерно два батальона пехоты плюс средства усиления и поддержки, слава богу, танков нету. Два батальона — это тысяча двести человек. А их — двадцать пять. Есть продержаться…

Всю ночь в полку собирали личный состав в подразделения, ставили задачи, готовили оружие, отрабатывали связь при отходе и в бою, намечали маршруты отхода. А пограничники рассредоточились по фронту, обернув его лицом на запад, километра на два, и начали окапываться, готовить огневые позиции. Лишь в три ноль-ноль Трофименко разрешил переспать это дело.

Сам он уснул далеко не сразу. Придя от полковника Ружнева вместе со старшиной Гречаниковым, помараковал: как двадцать пять человек растянуть на два километра? Решение напрашивалось такое. Чтобы добить полк Ружнева, фашисты должны войти с ним в соприкосновение (а задача полковника соответственная: оторваться от немцев). Лесом, бездорожьем противник не пойдёт, двигаться будет по дорогам, которых тут три — не булыжник, не гравий, а просто накатанная, утрамбованная земля; кстати, потому-то, наверное, фашистские танки рванулись севернее, по шоссе. Итак, по трем проселкам вероятно наступление немецкой пехоты, и на каждом Трофименко поставил во главе с сержантом заслон по четыре-пять штыков плюс станковый пулемёт или пара ручных, на «максимы» вся надежда, резанут из засады неплохо. На серединном просёлке, где, по его расчётам, по-видимому, попрут главные силы немцев и откуда ему удобнее командовать всеми пограничниками, Трофименко остался с заслоном и резервной группой Гречаникова, которую он смог бы использовать на угрожаемом участке. У него был конь, и это здорово помогло, потому что пёхом развести заслоны по своим местам — упаришься и проканителишься, а верхом — ничего.

Конь был крестьянский, добытый лишь вчера. Заставские кони погибли при первом же огневом налёте: три снаряда один за другим угодили в конюшню, какая лошадь была убита наповал, какая сгорела, какую покалеченную — пришлось пристреливать. И с заставы потом отходили уже на своих двоих, натирая с непривычки — застава-то считалась кавалерийской — белы ножки. Конь был старый, подслеповатый, с прогнутой спиной, никогда не ходивший под седлом (да и где его возьмешь, седло?). Конягу можно было попросту реквизировать для нужд фронта, но Трофименко заплатил хозяину, сколько наскрёб у ребят (рублей сто), дал расписку с обязательством вернуть лошадь или возместить полную её стоимость, когда Красная Армия снова утвердится в этих краях. Крестьянин, старый и подслеповатый, как и его коняга, мусля, пересчитал деньги, повертел расписку, неопределенно хмыкнул, сказал:

— Придёт герман, что я стану делать с вашими рублями? И с вашей бумагой?

— А после придём мы, — ответил Трофименко и посчитал раз говор исчерпанным.

В другом дворе выпросили уздечку, вместо седла кое-как приспособили телогрейку, и Трофименко, отбивая себе зад, раскатывал на коне, имя которого забыл спросить у хозяина, но конь и безымянный охотно повиновался и трусил, хекая селезёнкой. Сейчас он, как и пограничники, спал, понурившись и временами подрагивая кожей.

Как уже уяснил для себя Трофименко, немцы воевали преимущественно днем, ночами — отдых, сон; авиация, правда, работала и ночью. Отрываться от противника стрелковому полку лучше было бы до света, но ночь ушла на поиск и сбор людей, рассеявшихся после боя по лесу. Надо было вывести до единого человека, вывезти боевую технику и вынести полковое знамя. Полковник Ружнев так сказал своим штабистам:

— Зарубите на носу: потеряем знамя — часть расформируют, а нас…

Он не договорил, но штабисты уразумели, что ожидает их всех в этом случае. Уразумел и слышавший разговор лейтенант Трофименко, подумал о знамени своего пограничного отряда: что с ним, в надежных ли руках, не попадет ли к немцам? Ведь знамя — символ воинской чести и славы…

Для заслонов он выбрал удобные, скрытые позиции на господствующих высотах, обзор — отличный. Окопы отрыли полного профиля, кое-где даже обозначились неглубокие траншеи, соединившие окопы и площадки для пулемётов. Замаскировались ветками, дёрном и травой. Неплохо! Гранаты есть, в том числе и трофейные, патронов тоже хватает и к винтовкам, и к двум станкачам, к трём ручным пулемётам, и к пистолётам-пулеметам Дегтярева — у них целых три автомата, в ближнем бою — штука незаменимая. У немцев, верно, все с автоматами, не худо бы разжиться в бою этими «шмайссерами», да всё как-то не получалось. Получится.

Трофименко ополоснулся в ручейке, пятернёй расчесал спутавшиеся, пропыленные волосы, поглубже натянул фуражку с треснувшим лакированным козырьком, с линялым, в пятнах зелёным верхом, но звёздочка алела по-прежнему, как до войны. Вздохнул и начал тормошить Гречаникова. Старшина вскинулся и тотчас скомандовал:

— Па-адъём!

Командовать он умел — зычно, медноголосо, и пограничники вскидывали головы, поднимались, протирали глаза, хрипло откашливались, брели к ручейку ополоснуть осунувшиеся, постаревшие лица. Трофименко молча смотрел на них и думал: «Что же сказать вам, ребята? Ведь сегодня будет не легче, чем было двадцать второго июня. Может, и трудней. Сказать что-нибудь не уставное, не по службе, а по душе, что ли… Где взять эти слова? Нету их у меня, другое просится с языка…»

Таких, по душе, слов Трофименко не нашёл и тогда, перед воскресным рассветом, стоя глаза в глаза с поднятыми по команде «в ружьё!» пограничниками. Только что позвонил комендант пограничного участка, передал приказание начальника отряда: стянуть с границы наряды, занять блокгаузы, быть готовыми к отражению атак на заставу. «Война?» — спросил Трофименко, как бы отшатываясь от произнесённого слова. В телефонной трубке подышали, повздыхали, обронили глухо: «Война».

2

Война наползала на нас медленно, но неуклонно. С апреля уже в закордонное приграничье начали прибывать немецкие войска и техника — танки, артиллерия, бронемашины, автотранспорт; с каждой ночью их становилось больше и больше в лесах, в городках, в селах, они ближе и ближе подтягивались к государственной границе. Рылись огневые позиции, орудия разворачивались стволами на восток. Всё чаще и чаще самолеты-разведчики нарушали границу, забирались в наше воздушное пространство. И чаще и чаще проникали на нашу территорию разведывательно-диверсионные группы, хотя пограничники обезвреживали многих из них. Да, на границе неотвратимо ощущалось; на той стороне затевают войну, и остановить ее мы не в силах. Что по силам — так это встретить нападение достойно, по-чекистски. Не дрогнуть, выстоять, не пропустить врага дальше. Если что — умереть, не запятнав своей чести.

Из приграничных городишек и сёл вдруг стали уезжать еврейские семьи, кочевавшие по округе цыгане тоже подались на восток, оседлав плацкартные загоны. И это по-своему подтверждало близость войны: известно было, что фашисты без пощады истребляли евреев и цыган. Не считая, конечно, коммунистов, — тут национальность не имела никакого значения. Ивану Трофименко запомнилось: на перроне, у рельсов, плакала девочка-цыганка, то ли отставшая от своего табора, то ли брошенная, разбираться было некогда, ее сдали милиции. Что потом сталось с ней, кто знает?

За двое суток до событий уехала и Кира с детьми и матерью, то есть Ивановой тещей. Дабы не сеять панику, эвакуация командирских семей в принципе не поощрялась, но поскольку об отъезде Киры и детей в Куйбышевскую область к матери в гости было известно раньше, командование отряда разрешило Трофименко проводить их. И на том же перрончике, где плакала и звенела украшениями девочка-цыганка, он стоял у открытого окна, глядел на Киру, на Бориску, который сидел на руках у жены, и на Верочку, которая сидела, на руках у тещи, и пытался запомнить их навсегда. Малыши тянулись к нему, тёща всплакнула: «Как ты тут, Ванечка, будешь без нас?» А Кира была непонятно безучастной. Вагон дернулся, поплыл. Трофименко сделал несколько шагов за ним, прощально махая фуражкой. Было предчувствие: долго не увидит их, может, никогда не увидит…

Ну а потом было то, что было, наверное, на всех западных заставах. В три ноль-ноль поднятые по команде «в ружьё!» пограничники, усиленные стянутыми с границы нарядами, заняли заваленные боеприпасами блокгаузы, изготовились к обороне. Вот тогда-то, поспешно проходя по траншеям к блокгаузам и проверяя, всё ли в порядке, Трофименко мог бы что-то сказать людям людское. А говорил о секторах обстрела, об организации огня, о расходовании патронов и гранат и шагал дальше. Как будто люди и не ждали от него другого, да он и сам не ожидал от себя другого. Уже вернувшись в канцелярию и тщетно дозваниваясь до коменданта или соседей — связь нарушилась, — подумал, что, пожалуй, не прав, ну да ладно, главное — дело, главное — служба.

В четыре ноль-ноль за кордоном грохнули пушечные залпы, и снаряды обрушились на заставу. Трофименко броском, под разрывами, преодолел два десятка метров от канцелярии до хода сообщения, свалился в него кулем, запаленно дыша, подумал: «Какое счастье, что об артналете мы узнали заранее! Спасибо перебежчику, кто он — мне неведомо, но спасибо…» А что было бы, если б личный состав, свободный от службы, в этот час спал в казарме? После пристрелки снаряды легли в неё, разворотили, вздыбили, огнём охватило рушащееся здание. Снаряды густо рвались в расположении, накрывая командирский флигель, конюшню, питомник, склады. Накрывало и блокгаузы, но накаты в три-четыре бревна выдерживали, лишь земля сыпалась сверху, да амбразуры заволакивало дымом.

Горела застава, горел командирский флигель. А если б в нем находились Кира и дети? Если б находился политрук Андреев? К счастью, и его там не было: должен отдыхать, а вызвался проверить наряды, не службист, а вот проявил усердие, оно и спасло ему жизнь. Сейчас Андреев в правофланговом блокгаузе, сам Трофименко обосновался в центральном, оттуда сподручнее руководить обороной заставы. Неужели после огневого налета пойдут в атаку? А ты думал…

Да я ничего, я что, я просто хочу побыстрей прийти в норму, побыстрей привыкнуть к тому, что повседневная пограничная служба канула в прошлое и теперь будешь воевать, как положено воевать армейцам. Как там армейцы, как там в городке, что в пяти километрах от границы? Городок обстреливают из тяжелых орудий и, кажется, бомбят. Один из батальонов стрелкового полка по оперативному плану должен прийти на помощь заставе, взаимодействовать с ней. Жаль, связь была прервана и со штабом полка. Полное неведение, что там и как. И армейским неизвестно, что происходит на заставе. Что там полковое начальство — своему, отрядному как доложишь, если нет связи? Могут только догадываться…

Трофименко приник к амбразуре, опасаясь пропустить начало вражеской атаки, хотя разумел: пока идёт артобстрел, пехота не сунется. Сколько ещё будут гвоздить? Глянул на часы: четыре десять. Десять минут гвоздят по заставе, а мерещится — час, два, три. На склоне холма, перед блокгаузом, там и сям рвались снаряды: тугой, раскалывающий землю удар, всплеск огня, красного дыма и комьев суглинка, черный круг на месте взрыва, едко курящегося по краям. Дым засасывало и в амбразуры; в блокгаузе было нечем дышать, бойцы чихали и кашляли. Трофименко вытирал рукавом гимнастерки слезящиеся глаза и всматривался, всматривался. Когда ветром дым раздергивало, виделся изъеденный взрывами склон, на переднем плане перепаханные клумбы с розами, подальше — перепаханные островки мальв. Ах, как ещё вчера пахло розами, теперь пахнет гарью, дымом, а спустя день-два запахнет ранами и тленом, жара в этом поможет.

Но как же немцы посмели, как же решились на такое? Разжечь войну просто, а вот загасить? На что рассчитывают? Смять внезапным ударом? Так это мы их разгромим одним ударом. Красная Армия могуча и непобедима, и пограничные войска тоже покажут себя! И, наблюдая в амбразуру, Трофименко чувствовал, что растерянность уходит, сменяется гневом и уверенностью. Мы ещё покажем фашистам, где раки зимуют, они еще заплатят за свое вероломство! Важно выстоять в первые часы, а там подоспеет подмога и из отряда, и из стрелкового полка. И тогда долбанем гадов, будем бить на их территории!

Гнев требовал выхода. Выход — это бой. Полезут фашисты, и начальник заставы поведет своих орлов в контратаку. Два года он варился с ними в одном котле, дни и ночи вместе проводили в дозорах и секретах, не раз над ними посвистывали пули нарушителей, можно сказать — обстрелянные. Так разве его ребята дрогнут? И сам он не дрогнет, что бы ни случилось. Ничего, ничего, господа фашисты, вы отведаете нашего кипяточка, ошпарим, шкура поползет клочьями.

Обстрел продолжался ещё с четверть часа, и, когда снаряды вдруг перестали рваться, Трофименко был оглушен этой как будто довоенной тишиной. На секунду возникло нелепое, неосуществимое желание удержать её, продлить, ничем не нарушая. Хотя и в этой тишине слышно было, как ржут покалеченные и сгорающие заживо лошади, как визжат покалеченные и сгорающие заживо овчарки, как гудит пламя, как трещит в огне кровля, как стреляют головешки. Но вскоре послышалась и иная стрельба, и тишины в этом ее значении, какое секундно ощутил Трофименко, уже не было. Стреляли немецкие пулемёты и автоматы, и под прикрытием ружейно-пулемётного огня пехота, цепь за цепью, выходила из кустарника и поднималась по склону.

В бинокль увиделось — почему-то снизу вверх — и как отпечаталось: сапоги с короткими голенищами, в них заправлены серо-зелёные бриджи, распахнутые на груди серо-зеленые френчи с погонами, серо-зелёные пилотки надвинуты на лоб и на уши — под пилотками веселые, красные, вроде бы хмельные рожи; к животам приставлены автоматы: идут и поливают перед собой очередями. Серо-зеленую немецкую форму Трофименко не однажды зрел на той стороне, даже как-то привык к ней. Но чтоб зреть её на этой стороне, на своей земле? И как идут немцы — в рост, не остерегаясь, нагло идут, будто уверены в безнаказанности. Врешь, наказание будет! Едва ли кому сходило безнаказанно нарушение государственной границы. Хотя бы одиночками, хотя бы и небольшими группами. А тут массовое нарушение. Да нет, не нарушение это, война это. Тем более — поплатитесь!

Ударить бы в штыки — так почуяли б, что это за штука, русский игольчатый штык! Ударим, ударим, только погодя, сейчас прежде всего выдержка, подпустить поближе и стебануть кинжальным из пулеметов, что в блокгаузах, и из винтовок — стрелки рассредоточились по траншее, каждый в своем окопчике. Трофименко подаст команду: «Огонь!» — и залпом, залпом по гадам.

Стиснув зубы и стараясь не сутулиться, он вышел из блокгауза в траншею, снова поднес к глазам бинокль, в перекрестии окуляров — словно увеличившиеся в размерах немцы. Метров двести? Подпустим ещё ближе…

— Огонь… залпом… пли! — прокричал Трофименко, срывая голос и понуждая себя не нажимать на спусковой крючок дегтярёвского автомата: его убойная сила — до двухсот метров, зачем зря жечь патроны?

Захлебнулись длинными очередями «максимы» и «дегтяри» — ручные пулемёты, защёлкали, застучали винтовки и карабины, — залпа не получилось, но огонь был внушительный, плотный, и в немецких цепях многие попадали. Остальные, будто не замечая, что рядом падают, продолжали подниматься по склону, топтали раздавленные мальвы и готовились топтать раздавленные розы. До роз мы вас и не допустим!

— Огонь… залпом… пли!

Второй и третий залпы уложили ещё многих. Теперь уцелевшие это заметили, втянув головы, залегли за кочками, за камнями, в выемках. Между ними бегал офицер — фуражка с высокой тульей, из расстегнутого френча снежно белела сорочка, — размахивал парабеллумом, кричал, поднимал, стало быть. Его можно достать и автоматом, но трехлинейкой вернее. Трофименко выхватил у стоявшего рядышком ефрейтора винтовку, прицелился навскидку, плавно спустил курок — и офицер закачался на подгибающихся ногах, схватился за грудь, где на белоснежной сорочке заалело пятно, и рухнул навзничь.

— Вот как надо стрелять, — сказал Трофименко со злобной радостью и бросил винтовку ефрейтору.

Тот на лету поймал её за цевьё, ответил невнятно:

— Так у вас же первый разряд по стрельбе.

— Был до войны. Нынче все должны выполнять норму мастера, — сказал Трофименко, прикидывая, что же дальше предпримут фашисты. Поползут по-пластунски вперед? Или отступят? Или будут окапываться?

Да, и без бинокля было видно: вытаскивают из брезентовых чехлов сапёрные лопатки, врезаются в грунт, откидывая перед собой пласты, — на солнце поблескивают отточенные лезвия, неплохо указывают цель! Трофименко распорядился прекратить общий огонь, а стрелять только лучшим огневикам из винтовок, ориентируясь на взблески лопат. Захлопали выстрелы заставских снайперов, и Трофименко радостно хлопнул себя по ляжкам: молодцы, почти после каждого выстрела лопатка вываливалась из рук немца. Это значит — пуля нашла фашистскую плоть, уязвимую, как и. всякая другая. Хотя они и «сверхчеловеки», сволочи вонючие…

Казалось, в такие минуты не до размышлений. А вот подумалось: «Именно сволочи. Именно вонючие… А ведь ещё неделю назад… что неделя… ещё вчера считал их не то что дружественными, но не способными развязать войну против нас. Признаюсь: видел скопление техники и войск за границей и не верил, что рискнут с войной-то. Напали подло, вероломно… Расплата за мою доверчивость, за то, что был лопоухий… Так сверху же предупреждали: никаких разговоров о возможной войне, пресекать данные разговоры как провокационные. Как и положено по службе, я их пресекал. И потому пресекал, что сам не допускал мысли: Германия, мол, разорвет в клочья пакт о ненападении. Эх, а еще службист называется… Виноват? Безусловно. Вину свою надо искупать в боях! Бить надо бандитов фашистских!»

Думая так, Трофименко распорядился:

— Старшина, пристрели безнадёжных лошадей и собак, чтоб не мучились.

— Почему я? — замялся Гречаников.

— Не обсуждать приказания! — оборвал Трофименко и скорым шагом, слыша, как защелкали пистолетные выстрелы Гречаникова, прошёлся по обороне, заглянул в другие блокгаузы, чтобы уточнить, каковы разрушения и есть ли потери среди личного состава. Разрушения были незначительные: кое-где порушены окопы, траншея и ход сообщения, а вот потеря так потеря — несколько легкораненых забинтованы индивидуальными пакетами, остались в строю, но погиб политрук Андреев, белесый нескладный чуваш, весельчак и балагур, с которым службисту трудно было найти общий язык. Теперь и подавно не найдёшь общего языка: один жив, второй мёртв. Начальнику заставы доложили: прямое попадание в траншею, осколки искромсали политрука. Его останки лежали возле блокгауза, прикрытые чьей-то шинелью. Трофименко приподнял за полу, ничего не узнал, опустил шинель. Приказал, ни к кому не обращаясь:

— Быстро захоронить. За блокгаузом.

И почувствовал: Андреев не службист, но какая это невосполнимая потеря, потому что при всей его легкости и балагурстве политрук был смел, вынослив и мог повести за собой бойцов, как то бывало не раз в нарядах, при стычках с нарушителями. Да-а, уйдя из флигеля, спасся, чтобы погибнуть, придя в траншею. В самом начале боев погибнуть. А их ещё будет вдоволь, чует сердце.

Трофименко вернулся к своему блокгаузу, не переставая время от времени вскидывать бинокль и вглядываться в цепи залегших и окапывавшихся автоматчиков. Всем пограничникам, кроме наблюдателей и снайперов, он приказал укрыться в блокгаузы, опасаясь, что противник вот-вот повторит артподготовку.

И не ошибся: орудия и минометы вновь ударили по заставе. Сквозь вой, визг, рев, грохот словно что-то пискнуло в грудах вывороченной земли, а пискнуло в груди от мысли: только бы эти звуки не услышали жена, дети, теща, только бы они успели отъехать подальше, чтоб их бомбёжками не захватило, если захватит — неизвестно живы ли. Лишь бы были живы, он всё вытерпит, всё снесёт.

Да, вчерашние соседи по границе сегодня показывали свою звериную суть: били так, чтобы перепахать заставу, уничтожить на ней все живое. Не сооруди мы в начале июня блокгаузов — что сталось бы с личным составом? А так — отсиживаемся. Разрывы сотрясают блокгауз, текут сверху струйки земли, от дыма темно, дышать невмоготу. Вдруг прямо над головой утробный разрыв. Бревна затрещали, но выдержали, хотя блокгауз чуть перекосило, амбразуру будто приплющило. Прямое попадание? Следовой фонарь не погас, и виделись шевелящиеся фигуры пограничников. Отброшенный в угол, оглохший, Трофименко пытался встать, удержаться на ногах, однако головокружение опрокидывало, припечатывало к стенке. Кто-то помог ему, и он, перебарывая тошноту и звон в ушах, держась за стенку и чью-то руку, всё-таки устоял, шагнул к амбразуре.

Всё то же: взрывы, вздыбленная земля, пелена дыма застит белый свет. Немцев как будто не видно. Значит, лежат, когда кончится обстрел — снова поднимутся в атаку. Но и мы, когда кончится обстрел, растечёмся по обороне и встретим их огнём. Чует сердце: блокгаузы нас ещё не однажды выручат. Лишь бы немцы не надоумились выкатить пушки на прямую наводку и ударить по амбразурам. Вот тогда нам придется кисло, если не помешаем выкатываться на прямую наводку. Должны помешать…

Дым от разрывов не рассеялся, когда фашисты пошли в атаку. Обзор был никудышный, однако пулемёты вели огонь по пристрелянным ориентирам, а из винтарей и карабинов стреляли, подпуская немцев поближе. Кое-где они приблизились к траншее на гранатный бросок, и пограничники забросали их «лимонками», заставив отойти. У правофлангового блокгауза они едва не ворвались в траншею, но пограничники в рукопашном бою опрокинули автоматчиков, перебили. Вот и дождался начальник заставы штыкового удара — подчинённые не сплоховали, он не без труда вернул их в траншею.

Что было дальше? А то, что и подсказывал внутренний голос: гитлеровцы из кустарника стали выкатывать пушки на прямую наводку. Делали они это в открытую, не маскируясь, с какой-то тупой наглостью, и заставские снайперы повыбивали часть расчётов. Трофименко лично из винтовки с оптическим прицелом уложил целый расчёт, и пушка осталась торчать на взгорье, даже не развёрнутая как следует.

Дальше что? Внутренний голос — это была интуиция, опыта еще не было — подсказывал: обрушат новый шквал снарядов и мин, не исключено — будут и бомбить, танки могут двинуть. По-видимому, обозлились крепко: потери понесли большие, а к заставе не прорвались. И не прорвутся. Разве что через наши мёртвые тела. Это нам надо разозлиться, и мы разозлились: всякий, кто посягнул на наши священные рубежи, на нашу священную землю, — найдет смерть. Рано или поздно…

А предчувствие не обмануло, да и практические знания кое-какие, наверное, уже накапливались по крупицам — не опыт охраны границы, а опыт обороны границы. Первого ему не занимать, вторым — обогащается. Как бы там ни было, в третий раз артминобстрел с полчаса сотрясал то, что осталось от заставы, и то, что оставалось от окопов, траншеи и хода сообщения, — одни блокгаузы держались, хотя осели, перекосились. А после обстрела звено «мессершмиттов», пикируя и воя включенными ревунами, обрабатывало оборону из пушек и пулеметов, — их штурмовка пришлась в основном на ложные блокгаузы, которые Трофименко соорудил по собственной инициативе в середине июня. В войну-то не очень верил, а меры принимал. И вот его службистское рвение оправдало себя: с нарочитой небрежностью замаскированные фальшблокгаузы привлекли внимание немецких лётчиков, и свой боезапас они в значительной мере на них и поизрасходовали.

Но бомбёжки — как таковой — не было. И слава богу. А вот танк появился. И это было, пожалуй, самое гнетущее, что испытали до этого пограничники. Потому что танк, стреляя с ходу, переваливал канавы и ямы, карабкался по склону, громадный, стальной, неуязвимый для пуль. Его можно было взять связкой гранат. Не спуская глаз с бронированной махины, хлестко бьющей из пушки, Трофименко связал три гранаты ремешком. Три РГД, должно сработать. Он понимал: подчинённые малость сробели перед неудержимо близящейся громадой, и он лично обязан подорвать танк. Тем более тот зигзагами шел по центру, к его блокгаузу.

Трофименко перекинул своё сильное, ладное тело через бруствер и пополз по-пластунски, волоча за собой связку. Прополз метров двадцать, затаился в вымоине. Задним числом подумал: «Зачем пополз вперед? Связку под танк можно было метнуть и из траншеи». Танк шёл прямо на него, непобедимо рычащий. Потея от напряжения и ощущая резкие, тугие толчки сердца, Трофименко приподнял голову, увидел: танк, лязгая гусеницами, сверкая отполированными землёй и булыжником траками, то задирая днище, то укая вниз, у лишайчатого валуна почему-то остановился, поегозил. Повернёт, уйдёт назад? Нет, снова пошёл вперёд. И когда до него оставалось метров семь-восемь, Трофименко размахнулся, С силой швырнул связку под днище и тут же упал плашмя, чтоб не погибнуть от своих же гранат. Глухой, как бы подземный взрыв встряхнул землю, над лейтенантом прошлась горячая взрывная волна с осколками, песком и комьями.

Трофименко осторожно высунулся и чуть не вскрикнул от радости: танк с сорванной гусеницей стоял на месте, огонь лизал его броню, и тут только лейтенант словно впервые обнаружил на борту черно-белый крест, на башне номер: 47. Ну, сорок седьмой, крышка тебе! Языки пламени все длиннее, из щелей повалил дымок. По вылезающему из машины экипажу и по десанту автоматчиков, спрыгивающих с брони, открыли беглый огонь из стрелковых ячеек и блокгаузов. Продолжая остро радоваться, Трофименко подумал: «Не скосили бы меня свои», — и начал ложбинкой отползать к траншее…

А в ней он сразу перестал радоваться — доложили о потерях: убиты ещё четыре пограничника, тяжело ранены двое, пятеро — легко. Он не спросил о фамилиях, ибо было некогда: вновь артминобстрел и вновь атака. И так ещё трижды. И все бои слились для Трофименко в один нескончаемый бой, в котором виделось что-то общее, как бы смазанное, и отчего-то скрадывались подробности, частности.

* * *

Застава была почти окружена, и всё-таки в вечерней тьме посыльный из отряда сумел подлеском, по заброшенной осушительной канаве пробраться сквозь немецкие порядки на заставу. И приказ командования: оставить позиции и выводить личный состав в Тульчинский лес, на соединение с основными силами отряда, а если не удастся соединиться — поступить в распоряжение ближайшей армейской части.

3

Конечно, чтобы дождаться трёх ракет красного дыма или связного и чтобы можно было отходить вслед за стрелковым полком, надо будет стойко сражаться, сдерживать фашистов. Выполнив свою задачу, отходи не то что с легким сердцем, однако с сознанием выполненного долга — это так. Когда прибыл посыльный от начальника отряда — без фуражки, конопатый, рыжий и вихрастый, как цирковой клоун, припадая на пораненную ногу, — лейтенант Трофименко, естественно, подчинился приказу: хоть и горько было оставлять политые кровью рубежи, оставлять родимую заставу со свежими могилами на поругание врагу, но он стянул пограничников, и под прикрытием ночи и одного станкача, неся с собой на шинелях тяжелораненых (легкораненые сами топали), они бесшумно вышли по бросовой осушительной канаве в подлесок, а затем — ив Тульчинский лес. И было тогда в душе Ивана некое удовлетворение: положили немцев предостаточно, дрались по-чекистски, не будь приказа — ещё бы продержались. В армии, однако, приказы не обсуждаются — выполняются. Начальству виднее. Вполне возможно, на соседних участках немцы вклинились на нашу территорию, и тогда оборонять заставу, видимо, нецелесообразно, попадешь в окружение — пропадёшь без толку. Смерти пограничники не боятся, но противнику мы страшны живые. Наша песенка ещё не спета, мы её ещё пропоём захватчикам. И не раз. На границе ли, где подальше ли, но драться будем до последнего дыхания. Как дрались герои, павшие двадцать второго июня…

А пока нужно было стеречь ракету зелёного дыма — сигнал о начале движения стрелкового полка на восток. Ещё пуще нужно было стеречь начало наступления противника, на пути которого залегли пограничные заслоны. Тем паче что никаких предварительных сигналов немцы на сей счет не дадут. У них, в местечках и селах, уже обнаруживались дымки полевых кухонь и передвижение по улицам — пехота, автомашины, артиллерия на конной и механической тяге. Рановато устроили себе побудку немцы. Рановато завтракают. Ну а после кофе — соизволят вытягиваться на дороги. Тут-то вы и повстречаетесь с нами, господа хорошие, гады ползучие. Вышлют ли разведку? Ведут себя настолько нагло, что не всегда ее высылают, больше на нахрап полагаются… Привыкли на Западе, по Франциям и Бельгиям, к военным прогулкам, думают — и с Россией этот номер выйдет. Выкуси!

* * *

Пограничники уже ополоснулись в ручейке, пососали размоченные в этом ручейке сухари и запили водичкой все из того же неиссякаемого ручейка. У всех впалые, заросшие щетиной щеки, кожа на лице потрескалась, губы почернели; форма пропотелая, сопревшая под мышками, сапоги сбитые, пропитанные пылью. И хоть это непорядок, привести себя в божеский вид некогда: бои — марши, бои — марши. Да уж если на то пошло, лейтенант Трофименко, начальник пограничной заставы (какой заставы, спрашивал он себя, она же осталась на границе), тоже оброс щетиной, обмундирование грязное, просоленное, пробеленное потом, а подворотничок — просто-таки черный от грязи. Нехорошо! Вот мог же полковник Ружнев, несмотря ни на что, и бриться, и подворотничок менять. Потому истинный службист, не чета ему, Трофименко Ивану. Правда, у полковника расторопный, пронырливый ординарец, а лейтенанту никакие ординарцы не положены. Да и как это позволить, чтоб за тобой ухаживали, простите, как за дамой? Трофименко Иван этого не представляет. Может, оттого, что лейтенант, а не полковник. Ничего, если сегодня уцелеет, то вечерком побреется, простирнет подворотничок и, возможно, трусы с майкой, заштопает гимнастёрку.

Окопы были отличные, на загляденье — как сил хватило. Потому хватило, что Трофименко уяснил крепко, что значит на войне как следует зарыться в землю; старшина Гречаников, ворочая забинтованной шеей, разводил пограничников из заслона лейтенанта и из своей резервной группы по позициям: одного Феликса Гороховского начальник заставы велел не будить — пусть поспит хоть полчаса, после дежурства и это хлеб. Юное, с тонкими чертами лицо Гороховского было умученным, и он спал, распустив пухлые мальчишечьи губы, роняя вязкую слюну на подложенный под щёку кулак. И лица всех, кто проходил перед лейтенантом, стоявшим на самой макушке высоты, виделись ему хоть и умученными, но всё-таки молодыми, такими, какие они и были до двадцать второго июня. Среды этих ребят были и его давнишние, по заставе, подчинённые, были и новенькие, при отходе прибивавшиеся с других застав, даже с других комендатур. Прибивались в лесу и армейцы (пятеро их было, пехотинцев, пятеро потом и погибли в стычках с автоматчиками), но за эти девять суток Трофименко подметил некоторую определённость: каждый окруженец старался прибиться к своему роду войск — пограничник к пограничникам, пехотинец к пехотинцам, пушкарь к пушкарям, связист к связистам, сапёр к сапёрам и так далее. Так сказать, свой к своим, в этом нет ничего зазорного, напротив — это естественно. Главное — чтоб плечом к плечу, чтоб рядом были люди, на которых можно положиться в час испытаний.

Трофименко поправил висевший на груди автомат, и прикосновение к оружию как бы придало ему бодрости и уверенности. Натянул фуражку поглубже, почти на глаза, антрацитово посверкивавшие из-под чёрного лакированного козырька; козырек истрескался, потускнел, а вот «кубари» на зеленых петлицах алые, как всегда, — по два кубика, эмалированных, блестящих, на каждой петлице. Лейтенант пограничных войск — это что-нибудь значит!

И бинокль был старый, заставский, безотказный. Тоже висел на груди, несколько мешая автомату. Трофименко вынул его из кожаного футляра, поднёс к глазам. В перекрестии делений, приближённые оптикой, — пустынный проселок, петляющий меж кустами; чем дальше на запад, тем кусты были реже, у околиц сменялись ельничком, а в самом селе — сплошные сады: яблони, вишни, черешни, груши; сквозь листву и ветки с плодами едва угадывались беленые хаты; по кривым пыльным улочкам газовала автомашина, в кузове — солдаты; пыля сапогами, солдаты прошли куда-то за колодец, над срубом печально клонился колодезный журавель. На просёлок немцы покуда не вытягиваются. Но вот-вот вытянутся.

Потом Трофименко повернулся лицом на восток — в окулярах верхушки елей, буков, сосен, в просветах между деревьями то человеческая фигура, то обозная повозка, то лошадь, то пушечный ствол. Не видать ли над лесом ракеты зеленого дыма? Не видать пока. Но вот-вот будет. Удачи вам, товарищ полковник, и удачи вашему полку.

Жаль, конечно, что застава Трофименко не смогла пробиться к погранотряду. Эх, как жаль, что не пришлось доложить: «Товарищ подполковник, согласно вашему приказанию семнадцатая застава выведена на соединение…» Доложил бы начальнику отряда, само собой, и о павших, и о живых, достойных представления к правительственным наградам. Уж во всяком случае о медали «За отвагу» для некоторых лейтенант Трофименко непременно бы походатайствовал, особенно для погибших. Живые заслужат себе ещё и ордена…

Тогда, покинув расположение заставы, они часа полтора брели по многокилометровой просеке, и за это время умерли тяжелораненые, которых как можно бережнее, меняясь, несли на шинелях. Как будто бедняги сговорились: умереть всем и снять заботы с тех, кто в состоянии двигаться. Их, уже остывших, пронесли сколько-то, затем, уже в кромешной тьме, Трофименко распорядился: привал, копаем общую могилу. Вырыли, завернули умерших в шинели, опустили на дно, забросали комьями, еловым лапником, в изголовье поставили валун. Прощайте, товарищи!

Здесь, на отдыхе, на них и напоролось какое-то подразделение мотоциклистов. Побросали свои трещотки — и за автоматы, чесанули — пух полетел. Перестрелка, шум, гам, неразбериха. Мотоциклистов было человек семьдесят, и ввязываться в затяжной бой Трофименко не хотел. Кое-как оторвались, углубились в леса. С маршрута, понятно, сбились. Переночевали в ельнике. На рассвете повернули на северо-восток, к Тульчину, где намечено было соединиться с управлением отряда, с маневренной группой, с заставами — с теми, кому удастся вырваться из вражеского кольца, но на пути опять немцы, не подразделение, а часть, по-видимому, артиллерийский полк: куда ни тыкались — всюду орудия, грузовики, тягачи, палатки, горлопанящие немцы. Пришлось снова менять маршрут и задавать лататы подале, подале в густняк, в бор, в бездорожье…

Косолапя, подошёл старшина Гречаников, поджарый, низкорослый, в пилотке (пограничную, с зелёным верхом, фуражку потерял в боях, пилотку снял с убитого армейца), козырнул:

— Товарищ лейтенант! Заслон и резервная группа заняли боевые позиции!

Трофименко ответно козырнул:

— Добро, старшина. Усиль наблюдение за дорогой, за немцами и за лесом, чтоб не прозевать ракету зелёного дыма.

— Зелёную не пропустим, — сказал Гречаников и, похоже, усмехнулся. — И красные не пропустим… Разрешите идти?

— Иди.

И оба опять козырнули. Взаимно, так сказать. Может, смешно, но за это козыряние, отдание чести Трофименко держался цепко, как за нечто надёжное, спасительное, что ещё как-то связывает нынешнюю не разбери-поймешь жизнь-житуху с довоенной, где царили порядок, дисциплина, организованность и осмысленность. И он требовал, чтобы козыряли хоть ему, среднему командиру, о том, чтобы отдавать честь друг другу, речи не заводил, ибо это было бы, Трофименко понимал, не к месту. Но средний и тем более старший командный состав приветствовать — обязательно и непременно.

Он посмотрел на опоясывающую холм оборону (поправил себя: не холм, а высота), на спящего Феликса Гороховского, и боец, будто от его взгляда, застонал, пробудился и встал, пошатываясь со сна. Нехотя и неловко вскинул пятерню к виску:

— Товарищ лейтенант, разрешите занять свой окоп?

— Занимай, — сказал Трофименко. — На сухарь, погрызи. — И достал из полевой сумки сухарик.

— Спасибо, товарищ лейтенант. — Гороховский снова козырнул, хотя тут-то козырять, пожалуй, не было нужды.

Он приоткрыл запястье, на часах — пять пятьдесят пять. Через пяток минут стрелковый полк начнёт движение. Сюда, на высотку, доносился усилившийся шум: скрип колёс, ржание, даже человеческие голоса — видимо, что-то довольно зычно командовали. Да и ветерок оттуда, кажется, доносит и дыхание тех людей, людей полковника Ружнева, которых они здесь остались прикрывать…

И два других заслона прикрывают. Пойдут ли по тем проселкам фашисты? Если пойдут, Трофименко надеется: заслоны скажут свое слово, ребята там проверенные, а в командирах он уверен, как в самом себе. Одну группу возглавляет сержант Антонов Порфирий, старослужащий, опытный, грамотный, чуваш из Чебоксар, земляк политрука Андреева. Во главе второй — тоже старослужащий, сержант Давлетов Фёдор, башкир из-под Уфы, вообще-то добряк, но в бою злой, так и надо воевать — только зло. На семнадцатой заставе, кстати, было много призванных из Чувашии, Удмуртии, Башкирии, из Марийской и Мордовской республик, да и сам Трофименко примерно из тех же краев, из-под Куйбышева, обрусевший хохол, в котором украинского осталась разве фамилия. Да… А если немцы почему-либо не сунутся на те проселки, он стянет к себе и заслон Антонова, и заслон Давлетова, — тогда здесь будет крепкий орешек, который фашистам придется разгрызать и, возможно, поломать при этом зубы. Так-то!

— Товарищ лейтенант! — возбуждённо закричал старшина Гречанинов откуда-то слева. — Зелёная ракета!

— Вижу! — отозвался Трофименко, засёкший ракету зелёного дыма раньше других, едва она начала взлетать над лесом.

И все пограничники зашумели, показывая пальцами в сторону восточной кромки леса: прочертив воздух, там повисла зелёная капля и затем потекла вниз, оставляя за собой дымный, со слабой прозеленью, след. И этот зеленовато-серый дымок ещё стоял некоторое время над лесными верхушками, слегка сносимый на запад, и стоял, не истаивая, в глазах лейтенанта Трофименко.

Словно очнувшись, он сиплым, осевшим баском крикнул Гречаникову, а значит, и всем пограничникам:

— Старшина! Удвоить бдительность! Теперь будем поджидать фашистов! Предупреждаю: огонь — по моей команде…

И жадно, расплёскивая, отпил воды из горлышка трофейной фляги.

* * *

Полковник Ружнев категорически настоял на своём: он отходит с арьергардной группой полка, пока не убедится, что все красноармейцы и техника выведены, — не займёт места во главе полковой колонны. Комиссар его уговаривал:

— Дмитрий Дмитрич, ты должен идти впереди. Кому замыкать колонну, найдётся и без тебя…

Комиссара поддержал и старший оперуполномоченный из особого отдела, но по-своему:

— Хочешь показать: мол, я не трус, не стану первым выбираться на волю?

Начальник штаба полка помалкивал, давая возможность полковнику Ружневу самому всё решить. Как решит, так и будет. А он, начальник штаба, в точности все выполнит. На то он и штабист.

Комиссар полка был старшим политруком (накануне войны его предшественника в звании батальонного комиссара сместили — за что, никто не ведал), особист и начальник штаба — майоры, то есть все ниже по воинскому званию, чем Ружнев; но лишь начальник штаба выдерживал субординацию, комиссар полка и особист называли полковника по имени-отчеству и на «ты». Не то фамильярность, не то пренебрежение, не то покровительственность, не то чёрт знает что такое, как думалось начальнику штаба. Сам полковник — строевая косточка — к этому, впрочем, относился спокойно, будто вовсе не замечал. Ну, это его дело…

Полковник Ружнев подытожил твёрдо, хотя и дёргая, словно контуженный, головой:

— Как раз наоборот, товарищи. Найдётся кому первым выходить из окружения. А командир полка, как капитан с корабля, уйдёт последним. Лишь когда увижу, что все вышли, — мой служебный долг будет выполнен, а моя партийная совесть будет чиста…

На это ни комиссар, ни особист ничего возразить не смогли либо не захотели; оба были ранены, комиссар в левую руку, особист в правое плечо, они морщились от боли и от споров с Ружневым. Комиссар пробурчал:

— Ну, как знаешь, Дмитрий Дмитрич…

Тут же порешили, что возглавит колонну начальник штаба, а знамя полка вынут из чехла и спрячут на груди у помначштаба-1, если что с ним случится, знамя спрячет у себя на груди ПНШ-2 и так далее, благо помощников у начштаба хватает. Ну а комиссар и особист пойдут в середине колонны, чтобы влиять на личный состав и в центре, и впереди, и сзади. Влиять каждому, разумеется, на свой манер.

Спать в эту ночь Дмитрию Дмитриевичу, натурально, не довелось. Да и не очень клонило в сон, когда принимался думать о предстоящем отрыве от противника. Сколько уж дней германцы висели буквально у него на плечах, пытаясь окружить, расчленить и — ужасно произнести это слово — пленить полк. Но полк, хоть и нёс потери, всё-таки отбивался, и вот появилась наконец надежда оторваться от противника и привести свою часть в город Н. на соединение с дивизией, с корпусом. Германцы, правда, глубоко вклинились, нарушили связь и управление войсками, и точно ли в Н. сейчас штаб дивизии или корпуса — сказать невозможно. Но главное — оторваться, вынести знамя, вывести технику и людей. Это задача номер один. Если пограничники задержат германцев, мы её выполним…

Под утро Дмитрий Дмитриевич приказал ординарцу — мастер на все руки — побрить, подшить свежий воротничок, наваксить сапоги. Юркий, проворный как бес, ефрейтор водрузил полковника на пенёк, обвязал его плечи вафельным полотенцем и, включив на соседнем пеньке немецкий ручной фонарь, при его блеклом, робком свете намыливал впалые щёки, бережно скрёб опасной бритвой. Дмитрий Дмитриевич сидел, бросив вдоль туловища крупные рыхлые руки, понуро сгорбившись, думал, думал. Да, задача номер один. На сегодня. А что после будет с полком и с ним самим? Ведь война раскручивается, германцы продвигаются, громят наши части. И сейчас он боялся двух вещей: что ординарец-брадобрей порежет его и что не удастся оторваться от германцев, вывести из-под их ударов полк.

Он не был труслив, но однажды пережитый им испуг как-то незаметно и прочно осел в его натуре, — это с финской, малой войны, для кого малая, а для него очень даже большая. Он и тогда командовал стрелковым полком, хотя со дня на день должен был получить дивизию. Не успел. Завязались бои на Карельском перешейке, непреодолимо встала перед наступающими буквально нашпигованная дотами «линия Маннергеима». Стояла суровейшая зима тридцать девятого — сорокового, потери несли и при штурме пресловутой оборонительной линии, и от морозов: раненые тут же на снегу замерзали, обмороженных — не сосчитать. Свирепствовала финская артиллерия, снайперы-«кукушки» с деревьев выбивали командный состав. Атака за атакой. Безуспешно. Потери росли и росли. Если и продвигались, то черепашьими темпами. Потом наступление было приказано прекратить. Из Москвы прибыло высочайшее начальство, разгневанное, карающее направо и налево виноватых и невиноватых. Себя Дмитрий Дмитриевич относил ко вторым: просто попался под горячую руку будущему наркому обороны Тимошенко. Прежнего наркома Дмитрий Дмитриевич обожал: герой гражданской войны, добряк, но и ещё — как-то проводил инспекцию в Ленинградском округе, побывал в полку Ружнева на строевом смотре и остался доволен, объявил командиру полка благодарность, наградил именными часами. Маршал любил парады, и со строевой подготовкой Дмитрий Дмитриевич не оплошал. Да и казармы, и территория вокруг были подновлены, подбелены, чистенькие, опрятные. Ворошилов похвалил и за это, хотя недоброжелатели за глаза называли Ружнева марафетчиком. Ну, это неправда, ибо не только шагистикой и порядком в казармах и в расположении части занимался полковник Ружнев. Иначе с какой бы стати его выдвигали в комдивы? Но Тимошенко решил по-своему: за неоправданные потери, за неумелые действия, за нерешительность Дмитрия Дмитриевича отстранили от командования, отправили в резерв фронта. Попробуй оспорь командующего, его слово непререкаемо! Какая, спрашивается, нерешительность, если полковник Ружнев самолично водил в атаку батальоны, ранен был — верно, царапина, пуля задела по касательной, однако заражение крови могло быть, а вот из строя не ушел, даже перевязываться не стал в бою.

Свет трофейного фонарика на еловом пне мерк, слабел — вероятно, кончалась батарейка, — и ординарец заторопился, взмахивая перед самым носом. Дмитрий Дмитриевич недовольным тоном сказал:

— Поосторожней. Не части.

И отметил про себя: почти не заикается. Только вот голова иногда трясется, и это, натурально, мешает бритью. Ладно, скоро закончится эта процедура. Запахнет одеколоном, свежий подворотничок забелеет, сапоги заблестят — пускай подчиненные видят, что командир полка на высоте. При любых условиях. Хоть финская война, хоть германская. И чего тогда финны заупрямились, стали провоцировать конфликт, чёрт бы их побрал…

По долетавшим до резерва слухам, Семен Константинович Тимошенко железной дланью переворошил все в войсках; по-видимому, капитально подготовились к наступлению и весной прорвали «линию Маннергеима» — овладели Выборгом, и Финляндия попросила мира. Прискорбно, что все эти события происходили без участия полковника Ружнева, он бы пригодился, как-никак незадолго до финской войны окончил академию Фрунзе, это что-то значит. Да-а, угодил под горячую руку высшего руководства, и вот результат: характеристика подпорчена, а уж он ли не выкладывался на службе? И выходит: не будь финской и не замаячь на горизонте грозный Тимошенко, Дмитрий Дмитриевич Ружнев получил бы дивизию — и соответственно генерал-майора. Такой-то поворот судьбы. С той поры испуг перед войной и перед начальством поселился в душе, хотя Дмитрий Дмитриевич не давал ему ходу. Старался не давать, потому что назначение на Западную Украину (опять на полк), вблизи границы, за которой германские фашисты, от коих ничего, кроме провокаций, не дождёшься. На поверку: не провокация, а война!

Стараясь не сутулиться и не дёргаться, полковник Ружнев скомандовал:

— Ракету зелёного дыма!

Сержант из личной охраны командира полка поднял кверху ракетницу и выстрелил. И все подняли головы, проследили за дымным полётом ракеты. Когда, отгорев, она упала наземь, полковник взмахнул рукой:

— Полк, слушай мою команду! Подготовиться к движению! Шагом арш!

Первым зашагал взвод автоматчиков, усиленный ручными пулемётами, — он и будет уничтожать мотоциклистов, прокладывать дорогу всей полковой колонне — за ним группа начальника штаба, а там уж подразделение за подразделением.

Полковник Ружнев стоял на краю опушки, и перед ним проходили роты и батальоны, и он с горечью думал, как поредели подразделения. Довести бы хоть этих без потерь. Но потери будут. Какие? Хочется верить — небольшие. Полк будет жить. Знамя вынесем, костяк личного состава, и прежде всего командного, сохранится, кости обрастут мясом, то есть пополнимся людьми и техникой. И ещё повоюем, полк Ружнева ещё скажет своё слово!

Ружнев на секунду опустил набрякшие веки и как будто вместо топота сапог и копыт, скрипа колёс, лязга железа, командирских басов, свистящего дыхания людей и лошадей услыхал взрывы бомб, снарядов и мин, разрывы гранат, пулемётные и автоматные очереди, стоны раненых и предсмертные вскрики убитых. Он вздрогнул и открыл глаза.

Ряд за рядом, нестройно, как бы вразброд, проходили перед ним, своим командиром, стрелки, пулеметчики, саперы, минометчики, артиллеристы — где пушку тащили, рвя постромки, коняги, где люди, рвя себе жилы, — покачивались, накренялись на вымоинах обозы хозроты и санроты, в повозках лежали раненые, и Ружневу представилось, каково им на этих чертовых промоинах. О чём думают? Нет, он всех своих людей выведет, пусть раненые ничего такого не думают, их не бросят.

По бокам Ружнева, словно охраняя его, стояли комиссар и особист, вместе с ним глядели на полковую колонну. Потом комиссар отошёл и, кивнув: «Ну, Дмитрий Дмитрич, я пошёл», — пристроился к стрелкам, сухотелый, перекрещенный скрипучими ремнями, со «шмайссером» на плече. Потом и особист, молча, даже не кивнув полковнику, прилепился к минометчикам, зашагал обочь, полноватый, на заду — расстёгнутая кобура с пистолетом, походка какая-то прихрамывающая, хотя ранен осколком в плечо, наверное, поэтому одно плечо выше другого — приподнял, оберегает.

4

Трофименко прикидывал: как только ружневский авангард завяжет бой с мотоциклистами на выходе из лесу, главные силы противника немедля придут в движение, поспешат к месту перестрелки. И наткнутся на заслоны семнадцатой заставы. Нет, нет, нет, пускай они и ушли с границы, но семнадцатая живет и действует. Да, да, да, вот-вот снова начнет действовать. Когда именно? Через сколько времени? Жди, лейтенант Трофименко, жди. События сами на тебя надвинутся.

Он опять приложился к горлышку фляги и засек: старшина Гречаников тоже приложился к фляжке, но у него не водичка, а водочка, трофейный шнапс. Пусть выпьет немножко, взбодрится перед боем. Всем бы надо взбодриться, да только не алкоголем. Верой, надеждой и любовью взбодриться. Именно! Верой в наше правое дело, надеждой на победу и любовью к Родине. Подумать так можно, вслух произнести — нельзя, выспренне прозвучит, звонко.

Вот она — Родина: желтая на холмах рожь, желтая в низине речонка, среди травяной мелочи — подорожника, манжетки, копытня, пастушьей сумки — пестреют маки, ромашки, полевые гвоздики, цикорий, васильки, не голубые, как в России, а синевато-лиловые; бережно обкошенные островки словно звенящей своими цветами — бубенчиками мальвы; на лугах вянет скошенная трава, кое-где собранная в стожки; у лесного окрайка — зеленой воды озеро, с кувшинками, с водяными лилиями, но берегу — метёлки камыша, за камышом — стена леса: и бук, и граб, и смерека, и сосна, а подале от них, на отшибе, будто отбежала, одинокая береза; туман поднимается, рассеивается, и над тобой высокое-высокое небо, по которому от недальних Карпат наплывают белесые облака; в лесочке стонут дикие голуби; в луже неподвижно, как цапли, стоят вороны. Эх, вы, вороны и горлинки, улетайте, покуда не поздно. Да и всей этой полевой и лесной красоте не поздоровится, когда взрывы вспашут округу. Кровь пропитает землю. А на крови можно поскользнуться. Это вам, господа хорошие, ублюдки гитлеровские, говорит лейтенант погранвойск Трофименко Иван.

И поскольку он не первый месяц был лейтенантом пограничных войск, Трофименко от мимолетнего любования земной красотой снова перешел к оценке местности с точки зрения сугубо военной: через речку, водный рубеж, немцы вряд ли полезут, озеро — тоже для них преграда, во ржи, на холмах мы будем косить их пулеметами, а вот по оврагам смогут к нам подобраться, если по проселку не пройдут; небо пока чистое, удобное для действий авиации, но тучи с Карпат натягивает, может быть, облачность увеличится, погода будет нелетная, дай-то бог, а то «юнкерсы» и «мессершмитты» — пресволочная штука.

И в этот момент Трофименко услышал отдаленную ружейно-пулеметную стрельбу и взрывы гранат — там, куда отходил полк Ружнева. Началось! Смелей, товарищ полковник, громите, товарищ полковник, этих гадов, вперёд, к победе, товарищ полковник. Не сомневаюсь, вы прорвётесь. А скоро, вот-вот, начнётся и у нас. Будьте спокойны: не подведём. Это не громкие слова, я не уважаю громких слов, товарищ полковник. Я уважаю уставные слова…

А перестрелка на востоке усиливалась, набирала смертную силу. Лейтенанту Трофименко показалось: услыхал и разнобойное, раскатное «ура!». Да нет, вряд ли сюда донесёт. Ну а если здорово крикнуть? А «ура!» армейцам надо кричать здорово, немцы боятся этого клича. И ещё боятся штыкового удара, рукопашной боятся. Крепкий, дружный удар, и от мотоциклистов мокрое место останется. Если там, конечно, нету других немецких подразделений. Не должно быть. Полковник Ружнев посылал ведь полковых разведчиков.

Шумнее стало и на западе, в местечке, в селах, где дислоцировались два батальона, артиллерийские и миномётные батареи, авторота, отряд самокатчиков, то есть мотоциклистов. В окулярах бинокля забегали, заметались фашисты: заводят машины, строятся, некоторые колонны двинулись, наверное, отзвуки боя дошли и до них. Ну, держись, лейтенант. Держусь.

Три просёлка расходились из местечка веером, и Трофименко увидел, как отряд самокатчиков, мотоцикл за мотоциклом, немилосердно пыля, рванул по серединному проселку, по тому, что вёл к высоте, обороняемой группой Трофименко. За мотоциклистами потянется пехота и артиллерия — это уж точно. Говоришь: держишься, лейтенант? Говорю: держусь. Ну, давай, давай.

И он подумал: «Не хочу, чтоб меня убило. Ведь мне ещё надо повидаться с семьёй, обнять и поцеловать свою Киру, погладить сына и дочку по головкам… Не хочу умирать и потому, что я должен слышать и видеть моих подчинённых, моих пограничников, моих хлопцев, которые столько вынесли и ещё вынесут… И не хочу погибать, поскольку — кто ж вместо меня воевать будет?»

Долетели обрывки разговоров:

— Сурен, оставь «сорок»…

— Оставлю. Цигарка большая…

— Ты чего на меня уставился, Гороховский?

— Я не на тебя, я просто так…

— Туранович, белорус хитрющий, дай-ка флягу, аш-два-о испить…

— А свою куда подевал?

— Да он не аш-два-о желает, а вон того, что старшинка употребляет…

Трофименко скосил глаза; старшина Гречаников опять прикладывался к шнапсу.

— Старшина, прекратить!

Гречаников тоже скосил глаза, оторвался от горлышка, пробубнил:

— Товарищ лейтенант, покеда не допью, герман не сунется! Точно говорю!

— Кончай, кончай, — сказал Трофименко и подумал, что через несколько минут бой, а они из своих довольно близко расположенных друг от друга стрелковых ячеек в такой ответственный момент перебрасываются посторонними, ничего сейчас не значащими словесами, а старшина Гречаников даже пример дурной подает.

— Кончаю, товарищ лейтенант!

— Товарищи пограничники! — повысил голос Трофименко. — Противник приближается. Отставить посторонние разговорчики. Всё внимание на дорогу… Повторяю: без моей команды не стрелять!

— Есть, товарищ лейтенант! — за всех ответил Гречаников, и на высотке стало тихо-тихо, она была как островок заповедной, мёртвой тишины посреди разных звуков: перестрелки на востоке, треска мотоциклов на западе, голубиного воркования рядышком, на опушке.

Нет, и на высотке жил низкий, сердитый звук — гудел шмель на лиловом цветке иван-чая, раскачивая стебелёк. Улетай-ка и ты, пожелал ему Трофименко, улетай, пока еще можно. И шмель послушался совета, сорвался с листа иван-чая и, гудя на одной басовой ноте, ввинтился в воздух, как будто, растворился в нём. Вот так-то лучше…

Подскакивая на рытвинах, вихляя, обгоняя друг друга, мотоциклы с люльками жали на третьей скорости — торопятся на собственные похороны. Та-ак, значит: водитель самоката и автоматчик в люльке — экипаж. Самокатов штук тридцать — тридцать пять. Вскорости будет видно и без бинокля: в кожаных шлемах, в кожаных куртках и штанах, на рожах — очки от пыли. А она, желтая суглинная пыль, клубится, вздымается и не опадает, скрадывает очертания мотоциклов. Ничего, ударим, ориентируясь именно по пыльным клубам, ударим по передним, затем по задним, постараемся создать пробку и будем уже бить по этой пробке. Задумано неплохо. Претворить бы замысел в жизнь!

Никакой разведки, никакой осторожности, прут очертя голову. Ну, наглецы! Когда-нибудь всё-таки отучим так воевать. Скоро отучим. Трофименко снял автомат с предохранителя, поправил разложенные в нише гранаты. Поглядел на пулемётчиков — им бить по мотоциклам не то что с фланга, но под некоторым углом. Это хорошо, можно достать и задних.

За пылью, неразборчиво, в бинокль увиделось: из местечка вытягиваются пехотные колонны, грузовики, орудия, миномёты; из сёл вытягивается пехота. Значит, вслед за мотоциклистами подойдут к высоте батальоны с приданными средствами усиления. Что ж, подходите.

Остро захотелось пить, однако времени уже не было, надо сосредоточиться на одном: когда подать команду на открытие огня? Навалившись грудью на сырую, мазавшуюся стенку окопа и катая желваки, Трофименко вдруг обнаружил: на некоторых мотоциклах на турелях пулемёты! Вот это номер! Не одни автоматчики, но и пулемётчики в этих люльках. Да-а, мощь немецкого огня значительно больше, чем он предполагал. От этой мысли заныло под ложечкой, перед тобой ещё два стрелковых батальона, пушки и миномёты, так что мотоциклы с пулемётами — цветочки, ягодки впереди.

Гулко колотилось сердце, на виске пульсировала жилка, начали потеть ладони. Понимал: волнуется. Понимал: волнение это мешает. И сказал себе как можно грубее: все, точка, к дьяволу эмоции, стереги момент для открытия огня. Внезапно ударим, а внезапность уже не раз выручала. И всегда выручала мысль о Родине. Ради неё мы готовы на всё. Родина приказывает…

Он почувствовал, как в нём поднимается и ширится, затопляя всё его существо, какая-то волна духовной прояснённости и очищения, которых он раньше не испытывал. Хотя смертные бои были и раньше. Может, это его последний бой? Нет и нет, ему еще долго жить на белом свете, и никогда он не забудет проясненностй и очищения, переживаемых сейчас. Было такое ощущение, будто он воспарил над землей, сбросил с себя наносное, житейское, мелочное, дурное и вновь опустился на грешную землю почти что безгрешным. Ну и эмоции у службиста!

Трофименко тряхнул чубом, выбивавшимся из-под козырька, но усмехаться не стал, ещё сильней вдавился грудью в стенку окопа. Самокатчики близко. Пограничников на высоте не замечают. Подпустить ещё ближе. Ещё. Ещё.

— Огонь!

И первым нажал на спусковой крючок автомата. Мотоциклистов подпустили настолько близко, что с высоты били по передним машинам как бы в упор. Прошиваемые очередями самокаты сворачивали в кюветы, опрокидывались, громоздились один на другой, колёса по инерции продолжали вращаться, с сидений, из-за руля и из люлек вываливались убитые, а некоторые, уже срезанные наповал, заваливались навзничь или на бок, но не выпадали на землю.

Получайте, гады, не скучайте! Огонь, огонь! За девять суток мы насмотрелись на ваши зверства — крови вашей не хватит, чтобы замыть то, что вы натворили в наших краях. Огонь, огонь! И Трофименко, стиснув зубы, нажимал и нажимал на спусковой крючок, автомат заходился в коротких и длинных очередях, сливавшихся с громом общей пальбы; кончился магазин — лейтенант не стал менять его: потом, потом, покуда кидай ручные гранаты! Получайте, не скучайте!

А пулемёты хлестанули слева по замыкающим машинам — перевернувшиеся, загоревшиеся, они и впрямь закупорили дорогу тем из серёдки, которые пытались развернуться и уйти; некоторые, впрочем, и не разворачивались, остановившись — открыли пулемётно-автоматный огонь по высоте, но беспорядочный, вслепую, не видя цели. Теперь над проселком и пыль, и смрадный чад, — перемешиваясь, завиваясь в жгуты, они медленно, змеисто уползали с дороги в поле, в болото, в лес. Но загорались другие машины, чадили славно, и пыльно-дымная пелена колыхалась над просёлком, как будто предсмертно дышала. Да предсмертно дышала не пелена — дышали самокатчики, фашистское отродье… в бога-душу… мать…

Трофименко не сразу приметил, что кричит не команды, не что-либо уставное по ходу боя, а отъявленную матерщину. Азарт боя довёл. Ну, материться — отставить, это не украшает. Он сноровисто, выверенным движением вставил снаряжённый магазин, сызнова кинул автомат на бруствер, для упора. И бил уже одиночными выстрелами, выборочно, если обнаруживал в этом крошеве живого немца.

Подумал: «Слышит ли полковник Ружнев, как мы тут дерёмся? Ещё бы, шум-гам какой! Из-за него мы не слышим, как стреляют там, на западе. Полковник продвигается, это уж так. Не пропустить бы ракеты красного дыма…» И поспешно обернулся. Ракет над лесом не было. Да это и понятно: рановато ждать ракеты, полк ещё не оторвался от противника, не уничтожил его, — между прочим, там также мотоциклисты. Совпадение. Надо только в азарте схватки не прозевать ракет. Следи, лейтенант. И своим подчинённым ты приказал следить. Уверен: старшина Гречаников не прозевает: хоть на войне и стал закладывать, но служака — отменный. Почти что службист.

— Отставить огонь! — напрягая жилы на шее, закричал Трофименко.

И, дублируя его команду, ещё громче закричал старшина Гречаников:

— Отставить огонь! Отставить огонь!

Кто-то из пограничников отозвался. «Есть отставить огонь», кто-то молча выполнил команду, поставил оружие на предохранитель. Всё правильно: боеприпасы нужно экономить, пострелять еще придется — и как, а тут ясненько: самокатчики разгромлены, уцелевшие машины — до десятка — всё-таки выбрались из свалки, где просёлком, где по полю отъехали назад, к подходившим колоннам пехоты.

Трофименко предполагал: после происшедшего немцы развернут орудия и миномёты и врежут по высотке, обработают так, что лазаря запоёшь. И — ошибся. Потому что тупая самоуверенность, наглая прямолинейность немцев были поистине поразительны. Они принялись разворачивать в цепи две роты и, пригибаясь во ржи, двинулись к высотке. Атаковать одной пехотой, без артподготовки? Не только наглецы, но и тупицы. Идея «блицкрига» задурила им мозги, ну мы покажем вам «молниеносную» войну. Или считают, что к высотке можно скрыто подойти рожью, по оврагам и затем уж штурмовать? По нашей стрельбе несложно определить, что нас маловато.

— Оказать помощь раненым! — прокричал Трофименко, подумавши: а если их, к счастью, нет, если же есть, так и без его распоряжений окажут те, кто рядом с пострадавшими. Раненые, к несчастью, были: Феликса Гороховского зацепило, отшибло палец, он сам себя перевязывал, и связного из отряда, что так и остался с ними, пуля клюнула в грудь. Трофименко трусцой забежал в окоп к связному — имени, фамилии толком-то не запомнил, — парень сполз на дно, приваливаясь спиной к стенке, пока двое бойцов вспарывали ножами гимнастёрку, обматывали намокающими кровью бинтами мускулистое тело с вытатуированным у сердца орлом, в орла-то и плюнула пуля. Эх ты, связной, не прибился бы к нам — может, и не погиб бы, а теперь шансы твои плохие: грудь вздымается, на губах пузырится розовая пена, белки закатываются. Эх, беда: не жилец ты. Прости. И если умираешь, то чтоб без лишних мучений. Большего пожелать тебе не могу.

Трофименко собирался вернуться в свой командирский окопчик, когда отрядный связной, ставший подчинённым начальника семнадцатой заставы, дёрнулся и уронил голову набок.

— Помер, товарищ лейтенант, — прошептал один из бойцов.

— Что с ним делать, товарищ лейтенант? — спросил другой.

— Хоронить некогда. После закопаем… Опустите ему пока веки. — И, не осмеливаясь присутствовать при этой процедуре, Трофименко шагнул прочь, ощущая, как давит на спину мёртвый, недоуменный взгляд.

Стараясь идти скоро, размашисто и отчего-то спотыкаясь, шаркая, Трофименко вышел в траншею, лицом к востоку: нет, ракет не было. Рано. Эхо перестрелки оттуда, где полк Ружнева, слабое-слабое. Бой стихает или же полк так удалился? Во всяком случае, ракеты красного дыма мы стережём. Ждём их, как говорится, с верой и надеждой. Да дались тебе эти вера и надежда, сказал себе в сердцах Трофименко, перестань краснобайствовать, мобилизуйся к отражению атаки. Две роты — это немало.

— Товарищ лейтенант! Чего-то сигнала нету. — Из стрелковой ячейки высунулся старшина Гречаников, затрудненно ворочая забинтованной шеей, но неунывающий, под бодрящим хмельком.

— Будет, будет сигнал.

— И я то ж толкую хлопчикам: не боись, сигнал нам дадут. Точно говорю?

— Точно, точно, — отмахнулся Трофименко и строго сказал: — При атаке обрати внимание на овраг. Как бы по нему фашисты не просочились к нам в тыл…

— Не просочатся, потому как там ручей. Ножки не пожелают промочить.

— И всё-таки… Станкачу я тоже поставил задачу: прикрывать подступы к оврагу…

С господствующей высотки уже безо всяких окуляров фиксировалось: по ржи, от кромки болота, пробегал ветер, волна за волной, и по ржи, вдоль болота, ломили немцы, цепь за цепью, флангом своим задевая овраг, узкий и темный, но покуда не спускаясь в него. Автоматчики, красные, распаренные, что-то орущие, наугад поливающие перед собой очередями из приставленных к сытым животам «шмайссеров», — похоже, пьяные. Трофименко уже привык к тому, что перед атакой оккупанты поголовно набирались шнапса для храбрости. И действительно, бесстрашно пёрли вперёд, на пулемёты. Впрочем, они и без водки воюют смело. А уж с водкой тем более. Я бы сказал: глупо-смело. Смелость должна быть умной. Для этого потребен ясный разум. У тебя ясный разум? Надеюсь. Опять ты за своё: надеюсь…

Дым стлался над проселком, над полем, и лейтенанту Трофименко вдруг померещилось: он красный, как дым ракеты. Конечно, померещилось, хотя немного смахивает: темно-серый дым как бы подбит с брюха солнечными лучами и пламенем — горели мотоциклы, стога сена, сухостойные одичавшие груши и черешни вдоль просёлка и кое-где рожь на корню. Ладно, о ракетах думать не переставай, но и не переставай думать о том, как выстоять.

Какой ценою? Любой. Вот погиб пограничник-связной, а сколько на заставе погибло двадцать второго июня, сколько в стычках, пока блуждали по лесам? Погиб, не успев повоевать, политрук Андреев Пётр — не хватает его нынче, не хватает. А сколько ещё будет убитых и раненых? Наверное, и его заденет, лейтенанта Трофименко Ивана, хотя удивительно: в стольких передрягах побывал — и ни единой царапины, как заговорённый. Тьфу, типун тебе на язык, не сглазить бы!

Наблюдая за немецкими цепями, машинально отпил из фляги. А вот старшине Гречаникову отпивать уже нечего: фляжка пустая. Гречаников махнул рукой, жест этот обозначал: а, шут с ней, с водкой. Мог обозначать и другое: в бою добуду новую посудину со шнапсом. И добудет. Хотя лучше б добыл «шмайссер» с магазинами. Улучить бы минуту, пошуровать среди самокатчиков. Минуты этой нету, сейчас немцы побегут в атаку.

Но немцы не побежали. Достигнув рубежа атаки, они поползли по-пластунски. Ну что ж, осторожничаете, зато во ржи перепутаете направление, а с высоты мы вас всё одно стебанём. Особенно из пулемётов. Ведь по волнующимся хлебам видно, где ползёт человек, стебли ржи не спасут — да не человека, а фашиста, разница.

Заходясь в нетерпеливой дрожи, ударили «максим» и «дегтярь», ручной пулемёт, вторя пулемётной скороговорке, частили автоматы, вклинивались неторопливые хлопки винтовочных и карабинных выстрелов; с высотки полетели «лимонки», РГД и трофейные ручные гранаты на длинных деревянных рукоятках, — их подобрали после одной из стычек, а свои гранаты, дегтяревские автоматы, патроны к автоматам и к ручнику надыбали на окраине военного городка: там был армейский склад, и не всё растащили, не всё уничтожили, кое-что досталось и заставе лейтенанта Трофименко Ивана…

— Огонь, огонь! — кричал сейчас Трофименко Иван, хотя пограничники прицельно, с толком стреляли и без его повторных команд, по сути ненужных, — нужна была только первая команда: «Огонь!» И она была подана своевременно.

5

Когда замешкавшийся ездовой из санроты, нахлестывая сивку-бурку, проскрипел своей колымагой мимо — полк прошёл! — полковник Ружнев подал знак охране и коноводу: пора! И шагнул вперёд. Коновод вёл в поводу лошадь полкового командира и свою, сзади полукольцом личная охрана из комендантского взвода — ребята отчаянные, не хуже тех, кто пошли в авангарде с начальником, штаба. Может, и не хуже пограничников, оставшихся прикрывать отход полка. Хотя, вероятно, тягаться с пограничниками не под силу: это отборные войска, куда призывали по списку номер один, по спецнабору. Тем лучше: душа спокойна, что именно Трофименко и его красноармейцы прикрывают. Надёжно прикрывают. Всё-таки полковнику Ружневу повезло, что к его полку пристали эти парни в зеленых фуражках и с зелёными петлицами.

— Шире шаг! — приказал Ружнев. — Не отставать от колонны!

На коня он не сел, справедливо полагая, что в перестрелке, могущей вспыхнуть в каждую секунду, всадник — неплохая мишень. Сядет после, когда оторвутся от противника основательно и все будет как надо, то есть не будут стрелять. Нет, он не боялся стрельбы. Если разобраться, вообще не боялся войны как таковой. Боялся осложнений и неприятностей, которые война запросто может причинить, потом доказывай, что ты не верблюд. А это очень обидно, коль ты армейский конь-коренник и никогда не выпрягался из хомута, выкладывался-то как — до седьмого пота. Потому что служба есть служба, и на твое доброе имя командира-строевика не должно пасть тени.

Привыкшему больше ездить, чем ходить, с началом войны Дмитрию Дмитриевичу, однако, выпало потопать ножками, потопать белыми. И хоть любимый в серых яблоках жеребец по кличке Друг выдержал с ним все испытания, остался жив, как и он сам, И всегда был под рукой, — не всегда можно было кинуть свое грузноватое, крепкое тело в седло, натянуть поводья, дать шенкеля: война диктует свои законы, доводилось и на брюхе поползать, Дмитрий Дмитриевич размеренно шагал, выбрасывая ноги в галифе чуть в стороны, ибо ляжки были толстые, толстыми были и икры, выпиравшие из хромовых сапог. Одолеваемый одышкой, как астмой, часто вытирался носовым платком. Но виду не подавал, что предпочел бы в иной ситуации сесть на коня или в кабину полуторки. Коновод временами поглядывал на полковника, на его худое, в резких морщинах лицо, на грузное туловище и толстые ноги и ловил знак: подавай коня! Знака пока не было, и коновод продолжал бережно вести в поводу Друга и свою вороную коняжку с иной совсем кличкой — Аспид.

Вдруг впереди, на северо-востоке, где, по предположениям полковника Ружнева, находился в данный момент авангард полка, — стрельба, гранатные разрывы. Полковник задёргал головой, заметил это, но ничем не мог пресечь дурацкого подергивания. Стрельба так действует? По-видимому. В воскресенье, в первый день войны, когда городишко начали бомбить, а затем в близлежащем лесу разгорелась перестрелка с германским десантом парашютистов-диверсантов, именно эти звуки потрясли Дмитрия Дмитриевича. Как он обожал учебные стрельбы и как возненавидел эти отнюдь не учебные выстрелы и взрывы. Но, начавшись на заре двадцать второго июня, они продолжались, считай, изо дня в день. Да и вероломство Гитлера потрясло Дмитрия Дмитриевича: как ни крути, он чистосердечно верил газетам, подолгу рассматривал фотографию в «Правде», где улыбающийся Гитлер поддерживал за локоток улыбающегося Молотова. О, фашистская улыбка, улыбка людоеда! Она обернулась боевой стрельбой…

И теперь вот боевая стрельба на северо-востоке нарастала. Дмитрий Дмитриевич понимал: наступают решающие мгновения. И как бы разделял эту стрельбу надвое: стреляют наши — давай, давай шибче, стреляют германцы — подавить бы вас побыстрей, проклятое семя. Злясь на немцев, злясь на себя, взбадриваясь этой злостью, полковник Ружнев скомандовал:

— Ещё шире шаг! Ещё шире!

И, подавая личный пример, затопал энергичней, широко выбрасывая в сторону ноги и уже не вытирая пота со лба. Подумал: «Сбить бы этих мотоциклистов, расчистить путь — и рвануть на всех парусах в Н.! Да, рвануть, иначе германцы опять поймают в мешок. Темпы, темпы — вот что определит успех. Но сперва прорваться на гравиику, рассеять чертовых трескунов в марсианских очках… А если, кроме трескунов, там ещё есть германские подразделения? Не приведи господь…»

Шум боя на северо-востоке то нарастал, то слабел и в общем-то, кажется, отдалялся. Следовательно, авангард продвигается, продвигается и весь полк. И уверенность в благоприятном для него исходе начала подниматься с донышка сознания, и Дмитрий Дмитриевич не давал ей опуститься, напротив — твердил мысленно: «Все идет по плану, все идет как надо». Не сглазить бы? Не сглазит! И уверенность поднялась ещё выше, до нормальной почти отметки.

Идти было муторно: и грузноват, и сердце не привыкло, и ноги натирает, потому что они, черт возьми, толстоваты для мужчины. Невольно вспомнились жалобы жены, что на чулках можно разориться — перетираются так быстро, что не успеваешь покупать. Ах, жена! Её с дочерями отправил с эшелоном эвакуированных, уже с дороги жена прислала письмо: едем прилично, о нас не беспокойся. Надо же: письмишко доставили в тот день, когда полк покидал казармы и уходил на запад, — уходил на запад, а в итоге пошёл на восток, всё перемешалось.

А, дьявольщина: растирает кожу так, что на карачках впору поползти. И полковник приказал:

— Коня!

Коновод подвёл косившего янтарным горячечным оком Друга, пособил взобраться в седло. Ф-фу, саднит, но не так, как при ходьбе. И что предпринять, чем лечить? Заикнуться о своей незадаче полковому эскулапу вообще неудобно. Стерпим. Раненые вон какую боль несут в себе — и ни слова жалобы.

Просека была узкая, унавоженная усохшими конскими яблоками, на довольно высоких ветках смерек то тут, то там висели клочки старого сена. Понятно: когда-то проезжал высокий воз с сеном, цеплялся за еловые ветви. Друг то и дело тянулся мордой к этим клочкам по обе стороны просеки, но полковник дергал удила, не позволял баловать: не голодный, овса получил полторбы, иди как должно.

И здесь откуда-то из кустарника группу Ружнева обстреляли. С отвратным чмоканьем пули стали клеймить стволы деревьев, срезать ветки.

— Ложись! — скомандовал полковник и сполз с коня, бросил поводья коноводу, а сам плюхнулся на подстилку из прошлогодней прелой хвои. — Огонь, огонь! Левее бей! Видишь, вон кусты шевелятся, бей туда!

Кто их обстрелял — осталось невыясненным. Националисты, которых и здесь хватает? Немцы, из тех, из самокатчиков, отколовшиеся от своих? Как бы там ни было, группа Ружнева своим огнём подавила нападавших, заставила их замолчать. То ли перебили, то ли они отошли в чащобу. Разбираться было недосуг и хоронить сержанта из личной охраны, которого пуля заклеймила наповал, было недосуг. Возбуждённый, не переставая ощущать, что жив-здоров, только головой подергивает, Дмитрий Дмитриевич приказал оттащить погибшего в кустарник, быстренько забросать ветками и камнями, — две бороздки оставались в слежавшейся хвое, когда тело оттаскивали с просеки. Разумеется, предварительно у погибшего выгребли документы — чтобы германцы, если что, не установили, из какой он части; документы Дмитрий Дмитриевич сунул в свою полевую сумку — чтоб потом в нормальной, благоприятной обстановке сообщить родственникам сержанта о его гибели.

Да, многовато скопилось и у командира полка, и у начальника штаба подобных документов. А сколько личного состава погибло при обстоятельствах, когда и красноармейская книжка, и другие документы погибали? Человек вычеркнут из списков, снят с довольствия — и как камень в воду. А точнее сказать: как камень на шею полковнику Ружневу. Многовато этих камней висит на нём, многовато. Да что ж попишешь, коль война страшная, истребительная. Все так, но ему от этого не легче…

— Коня! — сказал полковник.

Надо было спешить, не отставать от полковой колонны. Правда, был риск, и немалый, что группу опять обстреляют из засады. Ну да на войне как без риска? Вперёд, вперёд, и так время потеряли.

Стрельба там, впереди, вроде бы вовсе затихла, зато явственно послышалась там, где были пограничные заслоны. Точней, где был средний заслон во главе с самим начальником заставы. И стрельба эта нарастала. Дмитрий Дмитриевич уже не сомневался: сейчас, именно сейчас полку надлежит решительно отрываться, размашисто уходить на восток. И это как будто получается. А если так, то ему со своей группой надлежит нагнать не просто колонну, а её голову, нагнать начальника штаба с автоматчиками.

Сожалея, что не носил шпор, Ружнев задниками сапог колотил, колол конские бока, понукая Друга к рыси. За ним коновод на своём Аспиде и личная охрана — кто верхом, кто в бричке. Быстрей, быстрей, чёрт побери! Друг спотыкался на неровностях дороги, у него ёкала селезёнка, и Дмитрия Дмитриевича, в принципе не жаловавшего верховую езду, встряхивало, как куль, бросало из стороны в сторону, и он не понимал, отчего так хекает в лошадином чреве. И почему-то беспокоился из-за этого. Рысит, рысит и упадёт? Но с какой стати? Она же не больна, не загнана, сыта. И не ранена, черт побери! Вперёд! Однако будь осторожен, нагибайся, чтоб не задеть ненароком ветку, а то может и сбросить. Был случаи: комдива, заядлого лошадника, на верховой прогулке сучком сбило наземь, ловил ворон, в итоге — вывих руки, сотрясение мозга. До войны было, разумеется. До той ужасной поры, когда все сместилось, смешалось, переплелось в такие узлы, что и не распутать — только рубить.

Просека то взбегала на пригорок, то опускалась во впадину, иногда из-под копыт вылетали камешки, как пули или осколки, селезёнка у коня ёкала, и нет-нет да и екало сердце у Дмитрия Дмитриевича: не отстать бы от собственного полка, нажмут германцы, перережут путь — и попадай в очередное окружение, из которого не выберешься. Не может же везти до бесконечности, фортуна — баба капризная. На войне все решает везение. До сих пор, считай, везло, коль башка на плечах и полк живой. Хоть и потрепанный. Соединиться бы с дивизией, с корпусом! Вот тогда-то как гора с плеч. Пусть комдив, пусть комкор решают и приказывают, а он — что, он — всего-навсего командир полка. Исполнитель, который, однако, дело своё знает. В масштабе полка. Коль большее не доверяют. А возможно, доверят? Вот выведет полк, сохранит знамя, воинскую реликвию…

Он думал обо всем этом, не переставая оставаться настороже: не грянут ли выстрелы из кустов? Таких выстрелов не было, не было как будто выстрелов и впереди, да и сзади, где заслоны, стрельба, похоже, стихла. Что сие значит? Пограничники отбили германцев? Либо германцы разгромили их, движутся сюда? Как бы то ни было — шире шаг! Не упустить своего шанса!

* * *

Полковник Ружнев нагнал тылы полка, затем нагнал минометчиков, с которыми был особист — охромевшего, его все-таки уговорили сесть на лошадь. Дмитрий Дмитриевич спросил, не хочет ли он присоединиться к ним и вместе выдвигаться в авангард. Особист отрицательно помотал крупной кудрявой головой, ещё выше приподнял раненое плечо. Ну, не хочет — как хочет. Уговаривать его Ружнев не собирается. Он стукнул задниками в конское брюхо, в бока, и Друг неохотно, лениво зарысил.

Нагнали и стрелков, с которыми ходко вышагивал сухотелый и долговязый комиссар, без конца поправляя сползающий с плеча «шмайссер». И он не пожелал присоединяться к Ружневу, сказал вдогонку:

— Дмитрий Дмитрич, ты двигай, но будь осторожен: кое-где бродят недобитые фашисты, которые побросали свои трещотки и сбежали…

Ружнев обернулся корпусом, поднял руку в знак того, что понял, будет осторожен. Хотя как на войне убережёшься? Пули, снаряды, бомбы. Случай слеп. Он не выбирает, кого убить — командира полка либо рядового бойца. И это, наверное, несправедливо. Ну, неразумно. Да где ж на войне разумность?

И тут на западе опять заваруха: пулеметная, автоматная, ружейная пальба, взрывы — на расстоянии не разобрать, снаряды ли, мины, а вероятней всего, гранаты, уж больно слабое эхо. Однако эта заварушка почему-то крепко встревожила полковника: германцы в той атаке не прорвались, в этой прорвутся? Всё может быть, все может быть. И он, всячески понукая Друга и обгоняя колонну, кричал на скаку:

— Шире шаг! Как можно шире! Ещё шире!

И колонна, увлекаемая этой командой, поддавала ходу. Но странно: чем быстрей скакал сам полковник, чем быстрее продвигалась колонна, тем большая тревога овладевала им. Тревога — он осознавал это, — переходящая в испуг, в страх. Не поддаваться им и шибче уходить на восток! Шибче, шибче, шибче! Это значит — мы уйдём от плена, от смерти!

Полковая колонна где растянулась, где сбилась плотно, кучей, в общем-то больше походила на толпу, и полковник обгонял её не только слева, как положено, но и справа, а подчас пробирался и сквозь неё. И не уставал бросать налево и направо:

— Шире шаг! Выше темп! Ещё выше!

Он перестал кричать это, лишь увидав перед собой автоматчиков, возглавляемых начальником штаба, — почувствовал, что мокр от пота, как мышь, а голос совершенно сорвал. Прокашливаясь — горло саднило, как потёртости между ногами, — он подъехал к начальнику штаба. Тот козырнул, доложил:

— Мотоциклистов рассеяли. Заданный маршрут выдерживаем.

— Темп надо выдержать, — сипло сказал Дмитрий Дмитриевич. — Высочайший темп!

— Выдержим, товарищ полковник. Народ понимает: в этом спасение.

— Правильно, майор, правильно… Со знаменем как?

— ПНШ-1 тяжело ранен, везём его в повозке…

— Я спрашиваю: со знаменем как?

— Передали ПНШ-2, товарищ полковник.

— Ладно. Вперёд!

И опять странность: то, что полковое знамя в целости-сохранности, как-то встревожило. Да почему, чёрт возьми? Дмитрий Дмитриевич не мог понять, спрашивал себя: «Может, потому, что ПНШ-1 ранен? Но знамя-то цело. Так чего ж ты психуешь? Зажмись — и вперёд! Иначе, если будешь топтаться, не вырвешься, вот тогда-то и знамя можно потерять. Вместе со своей головой. Вперёд! Вперёд!»

* * *

Огонь пограничников заставил немцев кое-где залечь, кое-где чуток отползти — и те и другие не переставали, однако ж, обстреливать высотку: из ячейки, из траншеи носа не высунешь, немецкий огонь насыщенный, много ручных пулемётов. Не говоря уже про автоматы: у каждого стрелка автомат, винтовок — ни у кого. Чешут здорово. Но это мы переживем, не полезли б только на штурм. Стреляя время от времени по видимой цели, лейтенант Трофименко раздумывал: «А что следующим номером нашей программы, как изволили шутить до войны? Что предпримут гитлеры? Долго разлеживать так вот они навряд ли настроены. Хуже нет ждать и догонять… А что, если мне не ждать пассивно, что, если захватить инициативу в свои руки?»

Он вздохнул. Как взять инициативу? Пойти в контратаку? Перещелкают как орехи. Зайти им с фланга по оврагу? Недурно, но силенок у него — пшик. Так что же? Вспышки автоматных и пулеметных выстрелов во ржи подсказали: подожги эту рожь, выкури гитлеров!

И он знал, как это сделать. Схватил ракетницу и выстрелил — не вверх, а по наклонной, прямо в рожь, где были немцы. Осветительная ракета, ударившись в землю, рассыпала огненные брызги. Задымило, зачадило, полыхнули язычки пламени. Немцы засуетились, чтобы сбить, погасить пламя. Но таких шустрых пограничники брали на мушку, и пожар разгорался. Иван подумал: «Своё же, народное добро губим, а что поделаешь?» Раздуваемое ветром пламя кидалось из стороны в сторону, расползалось по полю клиньями, как бы вгрызаясь в посевы. Немцы опять засуетились, начали отползать и отбегать назад. Что и требовалось доказать, как говорили опять же до войны. Жарко, гады, подпалили вам хвосты? Сжечь бы вас всех заживо, фашисты… такие-сякие… Стоп! Мат — отставить!

Конечно, этой инициативой многого не добьёшься. Добьёшься отсрочки, оттяжки новой немецкой атаки. И то хорошо. Для нас это существенно — выиграть время, чтобы полк ушёл подальше. Кстати, нет ли ракет? Их не было, ни одной из трёх ракет красного дыма. Красный дым гулял по ржаному полю…

— Гречаников, ты не видал ракет?

— Красных, товарищ лейтенант?

— Да, красного дыма. Условных.

— Не было их, товарищ лейтенант.

— А не прозевали мы?

— Да навроде все бойцы следят и за этим. Точно говорю?

— Ну-ну… Следите все в оба, чтоб не прозевать ракет.

— И немца тожа, — засмеялся Гречаников.

Ну, весельчак. В этакой-то ситуации. А впрочем, молодец. Не теряет присутствия духа. Так и надо.

А Гречаников Сергей не унимался:

— Рвануть бы в контратаку, товарищ лейтенант! Я бы себе шнапсика добыл!

— Ради шнапса в контратаку?

— Не, и оружием, боеприпасами можно бы разжиться… А вообще без градусов скучно! — И опять хохотнул.

А вот это уже перебор, ибо ничего весёлого тут нету. Пустой трёп.

И Трофименко, хмурясь, сказал:

— Отставить разговорчики про шнапс!

— Есть отставить! — ответил старшина уже без веселья и поглядел сперва на лейтенанта, затем в сторону немцев, а затем в сторону восточной оконечности леса, где должен был двигаться стрелковый полк.

А Трофименко посмотрел сперва в сторону лесного массива — ракет не видать, потом в сторону немцев. Отползают от пламени, кое-где сбивают его. Постреливают. Но вот на проселок, лавируя между подбитыми мотоциклами, вышла бронемашина, две другие запрыгали на неровностях поля. Это серьезней: пулей их не образумишь, только гранатой, а лучше — связкой гранат. Таким макаром он, Трофименко Иван, подбил танк на заставе. Бронемашина не танк, не так страшна. Но броневиков три штуки, с этим надо считаться.

— Гранаты к бою! — скомандовал Трофименко и подумал: «Правильно, метать связки надо из траншеи, высовываться на открытое место, чтобы встретить броневики на подступах к обороне, крайне рискованно: пулемётные и автоматные очереди буквально стригут воздух, будто почмокивает что-то. Запросто может срезать. А людей у меня — по пальцам пересчитать…»

Но за машинами, верткими, в разводах камуфляжа, поливающими перед собой пулемётной струёй, оказывается, бежали автоматчики, прижимаясь к броне. Трофименко крикнул:

— Внимание! Огнём отсекаем автоматчиков от бронемашин!

И пограничники с высоты ударили по кучкам, жавшимся к броневикам, особенно убойным был огонь пулемёта с фланга.

6

Феликс Гороховский из своего окопчика следил за броневиком как завороженный. Он почти машинально стрелял из трёхлинейки по гитлеровцам, жавшимся к машине, и не переставал твердить себе:

— Ты её прикончишь, Фелька! Ты прикончишь, никто другой!

Тонкокостный, нескладный, как подросток, перепачканный пылью, грязью, копотью, Гороховский выстрелил, подумал, что бормотать ни к чему, подвинул ближе к себе связку РГД. Прикосновение к рукоятке и корпусу ручных гранат, безопасных сейчас и смертельно опасных, если вставить запал и сдвинуть чеку, грохнет будь здоров, — привычное уже прикосновение предвещало в эту минуту что-то не изведанное ранее.

А ведь, казалось, все изведал, что положено, что изведали и другие — штурм заставы, кровь, муки и гибель друзей, плюс последующие дни: те же атаки, марши, кровь, муки и гибель боевых друзей. Мелькнула какая-то несуразная, прямо-таки дурацкая мысль: любви он еще не изведал, близости с женщиной не изведал, сопливый мальчишка из города Минска. Так что же, ближайшие минуты сулят это? Нет, они сулят привычные уже испытания, среди которых непривычными может быть только одно — собственная смерть.

Из трёх броневиков, шедших к высоте, один уклонился к окопу Сурена Овсепяна, другой — к окопу старшины Гречаникова, а третий прямо, не сворачивая, пер на окоп Феликса Гороховского. Это вызывало не страх, но какое-то беспокойство и желание действовать, ибо броневик был его, Феликса. Он подвывал мотором, молотил из крупнокалиберного пулемёта почём зря, проваливаясь в ямы и вымахивая из них, — автоматчики отстали, и броневик пер один, на скорости, устремленно. Страшен? Не страшней танка, который подорвал на заставе лейтенант.

— Не теряйся, Фелька! Кончай его, кончай! Не то он тебя прикончит! — Гороховский опять забормотал, уже не замечая этого, перестав стрелять и взявшись за связку гранат. Он еще разок глянул на чужие броневики: тот, что шёл на Гречаникова, подотстал, тот, что на Овсепяна, наоборот, вырвался, и вдруг Сурен, по грудь высунувшись из окопа и мощно размахнувшись, метнул связку. Жахнул взрыв, броневик накренился, прополз маленько, замер, задышав дымом, запульсировав пламенем. Молодчага, Сурен! Так и мы…

Гороховский тоже высунулся из ячейки и отвел в сильном замахе связку назад, цепко охватывая ее обеими руками. И тут предназначенная ему очередь отыскала, ожгла грудь. Он покачнулся, но броска остановить было уже нельзя, хотя бросок и получился вполсилы. Все-таки гранаты разорвались под колёсами броневика, его подбросило, задрало носом, и он упал на бок. «Молодчага, Фелька», — подумал Гороховский, сползая на дно окопа: кроваво-красный, как пламя или сигнальная ракета, туман задергивал меркнущие глаза и меркнущее сознание. «Вот как, значит, — подумал он напоследок, — и я его, и он меня». Из кровавого тумана возникло юное женское лицо, которого при жизни не видел, а потом, сменив его, возникло изрезанное преждевременными морщинками, постное, скорбное лицо матери, которое столько раз видел при жизни.

* * *

Гороховский уже не видел, не мог видеть, как третья бронемашина, развернувшись и будто гоня перед собой автоматчиков, газанула обратно. Упёршись раздвоенным, с ямочкой, подбородком в простреленную грудь, из которой ушло последнее дыхание, с раскрытыми влажными глазами, в которых словно стояли слёзы, издали он походил на живого, устало привалившегося к окопной стенке человека. А вблизи — расползшееся по гимнастёрке тёмно-красное пятно, струйка крови изо рта, он был мертв, а струйка медленно, нехотя стекала по подбородку, капала на подтянутые к груди колени. Он был самым молодым среди личного состава, и Трофименко, болезненно поморщившись, приказал Гречаникову:

— Старшина! Позволит обстановка — захоронить Гороховского по-человечески.

Такой чести удостаивался не каждый: в иночасье было не до захоронения. Да и сейчас было не до захоронения, но Гороховский был мальчишка — как будто младший брат или даже сын, если иметь в виду не возраст. Одним словом, первогодок. Боец первого года службы. Второго и третьего у него не будет.

Старшина Гречанинов понял это или показалось, что понял, ответил без бравости, как бы сочувствуя:

— Захороним, товарищ лейтенант! Всё будет по-людски. Не сомневайтесь…

И всё было по-человечески, по-людски: тело завернули в плащ-палатку, положили в недорытый окоп, подогнули ноги, не помещавшиеся в окопчике, закидали комьями, поверх бугорка пристроили Фелькину фуражку — зелёное пятно на жёлтом свежепотревоженном суглинке. И ушел в землю парень, который должен был долго-долго ходить по этой земле…

Сын полуполяка-полубелоруса, унаследовавший от него разом и польскую громкость, и белорусскую тихость (от матери только тихость), Феликс вырос, собственно, без отца. Волею судьбы воевавший в коннице Будённого и дошедший почти до Варшавы, отец после гражданской и интервенции остался в кадрах, выучился на краскома — красного командира, но потом был переведён в другую систему и уже не по воле судьбы, а по собственной отбыл за кордон, напросившись на разведработу, о которой, конечно, ни мать, ни Феликс и не догадывались. Для них он — в длительной командировке. Из неё он так и не вернулся: выданный провокатором, уже арестованный, сумел принять яд, чтобы на следствии, под пытками, не проронить чего-либо. И об этом не знали ни мать, ни Феликс. Мать подозревала, что он бросил их, завёл другую женщину, а Феликс постепенно привыкал к безотцовщине, хотя иногда по ночам просыпался в предчувствии: отец вот-вот постучит в дверь.

Никто не постучался и до того осеннего дня, когда Феликса призвали в пограничные войска; мандатную комиссию прошёл без сучка, без задоринки, хотя поволновался из-за отца: где он и что он — неизвестно. Зато врачи чуть не забраковали: слаб-де физически. Пришлось торкнуться к военкому, вспомнив о своей родовой громкости и забыв свою родовую тихость. Да и то сказать: пусть не богатырь, пусть жидковат, но ведь нормы ГТО сдал, но ведь «ворошиловский стрелок»! А мускулы накачает в армии, на границе. Поусмехавшись, военком все-таки дал добро: парень увиделся ему смелым, такому и место на заставе.

За месяцы службы Феликс мускулов особых не накачал, но вот смелость проявил не однажды. И не в пограничных нарядах, а в увольнении. Раз старика со старухой, одиноких, полуслепых и полуглухих, вынес из горящей хаты, в другой раз девчушка тонула в пруду — бросился, вытащил, хотя сам нахлебался вдоволь и бронхит схватил, а в третий — обезоружил, скрутил в сельском клубе пьяного хулигана, размахивавшего финкой. Ну а в нарядах вел себя не боязливо, службу нес нормально, то есть бдительно и уверенно, как и подобает пограничнику-дзержинцу. Тем более с таким именем — Феликс.

В свободное время Гороховский писал письма маме и стихи — для себя, в заветную клетчатую тетрадку. Стихи были странные, самому непонятные — о том, чего еще не мог испытать, а казалось, испытал. Близость с женщиной. Измена друга. Полет к звездам. Его дети, ставшие взрослыми. Старость и надвигающаяся смерть. Он понимал, что стихи странные, для комсомольца не очень подходящие, и что за это по головке не погладят. Потому и уберегал тетрадочку от посторонних глаз, хотя товарищи по заставе, открытые и прямые, и не любопытничали. А вот письма маме писал понятные и ей и себе — о том, как любит её, как скучает, как ждет не дождётся окончания службы, как хочет всегда быть с ней, потому что нет на земле человека дороже, чем она. Он часто видел маму во сне и изредка наяву — мерещилось, что выходит из-за дерева либо склоняется над его красноармейской койкой, поправляет одеяло, либо машет вслед, когда он ступает на дозорную тропу. И это были счастливые мгновения: как будто и вправду повидался с ней.

На границу Гороховский попросился оттого, что знал: там трудно, там можно проверить себя, на что ты способен, и утвердить веру в свои возможности. И он убедился: он не хуже других. Было мужское, солдатское слово «долг», и были надежные парни в зелёных фуражках. Зеленоголовые — так их называли местные националисты, а позже немцы, когда уже заварилась война, вкладывая в это прозвище и ненависть и страх. Да, своим врагам пограничники внушали эти чувства всегда. А сами даже чёрта-дьявола не боялись!

Не боялся и Феликс Гороховский. До большой войны — а война малая, со шпионами и диверсантами, на границе велась круглосуточно, — до той всепожирающей войны он прошёл такую школу, что двадцать второе июня встретил, как и все пограничники, не дрогнув. И потом ни разу не дрогнул. Изредка, в перерыве меж боями, жалел о тетрадке стихов — она сгорела вместе с тумбочкой, вместе со всей казармой, — чаще, и не только между боями, вспоминал маму. И постоянно вопрошал себя: сколько ему осталось жить?

* * *

Вы знавали таких юношей-мальчиков? Я знавал. И сам был на них похожим. Давным-Давно.

* * *

А красных ракет не было и не было. И связного не было. Лейтенант Трофименко терялся в догадках: что стряслось, почему от полковника Ружнева нет никаких указаний? Наверное, ракеты красного дыма они проглядели в горячке боя, а посыльный мог погибнуть. Значит, отходить без приказа? Ни в коем разе! Без приказания полковника они не смогут оставить позиции. И потом теплится надежда: взойдут над лесом ракеты, добредет запыхавшийся посыльный. Вот тогда-то и отойдут с чистой совестью. Кто уцелеет…

Трофименко утерся рукавом, размазав по лбу пыль и копоть. Он покуда уцелел. Просто невероятно: ни одной царапины. Везёт! Мальчишку Гороховского закопали, а со мной хоть бы что, даже не контузило. Везёт, везёт. Отпил из фляги воды, она пробивалась в глотку, будто царапая. Но вода взбадривала, с ней вливалась хоть какая-то сила, руки, ноги переставали быть то ли свинцовыми, то ли ватными — не разберешь. А расслабляться нельзя. Или, как произносил политрук Андреев, чуваш — некзя. Эх, как здорово недостает политрука!

Солнце и пожары нагревали воздух, облепляла жаркая, истомная духота. Сердце бахало, сдваивало, кровь толчками гудела в висках. Гарь набивалась в ноздри, в легкие, ребята чихали и кашляли. Трофименко старался удержаться: если примется чихать и кашлять — выкажет некую не приличествующую начальнику заставы слабинку. Вздор это, конечно, глупости. Как надраенные сапоги, выбритые щёки и чистый подворотничок, которые наличествуют у кого-то другого. Теперь не до того. Жаль, что не до того.

Сама собой сутулилась спина, сама собой клонилась книзу голова. Но Трофименко вскидывал её, мотал по-лошадиному. Всматривался слезящимися глазами. То в немцев, которые были перед ним, то в лес, который был за ним, то в ребят, которые были рядом. Держитесь, ребята. Надо держаться. Сколько? Да кто ж его знает…

Как из-под земли, глухо донесло голос Гречаникова:

— Товарищ лейтенант, чего-то нету сигнала?

— Нету, — так же глухо отозвался Трофименко.

— Да что они там, спят, товарищ лейтенант?

Зря затеял этот разговор старшина. У пограничников и так, поди, на сердце кошки скребут. Их бы подбодрить, а тут — этакие речи. Трофименко сказал:

— Что у них происходит — нам неизвестно. Но полковник Ружнев обещал…

— Обещанного три года ждут? Точно говорю?

— А коли полковник Ружнев обещал дать нам знать — даст. Ракеты ли, посыльный ли… Наша обязанность — не пропустить противника…

— А что мы делаем? — проворчал Гречаников.

Эх, старшина, старшина! Ворчишь. А вот политрук Андреев себе такого бы не позволил. Он бы не расслаблял подчинённых, а мобилизовывал бы их. Комиссар!

— Нам и помышлять об отходе без приказа некзя, — сказал Трофименко и уловил: некзя, как у политрука Андреева, с чего бы это?

— А кто ж помышляет? — Ворчливость не оставляла Гречаникова.

— На том и порешим, — сказал, как отрубил, Трофименко. — Быть внимательными, не прозевать новую атаку!

— Да мы ничего не прозеваем, товарищ лейтенант! Точно говорю!

Трофименко не ответил. Не хотелось говорить. Тем более попусту. Ничего не прозеваем? Очевидно. А что, если стрелковый полк ушёл столь далеко, что и ракеты-то не засечёшь? Коли так, то расчет только на посыльного. Его можно отправить в любой момент, пусть даже полк значительно оторвался от пограничников. Но вот вопрос: дойдёт ли посыльный, не напорется ли каким-то образом на немцев, случайно напорется на случайного немца — и каюк. Ну ладно, поживём — увидим…

А пока что были видны немцы. Без бинокля: на поле оттаскивают раненых и убитых, отходят от высоты. В бинокль: из села выезжают грузовики — одни набиты пехотой, другие волокут пушки и миномёты. Что всё это означает? А то: атаковывать высоту не будут, начнут артиллерийско-миномётный обстрел. Логично. Обработают наши позиции, а затем уж полезут. Артминобстрел мы пересидим на дне траншеи, окопов и щелей — страшны разве что прямые попадания, — кончится, и выползем на свет божий, к брустверам, встретим огнём пехоту. Интуиция подсказывала: до обстрела есть ещё времечко, и Трофименко приказал:

— Гречаников! Овсепян! Быстро выдвинуться к подножью высоты, собрать трофейное оружие и боеприпасы! Десять минут на всё про всё!

Десять минут — это нереально, но умышленно: чтоб действовали сноровистей, не задерживались, управились до артминподго-товки. Замешкаются — худо будет. Кого посылать, знал: старшина Гречаников и младший сержант Овсепян — его опора и надёжа, смекалистые, ловкие и смелые.

Оба гаркнули одновременно:

— Есть, товарищ лейтенант!

И, перевалив бруствер, поползли вниз по склону, меж кустов, меж стеблей иван-чая, к полю. Следя за их извивающимися телами, Трофименко кривился от боли: вступило в поясницу, как при радикулите, — было у него такое, до войны на проверке нарядов провалился в болото, провалялся затем в санчасти. Не ведал лейтенант, что сейчас у него не радикулит — в поясницу отдавала засевшая в прямой кишке боль: в эти дни жрали черт-те что и черт-те как, кишки запротестовали.

А Гречаников и Овсепян между тем уже шарили в траве, во ржи — торопливо, зыркая по сторонам. Но фашистов поблизости не было, у них иные заботы, и вскоре старшина и младший сержант приползли обратно, увешанные «шмайссерами», с рожковыми магазинами и гранатами в сумках; Гречаников, естественно, с прицепленной на пояс фляжкой.

— Молодцы, — сказал Трофименко. — Теперь все в укрытия!

Минут через пяток около высоты начали шлёпаться мины и снаряды. Немцы били издалека, пристреливаясь. Трофименко по опыту знал: пристрелявшись, будут класть точно. И действительно, высота загудела от разрывов, задрожала, забилась, будто в лихоманке. Сколько продлится огневой налёт? Что будет дальше? За девять суток войны Трофименко привык задаваться этими вопросами и привык отвечать на них либо не отвечать — смотря по обстановке. В данном случае на первый вопрос в точности ответить было некзя (тьфу ты, привязалось, Трофименко поправил себя: нельзя), на второй можно: после огневого налёта ожидай атак. Гитлеровцам чего бы то ни стоило надо сбить пограничников, чтоб нагнать стрелковый полк. Почему не идут двумя другими просёлками? Те ещё хуже, развитей, низменней, болотистей, чем этот? Или немецкое упрямство и твердолобость? Будут таранить своими лбами одни и те же ворота?

«А ведь в эдаком аду запросто зевнешь ракеты», — подумал вдруг Трофименко и высунулся. Рядышком прошлась тугая воздушная волна, едва не своротила башку, словно опалило жарким смертным дыханием. Трофименко юркнул обратно, в траншею, на дно. Глупость, конечно. Разве различишь что-либо в этом крошеве из огнистых всплесков и дымовых клубов? Да пойми, наконец: полк оторвался настолько, что о каких ракетах толковать?

Почудилось: кто-то вскрикнул и застонал. Кто-то вскрикнул и умолк. Ранило? Убило? И тут он сперва подумал не о тех, кого сейчас могло ранить либо убить, а об убитом ранее Гороховском. Фелька, мальчишка, храбрый боец, коему выговаривал за сон на посту. А как же иначе — службист. Но сейчас службист подумал о Гороховском, обо всех, кого убило и убьет, не как о штыках — как о людях, которые были живыми или покуда ещё живые.

И он сам покуда живой. Надо же: изо всех передряг выходил как заговоренный. Ни раны, ни контузии. Долго так будет продолжаться? Трофименко сглазил: землю рвануло, траншею будто сплющило, а его шмякнуло о стенку — аж косточки захрустели. Он лежал плашмя, пытаясь сообразить, что произошло. А ничего особенного. Выпросил контузию. Это выяснилось, когда ощупал голову, туловище, руки-ноги — всё при нём. Лишь башка разламывается, тошнота жуткая, из носа и ушей течёт кровь. Подоглох маленько: разрывы стали глуше, словно отдалились. Но разрывы были те же, ибо так же трясло и колотило высотку.

Преодолевая головокружение и слабость, Трофименко встал на колени, затем сел, привалившись спиной к траншейной стенке. Так сидел Гороховский — мёртвый. А он сидит живой, хотя и контуженый. Повоюем! Про раненых поминать не будем. Иначе опять накликаем. Нет уж, увольте. Надо жить и воевать. Его вырвало. Сделалось полегче. Или показалось, что полегче. Читал некогда: контуженые заикаются. Произнёс: «Поживём — увидим», и не слышал себя в грохоте, не разобрал, заикается он либо нет, губами пошлёпал — и только.

Приказал себе подняться и поднялся, стоял, качаясь, на подгибающихся ногах. Оклемается, дайте срок. Не имеет права не оклематься. Потому — надо воевать. Он высунулся из траншеи, огляделся. То же, то же: огнистые всплески, клубы красно-черного дыма, вздыбленная земля. Тошнотно воняло взрывчаткой, горелой резиной, горелым хлебом, и его опять вырвало. Полегчало? Да вроде бы. А при эдаком обстреле автоматчики не полезут на высоту. И связной от Ружнева, от полковника, не сунется. Сиди и жди у моря погоды.

Шлёпались снаряды и мины, кромсали землю, глушили людей, будто сминали своим грохотом. Да-а, артиллерийско-миномётный обстрел давил на психику под стать танковой атаке или бомбёжке: хрен редьки не слаще. Скорей бы кончался этот шабаш, чёрт его раздери!

Больше по тому, что высотка перестала содрогаться, чем по тому, что прекратились разрывы, понял Трофименко: немецкие батареи угомонились. Посчитали, что оборона перепахана и пехоте можно наступать? Как бы не так, выкуси, гады! Пошатываясь, Трофименко встал в рост, поглядел на оборону с макушки высоты: порушена, изъедена курящимися воронками, а ребята во-он шевелятся, отряхиваются от пыли и комков суглинка, проверяют оружие. И Трофименко отряхнул фуражку, гимнастерку, быстренько протер автомат. Потом указательными пальцами прочистил уши — из них ещё сочилась какая-то дрянь, — но лучше от этого слышать не стал. Увидел: к нему по траншее, перелезая через завалы, идёт старшина Гречаников.

Трофименко обрадовался: жив! Вторая мысль была пугающей: на старшине не армейская пилотка, а пограничная фуражка, значит кто-то сейчас убит. Желая во всем убедиться и желая проверить, насколько сильно он заикается, Трофименко спросил, упреждая Гречанинова:

— Старшина, откуда у тебя фуражка?

М-да, заикался он первостатейно, и это скоро не пройдёт. Гречаников сказал:

— Контузило, товарищ лейтенант? Точно говорю? А фуражечка эта Фелькина, Гороховского то есть…

— Кричи громче, не слышу! — Как все тугоухие, Трофименко сам кричал.

Старшина Гречаников гаркнул, повторяя. И подумал: «Видать, долбануло лейтенанта крепенько…»

У Трофименко мелькнуло: если фуражка Гороховского, то, возможно, убитых нету? Увы, Гречаников доложил, что убило при налёте три человека, четверо ранены, им оказывают медпомощь, в строю останутся. Расторопен старшина, расторопен и о потерях уже докладывает точно…

Автоматчики покамест не атаковали, и Трофименко и Гречаников, не сговариваясь, потянулись к своим флягам: один хлебнул водички, второй — водочки. Каждый встряхнулся на свой манер.

7

Полковник Ружнев чувствовал: его сердце словно разбухает. От крови, которой становится всё больше. И от немыслимой радости, ликования, счастья, которых тоже становится всё больше, — именно эти чувства испытывал сейчас Дмитрий Дмитриевич. Где-то на северо- и юго-востоке погромыхивала бомбёжка, но это не беспокоило его нисколько: далеко, к нему никакого отношения не имеет. А то, что имело, что угрожало непосредственно, осталось позади, рассеялось, как наваждение, как дурной сон. Полк вышел из окружения, оторвался от противника, и теперь задача одна — темпы продвижения. На этом нужно сосредоточиться целиком и полностью, не думать ни о чем более! Темпы! В них — окончательное и бесповоротное спасение вверенной ему части, соединение с дивизией, корпусом, армией. Вперёд, вперёд!

От нервозности, от неуверенности, владевшими им поутру, не осталось и следа, и Дмитрию Дмитриевичу представлялось, что он и головой не подергивает, и орлом держится в седле, и по-орлиному сверкают его очи. Глаза действительно блестели горячечно, на щеках выступили лихорадочные пятна, грудь распирало от желания приказывать, двигаться, действовать. И он скакал от головы до хвоста колонны и обратно, подстегивал Друга и подстегивал колонну:

— Шире шаг! Не пурхаться! Шире шаг!

Взмыленный конь ронял с удил пену, взмыленные бойцы наддавали ходу. Колонна постоянно кое-где сбивалась в кучу, кое-где растягивалась — возле таких подразделений полковник придерживал коня, фальцетил:

— Кому приказываю: шире шаг! Туда… вашу мать… растуда… шире шаг!

Он как будто ополоумел и от желания действовать, и от радостных, ликующих чувств. Всё хорошо, а будет ещё лучше! Вперёд! С полковником Ружневым не пропадёте! Удача, которая отворачивалась все эти злосчастные дни, Наконец повернулась к нему лицом, и оно довольно-таки симпатичное, как оказалось. А почему же не симпатичное, ежели улыбчиво, благосклонно обещает его полку благополучный выход из опасного положения и благоприятный исход лично для полковника Ружнева Дмитрия Дмитриевича. Ура удаче!

Это очень важно, чтоб в жизни тебе везло. Пусть не всегда, но в трудные, решающие минуты — обязательно. Тогда ты устоишь на ногах, как бы ни шарахнула тебя эта самая жизнь — в челюсть или под дых, а если культурно — в солнечное сплетение. Не будет нокаута. В нокдауне, может, и побываешь, но поднимешься. И продолжишь бой на ринге, который называется судьбою. В молодости Дмитрий Дмитриевич баловался боксом, и теперь эти ассоциации возникали помимо воли, помимо того, что стремился сосредоточиться на главном — темпы! Эти мысли были похожи на подводные течения, которые идут вспять или вбок от основного течения реки.

Спешить в город Н.! Думай не думай, отвлекайся не отвлекайся, а поступки, действия должны быть подчинены единственному — быстрей и по возможности без дальнейших потерь привести свой полк в Н. Когда это свершится, тяжкий груз свалится с плеч, а радость, ликование и счастье едва ли не разорвут сердце. Впрочем, это уже лишнее — разрыв сердца от чего бы то ни было. Что будет после прихода в Н.? Этого не ведает даже господь бог. Для полковника Ружнева приход в Н. означает: он выполнил свой долг. С этой отметки в его биографии начнется новая страница, которую примется заполнять все та же беспощадная, отрицающая милосердие война.

Солнце жарило и сквозь набегавшие облачка, но когда открывалось, ослепительное, жгло яро, полоумно, и это нравилось Дмитрию Дмитриевичу, хотя он потел, изнывая от жары и духоты не менее прочих. Нравилось потому, что солнце было переполнено энергией и стремлением сделать свое на пределе. Того же хотел от себя и Дмитрий Дмитриевич — чтоб на пределе.

А что жара — понятно, на дворе июль, липень по-украински, липы зацветают. И так славно пахнут. Ныне не запахи — смрад: пожарища, гнойные раны, разлагающиеся трупы. Война. Век бы её не видеть. Хоть он и профессиональный военный, но лучше без неё. Не выходит — без неё-то.

Полковник перестал носиться туда-сюда, затрусил на Друге впереди полка, а носиться вдоль колонны заставил начальника штаба. Но убеждался: личный состав подутомился, выдохся, темпа не выдерживает. И это раздражало, однако раздражение было не в состоянии отравить радость и счастье — так, ложечка дегтя в бочке меда; даже не ложечка, а капля, полкапли. Минет пара часиков, и он доложит комдиву:

— Товарищ генерал-майор! Вверенный мне полк…

И так далее. Посмотрим, что за вид будет у этого генерал-майора, выскочки, на пять лет младше меня. Округлятся глазки? Похоронить успел, крест поставил? На полковнике Ружневе крест ставить рановато. Он себя ещё покажет. Хочешь не хочешь, войне ещё длиться, и полковник Ружнев сможет выдвинуться. Немало свежеиспеченных генералов со своими соединениями угодили в германское окружение, а вот он, полковник Ружнев, вывел свою часть. Будь у него под началом дивизия — вывел бы и дивизию, не будем скромничать. Кадры проверяются не по анкетам, а на практике. Дело — всему судья.

И внезапно как бы со стороны Дмитрий Дмитриевич увидел себя не с полковничьими, а с генеральскими знаками различия. Это было так явственно, так зримо, что сбилось дыхание. А почему бы нет? И желание приказывать и действовать, и ликующая радость стали ещё острее, и Дмитрий Дмитриевич снова поскакал туда-сюда, фальцетя:

— Не пурхаться! Шире шаг! Туда вас растуда… шире шаг! Вперёд, вперёд!

Он не слышал, как заросший рыжей щетиной красноармеец с винтовкой на плече, как с палкой, в развалившихся сапогах и сопревшей гимнастёрке, выматерился похлестче, чем он, и буркнул:

— Вперёд… Шире шаг… Подавал бы эти команды, коль шли бы на запад, на немца… А здесь-то на восток, отступаем…

И опять заковыристо выругался. Если б полковник Ружнев услыхал рыжего, ему несдобровать бы…

* * *

Поведение немцев не поддавалось логике. Во всяком случае, вели они себя не так, как предполагал лейтенант Трофименко и как в Принципе должны были бы поступать. Он обоснованно предполагал: после артиллерийско-миномётной подготовки сызнова ринутся на высоту. Но они отчего-то медлили, наступающих цепей не видать. Что удумали? Наступать, когда поле догорит? Не торопятся, уверенные, что на высотке никого из живых? Либо вновь обрушат снаряды и мины? Либо двинутся по другому просёлку? И почему все-таки не спешат, ведь полк Ружнева уходит от них, можно сказать — почти ушёл? А может, своим непредсказуемым поведением хотят поставить в тупик защитников высоты? Значит, не уверены, что пограничники здесь перебиты? Неизвестность мучила, ибо в бою она — наихудшее. Знаешь намерения противника — сумеешь принять правильное решение, как бы кисло тебе ни пришлось. А так — гадаешь на кофейной гуще. Барахтаешься, как не умеющий плавать. «Языка» бы захватить, допросить бы с пристрастием, да какой уж тут «язык», раненых своих немцы уволокли, целые-невредимые далече отсюда. Как говорится, мрак неизвестности…

Мрак не призрачный, а вполне реальный, порожденный земными страстями, застил солнце, ловил, его лучи, как в мелкоячеистые сети, но лучи нет-нет да и пробивались и сквозь слоистые облака, и сквозь слоистую дымную пелену, обдавали внезапным, обрушивающимся жаром. Трофименко укрылся в тенек от карликового дубочка, покривился: боль, которую он принимал за радикулитную, отодвинутая на время контузией, ожила, застреляла в пояснице. Он прошёлся по склонам, по обороне — разворочена что надо, — навестил раненых, подбодрил взглядом, с мертвыми тоже попрощался взглядом. И все думал: что же и когда предпримут фашисты? Вернулся в тенечек, вскинул бинокль.

Вскинул — и его пронзила несовместимость того, как выглядели поле и просёлок утречком и как они выглядят сейчас. Это почему-то напоминало светотени, свет — утренняя желтеющая рожь, лениво волнующаяся под ветром, дремотный, изрытый лишь дождевыми промоинами проселок, тени — нынешняя дочерна сгоревшая и догорающая рожь, изрытый воронками просёлок, загромождённый подбитыми, завалившимися машинами. Да и высотка, которую они обороняли, уже не та, что была давеча. И еще сильней пронзило, когда подумал о своих людях: были живыми — стали мертвыми, ушли со света в мир теней. А стоять и выстоять надо и быть готовым к дальнейшему надо. Ко всему, что будет…

Закаркала одинокая ворона в тылу, за высоткой. Откуда взялась? Все птицы умолкли и разлетелись, когда здесь катавасия заварилась. Эта вернулась! Или не улетала вовсе? И чего ты каркаешь, ворона, тупо, однообразно и злобно? Беду накликаешь? На кого? А-а, да хрен с тобой, живёшь — и живи, гляди только, чтоб ненароком не накрыло снарядом либо миной, и очередью может припечатать. Тогда не покаркаешь впредь…

Пограничники приводили хотя бы в относительный порядок оборону, расчищали завалы, подправляли стрелковые ячейки, бруствер траншеи; закидывали землей убитых. И Трофименко пошуровал малой саперной лопатой, выбрасывая насыпавшийся грунт, углубляя окоп. Нагибался без труда, а разгибался с трудом: поясница давала о себе знать. Конечно, и башка болела — не возрадуешься.

Немцы не лезли и не обстреливали. Спасибо за передышку. Да и стрелковый полк умотает ещё дальше. Будет, можно сказать, недосягаем для этих немцев. Где другие немцы, другие их части — аллах ведает, не исключено: где-то врубились клиньями, и мы у них в тылу. Судя по канонаде, на севере и юге, очень даже не исключено. Но это уже сфера высокого командования. Сфера лейтенанта Трофименко и его семнадцатой заставы скромнее: удержаться на данном рубеже, не пропустить, поелику возможно, подольше немецкие подразделения. А затем — отойти по приказу. Теперь ясно: приказание это передадут с посыльным. Каким он будет? Рослым или приземистым, блондином или брюнетом, курносым или горбоносым, — всё едино желанным будет. Потому что трудно нам тут. Кровью истекаем. И сколько сможем продержаться? И ещё вопрос: отчего командир полка, полковник-службист, не сумел дать три ракеты красного дыма, что ему помешало? Либо мы их прошляпили, раздолбай и раззявы? Так ли, не так ли, расчёт весь теперь на посыльного. Небось топает уже? Надеемся на это. И будь поосторожнее, посыльный. Не напорись на вражью пулю…

Трофименко кинул боковой взгляд на восточную кромку леса, на подлесок, на кусты, из которых мог возникнуть рослый или приземистый красноармеец-посыльный. Никого пока не было, и он посмотрел на запад.

— Кар-р! Кар-р! — За спиной хлопанье крыльев, долбящие удары клюва о ствол. — Кар-р! Кар-р!

А, чтоб тебя, дура! Накаркала все-таки: немцы что-то затевают. Так, так, затевают. Расчёты подтягивают пушки и минометы поближе к высоте, похоже — орудия будут выкатывать на прямую наводку; отошедшая было пехота перегруппировывается, подстраивается к бронемашинам, опять выползающим на проселок. Неужто повторят артиллерийско-минометный обстрел и потом уж сызнова пойдут в атаку? Почему бы и нет, что им, мин и снарядов жалко, что ли? Наступать, окончательно перепахав высотку…

Наличными силами Трофименко её не удержит. Какое будет решение? Принимать его нужно безотлагательно, раздумывать некогда. Приказывая себе не сомневаться и все же сомневаясь, решил: стянуть сюда группы Давлетова Федора и Антонова Порфирия, ибо на них немцы так и не пошли. Посчитаются с защитниками этой высоты? И мы с вами, гадами, посчитаемся, коль придет подмога. За ней послать старшину Гречаникова — это верняк, на него можно положиться.

Заикаясь, растягивая слова, Трофименко сказал:

— Серёжа, бери клячу, обскочи сперва Давлетова, после — Антонова. Пускай форсированным маршем стягиваются сюда. Группу Антонова приведёшь сам… Вопросы?

— Ясно, товарищ лейтенант! — отчеканил Гречаников, поражаясь, как начальник заставы назвал его: Серёжа. Ей-богу, не помнит, чтобы службист Трофименко так называл кого-нибудь из подчинённых — по имени. Допекло, значится. Момент, значится, соответственный. — Разрешите выполнять?

Он козырнул и бегом спустился по обратному скату высоты, в лощину, где среди деревьев была укрыта крестьянская коняга. Она заржала жалобно, просительно, ткнулась теплыми, мягкими губами в его ладонь. Крякнув, Гречаников достал из кармана галифе залежалый, в крошках махорки сухарик, которым намеревался перекусить — да где ж тут перекусишь, недосуг, — обдув, протянул на раскрытой ладошке, и лошадь слизнула его, как сахар, и захрумкала, как сахаром.

— Извини, милок, — сказал Гречаников. — Больше угостить нечем… И давай отрабатывай сухарь…

Он отвязал коня от букового ствола, бегло оглядел — вроде бы не поранен, порядок, доковыляют до сержантов. Ковылять, однако, надобно пошустрей. Это, однако, мирово: ехать, а не топать. Измотан, как и все, до чертиков. Да и хромки — вразнос, подошву на левом сапоге проволокой прикрутил. На конягу Гречаников залез с пенька, поёрзал, устраиваясь, едва не свалился. Усмехнулся: джигит фиговый, но присутствия духа не теряем. И пнул каблуками мерина, заорал:

— Н-но, родимый, аллюр три креста!

Мерин затрусил, вопросительно кося глазом: кого это занесла нелёгкая на мосластую спину? Неумеху занесло: хотя семнадцатая застава считалась кавалерийской, старшина предпочитал пеший способ передвижения, да и передвигался преимущественно по заставе, обременённый хозяйственными обязанностями. Изредка проверял наряды на границе — также пешочком. Когда же выпадало быть с тревожной группой — трясся на лошади куль кулем.

А с хромовыми сапогами Сереги Гречаникова целая история. Началась она в тот хмурый дождливый вечер, когда они остались в канцелярии вдвоём: Трофименко сидел возле окна, за письменным столом, Гречаников — у стены, под схемой участка, которая была завешена белой шторкой. Гречаников как бы между прочим сказал:

— Ну вот, товарищ лейтенант, отслужу наконец-то действительную и укачу на свою Ставрополыцину.

— Укатишь, — ответил Трофименко. — Если фашисты позволят. Ты же информирован: о демобилизации не положено заикаться.

— Информирован. А всё ж таки немцы, соседушки, дадут мне спокойненько отбыть до дому… Я уже хромовые сапоги себе пошил. Пощеголяю по родине. — Он заскрипел хромом, с удовольствием вслушиваясь в этот скрип. — Неплохая обновка, товарищ лейтенант?

— Неплохая. — Трофименко был мрачноват, глядел сентябрём. — В самый раз на границу, в дождь, в грязищу…

— Ничего! — Гречаников любовно похлопал по голенищу. — Границы мы не боимся, ежели что… Да и то сказать: она у нас боевая, не зевай, и задержания у других-прочих были, а у меня — спокойненько. Ни одного задержания… Даже обидно! Не повезло, товарищ лейтенант!

Начальнику заставы разговор представлялся ненужным, пожалуй, никчёмным. Отвечать не хочется, но тут звонит телефон. Начальник берет трубку, становится собранным, сугубо официальным:

— Как намечено, товарищ подполковник… Учтём… Нет, изменений не будет… Выполним, товарищ подполковник… — Кладёт трубку на рычажок, молчит, затем через плечо бросает Гречаникову: — Необходимо подготовить мишени к завтрашним стрельбам.

— Есть! Разрешите идти? — Гречаников вскидывает руку к фуражке, чётко поворачивается и выходит из канцелярии.

А Трофименко не спеша достаёт из сейфа наставление, раскрывает книжечку. Всё знакомо, к стрельбам готов. Но он листает страницы, перечитывает раз, другой. И задумывается. На стрельбище завтра нужно выйти пораньше. Интересно, какая будет погода, не помешает ли? Сегодня целый день моросит дождик. Хоть ветра нет, и на том спасибо. Застава отстреляется успешно, он в этом уверен. А стрельбы важные, ответственные, это как бы репетиция перед инспекторской проверкой. Но проверку могут устроить и фашисты — войной. К этому скатываемся? И тогда придется стрелять не по мишеням, а по цепям живых фашистов. Разумеешь, Гречанинов Серёжа, что это такое? Ты давно отслужил свою действительную, а домой тебя не отпускают и не отпустят.

За окном шуршал дождь, капельки извилисто стекали по стеклу; сумрак наползал из оврага, вязко, прочно обволакивал заставу, скрадывал очертания забора, наблюдательной вышки, проволочного заграждения. «Надо бы сходить домой поужинать», — подумал Трофименко, не двигаясь с места.

Он доложил по телефону в штаб отряда о точном времени завтрашних стрельб и, подперев щеку кулаком, долго сидел, размышляя о Гречаиикове. Как и с остальными подчиненными, с Гречани-ковым Сергеем он не допускал сантиментов. Служба есть служба, охрана государственной границы — занятие, чуждое чувствительности, панибратству и тому подобному баловству. Но выделял парня: прочный, основательный, порядку и дисциплине предан. Дал рекомендации, когда тот вступал в кандидаты и члены партии, выдвинул в старшины взамен уволившегося по нездоровью сверхсрочника. Мечтает о гражданском пиджаке? До гражданки ли ныне…

На квартиру Трофименко пришёл, когда дочь и сын уже спали. Кира тряхнула кудряшками, совсем не сонно сказала с кровати:

— Ваня, мне одной холодно…

К ночи дождь усилился и вовсю барабанил по крыше. Гречаников прошёлся по канцелярии — он оставался за начальника, — пробормотал:

— Ну и погодка…

Вышел во двор, проверил службу часового, вернулся в канцелярию и, пока всё было спокойно, сел писать письмо. Он писал часто — и не только отцу с матерью. Гораздо чаще некой девахе на Ставроиолыцине. Вообще-то девах у него было в избытке, но такая — одна. В бумажнике есть её фотография, сама прислала. Хотя что на карточке увидишь? Разве увидишь, что коса у неё светлая и мягкая, как лён, глаза зелёные, как майская листва, а губы сочные, яркие, как ягоды рябины, которая по осени рдеет под окошком.

Гречаников разгладил лист тетрадной бумаги, погрыз кончик ручки, окунул в чернильницу, косо вывел: «Здравствуй, моя любимая…» В каждом письме он уверял её, что любит. И тем уверял себя. Писал: отслужит — поженятся. И почти верил в это. Втайне винился: избаловали меня девки, надо прибиваться к семейному берегу.

Сергей вздохнул, посмотрел на ходики: перевалило за полночь. Дописал письмо, сложил вчетверо, заклеил конверт, но адреса вывести не успел: дежурный доложил о сигнале тревоги с границы. Гречаников вбежал в казарму, зычно крикнул:

— В ружьё!

По телефону доложил начальнику заставы, тот приказал:

— На лошадей! К месту происшествия!

Гречаников и Гороховский бросились к пирамиде, к винтовкам, затем — во двор; к конюшне.

— Живей, Феликс! — крикнул Гречаников и неуклюже прыгнул на заплясавшую лошадь.

Часовой, торопясь, распахнул ворота, и конники вымахали с заставы, поскакали вдоль границы: впереди — Гречаников, чуть сзади — Гороховский. Дождь хлестал в лицо, впитывался в одежду, тонкими струйками тек за шиворот, винтовка колотилась о спину, из-под копыт лошади вылетали ошметки грязи, а Гречаников мысленно упрашивал: «Живей, Гнедко, живей! Чтоб не опоздать, чтоб перехватить их!»

Успели! Слева чернели сопредельные холмы, справа — проволочный забор. Лучи следовых фонарей выхватили из мрака нити колючей проволоки, столбы, дозорную тропу. И вдруг в снопе света — две фигуры: распластавшись, вжимаются в раскисшую землю. Но земля их не скрыла: белеют на черном фоне.

— Гороховский, нарушители! Держи под огнём!

На какое-то мгновение ложбина скрыла их, но, когда пограничники опять въехали на гребень, Гречаников, напружившись, прыгнул с лошади. Он угодил на проволочный забор, однако не почувствовал, как железные колючки впились ему в ноги и руки, рванули тело. Вскинув винтарь, он ринулся к лазутчикам:

— Встать! Руки вверх! Бросай оружие!

И столь внезапным было его появление здесь, рядом с ними, что нарушители растерялись, встали на колени, подняв руки. Гречаников ударом сапога отшвырнул от них пистолеты. А на подмогу уже спешил с фланга дозор Сурена Овсепяна. С заставы скакал лейтенант Трофименко с группой пограничников.

Нарушителям связали руки, и один из них, катая желваки, сказал Гречаникову:

— Откуда ты, проклятый, взялся? Как снег на голову… Жалко, не влепил в твою зелёную фуражку!

А второй промолчал, отвернулся.

На заставе Трофименко суховато сказал Гречаникову:

— Поздравляю.

— Спасибочки, товарищ лейтенант. Как по нотам получилось. Теперь и домой не стыдно заявиться!

И тут он обратил внимание на свои сапоги: сплошные лохмотья, колючая проволока не пощадила хрома. Гречаников ахнул, вроде бы шутейно схватился за голову. Но Трофименко видел, что ему не до шуток.

— Каюк обновке, — сказал Гречаников, смешно шлёпая изорванными сапогами по полу.

— Не горюй. Я дарю тебе свои… Хром что надо.

— Спасибочки, товарищ лейтенант, только я не приму. Вам самому нужны.

Трофименко его уговаривал, Гречаников стоял на своём: благодарствую на добром слове, но этого подарка не приму. А вскоре на заставу приехал начальник отряда. Он объявил благодарность участникам задержания, крепко пожал каждому руки. Гречаникову заметил:

— Что-то ты, старшина, кислый малость… Здоров ли?

Трофименко прищурился:

— Товарищ подполковник, разрешите вас на минуточку?

Они вышли в соседнюю комнату. Когда вернулись, начальник отряда с лукавой торжественностью проговорил:

— Кроме того, я награждаю старшину Гречаникова деньгами…

Денежная награда была как раз такой, чтобы сшить новые хромовые сапоги. И старшина Гречаников сшил их.

* * *

Теперь и от этих сапог — тоже ошмётки.

8

Гречаников трясся на мерине без телогрейки вместо седельца — куда-то запропастилась, — на голой спине, съезжая то вправо, то влево, отбивая себе зад. Но говорил мысленно: «Плевал я на это, лишь бы пошустрей пробраться к Давлетову и Антонову. Жми, милок! Аллюр три креста!». Мерин жал как мог, честно отрабатывал сухарь. Ехать пришлось тыловой просекой, кружным путем, выводившим на южный проселок, к Давлетову. Лейтенант рассчитал правильно: Давлетов со своей группой ближе, значит, скоренько может подойти к высоте, где бои. Антонов на северном просёлке подальше, подойдёт попозже, это Ничего, подкрепление всегда пригодится. Гречаников приведёт эту группу самолично, так приказано. Приказано — выполним.

Понятно, отбивать себе задницу — не самое приятное на свете. Куда приятнее быть механизатором, водить трактор, — этим, собственно, и собирался вновь заняться в родимом колхозе Серега Гречаников. Но соседушки-немцы учинили разбой, сварганили войну, ныне-то когда демобилизуешься? Уцелеть сперва надо бы, победить надо бы. Ладно, что про это! Трясись на своем мерине пошустрей и пошустрей исполняй задание лейтенанта.

Просека была старая, запущенная, ее пересекала более узкая и еще более старая, в островках кустарника, упираясь в горевший скит, — война выкурила монахов? На косогоре, вдали, горел-дымил сахарный заводик. Всё горит, всех выкуривают захватчики. Но пограничников никаким огнём не выжжешь. И вообще Красную Армию не победишь, мы себя ещё покажем. Разобьём врага!

Пустынная была просека, безлюдная, но Гречаников осматривался, пальца не спускал с крючка «шмайссера»: чуть что — врежет очередью, копыта откинешь. Ветер-верховик раскачивал деревья, низовик пылил воронками. Солнце жарило во всю ивановскую, влекло пить. Выпил, однако ж, водочки, занюхал рукавом, повеселел:

— Н-но, милок! Жми!

На просеке увидал чёрно-серое пятно, объехал его, на скаку определил: воронёнок, мёртвый. Сдох? Или война прикончила? Потому как все выжигает, всех убивает, на то она и война-стерва. Враг всему живому.

К высотке, занятой пограничниками Фёдора Давлетова, старшина подъезжал с тыла, выбравшись на просёлок. С высотки его давно заметили, сержант Давлетов вскочил на бруствер, замахал фуражкой. Гречаников тоже замахал фуражкой, осадил меринка. Спешился в кустарнике, после тряски на костлявом хребте вразвалку, враскорячку зашагал по склону. Навстречу ему бегом — Давлетов, почти квадратный крепыш, с мягкими бабьими чертами, белесый, словно альбинос. Глотая окончания слов так, что не все разберешь, спросил совсем не по-уставному:

— Что случилось! Как там у вас? Измаялись мы в неведении…

И старшина ответил не по-уставному:

— У нас хреново. Лейтенант приказал: собирай людей — и форсированным маршем, ежель сможете, бегом — на подмогу к нему… Ясно?

— Ясно, товарищ старшина.

— Сверни мне цигарку, руки дрожат, махорку просыплю… Мне ещё за Антоновым смотаться, лейтенант всех стягивает к себе…

— Понял, товарищ старшина. — Проглотив последние слоги, Давлетов короткими толстыми пальцами свернул самокрутку, ловко сунул в рот Гречаникову, чиркнул зажигалкой.

Старшина благодарно кивнул, пыхнув дымком:

— Подержи коня. — Взобрался на понурого мерина, повторил: — Ежель сможете — бегом к лейтенанту.

И поехал, подскакивая и колотясь задом. Вослед, в спину, торкались команды Феди Давлетова, голоса отзывавшихся сержанту бойцов, звяканье оружия, топот сапог, а казалось: слышит команды лейтенанта Трофименко, выстрелы и взрывы, стоны и ругань на безымянной высотке, крики в серо-зеленых немецких цепях посреди желтеющей ржи. «Как там у вас?» — «У нас хреново». Точно говорю: положение незавидное, но крепитесь, товарищ лейтенант, группа Давлетова поспешает на выручку, к группе Антонова я поспешаю, чтобы привести ее к вам же. Зря трепаться я не буду, старшина Гречаников Сергей Сидорович, поощренный перед войной начальником отряда деньгами на пошив хромовых сапог. И ныне поощренный начальником заставы: вы сами сказали, что представите к медали «За отвагу». Нужно лишь, чтоб не погибли ни старшина Гречаников, ни лейтенант Трофименко — только и всего…

Вдалеке, на востоке, за перекрестием просек, на холме лежало село с костелом, поближе — хуторок в садах, — всё не задетое войной, даже удивительно, что немцы их ещё не выжгли. Не пустить бы сюда, так и не выжгли бы. Они хотят всех нас, всю нашу жизнь советскую выжечь. Бить их смертным боем, иначе нам плохо будет. Что там, на высотке, у лейтенанта? Пальба, взрывы; и шум вроде нарастает. Беги, Давлетов, беги! Жми, Гнедко, жми!

Не замечая того, Гречаников зашептал:

— Продержитесь маненько, товарищ лейтенант… Продержитесь… А там будет порядок, вся застава гуртом соберётся. Выдюжим вместе…

* * *

Загоняя и клячу и себя, старшина подскакал к группе сержанта Антонова. Порфирий, старшинский дружок — коломенская верста, дядя, достань до колокольни, — возвысившись над окопом, как рослый бук, помахал ручищей, поманил. Дружки дружками, но что это значит, что за поведение, почему не соизволит спуститься!

Спешившись и привязав лошадь к дереву, Гречаников с кряхтением стал подниматься на горку — подъем был довольно крутой, приходилось хвататься за кусты багульника. Из-под раздолбанных сапог брызгали камешки, оползали, шурша, с чего-то напоминая шуршание ползущей змеи — ведь змеи ползают бесшумно. Поднявшись на высотку и едва глянув на открывшего рот Антонова, сразу все понял: от села по проселку пылили грузовики с пехотой. Вот так так! К этой высотке! Вот так да!

Гречаников мгновенно оценил обстановку: не переставая атаковать лейтенанта Трофименко, немцы пустили часть своих сил на Антонова, это счастье, что не успел увести отсюда пограничников. И мгновенно принял решение: уход отставить, дать бой, и он остается с группой Порфирия, командование примет на себя.

Снимая автомат с ремня, сказал:

— Порфиша, подпускаем грузовики шагов на сто. Залповым огнём — по переднему, затем — по заднему. Создаём пробку и лупим по остальным… Приём испытанный… Уразумел замысел?

— Уразумел.

— Залпы по моей команде… Пулемётчики надёжные?

— Будь здоров! С фланга лупцанут…

— Это хорошо — с фланга… Тож испытано…

Он в двух словах объяснил Порфирию, за чем прискакал к нему и к Давлетову, какое положение у лейтенанта. Подытожил:

— Там не пропустили фашиста и здесь не пропустим…

А сам подумал: «Что, ежели немцы и по южному проселку двинут, Давлетова я оттуда услал… Тогда выйдут к заставе в тыл, отрежут ее. Тогда лазаря запоём. Нет, запоём „Интернационал“…» И когда он в мыслях помянул «Интернационал», то успокоился, уверился в победе, в конечной победе, что бы там ни произошло с семнадцатой заставой. Советский Союз победить невозможно — вот истина. И они её докажут здесь, на этом месте. Умрут, а докажут, клятвы своей не нарушат: ни шагу назад.

И здорово было бы, если б хоть шаг вперёд! Опостылело пятиться от границы, уступать фашисту, оставлять ему землю на поругание. Настанет же день, когда сделаем этот шаг на запад, а за тем шагом ещё — столько, чтобы дотопать до города Берлина, где обитает фашистский главарь Гитлер. И так, наверное, будет…

* * *

Сквозь гул и грохот очередной немецкой атаки Трофименко услыхал — даже удивительно, как услыхал, — невнятный, прибитый расстоянием и гранатными взрывами у высоты и на высоте шум автомобильных моторов. Сперва он вообще ничего не услышал, просто что-то неожиданно встревожило, не относящееся к бою, который он сейчас вёл. Что-то постороннее и в то же время не постороннее. Что это? Трофименко с беспокойством огляделся, вслушался — слух постепенно воскресал, но всё-таки барахлил и тем не менее засёк этот отдаленный рокот. Трофименко поднёс бинокль. На его просёлке машин не было, на южном не было. А вот на северном увидел тупорылые, в камуфляжных разводах, с брезентовым верхом и открытые грузовики — в них автоматчики как селедки в бочке. Уши как будто то закладывало пробкой, то раскрывало, и Трофименко то не слышал автомобильных моторов, то слышал их. А глаза вовсе не подводили, в окулярах — меж дымными валами колонна грузовиков.

А-а, чтоб тебя! Промазал ты, лейтенант Трофименко, ошибся, посчитав, что немцы теперь по другим просёлкам не пойдут. По северному пошли, а группа Антонова уже снялась? Группа Давлетова с южного просёлка наверняка снялась, где-то на подходе. Немцы пойдут и по южному? Очень может быть. Сообразят наконец обойти нашу высоту, окружить, отрезать. Для нас это нежелательно, но и не так уж страшно; первую задачу выполнили — дали полку отойти, вторую выполняем — нанести противнику как можно большие потери. А там как-нибудь вывернемся, просочимся через немецкие порядки, уйдём вслед за армейцами. Как только дождёмся посыльного с приказом полковника Ружнева. Да, но проберется ли он, если попадем в окружение?

Промазал, ошибся! А возможно, и нет. Потому что не вызвать подмогу нельзя, самим, истекающим кровью, высоту не удержать. Конечно, знай он, что немцы двинутся по северному проселку, не снимал бы группу Антонова, ограничился бы группой Давлетова. Ах, да что там гадать. Действовал по обстановке и как подсказывал командирский опыт. А правильно или неправильно — разберемся после. Если унесем ноги из этого пекла. Он вспомнил, как к вечеру собирался привести себя в надлежащий вид — побриться, постираться, подшить свежий подворотничок и прочее в таком роде, — и усмехнулся.

Трофименко продолжал руководить боем, сам стрелял то короткими, то длинными очередями, временами оборачивался — не выходит ли из лесу посыльный, не выходят ли пограничники других заслонов. И увидел в конце концов: на окрайке леса, раздвигая кусты волчьей ягоды, объявился запыхавшийся сержант Давлетов, за ним гуськом его пограничники. Трофименко и обрадовался: вот она, подмога, и встревожился — южный просёлок оголен. Ну да ладно, чему быть, того не миновать. Пришел Давлетов — следовательно, немедля подключай его группу к бою. Упреждая сержанта, собиравшегося доложить о прибытии, Трофименко широко повел рукой: занимайте, мол, ячейки. И, преодолевая заикание, вдобавок прокричал:

— Растекайтесь по обороне! Пулемёт — на левый фланг!

Переведя дух, Давлетов рубанул:

— Есть, товарищ лейтенант!

Призывно махнул своим ребятам, и они поспрыгивали в траншею. Глядя им в спины, Трофименко подымал, что Давлетов Фёдор, как и все сержанты, — кадровый пограничник, то есть опытный, умелый, дисциплинированный, обкатанный за несколько лет службы на границе. И за несколько дней войны. С такими не пропадёшь.

Спрыгивая в траншею, растекаясь по обороне, вновь прибывшие что-то говорили друг другу и сержанту Давлетову — Трофименко не расслышал. А если б расслышал, то поблагодарил бы их хоть кивком. Ребята говорили:

— Ну, настал наш час… Не подкачаем…

— Прощай, сержант. Буду драться до последнего…

— Поможем хлопцам… Гляди, как им здесь туго пришлось…

— А гитлеров причешем! У меня ручпулемёт соскучился по работке! Чуешь, как лейтенант просветлел, увидавши нас? То-то ж! Бей паразитов!

— Не зря спешили на выручку… Придётся потрудиться, а?

— И здорово, что теперь мы с начальником заставы!

* * *

Наблюдая за боем и по возможности вмешиваясь в его течение, то есть командуя (хотя и понимая, что не все команды будут услышаны, да и те, что услышаны, тоже не все будут выполнены, бой есть бой, не всегда поддается управлению), Трофименко нет-нет да и посматривал в бинокль: что на северном проселке, не сворачивают ли немцы. Нет, не сворачивали, пылили прямо на высотку, с которой старшина Гречаоиков, по-видимому, увел группу Антонова. Пока она не прибыла.

Но уже минуты спустя Трофименко понял, что она и не прибудет. С высотки ударили пулемёты, автоматы и винтовки, подбивая, поджигая грузовики, выкашивая вываливающуюся из грузовиков, хаотично отстреливающуюся пехоту. И лейтенант опять и обрадовался и встревожился. Обрадовался оттого, что немцам не пройти беспрепятственно но северному просёлку, а встревожился потому, что мелькнуло: «Их там горстка, немцев же сколько… И против нас сколько, два батальона, не меньше… Лучше б нам собраться вместе и вместе принять последний бой…»

Он впервые подумал о последнем бое, который грянет рано или поздно. Если не поступит приказа об отходе. Без приказа он не имеет права оставить этот рубеж. Так воспитан, так приучен, на том стоит: приказ есть приказ. Но посыльный должен прибыть! Полковнику Ружневу почему-то не удалось дать ракеты красного дыма (в который раз засомневался: «А не проспали мы их?»), посыльный же наверняка в пути, на подходе. Может объявиться каждую минуту. Правда, малость припоздняется.

И опять впервые Трофименко подумал: а что, если стрелковый полк не пробился? Встретив сильное сопротивление мотоциклистов и подразделений, о которых разведка не знала, ушел куда-то в сторону, вообще повернул вспять? За грохотом своего боя мы могли не услышать шума боёв, которые вёл полк или даже сейчас ведёт. А коли полк не пробился, то и связного не посылают. Трофименко отмахнулся от этих мыслей, однако они снова возникли: и как-то объясняли отсутствие посыльного, и подтверждали правильность решения — не отходить без приказа полковника Ружнева. Да жив ли полковник, не погиб ли в схватке, когда полк отрывался от противника? На войне всё может быть. Но если он погиб, кто-то же принял командование на себя, полк не останется без командира. Хочется всё-таки верить: полк пробился сквозь немецкие порядки, уходит, отрывается от противника, и полковник Ружнев невредим. Тогда терпение, терпение, посыльный будет…

* * *

С приходом группы Давлетова огонь защитников высоты заметно усилился, и немцы, ещё раз повторив безуспешную атаку, откатились. Стрельба пресекалась. Лишь шальные пули шпок-шпок, одна из них и шпокнула лейтенанта в левое предплечье. Боли сперва не было. Толчок в руку, она как будто онемела, и струйка крови выползла из-под манжеты гимнастерки, потекла меж пальцами, капнула на пыльные сапоги. Трофименко повыше поднял руку, удивился: кровь, ранен, надо перевязаться. И тут-то боль прострелила, аж в глазах помутилось, то, что принимал за радикулит, сразу отошло, стёрлось. Ну вот и ранило его наконец. Девять суток чудом обходило, а теперь на счету контузия и ранение. Не задета ли кость? В мякоть — это ерунда, заживет.

Он нашарил в командирской сумке индивидуальный пакет, правой рукой расстегнул пуговицы на левой манжете, уже напитавшейся кровью, закатал рукав. Ранение вроде бы сквозное, недалеко от локтя. Зубами вскрыл индивидуальный пакет, чтоб бинтовать рану. Но подошёл Сурен Овсепян, сказал:

— Разрешите, товарищ лейтенант? Одной рукой не сподручно…

— Что тебе? — прокричал Трофименко.

— Я говорю: разрешите помочь, товарищ лейтенант? Бинтовать-то…

— Разрешаю… Только не весь бинт употребляй, половину оставь. Ещё пригодится…

Он как в воду глядел. Когда пушки и миномёты вновь замолотили по высотке, осколком ударило в то же левое плечо. Он устоял, но в глазах помутилось ещё похлестче. Он непроизвольно вскрикнул и застонал, привалившись к сырой стенке ячейки. Его никто не услышал. Перевязать себя сам не сможет, снять для начала гимнастёрку — вполне. Однако и этого проделать не удалось, слабость подкашивала, шатала, как ковыль на ветру. Не упасть, устоять. И добрести по траншее до кого-нибудь. Овсепян, кажется, ближе всех.

Головы не высунешь, не посмотришь, что делают немцы здесь и что — там, у Гречаникова. Долбают по высоте прямо-таки осатанело. Разрывы, осколки. Разрывы, осколки. Один осколочек схлопотал себе лейтенант Трофименко Иван, уже второе ранение. Торопится. Как бы наверстывает упущенное…

Овсепян в своей ячейке сидел на корточках, обхватив голову руками, засыпанный комками грунта и пылью, — черноволосый, а будто седой. Появление лейтенанта не обнаружил. Неподвижный, как неживой. Трофименко тронул его за плечо:

— Овсепян, Овсепян!

Тот привстал, ошалело оглядываясь. Над ячейкой и траншеей несло волны горячего дыма, комья глины, куски расщепленных деревьев. Грохало, ревело и завывало, как на шабаше ведьм. Говорить и даже кричать бесполезно — голоса не услыхать. Трофименко показал на своё плечо, на обвисшую руку, Овсепян понимающе кивнул.

Оба пригнулись, дабы не заполучить осколочка, Овсепян начал стягивать с лейтенанта гимнастерку, это было мучительно, и Трофименко заскрипел зубами. Тогда сержант финкой распорол рукав — от манжеты до плеча, а на груди гимнастерку широко расстегнул. Рана была небольшая, но глубокая и рваная, эту хлеставшую кровью дыру надо было чем-то забить. Чем? Свой индпакет Овсепян давным-давно отдал раненому красноармейцу. Полез в лейтенантову сумку, достал остатки бинта. Стараясь поменьше его пачкать, соорудил что-то вроде тампона, втиснул в рану. Затем разделся, исполосовал нижнюю рубашку и этими лентами накрепко стянул плечо. Лейтенант с облегчением вздохнул, кивком поблагодарил, и Овсепян опять понимающе кивнул.

Неся раненую руку на подвязке — под неё Овсепян приспособил всё те же полосы нательной рубахи, — Трофименко вернулся в свою ячейку. Подвязанная рука болела вроде бы поменьше, а вот плечо жгло, разрывало. Терпи. Терпи, казак, атаманом будешь… Но сколько терпеть? Будет ли конец этому обстрелу, этим атакам? Кажется: никогда не будет…

Сверху закапало, зашлепало, и Трофименко не сразу сообразил, что это дождь. Подставил лицо под прохладные, освежающие водяные капли. Дождит при солнце, вон из той тучи. Слепой дождь. В детстве он это любил — светит солнышко, сыплет дождичек, и ты гоняешь босиком по лужам. А ещё он называется — грибной дождь, тёплый, парной, после которого пойдут подберезовики и подосиновики, и ты ладишь берестяное лукошко. Было, было. А в лесу натыкаешься на родничок и, отставив полное грибов лукошко, пьёшь, пьёшь. Он встряхнул флягу, она была пуста. Раскрыв рот, высунул язык, ловя дождинки. Да, так что с полковником Ружневым, что с Гречаниковым? Неизвестность точит, как короед дерево.

* * *

Дмитрий Дмитриевич Ружнев гнал полк, пока не убедился: всё, люди выдохлись, нужен хоть какой-то передых. Он скомандовал:

— Прива-ал!

Люди тут же попадали наземь, а он грузновато, поддерживаемый коноводом, слез с коня, бросил поводья коноводу и тоже прилёг на траву, под кусточком. Ноги гудели, как будто сам топал пешком, ныла поясница, саднили потертости. Он расстегнул ворот гимнастёрки, снял фуражку, обдало ветерком, растрепывая редкие, прилизанные, чтобы прикрыть лысину, седоватые волосы. Телу тяжко, а душе хорошо! Дмитрий Дмитриевич из-под приспущенных век посмотрел на засыпающих людей, подумал: «Я вас вывел, я спас. Запомните это!» Он в общем-то и себя вывел, себя спас — от плена, от позора, от гибели. Доложит начальству, и пусть оценивают по достоинству, кое-чего заслужил.

Сошли успокоение и расслабленность, и Дмитрий Дмитриевич задремал, как и все. Пробудился, словно толкнули, через четверть часа, глянул на циферблат, вскочил, крикнул:

— По-одъем! Подготовиться к маршу!

9

И без бинокля, цепким, острым взглядом Гречаников засекал: три грузовика они подожгли, два исхитрились развернуться и умотать назад, вне досягаемости стрелкового оружия. Эти три машины горели, а выскочившие из них немцы залегли в кювете, в поле, за бугорками, открыли заиолошный огонь: пулемёты, автоматы, карабины. Правда, немало пограничники уложили, когда немцы выпрыгивали из кузовов. Но и уцелело немало. Залегшие немцы были относительно близко, и огневой бой не прекращался.

А нехудо бы и прекратить: боеприпасов у пограничников не так уж изобильно. Но перестанешь стрелять — гитлеровцы полезут к высотке. Вот и ломай башку, как поступить. Жалко, что рядом нету лейтенанта, самому надобно шевелить мозгами. С Порфишей разве посоветоваться? Неудобно вроде, подчинённый. А чего неудобно, он же сержант и твой друг-приятель, худого не подскажет, можно послушать. Да только некогда турусы на колёсах разводить, надо решение принимать. И Гречаников гаркнул:

— Прекратить огонь! Отставить огонь!

Его услышали не все и не враз, но постепенно стрелять из винтовок перестали. Немцы же продолжали обстреливать высотку, однако вперёд не шли. Порфиша Антонов сказал:

— Правильно порешил, Серега. Патронов у нас с гулькин нос… Шурупишь…

А вот в публичных оценках твоих, дружок Порфиша, я не очень нуждаюсь. Ты хвали меня, да не на весь мир. Получается: ты как бы хлопаешь меня по плечу. Я не против этого, но не надо на виду у всех, на публику работаешь. И Гречаников недовольно отозвался:

— Шурупим, шурупим… А боеприпасы и оружие надобно добыть у немцев.

— И это правильно, — опять громкоголосо одобрил Антонов, продолжая как бы похлопывать по плечу.

Гречаников даже дёрнул плечом, будто сбрасывая Порфишину руку. А почему? Ведь хотел же советоваться с ним. И потому сказал:

— Коль правильно, так и будем действовать. Точно говорю?

— Точно!

Да, немцы покуда не лезли к высоте, стреляли с места. Саданут из пушек и миномётов, как садили по лейтенанту? Как он там, лейтенант, как там остальные? Дерутся без него, Гречаникова, а он, Гречаников, дерется здесь. Так уж получилось, бить же фашистов можно и нужно везде, где ни доведётся. А вот как начальник заставы даст знать об отходе, когда прибудет посыльный? Пришлёт кого-то к ним сюда, и они тоже отойдут, в лесу соединятся с начальником заставы. Всё ясно и понятно, продержаться б только.

Потом немцы прекратили ружейно-пулеметный обстрел, где ползком, где перебежками отступили от высоты. Антонов спросил:

— Чего-то затеют, а? Шурупишь, Серега?

— Боюсь, как бы не накрыли снарядами и минами. Нас с тобой, грешных…

— Верняк, этого бояться надо…

— Да я не в том смысле… Бояться ничего не надо. Я считаю, что обработают высоту артиллерией и минометами, после сунется пехота… Так у лейтенанта было…

— И у нас так будет, — уверенно сказал Антонов, и эта уверенность покоробила Гречаникова: Порфирий рассуждает, как будто германское командование докладывает ему о своих планах. Хотя, конечно, чего тут раздражаться: сам же так думаешь, опыт-то кое-какой накопился. Сунулись в воду, не зная броду, — мы им по мордасам, теперь пушки и миномёты пустят в ход, ясно и понятно.

Ворочая забинтованной шеей — ранило неделю назад и вроде бы подживало, — Гречаников прислушивался: у лейтенанта гремело — будь здоров, скоро загремит и у них, а вот на южном просёлке тишь, да гладь, да божья благодать. Это мирово: пограничники ведь с той высотки ушли, лейтенанту в подмогу, сейчас там трудней всего. Но и у них здесь будет нелегко. Выдюжим! Только через наши трупы пройдут немцы.

Он подумал так и вдруг почувствовал себя мёртвым. Это было нелепо, и Гречаников оторопел: не слышит, не видит, не дышит, не осязает, не обоняет, тело холодное, как у трупа. Чертовщина эта длилась какую-то секунду, но неприятное ощущение еще долго оставалось: вот каким будешь, если тебя убьют. Лучше не надо. Лучше остаться живым, пускай и пораненным. Как будто война позволяет выбирать. А чертовщина эта — как грозное предупреждение: точно, могут и прихлопнуть…

Гречаников хлебанул из фляги — глоток за глотком, и в груди потеплело, и глаза заблестели, и настрой определенно поднялся на несколько градусов. В шнапсе градусов сорок, ну и настроение у него — сорок градусов. Действительно, чертовщина, и плюнь на нее. Ты же бывалый пограничник, боевой фронтовик, веселый, неунывающий парень. Тебе ли поддаваться дурацким фантазиям? Точно, плюнь и разотри…

Пристрелочный снаряд прошелестел над обороной, и шелест этот сразу выбил посторонние мысли. Артподготовка? Какой силы и сколько она будет? Снаряд разорвался за высотой, в лощине. Второй пристрелочный — перед высотой, третий — вблизи траншеи. И затем снаряды стали накрывать оборону. Миномётчики тоже пристрелялись, и мины зашлепали там и тут. Высотку затрясло.

Гречаников высунулся — не лезут ли автоматчики под шумок? Нет, не лезли. Ну да кто их знает, могут ведь и двинуть к высоте под прикрытием своих снарядов и мин. Ушки держи на макушке. Глаз востри. И Гречаников частенько выглядывал из траншеи, и ни хрена с ним не происходило, осколки пролетали мимо. И он с хитрой усмешкой подумал: не убьёт меня, ранит — пожалуйста, но жив буду, даю расписку. Вот что значит ничего не бояться.

Памятуя, как лейтенант Трофименко проходил по обороне, проверял, всё ли в порядке, подбадривал бойцов одним своим видом, Гречаников прокосолапил на левый фланг, потом на правый. Убедился: порядок, все целые. Никто не высовывался. И не надо. Это делает командир, наблюдая за полем боя. Рисковать зря, без нужды не стоит. Активных штыков и так мало.

Гречаников воротился в ячейку Антонова — теснились в ней вдвоем, своей у Гречаникова не было, каждый рыл для себя, на постороннего не рассчитывал. Теперь он не посторонний, но копать ячейку ему недосуг. Перетерпит: в тесноте, да не в обиде. Порфиша Антонов также не высовывался, с его ростом лишь выпрямись — и враз башку срубят. Поэтому Порфирий и согнулся в три погибели. Не разгибаясь, спросил:

— Как ребята?

— Нормально.

— Немец густо кладёт?..

— Не очень.

— Уже минут пятнадцать лупит.

— Будет ещё столько же, не меньше…

— Не подбирается пехота?

— Да вроде нет…

— Говоришь, нет? — И с этими словами Порфирий ни с того ни с сего высунулся. И сразу уронил голову на бруствер, сполз на дно ячейки. Всё это произошло тихо, без вскрика, без стона, а Гречаников не вдруг разобрался в происшедшем.

— Ты чего, Порфирий?

Тот молчал. Гречаников наклонился, повернул Антонова лицом к себе и ужаснулся: половина лба, от переносья до виска, была снесена, мозги вытекали. Гречаников забормотал:

— Порфиша, Порфиша, милок… Что же ты, Порфиша?

Медленное наступало разумение — дружок погиб, и погиб как-то нелепо, до настоящего боя. Жаль дружка, но и жаль, что одним штыком меньше, а их и так мало, штыков. Что ж, Порфиша, прощай. Тут не переиначишь. О твоей смерти как-нибудь отпишем в Чувашию, а за тебя отомстим. Одно утешение — смерть твоя была легкая. Это тоже что-то значит. Прощай и прости. А вот ежели я погибну, кто-нибудь отпишет в Ставропольский край, в станицу Невинномысскую. Это моя родина…

Гречаников за дни войны вроде бы попривык к смертям, по крайней мере они не потрясали, как спервоначалу. Но эта, Порфишина, смерть потрясла. И дружок был, и Сергей осознал: на войне смерть никем не отменима, сегодня кто-то, завтра — он. И это сама смерть глядела на него, Сергея Гречаникова, из вылезших из орбит глаз Порфирия, затаилась там, распроклятая, выглядывает, кто следующий.

Выглядывай не выглядывай, а я покуда живой, ёлки-моталки! Это счастье — остаться живым. Кто-то погиб, Порфиша Антонов в их числе — это несчастье. А тебя помиловало, двигаешь ручками-ножками. И не винись перед Порфирием. Разве ты виноват, что ему не повезло? Следующему может не повезти мне, вот и вся арифметика. На войне, где осколок или пуля правят, высшей математики нету, одна арифметика, дважды два — четыре, ёлки-моталки! И ещё просто, как дважды два: покуда хоть капля крови в твоих жилах — бей фашиста-захватчика вусмерть!

Гречаникова ранило минут сорок спустя, когда отбивали атаку автоматчиков, — очередь прошила левую кисть. Он не испугался, не огорчился: кисть не голова, не грудь. Даже нечто смахивающее на удовлетворение испытал: ага, не убило ж, только ранило.

* * *

Потом ещё дважды ранило. К тому времени — сколько прошло его, этого времени, не мог определить, всё смешалось в сознании — в живых остался он один. Он где проковылял, где прополз по обороне. Развороченные взрывами стрелковые ячейки, изувеченные, изрешечённые пулями и осколками, полузасыпанные землёй тела пограничников. Дополз до правого фланга, к осушительной канаве, и услыхал близкую немецкую речь. Фашисты на высотке, пала высотка. А вот та, которую оборонял лейтенант Трофименко, ещё держалась: там стрельба. Прощайте, товарищ лейтенант…

* * *

Отрывистая, с хрипом, с сипотой речь совсем близко, над головой. Гречанинов закрыл глаза, затаил дыхание. Его пнули сапогом, посчитали за мёртвого и пошли дальше, за канаву. И других пинают? Так они уже мертвые, их пинать не надо. А он живой, не выдал себя. Уцелел. Зачем? И что делать?

А время — оно действительно перестало существовать. Он жил, но жил вне времени. Полдень? Час, два, три? Или уже шесть вечера? Солнце еще светит сквозь дым и тучи, стало быть, не вечер. Что делать? Спастись, выжить и сызнова встать в строй. Чтобы давить фашистскую гадину. А пока что эта гадина чуть было не раздавила его самого. Вякни он, застони при пинке кованым сапогом — очередь обеспечена. Пули — и то хватило бы.

Отрывистые, взлаивающие голоса удалялись по восточному скату, в тыл. Мимо высоты на восток проехало несколько автомашин. И стало тихо-тихо. Гречаников даже услыхал: бьётся сердце. Бьётся — значит, не вся кровь вытекла, и пора выбираться отсюда. В лесок, подалее от проселка, поближе к запущенной просеке, где-то в конце её должен быть хуторок.

Он ещё полежал, опасаясь: нет ли на высотке немцев? Похоже, не было, автоматчики ушли на восток, просёлком прогудели автомашины — и всё. Перевернулся на спину, приподнял голову, огляделся настороженно. Нет, никого. Прополз в кусты, встал и, шатаясь, спустился по склону, проковылял в подлесок, к просеке. Коняги не было, видать, сорвалась с привязи. Убегла, стало быть, спаслась.

Если так, хорошо.

Выбрался из подлескового густняка и свалился на просеке и встать уже не в состоянии — пополз на брюхе, оставляя за собой кровавый след. Полз медленно, в изнеможении ронял голову на песок, на прошлогоднюю хвою, отлежавшись, опять пахал просеку локтями, коленями, подбородком. Иногда оглядывался: кровавый след волочился за ним, как будто волочились за ним мрачные гнетущие мысли.

А как не быть им мрачными и гнетущими? Застава погибает, жив ли лейтенант Трофименко — неизвестно, выживет ли он сам — тоже неизвестно, немцы продвигаются на восток, граница осталась вдалеке, когда остановим врага, погоним на запад — опять же неизвестно. Будущее как бы прикрыто серым, вязким туманом, который от слабости, от немощности встаёт перед глазами, лишает зрения, и Гречаников отлёживается, ждёт, когда немощь попятится.

Она пятилась, виделось четче, и он, поскрипывая зубами от боли и напряжения, полз снова, даже пытался подняться. И мысли, что волочились за ним, как кровавый след, становились не такими мрачными и безнадежными. Всё-таки кровь они свою пролили не зазря. Немцев измотали, полку обеспечен отход. Застава вся не погибнет. Начальник выживет, и ещё кто-то из пограничников. И сам он выживет. Доползёт до хуторка, обмоет раны, перевяжется, отлежится как следует быть, окрепнет. Люди пособят. Он же сколько раз был свидетелем: давали отступающим красноармейцам приют, кормили, ссужали махоркой, показывали дорогу, когда надо — укрывали от немцев. И теперь это потребно — укрыть его, старшину Гречанинова, на время. Только бы добраться до хутора…

Да, время не существовало, но пространство существовало, и опять было необъяснимо: чем больше он полз, тем большим делалось расстояние до хутора. Он понимал, что это не так, что это вздор, обман воображения, и нужно ползти, и достигнешь хуторских построек рано или поздно.

Лучше, конечно, рано, чем поздно. Лишь бы там немцев не было…

Услыхав собачий брех, Гречаников воспрянул. Ага, хуторок. За деревьями хата, амбар, баня. Настолько воспрянул, что на огородах кое-как поднялся и заковылял, цепляясь за изгородь. Оглядываться, тянется ли теперь за ним кровавый след, не стал, а вот по сторонам зыркал: нет ли немцев? Вроде бы нету. Вообще ни души, лишь псина надрывается, гремит цепью. Волкодав — как телок, такой ежели сорвется, в два счета перегрызет глотку.

Гречаников шагнул поближе к хате, и тут дверь скрипнула, на пороге объявилась деваха, из-под руки посмотрела на него. Не пугайся, краля, пособишь — я приму божеский вид. Краля не испугалась, покачивая бедрами и подрагивая грудями, спустилась по ступенькам.

— Добрый день, — сказал Гречаников.

— День добрый, — ответила деваха и подошла совсем близко.

— Видишь, какой я…

— А какая я, ты видишь?

Вроде как улыбается. А чего ж не видеть: лет двадцати, фактура при ней, блондинистая, мордашка круглая, цветастый сарафан, монисты. В других условиях он такую бы не упустил, нынче не до того.

— Пособишь? Умыться, перевязаться…

Она кивнула, продолжала разглядывать его. Он сказал:

— Покормишь? Приютишь? Я пограничник…

— Прикордонники мне известны… Сильные были, ладные, а теперь… Бой-то нам было слыхать. — Она говорила, как говорят местные жители, в украинскую речь вкрапляя польские слова, румынские, мадьярские, словацкие, немецкие, но понять можно. Цыкнула на пса, гибко потянулась. — Сидай на лавочку, я воды добуду…

Окно в хате растворилось, по пояс высунулся мужик, усатый и бородатый, но нестарый, вислоносый, в вышитой крестьянской рубахе:

— Кого принесло, дочка?

— Да от прикордонник побитый…

Так, ясно: отец этой крали. Гречаников сказал:

— Добрый день, папаша.

Тот ответил, прищуриваясь:

— Здоров. Как зовут-то?

— Сергей…

— А я Герман-шестипалый. — И растопырил пальцы правой руки: их было шесть.

— Герман? — переспросил Гречаников.

Папаша ему не ответил, а дочери сказал:

— Чего ты с ним удумала делать?

— Что надо, то и сделаю…

— Хочешь получить своё?

— Хочу… А после ты получишь своё…

Мужик выругался и захлопнул окошко. Деваха улыбнулась:

— Батька у меня сердитый, злой…

— Оно и видно, — проворчал Гречаников, садясь, почти сваливаясь на лавочку. — Немцев у вас нету?

— Пока нету… А шестипалым батька уродился, его так и прозвали с детства. Почему Германом нарекли — сатана их разберёт.

— А какая ваша фамилия?

— Федорчуки.

— Тебя как звать?

— Фелиция.

— Фелька, что ли? — сказал Гречаников и вспомнил: Фелькой звали славного паренька Гороховского, мир праху его.

— Фелькой меня никто не называл.

— Значит, я буду первый…

Деваха сощурилась совсем по-отцовски и вильнула бёдрами:

— Нет, любезный, первым ты у меня не сможешь быть…

О чём она, куда клонит? Гречаников провёл ладонью по лбу, силясь не потерять не то что мысли — сознания. Худо ему, однако. Фелиция это заметила, заспешила:

— Я шибко мигом, Серёжа, шибко мигом…

Без интереса, вяло, будто сквозь дрёму, наблюдал Гречаников, как Фелиция достала из колодца ведро с водой, поставила чугунок на летнюю печурку в углу двора, вздула огонь. «Конечно, — сонно подумал Гречаников, — самое желанное — банька, но топить её канительно, да и как израненному мыться? Одному не управиться, не допустит же он, чтобы ему, голому, пособляла баба. А выборочно помыться, точнее — промыть раны, можно и во дворе. Скорей бы только, скорей бы и раны перевязать».

И Фелиция уловила его мысли. Она так раскочегарила печку, что чугунок вмиг закипел. Потом помогла снять гимнастёрку, майку, шаровары, сапоги-ошмётки, сноровисто промыла раны, туго стянула их холщовыми полотенцами. Гречаников мычал — мочи нет от боли, крепился, чтобы не потерять сознания. Фелиция утешала:

— Потерпи, любезный, потерпи… Для твоей же пользы… Побойчей будешь…

Он остался в одних трусах, остальную одежку она простирнула и повесила сушиться на верёвке. Его начало знобить не от северного ветра, а от какого-то внутреннего холода. Пожалел, что фляга отцепилась, потерялась, когда полз на хутор. Шнапсом согреться было бы недурно. Но у Фелиции просить не станет. Может, сама догадается поднести. А папаша, Герман-шестипалый, не догадался выйти, пособить дочке в ее хлопотах. Или не захотел? Вон, в окошке маячит, наблюдает со стороны. Тоже мне — наблюдатель…

Где-то далеко далеко стреляли. Не там, где оборонялся лейтенант Трофименко и где оборонялся старшина Гречаников, — там тихо, как на кладбище. От этого слова — кладбище — захолодило ещё крепче, застучали зубы.

Между тем Фелиция принесла кусок хлеба и кусок сала, кринку гуслянки — кислого молока, заварила чай. И он прежде всего выпил крутого, обжигающего кипятка, в котором плавали неразварившиеся чаинки. Как будто малость угрелся, зажевал хлеб с салом, гуслянку — на потом. Он жевал, поглядывая на Фелицию, и она поглядывала на него. Он с беспокойством подумал, не нагрянут ли немцы сюда? Либо националисты — эта сволота похлестче немцев. Гимнастёрка с зелёными петлицами болтается на верёвке, зелёная фуражка, в которую сложены его документы, — на лавочке, рядом с автоматом, враги сразу поймут, кто он таков. Хотел спросить Фелицию: «Как у вас насчёт националистов?», но вместо этого спросил:

— А где ж твоя матка?

— Умерла. Три года назад.

— От чего?

— Горловая чахотка была. Маялась, сердечная… Батька больше не женился…

— Вдвоём живёте?

— Вдвоём.

«Это плохо, что матери нету, — подумал Гречаников. — Немолодые бабы завсегда добрее и умнее, на них можно положиться, не продадут. Хотя и эта, видать, не подведёт под монастырь». Он дожевал, запил гуслянкой, сказал:

— Спасибо, Фелиция.

— На здоровье… Можешь называть меня и Фелькой.

— Спасибо, Фелька…

— А теперь, Серёжа, провожу тебя, в стодоле отдохнешь, на сене.

— Отдохну…

— Опирайся на меня.

Она подставила ему плечо, но, прежде чем опереться на нее, он закинул себе на шею автомат, под мышку — фуражку с документами. Так-то лучше. Хотя и смешно: в трусах и с автоматом. Однако ныне ему не до смеха. Правда, и плакать он не собирается. Сказал:

— Покуда буду отдыхать, одежка подсохнет… Сымешь её, поняла? Чтоб на дворе никаких следов.

— Поняла, любезный… Поняла, Серёжа…

В стодоле голова закружилась от сенного духа, пахнувшего станичным детством, о котором подзабыл. Где ты, станица Невинномысская, где ты, оголец Серёга Гречаников? Поддерживаемый Фелицией, опустился на сено, заколовшее, защекотавшее, — да, как в детские невозвратные годы. А, выкинь это из башки, думай о деле. Он сказал:

— Фелька, предупреди отца: чтоб про меня никому ни слова…

— Не переживай, любезный, батька не проговорится.

— Надеюсь…

Она прикрыла дверь сарая и воротилась к нему. Наклонившись, спросила свистящим шепотком:

— А тебе одному не страшно? Не скучно? Не хочешь меня под бочок?

Даёт краля! Он сперва растерялся, затем озлился, но что отвечать — не находил. А она сказала:

— Молчание — знак согласия, как говорят у русских.

И, хрипловато засмеявшись, стянула через голову сарафан. Выждав чего-то, стала раздеваться дальше. Он наконец нашёлся:

— Ты, Фелька… это самое… Я ж пораненный…

— Это ничего, мой любезный… Мой Сереженька… Я же тебя обиходила, подкормила. Да и по губам твоим вижу: любишь ты баб, они у тебя полные, сочные… Дай я тебя поцелую…

Она упала возле него, впилась губами в губы. Он едва не задохнулся, ошеломлённый. В смятении подумал: «Зверь девка… Огонь и воды прошла…» От неё исходил жар, влажный, терпкий, нагое тело дрожало, извивалось. Но жар этот ему не передавался, и он лежал, ощущая холод и боль внутри. Как остудить эту девку? Спросил:

— А отца не боишься? Заглянет ненароком…

— Батька мне не препятствует… А вот ты его не боишься ли?

— Зачем мне его бояться?

— А меня? Разве я плоха? Дай руку…

Она водила его рукой по своему потному, горячему телу, а он со злостью, с отчаянием понимал: боль убила желание, он бы и рад что-то сделать, чтобы отвязаться от этой бабёнки, но не может, пропади пропадом и она, и он. Оправдываясь, повторил:

— Фелька, я ж пораненный…

— У… хлоп… пся крев!

«По-польски чесанула», — подумал Гречаников и сказал:

— Не серчай…

— А я-то думала — сильный мужчина…

— Да я…

— Что ты? Была возможность познать меня. Не сумел… Вини себя, не меня…

— Я тебя не виню ни в чем…

— Ну, пусть будет так. — Она порывистым движением вскочила, торопливо оделась, с хрипотцой рассмеялась: — Отдыхай! Приятных сновидений…

Хлопнула дверь сарая. Обидел девку. Расписался. Он, который был не промах по данной части. Был. Но от бывшего осталось не так уж много. По крайней мере на сегодняшний день. Нету сил, да и после гибели товарищей так вот, сразу, — с девкой? Нужно время. Очухается физически и морально, тогда другой разговор. Надо ещё выжить, уцелеть, соединиться со своими. Засыпай, набирайся силёнок, кончай со слабостью, с беспомощностью, становись человеком, который и повоевать сможет. Не только с девкой поваляться…

Дверь в стодоле отворилась без звука, но Гречаников тотчас пробудился, во сне почувствовав: кто-то входит в сарай. Схватился за автомат, пригляделся. Ба, не Фелиция, а её папаша. Что ему надо? Герман-шестипалый горбился, застил свет — вроде бы не решался подойти поближе. Гречаников спросил:

— Чего тебе, папаша?

— Да посоветоваться надо…

— О чём?

— После скажу… Сперва пойдём посмотрим одно местечко…

— Какое?

— Вот о нём-то и хочу спросить твоего совета… Сможешь встать, пойти?

— Если шибко нужно, смогу…

— Шибко.

— Ну, лады…

Он начал подниматься, прихватив автомат. Герман сказал:

— Оружие не бери. Воротимся мигом, тут рядом, на задах…

Гречаников помедлил, раздумывая, оставить автомат или нет, без оружия неуютно, но если обернутся быстренько, то тяжесть переть не улыбается. Он положил автомат на сено, выпрямился:

— Пошли.

На воле предвечерне голубело, и Гречаников заметил эту голубизну, подумал, что чуть погодя она перейдёт в синь, а еще чуть погодя наползут сумерки. Когда шли затравяневшим двориком, заметил и другое: в оконце маячит Фелиция, как маячил недавно её папаша. Пялится на него. А чего пялиться? Что в нём интересного для нее, справной девахи? Как говорится, не оправдал надежд. Когда-нибудь оправдает. В отдаленном будущем.

— Послушай, папаша, а немцы на хуторе не появлялись?

— Да ты уж дочку про то пытал… Не переживай, не появлялись.

— А националисты?

— Вот про то ты дочку не пытал… Не переживай: тоже не появлялись… Опасаешься их?

— Опасаюсь…

— То разумно, Хлопец, разумно…

Они зашли за баньку, за поленницу, к какой-то яме. Хозяин остановился, сказал почему-то шепотом:

— Вот и прибыли… Оглянись-ка назад…

Гречаников повернулся спиной, хозяин схватил прислоненный к поленнице, топор-сучкоруб, хекнув, ударил его по темени, и Гречаников с раскроенным черепом упал в яму.

10

Трофименко стискивал зубы, чтобы не стонать, и всё-таки стонал — тихонько, по-щенячьи, будто скулил. Болело всё — от головы до пяток, шедшие от ран боли перекрещивались, перемешивались, сливались в теле в одну большую, неохватную боль, которую надо было вытерпеть и которую он терпел как мог. Хотя от стонов удержаться не мог.

Дождика не было, но с посеченных осколками и пулями веток срывались капли, размазываясь по лицу, и казалось: кто-то умывает его, в сущности беспомощного, как ребёнка. Отбили немецкую атаку, и в живых остались двое — он и Овсепян. Если живым можно считать человека с оторванными ступнями, почти истекшего кровью — таким был Сурен, которому он обмотал культи своей гимнастёркой. Понимал: это не поможет Овсепяну Сурену. И понимал также: не может не делать этого, создающего видимость хоть какой-то помощи. А ему, Трофименко Ивану, и такой видимости не окажет никто. Впрочем, и его, Трофименко Ивана, живым уже затруднительно назвать, пусть и дышит и стонет.

Да, это был последний бой. И хотя немцы отошли, нового боя не будет: они беспрепятственно взойдут на высотку. Они могли проделать это и сейчас, да не рискнули — считают, что еще есть кому обороняться. Нет, некому. Это конец.

Наверное, погибли и ребята, кто оборонял северную высоту, — стрельбы там не слыхать. И на южной высоте тихо-тихо, там боя вообще не было: если немцы туда сунулись, то прошли её без потерь и оказались у нас в тылу. Значит, мы окружены? Но все это уже не имеет значения: пограничники в общем-то задержали противника надолго, и стрелковый полк должен далеко уйти. Так что задачу свою они выполнили. И теперь умирают те, кто дотянул до последнего боя.

А может, где-то стреляют, где-то ещё сопротивляются его пограничники. Ведь он же плохо слышит, не всё засекает? Да не так уж и плохо, оклемался после контузии, вот даже собственный щенячий стон слышит. Нету стрельбы, нету…

Он лежал навзничь у стыка стрелковой ячейки и траншеи, на наваленных глыбах, как бы распятый на них. В двух шагах на таких же глыбах плашмя лежал Овсепян Сурен — и не стонал. Возможно, уже и помер. От заставы остался лишь ее начальник. В конце последнего боя их оставалось трое, был еще жив весь израненный Давлетов Федор. Когда в рукопашной к нему кинулось несколько фашистов, подорвал себя гранатой. И фашистов заодно. И Овсепян Сурен, видать, отмучился. Очередь за ним, за начальником.

Боль кромсала тело, жгла непереносимым огнем, и в глазах вставал красный ли дым, кровавый ли туман. Сознание то яснело, то меркло, и тогда в этом красном дыме и кровавом тумане проступали какие-то нереальные фигуры и лица из какой-то нереальной, довоенной жизни. Но возникло и вполне реальное — из реального, довоенного бытия: канун войны, первомайский праздник, в отрядном клубе под духовой оркестр он с Кирой танцует танго. Зной за окном, знойная аргентинская музыка, знойное тело женщины, а ему отчего-то холодно, во всяком случае — не жарко. Было ведь это, было. А потом оно заслонилось нелепой картиной: в поезд, увозивший Киру, детей, и тещу на восток, впряжена лошадь — вместо паровоза, та самая коняга, которую он купил у местного жителя, и будто из лошадиных ноздрей вырываются клубы дыма, как из паровозной трубы, и Трофименко краешком сознания понимал: начинался бред. И еще несколько нелепых, фантастических видений, которые он по-настоящему и воспринять был не в состоянии, — блики и пятна, мешанина образов, всякая чертовщина, заколдованный круг.

Но внезапно он словно вынырнул из этого омута, из этого бреда. С совершенной отчетливостью подумал: это мои считанные минуты, надо бы достать из полевой сумки конверт, листик бумаги, написать прощальное письмо в Куйбышевскую область, Кире. И начать его так: «Мои дорогие, целую вас в последний раз…» Но кровь вытекла, силы вытекли, остаток их ушёл на то, чтобы обмотать культи Овсепяна своей гимнастёркой. Письма он не напишет. Да если б и написал, кто отправит по назначению? Немцы, что ли? Так что никогда не узнают ни Кира, ни дети о том, как и где он сложил голову. Навертывались слёзы, и, чтобы не заплакать, Трофименко застонал громче: пограничный командир может стонать, плакать — ни за что.

* * *

Городишко — рукой подать, и Дмитрий Дмитриевич Ружнев остановил полк, дабы на малом привале личный состав привел себя хотя бы в относительный порядок и в городские кварталы вступил не расхристанной толпой, а воинской частью. Дабы начальство удостоверилось: полк выведен из окружения и готов действовать как боевая единица. После пополнения, разумеется. О выходе из окружения и готовности к новым боям он отдаст по полку письменный приказ, который подпишет твёрдой рукой: «Полковник Дм. Ружнев». Да, он так привык расписываться — Дм. Ружнев, и не изменит себе.

Возбуждение не покидало Дмитрия Дмитриевича, и подошедших к нему вместе комиссара полка и особиста он встретил приподнято-радостно:

— Ну, товарищи, поздравляю! Вышли к своим!

— Похоже, вышли, — сказал комиссар, а особист, запаленный и молчаливый, кивнул.

— Это можно считать большим успехом, товарищи!

И на сей раз комиссар поддержал: «Пожалуй, можно», а особист лишь кивнул. Ружнев подумал: «Почему — пожалуй? Что за оговорки? И почему опер как в рот воды набрал?» Он оглядел их — будто иссушенного зноем, будто невесомого старшего политрука, запеленатого в скрипучие ремни, с неизменным «шмайссером» на шее, и старшего опера, залитого потом, рыхлого, с расстёгнутой кобурой на широком, не мужском заду, бережно приподнимавшего раненое плечо. Что-то в их пристальных, изучающих, царапающих взглядах не понравилось Ружневу — что именно, не мог объяснить, — и он ссутулился, задергал головой, как сильно контуженный. А вот начальник штаба, смотрел на него преданно, да, преданно, как и подобает службисту. Хоть на этого невзрачного майора сможешь во всём положиться…

— Отойдём в сторонку, Дмитрий Дмитрич, — сказал комиссар.

Ружнев подумал, что комиссар хочет о чём-то поговорить с ним наедине, однако увидел: следом хромает к обочине и оперуполномоченный. Разговаривать будет, так сказать, трио? Особист-то и завёл разговор.

— Слушай, — сказал он, обращаясь к Ружневу и никак не называя — ни по званию, ни по имени-отчеству, ни по фамилии. — Слушай, имеется к тебе вопрос…

— Что за вопрос? — Дмитрий Дмитриевич отчего-то глянул не на особиста, а, на комиссара, как бы ища поддержки, но тот отвёл глаза.

— Что за вопрос? — переспросил особист. Голос у него был осевший, сыроватый. — Разъясним, растолкуем, разжуем…

Шутить изволит? Но хмур, насуплен. И комиссар хмур. Что с ними? Еще не узнав, в чем причина, Дмитрий Дмитриевич испугался, а испугавшись, рассердился на себя: да что он в самом-то деле, командир полка, а пугается, позволяет пренебрежительно обращаться с собой, он, фактически спасший полк!

— Я вас слушаю, — сказал он оперуполномоченному, холодновато выделив слово «вас». — Только по возможности покороче, привала растягивать не будем, войдём в город побыстрей…

— Растягивать не будем, — сказал комиссар. — Но разговор серьёзный. Он тебе все объяснит. — И повел лобастой головой в сторону особиста.

Тот помолчал, пожевал истрескавшимися, в болячках, губами, погмыкал, явно не торопясь. Затем так же неторопливо, понизив отсыревший голос, произнёс:

— Вопрос к тебе следующего свойства… Где пограничники, которые прикрывали наш отход и после должны были присоединиться к нам?

Когда-то Дмитрий Дмитриевич баловался шотландским душем: то горячая струя, то ледяная — закалялся. И сейчас его обдало жаром и холодом, и снова жаром и холодом. Ещё не осознав до конца, что последует дальше, он ответил:

— Никто нас не нагнал. Вероятно, погибли. Или же сбились с маршрута. Если кто уцелел…

— Ещё вопрос, — сказал особист, ковыряя носком сапога придорожную гальку. — А три красные ракеты были даны? Сигнал на отход заставе Трофименко? А?

— Что-что?

— Что слышал… Отвечай быстро!

— Это допрос? Я протестую…

— Дмитрий Дмитрич, отвечай. По существу. Это для твоей же пользы, — сказал комиссар и отвернулся.

— Отвечаю. Три ракеты красного дыма были даны. Своевременно, как и договаривались с лейтенантом Трофименко.

— Кто их давал? — Особист ковырялся сапогом в гальке, но не спускал колючего взора с Ружнева.

— Сержант Артамонов. Из личной охраны.

— Сержант Артамонов был убит, когда твою группу обстреляли. Ракет он не давал. Потому что распоряжения об этом не поступило…

— Дмитрий Дмитрич, быть может, ты поручил ещё кому-то дать ракеты?

— Никому он этого не поручал, и ракеты не были даны, мне известно в точности…

«Его люди везде, ему действительно все известно», — подумал Дмитрий Дмитриевич, и земля качнулась под ним, как при взрыве снаряда или бомбы, — так качается, опасно кренится палуба тонущего корабля, а он — капитан этого судна. Но он не хочет тонуть! И Ружнев, запинаясь, сказал:

— В суматохе я… забыл вовремя отдать распоряжение насчёт ракет красного дыма… А потом уже не имело смысла… пограничники их бы не увидели… Мы отошли далеко, понимаете?

— Понимаем! — Комиссар свел и развел разросшиеся мохнатые брови. — Но связного-то, надеюсь, к ним послал?

Ружнев тоскливо огляделся, приметил своего серого в яблоках Друга, вороносо Аспида И щуплого, проворного коновода при них и сказал:

— Связного-то я послал…

— Кого? — спросил комиссар.

— Одного из коноводов… Да только он не вернулся. Дошёл ли до Трофименко… Или погиб вместе с пограничниками…

Особист перестал ковырять носком сапога, выпрямился:

— Его фамилия?

— Не помню…

— Вспомни, Дмитрий Дмитрич!

— Вылетело… Как отшибло…

Дмитрий Дмитриевич говорил неправду, ужасался этой неправде и задним числом ужасался, как он промахнулся с пограничниками. Особист процедил:

— Вы лжёте, Ружнев… Ложь во спасение… А истина состоит в том, что вы забыли и про посыльного…

Да, это было так. И этому черту, этому оперу все досконально известно, его осведомители всюду расставлены, и ты — как обложенный, о каждом твоем шаге сообщено. Что же делать? Сутулясь и дергаясь, Ружнев сказал:

— Ума не приложу, как это могло случиться… Но случилось… О пограничниках я забыл… Ибо все мысли были о том, как вывести полк… Так был этим поглощён…

Это была почти правда. Радостное, ликующее возбуждение, охватившее его, когда стало ясно, что полк отрывается от противника, выходит к своим, — это возбуждение задурманило разум, притупило память. Он спасал свой полк и свою честь, а лейтенант Трофименко, человек для него в общем-то посторонний, приблудный, вылетел из мыслей. На каком отрезке? Да это не важно, на каком. Важно — вылетел.

— Я виноват, — сказал Ружнев, — что забыл о пограничниках… Не оправдываюсь…

— Где уж тут оправдываться! Не ожидал я от тебя такого финта, Дмитрий Дмитрич! Не ожидал…

— И не надо было врать, Ружнев. Зачем вы запирались, темнили, сразу не признали? Ведь с нами в прятки не поиграете…

То, что старший оперуполномоченный обращался к нему теперь на «вы» и по фамилии, без воинского звания, таило в себе и скрытую и явную угрозу. Полковник с тоской подумал: «Как пить дать, настучат. Опер по своей линии, комиссар по своей…»

— Наломал ты дров, Дмитрий Дмитрич… Натворил… Что после этого подумают в погранвойсках о нас, армейцах?

— Об армейцах ничего не подумают, — вклинился особист. — А вот про полковника Ружнева подумают: предал нас, вольно или невольно…

Ага, коль упомянул воинское звание, значит, угроза возрастает. Но держись в седле, полковник Ружнев: полк ты всё-таки вывел, победителей не судят, а если уж и судят, то не так строго. И будь потвёрже. Он сказал:

— Давайте, товарищи, без сильных выражений. Где надо — я объяснюсь…

— Объяснишься, куда ж денешься…

— Объяснитесь, полковник, объяснитесь. И мы с комиссаром посодействуем этому объяснению…

«Настучат! Опёр рассвирепел, не стоило его злить», — подумал Ружнев и сказал:

— Кончаем привал, кончаем разговор… Пора входить в город…

Он ехал во главе колонны — подковы Друга победно цокали по булыжнику мостовой — и спиной своей ощущал: часть со знаменем в чехле подпирает его и ещё подопрёт, не позволит упасть. Вывел он полк, вывел. А с пограничниками нечистый попутал. Как-нибудь оправдается. Не нарочно же он оставил их без сигналов об отходе, так уж нескладно и неладно получилось. Да, может, они и не все погибли, кто-то выбрался. Полковник Ружнев приветствовал бы это, ведь брать на совесть что-то добавочное, обременять её ещё чем-то не так уж приятно.

Город Н. встретил появление части полковника Ружнева без особого волнения, и это как-то задело Дмитрия Дмитриевича. Жители хоронились по домам, изредка их вышитые крестиком и петушком рубахи и блузки белели в запыленных садочках; по тротуарам и мостовым туда-сюда передвигались красноармейцы — то в одиночку, то толпой, то воинским строем, и в этой хаотичности тоже проскальзывало некое равнодушие к появлению полка Ружнева: сами, мол, таковские; кое-где догорали хаты и административные здания — видимо, после бомбежки; суховей гнал по улочкам бумаги всех цветов и оттенков; фыркали, чадили вонючими бензиновыми выхлопами полуторки, ржали лошади-монголки, запряженные в двуколки и пароконные подводы.

Дьявольское всё-таки это занятие — война. Стреляют боевыми, убивают. Приходится отвечать за потери. Вот за тех же пограничников, о которых запамятовал в горячке. Может быть, они оставили позиции, когда убедились: полк благополучно ушел на восток? Без приказа, без сигнала? Вряд ли. Пограничники — народ железный, и если нет приказа — не отойдут ни на шаг. А ему отвечать, коль обмишулился. Но ему же и докладывать о выходе вверенного полка из вражеского окружения. Это, наверное, и перекроет всё остальное. А не перекроет — что тогда?

Эх, не будь войны, дослужил бы он до приличной пенсии, уволился бы в отставку либо в запас и укатил бы куда-нибудь в Россию, на Волгу. Купи дачу с вишневым и яблоневым садом, повыдавай дочек замуж и существуй себе потихоньку со своей верной половиной, копайся в садике и на огороде, а вечерком пей на террасе чаек из медного с вензелями самовара, и варенье в блюдечке — собственное, вишнёвое. И никаких тебе чепе. Мирно, благостно доживай отпущенные судьбой деньки. А тут — война, конца которой не предвидится…

К его удивлению, на уличных столбах чернели репродукторы, смахивающие на граммофонные трубы, исторгая довоенные марши. Громоподобно, победоносно, весело. И Дмитрий Дмитриевич расправил плечи, выпрямил спину, уверенней утвердился в седле, подумал: не кавалерист, однако посадка не столь уж скверная, ещё покажем товар лицом.

11

Его мучила невозможность написать прощальное письмо с зачином: «Мои дорогие, целую вас в последний раз…» Мучила жажда — воды во фляжке не было, а доползти до ручейка, до какой-нибудь лужицы сил недоставало. Мучила боль, рвавшая каждую клеточку его некогда сильного и молодого тела, внезапно превратившегося в слабое, старое, отживающее. И ещё мучила мысль: он не знает, как умирали его подчиненные, и никогда этого не узнает, с тем и помрёт. Конечно, обстоятельства иных смертей он видел или слыхал о них от других, но как каждый умирал — не узнает, и это представлялось несправедливым и по отношению к подчиненным, и по отношению к нему самому. Как будто знай он это — что-то изменилось бы в их судьбе и в его судьбе!

Всё его нынешнее, сиюминутное состояние было сплошным мучением, и он хотел и не хотел, чтобы оно продлилось. Не хотел потому, что сколько ж можно страдать? А хотел потому, что с его смертью переставала существовать семнадцатая застава Н-ского погранотряда. Вот это уже было величайшей несправедливостью — гибель всей заставы. Но, может, кто-то из его личного состава уцелел, как-то вышел? Сомнительно, хотя и хочется верить. Нет, навряд ли кто выжил…

Значит, полегли до единого? Пусть так, лишь бы в плен никто не попал. Поскольку плен — это позор, это хуже смерти. Дзержинцы в плен не сдаются! Если что — так пулю в висок либо в рот. А то — гранату под себя, как это сделал Давлетов Фёдор, Федя, стало быть. Уверен в одном: задачу свою выполнили и плена избежали, как и он сам. Ну а ежели возьмут бессильного, беспомощного, как сейчас? Не возьмут: размозжит себе башку о камень, соберёт остатние силенки — и размозжит. Но одни немцы прошли высоту, не задерживаясь, других покуда нет. А когда появятся, его уже не будет в живых. Жить ему отводилось самую малость, лейтенанту Трофименко Ивану, начальнику семнадцатой заставы. Которой больше не было.

Он и так замешкался со смертью, все лежал и не помирал. Уже и стонать не мог, что ещё мог — открывать и закрывать глаза. И думать. Когда сознание возвращалось к нему, ясное и чёткое, — перед кончиной. Нагретая за день земля отдавала ему своё тепло, согревая его холодеющую кровь, как могла, предвечерний ветер освежал горевшую в лихорадке голову, гладил по опалённой щеке, шевелил поседевшую чуприну — Трофименко и не догадывался, что поседел за этот первоиюльский денек. Он не догадывался и о многом другом, что произошло с ним, с его людьми и что происходило и произойдет с армией, со страной, с народом.

Почудилось, что женский голос окликнул его:

— Сынок!

Понимал: почудилось, и не в забытьи примерещилось, а при нормальном уме-разуме, но именно — почудилось, примерещилось. Хотя когда-то, и не так давно, женщина окликала его в действительности:

— Сынок…

Они тогда полсуток прошагали просекой в густняке, окрайком леса, кустарником по обочине шоссе, и снова просеками, тропами, опушками, чащобой. Ноги гудели, натруженные, и сердце ныло, растревоженное. Растревожишься: хотелось наконец-то соединиться если уж не с погранотрядом, то с какой-то армейской частью, с каким-то армейским подразделением, хотелось почувствовать себя не мелкой, изолированной группой, а частицей большого воинского коллектива. И — не удавалось: то пути не пересекались, то не смогли догнать шибко отходящее на восток подразделение, а был случай — командир саперного батальона, капитан-орденоносец, их не принял, отрезал: «У меня с батальоном забот полон рот. Шукайте пограничников или внутренние войска, к своим прибивайтесь». Но к своим-то и не сумели прибиться, уже позже примкнули к части полковника Ружнева, спасибо — принял…

Вот в тот день, под вечер уже, проходили вдоль околицы раскиданного по холмам, утопавшего в купах села, и из окраинного садочка позвали:

— Сынок, погоди…

Трофименко здесь шёл последним, прикрывая строй, впереди — старшина Гречаников, и позвали, по-видимому, его, лейтенанта Трофименко. Ещё не обернувшись, он вздрогнул: столько горя и муки было в женском голосе. А обернулся и увидел: к нему семенит простоволосая и босая — по кочкам, по корневищам, по ботве и прошлогодней стерне босиком, кровеня ступни, пожилая крестьянка — он враз все заприметил: и борозды на лбу и щеках, и седые пряди, и увядшую грудь, и узловатые, изуродованные трудом пальцы, и выцветшие, выпитые глаза, да, в матери годится — подсеменила, упала ему на грудь, растерявшемуся, заплакала навзрыд. Он обязан был уходить, спешить вслед заставе, а он стоял истуканом, не поддержав ее за плечи, но и не отстранившись. Сквозь судорожные всхлипывания разобрал: мужа у неё немцы повесили, коммунист был, а дочку снасильничали и пристрелили, куда ж вы уходите, защитники народные, хоть отплатите немцам за их зверства. Примерно это выкрикивала женщина, и Трофименко приобнял её за худые, костистые плечи, сказал:

— За все заплатят, мамаша… А теперь пойду, извини…

И бережно, невесомо оттолкнул ее и заспешил, почти побежал догонять семнадцатую заставу, которая никак не прибивалась к какой-то части либо подразделению. Выходило на поверку: сынок-то сынок, да драпает от врага, бросив на произвол судьбы эту женщину и сотни, тысячи таких женщин, детей, стариков, народ свой бросив. А что представляют собой захватчики, оккупанты, фашисты, ему известно не из вторых рук. Самолично видел, что творят звери в мундирах, потому что двигался на восток по их следам.

Ты, прикарпатская крестьянка, прости лейтенанта Трофименко, что он, не защитивший тебя и твою семью, и сейчас не волен побыть с тобой, утешить как-то, пообещать что-то. Вот именно — что-то. Что он может пообещать взамен убитых мужа и дочери? Хоть он и повидал за эту неделю, однако навряд ли представляет, сколько крови еще прольется, не море — целый океан. А повидал он действительно немало. Расстрелянные с бреющего полёта толпы беженцев, забитый трупами казнённых военнопленных противотанковый ров, семилетний мальчик в матроске с размозжённым затылком — удар прикладом автомата, сожжённая вместе с хатой многодетная семья председателя колхоза, разбомбленная школа, разбомбленный детский сад, шестилетняя девочка, которую растлили, а после отрубили руки и ноги (у фашистов это называется «сделать самовар»), отрубленная голова председателя сельсовета, насаженная на кол возле сельрады, — эти кошмары перечислять и перечислять, и все они накрепко засели в памяти. Помнить — это значит отомстить. Фашистским выродкам не будет пощады. Не он, так другие отомстят…

* * *

Когда Трофименко увидел насаженную на кол голову сельсоветчика, он тотчас вспомнил тридцатые годы, Каракумы, ведь и его отцу, пограничному командиру, враги отрубили голову. Отцовы сослуживцы по Туркмении рассказывали повзрослевшему Ивану: в стычке комендант Трофименко был убит наповал, басмачам удалось захватить его тело — отрезали уши, язык, отрубили голову, насадили ее на саксауловую ветку и возили так по аулам для устрашения. Рассказывали даже, будто комендант Трофименко без ушей, но с пышными, как у Буденного, усами, и мёртвый бесстрашно усмехался, и басмачам было не по себе, и они утопили голову коменданта Трофименко в заброшенном колодце.

* * *

Начальнику заставы Трофименко, наверное, голову не отрубят: умрёт от ран, местные жители закопают, немцы этим не занимаются, обязывают местных. Закопают всех пограничников в общей братской могиле. Что ж, воевали вместе, погибали вместе и покоиться в земле будут вместе.

Умирать было не страшно, но горько. Смерть была неизбежной, как наступление ночи, отменить тут ничего нельзя. Однако мало радости отдавать концы, отчаливать в никуда в неполные двадцать шесть лет, только-только начав по-настоящему служить делу, за которое отдал жизнь комендант погранучастка Трофименко, народивший на свет начальника погранзаставы Трофименко, — отец и сын. Пойдёт ли по их стопам самый младший Трофименко, Борис, Бориска, милый пацанёнок? Кто знает…

Мало радости помирать, сознавая: зароют в землю — и всё, был лейтенант Трофименко и нету лейтенанта Трофименко. Это лишь красивые, пустые, в сущности, слова: прорасту былинкой в поле, сверкну одинокой звездой на горизонте и прочее. Со временем и праха не останется, разве что память о нём останется. Жена Кира будет помнить, дети Бориска и Верочка будут помнить. Молодым, сильным, ладным сохранится он в их душах — таким, каким был до войны.

Выступая из сумерек, у щеки гнулся на ветру стебёль ромашки с отсеченным соцветием: обезглавила война. Показалось: стебель забрызган кровью. Может, и его собственной? Поворачиваться было непереносимо больно, но он делал эти попытки, чтобы убедиться: ещё жив, ещё на что-то способен. Чем ближе к смерти, тем меньше было провалов в сознании, меньше мерещилось нереальное, потустороннее, тем ясней были мысли и чувства. Потому, наверное, что близился окончательный, безвозвратный, нескончаемый провал в сознании, окончательный, неотменимый приход потустороннего. Казалось бы, должно быть наоборот, но это было как милосердное проявление жизни — накануне смерти.

Временами Ивану метилось, что и боль утихает, отсасываемая сырой землей. Где-то в бору пропела пичуга, ей ответила другая, третья — вечерняя птичья перекличка. Он слышит ее последний раз в жизни, но жизнь и без него будет продолжаться. Многое будет без него: победа над фашистами, вечный мир, справедливая, счастливая жизнь для всех людей на земном шаре…

Умирая, он хотел и никак не мог припомнить себя ребенком, подростком, юношей — до армии, до призыва, когда надел курсантскую форму. Нет, конечно, кое-что он припоминал, но тут же забывал, ибо не видел себя, ибо представал в воспоминаниях словно бы лишенный плоти, какой-то бестелесный, как дух.

А вот когда память ворохнула курсантство — сразу его облик обрел реальность, конкретность. Ну, например, отлично видит, как впервые в каптерке у старшины получал обмундирование, — расписавшись в ведомости, натягивал казенные, пахнущие складской залежалостью и, может, оттого казавшиеся особенно прекрасными подштанники и нательную рубаху, хлопчатобумажные шаровары и гимнастерку, пудовые сапоги сорок четвертого размера и — верх мечтаний — фуражку с зеленым верхом и алой звездочкой над лакированным козырьком. Он пах в ту пятницу вещевым складом, а ему, остриженному под ноль, лопоухому, мнилось: армией, службой, границей, потому и рот до ушей. Да, едва поступив в Саратовское училище, он уже начал пограничную службу, которой и хотел посвятить свою жизнь. Всю — не успел, вся — обрывается.

Умирать было не страшно, но горько, это уж так. Чекист-пограничник не имеет права ничего страшиться. Бояться ему просто не положено, просто нельзя, некзя, как говорил политрук заставы Андреев Петр, коего начальник заставы Трофименко Иван пережил ненадолго. На десять суток всего.

Лейтенант Трофименко не боялся ни врагов, ни начальников, ни превратностей судьбы, ни самой смерти. Однако горечь не проходила и даже усиливалась, когда думал о Кире, о детях — как они будут без него? Во-первых, он надеется: они благополучно добрались до тещиного обиталища в селе Селиванове, что под Куйбышевом. Во-вторых, надеется: теща Кире поможет воспитать, выходить детей. Ну, Кирочка, хоть и любит его, во вдовах, надо полагать, — не засидится: больно красивая. Да он не против, живые о живом, только чтоб отчим не обижал деток, Бориску и Верочку, сироток чтоб не обижал. А так — выходи замуж, не любить же мертвого. Спасибо, что любила живого.

Но Трофименко ошибался: Кира никогда не любила его и замуж вышла по дурости, а точнее — по озорству. Тогда, после первого учебного года, Иван прибыл в отпуск в Селиваново, к тетке по отцу, погостить накоротке. Прибыл фертом: пограничная курсантская форма, высокий, стройный, симпатичный — и будущий лейтенант, средний комсостав! Девки вздыхали и сохли по роскошному курсанту и будущему среднему командиру, и лишь Кира Феоктистова не вздыхала, не сохла, посмеивалась: «Хотите, девки, я этого кавалера обкручу? В загс со мной побежит! Об заклад бьюсь!» Подруги ахали, не верили, и Кира доказала им: на спор влюбила в себя курсанта. А как не влюбить: в кино с ним, на танцы, на вечеринки, юная, фигуристая, глазищи — во, и нежно прижимается. И курсант Трофименко повел ее в загс, позже увёз в Саратов, а ещё позже — на западную границу, на семнадцатую заставу.

Тот день в загсе он считал счастливейшим в своей жизни: в комнатушке, где не повернуться и куда в низкое оконце залетали осатанелые комары, навозные мухи и бабочки-капустницы — к грозе, к ливню, — в этой клетушке он и Кира расписались как муж и жена. А ливень, а гроза разразились уже ночью, когда он и Кира стали мужем и женой. Она плакала, и он кончиком языка слизывал слезинки с ресниц, со щёк, уговаривал:

— Ну что ты, милая? Ну не плачь, прошу тебя…

— Мне положено плакать, я же честная девушка, — сказала Кира и подумала, что выигранный у подружек спор обойдётся ей недешёво.

Но своего равнодушия старалась не показывать, старалась привыкнуть, приспособиться, а он, простодушный и доверчивый, не замечал этого равнодушия. Всё шло как надо, и появились дети…

* * *

Вскоре Трофименко будто провалился в чёрную яму и пролежал без сознания с час, задыхаясь и дёргаясь в судорогах. А когда пришёл в чувство, увидел чёрное небо с одинокой голубой звездой над горизонтом. Сперва подумалось: не наяву это, в бреду это, но, приглядевшись, убедился — наяву. Разумел: жить осталось несколько минут, может, секунд. Он вдохнул и выдохнул — пока ещё дышит. И подумал, что, возможно, и прочертит свой след одинокой звездой на ночном небе — не все же красивые фразы пустые и никчемные. Он почувствовал, что вот-вот вознесётся вверх, чтобы никогда не вернуться на землю, и выпустил из лёгких горчащий дымом воздух. Больше не было ничего…

* * *

Разумеется, комиссар и особист настучали на полковника Ружнева по поводу заставы лейтенанта Трофименко. И хотя положение на фронтах было аховое, казалось, высшему командованию не до мелочей, не до частностей, оно всё-таки разгневалось и наказало Дмитрия Дмитриевича. С полка его, правда, не убрали, перевели в другую дивизию на ту же должность, но в звании понизили до подполковника, сняли в петлице одну шпалу из четырёх. Говорят, Дмитрий Дмитриевич Ружнев был весьма этим огорчён.

12

Из журнала боевых действий Надворненского отряда о боевых действиях 17-й заставы у местечка Снятии 1 июля 1941 г.:

«28 ноября 1941 г.

…1 июля 1941 г. 17-я застава под командованием начальника заставы лейтенанта Тихоненко, прикрывая отход 295-го стрелкового полка, заняла оборону южнее м. Снятина но фронту 2 км.

Застава имела 25 штыков, 2 станковых пулемета, 3 ручных пулемета, 3 ППД. В течение суток вела бой с противником силой до двух батальонов, со стороны которого были введены 5 бронемашин, 2 миномётные батареи, 6 станковых пулемётов, поддерживаемых артбатареей.

Поскольку командир 295-го стрелкового полка полковник Руднев забыл отдать приказ на отход заставе после выхода своих частей, лейтенант Тихоненко как истинный патриот своей Родины оставался на месте и вёл бой до последнего пограничника.

Застава противником силою до полка была окружена и уничтожена. Лейтенант Тихоненко в этом бою сражался геройски: будучи неоднократно ранен, оставался в бою, командовал заставой и впоследствии погиб смертью храбрых. Силами заставы был нанесён урон наступающему противнику. Последний потерял до батальона пехоты, выведено из строя три бронемашины и восемь транспортных машин.

Начальник пограничного отряда подполковник Арефьев Военный комиссар, батальонный комиссар Карпов Начальник штаба капитан Хашевин»[22]

Анатолий Чехов ЧЁРНЫЙ БЕРКУТ (роман)

…Мы не напрасно кровь свою прольём

За наши семьи, за родимый дом…

Друзья, мы все когда-нибудь умрём,

Настало время смерти не страшиться.

Народу ныне говорит Фраги:

«Меч доблести, Отчизну береги,

Да не коснутся наших роз враги!..»

И клекчет месть, как ярая орлица!

Махтуя-Кули Фраги

Часть первая ДОРОГИ ВОЙНЫ

Глава 1 ДАШ-АРАСЫ

Заместитель коменданта погранучастка старший лейтенант Кайманов стоял у окна комендатуры, наблюдал рождение приближающегося утра, обдумывал ход предстоящего допроса.

Настольная лампа, отражаясь в темном стекле, освещала его лицо снизу, выхватывая из полутьмы надбровные дуги, глубоко вырезанные ноздри вислого, с горбинкой носа. Отражение таяло вместе с исчезающей за окнами прозрачной синевой. Вдали уже проступали на фоне светлеющего неба дымчатые силуэты гор.

Решение не приходило. Человек с той стороны, по имени Клычхан, сам вышел навстречу наряду и попросил проводить его именно к нему, Якову Кайманову, назвав его по-местному Ёшкой Кара-Кушем[23]. Сколько ни перебирал в памяти Яков, среди десятков известных ему имён контрабандистов Клычхана не мог вспомнить.

Солнце вспугнуло дремавшие на скалистых вершинах лёгкие, как тополиный пух, облака, разлило за горами лимонно-жёлтую зарю. Послышался крик горлинки. Шаги часового неторопливо промеряли тишину. Донеслось истошное козлиное блеяние. Где-то затарахтела арба, и, словно по её сигналу, в ауле дурными голосами взревели ишаки. Крик ишаков, так же как и до войны, возвещал начало трудового дня, новых мирных дел, свершавшихся бок о бок с делами пограничной комендатуры. Но как изменилась жизнь всего лишь за несколько недель! Сколько раз Кайманов слушал эти привычные звуки и голоса, а сейчас, казалось, и звуки и голоса стали другими…

Кайманов снял трубку, вызвал дежурного.

Вошёл сухощавый, широкий в кости пожилой солдат по фамилии Белоусов, с полуприседанием щёлкнул каблуками, взял под козырёк.

«Козыряет лихо», — подумал Кайманов, но промолчал: Белоусов вместе с молодым призывником Оразгельдыевым сегодня ночью задержал Клычхана. Действовали но инструкции…

Бравым щёлканьем каблуков, пожалуй, исчерпывалась вся пограничная лихость Белоусова. Только винтовку он держал в руках, наверное, ещё в гражданскую, границы не нюхал, участка комендатуры не знает, самому под пятьдесят. В этом для Кайманова была ещё одна тягостная проблема военного времени, чуть ли не главная. Где вы, молодые и умелые кадровики-пограничники? Где испытанные помощники начальников застав — руководители «бригад содействия», выросшие в этих горах? Каждый из вас стоил десятерых самых отчаянных главарей контрабандистов. Все вы сейчас там, на западе, где кровавая линия фронта в огне и разрывах псе ползет и ползет к востоку, оставляя за собой страшную полосу дымящихся развалин, тысячи братских могил, израненную и поруганную родную землю…

Здесь тоже фронт, тоже передовая линия, ежедневная и еженощная готовность номер один, долговременная оборона, держать которую тоже надо хорошо. Но как держать, когда по всей границе одни зелёные юнцы да старики? Белоусов ещё один из лучших среди них…

Кайманов подавил вздох, негромко сказал:

— Приведите задержанного.

— Слушаюсь!

Дежурный повернулся налево кругом, четко печатая шаг, вышел. Старший лейтенант проводил его взглядом, вновь посмотрел в окно, где уже во всей красе видны были залитые светом горы. Причудливые арчи — целые рощицы древовидного можжевельника тёмно-зелёными нашлёпками вырисовывались на склонах, словно бесчисленные нарушители, рассыпавшиеся на всем видимом пространстве. Арчи стояли на виду, а сколько настоящих врагов таилось сейчас по всей границе, выбирая момент прорваться через рубеж?

Дверь отворилась, в сопровождении двух конвоиров вошел атлетически сложенный курд лет тридцати пяти — сорока. Из-под густых бровей на Якова зорко глянули темные внимательные глаза.

Кайманов тоже окинул его быстрым взглядом. Одежда поношена. На обмотках мелкие репейки высокогорной травы кипиц, чарыки не разношены, ссохлись, на шаромыгу не похож, глаза умные…

Клычхан быстро осмотрелся, взглянул на вошедших вслед за ним рослого переводчика Сулейманова, коренастого писаря Остапчука, новобранца конвоира Оразгельдыева, с достоинством поклонился Якову:

— Салям, арбаб…[24]

Кайманов сдержанно ответил.

— Ты Кара-Куш?

— Он самый.

Яков уже стал отвыкать от своей клички, но, видно, за кордоном Чёрного Беркута помнили.

Клычхан протянул руку, и Кайманов ощутил своей ладонью его сухую, жесткую ладонь без мозолей.

— Эссалам алейкум, джан брока чара[25], — сказал Клычхан.

От внимания Якова не ускользнуло странное состояние конвоира: тёмный бугристый лоб Оразгельдыева мгновенно покрыла испарина.

«Столбняк его хватил, что ли? Задерживать не боялся, а тут взмок, точно мышь», — с неудовольствием подумал Кайманов.

Волнение конвоира заметил и задержанный, но, видимо, не придал ему значения.

— Хорошо, что к тебе попал, — обращаясь к Якову, сказал Клычхан.

Тот вопросительно поднял брови.

— Сердце не скатерть, перед каждым не расстелишь. Ты знаешь наш язык, с тобой можно говорить. Большую новость тебе принёс.

— Доброе слово — ловчий сердец, — в тон ему ответил Яков. — Если новость, садись, чай будем пить, разговаривать…

Он задал обязательные вопросы: здорова ли семья, как идут дела. Клычхан сдержанно ответил, в свою очередь поинтересовался здоровьем родни, делами Якова, принял пиалу с зелёным чаем, неторопливо выпил. Кайманов налил ещё.

За окнами комендатуры солнечные лучи уже заливали беспощадным светом склоны гор, кривые улицы аула. Со стороны ближайших кибиток снова донеслось истошное козлиное блеяние.

Из открытого окна была видна плоская глинобитная крыша кибитки, прилепившейся под сопкой неподалёку от комендатуры. На крыше зачем-то привязан перед тазом с водой молодой горный козёл. Непрерывно блея, он изо всех сил тянулся к воде, часто перебирая ногами, выбивая копытами пыльцу, курившуюся на ветру.

Из кибитки вышла сухопарая женщина, приложила руку козырьком ко лбу, обвела взглядом утреннее небо. Козел заблеял так, как будто его резали.

— Чёрт бы побрал эту музыку! — пробормотал Кайманов, закрывая окно.

Клычхан подождал, пока старший лейтенант справится со створками, спросил:

— Дорогу на Чанкур знаешь?

— По карте знаю.

— Даш-Арасы знаешь?

— Откуда я знаю чанкурский Даш-Арасы? — Кайманов пожал плечами. — Даш-Арасы на любой дороге есть. Щель между горами, вот и Даш-Арасы…

— Такой, как под Чанкуром, Даш-Арасы нигде нет, — возразил Клычхан. — Там не щель — пропасть. Слева — скалы, справа — скалы. Дорогу внизу почти не видно, узкая, как ремешок. Машина с одной стороны пойдёт, с другой не пускают. «Эй-ей», — кричат. Двум машинам в чанкурской Даш-Арасы не разойтись.

Резкие складки у рта Клычхана, тонкий прямой нос, смелый взгляд выдавали в его облике человека большой силы. Исподволь наблюдая за горбоносым лицом курда, Яков чувствовал, что и Клычхан не спускает с него внимательных глаз.

— Брата Казанфара убили, — мрачно сказал тот.

— Кто убил?

— Загар-Раш[26], немецкие инженеры. Раньше нам с братом незачем было работать. Но вот уже десять лет приходится протягивать ноги по длине своего ковра. Приехал весной в аул немец Вольф. Соберите, говорит, людей, дам работу. Мы с братом тоже пошли. В скалах над щелью Даш-Арасы стали бить тоннели, закладывать аммонал. От нашего аула восемнадцать человек пошло, ни один не вернулся. На этой дороге есть у нас ещё мост на каменных арках, высота пятьдесят метров. Под каждой аркой теперь фугас. Всех, кто минировал, тоже забрали…

— Расскажи, как ты спасся, — попросил Кайманов.

— Как спасся? — Клычхан пожал плечами. — Дурак догадается, после такой работы на воле не оставят. Обманул охрану, ушёл к другу Бяшиму в Чанкур, родным весть передал.

— А потом?

— Скрывался у друга четыре дня, к вечеру пятого приехала на ишаке жена. «Всех, кто работал на Даш-Арасы, солдаты забрали», — сказала она. Казанфара взяли, Аннасахата взяли, отправили неизвестно куда, домой не дали зайти… За мной три ночи подряд приходили. Вот я и ушёл к вам.

Клычхан замолчал. Молчал и Кайманов, обдумывая услышанное. Он отлично знал, что в Иране хозяйничают гитлеровские агенты. Сведения об этом поступали от задержанных нарушителей и через иностранную печать. В округе бригадный комиссар Ермолин собирал на инструктаж начальников застав и комендатур, рассказывал о сообщении английской газеты «Дейли экспресс», в котором говорилось, что немецкий посол фон Эттелен предложил Ирану полную поддержку Германии в войне с СССР, посол в Турции фон Папен дал в Анкаре иранскому послу инструкции о внешнеполитической позиции. Знал Кайманов имена активно действующих в Иране гитлеровских агентов: Артеля — уполномоченного фирмы «Фридрих Крупп», Вольфа — служащего конторы «Иран Экспресс», руководителя немецкой разведки на севере Ирана, фон Родановича — представителя иранской фирмы «Сименс» и еще десятки других.

Этим агентам удалось не только завезти в Иран оружие, но и провести военную подготовку «пятой колонны», состоящей из немцев и фашиствующих иранцев. Сейчас они усиленно организовывали диверсионные и террористические группы для переброски в советские нефтеносные районы Азербайджана и Туркмении, минировали в Иране стратегические дороги и мосты, превращали территорию всей страны в военный плацдарм.

Гитлеровские агенты заминировали шоссе, соединяющее два государства в районе ущелья Даш-Арасы, на ближайшем к участку направлении и пятидесятиметровой высоты арочный мост. Это значило, что именно здесь готовятся военные действия.

— Я очень тебе сочувствую, Клычхан, — сказал Кайманов. — Большое у тебя горе, большая беда в ауле. Можешь ты сказать, кто охраняет ущелье и мост?

— Совсем мало охраны. У Даш-Арасы — кибитка, недалеко от моста ещё одна… К той и другой провода подведены. Дежурят в кибитках германские инженеры Загар-Раш, ходят в чёрных очках, носят рейку с белыми и красными полосами, смотрят в трубку со стёклышком: пусть все думают, что землемеры живут. Теперь мы знаем, какие это землемеры: шкуру леопарда издалека видно.

— Ладно, Клычхан, — сказал Яков. — Большое спасибо тебе за то, что нам сообщил, хотя удивительно мне — как ты сумел от охраны уйти? Наверное, ты очень счастливый человек…

Кайманов вызвал дежурного Белоусова.

— Доложите капитану Ястребилову, что мы его ждём, — сказал он, — да пошлите кого-нибудь к старухе Сюргуль. Пусть уймёт своего козла.

По установившейся привычке искать во всём скрытый смысл Яков раздумывал, что означает этот козлиный концерт. Кайманов нарочно назвал имя Сюргуль и незаметно проследил, как поведет себя закордонный гость. Клычхан не обратил внимания на его слова.

«Кто он? Друг или враг? Человек, способный оказать услугу, или провокатор? А если о его переходе была извещена Сюргуль, кто передал ей весть? Где искать связи?»

Интуиция подсказывала Якову, что здесь что-то нечисто. Но интуиция не доказательство, особенно если имеешь дело с умным и опытным врагом. Враг ли он?

Открылась дверь, в комнату вошёл капитан-пограничник в идеально сшитом кителе с алеющими в петлицах рубиновыми шпалами. От белоснежного подворотничка до зеркально начищенных сапог — всё на нём сияло, как только что снятое с витрины универмага.

— Товарищ капитан, — приветствуя его, доложил Кайманов, — разговор начали без вас, так уж получилось. Остапчук, покажи протокол…

— Хорошо, продолжайте. Сулейманов, будете мне переводить.

Ястребилов сел за стол, приготовился слушать, а Кайманов ощутил некоторую неловкость: сам он свободно владел курдским, туркменским, фарси, азербайджанским языками, мог бы не хуже Сулейманова переводить Ястребилову, но тот и в присутствии Якова каждый раз брал с собой переводчика.

«Что ж, может быть, комендант и прав, — подумал Яков. — С Сулеймановым мне не надо будет отвлекаться от самого допроса».

— Продолжай, Клычхан, — по-курдски сказал Кайманов. — Постарайся рассказать подробнее о том, что происходило у вас перед войной, что происходит сейчас. Кто ты, кем был до того, как пошёл работать на Даш-Арасы? Уверен ли в том, что германские агенты действительно убили твоего брата Казанфара? Постарайся говорить подробнее…

— Якши, арбаб, я постараюсь.

— Не называй меня хозяином. У нас хозяев и слуг нет.

— Якши, Кара-Куш…

Клычхан на секунду задумался, выбирая, с чего начать, Ястребилов и Кайманов приготовились слушать. Якова насторожило то, что на ладонях Клычхана после месяца каменных работ не было мозолей. А уж Яков-то знал, что значит долбить горы…

— Было нас четыре брата, — сказал Клычхан. — Имели землю. Жили хорошо. Я и Казанфар, да будет его путь усеян розами в благоуханных садах аллаха, стали торговать. Люди уважали. Но двенадцать лет назад всемилостивейший наш правитель, да сгорел бы он сам и сгорел бы его отец, сказал: «Германский кайзер — мой лучший друг». Этот чёрный день иссушил светлый арык нашей жизни. Торговля сначала сжалась, как сжимаются листья под ветром пустыни, а потом иссякла совсем, как иссякает родник в летний зной. На всех нас посыпались несчастья, ибо, как сказал мудрец, в сломанную дверь все камни летят…

Кайманов и Ястребилов молча слушали. Сулейманов негромко переводил, Остапчук записывал. Клычхан, глядя прямо перед собой, продолжал:

— Перед войной у шаха не стало валюты: алчный всегда в нужде. Заключил он с Гитлером договор товары на товары менять. Германские Загар-Раш, да не наполнятся родники моих глаз видом этих гиен, всех нас за горло взяли. Нефть и хлопок, рис и джегуру, урюк и миндаль, сабзу и бидану[27] стали вагонами и кораблями к себе отправлять. Нам старые свои товары но двойной цене сбывать. Есть у меня в нашем парламенте — меджлисе — друг, большой человек, — продолжал Клычхан. — Он сказал: Загар-Раш вывезли от нас товаров на триста девяносто миллионов риалов, а ввезли только на сто шестьдесят. Дефицит двести триста миллионов риалов. Чем отдают долги? Везут к нам то, что у них нигде больше не берут… Перед войной во все фирмы понасажали своих советников, чтоб им не видеть собственных детей. Аэродромы строят, дороги строят, город наци — Назибад строят, Браунес Хауз — коричневый дом в Тегеране строят. На аэродромах самолётов — как саранчи в год змеи. Под дорогами и мостами мины. Кто за всё это платит? Наши люди платят, те, что за товарами к нам ходили. Теперь они к немцам ходят! Народ стал бедный, как суслик-песчанка в засуху. Купцы разорились…

Капитан Ястребилов, внимательно слушавший переводчика, прервал Клычхана:

— Вы назвали сумму задолженности Германии вашей стране. Откуда она вам известна?

— Я уже сказал, арбаб, — с достоинством ответил Клычхан, — у меня есть друг в меджлисе, он мне сам говорил.

— Послушайте, Клычхан, — сказал Ястребилов, — я внимательно следил за вашим рассказом и думаю, что говорите вы совсем не то, что нужно. Что вы нам морочите головы вашим братом? При чём тут какие-то Загар-Раш, экономические проблемы? Речь идёт о вас. Вы нарушили границу, находитесь в советской пограничной комендатуре. Прежде всего вы должны сказать, кто вас послал, с кем вы связаны, к кому шли на явку, с какой целью? Отвечайте по существу и не тяните время. Чем откровеннее все расскажете, тем для вас будет лучше.

— Я пришёл предупредить, — всё ещё спокойно, с достоинством ответил Клычхан. — Загар-Раш минировали мост и щель Даш-Арасы. Всех, кто там работал, солдаты забрали. Людей надо спасать. У вас там, где солнце уходит, началась война. Если вы не успеете, она начнется здесь, где солнце над головой.

— Всё это интересно слушать, — сказал Ястребилов. — Но я ещё раз задаю вам прямой вопрос: кто вас послал, к кому вы шли, где явка?

Лицо Клычхана потемнело. Из-за отворота халата он достал сложенную узкой полоской газету.

— У тебя два красных кирпича на воротнике, — сказал он Ястребилову. — Наверное, ты большой начальник. Но большой начальник ещё не значит — большой мудрец. Я сам вышел к геок-папак[28]! Я пришёл в гости к Ёшке Кара-Кушу!..

— Вы пришли не к Ёшке в гости, а в советскую комендатуру. С вами разговаривает комендант. Потрудитесь отвечать точно на заданные вопросы, — оборвал его Ястребилов.

Клычхан быстрым движением развернул перед Ястребиловым газету, ткнул пальцем в то место, где рядом с названием «Иране Бастан»[29] чёрным жирным пауком распласталась свастика.

— Смотри сюда, начальник! — сказал он. — Их каракурты уже на всех наших газетах, как пауки по углам, сидят, каждого, кто читает, ядовитым словом жалят! К вам они через вот эту границу на танках и пушках поползут, пулями и снарядами будут жалить! Я об этом пришёл сказать вашим геок-папак!

— Похвальное стремление, — иронически заметил Ястребилов. — Но это ещё не даёт вам право оскорблять коменданта!

Сулейманов перевёл, а Яков подумал: «На западе эти каракурты уже поползли к нам на танках и пушках, да ещё как…» Пока что он не вмешивался в разговор, хотя прямолинейность Ястребилова ему явно не нравилась. Это, видимо, тонко уловил Клычхан.

— Не я тебя, а ты меня оскорбил! — обращаясь к Ястребилову, воскликнул он в гневе. — Смотри, Кара-Куш молчит и слушает — умный человек! А ты перебиваешь! С ним буду говорить, с тобой не хочу!

Сулейманов, начавший было переводить, запнулся. Кайманов сделал ему знак повременить.

— Невежливо ты разговариваешь, Клычхан, — сказал он по-курдски. — Пришёл в гости, а ругаешься…

— Он сам меня обругал!

— Что он говорит, почему вы не переводите? — спросил Ястребилов.

— Говорит, что ваши подозрения необоснованны.

— А какое ваше мнение на этот счёт?

— До войны у нас работал следователь Сарматский, — ответил Яков. — У него был девиз: «Поверим и проверим». Золотое правило в нашем деле.

Ястребилов недовольно хмыкнул, а Яков подумал: «Не-ет, товарищ комендант, с этим народом хитрей надо. Лобовой атакой златоуста Клычхана не возьмёшь».

Пока что он не знал, как устранить неловкость. Выручил дежурный Белоусов, снова появившийся на пороге. От его бравого вида не осталось и следа: гимнастёрка топорщилась, пряжка ремня съехала набок.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту Кайманову! — выпалил он и, получив разрешение, доложил: — Товарищ старший лейтенант, эта старая ведьма, только я ей про козла сказал, штурмом на меня пошла. Требует вас, атакует комендатуру.

— Заправьте гимнастёрку, — сказал Яков. — Идите и с уважением встречайте Сюргуль. Остапчук и Оразгельдыев, — продолжал он, — проводите нашего гостя во двор… Выйди, Клычхан, — добавил он по-курдски, — подыши воздухом, пока не жарко. Вы не возражаете, товарищ капитан?

Ястребилов молча кивнул, проводя взглядом выходившего Клычхана, вопросительно посмотрел на Кайманова. Когда все вышли, Яков сказал:

— Я хотел бы без свидетелей объяснить вам некоторые обстоятельства.

— Слушаю вас.

Кайманову с первого дня очень не по нутру пришелся официальный тон нового коменданта. Со вздохом вспомнил Яков начальника этой же комендатуры Федора Карачуна, уехавшего на фронт. Тот никогда не говорил казённо.

— Наша соседка Сюргуль тоже ведь оттуда, — сказал Яков. — В своё время так же, как и Клычхан, пришла к нам с той стороны. Пока за нею ничего не замечалось, но вот сегодняшний козлиный концерт…

— Вы что-нибудь подозреваете?

— Давайте посмотрим, как они будут вести себя при встрече, и… не надо сразу брать Клычхана за горло.

Ястребилов слегка нахмурился, но тут же улыбнулся, доверительно положив руку Кайманову на плечо. Красивое лицо его стало ещё привлекательнее, на щеках появились ямочки.

— Ладно, Яков Григорьевич, убедили! — весело воскликнул он. — Пожалуй, я и вправду круто повернул. Вам виднее. Всю жизнь ведь с этим народом.

Покладистость коменданта несколько даже удивила Кайманова. «А Ястребилов ничего… Может, и сработаемся», — подумал он.

Оба вышли на крыльцо.

Кряжистый Белоусов, придерживая сумку с противогазом и оттопыривая локти, рысью трусил к воротам, издали скомандовав часовому пропустить Сюргуль. Навстречу ему шла, о чем-то громко препираясь с часовым, высокая старуха с властным мужским лицом, худыми плечами, длинными узловатыми руками. Белоусов на ходу что-то сказал ей, сделав налево кругом, пристроился и даже сменил ногу, направляясь рядом с Сюргуль к зданию комендатуры.

Клычхан смотрел на Сюргуль со спокойным любопытством. Капитан Ястребилов уже согнал с лица свою обворожительную улыбку и всем своим видом будто хотел сказать: «Ну-с, посмотрим, что из этого выйдет».

Кайманов сделал несколько шагов навстречу Сюргуль, почтительно прижал руку к груди:

— Салям алейкум, баджи[30]. Как твоё здоровье? Хорошо ли идут дела?

— Ту[31], Ёшка, почему мешаешь? — прервала его старуха. — Почему велишь гейча прогнать? Сам подарил, теперь отнять хо чешь? Алла Назар башлык[32] воды не даёт. Кто польёт мелек[33] бедной Сюргуль?

— Погоди, Сюргуль, ты что-то много наговорила, — остановил её Яков. — Давай по порядку, ханум. Скажи, разве я для того тебе Борьку подарил, чтобы он нам жить не давал? Почему он у тебя так громко кричит?

— Много соли съел, пить хочет — вот и кричит.

— Это я и сам понимаю: пить хочет — вот и кричит. Я тебя спрашиваю, зачем тебе надо, чтобы он так громко кричал?

Сюргуль посмотрела на него с искренним изумлением:

— Как не знаешь, все знают! — Она широким жестом обвела горизонт. На тёмной и худой, изрубцованной временем шее её обозначились жилы, в углах рта легли морщины. Но карие глаза Сюргуль с чистыми белками смотрели на Якова молодо, а главное — бесхитростно. — Вчера ни одного облака не было, — убеждённо сказала она, — сегодня пришли.

Старший лейтенант недоверчивым взглядом обвёл горизонт. Ястребилов молча выслушал перевод Сулейманова и тоже окинул взглядом небо. Редкие полупрозрачные облака, которых вчера и в помине не было, сейчас, оторвавшись от горных вершин, плыли над головой.

— А при чём тут козёл?

— И-и-эх, Ёшка! — воскликнула Сюргуль. — Гейч пить хочет — дождь зовёт. Одно утро кричал — облака пришли, день покричит — туча придёт.

— Ещё день? Ну уж дудки! От твоего гейча и сейчас у всей комендатуры в мозгах свербит. А если всё лето дождь не придёт, твой гейч до осени орать будет?

— Как не придёт? Обязательно придет!..

— Если бы от такой рогатой скотины зависела погода, — начал было Кайманов… Но в эту минуту, словно по заказу, облако, проплывавшее над головой, окропило вдруг всех стоявших во дворе частыми тяжёлыми каплями.

— Ага! Видел? — Сюргуль торжествовала. — А ты говорил!

— Тьфу! — невольно рассмеявшись, сплюнул Кайманов.

Белоусов и переводчик Сулейманов захохотали. Улыбнулся и Клычхан. С усмешкой пожал плечами капитан Ястребилов, которому Сулейманов перевёл разговор.

— Зачем плюёшь? — обиженно сказала Сюргуль. — Дождик пошёл — аллаху слава. А ты плюнул…

— Прости, ханум, — согнав улыбку, ответил Яков. — Пойдём ко мне в гости, чай будем пить, а гейча ты отведи подальше в горы, путь лучше он там кричит.

— Какие горы? Мелек у меня не в горах, за кибиткой!.. Ни в какие горы гейча не поведу, пускай дома кричит.

«Голову морочит, старая карга», — уже раздражаясь, подумал Кайманов.

— Яков Григорьевич, я буду у себя, — с улыбкой сказал Ястребилов, направляясь в канцелярию. Это можно было перевести так: «Вы развлекайтесь, а у меня дела».

Сулейманов и Белоусов перестали смеяться. Невозмутимо и чуть иронически наблюдал эту сцену Клычхан.

Кайманов увидел возле кибитки Сюргуль худощавую мужскую фигуру. Кто-то в туркменском халате и высокой папахе-тельпеке стоял у входа, смотрел в сторону комендатуры.

— Кто у тебя в гостях? — спросил Яков.

— Ай, Хейдар, один человек, — не задумываясь, ответила Сюргуль.

— Что за Хейдар? Зачем пришёл?

— Ай, немножко надо замуж выходить, трудно одной…

— Замуж?! — Яков открыл было рот, но от комментариев воздержался. Что ж, и в свои семьдесят лет Сюргуль имела право выйти замуж. Одной действительно трудно.

— Ай, хорошее дело, — радушно улыбнувшись, сказал Кайманов. — Приглашай на свадьбу, будем поздравлять… Одну минутку, ханум. Подожди и ты, Клычхан, — попросил он и отозвал дежурного Белоусова в сторону.

— Вы смотрели документы Хейдара?

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Почему не доложили?

— Капитан Ястребилов сказал, чтобы я вас не беспокоил, у Хейдара он сам документы проверял.

«А мне ничего не сказал», — подумал Яков, который ждал появления Хейдара так же, как ждал его начальник отряда полковник Артамонов. Ждал Хейдара и капитан Ястребилов, решивший, очевидно, сам доложить полковнику, что Хейдар пришёл.

Кайманов неодобрительно посмотрел на Белоусова:

— Значит, о Сюргуль и её козле вы мне докладывали, а о Хейдаре — новом человеке — ни слова?

— Так то ж товарищ капитан так приказал. Я ж у него спрашивал, докладывать вам о Хейдаре или нет. А он: «Когда надо будет, сам скажу». Может, я что не так сделал?

— Нет, все так. По уставу. Выполняли последнее приказание. Но на будущее учтите: все, что знает по оперативной работе капитан Ястребилов, должен знать и я — его заместитель. Понятно?

— Да, понятно, товарищ старший лейтенант, — отозвался огорчённый Белоусов. — Разве ж я по своей воле?

— Ладно, Белоусов, всё в порядке. Вы свободны… Ай, баджи, баджи, — сказал Яков, обращаясь к Сюргуль. — Значит, гейч кричит, дождь зовёт. Дождь идёт, виноград растёт. Люди покупают, Сюргуль и Хейдар свадьбу играют! Верно я говорю?

— Верно, Ёшка, верно, — согласилась Сюргуль.

— А если верно, давай договоримся: я попрошу вашего башлыка, чтобы давал тебе воды. Пошлю солдат — прорыть к твоему мелеку арык. Но ты больше никогда не будешь привязывать гейча на крыше. Так ладно будет?

— А ты, Ёшка, не обманешь? Верно говоришь? — Старуха смотрела на него с недоверием. Кайманов ясно видел, что её нисколько не интересует Клычхан.

— Как могу обмануть? Слово! Ты лучше скажи, почему старых знакомых не узнаёшь? Гляди, как он на тебя смотрит!

Кайманов отступил назад, чтобы видеть одновременно обоих.

— Не хочу его видеть, вот и не узнаю, — ворчливо ответила старуха. — Он с моим врагом Джамалом дружил.

Клыхчан полуиронически приложил в знак приветствия руки ко лбу.

— А ты хорошо знаешь этого человека?

— Конечно, Ёшка, почему спрашиваешь? Купец Клычхан Меред-оглы. Не знаю только, зачем он к тебе пришёл?

— Вижу, и ты её знаешь? — обратился Яков к Клыхчану.

— А кто её не знает? Во всех газетах писали.

Озадаченный Кайманов прервал разговор, чтобы неосторожным словом не испортить дело.

В это время метавшийся на кибитке козёл оборвал верёвку и с коротким «ме-ке-ке» ринулся к воде. Наступив на край таза, он перевернул его. Вода разлилась, таз с громом покатился с крыши. Сюргуль воздела жилистые руки к небу, бормоча проклятия, торопливо пошла со двора комендатуры.

В окне показался Ястребилов, остановился, прислушиваясь к разговору, попросил Якова:

— Пусть скажет, откуда он знает эту старуху.

Яков перевёл вопрос Клычхану. Тот пожал плечами.

— Старая история. Не знаю, зачем тебе? Давно это было.

— Всё хочется больше знать о людях, с которыми рядом живёшь, — ответил Яков.

— Ладно, расскажу, если надо, — согласился Клычхан. Подумав, неторопливо начал: — У Сюргуль был муж. Очень большой бай. Звали его Азиз, да наполнится его жизнь в царстве аллаха благоуханием роз. Была у Азиза земля, были родники, овец столько, сколько звёзд на небесных пастбищах. Сосед Азиза — Джамал — очень хотел его землю себе забрать. Азиз не продавал. «Ай, — думает Джамал. — Надо Азиза немножко отправить к престолу всевышнего. Два добрых дела сделаю: аллаху будет приятно — такой человек преставится, и мне хорошо — уж как-нибудь землю Азиза у его сыновей и жены заберу». Убил Джамал Азиза. Из ружья в спину стрелял, судье денег дал, землю себе забрал…

Клычхан умолк, подумал немного, продолжал в том же витиеватом стиле:

— Осушила Сюргуль родник своих слёз. Языку сделала крепость из своих губ. Думала-думала, горевала-горевала, придумала: купила водяную мельницу. У них там одна мельница на всю округу была. Полгода ждала, год ждала. Приехал всё-таки Джамал на мельницу зерно молоть. «Не сердись, — говорит, — дорогая Сюргуль, что я твоего Азиза к лучшей жизни отправил. Я тебе за него много денег дам». «Ай, зачем сердиться, — сказала Сюргуль. — Не надо мне за моего мужа много денег. Ты Азизу, как трус, в спину стрелял, я — женщина — тебе в лицо стреляю». Достала из-под шали пистолет и, сколько было в нём пуль, все Джамалу на память оставила. Арестовали Сюргуль, судили. Судья был справедливый, оправдал. Родня Джамала — кровники — поклялись её убить. В первую же ночь, как из тюрьмы вышла, она через границу и — к вам…

Клыхчан замолчал. Кайманов поблагодарил его и с разрешения Ястребилова отправил под конвоем Оразгельдыева и Остапчука в отведённую для закордонного гостя комнату. Некоторое время что-то обдумывал. Ястребилов, выслушав перевод Сулейманова, прервал размышления старшего лейтенанта.

— Всё-таки мне не очень понятно, Яков Григорьевич, — сказал он, — какое отношение имеет эта романтическая история с кровной местью и новым замужеством Сюргуль к нашей работе?

Яков пожал плечами.

— На всякий случай, — сказал он. — Иногда самый пустяк может оказаться тем самым звеном, за которое вытащишь всю цепочку.

— А не кажется ли вам, что старая Сюргуль при её знании участка так же легко, как сюда, может и на ту сторону махнуть?

— Не так уж и легко, — возразил Кайманов. — Во-первых, когда переходила сюда, ее задержали, во-вторых, стоит ей появиться на той стороне, найдётся сразу же кто-нибудь, кто сообщит семье кровников, и её убьют.

В это время вернулись сопровождавшие Клычхана Остапчук и Оразгельдыев. Что-то неважно себя чувствовал этот Ораз. Испарина покрывала его темный невысокий лоб, глаза тревожно бегали по сторонам.

— Товарищ старший лейтенант Кайманов и вы, Белоусов, зайдите ко мне, — сказал Ястребилов.

Кайманов и Белоусов вошли в кабинет коменданта. Тот наглухо закрыл створку окна, задёрнул штору.

— Скажите, Белоусов, когда вы с Оразгельдыевым конвоировали Клычхана, разговаривал ли о чём-нибудь задержанный с вашим младшим наряда?

— Так точно, товарищ капитан, разговаривал.

— Не можете сказать о чём?

— Никак нет, товарищ капитан. Мне он только пояснил: «Нарушитель сам просит отвести его в комендатуру к Ёшке Кара-Кушу». А кто такой Ёшка Кара-Куш, я не знал.

— Больше ничего не пояснял?

— Никак нет, товарищ капитан, больше ничего не пояснял.

— Можете идти, Белоусов. Хорошенько несите службу.

— Так точно, товарищ капитан, хорошо буду нести службу.

— Займитесь этим делом сами, товарищ Кайманов, — сказал Ястребилов. — Вы знаете язык, вам и карты в руки. А пока что будем готовиться к приезду на Дауган начальника отряда полковника Артамонова.

Кайманов взял под козырёк и вышел. Надо было сосредоточиться, обдумать. Из-за кордона пришёл живой свидетель подготовки немцев к военным действиям. Видно, гитлеровцы боялись контрудара, минировали дороги и мосты. Как и предполагал полковник Артамонов, Хейдар в поисках прежних связей пришел к старухе Сюргуль. Куда приведёт эта наконец-то появившаяся нить?

Офицеры округа, в том числе и он, старший лейтенант Кайманов, были достаточно информированы о положении дел в соседнем государстве. Гитлеровские агенты готовили в Иране переворот, для чего привели в полную боевую готовность фашистские батальоны, готовили мятеж одного из южных племён, припасли даже иранские флаги со свастикой. Кайманову было также известно, что во время фашистского путча предполагается убить всех советских граждан, в том числе весь состав советского посольства. Иран, по замыслу Гитлера, должен был, став сателлитом фашистской Германии, вонзить нож в спину Советского Союза. Через Ирак и Турцию немцы спешно завозили в Иран оружие.

Но всё это — общая обстановка, которую обязан был знать, так же как другие офицеры, Кайманов. Задача же его, замкоменданта, состояла в том, чтобы не остался без внимания на участке комендатуры ни один подозрительный человек, ни один сколько-нибудь примечательный случай. А тут сразу столько событий…

Зачем пришёл Клычхан? О чём он говорил с конвоировавшим его молодым солдатом Оразгельдыевым? Почему именно в этот день появился Хейдар? И что означает козлиный концерт, затеянный старухой Сюргуль? Не находя ответа на эти вопросы, Яков мысленно перенёсся на запад, туда, где, как об этом точно сказал Клычхан, прокладывала себе путь танками и пушками зловещая, опасная, как самый ядовитый паук, черная свастика.

Наша армия оказалась лицом к лицу с гораздо более опытным и сильным, а главное — лучше вооруженным, беспощадным врагом и пока что отступала, неся большие потери. Горько было сознавать это, горько было получить в ответ на рапорт об отправке в действующую армию разъяснение начальника войск: «Здесь тоже линия обороны, и держать её надо хорошо».

С первого дня войны у Кайманова, как и у всех, жила в душе постоянная тревога — что на фронте?

Глава 2 НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Прошло всего двое суток с того страшного предутреннего часа, когда над всей западной границей, пересекающей леса и реки, болота и озера, поднялись, изгибая дымные шеи, зловещие гирлянды красных ракет.

Тяжкий грохот разрывов, треск пулемётов, рёв тысяч и тысяч моторов в клочья разнесли затаившуюся тишину, и на огромных пространствах, над всей западной частью страны потянулись черные тучи дыма, вспыхивающие тут и там сполохи артиллерийской канонады. Эти тучи уже третьи сутки висели над Бугом, отражаясь в воде то свинцовой тяжестью, то алой кровью, висели они и над ещё не сдававшейся заставой Береговой, где встретил войну заместитель начальника комендатуры старший политрук Андрей Самохин.

Ещё задолго до вторжения немцев с того берега доносился рокот моторов, лязганье гусениц, топот множества ног — звуки, свидетельствующие о перемещении огромного количества войск. Германские военные самолеты летали над всей линией границы. Пограничники провожали их тяжелыми взглядами, спешно готовились к обороне, возводили укрепления. Войну ждали. Все знали, что она неотвратимо придет, и все-таки началась она неожиданно, как неожиданно вторгается в жизнь человека любая беда.

Начальник заставы перед самой войной уехал в госпиталь, командовать остался его заместитель, выпускник погранучилища лейтенант Петрунин. Самохин, прибывший на заставу, чтобы помочь ему организовать оборону, в первый же день боев послал Петрунина на связь со штабом комендатуры. Но известий от Петрунина не было.

Навсегда запомнил Андрей последнюю мирную ночь и первое утро огромной, начавшейся на их рубеже войны. Шли они с Петруниным вдоль берега реки, проверяли наряды. Лейтенант казался весёлым: обрадовался, что теперь не он один командир на заставе. Все было тихо. Зловеще тихо. Оба, и Андрей и Петрунин, старались не показывать друг другу тревогу, томившую их.

Едва прошли к участку наряда Осинцева, очередь из автомата сухим треском прорезала тишину. И тут же над Бугом взлетели ракеты, ударил пулемёт. Серия мин с воем и грохотом накрыла расположение заставы. Донесся голос Петрунина: «Товарищ старший политрук, сюда!»

На тёмной, подёрнутой утренними испарениями поверхности реки то ли островки, то ли копны сена: немцы переправлялись на резиновых лодках. С берега захлопали резкие, далеко разносящиеся над водой винтовочные выстрелы: подоспела тревожная группа старшины Ветрова.

Андрей подбежал к скрытой у сосны розетке, вызвал дежурного.

— Товарищ старший политрук, — донёсся встревоженный голос. — Докладывает сержант Воловченко. Горит конюшня. Прямое попадание в питомник. Эвакуируем семьи начсостава… — Голос на секунду замолк. — Товарищ старший политрук, на проводе начальник штаба комендант капитан Богданов.

И тут же в трубке срывающийся высокий голос Богданова:

— Самохин! Самохин! Слышишь меня? Докладывай скорей, связь рвётся каждую минуту.

Андрей доложил обстановку. Со своего места он видел, как над рекой хлещут огненные струи трассирующих пуль.

Грохот очереди заглушил голос Богданова. Две или три лодки, с шумом выпуская воздух, пошли ко дну, немцы посыпались в воду, донеслись лающие звуки команд, крики, снова все покрыли пулемётные и автоматные очереди.

— Самохин! Самохин! — как из-под земли доносится прерывающийся голос Богданова. — Держитесь до последнего! Ждите помощи! Ждите помощи!

— Что с семьями? — спросил Андрей, боясь, что не успеет узнать, где Вера и Ленка.

— Семьи эвакуируем. Твои собираются. Отправляем в Калаганово. Там дадут команду!.. Нам приказано сворачиваться, посылай кого-нибудь в штаб отряда…

— Высылаю Петрунина…

Самохин не успел договорить: над головой завыли мины, разрывы легли где-то неподалёку от заставы. В трубке раздался треск. Всё замолкло. Самохин ещё некоторое время кричал и дул в неё, затем бросил.

— Ветров, принимайте команду! Будет тяжело, отходите под прикрытие блокгаузов. Лейтенант Петрунин, отправляйтесь в штаб.

Андрей и лейтенант углубились в лес, вскоре выбежали к заставе. Огненными брызгами разлетелся угол конюшни, загорелась столовая.

На крыльцо заставы выскочил дежурный сержант Воловченко:

— Товарищ старший политрук! Соседи передают: немцы прорвались на стыке, обтекают участок.

— Застава, слушай мою команду! — крикнул Самохин. — Занять круговую оборону!

Едва появилась на опушке группа старшины Ветрова, начался бой, который длился вот уже сорок восемь часов. Самохин знал: если сегодня не подоспеет помощь, застава обречена.

Против него, по донесениям разведчиков, действует вражеская рота, два миномёта, три пушки, а у Андрея, уже потерявшего половину бойцов, стрелковое оружие, два противотанковых ружья, считанные патроны.

Андрей плохо представлял себе, что делается на соседних участках, он не рассчитывал выйти из окружения, не думал остаться в живых. Отправленный в штаб отряда Петрунин как в воду канул. С минуты на минуту должен был начаться последний решительный штурм немцев.

Надеяться можно было только на блокгаузы — четыре дзота, расположенные вокруг двора заставы, пятый — под копной сена, там, где начиналось картофельное поле.

С самого утра сегодня затаилась подозрительная тишина. Артиллерия немцев била через головы куда-то в тыл. Сотрясая небо тяжелым воющим гулом, над головой всё летели и летели к востоку вражеские бомбардировщики. Разведчики, которых высылал Самохин, докладывали, что немцы прорвались восточнее переправы, где билась с врагом батарея противотанковых пушек. Эта батарея всё время меняла позиции, и Самохин подумал: «Видать, умный начальник ею командует».

Андрей сидел на ящике от патронов у входа в блокгауз, старшина Ветров бинтовал ему раненную осколком голову. Рана болела. Предчувствии надвигающейся беды не покидало его. «Где штаб отряда? Что с семьями? Где Петрунин?» И главная тревога: «Смогут ли бойцы, оставшиеся в строю, выдержать штурм немцев?»

С закопченными лицами, с блестящими белками глаз, белыми зубами, чёрными от копоти руками, в окровавленных бинтах, в прожжённой порванной форме совсем молодые защитники заставы подтаскивали к дзотам остатки боеприпасов, раскладывали гранаты. О чём они там переговариваются в блокгаузе и даже смеются?

Андрей подумал, что для всей страны война — это перемещение армий и дивизий, сражения на пространствах в десятки и сотни квадратных километров, передвижение сотен и тысяч людей. Для одного солдата вся война — окоп, ячейка, амбразура дзота, узкий сектор обстрела, какая-нибудь лощина или сопка, а в руках всего лишь винтовка, две-три гранаты.

Придирчивым взглядом он вновь и вновь осматривал то, что осталось от заставы. Во дворе — хаос. Всюду битое стекло, обрывки бумаги, тлеющие головни. Обугленный остов конюшни, все еще чадит сожженный дом начсостава. Пустыми глазницами закопченных окоп смотрит в лес уцелевшее главное здание. Чудом сохранилась изрешеченная пулями дверь, несколько оконных переплётов.

Немцам удалось прорвать гранатами брешь в заграждении: колючая проволока висит обрывками, закрутилась спиралями. В этом месте особенно много вражеских трупов в чужой зелёной форме. Эти нашли смерть, едва форсировав Буг. Но погибла и добрая половина пограничников.

Сохраняя внешнее спокойствие, Самохин поторопил старшину с перевязкой, отдавая распоряжения с таким видом, как будто нисколько не сомневался в исходе боя:

— Займёшь амбразуру против главного входа! Воловченко с ручным пулемётом — в третий блокгауз! Осинцева с автоматчиками — во второй, ударить с фланга. Из винтовок бить залпами. Всем беречь патроны!..

— Слушаюсь, товарищ старший политрук!.. У вас тут к волосам прилипло, вы уж потерпите…

Ветров так потянул присохший к волосам бинт, что Андрей замычал от боли.

Он вдруг совершенно отчётливо осознал разницу между тем, как воспринимал события Ветров, и тем, что чувствовал он сам.

У Ветрова дрожали руки от усталости, но старшина был убеждён (и это Самохин знал точно): тяжёлое положение заставы явление временное. Стоит продержаться ещё сутки и наконец-то подоспеют замешкавшиеся где-то части Красной Армии. Всей своей мощью они обрушатся на зарвавшегося врага, отбросят его назад.

Самохин, внешне спокойный, казалось бы, уверенный в победе, наедине с собой считал положение заставы безнадёжным. И вместе с тем Андрей знал: он обязан не только выдержать бой, но и как можно дольше задержать немцев здесь, каким бы ни казался незначительным в масштабах фронта участок всего одной заставы, какими бы ни были малыми силы ее защитников. Должны же когда-то подойти на помощь пограничникам регулярные части армии, танки, авиация? Что представляет собой линия фронта? Откуда ждать подкрепления?

Андрей едва успел натянуть на забинтованную голову каску и спрыгнуть в блиндаж, как донесся нарастающий вой мин, серия разрывов накрыла заставу. Несколько артиллерийских снарядов разорвались во дворе. Со стороны ворот и там, где оставили проход в колючей изгороди, ударили автоматные очереди. С деревьев посыпались срезанные пулями ветви и сучья. На опушке леса появились, строча из автоматов, серо-зелёные фигуры.

Застава молчала.

Не встретив сопротивления, немцы ринулись во двор. Самохин увидел совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах, перекошенные лица, услышал пьяные крики. Какой-то толстый ефрейтор в смятой пилотке первым вбежал на крыльцо казармы, хватил прикладом в дверь. Ветров припал к прицелу «максима».

Самохин видел и слышал всё сразу: дрожь «максима», грохот очередей, прищуренные глаза Ветрова, его руки с побелевшими от напряжения косточками суставов. Старшина бил в упор короткими очередями. Из третьего блока доносились торопливые очереди пулемёта Воловченко. Гремели винтовочные залпы. На крыльце росла груда тел в ненавистной серо-зелёной форме. Оставшиеся в живых немцы укрылись в казарме.

Самохину показалось, что немцев слишком много, что он сделал непоправимую ошибку, пропустив их во двор. Но, зорко наблюдая за ходом боя, Андрей видел: выход из казармы для врагов — ловушка, каждое окно точно пристреляно, на крыльце все увеличивается груда трупов.

Те, кому удалось вырваться из казармы, не успевали укрыться в лесу: двор простреливался с трёх сторон, четвёртая — открытое картофельное поле, там тоже дзот.

— Товарищ старший политрук! Тикають! Нимци тикають!

Самохин узнал голос Воловченко, тут же увидел того самого немца-ефрейтора, что первым ворвался в казарму. Обезумев, тот пытался перелезть через колючую проволоку, Самохин срезал его из автомата, ефрейтор повис на ограждении, а через него уже лезли другие.

…К шестнадцати часам третьих суток усиленная рота немцев, которой было приказано захватить заставу, была полностью разгромлена, командир роты взят в плен.

Самохин тщетно пытался связаться с комендатурой, со штабом отряда. Связи не было. Приказа об отходе не было. Петрунин все еще не вернулся. Что с семьями, Андрей не знал.

К исходу третьих суток наконец-то подошла воинская часть — пехотный батальон. Вслед за ним — бронетранспортёр с командармом и армейским комиссаром. Самохин доложил результаты боя, передал командующему армией документы, захваченные у гитлеровского обер-лейтенанта, себе оставил немецкую карту: свои сгорели в канцелярии заставы.

Комиссар, осмотрев место боя, сказал: «Застава дралась отлично. Будете воевать, вы и ваши пограничники, в составе батальона. Назначаю вас заместителем комбата по политчасти».

В ту же ночь батальон отошёл под Ковель и с ходу вступил в сражение за Любомль.

Начались тяжёлые, изнурительные бои с противником, появляющимся, казалось, отовсюду. Но разведчики докладывали, да и по движению вражеской техники Самохин это чувствовал, что главные силы немцев ушли на восток. В одной из стычек с гитлеровцами, прочесывавшими лес вдоль шоссе, комбат был убит. Самохин стал начальником сводного отряда, собранного из остатков примыкавших к ним разрозненных частей. Отряд его оказался в глубоком тылу врага.

* * *

…Ветка орешника, окропившая Андрея обильной росой (опять день будет жарким), спускаясь до самой земли, надёжно прикрывала разведчиков. Здесь было самое удобное место для выхода отряда к железнодорожному полотну. Станция охранялась. Но то, что видел сейчас Андрей на поляне, окруженной тополями и раскидистыми вязами, едва ли можно было назвать станцией. Водокачка взорвана, от багажных складов и подсобных помещений остались лишь обугленные остовы. Полуразрушенное станционное здание глядит пустыми закопченными проемами окон на усеянные мусором и остатками горелых вагонов станционные пути. Пути забиты составами. А поезда идут всё на восток. За те полчаса, что наблюдают за дорогой Самохин и старшина Ветров, прошли уже два фашистских эшелона: один с танками, другой с солдатами.

Андрей оглянулся, окинул взглядом своих бойцов, слишком дорого заплативших за выход к железной дороге, — тёмные от пота и пыли гимнастерки, изнуренные лица. Нет ни продуктов, ни боеприпасов. Оставалась последняя возможность вырваться к своим. Для этого надо взять станцию, захватить подвижной состав и, не дав немцам опомниться, проскочить через фронт. Самохин снова и снова мысленно проверял все детали намеченного плана.

Группа сапёров послана, чтобы взорвать полотно дороги в нескольких километрах к западу от станции. Сделать это необходимо, чтобы фашисты не смогли выслать подмогу по железной дороге. Ветрову с двумя взводами поручена самая ответственная часть операции — захватить диспетчерскую и радиостанцию, отрезать связь. Стоит промедлить какие-то секунды, вся операция сорвётся. В ходе боя надо не повредить пути и паровозы, сохранить свои поездные бригады (нашлись среди бойцов его отряда и кочегары и машинисты). Надо в считанные минуты погрузиться и обеспечить отправку на восток, по крайней мере, двух эшелонов. Один из них — товарняк с советскими военнопленными и почему-то гражданскими — женщинами и подростками. Второй — воинский. Если это удастся, надо будет переодеть в немецкую военную форму часть своих красноармейцев и выставить их как охрану на тормозных площадках, в тамбурах вагонов. Надо… ещё очень и очень много разных «надо», важных и просто необходимых, требовалось учесть: без выполнения хотя бы одного пункта рушился весь план.

Наблюдая за напряжённой жизнью станции, взвешивая все «за» и «против», Андрей услышал, как кто-то, задыхаясь, поднимается к нему по склону оврага, узнал Осинцева — одного из немногих уцелевших в последних боях защитников заставы Береговой.

— Товарищ старший политрук! Скорей! Они его расстреляют!

— Кого расстреляют? Кто?

— Нашего лейтенанта Петрунина!

— Немцы? («Откуда здесь взялся Петрунин? Хотя ничего удивительного: все, кто попал в окружение, пробираются к железной дороге».)

— Да нет, свои. Начальник штаба нашей комендатуры капитан Богданов.

«Оказывается, и начальник штаба здесь? За что же Петрунина расстреливать?»

Немало озадаченный такой новостью, Андрей съехал по склону оврага, приказал всем, кто был поблизости, бежать за ним, направился вслед за Осинцевым вдоль оврага. Там, где один из отрогов узкой лощиной уходил в лес, Самохин поднялся по склону, увидел картину, заставившую его остановиться. На небольшой поляне перед группой вооружённых солдат стоит под огромным раскидистым дубом молоденький лейтенант Петрунин, тот самый, что так и не вернулся на заставу, когда Андрей послал его искать штаб отряда. Двое красноармейцев спешно роют яму неподалёку от лейтенанта. Петрунин срывающимся голосом говорит:

— Товарищ капитан, я не изменял! Меня послали на связь в штаб отряда. Мы отстали из-за проклятого карбюратора. Продували жиклёры… Я не изменял!..

Андрей вместе со своими бойцами выбежал на поляну, крикнул:

— Богданов, отставить! Что делаешь! Сейчас же прекратить!

Услышав знакомый голос, а затем и увидев самого Андрея, Петрунин встрепенулся, бросился навстречу:

— Товарищ старший политрук!

— Назад!

Но окрик Богданова не остановил Петрунина. Обернувшись, лейтенант крикнул ему срывающимся мальчишеским голосом, в котором звучали и обида и торжество:

— Вы что, не узнаёте? Вот же наш замполит, старший политрук Самохин! Он меня посылал. Он всё скажет! Товарищ старший политрук!..

Бойцы, окружавшие Богданова и прибежавшие с Самохиным, взяли оружие на изготовку, но, увидев, что их начальники знают друг друга, пока ничего не предпринимали.

— Богданов! Слушай меня! У нас считанные минуты. Сейчас начнём штурмовать станцию. Уверен — с Петруниным какая-то ошибка. Скажи, где штаб отряда? Где наши? Что с семьями?

Богданов неожиданно зло и замысловато выругался.

— За вооружённое вмешательство в исполнение приговора ты мне ответишь!

— Ладно, отвечу. Скажи только, где наши? Что знаешь о штабе отряда? Где семьи?

— А ты мне можешь сказать, где наши, где штаб отряда, где семьи? Нет? Не можешь? Вот и я не могу!..

Понимая, что сейчас не время препираться, Самохин спросил:

— Сколько у тебя бойцов?

— Около роты.

— Бери на себя задачу блокировать шоссе. Как только захватим станцию, грузитесь в эшелоны вслед за нами. Попытаемся вырваться из мешка.

— А кто ты такой, чтоб командовать? Кто тебе дал право?

— Командующий фронтом, — отрезал Самохин. — И попробуй не выполнить приказ! У меня больные и раненые. Как начальник сводного отряда, приказываю: своей группой удерживать шоссейную дорогу до тех пор, пока не отобьем станцию и не погрузим раненых. Выполняйте! Петрунин, пойдёте со мной!

— Ладно, — не глядя на Самохина, буркнул Богданов. — А за этого изменника, — кивнув в сторону Петрунина, добавил он, — ты мне ответишь перед военным трибуналом!

От развалин водокачки, где проходила шоссейная дорога, послышалась частая стрельба, раздались взрывы гранат, короткими торопливыми очередями зататакал станковый пулемёт.

Напряжённо прислушиваясь, Андрей ждал, что вот-вот и с западной стороны ударят взрывы. Взрывов не было. Операция начиналась раньше, чем было назначено, и совсем не так, как намечалось по плану.

Самохин подал команду: «За мной!» — устремился вдоль оврага к тому месту, откуда был удобный выход к железнодорожному полотну. Он слышал, как, тяжело дыша, вслед бежали десятки людей. Станция охранялась, и каждый понимал, что первых, кто появится на полотне, встретят пулеметы. Но в то же время все твёрдо знали, что это последний шанс выйти из окружения, прорваться к своим. Лишь выбежав на железнодорожное полотно, Самохин услышал, как тяжело рвануло воздух в западной части станции, тут же увидел старшину Ветрова, выскочившего с солдатами из помещения дежурного. Часть красноармейцев блокировала станционные постройки, несколько человек выволакивали на перрон какое-то станционное начальство. Охрана, беспорядочно отстреливаясь, уходила к лесу.

— Товарищ старший политрук! Сюда! Здесь они! — крикнул Петрунин, бросившись к товарняку.

Почему-то Петрунин стал считать вагоны и принялся открывать не ближайший, а тот, который выбрал по каким-то известным ему признакам. Рывком сдвинул дверь, громко позвал:

— Марийка! Маша!

Тотчас из вагона, несмотря на продолжавшуюся вокруг стрельбу, стали выпрыгивать люди, разбегаться в разные стороны.

— Назад! Из вагонов не выходить! Эшелон идёт к своим! — крикнул Самохин. Но люди продолжали прыгать из вагона, не обращая внимания на перестрелку.

— Вагоны не открывать!

На соседний путь уже подавали порожняк, сформированный из угольных платформ, открытых пульманов с пушками, автомашинами и другой немецкой техникой.

Какая-то девушка, спрыгнув на землю, налетела на Самохина и он близко увидел её бледное, без кровинки лицо, широко открытые испуганные глаза.

— Куда? — удержав её, спросил Самохин.

Та, не ответив ему, вырвалась и с криком «Мама!» бросилась к открытой двери, помогла выбраться женщине средних лет.

— Машенька! Анна Фёдоровна! Живы? — к ним подбежал Петрунин.

— Лейтенант, дайте команду машинистам выводить эшелон, — приказал Самохин.

«Что, если Ветрову не удалось парализовать связь и на станцию вот-вот налетят самолёты?»

Петрунин, лихо ответив: «Есть дать команду!» — успел все-таки подсадить на остановившуюся рядом платформу с углём Марийку и её мать, что при всём напряжении боя не могло не вызвать улыбку у Самохина: какой смысл высаживаться из одного вагона и садиться в другой, тем более на открытую платформу, если оба состава идут на восток?

Однако сейчас было не до них, этих женщин, в восточной стороне станции все усиливалась перестрелка, строчили два или три пулемета, ухали гранаты. Очевидно, какая-то группа немцев стремилась пробиться к железнодорожному полотну и, взорвав пути, преградить эшелонам выход со станции.

— Петрунин! Ветров! — крикнул Андрей распоряжавшимся погрузкой старшине и лейтенанту. — Собирайте людей, ударим с тыла по немцам, что засели у водокачки, иначе не прорвёмся!

Красноармейцев набралось больше взвода. Разделившись на три группы под командованием Самохина, Петрунина и Ветрова, перебегая под вагонами, они стали обтекать с трёх сторон группу немцев, засевших в развалинах у водокачки.

Увидев, что их обходят с тыла, немцы развернули пулемёты в сторону группы Самохина, но Андрей даже рад был, что ему удалось отвлечь на себя внимание. Группа. Петрунина подошла незамеченной к противнику вплотную, в развалины водокачки полетели гранаты. С криком «Ура!» бойцы бросились врукопашную.

Андрей вскочил на обломок кирпичной стены. В ту же минуту что-то ударило его в бедро, он упал. Только потом он услышал очередь пулемёта и ещё увидел, как сержант Воловченко метнул одну за другой две гранаты. Потом почувствовал, как его подхватили на руки, близко увидел закопчённое, блестевшее от пота лицо Петрунина, затем от страшной боли потерял сознание. Очнулся, когда его вместе с раненым сержантом Воловченко грузили на платформу. Петрунин кому-то крикнул:

— Ты мне за них головой отвечаешь! Сдай в ближайший эвакогоспиталь! Оставайся с ними, я тебя сам найду!

Андрей увидел перед собой испуганное девичье лицо, широко открытые глаза, нос в веснушках, трясущиеся губы, узнал ту самую Марийку, которую выручал из фашистского плена Петрунин. Рядом с нею — такая же черноглазая худощавая женщина, очевидно, мать.

Девушка поднесла к губам Андрея флягу с водой. Он сделал несколько глотков, откинулся на жёсткие куски угля.

— Ой, донюшка! Та их же ж надо перевязать! — донёсся высокий встревоженный голос. — Та ой лышенько! Де ж вона була та чиста сорочка! Доставай ии, Марийко, рвы полосамы!..

— Я сейчас, мама, я сейчас, — ответила Марийка, трясущимися руками отыскивая в узле сорочку.

Самохин не помнил, как перевязывали его и стонавшего рядом Воловченко. Ему стало так плохо, что он надолго провалился в душную, пахнувшую углем и кровью темноту. В беспамятстве чувствовал отдававшиеся во всем теле мучительные толчки — однообразный перестук колёс. Сознание словно бы независимо от него отмечало: «Едем! Прорвались! Всё-таки прорвались!..» Он не знал, много или мало прошло времени. Пришёл в себя, когда всё вокруг стало вдруг трещать и рваться. Где-то очень близко ухали то ли снаряды, то ли бомбы. С эшелона без перерыва били пулемёты, оглушала винтовочная трескотня.

«Вот и линия фронта. Пройдём ли?» — мысль мелькнула и погасла. Все завертелось и замелькало перед глазами. В ушах томительный звон. Снова навалилась липкая удушающая темнота.

Глава 3 ХЕЙДАР

— Акбелек! Ёлбарс! Айлан! Айлан!

Ичан отстранился от костра, стал всматриваться в ночь, туда, где у подножья скалы с неясным топотом и шумом теснилась отара.

В освещённом красноватым пламенем кругу появились две огромные туркменские овчарки с обрезанными ушами, свирепыми мордами, на мгновение замерли, увидев пришельца, сидевшего напротив Ичана, и, словно подстёгнутые бичом, умчались в темноту.

Ичан вскочил на ноги, пробежал вслед за ними несколько шагов. Он и сквозь тьму угадывал, как мчится по кругу ближе к отаре Акбелек — Белая нога, а навстречу ей подальше от овец могучий, смело нападавший на волка Тигр — Ёлбарс.

Вот они встретились где-то там, за отарой. Это Ичан узнал по тому, как коротко рявкнул Елбарс, приветствуя свою подругу. Спустя две-три минуты обе собаки снова выскочили к свету костра.

— Айлан! Айлан!

Это означало: «Кружись», «Беги по кругу».

Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан всё ещё стоял, всматриваясь в слабо освещённую звёздами мглу, как будто можно было найти ответы на мучившие его вопросы.

Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нём, потому что ещё не решил, как о нём думать, и не знал, зачем пришёл этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда — в заполярных шахтах Воркуты.

Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек — та никуда от овец не уйдёт. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек за ней. Хозяину: «Гав, гав!» — вставай, мол, уходим… А вот Ёлбарс — Пустая голова — в прошлую осень за волчицей гулять пошёл. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них — огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ноголá — ячменные колобки. Ёлбарс съел свой колобок и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Аи, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!»

Ичан вздохнул, покосился на костёр, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если ещё раз волчица придёт, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?»

Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.

Старик по-прежнему лежал против огня на кошме. Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяка — опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизый дымок.

Ичан подумал: «Аи, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк — это «арам ишь» — поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему всё равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный был — джигит! Даже в Воркуте, на тяжелой работе, где терьяк трудно было достать…

Ичан подбросил в костёр несколько обломков арчи, окинул взглядом своё хозяйство: в тунче[34], похожей на кувшин, уже закипал чай, под скалой пасся развьюченный ишак, тут же лежали переметные сумы — хурджуны, в которых чабаны, завьючив ишака, перетаскивали с места на место свой скарб.

Хейдар, наверное, следил за ним целый день. Стоило Ичану отослать своего подпаска чголока Рамазана верхом на втором ишаке проверить, есть ли родники на новом месте, куда они собирались перегнать отару, Хейдар сразу же взял и вышел к огню. «Зачем пришёл? Что хочет сказать? Хорошие или плохие вести принёс?»

Он не мешал старику курить, зная, что терьякеши сердятся, когда кто-нибудь прервет это их занятие. Но Хейдар, вскинув на него блестящие глаза, заговорил сам:

— Ты, Ичан, такой, как раньше был, — огонь-джигит! Как живая ртуть!

Терьяк уже брал своё, но старик внимательно следил за каждым движением Ичана, до сердца которого, как видно, дошла похвала.

— Чопан худой — барашка жирный. Молодец чопан, — рассудительно сказал Хейдар. — Вижу, отару ночью пасёшь, днём против солнца не гонишь. Овечка на ветер идёт, пусть себе идёт, только бы солнце голову не пекло… Место для стана выбрал хорошее, — Он оглянулся вокруг, будто бы для того, чтобы удостовериться в справедливости своих слов. — Ветра нет, скала отдаёт тепло от костра, родник рядом, а ты его в стороне оставил. Другой какой молодой или глупый чопан прямо у родника сядет, овечки всю воду загадят… — Хейдар помолчал. — Я за тобой вон с той скалки, когда солнце садилось, смотрел. Ай, думаю, кто это там всё так быстро сделал? Так может сделать только огонь-джигит Ичан. Ай, думаю, джанам Ичан! Надо его навестить! Якши чопан! Как из лагерей вернулся, ещё быстрее стал бегать, совсем худой стал…

Ичану стало невмоготу от безудержной лести Хейдара.

— Ай, Хейдар-ага, — воскликнул он. — Зачем так про меня говоришь? Я всю жизнь бегом бегаю. Никогда толстым не был.

— Правильно, Ичан, — в тон ему сказал Хейдар. — Старый Хейдар-ага знает, что говорит. Разве теперь есть такой чопан, как ты? Колхозный чопан пять дней отару пасет, на шестой домой идёт, кино смотрит. Посмотрит, спать ложится. Осень приходит — барашка худой, чопан жирный.

— Я ведь тоже колхозный чопан, Хейдар-ага, — заметил Ичан.

— Знаю, Ичан-джан, знаю. Но ты ведь так не делаешь? Добрый ты человек, Ичан. Они с тобой очень плохо поступили, а ты им овечек пасёшь…

— Не со мной одним, Хейдар-ага. Время было такое. Отпустили ведь потом. И тебя отпустили. Видишь, мы с тобой на свободе теперь…

— Ты прав, — сказал Хейдар. — Отпустили после того, как ты три года в Воркуте уголь копал, совсем пропадал. А я — восемь лет. Я-то из Ирана корову пригонял продавать, сказали — контрабанда. А тебя за что?

— Если бы ты сам-один погнал свою корову, тебя отпустили бы и отправили бы домой за кордон, — заметил Ичан. — А ты с Аббасом-Кули пошёл. Его советские геок-папак два года по всем горам ловили. Они тоже не дураки: смотрят, какой у тебя друг, значит, такой и ты.

— Это верно… — Хейдар вздохнул, на минуту задумался. — Не надо было с ним ходить. Ай, ведь думал, старый дурак, с опытным человеком лучше пройду… Меня за корову взяли, а ты, говорят, оружие из-за кордона переправлял.

— Какое оружие? Что ты говоришь, Хейдар-ага?

— Не я говорю, следователь Шапошников говорил. — Хейдар усмехнулся: — Пять ящиков патронов, два пулемета, одну пушку ты получил для Аббаса-Кули и всё в Каракумы сплавил.

Ичан вскочил, забегал вокруг костра, старая обида комом подступила к горлу. Остановившись перед Хейдаром, энергично жестикулируя, быстро заговорил:

— Шапошников девять суток спать не давал, приказывал: «Подпиши!» По ночам вызывал, спрашивал, кому я оружие получал. Какое оружие? Я видел его, оружие? Это сам мурча Аббас-Кули на меня написал, потому что с ним не пошел. А Шапошников говорит: «Мы точно знаем, что ты оружие получил и бандитам отправил».

Собаки, увидев возбуждение хозяина, бросились к нему. Ичан от них отмахнулся:

— Тан! Тан! Караш! — Это означало: «Иди! Ищи волка! Смотри!»

В красноватых отблесках огня тень Ичана металась вслед за ним по скале, у подножия которой горел костёр. Тень, как живая, то сокращалась, то вытягивалась, перебегая от уступа к уступу, словно хотела настигнуть Ичана и схватить его. Что ж, кто побывал в лагерях, иной раз и своей тени боится…

— Я ещё совсем молодым был, в тридцать втором году Джунаидхана в Каракумах ловил! Я кочахчи[35] Баба Карли Ноурзам-куль опознал. На заставу двенадцать километров босиком по снегу бежал! Мне тогда замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты, Ичан, настоящий пограничник, давай иди к нам переводчиком служить». Звание дали. Техник-индендант второго ранга был! Новое обмундирование, наган дали. Бегал, как огонь, всё выполнял. А Шапошников хотел, чтобы я себя врагом народа признал.

— Ай, зачем ты говоришь «хотел», — возразил Хейдар. — Он тебе так в протокол написал.

— Шапошникову самому потом трибунал дали, — сказал Ичан.

— А тебя на три года в Воркуту отдыхать отправили, — добавил Хейдар.

— Ай, Хейдар-ага! — совсем расстроившись, воскликнул Ичан. — Зачем такой разговор начал? Не хочу вспоминать! Сейчас у меня всё есть — жена, дети, дом в ауле. Геок-папак разрешил на родине в погранзоне жить, колхоз доверил отару пасти. Если бы старые раны всегда болели, человек совсем не мог бы тогда жить!

Стараясь успокоиться, Ичан снял тунчу с огня, заварил геок-чай, достал сочак — платок с чуреком, сахар, пиалы, сделал кайтармак, что значит «туда-обратно»: налил чай в пиалу и снова вылил его в тунчу, чтобы лучше заварился. Затем налил гостю и себе, стал неторопливо пить горячий душистый напиток, одинаково необходимый и в жаркой пустыне, и в прохладных горах. Одно только занятие Ичан делал неторопливо — пил чай. Во всем остальном был и правда как огонь.

— Хейдар-ага, — немного успокоившись, сказал он, — как живёт чопан, ты хорошо знаешь. Таяк[36] поставлю, голову на рогульку, глаза закрыл, задремал. Голова на грудь упала — проснулся, уже выспался. Кеч, кеч, кеч! — дальше пошёл! Там зем-зем[37] козу высосет: хвостом за ноги и не пускает, там гюрза или кобра овечку в губу укусит — накалывай её иглой, выпускай кровь. Орлы — кара коджир — налетят, всё равно как их шайтан из-под облаков на отару кинет. Совсем вай-вай кричи, таяком не отмахаешься… Трудно чопану, а только, Хейдар-ага, не хочу я никакой другой жизни. Моя жизнь здесь. На фронт не взяли, военком сказал: «Давай, Ичан Гюньдогды, оставайся дома, после Воркуты лёгкие у тебя немножко не в порядке, можешь только на родине в Туркмении жить. Как в другое место поедёшь, немножко умрёшь… Ты, говорит, Ичан Гюньдогды, хорошо умеешь пасти овец, вот ты их и паси: фронту и снаряды и овечки нужны…» Я их пасу, Хейдар-ага. Хорошо пасу. Солдат хорошо поест, хорошо будет воевать…

— Якши, Ичан, якши, — всё так же усмехаясь, сказал Хейдар. — Я ведь не хочу тебя против Советской власти направлять. Но и своим людям ты тоже должен помочь.

— Каким своим людям, о чём ты говоришь, Хейдар-ага?

— Ты хочешь вырастить для фронта побольше овечек? Это хорошо, — сказал Хейдар. — Только русский фронт далеко, а наш совсем близко. Твоему и моему племени скоро будут нужны не только овечки. Всякая птица, Ичан, в своей стае хороша.

Ичан хотел сказать Хейдару, что фронт русских — это и его фронт, потому что на западе сейчас сражаются сотни тысяч туркменов, курдов, узбеков, таджиков, азербайджанцев — всех народов Советской страны — против немцев, но потом сдержался, решив послушать, что Хейдар скажет дальше. Опустив глаза, он так энергично расшевелил костер керковой[38] палкой, что вверх столбом поднялись золотистые искры.

— Смотри, Ичан, сколько искр полетело в небо, — сказал Хейдар. — Каждая искра — десять тысяч воинов, и эти воины скоро будут здесь. А ты? Что ты будешь делать, когда они придут? Для русского фронта овечек пасти?

Ичан и на это ничего не ответил, хотя сдерживаться ему было уже невмоготу.

— Если ты богат, все племя тебе — братья. Если ты беден, то и друг твой — враг тебе. Так говорят курды, — сказал Хейдар. — Работа у тебя хорошая, живешь ты в горах, дышишь свежим воздухом, спишь на кошме, кушаешь сюзьму[39], по праздникам плов и шурпу готовишь. Только не видишь ты, не знаешь, что делается на свете…

— Откуда я могу знать, Хейдар-ага, — обиженно сказал Ичан. — Только и вижу овечек да горы, Рамазана да Акбелек с Ёлбарсом. Иногда Рамазан газеты привезёт, почитаю, геок-папак приедут, политбеседу проведут, узнаю, где что делается, а так откуда мне что знать? — Ичана задело, что Хейдар считает его полудиким зимогором.

— Газеты тоже надо уметь читать, — сказал Хейдар. — Написано «Минское направление», читай — нет Минска. Мы с тобой, Ичан, сидим у костра, чай пьём, а люди говорят: «Гитлер уже в Москве». Черчилль выступал по радио, объявил: «Будем мириться с Гитлером, пускай Советский Союз один с ним воюет…» Встретился я тут с одним человеком, пришел он оттуда, — Хейдар кивнул в сторону границы, — смотри, какую газету он мне дал…

Старик достал откуда-то из-за отворота халата газету на фарси, показал Ичану заголовок «Иране Бастан», чёрную свастику, скрючившую паучьи лапы рядом с заголовком.

— Видишь, германский чёрный крест с лапами нарисован? В этой газете написано, что скоро друзья Германии, люди Мелек Манура[40], будут здесь.

Ичан решительным жестом отстранил от себя газету.

— Ай, Хейдар-ага, зачем ты показываешь мне этого каракурта? — с неприязнью воскликнул он. — Сам знаешь, я — чопан, политикой не занимаюсь. Барашка глупый и тот понимает: сунься в политику — голова отлетит.

— Хочешь не хочешь, заниматься придётся, — вздохнув, сказал Хейдар. — Мелек Манур, самый большой главарь у них, заставит…

— Какой такой Мелек Манур? Не знаю никакого Мелек Манура!..

— Узнаешь… Мелек Манур — курбаши фашистов, первый друг Гитлера, родной брат ханов Кашкаи, главных ханов южных племён. Человек, о котором я тебе говорил, тот самый, что мне газету давал, всё объяснил: скоро Мелек Манур сюда пять тысяч воинов приведёт, ударит с юга по России… Увидит тебя и спросит: «А ну, скажи Ичан Гюньдогды, как ты помогал нам капыров[41] свалить? Никак не помогал? Советской власти для фронта овечек растил? Надо тебя за это немножко на арчу повесить. Не хочешь на арчу, тогда привяжем тебя за ноги к хвосту коня, верблюжью колючку под хвост — пускай бежит…»

Ошарашенный Ичан быстро соображал, что ему делать. Сначала он подумал, что Хейдар просто наглотался терьячного дыма и теперь мелет что попало. Но разговор Хейдара не был похож на бессвязный бред терьякеша. Старик так откровенно и так нагло уговаривал его действовать против Советской власти, что Ичан стал незаметно озираться вокруг: не может быть, чтобы Хейдар один пришёл к нему с фашистской газетой и говорил такие слова. Кто-то из его новых друзей, посланных через гулили[42] Мелек Мануром, таится в тени скалы и, может быть, ждёт, что будет говорить Ичан Гюньдогды? Сам старик никогда не додумался бы до такого.

Ичан вскочил на ноги, отбежал в сторону, якобы посмотреть, как ведёт себя отара. Сам некоторое время настороженно прислушивался — нет ли кого поблизости?

После яркого света костра особенно густой показалась темнота звёздной ночи. Но темнота эта доносила привычные запахи и звуки. Пахло нагретой полынью и землёй, овечьим пометом, слежавшейся шерстью, потягивало древесным дымком от костра. Из темноты доносился знакомый посвист охотившихся сычей, движение щебёнки на склонах — то ли под лапой барса, то ли под копытами архаров. Но собаки вели себя спокойно, поэтому Ичан точно знал: хищников поблизости нет, нет и людей. И все-таки смутное чувство беспокойства, ощущение, что кто-то смотрит в спину, не покидало его.

— Акбелек, Ёлбарс! Тан! Айлан! — чтобы подбодрить себя, приказал он собакам и только тогда, когда они, умчавшись в темноту, побежали друг другу навстречу вокруг отары и снова выскочили к свету, немного успокоился. Ичан вернулся к Хейдару, сел у костра.

— Ты столько рассказал, яш-улы[43], — сказал он, — что я теперь не знаю, что мне делать…

Он решил не показывать, что думает по поводу удивительных речей Хейдара, потому что действительно не знал, как ему поступить.

Хейдар заметно оживился. Ичан подметил выражение радости, мелькнувшее в его блестящих от опия, выпуклых глазах.

— Ай, Ичан! — с удовольствием воскликнул старик. — Я всегда говорил, что у тебя умная голова! Ничего нового делать не надо. Паси овечек, как и раньше, только ещё лучше паси. Теперь ты это будешь делать для своих, для мусульман. Приду я или кто другой, дашь столько, сколько надо будет…

При его словах Ичан от волнения вскочил на ноги и снова забегал взад и вперёд у костра.

— Ты так говоришь, Хейдар-ага, — воскликнул он, — как будто нет уже ни Советской власти, ни прокурора, ни милиции! Здесь, в погранзоне, геок-папак каждого нового, человека со своих вышек за десять километров видят. Погонит моих овечек какой-нибудь Мелек Манур, они его остановят: «Кто овечек дал?» — «Ай, один чабан, Ичан Гюньдогды». — «А ну-ка, — скажут, — давай его в трибунал, этого Ичана Гюньдогды. В военное время вздумал овечек раздавать! Каждая овечка — снаряд по врагу!»

Хейдар добродушно рассмеялся, сказал:

— Ай, Ичан, Ичан, зачем волноваться? Лиса выскакивает оттуда, откуда меньше всего её ждут… Те, кто будут к тебе приходить, тоже не дураки, зелёным фуражкам на глаза попадаться не будут. Овечки ещё не главное. — Хейдар вздохнул. — Главное для тебя — водить в горы наших людей через гулили: чопаны все тропы знают, а ты — якши чопан. Оружие принесут, покажешь гавах[44], чтоб спрятать. Люди придут, людей укроешь, поесть принесёшь. Чопан у себя в горах — хозяин, любой гость для него — святой человек…

— В горах много дорог, много чопанов. Как меня найдут? А если мне надо будет с мудрым человеком посоветоваться, как я тебя найду, яш-улы?

— Совсем просто, джан Ичан, — ответил Хейдар. — В ауле, где комендатура, услышишь — на кибитке Сюргуль гейч кричит, зайди к ней, спроси, что надо. Она тебе скажет, где я, к кому надо пойти, что сделать.

Ичан задумался, вскочил было на ноги и от волнения пробежал несколько шагов, но взял себя в руки, решив ничем не выдавать своего отношения к предложению Хейдара. Он даже, наверное, поторопился согласиться. Надо бы еще повременить.

— Якши, яш-улы, Хейдар-ага! Якши! — сказал он. — Ты мне всёочень хорошо рассказал. Давай с тобой ещё чаю попьем, подумаем. Ты мне столько сказал, много думать надо. Отдохни, яш-улы, ты тоже, наверное, устал. Для такой работы, как ты говоришь, много силы надо…

Подбросив Сучьев в костёр, Ичан разлил в пиалы оставшийся чай и так же бегом устремился с тунчой и кружкой к роднику. Но и отойдя от огня, он не увидел ничего подозрительного в темноте окружающей его ночи. Ярко горел костёр, перед которым, опираясь на локоть, лежал на кошме старый Хейдар. Мирно паслись овцы, козы, ишак. Всё было так, как будто Хейдар не произносил никаких опасных слов, не было охватившей Ичана тревоги.

Вернувшись к костру, Ичан поставил тунчу на огонь, скрестив ноги, сел на своё место, стал потягивать чай, быстро и сосредоточенно обдумывая, что ему делать. Задержать Хейдара сейчас значило обрубить все нити, связывающие его с теми, кто его послал. Но эти его наставники, видимо, были недалеко, иначе так смело Хейдар не говорил бы, да и фашистская газета в руках Хейдара выглядела убедительно. Что делать? Как-то надо сообщить пограничникам, и в то же время Ичану очень не хотелось ввязываться в эту историю.

Начнут и с одной и с другой стороны щипать, от Ичана только шерсть клочьями полетит, как от овцы в пору стрижки, и закатают его, теперь по справедливости, прямым ходом опять в Воркуту. Наконец Ичан нарушил молчание.

— Хейдар-ага, — сказал он, — ты мне всё так честно, от души рассказал, газету показывал, про Мелек Манура говорил, давай и я тебе скажу, что я думаю…

Он видел, как, сдвинув брови, приготовился слушать старик.

— Ты уже немолодой человек, Хейдар-ага, — продолжал Ичан. — Восемь лет был там, куда за свои деньги никогда бы не поехал. А ты что, опять туда собрался? Наверное, что-нибудь там забыл? Зачем тебе «Мелиюне Иран», Мелек Манур, ханы Кашкаи? Паси овечек, как я пасу, радуйся, что солнце светит, родники воду дают, кури свой терьяк! Живи спокойно! Зачем тебе голову под топор класть? А ты сам кладёшь и меня зовёшь… Придет сюда Мелек Манур, а кызыл-аскеры[45] прогонят его. А? Что тогда? Опять какой-такой Шапошников на допрос позовёт? Теперь уж в протоколе все будет правда. И поедём мы с тобой туда, откуда приехали. Дорога знакомая, только назад не вернёмся…

Ичан, считая, что слова его мудрые и справедливые, ждал, что скажет старик.

Хейдар не ответил. Поднявшись с кошмы, сел, нахмурился, долго смотрел в костёр. Что он там видел? Думал ли о том, о чём сейчас говорил Ичан, или терьяк показывал ему какие-нибудь сны в открытых глазах?

Красные блики от колеблющегося пламени двигались по его лицу. Он и сейчас был красив, этот Хейдар: орлиный нос, выпуклые глаза, плотно сжатый рот. Только вот ранние морщины оплели его лицо, а так и в свои пятьдесят пять лет Хейдар — настоящий орел. Правда, не мылся, не чесался давно. Терьяк курит. Да и не курит, на проволоке смолит: усы и борода как паленая кошма. В глазах усталость. Не-ет, уж не орёл старый Хейдар. Сидит, опустив голову и плечи, как будто ему сто лет. Даже не замечает, что Ичан так пристально смотрит на него.

Долго длилось молчание. Наконец Хейдар, еще раз тяжело вздохнув, нарушил его:

— Никому не скажу, Ичан, тебе скажу. Ты честный человек. Мы с тобой прожили трудное время, ты меня не выдашь, ты мне друг. Думаешь, это я придумал против кызыл-аскеров идти, сельсоветы, ГПУ ругать? Нет, Ичан, приказали… Аббас-Кули приказал… За горло берёт… Его бичак[46] уж щекочет мне девятое ребро…

Ичан слушал, затаив дыхание, зная по опыту, что сейчас Хейдар начнет рассказывать свою историю. Но теперь эта история, давно известная Ичану, приобретала вдруг совсем неожиданный смысл.

Помолчав, Хейдар продолжал:

— Восемь лет назад перегнал я через гулили корову, хотел подороже Советам продать, хлеба купить, вернуться домой. Аббас-Кули согласился провести меня через гулили, сам знаешь, что из этого вышло. Дома осталась Патьма, она ждала ребёнка, две девочки, сынок — оглан Барат-али… Для Патьмы темной талью закрылся солнечный свет: ни коровы, ни хлеба, ни мужа. Как она смогла одна такую семью прокормить? Где они сейчас? Живы ли? Ничего не знаю… Освободился, — продолжал Хейдар, — ну думаю, ни за что не дадут мне пропуск в погранзону, чтобы семью искать: война! А я из лагерей! Ты знаешь, Ичан, дали! Большой начальник, погранкомиссар, полковник Артамонов сам меня нашёл. «Плохо ты сделал, Хейдар, — говорит, — что с Аббасом-Кули через гулили пошёл, но мы теперь знаем, что ты никакой не кочахчи, бедный человек. Давай, Хейдар, ищи свою семью, узнавай, где она. Надо будет, и за кордон к себе пойдёшь, мы поможем». Вот это, Ичан, сердце моё огнём нечёт. Как я против полковника пойду, когда он меня, как брата, принял?.. Сказали мне, в ауле живёт наша старая Сюргуль, пошёл к ней. Она знала Патьму, когда та ещё девочкой была. Говорю: «Салям, баджи! Коп-коп салям Сюргуль-ханум, как живёшь, как твоё здоровье, не знаешь ли, где моя семья?..» «Ай, — говорит, — я про свою семью не знаю, где она, что я могу сказать о твоей?» Потом подумала и говорит: «Иди в пески к Дождь-яме, что рядом с колодцем Инженер-кую. Там тебя встретит один человек, он знает». Не поверил я, говорю: «Зачем меня, старого, в пески посылать, я и здесь скоро помру. Хочу перед смертью в глаза Патьме, детям своим посмотреть».

Она говорит: «Слышишь, гейч на кибитке кричит? Так приказал этот человек. Каждый, кто знает, услышит гейча — к нему пойдёт. Ты тоже к нему иди, он знает…» Пошёл я. Долго шёл. У Дождь-ямы выходит ко мне Аббас-Кули… «Ай, — говорит, — салям алей-кум, Хейдар, яш-улы. Давно я тебя не видел. Ты, наверное, думал, больше не встретимся? А я тебя ждал…» — Хейдар помолчал. — Знаешь, Ичан, — сказал он, — я сразу даже не нашёл, что ответить. Спрашиваю: «Откуда ты знал, что я приду?» Он отвечает: «Я всё знаю. Знаю, зачем ходишь. Знаю, что хочешь обратно через гулили махнуть». Тогда я сказал: «Правильно, Аббас-Кули. Ты мне помог в лагеря попасть, помоги домой вернуться». Он говорит: «Обязательно помогу. Как только сделаешь мне одно дело, сразу тебя обратно в Иран отправлю. Не сделаешь, сам без меня через гулили пойдёшь, передам амние[47], что ты джаншуз-шуравй — советский шпион. К геок-напак пойдёшь, Патьме и твоим щенкам головы отрежем, в мешок положим, через гулили бросим, тебя самого посреди Каракумов найдём… Твоя дочь Дурсун с двумя твоими внуками, — говорит, — у меня живут».

Хейдар тяжело вздохнул, развёл руками.

— Что мне делать, джан Ичан? Своими дорогими детками я, как верёвками, по рукам и ногам связан.

Ичан, слушая Хейдара, то вскакивал со своего места, то снова садился. Он и жалел старика и негодовал. Но что можно сделать, когда враги взяли Хейдара в стальной капкан? Не выдержав, возмущенно спросил:

— Откуда взялся в песках этот Аббас-Кули? Его же раньше нас взяли и в лагерь послали.

— Ай, я у него тоже спрашивал, — отозвался Хейдар. — Бомбёжка, говорит, была, когда заключённых перевозили. Поезд с заключёнными Гитлер разбомбил, спаси его аллах. Говорит, бежал с дороги Аббас-Кули, а потом банду набрал. Нас, говорит, в песках много. Меня, говорит, выдашь, другие отомстят… Одному тебе, Ичан, я это сказал…

Ичан задумался. Молчал и Хейдар, уставившись широко открытыми глазами в костер.

— Это и есть то дело, какое тебе Аббас-Кули поручил: всех недовольных в пески отправлять, среди чабанов пособников искать? — спросил Ичан.

— Нет, дорогой. Пособники само собой, а дело другое.

— Ты бы мне сказал, яш-улы, какое у тебя дело. Теперь думать буду, голова будет болеть.

— Ай, Ичан, зачем тебе? Сейчас я один мучаюсь, а то вместе будем. Курды говорят: не раскрывай своей тайны другу, а имени друга врагу. И без того Аббас-Кули будет к тебе ключи подбирать.

— Почему так думаешь? — с тревогой спросил Ичан.

— У него на учете каждый, кто в лагерях побывал. Здесь он где-то ходит.

— Ты бы всё-таки сказал мне, яш-улы, какое там у тебя дело?

— Ай, Ичан, что тебе до этого? Мне всё равно пропадать: сделаю, геок-папак на дне моря найдут, голову снимут. Не сделаю — люди Аббаса-Кули и меня, и Патьму, и деток моих всех зарежут. У Аббаса-Кули бичак длинный…

Словно по команде раздался свирепый лай собак. Ичан вскочил и бросился на шум в темноту ночи. До слуха его донёсся быстрый удаляющийся топот. Кто-то уходил на лошадях. Воры! Украли овец! Только последний человек может решиться на такое…

— Акбелек! Ёлбарс! Бярикель[48]! Назад! Бярикель!

Если неизвестные убьют собак, как он будет пасти отару?

Бегом вернувшись к стану, Ичан достал керосиновый фонарь «летучая мышь», который зажигал только в исключительных случаях. Сейчас был как раз такой случай. Сунув лучину в костёр, зажег фонарь, теперь уже вместе с Хейдаром вернулся к тому месту, от которого бросились в погоню собаки. На сухой земле трудно было рассмотреть следы, но первое, что установил Ичан, здесь были пять или шесть человек на лошадях. Пробежав некоторое расстояние по следу верховых, он увидел на мягкой осыпи след ишака, того самого, на котором уехал искать родники его подпасок-чолок Рамазан.

Вернулись собаки, рычащие от негодования, со вздыбленной шерстью на загривках. Невнятное восклицание донеслось до слуха Ичана: Хейдар, так же внимательно рассматривавший землю, указал на след чарыка с косым шрамом на пятке.

— Он… Со своими бандитами…

— Кто он?

— Аббас-Кули…

— Мой чолок Рамазан тоже был здесь на ишаке, — заметил Ичан. — Не могу понять, куда девался.

Оба ещё раз внимательно осмотрели следы. Ишак Рамазана уходил от стана неторопливо, погони здесь не было. О безопасности Рамазана можно было не беспокоиться. Но всё-таки, куда он исчез? Видели или не видели его бандиты?

— Сагбол тебе, Ичан. Ты хороший человек, — Хейдар невесело покачал головой. — Прятать меня нельзя: Аббас-Кули не дурак. Он так и сказал: «Узнаю, что прячешься от меня, твоим детям не жить!»

Ичан только сейчас осознал весь ужас положения Хейдара, которому, как ни рассуждай, всё петля.

— Яш-улы! — с отчаянием воскликнул он. — Я очень хочу тебе помочь, но покарай меня аллах, если я знаю, как это сделать!

— Ай, Ичан, я тоже не знаю, как это сделать, — отозвался Хейдар. — Наверное, сделает мне Аббас-Кули кутарды[49]. Живу, как верблюд, которому сказали: «У тебя шея кривая». Он ответил: «Где у меня прямое место, чтобы шее быть прямой?»

Оба замолчали, не находя сколько-нибудь пригодного решения. Ярко горели южные звёзды. Фонарь бросал на землю узкий круг света. Принюхиваясь к долетавшему в ущелье лёгкому ветерку, злобно рычали, поднимая шерсть на загривках, Акбелек и Ёлбарс.

«Ай, — подумал Ичан, — пожалуй, не буду брать берданку, стрелять Ёлбарса. Пускай живёт. Надо сегодня побольше сделать ячменных колобков — хамид-ногола…»

Глава 4 КАПИТАН ЯСТРЕБИЛОВ

«Эмка» начальника отряда полковника Артамонова, тяжело переваливаясь на ухабах, неторопливо катила по залитым солнцем пыльным и многолюдным улицам города. Только что закончилось короткое совещание у начальника войск генерала Емельянова. Капитан Ястребилов, притиснутый к борту дородными попутчиками — врачом Махмудом Байрамовым, лишь сегодня получившим назначение на комендатуру, и женой замкоменданта Ольгой Каймановой, обдумывал возможные последствия этого совещания. Начальник войск приказал немедленно доставить Клычхана в штаб округа, вызвал к себе начальника отряда полковника Артамонова Акима Сииридоновича и его, коменданта Даугана капитана Ястребилова, дал понять, что в недалеком будущем сам приедет проверять Дауганскую комендатуру. А это кое-что да значило: Дауган — одно из основных направлений, на котором очень скоро развернутся события огромного стратегического значения. Что говорить, от визита генерала многое будет зависеть…

Навстречу машине бежали вереницы глинобитных домов, пестрые толпы народа, запрудившего улицы города. Бог ты мой! Что это за город! Пыль! Жара! Мухи! Ладно, хоть никто не бомбит, не стреляет…

Мысли Авенира Аркадьевича перескочили на более близкие по времени и обстоятельствам задачи. Совсем неплохо было то, что сегодня едет проверять комендатуру начальник отряда. К такой проверке тоже надо было подготовиться…

Некоторое время Ястребилов напряженно смотрел в блестевший от нота затылок полковника Артамонова, пытаясь догадаться, о чем тот думает. Нет, не так прост Аким Спиридонович, не сразу и определишь, с какой стороны к нему подходить. Клинок бы ему в руки да будёновку на макушку — и вот он, грозный рубака с фронтов гражданской войны. Ястребилов сам был свидетелем, как полковник разносил какого-то начальника заставы. Не приведи господи попасть под такой разнос…

Некоторое время Авенир Аркадьевич мысленно проверял, всё ли подготовлено в комендатуре к приезду полковника, потом, успокоившись, решил, что как будто бы всё.

Чистоту навели немыслимую, службу несут согласно плану, по введенной лично капитаном Ястребиловым системе. На боевом расчёте крикнет, к примеру, начальник заставы: «Двадцать второй!» Пограничник, которому присвоен этот номер, отвечает: «Здесь!» — «На Двугорбую сопку!» — «Есть на Двугорбую сопку!» Боевой расчет проходит мгновенно, и в фамилиях не путаешься.

Правда, старший лейтенант Кайманов воспротивился этой системе и даже рапорт написал полковнику. По этому поводу, наверное, ещё будет разговор: дескать, офицер должен знать не номера, а людей. Но не всё ли равно, кто пойдёт на Двугорбую сопку, а кто — на перекрёсток дорог, важно, чтобы все пункты были обеспечены нарядами…

Авенир Аркадьевич стал перебирать в памяти возможные объекты внимания высокого начальства. Укрепрайон с приходом Ястребилова в комендатуру стал строиться намного быстрее. В котёл сегодня положили разделанного на внушительные порции архара. Это сверхсрочник старшина Галиев постарался. Отпустил его капитан поохотиться всего на сутки, а он мяса привёз и пограничникам, и начсоставу, ещё и семьям фронтовиков в ауле… Вот только бы не подвёл старший лейтенант Кайманов, заместитель коменданта: отправится куда-нибудь на участок и не встретит полковника у ворот комендатуры, не доложит как полагается, а от этого у полковника сразу же будет испорчено первое впечатление, от которого в таком деле, как проверка, зависит всё…

Машина катилась и катилась по пыльным многолюдным улицам, державшим ее в плену, и никак не могла выбраться за пределы города. Скорей бы уж, на открытом шоссе не менее жарко, но там хоть встречным ветром продувает…

«Всё-таки, о чём сейчас думает начальник отряда Аким Спиридонович?»

Полковник Артамонов сидел на переднем сиденье, рядом с водителем — молодым красавцем, то ли грузином, то ли азербайджанцем, вытирал йот платком со лба и на каждом ухабе морщился, как от зубной боли. Порой он что-то вполголоса говорил шоферу, и, хотя за шумом мотора невозможно было понять, что именно, Ястребилов отлично улавливал, о чем речь. Сохраняя невозмутимо-почтительное выражение лица, он даже стал втайне развлекаться, ничем, разумеется, не обнаруживая этого.

Причиной непонятной на первый взгляд тревоги полковника были весьма солидные габариты пассажиров — соседей Авенира Аркадьевича, при каждом толчке наваливавшихся на него.

Наконец машина выехала на шоссе и мягко покатилась по асфальту. Разговор полковника с шофером стал слышен лучше:

— Нет, нет, не доедем!.. Сядут рессоры… сломаем рессоры…

Чернобровый красавец шофёр, придерживая баранку, повернулся к Артамонову:

— Товарищ полковник, разреши обратиться! — сказал он, словно петарду взорвал.

— Давай, милый, обращайся, обращайся, — расстроенным голосом отозвался полковник.

— Зачем волнуешься, товарищ полковник? Гиргидава — шофёр первый класс, в рессоры вторые коренные листы поставил.

— Предусмотрел, значит?.. То-то трясёт у тебя, как на телеге.

«Хорошо, если Ольга Кайманова и врач Байрамов не вникают в этот разговор: услыхали бы — обиделись».

Полковник с безнадежным видом расслабленно махнул рукой:

— Плакали твои коренные. Готовь верёвку, сейчас под кузов полезешь, к заднему мосту оглоблю привязывать.

— Зачем оглоблю, товарищ полковник? Разреши ещё раз обратиться? — всё так же энергично сказал Гиргидава.

— Давай, милый, обращайся, обращайся, — тем же расстроенным тоном сказал Артамонов.

— Скажи, дорогой, машина поломается, ви будете ремонтировать или я?

— Ты будешь ремонтировать, ты, милый, а мы, три начальника и боевая подруга замкоменданта, до комендатуры пешком пойдём.

Гиргидава отпустил несколько энергичных выражений на своём родном языке. Видимо, ту же мысль выразил по-русски:

— Клянусь отцом, товарищ полковник, Гиргидава всех хорошо довезёт!

— Берёшь на свою ответственность?

— Канечно, беру! За машину шофёр отвечает! Первый класс!

— А если первый класс, почему ползешь, как черепаха? Давай, жми на железку, не мотай душу…

Получив разрешение «жать на железку», Гиргидава помчался вперед так, что полковник тут же тронул его за рукав:

— Куда гонишь? Не кирпичи везёшь!..

Ястребилов вдруг обеспокоился: ну как лопнут эти проклятые рессоры, настроение будет испорчено, вся подготовка к приёму начальства пойдёт насмарку.

Но рессоры с двойными коренными листами пока выдерживали, и полковник, кажется, понемногу успокоился.

Дорога петляла между сопками, навстречу попадались машины с грузом, двухколёсные и четырёхколёсные повозки, всадники, торжественно восседавшие на ишаках, целые вереницы смуглолицых велосипедистов в черных папахах, в туркменских халатах, в круглых войлочных шапках. Проносились мимо пасущиеся на воле верблюды. С изогнутыми шеями и вислыми горбами, они, презрительно оттопырив нижнюю губу, полуприкрыв глаза, гоняли жвачку и словно по команде поворачивали головы вслед машине. Кое-где попадались у дороги серые, похожие на волнующийся живой ковер, грязные и пропыленные отары овец. На выжженных солнцем склонах, казалось, ни травинки, ни кустика. Но верблюды и овцы что-то там находили. Не зря же их пасли здесь степенные чабаны в высоких тельпеках-папахах и помогавшие им загорелые как головёшки, поджарые и проворные чолоки-подпаски.

Разговор сам собой пошёл о самом главном — что на фронте, и Авенир Аркадьевич даже вставил удачную фразу: «Помните, товарищ полковник, что сказал Черчилль двадцать второго июня? Он сказал, что англичане никогда не пойдут на сговор с германским фашизмом. Такая позиция Англии для нас имеет решающее значение».

Полковник коротко хмыкнул, ничего не ответил, да и сказать было нечего: последние сводки Совинформбюро всем были хорошо известны.

«Позиция Англии» нисколько не уменьшала тревогу, таившуюся в душе: сообщение, что на Смоленском направлении идут тяжелые бои, что открылось Островское направление, о появившемся Петрозаводском направлении — всё это говорило о том, что наши части отступают по всем фронтам от Чёрного до Белого моря.

Меняя тему разговора, полковник сказал:

— Вижу, скучаешь по России. Ничего, привыкнешь, и у нас покажется не хуже. Ещё так понравится, не захочешь и уезжать: золотые края!..

Ястребилов дипломатично промолчал: какие тут, к черту, «золотые края»! Пыль набивается в глаза, в уши, в нос, в волосы, хрустит на зубах, лезет за воротник, в рукава. Стоит машине сбавить скорость, наваливается жара, машину догоняет целое облако, и тогда дышать становится совершенно нечем.

Ручейки пота сбегали из-под фуражек и у полковника и даже у Байрамова, но оба они, да и Ольга Ивановна Кайманова, видимо, чувствовали себя в этом пекле вполне сносно. А Ястребилов страдал, немыслимо потея в своем кителе. Он не понимал, как можно хвалить выжженные солнцем горы и раскинувшиеся на сотни километров безжизненные пески пустыни Каракум, если здесь всё горит от нестерпимой жары?

У Авенира Аркадьевича уже начали мелькать огненные звездочки в глазах, когда наконец впереди показался посёлок с разбросанными на обширном участке предгорья глинобитными и каменными домами, с чахлой пыльной зеленью, поблескивающими вдоль улиц арыками, характерными для Средней Азии. Кибитки поднимались террасами на склоны сопок. Ястребилов ещё издали стал всматриваться в притулившееся на окраине поселка одноэтажное длинное здание комендатуры с окружающими его постройками, похожими на бруски из высушенной на солнце глины. Никак он не мог привыкнуть к мысли, что это и есть место его работы на долгие годы, а сейчас волновался: всё ли там в порядке?

К комендатуре со стороны равнины примыкали обширные огороды, ещё один признак военного времени, — пришлось частично перейти на самообслуживание, обзавестись подсобным хозяйством.

Свернув на отходившую в сторону аула проселочную дорогу, остановились у небольшого мостика, перекинутого через глубокую рытвину. Клином расходящаяся от мостика впадина, в которой свободно уместился бы по самую крышу двухэтажный дом, хранила на дне самое большое благо, какое только может пожелать человек в этих краях, — глубоко спрятанное родниковое озерцо, отражавшее неяркую голубизну раскаленного неба и темные ноздреватые скалы. В этом озерце можно было даже поплавать, и Ястребилов, приходивший сюда ежедневно но утрам, заколебался, не предложить ли купание полковнику?

К его немалому удовольствию, полковник сделал это сам.

— Вот, Авенир Аркадьевич, чем мы тебя приворожим к нашим краям, — сказал он. — Объявляется курорт на десять минут. И да оставит в этом роднике каждый свою усталость. Ольга Ивановна, вы первая…

Ольга быстро спустилась вниз к воде и, не успели мужчины выкурить по папиросе, появилась наверху, сияющая белозубой улыбкой, с влажными, гладко зачесанными волосами, с капельками влаги на ресницах и бровях.

Ястребилов подавил вздох, окинув Ольгу удивленным взглядом, устремился вслед за полковником вниз, к роднику. Купание не было запланировано, но оно могло самым существенным образом повлиять на самочувствие проверяющего. Вслед за полковником и капитаном спустились вниз умыться шофер Гиргидава и новый врач комендатуры Махмуд Байрамов.

Родник был настолько прозрачным, что на любой глубине просматривалось дно, усеянное галькой. Посредине темнело нагромождение камней, обросших густым мхом. Неожиданно у берега Ястребилов обнаружил в прозрачной воде самого настоящего краба. Так же как это сделал бы его черноморский собрат, краб проворно побежал боком под камень, неся клешни перед собой.

Освежившись, все снова уселись в машину и покатили к комендатуре.

«Только бы Кайманов не подвел, вовремя встретил у ворот полковника, отрапортовал бы, как следует».

Не успел комендант подумать о своём заместителе, как увидел Кайманова верхом на его Прогрессе, в сопровождении верхового коновода Оразгельдыева. Старший лейтенант не то что к воротам комендатуры, на окраину аула выехал встречать полковника. «А может быть, жену?»

Ястребилов подивился сам себе: бывает же так — всю дорогу Ольга ехала рядом, и ему хоть бы что, никакого впечатления, а из родника вышла — ослепила…

«Эмка» остановилась. Авенир Аркадьевич со вниманием проследил, как оживлённо встретила Ольга соскочившего с коня Кайманова.

«Пара что надо!» — сделал неожиданно для себя вывод Ястребилов, ощутив вдруг тоскливое чувство зависти.

Старший лейтенант точно по уставу вскинул руку к козырьку фуражки и четко доложил о том, что личный состав комендатуры несёт службу согласно плану. Но всё-таки в его докладе было что-то не то… Сам Авенир Аркадьевич доложил бы куда лучше…

Знакомясь с Махмудом Байрамовым, Кайманов назвал себя, крепко пожал руку.

Ольга что-то сказала мужу, направилась к огородам подсобного хозяйства. Полковник, забыв, что всю дорогу беспокоился о рессорах, пригласил высокого и тяжелого Кайманова в машину.

— Садись, Яков Григорьевич. Давно не бывал у вас. Рад тебя видеть.

Самолюбие капитана было задето: с ним полковник Артамонов так запросто не говорил.

Едва машина полковника подкатила к воротам комендатуры, словно из-под земли вырос старший сержант, идеально заправленный, с противогазом через плечо, повязкой на рукаве. Подав зычную команду «Смирно!», доложил полковнику, что на комендатуре без происшествий, назвал себя: «Дежурный старший сержант Гамеза».

Полковник вышел из машины, принял рапорт и, довольно хмыкнув, разгладил усы.

— Вольно, — сказал он.

Пока что всё шло без сучка, без задоринки, но судьба, видимо, подстерегала в этот день Авенира Аркадьевича.

Стоявший рядом с полковником Кайманов, заметив что-то в дальнем конце двора, вполголоса чертыхнулся.

— Что такое? — спросил Артамонов.

— Борька озорует, товарищ полковник. Весной принёс с охоты козлёнка, жена соской выкормила. Вырос, на комендатуре держать стало невозможно. Отдали старухе Сюргуль в посёлок. Так он, как сорвётся с привязи, бежит сюда и даёт гастроль.

Ястребилов уже слышал вопли этого столь знаменитого козла. Чёрт его принёс в комендатуру к приезду начальства! Капитан глянул на дежурного, чтобы тот немедленно принял меры, но события стали разворачиваться неотвратимо и с такой удивительной быстротой, что ничего уже нельзя было сделать.

По двору проходила прачка — полная женщина, с коромыслом и двумя вёдрами. Направлялась она к видневшемуся в глубине двора круглому бетонированному колодцу.

На высокий дувал вскочил молодой горный козёл с обрывком верёвки на шее, спрыгнул во двор, подбежал к ней, потянулся за подачкой. Та махнула рукой, пошла своей дорогой. Козел отпрянул в сторону, с недоумением посмотрел вслед.

— Ну держись, Ивановна, — с мрачноватым юмором сказал Кайманов. — Борька у нас завёл порядок, чтоб никто мимо него без куска хлеба с солью не ходил…

Не успел он договорить, как оскорбленный в своих лучших чувствах козёл поднялся на стройные задние ноги и затем пригнув точеную голову к груди, стрелой помчался за обидчицей.

Капитан не увидел, куда пришелся удар. Ивановна, нелепо взмахнув руками, встала на четвереньки, вёдра с грохотом раскатились по сторонам. Разъяренная прачка вскочила на ноги, занесла коромысло над головой. Борька подставил рога. Крак! Коромысло — пополам.

Ястребилова едва удар не хватил: «И это пограничная комендатура? Хозвзвод! Богадельня! Банно-прачечный трест!» Испепеляя дежурного взглядом, он едва произнес, заикаясь от гнева:

— Убб-рать!

Полковник хмыкнул, сделал вид, что ничего не заметил, принял от появившегося тут же и лихо откозырявшего старшины платяную щетку, принялся отряхивать пыль с гимнастерки и брюк. Привели себя в порядок Ястребилов и Байрамов.

— Махмуд Байрамович, — сказал капитан, — вас проводит старшина Галиев, покажет комнату, где вы можете разместиться. Получите в складе всё, что вам положено, и прошу ко мне на обед. Товарищ полковник, может быть, сейчас пообедаем? Всё готово!

— Э, нет, родной, сначала дела, — отозвался полковник. — Знаю я ваши обеды-ужины. Так наобедаешься — и «мама» не скажешь. Пусть военврач устраивается, а мы пока обсудим кой-какой план, тогда уж можно будет и за стол.

Неловкость сгладилась, офицеры направились в канцелярию, но гастроли козла, оказывается, ещё не кончились.

С улицы донесся быстро приближающийся звонкий топот, заливистый лай, нетерпеливое повизгивание псов.

По выражению лица Кайманова Ястребилов понял, что и эта кутерьма ему хорошо знакома.

Капитан и полковник выглянули из-за глинобитного дувала и увидели, что это все тот же Борька лихо несется вдоль ряда кибиток, а вслед за ним из каждого двора выскакивают дворняги и с азартным воплем присоединяются к своре мчавшихся вслед за козлом собак. Добежав до комендатуры, козел, словно на пружинах, взлетел на самый высокий дувал и горделиво прошелся по нему, пригибая голову к груди, направляя рога на преследователей, потряхивая от возбуждения коротким, торчащим кверху хвостом. Псом своим видом он словно бы говорил: «Что? Догнали? Нате-ка, им кусите!»

Собаки дошли до неистовства. Псы покрупнее с ревом бросались на дувал, шавки, захлебываясь, верещали от злости. Но Борька стойко оберегал свои позиции, прохаживаясь по дувалу, бесстрашно направляя рога на собак.

— Ах, стервец, ах, негодяй! — явно любуясь им, сказал Кайманов.

«Кто? Кто допустил? Ко-мен-да-ту-ра! И вдруг этот проклятый козел! Позор! Надо же, как раз в день приезда начальника отряда!» Капитан Ястребилов готов был плакать от обиды. Весь свой гнев он мысленно обрушивал на дежурного старшего сержанта Гамезу и старшину резервной заставы сверхсрочника Амира Галиева. Кайманов тоже хорош! Распустил личный состав! Нельзя даже на сутки отлучиться! Только присутствие полковника мешало Ястребилову высказать своему заместителю всё, что он о нём думал.

У ворот появилась Ольга с пучком морковки в руках.

— Борь, Борь, Борь, — позвала она.

Козёл спрыгнул с дувала, во всю прыть бросился к ней, доверчиво уткнулся мордой в руки Ольги. Та схватила болтавшуюся у него на шее верёвку.

— Оля, отведи этого бандита хозяйке! — крикнул Кайманов.

Ястребилов глянул в ту сторону, куда указывал старший лейтенант, увидел высокую и сухую в тёмно-красной национальной одежде старуху Сюргуль, беспокойно топтавшуюся у ворот комендатуры.

Болезненно переживавший инцидент с козлом Ястребилов всё же заметил, что на полковника эта история не произвела ни малейшего впечатления, он просто не обратил на неё внимания и лишь мельком посмотрел в сторону старой Сюргуль.

— Пойди-ка, Яков Григорьевич, сам, — сказал полковник, — возьми с собой солдата, пусть отведет козла. Посмотришь, нет ли там у вашей Сюргуль ещё гостей, и приходи.

— С Олей отведём, — отозвался Кайманов. — Кстати, у меня с Сюргуль разговор есть.

Ольга уже направлялась с послушно бежавшим Борькой к воротам комендатуры, Кайманов пошёл вслед за нею. Капитан решил воспользоваться его отсутствием, чтобы продемонстрировать полковнику заготовленный номер программы.

Едва они с Артамоновым вошли в канцелярию, раздался стук в дверь и через порог шагнул бравый туркмен с орлиным взглядом, молодцеватой выправкой. Живописный чекмень ловко сидел на нём, подчёркивая линии стройной и сильной фигуры. На голове белая папаха-тельпек, на груди крест-накрест два охотничьих патронташа.

Охотник шагнул к полковнику, приложил темную, вывернутую ладонью вперед руку к белоснежной папахе, выпучил глаза и с сильным акцентом рявкнул что было духу:

— Товарищ полковник! Дружинник Чары Myрад прибыл за получением приказа на охрану границы!

— Хорошо, Чары Мурад, хорошо, — с удовлетворением отозвался Ястребилов. — Как себя чувствуешь, дорогой Чары Мурад?

— Хорошо себя чувствую, товарищ капитан!

— Машкала кургум ми? Здорова ли семья?

— Машкала кургум якши, товарищ капитан.

— Обедал ли товарищ Чары Мурад? Всё ли у тебя в порядке?

— Обедал, товарищ капитан, всё у меня в порядке.

— Ну иди, дорогой товарищ Чары Мурад. Хорошенько охраняй свой объект!

— Так точно, товарищ капитан, хорошо буду охранять свой объект!

Чары Мурад грозно посмотрел на полковника, надвинул на брови белую папаху, повернулся налево кругом и, со стуком вгоняя в пол каблуки сапог (не местных чарыков, а сапог), прямо из-под благословения капитана Ястребилова отправился охранять свой объект.

— Каков орёл, а? Золото, не дружинник! — воскликнул капитан. — Кузнец из соседнего аула, голыми руками подковы гнёт… Я только прибыл в комендатуру, Мурад тут же пришёл, просит: «Разрешите принять участие в охране границы». Спрашиваю у председателя поссовета: «Кто такой?» А он: «О! — говорит, — Чары Мурад такой дружинник, за одну ночь десять нарушителей поймает».

— Десять, говоришь? — переспросил полковник. — Ну ладно, ладно… Что стараешься, это хорошо…

Он доверительно коснулся пальцами руки Ястребилова.

— Пока нет никого, расскажу тебе притчу… Был у меня знакомый… Как его?.. Забыл фамилию! Ладно, неважно. Так он, стервец, до того любил начальству пыль в глаза пускать — мёдом не корми. Все у него дураки, он один умный. Так пустобрёхом и звали.

Ястребилов почувствовал, что краска заливает лицо.

— Да ты не обижайся, я ж не про тебя, это про него, как его?.. Тьфу! Совсем из головы вон! Кстати, насчет номеров на боевом расчёте… Тоже зря затеял. Оставь это… Нам нужны живые люди, а не номера. На важное оперативное направление какого-нибудь тюху не поставишь… Ага, вот и Кайманов идёт! Кайманову мы не скажем, что у нас этот балбес-дружинник был. Я ж его хорошо знаю, твоего Чары Мурада. Больше в чайхане сидит, чем на границе бывает. Надо ещё проверить, по какой статье порченый, почему ни на фронт, ни в армию не берут? Ну ладно, ладно… Сумеешь его добрым дружинником сделать — слава тебе. Экий бугай, шея с телеграфный столб!..

Ястребилов, проклиная и себя и Чары Мурада, смотрел в окно, наблюдая, как его бравый дружинник, покачивая плечами, пересекает двор. У ворот его остановил Кайманов, что-то спросил. Тот ответил. Кайманов направился к зданию комендатуры.

Артамонов похлопал капитана по плечу.

— Ничего, ничего, — посмеиваясь, сказал Аким Спиридонович, — насчёт притчи я тоже Кайманову не скажу. А то он и мне житья не даст, и этого Чары Мурада так взгреет, только дым пойдёт!..

Уязвлённый Ястребилов ничего не ответил. В канцелярию вошёл старший лейтенант Кайманов, прикрыл за собой дверь.

— Давайте-ка поговорим о серьёзных делах, — сказал полковник. — Прежде всего нам с вами предстоит досконально проверить показания Клычхана. Сведения, переданные им, полностью, совпадают с теми, которыми мы уже располагаем. Несмотря на то что он правильно сообщил нам координаты минированного моста и щели Даш-Арасы, не менее важно установить личность его самого. Я поддерживаю ваше предложение, капитан, — полковник обернулся к Ястребилову, — этим делом займётся старший лейтенант Кайманов. Только смотри, Яков Григорьевич, чтоб не вызвал ни самого малого подозрения. Надо будет проверить вот эти и эти районы, — он подошёл к карте. — Здесь и здесь. Не обязательно ждать гостей из-за рубежа, может активизироваться всякая сволочь и на нашей стороне, пособники контрабандистов, байские прихвостни. Уже организовываются банды с антисоветской программой и просто без программы. Кое-где скрываются в пустыне дезертиры. Такие очаги будем выявлять в самом начале их зарождения. Тебе же, комендант, придётся в скором времени возглавить чрезвычайно важную операцию, которая начнет разворачиваться здесь, на Даугане. Детали узнаешь на совещании, а пока готовь комендатуру к встрече высокого начальства. Она у тебя и без того должна быть на все случаи жизни готова…

— Так точно, товарищ полковник, комендатура готова, — отрапортовал Ястребилов.

Полковник еще добрых полчаса спрашивал Ястребилова и Кайманова, что сделано к приезду начальника войск, наконец сказал:

— Ладно, веди обедать, давно грозился…

Согласие полковника отобедать вернуло хорошее настроение Авениру Аркадьевичу. Но судьба приготовила ему в этот день ещё одно испытание.

Едва вышли на крыльцо, как увидели направляющегося к ним врача Махмуда Байрамова, о котором капитан, честно говоря, позабыл.

Новая военная форма топорщилась на Байрамове, в руках у Махмуда туго набитая чем-то противогазная сумка и почему-то — ракетница. Вид у новоиспечённого военного самый обескураженный.

Увидев офицеров, с которыми вместе приехал на комендатуру, Байрамов и обрадовался и почему-то смутился, не зная, куда девать свою ношу. Из сумки выпало несколько сигнальных ракет. Артамонов не удержался от удивленного восклицания. Ястребилов, догадавшись, что Байрамов оказался жертвой какого-то недоразумения, стал из-за спины полковника подавать врачу знаки, чтобы убрал сумку с глаз долой. Тот понял, ещё больше смутился, сунул ракетницу за поясной ремень, стал подбирать ракеты.

— Давайте ваше хозяйство, — не моргнув глазом сказал Кайманов и принялся ему помогать.

Байрамов передал ему вместе с сумкой и ракетницу таким движением, как будто она жгла ему руки.

— Берите, пожалуйста! Вот спасибо! Получал — думал: «Как буду такое личное оружие носить? Двустороннюю грыжу наживу!»

— Кто выдавал? — нахмурившись, спросил Артамонов. — Начальник боепитания? Как его фамилия?

Байрамов совсем смутился:

— Фамилию я не запомнил. Кажется, Ковтун. Но то, что выдавал начальник боепитания, это точно, так и завскладом говорил.

— Расскажите, как это получилось, — попросил Кайманов, а Ястребилов, мысленно проклиная и Байрамова, и Ковтуна, и Кайманова в придачу, лихорадочно придумывал, как отвести гнев начальства. Что за несчастный день! Все было так хорошо задумано. Комендатура должна была предстать образцом воинской дисциплины, а тут — козлы, дружинники, ракетницы. Всё как нарочно! Как будто кто специально подстроил.

— Понимаете, — охотно сообщил. Байрамов, — раз меня призвали, аи, думаю, надо, наверное, какой такой наган получать. Пошёл к начальнику боепитания, выписал он мне пистолет и сорок патронов. А старшина завскладом вот эту пушку с полки достаёт и патроны к ней в руку толщиной. Я ему: «Возьми, пожалуйста, обратно, дай что поменьше» — а он: «Что в накладной написано, то и выдаю. Принять обратно не имею права».

Долго сдерживавшегося Артамонова наконец прорвало:

— Ах он сукин сын! Ах, негодяй! Ишь, шуточки шутит! Капитану медслужбы ракетницу и сорок ракет! Да я его!.. Комендант, веди!

Авенир Аркадьевич мучительно вспоминал — что это за Ковтун, который так шутит? Сам он, приняв комендатуру, был настолько занят всё это время, что, кажется, так ни разу и не видел своего начальника боепитания.

Ничего не поделаешь, пришлось вести полковника к нашкодившему Ковтуну.

Артамонов решительно распахнул дверь.

Навстречу ему из-за стола, заваленного бумагами, поднялся длинный, кадыкастый и белобрысый младший техник-интендант, простодушно заморгал белесыми ресницами. Видно было, что столь представительная делегация застала его врасплох. Но он мгновенно сообразил, в чем дело: лицо его стало ещё более удивлённым и простодушным. Он вышел из-за стола, отрапортовал:

— Товарищ полковник, произвожу выдачу боепитания. Докладывает младший техник-интендант Ковтун.

«Ну, сейчас будет!» — только и подумал Ястребилов. Капитан лихорадочно покусывал изящный тонкий ус, придумывая, как отвести удар.

Байрамов выглядел обескураженным: первый день службы и такая неприятность. Ждал грозных событий и Кайманов.

Полковник, зловеще прищурившись, несколько секунд молча смотрел на Ковтуна.

— Так как ты говоришь, твоя фамилия? — неожиданно спокойно спросил он.

— Ковтун, товарищ полковник. Техник-интендант Ковтун. Младший…

— Ага, значит, Ковтун… Ну, как у тебя, техник-интендант, дела? Работаешь?

— Так точно, товарищ полковник, работаю.

— Ну, работай, работай… Это хорошо… А зачем ты, родной, военврачу вместо пистолета ракетницу выдал? А? Да ещё сорок ракет? Ну-ка, скажи?!

Ковтун снова поморгал белесыми ресницами, полуприкрыл хитрые, блеснувшие усмешкой глаза, два раза молча развёл руками, как будто собирался лететь.

— Так, товарищ полковник! — воскликнул он с искренним огорчением. — Товарищ военврач! То ж вы не ту накладную взяли! То ж я для резервной заставы выписывал. Давайте скорийше вашу пушку. Вам же по штату ТТ положен.

Артамонов, не спуская глаз с Ковтуна, энергично погрозил ему пальцем.

— Ох ты и плут! Ишь, какое дело придумал! Никогда больше так не делай, нехорошо!..

Авенир Аркадьевич, увидев такую реакцию полковника, мгновенно воспрянул духом и уже с весёлым, даже радостным настроением слушал, как оправдывается техник-интендант. А тот, смекнув, что гроза миновала, сам привязался к полковнику, как смола, подсовывая ему накладные, раскрывая и выкладывая на стол книги записей, нудно и с убийственной обстоятельностью объясняя, где, когда и что кому выдавал:

— Да я зараз, товарищ полковник, все бумажки, как банкноты, на просвит буду разглядывать! Да вы посмотрите, товарищ полковник, вот же они, накладные… Разве ж я кому что не так выдавал?

Новый военврач так обрадовался, что не надо таскать с собой ракетницу, да ещё целую сумку ракет, что тут же взял всё из рук Кайманова и положил на стол Ковтуну.

— Ай, товарищ полковник, — сказал он. — Большое спасибо! Скажите, зачем врачу пистолет? Может, совсем не надо? Пусть лучше на складе лежит.

— Э-э, нет, родной, — возразил Артамонов. — Надел военную форму, вооружайся. У нас, конечно, не Западный фронт, но пистолет нужен. Вся война накоротке. Идёшь, а в тебя целят, то в затылок, то в висок. Одной рукой оперировать будешь, а другой отстреливаться. Так что ТТ пригодится…

— Берите, берите, — поддержал Ястребилов. — Дам вам наставление, потом придёте ко мне, сдадите экзамен по материальной части.

Капитан Ястребилов снова обрел спокойную уверенность, ликуя, что сегодня полковник раскрылся перед ним во всей своей сути — добряк!

Но Артамонов будто подслушал его мысли:

— Комендант верно говорит, — одобрил он. — В любом деле экзамен — основа основ. Я ведь к вам насчет того и приехал. Не хотел к ночи говорить тебе, капитан, чтоб спал спокойно, да, видно, придётся. Завтра на рассвете начнёшь сдавать мне экзамен по своему участку. Поскольку ты — человек новый, у тебя должны быть вопросы. Не обессудь, спрошу тонкости службы поста ВНОС[50], опознавательные знаки и силуэты чужих и наших самолётов. Подготовься отвечать марки и технические данные иностранных автомашин, свои тоже не забудь, всякие там служебные и дорожные премудрости, и не вообще, а конкретно, со знанием дорог, кяризов[51], колодцев и рельефа по обе стороны рубежа.

Полковник доверительно взял Ястребилова за пуговицу, приблизился к нему.

— Начальству округа и общевойсковым командирам мы должны так представить твой Дауган, чтобы комар носа не подточил! А если что не знаешь, вон Яков Григорьевич подскажет: тут родился и вырос… Так что ночью проверим, как службу несёте, а утречком по холодочку и начнём благословясь с участка первой заставы…

Глаза полковника смотрели из-под пышных бровей озабоченно и в то же время весело.

Ястребилов мысленно присвистнул: «Вот это подарок! Да будь комендант Ястребилов семи пядей во лбу, попробуй изучи такой сложный горный участок за тот срок, что он тут. Только экзаменов ему и не хватало!»

* * *

Проводив полковника в отведённую для него комнату, Ястребилов вышел подышать вечерней прохладой, такой желанной после знойного дня.

Что говорить, дал задачу полковник! Будут вместе с Каймановым водить его, коменданта, по участку и объяснять: «Вот это — гора, а это — сопка, а это — дорога, а это — пограничная вышка…» Чёрт знает что! Спрашивается, зачем здесь, в Средней Азии, знать силуэты немецких самолётов? Что они, сюда долетят? А проверка службы поста ВНОС? Да они же там сутками спят, делать им нечего!..

Авенир Аркадьевич, не находя выхода скверному настроению, все придумывал доводы против унизительного, с его точки зрения, экзамена, придуманного полковником, слушая непривычные и после месяца службы звуки среднеазиатской ночи.

В ауле было тихо, и в этой тишине далеко разносились удары по каменистой земле то ли ломом, то ли мотыгой, потом — шаркание железной лопаты по камням. Кто-то выбрасывал комья земли, потом — снова частые звонкие удары…

«Кто это трудится так поздно, людям спать не даёт?» — подумал капитан, направляясь к дувалу, от которого по склону сопки уже лепились кибитки аула. С того места, где он остановился, была видна кибитка Сюргуль, ее разделенный на гряды мелек. Присмотревшись, Ястребилов разглядел во дворе старухи высокую фигуру замкоменданта, неизвестно по каким причинам решившего заняться земляными работами. Кайманов трудился, не обращая ни на кого внимания. Он с силой вгонял кирку в заклеклую каменистую землю, выворачивал ее кусками, а там, где с одного раза дело не шло, снова гвоздил киркой.

Старуха Сюргуль тут же отбрасывала лопатой к дувалу камни и сухие комья, старательно помогая старшему лейтенанту.

Широкий арык, соединяющий водовод с верхней частью мелека, рос на глазах, подбираясь к грядкам.

Ястребилов некоторое время наблюдал за работой Кайманова. Именно этот человек, по мнению Авенира Аркадьевича, «одомашнил» комендатуру. Вот кто виновник того, что день приезда полковника на Дауган пошел кувырком!

— Честь труду, товарищ старший лейтенант! — подойдя ближе, окликнул Якова Ястребилов.

— А-а, товарищ капитан, — отозвался Кайманов. — Спасибо на добром слове. — Он ещё ожесточеннее стал гвоздить землю киркой, потом взял лопату и принялся выравнивать наклонные стенки арыка, выбрасывать щебень и камни. — Что ж стоите? Давайте, включайтесь! Тут и осталось всего ничего!

Ястребилова покоробило от такого приглашения: «В довершение к экзаменам не хватало еще арыки копать».

— Послали бы красноармейцев старухе помочь, — сказал Ястребилов. — Зачем самому-то?

— Людей нет, — отозвался Кайманов. — Сначала думал послать, а кинулся — посылать некого. Кто из наряда, кто в наряд. Пришлось самому.

— У нас такие дела, не до старухи, — заметил Ястребилов.

— Это верно, — согласился Кайманов. — Только у нас всегда такие дела…

Ястребилов подумал, что Сюргуль, возможно, понимает по-русски.

— Если пообещал, сделать надо, — снова взявшись за кирку, сказал Кайманов. — Для нас её арык — тьфу, а для неё — вопрос жизни. Так что пытаюсь двумя руками поддерживать пограничный авторитет. Давайте включайтесь.

«А что?» — неожиданно для себя подумал Ястребилов. Он видел, работы и правда осталось не больше чем на десять-пятнадцать минут. А молва о том, что новый комендант помогал старухе курдянке, отнюдь не повредит…

Капитан снял ремень, надел его через плечо, поплевал на ладони, взял лопату, принялся расчищать и выравнивать арык.

Старая Сюргуль, потрясенная вниманием Кайманова и Ястребилова, то принималась смеяться, то предлагала выпить тут же, у арыка, зеленый чай, а когда арык был закончен и Кайманов, прорубив последнюю перемычку, пустил по нему воду, всплеснула руками и, метнувшись в кибитку, тут же вышла с двумя парами искусно связанных красно-белых шерстяных носков.

— Ай, баджи, баджи, — сказал Яков. — Ну зачем ты? Мы же тебе не за плату сделали арык. Оставь себе. Продашь — купишь, что в хозяйстве нужно, замуж ведь выходишь.

Кайманов отряхнул пыль с сапог, надел ремень, словно между прочим добавил:

— Забыл у тебя спросить, что это жениха твоего Хейдара не видно?

Сюргуль что-то сердито проворчала себе под нос.

— Ай, второй день нету его, — сказала она вслух, — поехал в город, надо, говорит, немного денег привезти.

— Никак поссорились? — с улыбкой спросил Кайманов. — Скоро ли приедет?

— Откуда я знаю? Говорил, будет на текинском базаре табаком торговать. Продаст табак, приедет…

— Когда вернется, скажи — звал я его, дело у нас к нему, пусть зайдёт.

— Болды[52], Ёшка, скажу.

Кайманов весь разговор перевёл Ястребилову, тот снисходительно выслушал, рассматривая подарок.

— А мне-то за что? — спросил капитан.

— За уважение к старой женщине, — пояснил Кайманов. — Она говорит: двое мужчин, да ещё два таких больших начальника, сделали ей, курдской женщине, арык! За это, говорит, можно отдать все носки, какие только она связала в своей жизни.

— Ну зачем же так много, хватит и одной пары, — рассмеялся Ястребилов.

— Говорит, — продолжал переводить Кайманов, — теперь сам Алла-Назар — башлык колхоза — будет с нею за руку здороваться. Кстати, я с ним договорился, чтобы сегодня дал воду на её мелек.

Сюргуль, смеясь и плача от счастья, проводила их до самой ограды. У ограды все трое остановились, прислушиваясь. Башлык Алла-Назар не подвел: по водоводу к арыку шла вода.

Опустившись на колени, не веря глазам, старуха погрузила обе руки в мутный журчащий ручеек и так и осталась возле своего арыка, бормоча что-то себе под нос, счастливая и растерянная.

— Ну теперь ей хватит переживаний до утра, — довольный собой и Каймановым, сказал Ястребилов.

Эта история немного развлекла Авенира Аркадьевича, но ненадолго: как ни оттягивай время, а надо садиться на всю ночь за топографические карты участка, а завтра с утра тащиться вместе с полковником на самые дальние заставы комендатуры.

Они вышли на каменистую улочку аула, из темноты донесся цокот копыт по камням, вслед за ним срывающийся мальчишеский голос:

— Яш-улы! Ёшка-ага! Бярикель, яш-улы!..

Кайманов и Ястребилов остановились.

— Это я, Рамазан! Погоди! Большую новость тебе скажу!

Включив свой следовой фонарь, с которым не расставался в тёмное время суток, Кайманов направил луч в темноту, и они увидели шатающегося от усталости ишака, а на нём седого от пыли, словно осыпанного мукой, тощего и поджарого туркменского парня.

Спешившись, тот подошёл к командирам, едва переставляя одеревеневшие ноги.

— Что случилось, Рамазан? Откуда ты? — с тревогой спросил Кайманов, обнимая юношу рукой за плечи, увлекая его за собой.

— Бандиты напали на нас с Ичаном, унесли четырех овечек. — Рамазан говорил по-русски, чтобы его понимал новый комендант. Ястребилов догадался: из-за того что кто-то украл колхозных овец, чолок не отправился бы в такой долгий путь к комендатуре. Кайманов, увлекая Рамазана во двор, взял понуро мотавшего толовой ишака за недоуздок, повёл за собой.

— Почему на заставу Дауган не пошёл, лейтенанту Дзюбе не сказал? — спросил он Рамазана.

— Следят. За всеми, кто ходит на заставу, следят. Могут убить.

— Да кто следит-то?

— Люди Аббаса-Кули. Он сам к отаре приходил. Я узнал его след…

— Не за овечками же сам Аббас-Кули к отаре Ичана пришёл? — сказал Кайманов.

— Не за овечками… Но овечек тоже взяли, — ответил Рамазан.

Вокруг было темно, и только у ворот комендатуры в дежурном помещении да перед канцелярией горели фонари «летучая мышь» (движок электростанции выключали рано). Рамазан даже здесь, среди пограничников, настороженно озирался.

— Дежурный! — приказал Кайманов. — Позаботьтесь об ишаке. А ты, Рамазан, прежде чем отдыхать, пойдёшь с нами, расскажешь всё подробно начальнику отряда…

Часть вторая НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ

Глава 5 БЕЛУХИН

После госпиталя, который размещался в Баку, Андрея Самохина отправили через Каспийское море в Красноводск в распоряжение Туркестанского пограничного округа.

…По неспешным зеленоватым волнам у самого форштевня сейнера неспешно движется тень крестовины антенны.

Придерживаясь за леерное ограждение, Андрей смотрит на эту тень, с шорохом скользящую по бегущей навстречу воде, щурится от солнечных вспышек, играющих на поверхности волн, вдыхает запах выхлопных газов дизеля, навеваемых с кормы ветром.

Ветер не приносит прохлады. Жарко. Пустынно. Только за кормой крикливые чайки кружатся над косяком рыбы, оглушенной винтами сейнера, одна за другой пикируют в волны, хлопая изогнутыми крыльями, взмывают вверх… Нет-нет и высунется поблизости от корабля круглая темная морда каспийского тюленя.

И снова лишь однообразное движение неторопливых волн оттуда, где тёмными черточками разбросаны по всему видимому пространству какие-то суда, да мерный стук двигателя, да резкие крики чаек, усиливающие ощущение необъятной шири, раскинувшейся до самого горизонта.

Запах газойля, смешанный с исконно морским запахом просмоленных канатов и сетей, йодистым запахом водорослей и всепроникающим запахом рыбы, — всё это навевало неясные воспоминания о той поре, когда усы едва пробивались на верхней губе, а сердце рвалось в неведомые края. Но этот же запах — тяжкое дыхание танков и тягачей — преследовал Андрея на фронтовых дорогах, в лесах и полях, где шли бои, где с воем и рычанием ползло по дорогам дышащее огнём и газойлем многоликое чудовище, именуемое военной техникой.

На фронте в чаду выхлопных газов, в смраде артподготовок, дыме пожарищ сшибались десятки и сотни танков, летели под откос тягачи и машины, составы вагонов. А здесь — мирная рыбацкая флотилия развесила по всему горизонту дымную кисею газов, как будто не было ни войны, ни фронта, ни гибели десятков и сотен людей.

Когда приходит такая огромная беда, как война, жизнь смещается, переходит из-под кровель домов на бесконечные дороги, где по бесчисленным проселкам и тропам, лесам и болотам, столбовым трактам и шоссе, по морям и рекам все движутся и движутся десятки и сотни тысяч людей, отмеривающих — одни с запада на восток, а другие с востока на запад — десятки, сотни и тысячи километров.

Вера и Лена, жена и дочь, остались там, на этих истерзанных войной, опаленных смертью дорогах. Андрей не мог, не хотел верить в то, что сказал Богданов. Но он знал, что тот сказал правду: слишком долго Марийка и начальник госпиталя не давали ему говорить. «В машину было прямое попадание бомбы…» Но почему сам он, кадровый военный, старший политрук, отстоявший заставу, сумевший сохранить сводный отряд, вывести его из окружения, выбить немцев с железнодорожной станции, спасти эшелон с советскими людьми, оказался за тысячи километров от фронта? Как он очутился здесь? Куда едет? Зачем? Он должен быть там, где сейчас все, кто способен держать оружие, мстит за своих близких, истребляет врага.

Андрей не мог понять, почему он едет не на фронт, а от фронта? Кто именно так решил его судьбу? Врачи? Что значит «ограниченно годен»? Что значит фраза военкома: «Посылаем вас на ответственное направление, война идет не только на западе»?..

Мерно постукивает дизель. Блики солнца, прыгающие по волнам, слепят глаза. Морской ветерок навевает запах моря и сетей, запах выхлопных газов. На небе ни облачка. Солнце палит немилосердно.

Из рулевой рубки вышел высокий жилистый парень в матросской тельняшке и мичманке с «крабом». Это — Боря. Несмотря на то что ему всего семнадцать лет, он исполняет на сейнере обязанности боцмана. И здесь, на рыболовной флотилии, остались только старики, женщины да вот такая зелёная молодёжь.

— В Красноводск скоро придём? — спросил Андрей.

— А вот только зайдём на плавбазу и потопаем…

— На какую ещё плавбазу?

Самохина уже изрядно тяготило это путешествие. В бакинском порту ему предложили плыть на рыбацком сейнере, и он согласился только потому, что рассчитывал прибыть в Красноводск на целые сутки раньше рейсового теплохода.

— Да на нашу рыбфлотилию. Знаете пароход «Сухона»? Целый консервный завод на борту. Там одна смешная история получилась. — Боря подарил Андрею одну из своих ослепительных улыбок и от всей души хохотнул: — Морячок-эпроновец с водолазного бота на плавбазе с нашими девчатами прогулял, а его команда и утопала в Красноводск. Баб-то у нас полфлотилии. Так он теперь Христом богом просит зайти, подкинуть до своих, они там на какой-то другой участок моря работать пойдут.

— Товарищ пограничник, зайдите сюда!..

Самохин оглянулся. Приглашал его к себе в рубку капитан сейнера, сивоусый, с прокалённым на солнце медным лицом, на котором усы и брови казались алюминиевыми.

В рубке, застекленной с четырех сторон, у штурвала дивчина, загорелая и плотная. Она повернулась к Самохину всем широкоскулым, монгольского типа лицом, кивнула в знак приветствия, вновь уставилась на шевелившуюся картушку компаса, слегка поворачивая штурвал. Капитан сделал знак Самохину подождать, обратился к дивчине:

— Зульфия-ханум, иди, поднимай на вахту Саодат, я пока у штурвала сам постою.

Когда девушка вышла, по-военному взял под козырёк, представился:

— Капитан Садыков.

— Я знаю, что вы — капитан, — не очень дружелюбно сказал Самохин, собираясь высказать претензию за потерю нескольких часов из-за какого-то гуляки-эпроновца.

— Вы меня не так поняли, — прервал его Садыков. Он снова взял под козырёк: — Заместитель начальника комендатуры Красноводска капитан Садыков. Провожу операцию. У меня к вам просьба: не проявлять никакого интереса к пассажиру-эпроновцу, которого сейчас примем с «Сухоны».

Он показал Андрею удостоверение личности. Это в корне меняло дело. Но Самохин всё-таки сказал:

— Могли бы раньше предупредить.

— И сейчас не поздно, — ответил Садыков. — Надеюсь, вы поняли: у эпроновца должно создаться впечатление, что пограничники им не интересуются.

— Понятно. Я вам больше не нужен?

Садыков молча кивнул. В рубку вошла женщина средних лет, такая же темнолицая, как и Зульфия, молчаливая и сосредоточенная, заняла место у штурвала.

Самохин вышел на палубу. Спускаться в кубрик не хотелось: здесь хоть продувало ветерком, а там духота — деваться некуда.

Сейнер приблизился к плавбазе, метрах в ста застопорил машину, покачиваясь на волнах.

Самохин отчётливо видел, как с плавбазы спустили шлюпку, в неё сели три гребца, рулевой — на корму. Оттолкнувшись от борта, гребцы дружно опустили весла на воду, направляясь к «Пселу». Солнце отражалось от яркой плёнки воды, стекавшей с вёсел, и от этого казалось, что шлюпка, мерно поднимаясь и опускаясь на волнах, взмахивает блестящими прозрачными крыльями.

Андрей издали пытался определить, кто из моряков, сидевших в шлюпке, объект столь пристального внимания самого замкоменданта Садыкова.

Рыбаки гребли распашными вёслами, и уже одно то, что число гребцов было нечётным, говорило — один из них должен высадиться. Который? Андрею видны были загорелые затылки да спины в белых полотняных рубахах… Ну, конечно, тот, что сидит на носовой банке. Вот он вытащил весло из уключины, повернулся к сейнеру. Ещё через некоторое время Андрей увидел его лицо и фигуру. Всё точно так, как и должно быть у моряка-водолаза: шея, как у борца-тяжеловеса, грудь колесом (только водолазные доспехи и носить), литые плечи. Улыбка такая же белозубая, как у Бори-боцмана. Физиономия простецкая, с выгоревшими бровями, пшеничным чубчиком, высовывающимся из-под козырька мичманки.

«Что ж, рубаха-парень, — подумал Самохин. — На фронт бы его, немцев через себя штыком кидать!» «Эпроновец» наклонился за чемоданом. Так, небольшой, спортивного вида чемоданчик… Спустя минуту на борт сейнера легли загорелые руки с толстыми пальцами, показалось обгоревшее на солнце улыбающееся лицо.

— Принимайте пополнение! — «Эпроновец» легко и пружинисто перебросил сильное тело через борт «Псела», ловко подхватил брошенный вслед чемодан. — Спасибо, братишки!

На Андрея глянули наивные голубые глаза. Губы «зпроновца» сами раздвинулись в смущенной улыбке.

— Иван Белухин… Спасибо, что завернули, братцы, — поблагодарил он. — Такой случай вышел!..

— Мы все ваши случаи наизусть знаем, — высунувшись из рулевой рубки, ворчливо сказал Садыков. — Вот они где у меня, эти случаи, — резанул он себя ребром ладони по горлу. — Человек из-за тебя в порт опаздывает.

Капитан спрятал седую голову в рубке, стал негромко отдавать приказания в переговорное устройство. Андрей сдержанно ответил на приветствие водолаза и, не обращая на него внимания, отвернулся, разглядывая удаляющуюся плавбазу.

— Капитан! — крикнул новый пассажир. — Есть работа?

— Есть! — отозвался Садыков. — Иди подушку ухом давить. Поднимем, будешь чинить сети.

— Добре! — Белухин, прогрохотав каблуками по трапу, спустился в кубрик.

После обеда, когда «эпроновец», выспавшись и отменно поработав ложкой, принялся вместе с Борей-боцманом и ещё двумя рыбачками сноровисто перебирать сети, Самохин, в свою очередь, спустился в кубрик сейнера, где оставался до самого Красноводска.

* * *

Красноводский порт встретил запахом нагретой нефти, тучами мух, немыслимой жарой.

Когда «Псел» медленно подходил к пирсу, выбирая свободное место у причала, Андрей издали увидел на берегу солдата-пограничника, отметив про себя острое внимание к нему «эпроновца». Но тревожился тот, казалось, совсем по другому поводу.

Озираясь по сторонам, Белухин перебежал от кормы до бака сейнера, вернулся к рулевой рубке, взобрался на лебедку, придерживаясь за мачту, крикнул:

— Ушли! «Альбатрос» ушёл! А за нарушение трудовой дисциплины под суд!

Едва дождавшись, когда «Псел» причалит, Белухин со своим чемоданом прямо с борта прыгнул на пирс и, ещё некоторое время вертя головой, высматривал свой бот или кого-нибудь из членов команды.

Крайнее напряжение нервов чувствовалось в его движениях, но ни Самохин, ни встречавший его солдат-пограничник не проявили к нему никакого интереса, и Белухин заметно успокоился.

— Спасибо, братишки, хорошо довезли! — весело крикнул он команде сейнера. — До свиданья, товарищ старший политрук! — попрощался с Андреем. — Пойду в портнадзор искать своих.

— Счастливого пути, — ответил ему Андрей и, сердечно попрощавшись с Борей-боцманом, капитаном Садыковым, работавшими на палубе рыбачками, сошёл на берег.

— Товарищ старший политрук, — доложил встречавший его пограничник, — комендант майор Судзашвили прислал за вами машину, просит к себе.

— Можно ли отсюда, из порта, позвонить майору Судзашвили?

— Конечно, товарищ старший политрук, с нашего КПП.

Самохин прошёл за своим провожатым в глинобитную мазанку, где его встретил дежурный старший сержант, попросил связать его с комендантом.

В трубке тотчас же раздался бодрый голос с заметным кавказским акцентом:

— Майор Судзашвили слушает.

Андрей доложил о прибытии.

— Отлично, дорогой! Садитесь с моим шофёром Астояном в машину, срочно приезжайте. Ваш начальник отряда полковник Артамонов через каждый час звонит, хочет с вами поговорить.

Город так же, как и порт, встретил Самохина пылью, зноем, мухами. Всюду избыток людей, мелькание лиц, гул голосов, неотступный запах нагретой солнцем нефти.

С сердечной болью наблюдал Андрей протянувшиеся вдоль дороги пестрые таборы, палаточные городки, построенные теми, кто дожидался своей очереди, чтобы ехать дальше, в глубь страны. Самохин уже знал, что в городе нет своей воды, её привозили по железной дороге со станции Кизыл-Арват в огромных пятитонных чанах, установленных на платформах. Но разве можно привезти воду для населения, увеличившегося в несколько раз, когда дорога в первую очередь пропускает нефть для фронта и грузы эвакуирующихся промышленных предприятий?

— Это ещё что, товарищ старший политрук, — сказал водитель. — На вокзале посмотрели бы, что делается! Любой состав штурмом берут. Хоть платформы, хоть цистерны, хоть по горло в мазуте, лишь бы уехать. Смотреть — одна жуть. Милиция не справляется. Стали оцепление ставить, отправлять организованно. Сегодня, мол, такая-то улица, едет, завтра — такая… Не помогает…

Машина остановилась перед низким глинобитным строением, неподалеку от здания железнодорожного вокзала.

Самохина встретил до крайности утомленный майор-кавказец с худым, чёрным от загара лицом. В комнате было ещё четверо: двое — весьма солидного вида, двое других, короткий и длинный, по виду — отпетые жулики. Видимо, майор их допрашивал.

— Старший политрук Самохин? — приветствовал комендант Андрея. — Майор Судзашвили. Рад познакомиться. Одну минуту, дорогой. Сейчас закончим нашу приятную беседу, потом расскажете мне подробно, как доехали… Завтракали? Здесь, в коридоре, можно почиститься и помыться. Прошу!..

Андрей сказал, что завтракал на сейнере, а по дороге от порта до комендатуры не так уж и запылился.

— Отлично, дорогой! — воскликнул майор. — Тогда идите смотреть, какой мы получили подарок. Случай исключительный!

Комендант открыл крышки двух небольших чемоданов, доверху наполненных золотыми часами, ожерельями, серьгами, кулонами и другими ювелирными изделиями, поблескивавшими золотом, самоцветами, серебром.

— Красиво? А вот эти — хозяева чемоданов, патриоты Иванов Иван Иванович и Петров Пётр Петрович. — Майор сделал полупоклон в сторону солидных чернявых граждан в светло-серых тонких костюмах, соломенных шляпах. — Они мне сообщили, что из чисто патриотических чувств собирались этими драгоценностями разлагать иранских капиталистов…

— ?!

— Правильно я говорю? Так или не так?

Этот вопрос майор задал уже двум другим задержанным — короткому и длинному — жуликам, как их мысленно окрестил Самохин.

— Так точно, гражданин начальник! — дружно гаркнули жулики. Неожиданно один из них, маленький и плотный, с тупым выражением низколобого мясистого лица, протянул руку Самохину, представился:

— Митька Штымп.

Андрей не собирался заводить знакомства среди подобной братии и с рукопожатием повременил.

— Вы можете смело пожать эту честную трудовую руку, гражданин начальник, — с пафосом сказал длинный товарищ Штымпа. — Полных три дня мой друг вправе пожимать руки милиционерам, следователям и даже чекистам. Разрешите представиться, — он вытянул блёклое невыразительное лицо, — Ардальон Лягва.

— Оригинальные у вас фамилии, — заметил Андрей.

— Прозвища, гражданин начальник, — поправил его Лягва. — Фамилий мы с детства не знаем.

«Золотые ручки, — подумал Самохин. Кисть у Ардальона узкая и мягкая, словно бы без костей. — Каких только людей не повстречаешь в пути!»

— Итак, гражданин Петров и гражданин Иванов, — сказал майор Судзашвили и потряс паспортами перед физиономиями граждан в серых костюмах. — Сами вы — патриоты, а вот паспортишки у вас — липа… А?.. Как же так? Первоклассный товар и ни к чёрту документы! Теперь-то вы не отрицаете, что чемоданы ваши?

— А как они могут отрицать, гражданин начальник? — рассмеялся Лягва. — Мы их ещё в Баку с этими чемоданами надыбали.

«Иванов» и «Петров», бледные, темнобровые, молча смотрели друг на друга.

Самохин ожидал любой реакции, но то, что он услышал, превзошло любые ожидания. Один из них встал в позу и с благородным негодованием произнёс:

— Это самоуправство! Мы будем жаловаться военному прокурору, какими методами здесь пользуется комендатура! Люди на фронте кровь проливают!..

— Подождите, господа, — остановил его комендант, — не вам про фронт говорить. Ваших разговоров мне вот так хватит!

Повернувшись к солдатам-конвоирам, жестко приказал:

— Увести!

К удивлению Самохина, увели только респектабельных «ювелиров», а Штымп и Лягва, съедая «гражданина начальника» глазами, остались.

Майор махнул им худой волосатой рукой:

— Брысь! С человеком поговорить надо! Чего стоите?

Оба жулика истово повернулись налево кругом и вышли.

— Завязали ребята, — пояснил он. — Без принуждения явились третьего дня. «Надоело, — говорят, — филонить, хотим на государство работать, в Фонд обороны». «Слушай, — говорю, как вы будете работать? Вы в жизни никогда не работали!» — «А вот, — говорят и ставят на стол чемодан с деньгами, — один фрайер с этими башлями хотел в Иран махнуть, а мы его огладили». Как хочешь рассуждай, дорогой, — переходя на «ты», продолжал майор, — если тебе чемодан денег принесут, потом ювелирный магазин в двух чемоданах и всё это — в Фонд обороны, будешь ты их сажать?.. Военкому сообщил, тот третий день в затылке чешет: «Чёрт бы побрал, — говорит, — тебя с твоими рецидивистами! Откуда только взялись на мою голову? Призови их в армию, будут только жрать да сачковать. За всю жизнь небось ничего, кроме карт, в руках не держали».

— А вы их поставьте на КПП к хорошему старшине-сверхсрочнику, будут контрабанду за милую душу вылавливать. У них же нюх на своего брата жулика! — посоветовал Андрей.

Майор Судзашвили ревниво прищурился:

— Вы думаете, вы умный, а мы с военкомом дураки? Думаете, у нас такой мысли не было? Звоню вчера военкому, спрашиваю: «Что, мне их награждать или за решетку сажать? Присылать к тебе на призывной пункт или не надо?» А он: «Пусть пока у тебя в своём штатском работают. Нечего военную форму позорить. В своём им и на охоту удобнее ходить…» Ну ладно, это наши внутренние дела, вас не касаются… Давайте лучше обедать. Прошу! Скажу сразу: шашлыка нет, грузинское вино есть, спирт есть, консервы есть. Свежей рыбки повар нажарил.

— Товарищ майор, — воспротивился Самохин. — Мне надо ехать…

— Одну минуту, дорогой, — остановил его Судзашвили. — Всем надо ехать. И. расскажу, как ехать, и отправлю. Не каждый день приходится с фронтовиком за одним столом посидеть.

— Товарищ майор!..

Судзашвили жестом остановил Андрея, открыл дверь в соседнюю комнату, пригласил подойти ближе. В глубине пристройки стоял простой деревянный стол, для военного времени роскошна сервированный консервными банками, тарелками с жареной рыбой, бутылками с вином.

Комендант постучал костяшками пальцев в открытую дверь.

— По эту сторону этих досок, — он обвёл взглядом выпуклых глаз дежурную комнату, — я — «товарищ майор» — комендант Красноводской погранкомендатуры. По ту сторону двери для своих друзей я — просто Шота, ибо в самую трудную минуту найдётся ещё одна минута, чтобы выпить за нашу победу над врагом! Если я ещё и там буду «товарищ майор», вы сами сделаете мне из этих досок гроб и скажете: «Был здесь такой товарищ майор Шота! Вечная ему память!»

Ничего не поделаешь, приходилось соглашаться. Но не успели они отдать должное угощению, как на пороге появился старшина и доложил:

— Товарищ майор, вас просит к аппарату Кизыл-Арват.

— Подожди, дай поговорить…

— Товарищ майор, срочно.

— Вай, что ты пристал? Ты, старшина, самый вредный человек на земле! Покою не даёшь!

Судзашвили долго препирался с кем-то по телефону, доказывая, что ему совершенно необходимы любые вагоны, что станция забита воинскими грузами, не говоря о станках и оборудовании эвакуирующихся заводов. Наконец он положил трубку.

Телефон тут же зазвонил снова.

— Старший политрук Самохин? — переспросил Судзашвили. — Да, у меня. Хорошо. Передаю трубку.

— Тебя, Андрей Петрович, — сказал Судзашвили. — Этот вредный полковник и здесь тебя нашёл.

Андрей с некоторой настороженностью взял трубку.

— Самохин? Андрей Петрович? — донёсся чей-то далёкий голос. — Полковник Артамонов, начальник отряда, говорит. Слушай, Андрей Петрович. Бери ты за горло коменданта, пусть даёт любой транспорт, срочно выезжай. Хоть на паровозной трубе, но только поскорей. Жду тебя на Дауганской комендатуре. Доехал-то хорошо? Ну ладно. Смотри, не задерживайся! Выезжай срочно, не медли ни минуты

Мембрана кричала на всю комнату. Судзашвили слышал весь разговор.

— Смотри, — произнёс он меланхолически, — совсем чужой полковник, сидит где-то в Ашхабаде и тот за горло берёт… Ладно… Будем выполнять приказ. Раз ехать — значит ехать. Всем надо ехать! Одному мне не надо… Ни на какой паровозной трубе ты не поедешь. Даже если на специальный тепловоз тебя посажу, скорей в Ашхабаде не будешь: колея одна, поезда идут от разъезда до разъезда друг за дружкой, встречные пропускают… Если хочешь, за пакгаузом машина-полуторка стоит из Кизыл-Арвата: вагоноремонтный завод присылал к морю бригаду на заготовку рыбы. Машиной скорей доедешь, а там уж, считай, полдороги, свой брат пограничники до Ашхабада быстро довезут…

Майор проводил Андрея до стоявшей у пакгауза грузовой машины. В кузове — сети, непромокаемая рыбацкая роба, бахилы, рогожные мешки с угловатыми очертаниями, по-видимому набитые вяленой рыбой. Возле машины только один человек в форме железнодорожника, с руками, темными от въевшегося в поры металла и мазута.

— Почёт и уважение рабочему классу! Доброго здоровья, Мурадберды! — приветствовал шофёра Судзашвили и, едва выслушав ответное приветствие, без долгих проволочек попросил: — Возьмите с собой старшего политрука до Кизыл-Арвата. Вещей никаких, места займет немного.

— Пожалуйста, садись, поедем! — сказал Мурадберды.

— Машина у вас надёжная?

— «Ласточка»-то? — Шофёр похлопал по запылённому кузову. — Вполне, товарищ начальник. Сами из железочек и палочек собирали. Какие только бывают у машин болезни, всеми переболела, теперь ничего не боится.

— Ладно. До моря твоя «Ласточка» доехала, домой сама побежит…

Судзашвили не договорил. Какое-то восклицание вырвалось у него непроизвольно на родном языке, сузившимися глазами всего секунду он что-то наблюдал, затем, сорвавшись с места, устремился к мазанке комендатуры.

— Старший политрук, идём со мной! — крикнул он на бегу.

Когда Самохин входил в дежурную комнату, двое конвойных в форме войск НКВД выпроваживали в камеру предварительного заключения Митьку Штымпа и Ардальона Лягву. Оба, шумно протестуя, «качали права».

На столе перед майором — небольшой чемодан, пачки денег. Майор, высоко вскинув красивую голову и упираясь руками в стол, кричал на светловолосого, загорелого портового рабочего в брезентовой робе такелажника, стоявшего перед ним.

— Слушай, дорогой! Скажи, пожалуйста, ты майор или я майор, ты комендант или я комендант? Ты здесь можешь людей сажать или я могу их сажать?

Портовый рабочий, бледный и взбешённый не меньше майора, обернулся к вошедшему Андрею.

— Вы старший политрук Самохин? — спросил он. Получив утвердительный ответ, предъявил красную книжечку: «Лейтенант госбезопасности Овсянников». — Вы мне тоже будете нужны. — Он снова повернулся к коменданту: — Товарищ майор, ваши люди сорвали мне операцию. Сейчас у меня нет ни минуты, но мы ещё встретимся. Арестованные и чемодан — опечатайте его и уберите в сейф — под вашу личную ответственность.

Овсянников вышел. Самохина прошиб холодный пот: Штымп и Лягва «огладили» Белухина — его чемодан.

— Вах! — вскинув руку над головой, воскликнул Судзашвили. — Какой ты идиот, Шота! Какой идиот! С кем связался? Перестарались, сволочи!..

* * *

«Ласточка» благополучно доставила Самохина до Кизыл-Арвата — небольшого пристанционного посёлка, раскинувшегося в предгорьях Копет-Дага. Вдоль дороги замелькали дома, сложенные из камня-песчаника, глинобитные туркменские кибитки с плоскими крышами, редкие, иссушенные зноем деревья. Потянулась водоводная эстакада, с которой наливали установленные на платформах десятитонные чаны для Красноводска.

Андрей распрощался со своими спутниками, отряхнул пыль, раздевшись, вымылся под краном эстакады.

Освежившись, Самохин направился к станции, выбирая, кого бы спросить, где пограничный КПП. Если полковник Артамонов дозвонился до Красноводска, то Кизыл-Арватскому погранпосту наверняка дано распоряжение, как ему следовать дальше.

Из ближайшей пристанционной глинобитной постройки вышел солдат-пограничник и доложил:

— Товарищ старший политрук, вас просит к себе лейтенант госбезопасности Овсянников.

«Когда только он успел проскочить до Кизыл-Арвата?» Судя по невесёлому виду Овсянникова, едва ли ему удалось напасть на след «эпроновца».

— Как доехали? — держась подчеркнуто корректно, спросил Овсянников и, когда Андрей сказал, что доехал хорошо, приступил к делу без проволочек.

— Расскажите подробно, что произошло у вас на борту сейнера, постарайтесь вспомнить всё, о чём вы говорили с Белухиным, слово в слово…

…Когда закончилась беседа с Овсянниковым, уже наступил вечер.

Самохии и Овсянников вышли во двор, где их ждала машина, с которой они должны были ехать в Ашхабад.

Из-за гор поднималась луна, над темными зубцами и увалами разливалось ее неяркое сияние. Тянуло ветерком. В поселке дружно горланили петухи, возвещая конец такого нескончаемого и такого утомительного дня, первого дня старшего политрука Самохина на среднеазиатской земле.

Глава 6 ЯКОВ КАЙМАНОВ

Полковник выслушал Рамазана, похвалил за расторопность, распорядился, чтобы его до рассвета вместе с ишаком доставили на машине в район тех родников, куда должна была прийти отара Ичана.

Перед тем как отпустить чолока, Аким Спиридонович усадил его перед собой, придерживая за плечо крупной рукой, сказал:

— Ты принёс важную новость, Рамазан. Я напишу твоему отцу, пусть знает, что у него растёт добрый сын. Насчёт матери Фатиме не беспокойся: Яков Григорьевич часто бывает на Даугане. А ты, если еще кого заметишь или узнаешь что-нибудь, сообщай нам.

Жаркий румянец пробился у Рамазана сквозь многолетний загар: ещё бы, сам полковник с ним разговаривает, как со взрослым! Отец на фронте получит письмо, гордиться будет.

Кайманов знал, Аким Спиридонович сегодня же исполнит свое обещание. То-то обрадуется Барат! Яков представил себе чернобородого (наверное, он и на фронте не сбрил свою бороду), с мощной грудью, почти квадратного, короткого и широкого, неунывающего друга детства Барата, с которым прошли лучшие годы. Где он сейчас, что с ним? Жив ли? Не ранен ли?.. Что ж, славный растёт у Барата сынок, радость отцу.

— Зайди к моей Оле-ханум, — сказал Яков Рамазану, — она там приготовила тебе кое-что в дорогу. Я проводить тебя не могу, проводит старшина Галиев.

— Болды! — Рамазан кивнул головой. — Хош! — сказал он, прощаясь, и всем троим — Кайманову, Ястребилову и полковнику — подал в знак уважения не одну, а сразу две руки, что означало: «Сердце моё в моих ладонях, и я отдаю его вам».

Ястребилов приказал дежурному вызвать Галиева.

— А теперь прошу еще немного внимания, — сказал полковник, когда Рамазан в сопровождении старшины вышел, и развернул на столе карту участка отряда.

Горные хребты расползались по всей карте коричневыми многоножками. Между ними, с трудом взбираясь на склоны, пролегли извилистые линии дорог, ломаным рубцом рассекла всю карту граница. Рядом с границей, по ту сторону рубежа — скопление квадратиков, означающих закордонный пограничный город. Дорога проходила через него и уползала в такую густоту коричневой краски, что даже привычному к топографическим картам глазу и то нелегко было представить, какие там горы.

Артамонов подвинул к себе ту часть карты, где было обозначено прикордонье.

— Уже сейчас поступают сведения, — сказал он, — о появлении немалого количества мелких банд. Базируются они в Каракумах и в этих горах. Направляет их, по крайней мере большую часть, одна и та же рука — германская разведка. Цель: воспользоваться трудностями военного времени, учинить беспорядки, отвлечь на эти банды наши силы. Кстати, тот же Аббас-Кули может задуматься: «А почему старому Хейдару разрешили в военное время жить в погранзоне?» Тебе, Яков Григорьевич, поручается всё узнать насчёт Хейдара и дать свои предложения. Как только найдёшь его семью, немедленно сообщи мне. Комендант! — Полковник всем корпусом повернулся к Ястребилову. — Когда у тебя начинают работать курсы следопытов?

— С завтрашнего дня, товарищ-полковник.

— Завтра не торопись, а послезавтра начинай. Привлеки местных профессоров этого дела, например Амангельды!.. Занятия со следопытами проводить на местности практически. Отобрали-то толковых? Так. Ладно… Будут ходить старшими нарядов… Тебе, Яков Григорьевич, к утру быть на Даугане, встретишься с народом в поселке. Основная задача — разведать, где, по мнению твоих односельчан, могут базироваться бандитские группы.

Кайманов молча кивнул. Он смотрел на карту и видел там гораздо больше, чем мог видеть капитан Ястребилов, чем даже начальник отряда полковник Артамонов. Скольких контрабандистов и перебежчиков он допрашивал, сколько знал троп и дорог! С самого начала охраны границы в трудную минуту начальник заставы, а потом и начальник комендатуры Даугана старший лейтенант Федор Карачун обращался к народу. Яков усвоил это правило на всю жизнь.

— Тогда я не будут терять время, товарищ полковник, — сказал Кайманов. — В ночь выеду.

— Собирайся и поезжай. Скажи Гиви, он отвезёт тебя. Ичан и Хейдар нужны бандиту Аббасу-Кули. Но нам они нужны ещё больше: наши люди…

* * *

Дорога, все время поднимавшаяся в гору, миновала последнюю излучину, огибавшую каменистый склон, прямой стрелой вонзилась в долину Даугана. Кайманов с щемящим чувством в груди увидел в верхней части долины глинобитные домики родного посёлка, над которым раскинули ветвистые кроны высокие чинары и карагачи.

Яков знал, что всю ночь по дороге шли и шли тяжело груженные машины, с прицепами, без прицепов, танки и артиллерия, повозки, двуколки. Сейчас на дороге — ни души. То пропылит машина, то проедет фургон — обычная картина.

У въезда в долину Гиргидава догнал караван верблюдов. Но, судя по следам, оставшимся на шоссе и обочинах, Кайманов видел, какая огромная масса народа сдвинута с места, как перегружена ночами дорога, которую когда-то строили и его отец, и он сам.

Такого скопления людей, рассредоточившихся в ближайших к границе ущельях и распадках, ещё не видели эти окружающие Дауган горы.

Рассвет восстановил обычную картину. Всё утихло. Но с наступлением темноты снова начнется приглушённое, мощное и повсеместное движение. Никто и ничто не должно ему помешать. Для того и выехал сюда, непосредственно к границе, Яков Кайманов.

У поселкового кладбища он попросил шофёра остановиться.

Едва справляясь с охватившим его волнением, Яков вышел на обочину, окинул взглядом весь этот мир — необъятный в детстве, а теперь маленький, но от этого не менее близкий и дорогой, стал жадно всматриваться в привычные очертания гор, постройки караван-сарая, до боли знакомые улицы, дома. Там вон на склоне Змеиной горы поймали они с Баратом гюрзу в тот страшный день, когда белые налетели на поселок и расстреляли отца. До сих пор чувство вины перед родными не давало покоя, отзывалось глухой болью. Как знать, может быть, все сложилось бы иначе, если бы в то трагическое утро гюрза не хватила бы Яшку за палец и молодой доктор Вениамин Лозовой — брат Василия Фомича, комиссара Лозового, не ампутировал бы ему палец. Боясь отцовского гнева, Яшка увёл компанию ребят к дороге встречать караван. Не искал бы его отец, успел бы скрыться… На всю жизнь остался в ушах Якова истошный крик матери: «Ой да сирота ты сирая, бесталанная, сам придёшь теперь ко холодным ногам!»

Кайманов медленно прошел в сопровождении шофера по заросшей полынью тропинке к поселковому кладбищу. Сегодня приехал он сюда не как замкоменданта, а как односельчанин дауганцев — Яков Кайманов, на всю жизнь оставшийся для них просто Ёшкой.

В конце кладбища издали виден обелиск, сложенный из ракушечника. Яков подошел ближе, прочитал такую знакомую, выжженную на дощечке увеличительным стеклом надпись: «Григорий Яковлевич Кайманов, Вениамин Фомич Лозовой пали в борьбе с врагами Советской власти в 1918 году. Пусть вам будет земля пухом, дорогие товарищи». Рядом скромная могила с простым дубовым крестом. На кресте такая же табличка с выжженными буквами: «Глафира Семеновна Кайманова погибла от руки бандита в 1940 году». Обе могилы аккуратно обложены побеленными камешками, у основания креста и обелиска лежат иссушенные зноем цветы.

«Уважение к живым начинается с уважения к памяти мёртвых» — так говорил начальник заставы Дауган Федор Карачун, с которым впервые стал охранять границу Кайманов. Живые в ответе перед умершими, особенно перед близкими, за то, как они живут.

Так ли живёт он, Яков Кайманов? Так ли живут все те, кто окружает его?

Быстро идёт время! Совсем недавно была та счастливая пора, когда он, вернувшись в родной посёлок с молодой женой, впервые вышел на границу с таким же парнем, но уже — начальником заставы Фёдором Карачуном. Как тогда всё было просто и ясно! Молодой и сильный, он только и беспокоился, что о собственной семье, да иной раз придумывал с друзьями очередную «комедь». Назначили старшим в бригаде, поручили руководить дружинниками — забот прибавилось. Днем на работе, ночью в наряде, да ещё семья на плечах, времени стало не хватать. Выбрали председателем поселкового Совета, думал, что больше, чем у него, не может быть у человека забот. А если бы сейчас, в военное время, сравнить должность председателя с обязанностями замкоменданта, потребовалось бы не меньше десятка таких поселковых Советов.

Почти у каждого человека жизнь с возрастом усложняется. Свою жизнь Кайманов не считал исключением из этого правила. Но опыту Яков знал: друзей и родителей чаще всего вспоминают, когда особенно трудно…

Тихо на кладбище. Солнце все сильнее печет лопатки, сушит и без того сухую, каменистую землю. Стрекочут цикады и кузнечики, откуда-то издалека доносится чирикание кекликов — горных курочек. Все бури и волнения одной человеческой жизни заканчиваются в местах, таких, как это… А сколько сейчас безвестных могил к западу от Киева, к западу от Москвы? Сколько безвременно оборванных жизней!

Яков понимал, что прошедший вслед за ним шофер Гиргидава видел здесь лишь могильные холмики, не больше. Он ведь не знал всех этих когда-то живших, а теперь умерших людей. Но Гиргидава неожиданно для Якова опустился на одно колено и на какую-то минуту склонил темноволосую голову.

— Твоя отца… — пояснил он свой поступок, указывая на обелиск, надпись на котором успел прочитать, и Яков лишь молча кивнул головой.

— Моя тоже умер, — поднявшись с колена, сказал Гиви и ещё некоторое время стоял рядом с Каймановым в молчаливом раздумье.

«Уважение к живым начинается с уважения к памяти мёртвых». Невольный порыв шофёра Гиргидавы тронул Якова. Направляясь вместе с ним к выходу с кладбища, Кайманов присмотрелся к своему спутнику: человек, уважающий чувства другого, сам достоин уважения.

— Поезжай, Гиви, — сказал он. — Я здесь — дома, до посёлка пешком пройдусь.

— Как хочешь, дорогой, — отозвался Гиви. — Полковник сказал, ещё на заставу надо заехать.

Кайманов пожал ему руку, сделал вид, что не заметил промаха солдата, по-домашнему обратившегося к нему. Что ж, иногда такие промахи не надо замечать.

Пыльная «эмка», всё уменьшаясь, уходила вдаль по пустынной дороге. Яков остался один на всем видимом до самого посёлка пространстве. Он пошёл по той самой тропинке, по которой бегал босиком ещё в детстве. Этой тропинкой Яшка проводил в последний путь своего отца. По ней бежал с кладбища в поселок, чтобы выпустить из комнаты молодого доктора Вениамина на казаков, расположившихся в караван-сарае, десяток ядовитых змей.

Вот и старый амбар богача Мордовцева — злейшего врага, бывшего отчима Якова. А вот и сельсовет, где провёл он, молодой председатель, столько немыслимо трудных дней и ночей. Кайманов представил себе всех тех, с кем бывал в этом совсем небольшом глинобитном домике, большую часть которого жена Фёдора Карачуна забрала под поселковый медпункт…

О Светлане Яков старался не думать, жалея и не жалея, что у них всё так вышло. Яков сохранил семью, но от этого было не легче. Светлана уехала на фронт, с самого начала войны от неё не было никаких известий…

Слишком много было связано в памяти Кайманова с этим небольшим домиком сельсовета. Здесь он впервые почувствовал свою силу, сумев за короткое время поставить на ноги родной посёлок. Здесь же его снимали с поста председателя по навету подлеца Павловского. Отсюда начинал свой путь комиссар гражданской войны; заменивший Кайманову отца, Василий Фомич Лозовой.

Якову казалось, что дверь сельсовета сейчас откроется и он снова увидит всех своих близких друзей, с которыми столько уже было пережито в этом небольшом, но близком сердцу мире, столько пройдено троп и дорог.

Дверь сельсовета действительно распахнулась. На крыльцо выскочил, прихрамывая, туркмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с узкими глазками и широким приплюснутым носом, словно его ударила лошадь в лицо подковой, да так и осталась метка на всю жизнь.

— Ай, Ёшка! Ай, джанам Ёшка! Коп-коп салям, дорогой! — приветствовал он Кайманова, бросившись его обнимать.

— Эссалям алейкум, джан Балакеши, — тепло ответил Кайманов. — Как живёшь, дорогой? Как поживают наши дауганцы? Что пишут с фронта?

Балакеши выпятил нижнюю губу, вздернул кверху скобку чёрной аккуратно подбритой бороды. Он всё ещё держал Якова за плечи тёмными от солнца руками.

— Живем, Ёшка, жаловаться нельзя, хвалиться нечем. Немножко тяжело живём. Работаем в трудбатальонах. Заниматься хозяйством некому, но это ничего. Всем трудно. Было бы только на фронте повеселей… Сводки Совинформбюро каждый день по радио слушаем. Может быть, ты какие хорошие новости принёс?

— Нет, Балакеши, хороших новостей у меня нет. Все новости плохие. Сводки по радио одни и те же и для вас и для нас.

Балакеши покачал стриженой, вытянутой вверх головой, на макушке которой ловко сидела тюбетейка, словно спохватившись, воскликнул:

— Ай, Ёшка, зачем здесь разговор начинать? Пойдём в дом! Чай будем пить, сейчас половина посёлка прибежит! Всё-таки я хоть и не такой, как ты, а председатель.

— Сагбол, Балакеши, — поблагодарил его Яков. — Друзей обязательно позови, самых надёжных. Ехал я и думал: «Может, не все ещё ушли на фронт, увижу кого?» А вон яш-улы Али-ага. Ай, яш-улы, яш-улы, и правда «большие годы». Совсем старый стал наш Али-ага…

В конце посёлка, недалеко от каменной колоды для водопоя скота, склонился над грядками худощавый, небольшого роста старик туркмен. Он неторопливо разрыхлял землю мотыгой, даже отсюда было видно, как острые лопатки неспешно двигались на его спине, едва прикрытой выгоревшей на солнце белесой рубахой. Ветер шевелил льняные волосы Али-аги, выбивавшиеся из-под тюбетейки. Под ярким светом они казались снежно-белыми на фоне коричневой, прокалённой солнцем морщинистой шеи.

— Али-ага, джан! Яш-улы! — воскликнул Балакеши. — Смотри, кто приехал! Скорей иди сюда!.. Стал похуже видеть и слышать, — пояснил председатель, — а так ещё крепкий наш Али-ага, хоть и к первой сотне дело подходит.

Услышав, что его зовут, старик медленно разогнулся, закрываясь рукой от солнца, некоторое время определял, что за люди у поселкового Совета, затем бросил мотыгу и с радостным восклицанием воздел руки к небу:

— Ай, Ёшка! Ай, джан Ёшка! Эссалам алейкум, джан Ёшка!

Семенящей походкой он бросился навстречу Кайманову, и они обнялись — небольшой сухонький старичок туркмен Али-ага и могучий Кайманов.

— Салям тебе, дорогой Али-ага, — бережно поддерживая старика, сказал Яков. — Рад тебя видеть живым. Хорошо ли себя чувствуешь? Как поживаешь, дорогой?

— А я и не видел, не слышал, как ты пришёл. Совсем старый стал, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Али-ага. — Хотел немного на огороде порядок сделать. Больше некому. В посёлке совсем не осталось мужчин. Женщины тоже в трудбатальонах…

Глаза старого Али покраснели, он часто заморгал и отвернулся, вытирая их тыльной стороной руки.

— Что такое? Что с тобой, яш-улы? — с беспокойством спросил Яков.

— Ай, смотри сам, Ёшка-джан! — Старик махнул ссохшейся коричневой рукой в сторону дороги.

Вдоль обочины ходко шёл караван верблюдов, тот самый, который они обогнали на «эмке» в начале Дауганской долины. На вислых горбах худых, облезлых верблюдов сидели три женщины и подросток. По обе стороны горбов увязаны тощие тюки.

— Теперь вот так возим продукты из Хивы и Ташауза, — сказал Али-ага. — Ай, Гюльджан, Гюльджан! — завздыхал он. — Зачем я отпустил тебя? Ай, моя внучка Гюльджан! — Старик неожиданно заплакал.

Кайманов обнял за плечи старого Али.

— Расскажи, дорогой, почему плачешь? Что случилось с твоей внучкой Гюльджан?

— Ай, Ёшка! Я старый глупый ишак, три дня назад отпустил Гюльджан с Фатиме, женой Барата, на верблюдах в Ташауз. Все наши ездят туда через пески менять вещи на рис и джегуру. Три дня назад в городе видели наши одного человека. Давно он не был в этих краях. Шёл через Каракумы, говорит: в песках есть банда, нападает на чопанов, отнимает хлеб, отнимает овечек. А неделю назад у старой Дождь-ямы эти бандиты захватили четырёх женщин с верблюдами. Рис отобрали, джегуру отобрали, женщин пять дней держали у себя, потом завязали глаза, вывели на тропу, сказали: «Идите домой». Ай, бедная Гюльджан, бедная внучка, бедная Фатиме! Они ведь тоже могут к ним попасть! Зачем не послушались старого Али? Ай, глупый ишак Али-ага, зачем отпустил их в Ташауз?..

— Собери людей, Балакеши, — попросил Кайманов, обернувшись к председателю поссовета. — Сам знаешь, кого позвать. А мы с тобой, яш-улы, пойдем к тебе на сеновал. Как давно я не был на твоём сеновале!

Кайманов и старый Али-ага направились к обширному квадратному строению караван-сарая, сбоку от которого была сколочена пристройка — жилище Али-аги. Низенькая скрипучая дверь пропустила их в пристройку, из которой они прошли в довольно просторное помещение, заваленное сеном.

Яков постоял немного, вдыхая полной грудью такой знакомый с детства, щекочущий ноздри медовый аромат духовитого разнотравья, смешанный с запахом сбруи, пропитанной дегтем.

В маленькое окошко, кое-как защищенное от непогоды осколками стекла, видны гряды огорода Али-аги. Кайманов растроганно сказал: «Ну вот и дома…»

— Ай, Ёшка, — согласился старик. — Ты ещё таким вот огланом был, — показал он рукой, — когда ко мне сюда бегал…

Али-ага принялся раскладывать сено и взбивать его постелью. Яков остановил его.

— Времени у нас мало, яш-улы, — сказал Кайманов, — отдыхать не придётся, а поговорить надо.

Он сбросил сапоги, прилёг на сено. Али-ага, беловолосый и темнолицый, с высушенной временем кожей, обтянувшей скулы, невозмутимый, как Будда, сел рядом.

— Яш-улы, — сказал Кайманов, — для меня ты с детства — второй отец. Сколько раз выручал, надо ещё выручить. Готов ли ты нам помочь?

Али-ага молча прикрыл глаза, с достоинством кивнул.

— То, что я тебе скажу, знают только начальник войск, начальник отряда, комендант и я. Теперь будешь знать ты да ещё Балакеши. В горах и в песках появились мелкие банды, но хозяин у них один — германская разведка. Кто-то ходит к этим бандам, снабжает их, инструктирует. Банды грабят аулы, убивают людей: там председателя колхоза убили, там — предаулсовета. Стали антисоветские листовки разбрасывать. Откуда у бандитов в горах или в песках типография? Ясно, листовки им носят. Пишут: «Гитлер в Москве. Советской власти капут». Али-ага не выдержал, перебил Кайманова:

— Ай, Ёшка, я у тебя спрошу, дорогой. Скажи мне, только точно, почему эти проклятые шакалы так далеко в Россию зашли? Не возьмут они Москву? Люди у меня каждый день спрашивают: «Ты самый старый, Али-ага, должен всё знать». А что я им скажу, когда сам не знаю.

— Ни хрена не возьмут! — с сердцем сказал Яков по-русски.

Али-ага понял, с удовлетворением закивал головой:

— Болды, Ёшка, болды! Правильно! Раз ты так говоришь, значит, правильно. Кто спросит, отвечу: «Ни хрена не возьмут!» Так Ёшка сказал! Тебе люди верят…

Яков не стал его разубеждать, что в прогнозах такого масштаба авторитета Ёшки может оказаться недостаточно. Но в душе он был убеждён: гитлеровцы Москву не возьмут. Наши должны выдержать, обязательно выдержат. Нельзя не выдержать. Надо всеми силами отвести от Москвы угрозу. То, что назревает здесь, на южной границе, должно во многом нарушить планы Гитлера, оттянуть силы врага.

— Слушай, яш-улы, — сказал Яков, — и запоминай. Сам видишь, сколько по дорогам идёт важных грузов. Бандиты тоже не дураки, глаза и уши у них есть. Обязательно будут стараться помешать нам выполнить военную задачу, будут беспокоить народ. Надо подумать, яш-улы, какие остались в поселке и в соседних аулах очень надежные люди. У каждого и на затылке должны быть глаза, чтоб ни одного чужого не пропустить. Пусть к тебе приходят, если что узнают. Ты будешь через начальника заставы мне или коменданту передавать.

Али-ага приосанился и, немного помолчав, ответил:

— Сагбол тебе, Ёшка, что пришёл к старому Али. Очень правильно говоришь. Хорошее дело надумал. Люди всё видят, всё знают. Многие уже говорят: «Надо тех проклятых бандитов стрелять, как бешеных собак». Я позову Анна-Мурада, Савалана, в городе хороший парень Аймамед Новрузов есть, тоже пойдёт…

Али-ага перечислил ещё с десяток имен, на кого могли бы положиться пограничники.

— Всё объясни, — сказал Яков. — Мы должны очень быстро узнать, где прячутся эти бандиты. Нужны проводники в горы, а перво-наперво потребуется проводник в Каракумы Абасса-Кули ловить. Такой, чтобы знал пески не хуже, чем ты — родной Дауган.

— Знаю такого человека, — отозвался старик. — Он-то и видел Аббаса-Кули. Только пойдёт ли? Трус не пойдёт, смелый для себя смелый. Каждый хочет знать, ради чего идёт. Но пески он знает, как свой мелек, — продолжал Али-ага. — Молодой был, в Каракумы караваны водил. Революция пришла — испугался, за кордон убежал…

— Проводник, а революции испугался? Что ж он, баем был?

— Какой бай? Самый бедный дехканин. Ему другие сказали: «Уходи» — он и ушёл. Сам не понимал… Не знаю, пойдёт ли?

Али-ага с сожалением почмокал губами.

— Немножко обидели вы его, — продолжал старик. — На восемь Лет в Воркуту загнали.

— Зря не загонят, — сказал Яков. — Значит, заслужил. Может быть, ещё кого-нибудь вспомнишь?

— Не знаю, Ёшка, не знаю, — возразил Али-ага. — Если другой кто с коровой через гулили пойдёт, его два дня подержат и обратно отправят, а Хейдару восемь лет дали…

— А зачем он с Аббасом-Кули пошёл? Аббас-Кули коров не пасёт!

Али-ага скупо рассмеялся, покачал головой.

— Ай, глупый, глупый Али-ага, как раньше не догадался. Выходит, ты Хейдара лучше меня знаешь. Так бы и спросил: зачем Хейдар в пески ходил, зачем Аббас-Кули видел, зачем бродит по горам, о чём с людьми говорит?

— Ну вот я тебя и спрашиваю. — Кайманов тоже рассмеялся. — Скажи мне, какой человек Хейдар, зачем через пески в Дауган пришёл, зачем, с Аббасом-Кули говорил?

— Откуда я знаю, Ёшка? Могу только сказать то, что люди говорят. Хейдар Махмуд-ага почти такой яш-улы, как я: сухой, крепкий, как саксаул, не смотри, что терьяк курит. В песках может сутки идти — не остановишь. Пустыню и горы знает, как свой дом. Только не пойдёт он с вами в Каракумы, ему Аббас-Кули приказал не в песках, а здесь, на гулили, быть.

Яков едва сдержался, чтобы не показать старику своё раздражение.

— Что-то у тебя, яш-улы, — сказал он, — Аббас-Кули сильнее и погранвойск, и Советской власти. Почему его Хейдар боится? Почему он в пески не пойдёт?

— Ай, Ёшка, — со вздохом ответил Али-ага. — Ты спросил, когда увидел меня: «Почему такой печальный яш-улы Али-ага?» Я тебе ответил: бандиты Аббаса-Кули схватили в песках на Ташаузской дороге четырёх женщин… Ай, Гюльджан, Гюльджан, внучка моя, — снова запричитал старый Али. — Зачем отпустил тебя с Фатиме в Ташауз? Что, если эти проклятые выродки схватят мою девочку, как схватили дочку Хейдара Дурсун?..

Горестно причитая, старик закрыл глаза, раскачиваясь из стороны в сторону. В сумраке сеновала лицо его казалось темнее обычного. Пряно пахло свежим сеном. Тонкие, как спицы, лучи солнца пробивались сквозь щели в дощатых стенах. Уже чувствовалась подступавшая и сюда дневная жара.

Кайманов не мешал старому Али горевать вслух, чувствуя некоторое смущение. Нетрудно было додумать то, что не сказал ему старик. Угрозы Аббаса-Кули Хейдару — не шутка. Бандит взял заложников. Для острастки, вздумай Хейдар что-нибудь предпринять, Аббас-Кули тут же зарежет Дурсун — мать двоих детей, ещё и позаботится, чтобы об этом узнало как можно больше народу. Наконец Яков прервал причитания старика.

— Не надо так горевать, яш-улы, — мягко сказал он. — Для того и пришёл к тебе, чтобы посоветоваться, как лучше поймать этих бандитов, чтоб спокойно люди ходили по нашей земле и в горах, и через пески в Хиву и Ташауз. Скажи лучше, где этого Хейдара найти? Думаю, что сумею его уговорить.

— Откуда я знаю, Ёшка? Говорят, Хейдар на текинском базаре табаком торгует.

— Скажи лучше — терьяком, — поправил его Кайманов. — Терьяк раз в двадцать дороже будет.

— За руку его не держал, сказать не могу, — возразил Али-ага.

— Болды, яш-улы, — сказал Яков, — если чувствуешь себя хорошо, прошу тебя, пойдём со мной в город, поможешь найти Хейдара Махмуд-ага.

— Конечно, поедём, Ёшка. Как скажешь, так и поедём. Надо ехать!

— Я его только издали видел, когда он свататься к нашей Сюргуль приходил.

Али-ага с сомнением покачал головой.

— Что же он на старости лет хочет вторую жену взять? — спросил он. — Зачем ему? Надо свою Патьму искать…

— Яш-улы, хочу у тебя ещё спросить, — сказал Яков. — Вспомни, дорогой, слышал ты за кордоном имя купца Клычхана? Сижу и думаю: «Почему сразу три человека с той стороны сошлись возле нашей комендатуры? Сюргуль рядом живёт. Хейдар пришёл. А тут и Клычхан появился. А? В тот день ещё как раз Сюргуль загнала на крышу кибитки своего козла. Вот он там и орал, „дождь звал“». Очень много совпадений получается, яш-улы…

— Это правильно, — закивал головой Али-ага, — гейч кричит, дождь обязательно будет. Так Аббас-Кули Хейдару приказал. А тот пришёл от него Сюргуль привет передать. Боится она, кровников. Аббас-Кули и Сюргуль к рукам прибрал… А Клыч-хана я не знаю, Ёшка, не помню, ни от кого не слыхал… Моя голова устала, Ёшка, джан, пускай твоя думает. Она у тебя молодая, а я уже не могу.

— Прости, яш-улы, утомил я тебя, — согласился Кайманов. — Но позволь мне тебя ещё спросить.

Кайманова немало занимал вопрос, откуда все так хорошо знает старый Али?

— Вот я слушаю тебя и думаю, — продолжал Яков. — Живёт себе Али-ага на Даугане, никуда не ходит, нигде не бывает, копает свой огород, поливает мелек, сидит у кибитки, на солнышке греется. Откуда так всё хорошо знаешь? Или у тебя такое радио есть?

— Радио, Ёшка, радио, — усмехнувшись, подтвердил старик. — Ладно, Ёшка, скажу, — согласился он. — Про Хейдара мне Ичан Гюньдогды рассказал, наш огонь-чопан. Приходил к нему Хейдар. Советовался. Вместе они в шахтах в Воркуте были. Ичан и к тебе хотел прийти. Не мог: с отарой один оставался: Рамазан Барат-оглы — его чолок — где-то больше суток пропадал.

— А что ж Ичан сейчас ни ко мне, ни к начальнику отряда не пришёл?

— Пришёл, Ёшка, пришёл. Здесь он. Балакеши за ним сына с заводным конем посылал. Ичан скакал на Дауган, чуть коня не запалил. Сидит в моей хонье, ждёт, когда позовёшь…

— Так зови его скорей! Он-то мне и нужен! — воскликнул Кайманов.

Шаркая чарыками, старик открыл дверь, ведущую с сеновала в пристройку, пропустил вперёд Якова, проводил в свою комнату.

Навстречу им с кошмы, на которой лежал всего один небольшой коврик и несколько подушек, вскочил сухощавый, очень подвижный человек с быстрыми пытливыми глазами, порывистыми движениями. «И правда, Ичан — огонь-чопан», — подумал Яков.

— Салям алейкум, — сдержанно поздоровался Кайманов, изучающе рассматривая Ичана. Где-то он его видел, от кого-то о нём слышал.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — неожиданно, вытянув руки по швам, на чистом русском языке приветствовал его Ичан.

— Вот как ты умеешь, прямо по-военному, — не без удивления заметил Яков. — Ну, здравствуй, Ичан, не знаю, какое у тебя воинское звание?

— Техник-интендант второго ранга! — отрапортовал Ичан. — Был переводчиком комендатуры, пока Шапошников в Воркуту не загнал.

Кайманов согнал с лица улыбку.

— Слушаю тебя…

— Недолго я техником-интендантом был, всего два года, — с горечью сказал Ичан. — Всю жизнь с самого детства чопан!.. Товарищ старший лейтенант, я с двенадцати лет овец пасу, — горячо продолжал Ичан. — У бая Хан-Мамеда пас, у молокан пас, у бая Довлет Мурад Саппара землю пахал. С Иран-территории шли два контрабандиста. Пришли, спросили у меня: «Солдаты есть?» «Нет», — говорю. Они с оружием были, забрали мои чарыки, чтоб никуда не ушёл — зима. Двенадцать километров босиком по снегу бежал на заставу. Замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты наш пограничник, Ичан, давай смотри в окно, этих кочахчи видел?» Я опознал. Ретцер потом говорит: «Ай, Ичан, иди к нам служить. Звание дадим, форму дадим, наган дадим». Доктор Тумасов здоровье проверял. Два года работал, всё делал. На участке Тутлы-Тепе с тремя солдатами банду Кул-Кара Байдал-бая разбил. В тридцать первом году в Каракумах Джунаид-Хана ловил. Сеид Мурад-бая ликвидировал, Мамед Нияза поймал…

Ичан говорил быстро, и Яков едва улучил минуту, чтобы его прервать:

— Погоди, Ичан Гюньдогды. Что ты мне, как на партсобрании, биографию рассказываешь? Я ведь тебя ещё ни о чём не спросил. Расскажи лучше, как к тебе Хейдар приходил, о чём говорил, что собирается делать?

Ичан весь внутренне подобрался, сосредоточенно посмотрел на Якова.

— Хейдар мне друг, — сказал он. — Его надо спасать. За этим я сюда к Али-аге приходил, сейчас на коне прискакал. Нельзя в себе такую тяжесть носить, надо скорей кому следует сказать…

Ичан обстоятельно, не упуская никаких подробностей, передал весь разговор с Хейдаром. Яков внимательно выслушал его.

— Не знаю, что делать, товарищ старший лейтенант, — заканчивая свой рассказ, проговорил Ичан. — Хейдар, как волк, в капкане. Затравит его Аббас-Кули. Очень плохо сейчас ему. Стал уже говорить, чтобы я людей Мелек Манура в гавахах прятал, через гулили водил…

Кайманов вскинул на Ичана внимательные глаза, помолчал немного. Тот спокойно выдержал его изучающий взгляд.

— Ничего не поделаешь, джан Ичан, — мягко сказал Яков. — Придётся тебе людей Мелек Манура и на гулили водить, и в гавахах прятать…

Тот сначала не понял:

— Вы… Шутите, товарищ старший лейтенант?

— Нет, не шучу, дорогой Ичан. Надо сделать одно очень важное дело. Ты, Ичан Гюньдогды, должен стать проводником у Хейдара. Будешь прятать людей Мелек Манура в гавахах и приводить их к самой границе. Хейдар к тебе ещё придёт, деваться ему некуда. Соглашайся с ним выполнить задание, только не сразу, узнай технику переправы, вещественные пароли, сигналы, места встреч. Что делать дальше, я тебе скажу. Ты уже вызвал у Хейдара сомнение своим разговором, а сомнений у него быть не должно.

— Ай, товарищ старший лейтенант! Хейдар мне друг! Я с ним в шахтах Воркуты три года уголь копал! Как я буду с ним двойную игру играть?

— Вот мы и должны от твоего Хейдара беду отвести, а главное — дело сделать. Слушай внимательно и запоминай…

* * *

В доме председателя поселкового Совета Балакеши собралось человек двенадцать самых близких друзей Кайманова. Что может сделать горстка полувооруженных людей из пограничного поселка, которая, разойдясь по участку комендатуры, затеряется в горах, раскинувшихся на десятки и сотни километров? Но по опыту Яков знал: на границе и один человек значит очень много, подчас он может сделать больше, чем целая дивизия.

Со вздохом он вспомнил своих сверстников, ушедших на фронт, но и те, кто здесь собрался, люди опытные… Правда, все пожилые.

Знакомая комната, знакомые лица, внимательные глаза присутствующих — все это снова взволновало Кайманова, вернувшегося в родной угол. Но он не позволил себе размягчиться и сидел, сосредоточенный и строгий, ожидая минуты, чтобы, не нарушив принятого этикета, заговорить.

Балакеши выставил несколько фарфоровых чайников с зеленым чаем, посредине положил чурек в сочаке — специальном платке, поставил большую эмалированную миску с шурпой, в которой плавали куски баранины. Разложил десятка полтора ложек. Как ни трудно было сейчас на Даугане с продовольствием, но для гостя приготовили молодого барашка.

— Дорогой Балакеши, дорогие друзья, — закончив ужин, сказал Кайманов. — Много раз пограничники обращались к дауганцам ещё в те времена, когда мы вместе строили дорогу. Теперь вот и я стал пограничником и вместе с нашим командованием обращаюсь к вам. В эту неделю по Дауганской дороге будут идти особо важные колонны автомашин. Надо организовать усиленную охрану, выставить посты на самых ходовых тропах контрабандистов, не допустить, чтобы какая-нибудь сволочь сорвала переброску грузов. Начальник заставы лейтенант Дзюба расскажет вам, где и что надо будет сделать, я вас прошу: каждый верный человек должен идти на охрану границы…

— Ай, Ёшка, — ответил за всех Балакеши. — Зачем спрашиваешь? Все пойдём! Кто только может держать оружие, все будем на гулили!

Глава 7 НА НОВОМ МЕСТЕ

Полковник Артамонов выслал за Самохиным машину в Ашхабад, приказав немедленно следовать в расположение Дауганской комендатуры. Утомленный дальней дорогой и непривычной жарой, Андрей занял место рядом с красавцем шофёром в «эмке» начальника отряда, решив, что, едва прибудет на место назначения, тут же добьётся отправки на фронт и спустя несколько дней поедет обратно уже во фронтовом эшелоне.

Разговор с лейтенантом госбезопасности Овсянниковым не слишком его озаботил, хотя приятного в нем было мало, оба закончили его с взаимным неудовольствием. Раздумывая о том, не повредит ли ему такая неудачная встреча с Белухиным, что он сам будет говорить полковнику, Андрей наблюдал разворачивающиеся перед ним картины южного города.

Всюду много народу. Истомленные зноем деревья, арыки, протянувшиеся вдоль улиц, темнолицые всадники в высоких бараньих шапках — папахах, важно восседающие на ишаках, лошадях и верблюдах, яркие одежды, огромные бродячие псы с вываленными от духоты языками, коротко обрезанными ушами — всё было именно таким, каким и ожидал увидеть Андрей в знойном среднеазиатском городе.

Вдоль улиц, на пустырях и в городских парках уже возникали палаточные городки: сюда тоже все прибывали и прибывали с запада беженцы. Война пришла и в этот город вместе с эшелонами эвакуирующихся на восток заводов и комбинатов, вместе с тысячами обездоленных людей.

Пустыри застроены времянками. Тут и там убогие хибарки, сколоченные из старых досок от ящиков, сложенные из обломков самана, раскинувшиеся прямо под открытым небом таборы в скудной тени акаций и карагачей. Всюду — усталые, суровые, сосредоточенные лица.

Но для Самохина, столько пережившего за последние несколько недель, даже эти пыльные, неуютные улицы, обсаженные истомленными зноем деревьями, свесившими, как траурные флаги, пожухлые листья, эти палаточные городки, глинобитные времянки и таборы под открытым небом — были мирными улицами, мирными таборами без артиллерийских обстрелов и бомбежек.

Андрей теперь уж не ждал, ответов на свои запросы о семье. Думал лишь о встрече с беспокойным полковником, зная, что от этой встречи будет зависеть его дальнейшая судьба.

— У вас есть ещё какие-нибудь поручения от начальника отряда? — спросил он горбоносого шофёра-кавказца.

— Конечно! — убеждённо ответил тот. — В восемнадцать ноль-ноль в штабе округа будет ждать майор Веретенников.

— Майор тоже едет на Дауган?

— Так точно. Завтра туда прибывает сам начальник войск генерал Емельянов и ещё один генерал — командир дивизии! — Гиви щёлкнул языком: — Сразу два генерала! Полковник Артамонов сказал: «Смотри, Гиви, голову сниму, если не привезёшь старшего политрука Самохина и майора Веретенникова».

«Что ж это за Дауганская комендатура такая? — подумал Самохин. — Начальник отряда уже там, завтра прибывают начальник войск и общевойсковой генерал. Видно, полковник не зря его торопит».

То, что генерал Емельянов сам приедет на участок комендатуры, позволяло Андрею надеяться на разрешение без проволочек вернуться на фронт.

Наконец они подъехали к зданию, в котором временно разместился штаб дивизии.

Майор Веретенников, невысокий, плотный, ждал их у подъезда.

— Как доехали, Андрей Петрович? — спросил он, поздоровавшись. — Надо бы нам отметить это событие, когда ещё удастся в город попасть, но обоим надлежит явиться… Конечно, — продолжал он, — у нас тут не Западный фронт, — в его голосе послышались ревнивые нотки, — но дела скоро начнутся весьма серьёзные…

Удивительно свежая кожа лица была у майора Веретенникова. На скулах легкий румянец, под козырьком фуражки белый, совсем не тронутый загаром лоб.

— Вас и солнце не берёт, — сказал Андрей, хорошо узнавший за короткое время, что такое Средняя Азия.

— Всего третий день в этих краях, — отозвался Веретенников. — Передвигаемся ночами, и вся работа — ночью. Солнца ещё не видели. Расскажите, как на фронте? Где вас ранило? Давно ли из госпиталя?

Пока Самохин рассказывал свою историю, незаметно стемнело. «Эмка» выбралась из путаницы городских улиц и теперь мчалась по шоссе, обгоняя двуколки, запряженные ишаками, пароконные телеги, грузовики, потом свернула с большака на проселок, убегающий в сопки, извивающийся между скалами.

Ехали почти в полной темноте. Голубоватые блики от затемненных синими стеклами фар бежали впереди по обочинам, скользя по пыльным кустам полыни, скатившимся к дороге камням.

И здесь, за тысячи километров от фронта, светомаскировка: За движением на дороге следят, очевидно, не только из-за кордона. Внезапно машина остановилась. Прямо из темноты возникла коренастая фигура в пограничной форме. Из-под козырька — густые брови, сверлящие глаза, пушистые усы вразлет. На петлицах гимнастерки с каждой стороны по четыре «шпалы» — полковник.

Самохин и Веретенников вышли из машины, начали было докладывать, но полковник не дал им и рта раскрыть:

— Вольно, вольно… Наконец-то дождался. Артамонов Аким Спиридонович, — здороваясь, назвал он себя. — Прибыли вы, можно сказать, в последний момент. Ещё сутки, и было бы поздно…

Самохин немало подивился тому, что полковник у дороги один, без сопровождающих. Тот словно бы догадался, о чем он подумал, усаживаясь рядом с шофёром, пояснил:

— Всех на границу разогнал. С первого дня войны — охрана усиленная, скажем прямо, ослабленными силами. Ну ладно… Сейчас, если не устали, потолкуете с нашими пограничниками, люди ждут вас, а в четыре ноль-ноль двинем на заставу Дауган.

Андрей подумал, что они с Веретенниковым, кажется, и впрямь попали с корабля на бал. Не успели приехать, уж и беседа с личным составом, а с рассветом — выезд на одну из застав.

Сливаясь синеватым цветом с откосами сопок, потянулись один за другим глинобитные заборы — дувалы, замелькали вдоль дороги темные ряды кустов — виноградники. На крутых откосах сопок тут и там угадывались при свете звезд дома — глинобитные, сложенные из камня-плитняка, с плоскими крышами, маленькими окнами. Наконец машина остановилась у железных ворот Дауганской комендатуры, почему-то заслужившей столь пристальное внимание самого высокого начальства военного округа.

— Ну вот и приехали, — сказал полковник. — Поздравляю с прибытием.

С крыльца комендатуры сбежал, придерживая на ходу пистолет в кобуре, подтянутый и элегантный капитан. Не доходя до полковника расстояния, точно предусмотренного уставом, ударил строевым шагом в асфальт дорожки и четко отработанным движением легко и красиво взял под козырёк.

— Товарищ полковник, личный состав вверенной мне комендатуры…

— Вольно, вольно, — остановил его Артамонов. — Сегодня уже виделись. Вот, знакомься со своим замполитом. Фронтовик, старший политрук Самохин Андрей Петрович.

Капитан подчёркнуто официально пожал руку Андрею.

— Ястребилов, комендант Даугана, — представился он.

— А это — представитель штаба дивизии майор Веретенников, — продолжал полковник.

Ястребилов так же четко откозырял и Веретенникову.

К офицерам строевым шагом подошёл старший сержант с повязкой на рукаве: «Дежурный».

— Товарищ полковник, разрешите обратиться к старшему политруку?

Получив разрешение, доложил:

— Товарищ старший политрук, звонили с заставы. К вам приходила какая-то девушка… То ли жена, то ли сестра.

Самохин почувствовал, что у него на мгновение потемнело в глазах, молча глянул на дежурного, пересек двор, распахнул дверь канцелярии комендатуры, схватил трубку телефона. Застава ответила сразу.

— Дежурный младший сержант Белоусов слушает.

— Белоусов? Говорит старший политрук Самохин. Скажите, кто ко мне приходил?

Андрей, затаив дыхание, вслушивался в неторопливый, обстоятельный доклад Белоусова:

— Приходила к вам девушка в военной форме. Я ей посоветовал в тринадцать сорок пять быть у ворот комендатуры, потому что в четырнадцать совещание. Она сказала…

— Послушайте, Белоусов, как её зовут, какая она из себя? Сколько ей на вид? Была ли с нею девочка лет пяти? Девочку зовут Лена…

— Товарищ старший политрук, — так же обстоятельно ответил Белоусов. — Самой ей на вид… Молодая она. Чернявенькая. А девочки не было. Точно не было.

Андрей напряжённо вслушивался в далекий голос Белоусова, надеясь на чудо, но никакого чуда не произошло. Приходила к нему не Вера. А кто? Может быть, кто-то привёз известие о семье или что-нибудь случилось с Леной и Вера приехала одна?.. «Чернявенькая»… А Вера — белокурая…

— Далеко ли до заставы? — спросил у дежурного Самохин.

— Метров триста — всего-ничего…

— Так может, она уже пришла? — Самохин взглянул на часы. — Товарищ полковник, разрешите? Время ещё есть.

— Да время точно есть, только в обрез: пора идти начальство встречать. Заодно поглядим, что к тебе за гостья пожаловала…

Ещё издали Андрей рассмотрел у ворот заставы тонкую девичью фигурку в военной форме. Ему показалось что-то знакомое в её лёгкой стати, но кто из его знакомых мог оказаться здесь, когда все те, кого он знал, остались за морем на далеком западе.

Заметил гостью и Ястребилов.

— А вот и наша очаровательная незнакомка, — сказал он. — Кажется, Андрей Петрович, узнаешь, кто тебя ждёт?

Да, Самохин, узнал, кто его ждёт. От неожиданности он почувствовал, как тесно стало в груди, во глаза не обманывали: навстречу им нерешительно вышла Марийка. Вот она остановилась, всматриваясь в приближающуюся машину, наклонилась вперёд. Увидела! Узнала! Прижала руки к груди, как тогда, когда он уезжал из бакинского госпиталя и на прощание вручил ей скромный подарок.

— Андрей Петрович!

Она подбежала я нему, спрятала на мгновение лицо, прижавшись к его груди, подняла сияющие радостью глаза, смущённо оглянулась на выходивших из машины Ястребилова и полковника Артамонова.

— Я так боялась, что не найду вас!

Андрей хотел спросить: «Да как ты-то здесь очутилась?» Но ничего этого не надо было спрашивать. Ясней ясного, почему и как Марийка здесь. Он уже раздумывал, как объяснить полковнику ее приезд, когда она сама его выручила:

— Они живы, Андрей Петрович! — не отпуская руки Самохина, воскликнула она. — Я уверена, это они!.. Только вы уехали, пришло письмо. Хотела послать вслед, но куда — не знаю, думаю, найдёт ли оно вас? А тут узнала, что в порту госпиталь эвакуируется с запада, на паром грузится и через море — к вам, в Среднюю Азию. Вот и приехала…

Андрей не очень вникал в оправдания Марийки, подумал только: «Зачем она оправдывается, очень хорошо, что приехала» — взял из её рук сложенный фронтовым треугольником листок бумаги, с обеих сторон залепленный штемпелями. Видно, долго оно странствовало по дорогам войны, пока дошло.

Пытаясь унять дрожь в пальцах, Андрей вскрыл его, прежде прочитал подпись: «С фронтовым приветом Ветров». Перевернул листок, стал читать с начала: «Здравствуйте, дорогой товарищ старший политрук! Приезжал я в Большие Хромцы навестить вас, но не застал: вы уже выбыли на новое место. Товарищ старший политрук! Ефрейтор Осинцев с нашей заставы получил письмо с родины из села Крутьки Ирклиевского района Полтавской области. Старики Осинцева знают, что вы были нашим начальником сводного отряда, когда выводили наших ребят из окружения, еще и поддавали немцам жару на станции в Криницах. Так вот, они передают вам низкий поклон от всего села и сообщают, что какие-то эвакуированные Самохины, молодая женщина и девочка лет пяти, поселились в их деревне. Не ваши ли?..

Я сейчас командую взводом в той же части, с какой мы выходили из окружения. Напишите мне, как себя чувствуете? На какой фронт вас направили? Все наши кадровики желают вам доброго здоровья и успехов в боевой жизни. С фронтовым приветом Ветров».

Внизу подпись и номер полевой почты — обратный адрес.

«Живы! Что бы там ни было, каких бы страхов ни натерпелись, главное — живы! У стариков Осинцевых перебудут, придут в себя… А там, может, и на фронте полегче станет».

Сейчас тем более необходимо добиться назначения в действующую армию. Может, по пути удастся заскочить в эти Крутьки?..

— Товарищ полковник! — радостно закричал Андрей. — Мои нашлись! Вот мой добрый вестник! Знакомьтесь: Марийка. Самая родная сестричка! От смерти спасла, теперь такую весть доставила! Я напишу телеграмму. Машенька, как только вернёшься в город, сразу же отправь! Только сегодня! Не откладывай ни на минуту!

Андрей боялся, что вот-вот приедет начальник войск с командиром дивизии, а надо ещё успеть написать телеграмму. Во дворе комендатуры уже с полдесятка легковых машин, у коновязи — верховые лошади, возле которых хлопочут коноводы, возле клуба дожидаются приехавшие на совещание офицеры.

Полковник Артамонов поглядывал на часы, но всё же нашёл время и для Марийки.

— Ну-ка покажись, что за вестник? — включаясь в разговор, загудел он басом. — А вы что смотрите, товарищи начальники? — напустился он на Самохина и Ястребилова. — Человек с дороги! Сейчас же организовать душ, обед, отдых. Когда отдохнёшь, как тебя?..

— Марийка, товарищ полковник…

— Ага, Марийка… Так вот, когда отдохнешь, а мы освободимся, расскажешь нам о фронте. Раненые в госпиталях все знают. Самые свежие новости передают.

— Что вы, что вы, товарищ полковник! У меня ведь и увольнительная давно кончилась, и без того попадёт. Нет, нет! Я с первой попутной машиной обратно в город. Мне надо к обеду быть в госпитале, а я только к вечеру попаду.

— Машенька, вот телеграмма, — поддерживая на коленях планшетку, Андрей набросал на клочке бумаги несколько слов — адрес и текст, протянул Марийке.

— Хорошо, Андрей Петрович. Мне пора, товарищ полковник…

— Ну что ж, дисциплина есть дисциплина, — отозвался Артамонов. — Давай свою увольнительную… Вот мы её и отметим: «Задержалась по уважительным причинам. Полковник Артамонов». А без обеда, комендант, — обратился он к Ястребилову, — ты её не отпускай, головой отвечаешь!..

— Капитан Ястребилов, начальник комендатуры, — представился Марийке Авенир Аркадьевич. Поздоровался с нею и старший лейтенант Кайманов, вместе с которым за ворота комендатуры вышла и его жена Ольга.

— А вот Ольгу Ивановну мы сейчас и попросим, — сказал Яков. — Оля, поручаем тебе нашу гостью. Возьми-ка над нею шефство, проводи к озеру, приглашай в дом, угощай обедом…

— Вот-вот, — подхватил Аким Спиридонович. — Кто хоть раз искупается в нашем роднике, никогда больше отсюда не уедет.

— Маша! — крикнул им вслед Андрей. — Где разместился ваш госпиталь?

— Улицу не запомнила. Знаю, что неподалёку от городского сада. Вы приедете?

— Старший политрук, — вполголоса сказал полковник. — Ждём. Время истекло.

— Обязательно приеду! И госпиталь найду!

Время действительно истекло. Вот-вот нагрянут генералы.

Опытным взглядом кадрового военного радостно настроенный Самохин отметил мысленно идеальный марафет, какой навели солдаты на всей территории комендатуры. Эту первозданную чистоту и образцовый порядок отметил про себя и начальник отряда.

В вестибюле клуба Андрей на секунду остановился перед зеркалом. После госпиталя худощавое лицо его с крупным носом и глубоко посаженными глазами было все еще серовато-бледным и не очень-то принимало среднеазиатский загар. Андрей никогда не был доволен своей внешностью, но сейчас ему собственный вид показался вполне приемлемым. Решив, что момент наступил, Самохин, слегка откашлявшись, обратился к Акиму Спиридоновичу:

— Товарищ полковник, разрешите подать рапорт.

— Какой такой рапорт? — переспросил Артамонов. — Ты что, говорить разучился, что решил мне письма писать?

— И всё-таки, — сказал Андрей, — прошу принять мой рапорт об отправке на фронт. Сейчас мне особенно хотелось бы там быть.

Полковник с явным неодобрением развернул двойной тетрадный лист, на котором Самохин, как он сам считал, очень убедительно изложил мотивы своего решения вернуться в действующую армию, Аким Спиридонович внимательно прочитал рапорт, посмотрел мимо Самохина куда-то в сторону и, видимо раздумывая, как отвечать, зачем-то пожевал губами. Реакция Артамонова несколько озадачила Андрея.

— Товарищ полковник, я… — начал было Самохин, но полковник остановил его:

— А ты погоди. Подал рапорт, значит, высказался. Теперь жди ответа. Сейчас приедет начальник войск, попрошу его, чтобы нашел для тебя время, тогда и поговорим.

Артамонов сложил вчетверо рапорт Андрея и сунул его в нагрудный карман.

Ничего другого не оставалось, как ждать разговора с генералом. Андрей чувствовал на себе взгляды дожидавшихся в вестибюле начальников, которые, конечно, знали друг друга, а он ещё никого не знал и подумал, что у каждого из них в подчинении застава, а то и комендатура. Все они, как и до войны, охраняли мирную среднеазиатскую границу, учили молодёжь, проверяли наряды. А в это время на западе льётся кровь, оголтелые армии Гитлера танками и пушками пробивают себе путь на восток.

Глава 8 ФРОНТ В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

Наконец на шоссе появилась легковая машина, остановилась у ворот. Из неё вышли два генерала — один общевойсковой, второй в форме погранвойск. Взяв под козырёк, ответили на приветствия собравшихся офицеров.

Полковник Артамонов проводил их в клуб, вернувшись к собравшимся, пригласил:

— Товарищи, прошу входить.

Андрей вошел в числе первых и тут же увидел начальника войск, стоявшего недалеко от двери с лейтенантом госбезопасности Овсянниковым, знакомым по приключению с «эпроновцем» в Красноводске. Андрей уловил конец разговора: «Есть обстоятельства, товарищ генерал, по которым я бы просил вас ещё раз ознакомиться с его личным делом…»

Приняв стойку «смирно», Самохин назвал себя. Выслушав, генерал пожал ему руку, просто сказал:

— Генерал-майор Емельянов Алексей Филиппович…

Невысокая массивная фигура, сверлящий взгляд маленьких медвежьих глазок из-под кустистых бровей.

— Полковник Артамонов передал мне ваш рапорт, — произнёс генерал. — Ничего не скажешь, хороший подарок вы нам припасли, да ещё в такое время.

— Товарищ генерал, — сказал Андрей, — у меня ранение пустяковое, руки, ноги целы, голова на месте…

Кустистые брови генерала сошлись к переносице.

— А у нас, значит, и рук и ног нет и голова не на месте?

— Я не то имел в виду. Речь идёт обо мне. Прошу вас отправить меня на фронт.

— Нет, именно то. По-вашему мы — тыловые крысы, на солнце спины греем, лясы точим. Вы, значит, хотите на фронт, а мы не хотим?

— Прошу вас отправить меня в любую действующую часть, — упрямо повторил Андрей.

— Ловлю на слове, — отозвался генерал. — Наша часть тоже действующая. Разговор отложим до конца совещания.

Генерал Емельянов занял своё место в президиуме, открыл совещание, затем взял указку и отдернул занавес, закрывавший половину стены. Под занавесом карта участка комендатуры и большая карта европейской части Советского Союза. Извилистая линия фронта перечеркнула Украину, Белоруссию, Смоленскую область, подошла к самой Москве. Напрягая зрение, Самохин увидел, какое ничтожное расстояние на карте между Киевом и Полтавой, мысленно перенесся туда, представил себе, что там творилось. Для присутствующих здесь линия фронта, отмеченная красным шнуром, — наглядное пособие. Для него — кровавый рубец, перечеркнувший всю жизнь. Этот рубец протянулся на тысячи километров, оставив позади себя сотни городов, тысячи сел.

Условные значки и названия, которые Андрей мог прочитать со своего места, всплывали в памяти страшными пожарами, грудами развалин на изрытой воронками и окопами земле. Мимо печных труб, указывающих обугленными пальцами в небо, идут по истерзанной земле толпы беженцев, солдаты, отставшие от своих частей. Вдоль обочин дорог тянутся на километры танки и пушки, разбитые бомбами повозки и машины.

— Мы знаем, как трудно сейчас на фронте, — словно отвечая на мысли Андрея, сказал генерал. — За последние сутки наши части оставили сотни населённых пунктов в Смоленской, Калининской, Орловской, Брянской, Калужской областях. Враг рвется к Москве. Родине невыносимо тяжело отбивать удары бронированных дивизий фашистов. Бои идут на подступах к столице. Но всем нам, всему нашему Отечеству будет неизмеримо тяжелее, если гитлеровским захватчикам удастся создать такую же линию фронта вот здесь, — Емельянов провёл указкой по южной средне азиатской границе, — и ударить нам в спину… Если мы допустим это, железная петля фашизма затянется на горле советской Родины. Эта опасность не только реальна, она угрожающе надвигается на нас и требует немедленных и решительных действий.

Во все времена, — продолжал генерал, — правительство СССР дружественно относилось к нашему южному соседу. В двадцать первом году мы заключили с Ираном договор о сотрудничестве, но ещё тогда имели в виду возможность использования территории Ирана для нападения на СССР. Чтобы отвести такую опасность, наш совместный договор двадцать первого года в статье шестой предусматривает… — Емельянов неторопливо надел очки, поднес лист бумаги к глазам. — «Обе Высокие Договаривающиеся Стороны, — начал он читать, — согласны в том, что в случае, если со стороны третьих стран будут иметь место попытки путем вооруженного вмешательства осуществлять на территории Персии захватную политику или превращать территорию Персии в базу для военных выступлений против России…»[53] — Емельянов снял очки и закончил своими словами: — Короче: мы имеем законное право ввести войска. Сейчас настала необходимость осуществить это право. Мы с вами присутствуем здесь для того, чтобы скоординировать план предстоящей военной операции, осуществить которую предстоит через несколько дней.

Командование округа, — продолжал генерал, — недавно было проинформировано о том, как немецко-фашистская разведка создает на территории наших соседей плацдарм войны против СССР. К нам засылают крупных агентов под видом беженцев, железнодорожников, мор. яков, эпроновцев, кого только можно придумать, с заданиями вплоть до политических диверсий, до наглой и неприкрытой организации крупных вооруженных банд. Одну такую банду — Аббаса-Кули — удалось активизировать и, очевидно, снабдить деньгами и оружием некоему «эпроновцу» Белухину. Есть слухи об организации других, более мелких банд именно в нашем районе. Основная цель создания таких бандгрупп — вносить дезорганизацию и смуту, препятствовать переброскам воинских грузов по железной и шоссейным дорогам. Вот здесь, — генерал подошел к карте, провел указкой вдоль линии железной дороги от Ташкента до Красноводска, — главный объект наших забот, О котором мы должны помнить ежедневно и еженощно. И не менее важные объекты — Кизыл-Арватское и хорошо известное вам Дауганское шоссе. По нашей железной дороге идет эвакуация промышленности Донбасса. В глубь страны мы вынуждены транспортировать не только промышленное оборудование, но и бакинскую нефть сначала, через Каспий, а затем железной дорогой до Ашхабада и Ташкента. В сторону фронта идут эшелоны с артиллерией, снарядами, медикаментами. По этим же дорогам поступает к нам эвакуированное гражданское население с запада. Есть основания предполагать, что в задачу создаваемой «эпроновцем» Белухиным банды входит дезорганизация работы главных в нашем округе транспортных магистралей. Наша первоочередная задача — ликвидировать эту банду в стадии её зарождения… Полковник Артамонов, доложите, что вами предпринято для выполнения этой задачи.

Аким Спиридонович вышел к столу президиума.

— Шесть дней тому назад, — сказал он, — мы послали в пески начальника резервной заставы капитана Рыжакова с разведотрядом. В последнем донесении Рыжаков сообщил, что напал на след банды, но связь прервалась. На поиски Аббаса-Кули и Рыжакова были отправлены в пустыню следопыты-дружинники, прекрасно знающие Каракумы. От них тоже пока нет вестей.

— Прошу извинить, товарищ полковник, — остановил Артамонова генерал. — Позвольте мне сделать некоторое отступление. Верховное Главнокомандование, товарищи, считает наше направление не менее важным, чем Западный фронт. В наш округ для участия в осуществлении стратегического плана прибывают боевые командиры, отлично зарекомендовавшие себя по службе и в боях с фашистами. Я хочу вам представить недавно прибывшего к нам из госпиталя фронтовика, замполита комендатуры, успешно сражавшегося с передовыми частями гитлеровцев старшего политрука Самохина Андрея Петровича. Товарищ. Самохин, прошу вас встать. Знакомьтесь, товарищи. Надеюсь, Андрей Петрович найдёт у нас такую же дружную, теперь тоже фронтовую семью, какая была у него на западе. Так вот, товарищ Самохин, — обращаясь непосредственно к Андрею, сказал генерал. — Лично я, как начальник пограничных войск округа, ставлю перед вами задачу: сегодня ночью выйти с отрядом пограничников Дауганской комендатуры на помощь Рыжакову и вместе с ним в трех-четырёхдневный срок разгромить банду Аббаса-Кули. Это и будет ответ на ваш рапорт об отправке вас в действующую армию. Задача ясна?

Андрей принял стойку «смирно».

— В принципе ясна, товарищ генерал, — ответил он, хотя ему было абсолютно непонятно, как он сможет в такой короткий срок настичь и разгромить банду. Рыжаков, старожил, и то лишь на шестой день только-только напал на её след. А где искать самого Рыжакова, когда его местные следопыты ещё не нашли?

— Вот и хорошо, что в принципе ясно. Пойдёте с двумя взводами резервной заставы. Ориентировочный маршрут — к колодцам Шор-Кую, Ак-кая, Менгерли. — Генерал провёл по карте указкой там, где Андрей видел лишь бледно-жёлтую окраску, обозначающую пески. — Вспомогательный отряд попытается пробиться по этому маршруту на машинах, чтобы создать вам базу в Каракумах. Связь — по радио и голубями. Остальные детали сообщат вам после совещания полковник Артамонов и старший лейтенант Кайманов.

Ошарашенный Андрей сел на место. Задал ему трёпку генерал. Поразмыслив, не мог не согласиться: всё логично, всё правильно. Фронтовик? Рвёшься в бой? Воюй! Не боишься трудностей? Очень хорошо! Тебе и карты в руки. Найди и разгроми банду, за которой неделю гоняется со взводом пограничников капитан Рыжаков.

Кайманов тронул его за рукав, негромко сказал:

— Мы советовались с полковником. План этой операции утверждён. Есть кое-какая задумка…

— Прошу извинить, Аким Спиридонович, что прервал вас, — обратился генерал к полковнику Артамонову. — Доложите, пожалуйста, совещанию о подготовке к операции вашего участка границы. Кстати, товарищи, разработка плана действий по снятию погранпоста без кровопролития поручается также полковнику Артамонову. Прошу вас…

Полковник откашлялся, разгладил усы.

— На участке Дауганской комендатуры, — начал Артамонов, — задержан перебежчик по имени Клычхан. Надо отметить, сам вышел к нашему наряду. Клычхан показал, что несколько групп рабочих из числа местных дехкан провели скальные работы по минированию дорог и мостов. Фугасы заложены вот здесь, в районе арочного моста, и в самой узкой теснине Даш-Арасы. Показания Клычхана подтверждаются сведениями, полученными из других источников, в основном от задержанных ранее контрабандистов и забрасываемых к нам немецко-фашистских агентов. Обезвредить минированные участки совместно с подразделением саперов, используя в качестве проводника Клычхана, поручается в день перехода на сопредельную сторону заместителю коменданта Даугана старшему лейтенанту Кайманову. Он же возглавит комсомольскую ударную роту прорыва в момент перехода. За проведение операции по обеспечению перехода наших войск на сопредельную территорию отвечает комендант Даугана капитан Ястребилов.

Полковник Артамонов детально доложил о готовности каждой заставы своего отряда, состоянии дорог, наличии колодцев и родников на пути предполагаемого броска наших войск, охране их, численности и вооружении гарнизона в закордонном городке и на погранпостах соседей.

Андрей понял: всё уже на полном ходу, подготовка началась не сегодня. При таких обстоятельствах он не мог, не имел права настаивать на своём решении вернуться на фронт. Здесь тоже началась война, а это в корне меняло дело.

— Было бы наивным предполагать, — обращаясь ко всему залу, сказал генерал Емельянов, — что с переходом наших войск на территорию Ирана агенты гитлеровской разведки сдадут свои позиции и сложат руки. Борьба с фашистской агентурой и созданными ею организациями отнюдь не закончится, она только примет другие формы. По нашим сведениям, Гаммота и Мейер, Бор и Калингер, Траппе и Вольф получили указание готовить восстания ряда племён, создавать террористические группы из белогвардейских эмигрантов, армянских дашнаков, азербайджанских мусаватистов. Банды эти уйдут в подполье, будут стараться использовать малейшую нашу оплошность, чтобы нанести внезапный удар. По этому поводу слово имеет бригадный комиссар Ермолин Дмитрий Васильевич.

Невысокий и плотный, под стать генералу, комиссар, с полным лицом и расчесанными на прямой пробор волосами, обвел спокойным взглядом зал, неторопливо поправил очки.

— Я хочу обратить ваше внимание, товарищи, — сказал он негромким голосом, — на роль политсостава в предстоящей операции. Для нас особенно важно, чтобы каждый командир, каждый рядовой красноармеец, как сказал начальник войск, был политическим представителем своей страны. Мы должны ежедневно и ежечасно разъяснять населению за кордоном, что военная акция по вводу войск на территорию Ирана — временная мера, вызванная лишь крайней необходимостью. Эта мера никоим образом не направлена против иранского народа. Вы должны объяснять, что Советское правительство не имеет никаких претензий в отношении территории и государственной независимости Ирана. Как только опасность будет ликвидирована, мы немедленно выведем свои войска…

— Таким образом, товарищи, — сказал комиссар, — каждый пограничник у нас независимо от звания — полпред. Поэтому особенно сейчас нам нужны образованные люди, тем более с боевым опытом.

«И этот камешек в мой огород», — подумал Андрей.

— Фашизм наступает на Советский Союз отовсюду, — продолжал Ермолин. — И если перед нами поставлена задача бороться с ним здесь, а не на западе, это значит, что наш участок не менее важен, чем Западный фронт. Один квалифицированный разведчик подчас стоит целой дивизии. Могу вас заверить, что на нашем участке фронта квалифицированных гитлеровских разведчиков предостаточно…

Совещание продолжалось допоздна, сверялись карты, уточнялись маршруты. Слово брали армейские командиры, докладывали о готовности своих подразделений. До начала операции оставались действительно считанные дни, а сделать предстояло ещё многое.

Андрей должен был до утра изучить план, как провести рейд в Каракумы, каким образом схватить банду Аббаса-Кули, о которой за короткое время был уже достаточно наслышан.

Наконец всё было оговорено. Генералы, отужинав в столовой комендатуры, выехали к границе в сопровождении старших командиров, за исключением полковника Артамонова, который должен был обеспечить выход отряда Самохииа в пески — непосредственно к линии границы.

После совещания к Самохину подошли старший лейтенант Кайманов и капитан Ястребилов.

— Всё прошло хорошо, просто отлично, — потирая руки, проговорил Авенир Аркадьевич. — На этот раз комендатура и наш начальствующий состав представлены в лучшем виде.

— Должен вас огорчить, товарищ капитан. Прошу извинить, что перебиваю, — сказал Кайманов. — Только что мне доложили: не явился на боевой расчёт назначенный ко мне коноводом новобранец Оразгельдыев.

— Но может быть, где-нибудь в ауле?.. Может, просто спит?..

— Я звонил на заставы, в бригады содействия. Выяснил: чабаны видели в песках какого-то пограничника с винтовкой на военном коне. Ехал по дороге в Ташауз…

…Известие о побеге Оразгельдыева напомнило Якову то утро, когда границу нарушил Клычхан, сам вышел к наряду, попросил проводить его в комендатуру. О чем они говорили с Оразгельдыевым? Никто не может сказать. Белоусов был старшим наряда, но по-туркменски он не понимает. Белоусов сказал, что Клыхчан произнёс всего несколько фраз, на которые новобранец коротко ответил. Но этого вполне достаточно, чтобы получить задание и согласиться выполнить его. Что испугало Оразгельдыева, когда Клычхана привели на допрос? Почему именно в день приезда начальника войск сбежал Оразгельдыев? Куда он сбежал? К кому? Если к Аббасу-Кули, о чём он может рассказать? Что он знает?.. Конечно, достаточно и того, что сообщит о приезде генерала на Дауган да ещё со всем старшим начсоставом, представителями других родов войск.

Кайманов отдал приказ Дзюбе выделить наряд пограничников в погоню за дезертиром, звонил в аул Чули руководителю бригады содействия следопыту Амангельды, попросил его направить в пески к Ташаузской дороге под видом чабанов несколько дружинников. В этом был определённый риск для пограничников и для людей Амангельды: бандиты не сидят на месте, рыщут по пустыне. У них тоже есть разведка. А что сделают с бандгруппой пограннаряд или несколько чабанов? Как бы ни маскировались переодетые пограничники, какими бы чабанами ни выглядели дружинники, догадаться, зачем они оказались в песках, нетрудно…

Проинструктировал Яков и председателя поссовета Даугана. В это время Самохин по его совету вызвал старшину Галиева.

— Товарищ старший политрук, — доложил тот. — Отряд полностью сформирован. К выходу готовы. Оружие, снаряжение, боекомплект, НЗ проверены. Переводчиком с нами поедет Сулейманов…

— Ну что ж, поскольку всё готово, приступим, старшина, — сказал Самохин. — Сейчас, пока ещё светло и до вечера есть время, посадите всех, кто едет в поход, на две машины, выезжайте с пилами и топорами в горы к границе. Постарайтесь сделать так, чтобы видело вас побольше народу. Ночью переместитесь скрыто в условленный квадрат, подальше от населённых пунктов. Туда же двое коноводов приведут лошадей и верблюдов. Приедем и мы со старшим лейтенантом Каймановым. Ни одна душа не должна знать, что идём в пески.

Через несколько минут со двора комендатуры выехали два грузовика, в кузовах которых с пилами, топорами и веревками в руках тесными рядами сидели пограничники. Громкая песня разносилась на всю округу. Пели «Дальневосточную»:

Стоим на страже всегда, всегда, А если скажет страна труда: «Прицелом точным врага в упор», — Дальневосточная, даёшь отпор, Краснознамённая, смелее в бой!

Слова эти относились ещё к тому времени, когда главными событиями, за которыми следила вся страна, были события у озера Хасан и на Халхии-Голе. Сейчас же масштаб дальневосточных сражений не шел ни в какое сравнение с тем, что происходило на западе. Но от хасанских событий остался немалый опыт, осталась и песня…

Андрей подумал, что пограничники, которые пели её, наверняка догадывались, что пилы и топоры всего лишь маскировка: снарядился отряд и запасся боеприпасами не для заготовки дров. Многие впервые выезжали на боевую операцию, для таких это была фронтовая песня, наверное, потому и пели ее так громко и с таким чувством…

— Ну что ж, Андрей Петрович, — сказал Кайманов. — Пора нам с тобой к старухе Сюргуль, уговаривать Хейдара идти проводником…

Старая курдянка встретила обоих военных начальников у ограды своего приусадебного участка и так быстро заговорила, размахивая руками, что Кайманов едва выбрал минуту для приветствия:

— Салям, баджи! Скажи лучше, где Хейдар? Передала ты ему, что я тебе говорил?

— Ай, Ёшка, болды, правильно говоришь. А Хейдар здесь, пришёл. В моей хонье сидит, тебя ждёт. Куда денется…

Хейдар, услышав свое имя, вышел им навстречу. В выпуклых глазах угрюмая настороженность. Кайманов сказал приветливо:

— Салям алейкум, яш-улы, спасибо, что пришёл.

Хейдар в знак особого расположения подал сразу обе руки.

— Тебе, наверное, сообщила наша уважаемая Сюргуль, — сказал Яков, — зачем тебя пригласили?

Старик отозвался не сразу:

— Что может сказать старая женщина? Она всё перепутает. Хватит с нее и того, что меня нашла. Вы просили — я пришёл. Что хотят от меня начальники комендатуры?

— То, что ты делаешь всю жизнь, яш-улы, — отозвался Яков. — Сам видишь, на заставах совсем молодые люди, новобранцы. Есть пожилые, но из других мест. Мало кто умеет обращаться с верблюдами. А впереди зима, надо рубить арчу, заготавливать дрова, вязанками спускать с гор на верблюдах.

Хейдар выдал себя. Глаза его оживленно блеснули, выражение томительного ожидания в них исчезло, едва заметный вздох облегчения вырвался из груди. Только один аллах знает, какого допроса он ждал, а тут как все просто! Заготавливать дрова, вязанками спускать их в долину. И всё это — в погранзоне, под охраной солдат, не нюхавших пороха, совсем молодых. Может быть, удастся выбрать момент и через границу махнуть?

Самохин и Яков делали вид, что им невдомек, о чем может думать старый Хейдар. Тот, видимо, решил соглашаться не сразу, набить себе цену, ни в коем случае не показывать охватившую его радость.

— Нет, начальник. В горы я не пойду, старый стал. Если пойду, кто за меня продаст на базаре мой табак? Я человек бедный, у меня других доходов нету.

Андрей рассмеялся.

— Ну, если за этим дело стало, — сказал он, — у нас получишь больше, чем выручишь на базаре. Дадим командировочные, ещё и продукты на все дни работы. Хватит и тебе, и твоей дорогой Сюргуль. Пойдём к нам, там договорим…

Было уже достаточно темно, когда все трое входили в KaHn,ev лярию комендатуры. На столе действительно приготовлены продукты. Часть из них — консервы и сухари — Хейдар оставил для себя, мясо и мешочек с крупой хотел сам отнести Сюргуль.

Яков остановил его.

— Продукты эти отнесет дежурный, — сказал он. — Нам с тобой ещё долго разговаривать надо…

Он сам принёс в канцелярию четыре фарфоровых чайника, пиалы, блюдце с сахаром, чурек в сочаке, пригласил из соседней комнаты дожидавшегося там старого дауганского аксакала Али-агу.

— Салям алейкум.

— Коп-коп салям…

Старики степенно поздоровались, спросили друг у друга о здоровье, о делах.

После того как Яков и Ястребилов сделали Сюргуль арык, она сама нашла Хейдара, и Али-агу не пришлось везти на текинский базар, куда Хейдар в последнее время отправлялся «торговать табаком».

Кайманов разлил зелёный чай, пригласил всех к столу. Появление Али-аги и чаепитие насторожили Хейдара, но пока он ничем не выдавал своей тревоги.

— Хейдар-ага, — начал Кайманов. — Ты на нас не обижайся, но у Сюргуль мы тебе не всё сказали. Женщина есть женщина. Разве она может хранить тайну?.. Когда ты пришёл к полковнику Артамонову и попросил: «Разреши мне в ногранзоне жить, свою семью искать», — он ответил: «Живи». Ты ему показал справку, что вернулся после срока за нарушение границы. Он сказал: «Ладно, всё равно живи». Мы тебе помогли. Теперь пришла твоя очередь помочь нам.

Хейдар все так же настороженно, враждебно молчал.

— Яш-улы, Али-ага сказал, — продолжал Кайманов, — никто не знает так пески, как знаешь их ты. Ты знаешь, где в Каракумах прячется бандит Аббас-Кули, ты должен помочь нам его найти.

— Я не знаю никакого Аббаса-Кули. Ты сказал: «Надо идти в горы, солдаты будут рубить дрова, вьючить вязанки на верблюдов». В горы пойду, в пустыню не пойду.

Кайманов на секунду задумался.

— Хорошо, — ответил он. — Пусть тогда скажет аксакал Али-ага.

Мудрые коричневые глаза старейшины Даугана спокойно смотрели на Хейдара. Али-ага едва заметно покачивал головой, словно в такт своим мыслям. Длинные редкие волоски белой бороды росли у него прямо из шеи, подтверждая его высокое звание аксакала — старейшины рода.

— Твоя дочь Дурсуи в Каракумах, Хейдар, — сказал он. — Я не знаю, где моя внучка, моя Гюльджан, где жена моего соседа Барата, где другие женщины и подростки, которые теперь ездят менять вещи на продукты в Хиву и Ташауз. Но все они тоже, может быть, там, в песках… Ты мусульманин, Хейдар, — продолжал Али-ага. — Такие же, как мы, мусульмане проливают на фронте кровь. Их женам стало не на что купить миску джегуры, они меняют её на вещи. А эти бандиты, последняя сволочь, перекрывают тропы, забирают себе всё, оскорбляют наших женщин. По закону мужчина обязан убить каждого, кто оскорбит женщину его рода…

Хейдар молча выслушал неторопливую речь старого Али, ответил с плохо скрытой издевкой:

— Я очень уважаю твои большие годы, аксакал. Я не могу сказать, что ты лжёшь. Но я могу сказать, что ты ошибаешься. — Он поднял глаза, в упор посмотрел на старика. — Твоя Гюльджан и соседка Фатиме по эту сторону границы. Моя семья за кордоном. Если дочь моя Дурсун, как ты говоришь, попала к бандитам, то она там, за горами, где проходит граница, но совсем не в Каракумах, аксакал Али-ага…

— Она в Каракумах, Хейдар, — спокойно возразил старик. — Её держит в чёрных песках бандит Аббас-Кули, а тебе врёт, что она за кордоном.

— Как ты всё хорошо знаешь, яш-улы! — воскликнул Хейдар. — Кто этот добрый человек, что всё тебе рассказал?

— Твоя жена Патьма.

— Патьма?

Хейдар с прорвавшейся вдруг растерянностью и тоской глянул на старика, тут же нахмурился, спросил с недоверием:

— Но если ты её видел, Али-ага, почему не сказал ей, что я здесь, почему не позвал её сюда?

— Я её позвал, Хейдар, и она пришла. Уже восемь лет, как она с твоими детьми и внуками живёт здесь у нас.

Кайманов вызвал дежурного, и тот ввел в комнату женщину в национальной туркменской одежде.

Хейдар, едва справляясь с волнением, встал со своего места, словно не веря глазам, оглянулся на всех, с трудом передвигая ставшие вдруг непослушными ноги, вышел вперёд.

— Патьма?..

Голос его прервался, руки задрожали, он протянул их вперёд, бережно принял молча припавшую к его груди жену.

— Патьма!..

Часть третья ТЫСЯЧИ ЖИЗНЕЙ

Глава 9 ЧЁРНЫЕ ПЕСКИ

Начало похода отряда Самохина складывалось подозрительно благоприятно. Скрыто передвигаясь ночью, днем прячась в балках и лощинах, заросших саксаулом так, что ни путники, случайно оказавшиеся в пустыне, ни чабаны с отарами не могли их заметить, пограничники точно вышли к Дождь-яме, будто Хейдар вывел их туда по самому совершенному компасу.

Бочонки с водой сняли с горбов усталых верблюдов, сложили их так, чтобы не занесло песком, поставили вешку. На верблюдов привязали подобие двойных седел, к седлам приторочили винтовки и автоматы, солдаты взобрались на горбы, сели лицом друг к другу, наклонившись так, что издали можно было принять ездоков за тюки. Оставив часть отряда в пять человек под командованием Гамезы в резерве и приказав ему идти вслед, Самохин дал команду трогаться в путь.

Едва выехали на возвышенность, Хейдар придержал ишака.

— Начальник, — сказал он, — не останавливайся, проезжай вперёд, смотри влево. Старый Хейдар видит у Дождь-ямы стан проклятых бандитов. Видишь, в стороне, по левую руку от тебя, расщелок — балка, как сухое русло реки. Веди караван так, будто идём мимо Дождь-ямы, а потом — галопом по расщелку и — да поможет тебе аллах — начинай воевать!

— Спасибо, яш-улы, что правильно привёл, — с облегчением сказал Самохин. — Погляди хорошенько, есть ли с ними Аббас-Кули?

Старик долго смотрел в бинокль, наконец ответил:

— Нет, начальник, нету с ними Аббаса-Кули. Но всё равно, я точно знаю, это — та Дождь-яма, его бандиты…

Сомнений не было: у поблёскивавшего на солнце небольшого озерца и без бинокля было видно становище вооружённых людей.

Но если у Дождь-ямы банда Аббаса-Кули, то где он сам, где капитан Рыжаков? Он ведь передавал в последнем сообщении, что напал на след бандитов.

Они вошли в лощину и пустили верблюдов рысью, впереди мчался на своем крутобоком ишаке Хейдар. Не доехав ста — ста пятидесяти метров до того места, откуда надо было выходить к Дождь-яме, спешились и по горячему осыпающемуся песку стали подниматься на гребень бархана.

— Сигнал к атаке — фуражка над головой, — обернувшись к занимавшим исходный рубеж пограничникам, сказал Андрей.

Он и без бинокля хорошо видел сквозь саксаул и кяндым — кустики в виде сухого камыша, что бандиты, которых он насчитал шестнадцать, были заняты сейчас самым мирным делом: четверо хлопотали вокруг здоровенного казана с каким-то варевом, еще двое выкладывали куски мяса на деревянное блюдо. Остальные были заняты приготовлениями к обеду. Винтовки, шомпольные харли и мултыки, стояли в козлах под навесом из наброшенной на колья кошмы.

— Старшина, — позвал Андрей Галиева, — возьмите с собой трёх-четырёх человек, по-пластунски как можно ближе продвиньтесь к лагерю бандитов. Ваша задача — отрезать их от оружия.

«Та ли это банда? Почему нет и признаков отряда Рыжакова? Где сейчас сам Аббас-Кули? Не ударит ли с тыла?»

Андрей внимательно осмотрелся, увидел лишь однообразные волны бесконечного песчаного моря, унылые песчаные холмы, уходящие до самого горизонта. Никаких часовых поблизости от стана не было видно. Рассевшись двумя группами вокруг деревянного блюда и вокруг казана, бандиты, казалось, ни о чем не тревожились.

Самохин подал знак, чтобы пограничники подтягивались вслед за ним по лощине, направился к группе бандитов, сидевших возле казана.

Под ногами песок — ни шороха, ни шума. Ему удалось подойти вплотную, так все были заняты едой. Безусый парень лет восемнадцати, сидевший ближе других, поднял глаза да так и остолбенел. Самохин поднял фуражку. На гребень выскочили пограничники, направили винтовки на ошеломленных пирующих.

— Руки вверх! С места не сходить! — скомандовал Андрей.

Сулейманов тут же перевел его приказ. Сидевшие ближе других к ружьям и винтовкам сделали было движение приподняться, но строгий окрик вернул их на место. Галиев с четырьмя пограничниками, взяв карабины наперевес, заслонили собой оружие.

Именно эта неожиданная легкость, с какой его отряд одержал победу, и смутила Андрея. Подозрение, что Хейдар вывел его совсем не к той Дождь-яме, охватило его. С недоверием наблюдал он, как тревожно осматривается по сторонам его проводник. Без слов ясно: ни самого Аббаса-Кули, ни схваченных им заложников здесь не было. Самохин окинул внимательным взглядом задержанных и всё их хозяйство. Кроме шатров и громадного чадра из кошмы в Дождь-яме — около двадцати завьюченных верблюдов. Видно, готовились к переходу: на верблюдах тюки, скорей всего с джегурой, бурдюки с водой.

Допросили молодого бандита, который подтвердил, что действительно главарь их — Аббас-Кули, но где он сам и где заложники никто не знает.

Положение осложнилось тем, что Самохину надо было или оставлять часть своего отряда для охраны и конвоирования захваченной группы, или вести с собой заведомых врагов. На горбах верблюдов, завьюченных бандитами, шесть бурдюков с водой. У Дождь-ямы можно полностью залить освободившиеся бочонки, взятые с собой, но народу стало в два раза больше, лошадей и верблюдов — тоже.

Оставлять часть пограничников, для того чтобы конвоировать задержанных, — значит дробить свои силы. Тащить же за собой всю ораву — не только сковывать себя в случае стычки с бандой Аббаса-Кули, но и держать резерв врага в собственном обозе.

— Пойдёте, старшина, с четырьмя пограничниками в разведку, — распорядился Самохин. — Остальным пополнить и проверить запасы воды, готовить обед. Через два часа выступаем.

— Что скажешь, Хейдар-ага? — спросил он проводника. — Где будем искать Аббаса-Кули? Где его отряд?

— Начальник! — с отчаянием в голосе воскликнул Хейдар. — Я поверил тебе и Кара-Кушу, поверил аксакалу Али-аге, что дочь моя Дурсун у Аббаса-Кули здесь, в Каракумах. Поверь и ты мне, что у этой Дождь-ямы я видел проклятого бандита и его волчью стаю. Надо идти от этой Дождь-ямы по кругу, искать следы лошадей. Мирные люди идут в пустыню на верблюдах, военные на лошадях. Давай я сам пойду искать! Клянусь аллахом, не уйду из песков, пока не покажу тебе след поганого шакала Аббаса-Кули.

Самохин отвёл старика в сторону, предложил сесть рядом на склон бархана.

— Следы будем искать вместе, Хейдар-ага, — произнёс он, — а сейчас настало время поговорить с тобой откровенно…

— Вах! — воскликнул Хейдар. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Каракумы, а теперь что? После второго пошлёте на Западный фронт?

— На Западный не пошлём, а на Восточный — может быть. Полковник Артамонов доверяет тебе одно очень важное дело…

— Андрей Петрович! — в крайнем возбуждении взмолился Хейдар. — Я очень уважаю полковника Артамонова, да хранит аллах его самого и его детей, я уважаю тебя и большого старшего лейтенанта Кара-Куша. Но зачем вам старый больной Хейдар? Дайте мне вернуться к своим близким, подержать на коленях моих внуков, обнять сына и дочь, увидеть жену — Патьму. Зачем вы нашли мне семью, чтобы я опять её потерял?

— А ты спросил, Хейдар-ага, где моя семья? Или для тебя и война — не война? — неожиданно жёстко сказал Андрей, а сам подумал, что этой своей отповедью Хейдару он как бы признавал то, что сказал Богданов: «В машину, на которой ехали семьи начсостава, было прямое попадание бомбы». — Ты хочешь стоять между сражающимися, — не щадя Хейдара, продолжал Андрей. — В таких пули летят с обеих сторон.

— Вах! — с сердцем воскликнул Хейдар. — Я не хочу стоять между сражающимися, ни позади, ни впереди. Тебя послушать, без старого Хейдара вы не кончите войну!

— То, что сможешь сделать ты, никто не сможет, — сказал Самохин. — Твой сын на фронте. Дерётся, как герой. Он тебя спросит: «Как ты воевал, отец?» Что ты ему скажешь? Что тебя уговаривал старший политрук, а ты упирался?

Хейдар недоверчиво рассмеялся.

— Ай, какой умный старший политрук, — иронически сказал он. — Моя жена Патьма не, сказала мне, где наш сын, как он воюет. Старший политрук говорит. Откуда знаешь? Кто тебе такую большую весть передал? Почему Патьма об этом ничего не знает?

— Потому, что письмо от комиссара артиллерийской части, где служит твой сын Барат-али, пришло в день нашей отправки в пески. Мы решили первому показать его тебе.

Самохин не сказал Хейдару, что через военкомат посылали в действующую артиллерийскую часть специальный запрос, как служит и воюет сын Хейдара. На счастье, тот оказался настоящим героем.

Хейдар дрожащими руками принял письмо, написанное замполитом артиллерийского дивизиона, невидящими глазами некоторое время всматривался в него, украдкой смахивая навернувшиеся слёзы.

— Не могу, джан-горбан, — сказал он. — Прочитай лучше ты. Только одно имя моего мальчика вижу, больше ничего не вижу…

В письме сообщалось родителям Барата-али и односельчанам, что сын Хейдара — так и было написано: «Хейдар-оглы» — проявил беспредельное мужество, отразив со своим орудийным расчётом танковую атаку. Он подбил четыре танка и не потерял при этом ни одного человека из своего расчёта, потому что всё время менял позицию и хорошо маскировался. «Вы можете гордиться, — писал замполит Иванов, — славным сыном туркменского народа Баратом-али Хейдар-оглы. От всей нашей части передаем низкий поклон его отцу и матери за то, что воспитали такого сына…»

Дочитав письмо, Самохин молча ждал, пока старик справится с волнением. Хейдар смотрел куда-то вдаль прямо перед собой, не вытирая бегущих по лицу слез. «Ай, Барат-али, Барат-али», — принимался он шептать и снова умолкал, вперив невидящий взгляд в пространство, не в силах удержать навертывающиеся слёзы.

— Можно мне взять это письмо? — спросил Хейдар, нерешительно протянув руку.

— Лучше я тебе его отдам, когда вернёмся из похода.

— Но ведь оно для меня и Патьмы написано. Почему же ты не отдаёшь мне письмо о моём сыне?

— Когда разведчик идет в тыл врага, он оставляет все документы в штабе части, — ответил Андрей.

— Я не хочу ничего слушать. Отдай мне письмо о моём сыне. Если ты мне его не отдашь, я не сойду с этого места ни шагу, пусть я умру здесь, пусть шакалы растащат по всей пустыне мои кости!

Андрей видел, что спорить со строптивым Хейдаром бесполезно. Он действительно не сдвинется с места, пока не получит письмо.

— Хорошо, — сказал Самохин. — Только спрячь его хорошенько, пусть оно в трудные минуты согревает твоё сердце.

Хейдар взял письмо из рук Самохина, тщательно свернул его и вложил в висевший у него на шнурке высушенный полый кабачок, в каких жители Средней Азии носят обычно табак, тщательно закрыл кабачок пробкой, запахнул на груди стеганый халат.

— Хорошо! — досуха вытерев покрасневшие глаза, сказал он. — Что я должен делать?

— Вот это другой разговор, — отозвался Самохин. — Первое, что ты сделаешь, сменишь ишака на самого доброго коня, даже на двух. Приметь вон того ахалтекинца, что с белой звёздочкой на лбу. Идет он от самого Ашхабада без седока, получает двойную порцию воды и корма. Второй рядом с ним, в белых чулках, — тоже. Держись неподалеку от меня. Эти кони тоже где-то рядом будут. Ишак у тебя, конечно, хорош, но для настоящего джигита настоящий конь нужен… Когда начнётся бой и под Аббасом-Кули упадёт от наших пуль лошадь, ты поскачешь к нему с этим ахалтекинцем в белых чулках. Никто из наших вас не догонит. Мы должны знать, кто хозяин Аббаса-Кули и где его логово. Весть подашь через Ичана и Дурсун…

— Вах! — только и сказал старик. — А где я возьму Ичана и Дурсун, чтобы весть передать?

— Где бы ты ни был, они к тебе придут, Хейдар-ага…

* * *

Непросто было Андрею уговорить старого Хейдара. Он ещё немало времени объяснял ему задачу, внутренне соглашаясь, что и молодой человек подумал бы не раз, прежде чем браться за такое дело. Самохин ещё продолжал разговор с проводником, когда раздался голос наблюдавшего за пустыней сержанта Белоусова:

— Товарищ старший политрук, на дальнем гребне бархана человек!

Андрей поднялся по склону, увидел в бинокль, что с юго-востока точно по их следу движется расплывающаяся в горячем текучем мареве темная фигура в туркменской одежде. Мелькнув у склона бархана, она медленно спустилась в низину, снова появилась на гребне — ничтожно маленькая, темная точка, затерянная на огромных пространствах смертельно-жгучих песков.

Андрей рассмотрел, что оружия у одинокого путника нет, идёт он, спотыкаясь, в каждом движении предельная усталость. Вот он всё ближе и ближе. Можно уже рассмотреть его лицо, детали одежды. Андрей выслал ему навстречу Белоусова с флягой воды. К ним подходил сухощавый и стройный туркмен средних лет, в халате, в высокой бараньей папахе-тельпеке.

— Смотрите, кто к нам идёт! — раздался удивлённый голос старшины Галиева. — Амангельды-ага! Наш следопыт Амангельды!

Самохин знал, что Амангельды — один из тех, кого Кайманов отправил на разведку искать следы Аббаса-Кули.

— Что за человек? — спросил он у Галиева, шагая навстречу следопыту.

— Очень хороший человек! Якши человек! — ответил тот. — Старший бригады содействия аула Чули. На горе Душак у него своя дозорная тропа. Яков Григорьевич его в пустыню на разведку послал, а он нас нашёл.

Старшина бросился навстречу едва державшемуся на ногах следопыту.

— Салям, Амангельды-ага! Здравствуй, дорогой! — воскликнул он. — Есть у тебя вода? Давно ли ты ел?..

Он протянул ему флягу, хотя Белоусов уже передал свою.

— Как ты узнал, что мы здесь?

— Ребёнок и тот узнает, — отвечая на приветствие и сделав всего один глоток из фляги, сказал Амангельды. — В пустыне такой след, сразу видно, конный отряд прошёел, лошади подкованы, как пограничники куют.

— Начальник! — налив немного воды в горсть и освежая лицо, воскликнул он. — Делай скорее тревогу! Надо вам очень быстро выезжать: в пустыне война! Ваши геок-папак с бандитами бьются! Очень тяжело вашим. Надо спешить! Аббас-Кули со всех сторон их обложил, как ястреб кружит, добить хочет!

— Поднимайте отряд в ружьё! — приказал Самохин Галиеву. (Вот она где, группа Рыжакова.) — Сам-то сможешь, Амангельды-ага, сесть в седло?

— Если надо — сяду… Верхом не так далеко. Пешком долго шёл.

— Старшина, — распорядился Самохин, — верблюдов завьючить, бочонки, и бурдюки наполнить водой, пленных связать. Хейдар! — окликнул он проводника. — Едешь с нами. Оружия у тебя нет, будешь коноводом. Пересядь на резервного коня, того, что с белым пятном на лбу, второго, с белыми чулками, держи в поводу. Береги их пуще глаза, держись возле меня и старшины Галиева. Свежие кони нужны будут, если придется догонять главаря: Аббас-Кули нам живым нужен… Сержант Гамеза!

— Здесь!

— С четырьмя пограничниками будете охранять задержанных. Спустя минут пятнадцать двигайтесь вслед за нами, вплотную не подходите. Все готовы?.. Отря-а-ад! Рысью! Ма-а-арш!

Лошади после отдыха у Дождь-ямы легко шли по такыру, не сбавляя хода, преодолевали сыпучку. В белых налобниках, таких же, как и у верблюдов, они выглядели непривычно, словно кони средневековых рыцарей, но чувствовали себя, видимо, сносно. Людям, впервые отправившимся в путь днем, под палящим солнцем, было тяжело.

Самохину не давала покоя мысль: «Почему терпит такой урон Рыжаков? У него ведь было достаточно сил, чтобы разбить банду. И второе: почему бандиты, отбившись от пограничников, не уходят в пустыню или через кордон?»

— Амангельды-ага, — сказал Андрей, — расскажи подробнее, что видел?

На всякий случай он приказал переводчику Сулейманову держаться рядом.

— Позвал меня Яков Григорьевич, — начал Амангельды. — Говорит, где-то в Каракумах сидит банда поганого шакала Аббаса-Кули. Пойди, посмотри следы, спроси у людей… Оседлал коня, поехал. Вижу, большая банда захватила какой-то караван, прошли по пустыне на лошадях и верблюдах, как целый батальон. Два дня и две ночи шёл но их следам. Ещё полночи шёл. На рассвете слышу: кони кричат, верблюды кричат, стрельба — война идёт! Вылез на гребень, смотрю, в барханах целое сражение. Не пойму, кто с кем воюет. Ваши пограничники тоже в гражданском, деревянные треноги у них, трубы со стеклами, как у землемеров. Смотрю, в пустыню верблюды бегут. Ай, думаю, что такое? На верблюдах баджи, дети сидят. Палки для кибиток привязаны, кошмы скатаны, вьюки. Бандиты в тельпеках на конях возле этих верблюдов крутятся. Ваши в барханах круговую оборону держат. Подполз я к вашим, капитана Рыжакова раньше видел. Узнал он меня. Ай, салям, Амангельды-ага, говорит. Хорошо, что нас нашёл. Как хочешь доберись до наших людей, передай, Аббас-Кули ловушку нам сделал: женщин и подростков посадил на верблюдов, за их спинами да за тюками своих бандитов спрятал. В упор стреляли…

«Так вот в чём дело! Вовремя предупредил следопыт, — подумал Андрей. — Аббас-Кули может попытаться сыграть такую же штуку и с нашим отрядом…»

— Добрался я между барханами до своего коня, — продолжал Амангельды, — вскочил в седло, поскакал. Бандиты увидели, давай по мне стрелять. Ранили коня. Конь еще километра четыре бежал, хрипел, как человек. Потом упал, сдох. Жалко коня… Пошёл я пешком, увидел ваши следы, ай, думаю, сам аллах вас сюда на помощь послал…

В считанные минуты Андрею надо было наметить план боя. Какие потери у Рыжакова? Продержится ли он до того, как подоспеет помощь? Сколько бандитов у Аббаса-Кули? Удастся ли выполнить план, о котором так долго говорили они с Хейдаром? Были и другие вопросы, мучившие Андрея: где полковник Артамонов с машинами, почему группу Рыжакова и его, Самохина, не ищут с самолёта? Беспокоила мысль: не развёрнется ли Аббас-Кули да не нападёт ли на четырёх конвойных, охраняющих шестнадцать бандитов, оставленных им в резерве у Дождь-ямы? Уследит ли сержант Гамеза за этими шестнадцатью, не выкинут ли они сами какую-нибудь штуку? И снова назойливый, необъяснимый вопрос: почему Аббас-Кули держится возле отряда Рыжакова, не уходит в пустыню?

Несмотря на жестокую жару, вперед, и вперед, и вперед ходкой рысью идет отряд. Пот заливает лицо, щиплет глаза.

Кони и верблюды дышат тяжело. Люди молчат, кажется, стоит открыть рот, и жгучий воздух иссушит в организме последние капли влаги. Жарко… Очень жарко. Ломит виски. Слепящее солнце режет глаза.

Всё ближе и ближе самая ответственная минута встречи с врагом. Надо не только разбить банду, захватить ее и обезоружить, но и выполнить задуманную операцию. А это непросто, очень непросто. Бандиты тоже дремать не будут.

Самохин придержал коня. Остановились вместе с ним Галиев, Сулейманов, Амангельды. Все четверо некоторое время молча пропускали мимо себя отряд.

Андрей всматривался в почерневшие от зноя лица солдат, с воспалёнными глазами, потрескавшимися губами. Разные это лица. Но у всех выражение удовлетворения и даже гордости за успешно проведённую операцию у Дождь-ямы. Большая часть пограничников ехала на лошадях, но человек шесть Самохин посадил на верблюдов, двойные седла и силуэты склонившихся друг к другу седоков оказывались неплохой маскировкой. Два верблюда были нагружены бочонками с водой, необходимой отряду Рыжакова. Проехал вместе с другими и Хейдар. На кровном ахалтекинце он выглядел очень даже неплохо, с природной сноровкой сидя в седле. Но он даже головы не поднял, не посмотрел в сторону Самохина.

— Скажи мне, Амангельды-ага, — сказал Андрей, — сможешь ты хотя бы в бинокль узнать Аббаса-Кули?

— Я его и без бинокля узнаю, — отозвался Амангельды. — Сколько раз на Даугане встречал, только сегодня утром видел. Полосатый халат на нём, белый тельпек. Конь черный, как осенняя ночь.

— Всё это очень важно, яш-улы. Не отвлекайся ничем, смотри за Аббасом-Кули. Как увидишь, сразу укажи его нам. Постараемся взять его живьём.

— Внимание! — пришпоривая лошадь, скомандовал Самохин. — У главаря банды белая папаха, чёрный конь. Стрелять в коня, в Аббаса-Кули стрелять запрещаю. Задача — взять главаря живым.

Андрей в десятый раз прикинул, что бы он сделал на месте Аббаса-Кули, столкнувшись с отрядом Рыжакова. Один путь: любыми средствами оторваться от пограничников, уйти подальше в пески. Аббас-Кули этого не сделал. Почему? Что его удерживало возле отряда Рыжакова?

— Подтянуться!.. Прибавить шагу!..

Надо было во что бы то ни стало скрыто приблизиться к месту сражения, взять бандитов в обход. Но у Андрея не было времени идти окольными путями. Своими сомнениями он поделился со следопытом.

— Если будем но моим следам идти, — ответил Амангельды, — то попадём в засаду. Надо — низинами с двух сторон, вон от того бархана.

Андрей, ни слова не возразив, разделил надвое отряд, чтобы обойти с юга и запада место, где шёл бой. Сквозь шумное дыхание лошадей, шорох осыпающегося под копытами песка доносилась отдаленная перестрелка.

— Развернуться цепью, за мной ма-а-арш!

Амангельды рассчитал точно: извилистая низина между барханами вела как раз к тому месту, где все нарастала стрельба. Самохин отыскивал глазами прикрытие, из-за которого можно было бы подойти поближе к сражавшимся, но не находил его. Вокруг барханы, барханы, барханы. Редкие заросли саксаула покрывали их сыпучие склоны. Больше ничего…

Выскочив на гребень, Андрей увидел сразу всю развернувшуюся перед ним картину. Прижатая к земле кучка пограничников, переодетых в гражданское, отстреливалась от занявших удобные позиции бандитов. Два коня вскачь уходили в пустыню. Ещё один, без седока, мчался на отряд. За ним гнался всадник в высокой папахе. Самохин вскинул карабин, поймал на мушку скачущую фигуру. Грохнул выстрел, всадник слетел с седла, покатился по склону. Словно по этому сигналу, прямо на группу Самохина (со второй группой, обходя бандитов с фланга, ушёл Галиев) из-за ближайшего гребня бархана на полном скаку ринулся караван верблюдов. Андрей, несмотря на то, что был предупрежден следопытом Амангельды, почувствовал, как на голове волосы буквально встали дыбом. На верблюдах, среди узлов со скарбом, кошмами и палками, сидели, закрывая от страха лица руками и что-то отчаянно крича, женщины в национальных красных одеждах, а с ними, кажется, ещё и дети.

Мгновенно в мозгу Андрея вспыхнула картина: измученные и оборванные грязные дети с выражением отчаяния на лицах бегут за платформой эшелона, только что обстрелянного фашистами с самолёта. У насыпи, среди ромашек, на зелёной траве, лежат навзничь девочка в светлом платье и белокурая мать. У обеих на лицах страшные чёрные дыры от крупнокалиберных пуль.

— Начальник! Смотри! Сам Аббас-Кули впереди!

Самохин мгновенно разгадал маневр с верблюдами. Бандиты, увидев, что их с двух сторон обтекают пограничники, попытались отвлечь внимание, пустив на Самохина задержанный ими караван, сами бросились врассыпную по пустыне, но их уже отсекла группа Галиева. Увидев, что их взяли в полукольцо, несколько скачущих впереди бандитов свернули в сторону, стремясь проскочить в сужающийся коридор между двумя группами пограничников. Быстрее всех, низко пригнувшись к холке великолепного вороного скакуна, вихрем мчался по такыру всадник в белой туркменской папахе — сам Аббас-Кули. Прошло всего несколько мгновений, и он вырвался из всё сужавшегося кольца, всё дальше уходя от погони.

— Начальник! Стреляй! Уйдет ведь! Стреляй! — донёсся голос Амангельды. Но Андрей всё ещё медлил, оглядываясь по сторонам, оценивая обстановку.

— Где Хейдар? Где свежие лошади? — крикнул он, в то же время с тайным удовлетворением отметив, что среди пограничников его группы Хейдара уже нет.

— Залпом огонь по коню бандита! Главаря захватить живым! — крикнул Андрей. Испытывая острую жалость к прекрасному животному, стлавшемуся в голопе под Аббасом-Кули, Самохин мгновенно остановил своего коня, вскинул карабин.

Грянул выстрел, потонувший в трескотне нестройного залпа. Вороной, словно споткнувшись, на всём скаку рухнул в песок, перевернулся через голову и выбросил из седла далеко вперед Аббаса-Кули. Тот, невредимый, вскочил на ноги, отстреливаясь, бросился за ближайший склон бархана. Андрей жестом показал Галиеву, чтобы он обходил с тыла, в то же время зорко следя, что происходит вокруг. Вспыхнула перестрелка накоротке, кое-где завязалась рукопашная. Несколько мгновений спустя пограничники, сжав кольцо, заставили бандитов бросить оружие. Всего двое или трое прорвавшихся мчались по пустыне.

— Товарищ старший политрук! Сюда! Скорее! — донёсся с гребня бархана голос спешившегося Галиева.

Андрей пришпорил коня, в несколько прыжков вымахнул на гребень, увидел Хейдара, мчавшегося на лучшем в отряде ахалтекинце, рядом с которым скакал осёдланный без всадника конь в белых чулках. Это были те свежие кони, на которых предполагалось догнать главаря бандитов. С гребня бархана отчётливо было видно, как бежавший вдоль склона Аббас-Кули обернулся и выстрелил, как Хейдар вскинул руки, показывая, что у него нет оружия. Он что-то крикнул Аббасу, тот мгновенно подбежал к осёдланной лошади, с ловкостью кошки вскочил в седло, и они, низко пригнувшись к шеям коней, пустили их наметом но твёрдому, как камень, звонкому под ударами копыт такыру.

Неожиданно резанул уши пронзительный женский крик:

— Опе-е-е-е[54]!

Скакавший вслед за Аббасом-Кули Хейдар на мгновение остановился.

— Дурсу-у-у-ун!.. — донёсся его приглушенный расстоянием голос — Дурсу-у-у-ун!..

Галиев вскинул карабин. В то же мгновение прямо на него из-за склона бархана метнулась закутанная в белые одежды женская фигура. Подоспевший Самохин едва успел ударить по стволу карабина. Грянул выстрел. Пуля ушла куда-то вверх. Но женщина и не думала уходить с дороги старшины. На мгновение обернувшись в ту сторону, куда уходил Хейдар, она с каким-то протяжным стоном, рвущимся из груди: «О-о! Опе-е-е!» — с неожиданной силой схватила ствол карабина Галиева, прижала его весом своего тела к склону бархана.

Силы были слишком неравны. Галиев мог бы просто отбросить в сторону женщину. В доли секунды перед Самохиным мелькнуло его до крайности удивленное, рассерженное лицо.

— Отставить, старшина! Не стрелять! — крикнул Андрей, отлично видя, что момент упущен: остановившийся на мгновение Хейдар снова мчался вслед за главарем бандитов.

Галиев в ярости вырвал из рук женщины винтовку, но стрелять не стал. Поздно! Весь его возмущённый вид говорил: «Как можно догнать на лошадях, утомленных переходом, двух свежих ахалтекинцев, на которых уходят в пустыню Хейдар и Аббас-Кули?»

— Галиев, Белоусов, обходите с фланга! Остальные за мной! — скомандовал Андрей. Поднявшись на следующую гряду барханов, увидел, что скачут уже не два, а четыре всадника. К Аббасу-Кули и Хейдару присоединились ещё два вырвавшихся из кольца пограничников бандита.

Неожиданно все четверо остановились. Андрей увидел вспышки. Тут же почувствовал, как что-то горячее тупо ударило в руку. Лишь после этого долетел треск выстрелов. Знакомая немота охватила всё тело. Он ещё видел, как, прижав руки к лицу, закутанная в белое, словно в саван, Дурсун сделала несколько шагов, как будто хотела уйти вслед за отцом, как, вытянув вперёд сверкавшие на солнце клинки, помчались за Аббасом-Кули и Хейдаром пограничники. На гребне ближайшего бархана появились ещё люди с винтовками. Андрей понял: из отряда капитана Рыжакова.

Красная пелена опустилась перед глазами Андрея, в ушах всё усиливался томительный звон. Сквозь этот звон он слышал чёткие команды Галиева, видел, как, спешившись, пограничники стреляли вслед главарю бандитов. Ещё некоторое время раздавался бешеный топот копыт по такырам, отчаянное ржание лошадей, стоны, отаратные крики верблюдов. Он уловил, что Хейдар и Аббас-Кули всё ещё маячат чёрными точками на горизонте, расплываясь в густом текучем мареве нагретого солнцем воздуха, затем они скрылись из виду.

Андрей опустился на раскалённый песок, лег навзничь, увидел над собой лицо старшины Галиева, выражавшее и участие, и тревогу, и насторожённость, и недоверие. Обычно невозмутимый, Галиев пребывал в явном смятении чувств. Было от чего.

Глава 10 АНДРЕЙ САМОХИН

Андрей полулежит на кошме, над которой бойцы его отряда растянули плащ-палатку, прикрывающую его от раскаленного неба. Опустившись на колени, Белоусов перевязывает ему раненую руку, старшина Галиев смачивает драгоценной влагой подушечку от индивидуального пакета, вытирает Самохину грудь и шею. Лицо Галиева непроницаемо.

— Как себя чувствуете, товарищ старший политрук? — слышится голос Белоусова. Гул и звон раскалывают голову. Андрей пытается сесть. Это ему удается не сразу. С трудом отвечает:

— Вполне нормально…

Несколько секунд он сидит не двигаясь, затем говорит Галиеву:

— Доложите обстановку…

Банда разгромлена, товарищ старший политрук. Тридцать человек взяты в плен, но главарю из-за предательства нашего проводника Хейдара удалось скрыться.

На слове «предательство» Галиев сделал ударение и замолчал, наблюдая, как отреагирует Самохин. Тот ничем не выразил своего отношения к такому ЧП, негромко сказал:

— Продолжайте…

— Убиты красноармейцы Шитра и Самосюк, ранены четыре человека. (Галиев перечислил фамилии.) Прорвавшиеся бандиты пытались сделать налёт на Гамезу. Тому удалось отбиться, но почти все бочонки с водой пробиты пулями. Часть верблюдов, напуганных стрельбой, разбежались. Три лошади вышли из строя — две убиты, одна ранена. Положение в отряде капитана Рыжакова очень тяжёлое…

Андрей напрягал все силы, чтобы внимательно слушать. По опыту он знал: слабость и головокружение от потери крови, звон в ушах и сухость во рту — все это лишь начало, скоро придёт нестерпимая боль.

— Что у Рыжакова?

— Раненые у него больше суток оставались на солнцепёке. Аббас-Кули прижал их огнём к барханам, головы не давал поднять. Сам капитан ранен, подойти к вам не может. Рации не работают: у капитана разбита пулей, у нас село питание. Я выпустил голубей с донесением на комендатуру, сообщил координаты.

— Что с женщинами? Сколько их? Как ведёт себя Дурсун — дочь Хейдара?

— Женщин восемь человек, видимо, из разных аулов. Дурсун молчит. Фатиме, жена Барата, сказала, что Дурсун поклялась отомстить за отца. Вместе с Фатиме внучка аксакала Али-аги — Гюльджан. Женщины истощены и запуганы. Боятся мести бандитов.

— Окажите им помощь. Дайте воды и накормите.

— Слушаюсь…

И снова Андрей уловил пытливый недоверчивый взгляд Галиева, с точки зрения которого только благодаря попустительству начальника отряда старшего политрука Самохина совершил предательство проводник Хейдар: угнал двух лучших коней, спас главаря банды.

— Проводите меня к капитану Рыжакову, — попросил Самохин, не собираясь пока рассеивать тяжкое недоумение старшины да ещё кое-кого из рядовых пограничников.

С трудом преодолевая слабость и боль, Андрей с помощью Белоусова поднялся в седло, выехал вместе с Галиевым на гребень бархана, увидел далеко на горизонте две или три неясные точки, маячившие в густом, словно прозрачный сироп, текучем мареве: то ли остатки банды продолжали следить за отрядом, то ли уходили в глубь пустыни Хейдар и Аббас-Кули.

У Самохина на лице отразилось такое удовлетворение, что Галиев, давно собиравшийся задать мучивший его вопрос, набрал уже воздуха в легкие. Но Андрей, тронув коня, и на этот раз уклонился от разговора. Именно сейчас было важно, чтобы все видели и недоумение старшины, и пытливые взгляды солдат. Слух о том, что проводник Хейдар спас главаря бандитов Аббаса-Кули, должен распространиться как можно шире. Тот, кто будет проверять, естественно, станет спрашивать очевидцев…

«Ладно, старшина, — весело подумал Андрей, — придёт время, всё узнаешь, а пока, что ж, попереживай, для службы это даже полезно…»

Они проехали несколько десятков метров, спустились к месту расположения отряда Рыжакова. В широкой впадине так и лежали на своих местах обессиленные зноем люди, еще недавно занимавшие круговую оборону. Ближе к Андрею десятка полтора орлов терзали убитую в перестрелке лошадь. Лишь в последний момент, когда Самохин и Галиев приблизились к ним вплотную, орлы тяжело взлетели, шумно хлопая крыльями, зловеще вытягивая шеи с крючковатыми клювами, подбирая сильные когтистые лапы.

У всех лежавших на песке пограничников исхудалые лица, скулы, обтянутые кожей, сожжённой солнцем, сухие губы, ввалившиеся глаза.

Пограничники из отряда Самохина помогали, как умели, оставшимся в живых, вливали по нескольку капель воды в растрескавшиеся, полураскрытые от жара губы, смачивали глаза, лоб, шею оживляющей влагой. По гребню бархана, полукольцом окружающего с трех сторон котловину, тут и там видны занесенные песком трупы бандитов. Над трупами тучей вьются неизвестно откуда взявшиеся мухи.

Самохин распорядился:

— Организуйте охрану. Пошлите человека к сержанту Гамезе. Пусть тех, что задержали у Дождь-ямы, сюда не ведут. Прикажите расположиться на дневку в соседней лощине, часового выставить на зрительную связь с ним. Ещё один бочонок воды доставить сюда. Как только спадёт жара, будем возвращаться: помощь может подоспеть не сразу…

Галиев вскинул руку к фуражке, сказал: «Слушаюсь!»

Андрей слез с лошади, едва передвигая ноги, увязая в сыпучем песке, направился к Рыжакову — худощавому человеку в халате и тельпеке, лежавшему у склона бархана, опираясь спиной на хурджуны.

Андрей подошёл, назвал себя, опустился рядом, спросил, что произошло с его отрядом.

— Четырёх человек загубил, — не сразу ответил Рыжаков. — Остальные — кто ранен, кто от жары высыхает. Если бы вы подоспели часом позже, всё было бы кончено… Сволочи!.. Они пустили впереди себя женщин…

Андрей промолчал. Красный туман то и дело застилал ему глаза, воздуха не хватало, но он старался не показывать, как ему плохо. Палящий ветер сушил носоглотку, резал воспаленные от бессонницы и мелких песчинок глаза. Самохин понял, что должен ощущать этот человек, который уже столько дней в пустыне и которого терзают сейчас не только жара и физические муки.

— Начало было нормальное, — продолжал тихим голосом Рыжаков. — Неподалёку отсюда встретили караван верблюдов, с ним было всего несколько человек бандитов. Мы их окружили, взяли без выстрела. И никому не пришло в голову, что основные силы рыщут где-то рядом… Они ударили по нас залпом из-за спины сидевших на верблюдах женщин, захваченных на Ташаузской дороге. Отходя, дали еще залп, а потом блокировали отряд… Не мог я стрелять в женщин, понимаете, не мог. Главарь бандитов рассчитал точно…

— Одно не пойму, — сказал Самохин, — что им мешало уйти сразу же, как отбились от вас? Они же видели, в каком состоянии ваш отряд?

Рыжаков заметно оживился. Лёегкая усмешка тронула его ссохшиеся губы, в провалившихся глазах появился живой блеск.

— Всё дело вот в этом, — сказал он, похлопав черной ладонью по хурджунам — туго набитым пыльным перемётным сумам. — Пощупайте сами…

Андрей протянул руку и ощутил под пальцами плотно увязанные бумажные пачки.

— Деньги?

— И немалые. Аббас-Кули работает не ради идеи, ему треба гроши. Сколько здесь — не знаю, но пахнет миллионами. Из-за них-то бандиты, не щадя живота своего, и торчали здесь под пулями, рвались к хурджунам. — Рыжаков помолчал, высказал мучившую его мысль: — Как бы Аббас-Кули с остатками банды не сделал попытку отбить эти миллионы… А дела наши не ахти…

Самохин ответил, что оставленный Аббасом-Кули заслон у Дождь-ямы ему удалось взять без выстрела, а здесь, где принял бой Рыжаков, из кольца окружения вырвалось всего несколько бандитов.

— Тогда есть шанс выйти из пустыни, — повеселев, сказал Рыжаков, и Андрей понял, что всего два часа назад он не думал остаться в живых.

— Скажите, — спросил Рыжаков, — как получилось, что вашему проводнику удалось захватить лучших лошадей, спасти главаря банды?

— Так уж получилось, — неопределённо ответил Андрей.

— Да, дела…

Оба умолкли, наблюдая, как люди их отрядов хоронили погибших товарищей. Под командой Галиева пограничники выстроились у братской могилы, отдали последние почести. Сухим треском разорвал тишину прощальный залп. Андрей хотел приподняться, но руку пронизала нестерпимая боль, красноватый туман снова застлал глаза, звон в ушах стал таким сильным, как будто звенело само небо.

* * *

Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далёкое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города. Сияющий диск луны просвечивает сквозь темные узоры листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода. За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от всего внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это новый обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, с крика-ми и всхлипами раненых.

Чёрный бумажный рупор репродуктора, висевший неподалеку от Андрея, прямо на столбе, и здесь был тем главным центром притяжения, к которому стремились все, когда передавались сводки Совинформбюро. Андрею, побывавшему уже на фронте, было яснее, чем другим, что означали те или иные сообщения. Пожалуй, лучше всех остальных он понимал, какой ценой достигались наши первые, казалось бы, не очень заметные, но имеющие очень большое значение успехи. Но вся война была ещё впереди. Врага ещё надо изгнать со своей земли. Тяжко знать всё это и оставаться в стороне от главных событий.

Раздумывая так, Самохин лежал и прислушивался к себе. Рука почти не болела. От каких-то порошков, которыми напоила его с вечера Марийка, он проспал несколько часов и сейчас чувствовал себя настолько хорошо, что невольно подумал: «А зачем я здесь?»

Андрей сел на койке, собираясь встать и уйти из госпиталя. В руку кольнуло так, словно туда ткнули раскаленным прутом, боль ударила в голову, на лбу выступил холодный пот. Едва сдерживаясь, чтобы не застонать, он снова осторожно прилег на койку. По дорожке между пологами кто-то шёл в белом халате. Марийка!.. Она подошла к нему, подсунула руки под тюль, проверила, есть ли в стакане вода, прикоснулась на миг ко лбу мягкими тёплыми пальцами. Задержавшись всего на секунду и, наверное, решив, что он спит, перешла к другим раненым.

Некоторое время Андрей слышал её удаляющиеся шаги, потом их заглушил долетевший со стороны улицы шум: движение машин, тарахтение повозок, голоса. Видимо, красноармейцы хозвзвода спорили, направо или налево им ехать. Но вот спорившие пришли к согласию, послышалось: «Но, паразит!..» Тарахтение колёс… Всё стихло.

И снова лишь неясные, звуки ночи, доносившиеся, казалось, от полной яркой луны или прятавших ее темных ветвей деревьев, под которыми расположилось одно из отделений госпиталя.

Невесёлые раздумья одолели Самохина. Рядом с ним стонали и метались в бреду те, кто ходил с ним и капитаном Рыжаковым в пески, но шесть человек остались там, в Каракумах, и двое из них, красноармеец Шитра и красноармеец Самосюк, были в его, самохинском, отряде. Никто не может упрекнуть его в том, что он безрассудно подставил своих бойцов под пули: в бою всё может быть. Если бы выслал он передовую разведку, а не пошёл бы на помощь Рыжакову всем отрядом, дозор этот так же попал бы под пули бандитов. Но всё-таки взяли же они заслон Аббаса-Кули у Дождь-ямы без единого выстрела. Могло ли так оказаться, что основную группу, блокировавшую в песках Рыжакова, захватили бы без потерь? Едва ли. Тем более что проводили такую непростую операцию, как переброска Хейдара в стан врага. Что сейчас с Хейдаром? Удалось ли ему выполнить задачу? Не разоблачил ли его Белухин или тот же Аббас-Кули?

Потом мысли перекинулись на другое. После стольких мытарств найти семью и снова потерять её… О своей семье Андрей старался не думать. Эта боль, где бы он ни был, что бы ни делал, всегда оставалась в нем, разговор: с полковником лишь усилил её. Крутьки Полтавской области, которые Самохин еще недавно благословлял, надеясь, что Вера и Ленка там, теперь заняты врагом. Да и при чём тут Крутьки? Богданов сказал правду. Самохин представил себе, как Вера и. Лена бредут но какому-то проселку или обочине шоссе, прячутся в воронках и траншеях, бегут от пролетающих над головой фашистских самолетов. И вдруг — свист бомбы, взрыв и — больше ничего… Он ощутил почти физическую боль, как от раны…

Закрыв глаза, Андрей лежал так несколько минут, почувствовав прикосновение влажной прохлады. Марийка, вернувшись к его койке, вытирала ему шею и грудь сырой марлей.

— Вам плохо, Андрей Петрович?

В голосе Марийки и участие и настороженность.

— Мне хорошо, Машенька… Настолько хорошо, — уточнил Андрей, — что не знаю, зачем я здесь? — Он снова сделал попытку сесть на койке. Марийка остановила его:

— Нет, нет, и не думайте подниматься. Врач сказал, надо лежать, пока он не разрешит вставать. Тут уж приходили к вам целые делегации: им — ранен не ранен человек — только дай волю…

— Какие делегации?

— Все из местных. Родственники тех, кого вы из пустыни выручили, из разных аулов. Подарков понатащили для пограничников, в госпитале целая кладовая была завалена. Джегура, рис, даже мёд. Шерстяных носков на весь отряд, а один председатель колхоза пять живых баранов пригнал.

— Машенька, у меня к тебе большая просьба…

Она насторожилась.

— Найди сейчас мое обмундирование и принеси, — попросил Андрей. — Потом проводи к выходу так, чтоб дежурные няни нас не задержали.

— Но я не имею права… И потом, вы же ранены, у вас постельный режим

— Ну какой же там режим! Ранение пустяковое, рука почти не болит. К утру мне обязательно надо быть в комендатуре. Есть одно дело, которое, кроме меня, Машенька, никто не сделает. Если ты действительно хочешь мне в чем-то помочь, прошу тебя, принеси моё обмундирование и помоги выйти из госпиталя.

— Ну неужели, кроме дел и войны, в вашей жизни ничего больше нет! — вдруг с болью и горечью сказала Марийка.

— Что? — не понял Самохин.

«В самом деле, что ещё может быть, кроме службы, когда идёт такая тяжёлая война, каждый день гибнут тысячи, а у тех, кто остаётся в живых, рушатся судьбы…»

Андрей с удивлением смотрел на пунцовую, отвернувшуюся от него, в сущности, девчонку, начиная что-то понимать. Ещё немного такого напряженного молчания, и будут сказаны слова, которые могут повлечь за собой множество непредвиденных решений и поступков. Честно признаться, Андрей молчал, потому что чувствовал себя до крайности озадаченным. Пока что он не знал, что ему делать, как поступить.

— Всего два дня вы у нас, а уже не знаете, как вам убежать к себе в комендатуру! — с упрёком сказала она и торопливо вышла.

— Маша!.. Машенька!.. Вернись!..

Дверь приоткрылась, и в неё выглянуло до того опечаленное девчоночье лицо, мокрое от слёз, что Андрей мысленно обругал себя «чурбаном», «бревном» и «дубиной», призвав на помощь всю доступную ему дипломатию.

— Ты знаешь что?.. Я только проверю, как там выполняется приказ полковника, и вернусь… Только ты на меня не сердись. Хорошо?..

— Хорошо, Андрей Петрович, — шмыгнув носом, безучастно ответила Марийка. — Я сделаю всё, как вы просили.

Спустя несколько минут она пронесла неизвестно как добытое из кладовой обмундирование Андрея, а еще через четверть часа он уже ехал в кабине попутной машины в сторону Дауганской комендатуры, раздумывая, что же сейчас произошло, в последние полчаса его жизни?

Едва Самохин въехал во двор, понял: и здесь что-то случилось. К глинобитной мазанке с зарешеченным окном, где обычно содержались до выяснения личности или обстоятельств нарушители погранрежима — «бытовики», подходила группа людей, среди которых была дочь проводника Хейдара Дурсун. Вёл группу Кайманов.

— Андрей Петрович, с возвращением! — крикнул он. — Что-то рано тебя отпустили. Никак сбежал? Гляди, попадёт от нашего доктора…

— Залёживаться не время, — неопределённо ответил Самохин.

— А у нас ЧП, — продолжал Яков. — Погоди минуту… Что ж, дорогая Дурсун, — сказал Кайманов, — придётся тебе отдохнуть, пока не одумаешься. Отец у тебя к Аббасу-Кули сбежал, ты у нас тут воюешь… Нехорошо получается. Наверное, не сама такое придумала? А? Кто-то научил?..

— Ничего не скажу!..

— Ладно, отдохни, может, потом скажешь.

Кайманов приказал Белоусову и его земляку — такому же пожилому солдату Изосимову проводить Дурсун в мазанку, пояснил Андрею:

— Напала с ножом на Галиева за то, что пытался стрелять в её отца, когда тот скакал за Аббасом-Кули…

Белоусов, оставив Изосимова на посту охранять Дурсун, вернулся и выразил свои сомнения:

— Товарищ старший лейтенант, мазанка для КПЗ никак не подходит. Окно там — не то что Дурсун, вам впору пролезть. Решётка еле держится…

Андрей и сам видел, что Белоусов прав: решётку из окна мазанки можно было выломать обыкновенной кочергой. Но это было именно то, что и требовалось по задуманному плану.

— Не беспокойтесь, Белоусов, можете быть свободным, — только и ответил Кайманов.

Вместе они вошли в канцелярию комендатуры. Яков снял телефонную трубку, доложил о происшествии полковнику Артамонову. Тот не сразу ответил:

— Всё это хорошо, друга мои: операция «Ичан» развивается, как надо… Только вот придётся вашей Дурсун поскучать в КПЗ денёк-другой… А может быть, и меньше… В общем, выезжаю к вам. В эту ночь начинаем…

Глава 11 ПО ОБЕ СТОРОНЫ РУБЕЖА

Кайманов надел галоши, чтобы не поскользнуться на камнях, взял автомат, пистолет, две гранаты, по-пластунски подобрался к сопредельному погранпосту, лёг под самой верандой, сливаясь с глубокой тенью.

Луна склонялась к западу, тень от вышки, все удлиняясь, поглощала один камень за другим, подползала к чахлому кусту верблюжьей колючки, который находился в нескольких метрах от Якова. Такой же куст маячил перед Яковом, когда он с отделением пограничников и двумя саперами подползал к заминированному ущелью Даш-Арасы. Клычхан сказал правду: тайными тропами он привел Кайманова к самому ущелью, пограничники обезоружили охрану, перерезали провода связи, саперы обезвредили фугасы. Так же без помех разминировали и арочный мост. Охраны там не было почти никакой, если не считать немецких техников, дежуривших у адских машинок.

У обоих объектов остались замаскированные секреты — на случай, если немцам вздумается устроить проверку или послать смену.

Всё было выполнено быстро и без помех. Настолько быстро, что Яков успел вернуться к началу операции.

Клычхан не соврал. Трудно было переоценить помощь, оказанную им, но Яков всё же сомневался: слишком уж не вязался внешний облик курда с той ролью, которую он играл. Интуиция — не доказательство, но именно интуиция подсказывала Якову, что здесь что-то не так. Размышления о Клычхане не давали ему покоя ночью во время рейда. Клычхан занимал все его мысли и сейчас, когда он в последние минуты перед переходом лежал под верандой сопредельного погранпоста.

Луна всё больше клонилась к закату. Наступала та предрассветная пора, когда ночь, теряя свою силу, стремится всё укрыть покрывалами испарений, и темнота от этого становится как будто ещё гуще.

Яков чувствовал коленями холод камней, на которых лежал, слышал, как шагают по веранде и вдоль стен поста двое часовых. Донесся телефонный звонок. Низкий голос, очевидно дежурного, ответил: «Всё в порядке, никаких изменений нет». Раздался шум грузовой автомашины, из кузова стали прыгать солдаты. Яков насчитал шестнадцать человек. Шум мотора больше не был слышен, значит, машина обратно не пошла — охрану поста усилили.

Старшина Галиев лежал в нескольких десятках метров от Якова, за ним, ближе к расположению наших частей, — капитан Ястребилов. Такая цепочка была организована для того, чтобы передавать начальнику войск донесения Кайманова.

Чувствуя, что от неудобного положения затекла нога, Яков пошевелился, зацепил какой-то камень. Камень отлетел в сторону, казалось, громом разорвал тишину.

Часовой, услышав шум, подошел к перилам. Стоило ему опустить взгляд, он увидел бы Кайманова, лежащего под верандой в густой тени. Но часовой всматривался в сторону сопредельной территории. До пяти утра оставалось десять минут.

Выждав, когда часовой ушел с веранды, Яков, сдерживая дыхание, подполз к Галиеву.

— Передай по цепи: части регулярной армии подтянуты к линии границы на нашем участке до батальона, на посту кроме обычного гарнизона взвод солдат. Из центра их запрашивают, как обстановка.

Так же осторожно, бесшумно Кайманов вернулся на свое место. На заре все звуки разносятся в росистом воздухе особенно далеко. Посвист сычей, шелест травы, далёкий цокот козьих копыт — всё это было сейчас полно особого смысла. Хотя ни один посторонний звук не нарушил обычную предутреннюю тишину, Яков знал: множество людей и машин здесь, рядом. Ещё несколько мгновений, и все это двинется вперёд…

В тишине резко прозвучала сигнальная пулеметная очередь, взревели моторы.

Кайманов вскочил на ноги, занёс гранату:

— Бросай оружие! Сопротивление бесполезно! Выходи по одному!

Увидев, какая сила двинулась через границу, из поста стали выходить растерянные солдаты, некоторые в одном белье. Подбежав к раскрытой двери, Яков увидел перед собой сержанта с поднятыми руками, обыскал его. В кармане у сержанта маузер — патрон в патроннике. Вслед за Яковом в здание поста вбежали старшина Галиев, капитан Ястребилов. Вместе прошли на пункт связи. Кайманов снял трубку, несколько секунд слушал, затем ответил в трубку на фарси.

— Спрашивают, какое положение на границе, — обернувшись к Ястребилову, пояснил он. — Я им сказал, что сейчас узнаете…

По дороге один за другим с рёвом проносятся грузовики с автоматчиками, на обочине остановилась «эмка» полковника Артамонова, присланная им в распоряжение офицеров комендатуры. Ястребилов и Кайманов с Галиевым втиснулись на сиденья, Гиви Гиргидава нажал на всю железку, пустился вдогонку за остальными, обогнал агитфургон майора Веретенникова, занял свое место в голове колонны машин, на которых форсировала рубеж комсомольская рота.

Вот и узкое глубокое ущелье Даш-Арасы! Здесь уже встречал колонну регулировщик с флажком — солдат из пограничного наряда. Путь свободен! Ещё через некоторое время показался высокий арочный мост, сложенный из камня. Здесь тоже наша охрана.

Ястребилов и Кайманов спешили: в приграничном городке — штаб батальона, жандармы, полиция. Надо успеть захватить всё это начальство, чтобы оно не вздумало проявить инициативу, не учинило бы кровопролитие. Кайманов посмотрел в заднее стекло, увидел сквозь завесу пыли мчавшуюся вслед за ним головную машину колонны. В кузове красноармейцы комсомольской роты. На крыше кабины видны сосредоточенные молодые лица. Впереди на дороге появилась рослая фигура — Клычхан.

Гиви притормозил, свернул на обочину. Ястребилов распахнул дверцу, выскочил на дорогу, остановил колонну.

— Товарищ Кайманов, — распорядился он, — берите с собой Клычхана, Галиева, два отделения красноармейцев, садитесь в кузов головной машины. Ваша задача — взять тёпленькими начальника полиции и начальника жандармерии.

Кайманов, поднимаясь вслед за Клычханом в кузов машины, оглянулся по сторонам — нет ли засады, не подготовлена ли какая-нибудь ловушка? Но ничего подозрительного не заметил. Сам Клычхан выражал нетерпение.

Колонна уже мчалась по дороге, через несколько минут выскочила на окраину города.

Клычхан постучал ладонью по крыше кабины:

— Машины больше не надо! Пробежим дворами!

Он словно нарочно показывал, как давно ждал этого часа, чтобы отомстить за своего брата Казанфара.

— Галиев, не отставать! — крикнул Кайманов старшине: он всё ещё не доверял своему проводнику. Галиев и пограничники едва поспевали за Каймановым и Клычханом. Они перелезли через какой-то дувал, несколько минут петляли по дворам, сопровождаемые лаем взбудораженных собак, неожиданно быстро попали в одну из центральных улиц.

Клычхан подбежал к калитке, проделанной в высоком дувале, окружавшем большой добротный дом. Кайманов подбежал вслед за ним, громко постучал, крикнул по-курдски: «Господин начальник полиции, быстро к господину коменданту!» Из-за высокого дувала женский голос ответил: «Ушёл к начальнику почты».

Через несколько минут были у почты. Галиев разделил пограничников на группы по два-три человека, занял всю улицу и соседние дворы, чтобы начальник полиции и начальник жандармерии не могли скрыться.

— Кара-Куш, сюда! — позвал Клычхан. Яков должен был признать, что без Клычхана они не нашли бы так скоро нужный дом. Кайманов забарабанил в калитку.

— Господин комендант здесь?

— Да.

— Открывайте…

Все трое ворвались в дом.

Большая, просторная комната устлана коврами, с разложенными по всему полу мягкими подушками. На коврах, поджав ноги по-восточному, облокотившись на подушки, сидели несколько человек в хороших костюмах. Судя по всему, присутствующие здесь собрались в дорогу, но любители вкусно поесть не могли отправиться в дальний путь, не выпив коньяку, не отведав душистого плова.

— Клычхан! — вполголоса сказал Кайманов. — Кажется, ты знаешь этих господ. Назови, кто перед нами. Этим ты ещё раз нам поможешь.

— Да не наполнятся родники моих глаз видом этих гиен, Кара-Куш! — воскликнул Клычхан. — Я действительно всех их очень хорошо знаю. И я назову тебе каждого! Такие, как они, горбан, пустили в нашу страну фашистских собак, продали народ Гитлеру. Вот эти толстые животы, эти козлиные бороды…

Сверкая глазами и уперев руки в бок, он прошел по кругу перед поднимавшимися перед ним господами.

— Вот начальник полиции, а это командир роты амние… Начальник охраны восточной дивизии… Начальник тайной полиции… Начальник таможни!

Перед пограничниками стояли дородные, богато одетые люди, все темноволосые и темноглазые, казалось, похожие друг на друга. В масштабах пограничного городка это были, очевидно, крупные фигуры.

Кайманов заметил, как толстяк с лицом духанщика, которого Клычхан назвал начальником тайной полиции, сделал движение к заднему карману. Он быстро и горячо заговорил на фарси, указывая на Клычхана. Яков, разобравший слова «красная собака», «предатель», видел, как у его проводника потемнели глаза. В мгновение ока Клычхан сбил «духанщика» с ног. Тот выхватил пистолет, но выстрелить не успел: точным ударом ноги Клычхан вышиб пистолет из его рук.

«Ого! — мысленно воскликнул Яков. — Для бывшего купца, нынешнего пролетария что-то уж очень лихо».

— Всем сдать оружие!

Понимая, что сопротивление бесполезно, «отцы города» сложили на ковре, у ног пограничников маузеры, вальтеры, кольты.

— Кара-Куш, — воскликнул Клычхан, — я с вами по всему городу пойду. Каждую собаку, что против народа шла, а теперь прячется от справедливого суда, из-под земли вырою, со дна колодца достану. Посмотришь, арбаб, все пойдут за нами. Народ натерпелся, пришла свобода!

— Вот что, Клычхан, — охладил его пыл Яков. — Мы не вмешиваемся во внутренние дела вашей страны, не собираемся навязывать советизацию, никого не собираемся трогать, за исключением тех, кто действовал против нас в сговоре с фашистскими агентами. Поэтому от лица командования приказываю тебе: ничего не предпринимай без разрешения советских военных властей. Иначе недолго и дров наломать.

— Хорошо, Кара-Куш! — вздохнув, отозвался Клычхан, хотя выслушал его с явным неудовольствием. — Тогда пойдём, я покажу тебе наш город, может быть, советским военным начальникам не помешает хорошо знать его…

Сдав задержанных в комендатуру, где уже распоряжался капитан Ястребилов, Кайманов, Клычхан и старшина Галиев пошли по тем самым улицам закордонного города, которые раньше Яков мог рассматривать лишь в бинокль или стереотрубу. На улицах и во дворах ни кустика, ни деревца. Все до предела накалено солнцем. Пыль. Жара. Мухи…

По главной улице, такой же пыльной и грязной, как и остальные, проходит столбовая дорога, забитая сейчас войсками и военной техникой. Несколько дорог-тропинок отходят в боковые переулки.

Жители отсиживаются в домах, только изредка встречаются бедняки, которые радостно кланяются, приветствуя советские войска. Город на солнцепеке, глинобитные дома террасами поднимаются по склону без особого порядка, лепятся к горе, словно птичьи гнезда. Да и город этот возник только потому, что проходит здесь торговый путь из одной страны в другую.

Природными богатствами окрестности его не блещут. Но Клычхан показывал этот маленький городишко так, как будто перед Каймановым была столица, хотя убожество и нищета смотрели из каждого двора. Свернув из пыльной, знойной улицы, Кайманов и его спутники попадали в такие зловонные переулки, что, казалось, дышать там было совершенно нечем.

Мимо проехала «эмка» бригадного комиссара Ермолина, остановилась в нескольких шагах. Из «эмки», распахнув заднюю дверцу, вышел Сулейманов, открыл переднюю дверцу машины, стал по стойке «смирно», пропуская старшего политрука Самохина.

— Приветствую тебя, Андрей Петрович! — с удовольствием пожимая руку замполиту, сказал Кайманов. — Сегодня у нас и раненые в строю…

— Едем помогать майору Веретенникову, — сказал Самохин. — Полковник Артамонов определил Сулейманова в агитмашину, мне предписано явиться в политотдел.

В это время по соседней улице, расположенной террасой выше, пропылила крытая агитмашина с кузовом-фургоном. В кабине — майор Веретенников. Машина остановилась неподалеку, повернув динамики в сторону главной улицы.

— Вот он, мой объект службы, — сказал Самохин. — Сегодня в городе, завтра по соседним аулам поедем.

— Вместе отправимся, — подхватил Кайманов. — Думаю, наш друг Клычхан тоже не откажется с нами поехать, — взглянув на внимательно слушающего их курда, добавил он. Тот молча приблизился и, когда Яков перевёл ему, о чём разговор, с готовностью закивал головой.

— Обязательно поедем! — сказал он. — Много людей соберём! Пусть все знают, что теперь даёт нам Советская власть!

— Власть, как была ваша, так и осталась ваша, — поправил его Кайманов. — Мы просто будем разъяснять людям, зачем пришли кызыл-аскеры.

С той стороны, где остановилась агитмашина, донёсся знакомый голос Сулейманова, во много раз усиленный динамиком. Как пояснил Яков, Сулейманов передавал текст ноты Советского правительства Иранскому правительству, обращение советского командования к народу.

Самохин, откозыряв Якову, сел в «эмку», а Кайманов подумал, что обращение к народу передавалось, а самого народа пока что, за исключением шнырявших по улицам мальчишек, не было видно. Наверняка основательно поработала фашистская пропаганда. Надо было не только разъяснить смысл прихода советских, войск, но и устранить то недоверие, которое породили гитлеровские наговоры.

«Эмка» скрылась за поворотом улицы. Кайманов с Галиевым и Клычханом направились дальше, отыскивая хотя бы одного человека, с кем можно было поговорить.

Снова потянулись пыльные окраины города, глинобитные кибитки, дувалы, тандыры в виде огромных, перевернутых вверх дном чугунов, с закопченной дыркой наверху — своеобразные приспособления для выпечки чурека — хлебных лепёшек.

На одной из самых кривых улочек, такой, что и улицей её не назовёшь, все трое ещё издали увидели вывешенный над убогой мазанкой красный флаг.

— А вот и живая, да ещё революционно настроенная душа, — товарищ старший лейтенант, — сказал Галиев. — Всё-таки приятно видеть красный флаг в чужой стране.

Они остановились перед украшенной флагом кибиткой. На пыльной улице играли черные от загара и грязи мальчишки. Один из них, в самых ветхих лохмотьях, отличался от остальных синими, как васильки, глазами. Это было так необычно для жителей Востока, что мальчик невольно обращал на себя внимание. Рядом с ним держался другой мальчишка, почище и получше одетый, видно из более зажиточной семьи.

— Эй, огланжик! Бярикель! — позвал Кайманов. — Идите сюда. — Он достал из кармана несколько карандашей и блокнот.

Мальчишки мгновенно налетели со всех сторон, причем оказалось их гораздо больше, чем было на улице. Кайманов раздал им карандаши, разделил бумагу из блокнота, потрепал по волосам мальчика с удивительными синими глазами.

— Как зовут?

— Усехон.

— Гуссейнхан, значит. Хорошее имя, Гуссейнхан. Что ж, давай будем знакомиться…

Из кибитки вышел хозяин, видимо отец синеглазого Гуссейнхана. Низко кланяясь и широко улыбаясь, он жестом пригласил гостей к себе в дом. Кайманов приветствовал его на фарси. Тот, услышав родной язык, обрадованно затараторил, воздевая руки к небу, благодаря аллаха, что он послал ему таких знатных гостей.

Яков слушал внимательно, стараясь не показать своё ироническое отношение к тому, что говорил отец синеглазого оглана.

Магазин этого торговца — кибитка, сложенная из сырца самана. Весь ассортимент товаров — три охапки сена, мешок древесного угля, вязанка дров. Хозяин, в сомнительной чистоты рубахе, вылинявших домотканых штанах, расстелил в тени кибитки убогий коврик, на нём — салфетку, поставил тунчу, четыре пиалы для гостей.

Кайманов, нисколько не задумываясь, уселся по-восточному, приглашая Галиева и Клычхана последовать его примеру.

— Тебя как зовут? — спросил хозяина Яков.

— Ашир, джан-горбан, да продлятся вечно дни твои, да будет блаженством жизнь твоих детей!

— Мы тоже от души желаем счастья тебе и твоей семье, — приветливо сказал Кайманов. И после перечня вопросов, предусмотренных этикетом, попросил: — Расскажи, как живёшь, как идёт торговля?

— Ай, плохо идёт, — весьма польщённый вниманием советских военных, ответил Ашир.

— Хоть что-нибудь продал?

— Ай, никто ничего не покупает, особенно сегодня. Ни одного человека нет.

— Зачем тогда время тратишь?

— Сижу, хоть на людей смотрю, работы всё равно нет никакой.

Глаза Ашира перебегали с одного русского на другого, несколько раз он взглянул на Клычхана так, как будто силился вспомнить, где видел этого человека.

Кайманов рассмеялся:

— У тебя выходит, как у муллы Насреддина: купил два яйца по копейке, сварил, продал за две копейки пара. Зато навар себе оставил. Зимой, наверное, мангал ставишь, уголек бросаешь, чай не пустой, с сахаром пьёшь?

— Ай, дугры, ай, правильно, болья, болья, — могласился Ашир. Он был явно смущён убожеством своего магазина, а может быть, чем-то ещё.

— А почему на улицах никого нет?

Ашир опустил голову, полуприкрыл глаза, развёл руками. Взгляд у него из-под опущенных век блеснул всё тем же выражением хитрости и подобострастия.

— Неудобно говорить, — замялся он. — Ладно, скажу… В газетах писали, муллы говорили: «Советы всех будут убивать, всё отбирать».

— Муллы ваши наврали, — заметил Яков, — и газеты врут. Кого увидишь, всем скажи: советские красноармейцы никому ничего плохого не сделают, а уж если кто вздумает что взять без денег или поступит грубо, сразу сообщите любому начальнику.

— Правильно, горбан, очень правильно говоришь! — воскликнул Ашир. — Газеты наши писали: «Гитлер взял Москву, а советские люди устроили в честь победителей той». Ай, как наврали муллы, как наврали газеты! Если такая армия к нам пришла, значит много ещё сил у Советов!

— Ну вот видишь, как ты всё верно понял, — рассмеялся Кайманов.

— Красная Армия — великая армия! — воскликнул молчавший до этого Клычхан. — Ты должен всем так говорить! Скоро Гитлера будут водить в клетке и всем показывать. Муллы и баи наши хотели, чтобы мы с Гитлером шли, но мы пойдём с Советами.

— Ай, верные слова говоришь, добрый человек, — согласился Ашир, часто кивая головой, — да сопутствует тебе удача во всех твоих делах… Ай, горбан, — спросил Ашир, всё так же заискивающе обращаясь к Кайманову, — скажи, на какие теперь деньги будем торговать, наши или советские?

— А вот слушай, — ответил Кайманов, подняв кверху палец: из-за ближайших кибиток доносился голос репродуктора агитмашины. — Слышишь, что говорят? Никого и ничего Красная Армия трогать не будет — как торговали, так и торгуйте. Деньги были и будут ваши. Советское правительство от вас советские деньги принимать не будет. А вот ещё: если даже найдутся такие несознательные люди, которые будут давать вам наши деньги, не берите их. По всем вопросам, кто кого обидит или станет притеснять, обращайтесь в советскую военную комендатуру.

Распрощавшись с Аширом, они прошли по узкому переулку к центральной улице, неподалеку от которой стояла агитмашина под охраной двух часовых.

У приемопередатчика сидел незнакомый дежурный радист. Рядом — майор Веретенников. Клычхан попросил:

— Разреши, арбаб, мне по радио сказать, ручаюсь, будешь доволен.

Яков колебался всего секунду, посмотрел на Веретенникова:

— Давайте, только не больше двух минут.

Клычхан взял микрофон. С напряжённым вниманием следил Кайманов за каждым его словом, но курд говорил не больше двух минут и сказал именно то, что нужно.

— Вот это толково, немного и достаточно, в самую точку, — одобрил Кайманов после того, как дежурный радист выключил передатчик.

С дальней окраины города донеслась беспорядочная стрельба. Все прислушались. По улице кто-то скакал наметом. К агитмашине подлетел верховой в пограничной форме, одним махом спешился, как штык, встал перед комиссаром. Яков узнал младшего сержанта Белоусова.

— Товарищ бригадный комиссар, разрешите обратиться к старшему лейтенанту.

— Обращайтесь. А что, собственно, стряслось?

— Разрешите вслух?

Ермолин посмотрел на Кайманова, тот едва заметно пожал плечами: «Разрешаю».

— Товарищ бригадный комиссар! Неизвестные бандиты обстреляли зажигательными пулями трофейный склад с товарами, бросили несколько гранат. Капитан Ястребилов выехал на место с маневренной группой. Вам, товарищ старший лейтенант Кайманов, приказано со взводом резервной заставы блокировать бандитов со стороны гор, чтобы не ушли в глубь страны. Взвод выслан вслед за мной.

Слушая донесение Белоусова, Яков видел, что Клычхан вел себя так, как будто ни слова не понимал по-русски: перебегал взглядом с Ермолина на Белоусова, с напряжением смотрел в лицо Кайманову.

Стрельба в районе склада не прекращалась.

— Горбан! — воскликнул Клычхан по-курдски. — Я понял, о чём говорит ваш кызыл-аскер. Я знаю, где эта стрельба. Бандиты напали на склад! Едем! Я знаю, как туда проехать скорей. Прикажи дать мне коня!

Вслед за Белоусовым размашистой рысью подлетел к агитмашине взвод пограничников, присланных Ястребиловым. Садясь на коня, Яков отметил, что Клычхан заинтересовался поджогом, обрадовался, когда нашелся конь и для него. Вскочив в седло, Клычхан точно указал направление и повел отряд кратчайшим путём, что, стараясь быть беспристрастным, тоже отметил про себя Кайманов.

Выехав за окраину города, они увидели огромную территорию склада, спрятанную среди гор. Шерсть и хлопок в тюках, штабеля ящиков, очевидно с урюком, с сабзой и биданой, еще какие-то упаковки, собранные здесь в огромных количествах для отправки в Германию, — всё это было затянуто сейчас дымом. Несколько человек сбивали пламя огнетушителями, но в двух или трех местах огонь не сдавался: дым поднимался к небу густым столбом. За дымом — цепочка пограничников. Заняв позицию на пологом склоне сопки, она вела частую перестрелку с поджигателями, отходившими в сторону границы. С той стороны, куда вышел взвод под командованием Кайманова, не было ни пограничников, ни бандитов. Яков сначала заподозрил, что Клычхан нарочно сюда их вывел, чтобы прибывшее подкрепление не повлияло на соотношение сил. Но потом понял, что именно эти позиции предписывал ему занять Ястребилов. Почему? Может быть, потому, что действительно опасался отхода бандитов в глубь страны. А скорей всего потому, что ни с кем не хотел делить лавры победы.

— Смотри, Кара-Куш! — протягивая руку в сторону склада, воскликнул Клычхан. — Если бы не вы, десятки таких складов ушли бы в Германию. Я буду до конца своих дней рассказывать своим соотечественникам о великих Советах, открывших окна солнца и родники влаги в аулы нашей жизни.

Кайманов послал Белоусова с донесением к капитану, что группа, прибывшая как заслон, заняла указанную комендантом позицию, расположил своих бойцов по гребню сопки, полукольцом закрывавшей котловину. Только после этого ответил Клычхану, которого продолжал держать возле себя:

— Ты очень хорошо сказал, джан Клычхан! Завтра мы начинаем большую поездку по окрестным аулам с обращением советского правительства к иранскому народу. Будем благодарить тебя, если поедешь с нами. Одно слово соотечественника, сказанное в нашу пользу, может оказаться сильнее десяти слов советских военных начальников!

— Арбаб! — с пафосом ответил на его речь Клычхан. — Я всё сделаю, чтобы помочь Советам. Каждое слово в пользу Красной Армии — это слово против моих врагов, погубивших брата Казанфара! Прикажи дать мне какую-нибудь бумагу, чтобы ваши солдаты меня к вам пропускали. — Заметив, что Яков не отреагировал на его просьбу, Клычхан добавил: — Прости, Кара-Куш, я опять назвал тебя господином. Я хочу сказать тебе — товарищ…

— Это ты очень хорошо сказал! Замечательно сказал! — с не меньшим пафосом отозвался Яков, а сам подумал: «Ещё надо смотреть и смотреть, какой ты „товарищ“…»

Сбивало с толку то, что Клычхан действительно оказывал услугу за услугой по самому большому счёту: проход через границу с целью предупредить о заминированной дороге на арочном мосту и в ущелье Даш-Арасы, ночной рейд при переходе и разминирование этих объектов, успешный бросок в сопредельный город с целью нейтрализовать действия начальника полиции и начальника жандармерии, выступление по радио и бросок заслона пограничников к складу в точно назначенное место — все это факты немалой помощи, оказанной одним человеком. Все это факты. Друг ли он? Или ведет настолько крупную игру, что все перечисленное — мелочь по сравнению с его конечными целями? А если игру, то какую? Что он хочет выиграть? Случайно или не случайно Клычхан вывел его группу точно в тот район, какой предписывал капитан Ястребилов? А если не случайно, значит, Клычхан знает русский язык и скрывает это? Если оказал столько услуг русским военным, зачем ему скрывать знание языка? Где сейчас Хейдар? Что ему удалось сделать? Связан ли Клычхан с Белухиным или действует самостоятельно и почему он, Яков, несмотря на все заслуги Клычха-на, так упорно ему не доверяет, связывает его в мыслях с Белухиным?

Всё это не давало покоя Кайманову, тем более что сейчас было время о многом подумать.

Они лежали на гребне сопки, полукольцом охватывавшей склад, и наблюдали, как пожарная команда всё ещё боролась с огнем, растаскивая длинными крючьями из проволоки тюки шерсти, деревянные ящики, вспыхивающие как порох. Бандиты сжечь склад не смогли, но ущерб нанесли немалый.

Неподалёку, на дороге, подходившей к складу, показалась «эмка», которая, свернув в сторону позиции Кайманова, ещё несколько десятков метров проехала по бездорожью, затем остановилась. Из машины выскочил на каменистый склон Гиви Гиргидава, издали крикнул: «Товарищ старший лейтенант Кайманов! Срочно в комендатуру города к полковнику Артамонову. Полковник меня за вами послал!» Яков оставил вместо себя сержанта Гамезу и, приказав ему глядеть в оба, сам вместе с Клычханом спустился к машине.

Через несколько минут Яков был уже у глинобитного здания комендатуры, занятой советскими пограничниками. Оставив Клычхана в комнате дежурного, вошел в кабинет коменданта, где нетерпеливо прохаживался в окружении нескольких связистов с полевыми телефонами начальник дауганского отряда полковник Артамонов.

— Товарищ полковник, по вашему приказанию…

— Вольно, вольно, — остановил его Аким Спиридонович. — Знаю, оторвал тебя от выполнения боевой задачи, но там и без тебя справятся, а у Ястребилова пока что не выходит. След довёл его группу до Сухой арчи на участке лейтенанта Дзюбы и пропал. Придётся ехать тебе на место и там разбираться. Дзюба должен сейчас позвонить…

Как по заказу в ту же минуту загнусавил зуммер полевого телефона. Связист снял трубку, назвал свои позывные, передал трубку Кайманову. Яков услышал спокойный, неторопливый голос лейтенанта Дзюбы.

— Товарищ полковник, — начал было тот официально. Яков назвал себя, поторопил Степана с докладом.

— Яш, ты? — обрадованно воскликнул Дзюба. — Понимаешь, остановились в районе Сухой арчи. Довели след до арыка и больше нет его, застряли у дороги. Капитан Ястребилов ругается, а толку чуть. Что дальше делать, не знаем, ждём вас.

— Хорошо, сейчас приедем, — ответил Кайманов.

Полковник уже торопил его:

— Давай скорей, Яков Григорьевич, каждая минута дорога!

Спустя полчаса прибыли на место. Движение грузовых машин сотрясало воздух гулом моторов. Неподалёку от дороги протекал арык, ближе к сопкам тянулась цепочка кяризов — сухих колодцев, соединенных подземной галереей, по дну которой тонким ручейком течёт вода. Капитан Ястребилов рассредоточил пограничников заставы из своего отряда на всем видимом пространстве и теперь расхаживал по дороге в ожидании прибытия полковника. При виде Кайманова капитан нахмурился, но начальнику отряда отрапортовал лихо, тут же высказав свои предположения:

— Они могли уйти по арыку, товарищ полковник, или по обочине шоссе.

— Что скажешь, Яков Григорьевич? — спросил полковник.

Яков прошел вдоль арыка, вышел на обочину дороги. Метров двести прошагал в одну сторону, затем в другую, вернулся.

— По арыку исключено, товарищ полковник, — сказал он. — В воде зелёный мох не потревожен, нити водорослей целы. Искать надо вон там. — Он указал на вытянувшиеся цепочкой на расстоянии десяти — пятнадцати метров друг от друга колодцы. У каждого колодца уже было выставлено Ястребиловым на всякий случай по два пограничника.

Кайманов знал, что в третьем колодце в результате обвала образовалась ниша. В этой нише, если спуститься вниз, можно укрыться от обстрела. Но кто поручится, что не в ней отсиживаются бандиты?

— Товарищ полковник, я уже распорядился приготовить дымовые шашки, — доложил Ястребилов. — Предлагаю выкуривать.

— Не надо никаких дымовых шашек, — сказал Кайманов. — Кяриз тянется на полкилометра, сколько же шашек надо? Разрешите, товарищ полковник?

Яков снял гимнастёрку, чтобы не запачкать в колодце, взял две гранаты, сунул за пояс пистолет, обвязал вокруг груди верёвку и направился к третьему колодцу.

— Яша, что делаешь, ведь убьют! — вполголоса проговорил Дзюба.

— Ладно, Степан, всё будет в порядке, есть тут один секрет…

Яков спрыгнул в колодец, вслед посыпалась сухая земля. Метнулся в сторону и не ошибся: именно здесь была ниша, в которой можно укрыться. На его счастье, в нише бандитов не было. Прислушался: в кяризах гробовая тишина. Справа — тёмный зев галереи, за которой в пяти — семи метрах должен быть другой колодец.

— Эй! — крикнул Яков. — Выходи по одному!

В ответ секундное молчание, затем испытующий голос:

— Ёшка, ту?

— Я, я! Вот он я! Не выйдете, бросаю гранату.

— Не надо бросать гранату, — ответил всё тот же голос. — Сейчас вылезем.

Яков стал в нишу, крикнул наверх в отверстие колодца:

— Передайте по цепи, чтобы не стреляли.

Мимо него прошли и поднялись наверх восемь человек, темнолицые, худощавые, в высоких бараньих шапках, с ярко блестевшими в полутьме белками глаз. У последнего Яков спросил:

— Все?

Тот повернул к нему тёмное лицо с густыми, сросшимися над переносицей бровями, ответил:

— Все. Больше нету.

Вслед за ним вылез на поверхность и сам Яков, вытащил из гранат запалы, гранаты передал стоявшему поблизости солдату, обратился к человеку со сросшимися бровями:

— Кто такие?

— Йоловчи — странники.

— Кто главарь? Где Аббас-Кули?

— Ёшка! Мы врать не будем. Ещё когда сидели в кяризах, решили: «Ай, — думаем, — отсидим срок, зато живы будем. С Аббасом-Кули все в Чёрных Песках под пулями ляжем. Если бы мы знали, где Аббас-Кули, мы бы сказали. Но мы не знаем. Последний раз видели его вместе со старым Хейдаром. Потом к нему приезжал в Каракумы беловолосый горбан, все трое вместе ушли в пески.

— А как вы по эту сторону границы оказались?

— Жарко стало в Каракумах. Добрые люди через гулили провели. Будешь спрашивать, где перешли, не скажем, ночью не было видно, не вспомним.

— Ничего, вспомните. Жить захотите — всё вспомните, — пообещал Яков.

— Мы люди подневольные. Нам так же говорил светловолосый горбан: спалите склад, каждый получит по целой тюбетейке риале»!!. Поймают, не признавайтесь, кто вас послал. Если хотите жить — молчите, когда вас будут пытать Советы. Но мы теперь знаем, Советы не пытают и не бьют. Мы всё скажем…

— Отправляйте их к следователю в комендатуру, — распорядился полковник.

Машина с задержанными и конвоирами тронулась с места и, набирая скорость, покатила в сторону Даугана. Полковник, глядя ей вслед, сказал:

— А ведь белобрысых среди курдов и фарсов я что-то не наблюдал. А? Редкая масть для местных…

— Я бы, товарищ полковник, проверил, где был во время операции в песках наш лучший друг Клычхан, — сказал Яков.

— Нечего выдумывать! — неожиданно резко сказал Ястребилов. — Вам, товарищ старший лейтенант, уже мерещится в каждом порядочном человеке бандит. Таким людям, как Клычхан, надо верить.

— Поверим и проверим, — сказал словно бы для себя самого полковник. — Как себя чувствует у нас в гостях прекрасная Дурсун?

— Бунтует, товарищ полковник. Требует отпустить ее домой.

— Ладно, отпустим. Что слышно о Хейдаре?

— Ни слуху ни духу.

— Вполне логично… Время отправлять к нему связного.

* * *

Получив приказ готовить к Хейдару связного — чабана Ичана, Самохин решил прежде всего встретиться со старшиной Галиевым.

Приняв рапорт от, видимо, бессменного дежурного по комендатуре сержанта Гамезы, Андрей попросил вызвать к нему старшину, удивился необычному ответу:

— Я, конечно, могу его вызвать к вам, товарищ старший политрук, — сказал Гамеза, — но было бы лучше, если бы вы сами к нему зашли.

— А в чём, собственно, дело? — спросил Андрей.

— Старший лейтенант Кайманов распорядился, чтобы старшина Галиев пока что со двора своего дома никуда не выходил.

Гамеза явно не собирался ничего больше объяснять. Самохин, гадая, что могло случиться с Галиевым за двое суток, отправился к старшине.

Открыв калитку, Андрей пересёк небольшой дворик, огороженный высоким дувалом, постучал в дверь. Отозвался ему из-за двери сам хозяин, который, словно нарочно, оказался в сенях при входе старшего политрука. Самохин вошел в дом и, честно говоря, не сразу узнал старшину. Амир Галиев, великий аккуратист, образец чистоплотности и подтянутости, казалось, целый месяц не только не ходил в баню, но и не умывался. От него так разило смесью лошадиного пота с полынным дымом, как будто он всю жизнь провёл в безводной степи или в горах у костра. Одет был Галиев в какие-то пыльные, выгоревшие на солнце, измаранные в глине штаны, такую же рубаху. Давно не стриженные космы (парик, что ли?) спускались на шею и виски. Руки у него были такие же грязные и закопченные, как и лицо. Под ногтями — траурная кайма.

— Что с вами, старшина? — только и спросил Самохин.

— Был старшина, весь вышел, — довольно мрачно ответил Галиев. Он брезгливо сморщился, так ему противен был собственный вид.

— А что произошло?

Амир вздохнул. Видно было, что он действительно страдал, стоически переживая новое положение. Он оправил было рубаху, привычным движением разогнав назад складки, но тут же, спохватившись, с досадой махнул рукой:

— Яков Григорьевич придумал. Терзает. Забудь, говорит, Амир, что ты кадровый пограничник. Ты — степняк, житель гор и пустынь, проводник нарушителей и контрабандистов, самая тёмная личность. Что ты, говорит, ходишь строевым. Походка у тебя должна быть, как у шакала, вороватая, с оглядкой… Стричься и умываться не смей! Вторые сутки меня, как селёдку, полынным дымом коптит, ещё и нюхает, так ли я пахну? Когда буду, говорит, тебя за десять метров против ветра по запаху узнавать, вот тогда, значит, довел до кондиции. Так и живу: Фаиза в комнату не пускает, в коридоре ночую…

— Ну что же, старшина, — засмеявшись, сказал Самохин, — служба иной раз и не такие жертвы, требует. Артистом быть — дело не простое.

— Яков Григорьевич так же говорит. Но от этого-то не легче!

Амир был настолько поглощен своей новой задачей, что у него как будто поубавилось обычной подозрительности. Выглядел он не столько строгим, сколько обиженным. Может быть, таким он лишь казался Андрею в своем новом, необычном для него виде.

— Я вижу, — сказал Самохин, — вы готовы и внешне и внутренне к выполнению задания?

— Готов, товарищ старший политрук.

— Ичана проинструктировали? Верите ему?

— Нельзя не верить. Ичан — наш человек…

Глава 12 ГЛУБОКИЙ РЕЙД

Ичан прислушался, осмотрелся. Привыкнув ночами пасти отару, он отлично ориентировался в темноте. Важно было, чтобы не помешала какая-нибудь случайность. Можно все очень хорошо продумать, а попадется на пути запоздалый дехканин, поднимет крик, пиши пропало.

Всё было тихо. На фоне звёздного неба светлеющими в сумраке пятнами выделялись строения комендатуры. В углу двора, примыкая двумя стенами к глинобитному дувалу, — мазанка с зарешеченными окнами. Там Дурсун, и сейчас Ичан будет её «спасать». Чем ещё закончится это «спасение»? Но азарт охотника уже подзуживал Ичана. Временами ему казалось, что он не по заданию геок-папак проводит операцию, а в самом деле спасает свою возлюбленную, чтобы потом увезти ее на быстрых ахалтекинцах в прекрасные края. Ичан никому не признался, даже самому себе, почему его не надо было уговаривать идти спасать Дурсун. Ничего, что она вдова и у неё двое детей. Ичан тоже не так уж молод, а Дурсун — женщина при всех статях… Эх и промчит Ичан красавицу Дурсун на ахалтекинцах!

У дороги в тени чинар ждёт Аймамед Новрузов…

Ичан ещё раз внимательно прислушался, посмотрел на звёзды. Часов у него не было, но время по ручке ковша Большой Медведицы он определял точно. Вот-вот должен был раздаться сигнал. Но всё же, как он ни прислушивался, а сигнал раздался неожиданно и совсем не с той стороны, с какой он его ждал. По ту сторону границы послышалась отдалённая стрельба, о которой и речи не было, когда договаривались со старшим лейтенантом. В комендатуре раздались телефонные звонки, отрывистые команды. Во дворе поднялась беготня, спустя минуту не меньше взвода верховых вымахнуло галопом за ворота. В ночной тишине звонко отдавался топот копыт. Заурчала мотором машина, захлопали двери. Кто-то громким голосом подавал команды по телефону. Ичан понял: это уже не инсценировка, а настоящая тревога. Что же там стряслось? А может быть, и к лучшему? Когда он встретится с Хейдаром и будет рассказывать, как удалось бежать, ему скорей поверят: за кордоном такой шум сделали, что уж пограничники обязательно должны были услышать… Ичан забеспокоился: а вдруг из-за этой настоящей тревоги о нем забудут или почему-либо изменят весь план? Но нет, вот в крайнем тёмном окне, где кабинет Кайманова, замигал карманный фонарик: три короткие вспышки, одна длинная. Снова — три короткие, четвёртая — продолжительная. Пора!

Ичан ящерицей скользнул вперёд между камнями. У мазанки поднялся на ноги, заглянул в окно.

— Дурсун-ханум! Это я, Ичаи! У зелёных фуражек тревога. Бежим скорей к твоему отцу Хейдару, поторопись!

Тёмная фигура вышла из угла комнаты. Перед Ичаном возникло бледное в свете звёзд лицо Дурсун. Узнав его, она кивнула, закрыв рот платком, молитвенно сложила руки, вверяя свою жизнь аллаху. Ичан поднял припасенный лом, принялся с силой выдирать и скручивать железные прутья оконного переплета. Как ни уверял Белоусов, что решетка держится на честном слове, справиться с нею оказалось не так просто.

— Дурсун-ханум, отойди в угол хонье, — попросил Ичан и так рванул на себя лом, что с треском вырвал прутья из гнёзд, расщепив раму окна.

За мазанкой раздался топот, щелканье затвора.

— Стой, кто идёт?

Ичан узнал голос Белоусова.

— Дурсун-ханум, скорей!

Ичан протянул руки, помогая Дурсун выбраться из окна, почувствовав в своих объятиях сильное тело молодой женщины, бережно опустил ее на землю.

— Скорей!

Схватив в темноте Дурсун за руку, устремился вместе с нею вниз по откосу.

— Стой, стрелять буду!

Но Ичан только прибавил ходу. Грохнул выстрел. За ним сразу же второй, третий! И хотя Ичан отлично знал, что стреляют холостыми, невольно пригнул голову, стараясь бежать зигзагами, как бежит пехотинец на поле боя.

Дурсун, то ли от страха, то ли ещё отчего, споткнулась на ровном месте. Ичан едва успел её поддержать. Схватив Дурсун на руки, он вбежал со своей ношей в тень чинар, где ждал его с лошадьми Аймамед Новрузов.

Почувствовав под собой коня, Дурсун ловко разобрала поводья, переданные ей Аймамедом, и три всадника, низко пригнувшись к лошадям, помчались в сторону от дороги. Позади хлопали выстрелы, потом стал приближаться все нарастающий топот, лай и повизгивание псов.

— Скачите к головному арыку, там собаки не возьмут след! Я их задержу! — крикнул Аймамед, развернул коня и, соскочив на землю, открыл ответный огонь.

Не выпуская из рук недоуздок коня, на котором скакала перепуганная Дурсун, Ичан на мгновение обернулся.

Трескотня выстрелов Аймамеда прервалась, донёсся то ли стон, то ли крик:

— А-а-а-а!

Ичан зло выругался, пришпорил коня, увлекая за собой и без того отчаянно скакавшую лошадь Дурсун. Но вот и главный арык. Они долго ехали по воде, прислушиваясь к топоту лошадей и лаю собак, метавшихся там, где они достигли арыка.

Всё было разыграно как по нотам, но временами эта игра настолько увлекала Ичана, что он забывался и уже всерьёз начинал думать, как уйти от погони, обмануть преследователей. Приключение радовало его, веселило душу. Но вот арык привёл их к тому месту в горах, откуда вода каскадом падала по бетонированным желобам. Там уже могли быть колхозники, работавшие на поливе плантаций. Боясь нежелательного вмешательства, Ичан отпустил коней, резко свернул в сторону. Дурсун взмолилась:

— О, Ичан! Я больше не могу! Сил нет!

Она и в самом деле едва не падала с ног от усталости и нервной встряски.

Ичан подхватил её на руки и больше километра нёс, поднимаясь в горы, а когда она немного пришла в себя, еще полчаса тащил за руку по такой крутизне, что здесь уже можно было не опасаться погони: в этих скалах один хороший стрелок мог задержать целый отряд. Наконец в нагромождении камней открылся вход в гавах — пещеру. Ичан увлёк Дурсун к гаваху. Та неожиданно остановилась, не соглашаясь войти.

— Ай, Дурсун-ханум! — с досадой воскликнул Ичан. — Сейчас не время спорить. Отец приказал тебе слушаться меня. Плохо тебе не сделаю. На гулили идти нельзя: геок-папак там каждый камешек проверяют, нас с тобой ищут. Оставаться с тобой мне тоже нельзя, я должен быть с отарой: всех чопанов тоже проверят, кто дома, а кого нет. Здесь вот, — Ичан снял заплечную торбу, — для тебя одежда, еда и питье. Жди меня до ночи, никуда не ходи. Если будет все спокойно, завтра ночью перейдем гулили, к утру увидишь отца. Чтобы тебе не скучать, с этого места будешь видеть, как мы с чолоком Рамазаном отару пасём.

Ичан оставил Дурсун в гавахе, растаял в темноте. Весь следующий день он маячил с отарой около скалистого отрога горного хребта, где пряталась за нагромождением камней, в тайном гавахе Дурсун. Наверняка она видела, как ранним утром к отаре на всем скаку подъехали два пограничника, спрашивая о чём-то, а Ичан показал им рукой в сторону, противоположную от гаваха. Ночью Ичан и Дурсун благополучно перешли границу, к утру были недалеко от аула Фаратхана. Полностью доверявшая теперь Ичану, Дурсун призналась, что старый Хейдар сумел передать весть семье, где он и что с ним. Она уверенно вела теперь Ичана к его закордонным хозяевам, а Ичан всё с большей тревогой осматривался по сторонам: приближалась самая трудная и самая ответственная часть задания.

— Ай, Дурсун, — сказал Ичан, когда они подходили к укрытому зеленью высокому добротному дому, — как хорошо, наверное, снова оказаться на земле своего рода!

— Джан Ичан, — ответила Дурсун, — то, что ты сделал для меня, я никогда не забуду. Но дети мои остались по ту сторону гулили. Не знаю, когда и где я их увижу, и увижу ли…

— Ты их обязательно увидишь, Дурсун-ханум, — заверил её Ичан. — Я думаю, очень скоро увидишь…

* * *

В глубине тенистого двора, за высоким красивым домом господина Фаратхана приютилась среди подсобных служб и помещений маленькая глинобитная мазанка. В мазанке перед двумя фарфоровыми чайниками, держа пиалу на вытянутых пальцах, сидят и пьют геок-чай, степенно беседуя, Ичан со своим старинным другом Хейдаром.

Дурсун отправили на женскую половину дома отдыхать после трудной дороги. Господин Фаратхан был занят и пока что пришельцев из-за кордона к себе не вызывал. Он даже не вышел к Ичану и Дурсун, а лишь появился в богатом халате и тюбетейке перед открытым окном своего дома, принял вещественный пароль — кабачок-табакерку. Только и спросил у Хейдара: «Ты знаешь этого человека?» — «О да, горбан! Да продлятся вечно годы твои, — с поспешностью ответил Хейдар. — Вместе с моим другом Ичаном мы отбывали наказание советских властей». Фаратхан пристально посмотрел на Ичана и, уже отвернувшись от окна, негромко сказал:

— Будешь нужен — позову. Пока отдыхай. Можешь говорить с Хейдаром.

С первой минуты, едва увидев Дурсун и обняв ее, Хейдар не знал, как выразить свою радость. Сейчас же Ичан, довольный завершением поисков Хейдара, заметил в лице старика следы забот, тяжкого раздумья, как будто с приходом Ичана и Дурсун жизнь его стала ещё труднее. И всё-таки он был рад встрече, этот старый проводник, терьякеш и горе-контрабандист Хейдар. За последнее время он стал ещё старше, желтее и морщинистее. Казалось, не только горе, но и болезнь подтачивали его.

— Ай, Ичан, я уже не думал, что увижу близкого человека с той стороны, а тут такая радость — сам пришёл и дочь Дурсун привёл!

— Если наш приход для тебя такая радость, почему тогда печальный, Хейдар-ага? — участливо спросил Ичан. Ему казалось, что раз он своим приездом протянул Хейдару мостик «с той стороны», да ещё прихватил его родную дочь, во взгляде Хейдара должна быть только радость.

— Ты ещё спрашиваешь, джан Ичан, — вздохнув, ответил Хейдар. — Сам подумай. Сын Барат-али воюет на Западном фронте, Патьма — жена моя — по ту сторону гулили, а я здесь, по эту, и ещё неизвестно, когда домой попаду. Дочь Дурсун со мной, её дети в Советах под охраной зелёных фуражек. Ты пришёл тоже по их приказу, я хожу с людьми Фаратхана, ругаю Советы, а сам не знаю, как через гулили опять к вам уйти. Совсем я запутался, джан Ичан, не вижу для себя никакого выхода.

Ичану не терпелось поскорее приступить к делу, расспросить Хейдара, с кем он встречается, кто ещё, кроме Фаратхана, заставляет его ездить по аулам, рассказывать о Советах небылицы. Надо было передать задание полковника Артамонова, хотя Ичан не был уверен, наступило ли время для такого серьёзного разговора. По опыту он знал, если не мешать Хейдару, сам он постепенно гораздо больше расскажет.

— Не знаю, как я согласился в Каракумы идти, джан Ичан, — словно в раздумье продолжал Хейдар. — Наверное, обрадовался, что нашлась Патьма, почувствовал, будто мне тридцать лет, а не пятьдесят пять. Всю жизнь по чужой указке жил, а тут доверили такой отряд в Каракумы вести, сам полковник Артамонов задание давал!

— Он и сам сейчас большой привет тебе передаёт, — вставил Ичан. — Сказал: обязательно приди потом ко мне и расскажи, как себя чувствует, что успел сделать наш друг Хейдар…

Хейдар молча развёл руками, не сразу сказал:

— Сам видишь, Ичан, как я живу, что делаю, не знаю только, что буду полковнику, Ёшке Кара-Кушу, длинному Андрею отвечать. Знаешь, Ичан, я ведь чуть не заболел, когда в Каракумах Андрей сказал: «Пришло время с тобой откровенно говорить». — «Вах! — сказал я тогда. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Каракумы, теперь пошлёте на Западный фронт». Он сказал: «На Западный фронт мы тебя не пошлём, а на Восточный посылаем. Очень большие пограничные начальники поручают тебе важное дело, Хейдар-ага…» Андрей Петрович сказал, что сейчас мы вступаем в бой, а когда мы будем громить бандитов, ты будешь спасать их главаря Аббаса-Кули…

— А где он сейчас, Хейдар-ага? — спросил Ичан.

— Откуда я знаю? Меня хотя и кормят за то, что спас этого выродка, а держат на цепи. Без Мереда Сунаит-оглы и двух телохранителей Фаратхана шагу не дают ступить. Ты пришел сюда с моей дочерью Дурсун. Ты думаешь, принес моему сердцу покой? Они, эти выродки, только обрадуются, что ещё одной верёвкой меня можно связать.

— Хейдар-ага, — мягко возразил Ичан. — Твоя Дурсун мстила за тебя, хотела комендатуре большую неприятность сделать. Кара-Куш немножко арестовал её, чтобы я её спас. Здесь тоже, что бы ни случилось с твоей Дурсун, не вмешивайся. Знай: всё будет сделано для тебя и для неё.

— Ай, Ичан, когда я пошёл в пустыню, Андрей Петрович сказал: «В того, кто стоит между врагами, пули летят с обеих сторон». Я не знаю, есть ли такая сторона, откуда бы в меня не летела пуля.

— Есть, Хейдар-ага. Она там, — Ичан указал жестом в сторону границы. — Там твоя жена Патьма, там воюет с немецкими танками твой сын Барат-али.

— Не знаю, Ичан, не знаю. Хочу тебе верить. Ты честный человек. Когда Андрей сказал: «Придёт к тебе Ичан, скажет, что делать» — я думал: как ты придёшь? Тебя же сразу схватят и убьют! А ты пришёл. Значит, можно верить. Хочу верить…

— Обязательно надо верить, — подтвердил Ичан. — И мне, и начальнику Андрею, и старшему лейтенанту Кара-Кушу. Хоть ты и выступал против Советов, мы не сердимся на тебя, понимаем: заставляли. Полковник Артамонов верит тебе и поручает до конца довести начатое дело… Хейдар-ага, я здесь для того, чтобы не только спасти тебя и Дурсун, но и вместе с тобой выполнить задачу, которую мне доверили. Ты согласился уйти под пулями вместе с Аббасом-Кули, чтобы узнать, кто его хозяин. Сейчас мы знаем, что это Фаратхан. Но у Фаратхана тоже есть хозяин. Ты должен мне сказать имя этого человека, какой он на вид, где его искать.

— Я не знаю, Ичан, — опустив голову, печально сказал Хейдар. — Я ничего не знаю. Я уже столько наговорил против кызыл-аскеров и геок-папак, что мне нельзя вернуться назад.

— Всё будет зависеть от тебя, Хейдар-ага. Ты еще можешь всё исправить, — прервал его Ичан, — если знаешь, скажи, кто хозяин Фаратхана.

— Знаю одно, — не сразу ответил Хейдар. — Фаратхану нужен очень надёжный проводник, верный человек. Ты спас Дурсун, принёс от Махмуда-Кули табакерку. Значит, ты проводник Махмуда-Кули, переправляешь «пассажиров» через границу. Фаратхан постарается испытать тебя, бойся его, а мне или те, или другие сделают кутарды.

— Всё в твоих руках, Хейдар-ага, — ответил Ичан, — а испытаний я не боюсь… Значит, проводникам даёт табакерки Махмуд-Кули? Где его искать?

— В Ашхабаде, на текинском базаре. Но Махмуд-Кули для очень важного господина, которого будут переправлять, не годится. Нужен совсем надежный человек. Его сам господин Фаратхан должен знать много лет, и такой, чтоб жил у нас и пограничники его знали. Когда я назвал Сюргуль, как научил меня Кара-Куш, Фаратхан сначала удивился, потом задумался. «Горбан! — сказал я ему. — Она помогала мне, помогала Аббасу-Кули. Она старая женщина, хочет умереть на земле своих отцов. Если вы прикажете кровникам больше не трогать ее, для вас она самого важного господина через гулили переведет». Фаратхан мне не ответил, но от своего человека я здесь узнал, что какой-то Имам-Ишан поедет к ней с вещественным паролем самого господина Фаратхана. Это будет не какой-нибудь кабачок, на котором священные полумесяцы может нацарапать любой правоверный. Господин Фаратхан даст вещественный пароль со своей личной подписью, которую знает тот человек. В условленном месте она встретит его и поведет через кулили под прикрытием Имам-Ишана.

— Так это же очень хорошо, что ты всё так узнал! — воскликнул Ичан.

— Конечно, хорошо. Но когда всё провалится, мне больше не жить…

Дверь в мазанку отворилась, на пороге остановился тот самый старик, который проводил Дурсун к Фаратхану. Ичан запомнил: зовут его Меред Сунаит-оглы.

Надменно глянув на Ичана и Хейдара, он сделал повелительный жест:

— К господину Фаратхану!

Меред пропустил обоих мимо себя, провел крытым двором к калитке в высоком дувале. У калитки, гневно прижимая руки к груди, стояла Дурсун и смотрела в просверленный в досках глазок. Рядом с нею сидел в кресле, вынесенном под дерево, хозяин дома Фаратхан. Ичан сразу же отметил про себя, что Дурсун не обойдена милостью Фаратхана — на плечах её дорогой, расшитый алыми розами платок такой дивной красоты, что любая женщина отдаст за него полжизни.

— Подойди сюда, — приказал Фаратхан, едва шевельнув пальцем.

Ичан приблизился, Хейдар почтительно склонил голову.

— Посмотри туда, — приказал Фаратхан Ичану, — и скажи, знаешь ли ты этого негодяя?

Ичан посмотрел в глазок, увидел невысокого зимогора — кочевника, уложившего немудрёное хозяйство на двухколёсную тележку, подгонявшего по улице такого же, как и он сам, грязного и запылённого ишака.

«Вот и старшина Галиев», — подумал Ичан и поспешно отстранился от глазка, как будто его могли увидеть с улицы.

— ГПУ, джаншуз шурави, старшина с погранзаставы геок-папак, — сказал Ичан, прижавшись к дувалу, перебегая глазами с предмета на предмет, как будто искал, куда бы спрятаться.

— Ты точно узнал его? — спросил Фаратхан.

— Горбан, — ответила Дурсун. — Этот маленький военный в Чёрных песках хотел убить моего отца. Я держала его винтовку вот так, видела его рядом с собой, как вижу сейчас вас.

Фаратхан жестом подозвал Мереда Сунаит-оглы, бросил ему несколько слов. Тот принёс и подал Ичану маузер.

— Ты храбрый джигит, Ичан. Иди и докажи нам это ещё раз.

— Горбан, — возвращая маузер, ответил Ичан. — Эта штука громко стреляет. Такие дела надо делать тихо…

Откинув полу куртки, он показал подвешенный к поясу нож в кожаных ножнах.

— Иди…

Ичан скользнул в калитку, направляясь вслед за Галиевым, заметил, что со двора Фаратхана вышли Меред Сунаит-оглы и два дюжих молодца в тельпеках, полосатых халатах.

Галиев неторопливо подгонял своего ишака хворостиной, время от времени останавливался, чтобы подобрать для костра случайно оказавшуюся на дороге палку или сухой верблюжий помёт, осматривался, неторопливо укладывал топливо на тележку. Ичан медленно шел за ним, опираясь на свой пастуший посох.

Дорога вывела их за аул, впереди, у склона сопки, показалась груда камней, у которых Ичан должен был по плану «напасть» на Галиева. В этом месте дорога шла вдоль склона сопки по краю обрыва. Ичан скользнул с осыпи, пробежал вперед под обрывом и, лишь только Галиев спустился с уклона, бросился на него сзади, высоко занеся блеснувший на солнце нож.

Бродяга-зимогор мгновенно обернулся, тоже успел выхватить нож. Противники сцепились, покатились по земле, удерживая друг друга. Ичан, изловчившись, нанес Галиеву удар кулаком в живот и, когда тот скрючился от боли, всадил в землю нож за его спиной. Галиев выгнулся, откинулся навзничь. Раздался топот копыт. На дороге показался пограничный патруль — всадники в зеленых фуражках. Позади Ичана из-под обрыва раздался предостерегающий свист: подавали сигнал Меред Сунаит-оглы, телохранители Фаратхана. Ичан подбежал к ним с окровавленным ножом, со следами крови на руках и лице. Сзади грохнули выстрелы. Все трое бросились за Мередом, оказавшимся, несмотря на возраст, далеко впереди остальных.

— Якши, джигит, — услышал Ичан похвалу Мереда. Краем глаза увидел в его руках тот самый маузер, который ему предлагали взять с собой, подумал: «Меред не посмотрел бы, что эта штука громко стреляет…» На мгновение оглянулся. Два советских пограничника, сойдя с лошадей, бережно укладывали на самодельные носилки из плащ-палатки и винтовок Галиева.

— Бик-якши, джигит, — повторил Меред Сунаит-оглы. У Ичана отлегло от сердца: «Кажется, получилось…»

Пройдя под обрывом, все четверо один за другим нырнули под куст, закрывавший узкий лаз, куда можно было протиснуться только ползком. Обдирая пальцы и колени, Ичан ящерицей пробрался в этот лаз вслед за Мередом, вскоре смог встать во весь рост, ощупью пошел вперед в полной темноте. Меред взял его за руку, и они пошли быстрее. Два телохранителя Фаратхана спешно заваливали позади них камнями вход. После этого шли всей группой довольно долго, временами останавливаясь и прислушиваясь. Погони не было. Меред Сунаит-оглы неожиданно остановился, приподнял над головой крышку люка. Ичан зажмурился от яркого света. Оказались они в каком-то сарае, дверь которого была открыта. Солнце било прямо в глаза, и в первые мгновения после темноты Ичан ничего не мог рассмотреть. Почувствовал, как с неожиданным проворством Меред Сунаит-оглы выбрался из люка, сам нащупал под ногами ступеньки, выскочил наверх. У люка с биноклем на груди стоял Фаратхан.

«Всё видел!» — Ичан похолодел. Окинув быстрым взглядом двор, заметил на плоской крыше дома Фаратхана человека в халате и военных сапогах. В руках у человека тоже бинокль.

— Ваше повеление выполнено, господин. Этот джигит оказался достойным правоверным, — склонившись перед хозяином, доложил Сунаит-оглы.

Фаратхан некоторое время изучающе смотрел на измазанного в крови и земле Ичана, затем негромко сказал:

— Ты ошибаешься, Меред. Этот недостойный очень плохо сделал то, что я ему приказал.

— Горбан! Он ждал нападения! У него тоже был бичак! — воскликнул Ичан.

— Ты смеешь мне возражать?

Фаратхан поднял бровь, дюжий телохранитель ударом кулака сшиб Ичана на землю.

Вскочив на ноги, Ичан схватился за пояс: ножа на поясе не было. «Пропал, забьют насмерть». Сквозь горячий красноватый туман, застилавший глаза, маячило, расплываясь и перекашиваясь, злое лицо Фаратхана. Но, сдерживая гнев, он на миг замолчал.

— Хорошо. Я, Фаратхан, буду с тобой говорить… Скажи, недостойный, как узнали эти гяуры, что ты нападёшь на джаншуз шурави? Откуда их шайтан на дорогу кинул?

— Горбан! Раз они послали джаншуз шурави, они охраняли его! — с искренним отчаянием воскликнул Ичан.

— Да, это правильно. Раз они послали джаншуз шурави, они охраняли его, — согласился Фаратхан. — Но ты не сказал, — почему они стреляли с двадцати шагов и не попали в тебя? А? Поверит ли кто-нибудь, что советские геок-папак так плохо стреляют?

Новый удар, нанесённый откуда-то сбоку, сбил Ичана с ног. Всё закачалось и поплыло перед глазами.

* * *

В канцелярии комендатуры раздался телефонный звонок. Не отходивший от аппарата Кайманов снял трубку.

— Товарищ старший лейтенант, докладывает старшина Галиев.

— Амир! Живой! Гора с плеч! Ну что у вас?

— Я-то живой. С Ичаном плохо. Бьют. То ли заподозрили, то ли для острастки, чтоб боялся. Ичан со слов Хейдара успел мне сообщить имя старшего у проводников. Какой-то Махмуд-Кули. Ещё Хейдар понял, что у Фаратхана ждут какую-то важную птицу. Вещественный пароль Хейдар не знает, говорит, что как будто его предложение насчёт Сюргуль Фаратхан принвд. К ней с вещественным паролем для важного господина пойдет какой-то Имам-Ишан. Он же будет их прикрывать при переходе через границу. Сзади и впереди пойдут две группы контрабандистов с терьяком в виде «крыши», обставляют всё так, чтобы не было случайностей. Очень важно им переправить этого агента.

— Хорошо, продолжай наблюдение, — сказал Яков. — Если Ичану будет туго, придётся брать Фаратхана, но, думаю, Ичан им нужен живым. Постараются сломить, как Хейдара, заставить работать на себя.

— Может быть, и так, — согласился Галиев. — Боюсь только, не стали бы Ичана пытать. Подозревают…

— Подозрение не доказательство…

— У нас-то все вышло по плану. Их только могло насторожить то, что меня пограничники «спасли».

Что говорить, в любой план жизнь вносит свои поправки. Кажется, они недооценили Фаратхана.

— Давай, Амир, информируй почаще, действуй, — сказал Кайманов. Но не успел он передать содержание разговора Самохину, как снова раздался звонок. На этот раз трубку снял Андрей.

— Слушайте! Чем вы там заняты? Где полковник Артамонов? Почему я до вас никак не дозвонюсь? Кто говорит? Капитан Ястребилов говорит!..

Андрей ответил, что заняты они с Каймановым охраной государственной границы, а если конкретнее — проведением операции, и что полковник Артамонов не докладывает о себе заместителю коменданта Даугана.

— Я с вами серьёзно говорю, — оборвал Самохина Ястребилов. — Передайте полковнику Артамонову, что к нам в закордонную комендатуру обратились гражданские и военные власти. В пограничной зоне бесчинствует банда, вызывает волнения. Найден исколотый штыками, заметьте русского образца, иранский военнослужащий, вырезана семья скотовладельца. Банда ведёт бой с иранской ротой частей охраны порядка. Мною приняты меры: на ликвидацию банды послан взвод пограничников. Положение угрожающее. Выезжайте с резервной заставой в район аула Старые Чинары. Всё!

Ястребилов говорил так, как будто передавал текст заранее написанной телефонограммы. Зная его стремление преувеличивать опасность, Самохин не очень-то поверил, что создалось угрожающее положение и к Ястребилову обратились «гражданские власти». За кордоном сейчас дислоцировались не только пограничники отряда полковника Артамонова, но и регулярные части Красной Армии. Но тем не менее, если с бандой ведет бой иранская рота охраны порядка, да к тому же иранский военнослужащий исколот русскими штыками, — дело пахнет политической провокацией.

— Выезжаем немедленно с резервной заставой, — сказал Андрей.

Кайманов вызвал дежурного, приказал объявить тревогу.

…У Старых Чинар, когда Кайманов и Самохин приехали туда со всеми оказавшимися в наличии бойцами, военные действия уже закончились, осталось лишь оцепление из числа иранских солдат, да группами собирались жители аула. Самохин понял: не было необходимости гнать машины с Даугана, вызывать резервную заставу, но коменданту Ястребилову, очевидно, было не всё равно, кто будет участвовать в ликвидации банды.

В ответ на официальный рапорт Кайманова о прибытии он только и сказал: «Могли бы и раньше…»

В чём-то комендант был, конечно, прав: аул носил следы настоящего боя. Видны были следы взрывов гранат, оспины от пуль на стенах глинобитных кибиток. В тени чинар стояли санитарные повозки, с повозок доносились стоны раненых. Вдоль дувала лежали убитые, накрытые домоткаными холстами.

Кайманов слегка присвистнул:

— Да тут и правда целая война была!

— Ещё и какая, — несколько смягчившись от признания значительности событий, в которых он участвовал, подтвердил Ястребилов. — Рота иранских солдат охраны с вечера блокировала бандитов, заперла их в ауле. А главарь банды с десятком головорезов выскользнул из окружения, а потом ударил с тыла по этой роте. Прорвались и ушли, как их и не было. Когда мы подошли, уже всё закончилось, только убитых да раненых помогли подобрать. Одного пленного взяли, сидит взаперти, только ни слова не добьёшься.

— Давайте всё-таки попробуем его расспросить, — предложил Кайманов. — Где он сидит?

— Вон в той кибитке.

Капитан махнул рукой в сторону стоявшей на отшибе глинобитной мазанки, у входа в которую, как полагается в подобных случаях, стоял часовой.

Велико же было удивление Кайманова, когда на приказ выйти из кибитки появился старый знакомый — продавец угля и дров, первый человек, встречавший советские войска, житель прикордонного города Ашир.

— Вот так встреча! Салям, салям, — отвечая на приветствие, сказал Кайманов. — Ты-то как с этой компанией попал, почему раньше не путался с бандитами?

— Ай, лечельник! Ай, великий аллах! Сагбол тебе, не обманул меня курбаши! Аллах не отвернул своё светлое лицо от бедного Ашира!

Прервав свои восклицания, Ашир с удивлением посмотрел на Якова, спросил:

— Ты сказал «бандитов»? Почему так сказал? Мы не бандиты!

— А кто ж вы такие?

— Мы — революционеры! Революцию делаем. У богачей всё отбираем, бедным отдаём.

— Революцию? Андрей Петрович, это по твоей части, — сказал Кайманов и перевёл содержание разговора с Аширом.

— И кто же у вас главный революционер? — спросил Самохин.

— Как кто? Ваш лучший друг, помощник советских начальников. Он сказал: «Будем делать революцию вместе с советскими кызыл-аскерами. Все за нами пойдут!»

— А всё-таки кто он, где его найти?

— Пошёл народ поднимать, — Ашир принял значительный вид. — Очень много народа надо! Одна рота амние чуть не уничтожила весь наш отряд!

— Слушай, Ашир, ты всё перепутал. Амние у вас были до шахриварских событий. Сейчас у вас солдаты охраны порядка из народа. Выходит, вы воевали со своим народом.

— А-а, лечельник! Раз на нём военный мундир, для меня он всё равно амние.

— Но ты не назвал имя своего вожака.

Ашир с удивлением посмотрел на Кайманова:

— Так ты правда не знаешь нашего вожака? Он только о вас и говорит! Все видели, как он вместе с вами в город пришёл, потом по аулам ездил. Винтовки и патроны, маузеры, харли и мултыки от вас привёз.

— Советские винтовки?

Самохин и Кайманов переглянулись. Дело принимало серьёзный оборот. Кажется, слухи о том, что иранский военнослужащий исколот штыками русского образца, не лишены оснований.

— Конечно, советские. Разве не ты их давал?

— Нет, Ашир, ни я, ни старший политрук, ни полковник, ни наши большие начальники вашему вожаку винтовок не давали. У вас тут не революция, а беспорядки, которые ни вам, ни нам не нужны. А время-то военное…

Ашир в недоумении замолчал. Самохин и Кайманов быстро обдумывали создавшееся положение. Ход мыслей у них был примерно одинаковый: с переходом наших войск в Иран Реза-шах подписал отречение, передав престол старшему сыну — двадцатилетнему Мохаммеду Реза Пехлеви. Мохаммед Реза принял присягу, заявив, что будет управлять страной на основании законов, принятых меджлисом. Новое правительство Али-Форуги опубликовало программу, в которой обязывалось поддерживать тесные отношения с союзными странами, провести финансовые, судебные и экономические реформы, организовать вооруженные силы для поддержания внутреннего порядка.

Иранское правительство, порвав все связи с гитлеровской Германией, обязалось сохранять нейтралитет, Содействовать перевозке через Иран военных грузов союзных держав. Правительство СССР и Великобритании, в свою очередь, обязались помогать Ирану в удовлетворении его экономических нужд, продолжать уплату аренды за концессии.

Так обстояли дела в общегосударственном масштабе, с полным соблюдением условий всеми высокими договаривающимися сторонами. А в приграничной зоне агенты гитлеровской разведки Франц Мейер, Белухин, Мелек Манур, не сложившие оружие, подготовили и правительству Ирана, и союзным войскам сюрприз в виде банды головорезов, выступающих ни много ни мало с «революционной» программой, одурачивая легковерных, политически неграмотных дехкан. И один из таких «революционеров» — Ашир — сейчас перед ними, смотрит с явной растерянностью и недоумением, порывается что-то сказать.

— Начальник! — наконец решился Ашир. — Вы со мной говорите, как с равным! Я не могу сказать вам неправду! Если я совру, аллах покарает меня! Думаешь, я не мог вместе со всеми уйти? Вожак сказал: «Оставайся здесь, Ашир, тебя знают, тебя не обидят. Мои друзья — советские начальники — обязательно сюда придут, выручат тебя. Ты им от меня привет передавай. Приглашай их ко мне на той, праздновать будем в ауле Фаратхана, сделаем большой той по случаю наших побед».

— Что-то я не пойму, — рассмеялся Кайманов. — Что ж, и вожак твой, и Фаратхан из одной компании? К кому на той идти?

— Что ты, что ты, торбан! Они — враги! Фаратхан — бай, а мой вожак бедный, революционер! Но на той к Фаратхану много народу придёт, у Фаратхана всё отберем, народу отдадим! Той у нас сейчас в каждом ауле: кызыл-аскеры от войны молодых людей спасли, солдаты к жёнам, невестам, матерям вернулись. Много свадеб будет! Радость пришла!.. Ай, начальник! Когда вы с маленьким военным и нашим курбаши ко мне приходили, глупый я был, думал: вожак плохой человек, воровской человек! Неправильно думал! Теперь, когда вы с нами, весь народ за нами пойдёт!

— Ну как, Андрей Петрович? Скажи, что ты по этому поводу думаешь, — переводя бессвязную речь Ашира, спросил Кайманов.

— Ну как… Понял, что наш друг Клычхан перешёл от слов к делу, а это значит, что и нам нельзя время терять. Надо ехать на той…

— А предварительно как следует поработать этому Аширу, — добавил Яков, с полуслова поняв мысль Андрея. — Ашир — тот человек, который им необходим в борьбе за умы и чувства десятков, сотен и даже тысяч людей.

— Вот что, Ашир, — обращаясь с помощью Кайманова к задержанному, сказал Андрей. — Наверное, знаешь, какая война по всему свету идёт?

— Ай, только о войне и разговор, — согласился Ашир. — Наверное, шибко за нас наши муллы молились. Не обошёл своей милостью наш народ великий аллах!

— А если бы не советские, а фашистские войска вошли в Иран? — спросил Самохин. — Как тогда? Отвёл бы или не отвёл аллах войну от вашей страны?

— Нет, джан горбан, — подумав, ответил Ашир, — не отвёл бы. Мы — бедные люди, грамоту не знаем, один из десяти газету может прочитать, но и мы понимаем: те, кто тут у нас за Гитлера горло драл, всё за войну, всё звали вместе с Гитлером на Советы напасть, а то, говорят, Советы оставят пустыню на том месте, где был древний Иран. Теперь мы видим, врали они. Советы принесли нам мир и порядок, вернули матерям и женам сыновей и мужей…

— Ну вот, Ашир, — поддержал его Самохин, — ты хорошо во всём разобрался. Сам видишь, советские люди хотят, чтобы в Иране был мир и порядок, чтобы Гитлер не захватил вашу страну и не напал на нас с юга, а такие, как Клычхан, хотят, чтобы и здесь была война, а мы бы с вами тратили силы друг на друга, проливали кровь друг друга, чтобы Гитлеру было легче воевать с нами на фронте… Вот и подумай, что должен делать у вас каждый, пусть самый бедный человек!

— Ай, джан горбан! — воскликнул Ашир. — Я понимаю, что надо делать, но что я могу, когда у меня ничего нет?

Очень много можешь сделать, — сказал Самохин, — потому что у тебя есть много бедных, таких же, как ты, друзей… Собери хотя бы десять из них, скажи им то, о чём мы сейчас с тобой говорим. Пусть каждый из этих десяти скажет ещё десяти своим друзьям…

— Я понял! Тогда до самого Тегерана все будут знать, что вы мне сейчас сказали, горбан!..

— Что ты всё «горбан» да «горбан», — перебил его Яков. — У нас господ и слуг нету. Мы-то с тобой как равные с равным говорим и даже не сердимся, что был ты в банде Клычхана… Вот что ты должен сделать, Ашир. Пусть все, кто хочет, чтобы у вас был мир и порядок, придут на той в долину Ак-Хоудана — Глаза неба — в тот день, когда назначит той в своём ауле господин Фаратхан.

— И там ты скажешь всё то, что сейчас понял и что нам сказал, — добавил Самохин.

— Конечно, всё сделаю, как ты говоришь, джан горбан, — довольно растерянно заверил Ашир. — Не знаю только, послушают ли меня? Меня никто в жизни никогда не слушал. Все только приказывали.

— Обязательно послушают, — заверил его Андреи. — Потому что вокруг будут такие же, как ты, бедные люди, твои друзья…

* * *

Ввиду создавшегося чрезвычайного положения командование округом созвало экстренное совещание старших офицеров.

В кабинете начальника войск все заняли места вокруг небольшого стола. Совещание открыл генерал Емельянов.

— Не буду говорить, насколько велик авторитет наших войск и частей погранохраны в Иране, особенно среди беднейшего населения. Вы уже знаете, что агентуре Гитлера, в частности известному нам Клычхану, удалось организовать по ту сторону рубежа банду, настолько опасную, что иранские власти обратились к нам с просьбой принять срочные меры и оградить население от провокаций и террора. Хуже всего то, что главарь этой банды всячески подчеркивает якобы существующую связь с нами и выступает с «политической» программой ни много ни мало свержения власти шаха. По данным населения, от которого поступают к нам сведения, банда располагает большим количеством советских денег и боеприпасов. Дерзости и авантюризма главарю тоже не занимать… Надеюсь, вы понимаете, товарищи, — продолжал генерал, — насколько это осложняет наше и без того сложное положение, причём в то время, когда особенно важно сохранить хорошие отношения со страной, обеспечить нормальную, бесперебойную работу дорог, по которым идут военные грузы. Не зря же банда орудует в районе Кизыл-Арвата и Дауганского шоссе…

Направляет всё это дело, по нашим данным, небезызвестный вам «эпроновец» Белухин, который, потерпев фиаско с Аббасом-Кули на нашей территории, стремится развернуть активную деятельность за кордоном, опираясь на Клычхана. Взять их обоих — наша задача. И еще: политическая провокация, затеянная в непосредственной близости от границы, начата в условиях отлично поставленной информации о нашем положении на фронтах… Аким Спиридонович, — сказал Емельянов полковнику Артамонову, — сообщите товарищам, какая проделана вами подготовительная работа.

— По вашему указанию, товарищ генерал, для проведения этой операции мы привлекли гражданское население. Уважение к кызыл-аскерам настолько велико, что бедняки готовы выполнить любые наши указания, зная, что за нами гарантия мира и порядка.

— Именно на этом и пытается сыграть Белухин, — заметил Емельянов.

— Совершенно верно, товарищ генерал, — согласился Артамонов. — Два командира Дауганской комендатуры особенно интересуют Белухина. Авторитет старшего лейтенанта Кайманова, а после похода в пески и авторитет старшего политрука Самохина им необходим, чтобы привлечь беднейшие массы. А когда удастся поднять якобы восстание против власти шаха, заметьте, ни много ни мало при участии советских командиров, не так трудно будет, по их расчёту, совершить ещё одну провокацию, инсценировав якобы предательство интересов народа, и направить поднявшиеся племена против советских войск. Я бы попросил предоставить слово коменданту Дауганской комендатуры.

— Капитан Ястребилов, слушаю вас, — сказал генерал.

Ястребилов вытянулся в струнку и всем корпусом наклонился вперёд.

— В закордонье, товарищ генерал, едва не совершилась диверсия…

— Я бы хотел, товарищ капитан, — прервал его Емельянов, — чтобы ваши подъезды к основной теме были короче.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — подхватил Ястребилов. — Мы советовались с лейтенантом Овсянниковым и пришли к выводу, что план, якобы принятый Фаратханом, — везти на границу Белухина на арбе Сюргуль — всего лишь отвлекающий маневр.

Самохин и Кайманов переглянулись.

— Это мы, батенька, и без вас знаем, — заметил Артамонов. — Лейтенант Овсянников, прежде чем вам сообщить, докладывал мне и своему начальнику.

Реплика Артамонова несколько сбила Авенира Аркадьевича. Стараясь понять, куда клонит полковник, Ястребилов на минуту замолчал.

— Как вы решили реагировать на приглашение Фаратхана? — обращаясь к Самохину и Кайманову, спросил генерал.

— Ехать на той, товарищ генерал.

— В этом немалый риск. Можно ли положиться на Ичана и Хейдара? Не провалят ли они нам всё дело?

— Без риска нам не решить задачу. Мы с Каймановым верим Ичаиу. На тое мы как раз надеемся выручить наших разведчиков. Насколько нам известно, Белухин и Клычхан готовят восстание целого племени. С бедняками Ашир и его друзья провели определённую работу. Но нам необходимо быть там самим…

— Детальный план операции, — обратился генерал к Артамонову, — с учётом всех возможных вариантов представьте мне сегодня не позже восемнадцати часов. Участок Дауганской комендатуры перевести на усиленную охрану, мобилизовать бригады содействия, перекрыть все возможные тропы и пути перехода через границу. Повозку старухи Сюргуль сопроводить почетным эскортом в виде якобы конной группы черводаров — кочевников. Эту группу пограничников под командованием сержанта Гамезы переодеть в гражданское, отправить на военных лошадях: пусть, кому надо, думают, что мы попались на уловку Фаратхана и считаем, что она везёт в своём возке почтенного Белухина. Вы идёте с Имам-Ишаном. По всем данным, именно ему Фаратхан доверил провести через границу своего шефа. Приступайте к исполнению.

* * *

Клочья утреннего тумана ещё цеплялись за арчи, но рассвет уже наступил, и Андрею хорошо была видна тропа, проходившая всего в нескольких метрах от их секрета. По этой тропе должен пройти «эпроновец» со своим проводником Имам-Ишаном в сопровождении «охраны» — Овсянникова и Кайманова.

Вернувшись из управления погранвойск, Кайманов так усердно коптил себя полынным дымом, надел поверх белья такое провонявшее чужим потом рубище, что вполне мог сойти за полудикого бродягу-зимогора. Овсянников, так же как и Кайманов, вошел в роль проводника-контрабандиста. Подготовился и «почетный эскорт», предназначенный для сопровождения Сюргуль, под началом Гамезы. Одно лишь наводило Самохина на невеселые мысли: капитан Ястребилов выехал лично проводить операцию на полуторке. Из лощины, где остановился грузовик, нет-нет да и тянуло запахом выхлопных газов и бензина, ощутимым в свежем горном воздухе.

Полчаса назад Самохин и Ястребилов остановились в сопках, выбрались на гребень, чтобы удостовериться, идут или не идут «проводники» с «эпроновцем».

Андрей в бинокль узнал Белухина. Шёл он энергичным шагом, время от времени проверяя маршрут по карте и компасу. Ветер там дул от тропы, и опасаться пока было нечего, но здесь каждая мелочь могла выдать.

Самохин счел необходимым ещё раз сказать:

— Близко машину поставили, запах бензина может вспугнуть «гостей».

Ястребилов, весь как натянутая струна, впиваясь взглядом в тропу, негромко ответил:

— Вас послушать, у этого нарушителя нос ищейки, бензин сквозь гору чует.

Капитан подал знак пограничникам, рассредоточившимся вокруг места, где предполагалось задержать нарушителей, сам пригнулся в укрытии.

На тропе показался Имам-Ишан с маузером в руке. Вслед за ним — двое в плащах с капюшонами. Один из них — Белухин. Замыкающие — тоже с маузерами — переодетые Кайманов и Овсянников.

Когда до границы оставалось всего каких-нибудь сто метров, Кайманов тронул рукой «эпроновца», указав маузером в сторону соседнего склона, подходившего к границе, сказал что-то по-курдски. Шагавший рядом с Белухиным переводчик тотчас же перевёл его слова, но и без перевода нетрудно было понять: «Здесь!»

В знак того, что работа окончена, Кайманов с Овсянниковым присели на обломок скалы и, прикрываясь полами курток, закурили, безучастно дожидаясь, когда Белухин передаст им пароль и деньги. Тот, сверившись но карте, внимательно осмотрелся, удовлетворенно кивнул, полез в карман брюк. Этот момент и счел самым удобным капитан Ястребилов, решив во что бы то ни стало лично задержать нарушителя.

— Стой! — крикнул он и прыгнул на тропу.

Белухин рванулся вверх по склону, мгновенно обернулся. Грохнули выстрелы. Ястребилов стал медленно оседать на землю, держась рукой за грудь. Пограничники со всех сторон бросились на задержанных, вынудили поднять руки, Кайманов и Овсянников схватили Белухина.

Андрей, стоявший ближе всех в Ястребилову, поддерживал раненого, слушая, как последними словами крыл его старший лейтенант Кайманов.

* * *

…В санчасти комендатуры, когда Байрамов прооперировал и перевязал Ястребилова, раздался телефонный звонок. Самохин, стоявший тут же, снял трубку.

— Товарищ старший политрук, — услышал он знакомый голос, — докладывает сержант Гамеза. В арбе старухи Сюргуль задержан тот самый терьякеш, которого мы сами показывали ей как «опасного кочахчи», задержанного у дружинника Чары-Мурада.

— Ладно, Гамеза, доставь его в комендатуру. А что наша уважаемая Сюргуль?

— Клянётся своим аллахом, что даже не видела, как он к ней в арбу залез, говорит, что не хочет больше смотреть на родные места, видимо, знает, что ей от Фаратхана попадет. Просится домой в Советский Союз.

— Ну что ж, доставьте её домой со всеми знаками уважения: много она нам помогла и ещё поможет. Дайте понять, что мы не сомневаемся в её лояльности. Как говорится, старый друг лучше новых двух. Когда доставите её в аул, а нашего терьякеша в комендатуру, доложите мне.

— Слушаюсь, товарищ старший политрук.

Самохин прямо из санчасти позвонил Кайманову.

— А Фаратхан, оказывается, не лишён чувства юмора, — выслушав рассказ Андрея, заметил Яков. — Задумал и Белухина переправить, и нам же нашего подставного терьякеша вручить.

— Завтра увидим, какие «юмористы» Клычхан с Фаратханом.

Глава 13 ИЧАН

В закордонную комендатуру Самохин приехал ночью. Ближе к утру должен был прибыть Кайманов, с которым они поедут в аул Фаратхана. Полковник Артамонов выдвинет свой КП к горной речке неподалёку от аула. Аул со всех сторон будет блокирован пограничниками, иранскими воинскими подразделениями охраны порядка. Томительная духота выгнала Андрея из комнаты. Он прошёлся по двору, огороженному высоким дувалом, сел на скамейку под единственным на всей улице деревом, темневшим на фоне звёздного неба. Идущая на убыль луна светила всё ещё ярко. Чёрные тени шевелились в кроне дерева, прятались в дальних углах двора, заставляли внимательно присматриваться к ним, вслушиваться в чужие звуки чужой ночи. Доносится треск цикад и отдаленный плач шакалов, по главной улице города идут обозы, рысят кавалеристы, с тяжелым ревом моторов проносятся машины. Где-то таились гитлеровские агенты, все эти Мейеры, Калингеры, Мелек Мануры, но результаты их деятельности надо было ждать здесь, в этом пограничном городишке, в окрестных аулах.

Вокруг комендатуры расставлены часовые. Часто хлопает дверь, входят и выходят люди в военной форме, иногда появляются какие-то гражданские, с которыми разговаривает дежурный с помощью переводчика Сулейманова. Вместе с дежурным по комендатуре Самохин до рассвета отвечал на телефонные звонки, отправлял наряды, принимал гражданских лиц, давал сведения, срочные и самые срочные, все это время пытаясь успокоить боль в подвешенной на перевязи, растревоженной тряской руке. Когда суета немного утихла, дежурный по комендатуре доложил, что старшего политрука спрашивает Ашир. Ащира ждали. Самохин вызвал переводчика Сулейманова, распорядился тут же проводить Ашира в отдельную комнату, предназначенную для разговора без свидетелей.

Вид у нового помощника советских пограничников был самый измученный, даже какой-то затравленный. Андрей подумал, уж не шантажирует ли кто Ашира, не угрожают ли ему?

Самохии приказал дать Аширу чай и ужин, пожертвовав для этого собственным пайком. Пока Ашир насыщался и пил, ни о чём его не спрашивал. Наконец тот заговорил сам:

— Всё сделал, джан горбан, как вы сказали. Тысячи людей придут на той в долину Глаза неба. Замечательного вожака вам нашёл. Он в десять раз лучше меня всё скажет. Его вся округа знает. А я, джан горбан, что-то совсем заболел, наверное, не смогу говорить.

— Очень хорошо, джан Ашир, — сказал Андрей. — Спасибо тебе, что так быстро всё сделал. — Самохин отлично знал, что кроме таких, как Ашир, по всем аулам были разосланы специальные агитаторы политотдела — приглашать людей на той, но очень важно было, чтобы в ответственную минуту разговор с соотечественниками повёл именно Ашир. — Нам не надо искать, — продолжал Самохии, — кто на тое будет говорить. Лучше всех скажешь ты: ты очень хорошо все понял. Значит, с твоих слов и другие все поймут.

— Боюсь я, джан горбан, — честно признался Ашир. — Так боюсь, спать на могу, всё думаю. Начну перед людьми говорить, а какой-то шайтан в меня и стрельнет. Был Ашир — нет Ашира. Убили, не успел рот открыть.

— Кто ж стрельнёт? — возразил Андрей. — Вокруг все твои друзья будут.

— Мало ли кто? Курбаши Клычхан по всем аулам своих людей разослал. Они такое дело затеяли, тоже дремать не будут…

В словах Ашира была святая правда. Клычхан и Фаратхан дремать не будут. И вместе с тем необходимо, чтобы на тое выступил именно Ашир. Времени на подготовку другого оратора не осталось. Кроме того, Ашир действительно всё очень хорошо понял и может сыграть серьёзную роль во всём, что задумано. Рассматривая намеченного ими кандидата на такое ответственное дело, Андрей заметил у него на шее тонкий шнурок, уходивший в открытый вырез рубахи. На шнурке маленькая ладанка, высушенный и выдолбленный внутри кабачок, размером меньше куриного яйца. Из кабачка торчит скатанная трубкой бумажка. Мгновенная догадка осенила Андрея. В считанные секунды он придумал, как убедить Ашира в его собственных силах и неприкосновенности. Но убеждать надо было незаметно, исподволь.

— Скажи мне, Ашир, — спросил Самохин, — что у тебя на шее висит?

— Ай-дога, — не задумываясь, ответил Ашир. — Мулла за мешок угля дал.

— А зачем тебе эта ай-дога?

— Кто её носит, пуля не берёт. Мулла сказал: «Советы пришли, всех будут стрелять. Ай-дога тебя от пули спасёт».

Ашир смутился, сообразив, что сболтнул лишнее. Самохин рассмеялся.

— Ай, Ашир, — сказал он, — теперь ты сам видишь, какая надёжная у тебя защита от пули, а ты выступать боишься.

— Не смейся, джан горбан, — ответил Ашир, — когда бы выступал не я, а мешок с углем, стреляй, не жалко… Ашир — не мешок с углём. Так просто умирать никто не хочет. Может, ещё какое хорошее дело сделать могу.

— Ладно, Ашир, — согласился Андрей, — умирать нам и правда ни к чему. — Хочешь, носи свою ай-дога, хочешь, сними её, дело твоё, толку от неё, конечно, мало… Давай сейчас отдыхай, там тебе матрац, подушку дадут, спи, утром поедём вместе в аул Фаратхана. Там поговорим…

Оставив Ашира одного, Самохин вернулся в дежурную комнату и ещё некоторое время обдумывал принятое решение. Сказать о нём он не мог никому, тем более старшему лейтенанту Кайманову. За Кара-Кушем и без того охотятся. Сидя за столом, Андрей опустил голову на здоровую руку, на несколько минут забылся крепким тяжёлым сном. Проснулся, разбуженный приехавшим Яковом.

Сулейманов доложил:

— Товарищ старший политрук, в комендатуру прибыла целая делегация.

Самохин одёрнул гимнастёрку, поправил фуражку, вышел на крыльцо. С такой миссией, как разъяснение советской политики жителям Ирана, ему приходилось выступать не впервые. Если бы это была только пропагандистская поездка, дело обстояло бы куда проще, но направлялись они с Каймановым в аул Фаратхана — не последней фигуры в далеко зашедшей борьбе. Это от него пришли в комендатуру столь великолепные гонцы.

Представители местного владыки и впрямь выглядели празднично. Все в новых халатах, расшитых тесьмой, в шапках, вязанных из верблюжьей шерсти, некоторые в шляпах, европейских костюмах. Упитанные физиономии, белые, не знающие работы руки…

— Салям! Коп-коп салям! — приветствовали делегаты.

— Салям алейкум! — ответил Андрей.

Вокруг заискивающие взгляды, сладкие улыбки. Только у стоящего поодаль бедняка лицо сосредоточенное и встревоженное. Сегодня он с сотнями и даже тысячами таких же бедняков держит, может быть, самый серьезный за всю свою жизнь экзамен.

На крыльцо комендатуры вышел Яков Кайманов.

— Ох-хо-хо-хо! — таким весёлым возгласом приветствовал он делегацию. Казалось, большей радости не может испытывать человек, увидев старых друзей. — Ай, салям, салям, яш-улы Клочкомбек, — сказал Яков, обращаясь к старшему. — Заходите! Заходите! Сейчас чайку попьём и поедем к вам в аул, будем разговаривать. А! Ашир! Салям алейкум! — обратился он к бедняку, стоявшему в стороне. — Что ж ты стоишь там? Иди, дорогой! Мы у тебя чай пили, теперь ты иди, у нас попьёшь…

Но Ашир отступил подальше в тень и энергично замотал головой, показывая, что не пойдёт, в то же время делал знаки Кайманову, чтобы тот подошёл. Яков обернулся к Самохину:

— Проводи гостей в дом, Андрей Петрович.

Пропустив мимо себя всю делегацию, Андрей оглянулся и увидел, как внимательно слушал Кайманов Ашира, говорившего что-то взволнованно и быстро. Самохин поручил дежурному рассаживать гостей, сам подождал Якова, чтобы узнать, в чем там дело.

— Загадочная история, — сказал Яков. — Какой-то человек просил узнать, приехал ли в отпуск с фронта отец Оразгельдыева.

— Как ты находишь Ашира?

— Робеет. Понять его можно: всю жизнь забитый бедняк, а тут против самого господина Фаратхана…

— Вот что, Яков Григорьевич, — сказал Андрей. — Я им покажу маленький спектакль для поддержания духа Ашира. Ты не мешай мне, поймёшь на месте.

— А в чём, собственно, дело? — насторожился Яков.

— Там увидишь. Пойдём к гостям. Что ж мы их одних с дежурным оставили…

Гости уже расселись на ковре, покрытом в центре чистой салфеткой. На салфетке традиционные фарфоровые чайники с зеленым чаем, а в середине блюдо с чуреком, сахарница с колотым рафинадом. Кайманов спросил старейшего из пришедших, несколько раз назвав его уважительно «яш-улы», хорошо ли он себя чувствует, здорова ли семья, какое настроение и самочувствие у его товарищей — делегатов. С невозмутимым видом тянул из пиалы чай Клычхан. Заметно волнуясь, сидел неподалеку от него Ашир. Всё это — и фальшивые лица представителей Фаратхана, и невозмутимый Клычхан, и встревоженный Ашир — говорило Андрею: мирная картина дружеской беседы обманчива. Думают эти люди сейчас совсем не о том, что говорят. Готовится схватка, и схватка эта будет беспощадной.

Наконец чаепитие было закончено. Все — и пограничники и гости — поднялись в сёдла, направились к аулу Фаратхана, расположенному в зеленом ущелье, прилегающем к долине. Справа и слева поднимались каменистые склоны, поросшие арчами. Дорога, извиваясь, ползла по увалам сопок. Ещё издали можно было понять, где живёт первый богач Фаратхан. Это его дом стоит на самом высоком месте. Рядом, среди такой же тенистой зелени, дом Клочкомбека, с которым, как со старшим, вел переговоры Кайманов. Зелень чинар и поблескивающий на солнце источник — только у этих домов. Остальные кибитки, как ласточкины гнезда, прилеплены к откосам выжженного солнцем ущелья. Над домом Фаратхана развевался красный флаг.

Из аула выехала кавалькада — около десятка всадников на отличных лошадях.

— Вот и сам Фаратхан на лучшем своём коне, — сказал Андрею Кайманов.

Два отряда встретились. Пограничники спешились, передали поводья своих коней хозяевам аула. Те, пройдя под тенистый навес во дворе дома Фаратхана, расседлали коней, работники тут же дали им клевер. Всех гостей пригласили в уютный садик, окружавший площадку, сплошь устланную кошмами и коврами. Началась церемония взаимных приветствий, вежливых взаимных вопросов, рассаживания по рангам.

Андрей внимательно ко всему присматривался. Его рука на перевязи привлекала всеобщее внимание, но люди Фаратхана не спрашивали, где он получил ранение: наверняка и так знали.

Клычхан сел рядом с Каймановым, внимательно наблюдая за всеми. Местная знать держалась с достоинством. Бедняки, вроде приехавшего вместе с пограничниками Ашира, сели обособленно, но тоже за общий стол. Андрей знал, что целый отряд пограничников занял два соседних ущелья, но неизвестно было, какой отряд выставит против них Клычхан.

— Господин Фаратхан, — сказал Яков, — мы приехали разъяснить народу цель прихода наших войск.

— Сначала надо чаю попить, потом разговаривать, — с достоинством отозвался Фаратхан.

Ничего не поделаешь, приходилось выжидать и пока не торопить события. Чёрный как дёготь чай подали в специальных, перехваченных посередине тонкой шейкой стаканчиках, предназначенных только для самых почётных гостей. Затем подали жареную баранину. Гостям по обычаю курдов поднесли кундюки с водой — кувшины с длинным носом. Сам Фаратхан взял кундюк, стал поливать на руки Самохину и Кайманову, выделяя их среди остальных. Сын Фаратхана подал полотенце. Начался обед, состоявший из плова, жареной баранины, яичницы, фруктов, винограда, дынь и арбузов. Когда гости насытились, хозяин дома отдал негромкое приказание, обратился к Якову:

— Теперь можно и побеседовать…

Через несколько минут подошло ещё несколько человек мужчин. Это не была та масса народу, которую предполагали встретить здесь Самохин и Кайманов. Но тем не менее Андрей прочитал ноту, в расчёте, что среди присутствующих есть люди, понимающие по-русски. Кайманов перевёл её на курдский язык, спросил, почему повесили на доме красный флаг.

— В честь прихода Красной Армии, — ответил Фаратхан. — Потому что теперь, наверное, и у нас будет Советская власть, — добавил он осторожно.

Самохин покачал головой.

— Власть как была, так и будет ваша, — сказал он. — Красный флаг тоже необязательно вешать. Такого приказа советская военная комендатура не отдавала. Могу сказать другое: если кто убежал из вашей армии, пусть не скрывается. Сдавайте оружие в гарнизон и в войсковые части и расходитесь, возвращайтесь к своим родным, сообщите в другие аулы. Все ваши солдаты распущены по домам.

— Ай, знаем приказ, замечательный приказ. Красный флаг так, без приказа висит. Большая радость к нам пришла, — сказал Фаратхан.

Самохин и Кайманов решили не торопить события. Всё должно произойти в своё время. Андрей не был уверен, что у Ашира хватит твёрдости духа справиться со своей ролью. Судя по всему, Ашир впервые в жизни попал в такое общество, и только присутствие советских пограничников позволяло ему чувствовать себя в безопасности. А ведь ему придется выступить против вожака. Где набраться храбрости, уверенности в себе?

— Джан Ашир! — обратился Самохин к продавцу угля. — Смотрю я на тебя, всё-таки носишь ты свою ай-дога?

— Так, начальник, так, ношу, — подтвердил Ашир. — Хорошая ай-дога, целый мешок угля за неё отдал.

— А ведь обманул тебя мулла. Негодную дал ай-дога.

— Пропал мешок угля, — вставил Кайманов.

— Не-е-ет, мулла не обманет.

— Ну хорошо, если уважаемые господа, — Андрей сделал жест в сторону Фаратхана, — не против, давай проверим, кто из нас прав. В этом деле я тоже кое-что понимаю…

Кайманов, начиная догадываться, куда клонит Андрей, только головой покачал, но перевёл всё точно. Сейчас уже ни остановить замполита, ни изменить что-либо в его решении он не мог.

Андрей достал из нагрудного кармана гимнастёрки карандаш, открыл планшет, вырвал из тетради двойной лист бумаги, сделал такое сосредоточенное лицо, как будто отрешился от всего мира, затем поднял глаза к небу, провёл по лицу ладонями, словно совершал намаз, медленно стал писать справа налево какие-то крючки и закорючки, напоминающие арабскую вязь. Некоторые из окружающих стали повторять его молитвенный жест, все без исключения с интересом следили, что последует дальше.

Снова и снова Андрей проводил ладонями от висков к подбородку, поднимал к небу углублённый в себя взгляд, пока не написал несколько строк замысловатых вензелей, запятых и двойных точек.

— Господин Фаратхан, — сказал Андрей, — у вас, наверное, найдётся хорошее ружьё. Если будем стрелять из нашей винтовки, люди не поверят, скажут: «Вложил холостой патрон».

Хозяин дома приказал принести ружьё. Это была старинная длинноствольная шомполка, по-местному — харли.

— Ты не смотри, Андрей Петрович, — предупредил Яков, — что харли чуть ли не кремневка. Слово «хыр» по-курдски означает нарезы. Хороший стрелок за сто метров в пятак попадает.

Видно было, что Кайманов тревожится, но заметил это лишь Андрей. Вмешиваться сейчас в затею Самохина значило бы подорвать авторитет зелёных фуражек. Яков не вмешивался. Все с интересом наблюдали за приготовлениями. Один из сыновей Фаратхана тщательно зарядил ружьё. Сначала засыпал порох, потом забил пыж, дослал в ствол шомполом нулю и заткнул ее вторым пыжом, аккуратно вырезанным из пробки.

— Господин Фаратхан, — спросил Самохин, — покажите, пожалуйста, где можно стрелять?

— За домом — гора, против горы, пожалуйста, стреляйте, — ответил немало заинтересованный Фаратхан.

Андрей попросил кусок шпагата, с помощью Кайманова продел его по верхнему краю бумажки вдоль сгиба листков, приложил бумажку с «молитвой» к груди, концы шпагата перебросил через плечи за спину, сам стал между деревьями с невозмутимым видом шагах в пятнадцати от остальных.

— Ну, Ашир, бери харли, проверь мою молитву, — сказал он. Андрей понимал, что игра заходит слишком далеко, но Ашир должен был поверить в его ай-дога.

— Что ты, что ты, горбан! — испуганно замахал руками бедный Ашир. — Разве я могу!

Он весь затрясся от страха и на четвереньках полез с кошмы, на которой сидел.

— Клычхан! — сказал Андрей. — Я думаю, у вас сердце мужчины. Возьмите ружьё и проверьте, как защищает меня моя ай-дога.

Андрей, улыбаясь, с невозмутимым видом встал перед Клычханом, тот поднял ружьё, стал целиться ему в грудь.

— Остановись, Клычхан, — сказал Фаратхаи. — У аллаха много правоверных. Он может не рассмотреть сквозь листву этой чинары ай-дога на груди нашего достопочтенного гостя. Я не хочу, чтобы в моём дворе произошел несчастный случай. Чего стоит эта бумага, мы узнаем без риска пролить кровь.

С видимым сожалением, пожав плечами в знак того, что воля хозяина дома для него закон, Андрей снял с груди свою ай-дога, зацепил шпагат за сучки, повесив бумажку между деревьями, отошёл в сторону. Фаратхан взял из рук Клычхана харли, поставил перед собой сошку — длинную палку с развилкой на конце, в развилку положил цевьё ружья, тщательно прицелился. Раздался выстрел, тетрадный листок взметнулся белой птицей, перекрутился вокруг шпагата, закачался из стороны в сторону. Гости Фаратхана бросились к нему. Листок оказался нетронутым.

— Ай, би-и-и! Box! — раздались удивлённые возгласы. — Лечельник, вы настоящий святой человек, совсем как мулла!

— Я не мог промахнуться! — воскликнул удивлённый не меньше других Фаратхан. — Все видели, как взмахнула белыми крыльями ай-дога.

Действительно, и слепому было видно, что пуля угодила позади бумажки в пень арчи на склоне горы. От пня откололась белевшая свежей древесиной щепка. Андрею стало весело: опыт удался. В элементарном учебнике физики можно прочитать, что пуля в полёте уплотняет перед собой воздух. Этот воздух и отбрасывает бумажку, оставляя ее невредимой. Фаратхан и его гости физику не учили. Удивлённо рассматривали они листок с непонятными письменами.

— Ай, какая хорошая ай-дога! — с притворным восхищением сказал Фаратхан. — Как жалко, как жалко, что такого большого начальника, как вы, господин старший политрук, — Фаратхан приложил руку к груди, поклонился Самохину, — она всё-таки не спасла от пули.

— Скажи ему, Яков Григорьевич, — попросил Андрей Кайманова, переводившего и комментировавшего весь разговор, — что такая же ай-дога есть у меня на груди. Она отвела пулю от сердца и только поэтому пуля попала в руку.

Фаратхан и гости принялись одобрительно ахать, Клычхан хотя и сдержанно, но тоже выразил своё изумление, но, Андрей это видел, не поверил в его чудесную ай-дога. Тем не менее Клычхан с затаившейся в глазах усмешкой сидел и молчал. А безмятежно улыбающийся Самохин ловил на себе недоумевающие взгляды гораздо более глубокого смысла: видно, молва о странном замполите, что и Хейдара от пули Галиева спас, и с Сюргуль дружбу водит, докатилась и сюда.

— А теперь, Ашир, — предложил Кайманов, — давай-ка, брат, проверим твою ай-дога. Может быть, ты её уже проверял? Мулла в тебя стрелял? Или нет?

— Но-о-о, — воспротивился Ашир, — ты что, думаешь, я дурак? Я за неё мешок угля отдал, но, как начальник Андрей, перед заряженным харли не стану.

Поскольку все расположились у пня, рассматривая след пули, Самохин прицепил бумажку, на которой была написана ай-дога Ашира, прямо в пень.

— Проверь сам, может, и это сделать боишься? — сказал Кайманов.

Фаратхан приказал ещё раз зарядить ружье. Ашир положил его цевьём на сошку, тщательно прицелился и влепил пулю в самую середину своей ай-дога. Удивлённые возгласы раздались со всех сторон. Ашир схватился за голову.

— Вай! — воскликнул он. — А если бы она не на пне, а на мне висела?

— Дорогой Ашир! — так, чтобы его слышали все присутствующие, сказал Андрей. — Я с большим удовольствием дарю тебе эту мою ай-дога. Какая она есть, ты сам видел, пусть защищает тебя от пули и хранит от всех бед!

Яков перевёл торжественную речь Андрея, а сам подумал: «Хорош бы ты был, отчаянная голова, вздумай Клычхан нажать спусковой крючок». То, что он не нажал его, подтверждало: Клычхан знал, в чём дело, и молчал. Андрей свернул свою ай-дога в несколько раз, закатал её тугой трубочкой, заложил в ладанку, висевшую на шее Ашира. Тот с благодарностью двумя руками схватил его за здоровую руку:

— Ай, сагбол, сагбол, джан брока чара, Андрей-ага! Ты мне так широко открыл двери солнца в светлый храм аллаха, что он теперь, наверное, увидит и защитит бедного Ашира! Ай, какой ишак! Какой ишак старый Ашир! Мулле поверил! Целый мешок угля отдал! Пропал мешок угля! Пропал бы сам бедный Ашир!

— А если знаешь, что ты — ишак, — вполголоса сказал раздражённый всей этой сценой Фаратхан, — зачем сел за стол вместе с людьми? Да извинят меня мои уважаемые гости, но этот не достойный рассердил меня своим неприличным криком.

Клычхан вскочил на ноги:

— Ты нарушил закон, Фаратхан! Ты оскорбил гостя!

— Что ты, что ты, — ласково возразил Фаратхан. — Только из уважения к нашим глубокоуважаемым гостям, которых все мы очень любим, я не сказал этому недостойному, которого никто в гости не звал, то, что хотел бы сказать. Я слишком люблю Советы, слишком уважаю дорогих гостей, чтобы произносить в их присутствии грубые слова.

— Ты, Фаратхан, сейчас ласковый, как лисий хвост! — сверкая глазами, продолжал Клычхан. — Разве не ты всем говорил, что русские едят людей, русские — звери, русские — воры?

Фаратхан с искренним изумлением воздел руки к небу, призывая аллаха в свидетели, что ничего подобного он не говорил.

— Тебе, Клычхан, наверное, солнце голову напекло. Я всегда любил Советы! За клевету ты мне ответишь! Я сейчас же сообщу военному судье, чтобы тебя наказали, и строго!

Фаратхан глумился над Клычханом, но его холёное лицо выражало презрение не только к Клычхану. Фашистская пропаганда внушала зажиточным иранцам, что Иран в переводе на все языки мира — дом арийцев, дом расы господ. Подчёркнутая воспитанность Фаратхана происходила не от интеллигентности, а от самомнения. Но ни Самохин, ни Кайманов не имели права поставить на место зарвавшегося хозяина округи. Эту миссию взял на себя Клычхан.

— Богачи есть богачи! — с пафосом воскликнул он. — Их языки лживы и ядовиты, как жало змеи. Фаратхан пригласил вас на той! Но разве это настоящий, народный той? Смотрите, кто здесь стоит? Толстые животы, холёные руки! Если ты, Фаратхан, за Советы, за наш бедный народ, пойдём к нам на той! Настоящий народный той!

— Конечно, пойдём. Я пойду, вся моя семья и мои друзья тоже пойдут, — сказал Фаратхан.

Среди присутствующих, крайне недовольных поведением Клычхана, поднялся ропот. Фаратхан отдавал приказания слугам, собирая свою родню.

— Ну вот и раскрыли карты наши друзья, — наклонившись к Самохину, вполголоса проговорил Кайманов. — Схема смуты: Клычхаи — «за бедных», Фаратхан — «за богатых». Оба учиняют видимость потасовки. Мы пытаемся восстановить порядок, и тогда «бедные» направляют оружие против нас…

— Будем надеяться, что бедные не подведут, — так же вполголоса ответил Самохин и уже громко обратился к Фаратхану: — Нам очень неприятно, господин Фаратхан, что здесь получился маленький спор. Но если вы согласны идти на праздник простого народа, мы приветствовали бы такое решение: разъяснение ноты Советского правительства захочет услышать и простой народ…

— Сагбол! Коп сагбол за такие замечательные, мудрые слова! — Фаратхан весь расплылся в радушной улыбке.

— Сагбол и вам, господин Фаратхан, — поклонился Яков. — Эти ваши слова как раз совпадают с нашим желанием. Чем больше мы встретим людей и побеседуем с ними, тем лучше.

Фаратхан велел подать коней, легко вскочил в седло. В сопровождении своих гостей, родственников и слуг он отправился туда, где блестела сквозь зелень кустов горная речка, питавшая лоскутные поля, раскинувшиеся в скудной пойме. По берегам речки расположились группами сотни людей, собравшихся на той. Среди гражданских тельпеков и халатов несколько десятков военных в зеленых фуражках.

— Вот и Ак-Хоудан — Белый пруд, по-местному — Глаз неба, — проговорил Кайманов, указывая на блестевший среди зелени омуток. — Аким Спиридонович уже здесь, только его машину не вижу.

Яков и Андрей хотели пропустить вперед Фаратхана и его группу, но самый богатый человек аула и его приближённые предупредительно придержали лошадей, пропуская впереди себя пограничных начальников, вместе с которым оказался и Клычхан. Дорога — узкая каменистая тропа, петляющая но дну ущелья. За каждым камнем, обломком скалы или пнем могла быть засада. Самохин поправил маузер, положил поудобнее деревянную кобуру, чтобы можно было её быстро открыть, подумал: «Не то что маузер достать, глазом не успеешь моргнуть, если за этими скалами действительно кто-то есть».

Андрей полагался на Кайманова, его опыт, знание местных условий, но даже и ему, видавшему виды человеку далеко не робкого десятка, решение ехать на той к Фаратхану представлялось безрассудно смелым. Клычхан, не скрывая своего торжества над советскими военными, так доверчиво попавшими в ловушку, решил, очевидно, поработать на публику, которой вокруг него с каждой минутой становилось всё больше.

— Вот настоящий народный той, — сделав жест в сторону реки, куда все стремились с разных сторон, верхом, на ишаках и пешком, воскликнул он. — Смотрите, сколько людей нас ждёт! Вы пришли, как приходит прохлада в летний зной, как приходит в сады аллаха весна после зимы! Поэтому мы так горячо приветствуем вас! Вы — наши братья!

— Очень хорошо, что у вас так понимают наш приход, — отозвался Кайманов. — Мы тоже так считаем: кто живёт своим трудом, во всех странах друг другу братья.

— Но иногда братьям тоже надо быть острожными, — заметил Клычхан. — Когда начальник Андрей надел на себя ай-дога и я целился в него из харли, я его проверял: смелый ли он человек? Для нашего дела нужны очень смелые люди! Я-то ведь знаю, что от пули никакая ай-дога не спасёт. Теперь я вижу: вы с начальником Андреем очень смелые люди! Мои враги говорят: «Клычхан такой, Клычхан сякой, его люди — бандиты, с самим правительством начали войну». А разве сделаешь революцию, если будешь богатых щадить? Теперь, когда я скажу: «Кара-Куш и Андрей с нами» — все курды пойдут за мной!

Кайманов рассмеялся, сказал так, чтобы его слышали окружающие:

— Ну кто там за тобой пойдёт, когда сейчас уже люди говорят: «Дорогу Клычхану переходишь, сотвори молитву аллаху».

— Кто так говорит? — насторожился Клычхан.

— Люди… Думаешь, пойдёт Аман Карьягды, сына которого, Азата, ты убил?

Клычхан гневно нахмурил брови. Такой поворот вовсе не входил в его расчёты.

— Или ты думаешь, пойдёт за тобой Мамед Нияз, у которого ты взял двадцать барашков?

— Я взял барашков для революции, — всё больше хмурясь, с пафосом ответил Клычхан. — В вашей стране люди для революции отдавали всё. Мне ваш комендант рассказывал, как делал революцию Ленин.

Самохин и Кайманов переглянулись: оказывается, Ястребилов вооружил Клычхана ни много ни мало революционной теорией.

— Ну и что вам рассказывал наш комендант? — спросил Самохин.

— Он сказал, — ответил Клычхан, — что настоящий революционер всегда борется за интересы народа, тогда самый последний бедняк, самая обездоленная женщина с радостью отдаст такому вожаку последний чурек, потому что будет знать, что чурек пойдёт на справедливое дело…

— А вы знаете, он вам всё правильно сказал, только не понимал зачем, — проговорил Самохин. — Вы ведь и сами грамотный человек, понимаете, что такое революция, а что — обыкновенный грабёж.

Андрей увидел, что полковник Артамонов дожидается в окружении старейшин ближайшего аула на берегу Глаза неба, где под тенистыми деревьями женщины уже расстилали ковры, ставили угощение. Кайманов и Самохин спешились, доложили полковнику о прибытии. Подъехала группа Фаратхана, началась церемония взаимного приветствия. В это время на вершине двугорбой сопки появилась поставленная вверх корнями арча. Это значило, что иранские отряды охраны порядка и советские воинские подразделения перекрыли все входы в долину.

В конце долины показался джигит, низко пригнувшийся к холке лошади, скачущей во весь опор. Рядом скакала вторая лошадь, светлой масти. Прошла какая-то минута, и вслед за скакавшим на ахалтекинце джигитом вынеслась из-за склона сопки целая группа всадников. Наткнувшись на оцепление, всадники рассыпались веером, скрылись за ближайшими сопками.

Самохин не верил своим глазам, но в кровном ахалтекинце по белой звёздочке на лбу, белым чулкам, характерному поставу сухой, словно точеной головы, по вытянутому вперед храпу он безошибочно узнал своего Шайтана, а в сидевшем на нём, пригнувшемся к шее коня джигите — бывшего своего коновода Оразгельдыева. Рядом скакал оседланный, но без седока серый в яблоках Репс.

Сейчас уже можно было рассмотреть, что руки и лицо Оразгельдыева выпачканы кровью, а сам он едва держится в седле. Несколько человек бросились навстречу ему, взяли лошадей под уздцы, повели к месту, где у Глаза неба стояли со старейшинами аулов советские начальники.

— Товарищ полковник! Товаршц старший политрук! Не верьте Клычхану! За теми сопками сотни людей! С оружием! Их привел сюда по приказу Клычхана бандит Аббас-Кули!

Клычхан пришёл в ярость:

— Замолчи, проклятый щенок! Я своими руками вырву твой поганый язык, но не позволю тебе поссорить меня с моими друзьями!

— Шакалы твои друзья, Клычхан-ага! Не ты ли мне, когда границу перешёл, сказал: «Фаратхан даёт тебе сроку четверть луны. Если не убьёшь Кара-Куша, я сам убью тебя»?!

— Правоверные! — завопил Клычхан. — Он лжёт, этот выродок, хотя он и сын моего брата!

Откуда-то раздался выстрел, Оразгельдыев стал медленно сползать с седла, его подхватили, уложили на кошму, начали перевязывать. Толпа расступилась, перед Клычханом оказался торговец углём и дровами Ашир. Он сказал что-то двум здоровенным курдам, бывшим до этого в свите Фаратхана. Те неожиданно схватили Клычхана за руки, повисли на нем, не давая двинуться.

— Давлетхан! Атабашлы! Что это значит? Прочь от меня!

— Сейчас Ашир тебе всё скажет!

— Проклятые предатели! Клянусь аллахом, все вы будете болтаться на верёвках!

— Помолчи, Клычхан, — сказал один из державших его бывших сообщников. — Яш-улы, — обратился он к Аширу, — давай говори скорей. Очень трудно его держать.

— Я скажу! Я всем скажу! — вытаскивая из-за отворота халата сложенную несколько раз газету, проговорил Ашир. — Ты, Клычхан, всем раздавал этого каракурта. — Он ткнул пальцем в то место, где рядом с названием жирным пауком была обозначена свастика. — Ты требовал, чтобы мы вербовали людей для твоих кровавых дел. Вот он, твой каракурт! Так мы поступаем с ядовитыми гадами!

Ашир разорвал газету, бросил её к ногам Клычхана.

— Он всё врёт, правоверные! — в ярости закричал Клычхан. — Он предаёт революцию!

— Твоя революция ещё не началась, а горе уже входит в наши дома! — продолжал Ашир. — Советы пришли, и триста тысяч мужчин вернулись к своим женам, невестам и матерям, а ты хотел их на смерть послать? Хотел устелить ими путь Гитлера в нашу страну? Но мы не отдадим своих сыновей за твоего Гитлера, будь оп проклят и будь проклят ты сам!

Поднялся шум, в задних рядах вспыхнула перестрелка, но тут же стихла. В центре круга, не вмешиваясь, но готовые ко всему, стояли пограничники, наблюдая, как пытались навести порядок люди Фаратхана. Перед Андреем мелькнуло на миг его налитое плохо скрываемой злобой лицо. Заметил старавшегося вырваться Клычхана, но не видел стоявшего перед ним Ашира, которого почему-то уложили рядом с залитым кровью Оразгельдыевым. Обоих спешно перевязывали врач Махмуд Байрамов и санинструктор Скуратович.

Неожиданно к полковнику Артамонову метнулась женщина. Нижняя часть её лица была закрыта платком — яшмаком, но Самохин узнал Дурсун — дочь Хейдара.

— Начальник! — падая на колени и в отчаянии заламывая руки, крикнула Дурсун. — Ичан у Фаратхана!.. Они убьют его!..

— Давай, Андрей Петрович, — распорядился полковник, — в твоём распоряжении взвод под началом сержанта Гамезы, скачите туда.

Андрей был уже в седле. Спустя минуту он уже скакал во главе небольшого отряда по направлению к аулу.

Спешились у четвёртого от противоположного конца улицы дома, окружённого пристройками, навесами от солнца.

Во дворе два дюжих молодца в халатах и тюбетейках с невозмутимым видом укладывали возле дувала корявые стволы саксаула.

Андрей понял: сторожа. Гамезе приказал обыскать все помещения. Когда тот доложил, что ни Хейдара, ни Ичана нигде нет, приказал:

— Разбирайте саксаул.

За дровами, прямо в стене дувала, открылась небольшая дверца, за ней — глинобитная пристройка.

Самохин распахнул дверцу, увидел бледного, крайне измождённого старика, зажмурившегося от яркого солнца, с трудом узнал в нём Хейдара.

Держась за косяк двери, Хейдар сделал шаг навстречу Андрею, нерешительно остановился, боясь поверить в спасение. Самохин обнял его, почувствовал под руками костлявые лопатки, высохшее от недоедания и горя тело, бережно вывел Хейдара из землянки.

— А где Ичан? — заглянув в мазанку, спросил Андрей.

Хейдар с трудом открыл глаза, посмотрел в лицо Самохину, смахнул застрявшие в уголках глаз и глубоких морщинах слёзы. Опустив голову, он некоторое время молчал, наконец, негромко сказал:

— Очень сильно били Ичана… Ни слова не выбили… Лёгкие у него слабые… Был бы поздоровее, может быть, пожил бы ещё наш Ичан…

Эдуард Хруцкий ОПЕРАЦИЯ ПРИКРЫТИЯ (повесть)

По земле катилась война. Шёл сорок четвёртый. Каждый день приближал Красную Армию к рубежам Советской страны. Немцы, сопротивляясь, отступали в глубь Европы.

* * *

А в Берне было туманно и тихо. Ветер с Ааре нес запах сетей и рыбы. Он разгонял туман, этот ветер, запутавшийся в узких Шпитальгассе, Марктгасее и Крамгассе.

Было утро — любимое время детей. Они спешили к медведям, живущим на берегу реки, добрым и откормленным. Покупали в лавочке морковь и кидали зверям, смешно стоявшим на задних лапах.

Человек, спустившийся к реке, тоже купил несколько морковок. И, бросая их животным, подумал, что за две такие морковки он в лагере для военнопленных вербовал нужного ему агента. Где-то в старом городе мелодично запели часы. Они именно не звонили, а пели. И звук их нёсся над домами предвестием мирного и счастливого полдня. «Пора». Поднявшись по ступенькам набережной, человек сел в маленький, почти игрушечный вагон трамвайчика, напоминавшего ему детскую железную дорогу в его родном Мекленбурге.

Вагончик медленно полз по улицам, огибая многочисленные фонтаны. Возле «Цайт глоксентрум» — башни с часами — человек вышел из трамвая.

Его ждали у здания ратуши, чем-то напоминавшего ему старинный русский терем, какие он видел в Смоленске. У самого большого и нарядного фонтана, перебросив светлый плащ через плечо, опираясь на трость, стоял Алекс. Он был постоянен, как и подобает настоящему британцу. А потому носил в Европе только твид. На этот раз костюм был песочного цвета. Колецки не любил твид. Он чем-то напоминал ему тяжёлый форменный мундир. Вырываясь из Германии в нейтральную тишину, он надевал лёгкую фланель, в которой чувствовал себя человеком, уехавшим на отдых.

Алекс увидел его и поднял трость, коснувшись набалдашником твёрдых полей шляпы. Эта немного фамильярная манера завсегдатая лондонского Сохо поначалу коробила Колецки. тем более что он был на два звания выше чином, чем англичанин, у которого он, Герберт Колецки, обер-штурмбаннфюрер СС, числился на связи.

— Привет, Алекс, — Колецки приподнял шляпу.

— Здравствуйте, мой дорогой Герберт, — Алекс улыбнулся одним ртом. Глаза его, пусто‑светлые, по‑прежнему смотрели цепко и настороженно.

— Вас учили улыбаться в вашей хвалёной школе? — съязвил Колецки. — Поучились бы у американцев. Люди Даллеса, например, улыбаются так, словно встретили родного брата, вырвавшегося из тюрьмы.

— По тюрьмам специалисты вы, немцы, а американцы молодая нация. Молодая, весёлая и богатая. Мы, англосаксы, слишком плотно вжаты в рамки тысяч условностей. Это наше бремя, которое мы стараемся нести с гордостью. Зато мы внимательны к друзьям. У вас в отеле уже стоят три упаковки «Принца Альберта». Кажется, это ваш любимый табак?

— Красный?

— Да.

— Благодарю вас. Кстати, почему вы не курите трубку?

— Слишком традиционно — улыбка, твид, трубка. В этом есть что-то от колониализма.

Колецки засмеялся:

— Может быть, вы и правы.

— Пройдёмся, центр города подавляет меня обилием фонтанов.

Они пошли вниз по Крамгассе. Постепенно исчезли нарядные вывески магазинов, контор, ресторанов. Вторая половина улицы была нашпигована мелкими лавочками, кустарными мастерскими, складами.

Элегантный Берн предстал своими задворками. Дома, иссечённые временем и непогодой, устало жались у тротуара.

— Я люблю такие места. — Алекс закурил сигарету. — Анатомия города! Вернее, анатомический атлас. Там, наверху, внешняя, показная часть Берна. Как у человека — глаза, нос, брови, кожа. А здесь, внизу, его чрево — истощенное сердце, изрытая печень. Эти развалины могут больше сказать о городе, чем его фасады.

Колецки усмехнулся про себя. Что знает этот самодовольный англичанин о развалинах? Развалинах тех городов, где сожжены и окраины и центр, где люди боятся выглянуть из подвалов. «Анатомия города!»

Они спустились к мосту Нидербрюкке, пошли вдоль реки. Вода в Ааре была жёлтой и мутной после дождя. Пенные барашки возникали у быков моста и разлетались, донося брызги до берега.

— С какого года мы работаем вместе? — прищурившись, спросил Алекс.

— С Польши, с тридцать девятого.

— Польша. Польша. Ваш Гитлер совершил серьезный просчет: вместо того чтобы возглавить крестовый поход против мирового коммунизма, он решил стать владыкой всего мира. А коммунизм жив, как видите.

— Но они же ваши союзники!

— Пока, Герберт, пока. Нам вместе с вами бороться против коммунизма. Придет время, и кто-то объявит крестовый поход против этой системы. Наша задача мостить дорогу будущим ландскнехтам Запада.

— Русские скоро станут на границе, Алекс.

— Во‑первых, не станут, а понесут в Европу свои идеи. Остановить их не в наших силах. Поэтому у нас общая задача: пока есть возможность, создать разветвленную сеть агентуры в Белоруссии, на Украине. Мы должны готовить новый крестовый поход.

Мимо них прокатил велосипедист, кудрявый парень. На раме, прижавшись к нему, сидела девчонка с огромными ошалелыми глазами.

— А они любят друг друга. — Теперь у Алекса даже глаза улыбались. — Любят, не думая об опасности, идущей с Востока. — Он поковырял песок тростью, подумал. — Итак, Герберт, что со школой?

— Мы создали ее. Группа прикрытия подготовлена.

— Кто руководит? Поль?

— Поль. Кстати, кто он?

— Польский поручик? Помню. Я встречался с ним лично. Школа — база. Как только русские выйдут к границе, никаких активных действий, берегите людей. Вермахту выгодно держать в напряжении русский тыл. Мы должны сохранить кадры для будущего. Ваша задача — ждать резидента. В номере вы найдёте документы. Теперь вы станете полковником Армии Крайовой, уполномоченным лондонской беспеки[55]. Ваша кличка «Гром».

— Диверсии вы отвергаете полностью?

— Этим займутся другие. Ваше дело — поддержать резидента, когда придёт время.

Алекс отвернулся, прикуривая новую сигарету.

Колецки смотрел на мутную речную воду, на след от велосипедных колёс, рельефно впечатанный в песок, и ему очень хотелось ударить этого самоуверенного, ироничного англичанина.

* * *

В кабинете начальника Главного управления погранвойск НКВД висела огромная карта. Её принесли сегодня утром и намертво прикрепили к стене. Жирным контуром вдоль рек, по лесу, мимо населённых пунктов легла на плотной бумаге западная граница СССР. Граница, к которой ещё были направлены стрелы танковых ударов, штрихи пехотных атак.

Начальник управления разглядывал карту, похлопывая по ней указкой. Он вспомнил сорок первый год, когда горели красными квадратиками отмеченные на карте домики пограничных застав, вспомнил, как с тяжелыми боями отходили пограничники на восток… А теперь бойцам в зеленых фуражках вновь предстоит охранять тыл действующей Красной Армии.

Три года войны прошли перед его глазами. Три долгих года потерь и побед.

— Товарищ генерал, — доложил адъютант, — офицеры в сборе.

Ну вот и настал час, когда он снова начнёт инструктировать начальников отрядов нового Белорусского пограничного округа.

— Проси.

В кабинет входили офицеры. Народ знакомый, многих из них генерал встречал на разных границах страны.

Пограничная служба имеет свою специфику. Частенько приходится менять местожительство. С запада на север. Из снегов Заполярья — в жаркие пески Туркмении. А потом в плавни у реки Сунгари. Тяжёлая служба, опасная служба, любимая служба.

— Товарищи, — сказал начальник Главного управления, — через несколько дней наши войска выйдут на государственную границу СССР. Вы назначены начальниками отрядов вновь организованного Белорусского погранокруга НКВД. Прошу к карте, определим места дислокации отрядов.

Офицеры подошли к карте. Как много мог сказать им этот аккуратно расчерчённый лист бумаги. Нет, не карта висела перед ними, не карта! Это молодость их смотрела с глянцевого листа. А сколько времени прошло? Всего три года. Но один военный день и за десять мирных посчитать можно, такая уж ему цена. Поэтому так быстро состарились внешне эти вообще-то молодые люди.

— Товарищ генерал, разрешите вопрос?

— Слушаю вас.

— Начальник 112‑го пограничного отряда полковник Зимин. Как будет формироваться личный состав отряда?

— Вопрос по существу. Нами созданы специальные запасные полки, из подразделений Красной Армии отзываются в распоряжение погранвойск бойцы и офицеры. Личный состав отряда будет пополнен за счёт призывников этого года. И конечно, костяк будущих отрядов — подразделения по охране тыла действующей Красной Армии. Вас устраивает ответ, полковник Зимин?

— Так точно.

— Тогда к карте. Вы, товарищи офицеры, будете нести охрану границы в условиях военного времени. Перед вашими заставами Польша, сожжённая войной, измученая междоусобицами. Польша, которая, истекая кровью, ждёт своего освобождения.

Тяжёлая обстановка сложилась и в тылу отрядов — банды польских националистов, разрозненные немецкие группировки, шатающиеся по лесам бандеровцы, просто уголовники и контрабандисты, агентура дифензивы, беспеки Армии Крайовой, СД, абвера. Пристальное внимание к нашим западным землям проявляет Интеллидженс сервис.

Трудная вам предстоит служба, очень трудная.

* * *

Глина была сырая и на ровных срезах блестела на солнце. Зеленела трава на бруствере, весенний ветер разносил запах свежей земли.

Командир батальона капитан Шкаев шёл вдоль окопа, аккуратно ступая до блеска начищенными сапогами. Был он совсем молодой, этот комбат. Молодой и удачливый. Пять орденов словно вбиты в гимнастерку (колодок комбат не признавал), и ни одной нашивки за ранения.

Он шёл, цепко оглядывая сектор обстрела. Остановился у пулеметной ячейки, попрыгал, проверил окопчик с боезапасом.

— А ну-ка, — комбат отодвинул молодого пэтээровца, стремительно повёл стволом. — Ничего не видишь? — спросил он сержанта.

— Никак нет.

— А то, что у тебя бугорок в левом секторе перекрывает биссектрису огня?

— Так маленько совсем.

— Это ты танку объясни, когда он оттуда на тебя пойдёт. Срыть!

И номера поползли в поле срезать саперными лопатами еле заметную складку на земле.

Командир первой роты старший лейтенант Кочин смотрел, как ладно, в обтяжку сидит на комбате гимнастёрка, как лихо сдвинута на бровь шерстяная пилотка, и думал: лиши Шкаева всего этого, привычного — и он не сможет жить, наверное.

— В общем, я обороной доволен, Кочин, — сказал комбат, — внешним видом людей доволен, оружием. Я, пожалуй, тебя в штаб заберу. Расти тебе надо. Ты сколько на роте?

— Второй год, товарищ капитан.

— Вот как! Ну, веди в землянку.

Они пошли вдоль извилистого окопа, солдаты вскакивали, поправляя гимнастерки. Капитан махал им рукой: мол, сидите, чего там, не на плацу.

В землянке, сработанной на совесть, в два наката, комбат сел за стол.

— Дворец. Линия Мажино. Много в обороне сидел?

— Пришлось…

— Смотри, Кочин. — Шкаев растянул на столе карту. — Есть данные разведки, что немцы силами до полка атакуют именно на участке твоей роты. Ты завяжешь оборонительный бой. Нужно, чтобы они потоптались перед твоей обороной час или час десять. Понял?

— А чего не понять?

— Радости в голосе не слышу.

— Вы мне, товарищ капитан, миномётов подкиньте взвода два.

— Роту дам и два взвода пулемётчиков. Как? — Комбат сам был поражён своей щедростью. — Сейчас артиллеристы придут копать огневые. Так что командуй, а я у себя.

Шкаев козырнул и вышел.

К вечеру начался дождь. Мелкий, затяжной и противный. Глина в окопе сразу оплыла, и сапоги вязли в ней, как в трясине. За стеной дождевой пыли почти не было видно поля, исчезла видимость перед окопами, и Кочин приказал усилить боевое охранение.

В землянке он стянул пудовые от глины сапоги и сел, устало прислонившись к обитой досками стене. На столе стоял холодный ужин, золотились в свете коптилки патроны к ППШ, лежала свернутая карта. Постепенно предметы стали сливаться, выстраиваться в какие-то неясные фигуры. Кочин задремал. Сон был тяжёлый и вязкий, он словно провалился куда-то. И в этом сне пришёл к нему старый контрабандист по кличке Шмель, он резал ножом желтое сало и смеялся щербатым ртом. Потом Шмель достал дудку и загудел. Именно этот звук разбудил командира роты.

Кочин открыл глаза и понял, что это гудит зуммер полевого телефона. Он поднял трубку.

— Кочин, — в голосе Шкаева переливалась злость, — сдавай роту Алешкину и — в распоряжение штаба армии. Срочно!

— Что случилось?

— Ты пограничник?

— Да.

— Забирают вас из Красной Армии.

Дела Кочин передал быстро, потом достал вещмешок, там в глубине лежала его пограничная фуражка. Настоящая, довоенная, в ней в сорок первом прибыл на заставу младший лейтенант Алексей Кочин. Ничего, что пуля опалила тулью, ничего. Фуражка-то боевая, в ней Кочин тем страшным июнем с двумя пограничниками вышел из окружения.

Алексей выпрыгнул из окопа, оглянулся. В ночной темноте он угадывал бесконечное поле, а за ним линию вражеской обороны. Дальше уже граница.

* * *

Ах, как играла музыка на плацу! В звуках духового оркестра слышалась щемящая грусть и счастье.

Только что они прошли, печатая шаг, мимо генерала — начальника училища.

И это ничего, что на погонах только одна звездочка. Главное — они уже офицеры. Скосишь глаза к плечу и видишь золото погон. Как ладно затянута портупеей шерстяная гимнастерка, как легко двигаться в новых хромовых сапогах! А кобура с пистолетом стучит по бедру при каждом шаге. Заветный ТТ, личное оружие офицера.

А трубы поют. И в тактах вальса слышится: ускоренный выпуск. Они танцевали прямо на плацу. Счастливые и молодые. И девушки были нарядными, многие из них на время сняли выцветшую военную форму.

Ускоренный выпуск, после него не положен месячный отпуск, а дается тебе всего три дня на сборы, прощания, на всякие тары-бары.

А ему, младшему лейтенанту Сергееву, и прощаться было не с кем. Только с друзьями. Да и то ненадолго, потому что назначения получили они на западную границу.

Все до одного. Весь ускоренный выпуск.

* * *

Вместе с рассветом в город пришла канонада. Звук орудий был настолько явственно слышен, что казалось, стреляют совсем рядом. Немецкие части отступали на запад.

Орудийный грохот приближался с каждым часом. В некоторых домах начали вылетать стекла. Улицы были пусты. Жители попрятались. На улицах валялись рваные ремни, дырявые подсумки. Мусор войны. Осенний ветер тащил по камням мостовых рваную бумагу, со звоном раскатывал консервную банку.

У здания с готической надписью «Комендатура» стояло несколько машин. Солдаты выносили ящики, бросали их в кузова. Худой штаб-фельдфебель в очках распоряжался погрузкой. Он прислушивался к голосу канонады, подгоняя солдат.

В кабинете коменданта жгли бумаги. Пепел черными хлопьями летал по комнате. Огромный камин был забит пеплом, но бумаги все бросали и бросали. Корчились в огне бланки с черным орлом.

Комендант в расстегнутом кителе с майорскими погонами шуровал кочергой в камине. Китель его был весь обсыпан пеплом.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул он.

В кабинет вбежал лейтенант.

— Господин майор…

Он не закончил фразы. Оттерев его плечом, в комнату вошёл высокий человек в штатском.

— Идите, лейтенант, — сказал он, — закройте дверь и сделайте так, чтобы нам не мешали.

— Но… — лейтенант посмотрел на майора.

Комендант бросил кочергу, застегнул китель.

— Идите, Генрих, и закройте дверь.

Посетитель снял плащ, небрежно бросил его на спинку кресла.

Майор внимательно разглядывал его элегантный штатский костюм.

— Ну? — спросил он.

— Служба безопасности, майор, — посетитель улыбнулся. — Всего-навсего служба безопасности. Оберштурмбаннфюрер Колецки.

Майор продолжал молча глядеть на него.

Человек в штатском вынул из кармана удостоверение. Майор взял черную книжку, прочёл.

— Слушаю вас, оберштурмбаннфюрер.

— У вас, как в крематории, пепел.

— Крематории больше по вашей части.

Колецки расхохотался.

— А вы не очень-то гостеприимный хозяин, майор.

— Я не люблю гостей из вашего ведомства. После них одна головная боль.

— Ну, зачем же так? Вам звонили?

— Да.

— Где наши люди?

— В городе.

— Я понимаю, что не в лесу. Они надёжно укрыты?

— А что надёжно в наше время?

— Ваша правда, майор, ваша правда, но зачем же столько скептицизма? Надеюсь, вы сожгли все, что надо, и не откажетесь проводить меня.

— Если это надо…

— Конечно. Кстати, кто ещё знает о них?

— Начальник охраны фельдфебель Кестер и четверо рядовых.

— Прекрасно, — Колецки подошёл к окну, — прекрасно. Вы точно выполнили инструкцию.

Он достал портсигар, предложил сигарету майору, щёлкнул зажигалкой.

— Когда вы хотите ехать? — майор с удовольствием затянулся.

— Мы с вами поедем немедленно.

— Но я должен эвакуироваться вместе с комендатурой.

— Дела комендатуры теперь будет вести ваш заместитель.

— Но…

— Ах, майор, я бы никогда не стал настаивать ни на чём противозаконном, вот. — Коленки вынул из кармана пакет.

Майор прочёл его, пожал плечами.

— Другое дело. Приказ есть приказ…

Оберштурмбаннфюрер внимательно посмотрел на коменданта.

— Распорядитесь.

— Генрих, — крикнул майор. — Позовите гауптмана Лютца.

Во дворе комендатуры стояли готовые к отправлению машины, выстроились солдаты, ожидающие команды.

Бросив руку к козырьку, лейтенант подошел к невысокому человеку, стоящему у первой машины.

Гауптман Лютц вошел в кабинет и вытянулся на пороге.

— Лютц, — повернулся к нему майор, — вы поведёте колонну. Я должен остаться, таков приказ. Я догоню вас. Выполняйте.

Колецки смотрел, как за окном отъезжают машины. Во дворе остался только вездеходик коменданта.

— Отправьте его, майор, у меня есть машина.

На улице их ждал большой, покрытый маскировочной сеткой «опель-капитан». За рулём сидел солдат в полевой форме с буквами СС в петлицах.

Он выскочил из машины и открыл дверцу.

Когда «опель» двинулся, из-за угла вслед за ним выехал грузовик и пристроился сзади.

Они подрулили к зданию бывшей ссудной кассы, стоявшему в глубине березового парка.

Из дверей, поправляя ремень, выбежал фельдфебель.

— Всё в порядке, Кестер, — сказал майор, — снимайте караул.

— Скажите им, — распорядился Колецки, — чтобы они помогли разгрузить машину.

* * *

В комнате, куда сразу прошел Колецки, находилось пятнадцать человек. Лейтенант и четырнадцать солдат в польской форме.

— Приветствую вас, Поль. Не будем терять ни минуты. Немедленно переодеться и взять рацию и документы. Выступаем.

* * *

Майор увидел людей в польской форме и схватился за кобуру.

— Вы слишком нервный, майор, — усмехнулся Колецки, — зовите ваших людей и постройте в коридоре. — Кестер! Вам надо будет помочь кое-что погрузить, положите пока оружие.

Солдаты построились в коридоре.

— Пойдёмте со мной, майор. Сюда, в эту комнату.

Последнее, что увидел майор, — польского офицера и сноп огня — огромный и желтый, выбивающийся из автоматного ствола. В коридоре люди в польской форме расстреливали немцев.

* * *

Грузовик затормозил у леса.

Из кузова его выпрыгнули пятнадцать человек в форме буржуазной польской армии.

Выпрыгнули и исчезли. Растворились в лесной чаще.

* * *

Колецки остановил машину на городской площади. Улицы были пусты, только у костела покосился подбитый вездеход.

Колецки закурил. Прислушался к канонаде, достал пистолет, обошёл машину и выстрелил своему шофёру в голову. Открыл дверцу, и труп вывалился на мостовую. Колецки сел в кабину и развернул машину. Он спешил в Краков.

* * *

Старшина Гусев прощался с заставой. Везде, начиная от свежевыкрашенного зеленой краской дома и кончая посыпанными речным песком дорожками, чувствовалась заботливая рука старшины.

Песок для дорожек возили на лошадях с участка соседей, они дислоцировались у самой реки.

Гусев огляделся. Сопки, поросшие дальневосточной елью, кедрачи у ворот.

Он медленно шел по двору, привычно фиксируя наметанным глазом мелкие недостатки и упущения.

— Дежурный! — крикнул Гусев.

— Слушаю вас, товарищ старшина.

— Почему пустые бочки от солярки не убраны?

— Не успели.

— Надо успевать, служба короткая, а дел много.

— Слушаюсь, — дежурный повернулся и пошёл выполнять приказание, думая о том, что старшина остается старшиной даже в день отъезда с заставы.

Гусев шёл на конюшню. Высокий, туго затянутый ремнём, не старшина, а картинка из строевого устава.

В тридцать пятом году пришел он в погранвойска совсем зелёным пареньком. Так уж случилось, что из их деревни почти все ребята попадали на границу. Двое вернулись домой сержантами. С какой завистью глядел на них Володька Гусев, когда они шли по улице!

В тридцать шестом на плацу вручили ему петлицы с одним треугольником, так стал он отделенным командиром. А через год, в тридцать седьмом, за лучшие показатели в службе и учебе прибавил Гусев на зеленые петлицы еще один треугольник. Потом стал старшим сержантом. А на сверхсрочную остался уже старшиной. Десять лет накрепко связали его с дальневосточной заставой. Здесь был его дом, все личные и служебные устремления. Началась война, и граница, и до этих дней неспокойная, полыхнула прорывами банд, диверсантов-одиночек, контрабандистов.

На западе шла война, а у них тревоги по три раза в день. За ликвидацию банды семеновских белоказаков получил старшина Гусев медаль «За боевые заслуги». Вот теперь самое время поехать в отпуск, но отзывают его на западную границу.

Старшина шёл прощаться с конём.

Почувствовав хозяина, Алмаз забил копытами, заржал призывно и негромко. Гусев вошёл в денник, достал круто посолённый кусок хлеба, протянул коню.

Алмаз жевал, кося на хозяина огромный фиолетовый глаз, а старшина прижался щекой к тёплой шее коня, гладил его по шелковистой шкуре и повторял:

— Ничего, Алмаз. Так надо, Алмаз. Служба у меня такая!

* * *

Поезд нещадно трясло на стыках, старые вагоны скрипели, подпрыгивали, и иногда казалось, что они вот-вот развалятся. На каждой остановке их штурмовали люди, но неумолимый милицейский патруль ссаживал на полустанках безбилетников и отправлял в комендатуры людей с сомнительными документами.

Поезд шёл на запад по восстановленной железнодорожной колее. Вернее, не шёл, а крался, опасаясь налёта немецких самолётов. И хотя бомбёжки стали уже значительно реже, всё равно в центре состава стояла платформа со спаренными пулемётами.

Капитан Тамбовцев лежал на жесткой полке, положив под голову скрученную шинель и полевую сумку. Вещей у него не было. Да какие же вещи могут быть у офицера при его военно-полевой службе? Всё, что нужно ему, поместилось в вещмешок, заброшенный под полку.

В сороковом году лейтенанта Тамбовцева назначили офицером штаба одной из погранчастей НКВД. Западная граница жила неспокойно. Контрабандисты, шпионы, диверсанты, банды националистов, связанные с немецкой разведкой. В этой невероятно сложной и предельно опасной обстановке учился Борис Тамбовцев своей нелегкой профессии. Потом началась война. Да много чего было потом. И задержание диверсионных групп в тылу, и обезвреживание маршрутной агентуры абвера и СД.

Он лежал на полке и никак не мог уснуть. В Москве он, кажется, выспался за весь военный недосып сразу. Его вызвали туда пять дней назад, и он прямо из Молдавии, где его погранполк нёс службу по охране тыла, вылетел в Москву.

— Поедешь на западную границу, — сказал ему в управлении полковник Губин. — Туда, где служил раньше, на должность старшего помощника начальника штаба отряда. Обстановку, Тамбовцев, знаешь сам. В тылу застав немецкие окруженцы, бандеровцы, группы Армии Крайовой. На территории Польши создан Корпус национальной безопасности. В нём работают коммунисты. Поддерживай связь с ними. Помни, что наш человек жив. Активно помогал фронтовым чекистам. Живёт там же. Ждёт тебя. И ещё: тебе придется столкнуться со многими неожиданными вещами.

— Что вы имеете в виду, товарищ полковник?

— Несколько странно ведут себя наши нынешние союзники. Есть данные, что они хотят воспользоваться немецкой агентурой. На, смотри, — полковник положил на стол фотографии.

Тамбовцев взял немного нечёткий снимок. Два человека стояли, видимо, на берегу реки. Один в шляпе, низко надвинутой на глаза, с тростью. Второй был схвачен объективом в профиль. Тяжелые нависшие надбровья, нос чуть с горбинкой, мощный подбородок.

— Сняли в Берне. Фотографировал наш человек с велосипеда, поэтому немножко нерезко. Этот, — полковник ткнул карандашом в человека в шляпе, — капитан Уолтер Бернс, сотрудник отдела М-5 Пнтеллидженс сервис. Его собеседник — оберштурмбанифюрер СС Колецки. Вот их нормальные фотографии. Берне работает в отделе, занимающемся Польшей, а следовательно, и Западной Белоруссией. Колецки — один из бывших руководителей службы безопасности в Белоруссии. По каналам разведки приходят сообщения, что немцы постоянно ищут контакты с нашими союзниками. Ни тем, ни другим не нужна новая демократическая Европа.

— Значит, пушки этой войны ещё не отгремели, а союзники готовят агентуру на будущее?

— Союзники! — усмехнулся полковник.

Всё это вспомнил капитан Тамбовцев, лежа на жесткой вагонной полке.

Сон не шёл, и он сел, закурил, отодвинув маскировочную штору, опустил окно. Лес налетал навстречу сыростью и острым запахом. Тамбовцев курил и думал о том, что предстоит ему на новом месте службы.

* * *

Лошади шли медленно, Колецки почти лежал, прижавшись к шее коня, но всё равно упругие ветки больно били в темноте по лицу. Казалось, что лес был нескончаем. И чем дальше, тем деревья, едва угадываемые в темноте, сходились плотнее и гуще.

По крупу лошади хлестнула ветка. Ударила так сильно, что Колецки натянул поводья, сдерживая животное. Лес кончился. И сразу стало светлей.

Он поднял голову. Сквозь разорванные тучи на короткое мгновение выпрыгнула луна, и тогда ему показалось, что он вдалеке видит город.

— Слезайте, пан полковник, — сказал проводник, — дальше пойдём пешком.

Колецки соскочил с седла, прошёлся, разминая ноги. Ночь словно отступила, и глаза вполне отчётливо различали поле и светловатую полосу дороги, пересекавшей его.

— Пойдёмте, пан полковник, — проводник зашагал по полю.

Они вышли к маленькому городку. У него не было окраин. Их заменяла огромная свалка мусора.

— Мы попрёмся через эти кучи? — спросил Колецки.

— К сожалению, пан полковник. Здесь много битого стекла и жестяных банок. Идите за мной. Я знаю тропинку.

Колецки шёл за проводником, ругаясь про себя. Они миновали свалку, перелезли через забор, прошли какой-то сад и очутились на улочке с темными двухэтажными домами, которая, извиваясь, убегала в темноту. Колецки, на всякий случай, расстегнул кобуру.

— Не беспокойтесь, пан полковник, русских здесь нет, — сказал проводник, — а народная беспека и милиционеры ночью не выходят на улицы. Ночь — наше время.

Они шли вдоль домов, и Колецки казалось, что стук сапог разносится в темноте гулко и тревожно. Свернули в щель между домами, настолько узкую, что, казалось, плечи почти задевают за дерево стен. Колецки шел наугад. Ему очень хотелось зажечь фонарь, но он понимал, что этого делать нельзя.

Наконец проводник остановился.

— Пришли, пан полковник.

После темноты свет керосиновых ламп был необыкновенно ярким, и Колецки на секунду зажмурился.

В комнате было трое. Они шагнули навстречу. Одинаково рослые, подтянутые, сохранившие офицерскую выправку даже в штатской одежде.

— Пан майор, — обратился к одному из них проводник, — полковник Гром из Лондона.

Колецки пожал протянутые руки, выслушав псевдонимы: Буря, Волк, Жегота.

Колецки сел, махнул рукой собравшимся, предлагая место за столом.

— Господа офицеры, — начал он, — прошу доложить обстановку на границе.

— По моим данным, — сказал майор Жегота, — завтра русские станут на границе.

— Завтра… — задумчиво повторил Колецки. — Что ж… Вам известно, что вы и ваши люди придаются мне для выполнения специального задания?

— Да. Я хотел бы узнать, пан полковник, сколько вам нужно людей? — спросил майор.

— Для операции в русском тылу мне нужно минимум пятьдесят человек. Но это должны быть самые подготовленные, самые смелые люди.

— Мы найдём таких людей.

— Их надо освободить от всех заданий до особого распоряжения.

— Когда оно поступит?

— Это знает Лондон. У вас есть карта, майор?

— Конечно, пан полковник. Я хотел добавить, на той стороне банда Резуна уничтожает всех коммунистов. Поляков, русских…

Один из офицеров расстелил карту района.

— Вот здесь была, а следовательно, и будет русская застава, — сказал Колецки. — У погранотметки 12–44 должна быть полная тишина. На других участках все что угодно. Но здесь — никаких конфликтов. Бандеровцами я займусь лично.

* * *

Солдат строили прямо вдоль эшелона, стоявшего на путях.

Кочин обходил строй своей заставы, внимательно оглядывая людей. Зеленые пограничные погоны на выгоревших солдатских гимнастерках. У многих на груди ордена и медали. Но почти половина людей совсем молодые, недавно надевшие военную форму ребята.

Но всё же чего-то в них не хватало. Как-то не так выглядели солдаты.

На левом фланге стоял старшина Гусев. В ладно пригнанной гимнастёрке, в зелёной пограничной фуражке. И старший лейтенант понял, чего не хватало солдатам. Именно этих фуражек. Все, как один, они носили пропотевшие застиранные пилотки.

Кочин остался доволен внешним видом личного состава. Вообще-то народ ему попался хороший. Вот только заместитель, младший лейтенант Сергеев, ещё совсем молодой, только из училища.

— Отряд, равняйсь! — разнеслась команда. — Смирно!

Командовал заместитель начальника отряда подполковник Творогов. Высокий, широкоплечий, он, кинув руку к козырьку, зашагал навстречу начальнику отряда полковнику Зимину.

— Товарищ полковник, вверенный вам отряд прибыл в место дислокации. Отставших и больных нет. За время следования никаких происшествий не случилось.

— Здравствуйте, товарищи пограничники!

— Здравия желаем, товарищ полковник! — многоголосо и гулко ответил строй.

Полковник Зимин шагнул в сторону, и, чуть выждав паузу, скомандовал:

— Для встречи справа! Под знамя! Слушай! На караул!

Взлетели в два приема винтовки и автоматы. Застыли с рукой под козырёк офицеры.

Чётко печатая шаг, по щебенке насыпи двигался знаменный взвод. Впереди знаменосец и два ассистента с шашками наголо.

Тяжёлое полотнище, вздрагивая в такт строевому шагу, свисало за плечом знаменосца.

Нет, не простое было это знамя. Видимо, не всегда оно стояло закрытое чехлом, охраняемое часовым. Обожжено было полотнище, пробито пулями. Знамя плыло вдоль строя, и пограничники провожали его глазами.

В походной колонне погранотряд втягивался в узкие улочки. Город был почти не тронут войной. Обтекла она его, пожалела.

Склонялась через заборы сирень. Улицы словно покрылись белой пеной. Горбатились булыжные мостовые, причудливо изгибаясь, бежали мимо маленьких домов, мимо костела, мимо укрытых зеленью двухэтажных особняков с геральдическими щитами на фронтонах.

Отряд шёл по городу. И тротуары заполнились народом. Для людей началась новая жизнь. Раз встали на охрану границы солдаты в зелёных фуражках, значит, всё — война ушла за пределы Родины. И летели охапки цветов. Солдаты ловили их, улыбались широко и добро.

Погранотряд двигался к центру.

* * *

Штаб отряда разместился в особняке. У дверей его застыли два каменных льва. У одного была отбита часть морды, и казалось, что лев хитро улыбается, глядя на уличную суету. Рядом стоял часовой.

Кабинет начальника штаба был на самом верху, в бывшем зимнем саду. Он находился в стеклянном эркере, и даже в пасмурную погоду в нем было светло и радостно.

Грузный, широкоплечий подполковник Середин и капитан Тамбовцев сидели вдвоём.

— Итак, на границу мы стали, — начальник отхлебнул чай.

Подстаканник был сделан из снарядной гильзы, и поэтому красивый хрустальный стакан выглядел в нем чужеродно и нелепо.

— Конечно, порядок наведём, — продолжал подполковник. — Погранрежим установили на всей западной границе. Но в тылу неспокойно.

— Банды? — Тамбовцев подул на обожжённые о стакан пальцы.

Середин встал, подошел к занавешенной карте, раздвинул шторы.

— Смотри, — обернулся он к Тамбовцеву. — Погранотметка 12–44, там дислоцируется третья застава. Начальник — старший лейтенант Кочин. Кадровый пограничник, потом был командиром роты в Красной Армии, отозван к нам. Офицер боевой, знающий. На его участке наиболее вероятен прорыв в наш тыл. Сразу за заставой начинается многокилометровый лес, болота. По нашим данным, в тылу заставы действует банда оуновцев. Так что направляйся туда и разбирайся на месте.

* * *

Старшина Гусев вёл наряд вдоль пограничной реки.

Он шёл впереди, два солдата с автоматами сзади.

Над лесом висело яркое солнце, пели птицы, плескалась рыба в реке, и Гусеву казалось, что никакой войны нет и в помине. Он остановился, вскинул бинокль, долго разглядывал сопредельную сторону.

Тишина.

Гусев опять повёл биноклем, запоминая мельчайшие складки местности, подходы к реке.

— Что у тебя, Глоба?

— Скорей сюда, товарищ старшина.

Гусев опустил бинокль и легко сбежал по откосу к реке.

— Ну что? — начал Гусев. И увидел потускневший металлический герб Советского Союза. — Это же погранзнак!

— Стой, старшина! — крикнул ефрейтор Климович. — Стой!

— Ты чего, Климович?

— Стой, стой!

Ефрейтор снял автомат, положил на траву, расстегнул ремень, опустился на корточки и медленно начал приближаться к засыпанному погранзнаку.

— Отойдите! — повернулся он к старшине и Глобе.

— Зачем? — опять удивился Гусев.

— На фронте вы не были, старшина. Отойдите на двадцать метров.

Старшина и Глоба отошли.

Климович осторожно лёг на землю, медленно ведя по ней руками. Медленно-медленно. Очень осторожно.

Вот левая рука замерла, нащупав ещё невидимый проводок. Ефрейтор достал нож и начал аккуратно расчищать землю вокруг. Лицо его покрылось испариной. А проводок вёл его руку, и наконец она нащупала круглое тело противопехотной мины.

— Натяжная, — сквозь зубы сказал Климович.

Аккуратно расчистил поверхность, обнажая взрыватель. Вот он. Через минуту Климович разогнул усталую спину, поднял погранзнак.

— Всё! — крикнул он. — Идите сюда.

Гусев подошёл, долго смотрел на мину, на взрыватель, на ладони ефрейтора.

* * *

Лес ложился на лобовое стекло «виллиса», как на экран. Тёмной, плотной полосой. Всё ближе и ближе.

— Тут две дороги, товарищ капитан, — сказал шофёр, — одна через лес — короткая, другая — в объезд.

Тамбовцев посмотрел на уходящее солнце, на тёмную стену леса и сказал:

— В объезд.

— Может, лесом, товарищ капитан?

— А зачем зря рисковать?

— Да какой здесь риск!

Наезженное полотно дороги уходило в темноту деревьев, разделяясь у самого леса.

* * *

Трое с пулемётом лежали за деревьями на опушке по правую сторону дороги, двое с автоматами по левую.

Один наблюдал за машиной.

А «виллис» всё ближе и ближе. И уже невооруженным глазом видны офицерские погоны.

Один из бандитов поднял руку. Пулемётчик передернул затвор МГ. Остальные начали прилаживать «шмайссеры».

Машина на скорости повернула у самого леса и пошла вдоль опушки.

— Кабан! Пулемёт!

А машина, подпрыгивая на ухабах, уходила все дальше и дальше.

Кабан вскочил и, положив ствол пулемёта на сук, дал длинную, бесполезную очередь вслед.

* * *

Подъезжая к заставе, Тамбовцев увидел вышку. Настоящую пограничную вышку и недостроенный забор. Несколько солдат без гимнастёрок прибивали светлые, оструганные доски.

И хотя забор ещё не охватил ровным квадратом территорию заставы, у ворот уже стоял часовой.

Он шагнул навстречу машине, подняв автомат.

Тамбовцев выпрыгнул на землю, расстегнул карман гимнастёрки, доставая удостоверение.

В углу, у забора, стояли три палатки, под навесом приткнулась походная кухня с облупленным боком, в двух аккуратных землянках, видимо, расположились склады.

Застава строилась, уже в человеческий рост поднялись крепкие стены из хорошо обструганного кругляка.

Из палатки навстречу Тамбовцеву шёл высокий офицер в выгоревшей пограничной фуражке.

— Начальник заставы старший лейтенант Кочин.

— Помощник начальника штаба отряда капитан Тамбовцев.

Они пожали друг другу руки.

— Как на границе? — спросил Тамбовцев.

— Пока сложно. Охраняем секретами, подвижными нарядами. Тянем телефонную связь.

— Спокойно?

— Почти. Это не вас обстреляли?

— Нас, из леса.

— Вчера бандиты напали на наряд. Потерь нет. Отбились. А вообще на участке непривычно тихо.

— А как у соседей?

— Прорывы в сторону тыла и за кордон. Правда, и у нас почин.

— Что такое?

— Задержали нарушителя.

— Интересно.

— Прошу, — Кочин показал на одну из палаток. — Там канцелярия заставы.

И хотя канцелярия помещалась в палатке, это всё же было подлинное штабное помещение. Стол, сейф для документов, в углу стеллаж, на котором разместились четыре полевых телефона и рация. На стойках — закрытые занавесками карта участка и график нарядов.

Горела аккумуляторная лампочка. За столом сидел младший лейтенант Сергеев. Увидев Тамбовцева, он встал.

— Товарищ капитан…

— Продолжайте, продолжайте.

Тамбовцев сел на табуретку, в темноту, внимательно разглядывая задержанного.

— Гражданин Ярош Станислав Казимирович, житель приграничного села, задержан за нарушение погранрежима и контрабанду.

— Так какая ж то контрабанда. Бога побойтесь, пан хорунжий…

— Называйте меня гражданин младший лейтенант, — строго сказал Сергеев.

Задержанный закивал головой. Это был мужчина неопределённого возраста, где-то между тридцатью и сорока. Небритый, лохматый. Смотрел он на Сергеева прищуренными, глубоко запавшими глазами. Одет Ярош был в табачного цвета польский форменный френч, пятнистые немецкие маскировочные брюки. В крепких сапогах с пряжками на голенищах.

На столе перед Сергеевым лежали пачки сигарет, какие-то пакетики, свертки, стояли несколько бутылок.

— Гражданин Ярош, — строго, даже преувеличенно строго начал Сергеев.

Тамбовцев усмехнулся. Из темноты он разглядывал руки Яроша. Крепкие, с сильными запястьями, они лежали на столе спокойно, по-хозяйски. И хотя всем своим видом задержанный изображал волнение, руки его говорили о твердой воле и полном спокойствии.

— Вы, — продолжал заместитель начальника заставы, — нарушили государственную границу.

— Так, пан лейтенант, я до той стороны ходил. К швагеру. Родич у меня в Хлеме.

— А вы знаете, что переходить границу можно только при соответствующем разрешении?

— Так я в Хлем подался семь дней назад, ваших стражников ещё не было. А обратно шёл, они меня и заарестовали.

— Вас не арестовали, а задержали. Что это за вещи? — Сергеев указал на стол.

— Так что швагер дал, чего сам наменял в Хлеме.

— Значит, так, — вмешался в разговор Тамбовцев. — Ввидутого, что вы, Ярош, пересекли границу до принятия её под охрану советскими пограничниками, мы вас отпускаем. Но помните, в следующий раз будем карать по всей строгости советского закона.

— Оформите протокол, — приказал Кочин Сергееву. — Вещи верните, они не подлежат изъятию как контрабанда. Всё.

Кочин повернулся и пошёл к дверям. За ним поднялся Тамбовцев. Задержанный внимательно и долго смотрел вслед капитану.

* * *

Чётко печатая шаг, трое пограничников шли к штабной палатке.

— Наряд, стой, — скомандовал невысокий сержант с двумя рядами колодок над карманом гимнастёрки.

Из палатки вышел Кочин.

— Товарищ старший лейтенант, пограничный наряд в составе ефрейтора Панина и ефрейтора Климовича прибыл за получением боевого приказа, — доложил сержант.

— Приказываю выступить на охрану границы Союза Советских Социалистических Республик, вид наряда — подвижной дозор…

* * *

Тамбовцев, Кочин и Сергеев сидели в палатке и курили. Полог палатки был откинут, и в тёмном проёме виднелся кусок неба с огромными, словно нарисованными звёздами.

— Как на юге в августе, — сказал Тамбовцев.

— А вы там служили, товарищ капитан? — спросил Сергеев.

— Да нет, пацаном в «Артеке» был. А служил я здесь.

— На этом участке? — удивился Кочин.

— Именно.

В проём заглянул дежурный.

— Товарищ старший лейтенант, к вам женщина.

— Какая женщина? — Кочин встал.

— Гражданская. Говорит, учительница местная.

— Зови.

Она вошла, и в палатке словно светлее стало. Будто не маленькая аккумуляторная лампочка горела, а стосвечовка.

Хороша была женщина. Очень хороша. И молодая, не больше двадцати пяти.

— Вы ко мне? — после паузы спросил Кочин.

— А вы начальник пограничной стражницы?

— Я начальник заставы.

— Вы уж простите, я не привыкла пока.

— Я вас слушаю.

— Пан начальник…

— Товарищ начальник, — поправил Кочин.

— Простите. Знаете, привычка… Я местная учительница Анна Кучера, вот мои документы, — она протянула Кочину несколько бумажек и паспорт.

Кочин развернул паспорт.

— Довоенный, — усмехнулся он.

— Да, товарищ начальник, при немцах аусвайс выдали, а паспорт сохранился.

— Вы давно работаете здесь?

— С сорок третьего года. Муж погиб. Он был подпольщик. Меня друзья устроили в деревне.

— Вы садитесь, товарищ Кучера.

Сергеев вскочил, уступая женщине стул. С первой минуты, как только она появилась в канцелярии, младший лейтенант не сводил с неё изумлённых глаз.

Тамбовцев заметил это, усмехнулся. Он понимал его. Хороша была Анна Кучера, очень хороша.

— Я слушаю вас, — сказал Кочин.

— Понимаете, в лесу банда.

— Мы знаем.

— Я понимаю, но по ночам в деревне появляются люди из леса.

— Вы их видели? — спросил Тамбовцев.

— Да. Вчера ночью, двое с автоматами. Они прошли мимо моего дома. Я испугалась и до рассвета просидела у окна. Они вернулись в лес той же дорогой.

— Значит, ночь они провели в деревне? — Тамбовцев встал.

— Да, наверное.

— А у кого?

— Не знаю.

— Но всё же?

— Не знаю. Они шли с левой половины.

— А Ярош там живёт? — спросил Кочин.

— Нет, он в другом конце.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Нет. Но я очень боюсь.

— Анна Брониславовна, — Кочин заглянул в паспорт, — вы бы очень помогли нам, если бы сказали, к кому они ходят.

— Я боюсь этих людей.

— Хорошо, — Тамбовцев подошёл к женщине. — Завтра к вам придёт инспектор из района. Вы понимаете меня…

* * *

Тамбовцев спал в машине, не раздеваясь, только сапоги стянул. Лежать было неудобно, ноги и руки затекали, и он ворочался под шинелью.

— Товарищ капитан, — к машине подошёл дежурный по заставе. — Два часа.

Тамбовцев вскочил, потянулся длинно и хрустко, начал натягивать сапоги.

Над лесом висела луна. Огромная и желтая. В свете её предметы вокруг казались удлиненно-расплывчатыми.

Тамбовцев оделся, накинул поверх гимнастёрки трофейную маскировочную куртку, достал из кобуры пистолет, сунул его за пояс.

Он отошёл от машины и словно растаял в темноте. Тамбовцев шел вдоль опушки осторожно, неслышно, легко перемещая своё большое и сильное тело. Он сейчас был похож на хищника, крадущегося к добыче.

У поворота к деревне Тамбовцев остановился, прислушался. Никого. Только лес шумит, да плещет неподалеку река. Он вытер вспотевшие ладони о куртку и зашагал к деревне. У самой околицы притулился покосившийся дом. Тамбовцев шел к нему. Луна освещала дом только с одной стороны, и зыбкая, размытая тень таила в себе неосознанную опасность. В темноте Тамбовцев различил непритворенную дверь. Капитан подошёл ближе. Протяжно скрипнув, дверь приоткрылась. И звук этот, неприятно-неожиданный в тишине ночи, заставил Тамбовцева выдернуть из-за пояса пистолет.

В доме кто-то был. Тамбовцев ощущал присутствие человека.

— Заходите, капитан, — сказал голос из темноты.

Они обнялись, практически не видя друг друга. Но Тамбовцев хорошо знал того, к кому шёл на встречу.

— У нас мало времени. На той стороне появился оберштурмбаннфюрер СС Колецки. Сейчас он полковник Гром, представитель службы безопасности лондонского правительства Миколайчика.

— С какой целью он прибыл? — спросил Тамбовцев.

— Пока не знаю, поэтому завтра опять уйду за кордон.

— А если наши задержат?

— Вы должны организовать мне окно.

— Что вы знаете о банде рядом с заставой?

— Бандеровцы. Главарём у них некий Резун. Между прочим, фамилия настоящая и вполне соответствует этому бандиту.

* * *

Вернувшись на заставу, Тамбовцев снова забрался в «виллис», но заснуть больше не смог. Когда рассвело, к машине подошёл Кочин. Тамбовцев вылез, кивнул начальнику заставы.

— Доброе утро. На, держи, — он протянул Кочину документы.

— Может, возьмёшь солдат, Борис?

— Нет. Розыск — дело индивидуальное.

— Думаешь найти бандитов?

Тамбовцев махнул рукой водителю:

— Поехали!

Кочин смотрел вслед машине. Смотрел долго, пока она не скрылась за деревьями.

* * *

Лес был действительно гиблым. Мрачный, глухой. Солнце почти не пробивалось сквозь густые кроны деревьев, свет задерживался где-то наверху, а внизу были постоянные сумерки.

Тамбовцев, ступая мягко и пружинисто, двигался почти бесшумно, внимательно разглядывая землю, деревья, кустарник.

Вот жёелто блеснул автоматный патрон, а рядом — след от сапога. Глубокий след, видимо, тащил человек что-то тяжёлое. Ещё один след и ещё. Вон бинт в крови, свежий совсем. Дальше, дальше по следу. Дерн вырублен. Под ним земля свежая. Это могила. После стычки с пограничниками, о которой говорил Ко-чин при первой встрече, бандиты унесли своих убитых. Значит, здесь их последнее пристанище.

Тамбовцев искал следы.

Вот уже и солнце начало склоняться к верхушкам деревьев, а он все кружил в чаще, по маршруту, понятному только ему одному.

* * *

Комната Анны Кучеры была просторной и чистой. Стол покрыт домотканой скатертью с весёлыми петухами. Во всех углах в глиняных горшках стояли букеты полевых цветов.

Младший лейтенант Сергеев, в штатском тесноватом пиджаке, в широких брюках, разглядывал полку с книгами. На ней стояли учебники, книги на польском, белорусском, старые издания Толстого и Некрасова.

Вошла Анна, неся миску с дымящейся картошкой.

— С книгами у нас трудно, — сказала она. — Я уже в роно написала, нужно больше книг на русском языке, особенно советских писателей. А они мне отвечают — ждите. А сколько ждать можно? Скоро учебный год начнется.

— Война, — ответил Сергеев. Ему очень хотелось помочь этой красивой женщине. — У меня тут тоже кое-что есть, — Сергеев полез в саквояж, с которым, видимо, раньше ходил по деревням умелый коммивояжер или сельский фельдшер, и вытащил две банки консервов.

— Роскошь-то какая, — сказала Анна, разглядывая пёстрые наклейки.

— Второй фронт, — пояснил Сергеев, — помощь союзников.

Они сидели за столом. Картошка и колбаса лежали в тарелках с синеватыми цветами. И все это — тарелки, вилки и ножи — смущало Сергеева, отвыкшего за годы войны от подобной сервировки. В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Анна.

Вошёл плотный усатый человек лет пятидесяти. Одет он был в полосатый пиджак, под которым виднелась нижняя сорочка, и латаные немецкие брюки, заправленные в желтые краги.

— Я до вас, пани Анна.

— Это вот наш староста, — пояснила хозяйка. — Ковальский.

— Я, дорогой пан товарищ, пока власть в деревне представляю, — сказал Ковальский, внимательно и цепко разглядывая Сергеева. — Так что документы пожалуйте.

Ковальский расстегнул пиджак, и Сергеев увидел широкий ремень и кобуру.

— Я из районного отдела народного образования. Инспектор Люцкевич Антон Станиславович. Приехал школу перед началом года проверить, — Сергеев протянул документы.

— Хорошее дело, доброе, пан товарищ, — Ковальский взял паспорт, командировку. — Значит, в пограничной стражнице отметились?

— Конечно.

— Добре, — Ковальский вернул документы, покосился на стол. А вы садитесь с нами, пан Ковальский, — предложила учительница.

— Це добро, дзенькую бардзо, — Ковальский сел, взял нож и отрезал здоровый кусок консервированной колбасы.

* * *

Ярош шёл по улицам польского пограничного городка. Маленький был городок, зелёный, двухэтажный. Его можно скорее назвать местечком. День сегодня был базарный, поэтому скрипели по улицам колеса телег. Везли крестьяне на рынок немудреную снедь.

Военных в городе много было. Русских и поляков. Ярош вышел на площадь. Над зданием повятского старостата висел красно-белый флаг.

У костела толпились в ожидании службы люди, одетые в праздничные темные костюмы.

Ярош прошел мимо длинной коновязи, рядом с которой вместе с лошадьми приткнулись два военных «студебеккера», и свернул в узкую улочку. На одном из домов висела жестяная вывеска — огромная кружка пива с белой, кокетливо сбитой чуть вбок шапкой пены. И надписью: «Ресторан „Краковское пиво“». Ярош толкнул дверь и вошел в чистенький, отделанный светлыми досками зал.

На стенах плотно, одна к другой висели акварели с видами Кракова. За стойкой царил огромный усатый мужчина. Увидев Яроша, он приветливо закивал ему.

— Как торговля, пан Анджей? — Ярош подошёл к стойке и облокотился на неё.

— Сегодня всё должно быть хорошо — базарный день. Как всегда?

— Да, — Ярош кивнул.

Хозяин налил рюмку бимбера, наполнил пивом две высокие кружки. Беря деньги, он наклонился, словно случайно, и прошептал:

— Пришли двое из лесу, просили показать тебя.

— Где они?

— Ждут сигнала.

Ярош оглядел зал. За одним из столов сидел молодой парень в желтой кожаной куртке.

— Подай сигнал после того, как я прикурю. Понял?

Ярош выпил водку, взял пиво и пошел к свободному столику. Он поставил кружки, достал трубку, похлопал себя по карманам. Спичек не было.

Ярош подошел к соседнему столу.

— Позвольте прикурить.

Человек в кожаной куртке не торопясь поставил пиво, достал коробку спичек, протянул. Ярош раскрыл её и незаметно спрятал между пальцами листок бумаги. Прикурил, поблагодарил кивком и пошел к своему столу.

Хозяин, подождав, пока он сядет, достал из-под стойки пластинку, положил ее на патефонный круг, опустил мембрану. Зал наполнили звуки танго.

Двое подошли к стойке.

— Ну? — тихо спросил один.

Хозяин глазами указал на Яроша.

Тот пил пиво и слушал танго, грустное довоенное танго.

* * *

Младший лейтенант Сергеев проснулся. Он так и не понял, что его разбудило. В классе, где он спал, было темно, только квадрат окна синел в темноте.

Он прислушался. Тихо. Ветер раскачивал ветви деревьев, и они шуршали за окном.

Но не это разбудило Сергеева. Он сел и начал зашнуровывать ботинки. И тут услышал шёпот, похожий на шорох. Говорили за стеной.

Сергеев достал пистолет, спустил предохранитель. Постоял, прислушиваясь. И снова услышал шепот. Сергеев подошел к двери класса, что вела в комнату Анны, нажал. Дверь была заперта. Тогда он осторожно, стараясь не шуметь, открыл окно и вылез на улицу.

Огляделся. Никого.

Сергеев сделал первый шаг к крыльцу.

Из кустов двое в приплюснутых «полювках» наблюдали за ним.

Сквозь завешенное окно комнаты Анны пробивалась тонкая полоска света. Сергеев припал лицом к стеклу, стараясь рассмотреть комнату. В узкую щель он увидел широкую спину, обтянутую зеленоватым сукном френча.

Младший лейтенант слишком поздно почувствовал опасность. А когда обернулся, рука с ножом уже опускалась. Он только успел заметить, как нестерпимо ярко блеснул в темноте клинок. На крыльцо вышел человек.

— В чем дело, Поль?

— Убрали чекиста.

— Оттащите его подальше. Лучше к дому Ковальского.

* * *

Ковальский чистил наган. Масленые пальцы блестели в свете свечи. Свеча была добрая, из костела, толстая, крашенная золотыми полосками. Она горела ярко, чуть потрескивая.

Распахнулась дверь, и свет свечи забился, заплясал на сквозняке. В комнату вошли двое. Зеленые френчи, «полювки», высокие сапоги с твердыми негнущимися голенищами, автоматы «стен».

Ковальский замер, с ужасом глядя на белых орлов, увенчанных короной, на конфедератках вошедших.

— Ну, — сказал человек с погонами поручика, — здравствуй, пан войт.

Ковальский попытался что-то сказать, но ужас сделал его тело непослушным. Он что-то замычал, глядя на стволы автоматов, на красивое лицо поручика, подергивающееся нервным тиком.

— Я-я-я, — попробовал выдавить он из горла, — па-ан…

Поручик подошёл, выбил из-под него стул и уже упавшего ударил сапогом.

— Ты, прихвостень красный… — Поль усмехнулся, передёрнул затвор автомата.

— Не надо, — прохрипел Ковальский, — не надо… Я не хочу… пан добрый… пан…

Поручик наклонился, прошептал что-то.

— Нет, — ответил Ковальский. Он дополз до стены и теперь сидел, вжавшись в неё спиной. — Не знаю, — выдавил он.

Поручик опять ударил его ногой, и Ковальский начал сползать, безвольно и расслабленно.

В комнату вошел Колецки. Он с интересом поглядел на распростертое тело и сказал, доставая сигарету:

— Надеюсь, Поль, вы не убили его.

— Нет, оберштурмбаннфюрер… Простите, пан полковник. Жив, холера.

Ковальский застонал, открыв глаза, увидел Колецки и вскочил. Разом, словно в нём распрямилась пружина.

— Господин… — начал он.

— Вы простите нас, надеюсь, за маленькое испытание. Мои люди чуть перестарались. Проводите нас к схрону Резуна. — Колецки прикурил, рассматривая Ковальского сквозь дым сигареты.

— Конечно, господин оберштурмбаннфюрер. Давно ждём вас. — Ковальский вытер рукавом разбитый рот, покосился на поручика.

— Пошли, — сказал Колецки, — нам надо управиться до рассвета.

На крыльце Поль спросил Колецки:

— Он ваш агент?

— Да.

— Что же вы меня не предупредили?

— Хотел его проверить. Мне показалось, что он ещё может пригодиться.

— Может или пригодится?

— Вы умный человек, Поль, зачем нам свидетель?

— В отряде Резуна есть надёжные люди.

— Это издержки нашей профессии, Поль. Хозяевам надо, что бы на этом участке границы было тихо, как в морге. Нам слишком дорог человек, который встретит резидента. Есть весьма правдоподобная легенда. Практически безупречная. Тем более что люди идут сюда на долгое оседание. Они станут законопослушными гражданами, попытаются вступить в партию, занять соответствующие посты. Их время придёт.

— Значит, мы своей кровью мостим им дорогу? — зло спросил Поль.

— Конечно. Наша задача провести резидента и уходить. Всё.

— А как же…

— Поль, пусть поляки сами разбираются с русскими, а русские с немцами. Поверьте, вам тяжело слушать, а мне тяжело говорить. Но, выполнив приказ, мы уйдём.

— Куда?

— К англичанам. Здесь нас никто не должен видеть. Наше дело проводить человека из Лондона. Он в тысячу раз дороже всех костоломов Резуна и людей Жеготы, думающих только о том, сколько они убили пэпээсовцев. Все они — кровавое, уже ненужное сегодня прошлое, а тот человек — будущее. Будущее новой войны с коммунистами.

— А мы с вами кто же? Кровавое настоящее?

— Нет, Поль, мы с вами на службе у будущего. И мы очень нужны тем, кто думает о пятидесятых, шестидесятых годах. А пока пошли мостить дорогу в завтра.

* * *

— Приедет взвод из мангруппы отряда, ты дашь человек десять, и конец банде Резуна. Понял? — Тамбовцев лёг на раскладушку. — Ох и устал же я, Кочин, если бы ты знал. Как на границе?

— Спокойно. Пойду наряды проверю, — Кочин встал, — а ты спи…

— Товарищ старший лейтенант… — дежурный так и не успел договорить.

В палатку вбежала Анна Кучера. Юбка сбилась, волосы распущены.

— Скорее… Скорее… Там…

— Что?! Что случилось?!

— Сашу убили.

* * *

— Сними маскировочные щитки, — приказал Тамбовцев шофёру, — освети место убийства.

Шофёр немного повозился, и фары вспыхнули в темноте нестерпимо ярко.

Сергеев лежал, подогнув под себя руки, белая рубашка стала черной от крови. Тамбовцев наклонился, перевернул труп.

Кинжал вошёл точно под лопатку и остался в теле.

Тамбовцев осторожно вытащил его, осмотрел. На ручке, сделанной из рога, был прикреплён серебряный трезубец.

— Разверни машину чуть вправо, — крикнул он шофёру.

Свет фар побежал по траве, по сломанным кустам, мимо забора.

Рядом с телом на влажной земле четко отпечатался след сапога с рифленой подошвой.

Тамбовцев полез в машину, вынул чемодан, достал фотоаппарат. Синевато-дымно вспыхнул магний.

— Его убили не здесь, — повернулся он к Кочину. — Сюда они перетащили труп. А зачем?

На подножке машины сидела закутанная в шинель Анна. Тамбовцев поднялся, сел рядом с ней, закурил.

— Как вы обнаружили труп?

— Я… Я спала… Потом шум услышала… Окно открылось… Я встала… Смотрю, Саша мимо дома крадется…

— Что вы ещё видели?

— Потом двух людей видела с автоматами.

— Они шли в ту сторону, что и Сергеев?

— Да.

— Кто видел Сергеева у вас?

— Ковальский. Он у нас вроде как староста, до выборов в сельсовет.

— Кочин, — Тамбовцев встал, — пошли людей за Ковальским. А мы пока к школе подъедем.

У здания школы шофер вновь зажег фары. В их мертвенно-желтом свете кусты, стволы деревьев, трава потеряли свои краски и стали однообразно тёмными.

Тамбовцев увидел раскрытое окно, подошел к нему, осветил классную комнату фонарём. Потом луч фонаря побежал по траве. Остановился на секунду. Опять побежал.

Тамбовцев шел за лучом, фиксируя каждую мелочь. Он словно читал книгу, написанную на языке, понятном только ему.

Луч фонарика добежал до кустов. И тут Тамбовцев увидел тот же след гофрированной подошвы.

— Товарищ капитан, — подошёл старшина Гусев, — Ковальского нет.

— Как нет? А кто у него дома?

— Он одинокий. В доме пусто, а вот в конторе…

— Пошли.

Он сразу увидел все. Непогашенную свечку, несобранный наган, опрокинутый стул, окурки на полу.

Вошёл Кочин, быстро, осмотрел комнату.

— Били они его.

— Да, — Тамбовцев подошел к столу, собрал наган, подкинул его на ладони. — Били и в лес увели. Но ничего, завтра мы с бандой покончим.

— Уже сегодня, — усмехнулся Кочин.

Они вышли на крыльцо. Над лесом появилась узкая полоса света. Она увеличивалась с каждой минутой, и предметы стали вполне различимы. Пропала ночная зыбкость, все стало чётким и реальным.

Они погрузили тело Сергеева в машину, накрыли его шинелью. Машина двинулась осторожно. Шофер вел ее аккуратно, словно вез раненого.

Выстрелы, приглушенные расстоянием, они услышали, подъезжая к заставе.

Навстречу машине бежал дежурный.

— Товарищ начальник! У соседа справа прорыв в сторону Польши. Просят подкрепления.

Теперь машину вел сам Тамбовцев. Стрелку спидометра, зашкалило у предельной отметки. «Виллис» бросало из стороны в сторону, иногда на колдобине он подпрыгивал, и казалось, что вот-вот взлетит. Звуки боя все приближались, и за рыком мотора пограничники точно определяли вид оружия, из которого стреляют. Как музыканты определяют голоса инструментов.

Вот тяжело ударил пулемёт Горюнова, его поддержали звонкие голоса ППШ. Им ответил басовито и гулко МГ и шипящие очереди автоматов «стен».

Когда Тамбовцев затормозил, бой уже заканчивался, потерял свою цельность, рассыпался на маленькие очаги.

На земле лежали трупы, валялось оружие.

К Тамбовцеву подбежал начальник заставы.

— Прорыв, товарищ капитан. Группа человек пятнадцать. С того берега их поддержали огнём.

— Ваши потери?

— Один убитый, двое раненых.

— У них?

— Шесть человек, одного взяли.

Тамбовцев шел по берегу. Убитые лежали в самых различных позах, на всех были польские мундиры. Подошёл Кочин.

— Поляки.

— Да какие это поляки, — Тамбовцев бросил фуражку. — Поляки на фронте дерутся с немцами, а это бандиты. Фашисты польские.

* * *

На лице у задержанного была кровавая ссадина, мундир порвался, и из-под него выглядывала несвежая белая рубашка.

Он был немолод, лет около сорока, на среднем пальце правой руки намертво засел серебряный перстень с черепом и костями.

— Вы поляк, — сказал Тамбовцев, — а носите эсэсовский перстень.

— Я не поляк, господин капитан.

— А кто же вы?

— Белорус.

— Ваша фамилия и имя?

— Грошевич Олесь Янович.

— Почему вы в польской форме?

— Что со мной будет?

— Это зависит от вас. Если вы скажете правду, то это будет учтено при решении вашей судьбы.

— Судьбы… — Задержанный помолчал. — Судьбы… — повторил он, — дайте закурить, капитан.

Тамбовцев протянул ему папиросы и спички.

Грошевич закурил, глядя куда-то поверх головы капитана.

— Слушайте, Грошевич, ну зачем тянуть время? Говорите правду. Вы же прекрасно знаете, что наши органы располагают обширным материалом на всех предателей Родины. Что вы выигрываете? Убежать вам не удастся. Мы доставим вас в город и через неделю, пускай через десять дней, будем знать о вас всё.

Грошевич толкнул папиросу в пепельницу, сделанную из обрезанной снарядной гильзы.

— Пишите. Фамилия моя Кожух, имя Борис, отчество Степанович. До войны был инструктором Осоавиахима в Минске. В сорок первом спрятался от мобилизации. Пришли немцы, предложил свои услуги. Работал инструктором по стрелковой подготовке в минской полиции.

— Участие в расстрелах принимали?

— Нет. Это вы легко проверите. Я только учил полицаев стрелять. В сорок третьем вызвали в референтуру СД, беседовал со мной оберштурмбаннфюрер Колецки. Предложил пойти в специальную школу. Я согласился.

— Что это за школа и где она находилась?

— Под Гродно, на двадцатом километре Минского шоссе.

— Чему вас учили?

— Обучали только приёмам и навыкам ближнего боя.

— Из вас готовили диверсантов?

— Я бы не сказал. Нас было пятнадцать человек. Готовили группу. Наш командир, бывший польский поручик, мы его звали Поль, говорил, что нас готовят для одного боя. Больше мне ничего не известно.

— Зачем вам понадобилось пересекать границу?

— Мы взяли какого-то человека, он проводил нас до бункера бандеровцев, и мы их уничтожили.

— Как уничтожили? — изумился Тамбовцев.

— Ножами, — спокойно ответил Кожух, — всех до одного.

— Зачем?

— Не знаю. Клянусь вам.

— Когда вы видели последний раз Колецки?

— Час назад. Он был с нами, его псевдоним — полковник Гром.

* * *

Четверо пограничников копали могилу. Прямо в лесу, рядом со схроном банды Резуна. Трупы лежали в стороне, накрытые раскатанным брезентом.

— Двадцать два человека, — сказал Кочин. — Умельцы!

— Немцы эту сволочь хорошо готовили, — ответил Тамбовцев. — Ты не забудь, чтобы санинструктор хлорку засыпал.

— Слушай, Борис, с чего бы это они стали нам помогать?

— Пока не знаю. Но скажу одно, на твоём участке готовится какая-то акция. Смотри, чтобы ребята несли службу как следует.

* * *

Лес был прошит солнцем и казался светлым и радостным. И птицы пели. Уходило лето, лес становился по-осеннему прекрасным. И совсем не совмещалось с этой красотой то, чем занимались в нём люди.

* * *

Верхушки кленов разлапились по стеклам зимнего сада. Уходящее солнце высвечивало их неестественно бронзовым светом. И поэтому Тамбовцеву казалось, что он сидит внутри большого красивого фонаря.

— Любопытный у тебя кабинет, Середин.

Полковник Губин, прилетевший из Москвы, стоял спиной к офицерам, любуясь закатом.

— Кабинет на зависть, — Середин потёр руки. — Только вот как зимой его топить — не знаю.

— Здесь же зимний сад был? — Губин подошел к стеклу. — Значит, под полом трубы проложены. Ты в городе мастеров найди, пусть проверят систему отопления. Представляешь, зимой город в снегу, солнце висит красное, а ты сидишь в своём фонаре в полном тепле и любуешься на эту красоту.

— Пал Петрович, — Середин встал, — что в Москве-то слышно? Когда войне-то конец?

— Ты, Иван Сергеевич, здесь к войне ближе, чем мы в Москве, — засмеялся Губин, — я у тебя сам спросить хотел.

— У вас там обзор шире.

— Это точно. Так вот, мы внимательно проанализировали ваше сообщение. Да, действительно, дела на твоем участке творятся странные. Фашисты уничтожают друг друга. Значит, есть третья заинтересованная сторона. До нас доходят данные о попытках сепаратных переговоров между деятелями СС и спецслужбами союзников. За нашей спиной начинается не совсем чистая игра. Москва предполагает, что Польша и Западная Белоруссия стали объектом пристального внимания Интеллидженс сервис. Нам точно известно, что Колецки был в тридцать девятом году завербован английской разведкой. Работал он на временно оккупированной территории, занимался подготовкой разведкадров. Сначала для СД, но, мне думается, позже он готовил людей и для своих лондонских хозяев.

— Товарищ полковник, — Тамбовцев встал, одернул гимнастёрку, — но ведь англичане наши союзники.

Губин помолчал, поглядел внимательно на капитана.

— Наши союзники, капитан, простые солдаты и офицеры, сражающиеся с фашизмом. Но, к сожалению, политику своих государств определяют не они. Я думаю, что Лондон не зря поддерживает польские националистические формирования. Мы победим немецкий фашизм. Но империалисты будут готовиться к новой войне с нами. А о том, что новый враг уже объявился, говорит хотя бы случай с уничтожением банды Резуна. На той стороне действует так называемая бригада Армии Крайовой майора Жеготы. Сейчас приедет наш польский товарищ, полковник Поремский, он вам расскажет о Жеготе. Сколько сейчас времени?

— Девятнадцать двадцать две, — взглянул на часы Тамбовцев.

— Поремский будет через восемь минут.

Полковник Поремский, высокий, совершенно седой, с лицом, обезображенным кривым зубчатым шрамом, вошёл в кабинет Середина ровно в девятнадцать тридцать.

Тамбовцев поглядел на внушительную колодку польских и советских наград и понял, что полковник немало повоевал. По-русски он говорил чисто, но как-то непривычно расставлял слова.

— Я хочу информировать вас о Жеготе. Жегота — то подпольная кличка. Псевдо. Станислав Юрась — настоящее его имя. Кадровый офицер. Принял бой со швабами в сентябре тридцать девятого на границе. Был ротным. Через три дня командовал полком, вернее, тем, что осталось от полка. Дрался честно. Потом ушёл в лес. Семью его в Кракове расстреляли немцы. Их он ненавидит. Как большинство офицеров старой армии, от политики далек. Конечно, заражен идеей национализма. Но я знаю, что он тяжело переживает своё положение. Хочет сражаться с фашистами. Кстати, очень многие офицеры и солдаты АК приходят на наши призывные пункты. Мой совет, Павел, с Жеготой надо встретиться. В этом поможет наш капитан Модзолевский.

— Поручик, — поправил Тамбовцев.

— Нет, уже капитан.

Губин взял со стола фотографию Колецки в эсэсовской форме, протянул Тамбовцеву.

— Покажешь Жеготе. Я знаю, капитан, что это очень опасно. Но больше нам послать некого.

* * *

На городок спускалась темнота. Она накрывала его сразу, словно одеялом, и была плотной, почти ощутимой. Не горели фонари на улицах, окна домов наглухо завесили маскировочные шторы.

— Пора, — сказал капитан Модзолевский, — пойдём, друг.

У выхода из здания польской комендатуры на диване сидели два капрала с автоматами.

Увидев офицеров, они вскочили.

— Сидите, — сказал Модзолевский, — мы пойдём одни.

— Но, пан капитан, ночь…

— Считайте, что мы пошли на свидание.

Тамбовцев вышел на крыльцо, постоял, привыкая к темноте. Сначала он начал различать силуэты домов, потом предметы помельче. Теперь он уже видел площадь, коновязь, клубящиеся в углах домов тени.

— Пошли, — Модзолевский зажёг фонарик.

— Пошли. — Тамбовцев шагнул вслед за ним и засмеялся.

— Ты чего?

— Как чего, впервые за границу попал.

Модзолевский повел лучом фонаря вокруг и сказал:

— Смотри на нашу заграницу.

Они миновали площадь, свернули в узкую улочку, прошли по ней, опять свернули и упёрлись в тупик. В глубине его стоял дом.

Модзолевский осветил вырезанный из жести сапог, висящий над входом.

— «Мастерская „Варшавский шик“», — по складам прочёл Тамбовцев.

— В маленьких городах так. Если пиво, то краковское, если шик, то варшавский.

Он постучал в окно. Дом молчал.

Капитан опять постучал, сильнее. Наконец где-то в глубине послышались шаги, сквозь штору блеснул луч огня.

— Кто? — спросили за дверью.

— Капитан Модзолевский.

Дверь приоткрылась медленно, словно нехотя. Модзолевский направил фонарь. На пороге, закрыв глаза рукой от света, стоял невысокий человек в ночной рубашке.

— Мы зайдём к тебе, Завиша.

— Прошу пана.

Хозяин пошёл вперёд, приговаривая:

— Осторожнее, Панове… Не убейтесь, Панове… Тесно у бедного сапожника.

Они вошли в мастерскую. Хозяин сел у двери, настороженно глядя на офицеров.

— Слушай, Рысь… — начал Модзолевский.

Рука хозяина нырнула под кусок кожи.

— Не будь дураком. Если бы я хотел арестовать тебя, то окружил бы дом и пришёл не с русским офицером, а со своими автоматчиками.

— Что вам нужно? — хрипло спросил хозяин.

— Ты пойдёшь к Жеготе. Не смотри на меня так. Пойдёшь к нему и скажешь, что я и русский капитан хотят с ним поговорить. Мы придём вдвоём. Только вдвоём. Передай ему, что мы доверяем себя его офицерской чести.

Завиша встал, достал из-под кожи «люггер», сунул за пояс.

— Где я найду вас?

— Здесь. Мы посидим у тебя. И помни, мы доверяемся его офицерской чести.

Хозяин вышел.

— Связной Жеготы. Личный. Он ему верит. Завиша был сержантом в его роте.

— Слушай, Казик, а не хлопнут они нас? — Тамбовцев прилёг на старый диван.

— Могут. Аковцы, зверье. У тебя есть другие предложения?

— Нет.

— У меня тоже. Будем уповать на милость божью и офицерскую честь майора Жеготы.

* * *

Ах, какое было утро! Солнечное, росистое, чуть туманное. Добрая осень стояла над землёй. Красивая, богатая и добрая.

Легко бежала бричка по полевой дороге. На душистом сене лежали Тамбовцев и Модзолевский. Конями правил мрачный Завиша.

Тамбовцев вдруг запел старое довоенное танго:

В этот вечер в танце карнавала Я руки твоей коснулся вдруг, И внезапно искра пробежала В пальцах наших встретившихся рук…

— Я знаю эту песню, — засмеялся Модзолевский, — в нашем партизанском отряде были советские девчата-радистки, они её пели.

И капитан подхватил:

Если хочешь, найди, Если хочешь, приди…

Завиша удивленно с козел смотрел на них. Поют. Значит, нет у них ничего дурного на уме. Он не знал слов, но поймал мелодию и начал подпевать:

— Трам-пам-пам-пам-пам-пам…

Бричка въехала в лес, и затихла песня. И стали лица напряжённее и старше.

— Тпрруу, — натянул вожжи Завиша.

Дом. Самый обыкновенный. Даже красивый. И дверь в нем распахнута гостеприимно. Заходите! А что ждет их там, за дверью?

Офицеры спрыгнули с повозки, поправили обмундирование, пошли к дому.

Завиша глядел им в спины, поигрывая «люггером». Они поднялись на крыльцо. Прошли прихожую, оклеенную обоями в цветочек.

Дверь в комнату распахнута. Они вошли.

В пустой комнате у стола стоял человек в парадной польской форме. Воротник, шитый серебром, кресты на груди, конфедератка, надвинутая на бровь.

Увидев вошедших, он бросил два пальца к козырьку.

— Майор Жегота.

— Капитан Модзолевский.

— Капитан Тамбовцев.

— Вы, господа, положились на мою офицерскую честь и пришли. Спасибо. Я тоже полагаюсь на вашу честь. Слушаю вас.

— Господин майор, — Тамбовцев подошел к столу, — мы знаем вас как настоящего солдата Польши. Мы не будем говорить о политике. Я принес вам фотографию человека, которого вы знаете как полковника Грома. Кто он и что сделал, написано в справке, которую наше командование передает вам. Мы только надеемся, что солдаты Польши не будут служить под командой оберштурмбаннфюрера СС. — Тамбовцев положил на стол пакет. — Как найти нас, вы знаете. До свидания, майор Юрась.

Капитан кинул руку к козырьку и повернулся, словно на строевом плацу.

Офицеры вышли.

Жегота раскрыл конверт, достал фотографию. Долго, очень долго смотрел на неё. Потом закурил и начал читать справку.

* * *

Война уходила на запад. А у заставы Кочина по-прежнему было тихо. Томился в ожидании капитан Тамбовцев. Каждый день полковник Губин отвечал Москве:

— Пока тихо.

Шлялся по пивным и базару Ярош.

Ждал капитан Модзолевский.

Уходила осень.

* * *

За окном светило неяркое солнце. Осень в Лондоне, как ни странно, выдалась сухой и безветренной. В кабинете было тепло: несмотря на строжайшую экономию, хозяин растопил камин. Берне сидел у стола, огромного, тёмного, без единой бумажки на нём.

— У вас всё готово, Уолтер? — спросил шеф.

— Да.

— Я говорил с человеком, он произвёл на меня хорошее впечатление. Он умеет думать. А это главное. Легенда?

— Вполне надёжная. На ту сторону придёт демобилизованный по ранению офицер. Документы подлинные. Он приедет в Минск, поступит работать на стройку техником. У него есть диплом. И будет ждать.

— Вы уверены, что он пройдёт границу?

— Да. Люди майора Жеготы нападут на заставу. В момент боя его и переправят.

Сколько крови, — задумчиво сказал шеф. — Сколько смертей ради того, чтобы один человек ушёл на длительное оседание. А если неудача?

— Не должно быть, всё учтено.

— А если всё-таки провал? Не забывайте, мы числимся союзниками.

— У него есть запасная легенда. Что он местный житель, ушёл с немцами, возвращается к жене.

— А жена-то есть?

— Конечно, шеф.

— Ну, что же, начинайте. И немедленно Колецки — в Лондон. Для него сейчас найдется масса неотложных дел. Ему придётся работать с бывшими коллегами. Эти люди очень пригодятся нам в будущем. Начинайте операцию.

* * *

Ночью Колецки разбудил радист.

— Вам радиограмма, пан полковник. Вашим шифром.

Колецки сел на топчане, взглянул на колонку цифр.

— Идите, сержант, спасибо.

Когда радист вышел, Колецки поднял Поля.

— Берите всех наших, кто остался, и едем в квадрат 6Н-86.

— Уже? — спросил Поль.

— Да.

— Слава богу.

— Разыщите мне этого контрабандиста.

— Яроша?

— Да. И как можно скорее.

— Человека привезти сюда?

— Ни в коем случае. Спрячьте его в городе у Карла.

— Есть.

Поль встал и начал одеваться.

* * *

Утром Колецки пришёл к Жеготе. Майор брился, пристроив у окна маленькое зеркало.

— Пан майор, получен приказ. Послезавтра вы должны напасть на заставу у погранотметки 12–44.

— Чей приказ?

Жегота смотрел на полковника пристально и тяжело.

И Колецки на секунду стало не по себе от этого взгляда.

— Это приказ из Лондона.

— Хорошо. — Майор специально не называл Колецки по званию. — Хорошо, — повторил он, — я буду готовить людей.

Колецки вышел, а Жегота быстро добрился и вызвал адъютанта.

— Завишу ко мне, хорунжий.

— Слушаюсь, пан майор.

* * *

Ярош пил пиво. Ресторан был пустой. Занятые люди с утра не заходили сюда. Народ обычно собирался после обеда.

Распахнулась дверь, вошли трое. Они взяли пива и немудреной закуски, сели за столик в углу.

Ярош продолжал тянуть из своей кружки, глядя перед собой устало и тупо.

Один из вошедших подошел к его столу, наклонился.

— Добрый день, пан Ярош.

— Для кого как, — мрачно пробурчал Ярош.

— Дела плохие?

— А у кого они нынче хорошие?

— Не откажитесь подсесть к нашему столу, у нас есть для вас интересное дело.

— Интересное дело! — усмехнулся Ярош. — Какие нынче дела? Штука сукна — уже интересное дело.

Но тем не менее он взял свою кружку и пошел к столу. Сел на свободный стул и очутился между двумя здоровыми парнями, смотревшими на него настороженно и зло.

— Ну что за дело, панове? — Ярош без приглашения налил из их бутылки.

— Надо переправить человека на ту сторону, — сказал Колецки, твёрдо глядя в глаза Ярошу.

— Нет, — Ярош выпил рюмку, — товар — да, человека — нет.

— Мы хорошо заплатим.

— А что нынче стоят деньги?

— Ярош, — Колецки достал сигарету, — мы о вас знаем много. Вполне достаточно, чтобы Модзолевский передал вас русским. Но мы не будем этого делать. Мы убьём вас, Ярош.

Один из незнакомцев протянул руку, и в бок Яроша упёрлось тонкое жало десантного ножа.

— А если меня возьмут русские?

— Они не возьмут вас. Риск минимален.

— Сколько?

— Десять тысяч злотых.

— Злотые нынче меряются на килограммы.

— Сколько ты хочешь?

Ярош покосился на нож, взял бутылку. Сразу же второй незнакомец сжал его локоть.

— Пусти, — Ярош вырвал руку. Налил. Выпил. Помолчал. — Ещё десять тысяч советских рублей.

— Пять, Ярош, пять, — усмехнулся Колецки.

— Давай.

Хозяин, отойдя в угол стойки, внимательно смотрел за столиком. Одной рукой он расставлял кружки, другой вынимал из ящика наган.

Колецки достал бумажку.

— Подпишите, пан Ярош, так будет спокойнее и вам. Вы же коммерсант, а подлинная коммерция требует порядка.

— Когда вести человека?

— Завтра.

— Давайте деньги.

Ярош считал их долго. Аккуратно складывая каждую бумажку. Колецки презрительно глядел на него. Он слишком хорошо знал таких людей, готовых за деньги на всё.

Наконец Ярош вздохнул и сунул деньги в карман.

— Надо было поторговаться, — улыбнулся он.

— Подписывайте.

Ярош взял протянутую ручку, долго читал расписку. Потом поднялся.

— Ну вот и всё, — Колецки спрятал расписку в карман.

— Где мы увидимся? — спросил Ярош.

— Нам так приятна ваша компания, что мы просто не расстанемся до завтра.

Ярош хотел что-то сказать. Но, посмотрев на мрачных спутников Колецки, встал и пошёл к выходу.

Они уже подходили к дверям, когда хозяин крикнул:

— Пан Ярош! Ваше сало и бимбер.

— Я сейчас, — буркнул Ярош и пошёл к стойке.

Трое у дверей провожали его настороженными взглядами. Хозяин достал из-под стойки мешок, протянул Ярошу.

— Передай, — тихо сказал Ярош, — переправляю завтра в ночь.

Он взял мешок, кинул на стойку деньги и пошёл к дверям.

* * *

Завиша стоял на площади у дома, у дверей которого был прибит герб новой Польши. Серебряный орёл без короны на красно-белом фоне.

Этот герб словно давил на него. Притягивал и пугал одновременно.

Завиша стоял на площади у коновязи, смолил огромную самокрутку и всё не решался сделать первого шага.

А его сделать было нужно. Просто необходимо. И он шагнул, как в воду, и пошёл через площадь.

У двери сидел капрал, положив ППШ на колени.

— Тебе чего, Завиша?

— Мне к пану капитану.

— Иди, он на втором этаже.

Завиша толкнул дверь, и она закрылась за его спиной, отгородив от площади, от людей у базара, от его прошлого.

* * *

Тамбовцев бежал на второй этаж, перескакивая через ступени. Он без стука ворвался в кабинет Середина.

— Что? — спросил его Губин.

— Что?

— Радиограмма от Модзолевского. Губин взял текст, прочёл.

— Машину, я лечу в Москву.

* * *

Начальник контрразведки, комиссар госбезопасности второго ранга, закончил читать документы и потёр лицо ладонями.

— Ваше мнение, Павел Петрович?

— Я изложил его в рапорте, товарищ комиссар.

— Кровавую дорожку устелили они для своего агента. Кровавую. Значит, англичанам очень нужно, чтобы этот человек остался у нас на длительное оседание.

— Видимо, да, товарищ комиссар.

— Ну, что ж, Павел Петрович, поможем им. Пусть оседает. Под нашим контролем. Пусть. Только Колецки должен быть арестован: он не просто агент разведки, он военный преступник. На его руках кровь советских и польских граждан. Когда вы летите?

— Прямо сейчас.

— Желаю удачи.

Губин встал и пошёл к выходу. Он уже взялся за ручку двери.

— Кстати, Павел Петрович, — сказал ему вслед комиссар, — подготовьте наградные документы на всех участников операции и не забудьте польских товарищей. А Ковалеву скажите, что ему присвоено звание подполковника. Пусть выезжает в Москву. Хватит, погулял в контрабандистах. А то привыкнет к фамилии Ярош и свою забудет.

* * *

Ярош не видел лицо человека, которого ему нужно было переправить, он видел только его спину.

Они шли к реке. Колецки, двое его людей, агент и он. Ночь была безветренной и светлой.

— Плохая погода для нашего дела, — сказал тихо Ярош.

— Ничего, я обещал, что пограничникам будет не до нас.

Они подошли к реке, и Ярош вывел из зарослей лодку.

— Садитесь, — сказал он агенту.

Внезапно правее вспыхнула красная ракета, потом еще одна. Ударил пулемет, ему, захлебываясь, вторили автоматы.

— Пошёл, — Колецки оттолкнул лодку.

Секунда, и лодка растаяла в темноте.

— Всё, Поль, наша игра сделана. Теперь надо спешить, за нами пришлют самолёт.

Они втроём поднялись по тропинке и пошли, сопровождаемые звуками близкого боя. Миновали поле, вошли в березовую рощу.

Колецки шёл впереди, прислушиваясь к непрекращающейся пальбе. Он услышал за спиной хриплый крик, обернулся, но чьи-то сильные руки сдавили ему локти, выкручивая их, и он застонал. Вспыхнул свет фонаря, и он увидел Жеготу и Модзолевского. Поль лежал на траве, двое поляков вязали ему руки ремнем.

— Оберштурмбаннфюрер Колецки, — сказал майор, — именем народной Польши вы арестованы.

Капитан Модзолевский поднял ракетницу. В чёрном небе лопнул зелёный огненный шар. И сразу же стрельба стихла.

Колецки сразу же понял всё и закричал, забился, пытаясь разорвать сильное кольцо рук, державших его.

* * *

Лодка приткнулась у берега.

— Теперь тихо, — прошептал Ярош, — идите за мной.

Они медленно начали подниматься по склону.

* * *

Тамбовцев видел, как две темные фигуры поднялись на склон и пошли вдоль опушки в сторону деревни.

— За мной, — прошептал он, — только тихо.

Старшина Гусев и трое пограничников неслышно двинулись за капитаном.

* * *

Ярош и агент вошли в деревню.

— Где живёт Кучера? — спросил агент.

— В школе.

— Я пойду к ней, а ты иди в город, купи мне билет до Минска и жди на площади у вокзала.

— Деньги.

— Какие? Тебе же заплатили.

— Только за переход.

— На, — агент протянул ему пачку, — здесь хватит на всё.

* * *

Из окна вокзала Губин и Тамбовцев наблюдали за площадью. Поезд до Минска должен был отойти через двадцать минут.

Ярош стоял у киоска и пил квас.

Над привокзальной площадью, репродуктор нес голос Леонида Утёсова:

Ночь коротка. Спят облака…

— Идут, — сказал Губин и облегченно вздохнул.

На площадь выехала бричка, правила ею Анна Кучера. Агент увидел Яроша и сказал тихо:

— Ликвидируйте его на обратном пути.

Анна молча кивнула.

Ярош подошёл к бричке, протянул билет.

— Поезд отходит через пятнадцать минут. Ты подвезёшь меня, Анна?

— Конечно, дядя Ярош.

— Тогда я папирос куплю, ты подожди.

Агент шел по перрону. Остановился у шестого вагона, протянул билет проводнику. Поднялся в вагон. Загудел паровоз, вагоны дернулись и медленно поползли вдоль вокзала.

— Всё, — сказал Губин, — поехал наш красавец.

Ярош подошёл к бричке, легко запрыгнул на козлы.

— Слезай, Анна.

— Почему? — не понимая, спросила она.

Ярош крепко взял ее за руку.

— Сиди тихо, ты арестована.

Анна на секунду отвела глаза и увидела Тамбовцева и троих пограничников, идущих к бричке.

* * *

А война уходила. Все дальше и дальше на запад. Но еще впереди была последняя военная зима, а потом уж весна Победы. Война откатывалась, а на границу выходили наряды. В любую погоду, в любое время.

И, как всегда, был чёток боевой приказ:

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Примечания

1

Господа солдаты, я обязан сегодня вернуться!.. Сегодня обязан вернуться (польск.).

(обратно)

2

Не надо стрелять. Не надо (польск.).

(обратно)

3

Капрал! Мне нельзя уходить далеко. Я должен возвратиться домой. Сегодня должен вернуться (польск.).

(обратно)

4

Вернер! Толстый боров, хватай его. Надо уходить (нем.).

(обратно)

5

Скрытый наблюдательный пункт.

(обратно)

6

Ещё три часа… Как долго!

(обратно)

7

Заткнись, болван! (нем.).

(обратно)

8

Ещё… Ещё раз (нем.).

(обратно)

9

Ещё раз… Лупи, Эрни, скоро обед (нем.).

(обратно)

10

Эрни, Эрни… Помоги. Я умираю, Эрнест. Бог мой, я истекаю кровью (нем.).

(обратно)

11

Обер-лейтенант, здесь его нет. Ушёл (нем.).

(обратно)

12

Посмотри ещё раз, верблюд (нем.).

(обратно)

13

Я хорошо смотрел, обер-лейтенант. Здесь нет его (нем.).

(обратно)

14

Тогда иди первым. Ты смотрел, ты иди первым (нем.).

(обратно)

15

Слушаюсь, обер-лейтенант (нем.).

(обратно)

16

Вперёд, верблюд (нем.).

(обратно)

17

Да, да… (нем.).

(обратно)

18

Что он сказал? (нем.).

(обратно)

19

Нельзя ему (нем.).

(обратно)

20

Теперь ему ничего не повредит (нем.).

(обратно)

21

Он мужественный воин. Если моим солдатам суждено погибнуть, я хочу, чтобы они дрались и умирали, как он. Переведите, святой отец (нем.).

(обратно)

22

Пограничные войска в годы Великой Отечественной войны: Сборник документов. М.: Наука, 1968. Подготовлен Академией наук СССР, Институтом истории, Главным и Политическим управлениями пограничных войск КГБ СССР, Центральным государственным архивом Советской Армии.

(обратно)

23

Кара-Куш — Чёрный Беркут (туркм.).

(обратно)

24

Арбаб — господин, хозяин (туркм.).

(обратно)

25

Джан брока чара — дорогой брат (туркм.).

(обратно)

26

3агар-Раш — чёрная чума (туркм.).

(обратно)

27

Сабза и бидана — сорта сушёного винограда.

(обратно)

28

Геок-папак — зелёные фуражки (туркм.).

(обратно)

29

«Иране Бастан» — «Древний Иран» — фашистская газета, издававшаяся в 1941 году в Иране гитлеровскими агентами.

(обратно)

30

Баджи — сестра, женщина (туркм.).

(обратно)

31

Ту — ты (курдск.).

(обратно)

32

Башлык — голова (туркм.); здесь: председатель.

(обратно)

33

Мелек — приусадебный участок (туркм.).

(обратно)

34

Тунча — чайник (туркм.).

(обратно)

35

Кочахчи — контрабандист, нелегальщин (туркм.).

(обратно)

36

Таяк — пастуший посох (туркм.).

(обратно)

37

Зем-зем — варан (туркм.).

(обратно)

38

Керковая — из горного клёна.

(обратно)

39

Сюзьма — густая откинутая простокваша (туркм.).

(обратно)

40

Мелек Манур — в 1940-х годах глава фашистской организации «Мелиюне Иран».

(обратно)

41

Капыр — неверный (туркм.).

(обратно)

42

Гулили — граница (туркм.).

(обратно)

43

Яш-улы — уважительное обращение, означающее «большие годы» (туркм.).

(обратно)

44

Гавах — пещера (туркм.).

(обратно)

45

Кызыл-аскеры — Красная Армия, красные солдаты (туркм.).

(обратно)

46

Бичак — нож (туркм.).

(обратно)

47

Амние — жандармы (туркм.).

(обратно)

48

Бярикель — сюда (туркм.).

(обратно)

49

Кутарды — конец (туркм.).

(обратно)

50

Пост ВНОС — пост воздушного наблюдения, оповещения, связи.

(обратно)

51

Кяриз — сухой колодец (туркм.).

(обратно)

52

Болды — ладио (туркм.).

(обратно)

53

Нота Советского правительства Иранскому правительству.

(обратно)

54

Опе — отец (курдск.).

(обратно)

55

Лондонская беспека — служба безопасности польского эмигрантского правительства.

(обратно)

Оглавление

Вениамин Рудов ПОСЛЕДНИЙ ЗОВ (повесть)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Олег Смирнов КРАСНЫЙ ДЫМ (повесть)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Анатолий Чехов ЧЁРНЫЙ БЕРКУТ (роман)

  Часть первая ДОРОГИ ВОЙНЫ

    Глава 1 ДАШ-АРАСЫ

    Глава 2 НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ

    Глава 3 ХЕЙДАР

    Глава 4 КАПИТАН ЯСТРЕБИЛОВ

  Часть вторая НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ

    Глава 5 БЕЛУХИН

    Глава 6 ЯКОВ КАЙМАНОВ

    Глава 7 НА НОВОМ МЕСТЕ

    Глава 8 ФРОНТ В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

  Часть третья ТЫСЯЧИ ЖИЗНЕЙ

    Глава 9 ЧЁРНЫЕ ПЕСКИ

    Глава 10 АНДРЕЙ САМОХИН

    Глава 11 ПО ОБЕ СТОРОНЫ РУБЕЖА

    Глава 12 ГЛУБОКИЙ РЕЙД

    Глава 13 ИЧАН

Эдуард Хруцкий ОПЕРАЦИЯ ПРИКРЫТИЯ (повесть) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg