«Паруса в огне. Оперативный рейд»

Паруса в огне. Оперативный рейд (fb2) - Паруса в огне. Оперативный рейд 772K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Борисович Гусев

Валерий Гусев

ПАРУСА В ОГНЕ (повесть)

(Воспоминания подводника Северного флота)[1]

Хорошая, я вам скажу, профессия у моряка. Широкая, вольная, романтичная. Соленое море, соленый ветер. Дальние чужие берега — дальний желанный берег. Морская дружба, верная любовь. Расставание надолго, радость недолгих, редких встреч. Море…

Не много таких профессий на земле. Ну, к примеру, полевой геолог — у него дикие горы, дремучие леса, горячие пустыни. Ну, хлебороб на бескрайних полях — дали неоглядные, пшеничное море волной.

Но что может быть неогляднее соленого моря? Только океан разве что.

Конечно, в каждой профессии можно найти свою романтику. Особенно если она, эта твоя профессия, любимая, по сердцу и по уму. А в профессии моряка ее искать не приходится. Вот она, рядом — только подставь лицо соленому ветру да положи руку на штурвал.

Хорошая профессия. Но, скажу, опасная.

Опасно даже просто выходить в море, это стихия. Шторма и штили. Шквалы и смерчи. Рифы и мели. И змей морской громадный с неведомых глубин. И русалки-завлекалки. Зеленоволосые и сладкоголосые.

А еще опаснее выходить в море во время войны. Тут тебе и вражий корабль, и вражий самолет, тут тебе и бомбы, тут тебе и торпеды, и жерластые орудия, и коварные мины — все, что человек придумал, чтобы разбить и отправить на вечную стоянку, в вечную ночь и сам корабль, и его матросов.

Но трижды опаснее воевать на подводном корабле.

Я отвоевал на подлодке три года с небольшим. За это время наш экипаж совершил десятки боевых походов. И каждый из них был смертельно опасен. Даже если мы не встречались с врагом.

Вот я знаю, что после войны, уйдя в запас, многие военные моряки остались на флоте. Кто на торговых судах, кто на сейнерах и траулерах, кто на научных шхунах. А кто-то и в китобои подался, на нашу знаменитую тогда флотилию «Слава». Но я уверен: ни один подводник в китобои не пошел.

А почему? Да потому!

Кит, он, конечно, рыба большая и сильная. Правда, ученые говорят, что кит вовсе не рыба, а животное, я с ними не спорю, им, конечное дело, виднее. Но у меня про это существо свое мнение имеется. По некоторым свойствам.

Кит, он хоть и большой и сильный, но порой бывает беззащитным перед коварством и жестокостью человека.

Плавает он себе вольно и просторно. По своим мирным китовым делам ныряет глубоко. Те же ученые говорят: на. несколько километров в глубь моря. Зачем? Одному ему ведомо. Может, чтобы схватиться там, в вечной черноте, с вечным своим врагом — гигантским, ростом с него самого, кальмаром. А потом всплывает отдохнуть, отдышаться и подкормиться. Вот тут его и ждет либо беда, либо вовсе гибель. То ли просто гарпун с острым жалом на конце, то ли гарпун, где кроме острого железа еще и пороховой заряд крепится. И гибнет в муках живое существо.

Те же слова я и про подлодку скажу — живое существо. Всплыла, чтобы отдышаться — отсеки от тяжелого воздуха провентилировать; всплыла осмотреться да подкормиться — батареи подзарядить. Вот тут и ее, как рыбу-кит, ждут. Либо «мессера» с пулеметами, либо крейсера с орудиями, либо торпедный катер с торпедами. А то и тяжелая береговая артиллерия.

Много на нее всякой напасти. Это на поверхности. А под водой? Того хуже.

Идет она в темной глуби. Ощупью. И если у кита и свой эхолот, и свой радар имеются, то лодка, считай, вслепую идет и вглухую.

Ну, глубиномер, компас. Ну, акустик, конечно, слушает. А что он слышит? Слышит то, что там, наверху, на поверхности. Вот журчит винтами сторожевик, вот приплюхивает многотонный транспорт, вот малый охотник промчался, считай, прямо над головой — аж ее в плечи втягивает.

А вот что там, впереди, прямо по курсу, то никому из экипажа неведомо. Даже командиру. Может, гряда подводная, которую штурман при прокладке неточно учел и в которую вмажется лодка на десяти узлах хода носом-форштевнем. Может, минное заграждение, где в зеленом сумраке худосочным лесом вытянулись чуткие минрепы — стальные тросы, только тронь их… Может, ею же потопленный вчера танкер, в мачтах и вантах которого, как рыба в сетях, запутается лодка.

А бывает, и в настоящей сети — противолодочной — завязнет. Ни туда ни сюда, только всплывать. А на сети уже включились маячки-сигналы, ревуны, а то и минные заряды начнут рваться.

Всякое, всякое может быть. Ударит в пробоину мощная ледяная струя, которой на глубине нету преграды, и неудержимо, неумолимо пойдет лодка в далекую страшную глубину, где вечный мрак и холод. Откуда нет возврата ни ей самой, ни ее живой силе — экипажу. А там, как орех под танковой гусеницей, хрустнет под страшным давлением воды, непримиримой к чужакам в ее владениях. Или зависнет лодка навечно между морским дном и морской гладью и будет, влекомая течением, мрачной тенью, стальной братской могилой скитаться по морям и океанам.

Живое существо лодка.

Да что говорить про бомбы и снаряды. Любая мелочь на борту, любой недосмотр могут стать роковыми. Выскочит малая пробка, пробьет сальник, не сработает клапан, откажут горизонтальные рули… Всякое, всякое может быть в глубине морской. Мало ли уязвимых точек в сложнейшем механизме. Выход из строя любой мелочи ведет к гибели всего большого, чем славен и силен подводный корабль.

Вот потому и отличается подводный флот особым морским порядком, особой выучкой и слаженностью экипажа. Чистота и порядок на борту у нас первое дело, залог не только побед в бою, но и самой жизни.

Вот ведь такая ерунда: закатилась картофелина за плиту в камбузе, загнила — весь воздух в лодке отравила. Найти-то ее нашли, да что с ней сделаешь? Форточку не открыть, за борт не выбросить. И пока не всплывешь, помещение не проветрить.

Ну а главное — это, конечно, дружба морская, самопожертвование. Этим вообще наш флот славится, а подводный — особенно. У нас ведь закон: сам погибай, а товарища выручай. У нас эта формула особый смысл имела.

Вот, к примеру, довелось мне за бортом, в гидрокостюме, с кислородным прибором, поврежденные винты осматривать. В обстановке неизбежного нападения противника — с воздуха, с моря, с глубины. Работаю, а сам хорошо понимаю: если вдруг будет дана команда к срочному погружению, меня ждать не будут, пока я на борт взберусь. По тревоге лодка за считанные секунды должна в глубину уйти, мы ведь на учениях специально отрабатывали всем экипажем «падение» в люк. Что ж, и ушла бы лодка, меня на верную гибель в воде оставив. Только у меня самого или у кого еще в таком положении обиды на это не было бы. Счет простой — одна жизнь против жизни всего экипажа, да и самого корабля. Боевой единицы воюющего флота.

Суров этот закон. Но мудр и справедлив.

Да ведь и война шла такая, что про себя, про свое личное, вплоть до самой жизни, каждый забывал, целиком отдавался общему делу — борьбе с врагом, за Победу.

Другое дело — слизнет товарища с палубы злая волна (а шторма в Баренцевом море крутые), другой товарищ тут же за ним маханется в ледяную воду, даже страховочным концом не прихватившись.

Вот потому мы и сдюжили такую войну, что друг за друга да за родную землю не жалели себя.

Да, война, война… Страшная и жестокая. Не было на Земле таких войн и, даст Бог, никогда больше не будет. И ведь сколько лет уже прошло, а помнится она так, будто вчера случилась.

Память человеческая слаба, конечно. И добро, и зло теряет она на пути из прошлого, но есть вещи, которые хранит вечно. Потому, наверное, что в них — главное в жизни человека. То, для чего он родился и что достойно и честно выполнил на земле. За что не стыдно, не горько, не больно. Чем можно гордиться.

Мне ведь уже за восемьдесят. Очень большая жизнь позади. И чего в ней за эти годы только не было! И многое из того, что было, позабылось, ушло в никуда, будто кануло в пучину морскую, бездонную…

А вот те годы — боевые, тяжелые — навсегда со мной. Как и мои боевые товарищи. И в уме, и в сердце, и в памяти.

Я ведь в экипаже самый молодой был. Салага, салажонок — так нас тогда на флоте называли. Потому, видать, до сего дня и сохранился. Не очень, конечно, в свежем виде — навроде бычка в томате. Местами рваный, местами скукоженный да подсохший, но пока еще собой довольный. А вот моих боевых друзей уже нигде нет. Навсегда ушли… Год за годом уходили. От старых лет, от фронтовых ран, от болезней, от обид.

Как сейчас их всех вижу. Вроде как в строю, под флагом, на палубе стоят. Вот Командир наш, капитан 1-го ранга, Герой Советского Союза, самый «старый» в экипаже, в ту пору ему уже к тридцати годкам подбиралось. Красавец Штурман, старший лейтенант. Боцман, хозяин корабля, мы его Домовым прозвали. Командир палубного орудия Одесса-папа, всегда с гитарой (если не в бою, конечно). Он, как сейчас помню, говорил: «Одессит без гитары что кок без брюха». А вот и Кок Мемеля, вовсе не толстый — худой, вроде швабры, а уж как кормил нас! Как детей своих, наверное. Вот Механик — золотые руки, премудрая голова, все мы ему своими жизнями обязаны. Радист… с пальчиками пианиста. Всем экипажем его пальчики берегли, никакой тяжелой работы не позволяли. Минер Трявога, мужичок ярославский. Мотористы, трюмные, электрики, торпедисты…

Всех помню. Как родных братьев. А как иначе? Кто с тобой под огнем побывал… Кто с тобой под глубинными бомбами на грунте таился в стальной коробке, когда она, бедная, по всем швам трещала… Кто с тобой последнюю кружку пресной воды делил, последний глоток воздуха… Тот навсегда, навечно твоим братом остался.

Вот я и думаю последний долг исполнить, отдать им, братьям своим, светлую память. И нашей славной «Щучке», на которой громили мы врага во славу русского оружия, за свободу и независимость нашей советской Родины…

…Что у меня с войны кроме памяти да ранений осталось? Хранятся в заветной шкатулочке: тельник — морская душа, до белизны выцветший; ордена и медали, нагрудный знак подводника; клочок от листа из бортового журнала. Его я пуще всей памяти берегу. С него начался наш «беспримерный в истории мореплавания рейд» — так в газетах потом писали.

Достанешь его, разгладишь, приласкаешь ладонью и вновь все всплывет как живое, как будто вчерашнее…

«2. IV.42. 8.30. На курсе „норд“ задета мина заграждения. Взрыв в кормовом отсеке. Аварийное всплытие. Отсек загерметизирован. На пробоину — дл. 0,7 м — наложен пластырь.

8.50. Произведен осмотр повреждений. Выведены из строя оба ходовых винта, рулевое управление, кормовые горизонтальные рули, гирокомпас, радиостанция. Лодка лишена хода. Погружение невозможно. Расположение противника в двадцати милях к „зюйду“».

Вот так и началась наша беспримерная эпопея. Небывалый в истории мореплавания рейд подводной лодки… под парусами.

Возвращались с задания, с победой. В районе мыса Нордкап обнаружили транспорт противника. С эскортом из двух сторожевиков. Немец уже к тому времени нас опасался: научились его бить. В первое-то время его транспортные суда в одиночку ходили, без опаски. А тут уже у них и морской и воздушный эскорт, разведка и оповещение, хорошо поставленные.

Ну ничего. Командир принимает решение совершить торпедную атаку из подводного положения. Вышли на цель удачно — курсовой угол 90°. Залп двумя носовыми. Хорошо пошли. Сторожевики, конечно, торпедный след заметили. И что? Врассыпку бросились — один к «весту», другой к «осту». У нас так не бывало. У нас бывало по-другому. Вот капитану нашего тральщика Героя дали. Он свой корабль под немецкую торпеду подставил, которая на наш эсминец шла. А у нас их в ту пору на флоте всего восемь было. Да что тральщик. Грудью на амбразуру ложились. Горящие самолеты на врага направляли. Под танки с гранатами бросались. Я вот за всю войну ни разу не слыхал, чтобы, к примеру, фашист-ас на таран пошел. А уж чтоб на амбразуру или под танк — не бывало такого, не тот человек немец.

Впрочем, утверждать не стану. Разные солдаты были и у нас, и у них. Наверняка и среди них были такие, что жертвовали собой ради товарищей по оружию, ради победы в бою. Просто не слыхал об этом. А воевали немцы умело, что и говорить, враг был очень сильный.

Сейчас, конечно, доказывают… некоторые, что мы немцев своими трупами завалили. Что, мол, неоправданные жертвы. Солдата не ценили, его жизнь — ничто. Не знаю… Знаю, что силком никого на амбразуры и под танки не гнали. А без жертв ни войны, ни победы не бывает…

Да… Обе торпеды поразили цель. Влепили ему хорошо. В самый мидель. Он тут же на борт лег и захлебнулся.

Взяли курс на «норд». Как говорится, за пределы видимости вражеских постов наблюдения. Ну и для последующего всплытия — аккумуляторы зарядить. Такая была техническая тактика: идем под водой, делаем атаку, а потом уходим подальше, миль за тридцать, заправляться. К новой атаке готовиться.

Дали радиограмму на базу. Радист от себя добавил: «Готовьте порося!» Это у нас, на подводном флоте, обычай такой сложился. Как лодка с победой в базу возвращается, так на подходе к пирсу холостым выстрелом салют дает, а экипаж в обед награждают жареным поросенком. По штуке за каждый вражий корабль. Мы иной раз с нашим Командиром и по три порося заслуживали.

Головко, командующий флотом, сперва вроде бы ворчал, а потом своим приказом этот обычай закрепил.

Да… Идем. Подводным ходом идем. Настроение — праздник. Наш одессит на гитаре наяривает, «Кирпичики» исполняет. Нескромная такая песенка, блатная. Но веселая.

В одном городе поздно вечером, Дело было в осенний сезон, Из кино домой с милой барышней Шел прекрасно одетый пижон.

Ну, а тут уж одесские уркаганы. Раздели их до исподнего («Дама в трусиках, в панталончиках…») и совет добрый дали — как им домой добраться, босиком, в трусиках. «Вы по камешкам, по кирпичикам доберетесь спокойно домой».

Озорная песня. Но тут Штурман вошел и кулаком Одессе погрозил. Тот большие глаза сделал, струны ладонью прижал, а потом нашу, родную, запел:

Задраены люки, открыты кингстоны, И лодка уже под водой. Подняв перископ над пучиной морскою, Подводники ринулись в бой.

— Другое дело, — одобрил Штурман. И добавил в шутку: — Да не ори ты так. Как бы немец тебя не услыхал. Разбежится со страху — с кем воевать будем?

Вот тут и грохнуло — кормой минреп зацепили и мину к себе притянули. Это, конечно, наша промашка была. Точнее — не промашка, а просчет. Мина — оружие страшное. Лодка под водой вслепую идет — наудачу. Поэтому у нас такая тактика была: преодолевать минные заграждения на предельной глубине, метров на девяноста. Тогда, даже если и зацепишь минреп, не страшно. Даже если рванет мина высоко над тобой — и всего-то тряхнет лодку без всяких повреждений. Ну, плафон с подволока сорвется, пробка посыплется, лампочки полопаются, кто-нибудь шишку набьет. А серьезного ничего нет.

А тут у нас по курсу подводная гряда ожидалась, потому шли на двадцати метрах глубины — вот и нарвались.

Ну что? В кормовой отсек вода хлынула. Мы его заблокировали, давление в него дали и аварийно всплыли. Смотрим — дело худо. На плаву держимся, а хода нет. И не будет. Своими силами нам рулевое не исправить, винты не заменить. Полная беспомощность. А вражий берег — вот он, в пределах видимости. Да и воздушная разведка у немца хорошая была. В общем, мы как комар на ладони. Только прихлопнуть осталось.

Но пока мы об этом не думали — боролись за живучесть нашей «Щучки». Хорошо еще — не штормило, да к тому же снег пошел. И надежно нас от немца спрятал.

Авралим на палубе, внутри стараемся, а уже мысли-то о другом: а что дальше? Выбор-то в судьбе — небогатый. Или к немцам прибьет, или нас с воздуха расстреляют. Беспомощность и беззащитность. Что хуже бывает, не знаю. Что на войне, что в мирной жизни…

…Выставили на палубу вахту, наблюдателей. Собрались экипажем в кают-компании. Освещение уже вполнакала, аккумуляторы к нулю склоняются. Командир объяснил обстановку. Жестко объяснил. Да мы и сами все понимали. Прищучила немецкая мина нашу «Щучку».

А Командир «рубит» дальше:

— Лодка потеряла ход. Потеряла возможность погружения. Но не потеряла боеспособности. — Помолчал, погонял желваки на скулах. — У нас еще четыре торпеды. Два орудия с полным боекомплектом. Два «максимки». Личное оружие экипажа, наконец. Десять коммунистов, двенадцать комсомольцев. Будем воевать дальше!

Мы все молчим, а у каждого вопрос на языке: «А как воевать?» А у Командира ответ готов:

— Воевать не только силой, но и хитростью. Решение такое. При первой возможности захватываем вражеское судно и на нем, подняв советский флаг, идем в базу. Все ясно?

— Не все, — встал Штурман. — А лодка? Что с лодкой?

— Лодка? — Тут на секунду замялся Командир. — Лодку возьмем на буксир.

Ну какой там буксир? Шторма кругом, волна до восьми метров. Да Командир это лучше нас знал.

— Не получится — затопим.

— Жалко, Командир.

— Жалко? — Командир к нему повернулся, едва зубами не скрипнул. — Жалко… Ну тогда оставим на плаву. Немцы подберут, если тебе жалко.

Штурман не ответил. Да что тут ответишь? А ведь он нашу «Щучку» чуть ли не сильнее мамы родной любил.

— Все! — отрезал капитан. — По местам.

Одесса-папа рванул струны и сбацал строчку из «Варяга»: «Последний парад наступает…». Командир зыркнул на него так, что Одесса даже присел от страха.

Выпрямился:

— Я, товарищ капитан первого ранга, ничего таки дурного не имел. Я имел, что будем биться до конца. Как наш славный одесский «Варяг».

Капитан покачал головой, взял бинокль и поднялся на мостик.

А Штурман как-то вдруг призадумался и говорит:

— Одесский «Варяг»… Ну да, конечно. Броню для «Варяга» на Привозе клепали?

Одесса-папа руки к груди прижал:

— За это не скажу, товарищ старший лейтенант. А за то, что экипаж крейсера сплошь из одесситов набирали, вот за это отвечаю.

— А капитан «Варяга» с Молдаванки? — усмехнулся Штурман.

— С Пересыпи, товарищ старший лейтенант.

Покалеченная лодка мягко покачивалась на волне. Волнение небольшое, балла три, не выше. Казалось, именно косо летящий над морем тяжелый, мокрый и крупный снег прижимает верхушки волн, не давая им подняться во весь рост, вспениться белыми гребешками.

Береговая черта едва просматривалась неровной скалистой грядой.

Командир приказал проверить орудия и приготовить к бою пулеметы. Покинул мостик, спустился в еще теплое, маслянисто пропахшее брюхо «Щучки».

— Командир, — тревожно сказал ему Боцман, — я знаю этот район. До войны я ходил здесь на «Адлере».

— Кто такой «Адлер»?

— Научная шхуна Мурманской биостанции. Мы бросали с нее бутылки.

— В кого? — несмотря на крайнюю озабоченность судьбой корабля и его экипажа, чувство юмора Командира не оставило.

Боцман шутку не принял.

— Карту течений составляли. Траектории писали. Так вот здесь, Командир, очень сильная прижимная струя. Нас несет к берегу, Командир.

— Это радует. Штурмана ко мне!

— Разрешите? — Нагнув голову, в проеме переборки появился долговязый красавец Штурман. — Я как раз хотел доложить… Дрейфуем к югу, в расположение противника, со скоростью в полтора узла. Часа через три будем в пределах видимости. И в пределах досягаемости…

— Это радует. — Командир ткнул пальцем в карту: — А что здесь?

— Здесь наблюдательный пункт противника. А в двух милях южнее — его береговая батарея.

Воевать-то я, хоть и на флоте служил, на суше начал. Так война меня застала. Она у нас недели за две до 22-го июня 1941 года началась.

На Северном флоте к тому времени полная боевая готовность была, ждали мы нападения. Стали нагло в наши воды военные немецкие корабли заходить, иной раз и артиллерийский огонь открывали. Правда, без особого успеха для них и урона для нас. Потом самолеты начали наглеть. Один «мессер» даже очередь по школе дал, когда из нее детишки высыпали. Но, к счастью, никого из них не задел.

А мы, как приказано, на провокации не поддавались. Вот тут и грянуло… И оказались мы на самом крайнем правом фланге Великой Отечественной.

Флот здесь у немца еще слабый был, так он с суши попер.

У них, это уж давно всем известно, план «Барбаросса» был, а в этом плане еще один план: «Зильбер фокс» назывался. Так у немцев было закодировано наступление на нашем участке фронта. Означает этот «фокс» «Серебристая лисица» или «Серебряный лис» — по-разному переводили. А суть одна: захватить Мурманск и нашу главную базу — Полярный. Взять Кандалакшу, Ухту. Оккупировать Карелию, овладеть бассейном Белого моря. Ну и, конечно, перерезать Кировскую железную дорогу, изолировать этим Кольский полуостров.

Летом сорок первого года положение сложилось угрожающее. Немцы готовили наступление значительными силами. В районе реки Западная Лица сосредоточились горнострелковые дивизии. Это были хорошо подготовленные к ведению боя в таких условиях егеря, усиленные частями СС.

Мы же здесь оборонительных рубежей практически не имели. Предстояло в самые кратчайшие сроки — дни и часы — создать сухопутную оборону, развернуть строительство укреплений, усилить пехотные части.

Регулярной морской пехоты как таковой у нас еще не было. Она была создана в считанные дни. Из добровольцев-моряков. Но ведь с кораблей много людей не возьмешь. В морпехи спешно набирали молодых краснофлотцев, проходивших учебу в школах корабельных специалистов, брали из береговых частей и тыловых служб, собирали моряков запаса, прибывавших с Большой земли. Меня тоже из учебки забрали. Получил я стальную каску, винтовку, подсумок и пошел немца воевать. Боевого опыта у нас не было, не хватало умения. Зачастую и оружия не хватало.

Но была у нас флотская гордость, неукротимая ненависть к врагу. И лихачество наше морское. Как в атаку — так каски долой, бескозырку на голову, ленточку в зубы и вперед: «Полундра!» Перепоясывались, как помнится, на манер революционных матросов, пулеметными лентами. Но это не шик был, не бравада, а необходимость. Не надо в горячке боя по карманам обоймы шарить, да что там обоймы — россыпью порой патроны гремели. А в ленте — они всегда под рукой, да и запас приличный.

Окапыванием пренебрегали. Да там, на голом камне, в сопках, не особо и окопаешься. Шли в рост под огнем, не пригибаясь. И несли, конечно, из-за этого большие потери.

Но немцы не выдерживали нашей бесшабашной краснофлотской отваги. Опытные, обстрелянные егеря, хорошо обученные и огневому бою, и рукопашному, панически срывались со своих позиций, особенно когда мы, морпехи, шли в штыковую атаку. «Полундра!»

Однако сил, чтобы опрокинуть и отогнать немца, нам не хватало. Командующий обратился в Центр, к самому Ворошилову, за подкреплением. Но Москва не смогла дать существенной помощи — фашисты угрожающе наступали по всему меридиану. Гитлер вытягивал линию фронта от Архангельска до Астрахани. Хорошо, хоть прислали оружие. Подняла тогда в воздух свою эскадрилью военно-транспортных самолетов знаменитая героиня Валя Гризодубова. Доставили нам крупную партию винтовок, боеприпасы.

Словом, наступление «Серебристой лисицы» удалось сдержать, но шкуру с нее еще не сняли, положение оставалось напряженным. Командование приняло решение о высадке десанта с моря в ближние тылы противника, чтобы отрезать передовые части. Немец, он страх как боится воевать, когда у него за спиной тылов нету. Одновременно с этим вступили в действие тяжелые орудия береговой обороны и главные калибры двух эсминцев. Напомню (с гордостью), что в этом районе боевых действий враг так и не пересек нашу государственную границу. Ни разу за всю войну.

Словом, все силы были брошены на то, чтобы сорвать наступление немецких частей на Полярный и Мурманск.

В эти дни нарком ВМФ адмирал Кузнецов дал Военному совету Северного флота телеграмму: «Любом положении Северному флоту оставаться Полярном, защищая последней крайности».

Но мы и без приказа решили: из Полярного не уйдем!

Наступление гитлеровцев, рассчитанное на быстрый захват Полярного и Мурманска, выдыхалось. Наступил перелом. Противник перешел к обороне. Но это еще не означало, что угроза Полярному миновала. И очень скоро нам пришлось в этом убедиться. И сказать свое веское слово в его обороне.

Подводников к тому времени вернули в базу — флот начал укрепляться, пошла матчасть железной дорогой; своим ходом двинулась бригада подлодок с Дальнего Востока, нужно было срочно укомплектовывать экипажи специалистами. Меня назначили на «Щучку», как мы ее называли, под командование капитана 2-го ранга Курочкина.

Стало быть, приняли мы свой корабль. Торжественно подняли на нем военно-морской флаг. Командующий, поздравляя экипаж, напомнил, что в традициях российского и советского флота флаг в бою никогда не спускать. Так у нас и в Уставе записано: «Погибаю, но не сдаюсь!» Волнение в нас большое было. Словно мы еще раз присягу принимали. И каждый в душе, наверное, клятву давал — сражаться беззаветно, до Победы.

Капитан у нас очень боевой был. Ему фамилия не Курочкин, а Орлов была бы кстати. Воевал беспощадно и умело. Его, как и каждого из нас, сильно война обездолила. Исчезла в ее ненасытном пламени вся семья капитана. Накануне получил он весточку от жены: вместе с детишками — десятилетним Егоркой и совсем уж малой дочкой — поехала она погостить к своему брату, что служил полковым врачом в Белоруссии, на самой границе. И с той поры никаких известий от них не было. Ни от жены с детками, ни от брата.

Зло воевал Курочкин. Отважно, решительно. К тому же был он человеком творческим. Устав есть Устав, приказ приказом, но частенько успех в бою обеспечивало неожиданное решение, противное всем уставам и приказам.

Курочкин одним из первых применил на подлодке надводный бой, из которого экипаж вышел победителем, а сам командир… сам командир из боя живым не вышел.

Решение провести надводный бой было неординарным. Ведь основное оружие подлодки — торпеды и минные заграждения, но никак не орудие и пулеметы.

В районе мыса Харбакен лодка обнаружила вражеский транспорт. Это было в первые дни войны. Немецкое командование в ту пору не было обеспокоено безопасностью транспортных караванов и не обеспечивало их конвоем. На транспортном судне устанавливалось вооружение и отчасти усиливался экипаж.

Капитан Курочкин намеревался нанести торпедный удар, но из-за большого курсового угла торпедная атака стала невозможной. Подлодка всплыла и открыла огонь по транспорту из орудий, усиливая его действие пулеметными очередями. Обстрел был удачен, транспорт был остановлен, и затем — добит и потоплен.

За этот бой командир орудия Одесса-папа получил свой первый орден, капитан 2-го ранга Курочкин был удостоен звания Героя Советского Союза (посмертно). Потерь экипажа лодка почти не понесла, единственной пулеметной очередью с гибнущего транспорта был смертельно ранен только ее командир. Лодка с победой вернулась в базу. На нее был назначен новый командир, тоже боевой и опытный офицер.

«Щучку» нашу и еще две лодки из бригады соединили с торпедными катерами, поставив задачу контролировать Варенгер-фиорд, не позволять противнику доставлять морским путем на сушу подкрепления и технику для бешеной «Серебристой лисицы».

Разные задачи мы выполняли. Ставили минные заграждения, высаживали скрытно на берег наших разведчиков, принимали разведку, возвращавшуюся с задания, подбрасывали топливо, боеприпасы, эвакуировали раненых.

И в этих повседневных рабочих буднях войны крепчала наша спайка, росла любовь к нашему кораблю. Накапливался опыт. В том числе и тот, от которого зависела не только живучесть и боеспособность лодки, но и жизнь всего экипажа.

Может быть, именно поэтому и удался нам тот героический поход, который «яркой страницей вошел в историю советского боевого мореплавания».

Конечно, наш рейд под парусами не зря назвали героическим. Правда, сначала мы об этом не задумывались. Вернулись в базу, в общем, с победой, привели захваченное судно, предотвратили нападение на Полярный. В газете нашей «Северная вахта» сразу же о нас написали, представили к наградам.

Но до нас как-то не доходило, что мы совершили именно подвиг. Ну какой там вдруг подвиг! Шла война. Мы делали свою военную работу. У нас был боевой корабль, сильно поврежденный, но оставшийся на плаву и вооруженный. Мы просто выполняли свой повседневный долг — боролись за живучесть лодки, за возвращение к родным берегам, чтобы продолжить битву с врагами. Какой же это подвиг? Тем более, что все наши товарищи по флоту точно так же воевали, в одном с нами строю.

А вот позже, особенно после войны, я часто об этом вспоминал и задумывался… Подвиг… Что ж это такое? Что-то высокое, выше обычных человеческих сил. Откуда он берется? Кто его совершает? Живет себе человек, обычной жизнью живет, работает, детей растит, а потом вдруг — бац! — и совершает подвиг? И благодарное человечество ставит ему памятник?

Не бывает так. Я думаю, к подвигу человек идет постепенно, поднимается к вершинам своего духа словно по невидимым ступеням всяких дел и поступков. Все выше и выше. Овладевает своим мастерством, закаляется духовно, помогает товарищам, укрепляется ответственностью за общее дело.

И вот вспоминаются мне наши боевые походы на нашей «Щучке», разные события, эпизоды и ситуации, из которых нам приходилось выходить ценой огромных усилий, мужества, верности присяге. Это и есть наши ступени к главной победе.

Чего ведь только не было до этого нашего подвига. И в сетях мы запутывались, и на минах подрывались, и на мель садились, и лежали на грунте под страшной глубинной бомбежкой, и задыхались без воздуха, и страдали без пресной воды, и падали от усталости. А потом и подвиг совершили.

Подвиг… Слово-то простое, да уж очень многое за ним кроется. И к слову сказать, четыре года в окопах — это не подвиг? Под открытым небом и зимой, и осенью, не всегда сухо и сыто, никогда в тепле, с постоянным ожиданием смерти. Идти в атаку, когда каждая пуля, каждый осколок в тебя метит. Лежать под артобстрелом или под бомбежкой на вздрагивающей земле. Месяцами мучиться по госпиталям, не получать весточки с Родины, пережить гибель близких от злобной руки супостата. Это не подвиг?

Четыре года на палубе боевого корабля, за штурвалом самолета, в гремящем железе танка, в ледяной воде наводя переправу — это разве не подвиг?

А девчонки на войне? Среди мужиков, в нечистоте, всегда на глазах. Вытаскивать на себе с поля боя, под огнем, раненого, с развороченной плотью, бойца — это не подвиг?

А женщины и дети в тылу? Сутками на заводе у станка, в поле — ради хлеба для фронта и для всей страны — это не подвиг?

Подвиг… Каждую минуту переламывать себя, давить в себе страх, переносить тяготы и лишения, голод, усталость, тревогу.

Кто-то мне когда-то сказал, что в других языках (кроме русского) слова «подвиг» нет вовсе. Да и слово «родина» есть только у немногих. И понимают они его совсем не так, как мы. У них родина там, где родился. У нас — та земля, ради которой живешь и жизнь отдашь, если надо…

А подвиг — это еще и долг. Который у наших военморов был превыше всего. И совершали эти подвиги не какие-нибудь геройские киношные супермены, а простые парни и девчата. Да, кстати, и вовсе штатские. Вроде экипажа гидрографа «Шмель».

Вспоминается… Крейсируем в заданном районе. Ведем наблюдение за морем, за небом, за далеким берегом. Здесь вскоре должен пройти конвой из Исландии. Наша задача обезопасить его от подлодок. Они ведь акулами рыщут, выбирая момент для нападения.

Одесса-папа, пробравшись на корму, раз за разом бросает в кильватерную струю самодельную блесну с грузилом — рыбу ловит.

Боцман, потирая замерзшие уши, ворчит на него:

— Весь экипаж при деле, один одессит сачкует.

— А если мне рыбки хочется? — удивляется Одесса. — Скучаю я без рыбных блюд. У нас, на Черном море, чтоб ты знал, самая красивая рыба водится. И самые красивые девушки. А как поют, ты не слышал?

— Кто? — ухмыляется Боцман, — рыбки?

— Русалки! — Одесса снова швыряет «закидушку». — Мы их сетями вылавливаем. И замуж берем. От нас у них моряки-подводники рождаются…

— А как же вы?…

— Отставить пошлости! — командует Штурман.

В люке появляется голова Радиста.

— Радио, товарищ Командир. — Протягивает радиограмму.

— «Срочно сообщите ваше место», — читает Командир. — Штурман!

— Есть! — Штурман ныряет в центральный пост.

Вообще-то наше место в штабе известно, но, видать, им большая точность зачем-то срочно нужна.

Получив «место», штаб отзывается мгновенно: «Данным воздушной разведки пятьдесят миль ЮЮВ ведет бой гидрограф „Шмель“. Окажите помощь».

Срочно меняем курс. Самым полным идем на помощь. Узкий корпус лодки ножом режет волну. Ныряет носом, раскатывая по палубе пенящуюся воду.

— Не поспеть, — вздыхает Боцман. — Что там у этого «Шмеля»? Один пулемет — и все его вооружение. Эх, ребята…

Флот — это большое соединение. В нем корабли, самолеты, береговая артиллерия и всякие вспомогательные службы. В том числе и гидрографическая. Очень нужная нам служба. И несут ее ребята, в основном штатские. Старательно несут. Промеры глубин, определение грунтов, сезонные течения — без этого нам никак. Наш Штурман с ними очень дружит. Да, кажется, на «Шмеле» командиром его однокашник по училищу. В общем, судно мирное, хотя во время войны мирных кораблей не бывает, каждая шлюпка свою службу несет.

В последнее время «Шмелю» обязанностей прибавилось — дозорная служба по охране водного района. Прикомандировали к нему четырех военморов, пулемет крупнокалиберный добавили, новую радиостанцию поставили.

И сейчас они с кем-то бьются. А мы на помощь идем. Поспеть бы…

В заданном квадрате командир «Шмеля» отправил донесение о прибытии на место; настроили эхолот, начали работу.

— По пеленгу 350 подводная лодка! — доложил сигнальщик. — В надводном положении.

Оповещения о ней не было — значит, вражеская. Командир доложил в штаб, там подтвердили, что наших лодок в этом районе нет.

Командир скомандовал «боевую тревогу», пошел на сближение, решив ее атаковать. Лодка чуть изменила курс и погрузилась. Шумы ее не прослушивались — то ли затаилась, то ли ушла, решив не тратить торпеды на такую незавидную мелочь. Хотя обычно немецкие подводники и такой мелочью не гнушались. Торпедируют сейнер, а в боевом журнале запишут: «противолодочный корабль».

— Отбой тревоги! Наблюдать внимательно!

Начали работу, вроде все спокойно. А через час в штабе получили радио: «Подлодка. Вступил в бой». Последнее радио от «Шмеля». Через полчаса сообщение об этом бое продублировал самолет-разведчик.

Подлодка всплыла и открыла огонь почему-то из пулеметов. Видимо, торпеды уже израсходовала, а снарядов пожалела. Огонь велся жестокий. «Шмель» беспощадно отвечал, посылая трассирующие очереди, впечатывая их в корпус рубки. Запросить помощь по радио он уже не мог. Рация разбита вдребезги. На палубе вспыхнул пожар.

Командир понимал, что немецкая лодка здесь не случайно, у нее какая-то задача и, может быть, потому она жалеет торпеды. Значит, чем дольше будет длиться этот неравный бой, тем меньше у нее шансов выполнить эту задачу.

Командир «Шмеля» не ошибся. Некоторое время спустя курс конвоя союзников был скорректирован, немец об этом узнал, лодка «сидела в засаде». А какой-то шмель надоедный вертелся у нее перед глазами. Расстрелять его, чтоб не мешался.

Однако не так-то это было просто. «Шмель» успешно огрызался, пылая уже сверху донизу. Ему помогала держаться его маневренность, лодка — неповоротливая — не поспевала уследить за его «виражами», он крутился, как маленькая собачка вокруг большого зверя.

Замолк пулемет. «Шмель» вдруг резко пошел влево. Командир обернулся — рулевой безжизненно висел на штурвале. К штурвалу стал командир, пулеметчику тоже нашлась замена. Остальные люди, кстати уже не по разу раненные, тушили пожар.

На палубу лодки выскочил орудийный расчет. Пулеметная очередь отпугнула его от орудия, но это была последняя очередь.

Первый же снаряд перебил штуртрос рулевого управления. «Шмель» беспомощно закружил почти на месте. Он теперь не только безоружен, но и неуправляем — мишень для злорадного обстрела.

Но судно боролось. Машинист вручную качал топливо: насос был поврежден; один из матросов налаживал рулевое. Даже тяжело раненные черпают забортную воду и заливают беспощадно бушующий огонь.

Четверо военных, трое гражданских моряков. Боевой экипаж. «Погибаю, но не сдаюсь!»

Немцы обнаглели, не встречая ответного огня, подошли вплотную лагом к борту «Шмеля». Сначала что-то прокричали по-немецки, а потом предложили по-русски сдаться.

Ну и ответили им тоже по-русски. Но куда красочнее. Однако немцы поняли.

Лодка пошла вперед, стала разворачиваться на циркуляции. Матрос доложил, что рулевое исправно. И командир, видя беззаботно подставленный лодкой борт, скомандовал:

— Самый полный! Иду на таран!

Отчаянье, ненависть, отвага — лучшие помощники в бою. Ударили в борт возле рубки. Затрещал форштевень, рухнула мачта, сорвался за борт бесполезный пулемет.

Лодку качнуло, даже завалило немного. Но что дерево против стали?

— Полный назад! Полный вперед!

Снова удар, уже в корму — командир надеялся повредить «немке» вертикальный руль. Лодка дала ход, отошла подальше как от озверевшего пса. Мелкого, но зубастого.

Уже три часа бились наши ребята. «Шмель» пылал от разбитого форштевня до кормы. Рухнули надстройки, провалилась носовая палуба.

— Мы сделали все, что могли, — устало сказал командир. И подумал, что теперь он должен сделать все, чтобы спасти людей.

Тем временем окончательно стемнело. За пределами пылающего моря была непроглядная чернота.

Шлюпка, как ни странно, уцелела. Ее не тронули пули, пощадил огонь.

Командир приказал покинуть судно. Спустили шлюпку, погрузили раненых, отвалили от пылающего борта, прикрывающего их от подлодки.

— Сейчас отойдем, — тускло произнес машинист, — и они нас расстреляют.

— Вот еще! — по-мальчишески возразил командир. Да он и был еще мальчишкой. Но мальчишкой военным. — Ты сможешь «Шмелю» ход дать?

Вот тут и у машиниста глаза сверкнули. Точно: судно снова пошло, значит, экипаж на борту. А он тем временем — в темноту морскую.

Машинист вскарабкался на борт, схватил шлюпочный чехол, намочил его, накинул на голову и нырнул в машинное отделение. Включил муфту, затем заклинил гаечным ключом сектор руля. Чтобы «Шмель» шел уверенно, на ходу не рыскал. Прыгнул за борт, перевалился в шлюпку.

Экипаж провожал взглядами уходящее от них судно. Уводящее от них немцев. Разбитое, пылающее, оно деловито постукивало дизелем и оставляло их в спасительной темноте, уводя от них яростный свет огня.

Разобрали весла. Командир навесил на борт шлюпочный компас, определил курс…

Тахометр дрожащей стрелкой показывал сумасшедшие обороты. Счетчик лага — четырнадцать узлов. Наша «Щучка», наверное, даже в своей молодости не бегала так резво.

Навстречу катила плавная тугая волна. Будто мы шли по горной реке против течения. И казалось, что вода бежит мимо, а мы стоим на месте.

— Два часа уже бьются… — Мрачно сказал Командир.

— Если еще бьются, — еще мрачнее добавил Штурман.

Быстро темнело.

Командир приказал связаться с базой. И когда Радист вышел на мостик и покачал головой, он сердито кашлянул, отвернувшись от ветра, раскурил трубку.

— Могли бы хоть пару истребителей послать.

— Да не могли бы, — возразил Штурман. — Сейчас все силы на охрану конвоя задействованы.

Да, конечно, закон моря. Сотни танков, тысячи грузовиков, тонны металла, люди… Что против них деревянное суденышко и семь человек на его борту?

На исходе второго часа хода показалось вдали зарево.

— «Шмель» горит!

Первый раз я услышал, что наш Штурман грубо выразился. Капитан положил ему руку на плечо, но ничего не сказал.

Одесса папа маячил на носу, мокрый как рыба. Вглядывался в розовое море и красное небо.

— Давай ка, рыбак, к орудию, — сказал Боцман.

А Командир приказал приготовиться к торпедной атаке.

— Может быть, мы ее еще застанем на месте, — со злой надеждой сказал он.

Зарево росло. Близилось. Стали доноситься орудийные выстрелы.

— Никак живы? — обрадовался Боцман. — Никак еще бьются?

Заняли места по боевому расписанию. И тут сигнальщик доложил:

— Прямо по курсу шлюпка!

— Малый ход. — Командир аж весь вытянулся вперед, вглядываясь в светлеющую от близости пожара даль.

На шлюпке нас тоже заметили. Осушили весла, дали автоматную очередь.

— Это наши! — крикнул Боцман. — Ребята со «Шмеля»!

Посигналили, еще сбавили ход, приняли шлюпку. Бережно перенесли раненых, осторожно спустили в люк.

— Досталось вам, ребята. А «Шмель» все горит? А немец?

— Немец его добивает. Он не знает, что мы оставили судно. Идет параллельно и лупит. Никак не отвяжется.

— Это радует, — сквозь зубы произнес Командир. — Дизеля — стоп!

Пошли под электромоторами, бесшумно. Чтобы не спугнуть немцев.

Экипаж «Шмеля», ну те, кто был в состоянии, остались на палубе. Светло как днем. «Шмель» пылает, как деревенский дом в засуху. Но все еще упрямо идет вперед. И так же упрямо параллельным курсом, соизмеряя скорости хода, идет немецкая субмарина и долбит, и долбит его снарядами. Как жадная ворона полудохлого цыпленка.

— Носовые товсь! — команда.

В свете, в ярком кругу появляемся мы. Бесшумно. Как призрак мщения.

Немцы, хоть и были увлечены добиванием судна, но надо им отдать должное — сразу же заметили нас на свету. И сразу же сделали вывод. Все, кто находился на палубе и в рубке, как по команде, задрали руки.

— Ага! — сказал Командир. — Прямо щас! Носовые — залп!

Расстояние было небольшое. Две торпеды шли, как две подружки, по ниточке. Кое-кто из немцев сдуру маханул за борт. А зачем?

Рвануло дуплетом. Так рвануло, что бросило нашу «Щучку» назад. Закачало беспорядочной волной.

«Немка» разлетелась на куски — одни вверх, другие в стороны, а третьи, надо полагать, сразу вниз.

И тут же, будто поняв, что он до конца выполнил свой долг, зашипел, окутался паром героический «Шмель» и погрузился на вечную стоянку.

Сколько же за эту войну приняло в себя кораблей Баренцево море. И по своей, и не по своей вине…

Много я об этом думал. Особенно когда в наше время стали некоторые… очернять историю Великой Отечественной войны. И воевать-то мы не умели, и с готовностью сдавались в плен полками и армиями. И подвигов не совершали, оказывается.

Летчик Гастелло, по-ихнему, не направлял свой горящий самолет на танковую колонну немцев, а упал на нее случайно. Саша Матросов перебрал фронтовых сто граммчиков, споткнулся и рухнул на амбразуру. Немцы юную девушку Зою зверски не пытали — ее забили русские бабы за то, что она сожгла их избы.

Какая, простите, мерзость!

Я так думаю: все люди по-разному к подвигу, к герою относятся и по-разному это оценивают.

Одни — их, конечно, не так много, но они есть — восхищаются и мечтают стать такими же героями.

Другой, он тоже восхищается, но про себя честно думает: «Нет, я на такой подвиг не способен. Я не могу лечь под танк с гранатой, я не могу выдержать жестокие пытки. Ну и ладно, буду равняться на героев своим честным трудом, выполнять свой долг перед Отечеством».

А вот третьи — они самые страшные. Их зависть гложет. Они знают, что им до таких высот духа никогда не подняться. Значит, надо героя до своего шкурного уровня опустить: не было никаких подвигов, случайности все это, сказочки для доверчивых дураков. Им чужая слава и всенародная память не дает жить спокойно. «Сам я не герой, а значит, и никаких героев быть не может».

Что-то тут есть такое, что сразу и не поймешь. Многое внутри себя пережить надо, во многом разобраться. Я вот уже старый человек, долгие годы прожил, а чем дольше живу (доживаю, если честно), тем больше вопросов передо мной встает.

Вот в сорок третьем, когда мы отмечали 25 лет нашей Красной Армии, многие бывшие белогвардейские генералы (об этом в газетах писали) прислали свои поздравления. И все они говорили (может, и сквозь зубы), что нет и не будет никогда такой силы, которая смогла бы уничтожить Советскую власть, исторические завоевания Октября.

Но нашлась такая сила. И думается, что это именно те люди, которые подвергали сомнению все великое и доброе, что делалось у нас в стране. Что ими двигало? Не мне, наверное, судить, но полагаю, что зависть к тем, кто честно отдавал свою жизнь служению Родине. Кто навсегда остался в истории своими добрыми делами. А они таких дел не делали, не могли и не хотели делать…

Вот вспомнились мне эти ступени к подвигу. И снова ожили в памяти суровые годы войны на суровом северном море…

Первая такая ступенька едва не стала для нас последней.

Когда после гибели Курочкина на лодку был назначен новый Командир, то команда приняла его хорошо и сразу. Первым приказом он распорядился повесить в кают-компании рядом с портретом Сталина фотографию из газеты первого командира нашей «Щучки».

Матросский телеграф безошибочно сообщил: наш новый Командир успешно до этого назначения воевал на большой лодке серии «К» (мы их «катюшами» называли. Так что не только на суше «катюши» врага громили, но и на море); на ее счету два потопленных транспорта, один боевой корабль и два сторожевика.

Отчаянно воевал наш Командир. Но расчетливо. И лодку знал, как самого себя. Чувствовал ее. На что способна и чего от нее можно ждать. У него ведь еще до войны, на ученьях, на Черном море, приключение случилось.

Трудное приключение, опасное. Он ведь тогда чуть не застрелился. А как было? Эскадра в полном, составе имитировала морской бой. Его лодка-«малютка» должна была выйти на цель, поразить ее учебной торпедой, уйти на глубину, миновать минное заграждение, поднырнуть под противолодочную сеть и выйти на новый рубеж атаки.

Все было сделано отлично. И цель поразили, и четко погрузились — как камень в воду упал, и минное поле прошли — ни один минреп не задели, а вот когда под сеть нырнули, вляпались в грунт. А грунт там — илистое дно, болото мрачное. Залипла лодка. Командир дает всплытие — никак! Присосалась всем днищем. И что делать? Погибать всем экипажем? Лодка — ладно, ее потом так или иначе поднимут. А люди? Которые верят в капитана, простите, как в Бога? И вот все собрались и на него смотрят. А он пистолет вынул и — к виску. Штурман его за руку — хвать!

— Не смеешь! — говорит. — Вот как нас всех спасешь — стреляйся сколько хочешь. А раньше — не дадим, не имеешь права.

Капитан пистолет убрал. «Слушай мою команду», — говорит. И приказал всему экипажу дружно, в лад, бегать вдоль лодки от кормы до носа — раскачивать ее. Чтобы вырвать из липкого грунта. Сперва не получилось. Тогда он стал гонять экипаж от борта к борту. Кренится лодка, переваливается. Потом опять кросс пошел, от носа к корме. От кормы к носу. И что? Раскачали! Да тут еще слышно — по корпусу скрежет. Тралить лодку начали. Всплыли.

Надо тут объяснить, что в подводном положении лодка очень чувствительна к равновесию. Даже правило такое есть — экипажу равномерно рассредоточиваться в корпусе. Умелый командир с таким свойством не только грамотно борется, но и грамотно его использует. Вот один «щукарь» (так у нас командиров «щук» кличут) своего кока в этих целях приспособил. Тот настоящий кок был — сто килограммов весил.

И вот как готовится торпедная атака, так и кок, по приказу командира, наготове во втором отсеке, как на старте. Дело в том, что торпеда, вылетая из аппарата, сразу же центровку лодки нарушает. И это, во-первых, может плохо повлиять на точность стрельбы, а во-вторых, лодка может высунуть нос из воды. На радость сторожевикам.

Вот задача кока и была предупредить это вертикальное движение лодки. В момент залпа он мигом летел в первый отсек, чтобы своим весом погасить дифферент. И это не морская байка, это морская быль.

…Да, значит, всплыли. Капитана на руках на палубу вынесли. А у него волос седеть начал. Солнце сияет, волна синяя играет, чайка круги делает. Всюду флаги на кораблях плещутся. А он стоит на мостике, рука у виска, будто с пистолетом, а волос на глазах белеет.

Так он к нам седым и пришел. Правда, только на полголовы. Справа, где он пистолет к виску жал. А уж на вторую половину поседел, когда все его родные в Ленинграде под бомбами пали. И ничего у него в жизни не осталось, кроме ненависти.

Он, когда в перископ цель видит, его немного трясти начинает, как в лихорадке. Потом вдруг замрет и дает команду. Первое время каждую торпеду шепотом провожал: «За Машу! За Коленьку! За Леночку!» А потом только за Родину фашиста бил.

По тому же телеграфу мы про своего Командира еще многое узнали, да и на учениях и в походе все ближе знакомились.

Наш Командир при всей своей жесткости где-то все еще оставался романтиком. Где-то в нем еще детство жило. Он — подводник по призванию. Как художник, артист или писатель. С детских лет, как прочитал Жюля Верна «Восемьдесят тысяч километров под водой», так и забредил, замечтал проникнуть в таинственные глубины океана. В этот безмолвный, полный загадок мир. Где творится прекрасная, неведомая, сказочная жизнь.

Только вот он не просто мечтал. Еще школьником сделал свою подводную лодку. Приспособил обычный гребной тузик, накрыл его деревянным корытом — что-то вроде рубки получилось, куда он вмазал вместо иллюминаторов стеклышки от противогаза. Внутри установил велосипедные педали с приводом к гребным, вроде пароходных, колесам.

Лодка вышла хорошая, по воде бегала борзо, но под воду, к счастью, ни за что погружаться не хотела.

Как пришла ему пора призываться, попросился на флот. Потом — училище и стажировка на легендарном «Красногвардейце». Хорошую практику на нем прошел, стал грамотным и решительным командиром.

Он был, повторюсь, подводником по призванию. Чувствовал лодку, как самого себя, свои руки и ноги, голову и сердце. Управлял ею как хороший всадник любимой лошадью. И она была в его руках послушной и надежной. Каждую его команду лодка выполняла так, будто они разговаривали на одном языке.

Вы знаете, что после торпедной атаки самое главное — вывести лодку из-под ответных ударов сторожевых кораблей и самолетов, ударов глубинных и авиационных бомб. А то и из-под ответной торпедной атаки.

Чтобы понятно было — лодка управляется рулями и двигателями. Так наш Командир отдавал в критические моменты боя такие приказания, что наша «Щучка» вертелась волчком, входила в штопор, мгновенно погружалась и мгновенно, как пробка, всплывала. Это было настоящее мастерство. Мастерство умелого, умного, отважного воина. Который мог, уклоняясь от удара врага, нанести ему ответный смертельный удар.

Знаете, каждый подводник чувствует себя в глубине не очень-то спокойно. А наш Командир был под водой будто в своей среде — как рыба. Словно он родился в воде, словно там ему было предназначено жить и бороться.

Сильный был мужик. Лодка его слушалась, я бы даже сказал еще, как собака. И такая же ему преданная была. Он на ней такие виражи закладывал! Помню, пробирались мы через минное заграждение. Мины — донные, на якорях стоят, удерживаются стальным тросом — минрепом. Посильнее его заденешь — сработала мина, взрыв, гибель.

Шли в подводном положении, самым малым. В лодке тишина, только слышно, как ходовые электродвигатели журчат.

— Левый борт — скрежет! — вдруг докладывает Боцман.

Мы дыхнуть боимся, прислушиваемся. Скребет по борту стальной трос. Аж мурашки высыпали и по спине забегали. Но идем. А мысль у всех одна: скользит трос по обшивке, не так страшно, а вот зацепится за кормовой руль глубины — тогда рванет мина.

Командир приказывает:

— Лево руля. Стоп левый двигатель!

У лодки два ходовых винта — правый и левый. И вот когда кладется руль на борт и отключается один винт, лодка делает поворот чуть ли не на месте.

Нос лодки резко уходит влево, корма отходит от минрепа. Опасность зацепа миновала. Переводим дыхание. И тут же:

— Скрежет по правому борту!

Опять быстрый маневр, опять скрежет, но уже по левому борту.

Вот так мы и пробирались, виляя хвостом. Четко выполняя команды, которые хладнокровно отдавал нам капитан. Он так командовал, будто под водой видел. Будто каждую мину сердцем чувствовал.

Выбрались… И лодку не погубили, и сами в живых остались.

В общем, уверились — с таким Командиром не пропадем. Он и немцу спокойно жить не даст, и нас в беде не оставит.

Одно мне в нем не нравилось. Пугало даже. Вот сделали атаку. Вражий корабль разломан, на дно идет. Страшная картина. Экипаж пытается спустить шлюпки, сыплется с палубы в холодное море. Все кипит вокруг. Уходить пора. А Командир от перископа не отрывается — смотрит, как люди гибнут и все что-то сквозь зубы шепчет. За Машу, наверное, за детишек.

Но я тут и другое скажу: без ненависти нельзя воевать. Сердце на войне жестоким должно быть. Я ведь тоже сначала думал, что — как же — люди в ледяную воду падают, спастись надеются. А мы спокойно уходим — не мешаем им потонуть. А вот как с родной земли весточку получил, так я каждого фрица, что вдруг выплыл, готов был по башке веслом ахнуть.

И то сказать — Липовка наша под оккупацию попала. А Липовкой она недаром звалась. У каждого двора, у сельсовета старые липы красовались. Весной цвели, пчелки в них гудели. Листва легкая у липы — сквозная. Под ней посидишь — как вновь народился. Фашист, когда отступал, на каждой липе кого-нибудь из села да повесил. Просто так, без всякой вины. Писали мне, что нет больше тех лип. Срубили их те, кто в живых остался. Нет, что ни говори, а немец гадостный враг был. Никогда с ним пиво пить не буду. Никогда ему нашу Липовку не прощу. И у каждого из нас в сердце свой счет немцу был. Родина — родиной, дело святое, а ведь кроме большой Родины, у каждого еще и малая была, родня под немцем гибла…

Как-то мы недели две в рейде были, в автономном плавании. Сперва десантникам боеприпасы и почту доставили, затем вдоль Северной гряды минную банку выставляли, потом сопроводили наших рыбаков до места лова — война войной, а кушать-то надо. И пошли, наконец, в базу.

В своих водах всплыли ясным днем. Первыми нас чайки встретили. А повыше, над ними, в синем небе наши «ястребки» чуть слышно гудят. На подходе к Полярному два сторожевика нас принимают. Семафорят приветствия с благополучным возвращением, проводят до пирса.

Мы, все свободные от вахты, на палубе собрались, надышаться не можем.

На пирсе — офицеры, командир бригады, в канадке и в фуражке, рука у козырька. А рядом с ним — малая фигурка. Пригляделись — пацаненок стоит. В бескозырке, в укороченном бушлате, в руке — стальная каска с красной звездой; на поясе — немецкий тесак.

Прошла положенная церемония, рапорт Командира. И тут пацан этот делает шаг вперед, кидает руку к виску:

— Курочкин Егор, юнга с ТКА-21!

Мы все, кто расслышал, так и ахнули. Сынишка капитана Курочкина! Откуда? Как? Почему в морской обмундировке?

Командир наш не растерялся. Шагнул вперед, положил ему руку на плечо.

— Вот, — сказал Егорка вполголоса. — К вам пришел. Больше некуда.

Тут подошел капитан торпедного катера.

— Егорка у нас в экипаже…

— Временно, — буркнул Егорка. — Я на папиной лодке буду воевать.

— Кто тебя научил командира перебивать?

— Виноват, товарищ лейтенант. — Насупился.

А капитан катера пояснил, довольно спокойно:

— Из-под Гродно Егор пришел. Год добирался.

Кто б мне про это рассказал, ни за что не поверил бы!

Мальчонка десяти лет прошел полстраны, где гремела война. Шел по оккупированной территории, побывал в плену, дважды переходил линию фронта, мерз и голодал, уставал и отчаивался. Испытал и ласку, и побои. И страх смерти.

И сколько таких ребятишек, которых осиротила война, бродило без приюта по родной земле, сколько их сгинуло под немцем. И сколько таких ребятишек сражалось с врагом — наравне со взрослыми, а то и лучше — в партизанских отрядах, в воинских частях, на кораблях флота.

И ведь смотрите, какое было трудное и жестокое время, а страна своих детей не забывала. Собирали сирот по детским домам, кормили, одевали, учили, прививали доброе, старались, чтобы поскорее зарубцевался в их душах тот ужас, что им так рано довелось испытать. Заменяли им отцов-матерей. Не зря у нас говорят: Родина-мать. Так ведь оно и было.

Где-то в 1943-1944-ом создали Суворовские и Нахимовские училища, готовили из сирот будущих офицеров, защитников Родины. А еще раньше — мы об этом знали — на Соловках открыли школу юнг. Обездоленных пацанов обучали на рулевых, радистов, мотористов — готовили смену, которая встанет на вахту на палубах у штурвалов, в радиорубках, у пулеметов и орудий. И, в общем-то, вдаль смотрели, не только на оставшиеся годы войны.

Немец, наш враг, он, кстати, тоже очень предусмотрительный был. Как они прознали про эту учебу, тут же свои меры начали применять. Засылали диверсантов, травили воду, устраивали поджоги, но ребята-пацаны со всем этим справлялись. А потом заступили на боевые посты. И многие из них тоже свои подвиги совершили. Потому что знали, за что воюют.

Думается мне, что и наш Егорка шел своими ступенями к своему недетскому подвигу…

Егоркина мама работала учительницей, отпуск у нее был почти на все лето. И прошлым летом было решено: они все втроем — мама, Егорка и младшая его сестренка Лялька — поедут сначала навестить дядю на заставу, под город Гродно, а потом отправятся к отцу. На Баренцево море.

До того Егорка уже побывал на военно-морской базе, где служил отец, и хорошо помнил этот порт за железными воротами, со звездой, где вдоль причалов будто спали военные корабли. Спали чутко торпедные катера, тральщики и эсминцы, подводные лодки. Они лениво лежали на гладкой воде, отражаясь в ней стремительными корпусами, радиомачтами, грозными башнями с длинными жерластыми орудиями.

Над кораблями громко и скрипуче кричали чайки, всюду раздавались гудки и свистки, звенели якорные цепи. Здесь пахло морем, свежей краской на бортах кораблей. Здесь блестело солнце на зеленой воде. Развевались на мачтах флаги.

А подводная лодка капитана Курочкина была похожа на всплывшую из глубин громадную рыбу, где она бесшумно скользила в холодном мраке бездонного моря…

Но сначала — на заставу. Для пацана там тоже много занимательного: веселые пограничники в зеленых фуражках, остроухие улыбающиеся овчарки, статные кони и даже маленький командирский броневик, который прячется в земляной норе, готовый выскочить по боевой тревоге и открыть огонь из своего пулемета.

…От станции до заставы они ехали ночью в кузове грузовичка, сидя на ящиках с консервами. Дорога шла лесом, была ухабистая и петлистая. По бокам ее стояли размашистые ели, тянулись к машине своими колючими лапами, скребли по бортам, будто хотели ее задержать. Над дорогой раскинулось звездное черное небо…

Добрались до заставы почти под утро. Дядя Лева расцеловал маму, обнял Егорку, взял на руки уснувшую Ляльку и отвел их в маленький домик, где они сразу же, уставшие с дороги, легли спать.

А на рассвете проснулись от страшного грохота. За окном, в чуть светлеющем небе, вспыхивало, гремело, вставали черно-красные кусты взрывов. Стены домика вздрагивали. На столе тонко звенела ложечка в стакане.

Сестренка громко плакала, бледная мама одевала ее. Распахнулась дверь — в нее пахнуло гарью и сгоревшим порохом. Еще громче загремели разрывы, и стала слышна близкая автоматная стрельба.

Вбежал командир заставы, с автоматом в руке, с перевязанной наспех головой — сквозь бинт проступали алые пятна.

— Быстро! — крикнул он. — Собираться! Это война!

Было 22-е июня 1941 года…

Возле дома стояла «полуторка», фырчала мотором. Та самая, на которой они приехали. В кузове сидели испуганные женщины и плачущие дети. Чуть в стороне, уткнувшись в дерево, чадил, изредка выбрасывая язычки пламени, маленький командирский броневик.

Егорка передал Ляльку в протянутые из кузова руки, помог забраться маме и влез сам. Машина рванулась и понеслась, подпрыгивая и кренясь, меж черных воронок и вспыхивающих разрывов.

Она уже вырвалась из-под обстрела и мчалась лесной дорогой, когда из-за деревьев выскользнула тень самолета с крестами на крыльях, и от него отделилась стайка черных бомб…

Егорка очнулся в стороне от дороги, под деревом. Все тело болело от удара об землю. Было тихо. Только звенело в ушах. Бой на заставе кончился. Слышались только отдельные выстрелы да короткие строчки автоматов.

Машины на дороге не было. Вместо нее была громадная яма да разлетевшиеся по обочинам двигатель и дымящие тлеющей резиной колеса. И ничего больше, одни щепки. Никого не осталось в живых.

Егорка встал, заплакал и пошел. Пошел… к папе, куда-то под Мурманск. От самой границы. Больше ему идти было некуда…

Он шел уже долго. Маленький, уставший, охваченный страшным горем. Дорога была пуста, но по обе ее стороны и впереди все время гремело, слышались пулеметные очереди, одинокие выстрелы из винтовок, разрывы гранат.

Переночевал Егорка, скорчившись в клубочек, под корнями вывороченной взрывом ели; нагреб туда прошлогодних листьев, нарвал травы. Всю ночь он вздрагивал от холода, страха и горя.

На следующий день Егорка набрел на разбитый грузовик. Кузов его был загружен коробками с сухарями. Егорка набрал сухарей за пазуху, сколько поместилось, туда же сунул откатившуюся от машины рубчатую гранату-«лимонку», потуже подпоясался и побрел дальше на Восток.

К вечеру его догнала колонна пленных красноармейцев. Израненные, в изорванных гимнастерках, без сапог, они брели, опустив головы, медленно и устало. Егорка отошел в сторону и смотрел на них, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых — дядю Леву или командира заставы.

Один из конвоиров, проходя мимо него, снял руку с автомата и поманил Егорку грязным пальцем:

— Ком! Кто есть? Пионир?

Егорка доверчиво приблизился. Немец схватил его за воротник и втолкнул в колонну.

— Мальца-то зачем? — зло крикнул кто-то из пленных. — Нас тебе мало!

В ответ коротко прогремела автоматная очередь, зарылись в дорожную пыль горячие гильзы.

Кто-то схватил Егорку за руку и, втянув поглубже в колонну, прижал к себе. Это был красноармеец с раненой рукой. Она висела у него на груди, в петле наброшенного на шею ремня.

Колонна двинулась.

— Ты кто? — спросил Егорку красноармеец.

— Егорка. Курочкин.

— Ух ты! Не сынок ли майора Курочкина?

— Это дядя мой. А папка на Баренцевом море, подводник. Я к нему иду.

Боец вздохнул: больно далеко идти-то.

— А меня Бирюковым звать. Запомнил? — И спросил осторожно: — А что же, Егорка, мамка твоя где?

Егорка всхлипнул:

— Нету уже мамки. И Ляльки, сестренки, тоже. Мы в одной машине ехали. В нас бомба попала.

— Ничего, Егор, — Бирюков положил ему руку на плечо. — Мы еще повоюем. Мы им за все отплатим.

Почти стемнело, когда вышли к опушке, охваченной рядами колючей проволоки на столбах. На входе, на ошкуренных еловых стволах торчала вышка с часовым и с пулеметом. Колонну загнали за проволоку; бойцов обыскивали. Один из конвоиров оттянул Егоркину рубашку, глянул за пазуху — ржаные сухари; гранату среди них он не заметил.

Навалилась звездная ночь. Пленные улеглись на голую землю, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то вздыхал, кто-то ругался, кто-то стонал. Егорка услышал недалекий шепот, прислушался. Разговаривал Бирюков со своими товарищами.

— Бежать надо, ребята, — настаивал Бирюков. — Потом поздно будет.

— Было бы оружие, — возражал ему кто-то. — Что с голыми руками сделаешь? Перестреляют нас — и все!

— Всех не перестреляют. Нас, поди, тысяча. А их-то всего один взвод. Им и патронов-то на всех не хватит.

— Было б оружие, — опять вздохнул кто-то, невидимый в темноте.

Егорка пошарил за пазухой, нащупал рубчатый кругляш гранаты:

— Дядя Бирюков, держи, — шепнул он.

— Ай да малец! Вот удружил! Все, братцы, ждем до полночи. Как рвану гранату — все в россыпь и до леса.

Егорка обрадовал пленных и сухарями.

— Ото дило, — кто-то похвалил его из темноты. — Подкрепимось. Перед боем.

Между тем звезды на небе исчезли — все затянулось черными тучами. Стало холодно и сыро. Вдали, все приближаясь, погромыхивало; сверкали молнии — и не понять: то ли гроза, то ли далекий бой.

Самая большая туча неожиданно вывалилась из-за леса и обрушилась на лагерь яростным ливнем. Загремела оглушительно, засверкала близкими молниями.

— Готовсь, братва, — шепнул, перекрывая шум дождя, Бирюков.

И как только близко ударила молния, он размахнулся и швырнул гранату на вышку, где хохлился под дождем часовой.

Разрыв гранаты и удар грома слились воедино. Часовой перевалился через перильца и грохнулся на землю вместе со своим пулеметом.

Была паника, растерянность у охраны: немцам показалось, что в вышку ударила молния. Пленные рванулись — кто в ворота, кто прямо на проволоку и, разметавшись по полю, устремились в лес.

Закричала охрана, застучали автоматы.

Бирюков подхватил ручной пулемет, упавший с вышки, бросился на землю и, прижимая раненую руку к груди, открыл огонь по охране. Чтобы дать возможность людям скрыться в лесу.

Егорка упал рядом с ним, прижался к земле.

— Бежи, Егорка! — повернул к нему злое лицо Бирюков. — Шибче до лесу бежи!

— Я с вами, дяденька Бирюков.

Бирюков отбросил пустой пулемет, схватил Егорку за руку, и они тоже побежали к лесу. А сзади все грохотали выстрелы. И вокруг них свистели пули, зарывались в землю под ногами.

Лил дождь, за ноги цеплялась мокрая трава, они спотыкались о кочки, падали — но добежали до леса. Егорка было приостановился, подышать, но Бирюков увлек его дальше.

Потом они долго шли одни ночным лесом, натыкаясь на деревья, продираясь через кусты, проваливаясь в налитые водой ямки. Ночь была тихая, только все время погромыхивало вдали.

— Уходит фронт, Егорка, — тяжело дыша, с горечью проговорил Бирюков. — Но ничего, малой, догоним.

Набрели на крохотной опушке на брошенную копну прошлогоднего сена, зарылись в него, согрелись. Егорка сунул голову Бирюкову под мышку — стало спокойно и уютно. Будто лежал он рядом с батей на сеновале, в деревне у бабушки.

— Ничего, Егорка, не горюй. Доберемся с тобой до Архангельска.

— До Мурманска, — сонно поправил Егорка.

— Ага. Доберемся, значит. Найдем твоего батю, возьмет он тебя на свой корабль…

— На подлодку, — опять поправил Егорка.

— И будешь ты с ним фашистов бить. За мамку твою, за сестренку, за все ихние нам обиды.

Скользнула по Егоркиной щеке недетская слеза. Последняя слеза в его жизни. Никогда он больше не плакал. Ни в беде, ни в горе. Ни от боли, ни от бессильной ненависти. Только сильно сжимал зубы. А надо — и кулаки…

Лето было в самом разгаре. Но оно не радовало. Свежий запах листвы едва пробивался через гарь пожаров и сражений. Земля, по которой они шли, была разорена и исковеркана войной. Разбитая техника, свежие черные воронки от бомб и снарядов, сожженные деревни, срубленные и посеченные осколками деревья, заброшенные поля. И всюду — убитые войной люди.

Бирюков по дороге вооружился: подобрал автомат, повесил на пояс плоский штык. Сапоги где-то нашел.

Его сильно беспокоила раненая рука, особенно когда они ложились отдохнуть. Он плохо спал, стонал во сне, вскрикивал.

И идти ему было все труднее. А фронт уходил все дальше. И только глубокой ночью, в окружавшей тишине они еще слышали его далекое грозное ворчание. Которое все удалялось и удалялось от них.

А они все шли и шли. Шли по дороге, прислушиваясь. И едва вдали возникал рокот моторов, ныряли в лес, затаивались. Мимо них проходили колонны грузовиков, в кузове которых ровными рядами сидели чужие солдаты в рогатых касках и громко ржали и пели чужие песни. Тянулись, лязгая и грохоча, стальные громады танков с крестами на броне. Проносились открытые штабные машины с офицерами в сопровождении мотоциклистов. Из колясок мотоциклов торчали пулеметы с дырчатыми кожухами. Иногда неспешно шли конные обозы. Иногда брели колонны пленных.

Егорке становилось страшно — такая громадная неумолимая жестокая сила ползла и захватывала страну. Она, эта сила, казалась неодолимой.

— Ничего, Егорка, — жарко шептал ему в ухо красноармеец Бирюков, поглаживая здоровой рукой ствол автомата. — Ничего… Осилим. Не враз, конечно, но свернем фашистскую шею. Вместе с рогами.

— А зачем у них рога на касках? Для страха?

— Трубочки такие, для вентиляции. Чтоб голова под каской не прела, — объяснял Бирюков. — Хорошо они, гады, подготовились. А мы вот запоздали…

Проходила колонна — и они выбирались на шоссе и шли дальше.

К вечеру, когда устраивали ночлег возле разбитого танка, Бирюков сказал:

— Надо бы, Егорий, в село наведаться, кушать-то нам с тобой больше нечего. Как стемнеет, так я пойду, а ты меня тут обожди. Стрельбу услышишь — удирай в лес подальше.

— Я с вами.

— Боишься оставаться? Оно так-то, но там опаснее. На немцев можно нарваться. Тут-то тебе спокойней будет.

— Я с вами, — упрямо повторил Егорка. — У вас рука раненая, плохо одному идти.

Небо стало совсем черным, засияли на нем летние звезды. Все затихло в лесу. Они вышли на край оврага и крадучись направились к селу, которое робко светило в черноте ночи дрожащими огоньками.

Было росно. Ноги у Егорки сразу промокли. Бирюков время от времени останавливался, прислушивался, вглядывался в темноту.

Они вышли на край поля. Деревня — рядом, рукой подать.

— Хальт! — вдруг разорвал тишину не то испуганный, не то злобный возглас. И вспыхнул во тьме яркий свет.

Бирюков столкнул Егорку в овраг: «Затаись!» — и, вскинув автомат, ответил на окрик короткой очередью.

Егорка скатился на дно оврага, забился в кустарник. Над ним вспыхивало, гремели выстрелы, слышались крики. Постепенно выстрелы стали удаляться. Залаяли собаки. Ударили еще выстрелы, и все стихло.

Егорка понял, что Бирюков нарочно побежал, отстреливаясь, в другую сторону — отвел от него немецких солдат.

Он вернулся к разбитому танку, свернулся в клубочек на лапнике, который они настелили, готовясь к ночлегу, и всю ночь пролежал без сна.

Он остался один… Совсем один. Раздетый, голодный, уставший. Среди врагов.

Так и шел Егорка в далекий город Мурманск. Прошел всю захваченную врагом Белоруссию, часть России. Перешел линию фронта.

Наши бойцы встретили его радостно, жалели Егорку, уговаривали остаться в части сыном полка.

— Мы тебе обмундировку сошьем, — басил усатый и толстый старшина, — сапожки подберем.

— Я тебе карабин свой подарю, — обещал молоденький сержант.

Но ни участие и забота, ни шинелька, ни даже карабин не соблазнили Егорку.

— Я к бате пойду. Он у меня один остался.

Его вымыли в походной бане, накормили, подлатали одежонку, собрали мешочек продуктов на дорогу.

Командир полка даже выдал ему на всякий случай странную справку-сопроводиловку: «Сим удостоверяется, что рядовой Курочкин Е.И. направляется в распоряжение капитана Северного флота Курочкина И.А. Прошу не препятствовать и оказывать всяческое содействие. Полковник Ершов».

И пошел Егорка дальше, до самого синего моря…

Где-то его брали попутные машины, обозники, но чаще всего он шел пешком, бесконечными дорогами — шоссе, проселками, тропами.

Заходил в села и деревни. Его кормили, устраивали на ночлег, давали одежонку взамен износившейся. Несколько раз предлагали остаться в семье, сыночком. Но он упорно шел к своему отцу. Туда, где громил он врага на далеком море.

Несколько раз его задерживали, отправляли в детский дом. Егорка не противился. Отсыпался, подкреплялся, копил сухари на дорогу. И, отдохнув, окрепнув, снова уходил в свой путь.

Перезимовал в артиллерийском полку. А попал в него снова переходя линию фронта (опять догнала война). Осенью это было. Подошел Егорка осторожно, как зверек, к речке, за которой уже были наши. А на этой стороне концентрировались немецкие части, готовили наступление.

Егорка высмотрел, где у них орудия, где пулеметные гнезда, где, в рощице, затаились танки, как идут траншеи, и все это срисовал на кусочки бересты огрызком химического карандаша.

И темной ночью, в ледяной осенней воде, прихватив бревнышко, переправился к своим.

Встретили Егорку, как родного, обсушили, переодели, накормили. А когда он свои «кроки» командиру полка представил, тот разве что со своей груди орден ему не снял. Очень ценные сведения добыл пацан. Наутро по его картинкам ударила полковая артиллерия, наступление немцев было сорвано. Комполка в самом деле направил представление на Егорку. А он в полку прижился, пользовался там любовью и уважением не только как ребенок, но и как отважный разведчик.

Дважды уходил, в рваненьком пальтишке, в тыл к немцам. Бесстрашно уходил. У кого в сердце ненависть, там страха нет.

Да и шустрый был парнишка, сообразительный не по годкам, видно, быстро его война повзрослила. Разведчик из него получился внимательный. Детский глаз, он вообще зоркий.

Опасное дело, конечно. У солдат сердца за него тревогой сжимались. Но обходилось. Так, получал Егорка иной раз пинка под зад, шелобан в лоб… А иной раз — и кусочек хлеба со шпиком. Который он брал с «благодарностью», но, едва отходил в сторонку, тут же его брезгливо выбрасывал.

Но вот как весна в силу вошла, снова Егорка двинулся на север. И орден его не застал, и комполка усыновить его, как собирался, не успел.

Пошел дальше Егорка…

И пришел. У ворот военно-морской базы его остановил краснофлотец с винтовкой, с красной повязкой на рукаве и в каске с красной звездой.

— А ну стой! Кто таков? Хода нет!

Егорка все объяснил. Часовой удивился, не поверил, но вызвал вахтенного офицера.

— Товарищ лейтенант, вот малец образовался, до капитана Курочкина. Говорит, вроде, сынок его.

Лейтенант как-то странно взглянул на Егорку, потрепал ему отросшие кудри:

— Откуда ж ты взялся?

— Из-под Гродно.

— Будет врать-то! — рассердился часовой. — Полстраны он прошел! Как же!

А лейтенант поверил.

— Лодка капитана Курочкина, — сказал он, — в настоящее время выполняет боевое задание. Вернется через две недели. А ты пока на моем корабле побудешь. — И привел Егорку на свой торпедный катер. Вызвал боцмана:

— Это сын капитана Курочкина. — Боцман тоже как-то странно, растерянно кивнул. — Баня! Ужин! Отдых!

— Есть!

Боцман — громадный моряк в брезентовой робе — сам отмыл Егорку от дорожной грязи, постриг, поставил перед ним громадную миску, из которой, как из трубы парохода, валил густой ароматный пар.

— Флотский борщ, Егорка! — похвалился боцман. — Едал такой? То-то. Держи ложку в одну руку, а в другую хлеб. Наворачивай, Егор Иванович.

Борщ был алый, жгучий, пламенно горячий — аж слезы вышибал.

— То-то! — гордился боцман. — А ты чесночком закуси — полезный витамин. Флотский борщ без чеснока все равно что винтовка без патронов. А, знаешь, Иваныч, почему он флотский называется?

— Знаю, — Егорка положил ложку на край миски, отдохнуть. — Потому что он на морской воде сварен. И из морской капусты.

Боцман захохотал.

— Бычок ты в томате, Егорка! Флотский он потому, что наваристый. После него не спать хочется, а работать, службу на корабле править. Ты ешь, кушай, еще подолью.

Пока Егорка справлялся с наваристым борщом, боцман посвятил его во все дела славного катера, на котором они находились.

— Только что из рейда пришли. Ремонтироваться. Потрепал нас немец. — Егорка и сам заметил круглые дырки в корпусе от пуль и зазубренные пробоины от осколков снарядов. — Команда наша боевая сейчас на берегу, учебу проходит. Капитан подлечивается, зацепило его. А завтра ремонтники придут. Отладят все, заштопают. Боезапас пополним — и в море, на охоту за фашистским зверем. Пойдешь с нами?

— Не, — Егорка снова отложил ложку. — Я с батей пойду, на его подлодке.

Боцман почему-то отвел глаза, стал суетливо нарезать хлеб. Хотя нарезал его уже на весь экипаж.

— Ты вот что. — Боцман призадумался. — Ты сейчас пей компот из сухофруктов и ложись отдыхать. Я тебя утром побужу. А то ты уже в миску носом клюешь… Курочкин…

Боцман уложил Егорку в кубрике на узком диванчике, укрыл бушлатом, от которого пахло соленой морской водой. И Егорка уснул крепко и спокойно. И снился ему сначала огненный борщ из морской воды, из морской рыбы, из морской капусты. А потом ничего ему не снилось — так глубоко навалился на него добрый сон.

Разбудил Егорку рев сирены и частый колокольный бой.

Егорка выскочил на палубу, и его оглушил жуткий вой самолета. Тот будто бы падал с неба на маленький катер и тянулся к нему острыми злобными строчками огоньков.

Боцман, широко расставив ноги, ловил в паутинку пулеметного прицела распластанную крестом тень самолета с короткими хищными крыльями.

Прогремела очередь, запрыгали по палубе горячие гильзы.

Самолет круто, прямо над катером, взмыл, истошно завывая, от его брюха отделились две черные капли и понеслись вниз, вырастая в размерах.

Одна бомба упала в стороне, с грохотом подняв столб зеленой воды с белой курчавой пеной на макушке — катер даже закачало волной, а другая бомба упала на палубу и завертелась, шипя и далеко разбрасывая огненные искры.

— Зажигалка! — крикнул боцман, обернувшись. — Гаси!

Егорка подхватил с палубы швабру и, зажмурясь, столкнул злобно шипящую бомбу за борт.

— Молодец! — крикнул боцман и снова приник к пулемету.

Самолет опять пошел в атаку, вырастал, ревел, стучал двойным пулеметным огнем. И вдруг словно сломался. Лег на крыло, косо пошел к воде и вонзился в нее, подняв тучу брызг и волн.

— Вот так вот! — Боцман выпустил рукоятки пулемета, сдернул бескозырку и вытер ею мокрый лоб. — Бычок в томате! Привет там своим передавай. От боцмана Вани.

Он осмотрел катер, покачал головой:

— Еще дырок наделал, фашистская морда. Давай-ка, Егорка, приберемся.

Протерли мокрой шваброй то место на палубе, где горела зажигалка и завилась колечками краска, собрали гильзы в ящик, смели за борт щепки. Боцман зачехлил пулемет.

С соседнего тральщика матрос на мачте что-то просигналил флажками.

— «Поздравляю победой», — перевел боцман. И отзвенел колоколом азбукой Морзе: «Чего и вам желаем».

— А ты молодец, Иваныч, — опять похвалил он Егорку. — Не забоялся. Быть тебе моряком!

— Подводником, — упрямо поправил довольный похвалой Егорка.

— А подводник разве не моряк? — удивился боцман. — Еще какой моряк-то. Особенно батя твой. Он этим летом два транспорта на дно пустил, крейсер потопил и береговой склад боеприпасов взорвал.

И опять у Боцмана застряли в горле горькие слова.

Через три дня на катер вернулся из госпиталя его капитан Кочетов, молодой и веселый. Ему представили Егорку.

— Ну вот, — рассмеялся капитан. — Не боевое судно, а птичий двор получается, курятник. Капитан — Кочетов, моторист — Уткин, радист — Лебедев. Теперь и юнга — Курочкин.

Капитан Кочетов пошел доложить главкому о Егорке и хлопотать о его зачислении в экипаж.

Командующий категорически отказал.

— Мальчик на боевом корабле! Думайте, что предлагаете. Отправьте его на рембазу, там много ребятишек делом заняты.

— Это сын Героя Советского Союза Курочкина, — напомнил капитан.

— Тем более!

— Он, товарищ командующий, просится в экипаж отцовской «Щуки». У него, товарищ командующий, вся семья немцем побита. Мать и сестренка — на его глазах…

Короче, уговорил капитан адмирала.

Егорке подогнали форму, выдали личное оружие. По боевому расписанию он стал вторым номером у пулемета.

Когда подошел день выхода в рейд, Егорка спросил капитана:

— А можно я еще немножко на берегу побуду?

— Ты что, боишься? — удивился капитан.

Егорка покраснел.

— Что вы, товарищ капитан. Я их не боюсь — я их ненавижу. Но я думаю: вдруг папа вернется.

Капитан обнял его за плечи и сурово сказал:

— Не жди, Егорка. Не вернется. Твой отец геройски погиб. Ты прости — мы никак не могли тебе об этом сказать. На лодке теперь другой командир.

Опустил Егорка голову. Совсем сиротой стал. Никого у него теперь нет на свете.

А капитан угадал его тяжелые мысли:

— А мы, Егорка? Мы теперь твоя семья. Тут тебе и отцы, и деды найдутся, и братьев сколько хочешь. Вот и будем мы всей семьей за твою семью фашистам мстить, победу делать. Есть?

— Есть! — Егорка даже не всхлипнул.

Такой была судьба у сотен тысяч детей этой страшной войны. Они разучились плакать. Они научились ненавидеть…

В тот день Егорка погостил на нашей «Щучке», облазил ее всю, застыл в кают-компании перед фотографией отца.

Кок Мемеля угостил его какао и пончиками. А к вечеру вернулся сын командира на свой катер, продолжать свою войну.

Катер капитана Кочетова воевал отчаянно. Своей семьей за все семьи. Счет потопленных им вражеских кораблей рос с каждым выходом в море.

— Как на рынок за капустой ходит, — иногда завистливо говорили про него другие капитаны.

И почти все фашистские суда катер Кочетова топил торпедной атакой. А она самая сложная и опасная.

Конечно, на катере были пулеметы, появилась даже малокалиберная пушчонка, но что с ними сделаешь против окованных тяжелой броней крейсеров и эсминцев? А вот торпеда — сильное и грозное оружие.

Только вот система наводки на цель у нее… отчаянная. Катер самим собой наводит торпеду. Как и подлодка. Только мы это делаем скрытно, под водой, а катер — на глазах противника.

Такая картина. Идет караван немецких судов. Все громадины, с крупнокалиберными орудиями на борту. Окружены катерами-сторожевиками. Иногда такой караван даже истребители сопровождают. А в центре каравана, положим, находится самый главный транспорт — корабль с грузом многих тысяч тонн боеприпасов.

Как его потопить маленькому катерку? Только торпедой. И капитан дает команду:

— К торпедной атаке товсь!

Весь экипаж занимает свои места. Егорка — вторым номером у пулемета. Его задача — чтобы пулеметная лента бесперебойно бежала в пулемет, не скручивалась на бегу и не застревала.

— Лево руля! — командует капитан, наводя нос катера на борт вражеского транспорта. — Еще лево! Так держать! Полный вперед!

И катер мчится, поднимая форштевнем зеленые буруны, прямо в стаю противника, вооруженного против него в тысячи раз сильнее. И защищенного от него толстенной броней.

Немецкие сигнальщики и наблюдатели замечают противника. Оглушительно, до рези в ушах, взвывают сирены. Оглушительно открывается заградительный огонь из всех орудий и пулеметов. С неба с оглушительным воем обрушиваются истребители прикрытия.

Когда катер мчится, не меняя курса, по строгой прямой, он становится легкой мишенью. А менять курс, вилять в стороны нельзя — иначе не пошлешь торпеду точно в цель.

Напряженный, смертельно опасный момент боя.

Катер, как стрела из лука, летит вперед. Все ближе цель. Уже видны полоски ржавчины на бортах транспорта, уже различаются панически суетящиеся фигурки матросов на палубе.

Вокруг катера густым лесом стоят разрывы сна рядов, справа и слева круто ударяют в борта поднятые взрывами волны. Палубу прошивает пулеметная строчка с самолета. Кто-то из экипажа ахает и падает, заливая палубу кровью. Кто-то бросается ему на помощь.

А катер все летит и летит, как смертоносная стрела.

«Пора — не пора», — закусив губу, волнуется, решает на мостике капитан.

Раньше свернешь — торпеда может не достичь цели, позже свернешь — сам пораженной целью станешь. А это не только катер — красивый и быстроходный, — это еще и люди — молодые веселые моряки.

— Пора!

— Первая — пошла! — звенит команда.

Катер вздрагивает и чуть кренится. Тяжелая сигара, начиненная взрывчаткой, грузно плюхается за борт, вздымает тучу брызг и мчится на врага, оставляя за собой ровный, в ниточку, барашковый след.

— Вторая — пошла! — сквозь зубы дает команду капитан. Снова вздрагивает катер.

— Пошли, родимые! — машет им вслед каской боцман Ваня.

Катер круто ложится на борт, делает вираж и удирает в сторону от разрывов. Сбавляет ход. Весь экипаж не отрывает глаз от каравана.

Еще гремят взрывы, проносятся низко над морем истребители, волнуется вздыбленная и опавшая вода. Но все замерло в страшном ожидании.

И вдруг огромный стальной ржавый корабль будто подпрыгивает серединой корпуса. У его борта встает толстый ствол воды. Корпус ломается, как деревянный, и его обломки устремляются вверх. А нос и корма оседают, круто уходят в воду.

Вспучивается зеленая поверхность, выбрасываются на нее обломки, все кипит, перемешивается. Пляшут рваные волны над местом гибели корабля. Крики, глухие взрывы, лопающиеся на воде громадные пузыри.

С ближайших кораблей спускают шлюпки. Взлетают ракеты. Ревут сирены.

Задание выполнено…

В одном из боев Егорка по-настоящему отличился. Заменив раненого пулеметчика, срезал трассирующей очередью вражеский истребитель.

— Отлично! — похвалил его капитан Кочетов. — И кто же тебя, Егорка, так стрелять научил?

— Фашисты, — не задумываясь, ответил матрос Егорка Курочкин.

Капитан странно взглянул на него — не сразу такой ответ понял. А потом дошло: самый лучший прицел у любого оружия — ненависть к врагу…

Да, фашисты нас многому научили…

И, как ни странно звучит, они научили нас воевать.

Нет, дело не в том, что мы перехватывали их опыт. Совсем не в том. А в том дело, что, сражаясь с врагом, узнавая его повадки, мы приобретали собственный опыт. Учились и на своих ошибках.

А главным нашим учителем была ненависть к врагу, посягнувшему на нашу землю, на наших детей и матерей, на все наше, советское. У каждого бойца был личный счет к врагу. А еще был счет общий — за поруганную, истерзанную Родину.

Да, ненависть… Но ведь и они нас ненавидели. До старых лет дожил, а все не пойму — они-то нас за что? Это ведь не мы к ним пришли убивать их детей, рушить их города, вешать их мирных жителей…

Вот минер наш Трявога. У него младший братишка был. В доме у них, в деревне, немцы стояли. И не какие-то там гестапо или СС, нормальные фронтовики, про которых теперь говорят… некоторые, что они нашим детишкам конфетки раздавали. А мальчонка приболел и всю ночь нудил: «Мам, попить… Мам, холодно… Мам, жарко…»

Немец терпел-терпел, а потом взял мальчонку за шиворот, вывел его во двор, у сарая застрелил и спать лег. Теперь ему больной мальчонка не мешал. Теперь, правда, его мать рыдала. Но это — во дворе, возле сарая…

Ненавидели они нас. И за людей не считали. И мы их тоже. Мы для них были недочеловеки, они для нас — людоеды фашистские.

Так что мы науку ненависти быстро прошли, на «пятерку» ее сдали…

Великая Отечественная война — это наша боль и горечь. Наша слава и гордость. Это наша святая память. Которую некоторые стараются стереть.

А вообще война — это работа; не только опасная, но и очень трудная.

Тяжелое было время. Особенно в первые месяцы. Трудно воевали. Неумело, если честно сказать.

Предвоенная боевая подготовка… Да нет, плохого не скажу, уровень у нее был довольно высокий, но она уже слабо соответствовала условиям такой войны, новой во всем. К тому же матчасть подводного флота тоже уже не отвечала современным методам ведения боя. Часть подлодок устарела морально, часть — физически.

Наша «Щучка» досталась нам после ремонта, после того героического надводного боя. Ремонт — ничего не скажу — был сделан добротно. Тем более, что весь экипаж к нему свои силы приложил. Чтобы поскорее в море выйти, за командира отомстить. А вот после ремонта…

После ремонта по техническим правилам подлодка должна пройти полный курс «реабилитации» — автономное плавание на весь срок, во всех режимах. Необходимо проверить работу всех механизмов и приборов вплоть до плиты на камбузе, герметичность отсеков, вооружение.

Надо и лодку почувствовать, изучить, понять, сжиться с ней, каждый каприз ее знать и уметь его использовать. Ведь у каждой лодки свой характер, свой на все манер, свой норов. По-разному они ведут себя на волне, по-разному погружаются, по-разному всплывают, идут под перископом, слушаются рулей.

Такой проверки у нас не было. Не нашлось для нее времени. И в первом же рейде конфуз случился.

Идем надводным ходом. Команда: «Срочное погружение! Глубина 20!» Выполнили погружение четко, а глубину не удержали — проскочили заданную, до предельной нырнули — аж «слеза» на подволоке проявилась. От большого давления.

Справились. Поднялись на заданную. Идем ровно, нужным курсом, устойчиво. Настала пора всплывать под перископ, оглядеться. И опять опозорились. Вылетела наша «Щучка» из-под воды ровно мячик, вся на поверхности оказалась. А если бы рядом немец крейсировал?

Правда, потом наш Командир такое всплытие в бою, когда надо, применял. На внезапность. С палубы еще волна не скатилась, а мы уже к бою готовы, даже прицел на орудии уже стоит.

Словом, осваивались уже в походах, в боевой обстановке.

Ну и такая же проверка, притирка, подготовка экипажу нужна. Чтобы локоть товарища чувствовать и слаженно действовать. Любой маневр, любая команда такой слаженности требовали, быстроты и четкости исполнения, до автоматизма. Это ведь главное условие не только успеха в бою, но и безопасности плавания во враждебной стихии, под прицелом врага.

Потом что еще важно? Действия в аварийной обстановке. Пробоина под водой — смертельная опасность для лодки. Вода ведь внутрь под страшным давлением прет, под напором. Надо уметь не растеряться, справиться с этой бедой. В каждом отсеке у нас — запас аварийный: войлоки (дыры затыкать), клинья, струбцины. Был у нас случай — даже одеяла в дело пошли.

Да, море есть море. Оно небрежности не прощает, растерянности — тем более. Жестоко за это бьет. Порой смертельно.

А Баренцево море для навигации, для ведения боевых действий вообще очень трудное. Суровое, коварное море.

С осени до весны грозно штормит. Лодку с борта на борт валит, того и гляди — опрокинет. Все время почти низкая облачность. Туманы ползучие, шквалы, снежные заряды. Полярный день, полярная ночь. И то и другое — плохо. Полярной ночью трудно противника искать, полярным днем трудно от него прятаться, чтобы скрытно действовать. А ведь скрытность плавания — наше основное тактическое оружие.

Трудное море. Но красивое. Особенно ночью. Особенно когда северное сияние играет в небе. Да только от этого сияния вреда много больше, чем красоты. Приборы шалить и врать начинают, компасы чудеса выделывают, радио отказывает.

Зимой вообще сурово. Само море-то не замерзает, да вот в базу иногда приходилось прямо-таки айсбергом приходить. Вся лодка льдом обрастает. Порой, чтобы антенны не порвать да не опрокинуться, уходить в глубину приходилось — оттаять немного.

Но трудились корабли, трудились на них люди.

А работы у нас было много. Особенно у подводников. Немцы здесь все наращивали и наращивали свой флот, укрепляли его. Они вдоль берегов проложили свои коммуникации, по которым гнали на фронт транспорты с военными грузами: живая сила для пополнения действующего личного состава, вооружение, боеприпасы, топливо, продовольствие, медикаменты. А в обратную сторону, в Германию, доставляли стратегическое сырье — никелевую и железную руду, для ведения войны крайне необходимые.

На войне редко бывает, чтобы какое-нибудь подразделение выполняло лишь одну задачу. Так и у нас. Их три было. Не маленьких. Охранение своих коммуникаций, разрушение коммуникаций противника и участие в сопровождении караванов союзников.

Словом, в базу мы заходили, как говорится, перекусить и умыться. Рейд за рейдом. Они мне все на всю жизнь запомнились. Особенно, конечно, первый. Со своей первой победой.

Командира вызвали в штаб флота, познакомили с обстановкой, вручили необходимые документы и простой приказ: выйти в море, занять означенную позицию и ждать дальнейших распоряжений.

Для нас этот приказ праздником стал. В море рвались, как кит, штормом на берег брошенный.

Проводили нас в Полярном как положено. «Семь футов под килем. Возвращения с победой». Егорка тут же, на пирсе. Мы уж на рейд вышли, а он все махал нам бескозыркой.

Катера сопровождения вывели нас в море, посигналили, в базу пошли. А мы — в Норвегию, в район, означенный в приказе.

Долгое время шли «верхом», с открытыми люками. Чтобы наша «Щучка» морским свежим воздухом надышалась. Я сигнальщиком вахту нес, любовался во все стороны. Ветра не было, волна небольшая, лодка без качки идет. Мне — в радость, я по первости сильно от качки страдал. Все хмурятся, когда погружаемся, а у меня рот до ушей.

Денек славный выдался. Над морем — чисто, а повыше плотная облачность, значит, самолетов не опасаемся.

Сменился с вахты, пробрался в камбуз. Кок Meмеля — кружку чая прямо с плиты и кусок пирога с черникой.

Отдохнул. К ночи опять на палубу. Море все так же себя ведет, спокойное. Небо очистилось, звездами с вышины улыбается. А вокруг — чернота.

— Осанистая ночь, — непонятно сказал Боцман. — Сейчас косатка играть начнет.

Косатки не дождались — в рубку Радист поднялся. Передал Командиру радиограмму. Нам на борт к тому времени хорошую радиостанцию установили. Теперь мы даже с глубины что с базой, что с воздухом могли связываться. Не говоря уж о надводных кораблях.

Радиограмма была конкретная. По данным разведки, в порту Вардё утром станет под разгрузку транспорт противника со стратегическим грузом.

Это уж мы потом, из немецкого радио узнали, что за стратегический груз был. Валенки и полушубки для егерей корпусов «Норвегия».

Казалось бы — не боеприпасы, не топливо, подумаешь, обувка. А вот и нет. Север все-таки, зимы суровые, море холодное, армия дислоцируется в голых скалах. Очень, словом, ответственный груз.

Командир со Штурманом просчитывать принялись, курс прокладывать, время определять. Ясно стало, что перехватить транспорт в море не успеем. У нас ведь тогда стратегия была не очень четкая и тактика не очень расчетливая. Наиболее ответственные участки моря, вблизи берегов, разбивались на квадраты, и каждой подводной единице выделяли свое «поле» — свой квадрат. Подводная лодка патрулировала в означенных пределах, выискивала цели. И разведка еще слабо была поставлена, зачастую мы работали наудачу.

Бывало и так. Обнаружили корабль противника в своем квадрате. Начинаем преследовать, выходим на цель, готовим атаку. А он вдруг, оказывается, миновал границу нашего «поля», и теперь его должен преследовать другой экипаж. Хорошо еще, если нам удавалось ему сообщить об этом…

Позже от такой стратегии отказались, как от малоэффективной. Стали мы получать конкретные приказы. Выйти в такой-то район, занять боевую позицию, ждать дальнейших указаний. Тем временем уточнялись данные разведки, и нас «выводили» на реальную цель.

Тут уж мы применяли и совершенствовали свою тактику совместно со своей стратегией.

Норвежские берега скалистые, они крутые и отвесные, море возле них глубокое, до полумили порой. Немецкие конвои поэтому на переходах смело к берегу жмутся. Обычно транспортные суда кильватерной колонной идут, «след в след», а корабли охранения их со стороны моря прикрывают. Не так просто в таких условиях произвести торпедную атаку. Нам ведь не сторожевик достать нужно (хотя и такой «добычей» мы не гнушались), а наша главная цель — транспорт. На нем ведь и вооружение, и боеприпасы, и техника, да и живая сила противника большим числом.

Вот тут мы свою стратегию с тактикой развернули. Наш Командир первым и предложил и применил заход на цель не с моря, а со стороны берега. Оттуда немец атаки никак не ждет.

Идем, к примеру, курсом 90°, поперек конвоя. Ныряем поглубже. Акустик весь в слух превратился, чуть дыша докладывает:

— Прошли под охранением!

В лодке тишина — комара было бы слышно, если б он у нас водился. Ждем. Услышат нас — закидают бомбами, сорвут атаку.

— Прошли транспорт! Кабельтов… Три… Пять!

Командир командует всплытие под перископ.

— Кормовые товсь!

— Есть!

Курс не меняем. Подвсплыли, не разворачиваемся, даем залп кормовыми торпедами. Погружение.

Ждем. Секундомер тикает. И мы секунды считаем. Каждый про себя. Взрыв! Его не только Акустик слышит. Лодка вздрагивает. Срочно меняем курс, выходим из зоны атаки.

За кормой уже гремят взрывы глубинных бомб. Иногда они нас догоняют. Иногда — нет.

В такой тактике главное слово акустику принадлежит. Его тонкому слуху, мастерству. Он должен все звуки распознавать, как хороший дирижер каждый инструмент в своем оркестре. И улавливать не только тонкую игру, но и едва заметную фальшь. И выделять во всей гамме смертельно опасные ноты.

Вот таким мастером наш Акустик был, высоко своим делом овладел. И если Капитан в глубине погружения будто все вокруг видел, то Акустик — все, что наверху, слышал. Все звуки сортировал. По шуму винтов он не только отличал наши корабли от вражеских, он даже мог назвать тип судна, его курс и водоизмещение. Вот большой транспорт гулко винтами чухает, вот танкер упористо шуршит. А это торпедный катер комаром звенит, тральщик верещит, эсминец визжит в истерике «на полном вперед». А вот это плавно, затаенно крадется в глубине подлодка.

Однажды сидел я у него в рубке, мы в базе тогда стояли, у пирса. Дал он мне наушник — интересно ведь. Только ничего я сначала уловить своим тугим ухом не мог, а потом вдруг услышал: ритмичный такой звук — ровно шепотом. Аж похолодел — неужто, думаю, вражья лодка проникла. Акустик взял наушники, вариатор покрутил и улыбнулся:

— Рядом сторожевик стоит — волна ему борт ласкает.

А в другой раз — это уже в походе было — вдруг предостерегающе поднял палец: мол, полная тишина, слышу шумы. Головой покачал:

— Косатки над нами играют. Веселятся.

И нам веселее стало…

А вообще-то веселого мало было — война.

Что и говорить, что вспоминать — война была страшная, беспощадная. Одно слово — с фашистом война. Мы часто — и до войны, и на фронте, и после Победы — думали, понять хотели: что за гадость такая — фашизм, откуда он взялся? Из какого черного нутра вылез?

В общем-то, не нашего простого разумения вопрос. На него до сих пор даже большие умы толкового ответа не дали. Но вот нам в сорок втором наш Военком все просто объяснил.

Тогда ведь у нас, на подводном флоте, в начале войны, такой был порядок: в поход, как правило, выходили с нами командир дивизиона и военком. Ну, с комдивом все ясно — опытный подводник, командиру — дельный совет и решающая поддержка в трудную минуту. А военком — это ведь тоже поддержка нашего боевого духа, воинской дисциплины, морального облика. Как бы наша общая совесть, наш долг. Перед страной, перед народом.

Что касается боевого духа, тут нас учить было нечему. У каждого свой личный счет к немцу был. Мы в поход как на праздник шли, хотя и знали, что можем из него никогда не вернуться. Вот уж много лет после войны один журналист из газеты все меня пытал: «А скажите честно, ведь страшно было? Боялись?» И страшно было, и боялись. Больше всего боялись без победы в базу вернуться. Ну а что про дисциплину, тут и говорить нечего: без дисциплины лодка и два часа не проживет. Так что окурки в форточку не бросали, такая у нас приговорка была.

А вот про моральное лицо экипажа, тут у меня свое слово есть. Уже после войны — я тогда сильно военной историей увлекся — узнал, какой моральный климат на немецких подлодках был. Он плохой был, совершенно нам чуждый. Правда, и во время войны, на суше, мы с этим столкнулись, это когда я в морской пехоте воевал. Прорвали мы в тот раз ихнюю оборону, ворвались в блиндаж. Ничего не скажу — оборудован по высшему классу. Тройной накат, стенки свежим тесом обшиты, нары добротные, с матрасами и все такое прочее. А вот по стенам — похабщина такая разрисована, что нам аж стыдно стало. И вша всюду кишит, до тошноты. А из всей культуры — колода мятых карт, тоже похабель сплошная. А хвалятся про себя: «культурная нация». Мне мой дед уже после войны рассказывал (в нашем доме немцы стояли), какие они культурные. При женщинах и детях всякую нужду справляли. За столом — извините — воздух портили, кто громче, и ржали при этом. Девчонок малых насиловали, казнили по-всякому… Культурные! А мы для них — русские «швайны».

Нет, у нас на флоте не так было. А уж на лодке — тем более. Карт у нас не было вовсе. Но и не было ни одной подлодки без своей библиотеки, из хороших книг. Шахматы, шашки. Домино не держали. Домино — игра азартная, «козла» забивать надо с треском, а нам шуметь на глубине не приходилось. Наш одессит даже песню по случаю сочинил. «Козел — животное морское, но не подводное оно…» — дальше-то не помнится, но смешная песня получилась.

Байка такая была, если слышали: мол, танк — это братская могила на четверых, а про нас говорили: кильки в банке. Конечно, в лодке, особенно под водой, сумрачно на душе бывало. Давит сверху и с боков, черная глыбь под днищем холодом дышит. Тут самое время на хорошее отвлечься. Военком наш часто повторял: «Хочешь всегда человеком оставаться — читай!» И мы читали. Когда поврозь, каждый сам по себе, когда кто-нибудь вслух. Хорошая книга — большая сила, она человеку многое открывает, он вдаль начинает смотреть. И про себя серьезней понимать.

А если не читали, то свободные от вахты собирались вокруг Военкома. Ну, вокруг — не точно сказано. В лодке в кружок не больно-то соберешься, чуть ли не друг на дружке сидели. И взахлеб слушали.

Военком наш человек очень грамотный был, очень серьезный. И разговор возле него как то сам собой возникал. То он о положении на других фронтах расскажет, то об искусстве беседу заведет или о каком интересном великом человеке. А чаще всего об истории подводного флота. И столько мы нового об этом узнавали, что и на свою «Щучку» не то чтобы другими, а более зоркими глазами стали смотреть. С уважением к таланту, к мысли человеческой пытливой…

Ребята наши очень беседы эти любили. Мы ведь тогда все простые были. Специалисты по своему делу, конечно, классные, но общей культуры, богатства знаний не хватало — все ведь из простого народа, из рабочих и крестьян. И впитывали все новое с жадностью — как чистая ветошь солярку. Особенно Трявога наш, мужичок ярославский. Толковый, хваткий, с хитрецой, и на все новое — рот буквой «О» держал. Так ему все в новинку было.

И вот как то про фашизм разговор пошел. По одному приметному случаю.

Довелось нам как-то под водой, вслепую, с немецкой лодкой в «салочки» играть. Мы уже в базу шли, а тут Радист радиограмму принял: в нашем квадрате воздушная разведка обнаружила конвой — танкер и два сторожевика охранения. Ну, что такое танкер для фронта — объяснять не надо. Надо атаковать. А у нас всего две кормовые торпеды остались. Значит, будем на «пистолетный» выстрел подходить. Чтобы наверняка.

Штурман рассчитал время, проложил новый курс. Шли пока в позиционном положении. Набивали воздух в баллоны, подзаряжали аккумуляторы, проветривали отсеки. Немного штормило, лодку валяло с борта на борт — высокая рубка размашисто увеличивала крен. Волна заливала палубу, врывалась на мостик. Низко над нами суетливо бежали плотные облака. Но тем не менее сигнальщики поглядывали и на хмурое небо.

— Где-то здесь, — сказал Штурман.

— Будем ждать, — решил Командир. — К погружению.

Крейсируем самым малым, где-то на двадцати метрах. Жужжит гирокомпас, теряются в тиши негромкие слова команд. Нарастает напряжение. Вдруг Акустик докладывает:

— Слева — десять — шум. На нашей глубине.

— Тишина в отсеках!

Немецкая подлодка. Причем нас слышит, меняет курс, маневрирует. Кружит, как акула возле раненного кита, выбирая момент для безопасного нападения. Для удара без промаха.

Акустик плотно «держит» ее шумы, фиксируя все перемещения и докладывая о них Командиру по переговорному устройству.

— В бой не вступать! — решает Комдив.

Оно и правильно. У нас же конкретный приказ, боевое задание. Нам атаку конвоя никак срывать нельзя. Да и торпед у нас негусто.

Вот так и пошла эта подводная дуэль. То, что мы уклонялись от боя, убедило немцев, что мы израсходовали все торпеды и совершенно беззащитны.

Сейчас они обнаглеют и сделают залп. Напряжение в отсеках — хоть сварку подключай. И тишина мертвая. Чтобы ни один посторонний звук нашему Акустику не помешал. Сейчас все от него зависело. Все наши жизни, до одной.

— Атака! — сказал Акустик. — Торпеда справа — восемьдесят!

Капитан тут же дает команду:

— Правый двигатель — стоп! Право руля!

«Щучка» уклоняется и пропускает торпеду по левому борту. Впритирку прошла, мы даже слышим шум ее винтов.

Через некоторое время немец делает циркуляцию и снова заходит на атаку. И снова — точный доклад Акустика, изящный маневр Командира; снова вражеская торпеда проходит мимо.

В общем, игра со смертью.

— Хорошо слушать! — это Командир Акустику.

От шести торпед мы тогда уклонились в этих танцах. Главное здесь дело — борт не подставить, ведь попасть лодке в «фас» непросто и в условиях видимости, а под водой — почти нереально. Командир на это и рассчитывал. Словом, не получились у немца «салочки». А у нас получились. Расстрелял немец все торпеды впустую.

— Всплывают! — доложил Акустик.

Вот где наша выучка понадобилась. Недаром мы и всплытие, и погружение за тридцать секунд отрабатывали. Как пробка на поверхность вылетели. Вражья лодка еще только отфыркивалась, а у нас уже расчеты у орудий, прицелы на месте стоят и пулеметчики готовы огонь открыть.

Однако немец надводного боя не принял. Выкинул белый флаг, экипаж на палубу высыпал. А зачем он нам сдался? Пленных нам брать некуда, да и не время — сигнальщики на горизонте верхушки мачт засекли.

Самым малым мы подошли поближе, задрейфовали где-то с полкабельтова. Немцы стоят смирно, боятся, ждут, когда мы их расстреливать начнем. По себе судят, у них ведь так было заведено. Разбойничали они жестоко, боезапас не жалели. Ихний адмирал так им и указывал: «Топите их всех!» Они и топили. И рыбацкие суда, и пассажирских нейтралов. А потом пулеметами спасательные шлюпки расстреливали и тех добивали, что сами по себе плыли. А иной раз какого-нибудь бедолагу на палубу поднимут, пошутят с ним весело, сигареткой угостят, а то и рюмочкой коньячка. А потом его пинком за борт — плыви, мол, на свою родину…

И вот стоим мы на своих палубах, друг на друга смотрим — раньше-то вот так вот не встречались. Ходим в одном море, делаем одну работу — воюем. Каждый за свою землю, за свой народ. Только вот война у нас разная…

Смотрю я на них (а тишина стоит, лишь легкая волна в борт чуть плещет): обыкновенные, вроде, парни, только заросшие как черти. Это у них такая лихость особая была — бороды в походе отращивать. «Топите их всех, мои бородатые мальчики!»

У нас такого завода не было, мы, как в базу идем, тут же и в лодке приборку делаем, и себя в порядок приводим, даже форменки ухитрялись гладить. У нас на весь флот только один командир (кажется, он «катюшей» командовал) в бороде ходил. Но он ее еще до войны носил.

Тут наш Штурман что-то по-немецки крикнул. Враз послушали: личное оружие за борт покидали, стали шлюпки надувать. Ихний командир к нам пришвартовался и документы судовые нашему Командиру передал, честь отдал. Отчалили. Замахали веслами. Одесса-папа кое-что им в корму прокричал. Но они таких русских слов, наверное, не знали. Это ведь не «млеко и яйки».

— Приготовиться к погружению!

Мы чуток отошли и в два орудия лодку расшибли. Прошлись по обломкам, Одесса-папа ухитрился какой-то трофей подхватить. Деревяшка какая-то, с переборки, что ли, а в нее кружочек впаян, вроде медальки. Хотел было уже за борт трофей свой махануть, да Военком его придержал:

— Постой-ка! Ну-ка покажи. — Медальку ножичком выковырял и в карман сунул. А когда мы погрузились, стал ее внимательно разглядывать. И при этом зло посмеивался.

Нам интересно стало, но не до этого было. Штурман новый курс проложил, пошли в точку. Ждем конвой. Затаились в глубине. Время от времени под перископ всплываем, осматриваемся и снова в глубь. Крейсируем самым малым.

Наконец Акустик докладывает:

— Шумы прямо по курсу… Противолодочный… Два… Тральщик… Танкер бухтит…

Всплыли легонько. Конвой идет уступом. Корабли охранения танкер со стороны моря прикрывают. Мы идем встречным курсом, жмемся к берегу. Он здесь крутой, скалистый, прибойный, наш перископ на его фоне не увидать…

Начинаем маневрировать. Циркуляция. Разворачиваемся кормой. Залп последними двумя торпедами. Ныряем. Секундомер тикает. Взрыв. Второй. Лодку ощутимо тряхнуло.

Почти сразу глухо застучали разрывы глубинок. Но в стороне, мористее.

Командир принял решение отлежаться вплотную к берегу — глубина позволяла, и немцу нас тут искать не пришло бы в голову. Наверняка бы решил, что мы в открытое море ушли.

Легли на грунт. Тихо, спокойно. Погромыхивает где-то к северу, словно далекая гроза, не опасная.

Тут про эту медальку и вспомнили. Пустил ее Военком по рукам, сказал при этом:

— Вот, ребята, откуда фашизм начался. Вылупился, как червяк из черного яйца.

На медальоне с одной стороны пароход отчеканен. «Лузитания» называется — так нам Военком перевел, теплоход пассажирский. А на другой стороне — как бы сказать? — цельная картинка выбита: пароходная касса, в нее очередь пассажиров, а билеты продает смерть с косой. И тут тоже надпись: «Осторожно — подводная лодка».

— Что за бляшка? — спросил Одесса папа, повертев медальку в пальцах.

— Памятная медаль, — опять как то недобро усмехнулся Военком. — О «великом подвиге» немецких подводников еще в ту, Первую мировую, войну.

— Рассказали бы, — притиснулся к нему Трявога.

— В Первую мировую немец сильно на море разбойничал. Подлодки его, как волчьи стаи, рыскали на морских дорогах, били все подряд. Особо им нравилось топить торговые и пассажирские суда, они ведь без охранения ходили.

— О как! — разинул рот Трявога.

— Да, вот так. Существовало тогда международное соглашение, по которому подлодка, встретив торговое судно, всплывала и приказывала экипажу занять шлюпки, и только после этого торпедировала судно. А немецкое командование объявило неограниченную подводную войну. На истребление всех судов и кораблей неприятеля и его союзников вместе с экипажем.

— О как!

— Вот так. — Военком подбросил медальку на ладони, сжал ее в кулак. — И вот был такой крупнейший в мире пассажирский пароход «Лузитания». И встретила его немецкая подлодка «У-20». И безжалостно утопила. Погибли 1152 человека, пассажиры, в основном женщины и дети.

В лодке стояла мертвая тишина, только что-то поскрипывало под днищем, будто терлась она брюхом, как рыба при нересте. Но тогда на этот скрежет никто внимания не обратил.

— И чего? — наконец спросил Трявога. Он так и сидел на комингсе с открытым ртом и распахнутыми глазами.

— И ничего. Правда, международный трибунал приговорил заочно командира подлодки к смертной казни. А германский кайзер объявил ему выговор.

— Строгий, — выдохнул Одесса-папа. — С занесением в личное дело.

— Ну да… — Военком вздохнул. — И вот медальку эту в Германии отчеканили. В память об этом «подвиге» бравых немецких подводников. Вот откуда фашизм выполз. Я думаю, на этой лодке, что мы потопили, был в экипаже подводник с той самой «У-20». Так что традиции у них добрые. — Военком протянул медальку Одессе. — Выбрось ее в форточку. И руки помой.

Опять глухо застучали разрывы. И опять Боцман переложил из одного коробка в другой несколько спичек.

— Сколько уже набралось? — спросил я.

— Штук шестьдесят. Потом посчитаю.

Это у нас так счет глубинкам, на нас сброшенным, велся. На каждую бомбу спичку откладывали. Чтобы не сбиться.

Опять грохнуло. Лодку качнуло. И что-то опять заскрипело под килем.

— Грунт скребем, — сказал Штурман. — Здесь галечное дно.

— Это радует, — нахмурился Командир. — Как бы к берегу нас не прижало, рули помнем. А всплывать нельзя. Немец на нас шибко осерчал.

Еще бы ему не осерчать. Танкер был бензином залит, пожар полыхал — будто все море горело. Кстати, и один противолодочный пострадал — волна на него огненный шквал кинула. Ну, это мы уже потом узнали, когда в базу вернулись.

Бомбежка в самом деле продолжалась. То вдали, то много ближе — даже покачивало нас порой, ощутимо.

А в лодке становилось все труднее. Воздух густел, тяжелел. Тускнели плафоны. Командир приказал всем лечь.

Я раскатал свою койку, улегся. И почему то чаще вздрагивал не от взрывов, а от зловещего скрежета под днищем, будто кто-то большой и зубастый пытался его прогрызть.

Забалагурил, как всегда в таких случаях, Одесса-папа:

— За что я люблю нашу службу? За то, что можно спокойно лежать на дне, ничего не работать и мечтать о хорошеньких одесситках, на которых я женюсь после войны. Вот, например…

— Отставить разговоры! — сурово прервал его Боцман. — Не порть воздух.

— Говорить нельзя, петь нельзя, а играть можно? Гитара воздух не портит…

И он тихо забренчал какую то грустную музыку. Хорошо, что не похоронную. На колыбельную похожую.

Я задремал. Вернее, в тяжелое забытье впал. В закрытых глазах мелькали оранжевые круги. Грудь теснило, в висках стучало молоточками по больному месту. Сквозь дрему слышались тяжкие вздохи, стоны, бормотанье…

— К всплытию! По местам стоять!

И нет ни дремы, ни стонов. Все заняли свои посты.

— Продуть центральную!

Все пошло как обычно. Продулись. Стрелка глубиномера дрогнула, пошла на чуть-чуть и замерла. Услышали скрежет, уже наверху, где-то над палубой. Кренометр ни с того ни с сего показал отклонение по вертикали в десять градусов. Стрелка глубиномера застыла намертво. Не всплываем! Морской черт держит.

— Осмотреться в отсеках! — пошла команда. — Провериться!

Команда — она и на глубине команда. Даже — тем более. Команду надо выполнять даже на последнем дыхании. Надо сказать, действовали хоть и с трудом, но четко. Пошли донесения в центральный пост. Все в норме. Снова попытка всплыть. И снова скрежет над головой и крен на правый борт.

— Присосались? — тревожно предположил Боцман. — Залипли?

— Куда присосались? — вспылил Штурман. — Галька под нами.

— О! — вдруг решился вставить Трявога. — А, может, товарищи капитаны, не снизу нас держить, а сверху не пущаеть.

У Штурмана глаза — два блюдца.

— Точно! Приливная волна, давление от глубинок — загнали нас, ну, скажем, в грот.

— Главное — не в гроб! — сказал Одесса-папа. — Из грота выберемся. А в гроб нам рано.

Так и оказалось. К берегу прижались, там скала, а в ней, на глубине, выемка. Нас туда и отдрейфовало.

Это все так. А выбираться? А дышать чем, пока выбираться будем? Мы ведь уже и регенерацию задействовали. Хорошо еще, аккумуляторы вконец не сели.

— Действуем! — приказал Командир. — Всплытие минимальное!

Ювелирно лодку приподняли. Чтобы винты не сорвать и в свод не упереться.

— Меньше малого вперед! — такая неожиданная, неуставная команда.

Электрики осторожно, бережно запустили винты. Лодка чуть двинулась, уперлась.

— Меньше малого назад! — еще чуднее команда.

Сколько-то двинулись, винты грунт начали молоть. Стали. Это не то что в сети попались глупой рыбкой, это как в бочку нас загнали. И крышкой накрыли.

— Без паники! — сказал Военком. — Действуем дальше!

А дальше что? Военком припомнил, что еще до войны, на учениях, отрабатывали постановку на якорь под водой. Да мы вроде бы и так как на якоре.

Ладно, отдали в носу якорь. А Командир уже мысль подхватил.

— Право на борт! Левый двигатель — малый назад!

И что получилось? Якорь нос лодки держит, а корма в сторону моря движется. Помалу-помалу. Потом цепь чуть потравили — лодка еще дальше кормой на чистое вышла.

А мы все уже голые по пояс. От пота блестим, дышим как рыбы без воды. Шатаемся на каждом шагу.

— Продуть среднюю!

Смотрим, кому видно, на шкалу глубиномера. Пошла стрелка! Выбрали якорь. Всплыли. Отдраили все люки. На палубу выбрались. Ночь над нами звездная! Воздух — слов нет, какой прекрасный! Уж как же мы дышали! Будто только что родились, из мамкиного чрева на белый свет выбрались…

…Да, так наш первый рейд. Что в тот раз получилось? По расчетам Штурмана, мы в Вардё в одно время с транспортом угадываем. Но запаздываем — ни с моря, ни с берега атаковать не успеваем.

Командир со Штурманом переговариваются.

— Заманчиво получается…

— Риск огромный.

— Риск минимальный. Немцу в голову не придет, что советская лодка пойдет в торпедную атаку, проникнув в охраняемый фиорд. Наш шанс — внезапность.

Словом, принял Командир дерзкое решение — атаковать транспорт прямо в порту. Прямо у пирса его ко дну пустить. Вместе со всеми валенками.

Небывалое пока что решение. Потом-то такие атаки прочно в практику вошли.

Порт охраняется. На подходе мины на якорях стоят. Вход противолодочной сетью перегорожен. Так еще и в самом фиорде противолодочные корабли наготове стоят. Береговая батарея имеется. Другое дело — что нас совсем не ждут…

Штурман прокладку делает, очень внимательно. Подход к рейду Вардё сложный, по всему. Гряда подводная, минная банка. Разведка, кстати, эту банку нам обозначила, и у Штурмана она на карте имелась. Только вот одно дело мины на карте, а совсем другое — в море, под водой.

Ну ладно, мины пройдем. А вот сеть… Но и тут наш Командир необычное решение нашел.

Глубина на входе в фиорд довольно большая, сеть должна быть преградой для подлодок. А вот своим кораблям она мешать на входе-выходе не должна.

Посмотрели они со Штурманом в который раз таблицы с разными типами немецких кораблей, с их характеристиками. Главное — какая у них осадка, в грузу и порожнем. А какие суда в Вардё заходят, это уже давно известно было.

Ну и прикинули, что верхняя кромка сети до поверхности моря метров шесть не должна доходить. А наша высота без перископа — 4 метра. Значит, если поднырнуть под сеть нельзя, так почему нельзя над ней пройти?

Опасно, конечно. И запутаться можно, да еще на малой глубине. И минные заряды в действие привести, световую сигнализацию задействовать.

Но решение принято. Погрузились, пошли под перископом. По сторонам света поглядываем. Нам обозначаться в этом районе ни к чему.

Вскоре берег стал из моря подниматься. Грядой скал обозначился. Штурман курс уточнил. Подобрались как можно ближе. Нырнули. На предельно малую глубину погрузились. И самым малым ходом идем, чтобы рябью себя на поверхности не обозначить.

Крадемся, словом. Проникли…

К атаке все готово. Командир и здесь смекалку проявил. Чтобы нам после залпа время не терять, в тесноте бухты не разворачиваться, а сразу «деру дать» на выход в открытое море, тихонько и плавно нашу «Щучку» развернул, носом к морю поставил, а кормовые торпеды на транспорт нацелил.

Сейчас все уже от нашей слаженности зависело. Мгновенно поднять перископ, мгновенно поймать цель, поразить ее, скрыться под водой и вырваться из бухты. На вольные просторы. Не попав при этом в сеть и не задев при этом якорные мины.

Отчасти все так и получилось. Всплыли под перископ, никто его, конечно, и не заметил, ахнули две торпеды. Лодка здорово прыгнула — стреляли все-таки вблизи. Прыгнула так, что словно косатка на поверхность вылетела.

Что тут началось!

Транспорт гибнет, прямо у пирса. Причем почему-то оделся сильным огнем и черными дымными клубами — горит, словом. Видимо, помимо валенок, был он гружен и какими-то горючими материалами. Хотя, может, и валенки хорошо горят. Не знаю, не пробовал валенки жечь.

Хоть я немца не люблю, а надо отдать ему должное. В ту же минуту, как нас выбросило, ударила с берега артиллерия. Правда, снаряды далеко от нас легли — все-таки собственная бухта не пристреляна.

Но тут же сорвались два катера. Один взял курс на выход и встал там, как швейцар у дверей, чтобы мы не вышли не расплатившись. А другой начал кидать бомбы.

Лодку закачало, она вздрагивала, но ничего опасного пока не наблюдалось. Дело в том, что глубина во фиорде была, конечно, не беспредельной. И катер вынужден сбрасывать бомбы на полном ходу, чтобы самому от них не погибнуть.

Наш Командир, оказалось, и это учел. Какое уж точное бомбометание на скорости в двадцать узлов?

Но второй противолодочный корабль грамотно стал. Нам пришлось изменить курс, и мы попали в сеть. Лодка сразу замедлила ход, потащила сеть за собой.

Но, прямо скажу, растерянности не было. Было желание найти выход.

Тут немного поясню. Противолодочная сеть — это преграда из стальных тросов в палец толщиной, квадратами четыре метра на четыре. Немец металла не жалел, ставил сети на километры и в глубину до пятидесяти метров. Штука, конечно, неприятная. Попасть в такую ловушку — задохнуться. Да еще забьется лодка рыбой в сети — тут же и отбомбят прицельно.

На некоторых подлодках и у нас, и у немцев ставили над форштевнем сетерезы — вроде как зубчатые пилы, но что-то я не слышал, чтобы от них какой-нибудь толк был. Дюймовый трос не разрубишь, даже если на полном ходу на него пойдешь.

…Дали задний ход. Похоже, из сети выбрались. Пошли вперед. Опять, чувствуем, завязли. Подергались. Плохо дело. И бомбы гремят. Все ближе.

Командир дает приказ:

— Выключить двигатели.

Замереть, стало быть. Выждать. Будто нет нас тут, вырвались мы из сетей.

На войне ведь главное умение — это умение ждать. Терпеливо. Не всегда атака решает успех боя. А нередко — выжидание. Выжидание того момента, самого выгодного, когда ворваться в этот бой.

Потянулись минуты… Часы…

А час под водой — что тебе три года на воздухе.

Висим на небольшой глубине, оплетенные стальной сетью. Как рыба в неводе. Но для рыбы — стихия родная, она там дышать может сколько угодно. А мы не сколько угодно. Мы — как рыба-кит. Нам на поверхность надо, воздухом организм освежить.

Включили регенерацию, полегче стало. Но не надолго.

А Командир команды на всплытие или на ход не дает. Выдержка у него — стальная. Да и то сказать, командиру без этого нельзя. На его ответственности и корабль, и люди.

Время шло. Пришла ночь.

— Всплывать будем вертикально. — Командир приказал. — Ход дадим только на поверхности. Мотористы, как только поднимемся — полный ход дизелями.

И это решение было правильным.

Командир прилива дождался. Чтоб уж наверняка рвануть.

Вспыли — мячиком, вырвались из сети. Мотористы дизеля полным ходом пустили. Орудийный расчет уже готов открыть огонь.

У немцев — растерянность. А наша «Щучка» на таран сторожевика идет. Да еще Одесса папа три снаряда беглых дал.

Тарана, к счастью, не случилось. Немец отвернуть успел. А мы, едва на вольную воду вырвались, тут же погрузились, сделали «лево на борт» и на двадцати метрах зависли. В сторонке.

Конечно, погоня за нами пошла. Однако вслепую. Немец решил, что мы в открытое море подались. Его корабли мимо нас прошли. А мы еще подождали, в отсеках осмотрелись. И пошли в заданный район…

Вот так мы и воевали. На ходу учились и тут же полученные в учении знания применяли на практике, совершенствовали.

Новый способ стрельбы торпедами освоили. «Веерным» он назывался. Прежняя тактика стрельбы устарела. В боевых наставлениях и уставах рекомендовалось выпускать в цель только одну торпеду. Из экономии. Торпеда — это ведь, если так сказать, маленькая подводная лодка, начиненная не только боевым зарядом, но и сложными, точными механизмами. Это же сколько денег при промахе на ветер. Ну, не на ветер — на дно морское, да разница невелика.

Но на деле получалось наоборот. «Экономия» оборачивалась большими потерями. Из-за низкой эффективности стрельбы. Попадания были реже, чем промахи. Вот, помню, еще в первое военное лето двадцать две торпеды из наших лодок поразили всего четыре цели. Вот и экономия народных средств.

Зато «веерная» стрельба дала отличные результаты. Особенно когда мы ее освоили.

Ничего особо сложного в ней не было. Важен только точный расчет. Выходим на цель, делаем упреждение и поворот лодки. Она как бы носом ведет, положим, слева направо и выбрасывает три торпеды. С интервалом. Если первая торпеда пройдет мимо форштевня, так уж вторая наверняка в корпус ударит, а уж третьей, как говорится, сам Бог велел.

До того мы этот способ освоили, что стали двумя торпедами по два корабля разом топить.

…Все время учились. Война нас учила. Учила воевать, ждать, учила терпению и выдержке, мужеству. Товариществу. И вере в победу.

Ну и, конечно, учились своему мастерству, отработке конкретных задач и действию в критических ситуациях. От этих тренировок зависела слаженность экипажа, успех в бою, наши жизни…

Вот, помню, сформировали новый личный состав на «эску». Назначили командира. Молодой такой. И фамилия у него чудная была — Гений. Он своей фамилии стеснялся, он вообще застенчивый был. Но решительный — так вскоре это узналось.

Ну, отработал экипаж все задания, осталось зачетное. Принимать эту зачетную задачу поручили нашему Командиру. Как зачет сдадут — так в море, уже на боевое задание.

А зачет такой: ставятся условия, приближенные к боевым. Сначала отрабатывается все, что нужно, в надводном положении. Потом — срочное погружение, имитация торпедной атаки со всеми расчетами, с выходом на цель. Затем срочное всплытие по артиллерийской тревоге, отражение атак с воздуха и с моря.

А хитрость тут в чем? Хитрость тут в том, что ни командир лодки, ни члены экипажа не знают вводной — то есть не знают, какая будет поставлена задача, какие маневры и действия предстоит проделать. Справится экипаж — добро, не справится — худо.

И вот за несколько дней до выхода «эски» в море наш Командир вместе с дивизионным механиком разработали типовую аварийную задачу: внезапная штурмовка лодки звеном вражеских истребителей. Пушечно-пулеметный огонь, в шестом отсеке — «пробоины», в боевой рубке — «пожар», возникший от зажигательных пуль, борьба за живучесть подлодки. Причем все на полном серьезе, даже предусмотрели зажечь в рубке имитационную дымовую шашку. С объявлением аварийной тревоги. Стало быть, проверить, как экипаж подготовлен к тушению пожара и заделке пробоин.

Все ясно. Выходят в море, в точку проведения зачета, в район боевой подготовки…

Экипаж, хоть еще и не воевал, но уже в походе стало ясно, что хорошо обучен, правильно действует, крепко спаян. Сделали отработку в надводном положении, сыграли срочное погружение, всплытие с артиллерийской тревогой. Команда и все офицеры действуют четко, слаженно. Капитан свою застенчивость на берегу оставил, командует грамотно, решительно. Не гений еще, конечно, но уже командир.

Что же, остается последнее задание. Наш Командир объявляет экипажу тактический фон: светлое время суток, лодка крейсирует вблизи берегов противника, идет зарядка батарей. Командир на мостике. А вот что будет дальше — неизвестно. Станет известно через несколько минут. А пока наш Командир с дивизионным механиком, закрывшись для полной секретности в каюте, уточняют последние детали вводной.

А вводная такая. На лодку внезапно, из-за облаков, с выключенными двигателями, обрушивают пушечно-пулеметный огонь три истребителя. В шестом отсеке — пробоина, в рубке — пожар. Действуйте!

Дивизионный механик дал указание поджечь своевременно дымовую шашку и перебрался в шестой отсек, будущий «аварийный». Наш Командир направился на мостик, дать вводную. Но не успел. С мостика послышалась команда Гения, командира лодки:

— Самолеты противника! Срочное погружение!

Все было выполнено как по боевому расписанию.

Лодка стремительно погружалась. Вахтенные, один за другим, ныряли в люк. Из боевой рубки повалил дым. И почему-то запахло горящей тканью.

Гений, убедившись, что на палубе никого из экипажа не осталось, захлопнул люк, зажал кремальеру:

— Аварийная тревога! Пожар в боевой рубке.

Тут же из шестого отсека пришел доклад:

— Шесть пулевых пробоин в прочном корпусе!

В общем и целом, личный состав действовал умело, грамотно. Как и положено в бою. Пожар потушен, пробоины заделаны. Экзамен сдан.

Но наш Командир был строг, недоволен и мрачен. Он заподозрил, что застенчивый Гений заранее узнал условия задачи. От кого? Скорее всего, от какого-нибудь дружка в штабе, такого же хитроумного гения. А почему не помочь товарищу? Мы с ним вместе учились, за одной девушкой ухаживали, на одной губе за самоволку отсидели…

Но у нашего Командира такие штуки не проходят. Даром, во всяком случае. Службу надо начинать, проходить и заканчивать честно. Ведь ты не просто офицер, ты офицер — советский, к тому же — морской офицер!

Когда Гений спустился в центральный пост, наш Командир сурово, даже зло, спросил его:

— От кого вы получили вводную о самолетах?

Тут этот Гений растерялся и засмущался:

— Не понял, товарищ капитан второго ранга. Я не получал никакой вводной… Вы не успели мне ее сообщить.

— А что у вас на лице? — Лицо Гения было залито кровью. — Ударились о комингс?

— Ранен, товарищ капитан второго ранга. Легко… Осколком. Нас обстреляли два «фоккера». Получили пробоины в шестом отсеке. Еще зажигательными ударили — в рубке загорелся комплект флагов.

— Теперь я не понял… — признался наш Командир. — Так что, атака истребителей была в самом деле?

Да, тут можно опускать занавес. Генеральная репетиция обернулась премьерой. Успешной. И, главное дело, как все сошлось. По вводной — атака истребителей, пробоины в шестом отсеке, пожар в боевой рубке. Все одно к одному. Тут впору подумать, что не Гений про вводную узнал, а немец. Хотя разница была: не три истребителя напали, а два…

После отбоя тревоги офицеры поднялись на мостик.

— Докладывайте… Гений.

— Стоял по правому борту, у тумбы перископа. Самолеты на нас упали из-за облаков, с выключенными моторами. Обстрел начали внезапно. Скомандовал «срочное погружение». Спускаясь в люк, в боевой рубке увидел дым и языки пламени. Объявил аварийную тревогу. Вот и все… — И опять засмущался, как бедная девица перед богатым женихом.

Командир наш встал возле тумбы перископа, где стоял во время воздушной атаки капитан Гений, и покачал головой: тумба была вся иссечена осколками — двадцать восемь штук насчитал, — и один из этих осколков ранил Гения в голову, а еще три иссекли его реглан так, что пришлось по возвращении в базу сдавать его на склад и получать вместо него новую удобную канадку.

Надо ли говорить, что зачет у экипажа «эски» был принят с оценкой «отлично».

Вот такие чудеса бывают на море. Улица, конечно, полна неожиданностей, да и вся наша, даже мирная, жизнь, но море этими неожиданностями полно до краев. От дна до волны, от берега до берега…

В общем, шла война. Уходили в море корабли. Поднимались в небо самолеты. Спускались в холодные глубины подводные лодки. Шла война…

Она разгоралась, набирала силу. Пожирала людей, губила технику. Оставляла за собой незаживающие раны на теле человечества.

Задачи Северного флота все больше осложнялись. Настойчиво стали осваиваться коммуникации, по которым союзники осуществляли переброску в СССР военных грузов. Союзники слали нам автомашины, танки, самолеты, оборудование и приборы, продовольствие. Словом, все, что крайне необходимо стране, воюющей с сильным врагом. Ее фронту, ее тылу.

Защита союзных конвоев в операционной зоне Северного флота стала постоянной стратегической задачей.

Уже в первое военное лето наши эсминцы приняли у двадцатого меридиана первый союзный конвой, шедший из Исландии под охраной английских военных кораблей, — шесть крупных транспортов, доставивших в Архангельск оружие, снаряжение, истребители «харрикейн».

Мы в проводке этого конвоя не участвовали. Нас привлекли к охране ледоколов, выводимых из Арктики. Дело в том, что предстояло освоить Северный морской путь для создания транспортной коммуникации США — Архангельск.

Это было не простое дело. С одной стороны, Ледовитый океан не представлял опасности в смысле нападения со стороны германского флота, а с другой — транспортным судам и кораблям сопровождения пройти этот путь без помощи ледоколов было практически невозможно. Но ни в Архангельске, ни в Мурманске, ни у нас в Полярном ледокольных судов не было. Где-то в Арктике, сейчас уж не вспомню, где именно, находились ледокол «Иосиф Сталин» и ледорез «Литке». Их предстояло вывести под конвоем и сопроводить до Архангельска.

Немцам, конечно, об этих планах нашего командования было известно. Надо сказать, что мы обоюдно друг о друге многое знали. Воевали-то в одном море. Постоянно перехватывались радиограммы в эфире (не всегда даже шифровки и кодовые обозначения помогали), работали разведки, собирались и анализировались все необходимые сведения. В общем — коммунальная кухня, где каждая хозяйка знает, что в чьей кастрюле кипит. Но если в коммуналке враждующие хозяйки подливали в чужой суп керосину или назло гасили чужой примус, то здесь, у нас, образно говоря, в эти кастрюли с супом сыпали либо мышьяк, либо цианистый калий. И схватывались в бою не поварешками, а снарядами, минами и торпедами.

Для решения этой задачи был срочно создан штаб проводки, куда вошли капитаны и штурманы, имеющие опыт полярного мореходства.

Такой опыт у нас уже был. Сейчас много чего дурного говорят некоторые про наше советское прошлое. Вот видел я в телевизоре, как кто-то такой возмущался нашими героями-челюскинцами. Да как некрасиво врал-то! Мол, Сталин затеял всю эту эпопею, чтобы отвлечь внимание народа от репрессий. Мол, послал на верную гибель во льдах старый и ржавый пароход.

Да не в том дело. Дело в том, что Сталин умел в будущее страны смотреть. Он знал, что Арктику надо осваивать. Что от этого будет огромная польза всему народному хозяйству СССР.

И насчет «Челюскина» — пустая брехня. Неплохой был пароход. И вовсе не малый. Семь с половиной тысяч тонн — очень солидное водоизмещение. И снаряжен всем необходимым был первоклассно, даже свой самолет на палубе имел. А что касается риска, северных опасностей, так ведь наши предки-поморы издавна ходили этим путем на парусных суденышках — кочах и ладьях. Надо только хорошо знать льды да ветры, течения да капризы погоды. А для этого и нужно было изучать Арктику. Вот «Челюскин» для такого изучения и снарядил товарищ Сталин. Это был первый неледокольный пароход, который ставил целью пройти Северным морским путем от Ленинграда до Владивостока за одну навигацию. И можно сказать, что он эту задачу практически выполнил — льдами его затерло уже в Чукотском море. И то это произошло именно от недостатка знаний некоторых конкретных деталей северной навигации.

В штабе, изучив все возможности и условия, решили максимально обезопасить караван не только сильным охранением, но и выбранным путем следования.

Прокладку конвоя сделали по большим глубинам и районам, загруженным льдами. Почему — понятно. Большие глубины исключали подрыв судов и кораблей донными минами, а льды исключали торпедирование ледоколов подлодками.

Нашу «Щучку» тоже поначалу включили в охранение, мы сопровождали конвой от Карских ворот, но вскоре подлодки отозвали. Командование стало использовать в этих целях авиацию, а с высоты разглядеть, чья подлодка идет параллельным курсом на перископной глубине и не готовит ли она торпедную атаку, довольно сложно.

Операция проводки завершилась успешно. Несмотря на то, что до мыса Канин нос приходилось отбиваться от немецких подлодок, как от озверевших с голодухи комаров. Весь этот участок пути корабли охранения и самолеты бомбили подлодки врага.

С этого момента, когда конвой ошвартовался в Архангельске, собственно и открылся Северный морской путь, еще один вклад в победу над фашизмом.

А мы тем временем на каникулы пошли, домой, в Полярный. Шли трудно, все ресурсы к нулю склоняются. Устали и люди, и механизмы. Почти месяц мы не видели ни солнца, ни звезд, ни моря — только подволок в отсеках и тусклые плафоны на нем. И не дышали вольным ветром — лишь въедливым запахом соляра да испарениями из аккумуляторных ям. А тут еще мотористы доложили, что топлива для дизелей в обрез, только-только до базы дотянуть.

— Это радует, — сказал Командир. — Но не очень. Впрочем, если что, на электродвигателях доберемся.

— Это радует, — проворчал Одесса-папа в ухо Боцману. — Доберемся… К Новому году. А на меня девушки надеются. На берегу ждут.

— Брюнетки? Блондинки? — спросил Штурман с интересом.

— Таки не угадали, товарищ старший лейтенант. — Одна связистка, а другая радистка.

А вот Боцман их невнимательно слушал. Он горизонт в северном направлении осматривал, хмурился. Вздохнул прерывисто:

— Не нравится мне небо. Как бы не заштормило. Как бы чего не нанесло.

И вот тут как раз это самое «если что» и «как бы чего» выскочило. Неожиданность военно-морская.

Приняли радио. Атакована, сильно повреждена наша лодка, серии «М», «Малютками» мы их называли. Держится на плаву, но хода не имеет. Зато имеет раненных на борту. Требуется срочно оказать помощь. Взять «Малютку» на буксир, вывести из операционной зоны и передать тральщику. А если это невозможно, принять ее экипаж на свой борт, затопить лодку и следовать затем в базу.

— Вот тебе и девушки! И радистки, и связистки.

— И блондинки с брюнетками под ручку.

На буксир взять… Милое дело. А у нас дизеля последнее топливо дожирают.

Штурман скорректировал курс, пошли на помощь. А Боцман все на небо поглядывает. Хмурится и крякает. Мичманку свою на нос сдвинул и затылок клешней скребет.

— Корабль на горизонте! — доложил сигнальщик.

— Боевая тревога! Орудия — к бою!

Идем встречным курсом, на сближение.

— Похоже — наши! — орет сигнальщик. — «Малютка», скорее всего! Наша! Вижу: позывные дает!

Подошли мы к этой «Малютке» — Боже ты мой! Раздолбана так, что непонятно, как она еще, бедная, на плаву держится. Рубка на консервную банку похожа. Вспоротую даже не ножом, а топором. Палубные листы скручены и задраны, под них морская вода свободно вливается. Всюду пробоины. Дифферент на корму такой, словно лодка собирается торчком плыть, как поплавок от удочки. Или вот-вот на дно морское кануть.

Экипаж — на разодранной палубе. С личным оружием в руках.

Капитаны наши взяли рупора, стали советоваться. Будем брать на буксир.

— Но не за так, — сказал наш Командир. — Как у вас с горючкой? Можете поделиться? У нас цистерны пустые.

В общем, аккуратно так борт к борту пришвартовались, приняли раненых. Перекачали соляр.

— Ну вот! — вдруг в сердцах сказал Боцман. — Так я и знал. Беда одна не ходит.

— Накаркал! — тоже в сердцах выругал его Штурман.

Шторм нагрянул, с севера. А шторма здесь крутые. Волна сразу взбесилась, ветер ее рвет. Лодки наши друг об друга стучать начали. Да так, что вот-вот корпуса пробьют, цистерны продавят.

Значит, борт к борту буксировать нельзя, в кильватер пойдем.

Завели трос, дали «малый вперед». Потянули потихонечку. Кидает нас, валит. Да беда главная в том, что кидает не в лад — трос то провиснет, то как струна натянется, дрожит, вода с него струями обратно в море бежит. А у нашей «Щучки» при том корма погружается, а форштевень в небо целится.

Трос в руку толщиной. А лопнул! «Щучка», почуяв свободу, вперед стрелой пролетела. Дали задний ход. Командиры наши снова за рупора взялись, едва друг друга слышат. Шторм ревет, свистит в антеннах, волной шумит.

Ну что тут делать? Снимать экипаж, топить «Малютку». А как снимать? Вплотную стать нельзя — размолотит нас друг об друга. И вместо одной лодки две потеряем. И два экипажа. Хорошо еще, вовремя раненых на наш борт переправить успели.

В общем, протянули трос, стали ребята с «Малютки» к нам перебираться. А ведь с этим тросом та же картина: то натянется струной, то под воду уходит. Как уж перебрались — не знаю. Человек сначала ухнет в ледяную воду, а потом трос внатяжку, рывок — и кидает его вверх, норовит сбросить. Одного морячка мы за ворот выхватили — хорошо, он в жилете был; руки у него заледенели, не удержался.

Капитан «Малютки», как положено, последним на борту оставался. Да глядим, не торопится. Да глядим, готовится трос отдавать. Мол, гибну вместе со своим кораблем. По морской традиции.

Тут уж наш Командир сиреной взревел:

— Отставить! У меня приказ — снять весь экипаж! Мне такое геройство не нужно! Ты лучше живым геройствуй!

Словом, забрал ихний капитан судовые документы, флаг снял и к нам на борт нормально перебрался. Мы дали ход.

Отошли безопасно, кормой прицелились и пустили в «Малютку» аж две торпеды. Обе разом рванули. Ихний капитан руку к виску приложил и отвернулся. Понять можно. Это его первый корабль был. И первый поход, кстати. Хотя, если прямо сказать, какая разница — первого боевого друга терять или последнего.

Внизу мы всех ребят переодели в сухое, боевые сто пятьдесят спиртику каждому влили, да Мемеля горячим какао всех нас напоил.

Разместились как-то. Раненых наново перевязали, устроили поудобнее. А сами друг на друге сидим. И дышится все тяжелее. В лодке — теснота, не то что не повернешься — не вздохнешь свободно. Да и затяжелела наша «Щучка», лодка ведь к этому очень чувствительна. Тут уж мы в ней и впрямь как кильки в банке. Да еще и в рассоле. Через люк нам штормяга порядочно солененького нахлестал.

Воду откачали, Командир скомандовал «к погружению». Сразу спокойно стало. Но уж очень душно. Взяли курс на Полярный.

Пока шли, ребята, отогревшись, рассказали про свои дела. Всплыли они не осмотревшись, а тут как раз три немецких катера, конвой наш выслеживают. Погрузиться не поспели, завязался бой. А у этой «Малютки» всего одна пушчонка. Однако бились отважно. Один катер подожгли. И тут, к счастью, наши истребители подоспели, второй катер измолотили, а третий сам поспешил удрать.

— Спасибо вам, — сказал капитан «Малютки». — Выручили.

— Еще не выручили. Надо еще до базы добраться.

— Очень надо, — вставил свое слово Одесса. — Меня девушки ждут. Три блондинки.

Вот так и идем, за приятным разговором. Минное поле решили, как обычно, низом пройти — безопаснее. Нырнули, дыхание затаили, слушаем. И вроде бы нормально прошли. Не зацепили. Но рано обрадовались.

— Стучит, — вдруг привстал с разножки Боцман. — Поймали, однако.

Слушаем — точно! По правому борту, как раз возле центрального поста, что-то ритмично постукивает снаружи. Не сильно, но гулко.

— Поймали, — повторил Боцман. — За правый горизонтальный руль, сволочь, зацепилась. Тащим ее за собой.

Вот еще заморока. Зацепили минреп, сорвали мину с якоря и тащим. Она, гадюка, бьется об нас пока еще круглым боком, а как рожком стукнет… Может, после взрыва и всплывем. Только никому не нужные. И ни на что не годные.

— А меня радистки ждут, — причмокнул Одесса. — Четыре штуки. У них снежинки на ресницах. Так и окаменеют на берегу, не дождавшись отважного военмора.

— Окаменеют! — взорвался Штурман. — Кому ты нужен? Ты посмотри на себя. Бычок черноморский тебя краше. Худой, длинный, носатый.

— Носатый, товарищ старший лейтенант, — это мое преимущество, — живо отбился Одесса. — В народе, на Привозе, говорят, что носатые мужчины очень ценятся, они самые на любовь гораздые. По причине… На Привозе говорят: что на витрине, то и в магазине.

Мы все грохнули. Даже про мину забыли, которая нам в дверь стучала.

— Отставить пошлости! — Штурман у нас был очень воспитанный человек, особенно в отношении женского пола.

— Это не пошлость, товарищ лейтенант. Это научная физиология.

— Иди отсюда! — приказал воспитанный человек.

Да куда ему идти, тут и ступить-то некуда.

А мина все постукивала и постукивала в борт.

— А вот если рванет, — задумался Одесса-папа, — какая-нибудь физиология от меня останется? Или только пошлость?

— В базу вернемся, — пригрозил Штурман, — я дам рапорт Командиру, чтобы списал тебя на берег. В банно-прачечный отряд.

— Спасибо! Уж там-то я…

Тут Штурман на него так глянул, что Одесса-папа и глаза опустил, и рот закрыл.

Командир уточнил время и место, решил всплывать. Мину отцепить, подышать, провентилироваться. Да и батареи подзарядить. Пора уже.

Всплыли. И — батюшки! Лед с севера нам вдогонку несет. Вот-вот догонит.

— Давай, салага, — сказал мне Боцман. — Облачайся по-быстрому.

Надел я гидрокостюм, обвязался по поясу концом, включился в кислородный аппарат, приготовился окунуться.

Но не пришлось. Трос, который зацепился за ограждение вертикального носового руля, оказался обыкновенной веревкой. Вроде бельевой, только потолще. Зеленая, обросшая, лохматая. А на конце ее, как раз возле центрального поста, болтается красный рыбацкий буй. Поплавок такой, для сетей. Вот, оказывается, какую «мину» мы зацепили. Мы, значит, шли, он, значит, за нами тянулся и стучал, паразит, нам в борт, как сосед-пьяница. Вот и вся физиология.

Срезал я веревку, подал буй на палубу.

— О! — обрадовался одессит, — заберу на память. Когда вернусь в Одессу…

— Нам бы для начала в базу вернуться, — перебил его Боцман. — Пока не замерзли.

Дело в том, что лед наступал. Да не битый, а почти сплошной. Вернее, он битый, но на глазах сплачивался в корку. Пока мы с буем возились, он нас нагнал. Зыбь его качает, в борта льдины стучат.

— Это все ты! — высказал Штурман Боцману. — Небо ему, видишь ли, не нравится.

Запустили дизеля, начали зарядку. А Командир наш все мрачнеет. И нам тревожно. Лед нас коварно окружает. Волной его качает, в борта все сильнее бьет. То есть поверху идти нам никак нельзя. Надо зарядку сделать и нырять. Подо льдом пробираться. А сколько? Кто скажет, куда это ледяное поле тянется? На сколько миль? Да сплошное — если что, ведь не всплывем.

Командир к Штурману наклонился, сказал тихо, но я услышал:

— Вот-вот зажмет нас, не погрузимся.

— Пожалуй. Но ведь зарядиться-то надо. Какая этому полю длина? Хватит ли зарядки, чтобы под водой его миновать?

— То то и оно то. А у нас почти сто душ на борту.

Гляжу, и впрямь окружило нас льдом. Если сразу не погрузимся, зажмет нас, раздавит.

Командир докурил трубку:

— Все вниз! К погружению!

Вот вам и еще одна неожиданность. Сугубо морская.

Пошли на небольшой глубине, ровно и спокойно. Жужжит гирокомпас, чиркают указатели рулей. Запахло борщом — Мемеля расстарался. Но холодно и сыро. Свободным от вахты приказано спать. Кое-как разместились. И спокойно уснули после всех тревог. А спокойно — потому что в центральном посту наш Командир. Поглядывает на счетчик лага, на часы, на компас, негромко отдает команды. Хорошо спится, когда Командир не спит…

Проснулся сам не знаю почему. Наверное, потому что сквозь теплый сон осторожное всплытие почувствовал. Странно только, что команды поднять перископ не было. Вслепую всплывать — хуже некуда. Вон «Малютка» всплыла без перископа. Ну, Командиру виднее.

Обулся, заглянул в центральный пост. Глубиномер повел стрелку. И уже почти на контрольной глубине вдруг встал. Лодка качнулась, словно сверху кто-то мешал ей выглянуть из воды. Даже какой-то легкий стук послышался. Я уж подумал: не в днище ли какого корабля уперлись?

— Продуть среднюю, — вполголоса скомандовал Командир.

Забурлил воздух, заурчала вода. Стрелка глубиномера не дрогнула, а палуба вдруг накренилась.

Приняли воду, пошли вниз.

Все понятно. Уперлись рубкой не в отдельную льдину, которую лодка легко с себя сбросила бы, а в сплошной ледяной покров. Схватилось там, наверху.

В центральный пост вошел капитан «Малютки». Хоть и молод был — по годам и по опыту, — все сразу понял.

— Вертикальное всплытие? — предложил он. — Погрузимся поглубже и рванем. Может, пробьем?

— Может, пробьем, — медленно проговорил Командир. — А может, и побьемся. Идем дальше.

Через пять минут все, кто находился в лодке, поняли, что произошло. Паники не было. Не было даже растерянности. Было молчание.

— Нам нужно продержаться два часа, — сказал Командир. Откуда он эти два часа взял, не знаю. — Всем лежать, хождение прекратить.

А какое там хождение — ступить некуда. В гальюн только отлучались.

— Мы вырвемся из этого плена, — уверенно сказал Командир. — Терпение и выдержка.

Лодка спокойно, словно и не знала, в какую попала беду, шла себе и шла под тихо урчащими электромоторами. А чего ей волноваться? У нее начальник есть. Как ей скажет, так она и сделает. Если сможет…

Через час Командир снова дал команду на всплытие. Вертикально. Застопорили двигатели. Продули все цистерны разом. Лодка рванулась наверх, как рыбацкий буй. Ударилась в ледяную крышку над морем. Глухо ударилась, бесполезно. Снова ушли на глубину, пошли вперед. С надеждой. А с чем еще-то?

— Форштевнем бы взломать, — вздохнул Боцман. — Да нельзя.

Конечно нельзя. Чтобы форштевнем ударить, нужно сильно нос задрать, а тогда электролит из банок выплеснет. Или задохнемся, или сгорим.

А в лодке становилось все тяжелее. И дышать, и думать. Думать о том, что мы как в кастрюле, закрытой громадной тяжелой крышкой.

Но вот о таких вещах подводнику думать не положено. Я бы сказал: подводник должен быть человеком без воображения. Соображение, конечно, нужно иметь — быстрое и точное, от него явная польза. А вот воображать опасно.

Ведь человеку все-таки под водой не место. Неуютно он там себя чувствует, чужой он в этой среде. И даже нежеланный. Это сильно ощущаешь, особенно когда воображению волю даешь.

Я в первые недели подводного плавания давал себе такую опасную слабинку. Все себе невольно представлял, как идет лодка в холодной тьме, практически вслепую, и что ее ждет на этом пути, какая смертельная неожиданность. Вокруг враждебная вода, над тобой ее толща, под тобой бездна. И отделяет тебя от этой вечной бездны какой-то сантиметр-полтора железа.

И думается: а ну как провалится лодка в эту бездну, уйдет на недопустимую глубину, там хрупнет и останется навсегда?

Кстати, такое ведь бывает — ни с того ни с сего; жидкий грунт называется. Встречаются в морях такие места, где соленость воды, а значит, и ее плотность намного ниже. А лодка-то отдифферентована на конкретную плотность. Попадет она на такой грунт и ухнет в глубину беспредельную, откуда ей возврата не будет. Если командир растеряется или экипаж без сноровки.

И вот сидишь в своем отсеке и этими мыслями маешься, особенно если в это время по службе не занят. Но вовремя спохватился, а может, привык, страх переборол и на другие мысли переключился. Вот думаю, жаль, что у лодки подводных иллюминаторов нет. Сидел бы себе у такого окошка, как бабка в избе, и наблюдал бы жизнь морских обитателей. А они бы тоже, привлеченные светом, дивились бы лупоглазо на невиданную диковинную рыбу.

Уже после войны один китобой мне рассказывал, как они в брюхе кашалота нашли кусок щупальца кальмара.

— Знаешь какой? — у него глаза весело блестели, вот-вот соврет. — Семьдесят пять сантиметров в диаметре. Понял? А присоски — с большую кастрюлю. Понял?

Я было посмеялся, так не вышло. Показал он мне вырезку из газеты. Этот кусок щупальца ученые обследовали и по его размеру вывод сделали, что этот кальмар величиной до ста метров был. И еще там было написано, что кашалот очень глубоко ныряет и там, километрах в двух от поверхности, сражается зачем-то вот с такими кальмарами. И что многие добытые кашалоты носят на своей туше страшные отметины присосок. Которые с большую кастрюлю.

Я поверил. Мне ведь самому чудились в глубине холодные щупальца гигантского осьминога. Как они внимательно ощупывают корпус нашей «Щучки», шарят жадными змеиными лапами по нашим антеннам, по бокам рубки, по стволу перископа. Пытаются вырвать из гнезд орудия и пулеметы…

Воображение… Но никакой ужас воображения не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил.

А вот про «спрута-восьминога» не зря вспомнилось. Побывали мы в его многоруких объятьях. Еще как побывали-то! Больше часа он нас тискал и на волю не выпускал.

Это как раз в очередное пробное плавание случилось. Мы тогда на большой ремонт стали — здорово нас немец глубинками потрепал, еле вырвались, еле в базу добрались. На ремонт стали. А после — ходовые испытания на всех режимах. Я уже вроде об этом вспоминал, но уж тут к случаю пришлось. В подводном деле очень важно, чтобы лодку чувствовать и чтобы она нас понимала. Как хорошая собака. А то ведь как бывает? Ты ей «фас!» даешь, а она трусливо в глубь удирает. Или апорт несет. С задранным от счастья хвостом.

Ну, надводно все, что надо, отработали. Идем при полном штиле, солнышко полярное нас радует, чайки свиристят. «Щучка» наша на зыби — как девчонка на качелях, дизеля ровно стучат — аж сердце радуется. Ну и, как всегда, команда на срочное погружение. Надо сказать, что срочное погружение у лодки — это и главная для нее защита и главный элемент внезапной атаки. В общем — стратегия с тактикой в одном яйце.

И еще, надо сказать, срочное погружение не столько от самой лодки зависит, сколько от слаженности экипажа. В тридцать секунд — с палубы долой, а нас там в походном положении человек десять: сигнальщики, орудийные расчеты, в рубке не меньше трех. И вот пока мы в люки как горох сыплемся, на плечах друг у друга, трюмные и рулевые уже на подводный режим корабль переводят.

Командир, конечно, последним с палубы уходит — взглядом окинет, чтобы никто не задержался ненароком (а такое бывало — что греха таить), и только кремальеру затянет, а лодка уже носом клюнет и на глубину идет. Для такого маневра большая слаженность экипажа нужна и знание своего дела на каждом посту. Тогда и лодка слушается как хорошая собака. «Фас» и «апорт» не путает.

Так вот… Сыграли срочное погружение. На десять метров дана команда. Боцман наш — большой мастер по горизонтальным рулям. Лодка у него на любую глубину ныряет с точностью до сантиметра — они друг друга хорошо чувствуют. Он на глубину ее ведет, как летчик свой истребитель в пикирование — аж в ушах покалывает.

А вот тут что-то не заладилось. Нырнули, достигли десяти метров, сработали рулями — лодка послушно на ровный киль стала. Однако без всякого дифферента продолжает погружаться. Пятнадцать… Двадцать… Двадцать пять… Боцман уже рули на всплытие переложил, а стрелка глубиномера все книзу ползет.

Командир приказал полный ход дать, чтобы рулям помочь. Носовые рули Боцман задрал до предела, в корму полный пузырек дали, а лодка тонет. Причем на ровном киле.

— Осмотреться в отсеках!

Осмотрелись — нигде течи нет, воды сверх нормы не забрали.

Смотрю на Командира и прямо всей кожей чувствую, как у него в голове работа идет: сто проблем просчитывает, чтобы единственное решение найти.

Лодка погружается неуправляемо. В центральном посту — тишина, во всем корпусе тишина. Приборы пощелкивают, гирокомпас по-домашнему жужжит. И вся команда ждет, какое решение примет Командир.

Лодка уже на девяноста метрах. Предельная глубина. И на грунт нельзя лечь — грунт здесь метрах в четырехстах. И мы ждем. Вот-вот начнет сальники пробивать, швы затрещат, ворвется вода под страшным давлением…

Молчим. Слушаем. Корпус пока держится.

— Продуть центральную! — Командир решил резким всплытием вернуть лодку к послушанию.

Продули все цистерны, вокруг лодки шум угарный, а в лодке тишина. Стрелка глубиномера не дрогнула, уперлась в ограничитель, аж гнется бедная.

Вдруг нас качнуло, встряхнуло и пошло покачивать — мерно так, плавно. Как дитя в зыбке. Командир только что бледный был, а тут враз позеленел. Будто его морская болезнь схватила.

Трявога осмотрел нас всех, кто рядом был, круглыми глазами и прошептал:

— Не иначе нас восьминог захапал.

— Нужен ты ему! — сердито отрезал Одесса-папа.

— Кто его знаить. Можа, он жалезо жреть!

Не знаю, что он там, этот восьминог, «жреть», а Трявога точно заметил: будто обхватило нас плотно какое-то чудище морское и покачивает в своих лапах — выбирает: с головы нас жрать или с хвоста.

Главное дело — мы уж, по всем показаниям, на беспредельную глубину опустились. По всем законам — и физическим, и морским — швы давно уже должны разойтись, все клапаны и сальники прорвало бы. Темная ночь…

Командир лоб трет, думает. Инженер за голову держится — чтоб от таких же дум она не взорвалась…

Ладно, в уме прикидываю, глубина верняком больше ста метров. У нас кислородные приборы, индивидуальные. Можем, конечно, из лодки выбраться через рубочный люк и торпедные аппараты. А дальше что? Подъем с такой глубины — верная кессонка. Видел я, как наших ребят в Полярном на носилках с лодки несли, с этой кессонкой. Двоих так и не спасли, а шестеро инвалидами остались на всю жизнь.

Ну да ладно, минует, положим, кессонная болезнь, всплывем. А дальше что? В Баренцевом море, в его ледяной воде, кто больше пятнадцати минут проживет — герой навеки. Даже если радио дадим координаты со своим местом и нам срочно помощь вышлют, так эта помощь подберет нас чурками каменными. Мне фельдшер рассказывал: еще живых моряков на борт поднимали, так им в тело не могли шприц с лекарством вогнать — как в дерево или в камень игла не идет, гнется и ломается. Так что уж тут и не знаешь, что выбрать: либо в лодке остаться, со всеми вместе, на вечной стоянке, либо поодиночке на корм косаткам пойти. Не дожив до победы…

Командир, Инженер, Штурман и приказы дали и сами все отсеки обошли — нигде течи нет, цистерны все сухие. А мы на глубине лежим — покачиваемся. У нашей «Щучки» рабочая глубина — девяносто метров. Предельная, конечно, тоже определена, но теоретически — кто ее практически проверял? А мы сейчас на какой? Глубиномер до упора дошел и больше ничего не показывает.

Был у нас такой случай: под скалу нас занесло, тоже никак всплыть не могли — башкой уперлись. И тут Командир об этом вспомнил и очень правильно решил: попробовать поднять перископ. Если уж мы где-то застряли, во что-то уперлись, так он сразу даст знать.

Значит — бац! Загудел перископный электромотор, беспрепятственно полез перископ на волю. Командир рукоятки откинул, зачем-то к окулярам приник. А на лице его… на бледно-зеленом лице, солнечные зайчики заплясали!

Тут мы все ахнули. Одним дыханием. Мы тут с белым светом уже прощаемся, а оказывается, мы давно уже на этом прекрасном белом свете. Всплыли — и об этом не знаем, письма родным прощальные в уме составляем.

Отдраили люки, на палубу высыпали. На море штиль редкий, только легкой зыбью нас слегка покачивает. Не восьминог в своих щупальцах, не кашалот в своей пасти, а родное Баренцево море. Суровое, опасное, но любимое.

Командир осмотрелся, каждому из нас по два теплых слова сказал за выдержку и мужество и приказал Радисту дать радиограмму. Нам ответили: немедленно возвращаться в базу для устранения отмеченных и замеченных неисправностей в узлах и механизмах нашей «Щучки».

Ну, значит, вернулись в Полярный, ошвартовались, доложили. Командующий создал комиссию, чтобы обследовать лодку и определить такую неожиданную неисправность. И строго добавил:

— И чтоб анекдотов и частушек по этому поводу не сочинять. Не смешно, люди такое пережили…

Разговоров, конечно, по этому случаю много было. И, конечно, Одесса-папа в кубрике, при малом числе посторонних высказался:

— И что вы себе таки думаете за этот немалый казус? Не подними Командир перископ, так и болтались бы на поверхности моря. И стали бы кушать друг друга за неимением лучшего продовольствия. А тебя, Трявога, я бы даже со смертного голода не стал бы кушать.

— Почему? — обиделся Трявога.

— Ярославские, они невкусные. Горчат.

— А ты их пробовал? — всерьез вспылил Трявога. — Ты их кушал?

— Доводилось. — Одесса взял гитару, поморщился и сделал вид, что сплюнул. — Чуть не отравился. Три дня таки за поносом в гальюн бегал.

Тем временем техническая комиссия лодку обследовала и неисправность глубиномера установила. И лишний раз подтвердила правильность обычая на нашем подводном флоте. У нас ведь как было заведено? Когда закладывалась новая подлодка, ее будущий экипаж уже приступал на ней к несению службы, строил ее вместе с корабелами. Чтобы каждый узелок на ней знать — как завязывается, как развязывается и как при случае его обрубить можно.

И тут вот что получилось. Один рабочий проверял клапан продувания глубиномера и небрежно его на место поставил, допустил внутрь пузырек воздуха. Вот этот пузырек под давлением и сыграл свою роль, едва стрелку не обломил…

Тут надо добавить. Одесса-папа и Трявога помирились и, под большим секретом, отыскали этого слесаря и от души посчитали ему ребра. Может, и зря. А может, так и надо. Мелочей в нашем подводном деле нет и быть не должно.

А что до «восьминога», я так думаю, что самый страшный спрут в нашем подводном деле — это небрежность и неряшливость в том, что тебе поручено.

…Воображение… Но никакой воображаемый ужас не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил. Я видел, как гибнут в огне и в воде люди. Как цепляются они в последней надежде за какой-нибудь обломок или намокший чемодан. Я слышал, как они зовут на помощь. Как беспощадный металл рвет на части человеческие тела…

Все это я пережил. И мнимые страхи, и реальный ужас. Но часами чувствовать над своей головой непроницаемую толщу льда, его непобедимость, холодную беспощадность — поверьте, не намного легче…

Раза три мы еще стукались головой в потолок. Гулко разносились эти беспомощные удары внутри нашей коробки. Пробить лед не удавалось. И дышать было все тяжелее. Мы задыхались… Включили регенерацию, травили воздух из баллонов. Но это мало помогало. Ведь нас было вдвое больше.

Да, нам было тяжело. Физически тяжело. А нашему Командиру? Я видел его в центральном посту. Запавшие глаза, тесно сжатые губы.

Мы были все вместе, а он один. Наверное, никто не бывает так одинок, как командир корабля. Ведь он один решает за всех. И отвечает за всех, за каждую нашу душу. За наш корабль. И не только перед командованием, а и перед своей совестью, честью офицера.

Мы верили своему Командиру. Мы надеялись на него. И надеяться было больше не на кого. Разве что на Бога…

А лодка все шла и шла. В морском безмолвии. В безмолвии нашем. Все затихло. Только пощелкивали приборы, слышались негромкие голоса в центральном посту и на вахтах рулевых. Иногда покашливал Командир, сердито бормотал Боцман. И шептал кому-то в ухо очередную байку неунывающий Одесса. Да не для себя он был неунывающий — для нас. Щедрая душа. Именно в такие минуты по-настоящему узнаешь человека.

Честно говоря, все мы уже были готовы к гибели. К трудной, бесславной и безвестной. Постучимся еще раз в «потолок»… Еще раз попробуем всплыть… А потом замрет дыхание, остановится сердце, закроются глаза… А лодка еще сколько-то пройдет сама собой, пока хватит энергии в аккумуляторах. И у нее тоже остановится сердце, погаснет свет, замрут винты, и лодка тихо опустится на дно. Потому что она живет под водой только тогда, когда движется…

А пока лодка шла. Батареи на исходе. Вернуться назад было уже поздно, энергии засыпающих батарей хватило бы на одну-две мили, не больше.

Командир иногда выходил из центрального поста и обходил отсеки. Никто его ни о чем не спрашивал, только смотрели в его усталые глаза. И он тоже не говорил ни слова. «И царь, и Бог, и воинский начальник».

А что он мог? Не головой же пробивать ледяной панцирь? Но все равно — от него, уставшего и задумчивого, исходило такое спокойствие, что мы все еще ему верили.

…Загремели звонки к всплытию. Лодка ожила, пошла наверх, сильно ударилась рубкой, но вздрогнувший глубиномер вдруг резко кинул свою красную стрелку к нулю глубины.

«Щучка» закачалась на волне. Мирно постукивали в борта обломки льда на взбаламученной воде.

— Перископ! — скомандовал Командир хрипло.

Подняли оба — командирский и зенитный. Огляделись. Вроде все чисто. И на море, и в небе. Еще подвсплыли. Отдраили люки, лодка выдохнула смрадный воздух. Вентиляция заработала. Задохнулись свежим морским ветром. Море было спокойно, будто и не гремит на его просторах жестокая война.

Командир вышел в рубку, как на дачный балкон — подышать яблоневым цветом, полюбоваться березовой рощей. Только глаза у него немного заслезились.

За кормой необозримо растянулось ледовое поле, там остались страхи и тревоги. И гибель жестокая. Впереди, на мягкой зыби ушедшего вдаль шторма, качались незлые голубовато-синеватые обломки льда. Жизнь…

— Вон, видите, товарищ капитан второго ранга? — засуетился Одесса-папа, вытянув вперед руку. — Видите на счастливом берегу банно-прачечный отряд радисток и связисток? У них таки не снежинки на ресницах, а слезы радости на щеках. Дождались-таки, родные мои, своего одесского хлопца.

Командир обернулся, и мне показалось, что он едва сдержался, чтобы не дать одесситу хорошего подзатыльника.

Ну вот и выбрались, живы остались, людей спасли, корабль свой не потеряли. Воюем дальше, братва?

Заправили батареи, баллоны воздухом набили, надышались всласть, заодно и пообедали.

Штурман уточнил курс, ходко пошли под дизелями. И наконец-то возле мыса, сейчас уже не вспомню, как его название, сигнальщики обнаружили три корабля. Пошли на сближение. Без опаски, тут уже немца не могло быть. И не ошиблись — тральщик и два портовых буксира.

Ну, буксиры мы за ненадобностью отправили в базу, только передали на них раненых и экипаж «Малютки», а тральщик повел нас в Полярный. Потому что впереди опять было минное поле. Но он шел уверенно, видно, проложил уже дорожку, обозначил безопасный фарватер. Мы шли за ним в килевую струю.

— Тоже работенка, — сказал Боцман. — Не знаешь, где рванет, где потеряешь.

Оно так. Опасная работа у них. Тралят мины. Взрываются они порой за кормой у него. А порой и не знаешь, где рванет, не у самого ли борта? Мы их очень уважали. Наверное, как пехота саперов.

Вскоре показались наши берега…

…Тянулись годы войны, тяжелая работа. Уходили в море корабли. Поднимались в небо самолеты. Спускались в холодные глубины подводные лодки…

…А мы вот теперь не могли опуститься в холодные морские глубины. Мы беспомощно дрейфовали в расположение противника. А там для нас — и береговые батареи, и сторожевики, и авиация прикрытия. Очень весело. Командир так и сказал с усмешкой:

— Это радует. — Приговорка у него такая была в трудную минуту.

Штурман не позволил себе улыбнуться.

— Хорошо еще, южный ветерок от берега на нас тянет. Но на него особой надежды нет. Парусность у нас небольшая, глубоко сидим.

И тут Боцман сверкнул глазами:

— Спасибо, что подсказали, товарищ старший лейтенант. Надо нам парус поставить.

— Ты, видать, Боцман, очумел после взрыва. Приди в себя.

Конечно, предложение Боцмана и недоверие, и усмешку вызвало. Подводная лодка — под парусом. Но Боцмана это недоверие и эта насмешка с толку не сбили.

— В Чукотском море, — начал он неторопливо, — лет десять назад ледокол «Сибиряков» без винта остался. Лопасти обломал. Льды его затерли.

— Это радует, — отозвался Командир. — И что?

Но Боцман не спешил. Он всегда в серьезных делах издалека начинал. Основательный был Домовой.

— Из шлюпочных парусов большой парус пошили, — продолжил. — И дальше пошли.

— Прямо по льду, — усмехнулся Штурман. — Вроде буера.

— Зачем по льду? — Боцман к насмешкам устойчив был. Особенно когда правоту свою знал. — Лед перед форштевнем аммоналом рвали. И до чистой воды добрались.

— А дальше? — заинтересовался Командир.

— Еще проще. У него в угольных ямах четыреста тонн угля было. Аврально эти тонны в носовые отсеки перебросили. Дифферент на нос получился, корма поднялась, обломанный винт осушился, его запасным заменили. Уж если ледокол под парусом шел, так наша «Щучка» под парусом побежит.

— Это радует, — сказал Командир.

Но Штурман упрямился:

— Ледокол — надводное судно. У лодки корпус совсем иной, под парус его не приспособишь.

— Под парусом, — так же занудно возразил Боцман, — и бревно поплывет. Соберем всю брезентуху, сошьем воедино.

— А мачта? — усмехнулся Штурман. — У немца попросим?

— На перископе парус поднимем.

Штурман насмешливо тронул пальцем висок. А Командир спросил с деловым интересом:

— Выдержит перископ?

— Растяжками подстрахуем. Наподобие вант.

— Действуйте.

Штурман у нас был красавец. Сердцеед. Очень женщин уважал. Про таких ходоков говорят: у него в каждом порту три жены. Писем он получал — как на весь экипаж. И посылок на всех хватало. Некоторые письма он нам отдавал, и мы свои личные переписки налаживали. «Так, мол, и так, дорогая неизвестная подруга, наш героический старший лейтенант в настоящее время совершает героический подвиг во льдах Арктики. Не желаете в его временное отсутствие ответить на мое пламенное письмо?…»

Штурман не ревновал. К тому же обожал нашу «Щучку», как любимую жену. Не было в лодке уголка, куда бы он не заглянул пристрастно. Хотя это и не входило в его обязанности. А свои обязанности он тоже исполнял отменно. Прокладку курса делал безупречно. Через минные заграждения, над подводной грядой проводил лодку, как любимую женщину в толпе.

И Баренцево море хорошо знал. Гидрографию особенно. У нас на флоте два судна гидрографических было, они нас по-своему обслуживали. Так он на отдыхе, если не за рыбачками ухаживал, так у них гостил. Знания пополнял. С закрытыми глазами, как говорится, все течения знал, все грунты — где скалистый, где илистый, где галечный. У какого берега можно на якорь стать, где на грунт лечь, а где и эхолот до дна не дотянется.

Для подлодки это очень важно. Не менее важно, чем точная карта или прогноз погоды. От этих знаний — и безопасность, и успех в бою.

С Боцманом они друг друга уважали, но частенько не ладили по спорным вопросам. Оба ведь — знающие, а где знающие, там и спор.

Штурман, к примеру, о погоде больше к метеорологам и навигаторам прислушивался, а Боцман по древним моряцким приметам-прибауткам погоду определял: «Чайка бродит по песку — моряку сулит тоску. Если чайка лезет в воду — жди хорошую погоду».

На что Штурман ему с усмешкой отвечал: «Если чайка ищет броду, то в семье не без урода».

Еще они расходились вот по какому вопросу. «Тот не моряк, — говорил Боцман, — кто под парусом не хаживал». А Штурман, большой знаток и поклонник современной техники, отвечал: «Можно и на бревне верхом плавать. Да только задница мокнет».

Боцман до войны ходил на парусниках и в сердце своем сохранил к ним любовь.

— Парусник — чистый корабль, — говорил он. — Волна да ветер — вот его механизмы.

Попав на подлодку, он своей волей внес в ее распорядок те правила и принципы парусного флота, которыми гордился, которые свято выполнял.

— Главное качество корабля, — повторял Боцман, — чистота и порядок. Нет чистоты, нет порядка — не будет победы в бою. Из ржавого ружья не стрельнешь, на хромой кобыле до врага не доскачешь.

На боевых кораблях вообще-то всегда порядок. Чистота стерильная. Регулярные приборки. А уж на подлодке — особенно. Там ведь, в брюхе у нее, теснота. Поэтому очень важно, чтобы всякая вещь свое место знала. И не покидала его своевольно.

Боцман даже прихватил на лодку главный боцманский такелажный инструмент. Тут были и трехгранные парусные иглы, и кожаные подушечки на ладонь, чтобы этими иглами справно орудовать, и свайки, и мушкель, и лопаточка, и драек. И клубочек парусных ниток. Все это он бережно хранил в рундуке. Не только как память, а также и как запас на крайний случай.

Вот и нагрянул этот случай. Невиданное дело — парус для подлодки!

Боцман быстро разбил экипаж на три команды. Одна распарывала и сшивала под его доглядом брезентовые чехлы. Другая клепала из подходящих железок реёк для паруса. Третья тем временем сноровисто крепила к перископу стальные тросы, натягивала их винтовыми талрепами.

А лодку несло и несло к берегу.

— Шибче, шибче, ребята! — подгонял свои команды Боцман.

Уже кровоточили ладони у «парусных мастеров», уже закоченели лица и руки у матросов, работавших на палубе, под ледяным ветром, шквальным снегом, обжигающими холодом брызгами. Реёк собирать также пришлось наверху — иначе его не удалось бы вытащить через люки на палубу.

Пришнуровали верхнюю кромку паруса к рейку, подняли его, закрепили нижние — шкотовые углы. Парус надулся, затвердел под ветром…

Штурман вызвал на палубу одессита, вручил ему чурочку и секундомер: определить скорость хода старинным методом. Он простой, применялся, когда еще не было ни обычного лага, ни электрического. Стоя на носу, бросал матрос в воду чурочку и от считывал секунды, за которые чурочка до кормы доберется. Зная длину судна, нетрудно и его скорость подсчитать. Наш-то лаг еще помалкивал — мала была скорость для его шкалы.

Но Одесса-папа отличился. Волновался сильно. Вместо чурочки за борт секундомер бросил. Штурман его обругал, но пристойно — он неприличные слова не любил. Даже в тяжелую минуту не употреблял.

Спустился в лодку и очень скоро поднялся на мостик, повеселевший:

— Порядок, Командир! Лаг защелкал! Три узла к «норду» даем!

Командир спустился вниз, отогреваться. А вот отогреться уже не получалось. Лодка остывала, выстуживалась. Поверх бушлатов натянули шинели. Поверх пилоток — ушанки. Руки — в рукава. Кок на спиртовке сделал горячий кофе. Боцман, с согласия Командира, «раздал по чарке».

А лодка медленно, но послушно, покачиваясь на волне, уходила на север. Под парусом.

Через час берег скрылся за пеленой снега.

Штурман определился, нанес на карту наше место. Вместе с Боцманом они прикинули, учитывая слагаемое ветра и течений, наш возможный курс.

— На Викторию несет, — пришли они к общему выводу и доложили о нем Командиру.

Остров Виктория был нашим по праву, хотя и находился не в наших водах. Как заметил Командир, это самое крайнее западное владение СССР в Арктике. С 1926 года, согласно Декрету СНК.

Скалистый, покрытый редколесьем, он был необитаем и, со стратегической точки зрения, не представлял интереса ни для нас, ни для противника. Командир, видимо, об этом и подумал.

— Это радует, — сказал он. — Там отстоимся, подремонтируемся, такелаж поправим.

Командиру было труднее всех. Ему одному решать, ему одному брать на себя ответственность за это решение.

Что дальше? На что способна лодка? Двигатели исправны — и дизеля и электромоторы. Но без винтов лодка что машина без колес. К тому же необходимо восстановить ее электрообеспечение хотя бы для того, чтобы можно было в ней существовать людям. В условиях холодного северного моря. Ранней весной.

Все это нужно было решать Командиру…

К полудню ветер упал. Только ходило море крутыми валами. Хоть за весла берись. Но, к счастью, мы попали в течение, которое со скоростью узла в два влекло нас к острову. Море было пустынно. В небе мелькнул вдалеке самолет-разведчик. И исчез в облачной мути.

Капитан не уходил с мостика. Мы тоже находились на палубе. Лодка переваливалась с борта на борт. Кивала то носом, то кормой. Самая дурная качка — и бортовая и килевая одновременно. Ее даже самый закаленный моряк нехорошо чувствует.

Я-то ведь морской болезни очень поначалу подвержен был. Било меня море нещадно. Для всех всплытие — праздник, для меня — мука. Даже в штиль мутило и слабость нападала. Уже хотели было меня списать на берег как безнадежного, да Боцман вылечил.

Где-то в районе мыса Харбакен сделали мы неудачную атаку, едва ушли из-под бомбежки, отошли миль на тридцать, осмотрелись, всплыли для зарядки. А тут — шторм налетел. Да такой сильный, что Командир аврал объявил. «Все наверх!»

Все-то все, да не все. Я в кубрике остался, валяюсь на койке, зеленый весь, с ведром в обнимку.

Тут-то меня Боцман и прищучил:

— Болеешь, салага? Травишь?

Что-то я промычал в ответ и опять — мордой в ведро.

— Ладно, — сказал Боцман, — сейчас помогу, я средство знаю. Не умирай пока. — И ушел на камбуз.

Вернулся с ломтем черного хлеба, густо посыпанным солью:

— Ешь! Самое верное средство. Еще с парусного флота. Мы им курсантов лечили. Ешь!

Ешь… Я его видеть не могу, подумать муторно, чтобы кусок в рот взять. А Боцман не отстает. Взял меня за воротник и сует хлеб под нос.

— Ешь, салага! Пересиль себя — как рукой снимет.

Ну что? Давился, кашлял, слезы из глаз — а съел!

— Вот так, да? — заорал Боцман. — Как жрать, так мы всегда готовы. А как аврал — тут-то нас и нету. А ну марш на палубу, сачок! Подтянешь леера с правого борта. — И сует мне ключ разводной с веревочной петлей. Это чтобы не выронить его, чтобы он за борт не булькнул.

Поднялся я, ключ на шею повесил, поплелся к люку. А швыряет здорово — я тогда все бока об переборки да об койки отбил.

Выполз на палубу, разве что не на четвереньках. Мама моя! Что на море делается! Бурлит море как суп в котле. Лодку валяет, волна ее бьет, через палубу переваливается.

Обвязался я страховочным концом, перебрался на правый борт. Леера — это стальные тросы такие, для безопасности, на стальных же стойках. В носу такой трос мертво закреплен, а в корме — винтовой талреп. Для натяжения.

Добрался до кормы — мокрый насквозь. Начал работу. Вернее, две работы. Одна — как на борту удержаться, чтобы в море не смыло, а другая — тяжелым ключом гайку талрепа вертеть, трос натягивать.

Вскоре меня так поглотили эти заботы, что я и думать забыл про свою морскую болезнь. И понял навсегда, что лучшее средство от нее — тяжелый и опасный труд моряка. Кстати, леер вовсе не надо было натягивать, леера нам ремонтники обтянули перед рейдом. И, как ни странно, морская болезнь ко мне не вернулась.

Да, такая вот была у нас в ту пору на флоте, как сейчас говорят, дедовщина.

Показался остров Виктория. Сперва верхушками корявых деревьев, потом мокрыми скалами и пенистым прибоем.

Боцман колдовал парусом.

— Правый шкотовый угол подтяни! — командовал он матросам. — Левый — трави!

И вот так, меняя положение паруса, он ухитрялся придавать лодке нужное направление. Стоило это больших усилий, многих хлопот, но цель была достигнута. Где-то в кабельтове от берега Боцман освободил парус, и он бесцельно заполоскался на ветру. Легли, как говорится, в дрейф.

— Смотри, Боцман, — сказал Командир, — на камни не посади. — И приказал отдать якорь.

— Нам бы шлюпку. — Боцман стер с лица соленые брызги.

— И что?

— Отбуксировали бы лодку. Тут что-то вроде заливчика есть, на западном краю. — Боцман сдвинул пилотку на нос, поскреб затылок. Приказал спустить на воду спасательный плотик.

— И что? — спросил Командир.

— Мне нужно пять человек в распоряжение. Тросы, два блока. Бурлачить станем.

— Хочу напомнить, — ехидно сказал Штурман, — наша лодка имеет на плаву водоизмещение 572 тонны.

— Проигрываем в расстоянии, — ехидно ответил Боцман, — выигрываем в силе. Вы в школе-то, товарищ старлей, учились?

Короче говоря, наш Домовой наладил на борту систему тросов и блоков. «Эй, ухнем! Сама пойдет!» Выбрали якорь.

— Ну, бычки в томате, взяли!

Тросы заводили за деревья, оснащали блоками и хотите верьте, хотите нет, а часа за четыре перетянули лодку, загнали в бухточку, ошвартовались.

— Ну, Менделеев! — не совсем понятно, но горячо высказался Штурман. — Ты прямо Ломоносов!

Боцман столь очевидное не стал отрицать.

— Вот что, Командир, — сказал он. — Если мы хотим вернуться в базу, нужно «Щучку» по-настоящему парусами оснащать. По науке и по правилам. Так, чтобы ею можно было управлять.

Штурман хмыкнул:

— Ага! Чтоб даже против ветра шла!

Боцман кивнул серьезно:

— И против ветра пойдет. Галсами.

Командир же в этом деле полностью Боцману доверял. Он и сам в училище под парусами ходил и в идею Боцмана поверил.

— Действуй. А вы, старший лейтенант, вместе с Инженером составьте дефектную ведомость и доложите ваши соображения по ремонту и переоборудованию лодки.

Прежде всего подготовили к зарядке аккумуляторы. А затем, по примеру «Сибирякова», заполнили балластом носовую цистерну, обеспечили дифферент на нос. Лодка глубоко окунула форштевень и высоко задрала корму. Руль, винты, пробоина — все стало доступно для осмотра и условного ремонта.

Сняли изуродованные взрывом винты, чтобы они не тормозили движение, выправили стальную обшивку, где-то проложили герметику. В общем и целом седьмой отсек привели в относительный порядок и снаружи и внутри. «Щучка» оправилась, стала пригодной к дальнему переходу. Только она еще не знала, что переход этот будет делать под парусами.

Подводная лодка под парусом! Древнейший в истории мореплавания движитель — парус имеет своей опорой перископ — современное сложное оптико-механическое устройство.

Но никто из нас тогда об этом не думал. У нас была конкретная задача — сделать обездвиженное судно мореходным. И боеспособным. Никто из экипажа, кстати, не забывал, что мы не только должны были добраться до базы, сохранив свой корабль, мы были должны на этом пути еще и драться. Драться с хорошо вооруженным, маневренным противником.

А для этого надо подготовить корабль. Лодка ведь тоже корабль. Что значит корабль на морском языке? Это боевое судно. Судно ведь бывает разное: транспортное, пассажирское, исследовательское, развлекательное. Это все — суда. А корабль есть корабль. Он предназначен охранять от врага морские границы государства всеми средствами, которыми его это государство вооружило.

Нашу лодку государство вооружило способностью плавать под водой, поражать врага мощным торпедным зарядом, палубными орудиями, пулеметами. Силами экипажа.

Так вот, всеми работами по переоборудованию подводного корабля в парусный и по восстановлению его боеспособности руководил наш Инженер-механик.

Инженер-механик на корабле — очень значительная фигура. Он знает, что и как нужно делать, чтобы безупречно работали все его механизмы. И он знает, что и как нужно сделать, чтобы заработали все механизмы, разбитые боем.

Когда было принято решение об оснастке лодки парусами, он вместе с Боцманом взял на себя не только теоретическое, но и практическое решение этой задачи.

— Так, поврежденные кормовые горизонтальные рули поставить вертикально. Они будут выполнять роль шверцев.

Шверцы — это у некоторых парусников бортовые кили. Их опускают с бортов, чтобы уменьшить под действием ветра боковой дрейф. Иными словами — чтобы судно шло туда, куда направляет его кормчий.

— Командир, я бы носовые горизонтальные рули чуть приподнял. Тогда лодка, идя под парусами, будет легче всходить на встречную волну.

Боцман, да и все мы, слушали нашего Инженера, как школьники учителя. Он в экипаже помимо должности еще как бы имел звание комиссара. Как говорил Одесса-папа, совмещал в себе двух специалистов: политического и технического.

Надо сказать, что в походе Инженер-механик проводил политбеседы, комментировал сводки Совинформбюро, а вот на отдыхе вроде бы как лекции нам читал по истории подводного флота. Конечно, мы сначала позевывали, не разжимая губ, на этих лекциях, а потом увлеклись. Он ведь не какую-нибудь нудятину тянул, а очень интересные факты рассказывал. Например, об истории возникновения и развития подводного флота, о создании первых подводных лодок, рисовал в кубрике на стене их устройство, обращая наше внимание на те узлы, которые используются и в наше время, на наших лодках.

Я вот, к примеру, не знал, что первую подводную лодку построил для забавы один голландский врач еще аж в 1620 году. О ней, конечно, мало что известно. Но кое-какие сведения сохранились в истории. Лодка деревянная, обшита для герметичности кожей. Шесть пар весел, пропущенных через кожаные манжеты. Двенадцать гребцов, восемь пассажиров. Применялась на ней и какая-то система регенерации воздуха.

Но самое главное — она погружалась и плавала под водой на глубине пятнадцати футов. И этот врач катал на ней желающих под водой реки Темзы. Даже прокатил короля Якова с его свитой. Не побоялся, стало быть, король.

А вот первая в мире боевая подводная лодка была построена сто лет спустя у нас, на Руси, при Петре I, простым мужичком — крестьянином Ефимом Никоновым. Он придумал «потаенное» судно и подал челобитную государю, в которой уверял, что «сделает к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым в море будет из снаряду забивать корабли». Петр, вообще чуткий и прозорливый на всякие новшества, оценил замысел.

Наш Инженер даже нарисовал на стене углем эту первую в мире боевую подводную лодку.

Неказиста она была, что и говорить. Большой просмоленный бочонок из дубовых клепок, схваченных по окружности для прочности толстыми веревками. К заднему днищу приспособлена рулевая доска, от переднего идет гибкая кишка на поверхность, где поддерживается на воде поплавком — для дыхания. С боковин бочонка торчат весла, загерметизированные кожаными сальниками. Но самое трогательное — лодка имела иллюминатор в виде окошка деревенской избы, обрамленного резным наличником.

«Потаенное» судно было построено и спущено на воду. Погрузилось, однако так «зело крепко» стукнулось в грунт, что получило сильную течь. И судно, и его создателя спасли, царь Петр повелел, чтобы ему «никто конфуза не чинил и в вину не ставил», и приказал мастеру укрепить корпус лодки. Однако при жизни Петра лодка исправлена не была и сгнила в заброшенном сарае. Первая в мире боевая подлодка.

А ведь этот мужик Ефим Никонов даже по нашим временам гениально проблему решил. То, что он почти триста лет назад придумал, на нынешних лодках применяется. И самое-то важное: погружение за счет принимаемого водяного балласта; всплытие за счет воздуха, нагнетаемого в лодку мехами (насосом, стало быть).

Этот Никонов и вооружение для своего «потаенного судна» изобрел, и днища у бочки предусмотрел выпуклой формы. «Так оно прочнее будет», да и форма получается обтекаемая.

Толковый мужик, вроде нашего Трявоги. Оказывается, он и первый водолазный костюм придумал и соорудил. И смело опускался в нем под воду. «Одежа из кожи, рубаха и порты заодно сшиты, по швам смолою мазаны. На голове бочонок с окошками против глаз, с толстыми стеклами, дабы не выдавило. К спине же груз подвешивать, свинец либо мешок с песком». Воздух водолазу подавался по кожаной кишке прочными кузнечными мехами. Предусмотрел изобретатель и выпускной клапан в бочонке в виде деревянной затычки.

«В оном снаряжении, — уверял он, — разные полезные работы совершать можно на дне гаваней и рек, исправность свай у мостов и причалов проверять, днища кораблей осматривать, сымать с затонувших судов полезные вещи и наверх доставлять. А также повреждать потаенно неприятельские корабли».

Мы вообще во многом первыми были. Только вот не всегда это первенство вовремя закрепляли. Нерасторопность наша, российская. Ведь сколько наших изобретений под чужое имя ушло.

Вот, надо сказать, и первый подводный ракетоносец — наше создание: еще в 1834 году российский генерал Шильдер сконструировал первый военный металлический корабль. Вроде бы и примитивный по нынешним меркам, чудной даже, а в его конструкции были такое находки, которые только в наше время по-настоящему оценены. Во всем мировом флоте.

Это была стальная подводная лодка. Под водой она передвигалась на ручном приводе, который соединялся с веслами в виде утиных лап. Потом на лодке установили водометный движитель — «водогон» он тогда назывался, тоже работавший на мускульной силе экипажа.

Там же Шильдер установил свое устройство для наблюдения за противником из подводного положения. Которое потом стало современным перископом. Для поражения кораблей нос лодки был сделан в виде гарпуна с подвешенной к нему миной. Тактика простая была. Подкрадывалась лодка к кораблю, вонзала гарпун в его подводный борт и пятилась задним ходом на длину электропровода. А потом давали ток — мина взрывалась. Но самое интересное — вооружение лодки предусматривало зажигательные и фугасные ракеты. Для их запуска имелись пусковые установки, которые действовали от гальванических батарей. Ну прямо подводный ракетоносец.

А ракетоносец этот в надводном положении ходил под парусом. На его палубе для этого крепилась стальная разборная мачта.

Мы посмеивались, конечно, над этим чудом. И никто из нас не знал, да и не мог знать, что очень скоро и наша «Щучка» пойдет в надводном положении под парусами… Так что не мы тут первыми оказались.

И вовсе не для общего развития читал нам наш Инженер свои «лекции» — он старался внушить нам, что подводная лодка — сложнейший тип корабля. Что в ее конструкции нет мелочей. И что от каждого из нас зависит ее боеспособность и живучесть.

Он постоянно твердил:

— Каждый из вас должен знать не только свое дело, обслуживать не только свой пост. Моторист, если вдруг надо, должен заменить торпедиста. Радист — гальваниста. Боцман — электрика. Вот тогда мы будем непобедимы.

— Только вот гитариста некем у нас заменить, — с хвастливой гордостью замечал Одесса-папа.

И он оказался прав. Так же прав, как и наш наставник.

Как-то мы получили простое задание: доставить нашему десанту боеприпасы и бензин. Подошли к точке ночью, стали разгружаться. До света не успели. Выгрузку пришлось прекратить. Легли на грунт, дожидаясь следующей ночи: немец тут очень внимателен был. В воздухе постоянно висели его разведчики.

Летний день долог. А на грунте он еще длинней. И получилось нехорошо. Пары бензина стали поступать в отсеки. И постепенно оказались мы ровно в огромной бензиновой бочке. Да еще и с тоннами взрывчатки на борту.

Поначалу вроде бы и ничего — так, запашок только беспокоил. А потом все хуже и хуже. Люди начали бредить, терять сознание. Но мало что отравились — одна искорка — и взрыв! И нет больше боевого корабля Северного флота. И нет больше его гвардейского экипажа…

Из всей команды только наш Инженер-механик, старший лейтенант, держался на ногах, владел руками и соображал головой.

Настало время всплывать. Он попытался привести хоть кого-нибудь в сознание — не получилось. Воздух и так был уже некачественный, да тут еще и бензин.

Тогда Инженер решил произвести всплытие в одиночку. Что это значит, только подводнику дано понять. На корабле у каждого свой пост. Каждый выполняет свою работу. А здесь один человек, обессиленный, должен был выполнить работу двадцати человек. Подготовить отсеки к вентилированию, электродвигатели, продуть балластные цистерны, и еще десятки операций.

И он это сделал. Поднял лодку на поверхность. Открыл рубочный люк, вытащил на мостик Командира, Штурмана. Они пришли в себя, стали вытаскивать остальных.

Один за всех… Все — за одного… Но дело даже не в этом. А в том, что Инженер знал на нашем корабле каждый винтик, каждую заклепку, назначение каждого узла и механизма. И этим своим примером убедил нас пуще всех своих умных лекций.

Да, школа нашего Инженера всем нам впрок пошла. Сложнейшее по конструкции и назначению судно привести в рабочее состояние в общем то примитивным способом — для этого надо многое знать и хорошо уметь.

Рулевое управление, которому больше всего досталось от взрыва, вышло из строя полностью. Но ни Инженера, ни Боцмана это не смутило. Сняли баллер (это ось руля), выправили его и вновь соединили с пером, но уже с устройством, которое позволяло управлять рулем с палубы. Это устройство называлось румпель.

— Румпель, — с гордостью сказал Боцман, — это такая штука, которая должна быть в башке у каждого моряка!

Он нас немало насмешил этим утверждением. Потому что румпель, который они с механиком соорудили на кормовой палубе, был похож на громадную кривую кочергу.

Мотористы тем временем запустили дизеля и начали зарядку аккумуляторов. А меня и еще двух матросов Боцман отрядил на берег.

— Обеспечить материал для мачты и двух гиков. Диаметр стволов — не менее пяти дюймов, длина — шесть метров и два по четыре. Ясно? Выполняйте!

«Выполняйте!» Лесок на Виктории — корявый, короткоствольный. Выбрать в этом леске прямослойные стволы — задача не из простых. Мы сняли с противопожарного щита топоры и долго бродили по острову, по пояс в снегу, в поисках мачты и гика. Кок увязался за нами.

— А тебе-то что надо? — спросил его я.

— Приварок пошукаю. Должна же здесь дичь ховаться. Куропать всякая. Оленина.

Оленина по острову не бродила. «Куропать», правда, ховалась и взлетала из-под ног, будто рвались в снегу противопехотные мины.

— Ружьишко бы, — все вздыхал Кок. — С мелкой дробью. Я б такое застолье — адмиральское — сделал!

Одну куропатку Кок все-таки сбил из автомата одиночным выстрелом. Да толку с этого выстрела не было. Подобрали комок перьев — и все. Ударом автоматной нули вышибло из птахи все косточки, вместе с мясцом.

Ну а стволы для гиков мы все-таки нашли. Обрубили сучья, ошкурили. А вот с мачтой — проблема.

— На берег надо идти, — подсказал Кок, не зря он за нами увязался. — Плавник шукать.

Это он правильно сказал. Тут до войны проложили свой путь лесовозы. Время от времени штормовая волна смывала с их палубы связки бревен и несла к берегу. Там их молотил прибой и забрасывал на скалы.

Мысль Кока оказалась удачной. На западном берегу мы набрели на целые завалы из бревен. И без труда выбрали нужное. С ним даже не пришлось возиться — прибойная волна ошкурила бревно до восковой желтизны.

Боцман остался доволен. И под его присмотром мы установили мачту на палубе подводной лодки. Принайтовив ее стальными стяжками к стволу перископа. Лодка сразу же приняла лихой морской вид. Будто ей предстояло кругосветное плавание.

На следующий день Инженер взял у Штурмана листок миллиметровки и занялся какими-то расчетами. Он в масштабе нарисовал силуэт нашей «Щучки», прочертил ватерлинию и стал просчитывать подводную часть корпуса, делать на ней какие-то загадочные пометки. Меня он держал под рукой и время от времени посылал на палубу сделать уточняющие промеры, как он говорил, «по фактическому состоянию».

Наконец кончил подсчеты и нанес на подводную часть лодки жирную точку, а рядом с ней написал три загадочные буквы: ЦБС.

— Понял, салага?

Салага ничего не понял.

— Учись, пока я жив. Чтобы парусное судно слушалось руля, нужно, чтобы центр бокового сопротивления примерно совпадал с центром парусности. Вот теперь я прикину форму и размер парусов, приведу это все к согласию — и в море!

В соответствии со своими выкладками Инженер заставил нас пошить новые паруса.

Но тут возникла еще одна проблема: не хватало ниток для шитья. Боцманский запас истощился.

Наш минер, хитрый ярославский мужичок, высказался:

— Проболка. Энтой проболки у Радиста цельная катушка. Он ее под подушкой сохраняет.

— Проболка! — обиделся Одесса-папа, что не сам об этом догадался. — Ты когда по-русски говорить станешь?

— Завтря. Ужо по утру.

Так он хитро это «ужопо» сказал, что все рассмеялись. Тем более, что совет был добрый. Шить парусину «проболкой» куда как удобно — иглы не надо.

Распороли прежние паруса, начали кроить новые, по схеме Инженера, по его расчетам. Брезента не хватило, одеяла в ход пошли. По верху обоих парусов сделали рукава, в которые плотно вошли наши гики.

Инженер похвалил Трявогу за сообразительность.

— У нас на дяревне все такие-то, — не стал бахвалиться минер.

Он был бесхитростный мужичок, делал свое дело. Но так, что переделывать или исправлять за ним никогда не приходилось. А в одном нашем рейде так же бесхитростно совершил свой малый подвиг. Рискуя жизнью, спас весь экипаж. И никому из нас не пришло в голову похвалить его. Похлопали по плечу: «Молодец, Трявога». На что он ответил: «А у нас в дяревне все такие-то, молодцы».

А дело было так. Вышли на конвой. Транспорт, эскорт. Атакуем.

Пошли на сближение. Все теснее подходим к намеченной точке залпа. Время от времени поднимаем перископ, чтобы уточнить расчеты на стрельбу. Делаем это («высовываем глаз») очень быстро. Чтобы угроза осталась незамеченной. Перископ оставляет за собой заметный расходящийся след. Заметив его, торпедируемый корабль сразу же меняет курс, чтобы уйти от удара, а корабль эскорта немедленно наносит ответный удар. В работе с перископом в момент атаки счет ведется на секунды.

Напряжение большое. А я Командиром любовался. Как дирижером оркестра. Ни слова матросу, управляющему перископом. Скупые, но емкие жесты. «Стоп поднимать», «Убрать перископ». Делает быстрый разворот на цель. Определяет дистанцию до цели, курсовой угол. Пеленг цели взят.

— Пли!

Как поется в нашей любимой песне: «Минута другая — и взрыв!»

Попадание. Резко уходим на глубину. Но ударов «глубинок» не слышим. Догадываемся: немец решил, что транспорт подорвался на мине. Оно так и оказалось. Позже на базе наши радисты поймали немецкое радио: транспорт такой-то (сейчас уж не помню его клички) задел плавающую мину и затонул.

К ночи всплыли на зарядку. Подышали, покурили на воздухе. В лодке-то не больно покуришь. Там и без того воздух тяжелый. Да и мало его, не хватает, как правило. Даже Командир на глубине пустую трубку посасывает.

Со светом налетели самолеты. Мы нырнули, да поздновато. Рванула рядом, прямо над нами, бомба. Тряхнуло так, что лодка с маху ударилась форштевнем в грунт. На ногах только Командир удержался. Правда, трубку изо рта выронил.

— Осмотреться в отсеках! — не успели на ноги подняться, уже Командир приказал. А сам еще и трубку не подобрал.

Вот эта команда, хоть и подается, как правило, в критической обстановке, но на экипаж хорошо действует. Командир командует — лодка живет — воюем дальше. Только подлатаемся чуток.

Во всех отсеках серьезных повреждений не оказалось. А вот в носовом разошелся в обшивке шов. В пробоину бьет вода. Вы представляете, на глубине в сорок метров каким напором она бьет? Под каким давлением? Это не то, что из крана на кухне.

В отсеке в это время Трявога находился. Дверь в отсек наглухо задраили. Он остался один на один с мощной струей воды, которая раз за разом сбивала его с ног и бросала на переборку. А он с ней боролся. И знал мужичок, что, если не справится, отсек заполнится водой до отказа. Лодка-то останется на плаву. А он останется в отсеке, навсегда.

Лодка лежит на грунте. Вокруг рвутся бомбы. Видимо, в прозрачной воде мы все-таки просматриваемся с воздуха. Минуты кажутся часами…

Командир приказал выпустить из цистерны немного солярки. А Боцман через пустой торпедный аппарат вытолкнул старый бушлат и еще какой-то хлам. Все это поднялось на поверхность. Будто разбило лодку бомбой.

Трявога бьется со стихией уже по грудь в ледяной воде.

И вдруг слышим его голос из переговорной трубы:

— Пробоина заделана.

Воды лодка набрала много, но всплывать можно. У Трявоги руки в крови, лоб рассечен, мокрый не то что насквозь, аж до самых кишок. Командир его обнял от души. А тот: «У нас все такие-то».

Самолет ушел. Докладывать, что потопил советскую лодку. Видно, сработала наша хитрость. А мы всплыли, откачали воду, связались с базой. Получили приказ срочно возвращаться за новым заданием.

Один за всех, все за одного…

Бежит и бежит где-то возле сердца пестрая лента памяти. Будто кино кто-то назад крутит. То одно, то другое вспомнится. Говорят, что человек за минуту до своей гибели всю свою жизнь, как в быстром фильме, успевает увидеть. С самого раннего детства до последней минуты. Но я не согласен.

Да, конечно, когда мы в таком скверном положении оказались, радости большой, как вы понимаете, не было. Большая была реальность нашей гибели. Что корабль, что человек без руля и двигателя — игрушка в руках судьбы. Она, судьба эта, и на полку тебя может поставить и об пол шмякнуть. Только вот то, что у меня в тот момент в памяти побежало, совсем не о прощании с жизнью говорило. Совсем наоборот, от зюйда к норду. Закрутились в памяти эпизоды (как киношники говорят), в которых наша «Щучка» и мы вместе с ней на волосок от общего конца были. И все-таки сбили смерть с нашего курса. Не порвался этот тонкий волосок, выстояли, нашли выход, победили. Как в тот раз, когда опять попали в подводный плен. Это, кстати, довольно часто с подлодками случается. Для нее в морской глубине ловушек много расставлено. Особенно во время войны…

…Зарядили, поползли осенние туманы. Немца это обрадовало — мол, под их прикрытием можно усилить транспортные перевозки, активнее задействовать коммуникации. Однако и нам туманное море тоже на руку. Поиск вести, правда, трудно, зато и подобраться можно вплотную, ударить без промаха и в тумане раствориться.

Сейчас уж точно не вспомню, где это было, кажется, возле Нордкина. Накануне мы там большой транспорт потопили, двумя носовыми, и Командир решил с этой точки не уходить: чутье ему подсказывало, что нужно ждать — опять пойдет здесь немец. Он ведь аккуратист, но человек не творческий. А у нашего Командира чутье хорошего охотника — всегда знает, где стать с ружьем, за каким деревом, чтобы зверь прямо на него вышел.

Так и получилось… Дрейфуем в тумане. Кто вахту несет, кто отдыхает. Одесса-папа и мужичок Трявога новую песню «Прощайте скалистые горы» на два голоса раскладывают и души нам приятно бередят. Из камбуза чем-то заманчивым попахивает. Тихо. Как в деревне перед рассветом. Только там сверчки скрипят за печкой, а у нас в «избе» приборы пощелкивают, электромоторы ровно, мягко журчат. И гитара чуть слышно струнами подрагивает.

Акустик не дремлет. Лодка в тумане слепа, но слух у нее изощренный.

— Справа по курсу десять шум многих винтов! — идет от него в центральный пост доклад. — Конвой, товарищ командир.

Товарищ Командир буквально влипает в окуляры. Но кроме белесой мглы ничего не видит. Но мы идем по курсу «десять справа» на сближение. А тут новый доклад:

— По корме — сторожевик! Идет в кильватер!

Другими словами, кто знает, как он там оказался, но нас явно обнаружил, сейчас нагонит и отбомбит.

Командир разворачивает перископ. Но всем, кто рядом, ясно, что ничего, кроме молочно-белого марева, он не видит. Но мы уже к тому времени освоили атаку «вслепую», по акустическому пеленгу.

Акустик ловит шум и по его интенсивности выводит лодку на цель. Искусство.

— Стрельба по отсчету приборов! Акустик — внимание! Идем в атаку!

Сторожевик нагоняет. Вот-вот начнет бомбить. А надо тут сказать, что пеленгование в корму очень сложное дело. Ювелирное, если уж на то пошло.

В общем, Акустик дает пеленги, Командир корректирует движение лодки, вертикальщики нацеливают ее на врага. А у нас уже готовы к атаке и носовые, и кормовые аппараты.

— Кормовые — товсь!

— Кормовые — пли!

Отсчет секунд, и мы все слышим взрыв, лодка вздрагивает, прыгает вперед.

Командир (это уж мы потом узнали) видит в перископ столб воды с многоэтажный дом, перемешанный с желтым пламенем и черным дымом, летящие в небо мачты, шлюпки, надстройки, прожектора, людей…

— Не терять конвой! — следует команда. — Будем атаковать.

Сближаемся с конвоем. Туман — от нашей торпеды, что ли, — рассеивается. Ясно видно, что конвой идет противолодочным зигзагом и от него отделяются два противолодочных корабля, идут на нас.

— Боцман, ныряем! Акустик — слушать!

Да мы и без Акустика слышим, как над нами прошумели винты… И опять ждем. Затаив дыхание и почти остановив сердца, ждем разрывов бомб, каждый из которых может стать последним для любого из нас.

Но бомбить почему-то не стали. То ли проглядели перископ в тумане и прослушали мимо, то ли решили, что сторожевик мину поймал. А скорее всего — бросились своих вылавливать.

— К всплытию под перископ!

Конвой в это время очень удачно для нас делает поворот «все вдруг», и самый большой транспорт оказывается под нашим прицелом. Ничего не надо рассчитывать, уточнять, компенсировать. Форштевень его наползает прямо на нить прицела.

— Носовые — пли!

Срочное погружение. Стрелка глубиномера стремительно бежит вправо. Вторая минута с момента залпа — слышим раз за разом три взрыва.

Словом, отстрелялись отменно. Начали послезалповое маневрирование, чтобы уйти от бомбежки.

Немцы нас, конечно, слушают, стараются бросать бомбы прицельно. А наш Командир хитрит. Как только пошла серия бомб, команда «Полный вперед!» — в это время немец не только нас, он и себя в этом грохоте не слышит.

Отгремели глубинки — команда: «Стоп моторы!» — и в лодке тишина. Даже не слышно, как Боцман спички из коробка в коробок перекладывает. Пошла очередная серия — мы опять на полном ходу. А взрывы все дальше и дальше за кормой.

Вскоре Акустик докладывает:

— Горизонт чист!

Штурман прокладывает курс в базу. Настроение радостное: домой идем, с победами. Там нас три порося ждут, благодарность командования, а с течением времени — и ордена.

И вот на тебе!

— Центральный пост! Скрежет по левому борту! — пошли доклады из носовых и кормовых отсеков.

Да мы и без докладов слышим омерзительный визгливый звук металла о металл. И у всех одна мысль: «Минреп зацепили!» И у всех опять одно ожидание. А чего ждем? Ждем взрыва. Сейчас подтянем к борту рогатую сволочь — она и ахнет.

— Стоп моторы!

После этой команды лодка должна начать медленное погружение. Однако «Щучка» зависает, остается на прежней глубине.

Мало того, что нас что-то держит, так появляется еще и крен. Непонятно ведет себя эхолот: показывает попеременно то пять, то аж семнадцать метров. Хотя лодка висит стабильно.

Боцман, по своей привычке, скребет клешней в затылке. Командир и Штурман переговариваются вполголоса, ищут разгадку морской загадки.

— Это не минреп, — говорит Командир. — Что-то другое. Сеть?

— Откуда здесь сеть? Да и минного поля здесь быть не должно.

— Не минреп. Шли самым малым, а толчок — будто в стену ударили.

— Если бы минреп, — вставляет свое слово Боцман, — мы бы мину на этом ходу притянули бы к себе. И уж она бы себя обозначила!

— Это радует! — Командир сосет пустую трубку. Даже себе он не позволяет курить на глубине. — И скрежет для минрепа не характерный, минреп мягче скребет. Обо что-то массивное тремся.

Штурман, вдруг сообразив, кинулся к вахтенному журналу. И Командир, будто что-то вспомнив, склоняется над вчерашней страницей.

Они переглянулись, и оба согласно покачали головами. Штурман ткнул пальцем в нужную строку:

— Вот! И время, и место.

Все стало ясно: под нами затонувший корабль. Тот самый, который мы здесь вчера (время и место) пустили на дно. Мстит, стало быть.

Лодка, вероятно, впарилась между его мачтой и стальными винтами, застряла.

— Мы таки жертва вчерашней жертвы, — изрекает Одесса-папа.

— Не смешно, — обрывает его Командир. — Даже глупо.

— Я знаю. — Голос Одессы тих и печален. Но страха в глазах нет.

— Вляпались, — шепчет мне в ухо Трявога. — Как в коровью ляпешку.

«Ляпешка»… Если бы…

Лодка под водой слепа. Как она застряла, чем зацепилась? А ведь лодке есть чем зацепиться, это ведь не гладкое веретено. Тут тебе и рули, и антенны, и леера — много чего есть. И как выбраться, чтобы не повредить ее жизненные узлы? Что можно сделать и чего нельзя делать ни в коем случае? Офицеры советуются, мы прислушиваемся.

Всплывать нельзя — еще плотнее увязнем и опасно повредимся. Дать задний ход еще опаснее. Что там под кормой — неизвестно; если повредим винты, тогда уж точно не выберемся.

— Утяжеляемся, — решает Командир.

— И раскачиваемся, — советует Боцман.

Так и сделали. Приняли воду, начали перекачивать балласт — из кормы в нос, с носа в корму. Раскачали лодку.

— Кажется, сползаем, — сказал Штурман. — Стали… Носовые рули держат.

Командир приказывает провернуть валы вручную. Вроде все нормально — винты свободны. Даем одним мотором «полный назад». Впустую. Крепко в нас «утопленник» вцепился. Рулевые — горизонталыцики пробуют шевелить носовые рули глубины — не шевелятся. А Командир спокоен. Думает.

Зато Одесса-папа не думает:

— А если нам торпеду из носового дать?

— Точно, — вздыхает Штурман и вполголоса добавляет: — Точно — на Привозе дурака делали. С похмелья.

— А я виноват? — обижается Одесса. И крутит своей бедовой головой.

Как все-таки важно в трудную минуту что-нибудь веселое услышать. Тут даже Командир улыбнулся. И махнул рукой:

— Оба — средний назад!

Лодка дернулась, в носу заскрежетало так, что хоть уши затыкай и сердце ладонью прижми.

Скрежет на пределе терпения. Корма приподнимается. Треск оглашенный…

И все! Освободились! Видать, ванты «утопленника» порвали. Всплываем на заднем ходу. Горизонт чист. Высыпаем на палубу, смотрим. Серьезных повреждений нет. Погнута леерная стойка, еще две вырваны с корнем. Пробуем носовые рули — свободны и не повреждены. Командир раскуривает трубку, Боцман скребет затылок. С облегчением, а не в раздумье. Настроение — как после удачной атаки. А то и повыше. Вырвались снова из объятий «спрута-восьминога». Курящая вахта дымит так, что, будь тут рядом немец, за пароход бы нас принял. Или даже за два.

А мне вот опять же подумалось: сколько уже кораблей за эту войну легло на дно морское. А людей?… Много больше. Только вот корабли можно новые построить…

Боцман был очень доволен оснасткой. Командир хмурился, но не возражал, только проворчал, когда, повинуясь нашим рукам, паруса поползли вверх:

— Бред какой-то!

А Боцман настоял на проведении ходовых испытаний:

— Завтра утром будет хороший ветер.

— Откуда ты знаешь?

В ответ Боцман выдал стишок из своего запаса:

Если небо красно с вечера, Моряку бояться нечего. Если солнце село в воду — Жди хорошую погоду.

Вечер, и впрямь, был тих. Солнце садилось в воду, окрасив полнеба в ярко-алый цвет.

— Это радует. — Командир покачал головой и прошел на корму. Оглядел рулевое устройство. Скептически хмыкнул: — Наворочали… Только немца вашей кочергой пугать.

Но по голосу было понятно, что он нами доволен. Одобряет нашу техническую смекалку. Да еще, наверное, нашего «ерша» вспомнил, коктейль этот чертов. Был у нас такой боевой эпизод, когда мы в базу практически без топлива вернулись. Это в самом начале войны случилось. Попали мы под жестокую бомбежку, молотили нас глубинками два противолодочных корабля. И никак мы не могли от них оторваться. Применяли испытанный маневр — двигались только во время взрывов и затаивались в промежутках между ними. Маневрировали, меняли курс, но вцепились они в нас жестоко.

Маневрировать уже не можем, батареи на исходе. Легли на грунт.

А дышать все тяжелее. Будто на груди камень лежит. В висках стучит, голова — ровно свинцом залита. Холодный пот, дрожат руки, лица у всех краснотой налились. Апатия, неудержимо валит в сон. Кое-кто уже взялся за патроны регенерации, а кое-кому уже нет сил втянуть через них воздух. Тяжко…

Командир приказывает свободным от вахты улечься повыше — на торпеды, на дизеля, — углекислый газ ведь внизу больше всего скапливается, он тяжелый. И сам по себе, и для жизни.

— Вахтенным, — говорит Командир, — включиться в кислородные аппараты. Боцман, известь из патронов регенерации рассыпать в отсеках на пол.

Опять наверху серия рванула. Доклады из отсеков после каждого взрыва идут вялые, будто сонные.

— Люди на пределе, — говорит Штурман. — Углекислота выше четырех процентов.

— Это радует, — слабо улыбается Командир и включает общую переговорку.

— Внимание экипажу. Слушать сюда! Противник нас теряет. Нужно еще продержаться. Вы устали. Приказ: беспартийным — отдохнуть. Коммунистам и комсомольцам принять вахту. За себя и за своих товарищей.

И тут вдруг пошли ответы из отсеков:

— Вахту стоим! Беспартийных нет!

— Центральный! Пятый отсек просит считать весь личный состав коммунистами! Вахту стоим!

— Шестой отсек докладывает! Двое беспартийных подали заявления в партию!

Сейчас кому-то это покажется смешным и нелепым, а тогда партия была у нас великой силой. И вступали в нее не для звездочек на погоны, не за высокие посты и награды. В минуту смертельной опасности писали: «…прошу считать меня коммунистом». И как же горько, больно в наше время слышать от иных: «Прошу не считать меня коммунистом». И ведь не в минуту опасности они сказали эти отвратительные слова, а ради личной выгоды, ради большого куска…

— Вот привязались! — в сердцах высказался Командир.

— Следим, Командир, — предположил Инженер. — Соляром, видно, обозначаемся.

Скорее всего, так оно и было. Пробило нам цистерну, соляр всплывает на поверхность и выдает нас с головой.

Бомбили нас несколько часов, а потом бомбежка прекратилась, немцы ушли.

— Это радует. — сказал Командир. Но по его голосу и тону было ясно, что он подозревает, почему тральщики нас потеряли. И это совсем не радует.

Едва продержались до темноты, всплыли. Отдышались. Осмотрели нашу побитую «Щучку». Так и есть: пробиты топливные цистерны. Мы оставляли след на поверхности, а потом этот след прервался… Потому что соляр кончился, весь вытек.

— Бяда, — покачал головой Трявога. — Как есть бяда.

Еще бы не беда. Инженер проверил уровень топлива.

— Самую малость осталось. Даже на зарядку аккумуляторов едва хватит… А, может, и не хватит.

До базы триста миль. До немцев и двадцати не наберется.

Дали радио в базу; в ответ радировали, что нам направлена помощь. Мол, держитесь.

А что делать? Будем держаться. Запустили дизель на остатках горючего, чуть-чуть подзарядку смогли дать аккумуляторам. Инженер глянул на приборы, нахмурился.

— Погрузиться не сможем, не потянут электромоторы.

Ночь прошла тревожно. Хода нет, погрузиться не можем. Со светом нас наверняка обнаружат. И добьют.

Командир объявил полную боевую готовность. Подготовили торпеды, орудия, пулеметы. Разобрали личное оружие. «Щучку» нашу подготовили к взрыву.

Я нес вахту на палубе, наблюдал. И что внизу делалось, конечно, не знал. А там Инженер и Боцман вовсю химичили. Придумали такое, что только русский моряк может придумать. Ну где, спрашивается, можно в открытом море топливо для дизелей достать? У немца не попросишь, а свои далеко…

Таки достали, как Одесса-папа сказал, поднявшись на палубу.

— Товарищ Командир, сотворили топливо, — доложил. — Разоружили торпеду. Коктейль устроили. А если по-нашему, то «ёрш». Миль на сто его хватит.

— Внятно доложите. Какой, к черту, коктейль?

В самом деле — чертов коктейль. Откачали керосин из торпед, смешали с машинным маслом.

— Сейчас запускать дизель будут.

И точно: дали сжатый воздух, провернули двигатель. Он чихнул раз, второй… и заработал.

В общем, до темноты мы еще подрейфовали в полной боевой готовности, а в ночь пошли в базу. Тарахтели, чихали, коптили чистое небо, но добрались. До базы, конечно, нам этого «ерша» не хватило. Опять зависли, но вскорости наши катера подошли. Взяли нас на буксир.

Инженеру с Боцманом за морскую смекалку благодарность объявили. А я так и ордена бы им не пожалел. И тут мне смешно немного стало. Видишь, что вспомнилось — чертова смесь вместо топлива. А сейчас вместо топлива — паруса из чехлов и одеял. Не, никому нас не победить…

А тоска понемногу наползает, начинает душу тревожить. Думается о всяком, вспоминается. То березка под снегом, то мамкина улыбка, а больше всего — родная плавбаза.

Со стороны моря база в Полярном охранялась сторожевыми судами и минными заграждениями. По берегу тянулись ограждения из колючей проволоки, был поставлен КПП, где несли круглосуточную вахту бойцы морской пехоты.

На базе мы ремонтировались, пополняли боезапас и снаряжение, отдыхали. Здесь мы получали долгожданную почту, смотрели фильмы, нередко к нам приезжали из Москвы артисты, поэты, композиторы.

Да у нас и своих артистов и поэтов хватало, художественная самодеятельность на весь фронт славилась. И кстати, кто не знает, скажу: был у нас свой театр Северного флота. Спектакли там ставил — вы не поверите — знаменитый на весь мир (ну, еще не тогда) молодой Валентин Плучек.

Наш командующий очень театр любил, особенно всякую классику — Чехова там, Островского, а тут вдруг сказал Плучеку:

— Хорошо бы вам поставить спектакль на нашем боевом материале. У нас ведь герои не слабее шекспировских.

Ну и что? Исидора Штока знаете? Вот он приехал, пообщался с нами, написал пьесу. Плучек поставил нашими силами. Успех был оглушительный. Еще и потому, что мы в героях на сцене узнавали наших товарищей, героев на море и на суше.

Или вот Кербель — под плеск волны вспомнился. Его-то все знают, великий скульптор. А тогда его, студента-выпускника, направили в наше соединение краснофлотцем, чуть ли не мотористом.

Тут уж командующий строго распорядился:

— Такие руки, такой глаз беречь надо для будущего, чтобы они людей радовали.

Организовали ему сарайчик, оборудовали там мастерскую, и начал этот юный Кербель делать там скульптурные портреты наших подводников. Долго после войны я их в Третьяковке видел.

И что думается уже сейчас: теперь все это прошлое, а тогда было настоящее, этим жили, этим на будущее надеялись. В этом сила наша победная была.

И еще мне на палубе нашей подбитой «Щучки» вспомнилось, как после первых боев, после первых потерь стали приезжать к нам вдовы, незамужние невесты, обездоленные матери, сестры наших погибших товарищей. Они приезжали не для того, чтобы букетик цветов на могилки своих близких положить — могилой им было бескрайнее холодное море, — а чтобы постоять в молчании на причале, откуда их сыновья и братья ушли в свое последнее плавание.

И почти все они, эти женщины и девушки, матери, вдовы, сестры, оставались в Полярном. Продолжить службу своих погибших. В штабе, в канцелярии, в санбатах, радистками приняли эстафету борьбы за свободу своей Родины. Эстафету мести ненавистному врагу.

И кстати сказать, на средства, собранные семьями моряков-подводников, была построена подлодка. И нарком ВМФ дал приказ присвоить ей название. До этого названия давали лишь крейсерам, линейным кораблям, а подлодке было положено только литерно-цифровое наименование. И получила она очень символическое имя — «Месть». И уходила в море с нашей базы.

Сейчас эта база казалась мне родным домом. Хотя, по правде говоря, родным домом была для нас и наша лодка. Искалеченная, беспомощная, она связывала нас с Родиной — не очень далекой, но практически недосягаемой.

Парус наш обвис, стал похож на деревенское лоскутное одеяло. Медленно дрейфуем в темноте. Море спокойно, чуть плещет в правый борт. Несу вахту сигнальщиком, вглядываюсь в северную ночь. Где-то там, вдали, неприветливый берег, маленькая норвежская деревушка. Возле нее — немецкий наблюдательный пост. Там не так давно мы высаживали на берег группу разведчиков и принимали на борт другую группу, «отработавшую» в тылу врага почти месяц.

Помнится это — будто вчера было… И помнится не только трудным заданием, пережитой опасностью, а еще и тем, что война (да и вся жизнь тоже) бывает шибко щедрой на неожиданности.

К примеру вспомнилось. Командир одной нашей «эски», что с Тихого океана к нам прибыл, идет себе по своим делам. Навстречу боец в шинели. Круглолицый такой сержант. Не очень ладный. Честь отдает — словно чайку от густых бровей отгоняет. Хотел уж было каперанг замечание сделать, а в глазах у бойца что-то знакомое засветилось… Сестра! Родная! Вот так встреча на войне!

Оказалось — кончила курсы радисток, направили ее на Северный флот. К родному брату. Да что говорить, мы все тогда родные были.

Но это еще не фокус. Вы вот хоть раз такое слышали, чтобы бойца или командира наградили за то, что он… не выполнил приказ? А ведь такое бывало. С нами в тот раз похожее получилось. Приказ не выполнили, а награду получили…

Командира вызвали на командный пункт. Вручили, как обычно, папку с документами, карты, кальки, поставили боевую задачу.

Он пришел в наш кубрик. Тотчас — гитара на гвоздь, шахматы в коробку, книги на полку, письма потом допишем. Если доведется, конечно.

— Завтра выходим в море. Задание у нас простое, но очень сложное. — Командир улыбнулся самому себе. — Высадить разведку и принять на борт прежнюю разведгруппу. После этого приступить к уничтожению кораблей противника на вражеских коммуникациях. — Командир помолчал. — Район, где будем действовать, сложный. Хорошо охраняется и с моря, и с суши. Контролируется авиацией. Прикрыт минным полем. Командирам боевых частей довести до каждого матроса и старшины дополнительные обязанности на время высадки и приема десанта.

— Задание выполним, — за всех ответил наш Военком.

— Экипажу — отдыхать, офицерам — задержаться.

Никто из нас, конечно, отдыхать не стал, вся команда ушла на лодку — еще раз проверить ее готовность к выходу на задание. Мы этого часа ждали, еще накануне загрузили торпеды, боезапас к орудиям, продукты.

…В море нас проводил Комбриг, обошел все отсеки, каждому нашел доброе напутственное слово.

Подошли разведчики. Невидные в общем-то ребята, подбористые. Плащ-палатки горбятся заплечными мешками, на груди у каждого — автомат, в руках тугие тючки. Прошагали по сходням, нырнули в люк — не хуже нашего, ловко, по-змеиному друг за дружкой скользнули.

Мы их приняли, разместили — поудобнее постарались, хоть и самим тесно. А как же иначе? Мы у себя дома, они как бы в гостях. Да и не к теще на блины идут. Как говорится, в логово зверя.

Ну все. Получили «добро» на выход, отдали швартовы. Забурлило за кормой, все дальше родные берега. Скрылся Рыбачий в «далеком тумане», пошли открытым морем. Горизонт чист, спокойная низкая облачность. Через сколько-то времени вышли в заданный район.

Минное поле — две или три банки — Командир решил пройти под водой: все-таки лучше задеть минреп, чем саму мину.

— Прошли, — наконец сказал Штурман.

И единым вздохом облегчения ответил ему экипаж. Минные поля преодолевать — это надо нервы иметь. Даже Одесса-папа не пошутил. Оно и правильно — только дурак дурной гибели не боится.

Один из разведчиков вытер платком лоб:

— Ну и отважные вы ребята. И каждый раз так? Мало того что под водой, так еще и меж минами.

Они вообще, как мы погрузились, немного зажались. Неуютно им стало. А я подумал: идти в тыл врага, работать там, где каждый камень, каждый куст таит погибель, где ниоткуда не придет помощь, где даже малая рана, подвернувшаяся нога или даже сильная простуда становятся союзниками врага. Не знаю, смог бы я так? То ли каждому своя смелость положена от природы, то ли привычка к опасной работе развивается. Не знаю…

Тут к ним Трявога подобрался.

— А что это у вас, ребяты, оружие не наше? Не хватает, ага?

Разведчик понятливо усмехнулся, объяснил:

— «Шмайссер» — автомат короткий, с ним способнее среди камней и в лесу.

— Во как! — Трявога подобрался поближе, переложил тючок.

— Осторожней, — сказал другой разведчик, — это взрывчатка.

Ну, уж этим Трявогу не спугнешь, у нас этой взрывчатки — десять торпед, не считая снарядов.

— А с патронами как же?

Разведчик снова усмехнулся, как на неразумного пацана.

— С этим добром не сложно, всегда у немца разживемся.

— О как!

А я подумал: «разживемся», просто как. Будто за каждым камнем скобяная лавка, где нашим бойцам немецкие патроны продают. Лихие ребята, что и говорить. А под водой все-таки робеют.

Тем временем всплыли под перископ, осмотрелись, определились по месту. Штурман, как говорится, «связался с луной», четко определил место встречи. До которой оставалось еще более суток.

Чтобы не тратить время следующей ночью на определение нужной точки, Командир принял решение здесь же лечь на грунт. Ждать — оно ведь вроде последнее дело, а на войне, сказал бы, самое трудное.

Я в центральном посту в это время был, слышал, как Командир сказал Штурману:

— Удобное место для высадки выбрали — рядом с постом. Это радует.

Штурман не сразу ответил.

— Наверное, выбор был не богат.

Потом-то уж мы узнали, что в деревушке рядом с постом группа норвежских патриотов очень активно помогала нашим разведчикам и обеспечила их шлюпкой.

Около полуночи Командир вновь уточнил задачу всему экипажу.

— Зрительное и акустическое наблюдение — на пределе внимания. Во время высадки и приема я — на мостике. В критическом случае командование кораблем и всей операцией берет на себя Штурман.

Всплываем. Бесшумно, под электродвигателями, движемся к берегу. Где-то слева чуть заметно мигает синий огонек — там пост наблюдения. Правее слабо теплятся редкие — два-три — огоньки деревушки. И все это — в неприветности чужих скал, в безбрежности моря, на котором идет война.

Зябко. Но, хорошо, не штормит. Идет — вал за валом — спокойная прибойная волна. Ждем. Опять ждем. Замер расчет у кормового орудия. Готовы «максимки», на мостике прилаживаются поспособнее Трявога и Мемеля с ручниками. Луна торопится, бежит, то скрывается за облаками, будто от холода, то снова сияет в небе, словно сбросив надоевшее одеяло. Ждем…

И вот он — условный сигнал. Мигает в темноте и угрозе слабенький луч фонарика. Отвечаем.

— Приготовить понтон, — командует Боцман.

— Отставить, — командует Командир. И правда — в тиши и в темноте слышен равномерный плеск весел. Идет от берега невидимая шлюпка.

Ждем… Ждем беспощадной вспышки ракеты, яростного воя сирены, слепящего луча прожектора. Пулеметных очередей.

Тихо. Глухо стукается в борт шлюпка. Принимаем разведчиков, помогаем взобраться на борт. Они налегке, только с оружием. Маскхалаты трепаные, прожженные местами.

Втягивают наверх — так мне показалось — какой-то бесформенный, мычащий куль. Подхватывают его, волокут по палубе. В свете освободившейся от облаков луны мелькают у этого куля серебристые погоны — «язык»! И видать, в больших чинах. Однако, несмотря на чины, разведчики сбрасывают его в люк, как мешок с картошкой.

— Все в порядке? — негромко спрашивает Командир.

— Почти. — Кто отвечает — не вижу. — Ушли всемером, вернулись втроем.

Война. У нас иногда из рейда по пятьдесят человек не возвращаются. Навсегда поглощенные морем. Хотя — какой тут может быть счет. Зарубки на сердце.

С той же шлюпкой уходят на берег разведчики — смена, так сказать. И сколько их вернется? Кто знает…

Опять ждем. Тишина не взрывается. Командир не спешит давать отплытие. Хотя, если что, чем мы сможем этим ребятам помочь? Разве что снова принять их на борт. Да разве они вернутся?…

Немца запихнули куда-то в торпедный отсек. Я его так и не разглядел — хотя, если подумать, какая мне от того радость? Задушил бы своими руками.

Разведчики как-то невидно и неслышно нашли себе местечко, угнездились. Однако в тусклом свете плафонов было видно, что глаза их и сейчас настороженно поблескивают. А руки лежат на рукоятках автоматов.

Да что тут разглядывать? У нас своя работа. Погрузились, взяли курс на Вардё. Охотиться будем. Со светом Командир решил скрыться в маленьком фиорде. Его и на карте-то не было. Заползли туда, как змея в норку. Затаились. Чтобы немца побольнее ужалить. Желательно — смертельно.

Опять ждем. Подвахтенные дремлют. Разведчики будто растворились. Немцу кляп изо рта вынули, руки развязали. Встряхнулся, как петух после дождя, глазами злыми зыркает. Оно понятно: мы же на его фатерлянд напали, да и его самого, такого важного, взяли в плен.

Штурман попробовал с ним заговорить, так эта морда фашистская так на него глянул, будто тот у него три копейки украл.

— Я бы этого гражданина, — сказал мне Одесса-папа, — на своих руках на палубу вынес.

— А я бы его в форточку кинул.

Тут один из разведчиков встал и нас обоих от немца стволом автомата отодвинул.

С рассветом снялись с грунта, малым ходом пошли к устью фиорда. И тут Акустик слышит обильный шум винтов. Подвсплыли, подняли перископ. Вот они, красавцы, идут в кильватер. На ясном морском фоне четкие силуэты: четыре транспорта, пять сторожевиков, большие охотники. Богатейший конвой, знатная добыча. Да идут-то как славно — поперечным курсом. Тут и десяти торпед не хватит.

Командир объявляет атаку. Разбегаемся по боевым постам. Докладываем о готовности. Счет на секунды пошел.

И на тебе! В центральный пост втискивается один из разведчиков, да еще и с какой-то портфелью с замочками. И кладет свою руку Командиру на рукав реглана.

— Отставить атаку, капитан! — это он говорит твердым голосом. Он, наверное, не знал, что на корабле никто, кроме капитана, не имеет права давать и отменять команды.

Командир оторвался от перископа, глянул на него через плечо с безмерным удивлением:

— Это радует!

— Что вы тут себе говорите! — как-то нелепо выкрикнул Боцман и схватил разведчика за плечо.

Тот, даже не обернувшись, ахнул его своей портфелью по голове. Боцман молча осел на разножку и зажмурился. В этой портфеле, оказывается, стальные листы были проложены, чтобы ни в каком случае документы не повредились.

— Нам нельзя рисковать, капитан, — горячо заговорил разведчик. — У меня ценные документы. — Он махнул портфелью в сторону Боцмана. — Кроме того, этот оберст — командир особого подразделения, его тоже обязательно нужно доставить командованию.

— А вот там, — вспылил Командир, — десятки тысяч тонн боеприпасов, продовольствие, живая сила противника! — Он снова приник к перископу. — Все, опоздали! Я доложу командованию, что вы сорвали атаку, помешали выполнению боевого задания. И беру вас под арест. Сдайте оружие!

— Вот здесь, — разведчик приподнял портфель, — документы, которые ценнее тонн боеприпасов. Немцы готовят очень серьезную войсковую операцию. Больше я ничего не могу вам сказать, не имею права.

Командир, сжав зубы, приказал связаться с базой. Разведчик своим кодом продиктовал донесение. Ответ был лаконичен: «Немедленно следуйте базу».

— Ладно, — Командир сложил ручки перископа. — Но на пирсе я тебе, друг мой, набью морду. Лично от себя.

— Если сможете, — улыбнулся разведчик.

— А я таки помогу Командиру, — врезался в разговор Одесса папа. — С моим большим удовольствием. Вас как в родной дом приняли, борща не пожалели, а вы таки бунт на корабле устроили. И вот еще! — он ткнул себя пальцем в грудь: — Я того конвоя как родную маму с баклажанами с базара ждал, я загодя шибкую дырочку для ордена провертел. А вы такой пасьянец разложили.

Да, вот такой «пасьянец» вышел. А разведчик прав оказался. Наша «Щучка» за этот рейд гвардейское звание получила. А нас орденами и медалями наградили. За образцовое выполнение особого задания командования. Или за невыполнение?

Такие вот фокусы выкидываются. После войны, на встрече ветеранов, познакомился я с полковником в отставке. Герой Советского Союза. Спросил, конечно, когда за праздничным столом боевые соточки пропустили: за какой, мол, подвиг?

Улыбнулся полковник и сказал:

— За то, что приказ не выполнил.

Мы еще раз за Победу чокнулись, и он рассказал.

Это уже в Восточной Пруссии было, в городке каком-то. Наше наступление шло. Складывалось так, что можно было окружить крупную немецкую группировку. А у нас один путь отхода оставался — через единственный мост. Вот полковнику, он тогда старлеем был, поручили с его разведротой отрезать путь противнику к отступлению — то бишь взорвать этот единственный мост.

Стали прорываться к мосту. А в городе — неразбериха, уличные бои; где наши, где немцы — не сразу и поймешь. Мины рвутся, снаряды, пулеметные очереди со всех сторон. Где перебежками, где ползком, где на броне — добрались до моста. А там уже немцы суетятся, готовят мост к взрыву.

— Казалось бы, пусть рвут, так приказ то мне дан, а не немцу. Ну, приняли бой, отогнали саперов вместе со взводом прикрытия. А мост взорвать не успели. Обстановка резко изменилась. На прорыв двинулась резервная часть — переправа пошла без задержки. Погнали немца аж за пятьдесят верст. Разогнали так, что он стал толпами сдаваться.

Вот такой вот «пасьянец».

Ночь спокойная. А в душе тревога. Был бы малой — сказал бы: домой хочется, к мамке. И все вспоминается, как после разлуки. В глазах стоит. Или в сердце.

…Отдыхаем перед походом в кубрике. Кто письмо пишет, кто письмо читает. Радист и старшина мотористов играют в шахматы. Одесса-папа валится на койку и кладет на живот гитару.

Боцман — он сидит за столом, мучаясь над письмом, — молча поднимает указательный палец. Это означает на нашем языке один наряд вне очереди. Одессит усмехается и пересаживается на диванчик к окну. Наряды на камбуз его не печалят. Он отрабатывает их, как говорится, без отрыва от гитары. Коку помогает кто-нибудь из свободных от вахты, а Одесса-папа развлекает их песнями и балагурством. Да к тому же на груди его алеет Красная Звезда. Что ему наряды?

Одесса-папа… Вспоминаю его всегда с улыбкой и с теплом. Шебутной, веселый. В трудную минуту — плакать впору — он вдруг что-то такое отмочит, не хочешь — засмеешься.

Город свой родной пуще мамы, наверное, любил. Он так и говорил: «У меня отродясь таки две мамы — Софа Шмульевна и Одесса Батьковна. Обе таки родные до невозможности».

Он говорил, что у нас в СССР три столицы: Москва, Ленинград и Одесса.

Штурман, как только это слышал, сразу хмурился.

— Третья столица, — говорил он, — это Архангельск.

— Тю! Архангельск! Товарищ старший лейтенант, как говорят у нас на Привозе, что такое Архангельск? «Доска, треска и тоска».

Нахальный он был, смелый. Но и то сказать, Архангельск до войны весь деревянный город был, даже тротуары дощатые. Ну, и насчет трески — это верно. А вот тоска… Вот не знаю. В советские годы тоски там не наблюдалось. Даже в трудное военное время.

— Думай, что говоришь! — сердился Штурман. — Архангельск — северная столица. Родина Российского флота.

Ну тут уж каждый свою столицу выдвигает. Свою любимую, единственную.

Радист, не отрывая взгляда от доски, кричит:

— Рязань — столица! От Рязани вся русская земля пошла. У нас — какие рощи, какие песни, какие поэты!

И каждый свой уголок, где родился, возвеличивает. А по мне — лучше моей Липовки нет в мире столицы.

Вот и думается: у каждого из нас — своя столица, своя малая Родина, а вместе — одна родная страна, за которую мы воюем и жизни свои не щадим.

Так вот и складывалась наша победа. Немец воевал за чужую землю, а мы — за свою. И одессит, и Рязань косопузая, и я, из Липовки скромной, невидной, таких у нас — тыщи, но я за нее всю кровь отдам. И каждый за свою Липовку жизни не пожалеет.

Это сейчас говорят, что мы за этот… как его… тоталитаризм, что ли, бились. А я за свою деревню. Где у меня любимая мать, скворечня на старой липе, родничок под горой и Леночка, мною не целованная…

…Одессит наш — ох уж и шебутной! Все — Одесса-мама да Одесса-мама. Так его, в укор, Одесса-папа прозвали.

Он целиком талантливый был человек. Все у него ладилось. И гитара в его руках за душу брала, и пел как артист, только лучше, рисовал здорово, особенно карикатуры на немцев. И цифры потопленных немецких кораблей выводил в звезде на рубке. А стрелок какой отменный был! Он со своей пушчонки на двадцать кабельтовых одним снарядом мог бидон из-под бензина накрыть.

Веселый, озорной, хулиганистый даже. Крепкое словцо любил. Штурман его часто одергивал. А тот в ответ: «Слово матерное, товарищ старший лейтенант, оно не вредное. Это слово утвердительное».

Очень хороший друг был. Но больше всего дружил со своей гитарой: «Одессит без гитары что боцман без дудки». А если рядом не было нашего Кока, то добавлял: «…что хохол без сала».

И все доказывал — такая у него заковыристая идея была, — что легендарный крейсер «Варяг» был построен в Одессе.

— На Привозе? — каждый раз холодно спрашивал его Штурман. — Или на Молдаванке?

Одесса-папа не смущался. И начинал уверять, что такую народную песню о гибели «Варяга» могли сочинить только одесские поэты. Он во многом талантливый был человек. На все руки, как говорится, мастер, но и на язык — тоже. Казалось бы, шутит, балагурит, а иной раз вроде в шутку скажет, а прямо в точку попадет, как из своей пушчонки.

Вот помнится, вернулись из похода, законного порося получили. Отдохнули, занялись нашей «Щучкой». Как обычно перед выходом в море. А Боцман, с довольным лицом, уже протягивает Одессе баночку с краской, кисть и трафаретку. В ней цифра «8» вырезана.

— Рисуй, папа, но не шибко. Чтоб легче было новой цифрой закрасить.

— С моим удовольствием.

Одесса-папа не только на гитаре играл, он и рисовал здорово, особенно карикатуры на нас. Даже Командира не пожалел. Изобразил его на мостике с дымящейся трубкой в зубах — ну чисто пароход под парами. Командир не обиделся, посмеялся вместе со всеми и сказал:

— Это радует.

А меня Одесса нарисовал с чайником на мачте. Тоже смешно, хоть немного обидно. Чтоб сухопутному человеку понятно было, объясню.

Только еще меня назначили на борт «Щучки», кок Мемеля сует мне в руку чайник:

— Сбегай, салажонок, на клотик, за кипятком.

Ну я, как дурак, всю лодку обошел — клотик искал, чайник кипятком наполнить. Кого ни спросишь, смеются: «Да здесь где-то был». А клотик, если просто объяснить, — самая верхушка мачты. С парусного флота еще пошло: кружочек такой из дерева на верхний торец крепили, чтобы мачта не загнивала.

Вот такая у нас дедовщина была. Но в ней большой смысл — от таких «подковырок» новичок на судне быстрее осваивается и быстро запоминает: что где находится, зачем и как называется.

Я вот тут подумал: а не отсюда ли теперь неопытных водителей, которые карбюратор от трамблера отличить не умеют, «чайниками» прозывают?

Да, так Одесса-папа… Он у нас на борту «Боевой листок» выпускал. Ну, скажем, стенная газета такая. По верху листка он всегда рисовал один и тот же веселый рисунок. Наша лодка в виде громадной щуки в прыжке заглатывает острозубой пастью немецкий корабль, а задранным хвостом сбивает немецкий истребитель.

Этот листок нам много в походе помогал, сердце радовал, веселил и поддерживал. Но вот кроме «Боевого листка» была у Одессы еще одна обязанность. Крайне приятная и очень почетная: закрашивать в звездочке на рубке цифру и рисовать новую. А цифры эти, как нетрудно догадаться, означали число потопленных лодкой вражеских кораблей.

И вот стою я рядом, держу баночку с краской, а Одесса-папа, как он говорил, «выписывает подводный пейзаж».

Закончил работу, соскочил с разножки. Отступил на шаг, откинул назад голову и горделиво всмотрелся в свеженькую «восьмерку».

А на пирсе как раз покуривал еще один «щукарь», офицер. Смотрел одобрительно, с легкой завистью.

— Любуешься, старшина? Нашла вас морская слава.

Одесса-папа обернулся, сунул мне трафаретку и кисть, отдал честь и ответил с достоинством, потрогав орден на груди:

— Извините, товарищ старший лейтенант, но мы таки не за славой в море ходим, а за победой.

Мне эти его слова очень понравились. Конечно, за победу воевали, а то, что своими делами славу заслужили, это так — попутно. Это не главное.

…Одесса-папа поглядывает в окно, за которым мечутся несогласные друг с другом дождь и снег, пощипывает струны. Он никому не пишет и писем ни от кого не ждет — потерял всю родню в первые дни войны. Потому, наверное, и поет чаще песни грустные, а не веселые.

А вот Боцман пишет часто. В нашем экипаже он один только женатый, по возрасту. Ну, не считая Командира, который уже вдовец. Из-за той же войны. Остальные пишут матерям и девушкам. У кого они еще есть — девушки и матери. Или землякам.

В кубрике полусумрак. Очень тихо. Только шелестят странички писем и листы газет да мягко постукивают в доску шахматные фигуры.

Одессит бренчит струнами, задиристо напевает:

С одесского кичмана Сорвались два уркана…

— Отставить! — Боцман даже не поднимает головы. — Сам сочинил?

— Сам сочинил — сам на память выучил. В нашей Одессе даже сапожник Моня — лучший в мире поэт.

— С хорошей памятью, — не сводя глаз с доски, ворчит Радист.

Одесса-папа пропускает ехидную реплику мимо ушей и подначивает Боцмана:

— И что у тебя за имя такое — Богдан? Ты таки хохол, вроде нашего Кока?

— Сам ты хохол вроде Кока. — Боцман перечитывает написанную строчку, отрывается от письма. — У нас на селе, в нашей губернии, Богданов как у вас в Одессе… уркаганов.

— А что вдруг? — удивляется Одесса-папа. Откладывает гитару. Все опять начинают прислушиваться.

— Так уж повелось, — охотно поясняет Боцман. — Ты знаешь, что за имя — Богдан? Что оно означает? Бог-дан! Богом данный!

— Чего? — Одессит таращит глаза. — Это кому это ты Богом данный? Кому ты нужен?

— Батьке с мамкой. Людям добрым. Жинке своей. А то и деткам, если до победы живым доберусь. У нас ведь, в наших краях, нравы вольные всегда были. Если девка до свадьбы до себя парня допустит, ей это в вину не засчитывалось, позора не было. Да и баба, ежели на стороне нагуляет, в подоле принесет, тумаков ей не давали. Ни муж, ни свекор. А нагулянное дитя за свое считали. «Чей бы бычок ни вскочил, а телятко наше».

— И ты, стало быть, нагулянный?

— Не, я мамкин и батькин. Только до ихней свадьбы родился.

— Таки славные у вас края. — Одесса-папа аж засветился. — Коли, как ты говоришь, до победы живым доберусь, в Одессу съезжу — отмечусь, а потом у вас пропишусь. Богданов делать.

— Плюнь, Одесса. — Это Радист вставил свое слово. — Езжай к нам. Не пожалеешь.

— А у вас что?

— У нас славно. — Радист смахнул шахматные фигурки в коробку. — У них одни Богданы, а у нас на деревне одни Мотри. И бабы, и девки.

— Что за Мотри? Матрены! Так покрасивше.

— Ну, по-одесски, может, и Матрены. А по-нашему Мотри. — Упрям был наш Радист.

— А мужики — все Хведоры? — рассмеялся Одесса папа.

— В том и дело, что мужиков у нас, считай, и нету.

— А куда ж они девались? И на кого Мотрий кинули?

— У нас так. Как весеннее солнышко пригреет, они все на заработки уходят. Плотничать. Наши плотники на всю округу славятся. Посмотрел бы, какие у нас ладные дома стоят! Какие наличники на окнах!

— И в каждом окне — по Мотре? Таки да? — Одесса-папа снова взял гитару, сделал аккорд, прижал струны. — Таки я обратно передумал. Как фрица придушим, да как солнышко пригреет, ты дай мне знать, когда ваши плотники на крыло станут. Я все ордена и медали нацеплю и пройдусь по вашим Мотрям. А уж после — Богданчиков строгать.

— Ото ж так! — веско встревает Кок. — Туда и езжай. А нам таких не надо. У нас в селе, если девка замуж нечестной пойдет, так сватов бьют нещадно.

— Я таки не в сваты мечу, а в женихи. Охота на собственной свадьбе погулять. Ни разу не гулял.

— Це ж друго дило. Со всем сердцем примем. Всем селом гулять будем. — Тут он немного загрустил. — А село наше — на всем свете не сыскать. Хаты белоснежные в вишневых садах утопают. Не зря оно Вишняками прозывается. Как вишня зацветет, с бугра на село глянешь, будто облако опустилось. И семья у нас большая. За столом в обед с трудом помещались. Но галушек всем хватало. Мама их по два ведра зараз варила. У меня братьев — аж шесть штук образовалось. У батьки только сыны получались. Как очередной народится, сосед смеется: «Что, Максим, все девку шукаешь?» Шесть братов у меня. У кого вот все Мотри да Богданы. А у меня все браты на букву «Мы».

— Это как так?

— Микола, Миколай, Митрий, Микифор, Микита…

— Михуил, — добавил одессит.

— Отставить! — грянул Штурман, шелестнув газетным листом. Он озорных слов не любил.

— Мемеля, я хотел сказать, товарищ старший лейтенант!

Эту байку про своих братов наш Кок не раз уже выкладывал. Отсюда и Мемелей стал, с легкой руки Одессы-папы.

Посмеивались мы, эти теплые мечты и споры слушая. А у каждого в сердце холодок таился: как знать, кому из нас доведется в родные края вернуться? Кому из нас какая «Мотря» суждена.

А за окном все сумрачней и неприютней. А в кубрике все теплее, впрямь как в родном доме. Где собрались все братья, большим числом, только вот имена у всех на разные буквы. А у кого-то и имя уже забылось, так прочно к нему прозвище пристало. Мемеля, Трявога…

Трявогой его за говорок прозвали. Прошлым летом еще, когда на базу обрушился воздушный налет, он заколотил в рынду и заорал как петух на заре: «Трявога! Трявога!» Так Трявогой и остался. Уж и забыли, как его звать-то. Но он не обижался, очень простой и добрый был. И, я думаю, очень умный. Только умом своим не бахвалился, а к делу его применял. И пел на пару с одесситом очень хорошо. Но тоже со своим говорком: «Свадебу новую справляить, сам вясёлай и хмяльной».

Одесса-папа обычно хвалится:

— У меня голос морской, осанистый.

А Трявога:

— А у меня — полевой, вольный.

И правда, тонкий такой голосок. Как взвивается вверх, прямо страшно становится — того гляди порвется. Славно они пели. Хотя Одесса-папа частенько насмешничал над ним, но не зло, дружелюбно, для общей веселости.

Но не допели они в тот раз свою песню. Едва завели, как вошел вестовой и сообщил, что наших офицеров вызывают в штаб.

Мы только молча переглянулись…

А на следующий день вышли в море, в рейс, который стал героическим и необычайным.

…Наутро, как и обещал Боцман, море было спокойно, только чуть волновалось под устойчивым и несильным южным ветром.

— Ну, — сказал Командир Боцману, — принимай командование. Проводи ходовые испытания.

Наблюдатели сообщили: «Горизонт чист». Надо сказать, что остров мы выбрали правильно. Коммуникации проходили далеко в стороне от него, и море здесь, как правило, было пустынно.

Боцман облизал палец, высоко поднял руку:

— Западный задувает. К полудню к югу заберет.

— Это радует, — сказал Командир.

Боцман проинструктировал палубную вахту, распределил обязанности. Матросы, посмеиваясь, с интересом взялись за дело. Часть экипажа осталась на берегу.

— Отдать носовой! — приказал Боцман. — Трави правый шкот, выбирай левый! Руль на левый борт положить!

Паруса забрали ветер. Лодка дрогнула и стала послушно отводить нос от берега.

— Отдать кормовой!

Пошла, родимая.

Отойдя от берега где-то с милю, Боцман сделал маневр. Лодка увалилась и легла на другой галс так легко, будто уже не впервые двигалась под парусами.

Мы замкнули круг и вернулись к месту стоянки, ошвартовались.

— Молодец! — Командир приобнял Боцмана, хлопнул по плечу. — Если вернемся в базу… Нет, не так, — прервал он себя, поправился: — Когда вернемся в базу, представление на тебя напишу. И отпуск получишь.

Боцман усмехнулся.

— Не надо отпуска, товарищ капитан первого ранга. Лучше два представления.

Ну что? На третьи сутки вышли в море. На подводной лодке под парусами. Наш Радист все еще отчаянно пытался починить рацию. Но никак с этим делом не мог справиться. Дело в том, что он ее еще плохо знал. На лодку буквально перед рейдом поставили рацию новой конструкции. Работать на ней Радист мог, а вот найти неисправность — не получалось.

В общем, вышли мы в море. Штурман проложил курс, на котором нежелательные встречи были наименее вероятными. По словам того же Боцмана, «Дальше в море — меньше горя».

На верхней палубе постоянно находилась «парусная вахта». Не спускали биноклей с горизонта наблюдатели. Орудие и пулеметы готовы к бою. Орудийный расчет — рядом с пушкой.

В общем, ходовой режим несколько изменился. А распорядок на корабле — прежний. Аккумуляторы заправлены «под пробочку», расход энергии — минимальный: освещение и камбуз.

Все как обычно. Лишь порой в открытые люки забрызгивает волна да слышатся с палубы команды Боцмана — непривычные сперва, а позже — уже освоенные.

Радист ковыряется в радиостанции. Сопит, вздыхает, ругается. И все напрасно. Рация молчит. Ни приема, ни передачи. Штурман советует: «Ты хотя бы один контур обеспечил — на передачу с поверхности». Советует, но не надеется.

А лодка идет. Устойчивым курсом. Под двумя парусами. Боцман называет их гротом и бизанью. Грот — основной движитель, бизань — помощник рулю при маневрировании и удержании лодки на нужном курсе.

Близился первый бой.

А за ним — последний…

Самый злой враг у подлодки — самолет. Появляется внезапно, атакует мгновенно. И даже одними пулеметами может нанести кораблю критические повреждения.

Отбиваться от самолета трудно. На некоторых лодках, правда, установлены зенитные пулеметы, а то и орудия, но от них не очень большой эффект. К тому же, когда самолет высоко, его не достать, а когда пикирует или на бреющем идет, поймать его в прицел не всегда поспеешь, тут большая сноровка нужна.

Так что самая надежная защита — глубина, мгновенное погружение. Сколько раз нам нырять приходилось, когда по палубе уже пулеметная дробь сыпала! Если не успевали обнаружить самолет до того, как он в атаку пойдет.

Только вот нам теперь не нырнуть, под водой не спрятаться. Потому Командир приказал дополнительно наблюдателей-сигнальщиков выставить.

— Внимательно смотреть! Мы ведь как муха на тарелке.

— Только взлететь не можем, — добавил Штурман с досадой.

А Боцман напомнил:

— Ниже у горизонта надо глядеть. Как бы какую-нибудь «араду» не прозевать.

Поганый этот немецкий самолет «арадо». Летает он низко, по-над самой волной, обнаруживает себя в последнюю минуту, да к тому же и «заряжается» глубинными бомбами. Из всех «юнкерсов» и «мессеров» он у нас главный враг.

Курс в базу мы взяли, конечно, не самый прямой, в сторонке от основных коммуникаций, от главного, так сказать, театра боевых действий. Однако обезопаситься от самолетов этим не смогли. Поэтому наблюдали внимательно, во все стороны света, и орудийные расчеты были в полной готовности.

Непривычной была эта наша нынешняя незащищенность. Неуютно было нам в открытом море. Будто спал ты голяком под одеялом, а его с тебя кто-то сдернул. И холодно стало, и неловко. Ну что за боец без штанов?

И все мы, кто на палубе был, все время на Командира посматривали. А он спокоен. Покуривает время от времени. Да смахнет порой с лица соленые брызги. А то и пошутит.

Повезло нам с Командиром. Недаром за глаза Батей кличут. Отважный, мастер своего дела, беспощадный к врагу и к нам строгий. Однако строгость эта только на пользу шла. И потому он в каждом из нас уверен был, как в себе.

И все его действия мы одобряли, во всем его поддерживали. Бывало ведь как? Идем в атаку на конвой, нас обнаружили, бомбежка пошла. Что греха таить, иной командир не станет прорываться под бомбами, чтобы поразить транспорт или танкер, а разрядит аппараты в ближайший сторожевик — и в сторону. Наш так никогда не делал. Воевал на совесть. С таким командиром всегда победа суждена, особенно, если он весь экипаж под себя воспитал…

…Волна набегает на палубу, растекается в пене, сливается обратно в море. В антеннах тихо посвистывает ветер. Крен — туда-сюда — небольшой, с явным уклоном на подветренный борт. Дизеля глухо бормочут, заряжают батареи. Из открытого люка какой-то вкусный запах струится — Мемеля старается. Он ведь не только кок умелый, он ведь по боевому расписанию умелый пулеметчик.

Из люка высовывается голова дизелиста. Дышит он с наслаждением. Оно и понятно. Иной раз наши мотористы за месяц автономного плавания ни разу ни моря, ни неба не видят. Тоже подвиг в своем роде. Поработай-ка вот так — в трюме, в солярном духе, при тусклом плафоне. Одно удовольствие: вахту сдал, койку раскатал и спи, если дадут. А то ведь по тревоге и штаны надеть не успеешь.

Дизелист осматривается, щурится, глаза от дневного света — в разные стороны, ищет Командира:

— Разрешите отходы за борт плеснуть?

Дизелист ставит на закраину цинковое ведро, в котором густо колышется грязная солярка с пятнами отработанного масла. Как раз солнышко просвет нашло и в ведре будто зеркало заблестело. И вдруг он в этом зеркале увидел отражение беззвучно пикирующего «юнкерса». Наши-то сигнальщики горизонты от «арадо» контролируют, а облачное небо без внимания оставили.

— Пикирует! — заорал дизелист и замахнулся ведром.

Надо спасибо Одессе сказать. Мгновенно забабахал из своей пушчонки. И очень ладно: «юнкерс» отвернул, и две бомбы, что он сбросил, справа и слева упали. Но близко — лодку сперва на один борт волной положило, потом на другой.

И тут же пулеметы наши ударили трассирующими очередями. Немца не сбили, но отогнали. С воем он взмыл свечой и, пробив облака, исчез.

— Игнатьев? — спросил Командир дизелиста, опуская бинокль. — Старшина?

— Так точно!

— Благодарность в приказе.

— Так это… ведро-то я утопил.

— Это радует. Порицание в устной форме. Свободен. Сигнальщикам — замечание.

Одесса-папа повозился с затвором, с подавателем, проворчал:

— Вот гад! Шмаровоз гнилой! Еще и пикирует! Не видел, что ли, что мы под парусами идем?

— Это он от зависти, — сказал сигнальщик, проворонивший самолет. — У него-то таких парусов нету.

Посвежело, приблудившаяся льдинка стукнула в борт, он гулко отозвался. Холодно. Да, как говорит Одесса, это вам не северный берег южного моря, а таки совсем наоборот — южный берег северного.

Крутой порыв еще сильнее накренил лодку, зло надавил на парус. За кормой побежали бурунчики.

— Как под винтами идем, — сказал Боцман. — Узлов пять даем.

Тут на палубу поднялся хмурый Радист. Он все еще пытался починить рацию.

— Видал? — похвалился ему Боцман. — Красиво идем!

Накренившись, лодка резала форштевнем воду, разгоняя пенистые «усы». Как заправский парусник.

— Подумаешь, — фыркнул Радист.

— А ты подумай — подлодка под парусом! История! Ай да мы! Первые!

— Как же. — Радист был хмур, его не радовал бег по волнам, его угнетала молчащая рация. Сейчас дали бы радиограмму, и пришла бы к нам помощь. — Да вот не первые мы.

— Ага! Капитан Немо, да? — Боцман ехидно посмеялся. А мы все прислушивались к разговору.

— Мы под парусом еще раньше на «малом охотнике» ходили. — Радист оглядел скучным взглядом горизонт и направился к люку. — За «японками» охотились.

— За японками, — тут же влез в разговор Одесса-папа, — с веерами ходят и с зонтиками. Я таки…

— Помолчи, — прервал его Штурман. — Ну-ка, расскажи, — это он Радисту.

Надо тут сказать, что наш Радист на нашу «Щучку» с Тихоокеанской бригады попал. Когда она к нам добралась, тут немного экипажи переформировали. Ну это понятно и разумно. Разбавили, так сказать. У нас ведь уже боевой северный опыт, поэтому было важно, чтобы ребята с Тихого океана побыстрее северную привычку от нас переняли.

А вообще скажу, вот этот поход — через три океана и девять морей — это что, не подвиг? В мире такого не было, чтобы бригада подлодок фактически кругосветку сделала. И почти без потерь на Север пришла. Одна лодка в пути погибла, другая удачно уклонилась от торпеды. Кто их торпедировал? Японцы, скорее всего. Они здорово тогда безобразничали, все время нагло нейтралитет нарушали. Все время лезли в наши воды, задерживали, а то и топили наши торговые суда.

Да что говорить, в любой момент ждали нападения Японии на СССР. И вот в этих условиях было решено отправить с Тихого океана на помощь Северному флоту группу подлодок.

Не простое дело. Ведь предстояло им пройти восемнадцать с половиной тысяч миль. И дело даже не в этом, важно было не только пройти эти тысячи миль, штормовые моря и океаны — важно было со хранить на этом трудном пути боеспособность кораблей, силы личного состава, материальную часть. А ведь моторесурс механизмов был рассчитан едва ли на половину такого перехода.

Ребята-тихоокеанцы (мы их «азиатами» в шутку называли) рассказывали, как готовились к походу. Лодки доковали, чистили и заново красили днища, заново проверяли и отлаживали все механизмы. А загружались? В отсеках повернуться негде было: ящики, бочки, чемоданы, свертки, личные вещи, оружие — да мало ли что потребуется в таком дальнем походе?

А впереди — несчетные мили, шторма, тайфуны, ураганы, бесконечные вахты — труд безмерный.

Это мы все уже знали, а вот про паруса на «охотнике» даже как-то ревностью задели.

— Я тогда в ОВР служил… — начал Радист.

— Что за бяка такая? — спросил Одесса.

— Охрана водного района. Мы наши воды на «малых охотниках» охраняли. В основном от японских подлодок. Они нагличали безмерно.

— Бомбануть разок-другой, — опять врезался Одесса.

— Оно так. Да не выходило. «Охотник» — отличный катер, и скорость хороша, и вооружение, а вот шумопеленгатор совсем никуда, слабенький. Поиск на ходу никак невозможен — кроме своих трех двигателей, ничего не слышим. Только на «стопе» и начинали прослушивание. Да толку-то, японцы нас за двадцать кабельтовых чуяли, маневрировали и уходили. Ну и надумали — паруса на катер поставить. Обеспечить бесшумный ход. Нас никто не слышит, а мы — с ушами. Сначала командование сердилось, потом посмеивалось, а потом призадумалось и дало «добро».

— На палубе! — строго напомнил Командир. — Внимание на горизонт. Заслушались.

Но уже темнело, сгустилось над головой небо, немного снежок посыпался. Но в «брюхо» уходить не хотелось. Там, конечно, теплее, а здесь свежее. И интереснее.

— Был у нас капитаном один лейтенант. Он до войны в яхт-клубе занимался. Ему и поручили.

— Таки ерунда! — Одесса-папа махнул рукой. — На катере паруса поставить — это тебе не подлодку парусами вооружить.

— Таки сам ты ерунда. С гитарой! — вспылил Радист. — У нас, на лодке, считай, мачта есть, а там весь такелаж надо было изобрести. Опять же — парусное вооружение должно быть простое, доступное, надежное — ведь палубная команда к этому не готова. Но главное в том, чтобы так все это состроить, чтобы палубу не загромождать, чтобы наблюдению не мешало, стрельбе…

— О как! — Трявога аж головой в восторге завертел.

— …Ну и рулевое пришлось переоборудовать. Перо руля вдвое наварили.

— Так и что? Сделали?

— Сделали, испытали в отработке со «Щучкой». Все сладилось. Ход под парусами примерно в тех же узлах, но бесшумный. Лодка так и не смогла от нас оторваться.

— Да еще и топливо экономили, — вставил свое слово Механик.

— Само собой. Выходили под дизелями, а в районе уже ветром надувались.

— И таки вы этих «японок» потопили голов двести? — спросил Одесса.

Радист улыбнулся, но его улыбки в темноте уже никто не увидел.

— Не успели. Только попробовали, а нам новые ультразвуковики поставили. Так что паруса мы сняли.

— А мы свои не скоро спустим, — сказал Боцман. — И всеж-таки — на подводной лодке мы первые.

— Так что иди, ладь свою гармошку, — сказал Одесса. — А мы гитарой обойдемся.

Вахту на палубе оставили усиленную. Разобрались по отсекам. Командир свободным от вахты приказал отдыхать. А сам, по-моему, до света мостик не покидал.

— Слева по курсу судно! — тревожный возглас наблюдателя.

Командир вскинул бинокль, долго всматривался.

— Немец. Торпедный катер. — И помолчав: — Навел-таки «юнкерс».

— Идем на сближение? — спросил Штурман. — Нас он еще не обнаружил.

Это прозвучало разумно: ввязываться в бой с хорошо вооруженным и стремительным кораблем на неповоротливой лодке — нужно ли? Не правильнее было бы потихонечку, «огородами» пробираться в базу или рассчитывать на помощь своих?

Командир не ответил. Решение предстояло сложное. Избегая столкновений с противником, он имел шанс сохранить лодку и ее экипаж. Вступая в бой, он этих шансов практически не имел.

Решение пришло помимо воли капитана.

— Мы обнаружены! — доложил наблюдатель. — Подает сигналы! Застопорил машины.

— Это радует, — вполголоса произнес Командир. И скомандовал в голос: — Идем прежним курсом на сближение. Торпедные аппараты — товсь!

Катер лег в дрейф. Почему он не изменил курс? Почему сам не пошел на сближение? Ведь мы были легкой добычей. Ответы на эти вопросы мы получили позже. А наш Командир уже их знал…

Штурман, оторвавшись от дальномера, доложил:

— До цели — двенадцать кабельтовых!

Самая подходящая дистанция для торпедной атаки.

— На сигналы не отвечать! Боцман, наводи!

Боцман, стуча подошвами но металлу палубы, пробежал на нос. Встал, широко, цепко расставив ноги, покачиваясь в такт волне. Был похож сейчас на носовую фигуру старинного парусника. Правда, росточком малую и кривоногую.

Шкотовые, замерев, ждали его сигнала. Боцман поднял правую руку. Рулевые чуть двинули румпель. Правая рука Боцмана — резко вниз. Одновременно с этим левая — в сторону. Опять чуть заметное движение руля. Обе руки в стороны: «Так держать!»

— Ну! — Командир весь подался вперед.

На палубе катера забегали. Повернулись в нашу сторону стволы пулеметов.

Боцман резко опустил руки.

— Залп! — скомандовал Командир.

Лодка подпрыгнула. Две торпеды, нырнув в зелень волн, помчались, вспенивая воду, к катеру. Мы замерли. Позиция для атаки была выгодная. Но волна шла немного наискось к курсовому углу. Торпеды неизбежно должны были сместиться в сторону. Но Боцман это учел…

С палубы катера ударил пулемет. Грохнуло носовое орудие. Слева по борту пробежали фонтанчики пуль, впереди поднялся зеленый столбик разорвавшегося снаряда. Катер, врубив оба двигателя, стал разворачиваться, чтобы уйти от удара.

Но Боцман учел и это. Он знал, куда пойдет нос катера и как быстро. Правда, одна торпеда прошла мимо и скрылась в дали моря. Сейчас она, наверное, лежит на глубине шестисот метров, зарывшись в ил, дремлет в своей холодной постели и ей снится все тот же горький сон. О том, как бесцельно прошла ее короткая жизнь.

У второй торпеды жизнь прошла еще короче. Но ярко и шумно. Мало того, что она осуществила свое предназначение, так еще и сдетонировали собственные торпеды катера.

Когда взметнувшийся столб воды обрушился и снова растворился в море, настала тишина.

«Щучка» беззвучно шла прежним курсом. Одесса-папа брякнул на гитаре несколько аккордов похоронного марша. Командир поморщился.

— Помародерствуем, Командир? — не унимался Одесса-папа. — Пополним запасы?

Дело в том, что пораженное и потопленное судно на море не исчезает в его пучине без следа. Следы на месте его гибели еще долго остаются на волнах. Плавающие обломки, кое-какое снаряжение, спасательные пояса, личные вещи экипажа, трупы, наконец. В общем, погибельный мусор. И предложение одессита было, в общем-то, разумным. Нам, конечно, стоило пополнить свои запасы. Продовольствия, в основном.

Командир не стал возражать. Обычно после удачной атаки мы немедленно исчезали с точки ее проведения. Это диктовалось законами боя, его тактики. Безопасности, наконец. Но тут мы прошли прямо над местом гибели катера. Картина, конечно, нерадостная.

Посреди этого разгрома Боцман положил лодку в дрейф и приказал спустить на воду спасательный плот. В него уселась «похоронная команда», как прокомментировал Одесса-папа.

Трофеи были небогатые. В полузатонувшей шлюпке нашли анкерок с пресной водой, аварийный запас продуктов. Подобрали несколько ящиков с подмоченными макаронами. Ящики с консервами, к сожалению, на плаву не держались. Все остальное, что плавало вокруг, никуда не годилось. Либо было не нужно, либо находилось в таком состоянии, что называется «обломки кораблекрушения».

Но это нас не огорчило. Мы были счастливы победой. Она не только вселила в нас законную гордость, но и дала надежду благополучно добраться до своих берегов.

Мы подняли плотик с «добычей» на борт, как вдруг услышали где то за кормой:

— Гитлер капут!

— Аллес капут! — машинально отреагировал Одесса-папа и, сообразив, бросился на корму.

За кормой, вцепившись в баллер руля, болтался в воде немецкий матрос.

Одесса-папа одним рывком за шиворот выхватил его из воды, обезоружил — выдернул из кобуры длинноствольный «люгер», снял с пояса штык-нож.

— Попался, фашистская морда!

— Нихт фашист! — У немца дрожали губы, синевой подернулось лицо. — Нихт фашист! Их бин телеграфист!

Одесса-папа и тут среагировал мгновенно.

— Доложи Командиру, — приказал он мне. — Радиста выловили!

Подошли Командир и Штурман. Штурман говорил по-немецки.

— Товарищ старший лейтенант, — горячо шептал ему Одесса-папа, — скажите ему: «Починишь ра цию — мы тебя отпустим».

— Ты что, охренел, мальчик из Одессы? Отпустим! Шиссен его к Гитлеровой бабушке!

— Нихт шиссен! — опять закудахтал, трясясь всем телом, немец. — Их бин телеграфист!

— Ладно, — сказал Штурман. — Найди ему что-нибудь переодеться и отведи в радиорубку.

Одесса-папа взял немца за шиворот и повел к люку. Тот продолжал бить себя в мокрую грудь:

— Их бин Карл!

— Ду бист фашистская морда, — упрямо стоял на своем Одесса-папа. — Тебя утопить мало.

— Их найн фашист! Их бин пролетариат! Карл Маркс!

— А я — Федя Энгельс! — И Одесса-папа спустил вождя международного пролетариата в люк. Головой вперед.

Ободренные, даже чуть зазнавшиеся, мы снова легли на свой курс.

— Ну, вот, — услышал я, как сказал Командир Штурману, — мы нашли тактику. Мы победим. Мы вернемся к своим. — И он взглянул на паруса, усмехнулся.

Море — оно большое. И в нем своя жизнь. И в нем многое случается. И загадочное, и неожиданное. Иной раз слушаешь старого моряка про Летучего Голландца, про другие корабли-призраки, про морских чудовищ, способных заглотить судно тонн на двадцать, — и думаешь: здорово брешет, бычок в томате. А вот когда сам поплаваешь, походишь по морям-океанам, и не в такое поверишь. И сам такое можешь рассказать, что никто тебе не поверит. Кроме старого моряка.

Многое в море случается. Особенно — встречи, неожиданные и необыкновенные. Вот и у нас получилась такая встреча. Перед последним боем нашей дорогой «Щучки»…

Освоились мы с парусами, несем вахты как обычно. Только, конечно, наблюдение усилили. Оно и понятно: нам ведь теперь ни удрать, ни нырнуть, ни отбиться. Только маскироваться да пробираться темным коридором, по стеночке. Вздрагивая от каждого шороха, прячась от каждого встречного огонька…

— Прямо по курсу шлюпка!

Сначала решили, что шлюпка пуста. Либо смыло ее с палубы, либо сорвало взрывной волной со шлюпбалок. Но шлюпка шла под парусом. И этим парусом кто-то управлял.

— Шлюпка наша, — определил наблюдатель. — Сменила галс, уходит от нас.

— Не догоним, — определил на глаз Боцман, — узла на два шибче нас идет. А шлюпочка нам очень сгодилась бы.

— Поднять флаг! — скомандовал Командир. — Дать ракету!

На шлюпке послушно упал парус. Когда мы подошли к ней, она встретила нас, ощетинившись автоматными стволами.

— Свои! — крикнул Боцман. — Отставить боевую тревогу! Швартуйтесь к нашему борту!

Человек, сидевший у руля, привстал. А мы… мы чуть не упали! Сжимая румпель окоченевшей рукой, на корме сидел Егорка Курочкин, сын первого капитана нашей «Щуки». А в шлюпке лежали трое раненых моряков.

Одесса-папа опомнился первым, перегнулся через леер:

— Вот это номер! Егорка! И что вы тут делаете?

— Грибы собираем, — сердито отозвался Егорка и, выпустив румпель, подул на застывшие пальцы, отогревая их.

Ну что? Что тут спрашивать? Картина ясная, катер погиб. Часть экипажа оказалась в шлюпке, посреди холодного и враждебного моря.

— Раненых забирайте! — сердито приказал Егорка. И, подхватив автомат, перебрался на «Щучку».

Раненых устроили в кают-компании, перевязали, накормили, порадовали фронтовыми «соточками». Они уже было блаженно задремывали, но разом вскинулись:

— Егорка где? Спит? Умаялся герой. Он ведь, пацан малый, нас от верной гибели выручил…

Катер был подбит тяжелым снарядом с эсминца, разлетелся как спичечный коробок.

Егорка пришел в себя в шлюпке. Она лениво качалась среди необозримого холодного и пустого моря. Сверху яростно светило холодное солнце. Вокруг сверкала морская вода. В шлюпке стонали раненые моряки. Боцман Ваня, моторист Уткин и радист Лебедев. Под решетчатыми сланями шлюпки плескалась красная от крови вода.

Егорка приподнялся, оглядел горизонт — он был ровен и пуст.

Боцман пошевелился, открыл глаза и сказал с трудом, прерываясь:

— Если ты… Егорка, шины… мне на… ногу… наложишь, то я помогу тебе перевязать… ребят.

Егорка сноровисто отодрал рейку от сланей, переломил ее пополам и, по указаниям боцмана, наложил рейки ему на ногу, примотал их толстым шнуром.

Боцман разжал зубы, вздохнул и сказал прерывисто:

— А теперь вот что… Слушай, сынок, мою команду.

Шлюпка легонько покачивалась на мертвой зыби.

Раненые стонали. Старшина командовал. Егорка выполнял.

В кормовом отсеке нашелся анкерок с пресной водой и неприкосновенный запас из нескольких банок консервов, пачки сахара и спиртовки. Кое-какие медикаменты: вата, бинты, йод, аспирин в таблетках, сода. Под носовой палубой — свернутый парус.

По указаниям боцмана Егорка напоил матросов, перевязал как смог их раны, отчерпал со дна шлюпки воду и уложил всех поудобнее.

— Так, юнга, гляди теперь на компас. Куда стрелка кажет? Вот так, да? Садись за весла, разворачивай носом на зюйд, к нашему берегу пойдем.

Около часа Егорка ворочал тяжелые длинные весла, поглядывая на компас. Потом разжег спиртовку, вскипятил немного воды, заварил чай и размочил в нем сухари. Покормил раненых.

Стемнело. Небо затянулось тучами. Посвежело, рябь поднялась. Над ней колючий снег помчался.

— Ложись, Егорка, — сказал боцман, — я вахту подержу. Отдыхай, малец.

Егорка растянул парус, укрыл им раненых и сам прикорнул сбоку.

Ночь пролетела мгновенно. Откинув край паруса, Егорка увидел на фоне уже светлого неба сгорбившегося на корме у руля боцмана. Он всю ночь просидел, направляя шлюпку к нашему берегу.

Егорка выбрался из-под паруса и, поеживаясь от холода, перебрался на корму.

— Ложись, дядь Вань, я тебя сменю.

Боцман едва сумел разжать ладонь и оторвать руку от дубового румпеля. Ползком, подтягивая непослушную ногу, перебрался на Егоркино место.

Сказал:

— Если что — сразу меня побуди. — И тут же провалился в сон.

Егорка поудобнее уселся, поплотнее запахнул бушлат и взялся за румпель. Ветер был небольшой, попутный, бесснежный, и сидеть на руле было не сложно — чуть-чуть пошевеливай его время от времени, выравнивай нос, следи, чтобы шлюпка не «рыскала» и строго держала курс к южному берегу, где оборонялись наши войска.

Через два дня кончилась вода, подошли к концу продукты. Раненым становилось все хуже: постоянная качка, холод, соленые брызги, жажда и голод не способствовали заживлению ран.

А тут еще их обнаружил вдруг немецкий самолет-разведчик. И спикировал прямо на шлюпку.

— Маскируйся! — скомандовал боцман.

Егорка сначала не понял — как это можно замаскироваться в открытом море? Парусом накрыться?

Но все получилось иначе. Боцман лег грудью на борт, безвольно свесив к воде руки и голову. Моторист Уткин навзничь раскинулся на корме, распахнув бушлат и обнажив забинтованную окровавленными бинтами грудь. Радист Лебедев безжизненно скорчился на днище шлюпки. И Егорка от них не отстал.

Глядишь сверху — полна шлюпка погибших матросов. Немецкий летчик так и решил. Однако на всякий случай дал очередь по шлюпке. Она почти вся прошла стороной, только одна пуля гулко ударила в днище, и в небольшую пробоину тут же забил фонтанчик морской воды.

Егорка плотно зажал отверстие ладонью, а боцман отщепил ножом кусочек планширя и забил отверстие пробкой.

Поплыли дальше.

Но положение осложнялось, нужен был отдых на суше. Хотя бы короткий, чтобы собраться с силами, подкрепиться. И когда впереди возник небольшой островок, они взяли на него курс.

Егорка первым сошел на берег, захватив анкерок. Вода была нужна прежде всего. И никто, кроме него, не мог ее добыть — все лежали в изнеможении или без сознания. Даже крепкий боцман не мог удержаться от стонов.

Вблизи берега Егорка сразу наткнулся на замерзшую лужу, проколотил каблуком лунку, приник к воде… И тут же вскочил, отплевываясь: вода была горько-соленая. Морская. Видно, забрасывало ее сюда штормовой волной.

Егорка побрел в глубь острова. Ноги вязли в снегу, цеплялись за камни. Среди корявых елок обнаружил бочажок. С ним каблуком не справишься. Егорка снял с пояса штык, принялся за работу. Первый же ледяной осколок сунул в рот — пресный, вкуснейший, лучше всякой конфетки. И добытая вода была вкусной, с привкусом прелого брусничного листа.

Напившись, Егорка наполнил анкерок и вернулся к шлюпке.

Вода оказалась словно живой. Раненые пришли в себя, разговорились, стали обсуждать дальнейшие действия.

Так началась их робинзонская жизнь. Остров был невелик и необитаем. Но он дал измученным людям отдохнуть, набраться сил.

Радист Лебедев, он был ранен в руку, помог Егорке настелить меж четырех сосен лапник, уложить на него охапки сухого мха и натянуть шалашом парус.

— Медсанбат! — похвалил их боцман, когда дохромал до палатки.

Перенесли из шлюпки моториста Уткина, осторожно уложили рядом с боцманом. Разожгли крохотный недымный костерок и, вскипятив воду, заварили в ней брусничные листья, набранные из-под снега.

— Трое суток отдыха! — распорядился боцман, выпив кружку «чая». — Наблюдать за горизонтом. Соблюдать маскировку.

Эти трое суток «отдыха» Егорка запомнил на всю жизнь. Он один из всех четверых был здоров, но было ему двенадцать лет всего. И он, малый пацан, спас их всех.

В кормовом рундуке нашлась и смотанная бечевка с блесной. Егорка долгими часами забрасывал ее с берега в море, поддергивая, вытягивал обратно. И порой чувствовал на крючке живое сопротивление крупной рыбы.

Он вытаскивал треску, иногда здоровенную зубатку, навагу. Это была пища.

Боцман, вытянув раненую ногу, готовил уху. Чистил рыбу, закладывал в котелок. Егорка и Лебедев подтаскивали дрова. Уткину вареной рыбы пока не давали, поили рыбным бульоном.

— Хорош флотский борщ, Егорка? — подмигивал ему боцман. — Наваристый? Луковку бы к нему, хлебца да чеснока головку!

— И шматок сала с полпуда, — добавлял Лебедев.

Егорка порой, несмотря на смертельную даже для взрослого мужика усталость, забирался в глубь острова, надеясь наткнуться на какую-нибудь дичь. Но остров был пустынный, только чирикали в нем какие-то мелкие птахи. Но он бродил по лесу не без пользы: собирал с обдутых ветром камней целебный мох, подкладывал его при перевязках под ржавые заскорузлые бинты — это ему боцман Ваня подсказал. Боцман же и соорудил из подобранной Егоркой лесины мачту для шлюпки. Объяснил юнге, как поставить парус. И как им управлять.

— Под парусом быстро добежим.

Трое суток прошли. Снова вышли в море. И болтались в нем не то десять дней, не то десять лет. За это время их трепал шторм, заливало ледяным дождем, дважды шлюпку чуть не опрокинуло шквалом. Но они все выдержали под командой своего юного капитана.

Питались, в основном, сырой рыбой, которую неустанно ловил Егорка, привязав конец удочки к корме. Блесна так и тянулась за ними постоянно, и время от времени какая-нибудь рыбина на нее соблазнялась. Ослабели окончательно, едва держались…

И вот однажды расступился туман и оказалось рядом со шлюпкой какое-то странное судно.

— К бою! — скомандовал боцман Ваня. Подумал и добавил, вглядываясь в неясный силуэт загадочного корабля: — А может, удрать попробуем. Не больно-то этот «голландец» ходкий, я смекаю.

И тут над «голландцем» поднялся наш флаг…

…Одесса-папа подхватил Егорку под мышки, понес в кубрик. Егорка тут же, у него на руках, мертво уснул.

Одессит долго сидел рядом с его койкой, вглядывался в изможденное лицо мальчугана. А потом встал и проговорил вполголоса:

— Если одессит кому-нибудь друг, то друг на всю жизнь. А если враг, то до самой смерти.

Сказал так, будто сам себе дал страшную клятву.

Шлюпку мы подняли на палубу, принайтовили. Пошли дальше. Своим курсом.

— Да, — сказал Командир, — чего только не случается на море. Вот и попал Егорка на корабль своего отца.

А Егорка, отоспавшись, выбрался на палубу. Его совершенно не удивили паруса.

— Под парусом что хошь поплывет, — тоном знатока сказал Егорка. Он хотел еще что-то добавить, но тут над закраиной люка показалась голова немца: подышать попросился.

Егорка потемнел, глаза сузились, рука машинально стала нащупывать на груди оставшийся в кубрике автомат.

Одесса-папа обхватил его, притянул к себе.

— Мы его на время взяли, — сказал он. — Чтобы рацию починил.

— Кончилось его время, — выдавил Егорка. — У нас свой радист есть.

— Успокойся!

— Сам успокойся! Я не буду на одной лодке с фашистом! На батиной лодке! Где он погиб от них! Отдайте мою шлюпку! — Егорка рванулся, но Одесса-папа держал его крепко.

Немец с тупым встревоженным лицом вслушивался, догадываясь, что речь идет о нем, стараясь понять, чем ему это грозит.

— Пошел вон! — рявкнул на него Боцман. И немец его понял, исчез в люке.

И следом за ним ринулся, вырвавшись из объятий одессита, Егорка, сжимая в руке пистолет.

— Отставить! — грозно приказал Командир. — Ты моряк или сопляк?

Егорка остановился, тяжело дыша, нехотя вернул пистолет одесситу.

— Ты, дурень с Молдаванки! — Боцман ткнул одессита пальцем в грудь. — Зачем мальцу оружие дал?

— Дал! А то он у меня спросил! Разоружил меня, окаянец! Я и не заметил.

Боцман послал меня в радиорубку — узнать, как движется ремонт рации. Рации, собственно, уже не было — все, из чего она состояла, было разложено на столике. Радист, с воспаленными глазами, перебирал, перекладывал детали. Немец, еще не оправившийся от Егоркиного нападения, ежился в уголке.

— Как дела? — спросил я радиста. — Боцман интересуется.

— Фриц толковый. Только ни хрена его не поймешь. Сбегай за Штурманом, пусть переведет, что он там шпрехает.

Штурман тоскливо оглядел бывшую рацию, что-то спросил у немца. Тот долго объяснял, показывая то на разбросанные детали, то на Радиста, то на подволок. Штурман перевел:

— Говорит, что рация хорошая, а радист плохой. Что приемный контур безнадежно выведен из строя, а на передачу рация заработает.

Закончив свой монолог, немец ткнул себя в грудь и требовательно произнес:

— Эссен!

— Чего ему надо? — спросил Радист.

— Жрать просит.

— Пусть его Гитлер покормит. Сиськой. Переведите ему, товарищ старший лейтенант: починит рацию — будет ему эссен, не починит — будет шиссен.

Немец и без перевода понял, затравленно сверкнул глазами, склонился над столиком, стал ловкими пальцами собирать многие детали в одно целое.

Темнело. Наваливалась на море неспокойная северная ночь. Все, кроме вахтенных, собрались в кают-компании на совещание. Вернее, на партийно-комсомольское собрание. На повестке дня, как говорится, один вопрос: что делать?

Командир в этот вопрос внес полную ясность.

— Стратегия остается прежней: бить врага всеми средствами. А вот тактика меняется в корне. Переходим на партизанские методы борьбы. Наш корабль хорошо замаскирован. Нужно только доработать в его силуэте некоторые детали. Чтобы мы стали похожими на потрепанный штормами траулер. Это понятно?

Чтобы было понятно, я объясню. На 22 июня 1941 года в Баренцевом море находилось около 200 наших рыболовецких судов. И позже, когда война разгорелась вовсю, лов рыбы продолжался. Фронту, стране, тылу не меньше, чем оружие, боеприпасы, нужно было продовольствие. И поэтому, несмотря на разбойничьи рейды фашистов, наши рыбаки выходили в море. Им было трудно. Без оружия, в темноте, без радиосвязи, которая могла выдать противнику местонахождение судов, приходилось нашим рыбакам просто героически вести лов рыбы.

В первые месяцы войны немцы, встречая рыбаков в море, безжалостно топили рыболовецкие суда, расстреливали рыбаков. Позже, когда германский флот начал терпеть ощутимые потери в своих единицах, немцы стали действовать не менее жестоко, но более расчетливо. Им нужно было латать дыры в своем флоте. Поэтому они не топили, а захватывали наши сейнеры и приспосабливали их для своих нужд. Ну а экипажи… Тут все у них решалось просто: если была возможность, их брали в плен. Если такой возможности не было — сбрасывали за борт. Не расстреливали, чтобы не наносить вред судну, чтобы зря не расходовать боезапас, а просто выкидывали рыбаков в море. В северном море, в его ледяной воде, жизнь человека продолжалась не более десяти минут… Вот так вот.

Замысел Командира строился на том, что паруса изменили силуэт нашего корабля до неузнаваемости. Под этим камуфляжем можно практически вплотную подойти к противнику, занять удобную позицию для торпедной атаки и дать неотвратимый залп.

А что потом? Ни скрыться под водой, ни уйти мы не сможем. Странно, но об этом никто не подумал. Кроме Командира.

— Наша главная задача — захватить вражеский корабль и на нем вернуться в базу.

— На абордаж пойдем? — уточнил Боцман.

— О! Це дило! — обрадовался Кок. — Харчем разживемся. Бо у мени закрома и лари пусты, даже мышей нема.

— На абордаж. — Капитан говорил об этом так спокойно, словно на абордаж пойти — это как с вахты на ужин. — Внезапность, дерзость — вот наше оружие.

— Шлюпку, — подхватил Боцман, — на орудие вверх килем надо положить — и орудие замаскируем, и к силуэту вроде бы как надстройку добавим. И такелаж… Весла, еще что-нибудь торчком нагромоздить — будто грузовые стрелы.

— Толково, — согласился Командир. — Что с рацией?

Штурман доложил.

— Надо и радиста с катера подключить в помощь.

— Да он слаб еще. Я думаю, немец справится.

А немец справился… Только не так, как мы ожидали.

А что случилось? Случилась большая промашка у нашего Радиста. Он стоял за спиной у немца, чуть слева. Тот сидел за столиком, доводил собранную рацию. Надел наушники, повертел ручку настройки, пробормотал «гут» и вдруг… лихорадочно застучал ключом.

Радист ударил его ребром ладони в шею. Но немец крепкий на удар оказался. К тому же хорошо обученный рукопашному бою. Наш Радист, хоть и «морская интеллигенция» с чуткими пальчиками, не уступал ему. Эти чуткие пальчики, которые берег весь экипаж, от постоянной работы с ключом обрели железную твердость — какая бывает у пианистов, скрипачей и радистов.

Схватка была яростной и короткой. Но беда все же случилась: немцу удалось разножкой — стульчик такой — ахнуть по рации. Теперь уж о ее восстановлении не приходилось и мечтать.

Радист в ярости так отметелил немца, что тому тоже пришлось долго «восстанавливаться». Выволок его на палубу.

— Шлепните его, ребята, и — за борт!

— Найн! — вдруг завопил немец и бросился на колени. — Найн!

Подошел Штурман, выслушал его лихорадочный лепет и доложил Командиру:

— Обещает, если ему сохранят жизнь, сообщить очень важные сведения.

— Выслушай его, — коротко распорядился Командир. — И — за борт!

Сведения действительно оказались крайне важными. Немец был не телеграфист, а диверсант. Катер, на котором он находился, шел к острову Медвежьему, на соединение с группой кораблей, в задачу которых входило нападение на нашу базу в Полярном. Немцы никак не хотели отказаться от ее захвата или уничтожения. Она у них была хуже бельма в глазу, хуже больного зуба. Потому что корабли, базирующиеся в Полярном, с каждым месяцем действовали все результативнее, наши подлодки и торпедные катера фактически блокировали коммуникации противника. Он нес все более ощутимые потери. И эти потери все сильнее сказывались на ведении боевых действий. Разгром базы освободил бы Баренцево море от наших сил, дал бы немцам возможность действовать более активно и безнаказанно.

Не скажу, чтобы наш Командир растерялся. Но задумался.

— А если немец брешет?

— А если нет?

— Меняем курс, — решительно приказал Командир. — Идем на Медвежий. Осмотримся на месте. Эх, если бы рация была!..

Да, чего уж проще. Сообщили бы в базу, а там немца хорошо бы встретили…

— Надо идти на захват корабля противника. Любой категории, любого типа. Лишь бы с рацией на борту.

— Что с фрицем делать? — напомнил Боцман. — За борт?

— Подожди. Может, еще пригодится. Запри его в гальюне.

Медвежий неподалеку был — миль сто, не больше. Но ветер нам не благоприятствовал. Штурман проложил курс «зигзагами», двумя длинными галсами.

— Как скоро будем на месте? — спросил его Командир.

Штурман взглянул на прокладку, посмотрел на лаг:

— Если ветер не переменится, то через сутки.

— А если переменится?

Штурман пожал плечами:

— Смотря на какой.

— Пошлите за немцем.

Боцман привел пленного. Вид у него был далеко не геройский. Лицо заплывало синяками. Штурман переводил вопросы Командира и ответы немца.

— Какими силами располагает десант?

— Это мне неизвестно.

— На какой срок назначена диверсия?

— Силы концентрируются по мере подхода задействованных кораблей. Дата и час не назначены. Видимо, боевые действия начнутся в момент формирования конвоя.

— Что предусмотрено?

— Блокировка вашего аэродрома воздушными силами. Разминирование подходов. Торпедная атака на рейдовые суда. Высадка десанта.

— Какими силами?

— Это мне неизвестно.

— Товарищ Командир, — от себя добавил Штурман, — если в конвое имеется транспорт, значит, десант — не менее полка.

— Это радует.

Часов десять мы шли на юго-запад, затем легли курсом на юго-восток.

— Слева по курсу, — сказал Штурман, — минное поле. Обходим с «зюйда».

— Минное поле? — переспросил Командир и чуть было не добавил: «Это радует». Но Штурман его понял: там может работать тральщик.

И, словно поймав его мысль, доложил наблюдатель:

— Дым на горизонте!

— Идем на сближение, — тут же принял решение Командир. — Приготовиться к подаче сигналов.

— Каких? — спросил Боцман.

— Глупых. Непонятных.

— Пилотками будем махать, — предложил Одесса-папа.

— Хоть подштанниками.

Через некоторое время стало ясно, что дым на горизонте — это немецкий тральщик.

— Пашет, — пробормотал под нос Штурман, не опуская бинокль. — Заметил нас.

В общем, сначала все пошло как было задумано. Тральщик собирал мины, мы имитировали потерпевших крушение. Кто мы такие? Что за судно? Да разве разберешь? Немец застопорил двигатели, было видно, как по левому борту собралась команда. Они смотрят, мы им машем — кто чем может. Ракету пустили.

Одесса-папа со своим расчетом у орудия.

С борта тральщика донеслась немецкая речь через рупор. Но очень неразборчиво — Штурман перевести не смог. Зато Одесса-папа ответил очень разборчиво. Одним снарядом.

— Это радует, — горько произнес Командир, когда затих грохот взрыва и опал громадный холм воды.

Тральщик выполняет разные работы: разыскивает, уничтожает мины. А иногда собирает их на свой борт, чтобы поставить в другом районе.

Этот, видать, уложил на корму не менее десятка мин. Они сдетонировали. Одесса-папа виновато поскребывал затылок.

— Лучше бы ты, — сказал ему Боцман, — в самом деле на носу подштанниками махал. Заставь дурака Богу молиться…

Зато Егорка своего удовлетворения не скрыл. Присвистнул и за борт лихо сплюнул.

Командир прошелся по мостику. Закурил трубку.

— Идем на конвой. Решение примем на месте.

Мы снова взяли на юго-восток.

— Туман будет, — предсказал Боцман.

— Очень кстати, — отозвался Штурман.

— Я думаю, нам не надо подходить на лодке. Вышлем шлюпку, на веслах.

— Разумно. А после произведенной разведки выберем направление главного удара.

— Торпедная атака?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Командир. — Экипажу подготовить личное оружие. Боцману — отобрать гребцов на шлюпку, под свою команду.

К ночи, как и обещал Боцман, ветер стих, на море пал туман. Не очень густой, подвижный. В нем все время что-то мерещилось, какое-то неясное движение. То ли призраки в простынях бродят, то ли вражеские корабли крадутся.

Лодка практически потеряла ход. А до Медвежьего оставалось еще миль с полсотни.

— До света не доберемся, — вздохнул Штурман.

— На месте осмотримся, — предложил Боцман, — и если что не так, укроемся с другого берега острова. До ночи.

— Верная мысль, — поддержал его Командир. — Ты сможешь лодку вокруг острова провести?

— Смогу. Она меня слушается. Почти как вас.

На траверз Медвежьего вышли к утру. Туман все еще укрывал море, но силуэт острова, милях в десяти, просматривался хорошо. Боцман обрасопил паруса. Лодка легла в дрейф. Предстояла разведка. А чувство у всех было как перед боем.

Вот сейчас многим этого не понять. Как это так? Идти в бой на изуродованном корабле. Практически невооруженными. Без шансов на победу. Без надежды остаться в живых. «Погибаю, но не сдаюсь!» И ведь никто не гонит… Но так было. Мы не жили каждый за себя. Мы жили друг за друга, экипаж за экипаж, корабль за корабль. Флот за флот. Весь народ за Родину. Ну нет у меня слов, чтобы это объяснить. Да и не нужны эти слова. Сейчас прямо говорят, что нас гнали на немца под дулами заградотрядов, под стволами особистов. Даже наш бывший президент это сказал накануне Дня Победы. Мол, были подвиги, это так, но подвиги совершались из-за страха. Никогда не поверю, хоть он и президент. Подвиг — это величие души. А величие с трусостью не совмещается…

— Не опоздали, как думаешь? — спросил Командир Штурмана.

— Скоро узнаем. Как туман разойдется.

— Наблюдать вперед.

Наблюдали так, что глаза на лоб лезли. И как потянул ветерок, как заволновался перед своей гибелью туман, проявились впереди неясные громады кораблей.

— Уходим, — приказал Командир.

И мы тихо, как Летучий Голландец, укрылись по другую сторону острова. Боцман стал отбирать гребцов на шлюпку. Не обошлось без споров. Больше всех шумел Одесса-папа. Требовал, чтобы его посадили загребным. Но Боцман его осадил:

— Ты ложкой в борще хорошо загребаешь, а на шлюпку тебя не возьму.

— Таки за что? — возмутился одессит.

— За то, что шуму от тебя много.

— Да я такие шаланды с арбузами водил из Одессы в…

— В Бердичев? — перебил его Боцман.

— Таки еще дальше — во Владивосток!

Тут Командир сказал свое слово:

— Отставить пререкания! Ты не на одесском базаре! Марш к орудию! Без гитары!

Скомплектовали экипаж. Боцман приказал мне:

— Ты, салага, впередсмотрящим. Докладывать постоянно.

Спустили шлюпку, отчалили. Обогнув мыс, потабанили, осушили весла.

— Ждем, — сказал Боцман. — Туман вот-вот сойдет.

И верно: вскоре туман начал редеть, завиваться космами. Появились в нем просветы. По команде Боцмана снова взялись за весла.

Я лежал, навалившись грудью на носовую палубу, прижав к глазам бинокль. Встречная волна брызгала в лицо соленым и ледяным, заплескивала окуляры.

— Наблюдать вперед, салага, — подбадривал меня Боцман, сидевший у руля.

Мы шли, прижимаясь к берегу: так нас было труднее заметить, чем на открытой воде. Да и спрятаться при обнаружении было больше шансов. К тому же прибойная волна заглушала скрип и плеск весел. Хотя, конечно, вряд ли нас могли услышать на расстоянии.

По курсу показался длинный мыс. Очень низкий, едва выступающий над водой. Волна, набегающая на него, пенясь, мчалась до берега и взрывалась о скалу белыми брызгами.

— Мористее берем, — прошептал Боцман. — Наблюдать внимательно.

Мы еще не обогнули мыс…

— Вижу конвой! — крикнул я. — По курсу сорок пять. Дистанция около пяти миль.

— Суши весла! Докладывай, что наблюдаешь.

— Стоят в кильватерном строю. Общим числом шесть единиц. Флагманом — эсминец. Десантная баржа. По флангам — патрульные катера.

— Армада, — презрительно, чтобы нас ободрить, хмыкнул Боцман. — А у нас всего два корабля.

— Три, — сказал кто-то. — Ты плотик забыл.

— И гитару одесскую, — кто-то добавил.

— Шуточки отставить. Возвращаемся в базу. Правые — загребай, левые — табань.

Мы круто развернулись почти на месте и пошли «в базу».

Командир выслушал доклад Боцмана и спросил его как-то по-домашнему:

— Ну что, Домовой, какую погоду на сегодня ждешь? Коленки не ломит?

— Коленки не ломит. — Боцман в свое время, оказавшись за бортом, подхватил жестокий ревматизм, скрыл его, конечно. И только определяя погоду на него ориентировался. — Товарищ капитан, сегодня ожидается ясный день.

— Чтоб тебя! — вырвалось у Командира, будто Боцман сам заказал такую погоду. — Значит, и с воздуха будут конвой прикрывать. Атакуем ночью. — Командир задумался. Видно, думки были тяжелые — на лбу складка пролегла, глаза притухли немного. — Отправьте шлюпку для постоянного наблюдения. Готовьте лодку. Минера — ко мне.

Командир потер лоб, резко выдохнул, будто с глубины поднялся:

— Нам бы пару гранат. Да вот жаль, нету.

— Есть, — сказал Егорка. — В шлюпке, на корме, в рундуке. Две «лимонки».

— Золотой ты парень, — грустно похвалил его Командир. Будто сильно пожалев, что гранаты все-таки нашлись. — Тащи их сюда.

Трявога, выйдя от Командира, был сумрачен; карманы его оттягивали гранаты. Он прошел в кормовой торпедный отсек. И закрылся там. Боцман проводил его тревожным взглядом. А Штурман вдруг пошел по всем помещениям лодки. Бесцельно. Иногда останавливался в задумчивости. В центральном посту погладил ручки перископа, вздохнул. Дальше пошел. Будто прощался с кораблем.

А мы той же командой, но без Боцмана, а со старшиной, пошли на шлюпке занять пост наблюдения. Обогнули мыс, плотно прижались к берегу, сбросили якорек. Наломали веток и замаскировали шлюпку. Наблюдали повахтенно. Двое наблюдали, двое делали вид, что дремлют.

Конвой застыл на своем месте. Спали корабли. Только сторожевики, опасаясь подлодок, курсировали вдоль строя. Да появились два истребителя — барражировали в высоте.

В двадцать ноль-ноль вернулись в базу. Тьма сгустилась — еле лодку нашли. Поужинали. Собрались всем экипажем в кают-компании.

— Я принял решение и отдаю приказ, — сказал Командир.

Было и так очень тихо, а стало вообще беззвучно. Только постукивал на переборке хронометр. Отмерял нам то, что было, и то, чего уже никогда не будет.

— Приказываю атаковать вражеский конвой. Основные удары — по транспорту и головному кораблю. Одновременно произвести захват сторожевого катера.

Никто не дышал. Мирно постукивал хронометр. Как ходики в крестьянской избе. Когда все глубоко спят накануне сенокоса.

— Общий план операции: скрытно выходим на рубеж, одной торпедой с минимального расстояния атакуем транспорт, идем на сближение с флагманом…

— На таран, что ли? — не выдержал кто-то.

— Приблизительно. Шлюпка, ведомая на буксире, швартуется к сторожевику. Захват.

— А если он будет в недосягаемости?

Капитан помолчал, а потом, опять потерев лоб, ответил:

— Он будет в досягаемости. На шлюпке две группы: группа прикрытия и группа захвата. Группе прикрытия — обеспечить поражающий огонь из личного оружия, а также из пулемета, снятого с лодки. Группе захвата — особое внимание к посту управления и радиорубке.

— А потом?

— Потом принять с лодки раненых, Егорку и судовые документы. Да, и фото капитана 2-го ранга Курочкина.

— И гитару, — добавил Одесса-папа.

— И гитару, — согласно кивнул Командир. — Вопросы есть?

Вопросов не было.

— В ноль часов выходим в рейд. Экипажу отдыхать.

Мы перебрались в кубрик. Настроение было тревожное. Нет, мы не боялись смерти или гибели, мы боялись не выполнить задачу. И каждый из нас — я в этом до сих пор уверен — прикидывал для себя: как я буду воевать, чтобы не подвести товарищей, чтобы не сорвать операцию?

Одесса-папа завалился на койку, закинул ногу на ногу и, сказав: «Это еще не повод, чтобы отменять концерт», положил на грудь гитару, пробежал пальцами по струнам. А запел мужичок Трявога.

Как сейчас помню — тесный кубрик, низкий подволок, тусклый свет. И песня:

Уж как пал туман На море синее. Позакрыл туман Дорогу дальнюю…

Душевно пел Трявога… Затихла гитара. Дозвучала последняя струна.

— Давай, Одесса, нашу, — сказал кто-то. — Родимую.

Одесса-папа почему-то встал, накинул гитарный шнур на шею. Запел сам, а мы все подпевали. И, наверное, никогда еще не пели так ладно и красиво.

Подбросило лодку, и вышла торпеда, Минута-другая и — взрыв! Один из эсминцев исчез под водою, Навеки себя схоронив!

— Вот так вот, — сказал Одесса-папа, прижав струны. — Задача ясна?

Вошел Штурман и сказал вполголоса:

— Боевая тревога, ребята. Занять посты согласно боевому расписанию.

— Есть! — за всех ответил Боцман.

Ночь выдалась темная. Холодная, как и всегда в эту пору. Но на море полной темноты никогда не бывает. Кажется, что оно, напитавшись дневным светом, по ночам скупо отдает его мерцанием волн, неожиданным всплеском, белоснежным гребешком.

Тяжелую лодку, как обычную шлюпку, оттолкнули от берега веслами. Разобрались по своим местам. Мне выпало попасть на шлюпку, в команду прикрытия. Я сидел на средней банке, с волнением сжимая в руках влажный и холодный автомат.

Да, как давно это было. А кажется, будто вчера. Да что там — вчера, вот только что.

Холодное море, холодное небо. Холодный соленый воздух. Впереди чернеет корпус нашей «Щучки». Над ней — неуклюжая громада двух парусов. Чуть слышно что то где-то плещется. Скорее всего, это играет вода в клюзах торпедных аппаратов. Или обегает, журча, рули глубины.

Небо чистое, в звездах. Тишина… Тишина как перед боем. Или на предельной глубине погружения.

Одиночество? Нет. Греет мое плечо рука Радиста. Вижу на корме лодки согнутые силуэты рулевых, ворочающих «кочергу» — румпель.

Странно. Идем под парусами на абордаж. Как в кино про пиратов. Или во сне про небывалые подвиги…

Какая же тишина. Ни звука, ни движения. Только скользит по правому борту неровный и прерывистый гребень скалистого берега.

Вышли на исходную позицию. Конвой сосредоточился милях в трех от берега, и Командир принял правильное решение подобраться к атаке со стороны острова. На его фоне было больше шансов остаться необнаруженными до момента атаки. Если бы мы подбирались с моря, нас засекли бы намного раньше. Ведь наверняка противник вел наблюдение именно в открытое море, не ожидая со стороны ничейного острова реальной опасности.

Некоторое время скользили параллельно берегу, точнее — между берегом и вражеской колонной.

Меня вдруг вызвал Командир. Мы подтянули шлюпку вплотную к лодке, и я перебрался на ее корму.

Тут произошло что-то странное.

— Спустить флаг, — приказал Командир глухим голосом.

А надо сказать, что все эти дни мы несли флаг на мачте-перископе. Спустить флаг — значит сдаться врагу. У нас даже в Уставе записано, что корабли нашего флота, Военно-морского флота Союза ССР, ни при каких обстоятельствах не спускают своего флага перед противником: гибель, но не сдача. И мы все как окаменели после таких его слов.

— Мы спускаем флаг не во время боя, — счел нужным пояснить Командир. И обратился ко мне: — Сохранить флаг нашего корабля на себе и водрузить его на корабле противника, как только мы его захватим. Задача ясна?

— Так точно!

И надо сказать, мы все почувствовали не только облегчение, но и уверенность в победе. Командир сказал это так легко и просто, будто немцы только того и ждали, чтобы сдать нам свой корабль и увидеть на его мачте советский военно-морской флаг. И это верно. Когда человек уверен в себе, то и все верят ему и в его победу.

Обмотавшись полотнищем флага, я вернулся на шлюпку и услышал:

— Приготовится к повороту.

«Парусная» команда работала четко и слаженно. Лодка медленно уклонилась и взяла новый курс. Прямо на конвой.

Нам хорошо были видны силуэты кораблей на фоне моря и неба. Особенно выделялся своей громадой десантный транспорт. Он находился в центре каравана, прикрываемый со всех сторон вспомогательными судами.

— Так держать, — услышали мы.

Что там было впереди, все от нас, сидящих в шлюпке, скрылось — никакого обзора из-за массивного корпуса лодки. Только иногда, когда порыв ветра чуть уводил корму в сторону, на мгновенье открывалась нам цель атаки. Корабли стояли, конечно, без огней. Только разок мне удалось увидеть слабую вспышку — либо огонек зажигалки, либо открывшийся на секунду люк.

Шли мы, конечно, медленно. И было впечатление, будто крались, как хищный зверь перед броском.

Переговаривались шепотом: все казалось, что нас может услышать противник.

— Нет худа без добра, — усмехнулся непослушными губами Радист. — Шли бы под двигателем, давно бы уж нас акустики засекли.

Ну что? А дальше был бой. Необычный. Без всяких правил. Может, потому мы его и выиграли. Уж больно мы немца ошарашили.

Да вот судите сами. В обстановке глубокой секретности формируется конвой для проведения серьезной операции. Успех которой мог бы очень сильно повлиять на обстановку в Баренцевом море в пользу противника.

И вдруг в ночи возникает какое-то странное, бесшумное судно и дает торпедный выстрел, поражающий транспорт с десантом.

Вот так оно и было… Мы незамеченными вышли на рубеж атаки и с предельно малого расстояния выбросили последнюю носовую торпеду.

А дальше все пошло так, как рассчитывал наш Командир.

Торпеда точно вошла в транспорт, значительно ниже его ватерлинии. У нас уже были на вооружении торпеды с регулировкой подводного хода.

Грянул страшный и неожиданный для противника удар. Транспорт получил смертельную пробоину и сразу же резко накренился на пробитый борт. И стал неудержимо ложиться на воду.

А наша «Щучка» спокойно шла дальше, будто не имела к этому событию ни малейшего отношения.

Море взбунтовалось. Взревели сирены, загремела бесцельная стрельба, забили колокола громкого боя, вспыхнули, несмотря на всю секретность, яркие прожектора — по волнам забегали белоснежные световые лучи. В общем, случилось для кого-то самое страшное, что может быть на море, а для кого то самое выгодное — паника.

А наша лодка неспешно продолжала ход и оказалась между флагманским эсминцем и сторожевым катером. Как и рассчитывал Командир.

Расчет был безупречен. Шлюпка, в которой находился наш десант, оказалась прямо под бортом немецкого сторожевика. Ударили наши автоматы. Взвились и впились в леера и фальшборт абордажные крючья, которые загодя заготовил наш Боцман. В пеньковые тросы, к которым крепились крючья, были тоже заранее ввязаны узлы, чтобы не скользили руки и не срывались ноги.

Под прикрытием автоматного огня, мы взлетели на палубу сторожевика. Началась рукопашная.

Я вот все эпизоды походов и рейдов хорошо помню. Будто память какой то свой дневник вела. А рукопашная на немецком катере… Она в памяти не осталась. Какими-то рваными кусками. Выстрелы… Удары… Крики… Ноги, скользящие по мокрой от крови стальной палубе. Помню: в правой руке автомат, в левой — сжатый в комок наш флаг. Помню: рвусь к мостику. Кто-то на моем пути возникает. И падает. Кто с криком, кто с хрипом, кто молча. В лицо что-то брызжет. А рядом все время Радист с пистолетом. Меня с нашим флагом охраняет.

И еще помню: я уже вязал к тросику полотнище флага, чтобы поднять его, а Радист, лежа у моих ног, шептал пенящимися кровью губами:

— Вот и все. Вот и победа.

Штурман уже стал у штурвала на мостике, Механик уже нырнул в машинное отделение. Одессит, закинув за спину гитару, уже поливал все вокруг из палубного пулемета.

А наша «Щучка»… Она медленно дрейфовала в лучах прожекторов в сторону флагмана. Мне хорошо было видно, как ее палубу хлестали крупнокалиберные пулеметные очереди. Но она под ними даже не вздрагивала. Вроде бы как большой кит, которого хлещут из мелкашек.

С нашего борта сбросили плотик. Спустили в него раненых. Послышалась твердая команда Командира:

— Якорь отдать!

Плюхнулся, всплеснув черную воду, якорь. Из кормового люка выскочил минер Трявога, что-то коротко сказал Командиру и спрыгнул на плотик. Командир поднял руку к виску, отдавая честь, Боцман, оказавшийся рядом, грубо схватил его и, столкнув на плотик, спрыгнул за ним. Замелькали весла.

А «Щучка», мертво притормозив заякоренный нос, медленно разворачивала по инерции корму в сторону эсминца. Который был уже рядом с ней. Огонь по лодке прекратился — она вышла из зоны поражения, почти вплотную прижавшись к борту корабля.

Мы подхватили плотик на борт, и в ту же секунду наша «Щучка» стукнулась кормой в борт эсминца.

Ударил взрыв. Почти в ту же секунду, сдетонировав, взорвалась и вторая кормовая торпеда. Алой птицей метнулся ввысь охваченный пламенем парус.

Эсминец приподняло ударом, разломило. Носовая часть корпуса топором ушла на дно, кормовая какие-то секунды держалась вертикально. Потом все грохнуло, полетели вверх и в стороны надстройки, обломки — сжатый снизу водой воздух разорвал корпус изнутри.

Не было тишины на море. Все рвалось, ревело, плескалось, скрежетало. И кричало…

…Командир встал на мостик. Взглянул на флаг. Окинул строгим взглядом побоище. И приказал:

— Полный вперед!

Транспорт еще тонул. Прожектора горели. Взвивались в черное небо разноцветные ракеты. Иллюминаторы транспорта время от времени выбрасывали в ночь языки огня, будто он отстреливался еще живыми орудиями…

А нас поглотила ночь…

Разместили раненых. Перевязали новых раненных, уже в этом бою. Боцман приказал произвести приборку на палубе и в помещениях.

— Чтоб духу тут фашистского не было!

Выбросили за борт трупы. Двоих раненых немецких моряков вместе с нашим «телеграфистом» заперли в якорном ящике. Отмыли от крови палубу. Радист с торпедного катера дал в эфир наши позывные и сообщил о готовящемся немецком десанте. А потом добавил от себя: «Нам не страшен серый волк». Шифровка своего рода: «Утопили три вражеских судна. Готовьте трех поросят».

Одесса-папа ходил по захваченному катеру с гитарой за спиной и с алюминиевым трофейным анкерком в обнимку. За ним шагал наш худосочный Кок с сумкой, где звенели чарки и кружки.

Одесса-папа поднялся на мостик и протянул Командиру полный стакан:

— За победу, товарищ капитан 1-го ранга. До дна, товарищ капитан. — И такой же стакан он вручил стоящему рядом Штурману.

Они посмотрели друг другу в глаза и, не чокаясь, выпили за нашу «Щучку». Без которой не было бы нашей победы. А потом разом взглянули на наш флаг.

Немецкая рация работала исправно. Немцы, они, вообще, хорошие солдаты. И неплохие моряки. Есть у них порядок, четкость, дисциплина. Но люди они плохие. Скажу еще: вот этот Карл, которого мы выловили из моря, он остался жив, отсидел в наших лагерях для военнопленных, вернулся в свой Гамбург, что ли. И я с ним встретился в Калининграде после войны. Там какие-то дела намечались по сотрудничеству. И пригласили нас, фронтовиков. Я его сразу узнал. И он меня тоже. И стал мне навстречу улыбаться. И говорить про «фройндшафт». Он успешно это время прожил. Имел какую-то радиофирму. И хотел подарить мне очень симпатичный транзистор. Маленький такой, изящный, в виде полевой рации. Славная штучка, я бы такому у себя на садовом участке порадовался. Поставил бы рядом с собой на грядку и слушал новости или музыку военных лет.

Но я этот подарок не принял — не смог. Я не только Липовку вспомнил, но и соседнее село. Там у нас хорошая школа была, на всю округу. Немцы объявили, что наши русские дети должны учиться. На пользу Фатерланду. И приказали всем детишкам собраться в школе, с учебниками и тетрадками.

А когда дети собрались — их было 245 учеников, — немцы заперли все школьные двери и подожгли здание.

Скажите: зачем? Вот и я не знаю. Они неплохие были солдаты, но плохие люди. Я никогда с ними не замирюсь…

Мы шли в базу. Дали еще радио. Уточнили координаты конвоя. По нашим сведениям туда вылетели наши самолеты и добили остатки каравана.

А мы пришли в Полярный. На немецком трофейном судне под советским военно морским флагом. Который наши моряки никогда не спускали в бою.

На пирсе, где мы должны были швартоваться, выстроился почетный караул с оркестром. Грянул салют. Трепетали флаги расцвечения. Светило яркое солнце, играло своими золотыми лучами в зеленой воде. Чайки, вспугнутые шумом музыки, поднялись высоко в небесную синь.

Мы заглушили двигатели и мягко коснулись причала. Смолк оркестр. Настала тишина. А Боцман и Одесса-папа с перевязанной головой, стоя на носовой палубе, вдруг грянули под дребезжащие гитарные струны:

…Нам страх неведом В просторе грозных вод. Спасибо партии, учившей нас победам, И Родине, пославшей нас на флот.

Хорошо еще, что «Кирпичики» не дернули.

А голоса у них, что у одного, что у другого, хриплые. Такие противные, что даже слезы на глаза навернулись…

Да, а вот нынче из всего нашего экипажа только мы с пацаном Егоркой остались на земле. Да что я? Какой пацан? Какой Егорка? Георгий Иванович Курочкин, герой-флотоводец. Серебром голова, золотом шевроны. Ордена на всей груди кольчугой звенят.

Он живет за городом, на маленькой дачке. Иногда его навещают внуки и правнуки. Они, конечно, совсем не такие, какими мы были когда-то. Они совсем другие. Они не суровые, они веселые.

Но кто знает, соберутся, не дай Бог, снова тучи над Родиной, грянет гроза, и придется им, как и нам когда-то, встать на ее защиту.

Впрочем, кто знает…

ОПЕРАТИВНЫЙ РЕЙД (повесть)

Аэродром «Внуково» 1941 год, ноябрь

По-зимнему камуфлированная «эмка», миновав тройку настороженно застывших курносых истребителей, неуклюжий транспорт, круглобокий бензозаправщик и двукрылую «Чайку», на которой оружейники, дуя на застуженные пальцы, меняли пулеметы на пушки, остановилась возле «По-2», сиротливо подрагивающего на ветру. Возле него ходил техник и озабоченно постукивал гаечным ключом то по стойке шасси, то себя по сапогу с меховым отворотом.

Пилот уже сидел в кабине — в крохотной открытой ячейке, отгороженной от тугого встречного потока лишь тонким прозрачным козырьком. Для штурмана или пассажира — такая же сиротская ячейка с ручным пулеметом.

Из «эмки» вышел автоматчик, открыл и придержал заднюю дверцу. Молодой паренек, с пистолетом на боку и с плотной кожаной сумкой через плечо, по фамилии Тишкин, летел на фронт уже в пятый раз. Два из них — в тыл противника, в расположение партизанской бригады.

Техник снял с плоскости и помог ему надеть парашютный ранец, подогнал ремни. Пилот, перегнувшись через борт, протянул летный шлем и летные очки.

Над кромкой леса нехотя показался край солнца, кроваво осветил заснеженные вершинки елей. В расчалках плоскостей тоненько звенел ветер.

— От винта!

Техник крутанул винт. Раз, другой. Двигатель чихнул, с трудом просыпаясь на утреннем морозе. Схватился. Сперва нехотя, а затем все шустрее закрутил лакированную двухлопастную деревяшку винта; она превратилась в сплошной сверкающий круг. Потянула самолет к взлетке, набрала обороты и подняла его в воздух. Со стороны — будто чуть пробежав, он, сопротивляясь встречной легкой поземке, упруго подпрыгнул, завис в воздухе, задрав нос и стрекоча затихающее, сделав вираж, взял курс на запад.

Ушла на очередное задание воздушная единица «Летной группы» фельдъегерской службы…

Фельдъегерская «Летная группа» была сформирована уже на восьмой день Великой Отечественной. Входила в состав московской эскадрильи особого назначения. В первое время матчасть ее составляли старенькие, тихоходные и практически невооруженные самолеты.

Но что делать? Война требовала. Связь на войне, известное дело, не менее важна, чем боеприпасы. А уж фельдсвязь — главное звено в управлении войсками. Она давала возможность высшему командованию оперативно обмениваться секретной информацией со штабами фронтов и армией, партизанскими соединениями, учитывать эту информацию при разработке планов крупных боевых операций, при решении стратегических задач.

«Летную группу» подготовили за несколько дней. Ее сотрудники ускоренно прошли спецобучение: стрельбу изо всех видов легкого оружия, тренировочные прыжки с парашютом, основы штурманского дела, ориентирование и главное, пожалуй, — изучение служебных инструкций. Основное содержание которых было простым: доверенная фельдъегерю оперативная информация ни при каких обстоятельствах не должна попасть в руки противника.

И кажется, за всю войну таких случаев не было. Традиции от Теодора Нетте были сильны, а в годы войны еще более окрепли.

Каждый фельдъегерь, забираясь в кабинку биплана, не знал, вернется он обратно или нет. Он знал только то, что уж «туда» долететь обязан… И они летали. На неспешных беззащитных самолетах. Иной раз не зная, что их ждет при посадке. Обстановка на фронтах менялась порой быстро, неожиданно. Летит секретный приказ Ставки в штаб дивизии, а здесь уже дислоцированы тыловые подразделения. Или — много хуже — вражеские войска. А то и так бывает: встретили самолет на лесной поляне не радостные бородатые партизаны, а вооруженный до зубов отряд эсэсовцев… Пилот погиб, фельдъегерь ранен, окружен. Слабеющими пальцами он не свои раны бинтует — он прибинтовывает гранату к сумке с документами и кладет ее под себя. Потому что в этих бумагах — судьбы, а то и жизни сотен тысяч людей…

Да и в небе — опасности со всех сторон. Противовоздушная оборона — зенитки, пулеметы; немецкие истребители. Которым в удовольствие безнаказанно завалить двукрылую стрекозу — одно развлечение.

Однако летали. И самую слабость бипланов пилоты взяли на вооружение, их недостатки сделали достоинствами.

Конечно, когда тихоходный самолет медленно плывет в вышине, он становится крайне удобной мишенью для зенитчиков. Но если он идет бреющим полетом — а такие самолеты буквально стригли поверхность земли, — он практически неуязвим. Рукой достать можно, а в прицел поймать не успеешь. Почти бесшумно появился, мелькнул над головой и исчез вдали.

Подобный маневр пилоты применяли и при нападении вражеских истребителей.

В этом полете, из-за особой важности документов, «По-2» с фельдъегерем Тишкиным сопровождал наш «ишачок». Он барражировал на высоте в полтора километра, осматривал горизонт и был готов кинуться на выручку.

Ему пришлось это сделать. Сверху на биплан свалились два «мессера». Пилот нырнул к земле и помчался над лесом так низко, что срывал винтом снег с верхушек деревьев. Истребитель отважно бросился на одного из немцев, завязал с ним бой. Второй «мессер» снизился настолько, насколько решился, и атаковал «По-2». Тот заметался, пропуская справа-слева цветные трассы пулеметных очередей. Прижался еще ниже, порой чуть ли не задевая концами плоскостей макушки елей.

«Мессер» сделал второй заход, с ревом промчался над бипланом. И снова пилот сумел увести машину от пулеметного огня. Она, казалось, уже не летит, а бежит заснеженной просекой, едва не цепляя шасси пеньков и валежника. Третий заход, очередь из двух пулеметов.

— Держись! — услышал Тишкин в шлемофоне голос пилота. — Падаем!

Он сделал вираж и направил самолет на крохотное озерцо, мелькнувшее впереди.

Тишкин выпустил последнюю бесполезную очередь и изо всех сил уперся руками и ногами в переборку.

Самолет коснулся земли, подпрыгнул, словно его подбросило, немного пробежал, обо что-то ударился, скапотировал и загорелся.

Чуть подальше упал и увлекшийся погоней «мессер», срубив правой плоскостью верхушку ели…

Москва, МУР

С 20-го октября в Москве и прилегающих к ней районах введено осадное положение.

7 ноября с парада на Красной площади ушел на фронт и истребительный полк НКВД. Истребителям была поставлена задача действовать в ближайшем тылу врага, уничтожать живую силу противника, выводить из строя боевую технику, нарушать коммуникации, управление войсками, собирать разведданные.

Внутри полка была сформирована спецгруппа, основу которой составили сотрудники МУРа. Они прошли ускоренные курсы спецподготовки. Как сказал один из оперативных работников, «Маленько переучиваться пришлось. Мы-то научены ножи выбивать, а теперь учимся ножами убивать». Изучение трофейного оружия, подрывного дела, методов конспирации и разведки, лыжные тренировки.

Командование группой поручили старшему оперуполномоченному капитану Сосновскому. 9-го ноября группа совершила свой первый рейд. Доставили рацию в партизанский отряд, разгромили гарнизоны в двух населенных пунктах, пустили под откос состав с живой силой и техникой, казнили предателя — начальника полиции, нарушили телеграфно-телефонную связь на участке в десять километров, взяли и доставили двух «языков», причем один из них в чине гауптмана. Группа, получив хорошую «обкатку», без потерь вернулась в точку базирования.

В конце ноября командира группы вызвали в Особый отдел штаба фронта.

— Вы, капитан, догадываетесь, что обстановка очень скоро резко изменится.

— Так точно. — Сосновский чуть заметно улыбнулся. О готовящемся контрнаступлении наших войск не догадывался только самый глупый.

— Вы понимаете также, какое значение в этих условиях приобретает закрытость информации. В связи с этим есть одно осложнение. Вот в этом районе, — полковник показал место на карте, — был сбит наш самолет, на борту которого находился фельдъегерь с очень серьезными документами Ставки. Пилот погиб, фельдъегеря Тишкина выбросило из самолета, он замаскировал багаж и вышел к партизанам. По данным разведки, отправился в Энск, где имеется наша явка, с целью связаться с Центром по радио. Однако — нелепая случайность. В Михалево — это вот здесь — попал в банальную облаву и сейчас содержится вместе с другими гражданскими лицами в местной тюрьме. Ваша задача: освободить Тишкина, изъять документы и вместе с ним доставить в наш тыл. Задача ясна?

— Так точно.

— Гарнизон в Михалеве небольшой, — вставил свое слово молчавший до поры майор. — Тюрьма — одно название, бывшее здание районной милиции.

Предупреждая вопрос Сосновского, начальник отдела пояснил:

— Другой возможности у нас нет. Сутки на подготовку. Мои люди вам помогут.

— Состав группы по количеству?

— Не больше десяти человек. Как будете добираться до места, как будете проводить операцию — целиком на ваше усмотрение.

— Есть!

На передовой

Остановились на краю разбитого села. Останки сгоревших и разбросанных домов, уже припорошенные снегом. Посеченные железом, опаленные огнем печные трубы. Кирпичная колокольня, где располагались попеременно немецкий и наш НП, срублена прямым снарядом. Возле нее — стриженная осколками липа. Вспаханные минометным обстрелом огороды на задах бывших дворов. Глухой рокот фронта, время от времени сменяющийся напряженной тишиной. Скрип снега под валенками… Тяжелое дыхание бойцов… Морозный парок над строем…

Расположились в бывшей колхозной конюшне, чудом уцелевшей. Обустроились. Отгородили подходящий уголок плащ-палатками, раздобыли печурку, несколько ящиков из-под снарядов — соорудили из них столик. Пол в углу завалили соломой с крыши, застелили. Накололи дровишек и растопили печурку. Дымок расползался, просеивался через остатки соломенной кровли, снаружи заметен не был.

Согрели консервы, хлеб, нарубили подмерзшую колбасу, заварили чай. Немногословно поели. Закурили.

Разведывательно-диверсионная группа особого назначения. Семь человек. Почти все — опера с Петровки. Кроме приданного разведчика. Который вошел в группу, как патрон в обойму. Едва дожевав, он запахнул маскхалат и отправился «чего-то где-нибудь посмотреть».

Сосновский, развернув на столике карту, надолго «завис» над ней, изучал тщательно, запоминал накрепко, хорошо понимая, как много будет зависеть от четкого знания своего времени и места, своих действий в той круговерти, которая им предстоит.

С особым вниманием изучал подходы к Михалеву. Где в бывшем здании милиции содержался сейчас неведомый Тишкин.

Неведомый, конечно, но не чужой. Как ни странно, но Сосновский испытывал к нему чувство профессиональной солидарности, даже симпатии. Как к попавшему в беду боевому товарищу, выручить которого он, Сосновский, обязан не только как офицер, но и как коллега.

Ведь угрозыск постоянно пользовался услугами фельдсвязи. Во многие концы страны рассылались из МУРа спецсообщения, содержащие самые различные документы. То это был изъятый у подозреваемого паспорт с просьбой незамедлительно установить его подлинность и личность задержанного. То это были фотографии из розыскного дела, то дактилокарты, акты баллистической экспертизы из отстрелянных пистолетов. Да мало ли что еще…

Сосновский свернул карту и, приказав группе отдыхать, отправился в штаб полка.

Смеркалось. Застыло все. Ясно светил в небе месяц. Чуть порошил снежок.

Прошлое — позади, будущее — впереди. Где-то там оно, на Западе. Еще багровом от недавно упавшего солнца.

Штаб полка

— Как у тебя с немецким, капитан?

— На уровне… — Сосновский поскреб пальцами два дня не бритую щетину. — На уровне «хэнде хох!» и «Гитлер — капут!»

— Не густо. — Майор-особист глянул на него и погладил ладонью чисто выбритые щеки. — А у твоих ребят?

— Еще лучше, — усмехнулся Сосновский. — «Доннер веттер… твою муттер!»

— Понятно. Вам переводчик нужен.

— Не просто переводчик, майор. Нам нужен настоящий немецкий офицер. Форма, документы, знание обстановки.

— Поищем. У нас много чего найдется. И переводчики, и разведчики.

— Разведчик у нас есть, комполка выделил.

— Это само собой. Еще чаю? Это само собой. Но тебе нужен не только тот разведчик, что ползает. А тот, кто в полный рост ходит. Так я понял?

Сосновский молча кивнул.

— Ладно, капитан, шагай. Комполка ждет. Шагай налево по тропке, не ошибешься, его блиндаж аккурат под сосной.

Блиндаж был добротный. В углу — даже настоящая печь. Комполка заметил его взгляд, усмехнувшись, пояснил:

— Мои умельцы сочинили, саперы. Кирпича-то — хоть завались. — Это он с горечью сказал. — Как отстраиваться-то будем?

— Отстроимся. Надо прежде немца прогнать.

— Прогоним. Не вековать ему на нашей земле. Садись. Чай будешь?

Сосновский улыбнулся.

— Спасибо, товарищ подполковник. По третьему разу не смогу.

— Понятно. Как устроились?

— Нормально. Люди отдыхают.

— Это хорошо. Отдыхать всегда лучше, чем работать. Тогда вот смотри, — он развернул на чистом столе карту, — вживайся. Вот здесь, — комполка повел торцом карандаша по истертой, испещренной значками и знаками трехверстке, — вот здесь — линия обороны моего полка. Сосед слева — 176-й мотострелковый полк, справа…

— Извините, товарищ подполковник, — перебил его Сосновский, — может, лучше на местности посмотрим?

— Что, карту плохо читаешь? Ладно, пойдем. Только вот что, капитан. Перебивать старших по званию у нас не положено.

— Виноват, учту. Я ведь не строевой офицер.

— Однако и я — не кадровый. Строитель я. Потому и душа болит. За каждый битый врагом кирпич. — Он сунул карту в планшет, перекинул его на плечо, надел ушанку. — Ребята, подъем!

В углу, занавешенном плащ-палаткой, шорох, зевок — возникли два бравых автоматчика.

— Пал-Петров, — фамильярно посоветовал один из них, — каску бы надели.

— Ничего, сейчас тихо. Пошли.

Небо совсем засинело. Будто замерзло к ночи. На Западе мерцали сполохами разноцветные ракеты. Но стрельбы не было.

— Затаился фриц, ждет, — проворчал комполка, поправляя ушанку. — Чует что-то стервец.

О готовящемся наступлении никто не знал. Но знали все. Фронт — как большая коммунальная квартира. Всем известно, у кого в какой кастрюльке что закипает. Обстановка строжайшей секретности. Скрытное перемещение частей. Смена соседа по обороне. Чуть слышный гул техники в тылу, на рокадах. Частые самолеты воздушной разведки. Пополнение частей, усиленное питание. И боепитание тоже. Солдат все видит, все слышит, а значит, и все знает.

Вышли к линии обороны, спустились в траншею. Один автоматчик шел впереди, отвечая на оклики часовых и наблюдателей, второй мягко топал валенками сзади, ворчал пожилым, прокуренным баском:

— Шлём не носит, а сам приказ издал: кого без шлёма увижу — табачного довольствия лишу. А то и фронтовых соточек. Людей берегёт, а сам не берегётся.

Тишина нарастала. Напряглась перетянутой струной — вот-вот лопнет со звоном и взорвется огнем и грохотом. Воздух был свеж — не утомлен гарью. Только местами потягивало запашком тяжкого окопного быта.

Дошли до пулеметной ячейки. Пулеметный расчет стоя подремывал, подняв воротники полушубков. Но начальство почувствовал разом.

— Ну-ка, братцы, пропустите отцов-командиров, — скомандовал комполка.

Сосновский втиснулся с ним в ячейку, принял бинокль.

— Смотри внимательно, капитан. Прямо — ложбина, вроде как слабое место в обороне. И у нас, и у противника. Потому она так густо заминирована с обеих сторон, что там и воробью негде покакать. А со стороны противника еще и колючка, в четыре ряда, с сигналами. Это понятно?

— Но охранение какое то там есть? — спросил Сосновский, не отрываясь от бинокля.

— Охранение есть. Но не сугубое. Наблюдение ведут небрежно, разведка проверяла. — Он тронул бинокль, чуть довернул его вправо. — Теперь смотри дальше. Саперы по ложбинке стежку проложили. Идет точно на ломаную ель. Видишь ее? Ни полшага в сторону. А дальше ложбинка вклинивается в рощицу. Она сквозная, просматривается со всех сторон. Естественно, там никаких дислокаций противника не имеется. Разведка это тоже проверила. И не раз. Кстати, твой — теперь твой — Кочетов туда ползал. Очень парнишка дотошный.

— Дальше?

— А дальше совсем хорошо. Рощица в лесной массив вливается. Глухой. Этим лесом вы без проблем до самого Михалева доберетесь. Все ясно, капитан? Вопросы есть?

— Что-нибудь отвлекающее намечено?

— Обижаешь. По левому флангу имитируем атаку двумя взводами. С артподготовкой. Обстрел, конечно, будет не «ах». Девять снарядов нам выделили. Бухгалтерия. Но мы еще свои мины покидаем. Это все, что могу.

— Спасибо.

— Ну, пошли, капитан. Отдохнуть тебе надо. Отдыхать лучше, чем работать. Особенно — отдыхать перед работой. Сейчас у второго батальона мои ребята тебя до места проводят, так покороче будет. — Он забрал свой бинокль, привычно повесил на шею, приладил. Снял рукавицу, протянул руку: — Счастливо. Желаю, чтоб вы вернулись все.

— Мы постараемся, — просто пообещал Сосновский. — До встречи.

В конюшне

— Бриться будешь, командир? — спросил Дубиняк. — Я водички согрел. А то когда еще придется. — Засветил трофейную карбидную лампу.

Сосновский расположился за столиком из ящиков, прислонил к кружке карманное зеркальце. За эти дни лицо его, слегка схваченное морозцем, приобрело красноватый оттенок. Задубело от лесных ночевок, от студеного ветра, неласкового снежка. Подвернул ворот гимнастерки, намылил щеки. Вспомнилось: «Поищем. У нас много чего есть».

Видать, уже нашли: зашуршала на входе плащ-палатка.

— Можно? — немного стесняясь, жмурясь на лампу, вошел штатский на вид старший лейтенант.

Пригляделся, безошибочно нашел глазами Сосновского, представился. Щелкнул кнопками новенькой планшетки, достал документы.

— Садись, старлей. Минутку. — Сосновский закончил бритье, захватил кружку с чистой водой, вышел, ополоснул лицо.

Дубиняк, вышедший следом, протянул ему полотенце, флакон одеколона.

— Добрый деколон, командир. Питьевой. — И назидательно добавил: — Советский офицер должен хорошо пахнуть — коньяком, «Казбеком» и крепким деколоном.

Сосновский вернулся к столику, спросил прибывшего, придвинув к себе его документы:

— С мороза — чаю двести или спиртику сто?

— И того, и другого. Только побольше, — усмехнулся старший лейтенант.

— К нам, значит, прибыли? В опергруппу по борьбе с фашистским бандитизмом? Славно. И кто вы такой? — Сосновский взял командирскую книжку. — Как по имени звать?

— Сима, — просто и застенчиво ответил старший лейтенант.

— Это как? — несколько опешил Сосновский. Служба в угрозыске, конечно, удивляла его порой всякими странными фамилиями и именами. Помнится, был такой фигурант — Передрищенко. Над этой фамилией сыщики посмеивались. Тем более что ее обладатель и на допросах вполне ее оправдывал. Но вот позже оказалось, что есть такая фамилия, на У крайне милой, Гоголь ее упоминал. Но чтобы офицера, пусть и худенького, но все же мужика, звали женским именем… — Это как? — повторил Сосновский в растерянности. — Вроде женское имя.

— Не всегда, — чуть заметно улыбнулся старшой. — Серафим по паспорту.

— Что ж так чудно? Как же тебя угораздило?

— Батя окрестил. В честь преподобного отца Серафима. Батя у меня священник.

Вот еще новости!

— Интересно, Сима! Батя — поп, сынок — большевик. Да еще и разведчик.

— Так батя наградил. И хорошим именем, и профессией. — Пояснил: — Деревушка, где мы жили, крохотная, на два неполных десятка дворов. Приход небольшой, храм нищий. А батя у меня запойный был…

Сосновский с сочувствием покачал головой.

— Не в этом смысле, капитан. Читал батя запойно. У нас в избе, кроме голодных детей, драной кошки и книг, никакого добра не было. Вот я и пристрастился. Тоже запойным стал. К тому же у бати много книг было на иностранных языках. Незаметно для себя стал и в них разбираться.

— И что? Много освоил?

— Не очень. Французский, английский, немецкий. Ну а уж потом, в училище, полностью изучил. А еще после — испанский. — Поднял на Сосновского ясный, но непроницаемый взгляд. — Разговорный.

— И там побывал? — не удержался капитан. — Переводчиком?

— Не совсем. Но это… — Пощелкал пальцами. — Не для беседы.

— Я понял. Давай, Сима, кушай, и будешь с ребятами знакомиться.

Сосновскому этот худенький Сима здорово глянулся. Он вызывал уважение, настоящее мужское уважение тем, что делал свое трудное и опасное дело и ничуть не кичился своим мужеством, не гордился своей судьбой.

Сосновский понимал всю сложность такой работы. Понимал потому, что сам в какой-то степени испытал ее. Несколько лет назад он внедрился в банду Кожуха. К счастью, это длилось недолго. Через неделю началась операция, и он, как говорится, вышел к своим. Но месяцы, а то и годы находиться среди врагов, дружить с ними, давя в сердце ненависть, каждую минуту контролировать свои действия, взгляд, мысли, даже сны… На такое способны очень редкие люди.

Знакомство с ребятами состоялось пока односторонним — они спали. Наверстывали хронический московский недосып.

— Вот этот богатырь, — Сосновский указал на крайнего слева бойца, спавшего в обнимку с автоматом, — Дубиняк. Старший уполномоченный МУРа. Главный в группе захвата. Медведь.

— Это хорошо, — серьезно кивнул Сима. — В нашем деле, кроме ума и хватки, еще и сила нужна.

— Елочкин, — продолжил Сосновский, теплым взглядом лаская хрупкого паренька, приткнувшегося к Медведю, как к родному папе. — Золотые руки, курсы радистов закончил. Осинин — водитель высшего класса, механик. От велосипеда до самолета. Кленин, Березкин, Липчук, муровские опера, надежные ребята.

Сима усмехнулся, как отец на озорных детишек, хотя и сам немногим был их старше, и сказал то, что Сосновскому в голову никогда не приходило и прийти не могло:

— Русский лес. Полный набор. Даже в лице командира.

Сосновский, когда шутка дошла, подхватил, да не очень удачно:

— Главное, чтобы нас на дрова не порубили.

— С такими мыслями, капитан, в тыл, да и вообще на любое задание, идти нельзя. Нужно верить в себя и в своих товарищей. Осинкиных и Елочкиных. И Рябинкиных.

Простые вроде слова, но правильные. После них Сосновскому этот Сима еще старше показался. Да не годами, а его непростым опытом, нажитым постоянной тревогой. И как то увереннее почувствовал себя командир спецгруппы, хваткий опер рядом с этим худеньким долговязым Симой.

— Поднять ребят? — спросил Сосновский. — Для знакомства.

— Не надо. По опыту знаю: можно про запас и поспать, и…

— И поесть! — плащ-палатка на входе дернулась в сторону, в проеме появился еще один боец с двумя плотными вещмешками. — Товарищ капитан! Продовольствие доставлено. Повышенной калорийности.

— Это ефрейтор Кочетов, — пояснил Сосновский, — армейский разведчик. Приданная нам боевая единица. Большой специалист по части что-нибудь достать, взять… Харчишки, выпивку, «языка».

— И языки есть, товарищ капитан, — похвалился ефрейтор. — Говяжьи. Две банки. Повышенной категории.

Бойцы, как по команде, распахнули глаза, сели, будто и не спали вовсе. Иные даже оружие в руках уже держали.

Сосновский представил Симу, его украдкой, с профессиональным интересом осмотрели, но боль шее внимание все-таки досталось Кочетову.

— Его к нам из взвода разведки откомандировали, — пояснил Сосновский Симе.

— Я знаю. — Тот опять улыбнулся своей неопределенной доброй улыбкой — будто он все время был в себе, а то, что снаружи, доносилось до него как бы через туман постоянной задумчивости.

«Все-то он знает», — с одобрением отметил Сосновский.

— За нарушения дисциплины нам сплавили? — спросил он Симу.

— За фамилию. Аналогичная история. У них во взводе — Курочкин, Орлов, Голубев, Гусятников, Уткин… Их курятником стали дразнить. А взводного за глаза — Индюком. Вот и решил комроты курятник расформировать.

— А Кочетова, — догадался Сосновский, — первым поперли, за язык. Есть у него такая слабость. Афоризмами шпарит. Да вы его сами о чем-нибудь спросите. Тогда поймете.

Старший лейтенант Сима не стал ждать удобного случая:

— Товарищ ефрейтор, где вы все это добро раздобыли?

— Где что плохо лежит, товарищ старший лейтенант, само собой в руки просится.

— А кто руки распускает, — напомнил Сима, — тому по рукам дают.

— Во! — обрадовался Кочетов. — Точно! Я же говорил: общение с умными людьми обогащает мозговую оболочку.

— Не забывайтесь, ефрейтор, — одернул его Сосновский.

Едва вскрыли банки с языками, вошли старшина и два сержанта. Сложили на плащ-палатку немецкие автоматы, сумки с магазинами, на столик поставили рацию.

— Я со своим пойду, — упрямо заявил Дубиняк. — Я своего «папашу», — так он называл ППШ, — ни на какого немецкого фатера не променяю.

Сосновский ему не возразил, хотя понимал, что во вражеском тылу вражеское оружие практичнее, хотя бы в отношении боеприпасов.

— А это для вас, — сказал старшина Сосновскому и Симе, протягивая вещмешки, — примерьте. Форма немецкая. И «парабеллум» для господина обер-лейтенанта.

Сосновский брезгливо накинул шинель с нашивками фельдфебеля, Сима привычно — офицерскую. Дубиняк, взглянув на него, даже присвистнул. А Кочетов сказал:

— У меня, товарищ старший лейтенант, прямо руки зачесались «языком» вас в штаб доставить.

— Хорошо — не расстрелять, — холодно улыбнулся неузнаваемый Сима. И что-то презрительно добавил на немецком языке. Тощий ариец, с надменным и одновременно пустым взглядом.

И в который раз порадовался Сосновский такому надежному, талантливому напарнику. Из тех, кому доверяешь больше, чем самому себе.

Разобрали оружие, проверили, подогнали ремни. Кочетов повозился в углу с противогазом, изрезал зачем-то маску на ленты. Сосновский сделал ему замечание. Сима внимательно изучил офицерскую книжку, которую вручил ему старшина. Старшина же забрал некоторые личные вещи: документы, письма, ордена. Наград мало было, у оперов они на Петровке, в сейфах, хранились.

Явился вестовой от командира разведроты, доложил:

— Все готово, товарищ капитан.

Холодком от его слов в теплом, уже обжитом закутке потянуло.

— Двадцать минут на сборы! — скомандовал Сосновский.

Да какие там особые сборы. Маскхалаты подогнали еще накануне, лыжи с лямками стояли снаружи у стены. Покурили на дорожку. Вещмешки — за спину, автоматы — на грудь. Попрыгали. Ничто не гремит, не брякает. Пошли.

Дубиняк на секунду вернулся, хозяйственно лампу на столе загасил. И больше никаких следов пребывания группы в старой конюшне не осталось.

Передовая. вражеский тыл

Вытянулись в строчку, зашагали на позиции полка. Шли молча, тихо, только снег поскрипывал под валенками да порой шелестели завязки маскхалатов по плечам.

Ночь безлунная была (месяц где-то прятался), но сильно звездная. Морозец холодил, подгонял немного. Подрагивали плечи бойцов, передергивались…

Встретил их в траншее командир разведроты. Рядом стоял телефонист — за спиной катушка с проводом, в руках аппарат. Здесь же бородатый сапер с большими ножницами.

Сосновский определил порядок следования: сапер, Кочетов, командир группы, остальные следом.

— Передай по строю, — шепнул он Дубиняку-Медведю. — Ползти след в след. Шаг влево, шаг вправо…

— Ясно, командир. Считается побегом, конвой открывает огонь без предупреждения.

— Смешки отставить.

По траншее прошелестел приказ.

— Готовы? — спросил комроты.

— Готовы.

Он взял у связиста аппарат, крутанул ручку, сказал негромко:

— Вызываю шестого. Давай, бог войны. Огонь!

Разом убили тишину три залпа батареи. Взвизгнули в ночи ушедшие в небо мины. Раздалось дружное «ура!». На поле перед траншеей замелькали едва заметные фигуры. А группа, перевалившись через бруствер, уже пахала снежную целину ложбины.

Сосновский полз за разведчиком. В свете ракетных вспышек дивился, как ловко, ужом, вертелся Кочетов. Он будто ползал лучше, чем ходил. Не отставать от него было трудно.

Ложбину миновали нормально. Притаились по остановке сапера. Тот ловко перекусывал колючку, закончил, отодвинулся в сторону.

— Удачи вам, ребята, — шепнул он. — Проволоки не касаться.

— Проволоки не касаться, — передал Сосновский.

— Там, метров через сто, уже в рост можно, перебежками, — подсказал сапер. — Не просматривается.

Благополучно миновали и проволочное заграждение. Бегом ворвались в рощу. Сзади затихла атака, будто бы захлебнулась.

В роще встали на лыжи, до этого их волокли за собой на лямках. Лыжи для разведчика — хороший след. Только очень знающий следопыт, таежник, сможет определить по лыжне — когда и сколько человек прошли и какой груз они имели за спиной.

Шли ходко, бросая взгляды по сторонам. Роща была пуста, разведка не ошиблась. Постепенно она становилась все уже, но гуще и, наконец, незаметно слилась с лесным массивом. Сосновский скомандовал остановку. Проверить, все ли ладно со снаряжением, сориентироваться.

— Кажись, прошли, — отдуваясь, сказал Дубиняк.

Он загрузился больше других. Помимо личной клади, нес на широкой спине еще и рацию. Да пояс оттягивали запасные диски и две тяжелые противотанковые гранаты — кто знает, что может понадобиться в оперативном рейде по тылам противника.

Первое время группу вел разведчик Кочетов — он эту местность хорошо изучил, с осени еще брюхом не раз пропахал. Махом, одним броском пересекли шоссе со снежными переметами. Пошли лесом вдоль него, прислушиваясь к шуму машин.

Со светом углубились в лес. Здесь безопасно было. Немец без особой нужды, без приказа в лесную чащобу не полезет. Он уже хорошо знал, что такое «руссиш партизанен».

Выбрали со всех сторон закрытое местечко, расположились на краткий отдых. Развязали вещмешки. Кочетов, выбрав погуще куст, стряхнув с него снег, разложил под ним костерок.

— Не бойся, командир, — сказал он Сосновскому. — Дымок пока через ветки проберется, без следа растает. А горяченького — кому не хочется.

Горяченького всем хотелось. Выпили крутого чая, передохнули, перекурили. Пошли дальше, все так же придерживаясь шоссе. Снег здесь был глубок, рассыпчат. Трудно давался путь из за валежника — тормозил лыжи, выворачивал. Кустарник цепко хватался ветвями за маскхалаты. Через два часа хода остановились.

— Долго идти будем, — сказал Сима.

— И то, — поддержал его Кочетов. — Лучше быстро ехать, чем долго идти.

Такой вариант был предусмотрен.

— Но лыжи не бросать, — решил Сосновский. — С собой возьмем.

— Смотря на чем поедем, — уточнил разведчик. — А глаже всего нам будет в какую-нибудь колонну впариться.

В этом резон был. Колонна идет своим ходом, ее не задерживают на постах, проверяют лишь головную машину. Но вот как в нее «впариться»?

— Машину подходящую я остановлю, — твердо обещал разведчик. — Ваше дело — ее взять.

— И как ты ее остановишь? — спросил Дубиняк. — «Машина, стой! — раз-два!»

— А у меня прибор есть. — Кочетов вытянул из кармана брюк… рогатку. Из другого кармана — горсть металлических штучек.

— Что это? — спросил Сосновский.

— Ежики. Партизаны со мной поделились. Они их по дорогам разбрасывают. Скаты ими пробиваются — просто так.

Сосновский взял «ежика», положил на ладонь сваренные между собой острые стальные треугольнички. Как бы ни упал такой «ежик» — одно острие всегда вверх торчит.

— А дальше что?

— А дальше, командир, — Кочетов хвастливо помахал рогаткой, — продолжайте движение. Со всем вниманием. Метров на триста вперед. — И пояснил: — Машина ведь после прокола враз не встанет, вот вы ее там и ловите. А я вот здесь залягу, место удобное.

И Кочетов исчез за придорожным сугробом, будто его и не было. Только проворчал, невидимый:

— А командир еще спохватится, что противогаз пожалел.

Сосновский повел группу дальше, вдоль шоссе, выбирая место для засады. Вскоре такое место нашли — лес здесь подобрался к самой обочине, а шоссе хорошо просматривалось в обе стороны.

Залегли. Стали ждать. Сима передал по цепи:

— Курить, как старший по званию, запрещаю.

А Сосновский подумал, что, наверное, оно так. Здесь у Симы армейская книжка старшего лейтенанта, а у себя он, скорее всего, полковник.

Ждали долго. Но операм ожидание привычно. Зато и насмотрелись. И туда, и сюда непрестанно шла техника. Танки, бронетранспортеры, над бортами которых, как опята с пенька, торчали головы в касках. Крытые грузовики. Тягачи с орудиями. Легковые с охраной из мотоциклистов. Однажды на запад прошла колонна нашей техники — в основном танки. Некоторые шли своим ходом, некоторых, как упрямых быков, тянули на прицепе — видимо, к железной дороге. Металл в Германию тащат, не иначе. Хозяйственные, сволочи. Проводили колонну злыми взглядами.

Сосновский очень надеялся на ловкость и смекалку Кочетова. Дело, конечно, он затеял не простое. А с другой стороны, ну щелкнет перед машиной вроде как камешек — передний грузовик скатами его выбросил. Не граната ведь. Правда, расчет и точность нужны идеальные. Но Сосновский надеялся…

А машины все шли — видно, немцы тоже готовились.

Прошла еще одна колонна. В середке ее солдаты горланили песню. Сосновский уловил: «Воль-га, Воль-га, мут-тер Воль-га…»

Выругался, не сдержавшись: все им испоганить надо. Своих песен, что ли, не хватает…

Еще одну колонну разочарованно глазами проводили — шла на север, не в ту сторону.

А вот, похоже, и наша! Колонна была сформирована в основном из грузовиков. Шла тягуче, тяжело груженная. По значительным интервалам между машинами можно было заключить, что везли боеприпасы. Сосновский подал знак: «Внимание!»

Тупорылый, крытый брезентом грузовик зашлепал спущенным скатом, притормозил, прижался к обочине, стал. Следовавшие за ним машины, не останавливаясь, объезжали его.

Замыкал колонну небольшой открытый вездеход. Водитель, офицер в фуражке с шерстяными наушниками, два автоматчика в касках. Остановились сзади грузовика.

Тем временем его водитель уже выдернул из-под сиденья домкрат и прилаживал его под задний мост. Из кузова выпрыгнули солдаты. Четверо. Разминаясь, гоготали, закуривали, мочились. Никто из них водителю не помогал.

К нему подошел офицер, стал что-то громко и грубо выговаривать.

— Что он говорит? — одними губами спросил Сосновский Симу — они лежали рядом.

— Говорит: «Свинячий зад! Пять минут на замену колеса! Через три минуты — догнать колонну!» — тоже одними губами ответил Сима.

Офицер вернулся в вездеход, и тот пошел вдогон колонне. Позади него свинячьим хвостиком завивался дымок выхлопа. Шоссе опустело.

«Берем! — дал знаком команду Сосновский, когда водитель заменил колесо. — Того, что в кабине, берем „языком“. Остальных — ножами».

Знаками же выбрали: кто кого бьет и берет.

Вылетели из леса откуда ни возьмись белые фигуры. Мгновенье. Медведь выбросил из кабины фельдфебеля, оглушил одним ударом, забросил его в кузов через задний борт. Трупы солдат, забрав их автоматы, швырнули за сугроб. Из-за которого возник запыхавшийся Кочетов. Попрыгали в кузов, задернули задний свес брезента.

Сосновский сел за руль, Сима — рядом. Быстро сбросили белые маскхалаты, оставшись в немецкой форме: Сосновский — фельдфебель, Сима — обер-лейтенант.

Сосновский вышел из машины, обошел ее кругом, постучав сапогом по скатам. У заднего борта остановился.

— Медведь, как фриц очухается, допроси.

— Понял, командир.

Дубиняк немного знал немецкий — его матушка преподавала в школе язык.

Сосновский вернулся в кабину, машина, зарычав, тронулась…

На подступах к Михалеву

Колонну догнали у поста, охраняющего мост; она здесь замедлила движение, и Сосновский нахально занял «свое» место за белым транспортером, кузов которого, с обгоревшей белой краской, был плотно набит нахохлившимися солдатами.

Сима сказал что то вполголоса. Сосновский не разобрал ни слова, глянул вопросительно.

— Извини, — улыбнулся Сима, — в образ вошел, привычка. — И перевел сказанное: — Долго мы так не продержимся.

— А нам долго и не надо. Сразу за Воробьями сворачиваем. Кстати, заодно и посмотрим, что там, в кузове. И «языка» послушаем.

Странно было ехать по родной земле среди ее захватчиков. Ведь у каждого бойца, помимо общего, был и свой счет к фашистам. Но чувство ненависти было властно подавлено чувством долга.

Придерживая баранку одной рукой, Сосновский достал и передал Симе карту.

Тот, удобно ее свернув, положил на колено и тут же стал делать пометки на полях, время от времени уточняя у Сосновского.

— Больших транспортеров в колонне два, так? Четыре грузовика со снарядами, точно?

— Не знаю. Они крытые.

— Со снарядами, — уверенно чиркал карандашом Сима.

— Откуда ты знаешь?

— Я ведь отчасти офицер немецкой армии, — шутливо объяснил Сима. — Наш легкий танк гнали, «Т-60», самоходом, заметил?

— На хрена он им сдался?

— Хозяйственные.

Световой день близился к концу. Небо было еще светлое, но разных цветов. На востоке синело, на западе золотисто светило. Кое-где в синеве проглядывали первые нетерпеливые звездочки.

Потом вдруг разом все затянуло серой мглой, пошел снег, зарядом. Быстро кончился. Опять посветлело.

— Вообще, погубит немца порядок, — сказал Сима.

— А что так?

— Да я вот уже отметил: «с. Мокрое — дислоцирован четвертый батальон мотопехоты. Васильки — гаубичная батарея». Еще кое-что зафиксировал. По указателям.

— Это наглость, а не любовь к порядку, — угрюмо проговорил Сосновский. — Вон: «Нах Москау», видишь стрелку?

— Ничего, мы ее скоро на Берлин повернем.

— Да не очень-то скоро.

— Все относительно, фельдфебель. В рамках истории.

— В рамках истории впереди еще пост. И похоже, посерьезнее. Каждую машину досматривают.

— Проскочим, — с мальчишеской уверенностью пообещал Сима. — Погубит немца порядок. И дисциплина.

С этими словами он отщелкнул крышку ящичка на панели и стал деловито в нем копаться. Достал фляжку, отвинтил пробку, понюхал:

— Шнапс. Хочешь глотнуть?

— Я лучше своего, чистенького, на ночевке.

Сима перебрал попавшиеся в руки бумаги, отобрал нужные:

— Что и требовалось доказать. Кстати, верстах в пяти за постом — поворот на Воробьи.

Этот пост в самом деле был посерьезнее. Полосатый шлагбаум, грозная табличка «Halt», приземистая конторка рядом с обочиной, возле которой плотной сбитой стайкой теснились мотоциклы с пулеметами.

— Дас ист гут, — проговорил Сима. — Значит, впереди секретный объект. Я так полагаю, склад боеприпасов или топливный. Эх, ехать бы так и ехать подальше. Сколько полезного бы собрали.

— А ты веселый человек — серьезно сказал Сосновский. — И смелый. Ты мне нравишься.

— Ты мне тоже, — не стал скрывать Сима. — Ты за этой баранкой будто в Германии родился.

— А в ухо?

— Не успеешь.

— Я не таких…

— Вот именно, — усмехнулся Сима. — Именно, что не таких… Приготовься. Твое дело устало в стекло пялиться. И моргать по-тупому.

Сосновский остановил машину. Справа подошли два солдата. Из-под касок виднелись теплые подшлемники, носы были красные, с замерзшей под ними мокротой.

Старший небрежно выкинул руку в приветствии и тут же протянул ее за документами.

Сима что-то резко сказал ему. Одно слово Сосновскому резануло ухо чем-то знакомым. «Русский мат, что ли», — подумал он, моргая по-тупому.

Солдат виновато дернулся, взял документы, тут же их вернул. И сделал пропускающий жест.

— Шнеллер! — скомандовал Сима Сосновскому. — Ферфлюхтен!

— Что ты ему сказал? — Они тронулись, начали догонять переднюю машину.

— Я ему сказал, чтобы он подтянулся. Я ему сказал, что он солдат Великой Германии, а не разгильдяй-колхозник.

Сосновский повернул к нему голову:

— Не бреши, разведчик. А то он знает слово «колхозник».

— Капитан, — грустно вздохнул Сима, — они все знают много русских слов. «Матка, млеко, яйки, руськи бабионки, шиссен». И «колхоз», в том числе, они знают — они, сволочи, с них кормятся. Но любимое слово у них…

— «Руссиш швайн», знаю.

— Нет, любимое слово у них — «партизанен».

Сосновский поглядывал на дорогу, высматривая поворот на Воробьи.

— А что ты еще его спросил?

— А я спросил: где нам сворачивать на склад?

Сосновский рассмеялся.

— Тише ты, — улыбнулся Сима. — Слишком по-русски смеешься, от души. Даже желудок видно.

— А мне ты что сказал?

Сима пожал плечами.

— Сказал, чтобы ты ехал побыстрее. Что ты, вообще, сволочь.

— Спасибо. Надо это слово запомнить. При случае отомщу. Как будем сворачивать?

— Да просто. Съезжай на обочину и открывай капот. А я тебя буду материть по-немецки. Хотя, конечно, мат у них условный.

Съехали на обочину. Сосновский суетливо откинул крышку капота, стал ковыряться, грея руки возле теплого двигателя. Сима прыгал рядом, материл его условным немецким матом и даже дал чувствительного, не условного пинка под зад.

Замыкающий вездеход брезгливо объехал их, а офицер только выкликнул в их адрес что-то условно матерное.

Съезд на Воробьи был едва заметен. Сосновский знал, что, в общем-то, никаких Воробьев в глубине лесного массива давно уже нет. Когда-то был там хуторок, выродился, на его месте прижился пикет лесничего. А сейчас там была партизанская явка.

Машина шла тяжело. Накатанной колеи практически не было. Сосновский угадывал ее по едва заметным гребешкам снежных наметов.

— Все, — сказал он, останавливаясь, — дальше своим ходом. — Он вышел из кабины, окликнул ребят: — Вылезай, братва. Можно курить.

— А оправиться можно? — первым спрыгнул на снег разведчик Кочетов. — А то я чуть в штаны не напрудил, с тоски. А мудрость народная гласит: сухие порты лучше мокрых. И еще: лучше вовремя пописать, чем не вовремя по…

Этот сразу освоился — мгновенно верхним чутьем понял, что опасности здесь большой нет, а малой он нигде не боялся.

Следующим выпал пленный. Он дрожал, и от него дурно пахло. Кочетов покачал головой насчет не вовремя.

— Дубиняк, что он показал?

— Много чего, командир, — брезгливо ответил Дубиняк и с омерзением сплюнул: — «Муттер, киндер, арбайтер. Гитлер капут».

— Они все так много говорят, когда в плен попадают, — сказал Сима и, морщась, заговорил по-немецки. Выслушал сбивчиво-горячие ответы. Покачал головой и сказал Сосновскому: — Пусто-пусто, командир.

— Дубиняк, отведи его в лес.

— Мараться еще об него. Марширен, фриц!

— Нихт Фриц! Их бин Ганс!

…Дубиняк вернулся один, брезгливо оттирая финку снегом.

— Значит, так, — распорядился Сосновский. — Ты, Сережа, остаешься здесь, беречь машину. Она нам еще может пригодиться.

— А чего мне здесь делать, командир?

— Сиди в кабинке, время от времени прогревай двигатель. А если кто здесь появится, гони их всех к… чертовой матери. Ясно?

— Да не знаю я по ихнему чертову матерь! Как их гнать-то?

— На раз — орешь: «Хальт!» На два — даешь очередь в воздух. На три — очередь на поражение. Мы будем поблизости, услышим и на счет четыре тебя поддержим. Понял?

— Яволь, герр официр!

— Ну вот, а говоришь, языка не знаешь.

— Командир, — напомнил Сима, — пока совсем не стемнело, надо кузов осмотреть. Что они там везли.

— Давайте, по-быстрому. Ребята, помогите обер-лейтенанту ящики пошмонать.

— Жратва там, — поспешил Кочетов, — не иначе жратва — больно добротно упаковано. И запах я учуял.

Да, упаковано было добротно. И пахло серьезно. Церковная утварь, иконы, сервизы старого времени, серебряные подсвечники, картины, статуэтки…

— Я так и знал, — сказал Сима. — Здесь ведь по городкам несколько краеведческих музеев до войны было. И недаром здесь Заксе вертелся.

— А это что за фраер? — спросил Дубиняк.

— Это еще тот фраер. Юрист, профессор искусствоведения, штурмбаннфюрер Франц Альберт Заксе. Он отвечает за вывоз из России в Германию художественных и исторических ценностей. Отбирает, оценивает, направляет и отправляет.

— Это что же за нация такая, а? — присвистнул Кочетов. — Ненасытная морда.

— Так, — скомандовал Сосновский. — Все! Ящики запечатать. Встали на лыжи.

— Меня обождите, — попросил Кочетов. — Я мигом.

Он сломил несколько еловых лап, сложил их веником, обулся в лыжи и поспешил к шоссе.

— Молодец, — похвалил его Сима. — Следы наши пошел заметать. Из него хороший бы жулик получился.

— А он и был хороший жулик, — усмехнулся Сосновский. — Классный домушник в прошлом. Но советская власть его перевоспитала. У него за два месяца — два ордена.

— Крепка советская власть, — от души крякнул Дубиняк. — Ну что, тронулись, командир? Вон он, поспешает, жиган прошлогодний.

Избушка на кордоне была пуста — дверь снаружи подперта колышком. Вокруг — синева нетронутых снегов. Только за домом, чуть заметная, уходила в еще большую глушь осторожная лыжня.

Вошли, засветили робкую коптилку, осмотрелись. Партизанская гостиница. Неструганый стол, полка на стене с некоторым припасом, печь, остальное — нары, покрытые лапником и ветошью. Да в красном углу — строгий лик Николая-угодника.

Завесили окошко тряпицей. Выложили на стол консервы, хлеб.

— Командир, печь затопим, а? С дороги-то не видать.

— Обязательно, — согласился Сосновский. — И по сто фронтовых не возражаю.

— И я не возражаю, — хором ответила группа.

Пока готовили питание, Елочкин сообщил по рации шифром о прибытии в первую точку. Сообщил очень коротко — пеленгаторы у немцев работали в прифронтовой полосе в особом режиме.

Выставив охранение, легли отдыхать.

Партизаны

Утром Кочетов согрел воду в котелке и поставил его на стол перед Сосновским:

— Советский офицер должен быть сильно выбрит и слегка под хмельком.

— Лучше бы наоборот.

Побриться Сосновский не успел, доложили:

— Связной прибыл.

Сосновский, в одной нательной рубашке, вышел из сторожки.

Связной — мальчишка лет пятнадцати в ватнике, перехваченном немецким солдатским ремнем, и с «вальтером» на боку — снял свои лыжи-самоделки и завистливо поглядывал на составленные у стены лыжи разведчиков.

— Медведь! — окликнул Сосновский Дубиняка. — Покорми мальчишку.

— Не! — отказался мальчишка. — Я уже в лагере завтракал. Мы вчерась барашка закололи.

— Тогда держи. — Сосновский протянул ему плитку шоколада.

— Данке битте-дритте! Сестренке снесу. Радая будет.

— У вас и твоя сестренка в отряде?

— Вся деревня у нас. Даже дед Матвей. Он нам валенки починяет. Ладно, пошли, что ли?

— Да ты отдохни хоть.

— Ничего, мы привыкшие.

В это время из сторожки вышел Сима, в расстегнутом мундире, умыться.

Парнишка взвизгнул и цапнул кобуру. Сосновский успел перехватить его руку — муровская реакция сработала.

— Фашист! — бился паренек в руках Сосновского. — Это он деревню нашу сжег!

Сима подошел к нему вплотную, взял за подбородок и тихо сказал:

— Я не фашист. И не пленный. И в деревне вашей не был. Дайте ему воды.

Стуча зубами о край кружки, мальчишка напился, все еще недоверчиво сверкая глазами.

— Я боялся, товарищ старший лейтенант, — сказал Симе Кочетов, забирая у пацана кружку, — я боялся, что он вас укусит.

— Я тоже, — сказал Сима. — Как тебя зовут?

— Колька. Николай Петрович.

— Группа остается здесь, — распорядился Сосновский. — Со мной пойдут Дубиняк и Кочетов. Четыре автомата, что у немцев взяли, и сумки с магазинами закатать в тючок.

— И той тючок — Медведю на спину, — сам про себя сказал Дубиняк.

Сосновский взглянул на Николая Петровича, усмехнулся и уточнил приказание:

— Три автомата в тючок, один — Петровичу. За то, что Симу не застрелил.

Петрович конфузливо шмыгнул носом, а глаза его благодарно и радостно блеснули.

— И лыжи, — сказал он нахально.

— Лыжи потом. Они нам еще нужны. Так, готовы? Сима остается за старшего. Пошли. Веди нас, Петрович.

— И то, — сказал Колька, деловито и трепетно вешая автомат на шею. — Морозов, небось, уже заждался.

Шли ходко, даже жарко стало. Петрович сноровисто шаркал лыжами. И держался все время впереди. Хотя нужды в том не было — лыжня и так вела куда нужно.

— Слышь, Петрович, — спросил Дубиняк, — ты ж пацан совсем, не боязно тебе воевать?

Колька не обиделся, ответил просто:

— Нет. Я их ненавижу.

«Это верно, — подумал Сосновский, — когда в сердце ненависть, страху в нем места нет».

Шли в основном лесом, в мирной тишине. Только птичка свистнет, веточка хрустнет да дятел простучит. А вот небо над головой было беспокойное, военное. То разведчик плавно и почти беззвучно проплывет в недосягаемой вышине, то стремительно схватятся меж собой истребители, то с густым гулом, напористо пройдет звено бомбардировщиков, и тогда дробно застучат зенитки, вспыхнут в синем небе курчавые облачка частых разрывов.

…Вышли на край леса. Распахнулось, сверкая под солнцем, до рези в глазах ослепительно белое поле. Чистое, ровное, лишь торчат кое-где тонкие былинки, покачивает их легкий приземистый ветерок.

— Не опасно по открытому идти? — спросил Сосновский.

— Не, немец тут больше не бывает. Ему тут больше делать нечего. Вон там она, наша Липовка, была. — Колька показал лыжной палкой вдаль. — Скоро видать будет.

Вскоре миновали они Липовку. Колька в ее сторону не смотрел. А что смотреть? Закопченные печные трубы да обгоревшие до стволов липы, что цвели когда-то возле каждого дома. Да, немцу тут больше делать нечего… Не остается в сердце места для страха. Если оно полно ненавистью.

Партизанский лагерь

Командирская землянка ладно обустроена, теплая. Попахивающая домовитым дымком от железной печки и чуть смолистым духом свежих бревенчатых стен.

За отдернутой пестрой занавеской — нары, в изголовье которых висит автомат, рядом портрет Сталина, вырезанный из газеты, в красивой рамочке из веток.

Командир отряда — Морозов, председатель колхоза в недалеком прошлом, а пожалуй, и в настоящем. В гимнастерке поверх грубого свитера, в валенках, обтянутых по подошве красной автомобильной резиной. «Дед Матвей, наверное, валенки ладил», — почему-то подумалось Сосновскому.

Он лаконично, но уклончиво объяснил Морозову поставленную группе задачу:

— В общем, надо нам нашего товарища выручить и в штаб доставить.

— От! Я ж ему толковал: не ходи ты, парень, туда. А он… — Морозов махнул рукой. — Отчаянный. Говорит, связь нужна, сведения у меня важные. Чем же вам помочь, ребятки? Сейчас, сейчас! Катька! — Он подошел к двери, приоткрыл ее: — Катерина!

Вошла девушка, с интересом оглядела прибывших. Кочетов подмигнул ей, она показала ему язык. А Сосновский прищурился, напрягая память оперативника: явно показалось, что эту девушку он уже где-то видел. Озорные глаза, чуть скуластенькая, чуть курносенькая, насмешливые губы…

— Катерина, сообрази, чем угостить дорогих товарищей.

— Бараниной с кашей, — подсказал балагур Кочетов. — И первачом на хвойных иглах.

— Все-то вы знаете, — щедро улыбнулась ему Катя.

— Служба такая, разведка.

— Катька моя тоже разведка, — похвалился Морозов. — Как и Колька.

— Колька? — удивился Сосновский. — Петрович? Он и Катя ваши дети?

— Мои, — гордо кивнул отец. — Они у меня похожие, особенно характерами.

— Развели семейственность, — вставил Кочетов. — Всю родню в отряд собрали. Да все при должностях.

— Оно так и есть. У нас всей деревне одна фамилия — Морозовы.

— Так вот, Морозов-старший, — напомнил Сосновский, — мы должны решить…

— Вот покушайте — и все решим.

Да, у нас так. Отродясь так: когда бы кто бы в дом ни пришел — сперва за стол сажают. Не спрашивая, сыт ты или голоден.

Правда, новости за столом послушать не откажутся.

— Вы газеток свежих не завезли, а? — с надеждой просил Морозов.

Сосновский достал из кармана несколько туго свернутых экземпляров спецвыпуска «Московских известий» для жителей оккупированных районов.

— Оно и хорошо. Вы кушайте, кушайте, а я пока почитаю.

После баранины с кашей Катя убрала со стола посуду, а Морозов, оторвавшись от газет, разложил карту, пришлепнул ладонью.

— Вот оно, это самое Михалево. Поселок небольшой. Катерина, Катька, зайди обратно, подсказывать будешь. — Пояснил: — Она лучше меня Михалево знает. Вот садись рядом с разведкой.

— А приставать станет?

— Гранатой в лоб, — посоветовал Сосновский.

— Это верно, — вздохнул Кочетов. — Один хороший совет лучше трех плохих.

— Разговорчики! Слушаем вас, Петр Петрович.

— Значит, вот Михалево. Оно вот так вытянуто, вдоль дороги, с севера на юг. Южная сторона, она чистая, сильно лесная, там до следующего немца верст с пятьдесят будет. С севера опаснее — шоссе, здесь все время движение, да и райцентр не так уж далеко, там гарнизон солидный. Эсэс в основном. И гестапо там же.

— Мне Михалево интересно, — вставил Сосновский.

— Тут так. Катька, дай листочек. — Раскрыл школьную тетрадку в линейку. — Тут так, нарисую. Главная улица. Раньше она Красноармейской звалась, теперь без названия, не успел немец придумать. И не успеет… Вот здесь — здание милиции, бывшее. Теперь тут полевая жандармерия, что ли. В первом этаже у них вроде штаб, канцелярия всякая, во втором — казарма. Товарищ ваш и другие содержатся в подвале.

— Еще подробнее.

— Сейчас, сейчас. Катька, Бородина кликни. — И объяснил: — Милиционер, это здание хорошо знает.

Бородин будто за дверью ждал. Он, кстати, так и был одет в синюю милицейскую шинель. Зябкую, вообще-то, в такую пору. Доложил толково и немногословно:

— Главный вход. Сразу за дверью — лестница на второй этаж, два пролета. Налево от входа — коридор, тупик. В торцевой стене — дверь в подвальное помещение. Дверь обитая, там у нас архив содержался. Замок был простой — навесной. Думаю, такой же и остался.

— Ты посиди пока, Бородин, — сказал Морозов. — Вон у печки покури. Может, еще чего вспомнишь полезное.

— Сколько их там? — спросил Сосновский, уже смутно предчувствуя решение.

— Около взвода.

— Как охраняется здание?

— Катька! Загляделась? К тебе вопрос.

Катя встала, как школьник на уроке (да она и была школьницей):

— Часовой стоит вот тут. На крыльце — пулемет на трех ножках и два солдата.

— Станкач, значит, — проговорил Морозов.

— Да, — припомнил Бородин, — в подвале окон нет, отдушины. Решетками забраны.

— И на окнах решетки, — добавила Катя. — Сетчатые такие.

— Противогранатные сетки, — кивнул Кочетов. — Но это ничего, это им не поможет. Я в последнем поиске свой метод применил…

Сосновский молча взглянул на него, кивнул.

— Двумя гранатами работаю. Одну, первую, с задержкой бросаю. Чтоб взорвалась при ударе в сетку. И следом за ней, в дырку, вторая летит. Но расчет точный должен быть. Чтоб в руке не рванула.

— Дальше пойдем? — спросил Морозов. Он будто заседание правления вел. Как посевную обеспечить. — Напротив школа, здесь полицаи расположились. Двенадцать человек.

— Как вооружены?

— Нашими винтовками.

— У них еще повязки на рукавах, — добавила Катя.

— Это им сильно поможет, — усмехнулся Кочетов и опять подмигнул Кате.

— У них тоже пулемет у двери, — сказала она. — На сошках, дырчатый такой.

— Ручник, — уточнил Кочетов. — «МГ».

А Сосновский все яснее видел предстоящую операцию.

— Техника какая у них, транспорт?

— Грузовик, два мотоцикла с пулеметами. Вот за этим углом стоят.

— Связь?

— Телефонная линия. Проверяют каждый день. Мы ее пару раз резали. После второго раза они облаву и сделали.

— Петр Петрович, что посоветуете? Как нам туда проникнуть?

— Группа большая?

— Семь человек пойдут.

— Тогда просто. Им дед Петро, почитай, каждый день дрова возит. На двух санях. Воз — немцам, воз — полицаям.

— Откуда возит?

— С южного края. Там лесок сосновый. На въезде — пост, конечно, два солдата. Ну и с северной стороны пост.

Сосновский прищурился, размял папиросу, закурил.

— Сколько у вас бойцов, товарищ Морозов?

— Двадцать восемь в строю.

— Как вооружены?

— Так… Значит, так. — Морозов стал перечислять, загибая пальцы. Будто припоминал — где у него в хозяйстве чем засеяно и по сколько гектаров. — Так… Три автомата. С вашим подарком, стало быть, семь. «Максим». «Дегтярь», что мы с самолета сняли. Остальное — винтовки. Гранат десятка три.

— Еще вопрос. Этот лесоруб… дед Петро, он наш человек?

— Обязательно. Он не только дед, но и мой батя.

«Во как, — опять подумалось Сосновскому. — Никогда немцу победы над нами не видать».

— Как с ним связаться?

— Да вот Колька сгоняет.

— Хорошо. Кочетов, пойдешь с Петровичем.

— Есть, командир. Только лучше с Катей.

Сосновский хмуро взглянул на него, Кочетов пожал плечами.

— Может, и с Катей, — задумчиво проговорил Сосновский. — Дубиняк, вечером пойдешь с Петровичем к нашим, записку Симе передашь.

— Вы бы отдохнули чуток, — сказал Морозов, когда они остались одни.

— Передохну. Попозже. — Сосновский подсел к печке, поворошил кочергой алые угли, прикурил.

— Значит, задача у нас с вами — освободить нашего товарища, доставить его к месту, где он спрятал документы, и вместе с ними переправить за линию фронта.

Морозов кашлянул в кулак.

— Громоздко получается.

— Вот и я о том же. И по времени не укладываемся. — Сосновский вернулся к столу. — Покажите-ка мне, где вы его обнаружили. В общем, место и обстоятельства. С деталями.

— Это можно. Самолет упал вот в этой точке…

— Километров десять отсюда, — прикинул Сосновский.

— Это по прямой. Значит, упал, перевернулся. Он ведь на прудик садился, там раньше плотина была, самолет на сваю наткнулся. А немец подальше упал, он еще метров семьсот пролетел. Грохнулся и тоже сгорел. Мы туда не ходили, немец туда раньше нашего поспел. А мы к своему поспешили. Выручать, значит. Ну, он нас и встретил! — Морозов посмеялся в кулак. — Сначала очередь из пулемета дал. Хорошо — не прицельно. Он ведь далеко не ушел, ногу повредил. В лесу окопался. Мы ему: «Свои! Свои, браток!» А он в ответ: «Не подходить! Стоять!» А потом опомнился и стал нам экзамен устраивать — свои или не свои.

— Какой еще экзамен? — удивился Сосновский.

— Ну… Вопросы нам задавал. Вроде: «А как Калинина зовут?»

— Вот так, да?

— Ну! Проверял, значит.

«Не проверял, — подумал Сосновский. — Он время тянул».

— Где вы его нашли?

— Вот тут. От самолета метров пятьсот в лес. Место приметное, он под дубом окопался.

— Под каким еще дубом? — с деланным безразличием спросил Сосновский.

— Приметный дуб, в сто лет. С двумя верхушками. Может, взобраться на него хотел, осмотреться. Да куда — с больной-то ногой. Но бабка Лида ногу ему за раз починила, вправила. Ну он и подался в город. Я ему говорю: «Нельзя, сынок, ты молодой, тебя немец сразу сцапает». «А я хромать буду, — говорит. — Будто у меня туберкулез или ревматизм. Немцы болезней боятся». Переоделся в ватник и пошел. Колька его провожал.

Сосновский написал записку Симе и прилег отдохнуть.

В записке он поручал одному из своих оперов побывать на месте падения «По-2» и произвести там розыск. А группе, проверив машину, перемещаться в лагерь.

Перед выходом Сосновский проинструктировал Кочетова, посмотрел вслед, как он шел рядом с Катей, положив руку ей на плечо, и как она эту руку старательно сбрасывала, и направился в сторону Михалево. В овражке, что подсказала ему Катя, залег и долго, до темноты, наблюдал за поселком.

Вернувшись в лагерь, уточнил с командиром отряда план операции.

— Значит, Петр Петрович, наступаешь на Михалево с севера. По моей белой ракете обрубаете связь и — в атаку. Автоматчиков в цепи вразбежку поставь. Пулеметы — на флангах. И — напористо, азартно.

— Отвлекать на себя будем, так? — вздохнул Морозов.

— Одно дело делаем, Петр Петрович.

— Оно так.

— По красной ракете — уводи бойцов в лес. Все ясно?

— Ясненько. Отдыхай, командир.

Михалево

Группа Сосновского сосредоточилась в лесочке южнее поселка. Здесь, на вырубке, мирно пофыркивали две лошадки, запряженные в сани.

Дед Петро посматривал на бойцов, покуривал махорку. Бойцы напиливали и рубили дрова.

— Много-то не ложьте, — посоветовал дед. — А то лошадки не свезут.

— Мы поможем, — пообещал Дубиняк, неохотно отрываясь от приятной работы.

Вскоре на дорогу выбрались из леса двое саней. Рядом с передними шел старик в драной шубейке, дымил самокруткой, подергивал вожжи, покрикивал на лошадь. Вторая лошадь, покачивая головой в такт шагам, послушно топала сзади.

За санями шагали бойцы в маскхалатах. Сбоку выбрасывал журавлиные ноги немецкий офицер в шинели с жалким меховым воротничком и с березовой веточкой, которой он похлопывал себя по сапогу.

— Однако пост сейчас завиднеется, — предупредил старик.

Бойцы улеглись в сани, прикрыли оружие. Со стороны посмотреть — на возах то ли дрова березовые, то ли сосновые полешки, снежком припорошенные.

Немецкий офицер, словно его все это не касалось, все так же невозмутимо вышагивал длинными ногами и помахивал веточкой.

Приблизились к посту: караульная будочка, над ней вьется дымок; полосатая жердина — шлагбаум. Мотоцикл с пулеметом.

Сосновский лежал в первых санях. Дубиняк — рядом, дышал ему в ухо.

— Без шума снимаем, командир?

— Пока да.

— Как ты говоришь, фамилия этого… которого выручаем?

— Тишкин. Запомни.

— Очень просто. Вроде как Тришкин кафтан. И до места не долетел, и сам попался.

— Помолчи. Сейчас Сима говорить будет.

И Сима заговорил. Сначала хлестнул своей тросточкой деда по спине, приказывая остановиться, потом начал что-то резко выговаривать подскочившему солдату.

Тот, ошарашенный странным появлением злого офицера, виновато слушал, выпучив глаза, вытянув руки по швам, будто ожидая удара по лицу. Обернулся, что-то крикнул. Из будки, дожевывая на ходу, выбежал второй солдат. Стал рядом. Жевать перестал, но и проглотить нажеванное не решался. Да и не успел. Сима негромко выстрелил в него из пистолета в упор; второго солдата Дубиняк свалил по-простому — увесистым поленом по башке.

Вылетев из саней, Кочетов перебил тесаком тянувшийся из-под крыши телефонный провод и дал в синее небо белую ракету. Тут же на северной окраине Михалева ударили пулеметные очереди.

Сосновский сел за руль мотоцикла, Сима — в коляску, проверил пулемет.

— Немного выжидаем, да? — спросил он. Хотя мог бы и не спрашивать.

— Да, пусть весь гарнизон туда оттянется.

— Точно, — сказал Кочетов, закуривая. — Чтоб они нам не мешали — мы этого не любим.

Ребята тем временем скинули дрова с саней, уселись повольготнее.

— Ты, командир, сильно не гони, а то мы на этих клячах за тобой не поспеем.

— Сам ты кляча, — возмутился дед. — Обзываешься заместо спасиба. Дай лучше закурить. — И без всякой логики добавил, будто жалея: — Кто ж таперя им, сволочам, дрова возить будет?

— Им скоро не дров, а сала надо поболе, — усмехнулся Кочетов. — Пятки смазывать. Чтоб до Берлина хватило.

— Все! — приказал Сосновский и завел мотоцикл. — Штурмуем, опера!

Улица была пуста. Некоторые дома даже укрылись за ставнями. До центра поселка доехали без осложнений. На площади тоже было безлюдно, лишь у здания бывшей милиции и возле школы маячили встревоженные часовые. Но маячили недолго.

Мотоцикл развернулся, Сима одной пулеметной очередью сбил охрану у школы; с саней ударили автоматы по охране у милиции. Бойцы сыпанули с саней, рассредоточились, перекрыли подходы с обеих сторон улицы.

Сосновский и Дубиняк ворвались в опустевшее здание. Навстречу им, со второго этажа, выскочили двое солдат, они даже не успели вскинуть автоматы. Дубиняк, не жалея патронов, ударил им навстречу. Один покатился вниз, другой осел на ступенях.

Подбежали к подвальной двери. Дубиняк ударом приклада сбил замок, распахнул дверь. Гаркнул в темноту:

— Выходи, товарищи! Разбегайся во все стороны! Кто тут Тришкин?

— Тишкин! — поправил его Сосновский. — Тишкин, ко мне!

Подвал ответил тишиной. Люди не верили, не решались выйти — слишком неожиданно и невероятно нагрянуло освобождение. Они уже привыкли бояться.

— Быстро! Быстро! — Дубиняк спустился на несколько ступеней. — Тришкин, мать твою за ногу!

— Наши! — вдруг пронзительным криком взорвалось в подвале. — Наши пришли!

Дубиняка обступили люди, трогали его, обнимали.

— Быстрее, быстрее, — командовал он. — На выход! И во все стороны! Тараканами.

Торопливо, плача и спотыкаясь, люди стали подниматься по лестнице. В основном это были женщины, а еще два старика и подростки.

Последним, прихрамывая, поднялся молодой парень в драном ватнике с сильно побитым лицом.

— Здоров, Тришкин! — ухватил его за рукав Дубиняк. — Шагай на выход — там тебя карета ждет. Во дворец поедешь.

Тишкин — а это был безусловно он — глянул на Дубиняка безразлично, никак не выразил своих чувств и пошел на выход.

Сосновский приобнял его, повел к саням, усадил. Осмотрелся и прислушался.

Бой на северной окраине разгорелся. Сквозь автоматные очереди и отрывистое винтовочное буханье уже слышались глухие разрывы гранат.

— Отходим! — скомандовал Сосновский. — Кочетов, ракету.

Ракета взвилась, вспыхнула. Однако бой не стихал.

— Увлеклись народные мстители, — проговорил Дубиняк. Он деловито уложил в сани оба пулемета, уселся сам и дернул вожжи.

Кочетов снял пулемет и с мотоцикла. Открыл крышку бензобака, окунул тряпицу, вывесил ее и поджег.

На выезде из поселка услышали, как сзади глухо ухнуло и расцвел огненный фонтан.

Сосновский сидел рядом с Тишкиным. Что-то ему — Сосновскому — не нравилось. Он наклонился к нему, спросил:

— Теперь куда? Где документы?

Тишкин вскинул на него удивленные глаза:

— Какие документы? Нет у меня никаких документов. Туберкулез у меня.

— Ты что, парень?

— Очнись, — толкнул его в плечо Дубиняк. — Ты среди своих.

Тишкин как-то невзрачно огляделся, словно хотел убедиться — где же они, эти свои. Но ничего не сказал. Даже не улыбнулся.

Обоз свернул в лес. Здесь было тихо, только доносилась редеющая стрельба. Выехали на просеку. В конце ее остановились, поджидая отряд Морозова.

Ребята соскочили с саней, размялись. Кочетов достал флягу, вскрыл пару банок консервов.

— Командир, нет возражений? Лихо мы управились? Мне теперь опять орден дадут.

Тишкин сидел безучастно, уставившись себе в колени. Но Сосновскому показалось, что он внимательно прислушивается к разговору и принимает какое-то решение.

— Держи, парень. — Кочетов протянул Тишкину колпачок от фляги, до краев наполненный спиртом. — Все плохое позади, скоро будем дома. Заберем твои бумажки и…

Тишкин ударом по руке выплеснул спирт ему в лицо и помчался в лес. Не хромая.

Однако снегу выпало уже много — особо не побегаешь. Дубиняк догнал его в три прыжка. Сперва свалил наземь, потом поднял на ноги и вернул в сани.

— Не в себе малый, — сказал он добродушно.

— Во дурак-то, — обиделся Кочетов, вытирая лицо куском бинта. — Ты поглядывай за ним, как бы за оружие не схватился.

Сосновский ничего не сказал.

— Главное — потерь у нас нет, — встретил их в лагере Морозов. — И прибыток какой. — Он взглянул на оружие в санях. — Вот бы еще…

— Не могу, — понял его Сосновский. — Рация нам самим нужна.

— Так я понимаю… А вот если бы… Лыжи бы…

— И это не пройдет. А вот за помощь спасибо.

— А бинокль? У вас ведь два. Ну зачем вам столько?

Сосновский внутренне улыбнулся — таким мирным теплом повеяло от этого искреннего вымогательства. Будто вернулось довоенное время, когда заботливый председатель колхоза ездил в город и выпрашивал там в разных организациях что-нибудь нужное (а то и ненужное) для своего не очень-то богатого хозяйства.

— Петрович пусть идет с нами, — сказал Сосновский. — Вернется с биноклем. А может, и с лыжами.

Группа ждала его на окраине леса. Петрович уже сидел в передних санях. Сосновский и Сима сели рядом с ним. Разместились остальные, тронулись. Заскрипел снег под полозьями.

— Что дальше? — спросил Сима.

— Думаю… Кстати, как будем решать с этими ценностями?

— Не знаю. Не бросать ведь. Где-то укрыть понадежнее.

— Где?

— Морозов говорил: неподалеку церковь есть, немцы ее не тронули.

— А где это?

— То ли Семеновское, то ли Васильевское.

— Петровское, — подсказал Колька. — Там и церковь есть, и батюшка — наш человек. Но далеко ехать, и посты там кругом.

Помолчали.

— А если в лагерь их перевезти?

— Не пойдет. Где их там хранить? Да и ненадежно это. Сегодня лагерь здесь, завтра там.

— Ну не бросать же! Знаешь, Сима, года два назад работали мы по краже в монастыре. И грабителей задержали, и все похищенное нашли, вплоть до каждой ложки из трапезной. Все монастырю вернули. Так и здесь.

— Да понимаю я.

— Понимаешь… Ситуация — под копирку. Грабителей, правда, еще не взяли, а награбленное нашли. Значит, вернуть государству надо.

— Это в тебе сыщик говорит.

— Это во мне гражданин говорит.

— Так что ты предлагаешь? — не выдержал Сима.

— На машине будем пробиваться. Вот, смотри. — Сосновский развернул карту. — Мы — здесь. Вот тут, западнее, мост через реку. Он не разрушен, его для наступления берегут. И немцы, и наши. Немцы оборону держат на той стороне. И мост охраняется, естественно, на том берегу. А на этом — только зенитная батарея, она нам не в страх.

— Рванем через мост, — усмехнулся Сима, — и прямо в траншеи к немцам.

— Нам главное — через мост прорваться. За мостом — сразу нейтралка, а впереди — наши позиции.

— Плохо, командир. Как только мы мост минуем, нам вслед и пулеметы, и орудия дадут прикурить. По заднице.

Сосновский помолчал. Будто не понял: как это — прикурить по заднице?

— Свяжемся с нашими, огоньком поддержат.

— Ну, смотри, командир, тебе решать.

К месту, где оставили машину, подъезжали осторожно — кто знает, какая тут обстановка? Но все оказалось в порядке. Березкин — на посту, машина — в готовности.

— Так, — сказал Сосновский, когда группа собралась возле него. — Возвращаться будем на машине.

— Лучше хорошо ехать, чем плохо идти, — согласился за всех Кочетов. — Петрович, принимай лыжи. Поштучно. И расписку напиши.

Рацию (после связи со штабом) Сосновский оставить все-таки не решился: кто знает, как дело обернется.

Колька развернул сани, торопливо уложил в них лыжи.

— Катюхе привет передай, — попросил Кочетов. — Напомни: из Берлина сразу к вам, свататься приеду. И Липовку поднимать.

Немец под Москвой стоит, а он свататься из-под Берлина собрался.

— Ящики в кузове сдвинуть к заднему борту, — приказал Сосновский. — Укроетесь за ящиками. И от чужого глаза, и от чужой пули.

— К фронту должны спокойно проехать, — предположил Кочетов. — Не в тыл же пробираемся.

— На это и расчет. Все! По коням.

Сосновский забрался в кабину, за руль. Оглянулся: Петрович не трогался, смотрел им вслед. Славный парнишка. Не видать немцу Москвы. Посмотрели в бинокль — и будет.

На шоссе выехали удачно, в просвет попали.

— Не гони, командир, — посоветовал Сима.

Тишкин сидел между ними и как-то встревожено молчал. Поглядывая то на Сосновского, то на Симу, то на дорогу. А когда впереди приглушенно зарокотал фронт, завертелся на месте.

— Вы что? — вдруг спросил Тишкин. — Вы что, в самом деле наша разведка?

Сосновский рассмеялся. Типично по-русски — весело, от души. До желудка.

— Стойте! — закричал вдруг Тишкин и схватился рукой за баранку. — Стойте! Поворачивайте назад! Я ведь был уверен, что это провокация. Что немцы как-то пронюхали про меня. Про документы. Поворачивай назад!

— Не надо назад, — спокойно сказал Сима и достал из-под сиденья кожаную запечатанную сумку. — Держи и больше не теряй. Сосновскому спасибо скажи. И его операм.

Тишкин вцепился в сумку и прижал ее к груди.

…Сосновский почти сразу просчитал ситуацию. Когда ему Морозов рассказал про заминку при встрече Тишкина с партизанами, про заметный дуб, он, конечно, понял: Тишкин не решился оставить документы при себе и где-то их спрятал. Ну а где именно — для такого хваткого опера, как Липчук, это не проблема. Он обладал особым даром, интуицией. Ему всегда поручали самые сложные обыски у подозреваемых. И Липчук безошибочно раскрывал самые хитроумные «заначки», не то что там какие-то бриллианты в банке с крупой.

Липчук разыскал этот двойной дуб, увидел отоптанный вокруг него снег, узкое дупло на вытянутую руку. Из трещинки дупла чуть заметно, сухим сучком, торчал кончик ремешка от планшетки…

— Внимание, — сказал Сима, — притормози.

Справа на дорогу выехал мотоцикл, сделал знак прервать движение. За ним — еще мотоцикл и большая белая легковая машина. Высокое начальство с охраной.

— Пристраивайся к ним, — подсказал Сима. — Но не вплотную, внимания не привлекай навязчивостью. Нас вполне за их охрану могут принять. Все посты пройдем.

Сосновский оценил совет.

— Интересно, — усмехнулся он. — Кого это мы сопровождаем? А вдруг это твой штурмбаннфюрер, мародер от искусства?

— Не исключено, — усмехнулся и Сима.

— Сам награбил, сам обратно везет.

Ехали хорошо. Сосновский ровно держался за легковой, Сима внимательно смотрел по обочинам и все время делал пометки на карте. На дороге теснее не становилось. Вблизи фронта немцы внимательно следили за тем, чтобы техника не сосредоточивалась, не привлекала бы внимания наших истребителей и бомбардировщиков. Господства в воздухе мы еще не добились, но наша авиация все более активно себя проявляла.

— Сворачивает! — в голосе Симы дрогнула тревожная нотка. — До моста пятьсот метров. Гони, командир!

Дорога впереди была свободна, мост уже был виден. Возле него, по обе стороны, торчали в небо камуфлированные стволы зениток. Двое солдат выбрались на дорогу и замахали изо всех сил, предупреждая. Или предостерегая.

— Держи! — Сосновский сунул Симе ракетницу. — Подряд две красных!

Сима приоткрыл дверцу, выпустил одну за другой две ракеты. Они расцвели в синем небе алыми цветками.

— Гони!

Солдаты перед мостом шарахнулись в сторону. Грузовик промчался мимо, едва не зацепив их, загрохотал по деревянному настилу.

Сзади раздались окрики, потом — автоматная очередь. Краем глаза Сосновский заметил полетевшие от перил щепки.

Засуетились и на том берегу. Сообразили быстро. Мгновенно развернулся в ячейке пулемет, опустился его ствол и глянул прямо в ветровое стекло — Сосновский едва не пригнулся.

Но немец не успел. Первая очередь прошла верхом. А второй не было. Из кузова, кувыркаясь, вылетела тяжелая граната; вправо, где было второе пулеметное гнездо, полетела другая.

И уже сзади дважды грохнуло. И кажется, стегануло осколками по брезенту.

Машина, миновав траншеи, подпрыгивая, виляя, мчалась по изъеденной войной дороге. Сосновский всем телом ощутил, как за спиной лихорадочно наводят на нее полевые орудия. Слева, справа, впереди встали и обрушились черно-белые разрывы.

И тут же забили наши противотанковые пушки, отсекая машину от немецкого огня.

— Проскочили, — выдохнул Тишкин и еще сильнее притиснул сумку к груди…

— Ну что ж, капитан, спасибо. От лица командования благодарность. Рюмку чая или стакан водки?

— И того, и другого. Побольше.

— Жаль с вами расставаться. Отзывают вас в Москву. Там ведь тоже есть с кем воевать.

Сосновский вышел из блиндажа. Было тихо. Перед неминуемой грозой наступления.

Группа стояла в строю. Не было только Симы. Он исчез так же незаметно, как и появился. Кочетов стоял немного в стороне — он оставался в своей части. Сосновский с удовольствием забрал бы его с собой. Но Кочетов спешил на Берлин. Чтобы поскорее вернуться и посвататься к партизанской разведчице Катерине.

— Пошли, ребята, — устало сказал Сосновский. — Тут без нас управятся.

Группа вытянулась в цепочку и зашагала на восток. В столицу. Туда, где тоже шла война — жестокая, кровавая, коварная…

Примечания

1

От автора. Мы сохранили этот рассказ во всех его драматических деталях, добавив лишь некоторые эпизоды общего характера для полноты картины.

(обратно)

Оглавление

ПАРУСА В ОГНЕ (повесть)

ОПЕРАТИВНЫЙ РЕЙД (повесть)

  Аэродром «Внуково» 1941 год, ноябрь

  Москва, МУР

  На передовой

  Штаб полка

  В конюшне

  Передовая. вражеский тыл

  На подступах к Михалеву

  Партизаны

  Партизанский лагерь

  Михалево Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg