«Соколиный рубеж»

Соколиный рубеж (fb2) - Соколиный рубеж 3052K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Анатольевич Самсонов

Сергей Самсонов Соколиный рубеж

© Сергей Самсонов, текст, 2016

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

* * *

Естество человека выворачивалось наизнанку. Чем светлее, торжественней, чище становилось вверху, тем сильнее сгущалась под ребрами тошнотворная муть. Кабы заволокло эту синь табунами хоть белых поярковых туч, затянуло свинцовыми хмарями, боженька. Сжалься только сегодня – избавь от поганых, самолетного воя, который в человеческом теле становится всем, места не оставляя внутри ни молитве, ни воплю. Пречистая владычица Святая Богородица и Господь наш Иисус Христос. Благослови, Господи, раба божьего и товарищей моих, кои со мной есть, облаком обволоки, небесным, святым, каменным Твоим градом огради.

Молились все две тысячи сто восемьдесят душ 524-го стрелкового полка, который исполнял веление Родины, изложенное в боевом приказе № 20 так: «Штадив 112 Красный Дон 10.10 9.8.42. Карта 100 000. Сосредоточиться в районе Первомайский и привести себя в порядок. Прочно оборонять восточный берег р. Дон на участке: ж/д мост – р. Донская Царица. Ни шагу назад!» Умещенные штабом дивизии в микроскопический раздвиг штабного циркуля и оборот колесика курвиметра пензяки и самарцы призыва 41-го года с горячечным остервенением и спешкой колупали пропеченную зноем до каменной твердости землю, отрывая окопы и стрелковые гнезда-ячейки в человеческий рост, видя перед собою не оперативные карты, а саму эту желто-белесую, равнодушную, горькую твердь. От конца и до края устало полегшие травы, и несметные оспины сусличьих норок, и текучее марево там, где высокое синее небо сходилось с холмами.

Для пехоты война первым делом и есть земляная работа: только в землю целинную заглубился по маковку – брось, отходи, закрепляйся на новом рубеже обороны. Снова, значит, окапывайся. Это сколько же сотен пудов надо перелопатить, чтобы хоть один малый осколок в эту землю влепился, а не в братьев твоих и тебя самого. Да и что все радения их под обвалом чугунных поленьев с воздушного воза, когда под тобою всю землю выворачивает требухою наружу?

На марше еще замечали крестьянские дети Котляров и Дикань смугло-желтые волны нескошенной зрелой пшеницы и зернистые масляно-черные диски подсолнухов, оплетенных по черствой земле повителью, и жалели о том, что никто те подсолнухи не прополол, и о том, что сгорит на корню переспелое жито. А теперь и последние мысли о прежнем житье были выпарены из рассудка в захватчивой землеройной работе и тошном ожидании новой бомбежки. И пока было слышно только звяканье отполированных до зеркального блеска по режущей кромке штыков, только хряст каменистой земли, только сусличий посвист вдали, раскалялась и билась чугунною гирькой в головах у пехоты единая мысль: почему это небо над ними не покров от врага, а прореха размером с оглядную землю? Что погода-то выведрилась – это уж не к земному начальству вопрос, а вот где ястребки наши, а? Что же в каждом пропеллере дышит господская воля чужих? А уже через миг отнималось, обрывалось с дыханием все: и солдатский рассудок, и протяжно плеснувшийся по окопам усталый стон-возглас, стон-жалоба: «Во-о-оздух!»

На четвертые сутки обороны участка «ж/д мост – р. Донская Царица» до высокого солнца стоял над рекою туман, продлевая покой и дыхание жизни измаянных, изведенных трепещущим воем людей, а едва на земле посветлело, как тотчас придавил все две тысячи душ переполнивший небо, проникающий в кости и сердце басовитый, осадистый гул: зачернели над самой кромкой горизонта десятки идущих в аккуратном строю пикировщиков. Назидательно и осуждающе, будто бы «ай-ай-ай!» приговаривая, зададакали наши зенитки на флангах, да где там, по-над самой землею, расчетливо оставляя барашки снарядных разрывов вверху, потянул за собою железную стаю искусник-вожак. Народился в ликующей сини буравящий звук, и ушибленно ахнул от кучного ломового удара истерзанный берег, осененный приказом «Ни шагу назад!», и сперва далеко впереди свежевырытых логов всплеснули кипящие земляные столбы, вразнобой вознеслись черно-рыжие вихревые деревья, а потом уже тошно знакомый, вынимающий из человека все чувства нескончаемый бомбовый свист вырос словно бы в самом нутре и сомкнулся с горячим и тяжким, словно комель матерого дуба, ударом по спине, по затылку Петра Котлярова, каждой кости и каждому органу, что ни есть в человеческом теле, и еще через миг отовсюду навалилась глухая, непродышная тьма, бесперемежно разрываемая желто-красными молниями. Словно жук, запоздало распяливший крылья, всею стиснутой мочью, он пытался отжать наседавшую землю, которая все плотнее сжимала его, норовя задушить и размичкать, как и сотню придавленных, задохнувшихся братьев его.

Он не видел уже, как волна за волной долгоносые черти в лаптях на железных ногах, перевертываясь на крыло, с нестерпимым вибрирующим завыванием сыпались вниз, по отвесу пуская в падение бомбы, и как вместе с бешеным крошевом взброшенной из воронок земли подлетали куски человечины в желтых гимнастерочных клочьях; как рвалась и кипела земля, и как небо над берегом стало землей – подымавшейся и разбухавшей, как тесто, тучей рыжего праха. И над этой висячей, тяжелеющей тьмой все ходили «лаптежники», распахав, измесив, засевая фугасами, расшивая, буравя пулеметными строчками берег, готовые уж и винтами рубить, и обутыми в лапти ногами давить все, что может еще шевелиться внизу.

А когда облегченные «юнкерсы» канули за окоем и горячая персть наконец-то осела на землю, словно сыпучее нутро распоротой подушки, ничего уже не копошилось в развороченных и затрамбованных прахом окопах, разве что оседали еще кое-где, досыпались подсеченные взрывами стенки траншей, а потом истончились последние струйки песка, дополнявшего тяжесть недвижного гнета на кости погребенных завалом бойцов.

Но вот, гляди ж ты, будто сократил бесхребетную склизкую плоть дождевой какой червь, выгибаясь, топорщась, буравя разрушистый гнет с беспредельным упорством живого, хоть руби его надвое острым железом, а он… поднялась, как опара, земля, словно выперла к небу беременным чревом, не могущая спасться, пока не родит. И, прорвав ноздреватую свежую засыпь, продавив рыже-черную кашу округлого, проседающего зыбуна, словно слой раскаленного битого доломита в литейном цеху, из подземных глубин вместе с комьями, крошками, корневищами мертвой полыни, поднатужившись, выперло черное, ослепленное, глухонемое, только что сотворенное нечто. Как бы выросший из гиблых недр человек повалился ничком и плевался, хрипел, все никак не мог выхаркать горькую пыль в выворачивающем кашле. А еще один сын земли Русской, родившийся рядом, ошалело лупился из копотной черни налитыми кровью белками, с клокочущим хрипом засасывал в легкие воздух и вдруг… тягуче, с подвывом, навыворот заголосил:

– А-а-а-и-и-й-я-а-а! Разъедрить твою-ю-ма-а-ать в бога душу-у… ж-жыво-о-ой! Ты меня, в рот те, в ду-у-ушу-у-у, а вот на тебе, сука-а-а, живо-ой!..

– Глянь, чего у меня, Петька, глянь! – закричал ослепленный Дикань. – В глаз мне вдарило, в глаз – не откро-о-ю! В красном свете все, за-а-сти-ит! Петька, что ж это, а?!

– Да ну дай же, пусти!.. Цел он, цел у тебя! Это кровью его тебе залило, то-то он у тебя и заклеился! Шкуру, шкуру тебе на загривке счесало маленько! Ох и крови, Егорка, с тебя… чисто как с кабана.

Едва лишь нащупали сами себя, едва лишь башка перестала распухать от чугунного звона, просверленного криками раненых, едва лишь прожегся сквозь полог дегтярного дыма мигающий солнечный зрак, как тотчас опять потемнело от жирного гнуса, наполнилось мерзостным рокотом небо. Нерушимые клинья «лаптежников» наплывали стремительно, неотвратимо и так, словно сами утомились от собственной неуязвимости, даже необсуждаемой власти месить и утюжить втолченные в землю стрелковые роты. И паскудный их вой теперь резал по мозгу, как по мертвому дереву, и уже ни один из застывших в смертном приготовлении бойцов даже не ворохнулся: не могли, не хотели уже, повалившись ничком, с безнадежным упорством вжиматься в окопное дно, бесприютную землю, что не может тебя матерински покрыть, разве что раздавить.

– Вот и сейчас они нас и докончат, – просипел Котляров, и в сипении его уже не было гнева, обиды и боли – лишь одно травяное смирение перед обвальной, расширяющей площадь покоса судьбой.

И когда даже жадность последнего вздоха, казалось, раздавило в груди, в небе сделалось то, что никто из пехоты не смог осознать как законную, из всего предыдущего вытекавшую явь. Неуклонно летящий прямо в лоб батальону вожак, огрузнев, словно угольный ворон, подшибленный камнем, завалился на гнутое в корне крыло и западал к земле, потянув за собой черный дым, а еще через миг желтым солнечным клубом разорвался на части идущий за ним. С ревом темного недоумения, от которого лопалось что-то внутри, подожженный вожак ослепленно пронесся над вымерзшими головами Петра и Егорки, и как будто чудовищным ковочным прессом, сваебойною дурою вдарило в землю у них за спиной, затопив оглушенностью чудом. А за этим ударом и третий фашист запрокинулся лапами кверху, одеваясь огнем и мятущимся дымом… Что же это за сила поджигала их так? Словно Тот, Кому долго молились о хлябях, вдруг сделался виден – сам не сам, а кого-то из пернатых архангелов на Донскую Царицу послал.

Пав как будто из самого рудого солнца, что-то остроконечной прозрачной тенью вонзилось в середку немецкого клина и, казалось, расплющилось оземь, но тотчас же с резким шумом взвилось, одеваясь на взмыве пылающе-яркою плотью и сделавшись нашим! буревым ястребком, красным, как на плакатах ОСОАВИАХИМа. Свечкой выстрелив в солнце, он исчез в задымленной лазоревой прорве и с такою же силой ударил опять – будто и не огнем, а самим носом-клювом, всем телом – очутившись ровнехонько за хвостом у «лаптежника», поднырнув под струю его задней турели и тут же испустив из кипящего носа шерстистые нити.

Развалив и рассыпав свой строй, «певуны» вразнобой устремились к земле и с густыми дымами надсаженных на форсаже моторов потянули на запад. Неужели их с неба, как веником, смел лишь один ястребок – человек? Ну уж нет, друг за дружкой обозначились в небе другие архангелы – тоже красные, как на ликующих наших плакатах, – и, неистово, шало вертясь и сигая в высоту, как кузнечики, по отвесу обрушивались на ослепшие от беспредельного скотского ужаса «юнкерсы», каждый выбрав себе на расклев «певуна», понужая его в хвост и гриву, так что сделалось в небе над берегом чисто, просторно и как будто бы даже безмолвно. Просветлело над русской пехотой, и впервые они, Котляров и Дикань, ощутили над собой берегущий покров.

Но еще ничего не закончилось в небе: новый вал пикировщиков покатил на окопное полукольцо – прижимаясь к земле, сберегая от залпов зениток голубые свои животы, рокотали, ревели десятки машин; было их уж не счесть, неразрывным казался их строй, никакой уже силою не разбиваемым.

Ястребки заревые кружили, кружили попарно, и никто не поймал того мига, как они собрались, как бы сплавились в клин и пошли, жалкий взводик, навстречу бомбовозной армаде, на лету задирая все выше хвосты и все круче рушась немцам в стеклянные лбы, почему-то все не разражаясь огнем, будто уж было нечего в морду немцам выплескивать, но зато раскаляясь и слитые в радостной, лютой потребности на разгоне под горку вонзиться в немецкую рать, словно вилами в вилы. И как будто бы лопнули перенатуженные через меру расчалки, тяжи, на которых держался строй лапотников, – ястребки, как один самолет, смерчевым опрозрачневшим плугом рассекли, раскатали их надвое, и они вразнобой заломили всей мочью моторов назад, как попало соря подвесными своими и чревными бомбами, только бы поскорей опростаться от смертного груза, что тянул их к земле, и паскудный их нервнопсихический вой, что вытягивал жилы из русской пехоты, стал теперь нутряным воем ужаса и огромной животной потребности уцелеть самому.

Лишь один штурмовик – может, попросту вдрызг растерявшийся – никуда не свернул, не свалился, не взмыл, а пошел прямиком на позиции правофланговой роты, на такой низине, что казалось, отложит сейчас свои бомбы в траншею, как яйца. Но тот, кто все видел со своей высоты, проявился над линией наших окопов и, стрижом полоснув голубень, с разворота спикировал немцу навстречу, понуждая того отвернуть на закат, и гонял и гонял его там, над рекою, кругами.

Все, кто был еще жив на земле, пожирали воздушное чудо, раздирая сведенные челюсти в крике:

– Бей, бей его, ну! Разъязви его, стерву худую!

А тот, в ястребке, их не слышал – не стрелял, не стрелял, пока не очутился у немца на хвосте и снарядом, покинувшим ствол, не ударил – на взаимный разрыв и разнос! Всей своей живой силой – и мимо, по такой, точно плотницким глазом прочерченной нежной касательной, словно все, что хотел, – это снять со своей неминучей добычи кудлатую стружку. Из хвоста что-то брызнуло, штурмовик сотрясло, мотануло, свинтило, тотчас же затянув в безобразный размашистый штопор, а наш, только пришлифовавший ему оперенье винтом, даже не скособочился от такого удара.

– А-а-а-ы-ы-а-а-а!!! – вместе с пламенем взрыва рванулся из людей торжествующий вой, выскребая когтями, выметывая закипевшим глубинным ключом из нутра всю давящую смертную муку и горечь бессилия.

А тринадцатый номер заломил разворот над рекой и лениво проплыл над изорванной линией русских окопов, красный, как первомайский кумач, от винта до хвоста, каждой черточкой облика выражающий гордый, бесхитростный вызов на бой, – опалил возведенные к небу немые закопченные лики волной низового пролета да еще покачал над измученным войском своими скругленными крыльями, словно оповещая: небо над головами у вас с этой самой минуты вычищать буду я, убивать вас так много я теперь уже немцам не дам.

– Ишь ты, как выкобенивается, – проскрипел ему вслед Котляров. – Где ты был, когда немец над нашим порядком висел, как комар над болотом? И месил нас, месил, как была еще полная рота ребят. Опоздал, сокол ясный! Ты небось белый ситничек кушал да своих поварих по кустам зажимал, пока нас… А теперь нам качаешь: вона, мол, я какой! Все в порядке, родные товарищи, отогнали мы гада, дали жара ему.

– Глохни, дурья башка, – оборвал его тотчас Дикань. – Не в пустой след порхал. Да еще как крутил, черт небесный, – хорош! Если б все наши соколы так, а не жгли бензин зря или сами головешками с неба не падали. Вон ведь сила какая воздушная прет. Он один, а под ним – вся Россия. Что же ты его кроешь, когда ты ему должен спасибо сказать, что ты цел?

Часть первая Под немцем

1

– Ника Сергеевна! Подействуйте вы как-нибудь на этого Зворыгина! Третий день я прошу его выполнить все для анализов. И вот сейчас он говорит мне, чтобы я за него подготовила… ну, для анализов… вы меня понимаете!

– Оставьте вы его в покое, Анжелика. У этого Зворыгина такой здоровый организм, что все эти анализы из него можно выдавить только гидравлическим прессом, – отозвалась измученная долгой бессонницей женщина, моложе той, что жаловалась на широко прославленного в госпитале хама, но с той властительною твердостью в усталом ровном голосе, по которой немедля угадывается человек, каждодневно и собственноручно решающий: будет жить ранбольной или кровь и моча его никогда никому не понадобятся.

Тот, о ком говорили военврач и сестра, недвижимо стоял у окна восьмиместной палаты на втором этаже – в больничном кремовом фланелевом халате, с забинтованным правым плечом – и, лупясь на курившийся сладостным маревом росяной школьный сад, ждал, когда в нем появится Ника Сергеевна. Чугунно крепкие валы и плиты мускулов, которыми был оснащен его мощный, широкий костяк, подтверждали ее правоту. Он вообще смотрелся тут, средь потерявших много крови и калек, до оскорбительности неуместно, ровно как и ему самому все дальнейшее пребывание здесь представлялось и несправедливой ошибкой, и прямым преступлением – крутолобому, бритому наголо летчику с отверделым скуластым лицом и широко прорезанными, точно для полноты обзора с верхотуры, как будто что-то потерявшими глазами, то диковато-отрешенными, ослепшими, то есть отражающими внутреннее небо, то понуждавшими к заведомой покорности, такими синими, что больно в них смотреть.

Боль почти уж снялась – иногда только ныла в заглушье бинтов, да порою не слушались остамелые ноги, но уже было ясно: он тут не задержится. Прооперированных легкораненых, чуть не спустя неделю гнали в маршевую роту, чего ему, казалось, и хотелось. Но Зворыгин страдал. Его сейчас едва не разнимало надвое: там – его место назначения, фронт, красота боевого полета, а здесь… Во-первых, ему было просто перед Никой Сергеевной стыдно.

Он был ранен в бою с крупной стаей бронированных, китообразных жирующих «хейнкелей»: это вам не «лаптежники», что вскрываются, словно консервные банки, – это вам двухмоторные крепости, у которых, по сути, мертвых конусов[1] нет, потому-то и прут, не ломая порядка и хода, вперед, как по улице Горького, величаво-неспешной флотилией поливальных машин, каждый словно бы в предохранительном шаре огня курсовых, боковых, верхних, нижних и задних своих пулеметов. В первый раз и столкнулась его эскадрилья с их плотным, устрашающим строем шириною с Ходынское поле, высотою с десяток домов Совнаркома. Так и эдак выкручивались, из себя вылезали уклюнуть огнежогов вот этих хоть раз, то почти что отвесным пике, то на взмыве загоняя свои кумачовые «Яки» в исчезающе узкие щели меж смертно пульсирующими огневыми канатами. И вот тут-то он, до неправдивости невредимый с начала войны, и схватил свой родимый свинцовый кусочек. Ястребок его тоненько ахнул, и быстрее наката сострадания к машине чем-то острым, горячим и твердым стесало кожу на подбородке, и тотчас плексиглас изнутри охлестнуло размичканной клюквой, замутило разбрызгом неожиданно яркой зворыгинской крови. Он не сразу почуял удар ровно как острием раскаленного ломика в правую руку, оттого что сначала услышал нестерпимый звук стали, впивающейся в алюминий капота; оттого что, проросший в машину всеми голыми нервами, ощущал ее внутренности, точно органы собственного напряженного тела.

Осознание того, что мотор продырявлен и в любое мгновение может заклиниться, обожгло его раньше и сильнее, чем боль, и Зворыгин не сразу постиг, что сужденная пуля обошла его, словно птенца в скорлупе, скобленув подбородок, угодив на излете в каркас остекления и ударив в плечо рикошетом. И вообще это именно пуля заметалась в кабине, как муха меж рамами, а не страшный снаряд «эрликона» хлопнул прямо в фонарь[2] – уж тогда бы известный продукт жизнедеятельности для загадочных лабораторных исследований Анжелике Петровне было не с кого требовать.

Горячая, рывками нарастающая резь мешала ему двигаться. Пальцы раненой правой руки как будто бы текли сквозь закоснелую, невосприимчивую ручку, и на позиции родных стрелковых рот развернулся он больше рулем поворота, чем креном. Прямо над бесконечной серо-пыльной немецкой колонной, что суставчатым гадом ползла по рокадной дороге. Лучше всякой волчатки нахлестало Зворыгина знание, что он сел на живот в километре от этого гада – у немцев! Ломанулся наружу, повалился в пахучую розоватую кипень цветущей гречихи. И быстрей, чем нашел в себе силы подняться, услышал: кто-то, ровно собака за зверем, продирается с треском к нему. Сцапал левой рукой кобуру и спасенно обмяк, услыхав ругань в бога. Ощущение крови, жарко хлюпающей в рукаве, страх того, что уйдет она вся, совершенно его обессилили. Сивоусый боец из «отцов» и скуластый казах подхватили его, потащили к лесочку, обливаясь и словно бы склеиваясь с ним сладко пахнущим общим смоляным липким потом; утянули сквозь ельник в овражек и уж там, не жалея для сокола самого ценного, разорвали по шву индпакет – может, бывший у них и единственным, – наложили на дырку подушечку, прихватили бинтом, и казах, занеся его левую руку на шею, потащил его дальше.

Тут-то он и увидел впервые, за позицией артбатареи в посадке, молчаливое, стонущее и по-детски скулящее скопище раненых. На еловых ветвях или прямо на голой земле тык-в-притык огрузнело пластались запыленно-чумазые наши. Изъеденные ржавчиной бинты были частью военной одежды цвета жухлой травы и осенней земли, точно такою же давнишней, как порыжевшие обмотки, шаровары, диагоналевые бриджи, сапоги… Снеговые повязки с проступавшей сквозь марлю калиновою краснотой были тут самым ярким, но отнюдь не господствующим сочетанием. Легко раненные, но как будто побывавшие под жерновами бойцы отрешенно, безгласно сидели на мятой траве, привалившись к пенькам и березам с терпеливым страданием на лицах, а направо от длинных санитарных палаток под тяжелым брезентом покоились те, кому ни перевязка, ни операция не требовались.

Прибежал, словно выскочил из чего-то горящего, разрывавшийся надвое, натрое врач – без халата, со шпалами на крапивных петлицах:

– Товарищи! Всем, кто может идти, отходить! Там, за лесом, машины, идите к рокадной дороге и грузитесь в машины, пожалуйста! Помогите, пожалуйста, вашим товарищам! Понимаю, что мука ужасная, но мы с вами со всеми не справимся! Надо самим!

Зворыгин уже мало что понимал: где там линия фронта, где там наши тылы – с каждой новою встряской, толчком на колдобинах боль вступала во все его тело, как ногою в сапог, так что он даже имя свое забывал на какое-то время.

У крыльца бывшей школы боль как будто слегка притупилась, но зато и чугунно распухшей руки он почти что не чувствовал; весь был в липком поту и пошатывало, словно чем-то тяжелым огрели по маковке. Полусон, полуявь… Подошла его очередь, и Зворыгин увидел обитые жестью столы, на одном из которых лежал голый раненый с занавешенным марлей лицом и разрезанным будто бы аж до стола животом, – в человеке копались крючками, выворачивали из него что-то склизко тряпичное люди в медицинских спецовках и клеенчатых фартуках, и Зворыгин с бессовестной радостью и в какой-то уже сытой дреме подумал, что его-то рука – это смех, зарастет новым мясом за пару недель, но как раз в это самое дление мимо него протащилась сестра с банным тазом, в который, как коровьи голяшки, навалены были отрезанные синевато-белесые руки и ноги. И все время, пока помогали ему взгромоздиться на стол, полоскал его необъяснимый и ничем не могущий быть оправданным страх: а что если сейчас у него?..

Кто-то в белом наморднике подступил и навис легковесно над ним, тотчас же приказав медсестре что-то на непонятном ему, летуну, языке – и совсем молодым, возбужденнонапористым, выдающим заносчивость голосом. Ну, конечно: девчонка совсем – повез-зло!

– Доктор, вы уж смотрите… мне рука еще очень нужна… – просипел он, осклабившись, будто шутя, но с просочившимся в его дрожливый голос детским страхом и безраздумным требованием справедливости. – Очень, очень нужна. Это категорически. Я летун, истребитель, мне так: или цел от зубов до хвоста, или все, сам себе уж не нужен, не жалко… – Вымогающе въелся в полоску между белой повязкой и шапочкой: пытливые архангельские темные глаза глядели в него с вызывающей прямотой отвращения и ненависти.

– А другим, значит, руки не очень нужны? – пристудила к столу и глазами, и голосом. – Тех еще нарожают… с руками, а ты у нас кто? Раскричался: я, я, надо мне. Не на рынке. Успокойтесь, пожалуйста, летчик. Кость цела, рана чистая. – И с какой-то обыденной хищной разочарованностью: – Даже неинтересно.

– Вы одно мне скажите, пожалуйста, доктор: я у вас хоть не первый? – оскалился он и сквозь белый безжалостный хирургический свет все глодал ее, пил из невиданных глаз, бывших будто бы старше закрытого марлей лица, но и детски бесстрашными, неотступно-пытливыми и такими родными, что сердце в Зворыгине обрывалось аж до живота.

Не то каким хитрым крючком, не то просто пальцем поддетый, свинцовый кусочек был вылущен из жесткого, плотного мяса и брошен в помоечный таз, переполненный рваным металлом, откушенными и отпиленными у кого-то желтыми костями, кровавыми шматами развороченного мяса, нательными крестами, зашитыми в исподние рубахи и портки, размокшими бумажками со списками молитв, обгорелыми тряпочками самодельных кресал, поеденными терпким потом фотографиями, раскисшими от крови письмами родных, жестянками из-под нескуренной махорки, совсем уж никудышными бумажными комками рублевок и тридцаток… всем-всем немудреным солдатским добром, приберегаемым в неуставных изнаночных кармашках и вот дотащенным бойцами аж до пыточного спасительного операционного стола.

Опустившись чугунной болванкой на топкое дно, он видел то китовый силуэт жирующего «хейнкеля» под единственно верным углом, под которым возможно разбить ему рыло, да притом уцелеть самому, то гречишное поле в цвету, то сведенные, словно кулак для удара, расщепленные мукою братского соучастия лица Султана, Лапидуса, Пояркова, которые каким-то животным магнетическим усилием внедрялись к нему под фонарь и тянули его от земли; то отчетливо вдруг представлял, как шипит и кривится Семеныч, сокрушаясь над битым-перебитым зворыгинским «Яком», человек механического возрождения, который так любит машины, что не может смотреть без щипания в глазах на то, как ястребки разбегаются по грунтовке на взлет, и была б его воля – давно бы поставил все наши самолеты на вечный покой. Но сейчас лица всех, кто искал его по гречишным полям, буеракам, санротам, стали связаны с новым лицом, а вернее, явлением природы в медицинской чадре. Зворыгин уже догадался, что теперь все медсестры, все женщины будут смотреть на него теми древними злыми глазами.

И теперь он стоял у открытого в росяное, духмяное утро окна, и в его голове будто разом текли и свивались в единый электрический жгут несовместные мысли. То он думал о Нике… Сергеевне, то о том, что должно владеть им целиком, – о длинном счете мести, который он, Зворыгин, должен выполнять: за Шакро, за Стрельца, за Сережку Целкова, за Петьку Луценко… о господстве германского гения в воздухе. Превышение в искусстве – вот что жгло напрокол, не такое огромное, пропасть, как в начале войны, когда все, что могли показать немчуре, – лобовые атаки и собачьи свалки на горизонталях, но все же… Как и прежде, когтило Зворыгина чувство чужого господства, мысль о том, что его, Гришку-Смерть, кое-кто даже не презирает, а глядит на него так, как будто и самый отрыв от земли урожденным Иванам заказан. Эту правду не выжечь ничем, не заткнуть Золотою Звездою и орденом Ленина, потому что она поражает в полете, там, где каждый летун может быть только собственным подлинником. Приходилось признать… да и где там «признать», когда с каждым его виражом, каждым росчерком все сильнее впивалось меж ребер и продавливало понимание: это он тебя тянет туда, куда надо ему, это он гасит спичечный огонек твоего разумения своей истребительной музыкой.

Эта правда, входящая в плоть на лету, не тянула к земле, запуская страх в душу, как когти, а тащила клещами Зворыгина вверх, заставляя искать встречи именно с трудным врагом, которого тотчас угадываешь по чистоте или даже отчетливой своеобычности почерка. Этот пишет коряво, раздерганно, судорожно, этот – как первоклассник-отличник, а вот этот и есть гордость фюрера, зверь, идущий на тебя во всем своем матером совершенстве, понимая и сам, как он точен, хорош, никуда не спеша и нисколько не медля.

Вспоминались драконы с ощеренными языкастыми пастями, и большие орлиные профили с гнутыми клювами, и клыкастые львы, и тузы всех мастей, и скелетные руки, тянувшиеся от кабины к винту, и глумливые шершни с копьем – в общем, вся их паскудная фюзеляжная живопись. Обязательный рыцарский герб, означающий принадлежность ублюдка к эскадре и школе, а порой, верно, прямо указывающий на него самого, одного: исключение, величина, все едино уйдет и сожжет в каждом небе любого. От одних расписных тотчас копотный след простывал, а другие проходились по сердцу нарезом и кровили вот эти засечки, открываясь опять и опять, стоит лишь обернуться на загнанных в землю ребят и на тех… кто живет до сих пор в твердом опытном знании, не расплавленной и не подтаявшей ни на гран убежденности: это они – навсегда, безраздельно хозяева неба. Акробаты, артисты, художники с черно-белой спиралью на коке и желтым рулем поворота, с хорошо различимым силуэтом бегущего волка на лощеном борту под кабиной – сто лучших, наконечник копья, истребительной силы великого Рейха, пожарная команда, которую бросали на весы в перенасыщенные напряжением отделы фронтового неба, и повсюду тянулись за ними погибельный рев и дымы наших сбитых, сгоравших машин.

Но даже среди чистокровных собратьев Тюльпан был особым явлением. Узнаваемый издалека по глумливому полыхающе-красному носу-цветку, трехточечный новейший «мессершмитт» обладал всеми свойствами призрака: был почти что не виден в атакующем лете, переламывал русским машинам хребты, раньше чем его кто-то завидит, сходящего на поживу в отвесном пике; выходил, не таясь, на того, кого выберет сам, заводил круговерть не любимого немцами ближнего боя, а когда становилось в ареале свободной охоты его слишком тесно от «МиГов» и «ЛаГГов», подставлял для забавы свой хвост на расклев и сжигал наших целыми звеньями.

Во всех его неуловимых эволюциях Гришке чудилось что-то от змей, саламандр; у него будто впрямь выгибался самолетный хребет – настолько смертный воздух был его сужденной и дарованной стихией.

Он возникал повсюду, где отборные ИАПы[3] выгрызали себе во владение хотя бы клочок высоты для того, чтоб прикрыть километры позиций, на которых стрелковые роты ползком, с сорняковым упорством решали великое «все»; он прокладывал в воздухе просеки для своих бомбовозов – многокилометровые вширь, потому что весь русский радийный эфир наполнялся придушенным криком, упреждающим лаем, дрожанием: «Братцы! Тут он, тут, разъедрить его, суку худую… Тюльпа-а-ан!»

Даже в самых бедовых, без раздумий срывавшихся на огромные стаи гостей в лобовые психические, прекращал бить тугой молот крови. Железные выходили из боя. Начинавшие жить самовластно, рабской дрожью налитые руки и ноги уводили машину подальше от зверя, так что даже казалось, что скоро Тюльпан вообще не найдет себе в небе добычи и придется ему соскрести свою красную носовую комету – только так он и сможет подманить на длину огневого языка хоть кого-то. Но господствующий призрак, не меняя окраса, появлялся и рушился на близоруких ястребков ниоткуда, отливаясь в разящем полете в материальную, зримую силу, и последнее, что видел сталинский сокол, это лезвийный абрис Тюльпана с горелками выстрелов. И когда говорили: «Тюльпан», никогда не имелся в виду человек.

Проросли и окрепли в умах суеверия, запузырились самые дикие мысли-идеи, восходящие из перегноя тех далеких веков, когда люди могли укрепить небо над головами лишь куполом. Говорили о невероятном сверхсильном моторе, установленном вместо серийного «даймлера» в красном бутоне, о специальном алхимическом составе изобретенной Круппом хромомолибденовой брони… Ну а чем еще было объяснить, что все наши пулеметные струи исчезали в его силуэте?.. А то, что Тюльпан был нормальных размеров и легок, как осиновый лист, и никакой мотор не вытянул бы в гору эту лишнюю тонну брони, никому даже в голову не приходило.

После соударения с непонятной – а стало быть, нечеловеческой – силой закипевший рассудок искал объяснения в технике, совершенстве новейшей секретной машины, позабыв, как съедали на своих «ишачках» динамическую чистоту «мессершмитта», забывая одно: нагружай, так грузи, чтоб перкаль, словно бритвой, содрало с крыла, чтобы череп сдавило свинцовым колпаком слепоты, – вот тогда и для немца вокруг все посмеркнется, потеряет, уронит с перекрестья прицела тебя, и не важно, в какую машину посадили его и каким кислородным баллоном для ныряния на высоту оснастили.

Непонятное – лучшие дрожжи для страха и той беспробудной растерянности, помертвев от которой тянули руки в гору пред немцами батальоны, дивизии наших, а Зворыгин потом проходил над большими и малыми реками, по которым сплавлялись длиннющие баржи с грядами обмороженных русских голов, с оторочкой из редко натыканных фрицев по бортам и тесовым мосткам, и никто даже глаз не возвел на него с упованьем: вдруг наш?

Он, Зворыгин, хотел и пытался представить себе человека – точно так же сжимающего самолетную ручку, точно так же прихваченного привязными ремнями, точно так же вжимаемого центробежной силой в сиденье, так же смятого прессом литой безвоздушности на больших перегрузках. Человека из кожи, из мяса, костей, в обтянувшем башку, точно скальп, напотевшем глухом шлемофоне (или в их чрезвычайно удобном, легком, дышащем сетчатом шлеме), с бисерящимся льдистой испариной лбом, в подопрелом исподнем, в парусиновом комбинезоне. Человека, состроившего у портного канадскую куртку из теплой овчины для русской зимы, – сколько он получает рейхсмарок за сбитых? Человека, который прыгал сальто с батута, становился копфштейн и вертелся в остойчивых рейнских колесах, приводя их в движение скрутом своих гуттаперчевых мускулов. Человека, который испражняется, курит, пьет водку, пишет письма какой-нибудь Эльзе, нацарапав ее драгоценное имя у себя на кабине, изнывает ночами на койке от пытки разошедшимся воображением, вспоминая, как вздрагивала под ее кожей кровь…

Никогда до Тюльпана он не думал о единоличном содержании нелюдей. Представлялись ему костяные, мертвецкие, точно кованые вместе с серыми касками и оружием лица или даже клыкастые людоедские морды в шерсти, как на красных и черных агитационных плакатах: «Убей!», «Смерть за смерть!», «В небесах, на земле и на море». И под кожаным шлемом Тюльпана легко, соблазнительно было представить голый череп с горящими угольками-гнилушками. Но Зворыгин, напротив, наполнял его в собственном воображении красной человеческой кровью – для того, чтоб, приблизившись на расстояние дыхания, запаха, поцарапанной лезвием пористой кожи, увериться, что и этот единственный в своем роде летун тоже может устать, ошибиться – если не задрожать, не почуять бессилие, то хотя бы на миг растеряться и поколебаться.

Временами Зворыгин и впрямь будто видел его – не лицо, что могло быть любым, молодым или старым, простоватым, рябым, несуразным, красивым, но зато, в максимальном приближении к лицу, отверделую полуулыбку презрения ко всему, что не он. И с такою же режущей ясностью – птичьи зоркие, чистые, совершенно пустые глаза с четким, как вороненое дуло, провалом зрачка; немигающий чистый и холоднобешеный взгляд, каким озирает пространство голодная хищная птица, видя каждую тварь и предмет по отдельности и свободно охватывая буревое текучее целое. В этом сильном и ровном, не нуждавшемся в цейсовской оптике взгляде не просвечивало никаких человеческих свойств – только чистая, неумолимая, непрерывная власть прочитать твои сердце и мозг и убить.

Вот что должно было владеть им целиком, но сейчас стыд и гнев на свою нищету, от которой у Зворыгина когти лезли из-под ногтей, вымывались живою водою другого, непостижного взгляда, который бил в глаза отовсюду, – взгляд вот этих архангельских, ведьминских глаз, как будто пересаженных с лица своей хозяйки на другие. До чего же она оказалась неразборчива и вездесуща, эта Ника Сергеевна: было ей все равно, чье обличье принять, лишь бы белый халат и намордник скрывали все, чего он, Зворыгин, не видел. И уже без обмана, пощады – наведенный на след вещей тягой, словно лось в пору брачного гона, – набежал на виденье белеющей меж раскидистых яблонь фигуры, и сидевшая на чурбачке с папиросою так, словно в тонкой спине ее не осталось ни косточки, распрямилась, как гибкая ветка, она. С переполняющей потребностью постигнуть, что за зверь, приемыш человечества, явление природы, смотрел он в обозленное, опавшее лицо, как будто бы и вовсе не красивое, как некрасивы фрески первых каменных церквей, нерасшифрованные письмена исчезнувших народов, вырезавших фигурки животных и беременных женщин из моржовых клыков, заповедное, идольски строгое и неприступное, вмиг придающее тебе прозрачность пустоты и вместе с тем нелепобеззащитное до перехвата сердца, задыхания.

Резче, чем подобало по возрасту, были прочерчены складки от носа к уголкам малокровных, но упрямо дышавших издевкою губ, и как будто углем были обведены мерцающие синевой чернильные глаза, то вдруг проказливые, словно у неподсудного бесенка, то снова горькие и строгие, болящие. Эка скулы-то ей подвело – он почувствовал жалость и стыд за свою неспособность сделать так, чтоб она хоть какое-то время подышала проточным чистым воздухом жизни. И толкнул из себя:

– Извините. Вот, хотел принести благодарность. Это вы ковырялись во мне, не забыли?

– Такого забудешь, – протянула как будто с тоской и досадой она. – Весь сплошное аэро – наш воздухобор. – На каком-то другом языке. Что ли, из Маяковского? Нет, не читал. – Как же это вы так изловчились?

– Чего изловчился?

– Ну, получить такую чистенькую рану. В благоустроенном, так скажем, помещении.

– Ну, скажите еще: самострел. – Он почувствовал радость от того, что глаза ее остановились на нем, что она сейчас с ним разговаривает – разумеется, сколько захочется ей, но ведь с ним, с ним, Зворыгиным, а не с кем-то еще.

– Ну уж нет. Был у нас тут один. Особист, лейтенант тайной службы. Все искал затаившихся членовредителей. Обратите внимание, доктор, еще один, раненный в руку. И опять, что меня настораживает, в левую. Слишком много у нас таких раненых. А солдат сразу в крик: да ты что? да я там… Да бери хоть сейчас меня на передок, и пойду, какой есть, в руку раненный… Оскорблен до кишок человек. Так что я уж скорее поверю, что вы на дуэли стрелялись. Сокол с соколом из-за гагары. Быть может, в нашей авиации кое-какие пережитки царской армии особенно сильны.

– Ну а как же еще? На дуэли. Только не на печоринской, а на воздушной. Что же я у вас первый… из летчиков?

– Если летчиков к нам, так у них уже руки и ноги – в осколки. Или все обгорелые. И никто не кричит уже: резать не дам. Потому что там нечего резать. И спасать, извините за пафос… короче, не жди от него благодарности за такое спасение. Ну а этот упал с аккуратной дыркой – и в крик. А чего вы такого, стесняюсь спросить, совершили и на что вы такое способны, чтобы так вот кричать?

– Я не падал – садился. – И прорвалось самолюбивое хвастливое: – Я вообще не падал никогда. Вы простите меня.

– За что? За то, что никогда не падал?

– За то, что дырка на копейку, а вот крику – на золотой запас СССР. – Надо было ей в тон отвечать и не без ядовитости по отношению к себе, но ее изучающий взгляд с кривоватой усмешкой вводили его в слабоумие: от ощущения урезанного языка, словесной нищеты, подобранного мусора подымалось желание ударить непонятно кого и себя самого.

– Забудьте, Зворыгин. В конце концов, единственный ваш бицепс и вправду драгоценнее, чем Оружейная палата.

– Ника Сергеевна! Товарищ военврач! – позвали ее.

– Ну все, пора в мясницкую. – Взглянула на него, как оттолкнула. – Провожать не позволю – вы все-таки раненый, хоть и очень такой… поправляетесь быстро.

Потащился за ней, воровски, благодарно оглядывая высоко оголенную шею под округлой египетской шапочкой коротко стриженных темных волос, очертания тонкого, звонкого, ливкого тела под смирительным белым халатом, отягощенные колодочными яловыми сапогами ноги, которым никакая обувь, кроме наготы, была негожа, и даже туфли на высоком каблуке ей ничего бы не добавили – скорее, отняли бы что-то от свободы, присущей больше детям и животным, чем напоказ гарцующим на шпильках записным красавицам столицы.

И в эту самую минуту любования в высоком синем небе народился, ввинтился в мозг и пронизал все мироздание вибрирующий вой – знакомый звук, настолько близкий, что «лаптежник» мог падать только прямо на него, только на белую фигуру у него перед глазами. Защитный навык подхватил его, понес с осененного «юнкерсом» места, сама земля толкнула его в ноги – смял валуном ее тряпичное, не ойкнувшее тело, безотчетным движением вклещился в плечо и рванул за собой в перекат – в придорожную липкую и сырую канавку.

За спиной, чуть левее и как будто под самым их общим оборвавшимся сердцем прошибленно ухнула, раскололась в своих темных недрах земля, по спине хлобыстнуло взлетевшими комьями, крошевом, словно целая пара пудов из разверстого бункера пала на них – придавить, растолочь… И рвалось, и рвалось по цепи, убегавшей от них прямо к зданию школы, – вроде бы, все слабее, все глуше… Но гуттаперчево-упругими толчками продолжала вздыматься под ними земля, подбрасывая госпиталь, деревья, солнце, небо… и он с каждым вздрогом земли все сильнее вминал бесконечно живую, сиротливую малость в полукруглое тесное ложе канавки, в которую Ника уместилась своим узким телом с лихвой, будто эта канавка по ней была копана.

Он боялся ее задушить, раздавить, приварившись, вкипев в ее тело, прикрывая ее своей тушей, открытой и такой соблазнительной для осколков немецких гостинцев, но и сам находя только в Никиных ребрах спасение и живя колочением сердца уже не в себе…

Выжал очугуневшую голову из канавки на свет и увидел бегущую к ним пулеметную строчку, земляные фонтанчики шпарящих крупнокалиберных, и со скоростью взрыва вдавил осязаемо хрупкую голову Ники в сырую и жирную глину. И такою была теснота их объятия в канавке, таким – их взаимное проникновение, что каждый из них был подобен и лезвию, и рукоятке складного ножа.

В чугунном звоне пухла голова. Слух к нему возвращался приливами. Различимыми сделались заполошные крики и стоны вокруг. Вот теперь-то уж точно закончилось. Отвалился от Ники и, поднявшись над ней на колени, потянул на себя за плечо, позабыв, что недавно боялся даже взглядом коснуться ее. Она с цыплячьей силой вцепилась Зворыгину в руку, ухватилась повыше и села, оглушенно и слепо поводя головой. На лице ее пятнами отпечаталась темная глина – ошалелом, отчаянном, как у брошенного на военном вокзале ребенка, с огромными глазами, настолько доверяющими, что Зворыгин на миг задохнулся от хлынувшего на него несказанного счастья.

Трехэтажное здание школы по-прежнему высилось средь расщепленных деревьев и дымящихся, словно смолокурные ямы, воронок. Угодившие в стены осколки лишь отшибли углы мощной кладки да изрыли глубокими оспинами розоватый фасад, но широко горело левое крыло, наполненное рыжим пламенем и чадом; на развороченном асфальте подъездной аллеи, меж размолоченных полуторок, средь битых кирпичей и гипсовых обломков парковых горнистов лежали и корчились люди в бинтах, гимнастерках и закровенелых медицинских халатах, с разорванными животами и багровыми тряпичными обрывками конечностей. Как будто дожидаясь хозяина, стоял облитый жирным глянцем хромовый сапог с белеющейся в мясе сахарной костью. Добитый ранбольной и медсестра окостенели во взаимном проникновении последнего объятия, словно муж и жена, как Зворыгин и Ника, – может быть, уже мертвых, посекло их осколками, выдрав клочья повязочной ваты, халата клочки, словно дьявол какой исступленно драл когтями сестричкину спину, а дальше шел снег, почему-то уж не поражая своей невозможностью, забелив, засыпая пушистыми точками, хлопьями окровавленных, словно обмакнутых в сурик людей, – невесомый цыплячий пух и перья сушившихся на припеке подушек.

До вечера не затихали раздирающие крики, ругань в бога и мать, треск и грохот горящих и падающих перекрытий. Ходячие больные таскали из горящего крыла носилки с недвижимыми тяжелыми, подпирали хромающих, ковыляющих на костылях, и Зворыгин был там же, заводил чьи-то руки на шею, волочил, подпирал, помогал хромылять, ничего не способный сверх этого малого сделать. Под ногами скрипели и хрустели толченые стекла, через каждую пару шагов запинался о груды разбитых кирпичей и песка, об оконные рамы и двери, которые сдернуло с петель, и повсюду висела цементная и кирпичная пыль – из нее выбредали, хрипя и перхая, седые, как лунь, серо-белые, как мукомолы, страдальцы. Всех тяжелых больных вереницей спускали в подвал. Вездесущий господствующий запах пожара и пыли подавил все больничные резкие и настырные запахи. А когда в небе смерклось, переполненный болью и стонами дом получившим пробоину ниже ватерлинии судном погрузился в густую темно-синюю тьму. Электричества не было – генератор разбило, лишь одни светлячки керосиновых ламп и фонарики освещали дорогу врачам и сестричкам.

Нику он потерял еще там, у крыльца, где она, как собака за палкой, сорвалась на ближайший тягучий, с подвывом, стон кого-то из раненых дважды, словно и не была она оглушена, обессилена всем.

Он сам свалился к вечеру от обморочной качки на матрац, а потом неуместная, ничем, кроме воления зворыгинского сердца, не оправданная тяга подняла его и повела сквозь медсестринское материнское «Потерпи, мой родной, потерпи. Мы тебя еще, миленький, женим…» и мужицкое «Пи-и-ить!», «Ох, печет, ох, печет!», «Мама, мамочка, мама…».

Через два помещения, освещенных коптилками, увидал впереди электрический свет – нестойкий, мигающий, странно живой, даже сердцебиенный какой-то, то вянущий до желтой слепоты, то опять раскаляемый до хирургической силы. За развешанными на веревках простынями и марлями копошились, сновали под лязг инструментов медицинские тени – потянуло горелой соляркой, хлороформом, карболкою, спиртом, сырым человеческим мясом и кровью.

Разведя эти простыни в стороны, выперлись санитары с пустыми носилками, а за ними – она, безволосая под хирургической шапочкой, в окровавленном фартуке, в мокрых перчатках, ни единой чертой не похожая на того беззащитного, потерявшего мамку зверька, что взглянул на него так доверчиво: «Ты!» Беспощадно-свободная сила растекалась от Ники теперь – человека, живущего на своем месте службы, во власти; отчуждающей студью дышало лицо над приспущенной белой повязкой, и о близости, жегшей его напрокол там, в канавке, он, Зворыгин, теперь и помыслить не мог.

Следом вышедший фельдшер протянул ей «казбечину», и она, как безрукая, сцапала папиросу зубами, прикурила от бережно поднесенной бензиновой зажигалки кустарного промысла, затянулась, взглянула на трепетный свет электрической лампочки в юбкообразном жестяном абажуре, неприязненно сморщилась, поискала глазами кого-то и, наткнувшись на ставшего зримым Зворыгина, бросила, подарила его царской милостью:

– Вот он. Прошу вас, товарищ, идите за мной.

Подхватившись за ней, не в алтарь меж раздвинутых простыней, разумеется, а куда-то налево, различил механический шорох и плеск – и увидел такое, чего поначалу не смог осознать, слишком уж неожиданное. Крепкотелый танкист Мохнаков, восседавший на стрекочущем велосипеде, изо всех нерастраченных сил налегал на педали – спертый воздух гудел и потрескивал от напряжения. Что-то от первых опытов Теслы, от безумия первых строителей аэропланов было в этом нелепейшем зрелище, но сейчас людям в госпитале ничего не осталось другого.

– Мохнаков, Мохнаков, отдохните. Я нашла вам замену, – позвала Ника взмыленного созидателя новой первобытной зари электричества. И, метнув на Зворыгина взгляд, приказала: – Замените товарища, летчик. Достаньте сердце из груди, как Данко, и осветите нам хотя бы операционную.

Обожженный танкист, что дышал, как артель бурлаков, перестал наворачивать версты, и немедля в подвале смерклось так, словно разом опустилась земля, и Зворыгин с проворством циркового медведя, взгромоздился за руль и, нащупав педали, нажал, разгоняясь до бешеной мельничной, паровой частоты, добела раскаляя подслепую лампочку, расширяя круг света над самым средоточием режущих, потрошащих, скоблящих движений врачей… а она ни кратчайшего дления не смотрела на эти динамо-усилия нового донора, убежала туда, к алтарю, но Зворыгина поршнем разгоняло сознание, что от мускульной тяги его там, над нею, поярче горит, может быть, даже лупит пристойной белизною в нутро человека горячая лампа, избавляя холодную, точную Нику от болезненного напряжения глаз и хотя бы немного облегчая мясную работу ее в невозможных подземных условиях.

То, что «лапотники» каждый день невозбранно распиливали ясный воздух над городом, чрезвычайно ускорило выздоровление Зворыгина. То, что было вчера нашим тылом, с патефоном и радио, скороспелою близостью медсестричек и раненых, стало линией фронта. Из-за Дона на Волгу наползала тяжелая, весом как бы со всю сотрясенную землю, от земли раскаленно-багрово светящаяся, непродышная тьма, та же самая, что и в июне 41-го года. Словно вся перегнойная патока всех захороненных от начала времен миллионов людей и животных, все дерьмо всех отхожих и помоечных мест, загоревшись, полезли из темных, никогда не тревожимых прежде человеком глубин, разливая над южной Россией изморную вонь горящего бензина, дерева, железа… и господствующий надо всем сладкий запах паленого человечьего мяса. Было не до признаний. Если где-то в глубоком тылу, за Уралом, в спасенной Москве, у кого-то еще оставалось свобода выбирать, чем и с кем ему жить, то у них с Никой здесь этой стыдной свободы давно уже не было.

Многократно побитый бомбежками госпиталь эвакуировался, и Зворыгин стоял посреди голых стен, как на льдине, – обрядившийся в летную форму с тремя кубарями в петлицах, уезжающий с младшим лейтенантом медслужбы Ордынцевой в этот же день, но в другом направлении. Почему же не тащит его к окнам Никиной комнаты чувство, что если ничего не скажет ей сейчас, то уже никогда? Что его не пускает? Может быть, то животное предощущение, излучение, ток, что уже после первого взгляда двоих друг на друга сообщает мужчине, что нет, может он примагнитить других, даже многих, но не эту, одну, что меняет для него вкус холодной воды, низового проточного воздуха, хлеба и всплывает со дна каждой рюмки высокими скулами; ничего из того, что есть в нем, не коснулось ее естества, сокровенной ее женской сути.

Поздно, поздно гадать по ее немигающим пыточным древним глазам. Побежал получить от нее что угодно – студеную отповедь, охлест не смиренным, прорвавшимся смехом… и стерег у крыльца… Появилась – самый редкостный, грозный и нелепый солдат в гимнастерке и диагоналевой юбке чуть ниже колена. И с решимостью, даже со злобой, переполнившей кровью нутро, зачужавшим, потаявшим до сипения голосом он немедля окликнул ее, приказал ей стоять, не услышав себя, и, погнавшись, схватил за плечо, задыхаясь от собственной грубости:

– Ника, можно я буду писать вам?

– Это как ты себе представляешь, Зворыгин? Ты же ведь перелетная особь, и я… Потеряются письма, заблудятся. – Лицо ее не выразило ничего: ни страха, ни досады, ни желания живо пресечь все, что он еще может сказать. Лишь понимающая грусть была в ее опавшем и строго заострившемся лице… или, может быть, взрослая женская жалость к Зворыгину и вина перед ним за свое безразличие, невозможность сердечного отклика, за то, что никогда не сможет, не захочет обмениваться с ним чем-либо, кроме слов, написанных лиловыми чернилами, а если так, то, значит, и письма ни к чему. И словно в подтверждение зворыгинской догадки: – Да и что эти письма, Григорий Семенович? Не увидеться нам все равно.

А вот это уж было ему непонятно.

– Это как? Почему? Это, что ли, в связи с невозвратной потерей? Насмотрелась на раненых – думаешь, просто человека убить на войне? Да на каждого, каждого надо по десять тонн металла израсходовать – подсчитали, статистика! Девять грамм или сколько там – это твои, остальное все – мимо! Во свою матерь-землю идет – не в тебя. Есть зачатки мышления, доктор? Я такие прошел пляски смерти с «худыми» – и вот я, живой. Дырку сделали первую – ну так ты ее как на портновской болванке заштопала. И вообще, человек, он живой, когда знает, что его кто-то ждет. Ника, я… я один ведь на свете с тринадцати лет. – Подтекло к горлу то, что Григорий запаял в себе наглухо, заварилось и окостенело само, но выходит, и камень истекает горючей тоской. – Да ну нет, я везучий, счастливый, я живу тою жизнью, которой хотел, но ты будто не пулю, а что-то еще у меня удалила, не ланцетом своим, а глазами, и все, без тебя я неполный.

– Не надо, Зворыгин, тебе не идет. Ну зачем тебе жалобить нашу сестру? У тебя же на морде написано, кто ты.

– Ну кто я?! Если чужой, чужой тебе, так прямо и скажи. И все тогда, не надо эпистолярные романы заводить.

– Ой, не надо, Зворыгин, не надо. Не смогу я с тобой. Ждать тебя не смогу. Ты меня извини, но тебя лучше выбросить, чем потерять. Ждать, ждать, ждать, а потом не дождаться… – Не досказав, оборвала себя от страха: не надумал ли он про нее себе лишнего? – Я так не хочу, не согласна. Не твой я пассажир, воздухобор. Мне нужен мужчина, которого можно в карман положить. Благополучие мне нужно – так понятно? Да и тебе, тебе нужна другая. Настоящая, чистая, верная, тихий омут, а не попрыгушка. Чтоб она утонула в тебе с головой. Растворилась. А я нерастворимая, Зворыгин.

Что же просто не скажет: «уйди»? Как будто он уже вломился в ее жизнь, неудобный, пернатый, постыдный, наверное, в понимании этих ее… образованных, тонких… и вообще во всех смыслах никто – ни кола, ни двора, десять метров в офицерском семейном бараке, – и она его хочет скорей из своей жизни вытолкнуть, пока он не застрял в ней покрепче, не врос, чтоб потом не пришлось вырывать его с болью, как собственный зуб.

– Ну чего ты ко мне привязался, как собака к хозяину? Я же ведь некрасивая. Если хочешь, больная. У меня узкий таз. Это в маму. Мама еле меня родила. Я, быть может, тем более не смогу никакому мужчине родить. Ну чего ты так дернулся? Не вполне представляешь, как из нас лезут новые люди? Ты же вроде не мальчик. Что ж вам все представляется, что под юбкой у девочки – тайна?

А он дрогнул не от ее прямоты – самого допущения понести и родить от него, меры близости, силы доверия, когда все ненадежное, сотканное из нечаянных прикосновений и свитое из зажатых в кулак простыней, совершенно ответственно переплавляется в несгибаемо прочное, равное материнской любви постоянное.

– Один раз напиши, из Саратова. Ну, что вы добрались. Только это, а там… Знаю, знаю, куда вас, – тайна невелика. – Поглядел ей пронимчивым взглядом в лицо и смотрел неотрывно с нахальной улыбкой сознания собственной силы, того, что не может уже он, Зворыгин, забыться, и чувствовал: не лицо у него, а собачья морда со страдальческой складкой на лбу и бездомной мольбою в глазах: «Подбери меня, ну!» – Я тебе – на почтамт до востребования. Ни к чему ведь тебя не обязывает. – И не мог расцедить ее голос, улыбку на правду и то, что ему только кажется.

– Черт с тобой, напишу, – принужденным, измученным голосом согласилась она – со значением «лишь бы сейчас отвязаться». Но вдруг: – А ты правда ни разу не падал?

– Ну падал. Только не до земли. Выправлялся всегда. Как же я носом в землю посмел бы? Если падать, то уж на тебя. – И не мог уловить и постичь, что творится в ее заповедном лице – лишь простая извечная женская жалость к нему, не единственному человеку, за которого страшно, как ни за кого, а к любому мужчине, что всегда как ребенок перед взрослостью женского сердца, нутра, естества? Лишь жестокое всепонимание: никому в это время на русской земле не сцепиться надолго, а тем более такому, как он, истребитель бензина, с такой, как она, не ее он породы, среды обитания, страны, в которую попал случайно и жителем которой стать не может, – так ее понимать?

– Я тебе, пожелаю, Зворыгин… сам знаешь чего.

– Что ли, русскую грамоту выучить? Не надейся, владею, у нас это дело всеобщее, научила советская власть.

– Чтобы больше не падал… на моих конкуренток. Чтобы мне не пришлось ревновать. Ну, прощай… – Оттолкнула глазами его и пошла за ворота к машине, до последней минуты не утратив своей постоянной двусмысленной ядовитой насмешливости.

Через час он уже ехал в поезде, то летевшем, то ползшем на юг по тоскливым калмыцким степям. В Сталинграде сейчас находилась ось мира, а он видел только полынь да ковыль, отливающее алюминиевой сединой ковыля безначально-унылое, бесконечно-смиренное голубоватое небо, породненное, слитое с бесприютной землей; словно один и тот же сточенный ветрами холм плыл и плыл у Зворыгина перед глазами. Но Зворыгин был сыном степей и давно был приучен к терпению вышней воздушной пустыней: знай плыви над пустою землей, доверяясь стремнине, стереги зорко жертву, и пустая бесцветная высь через миг или час закипит самолетною жизнью чужих, и тогда раскалившийся воздух подожжет тебя так, что не сможешь не резать синеву эволюциями с частотою осиновой дрожи, ни кратчайшего дления не сможешь лететь по прямой, потому что инстинкт выживания в воздухе есть инстинкт красоты боевого полета.

Степь вытягивала из-под колес хвостового вагона шелковистые рельсы, как будто две нитки. Зворыгин думал то о Нике, о ее санитарном составе, идущем в Саратов, то о личной и русской боевой нищете по сравнению с лучшими немцами, совершенной свободе, которую показали они на немыслимых вертикалях в начале войны и сейчас продолжали показывать, так что братья его все горели и на каждый сожженный «худой» приходилось до трех русских душ.

Параллельные мысли законно сходились: от кого же Зворыгин закрывал Нику телом неделю назад?

Сам Тюльпан никогда бы, наверное, не напустился на такую смешную поживу, на змею санитарного поезда много больше него самого, – расщепать вереницу ползучих вагонов, доклевать беззащитных подранков, – даже если бы рыскал в глубоком тылу. Он всегда выбирал себе жертву покрупней, потрудней, попроворней – из того же инстинкта, что вел и Зворыгина. Он всегда появлялся только там, где вершилось воздушное «все», и Зворыгин какой-то особой позвоночной струной – если был бы в шерсти, то и каждой шерстинкой – угадывал, что Тюльпан сейчас тоже обитает южней Сталинграда, где наши так вклещились когтями в горелую землю, что ничья авиация ничего не решает. А над шоссейными дорогами и перевалами Кавказского хребта две воздушные армии предрешить могли многое, и почти что наверное он ждал Зворыгина там. И вообще – если думать о том, что потрогать нельзя, но возможно вдохнуть, если думать о силе, которая духом зовется, – он же вел за собой других, остальные тевтоны наполнялись его неподсудною силой. Да, лучше Балобана тут не скажешь.

Ко всему уж, казалось, привыкший, оглушенный вседневными сводками самолетных потерь, колдовской быстротою, с которой Тюльпан выжигал эскадрильи отличных и слетанных, до кровавости забагровевший воздушный командарм Балобан подыхающим, стиснутым голосом резал своих командиров полков: «Сколько у меня истребителей?! Я спрашиваю, сколько?! Одного, одного сбросить с неба не можете! Вы чего это, а?! Кто бы ни был такой, да хоть черт вообще! Не способны умением – навалитесь числом. Перед носом пустите манок – налетай, можно кушать. Первый год, что ли, замужем?! Два звена подымаются за облака, ну а ты за собой его тянешь, наверх, под биток. Он когда за тобою пристроится – все, им владеет стремление одно, головой уже больше не крутит. И куда ему, как, если ты занял два или три этажа? Где Зворыгин?! Ну, скажи мне, друг ситный, – почему не горит? Что молчишь-то, герой? Значит, „Правда“ неправду писала – народу! – „Будь таким, как Зворыгин“?! Будь таким, значит, что ли, как он, как Тюльпан?! Понимаешь ты, что это значит? Он же там у них, фрицев, на каждом столбе. Он – их гадское знамя, на нем их поганая свастика держится! На его сучьем киле, его! Немцы силу свою сознают, понимают, что если у них есть такие, как он, значит, сила – они! Верят в то, что они нас способны согнуть! До последнего вшивого ганса в обозе! И не дрогнет никто, не попятится! Дух! Дух их войска – вот что он такое! Значит, мы еще горя с такими хлебнем! Надо сжечь его, гада умелого, слышишь? Показательно сжечь».

И срывались загонщики стаями в раскаленный отдел и этаж самолетного неба, отзываясь на каждый радийный набат: «Букет, Букет, я – Ландыш! В десяти километрах южнее Большого Токмака вижу десять „худых“. Всем внимание! Тюльпан!» Засекали, подкрадывались над… и под снеговыми компрессами многоярусной облачности, выпускали живые приманки на невидимых лесках, брали в клещи его, зажимали в вертикальных и горизонтальных тисках, в сотый раз исполняя все то, что давно заучили, чем уже убивали других дальнозорких и хитрых «худых», – перекрещивали подо всеми углами кипящие струи, растягивали перед ним и над ним сеть из огненных трасс, но Тюльпан все одно, словно балуясь, выворачивался из-под залпов на невиданных по чистоте управляемых бочках и переворотах; на ножах проходил между огненных ниток и самих ошалевших охотников, будто впрямь сквозь себя пропуская беспримерно расчетливые пулеметные очереди, раскаленные метки которых пропадали в его силуэте; исчезал из прицела, провалившись тебе «под мотор» в то мгновение, когда ты, уже торжествуя, давил на гашетки. Камнем рушился в синюю высь, растворяясь в слепом от сиянья зените, перед тем извернувшись разрезать огнем четверых, так что скоро команды облавщиков уподобились как бы штрафным эскадрильям. Проросло и окрепло в мозгах суеверное: «НЕ человек».

В первый раз он, Зворыгин, соударился с нечеловеком под Красным Лиманом. Его звено в тот день послали на прикрытие девятки бронированных «горбатых», снаряженных фугасами и зажигалками белого фосфора. Идущие в пеленге «Илы» друг за дружкой западали на железнодорожный разъезд – эшелон с запыленной грядой угловатых брезентовых взгорков. Густогусто, как нити в прядильной машине, трепеща и бросая ракетные отсветы, потекли огневые жгуты – красота! «Яки» рухнули на полыхнувшую станцию вслед за горбатыми, поливая из ШВАКов и ШКАСов[4] зенитные всполохи, заметавшихся маленьких серых, насекомо ничтожных людишек, голосящих: «Фляйшвольф!», «Шварце тод!» Охотничий угар, какое-то звериное, больное возбуждение, которое, наверное, в крови у всякой твари, близорукое, ложное чувство господства густо обволокли всех троих: и его самого, и Петро, и летающего полкового комиссара Савицкого.

Тут-то и появился невиданный, до последнего мига невидимый он. Народился из серо-белесой пустой вышней хмари, возвестив о себе пересекшим все небо звуком стали, вгрызающейся в алюминий, и немедленной гибелью цельного «Ила», что вонзился в пожарную каланчу на излете, превратившись с ней вместе в кирпичное буро-красное облако. Распаленный поливкой зениток, Зворыгин, обернувшись, увидел в хвостовой полусфере штурмовой нашей стаи четверку сливавшихся с небом «худых» и одну, с просяное зерно, небывалую красную… точку. Обтекаемый нос вожака вызывающе рдел, раскаляясь в атакующем лете. Встречно-пересекающим курсом пошел на горящую метку, даванул вместе с Петькой Луценко гашетки, не ладя прицела, лишь бы сразу загнать меж своими и немцами клин, – «мессершмитты» пошли круто вверх, и Зворыгин рванул в ту же гору за ними, с отвращением почувствовав, как чугунеет на взмыве его ястребок, и увидев растущую пропасть меж собой и хвостами «худых», продолжавших брать кручу, как если б летели с горы. Значит, с новым мотором – отрываются в горке играючи! Положил ястребок на живот, понимая, что отдал невиданно сильной немчуре высоту. Где Савицкий?! – трепыхнулась тревожная мысль. Ходу дал комиссар с зачумленного места – без дыма! не вихляясь и не скособочившись… Ранен?! А «худые» уже разделились на пары, и одна потянула за «Илами», в то мгновение как тот, с полыхающим носом-цветком и бесцветным ведомым, обвалился с горы на Зворыгина с Петькой. Сколько раз уже так подставляли хвосты на снижении, прошивая воздушную толщу до самой земли, и вот хоть бы им хны, уходили. Видел он, как «восьмерка» Луценко выходит у него за хвостом из пике и идет в разворот; сам пошел еще круче к земле, видя, как нарастает у него за спиной косокрылый анфас «мессершмитта», тюльпан, круговой блеск винта с переливами трех лопастей, придвигавшейся по миллиметру фрезы, видя, как эксцентрично вращается перевитый спиралью черно-белый лоснящийся кок… Дай почуять ему, что ты – мясо, дай ему подойти к тебе на расстояние звериного запаха – и вот тут-то выхватывай свой ястребок из пике в высоту… рано… рано… сейчас!

В высоту он ввинтился крутою спиралью, зная всем своим опытом, всей своей зрячей кровью, что сейчас, положив на живот ястребок, прямо перед собою увидит красноносого немца. Все он, все сосчитал: угол крена и угол атаки, кривизну своего виража и предельную тягу чужой силовой установки… – в общем, все, что константами и переменными определяло красоту боевого полета и, вскипая, выметывалось, выносилось из недр его мозга за какое-то неизмеримо ничтожное время, как вода в роднике под напором глубинных ключей. В управление телом Зворыгина властно и неделимо вступал хищный птичий инстинкт, и когда это происходило, он не ведал зазора между мыслью и телодвижением.

Он уже убивал эту тварь, он уже по-котовски прижмурился – и увидел простывший, опрозрачневший след ранверсмана, на который способен, казалось, лишь подхваченный ветром листок, – вот с такою живой кривизной опрокинулся этот на горке и ушел глубоко под Зворыгина предугадывающим поворотом. Крутанулся за ним, озираясь, кто где, лишь теперь хорошо разглядев оскорбляющий красное знамя пижонский цветок на капоте: размалеванный, тварь! любит, сука, себя!

Петька же далеко отогнал от себя «мессершмитт» без особых примет, а пижон мог свободно уйти в облака, но, как будто глумливо повторяя зворыгинский ход, повалился в крутое пике, подставляя им с Петькою хвост, – и не сам он, Зворыгин, а Петька тотчас рухнул за ним. «Стой, куда?! Отпусти его, Петька! Наверх! Выходи! Это он тебя, он за собой на веревочке, дура!» – разодрал глотку криком в пустое, рванувшись из железного плена, потому что и плохеньких раций тогда в самолетах их не было. Видел все и не мог ничего.

Оглушенный ликующей кровью, сорвался Луценко в соколиный удар, выжимая из «Яшки» все то, что давно изучил, чем уже убивал… Потянувший его за собою Тюльпан будто аж изогнулся в хребте, вынимая себя из падения – в горку, и Петьке – или в землю винтом, или ручку изо всех сил и жил на себя. Сам себя убивая своею же нищенской скороподъемностью, Петька вышел под скальпельный высверк его пулеметов, словно селезень в брачном угоне под выстрел охотника, опрокинулся на спину и полетел на холодную угольно-ржавую землю горящим смольем. И Зворыгин услышал его вымораживающий крик – мозговой, исторгаемый всем, что ни есть в молодом сильном теле, крик живого, горячего человека в убитом, выгоравшем дотла самолете. Когда нашего, русских, тебя, а не ты – этот крик обжигает точно так же, как мерзлый чугун, любопытные детские губы на лютом морозе.

Железной дужкою амбарного замка защемило Зворыгину сердце. Но разжалась на сердце живом и она, как увидел за спиной очертания второго «худого»… просверкнули вдоль левого борта розоватые длинные метки ублюдка… ну теперь уж навалятся, гады, вдвоем… Вот и нет! Что ли так у них, рыцарей, принято было – не мешаться, когда завертелся собрат с краснозведным Иваном один на один. Или этот, Тюльпан, снисходительно отдал Зворыгина на поживу своей бледной тени – без сомнения в том, что ведомый так же чисто сожрет близорукого русского, как и он сам.

Ставил «Як» на крыло и не мог даже этого, младшего, перекрутить, с беспредельным давящим омерзением к себе признавая, что за Петьку не может ответить ничем – никого вот из этой немецкой породы обогнать своей мыслью не может. А так? Предложил ему хвост на ощипку – потащил за собою в воздушную гору, соблазняя своей жалкой скороподъемностью, и на полностью вывернутых элеронах затянул ястребок в безобразно тягучую – словно сквозь глину, – вожделенно обломную бочку, потеряв скорость и высоту с такой резкостью, что звенящий в угонном надсаде ублюдок пронесся над ним в осязаемом ужасе: где? где иван, что покладисто взмыл в вышину? А иван провалился ровнехонько в мертвую зону ему, очутившись чуть ниже, левее и сзади, и затрясся в коротком припадке всем телом машины, из себя выпуская с торжествующей мукою все, что держало когтями его, видя, как бронебойные трассы вскрывают алюминиевый борт и разносят фонарь. Ни мгновения он не смотрел на сверкающий копотный факел – шарил в небе того, настоящего, кто убил его Петьку… и не смог уместить: красноносый уходил в облака, неуклонно раскатывая серебристыми крыльями воздух по кратчайшей прямой – убегая!

– Куда?! Вот же, вот же он я! Ты чего это, а?! Ты же вон какой, ну! – И, заныв от бессилия, непонимания, обессмысленным взглядом царапнул приборную доску: ага, верно, вот оно что – стрелка топлива там у него на нуле. Только это железномашинное потащило его от Зворыгина, а не страх перед русским, показавшим, как может убить. – Ах ты, матери твоей черт! Я с тобой повидаюсь еще. Вспомнишь ты моего Петьку, вспомнишь. Я тебе еще дам себя в небе почувствовать. Я тебя с дымом в землю, потом откопаю и обратно в «худой» посажу.

2

Радость первооткрытия материка. Неподсудно и необсуждаемо я плыву над чужой неоглядной землей. Кислородный, буравящий натиск реальности. Все пропитано нашатырем. За стеклом фонаря – неправдивый, нечаянный сказочный мир, в который ты проник без спроса и как будто без надежды принять в нем участие. Разве не беззаконно, по сути, путешествие как таковое, оставление места, отведенного Господом каждому виду для жизни? Разве не беззаконен колумбовский импульс? Абсолютно, настолько, что, коснувшись ногой кромки новой земли, пересекши воздушный барьер, ты уже не имеешь возможности не убивать. Это ведь не пустая земля: десять тысячелетий здесь жили, поклоняясь своим зверолицым химерам, другие. Кроманьонцы и неандертальцы, два народа, две массы, две расы, которых друг для друга не существовало так долго, что и впредь друг для друга их быть не должно. И у тех, и у этих в глазах – обреченность на взаимное непонимание, и это не темное травоядное недоумение коровы, увидевшей мальчишку на лугу. Путешествие, завоевание, убийство – у них одна суть. Нарушение границы. Завета. И тяга к расширению собственного бытия. И вот еще бином Ньютона: того же корня – скорость и полет. Воздушный бой, свободная охота суть проявление той же вечной тяги, заложенной в природе человека и неискоренимой точно так же, как потребность ребенка наполнить минимальный отрезок временной пустоты максимальным пространственно-скоростным наслаждением. Хватит, совестно, право, тратить столько словесного шлака на растолкование хлеба.

– Lisa, Lisa[5], – командует Дольфи в эфире с наивной поводырской заботой, и мне кажется, я различаю насмешку в его направляющем голосе.

Что скрывать, не терплю быть ведомым. Пассажиром, аккомпаниатором, пациентом в любезном стоматологическом кресле, пареньком, подающим футбольным героям мячи. Не терплю быть зависимым. Но при чем тут обида? Обида – это чувство того, кто не создан хозяином.

Мы оба – лейтенанты, но на счету Гризманна восемь русских крыс, а за моей спиной – Ливийская пустыня. Переходим экватор[6] – наплывают стада чуть присыпанных угольной пылью снеговых облаков, через миг я оказываюсь словно в воздушной коптильне, мой «Эмиль» начинает дрожать, прорезая крылом кучевую гряду; силуэт «109-го» Дольфи, за которым я должен держаться на сто метров левей, совершенно не виден сквозь эту вездесущую белую мглу.

– Ваша све-е-етлость, куда вы пропали? Я Südpol[7]. Опускайтесь ко мне, влево сорок, – с насмешливой тревогой выговаривает исчезнувший Гризманн.

Поднырнув под клубящийся пласт слепоты, вижу серо-зеленую землю, плывущую в широченных разрывах низовых облаков, исчезающий и возникающий крестик изящного Мессершмиттова детища.

За семь дней перелетов в глубину украинской земли – мы летели все больше по компасу – я еще ничего не увидел. Лишь колхозные пашни, поля, похожие на калабрийскую капусту с высоты дубовые и буковые рощи, светло-серые ленты и стрелы дорог с вереницами наших «мерседесов» и «бюссингов». Лемберг, Зборов, Проскуров так и остались для меня лишь точками на карте, соединенными прямыми наших самолетных перегонов. На земле – безупречно обустроенные аэродромы с давно уже засыпанными пленной рабской силой огромными фугасными воронками. Правда, вот о бетонных рулежках и взлетных нам, похоже, надолго придется забыть. Изобильная зелень хвастливых украинских садов, облитая глазурью солнечного света, – как кусочки для сборки завоеванного нами рая.

Торжество равнодушной природы там и сям прерывалось широкими просеками, буреломами, переходящими в груды кирпичного мусора и немые, пустые кварталы остывших руин, обвалившихся стен, устоявших фасадов, торчащих из земли незыблемыми декорациями. Это перетекание, обрыв бывших многоэтажных жилищ в пустоту, обнаженность их внутренностей зачаровывали. Как будто утоляя желание ребенка заглянуть в жизнь под крышами, видеть сквозь стены, перед взглядом моим проходили квадратные соты квартир, диорама мещанского быта, удивительного в своей жуткой обыденности: узорные обои с фотографиями исчезнувших хозяев, чугунная ванна средь кафельных стен, пошедшее ветвистой трещиной трюмо, решетчатая детская кроватка с валяющейся подле плюшевою падалью, фарфоровые статуэтки на комодах, по-прежнему готовый к услугам унитаз с громоздким бачком и цепочкою слива, бельевые веревки с прищепками, велосипед, какие-то железные тазы, кастрюли, примуса… и все это покрыто белесой известковой пылью каких-то всеохватных археологических раскопок.

Господствующее сочетание обожженной кирпичной красноты и черной копоти окончательно делало все города одинаковыми: так ярмарочный монстр или воздушный акробат, перевозимый из страны в страну поводырем-антрепренером, все время попадает будто бы в один и тот же город: таксомотор, гостиница, «рождественская елка» посадочных огней на летном поле. Туземные хозяева домов, в которые нас с Альфредом и Лео определяли на ночлег, смотрели на нас с обожающим ужасом, как на тех, кем они могли стать бы, родись они немцами, с гримасой душевнобольного восторга и сложной, одновременно искренней и фальшивой признательности непонятно за что, будто мы их уже навсегда пощадили.

Между облачным пологом и землей остается все меньше голубого пространства. Сходим на сенокос, и земля под крылом не плывет, а несется. Различаю на десять часов[8] ни живое, ни мертвое нечто: средь каштаново-желтой равнины разверзается, ширится колоссальный карьер, переполненный смутно шевелящейся массой… человечьих голов. Невозможно ее охватить – однородную, слитную, навсегда неделимую. В серо-желтом обмундировании, с волосами и лицами цвета осенней земли и пожухлой травы – не полки, не дивизии даже, а как будто вся Красная армия втиснута в этот карьер. Если б все эти тысячи не были так жестоко спрессованы, то давно бы уже как один повалились, полегли, перегнив на корню. Непонятно, как эта великая масса стоячих существ вообще шевелилась. Мне показалось, что людей закручивает медленный водоворот. Как будто шнек огромной мясорубки продвигает в глубь земли это не человечье и даже не скотское множество.

– Посмотри, посмотри! – слышу голос Гризманна в наушниках. – Посмотри, что мы сделали с русской ордой!

Идиот, чем ты будешь жить завтра? Я не верил в скорейшую, не длиннее вот этого лета, агонию русских. Никаких вам записок Геродота о Скифской войне. Мне хватает простой математики: русских – сто миллионов, а нас… Но сейчас эта прорва оскотиневших пленных дивизий проломила мою математику: если красные армии русских повально бегут и такими стадами стекаются в эту воронку, в отведенные им котлованы, то зачем я сюда прилетел? Что достанется мне в опустевшем воздушном пространстве, беспреградном до самой Москвы?

По прибытии на Украину я знал: многотысячная авиация красных наполовину сожжена на собственных аэродромах, наполовину уничтожена откровением собственной низости перед расой воздушных господ. И вот мы кружим парой в глумливой пустоте, не видя копошения муравьиных полчищ и пылевых фонтанчиков внизу; мои руки зудят в ожидании хоть какой-то поживы, и вот, наконец, на двенадцать часов, двадцать градусов ниже в безмятежной, подернутой дымкою голубизне косяком проступают почти неподвижные точки, словно огромные лесные комары в немыслимом в живой природе строгом боевом порядке.

– Внимание, ваше сиятельство. Antreten[9], – командует Дольфи.

Плывущие по направлению от нас неведомые бомбовозы в стремительном и плавном нарастании приобретают силуэты наших «хейнкелей» с их эллиптическими плавниками и сплошь стеклянными носами обозрения. Они движутся тройками – двое чуть приотстав от ведущего, – неуклонно и медленно, с очевидной задачей беременных: разрешиться от смертного груза над жизненно важным узлом, погрести полутонною бомбой окопное множество русских, а за ними и выше их на невидимой привязи режет зигзагами воздух пара маленьких, юрких велосипедистов[10], так что нам остается лишь коротко покачать этой парочке крыльями и увидеть такое же точно движение в ответ. Дольфи знает вот этих ребят из четвертого стаффеля[11]:

– Притцль с Ханном сегодня овчарки при стаде.

Мы проходим над ними и уже начинаем поворачивать влево, как тут что-то полупрозрачное, насекомо ничтожное водомеркою пересекает недвижную гладь глубоко подо мной, уходя под крыло вместе с темной бугорчатой массой большого дремучего леса, с самолетною скоростью обгоняя лесные гряды, а за первым стремительным крестиком тотчас возникает и гаснет второй, и еще одна пара – все равно что зеленые искры над разливом зеленого пламени.

– Я пять-два, я пять-два! Всем внимание, на девять часов, сорок градусов ниже – чужие! – кричу я лязгающим голосом. – Пять-один, пять-один, разворот, опускаемся, ну же!

– Где? Где?! Ни черта я не вижу! – отзывается Дольфи с хорошо различимым презрением, заложив над флотилией «хейнкелей» поисковый вираж. – Что ты делаешь, чертов дальтоник?! – навсегда опоздав, лаем рвет он мне уши – развернуть меня, вытянуть в повиновение, когда я уже рушусь в зеленый пожар, сделав переворот раньше, чем он вскипел.

Вот они, невидимки – круглобокие и бочконосые русские крысы – сенокосом крадутся над самыми кронами, подбираясь беременным бомбовозам под брюхо. Я – трехтонная бомба, режу огненным бисером их вожака, и того сотрясает короткая дрожь вместе с выбросом щепок расколотого в центроплане крыла. Я беру еще круче к земле, прошивая воздушную толщу за хвостами подслепой, ничего не увидевшей, кроме разрыва своего предводителя, парочки. Перед носом моим – пустота и огромные темные кочаны калабрийской капусты. С восхитительно звонкой надсадой – как будто во мне натянулись рояльные струны, пронизавшие пташку мою до рулей, – вырываю себя самого в высоту; темнота на мгновение нажимает свинцовыми пальцами мне на глаза, и опять у меня перед носом они.

Выбираю ведущего – у него никудышный обзор из-за пожравшего фонарь длиннющего гаргрота[12], но зато поистине крысиное чутье, и, давя на гашетки, я чувствую моментальный озноб этой твари, уловившей мое приближение своими вибриссами. Сорвавшиеся струи раскраивают пустоту. Они уходят вверх, но только для того, чтоб стать добычей Ханна и Гризманна. Добычей? Непохоже. Два звена русских крыс, шесть машин, обвалились на наш караван, и стрелки бомбовозов вовсю поливают разрезаемый крыльями воздух.

Скольжу по виткам прожигаемой трассами лестницы – вверх. Смерть – это немецкий учитель, гоняет на корде по куполу цирка, хлеща шамберьером тебя вдоль хребта. Подстреленный на непосильно крутом вираже фанерный индеец[13] чихнул, заплутал и начал разматывать в небе клубок черной шерсти, но пара индейцев уже на хвосте у возликовавшего Дольфи. И тут я пускаюсь на шалость, которой еще не выкидывал: спикировав, вонзаюсь меж распластанными на воздушном потоке иванами и ложусь на живот прямо перед трехлопастным нимбом ведомого, так что русский не может меня разорвать: довольно легчайшего крена, скольжения, бочки – и трасса, сужденная мне, разрежет его вожака, который не видит меня, зашоренный жарким, густым вожделением, забыв обо всем, кроме киля Гризманна, который кричит как обваренный:

– Ханн! Кто-нибудь! Снимите с моего хвоста вот этого ублюдка!

Я стал тенью крысы, я с ней совместился, как с выкройкой, держась у нее за хвостом, на оси, – ведомый, конечно, скользит на крыло, бросает машину левее и ниже – полоснуть меня наискось, – поздно, я уже надавил на гашетку. Точно дистанционный взрыватель сработал у русского прямо в кабине, в мозгу его, в который я вселился и просто довел до кипения его увлеченность немецким хвостом.

Разворачиваюсь вправо так круто, что едва не срываюсь в уродливый штопор, – ведомый иван тотчас делает переворот – и довольно изящный, чего я от него, право, не ожидал, – и, разогнанный жаждою мщения, пикирует следом за мной. Их фанерные пташки на редкость легки и разворотливы вплоть до способности вертеться как юла; на виражах они нас обгоняют с почти пугающим запасом, но вот пикируют, как сигаретная коробка по сравнению с чугунною болванкой. Одним телодвижением выращиваю пропасть между нами и за огромное мгновение до того, как лиственная масса подо мною рассыпается на множество отдельных… превозмогающе тяну безбожно закоснелую, не поддающуюся ручку на себя, задирая машину намагниченной мордой в зенит, и теперь остается мне только оправиться после краткого натиска боли… Ох уж этот несносный промежуточный пыточный рай – надо, надо войти в эту мрачную радугу для того, чтоб прозреть и убить. Уложил на живот «мессершмитт» и из этого рая настырного вышел: приотставший в падении русский так же непоправимо отстал от меня и на взмыве. Я почувствовал, как русский тянет все жилы – только ради того, чтобы вырасти у меня перед носом, дотянуться ползущим по воздушному склону побегом до моей пулеметной струи. Взрыв ручного огня, и крыло у него отлетает, взмывая в вышину и крутясь, – сам он в точно такой же спирали, будто бы подражая своему воспарившему в горние выси крылу, одноруким калекой стремится к земле.

Уцелевшая троица русских тянет серые шлейфы форсажа на юго-восток, ни о чем, кроме скотского «жить!», больше не помышляя.

– Ге… Герман, – окликает меня севшим голосом Дольфи и тотчас начинает орать, как глухой: – Бог мой, Герман! Ты избавил меня от ублюдка! Это было, как… как… как явление архангела Михаила с небес!

Вот вам и подтверждение того, что самая неистовая благодарность Господу Отцу лезет из человека через задний проход – давно и хорошо знакомые науке мускульная слабость и ликование спасенного оленя.

– Это я испугался, что мне без тебя не добраться домой. Должен же кто-то в нашей паре отличать зеленое от красного, приятель.

– Издеваешься, да? Ладно, Feierabend[14], друг. – Никакой резкой властности, его голос дрожит и виляет, словно хвост выражающей благодарность собаки.

Он, похоже, считает, что за восемь минут до спасения оскорбил меня страшно, прокричав на весь свет о моем «утаенном от Рейха» изъяне. Я и вправду дальтоник. Вот единственное несовершенство сей божественной плоти, дубовый листок меж лопаток железного Зигфрида, прыщ на заднице первой красавицы школы. Уголок в моем дивном хрусталике, что похищен лукавым у Господа. Еще в первооснове у меня украли какой-то там чувствительный пигмент и обрезали красную часть полномерного спектра. Не могу отличить красный цвет от каштанового или темно-зеленого, проводя между ними границу одним умозрением, принимая на веру, смиряясь с восприятием великого человеческого большинства. Наверное, это одна из причин того, что мне вольготнее живется в неделимом и монашески нищем воздушном пространстве: в голубом или сером океане есть мощь уравнения, растворения всех лишних красок – мне не надо смотреть на его постоянство чужими глазами. Порой мне кажется, что изо всех театров действий я предпочел бы Арктику, Нордполь сияющей, прозрачной пустоты.

Я не различаю сигнальных ракет – зеленых, дозволяющих ловить пустую полосу, и красных, запрещающих посадку, – отчего процедура возвращения на землю для меня превращается в пытку, заунывную, как «Бисмилла» с минарета. Сегодня я не видел красных звезд на крыльях русских. Ну и что же? Разве это размазывает их силуэты по моей безоружной сетчатке, размывает до неразличимости обведенные мной, словно бритвой, очертания их клювов, подхвостий, растопыренных лап, черепов, крыльев-эллипсов, крыльев-трапеций, обтекаемых, чистых, изящных и топорно сработанных тулов, пусть увиденных мной против солнца в зените. Дело в том, что мою относительную цветовую слепоту оплатили абсолютной прозрачностью – прозрачностью как высшим состоянием воспринимаемой среды и глазоаппарата, прозрачностью – свойством, присущим моему поисковому зрению в той же мере и так же законно, как отжатому из углерода высоким давлением алмазу. Увидеть угольную галку, глянцем оперенья слившуюся с черной пахотной землей, зеленый самолет или жука поверх или среди такого же зеленого покрова – вот мое зрение, мой хлеб, мой способ пропитания. Две меры плотности и скорости – и зримое разделено, расцежено сетчаткой на добычу и расстояние-воздух до нее.

Как же забавны с этой точки зрения – моей – все насекомые потуги мимикрии, нанесение на самолетные плоскости драгоценных пейзажных узоров, идеальных для слитности с русской равниной, апельсиново-желтой Сахарой, норвежскими шхерами; как смешны шоколадно-песочный окрас африканских пустынников, сезонные белила, лягушачьи разводы, дубовые листья, голубой или серый испод самолетов для того, чтобы сделаться неразличимым на небе при взгляде с земли. Впрочем, кто сказал, что самолетные моды, равно как и наряды пернатых, предназначены лишь для того, чтобы скрыться, только для ослепления врагов, а не для устрашения и соблазнения? А все наши акульи пасти и мертвые головы, а клыкастые звери и гады геральдического бестиария? Это ведь из тщеславной потребности быть не только замеченным, но и распознанным.

Мой органический изъян, однако, долго заставлял меня мертветь в предчувствии неумолимой выбраковки (ну и какая-нибудь пошлость вроде «отлучения от неба»). Но ОБЩИЕ критерии отбора семнадцатилетних мальчишек не выдержали. Во-первых, того, что зовется природой и предназначением, а во-вторых, опережающего все медицинские вердикты очаровательного сумасбродства моей матери, которая неутомимо потакала нашей общей с ней тяге ко всем видам скорости, покупая мне все, что возможно купить, для того, чтоб развить в сыне то, что купить невозможно. Так что к пятнадцати годам я кувыркался в воздухе, как голубь, так что нойкуренский отборщик Киттель, мой Хирон, легионер стального «Кондора», которого волновал только почерк, а не «это дерьмо», бритвой авторитета отрезал: «За такой пилотаж можно все простить, даже еврейство».

Чуть левее по курсу плывет Gartenzaun[15]. Сделав круг и поймав полосу, Дольфи первым начинает глиссаду, а потом и меня пробирает непременная дрожь: я трясусь на мослах, выпирающих из безобразной грунтовки, замираю на самом конце полосы и, откинув фонарную створку, выжимаю себя из гнезда. Наземная обслуга и свободные пилоты обшаривают, жрут мою машину врачебно-небрезгливыми (механики) и беспокойновосхищенными, какими-то страдальчески-испуганными взглядами (пилоты), как бы еще не понимая, что же они жрут и на запах чего им бы втайне хотелось сбежаться – победительной силы или видимой так же, как оспа, испещренной несметными пулевыми отметинами, измочаленной, загнанной слабости. А Гризманн, как собака к хозяину, тащит всех за собою ко мне, на ходу меня с остервенением расхваливая, словно белого кречета на соколином базаре, с непонятной двоякой интонацией то ли владельца сокровища, то ли, наоборот, холуя, торопящегося известить целый мир, что его господин всех сильней:

– Я могу вам поклясться, ребята, что сегодня я жив только волею Господа Бога и Германа Борха!

Прямодушный вивер, он и вправду любуется мной. Таково уж побочное действие обыкновенного смертоносного воздуха, таково наше дело, стихия – свежует человека изнутри и возгоняет любое человеческое чувство, расплывчатое, смешанное с прочими и наконец-то выделенное из раствора в своей первоначальной чистоте. Добывающий верткое мясо воздушный охотник много ближе к животному, чем к рефлексирующей твари с болезненно развитым самосознанием.

Кениг, Курц, Цвернеманн, знаменитый Баркхорн окружают меня, поздравляя меня с первым русским… тремя!.. с шутовским изумлением кивая и прицокивая языками. Как же смотрит Баркхорн – это взгляд рекордсмена, привыкшего первенствовать, он почуял дыхание в затылок, в глазах его затлело подозрение, что ему с этой самой минуты придется сверять свою силу с моей. Я привык к этой скучной сопутствующей своего бытия с истребительной школы в Нойкурене: вокруг меня уже тогда светился некий ореол – стремительного раннего развития.

Детям простолюдинов, арбайтеров, грузчиков, вероятно, вдвойне трудно сжиться с моей даровою свободой: для них пилотская карьера явилась чуть ли не единственной возможностью пересилить, сломать предначертанность, просто вырваться из бедноты, не исчезнуть с земли, как их деды, бесследно и молча… И сейчас я почуял знакомое ожидание моей слабины, помутнения, промаха, краха. Успокойтесь, ребята, мы воюем в воздушном пространстве, здесь тесно не будет, здесь нельзя занять место ничье, кроме собственного.

– Три ивана за десять минут – в первой же заварушке, – говорит мне Баркхорн. – Вы пугаете нас, ваша светлость.

– Ну, я прибыл в Россию не девственником, – отвечаю ему.

На гастролях в Ливийской пустыне я никак не мог сжечь своего вожделенного первого – легкость первых бескровных побед в тренировочных каруселях со сверстниками слишком расхолодила меня.

– Выпьем, выпьем за Борха! – Меня тащат в «бар», если можно назвать так дощатый сарай из романов Майн Рида и Лондона, с фотографиями самых красивых старлеток киностудии UFA на стенах. Мы воюем с комфортом, немыслимым для сухопутных пород, – интендантская служба, как джинн из арабских сказаний, потрафляет пилотам во всем: в сарае подают «Реми Мартен» и белое вино из Мозеля и Пфальца.

Мы рассаживаемся за дощатыми столиками под сияющим небом, слышу лай моей таксы – дочь капризной Лулу и зарытого мной со слезами в садовую землю брюзгливого Хексля, разлетевшись, врезается рыжей кометой в колени и, вскарабкавшись, как ластоногое, на руки, смотрит мне в лицо полными осуждения глазами. Создание дивного уродливого обаяния, с темпераментной заднею частью и горестным сострадательным взором, Минки-Пинки – невиннейшее из пристрастий лощеного аристократишки, то ли дело мои сапоги, ослепительно-чистые неуставные рубашки из жаккардового полотна, форма, сшитая у неплохого портного, английская походная резиновая ванна, шеллачные пластинки с Бранденбургскими концертами и негритянским свингом Кэба Келлоуэя – подзапретной дегенеративной музыкой, за которую нынче гестапо разве что не расстреливает… Впрочем, думаю, что уже завтра эти парни начнут подражать мне во всем.

Солнце плещется, блещет, мигает расплавленным золотом в нависающем над головами черном лиственном кружеве, ветви рядом сгибаются под соблазнительной тяжестью восковых белых яблок и сизо-фиолетовых слив – мы в раю, промежуточной джанне, межполетном эдеме, молодые мужчины, от которых исходит терпкий запах здоровья и силы.

– Ну, что скажешь о русских? Если сравнивать их с англичанами, – говорит мне Баркхорн.

– И в крысином помете нет двух одинаковых. Я еще не готов к обобщениям, как ты понимаешь. Те, с которыми мы повстречались сегодня, имели приличные мускулы. Любопытный образчик агрессивного стиля, но, кажется, они вообще не понимают, что такое вертикаль.

– Куда им, – говорит Цвернеманн. – Они видят не больше бульдогов – только морду, в которую надо вцепиться, и хвост. Виражи да ужасные лобовые атаки. Ты, само собой, можешь представить себе мощь и плотность курсового огня двадцати наших «штук». А они идут в лоб. По-человечески это понять невозможно. Нет никакой свободы воли. Нет даже зачатков мышления приматов.

Цвернеманн – сын врача, за ученую речь и поистине хирургическое хладнокровие в драке заработавший в стаффеле прозвище Доктор. Он, должно быть, и сам бы продолжил отцовское дело и лечил электричеством возвратившихся с этой войны, но заразно-повальное увлечение этого поколения Luftkrieg[16] потащило его из науки прямиком в вайль-им-шенбухский планерный клуб Гитлерюгенда. О, да, мы взялись за штурвальную ручку едва ли не раньше, чем начали подглядывать за девочками в школьных раздевалках, потому-то и можем сейчас свысока отзываться о русских, англичанах и финнах.

– Скверно, если все так, – говорю. – Я все-таки надеюсь, что прилетел хотя бы на воздушную корриду – не на бойню.

– Да ну брось, граф, какая коррида? – смеется Гризманн.

– В России уже ничего ловить, – кивает Кениг. – На направлении главного удара мы взяли в плен полмиллиона русских. Schneller Heinz[17] и фон Клейст показали большевистским баранам, что такое искусство войны. Их танки продвигаются в глубь русской территории быстрей, чем наши самолеты. – Мне кажется, что он с ленцой зачитывает нам сияющую в небе передовицу «Фелькишер беобахтер». – Пролетали сегодня над Уманью? Видели эту массу скота? Через месяц мы будем в Москве, и приказывать русским пилотам идти в лобовые атаки станет попросту некому. Жалко, парни, что мы угодили на юг. Мы, скорее всего, не увидим Кремля.

Я мог бы сказать ему о беспредельности здешних просторов, о простой арифметике «десять иванов на каждого воина фюрера», о том, что «русскому характеру прирождена способность к сильнейшему сопротивлению – не только в тяжелых, но и в невозможных условиях», как писал мой отец со свойственной ему категоричностью в докладе «этому ефрейтору», но мне кажется, что в этом райском саду нас с отцом все равно не поймут. Дети не в состоянии представить иного бытия, кроме вечного, смерти, кроме чужой, и поэтому я просто щурюсь на солнце, щекочу шелковистое брюхо собаки и любуюсь обводами своего самолета – золотыми сечениями, сплавом мессершмиттовской мощи, динамического совершенства и легкости, столь живых, что порою не веришь, что все это держится в смертоносной гармонии только игрой строгих математических формул: моторама, шпангоуты, стрингеры, лонжероны, нервюры, подкосы, стыковые узлы этой птицы и рыбы. Вот каким должен быть настоящий воздушный убийца. Я родился бы немцем только ради того, чем меня оделил Мессершмитт.

Дилемма эротического рода: «он» или «она»? Чаще всего мы называем свои машины просто «ящиками». Ну а как вам пронзенные стрелами кровоточащие упругие сердца на фюзеляжах с начертанными ниже или выше именами любимых, единственных девушек? У Баркхорна – Луиза, у Гризманна – Эдвига. Каждый верит, что будет жив в небе биением этого сердца, смертны только другие, те, кто не замечен удивительной Юттой, не избран поразительной Хильдой, а твоя бесподобная жизнь не должна и не может сгореть оскорбительно рано.

Я смотрю своей таксе в глаза – вот кто любит и ждет меня всей своей требухой. Я назову свою машину Минки-Пинки. А что с окрасом оперенья – узнаваемостью? Я сегодня убил, завтра тоже, скорее всего, сожгу кого-нибудь из этих страстных тугодумов, послезавтра – еще, но не буду распознан: все «ящики» издали одинаковы серы. Увы, после барона фон Рихтгофена, обмакнувшего свой «Альбатрос» в театральный багрец, невозможно придумать что-то более яркое, еще громче кричащее «Я!» В измерении больших скоростей все идеи выражаются грубо и прямо – или вам их не выразить вовсе. Красный цвет призывает, сигналит, ликует. Великие идеи – наша и советская – начертаны на красных транспарантах и знаменах – примагнитить и воспламенить, дать почуять любому, что он может вынести даже огонь. Кровь людей и животных красна. Проступив, брызнув, хлынув самой яркою краской серого дня, она кричит о самом важном, самом страшном – о мгновенном своем убывании: остановите! Была бы она голубой, бесцветной или желтой, как бензин, – никто бы не остановился даже посмотреть. В общем, я уже знаю, что будет на носу Минки-Пинки.

Я тщеславен и самолюбив? Так ведь даже последний крестьянин метит СВОЙ скот каленым железом. Столяры, ювелиры, механики, часовщики. Отец, к примеру, обозвал меня «воздушным дезертиром», мою войну – «убийством с безопасных расстояний в сознании своей неуязвимости». Неужели ты не понимаешь, сказал я ему, что твоя Мировая война была первой войной человеческих масс против масс, и ничьей исключительной воли ни в той, ни тем более в этой войне быть уже не могло и не может? Только в небе, отец, человек может САМ решить ВСЕ. Теперь так: либо ты – фрайхерр в воздухе, либо кнехт на земле. Мне придется доказывать наше высокородие с нуля. Детям простолюдинов позволили сесть в самолеты, сказав: вы свободны, можно и не стоять за станками, прилавками, плугом, небо – ваш Новый Свет. В боевом небе заново начинают делиться мужчины, и одни навсегда пойдут вверх, а другие навсегда возвратятся назад. В наши летные школы разом хлынули тысячи пролетарских и мелкобуржуазных детей, пожелавших с дарованной скоростью вырваться из земляной нищеты, из потомственной низости и безымянности, и они будут драться за это со мной, во всю мочь стиснув жвала.

– …Я хочу видеть девочек, – жмурится Курц по-кошачьи. – Между прочим, среди украинок попадаются очень красивые – что твоя Ильзе Вернер или Лида Баарова.

– Должен вам заметить, обер-фельдфебель, что вступать в отношения со славянскими бабами не только недостойно немецкого пилота, но и крайне опасно, – пережевывая яблоко, изрекает Баркхорн. – Вам что, не говорили, что большинство этих бабенок якшается с красным подпольем?

– Да плевать мне на доктора Геббельса и его Rassenschande! Я – солдат и хочу получить местных девок по праву! Осквернение крови, вырождение расы… Да знаете ли вы, что если повязать голштинскую кобылу с зеброй-жеребцом, то жеребята у них будут полосатыми? То есть генетические признаки передаются от самца, а не наоборот. Если уж говорить о смешении кровей, это я поработаю на улучшение местной породы. Ну а вы что нам скажете, ваше сиятельство? Не хотите попробовать местного мяса?

– Для начала я просто взглянул бы на них, а потом, может быть, и забыл бы о крови.

– Вот вам ответ мужчины, а не расового кастрата! – Курц шлепает по моему плечу с такою силой, что Минки-Пинки на моих коленях вздрагивает.

– Ну, это слишком, Курц, – кривится Цвернеманн. – Ты хочешь девок – да пожалуйста, если ты не боишься гонореи и прочей заразы. Никто из нас о твоем блядстве никуда не донесет, но, черт возьми, ты потешаешься над теми, кто дал немецкому народу осознать свое высокое предназначение через расовую истину.

– Получается, доктор, у вашего члена одни убеждения, а у мозга другие, – сказал я. – И если арийская кровь отливает от вашего мозга, то вы становитесь… о, ужас!.. недочеловеком.

В голове Цвернеманна взорвался вечный двигательный элемент.

– Как прикажете вас понимать, ваша светлость? – цедит он ледяно, отчужденно, не слыша взрывов общего хохота. – Не могли бы вы мне сказать прямо, существуют ли вещи, на которые вы не посмели бы распространить ваш похабный сарказм?

Я показываю пальцем в небо:

– Вот та область, в которой я шучу свои самые злые и обидные шутки. И мне кажется, что фюрер тоже смеется.

3

У людей никогда не задействованы с предельной заостренностью все пять человеческих чувств одновременно. Замирая под черным квадратным магнитящим раструбом, из которого льется: «…вели ожесточенные бои, удерживая город…», целиком обращаешься в слух. Когда поедаешь горячую кашу, тем более после законченной трудной работы, тем более уж с голодухи, тогда и зрение, и нюх, и осязание лишь помогают вкусовому восприятию. Когда сапер глубокой ночью обезвреживает мину, запуская свои руки-щупальца в землю, ощущая шершавое дерево или гладкую сталь, распознавая тип немецкого гостинца и вывинчивая из машинки взрыватель, для него все живое и мертвое сосредоточено в кончиках пальцев.

Принадлежащий царству мысли человек, склонившийся над чертежом, партитурой, короткими строчками в столбик, глух и нем, как голодный, вцепившийся в хлеб, вообще умирает для мира; если он что-то видит и слышит – то видное или слышное только ему, то, чему нет подобия и пока нет названия. Когда ты с женщиной, все чувства отнимаются, обрываются вместе с дыханием, глохнешь, слепнешь, пустеешь от набатных ударов огромного сердца, которое застит весь свет; в мерклом этом, мигающем, раздающемся свете качается и двоится ее нагота, приникает к тебе и палит – это если впервые или если с одной, тою самой, получившей, как только явилась, всесильную власть над тобой.

Зворыгин был с машиною как с женщиной, и все пять его чувств заострялись до болезненной крайности. С его ладоней и ступней как будто драчовым напильником или рубанком снимали привычную, толстую, скотскую кожу, и он соприкасался с педалями и ручкою не кожей, тем более не мертвыми подметками собачьих бурок или яловых сапог, а как будто ошкуренным телом и голыми нервами.

Он ощущал вибрацию мотора, передающуюся всей машине от капота до хвоста, скоростной поток встречного воздуха, пустотную легкость и сытую тяжесть своих крыльевых бензобаков, шаги винта, прозрачного в своем остервенелом тяговом вращении, барабанную тугость перкаля, напряжение фанерной обшивки, листового дюраля, железных костей и – с особенной, как бы зубной, позвоночной, сердечною болью – драгоценные, нежно-непрочные, проводящие волю Зворыгина тяги рулей. Все это он воспринимал единовременно, и все другие чувства в нем не подавлялись предельным напряжением осязания. Сквозь густой, замуровывающий рокот своей силовой установки слышал он голоса самолетов чужих – все моторы врагов различались по тембрам, хотя где ему было тягаться со служившим в зенитном расчете слепым слухачом.

Видел он много дальше. Это было важней. Беспрестанно вертеть головою, походя на клювастую птицу, в зрачке у которой как будто помесь гнева со страхом, оттого что она никого еще не разглядела, потеряла поживу свою. Пробирать пустоту своим смыслом, как холод пробирает тебя самого до костей, а вклещившись в крылатую точку, ни на миг уже не выпускать, как бы ни виражила она.

Он как будто бы даже улавливал верхним чутьем льдистый запах чужого спокойствия, то растущий, то вянущий запах чужого угара, возбуждения, бешенства, немощи, проступившей испарины, страха, ощущая за миг до того, как убьет, даже будто горячий рассол человеческой крови во рту.

С наждачной жестокостью шкурил дубленую морду сухой, острый ветер, задувший в кабину на тысяче метров, морозной волною катил по рукам, но тело просило еще и еще проточного чистого вольного холода. Пять сверхскоростных, норовистых, недавно объезженных «аэрокобр» приладились в пеленг к нему и, растягиваясь давнишними парами по этажам, построили то, что Зворыгин придумал.

Под ними тянулась весенняя степь: скопления блиставших на солнце железных и серых соломенных крыш тонули в оснеженных цветом садах; как будто плошки с рисовою кашей были опрокинуты и вытряхнуты там, где зацвели миндальные деревья, яблони и вишни; зеленое свежее, нежное пламя давно охватило древесные кроны, черно лоснилась сытная кубанская земля – видение земного рая, да и только. Земля звала к радости – с такой необсуждаемою силой, что нельзя уже было ни постигнуть умом, ни восчувствовать, что идут они над этим чистым, ослепительно-снежным цветением жизни в горнило. Потому и захлестывала, как хорошим ременным кнутом, молодое брыкливое сердце ликующая красота бытия, что любой из них мог быть сегодня убит.

Засверкала по правую руку раскаленным припоем Кубань, разливаясь по всем своим плавням, протокам, ширясь до неоглядности моря, а налево, на самом краю окоема, засинели Кавказские горы – воевать над такой величавой, торжественной, подавляющей красотой тоже было как будто немыслимо. Минувшей осенью Григорий, дотоле видавший Казбек только на папиросных коробках, впервые узрел снеговые слепящие складки Кавказских хребтов: что такое была вся война и вообще человек перед их неприступным молчанием? Это был продолжавшийся миллионы лет каменный шторм, и немая торжественность гор проломила Зворыгина, на кратчайшее дление он испугался, что все, чем он жил, с этой самой минуты для него навсегда потеряет значение. Но уже через миг проскочила в мозгу его искра, как всегда при вхождении в пространство, где все подчиняться должно одному лишь закону – мгновенности отклика. Слишком он засмотрелся на нежные очертания этих громад: созерцая земную красоту на лету, нипочем не создашь в небе собственной.

Впереди, на двенадцать часов, забелела садовая кипень богатой станицы, завиднелись скопления крыш, серебристые нитки железнодорожных путей – стратегически важная ветка фронтовой кровеносной системы.

– «Букет», «Букет», я «Мак-один». Выхожу на работу… Начинаем нашу утреннюю гимнастику, товарищи. Прибираем обороты. Бросаем вниз свой аппарат послушный… – Потащил свою стаю в пологое скоростное снижение на Крымскую. Разогнав под воздушную горку машину, можно залпом набрать высоту – без надрыва мотора, не сжигая горючки до черта.

В направлении на десять часов, тридцать градусов ниже четверка фиалковых «ЛаГГов» малахольно водила хоровод над железной дорогой – по большому, едрить мать их, кругу, на маленькой скорости, подставляя на целую вечность под солнце хвосты: нате, «мессеры», кушайте. И ведь кто-то же им предписал непрестанно кружить над объектом на самой короткой цепи, прописал по разряду советской истребительной классики – карандашные души, гранитные жопы, утонувшие в топи заоблачных толстокожих диванов, век уже не видавшие сущего неба. Подавай продолжительность пребывания в воздухе им, в экономии топлива соревнование у нас. Вот чего они видят? Каков их охват? Комариный. Построение ступенями – лестницей, убегающей от вожака одновременно в сторону, вверх и назад, – позволяло любой истребительной стае нарастить ширину, высоту, глубину поисковых охватов. Их сейчас только шестеро. Два десятка охотников могут обозревать общим духом пространство великое: ни одна, даже самая хитрая тварь не найдет себе сектора, этажа для вольготной, невидимой жизни.

Разлетевшись под горку, обратив все законы динамической физики на разгонную пользу себе, пробивая воздушную толщу, как гиря стенобитной машины, шесть зворыгинских «аэрокобр» разве что не сгорели в качельном пролете над станцией. Раскачался зворыгинский маятник. Обращались назад боевым разворотом, пять отложенных от вожака и сгустившихся в материальную силу теней, и на третьем заходе на станцию полыхнула под ними картина «Не ждали». Шуганутые взрывом братишки встали в оборонительный круг и вертелись как будто под незримой бетонной плитой, а вокруг них, над ними с острым звоном ходили «худые».

– Всем стоять по своим этажам. Атакую. Поярков, прикрой.

Завалившись в пике, он почти что отвесно упал на распластанный на воздушной реке «мессершмитт» – в то мгновение, когда немец всем существом, торжествуя, вклещился в увертливый хвост потерявшего место в кругу одинокого «ЛаГГа».

Восходящим буранным напором «мессер» вырос в своей ширине и длине, показав россыпь мраморных пятен на гладком обтекаемом теле, плоскостенный свой череп-фонарь и прямые кресты на огромных, перекрывших всю землю Зворыгину крыльях. С холодной, спокойной, здоровою ненавистью, отводя, выпуская в обломном падении душу, Зворыгин разрезал его по продольной оси, плесканув в него из крыльевых пулеметов в упор – в распустившую черный клубящийся шлейф головню, в распустившийся факел, – и казалось, не мог уж не вонзиться в него, как метляк, что летит прямиком в ослепительный круг керосиновой лампы, но хватил на себя замертвелую ручку, вынимая машину из пламени взрыва, уходя круто вверх с такой резкостью, что посмерклось в башке и не сразу пронырнул сквозь свинцовую темень.

Немцы дернули ввысь, да куда там – выше трех широченных ступеней зворыгинской лестницы? До последнего мига незримая верхняя пара истомившихся «аэрокобр» ударила влет: восходящий в зенит желтоносый худой в верхней точке надрыва настиг свою смерть, потерял законцовку крыла, оперение и, заныв, словно раненый лось, устремился по широкой спирали к земле. Ахмет-хан подорвался в угон за подшибленным третьим, но, как водится, от нетерпения мазал.

– Ну-ка брось их, Султан, брось, сказал! Пусть уходят! Кто мне бомберов, бомберов будет встречать?

И опять закачался их маятник – колокольный язык, а вернее, летучие грабли, метла в накрывавшем железнодорожную станцию колоссальном невидимом куполе. Прожигали горючку в пустом, и никто все не шел и не шел: видно, те, кому врезали и отогнали, на обратном пути упредили своих: не ходите сюда. Поди, уже во всех наушниках про него вой стоит: «Ахтунг! Ахтунг! Над Крымской – Зворыгин!» И тотчас оборвал себя от омерзения: ишь ты как, поросячье рыло, превознесся в себе? Как горели за милую душу, забыл? Про Тюльпана забыл? Пусть вот эти «худые» сейчас развалились за четверть минуты, но есть и другие. Здесь он, здесь, где-то тут.

До последнего времени никто ничего о Тюльпане не знал. Но вот в декабре сталинградского 42-го слухачи-перехватчики наши впервые поймали в эфире – отделили от прочего драгоценного радиомусора – имя. Как хорошим ременным кнутом, жестким витнем волчатки хлестнуло – Борх! Борх! Вот кто нас убивает так много и с таким превышением. А потом он, Зворыгин, со своим парнями скараулил под Манычем пару худых: Ахмет-хан запалил одного в ту минуту, как сам он, Зворыгин, придавил ястребиным угоном второго к земле («Ну-ка, братцы, второго не трогать, мы сейчас отведем его в стойло, в стойло для изучения»); Лапидус и Поярков немедля сдавили совершенно беспомощный «мессер» с боков и повели под белы ручки на посадку.

Впрочем, немец вот этот и не думал откручиваться, с непонятной какой-то покладистостью оставаясь в прямом малахольном полете и даже всем видом выражая намерение сдаться, оказавшись не фрицем – словаком. Как птенец из яйца, он полез из кабины, умоляюще вскинув дрожащие руки и заглядывая русским в глаза с облегчением и собачьей надеждой: «Пригожусь! Послужу!» Начал с радостным пылом вываливать: да! есть такой Герман Борх, не сходящий с плакатов и белых полотнищ проекторов. Личный счет его – двести – задохнувшись и сжавшись – самолетов Советов. Много, много крестов, и железных, и в золоте. Ну, так точно не знаю, был гауптман, капитан то есть по-вашему, номер части JG-52, командир есть экспертного стаффеля, все там лучшие, всем вам наделали много беды. «Без тебя, дефективного, знаем. Сам ты видел его, как меня, говори!» – вот совсем уж вопрос полоумный, из невыпаренных суеверий. Точно так, видел раз. Мы же были соседями. О! Три механика там у него одного, чуть не кровью своей вместо масла цилиндры промазывают, до сияния ветошью «мессершмитт» натирают, на капоте цветок красной краской через день подновляют и белой каемкой подводят. Что бы он ни потребовал, все доставляют ему из Берлина: и вино, и коньяк, и табак, даже девок привозят для него расфуфыренных. Сам-то он? Без рогов, без копыт. Молодой, роста среднего и худой, как борзая. Всякий спорт очень любит, футбол – сам в ворота становится, кошкою прыгает.

И с отчетливой силой пахнуло знакомым, человеческим запахом потного тела, каустической соды, машинного масла, и Зворыгин подумал, что его-то Семеныч стоит трех педантичных немецких механиков и толпы заносящих вот этому Герману хвост холуев, – вот уж кто, волосатым зверским ухом ловя в слитном шуме мотора ничтожные хрипы и стуки и вибрируя от сострадания к машине, все отлижет и высосет из забившихся патрубков, удалит маслянистую грязь и нагар, кислотою протравит все трещинки и надраит железо до священного блеска. И подумал еще, что и он ведь, Зворыгин, футболил до самой войны. Но это ничего не объясняло, только делало немца еще непонятнее…

Самолет подрожал на мослах земляной полосы, и Григорий зарулил в свой квадрат. А там уже стоял, как будто никуда не уходил, зворыгинский Семеныч. Чугунного литья, с морщинами любовной нежности к машине и злобы на всех «лесорубов, а не мотористов», допущенных к ней.

– Семеныч, мне в воздухе жить неудобно, – сказал ему Зворыгин. – Там, в Америке, видно, какие-то не такие живут. Гашетки у них на каких-то трехруких дикобразов рассчитаны. Иди сюда, смотри. Мне предлагается фашиста кушать с ножиком и вилкой. Причем одной рукой. Я же левой не яйца чешу, а вот так, на минуточку, сектором газа орудую. Так ты выведи мне пулеметы и пушку вот на эту гашетку одну, пулеметную. А я тебе за это бочку СОЖ, американской. Сверх нормы, с ГСУ, ты меня знаешь.

– Да не мне ты – себе, – огрызнулся Семеныч. – Вы же выпили все, вы же все, что машине положено, черти, в себя заливаете. Как еще только держитесь в воздухе.

– Ну так на том и держимся, Семеныч, что приняли вовнутрь. Единственно на верности идеям коммунизма.

– Зворыгин где, Зворыгин? Таарщ капитан, приказано вам в штаб.

Он двинулся вдоль строя стремительных литых «Аэрокобр», и женственных, и хищных одновременно, так сразу полюбившихся своими очертаниями, сиявших, как купальщицы загаром, американской бронзовою краской, представляющих новую стадию приближения к живой, шлифованной естественным отбором кривизне, к тем гладким рыбьим формам, к тем ладным птичьим профилям, что более всего годятся для свободы пребывания в двух родственных стихиях, водной и воздушной. Мечта и мысль человека о полете, начавшаяся с махолетов, этажерок, способных оторваться от земли, казалось, только силою противоречия меж молодой наивной страстью и законами природы, теперь уже приблизилась к тому, что каждому безмозглому стрижу дано было природой изначально.

Только вот посади в эту «кобру» чурбана, и вся сила ее, все моторное буйство обернутся без жалости против него, в сей же миг обезручат и закрутят к земле. Ох и многие вознелюбили норовисто-коварную американку, ох и многие этой зимою срывались на разбалансированных, перекошенных задней центровкою «кобрах» в уродливый штопор, и горели в позорных воронках народные сотни тысяч рублей с размолоченными летунами.

Вот он, заокеанский ленд-лиз: «киттихауки», «аэрокобры», «спитфайры», светлый авиационный бензин, солидол, глизантин, легко берущие любую гору «студебеккеры», вездеходные «доджи» и пятидесятитонные «даймонды»… но с особенной силой, заглушая все прочие «ахи» и завистливые «эх, умеют», привлекало людей продовольствие – после жидкой-то пшенки-блондинки, сухарей да прогорклой черняшки.

Потекло, повалило, запенилось пароходами переправляемое через Атлантику: американская белейшая мука в полотняных мешках с трафаретным орлом, сало-лярд для намазывания на получавшийся вот из этой пшенично-кукурузной муки белый хлеб, ветчина в плоских банках небывалой красы со специальным консервным ключом для наматывания жестяной гибкой ленточки (открываешь такие – как будто заводишь часы, а то и обезвреживаешь мину, боясь перекрутить пружину и взорваться), концентрированное молоко, яичный порошок в фольгированных пакетах, какао, шоколад, которые волшебно пахли Индией и Мексикой, тушенка, «свиная тушОнка» – многократно отмеренная, пересчитанная и раскраденная тыловыми руками перед запуском в летный котел… а коли так, решил пронырливый, непогрешимым нюхом на съестное наделенный Ленька Лапидус, надо не дожидаться у пустого котла, а самим кое-что ухватить по дороге.

Лапидус был Чигориным, Капабланкой меняльного дела. В феврале 43-го года их загнали в Баку – переучиваться на заморские «аэрокобры», – и на этом великом торговом пути Лапидус развернулся вовсю: толканул на базаре три списанных парашюта родной эскадрильи, которые обязался доставить на склад МТО. Довоенного-то образца парашют – пятьдесят метров чистого шелку! Весь Баку через день щеголял в парашютных рубашечках-бобочках.

Словно ждала, выглядывала Зворыгина, навстречу из палатки выпорхнула Зоечка с какими-то «секретными» листочками в руках, с гримасой озабоченности: дело! неотложный вопрос общей пользы, от которого тотчас зарделась до вишневого цвета. Губы словно недавно прорезали, и они не успели зажить, надави – брызнет сок, на фаянсовый лобик спадают спиральные кудри самодельной завивки, перетянутая на последнюю дырочку талия и – точно два круто выпуклых розовых пламени, распирающих синесуконное сопло, – молодые ядреные ноги в обливающих икры сапожках. Да уж, вправду «бери не хочу», да еще сколько зоечек гомозилось вокруг – машинисток, связисток, поварих, медсестер, подавальщиц, – а Зворыгин пластался на койке или голой земле в одиночестве.

Желание никуда не делось, но теперь имело только один образ. Выходя на работу, он не думал, конечно, уже ни о чем, кроме собственной воли и власти убить, и во сне все выкручивал и давал от себя до предела штурвальную ручку или просто чугунной болванкой погружался на топкое дно и о Нике, казалось, не помнил совсем, только вдруг среди ночи ли, ясным ли днем, словно яблоко с ветки, обрывалось в нем сердце. И ведь не было, не было в этом копытном ударе простого и ясного «ждет» – берегущей, спасающей силы ее ожидания, не способной ослабнуть, как в стихотворении Симонова, напечатанном в «Правде» сталинградской зимою и тотчас переписанном всеми фронтами от Кавказских вершин до Полярного круга. И какой-то живущий в Зворыгине, как в коммунальной квартире, двойник говорил ему, что не только не ждет его эта необыкновенная девушка, но и помнить Григория не нанималась. Ухватил ее за руку он своевольно, насильно, случайно, и ничто от нее к нему не перекинулось, ни с какой, даже самою малою силой не толкнулось зворыгинской крови навстречу, и дело вовсе не в расстояниях и не в желтых дождях, не в осенней распутице и не в общенародном «не время». С нею он даже не разлучен – отлучен, чужеродный совсем человек, изначально не нужный, не тот, не по ней. Ничего у них быть не могло – у такого, как он, с редкой гостьей солдатского, вообще человечьего мира, которая на него совершенно случайно обрушилась, а теперь уж давно – справедливо – чужая жена.

Ведь не пишет ему уже вечность. Пишут семьдесят девять ткачих, фрезеровщиц, станочниц. Молодые артистки театра Вахтангова. Рекордсменки Тамара Круглыхина и Мария Распопова шлют Зворыгину теплые вещи – у него уж музей этих теплых вещей и горячих приветов, – а Ника от себя его, дурня, отрезала, с той же точно врачебной жестокостью, что и скальпелем – шмат загноенного мяса. И все тот же цинический голос-подлец говорил, что она, как и все в лихолетье, устроилась жить, зная, где ей намазано медом, и пойдя, благо штучный товар, в генеральши; все они одинаковы, всем им нужно одно, а тем более этой привыкшей к удобствам профессорской дочке; говорил о растущей доступности женщин: а на кой ляд теперь бабам вешать замок, если замуж выходить стало не за кого, если всех, считай, стоящих, да и нестоящих мужиков покосило, а тому, кто пока что живой, уцелеть тоже мало надежды. Уж за них, фронтовых, – все равно что за холмик земли, похоронку, что придет через вечность в ответ на умение ждать, как никто. А в тылу – дипломаты, артисты, партработники высшего ранга, а у девушек, только вступивших в весенний размах, разбухают желания; голос женского их естества подавляюще властен: понести, разродиться надо им не потом, а сейчас, не оставшись навек пустоцветами, – и, конечно, они в этой тяге своей неповинны и неосудимы.

Понимал хорошо, над собой, дуралеем, смеялся, только с первой минуты, как увидел ее – пусть и силою самообмана, – Ника стала участницей всей его жизни. И она была с ним: и когда он вколачивал в мозг командармам идеи своих этажерок и маятников, и когда налегал на расстеленную на крыле иссеченную карандашами полетную карту, и когда проходился вдоль строя двухмоторных дюралевых ящеров, непрерывными трассами выдирая у них из боков жестяные куски, и навстречу летели лоскутья обшивки и целые крылья с продолжавшими туго вращаться винтами моторных гондол, и машина его от разрывов дрожала, как лошадь. Запевая в эфире любимые песни, он с шаманским усердием взвинчивал веру, что Ника безотрывно за ним следит и как будто им даже любуется.

Он толкнулся в проем блиндажа в пять накатов, пригляделся к фигурам и лицам под керосиновой «летучей мышью» и с досады чуть не влепил по ляжке кулаком: Савицкий! Дивизионный начполитотдела, – как уж тут без него? Это рухнет весь фронт, обессилеют все руки-крылья без пламенного партийновоспитательного слова!

Началось все с Тюльпана и гибели Петьки Луценко. Савицкий уклонился от собачьей свалки и бежал. Машина была в совершенном порядке, а сам он не ранен. Тюльпан распорол бы троих таких, как Савицкий, играючи, и потому окостеневший от позора и бессилия Зворыгин не ощутил желания ударить. Не поднимая на Савицкого упертых в землю глаз, отчужденно и глухо сказал: «Товарищ капитан, я с вами летать больше не буду». – «Ты-и-и что это, Зворыгин? Ты думаешь, я струсил?! Ты думаешь, я, коммунист, товарищей бросил в бою? Я драться не мог! У меня пулеметы заклинило!» Бесстрашный, вызывающий, упрямый взгляд Савицкого и страстная потребность в самооправдании, которая звенела в его голосе, разъярили Григория: «Кишку зато прямую не заклинило».

Уязвленный Савицкий написал той же ночью в Особый отдел, что Зворыгин поносит священный институт комиссарства, заявив, что «с такими комиссарами он… не сядет, а не то что летать».

Зворыгин его даже не презирал. Пулеметы заклинило, дрянь? Будто это мешало ему повисеть у «худых» на хвосте и хотя бы немного сбить ублюдкам прицел, равновесие. Может, несправедливо, наивно было требовать от человека того, что ему не по силам, что ни жильною тягой, ни духом ему не поднять, только сам же Савицкий вещал, что любой истребитель обязан довести себя до совершенного самозабвения и пойти, если надо, на воздушный таран. А какими стихами газету «Красный воин» заваливал: «Наше алое знамя родное, я клянусь тебе чистой душой: только в сердце раненье сквозное не позволит идти за тобой!» Как начнет сейчас без передыху молотить языком: ни одна чтобы черная бомба не упала нашу советскую землю… Ну уж нет, комдивизии Дзусов заткнет – вон сидит в уголке, обращенный к Зворыгину острым бугристым затылком бритой наголо иссиня-желтой костяной головы.

Над застеленным картой столом нависали стоймя все комэски: Подобед, Шаповалов, Боркун. Навалившийся пузом на стол и державший карандаш, словно скальпель, крупнотелый квадратный комполка Неудобнов, на мгновение вскинув глаза на Григория, обрубающе только махнул на зворыгинский стук каблуками и «таарщ подполковник». И Зворыгин, втолкнувшись промеж гимнастерочных плеч, тоже впился в знакомую крупномасштабную карту, цепким глазоохватом вбирая извилистую, узловатую вену реки, пятна множества непроходимых болот и лиманов на севере, одеяльные складки ландшафта на юге, все советские красные и немецкие синие заштрихованные вакуоли и реснитчатые полукружия. Словно взмыл надо всею кубанской землей, заскользив над гребенками непроломной железобетонной долговременной оборонительной линии немцев, за которой горел краснотой, как нарыв, наш десант, что уже третий месяц держался зубами за плацдарм у Мысхако.

– Месят наших ребят круглосуточно. Еще чуть – и схарчат вместе с берегом. Командованием фронта принято решение нанести тремя группами бомбардировщиков кучный удар… Значит, действовать вам предлагается так: Подобед со своей четверкой прикроет непосредственно «пешки». Ты, Зворыгин, выходишь на расчистку дорожки. Но смотри, я тебя, забияку, изучил как облупленного – отогнал и назад, все свои стародавние счеты со всякими расписными забудьте. Лучше ты никого не сожжешь, чем хотя бы один бомбовоз потеряешь. Отметались – и сразу уходите над Цемесской бухтой на Геленджик.

Благодатным партийным огнем опаленный Савицкий на пределе внимания слушал, занося в свой блокнот имена называемых летчиков, иногда не выдерживая и разя своего оскорбителя, «атамана казацкой ватаги» и «кулацкого сына» Григория, ножевым взблеском злобно-боязливого взгляда. Что-то неизлечимо больное ощущалось в его нескрываемой и неослабной потребности опустить до земли превознесшегося, потерявшего страх от сознания собственной силы Зворыгина. В тот ли день, как Тюльпан сжег отчаянно-глупого Петьку, а Савицкий не смог воспротивиться ужасу перед «не жить», много раньше ли этот плечистый рыжеватый красавец ощутил себя в воздухе совершенным ничтожеством, ощутил: бесполезно вымаливать у природы способность убить настоящего немца. В том и дело, что Виктор Савицкий был сперва замполитом летающим, да вот только не вытанцевал в плясках смерти с «худыми» ничего замечательного, жал, давил из себя то, чего в него вложено не было, и сумел нацедить на полдюжины «юнкерсов» в группе и четыре подбоя на семьдесят вылетов, а потом уж пошел вверх по линии соловьиного свиста «Клянемся!». А Зворыгин гремел по фронтам – образец для отливки всех сталинских соколов, чей портрет и взмывающий над черно-дымным хвостом подожженного немца победительный «Як» красовались на стенах во всех летных школах от Архангельска до Ферганы: «Будь таким, как Зворыгин!» Как же было такое стерпеть? Отчего не сбылось – «Будь таким, как Савицкий»? Потому-то, наверное, он и писал на Зворыгина: «Самолеты советских конструкторов прямо называет говенными, восхваляя при этом машины фашистские; баламутит свой личный состав, принижая достоинства тактики плотного строя; поощряет в своей эскадрилье казачью вольницу, половую распущенность, пьянство, поборы, воровство продовольствия у населения».

Зворыгин его даже не презирал. Он давно уже понял, что сейчас даже самого никудышного летчика гробить нельзя. Никого не жалеть можно только на фронте, а на фронте они в своей массе и сами не жалеют себя.

– …Есть вопросы, товарищи?

Он уже повернулся на выход – и застрял, остановленный окликом разлепившего губы комдива.

– Зворыгин, – застоявшимся, сиплым, придавленным голосом, – сколько вы отдыхали?

Человек этот знал, что Зворыгин четвертую кряду неделю живет в перегретом, перенаселенном самолетами воздухе, что Зворыгин физически создан как раз для такого надсада, но все-таки он железный не весь; что такие, как он, очень долго не гнутся, а потом в одночасье ломаются. Человек этот знал о разбитом пилотажной работою теле, утерявшем то главное, что его берегло, – проводимость всех членов, неослабный и бесперебойный озноб, что верней и быстрее всего сообщает, какой эволюцией можно спастись; что ребята зворыгинской эскадрильи измаяны, что сейчас над плацдармом Мысхако решается «все» и что если Зворыгин живой, при обеих руках и ногах, то послать туда надо Зворыгина.

– А Тюльпан-то твой здесь, слышал, верно? Проявил себя под Молдаванской. Поклевал сорок пятый гвардейский. Солнце сразу забрал, ослепил и – как в тире. – Дзусов, выбравшись из блиндажа, запрокинул сухое лицо к беспощадному ясному небу, точно глядя в пустые следы тех, кого исключительный немец пожег. Дернул бритой своей головой и уперся в Зворыгина взглядом человека, который каждый день посылает три сотни крылатых на смерть. – Ничего, капитан, легче вам будет встретиться с ним, чем не встретиться. Мы тебя в перевес на качели с твоими орлами, а барон фон Рихтгофен – его на весы. Ты, наверное, слышал, весь ихний эфир прямо так и вибрирует: «Ахтунг! Зворыгин ист ин дер люфт!» По полету тебя узнают. Может, ты себе тоже фюзеляж размалюешь?

– Я бы нарисовал, – рубанул он ладонью по сгибу руки. – Никакой немецкий герр не опустит русский хер.

– Шутишь, значит. Похвально. А то мог бы распухнуть от самодовольства: впереди тебя воздух дрожит. А когда самомнение зашкаливает, начинается что? Впрочем, зря я с тобой об этом. Забудь. Без него одного небо нашим не будет. – И, насунув фуражку, пошел к своему плосколобому «виллису», ничего не могущий в Зворыгина более впрыснуть.

Глядя в хвост генеральского зверя, Зворыгин провалился в себя и как будто простукал себя изнутри. Про Тюльпана он вправду порой забывал. Стало не до него: караванами шли, эшелонами на Краснодар двухмоторные «юнкерсы», ощетиненные круто задранными и торчащими книзу трещотками, с косяками стремительно-зорких своих прилипал, «мессершмиттов» прикрытия, или крупные стаи увертливых штурмовиков с ненавистно-привычными ревунами в нутре, и неслось над землей нестерпимое штопорное завывание иерихонской трубы, проникая до мозга костей и вворачиваясь в требуху помертвевших солдатиков, всею мочью вжимавшихся в землю, молясь, чтобы сжалилась та над сиротской, беззащитной их малостью. И Зворыгин служил им защитой, заходя с превышением на караван и обрушиваясь соколиным ударом то в лоб, то в затылок ублюдкам: вот уж где и когда лютой стужей закипала башка – в шерстяном, паутинистом, огненно-сетчатом небе. Двадцать семь, тридцать шесть хвостовых пулеметов лупили навстречу. Проходимый секундною стрелкой неделимый отрезок – вот и все твое время на то, чтоб продеть ястребок, точно нитку в ушко, между швейномашинными трассами. Только четверть минуты буревого падения переменного профиля, сотворения верных угловых скоростей. Рукоять на себя – и заход на вторую девятку, караван, эшелон… Оглядишься в воздушном забое – вон еще одна крупная стая, и уже голод стреляных гильз, изо всех эскадрильных стволов все повыплевано. Ну так что ж? «Только в сердце ранение сквозное…» Как бы ни холодело внизу живота. «Ну, ребята, подействуем на хулиганов психически?» И навстречу грохочущей, слитой из самолетов, неуклонно и неотвратимо наплывающей массе – как один человек, в лютой радости, в ясном чувстве, что их подхватила и несет справедливость всех русских. Где уж тут было помнить ему о Тюльпане?

4

Воздух ясен, как в дни сотворения мира. Двадцать семь наших «штук» держат курс на шахтерский городок Павлоград – мы зигзагами рыщем над ними, квартет «летающих волков» под управлением гауптмана Реша. Земляные упертые русские будто бы просят: еще, больше, больше валите на нас ваших фосфорных бомб и фугасов, – и которые сутки подряд хлопотливые руки обслуги вынимают из ящиков новорожденных гремучих младенцев; непрестанно ползут по рулежкам и грузно подымаются в небо мастодонты эскадры «Эдельвейс» или «Гриф», мясники, дроворубы, косильщики знаменитой 2-й Schlachtgeschwader[18].

Косяками тунца низвергаются бомбы, по невидимой нитке, отвесу обреченные кучно упасть на ничтожный клочок скучной серой земли, перечеркнутой тонким перекрестьем прицела, похожего на сильный лабораторный микроскоп, сквозь который наводчик наблюдает разумную жизнь насекомых или даже колоний бактерий. И земля содрогается, словно исполинский ублюдок рвет ее изнутри, словно мы только будим изначальные силы, уснувшие в ней, провоцируем роды хтонических чудищ. Бревна, доски и щепки расколотых взрывами хат, невесомые ворохи старого камыша и соломы – все, что было богатой или бедной деревней, подымается ввысь на подушках огня и неистово крутится, парусит и парит над землею в потоках горячего воздуха.

Порой мы ничего не видим с высоты – только дымную мглу, только аспидно-черное, стариковски седое тяжелое облако праха, который все никак не вернется на землю. Может быть, для кого-то высота – это что-то вроде зрительной анестезии. Высота как бы хлороформирует наше сознание: криков «Мамочка! Больно!» не слышно. Впрочем, думаю, в массе своей наши бомберы не подымаются – или не опускаются – до подобного способа думания. Ощущения мастера, занятого повседневной, любимой работой. Ощущение себя вседержителем, который одним мановением стирает с земли человеков, словно ветхозаветный Господь.

Во многих смыслах летчик – избранный: нам никогда, к примеру, не изведать, как страшна окопная могила, придавленность всем весом рухнувших домовых этажей, хотя участь летчицких тел по-своему ужасна и завидна только тем, что для нас зачастую все кончается мигом – мы почти что свободны от муки телесного приготовления. Меня порою забавляет мысль о том, как мало может сделать для своего спасения земнородный немец или русский, – меньше, чем муравей или жук, запоздало распяливший крылья под накрывшей его сапоговою силой, чугунной плитой, – и как много могу сделать я. Что-то космически смешное есть в бытии различных особей на разных полюсах – в различных средах и на разных скоростях. Вознося благодарность Создателю, мы почему-то забываем о его чувстве юмора. И еще одно напоминание о щедрости Господа – ни на что не похожий упредительный холод обжигает мне мозг, и, взглянув по подсказке снисходительной смерти направо и вверх, вижу гроздья иванов в застиранной голубизне.

– Всем внимание! – врываюсь в эфир. – Два часа, десять градусов ниже.

– Гут гемахт, Минки-Пинки, – отзывается Реш. – Забираемся на колокольню, ребята, экспресс! Надо их раскидать.

Мы не можем уйти в облака, мы уже не успели засветить себя солнцем, я уже различаю очертания «Яков» – скоростных, разворотливых русских машин, идеальных для ближнего боя на горизонталях. Я, похоже, увидел их в то же мгновение, что и они – караван наших штурмовиков. Восемь русских построились клином и несутся на нас, упиваясь любимой игрой – «кто кого пересмотрит», продавит немигающим взглядом при открытом душителе и полном газе, пробуравит тебя до чего-то, что заставит шарахнуться в сторону.

– Зеппль, вверх! – режет криком себя самого и ведомого Реш, возносясь над таранным накатом иванов. – Отворачивай, Борх, отворачивай, ну же!..

– Нойер, вверх! – Я, само собой, тоже загоняю в воздушную гору своего Rottenhund[19], а меня самого, разгоняя, несет любопытство: ну же, сколько во мне безотчетно-животного «жить!»?

С ровным остервенением «Яки» вырастают в размахе крыла: на носу и обеих плоскостях вожака распускаются, бьются цветки пулеметной истерики – я вращаю вокруг себя небо и землю, уходя из-под режущих трасс, услыхав и почуяв, как они просекают пустоту у меня под крылом и проносятся вдоль живота Минки-Пинки, чуть ли не облизав, не вспоров мой дюраль в то мгновение, когда я живу на ноже. Продолжая идти во вращении влево и вниз, я уже обитаю чистым духом в той точке пространства, в которой левый «Як» заслонит мне весь свет… и, уже целиком совпадая с замышленной явью, гляжу ему в брюхо, призадрав свой тюльпановый нос. Между нами – последние семьдесят метров, под моим любопытствующим взглядом голубое его беззащитное брюхо вскрывается, и крыло с хорошо различимой на светлом исподе звездой в то же дление становится облаком щепок. Не даю себя этим осколкам посечь, отворачивая круто влево с кабрированием, и, когда Минки-Пинки, настигнув готический шпиль колокольни, вконец коченеет, разворачиваюсь через крыло и пикирую в простывающий след устоявшего русского клина.

Реш и Зеппль давно совершили похожий вертикальный маневр, Нойер тоже идет за мной в пеленге, прикрывая мой хвост, а иваны, увидев никем не прикрытую стаю наших штурмовиков, вообще позабыли про нас, словно про разметенных докучливых мух, словно их обвалила в пике и несет абсолютная Gesetzeskraft[20] боевого приказа и ненависти. Выпуская каленые метки иванам вдогон, слышу взрыв, но не «Яка», который я режу, – от него отлетают какие-то мелкие части, что почти не мешает ему оставаться в таранном строю. Обратным зрением вижу шаровую огненную вспышку – это один из русских совладал с диктатурой своей требухи и пошел до конца, просадив острым носом последний, не успевший сорваться в пике штурмовик, и, взаимно расплющившись, сросшись, безобразным трепещущим факелом пали они, не расставшись до самой земли, как одно существо, а вернее, предмет.

Наши «штуки» рассыпали строй и пикируют с воющим ужасом: разметенная выстрелом стая гусей, а не стаффель железных косцов. Вот чем русские могут сломать наш порядок – беззаконным ударом, который постигнуть нельзя, потому что, пытаясь понять, ты заглядываешь не в ивана, а только в себя самого. Неизвестного этого русского, вероятно, причислят к большевистскому лику святых, наградив его мать и жену красной звездочкой или флажком. Таран стал для него мгновением высшей жизни: пусть всего на мгновение, но стал абсолютным хозяином боевого пространства, и презрения он во мне не вызывает уж точно. Пролетев сквозь раскатанный надвое строй наших «штук», безумная шестерка русских обращается на нас, а вернее, на Реша и Зеппля, моего одинокого бедного Нойера, потому что я сам уже много левее и выше… Бедный Франц, бедный Густав, простите, я живу на одной высоте и одном направлении не дольше, чем бабочка.

Опрокинувшись на спину, обратившись к иванам голубым маскировочным брюхом – впрочем, больше для смеха и помня про свой полыхающий нос, зная, что ни один человеческий глаз не уловит моего обрушения слева по курсу, – прошиваю воздушную толщу, пикируя не на добычу, а мимо нее. И у самой земли выдираю себя из падения – в новую горку: если русский вожак вот за эти четыре секунды не сделает резких движений, оставаясь в полете прямом, я упрусь ему взглядом в слепое, беззащитное брюхо. Темнота заливает мне череп свинцом: боль и скорость – взаимные должники в моем теле, ровно как и главнейшая пара извечных кредиторов друг друга – рождение и смерть. Я плачу этой болью за силу прозрения на вершине горы – и, прозрев, выпускаю долгожданную судорогу, разрывая ивану фанерный живот.

Ухожу в высоту над клубящимся темным хвостом нутряного вонючего пламени, оставляя внизу расшатавшийся строй ничего еще не понимающих «Яков», и валюсь на них через крыло. Мой «мессершмитт» снует вверх-вниз сквозь русскую горизонтальную сумятицу, словно иголка в пальцах белошвейки, обгоняя себя самого огневыми нисходящими и восходящими нитками, каждым новым стежком непременно кого-то из русских прихватывая, отрывая куски, разбивая в щепу.

Долго жить человек так не может, и, вынырнув на высоту, я кладу Минки-Пинки на брюхо и закладываю надо всею заваренной кашей широченный обзорный вираж: уцелевшие русские, трое, встали в оборонительный круг, – вижу, как на земле разошлись черно-желтые огневые круги от падений иванов, а третий, хорошо препарированный мною, как ни в чем не бывало скользит над землею в кильватере «штук». Что за черт? Я же видел, как из этого русского брызнули щепки, засверкали, крутясь у меня перед носом, куски плексигласа.

Потащив за собою распертого ликованием Нойера, я пикирую следом за этой машиной и вдруг понимаю, что иван вовсе не убивает последнюю «штуку», а просто блуждает у нее за хвостом, словно пьяный. Настигаю его и скольжу с ним крыло о крыло, уравняв наши скорости створками своего радиатора. От его фонаря ничего не осталось – лишь акульи клыки остекления, правый борт залит черным, словно выбитым маслом. Больше времени, чем я потратил на него наверху, я теряю на то, чтоб понять, что вот это густое, маслянистое черное вне моей обедненной сетчатки дальтоника, в объективной реальности, красное. Распыленная встречным воздушным потоком, кровь русского залила фюзеляж и достигла хвоста, этой крови так много, что ею как будто бы истекает машина, а не человек.

Я настолько захвачен невиданным зрелищем, что и не замечаю вокруг себя первые бело-розовые облачка от разрывов зенитных снарядов. Отставляя поживу, оставляя вверху гроздья вспышек, опускаюсь к земле вместе с нашими штурмовиками, которые будто бы изготовились лапами цапать растянувшиеся по шоссе грязно-серые танки и, вцепившись когтями в стальную добычу, тянуть целый танк в небеса. Начинается благословение: вдоль застывшей колонны столетних рептилий с неземной, самолетною скоростью вырастает лес рыжих и черных, обгоняющих в росте друг друга деревьев. Словно крышка кипящей кастрюли, круглолобая башня подскакивает на рекорд высоты и немедленно рушится вспять на погон. От расколотой, смятой, просевшей брони отлетает окалина – словно в крупповском сталеплавильном аду: где родились стальные мастодонты, туда назад стальные молоты и вбили.

Отметавшийся первый десяток взмывает над огненным лесом, уступая дорогу второму. Подо мной распускаются белые астры, воланы – то стеклянные капсулы белого фосфора разбиваются в воздухе; распустившиеся шерстяные трескучие космы стекают на землю, трепеща и бросая ракетные отсветы, прожигая броню до бензина, людей – до костей.

Облегченные «штуки» устремляются ввысь, а под ними остается тяжелая непроглядная взвесь, и из этой багрово подсвеченной взвеси мускулисто толкаются в небо оранжевые великаны, полоня небосвод и сливаясь друг с другом в антрацитовом жирном дыму.

Все закончилось для этих танков, но ничего еще не кончилось для нас: истребители русских весьма расположены появляться в квадрате штурмовки к окончанию обедни и бросаться вдогонку за опорожнившимися бомбовозами, словно стая дворовых собак за промчавшейся сквозь деревню стосильной машиной. Но на этот раз грязная задняя и кристальная верхняя полусферы единого неба остаются пустыми, беспрепятственно пересекаем пылящую линию фронта, и, завидев перрон, продолжая обшаривать чистое небо вполглаза, я расстегиваю до пупа ярко-рыжую кожанку, вытираю с лица гончий пот и покладисто жду, когда мне разрешат заходить на посадку.

Прокатившись по кочкам, прикрываю глаза и опять вижу черную кровь того русского на фюзеляже – небывалую, новую краску, которой я выкрасил нос своего «мессершмитта» и которая, видимо, многажды заливала пробитые мной фонари изнутри, но за дальностью или в силу собственной скорости я ее никогда вплоть до этой минуты не видел. Что случилось со мной? Это было нечаянно-грубое прикосновение к убитому мной человеку. Я уже говорил о преимуществах летчика над земнородными. Вот еще одно: нам не стрелять во врага из винтовок, в упор, видя, как разрушается плоть, не ходить и не ползать меж трупами, и рассказы пехотных солдат для великого множества летчиков так и останутся умозрительной жутью, от которой, конечно, никто не сблюет. Нам, крылатым счастливцам, доступно наслаждение скоростью, когда ты ощущаешь и кровную дрожь, и как будто самый запах воздушной поживы. Ты как будто вбираешь в себя ее силу – ощущение, знакомое тем дикарям, у которых священный обычай поедать мозг и печень убитых врагов, с той лишь разницей, что для пилота миг атаки и миг насыщения – это одно.

Подожженные мной англичане и русские ослепленно блуждают по небу, подрываются в воздухе на свои бензобаках и бомбах – это зрелище сбитых тобою с орбиты комет, что едва ли способно отвратить от войны хоть кого-то из нашего брата. Скорей наоборот. В своем роде единственное совмещение беспримесного детского восторга с арктически холодной отстраненностью от результатов собственного зла.

Каждый день глядя в мозг, прямо в сердце единственному человеку, понимая, что он сделан так же, как я, из такого же мяса и ломких костей, ни кратчайшего дления не думаю: кто он? Это надо еще заслужить, чтобы я с любопытством вгляделся в какую-то птаху из выводка, это надо еще постараться – навязать мне свою единичность как волю: чистотой боевого письма, тою вязью, которую я, избалованный разнообразием почерков, затруднюсь обогнать на четыре фигуры, не то что не смогу ее расшифровать. А у этого, этих, сегодняшних, ничего своего, даже азбучных истин вертикального боя, у вчерашних и позавчерашних – лишь объедки идей Арцеулова, Иммельмана, Удета и Нестерова, и таких для меня как единственных не существует. Я бы даже сказал: как живых. Как людей. И расплесканная от винта до хвоста той машины неожиданно яркая кровь изумила меня не в связи с чьей-то смертью как несправедливостью, а сама по себе. Просто я ее раньше не видел.

Наконец я расстегиваю привязные ремни и толкаюсь наружу. Оскальзываю взглядом Минки-Пинки, посмотревшись в нее, словно в зеркало, пересчитывая боевые отметины на фюзеляже, как подросток прыщи на лице. Как мое созревание обошлось без несметных нарывов, так и третий сегодняшний вылет – без оспы: только восемь осколочных вмятин в отсутствие тех огромных пробоин, сквозь которые в душу врывается нехороший сквозняк. Впрочем, мы с Минки-Пинки стремимся к совершенной нетронутости.

Приникаю к протянутой кружке холодной воды. Подошедшие Реш, Зеппль и Нойер даже не утруждают себя выражением восторга в мой адрес – устали.

– А одного мы все же потеряли. – Реш пинком разбивает ком глины как нечто мелкое, докучное, но до конца не убиваемое. – Двух парней, от которых на память матерям и невестам останутся лишь фотографии. Ни гробов, ни крестов. А ведь я говорил, что шварма[21] для такой работы маловато. Попробуйте остановить хотя бы полдюжины иванов, если те успевают собраться в кулак для своей лобовой.

– Чего еще ждать от этих маньяков? – разрождается Ной-ер бронебойной банальностью.

– Чего еще ждать?! – вылетает под давлением из Реша. – Да именно этого! Что каждый из этих ублюдков в любую минуту способен пойти на таран. Мы смеемся над их твердолобой прямолинейностью. Лучше б ему было остаться в брюхе матери, а не тягаться с нами, ха-ха-ха! Искусство воздушного боя славянской расе недоступно, как сказал наш фюрер. А моральный аспект?.. Э, Борх, вы устали. Бросьте, бросьте, все мы валимся с ног. Попробую-ка выбить из Шумахера для всех вас что-то вроде увольнительной. Предлагаю всем выбраться в город и немного встряхнуться. Я знаю тут неподалеку славный кабачок. Хозяин из фольксдойче подает прекрасную местную водку, и кормят прилично.

– Скажите, Густав, а к чему вы заговорили о моральном духе? – Я заглядываю Решу в глаза: кирпично-бурое добротное лицо уважаемого деревенского шультейса, старосты, но в каждом слове этого баварца обнаруживается способность к собственным мыслительным усилиям.

– Вы же видели, что сразу сделалось с нашими «штуками». Хорошо еще, этот майор Олендорф снова сбил их в косяк, а иначе все бомбы упали бы черт-те знает куда. И вообще, мы, конечно, готовы отдать свои жизни за Рейх… бла-бла-бла. – Он положительно мне нравится, я всегда благодарен ему за негромкую музыку здравого смысла средь экстатических вагнерианских завываний. – Но мы… как бы это сказать… мы все же оставляем за собою право выбора. И что получается? Как ни крути, а в этом смысле красные сильнее.

Направляюсь к себе – вместе с Лео и Альфредом нас поселили в довольно удобной квартире, в двухэтажном кирпичном грязно-розовом доме. Водопровод, конечно, не работал. Спасением в России мне стала раскладная резиновая ванна, впрочем, как и в обжарочном Триполи. Наш ординарец Гартль вскипятил к моему возвращению воду, и я с благодарной истомой погрузился в налитую надувную утробу.

Я не то чтобы маниакально боюсь всякой грязи, заразы и вшей, хоть о нашей немытой пехоте страшно даже помыслить. Я сражаюсь не с грязью – с землей. Это мой стародавний, единственный сущностный страх, а вернее, отвращение к тому, что со мною когда-нибудь сделают. Отвращение это оживает и крепнет в условиях дикой природы, где горячее водоснабжение уже не защищает человека от медлительного натиска земли. Ежедневно ложится она на мою загорелую, крепкую кожу едва осязаемым слоем смирительной пыли, лезет в ноздри, глаза, набивается в легкие и въедается в каждую пору – с самых первых шагов отпущенного материнскими руками в божественную экспедицию ребенка. Как будто ей не терпится сожрать тебя до срока.

Размягченный горячей водой, надеваю исподнее, а затем – безупречно подогнанные по моей сухощавой фигуре светло-серые бриджи и китель с вороненым Железным крестом. Прямые шнуры лейтенантских погон. Свой Немецкий крест в золоте я по мере возможности оставляю на дне чемодана: ни один настоящий воздушный пижон не станет пятнать свою форму вот этой помпезной «яичницей Гитлера».

Реш и Зеппль ждут меня у машины. Реш командует 1-й эскадренной группой – ветеран баснословного «Кондора», дальнозоркий, сухой, осторожный вожак. Увидев мой новый кричащий окрас, он взглянул на меня с ледяною усмешкой и сострадательным признанием своего врачебного бессилия: «А я вас считал человеком практическим, Борх. Ну что за пошлое ребячество? Вы что, не знаете, что размалеванные самолеты долго не живут? „Индейцев„они разъяряют. Сегодня вы еще открутитесь, а завтра стянете к себе такую стаю крыс, что между ними носа сунуть будет некуда». – «А может, все зависит от того, кто в размалеванном сидит?» – «Да, да, не наблюдай я ежедневно ваших танцев, я бы точно назвал эту вашу затею идиотской и самоубийственной. Решили позаигрывать с косой? Предельно осложнить себе игру?» – «Ну, мы, Борхи, всегда шли в атаку впереди остальных и дразнили врага страусиными перьями и блестящими латами. Мне скучно, Густав. Я начинаю закисать и останавливаться в росте. Когда подбираешь в воздушном пространстве разве только не падаль, тебе угрожает скорейшее омертвение врожденного нерва. Я хочу подманить к себе сильного русского. Порою среди них встречаются достаточно забавные, но в целом… Пусть их тогда хотя бы будет много. Хотите – называйте это самолюбованием, но это всего-навсего желание полной жизни».

Забираемся в кузов интендантского грузовика и ползем бесконечной аллеей меж остовов развороченных грузовиков и раскрытых уродливыми лепестками, надорвавшихся пушечных дул, покореженных танков со сплющенными круглолобыми башнями и распущенными по земле хищнозубыми гусеницами, сквозь чумазые траки которых уже пробивается молодая трава. Трупы красноармейцев обслуга давно утащила куда-то: омерзительны были вощеные задницы с завитками дерьма, тошнотворен – тяжелый сладкий запах паленого и гниющего мяса. Но еще омерзительней были живые.

Мы стоим теперь в Днепропетровске. Центр скучно-безликого города оказался на диво красив: замечательно стройный классический Спасо-Преображенский собор, необъяснимым образом не тронутый снарядами и бомбами, белоколонные и крашенные охрой здания екатерининской эпохи, вереницы купеческих особняков и доходных домов, – но само население… Мы катили по улицам – я смотрел на людей, по-зимнему одетых в сентябре: полушубки, фуфайки, пальто, много шляпок и шляп – горожане, «знакомые с европейской культурой»; каждый третий и третья – с чемоданами и узелками, словно все собирались бежать, хоть бежать им теперь было некуда; словно ждали, что прямо сейчас остановят их окликом «Хальт!» элегантные, страшные наши солдаты, потому и таскали все самое ценное на себе и с собой, приготовившись переносить перепады отрицательных температур в уготованном им зимнем рабстве, плену, – впрочем, может быть, многие волокли барахло на обмен и продажу.

Я отчетливо чувствовал их старание сделаться меньше, стать асфальтовой тенью, пятном на стене; в их глазах были те же дикарское обожание и подобострастие, что и в зенках у западноукраинских мещан, но теперь я уже различал за этою приспособительной гримасой нутряную покорность и цепкую травяную живучесть, что была много больше, сильнее, чем страх наших выстрелов или ударов. Лучше жить в этом страхе, чем не жить вообще, – так решили они.

Эти бабы, старухи, рабочие сразу поняли, что от них требуется, что хотим мы увидеть в их лицах, глазах, – их согласие с собственной низостью, только это их может спасти: разве может скотина разозлить своих новых хозяев покладистостью? Я не видел усилия скрыть за личиною скотской покорности что-то иное, «человека в себе» – им, похоже, себя и не надобно было насиловать: что-то передалось им с материнскими песнями, кровью, что сейчас отзывалось с готовностью на немецкое «Комт!» или «Хальт!», заставляя ломаться в хребте и стекать на колени с такою привычностью, словно с нашим вторжением началось что-то очень хорошо и давно им знакомое; никаких других способов существования они и не знали, не могли себе вообразить и желать.

В отличие от подавляющего большинства днепропетровских покорителей, я не только смотрел им в глаза, но и слушал: в силу происхождения и родственных связей я сносно знаю русский язык – недостаточно, чтобы как родную схватить разговорную простонародную речь, но ее общий смысл я способен усвоить. Я почти не услышал проклятий в наш адрес, разве только старушечьи «ироды» да мальчишечьи «гады» и «сволочи», прошептанные с ненавидящим шипением, ласкали мое ухо. Физическая старость умаляет смертный страх, непосильным становится и бояться, и жить, а мальчишки – те вечно играют в войну и мечтают о подвигах. Основная же масса туземцев голосила и лаялась на разрешенных нашей администрацией рынках: «Да ты шо? Нешто много прошу?.. Ну отсыпь хоть еще с полведра! Ну добавь хоть стаканчик! Посмотри, это ж чистый каракуль!» Гомонили, шептались о своих крепдешиновых платьях, серебряных ложках, пшеничной муке, лисьих шубах, пальто и костюмах ушедших на фронт и, быть может, убитых мужей, сыновей и отцов, молоке, постном масле, картошке, желудевых лепешках, покупательной силе рейхсмарки, о своих постояльцах – немецких офицерах и унтерах, словно вытянули лотерейный билет, получили охранную грамоту. Говорили о ценных для немцев портных и сапожниках, инженерах, механиках, мастерах паровозных депо, учителях немецкого, печатниках, даже о зубных техниках и венерологах.

Все они соглашались копошиться в объедках, обживаться в завалах кирпичного мусора под нависшей над ними чугунной плитой, выводить из депо паровозы и обстукивать буксы для нас, ремонтировать наши машины, стряпать нам и обстирывать нас, раздвигать под солдатами ноги и подкладывать под офицеров своих дочерей, переводить на русский наши страшные приказы – добровольно явиться на сборные пункты сначала евреям, а потом всем здоровым мужчинам и женщинам младше пятидесяти, – и какая-то скотская будничность виделась мне в их движениях, словно мы для них были погодным явлением, воплощением неотвратимой судьбы, ледником, что раздавит не всех: есть какие-то трещины, ниши, в которых возможно укрыться. Словно все, что мы им оставляли, тоже стоит того, чтобы жить. Только два состояния – жадная слизь или трупное окоченение. Я не то чтобы тотчас почувствовал раскалявшее руку желание вытащить табельный «люгер» посреди их базара и выстрелить в небо или чью-нибудь голову, чтобы вскрыть черепа и проветрить мозги: вот что мы можем с вами в любое мгновение сделать. Просто я вдруг с арктической ясностью понял: а зачем и за что их жалеть?

Нет, я не презирал всех русских. На подступах к Днепропетровску гнили русские, убитые с оружием в руках; каждый день их пилоты выходили меня убивать – не могли, но хотели убить, заставляя нас с Решем признать их свободную жертвенность, силу, их подобие нам, их презрение к жизни ради миски помоев. Нет, великое множество так называемых чистокровных арийцев вызывает во мне то же чувство, а верней, ничего во мне не вызывает, равно как евреи, французы, поляки и прочие, согласившиеся с отведенным им местом, со своею врожденной, безболезненной, честной, пожизненной низостью.

В конце апреля 41-го мой шоколадно-палевый «Эмиль» подшибли нудные английские зенитки, так что пришлось зарыться животом в сахарские барханы, до потери сознания трахнувшись головой о прицел. Я очнулся с башкою, обложенной колотым льдом, в окружении ангелов в желто-коричневых куртках, с огромной кровяною шишкой на лбу, и если бы было кому (угодливому, теплому, покладистому Богу), молился бы, просил, чтобы точно так же шишка, кровяная горошина, слива не назрела внутри моего сотрясенного черепа: о, милостивый Боженька, не отлучи меня, пожалуйста, от неба.

Через пару недель я уже порывался из стерильных пустот Шарите, сходя с ума без воздуха, пространственной свободы, а вокруг с черепашьим проворством ковыляли, прохаживались и насвистывали «Es geht alles vorüber»[22] совершенно свободные от войны и работы мужчины. О, они никуда не спешили. Все они наконец добежали, доползли, дослужились до больничных покоев, наконец-то их всех наградили санитарно-курортным кормушечным раем за какие-то грыжи, артриты и прочие несмертельные беды-болезни, наконец-то избавили от ежедневных мозговых и телесных усилий, от восьмичасового рабочего дня, от хождения в контору, стряпни, даже перестилания постели и мойки посуды, и теперь можно было часами пластаться на койках, оставляя в матрацно-подушечной вечности отпечатки своих мощных гузен и арийских затылков, заключать дружка с дружкой пари, у кого раньше опорожнится канительная капельница с каким-то физиологическим раствором, и, конечно, озвучивать все проявления своего титанического бытия: «ну, пойду пообедаю», «не могу жить без супа», «браво здешнему повару – вкусно, как дома», «надо выпить таблетку»… и с огромною мерой облегчения, освобождения, со счастливой исчерпанностью вседержителя, обозревшего мир на седьмой день творения: «посрал».

Их превосходный аппетит, их анекдоты, их потребление бесплатного готового, их благодарность собственным болезням за то, что им теперь не надо покупать дрова и уголь для отопления жилищ (сродни благодарности здешних украинцев и русских за то, что они – не евреи), их разговоры об эрекции и таинствах работы мясника, безобразие дряблых, неразвитых мускулов, стариковские ребра, мучнистые ноги, жировые громады и, конечно, бесстыдное, беспросветно тупое довольство в их лицах и неведение о расплате в глазах – все это подымало во мне такое омерзение, что я едва удерживался от того, чтоб залепить по чьей-нибудь тестообразной сытой морде кулаком и заорать: «Зачем ты, тварь, живешь?!»

Я развлекался представлением, как я бросаю в эпицентр их обеденного чавканья гранату – и в этом мире наконец-то воцаряется тугая, надежно залепляющая уши тишина.

5

Молодняк пополнения стабунился у загонной жердины и жрал их, настоящих, матерых, глазами. И конечно же парни Зворыгина на глазах у щеглов зашагали к машинам особенным образом – вперевалку, с таким пресыщением, словно не в пекло, а мушиную мелочь давить. Сами, сами еще, по хорошему, мирному счету, мальчишки – оттого и позерство вот это, словно перед девчонками на довоенном бульваре.

Лапидус подхватился к ограде, сграбастал за плечи сержантика Сомова и затряс, ненасытно оглядывая:

– Слышь, земляк, ты же ведь из Москвы! Я прошу тебя, друже, запомни! Если я, подожженный врагами в неравном бою… а ты будешь в Москве, дуй на Зубовский. Пятый дом, тридцать третья квартира, три звонка, спросишь там… Октябрину. Передай: он любил вас… – И отбросил того от себя, подавившись рыданием.

Заржали, но Зворыгин повел тяжелеющим взглядом, и немедля настала, стянула сердце каждому как эластичным бинтом тишина. Привыкаешь с годами, а вот все равно остается в руках и коленях какая-то струнная дрожь.

Мясистое лицо Семеныча перехватили скобками морщины – глядел он на Зворыгина, как на бродячую собаку, затащенную крючьями на живодерню, и Зворыгин забрал у него шлемофон и, насунув Семенычу на трудовой лысый череп свою голубую фуражку, не взошел, а взлетел на крыло своей «кобры». Сразу зажил в машине, как сердце живет в нем самом, зарулил по мосластой грунтовке на взлетную и по белой отмашке стартера… рассекал своим красным обтекателем воздух на тысяче метров – острием полыхавшего бронзой на солнце соколиного клина.

На десять часов, двадцать градусов ниже показались идущие в две колонны изящные, длинные двухмоторные «пешки» с их раздвоенными хвостами и овалами нумерованных стабилизаторов. Чуть левее и выше шел ступенчатым пеленгом стройный квартет Подобеда.

Поздоровались и, разогнавшись, проскользили над ними вперед. Перестроились в пеленг с превышением пары над парой. И как будто бы преодолели воздушный барьер, обозначенный долгим изломистым рвом на зеленой и серой земле – с высоты, разумеется, тонким, как шрам, просеченный по полю, словно кто-то вертел, поворачивал землю, как гигантский кусок запыленного войлока под иголкою швейной машинки.

Ворвались в закипевшую облачность: небо стало рябым от зенитных снарядных разрывов. Повсеместно захлопало так, словно лопались на сковородке кукурузные зерна.

– «Ландыш», «Ландыш», я «Мак», – шоферским голосом вожатого автоколонны вскричал Зворыгин, упреждая ведущего следом своих «петляковых» майора Антипова. – Уходи влево вверх – или прямо по курсу вам сделают вилочку. Понял меня?.. Ну-ка, хлопцы, проедем-ка им по ушам. – Опрокинулся на спину и спикировал вплоть до земли, обломив за собою всю стаю, оставляя бурлящую кукурузную кашу вверху…

Снова взмыли на тысячу, две… Вплыли в зеркало заднего вида драгоценные «пешки»: на каждой, кроме боезапаса, – трое наших ребят, шебутных, непутевых, застенчивых, наглых, не целованных, щелкавших девок, как семечки, отрешенно задумчивых, нараспашку веселых. Надо было им выйти, проплыв над немецкою линией, к Новороссийску и обгадить фугасами батареи развернутых к морю тяжелых орудий, что мешали с землей наш десант у Мысхако. И добраться до этого берега было как пальцем до кожи ежа…

– Командир, три часа, двадцать градусов выше – «худые»! – закричал Ахмет-хан.

Они так понимали друг друга, что Зворыгину не было нужно ни слова, – потянув по косой с ровным бешенством вверх, вся пятерка его вслед за ним прочесала лазурную пустошь трехэтажным своим боевым разворотом, обратившись носами на «мессеров». Волки, волки, Тюльпаново племя, десяток – завели карусель с двумя нижними парами «аэрокобр» на косых виражах; желтизной полыхнули окольцовки носов и рули поворота, да и ни к чему были эти родимые метины – сразу их обладатели были опознаны по чистоте и изяществу скорописи, по тому, как пришлось завертеть головою в потугах уследить за кривыми стрижиными просверками в голубой пустоте.

– Командир, на хвосте у тебя, на хвосте! – заорал, задыхаясь, Поярков.

– Вижу, вижу, поди, не в трамвае.

Раскаленный форсажем комар стал огромным, птеродактилем, ящером, опускаясь Зворыгину в мертвую зону, ни единой в него не пустив преждевременной трассы – не дрожащей от жадности, точной господской рукой. И в холодном спокойствии – по заявкам всех русских – Зворыгин запел:

– Когда простым и н-н-нежным взором… – И на полную выдал рули, обгоняя немецкую ласку запнувшейся вспышкою переворота, как кочевник в седле, зная, как достоверно прикинуться мертвым вместе с павшею лошадью. И как будто рванули в ушах его ситец в ножевое мгновение это: просверлившая рокот мотора бронебойная трасса раскроила пустое так близко от зворыгинского существа, что не мог не поверить ублюдок в падение захлебнувшегося певуна, отвернул от него, уходя от атаки Пояркова, отпуская Зворыгина на свободу убить, столь же чистую, сколь чудовищным было его тугоухое пение: – Необычайным цветным узором… – в восходящем потоке завертелось оторванное у тевтона крыло, – земля и небо вспыхивают вдруг. – Однокрылый урод, задымив, по спирали устремился к земле.

А Поярков уже был в клещах разрезающих воздух у него за спиною двоих, и Зворыгин хлестнул изо всех своих плеток по ближнему, загоняя меж ним и Поярковым огневые штрихи – ну увертливый черт! Удивительно чисто ушел из-под трассы круто влево и вверх, но зато и Поярков ускользнул на ноже из-под трассы второго.

Ахмет-хан и Гречихин, с самой первой минуты царившие в солнце надо всей свистопляской, тотчас рухнули на распаленную пару «худых» на хвосте у Зворыгина, словно их швырнул вниз приступ хищного голода: вожака разнесло красным огненным клубом в ошметки, а второй, задымив, завертелся к земле – вот ведь, твари, не ждали, что кто-то из наших иванов может жить выше их.

В то же самое дление «мессершмитт» с командирскою стрелочкой на фюзеляже развернулся Зворыгину в лоб с такой резкостью, что за его оперением потянулись хвосты конденсата, – закипел от винта до хвоста, затевая игру «кто кого пересмотрит», зажигая на крыльях и под фонарем заплясавшие бешено свечи. И, прижмурясь, как кот на сметану, он, Зворыгин, продолжил движение навстречу ему, начиная то страшное, чем много раз убивал, чем убил своего вожделенноненаглядного первого. Но тогда это было на каком-то наитии, точно кто-то вселился в него, помыкая Зворыгиным так же, как сам он – машиной, словно кто-то тащил и водил его, как одетого слизью сазана на леске, на заглоченном, впившемся в жабры крючке, точно кто-то незримый, вне его существа, намотал его жилы на колодезный ворот. А сейчас он, Григорий, мгновенно рассчитанным поплавочным дрожаньем и рысканьем пропустил под собой, чуть левей, чуть правей огневые канаты, и немецкий комэск, увидавший невступно в упор диск его вороного винта, будто хваткой утопленника потянул на себя самолетную ручку, подымая машину в воздушную гору, и мгновенная тень «мессершмитта» прошла над Григорием будто и не по воздуху, а по булыжникам. Настигая идею атаки, в сей же миг запалил вертикаль за немецким хвостом, с благодарною, радостной мукой прожигая воздушную толщу до тех же этажей, что и немец. И матерый ублюдок все видел, да только для него все закончилось там, на сближении лбами, внизу, – видел, как круто взмывшая «аэрокобра» убивает его, запрокидываясь в верхней точке подъема своим красным носом к нему и ложась винтовой вспышкой переворота на брюхо.

Толстой пушечной трассой немцу то ли стесало под корень, то ли вырвало с корнем крыло, по касательной разворотило моторное сооружение в носу, из которого тотчас ударил смоляной, раздуваемый встречным потоком, мятущийся факел. Это смертное пламя сожгло уцелевшим тевтонам глаза: тотчас начали сыпаться к серой земле и немедля враздробь повернули на запад, потянув за собою густые дымы от надсада моторов.

– Ахтунг, ахтунг, камрады! – заблажил Лапидус. – Товарищи, куда вы?! Вы же ведь гордость фюрера, волки! Товарищи, вас ждут свобода и работа! Бросайте самолеты – закурим папиросы!

– Придержи помело, – погасил его тут же Зворыгин. – Ни хрена это были не волки, а так, прибылые.

– Ну не факт, командир, ну не факт!

– К «пешкам», к «пешкам», ребята, в правый пеленг ко мне. Всем смотреть в оба два. Нам еще через «мессеров» этих до упора пилить и пилить. Как на тракторе Паши Ангелиной.

Караван бомбовозов взял левее и ниже от их карусели с «худыми», прикрываемый сверху четверкою «аэрокобр» Подобеда. Накрывая нагоном их крупную стаю, Зворыгин тотчас пересчитал «петляковых», как хозяйка цыплят, – с тою разницей только, что эти великанские птенчики были много больше него самого. Девять и восемнадцать, все целы. Посмотрел на часы на приборной доске – приближалось расчетное время подлета, и Зворыгин повел свою свору теперь уже строго над «пешками». Так и шли с превышением на полкилометра, а Зворыгин с Поярковым – на километр, как по гребню воздушной горы, осевая, верховная пара. При таком построении «худым» ничего уж не стоило подобраться на бреющем к «пешечкам», но уж тут ничего не поделать – лишь глядеть в оба два, – надо ж было антиповским бомберам как-то свалиться на цель.

В полусферах – ни пятнышка, но зато впереди, чуть левее по курсу, по земле протянулись шерстистые серые нити: это там разбегались по летному полю «худые» или, может быть, «фоккеры»… И уже утекло под крыло каравана полотнище всполошенного аэродрома, и уже завиднелись впереди параллельные веера батарей, длинноствольных машин, хлобыставших по нашим морякам беспрестанно. Не ломая порядка и хода, «пешки» встали на свой боевой, завалились в пике и почти что отвесно западали на батарею, все стремительней, все тяжелей, без надежды, казалось, поправиться, не расплющиться оземь носами, будто уж норовя обогнать свои бомбы, от которых они опростались в пике, сами став многотонными бомбами, но легко, даже будто играючи вышли из крутого пике.

Сотрясенная кучным ударом, загудела земля, что-то треснуло, лопнуло в темных глубинах ее, но Зворыгин туда не смотрел – шарил взглядом по чистым просолнеченным голубым полусферам, где сейчас непременно должны были появиться ублюдки, которые взмыли по русские души. Где? Где?

Разворот «пешки» сделали над полыхнувшим во всю свою ширь ослепительным морем – надо всей неоглядной свинцовозеленой и дымчатой прорвой одинаково скучных, тяжелых, тягучих катков, и вот тут, в развороте, отстали от своих косяков погрузневшие правые крайние бомберы, и как раз над огромною водной могилой с двух сторон вышли на караван тупоносые, бочковатые «фоккеры».

– «Мак» второй, прикрывай замыкающих! – крикнул он Подобеду. – Ленька, девять часов…

Лапидус – благо не истукан, голова не приварена – сам уже все увидел, без нахлеста зворыгинским криком обратился налево и спикировал вместе со своим Горбуновым навстречу четверке хорошо бронированных тварей, что летела передней девятке отметавшихся «пешечек» наперерез, подбираясь к их брюху, прижимаясь своими животами к воде, чуть ли не идеально сливаясь с глянцевитою массой прибрежного студня. И Зворыгин хотел уже было помочь, бросив «аэрокобру» туда же, но тут что-то тронуло стужей затылок, понуждая его посмотреть в вышину и назад: там, засвеченная полыхающим солнцем, плыла еще парочка, что должна была через мгновение повалиться в пике, выпуская, выплескивая из своих поливалок огонь.

У него было пол-оборота секундника. Зазудела в башке вопрошающим, жалящим роем цифирь угловых скоростей и виражных кривых, сделал крен для любимой спирали, раскроил в два витка высоту так безжалостно чисто, что был обречен очутиться на третьем витке за хвостом у ближайшего к берегу «фоккера». Бронебойные метки, хлестнув фюзеляж броненосца, распались на искры, но зато разорвали в центроплане крыло, выдирая из твари стальные нервюры скелета… Довернул и стегнул по кабине второго, разнеся на куски обтекаемый черепфонарь.

Далеко за хвостом что-то хлопнулось в море, показалось, расплющившись о колоссальную толщу воды, как о сталебетон. «Петляковы» поджались друг к другу, отстроились и стремительно пересекали Цемесскую бухту, не ломая порядка и хода. Десять «аэрокобр» держались над ними и перекрывали все их ракурсы наглухо – штук двенадцать медлительных «фоккеров» парами с безнадежным упорством накатывали, выбирая мгновение, ракурс, просвет для разящего выплеска трасс и, похоже, с предельной натугой уходя от отсечных, заградительных струй истребителей и самих «петляковых»… Потянулись еще с пять минут за живыми, невредимыми «пешками», поводили смычком по зворыгинским нервам и, накушавшись злой пустоты, отвалили.

Так они и пахали воздушное поле до самого Геленджика – все никак не могущие облегченно обмякнуть, не давая себе прежде времени, до сцепления покрышек с землей, совершенно уверовать, что сегодня живыми останутся все. А когда наконец стало явью заморское летное поле, Зворыгин почувствовал, что сейчас и машины, и люди задохнутся от бешеной частоты эволюций и долгого напряжения всех чувств; что уже замирают в моторных отделениях и ребрах надсаженные продолжительным гоном сердца, перестав толкать кровь по разношенным трубопроводам. Он давно уже взмок до отчетливо слышного хлюпанья, и просох троекратно, и снова взмокрел – гимнастерка была тяжела, как от ливня, – и какое-то время не мог шевельнуться и тронуть привязные ремни; обсыхал, коченел истуканом в притертой к земле заглушенной машине.

Остамелые руки Зворыгина ожили, расстегнули ремни, и, толкнув открывавшуюся, словно в автомобиле, дверцу «аэрокобры» наружу, он с воскресшей умелостью спрыгнул на землю. Там уже гомонили, гоготали, братались не знакомые прежде друг с другом летуны двух различных пород, и Гречихин показывал бомберам на Григория, будто отмахиваясь от назойливой мухи.

– Зворыгин ты, Зворыгин? – набежал на него мощногрудый, коренастый майор с глазурованным потом, выражающим властную силу тяжелым лицом. – Я Антипов! – протянул он Зворыгину мощную лапу. – Ну спасибо тебе, черт небесный, провел, чисто как по проспекту, туда и обратно провел. Мы-то шли – ну, ты знаешь, с каким настроением. Если на полный радиус, то все. Пишите прощальные письма! Я вас любил, любовь еще, быть может… Завещания вот составляем – кому что из имущества. Два подбоя на вылет у нас – это обыкновение. Ну а ты со своими орлами все пылинки с моих ребятишек посдул. Я, Зворыгин, всегда теперь буду тебя на прикрытие просить. Я уверен в тебе, как в себе, даже больше!

– Видно, улей у них был пустой. Облепили бы большим числом – иметь нам с тобой бледный вид и кривые ходули.

– Но везет тоже знаешь, кому. Ух какого ты черта крутил этим «фоккерам»! Да я с тобою, если хочешь знать, до Керчи бы махнул.

– Что же только до Керчи? Бери до Берлина.

– И махнем, Гриш, махнем! Скоро мы с тобой этого милого Гитлера так пятисотым калибром обгадим, что он там себе прямо в штаны накладет, мать его в душу через семь ворот! Ну, пойдем, брат, пойдем – там у нас с собой было… О, гляди-ка, какой раритет.

Он, Зворыгин, всегда получал удар в сердце, когда над гнездовьем полка возникал беззащитный картонный «У-2», поперек себя шире своей этажеркой, – все, кто не был прикован неотложной работой к машинам, подрывались навстречу ему, несуну, брызнув из капониров, от курящихся кухонь на дутиках, словно дети к видению первого аэроплана, не по материковой земле, а по льдине – потерпевшие бедствие, веруя: их не забыли, обязательно вспомнят, вернут, заберут из ледового плена. Обдавая воздетые лица горячей волною пролета, «кукурузник» вываливал им через борт легковесный объемистый тюк. Налетали, впивались, вскрывали, выпуская нутро – вороха спрессовавшихся, сросшихся, словно палые листья, конвертов, треугольников, голых открыток с нарисованным слева от адресных бланков героическим воином, что сидит на земле в лихо сдвинутой на затылок ушанке, опершись на посылочный ящик, и одною рукой выводит на листке сокровенные строчки, а другою придерживает автомат, улыбаясь при этом, как Пушкин, который что-то пишет гусиным пером при лампаде. «Жди меня, и я вернусь» – было крупно начертано над посылочным ящиком.

Заходилось стесненное сердце, когда раздербанивались драгоценные ворохи, по налитым голодною дрожью рукам раздавались нечаянно-долгожданные письма отцов, матерей, жен законных, зазноб и едва не единожды виданных девушек, только раз и приобнятых, схваченных за руку, обещавших писать и писавших, научившихся или разучившихся ждать, как никто.

Получивший письмо, точно охлест, ожог травяного, цветочного, чистого ветра из будущего, выбредал из густившейся каши разбора летун, уходил далеко ото всех, убирая за пазуху, словно под кожу, конверт, чтоб прочесть не теперь, в подгоняющем гуле и треске моторов, а в самой тиши, в непогоду ли, в час ли меж собакой и волком, когда никто уже не оторвет его от этого письма и не увидит, как щекотно намокли глаза и каким детски жалобным, глупым, потерянным сделалось непрерывно сведенное, как кулак для удара, лицо… забивался тогда под крыло и уж там выедал, пил глазами скупой, бледный список материнского лика, заклятий жить вечно, целовального шепота, бреда, тылового колхозного и городского неустройства и проголоди, благодарности за аттестат, по которому дома родные получают твою превосходную летную норму, отелившейся Маньки, окотившейся Мурки…

Как же мало живого и важного умещалось на односторонней открытке, на тетрадном листке, как же много хотел и как мало с чернилами мог передать человек. Но текла, обновлялась в жилах общая кровь, что теперь лишь с чернилами и могла циркулировать в разлученных великими расстояниями людях.

До щемящего натиска возросло теперь в каждом солдате внимание к единственной девушке, и уж если она отвечала тебе, а не то что клялась в вечной верности, накалялось и крепло в избраннике чувство, что теперь-то уж точно тебя не убьют и победа не просто неминуемо будет, а близится с каждым новым ее обвалившимся с неба письмом. Те же, кто жил до войны, как бирюк, изливали всю нежность свою на заочниц: «Я надеюсь, что вы не будете против быть моею знакомой и с удовольствием напишете о вашей жизни в Токаревке», «Я надеюсь, что из уважения к истребителю-фронтовику ты с удовольствием ответишь мне как комсомолка», «Напоминаю вам мои слова о том, что я живу одной душой на свете с четырнадцати лет…» – и таким был вот этот возраставший напор, что ни разу тебя, летуна, не видавшая девушка отзывалась сердечным приветом, и держала тебя на лету сила всей пообещанной будущей жизни, хоть в ответном письме ее и говорилось разве что о «возможности дружбы».

У Зворыгина было двести сорок заочниц, написавших ему как геройскому летчику, написавших его фотографиям в «Правде», и Зворыгину некому было писать. С каждым новым тюком из биплана накрывала его пустота. Новых писем от Ники все не было и как будто уж быть не могло. Можно было, конечно, покивать на ползучую почту с громоздкой военной цензурой, а еще больше на свою перелетную горе-породу: сколько уж сменено было аэродромов, городов, деревенек, станиц, номеров почти полностью выбитых и гвардейскими ставших полков… Только письмам других это все доходить не мешало.

Он наверное знал, что Ника далеко теперь от фронта, что госпиталь ее эвакуирован за Волгу и что профессор Некитаев вытребовал Нику в свое распоряжение в Москву. Григорий представлял себе столицу по кадрам привозимых в полк киножурналов: исполинские туши заградительных аэростатов, гроздья раструбов на телеграфных столбах, бесконечные тысячи окон с однообразными бумажными крестами, баррикады из бревен, трамвайных платформ, мешков с песком и прочего подручного материала – это все уже было пережитками осени 41-го года. Непрерывно растущая черная тень отползла от Москвы, и глодавший Зворыгина вне математики страх испарился, потух, словно спичка во рту, и осталась одна притаенная в самой глуби, обжимавшая сердце тоска. Разумеется, лучшего места для Ники нельзя ему было желать, только сколько же там, в огромадной столице, вилось вокруг Ники победительных, сильных мужчин – знаменитых врачей, дипломатов, артистов, бояр, генералов, и красавцев, и умников, и хозяев судьбы, обладателей черных «паккардов» и огромных, как аэродромы, квартир, неоскудных дарителей гридеперлевых платьев, лисьих шуб и собольих манто. Что он был-то такое, Зворыгин, по сравнению с ее другом детства – сотрудником Наркоминдела Извольским, который мог перенести ее по воздуху в запредельные Мехико, Лондон, Нью-Йорк?.. И тотчас обрывал себя от омерзения и стыда: все кормушечно-самолюбивое («Мне! Ну не может же быть, чтобы не для меня ее сделали») и холуйски обиженно-злобное («Ну конечно, мы рылом не вышли») отгорало в известку, в золу, только он вспоминал, где и как ее встретил. Да могла ли вот эта, вроде только что выросшая из мечтательных книжек и кукол, беззащитная тонкая девочка, что с четвертого курса московского мединститута пошла в полевые врачи, не понять, что почем в этом мире? Да уж больше, чем он, через край. И не только понять, прикоснувшись ко многим ранам наших бойцов, но и знать изначально, раз пошла прямо с ялтинского променада – в сарафане и туфельках – в военкомат, так что уж без сомнения: взрослость сердца дана ей от Бога, как способность Провидения.

6

Мы не знали имен тех, кого убивали. Это были, конечно, не фанерные и жестяные мишени, а ощутимо наэлектризованные ненавистью, перегрузочной мукой, отчаянием, страхом, с огромной силою хотевшие убить нас позвоночные, потомство теплокровных живородящих матерей. Но увидеть кого-то из этих иванов в рабоче-крестьянское, ни на чье не похожее молодое лицо – это было немыслимо. В этом смысле мы были и слепы, и глухи, отправляя на землю не «личностей», а «представителей вида». И как вид они были чрезвычайны выносливы, терпеливы и неприхотливы. Изучив, как Кювье, обгорелые туши и внутренности самых разных советских машин, мы не нашли ни кислородных масок, ни радиостанций, ничего, что бы им помогало сообщаться словесно и выдерживать боль и удушье на больших скоростях и высотах. А у нас были парни, которые жить не могли без слоновьего хобота и намордника шноркеля[23].

Оперенные русские совмещали спокойную, зрячую жертвенность, абсолютный отказ от своей личной значимости с поразительной косностью и покойницкой непредприимчивостью, с рабским следованием стилевому единообразию, заповеданным схемам, лекалам, даже если они были вырезаны точно ножницами по металлу. Самовольное проникновение в иное измерение боя для них было равным осквернению образа Божьего, и любой неходульный маневр превращал их в мятущихся кур в подпаленном курятнике.

Может быть, это долгие, злые, гнетущие зимы и такие же долгие степи из века в век воспитывали в них мыслительную лень, медлительность ума, привычку к неподвижности, к пространству, где появление метеоров означает наступление Судного дня; может быть, это долгие зимы привили всем русским ощущение ничтожности одного человека и любых человечьих потуг обустроить пустыню, переделать природу, но тогда вообще непонятно, как же это они замахнулись на небо, доросли до колесного хода и дизельной тяги, а не то что до аэропланов.

Итак, на их машинах не было радиостанций, и нас просто жуть пробирала при мысли об их бессловесности: как же так, если именно слово и сделало нас когда-то людьми – раздиравшая пасть волосатому кроманьонцу потребность упредить об угрозе сородича: «Вниз!», «Обернись!» Против нас воевали обреченные глухонемые, способные обмениваться только покачиванием крыльями, если только не верить, что у них есть какой-то особенный, дополнительный орган электрической речи, излучения сигналов на особой волне. Но порой я задумывался о другой стороне их закупорки: их молчание было неприступно для нас. Разумеется, нашим связистам всегда удавалось подключаться к штабным коммутаторам или рациям их генералов, но что касается имен, содержания этих людей, того, что они думают о нас, мое зоологическое любопытство не было удовлетворено.

Да, пожалуй, никто из них не заслужил различения: убиваемый с легкостью и предрешенностью, не способный оставить на твоих плоскостях ни отметины исчезает из памяти сильного зверя бесследно. Но сейчас на Донбассе – о боже, спасибо! – объявились хотя бы немного другие. 16-я истребительная авиадивизия – без каких бы то ни было внешних горделивых намеков на их элитарность, никакого пылающе красного «Лейб-штандарта Иосифа Сталина». В первый раз мне пришлось танцевать настоящую жигу, то и дело ныряя под русские трассы. Этот русский ведущий хотел поводить по моим электрическим жилам смычком. Он висел у меня на хвосте неотвязной, зудящей осой, полагая, что весь я сжимаюсь в безотчетной потребности сделаться меньше, чтоб моя бронеспинка прикрыла меня целиком, но для меня все это проходило по разряду ежеутренней гимнастики. Я заложил такой безжалостный вираж, что русскому понадобилась вечность на то, чтоб вытянуть свой «Як» из соковыжималочного крена. Я отчетливо чуял, как трещат его мышцы от шеи до пяток и от чугунного прилива крови пухнет голова, когда был у него за хвостом и выметывал трассы изо всех пулеметов.

Но другим мастерам и хозяевам воздуха, приохоченным к даровой власти, пришлось много хуже. Лейтенант Эрвин Грубер (двадцать восемь зарубок на киле!) решил позабавиться с троицей «Яков». Все пошло, как всегда: наши парни кричали: «Хорридо!», «Затравим!», наслаждаясь собачьими вальсами краснозвездного трио, заставляя индейцев вертеться юлой, как дрессированных медведей на арене; поражаясь тупому упрямству, с которым иваны разворачиваются в лобовые атаки, и не сразу заметив, что сами секут пустоту, что хотя бы реакция этих русских мгновенна. А вожак этой тройки, 17-й номер, заложил неожиданный правый боевой разворот, оказавшись – о, Гюнтер![24] как же так, почему?! – не вполне обезьяной, и пошел потерявшему чувство пространства арийцу в лобовое стекло, в сей же миг заслонив своим коком и блеском винта белый свет. Все, что Эрвин мог сделать, – рефлекторно рвануть свою «Желтую-два» в высоту. Очаровательная мимикрия под привычное самопожертвенное бешенство, от которого нашему брату так легко увернуться. И бедный Грубер оказался загнанным в наделы недочеловеков. Кто же знал, что, едва пропустив под собою его «мессершмитт», русский вздернет машину на дыбы, как обваренный? Угадает с делением шкалы, этажом, на котором он должен опрокинуться на спину.

Новобранец Бургсмюллер, глядя завороженно на русское покушение на вертикаль, так и не уловил винтовой вспышки переворота в верхней точке дотянутой до половины петли. Развернувшийся в хвост ослепленному Эрвину, русский целую вечность лежал на воздушном потоке, дожидаясь, когда Грубер вынырнет у него перед носом.

Через день тот же номер 17 затащил в пилотажное неандертальство и Лео Мантойфеля. Как это было, я узнал со слов Гризманна и Ландграфа, потому что сам Лео, надышавшись густым унижением и выпрыгнув из горящей машины впервые за жизнь, возвратился в гнездовье с отшибленной речью. Там у них, под Славянском, началась настоящая свалка, и это продолжалось пять минут – непрерывное необъяснимое издевательство русского вожака над Мантойфелем. Он как будто нарочно подставлял Лео хвост под кинжальный огонь, а уже через миг, сбросив скорость, становился огромным, заполняя размахом крыла не прицельную рамку, а весь белый свет, так что Лео едва успевал НЕ нажать на гашетки, чтобы пламя разрыва не сожрало его самого. Это было какое-то механическое пианино на крыльях – показалось, что дроссель и створки радиатора русского открываются и закрываются сами собой, словно жабры, с частотою сердечных ударов гася и опять выпуская на волю лошадиные силы мотора.

Ну конечно, ага. «Если у самого меня не получилось, то, значит, совладать с этой тварью не может никто». Я почувствовал зоологическое любопытство к безымянному соколу, пусть и делался он таким страшным только в линзе чужого убожества.

Забираюсь в кабину, проверяю магнето, подымаю свой шварм на охоту, и ведомым со мной в этот раз вылетает Мантойфель. Что-то сделалось с ним в том бою, и, наверное, лучше бы начал дрожать от животного страха, но его теперь жжет унижение. Словно рыба наживку, заглотивший Железный крест 1-го класса, исступленно гонявшийся за победами раньше, разевая клекочущий клюв на рекорды, он теперь делал все для того, чтобы вырваться из ощущения своего боевого ничтожества, доказать: та беспомощность, неспособность убить были только минутной болезнью, а не тем, из чего его сделали. Это были двойные унижение и зависть: барражируя в поисках своего оскорбителя, он, по сути, пытался угнаться за мной.

– Всем велосипедистам! – захлебный лай, пожарная тревога. – Над Красным Лиманом полно фляйшвольфов и индейцев! Кто рядом, кто рядом – немедленно прикройте станцию! Сейчас там будет ад!

На полном форсаже несемся к разъезду – мой взгляд скользит по огненным валам и тучам лакового дыма и натыкается на острый профиль выходящего из вертикального пике штурмовика. Еще через мгновение я вижу соединенное, спаявшееся все: ревущую девятку мясников, которые отвесно падают на станцию, и прикрывающую их полуслепую тройку «Яков», которые не видят ничего, кроме блещущих пфеннигов наших зениток за насыпью. Сейчас фляйшвольфы выйдут из пике и понесутся вспять над самыми путями, сбривая с поверхности все, что не взорвано, поджигая тюки с украинским зерном, разнося на куски обезумевших лошадей и людей, словно небо обязано оставаться пустым, пока они не поперчат все это огненное варево.

– Ведомым оставаться наверху, – осаживаю Лео и обрушиваюсь на железобетонного увальня – глаз мой режет его, словно сквозь микроскоп, отделяя от целого члены, куски: центроплан, плавники оперения… оторвать их с рулями или до пограничной полоски не давить на гашетки, так что кажется, через мгновение пролетишь сквозь него, словно он уже нематериален, и тогда твоей пушечной мощи достанет для того, чтобы вскрыть этот сейф, как консервную банку.

Тварь уже начинает ложиться на брюхо и сейчас задерет свой очиненный нос в небеса – надо срезать ему плавники… по железному боку стучат мои пули, высекая из твари золотую пургу. Но еще через миг от его оперения отлетают куски, то едва различимое, без чего мозг и руки – ничто.

Два замыкающих штурмовика ложатся на живот – я ныряю в их мертвую зону, прошивая последние футы до дымящейся, как торфяное болото, земли; выворачиваюсь из падения, под критически острым углом упираясь глазами в лазурный испод мясника, и давлю на гашетки, продольно взрезая беззащитный живот. Из развороченного маслорадиатора распушившимся лисьим хвостом вырывается пламя. Задираю нос выше, взвиваюсь над факелом, в верхней точке подъема кладу Минки-Пинки на брюхо и вижу, как распоротый мной броненосец вонзается в неминуемую каланчу. Лишь теперь, с распылением башни, которая оплыла, словно мигом сгоревшая свечка, тройка этих индейцев увидела нас – двое сразу пошли нам навстречу удивившим меня чистотой боевым разворотом, задирая носы, выпуская запоздало-бессильные струи, отсекая нас с Лео от своих мясорубок.

– Лео, парни, на Северный полюс!

Мы уходим в крутую воздушную гору, выбрав самый надежный способ бегства от русских. Зачастую все этим рывком и кончается, мы свободно уходим домой, не втянувшись в удушливо-потную свалку, но сейчас эти «Яки» нагадили в наших владениях – надо их хорошо наказать.

– Гросскройц, Курц, живо за мясниками! Не давайте им строиться в круг.

Мой глаз скользит по загрунтованным свинцовыми белилами грядам, выхватывая сквозь разрывы в облаках стремительный придонный призрак русского… Пора! Я рушусь на него, просаживая облако и вырываясь из тумана вместе с клочьями разорванной подушки. Прострельный электрический озноб швыряет его вниз. Такая скорость отклика меня не удивляет – обыкновенный развитый инстинкт прошедшего естественный отбор опасливого селезня. Будто впрямь обесстыдев от страха, он почти что отвесно пикирует – нос моей Минки-Пинки в угоду ему, как секундная стрелка, опускается ниже и ниже, стремится в отвес. Сейчас он даст крен для спирали… да ну? ты это умеешь, иван?.. по крупным буквам я читаю его мозг, и с тошнотворной предсказуемостью, но никогда не виданною мной у русских чистотой иван раскраивает воздух подо мной – как будто по невидимому бешеному шнеку. И я иду в крутую гору лишь из любопытства, обгоняя его точным знанием, что он может сейчас со мной сделать. Я не вижу его – тут как в жмурках, – я отчетливо чую, что кусок высоты надо мной заражен его волей и вот уже занят его самолетною силой: два витка – и он там, где не может не быть… В верхней точке прямого подъема сжимаюсь – человеком из мяса, ошпаренной кожи, – задирая свой крашеный нос до спасительного замирания, начиная скользить на крыло раньше, чем по примеру убогого Грубера вынырну у него перед носом.

Я хочу показать ему свой силуэт – на кратчайшее дление, для того чтоб сполна насладиться наивным его торжеством. Пусть увидит, что он все исполнил безгрешно, только этого мало – со мной. Развернулся и пал, оборвался, как яблоко с ветки, у него из-под носа, благодарный ему за воскресшее чувство ребенка, разорителя фермерских яблочных кущ, когда весь ты становишься собственным сердцем, убегаешь от трепки и счастлив, что тебя не догнали.

Я проношусь в обратном направлении футов двести, видя в зеркале заднего вида русский переворот и движение за мной, – ну давай, что ты можешь показать мне еще? Я уже понимаю, что это тот самый безымянный иван, о котором так лестно отзывались Гризманн и Ландграф. Своими эволюциями он развеивает все, что я успел узнать о русских как о виде – о пожизненной их неспособности на своевольное нарушение предписанного, моментальной их оторопи перед каждым негаданным и невиданным росчерком немца.

Ухожу из-под мысленной трассы ивана крутым виражом, так, чтоб он не прицелился в точку у меня перед носом, и еще через миг поселяюсь у него на хвосте, нанизав на расстрельную ось этот «Як» с той же легкостью, что и всех до него. С переламывающей резкостью русский взмывает у меня из-под носа, тонет бешеной свечкой в задернутой тучами бездне, наивно надеясь, что мой глаз неспособен отделить его гаснущий абрис от сизо-белесого воздуха, не поймает мгновения, когда он опрокинется через крыло и западает мне круто в лоб…

В это самое дление в наши страстно-безгрешные игры врезается третий: я зажат в превосходных клещах – где же Лео? куда же он смотрит, когда русский ведомый буравит мой затылок глазами? Я могу просто взять и уйти на Нордполь, и прореха в барашковой туче затянется тотчас, но нет, я сейчас поиграю с тобою в твою же игру: «удирая от смерти», бессовестным переворотом сыплюсь вниз и пикирую прямо на шквально растущую пирамиду шахтерской долины царей. Распаленный дурманящей явностью моего дымового форсажного следа ведомый иван устремляется следом за мной, словно селезень за вожделенною самкой. На мгновение я ощущаю щемящую радионемоту этой парочки, даже будто бы вижу разодранный в крике клокочущий рот вожака: на себя, на себя рукоять! не иди за ним, нет! Это больно, конечно, – заглянуть в предрешенное будущее своего соплеменника, брата, обгоняюще впившись в неминучую точку убоя, и быть совершенно бессильным полетевшее остановить.

В сотне метров от черных морщин террикона я беру на себя замертвелую ручку и со шквально густеющей темнотою в глазах выжимаю машину в воздушную гору, чуя, как этот олух отстает от меня на подъеме в безнадежном усилии взмыть от земли много круче и выше, чем я, уцелев у меня за хвостом, а не вспыхнув у меня перед носом. Прозреваю и режу его – никакой хищной радости, никакого желания жрать полыхнувшую падаль. Тотчас же завертел головою, отыскивая над собою того, необычного, редкого русского.

– Не мешай мне, прошу тебя, Герман, он мой! Это он, он, ублюдок, семнадцатый номер, я узнал его, Герман, оставь его мне! – слышу вдруг умоляющий голос воскресшего Лео, этот голос по-детски дрожит от потребности вырваться из боевого ничтожества.

Что же, Лео, давай – из меня прямо лезет признание в «благородстве» и «рыцарской чести».

Русский видит, что я остаюсь созерцателем, и не может зайти Лео в хвост – на мгновение мне показалось: от живого ума его ничего не осталось, унизительно-глупая братская смерть выжгла мозг, понесла вслед за Лео в кровавом наплыве… Но нет, слишком рано я сослал его в неандертальский надел: задушив сумасшедшую скорость на горке, он уходит Мантойфелю прямо под брюхо – восхитительно грязной, какой-то недовышедшей бочкой, пропуская того над собой – в неминучую точку убоя. Вижу, как его трасса разносит фонарь над бедовой головою Мантойфеля. Простота этой русской идеи – обратить очевидную грязь в небывалую, не предвиденную даже мною винтовую протяжную вспышку – изумляет меня. Сколько раз видел я эту мерзость со срывом резьбы, когда нос самолета зарывается в воздух, как в глину, сколько раз – в исполнении множества желторотых птенцов и не видел просвечивающей сквозь нее красоты, а иван подобрал эту тусклую куколку и… вывел бабочку новой фигуры.

Что-то туго свернувшееся распрямляется в алом, сочащемся, нежном нутре, как полоска китового уса в «Сказании о Кише»: мерзлый жир растопился, и желание как можно ближе его изучить врезается мне в брюхо с лютой силой.

– Это несправедливо, иван, – убить тебя сейчас, не зная, кто ты. Ты заслуживаешь упоминания в Wehrmachtbericht[25], – бормочу я. – Ну давай, покажи мне, что ты можешь еще.

Что за черт? Что со мной? Омерзительный запах силовой недостаточности – нос моей Минки-Пинки пробирает моторная дрожь. Я включаю магнето – машина начинает трястись с такой силой, что даже прицельная рамка скачет перед глазами, и дыхание во мне обрывается от досады и бешенства. Вот что я не терплю, вот чего не прощаю: выходящих из повиновения железных артерий, сочленений, насосов, цилиндров, что должны откликаться мгновенно на каждое телодвижение, – как посмели они отказать мне теперь, когда я повстречался с иваном, любопытным настолько, что мне захотелось узнать его имя?

Я не могу вести машину безукоризненным нарезом, как гравер, – остается лишь сделать разворот на садовый забор и уйти в облака, или он, безымянный иван, опрокинет меня головою к земле, как дрожательного паралитика в инвалидной коляске, и это будет несправедливо для него самого.

У меня пляшут губы, лицо; подхватив от мотора вибрацию, зараженные руки трясутся. Стиснув зубы, чтоб не потерять их, и вцепившись обеими лапами в ручку, колочусь на незримых воздушных мослах: все дальнейшее вплоть до земли для меня – только нудная пытка. Я с каким-то тупым изумлением вижу огонь, языки, вырывающиеся из щелей, я сижу среди пламени: разлилось под ногами и должно меня жечь, но не жжет… как же это смешно – человеку, который всегда выбирает дальнейшее сам.

Темный дым, выедающий ноздри, глаза, прибывает волна за волной, горящей ватой набивается мне в грудь, я никак не могу его выхаркать. Рука моя вслепую вцепляется в фонарную панель – скоростной поток воздуха выметает тяжелую, едкую вонь из кабины, но зато раздувает ленивое пламя, и почти кипяток лижет ноги от ступней до колен. Мне приходится снова закупориться изнутри и насунуть на морду почти не спасающий от задыхания шноркель. Отстрелить крышку тесного, провонявшего гроба и прыгнуть… нет, нет, лучше я дотащу Минки-Пинки до того вон колхозного поля рядом с аэродромом. В прошлый раз все едва не закончилось трещиной в черепе – сдернув маску, снимаю с приборной панели прицел, чтобы не размозжить об него черепушку. Притираю дрожащую Минки-Пинки к земле – начинается тряска, конвульсии, пару раз меня жестко подбрасывает, а потом «мессершмитт» увязает в непроезжей грязи. Расстегнув перекрестные путы, давлю на стеклянную крышку, выжимаю себя из кабины, встаю на крыло и от приступа кашля валюсь на липучую, жирную землю. По пропаханной мной борозде растекаются жирное пламя и копотный дым – к выгорающему изнутри самолету бегут ошалелые чернорабочие, я бреду им навстречу на резиновых щупальцах, никого уже больше не желая избить – ни механика Феллера, на лице у которого не обнаружилось глаз от стыда за моторный инфаркт, ни ленивую бестолочь Гартля, не приготовившего ванну к возвращению хозяина.

Курц и Гросскройц, которые возвратились домой невредимыми раньше меня, завалились ко мне, словно только что выскочили из горящих машин, словно это не я задыхался в дыму и боролся с дрожательным параличом, а они – мокролицые, даже не злые, с детским ужасом непонимания в глазах:

– Как это могло с ним случиться, если он был с тобой?! Ты же ведь никогда не терял Rottenhund! Ну чего ты молчишь?!

– Это вопросы к Богу, милые мои, а Бог всегда молчит. Объяснить, почему Лео вдруг оказался уязвимым и смертным? Или что, это только славянское быдло должно опрокидываться лапами кверху?

Мы, конечно, теряли собратьев и раньше, но до этой минуты почему-то всегда возникало ощущение как бы оборвавшейся лонжи, не замеченной вовремя ветки, на которую может напороться любая распаленная гончая, прозрачного стекла витрины, принятого птицей за ту же пустоту, – ощущение собственной боевой близорукости, расслабления хозяина, убаюканного повседневным превосходством над русскими. Словно только в несчастное время и в несчастных местах не действовал закон немецкой невредимости, словно в землю уходят только те, кому «не повезло», словно только увлекшись состязанием друг с другом и с собою самим, можно было свалиться в уродливый штопор – безо всякой на то воли русских.

Счет потерь был «один к десяти», мы убивали их со скоростью до ста машин в неделю, василиски судьбы, королевичи воздуха, наводящие оторопь на иванов своей хищной статью, и ничего еще не поменялось статистически, упали только две пипеточные капли на весы, но от того еще острее было откровение: есть русские, которые способны целиком, без коварства случайностей, только собственным телодвижением решить, кому жить. Есть такие, как этот 17-й номер.

7

Зворыгин вскинулся на койке. Точно в него по капле насочилось и керосином вспыхнуло несделанное. На полу – перечеркнутый переплетным крестом слиток лунного света. Не желая тревожить до срока покой перетруженных долгой воздушной страдою парней, он беззвучно спустил ноги на пол, стянул с кроватной спинки синие диагоналевые бриджи, нашарил в изголовье латунный портсигар с искусно вырезанной на исподе крышки надписью «Пора свои иметь» и, беззвучно ступая босыми ногами по земляному полу хаты, вышел в сенцы.

По дороге приметил, что койка Ахмет-хана пуста, – ну, джигит! быстро девку прижал! Поощряет Зворыгин в своей эскадрилье «половую распущенность».

Черноглазым бесенком Ахмет-хан пас овец и однажды увидел над холодно блещущими снеговыми вершинами полыхающе-красный агитсамолет. Раньше он видел только огромных орлов, величаво распластанных на воздушной стремнине, плывущих так, как будто недвижимы и весь мир со своими горами и стадами барашковых туч верноподданно движется птице навстречу; раньше он видел только крупных тетеревятников в неуклонном разящем угоне за беспомощной грузной поживой; ставку сокола, сильную, как пламя взрыва, когда тот, схлопнув крылья, отвесно бьет птицу много больше себя самого, – а с явлением аэроплана стало детское сердце его обрастать, точно пухом, мечтой о крыле. Родня поднатужилась и вытолкнула Ахмет-хана из кусумкентского аула в Краснодар: «Учи, сынок, законы. Большим человеком станешь – судьей», а тот дошел до первого призывного плаката: «КОМСОМОЛЕЦ – НА САМОЛЕТ!!!»

Они были вместе аж с Качинской школы – Зворыгин, Ахмет-хан и Ленька Лапидус. Ленька спал на полатях, сын знаменитого конструктора звездообразных авиамоторов; мать с отцом его были в Москве, но родные их сестры с «кузинами» Леньки остались под немцами в Киеве. Что «жидов с комиссарами» немцы отделяют от всех остальных и доводят до стенки, оврага – это знание обезнадеживало до бесслезной, сухой пустоты. Точно два человека уживались в одном Лапидусе: оборотистый, хваткий добытчик, неуемный скабрезник с иронично кривящимся ртом – и другой: не глаза – беспокойные черные раны. И когда пригоняли кого-то из пленных, а тем более сбитых пилотов, всем хотелось скорей этих фрицев ощупать: глянь, очки у них темные, чтобы солнце в глаза не лупило, шлемофон с вентиляцией, в сеточку, и перчатки из кожи мягчайшей, чтобы чувствовать ручку, а ботинки какие – на высокой шнуровке: уж такие, случись ему прыгать, с копыт не сорвет… Ленька же подходил к ошалелому немцу, глядя в сердце и мозг, приговаривая «их бин юде» и пристукивая в свою грудь кулаком, говоря, что подбил его он, Лапидус и еврей, убивает он их – за своих. И если у немца дрожали глаза, уступая до нужного, что ли, предела, на котором подкашиваются ноги – на колени, в мольбу, в «нихт фашист», – это было еще полбеды… А вот если разбитый, оглушенный падением, ошалевший в сграбаставших лапах пилот продолжал улыбаться угодливо или просто нервически, Ленька мог принять эту улыбку за гримасу презрения или злобный оскал, и тогда уж держи его семеро…

Пустая дорога, огромная ночь, заросший муравою двор затоплен лунным половодьем. В незыблемой дегтярной непрогляди гудели дальнобойные ночные самолеты – «везу, везу, везу» как будто выговаривали. Зворыгин опустился на чурбак, вставил в зубы цигарку с моршанской махоркой, которую предпочитал папиросам с кургузою куркой и пустым мундштуком. Не мигая, смотрел в недоступную вышнюю пустошь и думал о Нике: семь месяцев назад свалилось с неба ее последнее, московское и, показалось, студью отчуждения дохнувшее письмо. Да и в прежних своих письмах Ника была к нему дружески не холодна, соучастливо не горяча, прямо так и писала, ехидна: «Шлю горячий привет, но ты не обожжешься». Чем дальше, тем вернее представлялось, что «будь живым, пожалуйста», написанное ею, дышало той же взрослой женской жалостью, что и письма другим – многим, многим ее одноклассникам, воевавшим сейчас на пространстве от Черного моря до Полярного круга. Отвечала ему из одной нетяжелой повинности, понимания, как он нуждается в письмах ее, как нуждается каждый теперь в подтверждении своего бытия женским словом и взглядом. Отвечала ему, подчиняясь простому движению души – ставшей словно бы частью той женской и детской души, что писала любому и всем, кто на фронте: «Дорогой товарищ боец! Когда пойдешь в бой, бей немца насмерть!»

Сообщала Зворыгину о своих одноклассниках – тонкоруких, домашних, ни к чему, кроме точных наук или музыки, не приспособленных мальчиках, что теперь стали рваться на фронт со своей близорукостью и неподдельными грыжами, не могли усидеть по домам от стыда за свою исключительность, бронь, и такой-то забегал к ней домой попрощаться, невозможно смешной и до слез, задыхания жалкий в непомерной шинели, доходящей до пят и до кончиков пальцев, и теперь она пишет не только Зворыгину, но еще и такому-то.

Совершенно зеленые девочки целыми школами, не закончив 10-го класса, поступают на курсы радисток, медсестер, сандружинниц, сообщала она. Актеры Большого театра передают значительные денежные средства в фонд постройки эскадрильи. Дети тех, кто на фронте, стоят у токарных станков – высоко над землей, на составленных ящиках: только так они могут дотянуться до всех пусковых рычагов. Мужички с ноготок. Набивают патронные ленты для авиапулеметов Зворыгина. Ухаживают за телятами на животноводческой ферме колхоза «Гигант». Во дворцах пионеров устроены выставки: что может сделать ребенок в подарок бойцу – кисет с коряво вышитой красной звездой, баульчик для катушек и иголок, чехольчик для расчески, домино.

А еще она много писала о скудных пайках для трудящихся тыла и сезамах горкомовских распределителей, о преимуществах летных комсоставовских продаттестатов над рабочими и иждивенческими продуктовыми карточками, о достоинствах и недостатках продельной крупы, об обменянных на полведра помороженной квелой картошки крепдешиновых платьях и о маминой лисьей горжетке, оцененной на рынке в три стакана крупчатой муки, – как же глупо она пробросалась Зворыгиным, а то мог бы сейчас он ее подкормить. А еще о почтарше, которая разнесла по домам только часть писем с фронта, а остальные, гадина, спустила в унитаз, – может, вот кто виною тому, что Зворыгину нет больше писем от Ники, как и ей от него? Перестала писать, словно уж без остатка истратила то пионерски и сестрински чистое, что могла дать Зворыгину, – или кто-то, войдя в ее жизнь, занял в ней столько места, сколько лезвие в ручке складного ножа, и писать ему только из «дружеских чувств», «уважения к фронтовику» или жалости было бы для него унизительно.

Крыши хат и сараев отчетливо уж рисовались на фоне светлеющей выси. За чертой на востоке томилось незримое солнце. Толкнувшись с чурбака, Григорий двинул в хату – по вышитой холодным росным серебром барашковой траве лег его свежий дымчатый след. Ленька свесил с полатей босые ступни и глядел на Зворыгина сверху вниз, точно филин.

– Что, уже на ногах, Гришка Победоносец? Очередной припадок творческого вдохновения? А этого – Тинка ночевать позвала? Завидую и факту, и объекту. А мы с тобою ни хрена мышей не ловим.

– Пресеку я когда-нибудь это. Всех в колючий ошейник, – уверил Зворыгин, усевшись за стол и откидывая полотенце с пайкового белого ситника и чугунка с остывшею картошкой: солдатская вдова Наталья кормила их, «воздушную пехоту», чем могла, да еще виноватилась: немцы вымели все подчистую – хотя в этом должны перед нею виниться они. – Ну вот какой он будет в воздухе теперь? Млявота, размазня. А машину, ее надо задницей чувствовать. Перегрев – как свою ненормальную температуру.

– Тут, Гриша, другое, – сказал Лапидус, слетая с печи. – Тут если не сейчас, то, может, никогда.

– Бугаиная философия. Сегодня дай ему корову, а поутру на мясо забивай.

– А немцы, что не люди в этом смысле? Или что, нет пилота в Тюльпане, а, Гриш?

– Не знаю. Как мертвый. Все видит, все чует. И никогда не ошибается.

– Ну скажешь. Это какая-то не наша точка зрения, мистическая.

– Вот именно: не наша, а его.

Позавтракав, влезли в свои гимнастерки, давно побелевшие на лопатках от соли и пота, впряглись в пожелтевшую сбрую и вышли на двор. Солнце уж подбирало росу, ненасытно лизало тесовые крыши построек, прорезало косыми лучами узорочье яблонь и вишен.

За соседским плетнем, под развесистой яблоней увидали Султана с «объектом» – черноглазою чертовой девкой в одной только нижней рубашке: Алевтина смотрела снизу вверх на Султана с такою бесстыдной, доверяющей жадностью, что поперек их скороспелой близости нельзя было сказать ни слова. Она не хотела его отпускать, по-собачьи заглядывая в сожженное загаром горбоносое чеканное Султаново лицо, но уже подхватила Султана, Лапидуса, Зворыгина необсуждаемая огненная сила, и пошли, как почти каждый день, и уже показалось за околицей летное поле с чередой капониров, вовсе не отличимых от древних курганов или просто пологих холмов.

– Зевнешь мне сегодня «худых», – сказал Ахмет-хану Зворыгин, – я тебя сим же вечером выхолощу.

Затянули знакомую песню упрямства моторы, и привычным, по скорости равным течению крови движением Зворыгин отдал ручку управления от себя. Друг за дружкой взошли в высоту, отложились тенями от зворыгинской «кобры» Поярков, Лапидус, Февралев, Ахмет-хан и Гречихин. На десять часов, десять градусов ниже плыли в девственной сини изящные долготелые «пешки» Антипова. «Ну, проведешь меня до траверса Анапы, как девушку под ручку до парадного?» – спросил вчера Зворыгина Антипов на выходе из людного штабного блиндажа, словно спросил: «Пойдешь купаться завтра?»

Шли и шли, покрывая гектары воздушного поля. В полусферах лазури – ни единого крестообразного пятнышка, но от этого только сильнее гудел чистый воздух: вот как раз из такой безмятежной просолнеченной синевы нарождается шквально-обломное пламя атаки таких, как Тюльпан.

Небо стало рябым от гостинцев беззвучно затявкавших «флаков», а еще через миг впереди и правее Григорий увидел бесконечно знакомое, скучное и как будто нестрашное зрелище – привычное, как тронутые ветром шары седого перекати-поля для глаза старого воздушного кочевника, – протянувшиеся по земле шерстяные белесые нити, означавшие близкий самолетный буран наверху. Скоростные же «пешки» Антипова, проскочив сквозь барашки зенитных разрывов, по цепи стали рушиться на немецкое скопище техники, в стремительном падении избавляясь от бомбового груза, опростались и взмыли в прозрачную, цельную высь, продолжая упрямо лететь на закат, – по-за ними пробитая, пронятая до каких-то утробных глубин тяжеленным ударом, содрогнулась, подбросив дома и машины, земля. Раскидистые черные деревья с чащобной густотою вымахали из земли, точно вызревший в недрах ее невместимый, разрывающий гнев наконец-то вскипел и одним разом вытолкнул, выкорчевал, разметал все хозяйство пришедших на нее чужаков. А Зворыгин, как будто и вовсе не глядя туда, в распухавшую тучу погребального праха, глядя только направо, в тот небесный отдел, где, скорее всего, и должны были появиться они, различил комариные очерки, через миг превращенные скоростью в темные, безупречно отлизанные силуэты «худых». Четверка «мессершмиттов» неслась наперерез антиповскому выводку.

Только тут облегченные «пешки» потянули в томительно долгий пологий роевой разворот – в направлении к свинцовому, голубому бескрайнему студню; правый крайний, летевший всех ближе к Зворыгину бомбер в развороте над морем отстал от своих – скособоченный, отяжелевший и, похоже, подшибленный «эрликоном» еще на подлете. Тотчас парочка «мессеров» ринулась по пахучему следу его, убивая форсажем дистанцию, подходя на длину огневого своего языка…

– Мишка, вверх! – проорал он Пояркову, вздернув беззаветно послушную «кобру» на горку, сделал переворот и западал…

Оба пали с воздушной горы прямо в хвост ничего уж не видящим немцам… А вот хер вам обоим от зубов до хвоста – как влепили из двух своих пушек им сзади, пробивая в обшивке метровые дыры, – разорвали в ошметья. Но и сам он, Зворыгин, ушел на мгновение этой атаки из точки всевидения, – «петляков», что летел ближе всех к инвалиду, содрогнулся, как будто наскочил на незримую глыбу: получил восходящий удар в неприкрытый испод и, как будто уже переполненный пламенем, начал толкать из моторной гондолы клубы антрацитовочерного дыма. И Зворыгин заныл сквозь сведенные зубы от гнева на себя самого, с покаянною мукой выедая глазами клочок низовой пустоты – свечкой вышел оттуда в зенит «мессершмитт», опрозрачненный скоростью даже на взмыве. Где он, где?! С непосильной для глаза мгновенностью опрокинулся через крыло и обрушился на «петляковых», и Григорий какой-то далекой, зачужавшей рукой тотчас вздыбил машину навстречу – и немедля простыл на оси того самого безучастного светлого взгляда: этот взгляд просквозил помертвевший зворыгинский череп, вмуровал его в мертвую стынь превышающей воли своей и не только в пространстве обессилил Зворыгина, но и во времени, видя все, что Григорий сотворит со своею машиной отсюда до точки, – ровно то, что заставит Зворыгина он сотворить, ничего не дозволив нежданного и бесподобного, загоняя на горку, прогибая в пике и вжимая в свинцовую воду: ничего любопытного нет для Тюльпана в безыдейной его голове.

В отгонявшем Тюльпана от «пешек» надрывном кабрировании надавил на гашетку, у того перед носом выставляя забор, зная, что ни одной своей меткой не зацепит его, видя, как все отсечные трассы проносятся сквозь скоростную филигрань переменного профиля и едва уловимого рысканья. Вот Тюльпан предсказуемо смазался в сторону от «петляковых» и пошел по отвесу в зенит, и уже через миг чей-то взгляд пробуравил затылок Зворыгина – раньше, чем он увидел у себя за хвостом подражателя Борха, двойника, слишком долго живущего в анабиозе прямого полета, чтобы тотчас же не потерять законцовку крыла: это Мишка Поярков, спикировав между «худым» и Григорием наискось, обварил смертной студью ублюдка и вымел того у Зворыгина из-под хвоста.

Зворыгин вертел головой, вбирая всей кровью пространство меж солнцем и морем и словно бы даже не видя ни длинных больших силуэтов стремительных «пешек», ни тонких очерков десятка «мессершмиттов», но явственно чуя движения всех разновидных человеческих мыслей и воль – как разряд, как удар, грозовое сгущение воздуха над головой и кромсавшую небо на остроугольные голубые краюхи отточенную самолетную молнию.

Все было не так, как Зворыгин хотел: восемь «пешек» Антипова пеленгом шли над пустынной Цемесской бухтой, стройно и неуклонно вырываясь из смертного поля, – надо было сберечь их, и только. «Мессершмитты» попарно заходили на бомберы сверху, одновременно рушились с севера, юга, заката, вываливаясь из солнца и отворачивая вспять, когда «аэрокобры» обращались им навстречу. Бортовые стрелки «петляковых» поливали свои хвостовые полусферы из задних турелей, не давая «худым» подобраться к себе на расстрельную стометровку и ближе.

В вышине, надо всей суматохой, висел совершенно незримый Тюльпан, никуда не спешивший и способный обрушиться с кручи на любую тяжелую «пешку» в то мгновение, как все они, тридцать иванов, ослепнут, не могущие жить на пределе внимания все время, и Зворыгин мог только облаять его, развернувшись к Тюльпану с кабрированием, но не ринуться следом в вышину или вниз, не затеять с ним личную вольную карусель с непрерывной взаимною ласкою нежными взорами. Разнимало Зворыгина надвое – так хотелось ему потянуть за Тюльпаном в зенит и с такою же властною силой – оставаться цепною собакой при бомберах, ведь троих уже отдал ему на расклев, троих антиповских ребят, сгоревших в небе заживо. Неужель и сегодня этот черт не почует какой бы то ни было боли?

И как будто услышал Зворыгина он: что-то мигом сгустилось из солнечной пустоши за спиною и над головой – Борх упал наковальней, выбрав не бомбовоз, а его.

Человеком со стесанной кожей Зворыгин швырнул себя в сторону, уходя из-под трассы, которой Тюльпан охлестнул его свыше – любопытствуя, пощекотал. Самолетная тень просекла пустоту за хвостом у Зворыгина, продолжая падение к воде, а не взмыла над ним и не отяжелела у него на хвосте, потому что тогда бы Поярков прицепился к Тюльпану репьем. И Зворыгин, чугунной болванкой спикировав следом, аккуратнейшим образом вынес под выход Тюльпана на горку прицел, и любой бы другой целиком был в зворыгинской власти, на одном лишь рефлексе рванув от воды, но у этого был не рефлекс, не какой-то один соленоид в мозгу, а способность предвидения.

Запустив восходящий поток в радиатор, погасил свою скорость в падении и, едва не расплющившись о непроломную толщу воды, вышел в горизонтальный полет возле самой серебристо-чешуйчатой прорвы. И, немедленно выгорев до пустоты в боевом развороте направо, заходил уж Зворыгину в хвост, и с началом косого виража из-под трассы Тюльпана обварило зворыгинский мозг понимание: ждал он, ждал от Зворыгина именно этого – затащил его, дурня, сюда, на последний предел низины, где тяжелая «аэрокобра» со своею немереной скоростью становилась утюг утюгом, этажеркой начала двадцатого века по сравнению с изящно-разворотливым «мессером». Затащил в ареал своей силы и пошел виражить, загоняя Зворыгина на закритический угол атаки. Просто сжечь его в воздухе, как остальных, – это не удовольствие было для Борха, удовольствие было подвесить его на ремнях вниз башкой, в тупиковом безжалостном штопоре, чтобы он, кувыркаясь к воде, в хаотичном предсмертном вращении почуял себя совершенным ничтожеством.

На такой низине ни один оборвавшийся в штопор летун не успеет поправиться, и вот как еще он не сорвался в уродство, Зворыгин, раз за разом себя выжимая из чугунного непроворотного нищенства, чуть ли не становясь на крыло. Это лишь для стороннего глаза подобный вираж был единой живой непрерывностью, а Зворыгин на каждом четвертом сердечном ударе ощущал, что машина готова свалиться в тошнотное винтовое вращение, и давал сектор газа до предела вперед. Только так, непрестанно – рывками, точно сердцем самим и сечешь на куски нутряную моторную музыку, обращая ее то во вьюжный порыв, то в тягучую детскую жалобу. И еще приходилось при этом с упорством секундника поворачивать в сторону «пешек», на восток, на родной Геленджик, гнаться за караваном, не теряя из виду его, забавляя всевластного гада своей предсказуемостью, но и Борх, так расчетливо, дальнозорко спаявший скорость мысли своей с послушанием верткой машины, все же был человеком, из мяса, – измочалив Зворыгина и в какую-то меру умаявшись сам, на огромные десять секунд отпускал столь забавно живучего русского, совершая щадящий вираж и давая мгновение на роздых ему и себе самому.

Клокотали, пузырились в бедном мозгу безнадежно-убогие мысли-идеи… и рванул по прямой круто в гору, зная, что Борху стоит немного призадрать на него свой тюльпановый нос для того, чтобы разворотить ему трассой мотор: штопор, да, тебе? На! В высшей точке надрывного взмыва – ручку вправо рывком до упора и левой ноги! На дыбы встала «кобра», зависнув бессильно в сиянии голубизны, и огромная плоскость свинцовой воды начала винтовое вращение навстречу ему, – кувыркаясь, западал, Борху не оставляя сомнения, что еще через миг расшибется о воду. Отсчитав три чудовищно нудных витка, с выкорчевывающей силой рванул самолетную ручку обратно – перестала кружиться с ровным остервенением вода, поплыла, уходя косо вниз, под крыло, со знакомою силой Григория вжало в сиденье, мигом оповещая его, что живой.

Тюльпан, показалось, был даже слегка удивлен, но еще через миг вновь вонзился в горячий зворыгинский след, сам едва не разбившись о водную толщу. А вот это ты зря – слишком, слишком прижался к воде. Ледяной, дальнозоркий колдун позабыл о высотной шкале, оказавшись хотя бы на миг существом недалеким, – и Зворыгин запел:

– Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг… – подпуская поближе неправдиво растравленного, до какой-то мальчишеской, девственной дурости помолодевшего Борха.

Впрочем, Борх, хорошо изучивший его, ясно видел, что Зворыгин не может проделать любимого трюка сейчас – сбросить газ, обрывая дыхание и сердце, и своею уродливой бочкой провалиться ему под мотор, пропуская вперед, на убой: никакой высоты под Зворыгиным не было – сразу вода. И Зворыгин почуял, как он усмехнулся в своем самомнении: ну, иван, что ты можешь еще показать? Вижу, вижу, что ты до конца себя выпростал и теперь у меня на крюке, словно склизкий пудовый налим без молоки и всех потрохов.

Заломив свой утюг на крыло, запалил на Тюльпаном косую петлю, ощущая себя опрокинутой, разорваться готовой бутылкой, из которой вода не идет, потому что та слишком полна, вышел в горизонтальный полет за немецким хвостом с превышением в пять корпусов, всею мощью пришпоренной «аэрокобры» сожрал расстояние между, погасив сумасшедшую скорость встопорщенными тормозными щитками, и пошел почти вровень с Тюльпаном, опускаясь на Борха своим обтекаемым выпуклым брюхом, прижимая хозяина неба к воде, выпуская из крыльев железные ноги шасси, словно когти огромного ястреба-тетеревятника, – в окончательном, чистом, ледовитом господстве над тварью, не могущей уйти никуда. Разворот и вираж вправо-влево? На горку? Красным носом-цветком в серебристую воду? Все теперь уже было – под зворыгинский винт, на взаимный разнос и посмертную спайку.

Вот какой нищетой он Тюльпана накрыл, как плитой, – провалился на метр последний, и стальная нога каучуковой шиной размозжила стеклянное темя кабины. Что-то треснуло, брызнуло, вскрикнуло, и горячий рассол этой крови плеснулся Зворыгину в мозг. Он немного поддернул машину: из-под кока его торжествующей «кобры» – будто уж по воде – выплыл красный цветок, а за длинным капотом – проломленный пневматическим прессом фонарь. И в зиянии пролома Зворыгин увидел красно-черную голову будто бы шахматной пешки – человека, висевшего на ремнях, как тряпичнонабитый, и глядевшего под ноги, словно там было самое для него интересное.

«Мессершмитт» завилял без царя в голове, продолжая скользить над валами, задрожал, покривился и вмазался в студенистую воду почти что плашмя, ровно как неизвестной породы морское животное.

Распираемый силой Зворыгин заложил над дюралевой тушей вираж, озираясь, где кто, где свои, где чужие, приближаясь предельно опять к остывающей точке кипения – жрать уходившую под воду жалкую малость Тюльпана, как в позорном июне 41-го года – своего ненаглядного первого немца. Голова в черном кожаном шлеме поползла, заломилась за всей тушей вправо, и прозрачный фонарь, зачерпнувший пробоиной воду, погрузился в свинцовую глубь, и уже лишь крыло, как акулий плавник, продолжало торчать из воды.

Неужели вот это могло так ужасно Зворыгиным в небе владеть, красотой своего боевого полета целиком убивать его волю и делать ничтожеством? Или не было вовсе никакого хозяина неба – был один только образ, откормленный на русском страхе, и Зворыгин сейчас наконец-то убил русский страх?

– Ай-ай-ай-я-яй-я! – сквозь прозрачное оледенение буром ворвался прямо в череп Зворыгина крик завывавшего, словно мулла с минарета, Султана. – Ты, ты, ты его, Гришка! Ногой! – И раздельно ему, по складам, словно сам он не понял еще: – Это! Ты! Гриша! Ты! Ты! Тюльпана! Убил! За Шакро-о! За всех наших! Дальше! Будем! Господствовать! Мы!

Часть вторая Дальше будем господствовать мы

1

Я убит? Я воскрес? Как я здесь очутился? Где я? Каждый немец на всем протяжении фронтов от Полярного круга до Ялты задавал себе те же вопросы. Что же с нами случилось? С нашей армией, гением, силой? Почему ничего до сих пор не закончилось и не видно конца? Сколько кружев сплели в украинских степях и на русской равнине остроумный фон Клейст и живущий движением Гудериан, управляясь с армадами танков, как с одною машиной. Их рокадные перемещения, клещи, вальсирование дали нам цифры русских потерь в шесть нулей, и за взятыми с боем Смоленском и Вязьмой уже не забрезжила – засияла победа. Впереди нет врагов, позади – эшелон, груженный не шинелями, не глизантином для обындевелых танковых моторов, а циклопическими плитами коричневого финского гранита для создания идола фюрера в центре Москвы. И вдруг все споткнулось, остановилось в понимании, что под Москвой что-то сделалось нечеловечески не так; что выходного напряжения в катушке Альфреда фон Шлиффена[26] впервые не хватило – перевалить широкий бруствер из тел последних русских ополченцев оказалось трудней, чем Арденны. В безукоризненно отлаженных часах перестала вращаться секундная стрелка, а минутная и часовая вообще предусмотрены не были. В нашем слое реальности – в небе – наша волчья эскадра сожгла свыше тысячи русских машин всех пород, став для сталинских соколов именем силы, воплощением божьего гнева и неотвратимой судьбы, но на русской земле… опустившись на землю, оказавшись среди офицеров пехотных дивизий, панцерваффе, армейских штабов, мы хотели услышать от них объяснение «всего».

Говорили, что русские с первых же дней стали драться с упорством зверей, ощутимым еще на границе, под Брестом, и вышедшим далеко за пределы немецкой шкалы измерений под Ельней – наподобие русских же отрицательных температур. Говорили, что бросить танки Гудериана на юг, в тыл группировке красных войск, упершихся под Киевом, было не гениальным маневром, а критическим промахом фюрера, – из-за этого мы потеряли динамику на направлении главного удара.

Впрочем, в поезде Днепропетровск – Симферополь мне привелось столкнуться с Рудольфом фон Герсдорфом, прусским юнкером и штабником 1-й танковой группы фон Клейста. В Мировую войну отец его сражался под началом моего. Так вот, этот сумрачный умник, похоже, начитавшийся Толстого, был уверен, что Хайнц-ураган просто физически не мог не повернуть своих танкистов к югу, как бы он ни противился этому всем естеством и огромнейшим опытом. Нацеленная на Москву стремительная красная стрела на деле соскользнула с Ельнинского выступа сама – и как раз потому, что уперлась в то самое озверелое сопротивление русских. Старина Хайнц хотел уберечь своих Kriegskameraden[27], драгоценные жизни германцев, в то время как Сталин людей не жалел, в то время как русские сами себя не жалели. Гекатомбой под Киевом Сталин закупил себе главное – время и зиму.

О зиме говорили отдельно – как о некоем живом существе, божестве, высшей силе. Говорили, что наши потери от холода, санитарные и безвозвратные, много больше, чем от боевых действий красных: солдаты вермахта в пошитых им вдогонку тоненьких шинелях и подбитых гвоздями юфтяных сапогах промерзают до аспидной черноты рук и ног; мозг под железной каской цепенеет, и не спасают даже теплые подшлемники – кто заснул на посту, тот уже не проснется. Танкисты жгут покрышки под легкими бензиновыми «майбахами», чтобы завестись, и все, от рядовых до оберстов, выпрыгивают из штанов, лишь бы где-то разжиться овчинными тулупом и русскими валенками, – обдирают туземцев, отнимая у них меховые, подбитые ватой, пуховые вещи, расхаживают в женских горжетках и манто, с упрятанными в муфты издрогшими руками, превратившись из победоносных элегантных солдат – покорителей Франции, Бельгии, Польши в дикарей, оборванцев, обрядившихся в шкуры, вызывающих ту же брезгливость, что и русские пленные.

Мы-то жили в раю даже этой зимой: невзирая на климат и убожество русских дорог, убивавших трехосные «мерседесы» и «опели», отдел IVA снабжал нас белым хлебом, говядиной, яйцами, сливочным маслом, концентрированным молоком, консервированной ветчиной и сосисками; после каждого вылета нам полагалось по 25 граммов настоящего кофе, прессованные с сахаром орехи, вяленые финики, миндальные бисквиты, шоколад. С сигаретами, шнапсом, вином тоже полный порядок, а солдатам на передовой даже вымерзший хлеб доставлялся со скрипом.

Фон Герсдорф был сдержан и предупредителен – не то что армейские, заеденные вшами, намерзшиеся в снежных окопах офицеры, больные, желтолицые, измученные неврастеники. Они теперь не слишком привечали нас: в условиях тридцатиградусных морозов наши теплые цигейковые куртки, ватиновые бриджи и унты с электроподогревом вызывали на их обезжиренных лицах гримасы видовой, попрекающей зависти, словно мы свои комбинезоны у них, земнородных, украли.

В феврале мы с Баркхорном, Гризманном и Курцем получили непрошеный отпуск в Крыму и, направляясь на вокзал, столкнулись с ползучей вереницей наших гренадеров: конъюнктивитные глаза, ввалившиеся щеки, грязно-щетинистые, сизые, обморожением тронутые лица, натыканные под шинель газеты и солома, отвернутые на уши пилотки, обвязанные бабьими платками, как при зубных мучениях, черепа; кое на ком и вовсе были лапти – чудовищных размеров самодельные плетеные из лыка снегоступы. Все это вызвало у нас брезгливый стыд, хотя стыдиться надо было за гений фюрера и нашего Генштаба: кто полагал, что силы заведенной в вермахте пружины достанет, чтобы обогнать вот эту зиму?

Впрочем, я даже не сомневался, что все было задумано, отлажено, заведено и шло, как безотказные часы, в которых каждый муравьиный батальон сжимал свою пружинку так, как надо, но то, что двигалось навстречу нам, ледник, было много сильнее и больше рационального железного завода, и русская температурная шкала, безмерное упорство их солдат – всего лишь частности того природного закона, по которому зимой 41-го года в Москве нам не быть. Иными словами, я разделял толстовский фатализм фон Герсдорфа: все сделалось так, как оно обстоит, не в силу близорукости немецкого Генштаба и неистового самовнушения вождя, а вопреки всем нашим концентрическим ударам и абсолютному воздушному господству.

Впрочем, разве не в этом весь смысл? говорил я себе. Пересилить великий природный закон, который начинает действовать в России, едва в ее пределы приходят убивать и властвовать чужие? Но в ту минуту, когда я смотрел на наших гренадеров, я понимал и чувствовал иное: все фронтовые муки проступали на их облезлых лицах рвущейся в тепло собачьей мордой, а в иных глазах не было даже умоляющей боли и надежды протиснуться между заборных досок на сухую подстилку и к сытной кормушке. Пристывшие взгляды немецких солдат уже не выражали ничего, кроме животного приятия неизбежного и угасания самосознания, когда не то что смысл «всей войны», но даже собственная участь безразлична.

На подступах к Москве, рассказывал фон Герсдорф, бескрайние поля однообразных снежных холмиков, из которых торчат заметенные каски, костяные носы и головки подбитых гвоздями сапог, руки-ветки со скрюченными пятернями и босые ступни сине-черного цвета. Мы достигли предела: германцы не хоронят своих мертвецов.

Я зашел в Ботанический сад у подножия Яйлы: на острых листьях пальм лежали снежные нашлепки – еще не виданная странность, не объяснимая чернорабочей пользой красота. Тишина зимней Ялты оглушила меня: мостовые, ограды, фонари променада, свинцовое море – все было застлано легчайшей, недвижимой сизо-молочной дымкою какого-то предродового бытия; очертания и краски стирались, дневной и ночной свет как будто слились воедино – нереальный, затягивающий в созерцание мир, оттого еще более фантастический и непонятный, что вокруг были самые обыкновенные сооружения для жизни.

Я замирал перед чугунными водоразборными колонками, перед витринами смешных провинциальных фотоателье и даже перед уличными фонарями, не в силах вспомнить ни предназначения, ни названий всех этих осязаемых предметов. Так ощущает себя, верно, выздоравливающий, выходя из больничной палаты на волю и ничего не узнавая в мире, ничуть не изменившемся за время его сражения со смертью. Ковыляющие по бульварам солдаты уже не служили войне, угодившие в этот межеумочный мир и свободные от «Zu Befehl!»[28], открепленные ото всего ледяного, железного, что держало их жизни когтями так долго.

Я ощущал себя обложенным предохранительною ватой, словно елочный шар, снятый с ветки и убранный в ящик до новой Вифлеемской звезды. Бродил по бульварам, выбирал себе девушку на ночь и думал обо всем, что сказал мне фон Герсдорф.

– Вы, Герман, не живете на земле и потому вы ничего не видите. – Его холеное лицо преобразилось, как будто обданное тусторонней стылостью, не русским морозом, а чем-то… он даже будто бы еще не побывал «там», а только заглянул «туда» и сразу же отпрянул от повеявшего. – Есть нечто, что много страшнее и русских морозов, и русских ресурсов, которые у них поистине огромны. Мы ожесточили их всех. Не одних только красных фанатиков – всех. За каких-то полгода. Когда мы только вторглись в Белоруссию и Украину, миллионы простых беспартийных крестьян и рабочих, обывателей, интеллигентов, попов еще видели в нас непонятную силу, а иные – и освободителей от большевистской проказы. Они еще не понимали, что мы им несем. Может быть, перемену рабской участи на… на какую-то лучшую. Все убитые мирные жители – при обстрелах, бомбежках, я имею в виду, – эти жертвы еще можно было бы объяснить неизбежностью: Krieg ist Krieg[29] и подобными пошлостями. Мы расстреливали комиссаров и всех большевистских партийцев – это было бесчестно, но еще поправимо. Как я уже сказал, на коммунистов многим русским наплевать. Иные крестьяне, которых лишили земли и скота, и сами ненавидят эту власть. Но мы взялись за очищение этой территории от евреев… хоть безобиднее народа я не знаю – экономный, пугливый, травоядный народ, всегда так трясшийся за собственные жизни, все эти жалкие старьевщики, часовщики, портные, счетоводы. О, вы, воздушные счастливцы, не представляете себе и сотой доли тех масштабов… А я лично читал послания начальников айнзатцкоманд: они просили у меня солдат, они хотели, чтобы мы занялись их… работой, потому что самим им не хватает ни рук, ни патронов. Но мы ведь на этом не остановились – не ограничились евреями. Мы стали расстреливать тех, кто их прячет. Мы всех приравняли к чумным грызунам и евреям. Что, речь идет о нашем жизненном пространстве? Нам надо очистить его от славян? Их слишком много, да, и стольких нам не прокормить? Опасно оставлять в своем тылу так много молодых здоровых мужиков? Ну а при чем тут дети, бабы, старики? Давайте обойдемся без слезливых отступлений, скажете мне вы? Давайте вообще рассматривать все наши действия вне положений лживого, бессмысленного гуманизма? Что ж, давайте. Тогда, быть может, нам сначала стоит взять Москву, и завладеть каспийской нефтью, и обескровить красные заводы, а уж потом заняться расовой гигиеной? Но вместо этого мы сами поджигаем землю у себя под ногами, когда у русских за спиной Урал и сто миллионов здоровых мужчин. Да, мы столкнулись с партизанами, но наши меры устрашения… это какая-то бессмысленная круговерть: подпольное сопротивление – карательные меры – и еще один взорванный мост – и еще одна кара, еще одна сожженная вместе со всеми стариками и младенцами деревня. Кто начал эту чехарду? Большевики? Уже не важно. Каждый новый виток бьет сильнее по нам. Мы добились того, что огромные области в нашем тылу превратились в очаги партизанщины. Те, кто еще вчера встречал нас хлебом-солью, уходят в леса, отравляют колодцы, поджигают амбары с зерном. Даже дряхлый старик, даже женщина, даже ребенок. Что мы им принесли? Справедливость? Свободу? Порядок? Обращение как со скотиной в том смысле, что хозяин свой скот бережет: бить-то бьет, но не режет? Даже этого нет. Мы показали им иное. Свалку трупов. А когда человек видит этот исход, он берет хоть дубину и идет убивать. И вообще: я хочу вам сказать… – Он замолк и с минуту не мог говорить, а потом посмотрел так отчаянно, словно силился вытащить из меня человека, который мог понять его страх, или стыд, или боль. – Скажу вам как потомственный солдат такому же солдату. Убийство – наше ремесло, извечное, и Бог его не отрицает. Вы – истребитель, вы деретесь в воздухе – своего рода идеальной обеззараженной среде, где нет безоружных, бессильных, убогих… Чему усмехаетесь? Вот вы, вот ваш противник, сидящий в такой же машине, как вы, на той же лошади и в тех же латах, если вам угодно. Искусство идет на искусство – все честно. Но, Герман, сражаясь, как рыцари… опять вы смеетесь… мы ведь не просто завоевываем новое пространство на Востоке – мы тянем следом за собой все это: айнзатцкоманды, чистки, истребление. И что потом? – Он заглянул в неотвратимое «потом», немилосердный ад взыскания убитых, как будто кто-то в человеческой истории хоть раз способен был расслышать подземный стон раздавленных и сгнивших, как будто, кроме самой смерти, может ждать человека иное возмездие, как будто всех нас, и убийц, и уничтоженных, не ждет одна земля. – Потом мы станем говорить, что мы дрались на фронте, а жгли и вешали другие? Что, человек, который сплел веревку, менее виновен, чем тот, который затянул петлю на шее жертвы? И если мы не остановимся, то потерям нашу честь, и нас никто и никогда не назовет солдатами, хоть мы и дрались как солдаты и не пачкали рук этой кровью.

Я усмехался потому, что речи этого «прозревшего солдата» напоминали мне о Руди, наших спорах перед моим отлетом на Восток.

– То, во что мы уверовали как народ, – говорил Руди мне, – есть изнасилование человеческой и всей живой природы. Миллионы германцев начинают свой день с убеждения себя, что они образуют особый, священный народ, что на свете вообще есть два вида двуногих существ – люди, то есть мы, немцы, и все остальные. Бах и Вагнер превыше Скарлатти, Монтеверди, Рамо, Куперена. Это какой-то дикий спор о том, какое дерево ценней и более угодно Богу – шварцвальдская ель или кавказская секвойя. Я ставлю выше Баха, но разве это значит, что надо выполоть, как сорняки, всех остальных? Обезумелые ветеринары построили расовую иерархию, положив в основание критерии, которые смешны в своей недоказуемости и о которых Господь Бог не знает ничего. Измерение черепа? Да двести лет таких исследований не прояснят, чем череп мекленбуржца отличается от черепа еврея или эскимоса. Высотою таких-то костей, которые, как ты, наверное, догадываешься, имеют весьма отдаленное отношение к их содержимому. А кто такой чистокровный немец? Может, ты или я? Но Борхи происходят из Неаполя. Графы Борхи женились на польских княжнах, на датчанках, австрийках, гречанках, француженках и – о ужас – на русских Тучковых, Пыхачевых, Враницких, Нащокиных, да еще и гордясь, что они породнились вот с этими русскими, добавляя короны к гербу и не ведая, что на самом-то деле они разжижают арийскую кровь ядовитой славянскою подмесью. Ты не помнишь Татьяну и Лиду, в которых влюблялся по очереди? И женись ты на Лиде, кем бы были сейчас ваши дети? Презренными Mischlinge?[30] Кровь снабжает мозги кислородом, кровь сама очищает себя с каждым пульсом, а не говорит о праве на жизнь. Она сама есть это право, да и не право никакое, а способность – смотреть на это дерево, дышать вот этим воздухом, и только.

– В чем ты хочешь меня убедить? – отвечал я ему. – В том, что у размалеванных под зебру лошадей не рождаются полосатые жеребята? Теория Гюнтера и прочих недоумков завиральна, но не более, чем любая другая. Может быть, обойдемся без экскурсов в историю империй и религий? Какому единому Богу должны все молиться, а главное, как – на четвереньках или на коленях? Не имеет значения, какие признаки различных групп положены в основу разделения и вражды…

– Решения вопроса о жизни и смерти…

– Руди, Руди. Кому адресуешь ты этот вопрос? Национал-социалистам? Большевикам? Колонизатором Америки? Британским гарнизонам в Индии? Задай его Господу Богу, которому навязываешь вегетарианство точно так же, как наши горе-антропологи свою бредовую теорию тебе. Кто, как не Бог, построил все существование в природе на убийстве? Это Он почему-то не мог или не захотел сделать так, чтобы все ели травку и никто не жрал мясо. Двуногим надо жить, и они помыкают всеми прочими тварями по своему усмотрению – режут кур, забивают свиней. Этих кур и свиней, плодородных земель, рудных жил слишком мало, а людей слишком много. Надо ли продолжать? С чего бы это людям одного народа поступать с остальными иначе и лучше, чем они поступают с коровами, свиньями и другою своей повседневной поживой? А что делает Бог, говорящий нам всем «не убий»? Он видит, что создал всех нас людоедами, и за свою ошибку истребляет род людской с лица земли, насылая на нас свои ангельские эскадрильи. Если Он не прощает, то почему же мы должны прощать, и если Он не любит нас, свое подобие, то почему же мы должны друг друга возлюбить? Мы – Его дети, мы берем пример с отца. Так на что ты пеняешь? На ложность критериев? Есть только один реальный критерий: жив народ или мертв. Мы можем называться как угодно – высшей расой, Священной Римской империей, ревнителями христианской веры, как наши предки-рыцари, – но суть всегда одна: мы, немцы, должны быть жестокими, чтобы господствовать и жить. Есть человеческая воля к жизни, она и заставляет нас искать любые признаки национальной исключительности или, вернее, просто их выдумывать. Они нужны нам, словно хлыст или бензин, иначе нация и каждый человек останутся инертными и упокоятся в своем ничтожестве навечно. И заметь, мы сегодня еще утруждаем себя изобретением каких-то оснований для войны, мы сегодня еще производим раскопки своей бесподобности на Кавказе, в Крыму или в Индии, а в дальнейшем никто – уж поверь – даже не позаботится принарядить свое троглодитство приличиями. Достаточно будет сказать: «Мы хотим получить эту землю, эту нефть, этот уголь» – и все. Ну, придумают что-нибудь американцы о правах человека на выбор – паранджи, сексуальности или формы купальных костюмов, – и везде, где есть нефть или золото, все священные эти права тотчас будут поруганы – разумеется, в их самых чистых и честных глазах. Наша расовая антропология абсолютно нелепа, груба, но как раз в силу этого внятна. Она недоказуема, но и не требует никаких доказательств. Она – как раз то самое единственное представление о мире, которое сегодня может быть воспринято и даже предварительно затребовано массой. Потерявшие все, кроме собственных рук и мозолей, после нашего жуткого поражения в войне эти массы хотят восхищаться собой, почитать себя выше своих победителей. Выше нас – своих бывших хозяев. Каждый гамбургский грузчик, каждый рурский шахтер. Да вся их требуха возопила: о фюрер, приди, дай нам новое имя, дай нам превознестись. А выше кого может стать вот эта тупая, пропахшая пивом и капустной отрыжкою шваль? Выше Баха и Шенберга, выше Круппов и Тиссенов, выше наших господ индустрии, науки, войны? Выше нас с тобой, Борхов? Ну, это большевистская утопия, не менее бредовая и отрицающая замысел Господень, чем наша современная антропология или твое желание видеть немцев травоядными. Скажи спасибо, что германцы не додумались до равенства и не начали резать друг друга, как русские. Нет, каждый немец пожелал возвыситься как немец. Да, лишь в силу того, что у тебя немецкая фамилия и кровь. И эта дикая идея освободила в людях сжатую пружину унижения и злобы, и атрофированная воля нашей нации наконец стала равной своей скрытой подлинности. Энергия этого взрыва ни с чем не сравнима, и пускай она порождена заблуждением и самообманом. Заблуждение это дает сейчас каждому ощущение причастности к общему делу, к абсолютной свободе и силе.

– И ты служишь этому делу? – Брат смотрел на меня с безнадежной тоской, так, как будто прощался со мной, понимая, что ему меня не переделать, не вытащить из колодца моей неизменной природы.

– Ты слушаешь меня, но ты меня не слышишь. Национал-социализм – это всего лишь форма выражения германской воли к доминированию. И моей личной воли. Я – воздушный солдат и артист, для меня абсолютная красота – только там, и эта партия дает мне возможность предельного самоосуществления.

– Тогда дело плохо совсем. – Брат посмотрел в меня неузнающе и будто даже с обвинительным напором, словно услышав то, что переводит меня из палаты душевнобольных в разряд санитаров и даже врачей. – Они соблазнены, обмануты, а ты все понимаешь. Ты отделил себя от массы, от народа, как зоолог от полчищ взбесившихся крыс. Ты смотришь на них взглядом естествоиспытателя, смеясь над их наивностью и прямо поощряя своим молчаливым согласием их вожаков.

– Нет, Руди, я не отделяю себя от народа – я готов разделить его участь, какою бы та ни была. Завтра я буду там, где десятки английских «спитфайров» набросятся на нас, как мухи на дерьмо. Так что если меня и возможно назвать испытателем, то только собственного естества.

– Ну конечно, конечно, ведь это же твое осуществление! Тебе нужны мгновения высшей жизни, я тебя понимаю, чертов ты Фауст. Ну хорошо, ты получил свою войну, допустим, что войны с большевиками было не избежать и с британцами – тоже. Но та кровавая евгеника, которую мы как народ провозгласили своей целью, она что, целиком совпадает с твоей личной волей и правдой? Ты говоришь, что мы не взяли пример с русских, что немцы хотя бы не душат друг друга, но разве ты не видишь, что немцев поделили на истинных и мусор, разносчиков заразы, паразитов? И в чем оправдание? В том, что истинных больше? Или ты посоветуешь мне вспомнить Спарту, в которой я, твой брат, не прожил бы и дня? А евреи? Их ты тоже готов принести в жертву собственной подлинности? Ты несешься вперед, а СС у тебя за спиною решает вопрос низших рас, сумасшедших, кретинов, монголоидов, микроцефалов, коммунистов, бездомных, цыган, педерастов… – Вот тут он осекся и дрогнул: у него самого разве что с «черепным показателем» – полный порядок.

– Знаешь, Руди, тебе, мягко скажем, нужно быть осторожней в высказываниях.

– Даже с собственным братом? – усмехнулся он горестно и беззащитно.

– Ты можешь говорить что хочешь, но не здесь. Уезжай. Отправляйся в Давос. Или в Швецию. Здесь ты не сможешь быть самим собой.

– Ты хочешь разделить судьбу народа, а я – нет?

– Оценит ли это народ?

– Ну вот видишь. Тебе приходится признать. Как же можно служить той священной Германии, которую боишься? Если ты не уверен в ее справедливости?..

У Руди слишком много уязвимых мест, он весь – уязвимое место, он – ничей и не может быть чьим-то, как воробей, который просто пьет из лужи. Есть минимум пара железобетонных причин отправить его в Заксенхаузен, пометив не черным, так розовым винкелем[31]. Сперва брат насиловал душу и плоть, отчаянно пытаясь стать «таким, как все», и даже был помолвлен с чудесной Марией фон Фалькенхайн, но так и не смог переделать себя, объявив Медси, что не способен зачать с ней детей и не хочет лишать ее материнского счастья.

В годы Веймарского государства Берлин был столицей «свободной любви», но Руди и тогда был скрытен чрезвычайно. Не могу сказать, что заставляло его выворачиваться наизнанку и прикидываться «одиноким молодым человеком». То ли просто его нежелание ранить нас всех. То ли ветхозаветный иудейский запрет на такие соития, то есть невытравимое чувство, что врожденной и неодолимой тягой к юношам он оскорбляет Господне творение и уж если не может любить как мужчина, то должен усмирить свое вывернутое естество.

Не думаю, что братом двигал страх изгойства. Дворянская среда достаточно терпима в этом смысле, не говоря уже о музыкантах, о богеме. Страх явился потом, с воцарением фюрера, когда всем было сказано: педерасты заразны – мягкотелы, трусливы, изнеженны, падки на удовольствия, лживы и, по определению, не могут хранить верность родине. Впрочем, думаю, Руди страшился не лагеря, а унижения – того, что гестапо своими мясницкими лапами влезет в сокровенную область его бытия.

Мое отношение к его сексуальности? Три слова: он мой брат. Впрочем, речь не о крови, текущей по родственным жилам, не о том, что родных принимают любыми: кто это сказал? Нет, «возлюби» порой звучит как «должен», «тебя тошнит, а ты себя переупрямь». Я не хочу сказать, что каждый вправе выкидывать в приют родных дебилов и калек, – я говорю о проявившейся и никуда не девшейся способности смотреть на явления Божьего мира как один человек, одинаково чувствовать, слышать – либо вы два чужих человека с одною фамилией, которые без фальши могут разговаривать лишь у могилы матери, да и то не всегда.

Я старше Руди на шестнадцать месяцев. Он – законный насельник той же летней страны, в которой солнечно царила наша мать, чьи тревожные губы быстрее и вернее всех градусников замеряли пожароопасную температуру наших маленьких тел, золотая бесстрашная Эрна, даровавшая нам этот рай, потому что любое нормальное детство – это право на рай. Мы родились в начале Мировой войны, в померанском имении Борхов, в краю, где и серые камни, и серое море безучастно являют и глазу, и слуху одно – исполинскую мощь постоянства, уравнения, стирания, забвения всего; где холодная скудость природы обучает тебя различать все оттенки прозрачного серого и голубого, все градации и обертоны заунывного рокота Балтики, дыхание которой чувствуется всюду. Впрочем, это пространство воспитало нас с Руди совершенно по-разному: я всегда норовил заселить мир своей небогатой, неулыбчивой родины племенами могучих врагов, зверолицых, когтистых язычников, ледяных великанов (чем беднее реальность, тем отважнее воображение), а для Руди во всей этой бедности, тишине, неподвижности, монотонии уже было все.

Фамильный особняк с обжившими карнизы хищноклювыми химерами и стрельчатыми окнами угрюмого фасада вращался вокруг новых Борхов воинственной частной вселенной, которая была наполнена «реликвиями рода»: литографическими картами, гравюрными портретами особо отличавших рубак маркграфских войн, фотографиями кайзеровских кирасиров, вереницами Максимилиановых латников с их гофрированными броневыми наплечниками и «медвежьими лапами», с воробьиными клювами и звериными мордами кованых шлемов, ископаемыми Кастенбрустами в латных юбках и гранд-бацинетах, с огромными двуручными мечами, волнистыми струящимися фламбергами, мясницкими гросс-мессерами, кошкодерами, скьявонесками и палашами – разумеется, я с самых первых шагов предпочел смирным играм сражения.

Крушение Deutsches Reich, народные волнения с красными знаменами, выпуск новой обойной бумаги с шестью и девятью нулями покупательной способности – ничто не сказалось на качестве наших игрушек и снеди. У отца были доли в ривьерских гостиницах, у матери – богатое приданое: рафинадные виллы в Аббации и на Сицилии. Впрочем, мать продала бы и фамильные кольца, лишь бы мы получали все самое лучшее: чудесные скрипучие футбольные мячи, спортивные фланелевые пиджаки и теннисные туфли, шоколад из Швейцарии, кексы из Англии, покрытые серебряною краской алюминиевые модели «мерседесов», в которых я, трехлетний, раскатывал по солнечным аллеям, виртуозно орудуя рулевым колесом и педалями.

Руди же неизменно чурался быстролетных машин, механических ружей и редко позволял нам с Эрихом затаскивать его в свои воинственные игрища: мы с Буби разоряли сады окрестных фермеров, воровали их яблоки и поджигали солому в сараях – не потому, что были голодны или озлоблены, а потому, что представляли себя конквистадорами и викингами. Мы были движимы необсуждаемою тягой к нарушению запретов, к расширению пределов телесного своего бытия. Начитавшись Майн Рида, Фалькенгорста и Купера, мы раздевались чуть не донага, украшали друг друга гусиными перьями и, подражая делаварам, забирались в самую чащобу Мюрицского леса. Мы строили плоты, которые держали нас на честном слове, когда мы стаскивали их на «настоящую водичку». Мы хвастались друг перед другом величиною наших мускулов, и каждым летом наша кожа приобретала истинно индейский бронзовый оттенок, отменно закаленная балтийскими ветрами и водой померанских лагун.

Если мне или Буби хотелось наполнить пространство беготнею и криками, словно из несогласия с ходом природного времени и желания его обогнать, привнести в него смысл нашей гоночной скорости, освоения и обладания, Руди, наоборот, открывался окрестной тишине и прозрачности, отдавая природе то как раз, что нам с Буби давалось труднее всего, – неподвижность, молчание и послушание. Если меня в одиннадцать годков застали на крыше сарая впряженным в чудовищный планер, сооруженный из бамбуковых распилков этажерки и раскроенных ножницами одеял (лишь навозная яма спасла меня от переломов цыплячьих конечностей), Руди одолевал притяжение земли по-иному – замирая надолго посреди совершенно бездвижного леса или на побережье, где только песчаные отмели, меловые утесы да редкие низкорослые сосны, накрененные ветром от моря к земле. Брат будто бы перенимал у воздуха единственное свойство – способность бережно и свято проводить в неведомую область каждый звук, будь он уныл, печален или радостен.

Однажды брат – в особенно морозном декабре, когда дыхание перехватывало и чугунные прутья ограды обжигали ладонь без перчатки, – не вышел к ужину, пропал, мы кинулись искать, сначала думали, что он забрался на чердак, а потом уже двинулись в лес с фонарями. Вокруг была та строгая, немая и воцарившаяся будто бы навечно красота, которая одною зимней стужей и может быть сотворена, ледяным дуновением силы, никого не жалеющей и потому создающей миры без изъяна. Заиндевелые деревья принадлежали царству минералов – не деревья, а камни, кораллы, возникшие на вечность раньше, чем деревья. Руди мы нашли под старым дубом, превратившимся в мощный, натруженный ростом кристалл: мой брат сидел между столетних корней, неподвижный и белый, как обряженный в снежную шубку ангелок на могиле ребенка, и на обданном стылостью белом лице жили только глаза. И я понял, что он, столь живой и горячий, не мог не прислушаться к неумолчному звону лесной тишины, против собственной воли затянутый в космос мерцательных призвуков, из которого нет и не надо возврата. И сразу следом за уколом страха я почуял бессильную жалость к нему, не способную что-то поправить и наставить его на «путь истинный», – эта жалость во мне и поныне.

Вместо того чтоб показать нас с Руди какому-нибудь модному в ту пору шарлатану от психиатрии (один строит планеры, а другой вообще, судя по поведению, болен «прогрессирующим лунатизмом»), наша мать, золотая бесстрашная Эрна, купила мне «Цоглинг», а еще через год – и «Малютку Грюнау», подарив изначальное чудо отрыва, а для брата был нанят педагог из Еврейской школы Холлендеров, переправленный нами впоследствии в Швецию вместе с семейством. Мать всегда защищала нас перед отцом, который и саму ее считал – и не без основания – сумасшедшей.

Наш отец, Хеннинг Клаус Мария Шенк Борх, разумеется, тоже окончил кадетскую школу, в Мировую войну эталонно командовал ротою горных стрелков «Эдельвейса» и сорвал в Доломитовых Альпах наступление целой итальянской дивизии, за что и получил Pour le Mérite – изящный синий крест, составленный как будто из ласточьих хвостов; никогда я не видел награды красивее, чем эта высшая награда уже не существующей империи, эпохи, эры войн, когда многое, если не все, решалось личной силой вожаков и чистотою полководческого почерка (Брусилова, Петена, Жоффра, Людендорфа). Внезапно и ужасно ощутивший себя под Верденом ничтожеством, отец страдал от ежедневного кровотечения «Германия унижена» и, само собой, связывал с нами надежды понятно на что. Что там Руди с его колокольчиками, когда и мое увлечение «аэро» отвращало его от меня, представляясь ему формой бегства от честной земляной концентрированной смерти, разделяемой аристократом с народом?

С авиацией как родом войск у него были личные счеты. Вот вам художественное остроумие судьбы – отец был искалечен первосамолетами, народившейся силою новой эпохи, воплощением уже не его, а моей предстоящей войны: свинцовая стрела с трехгранным наконечником вонзилась ему в ляжку, когда он пил утренний кофе, сидя на орудийном лафете и не передергиваясь от привычных шрапнельных разрывов и посвиста пуль. Пилоты французских бипланов ворохами вытряхивали эти стрелы из ящиков над скоплениями нашей пехоты. Стимфалийские птицы, роняющие на немецкие головы смертоносные перья. Что-то от рока древних было в этой новаторской смерти, беззвучно пикирующей с самолетных небес. К Руди этот железный хромец относился со спартанской брезгливостью, словно к самому слабому в нашем помете щенку: раздражающий меланхоличной своей отрешенностью, Руди стал для него страшноватым симптомом вырождения Борхов.

Обращенный в себя и никак не могущий ужиться с собою самим, наш таинственный брат до шестнадцати лет оставался одиноко растущей стыдливой мимозой, никому не известный и будто бы вовсе не желавший быть кем-то услышанным, а потом мать без спроса пустила в обращение его фортепианные пьесы, и они восхитили и дряхлого Штрауса, и «властителей дум поколения» Берга и Веберна. Руди быстро прошел сквозь искушение жирной новизной сериализма, распрощавшись с идеями Шенберга раньше, чем этот еврей был загнан немцами в разряд дегенератов, и сделав это из соображений, весьма далеких от инстинкта самосохранения. Его «Освобождение из лона», «Мир молчит» и особенно «Благодарение» меня завораживают. Помню, как мы гуляли по Штральзунду и зашли в небольшую, по-моему, шведскую кирху согреться. Мои щеки ободраны ветром, я не чую от холода ног, а еще через миг – всего холода мира, и это Jesus bleibet meine Freude разносит все мое нутро по высоте. И, почувствовав, что невместимый восторг бытия клетку ребер сейчас разорвет, я беру брата за руку, Бах течет в нас, как кровь, сообщая, что мы с ним – одно. Дуновение этой же силы я чувствовал в собственной музыке Руди – алмазно твердые и невесомые аккорды, почти что исчезающее, слабое, но не могущее погаснуть никогда полярное сияние, зачарованный собственной тишиной снежный мир, который соткан из несметных одинаковых трезвучий: Руди перебирал их, как четки, и единственное, что его занимало, – это их чистота, производство такой чистоты, что даже для меня и прочих тугоухих особей она звучала как неоднородная. Так эскимосы различают множество различных состояний льда и никогда друг с другом их не перепутают.

Быть выдвинутым в «первый ряд» теперешних немецких композиторов он, разумеется, не мог: теперь мерилом музыкального величия могли быть только «выражающие национальный дух» литавры и фанфары, в программах филармоний царили лишь вагнерианская громокипящая мегаломания и пафос, все эти Вотаны, Брунгильды, Зигфриды, валькирии, в то время как Руди вообще ничего не хотел выражать, а тем более громко. Высоко его ставивший Штраус предложил ему, впрочем, членство в Reichsmusikkammer, что избавляло Руди от призыва в действующую армию: абсолютная воля империи уравняла немецкое простонародье с потомственной аристократией, и даже дети рейхсминистров должны были служить на общих основаниях – командирами танков и подносчиками орудийных расчетов, – точно так же, как отданный Сталиным на заклание Яков. Музыкантов, артистов и прочих «выразителей национального духа» еще берегли, равно как и ученых, конструкторов, механиков – всех, кто мог создавать для империи новые самолеты и танки.

Положение Руди в Имперской музыкальной палате было более чем шатким: он уклонялся от вступления в партию, уверяя, что музыка, сочиненная им, не становится более или менее немецкой от того, что он, Руди, «еще не в рядах». До недавнего времени он проходил по разряду «блаженных»: ну какие претензии могут быть к птицам, к собакам?

Оказалось, что могут. Сочинения брата порой исполнялись в нейтральных пределах – вот кто-то из британских дипломатов и отправил одну из его партитур в кругосветное плавание. Бесподобная «Зимняя музыка» и позднейшее «Благодарение» были записаны Королевским оркестром для радио, кто-то в Красном Кресте догадался использовать их как лекарство, где-то между уколами морфия и святыми отцами, облегчая агонию безнадежных больных. В английских газетах написали о «музыке исцеления и милосердия», о молодом немецком композиторе, «услышавшем всечеловеческую боль» и «воззвавшем из сердца нацистской Германии к состраданию и примирению». Два десятка доносов тиражом в миллион экземпляров. Руди был освещен ярким светом, словно рыба в ночной глубине нечаянно упавшим на нее прожекторным лучом. И теперь под ним медленно накренялась земля: все трудней устоять, не сбежать под уклон – и, наверное, все-таки лучше на фронт, чем в железную пасть Заксенхаузена.

Конечно, я живу со знанием, что Борхи не равны немецкому простонародью: никто из нас не побежит на бойню из-под палки. Один звонок отца товарищам в Oberkommando der Wehrmacht – и протянувшиеся к Руди щупальца ослабнут: он будет устроен на теплое место в тылу, в какой-нибудь штаб или прямо в военный оркестр… Но безотчетный детский страх, который сщемил мое сердце той ночью, когда брат пропал в зачарованном снежном лесу, нет-нет да и скребется мышьими коготками внутри.

2

– Ты, подружка моя Тося, я тебе советую: никому ты не давай, а заткни газетою! – голосили они во всю мочь, сотрясаясь в громыхавшей полуторке и едва не валясь друг на друга, – Лапидус, Ахмет-хан и Зворыгин.

Завывал, надрывался захлюстанный «газик», пожирая грунтовку и прокатываясь по мостам из ошкуренных наспех, проседающих под его тяжестью бревен; оставлял позади размолоченные и простреленные перелески в буреломных проплешинах, свалках перебитых и вырванных с корнем деревьев, обгорелые остовы танков, самоходок, машин. И тянулись, тянулись поля с пепелищами выжженных, срытых с земли деревень – словно кладбищ с надгробиями черных от копоти русских печей, и рычащим, сигналящим встречным потоком катились трехтонки, «студебекеры» с хищно обрешеченным рылом и скошенным лбом, вездеходные злые кургузые «виллисы» с восседавшими барственно капитанами и подполковниками всевозможных наземных пород.

А они убывали в Москву – по приказу главкома авиации Новикова – и как будто уж были не здесь, предвкушая, как сойдут на неведомом аэродроме и пройдут по Тверской и Арбату: в чешуе боевых орденов, в ощущении собственной силы – и все штабные и гражданские мужчины, с их белейшими воротничками и сытыми лицами, будут жаться смятенно и завистливо по сторонам, уступая им, летчикам, несомненным героям, дорогу, и весенние, чистые, нежные девушки будут исподтишка или смело оскальзывать их восхищенными взглядами… и вот то, что вокруг простирались разорища, что еще только третьего дня подожжен был у них на глазах Февралев, что сейчас время вдовьих платков, перехваченных горькими скобками губ, – это все могло лишь притупить, придавить, но не выдавить из летунов совершенно безмозглую радость торжествующего бытия, ту свободную неумолимую тягу, что несет напролом сквозь чащобу ослепшего лося и швыряет под выстрел сторожкого селезня.

Жить хотелось – сейчас, тем сильней, что война впереди еще долгая, и как знать, может, завтра уже суждено им упасть в буерак, стать горелой землей и отцветшей травой там, куда даже мать не придет на поминки…

А навстречу тянулась уже не колонна рычащих машин, а пехотная рать, вереницы измаянных, пропыленных бойцов – в порыжелых обмотках, разбитых ботинках, с притороченными котелками и касками, с высоченным заплечным леском трехлинеек, с СВТ, с ППШ (уж теперь подавляюще больше стало этих новейших характерных винтовочных рылец, сменных дисков и дырчатых вороных кожухов), с минометными плитами и пэтээрами, которые несли ребята парно, точно Ленин с рабочим – бревно на субботнике. Гимнастерки их были черны от набившейся пыли, а над их головами в линялых пилотках, с бисерящимися обложною испариной лбами, надо всею степною землей с бело-желтой сухменью травы беспощадно стоял мертвый зной. И когда поравнялись летуны с этим строем, потекли перед взглядом угрюмые лица пехоты, вмиг улыбочки с губ посмело, словно веником, и не то чтобы стыд, но давящее неудобство почуяли, оттого что вот эти ребята – маршем на передок, а они трое – в тыл. И, взглянув в лица этих бойцов, вспомнил он и других, всех, кого он, Зворыгин, встречал на кисельных и пыльных дорогах войны, тех, которые шли и туда, и оттуда, – не ломаясь в ногах и не падая замертво, хотя кажется, что уж не может терпеть человек, то ли красный от ржавой мочажинной земли, то ли ржавый от крови.

Григорий внезапно подумал, что, в сущности, он и не знает, как воюют они на земле. Обитавший над ними, он конечно же чуял свою связь с людьми, что ползли по оврагам и пашням на брюхе, зарывались в промерзлую или волглую землю, подымались без криков «ура!» из окопов и бежали вперед, начиная орать, выпуская на волю зародившийся в чреве словно раньше всех слов на земле, раздирающий глотку и челюсти крик, что и зверю, наверное, никакому неведом. Он конечно же чувствовал, что добавляет свои эволюции к совокупному ожесточению бегущих и стреляющих рот, но при всей этой ясности, близости, родности ощущал и отдельность свою от пехоты, ту отдельность, которая предрешена разделенностью и несхожестью сред обитания: он, Зворыгин, все делает в воздухе, упиваясь, питаясь боевой красотой, и сомнительно крайне, чтобы кто-то из наших рядовых на земле наслаждался повальным огнем и окопной страдой, да еще и просил у судьбы продолжения.

Все казалось ему, что пехоту убивает и милует только случайность. Уцелеть – вот что было для пехоты случайностью. Что решает тут сам человек? Ну конечно, водители «тридцатьчетверок» наловчились уж так танцевать на железных своих мастодонтах, что чудовищным «тиграм» не просто расклепать их прямым попаданием, и башнеры – держать свои люки открытыми и выметываться из машины за секунду до взрыва. Ну конечно, обстрелянные пехотинцы научились не слушаться посвиста пуль и разрывов – слышать только себя самого – вещий голос внутри, безотчетный озноб, что вернее всего обожжет, бросит наземь, швырнет за ничтожную кочку; намастырились перебегать под огнем, зная, где им упасть, где вскочить, подорваться всей жильною силой и опять повалиться и вжаться в берегущую землю, хоронясь от обутого цейсовской оптикой глаза. Только что это все по сравнению с повальною смертью и тем самым, сужденным тебе, не могущим вонзиться в пустое пространство осколком, по сравнению с безличною волей, решившей, что не встать тебе с этой земли? А летун все решал только собственной силой. Есть, конечно, коварство случайностей вроде засвеченной солнцем сетчатки, «эрликона», который безошибочно выбрал тебя, или даже смешного молотка, позабытого техником у тебя в фюзеляже, но суть… Когда он захлестнул за хвостом у Тюльпана косую петлю и, сорвавшись за ним в ястребиный угон, проломил ему лапою голову, показалось, что может всегда, целиком убить смерть – что теперь уж на все в каждом воздухе будет воля его.

Вот уж аэродром – похватав вещмешки, соскочили с полуторки и пошли мимо острых носов отдыхающих «Яков», невеличек в сравнении с огромными «дугласами»…

– Значит, вот что, орлы, – объявил им помначальника аэродрома, разрывавшийся натрое меж зуммерившими на столе телефонами. – Посадить на московский почтовый могу через сутки, да и то без гарантии. По прогнозу гроза собирается.

– Это как без гарантии? Ты смотри предписание! Сам главком авиации лично затребовал нас. Быть в Москве не позднее двадцатого! – налетел на него Лапидус.

– Да куда я тебе посажу, милый мой?! С фронтовой спецпочтой?! У меня командармы, все – в Ставку! – Не осмелился даже взглянуть, показать им глазами на кремлевское небо. – А ты мне тут про штаб ВВС. Понимаю, ребята, но физически вам не способен помочь. Ждите сутки. И вот что: есть еще вариант – по железке.

– Да ты что, издеваешься?!

– Да помочь вам хочу. В четырех километрах, за лесом вон, станция. Поезда – как часы, уверяю. Вы как будто забыли, что можно не только летать. Если сядешь на литерный, те же сутки – и все, ты в Москве. С вашим-то предписанием.

– Мы тебе вон его показали, свое предписание, – буркнул Зворыгин, но, поглядев на Лапидуса с Ахмет-ханом, нажимавших глазами: «пошли», повернулся на выход, к железке.

– Ишь ты, хочет помочь, – головой мотнул за спину на ходу Ахмет-хан. – А сам глаза отводит – прямо как окосел от вранья. Сильно нервный какой-то. Я как чувствовал – верите, нет? Что-то будет не так.

– Да чего же не так-то? – потянулся до хруста в костях Лапидус. – Так еще даже лучше, чем в глухом-то корыте, как Иона во чреве кита. На родные поля поглядим, на народ. Красота-то какая вокруг. Надо было вот только прибористов тряхнуть, чтоб сцедили нам граммов пятьсот на протирку всех внутренностей.

– Эх, на «коброчках» наших и махнуть до Москвы бы, только баки подвесить, – помечтал Ахмет-хан.

– Нет, кунак, «кобры» наши не тронь. На них люди хорошие вместо нас воевать остаются.

– Ну а если не сядем на литерный?

– Может, так и врубить – за Героями едем? Неудобно вот как-то, не интеллигентно – кулаком себя в грудь. Все старались, а мы отличились…

Широкая грудь каждого из них была страшна, а грудь Зворыгина – воистину ужасна, золотая и рудая от орденов, как бы блекнущих под Золотою Звездою и орденом Ленина. Уж не грудь, а какой-то проходческий щит. Ахмет-хан с Лапидусом в Кубанском побоище перевыполнили чуть не вдвое «геройскую норму». Воевали и знали: никаких воздаяний не надо, воздаяние – немцам от них, но теперь призвала их, признала своими абсолютная сила, окончательная справедливость всех советских людей. И Зворыгин – хотя это с ним уже было, раз уже вырастал и стальнел, выходя из рядов и выслушивая: «Участвуя в ожесточенных воздушных боях, проявил себя отличным летчиком-истребителем, у которого отвага сочетается с большим мастерством… Достоин присвоения звания „Герой Советского Союза“», – ощутил то же самое строгое торжество и звенящую стужу.

Вспоминали проказы свои, за которые только гауптвахтой отделались. Про ликер «Глизантин» – еженощными штурмами изводил Лапидус прибористов: поделитесь, ребята, сами знаете чем, спирт же надо расходовать так, чтобы не было после мучительно больно за бесцельно пролитую жидкость. Те ему: а иди ты. И Ленька пошел – побежал по пахучему следу на склад ГСМ: это чем у вас так вкусно пахнет? Притащили с Гречихиным в эскадрилью канистру гидравлической жидкости для заливки в железные ноги шасси. Сепаратор был сделан из противогазной коробки: ядовитую смесь перегнали три раза, до детской слезы, но и эта живая вода нестерпимо разила духом сильных веществ, с человечьим нутром несовместных. Лапидус ломанул в автолавку, закупил в ней полсотни бутылок вишневого, на сахарине, сиропа, и свершил на глазах у братвы вожделенное таинство.

Вспоминали Тюльпана – как Зворыгин убил. И как раз после этого – смерти одного, но какого убийцы – на Кубани как будто поменялся сам воздух; рассыпаться от их истребительной музыки стали самолетные стаи тевтонов, поскорей давать ходу из зачумленного воздушного пространства, перенасыщенного русской силой. Весть о смерти хозяина неба пронизала единый радийный эфир, говоря истребителю каждому: мы теперь стали выше, не везде, не всегда, но уже стали брать превышение над ними. Все собратья и раньше смотрели на Григория как-то особо, а теперь – словно что-то от Борха к нему перешло, словно он у него что-то выклевал, подобно тому как дикари Океании поедали глаза, мозг и сердце своих самых сильных врагов.

Поредел уж подлесок – стало слышно певучие скрипы поездных механизмов на станции, те железные звуки, которые беспреградно разносятся в пристанционном особенном воздухе, обещающем невероятную встречу, которая тотчас, без жалости, обернется разлукой. И Зворыгин подумал о Нике – может быть, и за нею он едет в Москву.

На путях – эшелоны, платформы, вереницы телячьих вагонов, паровозное пыханье, лошадиное ржание, переливы трехрядных гармошек.

– Круг дайте, круг! – Закопченные, потные артиллеристы – молодой, круглолицый, лопоухий сержантик и кряжистый пожилой старшина – заходили вприсядку, состязаясь в неистовстве неуловимых коленец.

Из открытых теплушек разило лошадиным ядреным навозом и потом. Терлись плечи, погоны, мешки; солдаты всех родов теснились меж вагонов, гомонили, толкались и бегали за водою и кашей с канистрами, котелками и чайниками. Составы, составы, составы… По железным дорогам, по всем своим жилам толкала Россия на запад мужицкую кровь… Эй, браток, где же литерный тут, на Москву? Показали на здание вокзала. Испещренный щербинами и залатанный наспех фанерой вокзальчик беспрерывно глотал и процеживал жизнь. Забежали в него, продавились на воздух, а там, на перроне – загородка дощатая с узким проходом, комендантский патруль, и к нему уже очередь сороконожкой ползет.

– Та-а-акс, товарищи офицеры, попрошу предъявить документы, – козырнул им старлей с истомленным, но сытым лицом. Неприязненно как-то царапнул глазами по высоким наградам Григория и с такою почтительной осторожностью взял двумя пальцами синеватую книжицу, словно остерегался обжечься. С показным напряженным вниманием вчитывался, пошевеливая спелыми губками, отрывая от строчек глаза и с глумливою кротостью взглядывая на Зворыгина. Никуда не спешил, откровенно мытаря всю троицу. – Та-а-ак. А чего ж, это самое, тут-то, на станции, делаете? Вы ж крылатые люди. Вы должны сейчас плыть в стратосфере. Непонятно, товарищи. А какие еще документы имеются?

– Предписание об обучении грамоте.

– Юмор? Это мы ценим. С неба, с неба свалились на станцию. Да я все понимаю: бывает. Только надо сперва прояснить. – Упивался, вахтерская морда, своею этапнозаградительной властью, удовольствие было ему завладеть и заведовать временем жизни людей, что всем видом своим принижают его до нуля. – А вот знаете что, это самое, попрошу предъявить для осмотра вещевые мешки.

– Э! Ты что это, разумом двинулся? Это с какого?! – полыхнул Ахмет-хан.

– А с такого! Большого! – сорвался старлей, напоказ свирепея и праведногневно выедая Султана глазами. – Это ты тут какого на станции делаешь, ты?! Может, ты – офицер Красной армии, орденоносец, а может, фланируешь тут, парашют прикопал вон в ближайшем лесочке! Ты глазами меня не стриги – задымишься сейчас с перегреву! Выполняй, тебе сказано, требование! А не то я сейчас как имеющий право… – цапанул кобуру на боку… и, обмякнув лицом перед глыбой, продолжил с усталою мукой: – Вы ж советские люди, должны понимать. Я ж прошу по-хорошему… – и взглянул на Зворыгина с нетаимой издевкой.

– Это где же такое написано, чтобы порчь тыловая боевых офицеров досматривала? – Нет, не сам он, Зворыгин, взыграл – из толпы за спиной кто-то выступил и отчеканил, ровно как со зворыгинских слов и зворыгинским голосом. – Как-то это негигиенично.

– Это кто там такое?! – Старлей, по-гусиному вытянув шею, убивающе впился глазами в толпу. – Надо будет – вы мне тут…

– А мы не желаем! Может, вы еще нас до порток тут разденете – на предмет ухищренно сокрытых мужских причиндалов? На каком основании, старлей? Покажите мандат. – Капитан в летной форме как встал за плечом у Зворыгина, так и врос истуканом в асфальт и смотрел на проверщика с давящей силой, не трудясь пострашней нажимать на того голубыми, почти бирюзового цвета глазами.

Тут уж весь офицерский народ всколыхнулся, загалдел, выпуская скопившийся гнев, – надломившись в лице, лейтенант от такого напора отпрянул, прижимаясь к своим автоматчикам, и орал перекошенным ртом, призывая к порядку ораву и уже понимая, что криком он ее не погасит.

Напустившиеся на него офицеры стали вдруг расступаться – протолкнулся к посту тонколицый, поджарый безулыбчивый старший в габардиновом сером плаще и с «пустой» головой: мера власти угадывалась по глазам, по тому, как идет человек, а потом уже по осенившей чернявую голову, ниоткуда возникшей малиново-синей фуражке.

– Документы товарищей. – Человек безопасности столь привычным движением взбросил не терпевшую и не прощавшую промедления руку, что огрызок из комендатуры, надломившись в лице, чуть не выронил продовольственные аттестаты и расчетные книжки. – Попрошу вас, товарищи летчики, следом за мной.

Неприступно-холодный чекист заключил их в единое целое – точно дратвой пришил к изначальной их троице замечательно-непроницаемого капитана и еще одного бугая, молчуна-лейтенанта с татарскою мордой. И пошли впятером вслед за серой габардиновой этой спиной.

– Извините, товарищ, не знаю, как к вам обратиться по званию… – не стерпел Лапидус.

– Леонид. – Человек резко встал, оказавшись Лапидусовым тезкой. – Вот перрон, вот вагон. Залезайте себе и катитесь. Я, ребята, как летчиков вижу, сразу делаю стойку. В свою бытность безусым щенком тоже было на небо замахивался. Не сбылась голубая мечта. А влечение осталось. И зависть. Может быть, и у этого лопуха тылового, рожденного ползать, тоже зависть, как думаете? Я так понял – в Москву? – Протянув документы Зворыгину, по старшинству, так и не разделил пятерых на две партии. – Кто же в вашем полку воевать остается?

– Да из разных мы, разных полков, – отвечал Лапидус. – Даже не из соседних дивизий, быть может. Вы вообще кто такие, ребята? Шпионы?

– А вы? Парашюты в ближайшем лесочке? – сказал ему в тон капитан.

– Мы свои парашюты в Баку за тушенку барыгам загнали. Ну, кто? Предъявите свои документы.

– Капитан Волковой, лейтенант Бекбулатов. Двадцать третий гвардейский истребительный, слышали? Эскадрилья «Монгольский арат». А такой – на монгольские тугрики эскадрилья построена. Ну а вы-то кто, вы?.. Да иди ты! Это имени, что ли, Зворыгина?

– Вот он, Гришка Зворыгин! Во плоти пред тобою – потрогай!

Друг на дружку набросились – про «спасителя» страннонечаянного своего и забыли. Обратились к нему, неудобство почуяв:

– Ну спасибо, товарищ… Леонид, за такое.

Тот какое-то дление их поразглядывал и достал из великих своих полномочий неожиданный новый подарок:

– Посажу-ка я вас, диверсантов, на литерный. А не то прямо здесь и состаритесь.

По хотению Емели, с быстротою волшебною начало исполняться дальнейшее все – и уже через десять минут уминались в купе, и уже выставлялось на стол все, чем были богаты, и уже появились бутылка армянского марочного коньяка с засургученным горлышком и набор шоколадных конфет из портфеля капитана особого ведомства, и уже содрогнулся в железных своих сочленениях поезд, и уже разбежалось по жилам золотое коньячное пламя, и пошли языками чесать вперебой.

– Я, если хочешь знать, без воздуха худею. Все земные роды просто молятся, чтобы нахмарило, ну а мы – как без ясного неба?

– …Нет уж, только не бомберы, я тебя умоляю! Уж чего не люблю, так в конвое ходить. Дело важное, но… никакой вот свободы для творчества. Появились «худые» – отогнал их чуток и обратно к большим. Так и ходишь на этой цепи: гав-гав-гав. Я охоту люблю! Ты над морем один не охотился? Помню, как первый раз дорвались, я жилет на себя надувной, ну а Гришка мне: брось его на хрен, лучше сразу на дно, как топор, чем в холодной воде телепаться. И вообще – такое, мол, как ты, оно не тонет.

– …На фоне леса их не видно. Глаза разули – вот они, под нами. Идут в три яруса, лаптежники гадючие. Я прямо с солнца на него свалился, зашел в три четверти, он мой, и ничего вокруг уже не вижу…

– Увлекаешься!

– …сам не сгорел – штаны на мне сгорели. Иду в хозчасть: так, мол, и так… А зампохоз: не вышел срок износа. Не положено вам, лейтенант, новых ватных штанов от зимы до зимы, походите пока в шароварах суконных. Сам – ряха во! Горит за родину! Ну я так без штанов на КП и пошел. У отцов-командиров шары на затылок: это что на вас, что?! А это, говорю, на мне кальсоны теплые.

– Его сразу, паскуду, узнаешь по полету.

– Да ссыкуны они, свободные охотники. Он никогда с тобой в маневренный не ввяжется, – рубанул захмелевший Алим.

Резануло Зворыгина: странно было ему услыхать от собрата подобную пошлость – то, что все пионеры давно уже знают, которые металлический лом собирают и сдают на завод в переплавку, вносят лепту в создание именных самолетов.

– Это ты сказанул, – посмотрел на Алима едва не с презрением. – А вот то, чего девки во всех деревнях уже знают. Под карусель сам «мессер» как машина заточен идеально, я считаю. Я не знаю, каких ты в своей жизни встречал, а вот с нами их «волки» такой хоровод заводили – разве что голова не откручивалась. Тот, кто силу свою сознает, безо всяких иллюзий причем, обольщения ложного – если он тебя в небе по почерку выделит, сам же первый тебе закрутиться предложит. И вязать будет волей своей, пока ты не взопреешь от крови.

И посмеркся Алим, онемел – придавил, получалось, Зворыгин его своей правдой, принизил: настоящих ты, брат, и не видел, а так, с сосунками барахтался. И ни слова ему поперек, за Григорием сразу признав правоту там, где каждый второй да и первый летун сразу кинется опровергать: «Это я-то не видел?! Да я!..» Значит, тоже себе цену знает: «говори, говори – как до дела дойдет, ты меня по полету узнаешь». И опять – вперебой: кто о бабах, кто о самолетах.

– Я с хорошею девушкой нынче бы даже в клуб постеснялся зайти. Раньше ей про сирень, про Есенина, про полеты на Северный полюс… Ага, и челюскинцев лично со льдины снимал, невзирая на то что учился тогда в пятом классе. А сейчас вот совсем одремучился.

– Это ты, брат, напрасно. Что стесняться теперь, когда сами они не стесняются? Когда ты – их последняя, может, надежда на минутное счастье?

– На такой высоте мне на «кобре» вообще делать нечего. Ниже тысячи метров – утюг утюгом.

– А вот честно, Григорий, – сколько ты фрицев в землю загнал?

– Да под сто, я тебя уверяю! Это он просто скромничает. Да и как подтвердить? Упадет фриц один – так на эту убитую тушу все сразу права заявляют. Это мы его сбили – зенитчики. А пехота: нет, мы. И выходит по их донесениям, что уже не один сбитый «мессер», а три. Вот и надо проверить семь раз, а потом уж поверить. Сам как будто не знаешь. А когда ты над морем его закоптишь? Или просто за линией фронта? Как его доказать? Взять того же Тюльпана. Со дна не достанешь. Вот мы двое и видели лично, как Гришка его. Ну, Поярков еще. Жалко, вас с нами не было! Да родиться на свет надо было только ради того, чтобы это увидеть!

– Ты меня, Леонид, извини, но вот только… – не губами, не ртом, а каким-то другим, дополнительным органом речи сказал капитан Волковой и какое-то время не мог говорить, но себя пересилил и в Леньку – в несомненную силу Зворыгина, как в червячную слизь сапоговой подковой, – вдавил: – Видел я только этого Борха. Не так чтоб давно.

Вмуровало обвалом породы в немоту всех троих, задохнулся Зворыгин в кромешной пустой черноте, разом хлынувшей в голову.

– Ты-и-и что это, а? Ты-и-и что это мелешь такое? – Лапидус еле выпихнул кляп из гортани и осипло кричал, задыхаясь неверием, высоко перешагивая бешенство и какую-то детскую жалобу. – Фук он, фук! Как тебя сейчас, видел! Я лично! Султан! Ну скажи ему ты! Со своим красным носом один он такой!

– Я тебе просто мамой клянусь! – перекинулось на Ахмет-хана от Леньки. – И никто его больше с тех пор на Кубани не видел! Или что, скажешь – не человек?! Дух, шайтан?! Это мы проходили уже! В это больше не верим! Если б он был живой, то давно бы уже появился! Там бы, там, на Кубани, воскрес! Показал бы себя: вот он я!

– Ну так он и воскрес, показал. Только там, где вас не было. Нам показал, – с неживой, мерзлой силой сказал Волковой.

– Это где же вы с ним повстречались, скажи! – наскочил на него Лапидус. – Что ты видел такое, кого?!

– «Мессершмитт» видел с красным цветком. – Волковой немигающе выдержал Ленькин вскрывающий взгляд. – Я не знаю, кто там в нем сидел, Борх – не Борх, человек, дьявол, дух… Может, это другая какая фашистская тварь так накрасилась, чтобы нас напугать, или, может быть, в память о дружке своем гадском… Может, чтобы тебе знак подать, – посмотрел на Зворыгина безо всякой издевки, – только тот, кто нам встретился, это… Я ничего не мог с ним сделать, ничего. – И, упершись глазами в зияющую пустоту, как будто силясь вытащить кого-то из своих оттуда и не нашарив ничего, договорил: – Он троих… наших… сжег.

Зворыгинская мысль поворачивалась, как исподний жернов.

– Расскажи, – попросил он Волкового угрюмо и просто. – Наших тоже он… много. Расскажи, как он вел карусель. И тогда я скажу тебе, он это был или нет. Я же трижды с ним близко общался, я его изучил лучше, чем свою бабу иной за полвека супружеской жизни.

– Говорю же: не видел такого ни разу. Акробат на батуте, а не самолет. Ты поверь, кое-что я умею, но с ним… Хорошо вот Алим – это он его из-под хвоста у меня выметал, а иначе бы я с тобой не разговаривал. – И умолк, навалившись всем весом на локти, как будто под нажимом чугунной плиты, в одиночку под нею устраиваясь жить и стыдясь, что живой; но Зворыгину было одного покаяния мало.

Без обмана в тот день он кого-то убил – человека, сидевшего в «мессере» с красным, полыхающим носом-тюльпаном, – и ничто в нем, Зворыгине, не трепыхнулось креститься, просто в мозг его снова ударил тот светлый, холодный, снисходительноцарственный взгляд. Точно солнечный ветер Зворыгина вырвал из него самого, и, подняв над землею, швырнул в голубую Цемесскую бухту, в тот далекий теперь уже день, когда он ощутил себя силой, способной сбросить с неба любого. Вызвав в памяти все эволюции той карусели, он как будто бы сам себя выхолостил, с неумолимой ясностью увидел, что не мог он, Зворыгин, так дешево, на убогой петле и догоне настоящего Борха убить. Да для этого Борх должен был на огромное время ослепнуть и оцепенеть. Да для этого все, все врожденное надо в нем заменить. «Мессершмитт» был его, с красным носом, но сам человек…

Объяснение, пришедшее сразу, проломило своей простотой: было так – с первым взревом пожарной тревоги побежали они по машинам, и кто-то другой безраздумно запрыгнул в чужой «именной» самолет – точно так же, как сам он, Зворыгин, с полотенцем на шее и мыльною пеной на морде, полуголый срывался и прыгал в любой подвернувшийся «Як» – отогнать от своих самолетов и кухонь ревучую стаю «лаптежников». И давил его стыд, что поверил ничтоже сумняшеся в близорукость и даже убожество Борха и до этой минуты любовался собою, дерьмо!

Ровно как из пробоины, из него захлестало и обрушилось на Волкового: а вот это ты видел? а это он тебе показал? а вот так из-под трассы твоей уходил?

И Володька, как будто проседая от этих вопросов, кивал, разжимая сведенные челюсти и выпуская из себя односложные «да», то, чего не хотел вспоминать и не может забыть… и сказал, между прочим, такое:

– Ну я дырку увидел вверху – и на солнце кабрированием. Только так от него оторвался.

И как раз в это самое дление вагон сотрясло, и, похоже, один лишь Зворыгин оглох не от этих железных ударов, а раньше – слова-валуны «только так от него оторвался», «кабрированием», покатавшись в башке, оглушили его, потому что могли означать лишь одно, то, чего быть не может: Волковой никогда не держался за ручку деревянного «ЛаГГа». Ну не мог командир эскадрильи «Монгольский арат», прокаленный в горниле летун, позабыть о своей же телесности, основных свойствах плоти, которой оброс, об ущербности в скороподъемности, в счет которой Тюльпан на глазах у Зворыгина Петьку убил… Уходить так нельзя, невозможно уйти… это как… все равно что взять скрипку на манер балалайки.

Кровь ударила молотом в голову, но Зворыгин не дрогнул и ждал, что сейчас Волковой шевельнется и руками покажет, как ушел от Тюльпана на горке восходящей неправильной бочкой, или просто признается, что не он от Тюльпана ушел, а Тюльпан его сам отпустил, отвлеченный другою добычей или просто с усталым презрением, и тогда этот морок развеется. Но Володька молчал. Он не видел вопроса в зворыгинских разоренных глазах – столь понятный и близкий по закваске ему капитан с неприступным кремневым лицом и прямым, сильным взглядом почти бирюзовых, ничего не боящихся и не скрывающих глаз, – и это было еще более невероятным и необъяснимым, чем само воскресение Борха. Почему же никто не орет «не бывает»? Неужели не слышал никто?

– Ну, давайте за то, чтобы кто-то из вас доканал эту гадину, – мрачно слушавший их капитан безопасности поднял манерку с остатками спирта, и Зворыгин услышал его точно из-под воды – ощущение недостоверности происходящего затопило его, а все пятеро уж затянули – не в лад, но одною душой:

– Машина в штопоре кружи-и-ится, ревет, летит земле на грудь – не плачь, родная, успокойся, меня навеки позабудь!..

Волковой тоже пел, разумеется, зная слова, – как бы внутрь себя, что, конечно, вязалось с его неизменною сдержанностью и спокойным достоинством… Да ведь бредит он, бредит, Зворыгин! Мог же, мог же рвануть в высоту так отчаянно-глупо любой человек, докаленный Тюльпаном до чистого «жить!», если там он увидел возможность спасения, последнюю. Мог его отпустить сам Тюльпан! Ну так что ж он молчит-то тогда, Волковой, сам с собою в разлад не вступая и нужды в пояснениях не чуя? Да от боли молчит, от позора бессилия, оттого, что корежит в нутрях, как его самого вот, Григория, прежде корежило!

Все в нем было, Володьке, до невыносимости русское… в них! Оба, оба с Алимом возникли на станции, и татарские скулы Алима их с Володькою делали еще более русскими. Говорили и пели они на родном языке:

– И вынут нас из-под машины-ы, поднявши на руки каркас, взовьются в небо ястребо-очки, в последний путь проводят нас!..

Гимнастерки суконные, побелевшие уж, бриджи синие диагоналевые, по-пижонски, по-нашему, ордена на местах и нашивка за ранение тоже, даже пахло от них тем же самым прожаренным в вошебойке сукном и хэбэ, тем же одеколоном, полукрупкой моршанской, а сильнее всего – совершенным отсутствием страха и радостной вольностью наконец-то дорвавшихся до полноты тыловой соблазнительной жизни людей. Ну должно же ведь было проявиться в них что-то такое, проступить вместе с каплями пота, запахнуть, не могли не почуять они – если б только всамделишно внюхивались! – что Зворыгин напрягся. Ни единого вздрога, шевелений невольных, спохваток, заговорщицких выблесков взгляда: «молчи!», «что несешь-то такое?!» – и уже сам себе он, Григорий, не верил, а еще через миг эта самая их безупречность во всем – от сапожных подошв до остриженных нашей машинкой затылков – еще больше смущала его.

За окном леденела, летела непроглядная тьма, три часа – и Москва. И коньяк, и прихваченный Ленькою спирт были выпиты, и сейчас кто-нибудь: «Я кемарить». Лапидус с Ахмет-ханом размякли в беззаботном покое. Ну а что ж капитан безопасности, Леонид-избавитель? Вот уж нюх у кого должен быть на чужого.

Поглядел на того – тонкий профиль сына интеллигентных родителей, размягченное спиртом лицо, только глаз все такой же холодный и ясный – ледяное окошко в февральскую ночь… И прожгло: так ведь он, Леонид, их на станции и познакомил, он-то и посадил их на литерный вместе и сам с ними сел, обвалившись нечаянным счастьем, – тут любовь с интересом, с непонятным Зворыгину смыслом. И Володька-то буром попер на того лейтенанта из комендатуры, может быть, для того, чтоб самим от проверки уйти, чтоб свои вещмешки не развязывать, – вот на слитное их громогласие, на пилотскую наглость расчет. Ну а дальше? Для чего побратались? Только давку в купе создают, трое лишних. Или тот же расчет – что никто к пятерым летунам не прицепится: больше шума, развязного гомона и привычно-естественной властности – так вот и доберутся до самой Москвы?

– Что же вы, истребители, затосковали? – оглядел их с насмешливою укоризной капитан безопасности. – Из-за этого аса воскресшего, да? – И, поджав скорбно губы, покатал на щеках желваки. – Да какой бы он ни был, ваш Борх, он же ведь все равно обречен. И вообще, ребята, ведь не Борхи все решают на этой войне, и не их генералы хваленые, и не ты, извини уж, Зворыгин, а рядовой пехотный Ваня. Ничего, отдохнете сейчас, погуляете, а вернетесь – затравите этого зверя. Вы в Москву-то надолго? И зачем вообще? За какие заслуги?

– Вот так мы познакомились! – цокнул языком Ахмет-хан. – А куда вы в Москву, для чего, не спросили!

– Информация строго секретная, друг. – Волковой чуть осклабился. – Но тебе уж скажу, да и сам догадайся. Назначение новое. Слух такой, что инструкторами. Только мы не пойдем, мы обратно сбежим.

– Значит, мы продолжаем?! – просиял Ахмет-хан, и Зворыгин увидел с окончательной ясностью все: отражение Султана в Алиме и свое – в Волковом.

Вот оно, объяснение братской любви! В их попарной похожести. Ведь недаром он с первой минуты почуял с Володькой сродство: Волковой превосходно его замещал, приживаясь, садясь как влитой, совпадая по возрасту с ним, по фигуре, даже лепке лица, цвету глаз, совпадая не с подлинным даже Зворыгиным, а с его фотографией в «Правде»: вот таким он, Зворыгин, и был в представлении тех, кто не видел его во плоти. И с такою же точностью кем-то всезнающим подбирался Алим – под Султанову нацию, облик и стать: оба были в плечах – средний воин невступно поперек мог улечься, оба были один черт черкесы – поди разбери. Лапидус с капитаном-чекистом – тонколицые оба, чернявые… все!

Нет, не вместе, а вместо настоящих героев в самый штаб ВВС навострились… И конечно, Григорий не мог уместить распухающей в черепе фантасмагории, объяснить сам себе, как же эта волшебная тройка могла подстеречь их на станции с точностью чуть ли не до секунды, как могла вообще отыскать их в тыловой толчее и несмети… бред! бред! Только уж все равно к холодку в животе безотчетно добавилось предвкушение удара по темени или финским ножом под ребро. Нет, не здесь, не сейчас. А не то бы давно уже, безо всех этих нежностей – отсырелою спичкой бы даже не мигнуло в башке понимание. Не забить нас без шума. За собою потом не прибрать. Документы им наши опять же нужны – незапятнанные. Значит, где-то потом. Где? В Москве? В самой гуще народа? А где? Как бы ни было, едем. Пока едем, живем. Или бред?! Может, вылезем – и распрощаемся?.. Как бы знак дать своим ребятишкам – баранами едут. Какой? Что ж, в глаза Лапидусу с непонятным страданием глухонемого упорно смотреть? Это в воздухе, в воздухе понимали друг друга, как пчелы в ройке. На железное знание матчасти Волковому с Алимом вопрос? Просадить до гнилья, чтобы Ленька с Султаном почуяли: это чужие. А монголы поймут, что ты их проверяешь вот этим вопросом? А Султан с Лапидусом накинутся хором на них: кто вы, кто? И тогда уже точно битье на убой, прямо здесь, а они – волкодавы, всем своим прежним опытом жизни на это заточены. Нас, допустим, так просто за пищак не ухватишь, но теперь-то с костями съедят – разомлели Султан с Лапидусом от тепла братских душ…

Леонид-избавитель толкнулся, с естественной вялостью вырастая, прямясь надо всеми, и сказал, что идет по нужде, и Зворыгин еле-еле себя перемог и не вздрогнул. Хоть сидящий впритирку к нему Волковой, может быть, уж давно ощутил в нем напруженность от ушей до копыт. А огромный Алим между тем закемарил напротив в углу, так свободно обмякнув и по-детски открыв пузырящийся рот, что опять – офицер Красной армии, и никто другой больше. Вот сейчас Волкового за горло! Невозможно физически – ровно килька в консервной жестянке, впритык; понабившись в купе вшестером, совершенно они дружка дружку обездвиживали и обезвреживали.

Предрассветная тьма, с ровным остервенением летевшая за зеркальным окном, с неправдивой, волшебной внезапностью поменялась на мглистую серость; с безмолвным бешенством неслись затопленные мглой потусторонние пустынные поля, перелески, деревья, столбы… Распахнулась купейная дверь – что-то быстро, – на пороге возник посвежевший капитан безопасности:

– Собираем манатки, ребята. Путешествие наше подходит к концу.

– Что, Москва уже, да? – проясненно-разбуженно вскинулся никогда не бывавший в Москве Ахмет-хан.

– Нет, абрек, рано радуешься. Но сходить нам придется сейчас.

Вот оно! Началось!

– На ходу прыгнуть – как? Вам-то, думаю, не привыкать. – Капитан безопасности, подзадоривая храбрецов, улыбался глазами. – Права я не имел вас сажать вот на этот чудеснейший литерный. Ничего вам, конечно, за это ровным счетом не будет, а вот мне скипидарную клизму поставят. Так что лучше сойти. В темпе, в темпе, прошу вас. Ридикюльчик там мой заодно прихватите.

А вот если врасти в лавку намертво: «не пойду, не желаю»?.. Руку держит в кармане, паскуда! Все одно приведет сейчас в повиновение! Все одно тут, в купе, даже лапкой, как заяц, не дернешь. И, как будто услышав команду капитана на высадку, содрогнулся в железных сочленениях литерный, переполнился скрипом тормозов и фанерной обшивки и пошел стариковски натужно, с усильным кряхтением, и с таким же тоскливым надсадом онемевший Григорий толкнулся на выход, ощущая паскудную стылость в одубелом паху и спине. Сердце то билось рыбиной, то лубенело, заполняя всю грудь… И шагали уже по проходу: капитан – тягачом, а монголы – последними, ловко!

Волковой шел за ним и продавливал в тамбур – влепит жарким свинцом меж лопаток сейчас, только спрыгнешь с подножки; всех похлопают, как куропаток… Волкового стоптать, придавить и орать беспрерывно… Туман! Туман такой, что телеграфного столба в упор не увидать. И взмолился Зворыгин, чтобы как можно ходче пошел захворавший, издыхающий поезд-старик, чтобы как можно дальше их всех разбросало.

Чекист испарился, пропал Лапидус, а за ним и Султан, как с крыла заглушенной машины, шагнул в непроглядную мглу. Зворыгин встал боком к Володьке, ловя все движения того и радуясь, что не подставил звенящей спины под удар; увидел в тумане фигуру Султана, уплывшую за спину, прыгнул, чуток пробежался по ходу и тотчас когтями скребнул кобуру, чтоб выстрелить в воздух и выкрикнуть то, для чего и слов-то не знал: «Кача! Бей их! Бей немцев, ребята!», как раньше, в Севастополе, курсантами кричали «Наших бьют!», когда дрались в приморских парках с бескозырками, наматывая на руку ремень луженой пряжкою наружу… Ах, мать, заколодило, застрял ремешок в кобуре!

– Братушки! Ау! Десантники! Есть кто живой?! – позвали монголы, фигуры которых виднелись шагах в тридцати от него…

Зворыгин рванулся от них – к Султану, к незримому Леньке… Где Ленька?! Хорошо все же их разбросало. Молот крови забил в нем слабее и медленней, словно в такт затухающему перестуку колес. К Султану скорее – и в ухо: «Чужие, чужие они!»…

– А вот Луговского ты знаешь? – звенел голос Леньки. – Так начинается песня о ветре, о ветре, обутом в солдатские гетры…

Чекист в своем длинном плаще успел и настичь, и обнять Лапидуса, и даже уже подтащить того к Ахмет-хану в упор. Как во сне, утянулся в молочную дымку последний вагон – и Султан поглядел на Григория зверем, как будто что-то в нем до нужного предела разрывая, с таким глухонемым страданием, что Зворыгин с палящей дикой радостью почуял: не один!

– Звенит эта песня, ногам помогая идти по степи по следам Улагая… – Соловьем заливался для вражьих ушей Лапидус.

А монголы уже за спиной:

– Что ж вы встали?..

Мертвея от стужи внизу живота, Григорий зевнул, потянулся истомно, спуская с плеча вещмешок, и, полуобернувшись к Волковому с деревянною улыбкой, лениво, беззаботно, обыкновенным вроде голосом сказал:

– Володь, не дает мне покоя одно. А видел ты его в лицо, живого, как меня? Ну Борха-то вашего, Борха!

Чекист в то же дление дернул рукой, единым, коротким, томительно долгим движением вытягивая пистолет из кармана, и в это мгновение Султан ударил его своим молотом по голове, свалив будто намертво и заорав короткое самое: «Бей их!»

Не ладом телесным, а знанием, что их повели убивать, они обогнали троих скорохватов. Зворыгин увидел блеснувшее синее лезвие взгляда одномгновенно со змеиным выбросом руки, дугой ножевого удара – и, дернувшись, руку поймал, склещил пятерню на запястье и выкрутил от своего живота, почуяв по хрусту: ломает… и тут Волковой как кивнул, вбивая Зворыгину в голову гвоздь, и, может быть, мертвый уже, теряя опоры, валясь на лопатки, Григорий его потащил за собой, вошел под чугунным нажимом в зыбучую землю, теряя сознание связи с разбитым, придавленным телом, теряя дыхание, горло, кадык… но вдруг что-то лопнуло, вскрылось в давившем его чугуне…

Вернувшись в какое-то чувство, зашарил в кровавом наплыве по мертво-обмяклому мясу, нащупал какой-то горбатый осколок в горячих кисельных нашлепках… нажав всей оставшейся мочью, спихнул эту тушу с себя, уселся рывком, озираясь, не видя сквозь наволочь в зенках почти ничего. Слегка прояснело – и он увидел отваленный труп Волкового с расколотой вдрызг, половинной, кроваво-сургучной башкой. Левее сидел Лапидус и, пересиливая тошноту, прицеливался из нагана в сцепившихся, катавшихся двоих: руками, ногами свились, как белье, Султан и огромный Алим, крутили друг друга жгутом и лущили хрустевшие кости из мяса… Чекист где, чекист?! И тотчас же кто-то – в ответ! – с наскока ударил подслепого Леньку ногой… Рванулся Зворыгин туда – и то, что увидел, не смог уместить: шесть человек красноармейцев бежали зигзагами к ним, с наганами в обеих вскинутых руках. Едва он толкнулся с колен, как тотчас же кто-то не свой не чужой ударил его железякой в макушку, и он ничего уже больше не видел…

Очнулся от боли. Кто-то гнул и ломал его, надавив на хребтину коленом:

– В глаза мне, паскуда! В глаза! Смотри на меня, Корешков, он же Лысиков Петр, он же Дронов Климентий! – Глазастые пятна качались над ним. – Слушай сюда, падаль живая! Ты смерти легкой хочешь?!

От боли и смеха Григорий не мог говорить. Гримаса его была принята за оскал, за вызов «попробуй сломай», и вызов был принят немедленно: на!

– Фамилия! Кличка для радиограмм! Цель! Вашей! Заброски! Твое звание в абвере! Имя! Ты смотри, он у нас волевой! Позывные твоего передатчика!

– «Букет», «Букет», я «Мак»… – Смех начал выплевываться из пасти толчками.

– Какой еще мак?! Чьи это позывные?!

– Я – «Мак», ты – «Букет»! Я русский, едрить тебя в рот, мать твою в ду-у-ушу через семь гробов! Зворыгин я, Зворыгин! Давай меня в штаб ВВС! Наших двое со мной, наших двое – живые у вас?!

На живот его перевернули и, взрезав ремни, бережливо, опасливо взбагрили. Сделал шаг по зыбучей земле, устоял и уперся глазами в тяжелую мертвую тушу: Волковому снесло часть красивого черепа; на устоявшей половине, выше уха, ручьистой прозвездью червонела обугленная дырка; в перекошенном мертвом оскале белозубого рта застыла волчиная злоба, но бирюзовые упорные глаза залубенели в недоверчивом, сосредоточенном раздумье; это был уж теперь человек вопрошающий, будто не понимающий, ни за что отдал жизнь, ни была ли она – есть хоть что-нибудь там или нет, и пристывшая злоба его относилась уже не к Зворыгину, а к тому, что и нет ничего…

– Это кто?!

– Это я… только не настоящий… – В красноватом наплыве шатнулся туда, где последний раз видел Султана с Алимом.

Ахмет-хан, как огромный ребенок, сидел на земле, приварившись к коленям ладонями и уставившись внутрь себя, оглушенный и целый, только сбоку разбитой во многих местах головы кровавым лоскутом свисало надорванное ухо, одновременно жуткое и нестрашное, как отщепленный кусочек коры или висящая на кожице надломанная ветка. А заваленный им великан, не осталось в котором, казалось, ни одной целой косточки, почему-то лежал голой задницей кверху, словно кто-то его, уже мертвого, собирался за что-то пороть, от ремня до колена разрезав на нем пропыленные синие бриджи с трусами, и над этим покойницким срамом стоял офицер с полевыми погонами старшего лейтенанта пехоты и глазами полковника НКВД.

Подогнулись ослабшие ноги, и, упав на колени, Григорий пополз к Ахмет-хану, потянулся к нему и, вцепившись, затряс:

– Золотой мой… Султан… лейтенант Байсангуров… Как же ты их раскрыл?..

– Уши, уши, – промычал Ахмет-хан.

– Ухо? Ухо пришьют. Голова вот цела, голова!

– У него, у него, – тот повел приварившейся головой на убитого им, – оба уха расплюснутые. От захватов такое. Он боролся всю жизнь. Как и я.

– Ну и что, что боролся? И все?

Ахмет-хан захватил его руку и, отжав указательный палец, осклабился:

– А мозоль? От курка! Ранка тут от отдачи. Где же он так старался? Он же ведь не в окопах, а в небе.

– Ты!.. ты!.. Надо было глазами, а я… А ведь я же не верил, до последнего, слышишь, не верил, что они – не они. Ну котел у тебя…

– А ты думал, чего, у Султана ума – как волос на яйце? Ленька, Ленька где, Ле-о-онька?..

– Что ж вы наделали такое, капитан? – застыл над Григорием старший чекист, и Зворыгин уже безо всякого изумления признал в нем того лейтенанта со станции – этапнозаградительную гнусь, глумливого дознатчика с кудрявым русым чубчиком и спеленькими губками. – Положили их намертво. Лучше б наоборот. – И глаза его не засмеялись, когда он засмеялся.

– А чекист? Капитан?

– Этот теплый. Вы вообще кто такие? Вы ж по всем показаниям должны быть три раза холодные. Ну давай: как вступили в контакт с этой троицей, где?

– Сами, сами свалились на нас. У тебя ж на глазах зацепили на станции! Я так думаю, все они знали про нас. Документики наши себе, и они – это мы. Ведь похожих на нас подбирали. Как влитые садятся, смотри.

– Ты смотри-ка, не только маневр и огонь. – Человек безопасности посмотрел на Зворыгина так, словно только теперь и открыл в форме жизни «сокол сталинский обыкновенный» способность к мышлению. – Значит, так, капитан, вы пока под арестом. Мы сейчас вас в больничку, а там еще долго устанавливать будем. А впрочем, коли ты настоящий Зворыгин, установишься быстро – гремишь.

– Я тебя попрошу, то есть вас… – окликнул Григорий его. – Вы того капитана про Борха спросите, про Борха, – вот что всплыло из мутной растревоженной глыби, словно это одно у него и болело.

– Это кто еще?

– Борх! Ну Тюльпан. Ас их, ас самый сильный. Стольких наших пожег – и живой.

– И при чем тут?

– А при том, что я вроде как сбил его, сбил. А они мне: воскрес. Понимаете вы? Он не просто же так – он господствует. И опять я никто. А я должен быть – кто.

3

Мы выходим на поиск этих «красных чертей». К привычному самолюбованию наших пилотов начинает примешиваться не гадливое недоумение перед бешенством крыс, а закипающее раздражение баловней природы, заметивших, что кто-то из иванов проникает в соседнее по классу измерение идей и скоростей, с натугою всплывая на занятые нами этажи, на которых, как было известно науке, они обитать не способны, точно рыба, которая своевольно покинула отведенный ей слой глубины и пошла много глубже, туда, где высоким давлением разорвет ей кишки.

Под крылом серой лентой извивается Терек – неукротимая, бурливая и мутная река, вблизи почти коричневая от приречного песка и донной грязи. На север от нее, за узенькой полоскою садов и пахотных земель, беднеет сожженная солнцем Ногайская степь, переходящая в степь Астраханскую, Калмыцкую… Чем дольше вглядываешься в эту беспредельность, тем все труднее отделить голубовато-алюминиевое небо от безжизненной, голой земли, не земли – океана, неустанно катящего под крыло истребителя волны пологих холмов, голубых ковылей и седой вековечной полыни. Мне понятно, как это пространство воздействует на сознание наших солдат: сколько б ты ни прошел, все одно будешь лопать свой суп в той же точке.

А по правую руку вытаивают из прозрачного неба Кавказские горы, я хочу потащить оба шварма туда – к сине-белым громадам с нерушимой причудливой линией их ледниковых вершин и далекого неба. Человека здесь нет, предусмотрено не было вовсе. Литосферные волны вздымаются, громоздятся, сшибаются, борются у меня на пристывших глазах – не могу, не хочу искать в этом спокойном, торжественном небе суетливую, жалкую мелочь, почему-то меня ненавидящую. Как бы ты высоко ни забрался, высота его неизмерима. Что-то космически смешное чувствуется в наших остервенелых хороводах с русскими над неприступным каменным молчанием этих гор, в том, что мы выжимаем из себя наши скорости над такой неподвижностью.

В этом августе каждый немецкий солдат почувствовал себя стоящим на Эльбрусе, становясь тем железным, победительным воином Рейха, который нарисован на наших плакатах. В Барвенковском котле на Донбассе сварилось еще триста тысяч солдат Красной армии. Панцерваффе фон Клейста доползли до больших нефтяных площадей близ Майкопа, и каспийская нефть будто уж потекла нам навстречу – первородная живоначальная темная сила сомкнулась с голодными мощностями немецких машин. Никто не вспоминал замерзших зимою 41-го. Забронзовелые ребята в серых кителях с закатанными рукавами фотографировались на фоне Парфенона. Лисьемордый и сухонький Диттль привел своих отменно закаленных егерей в те снежные широты, до которых не добирался ни один завоеватель. Солдат на солнце, Лис пустыни, Роммель наконец-то взял штурмом железобетонный Тобрук, и бронетанковая «Африка» его рвалась к Александрии.

А у нас, изначальных воздушных хозяев, впервые наметилось что-то похожее на потери один к одному. Слухи о «красных псах», наводнившие наш радийный эфир, стали материальной, обжигающей силой: эскадрилья ли, группа ли вызывающе ярко раскрашенных «Яков» наконец объявилась и в наших угодьях.

Я лежал в свой чудной резиновой ванне, когда ко мне ввалился обмороженный совершившимся Курц. «Троих!» и «Шумахер!» – вот что пулей застряло посреди его черепа.

Этот красный ублюдок сжег нашего Папочку, коммодора эскадры майора Шумахера. Под Моздоком штабное звено повстречалось с шестеркою крашенных суриком русских, и вот этот 13-й номер вел себя столь нахально, что наш коммодор захотел наказать его сам. Он решил загнать русского в горку и спикировал в хвост этой твари со скальпельной точностью, в сто семнадцатый раз исполняя в холодном спокойствии то, что давно отточил и показывал всюду от Мадрида до Грозного. Он не смотрел на русского – смотрел в его решенное и как будто уже наступившее будущее, в ту намагниченную точку, где иван не мог не появиться, до конца оставаясь под брюхом матерого зверя. Старый лис не купился – сосчитал и сцепил в голове буревое секундное «все»: расстояния, градусы, скорости, силы моторов… Даже если бы русский исполнил редчайшее, мало кому из живущих посильное – выломал кумачовый свой «Як» из пике в совершенно отвесную гору, вынимая себя из огня, пропуская майора вперед, то Шумахер все равно бы достиг безопасного этажа много раньше, чем он. Русский сделал какой-то невиданный, невозможный в природе гибрид непокорности и примирения с участью: не пошел по прямой, а ввинтился в вышину управляемой бочкой, каждым вспышечным красным своим оборотом как будто отсчитывая этажи до последнего, нужного, пропуская Шумахера под собою вперед и наверх, и упал на живот у него за хвостом. Все, что было машиной Шумахера, пало на древнюю каменистую землю обломками, наковальней моторного сооружения.

Для того чтобы так превратиться из жертвы в хозяина смерти, нужно было иметь абсолютное чувство пространства и владеть своим «Яком», как гимнаст своим телом. Велика вероятность, что с этим 13-м номером мне уже приводилось встречаться. Я тогда так и не ощутил на себе его подлинной силы – может, и ощущать было нечего.

Пресыщение легкой поживой и грубой, дровокольной работою схлынуло – мы с какой-то невиданной, первобытнозвериной, нас самих изумляющей силой захотели не выпороть их, а убить. Это не было тою здоровой, естественной ненавистью, что несла на нас русских, – нас вела на охоту потребность удержать изначальный порядок вещей, иерархию силы, которая вовсе не пошатнулась, но уже перестала казаться иванам пожизненной данностью. В них вздрагивающей рабской надеждой заскреблось «Кто был ничем, тот станем всем» – нужно было не дать им уверовать в это, нужно было загнать их обратно в ничтожество, прикрепить к отведенному месту.

О 13-м номере, вожаке «красных псов», говорили отдельно, как о страшных морозах зимы 41-го года, о его баснословной способности выгорать до прозрачности в каждой своей эволюции. Неожиданно всем захотелось узнать его имя, назвать человека, а вернее явление, с которым столкнулись. Ослепительный солнечный мрак, поглощающий личность? Ну почти. Не совсем. Убивая Шумахера и Лозигкейта, он пел. «Когда простым и нежным взором…» – вот что было гвоздем его репертуара. Даже сквозь завывания электромагнитного ветра было слышно, что слуха у него нет совсем. Руди был бы убит этим гнусным задыхающимся баритоном, но, похоже, тут действовал принцип возмещения природной обобранности: сколь фальшиво он пел, столь безжалостно чисто исполнял нашу смерть. «Герман, ты знаешь русский. О чем он поет?» – «О том, что он скоро нас всех поимеет». – «Улыбаетесь, Борх? Вы, конечно, у нас исключительный случай». – «Да, именно, я – случай исключительный. Дальтоник. Для меня все „индейцы„одинаково серы. Так что, боюсь, когда мы встретимся, я отнесусь к вот этому горлану без заведомого трепета».

Да, да, мы услышали их голоса – на русских машинах наконец появились убогие рации. Сквозь треск и вой радийного эфира пробились имена и позывные: «Балобан, Титаренко, Зворыгин, Султан, Лапидус…», татарские, еврейские, крестьянские фамилии, невразумительные «Ландыши» и «Маки» – установить, кто именно из них так любит петь, пока не удавалось.

Минки-Пинки дрожит, увязая крылом в снежной плотности туч, и опять затихает на чистом просторе. Четверка Баркхорна идет на Моздок, а я веду свой шварм на Малгобек. Большой хребет Кавказа придвигается лилово-синим фронтом каменного шторма, огромная отара сахарно искрящихся на солнце облаков сползает нам навстречу по невидимому склону, их разлохмаченные грязно-сизые хвосты свисают до самых кремнистых холмов, серо-войлочных пастбищ, столетних чинар… Еще чуть – и утонем в непроглядном ледовом дыму.

– Говорит пять-один. Все на Hanni пятьсот[32], пока мы не ослепли, – командую я, понимая, что так мы теряем способ зрения сокола, бога, высоту для обвальной атаки, когда убиваешь раньше, чем низовая пожива завидит тебя. Делать нечего: если уйдем на Nordpol, вообще никого не увидим.

Глаз скользит по долине меж двух горных гряд, по шоссе, запруженному «блицами» и тентованными «мерседесами» с красным крестом, – мы проходим над ними так низко, что видим лица наших солдат – закопченные, но улыбающиеся. Это нам воевать здесь непросто: над гористым ландшафтом не походишь на бреющем.

– Всем велосипедистам! Квадрат двадцать один! Я гауптман Экхардт! Кто рядом – на помощь! На помощь… о боже… они нас прикончат! Куда ты, кретин?! Выводи, выводи!.. Гю-у-нте-ер! О боже, ублюдки, Святая Мария! Прииде на помощь! Все немцы, на помощь, прошу вас, сюда-а-а! У меня жена Эльза и дочери Сигилд и Ханна…

Там молят о божественном вмешательстве – это как раз по моей части.

– Направо, ребята, – кривясь от призванных попасть в дыхательное горло «Сигилд, Ханна», я поворачиваю Минки-Пинки на агонию. Ни разу не слышал, чтоб кто-то из расы воздушных господ взмолился с такой скотской мукой, с таким детским страхом потерянности.

В открывшейся чаше кремнистой долины голодные «Яки» по кругу гоняют пятерку ревущих, дымящих, свистящих дырявыми крыльями «штук». Четверка русских зверствует на нижнем пределе высоты, а еще одна пара спиралями ходит на тысяче, прикрывая своих от нежданного обрушения высотных гостей: невидимками мы не обвалимся.

– Говорит пять-один. Направление – десять часов, сорок градусов выше. Все на Северный полюс! – отчеканиваю и вонзаюсь в округлую полынью в облаках.

А чего вы хотели? Чтобы мы сами рухнули в эту воронку, в которой и без нас слишком много машин? Мы пришли убивать, но не собственной тушей.

Озираюсь: Гризманн, Курц и Кениг у меня за хвостом и левее. Я даю полный круг над сияющими снеговыми валами.

– Эй, ребята, какого эти русские цвета?

– Красного, красного! – так, как будто кричали все время, а я их не слышал.

– Дырка справа! Прикрой меня, Фриц! – издаю атакующий клич, разглядев в голубой полынье крестик красного «Яка».

Солнце лупит в прореху, превращая меня в невидимку, в часть своей светосилы, бьющей русскому прямо в затылок и темя. Красный «Як» вырастает со скоростью моего вихревого падения – и, прожженный моим немигающим взглядом, кидается в переворот, но увы, слишком поздно: мои трассы проходят сквозь его фюзеляж, и, выметывая грязный дым из пробоин, он срывается в штопор – не птица, а бесформенный и неуклюжий предмет.

Вывожу Минки-Пинки в бесхитростный горизонтальный полет, обернувшись туда, где не может не возникнуть второй – так и есть: в ста пятидесяти метрах у меня за хвостом и левее. Я тяну рукоять на себя, зная, что без натуги уйду от него. Он за мной не взмывает: на него уже рушится Фриц.

В верхней точке подъема скольжу на крыло и, спикировав метров на триста обратно, выхожу в горизонт, собирая кишащие жизнью горбатые голубые осколки своих полусфер в замечательно чистый бесшовный витраж. Три наши «штуки» с дымовыми шлейфами форсажа удирают на северо-запад. «Яки» бросили их, устремившись на нас. Наши пары рассыпались, каждый сам за себя. Солнце бьет мне в глаза, и засвеченный солнцем «индеец» идет на меня в лобовую – чуть скольжу на крыло, услыхав умоляющий жалобный визг Минки-Пинки: «Спаси!» – и ныряю под бешеный просвист огромного плуга, раскатавшего воздух так близко от моей головы, что на миг я оглох. Он уходит на горку. Тут же делаю полупетлю у него за хвостом, опрокинувшись вниз головою и видя впереди над собой этот «Як», что уже замирает на незримом воздушном хребте и покорно ложится на брюхо. Я несусь ему в хвост, зная, что этот «красный» способен на правый боевой разворот. Он уходит нырком у меня из-под носа, начинает пикировать к близкой земле, поманив за собою меня, мимикрируя под недоумка, как будто не видя, что оставшихся метров ему для отрыва не хватит, и с угаданной мною переламывающей резкостью вынимает себя из падения на вертикаль.

Где-то я уже все это видел, мой друг: едва не вонзившись в кремнистую плоскость бурана, корчевальным движением тяну на себя накаленную ручку и уже ничего, кроме мерклого света вокруг… Но живущий не в теле, а выше, заполняющий все и вмещающий все соучастник моего бытия чует, как красный «Як» впереди начинается вращаться на горке, выходя на атаку разученной бочкой; видит, как траектория восходящего лета его провисает, словно отягощенная бельевая веревка, – в то мгновение как я продолжаю движение ввысь по прямой, уподобясь Шумахеру… как же все-таки жалки вторые и третьи концертные исполнения смерти.

Выйдя в горизонтальный полет, я со смехом всезнающей твари швыряю себя в спасительный косой переворот, чуя близкий, как кожа, оглушительный просвист его пулеметной струи. И, зажив у него за хвостом, уходя от него, затопив пустотой его нежный и ласковый взор, в сей же миг разрезаю густой сдобный воздух боевым разворотом – на запах! «Як» прошибла расстрельная дрожь, отлетели большие куски, из дыры в фюзеляже забил желтый факел, распустился на встречном потоке, пожирая машину до киля, и тотчас, еще в миг огневого плевка, захлестнула мне горло досада: и все? Это все твои песни? Весь ты? Да, ты дался мне трудно, но так скотски быстро. Что мне делать теперь? Кто мне даст эту радость предельности, пусть хотя бы на два оборота секундника, кто заставит меня переламываться и кататься в таких полупереворотах от хохота?

И как будто в ответ – со свежующей силой – что-то мне обдувает затылок, что-то по восходящей раскраивает не успевший зажить толком воздух у меня за спиной, возникая в моей мертвой зоне, так, что я не увидел, а всей позвоночной электропроводкой почуял эту новую смерть у себя под хвостом. Приступ смеха бросает меня в полубочку, ухожу на ноже из-под трассы… Ого! Эта тварь чуть не вскрыла мне брюхо продольным разрезом. Новый «Як», сократившись на взмыве до размеров стрижа, обращается вниз и назад, начиная пикировать в точку, где я, заложив боевой разворот, не могу уже не очутиться. Как же все-таки все они зорки, сколько могут осиной сетчаткой схватить, а ведь я считал это фасеточное всеохватное зрение своей исключительной собственностью.

Он опять у меня за хвостом, виражит еще круче, чем я, и выхлестывает свои трассы в точку перед моим красным носом. Воздух перед глазами перекрыт негасимыми нитями огневого забора – вот теперь уж и вправду спасительным стапятидеся-тиградусным полупереворотом ухожу из-под трассы, опрокинувшись вниз головой, почему-то не лопнувшей от чугунного натиска крови. Три минуты я занят продлением собственной жизни и только. Будто впрямь не один человек то и дело бросает меня в эволюции, огневыми хлыстами хлеща пустоту у меня за хвостом, перед носом, а накинулись четверо, шестеро… На втором развороте понимаю, что он – это он, старый друг и убийца Шумахера, а убитый мной только что русский – всего-навсего преданный подражатель его, обезьяньи копирующий «переломы» и бочки своего вожака.

Ухожу из-под мысленной трассы, становящейся режущей явью, но не вылетел, нет, из магнитного глазоохвата ивана, продолжая его ощущать как заливший пространство немигающий свет – непрерывность усилия поселиться в мой череп. Мысль этого ваньки обгоняет его самолет, даже сердце, обросшее мясом, дюралем, крылом, весь телесный его аппарат и бесплотным стрижом режет воздух, то и дело сшибаясь с моей беспокойною мыслью, неугомонно ищущей того же, что и он.

Как и я – бог ты мой! – мыслит он не фигурами: виражи, развороты, обратные петли – для него только буквы в письме. У него замечательный, родственный мне рваный стиль – ни кратчайшего дления горизонтального и прямого полета, колебаний, сомнений, слепоты, слабоумия между превращениями красного «Яка».

То, что он исполняет, похоже на черную Schräge Musik[33]. Он как будто все время сам же душит свое самолетное соло и не может его задушить, сам не знающий, что же он выкинет через мгновение. Я как будто отчетливо вижу рули его красной машины, шевелящиеся, как стопы балерин у станка.

Я верчусь, кувыркаюсь от смеха в прожигаемом трассами, рассекаемом крыльями незаживающем воздухе. Неприступные горы и небо начинают вращение вокруг Минки-Пинки – ухожу правой бочкой от огненных меток, боевым разворотом захожу ему в хвост, но быстрее, чем сквозь мои пальцы проскочила расстрельная искра, он с такой переламывающей пыточной резкостью подымает свой «Як» на дыбы, что меж ребер впивается и продавливает понимание, что я сам никогда Минки-Пинки наверх по такой крутизне не втащу, а вернее, такого давления не вытерплю – голова в верхней точке подъема разломится. Вот чем еще он убивает – пневматическим прессом таких перегрузок. Отжимает тебя до бессочной избоины, раз за разом вминая в сиденье лишь одним представлением, как больно ему и насколько ты хрупче его: ты из мяса, а он – из железа.

Я себя берегу, не вгоняю себя вслед за ним по отвесному склону в свинцовую плотность – есть еще голова, есть холодные числа, эта область господства германского гения; ни к чему так мочалить себя – нужно просто его обогнать, как секундная стрелка минутную, представлением о том, что захочет он вытворить. Затянув Минки-Пинки в боевой разворот, опрокидываюсь вниз головой, и, скользя на крыло, опускаюсь внутри виража бесподобного Ваньки, исхитрившись вписаться меж «Яком» и центром незримой пластинки, выношу за его острый нос перекрестье прицела и втискиваю кнопки спуска в штурвальную ручку, так что русский не может уже не пройти сквозь мои закипевшие трассы. Голова будто лопается от напора прихлынувшей крови. Моя мысль о его неминуемой судороге не становится материальной, хотя огненный бисер и нижется на незримую ось – ученически грязной, бесподобно уродливой бочкой, волчьей квинтою на вираже красный «Як» зарывается носом в густой, взбитый в масло его оборотами воздух и, застряв в пустоте, обрывается вниз: я выметываю раскаленные метки в пустое.

Только тут понимаю, что он, вероятней всего, уже пуст – не исчерпан, не выструил на лету все идеи и тем более не обессилел телесно, а свинца и железа в его барабанах и лентах – лишь на десять секунд непрерывного пламени.

Ничего уже не понимаю, а верней, просто не поспеваю называть все фигуры по имени – такова и его, и моя самолетная скоропись: вертикаль – слепота под чугунным нажимом среды – ледяное наитие переворота, сразу переходящего в боевой разворот… Через миг мы свиваем такой прихотливый клубок, что на выходе из виража я мертвею от стужи, не от ужаса – от изумления, видя, что мое серое с желтым крыло как бы перетекает в его закругленное красное, – точно два постоянно обращенных друг к другу одинаковыми полюсами магнита наконец-то сошлись.

Точно одноплеменные птицы, мы летим с ним в одном направлении и беспомощны, словно спеленатые. Шевельни кто-то ручкой, надави на педаль, заскользи на вираж – и второй тотчас вскроет его, как консервную банку, простейшим и привычнейшим телодвижением. Оба зажили в новом, смешном, уязвимом для боли и смерти обличье, беззащитные перед ударом откуда угодно. Объявись сейчас рядом его кумачовый собрат или кто-то из моих Rottenhunde – расстреляют кого-то из нас, словно плот на реке. Или русский таран, а вернее, короткое мерзкое трение крыльями и фюзеляжами в первобытном усилии высечь машиной двадцатого века из такой же машины огонь. Невыносимое железное стаккато, кинематограф молний и темнот – и целлулоидная пленка жизни лопнет, вздумай он бросить «Як» на меня, а не от… Ну а если его пулеметы пусты? Может быть, я вообще повредил ему тяги рулей. Нет, внедриться в чужую башку, существо невозможно. В чью угодно, но только не в эту. Смех не выплескивается из меня, словно вода из перевернутой бутылки – только в силу того, что она переполнена. И еще через миг, позабыв о своей и его совершенной беспомощности, про любые ходы королей на соседние клетки, я как будто не собственной силою делаю то, что действительно сделать хочу, одновременно самое дикое и наиболее близкое к человеческой сути. А верней, только тут сознаю, что давно повернул близорукую голову влево и смотрю сквозь стекло на него – так же пристально и неотрывно, так же недоуменно и всепонимающе, как и он на меня.

Лобовое его остекление густо зашлепано грязью. Эти «Яки» страдают хроническим недержанием масла, и оно расплескалось и по обращенной ко мне боковине его фонаря. Но я вижу сквозь эти косые потеки лицо – обманчиво спокойное, блестящее от пота, как майолика, молодое лицо измочаленного человека. Стариков в небе нет. Обожженное в горне лицо с примечательным выпуклым лбом, крупным носом и плитами скул, хоть могло быть любым: детски круглым и жалко податливым, несуразным, со стесанной челюстью и обиженно сжатой куриною задницей вместо твердогубого рта – не имеет значения. Помесь ужаса с гневом в зрачке – так глядят угодившие в путы, плененные хищные птицы, так глядят, когда больше не могут ударить.

Как понять смысл взгляда сквозь двойное стекло фонарей и потеки машинного масла? Но я чую буравящий натиск, непрерывное, долгое стержневое усилие вынуть мой мозг, целиком заместить своей волей, и мне кажется, он не сейчас посмотрел на меня, а искал меня мысленным взглядом все время. С первой той нашей встречи под Красным Лиманом. Я не вижу в глазах его ненависти – справедливой беспримесной ненависти к представителю вида, народа, который убивает всех русских, – он глядит на меня с застарелым омерзением к себе и стыдом за свою нищету. И, наверное, все же с огромным, безотчетным влечением сильного к сильному.

Никогда мы не скажем друг другу ни слова. Я хочу показать большой палец, этим универсальным жестом глухонемых не сказав и толики того, что хочу передать: ты один мог меня так измучить нашей сверхскоростной безысходной Протеевой каторгой, ты один мог так долго оставаться живым у меня перед носом и даже заставлять меня жить там, где я не хочу. Я хочу показать большой палец, но руки остаются приваренными к рычагам.

Мы магнитим друг друга, но стрекочет в башке вечный секундомер, кто-то из пассажиров, сидящих во мне, молотком лупит в стенку: «Эй ты там, мы хотим быть живыми!» – и, вздрогнув от набата внутри, подчиненно бросаю взгляд на красную лампочку: ну, конечно, бензина – только на возвращение домой. А если он решил меня не отпускать? Но мне кажется, что он не вывернет руль на взаимный разнос – не из страха, а лишь из инстинкта красоты боевого полета. Убивать меня так он не станет, веря в то, что способен убить красотой. Есть еще беспредельное кровно-дрожащее «жить!» – в каждом, в каждом… а в нем? Невозможно вселиться в чужую башку. В чью угодно, но только не в эту.

Нежнейшим пианиссимо, легчайшим трепетным нажимом отклоняюсь от пыточной близости на волосок. Ничтожная полоска пустоты меж законцовками растет, точно дверная щель от воровских или родительских прикосновений: «спит?» Фонарь его забрызган темным маслом, но на такой дистанции ему хоть выколи глаза: если он заложился убить, все едино ударит – лишь на чувстве пространства, шевельнувшись кутенком в мешке, всем своим напружиненным телом подавшись на гудение крови, на запах. И тут его губы поводит какое-то чувство, и, дрогнув, они расползаются в бессильно-торжествующей улыбке людоеда, открыв все тридцать два белейших зуба, и он отгоняюще машет рукой: «Исчезни же ты наконец!» Никогда я не видел такого свободного, властного жеста, и этого я ему никогда не прощу: никто и никогда не может давать мне дозволение на жизнь.

В тот же миг за спиною у нас проявляется троица «Яков» – может быть, он сначала увидел собратьев, а потом уже рыцарски мне замахал, не желая смотреть смерть беспомощного, отпуская меня, раз не может убить меня сам. Никогда не узнаю. Вмиг валюсь на крыло и пикирую, разодрав нашу спайку по незримому шву. Выхожу из пике на пологую горку над грядой невысоких холмов, оборачиваюсь на уменьшенный до размеров стрижа абрис русского, что уже отвернул от меня на восток, и с торжествующей тоской освобождения, с какой-то радостною мукой обворованного выпускаю из себя все, чем был переполнен до набатного звона, из чего от макушки до пят, от винта до рулей состоял.

Русский тонет в холодной, смиренной, обессмысленной голубизне. Сколько мы с ним летели крыло о крыло? Вряд ли больше минуты. И за это ничтожное время, каждой связкой и жилкой готовый откликнуться на любое движение его, я успел его так хорошо рассмотреть, стольким с ним обменяться, точно мы одолели расстояние Минводы – Берлин. Время точно не двигалось. Время – это такая вода: то сжимается, то расширяется, замерзает, кипит… Он дал мне странное мгновение высшей жизни, этот русский. Что же значил последний его отгоняющий жест? Никогда не узнаю. Не имеет значения. Непрерывно-живая красота боевых эволюций пресеклась, когда мы встали вровень, приварившись друг к другу законцовками крыльев. Дальше мы уже не убивали, а жрали друг друга глазами. Завтра мы повстречаемся снова. Ареал обитания – Кавказ. Я не высчитываю степень вероятности, не делаю поправок на сопутствующий мусор, на рои бомбовозов с его и моей стороны – все, что может лишить нас возможности пообщаться один на один. Мы не можем не встретиться. Это не мистицизм. Это, если угодно, законы природы. Как не разрубишь пополам магнит.

Я один. Где мои Rottenhunde? Не хочу на возвратном пути напороться на русскую стаю – ощущаю себя оплывающей от головного фитильного жара свечой, потерявшим границы и прочность железным куском. Не могу не признать – тело врать не умеет. Столько пота никто из меня не вытапливал…

На тринадцать часов, десять градусов ниже проклюнулись два черных зернышка. Пришпорив немного свою Минки-Пинки, ращу эту пару в стекле: трапециевидные крылья, носы… ну да, это Дольфи и Кениг. Где Курц? Мне кажется, я знаю, где он.

– Говорит пять-один. Эй, вы там, обернитесь. Никого не забыли?

– Прости, командир, – отзывается Кениг виновато-страдальческим голосом. – Нам пришлось уходить из-за жажды! Бензин на нуле!

– Командир, ты прикончил его?! Скажи, что ты прикончил этого ублюдка! – умоляет Гризманн, задыхаясь от бешенства и унижения.

– Нет. – Выясняется, это довольно болезненно – признаваться, что ты не убил.

А они ведь так верили во всемогущество Борха, как в какой-то природный закон, всюду действующий с одинаковой неумолимостью. – Хорошо, тебя не удивляет, что сам я живой. – И без жалости – раскаленным паяльником в мозг: – Я так понял, о Курце мне лучше не спрашивать?

– Этот русский попал ему прямо в фонарь, – сквозь зубовное сжатие стонет Гризманн…

Ветер студит меня, я стою на земле. Минки-Пинки, живая, собака, чьим именем я назвал свою тысячесильную девочку, осчастливленно тычется мне мокрым носом в ладони. Вокруг нас – пропыленные парни с загорелой обветренной кожей, полуголые, в майках, в трусах. Большинство – племенные красавцы с костяками и мускулами Аполлона Помпейского. Я смотрю на их бицепсы, плечи, невредимую, цельную плоть и как будто бы только сейчас понимаю, что любое из этих божественных тел – тело Кенига, Дольфи или даже мое – может быть прямо завтра разорвано; с неожиданной ясностью вижу, как оно, чье-то тело, превращается в черно-багровую обезличенную головню, как оно разбивается, плющится, точно ковочным прессом, при соударении инвалидной машины с землей.

Из недр нашего штабного блиндажа выбирается Реш – тяжело, словно из-под завала: кроме Курца, эскадра за сутки потеряла еще четверых.

После смерти Шумахера командиром эскадры назначен был Реш. Если бы в нашей стае была «демократия», мы бы единогласно избрали его же.

– Ну и как он вам, Герман? – Реш глядит на меня понимающим взглядом – он еще год назад, в безмятежном, счастливейшем августе, был так же сумрачен, говоря: эти русские будут нас убивать, мы сильнее, но мы не бессмертны, как бы в это ни верилось, как бы явственно ни ощущалось.

– Он остался живым, – пожимаю плечами со значением: «этим все сказано». – Я уж было совсем разуверился, что когда-нибудь это скажу, но, по всей видимости, мы столкнулись с чрезвычайно одаренным человеком. Это решительно противоречит нашей расовой теории, но зато не вступает в разлад ни с теорией Дарвина, ни с представлением о Божественном промысле.

– Ну что ж, поздравляю, – усмехается Реш, зная, чем я питаюсь – Наконец-то вы встретили сильного русского. Поздравляю вас всех, господа. Эти красные черти, полагаю, из тех, кто сумел выжить на протяжении всего сорок первого года. Слабых мы сожгли сразу, а эти остались. Только самые сильные в их воздушном питомнике. Они прошли естественный отбор, который мы устроили иванам, и теперь представляют угрозу много большую, чем изначально. И если мы не перережем их сейчас, то через год придется начинать сначала. Оставшись живыми, они воспитают других, молодых, и это будут новые дивизии – с чем, с чем, а с поголовьем у русских все в порядке. А нам, в свою очередь, Герман, придется заняться вот этими… – Он задрал лицо к небу и кивнул на закат, как на завтрашний день.

С подкрашенного киноварью запада накатывает гул: восьмерка 109-х идет на обомлевшую Солдатскую – какие-то несомые бурливым Тереком плоты, какие-то бесхвостые птенцы, блуждающие широко и слепо, порывисто вихляя и подпрыгивая.

– Идут на штурмовку! Спасайте свои головы, ребята, сейчас эти кретины нас благословят!

С грехом пополам притершийся к грунтовке «мессершмитт» стремительно и неостановимо катится к огромному сараю далеко за концом полосы – и вот уже продавливает носом загрохотавшие дощатые ворота и молотит в сарайных теснинах винтом, с ужасающим треском врубившись в косяки замечательно чистыми новыми крыльями и едва не втянув под тесовую крышу антенну.

– Бог мой, где же их сделали?

– Одного из них сделал я. – На похоронно скорбном лице Реша проступает то жалкое и сострадательное любование, с которым все отцы от века глядят на единственных сыновей и последышей.

Вот они вылупляются из своих фонарей, точно из скорлупы, – неуверенность первых шагов по неведомой русской планете – белокурые, рыжие, черные мальчики, свежевыпеченные лейтенанты с горящими щеками и огромными глазами. Мы глядим на их новые комбинезоны, на блестящие высотомеры на скрипучих ремнях, а они, сбившись в кучу, обожающе смотрят на нас – настоящих воздушных убийц, о которых так много читали и слышали.

Реш в своей мятой ношенной форме и стоптанных трудовых сапогах – кочегар, а не великолепный командир самой страшной эскадры Восточного фронта – с неприязненным видом стоит перед ними, обшаривая всех и каждого взглядом барышника, выбирающего жеребцов:

– Привет, невинные детишки. Я майор Густав Реш, это гауптман Борх, который специально бросил все свои жалкие дела, чтобы полюбоваться вашей классной посадкой. Мы просто в восторге, и сейчас я потрачу пять минут своего драгоценного времени, чтобы вбить в ваши головы главные принципы жизни в моей Jagdgeschwader[34]. Вы прибыли сюда не потому, что рейхсмаршал решил, что без вас нам не справиться с красными крысами. Вы прибыли сюда на место восьмерых погибших немцев, на место восьмерых экспертов, каждый из которых имел по тридцать – сорок сбитых русских. До их класса вам… как до вершины Эвереста, и все они сгорели в небе заживо или вошли на глубину три метра в землю. Вы будете сидеть на их местах в столовой, вы будете пить из их кружек и есть шоколад, который они не доели. Вы понимаете, о чем я, сосунки? Вы понимаете своими цыплячьими мозгами, как вам придется постараться, чтобы дожить до следующей недели? Я не хочу, чтоб вы обгадились от страха прямо здесь, я хочу, чтобы с этой минуты вы делали все на пределе внимания. Скажу вам, как Господь Христос апостолам в Гефсиманском саду: живите здесь и бодрствуйте со мной. Скажите мне, зачем вам эти шелковые шарфы? Чтобы вы до кровавых мозолей не натерли себе шею о воротник, озираясь в воздушном пространстве, непрерывно вертя головой, непрерывно. Запомните одно простое правило: абсолютное повиновение. Атаковать только того, кого вам скажут, и только тогда, когда вам разрешат. За свою девственность не беспокойтесь – такие, как Борх и Баркхорн, позаботятся о том, чтоб познакомить вас с хорошенькой девчонкой, горячей, норовистой, но не слишком. Второе правило: здесь всем насрать на ваши звания лейтенантов. На земле я, конечно же, требую от своих людей полного соблюдения субординации. В небе все по-другому: каждый унтер для вас – царь и бог. Кому быть роттенфюрером в паре, определяется количеством побед, а не птичками на ваших свежих нашивках. Если я вылетаю на охоту с фельдфебелем, у которого больше побед, Rottenhund буду я, а не он, невзирая на все мои крестики. Если он сказал: вверх – значит, вверх. Если он сказал: живо домой – значит, живо домой. Это он посылает вас в задницу.

– Герман Борх, иди в задницу, – произносит отчетливо кто-то в строю, мечтательно рассасывая сладость этой фразы.

Оглушенные лопнувшей прямо под ногами шутихой, мальчишки поворотами голов на девяносто градусов неузнающе, ошалело озираются: кто смел?!

Не сдержавший смешка святотатец – белокурый юнец с голубыми глазами и презрительной ямочкой над подбородке – замер на островке средь отхлынувших, с неподвижной улыбкой выдерживая изумленные взгляды: ты кто?

– Я имею в виду, герр майор, что со временем… чисто теоретически… я бы мог так сказать. Вы же сами сказали: у кого больше сбитых. Так что если со временем я… чисто теоретически, – губы, дрогнув, ползут в совершенно бесстрашной улыбке, обнажая белейшую кромку зубов, – я бы мог послать в задницу Германа Борха. – Взгляд его переполнен раскаянием – совершенно прозрачной убежденностью в том, что он может меня обогнать. От него так и веет неведомо чем подкрепленным ощущением собственной силы и права господствовать.

– Ну конечно, малыш, ты обгонишь меня. Но не раньше, чем я превращусь в старика на больничной каталке. Или хочешь, чтоб я вообще не летал, пока ты не подтянешься? – Я смотрю на его пухлощекое, нежное, но и резко очерченное в подбородке и скулах лицо, красивое отчасти промтоварной, открыточной смазливой красотой, – с неумолимой силою породы в нем проступает мой отец: отцовский лоб, упрямый подбородок, рельефный рот потомственного гордеца.

Он смотрит на меня с проказливой улыбкой, как во все тридцать тысяч дней нашего детства, когда мы, голые, как дикари Майн Рида, забирались в чащобу Мюрицского леса, сооружали планеры из старых одеял и, коченея на ветру, боролись с высоченными обрывистыми волнами в лагунах.

Я знал о прибытии свежего мяса в эскадру, я знал, что он закончил школу в Ангальт-Цербсте и должен в скором времени отправиться на фронт, но не знал о его назначении в нашу эскадру. Знакомьтесь – Эрих Нахтигаль. Или попросту Буби, Малыш. Еще не оперившийся птенец, из которого вырастет черт знает что. Обаятельнейший вертопрах и ходячее, а вернее, летающее нарушение параграфа 72. Самолюбивое животное с моралью жеребца-производителя и в довершение вышесказанного мой единокровный младший брат.

4

Увидеть Нику – только это гудело набатом в его голове. Вот чем воистину его, воздушного солдата, наградили – пятидневной побывкою, радостью, страхом отыскать эту девочку в миллионной Москве. Никто не слышит одиноких голосов великой прорвы лейтенантиков, совершенно уверенных, что любят только раз в жизни и что лучше той девушки нет никого. Никто не должен слышать молчаливого задавленного стона русских воинов, умудрившихся втюриться или тоскующих по покинутым женам и семьям в неурочное время войны; никому уж теперь никаких отпусков не положено, разве что по ранению. И за всю жизнь, за всю войну не выпадает большинству такого, что чугунной подковой обрушилось на голову капитана Зворыгина.

Застигнуть Нику… Но увидел Кремль – и о Нике забыл. Кремль, Кремль был явлен троим освобожденным из-под стражи «диверсантам» – небывалый, как будто накрытый черной давящей тенью, которая наползла на Россию два года назад и с тех пор ненамного подвинулась вспять под великим всенародным нажимом. Совершенно не тот красный Кремль, который они видели на репродукциях огромных солнечных полотен или издали, – этот был без рубиновых звезд, без зубцов типа «ласточкин хвост» и ступенчатого Мавзолея с заревым начертанием ЛЕНИН, с желтоватым Сенатским дворцом, разделенным на куски, словно торт, широченными черными маскировочными полосами, так что в глубь нерушимой фасадной стены уходили сквозной чернотой переулки: получался уже не дворец, а как будто обычный квартал, вереницы отдельных домов, так что ясно: прорвись к сердцу Русской земли дальнобойные «юнкерсы» – никакого Кремля не увидят они с высоты.

Но для них, отличенных и призванных соколов, все одно проступали в таинственной надмировой вышине и внимательно, строго глядели на них негасимые красные звезды. Одолели последний высотный барьер и как будто забыли, что не только с заломленной головой, но и сверху возможно увидеть священные звезды, что возможна подъемная сила своя и что небо везде – безначально и вечно свободно.

Окончательная справедливость всех советских людей неприступно молчала над ними. Никому ничего объяснять не должна, все должны – отстоять от любого врага, от себя самого, от вопросов своих эти стены, все исполнить, как надо, и тогда будешь призван сюда, поплывешь, под собою не чуя земли, под священные своды.

В ослепительно залитом вечным полярным сиянием пространстве, в белокаменном зале, соборе цепенела рядами плечистая молодая мужицкая масса: пехотинцы, танкисты, авиаторы, артиллеристы, моряки в кителях с золотыми погонами, возвращенными в Красную армию, пластуны в своих черных черкесках с мельхиоровыми газырями и красным башлыком за спиной, инженеры, конструкторы, бригадиры, шахтеры, колхозники в одинаковых темных костюмах, и все – с посуровевшими, прокаленными вышним сиянием лицами.

Дуновение силы – и тотчас из морозного этого света появились сперва адъютанты, а потом генералы с партийными секретарями, среди них и немного отдельно от всех – с клиновидной бородкой, Калинин! И уже вырастали, прямились, выходили из строя один за другим пехотинцы, уничтожившие пулеметный расчет или дзот, лично – восемь фашистов, застрелив пятерых и прикладом убив остальных, командиры подлодок, эсминцев, знаменитые снайперы с сотней зарубок на прикладах своих СВТ или «мосинок»…

Что-то ткнулось корягой Зворыгину в бок, покачнув его, выдавив из пилотской шеренги, и пошел в раскаляющий, отворяющий кровь, не сжигающий свет и, сцепив деревянное рукопожатие с председателем СССР, на мгновение увидел человека из дряблой, изношенной кожи, стариковски уставшего от награждений десятками, сотнями, принял два нестерпимо весомых футлярчика с Золотою Звездою и орденом Ленина и отчеканил, просипел зачужавшим, потаявшим голосом в небо: «Служу Советскому Союзу!» А за ним той же огненной, раскаленной, как сляб на рольганге, дорожкой подступили в веснушчатому старику Лапидус и Султан с аккуратно пришитым, заштопанным ухом.

Фотографические молнии вмуровали в газетную вечность застывшие в жалком победоносном ожидании летчицкие лица, и вот уже воздушное течение потащило геройскую массу в разверстые двери-врата – наверное, в новый сияющий зал, где будет бокал за победу. Их всех наставляли, куда им идти, к чему быть готовым… Зворыгин забыл.

– Товарищ Зворыгин. Идите за мной. – Безликий от бесперебойного «есть!» капитан дорогу ему преградил, всем видом своим исключая вопросы «куда?» и «зачем?».

Тащил коридорами, вывел под небо. Бывало, посланцы с командных высот необъяснимым образом отыскивали Григория в тылу, сажали в подогнанный черный «паккард», везли среди ночи в КБ, на завод, к волшебно возникшему в чистой степи секретному аэродрому, каких только новых машин Зворыгину ни припадало облетывать, на «мессере» даже трофейном резвился… Но здесь и теперь – вели его в глубь, а не из…

Фонарь над обычной подъездной дверью – и вниз… Десяток ступенек, одна дверь, другая. Изогнутые коридоры. Зворыгин почувствовал холод и тяжесть, ту толщину бетонных перекрытий, в сравнении с которой пять накатов – это спички, полутонный фугас – что плевок на асфальт… В обложенной дубом, обшитой зеленым линкрустом приемной сидели главком авиации Новиков и незнакомый старый генерал с голубым авиаторским кантом на пыточно тяжких погонах – несгибаемо прямо, точно каждому всунули под коверкотовый китель вдоль хребта по штакетине, и ни тот, ни другой на Зворыгина не повернул головы: приварило, тиски. Но на дверь, что открылась напротив входной, – как один человек, как собаки, словно под фонарем на «Внимание! На девять часов, тридцать градусов выше – „худые“!»

Запуская оттуда новый воздух и свет, появился в массивных дубовых дверях лысый словно колено и красный как рак человек и движениями словно обваренной, проводящей какую-то высшую волю руки как бы вмел подскочивших пружинками воевод в кабинет, а потом посмотрел на Зворыгина жадными, безучастными сторожевыми глазами и, назвав по фамилии, повелел и ему проходить. И Григорий, войдя в кабинет, рухнул сердцем.

Из-за того конца массивного стола, подымая волною подземного жара приближенных, выжигая весь воздух в огромном своем кабинете, прямо против Зворыгина медленно, тяжело подымался нестерпимо живой, осязаемый – Сталин.

– Проходите, товарищ Зворыгин. Не стойте в дверях, – зазвучал голос силы, направляющей жизни всех советских людей, – утомленный, негромкий, отчетливый голос, выговаривающий каждое русское слово с небольшим, но заметным старанием, пересиливанием неродного ему языка, и от этой неспешности и пересиливания каждое слово было весом со все самолеты и танки, урожаи, заводы страны, даже самое будничное, как сейчас, так что каждый немедленно, отдавая все личные прочности, принимал на себя справедливую тяжесть вот этого слова, как налитый вишневый свечением слиток – формующий пневматический пресс.

И Зворыгин пошел, поражаясь тому, что его не трясет, на усталый, отчетливый голос, который не только давил, вытесняя Зворыгина из него самого, но и страшно магнитил, наделяя способностью не задрожать, не сломаться и не оступиться. Он, Зворыгин, не чувствовал страха, забыл смертный страх, различая обжитый поношенный френч, шаровары защитного цвета, сапоги мягкой кожи, обтянувшие ноги наподобие плотных чулок, различая лицо человека – и похожего, и не похожего на несметные тысячи изображений Верховного, изваянных из мрамора, гранита, гипса, бронзы, написанных маслом, рисованных карандашом, запечатленных на бесстрастной кинопленке, вытканных знатными ткачами на коврах и вырезанных знатными оленеводами из кости, взращенных на земле из хлопка и составленных в голубой вышней пустоши из самолетов.

– Извините, Григорий Семенович, за то, что мы вас оторвали от ваших товарищей. Но если вы сейчас в Кремле для получения заслуженной награды, то мы хотели бы узнать от вас, как наши летчики сейчас сражаются на фронте. Примите мой сердечный привет и благодарность.

Раскаляющим жжением в груди он почуял вот этот привет, и рука его взмыла, поползла, одолела тугую полоску пограничного воздуха для того, чтоб сцепиться с его человечески теплой рукой! Пожимая, смотрел неотрывно в немного прищуренные, с магнетическим блеском глаза, что глядели в него с уважительным ясным вниманием, все уже про Зворыгина зная и видя его не насквозь, а как будто бы в целом, во времени: откуда он, Зворыгин, есть пошел, на чем возрос, кем был воспитан, и как он стал тем, кем является сегодня, и каким станет завтра – еще постальнеет или, наоборот, поржавеет, став негодным для этой и будущей небывалой воздушной войны и строительства СССР.

– Я всегда вам немного завидовал – летчикам. Человек в своей массе – существо земнородное и поэтому неба боится. И немногим дано подниматься в него и не только летать, но и бить в нем фашистов. Садитесь, пожалуйста. Все садитесь, товарищи. Скажите, Григорий Семенович, правду ли говорят, что немецкие асы по рации предупреждают друг друга о вашем появлении в воздухе?

– Товарищ Верховный… – Онеметь ему было нельзя. – На это я могу сказать, что к нашему шестнадцатому гвардейскому полку отношение у немцев в самом деле особое. На Кубани мы стали им очень интересны как личности. Это раньше мы все для них были иваны. Наши «аэрокобры» приметные, киль у нас красный, заводская окраска – олива. Раз-другой с нами встретились и запомнили по номерам, знают: этих, то есть нас, просто так не сожрешь – мы их сами сейчас будем кушать. Но немецкие асы-охотники разные: одни и в самом деле от близкого общения уклоняются, а для других это большое удовольствие – над тобою себя, как от Бога, поставить. Не хотят уступать нам господство, упорные.

– Значит, мы все еще не господствуем в воздухе? – В ровный голос добавилось что-то, от чего всех живущих и дышащих здесь охлестнуло подземной леденистою студью. – В чем тут дело, товарищ Зворыгин? Как вы думаете лично? Может быть, дело в качестве наших машин? Может быть, они сильно, – сделал он ударение на «сильно», – уступают немецким в защищенности, вооружении, скорости? – Каждым словом продавливал перемятых, отжатых людей – точно табак распотрошенной папиросы в чашку своей трубки. И Зворыгин уже догадался, что половина здесь присутствующих лично ответственна за производство новых самолетов, а другая – за незамедлительное выявление виновных в том, что наши машины слабее немецких. – Может, наши конструкторы недорабатывают? Или дело тут не в самолетах, а в летчиках? Может быть, мы Зворыгина перехвалили?

– Летать, товарищ Сталин, – произнес он священное имя, и спазм захлестнул ему горло, – можно даже на бабушкином утюге. Лишь бы руки из нужного места росли.

Что же он, поспешил оправдаться? Виноваты машины – не он? Что его за язык потянуло? Соколиная спесь? Или страх показаться Верховному слабым, негодным? Правда же была в том, что Зворыгин ответил бы точно так же – любому.

– Хорошо ты сказал, – Сталин вздернул чубук. – Вот пришел человек и берется своим мастерством компенсировать прямо в бою все ошибки наших авиаконструкторов.

И совсем непродышно от этих похвальных страшных слов его сделалось в небольшом кабинете, словно тяжкий лепной потолок опустился и сдвинулись стены, и какою-то долей рассудка Зворыгин постиг, что Верховный расчетливо наложил на кого-то из призванных свое давящее недоверие и что сам он, Зворыгин, был призван сюда, вероятней всего, лишь затем, чтобы тотчас послужить подтверждением его недоверия.

– Товарищ Верховный, машины у нас хороши. Недостатки, конечно, имеются и у «Лавочкиных», и у «Яков». Совершенной машины я еще под собой не имел. Та же «аэрокобра», заморский подарок, по скорости зверь, но на малых высотах – утюг утюгом. «Мессершмитт» их проклятый хорош, спору нет: он за газом идет, ровно как призовой жеребец, только тронь – замирает как вкопанный, а наш «Як» в этом смысле ну о-очень тупой: дашь газ – он пока-а-а раскачается, а газ убираешь – он прет все и прет. Но в горизонтальном маневре он «мессер» сожрет. Нет, «мессер», конечно, на редкость вертлявый, но я его на «Яке» только так на виражах перекручу. То есть каждый нормальный летун, кто сектором газа умеет работать рывками. – Едва только он нападал, как собака на след, на свое, становилось ему безразлично, перед кем он стоит.

– И машины хорошие, и Зворыгин хорош. Парадокс. – Верховный оборвал его с отечески-учительской усмешкой: знать о секторе газа и прочих мелких связках и жилках невеликих пернатых ему было излишне – он держал в голове только главное: «мы способны» и «мы не готовы», только силу дивизий, фронтов, авиации СССР, но улыбка его, расщеплявшая кожу в углах немигающих глаз, говорила о том, что Верховному нравится поглощенность Зворыгина истребительной музыкой, говорила: смотрите, вот каким должен быть настоящий наш сокол – вот какой должна быть в человеке приверженность правде.

Но слишком лучезарным был его ласкающий прищур, чтобы тотчас же следом не овеяло новой, страшнейшею студью всех призванных, что и так уже окостенели от обморожения крепким его недоверием.

– Почему-то мне кажется, что за каждым таким парадоксом стоят разгильдяйство и очковтирательство. Но вам лично, товарищ Зворыгин, я хочу принести благодарность за то, что вы говорите нам правду. А мне говорят: машины у нас просто великолепные. Самые лучшие машины в мире, говорят. Докладывают: справились. Догнали, перегнали. Взяли верх над немецкими асами. Празднуют! Все бы им только праздновать! Нацепили всего на себя! – ткнул прокуренным пальцем Зворыгину в грудь и как будто поддел, сковырнул приживленную ни за что Золотую Звезду, но казнил не Зворыгина, нет, а Зворыгиным, зворыгинской правдой главкома военно-воздушного войска и наркома авиационной промышленности – на лицах их не обнаруживалось жизни, всем вырвали что-то из глаз и вырезали языки, и только Зворыгин, помимо хозяина Русской земли, остался в звенящем от стужи его кабинете живым.

– Не взяли, но берем, товарищ Сталин. День за днем, понемногу, не всегда, не везде, но берем. Нам все чаще теперь попадаются их сопляки необученные – это сразу ведь видно по полету машины, что готовили их крайне спешно. Значит, некого больше стало бросить на нас. Это факт медицинский, это вам уж никто не соврет. Есть, конечно, у них еще части отборные, те же «черные волки» и «мельдерсы» – с ними мы еще горя хлебнем.

– Неужели никто не может поставить вот этих отборных фашистов на место? Почему есть такие немецкие асы, которые могут уничтожить десятки советских машин, а у нас таких летчиков нет? Это что? Пропаганда фашистской печати? Почему мы не можем добиться такой же личной результативности? Ваше мнение, товарищ Зворыгин.

– Товарищ Верховный. Каждый немец, он жмет на свой личный рекорд: подобрался, свалился, убил и удрал – вот их смысл, вот их главная тактика. Он свое самолюбие кормит, фашист. А наша главная задача – сбережение людей. Пехотинцев прикрыть на земле, бомбовозы родные прикрыть. Лучше я никого не убью, чем позволю убить одной бомбою много своих. Вот идет эшелон их лаптежников или «юнкерсов» – бомберов на позиции нашей пехоты – мы его разбиваем. Это первая наша задача. А гоняться за их «мессершмиттами» мы где угодно не можем – без небесной покрышки пехоту свою оставлять. Все согласно идее народного братства, товарищ Верховный. Глубоко справедливая, верная тактика. Потому что мы вон уж, под Курском – не они же в Москве.

– А если мы дадим вам возможность летать, где вам хочется? Вам и вашим товарищам лично? Если мы вас отпустим с цепи? Сможем мы в таком случае нанести немцам больший урон?

– Без сомнения, товарищ Верховный. Охоту в глубоком немецком тылу мы ведем… иногда, но задачи прикрытия с нас ведь никто не снимает.

– Почему не снимает? Почему мы не можем разграничить задачи? Мало летчиков? Мало машин? Товарищ Шахурин, скажите, сколько мы производим самолетов за сутки? Товарищ Новиков, скажите, можем мы срочно сформировать специальное подразделение свободных охотников? Наберется у нас классных летчиков для начала на полк? Для того, чтобы мы хорошенько смогли щелкнуть по носу этих зарвавшихся асов?.. А как вы, товарищ Зворыгин, отнесетесь к тому, чтобы стать командиром такого полка? А мы подумаем о том, чтобы со временем развернуть этот полк в полноценную авиадивизию.

– Я отнесусь, товарищ Сталин, к такому предложению с восторгом. – Он, Зворыгин, услышан Верховною силой: отвела ему в воздухе столько свободы, сколько сам он хотел и не мог попросить; целиком ее воля совпала с его личной волей и тягой к самоосуществлению. – Мне бы только к земле в связи с новым назначением не прирасти.

– Молодец! Молодец, что опять рвешься в небо, на фронт. А мне тут говорят, что Зворыгина надо беречь. Что Луганского надо беречь. Говорят: мы назначим Зворыгина начальником отдела подготовки молодых истребителей. Генеральскую должность дадим, чтоб его не убили на фронте. Говорят: мы отправим Зворыгина представителем нашей боевой молодежи в Америку. Из Зворыгина сделаем символ нашей непобедимости в воздухе. Символ! Если всех так беречь, что мы немцу покажем тогда? Иконостас ему покажем? Это Гитлер пускай запрещает летать своим Борхам и Хартманнам. – И железным арапником захлестнуло Зворыгину сердце: Борх, Борх! – Ну, товарищ Зворыгин, хотите в Америку? Генеральскую должность хотите?

– Нет, товарищ Верховный, в Америку я не поеду. Разве тушкою только.

Верховный смотрел в него с нижним прищуром намученных долгой бессонницей век – все так же лучезарно, уважительно и даже с любованием: вот каким должен быть его, сталинский, сокол, – но в глубине была и не кончалась настороженность травленого зверя, и Зворыгин почуял, что Сталин не верит ему, прозревая в Зворыгине нарождающееся отчуждение, видя в нем, сквозь него миллионы солдат своей армии, зная, что и Зворыгин, и все миллионы воюют, как надо, служат Русской земле, как еще никогда не служил ей народ, но потом… В Ленинграде еще умирали от голода, Белоруссия и Украина еще были под немцами, а Верховный уже заглянул своим нечеловеческим взором в отдаленное «после войны» и увидел солдат-победителей, исполинскую, страшную силу, которой сам черт уже будет не брат, – как вернется в Россию она с верой в новую жизнь, с верой в то, что он, Сталин, все устроит иначе – без кнута и холопства, с верой в подлинные справедливость и братство, и давно уже не о войне думал Вождь, а о том, что ему делать после победы со своими солдатами, чтобы его не раздавило тяжестью их веры.

– Ну что ж, приступайте, товарищ Зворыгин, к выполнению новой задачи. Собирайте под вашей рукой все лучшие кадры. Полагаю, что штаб ВВС вам окажет всестороннее содействие. Я советую вам быть настойчивее в требованиях. Лучший полк должен быть оснащен самой лучшей техникой, вооружением и боеприпасами. То же самое касается обеспечения вас продовольствием, амуницией и бытовыми условиями. Кстати, как у вас дело обстоит со снабжением?

– Снабжение хорошее, товарищ Сталин. Можно сказать, великолепное. Неудобно вот даже перед всеми другими родами за такие харчи.

– Неудобно пусть будет тому, кто свой хлеб получает и кушает даром, – отмахнулся Верховный и начал выбираться из кресла, подымая Зворыгина, всех, подскочивших, как варом охлестнутые, догоняя и перегоняя Верховного, распрямляясь, вытягиваясь до того, как он сам распрямится. – Ну а ты – заслужил!

И увесисто шлепнул своего летуна по плечу, проварив до нутра: обожающая благодарность качнулась в Зворыгине, всплыв из каких-то донных отложений родовой крестьянской памяти, перегноя столетий, в течение которых двунадесять колен его предков бесхребетно сгибались и валились в дорожную пыль перед маленькой крепконогой лошадкой и лисьим малахаем монгольского сотника, замирали во фрунт вдоль пути золотой кавалькады, круглоглазо лупясь на схождение благодатного пламени самодержца российского, и Зворыгин сейчас же не простил себе эту влюбленно-холопскую дрожь, понимая, почуяв: Верховному нравится вызывать в человеке эту страстную дрожь обожания, нравится – заглянуть человеку в нутро и достать его хлюпкую от благодарности душу.

– Ну а может, вы лично, товарищ Зворыгин, нуждаетесь в чем-то? Ваши близкие, ваши друзья? – Попроси без стеснений! Желание есть? Невозможное, как воскрешение из мертвых? Сделай мне одолжение – проси чего хочешь!

Вождь смотрел ему прямо в глаза, видя, что все родные Зворыгина в мерзлой уральской земле, зная все о зворыгинском раннем сиротстве под детдомовским розовым светоносным плакатом «Счастливые родятся под советской звездой!», и, быть может, ему надо было услышать от Зворыгина именно это – молчание. Чтобы он не спросил: «где мои?», никогда не спросил: «почему?» и «зачем?», не спросил даже: «где их могилы?», целиком, навсегда осознав, что вопросов таких вообще нет в системе измерений Верховного.

– Лично в чем-то нуждаться буду после войны, – выдал он заводское изделие ширпотребной штамповки, ходовую, вмененную каждому истину, но сейчас это так прозвучало, точно он не нуждается в вышней согревающей милости, точно лично Верховный ничего ему дать для дальнейшего, большего счастья не может – все свое он, Зворыгин, взял сам и живет красотой боевого полета в никому не подсудной воздушной свободе.

Он смотрел машинисту Истории и хозяину страшного времени, человеку из старой, поношенной кожи в глаза, неотрывно смотрел все огромное это безвоздушное, сердцебиенное время, и глаза их, встречаясь, говорили друг другу много больше, чем все их слова, и немного не то или даже совсем уж не то, что Верховный и воздушный солдат его армии произносили. Глаза «Самого» говорили, что он верит всему, что Зворыгин сообщает ему о текущем положении дел на воздушных фронтах, что Зворыгин воюет как надо и что надо воспитывать на примере Зворыгина новых, желторотых еще летунов, но что он также знает, что Зворыгин – кулацкое семя и уже в силу этого нет в нем, Зворыгине, цельного, безраздумного, беспрекословного обожания Партии; что Зворыгин строптив, своеволен, никогда не признает оглобли, но он, мудрый Сталин, хорошо понимает, что дикий, не признавший хозяина сокол быстрее летает, бьет добычу точней, чем обузданный, прирученный гнездарь.

Глаза же Зворыгина не то чтобы прямо говорили всю истину, но конечно же скрыть не могли, что он знает, что он для Верховного навсегда под сомнением, так же, как и любой из отмеченных и обласканных русских военного времени; что он видит и слышит, как Вождь то ласкает, то давит словами и голосом то одного, то другого наркома и маршала и что страх постаревших за час на полжизни людей ему нравится… Да и глупо, смешно применять слово «нравится» к обращению сталинской крови: ощущать свою силу, значительность каждого своего шевеления пальцами, бровью, зная, как безотвально ловят каждое слово его, каждый жест все вот эти наркомы и маршалы, заставлять их угадывать истинный смысл своего невнимания, хмурости, пренебрежения, стариковского даже кряхтения и кашля, подавая надежду, перед тем как убить, и давая вздохнуть, захлебнуться восторгом «прощен!» на качнувшейся виселичной табуретке. Глаза же Зворыгина выдавали, что он незнаком с этим страхом, что потребности что-то угадывать в отношении себя по движениям Верховного у Зворыгина нет, быть не может, и что этому вот сухорукому старику надо думать о смерти, о минутности силы своей – да и думает тот еженощно об этих вещах в одиночестве. И Верховный конечно же видел все это в глазах у него, отпуская его со словами:

– До свидания, товарищ Зворыгин. Мы будем за вами следить.

Ушел он от Сталина как во сне. И не мог понять, где он, – стоя под сине-черным, беззвездным, несказанной какой-то светосилой наполненным небом, видя перед собой смутнокрасную неприступную стену с утонувшими в черной непрогляди зубцами. И не мог сам с собою ужиться, зажить в окончательном, цельном понимании, кто же он – этот вот пожилой человек в старом френче, воплощение, источник, причина мирового порядка на одной шестой суши от Полярного круга до туркменских пустынь. Не этим ли умом был выношен план создания новой страны, не этой ли волею было разогнано великанское переустройство зворыгинской родины из деревянной, черноземной, соломенной, лапотной в несгибаемо и непреклонно железную – от сгоревшей во мраке ледяной искры замысла до алтарного зарева сталелитейных махин, непрерывного тока чугунного пламени, до всемирного рокота беспримерных по мощи турбин гидростанций? Разве не этой волей были слиты воедино все таланты и воли двухсот миллионов и направлены на освоение беспредельных степных и таежных пространств, овладение реками, покорение неба? Разве же не под этою властью – за три пятилетки! – совершен был рывок от гривастых живых тягачей, деревянных борон и округлых движений жнецов к самолетам? Не эта ли сила дала Зворыгину больше, чем все, – то одно, что ему было нужно для подлинного бытия, для его самоосуществления, – крылья?

Ничего же ведь не было бы в его жизни, появись он на свет под другой, не советской звездой, будь зачат он на два или три пятилетия раньше. И вот так бы и прожил он всю свою молодость в неизбывной и неизъяснимой тоске по простору высотному, и никто не сказал бы над его головой, надо всеми крестьянскими головами в России: мы зовем вас туда, нам нужна ваша сила и тяга наверх, может каждый, кто хочет и кому от природы дано, обитать теперь там, на воздушной свободе. Никогда не увидел бы он фанерный биплан наяву, а потом – краснокрылый, величественный, совершенный по стройности и чистоте, перешедший на марки, открытки, плакаты самолет «Рекорд дальности», совершенно секретно построенный для перелета через Северный полюс в Америку. Никогда не увидел бы он на заводе «Серп и Молот» большого плаката с начертанием, ударившим в сердце, оборвавшим и вновь запустившим его с новым смыслом: «КОМСОМОЛЕЦ – НА САМОЛЕТ!!!» Ясноглазые и белозубые парень и девушка в одинаковых шлемах и летных очках простирали вдаль руки, указывая на стремительный очерк абстрактного, неизвестной породы биплана, и в глазах их плескалась живая вода – вышину они пили, не в силах ни насытиться, ни оторваться.

Он пахал на железном заводе подручным сталевара мартеновской печи: распиковывал летки, выпуская из огнеупорной утробы стальную желто-рудую кровь и малиновый шлак, выскребал закозлевшие чугуном желоба, выходил в рекордисты – и ринулся, как кобель за потекшею сукой, на Ходынское поле: вот, вот я! тут написано, нужен вам каждый. И бегал каждый день после смены куда указали – за Петровский дворец авиаторов, пешкодралом двенадцать километров в Центральный, преподобного Чкалова, аэроклуб.

Пообедавший ячневой кашею с каплей машинного масла, забывал голод хлеба, за смешной школьной партой страшась не нажраться иным – требухой самолета, матчастью, умным хаосом движущих сил и нагрузок, обращаемых собственной человеческой волей в единую скоростную летящую, петлевую, качельную, винтовую, падучую жизнь.

Колокольный бой сердца, паровой молот крови, обессиливающий стыд покушения на первый отрыв от земли, по убожеству и дерзновенности будто бы равный посягательствам первых строителей аэропланов, махолетов на мускульной тяге, птерозавров, летатлинов из китового уса, сыромятных ремней, кропотливо нащипанных перьев, красноталовых прутьев и шелка. Проскочила под пальцами искра, запуская в щенке вечный движитель. «Так, от себя ручку с плавностью, газ…» – повторял он немым говорением в сидячей молитве… И какой же приимчивой стала через несколько жалких мгновений штурвальная ручка и какою податливой, преданной сделалась через несколько месяцев. Перестав коченеть от макушки до пяток, он держал ее, как виноградные пальчики, чувствуя, как ничтожное телодвижение передается машине, как оседланной лошади, девушке, что идет с тобой рядом в настрое «не смей – значит, можно», так что кажется, только подумаешь, а машина сама уж скользит на крыло.

Даже контур открытой кабины сбоку выглядел лункою для помещения яйца, из которого должен был вылупиться ошалелый птенец. «У-2» был машиной чрезвычайно послушной, бесконечно прощающей все прегрешения юным рукам и мозгам: затащить ее в штопор можно было лишь силою, ровно как бугая-пятилетка или, скажем, пугливую лошадь, не идущую в быструю и глубокую воду, и с диковинной легкостью тут же из штопора выйти – стоит лишь отпустить прикипевшую к пальцам самолетную ручку.

А потом появились на Тушинском поле купцы – настоящие, невероятные в темно-синих своих гимнастерках с краснозвездною «курицей» на рукаве.

Он крутил черта, как только мог, обжигаясь стыдом, представлением, как грязно у него все выходит: как под церковью с длинной рукой христарадничал – вот как; ставил дыбом машину, как лошадь на полном скаку, выбирал рукоять на себя до упора и резко, всею силой давал одновременно левой ноги и штурвальную ручку в правый крен до отказа, и земля вместе с белыми облаками над ней начинала навстречу ему завораживающее и, казалось, неостановимое круговращение. А когда перестала трясти «кукурузник» земляная шершавая дрожь и ступил он на новую землю, показалось: стоит под смеющимся небом один. Кто-то кликнул его, словно тюкнув топором по колоде, и Григорий сорвался на клич, ровно как безголовый петух, – прямо к этим матерым героям, увлеченно и весело выбирающим из своих синих пилоток переспелые вишни.

Человек с розоватым рубцом от ожога на смуглом горбоносом лице, смоляной шевелюрой и рубиновым ромбом в петлице смотрел на него непонятно-насмешливо, с безучастным и хищным прищуром утомленного златоискателя, все уже про Зворыгина бесповоротно решив, как хозяин про слепого кутенка, беззащитную жалкую малость в налитом водою ведре:

– Ты чего добивался, скажи? Вас чему тут учили – поскорее машину угробить?

– Моноплан из нее хотел сделать, – повела ему губы волчоночья злоба. – Может, тогда быстрее полетит.

– Ты смотри-ка, еще огрызается. Остроумный нахал.

– А вообще ничего так мальчонка барахтался.

– Если бы кое-кто под Валенсией так вот барахтался, – обожженный комбриг заглянул в то горящее, в чем побывал, – то сейчас на обеих своих бы ходил.

И только тогда он, Зворыгин, увидел увечья «испанца», утаенные под темно-синими бриджами и начищенным хромом сапог: одна нога была прямой и мертвой, как лесина; перебитая правая криво срослась.

– Пилотировать должен был плавно, а он рвал машину, как Тузик, безо всяких пустых мерехлюндий: мол, позвольте мне вас потревожить. Грязно, да, но зато без тяжелых раздумий в долгих паузах между фигурами, – говорил о Зворыгине, как об умершем, не присутствующем здесь человеке. – Так, фамилия ваша… Зворыгин. – поглядел на Григория, как на полено, которое брался пообтесать. – Что же, будем знакомы. Радилов. – Оказался тем самым Радиловым, «генералом Мурьетой», матадором воздушной корриды, наконечником той заревой истребительной силы Советов. – Ну, пойдешь к нам в военно-воздушную школу? Вопрос риторический?

Полетел – за своей новой кожей, к настоящему, первому своему истребителю, «ишачку» с бочковидным упитанным, зеленым, как трава у корня, фюзеляжем. По сей день благодарно оскальзывает глазом памяти эту машину, уж такую смешную теперь, и себя самого, распираемого молодыми спесивыми соками, в темно-синем сукне с голубыми петлицами, на отлете держащего в двух пальцах шайбу формового мороженого, чтобы не запятнать ни единою каплей свое соколиное великолепие. Что такое в сравнении с ними, курсантами, были гражданские парни и даже офицеры наземных родов, что такое – все их анекдоты, парадоксы в суждениях, волейбольная прыть и пловцовские подвиги по сравнению с прямым, немигающим взглядом почти бирюзовых, особливо ценимых в авиации глаз, по сравнению с презрительно-утомленно-скучающим видом «я коснулся земли ненадолго, и если б не девушки, ничего бы вокруг любопытного не было», по сравнению с движениями рук, изображающих невиданный полет, по сравнению со сказанным доверительно-просто: «Скоро я уж увижу далекое небо, и мне, может быть, предстоит там погибнуть, но знаете, Зина, если я и жалею о чем-то, то только о том, что никогда мне не увидеть вас».

И все это дала ему, сироте и отребью, Советская власть, научив его грамоте, счету, всему, без чего никакого Зворыгина нет. И теперь, отличенный и призванный в Кремль, он почти что поверил: вот место, где про них знают все, справедливо решая, к чему каждый русский пригоден. Но чем дальше он брел под уклон от кремлевской стены, слыша голос Верховного, тем все больше с самим собой было размирья, тем упрямей топорщились, пробивая туман его личного счастья, вопросы в башке: а куда подевался перед самой войной и уже не вернулся Радилов-Мурьета? А Смушкевич, а Косарев, а Шушаков? Все герои Испании и Халхин-Гола, обрученные, венчанные с краснозвездной машиной? Выжгли их имена, стерли лица, оставив пустые овалы на больших групповых фотографиях. Для чего было сделано так, что на 22 июня в воздушных полках не осталось почти никого, кто бы видел живой «мессершмитт»? И в полки, корпуса присылали командирами кавалеристов, «Тпру, Зорька!», и учились они убивать, переярки, щенки, друг у друга, на примере своих закадычных дружков, обрывавшихся в штопор и врезавшихся в землю горящим смольем? Неужели дешевле не могли закупить безупречность расчета и точность удара, чем за стольких убитых своих?

Значит, высшая сила, окруженная красной зубчатой стеной, не только могла ошибаться, разделяя всех русских на чужих и своих, но и прямо… мутился рассудок, отказываясь думать об этом расточении живого человечьего богатства нашей родины со скоростью несколько сотен исчезнувших в сутки, словно мало нас каждые сутки теперь убивали железные немцы.

Быть может, если б эта сила не коснулась так рано и так тяжело его собственной жизни, то сейчас он, Зворыгин, оставался бы цельным, как железный кусок, в убеждении, что Сталин и Партия ошибаться не могут, что не сам он, Верховный, не сама она, Партия, так все устроили, а какие-то их низовые нечистые руки и очи, дознаватели и трибунальные тройки на отдельных несчастных местах – по своей личной низости, из своей жадной тяги к наградам и сытным пайкам, от всесильного страха лишиться привилегии жить высоко над землей, вдалеке от повального фронтового покоса или, может, из нищенской зависти к чьей-то природной, исключающей равенство силе. Подл, слаб человек, обрядившийся в форму людей государева слова и дела, но сама она, высшая сила, обязательно выяснит правду потом, оправдает, признает всех напрасно загубленных русских своими, как сейчас самоличным обжигающим сталинским рукопожатием признала Зворыгина.

Уходя от кремлевской стены, он разматывал всю свою 28-летнюю жизнь от геройской звезды до истока, погружения в мягкое, золотое, печное беспамятство бессловесных младенческих лет, повторяя изгибы того, что зовется судьбой.

Он, Зворыгин, родился на заре революции, в черноземной степи, в многолюдном богатом селе под Воронежем. По другим деревням о Гремячем Колодезе знали: река, родники, по которым – название, знаменитая конская ярмарка и большая высокая деревянная церковь. Баснословных тех торжищ с цыганами и ученым медведем, бьющим лапою в бубен, с жеребцами, как в сказке, и печатными пряниками увидать самому ему не привелось: мужиков, что пахали и сеяли, «всех погнали далеко на закатные страны воевать за царя», и коней всех забрали и угнали в Галицию, мужики большей частью домой не вернулись, и хвастливые их урожаи исчезли, а вот церковь, в которой крестили его и назвали по святцам Григорием, так же немо и грозно возвышалась над скопищем изб, далеко отовсюду мимоезжему видная указующим в небо перстом колокольни.

Он не помнил ожога крещенской водой: как орал во всю мочь, безответно, неистово требуя, чтоб его возвратили в знакомые добрые руки, упираясь, противясь всей своей изначальной ничтожною малостью погружению в купель, ледяную, как прорубь, но порой то мгновение его бытия становилось такой осязаемой явью, словно только тогда и могла озариться единственным светом душа, что доселе беспамятно, слепо спала в одеяльной глуши, в материнской утробе, и задолго еще до возможности проявления собственной воли он почуял себя чьей-то малой узаконенной, усыновленной частицей – беспредельной крещенской воды, беспредельного воздуха.

Сон о режущем, жгучем вхождении в поток был живуч: так, быть может, безмозглая рыба всю жизнь помнит место, в котором возникла из икринки когда-то, и сплавляется вниз по течению к месту рождения, смерти и нереста.

Хорошо он запомнил позднейшее: поднебесную высь ясносинего купола, бородатые лики святых, неотступно-угрозно смотревших в него одного птичьи-зоркими злыми глазами, и рокочущий голос огромного дьякона, заставлявший людей неотрывно вбирать: «На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия». Взгляд его убегал от суровых очей стариков, упираясь в распластанных в голубой синеве шестикрылых таинственных птиц с человечьими юными, как бы детскими лицами, – неустанными и безусильными махами крыл птицы эти держали в заоблачном небе престол Саваофа. «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф!» – возглашал дьякон так, словно гнал из-под купола всех богомольных старух и детву. А еще на церковных картинах были воины в красных одеждах и с могучими иссиня-черными крыльями. «Этот, с крыльями, – кто? И с копьем?» – «Архангел Михаил, архистратиг небесной рати, – разъясняла украдкою бабка Настасья – таким голосом, словно говорила о старом соседе, который преставился раньше, чем Гришка появился на свет. – Это он Сатану и все его войско осилил».

Старики и старухи с кривыми от работы мослами, построжавшие бабы в чистых белых платках недвижимо чего-то под куполом ждали, одним видом своим воспрещая детве шевелиться: их молитвенное онемение, окаменение были прямо противны ребяческой тяге к разбегу, разлету, расширению пределов знакомо-оглядного мира. И Гришка томился ниже тоненьких жалостных свечек; слух и разум его погасали, окованные безразличием, и не слышал уже ни медово-тягучего голоса дьякона, ни разнобойного бормотания паствы, вовсе неотличимого от гудения мух в темных пыльных сенях, и казалось ему, что далекий, вечно недосягаемый купол с размахом на нем древних божеских рук не пускает его в настоящее небо, закрывает ему настоящие воздух и свет.

Небо было для Бога. В небе жил только Бог со своими несметными ратями ангелов. Так ему говорила согбенная от работы и старости бабка Настасья, когда забирался к ней слушать старинные сказки на жаркую белогрудую печь, сердце дома и движитель жизни. Наступление Судного дня предрекала старуха. Наступит на земле великий голод, и вода в реках станет горька, и будут по синему небу летать железные птицы с чугунными клювами, людей клевать, как тыквы на бахче, и будет безумие народа, и пойдет брат на брата и сын на отца.

Двунадесять колен крепостных, бесконечно покорных и безмерно живучих Зворыгиных жили тут испокон, гнули спину на бар – родовитых Хилковых, – терпеливо пахали, кропя своим потом помещичью землю до вороновой черноты, жали, веяли, сеяли, побирались и строились после нашествий поганых, возвращаясь из леса к родимым почернелым печам, возвышавшимся на пепелище; мужиков забирали на цареву войну, умирали бесследно и молча.

Род Зворыгиных бабка Настасья личным опытом помнила с прадеда Гришки – Пантелея Прокофьевича: этот дед Пантелей про прозванию Копыто за ужасную силу удара, которым укладывал наземь быка, был в рассказах ее наделен всеми теми чертами и доблестями, каковыми и должен, по-видимому, обладать легендарный богатырь-прародитель: великанского роста и в плечах – даже Гришкин отец поперек него с гаком уложится. Нраву был Пантелей необузданного: брякни слово ему поперек – задерет, чистый взвар, да и все, почитай, мужики в их роду перли в ту же породу, от того и фамилия их повелась – по прозванию: Взварыкины. С Пантелея Прокофьевича, мужика домовитого, до работы охочего, цепкого, как матерый татарин-репей: рви – не вырвешь, и пошла о Зворыгиных слава как о крепких хозяевах, а потом – как о первых кремнях на селе. Пантелей прирезал десятины гулевой да целинной земли, подымал лемехами пласты вороного, сладко пахнущего чернозема, никого не щадил: сыновей гнал арапником в поле ни свет, ни заря; снох своих и жену по семь раз подымал еженощно – то скотине метать, то лошадкам подмешивать, до надрыва внизу живота доводил, щепетильник: «Скотина доселе непоеная – чего ж ты глядишь, мать твоя сука?! Куда пошла метать из крайнего прикладка, мать твою в душу через семь ворот! Кому было говорено – не тронь?! Изведете мне самое доброе сено – чем быков буду потчевать в пахоту?!» Сам в одних штанах летом и зимою ходил, покуда до голого тела в заду не сотрет, скреб деньгу на плуги и косилки, скупал по соседям мерлушку, щетину, пеньку, прижимал их на каждой копейке, а потом уж и хлебную ссыпку завел: с лишком тыщу пудов завозили, средь крестьянских подвод было не протолкнуться, в Семилуках, в губернском Воронеже продавал Пантелей золотое пахучее жито с приварком. А у деда Григория, мужа бабки Настасьи, было уж десять пар бугаев, два десятка коров, столько же жеребцов да полдюжины маток с Хреновского завода, «поросят и овечек – без счету». Гришкин батя, Семен Углежог, прозванный так за вороную масть волос да смуглоту, земляною работой себя не неволил: разводил племенных жеребцов; радость дикой свободы на полном скаку, смерчевого пролета верхом или стоя в телеге была его сутью.

Справно жили, богато, но тут разразилась царева война, а за ней – возмущение против царя в Петрограде. Двое братьев Семена волей Божией пали за Отечество в прусских болотах, дед Григорий преставился, потому что пришло его время, изработал могутное тело и захолодела в узловатых бугорчатых жилах бегучая, жадная кровь, став леденистой и тяжелой, как земля, добытая с пятисаженной глубины. Только старший Зворыгин, Семен, возвратился в Гремячий Колодезь с двумя солдатскими Георгиями на линялой гимнастерке. Все богатство как веником с база смело, чистокровных донцов и орловцев забрала под седло нарожденная красная конница.

Но остался целехонек сложенный из матерущих дубовых кряжей, ошелеванный плахами дом, и когда за окном выпевала свою заунывную песню метель, ощущал Гришка крепость родного жилья: век не сточат его ни дожди, ни бураны, ни плесень с жучками.

Отец пошел в Конармию Буденного, ходил выручать осажденный Царицын, рубился на Донце, был ранен под Касторной – пока мать с малым Гришкой и бабкой Настасьей пробавлялись одной огородной картохой, щавелем да крапивой, – а потом возвернулся в деревню и вгрызся в хозяйство родовою зворыгинской хваткой. Этот рослый, плечистый, угрюмый мужик с рубцевавшей крутой смуглый лоб меж бровей острой горестной складкой – поначалу для Гришки страшноватый, чужой – скоро стал для него человеком, по которому меришь себя и которому хочешь во всем уподобиться.

В беззаботном, бездельном покое он не видел отца никогда, как не видел и квелым и стекшим в уныние: боронил, гнул колеса, точил лемеха, научал и его, воробья и щегла, всем ремеслам помалу. От отца пахло свежим ядреным навозом, смолистым лошадиным и мужицким потом, живительным духом оттаявшей бархатной зяби, пряным запахом свежего сена и прижженных полуденным зноем хлебов, черноземным здоровьем и силой. Григорий навсегда запомнил, как одною рукой тот натягивал вожжи, а другою вел плуг за чапыгу, как входил в зачерствелую, будто бы неприступно захрясшую землю наточенный нож, вылезал из-под лемеха иссиня-черный лоснящийся пласт, поворачиваясь набок, точно крупная сильная рыбина.

Он глядел на отца, понимая, что и он спустя время, быть может, до отца дорастет, и такою же мощью нальется его легковесное мягкое тело, точно так же окрепнут все кости лица – будут те же широкие скулы и выпуклый, точно выкованный подбородок. И отец тоже видел, что Григорий его повторит, что уже началось становление это, с каждым годом все резче проступают в сыновнем лице родовые черты, проявляются норов, ухватки, и уже на растущего Гришку поглядывал с затаенной улыбкой любования и гордости, хоть и звал, как и прежде, воробьем и щеглом и еще не давал подержать под уздцы вороного их Орлика – яристого донского жеребца с раздвоенным кованым крупом и бешеным глазом, отлитого от кончиков ушей до раковин копыт как будто бы из собственного сердца и ничьей руки, кроме отцовой, за всю жизнь не признавшего.

Мать с бабкой – то в овине, то у печки с железными ухватами и кочергами; то вязали снопы, то метали тройчатками ворохи переспелой пшеницы и пряного сена. Он и сам, Гришка, скоро изведал, каково это – всаживать вилы в упругий, неподатливый сноп втрое больше тебя самого, подымать его кверху нажимом на скользкую рукоятку тройчатки и одним махом вскидывать эту шуршащую глыбу на вершину огромной, колючей, душно пахнущей хлебным теплом, все растущей к горячему изжелта-синему небу золотистой горы, чуя, как с каждым махом рвется что-то внизу живота.

И вот так протекали все дни – на делянке родительской зяби, с горящими от вил, ороговевшими ладонями, с дрожащими от переутомления ногами и полынною горечью в пересохшем обметанном рту. Для него это было благодатное время приобщения к земле, узнавания на ощупь всего того чувственного, из чего создан мир. Но порою он, Гришка, ощущал безразличие к жизни прикованных к черноземным наделам людей.

Зворыгинский двор – на отшибе, первым встал на пути у степного бурана, и уже за плетнем начиналась великая тишь бесприютных полей, глубина безучастного синего неба. За волнистую линию голых холмов утекала дорога; окаменевшая от зноя, она почти всегда была пуста и оттого особенно тосклива – звала, звала тебя туда, за голубую и неясную, как сон, недосягаемую нитку горизонта.

Отчего так хотелось ему оторваться от узкой полоски обжитой земли и шагать по ковыльным, полынным, отливающим голубоватой сединою полям, забирая все дальше от дома, настигая, преследуя что-то недостающее, недоступное, как горизонт или солнце на красном закате? И ничто ведь его не жалело в степи, не сулило ему материнскую ласку за краем. Степная земля была равной себе и воздушной пустыне над нею, здесь и вовсе как будто человека еще не бывало и вообще не должно было быть – никого отдаленно похожего на хозяина плуга, дровяного огня, колеса, паровоза, будильника, слова.

Неизбывная грусть – в безначальном молчании этих полей, все она объясняет: исполинскую русскую лень, беспредельность терпения вкупе с недоверием к жизни и знанием, что никто не поможет, одержимость разбойной свободой и тоску по пригляду за тобой-сиротой, материнскому, что ли, призрению и небесному, что ли, отцу, неуемную тягу за край, в высоту, в землю обетованную, Китеж, Царьград, чтоб спастись от кромешного одиночества там, где-нибудь за горами, за синими далями: разве может быть нашей судьбой только то, что нам дали там, где мы родились?

Сколько помнит себя, Гришка чувствовал равнодушие и неприступность, непонятную родность равнинной земли, неумолчный и властный зов ее неоглядных, незнаемых, дальних пространств, изнутри раздвигавший поющую клетку тонких маленьких ребер.

Шел и шел по горячей и мертвой степи, по гонимым сухим горьким ветром золотисто-опаловым волнам ослепительного ковыля, и, уже истощивший все силы, до горячего зуда исхлестанный непролазной овражной крапивой, с накаленной до звона башкой, безраздумно, покорно валился в ковыльное море. Замирал, слыша всем своим телом, как земля чует ток его крови, точно просит Григория кровь отворить, изойти, перетечь, напоить, и не мог перейти без остатка в эту жадную сохлую землю, целиком подчиниться ее темной воле, став еще одной жилкой в несмети одинаково – странно разумно – устроенных жилок, слишком жадный еще, слишком новый, любопытный и чуткий, чтобы стать, как трава, равнодушно приемлющая и палящее солнце, и ливни, и дыхание гибельного суховея.

Он смотрел в неподвижное синее небо, то совсем нежилое, незрячее, то внимательно-строгое – лик, то пустынное, чистое, без единого блеклого перышка, то застроенное ввысь по куполу облаками немыслимо сложной, причудливой лепки: облаками – стадами, соборами, облаками – высотными ребрами павшей коровы… Неотрывно смотрел, выпуская на волю какую-то самую сильную, жадную, сокровенную часть своего существа и еще того не сознавая, что хочет полететь не одною душой, а телесно – обрасти не пером, а каким-то таинственным выносным костяком, создающим подъемную силу и тягу.

Когда Григорию пошел одиннадцатый год, появился в Гремячем Колодезе присланный из Воронежа уполномоченный – воевавший с отцом в Красной гвардии, как с плакатной картинки сошедший, в перекрестных скрипучих ремнях, в раскаленно-малиновой кожанке, в островерхом буденновском шлеме с суконной звездой, кривоногий и рыжий Капитон Необуздков. С Необуздковым вместе приехала молодая учительша Рита Сергеевна – Необуздкову то ли жена, то ли «в блуде с комиссаром живущая», в обтерханной тужурке, огненной косынке, с мучительно-сосредоточенным лицом, красивым, но каким-то воинствующе-злым, и светлыми зелеными глазами, в которых было что-то от суровости иконописных бородатых стариков. Только время войны или верность великому делу налагает на нежные девичьи лица такую печать. Вот и Рита не просто учила стар и млад русской грамоте, а, иссохшая от недоеда, служила, пела как в алтаре, воевала за детские души с богомольным дурманом, с суеверной зворыгинской бабкой Настасьей, и если для бабки Настасьи со свержением царя все закончилось, Божий мир, Божий лад, то для Риты с ее Необуздковым ничего еще не началось: позади оставалась вековая власть тьмы, впереди было царство разумных машин, просветлявшего знания, мировой справедливости, и такой была сила ее убежденности в этом, что нельзя от нее было не заразиться.

Без кнута и оглобли он, Гришка, впивался в привезенные Ритою книги и впитывал новые знания обо всем, что творилось за краем знакомого мира, набирался до самой покрышки, враспор, ощущая все большую хищную радость овладения счетом, письмом, усильного прочтения по складам: «рабы немы…». На страницах казенной иллюстрированной книги по условным бесцветным полям запустения – волоча за собою зубцами борон заревое полотнище, нескончаемую самобранку с корпусами и трубами фабрик – неуклонно и неотвратимо ползли трактора с исполинскими задними шестернями-колесами, с человечком в отчетливо прорисованном шлеме и огромных очках за рулем, и зачаточный жалкий рассудок Григория замирал над загадкою самодвижения машины, и хотелось уже не одних этих детских абстрактных картинок, а вскрытия, изучения всей утаенной под капотом железной и огненной жизни. Дирижаблей и аэропланов, все обводы которых говорили о том, что они СУЩЕСТВУЮТ!

Зачарованный этим неуклонно и неотвратимо надвигавшимся миром, он теперь день и ночь был готов побираться и рыскать по крестьянским дворам, вымогая и даже воруя у темных хозяев дырявые ведра, чугунки, сковородки, корыта – объявила им Рита, что из этого хлама и лома в Москве будут строить рабочие аэроплан, и они, пионерский отряд, могут сделать свой вклад в покорение воздушной стихии Страною Советов, и грядущей весной этот аэроплан прилетит и закружит над их обомлевшим Гремячим Колодезем – может быть, даже сядет на выгоне, и тогда сможет каждый увидеть в упор и потрогать его двухэтажные крылья и винт.

«Прилетит, прилетит… – проскрипел с беспредельным неверием и презрением даже отец, поглядев на него из болезненной, сострадательной дали, когда Гришка начал выпрашивать у него стертый лемех с английского плуга и железные обручи от щелястых, рассохшихся бочек. – Может, и десятины нам вспашет. Лошадиных-то сил, чать, немерено – от земли отрывается. Вот его и запрячь в борону-то».

Только им, пионерам, да Рите было дело до аэроплана: у селян же – косьба, молотьба… глаз от глянцевой черной борозды своей не подымали. Подходила пшеница, выколашивалась, зацветала, тяжелело в покрытых золотой жаркой пылью колосьях зерно, наливалось пахучею сладостью. Миновала, как не было, проголодь, разрешили народу возить в Семилуки и там продавать перекупщикам хлеб, на дворе у Зворыгиных появилось две пары быков, и Григорий уже не задумывался, скоро ли у них кончатся в доме пшено и мука, хватит ли завтра дров и кизячных брусков накормить белогрудую печь, что стояла, как каменный дом, посреди деревянной избы, сердце дома и движитель жизни.

Отец был всемогущ, мать – молода, не изнуренная замужней жизнью и работой, с коромыслом и полными ведрами никогда не сгибавшаяся, а как будто, напротив, устремленная ввысь, с налитыми плечами и крутою спиной, с темно-русой косою, обвитой вокруг головы, и васильковыми глазами, цвет которых Гришка унаследовал.

Еще до обещания Риты касательно построенного из утильсырья аэроплана у матери начал круглиться и пухнуть живот, и в мясопустную неделю, в самый лютый февральский куржак Григорий впервые увидел совсем еще нового маленького человека, да и не человека, а гусеницу: спеленатый розово-смуглый червяк широко зевал в люльке, приподымал опухшие, полузаклеенные веки над матерински синими глазами и сонно всматривался в Гришку: кто ты?

Только вот окрестить ее в церкви, Светланку, они не успели – Необуздков погнал сельсоветчиков рушить иконостас. Богомольные бабы стояли на площади так же недвижно и молча, как стояли они у икон под лампадами, и не вздрагивал даже никто от несущегося из раскрытых церковных дверей корчевального треска и грохота, только губы старух шевелились беззвучно, не то насылая проклятия на диавольских слуг, не то моля Бога пощадить их самих, слабосильных и не воспротивившихся.

Население зажило в ожидании невиданных перемен на земле. Зачастили из города уполномоченные в гимнастерках, толстовках, шинелях, пальто, видно, бывшие выше по званию, чем Необуздков, и уже побежали по дворам исполнители, застучали в ворота и окна кулаками и палками, созывая хозяев в сельсовет на собрание. И отец каждый вечер ходил на собрания, слушал там, в сельсовете, председателя Клюева и Необуздкова, разъяснения их и диктовку, как теперь порешила Советская власть перестроить крестьянскую жизнь; возвращался на двор и как будто ничего вокруг не узнавал, все свое, что построил и нажил; непрерывно о чем-то тяжело размышлял, стиснув челюсти так, что большие желваки каменели, – не убавивший в силе ни на золотник, но как будто уже потемневший с испода в изменившемся воздухе жизни, которым тяжело становилось дышать.

Он-то, Гришка, давно уж наслушался от горячечно-истовой Риты, что такое коммуна: в ней не станет голодных, холодных, разутых, потому что усилия всех крестьян и рабочих будут слиты в одно исполинское трудовое усилие, а весь собранный хлеб и изделия заводского труда между всеми делить будут поровну. А теперь стало слышно повсюду: «колхоз». Путь из школы до дома лежал мимо крытого жестью домины первейшего на селе богача Пухначева, что имел и свою маслобойню, и ссыпку, и мельницу, а теперь даже дом его был забран под сельсовет. Проходя мимо этого парового котла под железною крышей, двора, на котором галдели, захлебывались, снова рвали охриплые глотки окутанные белым паром дыхания люди, Гришка часто ловил и пытался связать воедино обрывки непонятных и чем-то пугавших мужицких речей:

– Да одною рукою быка погонять, а другою портки держать, чтоб не упали, можно и без колхоза! Нас, положим, не надо за колхоз агитировать!..

– У Демидова Фрола – машины, три пары быков, батраков нанимает. У Семки Углежога опять же косилки, плуг английский, две пары быков, а у нас что?! В энтот год он опять будет барин! Для чего же мы ставили тут Советскую власть?! Для чего тогда белую сволочь рубали? Чтоб они богатели, а мы с голоду пухли? Чтобы он меня, Фрол, каждый год по весне нанимал за кусок для моих трех детишков? Чтобы землю в аренду государство им брать разрешило да холопов иметь у себя на хозяйстве, точно как при царе наши баре Хилковы? Что ты мне говоришь про колхоз? Ты сперва ему жилы подрежь, кулаку, ты сперва нам отдай его силу, машины, быков – вот тогда это будет колхоз! Вот тогда мы в него со всей нашей душой!..

– Демидов – кулак, жидомор, спору нет, а Аникин? Сидор Шлыков – кулак? Это как это нет? Да ты сам тогда купленный, сам, стало быть, подкулачник! Знаем, знаем, какие ты милости от него принимал! Что ж, быков тебе в пахоту Сидор давал – ты теперь под его дудку пляшешь?! Сам почище любого кулацкого кобеля на своих, как на падлу, кидаешься! Бедноту пособляешь душить!..

– А Ефимов Иван? А Зворыгин Семен? Как считать?..

Об отце говорили, о них, о Зворыгиных – и при звуке фамилии их почему-то на миг холодело у Гришки внизу живота. А какое-то время спустя, возвращаясь из школы домой, он увидел на дворе сельсовета отца, что один стоял против гурьбы мужиков и торчавшего чуть впереди остальных Необуздкова.

– Мы ж с тобой, Семен, вместе за рабоче-крестьянское дело, забыл? – говорил Необуздков, буравя глазами отца, но как будто с мольбой и какой-то остатней надеждой. – Как шкуровцев расклинивал надвое, самый злой из нас был в эскадроне боец. Хоть ты и не бедняцкого роду, но в Германскую вшей покормил и прозрел: за кого я тут смерть принимаю. Считай, большевиком домой вернулся. Что же ты опять в собственность вгрызся поперек пути общего дела? Я тебе говорю сейчас как боевому товарищу: отступись от кулацкой своей философии, пока я, исполняя генеральную линию партии, не уволил тебя как врага трудового крестьянства из жизни! Ну что ты молчишь?

– Что же мне говорить с тобой, коли я уже враг? – отвечал отец медленно и тяжело, с неживой и какой-то пропащей упертостью. – Мне Советская власть на земле вольный ход обещала, за это я и воевал. Власть шаталась – подпер, всех своих жеребцов вон, которых, как своих же детишков, из соски кормил, Красной гвардии отдал. Бери! Отдал все, малость нажил – и чего же теперь? Все по-новой отдай и обратно в хомут? Хочешь знать – я и есть и трудовое крестьянство, на мне власть Советская держится, я своими руками один ей больше хлеба даю, чем вы все, голоштанники да конторские крысы. Вы – отчеты да палочки, а я – жито ей, жито. Потому я и был как хозяин ей нужен досель – видно, есть голова там, в партийных верхах. Потому и пашу, что за свой интерес. А иначе никак! Уж они тебе вспашут! Дождетесь! Ишь ты, обобществить. Тогда, может, и бабами все поменяемся, я тебе – свою справную, ты мне – ледащую, чтобы уж никому не обидно, – такое вам равенство? Я закон исполняю: план хлеба сдаю, а чего я с излишками делаю – это дело мое: захочу – завтра свиньям скормлю или в землю зарою. Я же их не украл и быков не украл. Замест быков кого в запашник запрягу? Их вот, что ли, осметков? Вот тебе весь мой сказ…

Уж они, пионеры, от Риты наслушались, что такое счастливое общество будущего, а отец был замышлен и слажен из куска убежденности, что любить и жалеть можно только свое, и отказ от своей личной силы и прочности – хозяйского тавра на каждой балке, которую своей рукою обтесал, на вылощенной шкуре каждой животины, которую сам вырастил и выхолил, – для него был таким же немыслимым делом, как и не истреблять закапканенных крыс, прогрызавших дорожку к пахучему житу, не стеречь осмелевших от зимнего холода желтоглазых волков у закуты с двустволкой.

Ничего не менялось в окованном стужей Гремячем Колодезе. Заиневшие избы стояли вдоль улицы, ровно деревья, точно так же прошитые серебристыми белыми нитями, и казалось уже, что весь пар от кипящего варева под сельсоветовской крышей так и вышел в трубу, растворившись в звенящей литой пустоте. Но вот, идя в школу, Григорий увидел на дворе сельсовета двух шлыковских чалых кобыл, а за ними – гнедого жеребца Елизаровых, Грома, хоть и справного, с мышцами твердыми, точно железо, но куда ему было до зворыгинского вороного брыкастого Орлика: тот бы враз всех стоптал на чужом-то дворе, нипочем бы и трое под уздцы не сдержали.

По дворам самых крепких кремней, ровно как на работу артельщики, стали ходить поселившиеся на селе городские партийные уполномоченные – конфисковывать скот и имущество, а самих утвержденных к раскулачиванию мужиков вместе с малой детвой и зажившимися стариками выселять из домов, и теперь каждый день Гришка видел на дворе сельсовета чьих-то справных быков, кобылиц, жеребцов и дрожащих от холода, сбившихся в кучу овец, еще издали чуя ни на что не похожий парной запах скотьего база.

Говорили: Демидовых, Шлыковых, Строевых, Вострецовых угнали за какой-то хребет, и при слове «хребет» представлялся Григорию просто высокий увал на такой же равнинной земле; он решил, что «хребет» – это где-нибудь за Семилуками или Воронежем – может, два, может, три дня скрипучего санного ходу; географию он пока знал только в общем и целом – что страна победившего трудового народа огромна, простираясь от вечных арктических льдов до туркменских пустынь-Каракумов.

Двор Зворыгиных – крайний в селе. Он бежал и с разбегу катился по черному льду из натопленной школы на двор, в зипуне, полушубке, обшитых свиной кожей валенках и с холщовою торбою через плечо, и еще издалече услышал захлебный, на цепном издыхании, лай кобеля Калаша – было все недвижимо в природе, и никто ничего на дворе не крушил, не горели ни дом, ни амбар, ни сарай, но как будто гудел в ледяной пустоте над оснеженной крышей неумолчный набат, прогорела и выстыла добрая белогрудая печь, сердце дома и движитель жизни, никого не осталось живого, от кого с неослабною силой должно было растекаться по дому тепло.

Точно кто Гришку пнул сапогом изнутри – подорвался к раскрытым воротам, увидав на дворе захламленные чьим-то знакомым добром, на вершок утонувшие под наваленной тяжестью сани. Полетев, как с горы, ткнулся в чью-то овчинную тушу, чужого, оказавшегося горлопаном-комбедчиком Прошкою Рваным: ноздри рвали ему за украденного жеребца, а теперь этот черт волочил со двора тяжеленный, обложенный войлоком и обшитый тугой черной кожей отцовский хомут – на ощеренной морде его расплылась и дрожала паскудная пьяная сладость.

Из раскрытых амбарных воротец клубами вырывалась пахучая хлебная пыль, несся хохот, плескались в темных недрах дрожащие взбудораженные голоса… Незнакомые уполномоченные в порыжелых шинелях и свои, коренные, гремячинские, многорукий и многоголовый комитет бедноты, будто впрямь из огня выносили из амбара тугие, распертые белой крупчаткой мешки, огромные, как мельничные жернова, жмыхи, холщовые свертки с мороженым салом, чуть ли не переламывались с пудовыми мешками на горбу и шатались в обнимку с пузатыми кадками, беспрерывно валили, швыряли добро на просевшие сани, как в топку, – поскорее набить, закормить ненасытную пасть, много большую, чем эти сани и чем весь разоренный зворыгинский двор. Лишь один Капитон Необуздков недвижимо стоял у раскрытых ворот, заложив руку за борт тужурки и глядя поверх мельтешивших голов в неживое, стальное, морозное небо, точно докладывал об исполнении туда и получал оттуда новые приказы; на ремне у него, как всегда, был наган, только сила вот этого человека была не в нагане, а в том, что он лично ничего из добра на санях не возьмет.

Почему же нигде нет отца? Где он? В доме? Повернувшись к крыльцу, Гришка тут же запнулся о чей-то сапог и упал, обдирая запястья о снежную корку, и тотчас с небывалой пронзительной силой заржал встрепенувшийся Орлик, заметался, забился всем своим вольнолетным, крутым естеством – как будто растекавшееся по двору невидимое пламя захватило теперь и его. И, подстегнутый ржанием Орлика, Гришка вскочил и, узрев на снегу у сарая безногое серое что-то, наконец осознал, что он просто не думал, не хотел и боялся увидеть отца на коленях. И насколько живым был мятущийся Орлик, настолько обездвижел отец.

Подхватился к нему и, вцепившись в дубовые плечи, затряс:

– Папка, папка, ты что-о-о?! Ну вставай, ну вставай!..

И не мог расшатать эту мерзлую тяжесть, всей цыплячьей силенкой корчуя отца из земли, вымогая, взмолившись, чтоб отец оказался тем, прежним, настоящим собой, и тогда еще можно будет выправить и возродить покривленную жизнь, но отец посмотрел на него неугадывающе, безучастной пустой чернотой, и волна самой горькой обиды на такого отца, осуждения и непрощения плеснулась в Григория, и на этой прибойной волне он куда-то поплыл от отца, не почуяв, что это судьба, обрядившись в великую волю народа и партии, навсегда отрывает его и от матери с малой Светланкой, и от бабки Настасьи, предрекшей наступление последних времен, и вообще от земли, что вскормила его.

Столько лет прошло, а он не в силах этого ни вспомнить, ни забыть. Как собрали их всех – Силендеров, Ефимовых, Колычевых, Прусаковых, Шалимовых, Борских – и погнали по синей, лиловой, сияющей кристаллическим снегом степи – неизвестно куда из села, вроде бы на восход, в направлении Воронежа, потому что холодное красное солнце светило им в лица. Как шагали они за санями, груженными последним, близким к коже барахлишком, которое им, кулакам, порешили оставить для жизни пустоглазые уполномоченные; от студеного воздуха намокали глаза, слезы в них становились стеклянными, и ломило в груди после каждого вздоха. Грудные детишки, только-только вдохнувшие воздуха жизни, непрестанно кричали и плакали, и Светланка их – тоже, червяк, и внизу живота и под сердцем у Гришки будто лопалось что-то от того, как кричала она, разевая на полную рот и вбирая колючий, обжигающий воздух, как будто разрывавший какие-то необходимые для жизни слабые преграды в ее ничтожно маленькой груди.

Столько лет прошло, а он не может этого ни вспомнить, ни забыть. Как в Воронеже их посадили в телячьи вагоны цвета крашенных луковой шелухою пасхальных яиц – продуваемый ветром, щелястый, изнутри закуржавевший ледник на железных колесах, без фанерных щитов и без печки, но зато с обрешеченным малым оконцем и проделанной в днище поганой дырой; как везли восемь суток, и на пятые сутки Светланка реветь перестала, а мать все совала ей вислую, в синеватых прожилках, горячую грудь – самый-самый горячий кусок человеческой плоти в вагоне, а потом закричала так зарезанно-выпростанно, точно снова Светланку рожала, только уж не давила ее из себя, а напротив, не хотела ее отдавать, не пускала, точно злые когтистые руки до срока выдирали дите из нее. Но и этот утробный ее гиблый вой, что и зверю, наверное, никакому неведом, никого уж не мог полоснуть до живого, горячего сердца – и даже его самого, остамелого Гришку, не резал, потому что проточная студь начала уж вливаться в него обещанием тепла и покоя, и желание отдаться вот этому доброму холоду, стать таким же тупым и немым, как обросшие инеем доски, как промерзшая на десять сажен земля, стало неодолимым.

А отец обезумел, казалось, – утаенной железной занозой ковырял и расшатывал толстые доски настила и выламывал щепки из днища, расширяя сливную дыру, и никто уже не понимал, что он делает и для чего, а не то что не мог воспротивиться. Трое суток работал отец – так мертво были сплочены простуженные доски, так засели их гребни в пазах, – а потом с неправдивой, немыслимой властною силой захватил его, Гришку, за шею и, пригнувшись к нему, продышал в ледяной головенке ничтожную, с гривенник, но уже не могущую затянуться проталинку:

– Слушай, Гришка, меня, хорошо только слушай! Как мы встанем опять, я тебя через энту вот дырку и выпихну. Не цепляйся, прошу, лезь в нее, а потом отползай… но гляди уж, гляди, чтоб тебя не приметил никто. Никого – так беги, как от смерти, беги, понял, сын?! Мы на станции встанем. Может, в городе прямо. А потом иди к людям, к машинистам на станции. Скажешь им, что бродяга, от этапа отбился. Уж за поездом вслед не погонят тебя. В сиротский дом какой определят. А иначе никак! На измор нас везут. Нам-то с мамкой уже никуда. Ну а ты еще, может, спасешься. Понимаешь меня? Это надо сейчас. Пока мы еще в центре России, тут пока еще есть человечья гуща, в ней согреешься, может, а дальше – Урал, мертвый камень пойдет, там застынешь. Нету больше нас с матерью, слышишь? Нету больше, Григорий, у тебя никого. И одно заруби от меня: никогда не живи, как телок, – куда потащили, туда и бежит за железным кольцом. Это мне уже поздно брыкаться – я у них на железном учете, а ты… Нету вольного хода, а ты все равно разворачивай жизнь в свою сторону. Хочешь чем, хоть своим еропланом живи, до него доберись и его под собой заимей вместо Орлика, только бы по нутру тебе было. И еще. Никогда не иди против русских людей, как бы русские люди тебя ни обидели… никого не губи без потребы, разве только за жизнь саму, понял?.. если в горло вцепились тебе. А то будешь как я – сам с собою в нутрях воевать. Кровь-то красная вон – почему? Это чтоб было страшно убивать или ранить. А была бы она как вода или синий суглинок – так уже бы не боязно, лей, не жалей. Но чужие придут убивать наших, русских, людей – их руби беспощадно, не спрашивая. В бою убить врага – святое дело… Ну все, сынок, прости, что не сберег я вас, кого любил. – И взглянул напоследок горячей, затравленной чернью в него, насовсем от себя отрывая, и выдавил через обындевелую дырку наружу.

5

Ни красных псов, ни гула бомбовых обвалов в неприступных кавказских горах, тысячелетнее молчание которых мы нарушили. Я потягиваюсь на балконе: прямо передо мной – темный склон Машука, оплетенный ползучими длинными клочьями туч, словно сизыми змеями; облака проплывают чуть не вровень со мной; на западе синеет господствующий над местностью Бештау – три из пяти его вершин египетскими пирамидами рисуются сквозь дымку; на востоке – подножные россыпи крыш Пятигорска, а за всей муравьиною, спичечной скукотою не тронутых ни бомбежками, ни артобстрелом жилищ громоздятся, вздымаются, борются дымно-синие волны Кавказского шторма, а на самом краю еле-еле виднеется цепь чистых белых вершин, начинаясь громадой Казбека и кончаясь громадой Эльбруса.

– …Карайя, Карайя… – напевает дурацкую песенку Буби, начищая поставленный на табуретку сапог. – Герман, черт, сколько можно лупиться на эти вулканы? Надевайте штаны, командир, и пикируйте следом за мной: город – наш. Или ты вознамерился провести в медитациях все эти дни? Проваляться в постели, рисуя в блокноте свои схемы атак и защит, как какой-то помешанный физик или там шахматист с паутиной на скукоженном члене? Ну когда нам еще предоставится столько свободы да еще и в таком цветнике?

Мы поселились здесь вчера – наш добрый Реш добился в штабе флота предоставления отпуска нам с Кенигом и пятерым особо отличившимся щенкам.

Лилово-серая тулья фуражки Малыша, разумеется, сплющена и бескостно свисает с околыша: по последнему крику фронтовой истребительной моды из нее вынут гнутый каркас; его куртка, конечно, распахнута, чтобы все могли видеть Железный крест 1-го класса у него на груди. У меня же «немецкого серебра» – и не спрячешь: шейный Рыцарский крест украшают Дубовые листья. Наш отец нами горд – наш несчастный, презренный, хромой, проигравший свою Мировую войну честолюбец, хотя я предпочел бы всем этим суповым олимпийским венкам годовой запас белого мозельского.

Мы спускаемся вниз, огибаем Машук по обсаженной молодыми дубками дорожке, подымаемся в гору, выходим к павильону «Эолова арфа». По кремнистой тропинке спускаемся к длинному розоватому зданию прошлого века – галерее с бюветами минеральных источников.

– Это бывшая Елизаветинская галерея, – просвещаю я Эриха. – Здесь Печорин впервые увидел свою княжну Мери.

– А присунул он ей в тот же день? Герман, все они – мертвые. Подавайте мне новую эту… как бишь ее?.. Мери. Мери, Лотту, Урсулу, Наташу, Татьяну. Где девки?

Девок нет – лишь одни искалеченные, с костылями и в гипсе солдаты. Василиски воздушного счастья, мы глядимся совсем неуместными в этом ползучем, ковыляющем таборе – я тяну Малыша в полукруглую арку: говорят, где-то тут есть кафе с замечательными шашлыками и местным вином. Так и есть: меж стеной галереи и скальным массивом расставлены столики. Опускаемся на табуретки, появляется черноволосая, удивительная стройная девушка с диковатым красивым лицом – настоящая Бэла из книги, на которую Буби плевать.

– Скажи, скажи ей, что она хорошенькая! – Оскользнув ее с ног до макушки свежующим взглядом, Эрих смотрит горянке в лицо прозрачными, как родниковая вода, бесстыдными глазами. – Ну, скажи ей по-русски! Пусть она посидит вместе с нами!

– Нам две порции вашего шашлыка и бутылку вина, – говорю я девице. – Вы варите кофе?

– Кофе нет, господин офицер, – принужденным, подвально-подмороженным голосом отвечает она.

– Ну?! Что она сказала?! – провожает ее Буби жадным, остывающим взглядом.

– Что не против отдаться тебе прямо здесь и сейчас. Брось, Малыш, только тронь, и она тебе палец откусит. Или будет с тобой как бревно. Мы с тобой для нее не мужчины.

– А кто? Почему она в черном? Она что, носит траур?

– Ну а в чем ей к тебе выходить? В штофном платье в обтяжку? Черное – это для таких тупых, как ты. Чтобы было понятно, что с ни с кем, кроме мужа, она не ложится. Так ее воспитали, так у них повелось испокон.

– Все-то, Герман, ты знаешь. Вот сейчас подойдет – и посмотрим, что она мне откусит. От страсти.

Позабыв о горянке, он поет мне про наши недавние свалки с иванами, про своих первых сбитых и тех, кому не посчастливится завтра:

– Знаешь, я хочу тоже раскрасить свой «ящик». Чтобы каждому русскому было понятно, что я – это я. Чтоб они, обозлившись, бросались на меня, как на красную тряпку. Что бы изобразить – есть идеи? Надо быть хорошо различимым, суть в этом. Красный ты взял себе. Знаешь, радует, что я не Борх. Быть еще одним Борхом, вторым – я с ума бы сошел. Вечный ужас сравнения с тобой. Говорили бы «Борх», а потом уточняли бы: «младший». Я бы стал твоей тенью. А так я могу быть отдельной величиной. И мой переворот на вертикали назовут переворотом Нахтигаля, а не Борха.

Ну да, наш отец не был создан однолюбом, как лебеди или Тристан. Даже если тебя избрала наша мать, для тебя одного ее сладили, подарили ее в доказательство, что Господь тебя любит, то ведь это не значит, что ты никогда не захочешь променять первородство… прости меня, Эрих… хорошо, на нетронутый абрикосовый пух, на другую, которой не пробовал. Мне, конечно, казалось тогда… да я сдохну с наивной убежденностью в том, что, будь я мужем мамы, никаких других женщин для меня бы не существовало. «Как мужчина мужчину» я отца не простил. Я был совершенно не против единокровного сообщника по играм, я получил еще одного брата, это здорово, но мы же требуем от собственных родителей совершенной любви, на которую сами, скорее всего, не способны, и если их любовь друг к другу не выдерживает общедоступных испытаний жирной новизной – «хочу вон ту, и ту, и всех», – то, значит, и не было этой любви, то, значит, и ты не вполне настоящий.

В Мировую войну, когда мама носила законного Руди, отец занялся перелетной актриской с переливчатой птичьей фамилией и моралью кукушки. Почему эта Магда не прикончила Эриха еще в первооснове – предпочтя девять месяцев тяготиться мальком лососевого цвета, если, выдавив этого крикуна из себя, тотчас выбросила одеяльный конверт в монастырский приют, – мне осталось неведомо. Важно то, что она написала отцу: ты нечаянно завел эти часики, жизнь, и живи с этим знанием, как хочешь. Может быть, она предполагала тянуть из отца материальные блага – не имеет значения. Важно то, что письмо это было прочитано некой роковой доброхоткой (полагаю, вернейшей материнской подругой Ренатой цу Дона, чьи бедра в жокейских рейтузах увлажняли мои подростковые сны). Эрих мог бы стать диким, озлобленным узником одного из казенных питомников, вообще задохнуться по дороге сюда, в королевичи воздуха. Эрна Борх приказала доставить бастарда в поместье. Не могу назвать это «милосердием», «великодушием», «нравственной силой». Ни в одном из решений нашей матери не было ничего, что бы пахло унылой, насильственной, фарисейской святостью. Она смотрелась в зеркало, укладывая волосы, а не умасливая душу. Просто мать понимала, что детство – это право на рай, что детей надлежит баловать без пощады, помня, что ожидает их всех, что когда-нибудь им предстоит закопать в землю мать и отца.

И сейчас материнский приемыш и выкормыш пьет со мною дрянное вино и глядит на меня безмятежной ледяной синевой так, как будто живет на вершине, летит в непрерывном сознании: бог! в эту жизнь, это небо запустили его неспроста, это только другие умирают за Рейх, исчезая бесследно, а его возлюбила, бережет и спасает неотрывно следящая за своим пасынком вышняя сила.

Он всегда состязался со мной, отставая уже в силу разницы в возрасте, но – всегда догоняющий – никогда не питал ко мне темной, удушливой зависти. Можно было, конечно, счесть это законной, хорошо всем известной влюбленностью младшего в старшего, образец для отливки, но ведь эта влюбленность когда-то кончается, вытесняясь обидою, гложущим чувством, пониманием, что ты будешь ниже всегда. Он, конечно, отчаянно самолюбив. Быть первым после Борха он не хочет. Но что я вижу и поныне: чужое превосходство в чем-то не вызывает в нем холопской, каиновой злобы – наоборот, естественное восхищение, ведь это же так здорово, что кто-то способен на такие эволюции, хотя ты сам – лишь бедный родственник вот этой красоты.

– …Просто надо быть в небе селитрой, бенгальским огнем. Ты еще ничего не подумал – и все совершил. Как зовут того русского, что измывался над бедной собакой? У меня безусловный рефлекс, я – собака. Скорость – это мой хлеб, это слюни, которые я пускаю на русского, – разглагольствует Эрих, заставляя меня усмехаться его детской манере говорить с переполненным ртом.

Всего-то пару месяцев назад он был для всех загадкой, и даже я не представлял, что может вырасти из этого птенца – не в игровом домашне-школьном небе, а в реальности. Папаша Реш определил его и собственного сына Августа в мой стаффель – вместо убитых Хенчеля и Курца. Таскать родного брата на хвосте, носиться с ним, как курица с цыпленком, непрестанно следить, чтоб никто из иванов его не обидел, – увольте. Я не то что с болезненной силой почуял биение родственной крови в ста метрах у себя за хвостом, но к моей летной сути, холодной свободе примешалось особое чувство, вероятно, похожее, на жестокую жалость отца, который растил сына воином и впервые повел его в настоящую рубку. Я, наверное, понял, что чувствует Реш к своему пухлощекому рыжему парню с веснушками, Августу. Это не было повиновением Авраама воздушному Господу: Реш хотел видеть в сыне солдата, и выдавливать Августа в тыл, останавливать то, что сам Реш в нем завел, было поздно, – мы вели на охоту подающих надежды орлят, совершенно безопытных, глупых, но не бескогтистых, с жадной силой хотящих попробовать крови.

Я не чувствовал смертного страха за Буби – я боялся увидеть его в небе жалким и вымучивающим у природы то, чего изначально ему не дано и дано быть не может. Конечно, он рос у меня на глазах – в замечательном планерном клубе, построенном нашей золотой, неуимчивой Эрной на личные средства, – вовсе не для повального привлечения юных германцев к воздушной войне, а для нашего с Буби самоосуществления. Я конечно же видел, что он вытворяет в пустом или обеззараженном небе; только здесь, на Кавказе, не будет зачарованных зрителей и безответных мишеней. «То, что ты исполняешь, годится для промышленных ярмарок, – объявил я ему, погоняв его над безопасной Солдатской до конского мыла. – Вообрази себе, русские тоже живые – и в угоду тебе оставаться в прямом или горизонтальном полете не будут. Все движения должны быть боевыми, Малыш». – «Красота – это высшая необходимость, – тотчас передразнил он меня, воздевая трясущийся перст к небесам и добавив столетнего старческого дребезжания в голос. – Ну хоть ты-то занудой не будь. Хватит Реша с меня».

Право слово, один только я мог терпеть этот вечный нарыв у себя на хвосте. Он, разумеется, держал пари, что лишится невинности в первом же вылете. На первой же охоте под Моздоком он надругался надо всеми азбучными истинами. Мы вышли на косяк бетонных самолетов[35], идущих на штурмовку под прикрытием четверки вертких «ЛаГГов». Обязанный сидеть на жердочке Малыш всею мощью мотора обрушился на замыкавшего строй мясника, полетев под уклон вслед за мною с клокочущим воплем «Хорридо!». Я ращу в своей рамке зеленый кленовый стручок и уже разрезаю его по продольной оси, нажимая гашетки, как тут – в наведенном луче возникает мой братец, – я едва успеваю отвести на деление нос, поперхнуться огнем и не выжечь дорогое отродье из жизни. Он несется за русским, как селезень за вожделенною самкой, начиная выметывать струи в пологом пике, никакого сомнения не оставляя, что вонзится сейчас краснозвездному увальню в хвост. Розоватые метки уходят в пустое – одаренный кошачьей реакцией Буби отворачивает от бетонного монстра за кратчайшее дле-ние до сшибки, в ту минуту, как девять русских штурмовиков с удивительной ладностью переходят из левого пеленга в оборонительный круг, и я вижу его «мессершмитт» в эпицентре вот этой воронки.

В пожирающем ужасе перед «не жить», на одном детском чувстве потерянности (как он не постеснялся признаться потом) ошалевший мальчишка взвивается над каруселью и почти по отвесу врезается в снежную плотность кучевых облаков, очутившись на Северном полюсе совершенно один и не сразу вспомнив в темной от крови высоте свое имя.

Закрутив хоровод с раздражающе-цепкой, назойливой парой индейцев, вынимая свою Минки-Пинки из их образцовых клещей, в сотый раз исполняя этот «Детский альбом», эти «Двадцать четыре пьесы для „мессершмитта“», я бросал беспокойные взгляды в голубые разрывы облаков наверху – до тех пор, пока не уловил абрис Буби, прожигавшийся сквозь пелену и опять исчезавший. «Не бойся, Малыш, я слежу за тобой. Поворачивай вправо, вот так! А теперь опускайся, я тебя подберу… Мальчик мой, это я, это я у тебя за хвостом!.. Мать твою, что ты делаешь?! – Олух Господа нашего сделал восхитительно чистую полупетлю, уходя от меня, как от русского, смерти. – Запад, запад, Малыш, посмотри на Эльбрус, поворачивай, ну же!» – На минуту избавившись от назойливых «ЛаГГов», я его обнадеживал, отогревал, став для брата божественным голосом, добрым эфиром, мозжечком, отдающим команды рукам и ногам. Я довел его до Gartenzaun, посадил на домашнюю землю… и врезал по его отвернувшейся физиономии, по наполненным злобой, стыдом и невольной мольбой о пощаде глазам: «Надо было отцу кончить в презерватив».

В наказание его полагалось сослать к оружейникам и мотористам – набивать пулеметные ленты и надраивать ветошью плоскости, воздевая глаза к самолетному небу, на жизнь настоящих, – но когда из огромного раструба репродуктора на телеграфном столбе захрипело: «Внимание! Больше дюжины русских мясников у Прохладного!», я качнулся к своей Минки-Пинки, придавая поникшему брату значение отброса, и, не сбавив летящего шага и не оборачиваясь, крикнул: «Что стоишь, обезьяна? В машину! Покажи мне, зачем ты живешь». Он сорвался за мной, как собака.

Мы увидели русских на час, двадцать градусов ниже – восемнадцать цементных машин под прикрытием полудюжины «ЛаГГов» стандартной окраски. В этот раз брат остался на жердочке, словно приваренный, прикрывая мой хвост и обшаривая надо мною пространство глазами. Мы ударили по мясникам одновременно сверху и снизу, до последней секунды оставаясь для них невидимками за облаками и на фоне кремнистой земли, и Гризманн распорол замыкающему беззащитное брюхо, в то мгновение как я, рухнув на головной штурмовик, отрубил тому скальпельной трассой плавник оперения, но разрушить их стайный порядок у нас все же не получилось. Эти заматерелые твари давно отучились шарахаться от своих же собратьев – встали в оборонительный круг, прикрывая друг другу хвосты с неизменной раздражающей стойкостью и терпеливостью. Вот что могли иваны противопоставить нашему искусству – привычно-жертвенную роевую неразрывность.

Их вертящееся колесо мерно-остервенело и неуязвимо смещалось в глубь советского «материка», циркулярной пилою взрезая звенящий голубой монолит, и Малыш, разумеется, видел хоровод броненосцев впервые, не считая, конечно, свежайшего подвига сослепу, когда он, не желая того, очутился в подобном железном кольце. Даже я не рискнул бы вписаться по горизонтали в такую карусель мясников – слишком близко друг к другу держались они, а в отвесном падении ускользающий хвост не отрубишь, и вообще надо бить в уязвимое брюхо, мчась за ними в пологом пике, опускаясь под них, а иначе снаряды и пули, ударяя в броню, распадутся на искры.

Буби сделал все так, точно он занимался подобным всю жизнь. Необычайно редкое в живой природе скоростное превращение из отчаянно-глупого, совершенно слепого птенца в абсолютно свободного и пронзительно-зрячего господина пространства и времени. Не хватило бы многих недель, не хватило бы жизни, если б не был задуман таким человек: тут надо с самого начала нести в себе зачаток будущей свободы, иметь особое устройство глазоаппарата, сверхпроводимость нервных кабелей под кожей, что-то в самом хребте, чтобы в двадцать три года это сделалось для человека простейшим умением.

«Пять-один, пять-один, вижу дырку в строю, атакую!» – этот крик даже не разъярил меня – переполнил свинцовой усталостью: неизлечим, нет такой избавительной лоботомии – но уже через миг я увидел то, что Эрих увидел на мгновение раньше. В идеальном кольце мясников появился ничтожный разрыв, и невинный ребенок, спикировав по единственной верной прямой и вогнав себя между железобетонными монстрами, сделался новым, инородным звеном в неразъемном кругу, восхитив меня, освежевав чистотой беззаконного проникновения.

«Я видел их всех и каждого гада в отдельности. Я выбрал одного и больше не выпускал его из вида. Ждал, когда он немного отстанет, или тот, что шел следом, отпустит его. И пожалуйста, вот вам! Я увидел просвет, мне как будто бы кто-то поднес нашатырь, я как будто уже был внизу, часть меня была там и кричала: „Давай! Загони свою «шишку»[36] прямо в этот за-зор!“ Весь фокус был в том, чтобы попасть вовнутрь их гребаного круга, а не идти на внешний радиус, чего эти кретины ждали от меня», – говорил он потом мне с улыбкой воровского восторга и тайного обладания лучшей на свете железной дорогой.

Бетонный самолет со всеми броневыми плитами, заклепками и пожелтевшими от старости коммунистическими звездами вмиг оказался в такой близости от Эриха, что прицел «мессершмитта» перечеркнул ивана накрест, как наведенное монахом на искусителя распятие. И с огромной, ликующей силой рванулось из брата то дикое, что бушевало внутри, – мне, конечно же, ведомо это чувство звериного, разрывающего возбуждения, торжества и полнейшего опустошения. В этот миг выпускаешь на волю свою настоящую сущность, получаешь свидетельство о рождении в воздухе – это я испытал в 41-м в Ливийской пустыне. Убивая впервые, сам становишься слеп и беспомощен: перед глазами ничего не остается, кроме окрашивающей воздух копотною кровью и устремившейся ко дну твоей добычи.

Эрих будто услышал меня и быстрей моего подгонявшего крика рванул свою «шишку» из ведьмовской круговерти в зенит – прямо из скоростного потока ошметков и щепок, которые могли попасть в его открытый радиатор, словно кусок в дыхательное горло. Тотчас дал нужный крен для спирали и, уйдя от огня, разорвал наш эфир торжествующим «Abschuß!»[37]. Так визжат только дети, убежав от погони. С той минуты он не замолкал.

«Да я просто поверить не мог, что зашел ему в хвост. У него же ведь целая вечность была для того, чтоб уйти от меня круто вправо. Ну а он будто окоченел и летит от меня, как по рельсам. Я как будто бы даже взмолился к нему, говоря, что ему надо делать. Словно кто-то во мне, кто желал ему только добра, закричал: „Уходи! Я совсем не просил тебя подставлять мне свой хвост“. Я почти не почувствовал радости – я стрелял в паралитика на инвалидной коляске. Мне хотелось проникнуть вот в эту тупую башку и спросить: русский, как можно быть таким медленным?»

Он раскраивал русских со скальпельной точностью и бахвалился тем, что, стреляя по конусу, может перебить пулеметной трассою трос буксировщика метров с пятидесяти («Этот псих чуть меня не убил! Его надо лечить электричеством!»), глазомер позволял ему убивать с безопасных дистанций, не влезая в собачьи свалки, но Буби явно предпочитал выпускать свои «Марсовы струи» на предельном сближении – он хотел, чтобы «запах русской крови шибал ему в ноздри». Это не было самоубийственной дуростью – наоборот: чем ближе подойдешь к плюющему из задней турели бомбовозу, тем меньше будет площадь поражения, размах пулеметной косы бортстрелка, в то время как ты сам уже не промахнешься, разглядев на туше мастодонта все заклепки.

– Убивать с высоты, оставаясь невидимым, быть для русского как бы божественной карой – в этом тоже, конечно, есть своя красота, но я уже не чувствую от этого большего удовольствия. Так я наколочу еще десяток самолетов и получу за это Крест с ботвой, как ты, но ты же понимаешь: не важно, скольких ты сожжешь, – важно как и кого. Да, того пресловутого красного черта, что крутил тебя под Малгобеком жгутом… только не обижайся, ты же не обижаешься?.. – заливается он на ходу, похлестывая сломанным прутком по нависающим над головой еловым лапам. – Слушай, брат, а нельзя было обойтись без столетних могил? У нас так мало времени, что убивать его на мертвых – это грех. – Мы идем по мощеной дорожке меж старых могил, православных крестов и гранитных надгробий, утопающих в рослом густом сухостое. – Знаешь, что я подумал? Если б этот твой Лермонтов жил в наше время, он конечно же был бы пилотом. Я тогда бы с ним встретился и прикончил его. Это была бы смерть, достойная поэта. И почему он дал себя убить? Почему стрелял в воздух? Сколько лет ему было? Разве он был урод, инвалид, импотент? И потом: жизнь не может надоесть навсегда. Если ты говоришь себе: «Хватит», «Не хочу больше жить», то ведь это не значит, что завтра ты опять не захочешь.

За первые два месяца он сжег без мала три десятка самолетов, в том числе и двух красных чертей из элитного «Лейбштандарта Иосифа Сталина», разумеется, страстно желая сшибки с их вожаком, «певуном», фамилия которого, скорей всего, Зворыгин. Я уже без сомнений выпускал Буби перед собой – как охотник со сворки собаку, что почуяла запах матерого зверя.

Я смотрел на то, как он играет виражную, петлевую, качельную, вертикальную смерть, и все явственней видел родство стилей Буби и русского. Я же видел, как этот 13-й номер пикирует, непрерывно качаясь, как маятник, и дрожа, словно стрелка взбесившегося парового котла, для того, чтоб пройти между ливневых трасс наших «юнкерсов». Та же склонность к легко наказуемым крайностям, та же балансировка на скорости меж катастрофой и полным господством над жертвой были мозгом костей Малыша. Но Малыш только начал вырабатывать в воздухе свой артистический космос, а русский давно уж зачистил врожденный инстинкт красоты, за первые два позора отточил на самой увертливой, трудной добыче свои боевые крючки. Играя с ним, я видел, осязал его математическую, композиторскую силу и не думал, а знал, что и ночью на койке он настойчиво, неугомонно продолжает искать, как еще нас возможно убить, – я как будто отчетливо видел мозоль от химического карандаша на его среднем пальце и тысячи поворотов короткого, стертого грифеля, проходящего тысячи иммельманов и бочек на тетрадном листе. Это было усердие честолюбивого отпрыска простолюдинов, ощущавшего пропасть, вертикальный разрыв меж собой и своими врагами-германцами – мной. А Буби жил своими данными, и только – в самом деле, казалось, не могущий столкнуться ни с какою крылатой преградой, как бы ни было в небе темно от чужих и своих самолетов, «как бы сам того ни захотел».

«Ты знаешь, Герман, я боюсь за Нахтигаля больше, чем за Августа и всех наших щенков вместе взятых», – сказал мне Реш печально и покорно, с признанием неспособности что-либо изменить, и я его понял; мы с ним понимали друг друга всегда, как будто каждый был и старою собакой, и хозяином.

Слишком рано проникший в «первый класс» скоростей, Эрих мог заиграться, «как Лермонтов». Я не думал о маховике самомнения, расхолаживающей легкости первых побед, что иным вундеркиндам начинают казаться залогом дальнейшего превосходства над прочими. Меня тревожило другое: никаких «не могу» и «пока еще рано», перехода на следующий уровень для таких, как Малыш, просто не существует – он не видит делений шкалы. Только гипнотизирующий шпиль колокольни. Даже если и правда, что Эрих может сделать с любым русским все, что захочет, то это не значит: может прямо сейчас.

Август Реш и другие мальчишки начинали свою жизнь в эскадре с ощущения предельной своей уязвимости: как жалко все, что они могут. Страх ошибиться – вот что их ведет и оснащает их бесшерстые тела как будто бы крысиными вибриссами. Страх – лучший учитель для каждой посредственности, страх – вечный двигатель отбора самых осторожных.

Мы спускаемся в город. В бродильном чане под названием «Верхний рынок» Малыш бросается на все, что попадется на глаза: вот перемазанные в собственном помете огненные куры, то безучастно-смирные, то всполохами бьющиеся в туземных смуглых жилистых руках, вот скрипуче гогочущие гусаки с оранжевыми, точно резиновыми клювами, вот черный блеск ласковых глаз попрошаек из-за гор абрикосов, алычи, винограда, вот стопки горячих прыщавых чуреков из допотопных каменных печей, вот кожаный фартук сапожника, гуталиновый запах стоянки седоусого чистильщика все равно чьей господствующей обуви, вот мальчата с тележками предлагают услуги носильщиков нашим солдатам.

Эрих лезет к прилавкам, набивает сушеным инжиром карманы, объясняясь при помощи яростных пассов с торговцами и на чистом немецком называя их «жадными тварями» и «дикарями», – офицер высшей расы в окружении неграмотных горских крестьян в поседевших овечьих папахах и войлочных шапках.

Входим в парк – по центральной аллее прохаживаются парочки: офицеры под ручку с нарядными девками, записные красотки, выгуливающие страхолюдных подруг, – ничего не меняется на железной дороге от первого взгляда до въезда в депо, разве что на охоту сегодня в этот парк заявились чужие, элегантные немцы, фашисты, враги. Та же неумолимая сила животных желаний выгоняет на улицы бывших советских гражданок, убивая в них страх перед чуждыми, непонятными, иноязычными убийцами их братьев, их мужчин… да, наверное, только женщин определенного рода. Есть же ведь и другие, не так ли? Мы же верим, что есть и другие, – мы же помним своих матерей.

Без сомнения, мы привлекательны именно чуждостью нашего лоска, элегантностью наших мундиров, фуражек, сапог, мы магнитим их, словно белолицые конквистадоры краснокожих туземцев. В страшных немцах они ощущают мужское начало – никакого сравнения с потомками крепостных и колхозниками. Подневольный, зависимый русский мужик – та же баба по сути, и красота таких врагов, как мы, волнует и дурманит. Этот непостижимый народ вообще удивляет сочетанием нечеловеческого, травяного, червячного, корневого упорства с чисто женской податливостью, бабской падкостью на проявления силы.

Впрочем, это мужчину влечение ослепляет и глушит, а у женщины секс неразрывен с инстинктом самосохранения – отдается тому, в ком почуяла силу, понадеявшись, что защитит; не угонят в неволю, не тронут детей, не сломают тяжелой работой, если даст свое тело в обмен на консервные банки добавочных офицерских пайков.

Встали на каблуки, создавая кобылий размах при ходьбе. Нарядились по самым последним журнальным лекалам. Верно, видели жизнь настоящих красавиц в кино, промтоварную моду буржуазной Америки и проклятой Германии, приносили портнихам картинки. Малиновые дамские «пилотки» и «тюрбаны», натуральные губы, превращенные яркой помадой в зазывные наливные «сердечки», нарисованные наслюненными карандашами чулочные стрелки от попы до щиколотки…

– Ты посмотри, какие птички! – выдыхает Буби, обшаривая взглядом ближнюю к нам парочку: под юбками ритмично вспыхивают, меркнут, округло вылепляются увесистые ляжки; гарцующие девки, конечно, ощущают идущую от Эриха упругую волну, но ничуть не сбиваются с шага и не оборачиваются, в то время как тела их говорят совсем иное.

Мне кажется, их бедра толкаются, как сильные животные в мешке, приглашая окликнуть, настичь, заговорить на страшном языке, а Малыш не из тех, кто полезет за словом в карман, даже если в кармане у него, как сейчас, только «эй! эй, девушки!», «komm zu mir, пуду фас угосчать, фотка, шнапс, на здоровье», «я давать подаруньки» и «ты очьень красивая».

– Нет, я не понимаю нашего с тобой братца, – говорит он вдруг тихо, перестав восхищенно присвистывать, но с таким же охотничьим блеском в глазах. – Что такое должно быть в его голове, чтобы предпочитать мокрым кискам рты и члены подобных себе? Даже если ты год на войне, за решеткой, в окружении одних мужиков, трахай руку, подушку, представляя себе Ильзе Вернер и Марику Рекк, но, пожалуйста, только не мужицкую задницу. Впрочем, Руди, он, кажется, предпочитает… Тем более! Так еще непонятнее!

– По-моему, ты сам себе ответил. Ты-то ведь и представить не можешь, что чувствует женщина.

– Вот это-то я представляю отлично! Рай небесный, приятель, от моей мотор-пушки в штанах.

– И опять ты ответил себе. Он чувствует, как женщина, и только. И, может, наше удовольствие ничтожно и смешно в сравнении с их, женским, беспредельным.

– Ты с таким знанием об этом рассуждаешь, что я готов поверить, что ты сам попробовал подобное. – Буби мечет в меня шутовски подозрительный взгляд: на меня глядит чистый ребенок, не понимающий, как можно быть устроенным иначе, чем он сам.

Малыш отлит по меркам «белокурой бестии», но Руди… Конечно, он – Борх, мы живем высоко от земли, но порою я все же задумываюсь о влиянии наших народных вождей и людей безопасности, с 33-го года начавших вколачивать каждому немцу в сознание, что и когда он должен делать, чтобы считаться истинным германцем, а не швалью.

Если б не эта идиотская история с исполнением музыки Руди в Британии, он бы так и остался невидимым, словно рыба в ночной непроглядной воде, но теперь его не выпускают в Швейцарию, видно остерегаясь, что он вслед за Маннами скажет, что в Германии к власти пришли людоеды (а то кто-то не знал, а то сами британцы не вырезали сотни тысяч туземцев в колониях), и теперь наша служба безопасности может заняться и прочими этажами его бытия.

Мой брат не ходит к Нойер-Зее, где гомозятся истомившиеся павианы и ночные мотыльки, он не ищет любовников на ночь, предпочитая единичную привязанность, оставаясь подолгу один, но сейчас и бездетность, говорят, преступление. Если ты одинок, не женат, не даешь опороса…

Мысли эти текут в моем черепе, в ту минуту как я нагоняю брюнеток и говорю на русском, глядя в настороженные мордочки и глаза боязливых голодных дворняг:

– Одну минуту, дамы, стойте. Вы вызываете у нас большие подозрения. Мой друг сказать, что он недавно видеть вас в кино, вас, вас, – киваю я одной из девок. – Прекрасное лицо, которое он вспомнить. Говорите нам правду! Вы есть советские артистки, точно? Отвечайте!

Ужасная дешевка, но для этих – приманка, пожалуй, излишне изысканная, вполне бы хватило «эй, вы!», «есть-пить, подаруньки, буль-буль, вкусно кушать», прямого бесстыдного взгляда прозрачных глаз Буби, который уже объясняется с девками на языке горилльих щипков и оглаживаний. Одна из сестричек, Камилла, визжит, притворно-возмущенно отбивая лапающие руки и уворачиваясь от Буби, точно от собаки, которая тычется носом в лицо.

– Буби, угомонись, – говорю я, – а не то первый встречный патруль разлучит вас с концами. Брат, куда они нас с тобой тащат? – Я отшатываюсь от своей смугловатой брюнетки в красной фетровой шляпке-таблетке и луплюсь на нее, как прозревший инквизитор на ведьму. – Я, кажется, понял! Партизанки, шпионки!

– Ну конечно, ага, завлекаем. Чтобы самую важную тайну узнать. Из чего у немецких офицеров подштанники!

Обе прыскают и прикрывают ладонями рты. Восхитительная непосредственность – где уж тут гордо вздернутый носик и поджатые губы высокой цены? Мой следующий вопрос уже бессмыслен, но, чтобы не молчать, я спрашиваю Зину: неужели они нас совсем не боятся?

– А чего вас бояться? Культурные. В кои веки встречаем галантных мужчин, а не наших скотов, – отвечает она то, что мы хотим слышать от них, что давно заучила: мы – «рыцари», принесли долгожданное освобождение от большевистских дикарей, оборванцев и хамов, красоту и культурную прочность надушенной одеколоном и отмытой со щеткою цивилизованной жизни.

Ловлю попутный «хорьх», и вот мы уже катим по задернутым кисейной дымкой улочкам смиренного и призрачного города, меж двухэтажных грязно-розовых домов с парусами белья и расстеленными на просушку коврами. Я сижу впереди, Буби – между сестричками, обнимая и тиская на поворотах обеих. Круглоголовый унтер-мекленбуржец тормозит – дорогу нам перебивает человеческое стадо. Из неподвижной полумглы, из тишины стреноженным давкою ленточным гадом выползают немые, ослепшие люди, слишком, слишком тепло для короткой прогулки одетые, словно раньше тебя ощутили приближение долгой суровой зимы; мне хорошо уже знакома эта склонность таскать на себе и с собою все самое ценное.

Высокие черные шляпы и дамские шляпки, пальто на ватине, облезлые заячьи шубки, шерстяные платки, лисьи чучела – старики, молодые мужчины, понурые женщины, востроносые и черноглазые дети, похожие на любопытных грачат. Монотонное шарканье ботиков на резиновом и деревянном ходу, добротных шевровых ботинок, разбитых сапог… Только дети пищат и скулят, извещают родителей, что обмочились, обкакались. Матерей и отцов, старших братьев не слышно, зато слышны покрикивания наших невидимых солдат и офицеров: «Los! Los! Быстро, быстро!» Проплывают потертые на углах чемоданы, корзины, узлы, саквояжи врачей и портфели бухгалтеров с благодарственными именными пластинами за хорошую службу, престарелый скрипичный футляр в длиннопалой и тонкой подростковой руке, похожие на ожерелья папуасов связки луковиц на старушечьих шеях…

Все кажется мне нереальным: я подглядываю за течением этой угасающей жизни нечаянно и беззаконно, без малейшей надежды принять в ней участие. Куда и зачем эти люди идут? Вернее, куда мы их гоним? Вот идет молодая сухощавая женщина, взгляд ее выражает только необходимость идти, в руке ее – тяжелый чемодан, перевешивающий тяжесть живую – двухгодовалую малышку, которая сосет не то расквашенный сухарь, не то нажеванный ей матерью кусок ржаного хлеба, слишком черствого, чтобы ребенок мог разгрызть его сам, не поранив свои слишком нежные десны. Мать не видит меня, а ребенок разлепляет опухшие веки и глядит на меня безмятежными сонными плошками, полными бесконечно живого чернильного блеска, – божество, важный маленький идол, что плывет над толпой на всесильной материнской руке.

Я сижу впереди, рядом с непроницаемым унтером, и в отличие от Буби могу разглядеть эти лбы, черепа, эти пышноволнистые иссиня-черные, густо обындевелые или рыжие волосы, эти птичьи носы и, конечно, глаза старых битых собак и потомственных жертвенных агнцев – это гонят евреев, и я понимаю, куда. Словно раньше не знал. Просто раньше не видел. Будто этого нет, занимаются этим другие, только те, кому не повезло, те, кто больше ни на что не годятся или, может быть, вызвались сами. Санитарная служба, холопы. Ведь не думаем мы об откачке дерьма, отоплении и подобных вещах, о желаньях и мыслях безликих, расторопных людей, выполняющих эти работы за нас и для нас. Я живу высоко над землей. Мы роем могилы в воздушном пространстве – для сталинских соколов, а не евреев. Я должен что-то чувствовать в связи с однонаправленностью этого движения, а вернее, в связи с тою девочкой, что на меня посмотрела, но во мне сейчас нет ничего – пустое помещение для думания и чувств. Я наглухо запаян изнутри, я вижу и слышу вот эту проточную жизнь сквозь прозрачную твердость того, что я есть, сквозь натруженный ростом кристалл своей сути.

Кто-то гневно стучит по капоту:

– Эй, гауптман! Что вы делаете здесь?! Уберите машину! Вы перекрыли полдороги, вы не видите?! – Молодой остролицый погонщик в полевой униформе с петлицами оберштурмфюрера – от него растекаются спешка и насилу смиряемое бешенство; гладко бритые серые щеки ввалились, малокровные губы подергиваются. Он что, плохо видит? – машина совсем не мешает движению колонны. Быть может, бордель на колесах, с его точки зрения, тут неуместен морально: «нам рук не хватает, а вы…»? – А ну, сдай назад! Живей! Убирайся! Вы слышите, летчики, вам здесь не место! – Мне кажется, он все последнее время, два года войны страдал от поноса и приступов рвоты, его и сейчас выворачивает, но он пересилит себя, равно как вчера, во все дни.

– С чего это, оберштурмфюрер? Какой приказ нам это запрещает? Мы едем за город на отдых, и нас никто не останавливал. В чем дело? Мы, кажется, не набиваемся в попутчики и зрители.

– Эти проклятые орпо[38] опять не выставили оцепление… – страдальчески морщится он, говоря сам с собой, изнутри оковавшего все его существо скучно-неумолимого долга, ежедневной и жизненно необходимой работы, и, услышав меня, вдруг ломается в изможденном лице и кричит: – Что-что вы сказали?! Не хотите иметь с нами общего?! Не хотите смотреть?! У нас руки по локоть в дерьме, а вы чистенькие?! Благородные рыцари неба! А кто просил нас вычистить Минводы к декабрю?! Не ваш фон Рихтгофен?! Не ваш фон Манштейн?! Мне показать тебе его приказ?! На нас свалить хотите это все, чтоб говорить потом: мы рук не замарали?! Ну не марали, да, но и дышать с жидами одним воздухом вот что-то тоже не хотели! – И, задохнувшись, выкипев, стравив все, что копилось в нем и не выблевывалось вместе со съестным, махнул рукою обрубающе и припустил по ходу следования колонны, подгоняя ее и зажеванный ею, – словно в ту же бездонную жрущую глотку, в неподвижную нежную дымку благодатного горного воздуха.

– Что он там развопился? – наконец отрывается Буби от убавивших громкость сестричек: все это время он смотрел на них прозрачными, как родниковая вода, бесстыдными глазами, прямо говорящими о его немудреном желании; не смотрел на дорогу, счастливец, осознающий как реальность только то, к чему он прикасается, то, что силой берет, осязает, вдыхает, – только сладкую тяжесть покорно привалившихся тел, только бьющий ему прямо в ноздри запах русского страха. Для него это были всего лишь «какие-то пленные», хорошо, что Малыш не увидел всего так, как я.

Вереница ползущих, семенящих в туман, словно в райское небытие, растворяется в воздухе, – мы снимаемся с места и катим между тех же убогих домов и деревьев. Я вспоминаю споры с Руди, говорившим: «Их ты тоже готов принести в жертву собственной подлинности?» Будто если б не я, то и жертвы бы не понадобилось никакой. Я вспоминаю устрашенного фон Герсдорфа: «О, вы, воздушные счастливцы, не представляете себе и сотой доли тех масштабов…» И почему это людей так ужасает именно количество, когда на самом деле все наоборот: реален лишь отдельный человек, а жалеть миллионы, людскую халву невозможно – это цифры в бухгалтерских книгах, это длинные, как бычьи цепни, показатели сделанного.

Сострадательное отношение ко всем теплокровным мне неведомо так же, как зависть к сильнейшему или необъяснимая ненависть к представителям определенного вида, другого народа. Сострадательное отношение ко всем теплокровным приводит к растерянности, невозможности выстроить что бы то ни было. Я не чувствую жалости к старым, пожившим, волокущим на спинах ежедневные мысли об ужине и лотошной торговле овощами и фруктами, толстобрюхим, берущим у сильных в кредит свою жизнь, притворяющимся глухонемыми и спящими, когда мы забираем и ведем на убой их соседей… Все они, скажем так, заслужили того, чтоб исчезнуть безлико и скотски, но девочка – у нее же все новое: ослепительно-чистая, крепкая кожа, даже взглядом боишься коснуться ее, из нее может вырасти что-то иное, тут всегда есть надежда, пока… детство – право на рай, ты забыл? Для нее все ни с чем не сравнимо, для нее мир пока что звенит снежной музыкой Руди, отобрать жизнь-отбросы у выросших, выгнивших – это вовсе не то же, что отнять у нее мир-сокровище, рай. А отнять у нее мать, отца? Кто тогда для нее раздобудет, разжует, рассосет, сунет в клювик этот черствый сухарь? У Рейха нет средств на прокорм сотен тысяч еврейских детенышей, так что будет «гуманнее» придавить ее сразу же.

Я, само собой, не понимаю, зачем истреблять травоядный, бесклыкий народ. Что за страх движет фюрером, что заставляет нас видеть в евреях угрозу вроде палочек Коха? Национал-социализму нужно было превознести германца до небес, неразрывно спаять миллионы ощущением «немцы – абсолютная сила» – это было исполнено, нам показаны низшие расы, которым суждено быть у нас в услужении. Ну так пусть и служили бы, ведь они так угодливы, пусть бы делали деньги для Рейха, гранили алмазы, починяли часы, сапоги, собирали моторы для наших танков и самолетов и клепали обшивку впотай. Не надо быть добрым хозяином, у добрых хозяев рабы отвыкают от боли и страха, но хороший хозяин свой скот понукает и бьет, а не режет. Разделение живущих на расы рабов и господ неизбежно и неодолимо. Угодно разделять по крови – да пожалуйста, делите хоть по росту. В реальности все сводится к господству немногих сильных надо всеми остальными; нет иерархии народов – по крайней мере, навсегдашней, окончательной; есть только расставленность личностей по вертикали, и мой русский знакомый – тому подтверждение. Зачем убивать? Тут конечно же сразу упираешься в сталебетонное «лишние рты» и «возможны восстания». Так гоните их в шею. А то я прямо так и вижу иудейскую орду с полезшими из пастей волчьими клыками, переродившихся ростовщиков, старьевщиков и стряпчих, миллионы берсерков с летящими по ветру пейсами – что ж мы шарахаемся от носатых людоедов с наших собственных антисемитских плакатов? Ведь изначально речь и шла, насколько мне известно, о выдворении евреев из Германии, и только. И ни в одной из колыбелей мирового человеколюбия не пожелали приютить вот этих бедолаг – акционеры Англии, Европы и Америки подсчитали расходы и выплюнули телеграммы: «Оплатить проживание не можем. Помним, любим, скорбим».

В общем, если бы я извивался на адовой сковороде комфортабельной совести, я сказал бы сейчас, что вина в равной мере лежит на всех наших европейских соседях… А здесь, в Пятигорске? В Белоруссии, на Украине? На самих же евреях, мужчинах, которые с травоядной покорностью отдали нам своих жен, матерей и детей. Кто сказал, что бесклыкость, неспособность ударить, убить не вменяется жертве в вину? Я сказал бы, что мы не хотели, но нам это сделать пришлось. Но ведь я понимаю, что кто-то из отдавших приказ о тотальном judenfrei[39] всех земель на Востоке не подчиняется неодолимым обстоятельствам, а хочет – убивает еврея в себе, равно как и дегенерата, урода, калеку в себе, не желая быть слабым и веруя, что, разбив это зеркало, станет иным, совершенным и несокрушимым. Во мне нет никакого еврея, а если и есть, то он мне не мешает делать то, что хочу и люблю, но вдобавок тому, что люблю, мне приходится проводить волю тех, кто не терпит и не допускает живого тепла, безмятежного сонного взгляда, дыхания, беготни, смеха, крика, присутствия этой девочки в мире. Нет, не так. Просто именно тем, что люблю, я и делаю исчезновение малышки возможным.

Въезжаем в пасторальный пригород, подкатываем к домику с фасадом в три окна. Проститутки хохочут, отбиваясь от лапающих рук Малыша; я прицепом тащусь вслед за ними в опрятную комнату с ширпотребным ковром на стене. Подхожу к патефону, наугад вынимаю из стопки пластинок одну… возникают хрипящие звуки, слова: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…» Это марш авиаторов, сталинских соколов, в нем наивный и радостный пафос покорения воздуха. Я почему-то думаю о том, что эта песня музыкальной заставкой возглавляла всю жизнь «певуна», фамилия которого, скорей всего, Зворыгин, направляла, вела его сызмальства, говоря: вот каким должен быть человек, вот каким можешь сделаться ты. Я думаю о сущностном родстве железных маршей СССР и Рейха: они же ведь тоже убивают кого-то, солдаты социалистической державы, маньяки мировой резни богатых, – своих дворян, своих интеллигентов… в общем, всех, у кого нет наследных мозолей…

Я думаю о том крикливом неврастенике с запавшими щеками и воспаленными глазами кочегара, о солдатах СС, что сейчас гонят стадо евреев к обрыву. Как они это делают? С упоением собственной властью над вздрагивающей, переполненной собственным сердцем скотиной? И тем слаще вот эта предельная власть, что ты знаешь и чувствуешь, что ты сам точно так же дрожал бы, обмочился, обгадился и сломался бы так же легко. С наслаждением? Вряд ли. Разве только немногие. Отворачиваясь от ошметков, летящих в лицо, подавляя жестокие рвотные спазмы – из долга? С мясницкой сноровкой, с механической точностью, деловито и споро, заученным и привычно-естественным телодвижением? Соревнуясь с другими командами в скорости очищения поля ответственности и рассчитывая на поощрения наградами, отпусками и званиями – радуясь, когда делают все, как один человек, без осечек, без промахов, без пробуксовки, или злясь на того, кто сбивается, отстает от командного ритма?

Что ведет их, что тащит? Радость повиновения Führerbefehl[40] и служения народу – исполнение высшего предназначения? Ощущение святой, наконец-то достигнутой нераздельности каждого немца и целого, Volk, обязательство все отдать Рейху и естественная невозможность жить и действовать собственной волей и правдой – вне железного строя? Или просто могучий первобытный инстинкт выживания, здравый смысл и вечное человечье желание сытой, обеспеченной жизни, гарантированных жалований и приличных пайков, понимание, что ныне служба в ваффен-СС и полиции – это самый простой, а для многих единственный способ обеспечить семье миску супа, и только? Почему же «и только»: с самолетною скоростью сделать карьеру нынче можно не только в люфтваффе – будь железным, свободным от дрожи перед всеми утробными «мамочка!» – и взлетишь из фельдфебелей и лейтенантов в имперское небо, получив два дубовых листка на петлицы, наконец-то поднявшись из ничтожества в люди; кроме твердости и непреклонности, от тебя ничего не потребуется, а безжалостность-то из себя может выдавить каждый.

Никогда я не мог поселиться под кепку, в мозги никого из «обычных», «простых», составляющих стержень народа. Никогда не смогу я понять, что испытывает фельджандарм, подымающий передо мною шлагбаум, и как понимает жизнь лавочник, зазывая прохожих купить у него пару шейных платков и решаясь на службу в СС. Их мотивы и выбор не имеют значения в том смысле, что я совершенно над ними не властен.

Столетиями Борхи служили всемогущему невидимому Богу, монашескому ордену, германским императорам и прусским королям, насаждая их власть в новых землях огнем и железом, получая за это наделы и новых холопов в Померании, Польше, Ливонии, оставляя куски своей шкуры в боевых мясорубках, вызревая, оттачивая родовое умение умерщвлять человека холодным оружием. Я такой же – мой смысл в воздушной войне, я хочу делать это, быть тем, кем рожден, – коллективная воля германцев к войне и господству отпустила меня на свободу быть собою самим.

Но мне кажется, я сейчас думаю обо всем, кроме главного. Отвлекаюсь на эти попутные мысли, как идущий в больницу к умирающей матери, сыну, отцу – на газеты в витринах или встречных знакомых. Я сижу за накрытым столом, пью дрянной, очень сладкий коньяк, Буби держит одну из сестричек у себя на коленях и поит ее из бокала силком, как ребенка.

Я уже говорил, что пилоты обитают в раю? Ничего постороннего не содержится в нашем пустынном, скоростном, беспредельном, сияющем мире. Полнота торжествующей жизни-войны, простота и летящая цельность героев античного времени, сгораемая кровь, отточенная сталь и всегда, каждый раз воскресающий вместе с тобой изначальный вкус свежего мяса, ледяного вина и горячих девчонок.

Буби с шумным ловцовским дыханием тащит Камиллу в соседнюю комнату, на ходу распуская ременную сбрую, ухватившись зубами за ворот неподатливой блузки, запуская ладонь под надежно зачехленную грудь и с проклятиями запинаясь на каких-то железных крючках, очищая литые, переспелые ляжки от юбочной кожуры снизу вверх, сросшись с девкою в загнанно дышащее двухголовое, четверорукое целое и качаясь, как в шторм, вместе с ней от стены до стены, на пределе размаха колотясь в переборки.

Остаюсь с этой… как ее?.. Зиной? И, взглянув на меня, как на грядку, которую ей предстоит прополоть, поползла ко мне первой, сама, становясь в представлении собственном кошкой, грациозной тигрицей и вымучивая на лице выражение роковой обольстительницы, неотрывно, проказливо глядя в глаза точно знающим, как осчастливить меня, распаляющим взглядом, который вмиг наполнился недоумением и нищенской жалобой: что не так, господин офицер? Я взял ее за лохмы, потянул – прижмурившись от страха, подымаясь, она изобразила понимание и полную готовность к причудам высшей расы, гадая: на колени? четвереньки?.. не сводя с меня преданных глаз попрошайки, и та полусонная двухгодовалая девочка, с цыплячьей силой обнимавшая одной рукой за шею мать, поглядела в меня без пощады – как будто спрашивая: «Кто ты?» В глазах ее не было страха, в них плескалась живая вода, и с какою-то волчьей тоской я рванул ее за волосы и, не чувствуя меры, ударил головой о косяк.

6

Как бык за своим вдетым в ноздри кольцом, он все же побежал на Зубовский. Проживающий в черепе неугомонный сосед-абонент говорил: ты ее не найдешь. Говорил об отдельной квартире в каком-нибудь дипломатическом доме с постовым милицейским сержантом у чугунных ворот, о счастливом замужестве, о концерте в четыре руки, сковородках, кастрюлях, прямо в эту минуту скворчащей яичнице, о наполненном и округлившемся, выпирающем в мир животе, о нагрубших грудях и о прочих священных паскудствах. И душило предчувствие правды, от которой его отделяет лишь неистовое нежелание догадаться о самом простом, совершившемся: не твоя, не твоя, не твоя – заворачивало вспять, подрубало, но еще сильней было и тащило его сквозь толпу то же глупое, неубиваемое и как будто бы вещее предощущение счастья, что вкогтилось в него, когда Ника впервые на него посмотрела.

Он не думал о будущем. Не просил непонятно кого, чтобы Ника никого еще не полюбила, не просил прописать ее в мире, населенном одними бабьем, старичьем и детьми, заморозить ее естество, омертвить ее чувства, сохранив, упокоив ее для него, как царевну в хрустальном гробу. Если он и просил сейчас Бога о чем-то, то только о том, чтоб застать ее в этот единственный день по известному, прежнему адресу. Он хотел ее видеть. Хоть еще один раз посмотреть в ее царские, пыточные, беспощадно родные глаза. Может быть, он хотел просто вытравить Нику из сердца, все готовый принять – да и кто б его спрашивал? – и почувствовать освобождение, как только увидит притаенное за поворотом незрячее счастье ее.

Отвлекался на встречных гладко выбритых бодрых и снулых гражданских мужчин, от него отводивших глаза; на киоски торговли витаминизированным хвойным напитком, газировкой и квасом, на цены; на замшелых старух и измотанных магазинно-базарной гоньбой простолицых, заветренных женщин в шерстяных, сильно пахнущих керосином платках в черно-серую клетку – на Зворыгина глядя, у многих дрожали глаза: интересно, каким это органом, чувством понимали они, что Зворыгин явился с переднего края, если он не увечный и не обожженный? А быть может, и не понимали, но при виде одной его формы вспоминали своих сыновей.

Нападал на других, молодых, вызывающе прихорошившихся женщин в совершенно нерусских, «парижских» кокетливых шляпках и даже в засиженных черной мошкой вуальках, с сильно поднятыми над фаянсовым лобиком вороными и желтыми валиками туго свитых волос, с нарисованными, как у старых фарфоровых кукол, бровями, с наливными губами-сердечками, намалеванными темно-алой помадой поверх настоящих, куда более узких и длинных, чем требует мода. Гарцевавшие на каблуках, заключенные в коконы «Красной Москвы» неприступные фифы на Зворыгина взглядывали с выражением оценивающим и чуть-чуть благосклонным. Аэлиты в надзвездной пустыне, разъедрить их в собачьей позиции.

А вообще безучастные были у столичного люда глаза: навидались сполна и калек, и военных героев с чешуей орденов. Разве что пацаны в лыжных байковых шароварах и курточках-бобочках (низ – из отцовских галифе, верх – из мамкиной клетчатой юбки) поедали Зворыгина преданно-жадными и шальными глазами.

– Таарщмайор, разрешитобратицца! – набросились, как воробьи на кусок ситной булки. – Таарщмайор, а сколько вы немцев подбили?! Таарщмайор, а как ваша фамилия?! Таарщ-майор, а Зворыгина видели вы?

– Да слабак ваш Зворыгин будет против меня. Пацаны, где тут дом номер семь?

– Ну так вона он, желтый!.. А кого вам, кого? К Майке, что ли, модистке? К Юльке, Дашке, кому? Я всех кралечек знаю!.. Юлька, Юлька его, а то кто?! Гений чистой кра-аса-аты!..

Побежал, хоть из этих разинутых клювов мог добыть все, что нужно; понесла его глупая вера в справедливую, неотвратимую встречу. Чахлый липовый сквер, старый дом, первый, третий подъезд… взял пролет и расшибся о воздух, как птица о встречное лобовое стекло. Шоколадная краска на двери шелушилась, друг над дружкой торчали на выбор две кнопки звонка – с давно не чищенной латунной табличкой «Ордынцев С.И.» и бумажной полоской «Гершковичи». И Зворыгин, нажав на ордынцевскую, не услышал звонка, посильнее вдавил и держал, как гашетку своей мотор-пушки, весь во власти сердечной отдачи, пока… дверь замедленным взрывом не открылась на полную – и могущая быть только Никиной матерью женщина не замерла перед ним на пороге.

Чуть подведенные углем усталости глаза смотрели с вопросительным спокойствием, и лицо ее было таким, что уже не имело значения, как одета она: в панбархатное платье или ношеный халат, сверкающую шубу или ватник – все равно перед нею любому мужчине захочется встать, даже закоренелому хаму.

– Что вам угодно? – каким-то единственно верным, сразу найденным тоном, не кичливо и не отчужденно спросила она.

– Мне… Нику, – хрипнул он обрывавшимся голосом. – Я знакомый ее.

– Так вы летчик? Зворыгин? – угадала она, и немедля плеснулась в Зворыгина радость от сознания, что Ника рассказала о нем родной матери. – Проходите, прошу вас. – Посмотрела в него понимающе, улыбнувшись и будто бы даже Григорием, хорошо ей заочно знакомым, любуясь, но при этом печально и с жалостью, собираясь, наверное, с духом сообщить ему то, что смертельно больные узнают, как известно, последними.

Потащился за ней меж большущих плетеных корзин, сундуков, чемоданов, подвешенных медных тазов, связок смуглых от старости книг, мимо детского велосипеда – в наводненную яростным солнцем огромную пустоватую комнату. Лакированный черный рояль, круглый стол, этажерка в углу, под ногами – наборный паркет, высоко над башкою – лепнина и люстра из прежних времен. Пахло только мастикой, табаком, чадом примуса, перестиранным, прокипяченным бельем на диване в углу. Он не чуял присутствия, запахов Ники. Да и чем она пахла тогда? Это был госпитальный, не ее, а мужской, наносной, ядовито-пахучий спиртовой, хирургический запах, неделимый настойчивый запах тех сильных и едких веществ, назначение которых – ослаблять связь сознания с телом, притуплять, унимать чью-то боль, прижигать и заваривать рваное, загноенное, кровоточащее мясо. И, наверное, только мерещилось в те минуты Григорию что-то неуловимое, исходящее от ее кожи, волос, и такое же смутно далекое, как запах хлеба, молока и травы его детства, запах то ли морозного зимнего дня, то ли свежего сена, дурманного после июньского ливня.

– Садитесь, садитесь. – Александра Петровна уже собирала на стол – кто он им? – без куриной пустой суетливости, а размеренно-плавными, ловкими, хирургически точными даже движениями, сберегая, жалея невеликое время, которое было ему, перелетному, отведено.

Видно было: устала она – вечный поиск продуктов и, наверное, страх за родных заострили лицо. За кого страх – за Нику? Но она уже здесь. Может, кто-то еще в их семье был на фронте? Он подумал, подлец, что при сильном мужчине, победительном зяте, Извольском, уж не так бы трудила себя Александра Петровна заботами о пропитании.

– Мы сейчас будем с вами пить чай, настоящий, не какой-то морковный. Вы голодны?

– Да… то есть нет. Вы оставьте, пожалуйста, это, не надо. Так Ника – она сейчас где? – поползли его губы в нахальнобеззащитной улыбке, и она опечаленно улыбнулась в ответ, понимая, что за сила тащила его через город сюда.

– На службе, Григорий. Сколько вам дали времени? Сколько часов? Ведь именно часов, не суток, так? Вы не могли ее предупредить – вот в чем беда. Ее ведь не бывает дома сутками – прямо там и ночует без сил.

И таким сразу стало смешным и ничтожным, отгорело в известку, в золу то кормушечно-самолюбивое «я люблю и хочу», что его изводило до этой минуты, целиком им владело, волочило сюда: знать, кому эта гадина отдала себя всю, – неужель не ему? почему не ему? быть не может такого, чтобы сладили не для него… Точно он, скот, не видел, не помнил, из чего состоит ее жизнь.

– Вы должны ей простить.

– Что простить?

– Ну, ее долгое молчание. Что она не писала вам долго. Когда вы получили от нее последнее письмо?

– Да как будто она нанималась.

– Нет, она вам хотела писать. Она вам не писала, мне представляется, из страха.

Он не понял, не мог уместить и как будто теперь уж боялся понять то, о чем говорила ему Александра Петровна, объясняя молчание Ники.

– Не хотела, боялась узнать: вдруг там с вами беда? Вы же ведь погибаете. Или ранит вас страшно, так, что сам человек говорит: лучше б сразу убило, чем так. Насмотрелась она…

Стрелки-ножницы резали, отсекали минуты, умаляя возможность увидеться с Никой до точки. Александра Петровна выставляла на стол отварную картошку в мундире, черный хлеб, банку шпрот и багровый дымящийся чай в голубом и как будто прозрачном фарфоре.

– Вот, хотела сменять на картошку, – пояснила, кивая на чашки, она. – А картошка на рынке – девяносто рублей килограмм.

Кровь плеснулась Зворыгину в голову, в уши, с зазудевшим, тяжелым, будто из каучука отлитым лицом потащил из кармана застрявшую пухлую пачку сизоватых бумажек, двинул к ней по столешнице:

– Вот, возьмите, пожалуйста. Мне не надо, я там на казенном снабжении, а вам… Все равно у меня, кроме вас, никого. – И не мог усидеть. – Вот кретин! Развалился тут кум королю и чаи распиваю. Вам, наверное, нужно идти, а я тут вас держу, вообще кто такой неизвестно.

– Да, действительно – кто вы? В последнее время, Григорий, в Москве расплодились особые жулики. Одеваются в нашу святую офицерскую форму. Для внушения доверия старым курицам вроде меня. Хотите покажу, где у меня серебряные ложки? На работу идти мне не надо. Спасибо добрым людям, устроилась надомницей. Шью для солдат нательное белье. – Только тут он увидел чугунную швеймашинку в углу. – Так что можете быть совершенно спокойны. Мое издательство эвакуировалось, а я не поехала. У меня младший брат в ополчении был, а теперь уже в действующей части. Все время думалось: а вдруг он попадет каким-то образом в Москву?

За стеной, в коридорных глубинах, зазудел, распухая набатом в его голове, дребезжащий звонок – словно освобожденное стремя реки понесло с оглушительным гулом и скрежетом глыбы своей сокрушенной ледовой неволи. Александра Петровна метнула на него обнадеженный, обмануть, обмануться боящийся взгляд и метнулась к дверям открывать, оставляя его посреди закружившейся в штопоре комнаты. Ничего уже больше зрел – так в нем бил молот крови, а потом сквозь закатный желто-розовый яростный солнечный свет он увидел сердитую Нику, не заметив ни строгого синего платья, ни белой косынки, повязанной на манер пионерского галстука, ни коротких, под мальчика, темных волос, ни ее шоколадного фибрового, со стальными набойками на углах, чемоданчика – будто и не глазами, а самим обнажившимся сердцем увидел ее. И лицо ее не опрокинулось, не сломалось при виде непрошеного, возомнившего что-то о близости к ней чужака – набиралась, ошаривала своего пациента голодными, нетерпимыми, злыми глазами, с таким отвращением и гневом сличая Зворыгина с ним же, тем, прежним, что его самого на секунду опалила потребность общупать себя.

– Ты, ты… – начала ударять его каждым словом она. – Господи, так и помереть недолго.

– От чего ж помирать? От моей разве наглости? – улыбался кривой, беззащитной, деревянной, позорной улыбкой.

– Наглости, да. Собственно, кто ты? Кто ты, кто? – Теперь забивала в него свой вопрос кулаками, пока не растратила в этом битье что-то сильное, без чего ей одной уже не устоять, и движением, страшным в своей простоте, не припала к Зворыгину – невредимому, гнущему гвозди, получившему власть над отборною сотней машин и людей, но притом бесконечно слабее и жальче нее, потому что любой, пусть железный, мужской человек нуждается в женском «болит? где болит?», «неужто не страшно тебе?», в подтверждение всего своего бытия чьим-то женским единственным взглядом. Привалившимся телом, что замрет, чутко вслушиваясь в сокровенную жизнь под его сиротливыми ребрами. Материнской любви не хватает, никому – на всю жизнь, начинаешь нуждаться еще в одном взгляде и сердце. И вдыхал ее, пил, с лютой радостью чувствуя, что готов умереть прямо в эту минуту, и не поймал мгновения, когда объятие распалось и они очутились поврозь за столом.

Александры Петровны больше в комнате не было – верно, сразу на общую кухню прошла.

– А ты в самую силу вошел. «Будь таким, как Зворыгин», – усмехнулась она, пародийно-оценивающим взглядом оскользнув его орденскую чешую. – Ты хорошо воюешь – это плохо. Помнишь, как ты тогда, на столе: «Руку резать не дам»? – Смотрела так, словно они были не здесь, а в ее переполненном болью хирургическом госпитале, и вся эта тягучая, повседневная боль, не спадая, жила в ней, заострив ее скулы и словно бы швейной машинкой сострочив построжавшие губы. – Был у нас один летчик с размозженной ногой, он – как ты: «Не дам, всех убью и себя застрелю». А ему: «Надо жить». А он кричит: «А я могу?!» Вхожу я к нему, а он отвернулся к стене, и вижу, как челюсти свел, и такое вдруг сходство с тобой, и главное, я понимаю, что ты точно так же бы выл, потому что тебе нужно все: руки, ноги, глаза… В общем, он – это ты. И такой во мне страх – закричать не могу, ничего не могу.

– Ты испугалась – за меня. За меня, за меня испугалась! – сцапал руку ее и горячечно впился, глодал, разорял ее злые, говорящие правду глаза.

– Испугалась я, знаешь ли, в детстве, когда я зашла в деревянный сортир и доска подо мной проломилась… Что ты так улыбаешься, скот? Ну зачем ты явился? Не писала же ведь – отвяжись, не хочу, вышла замуж, нет меня вообще. Да на что ты надеялся – мчался сюда?

– На то, что ты, Ордынцева, Ордынцевой осталась. Ты же вроде осталась? – Будто уж захватил Нику так, как бирюк – зарезанную теплую овцу, чтобы кинуть ее к себе на спину и волочь в глубину буерака.

– Фамилию вообще менять не собираюсь. Чтобы я, столбовая дворянка…

– Ника, я уезжаю сегодня, сейчас.

– Не успеваешь, значит, взять законную добычу, – усмехнулась она простоте и бесстыдству его ломового, глухого желания, неподсудного, как все живое, если это живое не душит живого в другом.

Не ко времени, не до любви, ведь расцепятся завтра же на военном вокзале, не рассоренные – разлученные на великое время войны, но от этого только сильнее крутило жгутом то могучее, неумолимое чувство, которое раскаляет нутро каждой дышащей твари с началом любовного гона, убивая защитный инстинкт в распаленных сохатых и токующих тетеревах. Повсеместно царила отъявленная ППЖ, невзирая на грозный приказ Самого, запрещающий тесные отношения ближе пятидесяти километров от передовой; даже воля Верховного не могла омертвить, заморозить ни мужское, ни женское естество в это время. Так и так люди были все равно что убитые – и ни страха уже, ни стыда, ни заботы о будущем не было.

Но Зворыгин хотел не нажраться, не взять, а сроднения всем, целиком – перед Никиной матерью, всеми, собою самим, может быть, перед Богом: вот беру ее, Бог, за себя, обязуюсь беречь… Невзирая на то, что теперь мог одно – воевать за нее. И толкнул из себя вместе с чувством, что не может ее обмануть, промахнуться, предать, не вернуться:

– Распишемся.

– Я мертвецу святыней слова обручена, – возгласила, пропела она, все же неисправимая в своей вечной насмешливости, но тотчас же оборвала себя от страха: а вдруг в самом деле себе напророчила это сейчас, а вдруг в самом деле накажут ее за юродство, за смех над бедой? – Ты хорошо воюешь – это плохо. Лезешь в самое полымя. Хочешь всех их достать, я же знаю. Первый сталинский сокол. Таран на догоне. И еще было в этой газете… не помню… о! «рубка винтом». Это как? Это что должно быть у такого человека внутри? Есть упоение в бою, такие строчки знаешь? Как красиво звучит. Какие безнадежно устарелые слова. Мясо рваное, мясо горелое, я, Зворыгин, все виды солдатского мяса, все способы испохабить мужицкое тело успела увидеть, много раз и без устали и передыху, словно все человечество захотело избавиться от излишков своей замечательной плоти, словно плоть эта стала ему омерзительна. Ну какое еще упоение может быть там? Тут бы только живым уползти. И огромное сердце, которое в человеческом теле становится всем. Люди сладкого, горького не различают, своего даже имени, матери даже не помнят. А вот ты не такой. Для тебя в самом деле на этой войне упоение есть. Это мы, земляные, любим мягкое, теплое, тесное, как зверушки свои заповедные норки, а ты… Что ты делать-то будешь вообще, когда кончится эта война? Вот уж кто тебе нужен как мать и как женщина. Ну и где же тут я? – И вразрез со своими словами, опалив его страшной покорностью, словно он не об этом просил, потянулась к нему и пошла, куда он потянул ее за руку.

Перед крашенным охрою зданием государственных учреждений не вытерпела:

– Половых дел горком. Разрешение на совокупление. Как-то это немного… ну, как со скотиной.

– Ну, знаешь… А как?

– Догадайся. Нетрудно, мне кажется. Ты, наверно, крещеный? Ни ты, ни я не были в браке – значит, имеем право на венчание.

В самом деле: что сила чернильного штампа по сравнению с тем, что растащит их надвое? Церковь? Чад погасших свечей, бормотание паствы, душный запах поеденных молью нарядов, надеваемых только на Пасху и на Рождество?.. Для Зворыгина Бог был не там, в низкой церкви, а в Нике самой, и никогда еще Зворыгин не богохульствовал так смело и ответственно.

– Знаешь, бабка была у меня богомолка, Настасья. Так она все пророчила: доживешь ты, мол, дитятко, до времен, когда будут по синему небу железные птицы летать. Ну а я ей: ага, точно так, есть уже в СССР птицы-аэропланы. А она мне: нечистый смущает людей, покушаться на небо нельзя, то гордыня и грех.

– Умна была бабка Настасья. Прямо как Лев Толстой. Знаешь, что говорил он про вашего брата? Как увидел ваш аэроплан, начал ждать, когда же он сбросит на нас какую-нибудь небывалую гадость. Помнишь, как мы с тобой тогда жались к земле, как Адам со своей при изгнании из рая? Ну так вот и пойдем. Повинишься: ты низок, ты мал, предаешь меня в руки Его…

– Я тебе хочу в руки, тебе – продовольственный свой аттестат, – Как будто ему нужен был амулет, который поможет им не потеряться; хотел доказательств, остаться во всех документах ее бытия, везде, где возможно, оттиснуть свое, словно ничем уже не вытравимое тавро.

– Ну, если так, тогда, конечно. Совершенно безбожно продамся за право снабжаться по первому классу. Что у вас там в пайках?

В коридорах, загонах, забитых стоймя москвичами, озверело трещали машинки; делопроизводительницы беспрерывно сновали и рылись в шкафах, забитых папками «Рождения», «Смерти», «Браки»; все хотели куда-то вписаться и откуда-то выписаться, возвратившиеся эвакуированные штурмовали бойницы и брали измором огрызающихся секретарш – за квадратные метры, за место под крышей. Пожилые, подземно бесцветные девушки с намозоленными о людей неживыми глазами отовсюду их с Никою гнали: «Заявление когда подавали?.. Ну, ничем не могу вам помочь».

– А к Богу, верно, такой очереди нет. И не скажет никто: приходите ко мне через месяц, в этом квартале я не могу вас принять, – оскорбленно ворчала она по дороге из ЗАГСа в другой.

В третьем ЗАГСе угрюмые грузчики выносили наружу архивы… Ну хватит: заволок ошалевшую Нику в начальственный, с непременным портретом Верховного над столом, кабинет. Молодой, поседелый, в гимнастерке с пустым рукавом, от рождения левша или заново научившийся двигать пером и начавший опять различать ледяное, горячее, горькое, сладкое безулыбчивый столоначальник гневно вскинул глаза:

– Вам чего?

– Браток, мне завтра в действующую часть. У нас только день, а вы нам: «завтра, завтра, завтра». Ну а будет оно, это завтра, у нас? – Не боялся накликать: он – сила, с Никой он выше всех, выше Борха… и Ника не смогла подавить угодивший не в то горло смешок.

Инвалид совладал с тяжеленной амбарной книгой, и они расписались в приходнике, ордере: «Муж – один, рост высокий, подбородок крутой, плечи горизонтальные».

– Ну ты как? Ощущения, больной? – С осторожностью тронула Ника его – словно ногу слона, неизвестного зверя, которого до сих пор целиком не ощупала.

7

Воздух светел и чист, как во дни Сотворения мира. Я плыву над весенней цветущей землей, над землей – ноздреватой поверхностью выкипающей каши, над землей – незнакомой планетой, испещренной воронками, точно лунными кратерами. За хвостом у меня в безупречном симметричном строю невесомо висят двойники – окольцованные желтизной по капоту «мессершмитты» Смиатека, Цвернеманна и Кенига. Вместе мы образуем классический истребительный крест. Где-то на километр левей и пятьсот метров выше держит курс на заклятую Крымскую шварм под водительством Дольфи, с Решем-младшим и Буби, который ненаедно питается этим кубанским, отлитым из русского остервенения воздухом.

Восемь пар наших глаз беспрерывно обшаривают голубую прозрачную прорву. Поводя головою, вбираю высоту, глубину полусфер – десять, двадцать минут, полчаса, пока в глазах не возникает нежное пощипывание, говоря, что лазурная пустошь прямо передо мной перестала быть необитаемой. В синеве проступают комариные точки: два, четыре, шесть, восемь иванов циркулируют в небе над Крымской и нас – чую это, как температуру своей зрячей крови, – не видят.

– Внимание, мальчики. На десять часов, двадцать градусов ниже.

Очертания русских на миг изумляют меня: словно сделалось что-то с пространством и временем – под крылом должна быть не цветущая степь, а барханы Ливийской пустыни или даже свинцовая студенистая масса Ла-Манша. Близко к носу посаженные закругленные крылья «обратная чайка» – «спитфайры».

– Парни, это английские птички. Всем работать с учетом их скорости в горизонтальном маневре. Никаких виражей, уходить круто вверх. Доктор, влево. Помаячьте у них перед носом и сразу наверх.

Цвернеманн и Смиатек, скользя на крыло, разрывают порядок креста, отклоняются влево и летят, ускоряясь, к патрульному кругу иванов, которые, может быть, вообще в первый раз вышли на барражирование в завозном оперении, на еще не прошедших крещение огнем, не облетанных, не прирученных машинах. Но не клюнули, нет, круга не разорвали, осторожные, битые твари, – дали несколько очередей по наивной приманке, и все, но атака увертливой пары лишила их полномерного зрения – это все, что мне нужно для того, чтоб убить.

Ведущая пара гибридов «Емеля на Supermarine», совершая вращение по часовой, обращается носом ко мне и на солнце, которое захлестнуло иванам глаза, – я пикирую им прямо в лоб вместе с Кенигом, разрывая глазами их раньше, чем точными огневыми штрихами, на последнем пределе сближения начиная выплескивать струи: лаконичная трасса вскрывает и разносит кабину химеры, и второй «огневержец», пронизанный трассою Кенига, тотчас начинает блуждать в низине, словно пьяный, в то мгновение как мы задираем носы и классически-просто уходим в воздушную гору.

В голове, как во внутреннем кинотеатре, хоровод «огневержцев», который я оставил внизу: кто где был и кто где через непременно окажется. Задираю застуженный нос до полнейшего окоченения и, скользнув на крыло, так же круто пикирую в направлении обратном – на ивана, который не может сейчас подо мной не возникнуть. Но они не страдают куриной слепотой первых лет: обратились ко мне, воздевая носы, и сверкание всех пулеметов кабрирующей парочки ослепляет меня, словно сварка, – я качаюсь в падении, как маятник, и вибрирую, как поплавок, я смотрю вожаку этой парочки прямо в мозг, прямо в сердце, наслаждаясь любимою русской игрой «кто кого пересмотрит». Русский в этом «спитфайре» коченеет от ужаса или решимости – на пределе сближения ныряю под бешеный нимб лопастей… Он едва не стесал мне фонарь своим выпуклым брюхом, проскочив надо мною так быстро, что я не успел даже сжаться, помертветь под рассечным шквальным просвистом русской машины. С ощущением снятого скальпа тяну Минки-Пинки в петлю у него за хвостом и, конечно, обрываю ее вспышкой переворота на брюхо. Но иван лишь мгновение живет в моей линзе, явно не расположенный подставлять оперенье для вдумчивого изучения: замечательно чистым виражом с малым радиусом, чуть не ставя «спитфайр» на крыло, ускользает от всех моих огненных меток и уже через миг начинает сверлить мне затылок. Ну как «через миг»? Это я позволяю ему закруглиться у меня за хвостом и пожить с полминуты в ощущении «царь».

Мимикрирую под растерявшегося, пораженного этим его виражом, соблазняю его прямизною полета, расписной, баснословный, кичливый пижон, тварь, которую каждый знатный сталинский сокол давно заложился добыть, уничтожить, унизить. Распаляю его поплавочным дрожаньем и рысканьем, замираю, скольжу в летаргическом сне, дав себя нанизать на расстрельную ось, поразив мозг ивана навылет сгустившимся запахом немощи, и ни раньше, ни позже, чем он открывает огонь, посылаю зудящую от предвкушения удара машину в излюбленный косой переворот. Русский режет мой призрак – я обратной петлей захожу ему в хвост и вскрываю его, слыша скрежет раздираемой в клочья обшивки, омерзительный и восхитительный треск самолетных костей, успевая увидеть за спиною ту пару «спитфайров», про которую знаю, что она будет брать меня в клещи.

С переламывающей резкостью ухожу круто в гору. В сотне метров правее всплывает опасливый Кениг. Только пара «спитфайров» продолжает раскраивать воздух под нами. Цвернеманн и Смиатек оттянули от нас в высоту и налево еще одну пару гибридов и заставили их позабыть обо всем, кроме собственных жизней-хвостов. Шварм Гризманна на девять часов и на самом краю моего неослабного зрения соударился с крупною стаей индейцев – не могу различить, кто выстреливает в высоту мускулистым кузнечиком, чтобы через кратчайшее дление кувырнуться в прострелянную преисподнюю с острия своего ураганного взмета, – ну, наверное, Буби, а кто же еще?

– Кениг, живо на север!

Уцелевшая пара «спитфайров» остается кружиться внизу, не срывается следом за нами, хорошо рассмотревшая мой красный нос. Говорят, эфир русских каждый разрывается лаем: «Тюльпан! Помогите, спасите! Не ходите туда!» Но не время сейчас распухать от господского самодовольства: восемь легких, маневренных «ЛаГГов» с чудесной роевой согласованностью и воспитанной в них неразрывностью пар атакуют пологими взмывами наших «детишек», норовя затянуть их в хоровод и обмен виражами, на которых они хороши, спору нет.

Младший Реш и такой же послушный, продлевающий жизнь послушанием Клинсманн остаются вверху – старый, травленый Дольфи и Буби виражами заходят на цель и пикируют, начиная плеваться огнем, но ведомые крысы немедля встречают их правым боевым разворотом, заставляя тянуть самолетную ручку к сплетению и уходить в высоту, не нажравшись. Но вот «мессершмитт» вожака не по званию – по сути достигает хребта в вышине и немедленной, еле уловленной мною вспышкой переворота обращается вниз и назад, чтоб чугунной болванкой прошить ту же толщу. Через миг он уже под хвостом, в мертвой зоне ведущего «ЛаГГа» и, конечно, внутри хоровода иванов, а если внутри – это может быть только мой Эрих. Из фанерной поживы его вырывается клуб лакированно-черного дыма, словно та не стерпела щекотки и мощно чихнула на своем вираже.

«Быстро вниз!» – должен был крикнуть каждый из наших и крикнул, но у Буби свои представления о бегстве: он идет на косую петлю, захлестнув ее тотчас за хвостом у ведомого «ЛаГГа», – иван успевает уйти на вираж, но и Буби заламывает в жуткий крен свою «шишку», совершая почти невозможное – разворот с еще меньшим, чем у русского, радиусом, – и, едва не сорвавшись в безобразие гиблого штопора, выставляет забор из пульсирующих огненных жил у того перед носом. С безысходностью рабской „индеец„пролетает сквозь этот мгновенный забор, и его пеленает тугое шелковистое пламя. Восхитительно чисто, но теперь двое русских берут Буби в клещи. Рушусь сзади и слева на ублюдка, вцепившегося в братов хвост, как репей; вырезаю глазами кабину из туши и бью в плексигласовый череп-фонарь, в человека – чтоб верней и быстрее всего обезмыслить самолетную силу, сразу вырвать сознание, мозг, ощущая, наверное, что-то похожее на настоящую ненависть, то зверушечье чувство, с которым вцеплялся в наших детских противников, крупных и жесткомясых крестьянских детенышей, осыпавших нас с Буби камнями, когда мы покушались на их территорию, и со всей той своею зачаточной силой трепал их – за брата!

Эрих, чуя свободу от разбитых клещей, не уходит наверх, а мгновенно раскраивает просветлевший, очищенный воздух боевым разворотом, безо всяких «спасибо» устремляясь за следующим русским, – он его не упустит, он целит отлично, Буби-Блиц и Малыш-Ураган, восхищающий всех своей дерзостью и мятежной фантазией, совершенным, уродливым, человечески необъяснимым отсутствием трусости, что давно бы убило любого другого, но не этого мальчика, всюду способного оплатить свою наглость безгрешной чистотой исполнения. Ему бы еще позаимствовать у меня круговое, объемное, полномерное зрение: при его несомненном проворстве не хватает ему головы – стрекозиной способности сразу собрать из засвеченных солнцем кусков пребывающий в вечном вихревом изменении сферичный витраж. Ему бы позаимствовать у всех, кого он презирает, хоть немного оленьей сторожкости.

Дерзость – это и есть его, Буби, защитный инстинкт, кто же спорит. Разумеется, Эриху ведом мгновенный озноб, что швыряет тебя из-под трассы, со скоростью тока сообщая, как можно спастись, но при этом он просто не верит, что кто-то способен поставить на него безупречный капкан, – он не ждет в небе равного.

Сколько раз я ему говорил: «Помни, что каждый встречный иван может быть приблизительно равным тебе. Про убогих я не говорю – этих в воздухе видно, как пьяных в толпе. Тех, кто трогает ручку и педали, как воду, не зная, горяча ли она. Я тебе говорю о других. Разумеется, только с такими тебе интересно. Но запомни банальность: сначала убей, а потом презирай. Ты можешь быть сильнее его на голову, две, но ощущение превосходства убаюкивает, мальчик. Чувство слабости русского, относящееся к нему, а ко всем, над которыми ты издевался вчера. Ты начнешь забавляться, а он – убивать. И тогда тебя, братец, охватит не страх, а безмозглая ярость и спешка. Ни единой минуты не желая быть клоуном, ты и сам не заметишь, как ты им для русского станешь».

Уцелевшие «ЛаГГи» встали в оборонительный круг, мы спиралями ходим над ними, засадив их в воздушный колодец сбережения хвостов, – это значит, что вал наших «юнкерсов» может беспрепятственно и невредимо докатиться до Крымской. Мы расчистили небо, эти «ЛаГГи» – мушиная мелочь, в две минуты мы их расклюем, раскромсаем, – но тут… Я не слышу ни звука моторов, ни свиста рассеченного воздуха, я не вижу чужих ни в одной из своих полусфер, но отчетливо чувствую чей-то немигающий взгляд – я пустился в нем в бешеный рост, он растит Минки-Пинки и все мои шесть «мессершмиттов» в обвальном падении сзади – и, врубив передачу, кричу:

– Всем внимание! На восемь часов от меня! Сорок градусов выше – индейцы! Разворот и наверх! Бросьте эту дохлятину все! – И, откуда-то зная, что «их» – больше, чем одна пара, что там – хорошо мне знакомая сила, по крутой восходящей дуге обращаюсь неведомым тварям навстречу и, задрав нос, несусь вверх по склону, видя только одну оперенную точку, стрижа, силуэт незнакомой нерусской машины, словно виданной мною когда-то во сне.

Тварь со скоростью взрыва наливается плотью и кровью – вижу бешеный нимб отливающего синевой вороного пропеллера под обтекаемым лбом фонаря, и за миг до того, как сквозь винт пробивается пулеметное пламя, все пространство от края до края моего дальномерного зрения, мысленной ощупи заполняется русской концентрированной волей – вот о ком я тебе говорил, мальчик мой, это он – поменял свой окрас, оперение, мотор, но не сущность.

Его трассы едва не сдирают обшивку с крыла Минки-Пинки, показавшись мне толстыми огневыми канатами, – я верчу восходящую бочку, сбивая знакомцу прицел; задираю нос выше, ухожу круто вверх, а Иван-нумер-айн просекает пространство у меня под хвостом, продолжая в кого-то стрелять.

Я хочу ранверсманом западать обратно для того, чтоб как следует изучить новый облик его, но ведь он обвалился на меня не один: надо мною еще две или три пары «аэрокобр» – как ступени танцующей, убегающей вправо и, кажется, нескончаемой лестницы. Продолжаю движение вверх до чугунного звона в башке, до бензиновых радужных пятен в глазах и, бессильно упав на живот, разрезаю пространство боевым разворотом на ощупь: подо мной – пара русских и, конечно, ведомый моего незабвенного друга.

Я пикирую на замыкающего, но две верхние «аэрокобры» сорвались на меня, точно яблоки с ветки, не расшибшись о воздух у меня за хвостом много раньше, чем я заключил их собрата в прицельную рамку. Ухожу круто вверх, не стесняясь признаться себе: больно, больно – но теперь я уже на вершине, эти двое за мной не идут, продолжая движение вниз, выбирая поживу внизу. Время падать на них, но и здесь, над готическим шпилем, у меня за хвостом извивается русская лестница – косым переворотом ныряю под змеиный выброс языка, иду в боевой разворот и режу ивана какой-то болезненной трассой, вскрывая ему центроплан, взрезая нервюры скелета, но будто бы мерзлый чугун вкипает мне в пятки, и я передергиваюсь. В безотчетным и вещем ознобе успеваю скользнуть на крыло, но ни разу не слыханный и вместе с тем идиотски обыденный звук – двух увесистых острых клевков в неприкрытое брюхо, двух ударов мальчишеских хулиганских камней о железную кровлю – поражает навылет мой мозг. Он ударил на взмыве. Прямиком из моей мертвой зоны. Так умелый, безжалостный кучер умеет попасть упряжной лошаденке под пузо ременным кнутом. Но – огромно живой, не утратив рулей, переполненный грохотом V-образного сердца под сомкнутыми, не оборванными лепестками тюльпана, – ухожу в разворот, усмиряя дрожащую и вихляющую Минки-Пинки, и никак не могу себя вытянуть из магнитного поля ивана. Вниз, вниз!

Опрокинувшись через крыло, я почти вертикально пикирую, перед тем увидав выходящую в горизонтальный полет остроносую плавно-пузатую «аэрокобру»; рушусь вниз по отвесу, разрывая дистанцию запаха крови, удирая, как утка от кречета, без сомнений, когтей самолюбия, на холодном, спокойном защитном инстинкте, не зная, как себя поведет Минки-Пинки еще через миг – что за жилы подрезал мне он. Перебитые тяги рулей – хуже нет: поведешь безупречным нарезом машину – и завертишься в гиблом безобразии штопора, не уйдешь из-под трассы бесподобного ваньки, подранок.

Русский, кажется, начал пикировать следом, но уже через миг заломил скоростную рептилию на вертикаль, тотчас же, вероятно, атакованный Кенигом или кем-то еще. Выхожу из пике у зеленой земли – чем-то жалобно щелкнув, по-собачьи привизгнув, Минки-Пинки дрожит как ошпаренная, норовя покривиться и перевернуться. Мы – на Северном полюсе холода, и рули ее точно замерзли; мышцы мелко дрожат и звенят от натуги удержать ее даже на благонадежной прямой. Если б меня сдавила тяжкая, холопски-нищенская злоба унижения, то – все: нипочем бы не выписал сам себе никакого рецепта спасения. А вокруг никого, все остались верху, и, включив передачу, кричу:

– Всем велосипедистам! Говорит пять-один. Я хромой, я хромой! Всем, кто меня слышит, приказываю: в свалку не лезть. Уходить на Садовый забор.

– Вижу, вижу тебя, пять-один! Ухожу за тобой! – отзывается Дольфи; этот в свалку не лез никогда.

Я хочу видеть Буби. Но сперва в чистом небе на восемь часов возникают две точки с очертаниями «Густавов» – это, видимо, целые и невредимые Цвернеманн и Смиатек. Усмиряя дрожащую, как на сносях, Минки-Пинки, я гляжу на покинутый шпиль колокольни, в тот насыщенный русской обжигающей силой надел, из которого только что вывалился. Вижу Кенига, он уже рядом. Где Буби? Вижу, как закругляют свои траектории русские: сила ненависти ко всему, что помечено свастикой, не выносит их стаю за пределы квадрата, их железная коллективистская дисциплина сильней.

Я впервые почуял себя в настоящем плену, безвоздушно запаянным в эту консервную банку, бревном, что плывет по воздушной реке. Этот русский меня мог убить и едва не убил – не одной своей силой, не сам, а своим построением, геометрией стайного пеленга – этой новой, негаданной лестницей, убегающей наискось вверх от него самого. Он, наверное, снова тягуче заныл сквозь сведенные зубы: ничего он не сделал с моей неподсудной свободой. Я же ведь не окрасил черной копотной кровью среду, а не то бы сейчас их эфир захлестнуло торжествующим лаем: «Горишь!»

Но меня жжет другое: где Буби? Чья-то «шишка» всплывает вдали за хвостом, вырастает, позволив разглядеть желто-красный хохочущий нос Арлекина – «мессершмитта» с девизом, рожденным в чудовищных творческих муках: «Фокус-покус, в жопе дым – вот и стал иван другим!», и холодные зубы тревоги за брата наконец отпускают меня.

Мы смыкаемся с парой Цвернеманна – Смиатека и летим на Анапу – в похоронном молчании, хоть и взяли у русских больше жизней, чем отдали. Реша-младшего и безнадежного Клинсманна нет, смысла спрашивать, где они, тоже. Даже Буби молчит как утопленник. Мне придется сказать Решу-старшему, что его сын не вернется.

Проходимых пространств, коридоров над Кубанью почти не осталось, потому и свалились так быстро на нас эти «аэрокобры» – такова теперь плотность населения неба. Все вопросы о жертвенных агнцах, убиваемых нами еврейских детенышах улетучились, выпарились, как вода с моих крыльев в жестоком боевом развороте, и осталась одна первобытно-простая потребность уцелеть и убить, удержать эту новую стоэтажную Трою, этот жалкий мысок благодатной прибрежной земли. Мы не думаем о воцарении над равнодушным Кавказом – слишком много новейших машин бросил Сталин на завоевание кубанского воздуха. Все, что можно построить самим и купить, одолжить под залог своих недр у Америки, косяками, валами плывет на Анапу и Новороссийск: скоростные пузатые «аэрокобры» с их чудовищной пушечной мощью, безупречные в горизонтальном маневре «спитфайры» с полуторатысячным V-образным «роллс-ройсом», шеститочечные «киттихауки» с их воздухозаборными зобами под пропеллером, двухмоторные бомбонавальщики «бостоны» с дельфиньими носами и огромными уродливыми килями и, конечно, несметные выводки собственных бетонированных «Илов», мускулистых «Як-9» лаковых деревянных «Ла-5».

Я держу Минки-Пинки на курсе, управляясь с ней, словно кочевник с перепуганной лошадью, взмокший до лошадиного мыла от этой работы. Безучастно прозрачная пустота закипает – надо мною, над Буби то и дело вспухают безобидно-молочные облачка неуместных почетных салютов. Мы летим в прожигаемом трассами русских зениток пространстве, нескончаемый стонущий визг и прерывистый треск забивают мне уши, и моя помертвелая, битая девочка вся сотрясается от разрывов под самым ее бедным брюхом. Восходящий, достигший предельного напряжения шелест обрывается в самом моем животе – легковесная крышка капота взвивается у меня пред глазами и вертится, как осиновый лист, под напором воздушной струи. Рефлекторным движением перекрываю подачу бензина и выплевываю вместе с тлеющей ватой, переполнившей горло и грудь:

– Говорит пять-один. Парни, я освещен, лошадь сдохла, сажусь на живот. Уходите, не надо смотреть, как я буду пахать эту землю.

– Герман, брось, подожди, протяни хоть немного! Километр до линии, Герман, прошу! – кричит мне Эрих, словно вырываясь из цепких смирительных рук санитаров и отчаянно силясь просверлить пустоту, разделившую нас. Его голос дрожит, словно от глупой детской обиды за старшего брата, которого он почитал всемогущим. – Хоть немного за линию, Герман! Планируй! Ну, давай! Я прошу! Без мотора! Как на нашей «Малютке Грюнау», ну! Вспомни!

– Ты уже не желаешь быть первым в эскадре, мой мальчик? Как же так? Только я захотел уступить тебе место… – говорю я ему.

Он что-то кричит, но я уже весь состою из усилий расправить себя на воздушном потоке. Истерзанная девочка моя еще не стала бесформенным, неуправляемым предметом, по курсу – большое пустынное поле, налево – скопление соломенных крыш.

Захлебываясь собственной вонью, я вижу недвижно застывшие шлейфы дегтярного дыма над той деревенькой – быть может, сейчас там идет насекомый, ползком, перебежками, бой. Иду по глиссаде к расчесанной гребнем земле – сейчас мой «Тюльпан» станет плугом. Валящий в кабину удушливый дым дерет мне глаза и мешает мне видеть. Вытягиваюсь в сенокос, шершаво мелькает земля под крылом, так близко, что кажется, я уже вижу отдельные комья, кротовые норы, но это – внизу, а по курсу – большое, широкое серое что-то… вещественнонеотвратимое! Простейшим корчующим телодвижением тяну на себя самолетную ручку, но вес бесконечной плиты придавил, изорванный нос не вздымается. Притянутый русской землей, иду брюхом прямо на серую крышу сарая не вытерпеть боли огромной, мгновенной, оттенки которой уж неразличимы… Притерся-вонзился-вломился и еду, просаживая громовую громаду расколотых, смятых, оторванных, кромсающих, рвущих, дробящих слепых, косных балок, стропил, перекрытий, взрезая визжащее брюхо, нутро, взмолившись: ну хватит! сотри, разорви, не мучь, не растаскивай плоть по кускам… Но будто в насмешку меня все молотит… теряя сознание от боли и тут же в себя приходя от ударов, не стерся до дыр, проломился, увяз, последним ударом швырнуло вперед и выбросило из машины куда-то, сорвав наконец-то дыхание и вырвав из черепа нудное, тошное все.

Сижу, как на троне, в звенящей литой пустоте, и все не могу понять, где я и кто я. Нет ни силовой установки, ни крыльев, ни даже моей плексигласовой кровли, вокруг меня одна невиданная голая, безжалостно обыкновенная земля. Луплюсь на лохмотья дюраля, приборную доску, пучки рваных жил – оторвано, стесано, срублено все, остались лишь кресло, педали и ручка. Остался – я сам.

Прямо передо мной возникают и бегут ко мне двое чужих; я в жизни не видел настолько нелепых, единственно верных движений – движений, единственный смысл которых в том, чтобы вовремя упасть. Я вижу большие чумазые каски, винтовку и дырчатый ствол автомата, я вижу расщепленные морщинами усилий кирпично-бурые страдальческие лица с налитыми звериным изумлением глазами – и не могу пошевелиться, слабый, как грудной ребенок, кричаще нелепый и страшный, как свергнутый царь самолетных небес, сжимающий ручку, как скипетр.

Боясь быть откуда-то кем-то подстреленным, боясь не достать меня, точно из проруби, один спотыкается вдруг на бегу, схватившись чумазой рукой за живот, и валится наземь ничком, словно куль… второй, повернувшись направо, поводит стволом автомата и, словно ударившись лбом о косяк, с какою-то радостной бесповоротностью рушится навзничь.

Я вижу султанчики серой земли: бегут по цепочке ко мне, кончаясь у самых сапог, – я должен упасть, вжаться в землю, но даже не вздрагиваю, вмурованный в тупое изумление и безразличие к своей наземной участи. Разрывы четвертьтонных бомб мне виделись такими же фонтанчиками, когда я смотрел на них свыше, и вот теперь я угодил в какой-то насекомый микромир, сам сократился до размеров притворившегося камушком жука и все еще не понимаю, почему земля вокруг дымится серой пылью. Я ничего здесь не способен сделать сам, а трепыхаться рыбиной на суше – это не по мне.

Я вижу новых русских, серые фигуры – по крайней мере, их движения настолько же нелепы и единственно верны, что и движения только что упавших мужиков. Железные пальцы, крюки, вцепившись в тупое, разбитое тело, рванули меня, потащили – пашу зачерствевшую землю лопатками, задом, меня волокут по стиральной доске, как поломоечную тряпку, словно труп, который почему-то невозможно бросить. Стащили под уклон и сами повалились – перестало дрожать раскаленное иссиня-желтое небо – невозможнее всех огневых Тадж-Махалов, которые грезились мне в детском температурном бреду. Надо мной – закопченные штальхельмы с характерно изогнутым краем… Да! Да!!! Гюнтер, бог мой, я верую, слышишь?! Вот сейчас я уверовал в наш черепной показатель – нерушимую, высшую правду нордических длинных носов и крутых подбородков! Не сожрали меня низкорослые коренастые брахицефалы!

– Парень, парень, ты слышишь меня?! Скажи мне, как тебя зовут?! Вилли?! Ганс?! Фридрих?! Михель?!

– Свихнулся, похоже!

– Еще бы! Его самолет на куски – а ему хоть бы что! Бывает такое, скажите?!

– Да только такое одно и бывает – дерьмо на дерьме! Куда теперь с этой дохлятиной! Кончай улыбаться, придурок! Земля вызывает люфтваффе! Как понял?! Прием! Давай посмотри на меня! – Кто-то хлещет меня по щекам – с настоящей, застарелой, безвыходной злобой, словно все, изначально пошедшее криво, по моей вине сделалось окончательно невыносимым. – Встать, скотина! – Из-под стального козырька в меня ввинтились свинцово-серые глаза большого травленого зверя, в пещерных орбитах которого живет уже не разум, а инстинкт, который все видит и знает, ни в чем не сомневается и никогда не размышляет. – Ты слышишь меня? Сейчас мы с тобой будем делать пожары! Я бегу – ты бежишь, я упал – ты упал. Иначе останешься травку кусать.

– Да, да, я могу… – хриплю я с какой-то угодливой спешкой, и слова обдирают мне горло наждачной бумагой.

– За мною, туда, по команде, – махнул этот унтер ручищей на серо-каштановый склон, поросший бурьяном и жадной крапивой. – Эй, Магнус, смотри за ним, понял? Подсадишь его, если что. Эй, Отмар! Там как?! Пошли все! Пошли!

Я никогда еще не видел настолько нелепых, единственно верных движений. С такою резкостью выметываются из коричневых луж крокодилы, только что походившие на гнилые коряги. С диковинной ловкостью и быстротой солдаты полезли по склону, страшась не нажраться, не вгрызться во что-то… Ничем не объяснимый страх толкнул меня за ними. Нога сорвалась и уперлась во что-то живое, сдержавшее – пружина разжалась и выбросила меня на поверхность плашмя. Страх поднял меня на ноги немедля – безотчетное вещее чувство, что никто не поможет и не обернется, если я упаду, – и заставил бежать вслед за серыми спинами, пригибаясь, как все, мигом сделавшись точно таким же проворным и ловким, как и всякая тварь, что подхвачена тягой огромного «жить»!

Сердце ходит во мне, точно поршень взбесившейся ткацкой машины, моего самолетного «даймлера» с непосредственным впрыском сгораемой крови во все члены тела, сердце бьет мне в глаза, заслоняя тяжелыми черными вспышками свет, отсекая бегущие спины и как будто бы делая фотографии этих трясущихся вместе с противогазными цилиндрами задов, автоматов, винтовок, сапог, подлетающих ранцевых клапанов, штальхельмов… И они утекают от меня с быстротою такой, словно горноречная стремнина несет их меж курящихся пылью воронок и огромных беззвучных костров. Неужели солдаты Великого рейха могут так беззастенчиво драпать? И, пробив всю деревню насквозь, я лечу под уклон вслед за ними, сокрушая бодливые заросли, соглашаясь оставить на этих сучках клочья собственной шкуры и даже ошметки кровавого мяса. Потеряв от удара в ступни все важнейшие мускулы, жилы в ногах, подломившись в коленях, валюсь на овражное дно.

Только тут я услышал всеобъемлющий грохот разрывов и выстрелов. Эпицентр канонады был теперь далеко – грохот скатывался и валился в овраг легковесно и мягко, как вата.

Повалившийся рядом могучий тот унтер ткнул в меня чем-то выпуклым и округлым железным:

– На-ка, летчик, глотни.

Я вцепился во фляжку с болтающейся на цепочке отвинченной крышкой и припал к винтовому железному горлышку – поперхнулся, закашлялся и никак не мог выхаркать это благодатное пламя.

– Не в то горло, приятель? Ты, видно, там к французским коньякам приучен и к баварским винам. – Унтер, взяв из моей руки флягу, сделал пару глотков и смотрел на меня изучающе, без презрения, но и без жалости, и я тоже оглядывал угловатоупрямое земляное лицо с упрятанными в глубине орбит настороженными глазами, с грязно-синей щетинистой питекантропской челюстью и прорезанным точно лопатою ртом; волосатые лапищи мастерового, кочегара, портового грузчика, терпеливого чернорабочего этой войны. Эталонный солдат нашей армии, причем не с наших, а с советских ненавидящих плакатов: людоед и убийца детей, разве только клыков и когтей не хватает. Заскорузлый от грязи, просоленный китель с линялой красненькой нашивкой «ордена мороженого мяса»[41] и серебряной планкою «За ближний бой». – Как же все-таки звать тебя, гауптман?

– Борх. Герман Борх.

– Борх, Борх… Что-то слышал. Или, может, читал. Вы, пилоты, у нас вроде киноактеров… Я Гюнтер. Гаупт-фельдфебель Гюнтер Фолькман, господин офицер, – ухмыльнулся он криво, не трудясь впрыснуть в голос хоть каплю почтения или подобострастия. – Вы, конечно, счастливчик невиданный, гауптман. Мы смотрели и думали: все. По всему, вас должно было разодрать на лоскутья. Повезло просто невероятно, но не до конца. Вот если бы вы все-таки сломали руку, или ногу, или хотя бы пару ребер, вот тогда бы для вас все закончилось. По крайней мере, уж полгода госпиталя…

– Спасибо, не надо. Я не был бы за это благодарен.

– Ты идиот или фанатик? – посмотрел он в меня с нескрываемым омерзением и ужасом. – Мы тут подумываем пальнуть друг в друга – в руку или в жопу. Но с такими ранениями в рай небесный не въедешь. Залатают – и снова в окопы. А если попадется дотошный докторишка, может и догадаться, что ты сам себе руку испортил.

– Не хочешь воевать? Ты же сильный мужик.

Фолькман с остервенением заскреб бычью шею, сунул руку за пазуху и зачесался в подмышке неистово.

– Вот тебе мой ответ, – сунул под нос ладонь. – В самолетах, конечно, этих тварей не водится. Не могу уже больше, устал. Эти русские лезут и лезут, как вот эти кусачие гниды, и каждого надо убивать по три раза. Мы их косим из наших шарманок, а они прут и прут. Гюнтер Фолькман устал убивать. Замудохался, выдохся, спекся.

Я смотрю на стеклянных, с просвечивающей капелькой крови, неподвижных, разъевшихся вшей.

– Вот скажи, ты же ведь образованный, на хрена мы, разумные немцы, приперлись сюда? Ты прав, я был большой охотник воевать. Кому-нибудь шею свернуть или засунуть ножик в печень – это я умею. Живешь на всем готовом, казенное довольствие, то-се. Опять же кой-чего прихватить в каждом городишке. Но зачем нам Россия? Ну сожрали мы Австрию, Чехию, Францию, Польшу. Но Польша – она как шлюха в порту: кто хочет, тот и топчет. Голландия, Дания, Франция – только названия разные, а суть у всех одна. Занавеска откинута, ноги раздвинуты. А Россия – не шлюха. Она, может, и баба, только это такая огромная Fotze, что если ты ее захочешь трахнуть, то уйдешь в нее весь, дна не видно.

– Ты не веришь в победу Германии?

– А кто в нее верит? Наш фюрер? Фон-бароны в штабах? Душка-Геббельс, которого наконец-то заткнули, потому что и фюрера, видно, теперь от его речей тянет блевать? «Новый вал на Кубани!» «Могила для русских!» Из окопов оно, верно, как-то видней. А хотя бы и с самого верха, а, летчик? Карту мира ты видел? Какая Россия и какая Германия? Что на чем умещается, как пятно на заду у коровы? Вот скажи мне, пожалуйста: неужели в немецком Генштабе не нашлось ни единого фон футы ну-ты барона, который сказал бы: русских сто миллионов? Это только мужчин, а у них даже дети и бабы воюют. Э! где там?! «Человек может пасть, а народ – никогда», «Держаться до последнего солдата». Только знаешь, приятель, у меня-то их нету, последних солдат, – я у себя один, и первый, и последний… – Он внезапно замолк и напрягся, что-то непогрешимо унюхав и прислушиваясь к воздуху, к небу.

Канонада, казалось, громыхала все так же, едва ощутимо, став каким-то огромным живым существом, заполняя пространство и ворочаясь под небесами, как пес в конуре. Фолькман же, различив в дальнем гуле растущее непонятное «что-то», осязаемо вдруг задрожал, невзирая на всю свою грузность и мощь, и ошпаренно гаркнул:

– Уходим!

Пластавшиеся тряпками солдаты, как поднятая свора, рванулись под уклон. Нарастающий гром набежал от истока пробоя и накрыл нашу лежку давящим, сминающим гулом и скрежетом, словно там, за спиной начал лопаться лед на реке и вдогонку за нами вздымались торосы.

Воздушный потолок давил на темя, опуская рывками, толчками, плитой, пригибая меня на колени, к земле. Мне хотелось упасть на белесые лохмы прошлогодней травы или вжаться в какую-то впадинку и, свернувшись калачиком в ней, позабыться, уснуть, целиком передаться вот этой чужой и ненужной земле. Но кто-то во мне хотел, чтобы я не валился и двигался дальше, подчиняясь изгибам овражного русла.

Я и не заметил, как волнистые склоны оврага перетекли в отвесные и ровные суглинисто-ржавые стенки окопов, и не сразу почуял, что начал протискиваться между наших чумазых, заскорузлых от грязи солдат, что сидели на задницах или на корточках в этом лабиринте траншей и уже так измучились, что ничему больше не удивлялись. Я не видел себя в их разжиженных, изъеденных пороховыми газами глазах, не имел отношения к тоскливому вою обстрелов и давлению воздуха на черепные коробки всех этих живых мертвецов, к лесу черных деревьев, пускавшихся в бешеный рост на изорванной минами и снарядами рыжей земле, к изуродованным, скрученным проволочным заграждениям на покосившихся, расколотых опорах, к синеющим пороховым угаром пулеметам с воронками пламегасителей и дырчатыми кожухами. Я чувствовал лишь разъедающий натиск столь ненавистной мне земли, как будто торопившейся сожрать всех нас до срока; она была всюду, во всех порах кожи и в легких, и я уже не мог пошевелиться под ее всесильной, вездесущей смирительной тяжестью, с омерзением и радостью погружаясь в пуховую тьму.

Я очнулся в штабном блиндаже, в тусклом свете коптилок, шевельнулся, дивясь ощущениям самым обычным – отлежанных рук, простоте воскрешения в прежнем обличье; усмехаясь земным, рабски-мудрым сожалениям Фолькмана: жалко, что не сломал рук или ног, василиск, саламандра полетного счастья. А могли ведь вклещиться и русские пальцы в меня, и тогда бы уж точно все кончилось.

Старый гауптман и молодой лейтенант с обезжиренносохлыми и подземно-бескровными лицами подступили ко мне, обдавая удушливой вонью мужицкого пота и прокисшего под заскорузлым мундиром белья, затхлым духом окопной земли и могильного тлена. Я напихивал в пасть колбасу, пил несвежую воду из фляги и потел от тепла двух немецких, человеческих душ – в гноящихся красных глазах офицеров был дикий и жалкий молитвенный блеск: мое чудесное спасение как будто бы дало им какую-то надежду, так что я, право слово, ощутил себя неким восточным божком, прикосновение к которому наделяет пожизненной неуязвимостью. Страшно глупо, конечно, но, похоже, вот здесь, на земле, начинаешь цепляться за все и во всем видеть знак Провидения.

Я сказал им спасибо и выбрался под рассветное небо. Подошел к часовому и спросил, где могу найти гаупт-фельдфебеля Фолькмана. Унтер был в карауле, у Maschinengewehr[42] на станковой треноге.

– Вот я и уезжаю, приятель.

– И зачем ты пришел? Попрощаться? Не боишься мне руку пожать? А то вдруг занесешь вшей подружке.

– Ты говорил, что хочешь выбраться отсюда. Я мог бы устроить тебе перевод в аэродромную обслугу.

– Смотри-ка! Такое возможно? – Он даже не впился, а будто бы вгрызся в меня.

– Скажу, что ты невероятно ценный моторист. Есть у тебя элементарные технические навыки? И потом: меня скоро повысят, и мне будет положен личный ординарец.

– Я был механиком на угольщике в Киле. – Он мигом выплюнул мослы «служение отечеству» и «честь» – сколько он уже здесь умирал за отчизну и фюрера. – А как насчет дружка? – Потрепал по загривку напарника. – Он тоже сыт по горло всем этим дерьмом, а, Магнус?

Он, наверно, решил, что я хочу помочь ему из благодарности, – но меня привлекла, даже можно сказать, покорила жажда этого сильного зверя уцелеть на изрытой железом земле, там, где люди считают спасение божественным чудом или просто случайностью.

– Ну так что насчет Магнуса? Он, конечно, говнюк, но я крепко к нему привязался.

– Почему же тогда не всю роту? Фамилия?

– Ефрейтор Магнус Штих, хозяин. Будь уверен, мы всех за тебя загрызем, – осклабился гаупт-фельдфебель, но глаза его не засмеялись, когда он оскалился.

Я пожал ему руку и спустя полчаса уже трясся в переполненном болью и тягучими стонами санитарном фургоне. А потом пересел к интендантам в пустой грузовик и, закрыв глаза, думал о том, как вчера едва не оказался смертным. Пока я, подымая на дыбы Минки-Пинки, пробивал этажи вплоть до чаемой нежилой высоты, попадая на каждом в прицел, под огонь, забывая про все остальное и лишенный способности видеть все то, что творится внизу, – этот русский нашаривал в небе меня, подстерег и ударил мне в брюхо. Если б я был не я, ничего бы потом уже не было – ни сарая, ни Фолькмана. И не жалко тебе меня было бы, Ваня? Разве лучше бы было, если бы ты замертвел в одиночестве боевого господства, невозможности встретиться с равным, сильнейшим, чем ты? Кто же будет ласкать тебя нежным, понимающим взором, мой друг?

Впрочем, есть еще Буби – мальчик быстро растет, через несколько месяцев он, конечно, разгонит себя до своей спящей подлинности, совместив богоданные мускулы с ледяной головой, – и тогда тебе, Ваня, будет с ним интересно.

Только тут понимаю, что все это время Эрих думал о том, что случилось со мной, и незнание это душило его, чередуясь с безжалостно-точным предчувствием счастья, неминуемой встречи, уверением себя, что не мог я так дешево, унизительно, скотски расшибиться о землю; вслед за опустошающим «нет» подымала и переполняла его убежденность в невозможности сбить, сокрушить мою силу, хоть прошло уж достаточно времени, целые сутки, для того, чтоб начать пропивать триста марок за мой упокой. Так у нас повелось: каждый должен оставить перед вылетом двести рейхсмарок кассиру офицерского бара на помин своей птичьей души, чтоб она вознеслась в страну вечной охоты. В самомнении своем я и Буби увеличили ставку на сотню, возвращая себе раз за разом свои поминальные вклады вплоть до этого дня. Любопытно теперь посмотреть, сколь крепка убежденность собратьев в моей навсегдашней, гарантированной неуязвимости.

Наконец я почуял острый йодистый запах и дыхание моря. Пылающее солнце погружалось в море, как в расплавленный свинец, превращало его в чистопробное золото, и само как бы таяло в нем, затопив жаркой киноварью незнакомое, в точности прежнее летное поле. Я свалился кулем из машины и брел между наших израненных «Густавов». Раньше всех, много раньше, чем кто-то уронил наконец-то ведро, завопил, начал резать своим криком всех: «Все сюда, парни! Борх! Борх вернулся! Пешко-о-ом!», залилась ликованием, подыхающим визгом моя Минки-Пинки, мускулистой кометою вынеслась из-под крыла – разорвет себе сердце и сдохнет от переполнения счастьем, не воткнувшись горячим мокрым носом мне в руки. А за ней мчался Буби с разъятым в белозубом оскале лицом – и потребность влепиться в меня, повалить и обнюхать была в этих двух существах одинакова.

8

Трое суток дано было им. Расписавшись в приходнике, о получении мужа, жены, побежали они к Лапидусам, залетев перед тем к ее матери: «Вот…» Александра Петровна и так, без дочернего «Вот!» и его немоты, поняла, как теперь будет жить ее дочь, кто ее, может быть, обнесчастит, нагрузив ее душу фронтовой своей долей, опрокинув и вывернув наизнанку значение священного «замужем»: не защита, не крепость, а – ждать и молиться за мужа, который не наполнил, а опустошил ее жизнь.

Впрочем, так теперь было у всех. И нельзя было матери не принять неизбежное, перед чем Александра Петровна была ровно так же беспомощна, как и перед осенними обложными дождями, подступающей старостью, превращением собственной девочки в женщину. И казалось, не только поздно было жалеть об упущенных выгодах прочих вероятных замужеств, но и вовсе не думала Александра Петровна о том, что Зворыгин сразу делает Нику соломенной и – как знать? – может быть, настоящей вдовой, что Зворыгин – не самая сильная партия по сравнению с растущим сотрудником Наркоминдела Извольским. «Вам тем более надо теперь торопиться любить», – только это сказала им Александра Петровна Ордынцева. Торопиться любить, а во всем остальном доверяться судьбе – таково было их с Никой правило.

Потрясенный женитьбой дружка Лапидус занялся тем, что делал лучше всех на земле, – позвонил в ресторан «Метрополя» и, хлеща человека на том конце провода именами командующего ВВС, Микояна, Поскребышева, заклинанием «летчикам надо отметить награждение в Кремле», прямо требовал срочной доставки разносолов и вин, а потом зазывал в гости школьных подруг и просил прихватить «чем богаты, кроме их красоты и горячего сердца».

Появились коньяк, много водки в бутылках с засургученным горлышком – зазвенели бокалы, завели патефон, центробежной иглой разгоняя шеллачные грампластинки с фокстротами и незабвенными танго, а потом пели новую, только что появившуюся: «Ночь коротка, спят облака…», и в лиловом, синеющем воздухе на невидимый запад беззвучно поплыл эшелон, и печальною, не проходящею нежностью обернулась тоска. И еще не растаяла эта прощальная нежность, как уже потекло, забурлило: да мы-ы-ы… дали им хорошо под Кубанью и еще хорошо им дадим, будем гнать с черным дымом на запад, наступать беспрерывно, немного осталось, вот сейчас перевалим за Днепр, и фашистская нечисть покатится вспять, как с горы, – до Берлина.

Вещим было вот это единое чувство сбывавшейся правды, справедливости русских людей, но Зворыгин достаточно видел отчаянно-глупых проявлений губительной страсти – ударяясь в намет, брать великую, умную силу врага на «Ура!», в ощущении «огромен, размахнусь – будет улица», хорошо бы себя самого не жалея, а то ведь не жалея других – на командных высотах дивизий, фронтов не жалея народа: поскорей замостить сероштанною массой посохи все неровности местности перед немецкой высотой или дзотом, невзирая на каркающий хохот пулеметов «ЭмГа», перерабатывающих в трупы вологодских, воронежских, рязанских, украинских, саратовских, сибирских мужиков. Один раз Зворыгин уже испытал опьяняющее ощущение собственной силы и, гадливо скривившись при мысли о Цемесском позоре, оборвал разошедшихся родичей:

– Хватит! Забыли, сколько наших в земле от Днестра до Кубани лежит? И еще на обратной дороге в ту же землю пойдет. О воскресшем Тюльпане забыли? Как порхали в его пустой след. Из себя вылезали – и без толку. Это металлургический кризис вообще-то был должен начаться в стране – сколько мы по нему расстреляли и по прочим волкам. А они все живые.

Все, что он говорил, измерялось на истинность, силу одной только Никой сейчас, становилось позорным и мертвым или чистым, живым от того, как посмотрит она. Только Ника могла подтвердить своим взглядом: да, верно, ты прав – и только отразившись в ее черных архангельских глазах, Зворыгин и сам начал понимать, что именно он говорит и даже зачем он живет.

Глаза ее точно смеялись над ним: «Вот я вся – за тобой. Страшно, муж? Ничего, потерпи, это будет не больно».

В отведенной им Ленькою комнате – где же будет, когда и какой у них собственный дом? – загорелся зеленым кошачьим огнем круглый глаз «Телефункена», зашуршал, захрипел, зачирикал придавленной в горсти пичужкой радиоэфир, и ворвался в чужую – их комнату, одноночное только пристанище, ледяной черный ветер великих пространств, раздирающий в клочья все гимны, все мессы окликавших друг друга народов, и донес до их слуха не песни, а обрывки грохочущей маршевой поступи и гортанного лая поганых, бесновато кричащих: «Зиг! Хайль!»

Так смешны ему были всегда, летуну, расстояния, но сейчас распахнул этот ветер не форточки – стены, и такое его захлестнуло сиротство, что только в Нике мог найти спасение, лишь в ее гибком, как красноталовая хворостинка, тонком маленьком теле.

Рвущий душу и слух тонкий жалобный вой истребителя в штопоре, подыхающий писк смятых вместе с родимыми гнездами малых птенцов, плач и свист ледяной черной вьюги слились в одинокий печальный серебряный звук, точно вольный в отлете журавль в голубой вышней пустоши кликнул подругу, и она, повинуясь тому, что давно уже в ней началось, обернулась к нему, как на поезд, паровозный решетчатый плуг, наметельник железный, глядя с ужасом и отвращением жадно-бесстыдными и святыми глазами, и сказала охриплым, потаявшим голосом: «Муж мой».

Замерла перед ним, но лицо ее вместе с несвободным дыханием почему-то приблизилось страшно, выжигая весь воздух, сознание, тело, закружив человека весом в пять пудов и пятьдесят сбитых немцев в безжалостном солнечном пале, точно сорванный с ветки листок, – ничего уже больше Зворыгин не весил, и не было под Зворыгиным тверди. Нечем было дышать. Задыхаясь, рывком кинул на руки легкую тяжесть, понес. Все, что их разделяло, чем они были тонко, словно собственной кожей, проложены – то же синее платье ее и куски парашютного шелка на тоненьких лямках, – расползлось, распустилось по нитке и слезло само, и под кожей ее, ожидая зворыгинских прикосновений, родниками забила тугая, звенящая кровь. Пядь за пядью, от птичьих ключиц до колен крался он поцелуями, точно шел по меже, как любой сильный зверь, отделяя свое от чужого, метя каждый нетронутый, чистый кусок раскаленным хозяйским тавром, будто бы отгораживая Нику от мира, торопясь, словно кто-то ее и теперь мог отнять у него.

Он был со многими, гулящими и строгими, и, казалось, был должен увериться в утверждаемом многими похотниками: «ни одна не способна дать больше, чем любая другая», но с Никой – что-то огромное по силе и не имевшее подобия подкатывало к сердцу с каждым тесным движением, и она вся вытягивалась, вырастала как будто в усилии удержать и вместить силу жизни его, задыхаясь от переполнения и хватая ртом воздух с нутряным хриплым стоном утопающего человека… Лицо ее текло, как быстрая вода, уж ничего из человеческого нашего не знача, и это не кончалось, не кончалось, как будто могло оборваться только с жизнью самой, нарастало и полнило до короткого дления страшной сродненности их, когда стали они как один человек и громадны, безграничны по всем трем осям, как пространство, открывшееся летуну с потолка высоты, когда сердце его, оборвавшись, упало в нее и назад не вернулось, – и, выпростанный, безо всей требухи, почему-то он мог жить биением сердца уже не в себе, а в открывшемся и впустившем его глубже некуда теле ее.

Все вещее в Зворыгине сгорело. Он не помнил себя и того, что случилось неизвестное время назад, помнил лишь, какой слабой и маленькой – до задыхания – становилась она в его в лапах на миг, и от этого было сейчас ему больно и стыдно. С запоздалой, напрасной, покаянной тревогой он понял, что они сейчас не береглись, и могло с ними сделаться то, для чего он, мужчина, нужен только на несколько жалких минут, а потом уж свободен, как волк, что зарезал овцу и нажрался, и ему захотелось ударить за это себя самого. Через два дня он будет на фронте. Он уже ни на миг не задумывался, что убить его в небе, наверное, все же возможно: что такое немецкая сила, «шварценвольфы» и «мельдерсы», Борх по сравнению с принятым им на себя обязательством, неспособностью Нику предать, обмануть ожидание ее, не вернуться? Обязательство принял, скотина? Да он, гад, пока только, как безмозглый налим, как бугай, безответственно выметал, выпустил из себя то ничтожное, жадное, что колотилось внутри и рвалось на свободу. Он дошел до счастливого опустошения, а Нике – нести? Ну, скотина!..

А она будто слышала мысли его и безмолвно ему говорила, что все так и должно было быть, не бывает в природе иначе, несмотря на войну, – говорила, приникнув губами к рубцу у него на плече, к смехотворной, единственной ране его, которую сама же год назад заштопала, а теперь отыскала ее безошибочной ощупью памяти, и Зворыгина вдруг прохватила беззастенчивая простота, безраздумность движенья ее, говорившего лучше всех слов, что шершавый рубец его раны не может быть ей неприятен, как не может быть неприкасаемой для человека часть его самого, – может лишь беспокоить, болеть: где болит, там и лижет любое живое существо у себя, где неладно, туда и прикладывает человек что-то теплое.

Как же мало дано было времени им – за окном, перечеркнутым наискось старым бумажным крестом, начинало светлеть безучастное небо, и Нике надо было на службу, от которой никто ее освободить в это время не мог. Когда она, мерцая в мерклом свете тонким телом с пролегшей вдоль спины ложбинкой, поднялась, на скомканной в иероглиф всенощных их радений простыне остался отпечаток – точно в гипсе.

Миллионноголосая просыпалась Москва – делать мины, снаряды, патроны, думать о поражающей силе реактивных снарядов и невиданно вязкой вершковой броне… Ни о чем больше думать никому еще было нельзя, разве только о хлебе и мене вещей на продукты, и они с Никой ехали в полупустом невесомом трамвае в Лефортово, в Первый Коммунистический госпиталь, где служила она, занимаясь больными с ранениями позвоночника, обездвиженными и приваренными к унизительно-пыточным койкам. Да, она уже видела все, что только можно сделать с человеком на войне, как его можно было обобрать, обнесчастить, унизить, много хуже, чем просто убить.

Все казалось ему по дороге бесплотным, недействительным, зыбким, отлитым из звенящей тишины, к которой он никак не мог привыкнуть: высотные дома, фонарные столбы, голубые искристые всполохи на контакте трамвайных рогов с проводами, нитки рельсов, тянувшиеся из тумана в туман, даже люди – все лишилось своей несомненности, права на бытие; настоящею и бесконечно живою была только Ника – все виделось, ощущалось и слышалось только через нее.

Он ее проводил до чугунной ограды, отсекающей белоколонные здания госпитального города в городе от остальной миллионной Москвы, – дальше ноги не шли от стыда: он не мог показаться на глаза тем калечным солдатам, потерявшим конечности и с перебитыми становыми опорами, оскорбленным военной судьбою так гнусно и непоправимо, что могли выпускать сквозь сведенные челюсти только проклинающе-гиблое, одинокое «а-а-и-и-ы-ы-ы». Как им жить, кто их примет, кроме их матерей, кто полюбит, когда они даже самокрутку свернуть, обиходить себя, шевельнуться не могут? До скончания дней сквозь окошко на синее небо смотреть – как же так?

Он же был неподсудно, безбожно, безжалостно счастлив – так же чисто и неподотчетно, как в детстве, когда мать и отец были живы и вокруг простиралась звенящая пением жаворонков духовитая степь его родины, счастлив так же и много сильней, молодой, невредимый, весь скрученный из тугих, толстых мускулов, отзывавшихся тотчас на любое желанье его, – счастлив тем, между прочим, что только через Нику и увидел, каково ранбольным вот за этой госпитальной оградой, а без Ники бы так и остался глухим ко всему, что не он.

Как же мало дано было времени им, чтобы высказать все, о чем надо друг другу сказать, словно если не скажут сейчас, то уже никогда, и она сознавалась, выдавала ему, доверяла все то, о чем прежде боялась, не могла говорить никому: о том, как называла мама в детстве – Цуцик и Мурлехрюндель, Голубчик и Фрыштик, – о рояле какого-то Блютнера, на котором ее пеленал неуклюжий отец, и о том, что у мамы с отцом до ее появления умерли новорожденные мальчик и девочка, то есть один родился мертвым, а другая не прожила и года на руках; что врачи запрещали Александре Петровне ею, Никой, беременеть и что вся та любовь, которую родители должны были излить на тех, не поделенная, досталась ей одной, так что порой казалось, что она обкрадывает мертвых, а порой она, наоборот, совершенно бессовестно радовалась, что брат с сестрою друг за дружкой умерли и как будто открыли ей дорогу сюда: будь живыми они, не нужна бы была маме с папой она, никакой бы единственной Ники тогда, может быть, вовсе не было, даже страшно подумать: как же был бы тогда без нее и кому бы достался Зворыгин?

А потом говорил только он: о Гремячем Колодезе, о крылатых архангелах на порушенном иконостасе в гремячинской церкви, о предчувствии аэроплана, о том, как комбедчики, исполняя решение Партии о раскулачивании, разорили зворыгинский двор и схватили за мягкие шелковистые ноздри признающего только отцовскую руку норовистого Орлика, и о том, как везли их, Зворыгиных, и другие кулацкие семьи в промороженных красных вагонах за Уральский хребет; как отец расщепал ледяное вагонное днище вокруг дырки слива для того, чтобы выдавить сына своего из судьбы, отодрав от себя зацепившиеся с безнадежной репейною жадностью руки и вжимая всплывавшую головенку его в ту почти дырку, как в крещенскую прорубь. Как, подобно щенку, припустившему по пахучему следу, оставленному убежавшею матерью-сукой, он, Григорий, пополз под вагоном, обдирая почти деревянные руки о шпалы до крови, и как, перевалившись через рельс, скатился по наждачной снежной тверди под откос.

Рабочие-путейцы поймали его почти сразу – но после того, как телячий состав, прозвенев по цепи буферами, вязко тронулся с места, и останавливать громоздкую машину из-за какого-то малька никто уже не мог и не хотел. Его отпоили малиновым варом у печки, и явившийся по его душу чахоточный уполномоченный с обхудалым угрюмым лицом посадил его в сани и отвез в близлежащий Благодатковский детский дом; отец волчьим нюхом почуял: пора – и выдавил его из поезда задолго до хребта, как раз под многонаселенной хлебной Пензой. Он, Григорий, нащупал себя средь таких же наковырянных и сволоченных с окрестных деревень подростков и совсем еще мальков – поголовно остриженных наголо, чтоб не завшивели, в одинаковых серых рубахах и штанах из блескучей антрацитовой чертовой кожи, – и певучее слово «коммуна», которое он столько раз слышал от фанатичной, неистовой Риты в Гремячем Колодезе, обрело материальную силу и сделалось явью общежитско-казарменного распорядка, раскрывая не тот райский смысл, которым наполняли его Капитон Необуздков и Рита в мечтах и посулах, а действительный, тот, что сумели в него коммунисты вложить.

Через год он с Володькой Фроловым и Андрюхой Швецовым оттуда сбежал. Почему и куда? Он не знает того до сих пор. Может быть, от тоски по тому, что нельзя возвратить, по единственным людям, которых увезли за Уральский хребет; может быть, из какой-то таинственной тяги жить там, где он выберет сам, неприятия любого забора и глупого детского убеждения, веры: хорошо, где нас нет. Он откуда-то знал, что в детском доме – пропадет. Хоть пропасть по дороге в Москву было много быстрее и легче, чем под лучезарным плакатом «Счастливые родятся под советской звездой». Дело было не в голоде: в детском доме кормили, наверное, даже получше, чем питались крестьянские дети в эпоху зарождения колхозов при живых папке с мамкой. Хотя жрать почему-то хотелось всегда – может быть, потому что казенною пайкой никогда сыт не будешь, равно как и казенной любовью. Было ясно, что больше установленной нормы в тарелку никогда не навалят, и хотелось ему выгрызть большее или просто иное – не из жадности, нет, не с одной только проголоди, а со смыслом, что ты добываешь пропитание сам – сам себе отмеряешь кусок, сам себе назначаешь сужденное, а не ждешь подаяния от кормящей руки. И со школьными знаниями было так же, как с хлебом: учат счету, письму, ходовым пролетарским ремеслам и когда-нибудь, верно, посадят на трактор, но к самолету не подпустят никогда. Умом они того, наверное, еще не понимали, но на темной, немой глубине вызревал, бил упрямым ключом и вскипал, как вода в роднике, безотчетный протест против этой предопределенности.

Этот гнев на того, кто решил, что ты должен жить так, не иначе, мог выплескиваться на поверхность, наверное, только в уродливых формах: воровство хлебных паек у своих же собратьев, воровство на базарах, в трамваях, на станциях, смертный бой с каждым, кто не был так обнесчастен, как ты, кто лоснится от сытости или замаслился от потоков родительской ласки. По первой – незаметно, нестрашно вырывалась наружу закипавшая злоба: жидковат еще был сирота для того, чтобы ранить человека всерьез или даже убить, а потом – по наклонной, неостановимо. И Григорий, наверное, тоже должен был плохо кончить – путешествуя в аккумуляторных ящиках под грохочущим днищем зеленых и красных вагонов. Он, наверное, мог вообще не добраться до невиданной, непредставимой Москвы, совершенно сомлев под размеренный, убаюкивающий перестук поездного железа и упав под колеса. Побирался на станциях, находил и выкапывал с пацанами картошку из холодной, расквашенной обложными дождями осенней земли – слизневидные блеклые клубни, которые расползались в руках, но когда станешь печь на железном листе, вмиг закружит башку, рот наполнится пресной водянистой слюной и сосуще прихватит нутро от манящего запаха…

Он попал в воровскую семью и немедленно следом – под метлу милицейской облавы: не утоп, не сорвался с водосточной трубы, по которой блатные учили забираться в квартиры. В этот раз он попал в ФЗУ при литейном заводе и там – под стеклянные иллюминаторы пожилого, изящно-худого человека в хорошем костюме и рубашке с заломленными уголками крахмального воротника: «Это что у тебя?» Смастерил из дощечек и проволок что-то наподобие биплана – человек улыбался корявой поделке и тому, что в нее мокроносый фабзаяц вложил. Это был Александр Кириллыч Зиланов, он заведовал многими школами для рабоче-крестьянских сирот. Он давал Гришке книги, дом его был, казалось, построен из книг, и Зворыгину было дозволено брать из рассохшихся старых шкафов и с бамбуковых этажерок любую – кирпичи для закладки того, что захочет он выстроить сам. Тяжеленные энциклопедии восхождений, полетов, открытий, орнитоптеров, аэропланов, ледовитых пустынь, атмосферных явлений, человеческих мускулов, кроющих перьев… Первым делом выклевывал все о законах пребывания твердого тела в воздушной среде: как же был оперен человек, что за внешние силы отрывают его от земли, подымают, несут, разгоняют… А потом были аэроклуб, и военная авиашкола, и война, для которой в его бытии было все предыдущее.

Отдал все, что имел за зубами, душой, ничего не успел передать, потому что уже занимался в перечеркнутом накрест бумажными лентами небе рассвет. Под его говорение Ника уснула, как он сам на печи рядом с бабкой Настасьей, и наполненно, опустошенно спала – вовсе не головой у него на груди, а по-детски, ничком, предпочтя его жесткому мясу пуховое море, но ладонь ее бдительно, крепко сжимала его неподвижную руку и как будто готова была всею силою стиснуть ее, только он шевельнется, – так боялась его и во сне отпустить. И в лице ее, глупом, с некрасиво и жалко приоткрывшимся ртом, все равно стойко теплилось непримиримое требование: ты не смей от меня отрываться, ты не смей от меня его – слышишь? – насовсем отрывать. И такую почуял Зворыгин несказанную жалость от того, что едва началась их священная взаимовросшая жизнь, как уже пресекается.

Секундник тащил за собою минутную стрелку к нулю – и в расчетное время что-то нечеловечески властное то ли вдунуло, то ли раздуло в Зворыгине вечную тягу, заставляя болезненно, точно голыми нервами, ощутить пустоту вместо ручки и сектора газа в ладонях.

Только он ворохнулся, напрасно стараясь не нарушить сторожкий сон Ники, как ударило в ней мягким маленьким молотом сердце: встрепенувшись, вцепилась в него и, отпущенной вербной хворостинкой взлетев, вмиг нашла наказание свое закричавшими злыми глазами.

Через полчаса выехали с Ахмет-ханом и Ленькой на «додже – три четверти» и катили с урчанием по затянутым девственно-чистой голубой дымкой улицам, что неостановимо разматывали их, точно бинт, отдираемый от не зажившей, не прижившейся кожи рывками. Быстро вырвались за город. На закате теснились тяжелые фиолетово-черные тучи, как встающие дыбом плавучие глыбы в ледоход на великой реке. Из тумана навстречу выплывали фигуры в полотняных платках, тяжких ватниках и мужицких пудовых бухыкающих сапогах – шли и шли из тумана в туман истомленные женщины с испитыми, прогоркшими лицами, с заплечными мешками, граблями, лопатами, и казались Зворыгину все как одна безутешными матерями и вдовами: уж таков вечный облик женщин русского простонародья, – и такие же смирно-печальные проплывали корявые яблони, то по грудь, то по шею закутавшись в дымку, а при тихо ворчащем моторе было слышно глухие удары срывавшихся с веток невидимых яблок, хлобыставших о землю так, что делалось больно в груди.

Ника знала, что письма ее не догонят его, как одно, друг за дружкой отмеченные опозданьем, как штемпелем. Эскадрильи свободных охотников не гнездятся подолгу в одном месте земли, а военная почта с наступлением нашим все больше отстает от фронтов. Знала, что он и мать забывает родную, выходя на охоту, и сказала ему, перекрикивая свист и грохот пропеллера, с ровным остервенением рубившего остающиеся до размычки секунды: это он, он пускай пишет ей – про нее все известно, ничего с ней не станется, разве только изменит Зворыгину с кем-нибудь, разозлившись вконец на его фронтовое молчание, а не знать ничего про него – это, точно карась, телепаться в рыбацком ведре, разевая на полную рот до тех пор, пока не задохнешься.

9

Я узнал его имя. Из сухого молчания, шорохов, треска, чириканья, оголтелого писка, подыхающих хрипов, проклятий и взываний о помощи наконец было выделено, по крупице намыто, угнездилось в немецких мозгах и уже неумолчно звучало: Зво-ры-гин. Надо было всего лишь сопоставить несчастное время и место наших необъяснимо больших и мгновенных потерь и настолько же необъяснимой потерянности лучших наших артистов с начинавшей звучать в этом месте фамилией, позывным и 13-м номером красноносой оливковой «аэрокобры». Да еще это гнусно фальшивое пение. «Когда простым и нежным взором…»

На вертикалях – в этом родовом и, представлялось, исключительно немецком измерении – он вытворял такое, от чего родоначальники впадали в слабоумие или целыми швармами заболевали дрожательным параличом. Ну а горизонтальная мясорубка и вовсе была изначально его, русской, вотчиной, музыкальным наделом, где он мог делать все, что захочет. Я приметил его на Донбассе, еще безымянного, я носил в себе память о нем, точно еле язвящую, неглубоко вошедшую занозу, а теперь уже – как неподвижно засевшую в мясе дробину или как угодивший в кишки острый камушек, который обрастает едкой слизью и не переваривается.

Обладатели Кубков Люфтваффе с темным недоумением учились выговаривать имя Zworygin – название природного явления, которое отныне будет иметь для нас значение всегда, до тех пор, пока кто-нибудь не перебьет ему самолетные кости. Сперва только немо дрожали, трепыхались внутри, не всплывали, упираясь в заслонку самолюбия, спеси, а теперь уже начали прорываться, выплевываться из разинутых пастей тревожные кличи: «Achtung! Achtung! Zworygin!» И никто из добротных искусников смерти не стыдился признаться себе: не желает он встречи ни с кем из зворыгинской своры и тем более уж с ним самим.

Во внезапном обвале, почти что отвесном падении эти «аэрокобры» Зворыгина были поистине страшны: первый, третий, четвертый этаж колокольни – повсюду они. Панацея от этих соколиных ударов, конечно, проста и доступна любому: изначально уйти на 4500 метров и выше, но здесь, на Кубани, это попросту вид дезертирства, то же самое, что вообще не взлететь, спрятать голову в солнце, как страус в песок: на восточном театре все самое важное совершается возле земли.

Соколиной свободы обретаться, где хочет, русский был на Кубани лишен. Как и мы. Если раньше мы жили свободной охотой, выходя в поиск парами или четверками, то теперь приходилось удерживать небывалое скопище красных числом. Сталинград сухопутных сил вермахта был позади, снег замел штабеля замороженных трупов; Volk и фюрера жгли унижение, позор, разъедая спесивое наше нутро и кровя, стоит лишь обернуться, но для нас, новонебных, Кубань была нашим воздушным, предрешающим все Сталинградом.

Постаревший на двадцать два года (возраст сына, которого он потерял), но по-прежнему нечеловечески точный и неутомимый (как и все, кто спасается долгом) майор Густав Реш каждочасно бросал нас теперь на пожары под Анапой, Новороссийском, Молдаванской, Крымской… Бомбовозы и мерзко живучие «Илы» катились валами, шли и шли за таранными клиньями и проходческими огневыми щитами расплодившихся «Яков», «Ла-5», завозных «киттихауков» и зворыгинских «аэрокобр».

Натужно хрипя и рыча своими чугунными «даймлерами», волоча за собой черный дым и выплескивая огневые платки из разрывов обшивки, мастера и кудесники смерти, рекордсмены эскадры «летучих волков» животами пахали приаэродромную землю и, едва лишь коснувшись ее, перепрыгивали не в свои, только-только залатанные и готовые к новому взлету машины.

Потеряв расписной красноносый свой «ящик» на ступенях зворыгинской лестницы, я забрал новый «Густав» у соседей-хорватов (фон Рихтгофен усилил поредевшую нашу эскадру угловатыми этими олухами). И теперь уже Реш настоял, чтобы я воссоздал на капоте свой прежний кричащий окрас. Я, конечно, позволил затащить себя в противоборство истребительских символов – надо было зажечь для Зворыгина этот красный маяк на носу: я ищу тебя, жду, ну когда же, когда ты меня обласкаешь своим нежным взором? Это было забавно – перекрестное наше опыление враждебных самолетных эфиров, когда немцы кричали: «Achtung! Achtung! Zworygin!», а русские: «Братцы! На четыре часа, тридцать градусов выше – Тюльпан!»

Возжелавших «поставить ивана на место» хватало: точный в каждом движении, как часовщик, ледяной, дальнозоркий Баркхорн; Гюнтер Ралль с его снайперским даром и диковинно меткой стрельбой подо всеми углами; получивший прозвание «Кубанского Льва» лейтенант Йозеф Визе и, конечно, Малыш-Ураган, неуемный в своем вундеркиндском замахе на высшую математику смерти.

Буби ждал, жаждал встречи с «этим… как его там?», впрочем, думаю, вряд ли Малыш заболел и настойчиво бредит Зворыгиным больше, чем воздушной войной вообще. «Если я его встречу, откручу ему голову, как любому другому», – говорит он, кидая на меня синий взгляд извечно безнаказанного баловня природы. Я уже уморился выговаривать Буби банальности в духе «сначала убей, а потом презирай» – настроение его мне теперь даже нравится: в конце концов, маниакальная сосредоточенность на предмете любовной гоньбы тоже может свести руки-ноги предательской судорогой, погасить скорость мысли, лишить настоящей свободы.

Нашу I группу перебросили в Новороссийск – к превеликому, кстати, ликованию Буби, Гризманна и всех: под Абрау-Дюрсо мы напали на громадных размеров подвалы с замечательным местным шампанским и, конечно, немедля приступили к неистово-ревностному выполнению новой, стратегически важной задачи: истребить штабеля обомшелых бутылок, чтобы те не достались наступающей красной орде. Наши парни вкушали запретную сладость вплоть до вещего чувства бессмертия и парили в эфире, подобно вечно юным античным богам, разрываясь, сгорая под огнем аскетичных иванов, а порой приходилось платить и страшнейшую цену: иерихонская труба пилотского кишечника вдруг исторгала сокрушительный призыв к опорожнению прямо в воздухе, и такой вот счастливец, едва отвертевшись от русских, припускал что есть мочи мотора домой, прыгал наземь из «ящика» и с торжествующим стоном устремлялся в кусты…

– Герр гауптман! Вас срочно вызывает коммодор! – Ординарец Рехагель скатился по ступенькам в блиндаж, и уже через пару минут я стоял перед Решем.

– Ну вот что, Борх: возьмите Rottenhund и поджидайте жирную добычу к юго-востоку от Геленджика.

– Мне кажется, Густав, я буду полезней…

– Довольно! Я вас не на прогулку посылаю. Это их генералы, которые запросто выпивают со Сталиным. Нужны гарантии, а проще – чтобы вылетел Борх. – Он был точен и сух, но глаза… из них как будто что-то вырвали. Его рыжего Августа нет навсегда.

Было мало надежды на то, что Зворыгина отрядят сберегать этот Fett Nummer Ein[43]. Но земля уже двинулась подо мной, как ползучая транспортерная лента, – побежал, зацепив по дороге фельдфебеля Ханику. Закопченные руки обслуги уже прикрепляли к животу «Минки-Пинки Второй» дополнительный бак. Минки-Пинки живая, шерстистая, четвероногая с негодующим лаем и слезливым повизгиванием уносилась вперед и, улегшись на брюхо, глядела на меня снизу вверх переполненными осуждением глазами. Этот горестный, гневный, протестующий лай и огромное в столь малом теле нежелание меня отпускать – у меня всякий раз начинают чесаться глаза.

– Ты куда это, братец, собрался? – Навстречу вывернул полуразвинченно вышагивающий Буби, Аполлон Кифаред в белой майке с имперским орлом.

– Хочу слетать за мандаринами в Абхазию, чтобы тебе, приятель, было чем закусывать.

– Ну смотри, если этот… как бишь его там?.. Взорыкин… Розвыкин… появится здесь, я его для тебя не оставлю. Удачи, братишка. Берегись их зениток, чтобы мы с Минки-Пинки не нервничали. – Ухмыльнувшись, он хлопнул меня по плечу, подпихнул к самолетной кабине и, сграбастав скулящую Минки-Пинки в охапку, помахал мне прощально ее кривой лапой, зажатой в руке.

Я взглянул из кабины в его безутешные, полные сострадания и горя глаза. Он с такою потешностью воспроизвел укоризненно-скорбное выражение таксичьей морды, что мои зубы тотчас оголились в улыбке.

Через десять минут нас с фельдфебелем Ханикой затопили простор, триста литров бензина в каплевидной подвеске под брюхом и строжайшее радиомолчание. Под горевшим на солнце крылом бесконечно тянулись тяжелые складки изумрудно-лазурного студня, равнодушно-тоскливая прорва текучих могил; очертания далекого берега таяли, как опущенный в воду акварельный рисунок. Поглядев на часы, я скомандовал Ханике подыматься на верхний этаж колокольни, и уже через миг мы увидели с Hanni 5000 длинный клин бетонированных штурмовиков, идущих на затерзанный налетами Новороссийск, а еще через пару минут – устрашающе крупную стаю дальнобойных «Пе-2» под прикрытием дюжины «аэрокобр». Слишком много пузатых рептилий было здесь, на Кубани, чтобы в каждом их выводке заподозривать стаю Зворыгина.

Впереди – табуны позолоченных солнцем кучевых облаков. Поглядев на часы, я пошел в голубую прореху, и уже через четверть минуты мы летели по узкой прослойке многоярусной облачности, между ватных компрессов, скрывающих нас от врагов, но и нам не дающих ничего разглядеть ни внизу, ни вверху.

Я вертел головой и лупился на снежную плотность, вымогая просветы и словно бы протирая глазами в этой сахарной вате дыру. Наконец в появившихся под крылом полыньях показались далекие складки причудливо скомканной скатерти – горы. Я узнал Геленджикскую бухту.

Fett Nummer Ein, по данным радиоразведки, должен был появиться на юго-востоке, со стороны большого порта Туапсе. Я сделал круг в прозрачно-голубой прослойке облачного пирога и дирижерскими движениями приказал надрессированному Ханике пустить бензин из подвесного бака в самолетную утробу – потыкал пальцем вниз и тотчас же подергал за незримые сосцы, как будто доя опрокинутую кверху брюхом корову. Ох уж эта чугунная капля под пузом – с ней особо не покувыркаешься: отнимает десятую часть твоей скорости, превращает тебя из стрижа в грузноватую утку, и вообще мне сейчас битый час предстоит жить по тройственной формуле: осторожность – внимание – терпение.

Быть невидимкой в ареале гнездования русских – это отдельное воздушное искусство: засветки на солнце, лоцирования в непроглядных массивах кучевых облаков, движения посолонь и против часовой, непогрешимой смены курса, этажей в ответ на появление новых и возвращение старых соколиных патрулей. И вот в той акварельной мути горизонта, где атмосфера и вода бесцветно растворяются друг в друге, возникает едва различимая, даже как бы миражная точка. Тотчас же воздеваю указующий перст – не спускающий глаз с меня Ханика богомольно кивает. Если это тот самый крылатый вагон, вряд ли знатные красные путешествуют без соответствующего их значению эскорта. Так и есть: над плывущим к акватории порта китом проявляются абрисы меньших – четырех элегантных и стремительных «аэрокобр».

Мы встаем на широкий вираж, позволяя им двигаться резко прочерченным царским маршрутом; пропускаем парадный их строй под крылом, оставаясь незримыми над снеговыми нашлепками туч и давая эскорту почувствовать близость ковровой дорожки. Поворачиваю в сторону солнца, любуюсь построенным, без изъяна сошедшимся всем: солнце лупит потоком лучей в полынью, засветив меня с Ханикой до совершенной незримости, заливая иванов с хвоста и наполнив сгущенным, отупляющим жаром прозрачные их фонари, – и, открыв для гашения избыточной скорости створки своего радиатора, обрываюсь на них с высоты, как груженая вагонетка по бремсбергу. По лучу нисходящего света загоняю себя между бронзовых «аэрокобр», все равно что недвижно висящих в голубой пустоте, так они околдованно-сонно плывут и относятся за спину, все еще не увидев меня, все еще не постигнув, что же это такое увидели. Обреченная туша сановного «дугласа» с чередою квадратных окошек заполняет жирующим лоском прицельную линзу – со столярской сноровкой вбиваю в нее вереницу кипящих гвоздей. От дельфиньего носа ее до хвоста пробегают искристые розоватые вспышки – и, как будто уже не могущий не вонзиться в нее на разлете, продолжаю давить на гашетку, выдирая из туши зеленые клочья, разворачивая внутренности до живой сердцевины, до разноса в куски… Попадаю в поток от пропеллера мотогондолы – Минки-Пинки так мощно трясет, что мои раскаленные метки фонтанными брызгами разлетаются в стороны от задымившей и как будто когтями изорванной жирной добычи, и еще через миг я вхожу в шквальный мусорный ветер – иссекут, искромсают осколки, угодят не в то горло сейчас… На пределе сближения выдираю машину из этого шквала на спасительную вертикаль, возношусь над горящим космическим телом, видя, как безутешные «аэрокобры» строят что-то подобное страшной зворыгинской лестнице и что Ханика преданно мне во всем подражает, возносясь вслед за мною на тот же этаж колокольни.

Пара «аэрокобр» через миг будет там же, где он, – задираю тюльпановый нос в перевес, опрокидываюсь вспять и пикирую вплоть до самой воды, оставляя бессильных иванов в далекой слепой вышине. Припустив на восток, оборачиваюсь: верный Ханика мчится за мной, а полого идущий в могилу дымящийся «дуглас» бьется брюхом о водную толщу и подскакивает всей своей обтекаемой тушей, как большое морское животное, что выбрасывается в смертной муке на берег.

Нас преследуют «аэрокобры», ожидая от нас разворота, разумеется, в сторону моря; пара этих отлично дрессированных выродков остается на шпиле, поджидая нас там и надеясь подшибить в верхней точке подъема, – я заламываю Минки-Пинки к чужому, расцветающему маскарадными вспышками берегу. Все прибрежное небо усыпано облачками зенитных разрывов, выкипает, трепещет, рябит – сходим тотчас на бреющий. Я едва не секу винтом воду, уносящуюся под мотор с ровным бешенством; прямо передо мной – высоченный, длиннющий фантом, трехэтажный, двухтрубный, многомачтовый город. Как один самолет, просекаем низину перед носом эсминца и выносимся тотчас же в чистое, не прошитое русскими очередями пространство. Прикрываясь стальной корабельной громадой от дышащего неуемным огнем побережья, на форсаже уходим из этого банного, докрасна накаленного русского воздуха. Лезем вверх и вонзаемся в вышнюю ослепительную полынью, словно вынырнув из-подо льдов с торжествующим стоном.

Изумленно-гадливо гляжу на оранжевый поплавочный жилет: что за мерзость – качаться на воде надувною дохлятиной. Представляю гранатные зерна отличительных знаков, золотые нашивки, портфели всех, кто был в этом «дугласе». Два пилота, прикованных к самолетным штурвалам, – молодые рабочекрестьянские парни. Этот русский вагон, если не ошибаюсь, стал моим 203-м, – за него мне подбросят в кормушку новый жирный кусок, новый крестик для лучшего пищеварения. Две недели назад румыны наградили меня своим крестом Михая Храброго – покрытым той же кубовой эмалью, что и Blauer Max на парадном мундире отца, только с пошлыми лилиями на концах. В детстве нас с Малышом завораживали фотографии кайзеровских кирасиров, палаши с темляками из алого шелка, галуны, ромбовидные звезды, кресты… Я еще различаю отголоски того восхищения, жадной детской потребности прикоснуться к эмалевым символам собственной силы.

Еще десять минут невозбранного лета – и я притираю Минки-Пинки к шершавой земле. Вижу, как истомленные кнехты толкают заглохший расписной «мессершмитт» с ярким клетчатым клоунским носом – хохочущий Буби восседает на нем, как раджа на слоне, оборачивается на меня и приветственно машет рукой, словно фюрер ликующей массе из открытого автомобиля.

– Да уж, ваш братец может из всего сделать цирк, – подавая мне фляжку с водой, говорит неулыбчивый Фолькман, поменявший пехотную форму на черный парусиновый комбинезон, разумеется, я его вызволил из кубанских окопов.

По пологому длинному склону, ступенькам, благодетельно вырубленным в каменистой земле, подымаюсь к Beobachtungsstelle[44] на господствующей высоте. Реш стоит на вершине, словно Наполеон, только вот шитых золотом маршалов нет. Глаз не сразу находит замечательно слившихся с мертвой землей наблюдателей, напряженно приникших к буссолям и стереотрубам. А под сенью причесанных ветром покривившихся сосен, маскировочных сеток, заросших тряпичной листвой, непрерывно гудят и ревут телефонные зуммеры и радисты в наушниках горбятся над своими волшебными ящиками – птицеферма, курятник, непрерывный обмен закодированным щебетом, над разгадкой которого предстоит потрудиться орнитологам будущего.

Я еще на подлете к вокзалу прочирикал, что русский фургон поражен, но расклев и падение этой добычи должны быть изложены и отправлены выше в мельчайших подробностях.

– Мы, увы, не имели возможности рассмотреть само место падения.

– Бросьте, Борх. Отдыхайте. Скоро вы мне понадобитесь. У меня на земле нет и стаффеля. Только восемь исправных машин на перроне, считая ваш «Тюльпан» и «ящик» Ханики. Сегодня русские, похоже, решили вывалить на берег месячную норму.

– А вчера разве было не так? – Я гляжу с высоты на несметные крыши и руинные дыры огромного, насекомого Новороссийска, на покрытую солнечной рябью Цемесскую бухту…

– Сегодня особенно. Строй за строем, практически без интервалов, то с востока, то с севера – рук не хватает…

– Герр майор! На Станичку с востока – приблизительно двадцать фургонов и много индейцев! – режет нас хриплым криком радист.

Реш протягивает руку за возникшей из воздуха трубкой. В тишине, слитном рокоте отдаленного грома, что давно стал для наших ушей тишиной, над пустынной Цемесской бухтой плывет, недвижимо висит крупный выводок дальних длиннотелых «Пе-2», а над ними, левее и правее от них, унимая свою ураганную скорость, невесомо скользят шесть пока что безличных, неизвестно чьих «аэрокобр». По прямому полету не узнать исполнителя – так же, как музыканта в базарном разнобое настройки оркестра. Но знакомый увесистый взбрык своевольного сердца сообщает мне, что это он. Это сродни тому сердечному обрыву, который чувствуешь мальчишкой, когда вдруг снова видишь ту единственную девочку, отчужденнонадменную, строгую школьницу, диковатую гостью поместья, которая для тебя одного все меняет: погоду, цвет неба – и бытье твое невыносимо, когда уезжает на лето в другую страну. Вот сейчас ты пожмешь ее руку, вот сейчас она будет с тобой танцевать, для тебя одного ее сладили… поздно – мне уже не сбежать вниз по склону к машине, эта девочка держится за руки с выбранным ею другим.

Я вполглаза смотрю на вокзальное поле, на белесые пыльные шлейфы от берущих разбег по перрону машин, слышу лай, что взлетели Штейнхоф, Хаманн, Денк, ван дем Камп и, конечно, Малыш-Ураган – как он мог утерпеть, невзирая на то, что вернулся на Bahnhof[45] не более получаса назад, еле выдавив ноги из крыльев своего «Арлекина»?

Перерезать им курс мы уже не успеем: пролетев над сияющей бухтой, «Пе-2» с удивительной стройностью сходят в пике и с такою же легкостью из своего роевого падения выходят, а за ними, под ними встает торжествующий лес циклопических бешеных всходов. И никто не глядит уже в сторону тех земляных великанов – отметавшие груз бомбовозы, развернувшись, плывут над сверкающим зеркалом вспять. Вижу две наши пары, что пикируют русским в хвосты, и конечно же ближняя к берегу парочка «аэрокобр» обращается к ним боевым разворотом.

Чуть отставший от строя левый крайний «Пе-2» потянул за собой грязный шлейф от забившего прямо из брюха косматого факела – это кто-то из наших, едва не врубаясь пропеллером в воду, подобрался под брюхо к нему. Я увидел себя самого – восходящий свечой «мессершмитт» с красным носом: кто еще мог исполнить такое и едва уловимым, на вдохе и выдохе, переворотом устремиться обратно, избрав на расклев не тяжелого, скучного увальня, а ведущую «аэрокобру».

– Что за черт? – бросил сорванным голосом Реш. – Борх, хотите взглянуть на себя самого? Кто-то взял ваш «Тюльпан». Кто там в номере первом?

– Наш Малыш – кто еще? – отозвался я тотчас с еле-еле язвящей отцовской тревогой и отчетливой завистью к Эриху.

Буби рушится к самой воде, и тяжелая «аэрокобра» обрывается следом, разрывая незримые нити, тяжи, что скрепляют ее с караваном ударных машин. Позабыв о святом – сбережении стаи, русский видит теперь только Буби. Все другое исчезло для этих двоих. Их несет сила собственной самости. На мгновение приникнув к биноклю, успеваю схватить, различить полустертый, размазанный скоростью номер «13» на гладком обтекаемом теле врага, до конца убеждаясь, что он – это он, словно раньше не видел по режущей чистоте его скорописи.

Я смотрю на него и себя самого: Буби сделал все верно, как я, – обвалился к воде, оборвав за собою ивана на ту высоту, где сверхбыстрая «аэрокобра» тотчас стала заложницей собственной скорости. Но рабоче-крестьянский колдун совершенно не чует ущербности очугуневшей машины – покинувшего ствол трехтонного снаряда, пикирующей бомбы, в которую он заключен и которую должен сейчас на лету разворачивать. Он работает сектором газа рывками, различая оттенки моторного тембра, как Руди – обертоны органного строя или как эскимосы – соседние состояния льда.

Я веду Минки-Пинки по воздуху взглядом, мозговыми усилиями, нутряным говорением, загоняю, тяну одинокого Буби в обратные петли и страшные виражи с малым радиусом, чистым духом сдуваю его из-под носа Зворыгина, нажимаю на Буби глазами, погружая его под расстрельную ось немигающего, леденистого русского взгляда, и мои руки втиснуты в руки Малыша, как в перчатки, мои голые нервы растут сквозь него, прикасаясь к педалям. Мог бы он меня слышать – все равно я не ринулся бы к передатчику. Стать для него поводырем теперь уж невозможно. Непрерывно стучась ему в уши, я бы только нарушил свободную цельность сознания брата.

Буби делает все точно так же, как бы делал я сам, он свободен, он уже забавляется с этим Зворыгиным, он желает не просто разрезать его, а загнать в унизительную безнадежность, раздавить ощущением ничтожности всех его небывалых усилий убить и спастись.

– Ахтунг! Ахтунг! Всем, кто меня видит! Тут со мною Зворыгин! – слышу я его голос в подвешенных рядом на ветке наушниках, он кричит, как ребенок, который убежал от погони и счастлив. – Всем внимание! Невиданный аттракцион! По команде «Алле!» наш дружок опрокинется и прижмет свои уши к спине.

– Буби, мальчик, ты слышишь меня? Не играй с ним, не надо. Выставляй у него перед носом прицел и стреляй.

– Грубо, брат, очень грубо! Я тебя просто не узнаю! Не спускай с него глаз. Я сейчас завалю его в штопор!

Русский дал боевой разворот, круто взмыл, без сомнения, чуя, что сейчас он очутится на расстрельной оси, что идущему следом с господской улыбкою Эриху – «мне», он же думает, что это я, – стоит только задрать красный нос, чтоб немедля его разорвать, и сухим жестяным, невесомым листком закрутился в предсказанном, но своевольном, самородном и даже издевательском штопоре, наливаясь бессилием с каждым безобразным трехосным витком. Даже я на секунду поверил, что – все, в то мгновение, как он перетек, переплавился из буревого вращения в прямой, как по нитке, полет.

– Бог ты мой, как же быстро… Вы видели?! – В голос Эриха капнуло незлобивое недоумение. – Что не сделает заяц, пытаясь сохранить свою жизнь! – Он смеялся, мальчишка, над страшным инстинктом Зворыгина, продолжая играть, позволяя ему оказаться у себя за хвостом и обратной петлею зайдя ему в хвост. Красный нос моего «мессершмитта» едва не погас, чуть не вмазавшись нимбом винта в студенистую воду. А дальше…

Как алмаз по стеклу, русский вырезал по моему оголенному мозгу сужденное. Он пошел на косую петлю, и у Буби была еще целая вечность на то, чтобы полюбоваться ее чистотой, продолжая лететь по прямой над водой, предлагая Зворыгину хвост лишь затем, чтоб со смехом уйти из-под трассы, зная, что русский встанет сейчас у него за хвостом, и вот тут я увидел замышленное и уже сотворенное русским скоростное, единое, страшное «все».

– Буби, вверх, от воды, от воды! – заревел я, приваренный к месту своим же бессмысленным криком.

И, не думая резать мою Минки-Пинки огнем, русский всей живой силой спалил разделявшее их расстояние и, убив тормозными щитками излишнюю скорость, полетел надо мной почти вровень, над моим самолетом и братом, опускаясь своим животом на него, так что Буби немедленно, непоправимо, на кратчайший пожизненный срок оказался зажатым водой и пластом самолетного ветра. И в огромное это мгновение, точно во сне, из зворыгинских крыльев полезли железные ноги шасси – точно лапы огромного ястреба-тетеревятника с каучуковой шиною вместо когтей. Я услышал крик брата – зародившийся в самом нутре много раньше всех слов первобытный отчаянный зов человека, выражавшего только свое неминучее исчезновение.

С обыденной неумолимой простотой иван провалился еще на три метра, и стальная нога проломила мое остекление, череп. Это было не больно – меня на какое-то время не стало. Русский выпустил Буби вперед, уходя в боевой разворот, и моя Минки-Пинки понеслась над водой, как пустая, – без царя в голове, молодого всесильного бога внутри, – накренилась и врезалась в воду крылом и винтом. Вероятно, сознание Эриха было погашено мигом – раньше, чем он пригнулся к приборной панели и сжался всей своей нерастраченной силой, как сжимается малый ребенок при виде занесенной отцовской руки. Но совсем нет надежды, что его не успело проломить осознание – что и как русский сделает с ним. Он всегда думал с молнийной скоростью. Без сомнения, он видел, что ему из-под нежной, тяжелой зворыгинской лапы никуда не уйти – птица не превращается в рыбу.

Часть третья Переправа

1

Рыча и завывая от натуги, вгрызается зубастыми покрышками в дорогу кургузый, плосколобый, злобный «виллис». Презрительными, гневными гудками подкидывает полосатые шлагбаумы и мчит опять под небом воюющей России, отбрасывая за спину печные надгробия сожженных деревень; сворачивает мигом с запруженного ползучими автоколоннами шоссе, пылящею кометой врывается в село и, сдирая резину злых шин, тормозит на глазах ошарашенного часового у покрытой седым камышом белой хаты.

Часовой обмирает перед вылезшим из-за руля коренастым и грузным человеком в реглане: не кто иной, как сам воздушный командарм, неотвратимо двинулся на двор, убивающе зыркая на развешанные на веревках портки, на молодку-хозяйку, которая месит парное белье в деревянном корыте, высоко подобрав неуставный подол… на всю эту, в общем, язви мать их в душу, идиллию! Опаляя волною чугунного гнева вскочивших связистов, грохоча сапогами, вломился в опрятную горницу. Еще шаг – и живьем тебя сварит в кипятке своего совершенного непонимания: это уж хуже нет, когда твой генерал что-то не понимает.

– Где – этот? – И шагнул в направлении кивка онемевших, вскинув ситцевые занавески и вонзив раскаленные буркалы в доконавший его натюрморт: исполинских размеров железная фляга – ясно, что не с вишневым компотом, а со спиртом-сырцом, полбуханки черняшки и большущая, килограммовая банка знатной американской тушенки как главное украшение стола.

А за всем этим гедонистическим великолепием – потерявший страх смерти Зворыгин в исподней рубахе и расстегнутых бриджах. Без собачьей готовности – ишь ты, какой дворянин! – подымается перед своим генералом, немигающе глядя бесстыжими голубыми глазами.

– Вот скажи мне, Зворыгин, а сколько у меня истребителей? Я спрашиваю: сколько у меня истребителей! – Это было извечною формой выражения самого страшного генеральского гнева: все свои самолеты он должен видеть как на ладони. И Зворыгин со школьно-хулиганским смирением ждал, когда гнев Балобана безвыходно перекипит. – Где твой полк?! Ни начштаба дивизии, ни командующий армии не имеют о том представления – сутки! Сутки, сутки молчишь! Доложился: я – под Громославкой! Под какой Громославкой?! Ты еще бы сказал: на Луне, в рот те дышло, под Берлином вообще! Я лечу над твоей Громославкой и не вижу тебя на земле! Тут вообще невозможна разумная жизнь! Тут одни терриконы! Взлет-посадка – откуда, куда?! Целый полк, не иголка в стогу – это даже не нонсенс, а вообще я не знаю, это то, чего быть не должно и не будет у меня никогда!

– Ну а в небе-то, в небе вы моих орлов видите? – с исчезающе малой надеждой и как бы неверием в материальную силу своего же полка вопросил, не мигая, Зворыгин.

– В небе вижу, – признал Балобан. – Очень даже эффектно вы себя проявляете в небе: ото все этих «херцев» хваленых только перья летят. Что уж тут, ты с Кубани господствуешь… – И уже покатившись под горку – на милость, по накатанным рельсам хвалы, сам себя оборвал, тяжелея от гнева: – Ты-и-и что, мать твою, издеваешься?! Надо мной – издеваешься?! Ты что думаешь: Кремль увидел, и все – значит, бога за яйца поймал?! Ты кто – Денис Давыдов?! Партизан-герой?! Нет уже над тобой никого? Ты в моем подчинении! Где полк?! На земле, на земле где базируется?! Знаю, перелетаете, знаю, ты, как этот… перпетуум мобиле – дали волю тебе, но ведь это же не отменяет… понимания, где ты в текущий момент. Карту мне! Покажи, пальцем мне покажи, где стоят твои соколы!

– Так они у меня не стоят, а летают. Появляются в небе, растворяются в небе.

– Я тебя сейчас стукну, Зворыгин, – простонал Балобан, – и меня трибунал оправдает. Где полк?!

– Полк находится здесь, – наклонившись на картой, ткнул Зворыгин не то что в пустое, непригодное для обитания место, а прямо в шоссе, по которому мчался сюда генерал, не доехав до точки, отмеченной пальцем Зворыгина, трех километров.

Балобан уже больше не мог говорить, задохнувшись от непонимания. Этот черт безобразно над ним изгаляется – факт, но не врет.

– Поедемте, товарищ генерал. Отниму только двадцать минут. Это проще увидеть. – И Зворыгин, накинув реглан и схватив свою сбрую, потащил за собою смирившегося Балобана на двор.

– Сядь за руль, – приказал Балобан, и Зворыгин, дав газу, погнал по ухабам, обходя вереницы трехтонок, загоняя свирепого зверя в зазоры меж тяжелыми грузовиками; генерал же на бешеном этом лету все вертел головой: где возможна на этой дороге самолетная жизнь, да еще и невидимая? Слева тянется взрытое бомбами и снарядами голое поле с терриконами на горизонте: по нему и на «виллисе» не проползти, а не то что зворыгинским «аэрокобрам» разбежаться на взлет. Справа – лес, неприступный матерый сосняк с непроглядным подлеском.

Путь закупорила непонятного происхождения пробка: впереди – километр пустого шоссе, не изрытого никакими воронками. Так бывает на этой войне: разнесет, расщепает бомбежкой селение, а среди обгорелых руин невредимая хата стоит, даже окна в ней целы. А Зворыгин уже переваливал наискось пересохший кювет и, срывая пласты рыжей глины колесами, огибал эту пробку по склону, бросив американского зверя в отчаянный крен, словно свой самолет. Обогнув возмущенно ревущее стадо машин, тут же «виллис» и остановил:

– Ну, смотрите.

И уже через миг – точно силой колдовского заклятия – лес наполнился тем ровно-бешеным треском, что уж он, Балобан, ни с какими другими не спутает. Точно сказочный змей, возрожденный из праха ископаемый ящер, прямо из непроглядного ельника начал выползать самолет: появился призадранный обтекаемый нос с эксцентрично вращавшимся красным коническим коком, низколобый округлый фонарь с черной пешечной головою пилота, а еще через миг – вся изящнокургузая «аэрокобра», совершенно такая же, что и та, на которой летал на охоту и сам Балобан, потому его и поразившая больше, чем Гитлер о трех головах, да еще и верхом на своем жирном борове Геринге. Развернулась и тотчас по пустому шоссе побежала, почти не подпрыгивая; отделилась от серой, превосходно укатанной тверди и пошла над дорогой в пологую горку, неправдиво обыденно поджимая железные ноги шасси.

Раздвигалось колючее темное пламя трепещущего вдоль дороги подлеска; по цепочке валились большие кусты; словно крышки огромных звериных ловушек, подымались еловые створки, и живыми зелеными парусами взлетали камуфляжные сети. Стало видно уже череду растянувшихся вдоль обочины «аэрокобр», стало видно и всю колокольную путанку закулисных снастей. Самолеты катили по шоссе, как колонна удивительных футуристических автомобилей: хочешь – аэро, хочешь – земля; неуклонно, с безгрешным выдерживанием интервалов разбегались по импровизированной полосе и полого тонули в плешивом нашлепками снеговых облаков синем небе.

– Н-ну, х-ху-удожники, – выдохнул наконец Балобан.

А из леса тем временем выперся крупнотелый медведеподобный мужик из «отцов» – уж конечно, в промасленном комбинезоне механика, с трехаршинной березовой жердью на могучем покатом плече и в белесой от пота пилотке на голой, как колено, башке.

– Полковой наш Кулибин – Фарафонов Никифор Семенович, – счел своим долгом сообщить Зворыгин. – Надо будет – «эрэс» от «Катюши» мне под пузо подвесит. Надо будет – весь полк, как иголку в стогу, потеряет. Стесняюсь предложить – возьмите на заметку, товарищ генерал. Считаю, достоин высокого ордена.

– Ну понял, – буркнул Балобан. – А командиры автобатов как – тебя еще не разорвали? За создаваемый затор?

– Да они больше крестятся, – хмыкнул Зворыгин, – когда на шоссе наши «кобры» увидят. Хотя все коммунисты поголовно. А вообще мы их особо не задерживаем – что нам? Нам бы три километра такого шоссе – тут не полк, а дивизию можно было бы спрятать. Разрешите идти? Мой черед – на охоту.

– Стоять, коли я, командарм, самолично к тебе в гости пожаловал. Глянь сюда. – Балобан разложил на коленях трехверстку. – Ты Любимовку знаешь?

– А как же? Крутились над ней – ихних асов-волков на дуэль вызывали.

– А с Тюльпаном чего – не закроешь никак старый счет?

– Не имел такой радости – встретиться лично.

– Ничего, повидаетесь. В общем, так: перебрасывай полк свой в Любимовку. Там от немцев остался комфортабельный аэродром. А суть дела, Зворыгин, заключается в том…

Счет их рос каждый день. В тех же самых воздушных пространствах – над седой и морщинистой крымской землей, над руинами сталинских, мариупольских и таганрогских заводов, над египетскою красотой терриконов Донбасса – барражировал, рыскал и он – то с большой «волчьей» стаей, пополняемой и пополняемой прибылыми волчатами, то в отборном квартете испытанных, слетанных с ним виртуозов, то и вовсе с ведомым одним. Фронт все больше и больше выгибался на запад, с равномерным упорством по карте ползли широченные красные стрелы, понемногу растягивая, а затем разрывая немецкие синие дуги. Раздражение этих покорителей мира перед бессмысленным упорством дождевых червей, сорняковой живучестью русских давно уже сменилось чувством загоревшейся под ногами земли, сгустившегося пала русской ненависти, который раскаляет даже трехвершковую броню, и Тюльпан как небесный барометр этой войны, уловив изменение духа немецкого войска, заработал с предельной нагрузкой. Впрочем, слово «нагрузка», в котором были запах обильного пота и скрежет зубовный, для него вообще не годилось. Лишь красота была в его, Тюльпановой, шкале.

Борх себе ставил новые метки на киль, и Зворыгин накрашивал на фюзеляж трафаретные звездочки. Борх, упав ниоткуда, распарывал брюхо железным «Илюшам», и Зворыгин вдевал свою «кобру» в просветы защитного круга «лаптежников», точно нитку в ушко. Борх свободно-безжалостно резал прославленных сталинских соколов, и Зворыгин показывал кое-что остроумное знатным «шварценвольфам» и «мельдерсам». Так и двигались оба по разным дорожкам, но как будто бы и восходили по склонам воздушной горы и должны были рано или поздно сойтись на вершине.

Вот он, изжелта-серый квадрат превосходного летного поля, – лишь неделю назад тут стояла эскадра Тюльпана. Капитально поляну обустроили немцы, будто век собрались тут хозяйствовать. Совладал с осязаемым боковиком, развернулся, поймал полосу – желто-серая масса земли разбивается на отдельные кустики, кочки, былинки; тронув ровную, словно доска, полосу каучуком трех точек, подымая клубы серой шелковой пыли, добавляет он газа и катит стороною назад в свой квадрат, где стоял, может быть, «мессершмитт» с красным носом-цветком, а теперь стоит вечный Семеныч – воплощением нормальной, незыблемой жизни… И вдруг соскользнула стальная нога ровно как с крутояра в пустое, провалилась в недвижную, твердую землю едва не по самую плоскость и треснула. Отстегнув парашют, привязные ремни, спрыгнул на обожженную, крепкую землю, словно уж сомневаясь теперь, что удержит. Оскользнул узнающим скучным взглядом свою скособоченную, как бы начавшую тонуть и тотчас же увязшую во вновь схватившейся земле «аэрокобру». Так лошадь на ходу проваливается одной ногой в сурчиную нору, но для машины перелом конечности – это не больше, чем сломавшаяся ножка табуретки, разве только слесарской работы Семенычу привалило, как грешнику – покаянных поклонов.

– Обломались, мазурики! – подхватился Семеныч. – Что вы стали, мерзавцы?! Ну, пошел за лопатой – подкопать ее надо, видишь, в землю ушла – так, в раскачку, не выручишь. Развели командиру болото! Ладно, сам виноват, как последний мошенник. Ты, Григорий, прости – не сберег. От протечек такое, должно, – фрицы, стервы, подгадили. Столько слили горючки сюда…

Он кивнул: да, от слитой горючки почва сделалась рыхлой, мочливой, ничего фантастического нет в таком земляном пузыре. Но с Семенычем было осязаемо что-то не то – он как будто обрадовался перелому шасси и возможности сразу сбежать от чего-то в свой мир гидравлических приводов и форсажных форсунок. По чумазым кирпичным щекам его тек трудовой честный пот – и не пот, а какой-то полынный настой, потому что от едкого пота у этого мастерового уже четверть века не щипало в глазах.

Григорий увидел в его глазах то, что не мог не увидеть любой хоть неделю поживший на фронте летун, и когда видишь это у своих мотористов в глазах, то один лишь вопрос остается, всплывая у тебя из-под сердца и железно выталкивая запирающий горло комок. Еле-еле посильное «Кто?».

Это тоже проходит по разряду обыденности: с тем же остервенением рубят воздух пропеллеры, так же мерно рокочут и покладисто глохнут моторы вокруг, так же точно снуют под носами и крыльями «аэрокобр» мотористы и летчики, так же точно обстукивают молотками разрывы брони, подгоняют заплаты к черным дырам в обшивке, так же точно искрит огневою пургой бородавчатый сварочный шов, но уже наступила, как сапог на кадык, тишина, обнимает она посвященных, глядящих особо – то ли внутрь себя, то ли в то несказанное, чего еще не знает вновь прибывший, только что возвратившийся невредимым летун. И Семеныч в ответ на его выжимающий правду, а вернее, последнее уточнение взгляд отвратительно сморщился, точно собираясь захныкать, пересилился и обреченно махнул в направлении, в котором Зворыгину надо идти: там они тебя ждут, там узнаешь…

Там, в соседнем квадрате, на стоянке заклятых Лапидуса и Гречки, густился народ, человек где-то десять кружком – как над ямой. Между ребер впилось и продавливало с каждым шагом вовнутрь: «Кто? Кто?» – не ослеп, но не видел, боялся увидеть, на месте чьей машины образовалась пустота и есть ли там вообще теперь хоть чья-то. Деревянной, песочной, текучей ладонью нашарил лопатки обернувшихся на командира, не узнавших его и не узнанных им летунов.

Под израненной, изрешеченной, там и сям освежеванной до стального скелета машиной сидел человек с блестящей, как от клея, смольной шевелюрой, подбородком и носом живого, омертвелого Леньки, и в мозгу у Зворыгина вспыхнула белая лампа: Гречихин. Говоривший ему только третьего дня: «А ты помнишь Марылю? Ну Марылю, Марусю, в Черниговке, помнишь? У нее мы стояли. Не могу я забыть ее, Гриша… Ну, скажи еще, ведьма. Я тебе не про то. Почему-то мне кажется, что общение наше оказалось с последствиями. Были долгие ночи. Понесла от меня… Да уж лучше бы точно. А то я вот живу и не знаю, может быть, никогда не узнаю, что в деревне Черниговка сын или дочь у меня. Я, Григорий, уже это твердо решил: жив останусь – навещу ее там. Смысл жить теперь новый. Это ж род мой теперь, может быть, продолжается. Да и прав ты, кажись, – сердце аж закипает, как вспомню ее. Не одним же дитем присушила. Женюсь – вне зависимости. Не найти мне такой, как она, – это я еще там с нею понял, ночами. Можно лучше найти, а такой – никогда».

Подломившись в коленях, подсел к Лапидусу, захватил за плечо, надавил на какую-то кость, как на кнопку, – Ленька залубенел и не сразу на Зворыгина поднял глаза – замертвелые черные раны, колодцы, – и как будто ударил в глаза ему солнечный свет, подымая со дна застоялые боль и позор.

Зворыгин ничего не говорил – просто ждал, и слова поползли, с вязким скрипом подаваемые командиру наружу:

– Он Валерку – Тюльпан. На Балабино вышли. Три яруса облачность. Своевременно их над собою увидели – двадцать градусов выше, четыре часа. Одна пара на нас, а вторая – наверх, в облака. Ну понятно – приманка, проходили уже… – придушил его смех. – Тут же главное – виждь. Лобовую атаку встречаем кабрированием. Ну и тех ждем, конечно. По тому, как меняют свой профиль в пике, сразу поняли, с кем повстречались. А вот тут уж и нос его красный – Тюльпан. Ну и что? Мы же тоже идем убивать. – Следом за проясневшим, оттаявшим взглядом у Леньки раскалились и ожили руки – заходили, выписывая развороты и бочки, как два самолета, разгоняясь, все злей рассекая перед носом Зворыгина воздух и опять возвращаясь к скольжению масляно-плавному: руки помнили все, что не мог Лапидус допустить до ума. Летуны, словно глухонемые, всегда изъясняют друг другу былое руками, не умея сказать, передать отзвучавшую музыку, обгоняя ладонями нищую речь, – если руки живые, то и весь Лапидус скоро будет живой. – Огляделся: Гречихин – за ним, влепился, как репей в свинячий хвост, не отпускает. Ну и как тот пошел от него на качелях – прямо так и вихрится, как листок на ветру, на едином дыхании, стерва… ум-м-меет! Захожу ему в лоб – клещи делаем гаду, а он как рванет у меня из-под носа в зенит… прямо из-под Валеркиной трассы, которая шла по нему, а пошла разве что не по мне. У меня террикон перед носом, а он – тут же переворотом на горке мне в хвост. Хлоп – дыра в животе, и руля глубины я не чую – ну все, инвалид. А он Валеркою, подлюка, занялся. Он сейчас на него уже бросит машину – ну как ты на его двойника над Цемесской бухтой! Вниз – никак, на вираж тоже встать не успеет, но зазор оставался, зазор, чтобы вверх, и Валерка на горку из-под носа его кэ-эк рванул! Ну не будет же тот на взаимное истребление бить! Только он же ведь, царская птица, Валерку в эту горку и гнал, он заставил его это сделать! Он немного его отпустил, проскочил у него под хвостом, на таком вот платке носовом развернулся – и в брюхо! – Закипевшую голову сцапал когтями – отключить разрывающий звон, раздавить свой трухлявый пенек.

Зачужавшей рукою Зворыгин рванул воротник, не ослабив на горле клещей, – эту хватку ослабить он мог лишь движением ручки штурвальной. В неподвижном кружке мертво стиснувших жвала ребят распрямилась пружина – кто-то их растолкал, раскидал, с ходу врезавшись в спины.

– Таарщмайор! Там… там… – Озорного и наглого малого Славку Попова колотило так сильно, словно вынули из полыньи; крик не шел из него, как вода из утопленника, еле-еле выталкивался из квадратной дыры клокотавшего рта. – Таарщ командир! Там… под вашей… машиной… я прошу вас!.. пойдемте со мной!.. я прошу вас, ребята!

Побелели у парня глаза, с быстротою диковинной он постарел; сквозь Григория, не застревая, проходил его взгляд, упираясь во что-то немыслимое, что увидел он «там».

Сорвались, повалили к зворыгинской «кобре». Человек уже двадцать вокруг нее сгрудилось – как один человек, глядя под ноги, в яму, как стоят и глядят над могилой. Как один человек, почему-то залепили ладонями рты и носы, запирая рыдания в горле, заходясь в неуемном, выворачивающем кашле или точно собравшись блевать. А один отвернулся и пошел от толпы, как «неграмотный – тот же слепой», разве только не выставил перед собою для ощупи руки.

Угодившую в ямку железную ногу шасси откопали и выручили. Вечный аэродромовский запах – бензина, раскаленного солнцем железа, горелого масла – приглушал, но не мог подавить пробивавшийся сквозь него приторно-сладкий васильковый густой трупный дух, знакомый Зворыгину с первого года войны, но сейчас небывало тяжелый, разящий в упор и уже забивавший все помороки. В быстро вырытой яме глубиною не более метра, в двух шагах от зворыгинской «аэрокобры» начинался, густился, стоял этот давящий смрад; из открывшейся бурой, в синеватых прожилках земли, как большие древесные корни, выпирали покрытые мокрой суглинистой ржавчиной руки и ноги. Уходящая в землю плашмя вереница придавленных тел – точно бревна моста, точно смятый и поваленный натиском этой земли, не имевший конца и начала забор из широких гнилых горбылей. Таких цветов в природе не существовало, ибо не предназначены для человеческих глаз; только черви, жуки, муравьи могли равнодушно, бесчувственно соприкасаться с этой позеленевшей окисленной бронзой, корневищной, поганочной белью, синевою, которой напослед наливаются зрелые сливы, и коричнево-аспидной патокой.

Казалось, что иные трупы были свалены, верней, уложены в могилу лишь вчера: не распухли, не вздулись, не размылились, не расплылись; еще не было тех предпоследних степеней разложения, когда запертые в мертвом теле животные соки прорывают раздутую кожу и выходят наружу – напитать ненасытную землю для дальнейшего роста сорняковой травы и духмяного жита. Обтянутые жухлой кожей крестьянские мослы старух и стариков, мускулистые, сбитые, жирные, тощие спины оголенных и полураздетых мужиков и подростков, откормившие рыхлые и наивно торчащие каменно крепкие девичьи груди, цыплячьи лодыжки, коленки, ручонки невыросших детских людей – все, все было цело и будто нетленно, должно было здесь сохраняться, пока пришедшие русские воины их не найдут. Это было убитое тело народа – молодое и дряхлое, трудовое и праздное, плодовитое и не рожавшее, увядавшее и по-весеннему чистое, испытавшее мужнину ласку и девственное.

Зворыгин видел взрослые и маленькие лица – смугло-синие и оловянные, недовольные, словно бы заспанные и опухшие, как от побоев или от многодневного пьянства, видел круглые дыры не забитых землей детских ртов, как будто все еще таившие немые отзвуки последнего, оборванного хрипа, – они сожгли Зворыгину глаза, и уже не плескались чугунным расплавом в его голове, не казнили каленым железом вопросы: почему он увидел их только сейчас? Почему перед ним раньше не обнажалась вот эта невозможная в дикой природе, а самим человеком привнесенная в Божье творение смерть – с каждой пядью, тягучей верстой отвоеванной русской земли? Как могли они здесь столько времени жить: разбегаться, садиться, чиниться, гоготать, зубоскалить, величаться победами, жрать горячую кашу с тушенкой, пить спирт – и не слышать подземного стона своих? Почему не кричала под ними земля?

Будто не понимал, что чем дальше на запад, тем все тяжелее стон великого множества павших – убитых вот так. Кто-то в нем, в его черепе, кто еще был способен думать, постигать, оценил, как продуманно, экономно уложены в яму убитые бабы и дети – с инженерным расчетом, сбережением времени на работу лопатами. С ежедневною нормою выработки.

Будто только теперь допустил до ума суть пришедших на Русскую землю чужих. Как будто смерть тех, кого даже шлепнуть по заднице страшно и стыдно, для него оставалась только жгучей абстракцией – волосатой когтистой рукой, протянувшейся к светлой кроватке со спящим младенцем; утыканным гвоздями сапогом, наступившим на детскую куклу с короткими пухлыми ножками, как на плакатах «Смерть детоубийцам!». Будто и не читал в каждом номере «Красной звезды» о расстрелянных, облитых бензином, сожженных, повешенных, убитых прикладами, брошенных в шахты, о пленных красноармейцах, с которых заживо сдирали кожу, и о женщинах, заколотых штыками в беременный живот; будто и не читал: «Колхозница Матвеева Аксинья изнасилована группой немецких солдат, жестоко избита и застрелена, колхозница Матвеева Наталья изнасилована немцами и зверски убита, колхозница Федорова Мария Марковна изнасилована немцами и затем сожжена на костре». Будто Борх не был связан с таким… и еще признавал он, Зворыгин, его человеком и как будто бы даже склонялся перед силой его, красотой… В боевом небе все справедливо. Но Борх стоял здесь. Консервная укладка трупов под ногами у Зворыгина – это был его след на земле.

2

Меня изводил звон в ушах. Металлический, тонкий, высокий, он становился интенсивнее и громче в полной тишине и разворачивал, пропитывал, вытверживал мой мозг. Я заперся в блевотно душном номере гостиницы «Астория» в изнемогавшем от жары Днепропетровске и, распластавшись на кровати, подбивал итоги. Точно каждая клетка моего драгоценного мозга звенит. Может быть, это просто оживают отбитые грохотом пушечных трасс перепонки? Проявившиеся с опозданием последствия всех моих приземлений на брюхо? Я не верю в диагнозы «истощение» и «стресс», во все эти болезни бухгалтеров и стряпчих, острожных и умных, как крысы, существ, почитающих собственную беготню за продуктами верхним пределом испытания нервов на прочность. Все болезни, мне кажется, происходят от грубых воздействий среды – механических или химических. И конечно, еще от того неминучего, что называется «старостью». Я еще не старик.

Впрочем, наш Цвернеманн – существо с аппетитом свиньи и стальной арматурою вместо человеческих нервов – совершенно свихнулся: после пятидесятой, юбилейной победы с ним случился припадок, он рыдал, колотился о землю, крича: «Мы воюем здесь с мертвыми, каждую крысу мы должны убивать по три раза», а потом попытался забраться в конуру Минки-Пинки и скатился в ремонтную яму, крича: «Я хочу быть собакой! Аф! Аф!», – еле-еле его удалось усмирить и стянуть ему руки ремнями.

Мы вложились в кубанскую бойню всей силой, мы дрались, пробивая этажи красоты снизу вверх, подымаясь на новые уровни и оставив внизу сам готический шпиль, мы уже словно сами себе изумлялись. Мы сожгли в общей сложности свыше шестисот краснозвездных машин, но и сами лишились без малого шестисот самолетов (как бы ни занижали цифры наших потерь под давлением расовых предрассудков штабисты, выдавая явление «Зворыгин» за «повышенную аварийность»), только наша эскадра «бессмертных» потеряла в апреле – июне половину состава. Мы не отдали красным господство в небе Южной России – господствовать стало попросту некому. Окопного, плотинного, проходческого мяса в Германии пока еще хватало, но как с желанной скоростью привадить, натаскать в достаточном количестве птенцов, хотя бы по выучке сопоставимых с Баркхорном и мной?

Голова моя деревенела, стекленела от звона. Если вдуматься, вспомнить, мои нервные клетки запели после гибели Буби. Может, после того как Зворыгин убил его, сила этого русского стала воистину невыносимой, затопила меня и звенит непрестанно: если Эриха нет, то Зворыгин тоже должен не быть? Должен я оборвать неподсудную эту свободу, не дозволив ему кувыркаться в родной смертоносной стихии как ни в чем не бывало? Отобрать у него: утоление жажды холодной водой, вкус и запах горячего хлеба, вина, табака, обладание женским податливым телом, раскрытым в межножье, как устрица, каждым новым подснежным цветком, всеми девками мира, несомненную тяжесть одеяльного кокона и ни с чем не сравнимую радость касания маленьких рук, захвативших отцовскую шею?..

Я пересел в оставшийся от Эриха подновленный, залатанный ящик с вызывающим клетчатым клоунским носом, я искал его в небе над Крымской, над Анапой, над Керчью, а потом – над рекой Миус, Мариуполем, Сталином, но не чуял при этом звериной, разрывающей ненависти. Русский сделал простейшее и физически необходимое телодвижение, так же точно служа абсолютной красоте, как и я, и был виноват в смерти брата не больше, чем разохотившийся с голодухи сокол или стриж – в изяществе и скорости полета.

Не важно, что пробило во мне эту дыру – случайный осколок, зенитка, Зворыгин. Моего брата нет. И вечный человек, живущий внутри меня, не умер, но потерял еще одну частицу своей силы. Я же ведь заболел не вчера, не в то мгновение, когда русский занес свои когти над Буби. Просто Эрих был жителем моего изначального мира, священной страны, озаренной единственным солнцем – молодой нашей матерью.

«Смотрите, смотрите», – говорила она, указав нам на ласточку, удивительно чисто кроившую виражами прозрачное небо, на песчаную отмель причудливой формы или клинопись птичьих следов на снегу, на обнаруженное ею ястребиное или сорочье гнездо с невиданными нами прежде диковинными яйцами, столь не похожими на прозаичные куриные: это были не яйца – драгоценные камни, планеты, шоколадно-песочные, дымчато-синие, и родимые пятна на них поразительно напоминали марсианские материки; лишь такие скорлупы могли охранять обраставшее пухом, зачатком крыла невеликое глупое сердце. «Смотрите», – говорила она, и словно только после этого я сам начинал различать утаенные прежде от глаза, обоняния, слуха бесподобные частности мира, которых будто вовсе не существовало, – и они возникали, лишь когда мать покажет на них, назовет их по имени. Так в Эдемском саду человек нарекал проходящих у него перед взглядом животных и птиц, и они начинали всамделишно быть.

Все, включая отца, и не без основания, считали ее сумасшедшей. Мать же просто хотела жить в детской, пернатой, молодой справедливости, торопилась наполнить ничтожный отрезок своего бытия максимальной свободой, задарить, залечить всеми видами скорости безнадежно-отчаянную беззащитность души перед сужденным ей небытием, не прощая себе и другим, не терпя никакой неподвижности – этой общеполезной, подушной, безотменной повинности, что так трудно дается любому ребенку и так просто – холодному трупу.

Я вижу ее взором памяти только такой – летящей и движимой собственным сердцем; я вижу ее, слившуюся с чистокровной тракененской лошадью в одно великолепное животное, в жокейских рейтузах, которые любому существу мужского пола хотелось на ней разорвать, сидящую на кокпите с ногами, в апельсиновой кожаной куртке, защитных очках, летном шлеме, придающем ее молодому лицу выражение амазонской воинственности и при этом пронзительно-трогательной беззащитности. Я вижу ее взором памяти только такой, и во мне воскресает первородная радость наших с ней перелетов в Берлин и Варшаву: в самолетной кабине ее отвращение к медленности обретало стихийную мощь, полыхая в глазах сущим ведьминским пламенем, заражая нас с Эрихом чувством, что мы – властелины земли и никто нашей власти над миром не свергнет.

Мне исполнилось двадцать, когда в нашем доме все выстыло. Летать она больше уже не могла – а мы верили, нет, состояли из точного знания, что она победит эту темную, непонятную, мутно-речную болезнь точно так же, как мы, ее дети, свои сезонные ангину, корь и дифтерит; обязательно что-нибудь сделают, вырастят в склянках приглашенные самые лучшие, а верней, дорогие врачи, да и лучших врачей нам не надо, потому что не может ослабнуть, остыть сила этого солнца, свет, который творит наша мать вкруг себя… А она высыхала, тускнела с быстротой колдовского заклятия – обнажились цвета человеческих тканей, костей, голова в золотистом сиянии спутанных косм с каждым часом все глубже вминалась в подушку; мать смотрела на нас из трясины удивленными, не узнающими, тоскливо-беспокойными звериными глазами – словно окнами в то, что свинцово плескалось под кожей и ребрами, изжигая ее изнутри, что называлось «раком лимфатической системы», словно этому можно найти в человеческой речи название. Будто просто убить ее было нельзя, мало было разбить ее оземь, как других летунов, будто это цветущее, сильное, слишком жадное, слишком горячее тело не могла взять земля, и сперва надо было его обескровить и высушить, чтобы стало съедобным и легко переваривалось, и без огромной боли сделать это было невозможно.

Я и раньше, конечно, ледяными мгновениями чуял тусторонний сквозняк, прорывающий толщу грядущих побед моей жизни, я и раньше отчетливо видел вселенную-смерть, ненасытную жрущую глотку и мертвые звезды. При моем дальтонизме кровь казалась мне черной – из разбитого носа, на ссаженной при падении с велосипеда коленке, – что являлось причиной моих земляных, безвоздушных кошмаров, целиком вытеснявших меня из меня самого. Как-то раз, отмутузив голоногого тощего Эриха, я отчетливо, с режущей силой увидел, что из носа его побежала не веселая алая кровь, а сопливая темная глина – я почувствовал не будоражащий дух океанской воды, не соленый железистый привкус ее, а ни с чем не сравнимую, каждодневно растущую вонь, что до срока сокрыта во всех нас под такой замечательно крепкой и чистою кожей. Запах, обозначающий самую суть всего нашего существования. Но тогда материнское прикосновение и одно ее слово могли убить смерть: «Покажи, где болит». Человек, вероятно, до тех пор-то и вечен, пока может сказать, где болит, – есть кому показать. Она так ненавидела всю неподвижность и медленность, что не верить ее кристаллически твердому честному слову, что мы будем всегда, я не мог. А теперь – ну, тогда, в 35-м году, – то, что было моей, нашей матерью, ничего не могло мне сказать, возлежа в драгоценном гробу со смиренномечтательной и благодарной – кому и за что? – нарисованной лучшим гримером похоронно-извозчицкой фирмы улыбкой, точно там, под землею, во мраке распада, обещалось и виделось ей что-то новое – несказанная радость вечной жизни души, то пустое бессмертие, от которого мать бы шарахнулась, точно ведьма от ладана. Эта лживая благостность, эта мерзость смирения, эта подло привитая безответному трупу признательность, эта невероятная полоумная тихая радость подчинения воле, решившей, что мать навсегда должна будет не быть, – разъярили меня.

Я стоял над могилой, ледяным саркофагом, и отчетливо видел, что со всеми – и, главное, мной – скоро сделают: все удивительно несхожие способности и судьбы сольются в одну ржавую могильную дыру, тяготения этого не перемочь никакою подъемною силой. Я смотрел на оставшихся жить, улыбаться скворцам, певчим птицам, поливать из садового шланга газоны, делать все это так непростительно медленно, что уж лучше бы вовсе не двигались; брел и брел сквозь толпу этих трупов с хорошим аппетитом и стулом – и думал: если матери нет, почему все они должны жить? Если в эту же землю закопают меня, то весь мир должен быть распылен таким припадком атомной истерики, чтобы сдохли все-все, гарантированно и немедленно. Чтобы уж никогда – никого. Не хочу, чтобы вместо меня народились и правили миром какие-то новые мальчики…

Я пластался на топкой кровати и мял, мял затылок и шею, как будто надеясь нащупать под кожей какую-то кнопку. Звон не только не стих, но заполнил всю комнату – я был вмурован в него, точно окаменелое членистоногое в породу. Но еще через несколько вечностей мне показалось, что источник мучений моих – наверху: слитный звук раскололся на джаз, истеричные бабские визги и смех. Я толкнулся с кровати, потревожив лежащую рядом со мной Минки-Пинки, сдернул китель со спинки и вышел… лупанул кулаком по массивной коричневой двери, за которой гремели обвалы запрещенного джаза, и красивая рослая девка в бордовом панбархатном платье замерла на пороге.

– Будьте любезны, фрау, позовите вашего хозяина, – рявкнул я по-немецки.

На зов явился некий Гофи – лощеный хлыст в наглаженном мундире и со штампом «Eins-b»[46] на лице:

– Что вам угодно, герр майор?

– Заткните граммофон и глотки, обер-лейтенант. Или я вам башку разобью.

– Да что вы себе…

– А вы что себе позволяете? Вы где? В своем доме? На отдыхе в Граце? А может, в центре завоеванной Москвы? Послушайте, вы, грозный воин переднего края, я порядком устал от безделья в глубоком таманском тылу, у меня, вероятно, сотрясение мозга и повышенная раздражительность, чрезвычайно повышенная, вы меня понимаете? – Я давяще смотрел в его дрогнувшие голубые глаза, забавляясь смятением штафирки перед нервнобольным фронтовым офицером, признаваясь себе, что меня уже тянет к источнику музыки, визга и смеха, что они-то и могут ослабить звон в моей голове…

– Бог мой, Герман! – За спиной лейтенанта возник и вперился в меня элегантный худой офицер в идеально сидящей штабной униформе с галунами-«катушками» и малиновой выпушкой на капитанских погонах. Крупный выпуклый лоб, рыжеватые рысьи глаза, иронично скривленные тонкие губы, оттененные ниткой нафабренных усиков, – что он делает здесь, Вилли Хассель, сын имперского консула при самом папе Римском? – Вот уж бы никогда не подумал, что ты станешь корчить из себя оскорбленного хама. А ну брось издеваться над беднягой Юттнером. Не волнуйтесь, приятель, он вовсе не псих, он – всего лишь шутник, он всегда был горазд на подобные шалости. Ну проходи же, Герман, проходи. Посмотрите, мои дорогие, кто пожаловал к нам! Прошу любить и восторгаться – Герман Борх. Знаменитый Летающий Зигфрид, воплощение кары небесной для сталинских соколов… – Затолкал меня в люксовый номер, подпихивая к хамской роскоши огромного стола: серебряные горлышки шампанского во льду, украинское белое сало, белужья икра…

Во главе стола – крупный, как флемишский тяжеловоз, Oberst der Pioniere[47] с густо забагровевшим от выпитого добродушным мясистым лицом; по ухваткам и виду – папаша двух цветущих девчонок на выданье. Этот Юттнер – похоже, его адъютант, еще двое – планктон штаба армии. Я разглядываю принаряженных девок с блестящими от самодельного «брильянтина» прическами (это, видимо, сахар, разведенный в воде) и в цветастых кокетливых платьях с дразняще просвечивающими перехватами лифчиков.

Хорошо сложены, но вот морды… Налетев, расшибаюсь, как птица о прозрачную стену витрины, о лицо тонкокостной отрешенно-задумчивой девушки, что сидит рядом с этим годящимся ей в отцы инженером, Штайнмайером. Совершенно не ждал: ничего промтоварного или грубо-кустарного. Большевики с холуйской злобой пропалывали собственный народ на протяжении трех первых пятилеток, ненавидя, конечно, еще и точеные лица, «породу», оставляя на семя лишь чугунноугрюмые хари потомственных чернорабочих и расплывчаторыхлые рожи захудалых крестьян – лишь свои отражения в зеркале. Все дворянки – в Европе, в могилах… И вдруг: нелюдимый свободный ребенок, та нежность, по сравнению с которой светотень на полотнах Вермеера – труп по сравнению с жизнью. Удивительной формы глаза с кротко стекшими внешними уголками и веками, словно отяжеленными грустью, – могу сравнить их только с печальными глазами сенбернара, чистого щенка, но, само собой, это не точно. Не могу передать даже цвет, и поэтому, от нищеты, неприятия каторги в хризолитовых каменоломнях третьесортных романтиков, – просто: глубоко-голубые, в них – живая вода.

– Вот вам классический немецкий офицер! – между тем заливается Хассель, словно владелец дрессированного пса, показывая девкам на меня. – Мы знаем ваш язык, мы знаем русскую культуру. Мы знаем Лермонтова, Чехова, Толстого. Герман – истинный аристократ. Да, моя дорогая, он – граф, настоящий, знатный, как Гогенцоллерны, как Валуа, понимаешь меня? Хочешь быть настоящей графиней и жить в родовом замке Борхов у Балтийского моря? – Игриво-заговорщицки склоняется к сидящей рядом с ним брюнетке – та упирается в него свободной от поедания лакомства рукой, с притворновозмущенным выражением «Какой быстрый!» уворачиваясь от прильнувших к ее уху губ. – Стой, Герман, я не понял: что ты делаешь в этой гостинице? Тебе что, наконец, предоставили отпуск? Ну а твой братец Эрих? О нем вроде тоже было уминание в Wehrmachtbericht.

– Это было последнее упоминание о нем.

– Прости, я не знал.

– Примите наши соболезнования, Герман. Возможно, это прозвучит не очень-то пристойно… то есть совершенно непристойно на фоне нашего… эхм… так скажем, торжества, но все же: мы глубоко скорбим о вашем храбром брате. – Как же я ненавижу вот это дерьмо: «храбром брате». – Несправедливо, когда гибнут молодые… – изрекает Штайнмайер, давя из себя из себя «сожаление» и «скорбь».

– У молодых одно преимущество, – не дал я слезам выкатиться из его прохудившихся глаз, – они никогда не узнают, что такое подохнуть от рака желудка, геморрой, импотенция и все прочие радости соболезнующих им стариков.

– Прекрати, Герман, брось. – Хассель живо качнулся ко мне и стравил под давлением на ухо: – Ну зачем оскорблять добряка? Надо ж было нам что-то сказать – ну так он и сказал. В конце концов, ты мог и промолчать, как-нибудь обойти мой вопрос. Знаешь ведь, что в таких ситуациях все становится страшно банальным: ангелочки, цветочки, любые слова – все, чем мы обставляем ситуацию смерти… Право, даже смешно, что я вынужден это тебе объяснять. А на черта тогда ты явился сюда? Посмотри, племенные кобылки, не правда ли? Явно лучшие девки во всем этом городе. Ну давай, помоги мне – скажи им на своем прекрасном русском что-нибудь, я уже не могу молотить языком. И прошу тебя, Герман, поменьше твоего гамлетизма – все равно эти козы его не оценят. Вы должны нас простить, дорогой мой, – говорит он уже в полный голос, для всех. – Да, увы, мы теряем на этой войне самых лучших. За победу над красной ордой мы платим высокую цену. Я предлагаю выпить за тебя, мой друг. Господа! За всех наших летчиков, павших в борьбе и продолжающих сражаться за Великую Германию. За Рейх! За фюрера! Sieg Heil!

Я смотрю на нездешнюю светловолосую девушку: словно только что вырезанные, не успевшие толком зажить беззащитные, чистые губы, соединение мордочки потешного зверька и заповедно-идольского, царственного лика. Она смотрит в меня со спокойной выжидательной ясностью, терпеливо, но вовсе не с животной покорностью. С вызывающей прямотой отторжения? Нет. Просто как на чужого, живой наконечник, звено нашей силы, зная, что у меня изо рта не полезут клыки, зная, что у меня человечий рассудок, желания, чувства; я могу говорить на ее языке, разбираюсь в стихах, русской музыке, плачу над своими собаками, когда те умирают, но от этого только страшней, а верней, тяжелей, непонятней, чем если бы у меня были когти, шипы и ужасные жвала.

Эта девушка нас не боялась, а только терпела. Не трудила лицо ни блудливым посулом, ни смехом над остротами Вилли, не хотела да и не могла перед нами себя так насиловать. На белого хозяина, пришельца высшей расы, так не смотрят. Подозвать ее свистом к себе, как собаку, как ее расфуфыренных, подготовивших тело к услугам подруг?.. Только тут меня словно стегнули: зачем она здесь? Продается за хлеб и консервы, как эти? Что за нужда – кого ей надо прокормить и от чего избавить? – толкнула ее к этим девкам и голодным до баб офицерам?

Я хочу спросить, кто и откуда она, для чего пошла к нам в услужение, кем; я не расслышал даже имени ее; хочу ее вытащить из-за стола, но вместо этого приходится выслушивать биографию яркой брюнетки в панбархатном платье: эта Зина служила старшим поваром в местной столовой для советских партийных чинов и после нашего прихода не сменила родной стихии полового общепита на другую, разве что обернулась неистовой украинской националисткой и самолично поднесла огромный каравай освободителю фон Клейсту.

Наконец я встаю и, приблизившись к девушке, с омерзением прищелкиваю каблуками перед старшим по званию:

– Разрешите, герр оберст, пригласить вашу даму?

Я смотрю ей в лицо, заложив руки за спину: кто и как предлагал этой девушке руку? В своем маленьком черном облегающем платье чуть ниже колена, подымается, точно зануда-отличница Bund Deutscher Mäde[48], исполняя все то, что давно разучила для смотра молодой самодеятельности, и не в силах скрыть правды: противно.

Ее кожа звенит в ожидании прикосновений, наполняя меня ощущением рвущейся из незримых силков, беззащитной, тоскующей жизни. От нее пахнет чем-то похожим на духи от Шанели, тою же парфюмерной подделкою, что и от Зины, – верно, эта холеная сводня с нею и поделилась. Я почуял себя слизняком, плотоядною гнусью: если девушка эта и ляжет под кого-то из нас, то с таким омерзением, так отчетливо перемогая себя, что у каждого, кто человек и мужчина, отнимутся руки от мертвецкой ее безответности и бездонной гадливости, все немедля обмякнет, обмерзнет, распирающей крови не хватит на то, чтоб воткнуть. Но сейчас ее руки ложатся на мои деревянные плечи с витыми шнурами погон, а мои, переполненные воровским своеволием, еле-еле сжимаются на ее напружиненной талии, как будто я боюсь передавить ее напополам.

Под тягучую музыку мнемся на полутора метрах паркета. Она смотрит мне прямо в лицо – как поставленный в угол ребенок.

– Как вас зовут, простите, не расслышал, – говорю на опрятном своем, бедном русском.

– С утра компотом уши мыли? – отвечает она со свободной, не сдержавшейся и проступившей на лице кривоватой улыбкой: так свободно, бездумно усмехаются дети, когда видят что-то смешное на свадьбах и похоронах. Наша мать улыбалась вот так нашим детским суждениям о том, как зарождает ветер, и с чего началась Мировая война, и откуда мы сами взялись, и где будем, когда нас не станет… Вот кому я могу показать, где болит, – вот что я на мгновение почуял. – Меня зовут Лида, герр Борх.

– Чем же вы занимаетесь, Лида?

– Кем я устроилась при вас? – вновь усмехается она, не скрыв и не желая прятать, что жизнь ее стала давяще другой, когда панцерваффе фон Клейста вошли в этот город. Колонны молодых здоровых девок и парней, идущих прямиком в прожорливые пасти эшелонов, которые перевезут их в чудесную Германию, – вот зачем она здесь: чтобы мы не смололи ее. – Я служу в вашей администрации.

– Понятно. Переводчицей. А как вы переводите: «За неповиновение – расстрел?»

– Перевожу с немецкого на русский. Эта фраза предельно проста. – Спокойное лицо ее не вздрагивает, выражая все то же терпеливое превозмогание всего, что давно началось для нее. – Переводчица – это такая работа… В общем, можно себя убедить, что ты тут ни при чем, что ты – патефон, грампластинка, ходячая радиоточка. Как лошадь – что навьючили, то она и несет.

– А чем вы занимались до нашего прихода? – Кто забросил тебя в этот город, откуда, зачем?

– Собиралась учить детей в школе. Языку музыкантов, философов, Шиллера, Гете.

– А пришлось учить взрослых языку людоедов? – хлещу я ее, но лицо Лиды вновь остается спокойным и непроницаемым, выражая все то же терпение ради чего-то непонятного сильного. – И что же, ваше знание немецкого совершенно устраивает ваших… начальников? – Я едва удержал за зубами «хозяев», так хотелось проткнуть ее до чего-то болезненного, не могущего не закричать, не полыхнуть из этих смирных глаз пусть ненавидящим, но пламенем.

– Горькие слезы застлали мой взор, хмурое утро крадется, как вор, ночи вослед… – начинает чеканить она на почти безупречном немецком. – Я плохо понимаю сложные слова и выражения, но в состоянии поддержать беседу с господином офицером. – И недосказала: «Достаточно для проститутки».

– Изучали поэзию шпильманов в педагогическом?

– В Киеве. Мы потом переехали в Днепропетровск из-за нового назначения отца.

– Ваш отец…

– Инженер-гидротехник. Строил в Днепропетровске плотину.

– Но тогда вы должны были эвакуироваться, разве не так?

– Его арестовали органы.

– За что?

– За возведение плотины, полагаю, – с застарелой, остывшей, смирившейся болью. – Как только началась война, они его забрали. Он – немец, фамилия – Флам. Вот ведь как получается, да? Фашистка для красных, метиска для вас. Полу-неизвестно-что.

Вот теперь все понятно: защитный инстинкт или даже холодный расчет отыскать чистокровного сильного друга, который раздобудет ей паспорт фольксдойч, заберет с собой в Рейх, переправит в Европу, – непонятная сила ее обжигает не только меня.

Что-то я себе все же успел про нее напридумывать, потаскун с клейкой лентой для мух на лице и почти уже ороговевшим от частого употребления членом. Ничего, кроме опустошенности, не приносят соития – сразу после плевка лишь отчетливей чуешь, что спасения нет. Ничего, кроме спичечной вспышки во тьме и провала в дыру, из которой когда-то был выдавлен с материнскою кровью. Повторяются музыка, лица, тела, но сейчас я как будто бы снова коснулся чего-то сильнейшего, чем медлительный натиск земли: она просто похожа на мать – не лицом, а свободой, правдой каждого телодвижения, она просто явилась из того справедливого мира, в котором наша мать не должна умереть никогда.

– …Значит, едешь домой? И какого же черта ты застрял в этом городе? – Мы с Вилли отходим к окну, и он протягивает мне раскрытый портсигар.

– Задержали бумажки.

– Чем тебя наградили? Двухнедельной побывкой? А дальше? Вернешься на фронт? Впрочем, фронт теперь всюду. Ты, наверное, знаешь: англичане бомбят наши рурские шахты, Берлин.

– Я вызван в OKL[49], там все и скажут.

– К твоему зажирелому тезке?! Это пахнет мечами к твоему Ritterkreuz[50]. А может быть, и званием оберст-лейтенанта. Вероятней всего, тебе будет предложена должность в самом OKL. А может быть, тебя назначат инструктором какой-нибудь яг-дшуле…

– Или сделают чучелом для поднятия духа усомнившейся нации.

– Именно! За эти два года в России ты сделал все, чтоб превратиться в настоящую священную корову.

– Предпочел бы вернуться сюда.

– Сумасшедший. Все, кого я встречаю, мечтают убраться отсюда, возвратиться к нормальным постелям и ваннам, а ты… Ну не хочешь же ты в самом деле отомстить красным соколам за несчастного Буби.

– А разве это не естественное чувство? Вроде мести Ахилла?

– Нет, ты неисправим. Иногда даже я тебя не понимаю. Скажи мне, где предел твоей иронии?

– Ну какая же это ирония? Наоборот, желание жить простым и цельным чувством. Почему сейчас красные снова стоят на Донбассе, а не за Уралом? Потому что им с двадцать второго июня было не до иронии. Ну а наши карательно-гигиенические операции заставили их просто ухохатываться над божественным миропорядком, который мы им предложили.

– Герман, Герман, полегче. Здесь офицер СД, и такие суждения явно ему не понравятся.

– Ну я же ведь священная корова. Ты давно с ней знаком? С Лидой Флам?

– Узнаю настоящего Германа Борха. Увы, мой друг, увы, у тебя только ночь, чтоб ее огулять. Впрочем, если за дело берется сам Борх со своими манерами и байронической скукой во взоре, то на его соперников я не поставлю ни гроша. Что ты хочешь узнать про нее? Не прошла ли она через многие руки? Ну конечно, приятель, ты у нас в этом смысле брезглив. И на взгляд-то – сама чистота, правда ведь? Успокойся, насколько я знаю, лукавый еще не похитил эту райскую местность у Господа, по крайней мере, профессионально она своей кискою не промышляет…

Лида с той же тоскливой покорностью слушает пьяные излияния Штайнмайера:

– Дорогая моя, я же ведь человек созидания. Я всю жизнь свою строил мосты. А теперь мне приходится их разрушать. Днестр, Днепр, Кубань… Моя жена Сигилд довольна: меня теперь быстро продвигают по службе. А вот сам я порою впадаю в отчаяние. Я как библейский Авраам: каждый раз, заминировав мост, я словно своего ребенка убиваю ради Господа. А знаете, чем я занимаюсь сейчас? Только тсс! Никому! Передо мной поставлена задача до основания разрушить здешнюю плотину. Это страшно секретная миссия. Со схемой расстановки детонаторов, которую я выстроил, я хожу теперь даже в сортир… уж простите меня за такую подробность. Да, да, я прикован к портфелю с плодами своей же богомерзкой работы, как каторжник, и теперь, если красные будут у этих ворот, сразу – бдыжжж! Все египетские пирамиды – взорви их кто-либо – будут лишь жалкой кучкой песка по сравнению с руинами этого левиафана. У меня сердце кровью обливается.

Лида слушала оберста с выражением тактичной участливости, как послушный ребенок, которому хочется спать и которого мучает пьяной откровенностью взрослый. На меня она и не смотрела. И такое вдруг глянуло на меня из ее безнадежных, тоскующих глаз…

В детстве я одно время мечтал стать великим шпионом, по сравнению с которым и Васмус, и Лоуренс – просто сопли на палочках. На ривьерских каникулах я с отсутствующим видом подсаживался к англичанам, французам, испанцам, эмигрантам из красной России или, скажем, воркующим парочкам, полнясь слухами о новых выводках королевских дредноутов, узнавая, что он изменяет жене, а она наставляет рога своему старику, слыша: «Да успокойся, этот маленький немец нас не понимает», получая «отлично» за свою мимикрию под глухонемого…

Патефонная музыка, истерический смех; «любопытнейший тип» из СД и другие ловцы женских тел, словно больше не в силах терпеть затянувшийся скучный концерт, друг за дружкою тянут, выпихивают проституток из номера. Вместе с яркой брюнеткой исчезает и Хассель, который еле-еле стоит на ногах. Остаются лишь Юттнер, Штайнмайер и Лида… Кто же это визжит? Расшалившийся Хассель вернулся в обнимку с расхристанной Зиной, на лице его пьяно качается предвкушение общедоступных блаженств. Лида что-то украдкой говорит инженеру и, чинно поднявшись, пробирается к выходу: сколько раз видел я вот такое выражение на лицах «воспитанных девушек», направляющихся в туалет на глазах у мужчин, – покидая свою высоту, признавая, что устроены так же, как все… Сквозь меня растет смех, подымает, толкает за Лидой…

– Стой, куда ты?! – с неожиданной цепкостью Хассель хватает меня за рукав. – Герман, будь джентльменом. Ведь она же там пи-и-сает… – высоко перешагивая всхлипы, хихикает он.

– Мы пописаем вместе, – вырываю я руку и, оттолкнув его глазами, вываливаюсь в залитый бредовым, качающимся светом коридор, еще не понимая, что делать с ней теперь… мы же просто удавим ее… как щенка, как овцу…

Обернулась рывком от стола – чистокровная сука, что не чует уже ничего, кроме взятого следа, по которому надо бежать, пусть она и напорется брюхом на острые ветки. Я рванулся к ней так, что на мне затрещала одежда, – раньше, чем она дернулась, стиснул, припер, выгибая, кладя на лопатки, прижимая затылком к столу, выдыхая в лицо на обоих наших с ней языках:

– Тихо, дура, молчи, нихт фашист!

Она что-то пыталась сказать перехваченным горлом, и лицо ее было таким, словно я вколотился в нее; свободная рука ее всплеснула – засадить со всей силы мне в голову чем-то сжимаемым… нет – предъявляя мне что-то как свой оберег: жилетные часы из желтого металла, которые заранее схватила со стола – не могла-де она не вцепиться в золотую вещицу людей высшей расы… Сапоги, нарастающий грохот – вмиг рванул на себя, развернул и, поставив ее по-собачьи, задрал затрещавший подол, напоказ свирепея и стирая губами ей шею до крови, и когда кто-то лишний вломился сюда, я уже свежевал эту девочку, вылезая из собственной сбруи, выдирал из-под платья трусы, запинаясь, царапаясь о стальные застежки чулок, в самом деле как будто готовый засадить и толкаться в нее, пробивая этаж за горячим кровяным этажом, обволакиваясь тошнотой, омерзением и болью…

– Что вы делаете?! – Отшатнувшийся Юттнер лупился на нашу собачью свадьбу.

– Убирайся! – отлаялся я, показав: не владею собой, и от Лиды меня ему не отодрать никакими цепями-ошейниками.

– Это вы убирайтесь отсюда, скотина! Вы что, озверели на фронте, майор?! Разложите ее в вашем штабе!..

Отвалившись от смятой, раздавленной Лиды, я рванул ее за руку и потащил мимо белого Юттнера, Хасселя, Зины, словно свою законную поживу туда, где мне никто не помешает. Был ли с ней кто-нибудь вообще? Мы же вздернем ее, и тогда она выпустит все, испражнится и кончит. Заволок ее в собственный номер, дернул так, что она повалилась на койку, и неестественно обыкновенным голосом сказал:

– Тихо, девочка, тихо! – Обращаясь к своей Минки-Пинки, залившейся лаем: «Просыпайтесь! Тревога! Чужие!», норовящей спихнуть мою гостью с постели в ту минуту, как я тычу в скважину непослушным ключом. – Там правее от койки – бутылка, на столе – пресс-папье, но не надо. А не то моя такса укусит тебя.

– Сумасшедший, – сказала она по-немецки – устоявшим, окрепшим, почти не срывавшимся голосом, словно я и не лез к ней в трусы. – Я могу объяснить. У господина оберста сегодня день рождения. Часы – подарок, вот и все. Не верите – спросите у вашего приятеля. Хассель вам подтвердит. Это он попросил… – говорила с тоскливой покорностью, с неестественным, мерзлым спокойствием. Точно бегун на дальние дистанции, собирающий силы на последний рывок.

– Раздевайся, – сказал я, опускаясь в глубокое кресло напротив нее. – Будем делать тебе идеальное алиби.

– Отвернуться, я так понимаю, господин офицер не желает, – улыбнулась она той своей безотчетной, свободной улыбкой, изгибаясь на койке с пародийным бесстыдством становящихся кошками только в своем представлении девок из наших борделей, и в тот же миг меня кольнуло спицей в сердце: даже эта свобода, с которой она родилась, не спасет ее от мясников. Я же ведь не один, есть еще заводное железное целое, что меня обеспечивает.

– Ну должен же я получить компенсацию за участие в этой дешевке? Эту ночь я запомню надолго. Затащил в койку девушку, и она раздевается не для того, для чего все двуногие твари в природе.

– Тогда, может быть, лучше спросить о часах у приятеля? – Так говорят мороженые овощи.

– А может, мне просто вернуть часы их владельцу? – показал я украденную ею-нами вещицу, точно дохлую мышь. – Часы с царапиной на крышке, милая моя, не дарят офицерам в звании выше обер-лейтенанта, да еще Gustav Becker двадцать первого года, которого в этой дыре не найти. Лучше бы ты сказала, что хотела их украсть. Впрочем, мне не нужны доказательства, девочка. Мы с Минки-Пинки чуем затаившихся врагов, как лисицу в норе. Так что плата за выход отсюда одна – раздевайся. Нагишом, может быть, и получится выскользнуть. – И смотрел, как она неуклюже вылезает из платья и чего-то простого самодельного белого, чего больше стыдилась, чем своей наготы, и что оглядывала с темным недоуменным отвращением, как куски чужой кожи, позаимствованной и надетой на продажу сегодня.

Передо мной мерцало тело-слиток – с беззащитно торчащими, точно в напоминание о ломкости всей арматуры, ключицами, с прикрытыми рукою колокольчатыми чашками девических грудей, с абрикосовым пухом на тонких кистях и пушистым подшерстком в подмышках; на него уже будто бы пал хирургически-пыточный свет – это ранневесеннее, чистое до какой-то зеленой нетвердости тело, и не мог я не видеть того, что с ним сделают, могут сделать у нас.

Я читал «Молот ведьм», и сейчас рисовались каленые крючья и дыба, но ведьм очищали огнем и железом для будущей жизни, что-то там впереди еще брезжило в представлении монахов, а мы ее просто забьем.

– Ненавижу, – сказала она, бросив все свои тряпки и съежившись. Не с подыхающим шипением фанатички: подняла и несет ее высшая сила и смерти для нее больше нет – а как будто читая с выражением стихотворение, как зануда-отличница, страшно. – Всех вас, всех – ироничных, красивых, лощеных. Блестящих офицеров, фон-баронов. Понимающих музыку, Генделя, Баха. Особенно таких, как ты, способных на прекрасные порывы. Рассуждающих об извращении природы. Там старухе подать, тут пощечину хаму влепить. Что, думаешь, не видела? Как вы молоденьких девчонок защищали, не давали своим же солдатам насиловать. Как вы ребенку – плитку шоколада. А завтра его же со всею семьей – в сарай, в керосин и в огонь. Ну конечно, не вы, а другие, эсэсовцы. Вы-то – люди. Благородные, великодушные, ры-ыцари. Вот что самое страшное, господин фон-барон. Все у вас вроде как у людей. Были б вы, как на наших плакатах, людоеды, зверье с волосатыми лапами, или как ваш верховный урод бесноватый… – Притиснула два пальца к искривившейся губе, показывая фюрерские усики с такою клоунской искусностью, что я едва не подавился смехом. – Так нет, молодые, красивые… прямо так и пошла бы на танцы с таким, если б не было формы поганой на нем. Вовнутрь заглянешь, а там – человек. Притаился, некормленый, и глядит на тебя, как из плена, как из самой вонючей на свете тюрьмы. У этого вон сердце кровью обливается, когда ему мосты приходится взрывать. А ты – истребитель, герой, за Германию жизни своей не жалеешь. Для того, чтоб другие за твоею спиной жгли и вешали? Сам не хочешь – противно, а другие пусть делают то, перед чем ты попятишься, от чего самого тебя корчит вместе с Бахом твоим и со всеми твоими воздушными… подвигами. А ведь вас большинство, таких немцев, с человеком внутри.

– Репетируешь речь перед казнью?

– А ты думаешь, будет такая возможность? Смогу говорить?

– На что надеялась, на что?! Я не знаю насчет человечности, которую ты в нас предполагаешь, но зачатки рассудка у немцев имеются определенно. Если ты остаешься холодной как рыба со мной – скажем так, эталонным мужчиной – и заглядываешь в рот старику-инженеру, то, наверное, в этом есть что-то не то.

– В этом есть здравый смысл проститутки, – засадила она. – Тыловой инженер, да еще в звании оберста, понадежней блестящего летчика – нет?

– Дура… маленькая. Да ты глупей моей собаки, когда она бежит ко мне навстречу и ничего вокруг уже не видит. Я вообще не понимаю, как ты могла так долго… продержаться. – И подавился очевидным: не могла проходить она сквозь наши стены – не могла и со всею свободой своей, беззащитностью, жалкостью, силой; позабыть на столе, расстелить перед ней карту-схему огромной плотины – так не делают даже румыны, а не то что маньяки скрупулезного орднунга.

Я увидел с предельной, обессиливающей резкостью: с Лидой кто-то давно забавляется, наслаждаясь зигзагами, петлями и наивностью крысы, которую завтра отпустит с вожделенным куском «Streng geheim»[51], с бесполезным клочком туалетной бумаги в родное гнездо, и она побежит, указав нам дорожку к подпольной норе, заразив всю свою бестолковую стаю…

Если так, все дальнейшее не имеет значения, я уже ничего не могу, не отпустят ее, доведут до конца и сломают, сбросив в ту же вонючую яму, что и всех, до кого мне нет дела, вырывать будут ногти, подвешивать за ноги и макать головою в ведро нечистот, выжгут волосы ей на лобке, втиснут в задний проход подведенную к водопроводному крану клистирную трубку, вымывая всю правду, которую держит в себе, и лицо, сотворенное Господом ни на чье не похожим, превратят в переполненный кровью и гноем валун.

Я насилу сглотнул подкатившее к горлу распирающее омерзение и единым, коротким, бесконечным движением протянул руку за кобурой на столе, чтобы вытащить табельный «люгер» и сразу расколоть Лиде голову.

3

Точно прямоугольный обрезок горячего теста положили на голую кожу: раскалялся над сердцем, как на сковородке, и его же, Зворыгина, жег, пока он гнал машину в штаб авиакорпуса.

Описал полукруг на асфальтовой площади и загнал свой мотор меж другими командирскими «виллисами» на глазах часовых и шоферов, смотревших на то, как воздушный лихач рвет резину, перепутав авто со своим истребителем. Раза три сделал под козырек и вонзился под алое знамя – в роевое штабное гудение, в толчею командиров полков и дивизий, которые тотчас зашушукались между собой, что теперь-то уж точно поставят его «на дивизию» – пресловутого первого сокола СССР и творца небывалых своих этажерок и маятников, как есть в медицине замок Склифосовского или разрез Пирогова. А он как раз этого больше всего и боялся, потому что нет участи хуже, чем смотреть на чужие хороводы с земли и ходить самому на охоту лишь на праздник Октябрьской революции и Первомай, когда надо снять скальп с немчуры показательно.

Все теснились вдоль длинного, совершенно пустого стола. Что-то сделалось в воздухе – хлопнули двери, и вошел генерал Балобан, потащился вдоль строя, как будто волоча за собою бурлацкую баржу, непрерывно о чем-то своем фронтовом тяжело размышляя, глядя неузнающим, вспоминающим взглядом на призванных, – и, споткнувшись на крупном, непрозрачном Зворыгине, остановился:

– Ну здрась. Слышал я про могилы в Любимовке, слышал. Как с таким твои соколы дальше воюют? Ослепления нету от гнева и ярости?

– Есть прозрение, наоборот.

– Ничего, я тебе сейчас сделаю лучший подарок. Плотность, как на Кубани. И за то, что тебе «шварценвольфы» под ногами оставили, посчитаетесь с самой горячей любовью. Все садитесь, товарищи.

Адъютант сдернул рыжий брезентовый полог с беленой стены, открывая обширную пеструю карту, по которой ползла стариковской извилистой веной преграда «р. Днепр», а за нею синели гребенки Восточного вала – земляного, железобетонного, начиненного минами на сорок верст в глубину украинского правобережья. Балобан, точно школьный учитель, подошел с деревянной указкою к карте, и письмо от жены перестало жечь Зворыгину грудь, тот конверт, что он сунул в карман гимнастерки, не успев надорвать, потому что немедля подхватился сюда; перестало шуметь в голове листопадное эхо их единственной близости летом… Он с таким благодарным неверием – где уж было привыкнуть ему? – повторял на коротком покое: «жена».

Обжигающей стужей повеяло от слова «КИЕВ», и на плечи легло ощущение веса, цены древней русской столицы-праматери, понимание и неспособность вместить, во сколько обойдется ее освобождение в солдатах. Командованием фронта поставлена задача: в срок трое суток скрытно перебросить такие-то ГИАД[52] туда-то и туда-то, поставив им задачу поддержать переправу и высадку первых стрелковых частей на плацдарме южнее г. Киев, а затем – наведение понтонных мостов через Днепр.

Указка Балобана барражировала над четырьмя брусочками «г. Киев», ни разу не упершись ни в один из населенных пунктов близ него, из чего было ясно: место высадки будет держаться до какой-то минуты в смертельной секретности – место высадки первых земляных батальонов, которые с высоты поддержать невозможно. Все лягут – поразился Зворыгин стальной механичности мысли: с тою же заполярной отстраненностью, верно, мыслят о штурмовых батальонах, полках и дивизиях генералы и маршалы Ставки Верховного Главнокомандования, наделенные правом и волей никогда не задумываться о единственности тех, кого посылают на смерть.

Он уже будто видел равнинную землю, хищным глазоохватом вбирая ряднины пожелтелых, печальных полей, лоскуты вороных и каштановых пашен и гряды еще не облетевших лесов – все изрытое оспой воронок, разбитое, выжженное и безжалостно-строгое, как у Родины-матери, низовое лицо той земли, что и так уж полна заржавевшими костяками бойцов и тоскующим по человеческой крови железом 41-го года.

Он уже будто видел повороты, извивы, неподвижность преграды «р. Днепр» – смехотворной и жалкой сперва, точно змейка-медянка в траве, но уже нараставшей в падении на нее с высоты всей своей неоглядною ширью, простором, с вороненой стремниной, перекатами, плесами, камышами, горелой кугой, – и уже совсем близко под его краснозвездным крылом простиралась прорва серой днепровской воды, то чешуйчатой, словно бок карпа, то сияющей гладким стальным блеском нового броневого листа. Лишь сама себе равная масса одинаково скучных, тяжелых катков – как ее переплыть, неприступную и равнодушную, точно небо над нею самой? И не видел, а слышал крадущихся сквозь камышовые дебри бойцов – пластунов, скорохватов, которых призвала и назначила штурмовиками абсолютная сила, и смерти для них больше нет – потому что уже наступила; как они в непроглядной предутренней тьме друг за другом сволакивают надувнушки к урезу, чтоб, умея грести без ничтожного всплеска, перебить полноводье, стремнину и выползти на полоску земли под отвесной стеной того берега. А потом видел мглистое утро и, словно во сне, выплывающие из тумана плоты и бойцов со слегами на них; сотни первых бойцов на плотах, на рыбацких баркасах, на садовых скамейках, на связанных бочках, на набитых соломой и сеном палатках, на ленинских бревнах.

Знал, что немцы, маньяки порядка, мастера и педанты инженерной войны, отступая за Днепр, порушили и пожгли все деревни по левому берегу, раскатали по бревнышку избы и риги, утащили с собой на тот свет все лодчонки, все бревна, может, даже согнали селян и повыпилили весь прибрежный сосняк, не оставив иванам даже леса сырого, который тоже может сгодиться, если спарить с сухим. И не он со своими орлами, Зворыгин, а они, те бойцы, написавшие длинные письма домой, будут всей своей силой цепляться за дерево и буравить свинцовую студь, все в колючках осеннего холода, выжимая башку и винтовки, автоматы свои из воды, плыть и плыть под повальным огнем с того берега и хвататься за все и за всех, утопая и хваткой утопленников увлекая собратьев в холодную черную глубь.

Сколько будет разбито плотов и уйдет на днепровское дно обессилевших и обезумевших, поливаемых, как из брандспойта, людей. И вот только потом – когда первые роты звериным усилием боя закрепятся на том берегу и звено за звеном, натяжением жил на саперских мослах под коричневой кожей, в день по метру начнет вырастать переправная цепь, и ревущие «тридцатьчетверки» начнут заползать на паромный настил по стальным аппарелям, и затопит все небо ни с чем не сравнимый по мерзости вой пикировщиков, – вот тогда сможет он со своими орлами хоть чем-то помочь.

Это лишь говорится, повторяется, как заклинание: «ни единая бомба не должна упасть на переправу», а суть – к этой сути Зворыгин был должен приблизиться, и приблизиться так, чтобы если не люди, так хоть самый хребет переправы был цел. И такими ничтожными стали все звездочки на носу его «аэрокобры», фотоснимки, которые делал, давя на гашетку и вмуровывая в глянцевитую вечность ошметья задымившей, бесхвостой поживы, для того, чтоб потом подтвердить своих сбитых, предъявить на земле документы своей личной силы, и такою смешной показалась ему вся гоньба за Тюльпаном по сравнению с этой задачей.

Адъютант в ту минуту уже раздавал подымавшимся соколам засургученные и обвязанные бечевою конверты с полетными картами, на которых проложены были маршруты и отмечены суриком новые аэродромы «южнее г. Киев»; на самих же конвертах указаны час и минута, когда надлежало вскрыть этот совершенно секретный пакет. А письмо от жены Григорий мог прочесть уже сейчас. Точно стрепет, который сорвался с земли, чтобы биться за самку, за жизнь, за потомство, всполохнулось в нем сердце, когда он потащил из кармана конверт, но как будто легла на его грудь ладонь вечно бдительной Ники, утишая биение в клетке, раздвигая Зворыгину ребра, чтобы он мог и дальше жить биением этим уже не в себе.

Это, третье по счету письмо так же было отмечено опозданием, как и предыдущие: в нем осязались истомленность и смирение пожухлого осеннего листа, наконец принесенного слабым воздушным течением Григорию в руки; оно как будто ничего не весило, но от того еще роднее было, неотрывней, и не могла истлеть и выветриться суть догоняющих сердце Григория строчек. И, держа на ладони невесомый конверт, он какое-то время не мог продохнуть от ударившей в грудь легкой тяжести сиротливого тела ее, как в ту далекую аэродромную минуту, когда Ника припала к нему и вкипела в него, замерла, вся напружившись в ожидании скорой размычки, и по-детски потребовала, прокричала сквозь грохот моторов: «Зворыгин! Живи, пожалуйста, живи, а! Слышишь?!»

И как будто уже ничего ему не было надо прочитывать в добавление к тому ее требованию, к той минуте, когда задохнулся и стал человеком, которого невозможно убить. Распечатал и впитывал так, что, казалось, светлели чернила, выгорали извилины строчек, которые он пробегал:

«Здравствуй, Зворыгин! Ты еще не забыл там за главным о том, что у тебя есть жена? Напиши ей немедленно, а не то эта мнительная идиотка прозябла всеми внутренностями своего организма, не получая никаких материальных доказательств того, что ты есть, – с уродливым, необъяснимым отсутствием трусости, с руками, ногами, глазами бессовестно синего, особо ценимого в нашей авиации цвета. Получила письмо от тебя – подавай мне немедленно следующее. Новостей от тебя мне не надо, слышишь, ты, никаких новостей. Только верности прежних, подтверждаемых и подтверждаемых данных, которые не должны устареть никогда: ты живой. Так что будь так любезен, подтверждай этот факт – регулярно сменяй воду в этом аквариуме, наполняй точным знанием эту суеверную глупую голову и такое же глупое чрево, да, чрево, потому что молчание твое нынче стало особенно вредно – для него, моего живота.

Вот и главное, муж, с чего следовало начинать. Мне придется тебя огорошить, окончательно закабалить. Об этом ты должен знать прямо сейчас. Да, я больше чем знаю, не способна иного допустить до ума: все равно ты узнаешь потом, ничего там, на фронте, с тобой приключиться не может, но все же. Я теперь не одна у тебя, не сама по себе. Догадался? Все помнишь? Представляешь, откуда берутся все дети? Да, вот так, чудеса, да и только. В те первые, единственные трое суток, когда ты донимал меня сверх меры своей молодой мужниной ретивостью. Видно, столько в тебе накопилось потребности завладеть этой редкой скотинкой, гражданкой Ордынцевой, затянуть за рога в свое стойло, поставить клеймо – вот ты и завладел мной: до матки. До последствия неустранимого. Страшно? Ведь ошибки уже никакой. И мое медицинское образование тут ни при чем. Это каждая самка сразу чувствует непогрешимо. Ты уже не хозяйка себе, вот и все. У меня нет желаний и вкусов своих: что я раньше любила, от того меня стало теперь выворачивать, и, соответственно, наоборот. Все желания – его, ну, того, кто во мне, – от тебя. Чуть побольше икринки, головастик, горошина. Загадка осталась одна: кто во мне? Это уж до последнего – пока сам не покажет, мальчик он или девочка.

О хирургии мне, конечно, вскорости придется позабыть. Переведусь в лабораторию. О пропитании нашем не тревожься: с твоим аттестатом мы снабжаемся, как настоящий боевой экипаж. (Как ты был прав, настаивая на преимуществах питательной гражданской регистрации над бескалорийным церковным обрядом!)

Ну ты как там? Оглох, превратился в библейскую окаменелость посреди блиндажа или прямо под винтом самолета? Извини, но придется господствовать над немецкофашистской сволочью с этим. Не могу писать больше, бросаю, иначе все размокнет от соплей. Зворыгин! Ты теперь в высшей мере обязан сообщать регулярно, что цел. Теперь не одна я спасаю тебя умением ждать, как ни одна другая баба. Другие – пустые, в них нет ничего от тебя. Зворыгин, ты понял? Мы, мы тебя ждем!»

Зворыгин был так оглушен обвалившейся явью вот этого «мы», что отсутствие всяких душевных движений и было единственным чувством его. А он ведь подумал об этом тогда, как будто бы даже почуял, что это уж сделалось с ней, втравил он в нее свое семя.

Что-то дрогнуло в самой глуби живота, и пупок у него заболел – ощутил перекушенную четверть века назад пуповину; словно плужным ножом кто-то взрезал, лемехами взвернул отверделую, навсегда уж, казалось, захрясшую землю, выпуская на волю живительный снеговой пресный запах оттаявшего чернозема. И память, как алмазом по стеклу, немедля вырезала личико того единственного смугло-розового червяка, в подслепые глаза которого он вглядывался, к которому он прикасался и даже держал на руках, осязая его несомненную тяжесть и живое тепло, ощущая, как сердце толкает кровь Зворыгиных по голубеющей сеточке жилок, – новорожденную сестру Светланку вспомнил, которая не прожила двух месяцев на свете, наглотавшись морозного воздуха высылки в эшелоне, везущем гремяченцев за Уральский хребет, и ему стало больно и страшно за новую жизнь – ту, которую сам он завел, ту, которая зреет невидимо и неслышимо в Нике. И животворный ток последних сил отца и матери, обмывая его просветлевшую душу, прошел сквозь него, чтобы продолжить бытие его родителей уже не только в нем, Григории, а в новом человеке, который уже существует и который еще только будет.

Зворыгина кто-то окликнул, притягивая к фронтовому «сейчас», и Зворыгин пошел как ни в чем не бывало на голос, но уже с небывалой, последней убежденностью в том, что теперь-то он точно не может не одну свою Нику, а «их» обмануть и предать; что теперь никому, даже целому выводку Борхов не загнать его в землю, что теперь-то он точно любую немецкую тварь перекрутит жгутом и останется цел – только ради того, чтоб увидеть, кто же там от него появился.

4

В Берлине меня встретили как редкостную птицу. Без ковровой дорожки от трапа плоскобокого «Ю-52» и шеренги гвардейцев с обнаженными шпагами, как встречают в Европе кабинетных убийц миллионов, но Геринг потрудился прислать за мной машину и даже одного из адъютантов, молодую лощеную гнусь с выражением вершителя судеб воздушных флотов и павлиньей походкой. Как бы поиздевался над ним сейчас Буби. Он хотел отвезти меня прямо на квартиру Имперского Ловчего, но я сказал, что мучим головною болью и устал, и этот Биттенфельд покладисто повез меня в «Адлон».

– Смотрю, вы и на фронте с ней не расставались, – кивнул он на застывшую у меня на руках Минки-Пинки.

– Ну разумеется, герр гауптман. Мы охотимся вместе, у нас триста семьдесят вылетов. Так что прошу вас передать рейхсмаршалу, что уж как минимум значок пилота-наблюдателя моя отважная собака заслужила.

Да, вот чьему всепонимающему взгляду открыты все мои наземные дела. Она видела все и не выдаст меня, моя немая мокроносая сообщница. Она всегда укладывается рядом и стережет мой сон, мою постель, и никогда не лает на тех женщин, которых я порою привожу; она, можно сказать, одобряет мой выбор, и на русскую девушку Лиду почти что не лаяла, не унюхав в ней зверя, моего ненавистника, а на Рейх и германскую нацию ей, само собой, заднюю лапу поднять.

Все берлинские улицы, по которым мы ехали, оказались диковинно и как будто бы даже пугающе прежними; это было сродни ощущениям ялтинским – фантастичность незыблемой «мирной» обыденности. Я конечно же слышал о налетах «ланкастеров» – и не видел руин и воронок. Хотя что это там, впереди, – где Адольф-Гитлер-плац? Я не сразу заметил, а верней, осознал, что все окна на фасадах картонных домов намалеваны краской, а по отполированным до шелковистости рельсам катили трамваи, и не верилось, что подомнут тебя, располовинят, если ты вдруг под них попадешь. По Шарлотеннбургштрассе мы въехали в амазонские сумерки – под натянутый от Бранденбургских ворот до Тиргартена балаганный ячеистый тент, прихотливо усыпанный жухлыми листьями, и Колонна Победы уже не горела торжествующим золотом, безобразно заросшая маскировочной сеткой, словно старый подсвечник седой паутиной.

Я смотрел на гражданских, низкородных, в дешевой одежде людей, терпеливо страдавших от гиперинфляции, недостачи продуктов, керосина, угля, беспрестанной тяжелой работы в три смены, беспрерывно растущего страха за мужей, сыновей и отцов, нежелания их отдавать, невозможности их не отдать в ненасытную топку Восточного фронта. В пресмыкающихся очередях, без сомнения, ругали правительство: министерства, Имперского егеря, фон-баронов Генштаба (для низовых людей это такое же занятие, как набивать желудки, испражняться, штопать вещи), и, должно быть, все больше людей-муравьев помышляло о богопротивном: фюрер может не все, что-то сделалось с ним, что-то их божество перестало усваивать – из того, чем они беспрерывно снабжали его для того, чтоб оно их хранило и всем обеспечивало. Но течение обыденной жизни от этого не замедлялось, и сама их усталость, нужда и железная мелочь в карманах были частью вот этой обыденности и как будто бы даже порукой нормального хода всего бытия. Никто из них не видел каждочасных проявлений однообразно-жертвенной, упорной русской силы на расстоянии звериного оскала, как мой Фолькман, на расстоянии огневого языка, как я.

То, что я испытал по прибытии в Рейх, не имело касательства к надломившейся вере в Endsieg[53]. Просто кто-то из нас явно был теперь ненастоящим: или я, или этот Берлин. Мне казалось, что русский, Зворыгин, сотворенный для этой войны, как и я, ощутил бы себя точно так же, окажись он в Москве. Я ощущал себя стеклянным, очень ломким, я отступал под натиском всей этой мирной жизни – слишком вязкой и медленной, чтобы я мог свободно дышать. Здесь людей хоронили на кладбищах, в личных ячейках, здесь никто в скором времени не собирался исчезнуть… Ну, «затянуть потуже пояса», ну, «пережить потерю» – это да, но когда это сильно мешало остающимся жить? Будто фюрер еще не сказал над теснящимися головами: «всеобщая мобилизация», «молодых немцев мало, мало ваших мозолей и пота, нам теперь нужно все мясо нации». Будто они еще не поняли, что воевать придется всем, и уже началось разделение немцев на железо и шлак, и теперь немцам надо стать русскими 41-го года.

Мне казалось, что плотность, надежность берлинского быта раздавит меня, и в то же время сквозь натруженные спины, сквозь истонченную телесность горожан уже просвечивали листья и столбы, читались афиши, кричали плакаты, и плоские деревья с оттененными черной краской стволами еле-еле держались картонными ветками за белесые и голубые камуфляжные сетки берлинского неба. Одного лишь порыва самолетного ветра, казалось, достаточно для того, чтобы все пропилеи, колонны, квадриги повалились и рухнули, как театральные задники, и все сущее здесь стало вихрем афиш и пустых кирпичей, рваных красных знамен и раскрашенных щепок.

Лишь «Адлон» плыл по Унтер-ден-Линден, словно круизный пароход для пассажиров высшей расы. В холле я попросил телефон и набрал номер Руди: он снимал небольшую квартиру на Ландверканале, хотя мне представлялось, что лучшего места для жизни, чем наше родовое гнездо в Померании, ему не найти: вся его снежно-льдистая, тихая, бедная музыка, неподвижная, словно поток, и текучая, словно кристалл, была порождена и вскормлена балтийскою пустынностью, неумолчным напевом лесной тишины и грохочущей лавой приливноотливных повторов. Но в поместье жил наш овдовевший отец, для которого Руди – не Борх, не мужчина, неудавшийся, выморочный, самый слабый в помете щенок (он хотел от нас внуков, продолжения рода).

– Руди, это твой брат, он в Берлине. Ты еще не питаешь непереносимого отвращения к убийце? – произнес я при фрейлейн, сидевшей за стойкой на незримой цепи, и она осязаемо дрогнула. – Приезжай хоть сейчас. Я в «Адлоне»… Да, да, полагаю, что лучше сейчас. Завтра мне целый день будут вешать медальки и показывать публике, как призовую собаку.

Сын моей матери сказал, что будет через час. С Минки-Пинки в подмышке я поднялся в свой номер, и казенная роскошь напомнила мне о явлении Лиды, о пародии на ненасытную нашу с ней близость в собачьей позиции. Минки-Пинки немедленно вспрыгнула на облитую шелковым покрывалом кровать, разлеглась и уперлась в меня понимающим взглядом. Я разделся, открыл над эмалевой ванной английские краны и, улегшись в горячую воду, поплыл в направлении к Лиде.

Если б меня в тот день забрали для дознания в гестапо, ни за что бы я не дал им Лидин словесный портрет. Тут нужна была очная ставка. Указать на лицо: вот она. Самому убедиться, что девушка эта была. Человек из чужого народа, который мы пришли убивать. Как бы это сказать. Вот мы, немцы и русские, тремся друг о друга железной щетиной и мясом; в двух воюющих скопищах нет ничьего бесподобного «я», ничьего лица ты в русской массе не видишь. Только в небе возможно различить чью-то неповторимость, как я выделил в русской несмети Зворыгина, а Зворыгин запомнил меня. А внизу, на земле: ну, пустил пулю в голову, раздавил и проехал вперед, волоча за собой чьи-то сопли по гусеничным вмятинам. Или девка, вчерашняя школьница, – что-то вроде подмышечной вши: выскреб и растоптал.

Всегда ненавидевший всякую медленность, я увидел обратную сторону этой всеобщей и собственной скорости. Никогда не хотел останавливаться, и предельность свободы на глазах обернулась невозможностью остановиться тогда, когда выберешь сам. Впрочем, дело, наверное, именно в массовости, в клеевом безразличии привычки. Все споткнулось в ту ночь и зациклилось на одном человеке. Был бы это мужик или девка с фабричным, распродажным лицом, я бы двинул ей в морду и выволок к офицерам в гостиную: забирайте, пусть кто-нибудь вынесет это дерьмо. А верней, я бы просто ее не заметил.

Она смотрела на меня с безжалостной, тоскливой прямотой лишенного свободы воли сильного животного и, когда я нащупал на столе кобуру, напряглась, как подросший ребенок, которому стыдно кричать, упираться и плакать, когда с его телом что-то делает врач: и лицо, и поджатые ноги, и сведенные руки, вцепившиеся в простыню, были только усилием не опозориться – не описаться, не обмараться; передо мной сидела именно воспитанная девушка, которая боялась непотребного, а не того, что я ее убью.

– Настало время искупления. – Я не мог растянуть рот в усмешке: лицо мое было как литая резина. – Если что, я начну в них стрелять через дверь.

Я решил, что влепить ей милосердную пулю в затылок смогу и на улице – при «попытке бежать», выдрав лапу из рук офицера, который потащил партизанскую сучку в гестапо (я бы так объяснил это нашим). Я не мог ее вывести из гостиницы сразу же – городскою пустыней комендантского часа. Я уже изловчился обставить наше с нею общение как «ночь африканские страстей»: 40139-я девка подмылась и плетется домой поутру, документы в порядке, все чисто, кроме осемененного тела. Но надежды на то, что она «не раскрыта», у меня почти не было. Я щемяще отчетливо чуял, что мы – уникальная пара подопытных крыс, в интересах науки скрещенных в стеклянной коробке. Это все-таки план разрушения главной советской плотины, а не состав с бельгийским шоколадом или датской ветчиной.

– Тебе надо исчезнуть, – нажал я на Лиду глазами. – Я не знаю, как это налажено тут у вас, у товарищей. Только быстро, сегодня, с утра.

– Не могу. Вы такие хорошие люди. На работу со знанием немецкого взяли. Чего стоило это – устроиться к вам, представляешь? Вылезала из кожи, и что же, все прахом? Начинать все сначала?

– Не будет у тебя никакого «сначала». Ты же ведь представляешь, что мы делаем с вашими даже за потраву скота. Если ты для меня, туповатого летчика, сразу стала понятной, то что говорить о других?

– Нашим, нашим придется сначала. А я… Всех нас не перевешаете. – Только что она силилась не обмочиться, а теперь посмотрела в меня с гордым вызовом… нет, с пионерской серьезностью: я уже должен знать и все немцы – понять: с 41-го года большинства русских не существует вне усилия выдавить нас со своей беспредельной земли, «запах новых весенних листочков» и «мама» для таких не имеют значения.

– Ну конечно, другие подхватят упавшее знамя. Человек может пасть, а кумач никогда. Ты хоть раз в своей жизни… любила? – чуть ли не заорал я.

– А ты?

– Да тебя завтра просто придушат, и твоим от тебя – ничего. Ты что, не видишь? Слишком, слишком добры были эти офицеры к тебе. Подозрительная доброта, не находишь? И на работу тебя взяли, и разгуливать всюду, как кошке, позволили.

Она метнула на меня враждебный, хищный взгляд, захватив и меня, и всех немцев, которых купила своей культурностью и биографией, – провалилась в себя и как будто ощупывала все детали для сборки внутри, вспоминая все давние перемещения фигур на доске; я услышал отчетливый стрекот в ее голове, ледяную, стальную, машинную жизнь.

– Предположим. Не факт, – только это сказала она.

– Предположим? Как знаешь. В общем, так. Утром выйдем отсюда как влюбленная парочка. Я пойду в штаб люфтфлота, ты – меня провожать. Я думаю, наши отпустят тебя. Ты меня понимаешь? Решай, Мата Хари. Ну, предусмотрены же там у вас какие-то… запасные возможности. Исчезнуть из города можешь? Вот, повезешь в деревню это. – Я поднялся и начал выкладывать из баула на стол шоколад и консервные банки с ветчиной и паштетом.

– Это я тебя завербовала? Обольстительница роковая. И не страшно тебе?

– Ну, можешь считать, что вечный человек внутри меня проснулся и потребовал пищи. – Я взглянул на часы, ощущая, как железные кости, болты и заклепки присяги начинают вибрировать от восходящих с кровяного, горячего дна колебаний «хочу», «не хочу, чтобы девочку эту сломали». – Но если честно, этот вечный человек питается не тем, чем ты хочешь его накормить. Мне жалко тебя, а не всех, понимаешь? Немцы, русские или евреи – не имеет значения. Нас всех когда-нибудь убьют – пулеметами, палками, голодом, старостью, раком. Я убиваю русских в воздухе, потому что я – немец и в этом мой смысл. А жалость, сострадание, человечность и прочие опрятные, рекомендованные чувства – это грязные примеси в моей чистой воде. Одевайся, любимая, я отвернусь. – Я не чуял усилия остановить, не впустить мою правду в себя, моя правда текла сквозь нее совершенно свободно – постаревшая вечная девочка пропускала ее сквозь себя, словно рыба сквозь жабры.

Кровь под кожей у Лиды не вздрагивала – я устал удивляться спокойствию зверя под этими ребрами, а меня самого – не скажу, колотило, но меня насадили на крюк, протянулась сквозь жабры струна и гудела с тоскливым нескончаемым воем – сродни тому, с которым я смотрел за эволюциями Эриха в располосованном зворыгинскими мыслями пространстве, понимая свою неспособность помочь, сделать Буби собой, но при этом все равно помогая ему мозговым и сердечным усилием, волевым напряжением ребенка, убежденного в том, что, упершись головенкой в купейную стенку, он один может стронуть состав.

И наш поезд пополз: я повел Лиду под руку мимо красных полотнищ с паучьими солнцами, цилиндрических тумб и витрин с белокурыми бестиями и призывами выбрать свободу, а не жидовско-большевистское ярмо, мимо всех расплодившихся карикатурных евреев, фанатичной угрюмостью взгляда похожих на фюрера; мимо наших фургонов, легковых «адмиралов», «амфибий», мотоциклов с колясками, мимо наших размякших, осовелых солдат с карабинами, ведрами, пилами и столярными ящиками (может, им приказали сколотить где-то рядом помосты для вывешивания новой партии саботажников и партизан).

Вездесущий размноженный фюрер в коричневом кителе или серой шинели, в которой он стоял на развалинах Брестской крепости русских, отовсюду лупился на меня побелевшими, выпуклыми от презрения и непрощения глазами, точно видел отчетливо ржавчину своего беспощадного племени, силу личных «хочу – не хочу» и животную слабость своих надорвавшихся, больше не сделанных из железа солдат: по вине вот таких все пошло перед самой Москвою не так. Но меня куда больше волновали живые, трехмерные люди – мы попали в течение обыденной жизни, и в каждом плюгавом туземце мне мерещился наш соглядатай; каждый встречный, казалось, смотрел на нас с Лидой особо, точно зная, что мы с ней больны и что Лида заразила меня.

– Никого? – стиснул я ее руку в виду трехэтажного особняка.

– Странно, что никого, – прошипела она непонятное, точно раньше за ней каждодневно ходили, а сегодня с утра отпустили на волю. – Ну все? Ушел, исчез? – попросила она сострадательно, а вернее, с забывчивой жалостью, понимая свою человечески необъяснимую власть надо мной; понимая, что будет со мной, – нет, не то, что «фашизм обречен», и не силу моих вызревающих «нравственных мук», а другое, простое, смешное, что она оставляет во мне, как порез, – безнадежную горечь невстречи с ухваченной за руку и немедля потерянной девушкой, нашей встречи не там, не тогда, не затем, чтобы вырастить то, что почти получилось у моих отца с матерью.

– Куда ты? Куда?! Ты мне не сказала…

– Чего не сказала? Давай тогда уж сразу адресами обменяемся. Шел мимо – иди. Убил много наших – давай продолжай…

Я не чуял в ней дрожи и ликующей мускульной слабости парнокопытного – нет, не станет, как заяц, метаться она, не обмякнет, едва только вырвавшись, выдыхая с безмозглым, слепым, отбивающим нюх облегчением: ушла!

– Подумать не мог, что когда-нибудь сделаю это для кого-то из русских, – сказал я зачем-то, словно все же хотел настоять на своей навсегдашней отдельности от железно-машинного нашего целого.

– Смотри, – сказала она с болезненной улыбкой всенародно осмеянной пророчицы. – Сегодня ты сделал, а завтра не сможешь. Захочешь – не сможешь. Вот будет беда.

Под взглядом преданных не мне собачьих глаз рука моя разжалась, выпуская, и Лида сорвалась почти в карьер, но это была та благонадежная обыденная спешка, с которой семенили все туземцы в этом городе, приученные нами не опаздывать в контору и служившие нам за возможность немного поесть и немного пожить.

Она сразу свернула в безлюдный, сбегавший к реке переулок, и за нею никто не пошел, и свобода ее продолжалась, продолжалась, пока не пропала из виду ее голова. Неужели я все-таки выпустил девочку эту на волю?.. Я смотрел в убегающую под уклон пустоту и не верил в то, что Лида была.

Постоял и вонзился под своды старинного особняка, продолжая движение в прежнем, не меняющемся направлении, ощущая себя одновременно непроницаемым и продырявленным, неизменным и… смерть подступила чуть ближе, проступила ясней сквозь бледнеющий призрак безнадежно чужого родного лица.

Полчаса я провел в зрячем оцепенении, просидев в переполненной летным народом приемной, и нащупал себя среди площади, вздрогнув от настырных гудков за спиной. Обернулся на серый «мерседовский» кабриолет – за рулем сидел Хассель, удивительно свежий после жуткой вчерашней попойки.

– Садитесь, граф, доставлю с ветерком. – Он улыбался мне печально-снисходительно – как охотник убитому лосю, который, погнавшись за самкой, потерял осторожность.

Ни единою жилкой не дрогнув, я забрался к нему и велел:

– Трогай, братец.

Поползли, расчищая сигналами путь, обходя разнородные скопища наших машин и отбрасывая за спину вереницы домов и знамен, – он когда-то участвовал в ралли, мой старый знакомец. Да, с похмелья машину так не водит никто. Идиот – я же знаю его, он не раз мне показывал, как он читает мозги, то-то я удивился, что он выбрал армию, а не ведомство фон Риббентропа, это фрачное царство ласкающих собеседника глаз и отравленных рукопожатий сквозь белые нитяные перчатки.

– Я все-таки завидую тебе, – прокричал он сквозь рокот моторов и вопли какой-то поперечной машины. – Мне казалось, что нынче никто не может быть сам по себе. Ну а ты, братец, делаешь все, что захочешь. Право, истинный сверхчеловек, не обложенный пошлою пошлиной нравственности и свободный от прусского духа безрассудного повиновения. – И, устав от витийства, с оборвавшей дыхание резкостью затормозил прямо против огромного мрачного трехэтажного дома с полукруглыми многоколонными боковыми фасадами. – Знаешь, что в этом здании?

Это было одно из тех зданий, от которых туземцы бегут без оглядки.

– Напоминает большевистский зиккурат.

– Ты угадал: здесь было отделение их НКВД. А сейчас… – ну конечно, подержал над моей головой валуны, глыбы рока, – здесь размещается гестапо.

Я развалился на сиденье и, перекинув ногу через дверцу, закурил.

– Сам Герман Борх, Орел Востока… – начал он выговаривать с пародийными гневом и ужасом. – Где ваш честь, граф Борх? Где ваша верность?..

– Сейчас ее везут сюда? – оборвал я его, открывая то, что он видел сквозь опрозрачневший череп и так; оборвал, видя в нем человека, который подбрасывал Лидину жизнь на ладони, как подобранный камушек.

– А теперь я не знаю, приятель. Я не знаю, что мне делать с нею теперь. Ну зачем ты полез во все это? – В голос Хасселя капнули раздражение, презрение и смех. – Надо было ее просто трахнуть, а ты… Ты сломал мне игру. А вернее, ломай теперь голову: то ли ты все испортил, то ли наоборот. Ну давай, говори: что она тебе вывалила?

– А тебе-то зачем? Или ты подрабатываешь полотером в подвале гестапо?

– Это жалкая шутка, приятель. Я видывал тебя и в лучшей форме. Так и быть, успокою тебя: я не из этих мясников. Да они только путаются у меня под ногами, постоянно все портят своей кровожадностью. Я гауптман абвера, Герман, – не удержался он от самолюбования.

– Ну что же, я рад, что ты работаешь с мозгами, а не с туловищами. Есть надежда на то, что она пригодится тебе для дальнейших загадочных опытов, а не как отбивная. – Пусть хвастливая гордость его разопрет, выбивая все пробки, выжимая признание, в какую игру он играл с моей Лидой. – Стой, подожди, – воззрился я на Хасселя с посильным восхищением. – Так что, Штайнмайер, схема – это все ненастоящее? Я думал, что она одной ногой здесь, – кивнул я на окна гестапо. – Хотел пристрелить прямо в номере, чтобы ее не мучили, как ведьму. Вот тогда я бы точно тебе все испортил. Но что еще я мог подумать, посуди! Ведь этот Штайнмайер такой настоящий. Со своей болтовней, с фотокарточками дочерей. Только не говори мне, что он – приглашенный актер.

– Ну разумеется, приятель: самый что ни на есть настоящий. Один из лучших наших инженеров. – Хассель залюбовался собой. Ну давай, похвались, кем ты стал. – У красных ведь тоже есть зачатки мышления… Итак, у нее было две-три минуты, – он включил измерительную аппаратуру с видом шахматного чемпиона перед началом рядового поединка, – плюс пять минут у Зины…

– У какой еще Зины?

– Зина, Зина, брюнетка, повариха из бывшей партийной столовой, та, которую я так упорно обхаживал, ну! Работает с твоею ненаглядной на контрасте – разбитная бабенка и сама чистота. У красных есть девчонки на все вкусы. Ты даже представить не можешь, сколько таких подстилок с тайным дном обретается в нашем тылу. Те, кто попроще, ходят по рукам и пересчитывают наши танки и грузовики. А твоя Лида – это высший класс. Это дикарское бесстыдство красных просто потрясает, как и то, что они совершенно этих баб не жалеют. Да ведь эти дурехи и сами себя не жалеют – вот уж где фанатизм! По сравнению с их большевистскими пастырями наш душка Геббельс – просто жалкий дилетант. А еще есть старухи, мальчишки – сотни, тысячи глаз и ушей. Но я, милый мой, специализируюсь сугубо на прекрасном поле. Знаешь, как я назвал операцию? «Грязные простыни». А в наших официальных документах – «Вавилонская блудница». Плотина – это только маленькая часть. Ты и не представляешь, насколько страшную заразу мы можем передать разведке красных половым путем… Извини, я увлекся. Время, время мой друг, – заторопил он с интонацией «Я теряю секунды – мы теряем дивизии». – Что она говорила тебе в перерывах меж ласками, ну!

– Что правда за ними, что мы – людоеды, что все ее муки на дыбе ничто по сравнению со счастьем отдать свою жизнь за свободу… – начал я заунывно-страдальчески перечислять. – А чего же ты жаждешь услышать? С кем выходит на связь? Кто и где ее спрячет? Я ее не пытал, пересказать ее чистосердечного признания не могу. Их, должно быть, учили: никому ничего никогда. А тем более майору люфтваффе, с какою бы нежностью тот ни смотрел. Поняла ли она, что ты водишь их за нос? Не знаю. Я могу передать тебе только свои ощущения. Она смотрела на меня, как пойманный зверек. Словно бы говоря: я же так молода, ничего еще не испытала… В общем, ты знаешь все эти бабьи ужимки не хуже меня. Она хотела вырваться, приятель. Не спасти свою жизнь, а именно что сообщить своим командирам о чем-то насущном. Она бы, наверное, даже легла под меня ради этого. Да ты, если хочешь, спасибо мне должен сказать. Я просто пришел и сыграл свое соло, которое ты мог включить в свою партитуру и сам. Я, можно сказать, привнес в твой спектакль элемент неожиданности, а стало быть, и большей достоверности, не так? В конце концов, она не выбросилась из окна и не зарезалась отравленным кинжалом… – Я долбил в одну точку: отпусти, отпусти, дай зараженной крысе возвратиться в свою стаю. – Чего ты еще хочешь от меня? Чтобы я восхитился твоей грандиозной игрой? Ну так я восхищен. Я, признаться, считал тебя совершенной пустышкой. Что дальше? Я должен теперь застрелиться, не вытерпев позора и оставив покаянную записку?

– А как же ты хотел, предатель родины? Все дело в том, что я хотел играть с ней вдолгую – использовать ее и дальше как конверт. А теперь мне придется отпустить эту дрянь насовсем. – Вбил в меня колотящееся ликование: да! – Только ужас ее положения в том, что за эту плотину свои же отправят ее на костер.

А это мы еще посмотрим, пустомеля, к чему уцелевшую девочку эту представят: к костру или к ордену Красного Знамени. Только бы не посмертно – посмертно ничего не надо никому.

– Ну уж это… – Я только передернул плечами. – Или ты предлагаешь мне перелететь на моем самолете к иванам, чтобы растолковать, что она всего-навсего нами обманута?

– Ты, мой милый, и так уж поставил рекорд на дорожке, ведущей на суд трибунала. Вот была бы сенсация. Все же ты – поразительный тип. Очень, очень немногие делают что-то из чистой, самоцельной, идеалистической тяги к прекрасному. Бога благодари за то, что имеешь дело со мной, а не с этой скотиной Перштерером. Надеюсь, ты осознаешь, сколько сбитых иванов должен Рейху теперь? Ты согрешил – теперь прими обет.

Он хлопнул меня по плечу паскудным хозяйским движением, как пса, и тронулся с места затем, чтобы выпустить меня на охоту за русскими в небо.

5

Вместо сталистой тверди – пожар. Вдоль изгибавшейся цепи грохочущих понтонов вымахивали белые кипящие столбы, шквально взметывая в высоту спички бревен и щепки плотов. От конца и до края отвесного правого берега, сплошь изрытого гнездами ласточек, мускулисто толкались, прямились, восходили в зенит чернокопотные великаны, по ночам превращаясь в рукастые алые зарева. Пятнисто-аспидное алюминиевое небо было точно отлито из рокота самолетных моторов, пулеметного хохота и зенитного баханья.

На КП беспрерывно ревели телефонные зуммеры; на платформе полуторки неприметно для глаза вращалась квадратная башня с вознесенной над нею приемной антенной, похожей на рыбий скелет, – дефицитный мобильный локатор РУС-2, который он, Зворыгин, вымучил для своего гвардейского полка у командарма Балобана. Он хотел пронизать ареал своей личной ответственности паутиной невидимых акустических волн, расходящихся по небосводу. Он хотел управляться с полком, как с одним самолетом, не растрачивая свои силы на бессмысленную мельтешню рассоренными стайками: разломить, раскроить самолетный вал немцев можно было теперь только одномоментным подъемом всех своих четырех эскадрилий.

Локаторная установка битый час работала на холостом ходу, прощупывая кромку западного берега, да и встретить ублюдков надо было не там, не над этою гибельной кромкой, многократно распаханной и уже оползающей в реку, а над самым курящимся, застланным недвижимыми тучами серой земли, перепаханным бомбами, минами смертным плацдармом, многократно уж вывернутым наизнанку вместе с мертвыми, полуживыми, продолжающими огрызаться людьми.

– Связь с наседками, связь, – повторял заклинание через каждые тридцать секунд, сомневаясь, что не перебита пуповина трофейного провода, который протянули через реку неизвестные бойцы, правя в утлой лодчонке к тому, непрестанно плюющемуся смертным пламенем берегу и боясь упустить драгоценную красную жилу в то мгновение, когда ее полностью стравит катушка; что еще не разбиты, не сдохли все рации и что сами его наблюдатели живы на том берегу, где уже и былинки-то целой ни одной не осталось, все выжжено.

– «Бузина», «Бузина», я – «Сарай»! – беспрестанно долбил ему в череп связист.

Ничего не осталось Зворыгину, кроме как самому стать живым излучателем и приемной антенной. Чистым духом он взвился над заречной землей, все овражные складки и чащобы которой помнил точно на ощупь, и не то чтоб услышав тусторонний отчетливый гул, а скорей ощутив леденящий поддув, безотчетно, как кот на сметану, прижмурился:

– Эй, «Сарай», дай-ка мне Лапидуса… Леня, Леня, это «Отец»! Выходи на работу южней Белохатки! Землю, землю ощупывай тщательно. Все!

– Да ты что, Гриш? Откуда?! – в каком-то суеверном отвращении воззрился на него начштаба Володаров, потому что молчал оператор во вращающейся конуре, потому что молчали наседки на том берегу и все органы чувств человека на этом.

– Кромка нижнего яруса, глянь – метров триста, не выше. Стало быть, жмутся брюхом к земле. Стало быть, к Белохатке – там местность безлесая, безо всяких холмов-перепадов. Как еще сквозь туман? Только там. И вообще: у меня с ним давно установлена связь. Лично он к нам сегодня идет. Приг-глашает меня.

Любой другой начштаба, не воевавший со Зворыгиным так долго, решил бы, что место такому комполка не на фронте, а в глубоком тылу, но Кирилл Володаров уже понимал, что Зворыгин и вправду отчетливо слышит единственный зов, который он ни с чем не может перепутать. Может быть, изначально Зворыгин и не был таким слухачом, но война и Тюльпан таковым его сделали – так же, как эволюция вывела древних рептилий на сушу.

И взвилась уже над изнывавшим от готовности аэродромом ракета, подымая ребят Лапидуса в обманно пустынное небо, и еще не успели затухнуть в алюминиевом воздухе красные искры, как уже сам Зворыгин сорвался в свою эскадрилью, подымая весь полк, и родная кирпичная морда Семеныча, как всегда, построжела, выражая усилие не заморгать: не найдет себе места земляной Санчо Панса его – до минуты, пока не увидит «змеюку» Григория на возвратном лету – неуклонно-прямом, не вихлястом, не дерганом, означающем, что и машина, и сам человек если не невредимы, то точно уж живы.

Сколько раз он уже возвращался, царь-сокол, и давно уж не думал никто, что возможно увидеть иное, и один Фарафонов Никифор Семенович за него все тревожился.

– Что же, там он, Тюльпан? – немедля угадал Семеныч по зворыгинским глазам. – Ты уж, Гришка, с ним это… сильно не увлекайся. Он же ведь… ну, как мертвый. Он на пырло не лезет и не ошибается. Черт его знает, кто там в нем шурует вообще.

– Это откуда же ты знаешь? – удивился Зворыгин, насунув на его лысый череп свою голубую фуражку.

– А змеюка твоя мне сказала, змеюка.

– Ну, прилетит – еще чего-нибудь расскажет, может быть. Новое, новое… – сказал Зворыгин и, захлопнув дверцу, в несчитаный раз тронул с места машину, дрожащую, точно собака на сворке.

Глаз его заскользил по полям, перелескам, дубравам, различая внизу муравьиные вереницы стрелковых полков, неподвижных железных жуков, что ползли по восточному берегу к двум жалким ниткам, протянувшимся через холодную оловянную ширь на ту сторону. Кипящие всплески разрывов пока что не рвали протяжный простор – безучастная серая гладь непрерывно текла под крыло, словно прокатанная сталь из-под валков, и вот уже, пройдя над нею, над обрывом, восьмерка летунов с бесстрашием привычки пересекла незримую черту, как будто отделяющую мертвых от живых.

Оставляя по правую руку скопление руин Белохатки, он увидел на десять часов, двадцать градусов ниже затихающую мельтешню избиения «лаптежников», строй которых уже разорвал Лапидус, а южнее и глубже проклюнулись в сизоватом приземном пространстве характерные черные зернышки – проявились своей хищной статью три девятки уродов, и вот ладно бы эти одни, а не то ведь как пить дать возникнут другие кривокрылые стаи, едва по-над берегом рассочится тяжелая хмарь. И пока ты барахтаться будешь с этой швалью внизу, поплывут на предельных высотах к реке двухмоторные «юнкерсы» – молотобойцы – в ту минуту атаки твоей, когда мать забываешь родную, а не то что другие, закрайние этажи и отделы единого неба.

Тут работает только одно – вихревая атака вдоль строя. Никакого ухода клевком или свечкою – только насквозь, как бы ни холодело внизу живота, как бы ни подмывало хватить на себя самолетную ручку. Только так разбивается сразу немецкий порядок, только так ты становишься сразу свободен и зряч на все стороны света и на все этажи высоты.

Заскользив над свинцово тяжелой, бесформенной массой плывущих на закат облаков, словно над толчеею чудовищных глыб в ледоход, совершенно «лаптежного» строя не видя, но отчетливо чувствуя встречное низовое движение концентрированной силы ублюдков, подплывающих к облачной проруби, точно рыбий косяк подо льдом, он, Зворыгин, дождался мгновения, когда головная девятка «шарманщиков» поравнялась с проломом, придавил свою «кобру», забирая предельную скорость, и немедля упал в тот пролом, оборвав за собою собратьев. Круто в лоб, соколиным ударом. Вот они, раскаленные метки на аспидном теле их вожака, словно пятна стыда за свою уязвимость: маслобак в его остром носу, остекление кабины, мотор…

Хлестанули с Поярковым по ведущему «лапотнику» – от того ничего не осталось. Продолжая падение сквозь этажи, выворачивая пласт за пластом целины краснозвездными крыльями, как лемехами, просадили девятку переднюю и немедля задрали носы на девятку последнюю, метя им в животы под острейшим, исчезающе малым углом, – распустились от щедрой поливки огневые цветки, и уже никакого немецкого строя перед ними не существовало: уцелевшие с воющим ужасом брызнули в стороны. И вот только теперь по зворыгинской стае дальнобойными трассами сверху плеснули «мессершмитты» прикрытия, отсекая иванов от слитной девятки оставшейся, что уже поломала свой курс и поперла почти параллельно днепровскому берегу.

Упускать ее, цельную, было нельзя, и Григорий немедля потянул свою ласточку в боевой разворот, чтоб ударить им снизу и сбоку в беззащитный испод, – без единого слова команды, зная, что все ребята его в то же самое дление откликнутся на его разворот. В ощущении жадно любимом – длиннейшего мига, когда становился безраздельным хозяином времени, загоняя в едва уловимую долю секунды летящее «все», – он раскатывал крыльями воздух за последней девяткой ублюдков, как вдруг…

– На десять часов, тридцать градусов выше! Командир, посмотри! – завизжал Ахмет-хан, как от детского счастья или детского ужаса.

Дернув тотчас башкою, увидел то, чего даже он, боевой истребитель-трехлетка, не смог осознать как реальность, – неопознанные аппараты, корабли покорителей мира, многокрылые, многомоторные, не огромные, но… двухэтажные. Будто впрямь за пределом ума они плыли, и сперва надо было, рванувшись за ними, разглядеть небывалую нечисть в упор и тогда уже что-то постичь. И как только увидел, вмиг начало разнимать его вместе с машиною надвое: вот она, вилка, – кто-то с непогрешимостью высчитал многоликий и многоэтажный накат по минутам подлетного времени, чтобы разломить его голову, как перезрелый арбуз.

– Ахмет-хан! Атакуй их шестеркой! Поярков! На «лаптежников» мы, на «лаптежников»!

Шесть зворыгинских «аэрокобр» сломали направление удара и пошли на неведомых тех, а Зворыгин уже делал то страшноватое, чем уже столько раз разбивал и раскидывал крупные стаи, – подгасив сумасшедшую скорость, пошел вдоль и наискось плотного пеленга тварей и, вогнав свою «кобру» в просвет меж «обратными чайками», резанул чистым бисером по закрывшей ему белый свет разогромленной аспидной туше. Прямо на острие непрерывных зворыгинских трасс распустился клубящийся огненный шар; с корнем выдранное из ублюдка крыло рубануло соседнюю тварь и, вертясь, просвистело в трех вершках от Зворыгина. Где-то он уже видел такое кино, означавшее только одно: что сейчас самого его посечет этим мусором – угодившего прямо в червонное мускулистое солнце разноса дюралевых клочьев. Что есть мочи хватил на себя самолетную ручку, вынимая себя из чугунного жара, – на виски, на глаза надавила, околпачив нещадно, свинцовая тьма, и когда его «кобра», обессилев на взмыве, легла на живот, рассочился вот этот клобук слепоты, и Григория затопила почти нестерпимая зрячесть. Стройный пеленг «лаптежников», лопнув, рассыпался.

Повернулся вокруг вертикальной оси, словно нос его был намагничен, и нашел в тот же миг неопознанных, не имевших подобия «тех» – в том отделе невидимого циферблата, на который ему указала стрелка компаса в собственном черепе. Там уже бесновались стрижи – никогда он не видел такого замеса затрапезного и небывалого: шесть обычных кургузых медлительных «фоккеров» как будто возлежали на своих и не своих широченных, длиннющих тенях, как химеры германской пламенеющей готики. Тени были не тени, а самые настоящие «юнкерсы-88»: получался один самолет – с четырьмя разновидными крыльями и двумя фюзеляжами.

Этажерки, гибриды – вот что немец построил для того, чтобы разом перебить фронтовой переправный хребет. А над ними, шестеркой химер, озверело вели хоровод шесть зворыгинских «аэрокобр» с десятком характерно помеченных «мессеров», и уже распустился грязный шлейф за хвостом продырявленной «кобры», и Володька Пикалов заскользил по пологому спуску к земле, и никто из «худых» не сорвался за ним – дотерзать. Примагнитились к этим гибридам своим, берегли их, отсекая пикирующих соколов от каравана розоватыми трассами, и не надо Зворыгину было выедающе вглядываться в силуэты «худых»: нет ли там, среди них, одного, обмакнувшего в сурик свой нос? Неминуемость встречи с Тюльпаном он почуял еще на земле.

Боевой разворот и заход сзади снизу в три четверти – впился, поедая подробности двухэтажного абриса, смычки, и теперь-то увидел, что «фоккер» несет тяжеленную тушу огромного «юнкерса», точно маленький ястреб непомерно большую добычу в когтях, – и железные когти его разожмутся не раньше, чем над самой стрелой переправы, отпуская в падение крылатую бомбу, что пойдет носом, полным гремучего студня, к воде, и огромная масса воды встанет дыбом, подымая на воздух понтоны и обрушившись вспять вместе с ломом железа и крутящихся в небе досок; даже если падет далеко в стороне самолет, все одно великанской ударной волной разорвет хоть в одном сочленении цепь – и тогда начинай все сначала.

Никаких они резких маневров совершать не могли, но ведь этого им при таких цепных псах и не надо: шли и шли по невидимым рельсам к реке с невеликою скоростью и надсадным гудением, даже будто бы сетуя на то, как тяжело: «ой, везу, ой, везу, ой, везу». Это нужен был воздух пустой, чтобы их расстрелять, а не десять отборных «худых», не Тюльпан. Ни клочка безнаказанной зрячей свободы не давалось Зворыгину, чтобы затащить эту чертову мать с исполинским младенцем в прицел.

Несомненно узнавший его, настоящий, единственный Борх шел и шел на Зворыгина, выжимая его в слепоту и свинцовую муть перегрузок. Вот он, взмыв за «девяткой» Султана в зенит и, казалось, оставив Зворыгина на воздушном приволье, опрокинулся тотчас же на спину и на живот и со скоростью взрыва возник на хвосте закадычного друга, заполняя его панорамное зеркало круговым переливчатым блеском пропеллера, полыхающим носом-цветком, и паскудно-знакомый обессиливающий холод оковал мозг Григория…

– Командир! – завизжал Ахмет-хан. – Клином, клином на них! В лобовую! Только так разобьем! Ты же видишь – уйдут к переправе!

Но «худые» уже повязали маневренным боем обе пары зворыгинских «аэрокобр» и все дальше оттягивали от своих двухэтажных ублюдков, прикрываемых только Тюльпаном с ведомым его… Лез и лез подо всеми углами в расшитую трассами заднюю полусферу химер, и казалось ему, Борх читает его, как букварь. Уходя от Тюльпана рывком в высоту, опрокинулся через крыло и западал на цель: нос ведомого немца обратился к нему, задираясь: восходящие трассы ублюдка, точно огненные провода, протянулись под левым крылом, загоняя Зворыгина в горку или в сторону от этажерки – прямиком под холодный, немигающий взгляд вездесущего Борха. Но Зворыгин, ломая свой профиль пикирования, на одном только вещем инстинкте поднырнул под «худого», чуть не чиркнув своим фонарем по его животу, точно спичкою по коробку, и уже беспреградно растил хвостовую этажерку в прицеле. Задрожал в пулеметном припадке, выдирая поживу кусками из лап «фокке-вульфа», и железные когти разжались, отпуская искрящий, раздираемый трассами «юнкерс» в ломовое скольжение к земле. А Тюльпан был уже на хвосте у Зворыгина – и как будто не сам он, Зворыгин, хватил на себя самолетную ручку, переламывая пополам свой хребет, а пришедшая снизу взрывная волна запрокинула «коброчку» рылом к зениту.

Он не видел, как «юнкерс», полный взрывчатыми веществами, как арбуз своей мякотью, разнесло на ошметья от стеклянного носа до свастики, но зато до моторных цилиндров вобрал припозднившийся звук пробивного удара машины о землю. И уже озирался – кто где, где Поярков. И Пояркова рядом с ним не было: он уродливым штопором устремился к земле, и в таком же безвольном вращении падал ближайший к Пояркову желтоносый урод. Бог весть, что с ними сделалось в ту секунду, как Гришка подорвался на горку. И не мог ни секунды Зворыгин смотреть на спасение или погибель человека, который берег его хвост с ноября 41-го года – и которого вмяло в сиденье сейчас и с чудовищной силой вминало еще с каждым новым витком, не давая толкнуться наружу. Немигающий взгляд Борха вырвал из него всю тоску по почти что пропащему Мишке.

Строй гибридов не дрогнул, несуны не обгадились; заключенные в «фоккеры» люди не почуяли страстное «жить!» – приковали их, что ли, цепями или в Гитлера верят до мозга костей? И Тюльпан, совершенно свободный от ярости, гнева на потерю одной из машин, раз за разом отбрасывал от каравана одиночку-Зворыгина, точно грешника от самолетного рая. И как будто бы так же сверлил его череп подо всеми углами, но нет, не свободно – упирался резцовой коронкой во что-то, застревал и не сразу прорывался в тесноты, в которых, как муха меж рамами, билась беспокойная русская мысль. Неужели не видит, что задумал Зворыгин, не ринувшись в заднюю полусферу химер, а пойдя параллельно их ходу, ровно как по шоссе на обгон?

Борх смеялся пустыми глазами, вынимая Зворыгину мозг, ожидая от скучного русского то, что давно изучил, – нисходящую грязную бочку с обломным падением скорости: вот сейчас он, Зворыгин, ввинтится в уплотнившийся воздух, как в землю, и провалится под расписной его нос, пропуская Тюльпана вперед над собой… или выломит ласточку в гору, ни о чем уже, кроме спасения, не помышляя. Смотри! С предельно данными рулями швырнул себя в косой переворот, разве что не скрутив свою ласточку в жгут, и огромные метки Тюльпана прочесали пустое под самым крылом опрокинутой «аэрокобры», и Зворыгин услышал сквозь пенье мотора разрывающий грохот Тюльпановых трасс.

Переполненный вещей свободой, он ушел под живот двухэтажного монстра и, продолжив негаданный полувиток боевым разворотом, затянул себя в горизонтальный полет гуттаперчево жгучей обратной петлей, оказавшись теперь позади и чуть выше гибрида, невеличкой втесавшись меж двух этажерок – расстрелять и ударить мотором переднюю: все! Режь меня теперь, потрох, давай! В Бога мать разорви все свое неуклюжее целое!

«Мессершмитт» с красным носом висел чуть правее и выше него, все равно что запаянный в серый немигающий воздух. И Зворыгин – быть может, последний раз в жизни – запел:

– Когда простым и нежным взором… – голоском никудышным выплевывая шерстяные кипящие струи в кургузую тушку носильщика, видя, как этажерочный строй начинает расшатывать вялыми волнами ужаса, видя, как этот строй изогнулся дугой, загулял, точно звенья подвесного моста. И пошел вдоль короткого строя беспомощных сооружений, поливая уродов изо всех трех кипящих стволов, отмечая свой путь желто-розовым трепетом вспышек и густыми снопами вихрящихся искр. Искалеченный «фоккер» вмиг начало выкорчевывать из тяжеленного «юнкерса», выдирая железные стойки-расчалки из брюха, а дальнейшего он уж не видел, уходя с переменной кривизной по спирали в беспредельное, чистое, вышнее «жить!».

Сердцем, вылитым по очертаниям «аэрокобры», он почуял, что Борх устремился за ним, обгоняя своим представлением витки винтовой его лестницы вверх. Отвратительный, страшный удар в беззащитный живот на мгновение вырвал из Гришки сознание. Пробрала его ласточку оторопелая дрожь, и Зворыгин увидел, что в левом крыле лепестками раскрылась обшивка. Еле он пересилил машину, не давая ей тотчас запрокинуться на спину, вызволяя ее из расстрельного воздуха, вынимая из Борховой воли… Ушел. Живы были рули, так же точно играла машина каждой движущей связкой и жилкой. Вот так! Мы еще поглядим, в ком из нас сердце жиже.

Оба были уже измочалены долгой гоньбой, но сейчас чуял он себя сделанным даже не из железа: будто кто-то вселился в него, чистым духом замещая Зворыгину слабую плоть, и плывучая серая смазь полусфер снова делалась режущей явью, словно Борх, налетая, ударял ему в мозг нашатырной волной.

Докрасна накалившийся «мессер» вихрился осенним листком. Ускользнул из-под трассы Зворыгина, провертев восходящую бочку на горке с такою свободой, что, казалось, вся кровь из Григория разом ушла вместе с этим бессильным плевком. Борх опять улыбался глазами в затылок ему: ну давай теперь ты покажи, чем ты можешь продлить свою жизнь; это там, на другом этаже, у меня разбегались глаза от твоих неуемноназойливых ««аэрокобр», а теперь я смотрю на тебя одного.

Зворыгин ушел нисходящей неправильной бочкой – показалось, корявой, обезьяньей подделкой под себя самого. Пропустив над собою прозрачную тень, в свой черед пробуравил Тюльпану затылок. Бесподобный ублюдок играючи заломил беспощадный вираж, но пока не вставал на крыло, а тянул и тянул презабавного русского в разворот еще круче, чем закладывал сам. Это мы проходили с твоим двойником, милый мой. Сопляков желторотых таким убивай.

На ничтожном клочке, носовом платке воздуха развернулся Зворыгин едва не юлой… и, обваренный стужей, едва удержал свою ласточку под напором закручивающих, опрокидывающих сил. Замертвели рули, только что отзывавшиеся на любое движение его, точно стрелка готового лопнуть парового котла. Все решилось уже в ту минуту, когда он, Зворыгин, обратной петлей вышел в хвост тому «фоккеру» и пошел на спираль в ощущении: все! сможет он целиком, до конца сотворить в этом небе сужденное – в ту минуту, как Борх сосчитал траекторию взмыва его, устерег и ударил, сообщив его ласточке скрытое неравновесие.

Нищета облепила его, как горячее тесто, точно пышная сдоба, которую медленно, сладострастно расклевывал Борх. Молодым, полнокровным обрубком кидался из-под мысленной трассы Тюльпана, с разрывающей что-то в машине натугой качал у него перед носом бессмысленный, как перпетуум мобиле, маятник. А Тюльпан не стрелял, не прочесывал воздух огневыми штрихами, явно уж упиваясь бессилием русского, наблюдая, как мечется тот в безнадежном надрыве нервюр под обшивкой и кожей. Что же медлишь-то, потрох? Бери меня, жри! Это сизое небо заплыть не успеет, как его снова взрежут уцелевшие «аэрокобры». А что, если он выхлестал весь свой свинец и летит за Зворыгиным, как голодный с заметанным ртом? Ждет, когда докаленный подранок сам затянет себя в гиблый штопор? Лишь чугунный расплав унижения полнил Зворыгина. Он не чувствовал страха перед той земляной, молотком разбивающей голову тьмой, у которой ни дна, ни покрышки.

Подманить на длину языка, провалиться ему под мотор, подорваться по следу прямым угорелым угоном и врезать винтом… Только Борх это был, настоящий, единственный Борх, а не тот его бледный двойник над Цемесской бухтой. Раздирающий ноздри густой, опьяняющий запах зворыгинской слабости распалил бы любого другого сейчас, но не Борха.

Непрестанно вертел головой, выедая глазами пространство: где наши? Никогда бы в своем самомнении он не взмолился о помощи, но сейчас его нервы росли в пустоту – разве может безрукий свернуть самокрутку себе? И они появились на восемь часов, словно вняв ожиданию, обозначились резче, родные каждой черточкой облика, и горячечный крик Ахмет-хана ворвался Зворыгину в уши:

– Командир, тут мы, тут! Голос дай, прикажи!..

Крик его как обрезало, потому что Зворыгин острым, как перелом, пошлым переворотом – первобытной дешевкой всех прохваченных ужасом смерти – обратился на этот спасительный голос, уходя под Тюльпана и, конечно, рискуя не выправить покалеченный свой самолетик. Точно, точно пустой – догадался он в это мгновение про Борха, ощущая нутро красноносого «мессера» так же, как собственное, и почуяв, что Борх боевым разворотом за ним не пошел, а зачем-то рванул в высоту – от него. Проросло, вкоренилось в мозги, напиталось воздушными токами знание: ни один из немецких господ не умеет играть эту музыку, только русский способен исполнить таран на догоне – но Борх: он всегда опрокидывал все, что известно о немцах.

Отпуская Зворыгина в переворот, перевесился на нос и рухнул обратно, запикировав прямо в пахучий, не заросший зворыгинский след, убивая калеку сначала мозговой своей силой, а потом – отстающим от чистого духа винтом. Отвратительный звук винтовой его стали, рассекающей мягкий хвостовой алюминий, перерезал Зворыгину мозг – как будто сахарную голову растерли по лакированному дереву. Пропоров разделявшие их триста метров, Борх ударил его по касательной, отрывая Зворыгину хвост буревым своим лезвийным просвистом, ни на градус, ни на волосок не сломав своего неуклонного лета. «Значит, он меня, он!» – только это одно захлестнуло Зворыгину сердце и мозг, затянув в коловратное, тошное приближение к черной лесистой земле.

Привязные ремни с каждым новым витком все сильнее впивались в грудину, для чего-то еще сберегая Зворыгина от ударов башкой о фонарь, и огромной чугунной ладонью вминало в сиденье – так долго, что Зворыгин взмолился с тоской: «Да кончай же меня уже, ну!» Но его безголовое, жадное, сильное тело между тем продолжало делать то, что не делать оно не могло, то же самое, что и любой пехотинец в земле и червяк, перерубленный надвое заступом, что и голый птенец в скорлупе и слепые кутята в налитом водою корыте. Расстегнув привязные ремни и ощупкою выдавив заклиненную дверцу, пересилило пресс, отжимавший его до жмыхов, и кулем повалилось из мертвой машины наружу.

6

Звон в ушах изводил меня. Рев и треск самолетных моторов, грохот пушечных трасс, проходивших так близко, что казалось: проходят сквозь меня самого, нестерпимые иерихонские трубы пикирующих «штук», упаковочный шелест и стонущий визг накаленных в полете снарядов стали самою лучшей, бесплатной и единственной анестезией. Но еще были ночь, неподвижность и питавшая монстра в моей голове тишина.

«Тебе нужно немедля обратиться к врачу. Бог его знает, что могло случиться с твоим мозгом». – Руди так сострадательно-неузнающе вперился в меня, словно все, кроме наших фамильных костей, у меня было новое. «Может, это не мозг, а душа?» – усмехнулся я, морщась от звона.

Ну конечно, в его представлении война человека калечит, уродует. Не то чтобы повально и необратимо делает людей дрожащими парнокопытными и кровожадными зверями, а просто забирает жизненную силу. В мирной жизни устойчивые, клетки нашего мозга, желез и сердечных желудочков на войне выгорают, как бенгальский огонь.

Доктор Штейне, к которому я обратился, препарировал трупы солдат в Сталинградском котле, и то, что он видел под их желтой кожей и утлыми ребрами: стариковское сердце, огромная печень, стеклянистая масса вместо красного костного мозга – было самым наглядным свидетельством в пользу гипотезы брата. Умиравшие от истощения, обмороженные до чугунной черноты пехотинцы и были окончательно правым немым большинством, и вменять этим трупам наслаждение войной было как-то невежливо. В детстве я полагал, что война – божий дар для любого мужчины: все мальчишки играют в солдатиков и с таким упоением стреляют друг в друга из игрушечных ружей, – но чем больше я вглядываюсь в лица солдат, тем верней понимаю, что все они молятся, чтобы это быстрее закончилось лично для них. Чем угодно, хоть смертью, ведь она тоже станет для них избавлением.

Не люблю докторов – ни плохих, ни тем паче хороших. Штейне предположил: безобидные серные пробки в ушах, травму в шейном отделе вертебральной колонны и опухоль мозга. Перечислил мне по возрастающей. Или все-таки «стресс». Я, конечно, склонился к «перенапряжению» – что за теплое, доброе, одеяльное слово: в нем ты можешь свернуться калачиком!

«Необходимо полное обследование. Наблюдение врача. Продолжительный отпуск. Абсолютный покой». – «Доктор, если вы скажете слово „покой“ хоть еще один раз, я сблюю». Порой мне кажется, что если б не было таких, как я или Зворыгин, война бы и недели не продлилась.

После ужина с Руди в «Адлоне» меня потащили в Министерство имперской авиации Геринга – к исполинскому сооружению твердолобого Загибеля, отразившего в камне верховенство германского гения в воздухе, в особняк рейхсминистра, расположенный там же, на Лейпцигер-штрассе, и обставленный с хамскою роскошью. Двери красного дерева и карельской березы раскрылись, запуская меня в неоглядный, как Адольф-Гитлер-плац, кабинет, и навстречу мне двинулся главный летчик империи – обдающий здоровьем, как розовым пламенем, с выражением неистребимого жизнелюбия и властной силы в совокупности черт.

– Дорогой мой, наконец-то мы с вами увиделись… – опускаю «насыпали перца этим красным ублюдкам», «фюрер также наслышан о вашем искусстве», «мне известно о гибели вашего славного брата, мои соболезнования…» – Свою доблесть на фронте вы уже доказали сполна. Не настало ли время поделиться искусством с молодыми орлами, а вернее, птенцами? Как вы, тезка, посмотрите на предложение возглавить инспекцию истребительных школ?

– Это не вдохновляет меня совершенно, рейхсмаршал. От сидячей работы заплываешь жирком.

Это было не самой безобидной остротой, поскольку она упиралась в брюшко рейхсминистра, но Геринг с удовольствием расхохотался:

– Знаю, знаю, как вы, молодые нахалы, меня называете! Fett Nummer Ein! – И игриво похлопал себя по набитому пузу. – Послушайте, мой друг, послушайте. Мы не можем позволить себе потерять вас. Вы представляете, что будет с нашими пилотами, узнай они, что Герман Борх… погиб? Потери личного состава на Восточном фронте таковы, что иные нестойкие души уже не уверены в нашей победе. Да, будем говорить начистоту. И поэтому вы нужны Рейху не там, на Востоке, а здесь. Вы нужны нам как… как…

– Непогрешимый идол, – подсказал я.

– Да, если хотите, как идол. Тут ко мне, кстати, ломится одна дамочка-скульптор. Пусть она изваяет вас в бронзе. Да, да, не шучу… Да черт возьми! Хотите прямой приказ начальства – получайте: я запрещаю вам летать!

– А я вам запрещаю запрещать.

– Не подчиняетесь приказу? А если бы сам фюрер приказал вам?

– Тогда бы я не понял его логики, рейхсмаршал. Фюрер требует, чтобы все наши таланты и воли были отданы этой войне без остатка, и он же после этого парализует мою волю и талант? Вы полагаете, когда мои Kriegskameraden узнают, что я затаился в тылу, это сильно подымет их дух? Если я – воплощение господства германского духа, кто же, собственно, будет господствовать, если не я? Так что в ответ на ваш прямой приказ я требую отправить меня в распоряжение генерала фон Рихтгофена и оберст-лейтенанта Реша. В противном случае отдайте меня под трибунал. В конце концов, какое наказание меня ждет? Отправка на фронт? Так об этом я вас и прошу.

– Да, наказать вас в самом деле невозможно, – покивал он с наигранным бешенством и восхищением. – А знаете, другого я от вас не ожидал.

По крупным буквам я читал его мозги – понимал, почему он со мною так цацкается. В конце концов, именно мы, полтораста воздушных убийц-рекордсменов, оставались единственным для него оправданием. В этих выпуклых светлых глазах давно уже проглядывало что-то беспокойное – если не обреченное, то удрученное. Как в глазах у кастрированного племенного быка. Фюрер больше его не ласкал. Только ленивый не ругал его за безупречное снабжение мучеников Сталинградского котла в сочетании с личным жирующим лоском, а теперь, когда RAF[54] стали просто унавоживать тонными бомбами Рурскую область, погребая немецких детей под завалами и грозя обвалить всю промышленность Рейха, небо отяжелело над самой его головой.

Провожая меня до дверей и похлопывая по плечу, он спросил:

– А вы лично, мой друг? Могу я для вас что-то сделать? Как пилот для пилота? Я прошу вас, мой друг, – без стеснения, а верней, без дворянского высокомерия. Всем сейчас тяжело. Даже самые сильные немцы нуждаются. Ваши близкие? Ваша семья? Ваш достойный отец? Вы женаты?

Услышав, что нет, он взглянул на меня с изменившегося расстояния, с осуждающим недоумением и как будто бы даже брезгливым испугом.

– А вот это вы зря. Вы же сильный мужчина с могучей естественной тягой к продолжению рода. Я понимаю: девочки, красотки кабаре, всех хочется попробовать… но, черт возьми, арийский брак – это святое. Вам надо всерьез об этом задуматься, Борх. Идет тотальная война. Ваша кровь как арийца и героя Германии ценна, мы не должны ее лишиться, если вам суждено положить свою жизнь на алтарь. В конце концов, не мне вам говорить о вашем древнем роде. Предупреждаю: в следующий раз вам придется отчитываться передо мною не только о сбитых, но еще и о вашем потомстве, наследниках, слышите?

Я немедленно вспомнил о Руди, этом выродке и дезертире священного репродуктивного фронта.

– В связи с моей бездетностью, рейхсмаршал, я уже не могу попросить вас о помощи?

– О нет, валяйте, сделайте мне милость.

– Моего брата Рудольфа призывают на службу.

– Таков теперь долг каждого немца. – Железное устройство под дюймовым слоем жира воспроизводило свои выступления по радио.

– На фронте он не проживет и дня, – сказал я. – И мое убеждение: его жизнь и кровь для народа не менее ценны, чем моя или ваша. По уверениям Штрауса и многих, он – выдающийся немецкий музыкант.

– А отчего же он не принят в Музыкальную палату?

– В силу некоторых эстетических разногласий с большинством ее членов – пошляков, ретроградов и скучных подражателей Вагнера.

– Так, так, – проговорил рейхсмаршал неприязненно. – Значит, пока вы рветесь в пекло на Востоке, ваш выдающийся немецкий музыкант норовит отсидеться за спиной у геройского брата?

– Во-первых, он готов отправиться на фронт. И если надо, умереть, исполняя свой долг. Но, герр рейхсмаршал, я уже потерял одного брата там… – Как умел, впрыснул в голос дрожащее: «Я железный не весь, есть во мне еще теплое, мягкое, жалкое». – А во-вторых, я не навязываю вам брата в адъютанты. В рядовые технического персонала, и только. Из него никудышный солдат, но усердный работник.

– Ну, у нас столько аэродромов, летных школ и так далее. – Посмотрел он проказливо, только ради меня изыскав что-то из замороженных, сокращенных войною ресурсов человеколюбивого сердца.

– Благодарю вас, герр рейхсмаршал, – отчеканил я так, словно принял положенное по моей личной силе, и выдохнул: целиком, навсегда брата вытащил со скотобойни, уберег от войны, откупил от судьбы…

Я лежу со звенящей башкой под брезентовым пологом, пялясь в черный квадрат нежилого, остывшего неба, возвращенный туда, куда требовал, и вспоминая вечер с братом в «Адлоне». Зал был полон красавиц в вечерних нарядах и мужчин в превосходных, alta moda, костюмах – итальянцев, японцев, румын, родовитых баварцев… Разветвленные связи на самом верху все решали, и если б не «высокая принципиальность» нашего отца, то и Руди давно стал бы жителем этого острова избранных посреди беспощадной действительности продуктовых талонов и скотских вагонов, увозящих немецкое простонародье на фронт. Брат не просил меня: «спаси», «не отдавай меня туда». Милостью Геринга его отправили в Баварию, в открытую недавно в Регенсбурге истребительную школу – благодатное место земли, еще не тронутое ни одной британской бомбой.

Под рукой шевельнулась и сдавленно заскулила моя Минки-Пинки, мокроносый барометр этой войны. Говорят, звери первыми чуют подползающий к теплому лежбищу гул. Народившийся в плюшевой бездне мироздания вой затопил все мое существо, весь Донецкий бассейн, и земля подо мной, став упругой и звонкой, как накачанный кожаный мяч и доска под ногой прыгуна, с перекатистым стоном спружинила, вплоть до самого глиняного келловейского яруса, мезозоя, докембрия. Прежде чем я сорвался с подстилки, раздался ослепительный молнийный свет, пронизав наш брезент, как тончайший батист. Сразу следом обрушился страшный земляной или даже гранитный удар, почему-то не вырвав сознание и чувства у всех четверых и собаки, – показалось, что нас в эту землю вобьет и раздавит, точно горстку смородины пестиком, но брезент, как ни дико, не схлопнулся, продолжая пульсировать и проседать словно под изгибавшимся и сдуваемым в сторону непрерывным потоком воды.

Я ощутил, что стек на четвереньки, сам не зная, ни как, ни зачем принял эту звериную позу, осознав, что схватил Минки-Пинки, как ребенок игрушку, без которой его не уложишь в постель, и засунул ее под рубашку, сделав словно еще одним сердцем, гладкошерстым, когтистым, единственным, – потому что мое уж не билось. Ужас не затопил меня, потому что того, кто был должен этот ужас вмещать, больше не было – столь ничтожен я был по сравнению с тем, что гремело, бушевало, лилось и сверкало вовне. Я видел только свет – испепеляющий сознание, воздух, тело. Полыхало с такой частотой, что свет казался некой единственно возможной всепоглощающей средой, не сменяясь и бритвенно краткой темнотой как свободой, передышкой, покровом.

Было поздно гадать, что же это: взрыв невиданной бомбы, вселенский потоп, столкновение с Солнцем, расплавившим Землю в своей водородной субстанции. Все стихии смешались: по палатке хлестали потоки земляного дождя, желто-красные молнии разрывали не черное небо, а недра. А потом навалилась безвоздушная тьма. То безымянное, слепое, не сознающее себя, что было мной, поползло на карачках куда-то, только так и способное двигаться, что-то чувствовать, чем-то дышать.

Я нащупал себя посреди странной ямы – не воронки, а именно полузасыпанной ямы, будто вырытой загодя братской могилы с озаренными жирным оранжевым светом прямыми двухметровыми стенками. Всеобъемлющий грохот умолк, как обрезанный, или просто был выдавлен из моей головы слитным звоном, словно колотый лед на заторе проточной водой. Мой рот был разинут до хруста, потому что иначе голова и отбитые легкие лопнули бы. Мы пресмыкались на восьми квадратных метрах – четыре позвоночных существа, еще или уже не человека. Я почувствовал под животом и грудиной сокращавшийся и разжимавшийся мускулистый комок – Минки-Пинки рвалась на свободу, раздирая рубашку когтями. То, что было живым, не раздавленным мной, поднялось на колени, потом – в полный рост, вырастая, прямясь, как примятый побег.

Прямо передо мною пульсировала, волновалась, отвесно текла, восходила к далекому светлому небу огневая стена. Отлитые из жирного бензинового пламени оранжевые великаны, мускулисто клубясь и толкаясь, тянули потрошеные руки в зенит – между ними, как в нижнем аду парохода, метались обожженные черные люди с баграми, топорами и ведрами, а из надмировой пустоты завораживающе плавно опускались развешанные над Любимовкой русскими осветительные фонари на желто подсвеченных снизу своих парашютах.

Прижимая собаку к груди, как детеныша, как зачаток сознания, который еще надо выпестовать, я как будто бы всплыл на поверхность земли под напором прибывшей воды – по какому-то руслу, отводному каналу, пробитому неизвестно когда и неведомой силой. Я мог уже не только зависеть и терпеть, дышать и видеть: я уже догадался, постиг, а верней, просто вспомнил, откуда взялась эта яма и откуда в ней – я. Эти ямы, окопы двадцать метров на двадцать были вырыты нашей обслугой как раз для защиты от воющих и визжащих осколков – в них и были поставлены наши палатки, и наверное, если б не эти «могилы», половины эскадры теперь бы уж не было.

Лишь когда рассвело, стало можно целиком охватить догоравшее, перерытое бомбами «все». Из парней моей группы убило только Демитца и Вайденфеллера; ван де Камп и Гриславски отделались временными и поверхностными повреждениями мускульных панцирей, но у нашего Реша были сломаны кости предплечья: для него война кончилась, и в глазах его не было ни отчаяния, ни облегчения – только боль и покорность судьбе. Восемь наших машин и четырнадцать штурмовиков были смяты и разбиты фугасными молотами – фантастическое поле брани, усыпанное крыльями, хвостами, плавниками винтомоторных ящеров, расклеванных стервятниками мела и юры. Было много убитых средь технического персонала – как будто при бомбежке действовал, каким-то всемогущим пошляком почти что безупречно соблюдался романтический закон: земляные должны погибать на земле, а крылатые – в воздухе. Сотни три наших раненых дожидались отправки самолетами в тыл – и одна из увесистых бомб угодила в сарай, переполненный стонами и предчувствием близкого отдохновения.

Вместо летного поля – изрытый воронками лунный ландшафт. Свыше ста самолетов 2-й Schlachtgeschwader и двух наших групп очутились на острове, льдине. Все орали и брызгали закипавшей слюной друг на друга – мне казалось, что в каждом сломался черепной переводчик с немецкого языка на немецкий. Я стоял в стороне: это их, муравьев с черно-розовой выпушкой[55], долг – разгребать все дерьмо на земле, чистить наши пилотские стойла и раскатывать передо мною дорожку на взлет.

Комендант нашей льдины майор Остерман беспрерывно куда-то звонил, заклинал командиров саперных частей: нам нужны ваши руки, немедленно! под угрозою – цвет авиации Рейха! Но, видимо, наказание разноязычием охватило все наши тылы. Фронт на нашем участке изогнулся дугой, всю пехоту вдавило в окопы, а саперы минировали и взрывали донбасские шахты. Но трясущийся, мокрый – хоть жгутом выжимай – и как будто уже предынфарктно синевший майор Остерман все же вымолил помощь у местных СД и Орпо. Начальник размещенной в Горловке айнзатцкоманды обещал пригнать тысячу украинских рабов – местных жителей и полицаев.

Над изуродованным оспой летным полем, над оранжевыми терриконами, не колеблясь, висел мертвый солнечный зной и, сгущаясь, отвесно давил на расплавленный мозг, и нельзя было глаз поднять на пылающий иссиня-желтый припой неправдиво высокого неба. Мы пили воду, точно спирт, и спирт, как воду, неестественно яростно гогоча и толкаясь друг с дружкой – вероятно, затем, чтоб поверить, что живы, что воздух, как и прежде, дрожит от наших криков и трава начала пригибаться под тяжестью наших шагов… Мы еще не уверились в этом, когда появились они – пылящее под гору серое стадо в сопровождении полусотни мотоциклов, броневиков и «кюбельвагенов».

Это нас успокоило – так обнадеживает перепуганного сердечным приступом больного незамедлительный визит давно знакомого врача, вид его саквояжа, разложенных на столе инструментов, холодок стетоскопа на голой груди. Примерно сотня украинских полицаев в полувоенной черной форме с нарукавными повязками «холуй» и полсотни солдат высшей расы управляли огромной отарой с ленивой пастушеской легкостью. Стадо двигалось словно само, без погонщиков: худые, впалощекие, но жилистые мужики – вероятно, шахтеры, кроты; старики и подростки, похожие на стариков… А зачем гонят баб, да еще и с детьми, что плетутся по пыльной дороге, вцепившись ручонками в материнские юбки?

А шахтеры уже разбирали лопаты, носилки – безошибочной ощупью, только очень уж медленно, и едва я подумал об этом, от меня, как от высшего существа на земле, по цепи пробежала команда ускориться. Пронеслась, нарастая до крика и переведенная с языка господина на русский – на язык неубитого тела, физической боли. Ни один из сидевших в машинах эсэсовцев даже не шелохнулся, а нахлестанные полицаи с благодарным собачьим восторгом набросились на ползучих единоплеменников, словно каждым движением своим говоря: «Вот зачем мы нужны!», «Пригодимся всегда!»

Люди падали и подымались, а на лицах погонщиков трепетало блаженство толкавшихся в женскую мякоть мужчин, все сильней и сильней распускаясь с каждым новым ударом по легкому, слабому, безответному телу: ничего необычного – сладость ничтожной, опьяняющей власти, которую мы им на мгновение дали: приравнять к дождевому червю человека, который был бы много сильнее тебя, сам тебя бы согнул и убил, если б не наша милость… Через пару минут стало скучно на это смотреть.

– Странно, что эти парни так и бросились нам помогать. Ведь у них, скажем так, совершенно иные служебные функции. Истребление подполья, борьба с партизанами, – прокричал, словно сквозь оглушительный грохот моторов, Гризманн, изумленно, неверяще пялясь на свои отражения – нас.

– Вот сейчас они вам и покажут борьбу с партизанами, гауптман, – прохрустел Гюнтер Фолькман, притащивший канистру холодной воды. Ветеран рукопашных боев и зачисток южнорусской земли, он смотрел «туда» так, словно там началось что-то давно и хорошо известное ему.

– Что ты хочешь сказать?..

Но Фолькман не успел ответить – волокущий над полем молочный хвост пыли «швиммваген» остановился в десяти шагах от нас, оборвав разговор плутовато-игривым сигналом.

– Извините, ребята! Вы позволите мне на минутку отвлечь вас? – Из железной «амфибии» выбрался коренастый, с брюшком, пассажир в полевой серой форме СС. Он дышал, как рысистая лошадь, пришедшая к финишу первой, на крупном лбу его блестел зернистый пот, на мясистом лице безотчетно качалось просительное и растроганное выражение, точно он прилетел заключить нас в объятия, но не смел погрузиться с разбега в долгожданное неодиночество. – Кто из вас Герман Борх? Это вы! – со свирепой почтительностью, раскалявшейся до обожания, впился и отправил ко мне подарившую рукопожатие пухлую длань с утопающим в мякоти обручальным кольцом. – Зур, Феликс Зур! Я столько о вас слышал! Все дело в том, что мой сынишка Фридрих – ваш кумир! Ах ты черт, я хотел сказать наоборот… Ну, вы поняли! Мой мальчик просто помешался на люфтваффе и на вас. Жена мне сообщила, что он повесил ваше фото над кроватью. И конечно же он состоит в местном планерном клубе при Jungvolk[56]. Вы простите меня за нахальство, майор, но если бы вы оделили меня какой-нибудь вашей вещицей: пилотскими очками, крагами, ремнем… ну, чем-нибудь, что вам уже не нужно! И конечно же с вашим автографом, Герман! А то как мой мальчишка поверит, что подарок от вас? – Он канючил так, словно дух сына вселился в него, так, что мне захотелось сказать «перебьешься», чтоб взглянуть, не заплачет ли он.

– Фолькман, – сказал я, – принеси из кабины очки.

– О, Герман!.. – Зур с размаха ударил ладонью себя по груди, припечатав зашедшееся от несказанной благодарности сердце, и тотчас, словно этот увесистый, смачный шлепок был сигналом, в отдалении грохнул винтовочный залп – может быть, и не первый, а третий, десятый, наконец-то добивший до наших ушей и моего хлороформированного мозга.

Обернувшись рывками на звук, мы увидели ту же землеройную жизнь: нестройная шахтерская шеренга с тем же остервенением колупала лопатами землю; другие тащили носилки и едва не валились вместе с ними в воронки, через силу вываливая глянцевитые черные комья, как в топку, и никто не кричал, не метался, не выбился из трудового копошения толпы, словно выстрелы эти нам только почудились или были произведены для острастки.

Я увидел, как двое ближайших ко мне полицаев передернули разом затворы, я увидел над ямами взбитую пулями и телами попадавших пыль. Все предметы, фигуры и лица вообще были крайне отчетливы, точно я видел все в наведенный на резкость бинокль – так бывает, когда не спишь сутки.

– Это что?! – впился в Зура Гризманн.

– Ускоряем решение вашей проблемы, – отозвался отец моего обожателя Фриди. Он уже не сиял, беззлобное квадратное лицо волевого директора каучуковой фабрики как-то мигом подсохло и сделалось буднично-строгим; привычноглубоко – по линиям давнишней сейсмической активности – прорезались морщины, ответственные за воспроизводство выражения «Исполнять волю фюрера – мой единственный смысл» или «Я – кочегар, дело – прежде всего».

Трупов не было видно, сожрала их земля. Застрелили троих или скольких-то – обварить, нахлестать остальных? Кто-то, отягощенный носилками, повалился в воронку, и его пристрелили, чтоб никто не шатнулся вытаскивать падаль оттуда, сбивая все стадо с темпа «на издыхание»? Нет. В мертвом солнечном зное, расплаве, исключающем будто бы все формы жизни вплоть до царства бактерий, накалились и лопнули зерна, перезрели стручки, а спустя полминуты винтовки забили размеренно, как будто штемпелюя погашая, компостируя чьи-то билеты, как будто пробивая невидимые дыры в этом иссиня-желтом, барабанно натянутом и не рвущемся пологе неба. Почему же никто не кричит? Не сорвался, не мечется с раздирающим внутренности, подыхающим визгом? И как будто в ответ полоснул высоту бабий вскрик, и просолнеченный, онемевший, бесчувственный мир вздрогнул как от пореза.

После нового залпа вразнобой, в полный голос заревели стоящие в отдалении бабы и дети, что до этой минуты неподвижно и молча томились у поля землеройных работ; пустомясая бабья толпа закачалась кисельными волнами, не способная выхлестнуть за оцепление и растечься по летному полю стремительными ручейками и каплями, а еще через миг женский вой, детский визг стали звуками, из которых как будто бы и состоит тишина.

Крик ударил нам в уши с другой стороны, одинокий придушенный крик соплеменника: словно выскочивший из чего-то горящего, к нам бежал комендант Остерман, а за ним на невидимых сворках волочились бесцветные офицеры технической службы, все – с таким выражением, точно головы их разрывал одинаковый неотключаемый звон, должно быть, подобный тому, что изводил меня ночами в полной тишине.

– Герр оберштурмбаннфюрер! Что вы делаете?! – закричал Остерман на бегу. – Что творят эти ваши… у меня на земле?! Кто им дал дозволение… убивать… этих… здесь?.. – По лицу его волнами проходили оттенки землистого цвета, смывая глаза, а потом глаза вновь возникали на дрожащем лице, как готовые лопнуть пузырьки на поверхности закипавшей воды.

– Успокойтесь, майор, я прошу вас! – с профессионально отработанной сердечностью откликнулся похоронный агент, санитар. – Нам надо экстренно решить задачу деблокировки вашего аэродрома. Нам с вами надо воевать и побеждать! – Так говорят родным покойного: «Только не замыкайтесь в себе», «Надо жить!» – Вы, кажется, просили нас об этом!

Кто-то тронул меня за плечо.

– Наши задницы их не волнуют. Им нужны наши ямы. Неужели все шахты в округе уже завалили? – Фолькман сунул мне в руки голубые очки – я не понял, зачем… а, ну да, Зур же выклянчил их у меня для мальчишки. Голос Фолькмана не пресекался, он смотрел на меня из своих обомшелых глазничных пещер с застарелой тоской вырождения, как глядят на людей сквозь решетку могучие хищные узники познавательного зоопарка.

– …Я просил у вас руки, понимаете, руки! Людей! Вы не смеете! Это объект люфтваффе – не СС! Здесь командую я! И я требую!.. Мы хотим сохранить нашу честь! Нам в отличие от вас это слово знакомо! – задыхался и резал визгом всех Остерман, как только перехваченное судорогами горло отпускало.

– Прекратите истерику, тряпка, слизняк! – окатил его Зур паровозным шипением. – А чего вы хотели?! Вы же парализованы! Вы же это кричали мне по телефону! Наши лучшие летчики! Борх! Кто кричал, что еще один русский налет – и от вас только мокрое место останется?! Сколько вам надо времени?! Кто вам даст это время?! Может, красные, а?! С ними поговорите о чести! Обстановка – кошмар! Фронт трещит по всем швам! Как и тыл! А я тут убираю за вами дерьмо! Чтобы вы над всем этим дерьмом воспарили! Помогаю вам сделать всю вашу работу и прошу, чтобы вы не мешали мне делать мою! Белоручки, чистюли… Что-что?! Я не слышу – не пятьтесь, подойдите поближе ко мне, повторите! Это как понимать?! Мы не делаем общее дело?! Это что – у нас с вами два разных народа?! Два фюрера?!

Я не мог больше слушать: покатившиеся валуны пробивали тщедушные заросли «чести» захлебнувшегося Остермана, что хотел оставаться в пуховой, одеяльной своей человечности, закрываясь от визга подушкой, как в детстве от смерти. Я отдал Минки-Пинки Фолькману и двинулся по направлению к толпе гробокопателей.

Полицаи проворно делили мужчин на негодных, вконец обессилевших и пока еще нужных, способных колупаться в земле, а затем отделенные на убой мужики и подростки сами складно вставали на колени у края земли и ложились в могилы ничком, как сардины в консервную банку, – впрочем, наши воронки, конечно, исключали возможность идеальной укладки: оставались зазоры, просветы, углы… Полицаи шеренгой вставали над жерлом и давали винтовочный залп, разумеется, целя лежащим в затылки, а потом к этой яме подходил штурмшарфюрер и с брезгливо-придирчивым видом шеф-повара, закупающего для мишленовского ресторана продукты, рассудительно делал еще два-три выстрела в головы шевелившихся русских. А стоящие в очереди к тем же самым могилам мужики, старики и подростки с человечески необъяснимой покорностью присыпали убитых тонким слоем земли, будто эта покорность могла их спасти, будто в награду за усердие мы, немцы, еще могли кого-то отпустить.

Я подумал, что если никто не мертвеет от бессмысленности всех дальнейший движений, не кидается на полицаев, обнажая клыки, или просто не валится наземь, обезножев от страха, то, должно быть, нет смысла стрелять по затылкам, тратя время и пули: можно заживо их засыпать – так же выйдет намного быстрей… Или что – вот тогда бы от ужаса сотен придавивших друг друга живых, продолжающих чувствовать, видеть, всколыхнулась и неуминаемо закачалась у нас под ногами земля?

Я увидел модель всего нашего существования: если отбросить каменные здания великого размера, хорошо темперированный Кельнский собор и мою красоту боевого полета, то останется только вот эта бесконечная очередь: вот одни безысходнопокладисто доползли до воронки, близорукие задние напирают и спихивают обессилевших и престарелых в могилу, продвигаясь и сами к той же пасти-дыре, и какая мне разница, кто упадет туда первым, кто кого и во имя чего в эту яму столкнет?

– Стойте, стойте! Куда вы, майор?! – Зур нагнал меня и, зацепив за плечо, заглянул в костяное лицо: не нужны санитары, ремни? Много он уже видел таких – начинавших вопить и хватать исполнителей за руки.

– Это вашему сыну. – Я протянул ему защитные очки.

– Да, да, спасибо, – забывчиво пробормотал он, вглядываясь в главное: не буйный?

– Я хотел бы участвовать.

– Что? Как «участвовать»?! – Он вылупился на проявленные признаки болезни, полярной той, которую во мне подозревал, и вцепился сильней, не пуская меня к механизму, который сам же он и завел. – Нет, Борх, это нельзя! Вы офицер люфтваффе! Вы солдат! Ваше… ваше участие в акции недопустимо!

– А разве я уже в ней не участвую? Отведете их за террикон – и тогда моя честь спасена? Или что, мы не делаем общее дело? Разве не убиваем всех русских, чтобы те не убили всех немцев?

– Майор… теперь я восхищаюсь вами еще больше. – Покачав во мне что-то корневое и краеугольное, Зур остался доволен, от лица высшей силы признал: – Вы поняли сущность борьбы. Не то что эти слизняки из вермахта. Убийцы с болезненно развитым чувством ответственности. Только и слышишь от них: честь, мы потеряем нашу честь, прекратите немедленно, только не здесь. Вот именно: не здесь! А где-то там, за терриконом, очень даже можно. А потом – как бы эта война ни закончилась – все они станут в голос кричать: это были не мы – это все палачи из СС. Ну конечно, ага. Как кушать котлетки, так первые, а забивать скотину – нет, мы потеряем нашу честь. Никто не хочет знать, как делается колбаса. Все, все хотят зажмуриться – как дети! А мы с вами, Борх, не отводим глаза. Понимая, что это – вопрос выживания. Долг! Но, Герман, я бы все же вас предостерег. Если долго смотреть в лицо смерти, то смерть начинает смотреть на тебя.

– Я только одним глазком. – Меня чуть не стошнило от пышности этой ницшеанской сентенции, как от кремовой розочки на освежеванной туше. Я подумал о странной, естественной, неотъемной способности этого человека быть разным: мясником, кочегаром – с одними, самым добрым и ласковым в мире – с другими. Зур как будто живет подо льдами в сознании, что всегда может вынырнуть в незамерзающей родовой полынье: «Дорогие мои! Милый дом! Фриди, как же ты вымахал!» Ну а я? «Здравствуй, воздух»? «Попляшите вокруг меня, русские»? «Боже! Зворыгин! Как же ты сильно вырос за время разлуки!»

Зур что-то сказал своим офицерам, и они пропустили меня. Я поравнялся с их броневиком и теперь уже жрал не фигуры, а лица. Вот крупный, красивый мужик упал на колени шагах в десяти от полузаполненной ямы, безного подполз к полицаю и обнял рывком его ноги, приникнув лицом к животу. Неестественно тонкий, с подвизгом, срывающийся на захлебном вдохе крик. Я смог разобрать только «брат!» и «детишки!». Похоже, их дети – безногого и полицая – когда-то сидели на общих горшках, недавно глодали одну корку хлеба, я точно не понял, но смысл… Предсмертные братские судороги пробились в полицая электрическим разрядом, страх качнулся в прозрачно-незрячих глазах, переполнил и выплеснулся на лицо – всесильный, подстегивающий страх заразиться. Взглянув на меня с виноватой, заискивающей, какой-то поганоблудливой улыбкой («Сейчас все исправлю, хозяин, сейчас!»), ублюдок рванулся из цепких лиан, отскочил и с показным остервенением пнул человека в грудь коленом, кинул к яме. Ощущая мой взгляд на себе, зверовато ощерился и с размаху ударил упавшего в голову носком немецкого подкованного сапога, словно боясь не угадать мои пожелания по силе удара.

Одного, сосунка, двое старших вели, а верней, волочили к могиле – он запрокидывался, выворачивал лицо, как от рыбьего жира, чего-то вонючего, что ему то и дело пытались скормить, и чертил по земле еле видные борозды безжизненно обмякшими ногами. Другие шли сами, в глазах их было столько смирившейся тоски и звериного чувства неминучего исчезновения, что полицаи и солдаты, точно новенькие шлюхи, отводили глаза. Иные обреченные как будто одеревенели изнутри, что не мешало им идти, не спотыкаясь, – я наблюдал счастливую способность человека наливаться отупением, унимающим дрожь раньше, чем это сделает пуля.

У подступающих к воронке заострялись носы, подбородки; лица делались строгими, неприступно-чеканными, будто много красивей, значительней, тоньше, чем во все время их существования ползком, работы на живот, на самок, на потомство. Значит, мертвый красивей живого? Или, может быть, жертвы красивей своих палачей, несмотря на животные судороги и потоки слюны, слез, мочи и дерьма в миг, когда расслабляются все замочные мышцы? Суетились лишь мы – полицаи, эсэсовцы, немцы. И боялись лишь мы – не успеть, не убрать за собой, отравиться, не выбежав из растущего трупного яда; не исполнить приказ в нужный срок и лишиться кормушечных милостей от стоящих чуть выше, чем мы.

Вероятно, я сразу же потерял чувство времени. С механической периодичностью брызгали залпы. Вразнобой – словно в ямах прогорали поленья – пощелкивали одиночные выстрелы. С быстротой, показалось, волшебной все воронки заполнились трупами и насыпанной меж мертвецами землей, и вот уже передо мною простиралось возрожденное летное поле в прихотливо разбросанных темных плешинах притоптанной свежей земли, точно в пятнах шпатлевки. Полоса для разбега готова. Но остались ревущие бабы и дети, и вот эту кисельную, мягкотелую массу полицаи теснили к черневшему глянцевитыми скосами рву.

Тоже выстроят перед траншеей в шеренгу? Полагая, что бабы по примеру своих мужиков сами будут вставать на колени и ложиться в могилу ничком, да еще и своими руками опускать в нее кровных детей? Но слабейшее женское, детское стадо одновременно было и безудержным варевом, и животной трясиной: разделить их на группки, десятки было так же немыслимо, как разрезать на части медузу.

Полтораста мальчишек и девчонок постарше вырывались из рук матерей и сестер, ненавидя – как я, как моя молодая, горячая мать – неподвижность любую, тишину окончательную: яма – жуть, бяка, мрак, то, чего быть не может с единственным, неуемным хозяином мира.

Потерявшие и потерявшиеся продирались на голос, на масть, даже будто на запах родных и чужих, перепутанных ими с родными. «Ви-и-тя!», «Мишка!», «Ваню-юша-а-а!», «Поли-иночка!», «Ма-а-а-ама!» – огромное по силе требование справедливости вворачивалось в уши; не унять, не умять было этой колготящейся живности. Первобытно-звериное чувство обрело мощь стихии – мы сражались с пожаром, мы пытались тащить из огня головни, материнские когти оставляли на лицах полицаев косые багровые полосы; уложить это пламя ничком можно было, лишь бросившись на него в рукопашную, погасить – только из пулеметов. Полицаи едва не кусками выдирали детей из вцепившихся рук и швыряли тряпичнонабитые тельца в траншею, и за этими брошенными на приманку кусками ползли на карачках их матери.

Полицаи, сплотившись, взялись за винтовки, как за весла байдарок, и с артельным кряхтеньем и кхаканьем – «Взяли! Еще раз!» – налегли на живую трясину, понемногу тесня ее к пустовавшей траншее, пока люди не начали сыпаться, оползать и валиться в нее. А стоящие цепью на другом берегу меловые, ослепшие немцы, одинаково наискось вывернув лица, выпускали обоймы в стремительно прибывавшую воду, половодье собачьего воя и щенячьего визга – поскорее заткнуть, погасить, но простеганный и просверленный, взбаламученный и вскипяченный беспорядочно частыми залпами крик нарастал минным свистом и взрывами, перехлестывал через края, заострялся и резал по красному костному мозгу, как по красному дереву, словно детские люди, издеваясь над нами, просили еще и еще, невзирая на то, что промахнуться никак невозможно.

Кто-то из офицеров орал: «Да заткните же их наконец!», «Не умеют стрелять!», «Отойдите, ублюдки – я сам!» Сквозь стоящую в воздухе сизую гарь и горчичную пыль пробивались какие-то красные всполохи. Ослепительно яркая, новая кровь ударяла фонтанными всплесками, как вода из китовьего дыхала.

Кто-то из беспрерывно стрелявших солдат покачнулся, как будто от переполнения этим дистиллированным визгом, и едва не свалился в траншею – еле-еле успели его ухватить, отшвырнуть от наполненного человечиной рва, как выбрасывают из винтовки заклиненный или давший осечку патрон. На лицах солдат проступило что-то от выражения измученной матери, битый час не могущей укачать свое чадо и не знающей, как облегчить его муки, – что-то среднее между тоскливым отчаянием и подавляюще властной потребностью позабыться самой.

Неубиваемый резучий стон-и-хрип замещал собой воздух и никак не сникал, не рассачивался, не входил в берега, но стрелки почему-то закинули за спину отяжелевшие, раскаленные вплоть до коричневых деревянных накладок винтовки и, пошатываясь, как после каторжной смены в забое, потянулись нестройной цепочкой от расстрельного рва, и теперь над траншеей бродили одни офицеры – отдел контроля качества, обрезчики, шлифовщики с автоматами и голоствольными «вальтерами» в хлопотливых руках.

Продолжая начавшееся не сейчас, не сегодня движение, я побрел к не засыпанному, не остывшему рву, видя, что могу запросто перейти на ту сторону, ведь наполнен он вровень с краями. И меня не шатало, и ноги у меня не подламывались, и ненужно уже удивляли вопросы: почему лишь сейчас мне явилась вся правда? почему эта бойня сейчас была явлена именно мне – я же мог при других обстоятельствах не натолкнуться, не вляпаться в это, продолжая жить в детской боевой справедливости. Почему мы, огромно живые, только что не убитые сами, тотчас поволокли к этим свежим воронкам других – бескогтистых, бесклыких, кормящих, не выросших русских? В благодарность за наше спасение, в жертву?

В этом не было смысла. Это не было актом устрашения местных подпольщиков – тех же баб, стариков и детей, расклейщиков листовок, поджигателей каких-то там амбаров, это не было карой за самые глубокие укусы партизан. Рациональный смысл, прямая неизбежность были только в убийстве пленных красноармейцев, которых все равно не прокормить. Я почувствовал необъяснимую низовую покорность, даже радость и сладость своего подчинения одной высшей воле: вот что я создавал, проводил и усиливал, вот чем я хотел стать, вот чему мы служили. Можно было назвать смысл нашего существования «борьбой за германское благо», можно было заботиться о подарке любимому Фридриху на Рождество, умиляться молочным зубам своих первенцев, откупать своих братьев от фронта, думать лишь о гороховом супе, поносе и вшах, ненавидеть окопы, смеяться над фюрером, жить только правдой самосохранения, как Фолькман, убивая, как волк, как медведь, но служили мы все одному – величайшему, высшему Богу, который сильнее всего, все смывает с земли и уносит под землю, только этот Господь может дать ощущение, что мы не слабее его – стоит нам только встать на его «точку зрения», сторону, место.

Пахло свежей соленой кровью и как будто горою обмоченных детских пеленок. Уничтожающая вонь мясных рядов, отдающей куриным бульоном горячей мочи пропитала меня, но не остановила – я пробивал ее, как студень, не боясь поглядеть или даже наступить на обмякшие мокрые и парные тела. Это было единое тело убитого нами народа, а верней, его внутренности, требуха. На мгновение мне показалось, что траншея наполнена выпущенными из огромного чрева кишками – измазанными кровью и землей, дымящимися иссиня-молочными кишками, перевитыми в мокрый и жаркий клубок, что еще шевелился, дышал, вырастая в объеме.

Я увидел их смерть не сейчас. Для меня все решилось тогда, в Пятигорске, когда мы с молодым и всесильным, господствующим Буби натолкнулись на ту вереницу евреев, гонимых на бойню, и когда та еврейская девочка, что держалась одною рукой за шею столетней, обмороженной матери, посмотрела в меня безмятежными сонными плошками – с беспощадным доверием: кто ты? Я не остановился тогда. И она поселилась во мне и грызет меня, как свой последний сухарь.

7

Кто-то с силой протискивал лом между ребрами сбоку, разбирая его, как шамотную кладку мартена, и Зворыгин не мог понять, кто это делает, с кем и зачем. Попытался толкнуться, да уж где муравью опрокинуть стоведерную бочку с водой.

Лишенное координат звенящее пространство наполнилось воздухом и рассеянным светом, но Григорий не мог втянуть воздух в себя. Он лежал на спине и смотрел на расплывчатое накаленно-багряное небо в прозорах разлапистых черных ветвей. Что-то сталось с глазами его – он хотел протереть их, коснуться, но не мог дотянуть до лица непослушную руку. Правый глаз был, похоже, засургучен кровавой нашлепкой. Он не чувствовал ног и почти что не чувствовал рук, темно и вяло удивляясь, что не испытывает страха того, что ему никогда не летать, что не рвет его гнев, не скрипит он протяжно зубами от сознания несправедливой беды, как и всякий приваренный к месту доживания обрубок; что никакой корчующей потребности рвануться, поскорее ощупать себя он не чует – будто уж не имеет значения, чего не хватает для жизни.

Какою-то частью рассудка он помнил о том, что бывает с человеческим телом при ударе о землю, если снасти выстреливают из парашютного ранца возле самой земли и тугого расхлопа перкаля уже недостаточно для превращения тела в пушинку; как ломаются руки и ноги, отбиваются внутренности, разрываются легкие, прободенные сломанной костью, или о подвернувшийся пень разбивается самый хребет, – и, уже разглядев утекавшие к небу, к верхушке сосны, паутиной провисшие стропы, осознал, что и здесь он, пройдоха, оказался счастливее многих собратьев, хоть и падал, подвешенный за ногу, вниз головой, кувыркаясь и дергаясь, словно бесноватый звонарь.

Будто кто-то неведомый дуновением отнес его к этой сосне для того, чтоб Зворыгин за нее зацепился, и саму ее вырастил над косогором, добавив метра три высоты у него под макушкой, надрывая по нитке распяленный на спасительных ветках перкаль, дав ему повисеть на суку, а потом уже шмякнуться в кучу перепрелой листвы.

Он помнил все случившееся в воздухе – сотворенное Борхом над ним, – и это уже совершенно не жгло, словно произошло и не с ним, а с другим, не присутствующим здесь человеком. Но еще через миг ощутил несказанный живительный ужас, не рассудком, а в самых отшибленных легких припомнив, что упал далеко за рекой, за плацдармом – у немцев! Ворохнулся – и в ту же секунду, когда он, закапканенный болью, упал на лопатки, вдалеке что-то сухо, разрывисто треснуло, и откуда-то справа пополз в направлении к нему пережевывающий хруст, превращаясь в пожар возбужденно-веселого гона с хорошо различимым дыханьем атукнутых псов. Чуя неотвратимо подступающий страх, он рванулся еще раз и перевалился на отшибленный бок, обратившись к пожарному треску лицом. Потрошеной, огромной, существующей будто бы только в его представлении рукой захватил и терзал кобуру, что всегда была глупым, бесполезным довеском к зворыгинской силе, просто частью его амуниции, а не тем, что должно его выручить.

Треск и шорох подножной листвы захлестнули его, а еще через миг он услышал невозможную! русскую! речь, и пружина в нем лопнула. Ругань в бога и мать обессилили заведенную руку, почти дотащившую пистолет до башки. Если б нечеловеческий лай подстегнул ее, то Зворыгин с чудовищной радостью надавил бы на спуск. А тут наши!

В тот же миг он увидел две пары сапог, победительно и вальяжно расставленных возле его головы: голенища у них были низкие и широкие, как… не у нас, – и рука его сызнова дернулась к уху, ожженная несовместностью этих сапог с русской речью, и упала назад, потому что один из стоящих над ним тотчас пнул по руке с пистолетом, отшибая ее от башки, и Зворыгин почуял себя слизняком под немецкой сапоговою силой.

– Тишь, тишь, тишь, землячок! Ты чего?! – кто-то начал его уговаривать. – Вот, в Христа мать, идейный!..

Кто-то резал на нем парашютные лямки и стропы – свежевал его тушу, еще не утратившую осязание, зрение и слух. Через миг его взбагрили, положили рывком на какой-то брезент, потащили по прелой листве и, поднявшись на изволок, вскинули, затянули во что-то железное и похожее на непомерно большое корыто. Зарычал многосильный движок, поползли с перемалывающим лязгом зубастые траки… Он пластался на днище вдоль лавок, между пыльных кургузых сапог и глядел на полоску небесной целины над дорогой – с той глухой, остывающей волчьей тоской, когда ноги и челюсти стянуты сыромятным ремнем. Поневоле глядел и на этих. Все у них было фрицевское: и мышиного цвета линялые френчи с четырьмя накладными карманами, и серебристые «катушки» на петлицах, и расширявшиеся книзу, как панамки, зализанные каски в проволочных сетках, и ухоженные автоматы с прямым магазином и голым стволом, и тисненые пряжки ремней, и рифленые противогазные банки, и зачехленные саперные лопатки с шишковатыми ручками… А один, что сидел у него в головах, прихватил к своей каске пучок поседевшей осенней травы: видно, долго уже воевал – приспособил обрезок покрышки. Только лица у них были русские. И Зворыгин не чуял ни гнева, ни обиды на то, что они обманули его, ни надежды загнуться от полученных ран, прежде чем эти русские привезут его к немцам.

Броневик приварился железными траками к месту, и они захватили брезент за концы и спустили Зворыгина наземь. Он почуял знакомый с начала войны дух горелого дерева и увидел беленые хаты с камышовыми крышами, поразивший своею обыденной сущностью чугунок на плетне. Не унимавшаяся боль разламывала грудь, а вокруг неумолчно трещали мотоциклы с колясками, табунками куда-то плелись и бежали солдаты в грязно-серой ублюдочной форме, и немецкая речь размывалась чистейшей родной, но Зворыгин как будто забыл свой язык и уже никакой человеческой речи не мог воспринять.

Не прошло и минуты, как кто-то к нему подошел, осторожно протиснул под шею ладонь, ухватил за плечо и приподнял, привалил онемевшей спиной к колесу своего вездехода. Из-под заросшего пожухлой маскировочной травой стального козырька взглянули на Зворыгина беззлобные зеленоватые глаза. Зворыгин рассмотрел крутые бронзовые скулы, обтесанный рязанским плотником упрямый подбородок с рыжеватой недельной щетиной, перевел взгляд пониже и увидел железные черные пальцы, сжимавшие зачехленную круглую фляжку.

– На-ка, летчик, давай, смочи горло.

Точно свой своему – вот что, вот что проткнуло Зворыгина до чего-то, способного зателепаться. Силы сжатой пружины хватило ему лишь на то, чтоб тряпичной рукой отпихнуть эту милостыню, а не выбить из рук, не плеснуть поднесенной водой в закопченную потную морду.

– Русский, да. – Человек не упрятал вовнутрь глаза и смотрел на Зворыгина твердым, негнущимся взглядом – по-прежнему беззлобно и… сородственно, словно знал про него то, что сам он, Зворыгин, пока что не понял, но завтра поймет и тогда уже сам к этой фляжке потянется. – Ты спасибо скажи, что ты к русским попал, а не вон по соседству – к хохлам, к самостийникам. Уж они бы тебе показали настоящую дружбу народов. Прямо там бы, в лесу, две осинки пригнули – и летел бы ты, сокол, вверх тормашками в разные стороны.

Ухватили опять за концы, понесли, загремели подкованными каблуками по дощатым полам, затащив в помещение с белыми стенами. Шибануло застойной лекарственной горечью, йодом, карболкой – эти сильные, терпкие запахи были связаны с Никой, и тоска навсегдашней размычки, запоздалой, безвыходно перекипавшей вины перед ней задавила всю боль в клетке ребер.

Санитары проворно, сноровисто раздели его, попытались содрать, словно скальп, и разрезали припеченный, приклеенный кровью к волосам шлемофон, закатали до самого подбородка рубаху, обнажив его грудь и живот… В том, что лечат его, ничего несусветного не было: летчик, да еще и майор – за таких, приволоченных в расположение штаба живьем, полагалась награда; понимали ублюдки народа, что хозяева с них, если что, за Зворыгина спросят. Страшным, диким, немыслимым было – что Зворыгин живой. В существе его, странно союзные, жили два чувства: непрощение себя самого за бессилие и за то, что не разворотил себе из пистолета башку и теперь эта гнусь будет медленно им нажираться, – и бессмысленно цепкое, необсуждаемое, видно, до смерти невытравимое в каждом желание жить.

Неведомо было, сколько он провалялся в забытьи средь других обихоженных и по-русски ругавшихся раненых Может, ночь, может, сутки. За окном была темень, в палате – керосиновый свет. В этом мерклом, бредовом свету разглядел угловатого, щуплого малого, несуразного, точно стригунок в тяжкой сбруе битюга-пятилетка. Все ему было не по размеру: и мундир, и штык-нож, и пилотка. Боязливо Зворыгина тронул:

– Ну, ты это… вставай как-нибудь. Герр майор тебя требуют. Шнелль – не шнелль, а давай, – будто даже упрашивал, шмыгая носом. На курносом, губастом, светлоглазом лице выражались и радость того, что немецкая сила подсогрела его под крылом, и тупая забитость, и готовность услуживать всякому сильному.

Боль впилась между ребер, но он пересилился и, толкнувшись, пошел за мальчонкой на игольчато-обындевелых ногах. Глядя в бритый затылок с выпирающей косточкой, раскаляющим жжением в руках на какую-то долю секунды почуял: ударить! Подорваться и прыгнуть на это чужое, паскудное серое, завалить и давить до упора, пока не наскочат другие. Только это, казалось, должно было им, уничтоженным, но не убитым, владеть. Так чего же он медлит, когда вожделенным исходом может быть только быстрая смерть? Или что, слишком мало весит этот заблудший сопляк с лопоухой непрочной головой новобранца, обреченного сгинуть при первом обстреле, – и уж если кончать, то с какой-то отдачей по смыслу, постаравшись забрать с собой в землю кого подороже? Или верит Зворыгин, что и здесь, и отсюда возможно побежать задним ходом и взмыть оперением кверху, отрастив, словно ящерка, новенький хвост, словно кто-то прокрутит пленку жизни обратно… не бывает такого, но вот сигануть через этот плетень и – в лесок, дай ему только срок ощутить свое тело вполне, хоть в какую-то силу войти… Или правда, что им – им, Зворыгиным! – движет животный, ничем не объяснимый и не оправдываемый страх?

Он как будто нащупал в глубине живота объяснение того, почему наши пленные 41-го года даже не подымали лица на его ястребок, и вшатался в опрятную белую горницу. С остервенением вращавший ручку зуммера очкастый офицер взблеснул на него ледяными стекляшками и что-то отрывисто, лающе бросил, сопроводив свое «Лос! Лос!» подстегивающим движением руки, – как хорошим арапником вытянул сбитого летуна вдоль хребта.

Пожилой горбоносый лысеющий немец в отутюженном кителе с вороненым крестом посмотрел в него блеклыми голубыми глазами со смешанным чувством превосходства и слабости. Изучающе и с нескрываемой жадностью. Да, не так эти твари, должно быть, смотрели на пленных в начале войны, когда мы с сорняковым упорством топорщились под сапогом, – мы теперь уже сами неостановимо давили, изгоняя из их глаз брезгливость и темное недоумение. Рядом с немцем, но как-то отдельно, подчиненно сидел коренастый, с калмыцким лицом, невысокого звания, видать, офицер. Но вот третий, широко и свободно сидящий, с золотистою глыбой курчавых волос, источал подавляюще властную силу. На могучем чугунном устое держалась мускулистая шея, на скобленой столешнице слитками возлежали ручищи кулачника, способного свалить быка ударом в ухо; в мощной лепке упрямого, грубовато-красивого, злого лица проявлялось потомственное и пожизненное «Я стою, как я есть», означали себя поколения справных хозяев земли, крепышей, богатеев, может, даже купцов со своей маслобойней и мельницей. И, взглянув в его твердые, безусильно ломающие встречный взгляд, ледяные глаза, сразу вспомнил Зворыгин отца, давку в красном телячьем вагоне, посиневшее тельце сестренки с удивленно пристывшим голубым материнским глазком и разинутым маленьким ртом, все как будто таящим последний ее трудный, слабенький вздох, и бесслезную опустошенность своей обезумевшей матери: «Погляди на меня, мое зернышко, на грудь, соси». Осознал, что и этот кремневый русак в чужеродном немецком мундире был обобран, унижен, обнесчастен Советскою властью, сказавшей ему: «Ничего твоего на земле больше нет, я решаю, чем и как тебе жить».

Немец что-то сказал на своем приказном, обжигающем, хлестком наречии и глядел уже мимо и сквозь приведенного пленного, точно мог сообщаться с иванами только через посредника.

– Имя, звание, должность, – подстегнуто выпалил коренастый калмык.

– Я чего тебе попка-дурак? – хрипнул он зачужавшим после многих часов немоты сиплым голосом, упершись глазами в свою оплетенную сбруей планшетку и расстегнутую кобуру с рукояткой «ТТ» – все немногие съемные, пристежные детали своего существа, разложенные перед немцем на столе.

Документы его были им не нужны – есть еще самолетный эфир: уж, поди, во все небо загавкали: «Сбили Зворыгина! Слава Господу Богу и Герману Борху!» Будто раньше не знали, кто на этом участке против них держит фронт… смех драчовым напильником ободрал ему горло и грудь… Хорошо еще хоть не червонели кучкой на столе все его ордена.

– Имя, звание, должность.

Сразу в лагерь его – на измор? Или уж прямиком – до оврага? Ну уж нет – не для этого волочили сюда. Будут бить, а потом предлагать колбасу и коньяк, а потом снова бить, вырезать на спине или пузе звезду, выжимая, вылущивая из Григория дислокацию, тип и число самолетов за великой рекой… Ничего, он свою пулю хапнет.

– Зворыгин ты, Зворыгин. – Взгляд кулацкого сына примагнитил Григория, неотступный и выпуклый от усилия вникнуть в его существо. – Коммунист?

– Ну а как же. Что же, разве хозяин скотину не метит? – Презирая себя за прихлынувший страх, за потребность немедля себя обелить – перед кем? от чего? от того, чем все лучшие русские мазаны? – усмехнулся одними глазами, выдерживая изучающий взгляд кулака.

– Что же ты из-под палки пошел?

– Я пошел так, что полк мой на поляне построили и сказали нам всем: вы теперь коммунисты. И вперед, по машинам. – Распухшим языком Зворыгина ворочал необсуждаемый, холодный, трезвый страх. – Это ж для воспитания. Чтобы в списках погибших – каждый пятый, считай, коммунист. Чтобы видел народ, что партийные не жалеют себя.

– Ты смотри, понимаешь, – одобрил кулак, продолжая вынимать из Григория взглядом нащупанное, что они дружка в дружке, как собаки, учуяли.

Тем сильнее сдавило Зворыгину горло омерзение к себе: всей своей требухой хочет он показаться вот этому русскому немцу своим – одного с ним замеса, черноземной живительной крови, корней, – закупить, заработать дни жизни в плену, лишь бы прямо сейчас не убили.

– То-то я и смотрю, – продолжал кремешок. – Хоть ты в красных войсках и ударник, да такой, что и немцы тебя по фамилии знают, а сказал бы сейчас, что всем сердцем за ихнее дело, – не поверил бы я. – И уже улыбался по-волчьи, приметив в глазах его что-то, подтверждающее правоту этих слов. – Я нутром это чую в тебе. Не давал коммунист тебе вольного ходу. Самолет тебе дал, волю вольную – в небе, потому и подгавкивал ты ихней песне – чтоб они с самолета тебя не ссадили и, как нашего брата, за Урал не загнали. И награды тебе, и почет, и снабжение по первому классу… В общем, сила ты, да? Только это, пока ты летаешь. А на землю вернешься – и в стойло. Вот сейчас ты доверие ихнее не оправдал, немец-летчик ловчее тебя оказался – как ты думаешь: что тебя ждет? Ты-то думаешь: шлепнем тебя. Или в лагерь отправим – на голод. Да иди с глаз моих хоть сейчас к своим красным. Как-нибудь не убьют, доползешь. Я тебе даже прямо пожелаю того! Я тебе это даже устрою. Чтобы ты возвратился к своим комиссарам. И тогда ты увидишь, сколько веры тебе у них будет. Что они тебе скажут на то, что ты тут вместе с нами какое-то время провел. Ты же нужен был им, пока немцев клевал, а подбили тебя – значит, все, никакой ты не сталинский сокол. Немец выше тебя оказался – это ты, значит, родину предал. Как же это ты дал себя сбить? Почему не пошел на таран? Что же нам дался в руки живым, котелок себе не расколол? А вернулся к ним как? Значит, очень тепло мы общались с тобой. Значит, все, что держал за зубами, ты выложил нам. Если мы отпустили тебя, то уж, верно, затем, чтобы ты весь свой полк разложил и увел к нам за Днепр по воздушной дорожке. Да чего там – для актов террора лично против усатого. В чудеса же не верят они. В Божью помощь не верят. В то, что может скрепиться в плену человек, смертный страх перемочь. Знают, наоборот: подл, слаб человек, если к стенке его, да в холодную, да по мясу погладить железкой. Потому-то и знают, что сами же сделали человека таким. Так что хочешь, Зворыгин, иди, будь свободен. Хорошо, если дальше воевать тебя пустят – в пехоте, на брюхе. Ну, другого кого, может статься, и пустят, но ты – это ты! Ты, Зворыгин, герой, а герои, они хороши на коне или мертвые. Им же, братец, герои нужны, а не люди. Чтобы все выносили, огонь. Вот ты сейчас сидишь передо мной и присягу, допустим, блюдешь, как железный, а они тебя там уж, поди, наградили посмертно. Все у них человеку – посмертно. Понимаешь ты это – что теперь нужен им только мертвый? Так что ты свою пулю у меня еще выпроси, понял? – Отвалился на спинку, давая зароненным зернам проклюнуться, помолчал и спросил скучным, будничным голосом: – Пойдешь в освободительную армию?

Словно кто-то смотревший на Зворыгина сверху поразился тому, что Зворыгин остался приваренным к месту, не рванулся этот спокойно-снисходительный голос, вылущивая сам себя из разбитого, остамелого тела, не полезли клыки, когти из-под ногтей.

– Что ж молчишь, коммунист, даже не шелохнешься? Не кричишь: гад, паскуда, предатель народа? Что ж не плюнешь мне в зенки, что же не проклянешь?

Человек с неприступным кремневым лицом – вот кому боронить свою землю от пришедших чужих, а не вместе с чужими корежить ее – тяжело и беззлобно смотрел ему прямо в нутро, будто уж с укоризною старшего брата, которому нож по сердцу – смеяться над меньшим-дураком.

– Дивлюсь на то, какие русские бывают.

– Ну а те, кто колхоз насаждал? Раскулачивал кто? – спросил, как по затверженному, русский немец, и глаза его залубенели не то в глухой, давно не рассуждавшей ненависти, не то уже в тоске зафлаженного волка. – По дворам между мертвых ходили – все искали зерно, рыли ямы в сараях. По глаза наливная пшеница стояла, а мы желуди ели, крапиву, все рога и копыта с земли подобрали, жрали все, что скотина и та не жует, еще больше ее травоядными стали. Полушубок последний нагольный остался – мать его на ремни и сварила. Сколько так заморили народу. Всех, кто мог своей силой поперек ихней линии встать, в ком упрямка была, самых лучших хозяев земли. Баб с грудной ребятней – тоже, вишь, кулаки. А отребье, дерьмо, кто послушный, как скот, этих можно оставить. Это что – это равенство, братство? Он же, дьявол усатый, напротив, народ разделил: голытьбу на кремней натравил, и поехало. Он, паскуда, на то надавил в человеке, что еще в самом Каине было. Комитет бедноты – это надо ж придумать такое. Беднота – это как бы уже твоя правда, достоинство. Кто меньше работал, тот, значит, больше всех пострадал. Ты разутый, голодный, и плетень у тебя в огороде кривой – так то не потому, что ты ленивый, как свинья, а потому, что это твой сосед-кулак тебя обворовал. Выгребай из амбара евойно добро. У тебя, дурака, своего-то как не было, так и не будет, но зато у него теперь будет не больше. Худо стало обоим – значит, оба равны. Вот она, справедливость! А теперь, значит, немец попер, и опять все мы – братья и сестры? А чего же ты, брат, моего отца шлепнул, а чего же ты, брат, меня осиротил? Им же было, комсодам, дозволено все. Постановление: уволить кулака из жизни. Это, брат, ведь отдельная сласть, наивысшая, когда держишь в руках чью-то жизнь. Каждый хочет попробовать кровушки, каждый хочет помучить того, кто вчера был сильнее и больше тебя, – вот какое они подарили нам равенство. Своего брата хлопнул – и встал на довольствие, у тебя эта кровь тогда будет в пайке, наряду с колбасой и ситной булкой, всласть тогда насосешься. И они моего отца – первым. Дом наш – под сельсовет, а меня – за хребет, все семейство. И на голое место, в болото – лес валить, пока череп не треснет. Было нас трое братьев и сестренка одна, а остался – вот он, перед тобой. Я был сильный, сбежал, воровал, жил, как волк буерачный. Ты откуда сам будешь? Вижу ведь – от сохи. И замеса ты нашего – твердый. Про себя-то скажи. Неужели не видел, как было? Молчишь? Потому и молчишь.

Много правды в словах его было – и Зворыгин молчал, правда эта текла в нем, как кровь: за отца, за сестренку, за мать он всегда был немой вопрошатель, и каленым железом не выжечь, Золотою Звездою Героя не заткнуть было в нем этот спрос, – но в устах переметчика правда эта служила врагам всего русского. Это раньше, когда был всесилен Зворыгин, можно было считать: дьявол – это другие. А теперь стало ясно, что он – не чужие, никакие не немцы в стальных касках с рожками (есть же рожки у них – будто выросли на голове в подтверждение того, что они – не совсем уже люди, разглядел их Зворыгин, эти рожки, вчера). Дьявол, как и святое, – в тебе. Это он тебя ставит превыше всех летчиков мира, и жалеет тебя больше всех, и дрожит за твою требуху больше матери.

– И теперь, значит, ты русских баб и детей – немцу в пасть. Всех моих на измор – значит, пусть и они не живут, всех под землю их, всех, как в отхожее место. Что ж, не видел? Я – видел. Коммунисты твоих – за хребет, а ты этих – в Германию в тех же красных вагонах. И под землю, под землю прямком. В печи их, на золу. Ты к рукам-то принюхайся. Чуешь, чем пахнут? – И замолк, обрывая игру «кто кого пересмотрит», вот не то чтоб совсем пересилив упорный, немигающий взгляд кулака, но как будто немного разъев, разжидив его натиском собственной правды, продавив, как железо сминает свинец. Словно через Зворыгина на кулака посмотрели все матери, все убитые дети – и прокляли.

– Ну иди. Поживи тут у нас, приглядись. Может, что для себя и поймешь. – Не сказал: «Сдохнешь в лагере» – словно все еще думал что-то самое сильное в нем, Зворыгине, сдвинуть.

Обозначив восток, день уже занимался холодной белесой полоской; поредели лиловые сумерки, под ногами ломалась застывшая грязь, земля подернулась ледком, залубенела. Конвоир Василек зашагал позади, передергиваясь и поеживаясь от колючего утренника, через каждый двадцать шагов вспоминая, кого и куда он ведет, и пихая Зворыгина в спину с половинчатой робкою грубостью всякой травоядной души, исполняющей то, что велели. Будто место, в которое приказали Зворыгина гнать, диктовало иную манеру обращения с ним, чем всего часом раньше, и Зворыгин уже догадался, что назад в лазарет не вернутся.

Мимо смутно белеющих хат, мимо смутных фигур часовых молча вытянулись за околицу, под ногами Григория, хрупкая, в инее, захрустела скукоженная от морозца трава. Не в расход же его вел вот этот щенок, а куда? Сквозь недвижную сизомолочную дымку проступила большая постройка, похожая на колхозный амбар или ригу; ни ограды какой, ни постов охранения не было видно.

– Закурить не найдется, земеля? – спросил Василька.

– А ты кто? – шмыгнув носом, ответил тот с вызовом. – Со своими мы делимся, а с такими, как ты, пока нет. Ну, с неопре-де-лив-ши-мися.

– Ты, подгузник немецкий, – взыграл Зворыгин голосом. – Дай сюда, пока не отхватил.

– Но-но, ты не балуй! – Попятившись, мальчонка судорожно сдернул тяжелую винтовку с утлого плеча. – Стой, сказал, где стоишь! А не то я тебя сейчас враз… поэл?! враз! Ну, шагай! – И, почуяв всем телом, что Григорий не двинется, «сжалился»: – На, закуривай уж на чужбяк. – Жалко заулыбавшись кривой безотчетной улыбкой, сунул руку в нагрудный карман, не сводя с него глаз и держа карабин, словно пику, – грозный воин великого рейха с повисшей на кончике носа соплей.

Подступил, беззащитный перед ним совершенно, подставляя живот и бока для удара, – только так бы Зворыгин подвел ему дух… но вот дальше куда? Непонятное тоже обессиливает и страшит. Будто бы изгаляясь, расстелил кто-то перед Григорием это пустынное поле – беги.

Обслюнявив бумажку, затянулся он легким чужим табаком, зашагал и в упор разглядел просмоленные стены из толстого бруса, различил запах свежих кострищ и как будто бы даже налаженной жизни. Василек с ощутимой натугой потянул заскрипевшую створку дощатых ворот, на которых – ни амбарных замков, ни засосов, и мотнул головой на широкую черную щель:

– Ну! Заходь.

Шибануло в лицо тяжким духом человеческой скученности и соломенной прелью. В застоявшихся запахах кислого пота, провонявших портянок, запрелых кальсон он качнулся налево, к стене и, нашарив смоленое дерево, двинулся ощупью, запинаясь о чьи-то мычащие и безответные туши, осязая и слыша живое тепло, непокой и дыхание наших – бормотания, стоны, мучительный кашель и глухие рыдания в подстилку, выдаваемые за мучительный кашель, стариковское хныканье, детские жалобы к единственной на свете, кто утешит, кто и сюда, сейчас, пред самым краем, как будто бы не может не прийти и не склониться над своей кровинушкой, сыночком, исцеляя болячки и страх мягким прикосновением всесильной руки, кто одна все простит и не спросит: что же ты дался немцу живым?

Кто-то спал со звериной сторожкостью, кто-то – мертвецки, от истраты всех сил или, может, от скотской покорности перед тем, что уже началось для него. Или, может, уже для себя все решив и ответив на тот – «Ну, пойдешь под немецкую силу?» – вопрос утвердительно. В тот же миг он все понял. Будто по одному только запаху: шаровар, гимнастерок, белья, стократ пропитанных густым и едким, как чеснок, обильным потом слабости и страха; стойко-властному, невытравимому запаху собственной беспредельной потребности жить, не желая уже никакой высшей правды и доли, кроме той, что довольно любому живому существу на земле, – этот запах вошел во все поры его существа, напитал изнутри и овеял извне, только он погрузился в разлитое в воздухе вещество безысходности. Словно вправду никто не надеялся загнанным сердцем на прощение там, у своих.

То, что их в чистом поле, наверное, в самом деле никто не стерег, эта как бы наглядность свободного выбора: уходи, если хочешь, а там уж не жалуйся – угнетали рассудок, быть может, сильней, чем колючая проволока. Если б их тут морили работой и голодом, измывались, стреляли одного из десятка, – вот тогда бы животный инстинкт, верность дикой свободе и родине в человеке слились воедино, а вернее, звериная злоба просто бы задавила в нем страх – так же, как чувство жажды забивает в нутрях чувство голода.

Григорий отыскал свободное, простывшее, голое место и сел между чьих-то невидимых тел, привалившись спиною к стене. Боль с привычной, терпимою силой распирала надтреснутые ребра справа. Проспавший, наверно, не менее суток, смотрел на полоску холодного серого света над дверью, окованный звенящей пустотой бездумья, безучастия. Полоска посветлела, сквозь бритвенную прорезь потек вовнутрь холодный белый свет, и, подобно скотине в сарае, заворочались в прелой соломе угретые люди; под ногой звякнул чей-то котелок или каска, и Зворыгин почуял, как шершавится горло и хочется пить.

В глубине кто-то встал и пошел по проходу между мертво пластавшихся и свернувшихся в детский калачик смутно видимых тел, а вернее, соломенных холмиков, и послышалось чье-то «В гроб мать!».

Человек толкнул створку, запуская в сарай свет и воздух холодного серого утра, и под боком Григория замычал, заворочался кто-то и, взломав головою навальный покров, не своей будто силой поднялся и сел на земле, осовело таращась на серый, бессолнечный свет. В отупелом, опухшем лице ничего не качнулось, не дрогнуло. Совершенно Зворыгину не удивился, словно уж не желая единения ни с кем из своих, как покойник на кладбище – с земляными соседями, не желая ни жаловаться на судьбу, ни жалеть разделяющих с ним эту участь, не спеша никого из своих поддержать или, наоборот, на кого-то из своих опереться. Или только спросонья он так? Только от оглушенности всем – этим вот русским «Стой!», еще более диким, чем немецкое «Хальт!».

– Ты откуда такой среди ночи? Весь в коже? Летчик, что ль, не признаю? – В охриплом, придушенном голосе зазвучали как будто бы нотки злорадного нищенского, на мгновение согревшего душу довольства от того, что и летчик упал рядом с ним. – Что молчишь-то? От обиды в нутрях, что ль, печет – шибко больно признать? Или раненый ты?

– С неба, с неба свалился.

– Ну вот. Что-то вас над плацдармом у нас не бывало – мы гадали, гадали: где же красные соколы? Что ж, прислали-таки наконец ястребков? Поддержали-таки, когда нас тут три раза схарчили с дерьмом? – Он не спрашивал, близко ли наши, навалились ли мы на плацдарм всеми силами армии, создаем ли вклинения, клещи охвата и когда те сожмутся на этом селе; он не чуял дыхания силы с востока, он как будто винил тех, кто бросил его на плацдарм; он как будто искал, а вернее, нашел оправдание себе… Хотя в чем ему было оправдываться? В том, что дался живым? Или в том, что намерился сделать? – Первый ты такой, с неба. Тут у нас ваньки-встаньки пехотные, сброд. На плацдарме у нас одного, правда, «мессеры» сбили. Мы к нему – летчик мертвый, в шею прямо осколок попал, крови, как со свиньи. Комроты тоже прибежал и давай с него, мертвого, кожу сдирать. Ну пальто, как твое, разве что подлиннее… хоро-о-ошее. И свою нарядил, саниструктора, в это пальто. Мне смешно – немец жарит вовсю, минометами нас накрывает, а эти мародерствуют до поросячьего визгу… Кличут-то тебя как? Или чего, и тут желаешь, чтоб товарищ лейтенант?.. Ну, ты это, Григорий, вставай как-нибудь. Вставай-вставай, а то без хлебова останемся. Знаешь, сколько нас тут?

А народ уж тянулся на выход гуськом, погромыхивая котелками и консервными банками, торопясь, будто даже толкаясь, и Зворыгин усильно поднялся и вышел на свет, подпираемый этим расщедрившимся на поддержку Степашей, который оказался сбитым, круглолицым молодым мужиком в гимнастерке с сержантскими лычками. Парень он, видно, был оборотистый, хваткий и наглый, но сейчас в плутоватых, немного навыкате, светло-серых глазах отчетливо проглядывало что-то затравленно-звериное, тоскливое – не одна обреченность, а жаднотревожное напряжение мысли, отчаянно ищущей выхода.

Он сразу потащил Григория к идущей от села разъезженной дороге, туда, где хорошо были видны следы лошадиных копыт и телеги, сворачивающей с проселка, – первым хочет земляк оказаться у паскудной кормушки, да еще, может быть, покалякать с восседающим на полевой этой кухне русаком-кашеваром: что за яство сегодня в немецком котле и чего дают тем землякам, что уже обрядились в немецкую форму. На мгновение Зворыгин почуял презрение к Степаше, и презрение это, скороспелое и легковесное, тотчас было расплющено в нем чувством голода: береги, накорми ослабевшее тело, а иначе оно еще больше ослабнет, отомстит за твое небрежение к нему и предаст в ту минуту, когда его верность понадобится, как еще никогда.

А пришибленный пленный народ ручейками, кисельными каплями растекался от риги по мерзлому серому полю, точно стадо, которое широко разбредается по травянистому выгону, но при этом всегда ощущает незримый предел, а верней, неослабную тягу назад, в однородную однонаправленность массы. Люди были в проволглых, изватланных в глине, заскорузлых на пузе от жизни ползком желто-ржавых, седых гимнастерках и таких же шинелях, прожженных во многих местах, в порыжелой кирзе и разбитых ботинках с обмотками, с котелками, консервными банками, касками, которые теперь служили котелками. Молодые, припухлые, детские, пожилые, красивые, жалкие лица совмещались в одно, с отпечатком тупого изумления, лицо, и в глазах коллективного этого лика Григорий видел только смертную усталость, оцепенение рассудка уж такое, когда много меньше, чем зверь, чем растение даже, понимает себя человек.

Выбредали из дымки, тянулись из-за длинной сарайной стены вереницами и садились на голой земле – плечом к плечу, спиной к спине, но, кажется, друг друга давно уже не видя и не чувствуя. Было их – не один батальон. Где ж они помещались-то все?

– Да тут склады «Заготзерно», – угадав его мысль, кивнул на туманное поле Степаша.

– Значит, не сторожат?

– А чего сторожить? Если мы все равно как на острове? Вкруг деревни – посты охранения, а на север, на юг – там уже чистокровные немцы стоят или эти… хохлы-добровольцы. Уходи, если хочешь, попробуй. Были, были желающие. Подались вон в лесочек, сбегли – так оттуда такой ночью крик, точно заживо жгут. Так-то их те хохлы у себя приютили. Да тебе говорили, поди. А тут наши, – произнес он с каким-то паскудным довольством и даже вдохновенным напором. – Даже голой рукой ни единого человека не тронули.

– А чего ж говорят: уходи? Через линию их обороны, к Днепру? Мы, мол, добрые, а Советская власть не помилует. Врут?

– Это как посмотреть. Сколько ты тут деньков? Десять дней в карантине подержат – и валяй, если хочешь, к реке. Провожатого даже дают, без обмана. Уходили иные и так. Ну а кто остается.

– Это к ним переходят, под немца?

– А куда же, чудак-человек? Кто на Советы злобу затаил, коммунистов совсем не выносит, а все больше – из страха. Никуда не пойдешь – значит, в лагерь тебя. Смерти, смерти голодной боимся и немецкой шинелькой прикрыться от нее норовим. Это немец сейчас стоит крепко, а когда пошатнется – что будет? Враз же всех перед этим сараем похлопают. Или в лагерь погонят, на запад. Неизвестно, что хуже еще. Так-то – щелк, и конец всему страху, а загонят тебя за ограду – доходить будешь медленно. У меня уже срок карантина выходит, – протянул, словно кнут по своей же сеченой спине, из себя через силу с непонятным значением вытянул.

– И чего ж ты надумал? – зыркнул он на Степашу и как будто уж вынул ответ из тоскливо улыбавшихся глаз.

– А чего тут надумаешь? – отозвался на этот вопрос не Степаша, а сидевший поблизости, слышавший все востроносый, чернявый боец с беспокойно-страдальческим и уже угасающим, как у загнанной лошади, взглядом. – Хочешь жить – так дорожка одна, только с этими! Отпустить бы хотели – так сразу бы, сразу! Смерть себе тут высиживаем! Я ведь слышал вчера на селе, как смеялись над нами. Кто хотел, тот уже, мол, давно перешел. Кто за жизнь свою держится, а не за веру! Ну а этих, то есть нас, – по телятникам и на измор, сдохнем в лагере!

– Вот тебе и весь сказ, – нажал глазами на Зворыгина Степаша. – Что же ты – презираешь? Ты пойми, я же ведь хорошо воевал. Как в атаку идти – прямо так и полощет тебя до сухих потрохов, но уж как-нибудь, ясное дело, встаешь. Все свои же ребята вокруг – вместе ляжем. Не обидно уже, коли вместе. Кой-чего ты опять же умеешь. Что ж ты думаешь, летчик, мы, пехота, – бараны? Ванька-ротный нас поднял – и бежим в полный рост, пока нас не убьют? Ну уж нет. Где упасть и залечь, тело знает само. Я с землею сроднился давно: она меня не выдаст, укроет, сбережет. Тут такое бывает понимание момента, что тебе и сам черт уж не брат. Я из немца кишки вынимал. Был тогда еще штык у меня, он идет, как, допустим, в мешок с рожью или крупчаткой, может, чуть поплотней, – это в брюхо ему. Получай, стерва, на! А когда повезло нам великую реку форсировать – что же, я и тут был готов исполнять боевой приказ Родины. Я такого в реке натерпелся – тебе в небесах никогда не изведать, поверь. Немец минами нас так и месит, у него пулеметы, эмкашки, пристрелянные – и стригет, и стригет, как овечьими ножницами. Все плоты – кверху дном, а вода холоднючая. Все за бревна цепляются, как кутята в корыте, барахтаются, дружка дружку на дно утянуть норовят – кто на бревнах, те их кулаками, утопающих-то, паникеров, чтобы всем не пропасть заодно. А на берег-то плюхнулся – чисто как потрошеный сазан, даже хиленькой тяги в нутрях не осталось. А потом вспоминаю, чего ради на берег-то гребся – воевать должен тут. Ну чего – ворвались, закрепились, а на третьи сутки такая тишина наступила – на куски ее режь, птички что-то поют, и как будто и нет его, немца, вообще на земле. И тут кэ-э-эк прямо из тылового лесочка: Сашка-сорванец, голубоглазый удалец… Ну и все, в общем, песни, которые знаешь. Ну, машина их с раструбом, и оттуда так ла-а-сково: «Товарищи солдаты, вы окружены, сопротивление бессмысленно. Товарищи, сдавайтесь, закурим папиросы». И опять патефон. Саша, ты помнишь наши встречи… Психически воздействуют, короче. Веришь – нет, а вот мысли такой даже не было, ощущения в кобчике, что готов руки в гору. Даже зло взяло, наоборот, на такое паскудство. Начинает нас немец месить. Самоходки из леса долбают – я таких и не слышал. А потом их пехота – идет, словно пьяная. Ну чего, я опять исполняю свой долг. И еще был готов, сообразно присяге, не щадя своей крови и жизни самой, только от батальона – двадцать три человека. Мы к реке. Залезаем в болото, в кугу – немец нежный, не сунется. Он и не сунулся. Он засек нас и миной шарахнул. И опять я не раненый – виноват: не погиб смертью храбрых. Выбираемся к берегу пятеро. Слышим, на берегу в камышах шебуршится. Мы оружие наизготовку. А оттуда как будто бы русская речь. «Кто там, кто?» – «Да свои мы, свои, не шмальните нечаянно, дуры еловые». Ну и мы уж обмякли, а эти – нам свои автоматы немецкие в рыло! Растерялся я, да! Растерялся сперва, а потом… навалилось какое-то… До того я уже перемаянный был… Девять суток держались! Где поддержка огнем?! Где вот ты, истребитель?! Я, может, ничего в маневренной войне не понимаю, но зато понимаю, что мой батальон для тебя – даже не единица, а дырка под еще одну звездочку. Хоть бы так и сказали, что да, на убой, чтобы я понимал, что да как, я ж не попка. Так ведь нет – обещали не бросить. А допустим, вернусь я сейчас, так не я буду спрашивать с этих, больших, что ж такое и как понимать, – а они с меня снова! Как ты мог сдаться в плен?! Я-то мог, это вы не могли – вас там не было… В общем, что уж теперь… прав, Фомин. Специально нам, суки, этот вот карантин. Не битьем, не измором – морально воздействуют. «Поживи с нами тут, осмотрись». Ну так я что подумал. А что если мне… – и Степаша замолк, повертел головой воровато и продолжил не горлом, не связками, а откуда-то из живота, из горячих утробных теснин: – Я ж механиком на МТС до войны – как-нибудь разберусь в ихних «опелях». А у них – кто обслуга, технари, мотористы, обозники, я слыхал, воевать не обязаны. По своим в данном случае, русским, стрелять. Понимаешь мою загогулину? Мне бы только сейчас, как скотина, под нож не пойти. Ну а там… я, быть может, у них этот вот «Фердинанд» уведу. Так-то мне у своих веры будет побольше. Ну а сам что же, Гриша, молчишь?

И Зворыгин хотел засадить в плутоватые эти глаза, что Степаша, дурак, сам себя обхитрил, что у немцев закон об обслуге написан для немцев, а Степаше как раз и прикажут своих пострелять – в доказательство верности новым хозяевам… И открыл было рот, как над их головами прошипел с беспредельным омерзением кто-то:

– Г-гады… С-с-сволочи!.. Мрази! – Как иссохшая былка под ветром, качающийся, долговязый и с тонким лицом лейтенант убивающе впился в Григория побелевшими от непрощения глазами. – Когда наши товарищи… братья… лежат, – задыхался шипением он, – вы о шкуре своей… да вовеки же будете прокляты в нашем народе!.. – Ткнул Григория в грудь кулаком из последних иссякающих сил, да и был-то – возгрей пришибить, и Зворыгин, конечно, даже не шелохнулся, и его безымянный судья заскулил от его безответной незыблемости, отвернулся от них и пошел на своих журавлиных ногах в направлении к хохлам-самостийникам.

– Стой, дурак, подожди… – хрипнул в спину ему, подымаясь, Зворыгин – остудить прямодушного этого… книжника, но уже показался, летел из штабного села грузовик, обгоняя курившуюся полевую немецкую кухню с запряженным в нее чалым мерином…

– …Капитан Шумаков! Елизаров Иван! Фрашен… блядь!.. Фрашенбрудер Антон! Молитвинов Виктор! Зворыгин, майор! Летчик, летчик который! Залазь! Ну, живее давайте, живей!

Началось! Сбили с берега немцев! Потому и забегали эти! Конец карантину! Затянули, забрался в машину, чуя, как обессиливающе заледенело в паху; затряслись по грунтовке, и сердце его с каждой встряской массивного кузова обрывалось в паскудную пустоту живота.

Подползли к той же хате, наверное, где они совращали этой ночью его. Завели одного в ту же белую горницу – от бумаг поднял голову коренастый калмык, а кулацкого сына с золотистою глыбой курчавых волос и упорным, ломающим волю Зворыгина взглядом теперь уже не было – был какой-то скуластый амбал, равнодушная сила, которой все равно, кого бить.

– Ну, надумал чего? – подражая кулацкому сыну, напыжился продавить его взглядом калмык. – Пойдешь в освободительную армию? Или сдохнуть решил? – Он смотрел на Зворыгина угрожающе-звероподобно и загнанно: да! пошатнулись они на великой реке, оставляют позиции, ощущая дыхание ломающей все немецкие прочности силы.

Никогда он, Зворыгин, не чувствовал смертного страха в родном своем воздухе, в ощущении: царь, все едино прожжет на свободу, – а сейчас обморозило ноги, крестец, и утробная дрожь, разливаясь волною от паха, затопила его целиком.

– Я-то, может, надумал. Только уж не с тобою, охвостье немецкое, мне о том говорить, – начал он обрывавшимся голосом, и язык повернулся, не затиснул Зворыгин зубами его, не отгрыз. – В штаб воздушной дивизии направляй меня – там разговаривать буду.

– Нет уж, милый, подписывай здесь, не юли. А потом мы тебя уже определим…

– А вот хер тебе в чавку, из-под немца говно. – Волчиная злоба вдавившимся грызлом развела ему челюсти – точно выдрал на горку себя перед самой землей, матерински податливой, ласковой топью своей же природы и с огромною, лютою радостью освобождения выдохнул: все!

– Ну, молись тогда, потрох, своему богу-Сталину! – подскочил, будто этого только и ждал, мертволицый калмык, и тяжелый удар тотчас выбил из-под ног у Зворыгина твердь, подломил, опрокинул на обе лопатки. Саженного роста бугай ударил его в голову носком подкованного сапога, и Григорий почувствовал, как из уха его что-то брызнуло.

Сапоги заходили с оттягом, врубаясь в набитую патефонными иглами грудь и податливый, хлябкий живот, с отчетливым капустным хрустом пробивая этажи его прочности, разгоняясь, как маховики паровой маслобойной машины, а Зворыгин и сам уже будто подавался всем телом навстречу ударам – с нутряным торжествующим стоном избавления от собственной сложности или, может быть, попросту от диктатуры самого своего слепо-жадного тела, не желающего исчезать, пока ему не станет больно нестерпимо.

Он хотел одного – чтоб они поскорее зашибли его, и казалось, терял уже необратимо сознание связи со своим распухающим телом, но сознание это вбивали в него сапогами, загоняли опять и опять. Думал он, что физически сильные люди при побоях имеют преимущество, могут дольше терпеть, больше вынести, а на деле большая телесная сила, которой он всегда так гордился, обрекала его на продление мучений сейчас. Не давала ему провалиться в беспамятство, заставляя жалеть, что не хлипок, как тот прокричавший «Да будьте же прокляты в нашем народе!» безымянный судья, лейтенантик, в котором ничего, кроме чистого духа, уже не осталось.

8

Инстинкт красоты боевого полета – теперь лишь в нем остался смысл. Распаленные соколы, начинавшие нас понемногу выдавливать из охотничьих наших угодий, и единственный русский, Зворыгин, – вот что делало сущим меня. То, как они стали теперь воевать, – вот что было единственным оправданием той воли к изживанию русских, которую я проводил, разгонял и усиливал с 41-го года.

Человек ведь не знает, на что он способен, – какой он, пока не соударится с могучей, прямо даже божественной волей, решившей, что он есть ничто, что и род, и народ его должен исчезнуть с земли целиком. Мы стали для русских страшнейшим, как будто бы и вовсе невозможным испытанием на живучесть. Никто с такой силой, как мы, не выдавливал русских из образа и подобия Божьего. Мы пришли убивать их – и сделали их настоящими. Разбудили их спящую подлинность. Что такое сейчас был бы этот Зворыгин, если б не обозначенный мною потолок высоты, если б не изначальная пропасть воздушного нашего превосходства над красными? Я вызволил зворыгинскую силу из него же самого, как бабочку из кокона. Человек так устроен, что прыгнуть много выше себя самого, сотворить небывалое может, только если его убивают, только если предельную планку поставят такие, как мы. А если в шкале измерений нет смерти, тогда человек не растет, а гниет на корню.

Набирающий силу тектонический гул. Днепровское течение замедлилось от трупов, которыми красное главнокомандование как будто вытесняло воду из реки. Но в середине сентября передовые батальоны смертников Воронежского фронта форсировали Днепр севернее Киева, захватили плацдарм на казавшемся неприступно крутым берегу и с привычным, знакомым по Бресту, Москве, Сталинграду зверски-жертвенным остервенением вгрызлись в него. Безучастную серую ширь предпоследней «непреодолимой» преграды перерезала русская переправная цепь. Перебить этот шаткий, исходящий страдальческим стоном понтонный хребет – вот на что были тотчас науськаны наши лучшие своры.

Но у русских на том берегу было свыше трехсот истребителей. И у них был Зворыгин. Три его эскадрильи с изяществом перерабатывали косяки наших «штук» и «трехпалых»[57] в обгорелые туши и трупы – в раскатанную надвое психической атакой и гадящую бомбами на собственных солдат летающую падаль.

Инженерная цивилизация высочайшего уровня сочленила в летучее целое «фокке-вульфы» и «юнкерсы-88». Именно эти двухэтажные, четверокрылые разъемные чудовища с иглообразными кумулятивными наростами на нижних бомбардировочных носах должны были, по замыслу командования флота, размозжить переправу за Лютежским плацдармом. Прикрывать этих выродков нашего гения, разумеется, должен был я. Мне стало смешно. Я был уверен в том, что эти наши монстры поразят своим обликом даже зворыгинских соколов, но едва ли заставят их испражниться от страха. Если мы хотим вздыбить днепровскую воду под самым переправным хребтом, то нам надо вести себя, как японцы в Перл-Харборе. Надо стать много ближе к животному, чем к человеку.

«Господа, это крайне наивно, – сказал я. – Либо у нас найдется десять экипажей камикадзе, и тогда ни к чему возводить эти пагоды из самолетов, либо мы разве что радикально изменим прибрежный ландшафт». – «Вы возьмете два шварма, майор, и прикроете их. Любой ценой, вы слышите, любой, вы доведете их до переправы. Генерал фон Рихтгофен считает, что именно вы способны обеспечить успех всей операции. Вы понимаете, какая на вас возложена ответственность?» – ледяно, отчужденно начал резать меня оберст Храбак, назначенный командовать эскадрой вместо раненого Реша, многоопытный, знающий, но твердолобый вожак: в глазах его играли факельные отблески коллективных нацистских радений. «Да, именно „возложена“, – кивнул я. – Боюсь, что этот ваш „Железный молот“ сломает мой чуткий, но хрупкий хребет». – «Хватит, Борх! Эта ваша ирония – признак усталости и моральной нестойкости. Так вы скоро совсем… разуверитесь. Да будет вам известно, господин насмешник, что рейхсмаршал последним приказом предписал нам воздушный таран как последнюю меру в бою – это ваш святой долг перед Рейхом теперь, а не ваше „хочу – не хочу“».

Мне стало смешно: до недавнего времени презиравшие русских за отсутствие «самосознания» и «зачатков мышления приматов», мы теперь вознамерились уподобиться им в совершенном отказе от личного, собственной правды, молодого горячего тела, не желающего исчезать. Абсолютная сила хотела, чтобы я и мои рекордсмены не просто убивали иванов своею безмерною техникой, а вложились в удар всем своим существом, разгоняя свой дикий, естественный гончий азарт до бездумного самопожертвования. Она хотела, чтобы все мы стали русскими, забывая о том, что такую решимость разожгли, разогнали в них мы; что не жалеть себя, как русские, можно только когда тебя гонит неумолчный подземный стон мертвых. Только сделавшись ими, мы могли победить, но убитые дети были тем, что мы съели, а не тем, что у нас людоедские зубы отгрызли.

Тщета подражания русскому духу была дополнена решением скопировать их тактику: восемь лучших ребят моей группы должны были висеть над строем этажерок, как привязанные. «Мессершмитт» – по породе свободный охотник: виражить вокруг бомбера для него все равно что собаке гоняться за собственным куцым хвостом. Я просил дать нам выйти вперед – на расчистку пространства, и тогда бы Зворыгин забыл обо всем, кроме красного носа моей Минки-Пинки. Я, конечно, хотел расклевать его мозг в пустоте заполярного круга – ни на мгновение не отвлекаясь ни на какой сопутствующий мусор. Но у нас просто не было стольких свободных «бессмертных», а о том, чтобы двинуть «омелы» к реке без прикрытия, не могло быть и речи.

Массированный, многоэшелонный налет штурмовиков в условиях тяжелой низкой облачности должен был рассорить силы русских. Но у них был Зворыгин – с его зачищенной естественным отбором врожденной приемной струной вдоль хребта, и она начинала вибрировать тотчас, как только за нее дергал я.

В десяти километрах от берега я увидел шестерку кабрирующих «аэрокобр», устремившихся наперерез каравану. Я велел своей стае вцепиться в этих травленых русских, как репьи в поросячьи хвосты, и оттягивать их в хороводе от наших «омел». А потом я увидел его.

Точно стриж под сарайною крышей, рассекала пространство голодная русская мысль, то и дело сшибаясь с моей, столь же быстрой и бдительной мыслью, отсекавшей ее от беспомощных чудищ, неуклонно плывущих к реке. Беспрерывно танцуя в моей сильной линзе, он из одной и той же точки выводил и проигрывал дюжину мнимых атакующих партий, нащупывая самые причудливые, тонкие и перевитые друг с дружкой, как лианы, комбинации, и все они с немедля пресекались моим воображаемым ответом. Я был для него лишь мучительной, убийственно-неустранимой помехой, словно муха, которая, непрерывно зудя и садясь на расправленный в воздухе атлас, не давала ему разобраться в анатомии наших диковинных монстров. Развалить строй построенных нами летающих бомб – вот что им непрерывно владело. Музыкальная буря захлестывала тихоходных уродов, но ничуть не сбивала их с курса, и время безуспешного этого гона к Зворыгину было безжалостно, приближая немецкое «все» к переправе, как речная вода приближает плоты к океану. А потом он нырнул под ослепшего Ханику и разделал один самолет, выдрав бомбу из лапок отягченного сорокопута[58], а потом соударились наши ведомые и западали оба, наконец-то оставив нас с русским одних.

У меня в каталоге фигур есть один самородный маневр, который я считал своею собственностью, полагая, что он слишком сложен, чтобы кто-то похитил его у меня. Я прибегал к нему, когда чутьем и глазом распознавал в иване сильного противника или когда хотел убить наверняка. Я подпускал к себе наивного врага как можно ближе, уходил из-под трассы резчайшим, свежующим косым переворотом и немедленно шел в боевой разворот, заходя ему в хвост. А потом я увидел, что Зворыгину хватит скоростного ума и безгрешного чувства пространства, мотора, рулей, чтобы так же законно владеть этой своеобразной обратной петлей, как и я. Но того, что Зворыгин не просто выйдет этой петлею мне в хвост, а проденет машину, как нитку в ушко, между баржами глупого моего каравана, оказавшись над ними по единственно верной кривой, я предвидеть не мог.

Словно даже ленивый в своей неподсудной свободе, проутюжил он строй этажерок, сняв скальпы с троих почтарей, отпустивших свои идиотски непомерные бомбы к земле, и немедля ушел в высоту по спирали. По спирали, которую я обогнал представлением о ней. Слишком он уже был измочален гоньбой за чудовищами, слишком много его мозгового электричества было затрачено на создание двух остроумных воздушных ходов, чтобы он не подставил мне брюхо на взмыве.

Он еще виражил, танцевал у меня перед носом, не давая втащить, хоть на пару секунд запаять себя в линзу прицела, но я уже слышал отчетливый стонущий звон и как будто плаксивую жалобу рулевых его тяг, надсеченных и рвущихся с каждой его эволюцией. Я почувствовал запах зворыгинской крови. В нутре Минки-Пинки глумливо звенели горячие гильзы – я не мог разорвать его массой секундного залпа. Еще две минуты – и Зворыгин бы спасся.

На четыре часа, двадцать градусов выше я увидел четверку его невредимых собратьев: они приближались ко мне на предельном моторном надсаде. В то же самое дление Зворыгин пошлейшим, но, конечно, предельным по усилию переворотом ушел под мотор Минки-Пинки – развернувшись на горке, я спикировал следом за ним и растил, разгонял, выпускал на свободу идею удара всей своей живой силой. Я давно уж вынашивал этот удар, я как будто бы им забеременел с той минуты, как русский размозжил череп Эриха стойкой шасси. Способность русского к удару клювом и когтями, когда только жертва его теряет жизненно необходимые куски, опускала меня по шкале красоты много ниже его и даже делала меня несуществующим. Мало просто вонзиться в машину винтом, хоть и это почти невозможно, если враг не ослеп, не оглох и не ранен. Для того, чтоб ударить и спастись самому, надо стать тем, кого убиваешь. Надо именно что и не меньше, чем вселиться в него. Его руки и ноги, сокращенные мышцы, поджилки, даже мозг, даже сердце, слой подкожного жира и ягодицы – все должно стать твоим. Надо с ним уравняться по скорости, а иначе падете вы оба.

Я ударил его по касательной и, выравнивая Минки-Пинки, жрал глазами бесхвостую «аэрокобру», введенную мною в неостановимое винтовое винтовое вращение к земле. И убитая эта машина, вращаясь вокруг трех осей, словно бы выворачивала что-то самое сильное из моего существа, оставляя меня одного на вершине и разматывая всю мою красоту, как живые кишки, но и как нескончаемый бинт на египетской мумии.

Стальные лопасти винта погнулись, как оплавленные, как лепестки пожухлого цветка, и меня так трясло и крутило жгутом, что казалось, все мышцы мои размочаливались, как веревки, распуская сырые волокнистые лохмы; над трепещущим от ликования сердцем, на руках, на спине и на черепе лопалась кожа, но я видел его, видел все.

Невеликая «кобра», терявшая с каждым витком свои облик и суть, пала прямо в далекую непроглядную массу соснового вальда и разбилась почти что беззвучно, невидимо по сравнению с нашими монструозными бомбами, из больших буреломных ореолов которых высоко подымались рукастые чернорыжие факелы.

Да, я видел, действительно видел, как от вертящегося в низине крылатого стручка отделилось пушинкою, семенем что-то малое и неделимое, что могло быть лишь телом живым – только русским самим; я увидел над этою малостью смятый, провисший парашютный плевок, но, увы, участь этого тела не могла быть счастливой: он упал на верхушки деревьев – все равно что в заросшую кольями волчью яму.

Я представил себе перебитый хребет и толчками идущую изо рта нутряную, затопившую легкие кровь, сопливые кишки, растянутые от когтей сосновой кроны до земли, – отстраненно, без боли, выворачивающей тошноты: скольких я до него сбросил в точно такие же вечнозеленые мясорубки природы. Предположим, что он не разбился, зацепился за воздух и не напоролся на сук, предположим вмешательство внешней безличной или прямо божественной воли, навязавшей Зворыгину жизнь, – а что дальше? Он упал на чужом берегу, по мою, нашу сторону. Как бы ни был могуч в нем животный инстинкт – все равно его больше, чем нет. Но меня, как из узкого горла брандспойта, подмывало, сверлило узнать, что с ним сталось.

На земле всех как будто контузило взрывом, разорвав перепонки и обуглив ресницы: «Железный молот», занесенный волей фюрера над русской переправой, был вырван из рук лучших летчиков Рейха каким-то Зворыгиным. Совершенно не чувствуя сыплющихся на меня мерзлых глиняных комьев начальственной ругани, я засел за штабной телефон и, вонзив циркуль в нужную папиллярную линию карты, связался со штабом 172-го гренадерского полка: говорит майор Борх, рядом с вами сбита важная птица, командир знаменитой воздушной дивизии красных. Подобрали? Искали? Шевельнули ногой размозженную падаль?

Ждал ответа и сам себя спрашивал: чего же ты хочешь теперь? Что, поставить на горло добыче сапог? Посмотреть уничтоженному человеку в глаза – продолжающие понимать свою низость, малость собственной силы, оказавшейся все-таки ниже моей? Много раз мной примеченная за другими безотчетнозвериная тяга дотоптать, дотерзать издыхающего, прибежав на агонию? То извечное всечеловеческое любопытство, что влечет посмотреть на лицо осужденного, положившего голову под мясницкий топор? Любопытство иное – к устройству бесподобного русского? Может быть, во всем мире не существовало человека, который настолько мне близок по устройству нутра – и при этом настолько далек от меня, отделенный от каждого немца удушливой, четкой, разгоняющей ненавистью. Может быть, я, напротив, хотел убедиться в зворыгинской гибели или даже выклянчивал для него справедливую легкую смерть: хорошо бы ему в самом деле о какой-нибудь пень раскололо башку, разом выплеснув все, что могло бы понимать свою участь и корчиться от унижения. Окажись он живым, невредимым – что его у нас ждет? Земляные работы, мор голодом и желание смерти как единственного избавления.

«Не хочу оставаться один». Или так: «Без него я уже не могу быть человеком, которым всегда хотел стать…»

В навалившихся сумерках загудел телефон: «Герр майор, тело летчика не обнаружено. Вероятней всего, он захвачен в плен русскими… Да, солдатами остбатальона „Варяг“. Эти русские, как нам известно, своих не пристреливают. Предлагают им службу у нас».

Я мог затребовать живого русского к себе. Вдоль днепровского берега перебрасывались батальоны, перекатывались по наклонной дивизии – до единственной пташки, Зворыгина, никому дела быть не могло. Достучаться до остбатальона «Варяг» оказалось не легче, чем до Геринга на Вильгельмштрассе. Да и что я мог сделать теперь – для него? Даровать ему легкую, быструю смерть? Он возьмет ее сам. Харкнет в морду своим перекрасившимся соплеменникам или просто рванется из стада бредущих на бойню, не желая ползком продлевать недожизнь.

Никогда я не думал об участи сбитых и пленных, словно вся жизнь ивана кончалась в момент расставания с машиной или соударения с землей. Вот куда их девают? Оказалось, все пленные русские делятся по военным родам или, если угодно, по средам – на немногих пернатых и всех остальных. Зворыгин, стало быть, считался тягловым имуществом люфтваффе. Если он все еще не убит, я бы мог его вытащить. Нам, разумеется, нужны военные эксперты или просто хорошие механики. Только он не из тех, кто набросится на подаяние, как собака на кость, и, захлебываясь благодарностью, вылижет не ударивший, не раздавивший господский сапог. Я сломал, уничтожил его – он никогда уже не влезет в собственную шкуру, в самолет. Человека, который меня мог убить, больше не существует. Только не утерявшее зрение, слух, чувство боли и голода сильное, жадное тело, да и то, может быть, уже окоченело. И вот что еще: я ведь хотел его убить. Я убивал не самолет, а человека. Драгоценные клетки моих крепких мускулов, безотказного сердца, волшебного мозга загнивали и перерождались с каждым днем и минутой войны – от-ми-ра-ли. Мне все чаще казалось, что вместо хребта у меня – подожженный бенгальский фальшфейер и что я движусь к смерти со скоростью своего самолета, а вот русские – наоборот. Наступают они. Разве мог я Зворыгину это простить?

9

Он лежал посреди беспредельной заснеженной степи, над которой как будто недавно улегся буран. Бесконечное мерклое небо наводнил ослепительный свет, и сквозь этот сгущавшийся пал он увидел лицо своей Ники, которая архангельскими черными глазами вынимала его из кромешной слепой пустоты. А еще через миг совершилось паскудство подмены лица на полярное. Над ним сидела строгая красивая старуха, в отсвечивающих льдом глазах которой не было ни злобы, ни брезгливости – только повиновение воле, приказавшей заставить Зворыгина жить.

Шевельнув головой и руками, он почувствовал слабую, застарелую боль, и она его не затопила и не обездвижила. Медсестра и служитель помогли ему сесть на постели, встать на ноги. Повели его под руки к выходу из поразительно светлой и чистой палаты, где на дюжине коек пластались и читали газеты какие-то люди. Он увидел на спинке ближайшего стула фиолетово-серый отутюженный китель с цыплячьими петлицами на длинных отворотах и серебряной россыпью горделивых пернатых значков на груди. Немчура! Летуны! Это китель висел в такой близости от кровати Григория, что как будто бы принадлежал, а верней, предлагался ему.

Всюду было так чисто, светло и бело, что аж больно глазам. Надтреснутые ребра ныли непрестанно – тупо и надоедливо. Проходя мимо зеркала, Зворыгин оглядел себя. Башку разнесло на правую сторону; половина лица от разбитого сапожищем надбровья до распухших бесформенных губ заплыла гнойной опухолью. На голой груди, животе и руках – вишнево-синие подтеки крови и подсохшие темные ссадины в ореолах немецкого йода. Как чубарый бугай – весь в подпалинах.

– Снимайте кальсоны. Вымыться надо.

Служитель наполнил белейшую ванну водой, помог ему тщательно вымыться, подал вафельное полотенце, хрустящее от стирки свежее белье с невиданными пуговицами на кальсонах, больничные тапочки, серый халат. Зворыгин, обложенный ватною одурью, повиновался – ни брыкаться, ни даже ругаться у него еще не было сил. И уже озирался сквозь жаркую наволочь в нашатырной прохладе большого зашторенного кабинета.

Лакированным деревом отливали наборный паркет, и резные панели на стенах, и массивный начальственный стол с желтой матовой лампой и большой малахитовой пепельницей. На полянке настольного света покоились лощеные ладони «особиста», которые неуловимым чем-то отличаются от выхоленных рук штабного офицера, конструктора, хирурга, пианиста – какой-то скрытной чувственностью, что ли, не живостью и чуткостью легавых, как руки музыканта, а именно какой-то властной похотливостью. И губы у этого немца тоже были паскудные – бесцветные тонкие губы человека без крови, застывшие в скрытно глумливой соучастливой полуулыбке. Чисто выбритый мягкий, какой-то не арийский подбородок – будто много живых, не плакатных арийцев он, Зворыгин, успел перевидеть. Светло-серый гражданский костюм, аккуратно повязанный галстук в косую полоску. Верхней же половины лица, глаз, обрезанных ламповым светом, Григорий не видел.

– Здравствуйте, Зворыгин. Садитесь, пожалуйста, – заговорил ариец на опрятном русском – с усердием отличника, который для пользы дела выучил язык ущербного народа. Будто добротное устройство без запинок проигрывало нужную пластинку. – Садитесь, садитесь, вы еще слишком слабы, и любое усилие причинит вам страдание. Приказав привести вас сюда, я руководствовался разрешением вашего врача. Он заверил меня, что вашей жизни и здоровью ничего не угрожает и что теперь вы уже можете воспринимать сложившуюся ситуацию рассудочно. По его мнению, у вас железное здоровье. Как мне к вам обращаться? Если вы пожелаете, я могу обращаться к вам по имени-отчеству.

– Можно… просто… дерьмо… – Прикушенный язык разбух мочалкой и едва ворочался.

– Мне нравится ваш ироничный настрой. Все ваше поведение выдает в вас сильного человека. Пожалуйста, курите, пейте чай или, если хотите, коньяк. – Рука шевельнулась, указывая на столик-тележку с красивыми заморскими фигурными бутылками. Зернисто блеснули нашлепки икры на сливочном масле, крупитчатом хлебе. Ну ясно, сперва били в кровь, а теперь… Зачем он им нужен?.. – Поверьте, это не подачка. Мы в самом деле уважаем в вас достойного противника. Это те… мужики из славянского остбатальона, которые зверски вас, Зворыгин, избили, не имели понятия, что вы за птица. К слову, все они будут жестоко наказаны. Впрочем, я полагаю, что это не должно вас заботить. Чувство гнева и мести возможно испытывать только по отношению к равному – вы согласны со мной?

– Стесняюсь спросить… – прошепелявил он, почти не слыша сам себя. – Как там… в мире?

– Так вас заботят судьбы мира? Положение дел на фронтах повлияет на ваш аппетит – и на вашу судьбу? Ну что же, извольте: сегодня пятнадцатое ноября сорок третьего года. Мы с вами в Житомире. К величайшей досаде, мы оставили Киев. – Под сердцем распустилась огненная сила. – Но, как вы понимаете, этот крупный успех Красной армии нисколько не изменит вашу участь. Вашу участь способны изменить лишь вы сами. Так вот, я полагаю, что вы не особенно удивлены тому, что вы здесь, в нашем госпитале, а не в лагере военнопленных. Вы, конечно, наслышаны о том, что творилось в нашем эфире, когда наши летчики видели вас. Они называют вас Зверь, Красный дьявол, Душитель – ужасно банально, но, в сущности, точно. Наши летчики восхищены вашим редким искусством, и они не стесняются в этом признаться.

– А еще у меня… хер выдающийся. И баб я имел… на дивизию.

– Мне еще больше нравится ваша самоирония. Вы крепко насолили нам, Зворыгин. Одно только последнее столкновение с вами обошлось Рейху в несколько миллионов рейхсмарок. И десяток бесценных человеческих жизней, конечно. Сохранить стратегическую переправу для красных, уничтожить три цвиллинга – это, знаете ли… Да, да, я говорю о наших спаренных машинах, близнецах, – заторопился он услужливо, приметив что-то хищное в заплывших глазах человека, который бы даже в могильной земле оживился, услышав что-нибудь о новых самолетах. – Летающие бомбы инженера Шредингера, он назвал свое детище пафосно – инструментом Бетховена. Принцип действия этой штуковины вы, конечно же, поняли. Мы, немцы, не готовы допустить, чтобы кто-то из наших пилотов направлял самолет на позиции русских, убивая себя самого. Это ваши, Зворыгин, пилоты зачастую идут на смертельный таран, и большевистские газеты восхваляют их за это как героев. Но ведь вы не такой узколобый фанатик, Зворыгин, я верно сужу? Вы, само собой, храбры, но не так, как другие иваны, которые не дорожат своими жизнями… так скажем, в силу низких умственных способностей. Вами же движет точный, я бы даже сказал, виртуозный расчет. Убить противника наверняка и сохранить при этом свою жизнь – вот чего вы хотите, ведь правда, Зворыгин? Никакой слепой жертвенности, на которой настаивают ваши вожди. Только чистый, холодный расчет. Математика и… озарение.

– Что-то больно высок получаюсь, – проскрипел он усильно. – Прямо рыцарь какой-то тевтонский.

– А почему бы не сказать вам правду? Я, конечно, рискую навлечь на себя гнев наших идеологов, но мне определенно видятся в вас, славянине, известные черты арийской расы. Да, мы действительно считаем рыцарские качества сугубо нашими, германскими чертами, которые и возвышают нас над прочими народами. Вас именно это от нас отвращает, Зворыгин, признайте. Вас, как русского по крови, оскорбляет тот факт, что мы рассматриваем вас как недочеловека. Мы говорим: предназначение славянина – это только обслуживать нас, прирожденных хозяев науки, искусства, философии, музыки и, конечно, войны. Вы – гордый человек, Зворыгин. Я уверен, что вы воевали с нами так хорошо, потому что хотели доказать нашим летчикам и себе самому: пусть вы русский, но нам вы ни в чем не уступите. И считайте, что вы, лично вы, доказали нам это. Но скажите, Зворыгин, разве вы не встречали в плену таких русских, которые вызывали у вас лишь брезгливость? Разве не вызывало брезгливость у вас их стремление какими угодно путями сохранить свою жизнь, их готовность стать нашими холуями, прислужниками, их готовность… как это по-русски?.. стелиться перед новым хозяином, совершенно теряя при этом человеческий облик? Вот те, которые так зверски вас избили, – разве к ним вы питаете что-то, кроме презрения? Скажите, разве не одно и то же чувство вызывали у вас животные инстинкты большинства и фанатичное упрямство меньшинства? Это люди одной с вами крови, Зворыгин. И тем не менее вы отделяете себя от них. Значит, вы – это вы, а они – просто стадо бегущих на бойню скотов. Вас не купишь, как наших добровольных помощников, за возможность дышать, набивать свое брюхо, пить водку, иметь связи с бабами…

– А за что ж меня купишь? – Для чего же они так вцепились в него, полудохлого, мошку? Вон какого прислали терпеливого мастера задушевной беседы.

– А вас не нужно покупать, Зворыгин. Бессмысленно к чему-то принуждать. Как я уже сказал, вы сами сделаете выбор, как наделенный разумом и волей человек.

Может, в том все и дело, что он – растрезвоненный, пустозвонный, плакатный герой, оглушительно превознесенный и назначенный первым истребителем СССР? Фотографии в «Правде». Написанный Сельвинским очерк «Чувство неба». Сравнения с турманом, горным орлом и ястребом-тетеревятником. Ненасытно-внимательный глаз кинокамеры: знатный сталинский сокол с боевыми товарищами принимает построенный на средства труппы Большого театра именной самолет, отдыхает, обедает, принимается в партию. Почтовые марки с портретом Зворыгина в шлемофоне и летных очках. Земные поклоны колхозников. Восхищенные взгляды всех девушек. Рукопожатие Верховного. И теперь тот же тонкий, сложный яд восхищения, признания, лести ему под кожу впрыскивает этот… Эталон для отливки всех сталинских соколов отложился от власти Советов и русской земли: «Будь таким, как Зворыгин!» Тут уже не стальные машинные мощности, не смертельно секретные карты, а то несказанное, непостижное, неуловимое, что нельзя точно взвесить, измерить, – дух войска.

– Нет сомнения, что вы понимаете, какова будет ваша судьба, окажись вы каким-либо чудом у красных. С той минуты, когда вас подбили, у вас, к сожалению, остался единственный способ доказать свою верность Советам – геройски погибнуть. А вы сейчас сидите и общаетесь со мной, хоть и не пьете наш коньяк и не закуриваете наши сигареты. Ах, да, вас же лечат вместе с нашими летчиками. И это самое обидное, Зворыгин: как бы вы ни держались, все равно в глазах ваших вождей вы – предатель. Все равно они вам уготовили либо сибирскую каторгу, либо расстрел с захоронением в обезличенной могиле.

Это мы уже слышали, гнус: никогда ты не будешь вспомянут, никогда не воздастся за верность тебе, ничего от тебя не останется, даже мать и твои нерожденные дети не придут к буераку, в котором лежать будешь ты. Словно самое важное для Зворыгина – имя. Предположим, что так. Он не хочет исчезнуть бесследно. Хочет, чтобы его поминали. Только это ведь в русском народе.

– Вы считаете это справедливым, Зворыгин? Мы не считаем это справедливым. Такой человек не должен сдохнуть в лагере – нашем или советском. Скажу вам больше: он не просто должен жить – он должен летать, воевать. Воздушная война – это ваше естественное состояние, Зворыгин, вы созданы для этого природой и без этого вас фактически не существует. Возможно, вы неверно поняли тех русских обезьян, которые склоняли вас сражаться на нашей стороне. Мы поступили бы как идиоты, предложи мы такому человеку винтовку и отправь его в наши окопы. Мы предлагаем вам летать.

– Это что же – совсем никого не осталось в народе у вас? Если вы уже всякую шваль агитируете.

– А в данном случае, Зворыгин, ирония ваша совсем неуместна. У нас хватает превосходных летчиков-арийцев. И Герман Борх вам это показал. – Точно, тварь, раскаленный паяльник приложил к его ссаженному самолюбию. – Мы совершенно не нуждаемся в услугах посредственных пленных пилотов. Но вы, Зворыгин, случай исключительный. Надеюсь, что теперь вы осознали нашу высокую принципиальность и степень уважения к вашему таланту? Только вдумайтесь: вам, славянину, предложено воевать локоть к локтю с арийскими летчиками.

Различила его, избрала, призвала к себе высшая сила, что поставлена Богом над миром, – разбежался, ага, обмирая от невероятно дарованной милости, дозволения на жизнь, бесподобность вот даже, и бросился лапами на хозяйскую грудь.

– А какое ж мне будет… довольствие в ваших рядах? – с нетаимой издевкой задышал по-собачьи прерывисто, часто.

– Отбрасывая вашу иронию, скажу: мы можем предложить вам содержание, как у штаб-офицеров люфтваффе. Мы знаем, что у красных вы были командиром отборного гвардейского полка. У нас вы сможете возглавить стаффель, эскадрилью – конечно, не арийских летчиков, а русских патриотов. Мы бы вам предложили и полк, но, к сожалению, хороших русских летчиков так мало. И не смотрите на меня с презрением, Зворыгин. Я прошу вас, сознайтесь: неужели вы искренне преданы большевистской идее? Неужели вы верите в уравнение скотов и людей – причем путем тотального принижения и даже истребления последних? Не смотрите на то, что мы вам предлагаем, как на унижение. Смотрите на это как на возможность новой жизни, которая дается только вам.

А что если и вправду – кровь кинулась в голову, напитала росток полоумной надежды – передаться им, а? И тогда уже им доказать свою верность, очутившись в присущей стихии, в новом теле из крупповской стали, и пускай зажимают по всем самолетным осям из опаски, что он вдруг взбунтуется. Он покажет им рубку винтом в бога мать и причастие! А быть может, и перелетит на трофейном – к своим. И почти уже жахнул: давай! присягаю на верность великому рейху! – но тут словно птичьим крылом по макушке стригнуло и овеяло голову сту-дью: нет, нет, дурачком, как Степаша, не будь – первым делом поставят тебя перед нашими пленными: отдели для начала себя от скотов.

– Ну а вы… меня… значит, тогда… на портрет… где я с вашими асами улыбаюсь в обнимку. А сперва буду должен винтярой… своих… изрубить… наших… пленных, лишь тогда мне у вас будет полная вера.

– Я в вас не ошибся, Зворыгин. Вы – в самом деле умный человек. Не задай вы мне этот вопрос, я бы отдал приказ заключить вас с другими славянами в лагерь, так как понял бы вашу неискренность и желание перелететь на ту сторону. – Паскудно искривились женственные губы. – Вы верно догадались: мы действительно предполагаем использовать вашу персону в кое-каких пропагандистских целях. Но вы прекрасно понимаете, Зворыгин, что это не поможет пошатнуть моральный дух существенных соединений красных. А что касается того, что мы заставим вас казнить кого-то из ваших соплеменников, – да бросьте. Для этого у нас достаточно отребья. Вы нужны нам, Зворыгин, абсолютно здоровым психически. Вы не хотите убивать людей одной с вами крови – ну что же, мы предложим вам должность инструктора в нашей истребительной школе. Но вы же охотник, Зворыгин. И только в бою, не иначе, вы проявляете свою действительную сущность. Ну так что вы ответите мне?

Зворыгину было легко. Для него все решилось в минуту разговора с тем русским, кулаком, отщепенцем, у которого русские люди убили родных, а верней, в ту минуту, когда он, Григорий, почуял, с какой силой хочется жить, и когда перемог этот ужас, опускающий на четвереньки. И, застряв меж зубцами грохочущего транспортера и поехав навстречу медлительным челюстям, пережевывающим пленный народ, усмехнулся последней свободе своей:

– Я, знаете ли, с вами не согласен по тому вопросу… кто является высшею расой в настоящий момент на земле. Вы же ведь человечину жрете. Кишка вы прямая. И чтобы я пошел под вас? Целый русский – под немцев? Самолюбие не позволяет. Не терплю, когда кто-то меня опустить норовит.

Вот сейчас он и вправду почуял презрение. Для безглазого этого сладострастника каждый – всего несколько мест для удара хирургически тонкой иглой: самоосуществление – гордыня – утроба. «Я, я, я», «мне, мне, мне» – верит, тварь, что Зворыгина он подцепил и распялил на предметном стекле его душу. Человек – это то, что нельзя отобрать у тебя, разве что вместе с жизнью самой, как визигу отнять от хребта задохнувшегося осетра. А вот эти сверхлюди доказать все хотели, что если хорошенько помучить любого, все отнять, что возможно отнять, то уже ничего от тебя, кроме «жить!», не останется.

Может, если бы сбили Григория в самом начале войны, то и вправду ничего бы другого в нутрях не осталось. Может, если бы начали по-настоящему бить, знал бы тайну военную – выдал. Он железный не весь. Только он ничего не держал за зубами и не мог ничего предложить на продажу. Разве только себя самого. Нужен был весь его аппарат, руки-ноги, мозги, а все это ломается непоправимо, если мучить всерьез. Он, Зворыгин, не сильный, не Лазо, перенесший огонь, он живой. Он, быть может, и подл, но по-своему, для себя самого неожиданно подл, и по-своему подл Степаша – измышляющий, как бы ему и живот сохранить, и не взять на себя нашу братскую кровь. А для них человек по линейке расчерчен. Убивать и насиловать естество по линейке, в перчатках, отстраненно, с позиций науки в отношении червей и бактерий – это и означало для всех этих фюреров быть сверхлюдьми. Обдирать человека как липку и видеть существо еще меньше и слабее себя.

– А все-таки вы станете, Зворыгин, хорошим инструктором наших курсантов. Вы научите их хорошо убивать. – Изогнулись блудливые бабские губы в улыбке какого-то тайного знания.

– Это как – из-под палки? Так ведь если ломать меня будете, руки-ноги сломаете. Ну а впрочем, давайте. Если вам их не жалко, сосунков, что от мамкиной титьки отрывает ваш фюрер на заклание нам. Это я на земле куль с дерьмом, а за ручкой машины я дам инструктаж – кто из нас будет жить.

10

Во мне была необъяснимая уверенность, что я не отрываюсь от России навсегда. Я забрался в «Железную Анну»[59] и смотрел сквозь квадратный, обрамленный алмазною крошкою иллюминатор на сияющий русский ледник. Беспредельная снежная степь от конца и до края была изуродована грязно-бурыми кратерами, как будто заржавевшими от крови и дерьма; там и сям коченели обгорелые черные остовы танков, самоходок и грузовиков, но чем дальше на запад мы плыли, тем обильней валил снег забвения, засыпая воронки, покрывая пушистым светящимся саваном груды немецкого и советского металлолома, превращая в свою белизну, чистоту, пустоту вереницы и россыпи ископаемых винтомоторного века – вместе с заледенелою кровью и мороженым мясом их наездников и пастухов, кислотой разрядившихся аккумуляторов и надтреснутыми циферблатами, показания которых дают в сумме ноль.

После того как красная клокочущая масса перевалила через Днепр, после того как наше контрнаступление захлебнулось и обескровленная Группа армий «Юг» покатились по этой накренившейся снежной равнине на Запад, я получил приказ Oberkommando передать свою измотанную группу под начало гауптмана Шноррера и вылететь в Берлин. Также в Рейх были призваны рекордсмены Баркхорн, Ралль, Гриславски, Гризманн, Батц и Вальдман. Нескончаемым, будничным воем наполнилось небо над Гамбургом, Бременом, Дюссельдорфом, Ганновером и, конечно, Берлином. Над имперскими сооружениями исполинских размеров, над заводами Юнкерса, Майбаха, Порше и Круппа, над жилыми массивами, над кроватками новорожденных стояло пожарное зарево, говоря ветеранам Восточного фронта: вы нужны теперь здесь, в изначальном, родном нашем небе; говоря: нас теперь убивают самих. Так что я точно знал, что меняю ареал обитания надолго, что теперь буду рушиться на огромные выводки королевских «ланкастеров» – переполненный чистой, здоровой человеческой ненавистью и разогнанный праведным гневом на полчища островных людоедов, пожирателей наших детей. Если б я извивался на адовой сковороде комфортабельной совести, я немедля бы уговорился с собой, что теперь для меня началась совершенно другая война – справедливая, богоугодная, русская.

Старый транспортный «юнкерс» дрожал на воздушных ухабах, заставляя сидящих во чреве прочувствовать хрупкость, ненадежность железных костей, переборок, обшивки и… будущего. Устоит ли оно под обыденно-жертвенным натиском красных, не проломится ли, открывая дорогу воздаянию, аду. Не имеют значения новые выводки «тридцатьчетверок», нескончаемые косяки народившихся «ЛаГГов» и «Яков», подымаемых в небо отменной натасканной молодой жадной порослью; не имеют значения сепаратные переговоры имперских министров с акционерами Соединенных Штатов и Британии: может, все же пожмем руки в белых перчатках, пока Deutsches Reich – еще сила, а то некому будет построить плотину на пути Большевистской Орды.

Мы, немцы, захотели стать самой природой, правой лишь потому, что она – абсолютная сила, и мы ею стали, а на природное явление законы дипломатии не действуют: ну какой может быть «здравый смысл» и какие сепаратные переговоры с Кавказским хребтом, ледником, ураганом, лавиной?

Я подумал о Руди, который втолковывал мне эту мысль с 41-го года или, может быть, с августа 39-го. «Нашу нацию заворожила мощь природных стихий. То, как ветры сдувают утесы. Как вода торжествует надо всем, что мы выстроили. Океанские волны, их сила. Одна волна – ничто перед скалой и даже перед деревцем, а вот тысячи волн в их могучем единстве… И если один вид двуногих, как ты говоришь, в естественном отборе побеждает, подчиняет себе виды более слабые и малочисленные, то большие ветра, океанские волны, само собой, становятся последним победителем в этой извечной плотоядной чехарде. И для того, чтоб воцариться всюду, править миром, мы, немцы, захотели уподобиться стихиям – их могучей, слепой воле к жизни, беспрерывному росту, напору, поглощению всего, что стоит на пути. Приспособляемость мы сделали мерилом, высшей добродетелью. Русских – сто миллионов, а мы закалим лобовую броню наших танков. Что нынче требуется от нашей молодежи? Самозабвение и здоровье. Неудержимая витальность. Всюду – мускулы, мускулы, мускулы, дискоболы, античные боги, колоссы. Никого по отдельности нет, потому что любому вдолбили: один ты – ничто, как та волна, которая не может слизнуть даже детский песочный кулич. Если ты не внутри, если ты – не частица народной стихии, тебя просто нет. И поэтому каждый должен быть беспощадным, как все природные явления высшего порядка. Только так мы добудем величие вечное, ибо кто-то нам всем показал и мы сами поверили, что сильнее всего в этом мире – величие зверства».

Мы последний раз виделись до детской бойни в Любимовке – он явился в «Адлон» на волне первобытного братского чувства и потребности выпустить душу, беспризорный, как будто контуженный, вырванный из своей тишины и не слышащий больше свою кристаллически строгую снежную музыку, с похоронной повесткой в кармане.

Он не искал спасения, возможности вильнуть и закатиться в теплое, обеззараженное место, не примчался ко мне за спасительным покровительством сильного, знатного брата; он хотел первым делом увидеть, насколько мне больно (он ведь знал, что когда-нибудь мне станет если не больно, то пусто). Он хотел своим взглядом, словами убить мою смерть, хоть и знал, что слова не помогут. Спасение для него было не в том, чтобы забиться в тыловую щель и не трястись за собственную жизнь. Быть собою самим, на свободе – вот чего он хотел, а собою самим он мог быть теперь только со мной.

– Все в России, конечно, теперь говорят: ненавистные немцы, проклятые немцы. И напрасно уже говорить: немец – это одно, а национал-социалист – совсем другое. Если мы, целый Volk, дали сделать из себя палача, людоеда и зверя, то заплатить за это должен каждый немец. Кому какое дело, что лично ты остался в стороне? Занимался своим огородом, разведением пчел, сочинением музыки? Наивно было верить, что все как-нибудь обойдется. Ведь если я повиновался слову фюрера и раньше, ну, то есть не роптал и не кричал на площади, как сумасшедший, то теперь мне и вправду оказали великую честь, как написано в этой изумительно хамской повестке. Настала моя очередь платить. Я не хочу, я не готов платить, не буду врать, но, видимо, мне просто придется это сделать, – говорил он, разглядывая нарастающий пепельный столбик на своей сигарете, словно собственную подожженную и неостановимо сгорающую жизнь.

Мой брат – человек вещих предчувствий. У него было предощущение беды с нашей матерью, он признался мне в этом потом. Он и вправду порою смотрел на счастливую и молодую, всесильную мать с такой понимающей болью и страхом, что казалось, вот-вот задрожавшую руку протянет и вцепится, словно ребенок, не умеющий растолковать того огромного по силе чувства одиночества, что таится за жалобным «Не уходи!». С той поры он зарекся делиться своими предчувствиями – как дикарь, веря, в то, что непроизнесенное никогда не наступит для тех, кого любишь. Лишь о собственном будущем он говорил безо всякого суеверного трепета.

Он сказал о «расплате» без желания спастись – не то чтоб совсем без желания, но зная: уклониться от выплаты этого ежечасно растущего долга всех немцев нельзя, торговаться здесь не с кем.

Впрочем, Руди из тех малочисленных, словно вывернутых наизнанку двуногих, для которых возможна геенна внутри, а не только расплата кусками своего ненаглядного мяса. Ну а что же я сам? Та еврейская девочка. Те две сотни детенышей, скормленных нами земле. Никакой выкорчевывающей тяги на место убийства, никаких когтей совести. Просто я понимаю, что значит сломать человека, который только-только вдохнул воздух жизни и не знает названий несметного множества непостижных вещей, на которые смотрит. Просто я понимаю, что такое не дать ему вырасти. Просто если мы сделали это, только и это может быть нашим единственным смыслом. Все, чего я хотел, – убивать красотой только сильных мужчин, как Амьенский собор убивает все церкви пониже; я готов был скормить чьей-то высшей, сильнейшей красоте свое мясо, но теперь ясно видел: если мы с ними, русскими, делаем это, значит, только для этого я был выдавлен матерью из живота.

Возможно, если б я не сбил Зворыгина так рано, то наивная эта иллюзия, вера в самолетную музыку как в абсолютную правду – под красной ли звездой, под свастикой ли – осталась бы моей хозяйкою и дальше, и я бы дожил с ней, как старая собака. А впрочем, не думаю, нет…

Сошел на позабытое бетонное покрытие, забрался в машину и не узнавал всего того, что пару месяцев назад было страшно обыденным, нерушимым, зеленым Берлином. Как будто и не улетал из России – самолет покружил, покружил над великой сияющей пустошью и доставил меня в то же место земли. За окном «адмирала» тянулись все те же промерзлые, доисторически седые пустоглазые руины, устоявшие стены, фасады, декорации павших домов, за которыми начиналась зияющая пустота. Не кончались, ползли исполинские горы кирпичного и гранитного мусора, обломки Парфенона, останки Колизея, проломленного бомбами, тяжелыми, как все тысячелетия, прошедшие со дня его закладки и времен его неоспоримого величия. Я опять видел внутренности человечьих жилищ – словно злой великан, любопытный ребенок отодрал от домов все фасадные стены, пожелав заглянуть в насекомую жизнь обитателей. Перед взглядом моим проходили квадратные соты квартир: изразцовые печи, кроватки, чугунные ванны, бельевые веревки с безжизненными парусами и кишками раскисших чулок, испещренные оспой обои с удержавшимися на гвоздях фотографиями, зеркала, секретеры, комоды, оленьи рога, тряпичные ослики, куклы, жирафы поседевших от каменной пыли детей.

Меж обломков своих крепостей, развороченных ульев бродили, копошились столетние люди в гражданской одежде, волокли чемоданы, корзины, узлы, толкали детские коляски, набитые какими-то пожитками, деталями для сборки новой жизни, словно старческих тел, стариковского времени хватит на то, чтобы где-то отстроить ее. Но огромное серо-гранитное здание Министерства имперской авиации на Вильгельмштрассе оставалось незыблемо.

– Вы сами все видели. У этих ублюдков нет чести и совести. Кричат о человечности, немецких злодеяниях, а сами убивают наших женщин и детей, – сказал мне генерал-майор фон Грейм, шеф управления личного состава. – Продажное, гнилое, торгашеское племя. Отсиживались за своей лягушечьей канавой до поры. А теперь, когда мы пошатнулись, сразу кинулись рвать нас за компанию с большевиками. Янки тоже, конечно, явились – вот уж кто мастера загребать жар чужими руками. Вы можете себе представить, чтоб они, с их теплыми сортирами, жевательной резинкой и бифштексами, перенесли хотя бы сотую того, что выдержали русские? Все, все теперь слетелись на запах нашей крови, как мухи на дерьмо. Мы должны реагировать быстро. И с таким напряжением сил, как еще никогда. Разумеется, вы понимаете, Борх, что сегодня мы можем противопоставить союзной армаде только таких матерых летчиков, как вы. Только ваше искусство, только вашу безмерную личную технику. Я сказал бы: «ваш гений», но мы не на торжественном приеме в имперской канцелярии. Суть одна: вас осталось немного, но такие, как вы, поведут за собой молодежь.

Мыслей не было, курицей я ковырялся в немногих сильнодействующих отвлекателях: красота боевого полета? – ушла со Зворыгиным, как и языческая радость жизни разбилась вместе с Буби на Кубани; защищать наших женщин, детей, пропитать себя этим «простым человеческим долгом»? – все равно всех убьют и спасут без меня. Разумеется, русские – «звери», потому-то они немцев и пощадят. Единственная девушка, которая похожа на мать своей силой, свободой… ну та, Лида Флам или как ее там в самом деле… спит с офицерами СС и вермахта за родину или, может, давно уж мертва. Во всем, что я могу нащупать, какая-то ублюдочная, жалкая надежда сторговаться с собою самим. Два слова: не верю. Не верю, что могу или хочу хоть что-то изменить. Что не хочу, наоборот, убить их всех: евреев, русских, женщин, стариков, детей – всех виноватых в том, что я разлюбил человека, которым всегда хотел стать.

Из Министерства авиации меня повезли в Хохенлихен, в больницу Красного Креста – для киносъемки с Герингом и ранеными летчиками. Глянцевитые сочные губы отца всех германских пилотов сводило скорбной гордостью за лучших сыновей; запретительным жестом он как будто бы вдавливал в койку подымавшихся было героев: «Не смейте! Лежите!» Я смотрел на сестру милосердия, шедшую передо мной: совершенный изгиб позвоночника, удивительно тонкая талия… но сейчас обернется – и окажется: дегенератка, ширпотребной штамповки лицо. Разглядывал, точно барышник призовую кобылу, и думал: убрала ли она все стаканы и тяжелые вазы с цветами в изголовьях кроватей, чтобы те не попались на глаза одноруким и безногим мужчинам?

Но мои опасения оказались фантазиями: калек среди таращивших на Геринга шары (сверх меры, которой учили в строю) просто не было, а сестра милосердия остановилась и, обернувшись, посмотрела на меня черносмородиновыми высокомерноблизорукими глазами. Когда вдруг встречаешь таких, что-то колет тебя спицей в сердце – не потому, что никогда твоей не будет, а потому, что и она умрет. Впрочем, может быть, весь человеческий смысл только в том, чтобы не отдавать их «туда». Знать, что вырвут когтями из рук, обескровят, иссушат – и все равно не отдавать. Не отпускать. Тонкий нос с гордым вырезом загнутых книзу ноздрей, своенравно-пугливые губы, неповторимая неправильность тяжеловатой нижней челюсти, исказившая циркульно чистый овал. Гречишно-медовые волосы. В ней ничего нельзя было улучшить и не надо улучшать, как ничего нельзя улучшить в ящерице, рыбе или ласточке. Совершенно другое лицо, никакого подобия той, называвшейся Лидой.

– Ни одного калеки, удивительно, – сказал я знакомому корреспонденту, когда мы вышли из палаты. – Вероятно, арийцы обязаны выживать целиком или гибнуть.

– А у вас где протез, герр майор? – прозвенел у меня за спиной ее голос, спокойный и злой, выдающий наследственную и, само собой, невытравимую властность и силу человека, который говорит только то, что он выберет сам, и она посмотрела на меня с той бесстрашной прямотой любопытства, с которой глядят только дети, посмотрела без гнева, осуждения или презрения – просто силясь понять, что таится за моими словами: только глупая поза, грошовый цинизм или что-то иное и связанное с человеческим страхом и болью?

– Вы хотите сказать, вместо этого, фрейлейн? – Я потыкал большим пальцем в ребра над сердцем, и вышло – тычу в орденскую чешую.

– Я хочу сказать, что крест за храбрость еще не дает вам…

– Крест за убийство русских женщин и детей, – оборвал я ее.

– В таком случае, герр офицер, здесь не место для таких разговоров. Мне ведь надо идти к тем калекам, которых мы спрятали от фотографов и журналистов. Если вы захотите продолжить разговор о немецких наградах и подвигах, дождитесь конца моей смены, а лучше приезжайте в Далем. Если вас оставляют в Берлине, конечно…

– Чей дом мне искать?

– Генерала фон Бюлова.

Ее звали Тильда. Матильда Мария Тереза Леона, но это для метрики. Ее скончавшийся два месяца назад отец, корпусной генерал, прославился в 42-м прорывом окружения под Демянском. У девочек знатных фамилий – и русских, и прусских – еще с той войны повелось менять верховую езду и балы на белую шапочку с красным крестом. Таких называют святыми и ангелами, и даже самые простые организмы ощущают себя обокраденными на таинственную благодать, когда такая девушка выходит из палаты. Она так смотрит на тебя, как будто знает, не только где, но как болит. Порою кажется, такие существуют только в книгах, в романах воспитания для юношей, а когда беззаконно проникают в реальность, то, скорее, отталкивают. Но я знал свою мать, я по ней мерил всех: в этой девочке не было постной, сухой, раздражающей святости – она все делала по правде собственного сердца, и жадность к жизни в ней была совсем уж не монашеская, весенней девушке с бесстрашными глазами и своенравными губами, на которых чуть теплится и как будто таится сама от себя неуловимая бесстыдная улыбка…

Ну и что с того? Что она мне? Зачем я еду в тихий, идиллический, подернутый голубоватой дымкой Груневальд? Неужели надеюсь расслышать отголоски того, что нельзя возвратить – и вернуться во время моего заповедного детства, когда мама и Буби еще были живы? Может, ради отца – дать ему перед смертью покачать на коленке обжигающе нового Борха – побежал переставшим артачиться племенным жеребцом в поводу у инстинкта, под давлением собственной крови, взбунтовавших клеток, кричащих: «Мы хотим, чтобы нас стало больше, ты слышишь? Мы хотим стать бессмертными!» Говорят, все живые организмы в предчувствии смерти торопятся выструить семя, или что там у низших – молока? Может быть, я выклянчиваю у природы умение быть человеком – просто мужем, отцом, как другие, как «все»? Закормить свою внутреннюю пустоту этим страхом, бережением, долгом, любовью? Стать другим – и живым, настоящим? Лучшей девушки мне не найти. Не взамен той, потерянной мною в России, а самой по себе, вне сравнений. Ведь каждый человек единственен, потому и возможна любовь. Да, да, любовь – не вместо той, не сбывшейся, а после… как бывает еще одна после счастливой. Может, все, что я видел и чуял сейчас, нуждалось в подтверждении чьим-то взглядом, как ребенок нуждается в материнских глазах, говорящих: у тебя горит лоб, я боюсь за тебя? Пусть она пожалеет меня? Ей, пожалуй, по силам наполнить увесистым смыслом мое бытие – а вот я чем наполню ее? Покаянием, что ли, и мольбой о прощении? Не хочу потреблять ее душу.

Есть в первом снеге какая-то неистребимая надежда. В начале зимы я всегда ощущал дуновение силы, несущей всей земле очищение, хоть и знал, что назавтра этот снег станет просто настырной, тоскливой, убаюкивающей белизной, а потом он растает, и грязи станет больше, чем было. В опустившихся сизо-сиреневых сумерках отыскал небольшую генеральскую виллу. Во дворе было много авто представительских и спортивных пород – я был предупрежден, что в доме будут гости, но не думал, что их соберется так много.

– Отрадно, что вы вспомнили о нашем разговоре, летающий Зигфрид. – Обдавая меня будоражащим пресным запахом чистого снега и морозного зимнего дня, протянула мне узкую сильную руку, немного шершавую ото всех госпитальных простыней и бинтов. В гридеперлевом платье старинного кроя (в таких наша мать осталась на жемчужных фотоснимках начала двадцатых годов). Смотрела она с той же пытливой прямотой, что и в минуту нашего знакомства. Правда, сейчас я разглядел в ее глазах какое-то сомнение, беспокойство, заготовленный лед отчуждения и решимость обрезать эту линию связи, едва лишь поймет, что днями раньше поняла меня неправильно. – Прошу, я познакомлю вас с друзьями. Впрочем, думаю, многих вы знаете.

В отделанной томленым дубом поместительной гостиной стояло и сидело три десятка человек – по преимуществу блестящих офицеров. Малиновые струи лампасов OKW[60], золотые орлы и витые погоны. Я немедля узнал говорившего с незнакомым полковником окаменело-мрачного фон Герсдорфа, моего поездного попутчика, чьи мысли застряли на убийстве убогих и малых еще в декабре 41-го года.

Да тут собрался весь «пехотный фон девятый»[61]… В углу сидел фон Тресков, крутолобый, с сухим, неприступным лицом и упорным, испытующим взглядом светлых выпуклых глаз, – он взглянул на меня, словно тщась пробуравить до чего-то, способного говорить только правду, на которую не прогневится, какою бы та ни была. Опираясь культей на каминную полку, переговаривался с Мерцем фон Квирнхаймом изуродованный под Тунисом красавец фон Штауффенберг: я впервые увидел его с этой черной пиратской повязкой на чеканном лице. Мы с ним часто встречались перед самой войной, состязаясь на скачках, охотах и в полуночных спорах о германском величии. О, когда этот бог, Аполлон Кифаред с твердо загнутой челюстью и крутыми точеными скулами, еще не был так мерзко ущемлен во врожденных правах доминанта, в наслаждениях собственной мускулатурой, летящей иноходью кровных лошадей, красотой лучших женщин, охотой, войной – всеми видами жизненности, он высказывался категорично, радикальней, чем Геббельс, и хлеще, чем Геринг: «Не мораль и религия разделяют людей на сословия и расы, а кнут. Так было испокон веков и будет, пока Земля не соударится с какой-нибудь увесистой планеткой. Я хочу, чтобы кнут был в немецких руках», «Желание очищения собственных владений от евреев, полукровок и прочего сброда – столь же естественное чувство для германца, как и желание извести всех крыс». Я нашарил банальное: в счастье – язычник, благодарный природе за то, что она сотворила его сильным зверем, а в беде и страдании – христианин. Если сделали больно ему, значит, он сделал что-то не так (будто боль – это кара, воздаяние, возмездие). Впрочем, я ведь не знаю: может, Клаус сначала увидел груду маленьких трупов в кишащей бациллами Польше, а потом уже был изуродован той африканской ударной волной. Это, кажется, были «спитфайры».

Без сомнения, все они собрались не впервые – объединенные иным и большим, чем слова «родовитость», «сослуживцы», «прекрасная Тильда» или даже «презрение к военному гению фюрера». Я уже догадался зачем. К сожалению, я не идиот. Сказав хозяйке дома, что получил свои Железные кресты за убийство детей на Востоке, я поневоле произнес пароль, по которому эти солдаты узнавали своих. Никто не смотрел на меня с подозрением и тем более уж не выдавливал ненавидящим взглядом из этого дома. Они явно намерились соскрести с меня общедоступный покров «лучший летчик империи», обнажив не прикрытую никакой мишурой сердцевину. Мне стало смешно. В последнее время я корчусь от смеха.

– Вот ведь черт. – Я взглянул на сестру милосердия, которая втравила меня в «это». – Стоит мне встретить девушку, с которой хочется не только поздороваться, и она непременно оказывается или русской шпионкой, или нашей предательницей.

– У вас быстрый ум. А мне говорили, что все летчики – особи храбрые, но недалекие. Может быть, таких девушек вам посылает Господь?

– Ну конечно. Чтобы я наконец-то спросил себя: кто же я?

– И каков же ответ, Герман Борх? – усмехнулась она, но глаза ее не засмеялись, продолжая глядеть с испытующей жадностью: вот кто может ошкурить меня до нагой сердцевины.

– Он может оказаться для вас небезопасным и даже роковым. – Ты понимаешь, девочка, что сделают с тобой, если я окажусь правоверным нацистом? – Как вы, наверно, знаете, сударыня, из всех идеалистических учений в Германии теперь законно лишь одно…

– Идеализм национал-социалистический, – докончила она. – Но мне говорили, что Герман Борх – интеллигентный человек.

– Кто говорил? Наверное, фон Герсдорф? – кивнул я на того.

– Да, он. И потом, я же вижу сама. Вы растерянны, Герман, а вернее, опустошены.

– Я опустошен вашим взглядом, сестра милосердия. Вы стерли мое сердце в порошок. Заманили сюда, дав надежду, и подсунули вместо себя всех этих озабоченных судьбою Родины мужчин.

К нам подошел фон Герсдорф и, взломав рукопожатием физический барьер, потащил меня с Тильдой к фон Трескову. Я уселся напротив того, рядом с Тильдой, и не стал дожидаться, пока этот поезд проследует станции «Я хорошо знал вашего отца…», «Мы как кровные дети народа…» и «Безумный ефрейтор толкает германскую нацию в пропасть».

– Довольно, господа, довольно. Вы, видимо, хотите свалить национал-социализм и, видимо, путем физического устранения вождя. Вы хотите знать, с вами ли я? Что ж, извольте. Во-первых, в люфтваффе есть только один человек, который может быть полезен вам практически, – его адъютант. Майор фон Белов, если я не ошибаюсь.

– Но ты бы мог легко добиться перевода в OKL, – сказал фон Штауффенберг.

– Поздно, милый мой, поздно. Я завтра отбываю в действующую армию.

– Но есть и другая возможность, – вмешался фон Герсдорф. – Вы же ведь чрезвычайно популярны в войсках.

– Предлагаете мне вести пропаганду среди офицеров люфтваффе? Мне кажется, вам надобны охранные дивизии. Или я должен сделать заявление по радио в час, когда все начнется?

– Оставим все практические вопросы на потом, – отчеканил фон Тресков, надавив на меня своим твердым, немигающим, выпуклым взглядом. – Вы не спросили, сколько нас и чьей поддержкой мы успели заручиться, из чего мне становится ясно, что все рациональные сомнения и опасение за собственную жизнь для вас второстепенны. И я вам скажу: мы обязаны попытаться прикончить его. Практическая сторона вопроса не имеет значения. Мы должны показать всему миру и Господу Богу, что воспротивились тому, что наш народ творит сейчас, что мы не шли одной дорогой с этими маньяками. Мы должны сказать это нашими жизнями. Только это имеет значение. Так вот, я вижу, Борх, что вы по непонятным мне причинам хотите остаться над схваткой.

– Нет, это вы хотите удержаться посредине, генерал, – достал я давно припасенное, вызревшее. – У нас одинаковый рвотный рефлекс на то, что мы делаем нынче как нация. Но знаете, стрелять в него сейчас – это и вправду преступление. Убогая попытка старой потаскухи прикинуться девственницей. Вернее, убить всех уродов, которых она наплодила. Загнать между собой и фюрером стальное полотно – между нами, чистейшими фон пехотинцами, и теми, мясниками из СС. Пустое, обреченное усилие отмыться, как будто мы не понимаем, что эти вонь и кровь неистребимы, что мы будем хранить их во всех своих порах, пока не сгнием. Мы все пошли за ним в тридцать девятом, мы все поддержали его в тридцать третьем. Тогда мы думали о возрождении Германии, о красоте войны, которой наконец-то дождались. Благодаря кому солдаты вермахта зашли так далеко – как в географическом смысле, так и в людоедстве? Кто расширил пределы изживания славян до Кавказа и Волги? Фон Бок, фон Клейст, фон Клюге, фон Манштейн, мы, мы, немецкие дворяне, разве нет? Нас сотворили вожаками стада, и мы воевали за эту Германию, мы проводили эту волю, генерал, а не какую-то другую. И нам до известного времени нравилось это. Иными словами, я слишком долго оставался верен фюреру, чтобы предать его теперь. Вы хотите теперь предъявить англосаксам труп нашего поводыря и выторговать мир между двумя цивилизованными расами. Остановить лавину красных варваров, остановить переработку немцев в трупы. Но теперь невозможно спастись. Я бы даже сказал, что спасаться теперь запрещается. Вы хотите вернуть немцам честь, человеческий облик – вы хотите грешить как большой, а платить как ребенок? «Простите все, евреи, русские, поляки. Я не хотел, я больше так не буду»? Вместо всех наших Alles fur Deutschland я бы вывесил всюду одно – «Все для русских» или, скажем, «Быть немцем означает платить»: головою за голову, домом за дом, женою за жену, ребенком за ребенка.

– Благодарю вас, граф, за то, что разъяснили, – сказал фон Тресков, и в глазах его не обнаружилось ни осуждения, ни презрения, скорее забрезжило что-то похожее на признание моей правоты.

– В таком случае, Герман, советую тебе забыть об этом доме и его хозяйке. Ведь мы же можем быть уверены, что ты окажешься достойным чести своих предков? – отчеканил фон Штауффенберг, вперившись в меня единственным глазом.

– Всегда завидовал умению людей бесстрашно изрекать банальности. – Я ощутил к нему подобие той жалости, которую испытывал к своим стареющим собакам, понимая, что я намного их переживу. – Ты не никогда не думал, милый мой, что из людей, отягощенных предрассудками вроде чести, морали и прочего, не получается хороших заговорщиков? По-хорошему вам бы прикончить меня. А сколько еще таких в вашем кругу – людей, которые колеблются, боятся и так далее?

– Но вы среди этих людей – самый большой оригинал, – сказала Тильда мерзлым голосом и посмотрела на меня с таким брезгливым отвращением, как если бы я оказался бессилен как мужчина. – Вы не боитесь, не колеблетесь. Вы просто отчаялись оживить свою душу. Если вы умираете как человек, то пускай и все немцы умрут?

11

Зворыгин промок и продрог. Зачугуневшие, негнущиеся ноги в чужих, не по размеру сапогах как будто бы сами собою месили раскисшую желтую грязь. Большими мохнатыми хлопьями, обильный, невесомый, падал снег, но тотчас превращался в слякоть на изрытом давнишними воронками асфальте. Реглан не вернули – в одной гимнастерке он, наверное, и до зимы не дотянет, околеет, как только ударит настоящий куржак.

Напрягая до рези глаза, разглядел сквозь пушистую снежную мглу однонаправленное вязкое движение – вереницу, несметь наших пленных. Вот и слили его со своими – пехотой.

– Хальт, хальт. – Пожилой конвоир зацепил его сзади за локоть, не давая Григорию влиться в колонну, и Зворыгин, недоумевая, стоял и смотрел, как солдаты его побеждающей армии многоногим, обутым в опорки, гимнастерочным, серошинельным нескончаемым гадом заползают в ворота глухого забора.

Растянутые в редкую цепочку конвоиры подстегивали пленных возгласами «Лос!», из наполненного сизой мутью квадрата ворот доносились пыхтение, хрипы и грохот невидимых железных механизмов, как будто пережевывающих порции красноармейской человечины.

Осознание того, что посадят в телячьи вагоны и утянут за тысячу верст, раздавило его. Приказную немецкую речь слышал он точно из-под воды, пока кто-то из ближних конвоиров не крикнул: «Пилотен!», отделяя его ото всех остальных, и по этой команде Зворыгин побежал за какой-то согбенной гимнастерочной серой спиной – в разведенные злые пары, поразившись и не поразившись тому, сколь готовно, покладисто припустил по дорожке к вагонам, семеня, пригибаясь, сберегая зудящую голову от удара тяжелым прикладом, предвкушая всем телом ожог от секущего воздух кнута, так, как будто в хребте изначально было что-то такое, что теперь заставляло немедля отзываться на этот немецкий подгоняющий лай, и не нужно в него было это послушание вколачивать.

На бегу он увидел родной паровоз с характерным коническим рылом, но с привинченным к борту нерусским серебряным номером, а потом уже стену товарных вагонов, и уже подпихнули Зворыгина карабином к распахнутой пасти телятника – подтянулся остатней, зачаточной силой и шагнул в ледяные просторные недра, огляделся, нашарил в полумраке глазастые бледные пятна и еще не успел оползти по стене на седалище, как вагон с мерзлым лязгом задраили наглухо.

Это был идеально герметичный вагон, чрезвычайно удобный для мертвого груза и пыточный для человека. Заводской холодильник для мяса, обитый кровельным железом изнутри, что исключало всякую возможность выбраться наружу. Странно было Григорию, что вагон гнали «порожняком» – не набили людьми его так, чтобы ни уголька не сгорело впустую из расчета на каждый кубический сантиметр вместимости. Ведь должны были ехать стоймя, в три наката, а тут вдруг такие удобства. Как будто никто из посаженных в этот вагон не должен был сдохнуть, пока не прибудут на место.

Паровоз бросил в чуждую даль нестерпимо паскудный гудок, по цепи прозвенели стальные сочленения вагонов, заскрипели, плаксиво заныли, загремели на стыках колесные пары, а вагон был с краями налит тем свинцовым молчанием, когда все слова сказаны, все проклятья испущены, зубы стерты в бессилии злобы и гнева на себя самого и все тайные слезы стыда, унижения, смертной тоски уже выплаканы.

– Эх-хы-хы-хы-хы-и-и! Что ж мы, братцы, как скот бессловесный? Кто тут есть, назовись! – не стерпел немоты и взмолился с веселым отчаянием кто-то. – Вместе нам уж теперь до упора… это самое… жить.

– Дох-ходить! – отозвался кто-то из глубины.

– Это рано ты, рано собрался! Лично я им последнего слова еще не сказал! Звать Илюхой меня, лейтенант Бирюков, сбит под Каневом в августе этого года. Сбили, как куропатку! – протяжно заныл сквозь сведенные зубы начавший разговор человек.

– Лейтенант Садулаев Шамиль. Подожгли под Черкассами…

И как будто поднявшейся к горлу, накопившейся в каждом горючей водой проломило плотину, переборки незримые между молчальниками:

– Сержант Вакульчик, Ромка. Двадцать пятый гвардейский, слыхали? Ну Пикалов, Овчинников… шесть героев у нас! А меня… в первом вылете!

– «Взлет-посадка», понятно.

– Наш комэск, капитан Кушнарев, нас берег: погоди, говорит, желторотики. Ну а мы: сколько можно? Уж какое по счету боевое задание без нас. Мы рвались – мы хотели их бить, как Зворыгин. А еще об заклад я побился с дружком, кто из нас раньше счет свой откроет. Ну и вот я – открыл…

– Я дерусь с сорок первого года! У меня восемь звездочек, не считая шести, сбитых в группе! – распалившись, замолкнуть не мог Бирюков. – Я считал себя, в общем, способным. С Белостока такие прошел пляски смерти – и хоть бы мне хны! Два подбоя на двести четырнадцать вылетов! Больно, стыдно, обидно. Наскочил на зенитки по-глупому – вот сейчас, когда мы уже в целом господствуем!

– А я тут младший лейтенант Соколиков Сергей!

– А мы – капитан Селиванов Иван и Алешка Ефимов. Погоди, это что же, мы все – летуны?

– Что же это вас так, капитан, удивляет? – сказал из угла кто-то старый – охриплым от молчания, слабым голосом человека, привыкшего повелевать. – Немцы, как вам известно, весьма педантичный народ. И сдается мне, что не случайно они сделали эту селекцию. Потому-то и едем мы с вами, так скажем, с возможным комфортом. Ну, позвольте представиться. Полковник Ощепков Семен Поликарпович. В последнюю кампанию командовал дивизией. Сбит в бою на Великобукринском плацдарме – классным асом, который ушел от меня замечательной бочкой на горке и вообще скользкий был, как сазан. Но один из крылатых почему-то молчит. Не желает делиться стыдом и позором?

И Зворыгин – единственный, кто еще не назвался, – ощутил на себе взгляд неведомого человека, чья сухощавая фигура едва виднелась в тряском полумраке. Этот старый комдив неотрывно смотрел на него одного – разумеется, тоже не видя его залубеневшего позорного лица, но как будто почуяв уже, угадав: не желает Зворыгин себя называть и развенчивать, что ли, – точно пасть со своей высоты было много больнее ему, чем любому другому и всем вместе взятым вот здесь. Да и всем вместе взятым, наверное, будет стыдно и мерзко услышать, что он – «будь таким, как Зворыгин» – упал. И Зворыгин подумал, что теперь никакого единства у них быть не может: никого из них ниже земли не опустишь, разве что метра на два, а общий смертный страх и одинаковое унижение скорей разъединяют, а не сплачивают. А еще через миг воспротивился собственной мысли: неужели спаявшее их в эскадрильях и ротах безусловное, ясное чувство совместного боя обрезается пленом, как бритвой?

– Зворыгин… Григорий, – вытягивая собственное имя из нутра, словно проглоченный длиннющий жирный волос, взрезал он до живого, горячего всех.

– Ты это брось, отставить! Некрасиво! – проскрипел, будто тронув саднящую затесь на теле, назвавшийся Бирюковым летун. – Хватит, понял, шутник?! Через край нашутились. Хоть режь – кровь уже не течет. Тот Зворыгин сейчас за всех нас фрицам головы в небе отвертывает.

– Зворыгин он, Зворыгин, – уверил всех Ощепков таким голосом, как будто он не только разглядел, но и узнал Григория в лицо, и не было в его усталом голосе ни гнева, ни тоски, ни жалости, ни боли, ни презрения. – Почему же вам это представляете невероятным? Да уже по тому, как он долго не хотел называться и берег нашу нежную психику, нашу веру в него, совершенно понятно: не шутит. И потом – что такое Зворыгин? Я, например, о баснословной его силе только слышал. А что написано в газетах, так это каждый здравый человек обязан делить на два, если не на десять. Был, знаете ли, в ту, Германскую, войну такой донской казак Козьма Крючков, всенародно известный в России герой. Были тыщи лубочных картинок с Крючковым – на коробках конфет, папиросах… А все, что он сделал, – со страху пырнул своей пикой какого-то немецкого драгуна.

– Так что же, «Правда» наша врет?

– Полагаю, что «Правда», конечно, не врет. Но вы – способный летчик, Бирюков, и вот вы здесь. И товарищ Зворыгин – всего-навсего тоже способный летун. Так, товарищ Зворыгин?

– Жалко мне… – отозвался Зворыгин с полынной усмешкой, – что вы меня, комдив, ни разу в воздухе не видели. И никогда теперь уж не увидите.

– Ну во-первых, Зворыгин, может статься, увижу еще, – ответил Ощепков, словно осумасшедшев. – А во-вторых, я, кажется, уже имел такое удовольствие. Вы тогда еще были, конечно, зеленый совсем – сыроват против нашего брата-испанца. Не помните? Тридцать девятый год, июнь, аэроклуб имени Чкалова…

– Радилов! – подхватил Григорий, как собака брошенную кость. – А ты… то есть вы… вишню жрали еще из пилотки. «А ничего мальчонка кувыркается» – вы! вы!

– Вот так и я попал в историю, Зворыгин.

– Так вас же вместе… вроде… всех…

– В шпионы германской разведки? Был и я этим зверем в человеческом облике. Перед самой войной вернули имя, звание, награды…

Дальше ехали в окаменелом молчании – как будто признание знатного, по фронтам от Кубани до Мурманска прогремевшего сокола в самом деле явилось добивающей каплей в довесок к тому, что уже насочилось под кожу ушибленных оземь двадцати человек. Монотонно дадакая, грохотали колеса на стыках, ломали с одинаковой легкостью всех, от Зворыгина до желторотого Ромки Вакульчика, закопченного в первом же вылете; разбивали бесчувственный череп обратным отсчетом секунд, забивали людей, точно гвозди, в предопределенность: да-да-да, да-да-да, вас теперь больше нет.

– Я не скот, я не скот… – начал вдруг отзываться на каждый железный удар лейтенант Бирюков, «не сказавший последнего слова». – Что же вы это, а?! Коммунисты, Зворыгин, комдив! Истребители, в кровь Иисуса! Выковыривать надо себя, пока едем по советской земле!

– Запаяли, как в банку, – слепой?!

– Остановки, стоянка! Хоть один раз откроют – должны! И тогда уже скопом навалимся! Сколько их – двое-трое всего с карабинами! Да пускай ни один не уйдет! Лучше так! По-людски! Глотки рвать! За один хоть глоток!

– Ну, карман держи шире – откроют!

– Ты скажи, еще будут кормить по дороге!

– Ну тогда, значит, там, по прибытии! Вот тогда и покончить все с музыкой! – исходил на бесследно исчезающий пар Бирюков. – А не так, высыхать, словно лещ на кукане! Вы, товарищ Ощепков, умрете через две-три недели, а мы будем долго завидовать вам!

– Сдается мне, кормить они нас будут. И по меркам для пленных – порядочно, – словно не слыша Бирюкова, проговорил Ощепков с рассудительным спокойствием безумного, с какой-то горестной насмешливостью, так, как будто он и в самом деле разглядел отсюда, сквозь обитые жестью вагонные стены, иное и большее, чем угадывал каждый: обнесенный колючкой загон и убийство землеройной работой и голодом. – Не затем нас вот эти прагматики отделили от прочих несчастных, чтобы нас просто так заморить.

– И какой же вы видите смысл? – усмехнулся Зворыгин, ощутив, как пустое, нелепое, но упорно и жадно растущее любопытство к дальнейшему начинает вскрывать изнутри его скованный безразличием череп.

– Я, Зворыгин, боюсь догадаться. Летчик в массе – скотина выносливая. Вот вы, например, наделены таким здоровьем, что если упадете с километра, то у вас голова даже не заболит. Стало быть, материал, подходящий для опытов. Крысы, псы и лягушки, как вы понимаете, не дают представления о человеке и вообще мало им интересны. Газы, яды, давления, температуры…

И Зворыгин почуял: да, да! Как же это его самого до сих пор еще не прорубило?

– Это что, значит, нас до упора – вплоть до самого что ни на есть их махрового тыла? – клокотнул капитан Селиванов. – Ну а там перекрутят в каком-нибудь чертовом колесе-барабане – и глаза из орбит?

– Вероятно, вы правы, – ответил Ощепков. – Зря я начал про это. Все привычка проклятая – думать. Хуже курева, честное слово. Может, лучше не думать, что они там для нас приготовили? Может, лучше бы нам разделить участь нашей пехоты? Может, прав лейтенант Бирюков? Оборвать это дело, прежде чем довезут и увидим такое, чего лучше не видеть?

С ровным остервенением грохотали колеса. Ядовитая кислая вонь заскорузлых от грязи, немытых их тел, подопревших от пота кальсон, гимнастерок, рубах, испражнений, мочи, тяжелевший угар их дыхания заполняли вагон зыбким студнем, забивая все помороки. Можно было дышать только ртом, зажимая носы, чтоб не чувствовать вони. Врезавшийся бритвой сквозь щели под крышей проточный чистый воздух не давал им задохнуться. Был бачок с кипяченой водой. Все потеряли чувство времени, уже почти не отличая грохота колес от тишины бездвижности и смены паровоза, и по одним полоскам ледяного синевато-белесого света, сочившегося в щели поутру, человек понимал, что прошли еще сутки.

Выходило, что в пункт назначения поезд бежал пятый день. За все время пути лишь однажды громыхнули засовы, полыхнул, полоснул по глазам ослепительный свет, вмуровав отупелых людей в белизну, и забросили им в ледяные вагонные недра четыре кирпичика хлеба – все равно что сырые опилки на вкус, но и те со слезами умяли.

Небо всюду одно. Целина неоглядного воздуха, беспреградного и неделимого. Голубая, белесая, сизая, безучастно стальная, давяще свинцовая, раскаленная до слепоты и отлитая из какого-то надмирового сияния прорва. Неокрашенная пустота. Облака – исполинские горы, кочевые отары, верблюды, слоны, костяки и ребристые глотки китов, пух и перья ощипанной птицы на всевышнем Господнем базу.

Он видел небо Персии, Кавказа, Украины, голубую проточную синь и стыдливую сирую сизость небес своей родины, и не то чтобы прямо повсюду одинаково сладко дышалось ему, но везде небо было водой, пропитанием, волей.

А сейчас, когда немцы с продирающим лязгом и грохотом запустили в вагонное чрево почти нестерпимый, нескончаемо льющийся воздух и свет, Григорий впервые увидел – чужое. Совершенно такое же, как на Курщине осенью, небо было завинченным наглухо – крышкой, землей. Будь оно трижды чистым, просолнеченным – ничего бы от этого не поменялось. Небо жало тисками, как литая февральская студь. Вытесняло тебя из тебя самого. Небо не было воздухом. Словно все: и состав, и перрон, и заполненная маневровыми паровозами площадь, и незримый простор чужеродных полей – было заключено под огромной бетонной полусферой «Германия». Не могло быть вот это пространство уже ни Волынью, ни Польшей, ни какой-то иной промежуточной европейской страной – только самою что ни на есть корневою неметчиной.

Из соседних вагонов вываливали на промерзлый бетон трупы наших. В клеевую какую-то массу смешались команды на гортанном немецком и ломаном русском – все тонуло в ползучем, спотыкавшемся шарканье. Под рассохшимися сапогами, опорками еле-еле виднелся перрон, и они, летуны, продвигались в хвосте этой смертной колонны, которая уползала в проход между рослых решетчатых вышек с угасавшими после ночного каления глазницами прожекторов.

Бирюкова держали в клещах – чтоб не кинулся за избавлением на пулеметы, потащив за собой под покос остальных, что пока что не чуяли или уж навсегда потеряли способность почуять скоротечную радость звериной свободы.

Летчик в массе – скотина выносливая. Все они, двадцать душ, были крепки еще и как будто даже с остатком былого нагула – молодые отличники БГТО, чемпионы своих округов по метанию гранаты и боксу, – но уже как бы вылиняли из лица, как бы внутренне выстыли от тоски безысходности и безотчетного страха. Зворыгин угадал Ощепкова средь летчиков по белой седине коротко стриженных волос: ничего не осталось в сухом, невысоком комдиве от того молодого, распертого чкаловским чувством всесилия вороного красавца, который тем летом потешался над будущим бывшим Зворыгиным, улыбаясь глазами ни с чем не сравнимому счастью быть сталинским соколом, выбирая из синей пилотки переспелые вишни и сплевывая красномясые косточки так, словно те были просто обязаны дать под ногами ростки. Лицо с красивым хрящеватым носом и твердо загнутыми челюстями было обожжено, как горшечная глина в печи; высокий лоб наискось перерезала кривая морщина сосредоточенного мертвого раздумья, от крыльев носа к уголкам навеки горько сложенного рта стекали такие же резкие складки, и было видно, что они уже не сдвинутся – что никогда не засмеется он, как прежде. И это сделалось с Ощепковым давно, не от немецкого теперешнего плена, а от того… ломающего все устои личности несправедливого, немыслимого обвинения. И если все они, подбитые вчера, едва почуяли давильный натиск на себе, то Ощепков уже побывал под жерновами, может быть, страшнейшими. И потому Ощепков двигался свободно – почти прозрачные глаза его смотрели в нутро Зворыгина насмешливо и горько, словно давно уже все зная про него: и какой он сейчас, и каким станет здесь через день, через месяц, проварившись до самых костей в веществе безнадежности, голода, страха и того неизвестного, что суждено человеку за теми вон вышками.

Завиднелись они, точно грубый хирургический шов, простегавший пустынное поле, а под ними – и строй двухметровых бетонных столбов с узловатыми дебрями проволоки. Это были поля, регулярные всходы колючих оград, насажденных рядами, как лозы на больших виноградниках. Это был целый город колючих загонов и приземистых краснокирпичных бараков – бесперебойная система ирригации живого материала, дистиллированная суть непогрешимо точных машинистов, непостижимо отстраненных от результатов собственного зла. И в несчитаный раз он, Зворыгин, подумал, что вот так ненавидеть живое могут лишь половые калеки, только те, у кого встаньку выжгли каленым железом, наотрез обделяя способностью, вложенной в каждую тварь: суждено им исчезнуть с земли без следа, без потомства, без семени, потому-то и злобствуют так. В тот же миг он подумал о Нике, о ее животе, о ее бедном сердце, толкавшем сейчас его кровь по таким еще тоненьким, паутинным зачаточным жилкам того, кто нечаянно выплавился из любовной их близости, – мысль эта по-волчьи вклещилась и вырвала у Зворыгина чувства, сознание, дух.

Трафаретные надписи угловато-когтистым готическим шрифтом. Листовые ворота в торцевой стене длинного здания. Освещенный молочным электрическим светом туннель. И туда, под сырые бетонные своды, потянулась сперва, а потом, повинуясь немецкой команде, припустила нелепой семенящей пробежкой нескончаемо длинная очередь наших, и казалось, что там, в той сияющей невиди, все для них и кончается, в изжигающем разум и тело электрическом белом огне.

В пропахшем дезинфекцией сыром просторном помещении белели голыми телами сотни наших, вылезали из мокрых, буроржавых своих гимнастерок, шаровар, галифе, полотняных кальсон на завязках; на бетонном полу вырастали рыже-серые горы одежды, почернелых портянок, обмоток, бинтов, и они показались Зворыгину гаже и диковинней содранной кожи или выпущенных из покойника сизых, отвратительно воньких кишок.

– Целиком раздеваться, быстрее! – на ублюдочно ломаном русском приказывал долговязый эсэсовец в белом халате; на тоскливом лице его не было даже брезгливости: каждый день повторяется эта очистительная процедура, без которой нельзя даже взглядом касаться привезенных рабочих скотов.

В банно-прачечной мороси ломкие, шаткие, коренастые, прочные люди вереницами шли под сочащийся, брызжущий с потолочного неба обмывочный дождик: были тут и ребристые утлые торсы худоногих мальчишек, и дубовые кряжи вступивших в самый цвет мужиков, и кривые мослы стариков под изношенной, дряблой, известковою кожей – ни живое ни мертвое тело народа, одновременно старое и молодое, увядающее и растущее.

Зворыгин стоял под горячей водой, которая точно снимала ту старую кожу, которая помнила все: резучий, сладостный надсад собачьих свалок, пронзительную зрячесть молнийных ударов с верхотуры, ощущение проточного вольного холода на предельных высотах, терпкий запах здоровья и силы, исходивший от каждого человека в полку и него самого. Зворыгин стоял под водой и невольно разглядывал тех, с кем ему предстоит доживать.

Цыгановатый, горбоносый Бирюков – высокого роста, подбористый, с бараньей шапкой смоляных волос, крутыми дугами бровей и широко посаженными светло-карими глазами – не владел нижней челюстью и смотрел на Григория истеричноупорным взглядом мучимой лошади. Его смуглое тело как будто еще больше потемнело и подобралось, не желая вбирать эту хлорную воду, не желая быть ею отравленным и опоганенным. Все в этом человеке держалось на стенящих, ноющих расчалках; чрезмерно сжатая пружина могла распрямиться в нем прямо сейчас – и тогда…

Рядом оцепенел и как будто линял под водой белобрысый Сережа Соколиков – 42-го года выпуска, ташкентского или еще какого-нибудь среднеазиатского училища воспитанник, коренастый, едва не саженный в плечах, с голым круглым, курносым лицом, не знакомым как будто бы с бритвой и еще не утратившим остатки снегириного румянца, – будто тяжесть немецкого плена не могла сразу выдавить краску здоровья и морозную свежесть с лица, как не сразу гниет или морщится сбитое с ветки вощеное, крепкое яблоко, но уже передался ему от холодной земли смертный тлен, но уже посветлели и выстыли выражавшие детскую муку потерянности голубые глаза.

Рядом с ним, как отбившийся от кобылицы стригун, спотыкался и мыкался квелый погодок Соколикова – длинный, тонкий, нескладный Ромашка Вакульчик, наверняка из тех мечтательных и пылких интеллигентных мальчиков, которые тайком от матери записывались в кружки парашютистов и бегали в аэроклуб после лекций в своем инженерно-техническом, а то и каком-нибудь архитектурном, инязовском, педагогическом. Его тонкая кожа уже отливала какой-то неживою синевой, воспаленные веки и бескровные пухлые губы подергивались; приставшие гречишной шелухой к щекам и переносице веснушки как будто смыло с острого лица волной голодной слабости; страдальческие карие глаза смотрели на Зворыгина с какой-то нерассуждающей просительной надеждой.

Остальных разглядеть не успел – немец в белом халате живо вымел их криком из-под железных трубок орошения. За бетонною перегородкой – курганы какой-то черно-серой одежды. Обмытые голые люди вереницами двигались между этими кучами, выбирая из них полосатые робы, погружая с запасом или, наоборот, забивая босые ступни в деревянные боты, и – человек, которого, быть может, уже через неделю закопают, – Григорий с душевнобольным сожалением подумал о связанных из козьей шерсти неуставных своих носках и возлюбленных войлочных чунях – благодетельных теплых подарках ни разу не виданных им русских девушек.

«Трум-трум, трум-трум, тах-тах», – застучали и заскреготали его деревянные башмаки по асфальту. Всех уже развели по баракам – лишь они, летуны, все еще волочились куда-то, повинуясь подхлесту «Лос! Лос!», и вдруг появился по правую руку простор; сквозь железные струны колючки Зворыгин увидел какое-то странное поле – одно из тех стократно виданных, обжитых, идеально укатанных, ровных полей, предназначение и название которых теперь не мог ни вспомнить, ни забыть.

Это ведь у рептилий одних отрастают хвосты, и осклизлый червяк, перерубленный надвое заступом, продолжает еще шевелиться и одной, и другой своей частью, а Зворыгин теперь не владеет даже собственным телом. Но уже разлепились, как разорвались, полузаклеенные гноем пухнущие веки, округлились по-птичьи глаза, ледяной чистый ветер засвистел в оголенном каркасе его существа – с возрождающей ясностью он увидел совпавшее все: глумливо изогнувшиеся чувственные губы того безликого секретчика, который пообещал Зворыгину особую, воздушную неволю, и догадки седого Ощепкова, и селекцию пленных в Житомире, и отдельно стоящий барак, и прекрасное летное поле. Это все даже не предвещало, а было немыслимой и какою-то скрыто испохабленной явью боевого полета. Эти твари всамделишно выпускали Зворыгина в небо, и все их, летунов, оставшиеся силы несомненно должны были уходить на подпитку фашистской боевой красоты. Но Зворыгин и близко представить не мог, каково же устройство вот этой воздушной тюрьмы. Хорошо представлял, как приманивают балобанов и кречетов в диких киргизских степях: трепыхается на бечеве жирный голубь – разглядевший подсаду всевидящий сокол пикирует, бьет поджатой плюсной по касательной, расшибая когтями оперенные кости; норовит утянуть окровавленно-полуживую добычу свою в высоту, и тогда бечева, натянувшись, отбрасывает балобана с поживой назад; сокол щиплет ее на земле, разохотившись и потеряв всякий страх, снова тащит ее в высоту, снова падает наземь, верещит, рвется пламенем взрыва, но поздно: непостижной, неведомой силой изловлен, ослеплен и спеленат, разве что не убит. А потом ему ладят на хвост бубенцы, начинают прикармливать, награждать его зрением, осторожно снимая глухой колпачок с головы; оделять его воздухом, все щедрее разматывая бечеву, все нежней унимая порывы на дикую волю. Надо лишь возвратить птице то, что ей было дано изначально, и тогда она будет идти на хозяйскую руку, только в ней уже видя причину своей прирожденной свободы.

Ну а что с летуном? Не вышло сделать из Григория добытчика – так, значит, сделают подсадой, это ясно, только как? Человек может бросить штурвальную ручку всегда. А что если совсем ничего, кроме смертного страха, от тебя не останется? Может быть, много проще придавить человека, чем привадить пернатую тварь?

Желтый свет обрешеченного фонаря и неровно-щербатые стены, стойки грубо оструганных нар и без малого три эскадрильи набито-соломенных, перемятых, похожих на свои же матрацы людей. Ни один из них не шелохнулся.

– Ауфштейн! Ауфштейн! – пружинисто прошелся между нарами широкогрудый унтер-офицер, проводя своей палкой по стойкам, костяным головам и свисающим с нар потрошеным рукам, и тогда уж кулями, снопами друг за дружкою стали валиться в проход околоченные летуны, становиться во фрунт, распрямляясь и держа перед немцем равнение так, словно каждому всунули сзади за шиворот палку – и сломается эта штакетина в каждом, едва офицер отведет от шеренги глаза.

Люди не исхудали, не высохли в мощи, как это показалось в первую минуту, – все они еще жили тем запасом здоровья, которым отличались и новоприбывшие. Люди были раздавлены усталью, а не иссосаны голодом. Видно было, что их убивают работой, но тупая, тяжелая, черная, земляная работа человека сгибает не так. Они смотрели на Зворыгина глазами человека, исчерпавшего меру земной, а вернее, воздушной – какой же еще? – несвободы, осязавшего как бы ее эталон, как есть эталон чернозема, как есть на старинных барометрах метка «Великая Сушь». Каждый здешний летун смотрел так, как будто его засадили в него самого, как будто само его тело и было тюрьмой, истощенной, но жилистой, укрепляемой хлебом, и Зворыгин смотрел в постаревшие, умиравшие раньше всего остального глаза, как в свои – как в себя самого, как в того, кем он станет, проживи в этом воздухе месяц или даже неделю.

Он конечно же знал, что бегучая кровь человека от больших перегрузок густеет, и казалось, уже не веселая алая кровь струится по жилам вот этих людей, а леденистая суглинистая ржавая земля. Слишком вязкая, слишком тягучая, чтобы сразу толкнуться к новичкам, как своя, как родная, как русская, чтобы вмиг заскреблись в задрожавшем нутре материнские песни, запузырились в черепе мысли-вопросы, закипели, рванулись наружу, размыкая спеченные рты: где же фронт теперь, братцы? пересилили, давим мы их? неужели и вас они так же, как нас? неужели они, как и прежде, господствуют?

Ничего эти люди не сказали гостям, надломившись в хребтинах, как только все немцы повернули на выход; ни единого слова и взгляда не бросил никто, расползаясь по нарам, глядя мимо и сквозь новичков.

– Вы-и-и што это, а?! – не стерпел Бирюков, словно сквозь наведенную линзу, тщетно силясь поджечь ненавидящим взглядом отсырело-соломенных глухонемых. – Вы-и-и что это, а?! Есть тут русские люди?! – задыхался стенящим, срывавшимся криком, точно малый ребенок, который испугался за мамку, надорвавшую что-то внизу живота: что же ты повалилась? что же ты не встаешь? – Вы же вроде живые! Живые! Хоть один слово скажет?! Что же тут они сделали с вами?! Что за лагерь такой?!

– Здесь не лагерь… – с захлебнувшимся клекотом отозвался один, словно так и не выбрав, давиться рыданиями или смехом ему оттого, что – «не лагерь», словно уж ни для смеха, ни для детского всхлипа не мог засосать в грудь достаточно воздуха.

– Как не лагерь?! – Бирюков с ненавидящим непониманием посмотрел на свои деревянные боты, на все. – Ну а что это, как называется?!

– Сам увидишь все, сам… – Будто не было слова такого ни в одном языке или просто невмочь уже было обрисовывать «это» словами, старожил положился на воздух, среду, которая много быстрей и доходчивей разъяснит новичкам существо уготованной жизни.

– Вы места занимайте пока, – неожиданно внятно сказал из угла коренастый, трудноопределимого возраста пожилой молодой человек, в котором тотчас угадалась властная привычка командирствовать, как она угадалась в ухватках Ощепкова, – по спокойному, властному тону, по холодной его, скорбной сдержанности, по прямому, неломкому взгляду подведенных как будто углем серых выпуклых глаз на сухом, изможденном лице.

– Что же, будем ложиться в два слоя? – спросил как раз Ощепков, из-за спин молодых плохо видевший, как обстояло в бараке с местами.

– Есть которые освободились места, – отвечал ему тот. – От товарищей наших. Нет среди вас особо суеверных?

И никто ничего больше не говорил, разве что прибылые помучили старожилов вопросами «Это – свободно?», выбирая для жизни пустовавшие ниши, забираясь на верхние шконки, рассаживаясь… Громыхнули стальные засовы, и в барак заползли двое узников, волоча тяжеленный бидон и неся за плечом легковесный бугристый мешок. По тому, с какой бережностью опустил серолицый носильщик на лавку мешок, догадался Зворыгин о его содержимом: хлеб, хлеб. Животом понял это, и кадык сам собою задвигался – поплавок под давлением, поршень, нагнетавший слюну.

Люди не трепыхнулись, но в их безучастных дотоле глазах замерцали молитвенные огоньки, вырастая в какое-то богомольно-звериное пламя. Как один человек, безотрывно вбирали ежедневное священнодействие своего хлебореза – ежедневное чудо, явление серой ноздреватой буханки, словно дышащей всеми своими пахучими порами. Хлеборез брал кирпичик в ладони, как старая повитуха – младенца, хоть и был этот заплесневелый холодный кирпичик испечен много суток назад. Уложив на дощатый некрашеный стол невесомую малость, примерялся к буханке натянутой в пальцах суровою ниткой. Надо быть виртуозом, Левшой или век прожить впроголодь, чтоб разделить этот жалкий брусочек на восемь или даже шестнадцать безгрешно равновесных частей, да и то невозможно добиться совершенного равенства.

Люди сопровождали глазами движение нитки, помогая артисту каждым мускулом в лицах, щурясь, словно вдевали в иголку тончайшую нить. «Вот и власть их над нами, – подумал Зворыгин, обволоченный ноющей истомой; провалился в себя самого и почуял, сколь крепок засос разбереженной хлебным запахом утробы. – И поползешь за этим вот куском, и даже полетишь».

– Ну, теперь выбирайте себе номера – говорить будем по одному, – разъяснил пополнению артист-хлеборез, разделив все четыре буханки на равные доли-осьмушки.

Началась жеребьевка: один из старожилов, встав спиною к пайкам, называл наугад, не подряд номера, отвечая «шестнадцатый», «третий», «восьмой» на повторявшийся вопрос «Кому?», таким образом уничтожая любые нарекания на несправедливость дележки. Каждый названный номер забирал свой родимый, сужденный ломоть – может быть, на какие-то граммы весомей или легче другого, соседнего, серединный, горбушку, дырявый, с большей подмесью чистой муки или, наоборот, крепко пахнущих смолью опилок.

Это был настоящий, живой пеклеванный. Да, замешанный черт знает с чем: с кормовыми жмыхами, с мякиной, с опилками – но безжалостно сильный, густейший одуряющий запах поджаренной серой муки пробивался сквозь плесневый дух, раздирая Григорию ноздри. В три укуса схарчил свой кусочек, заглотив горький мякиш с такой жадной силой, что из глаз его выжались слезы, а потом окунулся в баланду, забеленную, вроде, овсяной мукой и горячую: дали чью-то помятую плошку ему – тоже, видимо, освободилась от того, кто уже… отлетался.

Прибылые и старые с равным молчаливым сосредоточением выскребали посуду до голого блеска, раздумчиво вникая, пережевывая, впитывая плоть и кровь своего первобытнозвериного бога – быть может, единственно сущего, сильнейшего, главного, истинного, ибо он – в каждой поре, ворсинке твоей же утробы. Этот вот пеклеванный, хотя и с опилками, это жидкое серое хлебово были прям непомерной и как будто ничем не оправданной, жуткой щедротой, тою самой, предсказанной «сумасшедшим» Ощепковым: «Будут кормить и по меркам для пленных – порядочно». И вот не выворачивало их при мысли о великом большинстве пехотных наших пленных, о лагерной жизни которых Григорий узнал по дороге от новых собратьев: те-то гложут сейчас под Житомиром голенища сапог и ремни, здесь вот, здесь, по соседству, вставши на четвереньки, грызут, лижут мерзлую землю, оттаявшую от пролитых горячих помоев… И какую же им, летунам, предстоит заплатить справедливую цену за то, что они – не пехота?

И как будто услышал Зворыгина кто-то из незримых хозяев его бытия: где-то в темных глубинах барака пережевывающе захрустели дверные замки, словно кто-то пришел завести для Григория новую жизнь, как часы. По бетонному полу зацокали кованые сапоги, и на свет вышел новый, невиданный фриц с удрученным и даже страдальческим выражением длинного, узкого костяного лица: столь болезненным, что ли, трудом для него было соприкасаться с людьми низшей расы? – с седоватой квадратной нашлепкой «под фюрера» и табачного цвета глазами столетней рептилии. Так глядят из болотной воды напоминающие очертаниями сказочную нежить кривые, узловатые коряги, наросты на которых походят на глаза ползучих гадов.

Он зашел к ним один и без палки – в совершенной уверенности, что навстречу подымутся все, даже мертвые. И при звуке его метрономных шагов старожилы в молчании начали подыматься со шконок и лавок, становясь по продолу меж нар в две шеренги и полнясь ожиданием чего-то хорошо им знакомого – до отчетливо слышного нутряного тоскливого воя, который даже в слабом, надорванном теле становится всем. «Не меня, не меня! Помоги, милый Боженька, мне!» – каждый житель барака взмолился с такой осязаемой, не могущею не достучаться до Господа силой, что Зворыгин и сам ощутил натяжение незримой струны от пупка к равнодушно-всесильной немецкой руке.

Было в этой руке что-то черное, бытовое, знакомое, бесконечно привычное и оттого еще более дикое. Ни на чьем лице не фокусируя взгляда, немец остановился на пятом старожиле в строю и томительно долгим движением поднял господскую руку с красноармейским глухим шлемофоном на коричневой байке. В рыжем парне как будто бы лопнула истончившаяся до резучего звона струна, и с каким-то огромным по силе облегчением, освобождением, благодарностью даже взял из рук господина свой скальп и, не взглядывая на собратьев, пошел из барака под небо – на отрыв от земли и привычное погружение в родную стихию.

А усталый хозяин сорока русских жизней, гауляйтер судьбы клюнул пальцем второго – коренастого малого, что оказался полярной противоположностью рыжего: высоко поднялись его плечи, словно пытаясь удержать прихлынувшую воду, которая ударила со страшной силой в спину, вырывая его из рядов остающихся жить; страх выстудил его молящие глаза, и коснись его глаз и лица что-то влажно-холодное, снежное – так бы и забелило его, не растаяло.

– А теперь вот смотрите, кто хочет, чего вам приготовлено, – с туго сдавленным клекотом в горле сказал кто-то из старожилов, и барачный народ на глазах у Григория начал делиться: одни расползались по нарам – уткнуться в матрац или стенку лицом, не желая смотреть на все то, в чем давно уже были они прополосканы; остальные с каким-то бессмысленным, обреченным упорством потащились на выход.

Новички ломанулись туда же, продавились на воздух и свет: зацепила когтями потребность увидеть, наконец-то постичь, что же им уготовлено, – хоть на смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь. Очутившись в просторном загоне, Зворыгин вобрал все, что жадно любил, все, чего с пионерского галстука жаждал: неоглядную пустошь безжалостно чистого, залитого обескровленным солнцем холодного неба, превосходное летное поле за струнами узловатой колючки, раскатившийся в воздухе грохот моторов и даже будоражащий запах бензина… И вот оперенной винтовочной пулей вползла в поле зрения машина, разбежалась по гладкой бетонке и взмыла в ничейную высь, оказавшись родным голубым и фиалковым «МиГом», а за ним побежал на отрыв и второй, управляемый, верно, не рыжим, а тем помертвевшим от страха чернявым, ибо этот второй не поспел за ведущим в боевой разворот – рефлекторно-заученный левый, предсказуемый, как заварная слюна у собаки академика Павлова.

Не успели они развернуться, как навстречу им вынеслась с превышением на километр четверка желтоносых «худых», и, уже расчертив хищным глазом невредимое цельное небо, свил Зворыгин клубок траекторий родных своих «МиГов» и «мессеров», и еще один, новый, и еще, и еще… И уняться не мог, прорезая в воздушном пространстве кривые косых виражей и ответных боевых разворотов, направляя, вытаскивая, выдирая вклещившимся взглядом фиалковый «МиГ» из-под режущей трассы настырного «месса», выводя на удар нисходящим вращением бочки, загоняя ублюдку под хвост…

Желтоносые твари пикировали и тонули в слепой высоте, перевертывались и кружили с тою вымученной чистотою, когда ученический страх не вписаться в кривую задувает в башке огоньки самородных идей, как сквозняк богомольные свечки, и презрительный, жалостный смех на мгновение плеснулся в Григория: недоноски, возгрей пришибить, – но какой-то огромный вымораживающий ветер из прошлого вынес его в беспросветно позорное небо июня 41-го года, разве только не синее, а почти что бесцветное: ничего не могли ястребки, заселился в которые духом Зворыгин, – близоруко крутились на одной высоте, подставляя бока, животы и хвосты на расклев разохотившимся с голодухи щеглам.

Коренастый, чернявый Скворцов, задубевший от страха еще на земле, сам не жил и Костылину жить не давал: ошалело метался, как муха меж рамами, то швыряя машину со скольжением в сторону, то бросая ее в разворот в направлении от своего, словно вовсе не видя запаленного рыжего, хвост которого должен беречь, то на целую вечность забывая, зачем у него под ногами педали и что за железные палки в руках, оставаясь в полете прямом, словно нищий на паперти, ноющий «Лазаря», и, казалось, желая уже одного: чтобы все это кончилось – милостыни огневого разноса в куски.

А Костылин – тот мог не единожды резануть на ноже испугавшегося заломить чуть покруче вираж желторотика: почему же не резал? Так нечем – наконец-то догадка просверлила зворыгинский мозг. Будто начисто он позабыл, на какой он земле, что за небо сейчас выедает глазами. Ведь они не в учебной, пустой, а в смертельной стихии кружили, пара наших фиалковых «МиГов» с четверкою «мессеров». И настолько в сознании сами собой разумелись обоюдные трассы, что какая-то детская убежденность была, что и мы можем резать в ответную. И не сразу Зворыгин постиг: лишь когда желтоносый «худой», на невидимой леске гулявший за хвостом у Костылина, на короткое дление нанизывал на расстрельную ось наш увертливый «МиГ», лишь тогда раздавался отрывистый треск, словно кто-то невидимый раздирал на лоскутья огромный перкаль, лишь тогда становились видны розоватые метки трассирующих, что просверкивали под родным краснозвездным крылом или брюхом. А наши – наших охолостили; коченели, тупели они в беспрерывном бесплодном надсаде продлить свою жизнь – холощеная мысль все натужней свивала в голове застывающий, тяжкий клубок траекторий.

Вот оно, удаление врожденного нерва. Запаять соколиную суть в невозможность ударить, убить, засадить ее в кости и перья чирка – простота хирургической этой идеи проломила Зворыгина.

– Это што же они? – просочился из-под задыхания, придавившей плиты чей-то голос. – Это, што ли, как в тире? Мишени? На забой, как курей на поклев! Ах ты, су-уки, в рот их, в бога, в печо-о-онки!

– Доконают, подонки… собьют. – По выпитому голодом белесому лицу Вакульчика прокатывались волны отвращения и ужаса, смывая до неразличимости веснушки, смывая налитые болью глаза, но они открывались, вспузыривались, вырастали опять и опять и таращились на хохотавшее небо – как будто могли только лопнуть, не в силах зажмуриться, не допуская до ума весь этот морок и оставшись полны детской веры, что в небе все должно быть по-честному.

– Цыц, сопля! – оборвал его кто-то. – По полету не видишь, пустые мы оба? Нам бензину дают на пятнадцать минут. И свободен, вали на посадку. Вот уж тут они с нами по чес-с-с-стному. Отвертелся – живи. Сутки-двое твои. А потом – все по-новому. И еще раз, еще, пока череп не треснет… Да куда ты, куда?! На вираж уходи!

Вот она, простота устроения воздушной тюрьмы – разумеется, не было в небе того, чего быть не могло: колоссального купола, стен вроде стекол витрин, принимаемых птицами за пустоту; никакими зенитками и патрулями, конечно, было не перекрыть, не обрезать дорожки на волю гонимому сердцу – но в самом препарированном, только чуть орошенном горючкой самолетном нутре были эти кровеносные путы. Можно было уйти, но лететь было не на чем: если хочешь – вали, падай ниже нуля, убегая в пустое ближайшее небо, убивая себя самого притяжением земли, обескровленной тяжестью тела, которое дали.

В голове летуна стрекотала машинка, часы, отбивая секунды до чудовищного облегчения, и в этом изуверски отмеренном тиканье был самый сильный соблазн – во всю мочь стиснув жвала, продлить свою жизнь на еще один день, на еще одну хлебную пайку и миску баланды. И вертелся юлой под невидимым куполом потрошеный, бескровный летун, убегая от смерти, которую нес в своих легких.

– Так тарань его, суку худую, тарань! – заревел, словно раненый лось, Бирюков. – Дай машину мне, дай, хоть на десять минут, хоть на пять – я ударю винтярой его! Раз… его, суку, – и вся недолга! Да хоть как, хоть себя одного носом в землю, чем вот так меня будут прокручивать на колбасу! Что ж вы тянете все?! Для чего?! Жить хотите?! Так вы… значит, хуже не знаю кого!

– Были, были такие, – отвечали ему словно из-под земли, словно то, что казалось Зворыгину небом, – земля.

– Ну так вот оно, вот! Показали же вам, как обязан поступить человек!

– Хочешь в землю – давай, – будто жернов исподний ворочая, проскрипел отощавший, неопределимого возраста летчик. – А винтярой ударить кого-то из них – лучше, братец, не надо. Двадцать русских тогда… понял, ты?.. двадцать русских на смертную муку за их сопляка.

– Да хоть всех, всех зараз! – убивающе въелся в него Бирюков. – Или жить хочешь, скот?!

– Я-то, может, хочу, только разве же я про себя говорю? – отвечал этот вот человек, Коновницын, не ломая, а просто тоскливо выдерживая налитый огнем истерии буравчатый взгляд Бирюкова. – Тут же тысячи нашей пехоты, не видел? Тех, которых сюда не летать, а грабарить и воронки от нашего брата на поле ровнять. Нас оставят, а их… Их вот, их, двадцать душ, – за таран… Да куда ты, куда?! Что ж ты бросил его?! Ах ты, дрянь, ах ты, пакостник! Что ж вы, суки, Алешку в пару с этим дерьмом?! – Нет, не синий суглинок тек в жилах вот этого выцветшего из лица летуна – в нем еще было живо изначальное чувство небесного братства: глаза беспокойно и остро шныряли по небу, в котором вела хоровод четверка ублюдков с разрозненной парою наших, один из которых уже не хотел и не мог вести свою жизнь по законам вот этого братства. – Ты их не спросил, наших тех: хотят ли они за твой подвиг мучения принять, – продолжил он воспитывать клокочущего Бирюкова, не отрывая глаз от схваченного в клещи одинокого Алешки. – Ведь ладно бы к стенке их просто. А когда их зимою из шланга холодной водой у тебя на глазах, вот тогда ты подумаешь.

У Бирюкова будто вырвали язык; боль и гнев загустели в его кровянистых глазах, а раскатанный крыльями воздух звенел, трепетал от густого вожделения к первой краснозвездной поживе – распаленные верностью куша, переярки последнего выводка виражами гоняли замотанных наших. Только дрожь нетерпения не давала ублюдкам подрезать ускользающий «МиГ» – дрожь сродни голубиному трепету в самом низу живота, задыханью, ознобу, ощущенью в руке, когда первый раз лезешь под девичью юбку, прикасаясь к шершавой резинке чулка, обжигающей гладкости, барабанной упертости стиснутых бедер.

Зворыгин словно видел хищную посадку захваченных охотою щенков, их сверкающие от восторга глаза в нежно-розовой, яблочно крепкой оправе, которая толком не знакома ни с бритвой, ни с губами девчонок, как и щеки Соколикова; видел их истонченно-раздутые ноздри, словно тянущие ни на что не похожий будоражащий запах безответной и загнанной силы живого, горячего русского.

Почему же тогда все они еще живы, старожилы, крылатая падаль, – почему же тогда в самом деле не направить себя носом в землю или просто не бросить рули, дав себя расклевать, самому не пойти под немецкую трассу, обволокшись желанием смерти и видя только в ней избавление? Кто-то умный и очень хорошо понимающий сущность человечьих устройств догадался, что если дать людям хоть надежду продлить свою жизнь, то они продлевать ее будут, даже если надежды на большее – волю – им не дать никакой. Кто-то умный и хитрый, как аспид, изобрел этот метод притравки волчат: оскоромить юнца перед тем, как отправить на фронт, – чтобы взмыл в настоящее небо не целкой дрожащей, а уже овладевший искусством подрезать живого, настоящего русского, в ощущении: может убить.

– Да куда ты, в гроб мать?! – заревело тут несколько голосов на Скворцова, который желал жизни только себе самому: сделал переворот и обрушился вплоть до земли, чтобы вынырнуть там, в стороне, на свободу от хриплого пулеметного клекота.

А Костылин тем временем вклинился в мертвую зону ведущего выродка, и была бы в его пулеметах хоть одна исчезающе куцая трасса – убил бы. «Та-та-та, ты убит», – резанул, вероятно, по мозгу мальчишки безжалостный голос наставника, наблюдавшего за птицебойней с земли. А висевшая в задней полусфере Костылина пара «худых» не пошла за прожегшим по отвесному склону Скворцовым, а взяла одинокого рыжего в клещи, атакуя его в лоб и хвост и уже испуская торжествующий клекот, протянув вперекрест розоватые нити трассирующих до костылинского самолета, и Костылин рванул свой фиалковый «МиГ» на дыбы, всей оставшейся силой создавая такую крутизну моментального взмыва, которую повторить эти дети едва ли могли. И они не пошли вслед за ним в высоту, не успели сломать траектории своего перекрестного лета, но ревущий в подъемном надрыве родной самолетик обессилел на самом острие вертикали, опрокинулся на спину, словно морское животное, завертелся вокруг трех осей, потянув за собой шерстяной черный след, и немедля вошел носом в землю.

Желто-красное пламя разрыва сожгло всем глаза; твердой, словно бревно, леденистой волною ударило в голову, грудь и живот, изо всех новичков вышибая сознание, дух, потроха, словно из одного человека. Каждый – за исключением Ромашки и, может, Соколикова – видел много воздушных смертей: справедливых, предопределенных немецким искусством, по вине самого летуна и нелепо-случайных – от осколка снаряда, угодившего в сопло, или взрыва немецкой машины, которую только что расстрелял погибающий; каждый тут видел многажды, как подшибленный наш ястребок широко, ослепленно блуждал, перевалился по-гусиному в прошиваемом трассами воздухе, как терял свою силу и волю с каждым новым витком безобразного штопора и почти выправлялся возле самой земли; видел, как наши прыгали из подожженных машин и кулями повисали на стропах, против рыцарской чести доклеванные пулеметными очередями «худых», или падали прямо навстречу азартно трепещущим трассам зениток – на пробитых, сгорающих куполах парашютов. Но такая паскудная, в человека вживленная смерть убивала само соглашение людей со стихией, предназначенной для сотворения боевой красоты; соглашение воздушных бойцов со своею же – пусть кровожадной, но все же – природой. От такой – подготовленной – немощи полоскало нутро до сухой пустоты, так что не оставалось ни боли, ни жалости к павшему – только волчье, бесклыкое бешенство от того, как они изнасиловали естество человека.

Цепенели кладбищенским разнобоем крестов – до минуты, когда проскрипела плаксиво калитка, как будто бы подхватывая далекий материнский вой по сыну, убитому в чужой земле так гнусно, и когда двое немцев затащили в колючий вольер коренастую тушу Скворцова. Запрокидывая голову, тот не шел, а царапал промерзшую землю носками безжизненных ног. Так и бросили перед бараком. Он пластался под небом, таращась вылезшими из орбит глазами в то смертельное пространство, в котором он, как падла, продержался отведенные десять минут. Точно рыба на суше, раскрывал обескровленный рот вхолостую. Словно что-то еще дополнительное, кроме всех предусмотренных у человека отверстий, приоткрыться должно было в этом синеющем теле для того, чтобы он надышался. И Скворцов наконец-то всосал ледяной чистый воздух раскрытым на полную ртом, как стоячую воду – засоренной сливною дырой. Человек этот, видимо, сделался тем, чем не сделаться здесь он не мог. И еще неизвестно, чем станет на этом изуверском горючем лимите Зворыгин.

Человек, про которого все говорили, что он непременно останется летчиком, силой, даже если его пропустить сквозь кофейную мельницу, неотрывно смотрел в неизменное, изначально свободное небо и как будто хотел самолетным ударом это небо пробить, запустить вот сюда настоящие воздух и свет, доказать, что превыше, за смеющимся тем хрусталем, небо есть… Но пока лишь стирал о прозрачную крышу глаза, точно мокрые спички о сырой коробок.

Часть четвертая Воздушный шталаг

1

Коридоры громадного здания Reichsluftfahrtministerium[62] были переполнены женщинами. Помещения технического персонала, ангары, КПП и диспетчерские. Я все время кивал, сторонился в дверях и шел следом за нежными девушками, стюардессами, школьницами в безупречно сидящих приталенных иссиня-серых мундирах с алюминиевыми галунами и тройными шевронами из серебристой тесьмы.

Загрузившись в свой «опель» и двинувшись к аэродрому, я увидел господствующее над районом исполинское сооружение – многобашенный замок людоеда железобетонного века: с гигантскими тарелками локаторов, с неимоверно длинными зенитными орудиями главного калибра и целым лесом двадцатимиллиметровых «флаков». И у этих орудий, дальномеров, локаторов тоже несли вахту девушки – с напряжено-суровыми, гордыми и счастливыми лицами. И такие же нежные девушки дирижировали автомобильным движением, управляли огромными «мерседесовскими» бензовозами, волокли пулеметные ленты, еле-еле справляясь с их тяжестью.

Я катил на своем «адмирале» по городу женщин и думал об открывшихся кровотечениях, о месячных, о невидимых глазу беременностях. Все мужчины куда-то исчезли: плоскостопных, одышливых, хилых, пожилых, близоруких, кривых, музыкантов, правоведов, граверов, орнитологов, таксидермистов и даже рядовых из технического персонала люфтваффе подымали с насиженных мест и бросали в Россию.

Я был назначен командиром еще не существующей эскадры, которую фон Грейм хотел составить из тридцати особо отличившихся в кубанском небе ветеранов и отобранных мной по ягдшулен, подающих надежды птенцов. Впрочем, речи о фильтрах придирчиво-тонкой очистки давно уж не шло – на отбор мне давалось всего три недели.

Я подумал о ртутно-живом, неуемном, неистовом Буби, усмиренном тяжелой, нежной лапой Зворыгина, и о старом подраненном Реше, который потерял своего безнадежно любимого Августа там же. Завтра я выйду к новым оперившимся мальчикам, презирающим смерть на обоссанном стариковском матраце (пропаганда тут, верно, почти ни при чем; наверное, и наши сыновья, успей мы их зачать, будут с тою же необсуждаемой страстью играть в оловянных солдатиков, упиваясь войною, пока та не станет для них настоящей до невыносимости или просто единственной несомненной реальностью, которая сама себя оправдывает). И конечно, они восхищенно замрут и вопьются в меня с обожанием и детской мольбой, говоря мне своими глазами: «Возьми нас, веди!», как сказали бы фюреру, появись перед ними он сам. Что я мог им сказать? Что смерть – это все? Ни крылатых игрушек, ни горячих подружек? Что я не хочу затягивать их в то лишенное света ничто, в которое так рано уставился мой брат? Они не поймут.

Я торопился в Регенсбург – проведать ефрейтора Рудольфа Борха. Я знал, что тамошнею школой заведует наш старый Реш и что он человека по фамилии Борх просто так никому не отдаст. Сквозь граненый фонарь безупречно-изящного «шторха» я озирал лежащую под чистым снежным саваном, как будто заколдованную землю, гряды темных вальдов, баварские пашни, и вот уже блеснул живой клинок Дуная, и, задернутый дымчатым флером, возник, как во сне, зачарованный собственной древностью каменный город со всеми своими когтистыми шпилями, башнями, черепичными крышами и нагими садами над дымящейся сталью незамерзшей реки.

Коснувшись земли, я увидел такое, чего поначалу не мог воспринять как реальность. Как будто и не улетал из России. Пятнисто-зеленый «Як-7» кроил голубой ясный воздух над зимней баварской землей – да еще и с натугой всех русских 41-го года, первых дней русской немощи, слепоты и убожества мысли, а за ним гнался новенький желтоносый трехпушечный «Густав»: повисал на хвосте, упускал, поворачивал, круто взвивался, опрокидывался на вершине горы и прицельно нырял в низину, выходя невозможно живому, настоящему русскому в хвост и опять начиная клекотать, словно аист, распылять в бестолковом ловецком угаре розоватые метки трассирующих пуль: сразу видно, бесхвостый щенок – кровь кидается в голову, ломится в пальцы, то и дело толчками давя на гашетки.

Русский не отвечал, уворачивался, уходил из-под «Марсовых струй» сосунка элегантными правыми бочками с правым боевым разворотом – вспоминая на миг все, чем он безупречно владел и что здесь, в этой адовой сауне воздуха, от него отслоилось, как кожа.

Усталость от бесплодных перегрузок накрывала ивана свинцом – что-то подобное, наверное, испытывает рыбина, когда покидает законный надел глубины, на котором способна выдерживать натиск среды. Я отчетливо чую подобные вещи. Я убил бы его, как осеннюю муху.

– Не тревожьтесь, герр Борх! – прокричала мне аэродромная девушка, что бежала за мной, как собака. – Этот русский – всего лишь мишень! – возбужденно и с гордостью от причастности к взрослому, настоящему делу – к благодетельным опытам над человечиной низшего сорта.

– Спасибо, фрейлейн. Скажите мне: а вы даете всем курсантам или только тем, кто подожжет такого русского? – зачем-то врезал я счастливой Helferin[63], лицо которой сжалось в кулачок.

«Як» и «Густав» тем временем бросили свой хоровод и безрадостно и безутешно пошли на посадку. На глазах восхищенных курсантов я добрел до бетонной наблюдательной вышки и увидел угрюмого оберста Реша. На обрюзглом лице его с каждым шагом моим проступало связавшее нас фронтовое быстролетное, горькое «все»: от фонтанов шампанского из подвалов Абрау-Дюрсо до смертей ста пятидесяти молодых небожителей с газированной кровью в аортах, до потери единственных мальчиков – сына и брата. Мы, конечно, сцепили бы рукопожатие и обнялись, но старый Реш предвидел рвотный спазм, который я насилу подавлю при виде этого ублюдочного гона, и рука его агонизирующе шевельнулась для взлета ритуального «Хайль», но ослабла и рухнула, словно ей не хватило завода.

То, что мы здесь придумали и творили со сбитыми русскими, выхолащивало сам инстинкт боевого господства, превращенного в сладостный, невозбранный расклев виражирующей падали. Не могу найти слова, названия. Ну, как будто бы небо здесь стало выгребной ямой воздуха, а все немцы, которых дрессирует старик, – новым видом жуков-мертвоедов, Necrophorus Germanicus, трупоклевами свастичными. Но после переполненного визгом любимовского рва мне уже ничего не могло жечь глаза, как сигаретный дым и мыло после серной кислоты.

Я прошел в кабинет, уставленный серебряными кубками люфтваффе и увешанный грамотами всевозможных крестов и медалей; на фотографиях, как на рекламе Blendax[64], скалились футбольные команды, мундирные ряды выпускников чередовались с пирамидами морально устаревших истребителей; отец и сын Реши в обнимку улыбались под винтами «мессершмиттов» и над мертвыми волчьими тушами на забрызганном кровью снегу – для чего он их держит у себя на столе, длит и длит эту пытку невозможностью вытащить сына из серебряной рамки? Может, пыточные фотоснимки нужны ему для оправдания того, что он делает с русскими здесь и сейчас; убеждения себя в правомочности этого метода дрессировки мальчишек, столь похожих своей кровно-розовой, огневой новизной на его вечно двадцатилетнего Августа?

Реш обернулся, чтобы указать мне на диван, и я протянул ему руку.

– Ну здравствуй, волчище, – сказал он, тоскливо осклабившись. Свободная рука его опять качнулась ко мне для отечески-братского пожатия плеча, но стиснула мой бицепс слабо, с ощущением: осталось мало жизни, утерян изначальный смысл наших игр – хотя могло казаться, что именно теперь началось для нас самое важное, время новой, другой, справедливой войны. Надо двигаться, жить, подымать в небо новых птенцов, не давать убивать наших женщин, детей, каждый должен вложиться всей силою, но – совершенно нет времени на воспитание настоящих воздушных убийц; для того, чтоб поставить птенцов на крыло, нужен год, а я заявился за мясом для новой эскадры сегодня, и мы оба с ним знаем, чем это закончится.

– Значит, ваши мальчишки лишаются девственности прямо в школе. Наверное, нет ничего зазорного в том, чтобы стать мужчиной с проституткой. В конце концов, и мы когда-то начинали с податливой добычи, а потом уже переходили на гордых, норовистых красавиц. Но попользоваться инвалидкой, которая даже морду тебе расцарапать не может, а вернее, сперва покалечить, а потом изнасиловать… – Я уселся напротив и глядел ему прямо в глаза – без презрения, но и без жалости. – Это кто же придумал такую методу?

– Восемь из десяти. Ты же знаешь. При режиме, в котором мы вынуждены обучать их, восемь из десяти погибают на фронте за первые две-три недели, – включилось звуковоспроизводящее устройство, в сто пятый раз проигрывая для себя заезженную грампластинку оправдания. – Как младенцы от разных инфекций в девятнадцатом веке, как в Африке.

– Значит, вы продолжаете дело Пастера и Коха? – Я без улыбки принял у него налитый с краями бокал коньяка.

– Я обучаю их работать рычагами. Но не чувствовать зверя, не чувствовать ручку и педали ивана, как собственные. Ты же знаешь, что этому можно научиться лишь там. Это была моя идея, – раздельно выговорил он. – По-моему, я излагал ее тебе еще под Керчью, вскоре после того, как твой Эрих и мой Август погибли. Мальчишка, который знает толк в рычагах и маневре, но ни разу не видел живого ивана, – тот же самый щенок. Шарит в небе подслепыми глазками. А мальчишка, который провел тридцать – сорок учебных боев с настоящим матерым, образованным русским, – это уже другое дело. В каком-то смысле он уже прошел естественный отбор. К нам в плен попало много классных летчиков. Зачем же нам морить их голодом в шталагах? Ну разумеется, я думал исключительно о тренировочных боях. Так сказать, в чистом виде. Нормальном. Изучить русский стиль, их машины. Дать нашим мальчикам возможность пересдачи. Первоначально я вообще предполагал сотрудничество с пленными – ну да, сделать их чем-то вроде наших штатных инструкторов. В обмен на жизнь и сытную кормежку. Я полагал, что многие из них на это согласятся. А резать безоружных… – Реш поглядел в окно на всю свою теперешнюю жизнь, как на рожающую нечто четвероногое, мохнатое, обезображенную криком человеческую самку. – Короче, я послал записку в отдел боевой подготовки. Мою идею сочли здравой, но нуждающейся в доработке. И оберштурмбаннфюрер Майгель доработал ее.

– А причем здесь СС? Это наши шталаги и пленные, наши курсанты.

– Ты вообще бываешь на земле? Они теперь лезут во все. В командование армиями, в абвер, в кригсмарине. Да ни одна сардина не запаивается в банку и ни один младенец не рождается без их благословения и ведома. А то, чем занимается Майгель, он сам называет «эффективным использованием пленных специалистов». В его ведомстве – все: штабники, инженеры, конструкторы, летчики. Так вот, этот Майгель решил: мальчишкам надо дать почувствовать вкус крови.

– Я бы лично сблевал такой кровью. Говоря патетически, вот это-то, по-моему, и называется «растлить». Вы что же, полагаете, что так эти мальчишки дольше проживут? После того как вы приучите их к мысли, что смерть может быть только русская, а самого тебя поджечь возможно только понарошку?

– Во-первых, есть статистика, приятель. Наши мальчики дольше живут. Из двух первых выпусков смогла уцелеть половина. А во-вторых, в чем Майгель оказался прав, так это в том, что если в русских не стрелять, то они шевелятся, как осенние мухи. Может быть, потому-то мои сосунки и оказались столь живучими, что русские здесь выжимают из себя все, что можно, и все, что нельзя. Да и потом: мы же не ставим целью сбивать их регулярно, каждый день. Так нам просто не хватит ни трофейных машин, ни вот этих… инструкторов. Как понимаешь, восполнять такой ресурс довольно затруднительно. Это ведь не пехота. Среди них много сильных, чертовски умелых, так что нашим мальчишкам легче собственный локоть угрызть, чем расстрелять такого русского, пусть он и раздавлен морально. С пустыми баками и без боекомплекта трофейные машины много легче и быстрей, так что я даже думаю увеличить им отпуск бензина.

– Не понимаю одного: как вы их заставляете? Вернее, что их заставляет?

– Сам удивляюсь, – сознался Реш с глухой, смирившейся тоской. – Хотя, ты знаешь, может, все наоборот. Все объясняется тремя словами, Герман: они хотят жить. Вернее, так: они все равно хотят жить. Смерть – это такой героизм, на который не каждый способен. Человек предан родине, а его тело предано только себе самому. Нам не понять – мы не были в их шкуре. Уж прости старика за банальность: жизнь сама по себе есть надежда. Да и просто желание глотка. Хоть еще одного. В конце концов, мы кормим их намного лучше, чем собственных солдат под Сталинградом. Не хуже, чем многих рейхсдойче теперь.

– Ну разумеется, они попали в рай. Туда, где их мучают именно тем, что составляло смысл их и нашей жизни. Ведь это самое смешное, Густав. Как если б рыба задыхалась в собственной стихии. Неужели никто… не знаю даже, как сказать… неужели никто не взбунтуется? А как насчет последней русской радости – тарана?

– За эту последнюю радость мы убиваем двадцать русских. Ну, то есть обычных, из рабочих. Да и не в этом дело, в сущности. Называй их, как хочешь, скотами…

– Не буду. Нам это звание как минимум придется с ними разделить. А что ефрейтор Рудольф Борх? – Вот о ком я забыл, вот кого тут должно выворачивать. Почему же он мне ничего не писал?

– Я сказал бы, что он не в себе, но не больше, чем многие здесь. Конечно, то, что он здесь видит, кого угодно может отвратить, но ведь окажись он на фронте – ему там не выжить. Ты, конечно, меня извини, но, по-моему, школа – это все-таки лучшее место из тех, где он мог оказаться сейчас. С его душевной конституцией, так скажем. Да и с его происхождением. По-моему, все вы, немецкие аристократы, сейчас под вопросом. Многим нашим дворянам и раньше было не по нутру… – на мгновение запнувшись, Реш поглядел в меня с безрадостным бесстрашием старика, – что ефрейтор командует вермахтом. А теперь, когда мы отступаем по всем направлениям, это их недовольство усилилось. Аристократы обособились и что-то замышляют. Если что-то случится в армейских верхах, то ребята из ведомства Майгеля живо потянут за ниточки – и… Вы же все, фон-бароны, друг другу – родня. В общем, время такое, что кое-кому будет лучше оставаться на фронте. Или, скажем, в таком… неприятном местечке, как наше. Впрочем, ты-то у нас – что-то вроде священной коровы.

– То есть душевнобольной всяко лучше, чем мертвый, – вы это хотите про брата сказать?

– Ну, до этого, смею уверить тебя, не дошло. Не мне судить, конечно, что у него там на душе, но со своей работой он справляется отлично. Твой брат хоть и блаженный, но радиотехник из него замечательный… Впрочем, хватит об этом – совершенно нет времени. Пообедаем, и покажу тебе своих олухов в деле.

– Знаете что, – я захотел почуять себя русским, пожить потрошеным, бесклыким, в безвыходном пыточном вакууме, литом, раскаляющем, давящем воздухе, тяжелом и плотном, как если бы он был водой, – а посадите-ка меня в трофейный «Як». Так, чтобы ваши мальчики не видели, кого им надо затравить.

О чистоте эксперимента, конечно, не могло идти и речи: я играл каждой связкой и жилкой, как выхоленный жеребец, а на измученных иванов убивающе воздействовало время – время немощи и безнадежности, омертвления врожденного нерва, – проникало по капле вовнутрь, вымывало из мозга и мускулов все боевые рефлексы и напитывало совершенным, недочеловеческим безразличием к судьбе. Так насыщенный влагой известковый валун поначалу твердеет, а потом постепенно рыхлеет, распадается от вымывания. Надо было сперва меня выдержать в этом растворе, чтобы я ощутил, каково русским здесь.

– Хочешь влезть в шкуру пленного русского? – понимающе и узнающе усмехнулся старик. – Ты всегда искал способ получить новый опыт. Но, знаешь, не выйдет. Это можно устроить технически, но ведь ты ничего не почувствуешь. У меня есть идея получше. Мы испытываем новичков – новых пленных пилотов. Выясняем их класс. Но всех своих лучших инструкторов я отдал в действующие части. И уж коли ты здесь, то не будешь ли ты так любезен… – Посмотрел, словно старый безжалостный врач, который ведет меня на протяжении всей жизни, от первого крика до необходимости сказать мне в глаза: у тебя… и что-то там про толстую кишку, про куколку смерти в нутре. – Ты будешь смеяться, конечно… Он – здесь. Зворыгин, Зворыгин. Не самая распространенная фамилия у русских. Кто же это его уронил? Когда ты с ним последний раз встречался?

– На Лютежском плацдарме, под Киевом. В конце октября.

– И чем все закончилось?

– А вот тем и закончилось. – Возбуждение боя двух сильных – за жизнь, за господство, за самку – вкогтилось мне в сердце, хоть и видел, что радости в этой встрече не будет ни русскому, ни тем более мне самому.

2

Естество человека выворачивалось наизнанку. Богородица более не являлась ему в золотом благодатном сиянии. Берегущий покров ее был теперь тяжек и сер, словно ватник измаянной вдовствующей бабы. Чем светлее, торжественней, чище становилось вверху, тем сильнее сгущалась под ребрами тошнотворная муть. Как бывалой пехоте, стала им, летунам, ненавистна прозрачная высь – возлюбили тяжелое, низкое, ватное, задымленное плотными тучами небо. Милый Боженька, только сегодня сделай так, чтобы – хмарь непроглядная.

И сбылось, упросили: что-то влажно, бесследно коснулось щеки, окропило воздетое к небу лицо – словно верные, добрые материнские руки подарили забытую, жалкую ласку. Раз, другой, третий, пятый играючи клюнуло в темя, просверлило ослепшую, толстую кожу, испещрило несметными черными оспинками и уже через миг напитало сырой чернотой зачерствелую землю; из белесой глухой пустоты протянулись несметные нити, канаты, стеклянистой стеной отсекая летающих узников от образцового летного поля и давая им выдохнуть, как один человек: никого, никого не подымут сегодня в самолетное небо, не на час, не на сутки зарядил над притравочной станцией дождь.

Люди не шевелились под натиском ледяной, ненасытной воды – запрокинули лица и пили всеми порами эту безудержную, никому не подвластную воду, побеждавшую все, подмывавшую даже расписание немецких воздушных дорог; в тяжелевших от ливня полосатых «больничных пижамах» вымокали до самых костей и не чуяли злой, пробирающий студи – одну благодарность.

Недвижимый Зворыгин смотрел на клокочущий серый пожар, на несметные блюдца, мишени, поражаемые непрерывными стеклянистыми трассами, и внимал бормотанию двоих – старожила майора Ершова и седого комдива Ощепкова.

– Они тут обустроили все капитально. Собирали нас по лагерям, выковыривали изо всей массы пленных, как из булки изюм. У кого голубые петлицы, унты, шлемофон, все такое. Я ж зимою был сбит, под Ростовом. Шаг из строя, кто летчик. Вам будут созданы особые условия, кормушка. И вы знаете, вышел, все вышли: вот он я, истребитель, бери. Я в Славуту попал, лагерь там, называли они его Гросс-лазарет. Только там не лечили, а наоборот. Медицинские опыты. Это уж не расскажешь. Мы ж потом выносили своих. От кадыка до паха вспорют – сердце видно, как оно трепыхает еще, а глаза уж совсем лубяные. И корежит всего, и вот знаешь, что сам ты на очереди. Руки-ноги отпиленные, причиндалы мужские в тазу. И питание было, конечно, под стать – дие-ти-ческое. Доходили на этой мякине. Сознаюсь вам, Семен Поликарпович: страх. Да и даже не страх. Не хочу такой смерти! Кабы сразу влепили в лобешник или там самому котелок расколоть – да с великою радостью! Но мы слабые были такие, что и рук на себя не наложишь. А тут вдруг такая возможность… Даже были такие, кто под летчиков красились, дуры, лишь бы в рай этот самый попасть, из судьбы своей выбежать, смерти голодной. Был со мной там танкист. Бьет себя кулаками: летун! Но ариец-то – классный, кто отсев производит, и вопрос ему в лоб: «А скажи-ка мне время твоего виража?» Тот моргалки и выкатил: «Ну, минуты, мабуть, полторы». Немец хвать пистолет и в лобешник ему за обман высшей расы. А кого прям со стропов снимали, с берез – тут уж ясно: в небесах обгорел человек. Мы, конечно, не знали, что ждет нас. Место выбрали в плане погодных условий, конечно, – круглый год считай, ведро, вот такого дождя еще выпроси. Безнадежное летное небо, – говорил коренастый, с острым коршуньим носом, долгожитель барака Ершов – тот самый человек, который в первый день предложил им устраиваться на лежанках убитых. Взгляд его был неломок и строг, в жестких выпуклых зеленоватых глазах жил холодный и ясный, ничем не разжиженный ум, который не видел иного исхода, чем жизнь в этом небе, пока не домучат. – Говорят, Регенсбург. Как у вас с географией? Где мы? От конвойных солдат часто слышим: «Бавария».

Регенсбург – неприступная крепость, псы-рыцари, черепичные крыши, булыжные мельницы и угрюмые серые церкви с ершистыми шпилями, как будто грозящими каждому, кто не примет немецкого Бога. Сопляком он, Зворыгин, мечтал о неведомых далях, перелетах над вечными льдами, по названию только влюбляясь в страну: Гвадаррама, Гренландия, Теночтитлан, Амазонка, Борнео, Калькутта… и вот каким вышло у него путешествие за пределы России.

– Аэродром прикрыт зенитками. Впрочем, главное – это, конечно, бачок. Где взлетел, там и сядешь – к тем же самым чертям на рога. Вообще-то они нас, так скажем, по правилам мучают. Три раза залез этой дряни под хвост – для него бой закончен, убил ты его, он уже не идет за тобой, не стреляет, на посадку его загоняют по радиосвязи. Двойка, мол, тебе, шкет, пересдача. Только так не всегда. Уж иной раз гоняться дают до пустых бензобаков. Сбил его ты, не сбил – не считается. Мы же их каждый раз подбиваем. Понарошку, ага. А они нас – по праздникам только, но зато уже по-настоящему. Бой на малых высотах, вы видели. Попадание в мотор, в маслобак… Парашют не дают. Старший их офицер, капитан Хуберт Альперс, говорит, с парашютом вы так уже драться не будете. Капитальные нелюди. Ведь используют нашего брата не абы… Подбирают по силам своим сосункам. Клички нам, как собакам, всем дали. Я немецкого не понимаю. Я вот, вроде бы, Тролль, почему уж, не знаю. На каждого – личное дело, ну вроде того. В какой ты деревне родился, на то им, конечно, плевать, а вот что ты есть из себя как летун, настрой твой, душа, психология… Видел я эти карточки мельком – все с полосками разного цвета. Ну, наверное, красная – это внимание, склонен к бунту такой или, может, идейный, не знаю… в общем, ухо востро. Ну а желтая – слаб человек, за живот свой дрожит, падаль, в общем, безвредная. Ну а, может быть, первый кандидат в стукачи. Вон, к примеру, Семен Поликарпович, ваш товарищ, стоит и зачем-то пытается изобразить, что не слушает нас и не слышит.

– Ну, это особый товарищ, – ответил Ощепков. – По мнению газеты «Правда» – помните такую? – немцам он насолил больше нас вместе взятых. Подходите, Зворыгин. У майора Ершова, как ни странно, имеется курево. Интересно, откуда? Разве немец снабжает его?

– Немец, немец – кому же еще? – повглядывался с горестным почтением в Зворыгина Ершов. – Может, скоро из вас, новичков, кто-нибудь этим самым табачком разживется. Вас-то не подымают пока – почему? Скоро должен прибыть их пилот, не щенки эти вот, а матерый, – щупать новеньких на пилотаж. То один, то другой приезжает. Арийцы классные – чего уж тут кривить. Такую карусель с тобой заводят, что от верчения голова едва не отлетает.

– Но и наши ребятки бывают дай боже.

– Это там, – посмотрел старожил в дождевое свинцовое небо. – Ну а здесь очень быстро тупеешь. Когда так, в хвост и гриву тебя каждый день и ответить не можешь. Это, в общем, как старость… Словом, делят они новичков по владению машиной, и вот только потом под своих сосунков выпускают. Самых лучших из нас – под отличников. Остальных, послабее, под троечников. А иной раз и наоборот – чтоб почуяли их слабачки, с кем придется им дело иметь там, на фронте. Не щадят в этом смысле своих сосунков, а заранее лечат от вредных иллюзий: вот, мол, как оно будет с тобой – только раз промахнулся, и все, ты убит, в пух и перья, а не понарошку. В общем, высшая школа убийства: вот и кровушки нашей отведать дают, и как трудно добыть ее, тоже дают понимание… Ну а рядом обычный концлагерь, земной. Там уж нашей пехоты бессчетно – их для черной работы, грузить да грабарить. А еще для того, чтобы нам вырвать жало последнее. Удержать нас от умысла на воздушный таран – ну, про это слыхали уже. Наши их ведь таранили дважды – так за это такое они над людьми… Обтесали они нас, короче, без сучка и задоринки сделали, – хрустели и стирались шестерни, со все большим усилием подавая наружу слова. – Капитальные нелюди. Взять начальника школы – ну, оберста Реша. Со щенками своими, как наседка с цыплятами, носится. Спец отличный, пилотское дело до руды понимает и по-нашему складно чесать наблатыкался. Он с тобой уважительным тоном, на вы, – так посмотришь: нормальный мужик, человек человеком. То за печень иной раз подержится, то в жилетке какой-то домашней сидит – может, это жена ему с нежной любовью связала, дочка там, я не знаю, мамаша… А потом вдруг как вспомнишь, что именно он это все и придумал. Да и если не он, все равно: исполняет же ведь, исполняет. Не корежит его от такого в нутрях, не печет… Да, про курево-то и забыл. – Морщась, словно нащупал занозу, достал из-за пазухи что-то позорное, но физически необходимое – голубую коробку на пять сигарет. – Вот, бросают курсантики нам – окурки об нас вытирают, а мы подбираем. С чего это все началось: пилот-то их классный вот этот – кого по полету отметит из наших, тому сигаретки дает. Сам к тебе подойдет и похвалит. Ты хорошо летал, Иван, – и пачку эту под ноги. С высоты своего превосходства, с горы. Удивил, мол, меня, позабавил. Костылина вон одарил в свое время. Костылин недюжинный был истребитель, но бесплодность потуг доконала его. А вот меня не угостил, сигаретками-то. Мало, мало кого удостоил из нашего брата. Уж одними его поощрениями сыты бы не были. Так они, сосунки, тоже начали в подражание ему: «Гут, Иван, карашо, на курить» – он же бог их, кумир… так мы, братцы, и зажили побогаче чуток.

– Ну, Зворыгин, что скажете? – Будто впрямь заглянул ему в душу Ощепков, уловив хищный проблеск в Григорьевых запыленных глазах, и уже понял все.

– То скажу, что не худо бы тем табачком у немецкого аса разжиться, – посмотрел на Ощепкова засмеявшимся взглядом и уставился перед собой в обтянувшую череп, присыхавшую и усыхавшую серую тьму, дожидаясь минуты, когда с него сдернут сыромятный колпак слепоты.

– Ты это брось, Зворыгин, брось, – проныл Ершов. – Не слышал?! Еще раз тебе?! Ты, может, еще и не сможешь ударить его, а за одну твою попытку – двадцать наших! Ты их не спросил! Ты будешь жив, а их на холод нагишом, покамест не задубенеют!

– Сказал же: покурим, быть может.

– Чего задумал – бить его, таранить, говори!

– Уж коли сильный он, так я и не смогу, а если он пониже будет по шкале, так я и бить его не буду, очень надо. Сам тогда, как бугай, в стенку вмажется…

Каждый день начинался с железного хруста барачных засовов и явления фельдфебеля Круля – одного и того же движения ничтожной и всесильной руки с красноармейским глухим шлемофоном, который, быть может, не поздней, чем сегодня, припечется к твоей голове, вместе с нею сгорев и обуглившись.

А Зворыгин и все новички оставались приваренными к жестким нарам, осовело бродили при свете обрешеченного фонаря по бараку, скрегоча и стуча по бетонному полу деревянными гольцами, забивая самим себе в мозг: «Тут теперь твое место, тут, тут», выползали под небо и пока еще жадно вбирали воздушные звуки: будоражащий рокот и треск прогреваемых звездообразных моторов в нутре загарпуненных немцами «Яков» и «ЛаГГов», острый звон набиравших высоты «худых»… Поедали глазами, преследовали, обгоняли своим представлением братские эволюции в небе: виражи, кувырки, иммельманы, спирали, чистота и внезапность которых не могли принести избавления, не могли убить всю круговую, заведенную, словно часы, повседневную смерть, потому что в таком безнадежном надрыве всех жильных нервюр, потому что в таком, все густевшем кровавом наплыве, постепенно лишающем зрения и нюха, даже самая чистая самолетная музыка не могла не сорваться на гиблую трель не сегодня, так завтра.

Григорию порой казалось, что первоначальное, естественнопростое чувство братства подменено во многих старожилах, необратимо выродилось в страх за собственное будущее: никто не хотел, чтоб собрата убили, поскольку чем меньше в живых их останется, тем больше вылетов придется на долю каждого из уцелевших. Простая арифметика, без чувства.

Но немецкие выблядки, изучившие только шаблоны и пока еще полуслепые, в самом деле, похоже, скоромились только по праздникам – прошло невступно две недели с омерзительной смерти Костылина, и с тех пор никого еще не закоптили. Но от этого только сильнее, паскуднее было натяжение готовой порваться струны, словно кто-то накручивал жилы летуна на колки до тоскливого воя. Люди были бессильны друг другу помочь, разве только в бою пары с парой и группой. Разве только словами еще. Когда истекали цементным раствором, паровозными искрами гасли все огромные, краткие «десять по десять минут», прерывались потуги немецких щеглов расщепать безответный, но верткий «трофей», приползали в барак друг за другом все десять измочаленных наших, начинался словесный разбор всех последних десяти каруселей.

С нержавеющим, механистичным упорством запускал каждый вечер вот эту машинку Ощепков, заводя в обескровленных людях пружины, зачищая врожденные нервы пока что живых летунов, доставая холодные скальпели, сверла, кусачки для вскрытия омертвелого черепа, поселяясь в мозги перемаянных соколов и немецких орлят, препарируя кости, хрящи, сухожилия боевой красоты, сокращенной до рабского «выжить» и болезненно-сладостного, упоительного «доклевать». И зудели в завшивленных смутных головах вопрошающим роем цифры скороподъемности, угловых скоростей, наивыгодных и неудобных высот, затлевали в седых, будто пеплом присыпанных мерклых глазах летунов огоньки, полоумно-азартно проблескивала сквозь тяжелую пыль соколиная зоркость, словно и не знакомая с обессиливающей хваткой немецких крючков и насечками кровопусканий.

– Отдаешь фрицу солнце с самой первой минуты. Отворачивай в сторону солнца, ставь подсветку ему на глаза.

– Он тебя тянет вверх, где он может крутиться, как хочет, а ты со своею машиной беспомощен. Он, конечно, не сам такой умный, щенок, это кто-то его направляет с земли, тот, кто с нами на фронте крутился не раз, – знает, как из тебя можно сделать утюг. У тебя скорость падает втрое быстрее, и вольно ж тебе было лезть туда самому.

И уже оживали увядшие руки, которыми можно намного быстрей и точней изъяснить самолетную музыку, – обратившись в родной ястребок и «худого», стремились одна за другой, обгоняя округлыми пассами нищую речь, рассекая настольное небо, виража и взмывая свечой, отворачивая друг от друга и сходясь подо всеми углами, то и дело выкручиваясь и едва не ломаясь в запястьях, чуть не свитые прямо в бельевые жгуты. Если руки живые, если служат, поют, как монахи под куполом, зачиная под этим сырым потолком ту же песню, то и весь человек еще жив.

– Что добавит Зворыгин?

Ох, любил он когда-то наставлять прибылых и матерых собратьев, забывая, что «делать, как он» для иного бойца – это сразу пойти носом в землю, опрокинуться на спину и уже не поправиться. В самомнении своем обходился без хлеба, только дай распахать ему чей-нибудь залежный мозг…

– Ой-и-я-не-могу! – подавился рыдающим смехом вдруг кто-то. – Что нам скажет Зворыгин?! Насекомое, вошь – и туда же в гордыне своей! Неужели ты веришь, что можешь угадывать все, постоянно, всегда, день за днем? Что же ты тогда делаешь тут, рядом с нами, слепыми и жалкими? Как ты здесь очутился, первый сталинский сокол?!

Уцелевший, забытый, даже не презираемый всеми Скворцов, не сберегший костылинский хвост две недели назад, заливался до детской икоты. В округленных глазах с перехлестом плескалось душевнобольное блаженство, а лицо распухало от такого довольства, от такой торжествующей важности, словно он наконец-то постиг смысл всех их мучений и вообще человеческих мук.

– Не слушай их, Соколиков! Они не понимают! Они думают, что их спасение – здесь! – с беспредельным презрением клюнул пальцем в висок. – В котелке, в шестеренках, в его гениальном горшочке! Они думают, каждый наш вздох в нашей воле, и воздух поступает сюда для питания мозга, первым делом снабжает его для того, чтоб они могли думать, постигать, обмануть свою смерть! Они думают, что могут са-а-ами выбирать, что же будет с их жизнью через день, через час, через миг. Возвеличили мозг: это он – покоритель воздушной стихии. Ну а это, – снова ткнул пальцем в лоб, – это самое гиблое наше, отхожее место! Все, все, все, что он варит, – дерьмо! Это он, устремленный наш разум, придумал несметные тысячи способов уничтожить всю жизнь на земле и достиг в этом деле заоблачного совершенства. Это именно мозг ни единого раза никого еще не пожалел – ни зайчишку, ни курицу, ни человека! Изобрел самолет и немедля присобачил к нему пулемет. Для чего им двухрядные звезды? Для того, чтоб верней и быстрей убивать! Что вы носитесь, птицы, со временем своего виража? Для чего мозг считает секунды? Только сердце, единственное, измерять может время в природе! Можешь ты сердце остановить? Можешь ты его вновь запустить, а, Зворыгин?! Где же тут твоя сила, твой ум? Это вся их фашистская идея высшей расы – от ума! Разве сердце могло бы помыслить такое? Разве сердце придумало бы обучать на живом человеке своих сосунков? Это он, царь природы, придумал – поедать без остатка подобных себе! Рационально использовать! Воробьишка, убогонький, махонький, серенький, совершенно безмозглый, живет и не ведает, не гадает, что будет с ним завтра. Потому что есть высшая сила! – Скворцов запрокинул к бетонному небу лицо, подставляя его под незримый, для него одного просиявший спасительный свет, докладывая туда и будто бы сверяясь с выражением отеческого зрака: все ли верно сейчас говорит? – Только О-о-он может дать хоть немного дыхания жизни! Слушай голос Его! Только Он тебе скажет, Соколиков! Только Он предусмотрит, кому чего дать. Будьте, будьте, как птицы! – омытый пролившимся светом, Скворцов обласкал всех наполненным жалостью взглядом: как же можете вы даже здесь оставаться слепыми, не желая предаться в милосердные руки Его? – подломился в коленях, ополз по стене и, сцепив пальцы лесенкой, зашептал, вероятно, какую-то узнанную от своей древней бабки молитву.

Продвигаясь на выход, поравнявшись с бормочущим папертным нищим, Григорий расслышал: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного…» – ту молитву, которую вбила ему самому, малолетнему, в голову бабка Настасья: золотой пыльный свет из-под купола церкви в Гремячем Колодезе, пав отвесно, ударил Зворыгина в темя и вынес со дна его памяти все, что он видел в начале своего бытия: поднебесную высь голубого церковного купола и размах на нем божеских рук, и угрозные лики святых с неотступно-взыскующим, ничего никому не прощающим взглядом, и таинственных птиц-серафимов, и задумчивых воинов-ангелов с вечным пламенем вздыбленных крыл: все они опирались на тонкие копья, и отрешенные их лица были широки, пустынны и свободны, точно выжженная суховеем степная земля, недосягаемо чисты и неприступно строги, как высокое ясное небо, дышавшее необсуждаемостью ратного труда.

В скворцовской речи было много правды, но Скворцов просил о послаблении: одно утробное «подай», одно взаглотное «мне надо – мне, мне, мне!» владело им и разжимало ему челюсти, и, выпуская из себя «Живые помощи», он все равно что испражнялся. А слова эти были нужны человеку не для послабления, а для того, чтобы он мог переносить огонь. Ты должен все сказать не словом, не умозрением, а силой своей жизни. «Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, плещма Своими осенит тя, и под криле Его надеешися. Оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго». Не убоишися…

Немец прибыл наутро. Тот самый немец, ас, даритель царский милости, благодаря которому у русских было курево. Громыхнули затворы, и Зворыгин почуял: за ним. Скучнонепроницаемый Круль молча двинулся вдоль полосатого строя крылатых, и никто уж не чувствовал, верно, натяжения струны ни в своем позвоночном столбе, ни в собратьях по участи, словно чрезмерно сжатая пружина ожидания выскочила вон и на место ее уже было не вставить.

Цыганистый, бедовый Бирюков смотрел на Круля с вызывающей ненавистью: «Бери меня, бери! Прошу тебя, паскуда!»; давно уже созревшая решимость покончить все одним ударом стреляла в нем, как прогоравшие смолистые поленья в недрах печки. Коченел богомолец Скворцов. А Зворыгин почему-то подумал о том, что вчера немцы задали им не обычной мякинной баланды, а каши из горохового концентрата, да еще и с гнилой лошадиною обрезью, как будто подкрепляя для чего-то намеченного на сегодня. Хоть три банки тушенки перед каждым поставь – тут другие какие-то соки уходили из мышц.

А усталый и непроницаемый Круль все вышагивал вдоль полосатого серого строя, ни на чьем лице не останавливая своего черепашьего глаза, наслаждаясь, быть может, потугами соколов угадать в его мертвых глазах беспощадное, прежде чем шевельнется рука с черным шлемом. А может, он просто давно и смертельно устал. Поравнялся с Григорием и… молча ткнул в него пальцем. И Зворыгин пошел за ним, зная, куда и зачем, – на чужих, несгибаемых, ровно как пристежных деревянных ногах, столь же чуждых всему остальному составу его, как и эти уродливые башмаки-колотушки, и такими же чуждыми, деревянными были и руки.

Он почти не почувствовал облепившего тело студеного зимнего воздуха, разве что инстинктивно подобрался в паху. Голубое, пронзительно-ясное небо морозно белело по самым краям, холод жег, но не люто, а бетон разве что кое-где забелило тонким слоем муки. Голова поворачивалась, словно на проржавевших шарнирах: озирался, лупясь сквозь колючий забор на далекое летное поле, снизу вверх – на высокую деревянную вышку, из кабины которой торчал черный дырчатый ствол пулемета. Впереди методично вышагивал Круль, за спиной волочился высокий костлявый солдат, уложивший тяжелые длинные руки на свешенный на живот автомат.

За последним забором возник, потянулся по правую руку капитальный ремонтный ангар, за бетонной стеною которого пересыпались вороха инструментов и железного лома; стало слышно удары кувалд по разрывам брони, скрежет выкроенных из дюраля заплат и другие знакомые, не имевшие национальности, добрые звуки созидания и возрождения машин.

В темных сводчатых недрах полыхала и огненной пылью пуржила шипучая сварка, из раскрытых ворот то и дело вышмыгивали расторопно-безмолвные техники – с ороговевшими, набрякшими ладонями и чумазыми лицами честных мастеровых. Трое проволокли по асфальту похожий на молочный бидон генератор. Скрежетала, гремела, кипела муравьиная жизнь, которая как будто не имела отношения к тому, что сейчас со Зворыгиным делать начнут.

Он расслышал чужую, но явно не фашистскую речь, похожую на нашу, но со многими согласными, идущими подряд, а потом, показалось, и чистую русскую, и вот тут-то тугая струна натянулась в его глупом сердце, как будто осознание того, что тут через каждого третьего – наши, для Зворыгина что-то могло изменить.

Иногда попадался идущий навстречу или томившийся стоймя немецкий часовой в грязно-сером бушлате и черном чулке-капюшоне под видавшею виды пилоткой, и Зворыгин как будто дивился тому, что у этих фашистов покраснели носы или щеки, что они совершенно как люди потирают ладони и дуют на них.

А еще через миг он забыл про немецких людей и как будто уже с потолка высоты озирал обустроенное на века ледяное пространство регенсбургского аэродрома: цепь посадочных прожекторов, ветровой красно-белый чулок на шесте, круто задранный в небо потолочный прожектор с погашенным, будто выбитым глазом, остекленную вышку командного пункта, чересполосицу отменного бетона и превосходно утрамбованной земли, пулеметные вышки и массивные брустверы из земленосных мешков с торчащими над ними жалами зениток.

Он оглядывал все это так, словно тут собирался обжиться, а не кончить все прямо сейчас, обогнав Бирюкова. Только б немец попался действительно стоящий – настоящего Германа Борха или хоть бы мизинца его. А за пройденной вышкой открылось глазам его странное и при этом знакомое – древний амфитеатр, подкова стадионной трибуны. Может, здесь проводились когда-то парады воздушных сил Гитлера – проплывали железными клиньями, построениями «крест» или «свастика» все новейшие «фоккеры», «юнкерсы», «хейнкели» и, задрав козырьки горделивых фуражек, основные убийцы детей любовались красой Мессершмиттовских выродков, осязая величие Рейха и веруя, что господствовать в небе они будут вечно.

Вдруг послышались сбивчивый топот и шарканье – к парапету со сбитым дыханьем прихлынула дюжина взбудораженных новеньких немчиков в одинаковых серо-лиловых, с иголочки, куртках и кепках: снегириные щеки, белозубые рты, обессмысленные половодьем восторга глаза. Хохоча и пихаясь, оттирая друг друга от зрелища, животом навалились на гипсовую огорожу и с каким-то щенячьим ублюдочным подвизгом свесились гроздьями, поедая глазами его – тупиковую ветвь человечества, уцелевшего неандертальца, своего, может быть, вожделенного первого русского. Колготились, свисали все ниже, торопясь и боясь не нажраться, и такая густая ловецкая похоть растекалась от них, что слепящая ненависть на мгновение обволокла его, точно лава чугунного солнца в мартеновской печи.

– Абшусс! Абшусс! – закричал, то и дело захлебываясь ликованием, один. – Отто, отто, фриш фляйш! Руссиш, хей! Шау мих эн, фриш фляйш! – разевая на полную клюв, испускал свой охотничий клич, и уже было не задушить клекотанье его, и уже все двенадцать птенцов вперебой загорланили, что есть мочи вытягивая шеи, отжимаясь на братских плечах и едва не вываливаясь из родного гнезда, улюлюкая и заправляя пальцы в рот для загонного свиста, вереща, как… когда дети счастливы и когда их подбрасывают к потолку и спасительно ловят отцовские всемогущие руки. – Руссиш фляйш! Руссиш фляйш! Майне стальинский сокол! Ду бист майн вайхтсгешенк! Комт цу мир, шау мих!..

Апельсиново-рыжий бугай с юродски-наигранным зверским выражением лица наставил на Зворыгина подрагивающие указательные пальцы:

– Та-та-та-та! – шинковал в винегрет – с расползавшимся шире и шире оскалом, стервенея, казалось, уже не на шутку, с ледяной беспощадностью и как будто бы во исполнение клятвы сметая недочеловека с арийского неба.

Чугунный расплав унижения и ярости схлынул, будто и не бывало, и Зворыгин беззлобно назвал всех курсантов одним русским матерным словом, означавшим предельную близость человеческого существа к материнской утробе: он бы снял скальп с любого из этих мальчишек когтями, каучуковой шиной железной ноги, в три удара стесав остекление кабины вместе с обындевелой и вжавшейся в плечи головенкой щенка. Уж они б у него поседели со скоростью лета.

Эти мальчики были и жалки, и страшны всем своим скороспелым истребительным образованием, всем только что полученным со склада обмундированием, опушенными мехом унтами и блестящими высотомерами на скрипучих ремнях, всей своей изначальной снежно-розовой крепостью, всей своей нерастраченной мускульной силой, всем своим кровожадным восторгом, всей своею беспримесной, сызмальства впитанной верой в превосходство германцев над другими народами, будто лишь одно звание «немецкий пилот» означает «царь мира». Для детей смерти не существует, в детских играх в войну непременно побеждают всесильные «наши» и, главное, ты.

– Киндергартен! Генуг! – кто-то старший и старый с усталым раздражением рявкнул над их головами, и курсантики, вздрогнув, захлебнулись, осунулись – как один человек, повернулись к оборвавшему их ликование, подчиненно-тревожно вбирая сопение того, кто решает их участь, заведуя школьным отсевом.

На площадку спустился дородный пожилой офицер в элегантном пальто черной кожи. Перчатки, сапоги, высокая фуражка – все предметы, в которых воплотилась немецкая победоносность и поэзия «рыцарской» мощи. Богатое шитье квадратных канареечных петлиц, железный крест с резной дубовою листвой на толстой шее – особо отличившийся воздушный убийца и вожак неуклонно и медленно шел на Зворыгина, прикрывая от жжения глаза, опаленные тем, в чем пока еще не побывали птенцы его выводка. Не дошел двух шагов, замер и поглядел на Григория пристальным безучастно-сородственным взглядом – без презрения и превосходства, с давним опытным знанием истребительной русской породы. Посмотрел, как хозяин на приобретенную вещь, покачивая с нажимом на усталостный излом; посмотрел бережливо, с опаской, как исклеванный в кровь и покрытый пометом заводчик на новую птицу: своеволен? строптив? приживется в неволе? на хозяйскую руку пойдет? Или, как ни мори его голодом, все едино удушит себя на рывке бечевой?

– Я есть оберст Реш. Как фы сепя чуфствуете? Две недели покоя долшно было фам, полагаю, хфатить.

Зворыгин в ответ только поднял на вдохе и, словно под чугунным гнетом, опустил обломленные плечи: гони хворостиной, чего уж, покажи меня вашему асу, который отводит нам место на шкале боевой красоты, очень хочется тем пообещанным табачком затянуться. И, пойдя по хозяйской отмашке к машине, к своему выносному скелету, провалился в себя самого, ощущая свое костяное, деревянное, ватное тело чужим, будто все, из чего он был собран, отлит, омертвело еще в ту минуту, когда дальнозоркий, всевидящий Борх отрубил ему хвост, и должна была жечь потроха, но не жгла неспособность взломать зачужавшее тело-тюрьму.

А по правую руку возникли капонирные гнезда с торчащими к небу обмакнутыми в полыхающий сурик носами – стреловидность родного крыла полоснула по яблоку бритвой, неправдивая явь очертаний остромордых, стремительных «Яков» захлестнула сетчатку и горло. Но и здесь не добила до сердца таранная родность простых, гордых профилей, выражавших бесхитростный вызов на бой, островерхую русскую тягу в незнаемый вышний простор и как будто еще не поруганную изначальную детскую веру, что в воздушном пространстве все должно быть по-честному.

Безликая обслуга с нахрапистой сноровкой выкатила из гнезда назначенный Зворыгину залатанный, неоднократно возрожденный к жизни «Як-1». Словно знали, что он прожил с этой машиной два года, пройдя все деления близости от: «Не надо, пожалуйста! Разве так можно?! Хоть бы узнал сначала, как меня зовут!» и твоих: «Да ну что ты?! Да я, если хочешь, и не целовался ни разу ни с кем!» до охлажденного привычкой, взаимовросшего, единокровного сожития. И, подавшись за первой своей настоящей боевою машиной, он оскальзывал глазом любовного знания весь ее облик: стрекозино изящный трехлопастный ВИШ, длинный острый дюралевый нос, расчлененный двухрядною клепкой и стыками, низкий скошенный лоб плексигласового фонаря, деревянные ребра опалубки, проступавшие сквозь барабанно натянутый черно-зеленый перкаль… Хорошо, что стесали за кабиной высокий гаргрот, обрекающий сокола на половинчатую слепоту, приучая его видеть собственной кровью, холодеющей в тронутом стужей затылке.

Неужели Зворыгин в самом деле еще настоящий, живой? Ну а как, если он видит эту машину насквозь? Глаз его различал макаронные нитки хирургических сварочных швов и новейшие пятна заплаток под свеженькой краской – сколько раз уже твари воскрешали вот этот «30-й» из падали, словно этот… Кювье, по единственной косточке воссоздававший невиданный облик исчезнувших птиц.

– Фы мошете не сомнефаться. Этот «Як» в софершенном порядке. – Пожилой офицер-воспитатель резко остановился и смотрел на Зворыгина так, словно что-то давило ему на глаза изнутри, выгоняя наружу особое, относившееся не ко всей русской силе, а сугубо к Зворыгину – ничего не меняющее – уважение. – У нас слишком мало фаших машин, чтобы мы ими не дорошили. Сейчас фам ничего не угрошает. Просто делайте, что фы умеете. Наш пилот профедет сейчас с фами… ну, будем это назыфать учебный бой. Он не будет стрелять. – И, повернув башку направо, посмотрел на кого-то, идущего к ним.

Все туда посмотрели, так что, поймав вот это общее движение, Зворыгин даже в небо поглядел – неужели прояснело? Словно там загорелось, просияло им всем и магнитило – нет, не их опоганенное черно-белой свастикой красное знамя, не паучье их солнце, не фюрер, а явление иного порядка, принадлежащее воздушной стихии целиком.

Там такие же точно рабы исполняли привычное, но с каким-то особенным, большим, предельным бережением и рвением. Провести чью-то волю, вкорениться в машину, обыкновенный, серый в яблоках лощеный «мессершмитт», – вот что они, обслуга, исполняли.

По бетонной обочине, вслед за машиной, метра на три отстав от нее и футболя консервную банку унтами, никуда не смотря – так привык к растворенному в воздухе повиновению всех, – шел человек в пилотской черной кожанке и с непокрытой светлой головой – длинноногий, худой, но не нищенской худобой, а спортивной, а лица его было толком не разглядеть. Но Зворыгин увидел его не глазами, а чем-то в середине груди. С головы его сдернули, отдирая со скальпом, сыромятный колпак слепоты.

Кто-то бросил ему парусиновые башмаки. Кто-то вытянул властной командою «Форвертс!» его по хребту, отворяя Зворыгину кровь, дозволяя еще одну встречу, карусель с тем, кому он назначен, с человеком, который забрал у Зворыгина все. Как во сне, когда вдруг открывается то, что не должно открываться, поползла плексигласовая скорлупа, обнажая приборную доску, рычаги и сиденье; привязные ремни ему были оставлены, а парашюта на продавленном войлоке не было.

Забираясь в кабину, Зворыгин не ведал еще, что он может сейчас из себя, обмороженного слишком долгой разлукой с машиною, вытянуть. Может быть, ничего он не весит теперь – на сужденных ему напоследок воздушных качелях? Но ступни его сами приварились к педалям. Омертвевшую до деревянности кожу состругали рубанком. И рука его, чуткая, как у слепца, осторожно-неверяще тронула самолетную ручку, и такая же зрячая левая тотчас легла на рычаг заповедного сектора газа. Так привычно и так глубоко эти органы управления жизнью и смертью вкипели в ладони, что дыхание в Григории оборвалось, а лицо, надо думать, озарилось каким-то полоумным восторгом.

Но еще через миг показалось, что он врос в машину не голыми нервами, а корнями матерого дерева, пня и что череп ему опилили до самых бровей и уже ничего в нем, помимо упорства, земляной слепоты, не осталось.

Без него, без царя в голове заскользила по мертвой бетонке машина. Побежала под красные звезды земля, перестала шершаво мелькать и разгладилась в серый платок. За спиною сгущался в материальную силу вечный дух русской смерти, отрешения от родины, Ники, любви – сытый лоск вороного винта, желтый нос, безупречно отлизанный, гладкий, стремительный, словно даже ленивый в своей быстроте «мессершмитт». И движением обыкновенным Зворыгин отпустил тормоза, ощущая, как кожа натянулась и лопается на лице и над сердцем, обнажая опоры нутряного устройства. И как будто на борховом вздохе восхитительный до омерзения «мессер» разлучился с землей и пошел вслед за ним в вышину, ровно как по воздетой в нацистском приветствии исполинской незримой руке.

Словно сам удивляясь своей неподсудной, господствующей силе, Борх поднялся на тот же этаж, что и пустопорожний зворыгинский «Як», и нежданно рванул на обгон, предлагая Зворыгину хвост для прямого удара. Приглашающе даже покачал перед носом Григория крыльями, словно канатоходец руками под куполом для равновесия, а верней, хулиганистый малый, вскочивший играючи на парапет. И уже заходил поплавком у Зворыгина в рамке прицела, то подскакивая на негаданных кочках, то проваливаясь в неглубокие ямы. Он, казалось, едва пошевеливал правой рукой и ногами, а все одно Зворыгина опережал на три-четыре эволюции, не давая ему уловить перебоистый пульс быстротечной воздушной реки, закачав с переменными амплитудой и скоростью маятник, с частотою сердечных ударов выставляя Зворыгину белую ледяную подсветку бескровного солнца, ни единого раза, естественно, не повторяясь, учащая биение, вздроги на незримых воздушных колдобинах, отзываясь пожухлым листком на порывы буранного боковика, так что если б Зворыгин пришпорил машину, то в любое из этих мгновений прошил бы своей живой силой смеющуюся пустоту, сохраняющую очертания Борха, как подушка хранит верный слепок головы подскочившего по команде «подъем» человека.

Вереницы светящихся меток были им не нужны совершенно: он и Борх осязали идеи боевых эволюций в первородной, отмытой, беспримесной их чистоте, словно ветер, свистящий в оголенных зворыгинских ребрах, как музыку, и над этою музыкой Борх сейчас властвовал. Это только с земли – да и то, верно, только человеку безопытному – показаться могло, что они крутят черта в пустом, не студеном и не раскаленном, а тепленьком небе, что не могут друг друга убить, в то время как на самом деле оба думали об ударе крылом или рубке винтом. Он, Зворыгин, – о том, как Тюльпана попробовать клювом, а Борх – лишь о том, чтоб Зворыгин порхал в его бешеный, простывающий след. Уходил, уклонялся, играл в «кто кого пересмотрит», обгоняя идею Зворыгина вещей догадкой о ней, так что с каждою новой пропащей атакой убывала частица зворыгинской силы, выкипая в бесплодном надсаде.

Борх сейчас мог глаза завязать и водить по зворыгинским жилам смычком с той же ненаказуемостью, выворачивая так и эдак рули, удушая и высвобождая лошадиные силы мотора, подымая зворыгинский «Як» на дыбы, опрокидывая кверху брюхом, волоча за собой, куда хочет, и тогда, когда надо ему, помыкая Зворыгиным каждое дление лета, заставляя его вер-ноподданно отзываться на каждое мановение скипетром ручки и державою газа.

Протащил за собою Зворыгина вплоть до зенитных позиций, брюхом – прямо на жерла орудий на восточном краю регенсбургского летного поля, показав ему: там твоя родина, я скажу тебе, где и когда тебе жить, – заломил разворот, круто взмыл и вонзился в холодное солнце. И Зворыгин, покорно совершив разворот, завертел головой в скорлупе, слепошаро лупясь в заполярную вышнюю домну, в опустевшие, словно отлитые из хохочущего хрусталя полусферы неделимой державы чужой. В атакующем лете, вертикальном разящем падении никогда Борха не было видно – вплоть до самой последней секунды, когда… Всей своей зрячей кровью Зворыгин стерег этот миг, угадав, словно вырастив в накаленной до звона башке, что Тюльпан атакует его круто в лоб – в то мгновение, когда он, слепой, обратится своим носом к солнцу, завершая движение по часовой.

На длинном, как вся предыдущая жизнь, вираже различил просеченный по голому полю, по опушке соснового леса долгий шрам телеграфных столбов – вот оно, если дали так мало. Ледяное немецкое солнце ударило прямо в лицо – и Зворыгин, свежуя себя, бросил «Як» в полупереворот, не давая Тюльпану ударить его мошкой в глаз, не давая проветрить затопленный солнцем фонарь даже мысленной трассой. Хлестанул гуттаперчевой полупетлей по немецким глазам, растравляя, и пошел по воздушному склону прямиком на гудящий высоким напряжением лес, выходя из пике возле самой земли в приглашающий горизонтальный полет, различая уже не былинки телеграфных столбов, а звенящие струны в руках распахнувших объятья ему великанов.

Всею ссаженной кожей осязая ничтожность расстояния между электрической линией и глухою сосновой стеной, засадил ястребок меж землей и счесавшими кожу с макушки, нелопнувшими проводами. Как письмо со священными адресом и фамилией в прорезь почтового ящика – сквозь едва соразмерный машине просвет меж железными мачтами. Встречным шквалом косматого черного пламени непроломная масса живого рассыпалась на отдельные розово-красные вертикали сосновых стволов и татаро-монгольские шапки – разорвать, размочалить фанерную хрупь и само отвердевшее в напряжении тело, но как будто еще из-под самых стенящих «Давай!» проводов он, Зворыгин, рванул ястребок из чугунной реки в переломную горку. Чем-то бешено шоркнуло по самолетному брюху, продрав до кишок, и ослеп от привычно-нестрашного натиска боли, зная, что все дальнейшее так же во власти его, как во власти детенка ударить ногой изнутри в материнское пузо.

Положив свой надсаженный «Як» на живот высоко над верхушками сосен, очутился в бензиновой радуге и вобрал сквозь ее перламутровый блеск накаленную и как будто засасывающую пустоту – ну! сейчас! перед носом его должен вынырнуть Борх, протянувший свой «мессер» сквозь то же ушко… Может быть, чуть левей, чуть правей, но не сильно нарушив поточное, скоростное единство их боя, и вонзится Зворыгин в него с заработанной неотвратимостью. Ну?! Никакого Тюльпана перед ним уже не было.

Отвернуть, не пойти вслед за ним в ту же прорезь, задрожать перед ним Борх не мог: для него это стало бы полным отказом от собственной сути. И влепиться в сосновую чащу, не вытянув «мессер» в переломную горку, не мог – где ж тогда это место в лесу, где огонь? Заложив над бездымным, беспламенным непроглядным массивом вираж, выедал обокраденным взглядом полусферы прозрачного неба, и казалось, что вздрагивающий стеклянистый, промасленный воздух уж плавится от горячего непонимания, которым переполнен Зворыгин.

Через миг он каким-то обратным, воскрешающим истину зрением увидел – только оторопелую дрожь опаленных термитом ветвей, только призрачный шлейф суховея, прочесавшего рощу насквозь. Брея брюхом траву, из-под самых поющих «Вверх! Вверх!» проводов, человек этот вырвал глазами из чащи то, чего он, Зворыгин, не видел. Словно даже пробил своим взглядом в сосновом массиве то, чего для Зворыгина предусмотрено не было. Да, немедленным всполохом бочки меж шеренгой столбов и чащобой поломал направление лета и врезался – в широченную просеку. Что же это с глазами? Ослепил его Борх. Может быть, это лопнули от надсада какие сосуды – и в кровавом наплыве, лишающем зрения, он кружил над незыблемым лесом, не способный увидеть не то что Тюльпана, а вообще ничего. Он не сразу сознал то, что небо над его головой, за хвостом и по обе руки остается таким же сияющеясным, и, сознав это, вспомнил со смехом о врожденном пороке всех «Яков» – хроническом недержании масла.

Жирной дрянью забрызгало лобовое стекло фонаря. Весь его длинный нос, фюзеляж от винта до хвоста был покрыт этой будто бы родовой черной смазкой. Только вот не родился Зворыгин, а наоборот: совершенно не нужно Григорию было смотреть показания отсутствующего на приборной доске бензомера – эта стрелка дрожала в его голове. Он почуял предсмертную легкость машины, ту, когда предпоследней горючей росинки хватает на пару кругов и покорную, во спасение шкуры, глиссаду к земле. Но кто-то глядевший на Зворыгина сверху хотел, чтобы он продолжал озираться и варить в котелке «кашу из топора», – не ослабла последняя жильная тяга, что уже и не в теле оглохшем, а выше.

Рухнуть вновь с высоты на забавного русского и рассечь его мысленной трассой – это не удовольствие было для Борха сейчас. Удовольствие было затеять другую игру, небывалую и, конечно, смертельную, – ураганные и тихоходные прятки в чащобе, чистым духом и слухом, считай, что вслепую. Удовольствие было вонзиться пернатым снарядом, как тетерев, в лес и, прошив невидимкой чащобу, возникнуть в аккурат за хвостом у Зворыгина. И они уже были и птицы, и летучие рыбы, нырявшие в лес, точно в воду, и взмывавшие через мгновение из черной непрогляди сосновых ветвей для того, чтобы переворотом на горке вновь рухнуть прямиком в широченную просеку.

Григорий пошел в направлении от чащи, оставляя лесной коридор у себя за спиной, и немедленной вспышкою переворота отозвался на охлест горячего ветра, нагоном вынимающий дух, опрокинулся вниз головой, закруглился над самой землею и ринулся в те же ворота. Проскочил под струной между скучных железных столбов и вонзился в протяжный сосновый туннель – словно лось, в брачный гон принимающий все, что несется навстречу, за самку и захваченный самоубийственной тягой воткнуть, зачиная ударом не жизнь, а взаимную смерть. В беспрерывном шершавом мелькании, черно-розовой смази сосновых стволов – прямо в лоб, прямо в сердце, – начиная последнюю, самую краткую, без обмана, игру «кто кого пересмотрит», чтобы, тотчас взаимно расплющившись, не расстаться с Тюльпаном уже никогда. И, конечно, лишь в белую высь-колею мог рвануться из этого русла Тюльпан, и, поймав эту искру, разряд, с наслаждением предельного скрута всех мускулов вздернул Григорий ослепленный, пропащий, торжествующий «Як» на дыбы – просадить носом брюхо, взорвать, и ни дна, ни покрышки.

Он не мог уместить света божьего, не сменившегося чернотой, осознать, что он все-таки пропахал пустоту под хвостом ускользнувшего Борха. Боевым разворотом подхватился за ним, но его бензобаки теперь уже досуха опустошились. Задыхался мотор, оставалось ему только шмякнуться оземь. Но безмозглое жадное тело его, как и вечность назад, за Лютежским плацдармом, все хотело вбирать воздух жизни. Он не знал, для чего, чем и как ему жить, но хотел жить, хотел, не желая расплющиться даром, бесплодно, не желая – вообще, каждой связкой и жилкой своего существа, и ему было проще бездумным движением выровнять подыхающий «Як» по оси нараставшего аэродрома, чем отдаться на волю динамических сил и законов природы.

Может быть, если б он проварился в этом воздухе столько же, сколько богомолец Скворцов и бессмысленно-стойкий Ершов, все бы было иначе, но он был пока еще слишком горяч.

По немецкой бетонной линейке закатился в загон и заглох… Кто-то дергал на нем привязные ремни, корчевал. Сволокли, и лежал на бетонной плите, глядя в лающие аварийные лица. И как будто бы кто-то господски прикрикнул на псов, и его с санитарской сноровкою вздернули на ноги. По бетонной дорожке на него шел живой Герман Борх. В черной кожаной куртке, в подбитых светлым мехом унтах. Низовой ветерок пошевеливал русые волосы, которые были расчесаны на нерушимый пробор. Лицо его было красиво, как работа гравера, а не жизненных соков, дрожжей замотавшейся, словно хозяйка на кухне, природы. Молодое и даже мальчишески чистое, ничего не желающее выражать, все оно, от изломов разлетных бровей до изгибов надменного рта, дышало породным презрением, как даже горячий на ощупь, нагретый солнцем камень дышит холодом. Да и презрения не было в лице, а просто даже если б захотел, то все равно бы ничего не сделал со своим непрошеным и неотъемным даром властвовать, – это были не поза, не видимость, не оболочка, а господство само, только большею силой, железом, землей можно было стесать и сгноить это вот превосходство, впечатанное в молодое лицо.

Между ним и Зворыгиным простиралась воздушная, приближающая пустота. Борх смотрел на него одного, открывая подробности оперенья своей самой трудной добычи, и уже все другое: только этому взгляду присущие скулы, тонкий загнутый нос, подбородок, в который хотелось ударить, – исчезло, и как будто бы сам на себя посмотрел из другого, немецкого тела Зворыгин.

Борх подступил к нему на расстояние запаха, родимых пятен, кожных пор, и Зворыгин учуял, что тот под своей черной кожей взопрел и до сих пор не может выровнять дыхание, и уже не могли обмануть измочаленно-полуживого Григория немигающий, ясный, неломкий взгляд его ледяных серых глаз и недвижно-презрительно сомкнутый рот. На известково-сером лбу зернился стылый пот, и неотертое лицо его сияло, точно свежелакированное. Обитающий дома, свободный, до фарфоровой гладкости выбритый Борх и оборванный, нищий, холощеный Зворыгин, оба были сейчас по усталости – по кровавому выпоту даже – равны.

Они стояли рядом, и все силы воюющих армий, народов, великий холод ненависти, а вернее, непризнания друг друга людьми не давали им преодолеть последнюю упругую полоску злого воздуха, но еще они были, два врага, и едины, были как… не разрубишь магнит пополам.

Продолжая смотреть ему прямо в глаза с ледяным уважением сильного зверя к такому же сильному, Борх неспешно, как будто раздумывая, что ему делать дальше, начал стягивать палец за пальцем перчатку – неужели хотел протянуть ему руку? Нет, нет, влез в карман под прицепленным к поясному ремню циферблатом и взвешивающе покачал на ладони ту самую сигаретную пачку, будто все сомневаясь, заслужил ли Зворыгин ее. Но Зворыгин отчетливо чуял, что уже никакое движение для Борха не будет естественным: бросить под ноги будет неправдой, протянуть – еще большим паскудством. И Борх это видел – что оба они понимают, что теперь уже всякое проявление жалости или жест уважения ко всякому русскому для него невозможны как заранее проклятые или просто уродливые в самом корне своем.

Глаза их, не мигая, говорили многое, не выразимое словами – все то, что Зворыгин и Борх давно уже сказали друг другу своими военными жизнями. И рука Борха дернулась обратить подношение в подачку, опустить на колени, согнуть – но желтенькой пачки с верблюдом Григорию под ноги не уронила, словно та прикипела к ладони. И уж лучше бы бросил, предлагая склониться, – вот тогда бы все сделалось ясным, и Зворыгин бы просто продолжил стоять несгибаемо, с переполненным подлой наркотической жаждой нутром. Но Борх вместо этого выбил сигарету из пачки щелчком, показав, что желает закурить со Зворыгиным сам, и единым коротким, свободным движеньем, которое не пресек бы и фюрер его, протянул сигарету Зворыгину. Гладко бритый его подбородок и нравные губы неожиданно двинулись в речи, роняя слова, доходившие до сознания Зворыгина, словно камни сквозь воду до далекого дна:

– Я запомнил тебя. Ты – Зворыгин, – сказал на чистом русском языке, так же необсуждаемо-просто, свободно, как и все, что он делал. – Все могло бы быть наоборот. В мае этого года, под Крымской. Я бы был сейчас в русском плену, а не ты здесь. Но сейчас ты повел себя… в общем, наивно. Я хочу, чтобы ты понимал… Ты… самый… сильный летчик, какого я только встречал. Ты не лучше меня, но есть вещи, которые в небе можешь делать один только ты. И то, что ты здесь… я не могу это исправить, но это мне кажется… несправедливым.

Что-то похожее на зависть караульной собаки к буерачному волку прожглось в его упорных, немигающих глазах, и под нажимом этих безнадежных глаз чумазая рука Зворыгина качнулась преодолеть свою – оставшуюся – половину, чтобы через вот эту соломинку, плотно вжатую в ряд сигаретку, впервые сцепиться с человеком, подобным и равным ему, – но под весом всей борховой корневой, изначальной неправды обломилась, как ветка, и пала по шву. Уж если не вышло машиной в машину, то значит – никак. Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей.

3

Я хотел протянуть ему руку. Это было таким же безотчетным движением, каким кошка трогает и скребет свое жуткое отражение в зеркале: кто ты? Я почуял: сейчас протяну – и наступит последняя, честная, как бы перед лицом всей природы свобода. И не мог шевельнуть пустотелой, бескостной рукой человека, не наполненного красотой и свободою правды, не мог сделать это движение законным, справедливым хотя бы для себя самого, а не то что для русского.

Мы стояли, проложенные невидимой скало-гранитной плитой: то мое превосходство над ним на днепровском плацдарме, то, что я уничтожил, унизил его, – это-то можно было убрать, как древние цари и расфуфыренные генералы заливали вином и смывали слезами подобное наживное, смешное, ничтожное, обнимаясь и плача: «Мой брат потерял свою армию! Я послал своих рейтаров опрокинуть его левый фланг!» Но сейчас я смотрел на него, как нищий шарит в кармане. Я не мог отдать русскому то, чего он заслужил, – он угодил на наш перерабатывающий завод, тут мы роем могилы для русских не только в земле, но еще и в воздушном пространстве. Мы его перекрутим жгутом, отжимая до капли в клювы наших птенцов, – вот что нас разделяло. Ах, ну да, есть еще одна малость – трупы русских детей на разровненном поле в Любимовке, как-то забыл.

Я смотрел на него с безотчетной, безжалостной жадностью жрал, по одному рассматривал зворыгинские маховые перья: чуть пониже меня, но значительно шире в плечах, крупный мощный костяк и не мышцы, а та нутряная и цельная сила, которая не наращивается никакой атлетической каторгой, – вот таким он и выплавился из родительской близости. Но сейчас эта сила означала лишь то, что он дольше промучается. Заросшее черной щетиной, почти бородой, известкового цвета лицо – да, именно его я видел на Кавказе сквозь двойное остекление наших самолетов. С крутыми выпуклыми скулами и выпирающими дугами надбровий – наследием клыкастых кроманьонцев, – с печатью холопьей угрюмости, тупого терпения русских крестьян, оно принадлежало времени пещер и вместе с этим – царству мысли. Такие нынче вышли на мировой киноэкран и стали сексуальным идеалом новой поросли: закормленные самки хотят, чтобы их брали силой и чтобы от мужчины пахло зверем, – это служит порукой рождения жизнеспособного потомства. Но племенного этого производителя теперь уже, конечно, было трудно разглядеть в потравленном землей воздушном узнике, который старел с быстротой колдовской, слабел не от голода, не от побоев, а от невозможности жить, как растешь. Все равно что смотреть в лицо насмерть забитого, с распухшими губами и заплывшими глазами: что же в них, что же, что – да уже ничего.

Уничтоженные опускают глаза, не выдерживая взгляда новых господ, или глаз у них попросту нет – небольшие участки открытой чувствительной слизи, приводящие мускулы, нервы, чтобы видеть кормушку и палку. Зворыгин смотрел на меня безотрывно – без усилия что-то внушить, без желания сломать мой упорный, немигающий взгляд, а просто с непризнанием меня и всех немцев людьми. Может быть, с уцелевшим, не вытравленным до конца звериным любопытством к сильному и равному и как будто бы с детским изучающим недоумением, только это уже не имело значения. Он бы просто убил меня здесь, на земле, если б не был настолько измочален и выжат, если б это могло что-нибудь изменить; он убил бы меня в силу той же насущной потребности, повинуясь которой давят крыс, пауков, ядовитых рептилий и бешеных псов, из самосохранения или просто омерзения – только в силу того, что они, на твой взгляд, некрасивы. А еще через миг показалось, что он даже этого больше не чувствует, что физически он уже стал молодой, мускулистой, бесполезно выносливой падалью.

Подержал на весу, в пустоте пачку «Кэмела» и пошел от Зворыгина, вырвав с корнями перетуженный провод, разрывая все струны, все жилы, убивая таинственный ток, притяжение единственной силы. Гнал ногой по бетонке пустую жестянку и спрашивал: для чего я протягивал руку ему? Что хотел ему этим сказать? Что могу ему дать – что хочу? Даровать справедливую быструю смерть? Так подарят сейчас без меня – влепят пулю в его самородную голову за попытку тарана господствующей расы. Скольких мы так прикончили по лагерям – за косой, ненавидящий взгляд, за шатание в строю, за подобранный без дозволения окурок, за секундное непослушание и промедление. И ведь что-то еще меня тянет назад. Словно двинулась и начала поворачиваться наподобие гончарного круга земля, и куда бы ни шел, все равно иду вспять, прямиком на Зворыгина.

Кто-то тронул меня за плечо – подневольный, продлевающий жизнь своих мальчиков Реш:

– Ну и что мне прикажешь с ним делать? Спасибо: ты заставил его проявить свою сущность. Нам придется убрать его. Пристрелить или просто отправить в обычный барак. Подставлять под такого зверюгу мальчишек – увольте.

– Бросьте, Густав, – сказал я, бессмысленно продлевая Зворыгину жизнь. – Ему нужен был я, а не ваши цыплята. А теперь ровно наоборот: вряд ли вы его сдвинете с места.

– Да уж лучше б не сдвинули. По движениям других все понятно: кто задумал известную глупость, а кто думает только о миске вечернего супа. Я читаю мозги этих красных, как открытую книгу, а этот… Ты бы видел, какими глазами смотрел он на этих цыплят. Будто бы размышляя, сожрать или выплюнуть. Да и на нас, на нас с тобой, ты видел? Смотрел с презрением мертвого к живым. Но и с завистью… нет, ну какая тут зависть? Просто как он простит нам, что мы-то живые?

– А до наших с ним шалостей вы говорили иное. О животной потребности жить. Продержи вы его в этом воздухе месяц – и от этой его свежей зависти, а верней, непрощения ничего не останется. Бросьте, старый опасливый лис, вы же ведь понимаете, что больше одного цыпленка он у вас не заберет. А забрать одного – нет ему в том ни чести, ни радости.

– А ты не думаешь, что мы… – он поглядел в меня тоскливым, спрашивающим взглядом, – что лучше будет нам из уважения к нему… что мы даже обязаны… отпустить его, а?

– А почему тогда не всех? Мы же их одинаково мучаем. Все они одной с нами породы. Перестрелять их всех в бараке при попытке к бунту и перейти на более опрятную методу обучения. Но тогда этот Майгель, или как его там, обвинил бы нас с вами во вредительстве и саботаже. Так что если хотите совет – пусть живет, что бы ни означало для него это слово теперь.

Реш неопределенно поводил головой, словно взятой в тиски, и, наверное, это означало: я сделаю так, как ты просишь, хоть и не понимаю зачем. Если б я это сам понимал.

– Ну а ты как, в порядке после этой охоты в лесу? Как насчет остальных? Продолжаем?

– Да-да. Пусть проверят машину. Дайте мне полчаса. А где поселился мой брат?..

Я хлопнул его по плечу и хотел было двинуться по направлению к казармам, но вдруг увидел одинокую фигуру тепло одетого наземного прислужника, стоявшего всего в ста метрах от меня.

Он остался на месте, в первый раз не шагнул мне навстречу, высокий стройный юноша в нелепой чернорабочей униформе, пианист, по неведомым соображениям устроившийся кочегаром на угольщик, и разделяющий нас воздух сделался водой, а я – пустой посудиной, которую кто-то силился в эту прозрачную воду втолкнуть. Как будто шел не к брату, а к Зворыгину – воздух был совершенно другого состава, но плотности той же.

С абсолютной, юнгфольской серьезностью Руди отдал мне честь:

– Герр оберст-лейтенант.

– Смотри-ка, мальчик-одуванчик, ты научился понимать в погонах и петлицах. – Как будто отыскал его в больничном коридоре и говорил неузнаваемым, блудливым, подлым голосом здорового, трубил: «Какое солнце, воздух, а! Что же это так душно у вас? Надо открыть все окна – воздуха сюда!»

– Мне теперь как-то легче обращаться ко всем здешним немцам по званиям. – Все то же смирно-отрешенное лицо, сомнамбулическая медленность движений, затуманенный взгляд человека, который пребывает в своей тишине, – я не видел надлома, не видел, что брат заболел, что под кожей и ребрами вызрело и готово прорваться наружу такое, что надобно срочно вызывать санитаров, чтобы те обогнали других, мясников, живодеров, тех, которые рядом всегда.

– Ну конечно, как можно называть таких извергов так же, как мамы называли их в детстве? – Я увидел, что брат оказался сильнее, чем я привык думать, и это меня не обрадовало.

Что-то было у Руди в глазах, не дающееся пониманию. Что-то новое в нем появилось, этом вышедшем к людям из леса олене, – не просто отторжение, гадливость или ужас, которые безвыходно перекипают в человеке, а ежедневно получавшая подпитку нерассуждающая тяга к противлению, хоть я и помыслить не мог, в какую правду действия она способна превратиться.

Мы направились к краснокирпичному двухэтажному зданию школы, погрузились в тепло и устроились в пустовавшей столовой. Официантка немедля подала эрзац-кофе, и я протянул Руди те сигареты, к которым не притронулся Зворыгин:

– Что же ты ничего не писал мне? О здешней методике?

– А зачем? – Руди взял сигарету и подался к огню. – Ну вот ты приехал – и что же? Ты, со своей огромной славой и авторитетом. Воплощение германского духа и рыцарской чести. Сам принялся травить подранка? Вернее, даже не подранка, а не знаю, как назвать. Так зачем же мне было писать тебе? Чтобы ты мне ответил, что это у каждой божьей твари в крови, Бог нас создал такими – от невинной пичужки до наделенного сомнительной свободой воли человека? Это я от тебя уже слышал.

– Сразу видно, что ты не от мира воздушной войны. Вообще-то сейчас этот русский чуть меня не убил. Как ты видел и слышал, я в него не стрелял. Мы играли на равных. Впрочем, если бы даже я стал поливать его из пулеметов, это мало бы что изменило. С этим русским всегда так. Его имя – Зворыгин. Это он убил нашего брата весной. Не огнем пулеметов, а стойкой шасси. Понимаешь? Как птица. Словно тетеревятник, выпускающий когти над беспомощной жертвой.

– Даже так… – дрогнул он, на мгновение увидев бедового, беспробудно-бесстрашного Эриха – лучезарную силу улыбки, убивающей все твое точное знание, что и ее когда-то не будет. – И что, теперь ты хочешь отомстить ему? Вот так?

– Если бы мне хотелось отомстить, я сажал и сажал бы его в настоящий, снаряженный, заправленный боевой самолет и играл бы с ним снова и снова. Я искал бы его там, в России, – не здесь. Ну а сейчас мы с Решем думаем, не пристрелить ли нам его, оказав ему этим последнюю честь, уж если он, на собственное горе, оказался столь живучим. Вольно ж ему было тогда не разбиться. А я гляжу, ты смотришь на творящееся здесь… ну, без особых содроганий. – Я не мог найти нужного слова, я хотел спросить: что ты тут делаешь? почему не кричишь «что вы делаете?!».

– Удивляет меня, главным образом, вот что: почему же никто не кричит? – Руди словно услышал меня, он всегда меня слышал. – Как будто так и надо. Вот Реш: он – добрый, умный и несчастный человек. Ты – тоже умный, сильный, храбрый. В твоей шкале нет жалости, допустим, и сердце твое очерствело, давно уже не впитывает боли – это, скажем так, профессиональное, тебя не поразишь ни видом, ни количеством убитых, но дело-то не в жалости, а если хочешь, в красоте войны, ведь так? Говоря по-простому, вы с Решем – солдаты, а не палачи. Тогда почему? Почему все мы, немцы, по отдельности будучи добрыми, умными, храбрыми, в конце концов, жизнелюбивыми людьми, все как один, все вместе, как народ, сплотившись, делаем вот это, не говорю уж о другом? Ну хорошо, давай не будем добрыми, допустим, добрыми нам быть нельзя, как ты пытаешься меня уверить. Но мы же так гордимся нашим практицизмом. Неужто то, что мы здесь делаем с твоим Зворыгиным и всеми остальными, на самом деле нам поможет победить? Именно так мы и добудем необходимую вакцину против русской живучести в воздухе? Помнишь, ты говорил про наивные верования островных людоедов? Съедая сердце или мозг убитого врага, перенимаешь его силу, его храбрость и так далее. Изжарить сильного врага на ужин – это значит оказать ему честь. Так вот, те дикари по сравнению с нами чисты. Мы, кажется, нарушили последовательность, нет? Позабыли убить этих русских, перед тем как начать ими лакомиться. Каким бы ни был твой Зворыгин там, в России, здесь он слаб, положение его безнадежно, все усилия тщетны, как бороться со старостью или раком кишок. Мы клюем умирающих, наслаждаемся их безответностью, и по-моему, брат, все закончится тем, что мы выродимся, и настоящая война нам будет непосильна.

Будто я сам с собой говорил и смотрел на себя из другого, слабосильного братского тела.

– Ну а ты сам? – спросил я. – Почему ты не бегаешь и не кричишь?

– Ты, конечно, не терпишь банальностей, но это же не отменяет истинности общих мест. Сторожа, как известно, сидят вместе с узниками, в той же самой тюрьме. Я не могу отсюда убежать. Разве только в лечебницу, но душевнобольных у нас тоже не жалуют. Был бы я честным немцем – давно бы сидел в Заксенхаузене. А теперь мне придется отсидеть с твоим русским одинаковый срок. Отсидеть, отлетать… как же это назвать-то? Есть слово?

Нет, он мог «убежать». Попроситься на фронт, в гренадеры и вдосталь покаяться. Схватить свою свинцовую пилюлю от угрызений совести и корчей человечности. Это не сделало бы чести его вкусу, как распятие – вкусу Христа, но только я и сам уже не понимал, что за дело мне до человека, которым я всегда хотел стать и которым я с неумолимостью сделался? Летя по просеке Зворыгину навстречу, я впервые надолго, на огромное время задумался. Словно бегун на дальние дистанции, рекордсмен, восходитель, живущий в уверенности, что на все, что он делает, смотрит Господь, я вдруг почуял беспредельное презрение к тому, что было моим смыслом. Красота боевого полета осталась, но она целиком перешла во владение Зворыгина, русских, потому что и в небе мы были железобетонной плитой, а они – жалким, слабым и всесильным зеленым ростком. И Зворыгин не знает, как он был в то мгновение близок к тому, чтобы все же сшибиться со мной и взаимно расплющиться, но еще и пустить сквозь плиту «Герман Борх» самолетный побег.

Сплюнув сладкую дрянь в недопитую чашку, я вернулся на летное поле – к «работе». Привели двух полярно несхожих иванов: пожилого, седого, с обожженно-сухим неподвижным лицом и леденисто-светлыми глазами, подернутыми пеплом равнодушия к тому, что начиналось для него, и молодого, чернокудрого, горячего, немедленно вонзившего в меня ненавидящий взгляд кровянистых ореховых глаз, которые, казалось, лопнут или выскочат, но разрывать меня не перестанут.

Старик трижды дал мне себя «расстрелять», все делая так медленно, что я разглядел все рептильные пятна на его фюзеляже, даже свежую яркость крыльевых его звезд, вероятно, недавно подкрашенных нашей обслугой, но чистоты поставленного почерка не скроешь. Он просто берег свои силы до той поры, когда невидимые трассы станут настоящими. Так старый зверь в своем матером совершенстве кажется медлительным и безнадежно одряхлевшим – до той минуты, когда надобно всей мочью вложиться в бег, прыжок или удар. Тоскуя в его мертвой зоне, я чувствовал движение его мысли, просекавшей пространство, которое он не резал крылом.

– Седой – отличный летчик и умен, – сказал я Решу. – Он даже не надеется, что мы отправим его в группу самых слабых.

– Да, да, – Реш покивал тому, что видел сам. – Бьюсь об заклад, что он лишился девственности там же, где и я, – где-нибудь под Валенсией или Гвадалахарой. А с этим будь поосторожнее, – кивнул он на чернявого.

– Он что, страшнее, чем Зворыгин? – спросил я и прислушался к себе: кровит? не перестало? не выдавил естественным путем? – Или вы беспокоитесь, как бы он не натер своим взглядом мне лоб?

– Он попытается тебя ударить непременно, и мы пока не знаем, насколько он хорош.

– Что непременно – это вы решили по глазам?

– По глазам напридумаешь всякого. Мне донесли, что он об этом говорил. – Реш наморщился так, словно выпил за всех дурно пахнущее, необходимое для жизни в этом воздухе лекарство…

Да, ему донесли достоверное, в самом деле сверлившее мозг чернокудрого русского: тот какое-то время уходил со скольжением вправо и влево из моей хирургической линзы, а потом подпустил меня ближе и, жалко подражая Зворыгину, нисходящей неправильной бочкой усилился пропустить меня над головою вперед и вонзиться мне в брюхо на взмыве. Я, конечно же, вскинул прокатный «мессершмитт» на дыбы, опрокинулся через крыло и зашел ему в хвост.

Это был хорошо мне знакомый экземпляр мускулистого сокола, полагавшегося на предельную резкость и мгновенность реакции, как цыганская скрипка – на метельный подвыв и слезливый надсад, но сейчас его мозг превратился в чугунный расплав унижения и злобы: переворачиваясь через крыло, он с бычиным упорством заходил мне в прозрачный бронированный лоб и впивался в меня разрывающим взглядом. На пределе сближения я нырял под него, издеваясь и чувствуя только окаменелую скуку.

Отчаявшись убить меня гипнозом, русский сделал последнее из того, чем владел, – затянул надо мною косую петлю и томительно долго заходил мне в трепещущий от ожидания хвост, чтоб в течение последней минуты не суметь поравняться со мной ни по горизонтали, ни по высоте. Я – не Буби, а он – не Зворыгин. Я не дался Зворыгину – почему же я должен ему подавать свою жизнь, точно милостыню?

Я взглянул на часы – что теперь? Неужели он вмажется в землю, убивая свое унижение, уходя в земляную свободу от того, что ему предназначили мы? Он пошел на посадку. Зачем? Дожидаться добычи попроще – только кто же теперь даст ему на разрыв близоруко-отчаянного, все равно что слепого птенца?

Спрыгнув наземь, я двинулся к русской машине. Что меня потащило туда? То чувство любопытства, которое испытывают все живые к умирающим, надеясь уловить то самое мгновенье перехода, поймать саму смерть, ее подлинный лик, который проступает на лице любого обреченного? Но этой неделимой частицы не поймать никакой современной и будущей аппаратурой: человек либо все еще жив, и тогда по лицу его пробегает рябь ужаса, боли, мольбы или злобы, либо мертв, и тогда остается лишь трупное окоченение, неподвижная тяжесть, в которую нет смысла вглядываться, оболочка, которая ничего не содержит. Быть может, я хотел увидеть в глазах курчавого зворыгинскую участь? С этим было все ясно, а вот со Зворыгиным… Хочет он теперь жить?

Подобравшись, как перед прыжком, курчавый замер на борту заглохшего трофея; лицо его зигзагами ломали судороги злобы. Он увидел меня и сорвался с машины, как моя Минки-Пинки, как зверь, – я увидел лишь белые плиты зубов и глаза – воспаленные черные дыры, я почуял лишь страшную силу, с которой он выбросил руки, чтобы тотчас вклещиться мне в глотку. Я, как будто ожженный, поймал его руку и ударил его полусогнутой левой в висок. Он сломался в коленях, провис, но горла моего не отпустил, потянув меня вниз за собой, – отдирая его замертвелую руку, я ударил его в грудь коленом, отпрыгнул. Он откинулся навзничь, но тотчас вскочил и пошел на меня, точно лошадь в увязшей телеге, рывками, но подбежавший Фолькман сзади ударил его в голову своим чугунным кулаком, втиснул в землю ничком, надавил на хребет великанским коленом и, рванув его голову кверху, показав мне его почерневшее от прилившей и запертой крови лицо, вопросительно глянул: доломать? погасить ненавидящий взгляд?

Я хотел сказать: «Брось, отпусти», но горло было перехвачено железным обручем предсмертной русской хватки, словно эти когтистые пальцы на горле остались и ничем было их не разжать: вот что все мы теперь должны чувствовать, каждый немец, от фюрера до пехотинца, – и, схватившись за шею, растирая кадык, помахал потрошеной рукой отгоняюще и запретительно, понимая, что это мое приказание бессмысленно.

Окруженный обслугою и офицерами, русский попытался подняться, но схватиться ему было не за что и никто ему не помогал. Лишь окровавленная голова его с витой, как у барана, шапкою волос торчала кверху, как цветок какого-то упрямого, бессмысленно живучего большого сорняка. Наконец он поднялся, повторив за минуту весь путь эволюции к прямохождению, к зарождению первого слова, с незаживающим оскалом разделяя рождавшийся в его грудине слитный вой на кровяные сгустки слов-проклятий, изрыгая ругательства самые страшные изо всех мне известных у русских, глядя неуловимым, текучим, узнающим меня на мгновение взглядом, ненавидящим и презирающим все, во что я заключен:

– Ну, давай, в рот те, в душу, кончай меня, потрох! Давай! Я за это спасибо, спасибо тебе, мать твою распроять с блядским присвистом, в селезенки, в печо-онки! Все едино задавим, в потемки мать, в бога! По земле поползем и задавим!.. Ты кончай меня здесь, все одно жить не буду по-вашему, гады фашистские! … вам в чавку, а не Бирюкова! Ну давай, гад, прошу! Это, это хоть можешь?! А, кишка ты прямая?! Стреляй! Смотри, как умирает русский летчик!.. – Это все еще были слова, но они ничего уже не означали и могли быть любыми, сливаясь в торжествующий вопль человека, выражавшего только радость освобождения.

Пуля вошла ему в рот. Он рухнул на спину и выгнулся дугой, выхаркивая черные от крови, вырванные и раскрошенные зубы, и его молодое пружинисто-сильное тело распрямилось и вытянулось, словно выбитая из-под гнета распорка. Но он был еще жив, то выгибаясь с судорожной силой, то расправляясь на расшитой снегом, промороженной земле. Одна его нога, как будто бы ища опоры, задвигалась, как кривошипно-шатунный механизм какой-то мощной паровой машины, взрывая каблуком оледенелую, равнодушную землю, даже в ней, неприступной, пропахав черно-рыжую борозду длиной от ступни до колена.

Один из офицеров Реша – должно быть, отвечавший за охрану этого объекта – поднял табельный «люгер» и выстрелил в молодое живучее тело еще раз. Русский дернулся и припечатался распрямленной спиною к земле, нога его немного поелозила, как будто в ней не кончился завод, и, улегшись в канавку, затихла.

4

– Аыыаать! Круче, круче вираж!.. Не давай ему брать упреждение, паскуде!.. Нежно, нежно, вот так!.. На себя! Да куда-а, распроятьтвоюмать!.. Ну мандюк, ну мандюк! Только так на пикировании от него отрывается!.. Отдаешь ему солнце опять!.. Сбросить газ, сбросить газ! Прижимайся к нему! Ближе! Ближе, Ромашка! Хоть перед самым его носом, только ближе! И вот хрен он тебя заклюет! Сам же и отвернет! Обосрется!

Наждаком от надсада шершавилось горло, но еще надрывались, хрипели, не горлом, а откуда-то из живота испускали сигнальные крики наблюдавшие за каруселью с земли летуны, хоть и было, казалось, из них все давно уже вымыто, выжато, хоть и был каждый выполоскан в этом пыточном небе, опустело нутро, и манила к себе, наполняя зазывною нежностью тело, голубая стозвонная высь – упади в нее, кань, перейди, словно небо над ними давно уже было не небо, а сомкнувшаяся над пустыми головами вода; и такая же точно вода, а вернее, трясина колыхалась у них под ногами, погружались в нее с чугуном на ногах, наполняясь последней остужающей радостью успокоения, избавления от мук.

Да и бросили многие «воевать за баланду и воздух». Только дюжина самых упорных каждый день выползала из барака под небо и немым говорением, криком направляла кружившего в небе собрата, словно тот мог услышать их крики.

В отбеленной по самым краям голубой прорве зимнего воздуха разохотившийся с голодухи курсантик-мандюк с ученической страстью гонял в хвост и гриву такого же, как и сам, желторотика, то и дело раскраивая пустоту над крылом запаленного Ромки Вакульчика длинными розоватыми метками, как будто испуская с каждой новой трассой клокочущий, повизгивающий вопль «Абшусс! Абшусс!», что на их языке означало «выпускают добычу» – и тебя самого, как собаку, за ней.

Вчера еще Зворыгину казалось, что Вакульчика первым убьют, дотерзают, допичкают. Жидок сердцем, слаб телом, казалось, был этот щегол. Одно слово – Ромашка, цветочек на тоненьком стебле. Совершенно зеленый и сразу угодивший сюда. Да и был бы щегол крепок духом, как один из народа отчаянных мальчиков, прибавлявших себе год-другой, чтобы взяли на фронт, погибавших в подполье, взрывавших мосты, поступавших в далекие азиатские летные школы, – никого не убил бы одной своей храбростью и себя самого не сберег бы. Храбр был Бирюков. Но Ромашка негаданно оказался породным, как есть, летуном. Так в кладке соколиных крапчатых яиц, надо думать, таится одно, вовсе не отличимое от остальных, но как будто уже подогретое чем-то, незримо просвеченное. У него было чувство машины, силовой установки, рулей как подчиненных членов собственного тела: уходил из-под трасс своего распаленного гоном погодка с разворотами вправо, на солнце и даже кувыркался на горке – на зворыгинский вкус, слишком плавно, классически чисто, оставаясь подолгу в полете прямом, но на кой ему было мочалить себя частотою и резкостью злых эволюций, когда у него лишь подслепый щенок на хвосте, а не истинный черт?

Здесь вообще было много способных ребят, наломавших как следует руку в хороводах с «худыми» в небе Курской дуги, Украины, Кубани – до того, как, подставившись и промахнувшись, распустить над собою плевок парашюта и на горе себе изловчиться спастись.

День за днем, третью кряду неделю не давали уклюнуть себя. Безнадежное небо синело, сияло – никаких ураганных ветров, ни сплошной белой наволочи, ни трескучих морозов, от которых бы заледенели моторы. Так управил здесь Бог, мировая природа, сотворив этот край благодатно-умеренным – словно для воспитания баварских крестьян, виноградарей, скотников, – и как раз совпадавшая с духом немецкого трудолюбия и постоянства добротность вот этого климата убивала сейчас пленных соколов – разве что много медленней, чем побои и голод. И не каждые день и неделю, но с неумолимостью в человеке как будто кончался завод, пресекалась уже и не воля рассудка к продлению жизни, а последняя жильная тяга в нутре – и с холодной, безгрешною точностью резавший соколиную правду летун делал в воздухе непостижимую, прямо до святотатства доходившую глупость. Сам бросал самолетную ручку, проходившую сквозь его пальцы, как будто сквозь растопленный воск, опускался, взмывал под беспомощно шарящий по небу «луч» – и, как птичка, подбитая камнем, чем-то тонко и жалобно щелкнув, опрокидывался и кроил просветлевшее небо витками, запевая прощальную песню, быстро переходящую в раздирающий душу пронзительный вой, с каждым новым витком отдавая часть воли и силы совладать с притяженьем земли, задирая вдруг хвост и согласно идя по прямой носом в землю, испуская какой-то не свой, бычий рев, чтобы тотчас же взбросить над собою клок черной поярчатой шерсти и чугунно-литого мускулистого пламени, и вмещал этот гибельный рев и всю долгую муку гонимого сердца, и кипящую злобу бессилия, и торжество навсегдашнего освобождения. В мире делалось тише и чище, и у всех отпускало сщемленное сердце: еще один кончился, и ни больно, ни страшно не будет ему никогда.

День приходил и уходил, один и тот же, не приносящий ничего, кроме тошнотного, вытягивающего жилы ожидания и пилотажного надрыва в препарированном «Яке», в железной клетке собственного тела. В ячейках двухъярусных нар, как в гнездах расшатавшихся и выпавших зубов, появлялись все новые нежилые пустоты, и эти новые потери уже не вызывали в большинстве крылатых ничего, кроме покорного согласия с бесперебойным ходом птицебойни.

А еще – первым делом – утрачивал человек чувство времени. Как будто длилась все одна и та же тошная минута, и человек летал во сне и спал в полете, не мог нащупать в памяти название, цифру дня, не имело значения, «среда» или «пятница», равно как «февраль» или «март», потому что не чаял уже человек «воскресенья», «весны», больше не говорил сам себе: «дайте срок», всею силой души и рассудка желая очутиться там, где уже наступило иное, рассветное время, – потому что знал точно, что окажется там же, где был, не притянет к себе ни на пядь, ни на волос то время, и к нему не приблизится огневою, рассветной полоскою фронт, не захватит трепещущим заревом половину вот этого неба. Он, конечно, наступит с погодною неотвратимостью – заревой день победы советских людей, только не для тебя, без тебя.

Лишь Ощепков упорно вел счет календарным, в пилотажном надсаде добываемым дням, не желая терять как разумную единицу себя. То кирпичным обломком, то ложкой нацарапывал палочки на барачной стене – подобно тому, как во многих счастливых семействах отмечают зарубками на косяке каждый пройденный ввысь сантиметр, прибавление в росте родного дитяти, но комдив заполнял пустоту на манер первоклашки – по горизонтали. И, корябая стену черенком алюминиевой ложки, вел как будто бы острым железом по сердцу Зворыгина, зачерствевшему, как солончак в мертвый зной, и не впитывающему ничего: ни тоски, не надежды, ни жалости, – прорезая до алой, сочащейся мякоти: Ника.

Никуда не девалась из мира она – со зворыгинской жадной частицей в сокровенной своей женской тьме, с таинственным двухклеточным мальком, ничтожным и всевластным кусочком новой жизни, которую Зворыгин завел в ней, как часы.

Он и раньше, еще на свободе, не мог допустить до ума, что пройдет всего несколько месяцев – и в далекой Москве, за пределами слуха и духа, появится кто-то состоящий из Ники и него самого – раскаленный ее нутряной корчевальною болью, обжигающе чистый и новый, безымянный, орущий и плачущий, с ничтожно-крохотными ручками и ножками и с головенкой чуть не меньше его, зворыгинского, кулака. Возглашающий: «Я! Я пришел! Всем считаться со мной! Всем бояться меня уронить!» И тогда, до плацдарма, до плена, эта невероятная, заревая минута приближалась к нему, как победа; он и сам осязаемо приближал ее вместе с победой, а теперь был не в силах ни вспомнить, ни забыть ни о Нике самой, ни о том, кого носит она в животе, нераздельная с этим растущим мальком.

Никогда не увидит, кто же там от него появился, – это тоже впивалось меж ребер и жгло, но слабее, чем главное: Ника – обещал ей, поклялся, что вечный. Дал себя подшибить – обнесчастил ее. Он – не первый воин, не последний, и Советская Родина без него обойдется, а Ника – как носить ей под сердцем дитя, зная, что у него нет отца?

Пятьдесят девять дней миновало с минуты, когда их, летунов новогодней, зворыгинской партии, засадили сюда. Четыре месяца она не получала писем от него, и пустая вода ожидания проточила плотину убежденности, веры, внушения, что Зворыгина в небе убить невозможно. Даже если штампованное извещение о пропаже Зворыгина без вести не дошло до нее, даже если его Лапидус и Султан были в силах молчать и обманывать Нику, то она, военврач, все давно уж сама поняла, и святая работа ее – беспрерывно снабжать созревающий плод всеми жизненно необходимыми чистыми веществами-строителями, какие только есть в таблице Менделеева и какие должны непременно сыскаться в материнской крови, – отравилась сознанием, что теперь она носит детеныша от мертвеца. И, быть может, так тяжко, глубоко отравилась, что уже нежеланной, постылой и даже непосильной сделалась таинственная эта, не разъяснимая умом внутриутробная работа – беспрерывно дышать за двоих, гнать одним сердцем кровь для двоих, и ее, их ребенок начал в ней задыхаться.

На мгновение делалось страшно, а потом он не мог продохнуть от стыда за неверие в Никину силу и верность – не ему, мертвецу, а себе же самой, материнству, дитяти. Много больше того: было знание, что она не могла не прийти к убеждению, что должна непременно родить для Григория, наградить его, что ли, ребенком посмертно; что теперь это долг ее перед мертвым Зворыгиным – больший, чем был бы перед живым; что не может, не должен Зворыгин сгинуть, сгнить целиком, ничего не оставив и ни в ком не продолжившись.

Но железною дужкой замка, волчьей хваткой давило Зворыгина столь же точное знание, что она не способна поверить в его увольнение из жизни, обнадеженная и обманутая тем расплывчатым, неокончательным, за что цепляется рассудком каждая не признающая себя вдовой вдова, продолжая ждать не похороненного, а всего-то пропавшего без вести. Он видел это сердцем – что каждый день для Ники начинается с растительноупорного, горячечного убеждения себя в том, что Зворыгин не сгорел, не растянул свои кишки на острых сучьях вместе с шелковыми стропами, а упал в аккурат на Лютежском плацдарме, был подобран родными бойцами и лежит не в болоте сейчас, а на койке в одном из бесчисленных эвакогоспиталей, неопознанный и безымянный, или бродит на дикой свободе, хоронясь по лесам и оврагам от немцев, продираясь ночами по звездам к своим. Надо только носить их ребенка и ждать, он не может ее обмануть, не вернуться, он – вечный, и она будет ждать – все остатнее время войны, а потом еще месяцы, зимы после русской победы, замыкая сознание, слух, не впуская голоса говорящих: «Если бы был живой, то давно бы пришел». Все устанут, и воздух позабудет следы его, а она будет так же упрямо разговаривать с ним, рассказывать, что делала сегодня и как растет их сын… Зворыгину, конечно, казалось, что родиться должен сын. Ну или девочка, гордячка, маленькая Ника. Вот это-то Ника ему первым делом и скажет: у нас с тобой вот кто, хочу назвать так-то, согласен? А потом она станет рассказывать дальше – про молочные зубы и первое слово, потому что, когда она перестанет рассказывать мужу про все, вот тогда он умрет – как собака, которую перестали кормить. «Я мертвецу святыней слова обручена». И она ему скормит, мертвецу, свою силу, вечно помня о нем омертвением женского своего естества равнодушно отваживая от себя самых лучших, умнейших, сильнейших…

И взмолился Зворыгин, чтобы в Нике прозрели обида и боль за себя – что он обездолил ее, что он виноват; попросил, чтобы встретился ей через самое малое время такой человек, о которого Ника ушиблась бы сердцем. Нет, не надо ему никакого умения ждать, как никто, хочет он быть забытым, как «все», пусть окажется Ника подобной великому множеству вдов, что идут под венец, не сносив тех ботинок, в которых волочились за гробом, или чистых девчонок, встречающих с округлившимися животами тех, для кого клялись сберечь невинность.

Звал, просил, говорил ей, что она не должна награждать его памятью и пустым ожиданием посмертно; никому ничего не нужно посмертно, ничего не должна отдавать перегнившим будыльям зеленая молодь, все должно быть – живым, и нисколько нет радости Богу в том, что кто-то упрямо подражает в недвижности мертвым, не должно быть бесплодной, никого не кормящей любви. Точно Ника могла его слышать, говорил: «Я тебя отпускаю», выдавливал замуж за ближайшего летчика или врача, но не мог задушить в себе чувство: даже если она завтра сделает, как просит он, – заживет не одна, а единой душой с кем-то выбранным ею в мужья, возродятся опиленные тополя, разгорится зеленое пламя, построится дом и расти будут дети, которых тот ее человек не посмеет делить на своих и чужого, – все равно будет помнить она о несбывшемся счастье, вот о том, как они со Зворыгиным жались к земле, укрываясь от воющих «юнкерсов», об одном обещании счастья в те минуты, когда пресекался тошный вой самолетов над русской землей и все жаворонки всего мира, надсаживаясь, разносили твое сердце по высоте: «Жить! Жить! Жить!»

Вот что вклинивалось между ребер и протискивалось до живого каждый раз, как Ощепков выцарапывал новую палочку на барачной стене, но и память о Нике уже начинала отваливаться, и его зачерствелое сердце почти не болело.

Он работал на тело, утробу, как вол, запряженный в запашник, и ненужно уже удивляли вопросы: почему не прикончили, как Бирюкова? Почему же он сам не вклещился ни Борху, ни любому другому – теперь уж без разницы – немцу в кадык, как хотел еще там, на Днепре, в той неведомой, занятой русскими немцами, «карантинной» деревне? Почему – когда правда, последняя, честная, сладкая, человечья свобода, была только в смерти? Нежели всевластный, обессиливающий ужас животного перед «не жить»? В нем, который водил эскадрилью в лобовые психические, в одиночку вонзался в середку защитного круга «лаптежников», подпускал к себе на расстояние запаха титулованных, сильных «худых», с холодным презрением глядя на то, как те дорожат своей жизнью? Дело было теперь уж не в страхе – дело было в той силе, которая выпускала на волю зворыгинский страх, и в той силе, которая, наоборот, убивала его, как чувство жажды забивает чувство голода. Там, на фронте, любое движение его, каждый неуловимый оборот лопастей, каждый выпущенный не впустую бронебойный снаряд, каждый съеденный им из одной банки с Ленькой и Султаном кусочек тушенки приближали великую справедливость всех русских людей. А здесь, оторванный от армии, народа и земли, он ничего не двигал и не двигался навстречу заревому дню победы, осталась только его жизнь, его утроба, и ничего не мог сказать он своей жизнью никому, разве что показать, как «умеет умирать русский летчик». В «карантинной» деревне, по дороге сюда или в лагере, размещенном на нашей земле, он еще мог надеяться сбежать – ради этого стоило жить, подкреплять ослабевшее тело, притворяться забитой скотиной, а здесь… Оставалась телесная сила, но Зворыгин был выхолощен.

Борх исчез, не дождавшись от Зворыгина телодвижения, равнозначного рукопожатию, возвратился, наверно, в Россию, чтобы вновь неподсудно господствовать, убивать каждый день много наших, расширяя прореху в советском воздушном могуществе там, где объявится он.

Наутро после их необычайных самолетных пряток-салочек в лесу скучно-непроницаемый Круль снова вывел Григория из колючей ограды на летное поле и подвел к тому хмурому оберсту, Решу.

– Фсего один фопрос: фы будете летать по прафилам, Зфорыкин? – Реш смотрел на Григория так, словно просил ответить «нет» или молчанием. Реш, должно быть, считал, что они слишком много у Зворыгина отняли, так много, что с оставшимся такие, как Зворыгин, жить не могут. – Мы знаем, кто фы есть. Я сам командофал гешвадер… дифизией, которая срашалась с фами на Кубани. Как теперь я могу фыпускать протиф фас сфоих глупых курсантов? Или фы летать, как остальные, или мы отпрафлять фас в наш лагерь, где фы умирать от работа и голод. Фам нушна фаша жизнь?

– Я… согласен… на ваши… условия, – трепещущий горячий ключ ударил откуда-то из самого нутра, пробивая преграды «гордыня», «достоинство», «честь», – ослабел, но плеснулся наружу, размыкая сведенные челюсти. – Буду с вашими… хм… малышами, как плюшевый.

В лице у Реша что-то дрогнуло, надломилось страдальчески даже, будто он ждал обратного, а теперь началась головная морока, которая кончится лишь со смертью Зворыгина.

– Как фы понимаете, я не могу ферить фашему слофу. Фы знаете, что за попытку тарана мы казнить дфадцать фаших тофарищей, пленных из лагеря. Фы долшны это помнить, Зфорыкин. И еще. Посмотрите вокруг. Капониры, ангары, казармы, бензин – все прикрыто бетоном. Бессмысленно напрафлять фаш фанер-самолет на любую наземную цель. Ну, дофольно, идите к машине, и будем смотреть. Как это по-фашему… пожифем – поглядим…

Он, конечно, попал в стайку сеянных, меченных сигаретной подачкою Борха – и его каждый день подымали под самых смышленых, с пылу с жару хватавших птенцов. Он играючи стряхивал их с оперения, поселялся и жил, даже как бы подремывал на хвосте подававшего и питавшего много надежд сосунка, но, привычным, обыденным, все равно как чесотку унимавшим движением продлевая свое бытие, чуял вдруг как бы первые признаки неминуемой общей соколиной болезни – не дрожанье в руках и ногах, не раздавленность усталью, а одно неуклонно растущее безразличие к собственной участи. И не так были страшны ему неотвязно-настырные эти щенки, их регочущие пулеметы, как то, что сидело внутри: и в своей инвалидной машине, и ночью, во сне, ощущал он шерстистую лапу на сердце; все нутро его будто бы было заполнено длинным и жирным, неподатливым, режущим волосом, и никак его было не вытянуть и не выблевать вон.

Все пустое – не скажешь: «свободное» – время летуны воевали со вшами: озверело чесались, скреблись, истребляли оккупантов тактически грамотно – расстилали свои полосатые робы на бетонном полу и катали с нажимом пустую консервную банку по складкам одежды, с треском-хрустом давя батальоны расплодившихся гнид. Хорошо подошла бы для этого дела пустая бутылка, только где ж ее взять? Под вечер пыточного дня все так выматывались, что уже не могли, не хотели вычесывать полчища вшей, до того ослабев, что и лютого зуда в паху и подмышках не чуяли, разве что дожидались, когда стеклянистых, с просвечивающей каплей крови зверюг в складках кожи накопится столько, что они уже сыплются наземь, набирали их в горсть и давили деревянными гольцами на бетонном полу.

Три месяца назад Зворыгин был обрит почти под ноль, а теперь его темные волосы отросли на вершок – у других же и вовсе свисали на шею и лоб заскорузлыми, грязными от повседневного потогона сосульками. И конечно же буйная перла на впалых щеках, костяных подбородках растительность – грязно-рыжее, серое, белое, вороное жнивье превращалось в дремучие, жесткие, точно проволока, бороды. Бритвы не было ни у кого, и от звериного подроста освобождались «по-свинячьи»: поджигали растительность спичкой и, едва огонек с пожирающим треском добирался до кожи, проводили по морде намоченной тряпкой. Лица делались грязно-щетинистыми, жутковато-отвратными, но так сохранялось хотя бы подобие человечьего облика…

– А неплох наш Ромашка, – на бетонную балку к Зворыгину опустился Ощепков. – Или что, не имеет значения? Кто сильнее, тот дольше промучается? Ну а вы, стало быть, дольше всех.

Зворыгин, не двигаясь, молча глядел в опустевшее небо, в котором сегодня никого уже не подожгут.

– Я хочу вас, Зворыгин, понять, до конца. Бирюков кончил разом. Вы же тянете жизнь – почему? – властно двинулся в глубь его мозга Ощепков – накаленным паяльником. – Почему вы не бьете цыпленка винтом? Из-за наших? Допустим. Ну тогда – прозаическим образом в землю. Это что – страх как хочется жить?

– Ну а вам? – врезал он.

– Мне-то? Да. Очень хочется жить, прямо до неприличия, хоть и пожил поболее вас.

– Ну так давайте тогда… жить.

– Давайте, – будто передразнил его тот. – Вы хотели ударить того… Борха, не ошибаюсь? Сильный, сильный ариец. Бирюкова он попросту не замечал. Вы когда-нибудь видели, как ведет себя курица, если вдруг ненароком припрет своим гузном цыпленка к земле? Тот под нею пищит, просит воздуха, а она – головой во все стороны, дура: кто напал, кто обидел? Так и мы с этим Борхом: где, где он? Но не вы – вы как раз очень-очень занимали его. А ведь это гордыня у вас, – появилось в глазах его что-то от взыскующей силы святых на страшивших Григория в детстве иконах.

– Что-то вы вдруг ударились в проповедь, – прохрустел он в ответ. – Есть у нас тут один оглашенный, который про гордыню да Божию волю.

– Я совсем не про то. Вы хотели с ним, Борхом, вашим старым, как я понимаю, знакомым, решить: кто же все-таки выше? – продолжал его резать Ощепков. – Вам представился случай, которого вы и не чаяли, да? И поэтому все из себя надо выметать, но убить его, гада, который вас так страшно унизил. А потом все гори синим пламенем. Только этим ты был еще жив. А теперь? Больше не за что драться? Будто раньше ты дрался за себя одного. За свою фотографию в «Правде». Чтоб мальчишки смотрели: «Будь таким, как Зворыгин». Так они и сейчас, здесь глядят на тебя. С ними, с ними как будет?

Он повел головой на Ромашку, стебелечек, щенка: у того синей бледностью отливало припухлое, не знакомое с бритвой лицо, в устремленных в пустое бетонное небо и как будто донельзя изумленных глазах ныла непроживаемая, как зима для подранка, тоска. Ничего не скрывало, как больно и медленно движется в нем загустелая кровь, уж почти не снабжая кислородом отерплые члены и мозг.

– Вам, Зворыгин, не кажется, что это наш с вами долг – подкреплять их, как только возможно, направлять их, беречь? – Поперхнулся, выталкивая обессмысленное здешним воздухом слово «беречь», но продолжил: – Или чего, как с выводком кутят – который выплыл, тот собака?

– Куда выплыл, куда? – отозвался Зворыгин задохнувшимся стоном.

С самых первых часов начал этот упертый старик наставлять молодых, точно курица несмышленых цыплят: днем и ночью, при свете подслепой коптилки, виражили его сухощавые крепкие руки перед носом Ромашки, Соколикова, Садуллаева, Ярцева, всех, обреченных ослепнуть, задымить и рассыпаться в воздухе первыми: вот что ты должен сделать в ответ на его неожиданный правый боевой разворот, вот как можно немедля обратить против фрица его же моторную силу, вот как ты должен выкрутить ручку и выжать педаль.

– К жизни, к жизни – куда. Бесполезно, бессмысленно? Когда фронт будет здесь, никого уж из нас не останется? Ни один человек здесь так долго не вытерпит? А что, если… не ждать? – И, не дрогнув, прикинувшись пнем, до того проржавевшим железом, что даже покрутить головой на шарнирах не может, осязаемо вслушался, вжился в окружающую тишину-пустоту и сказал не губами, не горлом, а откуда-то из живота: – Если нам сделать в этом вольере восстание. Бежать… – И, замолкнув, взглянул на Зворыгина так, словно сам понимал трезвой долей рассудка, насколько безумен: богомолец Скворцов – эталон здравомыслия по сравнению с ним. И смотрел на Григория так, словно не удивится совсем, не обидится, если Григорий откачнется сейчас от него, как от сыпнотифозного.

– Круля по голове, передушим охрану и на летное поле гуртом. По машинам! – бил Зворыгин с почти бессознательным, гадостным, выворачивающим наслаждением – сродни тому, с которым травят деревенских дурачков, распаляясь от их безответности; изгалялся, гвоздил, пока чувствовал в Ощепкове иное, чем в себе, бил, как будто хотел раздавить недоступное это иное своим. – Те уже под парами – то сознательный немец-рабочий их для нас снарядил, подымаемся парами в воздух, подавляем зенитки огнем и давай надо всею неметчиной до родной стороны.

– Ну спасибо, избавил меня от труда, – усмехнулся Ощепков тоскливо. В глазах его сожженного лица было ясное видение невозможности вскрыть этот купол, но он все равно не прощал ни себе, ни Зворыгину нутряного нечувствия и неподвижности. – Да, живем, как в гробу – с боку на бок не перевернешься. И что? Будешь ждать своего ненаглядного Борха? Хочешь так обмануть свою смерть? Если вырваться нам не дано, то, быть может, хотя бы свободно вздохнем. Понимаешь – свободно. Ты ведь сильный, Зворыгин. Это ты в первом вылете, в незнакомом, чужом, не облетанном небе додумался потянуть его под провода. Может, что-то еще в этом духе придумаешь? А пока надо просто беречь их, мальчишек. Держаться, держаться… – ровно как на днепровском плацдарме, уплывающем в небытие островке повторял непреложный приказ неизвестно какого Верховного.

5

Нам и вправду пришлось подражать русским в жертвенности над немецкой землей.

Высоколетные, почти неуловимые «москито» столь чистых очертаний, что не верилось: не отлиты, а выпилены столярами из шпона; полосовавшие воздушное пространство инверсионными хвостами, как ленивые, высокомерно-тихоходные кометы, ширококрылые «летающие крепости», «галифаксы», «ланкастеры», «стирлинги» наплывали на нашу отчизну стадами, занимая своей подавляющей массою все этажи, так что небо над Рейхом что ни день становилось океанской пучиной, переполненной и прорезаемой косяками летающих рыб, и, как будто для полного сходства с беззвучием глубоководной охоты, голова заполнялась звенящей литой тишиной – перепонки надолго отшибало поистине океанским прибоем разрывов.

«Немедленно перехватить и уничтожить» – все несметные наши антенны исходили воздушной тревогой, на них, как в Средние века на шпилях Кельнского собора, едва-едва держалось небо немцев.

Все мои приготовленные для таких, как Зворыгин, каскады фигур не годились для убийства огромных врагов. Исключительные одиночки уже ничего не могли против розовощеких жвачных американцев – прикрытых сейфовой броней, как депозиты на Уолл-стрит, плывущих на Дрезден, Берлин, Дюссельдорф в ощущении оплаченной неуязвимости: что ни сделаешь им – все одно проползут по прямой до упора, никого не заметят и вывалят вереницы своих зажигательных бомб на заводы, которые почему-то не вышло купить.

Я подымал своих «бессмертных» ветеранов и желторотых фенрихов на подвиг; я вел за собою мальчишеский стаффель навстречу вальяжному, сытому гулу позевывающих акционеров немецкого воздуха – так, верно, эскимосы на своих ничтожных каяках выходят гарпунить огромных китов. Мы видели перед собой составленную из бомбардировщиков незыблемую стену высотою с десяток Эмпайр-стейт-билдинг и шириной с французскую границу.

Я не чувствовал смертного страха, но уже не был тем, кем являлся в России, когда в одиночку забавлялся с десятком «спитфайров» или «аэрокобр»; там убить меня не представлялось возможным, а здесь надо было лететь сквозь повальный огонь «крепостей», и в какие-то дления жизни внутри косяка этих тварей я становился столь же беззащитным и беспомощным, как любой из моих юных фенрихов. «Не стрелять, не стрелять», – повторял я в переполненном дрожью радийном эфире, пока мы, как двенадцать крылатых плугов, как иваны все время войны, рассекали пространство навстречу исполинскому винтомоторному валу. «Не стрелять» – меж натянутых, словно на крючках и бобинах каких-то чудовищных ткацких станков, переливчатых огненных нитей, а потом, на пределе сближения с обтекаемой тушей кита, когда сердце уже не вмещалось ни в тебя самого, ни в машину, выпускали, выплескивали пулеметные судороги, поражаясь снопам рыжих искр по всей длине «крепости», и за миг до нещадного соударения с уязвленным гигантом что есть мочи тянули на себя самолетную ручку, уходя с переламывающей резкостью ввысь.

Окрашивая копотной кровью перекаленную воздушную среду, рыбоящеры, мегалодонты шли на наших глазах носом в землю с той же неотвратимостью, что и продвигались вперед, и земля, содрогаясь от смертных ударов, вибрировала, как огромный трамплинный мосток под ногой прыгуна. Оглядываясь на идущих за мною сопляков, я недосчитывался половины жертвенного выводка.

Нас было слишком мало, чтобы «перехватить и уничтожить» все колонны, – они господствовали массой, проламывающим весом капиталовложений в количество самолетов и бомб. Все немцы от рейхсфюрера до рыночных старух извергали проклятия в адрес люфтваффе, а мы, василиски короткого летного счастья, жгли свечу с двух концов. То, что мы вытворяли под Новороссийском при Буби, оказавшемся все-таки смертным, было викторианской Англией по сравнению с тем, что мои ребятишки творили на вибрирующей от разрывов немецкой земле. Мессалина, Нерон и святейшие кровосмесители Борджиа были просто унылыми буржуа по сравнению с нами.

С наступлением сумерек в баре «Валгалла» отверзались врата: белокурые, рыжие, черные шифровальщицы, телетайпистки, радистки, размалеванные, как индейцы, танцовщицы в черно-красных корсетах и чулках с кружевными подвязками, просто местные девки, готовые ради чистокровных арийских Икаров на все, непонятно откуда возникшие офицеры СД, пухлощекие, нежные фенрихи, только что потерявшие девственность в воздухе, – все свивались в один плотоядный клубок с надетыми на бабьи головы пилотскими фуражками и нацеленными в потолок каблуками. Расхристанные девки восседали на плечах пилотов, хомутали ногами героев и вешались вниз головой, с остервенением расправляясь с брючными ремнями. Убогие затейники ноздрями высасывали с голых животов мучнистые дорожки кокаина, ведущие их прямиком к лобковым зарослям, ковырялись носами в пахучих межножьях, как свиньи, отыскавшие в лиственной прели гнездо трюфелей.

Я двигался меж залитых багровым сиянием телес, продирался сквозь джунгли обвивающих рук, выбирая изгиб и разрез поизящней, и толкался по корень в распухшие, липкие норы, чуя, что так и сдохну, вбиваясь, а когда наконец подступала долгожданная судорога, видел перед собою другое лицо – грязноватую липкую мордочку той сонной девочки из еврейского стада.

Всплывая, хватая ртом воздух, я думал о Тильде фон Бюлов: не далее как три недели назад она назвала меня «трупом» и «предателем собственной совести». «Послушайте, вы, Шарлотта Корде, – сказал я, глядя в ее злые, горевшие кошачьим омерзением глаза; впрочем, девочка эта конечно же кинулась на защиту меня от меня самого. – Угодно вам верить в силу нравственных мук, покаяния, личной жертвы и прочего – что же, извольте. Я же думаю, что человека, равно как народ, возможно наказать только физически, смертью в страшных мучениях и недостаточным питанием, и вот тогда он начинает каяться в своих грехах, а верней, задаваться вопросом: за что? И я настаиваю всего-навсего на соблюдении этой очередности. Впрочем, думаю, что вне зависимости от моих настояний и от мук вашей совести эта скучная закономерность будет соблюдена. Иными словами, вам его не убить, господа. Та надмировая стихийная сила, которую мы по старинке именуем Богом, управит все так, что эта война не закончится раньше, чем русские будут на Одере. У вас вызывает брезгливость мое безразличие, мое нежелание противиться тому, что остановят только русские? Я верю в то, что нам самим национал-социализм не победить, а вы – лишь в неизбежность поражения? Ну что ж, даю вам слово: если я окажусь к нему близок, вы первыми узнаете об этом и сможете располагать мной, как хотите».

Я сказал это Тильде, мне нужна была только она, лишь ее понимающий взгляд для меня все менял. Мне не было дела до Бека, фон Трескова, Ольбрихта… большинство из них так ничего и не поняли. Рожденные повелевать, наследные хозяева войны, они всего лишь не хотели служить Германии на общих – рабских – основаниях. Их выворачивало от «маниакальной кровожадности» СС, как искусного воина корчит от неопрятности забрызганного кровью мясника, хотя и первый, и второй, по сути, делают одно. Они всего-навсего сами хотели решать судьбы мира, владеть которым должен богоизбранный народ, а не какая-то иная правда или сила. Им нужен был мир и союз с англосаксами – они спасали эту священную Германию.

Мне нужна была девушка, которая все делает по произволу собственного сердца и которая сделала глупость, заразилась чужой обреченностью, подхватила отчаянную беззащитность, примкнув к полусотне мужчин, готовых прокричать «Да здравствует Германия!» у выщербленной пулями стены, на сочащемся кровью бетонном полу скотобойни. Когда фон Штауффенберг, Ольбрихт и другие запустят эту адскую машинку и в Волчьем логове закашляются, но не сдохнут от штукатурной пыли под бетонной надгробно-бункерной плитой, тогда СД потянет эту ниточку, связующую всех, и я вспомню русскую девочку Лиду – как сжалась она при движении руки к пистолету, усилившись не обмочиться.

В декабре 1943 года броневые исчадия Боинга обзавелись чрезвычайно кусачими, верткими и стремительными прилипалами. В начале марта сорок истребителей моей «Железной группы» были подняты на перехват невиданной лавины: двенадцать волн, четыре эшелона американских бомбовозов идут на придавленный небом Берлин. Я смотрю на немыслимо сложную лепку свинцовых с испода, ослепительно-сахарных поверху кучевых облаков и со стаффелем фенрихов устремляюсь в пролом неоглядной громады. Атакуем строй «фестунгов»[65] свыше и в лоб, зная, что лобовые покровы чудовищ просверлить много легче, чем бок или брюхо, но фронтальный огонь их чудовищен, как геенна для грешников, вся и всех пожирающий ад. На пределе сближения стреляю в головную махину, увожу всех живых круто вверх, разворачиваюсь для атаки с задымленного тыла и тотчас попадаю под слитный удар двух десятков «мустангов», объявившихся сзади и слева. Вижу, как расцветают у них на носах, пробиваясь сквозь лопасти, бешеные огневые цветки, командую мальчишкам разворот направо с уходом за экватор, в облака, которые должны спасти их своею непроглядной снежной плотностью. Ухожу из-под трасс вправо вниз – влево вниз со скольжением. Нисходящей зворыгинской бочкой – обучил он меня, может быть, для того, чтобы в это мгновение спасти, – увязаю, как бур в жирной глине, провалившись под американского жеребца-вожака, ослепляю его пустотой и, задрав рыло кверху, вскрываю округленное брюхо продольным разрезом.

Двоим моим мальчишкам – Тамену и Хуммельсу – уйти не удалось, моему Rottenhund Фрицу Гольбаху, невзирая на долгое преданное подражание мне, отсекло половину крыла.

Все исчезло, остались только я и шестерка «мустангов», я увидел акульи их пасти, намалеванные под винтом кроманьонцем для неандертальца. Я подшиб еще двух, но на третьем косом вираже что-то не предназначенное ни для чьих кожи-мяса-костей обжигающе клюнуло в ляжку. Раскаленный кусочек свинца просадил борт кабины и прожег мои бриджи и мясо, оставшись гореть в длинной мышце. Я почуял неостановимый горячий ток крови в набрякшей штанине, и меня затопила обессиливающая тошнота. Даже руки мои ослабели, и штурвальная ручка как будто потекла сквозь мои легкоплавкие пальцы, которые потекли сквозь нее.

Не владея собой, а верней, понукаемый собственным сердцем, я откинул середку плексигласового фонаря и, бесстыдно взмолившись, позвав свою мать, расстегнул вместе с ней привязные ремни, точно помочи на обмоченных детских штанишках, и вывалился из живой и почти невредимой машины в алюминиевую пустоту. Вот так и Зворыгин, когда я его… но под моими разновесно очугуневшими ногами плыла родная, сердобольная и целиком еще свободная немецкая земля.

Меня подобрал почерневший от рабского горя крестьянин, чей дом под Шененбергом был размолот как будто огромной железной толкушкой. Из моего инстинкта самосохранения и опаленной ранки на ноге Министерство народного просвещения и пропаганды тотчас сделало подвиг. Семнадцать храбрых мальчиков, которых потеряла моя группа, остались в гранитной тени моего изваяния, оплаканные вместе с несколькими тысячами убитых стариков, красавиц и детей.

Усыпанного новыми крестами и осиянного венцом непобедимости меня возили по немецким городам, как ярмарочного монстра: белоснежная пена и пламя цветочных охапок, вереницы солдат в наштампованных штальхельмах, нежно-чистые девушки в пасторальных альпийских костюмах, наводненные полуголодным сероштанным народом вокзалы и площади, эшелоны, колонны, ряды стариков и мальчишек в мешковато сидящих мундирах, анораках, бушлатах – неоглядное море воздетых голов и влюбленных, обожающих глаз, в каждой паре которых пускается в рост эмбрион сумасшедшей надежды, замещающей сердце и мозг, – я и сам, право слово, начинал ощущать исходящее от меня ледяное свечение святости.

Это скверное, сомнамбулическое подражание любви заключало меня в осязаемую охранительную оболочку, вроде той ощетиненной золотыми лучами таинственной капсулы, в которой Иисус возносится к престолу Своего Небесного Отца на старинных иконах и фресках, и я думал о том, что могу заключить в эту капсулу, панцирь зараженную неизлечимой беззащитностью Тильду – стоит только жениться на ней.

Я улыбался гуттаперчевой победоносною улыбкой. Колоссальный Berliner Sportpalast[66] грохотал – неоглядная масса, ряды молодой, лучезарно сияющей силы беспрерывно катили ко мне звуковые валы, разбивавшиеся о подножие моего монумента.

Я стоял перед ними, озаренный отвесно стекающим красным шелковым светом трех свастик над моей головой, занимая своей неприступной гранитною плотью пространство, которое открывается только колдунам наших сказок и душам умерших. Словно все трубконосые, чайки, пингвины и морские животные мира подыхали и хлопали крыльями-ластами. На меня были возведены все глаза, для меня были все молодые горячие лица и упругие телодвижения родившихся в 26-м новобранцев 12-й панцер-дивизии ваффен-СС «Гитлерюгенд», как и я целиком был для них. Эти мальчики словно поджигали друг друга овациями, напряженным, усильным шаманским радением – каждый вырастал и летел в ощущении, что вне этого строя никого уже не существует.

Мне бы крикнуть: «Бегите отсюда. Ваши мускулы, яйца, сердца, вашу личную неповторимость сейчас разорвут, растолкут, развезут и смешают с землей, ничего никогда у вас больше не будет: весны, колокольных ударов влюбленного сердца, футбола, воробьиного трепета в чреслах, сообщника-ветра, который задирает подолы девчоночьих платьев, даже этого ложного чувства бессмертия в единении под свастикой – никогда, понимаете вы?.. никогда. Эй, вот ты, лично ты хочешь завтра остаться без рук?» Но я лишь улыбался не своей, пришитой поощрительной улыбкой, моя глотка была залита, рот заварен застывшим, незыблемым знанием: никого невозможно сберечь и не надо спасать. Говорить им сейчас что-то, кроме «Моя честь называется верность» и «Мы все скажем Родине нашими жизнями», было как заклинать океан или как обгонять трупный яд, приводящий в движение тебя самого.

6

Огромный парашютный купол синевы звонко-туго вздымался над крышами одинаковых блоков-бараков – словно тужился, мог, натянувшись от натиска восходящего воздуха, потянуть ничего уж не весящих пленных от этой земли, чтобы хоть на мгновение вызволить душу из ее истощенной телесной тюрьмы. Пусть и было и давящее знание-чувство, что не оттяготеть, но само твое сердце ныло в ребрах, как дерево, что растет меж заборными прутьями, продолжая натужно тянуться к свету жизни своей изуродованной кривизной, хоть железные прутья все глубже впиваются в мясо.

Зворыгин двинулся заученной дорожкой к самолету и вдруг почуял на себе пугливый, неотвязный, как у голодной приблудившейся собаки, чей-то взгляд. Наведя загноенные окуляры на резкость, он дрогнул: на него смотрел сущий, живой, осязаемый Борх. Но глаза человека мигнули, как от молнийной вспышки, едва лишь зворыгинский взгляд, прояснившись, ударил в точеное это лицо, – у того, настоящего, Борха глаза бы не дрогнули так никогда.

Это был одновременно Борх и не Борх – голубоватобледный, словно чашка кузнецовского фарфора из приданого Ники, тонкокостный и стройный, как будто бы чем-то одурманенный парень с задумчивыми веками античных изваяний. В черном комбинезоне немецких механиков – не пилот и, наверное, не офицер. Потуплял то и дело глаза, словно робкая девица в жадно любимой молодыми игре «Кто кого пересмотрит», но опять пересиливался и смотрел на Зворыгина странной своей синевой – со стыдом непонятной природы, а может быть, просто ощущая всей кожей текущее от ивана презрение и желание убить его, как и каждого немца, желание, которое у русских так же неотъемно и естественно, как потребность в воде или пище.

Наверно, если б Герман Борх родился малахольным, замороченным в первооснове, никогда бы со страстною силою не возжелал и не смог поступить в свой кружок планеризма и летную школу, никогда не вертелся бы в рейнских колесах, не летал во плоти, а парил бы в воздушных пределах одною мечтательной мыслью, то сейчас он таким бы и был, приобрел бы такой же выражающий только доверие и беззащитность странно женственный рот и такие глаза с поволокой – наполненные давней, застоявшейся тоской отъединенности и каким-то постыдным, таинственным притяжением к тебе.

Черный комбинезон, как у всех, но при этом холеные, тонкие, белые, никакою работой не натертые руки. Ну и что? Мало, что ли, в обоих сражавшихся воинствах было таких – не похожих совсем на солдат, да и просто на крепких, от земли и сохи, мужиков? Верно, немцы давно уже начали загонять в ополчение своих музыкантов, ученых, артистов, как и мы страшной осенью 41-го года. Но Зворыгину сделалось ясно, что этот чудак проживает вот здесь на особых правах, обеспеченных неотразимым, пугающим сходством с немецким героем.

Смотрит как-то особо, но как? С покаянной тоской и пустым состраданием, болью, а скорей, дурнотой от того, как корежат его братья немцы естество человека? Что-то хочет Зворыгину взглядом своим сообщить. Что он сам – не такой? «Нихт фашист»?.. И не мог уже больше гадать о значении взгляда вот этого «Борха» – в машину. В небе-то для Зворыгина ничего любопытного не было. Но и он, невредимым прижавшись к земле, пробежав по бетонке, которая называлась у немцев «перрон», ощущал, что ослаб, полегчал на еще один гран, золотник, то ли смылился, то ли усох, что глаза у него еще больше ввалились, а скулы и нос – заострились; все ленивее, все тяжелее, будто уж земляными червями шевелятся в башке ледяные, одетые слизью, бескровные мысли.

Волочился в барак, как скотина, которая без кнута и зазыва находит дорогу на двор, и с голодной тоскливой бессмысленной жадностью цапал, обгладывал все детали устройства воздушной тюрьмы, безупречно отлаженного механизма подачи потрошеных людей и машин на притраву. С высоты он давно обозрел и обмерил обнесенный трехрядной колючкой, обрамленный бетонными пулеметными вышками лагерь, что казался огромным макетом себя самого, изготовленным из настоящих кирпича и бетона, а не из бумаги. На закат уходили ряды одинаковых длинных бараков и растущих из мертвенно голой земли коричневых двускатных крыш землянок, конечно, вырытых позднее – когда краснокирпичных и деревянных помещений стало не хватать для тысяч прибывающих с востока русских пленных. Муравьиные скопища узников растекались и стыли по безукоризненным улицам города.

На севере от лагеря темнели корпуса огромного завода или, может быть, многих заводов единой производственной цепи, и даже зворыгинский глаз не мог прочертить по земле границу между лагерем и собственно промзоной – слишком уж однородным и единообразно застроенным было неоглядное поле цехов и бараков. И, наверно, туда, на завод, каждый день загоняли все тысячи лагерных душ – всех, кто был еще в силах стоять у токарных станков или просто перетаскивать тяжести.

Диковинный дух созидания стоял над цехами – белесые, сизые, желтые, черные дымы многих труб тянулись перистыми шлейфами по ветру, сливаясь в недвижимую торжественную реку, являясь доказательством того, что немцы ни на час не прекращают плавить сталь, катать броню и строить самолеты. Да, именно так, самолеты, а не колоссальные танки – это место земли явно было застроено и разровнено для испытаний новейших «мессершмиттов» и «юнкерсов», и паскуднознакомые песни немецких моторов было слышно так часто, что они уже сделались частью обнимающей всех тишины.

«Пилотский» барак стоял на восточной границе огромного лагеря, отделенный от аэродрома лишь высокой колючкой на бетонных столбах да двумя деревянными пулеметными вышками высотой метров семь – бетонировать их поленились: кто и чем тут их может разбить? Два добротных ручных пулемета только вскаркнули бы – и ничтожная горстка пилотов полегла бы в момент, перерезанная. Сорок душ, отсеченных от всего остального населения лагеря, летуны жили собственной мукой и о жизни великого большинства здешних пленных не знали ровным счетом ничего.

Вроде все было ясно до выворота, представление, знание о мучениях братской «пехоты» наполняли рассудок Григория вровень с краями. Пайка хлеба, похожего больше на корм для скотины, а вернее, и вовсе не годящегося ни для чьих – человечьих, коровьих, лошадиных – желудков, так как замешан из опилок, молотой соломы и жмыха черт-те знает чего, да побои, которыми истязатели гасят неотвязные мысли и грезы о корме, подымая работать, работать, работать – до тех пор, пока в былку не высохнут мускулистые, толстые руки и ноги, пока ребра не выпрут сквозь иссиня-желтую кожу, пока головы не перестанут держаться на острых хребтинах, пока что-то не лопнет внизу живота, в голове или в сердце и не сбросят твои невесомые кости в поганую яму.

Вроде все было ясно, но у тела отсутствует воображение, и, быть может, те пленные красноармейцы хотели обменять свою участь на их, соколиную, ровно как и они, задыхавшиеся в этой газовой камере воздуха, почитали свою каждодневную муку страшнейшей. Летунов омерзительно щедро кормили, и Зворыгин, пока еще не побывавший ни в каком смертном лагере, даже близко представить не мог, как впиваются зубы в кусок поясного ремня, выжимая какую-то каплю животного сока из кожи, как костлявые черные пальцы отрываю куски от смердящего лошадиного трупа и как опустившийся на четвереньки голодный грызет, лижет мерзлую землю, оттаявшую от пролитой баланды или жирных господских помоев.

Летунов убивали «по праздникам», а из большого лагеря тянулся и добивал до мозга вечный васильковый трупный запах; похожий на угарный чад несмети сальных свечек густой сладкий дух топленого жира и горелого мяса, исходивший из тех печных труб, которые Зворыгин видел только с высоты.

Туда, на запад, он и не смотрел. Над примыкавшим к лагерю с востока летным полем вилась и путала тяжелый, застывающий клубок его слабосильная, вялая мысль – не ударяясь в обозначенные жалами зенитных пулеметов незримые пределы лагерного купола, а естественно, необратимо слабея от потери бензиновой крови, в недостаче которой и было все дело. И Зворыгин уже второй месяц смотрел себе под ноги, как какой-то безумный грибник, принимающий ровное место за лес, этот голый бетон и пустынную землю – за дремучие заросли цепких хвощей и ковры прелых листьев. Поводя головой и стирая глаза о все те же предметы материального мира, он приметил вдруг то, чего раньше не видел.

Холощеные наши машины, «трофеи», много раз возрожденные немцами из железных костей и ошметков обшивки, ночевали в открытых земляных капонирах, но гнезд не хватало на всех. Зворыгинскому «Яку» достался левый крайний капонир, и между этою машиной и возвышавшимся над ней бездомным ястребком, разумеется, был не тревожащий никого перепад – бессмысленное школьное напоминание, что Волга впадает в Каспийское море, а всякая жидкость бежит под уклон. И что-то трепыхнулось в Зворыгине, словно пудовый сазан при близости родной своей стихии, но тотчас же ослабло, задохнулось и телепалось умирающими судорогами в пересохшем горячем нутре, пока он тащился в барак под конвоем единственного немца плюгаша, такого уже старого, подслепого, что больше ни на что в их войске не годился.

Навстречу вывели худого, подземно бледного Ромашку и белобрысого плечистого Соколикова, и давно уже не было силы поглядеть им в глаза – столько было в них устали и намерзшей за целую зиму тоски. И уже потянулся по левую руку капитальный бетонный ангар, пробегали, тащились куда-то подневольные наши и немецкие техники; у русских на лице не обнаруживалось глаз – обращенных вовнутрь, опущенных от смертельной усталости и безучастия, и Зворыгин шел мимо и сквозь этих наших, как сквозь тех же немцев, – никого не виня и не жалуясь, с оковавшим его ощущением невозможности связи ни с кем. Это чувство сидело в зворыгинском горле, как пробка в бутылке: единения не было даже между самими крылатыми, как его не могло быть на кладбище, – на губах, под глазами, в морщинах у каждого проступала земля.

Ровно призраки бродят… Вдруг удар мягкой тяжестью сбоку, в плечо. Странно это случилось: человека как будто швырнуло, прибило к нему, словно к берегу тело утопленника. Со стороны это, должно быть, выглядело так: брел Зворыгину наперерез черный комбинезон и нечаянно, засмотревшись на что-то, влепился в него. Невеликое, плотно набитое что-то мягко ткнулось Григорию в бок – вот таким низовым, скрытным, резким движением мать сует узелок со съестным своей ненаглядной кровиночке, сыну, который в строю новобранцев стыдится ее причитаний и ласки. И он безотчетным движением голодного схватил и прижал к животу этот сверток в тот самый миг, когда рука дающего разжалась, и только после этого увидел тонкое лицо того, похожего на Борха… тоже Борха. Не успел ухватить выражения лица, ничего, кроме диких, текучих, ослепленно блуждающих глаз, которые смотрели мимо Григория, но так, словно просили сунутое взять, – электрический ток этой просьбы или даже мольбы, не могущей быть переданной ни словами, ни жестами, в то же самое дление пробился в Зворыгина.

Не вертя головою, Григорий самой зрячей кровью всмотрелся: кто где, на каком расстоянии и что могли видеть – и никто ни его, ни бегущего без оглядки немого не остановил. Может, кто-то из ближних механиков или солдат, тосковавших на вышках, и видел тот едва уловимый момент передачи, но не стал подымать «Хальт!» и «Ахтунг!», потому что вот этому… Борху здесь, видимо, позволяется все – ничего не меняющее проявление жалости и сострадания к пернатым мощам, – точно ситная булка родовитому неженке, когда все должны грызть и грызут сухари.

У калитки Григория не обыскали, как и в прежние дни. Все, что мог сделать тут потрошеный крылатый, – убиться, и зачем было прятать за пазухой что-то, если можно удариться оземь машиной. Он втащился в загон и присел на бетонную сваю рядом с маниакально несущим бессменную вахту Ощепковым.

Они молча смотрели за начавшейся в небе гоньбой двух немецких щенков за такой же зеленой, безопытной парой Ромашка – Соколиков, и глаза их царапали небо, как перья разогнавшихся стенографисток бумагу, разве только в трехмерном пространстве, во времени, обгоняя корявые виражи, развороты и бочки молодой жадной поросли, на лету превращавшейся в блеклую выцветень.

– Молодчага Соколиков. В нем можешь быть уверен больше, чем в себе, – прохрустели в Ощепкове вечные, не стиравшиеся шестерни, как только в небе все закончилось. Он так говорил об этих столетних мальчишках, как будто у них впереди еще целая жизнь.

Зворыгин достал из-за пазухи завернутое в чистую тряпицу подаяние, развернул на глазах у комдива, и забытый, немыслимый, сладостный запах копченого сала ударил ему прямо в мозг. Рот его переполнился пресной, водянистой слюной. Рядом с этим вощеным снежно-белым брусочком, как будто бы тающим под его загоревшимся взглядом, блестела коричневым лаком горсть фиников, под райскими плодами было две картонные коробочки с погаными немецкими орлами и красивая плоская баночка с изображением похожего на часовую стрелку древнеримского меча и готической надписью «Margarine» по кругу.

– Приобщайтесь, товарищ полковник. Меняю на гордость и совесть.

– «Абдулла», – взяв коробку подачечных сигарет из раскрытого свертка, прочитал тот название на крышке. – Это хороший табак, турецкий. – Потянув за шнурок, вскрыл коробку и внюхался с нескрываемой жадной истомой курильщика. – И вообще на удивление сбалансированный паек. Это кто же вас так оделил и за что? Из восхищения вашим классом или как?

– Да нет, из жалости скорей, а может, от стыда за своих братьев-немцев – он мне не докладывал.

Григорий выцепил ногтями плотно втиснутую в ряд нестерпимо пахучую белую трубочку, а на запах копченого сала уже наползли летуны, точно истовые богомольцы к обедне, и вились над оплавленным от вожделения белым брусочком, как колония пчел над цветком, и ничто в целом свете не могло так надежно запечатать им слух и так цепко завладеть всеми чувствами, как вот этот сияющий и как будто текущий сытной лаской брусочек, унесенный немедля в барак, чтобы быть там стократно обнюханным, вымеренным и разрезанным ниткой на ломтики толщиною с кленовый листок, у которого видно на просвет все тончайшие жилки.

Лишь угрюмый Ершов, не повергнутый в благоговение духом копченого сала, остался сидеть со Зворыгиным и комдивом на свае. В жестких зеленоватых глазах его вспыхнули огоньки дальнозоркого и расчетливого любопытства: он хотел знать, кому они обязаны такою щедрой милостью, нельзя ли добыть через этого немца продуктов еще и не станут ли эти подачки теперь регулярными.

– Механик какой-то приткнулся, сунул и убежал. Я и лица его не разглядел, – ответил Зворыгин, хотя точеное лицо того, летающего, Борха было врезано в память задолго до минуты, когда объявился вот этот.

Вероятно, он спятил с ума, всякий тут начинает с катушек съезжать на свой лад – от отсутствия воздуха: вон Скворцов призывает всемогущего доброго Бога, Ощепков холит замысел сопротивления, побега, как обезумевшая мать – мертворожденного ребенка, а Зворыгин смотрел на Ершова – как разгорается и потухает без подкормки огонек естественной тоскливой жадности в его внимательных глазах и как он плямкает бескровно-серыми губами, прикуривая от протянутой комдивом сигареты, – и не мог объяснить сам себе, почему стережется и не верит Ершову.

Они посидели втроем, толкуя и споря о том, где могут быть наши теперь, и Ершов состязался с Ощепковым в пессимизме своих представлений, ожиданий, пророчеств… Под вечер Зворыгин остался с комдивом один на один. На западе угрюмо громоздились фиолетово-черные тучи, придавившие весь большой лагерь своей исполинской незыблемой сенью. Чудовищной лепки громада посредине расцеживалась, и в пролом низвергался торжественный рудый поток заходящего солнца.

– Я тут думал, Семен Поликарпович… ну, о том, о чем мы с вами давеча…

– Ну так что вы мне скажете, бог воздушной войны? – Сожженное лицо Ощепкова не дрогнуло, он смотрел на Зворыгина так, словно знал, что только это и могло в Григории расти.

– Вы кому-то еще говорили про это?

– Только вам. И Ершову.

– Ну понятно, кому же еще? – прошипел он сквозь зубы: запоздало проклюнулось и пошло в догоняющий рост, обжигая, крапивное семя.

– С чего вдруг такая ирония?

Вправду – с чего? Так же точно, как с первого взгляда отличаешь голодных от сытых, если сам голодал хоть немного, можешь ты отличить и надсаженного боевою страдой человека от того, кто об этой страде разве только вещает на митингах, и в глазах у Ершова было столько глухой, застарелой тоски, что Зворыгин не мог не понять, сколько горя и ужаса вытерпел этот вот человек, сколько смертного страха впитало его беспрерывно гонимое сердце, но казалось, что этот осязаемый, видимый страх был какой-то другой, чем во всех летунах, непонятной природы.

– Беспокоит меня эта светлая личность.

– Ершов? – Ощепков неверяще-гневно вгляделся в него. – Он же тут дольше всех… Под Славутою, в Гросс-лазарете, там же было такое, по сравнению с чем наши муки – рай небесный, и только. Столько вытерпел там, потом – здесь…

«Там-то, верно, его и согнули», – вдруг подумал Зворыгин.

– Да, вытерпел. Вас эта странная живучесть не смущает? Кощей бессмертный, а не человек.

– Ну, знаете… Ершов – превосходный, матерый пилот. Разве вы по полету не видели?

– Вот как раз по полету, – усмехнулся Зворыгин. – Что же, я Лев Толстой – по глазам? Не устал он, Семен Поликарпович. Может, там, под Славутой, устал, ну а здесь он поправился. Вы устали, Ромашка, Соколиков… я устал за неделю больше, чем он за месяцы тут. А иных уже нет – от усталости. Нет в нем жизни живой, нету в воздухе. Радилов-то, помните, еще когда меня учил: делай так, чтобы в зенках темнело, чтоб перкаль с плоскостей сорвало, – только так, может, немца с нарезки собьешь. Ну а он… неужели не видите? Что ж, вы скажете, трассы не идут по нему? Так на учебных стрельбах тоже вон трассирующими жарят. Вот и с ним – чистый бал-маскарад. Мы тут отдыхаем, а он от нас – в воздухе. Ну а если не так, если это у меня сходят гайки с резьбы, то прошу вас меня извинить.

– В тот день, как они Бирюкова… – вгляделся Ощепков в далекий тот день: он был на летном поле в ту минуту, когда остервененный Бирюков сорвался на господствующего Борха, сжимая кулаки и щеря зубы; он видел, как кинутый навзничь немецкою пулей летун бил ногой, как ражий жеребец на привязи копытом, и выбил в промерзлой земле глубокую черную борозду, и еще долго выгибался бы крутой дугой и дергался всем телом, если б немецкий офицер из жалостной брезгливости не прикончил его вторым выстрелом. – Трудно было, конечно, не понять по глазам Бирюкова, чего ждать от него. Но уж признаюсь вам теперь: их кан нихт нур херен, зондерн аух ферштеен[67]. Про Бирюкова немцы знали, они не догадались – их предупредили.

– Понимаете, значит. Так что ж вы мне крутите?! – Ну, старик, ну, змея, – три месяца ходил и застывал с непроницаемым лицом глухонемого средь мучителей, узнавая и ведая много больше, чем все они, летуны, вместе взятые. Никому ничего не сказал. Где, когда он набрался этой силы терпения и звериной сторожкости? Что ли там, в нашем лагере? – Это что ж, вы меня, значит, тоже испытывали?

– Любовался, Зворыгин, вашим острым умом, – усмехнулся Ощепков. – А испытывать вас будет жизнь, а не я, долго будет испытывать здесь. Это бронзовый бюст неподвижен: идут пионеры – салют Мальчишу. А мы с вами пока что живые. Ну, с Ершовым решили: он нам не товарищ. Ну а мне доверяете? Не хотите со мной поделиться своими фантазиями?

– Ну так что, вон дорога, свободна всегда, – запрокинул Григорий лицо к золотому, лиловому, алому небу. – Целина, бездорожье – паши. Как на тракторе Паши Ангелиной. На земле, в общем, тоже все к нашим услугам. Вон бензиновый склад, вон бачок. – Над собой изгалялся, как в Никином госпитале однорукие и одноногие над своими культями: «Как там, доктор? Еще не отросла?» Но себя пересилил и вывалил: – Ястребочек наш с вами в капонире стоит, а машина Ромашки с Соколиковым – как изволите видеть, над ним. Сообщить бы вот эти сосуды…

– Бога мать через семь гробов в душу! – жигануло комдива. – Эх я Аким-простота! Каждый день проходил и не видел! Ну, вы… Как же просто-то, а!

– Просто, если тебе десять рук помогают, а вокруг все ослепли.

– Так механики наши, механики. Петраков, Алексеев, Баулов… – зашептал как в глухую, забитую прахом телефонную трубку Ощепков.

– Были наши, а стали… сами уж не свои. При машинах им – жизнь, миска супа, теплый комбинезон. А из большого лагеря горелым трупом тянет. А тут я или вы: помоги, брат родной. И тогда я – тю-тю, а тебе немец пулю за это. Ну и что вам ответит на это Петраков, Алексеев, Баулов? Хорошо, если к немцам сразу не побежит, как Ершов. Я как в плен-то упал, было дело, сошелся с красноармейцем одним, Степашей его звали. Так он мне говорил, что когда из окопов подымаются все как один, то не страшно. Это, в общем, табунное чувство, но хорошее чувство, святое: стыдно не подыматься. Не обидно опять же, сказал он. Знаешь: если убьют, так уж точно не тебя одного. Ну а тут… тут не страх, не один только страх, что прихлопнут, тут желание равенства. Это что же, мне сгнить как рожденному ползать, а тебе, значит, в небо? Ну уж нет, не пойдет: если мне доходить, то и ты должен тоже. И тебе, значит, тоже жизни быть не должно.

– Это вы их сейчас оскорбили, Зворыгин. Рассуждаете, прям как фашист. Это он ведь, фашист, все построил на том, что любой человек подл в самой основе, в сердцевине своей. Каждый хочет жить больше других и уже не способен вести свою жизнь по закону человечьего братства, если палкой по мясу и неделю его не кормить. Соскоблить с него все, чему в школе учили. Если так, то они вправду непобедимы. Только как же мы их тогда остановили? Если нет другой правды – подл, слаб человек, – то война бы закончилась двадцать второго июня в четыре часа, не находите? Что же вы так в своих, наших, русских не верите? Ну а если все наоборот: если мне пропадать, то хоть ты поживи? За меня – поживи.

– Ну чего ж, буду рад обмануться. Только, знаете, чувство такое, что братство у нас – как у мертвых на кладбище.

– Скучно с вами, как с Экклезиастом, молодой человек. Ну а что же за немец сунул вам это невероятное сало, табак, сахарин? Значит, есть в этом вашем загадочном немце что-то от человека, что-то от чистоты его матери. Ведь и он чей-то сын, чей-то брат. Значит, корчит его от того, как нас тут. Так что вы бы, Зворыгин, пригляделись к нему.

– Да уж, брат… Брат того, кого я всю войну закоптить не могу. – Перед глазами встало тонкое лицо «загадочного немца», и на мгновение в Григории плеснулось необъяснимое смущение, соединенное с холодным хищным интересом и презрительной жалостью к этому Борху навыворот. – Это, знаете, немчик, такой… непрактический, не от мира сего, существо бесполезное.

– Это как? С виду хлюпик? Дряблый интеллигент? Только, знаете, видывал я таких хлюпиков, про которых ты думаешь: этот сломается первым – и вот откуда что берется в этих мальчиках. Наш Ромашка, он что, не такой? Вы же ведь про него тоже думали, нет? А этот ваш немец – может, он больше русский, чем наши механики, в отношении которых, положим, вы правы. Передав вам вот эти харчи, он уже преступил их фашистский закон – значит, сила в нем есть. Ну а кто он? Курсантик? Или уж офицер? Жалко, жалко, не техник.

– А черт знает, кто он. По одежке-то техник, обслуга как раз. А по виду ученый, писатель. Пальцы, знаете ли, у него музыкантские. Я при наших машинах его и не видел. Говорю ж, непрактический. А вокруг серпентарий гадючий. И вообще… чего хочет, не знаю. Как девица на танцах, ей-богу. Пригласи, мол, меня. Да и как объясниться-то с ним, по-каковски… Ах да, вы ж у нас по-немецки умеете. Что там, кстати, у немцев по радио, а? На фронтах обстановка – где наши?

– Ну, уж точно я вам не скажу. Дела у них плохи, особенно в воздухе. Механики-немцы мальчишек жалеют. Их раньше учили полгода, а нынче – три месяца. Дадут им нашей кровушки попробовать – и в пекло. А у персонала одно на уме: трясутся – отправят на фронт. Тут много отцов на земле – так им на сыновей приходят похоронки. Один вон жену потерял при бомбежке – союзники нынче их крепко долбают. Устал их народ. Существенным для нас является другое: почтовые их тут садятся регулярно. Такие, знаете ли, птички – драй моторен. Рвануться бы скопом, когда он стоит под парами. – И улыбнулся так, как будто выдал то, что сделало его в глазах Зворыгина непоправимо жалким и ничтожным.

– Ну, если подрубить вон ту конструкцию, – кивнул Зворыгин на незыблемую вышку, тень от которой замершей минутной стрелкой накрывала их барак. – Мне бы хоть одну ленточку, три минуты полета на таком ястребке, уж я бы тогда обласкал эту вышечку, я из этого аэродрома не окрошку бы сделал – форшмак. – И протяжно заныл сквозь сведенные зубы, не стесняясь признать, что бессилен. – Все это, видите ль, слова, слова, слова…

– Слова, Зворыгин, это тоже дело. Вы к немчику-то приглядитесь…

И он «пригляделся». Как тут иначе, если этот чудик сам теперь лез ему на глаза? На третий день после «знакомства», когда закончилась еще одна воздушная, с настырным реготом и треском, маета и Григорий пошел неизменной дорожкой в барак, ударил оклик в спину: «Хальт! Хей, руссиш, хальт!» – не приказным, а ломким, слабым голосом, и, обернувшись, натолкнулся взглядом на знакомое голубовато-бледное точеное лицо.

Нелепый милостивец Борх держал на оттянутых тонких руках черный ящик и улыбался ему так, что и Зворыгин ощутил, как нелегко дается немчику улыбка беззаботности и властного презрения, как загустело на лице и сделалось свинцовым выражение свободно-безрассудного приятия всего, что творится вокруг, будто столь же прекрасного, как и жаркое солнце над мокрой весенней землей.

– Комт хир, руссиш, хир! Ты это брать, нести за мною – понимать?

Задолго до того, как слово составило вторую сигнальную систему человечества, мохнатые пещерножители прекрасно изъяснялись ужимками и жестами, и немец с натугой протягивал ему свою кубическую ношу, показывая на нее кивками и глазами, напоказ раздражаясь от тупости «русской скотины»: пусть он, мол, поскорее его, существо высшей расы, от этого груза избавит, – и Зворыгин, подавшись навстречу, принял в руки обшарпанный ящик «мессершмиттовской» радиостанции с трафаретными надписями на железной табличке.

Повернули к ангару, потащился за Борхом сквозь грохот хирургического инструмента и трепещущее полыхание сварки под бетонными сводами – за фанерную перегородку, в каморку, к верстаку с царской водкой в бутылках и разобранной аппаратурой. Обратился к Зворыгину вздрагивающим, жалкоглазым лицом, будто не сомневаясь, что Зворыгин сейчас как засадит ему этой рацией по голове, выпуская на волю потребность размозжить хоть какую-то тварь, и брезгливая жалость опять колыхнулась в Григории, едва лишь уперся глазами в молящие голубые глаза.

– Поставь. Туда… – В срывающемся голосе почувствовалась сила или, может быть, только усилие вынянчить чужеродные русские звуки-слова. Достал из шкафчика и выложил на крышку ящика припрятанный, к визиту гостя приготовленный тряпичный сверток со съестным – не большой и не маленький, ровно такой, что возможно упрятать его под зворыгинской робой в подмышке. – Бери, пожалуйста, прошу. Я могу доставать вам продукты еще. Маргарин, сахар, фляйш, сигареты.

На девичьем лице его подрагивало жалкое просительное выражение, но вместе с этим проступала радость облегчения: свое он сделал, руку протянул, прошел Зворыгину навстречу до упора, преодолел свою часть расстояния, и теперь уже должен Зворыгин пройти половину свою – одолеть отторжение, согласившись принять эту милостыню.

– А зачем мне харчи твои, а?

– Надо силы, – отозвался тот мигом, как эхо.

– А силы зачем? Знаешь, скот зачем кормят? Швайне, швайне, му-му. Чтобы дольше пахали, от работы не дохли. Ферштейн? Мне бы сдохнуть быстрей, а ты кормишь меня – чтобы я дольше мучился. Я же тут, понимаешь ты, тут! Через день, через месяц – туда же, носом в землю, и аллес капут! На хрена мне оно, твое сало? Перед смертью нажраться от пуза, утробу порадовать? А тебе зачем это? Что, жалеешь нас, да? Душу хочешь свою облегчить? Совесть, что ли, свою успокоить? Ты же, видимо, интеллигент, гуманист! Как-то с нами не-ци-ви-лизованно, да, твои братья-фашисты обходятся тут. Как-то не соблюдают права человека по Женевской конвенции. Ты не нас этим салом – себя, свою душу умащиваешь. Ты в глазах своих выше становишься, благороднее, лучше, ага? Твой немецкий народ – зверь, палач в своей массе, а ты не такой! Не такой, но и нам не поможешь ничем. Понимаешь меня? Так! Ты нам не поможешь. Нас же всех заклюют у тебя на глазах, всех убьют, а ты будешь себя успокаивать, что вот эти харчи нам подкидывал – все равно что подушку в могилу, чтобы мертвым помягче спалось. – Бил не затем, чтобы сломать, унизить человека, а из расчетливого, хищного стремления понять вот эту душу и, поняв, что же движет человеком, решить, что он может еще дать Зворыгину, кроме сахарина и курева.

– Ты сильный, мой брат говорил, что ты самый сильный из русских, а наши совсем еще слабые. Тебя не убьют.

– Ну, месяц, ну, два… не убьют. А потом? У меня нет бензина, и все. Нет бензина – ничего, значит, нет. Хоть ты тресни, обожрись твоим салом. Это ж смех, смех один, понимаешь? Во все стороны небо свободно, а нам – никуда.

– Ваша Красная армия наступает сейчас…

– Наша Красная армия нашу смерть не обгонит. Ты слепой, ты дурак, ты не видишь?

– Я вижу!

– Ну так что ж ты мне сказки рассказываешь? Ты кто такой вообще, чудак, как звать? Ты брат его, Борха, ну, так?

– Да, я брат. Рудольф Борх. Я не фашист! Не летчик, не зольдат. Я просто техник, связь, ремонт. Я был музыкант.

– Ну да, конечно, легче было догадаться. Токката Баха, фуга ре минор. – Он будто бы отвесил Борху пару подзатыльников – с такою радостной готовностью тот закивал ему, сияя так, как будто Бах был для него великим оправданием, точно музыка эта прощала ему то, что жизнь никогда не простит. – Да только просрали вы вашего Баха, Бетховена, Шиллера, Гете, всю вашу красоту немецкую просрали. Теперь твоя музыка, братец, уже никому не поможет. Фашист ты или не фашист – теперь это можно сказать только самой своею жизнью, не иначе. Хочешь делом сказать, кто ты есть? – И, подавшись к нему вплоть до ясного различения запахов, до десанта зворыгинских вшей на немецкую голову, выпустил: – Карту можешь достать? Карту, карту Восточной Европы. Твоей Баварии проклятой, где мы есть, и дальше – ост, зюйд-ост, ты понимаешь? Любую карту, хоть из школьного учебника.

– Да, я могу… аус дер шуле… школы… – Из огромных, расширенных глаз человека засочился какой-то неверящий ужас, как будто всю зворыгинскую морду, пустившись в рост, покрыла зверья шерсть, но он не отшатнулся и вбирал, вдыхал, пил зворыгинский голос с какой-то обожающей, собачьей, ничем не объяснимой готовностью Зворыгину служить – как будто бы завшивевший, шерстистый, зачумленный, во всех смыслах слова заразный Зворыгин был все-таки ближе ему, его заповедному Баху, чем немцы и даже чем собственный брат, любимый и любящий Борх, которого помнит с коротких штанишек и общих поганых горшков.

– Ну все, ухожу, – подбросила Зворыгина пружина – звериное чувство бегущего времени. – Нельзя нам так долго. Найдешь меня сам знаешь где. – Грабительским движением сгреб с ящика «гостинцы» и безотчетно хлопнул Борха по плечу – поощрительным жестом приблатненной шпаны, господствующего на слободке хулигана, который затянул домашнего, изнеженного мальчика в свои бесовские проказы, и юноша, дрогнув всей кровью, схватил его чумазую ладонь и на миг удержал ее на своем худощавом плече.

Зворыгина пробило током чувственности: женщина! так могла отозваться на прикосновение, задрожать только женщина – и, простреленный этим зарядом стыда и призывной, податливой, истомившейся нежности, на мгновение окаменел, а потом руку выдернул и пошел по ангару, гоня наваждение и не оглядываясь. «Это что же такое?» – взбаламученно спрашивал он на бегу, хотя все уже понял самим своим темным нутром; притащился в загон без конвоя (потому что единственный вечный его пожилой конвоир справедливо решил, что деваться Григорию некуда, и теперь поджидал его у калитки в барак, как хозяин скотину) и подсел к одиноко сидящему под барачной стрехою Ощепкову.

– Ну, видались с товарищем? – глядя перед собой, шевельнул подбородком комдив.

– Да уж, было свидание, – отозвался Зворыгин, совершенно не зная, что теперь должен чувствовать к этому Борху. – Наш товарищ, он хочет… в душу мать его так… как сказать-то, не знаю! Хочет, чтобы его полюбили как девушку. Это как понимать?

– Ну так вы уже поняли вроде. Да, Зворыгин, в известных кругах загнивающей западной буржуазии буйным цветом цветет содомия, – отчеканил Ощепков, как лектор на политинформации. – Что же вас охватило такое смятение? Может, вы теперь сами усомнились в своей сексуальности?

– Да идите вы, знаете… вот туда и идите, куда они… Музыкант, гуманист, нихт фашист. Мало было безумия – так теперь еще этот… Он поможет нам не за идею, а так, по любви!.. – Только тут, с опозданием, поднялась в нем тошнотная муть, безотчетное чувство брезгливости и отвращения, которого он никогда не испытывал к дуракам и уродам, не виновным в том, что их развитие было вывихнуто в первоначале. Может, тот, настоящий, закадычный зворыгинский Борх – тоже жопник? С них станется.

В сознании Зворыгина все противоестественное или попросту не объяснимое собственным опытом было связано с немцами, исходило от них. Но Зворыгин не мог задавить в себе чувство безвинности и какой-то и впрямь относящейся к девушкам, к матерям чистоты несуразного этого немца. Разве подлинно зверский порок – раздавить, изнасиловать, сжечь беззащитных – непременно был связан с перевернутой чувственностью? Разве ею была продиктована людоедская рациональность тех, кто выстроил здешнюю школу? Ну уж нет, Герман Борх, брат вот этого чудика, и фашисты вообще были самыми обыкновенными в этом смысле мужчинами: кобелями, мужьями, отцами – так же точно, наверно, хотели огулять всех красивых, огневых, соблазнительных баб, так же точно женились на единственных девушках, так же точно дарили своим женам серьги и отрезы на платья, подбрасывали к потолку хохочущих детей и кормили их с ложечки, для потехи вымазывая молоком их потешные круглые щечки и носики. Это-то в них и было самым необъяснимым.

Разве нет в этом Рудольфе боли и гнева на то, как его братья-немцы потрошат и терзают людей в этом воздухе? Разве нет в нем отчаянной и безрассудной, прямо самоубийственной тяги помочь, пусть и скрученной с этим диковинным и постыдным любовным томлением, как в хорошем ременном кнуте?.. И пока он, Зворыгин, смятенно лупился в потемки человечьей природы, терпеливый, сторожкий, нюхастый и умевший прикинуться падалью зверь, живущий в нем с первой минуты немецкого плена, ни единого мига не медлил и не колебался, инстинктивно вцепившись в единственного человека, от которого пахло самолетным бензином и которого он, этот зверь, не жалел, не боялся и не презирал. Рудольф Борх был пока что единственной ниточкой, за которую он ухватился, и не думать же было о сраме или, скажем, о том, что подводишь вот этого чудика под монастырь.

7

Распаленный шнельцуг мчался сквозь предрассветную тьму. Проводник рудокопом в забое таскал нам бутылки, и мы пили так, словно дали зарок сдохнуть прямо в вагоне, разорваться от переполнения обожанием и благодарностью, ибо прикоснуться к живому вождю – это выше человеческих сил.

С рассветом мир преобразился: за купейным окном больше не было мокрых унылых полей, искалеченного ивняка, бесконечных кварталов пустоглазых руин под противным холодным дождем – в жемчужном мареве шестого дня творения голубели альпийские горы, с безмолвным бешенством неслись и мерно проплывали вертикали морщинистых глыб, перебитые купами хвойными пород и дубов и сменявшиеся заповедными, непролазно заросшими девственным ельником склонами.

Наспиртованно-полуживые Гризманн, Цвернеманн и Баркхорн багажными тюками выпали наружу и, как стоячие утопленники, закачались перед выхоленным белокурым лобастым майором, который оказался личным адъютантом вождя от люфтваффе. Фон Белов увидел летящую прямо на Бергхоф двухтонную бомбу, но, оправившись от суеверного ужаса, затащил нас в караковый кабриолет и велел гнать к подножью священной горы изо всех «мерседесовских» сил при откинутом кожаном верхе, чтобы встречный поток первозданного воздуха вынес из наших голов богомерзкую муть, дав дорогу полярному, пожирающему осознанию, перед кем нам даровано было предстать. «Ну вы-то, Борх, ну, вы-то!..» – кричал он на ходу, преследуя нас за рулем своего «адмирала».

Мы катили по горному раю. Скоростной поток встречного воздуха действовал преображающе: мне хотелось блевать от его чистоты и прозрачности, напоенности терпким ароматом сосновой смолы и живительным запахом вечного горного снега, лежавшего серебряными слитками в ложбинах, сиявшего гранеными венцами на вершинах. Все здесь было для фюрера. Вдоль изгибов дороги безупречно-ритмично промелькивали двухметровые молодцы из Лейбштандарта СС – с упертыми в асфальт прикладами винтовок, в перетянутых в талии черных бушлатах и начищенных штальхельмах.

Пропускной павильон охраняли чины «второй линии» в черной форме с манжетами преторианцев. В павильоне нам было приказано сдать наши табельные погремушки. Фон Белов и два офицера СС отвели нас в шале у подножья горы.

– Господа, нам придется подвергнуть вас процедуре досмотра. После известных вам событий приходится отбросить всякую стеснительность. Уверены, что вы воспримете подобную бесцеремонность с пониманием.

Под присмотром гранитного гауптштурмфюрера мы раскрыли свои чемоданы и, раздевшись наперегонки до трусов, а верней, состязаясь друг с другом в похмельной медлительности, понукаемые побелевшим от гнева фон Беловым, заползли в душевую. Адъютант божества, убежденный, что такие ублюдки достойны ледяного Коцита, самолично крутнул нужный вентиль и обрушил на наши тяжелые, смутные головы нестерпимо холодную воду.

Стоя под ледяною водой, я подумал о самоубийце фон Штауффенберге: как же мощно и больно качалась в нем кровь, истончились и словно бы опрозрачнели кожа и кости, не скрывая, как дергается каждый живчик, закипают, клокочут в мозгу всенародно-противные мысли о двух детонаторах, портативной машинке производства немецкой свободы, покаяния и очищения под застеленным картою мира дубовым столом. Опахнутый взрывной волною, фюрер выжил и, страшно оскорбленный в самом главном – вере в свой народ, в своих аристократов, «лучших немцев», – приказал выжать из сановитых взрывателей все: кто еще с ними был, кто сочувствовал, знал и молчал, у кого собирались. Собирались у Тильды фон Бюлов. Мне надо спешить. И я уже почти на месте.

Под присмотром гранитного гауптштурмфюрера мы выбирали нужное из барахла: крахмальные рубашки, бриджи, кители, ремни… Кубанский щит на левом рукаве (за потерю бедового Буби и бессилие перед Зворыгиным), нашивка за ранение, Восточная медаль, золотая глазунья с эмалевой свастикой, Рыцарский крест, привешенный слева к ремню Fliegerschwert[68] с витой рукояткой и пернатою гардой.

Дольфи не отставал и прошелся взад-вперед по дубовым полам, пьяно-грозно посматривая на себя в полноростное зеркало. В дом вошел, как вбежал, запаленный фон Белов и погнал нас ко входу в облицованный тесаным камнем туннель. Мы вошли в лифтовую кабину: деревянные дверцы сомкнулись, запирая нас в невероятной зеркальной, раззолоченной капсуле, в которой истинные, лучшие германцы возносятся в небесные чертоги своего Великого Отца. Через несколько длений полета к немеркнущим звездам мы очутились в голубой прозрачной вышней пропасти, над миром и, не чувствуя тяжести наших шагов, не пошли, а поплыли над кремнистой землей и разглаженной твердью, обрывающейся в пустоту.

На расстоянии протянутой руки неосязаемо-воздушно рисовались, голубели, синели, мерцали чистотой снеговых своих шапок альпийские горы от Зальцбурга до Кенигзее. Человек-великан, озирающий это пространство, мог покачивать пальцем любую из этих громад, точно зуб. Дунуть в сторону Африки или Японии, вспомнить детские прозвища, данные мамой. И великое множество немцев, смотревших на эту вершину с дрейфующих льдин, уходящих под воду линкоров и всплывших подлодок, из своих кабинетов и спален, школьных классов и аудиторий, из руин многодетных домов и в отдушины бомбоубежищ, так же истово и безотступно служили, ничего не боялись и ждали приказов отсюда, где живет абсолютная сила, дающая им ощущение бессмертия.

«Чайный домик» вождя был смиренно и бережно вкраплен в умягченный подушками хвои скалистый ландшафт и высился над пропастью, не нарушая дыхания прозрачной высоты и сделавшись ее законной частью. Охрана фюрера впустила нас вовнутрь, и сухие рыдания перехватили мне горло. Вот она, аскетичная скромность: расчлененные стыками каменных блоков келейные стены, несущие балки и грубая мебель томленого дуба, обливная посуда на полках и выложенный диким камнем камин – все это в глазах хозяина дома определенно обращало мысль к Нибелунгам.

Каминная зала была уже полна крылатыми сынами Вотана в парадных голубых мундирах, усыпанных немецким серебром. Со стремительной статью хищной птицы прохаживался клювоносый, насупленный, неулыбчивый Рудель, потопитель линейного левиафана «Марат», – этот точно примчался сюда причаститься плоти бога живого, последовательный, как локомотив, фанатик Blut und Ehre.[69] В углу отстраненно, с пристывшей улыбкой сидел и курил князь цу Зайн-Витгенштейн, светловолосый мраморный красавец не с голубой, а синей кровью в жилах: в люфтваффе нас было лишь двое таких среди честолюбивых детей простолюдинов; ночной истребитель, он властвовал мраком и западным небом, оставив мне день и Россию. Конечно, мы были знакомы, я называл его «кротом с фонариком», а он меня – «свечкой, горящей средь бела дня». Он улыбнулся мне, как зеркалу, но раньше, чем я двинулся к нему, дверь перед нами распахнуло взрывом.

– Быстрее, господа, быстрее! Где ваша фуражка, майор?!

– А, вот она… – Гризманн, обшарив комнату глазами умирающего лося, пошел к каминной полке и надел высокую фуражку с каштановым околышем и рыжим козырьком.

Подброшенный глубинным сотрясением земли, фон Белов подлетел к нему и, сцапав за рукав, загавкал, захрипел, как собака, придушенная поводком:

– А-ат-дай! Это фюрера… фюрера…

Баркхорн икнул, давясь неудержимым смехом. Но все уже ринулись, хлынули, втекли анфиладою в залу с просолнеченным панорамным окном.

Вдоль стен вереницей качались фотографы, теснились кинокамеры, рефлекторы, треноги, трепетал от давящего предгрозового напряжения воздух и беззвучно палили потолочное небо далекие бледные молнии, пока мы отдавали незримому фюреру то, что дается любому молодому и жадному до скоростей человеку труднее всего, – свою живую неподвижность и почти бездыханность стоймя.

Я стоял, как музейное чучело или мощи святого в незримой каверне. Раза три видел фюрера вживе, но издали: умаленный дистанцией призрак служил свою мессу, с истеричным напором рассекая рукой что-то мерзкое, смрадное, бесконечно ничтожное перед германским народом, но почему-то не дающее себя железно, окончательно убить, вот опять подплывавшее к фюреру электрическим скатом, и его било током, но скорей изнутри, чем извне. В нем, без сомнения, был какой-то механизм самозавода, самовозгорания, от него растекалось холодное, потаенно расчетливое исступление, которое не наводило, а швыряло на инквизиторские представления об одержимости: я отчетливо видел и слышал раздвоенность, разделенность вместилища-тела и того, кто вещал из него. Только выскрести этого беса из фюрера было так же непросто, как фюрера – из великого множества немцев от фельдмаршала до пехотинца. Из всего того, что непрерывным потоком хлестало у него изо рта, на разрыв глаз и мозга прокачивалось сквозь него, било в уши шеренгам и толпам, я, само собой, не понимал ничего, различая: «железной стеной», «сбить постыдные цепи», «сплотиться», «восстать из руин» и «сильны теперь, как никогда», – это было шаманским заклинанием стихий, исступленной волшбой в чистом виде, когда смысл не важен, его просто нет, и значение имеет только пульс кровных молотов, только сила глухой убежденности, вложенной в каждый удар.

В общем, я отрываю куски от того же кормушечного представления о нем, что и «все» – от пьяного русского клоуна, посылающего под гармошку сто чертей ему в печень, до унылого Чаплина с надувным земным шариком. Бесноватым он был на английских и русских плакатах, на кружащихся палых листовках, в частушках, в кино. Но только эти истеричные камлания могли вколотить в миллионы мозгов ту железную музыку, марш, вне которого страшно, немыслимо жить, как ребенку, который отбился от матери на военном вокзале. Только этот ритмический натиск проклятий вздымал дух униженного, побеждавшего и умиравшего на Востоке народа, отбивая у немцев способность говорить или думать свое, даже видеть и запоминать – Сталинград и ряды снежных холмиков в исполински живучей России; даже чувствовать собственной требухою, что дырок в затянутом до отказа ремне не осталось и подкидывать в топку давно уже нечего.

Раздался свет – сильней, чем молнийный и солнечный, – и, опаляемый грозой, вмуровывающей всех в фотографическую вечность, вдоль строя двинулся живой, невыносимо настоящий, близкий фюрер. Мы вытянулись, словно тяжи подвесного моста, на который наш вождь собирался ступить; каждый вырос до неба, взбросив руку, как гибкую ветку, и гаркнув: «Хайль Гитлер!» Фюрер салютовал нам в ответ приметно задрожавшей, шевелимой как будто лишь воздушным течением рукой, превращаясь в того, кем физически был, – давно уставшего от этих ежедневных ритуалов, измятого, растерянного старика. Но зачем-то себя пересиливал и свиреповзыскующе вглядывался в каждого, проверяя нажимом на прочность, и на его опухшем, жеваном лице проступали растроганность и умиление, так что я испугался, что сейчас он кого-то похлопает по горячей упругой щеке, точно мальчика из Гитлерюгенда, что сейчас подойдет и потреплет меня – урожденного фрайхерра, Борха.

Больше не существующий сам по себе долговязый фон Белов замирал вместе с ним перед каждым пилотом и отрывисто, звонко, копром отчеканивал имя, породу и звание каждого. Щеголеватый оберштурмбаннфюрер, еще один протуберанец, оторочка, брал с подноса подушечку с бриллиантами или мечами и протягивал фюреру: увядшие руки вождя тряслись с такой привычностью, что становилось ясно: это навсегда. Я стоял третьим с краю, сразу следом за Руделем.

Фюрер остановился напротив меня, и я больше не видел ни чаплинских усиков, ни мясистого носа, совершенно «славянского», а не «арийского», – только его упорные глаза, которые были так выпучены, что не могли уже, казалось, ни закрыться, ни мигнуть – только полностью вылезти из орбит или лопнуть. В них не было ни мысли, ни участия, ни гнева, ни звериной затравленности, ни тоски – одно только давящее изнутри упорство стоять на своем, на том, что заложил и выстроил из немцев.

– Мой храбрый Борх, мой верный Борх. Такие, как вы, сотворены великим напряжением природы… – Он говорил довольно долго, испытывая мой желудок на чувствительность: о прусских рыцарях и Фридрихе Великом, вечной славе и верности, из которых я выкован… И вдруг сказал, в своих глазах давая мне вершинное задание и делая железным, будто только теперь подняла и несет меня высшая сила и смерти для меня больше нет: – Вы остановите всех этих английских выродков, зверей, убивающих наших детей, вы сметете их с неба, мой Борх. – Он не сказал «я верю», «я надеюсь»; это было пророчеством, это было глухой убежденностью с нотками детской капризности: так старый маразматик называет сыном постороннего мужчину, и нет смысла даже пытаться его разубедить, можно только молчать, соглашаясь и чувствуя растущее желание ударить за то, что обратного не вколотить.

И мне с подмывающей силой, как Буби на месте моем, как ребенку, раскаляющим жжением в руке захотелось… ткнуть ему пальцем в нос, как в мясистую кнопку, – сделать то, что не вышло у Клауса месяц назад, не убить, а проткнуть его пальцем, колупнуть штукатурку, чтоб у всех на глазах наконец-то обнажилось нутро, чтобы поняли все, что он нам не отец и что я никогда не был сыном ему.

– Да, мой фюрер, – сказал я, как если бы взрослые, санитары, врачи научили поддакивать, скармливать вместе с манною кашей в беззубые челюсти: «Мы тебя не оставим, отец», подвели, подтащили меня к подыхающему: «Ну давай же, недолго осталось, подойди к нему, ну! Надо же проявить уважение, сколько он для тебя всего сделал; вспомни, сколько игрушек, самолетов тебе покупал, ну чего тебе, трудно?»

Я получил брильянты к Ritterkreuz, и после награждения мы двинулись «разделить с нашим фюрером скромную трапезу». С намокшими от человечности, сердечного тепла вождя признательно-собачьими глазами мы расселись за длинным дубовым столом и смотрели на то, как отборные белокурые девушки в национальных костюмах подают нам простые, «народные» блюда: жаркое из свинины, кровяную колбасу, в гусином жире жаренный картофель и, конечно, неотвратимую тушеную капусту.

Фюрер, кажется, повиновался своему представлению о том, как надлежит обращаться с витальными молодыми героями, и держался с какой-то заискивающей фамильярностью, поощряя веселое наше нахальство и пытаясь шутить. Это несколько дисгармонировало с его чечевичным бифштексом и тем, как он в нем ковырялся. Он расспрашивал нас о невестах и женах, о детях, о том, как давно мы не виделись с ними… Спросил и меня. Ох уж мне этот животноводческий пунктик всех наших наставников: «Как?! Вы еще не женаты?» Кровь с молоком, желтоволосое и белозубое семейство, как на рекламах консервированных сливок от «Нестле» и сухих супов «Магги», было их идеалом.

Я ответил вождю, что помолвлен, и, подхлестнутый трупными соками, словно престарелый зулусский кошмар, он с насильственной преувеличенной живостью полюбопытствовал, кто же эта счастливица.

– Графиня Матильда фон Бюлов, дочь вашего славного генерала, мой фюрер, – засадил я расчетливо в эти безумно упорные и бессмысленно жадные, как у всех стариков, близких к смерти, глаза.

Вот зачем я был здесь, вот зачем мне дала эту встречу воплощенная в этом человеке судьба. Я хотел освятить наш союз одобрением фюрера: если он верит мне и в меня, значит, Тильда неприкосновенна. Я хотел осенить ее венчиком собственной славы, заключить ее в свой ореол победоносного нацистского героя: если дочь генерала фон Бюлова избрала для «рождения потомства» такого, как я, значит, благонадежна до мозга костей.

По вымученно улыбавшемуся желтому лицу вождя пробежала неопределенная рябь – в пределах от «Как?! Эта дрянь, гадючье семя, ехидна?!» до «Верно, прекраснейший выбор, достойнейший».

– Фон Бюлов, фон Бюлов, – припоминающе нахмурившись, пробормотал он. – Да, да, наш демянский герой. Как нам не хватает его. Дочь такого отца… Что ж, прекрасно, поздравляю вас, Борх.

Он улыбался и кривился одновременно: может быть, у него просто что-то болело, а может… Говорят, у него превосходная мелочно-цепкая память. Покойный генерал, Демянский граф, был не из тех, кто упивался гением вождя. Если бы не болезнь, он, конечно, примкнул бы ко всем, кто сейчас приговаривался к казням через повешение на открытых судебных процессах «всенародного гнева». Фюрер знал и, скорее всего, крепко помнил об этом, но осквернять могилу мертвого героя, плевать в Демянские щиты на рукавах своих железных ветеранов он, разумеется, не мог и не хотел. Но что мешало людям безопасности незаметно, беззвучно удавить эту девушку – проявляя мясницкое, гончее рвение, в убеждении, что угадали желание фюрера, или просто по собственной коллективной, безличной органической воле давить всех, кто может говорить или думать свое?

Фюрер все улыбался растроганной, благодарной улыбкой и вдруг начал с остервенением рубить изменившийся воздух ладонью, будто там, в алтаре, на трибуне, над рядами внимающих, проводящих его электричество по неразрывной цепи, – отгонял от себя что-то жалкое, но нестерпимо настырное до тех пор, пока не обессилел и не простонал:

– Даргес, живо уберите отсюда эту чертову муху!

Я не видел в просолнеченной пустоте ничего, но уж если наш фюрер говорит, что его донимает несносная тварь, то мы должны немедленно схватиться за газеты. Подтянутый, лощеный клювоносый оберштурмбаннфюрер, который подавал вождю подушечки с наградами, пружиной подскочил и отчеканил с проказливой ухмылкой:

– Мой фюрер, это не моя задача. Устранение воздушных угроз – это дело фон Белова.

Любимый пес фюрера, привыкший к тому, что ему можно все, он, видимо, хотел повеселить хозяина и здесь, но в наступившей лютой тишине всем стало слышно разрывающее мозг вождя неотключаемое дребезжание будильника, и человек, который не почуял, как страшно больно стало фюреру, больше не мог существовать – обитать на вершине горы и дышать одним воздухом с ним.

Кусок не шел в горло. Мы гаркнули «Хайль!», как один человек, и, стараясь не сильно стучать сапогами, потянулись наружу, под небо.

За нами вывалился Даргес – с его лица стесали кожу, как будто старую кору с незащищенного, сочащегося, нежного нутра, которое еще не скоро огрубеет. Цу Зайн-Витгенштейн поздравил Даргеса с отправкой на Восточный фронт, сказав, что такая острота, конечно же, стоит того.

– Вы… вы… пустозвон… Подите вы с вашей иронией! Не страшно… хоть в самое пекло… пойду и умру… Вы не понимаете! Фюрер – мой бог, и если мне приходится вам это объяснять, то вы все равно ничего не поймете! Я просто хотел быть с ним искренен! Таким, как есть, самим собой! С ним каждый должен быть самим собой, а не выказывать тупое рвение и послушание без чувства, без души! Или как вы, пустой аристократ, смеяться в кулачок! Вы думаете, я смеялся?! Смеялся – над ним?! – набросился Даргес на Генриха, выпучивая рыбьи, побелевшие от бешенства глаза, – возможно, только для того, чтоб слуги и охрана услышали, как его жжет и корежит раскаяние, а может, в самом деле задыхаясь от своей несказанной и неискупимой вины перед фюрером.

Рыдания перехватили ему горло, он больше не мог говорить, махнул на нас рукой, как фюрер на невидимую муху, и убежал командовать 4-м танковым полком белокурой дивизии «Викинг», которая еще не вся сгорела под Черкассами.

8

В распаренной голубизне чужого июльского неба кусками горячего всхожего теста прожаривались облака – такие же точно, как в средней России на маковке лета. Вершившее дневной поход по небу солнце расплавило и растворило Зворыгина в мире, как и всех перемаянных ежедневною травлей крылатых – двадцать восемь забывшихся на коротком покое живых русских душ.

Половина пилотов сидела под барачной стрехою в тени, а другая пласталась на нарах, как поломоечные тряпки, полные воды, но вот уже высох во впадинах щек и ключиц прогорклый, ни с чем не сравнимый по запаху пот – гонимого зверя, бесплодных усилий и смертной тоски, и на людей, продливших свою жизнь еще на сутки, напала вдруг охота говорить. Не о том, как сегодня изворачивался и ушел от настырного гона Ромашка и едва не сгорел, помрачившись рассудком, Соколиков, не о том, как разжиться бы куревом или чем-то съестным сверх отмеренной нормы, а о прошлом своем бытии. И не просто о том, как вчера воевал или жил до войны человек, не о встреченных, схваченных и не схваченных за руку девушках, не о женах и детях… Нет, нет, это каждый летун заварил в себе наглухо: даже вымолвить имя единственного человека, хуже чем овдовевшего, было тут непосильным трудом. Говорили сейчас не о жизни вообще, а о том, кто, когда и что ел.

– Самая лучшая закуска, если хотите знать, селедочка. Берешь две стрелочки зеленого лучку, ложку постного маслица, на кусок пеклеванного – и-и-и-и… Смерть на месте!

– К ней хорошо еще горчички. Чайную ложечку горчички и пол-ложки сахарку. Вот это ум отъешь, уж я вас уверяю.

– А я все отдам за соленые рыжики. Это, я вам скажу… это искры во рту.

– А какой у нас, братцы, был стартовый завтрак. Это Ротшильду, Ротшильду никакому не снилось – то, что нам подавали на взлетку. Ну, чего ему там подавали?.. Ну так я и скажу тебе: свиньям его бланманже. Это у вас был повар – кашевар. А у нас – старый повар Прокофий, он при нэпе работал шеф-поваром в Ялте в ресторане «Европа». Он знал вам и соус тартар, и консоме, и бешамель, он вообще разговаривал с нами на непонятном языке. Так вот, он готовил такую соляночку, что просто рай небесный в животе.

– С утра в буфет – берешь две булки ситного за тридцать шесть копеек и пару простокваши.

– Эх, босяки, чего вам надо? Картошки с салом да сала с картошкой. А вот ты был, допустим, в «Елисеевском»? Там одной ветчины… никакой Айвазовский тебе не напишет: она – как закат. Жир в ней – как облака. Ее резать ножом – это как твоя трасса в животе у «худого» кончается… Нет! это ты вырезаешь у Гитлера ножиком сердце. А в кондитерской торты – кремлевские башни…

– Это что, я сейчас расскажу вам про синенькие…

– У нас весь воздух пахнет свежей рыбой!

– На сковородочку немного сливочного маслица…

– Борщик, борщик с ушка-а-ами…

Не у каждого жизнь до войны в самом деле была хороша, беспечальна, сытна, но чем горше, скуднее была у крылатого прежняя жизнь, тем отчаянней врал он сейчас про нее. Летуны прославляли еду: заводские столовые, пивные Пищетреста в родных и постоялых городах, приравненную к сладкому грудному молоку стряпню своих далеких, потерянных, убитых матерей, помидоры размером с кавун, хруст, с которым выламывали у пунцового рака клешни, наполненные алым сахаром арбузы, курятину, баранину, каймак, блины с топленым маслом и кислым молоком, печеную картошку, черный хлеб, стрелки лука с зернистыми маковками на тугих остриях, синемордую брюкву, редиску, рыбу в реках и ягоду в непролазных лесах – все дары плодоносной земли, все то чувственное и вещественное, из чего создан мир, причастились к которому с первых шагов по земле и который у них теперь отняли. Летуны возносили хвалу самой жизни – свободе, на которой они не могли быть несчастливы.

Во всем этом хватало безумия. За полгода их вывернутого бытия надорвались, свихнулись, истощились, опустошились, вымерзли, сгорели и разбились двадцать три молодых сына Русской земли – старики пополам с новичками, прибывшими в лагерь в начале зимы. Из тех, кого везли сюда в одном вагоне со Зворыгиным, остались только Зыков, Калмыков, Ощепков и сбереженные ощепковской наукой молодые Ромашка Вакульчик с Сережкой Соколиковым. Две недели назад Бог не внял вымогательскому христарадству Скворцова, и способный фашистский щегол, поднырнув к нему прямо под хвост, раскроил его «МиГ» длинной пушечной трассою надвое. «Живые помощи», конечно, знали многие, и многие шептали там, на фронте, перед вылетом слова переписанных бабками и матерями молитв, зашитых в портки и рубахи, но здесь – и с проклятиями, и с молитвой – жизнь была только тем, что осталось.

Как все ядовитые жабы и змеи, на кожу которых природа наносит защитный узор, выкрашивая их в цвета сожженной зноем, морщинистой, горькой земли, невредимый Ершов как ни в чем не бывало сидел между ними и тоже говорил о солянке и пожарских котлетах – так естественно жадно и просто, что Зворыгин уже и не верил, что нельзя вякнуть слова при нем.

Во всем этом хватало безумия. Если б месяц назад кто-то сказал ему, что он, Зворыгин, будет с голодной жадностью смотреть, зависеть, полагаться, о чем-то жизненно необходимом, страшно важном просить человека по фамилии Борх, что его сердце будет обрываться по той же причине, что и сердце вот этого немца, то Зворыгин бы даже… В общем, этого быть не могло. Не могло быть такого, чтобы немец окликнул его по дороге в барак и опять нагрузил его генератором радиостанции, и у входа в ангар кинул под ноги русской скотине голубенькую сигаретную пачку – тем господским движением, которым и должен бросать подаяние каждый ариец, но тут же сообщил ему стиснутым до сипения голосом: «Карта! Карта там, карта, карта, бери!» И метнул на Зворыгина взгляд, полный страха, стыда и вины за недавнее первое проявление своей женской сущности, вот за то, что само его тело не сумело соврать и сдержать электрический ток острой нежности, – и Зворыгин его не назвал про себя ни «уродом», ни «жопником», в этот раз не почуяв ни стыда, ни гадливости, ни мучительного неудобства, ничего, кроме жалости к этому Борху – все равно что к природным дуракам и калекам, что от века зовутся убогими в русском народе.

Подачки пленным летунам не возбранялись, поскольку оберст Реш считал полезным сохранять по отношению к русской дичи скверное подобие человечности: баланды погуще и хлеба побольше, не бить и не мучить без веской причины и для удовольствия, оставлять безнаказанным пристальный, вовремя не потупленный взгляд, потрафлять до известных пределов желаниям курева, снеди, помывки и бритья голов наголо, наконец-то дозволить в бараке иголки и нитки – потому как зачем отбирать было бритву у русских, если ты даешь им самолет.

В известном смысле пленных соколов тут содержали не как скот, а именно как ценную, прирученную ловче-промысловую птицу. В конце концов, они тут были чем-то вроде крылатых гладиаторов – с той только разницей, что не дрались друг с другом, а подвергались травле «мессерами», а обреченные на смерть всегда внушали человеку суеверное почтение. И половина здешних немцев с Решем во главе как будто в самом деле не желала посягать на это своеобычное достоинство летающего мертвеца, который заслуживал уважения уже потому, что они, немцы, живы, а он уже нет.

Немцы все-таки тут были разные: голодные до крови несмышленыши-курсанты (это, видно, в крови всякой твари – мучить слабого и безответного), тупые исполнители, как Круль, из тех, которые давно уже бестрепетно протискивают палец меж веревкой и напруженной шеей казнимого, проверяя, как крепко веревка затянута, и те последние, в которых сохранилось глубоко заложенное уважение к мертвым.

В общем, обыска он не боялся. Труднее было утаить добычу средь своих, при живом-то и зрячем Ершове, да и вообще: полной веры теперь у Зворыгина не было даже себе самому. Это была цветная карта из тех, что вклеивались в пудовые энциклопедии, – мелкомасштабная, для первых радостей познания, а не прокладывания курсов над Европой, но в нищете годилась и она, не говоря уже о том, что, в сущности, любая карта была для Зворыгина как поводырь для безногого. Он рассмотрел ее на верхней шконке по частям, отвернувшись к стене и при грязном желтом свете подслепого обрешеченного фонаря. Он мог сколько угодно путешествовать по-над бугристой, морщинистой или гладкой равнинной землей: вот узловатой стариковской веной извивается Дунай, утолщается от Регенсбурга к востоку, загибается к югу, огибает Карпаты; вот двойные кружки Будапешта и Праги, ставших провинциальными городами Великого Рейха, вот кружочки и точечки выкорчевывающих русский язык Вайден-Рид-им-Иннкрайс-Дойчен-Брод… Названия чужих, незнаемых местечек многоногим, ершистым, суставчатым гадом заползли к нему в череп. Наконец он продрался сквозь этот готический лес до Tarnopol и Brody – чьих, чьих сейчас, чьих? А дальше карта обрезалась, словно бритвой, и никакой России не существовало.

– Летал я, Семен Поликарпыч, во сне, – шепнул он наутро Ощепкову. – До Лемберга – есть такой город? Большой.

– Так это ведь Львов по-немецки. Достал, значит, немчик.

– Достал. Теперь уж за малым осталось.

– Когда-нибудь ваша ирония, Зворыгин, съест вас целиком.

– Да есть кое-что в котелке. Наивное, бред. Чего нам без немца никак.

– Допустим, вот только допустим, что он уже наш. Но он ведь в ангаре. К стоянке ему хода нет. Вот как он к стоянке подтащит удава такого?

– Самолет – не гора, его можно подвинуть. Только бы не надумали эти педанты отрыть для ястребка Ромашки свой законный капонир. Вот это уж будет могила всему, – сказал Зворыгин, чувствуя, как его деревянная морда, надтреснув, сама расползается в оскале полоумного господства над железнонезыблемой явью, в которой даже собственное тело ему, казалось, не принадлежит. И, осклабясь, впервые увидел в глазах старика совершенное, как бы неотличимое от гадливого ужаса непонимание.

Но высказать свою идею «сообщения сосудов» Зворыгин не успел, увидев, что к ним идет по проходу меж шконок Ершов – терпеливо страдающий, с застарелой тоской и упорностью братского чувства в глазах, в общем, до омерзения свой. Отворачиваться от него, замолкать с проступившим на морде вороватым смятением было нельзя.

Ничто не прерывало хода повседневного мучительства. Все давно уже знали свой номер в этой очереди на воздушную травлю: под каждый новый выводок, призыв немецкие учителя выстраивали свой железный график, и в продолжение трех месяцев вот этот график не менялся – до отправки еще одной партии ювенильного мяса на фронт.

Вот это неуклонное и мелочное соблюдение порядка и было для Зворыгина единственной сомнительной опорой. Все у них было в лагере выстроено с маниакальной рациональностью и какою-то потусторонней, невозможной в живой жизни точностью: каждый из новичков был проэкзаменован на знание полетных свойств машины, на которой воевал, – так охотник, знаток ловчих птиц, по одному осматривает маховые перья пойманного сокола. Кто летал в прежней жизни на «Ла», тот и здесь получал возрожденный, залатанный «Лавочкин», и если бы в питомнике у Реша была «аэрокобра», то Григория бы прикрепили к излюбленной американке – норовистой, капризной и мстительной бабе, которую не дай бог приструнить и пришпорить «не так». Только за неимением трофейных машин «по мотору на рыло» пришлось прикрепить к каждой птичке по два-три «пилотен». И Зворыгин делил вожделенный, стоящий как надо «тридцатый» с Ощепковым и паскудой Ершовым, под которым заветный ястребок, без сомнения, останется цел. А стоящую рядом «семерку» делили Ромашка, Соколиков и Максим Коновницын.

Старожил Коновницын был сбит за Миусом еще в августе прошлого года и держался без малого год – немногим меньше, чем Ершов, который в небе не надсаживался вовсе, платя за воздух жизни и харчи совсем иным. Коновницын был классный, матерый летун, не слабее Пояркова, Леньки, Султана, наверное… да, «наверное», потому что судить в этом небе об истинной силе потрошеного сокола было так же непросто, как и о том, красив ли был до плена человек и сколько он мог выжать от груди. Возраст, возраст и тот не давалось угадать по лицу человека, стариковски натужным движениям его. Еще труднее было проникнуть в ту нагую сердцевину, которая скрывалась за молчанием и внешним окаменением людей.

Если те, с кем Зворыгин прибыл в эту тюрьму на одном паровозе, еще проявляли при нем ту сердечную хлипкость, ту бенгальскую пылкость, хитрецу, терпеливость, упорство, сострадательность, братское чувство или то, что зовется «Умри ты сегодня…», тороватость, прижимистость, жадность, доверчивость, разговорчивость даже, веселость, которые были им свойственны «там», в обыденной жизни и даже в пересылочном лагере, – то неподвижность и молчание зажившихся под этой крышей «стариков» уже ни о чем ему не говорили. Врожденные свойства точно выпарились из людей, давно уже отпали за ненадобностью, как, скажем, абсолютный слух не нужен каторжанину в забое. Остались лишь инстинкты, «ручка вправо», то, без чего прожить нельзя. Казалось бы, о силе человека прямо говорило то, как долго он прожил вот здесь, не сломавшись и не обезумев. Но человек цеплялся именно за жизнь, а не за свободу и братство – это была та жильная, ползучая, вне разумения и нравственного чувства, тяга, которая сильна в растениях, развивающих чахлые корни в засушливой, каменистой земле.

Коновницын тогда, в день прибытия новеньких, единственный заговорил не о собственной участи, а о других – о незримой пехоте, которую мучают и убивают, если кто-то из них, летунов, вдруг замыслит воздушный таран. Но ведь это полгода назад. Глаза Коновницына были подернуты пеплом, пожелтевшая кожа, стариковски морщинясь на лбу и у глаз, на разрыв обтянула его странно маленький, словно тоже усушенный череп, исхудалая шея, казалось, вот-вот переломится, в распахнутом вороте робы виднелась безмясая впалая грудь, но явственно чуялось в нем то самое растительное, цепкое, без цели, без смысла, упорство – быть может, потому бессмысленное, что никакой отдушины ему еще никто не показал, а сам он ее нащупать не мог.

Если Ромашка и Соколиков смотрели на Григория с безумной, ничем не объяснимой и не оправданной надеждой, то этот бывший капитан крылатой гвардии на него вообще не смотрел. Он был важен Зворыгину так же, как и гнида, гангрена Ершов, и Зворыгин хотел, чтобы он не давал себя сбить, сберегая «семерку» – расстановку трофейных машин в капонирах и подле.

Лишь в связи с безвозвратной потерей машины оберст Реш пересаживал сокола на другой самолет. Но то, что и Ершова пристегнули к зворыгинско-ощепковскому «Яку», было страшно. Ершова поднимали в воздух первым. Соедини они и в самом деле бензобаки невесть откуда взявшейся кишкой – живой Ершов не просто пустит по ветру бензиновую кровь, а уже в миг отрыва почует, что бак у него неправдиво, несбыточно полон. И, вернувшись на землю, сорвется к хозяину: «Герр! У меня полный бак!» Но об этом пока можно было не думать. И, стуча деревянными гольцами по бетонной плите, волочась к тому самому «Яку», как будто пропитанному сложным запахом всех трех хозяев, невольников, ядовитым, тревожным ер-шовским, крепко въевшимся, неубиваемым запахом, каждый день он ошаривал взглядом стоянку трофейных машин, убеждаясь, что все – на местах, что пустуют те гнезда, которые и должны пустовать в этот час, и «семерка» Ромашки – Соколикова, как и прежде, стоит на поверхности мертвой земли, возвышаясь над крайним пустым капониром и как будто уже сообщенная с объемным призраком «тридцатого» незримой пуповиной.

Вдоль строя утопленных в землю машин прохаживался снулый часовой, давно уже стерший глаза о самолетные носы и лица русских пленных, – ни грана настороженности в донных отложениях осовелого взгляда: что тут может стрястись? разве сами иваны покалечат свои же машины.

Немцам категорически не хватало обслуживающих рук: драга мобилизации черпала и подавала на фронт стариков и детей, мотористов и техников, и теперь даже их элегантные «мессеры» врачевались и холились польскими, югославскими, русскими мастеровыми – в общем, черт знает кем.

С первых чисел апреля и самих пленных соколов начали загонять в капониры. По два раза в неделю они под присмотром двух-трех часовых и немецкого мастера приступали к еще одному подневольному самомучительству: убирали с цилиндров и патрубков маслянистую грязь и нагар, прочищали щетинным ершом или просто надетой на проволоку ветошью миллионы канальцев моторного сооружения и такую же тьму медных трубок гидравлики, зашлифовывали вулканической пемзой и наждачной бумагою мелкие трещины, сострадая всем ранам и язвам машин, как хозяева, и любуясь тем, как эти тонны металла, бакелита, фанеры, резины снова приобретают благородный и девственный блеск.

Что-то непреднамеренно гнусное, идиотски-глумливое было в этой, казалось бы, самой обычной работе: человек холил часть своего существа, начищал до сияния машину, в которой его и сожгут. Вид вороненой мотор-пушки, пулеметов, их зиявших голодной чернотою зрачков был отдельным мучением: педантичные гады и не вздумали снять их с машин, желая предельно приблизить вес этих летающих чучел к реальному весу врагов. Но теперь-то Зворыгин готов был часами драить собственный гроб, молясь, чтобы эту повинность хозяева не отменили. Можно было все сделать своими руками. Со стороны, в глазах немецких часовых, все это выглядело бы рутинной возней. Недоставало самой малости – резиновой кишки. В ремонтном ангаре такого добра, что навоза в коровнике, но умыкнуть и протащить к машине скатку шланга – для этого и вправду все должны были ослепнуть или обезуметь. Да и кто хочет смерти от пули, каленого железа, кровавого поноса, ломающей хребет вседневной тягловой надсады? Перебирать по одному, шептаться с каждым? Ломать глазами полный ужаса или просто животной покорности взгляд? Сверлить какими-то единственными верными словами до чего-то, способного пуститься в рост и выдавить весь страх? Не годится. Все равно что бежать вверх по штабелю бревен, которые держатся только собственной тяжестью: каждый шаг – на педаль, бревносвалом собьет и сомнет, вдавит в землю, размичкает. Если даже Ершов, поглядев на которого видишь, как непросто такого сломать, был теперь лишь немецкой каблучной вмятиной, ушами, чутким носом, то чего говорить о других, рядовых и сержантах, механиках, счастливых и спасающихся тем, что они – не пехота?

Лишь один Руди Борх, все равно что блаженный. Он уже начал им помогать. Раздобыл для Зворыгина карту, не отпрянув, не кинувшись прочь от покрывшейся шерстью зворыгинской морды. И, вываливаясь из кабины на землю, Григорий, как кровная гончая, что напала на след вожделенного зверя, находил средь немецких фигур очерк тонкого, стройного молодого ефрейтора и с острой жалостью к нему и одновременно с холодным смехом понимал, что думает о Руди так, как если бы тот уже согласился на все. Как будто бы одна решимость Руди уже была порукою успеха. Одуванчик, мимоза. Только дунь – и осыплется. Из каких-нибудь бар, это видно. Никогда ничего тяжелее смычка не держал. Чересполосица решетчатых оград и обожженных ярким светом коридоров, распорядок работы и отдыха в подзамочных казармах, ангарах, дежурках – ведь они и для немцев, для ефрейтора Борха, сидящего в той же тюрьме. Если кто-то зацепит его там, в ангаре, в сердцебиенной тишине обварит криком «Хальт!» – сразу, сразу подломятся ноги, ничего от него не останется, кроме заячьей дрожи, обомрет и, ослабнув рассудком, все вывалит, не способный вместить одного представления о боли и пытке. Говорил же всезнающий, как Большая Советская энциклопедия, старый Ощепков, что такие, как Рудольф, по фашистским законам считаются неполноценными, что за порочную наклонность им полагается такой же лагерь смерти, – и какой же всевластный и неубиваемый страх непрерывно когтит эту нежную душу. Верно, знатный, особо отличившийся брат до поры прикрывал его, но уж здесь-то и он не спасет.

Понимал с омерзением он, что подходит к несчастному Руди с фашистской меркой: изменивший мужскому своему естеству человек, мол, не может быть твердым ни в чем, не способен на верность, размазня он, мозгляк, бесхребетная, слабая плоть, – но кто сказал, что это утверждение не является истинным? Ну не это, а вот вообще. В том-то и штука, что фашистские законы во многом совпадали с законами природы, даже произрастали из них, как уродливые межеумки из честной земли, – в том и была их давящая сила. Черт с нею, половой любовью. Рудольф Борх просто слаб. Да при первой же искре, оглушительном грохоте невзначай опрокинутого по дороге ведра затрясутся его музыкантские руки и выронят шланг. Крестьянский сын, живучее отребье, Зворыгин не очень-то верил в изнеженных мальчиков, интеллигентов с чистыми намерениями, но с жидким сердцем и неразвитыми мышцами, тем более в таких вот барчуков, обреченных на слабость уже потому, что все отборное, ядреное достается им даром, по праву рождения. Но были же в природе и Ромашка, и Ленька Лапидус – домашние, книжные мальчики. А сразу следом накрывало воспоминание о крепком, жилистом Степаше, помышлявшем в плену только о животе – как и чем откупить свою жизнь, – и о том долговязом, как цапля, рекордсмене физической хлипкости, безымянном судье-лейтенанте, который жег его со Степашей шипением: «Да вовеки вы будете прокляты в русском народе». Он, Зворыгин, уже должен был понимать, что порою как раз вот такие дохляки и блаженные – твердо знающие по урокам, по книгам, каким должен быть человек, – и встают без оглядки на сторону правды и упорствуют в этой своей детской вере много дольше иных битюгов.

«Так ждет любовник молодой минуты верного свиданья»… Хромылял, волочился в барак и нашарил глазами на стоянке лощеных «худых» своего человека: голорукий, в одной только майке с раскрыленным орлом, Руди Борх восседал на отлизанном фюзеляже верхом и возился с приемной антенной – вокруг «мессершмитта» простиралась незыблемая, зазывающая пустота. И Григорий немедля захромал напоказ и со стоном заезженной в хвост и гриву скотины уселся на мазутную землю.

– Вас ист даст? Ауфштеен. Комт, комт, – прогугнявил беззлобно старик конвоир, налетевший на что-то невидимое в двух шагах от Зворыгина.

– Вартен, герр зольдат, битте! Кранк, кранк! Кранк нога, понимаешь?! – показал на свою распрямленную, как будто бы негнущуюся ногу, заискивающе взглядывая на старика. Растирая колено, кинул взгляд на застывшего Борха.

– Гут, гут, – конвоир привалился к заржавленной бочке и начал раскуривать трубку.

Руди дрогнул лицом, как при молнии, и, упрятав глаза, как ни в чем не бывало продолжил терзать красный провод блестящими щипчиками, щурясь так, словно нитку в иголку вдевал, – не бросаться же было ему на Зворыгина, как собака на кость. Или вовсе не мог бросить дело, пока не исправит, что велено, – и Зворыгин напрасно ему строил рожи.

Он отчетливо чуял, как гудит в деловито копошащемся Руди пронизавшая тело струна, раскалилась под ним самолетная туша, и вот Руди, кончив работу, что-то крикнул зворыгинскому конвоиру – старикан поднял складчатую, неподвижнотоскливую, как у столетней рептилии, морду и согласно кивнул.

– Ауфштеен, иван! Возьми это. Быстро, быстро, иван! – Рудольф спрыгнул с машины и тычками показывал на раскладной жестяной ящик с мелкими, будто бы хирургическими инструментами, и рука у него не дрожала, и голос почти не срывался, повелительный голос существа высшей расы.

А ведь он исполняет все как нельзя лучше, колыхнулась в Зворыгине хищная радость, предвкушение поживы, бензиновой крови, и он как-то вяло подивился тому, что помыслил о немце только как о живом инструменте, совершенно не видя человека, которого могут убить. Поднявшись, подхватил железный ящик и, пойдя за своим господином, настигнув его, глядя перед собой, словно череп зажали в тисках, задышал:

– Слушай, слушай меня хорошо. Ты в ангаре, в ангаре работаешь. Скоро ваши загонят туда самолет. Самолет номер тридцать, драйциг, драйциг, запомни! Это мой самолет. Ты должен положить в кабину шланг. – Он еле выжал из себя смешное это «должен», но в то же время думал и о том, что войлок на сиденье жесток, как фанера, и что бухту шланга под ним не нащупать никак. – В сиденье, в сиденье положишь, под войлок. Нужен шланг, десять метров. В скатке – десять витков. Я тебе покажу, какой нужен, сейчас…

Не пустыней они волочились к ангару – то навстречу, то наперерез выбегали, тащились механики, полуголые немцы и наши в полосатых больничных пижамах, и Зворыгин, почуяв палящую близость чужого, замолкал, точно веяньем стужи запекало его неприметно подвижные губы. Попадались девицы в немецкой солдатской одежде, белокурые, свежие, стройные, пробегали и зыркали на Зворыгина полными отвращения глазами, как кошки. Вот кого надо остерегаться: прямодушных, бесхитростных, чистых, подчинявшихся стадному чувству, прополосканных ихней фашистской пропагандой со школьной скамьи; вот уж кто не преминет донести о сомнительном и подозрительном. Много их было тут – подавальщиц, связисток, зенитчиц: не могли уже немцы обходиться без них в своем войске, как и мы не могли обойтись, бросив цвет и создательниц жизни в окопную грязь.

Погрузились в прохладу и грохот ангара – великанской машинной санчасти; многоногое шарканье и железные звуки ремонтной морзянки потащили Григория вглубь; озирался, считал подневольных людей-муравьев – может Руди остаться у машины один хоть на десять минут, хоть на миг?

Миновав испещренную дырами, словно когтями дьявола изодранную тушу последнего фиалкового «МиГа», он почуял вину перед собственной ласточкой, которую задумал пропустить сквозь те же свинцовые строчки, клевки, причиняя ей боль, обрекая на рваные раны, от которых доселе всех своих ястребочков, девчонок берег, как от мерзостной оспы, проказы. Но эта хирургическая операция была необходима для переливания крови – да-да, операция, которой он не делал никогда, да и никто еще не делал в воздухе, наверное. Тут скальпель был в нетвердых, сведенных напряжением руках розовощекого молочного курсантика, захваченного гоном, – и не скажешь ему: погоди, дай мне сдвинуться на волосок, дай еще одно неуловимое дление; брюхо, брюхо мое пожалей, проводящие струны, хребет.

На ходу он приметил кольца черных резиновых шлангов и, притворно-натужно закашлявшись, показал на них Руди ножевым взблеском хищного взгляда – словно мог уже повелевать этим вот человеком всецело.

– Можешь ты тут остаться один? Можешь, ну! Говори! – впился Борху когтями в плечо, как только втолкнулись в набитую радиохламом каморку, притянул, точно женщину на военном вокзале, и глядел в закричавшие голубые глаза, словно впрямь заклиная и требуя обещания ждать и дождаться.

Сердце в стиснутом Борхе забилось, как стрепет на взлете, и лицо на мгновение стало таким, как у женщины, когда та уступает любовному натиску, но Зворыгину было сейчас не до этой мощной чувственной примеси, он хотел только вымотать из человека десять метров заветного шланга, как живые кишки.

– Да, да…

– Ты не бойся, друг, понял?! Если что… Ну найдет кто-нибудь этот шланг, на тебя не подумают. Вон на пленных, на наших, на русских подумают. Вон тут сколько народу. А ты… ты же Борх, брат героя Германии. Но не лезь никуда, даже не приближайся к тому самолету, если ты не уверен, что вокруг никого. Жди до верного, понял? А не будет возможности, так и не лезь. Слышишь, Рудольф, не лезь! А то так никому не поможешь и сам пропадешь. Ну все, ухожу… номер тридцать, ты помнишь? Драйциг, драйциг, запомни! – встряхнул как будто для того, чтоб сказанное провалилось до самого дна, как монета в копилку, и оттолкнул, как с борта в воду: хошь – барахтайся, хошь – утопай.

– Подожди… – хрипнул тот, задыхаясь, и спросил с осторожностью, словно тронул сквозь кожу уязвимое место Григория, не заросшую, кровоточащую рану – внутри: – У тебя… там… в России… есть… женщина?

– Ну, нашел время, друг! – смех прошел по нутру, как наждачная терка.

Рудольф будто еще ничего не решил, и сейчас от ответа зависело, что он решит. Так пленные с обеих воюющих сторон, очутившись под дулом, перед самым обрывом в пустое, начинают хрипеть «фрау», «киндер» в довесок к сорвавшемуся «нихт фашист» или «нихт коммунист», выворачивают из-под сердца заветное, глыбы, что должны проломить толщу ненависти или долга, заклинают того, кто с оружием, именами жены и детей, нажимая на то, что и враг – тоже чей-то отец, чей-то сын, чей-то муж.

– У меня есть жена, – подступившая к горлу сухая вода надавила и разжала Зворыгину челюсти. – Ника. Мы с нею жили под одною крышей меньше, чем с тобой. Три дня всего, три дня. Но мы успели. У нее теперь должен быть сын или дочь от меня. Я не знаю, кто там. Никогда не узнаю, наверное. Но я хочу узнать, ты это понимаешь? Уйти отсюда и узнать, кто же там от меня появился. Я, может, только из-за этого и жив-то до сих пор. – Говорил о себе как об умершем человеке – не то чтобы совсем без боли, но с приварившейся, остывшей, вросшей в сердце болью, говорил не затем, чтоб разжалобить Руди, надавить сапогом на кадык, чтоб намокли глаза у него, и тем более уж не затем, чтоб убить в нем надежду на то, что Зворыгин способен любиться с мужчиной.

Просто здесь никакой любви быть не могло, как не может ее быть в земле между мертвыми, как не может быть жалости или даже гадливого чувства к скоту или птице на бойне. В этом воздухе были разлиты лишь военная польза и смерть, и возможность любви, как возможность свободы, была далеко, там, куда ни Григорию, ни вот этому чудику не было хода, и Зворыгин сейчас говорил о своей пресеченной любви только в силу того, что пошедший за ним человек, как и всякий собрат по войне и тюрьме, вправе знать о нем все, даже это.

9

Я оставил измученного насекомыми фюрера на вершине горы и первым же поездом выехал в воздушный шталаг Регенсбурга. Официальная командировка: получить с фермы Реша еще одну порцию свежего мяса. Мне был нужен Зворыгин – я сам. Я не мог обмануться: он был еще жив. Физически он был способен вынести прокатное давление крупповского стана, полдюжины вагнериански длинных собачьих свалок с настоящими бойцами ежедневно, а не тягучие, как мед, потуги желто-ротиков зацепить хоть одной своей меткой его разморенную тень. Если бы он хотел умереть, все закончилось бы в декабре, после наших с ним пряток в лесу: он бы сделал, как тот горбоносый цыганистый русский, и мы бы пристрелили его.

Знакомый с детства фокус: прозрачный вагон-ресторан запаян в летящий ландшафт, шеренги столиков с тиарами салфеток несутся в едином пространстве с потусторонними столбами и деревьями, с желтком светила, норовящим закатиться в кофейную чашку, в бокал коньяка. И вдруг среди просвечивающих призраков возник кто-то непроницаемый, вмиг заслонивший бешеный аллюр баварских елочек – прямо ко мне, хотя свободных мест хватало, направился худой лобастый офицер СС. Я приметил его еще там, на перроне, – улыбался мне, точно знакомому. Ничего в этом странного не было: популярность в эпоху тиражируемых изображений, – но меня отчего-то раздражил его взгляд. Может, просто сама форма жизни «эсэсовцы»…

Отлично подогнанный серый мундир, серебряные звезды оберштурмбаннфюрера, фуражка под мышкой, расслабленность, коммивояжерски приятное, услужливо-безликое лицо из тех, что забываются, как только отвернешься, – таким он сперва показался, а может, таким становиться умел… ну, хватит, не слишком ли много набилось мне в попутчики шпионов?

– Позволите, герр оберст-лейтенант? Майгель. Томас Майгель. Простите мне мою назойливость, мне просто кажется, нам с вами по пути, и я осмелюсь предложить вам закончить путешествие совместно. За коньяком и болтовней. Ведь вы направляетесь в Регенсбург и именно к оберсту Решу, не так ли? Я конечно же сразу узнал вас – по фотографиям в газетах и так далее. Нет, если вы хотите остаться в одиночестве или предпочитаете более… хм, благородное общество… Но, может быть, вам интересно поговорить о школе Реша. Для меня же возможность общения с вами – великая честь. Я так много слышал о вас. Я даже читал о вас книгу. Вы знаете, что о вас написали роман? «Железный орел» Ганса Гримма – автор не присылал вам его? Роман, к слову сказать, прекрасно продается. Выше только романы о жизни Хорста Весселя и, разумеется, «Майн кампф».

– Да-да, я что-то слышал. Я в одиночку истребляю легионы нечестивых и беспрестанно думаю о том, что фюрер смотрит на меня.

– Ну разумеется, маэстро, вам смешно. Но на мой вкус, написано на превосходном Hochdeutsch[70] и к тому же с большим увлечением, страстно. Ах да, позвольте мне поздравить вас с высокой наградой, – спохватившись, кивнул на алмазную сыпь над моею железкой и с каким-то пугливым кокетством тронул собственный новенький Рыцарский крест, будто тот все еще не прижился на его длинной шее. – Получить крест из рук самого – это удорожает награду стократно, а точнее, я даже не берусь оценить… За это стоит выпить. Милейший, прошу вас… Ну, граф, что вы скажете о методике Реша? Кусачие выходят мальчики, не так ли?

– Скорее развращенные. Приохотиться к крови – это еще не означает научиться убивать.

– То есть вы, граф, считаете, что проку в этой нашей затее ни на грош?

– Сколько падали им ни скорми – в гоньбе за живою добычей быстрее не станут.

– Но позвольте, маэстро, у меня есть статистика: парни Реша живут вдвое дольше, чем курсанты других наших школ.

– А там и Endsieg, – бросил я, – и многие из них обнимут своих матушек.

– Осторожнее, граф, осторожнее, – погрозил он мне пальцем, и в его ровном голосе засквозили не нотки иронии, допускаемой между двумя «реалистами», и не привитое положенное постное «говорите, да не заговаривайтесь», а застарелое, студеное презрение ко всей моей так называемой «свободе». В этом была какая-то покалывающая новизна – то, чего я не чуял в других офицерах СС, делимых мной на «пламенных бойцов» и перемазанных машинным маслом кочегаров. – Да, мы, германцы, исповедующие реализм, осознаем всю тяжесть положения на фронтах и именно поэтому должны использовать все средства для достижения нашей цели, в том числе и методику Реша, которая вызывает у вас такой скепсис, на мой взгляд, объективно ничем не оправданный.

– Вообще-то сам Реш в разговоре со мной открестился от чести считаться создателем этой методики. Чужих заслуг ему не надо. Насколько я понял, все это придумали именно вы.

С проснувшимся брезгливым любопытством я разглядывал его: высокий чистый лоб яйцеголового нордического типа, лицо из тех, что заставляют криминальных полицейских отбросить детский лепет френологии и строить розыск на подцепленных пинцетом волосках, папиллярных рисунках и капельках крови на предметном стекле – только так можно выяснить, что это за человек: заботливый отец семейства, женившийся на формулах профессор математики, убогий безобидный извращенец, который носит женское белье под униформой, или тот самый сладострастник боли, вдохновенный маньяк, потрошитель, убийца детей… Впрочем, как показала вот эта война, зачастую и первое, и второе, и третье вполне себе добрососедски уживаются в одном двуногом существе.

– Да ну бросьте, – сказал он со скукой и усталой досадой: «Ты-то хоть не ломайся, как девочка». – Это именно Реш разродился идеей привлечь пленных соколов для обучения курсантов – в этом-то он признался? А расстреливать их… ну, так скажем, никто не хотел. Но тут сразу возникла проблема. Как вы там говорили про падаль? Что дохлятина – это одно, а живая добыча – другое. Если этих иванов не подстегивать из пулеметов, то они еле движутся в воздухе. А Реш настаивал на максимальном приближении условий к боевым – это я вам буквально цитирую его докладную записку. Так что, если хотите, давайте называть это нововведение методом Майгеля – Реша, так будет справедливее всего. И потом, не все ли равно, кто придумал. Как я уже сказал: любые средства. Согласитесь, что эта идея целиком совпадает с духом нашего дела, с германским отношением к врагу. Мы скручиваем славянина в жгут и отжимаем до последней капли, ставя целью сберечь драгоценную молодую арийскую кровь. Жизни наших мальчишек слишком ценны для Рейха, слишком ценны, чтоб мы обменяли хоть одну из них на искушение проявить человечность. Всех жалеть – это значит никого не любить. Не любить свой народ. Жалость – чувство тлетворное, ржавчина, жалость – признак снижения сопротивляемости организма в ядовитой и болезнетворной среде. – Все это было общими местами нашей пропаганды, подобранным дерьмом из проповедей Геббельса, но этот Майгель говорил избитыми словами о другом – о моем существе, сердцевине. – Хирург ведь не чувствует болезненного наслаждения, когда режет скальпелем чью-то гниющую плоть. Прооперированный раненый зачастую нуждается в переливании крови. Так что наша затея – это как бы такое воздушное донорство.

– Этим вы в своем ведомстве и занимаетесь? – Я смотрел в эти стертые о десятки людей, а вернее, недочеловеков глаза, спокойно-дружелюбные и кротко-беззащитные, как у снявших очки близоруких, – ничего необычного вроде: так смотрят знающие место, так смотрят на господствующих самцов полупрозрачные от заурядности мужчины, утешаясь одним: что их тление – это более долгий процесс, чем твое буревое горение, вспышка.

– Да-да, эффективным использованием ценных военнопленных. Рейх не может позволить себе перерабатывать всю массу без разбора. Земляные работы и шахты – это для рядовых, заурядных, для стада. Необходимы тщательный отсев, классификация, деление, выбраковка. Наряду с миллионами бестолочей к нам попали десятки крупных русских врачей, инженеров, конструкторов, физиков, знатоков порохов. Десятки тысяч офицеров, не лишенных зачатков интеллекта. Первосортных, матерых убийц, виртуозов своих рычагов и педалей, диверсантов, танкистов и конечно же летчиков, сбитых вами, Железный Орел. А про Власова слышали? Вы, кстати, незнакомы с этим обезумевшим беднягой фон Штауффенбергом? – Безо всяких глумливых подмигиваний, просто к слову пришлось, но глаза его стали другими – точно их ему пересадили с другого лица, точно кто-то иной посмотрел на меня сквозь приставшую пыль, не охотник, не зверь, а скорее артист, приступивший к тому, что умеет и любит. – Два года назад мы работали вместе. Так сказать, выбирали из кучи сырья драгоценные щепочки, чтобы сложить из них костер национальноосвободительной борьбы с большевиками.

– Ну и многих вам, Майгель, удается зажечь?

– Вы правильно поставили вопрос. Конечно, идеалом выглядит готовность к добровольному сотрудничеству. Вместо того чтоб умереть от голода в шталаге и так далее. Присяга, долг, коммунистическая вера, ощущение связи с людьми одной крови – для них все это превращается в условности. Направо – могила, налево – кормушка, «Свобода и работа», как написано в этих наших дешевых листовках для красноармейцев. Вы знаете, в чем прелесть этих листовок? В том, что их содержание – в общем-то правда, а вернее, становится правдой для каждого русского, как только он оказывается в плену. При этом неважно, скотина он или… человекообразное. Я не открою вам неведомой планеты в Солнечной системе, когда скажу, что многие действительно не хотят страшной смерти от голода, дифтерии, побоев, тяжелой работы, не хотят жрать гнилую конину или, скажем, жевать кожу собственных башмаков и ремней. Тут, правда, нет единого закона. Ну, скажем, принято считать: чем ближе существо к животному, тем безотчетнее, жаднее оно цепляется за жизнь. И, дескать, это так же верно, как и то, что существо с зачатками самосознания, свободное от рабства мысли, стадного инстинкта, в силу развитого интеллекта предпочтет смерти в общем загоне посуленную жизнь. Парадокс зачастую заключается в том, что готовым продаться практически нечего предложить на продажу – в силу их совершенной бездарности, а вот тот, кому есть чем оплатить свою жизнь, продаваться не хочет. Но знаете, сам принцип выбора – и для низших, и для человекоподобных – один. Если пленный иван сознает или чует всей своей требухой, что его единичная жизнь – абсолютная ценность, он наш. Если мне удается внушить ему веру в его исключительность, то он наш целиком, навсегда. Только ты настоящий, остальные – никто, шваль, отребье, передельный чугун. О, этой верой можно обогреть Европу или даже всю Россию, если кто-то придумает, как превратить ее в тепловую энергию. И именно этот могучий инстинкт исключительности стал корнем нашего национал-социализма. Ведь мы-то с вами понимаем, что истинный национал-социалист – не тот, кто верит в гений фюрера, а тот, кто отказывает в праве на жизнь всем, кроме себя самого.

– Ну, права на жизнь в природе вообще не существует.

– Конечно, конечно. Но в данном случае вы, граф, цепляетесь к словам. Это здесь, в мире дикой природы, вы можете взять все, что вам принадлежит по праву сильного, а в лагере разница человеческих потенциалов нивелируется совершенно. Человек ничего не может взять сам. Он может только сделать выбор. Ну а я помогаю ему оценить свою жизнь, осознать абсолютную ценность его бесподобного «я». Порой я, знаете ли, ощущаю себя кем-то вроде Мефистофеля с нехитрым набором соблазнов: первичные потребности, нежданная возможность большего, чем просто миска супа, красота и культурная прочность нашей цивилизации… Ведь мы для этих оборванцев – представители материальной культуры, о которой они в своей нищей советской действительности не могли и мечтать. Наша форма, манеры, сигареты, горячие ванны, парфюм, официанты – все это завораживает их, как дикарей. Вы знаете, мне кажется, наш план блицкрига на Востоке провалился не в силу того, что были сделаны какие-то сугубо военные ошибки. В нем был другой существенный изъян. Надо было сначала засеять Россию предметами европейской культуры – ну конечно, отбросами нашей цивилизации, протухшей дешевкой, эрзацами роскоши, а потом уже бросить на эту страну самолеты и танки. Вы не представляете, граф, как можно растлить целый народ, показав ему образ чужих удовольствий – те консервные банки и стеклянные бусы, на которые он променяет свой хлеб, свой язык, свою веру и своих сыновей. Но это, конечно, слишком долгий процесс, отнимающий годы и целые десятилетия, и мы положились на силу машины. А вот американцы с их переводными красотками pin up и вурлитцеровскими автоматами, жевательной резинкой и говяжьими котлетами не упустят подобной возможности… Впрочем, я отвлекаюсь. Итак, мой мефистофельский набор: кормушка, самомнение, гордыня. Но, знаете, мне, как правило, скучно, чудовищно скучно. Смертельный страх, животный ужас, огромная по силе потребность уцелеть – у меня просто не возникает нужды тыкать пальцем в то простое и неотвратимое, на что они и так глядят во все глаза: в их торчащие ребра, в их ввалившиеся животы, в их кровавый понос.

– Что-то я не имел удовольствия видеть легионы славян, которые идут в атаку на русские окопы.

– Ну, может быть, вы просто не отличаете славян от немцев с вашей высоты, – усмехнулся он тут же. – Наша форма их несколько облагораживает. Ну конечно, мой друг, никаких миллионов. Лично я занимаюсь только штучным товаром. И потом, я же не отрицаю русской стойкости, верности, жертвенности. Да, есть множество русских, которых не поколебать. Для которых служить нам, отложившись от красной религии или просто от собственной нации, – это больше, чем смерть, абсолютное небытие. Вы знаете, один мой коллега по СД однажды был настолько разъярен необъяснимой неподатливостью русского полковника, что приказал своим подручным поливать его холодной водой на морозе. Тот превратился в ледяную статую. Поистине эпическая смерть, достойная резца Буонаротти, хотя, конечно, этот педераст предпочитал конвульсии наемных мускулистых юношей, а не иссохших стариков. Я полагаю, этот мой коллега был разъярен как раз обманом ожидания, когда славянский недочеловек вдруг оказался не скотиной, не червем с его ползучей тягой к жизни, а гранитной скалой, Прометеем и прочими сказочными персонажами. Но, знаете, бить и пытать человека за то, что не можешь его подчинить, – это, конечно, признак слабости и невеликого ума. Бессмысленная порча ценного материала. А вот сложить все так, чтоб верный долгу человек все равно исполнял бы то, что надо тебе, – это самая соль моей скучной работы. С фанатиками все довольно просто: им обещали воскресение, бессмертие души, таких уже ничем не пошатнуть. Но ведь чистых фанатиков мало, как в дикой природе мало черных волков или полностью белых царских соколов, да? Вот, скажем, наш с вами Зворыгин… – Я ждал, я замучился ждать, когда он, наконец, хлестнет меня известным мне именем ветра, и потому не дрогнул ни коленом, ни гадливой усмешкой. – Ведь этот русский занимает вас особо…

– Занимал, пока жил на свободе и не был препарирован по вашему рецепту.

– А зачем же вы едете в Регенсбург? Навестить своего боевого товарища и командира?

– Послушайте, Майгель, если вы так хотите поговорить со мной о мумии Зворыгина, извольте. Возможно, вы и вправду разожжете во мне любопытство к его нынешнему состоянию. Вы говорите таким тоном, как будто с ним там происходит что-то исключительное, как будто вы изобрели там, в Регенсбурге, нечто небывалое, столь же оригинальное, как бумажные деньги.

– О да, конечно, – закивал он, – страх и боль – универсальный двигатель живого. Вы знаете, в чем мы еще ошибаемся? Мы, немцы, используем этот рычаг лишь для того, чтоб привести в повиновение других, представителей расово неполноценных народов, но, разумеется, щадим себя самих. Мы слишком потакаем собственной утробе, рациональным представлениям о целесообразности, а вот русские большевики свой народ не жалеют. Только пыткой, страданием, мучительством можно дать человеку надличную цель. Никаких объяснений, за что тебя мучают. Ни малейшей надежды на то, что тебя пощадят – за прежние заслуги, за происхождение, за то, что громче всех захлебывался криком «Да здравствует коммунистическая партия», или за то, что в самом деле переносил во имя этой партии огонь. Все ради того, чтобы каждый в их красной империи знал, что его жизнь нужна только для поддержания температуры в печи. Все весят одинаково – никто не весит ничего. А мы караем по вине, вознаграждаем по заслугам. Не потому ли русские сейчас берут над нами верх?.. Извините, опять я отвлекся. Но мне это кажется важным для понимания нашего Зворыгина. Он же ведь реалист и к тому же художник, ведь так? – и большевистская идея равенства в мучениях должна ему претить, я это вижу. Скажите, жажда жизни – это сила или слабость? Ни в ком я не видел такой жажды жизни, как в этом Зворыгине. Но вот в чем его парадокс…

А он ведь прав, вот этот естествоиспытатель от СС: именно это и влекло меня в Зворыгине – в нем было то же, что и в птице, в звере, в дереве, в каком-нибудь цепком живучем репье… Он даже будто понимал себя не больше, чем понимает себя птица, зверь или репей: кинуть по ветру семя, убить, когда голоден, или, скажем, за самку, за жизнь, за потомство, – что ж еще свыше этого надо ему понимать?.. и чем меньше мешала ему голова, тем острее и чище он чувствовал красоту боевого полета, ту красоту, к которой все мы, немцы, и тянулись, возжелав стать природой, суховеем в степи, ледником, осознав, что вот этому суховею и нам по-разному дано и разное дозволено. Мы хотели, чтоб нам тоже было посильно и дозволено все. В этом и заключалась ошибка. В природе нет запрета на убийство, в природе все можно, но есть и такое, что просто не нужно. Не нужно волку, соколу, чирку. Не нужно, не дано, а значит, и нельзя. Не нужно убивать, чтобы возвыситься, чтобы почувствовать себя стоящим надо всеми – на месте смерти, Божьем месте…

– Он неглуп, очень, очень неглуп, – продолжал Майгель с гордой и стыдливой улыбкой владельца драгоценного кровного пса, которого он подобрал на улице щенком и выходил собственноручно. – Ну, его боевой интеллект вы давно оценили, но когда человек понимает, в какую игру с ним играет известный вам Майгель, то это вызывает уважение у Майгеля. Знаете, что он мне заявил? Что если бы я приказал применить к нему плоскогубцы, кусачки и прочее, то он бы не выдержал, вывалил все – ну, если бы он что-то знал и мне нужно было из него это вытянуть. Но он-то торгует собой, своим существом, интеллектом, искусством, и с перебитыми костями и отшибленным рассудком он ни на что уже не будет годен. Я, знаете ли, редко вижу русских, которые смеются мне в лицо. Не с торжеством фанатика, готового к отправке прямо в рай, а с полным пониманием невозможности спастись и с нескрываемым, огромным, совершенно бесстыдным желанием жить. Он не хочет брать жизнь из господской руки, из кормушки. Для него это равновелико отказу от себя самого. Если это и верность чему-то, то первым делом собственной природе. Вы знаете, у русских есть пословица… И рыбку съесть, и на хьер сесть, – проговорил он вдруг по-русски с деланым акцентом, зная, что я вполне понимаю язык наших страшных врагов, и уже без притворства, механически-чисто, как «Вурлитцер»: – И невинность соблюсти, и детей приобрести. Он задумал уйти на свободу.

– Вы точно исповедуете реализм? – Он все же докалил меня до любопытства. – По-моему, слово «уйти» применимо к его обстоятельствам так же, как слово «взлететь» к крокодилу.

– Сообщу вам секретные сведения, граф: на двадцати курируемых мною… скажем так, специальных объектах было восемь попыток побега. И это только стоящих внимания, задуманных иванами с зачатком интеллекта, а стало быть, хоть с призрачной возможностью успеха.

– И все они предпринимались на заводах Мессершмитта? В полутора тысячах километров от фронта? На захваченных с боем больших самолетах? На пустых бензобаках?

– Ну что вы? То отребье, конечно, выбирало кротовьи, крысиные способы бегства. Так сказать, по подобию, сообразно ступеньке, которую занимает на лестнице эволюции видов.

– Ну а Зворыгин что же, воспарит?

– Может быть, может быть. Мне вообще-то казалось, что вам как эксперту видней. Вы так на меня посмотрели сейчас, как будто допускаете подобную возможность. С таким азартом, граф, с такой голодной жадностью, что я и сам теперь уже не сомневаюсь…

– Все, что я допускаю, – оборвал я его, – это то, что он мог бы придумать что-нибудь напоследок. Но для этого нужен кто-то вроде меня. Ему нужна скрипка, а вы заставили его бренчать на балалайках.

– И вы хотели бы на это посмотреть? – В лице его качалось понимание моего нутряного «всего»: кем я хотел стать, «когда вырасту», и кем я стал, и кем я еще стану.

Только тут я приметил что-то гадостно чувственное, блевотно плотоядное в изгибе этих губ: он любовался мной, как женщина обольщенным мужчиной, словно мать тем, кого породила, улыбался мне так, будто я целиком был его человеком.

– Я хотел бы его откормить, посадить в настоящий, живой самолет и еще раз пригласить на свидание.

– А вы не думали о том, чтоб его выпустить? Да, да, это самое точное слово в применении к нему. Словно птицу из клетки, ага?

Я не дрогнул в лице, но вот сердце взбрыкнуло.

– Ну а что? Это мысль. В конце концов, сбил его именно я. Этой мой пленный, Майгель.

– В примитивном сообществе так бы и было. Но наша сложная система лагерей не предусматривает личного владения рабами, – плотоядная бабья улыбка вполне проявилась на его безмятежном лице, говоря: мы решаем, кому жить и сколько, мы скажем, что и как тебе делать, – мы, отмеченные симпатическим маркером избранные, наиболее жизнеспособные клетки многоклеточного организма СС, паучьи щупальца катящегося солнца, паутинные нити проросшего в подземной сырости картофельного клубня, тысяченогой свастики, составленной из оберштурмбаннфюреров, и меня запоздало, ненужно удивила их власть надо мной, корневая их хватка, не слабеющая даже в воздухе. Будто раньше не видел, что я для них вроде чистокровного пса-медалиста или белого царского сокола, что всегда возвращается на хозяйскую руку, принося молодильное мясо иванов этим выхолощенным слизнякам.

Лучше б он сейчас этого не говорил, лучше б он сейчас не улыбался мне так. Я могу вместить многое, я могу посмотреть на забой человеческих самок с детенышами и продолжить жить прежним… почти. Майгель прав, из меня в этом смысле вышел истинный национал-социалист, для которого не существует ничьего права на справедливость, ничьего заповедного детства, кроме сгнившего собственного. Но смерти собственной свободы я не прощу им никогда.

10

Зворыгин погладил фанерную плоскость машины, точно прося прощения за то, что с нею сделает. Он знал свою силу. Четырежды он пускался на рубку винтом и бил по касательной так, что брызгали срезанные плавники и немец терял свою свастику вместе со всем оперением, а его ястребок не кидало, не вворачивало в смерчевое безобразие штопора, разве только подбрасывало и кренило, да и то лишь в его ощущениях, человека, который всей своей требухою вбирал звук удара и напруживался от макушки до пят, чтоб удержать машину в послушании; разве только железные лопасти в первый раз изогнуло уродливыми лепестками, а потом даже винт не кривило и не скручивало, как белье, – и не надо Зворыгину было пахать животом пограничную землю.

Но сейчас обессиливающе захолодело в животе и ногах. Должно быть, та же мука ожидания корежит человека, приготовляющего тело к хирургическим разрезам, пересечению голых нервов, важных жил, – с той лишь разницей, что операцию эту Зворыгин должен сделать себе сам.

Замерев у крыла, он мазнул взглядом по желтоносому «мессеру» и по рыжему стройному юному немцу, от которого волнами растекался ловецкий азарт: этот Тонио Кросс, или как его там, был выродком способным и, конечно, болезненно самолюбивым; на лету, точно мошку разинутым клювом, хватал друг за дружкой идеи боевых эволюций, понимая и сам, как хорош и насколько обогнал своих сверстников в росте. Кое-что уже может, умеет – тем лучше: никому не покажется невероятным то, что он раз-другой клюнет русского зверя.

Зворыгин потер одубелую грудь и полез в гостеприимнопыточную лунку своего делимого с Ершовым и Ощепковым «тридцатого» – не прикидываясь рухлядью, но и не просияв, не налившись несдержанной жадностью. Просто с неистребимой механической ловкостью самолетного жителя.

«Як» побежал по полосе, как «хорьх» по безупречному немецкому шоссе. И, настигнув себя самого на вершине воздушной горы, в настоящем, свежующем воздухе, начиная жить в нем человеком без кожи, не вертел головой и не шарил глазами в безоблачной голубой пустоте, зная, где сейчас немец возникнет и где, вопреки ожиданию, возникнуть способен.

В голове у того, без сомнения, звучал направляющий голос осторожного, зоркого Реша, и отнюдь не с голодным до крови щенком, а вот с этим матерым, седым лисовином, ведущим питомца на радиопривязи, он, Зворыгин, разыгрывал здесь все воздушные партии. Но как только на волю выпускались все силы моторов и дело доходило до ближнего гона, Реш уже не всегда мог обогнать своим взглядом и голосом все движения щенка и поживы, а порой, видно было, замолкал и по собственной воле, предоставив ублюдку свободу решать, как и чем убивать, – надо ж было ему окунуть своих мальчиков в беспощадную явь «настоящего боя»: «думай сам», «ты один», «вот такие они, эти русские». А порою щенки просто глохли в охотничьем пыле и подолгу не слышали поводыря, опьяненные близостью ослабевшего и отупевшего нашего, что, казалось, вот-вот содрогнется и брызнет фанерными клочьями, перерезанный надвое трассой и затянутый в линзу прицела своей же великой усталостью.

Рыжий круто спикировал в заднюю полусферу Зворыгина – уморился его дожидаться Григорий и терпел еще целую вечность, оставаясь на рельсах прямого полета и как будто не видя щенка над своей головой. Немец не плесканул в него издали изо всех поливалок, а по-взрослому вышел из крутого пике, погрузившись Зворыгину в мертвую зону, под хвост, и нацелившись в брюхо. И Зворыгин, который теперь в самом деле не видел его, ощутил, как увесисто бьется молодая немецкая кровь в тупиках обнаженно-чувствительных пальцев. И хватил на себя самолетную ручку, зажигая свечу над невидимой, развоплощенной, захлебнувшейся трассой щенка.

Немец в эту невступно отвесную гору за ним не пошел, потому что, конечно, ударил ему в уши голос матерого Реша, стянув упреждающим холодом череп: не ходи, там уже зажила твоя смерть, с неизбежностью вынырнешь у нее перед носом. И Зворыгин не лег на живот, а немедля перетяжелил на нос свой ястребок, опрокинул его в разворот и спикировал «мессеру» наискось в лоб. Осязаемо дрогнув, мальчишка отвернул от него. А вот так, малышок, делать ручкой не надо. Не надо так ее перетягивать на вираже – а не то чего доброго сам оборвешь себя в штопор.

Он, Зворыгин, сегодня ублюдка жалел и берег. Дать тому поселиться у себя на хвосте и охлестывать свой простывающий след кипячеными струями было не время. Надо было сначала прожечь свою желтую вонькую кровь – не хватало еще, чтоб подшибленный «Як» охватило бензинное пламя, ненасытно лаская Зворыгину пятки и вылизывая самолетные внутренности, то бесценное, что возрождению не подлежит. Надо было сперва самому повисеть на хвосте у «худого», и Зворыгин, буравя затылок мальчишки безоружным жалеющим взглядом, не давал себя немцу с оперения стряхнуть, словно винтомоторный репей, краснозвездный бубенчик, доводящий своим тошным звоном сосунка до каления. В нем включился унылый, отстающий от сердцебиения секундомер, а вернее, само его сердце давно уже стало часовым механизмом, неустанно Зворыгина оповещающим, сколько времени уж пролетело и сколько бензина осталось. И вот терпеливое, верное, до поры как бы вовсе неслышное сердце запнулось и Зворыгина остановило: пора – расчесать немцу ноздри своим будоражащим, непрерывно густеющим запахом. Он дал ему взвиться, уйти из-под мысленных трасс и сам, как мог, изобразил растерянность и даже будто оковавшее его в прямом полете слабоумие, заметался, как муха меж оконными рамами, когда немец, искусно развернувшись на горке, упал ему в хвост, упиваясь пьянящим ложным чувством господства.

Не сейчас, не сейчас: в миг, когда пропорола звенящую пустоту за хвостом громовая пулеметная очередь, правой бочкою он из-под трассы ублюдка ушел – со знакомою, жданной, ради глаз многомудрого Реша, естественной легкостью. Хотя, верно, такая мимикрия его под себя самого не нужна уж была для обмана врагов, даже Реша: ну ведь мог он, Зворыгин, давно развариться в этом перенасыщенном безнадежностью воздухе и хотя бы на четверть минуты отстать от себя самого, словно рыхлое мясо от желтых костей.

Подпускал к себе самолюбивого выродка и нырял под кроящие воздух шерстяные кипящие трассы. Что же он так частит, не захлебываясь? Так еще чего доброго выплещет все без остатка в зворыгинский след. Потерпи, малышок, потерпи, все сейчас тебе будет… давай! выставляй перед носом прицел, вот же я для тебя пресмыкаюсь. Задавив в себе все безусловное, он пошел на угодливо, нестерпимо пологий вираж – ну давай, блядский потрох, давай! – и, увидев, как вспыхнул на носу «мессершмитта» ореол мотор-пушки, подаваясь всем телом вперед, направляя себя на пульсирующий, видный только ему одному, натянувшийся, не затухающий у него перед носом канат, бросил «Як» в нисходящую бочку. На кратчайшее дление замерз на ноже и с болезненным жадным наслаждением вобрал звук удара в середку крыла. Как будто лезвие лопаты вошло на полный штык в само его захрясшее до каменной твердости тело – и все жилы и нервы его с чмоком лопнули, точно выворачиваемые из земли корешки.

Трасса разворотила фанерную плоскость, которую он виновато погладил еще на земле, сообщая машине: вот здесь будет больно – и машина как будто от боли и гнева на то, как Зворыгин ее изувечил, сорвалась в отворачивающий голову штопор. И конечно же, там, на земле, что пустилась под ним в оголтелый вращательный танец, не одно сердце сжалось при виде обрыва его ястребка, не один выедавший глазами самолетное небо крылатый задохнулся с железною дужкой на горле, и отросшие ногти в ладони впились даже не от бессильного гнева и боли, а от одного изумления: как же так?! ведь Зворыгин! Зворыгин!

Под людьми оскользнулась земля – не под теми, чье сердце давно стало квелым, не под теми, в кого он, Зворыгин, не мог вдунуть даже минутное злобное торжество над ублюдками. Но из глаз у Соколикова и Ромашки в этот миг в самом деле как будто бы вырвали что-то. Может, даже Ощепков не мог в первый миг осознать, что Зворыгин сотворил это сам.

Григорий как будто увидел все это, пока его вращало и скручивало в жгут, выжимая все помороки, и какою-то самой живучей частицей своего существа он считал остающиеся до земли хаотичные трехосевые витки. А еще через миг, на последнем витке, в нем разжалась пружина: так же точно, как плод обращается вниз головой в материнской утробе, дал он правой ногой, выворачивая руль поворота супротив смерчевого вращения машины, и выжал от себя замертвелую ручку.

Одолев нестерпимо-тошнотное, злое пространство, ястребок реактивною миной вонзился в тучный пласт низины перед самой землей. Наросла она плоским порывом, но Зворыгин хватил на себя рулевую высотную тягу и вылущил замордованный, полуживой ястребок из него самого, из того замертвелого, очугуневшего увальня, что не мог не расплющиться оземь сейчас. Ястребок соударился с выглаженным земляным полотном не своим красным носом, а брюхом и пошел пахать эту летящую твердь животом с омерзительным шурканьем, треском и грохотом. И когда наконец-то засел в борозде, то Зворыгин почуял такую исчерпанность, точно вся его кровь ушла на сохранение раненой машины.

Никто к нему не приближался – не то из арийской брезгливости, не то из суеверного почтения к сберегшему собственный гроб мертвецу. Перевалившись через бортик, словно куль, он прокатился по крылу и пал на землю. Насосавшись впрок воздуха, приподнялся на локте, толкнулся с ощущением ручки, вкипевшей в ладонь. В горячей мутной наволочи качалась перед ним все та же стадионная трибуна с застывшими стоймя голубовато-серыми курсантами и офицерами ягдшуле, и все они смотрели на него, не двигаясь так долго, что казалось, должны были попадать наземь, словно обмороженные. Он, шатаясь, побрел к этим зрителям и увидел сперва розоватую смазь юных лиц, а потом – их глаза: все они неотрывно смотрели на него с отвращением и ужасом, как на то, что уже не должно шевелиться, размозженное оземь и вбитое в землю. И один из смотревших на него офицеров, не мальчик, с обожженным лицом и железками на мундирной груди, шевельнул и задвигал руками, усильно смыкая ладони, точно два обращенных друг к другу одинаковыми полюсами магнита, точно кто-то невидимый, встав у него за спиной, как отец за спиной у ребенка, поводил его отяжелевшими, подневольными лапами. И вот этот захлопавший первым ариец, точно связанный с ротой курсантов незримыми хилыми тягами, поневоле завел остальных: хлопать начали все – с терпеливым страданием на лицах и мрачным достоинством, с заискивающей улыбкою дарителей того, что нельзя подавать сверху вниз; становясь в представлении своем благородными воинами, отдающими дань всем достойным врагам, или, может быть, вправду, безо всякой возможности любования в зеркало, смятые пилотажной зворыгинской силой.

И неправильность этого зрелища, запоздалых, напрасных, безудержных аплодисментов всех тех, кто полгода мочалил его, проломила Зворыгина до чего-то, способного захохотать, а быть может, ему просто надобно было разрешиться от дикого напряжения, в котором он жил все последние десять минут. Подкосились ослабшие ноги, и Зворыгин, упав, как огромный ребенок, на задницу, начал икать. Смех прокачивался сквозь него, как сквозь брезентовый рукав брандспойта – на разрыв, смех выплевывался изо рта, как вода из утопленника. Переламывался и прямился под давлением этой колючей воды, подыхающе всхлипывал, хрюкал, хрипел, уйкал, как в ледяной иордани, и казалось, что весь изовьется сейчас, извернется надсаженной смехом утробой.

– Ы-ы-ы-и-а-а! И-и-с-с-суки худые! Че ты зенки-то выпучил, мать твою в душу! Твоего бога-Гитлера в рот! Вот такие мы, русские, да! Шнапсу мне сюда, шнапсу! Респект! Респектирен меня! Даром, что ли, вам черта крутил? Шнапсу, шнапсу давай мне – буль-буль!

Опроставшись от смеха, он расчетливо вдарился в хамскую вседозволенность спасшегося, колотил себя в грудь кулаком, становясь тем, кем должен был стать при таких обстоятельствах, верно, в глазах высшей расы, – опьяневшим от собственной невредимости быдлом, изгаляющимся над собой: пусть на час, пусть на миг, но ему можно все, позабыл смертный страх, завтра будет такая же жизнь, все пойдет, как и шло, дотерзают, но ему и не надо уже ничего, кроме этой минуты пещерного злобного торжества над своими мучителями, словно к этой минуте всю жизнь он и шел.

Ни на что не смотрел, а тем паче на свой покалеченный, не имевший цены ястребочек, который бережливые твари затащат в ангар, чтобы там залатать, возродить его к жизни под носом у ефрейтора Борха. А ему в самом деле налили с краями стакан, и Зворыгин, всамделишно пьяный, притащился в барак. И никто из своих ничего не сказал: все понятно и так, все уже было сказано, стравлено под давлением сквозь зубы еще в ту минуту, когда он устремился к земле. Да и просто устали давно уже все: лишний раз размыкать запеченные губы и двигать нижней челюстью в речи было зряшною тратою сил, которых осталось так мало, что и речь стала тяжким трудом.

Подхватили, подперли, усадили за стол, дали плошку воды и горбушку черняшки, обступили, обсели и смотрели на то, как он пьет, уходя в плошку весь, и Зворыгин не видел в глазах летунов ни восторга, ни бессмысленного торжества, ни затлевшейся и разгоравшейся волчьей надежды – только горестную солидарность.

Отвалившись от плошки, он снова вгляделся в неподвижные лица, перебрал их от левого края до правого, словно пересчитав двадцать семь русских душ, как бойцов самой жалкой и сильной своей эскадрильи; впрочем, рано еще было думать о каждом как о верном своем – может быть, вообще было глупо мыслить этих людей как единство.

Он поглядел в глаза Ощепкова – тот понимающе и безнадежно усмехался и терпеливо ждал минуты, часа, дня, когда возможно станет зашептаться о дальнейшем, еще не сделанном, зыбучем, ускользающем, об этих людях, без которых они вдвоем не могут ничего. Он посмотрел в глаза Ромашки и Соколикова, и показалось, что они глядят особо, как бы перетекая чем-то сильным своим в его душу, разделяя с ним жалкую и наивную веру в возможность отрыва и как будто уже заклиная Зворыгина взять их на это обреченное дело: мы послужим, упремся, разгоним, затаимся, сожмемся и прыгнем. Отвлечем на себя и потащим твое.

Показалось, Ощепков уже нашептал им: нам нужна ваша сила; если жить нету мочи, если ход на свободу заказан, то все, что осталось, – выбрать, как пропадать. И они не зажглись, как селитра, не бросились к старику, как собаки к хозяину, нет. Это были уже не горячие храбрые мальчики, год назад в летных школах мечтавшие «быть таким, как Зворыгин», и не те сосунки, что попали сюда в декабре. Им выпала не быстрая испепеляющая смерть, не огромная краткая боль, когда даже крик «мама!» обрывается в самом начале, в груди, – им выпало то, что уравняло их по силе со Зворыгиным, потому что та сила, которая называется духом, может жить даже в самом тщедушном, заморенном, измученном теле и слабом уме.

Им подрезали крылья, обескровили, охолостили, их уже до костей проварили в этом вот… веществе, и они все еще были живы, не свихнувшись и не возжелав смерти как избавления, не подставив себя под расстрельную трассу по примеру других летунов, казавшихся намного крепче и терпеливее зеленых этих мальчиков. А коли так, то на обоих можно было опереться.

Только что же он может им дать? Ничего. Если даже сподобится Руди уложить в парашютную чашку тот шланг, это будет – полный бак для единственного человека. Для Зворыгина ли, для Ощепкова ли… для Ершова – вспомнил он и нашарил глазами того. Ершов смотрел Григорию в глаза с такою же тоскою обреченности и горькой солидарностью, как все. И на миг показалось: с таким же почтением и признанием зворыгинской силы смотрели на него и немцы только что – аплодируя, но с обезвреживающего расстояния, с чувством собственной неуязвимости, зная, что им самим не придется кувыркаться, как он, возле самой земли. Немигающий, сильный, прямой уважительный взгляд, ровный голос, молчание, кашель Ершова – неотменимое его присутствие в бараке, доселе бывшее терпимым, как соседство с любопытной квартирной хозяйкой, разносчицей сплетен, для Зворыгина сделалось невыносимым. Ведь теперь каждый вздох, каждый съеденный хлебный ломоть приближал эту гниду к тому ненадежному, ломкому механизму, который Зворыгин завел: при живом, не ослепшем Ершове и думать было нечего о том, чтоб Руди Борх старался не напрасно. И куда его деть? Придавить втихаря среди ночи? Старожила, майора советского войска? Весь барак взбаламутить? Немцы, немцы начнут всех выкручивать: кто? за что? для чего? Вряд ли всех постреляют за такое дерьмо, но почуют недоброе и усилят охрану и слежку. Ведь не спишешь Ершова на звериную склоку за хлеб. Уж чего, а баланды и хлеба им давали достаточно.

Эти твари вообще все построили так, что ни ревности, ни грызни за кусок между ними, крылатыми, быть не могло. Зависть тут могла быть только к мертвым. Воровать было нечего, подозревать друг друга тоже было не в чем. Разве только в желании смерти. На таран? Носом в землю? Валяй. Первым ты, завтра – может, и я. Потому-то так долго и прожил непрозрачным Ершов: барабанщик, слухач тоже вроде был немцам не нужен.

Ну так ведь и пугать было нечем: все уже с ними сделали, все, чтобы смерть представлялась желанным исходом. Было чем соблазнять – исключением из общего ряда, вызволением из этого воздуха, избавлением от беспрерывной надсады и тоскливого воя струны, пронизавшей все тело. Может, если б Ершову привелось терпеть лютую, но короткую муку, то он бы и остался верен законам человеческого братства, невзирая на то, сколь живуче и цепко в любом человеке желание сохранить свою жизнь. Кто же знает? Кто же может сказать, что с ним сделали там, в том неведомом лагере, Гросс-лазарете? Может, там он, увидев распоротые животы и отрезанные руки-ноги, всей своей требухою отпрянул от этих человечьих обглодков и пал истязателям в ноги, все готовый исполнить, принять, подписать, и обратной дороги ему уже не было. Ну а может быть, здесь кто-то главный Ершову сказал: хочешь, я навсегда тебя от этой пытки избавлю, все равно никому из товарищей ты не поможешь, разве что их мучения продлишь и себя самого изведешь.

Это было соблазном сильнейшим, чем немецкая кожа, золотые погоны, кресты, коньяки, причащение силе великого рейха – все те невероятные права, которыми прельщал Зворыгина в Житомире тот аспид, человек тайной службы с омерзительно чувственным ртом: ты рожден, чтобы жить высоко от земли, ты настолько силен, что мы даже сомневаемся в том, что ты русский. И Зворыгин был должен и сам усомниться… Он, Зворыгин, не знал, что ему уготовано здесь, а Ершов день за днем надрывался, и когда в его сердце совсем истончилась вот эта струна, кто-то знающий дернул ее и порвал…

Полетов в тот день больше не было. Реш всегда останавливал травлю, когда кого-нибудь из соколов сбивали, – чтоб дожидавшиеся очереди на избиение крылатые «не нателали клупостей», чтоб за остаток горестного дня и бессонную ночь хоть немного ослаб лютый скрут унижения, боли и ненависти, чтобы страх перестал жрать таких, как покойник Скворцов, да и каждого – вне разумения, чтобы ожили люди отшибленным слухом и духом, возвратилось к ним чувство машины, рулей, рычагов, чтобы и на земле ничего не случилось похожего на бессмысленный бунт Бирюкова, чтобы когти не вылезли из-под ногтей от глумливых потешек и несдержанного ликования немецких щенков.

Вызволение увечной машины из штопора было почему-то приравнено к смерти. Может быть, эта тщетная, без надежды, без смысла, живучесть Зворыгина была не тем, что надлежало показывать щенкам для вдохновения. Может быть, после этой «победы» наделать глупостей могли как раз восторженные сосунки: как-никак этот рыжик Зворыгина срезал – значит, все остальные, болезненно самолюбивые, тоже возжелают добыть своего вожделенного первого непременно сегодня: ну а чем они хуже?

Разошлись, расползлись с нетаимым облегчением по нарам, но Зворыгин, оставшись сидеть за столом, ощутил на себе чей-то взгляд – не ощепковский и не ершовский. Он поднял голову и дрогнул, встретившись глазами с неподвижными, как будто бы седыми глазами Коновницына. Перемятый, иссосанный долгой воздушною пыткой летун впервые за долгое время смотрел не сквозь него, Зворыгина, не мимо, а именно в нутро его и так, словно все понимал, понял все по клубку эволюций последнего боя, и как будто бы что-то затлелось в подернутых пеплом глазах, не дающееся пониманию и определению, – не надежда, не радость, не мольба взять его в обреченное дело, не обида на то, что его до сих пор в это дело не взяли, не поверили и не доверились, не тревога, не страх быть убитым в наказание за воровство пресловутого шланга и не смех над Зворыгиным и душевнобольным устремлением его.

В сгустившихся лилово-синих сумерках, когда с заката, из большего лагеря вновь потянуло чадом сальных свечек, привычным густым сладким запахом пущенной на золу и распыл человеческой падали, Коновницын когтями зацепил проминавшего ноги в загоне Зворыгина.

– Подставился – зачем? – вогнал между ребер Григория с ходу и замолк, не желая тратить силы на растолкование того, что обоим понятно и так.

– Что ты, друг? Укатали меня, – отбрехался Зворыгин – потому лишь, что не понимал, что же надо вот этому непроницаемому человеку, в обхудалом, но жилистом теле которого еле-еле держалась душа.

– Брось, Зворыгин. Ястребок сдал в ремонт – отдохнуть захотелось? – Помолчал и продолжил как будто без связи – тем же ровным, глухим, не сорвавшимся на заговорщицкий шепот механическим голосом: – Я, как только попал сюда, слышал, как наши, наши, наши, родные пулеметы стучали. Отстреливали немцы их, испытывали, что ли. Так что если ты все же дружков себе там, при машинах, нашел, ты шепни им про это. Может, цинки у немцев остались. Или как ты хотел?

– Я хотел – как получится, – хрипнул Зворыгин, ошпаренный этой невероятной и недостижимой возможностью: так собака не может вцепиться в дымящийся варом мосол, хватает его, обжигаясь, и тут же бросает, не в силах разгрызть. – А ты сам как, дружков не нашел?

– Тут не очень-то, знаешь, поищешь. Веры нет никому, а все больше – себе самому. Тут бы сесть не на брюхо, а не то что мечтать… о далеком.

– Ну так что ты – со мной? – всверлился Зворыгин в угасшие, подернутые пеплом, глубоко запавшие глаза.

– С вами, с вами, – поправил его Коновницын, точно знал об Ощепкове, всех – и неважно совсем ему было ни сколько летунов со Зворыгиным в деле, ни на что они вместе способны, ни кто они.

– Ты тут осторожней с одним…

– С кем? С Ершовым? – просадил тот Зворыгина. – Я, по-твоему, дегенерат? Слюни вроде пока изо рта не текут. Ладно, все, разошлись. – И пошел от него по затопленному хирургически белым прожекторным светом, совершенно пустому загону в барак.

Зворыгин проводил глазами его высохшую спину, обтянутую желтой кожей маленькую голову на спичечной шее, которая, казалось, вот-вот переломится, и тотчас же признал свое бессилие понять, на каких же стальных, хромансильных расчалках продержался так долго и держится этот летун, что за сила им движет теперь? Неужели за все это время он просто ни в ком не увидел намерения или хоть бы живого движения мысли, а его собственная мысль ворочалась в нем, как исподний жернов, и в одиночку он не мог тут сделать ничего? А как еще? А чем бы был сейчас Зворыгин, если б не Ощепков? Того, что Коновницын мог быть еще одним Ершовым, Зворыгин не мог допустить точно так же, как собственную физиологическую близость с Руди Борхом…

Зворыгин вминался в гнилую солому, лупился в близкий, словно гробовая крышка, потолок и представлял себе цепочку капониров, левый крайний – пустой и как будто хранящий незримые очертания «тридцатого», а потом – неоглядное чрево ангара и поставленный там на домкратах ястребок во плоти, не утративший птичьего облика, с исцарапанным брюхом, с дырявым крылом, с безобразной щепастой пробоиной, в которую можно просунуть мужицкую руку, а может, и голову. Зворыгин, единственный, слышал его тонкий жалобный голос – не пение мотора, не движение мутно-желтой бензиновой крови по трубопроводам, а словно бы стенящую живую неподвижность стальных его нервюр и лонжеронов, так же точно, как можно услышать в лесной тишине то живое тепло и покой, ту печальную жалобу, боль, то усилие роста, что таит в себе каждое дерево под морщинистой толстой корой. Ястребку было больно. Он стонал от недавних натужных порывов, но он был живуч, как рабоче-крестьянский народ, и по-русски же неприхотлив. С хромансильною сталью могучего своего костяка, с первосортным березовым шпоном покрытых бакелитовым лаком консолей, с полотняной обшивкой хвоста, он легко возрождался, латался, если не был разорван в куски, и была в этом свойстве его какая-то неубиваемая глупая надежда. Но простота в ремонте и пугала. У Руди было только трое суток, и это ведь по верхнему пределу.

Зворыгин представлял, как понемногу утихает эхо молотковых ударов по разрывам брони и обшивки, металлический шорох и скрежет заклепок, гвоздей, инструмента, как понемногу замедляются, мелеют и высыхают ручейки трудолюбивых муравьев – и все чрево ангара заполняет воздушная, как бы гудящая от воровски тревожной крови пустота; как человек, единственный из немцев человек, хоть и с вывернутым естеством, выбирается из своей пахнущей чадом припоя каморки и крадется вдоль стен с колотящимся сердцем, подбираясь к заветному шлангу, обрезку и не слыша уже ничего сквозь прибойный гул крови, даже собственных путаных, тяжких шагов, нестерпимого шурканья сапоговых подошв о бетон, с оборвавшимся сердцем пристывая к стене, замирая надолго в леденистой слепой пустоте и пускаясь в дорогу опять – на дрожащих ногах, точно щупальцах.

И Зворыгин щемяще осязал проводимость того беспристрастного воздуха и как будто бы чуял струение холода по своим позвонкам и дышал одним ртом с человеком по фамилии Борх. Он по-детски хотел наделить Руди собственной легкостью и обезьяньей сноровкой, человек, для которого встать на крыло и слепой безошибочной ощупью сдвинуть фонарь было самым естественным делом. О цинке патронов он думал, как человек, лишенный хлеба, о пирожном.

Реш дал Зворыгину за «подвиг» сутки отдыха, и Григорий смотрел на то, как кувыркались другие, и не мог сей час выползти из барака на летное поле. Может, Руди уже поджидал его там, у ангарных ворот, чтобы молнийным выблеском взгляда сказать, полоснуть, вскрыть от горла до паха: я сделал!

Друг за дружкой Ромашка, Соколиков и Коновницын сберегли в прошиваемом трассами небе «семерку», друг за дружкой в барак возвратились все двадцать семь душ, а под вечер Зворыгин с Ощепковым понесли из барака парашу. Многоведерную жестянку можно было тащить лишь вдвоем, и сегодня была их с Ощепковым очередь.

– Напрасно вы, товарищ гвардии полковник, прожитые дни на стенке отмечаете. Куда как проще – вот, по уровню дерьма. – Зворыгин вцепился в ведерную дужку и взглянул на Ощепкова с диким, холодным весельем.

– Что ж ты на вираже-то подставился, а, самострел? Дал ему себя взять с упреждением? – с отцовским осуждением проныл старик сквозь зубы. – Мог же, мог и не выправить.

Они канителились как только можно, выкрадывая лишнюю минуту безбоязненного разговора, – генералы в Филях, волокущие к сточной канаве свое же дерьмо и помышляющие о воздушном беспределье.

– Цыплята-то наши – сказали им все? – спросил Зворыгин, морща нос от вони.

– А как же без них? Вот шестеро нас – на соседних машинах. Пришлось бы сказать. А вот Коновницын…

– Свой, свой Коновницын, – рванулось из Зворыгина вчерашнее.

– Открылись ему? – Старик не дрогнул, но напрягся, как собака.

– Скорее, это он меня раскрыл.

– Во что же он верит?

– Как мы – в победу нашей родины, а больше ни во что. Он что сказал… патроны, патроны наши тут у этих сук.

– Да стой ты! – схватился вдруг комдив за поясницу, и, переломленный в спине, с гримасой боли потянул за ведерную дужку Зворыгина вниз.

Опустили парашу на землю. На сожженном лице старика заиграли алтарные отблески – от дерьма, над которым уселись, от незримого ящика с золотыми патронами.

– А как же ты думал? Если есть самолеты, отчего же не быть и комплекту?

– Ну и что ж нам – слюной изойти? Если б мы эти ленты могли… то и бензин не нужен никакой. Мы тогда бы проспект проложили для всех.

– Берите парашу. – Старик разогнулся, рывком подымая Григория. – Есть немец, Зворыгин.

– Кто? Наш? – Зворыгин жиганул комдива засмеявшимися глазами попрошайки. – Под церковь с кружкой, поняли?! Лазаря петь! Да, он – человек. Но не по щучьему велению! До цинков не дотянется! Где они там упрятаны, а? Да я бы и просить его об этом постеснялся!

– Он будет ждать тебя у мастерских. Я могу передать ему, я, уж коли вас с ним видят слишком часто. Подойду попросить закурить, он поймет, – заворковал с безумной нежностью Ощепков. – Он – брат знаменитого Борха, он пользуется тут куда как большею свободой, чем другие! Снарядить пулемет он не сможет, но есть мешок под пушечную ленту! Да, мы толкаем его в полымя! Все равно что куренка в ощип! Я перещупал всех, всех немцев, ты же знаешь. У нас только он! Патроны, патроны, Зворыгин, они все меняют – для всех! Тогда ты свалишь эти вышечки, как рюхи в городках, и тогда все на поле – к машинам. Коновницын, Ромашка, Соколиков, все, всех подхватит табунное чувство. Ты же так это мыслил на печке, Емеля. И дорвутся, быть может, дорвутся – десять, пять, три, один. Пусть хоть один живого воздуха глотнет. Пускай никто, но смысл в этом. А машины нам эти педанты сами выкатят из капониров, считай, как к заутрене, разве что полный бак не зальют.

– Далеко вы глядите.

– Да вся твоя затея с капонирами и шлангом – коровья лепешка, и что? Нереальна, как Гитлер с тремя головами. Твое бытие, милый мой, решительно определяет сознание. А надо смотреть в человека.

– В Ершова посмотрели? К хозяину Решу припустит с утра! Вот шаг за калитку – и все, он на воле. Назад не вернется, а немцы – за нами. На них у него вся надежда, на них. Он сам за себя уже драться не может – размяк он, растлен. Как с ним-то, комдив? Не знаю, как можно! Ведь не запугаешь! Ходули сломать ему разве – так он и ужом поползет. Круль будет в бараке – ему только пикнуть. Посадили же с нами паскуду на один ястребок…

– Тогда нам, Зворыгин, придется… – устало уронил Ощепков, как о бачке, который они тащат и должны опорожнить. – Ты не кипи пока, не зыркай. Ну, может быть драка меж нами?

– За что же? За хлеб?

– А прямо вот из-за того, что мы разгадали его. Сознаемся: мы его, мы. Нормальная злоба, секундный порыв. Мы жилы тянули, а он отдыхал. Он – мусор, прокладка, дерьмо. А нас убьют – всю школу остановят. Оно немцам надо? А побои, мой милый, как-нибудь уж снесем. Вас же, кажется, били уже. Ну когда вас склоняли в их воздушное войско вступить. – И это он знал! – В бараке нельзя его – всех взбаламутим. Придется слишком много объяснять. А вот когда нас в баню поведут… – И взглянул на Зворыгина, словно варом плеснул, и Зворыгин, охлестнутый, в сей же миг понял все.

Дойдя до канавы, они накренили парашу над речкой дерьма, немного подождали и сделали «косой переворот», задирая носы и ловя верховой чистый воздух, который исчезающе слабыми струйками лился с закатного неба. Да и радость была для них в этой сгущенной, застоявшейся вони, потому что она отшибала от них всех чужих, добавляла минуты ко времени заговорщицкого бормотания, потому что еще надо было им вычистить это ведро черенком от лопаты с накрученной тряпкой, и сильней, чем тошнило, хотелось, чтобы как можно больше дерьма припеклось к ржавым стенкам параши.

Коричнево-зеленая вода сочилась по осклизлому забетонированному руслу, несла дерьмо, загаженные тряпки, шматки кровавого, гниющего, не переваренного мяса, отрыгнутого людоедами из белых операционных, вилась, ползла, тянулась, словно червь, только из самой преисподней и могущий возникнуть, без головы, без глаз, без образа, как вещество того, что здесь со всеми сделали, как существо того, что станется со всеми на земле: все, все единственные жизни сольются в эту серую трубу и станут этим, только этим – но та же самая вода рождалась чистой и где-то снова становилась чистой, как в истоке: в ней жили и весенние ручьи, и русский снег, и светлая роса.

Провалиться в дегтярную топь этой ночью Зворыгин не мог: он видел ящик с желтыми патронами, и этот ящик будто плыл к нему по освещаемой прожекторным лучом ночной воде, то пропадая в полной тьме, то высвеченный вновь, и, вопреки законам физики, невероятно не тонул. И вот уже Зворыгина переполняла огненная сила, а еще через миг он опять ощущал себя в тошном плену, и весом собственного тела удушал себя, как висельник, и погружался с головой в ту самую зловонную трясину человеческой крови, мочи и дерьма, и едва пересиливал рвущийся крик омерзения и ужаса.

Наутро все двинулось по расписанию. Ершова, как обычно, поднятого первым, посадили в «семерку», Зворыгина с Ощепковым – в «шестой». В родной капонир вчера закатили «семерку», но это испугало Зворыгина не сильно: педантичные немцы расставляли трофейные «Яки» исключительно по номерам, и когда возрожденный «тридцатый» вернется, важно будет одно – с чем внутри.

Волочился в барак и увидел зашагавшего наперерез Руди Борха. Сердце сделалось в теле Зворыгина всем – разбивающим череп, грудину, ладони, ступни, сотрясающим землю чугунным набатом. По тому, как легко Руди нес промытое, опустошенное тело, Зворыгин увидел, что тот сделал все и что теперь Ершова точно придется убивать. Руди искоса кинул на Зворыгина взгляд закричавших, как у глухонемых от усилия передать несказанное, воспаленных и бешеных глаз, и Григорий с захлестнутым благодарностью сердцем увидел, как надсадился за ночь этот человек и что просить его теперь еще и о патронах – то же самое, что подымать на подломившиеся ноги загнанную лошадь.

В четыре часа подшибли Егора Калитвинцева, и он, сорвавшись в штопор, выметывая клочья черной шерсти, в отличие от Зворыгина поправиться не смог. Смерть его никого уже не простудила: многих, многих собратьев проводили глазами до этой неприступно-глухой, равнодушной земли.

Зворыгиным владело то, что он был должен сделать завтра вечером, – да, казнить ядовитую погань, человека, который одним своим прикосновением к «тридцатому» порушит их шаткое, жалкое «все», это было потребностью необсуждаемой, но Григория все же потряхивало от естественного омерзения.

Не имеющая отношения к страху тошнотная муть переполнила голову, горло и грудь, когда немцы погнали их в баню. Не в ту огромную, как цех, разделочную баню, сквозь которую их табуном пропустили вначале, а в небольшое помещение, в которое могло набиться разом не больше двух десятков человек. Из котельной протянута сквозь бетонную перегородку труба толщиной с хромансильную кость ястребка – для подачи горячей воды.

Конвоир с автоматом уселся на бетонных перилах крыльца и достал из кармана губную гармонику – от восточного леса тянуло прохладой, и солдату совсем не хотелось изнывать в душной сырости бани. В двухобхватную бочку лупила струя кипятка, подымавшийся пар растекался, окатывал голые, известкового цвета тела, все еще не иссосанные до костей каждодневной воздушною пыткой, но уже потерявшие слишком много живых своих соков, молодой, чистой крови, которую вместе с немцами пил и Ершов, но Зворыгина все-таки крепко знобило – такою пещерной, клыкастою древностью дохнуло на Григория из бочки.

– Братцы, кто-нибудь, краник закройте, а то сваримся ведь, – стенящим от блаженства голосом взмолился совершено размякший Соколиков.

И Ощепков шагнул к тонкой ржавой трубе и, крутнув обжигающий вентиль, остался стоять возле бочки, у которой торчал и Ершов со своим черпаком. Зворыгин, будто кинутый пружиной, подскочил к нему сзади, сознавая уже только то, что Ершов крепок телом и так просто его завалить не удастся.

– Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? – Вонзив в Ершова мерзлый, иконный, светлый взгляд, Ощепков сунул его руку в кипяток и не выдергивал ее так долго, что Ершова стало можно хватать как угодно.

– А-ы-а-а-а-а!..

Зворыгин вклещился Ершову в межножье, пришлепнул лапой толстую напруженную шею и рванул. Аааааааааааыыыыа-аааааа! – ни на что ни похожий крик боли, вой и визг человека, закланной свиньи абразивом, наждачною теркою ошкурил Григория, в тот же миг оборвался, свернулся, как сырое яйцо в кипятке, – и не кончился, потому что кричать тотчас начали все, совершенно животными, бабьими, детскими взрывами – от хлестнувшего под ноги вара, оттого, что не видели и не поняли произошедшего, оттого, что в сознании многих сверкнуло, что немцы решили сварить их тут заживо, оттого, что курсанты-ублюдки минувшей зимой, изгаляясь над ними, уже заправляли сюда выхлопную трубу.

Почти что ослепнув от белого пара, от собственной боли во многих местах, отпрыгнул сайгаком от бочки, разлива, влепился в кого-то, едва не свалив…

– Дави их наружу, Зворыгин, гони! – пихнул его в спину Ощепков. – Все вон! Наружу, наружу, ребята, – го-ор-и-и-им!..

Единым многоногим существом, вопящей, дымящейся кашею выперли вон; распавшись, попадали врозь на асфальт.

– Ершов там, Ершо-о-о-ов!.. Сережка-а-а!.. Ромашка-а-а!..

– Стой, дура, – убью-у-ут! Стоять всем, стоять! – Ощепков по-прежнему повелевал, так страшно оставшись собою самим, что ему невозможно было не подчиняться.

От этого взрыва, от рева, от вида рванувших наружу обваренных голых людей, на первой волне безотчетного страха конвойный мог дать по ним очередь из автомата, но немец и сам повалился с перил, отпрянув от натиска, вала и не удержавшись на самом краю.

– Хальт! Хальт! Хальт, швайне! Генуг! Лешать! На колени, ебиттфоюмать!..

Как будто в самой голове рванули парашютную перкаль, и сухое трескучее эхо заметалось в колючей ограде – кто-то все-таки дал автоматную очередь над головами, опахнув всех смирительной студью, подломив ослабевшие ноги. Сбежались, стеснили, погнали отарой. Пихали их в спину локтями, прикладами, били, но люди не чуяли собственных тел – стесненные друг другом, семенили, привычно угнувшись и как бы сломавшись в хребтах, инстинктивным движением Адама прикрыв причиндалы, хоть стыдиться своей наготы им давно подобало, как мертвым.

Зворыгина пихнули в спину окованным прикладом – и, ссыпавшись по каменным ступенькам в студеные недра подвала, увидел: все смотрят на него, сверля и выковыривая правду.

– Ты, ты его, ты! Я видел! За что?! – Ромашка вцепился Григорию в руку: глаза его скорее умоляли, чем казнили.

Зворыгин влепил его в стенку, вкогтился в кадык, затиснув в хлипком горле писк и клекот и как будто бы перетекая глазами в огромные, сочащиеся ужасом и мукой непонимания глаза:

– Да, да! Иди давай фрицам про это скажи! Ты мне, мне, Зворыгину, веришь?! Ну! Веришь, что я – это я?! Комдиву ты веришь?! Который с тобой как с цыпленком – ты жив до сих пор, потому что был он! А этот – стукач, провокатор! Не веришь, не знаешь, не видел, не понял?! Мы видели, мы! Он Бирюкова продал, он! Он все наши умыслы сек на таран! А немец за это в него – холостыми! Ты жилы тянул из себя, глупый козлик, а он отдыхал каждый день на перине! Жил, жил за твой счет, как Кощей! Ты думаешь, я так хотел?! Но так было надо! Ты завтра сам увидишь и поймешь! Верь, верь мне, Ромашка! Ты ничего не видел – нет его, и все! И не дай бог, ребята, кто из вас чего другое скажет немцам. Самим себе другое! Придавлю!

– Довольно, Зворыгин. Ромашка все понял. Возможно, ребята, они нас теперь будут бить. Так вы уж терпите. – Ощепкова трясло от боли, как ошпаренного пса, он не был железным физически, весь, но пересиливал себя, баюкая обваренную руку, и говорил с прерывистым подвывом: – Будут бить… так одна… будет польза от этого дела – вам тогда станет ясно, какую же ценность для немцев наш товарищ Ершов представлял… Трясет тебя эка, – сказал он потише, как только Зворыгин шатнулся к нему.

– Я многих убил. В самолетах. – Зворыгин мял горло, как будто выпихивая застрявшие ершеные слова. – Кто враг всего русского – не человек. В бою убить врага – святое дело. Я в воздухе их с упоением… мое это, ну! Но я не палач. Тот для войны почти любой годится, у кого руки-ноги в наличии, а для такого ремесла – не знаю кто, особые. Вот знаю, что – гад, и все равно в нутрях сосет, как я не знаю.

– Ершова ты тоже, считай, на войне. Уверен будь, не думай.

И Зворыгин умолк, осознав, что еще перед баней для себя все решил, что давно уже понял, что есть такой край, на котором человек может быть только зверем, если он хочет жить дальше как человек или хоть человеком подохнуть. Как упавшее зрелое яблоко. Все. Пустоту затопило дальнейшее: как отбить немцам нюх – запах, смысл убийства Ершова?

Громыхнули засовы, ударил электрический свет, и могучая, толстая ледяная струя хлобыстнула в подвал и отшибла в глубь бетонной коробки стоящих возле самых ступенек троих, заметалась под низким потолком, раздавая тяжелые, как дубинкой, удары иззябшим до костей летунам. Снова стоном и воем залепило Григорию уши. Кто-то ринулся этому ломовому потоку навстречь, словно в дикой надежде заткнуть, кто-то вжался в бетонную стену – изгибавшая спину змея молотила, мотала, валила и тех, и других, из-под ног вышибая бетонную твердь, отрывая, ломая воздетые для защиты бессильные руки, как ветки, полосуя до самых костей, разрезая разъятые криками лица, разбивая в груди и мольбы, и проклятия, и, казалось, последние вздохи людей.

Никто не мог не то что подняться на карачки, но даже трепыхнуться под струей; все они уже были не десятком людей со своим разумением и даже не стадом, а какой-то медузой или кучей раздавленных, сплющенных дружка с дружкой червей – словом, неразделимой безжизненной, слизистой плотью, колыхавшейся под непрерывным буравящим натиском.

Оглушенные, смятые, издающие лишь подыхающе-сиплое «х-хы-ы…», они не сразу ощутили, что струя опустилась на их спины плавной, ленивой дугой, перестала хлестать, захлебнулась, не услышали стука сапог по ступенькам и задвигались, только когда их раскисшее тело немцы стали пинками месить и взбивать: «Ауфштейн! Ауфштейн!» Встать на ноги было не легче, чем одетому слизью сазану на хвост. Они поднялись и не падали лишь потому, что все теперь держались друг за друга.

Сквозь бьющий в лицо белый свет фонаря Зворыгин вгляделся в фигуры: трое дюжих солдат с автоматами, Реш и сошедший в подвал, как в клоаку, средоточие дизентерии, молодой офицер, не пилот, в серой форме с тремя кубарями в квадратной петлице.

– Что, понрафилась банья? – начал Реш, неприязненно и страдальчески морщась. – Я хочу понимать, кто убивать Ершова и за что. От этого зафисит, что я делать с фами дальше.

Ответом ему была крупная дрожь, скорее вибрация даже, присущая больше силовым установкам машин, чем живым существам: слепившиеся в кучу летуны тряслись и клацали зубами, как один человек, их волосы были как будто седыми, а кожа местами покрылась белесыми блестками инея, словно мороженое мясо в леднике на бойне.

– Я не слышать ответа.

– А что вы делать с нами раньше, господин полковник? – процедил с беспредельным презрением Ощепков, передразнивая своего поседевшего сверстника; ноги, руки его перестали трястись, и страдания в голосе не было слышно. – И что теперь? Поставите нас к стенке? Так мы лишь спасибо вам скажем за это.

Это был идиотски-диковинный пат: все немецкие мысли застряли на «нельзя убивать», на «нельзя портить ценную птицу», можно только немного помучить, до известных пределов, за которыми русские станут ни на что не годны, а от малых мучений зубы их не расцепятся и признания не потекут.

Молодой стройный немец в мундире СС произнес что-то длинное на своем языке.

– Гауптштурмфюрер Шенфельд гофорить, что у них разгофаривать даше глухонемые. Он не будет брать всех. Он фозьмет только фас, фас, Ощепков. А если фы прояфите упорство, он фозьмет самых слабых, двух, трех челофек.

– Да вы что это, а?! – рванулось из Зворыгина созревшее, зарычал, заскулил, трясся по-настоящему – будто от унижения и бешенства. – Ну сварил его кто-то из нас, кончил суку вот эту! И что?! За кого поливаете?! Что он вам, кто?! Летчик ваш, офицер?! Личный друг, что ли, вашего Гитлера, в рот ему дышло?! Сдох, сварился, и хрен с ним, в помойку! Сдох бы завтра, подшибли его бы твои ребятишки! Или что, не подбили бы, а?! Почему это так?! То-то вот и оно! Ты же знаешь, за что мы его, что же спрашиваешь?! Мы каждый день из кожи лезем вон, на кулак свои жилы мотаем, по-настоящему вы нас из пулеметов, а он чего же, сука, будет жить?! Да на хера он нужен был тебе вообще?! Один из нас хоть рыпнулся когда?! Да я вот за эти пятнадцать минут три раза свое настроение меняю: бить мне твоего сосунка или нет – неужто ты этого не понимаешь? И ты ничего с этим сделать не можешь. Ну, высшая раса, даете! Вы ж вроде бы умные люди! Я, я его, я! Смотреть я не мог, понимаешь?! Как он жрет ваш хлеб каждый день, как сигареты ваши курит ни за что! И вот что, господин полковник: за то дерьмо, которым вы нас кормите, я больше жертву тут изображать не собираюсь. Летать отказываюсь, понял?! Ты мне давай хлеб, настоящий, а не эти жмыхи, я тебе не корова, ты мне давай фляйш, водку, шнапс, обувку людскую, условия, баню. Желаю сдохнуть сытым, чистым и побритым. Ну, понял, за что мы его? Ты мне скажи, ты сам чего бы сделал с ним? Ведь вы тут все рыцари, честь у вас, честь. Ну так и давай теперь с нами по чести.

Реш со страдальческой гримасой рабской безысходности обернулся к эсэсовцу, и они друг на друга залаяли, распаляясь все больше и будто бы уж выгрызая друг у дружки издрогший «человеческий материал», каждый – чтобы пытать их по-своему: Реш – по-старому, воздухом, извращением летной свободы, а эсэсовец – дыбой, ледяною водой и каленым железом. И Зворыгин уже через четверть минуты перестал вбирать даже интонации властного лая, предоставив вот эту работу комдиву: тот все понимал!

Немцы вдруг захлебнулись и резко, точно больше не в силах терпеть русской вони, повернули на выход; вслед за ними, зашлепав сапогами по лужам, повалили солдаты, и подвал переполнило вялое, тошное, наливавшее тело свинцом предвкушение новых ударов водяною дубиной, но свистящего охлеста не было, не было и, похоже, уже не должно было быть.

– Ну что? Что они с нами, а? – потревожил Зворыгин комдива.

– Ну, пока будем жить. Старший кто-то их должен решить. Майгель некто, ему будут телефонировать. Не хочу обнадеживать, братцы, но вроде Густав нас отстоял. Слепая ярость и естественное чувство справедливости – так он сказал, а я что говорил!

Наверху застучали, зашуркали вновь сапоги, и в сырой леденистый подвал полетели полосатые ворохи тряпок.

– Ауфтшейн! Выходить! Выходить!

– Ну, портки возвратили – так, значит, живем, – оскалился Зворыгин. – В рай небесный и с голою задницей пустят.

11

Я отчетливо чуял: сейчас я уже не хозяин себе. А вернее, не властен сделать то, что хочу. С появлением этого слизняка я не властен над единственной жизнью – зворыгинской. Его слова текли в меня, как клей, с каждой порцией этой субстанции я тяжелел, под ногами качалась желейная масса, трясина, и я погружался в нее по лодыжку, ощущая, что скоро, через сотню-другую шагов провалюсь по колено.

На вокзале он тут же кивнул мне на мурлычущий сытым движком «адмирал», перебросился парою слов с местным оберштурмфюрером и, забравшись в машину, с усмешкой неясного происхождения посмотрел на меня:

– Хотите последние новости?

– Большевики на берегах Дуная?

– Ну разве это новости? Я о нашем зверинце. Разбился курсант. О, не волнуйтесь, наш любимчик тут совершенно ни при чем, по крайней мере, не имеет к этому прямого отношения. Самолет просто не оторвался от своей полосы и налетел на проволочное ограждение. Машина встала на нос, упала на кабину и курсант Мертезакер погиб.

– Ну что же, механику место в окопах.

– Смею заметить, что почти две трети персонала ягдшуле и так уже находятся на фронте. В питомнике Реша остались немногие, ну, например, ваш брат. – Он без видимого удовольствия, будто лишь из врачебного долга, кольнул меня в уязвимое место, показав: вот куда будет бить, если я заартачусь. Не захочу отдать ему Зворыгина. – В том и дело, что немцев почти не осталось. В шарнире руля высоты обнаружен чей-то гаечный ключ. Вот отродье! Мы не бросили их в наши каменоломни и шахты, где они бы подохли уже через месяц. Мы дали им работу квалифицированных механиков. Чего они хотели добиться этим скотством – вы можете мне объяснить? Чтобы мы расстреляли еще сотню русских за их саботаж? – Он и сам уморился от этого цирка и, помолчав немного, перешел к существенному: – Нет-нет, наш Зворыгин тут совершенно ни при чем. Если бы он вдруг оказался к этому причастен, я вообще утратил бы остатки веры в неарийскую часть человечества. Хотя вся эта суматоха вокруг несчастного мальчишки Мертезакера определенно ему на руку. Теперь внимание всей обслуги и охраны перекинется на наши «мессершмитты»: вдруг еще кто-нибудь что-то сделал с рулями?..

– А он в это время вооружится черепком и начнет рыть подкоп под стеною барака, – затянул я с тоской. – Скажите, вы читали в детстве Фалькенгорста? А «Одиссею капитана Блада»? Самое время вспомнить про забросанную пальмовыми листьями пирогу.

– Вы будете смеяться, граф, но именно то место я и вспоминаю. С той только разницей, что мы предоставляем им воздушные плавсредства.

– А конкретней?

«Бензина нет» – вот что начертано в том воздухе. Да сама геометрия лагеря для Зворыгина – точка, мы его засадили в него самого. Его не увечное тело, его существо – вот самая надежная тюрьма, в ней разлагаешься верней, чем если неделю не пожрать и не поспать, хоть я и не пробовал ни того, ни другого.

– Конкретно я пока не знаю, – признался Майгель с неожиданной интонацией детской обиды. – Мне нужно сперва все потрогать, понюхать. Я, черт возьми, бываю здесь немногим чаще вашего. Я же вам говорил: я курирую двадцать объектов. Сегодня я – в Верхней Силезии, а завтра – на Нижнем Дунае. Мое внимание рассеяно, я просто разрываюсь. – Теперь он просто жаловался, не скрывая, как страшно вымотан, задерган, как ужасно болит голова и тяжелыми шторками на глаза опускаются веки. – Устаю, устаю, – он как бы присовокупил дрожащий, теплый голос человека к сонму голосов немолодых, перетрудившихся мужчин – дознавателей и надзирателей, планировщиков и исполнителей: все, все, все вместе с ним отложили свои золотые «монбланы» и кроваво-зубастые клещи, кочерги круглосуточных кремационных печей и дубинки погонщиков, пошатнулись под тяжестью кислородных баллонов и консервных жестянок с перенасыщенным синильной кислотою кизельгуром, взглянули на свои натертые стальными вентилями руки и простонали хором: «Устаем».

Но кто-то находящийся превыше не хотел, чтоб Майгель останавливался; всех затянуло, закрутило и кружило одинаково – не разберешь, кто разгоняет эту карусель, а кого зацепило и тащит, это было неважно теперь, потому что ни те ни другие уже не соскочат и не остановятся.

– В конце концов, – продолжил он, – я ведь могу и ошибаться. Быть может, правы вы, и он давно уже не хочет ничего. Только сдохнуть красиво, как вы говорите. Закончить жизнь с оружием в руках, вернее, на оружии верхом, чтобы попасть в свой большевистский рай с непорочными розовыми комсомолочками на цветочных качелях. Я, знаете ли, не считаю себя непогрешимым мозгознатцем. Сейчас приедем и увидим.

Мы прокатились по мощеным улицам невероятно невредимого, незыблемого города, еще не обращенного налетами американских бомбовозов в море каменного мусора, и, отбросив назад все когтистые шпили и башни, неуклонно ползли по обширному голому полю под затянутым темными заводскими дымами лиловым, позолоченным, ржавым, пунцовым полыхающим небом, приближаясь к видневшимся на горизонте массивным бетонированным вышкам.

Через пару минут стало видно долгий шрам ограждения – узловатые струны колючки, натянутой на бетонных столбах, а за нею – ряды одинаковых длинных бараков, земляных, деревянных, кирпичных. Это был циклопический лагерь римских легионеров, это был бесконечный колумбарий под небом – просто поле остывшего пепла, совлеченного в однообразные холмики.

Мы катили вдоль этого города пять минут, десять… Я ничего не думал и не чувствовал, даже общедоступного «вот что мы возвели über alles под музыку Гайдна»[71]. Просто во мне еще сочилась жизнь, и я хотел исправить то, что мог и должен был исправить, не покаяться, нет, не откупиться от каких-то там загробных мук, а просто дать глоток живого воздуха Зворыгину, поступив с его жизнью сообразно своим представлениям о красоте. И теперь-то как раз полной власти над фермою Реша у меня уже не было. Если Майгель приехал на ферму, то приказывать здесь будет он.

– Меня беспокоит ваш брат, – сказал он, как будто услышав меня.

– Такое ощущение, что вы упорно набиваетесь нам в родственники. Что вам за дело до его душевного здоровья? Впрочем, если оно вас так сильно заботит, то помогите мне добиться его освобождения от службы подчистую. Он, мягко скажем, совершенно не разделяет общего восторга от здешних опытов над русскими. Присутствовать при ежедневной травле инвалидов да еще и участвовать в их препарации – это не для его хрупкой психики.

– В том-то и дело, что такая впечатлительность порой заводит слишком далеко. Простите, но женская падкость на жалость порою приводит к прямым преступлениям.

Я не дрогнул, хотя что-то тронуло стужей затылок.

– Попробую-ка угадать. Он, видимо, подкармливает пленных. Бросает красным соколам в вольер какие-то куски. Это, конечно, страшное кощунство. Сознаюсь, что и сам пытался угостить известное вам русское отродье сигаретами.

Я мучил презрением рот, вдруг осознав, что сам себя пытаюсь убедить, что ни на что другое Руди не способен. Руди сделан из нежности, жалости, он рожден для того, чтобы воспринимать, а не действовать, для того, чтобы вздрагивать и обмирать, а не бить, – я видел это с первых проблесков сознания. Но вспоминал сейчас его глаза, наполненные горестной покорностью и вместе с тем голодные, как у собаки, рвущейся в тепло, как у русской подпольщицы Лиды, – и опять мне казалось, что в нем появилось, заскреблось что-то новое, сильное, способное толкнуть его на большее, чем бессмысленное подаяние.

– Вы неплохо знаете брата, – похвалил меня Майгель. – Но дело не в том, что он передает славянам сигареты и съестное из чувства сострадания. И даже не в том, что он проявляет к славянским мужчинам позорный сексуальный интерес, – процедил отчужденно, бесстрастно, как врач, но его мерзкоженственный рот, не таясь, задышал сладострастием вскрытия и ковыряния в нутре, и во мне шевельнулось желание ударить залезшего в нашу спальню холопа, раздавить слизняка, оставляющего на белье влажный след.

– То есть, по-вашему, мой брат лишен элементарной гигиенической брезгливости? – взглянул я на него с гримасой «вылезай и вынеси с собою эту вонь».

– Да бросьте, граф, – сказал он, понимающе кивнув, признав невыносимость одного лишь представления об уксусной вони немытого тела. – Конечно, наш рейхсфюрер считает эту склонность омерзительной, а всех ее носителей – природными лгунами и, разумеется, потенциальными предателями нации, но, по правде сказать, это явление настолько распространено даже в рядах самих СС, что нам приходится смотреть на эти шалости сквозь пальцы. Да будет вам известно, именно в концлагерях означенный порок расцвел пышнейшим цветом. Десятки, сотни блочных надзирателей и даже старших офицеров держат мальчиков, а вопрос гигиены, столь тревожащий вас, решается с помощью соответствующих медикаментов и мыла. Люди просто доходят до логической точки, представляется мне. Если ты можешь запросто человека ударить, убить или, наоборот, подарить ему жизнь, то почему бы и не поиметь его? Неизбывное однообразие службы в совмещении с неограниченной властью приводит к тому, что наружу вылезают подспудные, до поры усмиряемые человеком желания. Большинство, разумеется, пользуется молодым населением женских бараков… разумеется, в тех лагерях, где содержатся самки, – например, в Равенсбрюке. Это не возбраняется, ибо рейхсфюрер понимает мужские потребности наших сотрудников. А другие, простите, кончают, избивая мужчин, – только так они могут достигнуть разрядки. И конечно, красивые юноши…

– По-вашему, мой брат лишен элементарной физиологической брезгливости?

– Да, да, это все очень скучно, – закивал он с глумливой покорностью. – Вас, разумеется, заботит лишь ваш брат… – И как будто недоговорил: «Ведь его тоже можно пометить соответствующим винкелем». – Ну так вот, в том-то вся и беда, что ваш брат хочет не получить своего… хм… возлюбленного, а спасти его, вы понимаете? И наш рейхсфюрер в его случае парадоксальным образом оказывается прав, говоря о наличии связи между этой болезнью и тягой к предательству.

Я просто отвернулся носом к оконному стеклу: возможно, он хотел меня помучить, поводить своим жалом по нервам, как водят бритвой по правильному ремню, но во мне просто не было этой струны, к тоскливому вою которой он мог бы с наслаждением прислушиваться.

– Я понимаю ваше раздражение и презрение, – продолжал Майгель с той же улыбкой. – Но вот вам, пожалуйста, голые факты. Мои осведомители из персонала сообщают о частых контактах ефрейтора Борха с одним пленным соколом. Догадываетесь, с кем? Только о нем мы с вами и талдычим всю дорогу.

– Проклятие! – проблеял я, как в декорациях театра классицизма, посреди запылавшего ада античных времен. – Велите своему шоферу гнать на полную! Мы обязаны остановить их! Мой брат, прусский юнкер, наследник славы своих предков, как он мог?! Я не верю, не верю… – И, задохнувшись, застонал сквозь стиснутые зубы, как будто отторгая часть себя, что-то столь же свое, как кишки или печень. – Герр оберштурмбаннфюрер, заявляю: у меня больше нет брата. Он перестал быть немцем для меня! Что он им передал? Кусачки? Парабеллум?

– Сейчас вы спросите его об этом сами. – Майгель скучно кивнул на поползшие в стороны деревянные рамы, затянутые узловатой колючкой.

На земле есть два места, в которых меня выворачивает от понимания, что я – тот самый человек, которым всегда хотел стать. На земле есть два места, в которые я не хочу возвращаться и куда не могу не вернуться во плоти или чувствованием, из которых бессилен сбежать, обогнав трупный яд, растекающийся от меня самого. Аэродром в Любимовке меж угольных терриконов Донбасса и истребительная школа Walter Oesau в Регенсбурге. Мы роем могилы в воздушном пространстве для русских детей и пилотов. Там, в Любимовке, мне ничего не исправить, не вытащить сотню маленьких детских людей из земли – на такое, увы, не сподобился даже Христос, ограничившийся почему-то только старой развалиной Лазарем, – а на этой притравочной птицеферме люфтваффе я могу сделать чудо. Пусть и для одного человека. Впрочем, есть еще Руди – на предметном стекле у того же ублюдка. Что же он натворил, этот кроткий усмиритель роялей, тонкий мальчик, который давно уже вырос из коротких штанишек, но так и не набил кулаки, что он мог раздобыть для иванов, кроме банки-другой ветчины, что он мог передать им, кроме пачки-другой сигарет?

Я каменел лицом, но безотчетно передергивался от растекшегося по спине холодка: этот Майгель не шутит, а верней, шутит только над влажными, теплыми отпечатками правды, обнаженным нутром человека, который ему любопытен. Эта тварь с лягушачьей кровью и липким языком муравьеда, без сомнения, знает много больше, чем мне говорит.

Прокатившись по аэродрому до стоянки курсантских машин, сплошь облепленных черными муравьями обслуги, мы с Майгелем выбрались из сверкающего «адмирала» и как будто подбросили всех стуком лаковых дверок: офицеры, механики, девушки гаркнули, прохрипели, протявкали «Хайль!», взбросив руки в нацистском приветствии и приставив ладони к вискам; натянулись тревожно гудящими струнами, не сводя с нас голодных и преданных глаз в ожидании крика, удара или уничтожения одним только взглядом, – они заслужили.

Реш был тут же, «на месте трагедии», – вскинул руку в «кривом» командирском салюте, уронив ее на полдороге, и взглянул на меня с раздражением и даже обидой: а ты здесь зачем? Я был ему живым укором, ходячей вывеской с названием того, чем он здесь занимается. Пилотским нутром он со мной, но прусским духом послушания – под Майгелем.

– Работа учебного центра парализована на сутки, герр оберштурмбаннфюрер. Все машины осмотрены на предмет неисправностей. Системы управления, электрика, моторы. Никаких повреждений не обнаружено. Я полагаю, что могу отдать распоряжение возобновить работу с русскими.

– Благодарю вас, Густав. Машины иванов, я так полагаю, в совершенном порядке, – страдальчески-скорбно поморщился Майгель, как будто разделяя с Решем омерзение к унизительной, хамской нелепости утренней смерти, к скотской жертвенной подлости русских, убивших мальчишку, к этим вот скорпионам, тарантулам, умирающим сразу же после того, как ужалят.

– Еще два-три месяца, и русских машин у меня не останется, – процедил с нескрываемой злобною радостью Реш, словно перенесясь в тот ноябрьский день, когда «все это кончится», станет не на чем русским летать и для Реша наступит свобода, время честной работы без мучительства выживших соколов и себя самого.

– Да, это проблема. Сколько вы потеряли машин?.. Тьфу ты черт! Я хотел сказать – сколько ваши мальчики сбили.

– За месяц мои мальчики прикончили троих. Пять машин покалечено, две – безвозвратно.

– Стоп, стоп. Простите мне мое невежество, но я хочу понять: что значит искалечены? Машины были продырявлены, но их пилоты живы?

– Смотря как продырявлены, – с терпеливой тоской втолковал ему Реш. – Это как с человеком: в сердце, в руку, в брюшину – есть разница. И потом, важно, кто продырявлен и падает. Да, приятель? – взглянул на меня. – Жаль, что ты объявился здесь только сегодня. Пропустил кое-что интересное, по разряду того, что ты видел с горы над Цемесской бухтой. – Я не дрогнул, но сердце сжалось необъяснимым чувством радостного возбуждения – ощущением свободной зворыгинской силы, что тащила меня от Днепра до Кавказских хребтов и обратно. – Есть у нас тут один экземпляр. Лучший русский – Зворыгин, вы помните, Майгель? Он неделю назад получил дырку в плоскость и сорвался в чудовищный штопор возле самой земли. Приземлился как кошка.

– И машина его, – занудил дальше Майгель с тупой рассудительностью, – искалечена, но восстановлена, так?

– Разумеется. Нам пришлось повозиться со слоеной фанерой русских, там у них казеиновый клей… впрочем, думаю, вам это неинтересно.

– И этот самый клей для вас варили русские?

– Нет, я лично. – В голос Густава брызнули раздражение и спешка.

– Ну понятно, понятно. Все теперь в руках русских. Что же тут удивляться, что наши машины не могут оторваться от взлетных полос?

– Герр оберштурмбаннфюрер, – отчеканил Реш, – я не могу поставить часового над каждым русским исполнителем. Или что, мне снимать Helferinnen с телефонов, зениток и вышек? У меня два десятка парней на полсотни машин. Ну, тех, кто отличает лонжерон от элерона.

– Да бросьте, бросьте, Реш, я вас не обвиняю. Я лишь констатирую факт. Ваши люди, конечно, не могут за всем уследить. О, бог мой, о чем мы вообще говорим! Зворыгин, машина, фанера, крыло… Виновные, виновные – надеюсь, они установлены?

– Пусть этим занимается ваш Гортер, – будто что-то вонючее выплюнул Реш.

– Да, да, конечно, – согласился Майгель. – Я сейчас у него все узнаю. – И взглянул на меня приглашающе-ласково: – Вы проводите, граф? У меня к вам есть пара вопросцев.

Багровое, в синих потеках, закатное небо, тяжелея и трупно темнея, опускалось на темя, и казалось, что дальше придется продвигаться пригнувшись, а потом уж и на четвереньках, ползком, как в забое, сокращаясь, пока не придавит. Мимо белых, готическим шрифтом, запретительных вывесок – к двухэтажному серому зданию лагерной комендатуры.

Невидимый лагерь не спал: где-то там впереди, за рядами единообразных могильников, рвали черное мясо еще одной лагерной ночи овчарки, но даже захлебный лай этих отличниц по злобе не мог заглушить хрип и шарканье стреноженного давкой стада русских – вероятно, их только что сняли с неведомой черной работы или, может быть, наоборот, выгоняли на новую еженощную каторгу – гнуть алюминиевые плиты на заводе Мессершмитта.

– Хочу спросить вас как эксперта… – Майгель двигался словно меж обласканных солнцем и любовно подвязанных лоз, по своим виноградникам, к дому: вот где он отдыхает душой! – Способен ли кто-то из здешних курсантов подбить его, а?

– Ну если вас день изо дня травить собаками, как зайца, – бросил я, понимая, что этот нюхастый ублюдок напал на какой-то тончайший, уж почти растворившийся в воздухе след.

– Но такая огромная разница в классе, способностях, – заупрямился он.

– Один здоров, другой – калека. Он устал.

– Именно! – Майгель возликовал. – Человек говорит себе: хватит, не могу больше жить, не желаю. И бросает штурвал. Подставляется под пулеметы. Но зачем же тогда он выходит из этого вашего штопора и приземляется, как кошка на четыре лапы? Просто невероятная амплитуда намерений. Не бывает такого, друг мой, не согласны?

– Послушайте, Майгель, – сказал я с усталым презрением, – вы когда-нибудь видели вернувшийся из боя самолет? Да каждый третий страшен, как сифилитическая язва. Мало кто избегает шпиговки свинцом. Человек на секунду слабеет, тупеет, подставляется и… начинает спасать свою жизнь. Этот невероятный эпический выверт я проделывал раза четыре, а он – полагаю, раз десять.

Говорил с неприступным лицом, а в башке колотилось: если кто-то и мог сотворить со своим самолетом такое, то только Зворыгин. Обделенный естественным чувством зависти до патологии, я впервые за тридцатилетнюю жизнь ощутил что-то очень похожее на «почему же не мне?». На какое-то дление мне снова захотелось убить его. Я не сразу расслышал бормотание Майгеля:

– Трудно спорить с экспертом, конечно…

Заткнись. Почему он подставил крыло под струю? Из одной смертной скуки? Ощутить, доказать, что он может всегда, даже здесь и теперь пересилить, убить свою смерть, из последней полоски высоты себя вытащить? Нет. Я как будто бы с крыши шагнул в ледяное, свистящее понимание того, о чем Майгель расспрашивал Реша: все эти русские механики, спасенные машины, размозженные крылья, домкраты, насосы срослись в многосуставчатый кристальный механизм зворыгинского замысла, подкопа, который он вырыл в воздушном пространстве, как если бы небо здесь было землей. Майгель, как на рентгене, показал мне машинное отделение этой башки, и теперь уже кожа Зворыгина не потеряет прозрачность, скрыв движение желтой бензиновой крови к ликующему поршневому железному сердцу.

Часовой на крыльце натянулся струной, козырнул; по ступенькам в подвал – на безжизненный синеватый свет морга; отпирающий лязг, скрип и грохот решетчатых дверец, раскрывающихся без людей и по воле хозяина, Майгеля. Потащила меня транспортерная лента, захватили зубцы, и навстречу полился не бычий клокочущий рев и не визг недорезанного кабана, а протяжный прерывистый вздох непонятной природы.

– Холодный душ, – бесцветно пояснил мне Майгель, поведя головою налево – козырьком горделивой фуражки с элегантно продавленной серой тульей и блеснувшим на черном околыше черепом. Эсэсовская форма сидела на ублюдке не как на строевом имперском офицере или, наоборот, захомутанном штатском – как на «державшемся за место» отутюженном проводнике международного вагона. – Ледяная струя из брандспойта. Весьма эффективное средство. Особенно зимою, на морозе. Хотя, знаете, если ваша цель – не добиться признания, а просто жестоко казнить, то лучше, чем Зворыгин, не придумаешь. – Забавлялся со мною, покалывал. – Совсем недавно эти русские убили моего осведомителя. Сварили его в кипятке. Уыыыы! – передернулся от омерзения, безотчетно представив себя в этом сером пожаре, аду. – Моментальная смерть от массированной экссудации крови, а проще – от огромнейшей боли. Есть вещи, которые можно понять только телом. Близость с женщиной, чувство полета, вкус холодной воды или хлеба после длительной жажды и голода.

– Это их вы сейчас обрабатываете? – Я кивнул на бетонную стену, за которой шипящая водяная струя ворошила дохлятину.

– Да ну что вы? Кого бы Реш сажал на самолеты? Так, немного попрыскали. Посильнее нажать означает сломать. Может, если бы Гортер нажал посильнее, кто-нибудь и признался бы.

В провонявшем сырым человеческим мясом подвале человек кричал так, словно псы отгрызали кусками его руки-ноги. Вдоль стен свисали залитые кровью немыслимо костлявые тела, точно в трюме при шторме, качаясь от хрястких ударов солдат с потемневшими от потогонной работы мундирными спинами.

Капустный хруст и чваканье, мешаясь с надсадным кхыканьем забойщиков, ломились в меня, как в плотину, и не могли меня пробить и затопить. На мгновение я приковался глазами к глубоким кровавым бороздкам на перетянутых обрывком троса посиневших, птичьи тонких запястьях: с каждым новым ударом трос все глубже врезался во что-то, что нельзя назвать кожей и мясом, – обнаженные розовые, в красных крапинках кости.

Молодой стройный гауптштурмфюрер – наверное, Гортер – тотчас ринулся к Майгелю по сочащейся кровью дорожке… Кто же это кричит? Покрутив головой, я увидел лежащего на бетонном полу человека; на загнутых к брюху ногах его сидели двое наших бугаев, продолжая давить, уминать и подпрыгивать, так что человек был подобен складному ножу и колени едва не врезались в грудину.

Я второй раз за жизнь раскаляющим жжением ощутил у себя на боку пистолет, вынул из кобуры избавительный, противорвотный, бессмысленный «люгер» и выстрелил ближайшему уже-не-человеку прямо в лоб – отключить нескончаемый хряст, хрип и стон, заводных мясников, машинистов. Тело даже не дернулось – кожаный, переполненный кровью мешок, разве только свинцовым ударом подбросило и откинуло голову.

Моя пуля ушла в наслоения ваты, в песок – верно, это тут было обыденным делом, но нет: этот Гортер набросился на меня, как собака, у которой я вырвал из пасти кусок, – вскинув руку, я тут же уперся стволом ему в грудь. Я бы высадил в эту ознобную дрожь и налитые страхом глаза всю обойму – только от тошноты, на здоровом, обострившемся рвотном рефлексе, – но здесь у меня было дело к живым.

– Спокойно, господа! Спокойно! – крикнул Майгель. – Уберите игрушку, мой друг! А вы, Гортер, заканчивайте это все, приберитесь. – И, вцепившись мне в локоть, затащил меня в белый медицинский покой.

В хирургическом свете, средь кафельных стен я убрал пистолет в кобуру и разглядывал сооружение – нечто среднее между стоматологическим креслом и опытным электрическим стулом, с подголовником, обручем для головы и ремнями для прихватывания рук и ног; эмалированную раковину, кран с надетой на него резиновой кишкой – верно, для очистительных клизм, вымывания правды, золотых самородков из брюха; длинный стол с безупречно разложенными искривленными, прецизионными, гильотинными, тупоконечными ножницами, анатомическими зондами, кусачками, крючками для оттягивания век, молотками, щипцами, долотами и трепанационными коловоротами.

– Присаживайтесь, мой друг, – кивнул ублюдок мне на пыточное кресло и с проказливой миной приземлился на докторский винтовой табурет. – Извините, другого седалища предложить не могу.

Я уселся под яркую лампу, прихватив со стола для подробного изучения кронциркуль.

– Пошло, Майгель. У вас совершенно нет вкуса.

– Ну, пошлость – любимое оружие дьявола. Я просто хотел показать вам наглядно…

– Что есть такие случаи, когда черепной показатель уже не имеет значения, – подвигал я кривыми ножками кронциркуля, словно членами рачьей клешни.

– Именно, именно. Арийцы, изменившие присяге и помогающие русским, перестают быть немцами, герр оберст-лейтенант, и с ними должно поступать как с недочеловеками.

– Скажите, Майгель, вы женаты? Обзавелись своим арийским выводком? Или ваша пикантная чувственность как-то связана с этим подвалом? Как к этому относится рейхсфюрер? Снисходительней, чем к педерастии? Ах да, я забыл, у Руди за душой еще и гуманитарные подачки красным соколам.

– Гуманитарные подачки некоторых инструментов, друг мой. Я, кажется, уже вам говорил, у нас тут, в лагере, обширный штат осведомителей, не только в пилотском бараке.

– Ну хватит этой канители. Чего вы от меня хотите?

– Да, да, вы правы, ваш брат – не тот аристократ, который нас интересует. Нас заботите вы. В связи с июльскими событиями…

– Ах, вот оно что. Так чем же вы все-таки занимаетесь, Майгель? Вопросами пленных или нашими аристократами?

– Ну вы же видите, герр Борх, что между теми и другими все меньше разницы, не так ли? – Он посмотрел в меня печально-сострадательными, усталыми глазами живодера.

– По-моему, вы немного опоздали, – всадил я нож в податливую слизистую плоть, как будто пытаясь разрезать медузу. – Мы с вами только что уехали от фюрера, и я не заколол его своим мечом, как в декорациях театра классицизма.

– Наш фюрер божьей милостью спасен, – бросил он со спокойным презрением хозяина балаганного монстра. – Но речь сейчас о тех аристократах, которым удалось прикинуться невинными овечками, которые сейчас забились в щель и полагают, что мы не уличим их в кровной связи с теми – с проклятым оборотнем Небе, с лисой Канарисом, фон Тресковым и прочими. Мы придавили многих пауков, но нити этого чудовищного заговора опутали все этажи и ведут во все стороны. Клики в наших армейских штабах, клики в абвере…

– Клика в ангельском воинстве, – оборвал я его. – Обеспечьте люфтваффе коньяком и девчонками, и мы будем последними, кто отречется от трупа этой обезьяны.

– Вы были знакомы со многими… – взглянул на меня, как будто и сам понимая, насколько он жалок.

– С коротких штанишек и детских горшков. Иные из них – мои родственники, – проныл я с тоской. – Хотите знать, был ли я с ними – душою и в мыслях? Разделяю ли я их воззрения? Скажем так: их брезгливость – вполне. Но их надежда на спасение Германии… Как говорится, за подол держаться надо было раньше. А не после того, как мы этого фюрера произвели.

– Прекрасная метафора, прекрасная. Поразительно точная. – Майгель как бы обмаслился от удовольствия, лицо его на миг как будто переплавилось в лицо человека, который толкается в женщину, в мясо и близок к тому, чтобы выплеснуть свою студенистую мерзость. – Я вас понимаю вполне. Я вам даже завидую. Свободный человек! Играете в свою воздушную войну. Руководствуясь только своими желаниями. Разнузданным инстинктом «мне все можно». Ну разумеется, вы не примкнули к заговорщикам. Но и не сообщили о заговоре – только в силу любовного интереса к известной особе.

Вот что значит хотеть стать живым. В глаза мне ударила Тильда, кровью кинулась в голову, в сердце: ее лицо с черносмородиновыми высокомерно-близорукими глазами, слепое от счастья, бесстыдное, смешно и трогательно глупое во сне, когда ее рот так доверчиво и беззащитно приоткрылся, и мне почему-то вдруг сделалось страшно: во сне человек, как правило, перестает беречься, бояться, бороться, и смерть присаживается у него в изголовье, как мать; почти невесомое прикосновение солоноватых ее губ, спросивших разрешения поцеловать похожий на сварочный шов рубец моей раны на правом бедре, ее уверение в том, что член мужчины столь же своеобразен и неповторим, как и его лицо, и что складки моей крайней плоти и лепка головки выражают чрезмерное самодовольство и презрение ко всем конкурентам; сложный запах марсельского мыла, вербены, чабрецового меда, хрустящего снега и живого тепла распаленного на морозе ребенка – все то невытравимое, что врезалось в меня с нашей первой неловкою близостью и раскалилось непереносимо со словами ублюдка, который снисходительно мне улыбался.

– Ведь ваши друзья, фон Тресков, фон Штауффенберг и другие, собирались в Берлине не где-то, а в далемском доме…

– А до этого все они десять лет кряду собирались у фюрера в Герлице, под Смоленском и Вязьмой, в штабных блиндажах, друг у друга и черт знает где. Послушайте, вы. Я требую немногого, но этого немного я требую категорически. Не приближаться к моим женщинам, собакам и родным. Хотите обвинить дочь демянского графа в предательстве? Меня – в недоносительстве? Валяйте. Но только помните о том, что фюрер лично благословил наш с нею брак. Я, кажется, имею право в случае чего обратиться к нему напрямую. В конце концов, я – знатный немецкий патриот. Пока вы тут дрочили на агонию иванов, я отчитывался перед Рейхом количеством сожженных самолетов. И дырками в теле, которые наш фюрер затыкал Железными крестами. Достаточно вопросов на сегодня? Тогда пойдемте поскорей на воздух, а тот я тут сейчас сблюю.

– Да, да, граф, конечно. Займемся Зворыгиным? – смачно хлопнул по ляжкам и тотчас вскочил с проказливо-довольным видом школьника, закинувшего мне за шиворот горячий уголек, предвкушая нелепое трепыхание жертвы и запах паленого мяса.

12

За убийство Ершова никого не поставили к стенке, не отправили в лагерный город и даже, считай, не избили. Вместо этого всем летунам, бывшим в бане, прописали три вылета в день и гоняли до пота и мыла, не снимая с их спин огневого кнута. Снова прав оказался Ощепков: верно, крепко боялся оберст Реш коллективного бунта, а вернее, всеобщего окаменения половины ли, трети ли смертников, запугивать которых было глупо и смешно, а ломать и выбрасывать в яму – нерационально.

Зворыгин кувыркался на «шестерке» и ждал возвращения своего ястребка. Трижды взмокший и трижды просохший, волочился в барак и уже никуда не смотрел, пока соударение с кем-то не напомнило о телесности этого мира и немец, на которого он налетел, не вцепился Григорию в ворот, испуская шипение: «Шайзе!» Долговязый, костистый, засадил кулаком по скуле с такой силой, что у Григория мотнулась голова.

Надо было терпеть, и Зворыгин лишь поднял обмяклые лапы, прикрывая башку от ударов, видя только ощеренный рот и безумно-пустые глаза. Офицер взбеленился, отшибал книзу руки и метился в голову, и Зворыгин уж было решил повалиться в надежде, что тот малость охолонет, но офицер схватил его за горло, и Григорий почти безотчетным движением вклещился в его костяное запястье. Немец тотчас же хватку ослабил, закричав не «Дерьмо!», а «Генуг!», проявляя покладистость столь же нежданную, сколь и необъяснимая злоба, которая захлестнула его миг назад, и нелепейшим образом, как-то по-детски ухватился свободной рукой за запястье Григория. Что-то острое, твердое резануло по мясу, как будто проклюнувшись на немецкой ладони, словно переходя из состава в состав, из-под кожи – под кожу, и Зворыгин, как зверь, понял все.

Он вонзил взгляд в коричневые, под густыми бровями, глаза офицера, не увидев, не вырвав из них ничего, кроме разве напряжения как такового, и какую-то пару секунд не могли расцепиться, решить, кто кого отпустить должен первым; через миг же Григорий, рванувшись, защемил в кулаке нестерпимо горячий кусок позабытого мира – то, чему не нашел он названия, – и, отвалившись от неведомого немца, побрел со скотскою покорностью в загон.

На расстоянии отчетливого запаха немецких сигарет, сапожной кожи, старческого пота ковылял вслед за ним конвоир, и Зворыгин не мог разомкнуть замертвелые пальцы и взглянуть на лежавший в ладони самородок немецкого сердца, но так ясно и остро его осязал, словно видел золотое сиянье латуни, а сквозь латунь – свинцовую рубашку и даже сам стальной сердечник сквозь рубашку.

Чуть левее, на десять часов, – караульная вышка с торчащим из кабины ребристым стволом пулемета, прямо против Григория – деревянная рама калитки с колючей паутиной на ней. Никого. Как всегда. Все казалось ему ненадежным теперь, как и всякое жирное чудо, немыслимый дар. И Ершова им как-то неправдоподобно простили. Да, живые они были немцам нужнее, но теперь начинало казаться, что общими силами фрицев поставлен огромный изуверский спектакль и сейчас кто-то главный, невидимый наслаждается их ликованием, бесполезным упрямством червей и наивностью крыс.

Он отчаянно силился вспомнить лицо того немца – где, когда, сколько раз видел он его раньше – и не мог вспомнить с режущей ясностью ничего, кроме черных, как будто намазанных гуталином бровей, и бессмысленных от напряжения ореховых глаз, бритой пепельно-серой щеки и розовой нашивки с четырьмя крылатками на рукаве комбинезона. Нашивки у Руди были светло-коричневые. На мгновение ему показалось, что Руди и этого нового безымянного немца роднят та собачья голодная жадность в глазах, то мучительное беспокойство в лице и те резкие, судорожные, суетливые жесты, которые свойственны глухонемым, имеющим чем поделиться, но не знающим, как передать, так что кажется, гнет несказанного душу сейчас разорвет. А еще через миг начинало казаться, что немец состряпан совсем из другого и отлично знакомого с детства Григорию теста: вот такие угрюмые, но при этом чрезмерно подвижные, с ножевым взблеском взгляда из-под низко надвинутой кепки ребята, муравьи, дурководы, рывочники пишут муфты в набитых до отказа трамваях и снимают углы[72] на вокзалах; он и сам прошел эту науку – потому-то так быстро и понял невозможное, необъяснимое все.

Усмиряя себя, он втащился в загон и, подсев на бетонную сваю к Ощепкову, зачужавшим, потаявшим до парового сипения голосом хрипнул:

– Комдив! Глянь, чего покажу. – И раскрыл перед ним все равно что вобравшую, поглотившую пулю ладонь.

Комдив вклещился взглядом в золотой остроконечник, будто перетекая глазами в него, уходя в него весь, выедая и впитывая, так что пуля, казалось, не могла не оплавиться, не полегчать, а когда посмотрел на Зворыгина, тот второй раз за все время плена увидел в его немигающе-ясных глазах помесь гневного ужаса с непониманием.

– Кто?! Откуда?! Что значит?!

– То, то! Немец, длинный, бровастый такой, офицер или унтер. Сунул мне, ловко сунул и дальше пошел. Я лица его даже толком не разглядел. Волос темный, лицо вроде узкое, ну такое… простое, брови как гуталином намазаны. На блатного он машет, хист блатной у него. Не знакомы с таким?

– Это Готлиб. Фельдфебель. Правда будто бы из блатарей. Наглый, сытый, довольный. А он видишь кем обернулся.

– Кем?! Кем?! Почему он нам это? С чего?

– А ты думаешь, всем им тут сладость великая – нашу кровушку пить? Мало ли что он видел еще, что его братья немцы творят. Может, был в большом лагере. Там уж, верно, такое, что наши мучения – тьфу!..

– Я не верю, не верю. Один человеком средь них оказался – в это можно поверить, юродивый он, а чтоб двое… Это что ж тут – подполье у них? Не бывает такого!

– Опять «не бывает»? А что было, Зворыгин? Жди машину теперь – там увидишь, что было.

– И ведь главное – мне он, мне, мне!

– Ну а чей ястребочек в ангаре стоит?

– Значит, ждем… А рука ваша как?

– Ничего. У меня уж другое болит. Доведут теперь нашего брата до обморока, всех жгутом изовьют. Все ж таки наказали они нас за Ершова по-своему. – Ощепков запрокинул лицо к безнадежно прозрачному, чистому небу, где опять завились двумя мошками, увеличиваясь до размера стрижей и стремглав пропадая из виду, измочаленный наш и господствующий, сытый «худой», и сквозь надсадный рев и острый звон моторов прорвались и добили до слуха клекотанье и регот настырных пулеметов ублюдка. – Куриной слепотой маневра заражаемся, ты видишь.

– И даже чувствую. Тупею…

Наутро в левый крайний капонир закатили «тридцатку». И Зворыгин услышал ее новый голос: ты теперь можешь мной убивать! Этот внутренний зов ястребка просветлил существо его, душу; ледяной, чистый ветер засвистел в хромансильных костях выносного скелета его, округлились по-птичьи глаза, и если б кто-то мог в них заглянуть, то увидел бы только сухую, ни о чем уже не размышлявшую зоркость, безучастную, хищную ясность поискового взгляда, точно пьющего все, что захватит, превращая оглядное в собственный смысл.

Он не сразу увидел, что гашетки на ручке заклинены тонкой, с волосок, медной проволокой: это невесть откуда взявшийся, неизвестно кем посланный Готлиб опечатал их будто бы предохранительной пломбой – не дай бог кто не надо раньше срока нажмет. Все равно как записку оставил: рано торжествовать – и немецкая эта педантичная строгость хорошо остудила Зворыгина. Бензобаки по-прежнему были пусты.

Он искал средь немецких механиков Готлиба – разумеется, в жадной надежде вглядеться в нутро человека, который для Зворыгина все изменил, неизвестно чем движимый, неизвестно кем посланный. Готлиба не было. Но зато был отвязанный от ястребка, как теленок от вбитого колышка, Руди – все исполнивший, больше не нужный. В глазах его стыла пресыщенность, скука, и один лишь Зворыгин видел в них одинокую душу, все еще слитую с его, зворыгинской, душой, но уже отдалявшуюся от Зворыгина с каждым днем и минутой: чем бы дело ни кончилось – здесь Григория больше не будет. Только кончилась их разделенность и зажили братским чувством совместного боя, как тут же будто кто-то невидимый плугом провел между ними черту, и покинутый Руди смотрел на Зворыгина так, словно что-то еще свое сильное, жалкое, бесполезное передавал, разгоняя, толкая его от земли, но и с задавленной тоской и будто даже завистью совершенно иначе устроенного человека.

На четвертые сутки нахмарило, зарядил скучный дождь, избавляя задерганных летунов от смертельной получасовой маеты, продлевая покой их на сутки, а потом хлобыстнуло – на асфальте, бетоне и потравленной маслом земле закипело колючее серое пламя; клокотал, пузырился пустырь, а потом, завиваясь в косицы, под уклон побежали ручьи; стало видно огромные лужи, отражавшие низкое, тяжкое небо, расплющенный купол, – и Зворыгин скрестил взгляд со светлым немигающим взглядом Ощепкова: так встречаются руки двоих, потянувшиеся за одною краюхой.

Наутро их погнали на стоянку трофейных самолетов. Расквашенная ливнем суглинистая ржавая земля налипала на их деревянные гольцы пудовыми комьями. Немцы злились, покрикивали, подгоняли проклятых иванов тычками, и каждый тычок приближал их к задуманному – пятерых вовлеченных в зворыгинский план летунов, которые надсаживались на соседних истребителях.

Поскальзываясь на раскисшей глине, Зворыгин с Коновницыным свалились в левый крайний капонир, словно в угон за укатившимся под горку тяжким сердцем. Непроницаемый Ощепков с ознобленным, воровски суетливым Соколиковым принялись в три руки драить ветошью плоскости ненаглядной «семерки», возвышавшейся над капониром «тридцатого».

Бесцветно-бледный, как картофельный проросток, Ромашка сбегал за лопатой и начал рыть канаву от «семерки» к капониру: он как бы предугадывал и обгонял приказы старого немецкого механика – под крылом у «семерки» блестела коричневым глянцем большая промоина, надо было ее осушить, сделав сток, и засыпать. Медведеподобный механик по имени Юрген, до омерзительности схожий телосложением со зворыгинским Семенычем, проворчал над душою Ромашки: «Гут, гут. Гут гезухт – гут гемахт», – и пустился дозором вдоль строя утопленных в землю машин, останавливаясь ненадолго над каждою ямой.

Зворыгин был уже на собственном крыле и с ровным прилежанием надраивал окатистый фонарь – на лице и над сердцем Григория лопалась кожа. Вода засочилась по склону – и, почуяв свою безнадзорность, свободу, сдвинул среднюю часть фонаря и единым, коротким, чудовищно долгим усилием вытянул шланг из-под войлока. Шланг хлестнул по крылу, и обугленно тощий дохляк Коновницын крутанул его, словно скакалку, полувитком забрасывая под крыло; заработал руками, выбирая кишку из-под плоскости метр за метром – с тою же быстротою, с какою переполненный сердцем Зворыгин травил, – и единым движением выкинул самый конец на поверхность.

Вода уже сбежала по скосу капонира, и Ромашка был должен немедля вложить свой отрезок кишки в отводную канавку и как можно резвее втоптать его в мягкую землю, в то время как Соколиков продернет тот конец к пахучей горловине бензобака. Зворыгин из ямы не мог видеть этого – подожженно слетая с крыла и набрасывая самолетный чехол на откос капонира, накрывая брезентом кишку и растягивая побелевший от ливней чехол вроде как для просушки.

Это все на одном честном слове держалось да на опытном знании, что у немецких механиков за недели и месяцы службы замылился глаз: все идет день за днем, как по рельсам, расписанию их безупречных железных дорог, и уже ничего не осталось в мозгу, кроме вялого безразличия привычки.

Оставалось последнее – и, как только Зворыгин метнулся обратно к кабине, наверху, над машиной, приближаясь, захлюпали чьи-то шаги, и ничтожная, страшная сапоговая сила впечатала его голову в землю.

Расставив циркулем кривые ноги в кованых кургузых сапогах, над капониром давяще навис облезлый и тщедушный, с ежиной мордочкой и заостренными нетопыриными ушами часовой – и с выражением такого мрачного достоинства, как будто от его телодвижений зависело не меньше, чем от Гитлера, повозился в паху и достал из мотни причиндалы. Могучая струя господствующей расы, выгибаясь дугою, ударила в яму – немец метился в них, в самолет, поводил своим грозным орудием, словно бы норовя смыть с зеленого киля звезду, и какие-то брызги долетали до них и не жгли, не должны были жечь их сейчас. Зворыгин улыбался приниженно-признательной улыбкой, немедля загустевшей в пыточный оскал, и вдруг из Коновницына рванулось:

– Ах ты, сука фашистская, бляди кусок! Я тебе помочусь, я тебе постреляю! А ну и-иди сю-ю-да, паскуда! Да я тебя… в кровину, в душу!..

Разбежавшись, он бросился грудью на откос капонира, подпрыгнул, норовя ухватить фрица за ногу и сволочь того в яму, поскользнулся, упал на колени, вскочил, колготился, кипел, клокотал, точно мокрый птенец в скорлупе.

Крик обрезало в самом зворыгинском горле, и, опоздавший трепыхнуться «Стой! Не смей!», он выстыл изнутри, угадав смысл этой расчетливо взвинченной и сознательно самоубийственной злобы.

Замухрышистый немец отступил от могилы на шаг и, ощерившись, сдернул с плеча с карабин:

– Хальт ди фотце, мистшюк! Раус, арш! Раус, раус! Гех нах обен, скотьина! – залязгал, срываясь на испуганный писк, его голос. – Выходить! Выходить! Я типье покашу сейчас плять… Раус, арш! – И с болезненно-злобным наслаждением клацнул затвором.

Коновницын отпятился от стены капонира, успокоительно потряхивая поднятыми вверх костлявыми руками, каждой жилкой и связкой говоря тому: «Все, паря, все!», аккуратно, шажочками, словно на придавленной мине-лягушке, обратился к ублюдку спиной и, метнув на Зворыгина холодно-бешеный взгляд, рабски засеменил на поверхность. Не спуская с него одного заострившихся глазок, немец двинулся вкруг капонира навстречу своему оскорбителю. Про Зворыгина он и забыл. И когда немец ткнул Коновницыну дулом под дых и ударил прикладом его по зубам, Зворыгин присосался к резиновой кишке и чуть не захлебнулся бензиновым огнем, ударившим в мозг до павлиньих разводов в глазах, отпрянул и сунул плюющийся сгораемой кровью конец в горловину. Бросил ветошь на шланг, прикрывая, и ринулся на поверхность земли:

– Их битте зи, зольдат, генуг! Их битте зи, нихт шлаген! Их верде клаген оберст Реш, ферштейн?!

Ублюдок упоенно вонзал носки подкованных сапог в бестелесную впалую грудь и бока Коновницына – из капониров, точно гуси, выметнулись все, полосатые тени, не имевшие права взбунтоваться сейчас, и, обступив полукольцом мучителя и жертву, кричали то же самое по смыслу, что вырывалось из зворыгинского рта, но их приниженно-просящие улыбки не совпадали с духом слитного их действия.

Немец, бросив расквашенного Коновницына, с перекошенной мордочкой вскинул к плечу и направил на них карабин. В сей же миг набежало два десятка солдат и механиков с разводными ключами в руках, и опять, как тогда, после бани, автомат клокотнул у высокого плотного белобрысого фрица в руках; его очередь веером просекла воздух над головами, опалив черепа смертной студью, и все полосатые тени присели.

Опустившись, сломавшись, сцепив на затылках чумазые руки, рабски стыли на корточках у капониров, в то время как стрелка весов искала точку равновесия над ними: загнать обратно в капониры? А ну как погонят сейчас же в барак?! Наутро катнут ястребок из гнезда – кишка поволочется, натянется и вырвется, хлестнув по немецким глазам: вас ист дас?!

Немцы лаяли на своего, друг на друга, а заветная мутная, вонькая кровь катилась по кишке и била фонтанными толчками в бензобак. Пять минут простоял на коленях Зворыгин, не чувствуя тела, а потом старый Юрген, жалевший машины сильнее, чем приданных самолетам людей, подступил к рабской кучке с кабаньим сопением и… мановением руки воскресил:

– Фсе идти к самолетам! Работать! Работать!

Зворыгин вкогтился Ромашке в плечо:

– Когда ругнусь по матери, вытягивай.

Но Юрген отрядил Ромашку в дальний капонир, в той же яме пропал и Соколиков. У «семерки» остался один «однорукий» Ощепков – Зворыгин видел это краем глаза, подхватившись к Коновницыну, лежащему ничком и так, будто уж ни одной целой кости в его разбитом теле не осталось.

– Ну-ка дай, расступись! От дурак-прадурак! – пав на колени, он ощупал его измазанную рыжей глиной маленькую голову, убедившись, что та не проломлена, и подумав, что если бы им попался фашист подюжей, а не этот огрызок, то Коновницын долго бы не встал или кричал бы взрывами от каждого прикосновения к его остроребрым бокам.

А так Григорий взбагрил Коновницына под мышки и, занеся его безвольную, как будто переломленную руку на плечо, поволок в капонир онемевшее тело, никуда не спеша и заискивающе улыбаясь веснушчатой немке, смотревшей на него с кошачьим омерзением и ужасом.

– Эй, комдив, помоги! – крикнул он, и Ощепков, качнувшись на помощь, завел за свою обхудалую шею другую безвольную руку ковыляющего Коновницына, – потащили вдвоем, на ползучем ходу совещаясь: как дальше?

– Вынешь шланг – и наверх. Немца не подпускай. Закурить попроси, что угодно, пляши, срать садись перед ним, – мерзлым голосом резал Ощепков. – Никого – ты ко мне, помогаешь…

– Нет! Ты что?! Поменяемся! Как ты это одною рукой?

– Да двумя я, двумя! Пусть немец видит и не думает: какого хрена поменялись.

– Оба двое наверх! А я тут… – Коновницын напружился, силясь нащупать под ногами зыбучую землю, и обмяк, уронив изо рта сгусток крови.

– Да сиди уж, сиди! Ты свое дело сделал! – Зворыгин привалил его к откосу, обрезав речь за неимением времени на жалость, и, не взглянув в глаза друг другу, разошлись: Зворыгин – к баку, к ястребку, а комдив – на поверхность земли, заспешив сделать самое трудное, одному человеку почти непосильное, потому что, вцепившись в кишку, человек становился как лошадь в запряжке, не подымающая глаз от борозды.

Зворыгин присел перед носом машины на корточки и, как заведенный, водил мокрой ветошью по полукруглому туннелю радиатора, отсчитывая время ударами увесистого сердца, и время то не двигалось, то на разрыв качалось сквозь него, и тогда он, подброшенный, подрывался к своей горловине, кишке и заглядывал в пахучее нутро машины сквозь закрытое плексигласом окошко: как, не всплыл там еще поплавок бензомера?

Поплавок не показывался, и Зворыгин опять отползал от крыла, и нудил всей своей требухой как молитву: «Крутится-вертится ВИШ-23, крутится-вертится с маслом внутри» – потому что забыл все другие слова, звал, взмолился с такою отчаянной силой, что в ответ на его нутряное прошение… кто-то встал у него за спиною с сопением и как будто глумливым причмокиваньем – тот невидимый, кто за Григорием все это время следил, наслаждаясь упорством земляного червя и наивностью крысы.

– Раус, раус, Ифан! Что ты фосишься там? – За спиною Зворыгина высился Юрген, неприязненно морщась всего-то на его нерадивость.

– Шау, Юрген, шау, шау зи хир! – сунул руку в туннель радиатора и, нашарив пришедшее в голову, выгреб горсть порыжелых иголок да веточку: на! вот не зря брил он брюхом еловый подлесок! Для того, чтобы вспомнить об этом сейчас.

– Гут, Иван, гут гемахт, – покивал ему Юрген, довольный, что Зворыгин глядит на машину его, машиниста, глазами, разделяя с ним, Юргеном, нежность к ее медным жилам и железным костям. А ну как погонит Ощепкова на другой самолет?!

– Эй, комдив! – крикнул он пресекавшимся голосом – убедиться, что тот еще там. – Мож, помочь чем?! Могу!

– Своему дураку помоги! – отозвался ворчливо Ощепков.

Зворыгин шатнулся к бачку и вперился в оконце: взошел поплавок! – ошарил глазами всю кромку гнезда и с воровским восторгом выдернул конец из горловины.

– В кровь Иисуса мать! Да что ж это такое?! – крикнул он, подавая условный сигнал.

И кишка поползла по сырому капонирному дну, разновеликими рывками вытягиваясь из-под низкого крыла и ускользая под брезентовый чехол, растянутый на склоне. Григорий всполохом взлетел из капонира и, поворотами башки установив, что – никого, наметом бросился к Ощепкову, на бегу ухватил полетевшую в руки кишку, протянул вдоль канавки и с ненавистью, ровно как ядовитого гада, втоптал ее в землю. Наддавал деревянными гольцами: сдохни! – и земля уступала, став податливой после дождя и еще не просохнув.

Они делали все на немецкой ладони, и огромную четверть минуты все было открыто посторонним глазам: и кишка, и нелепость их телодвижений – хотя издали, издали их работа, должно быть, гляделась обычной муравьиной возней. Всего трудней расправиться со шлангом было в месте сгиба – меж законцовкою крыла и скосом капонира: змея пружинила, топорщилась, толкалась, с каждым новым пинком только больше и больше выпирая наружу всей своею живучей каучуковой сущностью.

– Лопату! Лопату! – обварил его взглядом Ощепков. – Руби!

И Зворыгин всадил в землю штык, словно в шею, хребет, гидре контрреволюции, и рубил превосходный немецкий неподатливый шланг на куски от гнезда до крыла, упираясь штыком, словно в кость. Забросали землей, притоптали, отошли с подыхающим хрипом и свистом в мехах и, застыв, выедали глазами прибитое место, пядь за пядью ползли по пустому змеиному следу: нигде не топорщится? Ничего, просто ровная, черная, через час или два снова серая, с зачерствелою коркой, земля.

– Захряснет к ночи, – просипел Зворыгин. – А дождя, милый Боже, нам больше не надо.

Ноги хлипко дрожали, оба так ослабели, что уже с травяною покорностью ждали приближения Юргена. Тот ошарил «семерку» слесарским занозистым взглядом, кивнул и протянул Зворыгину окурок в поощрение:

– Как это есть по-фашему? Шапаш.

И пошли за промасленной честной немецкой спиной – в палящем их, как зной траву, пригибающем страхе, что немец унюхает все. Из волшебного их капонира разило, как из бочки бензина, из ворот ГСМ, нефтескважины, и сама их ослепшая кожа, казалось, пропиталась бензиновым духом, который не выветрить, не забить острым запахом пота, пересыхавшего во впадинах ключиц и шеи моментально.

Юрген двинулся дальше как ни в чем не бывало: для него этот запах был разлит повсеместно и нигде уже не щекотал ему ноздри. Зворыгин вызобил окурок почти до самых черных пальцев и протянул Ощепкову добить. Слабый этот немецкий табак приобрел небывалый или, может быть, просто сгущенный, очищенный до своей изначальности вкус, столь же садкий и сладкий, как и запах их едкого пота, бензина, дождевой пресной сырости, подсыхавшей земли, и такою же острой была бы и радость утоления жажды холодной водой, ледяной, даже если она и нагрета, и свежей, даже если она застоялась, – но Зворыгин скрутил себя в жгут, запрещая себе верить в то, что наутро он взлетит убивать.

Еще не все. Спустились в капонир. Коновницын толкнулся от стенки и, не спуская со Зворыгина кричащих, безумно преданных, влюбляющихся глаз, увидел «сделано» в зворыгинском лице и утоленно повалился на откос. Тут же стали натягивать на ястребок сослуживший им службу белесый чехол…

– Погоди. – Зворыгин откинул брезентовый полог с крыла и небольшим уломком абразива поскреб по плексигласовому окошку бензомера: теперь никто – случайно даже – не заглянет сквозь искорябанный глазок в нутро машины, не разглядит сквозь частую штриховку поплавок.

Все возможное было без пропусков сделано. Григорий подпер Коновницына, занес его руку на свою ненадежную, как будто смыленную шею и помог ему выползти на поверхность земли.

– Ну погодь, помогу. – Витька Зыков, подбористый, сильный, посеревший и высохший, как и все летуны, лейтенант встал у них на пути, точно врытый, подождал и подпер со своей стороны Коновницына, завел его руку себе на плечо и пошел с ними третьим, пристяжным, как в упряжке. – Слышь, Зворыгин, чего-то вы варите. Там, в своем капонире, – чего? Шепотки ваши, глазки друг другу, шпионы. Ершов-то мешал вам, выходит. А мы? Мы тоже мешаем? Что под «семеркой» там, «семеркой», говори!

– А ты иди поковыряй и фрицев позови.

– Ах ты, … тебе в зубы! Я кто тебе – Ершов?! Я кто тебе – баран?! Вы там бензин, бензин!.. А то мне трудно было догадаться! Вы, значит, так, а мне – глазами хлопай и в загон? Сдохнуть тут, как ходячая падаль?! Разложиться в полете?! Так не пойдет, слышь, ты?! Я что ж такое натворил, чтобы у вас мне веры не было совсем?! Что же я менжанулся, сломался, потек? Может, в паре кого-нибудь бросил? А! Было такое?! Я – летун, боевой истребитель, одного только сжег, больше уж не успел, не способный, как ты, но я тут, тут с тобой – точно так же кишки из меня эти гады мотали! Это как?! Что же, мало?!

– Ну давай тогда с нами.

– Куды?!

– На колючку, Витек, на колючку.

– За машиной твоей?! Как собака за хозяйской телегой? Гав-гав?!

– Извини, пассажирского места я тебе предложить не могу. Только под пулеметы, Витек. Все равно как метляк на огонь. Самолет возьми сам, если сможешь.

– Это как? Что же будет, когда?!

– Уж теперь не пропустишь. Ты смотри на меня – буду в воздухе. Завтра, завтра смотри. Как начнется, все сразу поймешь. И решишь, побежишь, если сердце не жидкое. А останешься – что ж, судить-то тебя, верно, некому будет. Не кипи только, ладно? Нам сейчас токовище в бараке совсем ни к чему. – Зворыгин говорил свободно, равнодушно и устало, легко неся свое опорожненное, как будто побывавшее под жерновами и отжатое до бескровной избоины тело, лишь теперь понимая, что чувствовал Руди, упрятавший шланг в парашютную чашку «тридцатого», – почти невесомость, почти бестелесность, ни с чем сравнимое чувство усталости и полного освобождения.

Зворыгин уже не боялся того, что вся их эскадрилья сегодня же узнает о бензине и накинется на ястребок, как голодные узники земляного, пехотного лагеря на брошенную им буханку хлеба. Свобода – не жизнь и не хлеб, ее надо жать из себя, ее можно выгрызть у того, кто тебя сторожит, а не у того, кто лишен ее вместе с тобой. Никто из летунов не заскребется в дверь барака изнутри с подымающим всех нутряным зверьим воем: «Спасите! Не-е-мцы миленькие-е-е, заберите отсюда меня! Я не с ни-и-ими! Я ва-а-аш!» – не потому, что верен чувству братства, а потому, что знает, что «не заберут».

Зворыгин не верил в единство порыва на дикую волю, по себе, по нутру своему зная, как обессилены люди, несущие смерть в своих легких, видя, что половина в бараке таких, кто уже не желает смерти лучшей, чем та, что уже наступила для них.

Завалились в барак и, не взглядывая друг на друга, расползлись по ячейкам, по нарам. «Боевые приказы» давно уже были нашептаны, а вставать посреди этих стен и, прокашлявшись, произносить перед всеми всю правду, отыскивая режущие, жгучие, какие-то единственные верные, неотразимые слова, ощущая, как с губ пузырями срываются пустотелые «родина», «долг», «так убей же хотя б одного», не хотел и не мог ни Ощепков, ни сам он, Зворыгин. Сказать что-либо можно было только правдой действия. И Зворыгин не чуял ломотной жажды нового дня, самолета, медных проволок на пулеметных гашетках… всего того простого, неотъемного, как члены собственного тела, и одновременно невозвратимого, как отнятые руки или ноги, которые хочется сжать и напружить, как если б они у тебя еще были.

Он пластался как будто на Русской земле, ожидая привычного, для чего он и выплавился из родительской близости. Удивительно смирное тело его не корежили судороги, он не гнал сердцем время, пробиваясь к рассвету, и даже мозговая работа прекратилась в нем полностью.

Белый день просветлил все его существо до костей – никуда не девавшуюся, даже как бы возросшую слабость телесной машины, и по подсказке вещего инстинкта он задвигался с небывалою ленью и скаредностью, как старик, не желая затрачиваться на размашистый шаг или резкий поворот головы, чтобы только в самом ястребке наконец-то вложиться в работу всей оставшейся мускульной силой.

Загремели засовы, захрустели, заныли рычаги безотказного механизма подъема краснозведных машин на поверхность земли, и Григорий уже сделал шаг на поползшую к выходу транспортерную ленту, но вечный, словно нищий на паперти, Круль гуттаперчевым взглядом Зворыгина остановил, продавил и отшиб в глубь барака: на место! – сделал несколько необъяснимых шагов вдоль короткого строя и швырнул шлемофон помертвевшему Зыкову: ты!

Какое-то время Зворыгина не было. Из-под ног его вырвали твердь. Проломило и смяло трехобхватным бревном. Закружило, как сорванный с ветки жестяной, невесомый листок, и швырнуло в звенящую ослепительную пустоту. А потом он увидел глаза Коновницына, всех, кто вчера вместе с ним пропитался перекачанным, слитым бензином. Чистота и стремительность мысли, сообразные этому дню, никуда не девались. Да они просто начали с правого края, паскуды, – пронизала догадка зворыгинский мозг, – со своих самых слабых щенков. Просто перевернули весь график, и последние сделались первыми. И как будто угаром затопило барак – впятером заговорщики выперлись из-под крыши наружу.

– Это что же такое?! – вымогающе впился Ромашка в Ощепкова, детский голос его задрожал от обиды.

– Это, мальчик, такое, что наш добрый Густав не хочет напускать новичков на Зворыгина. Папа, папа заботливый, ну! Вылет! Не! Отменяется! Переносится где-то на шестнадцать ноль-ноль.

Опустившись на землю у колючей ограды, неотрывно вбирали голубень неприступного неба, в которой должны были появиться две верткие птички, различали далекий наземный рокот двух совершенно различных по тембру моторов – голоса своего и чужого, от которых тоскливо дрожала пронизавшая сердце струна, потому что сейчас гибель Зыкова или каждого следующего летуна означала отмену всего.

Бочконосый «Ла-5» взрезал по восходящей целинную синь, заложил боевой разворот и кружился в воздушном пространстве один – точно наш прилетевший с востока краснозвездный разведчик, как задиристый, наглый шпаненок, которого шайка посылает пощупать залетного или, наоборот, вызвать местных парнишек на драку.

Через четверть минуты в гул и рокот мотора, готового заработать с предельным надсадом, насочилось дрожливое недоумение: где же «худой»? Да заглох на пробеге, ублюдок, и все! Совершенно обычное дело при всем педантизме немецких механиков. Но развившимся в них за недели и месяцы вещим инстинктом, как бы верхним собачьим чутьем, слухом на перебои в работе немецкой машины и сулившие роздых перемены в самой атмосфере догадались, что сделалось что-то не то. А избавленный от неминучих терзаний и ошпаренный радостным недоумением Зыков сделал медленный, гладкий, пологий вираж и пошел на посадку, повинуясь немецкому лаю в ушах.

День назад все бы только облегченно обмякли, вознося благодарность посмурневшему небу, которое хоть на сутки, но стало живым, но сейчас он, Зворыгин, еще раз почуял себя обворованным. А еще через миг заревела над аэродромом сирена, а быть может, ревела и раньше, и они ее просто не слышали, – распухала толчками в зворыгинском черепе, вмуровав все его существо в понимание: никуда он отсюда сегодня не двинется.

Вечный Круль словно вывалился из чего-то горевшего и с невиданной спешкой и яростью гнал спотыкавшихся Зыкова и Кудряшова, то и дело засаживая пистолетом по шее то тому, то другому, точно это они виноваты во всем, а на лицах ребят земляными червями извивались улыбки – безотчетной, естественно-злобной, бессмысленной радости от чужого падения.

– Что такое там, что?! – напустились на них.

– А кирдык сопляку! – со значением «Есть Бог!» бросил Зыков. – Пробежался, сучонок, и не оторвался. Ему бы сразу газ убрать, а он дальше попер, как баран, зацепился за проволоку и-и-и… Лежит теперь, как падаль, кверху брюхом. Я сажусь – фрицы мечутся, самолетик его облепили: саботаж, саботаж! Наши, наши, видать, этот «мессер» готовили, ну! Короче, амба, братцы, на сегодня. Гуляй, рванина, от рубля и выше. Вот теперь будет им… Это ведь тот же самый таран – вот чего они сделали. Ох и будут им шкуры дубить.

– Да, на сутки. Каждый «мессер» обследуют до заусенца. – Ощепков посмотрел в Зворыгина недрогнувшими светлыми глазами, которые, как прежде, ничего не обещали, никогда ничего никому не сулили, как глаза неприступно суровых святых на старинных иконах, а только понуждали человека к новому усилию и за это усилие спрашивали – по тому же пределу, как с себя самого.

– Вылет не отменяется? – со смирившейся болью отнятия и остывшей тоскою осклабился он. Все ломается именно так – хамски буднично и унизительно просто.

– А ты думал, мы завтра заночуем под нашей шинелькой? Нам и так подарили, чего не должны. Надо ж было такому сегодня, – прочитал на зворыгинском лбу, и зашлись от жестокого смеха, будто горло и грудь им забило горящей дымящейся паклей и никак не могли ее выхаркать в кашле. – Вот прорезались русские люди! Помогли, мать их в душу, когда не просили. И ведь не попрекнешь их за это – как лучше хотели. Пытку нашу хотели… ух, е-о-о!.. пытку остановить. Подарили день жизни, спасибо! Как, Зворыгин, не лопнете?

– Уже я, уже!..

Он прекратил существование, осталось лишь дыхание, и не жрал его страх, не когтили рассудок догадки, что, возможно, давно уже кто-то из немцев, этих вот жадно преданных фюреру девушек примечал его близость с ефрейтором Борхом или видел его сцепку с Готлибом, и что оба они уж повисли на мясницких крюках, или тот моложавый холеный эсэсовец, спускавшийся ночью в подвал вместе с Решем, просто бьет Руди стеком, хворостиной по пальцам – не столько по изнеженному телу, сколько по душе, – и что Руди такого не вытерпит, ощутив, как легко они могут сломать то как раз, что он любит и жалеет сильнее всего, – исключительно чуткие музыкантские пальцы.

Зворыгин пребывал в том состоянии зрячего бесчувствия, которое одно и позволяет просиживать на месте много часов кряду. А едва опустился на нары, покорное согласие обволокло и переполнило Григория, точно втиснутый в воду порожний черпак. Отчего-то привиделась беспредельная степь его родины, и Зворыгин почуял, как тоскует по ливню сожженная суховеем земля, напитанная вечной и всесильной горечью полыни, ощутил на соленых и горьких губах привкус ветра и солнца, услышал зачаровывающий звон кузнечиков в траве, вобрал медвяный запах чубатого сиреневого чабреца, увидел прошитые солнцем огромные шатры болиголова. Он был везде, под каждою былинкой, в каждой сусличьей норке, в каждом женственном, хищном и лживом, удивительно чистом цветке дурнопьяна, похожем на закрученный бочажной водовертью изломистый, зубчатый раструб граммофона: никогда он не видел цветка столь диковинного и красивого, разве в Нике его было то же, что и в этом цветке.

Отливающим сталью коричневым коршуном плыл в добела накаленном голубом океане надо всем неоглядным недвижным величием степи, видя сизо-молочные волны нестерпимо сияющего ковыля, видя, как горький ветер гонит за окоем, неустанно шершавит литое его серебро и как безропотно клонящийся ковыль обнажает седую хребтину земли, что остается зримой до тех пор, пока вольно гуляющий ветер не покатит ковыльное море обратно. А потом он увидел степь в мерцающей девственной голубизне первоснежья и ложащийся на забеленную землю цыплячий пух снега. Снег мерцал надо всею землей, над Россией, над немецкой страной лагерей – невесомо, обильно валил, целиком растворяясь в полете, как будто не мог даже самой ничтожной частицей коснуться здешней проклятой земли, на которой уже ничего не могло уцелеть и прижиться – ни единой крупицы мировой красоты, ни единой пушинки живого. И Зворыгин почуял дуновение родительской силы: то Россия дохнула на него чистой студью – может быть, еще что-то обещая ему, а быть может, прощаясь навеки.

И вот эту прощальную нежность, тишину только что сотворенного мира разрубили стальным полотном; нестерпимо знакомый страдальческий вой заржавелой железной калитки, простудив все нутро, скинул с нар летунов, осознавших, что немцы пришли среди ночи! С метрономною неумолимостью застучали подковки сапог, и починенный после аварии Круль, замерев на пороге, торопливо сцепил непослушные звуки в слова:

– Сфорыкин! Выходить! Быстро, быстро со мной!

В Зворыгине больше не бил молот крови – не в силах посмотреть ни в чьи кричащие глаза, поплыл за сутулой суконной спиной, почему-то, зачем-то различая на ней все седые ворсинки, удивляясь алмазной остроте восприятия при совершенном нежелании гадать, для чего его подняли и куда повели.

Аэродром был залит светом мачтовых прожекторов – ослепительно-белый под угольно-черным, точно выжженным небом; на рулежках гудели моторы плоскобоких больших грузных транспортников. Гауляйтер барака тащил его старой дорожкой – мимо призрачной туши ангара и как будто на взлетную полосу, перепутав цвет неба, время суток и все остальное. И вдруг… повернул в полутемный туннель под трибуной.

По ту сторону амфитеатра Григорий еще не бывал. Ни слепящего света, ни вышек, ни узловатых струн колючей проволоки – городок, как на книжной картинке: черепичные крыши, коньки, заработанный мирный покой, фонари в одуванчиковых ореолах, шеренги тополей с шерстистыми молочноголубыми листьями, толкотня мотыльков на свету. Но на красных обветренных стенах белели таблички с угловатым готическим шрифтом, у подъездов покачивались истомившиеся часовые с молодыми припухлыми лицами здешних курсантов. Кое-где горел свет – на вторых этажах, в кабинетах бессонных, ответственных за мальчишек людей.

Круль добежал до оплетенного плющом кирпичного особнячка, потянул за продетое сквозь добродушную львиную морду кольцо:

– Шнель, шнель, руссиш, комт!

Дубовые панели, отрезанные волчьи головы, рога, расписные тарелки, картины… верно, тут квартирует сам Реш или, может быть, важный какой оберштурм – настоящий хозяин всего. Для чего же – в господский уют? Если уж заглянули в нутро ястребка – он просвечен насквозь: можно в мусор.

Из домовых глубин ручейком потекла фортепьянная музыка – патефон, грампластинка покорителей мира. Но еще через миг показалось, что кто-то живыми перстами прикасается к клавишам и как будто лишь будит таящийся в черном рояльном нутре удивительный звук, а уж дальше тот сам набирает высоту и трепещет, как в горле у жаворонка, истончаясь, слабея, но не затухая вплоть до немыслимо морозной высоты, столь прозрачный и чистый, что может дотянуться до Бога. Все слабей, ненадежнее становились ступени, и казалось, вот-вот задрожит, со стеклянным хохочущим звоном рассыплется бесконечная лестница в небо, но была в этой музыке строгость и стылость органного строя, никого не жалеющей стужей были вытвержены неподвижные нижние плиты-тона, слишком смирными и беззащитными были восходящие звуки, чтобы растратиться в морозной вышине бесплодно и бесследно.

Лишь когда он втащил стук своих деревянных колодок сюда, за порог, пресеклась эта музыка, Бах, и одно неправдиво живучее эхо все никак не могло возвратиться в утробную пустоту инструмента, из которой оно было вызволено.

Человек в летной куртке с погонами нижнего чина, что сидел за роялем, едва не клюя носом клавиши, поднял голову и оказался невредимым, свободным, ничего не боящимся Рудольфом Борхом. Незрячие от счастья глаза его не сразу остановились на Григории, но уже через миг в них ударил направленный свет – Руди дрогнул, подался к Зворыгину, не сводя с него полных мольбы и текучего ужаса глаз, и затряс, замотал непослушной, точно взятой в тиски головой, говоря, что Зворыгина не выдавал, и такое отчаяние и такая глухая тоска были в этих глазах, словно Зворыгин уже умер с ненавистью к Руди и убедить его в чем-либо невозможно.

Не владея затрясшейся челюстью, Руди наконец пересилил тиски и, рывком обернувшись к сидящему у него за спиной человеку, по-немецки, срывавшимся голосом, ненавидяще что-то пролаял. Человек тот ответил спокойно и коротко, с застарелой привычкою повелевать, и уже ничему поразиться не могущий Зворыгин перевел взгляд налитых ртутной тяжестью глаз и увидел того, позабытого, первого, настоящего Борха.

Тот сидел перед ним в серых бриджах и белой рубашке и смотрел на Зворыгина с уважением сильного зверя к такому же сильному, как и в первую встречу вот здесь, как тогда, в первый раз, на Кавказе, сквозь фонарь своего красноносого «мессера», когда необъяснимо встали они крылом к крылу – ровно как летуны одного рода-племени. Зворыгин и узнал его, и не узнал: на какое-то дление показалось, что это испуганный, беззащитный, потерянный Руди посмотрел на него, а не старший, упоенно воюющий с русскими Борх. Что-то не поддающееся пониманию, затаенно больное, солидарное было в его промороженном взгляде, не обломившемся под тяжестью зворыгинского непрощения. Как если бы два узника одной и той же живодерни внезапно встретились глазами, и то, что Борх был по другую сторону решетки и его вроде как ничего не лишили, позволяя и дальше жить собственной волей, ничего не меняло. Как если б караульная собака смотрела на стреноженного волка, неожиданно вспомнив, что она – тот же волк, только вот изменивший породе. И раньше, чем двинулся в речи его подбородок, Зворыгин почуял, что Борх ему скажет.

– Мы еще ничего не решили, Зворыгин. Только мы с тобой будем решать.

13

Наверно, он все-таки держит в руках мою жизнь.

– Итак, ваш брат общается с ним тесно. Консервы, сигареты и прочие невинные подарки своему… так скажем, идеальному возлюбленному. – Чего он хочет? Чтобы я его ударил? – Потом Зворыгин приземляется на все четыре лапы, как выражается наш Реш, а поврежденную машину отправляют в ангар, где работает кто? – ваш чувствительный брат. Это было не самоубийство, мой друг, это была изысканная хирургия. Одну минуту, фрейлейн! – окликнул он бессонную, замотанную Helferin. – Прошу вас, пригласите к нам толкового механика, а после проводите нас к стоянке русских самолетов.

– Zu Befehl, герр оберштурмбаннфюррер! – прозвенела ликующе девушка, вытягивая тело и голос, как струну.

Мы стояли под угольным небом посреди запруженного белым прожекторным светом бессонного аэродрома. Утомленный ублюдок замолк. Я почувствовал страшно смешное превосходство Зворыгина: он уже потерял всех, кого он любил, и бояться ему точно не за кого – преимущество мертвого перед живыми.

Мы потомились в ожидании и двинулись вслед за примчавшейся девчонкой и медведеподобным фельдфебелем Клоппом. Тот же сильный, бесстрастный хирургический свет, чередою отверстых могил капониры – и, похожий на странный огромный рояль в запыленном чехле, одиноко стоящий на поверхности «Як», вероятно, тот самый, зворыгинский: потерял свое место, гнездо, словно в игре с недостающим стойлом.

– Где самолет с тридцатым номером? – осведомился человек, который путал лонжероны с элеронами.

– Прошу туда, герр оберштурмбаннфюрер, – готовно отозвался старший техник, махнув рукой по направлению к «роялю» – оказавшемуся в самом деле зворыгинским, безошибочно мною угаданным… нет? Вперевалку шагающий Клопп остановился возле крайнего гнезда, и свет его фонарика, ударив в капонир, еще белее озарил лоснящиеся гладкие откосы и бакелитовые плоскости причаленного «Яка». – «Тридцатый», герр обер… Так точно, герр обер… прибыл после ремонта неделю назад. Осторожно, герр обер… разрешите я вам помогу.

Мы съехали на пятках в капонир и, словно дикари при электричестве, оглядывали тушу невиданной добычи.

– А ну-ка, Клопп, где у него тут бензобак? Быстрее, быстрее, приятель, не надо смотреть на меня, как свинья на часы.

Фельдфебель повглядывался в показания невидимого бензомера, ругнулся, завозился над крылом и, сунув нос в пахучее нутро Зворыгина, отпрянул, как обваренный:

– Проклятие! Бак полон! Герр оберштурмбаннфюрер, клянусь вам, я не знаю…

– Не только вы, старик, не только вы. Ну вы-то, граф, хоть что-то понимаете? – взмолился ублюдок ко мне. – Неделю назад из ремонта! Он что же, дожидался вас, чтоб помахать вам на прощание? Ах, черт! Бак-то полон! Это не бензобак, а какой-то волшебный горшочек!

– Свершилось чудо, Майгель. Бог теперь не с нами. Бог встал на сторону гонимых недочеловеков и даровал Зворыгину бензин. И это значит, что ефрейтор Борх тут совершенно ни при чем. – Я с какой-то напрасной, от смеха умирающей жалостью и смирившейся волчьей тоской увидел сквозь молочный свет и землю недостающие простейшие детали – каких усилий стоило Зворыгину и другим измочаленным соколам поддерживать стояночное это статус-кво, продлевать не свои одинокие жизни, а возможность соседства двух этих машин, не давая их сжечь, расклевать, разлучить.

– Э-э-нет! – подскочил хохотнувший ублюдок ко мне и погрозил с какою-то безумною проказливостью пальцем. – Я не идиот! – И, заглянув в меня, как если бы я был Зворыгиным, словно наматывая леску на катушку, со сладострастием вытягивания рыбы, парных кишок из развороченного брюха заключил: – Задачка по физике пятого класса. Лопату, Клопп! За мной.

Напавшей на след нюхастой овчаркой потащил нас наверх, к затянутому тентом бензиновому донору «тридцатого» – ничего любопытного там для меня уже не было.

Я разглядывал Хайди, девчонку, – ноги коротковаты и зад толстоват, – пока фельдфебель Клопп с сопением и храпом колупал утоптанную землю, выковыривая из нее застревающие потроха, сухожилия, кости, отбросы почти осуществленного зворыгинского замысла. Глазами Зворыгина смотрел я на обрубки каучуковой кишки, наперед разделяя с ним если не боль, то глухое утробное бешенство от того, как паскудно, унизительно просто сломалось его безупречное кровное «все», человека, который даже здесь оказался способен утянуть свою жизнь от земли, сам себе назначая сужденное. От унизительной случайности этой смерти тошнило, смерти, чем-то похожей на утреннюю несуразную и бесполезную гибель мальчишки: тот-то гаечный ключ и решил для Зворыгина все – если б не саботаж обезьян, мы его бы уже не застали.

– Нет, граф, простите, но ваш брат очень даже при чем. – Майгель выжал еще каплю сладости из кротовьего холмика, поддевая носком сапога перемазанный глиной обрубок кишки.

– И это все? – давил я царственную скуку из себя. – Засунете ему вот эту трубку в глотку и будете вливать бензин, пока не захлебнется? Убьете отнятием последней надежды? Посмотрите в глаза затравленного зверя?

– К сожалению, нового ничего не придумаешь. Физиология не позволяет.

– Майгель, Майгель, – вкрутил я палец в небо. – Как раз таки его физиология предоставляет вам возможность исключительного опыта. Мы с вами в данном случае богаче на целую среду – среду его, зворыгинского, обитания. Или вы уезжаете ночью, сейчас?

– Я понял! – просиял, как ребенок, которому подарили витринную, восхитительно правдоподобную, «совсем как настоящую» железную дорогу – не подлежащую продаже гордость фирмы. – Пусть все идет, как шло, вплоть до рождения заново, до торжествующего стона, только вместо курсанта на нашей машине окажетесь вы.

– Да, да, – покивал я, – давайте привяжем консервные банки к хвосту этой кошки, польем ее бензином и изжарим. Майгель, я не клюю подыхающих, я от этого не возбуждаюсь. Вы хоть раз в жизни видели настоящую драку? Так занимайте место в ложе. Это вам не дохлятину препарировать скальпелем и заглядывать твари в глаза: ну, что чувствуешь? Да ничего она уже не чувствует. Человек уже мертв – понимать больше нечего. Сущность всей нашей жизни, когда два человека убивают друг друга изо всех своих сил и умений, – вот что я вам могу показать. И я не говорю вам: «предлагаю». И даже слово «требую» мне кажется каким-то анемичным. Это мой пленный, Майгель. Единственный, кто ставит под сомнение мою силу, и я его за это должен наказать. Или вы полагаете, я притащился сюда для чего-то другого? Оказать ему милость, влепив пулю в голову? А потом сомневаться до вставных челюстей и больничной коляски: может, он в самом деле был сильнее меня?

– А я зна-а-ал! – погрозил он мне пальцем, сияя благодарнорастроганной улыбкой. – Есть в этом что-то благородное, что-то архетипическое, от начала времен, мира дикой природы. Воздушный поединок, сабельная схватка. Борьба двух сильнейших пернатых самцов – за жизнь, за территорию, за самку, за господство, – восклицал он с глумливым вдохновенным напором – быть может, этому ублюдку и в самом деле импонировал жест цезаря на гладиаторской арене? И вдруг с выражением детского неуживчивого недоверия заглянул мне глаза и спросил: – А он, само собою, согласится?

– Борьба за жизнь, за самку, за потомство, – передразнил ублюдка я. – За возможность отсюда уйти. Дайте русскому боекомплект и бензин – и он будет меня убивать.

– Ну а если он… просто сбежит, уж простите меня за такую кошмарную некомпетентность. Оторвется от вас – и на этом запасе бензина…

– Конечно. Но сначала ему надо будет хотя бы подранить меня. Со мною на хвосте он будет помышлять лишь обо мне. Я, знаете ли, круто обижаюсь, когда мне в воздухе не уделяют должного внимания. Мотор «мессершмитта» мощней, чем у этого «Яка». Я могу от него оторваться, а он от меня…

– Убедили, мой друг, а вернее, почти убедили, – он смотрел на меня придирчиво-гурманским, пережевывающим взглядом, как будто еще не решив: рассосать или выплюнуть? – В нем-то я, предположим, уверен, в его искренней ненависти, а вот в вашей…

– Полагаю, что он просто мне не позволит быть неискренним с вами. Я же ведь собираюсь жениться, вы помните? Я хочу сохранить свою жизнь. Я буду искренен настолько же, насколько он проворен. – Что еще впрыснуть в эти пытливые глазки, под холодную кожу всезнающего слизняка?

– Ну, это опять же в том случае, если он не захочет банально удрать. Как тогда?

– А если мы с ним вместе удерем к большевикам? – простенал я под скально-гранитным массивом его недоверия, навалившейся собственной скуки-тоски. – Да идите уже пристрелите его, если вы так боитесь иного. Доброй ночи, герр Майгель, сладких снов и приятного пищеварения.

– Хорошо, будь по-вашему, граф, – странно заторопился ублюдок, насочилось до корня электропроводки и вспыхнуло: да! – Но под вашу ответственность. Давайте мы так и условимся: я забуду о глупости вашего брата, а вы уж постарайтесь нас порадовать. В противном случае ефрейтор Рудольф Борх немедля будет арестован. Кто сказал, граф, что ваши боевые заслуги извиняют его извращенную тягу вот к этому русскому? Ну так что – мы условились?

– Попрошу, чтобы русского доставили ко мне прямо сейчас. – Направляясь к трибунам, сделал вид, что не слышу про брата, забыл: никакого сердечного стискивания, будоражащий запах бесподобной поживы задавил все другие безусловные чувства, невозможность отдать брата им, – и почуял, как Майгель усмехнулся моей жалкой невозмутимости. – Хочу посмотреть: может быть, от него ничего не осталось, и тогда все, что я вам тут наобещал, можно выбросить в мусор. Не хотите присоединиться? – Ну а если захочет, нюхастая тварь? Что тогда?

– Я бы с радостью, друг мой, но сегодня же ночью я должен составить обстоятельный рапорт рейхсфюреру, – отпустил он меня, будто сжалившись.

Я почуял подобие дикой свободы: а на что ему было подслушивать наш со Зворыгиным клекот, а тем более держать меня за руки, если под кожей – апробированный парализующий яд? – и, нырнув в полутемный туннель, двинул по направлению к увитым плющом идиллическим краснокирпичным казармам. Подозвал часового – узнать, где томится мой брат. Постучался в оконце, поднимая дневального. Приказал разбудить. Долго ждать не пришлось – брат не спал. Он шел неестественно прямо, не шевеля повисшими по швам бессильными руками, – так, видимо, ходят лунатики, не видя, что следующий шаг – в пустоту. Бессонное лицо его осунулось, отцовский нос и скулы заострились, подглазья и впалые щеки отсвечивали госпитальной синевой, но то была счастливая исчерпанность: мой брат улыбался как будто в ожидании чего-то несбыточного и отрадного; так, вслушиваясь в два сердцебиения, улыбаются измученные матери с опухшими ногами и подведенными углем усталости глазами. Он взглянул на меня, и в глазах его тотчас отразилась моя неподъемно глухая тоска, и мне уже не надо было говорить ему ни слова.

– Что же ты наделал, мальчик, что же ты наделал?

– Что же? Предал тебя?

– Хуже, Руди. Связал. Ты заставил меня разрываться между ним и тобой, а это, знаешь ли, не предусмотрено человеческой физиологией.

– Так ты можешь его… можешь… вытащить? – с пустившейся в бешеный рост последней надеждой взмолился ко мне, как будто только это им владело – безрассудное, детское требование справедливости для Зворыгина и для него самого.

– Ты и вправду, похоже, влюбился в него. Он ответил взаимностью?

– А ты разве не видишь? Он поверил мне, просто поверил. И все время, пока мы… пока я для него это делал, я был не один. Впервые в своей жизни – после детства, конечно, – я был не один. Как собака, которую приняли в стаю. Ненавистного немца, фашиста, да к тому же еще извращенца, – в их русскую стаю, потому что в немецкой я быть не могу. А что касается моей природы, знаешь, он смотрел на меня в этом смысле как ты, да, как ты, разве что еще с недоумением и жалостью, как на явление, скорее, несуразное, чем мерзкое, как смотрят на уродов, калек и слабоумных, с неким темным стыдом и виною за то, что не хочешь с ними соприкасаться, или, может, за то, что ты радуешься, что ты сам не такой, как они. Он – сильный человек, он не видит в другом… ну, иначе устроенном… отражение собственной слабости. Он ненавидит только нас, а не меня.

– Кабинет Реша здесь? – кивнул я на горящее окно второго этажа.

– Да, да… У меня бы не вышло его соблазнить. Он женат, у него есть ребенок, он ни разу не видел его и даже не знает, мальчик там или девочка, потому что вы сбили его много раньше, чем этот ребенок появился на свет, – продолжал он зачем-то выдыхать на ходу, отдирая припекшийся бинт от зворыгинской раны. Будто впрямь из надежды проломить меня этой зворыгинской правдой: молодой и, должно быть, красивою бабой, которую никто уже не оживит, невесомыми детскими ручками с крохотными ноготками, насунутой на маленькую голову огромной краснозвездной фуражкой… всем, что я у Зворыгина отнял.

– Ты смотри-ка, успел. Род его продолжается. Вот за это его точно стоит убить.

Я подумал о Тильде, о единственном данном человеку бессмертии, непрерывном течении борховой крови по паутинной сетке жилок, чуть голубеющих под кожей невозмутимого и важного, как Будда, существа. Я не то что боюсь быть убитым теперь, но тоска сожаления о том, что, возможно, не сбудется, чего я не увижу и во что я не вчувствуюсь, иногда защемляет мне сердце.

Мы вонзились под красный, со складчатым солнцем и паучьими лапами, флаг – в бесшумное тепло, в беленый, полированный уют. Реш сидел перед школьными фотографиями сына, у которого не было ни детей, ни вдовы, ни могилы.

– Разрешите ефрейтору Борху провести эту ночь с героическим братом. – Вращательным движением пальца я указал ему на важность разговора без прослушивания.

– Да, конечно, идемте. Ты, наверное, голоден?

– Да, прикажите что-нибудь принести.

Мы вошли в угловую, с камином и огромным роялем, гостиную и, оставив в ней Руди, закрылись от брата застекленными створками на французском балконе.

– Где ты столько таскался с этим Майгелем, а? Для чего ты приехал вообще? За мальчишками? Мы давно отдаем их на вес – между такими вот, трехмесячными, разница, как между щенками в помете.

– Зворыгин. Распорядитесь привести его сюда. Это не пожелание, Густав, приказ. Драгоценного Майгеля. Да, и еще: пусть ваша Helferin принесет мне полетную карту европейского юга, а лучше скажите, где мне самому ее взять.

– В шкафу за камином. Зачем?

– Мне назвать одним словом то, чем мы занимаемся здесь? Я хочу его выпустить, – бросил я точно «Abfahren»[73] или «Дайте воды».

– И это приказ Майгеля? – Реш вперился в меня, словно врач в пациента, которого нужно лечить электричеством.

– Приказ Майгеля – сделать из Зворыгина клоуна. Разрешить завтра утром наш с ним затянувшийся спор.

– А ты, значит, отпустишь его?

– Не получится. Эта тварь лишь прикидывается, называя самолетный нос «мордочкой». Мне придется геройски погибнуть.

– Зачем? – Он посмотрел в меня с отцовским омерзением и гневом. – Ты отпустишь его, а куда он уйдет? Даже с полными баками, даже если его не склюют по дороге – куда? К своим большевикам? Да они же его и пристрелят. Для них не существует пленных. И ради этого ты хочешь сыграть с ним в русскую рулетку: угодит его трасса в твое оперение или прямо в кабину?

– Почему бы и нет.

– Спроси об этом Буби – ты помнишь, у тебя был брат?! Не скажешь мне, куда он подевался? Спроси об этом моего единственного сына. Спроси его мускулы, легкие, кровь, его нерожденных детей. Ты помнишь жидовское кладбище в Днепропетровске? Один еврей, которого мы почему-то не убили сразу, перевел мне старинную надпись на склепе: «О, смерть, о, жадный вор, скажи мне, где мой сын Илия?» Так вот, я до сих пор не понимаю, где мой сын. Я не понимаю, куда мы его подевали. Его сбили русские, да, но куда он исчез? Почему – навсегда? Мне каждый день кажется: сейчас фонарь откинется, и я увижу его мокрое счастливое лицо. Пойми ты, что русскому жизни не будет нигде. А ты еще можешь… начать все сначала. Еще год войны – и все это кончится. У этого ублюдка Майгеля, наверное, уже припасены документы на имя какого-нибудь бедолаги француза, которого он и прикончил. Скоро все эти крысы побегут с корабля, а нас оставят прикрывать их крысиные бункеры с воздуха, и они будут жить, а ты – нет? Ты сильный, ты лучший – ты сможешь продержаться год, а как только земля загорится у тебя под ногами, заберешься в свой «ящик» и сядешь за спиной англичан. А его, – он кивнул сквозь стекло на расплывчатый абрис, – переправишь в Швейцарию. У вас же знатная родня по всей Европе.

– За него-то я вас и хочу попросить. Майгель хочет им плотно заняться. Если я не наброшусь на Зворыгина с должной злобой. Завтра я забираю два десятка мальчишек – не посадите Рудольфа в «тетку» со всем этим выводком? У меня есть две дюжины бланков за подписью Fett Nummer Ein – я могу забирать в свою часть всех, кого пожелаю.

– Да-да, ты, кажется, затребовал из Украины целую футбольную команду. Крайне ценных технических специалистов по полузащите.

Мы толкнулись обратно в тепло, и усталый старик, не способный поверить, что сын его никогда не напьется холодной воды и не схватит за ляжки девчонку, наконец-то оставил нас с Руди одних. Я выбросил на стол из шкафа ворох карт и просматривал их, повалившись в высокое штофное кресло.

– Сыграй для меня, – кивнул я брату на рояль, как на летательное средство, которое должно перенести его отсюда в небо нашего детства, неподсудной свободы или хоть на минуту дать чувство, что это заповедное «там» существует. – Только не надо говорить, что разучился. Воробьи не разучиваются щебетать.

– Что сыграть?

Он покорно уселся за деревянную машину, единственную здесь, которой может помыкать, откинул крышку и погладил клавиши, точно кнопки подачи воды в засушливые области Земли, хоть и знал, что ничто в этом лагере не впитает его музыкальную правду, размягчить же меня одного слишком мало.

– Ты знаешь что. Или ты полагаешь, что мои предпочтения изменились до неузнаваемости?

Нас потревожила замученная еженощными господскими капризами черноглазая статная девушка с обильной едой и бутылками на широком подносе, – я поразглядывал ее рельефноплотоядное лицо, как будто только что прорезанные пухнущие губы, дышавшие упрятанной усмешкой, и, как будто сейчас было самое время, спросил:

– Детка, если ты нам понадобишься, где я могу тебя найти?

Она порозовела в скулах, ответила, где спит, и, метнув на меня откровенный приглашающий взгляд, ленивой поступью направилась к дверям, словно расталкивая бедрами невидимых прохожих. Я взглянул на часы: без пятнадцати два, 31 августа 44-го года – и Руди заиграл аллегро первого клавирного концерта ре минор. Смерть, немецкий хозяин, разжала затекшие руки, и это продолжалось, продолжалось… пока за стеной не зашаркали деревянные клоги и в налитую трепетной реверберацией комнату не вшатался Зворыгин.

Полосатая роба больше не облегала чугунные плечи и грудь, чуть не лопаясь, но еще не болталась на остове; больше чем за полгода он высох, но еще был далек от скелета, от сухой, пустотелой смертной легкости сизой осенней травы. Я с порога почуял его нерастраченную, но убитую силу. Он не то чтобы больше не видел вокруг ничего и не то чтобы не узнавал помертвевшего Руди, но смотрел в неподвижное из неподвижного.

– Зачем ты меня сюда притащил?! – Брат вонзил в меня взгляд закричавших, расширенных глаз.

– Сиди и молчи, – цыкнул я и, глядя только на Зворыгина, сказал ему с усилием по-русски, как будто проворачивал какой-то тяжкий жернов: – Мы с тобой ничего не решили, Зворыгин. Только мы с тобой будем решать.

Пристывшие глаза его не дрогнули. Жжет тебя моя сила, в нутрях аж печет, пулей в череп тебе от меня не отделаться, пуля – это мне освобождение, милость, а тебе не господство, а гнусное опустошение, ты стрельбой до души не дойдешь, потому что она у меня только в небе показывается, ты меня хочешь сжечь справедливо, красотой боевого полета, по законам породы, как будто мы с тобою породы одной.

– Сядь, – сказал я, отчаявшись поселиться Зворыгину в мозг, и Зворыгин не глядя подгреб к себе стул и безвольно, тяжело, как подмытая глыба, опустился напротив меня. – Мы нашли все твое. Вы сделали все правильно, Зворыгин. Тебе не хватило всего лишь полдня. Ничтожная случайность все решила. Этот глупый капот. Прости меня, что я не опоздал, что не дал тебе эти сутки. Теперь мы не просто убьем тебя. Завтра будет воздушный спектакль – ты и я. Мы дадим тебе твой самолет с полным боекомплектом и двести, двести литров бензина, ты меня понимаешь? Я бы дал все четыреста, но решаю не я, – говорил я кремнистой земле, чуя, как на лице расползается кожа, словно у человека, впервые пришедшего к церкви за подаянием, словно все, что я мог ему дать, у него не могло вызвать даже презрения, ничего уже больше не весило по сравнению с тем, что вошло в его кровь за полгода обитания здесь; словно я ни в какой человечьей и птичьей шкале не достану его и моя никуда не девавшаяся красота боевого полета никогда и ничуть не сроднит меня с ним. – И мне придется убивать тебя по-настоящему, Зворыгин. Вернее, так: я буду делать все предельно быстро, но без особенной фантазии, ты меня понимаешь? Все движения будут реальными. Мне придется так делать. Иначе ему… – кивнул я на брата, – придется отвечать за то, что он тебе помог. Это либо расстрел, либо лагерь. Я тебя не хочу убивать, но и брата… Короче, ты понял. Вот полетные карты, – ткнул я пальцем в столешницу. – Ты карту Европы себе представляешь? Ведь куда-то же ты собирался? Что, в Россию по солнцу? Выбирай: Югославия, Польша, Швейцария… запад, восток. Я не знаю, где ты проживешь больше часа. Нигде. Разве только голодная одинокая баба хорошо тебя спрячет. Ваша Красная армия крепко застряла за Вислой, как тогда, на Днепре. Так что лучше тебе не садиться вообще. Лучше будет прикончить тебя в этом воздухе, а? Что молчишь?

– Зря ты это надумал. – Он смотрел мне в глаза, но его мерзлый взгляд проходил сквозь меня, упираясь в бетонную стену у меня за спиной. – Подачек твоих мне не надо. Если завтра и вправду подымешь меня, то молись своему богу-Гитлеру.

– Как тогда, за Днепром, на плацдарме? – Мое окостеневшее позорное лицо разломилось по старым тектоническим трещинам, расползаясь в невольном победительном жалком оскале – даже здесь я не мог пересилить, переделать себя. – Нет, Зворыгин, скорее всего, мы состаримся в воздухе. Ты устал, ты ослаб. Вот скажи, думал ты обо мне хоть однажды за эти полгода? Никакого проклятого Германа Борха для тебя уже не было, так? Раньше я занимал тебя страшно, ты искал меня всюду – я искал тебя всюду, я хотел с тобой встретиться в идеальном пространстве, абсолютно пустом, чтобы нам там никто не мешал, и вот оно, это пустое пространство, но теперь я уже ничего не хочу выяснять. Так чего же ты хочешь, Зворыгин? Вот он я – снова перед тобой… Не знаю даже, как меня назвать… Ну, в общем, человек, который во всем виноват. Виноват, что ты здесь. И ты хочешь убить меня здесь и теперь? За жизнь, которую я у тебя украл? За своих нерожденных детей, за твою овдовевшую бабу, которую ты никогда не увидишь? Да, как видишь, вот этот человек еще жив. Но того человека, который хотел быть сильнее тебя, его уже нет, понимаешь? Я скажу тебе вот что: вы, русские, заставили меня сознать одно: убивать можно только за жизнь, за свою жизнь, за брата, за мать, за любовь, за потомство – за то, чтобы жили они. А забирать чужую жизнь, твою, я уже не хочу. Я сам хочу жить.

– Жить? – прохрипел Зворыгин, как задушенный. Глаза его, поднявшись, встретились с моим выпытывающим взглядом и обломили его тяжестью непонятной мне ненависти. – Хорошо, что ты, немец, понимаешь по-русски. Вы все теперь должны по-русски понимать. А мы вам объяснять. Кому словами, а кому ломами. Про нас-то тут – ладно, мы – мясо, солдаты. А вот про детей, матерей… Всех наших, которых вы под землю убрали, все неровности летного поля ровняли телами и катили по ним на своих «мессершмиттах» потом, подымались над нами господствовать. Был в Любимовке, был?!

– Значит, ты… ты там был?

Я промерз под зворыгинским взглядом, не встречавшим преграды во мне, разорвавшим во мне что-то главное, без чего я уже не могу жить как прежде, словно раньше, до этой минуты, еще как-то мог, а теперь наконец-то под давящим взглядом Зворыгина стали отваливаться от меня ледяные куски: пальцы, руки, лепнина лица, половина обмерзлого черепа… обнажая опоры нутряного устройства, перевитый клубок сизо-розовых шевелящихся дымных кишок, свалку маленьких тел, штабеля захлебнувшихся криком, удавленных, утопших, подохших от разрыва сердца пятилетних старичков с одинаково закоченевшими, смятыми омерзением личиками, и плаксиво раскрытыми синими ртами, и прижмуренными, как от невыносимого света, глазами. Вот кто может судить меня в нашей, моей, признаваемой мною шкале – вот каким он меня, значит, видит, Зворыгин.

– Сразу после тебя. Стали мы там откапывать стойку шасси – что такое? А вот что. Вот что ты мне оставил. Вот тогда я в тебя в самом деле влюбился. Во всех вас одинаково. Хочешь, чтобы теперь честно было, красиво? Только нет за тобой красоты. Вся твоя красота под моим колесом в той любимовской яме осталась. Вот тогда я увидел ее – бились там изо всех своих жалких цыплячьих силенок: мама, мама, уаааа! Я смотрел и понять все не мог, как же это дите теперь титек не просит, пить и писать не просит, в штанишки не мочится или мамке своей на подол – вот такой еще маленький. Почему не орет? Ведь должно. Ведь по всей правде жизни должно. А теперь, значит, ты хочешь жить?

– Я все сказал, Зворыгин. Я не сделаю так, чтоб они заорали. Ты хочешь убить – убивай.

– А ты искупить, значит, хочешь? То за это тебе не простится.

– Не надо прощать. Я за все то готов ответить.

– Сделай все, как мой брат говорит! Я прошу! – Брат толкнулся к нему и, едва не свалившись Зворыгину под ноги вместе со стулом, захватил его руку в свои, снизу вверх по-собачьи заглядывая в неприступно-немое лицо. – Ты уйдешь, как хотел! – корчевал его, как мощный пень из земли, и не мог раскачать, как ребенок – убитого брата, отца…

– Прекрати, – шикнул я по-немецки, – перебудишь весь лагерь.

И Зворыгин накрыл и сдавил его руку своей тяжкой лапой: было в ней, не отмытой от грязи и машинного масла, что-то пианистически чуткое – душа танцовщицы, живущая в кувалде, или мне это только казалось, только мне, понимавшему, как этот русский осязает свою самолетную музыку.

– Значит, брата тогда тоже в лагерь?

– Возможно.

– Ну а выбор оружия, значит, за мной? – У него шевелились только нижняя челюсть да спеченные губы, он казался мне то надломившимся, никуда не могущим ползти стариком, то каким-то иконным, отвратительно тощим святым, совершенно готовым к отлету в чертог своего беспощадного Бога, который прикует его к небу веригами тяжелее земных.

– Для тебя это что же, имеет значение? Хочешь наш «мессершмитт»?

– Это уж как угодно. У «тридцатки» мотор плохо тянет. Захлебнется, боюсь, на больших оборотах.

– Что-то раньше тебя это не волновало.

– Раньше было, что дали. А теперь – целый Борх.

Его пристывшие неумолимые глаза говорили о том, что ему все равно, на какой из машин убивать, и что он видит, что я вижу все его лукавство, понимая, что дело совсем не в моторе и ему просто надо оттащить всех ищеек от того самолета.

Важно было одно: прямо передо мною страдала и мыслила неубитая сила: кровь, текущая по его жилам, не снабжала телесные клетки, как вода овощную культуру, а по-прежнему оповещала о жизни и смерти.

– Значит, будет другая машина. – Я взял сигарету и щелчком переправил коробку на его половину. – Кури. Что, опять у меня ничего брать не хочешь? Ты ослаб, истощился. Ешь, пей.

– Ну а бабу мне – можешь? – Сожженное лицо не раскололось, не растрескалось в оскале; он повел головой, и от вида бутылок – как бы образа собственной жажды – лицо осветилось: человек этот был сделан не из железа.

Подтащил к себе полуведерную кружку и, угнувшись, приник, точно зверь, присосался и впитывал, неотрывно вбирал и вдыхал, уходя в кружку весь, а когда наконец отвалился с задохнувшимся стоном, я впервые увидел человека, который не может напиться, как бы долго ни пил. Своими железными черными пальцами уцепил плотно вжатую в ряд сигарету, потянулся ко мне за огнем, и мы все-таки с ним закурили, но это было скверным подражанием единству: все, все происходящее являлось небывалым, доселе невозможным в природе сочетанием разъединенности и слитности двух сил, когда я не хотел от него отрываться, а Зворыгин не мог от меня оторваться.

– Карта, карта, – шевельнул я пятнистый план спасения ногтем.

– Видел я твою карту уже, – сказал он, не взглянув на дрогнувшего Руди.

– Значит, все же в Россию? Только как же ты там? Кто ты, кто для своих коммунистов? Пропавший без вести? Погибший смертью храбрых? Как же ты им докажешь, что ты – это ты?

– Ну и что мне с того? Как детенышу, что ли, из мамкиной норки теперь не выглядывать: что там, что? может, худо там будет? Так чего тогда лезть? Так прикажешь теперь рассуждать?

14

Только бы не убрали под землю всех наших. Только бы не спустили в подвал, не разбили все кости, выпытывая, кто из немцев и русских ему помогал, и вообще в наказание за попытку воздушного бегства. Только это щемило грудину: ни один не уйдет, даже не побежит. Сам он мог сделать все, что задумывалось, но могло оказаться, что служить ему некому, что послужит он мертвым. И душило Зворыгина будто бы вещее чувство навсегдашней их разъединенности. Что ж, тогда он хотя бы ответит за них, хорошо даст ублюдкам почувствовать и себя самого, и убитых.

Он нащупал себя у стоянки трофейных машин, безобразно обманутых в лучших своих ожиданиях, и увидел свой «Як» и еще две машины, стоящие над капонирами. Голова его тотчас повернулась на вышки, на колючий загон и отдельно стоящий пилотский барак: есть там кто-то живой? Никого, никаких шевелений – не убили, так заперли, все… А быть может, они, летуны, в свою очередь мертвым считали его: из-под ног его братьев просто вышибли землю, словно виселичную табуретку, удушая их весом последней надежды, потому и не выползли поутру из барака?

– Выбирай, – кто-то голосом обыкновенным произнес у него за спиной: Герман Борх обрядился в тончайшую черную кожу с нашитым серебристым орлом; ледяные глаза его почему-то смеялись – налитые все той же цепной тоской и завистью глаза чудовищно талантливого человека, который уже не хотел воевать за уродство своего обреченно-больного народа.

– Выбираю. Сказал уж, какой. – Зворыгин кидал на загон собачьи голодные взгляды, как будто бы силился вытащить своих из барака под небо.

– Кто же это тебе зарядил пулеметы? На днях? – спросил, смеясь глазами, Борх, и Зворыгин, как ни был налит предстоящим единственным, вздрогнул от неожиданности и вклещившегося в требуху любопытства.

– Сам теряюсь в догадках. Ты откуда, ты, ты?!

– Имя Готлиб о чем-то тебе говорит? Ты не бойся, сегодняшней ночью он отсюда сбежал.

– Так это ты… ты, ты!.. – захлебнулся Зворыгин клокочущим смехом и какой-то напрасной, запоздало-пропащей, против воли плеснувшейся в нем благодарностью.

– Ну а кто же еще? Дух святой? Мне казалось, ты должен легко догадаться. Кому ты еще нужен, кроме братьев Борхов? Или ты думал, что всех немцев здесь охватил пароксизм покаяния? Мой человек смог зарядить лишь курсовые пулеметы, – кивнул на механика Левушкина, который сгибался под тяжестью взваленной ленты размером чуть не с танковую гусеницу. – Я приказал исправить это. Ну а теперь схвати меня за горло, что ли? Покажи всем, что ты хочешь вырвать мне сердце. – И, как будто почуяв, что кончилось все, чего ради они убивали друг друга и десятки собратьев своих, что история их и с прощением, и с непрощением, и со смертью обоих останется только тем, чем была, сам ударил его по скуле кулаком – с таким опустошительным, огромным, лютым чувством одиночества, что Зворыгин и вправду едва не упал. – Ты помнишь, что я буду делать все быстро? Прощай.

И пошел к «мессершмитту» без особенных опознавательных знаков. Зворыгин сплюнул кровь и тронул разбитую скулу. Кто-то из немцев бухнул ему под ноги десантные ботинки: соляные разводы, потертости, трещины, но подошвы еще не оторваны, долго прослужат – верно, Борх приказал ему выдать в дорогу, заявив, что Зворыгин заслуживает погребения в летных доспехах.

Ботинки пришлись ему впору; Григорий долго шнуровал их, бросая исподлобные, косые взгляды на барак. Сердце рухнуло до живота: из барака грязно-серыми каплями выдавились, расползлись по загону живые. Он не видел их лиц и не мог различить силуэты, но как будто бы чуял на себе их безумные, исступленные взгляды, хоть они в свою очередь тоже не могли распознать его средь копошащихся у трофейных машин муравьев.

– Лос, иван! – Кто-то ткнул кулаком его в спину, и Зворыгин услышал голубой трубный зов вышней пустоши и пошел за своей снаряженной машиной, как хозяин ее, вольный в собственной жизни и смерти.

Застегнув шлемофон, поведя головою, увидел сизый клин немчуры на трибуне: уж конечно, вся школа собралась посмотреть, как сам Борх будет дергать и водить, как сазана на леске, сильнейшего русского.

Борх стоял у изящной, стремительной желтоносой машины, даже как бы ленивой в своей динамической ладности и быстроте. Он смотрел на Зворыгина. Как? Что хотел ему взглядом сказать напоследок? Для чего окликал?

Зворыгин отвернулся и забрался в кабину возрожденного «тридцатого», словно древесное животное в дупло. Под крыло поползла, побежала земля, потянулся прощальный стон великого множества русских, оставшихся в этой земле, не магнитя Зворыгина, а разгоняя его, помогая душе его оттяготеть. Ледяная безжалостная пустота тотчас освежевала его, нарастая под брюхом и плавно уходящими в крылья железными лапами. Не добив метров триста до изморосной белизны кучевых облаков, косяками пасущихся в километре от мертвой земли, положил ястребок на живот.

Боевой разворот – и увидел его, «человека, который во всем виноват»: забирая предельную скорость, Борх летел ему в лоб, как сужденный пехотинцу снаряд, что покинул отдавшийся и подпрыгнувший ствол. И, наверное, многим на земле показалось, что они, не желая отвести друг от друга влюбленноненавидящих взглядов, соударятся так, что лишь прочная деревянная и алюминиевая оболочка их душ, хромансильные кости не дадут им пройти друг сквозь друга, – и, вот так, только так примирившись и западав сверкающим факелом, не расстанутся русский и немец до самой земли.

Но Зворыгин, конечно, рванул под него, пролетев сквозь привычно-чудовищный грохот мотора. Борх вонзился в зворыгинский призрак, с переламывающей резкостью взвился в зенит и осиновым лиственным переворотом обрушился в недалекий зворыгинский хвост. И Зворыгин почуял, скольких сил стоит этому зверю перемочь свой нетленный инстинкт.

Впрочем, разве он, Борх, пересиливался? Он и раньше, бывало, так медлил, совершенно владея собою и брезгуя тривиальной стрельбой, забавляясь с поживой, которая верит, что она увильнула от трассы сама, а не страшный Тюльпан с промедлением нажал на гашетки.

Немец то тяжелел и как будто впадал в слабоумие, потемнев и кроя уплотнившийся воздух, как студень, увязая в нем и застывая, точно тысячелетняя муха в прозрачном голубом янтаре, то опять выгорал до прозрачности в буревых эволюциях, как бы перетекая со скоростью свиста арапника, как бы переплавляясь из фигуры в фигуру, как бы напоминая: никуда не девалась настоящая сила его, захотел бы – убил, никуда бы такой, прополосканный смертной тоской, полудохлый Зворыгин от него не ушел – только с дымом и в землю.

Резал угол Григорию, выносил с упреждением прицел и распарывал воздух у него перед носом вереницами меток, беспрестанно ошпаривал трассами плоскости то с исподу, то поверху, то и дело швыряя его в нисходящие и восходящие вихревые, тягучие бочки, то и дело бросая в ознобные перевороты на полностью данных рулях. Обрывал, точно яблоки с ветки, порывом расстрельного ветра, атакуя так быстро, что Зворыгин едва успевал провалиться ему под мотор. Рос и рос за хвостом шлифовальным вороным гладким блеском винта, гнул, крутил, переламывал в самолетном хребте и живом позвоночном столбе – убивал.

Это был самый трудный, безумный и бессмысленный бой – побивающий все, даже здешний рекорд по шкале извращенности, неизъяснимо лицемерный, но от того не делавшийся несмертельным. В жилах от непрерывной натуги – не кровь, а горячая ртуть. Невредимые тяги рулей, уходящее время-бензин, упование всех русских душ на Зворыгина, хоть на то, что он сам станет волен в отлете, хоть на то, что он этого немца убьет, – все стянулось к пупку и завязано в нем. Первобытный табунный человеческий страх одиночества движет Зворыгиным, невозможность не вызволить никого вот из этой земли, словно если он этих русских не заберет, то и в русский народ, не вернется – даже духом одним, а не то что в телесной облатке, словно эти – последние из народа его.

Как секундная стрелка минутную, Борх обгонял непогрешимым представлением очугуневшую зворыгинскую мысль и, конечно, был неосудим в своей братской любви, выручая из лагеря Руди, предъявляя хозяевам образцовую гончую злобу и готовность служить. «Закоптит он меня! – полыхнуло в сознании. – Слаб я».

В верхней точке надсадного взмыва, а сперва в накаленном до сиянья мозгу свалил себя на правое крыло, намагниченным взглядом нашел прямо перед собой «мессершмитт» и одним старым нюхом на Борха почуял, что тот на предельном сближении нырнет под его ястребок и обратной петлей Шевиара очутится у него за хвостом. И, не в силах замедлиться, заклиная свое остамелое тело, взмолившись, чтоб сознание не помутилось, уловил гуттаперчево-ливкий захлест этой страшной петли за хвостом и тугой восходящей управляемой бочкой ввинтился в спасительную целину, пропуская хозяина неба наверх и вперед. Борх прошел под его животом. Неужели последний раз в жизни? – не поверил Зворыгин. Потерпел, дав ему бросить «мессер» на волос правее, и со смехом, прощальным оскалом обтесал алюминиевый бок по продольной оси. Что-то жалобно ахнуло, треснуло, звякнуло, будто там, впереди, уронили охапку железного лома с небольшой высоты, и навстречу его откипевшим всамделишным трассам ударила белая паровая струя. Невредимый, пустой, улыбавшийся силе Зворыгина Борх заскользил по пологому склону к земле.

Приступ острого голода бросил Зворыгина в переворот. Развернулся, спикировал, чуть не вонзившись в муравьиную землю, и пошел вдоль оси оглушенного аэродрома, прибивая волной самолетного ветра людей, как траву. Различил впереди пулеметные вышки, на которые шел, как на запах, и хватил ястребок на дыбы. Опрокинулся вниз головой и вот так, кверху брюхом, западал в упрежденную точку, словно эта еловая дура, испугавшись, могла от него побежать на своих деревянных ходулях. Это были рефлексы работы по наземным ползучим и мчащимся целям – он нисколько не думал, заученно переворачивая ястребок на живот и сменяя свой угол падения с большого на малый, словно здесь, на последнем этаже высоты, накренился под брюхом невидимый склон. Вышка лопнула в черном перекрестье прицела, ощетинившись бешеным облаком белой щепы. Уходя на короткую горку, он увидел, как спичками раскололись опоры. Разворот – и пошел на вторую, совершая все то же, но этот великан устоял, разве что брызнув щепками пулеметной кабины, и Зворыгин со стиснутым стоном развернулся на третий заход, но высокое сооружение, вырастая в глазах, покривилось и, натужившись выстоять, рухнуло, прибивая к земле многострунье высокой колючки.

Заложив над бараком вираж, выедая загон и пустынное поле голодным, вымогательским глазоохватом, он увидел, что проволока не дает деревянным останкам завалиться совсем, но правее, правее все колючие струны провисли до самой земли, став похожими на узловатые стропы незримо намотанных на столбы парашютов. И быстрей, чем Зворыгин сознал, что стрелял по своим и что острые щепки секли летунов беспощадней снарядных осколков, что-то смутное, серое, страшно живое, точно поднятый зверь, точно цепка зажатых в буерачной теснине волков, стрекануло, хлестнуло в прорыв – не один человек, не десяток, а как будто собратья Григория необъяснимо размножились.

Три-четыре десятка людей перебили колючку и катились по чистому россыпью, точно с горы, а у них за спиной, колыхаясь, редея, выкипая в порыве на дикую волю, непонятно откуда выплескивались и накатывались на колючку грязно-серые волны людского прибоя! И уже не опоры расколотых вышек прижимали колючку к земле, а великая сила живая голым телом давила, животами сминала ограду на пространстве длиной с полверсты. По отдельности каждый в восставшем народе не весил уже ничего и повис бы на этих железных тяжах поломоечной тряпкой, но все вместе они проминали колючую изгородь – как вода разрывает на морозе железную бочку, как большое могучее дерево прибивает и ломит упрямые дебри подлеска, повалившись на них со всего своего великанского роста, убитое. Целый лагерь восстал, половина ли, треть ли, увидавшая в воздухе нашего.

Их били с невредимых господствующих вышек, вперерез и вдогон поливали приникавшим к земле пулеметным огнем, и они, перерезанные и разорванные, выстилали своими телами дорогу на волю; изрыгавшие черными дырами ртов торжествующий рев, хрип и стон, оставались висеть на растянутых струнах с развороченной грудью и вырванными потрохами, и в зияющих ранах видно было горячие кровяные удары живучего сердца: все бежало оно, это сердце, когда человек, получив свою пулю, уже не бежал.

У родных ястребков, капониров схватились механики – наши мощи с немецкими перепуганными стариками, никогда не желавшие большего, чем пайка хлеба да украдкой подобранный на дороге окурок. Три десятка прорвавшихся первыми – может быть, Коновницын, Ромашка, Соколиков… – россыпью утекали туда.

Кто-то брызнул им наперерез, три десятка фигур, – и Зворыгин немедля, словно стрелка весов отыскала деление, обломился к земле и пошел вдоль стоянки пологим пикированием – пулеметною трассой отбрить тех от наших, спотыкавшихся, падавших и не встававших. И вот тут-то увидел броненосца, жука на колесах, вперевалку ползущего прямиком на стоянку, – словно знали, готовились, твари! Надавил, с материнской заботой кладя аккуратную швейномашинную строчку. Легковесные пули крыльевых молотилок разлетелись на искры, затюкав по серой броне, но зато бронебойные костыли мотор-пушки просквозили ее, как перкаль, – из открытого чрева, пожирая десяток пехоты, ударил бензиновый факел. Разметенные ужасом, немцы порскнули в стороны, рухнули, залегли, прикрывая затылки руками и сжавшись всем телом.

Возле самой земли заломил на дыбы ястребок, вспомнив, что он еще может сделать для того, чтобы хоть один русский вцепился в самолетную ручку. Боевым разворотом пошел на трибуну, спикировал вдоль и с больным наслаждением полоснул по отаре валящихся с верхних скамеек и стоптанных напиравшими сзади, по сбегающей каше, сизо-розовой смази мундиров и лиц, продырявленных криками «Мама!». Подержал на гашетках прикипевшие пальцы, заложил разворот и, жалея патроны, сошел на стригущий – не огнем выжигая под корень, а винтом разрубая воздетые руки и раскалывая черепа, никого не желая оставить на семя и сдирая ошметками скальпы со всех, кто клевал безоружных подранков, потрошил и опиливал когти, полоскал и выматывал душу его. Каково вам теперь? А как вы нам?..

Сквозь паскудно-звериную радость господства он отчетливо видел броневые щитки и осиные жала счетверенных зениток у этой трибуны – только разве могли эти бабы в штанах, малолетки, зассыхи угнаться за ним, – с запоздалой отчаянной спешкой крутившие маховики заржавелых поливочных хоботов?

Очертив еще круг над заваренной жутью, он увидел пылящий по серой хребтине земли не меняющий смутные очертания комок – есть один! Коновницын? Ромашка? Соколиков? Кто?! Три-четыре десятка народу с какими-то палками проскочили стоянку родных ястребков и катились черт-те знает куда… прямиком к двум огромным окончатым «юнкерсам» – ну, Ощепков, сбылось, как хотел!

Ни к чему уже было утюжить, а тем паче охлестывать из пулеметов очищенное, а вернее, прополотое самолетом пространство. Он не мог отличить в рукопашной сумятице – горстках и россыпях как бы гречневых зерен – своих от чужих. Все возможное было без пропусков сделано, дальше все продолжалось, катилось, рассыпалось и гибло само.

Он еще раз вобрал безнадежно голодным, остывшим и смирившимся взглядом пространство, увидал горстку серых и черных людей, гомозящихся возле огромного увальня, и с утробной тоской одиночества обратил красный нос на восток. Никакого смеющегося хрусталя перед ним больше не было. Неизъяснимо горькая и строгая синева безначального неба ничего не сулила и как будто выталкивала, точно грешника в адовы муки, назад. Огромная, лютая радость добытой свободы, что еще в миг падения Борха захлестнула его и, казалось, должна была им неделимо владеть, стать его новой кровью без какой-либо иномеси, перекипала в ребрах, изжигаемая страхом одиночества и неспособностью помыслить, что же дальше – чей он, кто он. В баках было на сорок минут неуклонного лета.

Небесной целиной прошел с три километра на восток и развернулся к смертному аэродрому. Было ж, было видение разбегавшегося самолета – ждал, когда в голубой пустоте черной точкой проклюнется тот ястребок: Коновницын, Ромашка, Соколиков, Зыков… может, даже Ощепков, которому трудно бежать, без которого не было бы ничего: ни Ромашки Вакульчика, ни Сережки Соколикова, ни самого Зворыгина вот в этом ястребке. Глупым детским усилием обладателя сказочновластного черепного магнита отрывал от земли и тащил не убитых, не споткнувшихся наших к себе. Различил разнобойный, прерывистый лай притаенных, наверно, в лесочке зениток, а еще через миг в голубой пустоте на двенадцать часов, двадцать градусов ниже проступила крылатая точка, неуклонно, неостановимо превращаясь из мухи в стрижа, и какой-то клокочущий, с подвизгом, торжествующий крик рванулся из зворыгинского горла, едва разобрал и впитал все родные черты красноносого «Яка», выражавшие гордый и бесхитростный вызов на бой. Можно жить в справедливости! Хоть какое-то время – в ощущении крепнущей правды.

Так ему захотелось увидеть лицо человека сквозь округлый фонарь: кто там, кто? Но, пересилив рвущуюся зверем тягу к своему, повернул ястребок на восток и, еще не ослепнув, выедал все пустынные полусферы свободного неба: надо было не только искать в этом небе своих, но еще и беречься от тех, кто нас ищет. Ни одно из пяти его чувств не ослабло: услыхал отдаленный натужный, басовый, концентрированный гул, добродушное будто урчание одного грузового самолета противника! Это был трехмоторный плоскобокий окончатый «Ю-52», неуклонно тянувший свой гул прямо к ним – безоружный, подслепый и будто подраненный. Наши! Зворыгин не видел, но слышал большую машину, непрестанно вертя головой и увидев на десять часов, тридцать градусов выше – чужих. В том отделе могли объявиться лишь псы, перехватчики с ближнего аэродрома или просто патрульная парочка.

Григорий кинул взгляд на снеговую громаду облаков, на зеленую землю с кучевыми скоплениями дубняка и, поняв, что не скрыться, ощерился. Мановением сектора газа перевел на форсаж лошадей и в холодном спокойствии опыта придавил ястребочек навстречу той паре – бочконосых, кургузых, шестипушечных «фоккеров». Вот кого немцы подняли аннулировать беглых одной только массой секундного залпа. Только слишком они растянулись в своем остром пеленге, два этих «фоккера». На носу и на крыльях ведущего заплясали цветки желто-красного пламени, ореолы всех пушечных и пулеметных стволов. Провода встречных трасс протянулись под брюхом, под крыльями, и казалось, один только грохот и посвист курьерского поезда расщепит всю фанеру Зворыгина, но Григорий не дрогнул и, едва не стесав своим брюхом немецкий фонарь, заломил ястребок на отвесную горку, ощущая, как немец, ослепнув от страха, распирающей боли в глазах, инстинктивно рванул тупорылый свой «фоккер» в заученный левый боевой разворот, будто русский, идущий на него сумасшедшим наметом, все еще не прошел сквозь него.

С воскресшим презрением к летающей падали Зворыгин свалил ястребок на крыло, затем чтобы тут же увидеть правее и ниже себя горбатую тушку пятнистого «фоккера». Рухнул твари на хвост и ударил чуть вкось, ощущая спиною движение ведомого, будто видя его вылезающие из орбит безнадежно пустые глаза и усилие затащить ястребочек в квадратную линзу прицела. Закипевшие трассы ударили прямо в горб фонаря сплошь обложенной по костяку бронеплитами твари, и куски плексигласа, сверкая, закрутились над черной дырою кабины.

Зворыгин ни секунды не жрал глазами падаль – привычным смерчевым порывом смертной стужи швырнуло его в нисходящую бочку. Огневые канаты ведомого протянулись над самым крылом. Одному ему свойственным, жадно любимым, как и всякая единоличная собственность, грязным приемом он нырнул под живот ослепленного немца, и, уставившись в голубоватое брюхо его, полоснул по продольной оси изо всех трех стволов, высекая из брюха снопы рыжих искр и по корень стесав завертевшееся в восходящем воздушном потоке крыло. Однорукий ублюдок в хаотичном вращении устремился к земле, разматываясь покатившимся под горку копотным клубком.

Это все совершилось на глазах своего, и наверное, этот неведомый, не рассмотренный и не угаданный наш ощутил, как внутри него распускается сила, целиком, всей своей требухою поверил, что теперь-то уж точно ушли на свободу они. Никого. Только свой. Только эхо двух хрястких ударов самых первых, наверное, немцев, подшибленных русским над исконной немецкой землей. Повертев головою, Зворыгин рассмотрел красный кок и белевшую на боку ястребка цифру «семь» – бесконечно родная «семерка», которая напитала бензиновой кровью «тридцатый», шла за ним метрах в ста. А вдали, возле самой земли, над зубчатым лесным горизонтом, еле-еле виднелся силуэт перекошенного большегруза. Словно перенесенный в реальность с немецкой голубой сигаретной коробки, увеличенный до натуральных размеров серебряный «юнкерс» переваливался с плавника на плавник и ходил по продольной оси, задирая угловатый свой киль, словно тонущий, перевешенный на нос корабль, но неведомо чьей неослабной натугой удерживался на плаву. «И ведь полные баки у них!» – обожгла его мысль, распускаясь в нутре горькой радостью, несказанной тоской расставания. Могут, могут тянуть над фашистской землей вплоть до Вислы. А Зворыгин не может.

Это был диковатый, невозможный доселе в природе конвой – два почти что пустых ястребка и идущий в кильватере «юнкерс». Под крылом плыли темные кляксы еловых лесов, расплывались все шире, сливались, пожирая открытую изжелта-серую землю; впереди от конца и до края однородно темнел, простирался, подымался все выше еловый массив, за которым невнятно и сказочно-недосягаемо голубели размытые дальностью горы. Надо было садиться сейчас. Покачав неизвестному глухонемому в «семерке» краснозвездными крыльями: «Делай, как я!», развернул ястребок на проплывшую под животом желтовато-седую проплешину, приценился к размерам поляны на медленном долгом кругу и пошел на глиссаду к чужой, все равно что немецкой земле.

Земляная шершавая дрожь пробрала; метров сто – до упора в густейшие заросли молодого осинника – прокатился, трясясь, ястребок и заглох. Потрошеной, бескостной рукой отодвинул Григорий плексигласовый свод фонаря. От него ничего не осталось. Он, казалось, был легче, чем мокрая, точно от ливня, полосатая серая роба. Родовая рубашка пристывшего к телу свинца. Чистый воздух стянул его череп тяжеленным ледовым венцом, и Зворыгин не мог шевельнуться под этой могильной короной.

Не помнил он, как очутился на земле, не то упав, не то, наоборот, поднявшись на колени. Как волк, не поворачивая шеи, оглядывал затянутое мутной наволочью все. В фанерных боках ястребка, в обоих краснозвездных плоскостях огромными занозами застряли резучие дюралевые клочья расщипанных в упор тяжелых «фоккеров», нос и лопасти были захлюстаны какими-то кровавыми соплями.

Услышав за спиною треск, всем корпусом подался к охваченной дрожью «семерке». Родной самолетик протрясся по кочкам затравевшей поляны, потрещал и затих. Из расколовшейся, разъехавшейся скорлупы толкнулся и вывалился человек – с непокрытой соломенною головою! Соколиков!

Зворыгин рванулся к нему, но ноги уже не служили ему, и, поняв, что совсем обезножел, он пополз на коленях к распластавшемуся на траве летуну, вероятно, хрипя, выдыхая: «Сережка!» – и сам не слыша собственного голоса. Но Соколиков будто услышал его, и сперва поднялась белобрысая, в кровь изодранная голова, потом – широкогрудый торс, и, ухватившись за крыло, он встал и выпрямился весь. Засекаясь, как плохо подкованный конь, одолел разделявшую их пустоту и упал перед ним на колени, вонзив в глаза Григория свой огненный, налитый упорством и мукою загнанной лошади взгляд. Даже с белых растресканных губ все свисали тягучие лошадиные нитки слюны, шевелившиеся на воздушном течении, как паутина.

Низовой плотный гул трех могучих моторов утянулся вперед на восток, невозвратно слабея, но и нехорошо тяжелея: будто уж задевая плоским брюхом верхушки деревьев, ломовик огласил низину тошным воем согласия с участью и, невидимый, вмазался прямо в непролазную чащу. Что-то хрястнуло будто не только на лесистой земле, но и в недрах ее, но раздирающего все под ребрами Зворыгина, такого страшного и подлого в своей обыденности взрыва со взлетающим над краснолесьем лоскутом лисьи-рыжего пламени не было. Страх одиночества и жажда братского соединения в тот же миг ледяными когтями рванули Григория на ноги.

– Встать! Туда давай, туда! – сквозь бодливые сучья и хлесткие ветки всех живучих и цепких растений, названий которых не знал, позабыл, он ломился на эхо падения, безобразной посадки машины; колыхалось, кипело, палило зеленое пламя… – Стой! Куда?! Обходи! Вон туда!

Продираясь, увязли в лесной непролази и выломились валунами на чистое, чуть не вмазавшись в белый алюминиевый борт самолета, чуть не стукнувшись лбами с костлявой, серолицей, иссушенной нежитью в полосатых больничных пижамах. Захватили обоих трясущиеся, вроде как травянистые руки, будто те же капканы ольшаника, ежевичника, дикого хмеля. Зворыгин никого не узнавал, шаря взглядом по мокрым, меловым, окровавленным лицам.

Люди были изодраны, изрезаны, изгрызены железными колючками, оставившие там, на проволочных струнах, клочья счесанной кожи и шмотья кровавого мяса; по головам, по лицам их ручьилась кровь, превращаясь в сияющий розовый пот по дороге за шиворот; у одного отодранная кожа висела над щекою треугольным лоскутом; проколотые до костей ладони пятнали Зворыгина красным, но при том почти все пассажиры были в точно таких же немецких десантных ботинках, как и сам он, Зворыгин, разве что добела запыленных, безобразно разбитых, ощерившихся: где, когда они так их успели сносить, если даже крылатой породе полагались у немцев деревянные гольцы?

– Наши где?! Летуны?! Кто тут, кто?! – задыхался он хрипом, хватаясь за костлявые плечи неведомых, безымянных чужих – тоже наших, продираясь к серебряному гофрированному борту самолета, накрененного набок, как будто прибитое к берегу штормом суденышко.

Из черного люка в борту выбрасывали легкие тюки, навально-раздерганно чем-то набитые, – кто-то там еще был, копошился внутри.

– Родимый! Зворыгин! – Чей-то вскрик просверлил его мозг – не угаданный им человек наскочил на него, и Григорий увидел горячечный блеск карих глаз Витьки Зыкова.

– Ну?! Хто?! Хто тут, хто, говори! – Он вцепился в дрожащие плечи, затряс: – Ощепков тут, Ощепков?! Максим Коновницын, Ромашка?!

– Убит… – подыхающим стиснутым паровозным шипением вырвалось из обмякшего Зыкова.

– Хто?! Хто убит?!

– Все, кого не найдешь. Ромашка, Сорокин, Чума…

Каждым поминовением Зыков забивал его в землю, с каждым названным именем сердце заполняло всю грудь, разнимая ее изнутри, как вода рвет железную бочку на лютом морозе, но не лопалось, не обрывалось, обгоняло свинцовые сгустки слов Зыкова, вопрошало о жизнях не названных.

– Коновницын?! Комдив?! Самолет хто тогда, самолет?!

– Здесь комдив! – Тоже в сердце удар! Зыков остановил – Зыков и запустил. – Я, я, я – самолет! А ты думал!.. Сектора до предела, штурвал от себя, по учебнику все – нет отрыва! Хвост его что-то не отрывается! Все нутро волокет – переломимся! Я – «Давите на руль»!.. Там колесико справа, колесико… Я смотрю, это триммер руля высоты у него на посадку стоит! То-то хвост его, то-то… у-у-у, падла летучая! В бога мать, в селезенки, в печенки!.. Коновницын-то худ, слышишь, Гриша?! У-у-у, гады! До последнего, суки, по нам, как по зверю!

Коновницына бережно, с возможной осторожностью спустили из багажного отсека, пронесли метра три, опустили, подломившись подломившись в коленях, – так все ослабели.

– Парашют под него! Режьте ранец, язвить вас!.. – приказал кто-то сорванным голосом старшего – не Ощепков, а кто-то из новых.

– Брезент есть, брезент!

Зворыгин качнулся к Максиму, навис, сломался в ногах и упал на колени. Плотно сжатые зубы Коновницына были ощерены, обтянутая кожей маленькая голова свинцово посерела, испачканные кровью и землею руки он прижимал к облепленному хлюпкой робой животу. Зворыгин все понял. Хотел Коновницына кликнуть, хотел заглянуть ему в обволоченные мутью глаза, сказать ему что-то единственно верное, необходимое, как будто Коновницын еще мог его услышать, как будто ему еще были нужны какие-то живые, настоящие слова, живой ток зворыгинской силы, вины, благодарности, горечи, – но тот же сиплый властный голос подстегнул Зворыгина арапником и будто бы освободил его от долга, которого никто и никогда не отдал никому:

– Берите его! Нельзя нам тут больше – облава! Давай, рас-протак вашу мать!

Не чувствуя рук, Григорий ухватился за конец новехонького желтого брезента, на который уложили Коновницына, напружился, дернул, понес, повязанный ношей с двумя неизвестными и маленьким щуплым механиком Левушкиным. И тут наконец-то поймал на себе боковой, ни с чьим не могущий быть спутанным взгляд, скосился направо и впился в Ощепкова: тот сильно хромал, опираясь на Болдырева, последнего, пятого летчика, и стискивал зубы, чтоб не закричать; обугленно недвижное лицо его расщепляла гримаса беспрестанного превозмогания боли, пристывший к Зворыгину взгляд выражал только необходимость идти – идти как можно дальше и быстрей, не становясь обузой для других, остервенело пробивавшихся сквозь чащу. Сказать Зворыгину хоть слово у него сейчас не было сил. Когда хромылять становилось невмочь, он поджимал пораненную ногу и, не сбавляя ходу, прыгал на здоровой.

Продирались гуськом сквозь ольшаник, молодой березняк, а потом – между медных сосновых стволов, разжимая, топча, проминая высоченные заросли, раздвигая еловые лапы подлеска, спотыкаясь о корни. Гуттаперчево гибкая, хлесткая, непролазная прорва живого оказалась не просто безучастна к усилиям их, но и прямо намерилась выдавить их из себя, не пустить их в свою сокровенную глубь. Все они, от макушки до пят, тотчас были исхлестаны, исцарапаны этой природой, как будто бы способной чувствовать дыхание непрошеных гостей, враждебных чужаков, но и такая равнодушно-неподатливая и даже прямо злобная чащоба все же их берегла, поневоле скрывала от тех, кто их может искать, просто ты должен был заплатить ей за покров и приют – много меньшею кровью, чем они заплатили за прорыв сквозь стальную колючку, насаженную на земле человеком.

Даже сладко Зворыгину было отдавать справедливую малость за проход в непроглядную и неприступную глушь. Это знает любой лесной зверь: в самой черной, глухой непролази – спасение, только там, где охотник за тобой не пройдет. Каждым беглым владело одно – пересилить себя, не упасть, потому что упавший подняться уже бы не смог.

Не в силах удержаться на краю, кулями повалились под уклон, на пятках сбежали, на задницах съехали и будто без единой целой кости в теле повалились на глухое овражное дно. Пластались на сросшейся в толстый ковер прошлогодней листве, как будто сюда и бежали и были согласны истлеть вместе с ней. Зворыгин, Левушкин и двое незнакомых полуснесли-полустащили Коновницына по склону.

– Воды! – страшно ровным, отчетливым голосом попросил Коновницын. – Воды, братцы! Жарко! Огонь!..

– Воды! – рванулось из Зворыгина, мазнувшего взглядом по склону оврага, по стежке серых тел, как будто уже сросшихся с листвой.

– Нельзя же, – хрипнул Левушкин.

– Теперь уже можно, все можно, – с какой-то исключавшей возражения прогорклой, мерзлой властностью сказал высокий, длиннолицый безвозрастный старик, возясь с расквашенной багровою повязкой на запавшем под острые ребра животе Коновницына. – Сейчас, браток, сейчас.

– Ты, фельдшер, сделай что-нибудь! – с безнадежной угрозой проныл второй безымянный носильщик, коренастый и круглоголовый.

– Отстань от меня – коновал я, – повел тот оголенной шишкастой головой. – Дай спирту мне лучше… А, спирту, браток?.. Эй, летчик, зови своих летчиков, – сказал он, вскинув на Зворыгина виноватый и полный тоскливой покорности взгляд, и немедля упрятал глаза, как от яркого света. – Прости меня, конечно… Прощайтесь, в общем, с вашим товарищем, ребята.

– Зворыгин! Ты здесь? – позвал Коновницын. Давно обезжиренное, точеное словно из кости лицо его бледнело и синело с каждым словом, движением спеченных, потрескавшихся губ. Горячие от внутреннего жара, свинцово провалившиеся в глубь орбит глаза смотрели на Григория с необъяснимой жалостью и завистью. – Как ты его, а!.. Какая же это была красота. Я рад, что увидел такое… Оно того стоило. Теперь умирать не обидно… Но знаешь, смешно. Вот только воздуха глотнул живого и… Зворыгин, ты дойдешь, я знаю. Запомни, прошу тебя: Куйбышев, Чапаевская, сорок. Найдешь Коновницыну Софью Сергеевну. Ее и Володю – мой сын. Не покинь их… У них никого больше нет. Я должен был сам… – вцепился Григорию в руку дрожащим пожатием и потянул его к себе, белея еще больше от усилий и отрывая от земли покрытую зернистым потом голову. – Зворыгин, послушай: таких больше нет. Женись на ней, а? Узнаешь ее – ты захочешь!

– Женатый я, женатый. И тоже таких больше нет. – Зворыгин впервые за все время плена увидел Нику сердцем, как живой – несущую плотно набитый одеяльный конверт на руках, кидающую на невидимое личико стерегущий взгляд черных архангельских глаз.

– Найди мою Соню, прошу. Обещаешь? Запомни… Сейчас не зови никого. Пускай отдохнут. Сейчас нам бы только покоя… И хоронить меня не надо, уходите. Зачем хоронить? Все – вода, человек в самом деле состоит из воды, я сейчас это понял. Вот уж мне не хватает ее, вся ушла через дырку… пече-о-от!.. Жмем и жмем из себя – для хорошего дела не жалко… Все – вода, все уносит вода… – шептал Коновницын, откинувшись и глядя сквозь него неуловимым мерклым взглядом.

Над мокрой головой его вспухали из земли омытые дождями каменные корни дуба-перестарка, ветви точно таких же трехобхватных дубов и высоких, как церкви, серебристо-седых, точно тронутых изморосью осокорей срастались над оврагом в купольный покров, разве что кое-где, еле-еле пробитый косыми лучами ненасытного солнца. Безумолчно трещали сороки, скрежетали заржавленными голосами разбойницы-сойки, терпкий запах всесильной сосновой смолы, увядавшей листвы и матерой травы резал беглых по мозгу, как алмаз по стеклу. Все, что было отрезано от Григория точно стальным полотном, все, чего они были в плену на короткий пожизненный срок лишены, без пощады ломилось, врывалось, текло в них теперь – точно наново, наперво прорезало, просверливало, прожигало, протачивало в задубелом, ослепшем, измученном теле все те бесконечно чудесные окна, которые были даны человеку, чтобы видеть и слышать, вдыхать, осязать, постигать и любить Божий мир.

Даже сотую, тысячную, насекомо ничтожную долю всей этой певучей, шелестящей, чевыкающей, поразительно пахнущей прорвы живого, красоты величавого, девственного, молчаливого, строгого леса не могли воспринять беглецы. Их желания были приземленно-просты и сильны, как желания диких зверей, – это были все те же желания, которые владели ими в лагере.

Летуны и «пехота», отличимая издали от летунов разве только по невероятным десантным ботинкам, потянулись, полезли, поползли на коленях и на четвереньках к захваченным из самолета мешкам и, вцепившись зубами, когтями, развязав, опростав их от груза, разбирали кровавыми черными лапами фляжки, консервы, взрезали ножами волшебные желтые банки с готическими надписями на кричащих «мясо!» этикетках, хватали зубами с ножей шматки желто-белого жира, раздирали вощеные пачки галет, щипали буханки бугристого солнечно-рыжего хлеба, присасывались к булькающим темным и прозрачным бутылкам с соломенной масляной жидкостью, вызобывали сигареты до ногтистых черных пальцев – впиваясь, вбирая, вникая, катая под серой щетинистой кожей бугры кадыков, и невольные сладкие слезы бороздили их впалые щеки, розовея от крови и серея от пота, мешаясь со спиртом и жиром, сверкающим на подбородках и даже на скулах, – животные, еще не человеческие слезы от того, что не можешь ни выдавить, ни проглотить кляп из этого невероятно добытого хлеба и мяса.

Никто не стеснялся умирающего Коновницына, и, конечно, они были неосудимы, так же, как запаленные лошади, наконец-то дорвавшиеся до проточной воды, волоча за собою убитых своих седоков; забиравшие глубже, к середине ручья, где вода посвежее; погрузившие морды в походные торбы с овсом, которые им, наконец, навесили хозяева.

Гоняя желваки под выпирающими скулами, заходясь в выворачивающем кашле и выхаркивая угодившие не в то горло комки, наполненными диким благоговением глазами смотрели друг на друга, соединенные утробным торжеством и все еще друг с другом не знакомые: летуны на «пехоту», «пехота» – на них, словно только теперь натянулась и лопнула проволока, разделявшая их.

Назвавший себя коновалом длиннолицый мужик отполз от Коновницына и занялся ногой Ощепкова. Немецкая пуля хлестнула по икре, наосклизь, оставив не дырки – глубокую сеченорваную рану: загноится от грязи – худо будет совсем. Человек, состоящий из жесткого мяса, – скотина выносливая: на него рухнет дом, сто пятнадцать осколков вопьются в него – и ему хоть бы хны, а смешная царапина, воспаление, гниль от нечистой повязки – и ногу долой. И мосластый, как конский скелет, «военврач» с оголенной бугристой башкой, выпирающей челюстью и переломанным носом хорошо это знал. У него были спирт, индпакеты и какие-то тюбики из самолетной аптечки.

– Ты чего, правда фельдшер, браток? – хрипнул Зыков.

– Фельдшер, да. Лошадиный. В Провальском заводе коньков врачевал.

– Вот мы все, брат Зворыгин. – Ощепков глядел сквозь Григория – в цельное, ничьего не хранившее следа высокое небо, различая там лица Ромашки, Сорокина, Клюева, умирающего Коновницына… И Зворыгин их тоже увидел. Лица их были строги, чисты и просторны, как поля той земли, на которой они родились и в которой истлели их прадеды, как высокое, ясное небо, дышавшее необсуждаемостью ратного труда. – Ты знаешь, Ромашка был уже на крыле, он уже ликовал, что дорвался… И руками всплеснул, со всего маха – навзничь. Вот казалось, все пули уже на излете, ни одной не добить. А она ему между лопаток. Я кричал ему: дальше, вперед – только где там… Он бежал к ястребку, как собака за зверем. Я бежал за ним следом… бежал, так сказать… и увидел: он лежит со счастливым лицом, с глупой детской гримасой, как когда убегают, нашкодив, и счастливы. Этот вот старичок девятнадцати лет снова стал тем мальчишкой… Он же год себе, верно, прибавил, чтоб в училище взяли его. Этот мальчик в нем освободился, в нем играла и двигалась каждая мышца и жилка, или мне показалось, Зворыгин. Не сберег я его… Но знаешь, если б не товарищи, ни один бы из нас не ушел. Они закрыли нас своими спинами. Своим табуном они вынесли нас.

– Откуда взялись-то товарищи? Как? – В Григории властно плеснулось животное, почти бессознательное любопытство к незнаемым новым собратьям, с которыми вместе бежали, – наверно, точно так же взволнован жеребец, прибившийся к чужому табуну, а вернее, захлестнутый им, увлекаемый общим сумасшедшим наметом куда-то.

– Да из тех же ворот, – отозвался бинтовавший Ощепкова ветеринар. – Как у вас полыхнуло, вышка – хрясть, мы туда, на колючку и в поле.

– Так откуда таким табуном? – бросил Зыков.

– Ну так мы табуном и бежали. Каждый день вокруг лагеря. Марафон, понимаешь. С утра до обеда. Ботинки-то видишь? Они на износ их испытывали. И нас заодно. Ботинки отличные, сносу им нет. Вот, гляди, – показал он босую ступню, а верней, что осталось, что было когда-то ступней: ногти будто бы вырваны – отвалились, сошли, меж полосками рваного мяса – насохшая сукровица; видно было, нога много раз подживала, а потом открывалась опять. – Специальная трасса: то щебенка, то битый кирпич, то под горку, то в горку. Кто упал, тот пропал. Задохнулся – по шее, повалился – ногами, а мы-то уж падаль. Хворостинами гнали, как скот. Били, ровно по зверю. Офицеры на вышки залезут – развлечение такое у них. Кинешь взгляд, а на вышках их цейссы помигивают. Эх, милый! Вас-то били в полете, мы видели, метко да редко. А нас… каждый день выносили своих. Утром – десять и вечером – десять. Утром банку баланды и вечером – хрен. Зашатаешься – бьют, шапку эту не снял перед ним – то же самое, шапку снял да не так посмотрел – получай, чтобы зубы не скалил. Вы простите, конечно, ребята, но мы вам завидовали. Вы про ихний штрафной спорт слыхали? Это ставят на мостик тебя или прямо в такую позицию, в которую не должен становиться человек, даже если он йог. Эх, милый, это не расскажешь. Ахтунг! Мютцен аб! Штильгештанден! – закричал этот конский скелет с такой неожиданной силой и холодной, глухой, чистой яростью, что Зворыгин и все – как ни слабы, измочалены были они – передернулись.

– Не ори! Показания дашь на суде, – обрезал воющезвериный крик ветеринара полуседой костлявый человек с энергичным татарским лицом – тот самый, который погнал их от «юнкерса» в чащу, и они подчинились ему, как табун вожаку. – Тебя о чем спросили, Рогов? Совершая тот самый испытательный кросс, мы как раз оказались на восточной окраине лагеря. Ну и ринулись с рыси в галоп. Хоть одну эту тварь придавить, а потом… А потом никогда уж такие марафоны не бегать. Было нас ровно сто человек. А за нами еще два барака – те, которые клали асфальт на плацу. Дали бешенству волю. А как на поле вырвались – куда нам? К самолетам. Мы же знали, что вы – это вы. Познакомимся, что ли, товарищи? Сколько можно еще «ты» да «ты»? Майор Ершов Степан Иванович.

– Как-как? – скребнуло по горлу наждачной бумагой.

– Ершов. Простая русская фамилия. А что вас так?..

– Да был у нас один Ершов.

– Товарищ ваш? Погиб?

– Погиб – на службе Гитлеру.

– И мы своего задушили. Хор-роший был предатель. Долго с нами готовил восстание. Даже, можно сказать, возглавлял. А как мы его вздернули, фрицы собаку: нюхай, Альма, ищи. И нашла, тварь такая… Ладно, что теребить… Просветили бы, летчики, где мы? Мы – пехота, мы курс до ближайшей колючки прокладывали, ну а вы – навигаторы, штурманы.

– Чего вот только дальше, дальше не летели? – Григорий взглянул на Ощепкова.

– Стыдно, Зворыгин. Уж вам по полету машины должно было сделаться ясно…

– Попали немецкие сучки. Мы, товарищ Ершов, в Богемском чащобном массиве, на западе Чехии. Короче, все в той же поганой кишке. Одно только славно – на сто верст вокруг не видно следов человека.

– Язык нужен нам, – размеренно начал Ощепков. – Верней, поводырь. Из местных – крестьянин, лесник. Отыщем деревню, сторожку, жилье. Прихватим какого-нибудь. Под вашим, Ершов, автоматом заставим. До польской границы. Звериными тропками – не большаками. Ограбить придется – одежка нужна. Командуйте, Ершов. Это мы только в воздухе были кумы королю, а теперь дело ваше, земное…

В сгустивших сумерках умер Максим Коновницын – безмолвно, бестрепетно и незамеченно, как будто не желая рвать своими стонами задерганные струны человеческих сердец, как будто не желая приковывать собратьев к месту своею продолжительной агонией, становиться обузой для них, ослаблять, выхолаживать их ползучую жильную тягу на красный восход.

«А ведь он был красив, – подумал Зворыгин, при свете фонаря вглядевшись напоследок в построжавшее, как будто отчеканенное наново лицо. – Или смерть его прихорошила?» Плиты скул, подбородок и нос заострились давно, еще там, в смертном лагере, но теперь отверделое, будто из самородного камня точеное, бело-синее и ледяное лицо Коновницына больше не было обезображено или сколь-нибудь искажено ни оскалом страдания, ни расщепами лютых, предельных усилий, упования, страха, мольбы, отражая одно только освобождение. Никому из живых не понятная, неизъяснимо гнусная в глазах живого таинственно-лукавая улыбка примиренности замерзла на тонких посинелых губах.

В суглинистом овражном склоне вырыли могилу – звериную нору под узловатыми железными корнями дуба-перестарка. Сменяясь, рыли все, ни один не отлынивал, хотя дрожащий нож входил в чужую землю лишь на треть, едва не вырываясь из ослабших, ознобно трясущихся рук.

– Вот, первого по-человечески хороним, – сказал фельдшер Рогов, наконец распрямившийся полностью, как и все рядом с ним.

Зворыгин наконец содрал приросший к голове, как кожа, шлемофон – тот самый их лагерный, пыточный, общий, с подкладкой, белесой от братского пота, – и сунул его под обмерзлую, негнущуюся руку Коновницына.

15

Восходящая бочка Зворыгина. Хорошо темперированный самолет. Смерть моей силовой установки. Дыра в крыле, ужасная, как глотка смерти в детстве, и струящийся белый паровой флаг позора за немецким крылом. Отстрелил откидную середку плексигласового фонаря, и пустынное серое поле со шрамом телеграфных столбов и синеющей выпушкой леса заскользили, зареяли под тугими качелями строп.

Опускался на дно, как утопленник, – до минуты, когда торжествующий клекот и треск пулеметов не вскрыли кокон зрячего оцепенения и заученных телодвижений, похожих на движения в примеренном у портного костюме: «Где жмет?». Я услышал знакомый нутряной человеческий вой, которым исходит скопление жизней, когда с неба рушимся мы. Что он там заварил?.. Все рассыпалось перед глазами на отдельные кочки, кусты, травяные леса и седые пустыни размером с подошву, и слепой горизонт смеркся от земляного удара в ступни… Что он там заварил, я отчетливо понял еще на земле, по его безнадежно тоскливым, зовущим, вымогательским взглядам, которые он бросал на окраину лагеря, – уродливый когтистый прорыв его собратьев к самолетам сквозь раздирающую мясо Stacheldraht – там, где он размозжит и обрушит на нее караульные вышки.

Жесткий мертвый толчок оборвал во мне сердце и забил мои легкие страхом: там Руди, я не вижу его. Рванув в подветренную сторону по кругу, погасил поволокший меня парашют, расцепил ненавистные лямки и ринулся на зворыгинский клекот и рев, презирая себя и смеясь: Руди нет у колючей ограды, у вышек, это не сумасшедший там машет пулеметной косой, а Зворыгин… рано начал кричать, словно мать из разряда гусынь, для которой любое движение ребенка – сердечный обрыв; можно было уже не кричать, потому что Зворыгин, свободный от пьяного упоения властью, сделав все, что был должен, пошел на восток.

Я остыл, сбился с рыси на шаг и увидел то, чего совершенно не ждал, что, хлестнув по глазам, понесло меня вскачь. По всей доске аэродрома грязно-серыми лавами, каплями человечески необъяснимо катился двуногий табун, разбиваясь на горстки, на отдельных людей, и они были страшны – их разъятые воем и хрипом надтреснутые черепа, ненасытные дыры глазничных провалов и ртов, триединые ямы, которые не закормишь ничем, разве только собою самим, всеми нами; торжество без надежды, без цели, с единственным смыслом – подыматься, переть из земли, как трава.

Показалось, что их не убить, – с такой огромной, лютой радостью они летели прямо на меня. Я почти что не слышал своих пистолетных хлопков, треска очередей и винтовочных выстрелов. Я слышал только низовой чугунный гул – не камнепадный грохот тысячи копыт, ибо русские эти скелеты ничего уже больше не весили, я слышал само их дыхание, визжащий, клокочущий хрип. Я слышал, как их легкие засасывают воздух – с такой жадной силой, что для меня его уже не оставалось. Безоружные немцы так и брызгали в стороны от живых мертвецов, припадали к земле и закатывались под машины, слетали в капониры и распластывались под ногами бегущих, прикрывая затылки руками и прикидываясь падалью.

На трибуне была свалка трупов и раненых – Руди там не должно было быть. Я рванулся туда, где он должен приникнуть к земле и дрожать, – к угловатым серебряным тушам двух транспортных «юнкерсов». Я бежал, налетая на встречных и сталкиваясь с поперечными, уворачиваясь от секущего свиста железок и стреляя поверх черепов, но они больше не были стадом, и я бил рукояткой пистолета по этим костям, по ощеренным ржавым и белым клыкам, прорубаясь к большим самолетам, глядя только на них и увидев блестящие деревянные нимбы винтов на носу и моторных гондолах одной из машин: самолет разворачивался – словно кто-то из наших пилотов, обезумев, хотел убежать, улететь, оторваться от этого морока справедливости русских.

Кто-то сбоку воткнулся в меня – повалить, вырвать горло, и я бессознательно выстрелил человеку в живот, отпихнул оползающий цепкий скелет и, шагая навстречу похватанным молоткам и лопатам, скормил две последние пули как будто бы той же самой ощеренной пасти.

Развернувшийся «юнкерс» побежал на отрыв, прямо передо мной не осталось людей – только трупы: в полосатых пижамах, босые, в черных комбинезонах и новеньких летных мундирах – полускрытые саваном поднятой пыли. Я попал под воздушные струи моторов, без разбора хлеставшие спины зарубленных немцев и застреленных русских. Оскользнуть и увидеть, что все эти шестеро – просто немцы, и только. Запыленный кровавый сургуч и пробитые головы. Пухлощекие лица двух девушек сине белели – от мужчин их, наверное, не отличили, хоть одна была в юбке, которая лопнула от колена до талии, обнажив полноватую сильную ляжку с ослепительно белой полоскою кожи над шафранным чулком. Перламутром блеснули сведенные зубы в оскале удивительно чистого, мягкого, все еще розоватого рта. Вероятно, она перед самой огромной проникающей болью, стиснув зубы, зажмурилась. Как ребенок, ага. Надо только покрепче зажмуриться… Вот кого мы убили еще. Вон еще одна справа… один, в серой куртке люфтваффе, лежащий ничком. Показалось, рука его дернулась – тонкопалая узкая кисть человека без кожи, я не мог перепутать ее ни с какою другой.

Неведомая сила толкнула меня к телу, и, не чувствуя ног, я упал на колени и накрыл перемазанный темной кашицей затылок ладонью – словно в силах загладить, запечь, зарастить и надеясь на стон и мычание, – но почуял подвижную, хлюпкую пустоту под расколотым, как толстостенная чашка, затылком. Можно было уже не бояться того, что единственное содержимое черепа выльется, как вода из разбитой бутылки, если перевернуть брата кверху лицом, можно было уже не бояться трясти, можно было уже не тянуть его голову кверху, чтобы кровь не лилась слишком быстро и сильно, можно было не звать ни кого-то на помощь, ни его самого. Светло-русые волосы Руди почернели от крови, промокнув, как солома под ливнем.

Я рывком повернул его на бок, уложил на лопатки, приподнял, как наша мать приподымала его в детстве на постели, чтобы дать лекарство, и, подставив под спину колено, увидел лицо. Ослепительно-белое, как снеговая нашлепка на черной земле. Брат дышал, что-то сильно и жадно клокотало в груди и как будто просилось наружу, не способное в ней помещаться. Глаза с провалами расширенных зрачков все еще были живы, но уже ничего человечьего нашего не выражали; я успел захватить только тень, отголоски первобытного зова детеныша, выросшего из коротких штанишек, и бесстыдно обрадовался, что обрушенный сзади удар сразу вырвал у Руди сознание: если б он мог увидеть меня и узнать, я не выдержал бы его взгляда.

Я не видел, куда он уходит, я не верил в сияющий свет, в музыкальную бездну эфира: Руди знал, что она не для нас, а все мы – для нее… да и если бы верил во что-то, кроме жирной земли, ничего бы от этого не поменялось. Не имело значения – куда. Больно, что – от меня. Только это я мог понимать. У меня больше не было братьев. Я завыл, одиночество зверем рвалось из меня, и чем сильней сжимал я плечи брата – привариться, вкипеть, убить великий холод отчуждения, разделяющий нас, – тем страшнее и неумолимее становилось мое одиночество. Лицо его светлело с каждым моим вздохом, как будто бы я вдыхал его, пил, как будто весь воздух теперь засасывался лишь моими легкими и для Руди его уже не оставалось. Я зубами содрал с правой кисти перчатку и пустой, потрошеной ладонью закрыл, словно стер с лица брата пристывшие, необъяснимо быстро потускневшие глаза.

Отпуская его, я прилег вместе с ним: никуда мне не надо идти, я пришел, и мы замерли с ним, как одно, – остывать, коченеть, но и так я не мог уничтожить нашу с ними разделенность: сердце билось, бежало, как лошадь, волочащая павшего своего седока, кровь катилась под кожей, вечно новая, жаднобесстыдная: то, что сделалось с Руди, обездвижило только его.

Чьи-то когти впились, расцепляя, растаскивая, и рывком усадили меня. Кто-то тряс меня, кто-то совал фляжку в пасть – я увидел десяток окруживших меня разномастных солдат с автоматами и карабинами, почему-то я помнил названия их родов и оружия. Я хотел повалиться назад, но они подхватили меня. И тогда я поднялся, обшарил глазами пространство и двинулся за валявшимся неподалеку брезентом, зацепил, возвратился на место и голосом обыкновенным приказал онемевшим солдатам положить тело Руди на этот брезент и нести вслед за мной. Солдаты отшатнулись, страшась прикосновения к мертвой коже, и пихали друг дружку вперед, – словно стук костяных русских тел об откосы могилы – одно, «сбросить мусор», а еще не остывшее тело арийца – другое, «настоящая смерть», к русским можно и даже предписано не прикасаться, а «этого» не заспишь, не отмоешь… И тогда я прикрикнул на них. Впрочем, может, у них был приказ, исключающий повиновение мне.

Я сам взялся за руку брата. Он не весил уже ничего. Подхваченный и поднятый брезент законно провисал, но мы несли пепел, золу. Наверное, что-то случилось со мной, с моим осязанием, мышечным чувством, поскольку взявшиеся за брезент солдаты подгибались в коленях и скалились от неподдельной натуги. Прожекторные вышки, самолеты, солдаты, оружие, трупы, ползущие куда-то и шевелящиеся раненые – все, все осталось прежним, в естественных цветах и подчиненным физическим законам, но эта-то неотразимая, благонамеренная явственность и убивала всякую возможность понимания и даже осязания. Я соприкасался с горячей, чумазой, мокрой кожею живых, с мундирной их шерстью и смесовым шелком, с брезентом, со сталью, с огнем зажигалки, но не мог понять, кто это делает, с чем и зачем.

Над веерными россыпями трупов – по преимуществу худых, как лошадиные скелеты, и в полосатых серых робах – бродили солдаты СС и орпо с винтовками наизготовку; на зачищенных ими участках копошились живые, с разбитыми головами механики. У поваленных вышек с безобразными комьями смявшейся проволоки надрывались собаки, удушавшие сами себя запоздалым порывом с цепей. Я не видел живых, сбитых в кучу иванов, а ведь было их сотни голов – значит, выхлестнули за пределы вскопыченного деревянными клогами летного поля и вонзились в тот самый сосновый массив: вероятно, сегодня же вечером всех переловят, передушат собаками, совершенно слепых и беспомощных посреди бесприютной земли, – раствориться, уйти далеко можно только по воздуху, как натершийся мазью колдун, как Зворыгин, как те, на пути у кого оказался мой брат. Он не видел убийцу, не взглянул на него с виноватой, заискивающей, изумленной улыбкой или просто опоенный затопившим глаза смертным ужасом, не закрылся руками и не выставил перед собою ладони.

На трибуне и рядом вереницами и веерами лежали убитые Зворыгиным мальчишки – в самых диких, нелепых, непристойных, комических позах: откинувшись назад из положения сидя; поперек деревянных скамей; вверх тормашками; переломившись через гипсовые парапеты; повалившись и пересчитав носом или спиной все ступеньки. Одному чисто срезало крышку длинного черепа, и обрамленная кисельными сосульками волос черепная коробка зияла, как пустая консервная банка какого-то студня. Рядом с ним запрокинулся навзничь безлицый – устоял только лоб да лежавшая наискось ниже петлиц угловатая нижняя челюсть с калеными молодыми зубами, опаленная кожа закаталась на лбу, точно смуглый пергамент, а на месте всего остального – блестящая черная каша, из которой торчали обломки костей. Эти склизкие дыры, истрощенные руки, размозженные головы, кровяные сургучные сгустки граничили с чистой и крепкой, ослепительно юною кожей. Пахло каменной пылью и мясными рядами. Пахло свежей, дымящейся кровью, мочой и дерьмом – так же, как из любимовской ямы. Молодой, чистой, детской убоиной. Справедливым предвестием, первым жалким подобием тех верениц и завалов, которыми русские выстелют и продавят немецкую землю, и кожа тех убитых будет еще чище, слишком нежной и белой для того, чтобы натиск земли на нее представлялся обыденным делом и божественным произволением.

Я увидел сидящего на земле офицера, оказавшегося не убитым и не раненым Густавом Решем: лицо его было как будто обуглено и выражало лишь одно – освобождение. В подтрибунном проходе не могли разойтись санитары с носилками. «Дай дорогу, скотина!», «Заткни свой хлебальник!», «Пресвятая Мария!», «Мама, мамочка, больно!..»

Я потащил измученных солдат к особняку, где Руди вчера играл Баха для нас со Зворыгиным. Мы вломились на кухню и с облегчением взвалили тело на расчищенный от грохочущей утвари стол. Вчерашняя девка отпятилась в угол, споткнулась о сундук и обвалилась на него. Я послал ее за седовласым хозяином-бюргером и, оставшись один, опустился на лавку в полушаге от брата.

Сидел и смотрел на кровавый подтек под его размозженным затылком, на его заострившийся нос, на его просветлевшее, желтое на висках и по кромке лицо, на его восковую тонкопалую руку с розовато-лиловыми, наливавшимися синевою ногтями. То, что я ощущал, походило на первые часы простуды в детстве: можно двигаться, слушать пластинки, читать, устраивать сражения на подушках, заряжать наши с Руди пружинные револьверы и ружья деревянными стрелами… Можно все, но уже будто из-под воды и сквозь воду.

Я понимал, что брат убит из-за меня, что я в известной мере обменял его единственную жизнь на воскрешение Зворыгина, которому жизни, наверно, не будет нигде. Но казнить себя было смешно. Я убил его, да, но не здесь, не сейчас – не сберег еще в 39-м, когда не выдавил его в нейтральную страну, убил его своим непониманием той силы, которая дала мне триста тысяч самолетов для возможного только на великой войне самоосуществления. Мне казалось, что эта война – для меня, а не я – для нее, все будет так, как надо мне, сильнейшему в естественном отборе, в борьбе за потомство, за братьев, за самку. Но я воевал не за них. Зворыгин – за Русскую землю, за жизнь, за хлеб, за любовь, за потомство, а я – за то, чтобы умерли все. Зворыгин и все эти русские, чьи души он сегодня выпустил из лагеря, убивали всех нас и себя, чтобы не было смерти. И здесь, в тюрьме, и там, на фронте, каждый съеденный ими кусок, каждый пройденный ими на брюхе сантиметр земли, каждый всаженный в бронеплиту «мессершмитта» снаряд приближали к ним воздух и свет. Наши самоубийства происходили только от усталости и страха: лучше краткая боль, чем висеть на своих же мясницких крюках; только из послушания смерти как богу, которому мы честно пели осанну, служили: если некого бросить, то сам прыгай в эту алтарную пасть. Мы потухали, как некормленый огонь в наших кремационных печах, а они умирали, как зерна.

Кто-то тронул меня за плечо – прибежавший хозяин с брыластым лицом. По кухне он двигался так, словно боялся Руди разбудить. Я извинился за притащенного мертвеца и усилился обговорить несущественное: «Не хочу его класть к остальным», «похоронная фирма», «подвал», «вы поможете мне?». Он послал свою девку в ближайшую гробовую контору.

Я поднялся наверх и, упав на диван, разлучился с сознанием. Это было знакомое мне по смерти нашей матери оцепенение – пустотелая легкость бессочной, отверделой и ломкой травы, то спасительное отупение, которое, должно быть, оковывает каждого, кто зарывает в землю брата, мать или отца.

Не знаю, сколько времени не шевелился. Настойчивый стук в дверь заставил меня двигаться. Пришел похоронный агент, и меня затопили образцы гробового покрова и оттенки поделочного кипариса. Рейхсмарка обесценивалась еще быстрей, чем мы катились к Висле, и я добавил к денежной трухе кусок инкрустированного бриллиантами золота – карманный Audemars Piguet, подобный тем фамильным безделушкам, которыми я оплатил патроны для Зворыгина.

Похоронный агент поклонился и столкнулся в дверях с невредимым, никуда не девавшимся Майгелем. Ни единого пятнышка крови и грязи на лице и мундире, он даже не взмок – словно все это время обитал на какой-то господствующей высоте.

– Простите, я вынужден допросить вас немедленно, – буркнул он с выражением «долг», «дело – прежде всего», «я – всего лишь такой же похоронный агент, кочегар, руки в масле». И, усевшись напротив, кинув взгляд на меня, как на солнце, на мигание сварки в упор, заорал: – Ну что, что, что вы, Борх, хотите от меня услышать?! Хотите, чтобы я немедленно исчез? Простите, не могу! Давайте прямо, коротко и ясно. О том, что мы… да, да, мы с вами натворили. Вы думаете, я не понимал, что вы затеяли? Да именно это и было мне нужно от вас. Ваш Зворыгин – всего лишь запал для гранаты. Все это было нужно для того, чтоб убедительно продемонстрировать рейхсфюреру опасность содержания такой огромной массы заключенных в наших лагерях. Восстание в Треблинке, в Собиборе… и вот теперь здесь, в Регенсбурге. Все дело в том, что рейхсминистр Шпеер стоит на том, что заключенные – это жизненно необходимый ресурс, рабочие руки для наших заводов. Без них мы не сможем удовлетворить потребности вермахта, растущие в геометрической прогрессии. Рейхсфюрер согласен с этим рациональным подходом, но, к сожалению, они не понимают главного. Сегодня – рабочие руки, а завтра – рассказчики правды, свидетели. Да, да, уж мы-то с вами понимаем, что война проиграна. Поймите, граф, я не толкую вам об обелении германской нации, о том, что завтра победители объявят нас, немцев, главнейшими изуверами этого века, о том, что миру будет явлена вся правда о том, как мы, немцы, решали проблему евреев и лишних славян. Это просто смешно. Мы, конечно, не скроем всего, ведь пепел тоже может говорить – много красноречивее так называемых выживших жертв. Да нам и не надо скрывать эту правду саму по себе. Напротив, она соблазнительна. Вся сила нашего национал-социализма в том, что он высвобождает потаенные желания человека, его потребность быть сильнее смерти. Спихнуть ногой в могилу существо, которое ничем, по сути, от тебя не отличается, – это самое сильное переживание, которое доступно человеку. Если кто-то другой извивается перед тобою, горит, когда ты нажимаешь на гашетку, значит, ты – настоящая сила, ты – Бог. Больше Бога. Ну разве вы и ваш Зворыгин, убивая, не ощущали в небе это, только это? И не надо делить бритвой вашей красоты это чувство на законное и незаконное. Не разделите, Борх. Нацистская идея здесь, в первооснове, – ткнул он пальцем в живот. – В костном мозге любого младенца. Интеллигент, который презирает простонародье за мозоли и совершенное отсутствие иронии, целиком уже наш. Артист вроде вас, который разделяет всех двуногих на хозяев красоты и бессмысленную протоплазму, удобрение, гумус. Любой ваш антипод, плюгавый мужичонка, боящийся красивых самок и победительных самцов, а потому животно безотчетно ищущий кого-то слабее и ниже себя, кого-то, кому отказано в праве на жизнь… по черепному показателю, по крови, по классовому принципу, неважно… вот клетка нашей бешеной регенерации, пластилин, из которого можно вылепить все… Извините, я слишком отвлекся. В общем, дело не в чьем-то желании скрыть все следы. Останутся эти бараки и печи, фотографии трупов, живые свидетели, но должно быть железно похоронено главное: кто. Кто принимал подобные решения, кто отдавал подобные приказы. Мы не должны позволить победителям восстановить цепочку до конца. Мы отдадим им исполнителей и даже главных кочегаров вроде Эйхмана, всех, кто раскручивал педали и налегал на рычаги, мы, разумеется, оставим им в Берлине наше главное пугало и других площадных крикунов, но основные выгодоприобретатели…

– И для этого надо убить в этом лагере всех? – Мне казалось, еще одно слово – и звенящая стужа разорвет мне башку.

– Ну конечно, мой друг. Чем больше выживших, тем больше языков и однозначных показаний. Ведь кроме моих, скажем так, нанимателей есть еще и мы сами. Не знаю, как вы, а я планирую начать другую жизнь. Память жертвы на лица мучителей чрезвычайно остра. Это мы будем сниться им до скончания дней, а не наоборот. Я, конечно, старался оставаться в тени. Ваш Зворыгин, к примеру, не видел меня – я направил ему свет в глаза. Почти никто из русских пленных не видел моего лица, но зато очень многие видели полтораста моих подчиненных. Ну взять хотя бы Гортера, того гауптштурмфюрера, которого вы чуть не пристрелили – вчера, в подвале, помните? Вы конечно же скажете, что быстрее и проще ликвидировать Гортера. Ах, если б все было так просто. Все дело в том, что наш рейхсфюрер не оставил нам выбора. Все мои жалкие предосторожности – направленный свет, полумрак и прочие шпионские приемчики оказались напрасными. Вы знаете, что сделал этот фанатик? Он ведь по-своему неглуп. Он собрал всех нас в Позене и заявил во всеуслышание: да, мы это делаем, убиваем евреев, пленных красноармейцев и прочих славян. И если, мол, нам, палачам из СС, нет прощения, то придется идти до конца и стоять до последнего. Вцепиться зубами в немецкую землю и отдать свои жизни за Рейх. – Ублюдок передернулся, как кошка, которая пытается срыгнуть селедочную голову. – Он всех запятнал этой кровью и вымазал этой золой. Теперь никто из нас не сможет доказать, что он не знал, чем занималось его ведомство, что он-то, бедный, занимался всего-навсего вербовкой пленных офицеров. Мы все на кинопленке. На Би-би-си звучат все наши имена. Просто так мне уже не исчезнуть. Мне нужен сильный покровитель. По сути, все, чего желает мой хозяин, – это чтобы ликвидация определенных лагерей, подобных этому, была начата нами незамедлительно. Сегодня же, поскольку завтра будет поздно. Вы, верно, понимаете, что функционирование такого огромного лагеря сопровождается огромным документооборотом: кто строил эти печи и бараки, кто поставлял для лагерей СС бетон, кирпич, колючую проволоку, сжатый газ, пестициды, на чьих заводах надрывались эти заключенные – все это было зафиксировано со свойственной нам, немцам, педантичностью, вплоть до каждого пфеннига. И вал всех этих накладных, подписанных контрактов, циркуляров и рапортов об исполнении растет каждый день, понимаете? Мне поручено именно что начать процедуру банкротства. Ну а закрытие предприятия сопровождается тотальным увольнением рабочих, только и всего. Мой наниматель должен быть уверен, что все сущностные документы исчезли. В противном случае он не возьмет меня с собой. – В ровном голосе Майгеля сквозняком потянул детский ужас покинутости. – Ваш Зворыгин всего лишь сорвал крышку с этой кастрюли. Даже если бы вы его сбили, котел все равно бы рванул – не сегодня, так завтра. Ну а теперь поговорим о вас. – Вгляделся он в меня с тревожной зоркостью: есть какие-то признаки жизни? – Ваш брат погиб, вы остались последним в роду. Ваш славный отец, разумеется, знал о сексуальных предпочтениях сына и связывал надежду на продолжение рода Борхов исключительно с вами. Что же, пусть он теперь потеряет и вас? Свое повторение, подобие, гордость? Хотите, чтобы он скончался с пониманием, что после него на земле не остается никого, в чьих маленьких жилах текла бы его обновленная кровь? А может, графиня фон Бюлов давно уже носит под сердцем его долгожданного внука и вашего сына? Ну неужели вы не думали об этом – о том, чтоб убить свою смерть простейшим инструментом, данным каждому мужчине? Или что, «не рождаться вообще – самый лучший удел»? Идет тотальная война, все мужчины торопятся превратить свое семя в потомство. – Вот чем он мог проткнуть меня до кровяной, сочащейся, скулящей сердцевины. Я все еще был не один: живым меня делала Тильда. Отобрать у меня и ее – это слишком, только, помнится, ветхозаветный Господь, как и наши СС, совершенно лишен чувства меры и вкуса. – Ну граф, не хотите спросить, зачем вы нужны нам? Кто вообще такие эти «мы»?

– Я нужен вам как сын моих родителей и родственник десятка княжеских домов Европы. – Я не почуял подымающей, переполняющей потребности убить, долго бить в уязвимые, пронизанные нервами места, чтоб ощутить хоть что-то ломкое и хлюпкое живое в этой твари, увидеть текущую кровь, обнаженное красное мясо, как у нас, как у всех, получить доказательства, что и ему можно сделать очень больно и страшно. Он был не один – только клетка многоклеточного организма. – Выход на англосаксов, сепаратные переговоры в приличных гостиных, в которые вас не допустят, а мной не побрезгуют. А кто такие эти «мы», вы только что сказали сами. Верно, акционеры заводов Мессершмитта и Круппа, а точнее, инвесторы. Строительство наших самолетов и танков, конечно, оплачивалось золотыми запасами немцев. И текло это золото, деньги, возможности снизу вверх в чьи-то глотки – с каждой угольной шахты, с каждой бочки азота, с каждый пары солдатских сапог и гвоздя в их подошвах. Так бы дальше и шло, но у немцев закончились люди. Похоронный агент тоже радовался до поры, но количество трупов его разорило: никто уже не может заказывать гробы из вишни и ореха.

– Вот таким вы мне нравитесь, граф. Вы правы, Гиммлеру и Кальтенбруннеру не сговориться с англосаксами, от них слишком сильно воняет, к тому же они требуют у Рузвельта и Черчилля стопроцентный контроль над Германией. Они не понимают, что Германия – это всего лишь полигон, исчерпанная шахта. Они предлагают практическим американцам совместный крестовый поход против большевиков, а надо предложить им золото для размещения в их банках. Предложить им Германию в собственность – не шахты и заводы, которые, считай, уже разрушены, а наши будущие поколения: мы – такой работящий народ. Впрочем, вы уже, кажется, засыпаете от разговоров о будущем мире. Вам нужны только вы. И нам нужны именно вы. Не запятнанный зверствами рыцарь, герой-фронтовик, обманувшийся аристократ, который был настроен прогермански, но, разумеется, антинацистски. Ну и, конечно, ваши родовые связи. Ваша матушка, кажется, принадлежит к Саксен-Кобургской ветви, а отец – дальний родственник шведских Бернадотов, не так ли? – Он педантично перечислил все мои съедобные куски: как пилот я теперь им не нужен, хотя было бы что-то блевотно-пикантное в том, чтобы я отконвоировал в Лозанну стаю «тетушек» со слитками из миллиона еврейских зубов и коронок. – Простите меня, граф, но я не понимаю, как же вы при таких-то возможностях не вывезли брата в тишайший Стокгольм. Граф Фольке Бернадот Висборгский, ваш двоюродный дядюшка, мог бы с легкостью это устроить. Ну, под эгидой Красного Креста. Он получил из наших лагерей тридцать тысяч евреев – неужели ему бы не отдали одного вырожденческого композитора, немца по крови?

– Неблагодарный труд – втолковать амебе, что не она является вершиной Божьего творения.

– Ну да, страшнее смерть духовная, – с беспредельным презрением бросил ублюдок. – А вы знаете, это интересная мысль, про амебу. Помню, как ваш Зворыгин заявил мне, что высшая форма человеческой жизни – они, то есть русские, а вот нас-то и надобно уничтожать, как зверей, грызунов, ядовитых рептилий… Опять вы меня отвлекли. Итак, через год-полтора все кончится уничтожением Германии как мирового гиганта – ну и во что тогда вы будете играть? Допустим, вы как превосходный летчик уцелеете, допустим, что все наши жалкие потуги привлечь дочь демянского графа к суду окажутся пшиком, ведь вам, национальному герою, покровительствует фюрер, – подергал он зазубренный крючок в моей кровоточащей требухе. – И что же, вы уйдете на покой, приобретете милый домик где-нибудь в Провансе, заведете детишек с вашей редкоземельной красавицей и, как жук-скарабей, поползете к стариковском пледу и рисовой кашке в беззубые челюсти? Засядете за мемуары о Зворыгине? Вы этого хотите? В тридцать лет? Дожить половину отпущенной жизни отбросом, шевелящейся падалью? Вы, кстати, не мечтали в детстве о карьере знаменитого шпиона? Только не надо думать, милый друг, что вы нам жизненно необходимы. Скажу вам больше, граф: решение о нашей, скажем так, эвакуации было принято там, в Вашингтоне и Лондоне, задолго до начала возвышения Германии, в январе тридцать первого года. Ну, все то золото на миллионы долларов – с каждой банки «Циклона», снаряда, гвоздя – кто его получал? Полагаете, Майбах, Мессершмитт, Юнкерс, Порше и прочие? Эти тоже, конечно. Но кто инвестировал? Кому было нужно, чтоб протоплазма русских поглощала миллионы тонн металла в сутки? Вы думаете, почему эти ребята открыли свой фронт лишь теперь? Инвесторы, мой друг, инвесторы, сидящие в Нью-Йорке, Бостоне и Лондоне. Не знаю, как сердца у них, а брюхо точно кровью обливается, когда их самолеты бомбят их же шахты и заводы в Германии. Да и это всего лишь метафора, суть же в том, что без наших военных заводов не нужны были б те, что без «юнкерсов» и «мессершмиттов» никто бы не потратил ни доллара на строительство всех этих страшных «москито» и «фестунгов». Вы хотите спросить: а зачем же тогда вы вообще нам нужны? Как лицо, дорогой мой, как образ. Ведь грядет время образов. Голливудских красавцев, вечно юных богов. Это раньше наш мир можно было изменить проповедованием – свинцом скорее типографским, чем ружейным, как сказал Лихтенберг, а теперь наступает великая эра пустот, оболочек, соблазнительных имиджей. Никто, ни Кант, ни Томас Манн, ни Достоевский, ни Толстой не объяснят возможность этих лагерей, ни в одном «Апокалипсисе» вам не найти того, что стало явью в Ленинграде. Слова уже не значат ничего. Мы достигли своей главной цели, мой друг, – обессмыслили слово, отключили присущую только нам, человекам, сигнальную систему, которая и делала двуногих отличными от вирусов, животных и прочих форм жизни. Говоря патетически, свет путеводного и движущего слова в мировой истории погас. Мы уже не способны говорить патетически, не способны – никак. А имидж ничего не объясняет, он только притягивает или отталкивает. Ведь Сатана не разговаривал с Христом там, на горе, он не пел, а показывал этому человеку все царства земли. Одноклеточные американцы, эти лавочники и отбросы Европы, лепят образы на сигареты и жвачку, их красотки в бюстье продают похотливым приматам говяжьи стейки и банки с фасолевым супом, а мы вплавим ваше лицо в пустоту, в сущность нашего дела, в абсолютную смерть. Мы покажем всему миру – вас. Сначала в правящих домах, где Бернадоты и Гримальди пожмут вам руку как достойному и равному, а потом – новым мальчикам, новой воинственной поросли. Побежденным германцам, фанатичным арабам, голодающим черным – не важно кому. Ведь молодость – это агрессия, Борх, это огромная потребность самоутверждения. Все мальчишки играют в войну, вы же знаете – по себе самому и по вашему бедному Эриху. О, мы пустим легенду лучше, чем у евреев. Мы покажем им вас – в черной коже, в сапогах и перчатках, в мундире, прекрасного и гордого, как бог, во всем вашем породистом великолепии, смертоносном изяществе и совершенстве. Ну не меня же им показывать: я – урод, а вернее, безлик, я что-то вроде серой оберточной бумаги для этой колбасы, а вы лишь взглянете на них своей ледяной синевой – и они будут ваши… и наши. Не сущность, а форма, мой друг. Не важно, что мы совершили, важно лишь то, как мы при этом выглядели. Все, все увидят и поверят, что немцы Рейха были вот такими непогрешимыми красавцами, как вы. Убивать красотой – ваша формула? Ну, стало быть, мы очищали землю от уродов. Мы потерпели поражение, конечно, но это варвары, отребье, оборванцы подавили вершинную цивилизацию справедливой самой по себе красоты. Ну так что вы мне скажете?

– Вы подаете мне одну хорошую идею за другой. Ну, насчет мемуаров о Восточном походе. Я, признаться, всегда ощущал в себе некий задаток. Мать какое-то время считала, что я стану известным писателем, а не пилотом. – Мне хотелось почуять отдельность от них, нащупать какую-то перегородку внутри, но этот могучий инстинкт отторжения был только у Руди, а я слишком поздно задергался – как муха, запоздало распялившая крылышки в клею.

– В таком случае, Юнгер, Томас Манн, Лев Толстой, не желаете ли вклеить в вашу беспощадную исповедь это? – Майгель точно из воздуха вытянул и швырнул на столешницу несколько небольших фотографий отличного качества: опаляемый молниями офицер в элегантно сидящем мундире люфтваффе, словно делая что-то обыденное и физически необходимое, складно целился из пистолета в висячую полуголую тушу-скелет, и его-мое вышедшее с какой-то рифеншталевской рельефностью лицо не выражало ничего, кроме привычного, закостенелого властительного равнодушия. – Это вовсе не компрометирующий материал, милый мой. Это вы. Это то, что останется, скажем так, в вечности. Вы все еще считаете, что вашими словами можно что-то изменить? Двуногие, которые заступят нам на смену, не понимают слов – одни лишь ощущения. И на кого же им захочется, скажите мне на милость, походить – того, кто висит, или того, кто держит пистолет? Вы уже сослужили нам службу. Вы – наш. Мы проиграли настоящее, но выиграли будущее. Мы победили эстетически. Вы, вы. Одно-два поколения сытых детишек, и когда сдохнут все, кто мог видеть хоть краешек правды, у кого нашей с вами стальной красотой отрезало ногу, детей или мать, вот тогда все начнется по новой. Вы уже никому не расскажете собственной правды. На этих вот спасательных подушках, – он тронул пальцем фотографии, – вам никогда не выплыть в будущее. Вас в него не возьмут. А верней, не признают вас тем, кем вы сами хотите казаться. Это если мы вас не раздавим сейчас. Выбирайте, мой друг, выбирайте. Спросите себя самого, свое тело: способно оно на такой героизм – исчезнуть сейчас, в тридцать лет? Придется доживать свой век не Борхом, а Шмидтом или Шлоссером, никем. Пощаженный палач, недобитый нацист, затаившаяся в пыльном подполе крыса – вот, милый мой, к чему сведется слава рода Борхов, ваша неповторимость, единственность, сила. Ну послушайте, вот же ваш брат, там, внизу. Так живите хоть вы! Возможности моих хозяев велики. Ну не прельщает вас вся эта насекомая возня в дипломатической трухе, ну не хотите вы, крылатый, ползать по ковровым дорожкам – так мы дадим вам новую войну. Осмелевшие Соединенные Штаты и красные скоро схлестнутся, эти новый и старый совладельцы Земли. Ну, не с такой безжалостной тотальностью, на которую были способны только немцы и русские, – на каком-нибудь второстепенном театре, где-нибудь на Востоке, в Маньчжурии или в Индокитае. Поменяете свой «мессершмитт» на какой-нибудь сверхскоростной «огневержец» – и играйте в свое удовольствие. Вам всего лишь придется какое-то время побыть нашим неофициальным посланником. Вы опустошены сейчас, я это понимаю и, конечно, готов дать вам время.

– Давайте, – оборвал я его.

Часть пятая Свобода

1

Днем – по солнцу, а ночью – по Полярной звезде, прожигавшимся в иссиня-черной пустыне ледяным, равнодушным, матерински слезящимся звездам Медведицы. Ухватиться за дышло путеводной телеги и ребенок бы мог. А иной ясной ночью столько звезд высыпало – что муки или проса из худого мешка, и уже не сыскать в этой прорве тех самых, ровно как по линейке невидимо соединенных, – утонувшего в звездной полове Ковша. И дивился Зворыгин явлению Божьих небес, голубому пожару Стожаров, нерушимости и постоянству мирового порядка светил, молча двигаясь и замирая по горло в мерцающих звездах. Будто только родился. А как? Разве он не родился еще раз, разве не было это голубое и черное, пестрое от серебряных звезд, как несушка, нерушимое, вечное небо Зворыгину возвращено – чтобы как никогда чисто, остро и больно он увидел свет жизни, чтобы как никогда глубоко и свободно задышала дарованным небом душа.

Подкрепившись сном мучеников и безгрешных зверей, долго шли сквозь чащобу они утром первого дня на незнаемой чешской земле, продрались на опушку, на свет и – как будто бы верхним чутьем – на забытый, потрясающий запах жилья: далеко, широко разносившийся запах дровяного, печного, сугревного дыма, сладкий запах ядреного конского и свиного навоза, кислый запах распаренных шкур битюгов. Свежим клеверным сеном, парным овечьим молоком и даже будто бы колодезной водой пахнуло – всем, всем, из чего состоит неизменный, живительный дух деревенского дома, и вот если б открылись им белые льды, золотые барханы, райский сад или адова лава на подернутом пеплом вулканическом склоне, то не так захватило бы сердце, запекло в животе, как при виде седых от дождей и снегов серых рубленых стен разнородных сараев и ближайшего крепкого дома, и колодезного журавля на дворе, и других далеко отстоящих друг от друга домов, тоже крепких, угрюмых, обметанных тесом или светлых, нарядных, беленых, перечеркнутых наискось черными балками.

Это были не русские избы, не хохлацкие хаты, а дома совершенно другого порядка, вернее, усадьбы: каждый двор жил подчеркнуто обособленной жизнью, со своими сараями, посреди своих рощиц, садов, на своем, пусть и крохотном, поле.

– Кулачки, мироеды, – оценил уклад жизни неведомых чехов Ершов.

Хоронясь в непроглядных крушиновых зарослях, пошептались и выслали за «языком» четверых: умевшего ступать без шороха Свинцова, двужильного угрюмого Любухина с добытым им немецким автоматом, Зворыгина, казавшегося крепче, чем другие, и хромого Ощепкова, понимающего по-немецки. Припустили к овину гуськом, пригибаясь к земле, будто уж не умея идти и бежать в полный рост, перекинулись через жердину, по указке Свинцова разбились на пары, с двух сторон огибая сарай… и едва он, Зворыгин, с Ощепковым выперлись из-за угла – человек в домотканых портках и рубахе уронил перед ними ведро, но, видать, лишь затем, чтоб схватить, как оружие, длинные трехрожковые вилы. Врезал в них такой взгляд, словно были в шерсти и с клыками. В тот же миг забрехал на цепи, захрипел от сдавившего горло ошейника дюжий кобель: «Просыпайтесь, соседи! Чужие!», в тот же миг заквохтали всполошенные куры; подобравшийся сзади Свинцов заскорузлой ладонью припечатал хозяина к месту. Тот вздрогнул всем телом, но немедля мотнул головой на соседний сарай:

– Там! Туда! Рыхло, рыхло! – И сам, как ошпаренный, затолкал всех троих в дровяник, заметавшись по следу Григория зайцем, обезглавленной курицей, и Зворыгин увидел, как бешено он уминает навоз, превращая цепочку их свежих следов в безобразное месиво. – Тихо, тихо! Птам се вас, прошу! Что вам надо?! – Застрял в проеме и кричал срывающимся шепотом, задыхаясь, как собственный пес на цепи, – с такой застарелой обидой и мукой, как будто не первыми были они, кто пожаловал в гости из леса. – Йидло тржеба?! Продукты?! Дам вам, дам! – Не спрашивал, кто и откуда, переходя на русский и обратно, как собака с угрозного рыка на визг. – Тише, тише! Я все принесу! И тикайте до леса! Прыч одтуд! Уходите! Нелзе, нелзе вам тут! Глидки тут ходят, глидки! Гестапо!

– Мы уйдем, друг, уйдем! – тихо, резко и внятно пролаял Ощепков. – Только ты проведи нас по этому лесу. На восток, на восток. Проводник нужен нам, понимаешь?..

– То неможно! – Оборвал его чех. – Я вас не поведу! Не могу! Йидло дам, одев дам, и давай – уходите! Я прошу вас, товарищи! Нет! У меня здесь семья, дети, дум… – Пожилой, дюжий, твердый, с разбитыми работой крупными, тяжелыми руками, с неуживчиво-мрачным кремнистым лицом, он дрожал от растекшегося по всем членам озноба, и сочетание большой телесной силы с обрывисто-дрожливыми движениями было неприятно; глаза его как будто бы выдавливали их в лесное и волчье «откуда пришли», но вместе с тем и умоляли: «Уходите!»

– Нет, друг, мы не уйдем, – вдавил в него Ощепков беспощадное. – Не пойдешь вместе с нами – мы останемся тут, в твоем доме. Нас много. И у нас есть оружие. Придут твои глидки – мы будем стрелять. Что будет тогда с твоим домом? Что будет с твоими детьми?

– Нет, нет! – Мужик весь передернулся и вздрагивал от внутренних ударов, ломающих все его прочности; под ногами его загорелась земля, своя землица-любушка под ногами хозяина, он смотрел на горящие ребра, проседавший, сложившийся, рухнувший деревянный скелет своей жизни, и Зворыгин с холодной, презрительной жалостью ждал: поведет, поведет их сейчас на восток, лишь бы как можно дальше увести страшных русских отсюда. – Так нельзя, так не надо! А покуд пуйду с вами – цо буде с моими детми?! Гестапо их встрелит! А спалит муй дум! Я дам много йидло, дам одев! Я дам все цо жадате! Я прошу вас, товарищи! Пак немцы вшуде, вшуде! Они вас захитят! А то е вше! То конец ме родине! Но будьте си лидми!

– Сам, сам пожалей их! – гнул Ощепков свое, хорошо и давно зная двигатель слабых человечьих устройств. – Проведи нас хотя бы до ближнего леса. Ты же знаешь свой лес, все овраги, все тропки. Знаешь, где можно спрятаться, ну! И назад возвращайся, к своим! К детворе своей, к бабе! Живи!

Сами стены родные, сила крови, текущей по родственным жилам, лай своей же собаки погнали хозяина в лес. Лосем он побежал в дом за йидлом, по дороге ударив ногой кобеля, и всего через пару минут возвратился с набитым кулем, припустил вслед за ними к опушке, как сука за своими щенками в мешке. Серой тенью взметнулся сидевший за сарайной стеною Любухин.

Звали первого чеха Иосиф. Доведет до какого-то Лаза, сказал, и не дальше. Дальше путь на восток перережет шоссе, по которому катят вереницы груженых машин и стоят «немцы с пушкой».

– Русский знаешь откуда? – подивился Ершов. – Что, не первые мы к тебе в гости? Были русские раньше?

– Научился в России. В ту войну был… в плену.

– Ну а русские, русские в гости к тебе приходили? Что-то ты нам, Иосиф, удивился как будто не сильно.

– Были русские зайцы. З немецкого табора, лагеря, так. Ваших мало. Наши, чеши, текут. Те, которых в Германию на работу забрали. Мам два сына забрали до немецка.

Зворыгин знал о Чехии: индустриально-аграрная страна, Ян Гус, табориты, рубились за веру и волю с немецкой свиньей, но Гуса сожгли пять столетий назад, а нынешних чехов схарчили с известной субстанцией. Теперь же он за двое суток узнал неизмеримо больше: что языки их – русский с чешским – суть единого корня, и, наверное, вправду все люди в начале времен говорили на одном языке, и не важно, от Бога они или от обезьяны: ну мычат же коровы и воют же волки на всех континентах Земли одинаково. Вот и чехов теперь можно было понимать без особых мучений. Может, чувство сородственности языка возникало у них, беглых «зайцев», на контрасте с наждачной чужеродностью немцев. Разве только коробили пулеметные трассы согласных «тржб», да ласкавшие слух, удивительно «наши» слова означали у чехов совершенно иное. Но и то, что их «родина» означала семью, а дрожащее «заяц» – сбежавшего пленного, заставляло дивиться разительной точности прародительского языка, который вперед остального, естественным образом склеивал беглых с туземцами. Самолет же по-ихнему было «летатло».

Узнали они, что те самые «глидки», которыми их так стращал Иосиф, – это лишь подневольные топтуны-соглядатаи, просто местные «добрые чехи», которых немцы нудят следить за округой, выявлять по домам и лесам-буеракам чужих. Так они повинуются немцам из страха и шатаются подле своих деревень безо всякого злобного рвения. Потому что «чужие» ведь кто – те же чехи, на своих же сынов, кровных братьев, кумовьев натыкались – обхудалых, голодных, сбежавших из немецкой неволи домой. Угоняли в Германию местных девок и парубков эшелонами и табунами, как наших. Верно, были и концлагеря, и расстрельные ямы, хоть угрюмый Иосиф не сказал им об этом ни слова; этот первый «язык» вообще показался Григорию слепком лица своего небольшого народа – отдавший в немецкое рабство двоих сыновей, раздираемый надвое нежеланием зла никому и всесильным, пожирающим страхом за себя и своих малых деток, с головой погрузившийся в единоличный навоз: «йидло дам», и давай – «прыч од ме».

Ясно было, что чехи – не злобные псы, но неопределенность была – как на мерзлом болоте: вроде держит земля, а наступишь на кочку – и ухнешь в плотоядную топь. Да сама их земля – мало что совершенно незнаемая, так еще с перепадами, то под горку, то в горку, то почти непролазная чаща, то чистое поле, сенокосное, скотье раздолье, ладонь, на которой тебя безо всяких биноклей видать, а за нею опять уж синеются густо поросшие лесом крутые кряжи. Уйма разного люда бродила по этим лесам и горам – то шумливой толпой, то сторожкими стайками, и вот кто они, кто? «Чеши добры»? «Зайцы» с каторги? Вдруг полицаи? Что там можно увидеть сквозь лезущие прямо в морду еловые лапы? Непрерывное чувство обклада, загона. Хоть они и летели над горным массивом – разве что лесниками обжитой землей, но со связью радийной, телефонной и всякой у фашиста был полный порядок везде: если видел над лесом их кто, если кто обнаружил обломки Тунгусского метеорита – невозможную пару покинутых краснозвездных машин, – то охвачена местность тревогой, может быть, даже цепью загонщиков, псами. Методическим треском мотоциклов с колясками. Но ни лая, ни звука немецкой отрывистой речи, все как будто звенящей в ушах, – может быть, просто слишком велик был чащобный массив, слишком мало штыков и моторов у немца в глуши, чтобы взять беглецов за полсуток в колечко.

Первый чех дал им две пары кожаных сбитых опорок, два комплекта одежды из старых обтерханных брюк и чиненых шерстяных кацавеек да холщовую торбу картошки и хлеба, сделал, как обещал, и, попятившись так, словно каждая ветка вокруг и трава под ногами – хрусталь, припустил с зачумленного места к своим.

По шоссе беспрерывно катили тяжелые грузовики с неумолимыми немецкими крестами на бортах, с серебряными ленточками, ромбами, трехлучевыми «мерседесовскими» кольцами на радиаторных решетках, волокли зачехленные длинноствольные пушки на север; иногда сквозь гудение моторов отчетливо слышалось хрюканье путешествующих в том же направлении свиней; по обочинам неутомимо сновали колясочные мотоциклы с нестерпимо живыми очкастыми фрицами – в непромокаемых плащах, с регулировочными жезлами и нагрудными бляхами в виде ущербного месяца. Ночью эти же гнусные тарахтелки и грузовики беспрестанно вылизывали светом фар придорожный подлесок, глубоко прорезая еловую чащу лучами и приваривая беглецов к ослепительно белой земле. А на той стороне – тоже лес, но пожиже. Метров сто в глубину – только редкий и чахлый подрост.

Дождались промежуточной тьмы и рванули, прочесали лосями кусты и едва залегли, как за спинами тотчас полыхнул вынимающий душу безжалостный свет. Метров триста на брюхе ползли, а едва поднялись, показалось, что сподобнее будет и дальше продвигаться вот так – как медянки, ужи и другие ползучие гады, таящие бесхребетное склизкое тело в высокой траве.

Ничего уж, казалось, не нужно было им, кроме жизни самой, травянистой подстилки и хлеба; голова была будто отдельно, далеко, высоко, и Зворыгин, заживший посреди оглушительной прорвы деревьев, зверей, насекомых и птиц, ощущал, что теперь он – нисколько не летчик, не майор Красной армии русских и дважды Герой своей Родины, и вот даже не узник воздушного лагеря, и не муж своей Ники, и не чей-то отец, а такой же сохатый или тот же кабан. Но как звери бегут от пожара и мечутся по зафлаженному ареалу облавы, так и они ощупкой продвигались на восток.

Чудесная жизнь в лагере и бегство не только вырвали все силы из людей, но и ввели их в слабоумие. Мозг, слишком долго подчиненный делу выживания в неестественных условиях, не мог теперь сладить с иной, «нормальной», абстрактной задачей – «построить стратегию», как выражался Ершов.

– Имеем удобную горно-лесистую местность, запас пропитания на трое суток и слепы, как новорожденные кутята, – блуждала в чащобном массиве ершовская мысль, цепляясь за сучья, глушась в буреломах. – В рулетку играем. Иосиф нам, скажем, помог, а другой? Как жахнет из двустволки жаканами. Не может же быть, чтобы целый народ под немцами не телепался совсем. Должны ж быть какие-то…

– Кто? Партизаны?

– Да, да! Подполье, коммунисты, патриоты. Пускай только горстка, но где-то же есть. Прибиться бы, а! Это сразу дало бы настоящий охват, перспективу.

– А сами мы чем не отряд? – сказал рыжеватый, с густой белесой проседью Свинцов. – Я лично, ребята, расположен их резать, до кого по дороге дотянуться смогу. Я расчета желаю – за лагерь, за наших, всех, которых своими руками в могилу стащил. Как я землю вылизывал, грыз, где она от горячих помоев курилась маленько. Ну а ты, гад, смотрел на меня, как на падаль. Думал, я не жилец, а вот хрен тебе в чавку. Я теперь посмотрю тебе в зенки, я теперь, сука, гляну, какого цвета ливер в тебе. До какой мы там Вислы дойдем – не дойдем, я не знаю, а вот это я сделать могу и хочу. Я уж двух рубанул там, на поле, как мы к самолетам бежали, хорошо рубанул, одному так уж точно кочан развалил, а второго – не знаю: может, так, только шкуру счесал. Да я, может, и жив там остался, только чтобы того, одного, рубануть. Дал мне Бог силу в руки хоть на час, хоть на миг. Это верно, что слабые мы с голодухи, так и немец тут млявый – хоз-зяин. Улыбается солнышку, ровно как на курорте: бери его тепленьким. Ходят по двое, по трое, а то, может, и поодиночке. Завладеем оружием. Только вот подъедимся немного сперва.

– Я ему про Фому, а он мне про Ерему, – обозлился Ершов. – Слепы мы, это ты понимаешь? Где шоссе, где железка, где станция? Кто в селе – добры чехи или их гарнизон? Что за той вон горой? Что мы можем увидеть ощупкой? Далеко проглянуть? А его, вишь, на месть потянуло, разведчика. Пернешь только с натуги и воздух испортишь – вот и вся твоя месть. Для того, видать, вырвался, чтобы немец тебя ни за грош придавил.

Зворыгин медленно переводил налитые свинцовой тяжестью глаза с одного на другое лицо, приглядываясь и вникая в характеры новых собратьев, которых бы сейчас и мать родная, верно, не узнала. Все они были схожи уродливою худобой заморенных выносливых кляч, если не муляжей, изготовленных для изучения костной арматуры двуногих, чуть не рвущейся на подбородках и скулах усохшей желто-серою кожей, преждевременной сединой человека, надорвавшего нервы много раньше, чем жилы, и такою глухой, застарелой, застойною болью в глазах, что и близко не вообразить, сколько смерти и ужаса видели, сколько мук претерпели и при том не загрызли друг друга за кусок отрубного немецкого хлеба.

Переживший всего-то воздушную травлю, боровшийся за жизнь в своей родной стихии, Зворыгин со щемящей силой ощущал превосходство всех этих людей над собой. Понимал он и то, что Свинцов, Павличенко, Любухин, Ершов, коновал-фельдшер Рогов были из самых сильных, выносливых в прорве заключенных большого, настоящего лагеря, что природная крепость, живучесть, луженый желудок, переваривающий, верно, и гвозди, помогли этой братии выдюжить, что они – из немногих, кто дожил до минуты, когда он, Зворыгин, повалил пулеметные вышки на проволоку и явилась возможность прорыва.

Впрочем, может быть, он размышлял об известном превосходстве живых перед мертвыми? Все одиннадцать выживших были придавлены несказанной тоской, невытравимая осадистая горечь была в каждом их вольном вздохе, в каждом схваченном и пережеванном ими куске – как бы стыд и вина перед всеми, кто остался в земле, кто скончался от голода, кто сгорел в подлом воздухе и разбился о землю со своею машиной. У кого хватит сил возомнить: воздалось, личной силой добыл, заслужил больше всех своих мертвых собратьев этот воздух и хлеб. Будто ты много больше любого другого товарища мучился в лагере, много больше взвалил на себя, пересилил и вытянул, будто было возможно теперь взвесить каждую ношу и душу, будто было возможно сравнить крайний голод, тяжесть черной работы и штрафной спорт ублюдков с воздушною травлей, когда человек за пятнадцать минут становился и легче, и меньше, как смыленный.

Вот они, все одиннадцать, на звериной свободе. Сам Зворыгин, Ощепков, без которого не было бы ничего. Белобрысый курносый Соколиков, постаревший юнец-богатырь с обхудалым округлым лицом, перемятый, отжатый и выцветший, но глядящий на мир проясненными, как будто заново влюбляющимися голубыми глазами. Поднявший в воздух «юнкерс» Витька Зыков с подернутыми сединой густыми смоляными волосами, с широкими в поставе карими угрюмыми глазами, чуть вислым хрящеватым носом и привлекательною ямочкой на энергичном подбородке – ох, и многие девки, должно быть, от него пострадали через эту вот ямочку. Единственный из старожилов Саша Болдырев, с похожим на сварочный шов зарубцевавшимся ожогом, обезобразившим его широкое губастое лицо, высокий и дюжий в плечах истребитель, сбивший первого немца под Брестом воздушным тараном (об этом написали в газетах), трижды сбитый и дважды горевший, снятый фрицами с елки, как диковинный фрукт, в январе 43-го под недобро прославленным Ржевом; был он тогда в своих «собачьих валенках» и потому не отморозил ноги. Тщедушный, малорослый Левушкин, механик, которого прозвали в лагере Кощеем за то, что каждый день тот собирался помирать от слабого сердца и резей в желудке и все никак не помирал, храня плаксивое страдальческое выражение на своем ущербленном, кремнистом звероватом лице.

Вот Ершов с энергичным татарским лицом, с невытравимой властностью в скрипучем ржавом голосе и чуть раскосыми пытливыми, с хитринкой, карими глазами – до плена водил батальон, теперь ведет их, тяжело размышляя и мучаясь куриной слепотой оперативного охвата. Вот лошадиный доктор Рогов, неуклюжий, сутулый, мосластый, с лысым черепом и беспощадными покорно-терпеливыми глазами почти бессильного помочь собратьям в лагере врача. Вот рыжий с проседью, как старый лис, батальонный разведчик Свинцов с отточенными голодом и злобой высокими плитами скул, прямым длинным носом и выпирающим овальным подбородком; невысокий, подбористый, ладный, сохранивший звериную чуткость и гибкость, совершенно беззвучно ступающий по высокой траве и опавшей листве, по валежнику даже. Дурковатый на вид и похожий на тощего с голодухи медведя, которого заставляют плясать под цыганские бубны, густобровый хохол Павличенко. Не сказавший за время дороги ни слова угрюмый Любухин – ничего в нем особенного, как ничего особенного в низкорослом, железной твердости, крутом, живучем дереве, ничего, что бы сразу кидалось в глаза, выделяя из сотен рязанцев, тамбовцев, курян, лишь упорный и давящий взгляд круглых выпуклых глаз под разметом кургузых совиных бровей.

Павличенко с Любухиным были Свинцову под стать: крались лесом и полем почти что без треска и шелеста, обращались в пеньки и коряги, заслышав перехруст или шорох вдали, примечали следы каблуков и копыт и на мягкой земле, и на мокрой траве, сочащиеся светлой кровью свежеобломанные ветки – там, где их не могло зацепить никакое зверье, примятые стебли и даже разорванную паутину. Каждый стук, каждый встреск, каждый шорох говорили Свинцову с подручными, кто впереди, за спиной или слева на десять часов, под лосиным копытом или под сапогом хрустнул там, в отдалении, валежник, сколько именно движется по тропинке людей – поперек, параллельно, навстречу. Зворыгин ощущал ущербность перед ними. Ощепков был прав: это в небе они, летуны, были силой, а здесь…

Утром пятого дня набрели на сбегавший по кремнистому склону ручей, вода которого бурлила, словно вскипяченная, и, покравшись напиться, окунуться, по-зверьи припасть, увидали двух баб, подымавшихся в гору меж мачтовых сосен и вроде бы волочивших корзины с бельем. Возглавлявший разведку Свинцов решил объявиться пред ними: дождавшись, когда подойдут, не вскочил, а медленно начал расти из земли – с прижатым к губам черным пальцем и зверским лицом, в тот миг как Любухин поднялся у них за спиной, готовый затиснуть рванувшийся вскрик.

– Тише, тише, родные! Нейсем злы, нейсем злы! Ничего вам худого не сделаем! – улыбаясь глазами, зашептал им Свинцов.

Девки обмерли, не закричав, и не двигались, не сводя с лешаков боязливых и преданных глаз.

– Кто есть, кто?! – Обе гладкие, справные, чернобровые и белокожие.

– Зайцы русские, зайцы!

– Прыч оттуд! Немци, немци у нас!..

– Где?! В деревне у вас? Под горой? Сколько их, колик немцев у вас?! Где стоят? Говори!

Зачечекали ровно сороки: «згруба двацет а танк», на железной дороге, «на выходе», в Стрычковой, в двадцати километрах от них, под откос пущен поезд, и теперь немцы злые, «яко шилены псы», обложили окрестность, рыщут по деревням, чешут частой гребенкою все сосняки и дубравы, мужиков позагнали в сараи и грозят всех пожечь, коль не выдадут им партизан.

На восток ходу не было, ни на юг, ни на север. Все узнали – и тотчас растерянность: что же с девками делать теперь? Отпустить восвояси? Удержать при себе, пока немцы не снимутся с места? Увести их с собой? А как хватятся их там, в селе? Те просились домой, обещали не выдать, а наутро явиться опять, принести им харчей и одежды. «Даме вам боты добры». Поверить? В страх животный поверить?

– Пусть идут, – рассудил обреченно Свинцов. – Ничего с ними больше не сделать… Уходите! Прыч! Прыч! Не ходите к нам больше сюда, ясно вам? Ах ты, мать вашу курицу! Не ходите сюда! Не надо сюда! Как же это по-ихнему, а? Нени, нени се врацет! – гнал их под гору жестами, перечеркивал воздух руками, разъяряясь и мучась бессилием речи. – Вы! Не видели нас! Йидла не надо! Одев не надо!.. Все, ребята, хана вроде как.

– Брось, Свинцов. Зря ты их дегтем мажешь. Душевные девки, – прохрипел Павличенко.

– Знал такую душевную. Всей душою и телом к тебе. И глаза-то ведь честные-честные, прямо как у собаки. А сама среди ночи к хозяевам – шасть! Ты, Любухин, со мной. Остальные давайте к Ершову, за гребень, и сидите в ложбинке, как суслики в норке. Мы немного посмотрим за этой деревней.

До самых синих сумерек сидели в каменистой впадине, по-звериному чутко сторожа каждый шорох и встреск. Как Свинцов их ни гнал, поселянки вернулись. Принесли «боты добры», шмат копченого сала, две лепешки домашнего сыра, спеленатые чистой белой холстиной, и хлеб.

Спустившись по ручью и схоронившись в соснах, Свинцов с бессловесным Любухиным видели, как полугусеничный бронетранспортер с солдатами и легковой автомобиль болотного окраса цугом выехали из Высокой и запылили по укатанной грунтовке на восток.

– Ну спасибо вам, милые девушки! Дай вам бог женихов хороших! – зачастил оживившийся Зыков, по очереди тиская горячую Анешку и огненную Ленку, бормотавших свое «мате глад», «езте, езте». – Сам бы с вами остался, на всех бы женился. Ну прощайте, хорошие. Живо бегите, а не то украдем вас, с собой заберем… Ух, ядреные! Кто ж облюбит-то вас здесь таких? Глаза у обеих, видали? Исходят женской силой. Молодых-то парней всех угнали, да еще и паскудные фрицы их, поди, тут насильничают. Ребята!.. Жрете? Эх, вы! Запах женщины вы променяли на сало с картошкой. Мне с тоски кричать хочется. Силы нет – одна нежность осталась. Ну ниче, я до них доберусь… Ох, я их… – Он с измученным стоном откинулся на спину и, мечтательно скалясь, вкогтился дрожливыми пальцами в равнодушную захолодевшую землю.

– Какой, однако, сильный организм, – усмехнулся Ощепков. – Тут бы ноги не вытянуть, жрать и то тяжело, а он, видите ли, помышляет о женщине. Если так, то уж этот-то юноша точно до Вислы дойдет.

– Тут до Эльбы дойти бы, – отозвался Ершов, – пока белые мухи не стали кусать. Партизаны, товарищи, – вот что существенно. Рядом, рядом совсем. Знать бы только, куда они двинули от этой станции Стрычковой.

– Да какие, к чертям, партизаны, майор? – огрызнулся Свинцов. – Саботажник какой-нибудь гайку свернул – вот и все партизаны.

– Но послушай, был взрыв. Фрицы как всполохнулись – расстрелы, заложники. Мыслю так: надо нам подбираться к железной дороге, а затем – вдоль по ветке, что идет на восток. Убиваем двух зайцев. Если тут в самом деле – отряд, то тогда их работа – эшелоны и рельсы.

– Подходяще, – согласился Свинцов. – Тут уж либо землянку копать да в деревню ходить побираться, либо немца нам не миновать. Ты бы, Зыков, остаться хотел, понимаю. Может, баба какая пригреет. Только дальше, майор, на восход от Высокой – равнина. Можно, правда, логами, но уж лесом-то все понадежней. Ну а ты что, Зворыгин, молчишь? Тоже, что ли, до девок мужчинство взыграло? Эх, неслабо, видать, вы харчевались у фрицев, пока мы землю грызли.

– Рожденный летать ползать не может, – беззлобно ответил Григорий. – Я думаю то, что упремся мы в реку. И кажись, не позднее, чем завтра.

– Ну так что ж? И такое бывало. Разживемся лодчонкой. А то и саженками. Или ты как Чапаев боишься? Ты ж идолов бугай – ты бойся за меня.

– А немец с того берега твоим саженкам будет аплодировать, – отрезал Зворыгин.

Ложбинку затопила выморочная тишина. Для них, истощенных, иссосанных голодом, и стометровая преграда могла оказаться непреодолимой – и каждый это ощущал всем телом, предчувствуя лютый обессиливающий натиск холодной воды и сулящий покой, облегчение, свободу, гипнотический зов глубины, наполняющий каждую мышцу благодатной истомой и покорным согласием опуститься на дно. Да еще подберись сперва к этой воде – сколько лепится к берегу лесосплавных хозяйств, водяных мукомолен, да еще пароходные пристани, да паромы с немецкими КПП и охраной. А на том берегу? Долго, долго придется вязать по лесам да оврагам прихотливые петли, прежде чем, обогнув все препоны, нащупают верный ход к безучастно сияющему неподвижному глянцу реки. Долго, долго придется искать тех, кто их сбережет, и беречься от тех, кто их ищет.

2

Кроме псов, нас никто не встречал. Свора черных и пестрых курцхааров скупыми бросками неслась по аллее навстречу машине. Дом стоял в глубине векового елового леса. Минки-Пинки залаяла. Я выбрался из «адмирала» и подал руку Тильде. Старая пестрая сука со слезящимся скорбным старушечьим взглядом обнюхала нас первой и признала.

Я привез тело Руди и невесту в Борхвальд и смотрел на все то, что осталось от бескрайней страны трех единственных мальчиков. Подъездная аллея, конюшня, гараж. Неприступно молчащий большой серый дом казался тушей мертвого доисторического зверя, покрытой разросшимся диким плющом и обсаженной паразитирующими на карнизах химерами. Дом ослеп – все фасадные окна были забраны ставнями.

Я на мгновение замер перед каменным картушем: под орлиными крыльями, шлемами в графских коронах, между воином-латником и орлом со свороченною головой, посреди всех грифонов, скрещенных мечей и священных крестов еле-еле виднелись три черные галки – три ветви, три брата. Девиз рода Борхов – Omne trinum perfectum[74]. А в навершии среднего шлема восседала еще одна галка. Одна… Я взглянул в лицо Тильды – так старики нашаривают кислородную подушку, так спеченные губы приникают к стакану воды, так собака находит хозяина верхним чутьем. Она подняла на меня сухие и горькие, злые глаза, качнулась ко мне, привалилась и замерла, прислушиваясь к жизни под моими ребрами, ощущая, как мало может мне передать.

Она была зла на себя. Во всех ее движениях сквозили неловкость и стыд человека, не могущего без чувства фальши и никчемности произнести: «как подло и глупо», «мужайтесь», «будь проклята эта война». Помню, как мне хотелось убить наших слуг, когда в день смерти матери услышал их покорное «На все воля Господня». На что – на все, животные? На то, что моя мать должна исчезнуть, на то, что самого меня когда-нибудь не будет навсегда? Я не мог вместить существования этого Бога.

Я дернул кольцо и, шагнув под массивный картуш, непогрешимым щупом памяти повел молодую хозяйку Борхвальда сквозь сумрак леденистого, гулкого холла. Максимилиановские латники с их гофрированными броневыми наплечниками и похожими на канцелярские кнопки ронделями, с воробьиными клювами и звериными мордами шлемов, с боевыми засечками, вмятинами, оставленными мной и Буби на их стальных боках и головах, разглядывали нас сквозь прорези забрал и будто вспоминали того мальчика, который упоенно сек их отцовским эспадроном. И каменные плиты под ногами, дубовые ступени и перила, которые помнили прикосновения моих больших и маленьких ладоней, каждый штофный диван, каждый старый подсвечник и каждая чашка в буфете признавали меня, привечали, но не говорили: наконец ты вернулся, мы рады, возьми нас, усядься, мы еще пригодимся, послужим тебе, поживи вместе с нами, возвратись в свое детство – а разматывали своего молодого хозяина, как клубок, до конца.

Этот дом меня переживет, только Тильде не быть в нем хозяйкой: скоро Красная армия русских прихлынет в Восточную Пруссию, и тогда меня выскребут из него, как съедобную слизь из расколотой каменной раковины. Да и если бы не отобрали, все равно я не стал бы в нем кем-то иным или прежним, обволакиваясь чистым воздухом детства, как защитной секрецией.

Мы в молчании прошли сквозь большую гостиную с напоминавшим небольшое озеро столом и расписным фортепиано XVIII века, на котором мать с Руди разучивали «Пассакалию» Баха, и, поднявшись наверх, повернули в провонявшую псиной и звериными шкурами библиотеку. Навстречу нам прошествовал, придав нам значение пустоты, наглый, сытый и дряхлый Люкс-третий, флегматичный отцовский боксер. В глубоком штофном кресле у окна неподвижно, почти невесомо сидел человек с изрезанным острыми складками то ли презрения, то ли обиды тяжелым, оплывшим, брыластым лицом – дающим моей будущей жене представление о том, с кем проснется она, если я доживу до шестидесяти.

Услышав заливистый лай Минки-Пинки, отец с преувеличенной молодцеватостью поднялся и двинулся к нам, приосаниваясь, подчеркнуто пружинисто ступая, вытягиваясь ввысь для молодой красивой женщины и с уважительным вниманием заглядывая удивительной гостье в глаза. Он, конечно, немедленно понял, кого я привел, едва уловимо кивнул ее имени, роду, породе и с устаревшей, жалкою галантностью поднес ее руку к прокуренным желтым усам. На меня он смотрел узнающим, придирчивым, но и полным усталой покорности взглядом – он давно на меня так смотрел, словно бы говоря: все равно тебя не переделать, ложь, когда говорят, что возможно начинить совершенно отдельного нового человека своим; все, что можно привить, – это знание языков и манеры, все другое, сильнейшее, главное предопределено в первооснове.

– Мне стыдно и неловко, граф, – сказала Тильда глухим, подмороженным голосом. – Я не могу сказать вам настоящих слов, а пустых говорить не хочу. Ваш сын убит, и на его похоронах я чувствую себя омерзительно лишней, никчемной. Мне легче только оттого, что немцы давно уже привыкли представляться друг другу при подобных обстоятельствах. Других теперь, в сущности, нет, и все уже устали притворяться.

Отец, не дрогнув, поклонился, но из него как будто что-то вырвали – не сейчас, не слова приведенной мной женщины, а моя телеграмма, которую я отправил ему день назад: «ОТЕЦ, РУДОЛЬФ ПОГИБ, УБИТ В РЕГЕНСБУРГЕ ПРИ ВОЗДУШНОМ НАЛЕТЕ тчк ВЫЛЕТАЮ С ТЕЛОМ В ШВЕРИН тчк ГЕРМАН тчк». Неведомый мне острый ток, от которого еще никто не смог не передернуться где-то в самом низу живота, где-то на самом донышке сердца, в ту минуту прошел сквозь него – едва ли не с тою же силой, с которой прошел бы сквозь женщину, родившую этого сына ему.

Мы, Борхи, привыкли отдавать на войну сыновей, хоронить молодых, оставаясь жить сами – в поросших седыми пучками, морщинистых ветхих скафандрах; в этом смысле мы были покорны судьбе, это было настолько обязательным и неизбежным, что существенным, если не главным, становилось другое: никаких «почему?» и «за что?» – только «как?», как убит, скольких варваров, русских, французов навалил на весы, дотянула ли стрелка до отметки «В Ливонскую хронику», «Подвиг»? В общем, ржавые рыцарские рычаги, семь столетий подряд приводившие Борхов в движение: со звериным упорством оставить кровавую борозду – всех страшила не смерть, а бесследность.

– Как это случилось? Ты был там?

– Восстание заключенных в лагере. Рядом с аэродромом. Кто-то сзади ударил его чем-то острым, вероятно, лопатой.

– Глупо, дико, смешно, – сказал отец с усталым, застарелым презрением и болью – показалось, едва не добавив: «как и вся его жизнь», и, усевшись напротив него, я подумал: каково ему было бы, если б он получил телеграмму от Руди – если б вместо того несуразного, жалкого сына у него отобрали меня?

Он был из тех отцов, что любят в сыновьях степень сходства с собой, каплю собственной крови без какой-либо иноме-си. Впрочем, вряд ли на свете бывают другие отцы. Он любил меня больше. Именно это нас и разделяло. Он словно выбрал из помета приглянувшегося, сильнейшего, живучего щенка, предпочитавшего сражения смирным играм. Я был своеволен, строптив, жестоко насмешлив – в него. А в Руди все было чужое. Подсунули девушку в теле мужчины. Теперь его сын, вызывавший в нем только брезгливую жалость и чувство обиды на жизнь, лежал в обтянутом брезентом лакированном гробу, и оставалось только опустить набальзамированное тело в ледяной гранитный саркофаг – рядом с точно таким же, в котором лежит наша мать.

Мы сидели напротив друг друга – потерявшие сына и брата, одного человека, но каждый – по-своему. Одиночество, может, и рвалось из обоих, но мы не искали спасения друг в друге. Может быть, и искали, но поздно. Я не простил ему его евгенистического, не рассуждающего отвращения к Руди: «Как ты смел быть навыворот не таким, как я ждал?» Я не простил ему измены, вернее, оскорбления, нанесенного им матери: я был совершенно не против бедового Эриха, уж коли Руди мне никак не удавалось затянуть в свои разбойные проказы и воинственные игрища, я получил еще одного брата, единокровного сообщника по мыслям о полете, это здорово… Но мы же требуем от собственных родителей совершенной любви, и если их любовь друг к другу не выдерживает общедоступных искушений жирной новизной: «Хочу другую, и вон ту, и всех», – то, значит, и не было этой любви, то, значит, и ты не вполне настоящий.

Любовь нашей матери означала: «Ты – царь», и мне казалось, что отец продал это свое первородство за миску помоев. Мать приняла испуганного Эриха в свой дом, но вот отца к себе уже не подпускала, и я, разумеется, был на ее стороне: отец упал в моих глазах, а Эрна не покинула изначальной своей высоты.

Я, разумеется, не верю в алхимическую связь души и лимфатической системы человека, душевного страдания и рака (не говоря уже о том, что эти самые «страдания» были свойственны матери, как угрызения совести ласточке), но когда она вдруг заболела, я не мог себя вытащить из убежденности, что отец виноват в совершившемся, что с его отдаления, отлучения от матери, с непоправимого разрыва двух людей, которые втравили меня в мир, начала незаметно слабеть, иссякать ее сила. Может быть, мне тогда было жизненно необходимо найти виноватого. Ну, того, кому можно хорошо досадить, сделать больно за то, что нашей матери больше не будет. Удаленный, невидимый, слабослышащий Бог в этом смысле меня не устраивал.

Я не простил отца тогда, а теперь было поздно, я вырос из его неподвижной, опиленной жизни, слишком долго мы прожили врозь, соседями по крови, по родству, как есть соседи по купе, пансионату, и никакое запоздалое объятие-тиски – даже если пихнет в спину горе – ничего не раздавит внутри, не вернет нам единственных дней, многих лет, на протяжении которых мы молчали – молчали, даже если о чем-то разговаривали.

Смерть Руди чугунной плитой притиснула меня к нему – живому, одряхлевшему напоминанию о прошлом, о том, что в изначальный замысел природы или Бога обо мне тогда, со смертью матери, закралась какая-то непоправимая ошибка. В учебниках психиатрии и романах Достоевского убийцы возвращаются на место преступления (негасимое адское пламя, что-то там «вопиет»), а я был как увечная собака, приковылявшая на двор, где когда-то резвилась счастливым щенком и тогда же была искалечена. Тогда я ощутил себя несправедливо обворованным, а сейчас, сидя перед отцом, вдруг подумал, а вернее, увидел с какой-то окончательной резкостью: именно то – неизбывное, неубиваемое – ощущение несправедливой беды, откровение смерти, отнятие любви и толкнули меня, выражаясь газетным языком для дебилов, «в объятия национал-социализма»; смерть втащила в меня свои бороны, плуг – все во мне уже было распахано под грядущие всходы. Я подумал: я – не исключение, а такой же, как «все». Все германцы отцовского и моего поколения, без сомнения, были отмечены этой дырой, этой детской обидой, этим ранним лишением материнской любви; каждый зажил с отчаянным чувством сиротства, с пониманием того, что ты брошен, что никто за тобой каждый миг не следит, никому ты не нужен, как матери. Каждый вдруг возомнил или ясно почуял, что он обделен самым главным, обездомлен, унижен – нищетою, войною, инфляцией, равнодушной надличною силой, природою, Богом. Голый зад и урчащее брюхо, разоренная ферма, разбитый завод, смятый гусеницами виноградник, затопленный флот, переломленные палаши и оторванные эполеты – не имеет значения, где именно у тебя нарывает, кровит, важно то, что из всех выжгли чувство, инстинкт совершенства вот этого мира, и немцы захотели его изменить или хоть наказать его, высечь. Так, как есть, продолжаться не может; если все так и будет идти, лучше сдохнуть, не жить, не рождаться вообще, и мы выбрали высшую меру протеста – убийство. Мы нашли себе новую мать, мы стали любящими сыновьями смерти.

Явившаяся по звонку отца степенная старая Клара, придавшая своим рептильным складкам положение «скорбь», подала нам коньяк и нормальный человеческий кофе, спросила, не угодно ли чего-нибудь еще, и Тильда, не коснувшись чашки, сказала, что хотела бы оставить нас с отцом одних. Отец попросил экономку показать гостье комнату и, проводив поднявшуюся Тильду глазами осчастливленной собаки, бросил раздраженно:

– Почему ты мне не сообщил, что приедешь в Борхвальд не один? В доме – молодая женщина, а я предстаю перед ней в самом непритязательном виде. – Дернул ворот халата, широко обнажив коричневую жилистую шею. – Ладно, к черту. Я рад. Рад, что ты наконец внял моим бесконечным мольбам и задумался о законной жене. Она совершенна – что тут еще скажешь? Я знал ее отца, это был человек строгих правил. Достойнейший род.

– Я рад, что вы одобрили мой выбор. По всем внешним признакам, она не ухудшит нашу породу. Но знаете, мы все-таки не лошади, человеческая же генетика – настолько темная и неизученная область, что я не могу гарантировать вам рождения здоровых, сильных мальчиков.

– Ну хватит! – рявкнул он и, высоко перешагнув порог бесстыдной детской жалобы, обнажил свою душу, нутро: – Ты остался один у меня. Да! Меня только это заботит. Ты, ты! Я свое давно прожил, впереди – только манная каша и смерть в отмеренных мучениях. Но, мальчик мой, сколько можно тебе повторять: в пределах рода ты бессмертен. Все, чего я хочу, – это чтобы ты жил. Наша кровь – это не обсуждается!

– Ну возможно, отец, у меня уже есть дети где-то в Германии или в России, и я просто не знаю о них.

– Ты до сих пор не можешь мне простить… – привычно сморщился от впившегося камня, который все не переваривался в нутре, годами обрастая едкой слизью и врезаясь, стоит нам обернуться на мать.

– Нет, отец, никаких обвинений. Это все мой проклятый язык. Простите меня. Вы знаете, я просто понимаю про себя слишком много такого, что не дает мне права думать о потомстве. Мне кажется, что немцы вообще теперь не вправе делать новых людей.

– Что значит «не вправе»? Из-за чего – из-за войны? – спросил он с презрением. – Кому когда война мешала? Наоборот, подхлестывала, нет? Ты сам был зачат за неделю до моего отбытия на фронт. Ты думаешь о том, что будет с Германией завтра? О нашем поражении, позоре? О том, где и на что будут жить твои дети?

Он не мог не увидеть, что я уже не состою из уверенности, непрерывного чувства, что я – настоящий, и, конечно, он мог объяснить мою внутреннюю пустоту приближением красной клокочущей жижи к Берлину. Объяснить – тем, что я со своими люфтваффе уже не способен удержать над Германией небо. Но я видел, что он понимает, что мое омертвение не сводится к «обреченности на поражение», что меня проломила не только смерть Руди.

– Да, русские раздавят нас. Теперь, когда их танки прошли по топям Белоруссии, как по Унтер-ден-Линден, счет пошел на недели, часы. Ближе к пятому году войны их генералы наконец-то научились концентрическим ударам и охвату. Очаровательное дерзкое, непредсказуемо прямолинейное решение. Ты знаешь, что я говорил об этом еще до начала всего. Фюрер слишком боялся, что Сталин нападет на нас первым. Как будто из этого следовало, что нам надлежит идти на Москву, как будто финны нам не показали, как можно обескровить этого медведя. Это вопрос своей земли, мой мальчик. Никто и никогда не мог осилить русских на их территории… А, черт, к чему теперь все это стариковское брюзжание? Теперь, когда мы потеряли пятьдесят дивизий, тем более надо спешить. Ты слышишь? Ты должен все сделать сейчас. А иначе зачем ты связал свою жизнь с этой женщиной, зачем потащил за собой, зачем дал надежду, что все будет так, как ей мнилось, как у ее прекрасной матери с ее достойнейшим отцом? Или ты хочешь ею закрыться от своей пустоты, хочешь, чтобы она пожалела тебя? А кто пожалеет ее? Через матку, мой мальчик, – через что же еще? Ты видишь все немецкое ничтожество, ты видишь нашу… скажем так, неправоту… а, черт! Ты видел в России, что мы убиваем слишком много гражданских, слишком много детей, и ты решил, что и своих ты зачинать не должен?

– И это не кажется вам справедливым?

– Не кажется. Потому что тогда – кто начнет все сначала? Дети – это возможность и даже твой долг начать все сначала, построить иное.

– Начать еще одну войну – на этот раз уж точно святую и победоносную?

– Тогда не морочь этой женщине голову. Иди и скажи ей все прямо сейчас: что ты не намерен, не хочешь, не вправе давать ей надежду, и пусть она ищет другого мужчину, который не настолько совестится жить. Она-то уж ни в чем не виновата. Она хочет быть счастливой женою и матерью. Пусть это у вас не получится, пусть завтра тебя сожгут англичане, но пусть она видит, что ты тоже хочешь, иначе не стоило брать ее за руку.

– Я хочу уберечь ее, потому и женюсь. Она ведь была с заговорщиками, с известным вам фон Тресковым и прочими. Но весь идиотизм создавшегося положения в том, что и со мной она не в меньшей опасности, чем без меня. Может быть, даже в большей. Я хотел дать ей то, чего нет теперь даже у фюрера. Положение священной коровы.

И я рассказал обо всем – плотоядной трясине с табличкою «Майгель» и своей несвободе.

Брыластое лицо отца не выражало ничего, кроме спокойного внимания да застарелого презрения к миру Herrenvolk – победивших холопов, которые ведают нашей жизнью и смертью.

– Мне кажется, ты делаешь им много чести, мальчик мой. Остерегаться их, конечно, стоит. Вероятно, промышленники, о которых тебе говорил этот Майгель, в самом деле довольно могущественны, но позволь… – Он взглянул на меня ледяными глазами матерого лиса, штабника, паука тайных нитей. – По-моему, их построения можно разбить одним ходом. Насколько я понял, они занялись тобою без ведома их генералов, без ведома Гиммлера, так? И что тебе мешает обратиться к этому субъекту напрямую? Добиться приема, отправить письмо. Рейхсфюрер, за вашей спиной группа лиц из СС пытается установить контакты с врагами фюрера и нации – с моею помощью и через представителей высшей аристократии Швеции. Я как немецкий патриот и все такое прочее… Тебе предложили помочь этим крысам бежать с корабля, и вряд ли рейхсфюреру это понравится. Ты присягал на верность Рейху, а не всякой шушере. Даже этот нелепый ефрейтор имеет представление о чести…

– А эти предали его, как Иуда Христа.

– Узнаю своего ядовитого мальчика. Ты знаешь, есть еще один рецепт. Мы, Борхи, всегда спасались от смерти в окопах. От смерти, суда и даже понимания того, что все бессмысленно. Вот черт, все время забываю, что твои окопы в облаках. Отправляйся на фронт, и посмотрим, как эти холеные твари тебя арестуют. Не думал, что когда-нибудь произнесу такую пошлость, но ты – герой нации, ты командуешь лучшей эскадрой, и Генеральный штаб люфтваффе будет бить во все колокола. Ты, конечно, боишься за Тильду. Но послушай, мой мальчик: им нужны наши связи – ты им нужен живым. А без Тильды – что за прок от тебя? Впрочем, черт его знает – они ведь казнили и Бека, и Ольбрихта, фюрер так взбеленен, что они даже Роммеля, верно, похоронят теперь как героя, под залпы. Но мне все-таки кажется, что твой случай другой. Тут интрига внутри их крысиного ведомства, и ты можешь рассчитывать на защиту рейхсфюрера. Это пат, мальчик мой: они обвиняют в измене тебя, а ты – их. Они рассчитывают на твою наивность и на твое животное стремление сохранить свою жизнь. Но желание жить и стремление сохранить свою шкуру – это разные вещи, а иногда взаимоисключающие, так ведь?

Он предлагал хорошие пилюли, я и сам помышлял о подобном письме и о прочих кислородных подушках. Да, наверное, эти таблетки подавят паскудное чувство ошейника, но не убьют во мне того, что дал почувствовать мне Майгель, того, зачем он приходил на самом деле, – получить мою «душу», мое существо; не убьют окончательной правды моей нераздельности с ними.

Я прижался губами к отцовской руке и едва различимо, но все же почуял то простейшее, невыразимое, чем питался отец, что он брал у меня – голоногого мальчика с планером, непроницаемого божка с космически бездонным сонным взглядом, раскаленного тельца, обросшего пухом и стеганым шелком: радость первых шагов, и молочных зубов, и маневров латунных солдатиков в пыльной ковровой пустыне, важность не пропустить боевые болячки на белой, поразительно чистой и крепкой единственной коже, зачерствелую корочку на заживающей детской коленке… колупнуть ее ногтем – и покажется розовая, обнаженная, новая плоть; так вылезают из земли упрямые зеленые вихры, так саламандры сызнова отращивают хвост.

Отец ничего не просил, но хотел наглядеться, напиться моей молодой победительной силой, ощутить, что во мне эта сила по-прежнему есть; я отчетливо чуял ненаедную жадность покинутого старика – так, улегшись на землю, слышишь телом, как сохлая почва чует ток твоей жадной, веселой и яростной крови.

Я спустился во двор. Зажиревшие псы разлеглись на последнем осеннем припеке. Шесть коричнево-серых куцехвостых щенят, повалив молодую усталую мать, упираясь ножонками в брюхо и в землю, приросли к ее сильно оттянутым розоватым сосцам. Я вспомнил, как мы с Эрихом и Руди хватали за задние лапы таких же подслепых щенков и оттаскивали их от суки, наслаждаясь их визгом, пока их мамаша не вскакивала и не щерила зубы с угрозным рычанием, и как Руди искусно воспроизводил ее гневный, страдальческий лай, переводя его на человеческий язык: «Я вам дам, я вам дам! Рву-рву-рву-загрызу-за-щеночков!» Щекотно намокли глаза, колючая вода расперла горло.

Спустя два часа мы отдали Руди последнее – час крестных знамений, молчания и живой неподвижности. За ужином Тильда почти что ничего не ела и пила только воду.

– У тебя аппетит, как у фюрера после поражения под Сталинградом, – не вытерпел я.

– В таком случае я буду есть с превеликой жадностью, – отвечала она без улыбки. – Сознавая, что каждый проглоченный мною кусок и стакан молока отстраняют меня от него. Всей этой банде вегетарианцев, наверное, очень приятно, что я вместе с ними морю себя голодом.

Пожелав доброй ночи отцу, я поднялся за ней в нашу комнату и, усевшись на старую оттоманку в углу, смотрел, как она вылезает из черного платья-чулка, вытягиваясь из него, словно ящерица из собственной кожи.

– Ну, что твой отец говорил обо мне? – с живым любопытством спросила она.

– Во-первых, глядя на тебя, он вспомнил, что наша мать первой в Берлине пошила себе платье из джерси, пойдя на поводу у этой брючницы Шанель. Это сильно ускорило течение событий, приведших к моему явлению на свет. Казалось, что мать выходит на улицу в нижнем белье, и страшно хотелось вот это белье с нее поскорее содрать. Короче, ты ему понравилась.

– И он уже заговорил с тобою о наследниках? – взглянула она на меня безулыбчивыми, холодными, усталыми глазами, и ее засургученные смертью Руди подростковые пухлые губы не дрогнули в безотчетной улыбке, оставляя надежду на то, что она всего-навсего шутит, понимая: не время – завтра немцев придут убивать в их домах, горе будет беременным и кормящим сосцами в те дни.

– Он говорит о них с начала моей половозрелости. Теперь у него появилась невольная союзница.

– Эта невольная союзница может легко вступить с ним в сговор, – сказала Тильда севшим, обрывающимся голосом – как будто бы не горлом, а откуда-то из самого нутра – и, неотрывно глядя на меня с бесстыдной жадностью и жертвенной решимостью, не то насильственно, не то помимовольно улыбнулась: – Но для того, чтоб заложить вот эту маленькую бомбу, необходимы двое, так ведь?

Я молчал – что тут скажешь? Ведь нам в самом деле ничто не мешало собрать, завести машинку рождения в мир, производства чьего-то визгливого права на рай – мешало то же самое и с той же обыденной неумолимостью и силой, что и каждой немецкой семье или паре: вездесущие американские бомбы и отсутствие воздуха будущего – точно так же, как гражданам Средневековья и Новейшего времени мешали эпидемии чумы, испанского гриппа, мировых революций, постоянная проголодь и сырая вода. Тогда «бессмертие в пределах рода» приобреталось крайне просто: плоди, как крольчиха – и кто-нибудь из десяти орущих красных, сморщенных, даст Бог, и доживет до своей детородной поры, не умерев от воспаления легких и убив твою смерть. В этом были едины дворяне и простолюдины. И сейчас Тильда скажет, что в наших родильных домах, как и прежде, нет свободного места, что подобное учреждение можно разрушить двухтонной авиабомбой, но нельзя от него отказаться, закрыть; что если не сейчас, то никогда, быть может, мы с нею не сделаем нового единственного человека, не испытаем этой… этого… того, что смешно назвать «счастьем». Дети – это простейшее, необсуждаемое принуждение к любви, настоящей, такой, когда любишь кого-то другого сильней, чем себя.

– Почему ты молчишь? Ты боишься? Чего? – говорила она, глядя внутрь себя, в пустоту своего живота. – Ты не видел в Берлине беременных, женщин с колясками? Все эти развалины, горы камней, обломки мебели, пожитки, трупы на тротуаре – череда самых разных безжизненных ног, молодых, стариковских, босых или в модных чулках с инкрустацией – и вот эти гусыни с огромными округлившимися животами, которые – ну извините – теперь уже не могут не расти. Что же, всем им не страшно? Или их подобает причислить к разряду недочеловеков, уж если их волей управляет животный инстинкт, властный голос простой человеческой матки? Я знаю, Герман Борх, что летчиков иногда убивают, но это не кажется мне основанием бояться – скорей наоборот. У немцев нет другого времени рожать. У нас с тобой другого времени не будет. Только время войны или после войны. Глупо ждать наступления какого-то завтра, если каждого могут убить хоть сегодня и никакого завтра, даже самого ужасного, для тебя не наступит. Надо просто любить, а во всем остальном доверяться судьбе. Если не суждено – ну так что же, ты сам говорил нашим бедным друзьям о расплате по русскому долгу: женою за жену, ребенком за ребенка, матерью за мать. Неужели ты думаешь, что родительство сделает нас еще более уязвимыми и беззащитными, чем мы есть на сегодняшний день? А ты не думал, что такой вот выпирающий живот – это самый надежный таран и броня в наши дни? Или русские звери воистину никого не щадят? Мне-то кажется наоборот: если что-то и может удержать их от зверских расправ, то такой вот живот.

Я мог бы сказать ей: она ошибается, нет ничего такого, что не мог бы сломать и сожрать человек, русский он или немец. Но я знал и другое: дети – не для того, чтобы ты прикрывался их малостью и чистотой, не для того, чтобы отдать твои долги, – долги эти никто отдать не может, даже если умрет, вденет голову в петлю, и дети тоже их не отдадут, поскольку вырастут и сами заживут по-взрослому. Воля к жизни не может не быть волей к смерти другого, идет ли речь о месте в университете или о куске хлеба. Ты знаешь: мир – это война, проценты, прибыли, прибавочная стоимость, ошметья мяса и обглоданные кости; тут меняют только обертки и ценники: порой людям проще убить, чем купить, порою же – наоборот, суть одна – много глоток и мало еды, можно только подняться наверх, стиснув зубы на горке, как мы со Зворыгиным, или, выпустив ручку из пальцев, навсегда пойти вниз, в пищу более сильному зверю. Ничего не изменишь, только это дано. Но вот дети все портят. Мешают. Детский взгляд все меняет – непереносимо. Когда они плачут, кричат, когда большие люди бьют их, как приблудившихся дворняжек, сапогами, чтобы просто заткнуть, погасить этот визг, вот тогда понимаешь: надо что-то немедленно здесь изменить. Должен – ты. Смотрят ведь на тебя.

3

Шагают, замерли, крадутся… Каждый шаг, каждый шорох режет слух, как осока – перепонки меж пальцев. Все острей, все тревожнее тянет навстречу будоражащей пресною сыростью, тиной, серным запахом илистой черной земли, горьким духом омытых водой и сопревших древесных корней. Ползком подобравшись к обрыву, с кремнистого яра увидели разглаженный серый простор: река оказалась не столь широка, как боялись, тот берег – отчетливо виден, высокий, богатый расщелинами, переходящими в заросшие коричневым бурьяном протяжные ветвистые овраги. Левее, на десять часов, виднелось скопление червонных чешуйчатых крыш как будто подожженного закатным солнцем городка, курящиеся трубы белых домиков, полупрозрачные, обобранные осенью сады. Правее синел непроглядный сосняк, к нему вела изломистая, узкая, но вроде бы глубокая овражная вилюжина – в него-то и юркнуть, рванув от воды.

Отпятились в лес, скатились в ложок, залегли. Совет держат: как? Да вот же – напротив того сосняка. В овраг и направо, вперед и наверх. Саженками, ночью, а как? Но чувствуют всем своим телом, по хриплому дыху, по виду своих остроребрых боков, по стынущему блеску глаз друг друга понимают: не выдюжат вплавь.

Ершов, поразмыслив, послал Свинцова в разведку вдоль берега – найти спуск к воде понадежнее, прощупывая брюхом перепады, а если вдруг чудесно повезет, то и найти бесхозное плавсредство. Любухин с Павличенко забрали каждый пару летунов и двинулись в глубь леса на поиски валежин – решено было выволочь к берегу пару-тройку лесин подлиннее и, держась за сучки всей ватагой, что есть мочи грести на тот свет в антрацитовой темени ночи, перебивая тихое течение и надеясь успеть до гребнистой белопенной стремнины.

В сгустившемся зеленом полумраке Любухин, Зворыгин и Зыков отыскали две сломленные худосочные сосенки. Вернувшийся Свинцов поведал о пароме напротив того городка, который они сразу же увидели с обрыва, о грунтовой дороге, о крестьянских подводах и о дюжине лодок, причаленных рядом с паромом. О том, чтоб соваться туда, нельзя было и думать: пяток усатых чехов-полицаев барражировали вдоль реки и варили уху у причала, а самое главное – телефон в полосатой шлагбаумной будке.

– Мы бы их, предположим, заделали, – проурчал зверова-то Свинцов, – только связь у них с берегом, связь. Не на нашем – на том берегу будет шухер.

К ночи здорово нахолодела земля. Знобко жались друг к другу в своих ветхих лагерных робах да подаренных падкими на материнскую жалость девчонками кацавейках и ватных штанах. Где уж было, казалось, отогреться о жесткие остроребрые спины друг друга? Но струилась еще по их жилам горячая кровь, и как будто уже сообщались тела, и кому было мало своей, согревался чужой.

Наутро обметало инеем траву, забелило подножия дубов, приречная земля подернулась ледком, залубенела, на беглецов дохнуло близостью серьезных холодов. До высокого солнца они с величайшими предосторожностями и червячной, улиточной скоростью продвигали лесины к воде, замирая при каждом отдаленном невнятном, подозрительном звуке, каждом встрепете крыльев иглоносых коричневых вальдшнепов. Безумолчно чечекали и чуфыркали птицы, скрипели ржавыми своими голосами неугомонные злодейки-сойки, беспрерывно терзая живущих на пределе внимания людей; тетерева пернатыми снарядами прошивали чащобу, срывая с веток ворохи пожухлых пестрых листьев. Все казалось, что кто-то говорит человеческим голосом в полуста только метрах от них, приближается к ним, дышит в спину, и вот, полнозвучный в лесной тишине, великанским арапником хлопнул винтовочный выстрел, и как будто по ним, из кустов, открывая охоту на них, вразнобой прогремело сразу несколько ружей. Это было так страшно, что каждый услышал разрывающий душу и мозг властный лязг: «Мютцен аб! Штильгештанден!», похотливый восторженный гогот горящих снегириным румянцем ублюдков: «Отто, отто, фриш фляйш! Руссиш фляйш! Ахтунг! Ахтунг!»

– На реке бьют – за птицей! – хрипнул закаменевший в напряжении слуха Свинцов. – Охотники, мать их! Все, ребята, сидим. Или как, может, мы их пощупаем? Аккуратно, майор? Может, лодка у них?

– Не сметь, Свинцов, сидеть!..

И до жемчужно-серых сумерек сидели в черном ельнике, сторожа каждый выстрел и всполох утиной охоты, больше всего боясь заливистого лая непременных легавых собак, и слепая, безумная радость обнимала их полымем, когда выстрелы делались тише и глуше и трескучее эхо укатывалось вниз и вниз по реке, а потом, ближе к сумеркам, властно навалилось на всех и почти что лишило и слуха, и нюха граничащее с забытьем равнодушие.

В черносмородиновой темени ощупкой двинулись к реке, сволокли две лесины к урезу, столкнули и, словно уж насквозь прохваченные сыростью, предвкушением первых разящих ударов холодной воды, стиснув дробно стучащие зубы и напружив до каменной твердости мышцы, малахольной бурлацкой артелью взломали вороненое тучное остекление реки. Не боясь оглушительно мощного плеска – на брюхо, и несметь патефонных иголок впились в опаленное тело Зворыгина. Вода настегала их лучше кнута и веры в тот свет – немыслимо, несбыточно далекое заревое, набатное «наши». Гребли изо всех сил и жил, хватая с лошадиным храпом воздух и обессиленно наваливаясь тряпичными, очугуневшими от ледяной воды телами на сосну. На быстрине их стало разворачивать, увлекать по течению к парому, отрывая горящие лубяные ладони от сучьев; гребущий перед ним, Григорием, Ощепков то и дело с надрывным стоном упускал осклизлое бревно, и Зворыгин хватал его то за ворот, то за волосы и притягивал вспять с такой силой, что Ощепков касался своею щетиной его занемелой щеки.

– Держись, комдив, держись… – Ноги стискивало, точно мерзлым железом, и казалось, что их отнимают кусками. Боль вливалась в суставы, как свинец в просверленную бабку-свинчатку, и казалось, что легкие переполнены болью и льдом.

Холодовая бездна с доброй, мягкой настойчивостью неосильно тянула, звала, тонким звоном сулила приют запаленному сердцу, заставляя поверить, что там, только там, в погасившей сознание ласковой тьме, может стать человеку легко и приятно, только там может кончиться вся его маета… И когда остамелые ноги коснулись кремнистого дна, то никто не поверил, что под ними воистину твердь, и не выпустил сучья, как будто уж вросшие в ледяные ладони, и не сразу сознал, что ползет на коленях, толкая бесполезное дерево к берегу.

Повалились и влипли в студенистую землю, не чуя, что по спинам идет перекатами ледяная вода, вообще ничего уж не чувствуя, ни единого органа в опорожненном, изработанном теле. «Х-х-хы-и-и-и-и!», «Х-х-х-а-а-а!» – как один человек, тщились выхаркать плескавшуюся в ребрах, ищущую выхода мокроту, с частотой общей дрожи хватали сырой обжигающий воздух, который драл наждачною теркой нутро.

– Братцы, дальше… прошу вас… – услышал Зворыгин глубокий, прерываемый неодолимой икотой умоляющий стон. – Иначе… подохнем… тут… лежа. Надо двигаться, слышите?.. двигаться…

На локтях и коленях Зворыгин куда-то пополз, ощущая, что на ноги встать он не в силах, как ребенок, которому предстоит научиться ходить. Все, что мог, что могло из него изойти, было выхаркано, но мутило не переставая. Слепо мыкаясь в темени, сталкивались задубелыми лбами, не могли ни окликнуть, ни услышать собрата. Неизвестно каким стадным чувством держались друг друга. Где уж тут было им отыскать тот овраг, на который нацеливались, по которому предполагали подняться в тот самый, подходящий для жизни сосняк? Все, что ими владело, – забиться в сухую бурьянную непролазь для сугрева, да в любую нору, где возможно, прижавшись друг к другу, унять колотящий, корежащий тело озноб. И забились в кугу, в камыши, что-то бритвою врезалось в перепонки меж пальцев – осока.

Вдруг Григорий почувствовал, что ползет ровно как по расквашенной на просушку перине. Под руками его и коленями плотоядно зачвакала топь, и быстрей, чем в сознании отсырелою спичкой мигнуло: «Болото!», чей-то крик шилом впился Зворыгину в уши:

– Та-а-ну-у!..

– Стой! Куда?! Всем стоять! По порядку на первый-второй! – перекрыл властный голос Ершова хрипящее разноголосое «в-гроб-разъязви!» – Все ко мне, я на твердом, на твердом! И за мною – гуськом, как за курицей! Все ложись! Равномерно всем телом дави! А иначе утопнешь! Вперед!

Прав майор, это физика, только так и возможно пересилить засосы трясины. Как болотные гады, ужи, медяницы, пиявки и прочая бесхребетная мразь, поползли по зыбучей и липкой, как деготь, похотливо уступчивой массе, окликая друг друга потаявшими до паровозного сипения голосами и судорожно лапая обмазанные ледяною патокою пятки того, кто телепался впереди. Пузыристая гнилостная жижа подступала ко рту с каждым вздохом, столярным клеем схватывала веки вездесущая студенистая мокрядь, а тело будто знало само, как ему распластаться и какие расчалки под кожей задействовать, чтоб не утопнуть.

Ползущий передним Ершов с задохнувшимся стоном ухватился за что-то спасительно твердое. Вот и руки Григория сцапали склизкую узловатую ветку – подтянувшись, упал на нее животом. Упираясь ладонями в закрутевшую грязь, он прополз еще несколько метров и – как будто бы оборвалась в нем последняя тяга, налегла на хребтину плита – повалился ничком.

Сколько он пролежал в забытьи, неизвестно – может, час, может, только минуту. Бог знает как он очутился в объятиях сбившихся в кучу собратьев, и продрогшее тело его завибрировало в общем ритме со всеми телами, как трясутся пшеничные зерна на веялочном решете, отделяемые от мякины, а потом они разом тягуче завыли, ничего, кроме этого, не способные сделать для того, чтоб согреться…

Тяжелое мглистое небо уделяло глухому овражному дну так мало слезливого света, как будто не верило, что схоронившиеся в буераке люди еще живы и что им еще нужен какой-нибудь свет. Тело было оковано, сведено и раздавлено болью, в руки-ноги как будто забили железные скобы. Словно вылепленные из речной глины лица шли трещинами при попытке что-либо сказать или просто вздохнуть, насквозь сырая и пропитанная болотной жижею одежда облепила простывшее тело, точно невыносимо горячее тесто, и, ссыхаясь, стянулась на теле ледяной тесной коркой.

На чужих, остамелых ногах поползли вверх по днищу, пробиваясь сперва сквозь камыш, а потом сквозь матерый бурьян. Впереди шли нюхастый Свинцов и Любухин, за ними, приотстав метра на два, Зворыгин и Болдырев. Направо, за кромкой оврага, виднелись низкие разлапистые кроны редких сосен – не та, не та волшебная чащоба, которая туманно и сказочнонедосягаемо синела на этом берегу, представившись им с того берега лучшим укрытием. Налево – только сизая глухая пустота. Сторожкий Свинцов опустился на брюхо, пригибая к земле и Зворыгина с Болдыревым, прополз метров десять и вскинул дрожащую руку, привычным жестом останавливая всех. Он должен был первым доползти до вершины оврага и, выжав башню из укрытия, обшарить взглядом местность – заслышав же любой тревожный звук, немедля замереть.

Он проделывал это стократно, но, видать, пережитое ночью и в нем притупило звериные чувства – сразу выполз из узкого, обмелевшего русла на чистое. Зворыгин сам не понимал, почему он полез за Любухиным вверх, не подчинившись приказному жесту непогрешимого Свинцова. Гортанный лязгающий вскрик, упругий серый всполох. Неуловимый миг – и грузное, упитанное тело повалилось в овраг прямиком на Любухина, и Григорий услышал упругое бульканье – точно из горлышка опрокинутой рядом бутылки.

Сазаньи судороги павшего пружинами толкнули Зворыгина вверх. В то же неуловимо короткое дление – воспринятое им, Зворыгиным, как вечность, так же, как это делалось в воздухе с ним, – он увидел в упор голубень остекленного ужасом взгляда, белизну бесконечно чужого лица и, рванувшись, поймал руку немца, которая царапала ногтями заколодившую крышку кобуры. Будто невыносимо чесалось бедро – так нелеп был хватившийся фриц. Дернув кверху широкую кисть офицера, Григорий кинул немца себе на хребет и, подсев под тяжелое тело, бросил через себя; распрямился и, чуя враждебный упор и надсад, все корчуя хрустящую руку, безотчетно, как лошадь копытом, ударил каблуком по напруженной шее. Светло-русая, с белым пробором в волосах голова с хрястом вывернулась, словно немец рывком попытался заглянуть себе за спину – и ему это с непоправимой лихвой удалось.

Тонкий, будто бы детский отчаянный вскрик просверлил эхо близкого выстрела, перейдя в захлебнувшийся клекот и писк, – и Зворыгин, крутнув головою, увидел Свинцова, что вкогтился в кадык невысокого щуплого фрица и со скоростью швейной машинки, короткими, точно в давке, движениями трижды ткнул его в брюхо ножом. Выражение лица у Свинцова при этом было странно заботливое, виновато-просительное, точно он уговаривал немца не биться и не верещать, даже как бы его убаюкивал и хотел уложить его наземь с возможною бережностью, – потому-то смиренный его зверской ласкою человек и обмяк так покорно и быстро, в свой черед благодарно улыбнувшись Свинцову перекошенным ртом.

На одетом стерней сером поле никого больше не было. Справа – чахлый, густеющий в гору сосняк, слева – красные черепичные крыши села. Свинцов вонзил в Григория безумный, неузнающий взгляд и крикнул ржавым голосом:

– Оружие возьми его, оружие! Все сюда, все наверх! Ходу, ну! К лесу, к лесу! Давай! – и потащил запоротого фрица за руки к оврагу.

Любухина пружиной выкинуло из оврага: страшен был он, как выползень из болотных глубин, – чернолицый, клыкастый, с колтунами свалявшихся в глине волос. Зворыгин нагнулся над горячим еще офицером и, несказанно остро ощущая молодую отмытую свежесть и тугость гладко бритой щеки, запах одеколона, душистого мыла, портупейных ремней, табака, офицерского лоска и планов на сегодняшний вечер, осязаемо связанных с женщиной, скреб ногтями застрявший вытяжной ремешок кобуры. На чугунно чернеющем, косо вывернутом горбоносом красивом лице застыла вдавленная каблуком Зворыгина гримаса воющего ужаса и боли; рот с подростково пухлыми фигурными губами был оскален, точно в кресле зубного врача, но мертво косящие залубеневшие голубые глаза смотрели в небо со спокойной, отрешенной задумчивостью, словно немцу еще предстояло допытаться до сути того, что Зворыгин с ним сделал, и теперь можно было никуда не спешить.

И все это Григорий видел, чуял, понимал, пока его руки с откуда-то взявшейся хищной сноровкой рвали из кобуры вороненый, воняющий ружейным маслом пистолет, прохлопывали немца по карманам, по бокам, вытаскивая и запихивая за пазуху блестящий портсигар, бензиновую зажигалку желтого металла, надорванную и надкусанную плитку шоколада…

– Брось, дура! Ну, взяли! – подбежавший Свинцов захватил фрица за руку и потянул. – Да бери ж ты его, в бога мать!

Зворыгин взялся за ноги, рванул, засеменил, увидев, что все девять человек грязно-серою цепкой припустили к лесочку и последним бежит, хромыляя, Ощепков.

– Ат падла, отъелся!

Качнув, они сбросили тяжкое тело в овраг, едва не свалившись туда вместе с ним.

Свинцов швырнул в овраг связистскую катушку с красным проводом, упавшую немецкую пилотку, консервную жестянку, из которой немец черпал на ходу… и завыл сквозь сведенные зубы, услышав, что он прибирался напрасно. На окраине близкой деревни взревели моторы.

Пригибаясь, метнулись к леску. Далеко за спиною, нахлестывая, пастушеским кнутом захлопали винтовочные выстрелы. Растущий гул моторов, казалось, вот-вот подомнет их. Ворвавшись в сосняк, обернулись: в невероятной близости от них увалисто бежал колесный броневик, через миг в этом ходком корыте поднялся солдат и повел автоматным стволом. В сотне метров залопалось жареное. «Тиу! Тиу! Тьють-тьють!» – пули с визгом общелкивали костяные стволы, расщепляли в лучину и косо срезали деревца перед носом, чуть левей, чуть правей от бегущих, обдували макушки, оставляли на соснах розоватые метки, как будто бы отмечая засечками убавлявшийся рост беглецов, пробирая все тело потребностью и невозможностью сделаться еще ниже и меньше.

Вскарабкались на гребень, обрываясь, и, покатившись под уклон, вломились валунами в самую глухую непролазь. Не чувствуя несметных укусов и порезов, лезли дальше, уходя от трескучего уха пожара, соловьиного посвиста пуль, и задубевшая от грязи, приросшая к коже одежда теперь служила им защитой от сучков. Так прошли с три версты и упали в обжимавшем поляну еловом подросте.

– Не пойдут, суки, в гору… не сунутся… все! – пал ничком со Зворыгиным рядом потрошеный Свинцов.

Троекратно из них были вырваны силы – рекою, болотом и нежданной короткою дракой-гоньбой. Сколько раз уж казалось: ничего не осталось, все выметано, но вот откуда-то брались, кем-то свыше вдувались в них силы, а быть может, звериный страх смерти продолжал бить в утробе глубинным ключом, подымал и толкал, вымывая изо всех их суставов и жилок свинцовую боль.

Насосавшись впрок воздуха, двинулись наискось от недоброй реки, протащились еще с три версты, выдираясь из цепких капканов хвощей, набрели на заваленный палой листвою овраг и скатились в него.

– Все, ребята. Иначе подохнем, – прохрипел непрестанно и часто носивший боками Ершов. – Если нас обложили, так уже обложили. Будто ждали нас фрицы – сразу, сразу на выстрел. Неспокойно у них тут, выходит.

– Ну, опять партизаны, – покривился Свинцов.

– Да, Свинцов, партизаны – тут, рядом.

– Да я и не против, – сказал Свинцов, возясь с захваченным у немцев карабином.

В серых сумерках он подобрался к Зворыгину.

– Слышь че, летун. А я смотрю, ты из лица не вылинял особо: немца-то снял без крови – или, может, тебе не впервой? Не полощет тебя.

– С устатку, видать, не полощет. Силы нет уж пугаться.

– Ну да. Правда, что ли, ты – дважды Герой, фрицев сбил комариную тучу?

– Были и у бабки круглые коленки.

– Это точно, Зворыгин. Теперь-то они, прежние заслуги, не считаются. Плен поверх наших звездочек лег. Вот мы идем, к своим идем, и уж коли случится такое – дойдет кто из нас, думал ты, как нас встретят? В плен сдались – это как называется? У родной нашей партии – как? А вот так оно и называется, что сказать неприлично, – предатели родины. Я ведь знаю, Зворыгин, я за линию фронта ходил и, бывало такое, возвращался не сразу, с приключения разными – так в особом отделе всю душу вынали: где был? Вот сидит лоб здоровый и глядит на тебя, будто ты там, у фрицев, на легких хлебах подъедался и вернулся с заданием дезинформации и тэ дэ и тэ пэ. Вот придем мы, допустим, сказку нашу расскажем… ведь сказку… самолет захватили – бывает такое? Это ж, братец, почище воскрешения Лазаря. И чего же, поверят они нам? Свой народ фронтовой, тот, как мамка родная, поверит, а эти? Те, которым дано нас судить? Почему не погиб смертью храбрых? Почему не пошел на воздушный таран? И поди докажи, что ты в лагере делал, кем был. Может, ты надзирал там за нашими, потому-то и цел до сих пор. А то, может, еще где на фрица по своей доброй воле горбатился. Ну, за пайку продался. Может, даже их форму надел. Вы-то, вы, летуны, как-никак, а учили, выходит, их курсантов маневру. Э, да что там. В плен сдались – и весь сказ. Виноваты. Будто им невдомек: кто за линию фронта идет, глубже всех в пекло лезет, тот и в плен угодить может запросто. Это что же – на смерть, значит, можно идти, а до плена как будто дорожка другая. А тому, кто в тылу гужевал, пропуск в новую жизнь: в плену и окружении не был. Перед родиной чист. А вот мы не чисты. Смех паскудный один. Что молчишь-то, Зворыгин? Ладно к стенке поставят, а то, может, идем мы с тобою из лагеря в лагерь. Вот иду – и такое навалится: лучше б сдох от поноса или хлопнули бы вот сейчас, умер с волчьим оскалом, и вся недолга. Когда немец тебя, он на то и фашист, озверелый народ, мы давно дружка дружку за людей не считаем, и душа не нудит, когда горло им режешь, а когда, брат, свои… то это сердце кровью закипает.

Зворыгин молчал. Все эти вопросы вворачивал в зворыгинский мозг еще тот немецкий слизняк-искуситель, и Григорий ответил на них за неделю до воздушной тюрьмы. Явь немецкого плена неделимо вступила во владение зворыгинской волей, сознанием, телом, и суровый, неправый, безумный суд родины был такой же далекой, ледяной, заполярною явью, как и завтрашний день, как и вольный ход в небе, как и эта минута. И почти что такой же далекой советская родина оставалась сейчас – как сморщенное личико зворыгинского сына или дочери, как лицо его Ники, как лицо его матери, на золотой заре младенчества склонявшейся к нему.

– Мы-то знаем, как будет. Старики вон, Ощепков с Ершовым, тоже все понимают, наверно, – давно в Красной армии. А пацан твой, Соколиков, прочие? Их же вера ведет. Да какая там вера?! Мать родная покликала, родина-мать! – сиплый голос Свинцова окреп то ли в злобе, то ли в чувстве сиротства. – И идут они, зная, что мать их обнимет, их усталые ноги обмоет, за все горькие муки отлюбит, вещим сердцем увидит, каково было им. А придут – не в землянку, не к печке, не в народ фронтовой, а за ту же колючку. И какая-нибудь тыловая отборная дрянь с сытым рылом, которая нас на священный порыв вдохновляла из теплышка, – кулаком по лицу, кулаком. Признавайтесь, паскуды, как родину продали. И по морде опять. Да и что там по морде? Можно ведь и не бить. Если б это по телу, а то ведь по душе. Это нас-то, нас, нас за своих не признать? Мы же там… мы же к вам…

– Нам до того еще ползти не доползти. На встречу с родиной, выходит, как на смерть, во все глаза не поглядишь. Или что же теперь – не идти?..

В предрассветной лесной непрогляди пошли – норовя до высокого солнца уйти от реки, от вчерашних охотников как можно дальше. Раздвигали еловые лапы, нащупывали шероховатые сосновые стволы; в десяти шагах было ничего не видать, а вокруг все шуршало, шепталось, шелестело, пощелкивало, беспрестанно будило тревогу; то и дело мерещились рокот моторов, лязг чужих голосов, рев пожарной сирены, а потом становилось понятно, что это просто гукают совы и пыхтят под ногами ежи, сами, верно, от страха обращаясь в иглистый клубок, железно нащетиниваясь и пряча потешные свои свиные мордочки. И вдруг небывалый и жуткий в своей обыденности взвизг – совершенно изжитый из памяти звук человеческого и машинного мира – пронизал неохватное дремное, зачерненное ночью лесное пространство, впился в душу и слух, и не сразу назвали по имени этот паровозный гудок, полный грусти напрасного, безответного оклика и навечной разлуки.

– А вот и железка, ребята, – просипел вросший в землю Ершов. – И, похоже, ведет на восток. Эти фрицы вчерашние, верно, к ней и тянули свой провод. Ну чего, будем двигаться вдоль? Подождем – развиднеется малость, а то в этих потемках и рельсов под собой не увидим…

Занялся на востоке ледяною полоской день, посветлело над лесом холодное аспидно-черное небо, но они еще долго не трогались с места, боясь заплутать в затопившем чащобу молочном тумане, поглотившем все неповторимые частности этого леса, что могли послужить пришлым людям надежными вешками. А когда рассочилась белесая мгла и чуток завиднелись верхушки рослых мачтовых сосен, то Ершов, поразмыслив, отправил Свинцова, Любухина и Павличенко на юг, в туманную невидь, откуда доносились пронзительно-печальные гудки бегущих днем и ночью эшелонов.

Вернувшись где-то через полтора часа, те доложили о высокой насыпи двухлинейной железной дороги, рассекающей лес в девяти верстах к югу. Направление было определено. Началась бесконечная пытка разнородными звуками, порождавшими самые дикие галлюцинации слуха: «стреляют!», «идут!». Каждый день подползали к железке и ни с чем возвращались обратно, на четвертые сутки увидав, что на той стороне поредел, оборвался чащобный массив, потянулись поля с различимыми на горизонте рафинадными кубиками деревень и оттуда, с далекого юга, пролегла через поле к железной дороге грунтовка, упиравшаяся в полустанок. Чувство близости стрелочников, путевых сторожей, страшных мотоциклетных разъездов, нюхастых собак ледяною когтистою лапкой скреблось возле сердца…

– Свинцов, Павличенко, к дороге.

– Зворыгин, пойдешь?

Зворыгин пошел.

После того как он «без крови снял связиста», Свинцов его зауважал и начал доверять ему вполне. Ершов с охотой отряжал в разведку летунов, соединяя их с испытанными пехотинцами, – вероятно, в расчете сплотить беглый сброд чувством общего боя, а точнее, ползучих усилий, мягчайших шагов и немых выразительных, страстных сигналов в лесной тишине. Зворыгин вдруг подумал, что при всех прочих равных – откорме, нагуле – он достал бы Свинцова в бегу без труда и на голых руках бы его пережал. Но не так он проворен и ловок по сравнению со скорохватом-разведчиком, да и шуму в лесу от него, как от поднятого кабана.

Поредел за матерыми соснами ельник, и Свинцов, подавая пример, на мгновение замер и с завидною складностью опустился на брюхо. Вот такая была она, эта работа: ляг на пузо, замри и часами не смей выжимать пустозвонную голову из недвижной высокой травы.

Григорий увидел высокую насыпь, черный столб с телеграфными струнами и, толкнувшись с земли, пригибаясь, покрался сквозь высокий чапыжник вдоль потравленных черной паровозною сажей придорожных репьев. Шагов через тысячу оба разведчика замерли, и Зворыгин как будто бы тоже услышал – с опозданием на трехсекундную вечность – еще не шаги, не движение, не голоса, а присутствие, близость, дыхание, слепоту, беззаботность чего-то враждебного.

Повернув от дороги к подлеску, Свинцов с неправдивой бесшумностью вторгся в дубовую рощу, которая выдавалась к дороге мыском, и, опять опустившись на брюхо, поползли между голых дубовых корней, присыпанных узорчатой скоробленною ржавчиной. Листья эти гремели под руками Зворыгина, как консервная жесть. Ни лязга, ни стука подбитых гвоздями немецких сапог, ни далекого гневного паровозного пыханья… И пристыли к земле, услыхав перелив обслюнявленной кем-то гармоники. Сразу следом – паскудный гортанный, хохотком пересыпанный оклик «Хей, Вилли!», прозвучавший, казалось, над тихой водой и в железных костях протяженного мостового туннеля. И еще не простыл долетевший до них по мосту отголосок, как вдруг на расстоянии звериного прыжка и даже будто человечьего размаха что-то хрустнуло – и, на звук повернув опаленную стужей башку, Григорий увидел зрачок автомата с обручальным кольцом черной мушки, вороненый немецкий, многократно им виданный в лагере ствол, торчащий из кустов багряного боярышника в трех вершках от земли. Переполненный кровью зворыгинский череп разлетелся в куски и собрался в былое невредимое целое – словно кто прокрутил киноленту телесной, кровяной его жизни обратно. Ни крика, ни выстрела не было, и с охлестнувшей его радостью Зворыгин осознал, что только автомат в тех пламенеющих кустах – немецкий.

Беззвучно ворохнувшись, Свинцов начал медленно переваливаться на бок, обращая лицо и ладони к состоящим из бражного запаха палой листвы невидимкам, говоря им: свои мы, свои! Да и что говорить? Кем еще могли быть трое выползней из преисподней, в лешачьем облике своем настолько страшных, что те связисты над оврагом при виде их окоченели, дав себя перерезать и передавить. И кусты, из которых глядел автомат, шевельнулись, раздвинулись, и Зворыгин увидел землистое, отверделое от напряжения лицо. С приплюснутым широконоздрым носом и свинцовыми дробинами раскосо прорезанных глаз. Нестерпимо, немыслимо русское, полутатарское-полурязанское лицо. Человек смотрел в них, показалось, с убивающей ненавистью: из-за них у него все сломалось, и придется теперь начинать все сначала. Коротким движением руки показал: обходите нас сзади – и в лес.

Поползли, по дуге огибая разведенные циркулем ноги в сапогах и десантных ботинках. Один из лежащих немедля повернулся на брюхе и погреб вслед ними, чуть ли не упираясь головою в подошвы немецких ботинок Зворыгина – видать, для того, чтобы сразу ухватить его за ногу и рвануть на себя, вздумай он раньше времени вскинуться и побежать. Так они проползли метров триста, слыша каждый, наверное, только себя самого. Дальше был непролазный чапыжник, и Свинцов, вздернув руку, показал, что встает.

Подымаясь, Зворыгин чуял только слепую, животную радость – должно быть, сродни тому чувству, что несет вскачь унюхавшего свой табун жеребца, – и железный тычок автоматным стволом меж лопаток не вышиб из него эту радость и клокочущую благодарность. Человек, что шагал вслед за ним, вел его, словно пленного, не давал обернуться, тычками пропихивая меж сосновых стволов.

Первым остановился Свинцов:

– Эй, вы там! Стой, ребята! Нельзя дальше нам! Стой – скажу чего, ну!

Кругляшок автоматного дула уперся Григорию в спину: пошел! – и, Зворыгин, качнувшись, толкнул Павличенко вперед. Так и вывалились через сотню-другую шагов на сырую прогалинку, окаймленную низеньким ельником в черных кочевничьих шапках.

– Кдо йесте?! Кдо?! Откуд?! – под давлением вырвалось из одного – пожилого чернявого чеха в шевиотовом сером гражданском костюме и кепке.

– От черт нерусский! Русские мы, русские! – с той же силою сдавленного паровозного сипа отозвался Свинцов. Он не мог устоять, подломился и стек на колени – такая волна облегчения подмыла его при виде родных лиц и глаз, ухваток, ножей, маскхалатов, всего…. – Вы-и-и што это, братцы? Стойте, вам говорят! Слышь, браток, ты того, автомат опусти, у него крючок нежный – пальнет.

– Ну, пальнет – будет дырка в тебе, – сказал лопоухий и бритоголовый, тот самый, который явился им первый. – Ну, кто, откуда, сколько вас?

– Так стой же, тебе говорят! Не одни мы!

– Кто, кто?!

– А сами уж не знаем. Духи с того света! – Свинцов не мог ни плакать, ни смеяться. – Из лагеря мы, лагеря, бойцы и офицеры Красной армии! Там мы, там, – мотнул головой в направлении своих. – Там еще наших восьмеро.

– К железке, к железке зачем?

– Да чтобы вы нас тут, наверное, под автоматы! Искали, вас искали, тоже духов!

– Знали, что этот лес не пустой – духи водятся?

– От чехов, от чехов слыхали, что вы – поезда под откос.

– Ну что ж, веди к своим, калика перехожий. – Глаза бритоголового вбирали и словно бы процеживали их, Зворыгина, Свинцова, Павличенко, отделяли какие-то шкурки от истинной сути и как будто пока не могли отделить. – Мазанов, останься. Оружие ваше?

– Винтовка, два «люгера» – там…

– Лагерь где? Назначение, город, название? – допрашивал бритоголовый уже на ходу.

– Смерть – какое еще назначение?! Регенсбург, на Дунае, в Баварии.

– Эва! Оттуда сбежали? Дунай переплыли?

– Выше, выше бери! У… у… у… улетели! – захрюкал от смеха Свинцов. – Духи, духи мы, духи! Нас быть не должно на земле, а мы есть! Смеешься, не веришь? Спиною вижу, что не веришь. Не бывает такого, я знаю! Знаю лучше тебя. Тебя там не было, а это можно только своими глазами, иначе никак. И не верь, милый мой. Только кто мы такие, откуда – скажи! Кто такие – на вас напоролись вот тут, посредине немецкой земли? Что русские – спорить не будешь?

– А ну стоять! – вдруг крикнул шепотом старшой, приварив всех шипением к месту, на кратчайшее дление замер человеком без кожи, вбирая все шорохи, и лицо его мигом страдальчески сжухлось, сверкнувшие в раскосых прорезях дробины влепились в Свинцова с давильным упорством, но тотчас зашарили по сторонам, как будто выкорчевывая все мешавшее обзору, мысленному щупу. – Ну, русский, привел ты… Пошли все, пошли! Шумаков! Замыкающим!

Точно лось в брачный гон, ломанулись гуськом сквозь еловые веники, обгоняя огромное сердце, которое колотилось не в ребрах, а там, впереди, в том еловом подросте, где прятались восьмеро беглых. Зворыгин ничего не слышал, кроме полыхающего треска под копытами, не понимая, почему и от кого они бегут, а вернее, откуда явились и как далеко еще немцы.

– А, один хер теперь! – простенал на бегу бритолобый. – Вы, мать вашу, зовите своих! Голос дайте! Сюда-а-а-а!

– Братцы, тут мы! Сюда-а-а! Я Свинцов! Тут мы, тут! К нам, сюда! – заревели, шершавя напильником глотку и грудь.

Покрывая надорванные голоса, грохнул первый винтовочный выстрел, и сразу же сухой треск пачечной стрельбы пожаром охватил летящую чащобу, опалив их кричащие, зевлоротые от задыхания лица. Три-четыре десятка винтовок беспорядочно били со всех трех сторон, загоняя две горстки еще не обнюхавших толком друг друга людей в непролазную гущу, на север.

– Стой! Ложись! – надсаживаясь, крикнул кто-то в зворыгинскую спину и подсечкой свалил его перед большим буреломным завалом. «Шшиу! Ттиу! Тють-тьють!» – автоматная очередь вгрызлась в сосновые комли над его головой. – Лежать, лежать, сказал! Направо!

Впереди, за завалом убивали его бесконечно родных, самых важных в зворыгинской жизни людей, а Зворыгин мог только впиваться когтями в звенящую землю и выть, как кормящая сука, у которой хозяева отняли выводок, покидали за шкирку в мешок и несут всех топить. Он пополз вдоль сосновых стволов – пули цвикали над головой, на излете щипали кусты, древесной крошкой и щепой секло почти бесчувственную спину… Выжав голову из-за ствола, он увидел своих – пятерых, шестерых, восьмерых, продолжавших бежать за соломенной головою Соколикова!

Колченогий Ощепков упал, но рука его тотчас всплыла из трясущихся зарослей, ухватилась за сук, напряглась – и Зворыгин не видел уже ничего, кроме всплывшей руки старика и уродливых, жалких усилий подняться немедля. «Ттиу! Шшиу! Тьють-тьють!» – безумолчные пули клевали деревья, прожигали змеиным шипением подрост… С быстротой невозможною даже для здоровых и сытых беглецы друг за дружкой вонзились в завал; только Зыков, закинувший руку комдива себе на плечо, помогал тому прыгать на одной ноге, как кенгуру. Вдруг на девять часов, на пять метров левей от Григория затрещал автомат, и Зворыгин увидел широко поводящего задранным к небу стволом и стоящего в рост над завалом старшого – тот постреливал над головами пружинисто скачущей связки Ощепкова – Зыкова, бил короткими очередями по нервам невидимо приближавшихся немцев…

Зыков бросил Ощепкова брюхом на «бруствер» – прямиком в загребущие руки Зворыгина, всех – и упал на сосну животом, вскинув руки и едва не сведя их над лешачьей своей головой, точно намереваясь сигануть рыбкой в воду. Свинцов и Зворыгин рывками втащили его в бурелом и увидели, что из разинутого рта его растет розоватый кровавый пузырь, а глаза изумленно расширились. Зыков сцапал Григория за руку, и пузырь на губах его лопнул, уступив место новому, красному. Он что-то пытался сказать – кровь начала выплевываться изо рта разновеликими фонтанными толчками, заливая крутой подбородок с западающей в девичью память насмешливой ямочкой; глаза его все ширились, росли, переполненные вопрошанием: куда он уходит? – и даже сквозь корку присохшей земли было видно, как сине белеет лицо летуна.

Излетная, шальная, бесприцельно пущенная пуля попала ему в легкое – и по-рыбьи распяленный рот хватал достававшийся только Зворыгину воздух. Большое, живучее, все еще крепкое тело со страшной силой дернулось и вытянулось в бессмысленно вцепившихся зворыгинских руках. Полубеневший взгляд красивых карих глаз застыл на Григории в той же спокойной и грустной задумчивости, что и глаза немецкого связиста-офицера, которому он свернул шею трое суток назад.

– Встать! Встать! – вцепился в Григория бритоголовый. – Уходим! Туда! – махнул в направлении «север». – Хромого бери – он живой!

Зворыгин и Болдырев взбагрили хромого Ощепкова под руки. Рванули, точно кони в дышловой запряжке, с остервенением стаптывая рослые кусты.

Охвативший их полукольцом ненасытный пожар автоматного треска и раздробной частухи винтовочных выстрелов сник, отдалился, перестал пожирать все лесное пространство, доступное слуху, и не пули уже прошивали воздух над головами, а птицы, вереща и спасаясь от страшного пала, небывалой охоты на всех. Автоматы пофыркивали и захлебывались, винтовки хлопали раздельно и незвучно. Немцы двигались медленно, не рвались сквозь еловый подрост, точно псы по горячему следу, – экономный, бухгалтерски точный народ, не желающий подставлять свои головы даже под редкие, бесприцельные пули.

– Как зайца загоняют! – простонал, пятясь задом, старшой. – Счас притопят в болоте и поглушáт, как рыбу, без потерь. Шумаков, уводи их! – махнул на высокую свалку поломанных бурей деревьев – за нею, похожей на груду костей доисторического ящера, виднелись лишь кривые, низкорослые, как всегда на болоте, осинки. – Уводи, я сказал! Все пойдем – так никто не уйдет! Уводи! Встретишь Лиду – скажи: он любил вас. Мазанов, со мной! Кто остаться желает?.. Слишком много желающих, милые! Ты, ты и ты! Остальные – пошли! Уйди, белобрысый! Пошел, потрох, ну!

Остались Зворыгин, Любухин, Свинцов и Ершов.

– Держи! – бритоголовый бросил Григорию ухоженный, воняющий пороховою гарью автомат и тотчас неприязненно и жалостно оскалился: – Да куда ты его выставляешь? Бородой на сосну положи. За рожок не берись, недоумок. Ты откуда такой вообще?..

«Шшиу! Ттиу! Тьють-тьють!» – автоматы служили невидимым, никуда не спешащим охотникам вместо загонных рожков; пули сеялись редко, ударялись в деревья далеко впереди, и сурчиный их ласковый посвист еще не рождал никакого озноба в зворыгинском теле.

– Видишь, как они медленно? Минометы несут. – Бритолобый, ощерившись, вытянул из-за спины карабин с черной трубкой прицела. – Все, ребятки, огонь по команде. Хором имени Пятницкого! Ворошиловский тир не устроим – так хоть мордою в землю уложим. – Повалился на пузо и складно пополз от Григория вправо, оставляя того воспаленно лупиться в просвет между голыми мертвыми сучьями.

«Шшиу! Ттиу! Тьють-тьють!» Через миг показалось, что на них надвигается лес – нет, не вся темнохвойная, жухлая масса живого, а отдельные только кусты в человеческий рост. Немцы шли не стреляя, от колен до макушек покрытые разноцветными листьями, и какой-то болотною нежитью показались они, упыриною ратью, приводимой в движение трупными соками. У груди одного быстро-быстро запыхал огонек-ореол… «Тиу! Тиу! Йить! Йить!» – пули клюнули мертвое дерево, и Зворыгин, почувствовав свое тело огромным и таким соблазнительным для свинцовых клевков, вжался в землю башкой, вколотился зашедшимся сердцем, а когда поднял голову вновь, то увидел их скулы, носы, гладко бритые, сытые, но как будто состаренные напряжением лица, даже белые бляхи ремней и чехлы запасных магазинов на ляжках.

– Огонь! – грохнул выстрел старшого, и винтовка его застучала, точно маленький ковочный пресс, просто слишком тяжелый и мощный, чтобы бить с частотой автомата и не заикаться, и Зворыгин, бездумно, рефлекторно нажав на крючок, всем напруженным телом вобрал огневое скорострельное все – от железной отдачи затыльника до ударивших в мозг раскаленных опьяняющих газов.

Он увидел, как пули там и сям вырывают из цепи людей, то кидая их навзничь, то валя их ничком, но не там, куда длинными очередями стреляет он сам, поводя автоматом по сектору слева-направо… и тут поредевшая цепь как хлестнула изо всех своих черных стволов – точно кто-то незримый провел вдоль завала черту, высоко вскинув по борозде клочья дерна и мокрой тяжелой земли. Прикрывавший Григория комель раскололо ударами ищущих только его охмеленную голову пуль, и опять лубяная башка разлетелась на части и тотчас собралась воедино – раньше, чем он припал помертвевшим лицом к жирной черной земле.

Сыпанув вешним градом, пули бешено-часто общелкивали костяной бурелом, но какой-то живой, не разорванной частью рассудка Зворыгин постиг, что он сам, вероятно, ни в кого не попал, попадают другие: Любухин, Свинцов и, конечно, старшой – и что в этой немецкой машинке вообще-то имеется переключатель огня: одиночные – очередь.

– Не жмись, авиация! Бей их! Прикрой! – Крик старшого рванул его голову кверху, и, приникнув к затыльнику раскладного приклада, он хлестнул длинной очередью по расплывчатым рыже-зеленым фигурам, и тотчас над завалом взлетело плечистое тело старшого и быстрее, чем ахнула от разрыва земля далеко впереди, повалилось ничком, как подрубленное. И быстрее, чем пали взметенные комья, бритолобый опять ванькой-встанькой вскочил на колени и, махнув рукой, точно пустой и кнутом, бросил в немцев вторую гранату, показавшись Зворыгину колдуном, сотрясающим землю мановением и силой заклятия.

Горловина ствола раскалилась и вкипела в ладонь. Зворыгин отдергивал руку от сизо курящегося автомата, когда припадал зрячим телом к земле, и снова ловил прищуренным глазом на мушку едва различимые рыже-зеленые холмики, в которые после гранатных разрывов в момент превратились все фрицы… Отброшенный к носу затвор так и замер на взводе – пустой автомат захлебнулся.

– Ходу, братцы! Тикай! – заорал бритый черт, оставаясь на месте и целясь в залегших, отползающих фрицев. – На осинки держи, на осинки!

Криком этим рвануло и бросило прочь от завала в один миг со Зворыгиным только двоих. Вертя головой на бегу, Григорий увидел родную, знакомую ржавь маскхалата на левом краю и тяжело бегущего Свинцова в десяти метрах справа. Зворыгин, пригибаясь, кинулся на правый фланг завала. Любухина, стрелявшего с колена, откинуло навзничь, на груди – слиток крови, только что бившей вверх из дырявого горла дегтярной струей; так и умер молчком, с окровавленным волчьим оскалом. Дальше грудью на голом стволе коченел сухощавый Ершов, показавшись Григорию маленьким, точно ребенок; указательный палец прикипел к спусковому крючку, а в разорванном, ополовиненном черепе кровенела парная студенистая каша… потеряв что-то сильное в ребрах, Зворыгин упал, но немедля его ухватила за шиворот чья-то рука.

– Ходу, в кровь Иисуса, пошел! – рванул его кверху с корчующей силой старшой, и Зворыгин, вскочив, побежал по осиновому редколесью, до болятки сжимая горячий пустой автомат и почуяв всесильную волю инстинкта, повинуясь которой заметался меж чахлых осинок, как заяц, отзываясь всем телом на щелканье и чевыканье пуль, то и дело срезающих ветки и чмокающих размягченную землю там, где только секунду назад он вскопытил ее.

Огонь позалегших за кочками фрицев больше не был повальным, пули сеялись слепо, все реже, и вот ноги стали месить, протыкать ненадежную, хлюпкую землю, замелькали курчавые, словно бараньи папахи, болотные кочки, заблестели оконца дегтярной воды.

– Живо, живо, братишки! В мой след! – Бритолобый старшой отыскал уже где-то слегу и вразножку скакал по обманчиво плотной, раскисшей, колыхавшейся, словно живая, перине малахитово-черного мха, тыча жердью в зыбучий настил, как хозяйка тычет пальцем во всхожее тесто, как литейщик – своей пикой в летку, и фонтанчики темной воды то и дело пробивали расквашенный мшистый ковер, а трескучее эхо пожара уже не металось по лесу, лишь птицы разрывали безумным чечеканьем воздух своего погорелого крова. Слышно было утробное бульканье топи, плотоядная масса качалась, но пока что держала, и на каждый зворыгинский вздох приходился удар исполинского, жалкого сердца.

Нестерпимо паскудный вибрирующий свист и гнетущий излетный вой мины, пробирая весь воздух, обморозил Григория, понуждая его резонировать всей требухой, и когда оборвался, прямо перед глазами Зворыгина дыбом всплеснулась трясина, и еще не заглох в его черепе давящий вой, и еще не успели подняться рогозы со своими каурыми валиками, как трепещущий свист, визг и вой новых мин затопили болото… началось, хоть казалось: должно было кончиться сразу. Мины шмякались в топкое месиво – впереди, за спиной и по левую руку людей, не могущих бежать по болоту сквозь лес высоченных кипящих столбов. Под ногами у них выворачивало преисподнюю, никогда до того не тревожимую нутряную, глубинную гниль, высоко вознося клочья мха, пресной тины, корневища травы и труху топляков, то и дело ошлепывая беглецов тяжкой осыпью липкой примочковой грязи, – выдирало из мертвого мертвое для того, чтобы смять, утопить четверых ослепленных и пронизанных визгом живых.

Под Зворыгиным вдруг прорвалось, провалился по пояс и, стиснутый плотоядным засосом, со слепым, буйным ужасом сгартывал взбаламученный темный застой к животу и груди, чуя, что с каждым новым хапком только глубже уходит в трясину, которая, как подопрелое тесто, подымается к жаркой дыре его рта.

Кто-то впился в его подыхающе шевелящиеся плавники – ледяные железные пальцы двоих, что упали на брюхо рядом с ним и кричали так страшно, словно их загрызали; керосином, огнем потекла в него братская сила – и, вклещившись в железное, отвержденное тягою мясо, выжимал сам себя из трясины, как болотная мразь выжимает себя из своей пестрой кожи.

Он не ведал, как долго пролежали они, сколько их поливало все новыми всплесками грязи, и нащупал себя лишь на твердой земле. Осмоленное тело его до костей перетягивали судороги, и лежавшего рядом старшого точно так же трясло и корежило. Дальнейшее Зворыгин воспринимал тонувшими в беспамятстве кусками: вот старшой тронул правый свой бок, словно только теперь стало можно ощупать себя, и неприязненно взглянул на красно-черную, парную и мокрую от насочившейся крови ладонь; вот ослепительно на фоне липкой грязи забелел разорванный зубами индпакет; вот на плече его, Зворыгина, лежит чугунная рука не то бритоголового, не то приласканного пулею Свинцова; вот он, Зворыгин, осязанием воспринимает чахлые осинки и березки, за которые то и дело хватается, чтоб не упасть; вот едва различимая тропка, заглушенная черным валежником и рыжеватыми космами папоротника; вот в десяти шагах не видно ни черта; вот прямо над его чугунной головою настойчиво гукает выпь, которая по осени кричать вообще-то не должна, и в ответ раздается такой же прерывистый нутряной бычий рев впереди.

Вот совсем уже невероятное, то ли бред, то ли явь: желто-красные отблески пламени на самородных серокаменных складчатых сводах пещеры, на таких же недвижных, угрюмых, незнакомых Григорию лицах, вороненом оружии и амуниции, первобытное чудо костра, утаенное в недрах горы все равно, считай, как от соседних племен, смутно слышимый говор на русском и чешском, равно непонятных ему. Вот уже только тени качаются в мерклом свету. Вот опять он в дегтярном болоте, но засос вездесущей, всесильной трясины облегчающе мягок и жарок, словно бок родной матери на горячей печи; гуммиарабиком заклеивает веки, и над лицом его смыкается стозвонная, куда-то ласково зовущая, освобождающая тьма.

4

Отец оказался погано, спасительно прав: фюрер ставил меня высоко. Основные бессребреники нашей веры, верховоды шаманской, с мыльной пеной у рта, пропаганды по-прежнему хотели показывать меня народному восстанию против смерти как икону. Но достигший предельного напряжения вой беспрерывной воздушной тревоги окончательно выдавил из германцев любовь к своим летчикам. Попадавший в гражданскую сутолоку горделивый крылатый сей же миг узнавал, кто имел его матушку. Все, кто стоял среди завалов каменного мусора, все, кто толкал перед собой коляски с мертвыми младенцами, проклинали теперь не кого-то, а именно нас: было в их площадном исступленном глумлении что-то первобытно дремучее. Гнев народа законно обратился на тех, кто божился, что умеет поддерживать небо, на жрецов самолетного века, которые в мировом равновесии что-то нарушили.

Заболевший тяжелым недоверием фюрера Геринг срочно вызвал в Берлин три десятка знаменитых экспертов; за овальным столом собрались полукровка «фон» Мильх[75] (мозг и печень люфтваффе), генералы фон Поль, Десслох, Штумпф, Фалькенштейн – в общем, все командиры полувыбитых наших флотов, от которых остались, по сути, одни лишь названия да штандарты с кровавой каймой. Ни прожекторный свет Wilde Sau[76], ни подвесные реактивные снаряды Nebelwerfer[77], ни любимые детища Геринга – двухмоторные панцер-уроды Hornisse[78] не могли проредить грозовые союзные тучи над Рейхом.

Я, мягко скажем, не болел душой за Линию Каммхубера[79], за полыхнувшие Арденны, за Италию, за исход пятилетней войны с Красной армией русских – ненасытной зеленой травой. Эти русские, этот Зворыгин заслужили «не видеть, что там, в самом конце». Такая победа, как их, как над нами, не то что заслоняет, а исчерпывает… смерть. Это они отчетливо вкусят хлеб и мед торжествующей жизни. Им уже не нужны доказательные чудеса – они сами есть чудо.

Я воевал, как лошадь в древней оросительной машине вращает над землей поливочное колесо, воевал за своих желторотых мальчишек и спеленатых новорожденных под дрезденскими и берлинскими крышами, за то, чтобы их не убили – убили не всех. «На будущее» остаются «свидетельские показания» – рассказать людям-братьям всю правду. Но у книг, дневников, протоколов есть один недостаток – «прошедшее время»: «я хотел, я любил, я убил, я не мог». Распахать мозги будущих поколений под «это никогда не должно повториться»? Смешно. Это не повторится. Они сделают как-то по-своему. Может быть, еще хуже. Вне прошедшего времени – Тильда. Мой ребенок в ее животе. Они есть, они будут. Положение дел на фронтах занимает меня лишь с одной точки зрения: куда девать Тильду?

Союзные бомбардировщики перерабатывали в трупы и каменную пыль большие города Вестфалии, Саксонии, Тюрингии и, разумеется, Берлин – в многоэтажных каменных домах, могущих каждое мгновение превратиться в погребальные курганы, во взбаламученной фугасами трясине, людской халве, переполняющей подвалы, бомбоубежища и станции метро, беременной Тильде давно уже было не место. Ее вилла в Далеме уже не служила надежным пристанищем – хотя английские «ланкастеры», как правило, бомбили севернее Грюненвальда. Мое родовое имение, затерянное в девственной глуши, казалось мне отсюда, из Берлина, волшебною прорехою в реальности, тем рыцарским замком, который захватят скорее пещерные тролли, чем красные. Но я понимал, что сила заклятия может ослабнуть всего через несколько месяцев.

После того как призрачные танковые полчища иванов словно по воле злого колдуна перенеслись через Полесские болота и сожрали зубчатыми траками всю Восточную Польшу, остановившись только перед Вислой, стало ясно, что русские двинутся по кратчайшей прямой до Берлина, и никакие Модели и Борхи, Шернеры и Рудели не поставят плотину на пути этой красной клокочущей жижи.

Старинную кладку восточно-прусских крепостей срастили с железобетонными плитами, но у нас не осталось людей, а Восточная Пруссия крохотная; от Кенигсберга до Борхвальда – микроскопический раздвиг штабного циркуля. Отец свое прожил, а Тильда… нельзя оставлять ее там.

Меня вознамерились пересадить на реактивное создание Мессершмитта – безупречную первую ласточку звуковых скоростей, равнодушно и необратимо стирающих разность человеческих потенциалов от воздушного кнехта до Баха, так что мы со Зворыгиным скоро будем уж не нужны. Наша «швальбе» была совершенна, как рыба, как стриж, как пчела, как каждый вид в природе, кроме человека. Человек был один обречен на развитие – вырождаться, мутировать или расти до подобия Божьего. Совершенство же всякой машины означает исчерпанность, смерть.

Полуседые, лысые, матерые одинокие, жалкие дети с какой-то шизоидной рациональностью бредили родами невероятного «оружия возмездия», подбородки и губы их двигались в связной и четкой приказной, докладной, разъяснительной речи, но обдуманные и отточенные, непогрешимо верные слова не казались, а были предсмертными хрипами.

Утаенные от поискового взгляда «лесные заводы» могли выпустить свыше пятисот реактивных машин к январю 45-го, но ни эта флотилия «ласточек», ни орбитальные бомбардировочные спутники Земли, дорогие модели которых с заговорщицким видом ребенка мне показывал Геринг, ни любые другие застрявшие между замыслом и опоросом ракеты и бомбы не могли обогнать всплывших из белорусских болот краснозвездных гонцов Апокалипсиса. Дело было не в гении и не в железе, а в жизни и смерти.

– Наши «ласточки», кажется, больше прячутся в гнездах от британских фугасов, чем гоняются за «комарами». Полагаю, что я принесу больше пользы на древнем поршневом истребителе. Осмелюсь просить генерала фон Поля о назначении в мою родную Jagdgeschwader, – безулыбчиво гнул я свое, разворачивая жизнь в нужном мне направлении.

Эскадра «Крылатых волков» была переброшена в Чехию – прикрыть и уберечь богемские заводы, последнюю «верную оружейную кузницу Рейха». Расчет мой был прост, как гениальное решение кроманьонца: слышишь грохот – беги от него. Ближайшим летом одерские земли примут десятки тысяч русских гаубиц и сталинских органов, и плазма солнечного ветра лизнет и поглотит Берлин. Американцы же войдут в богатую, почти не тронутую пламенем Баварию – как приобретшие месторождение за бесценок акционеры обанкроченной Европы. Протекторат Богемии и Моравии, вероятней всего, будет просто отколот от Рейха, а на острове каждый – сам себе голова. Убить меня в воздухе не представляется общедоступно-легким делом. Я получу возможность сдаться «джентльменам» – не сыновьям, мужьям, отцам и братьям всех убитых русских, а «почти не обиженным» американцам в отутюженных белых рубашках. А Тильда «все это время» будет рядом со мной. Я приставлю к ней верного Фолькмана – волчий нюх, руки-ноги, клыки, непогрешимый, выверенный опыт трехлетней жизни под обвальными бомбежками…

Я очнулся от воя сирены и всеобъемлющего каменного грохота. Совещание было с комической и космической закономерностью прервано заревевшей «воздушной тревогой пятнадцать». Заунывная, хамская, будничная звуковая волна колоссального грома обняла и сдавила громадное здание штаб-квартиры люфтваффе; пульсация натыканных повсюду коридорных ревунов, грохот падающих стульев и топот разбегающихся секретарш потащили нас вниз, под бетонные плиты, – хотя мы и так заседали в подвале.

Мастера и хозяева неба с загустевшей гримасой презрения уходили под землю все глубже и глубже – надежными крысиными ходами, прямолинейной траекторией скорейшего предательства. Мы уже не могли выбирать, где нам жить. Наш фюрер и прочие вожаки миллионов давно обитали в глубинных бетонных убежищах, все реже выбираясь на поверхность для инспекции обожающих глаз стариков и детей 31-го года рождения… впрочем, глупо завидовать зомби, приводимым в движение трупными соками.

Мы стояли в трамвайной, метрополитеновской тесноте часа пик, в ритме сердцебиения погружаясь во тьму и проложенный сизыми водорослями сигаретного дыма мигающий электрический свет. Прикрыв глаза, я видел Тильду – вчерашним днем идущую ко мне по зажженному заморозком золотому, багряному парку добродетельного Хохенлихена, в раскрылившемся черном пальто, накинутом поверх больничного халата, с раскаленным ноябрьской студью и горящим светлее всего остального лицом… Не стерпев и не видя вокруг ничего, привалилась ко мне легкой тяжестью и замерла, как будто сомневаясь, что я не отстранюсь и удержу, но и так, словно ей привалиться теперь больше не к кому, но и так, что теперь, даже если попячусь, отстранюсь от нее, оттолкну, для нее ничего не изменится: устоит и одна, все придется самой.

Она дышала так, словно боялась кого-то разбудить, сбить чужое, свое, не мое – бесконечно слабее, чем бог знает в ком, в самой жалкой цыплячьей пушинке – дыхание. Я завел в сокровенной сочащейся, алой ее глубине, причинил и вменил ей в ответственность новую жизнь. Я – живой. Я теперь не могу умереть, потерял это право… совсем. Хорошо быть женатым на сестре милосердия в госпитале – узнаешь все о собственной жизни и смерти немедленно: где болит, что беречь, почему не спастись.

Она была в точности прежней: та же звонкая кожа и морозная свежесть лица, та же тонкая талия, которую, казалось, можно обхватить кольцом из пальцев, та же вербная гибкая стройность устремленной ввысь девушки, та же детская клейкость ладоней, те же нравные, скрытно бесстыдные губы, те же черносмородиновые, с дождевым чистым блеском глаза, тот же запах больничного спирта, марсельского мыла, вербены, лучше прочих духов заглушающей кислый запах мужицкого пота, ядовито-пахучей солдатчины, и мои руки помнили очертания гладких, как лайка, и каменно твердых грудей, абрикосово нежный подшерсток подмышек и паха, но от этого – только страннее, непонятней, тревожней, страшней.

Я слышал, как бьется ее зарешеченное переимчиво-жадное сердце, и она была так далеко от меня. Что-то необъяснимое сделалось с ней, а верней, несказанное в глупой, обыденной, первобытной своей простоте. В ней и было-то нечто размером со сливу или даже с горошину, но Тильда уже не принадлежала себе и, может быть, еще сама того не понимая, беспрерывно обменивалась с этой самой горошиной неуловимыми ничьим на свете ухом перепевами.

Лицо ее светилось незнакомой, как будто обучившейся смирению у природы и в то же время стойкой, благодарной, нанаедно-тревожной улыбкой. Мне сделалось страшно. Я не верю в расплату, персональную кару, указующий перст – я просто вдруг действительно почувствовал, что значит быть среди воюющего мира одному, что значит жить и быть беременной во время, когда случайностью для каждого является не смерть, а уцелеть.

Кто-то пошевелил меня, протираясь на выход. Отделявшая нас от наземного простонародья двухметровая толща бетона больше не содрогалась от ударов полуторатонных «блокбастеров», и десятки семейных офицеров-берлинцев уже порывались на поверхность земли. Дом, жена, невесомое тельце младенца. Трижды я услыхал одинаковое, перехватившее жестоким спазмом глотку «Я должен найти их, мне надо идти», усмехаясь тому, что и я теперь принадлежу к тем, кого когтит этот разнимающий надвое страх, оживающий и свирепеющий с каждой новой сиреной. В подражание семейным майорам я простился с высоким начальством и поднялся наверх – под чугунное небо и на алое зарево, из которого были отлиты все здания на заваленной каменным мусором площади.

Наши «флаки» молчали, было слышно, как с пушечным грохотом лопаются и трещат прогорающие перекрытия; то там, то сям с незримых верхних этажей низвергались каскады стекла – как будто хохотала и рушилась, лопнув от смеха, сама высота; под ногами хрустели обломки гильотинных ножей и стеклянное крошево, завалы битых кирпичей чередовались с глыбами расколотого статуарного гранита. По всей Вильгельмштрассе порхал черный снег – большие хлопья углисто сверкающего пепла. Апофеоз свободы атомов от кристаллических решеток. Из окон уцелевших правительственных зданий шерстистыми клубами выталкивался дым; разжиревшие, сыто лоснящиеся, точно крупы холеных коней, вороные столбы восходили в берлинское небо и, сливаясь в одно многорукое чудище, застили ночь. То ли ветхозаветными карами, то ли доисторической древностью веяло от бескрайнего поля костров, озарявших трепещущим светом поломанные, с корнем вырванные из земли вековые деревья Тиргартена.

Пожарные расчеты волочили рукава, солдаты крушили баграми горящие рамы, все куда-то бежали, призывали на помощь, безобразно ругались, спотыкались и падали. Сверкающий новенькой краскою кабриолет размозжило и смяло подрубленным деревом, словно вросшим в железную плоть. Мой «опель-адмирал» был цел, но Фолькман как сквозь землю провалился. Я было уж рванул водительскую дверцу, но знакомая нежная тяжесть дрессированной лапы легла на плечо.

– Куда же вы, герр оберст? Без меня?

Мой кубанский спаситель возник ниоткуда, с одеяльным узлом за спиной. Каменистая морда с выдающейся челюстью и выпирающими дугами надбровий была непроницаемо спокойна и скучна. Голубовато-серая пилотка сидела на бритой башке, как приклеенная. Только бисерный пот говорил о том, как он побегал. В узле, который он без спроса опустил на заднее сиденье, глухо звякнули плотно набитые чем-то жестянки.

– Опять ты натаскал каштанов из огня? Позволь полюбопытствовать, скотина, до каких пор я буду предоставлять свою машину для перевозки наворованного?

– Да ладно вам, герр оберст. Хозяину оно уже без надобности.

– Откуда на этот раз? Из ближайшей квартиры? Часовой мастерской? А может быть, из ювелирной лавки? – Когда он успел, я давно уж не спрашивал.

– Да у вас прямо нюх – угадали. – Голос Фолькмана как бы подтаял от нежности. – Я сперва на машину наткнулся. Сразу рылом под тент, там консервы, то-се, а потом головой покрутил – мать моя, пресвятая Мария!

– Ты воруешь на острове, скот. В горящем бардаке во время наводнения. Ты это понимаешь?

– Так самое время, хозяин. Вы, может, тоже кой-чего не понимаете? Я вот вашею милостью жив и калекой не стал, а что дальше? Когда русские нас разнесут подчистую? Чем мне жить? Да и кто мне даст жить? Если мы их в огонь, в печи, в ямы… Любимовку помните? То-то вот и оно. Пожалеют нас русские? Перебьют-то, конечно, не всех, но загонят в товарный вагон, точно скот, – и в Россию. Или здесь будем в рабстве, кирку тебе в руки, кельму там или гаечный ключ – и давай отрабатывай перед ними свой долг, пока кишки из жопы не полезут. А все эти лобастые мозгляки и пижончики переоденутся в гражданское в своих укромных бункерах и вылезут оттуда на поверхность с чистенькими ручками, с новым паспортом, именем, всем, чего нам, рядовому отребью, ни в жизнь не добыть. И будут поливать цветочки на балкончиках, торговать всякой галантереей и в нас пальцем тыкать: вот кто жег, вот кто вешал, вот кто русских детей убивал. Это как, справедливо? А насчет того, что мы теперь как на острове, это вы очень верно заметить изволили. Вы-то сами – не знаю, а мы, солдатня, – как в задраенном трюме. Просто он еще слишком большой. Я про то и толкую, герр оберст, а вернее, над этим работаю. Надо делать аборт. – Посмотрел на меня из пещерных орбит, как тогда, на Кубани, когда он гнал меня по оврагам, утаскивая из-под гнета воздушной плиты, тошнотворного минного воя и свиста.

Я не вытерпел и показал ему зубы, беззвучно рассмеявшись над совершенной одинаковостью наших устремлений – «благородного рыцаря» с «развитым самосознанием» и челюстатого примата, ворующего снедь и золотые побрякушки у разбежавшихся хозяев и ощерившихся, еще парных от крови мертвецов.

– Ну чему вы смеетесь? Вам хорошо: перелетите к англичанам в тыл – и руки в гору. Или что – «моя честь называется верность», пулю в лоб, на воздушный таран?

– Я теперь не один, ты забыл?

– Вот именно, граф. Графиню в багажный отсек не впихнешь и в карман не положишь. А «тетушку Ю» или «шторх» попробуй еще отыщи. Все будет гореть. Тогда уж можно будет только подземными ходами уходить. Заранее в Альпы по спецпропускам. Но это уж эсэсовские крысы для себя приберегли. И вообще: даже с вами, хозяин, может всякое быть. В небе вы, предположим, ловкач, а начнут на земле нас месить? Воевать-то еще будем долго, фронт держать до последнего старика и мальчишки. Всех берут: и косых, и хромых – скоро так она кончится, эта война? Нам бы бросить сейчас все винтовки и к русским с белой тряпкой в руках: «Я – немецкий солдат, я – рабочий, смерть Гитлеру, сто чертей ему в душу». А еще лучше взять и кишки вырвать всей этой шушере, как хотели те ваши бароны-взрыватели, – это было бы дело, а тридцать миллионов баранов только ушами от восторга прядают, когда им Геббельс говорит, что каждый дом должен стать неприступной крепостью. Вон, посмотрите, – кивнул на каменную стену с начертанием: «СПАСИБО ФЮРЕРУ ЗА ВСЕ».

Под этой исполинской надписью полусложили-полунавалили бесконечную, неперелазную поленницу. Покрытые цементной пылью трупы. Тепло одетые, бесстыдно голоногие, в ночных рубашках и фланелевых пижамах. Окоченевшие матроны и младенцы, с безумной щедростью присыпанные тальком от опрелостей.

– Эти твари всех пустят на фарш. А сами уж, поди, пакуют чемоданы. Им-то есть чем за шкуру свою заплатить – еврейскими коронками, зубами. По фунту золота за фунт живого веса. А мне, значит, ни грана чужого не трогать – знай свое место, быдло. Не пойдет так, хозяин. Если уж по счетам нам платить, то платить должны все. И вообще…

– Умри ты нынче, а я завтра? Ты, верно, скотина, надеешься, что я как знатный фон-барон смогу раздобыть этот пропуск в Швейцарские Альпы и тебя взять с собой.

– Ваша правда, герр оберст. Вы же вроде как наш всенародный герой. С этим боровом вон на короткой ноге. А то, может, и с фюрером. Вы бы уж постарались нам выслужить место от Берлина подальше и к Альпам поближе. Мне бы только до Граца добраться.

– Что в Граце?

– А припрятано там у меня кой-чего. Еще с Польской кампании. Отдыхал в санатории как геройский солдат.

Завалы, будильничный звон зеленых и красных пожарных машин, брандспойты, багры, рукава, шипящие струи, фонтаны разорванных водопровода и канализации – закрывшись от вони, прогорклого запаха гари, подыхающих хрипов, проклятий и стонов, мы двигались с ужиной скоростью в объезд, кружили и петляли по Берлину, вылизывая светом фар устеленные трупами гражданских тротуары. Из-под грязных фланелевых и шерстяных одеял, закопченных брезентовых тентов выпирали мучнистые голые ноги, стариковские, женские, детские, ноги в брюках и рваных, прожженных чулках, в лакированных модных ботинках и чудом удержавшихся шлепанцах.

С какой же лютой силой стискивает сердце – увидеть, узнать по лодыжкам, по серым гамашам, по черным чулкам и, подбежав, вцепившись, обознавшись, полететь как будто в пении всех жаворонков мира, в пьянящих запахах сирени, тополиных почек, марсельского мыла, вербены и снега, в переполняющем, омывшем, огневом, несокрушимо справедливом: «Не она!»

5

Ефрейтор Матс Шмельцер блаженно улыбался мартовскому солнцу. Со станции несло мазутом, креозотом, тяжелым духом жирного угля, всем тем, чего он с детства не любил, задыхаясь в больших городах и на службе в охранной дивизии вермахта от всесильной бензиновой гари, воньких выхлопов всех этих злобных малюток: пожиравших сто литров на милю циклопических «тигров», столь похожих на доисторических тварей и статью, и пятнистой морщинистой циммеритовой «кожей», твердолобых «ягдпанцеров», «мардеров», «хетцеров», нескончаемой лязгающей вереницей проходивших у Шмельцера перед глазами – на восток, на восток, на восток… Сколько крупповской стали могло бы пойти на косилки, молотилки и веялки…

Шмельцер устал. Он тосковал по сладостному запаху распаханной земли и весенней альпийской травы, молодого духмяного хмеля и парного навоза, он хотел холить знатных отцовских быков и коров и украшать их пышными цветочными венками в сентябре, гордясь перед всеми соседями их литыми боками и спинами, свисающими до колен атласными подгрудками, жирующим лоском, нагулом, пахучим и сладким густым молоком.

Говорят, что на русской Украине земля несказанно жирна и черна – рай земной для крестьян, почему-то доставшийся не прижимистым, вечно горбатым в работе баварцам, а славянским недочеловекам. Только Шмельцеру-то и не надо чужой плодородной земли, где-то там, в недоступно далекой России, за неясной, как сон, отчужденно и сказочно голубеющей линией гор; да какой бы она ни была и какие бы олухи ей ни владели – не нужна, если ради той, русской, отрывают его от своей.

Как снежная громада, сахарно искрясь и безобидно голубея, недвижно лежит до поры на неприступном молчаливом горном склоне и вдруг, увлеченная собственной тяжестью, срывается и низвергается кипящими, грохочущими мутными валами, сминая и ломая все, что попадется на пути, – все теперь покатилось к тому, что и собственной пахотной, пастбищной, виноградарской честной землей богоизбранным немцам уже не владеть, что немногие парни-баварцы вернутся в родные дома, а быть может, и на пепелища разрушенных ферм.

На восток шли сиявшие новенькой краской «артштурмы», «фердинанды», «пантеры», товарные вагоны с чешскими, французскими, бельгийскими, голландскими, датскими клеймами, а назад волочились эшелоны, везущие одноруких, безногих, неходячих калек: столько было звериной тоски, несказанного ужаса и безжалобной боли в их застывших глазах, что Матс благодарил Божественное Провидение за то, что десять лет назад на сенокосе отец нечаянно рассек ему ножом коленные связки на маленькой пухлой ноге, и хромоногий Матс попал не на Восточный фронт, не в ледяные сталинградские окопы, а в косорукий и подслепый полк охраны тыла – всего-то в смирную, тишайшую Богемию с ее лесистыми горами и барашковыми пастбищами. Но предчувствие неотвратимо идущей с востока беды с недавних пор сдавило ему горло, не давая свободно дышать, наполняя нутро пониманием: всех – и косых, и хромых, и чахоточных – скоро бросят под русских, на фронт.

По радио кричали об огромных, катастрофических потерях красных полчищ, о беспримерном героизме панцер-гренадеров и фольксштурмовцев, поджигающих русские танки, защищающих собственных жен и сестер, которых идут обесчестить клыкастые нелюди, о железной стене, нерушимой преграде на пути твердолобой большевистской орды, – но льющийся из репродуктора голос, исполненный звенящей убежденности в Endsieg, все чаще заглушался отдаленным раскатистым, давящим гулом канонады. Со стороны Троппау, Ольмюца и Штернберга нескончаемо плыл громовой этот гул, столь могучий и плотный, что казалось, снаряды и бомбы взрываются за ближайшим лесистым хребтом, и чугунной волной обносил и давил Матса Шмельцера страх.

Но сейчас лишь гудки паровозов прорезали и рвали настоявшуюся тишину; накаленное желтое солнце лупило лучами ноздреватый, зернистый, проседающий снег, творя свою извечную, столь милую крестьянской душе Матса Шмельцера незабываемо прекрасную работу – освобождения настуженной земли. Пахло талою сыростью, прошлогодней травою, истлевшей листвой, и белобрысый лопоухий Шмельцер безотчетно улыбался…

Улыбался, пока на опушке соснового вальда не возник сановитый штабной «мерседес» и со злобным урчанием не рванул по кисельной дороге – весь, по самые кромки бортов, безобразно забрызганный желтой сопливою глиной. Следом, брызгая комьями снега, катил мотоцикл с пулеметчиком в люльке. «Мерседес» чуть не смел полосатый шлагбаум, и раньше, чем врезался в уши протяжный, не терпящий промедления гудок, Шмельцер начал вытягиваться перед двумя сидевшими в кабриолете офицерами СС.

Свежевыбритый до синевы штурмбаннфюрер столь привычно и коротко дернул рукою в перчатке, что фельдфебель Боровски метнулся к нему, как собака.

– Дайте мне провожатого в штаб генерала фон Мюллера. Молчать! Выполнять!

Надо было, конечно, дерзнуть попросить предъявить хоть овальные Dienstmarken[80], но такие презрение и холодная ярость растекались от этих двоих, словно в одних кальсонах на морозе перед ними ты стоял.

– Герр штурмбаннфюрер, извините… – залепетал Боровски, ощутимо вздрагивая, и, уничтоженный молчанием, неподвижностью смотревшего мимо него офицера, наткнулся потерянным взглядом на Матса. – Эй, Шмельцер, ко мне! Покажи господам офицерам дорогу к вокзалу! Живее, живее!

Не осмелившись влезть, попроситься в машину, Матс вскочил на подножку, и кабриолет, чуть не сбросив его, дернул с места. Покатил мимо красных пакгаузов с деревянными сходнями.

– Направо, прошу вас, – «скомандовал» Матс, в упор разглядев офицера на заднем сиденье, его прорезиненный плащ, фуражку с серебряным черепом, перчатки шагреневой кожи, на миг удивившись и не удивившись нездешнему очерку скул, вобрав неделимый и смутно тревожащий запах костерного дыма, смолистого лапника, горькой земли, проеденной порохом кожи – далеких путей, человека из леса, тот запах, который, казалось, не мог быть присущ лощеной эсэсовской шишке, надушенной одеколоном…

– Дерьмо! – ругнулся смуглый офицер, гадливо поморщившись от промедления, и Шмельцер мгновенно расстался с туманной и слабой тревогой. – Останови, кретин, куда ты прешь? Прижмись к обочине и лучше сразу развернись. Придется пешком.

Впереди был затор из сигналящих грузовиков.

– Давай, проведи нас короткой дорогой, приятель.

– Так точно, прошу вас за мной.

Почуяв, что лицо его невольно расползается в подобострастной и униженной улыбке, Матс ринулся вперед сквозь толчею, успев разглядеть и второго – высокого оберштурмфюрера с широкими покатыми плечами, с голубыми глазами, ломающими встречный взгляд и принуждающими каждого к заведомой покорности, с обезжиренным серым лицом, которое можно бы было назвать изможденным, если б не было именно выжжено или выдержано на огне, точно балка томленого дуба.

Шмельцер даже подумал, что этот эсэсовец возвратился оттуда же, откуда и подернутые пеплом ужаса и боли мертвоглазые фронтовики, но в отличие от тех этот будет стоять до последнего. «И всех нас, как баранов, погонит, – неприязненно и обреченно поежился Матс, сжавшись так, словно голубоглазый мог почувствовать злобу его. – Тут хоть обмарайся от страха, а все равно пойдешь вперед, когда такой вот дышит в спину».

На станции творился умный машинно-муравьиный хаос: танкисты в своих черных комбинезонах и пилотках, подобно уличным регулировщикам, руководили рычагами и механиками; блестящие новенькой краскою «панцеркампфвагены», фырча и выметывая к небу клубы сизых выхлопов, сползали по сходням с массивных платформ и продвигались вереницей на переобувку с почти еще девственных транспортных гусениц на боевые. Не далее как два часа назад Боровски и Шмельцер застыли навытяжку обочь кортежа генерала фон Мюллера, приехавшего лично, чтобы криком ускорить эту экстренную выгрузку.

Матс бежал, точно добрая лошадь, и даже, показалось, избавился от своей хромоты. Навстречу то и дело попадались патрули – свои, до отрыжки знакомые парни с полукруглыми бляхами на шинельной груди. Но двое в эсэсовской форме ножом прорезали толпу, глядя только вперед, только мимо и сквозь помертвевших фельдфебелей и лейтенантов. И вот уже краснокирпичный вокзальчик.

– Вот штаб, герр штурмбаннфюрер. Разрешите идти? – Матс приостановился вытянулся в струнку, готовый к толчку возвратной пружины.

Но вместо ответа голубоглазый офицер пихнул его вперед, и Шмельцер со скотской покорностью засеменил к высоким вокзальным дверям. Почему же так сильно несет от них лесом и смертью, и даже кельнская вода не забивает запах пороха и пота?

Десяток штабных офицеров – в наушниках, с карандашами, страдальчески сгорбленных, лязгающих охриплыми, сорванными голосами: «Да я тебя, скотина, самого прицеплю вместо локомотива!», «Сортируйте вручную! Как хотите, толкайте!», «В чем дело?! В чем дело?!»

– Что вам угодно, господа? – пружинкою вскочил из-за стола похожий на грачонка молоденький очкастый лейтенант.

– К генералу фон Мюллеру от группенфюрера Йокеля. Срочно! Никакого доклада! Нет времени! Где генерал?

Тотчас грохнула дверь, и ефрейтор железнодорожной охраны Матс Шмельцер нащупал себя в помещении буфета. Похожий на бульдога пучеглазый брыластый генерал с поставленными дыбом куцыми бровями и рыжеватою нашлепкой усиков «под фюрера» отодвинул тарелку, заваленную яичной скорлупой, и неприязненно, спесиво воззрился на вошедших. Трое младших по чину офицеров с лампасами нехотя встали, продолжая жевать, и быстрее, чем взявший кофейную чашечку генерал что-то буркнул, Матс увидел левей и в упор синеватое лезвие взгляда и понял, кто, зачем и откуда пришли эти двое; понял: нюх его не обманул; понял: смерть ему, Матсу, генералу и всем!

Душа его пташкой забилась где-то в самом низу живота, поясница и задница сделались каменными, кровь куда-то ушла из него, как вода из разбитой бутылки, и, чудовищно, необъяснимо живой, устоявший на хлипких ногах, он услышал:

– Господин генерал! Вы арестованы!

Смуглый дернул рукой, и очкастый грачонок, схватившись за горло, упал как подрубленный. Тяжелое железное яйцо, посвечивая сизью, покатилось по столу. Бесстрашный от бешенства взгляд генерала. Офицеры попадали с поразительной складностью, словно надресированные, сократились и закаменели, опечатав затылки ладонями, и, повалившись на бок, Матс увидел всплески крови, опаленные клочья мундиров и дерганья ног в офицерских сапожках. Вместо павшей кувалды кромешного мрака – незвучные, словно кто-то защелкал кнутом в отдалении, хлопки: в руках эсэсовцев из леса взрывались хлопьями невесть откуда взятые диванные подушки, из растущей рывками дыры остро пыхало желтое пламя…

Глаза генерала не лопнули – крупный, старчески грузный и рыхлый, он вскочил, точно бык-перестарок при звуке кнута, из разинутой пасти рванулся призывный, клокочущий рев, но метнувшийся тотчас к нему смуглолицый залепил ему морду диванной подушкой и со страшною силой опустил рукоять пистолета на его нерушимый офицерский пробор. Генерал, подломившись в коленях, обмяк, и смуглолицый азиат, ощерившись в натуге, потащил его тушу к другим, прямиком выводящим на улицу остекленным дверям… А второй, синеглазый, что-то крикнул ему на неведомом страшном наречии, показав черным дулом на Матса: убить?!

– Мантель! Мантель! Эршиссен! – прокричал он придушенно и как будто бы освежевал Матса взглядом, так что Матс мигом понял, что хотят от него. Только руки не повиновались, не могли выжать пуговицы в прорези, пока он с опалившей его слепой радостью мелко-мелко кивал синеглазому: я сейчас! я сейчас! хоть из кожи! – и почуяв, как жарко намокли и набухли штаны, что есть мочи рванул на груди ненавистное, как будто намертво прихваченное к мясу серое сукно и с диковинной ловкостью вырвался, выскользнул из проклятой шинели… протянул, щеря зубы в дрожащей умоляющей и виноватой улыбке, и железный удар в переполненную кровью голову тотчас вышиб из Матса сознание.

И он уже не видел, как двое скорохватов с грабительской ловкостью и быстротой накинули на генерала солдатскую эту шинель, прикрыв грязно-серыми полами кричащие двухручьевые лампасы, сорвали с окна и набросили на голову фон Мюллера портьеру, раскрыли двери настежь и поволокли задрапированную тушу по перрону, и как она царапала асфальт носками подозрительно сверкающих, начищенных до блеска хромовых сапог. Он даже не знал, что он жив. И уж тем более не поражался, почему же никто из штабных офицеров не кинулся к своему генералу на грохот и крики, – потому ли, что так притупили их слух аварийные зуммеры, раскалились мозги, и они ничего уже, кроме собственных криков и ответных ругательств в телефонную трубку, не слышали?

Он не слышал разрыва другой, настоящей гранаты, «колотушки» с удобной деревянною ручкой, которую на ходу развинтил смуглолицый и, рванув за фарфоровый шарик длинный шелковый шнур, на ходу бросил в форточку, словно в мусорный ящик. Буревое давление воздуха вынесло стекла и раму, вихрем изжелта-серого штукатурного крошева, пыли, щепы и кирпичных осколков овеяло спины «эсэсовцев», но ни тот ни другой не дрогнул ни единым живчиком в лице, как машинисты или кочегары не вздрагивают в собственной грохочущей, шипящей и клокочущей среде. Кирпичная перегородка уберегла беспамятного Шмельцера от похожих на галочьи клювы гранатных осколков.

К вокзальчику, опростанному взрывом, метнулись ординарцы, денщики, связисты, часовые, офицеры, срывая с плеч винтовки и царапая кобуры на бегу: генерал! санитаров сюда, санитаров! Над вереницами вагонов и платформ, над семафорами и головами заревела, нестерпимыми взмыками длилась сирена, раскаляя мозги заметавшихся крыс. И едва заревела, бросая караульных в одном направлении – перекрыть, перерезать, занять, окружить, – как с южной стороны, с ближайшего холма, поросшего дремучим черным ельником, взахлеб залаяли, зашлись в каком-то мстительном восторге пулеметы, рассыпая железную дробь над курящейся зябью полей.

Урона живой силе немцев они не приносили никакого, но вот сумятицу посеяли страшенную. Двое ряженых русских отчаюг-диверсантов плугом перли сквозь броунову толкотню черных комбинезонов и серых шинелей; синеглазый размахивал «вальтером» и ревел односложное «Прочь!», смуглолицый пружинисто взбрасывал руку с жетоном, пробивая заторы, заплоты, вопросы: «С дороги! Лейтенант, вы ослепли?! Молчать! Что значит „кто это“?! Это наш арестованный! Прочь! Или рядом сейчас побежишь!»

Дотащили, взвалили кулем обезличенного генерала в обезличенный свой «мерседес». Понеслись, но у будки, шлагбаума, вышки – десяток солдат, офицер с пистолетом в руке. «Открывай, прочь с дороги!» – кричит смуглолицый и стреляет в разинутый рот офицера. Пулемет, выступающий из-под тесового козырька рослой вышки, упирается дульным зрачком своим в землю – это голубоглазый режет старого, снулого пулеметчика из автомата, выдирая щепу из дощатой кабины. Пулеметная очередь крупнозубой пилою вгрызается в спины солдат, свинцовым порывом кидая их навзничь, ничком, одного – животом на шлагбаум, – это очкастый пулеметчик в люльке мотоцикла проявляет свою настоящую сущность. Подняв на капот тряпичнонабитого немца, машина ревмя вырывается в поле…

Спустя пять минут выметывают желтый кисель из-под колес, увязнув в непроезжей глине обжатого лесом проселка.

– Приехали, все, выходи! Прими его, ну! От боров, тяжелый! От дрянь! Очухался, ваше сиятельство! Смотри, не идет! Брыкается чисто бугай!

– Да дай ты ему! Смотри, котелок только вот не встряхни – дорогой котелок, содержательный.

– Спокойно, у меня уд-дар наметанный!..

И пехом сквозь ельник, на юг. Идут, не таясь, с пережевывающим хрустом и чавканьем. И вот уж свои их встречают – в замызганных ватниках и маскхалатах, в обтерханных кожанках, черт знает в чем:

– Добыли? Живой?!

– Нет, мертвого тащим.

– Ну, вы… Неужто все по расписанию?

– Да! Спасибо товарищу Лиде! Вот кофе в двенадцать часов все решило. Война войной – обед по расписанию. Заходим – сидит! Крахмальная салфеточка за воротом.

– Сымите ж его Христа ради с меня! Ей-богу, шесть пудов.

– Вот уж нам подсуропили генерала-то, а? Нет бы маленький, сухонький, старенький…

– А интересно, в Гитлере самом живого весу сколько.

– Да нисколько. Выгнил он изнутри, высох весь от своей псиной злобы. Так орал на своих – на говно уж, поди, изошел. Он и мясо не жрет, баб не щупает – я тебе говорю. Нет ему удовольствия в том. Ну, в общем, тоже чисто как святой, только наоборот, злобный, злобный святой, бог его – сатана…

И в молчании дальше идут – без дороги, пробивают гуськом краснолесье с возможною спешкой. Долгий путь предстоит – до ночной темноты. Лезут в гору, спуская трескучие мелкие осыпи. На седых валунах голубеет нетронутый, девственно чистый, словно только что выпавший снег. Скрежещет каменная крошка под ногами. Обрываются ноги, ступив на коварную кучу породы. Съезжает по склону, ругнувшись, боец, пропахивая борозды носками обтерханных сапог и сбитыми коленями…

Еще пять километров – и вот уж снежные наносы лиловеют в опускающихся сумерках. На каменистом переклоне один из партизан прикладывает руки рупором ко рту и, подражая самке рябчика, искусно свиристит: «Тиуу-ти! Тиуу-ти!» Из лощинки доносятся благодарные крики самца.

Партизанская группа в составе тридцати человек, словно в каменном веке, хоронилась в пещере, обнаружить которую можно, если только спуститься в лощину. Подрагивающий свет пещерного костра выхватывал из темени ошкуренные бревна, вороненые дула и смуглые деревянные ложа винтовок, прислоненных к стене, составленные штабелями крашеные ящики с трафаретным фашистским орлом и загадочными маркировками, покрытые брезентом и лапником настилы из жердей, развешенные для просушки на веревке отстиранные и прокипяченные бинты, неподвижные лица бойцов, вдруг озарившиеся светом жадного восторга при виде крупной туши с мешком на голове.

Этой же ледяной звездной ночью генерала должны были поволочь еще дальше на юго-восток – вплоть до самых сигнальных костров, самолета. Скорохваты вцепились в котелки с пшенной кашей, а дожидавшиеся их на месте партизаны тотчас вышли вон. Отчаюга с погонами оберштурмфюрера вышел их проводить.

Он всегда смотрел в спины собратьям, уходившим навстречу невидимому и немыслимому самолету, и со щемящею тоскою ощущал прерывистую связь с Большой землей. Это была тоска нашкодившего, а вернее, не понимающего, чем не угодил хозяину, и не могущего вернуться к дому кобеля – неизъяснимая тоска еще не принятого собственным народом человека.

– Ты чего такой постный, Зворыгин? – спросил смуглолицый чернявый напарник, беззвучно выросший с ним рядом. – Что, опять на душе замутило? Генерала ты взял, генерала. Командующего корпусом – зачтется. Сообщу о тебе, обещаю. Ладно, черт с тобой, в душу не лезу… Что ж ты немца того не прибил?

– Обмарался же он, голубок. Не из тех, кто в нас будет стрелять, а верней, попадать. Пожалел, в общем, да. Что же, грех? Так я лишних грехов не боюсь. Все одно из меня перед родиной праведника, верно, уж не получится, – отозвался Зворыгин, ибо это был он – кто ж еще?

– Да, это верно ты: все больше их таких, которых жалко, – сделал вид, что не слышал про «грехи», смуглолицый. – Тот хромой, этот дохлый – о чем говорит? Что конец уже виден. Скоро наши нажмут. И конец зверю в собственном логове. Знаешь, я никогда не боялся. А сейчас что-то муторно стало. Это, в общем, не трусость, не страх. Обидно погибать в конце войны. Раньше как-то не думалось, ходишь и ничего вокруг себя не замечаешь: лес – не лес, а чащобный массив, и река – не река, а, как известно, водная преграда. А сейчас поглядишь: красота-то какая! Как же мне с этим всем расставаться сейчас? Жизнь ведь, жизнь начинается вместе с этой весной, воздух вон уже пьяный. Узнавай ее заново, не считай по секундам, люби… – и замолк, будто вспомнив о том, что Зворыгину эта немыслимо близкая, торжествующе-неотвратимая жизнь, быть может, в самом деле заказана, как мертвому, и как раз потому он, Зворыгин, и воюет без страха не дойти до нее.

Зворыгин пятый месяц воевал в составе партизанской бригады Яна Гуса. Немного отогревшись и отъевшись в одном из мобильных отрядов бригады, он рыл в нахолодавшей, схватившейся земле убогие землянки; рубил в бору лесины на подпорки; навьюченный мешками со взрывчаткой, ходил лесными тропами след в след за вожаком – бездумно и безропотно, как бык, не поднимавший глаз от борозды. Каждый день спал на новой постели из лапника или голой земле, стирал подметки и ступни в трехдневных переходах, тонул по пояс в сахарно похрупывающем снегу и лубенел на горных перевалах, стрелял из карабина по цепям немецких ягдкоманд, обкладывающих партизанские становья, хоронился в засадах, прорывал окружение, привыкая и быстро привыкнув к сверлящему высвисту пуль, обучаясь вымахивать из канавок и ямок и бросаться по-заячьи к той самой кочке, бревну или пню, за которым – спасение, падать и перекатываться с нестерпимо горячего снега, который взрыхляла пулеметная очередь, едва лишь он делал вот эту земную, пехотную «бочку». Потом каменел под железнодорожными насыпями, в ночной дегтярной непрогляди подбирался к обманчиво и соблазнительно дремотным хуторам, снимал без крови сонных часовых, ходил переодетым к немцам, как сегодня.

В январе 1945 года под Ждяром он впервые почувствовал трепет и судороги человека, коренастого, сильного фрица, которого ткнул ножом под лопатку, ощутив отвратительный огуречный хруст тела и огромность ни в чем не повинного сердца, заполнившего всю немецкую грудь. Ладонь, которой он затиснул фрицу рот, потом еще долго хранила немой отголосок предсмертного взмыка и клекота, слюнявую мокрядь живых и стылость мертвеющих губ – за миг до удара, быть может, сложившихся колечком для дутья на остамелые от холода ладони, выпускавших живое нутряное тепло.

От немца пахло хлебно-чесночною отрыжкой, отсырелым шинельным сукном, табаком, мерзлым кислым железом его карабина и каски, ременной амуницией и водкой, но уже через миг этот сложный, нестерпимо знакомый крепкий запах солдатчины выжгло из сознания Зворыгина ядовито-тяжелым, пожирающим запахом спирта: сняв троих часовых и добыв разводные ключи, партизаны покрались к пахучим цистернам спиртового завода и, стирая ладони, скрутили примерзлые вентили. Под каждой цистерной как будто захлопало ластами, подыхающе затрепыхалось морское животное; спиртовые ручьи с птичьим клекотом хлынули наземь, проедая широкие русла в снегу; прибывающей полой водой затопили асфальтовый двор и, должно быть, на сажень напоили оттаявшую, исходящую куревом землю. В ту ночь они шутили, что страшно подходить к костру – настолько все проспиртовались.

Выпускали бензин, глизантин, голубую, прозрачную, желтую кровь истощенного вермахта – останавливали вереницы угловатых «артштурмов» и танков. Поджигали склады с амуницией и продовольствием. Вскарабкивались кошками на телеграфные столбы и перекусывали провода.

Февральской ночью группа лейтенанта Колтакова – того бритолобого черта, который вытащил их, полудохлых, из болота, – обложила немецких фуражиров на хуторе старосты в деревеньке Домбрувка. Колтаков и оправившийся от ранения Свинцов свалили двух замерзших в охранении полицаев. Зворыгин ввалился в дом старосты, схватил в сенях порожнее ведро и швырнул его в горницу с воплем: «Граната!» Изумленнобеззлобные круглые оловяшки сычей. Трое в сером упали ничком, прикрывая затылки руками, и Зворыгин нажал на крючок, поводя заплясавшим стволом, вырывая из задниц и спин кровяные, паленые хлопья. «Шнель хинлеген! Эршиссен!» – проорал он, вонзив взгляд в сидящего перед ним толстяка, и каким-то единственно верным движением грохнулся на пол, ощутив на себе боковой дульный взгляд пистолета из дверного проема. В тот же миг хлопнул выстрел, и хрястнули стекла. Не в силах вывернуть на немца автомат, Зворыгин что есть мочи дернул на себя суровый домотканый половик – из-под глянцево блещущих хромовых ног офицера. Тот упал со всего роста навзничь, и Зворыгин услышал костяной звук удара затылком о пол.

Румяный полнолицый офицер с погонами майора так и остался за столом с набитым ртом, не то придавленный своим огромным животом, не то парализованный животным страхом смерти, – а потом вдруг зашелся в выворачивающем приступе рвоты. Его решили взять с собой. Григорий запомнил массивное золотое кольцо на его пухлой белой руке, противный запах рвоты и дерьма, непрерывное «Их хабе драй кляйне киндер» и дрожь, сотрясавшую полное мокрое тело.

В засаде на шоссе у Пардубиц колтаковская группа забросала бутылками с зажигательной смесью большой транспортер, превратила сидящих в корыте солдат в ошалело мятущиеся, голосящие факелы, издырявила два легковых «мерседеса», но еще не погасли скоблящие мозг и нутро нестерпимые крики, как из-за поворота появилась огромная трехоска с брезентовыми крыльями отстегнутого тента – и стерегший дорогу Зворыгин, точно столкнутая бревносвалом лесина, перекатился под саженные колеса попершего по финишной прямой грузовика; утянулся башкою вперед под вонючее днище, дернул шнур из гранаты, вскочил на раздавшемся белом свету и швырнул накаленную связку гранат в уезжавшие прямоугольные черные недра. Вдарил из автомата на случай, если вдруг не рванет, как это через раз случается с немецкой «колотушкой». Смерчевой вихрь разрыва взметнул лохмы тента. В развороченном кузове партизаны нашли восьмерых иссеченных осколками полицейских СС. У одного – серошинельный кровяной огрызок вместо кисти, у другого под пузом шевелятся и дымятся ползущие на колени кишки. Один кричал по-русски: «Мама! Мама!», второй – рыжеусый, носатый, зажимавший руками живот – безобразно ругался и просил пристрелить его: так просил, что не внять его хриплой мольбе невозможно.

Много было таких смертных сшибок и скребущих по мозгу человеческих криков, передавленных глоток и свернутых шей – но, лежа на смолистом лапнике, Григорий вспоминал ту ночь, когда они, затравленные беглые, приволоклись в расположение партизанского отряда и забились в такую же точно нору. Переливчатый жирный огонь – воплощение неизъяснимого чувства «свои!», «мы пришли» – обогрел, просветлил до костей и как будто бы тотчас возродил беглецов; под присохшею коркой одежды, под ослепшей, бесчувственной кожей, под истомно занывшими ребрами задышала душа.

У любого костра людям хочется выпустить душу. Все собравшиеся у живого огня словно бы начинают держать круговую оборону от холода, от лесного зверья, от пришедших поганых, ото всей окружающей тьмы – что такое есть дом человека вообще, как не этот извечный пещерный огонь, защищенный стенами и крышей? Да, бесслезная горечь и тоска по убитым Ершову, Любухину, Зыкову заварили им рты – партизаны угрюмо молчали, ясно видя: не время; помогали единственной девушке с ранеными, но Зворыгин, проваливаясь в забытье, ощущал только полную, бесповоротную горькую слитность своих со своими, столь простую и ясную, что уже ни о чем больше думать не надо. Ведь они только что вместе приняли бой… Его разбудил фельдшер Рогов:

– Зворыгин, пойдем! Беда у нас, слышишь?! Комдив там… плохой…

– Чего?! Как?! Ты что?! – толкнулся, безного пополз, не веря и не постигая. – Пустите!.. Комдив, ты чего?

Ощепков сидел, привалившись к гранитной стене и по-волчьи оскалившись: заросшее седой щетиной впалощекое лицо сизело, как будто литое из олова, – Зворыгин пригляделся и привычно передернулся, как при виде еще одного придорожного синего трупа, и немедленно возненавидел себя за привычные отвращение и страх.

– Семен Поликарпович! Батя! Ты-и ш-што-о?

Чумазая, ногтистая, по-птичьи тонкая рука Ощепкова лежала на груди, на левой половине – и Зворыгин не мог понять связи положения этой руки с осязаемой болью, которая напрокол жгла комдива, уж почти обездвижив его, с чугунной серостью ощепковского лика, бесконечно родного, отвратительно неузнаваемого. В обеих землистых руках старика была такая страшная безвольность, а вернее, успокоенность, что Зворыгин и сам на мгновение ощутил лишь согласие с этой бездвижностью. Он помнил, что сердце находится слева, но не понимал, как можно умереть от сердца на войне. Он судил по себе, молодой человек, что останется летчиком, даже если его пропустить сквозь кофейную мельницу.

– Батя, не надо! – вкогтился он в сухую руку-ветку. – Ты же нас, ты ж меня… человеком меня сделал там! Ты ить крепкий, железный! Как так?! Ты же нас за собой, а теперь что – бросаешь?! Ты ж один у меня как отец, слышишь, батя, не надо, прошу! Ну! Вставай! Мы ж с тобою всю дорогу прошли! Все! Свои! И отставить! Живой! Шевелись, дрянь такая! Приказываю!

– Не могу, сынок, все. Мне теперь уж никто не прикажет, прости, – проговорил Ощепков страшно, необъяснимо прежним своим голосом, все таким же спокойным, все таким же насмешливым, и Зворыгин с напрасной, запоздалой тоскою стыда за свое молодое нечувствие осознал, что Ощепков давно был так плох; понял, как это сердце трещало – с каждым вывертом Ромки Вакульчика и Сережки Соколикова из-под розовой трассы ублюдка, с каждым собственным переворотом в том воздухе, с каждым шагом по этой недоброй земле. Лишь теперь догадался Зворыгин, что ему-то, Зворыгину, было чем жить, а Ощепкову – не из чего, только сердце одно и бежало.

Повинуясь какому-то необъяснимому долгу, глаза Ощепкова смотрели в глаза Григория придирчиво и строго, как будто даже с омерзением и какою-то запоминающей ненавистью, но выражение это возникало, должно быть, только от усилия различить в мерклом свете расплывчатое, невозвратимо уплывавшее лицо.

– Не кричи, ты еще, может, мне позавидуешь. Мне легко теперь стало, а на тебя еще навалят – взвоешь от неправды. Придется еще потерпеть тебе, слышишь? Таким, как ты… ты отдохнешь не раньше, чем помрешь. Да ты уж и сам, верно, понял. Еще будут мучить, Зворыгин, и спрашивать: теперь-то веришь, теперь-то ты любишь, а то, может, зря ты за них воевал? Народ-то достался тебе… Еще раз пойдешь за него воевать? Соколикова… не покинь, если сможешь… – потянулся Ощепков рукою к нему, вкогтился в воротник дрожащей хваткой, и острый ток его последних сил промыл зворыгинскую душу.

– Пустите! – гремя инструментами, растолкала их девушка с подведенными чернью усталости скулами, ртом и глазами, фельдшерица, которая до того занималась Свинцовым и бритолобым старшим группы, Колтаковым, – прокаленным винтовочным шомполом прозондировав их оказавшиеся пустяковыми раны.

Колтаков только что сильным голосом разговаривал с нею, намекая на орган, который она по преступной халатности у него до сих пор не обследовала, щипал за горячую, яблочно плотную ляжку и от боли ревел, как протянутый добрым ременным кнутом полнокровный бугай, что сейчас как рванет да подденет обидчика своего на рога.

К утру Ощепков умер. Уложив на брезент его пепельнолегкое тело, Зворыгин, Болдырев, Соколиков и Рогов понесли его вслед за двумя провожатыми. Еле шли сквозь молочный, по края затопивший ложбину туман, иногда различая сквозь мглу узловатые лапы великанских дубов-перестарков. Под ногами шуршали побитые утренником серебристо-зеленые листья, скрежетала резная дубовая ржавчина. В нахолодавшем, но еще не отвердевшем намертво суглинке попарно копали и вырыли к высокому солнцу могилу. Завернули сухое, невесомое тело в брезент.

– Пережег свое сердце. Мы-то каждый берем на себя, сколько вынесем, да и еще поменьше, чем можем, а он – верно, все на себя принимал. Значит, сердце на нас израсходовал, – проскрипел над могилою Рогов и взглянул на Зворыгина искоса, и Зворыгин подумал, что все они, как один человек, понимают, какою была эта жизнь, и потому уже не надо говорить о ней ни слова.

Соколиков, рывший могилу упорно и молча, упал лицом на свежий суглинистый отвал и зарыдал без слез, трясясь всем телом и как будто вколачиваясь в равнодушную землю.

В тот же день их, могильщиков, повели в штаб бригады. Как во сне, когда вдруг открывается то, что не должно открываться, шевельнулся квадратный кусок плотно застланной листьями и пробитой кустами земли, отверзая почтовую щель в преисподнюю, оказавшись приподнятым и подпертым рогаткою люком с жердяною изнанкой. Трясущаяся лестница, хапки, запах смертного тлена и могильная стылость, которые чувствуешь даже в домовом подполье, свет подслепых коптилок из сплющенных гильз, тот же черный еловый ковер на полу, те же гроздья оружия под закопченным накатом, деревянные нары, печурка из железного бака и, наконец, ее коленчатый многосуставный дымоход.

– Ну, рассказывайте.

Сидевшие за освещенным коптилкою столом хотели знать всю правду о его появлении в этом лесу – правду, нужную не для суда, а для их партизанского дела. Обмануть стерегущих, охотников, схорониться, не дать себя выманить вот из этой берлоги – только это владело всеми чувствами их, захватившее так, что уже и о собственном возвращении в Красную армию не помышляли.

Прямо против Зворыгина восседал мощногрудый, лопоухий красавец-абрек с окладистой короткой черной бородой и неуживчивыми светлыми глазами, которые давили и повелевали, по-молодому лучезарные, но бывшие как будто бы намного старше собственной оправы.

Второй, пожилой, коренастый, в родной гимнастерке, с плешивой головою толкачом, приплюснутым носом и лягушечьим ртом, чинил вощеной дратвой прохудившийся сапог. Его бы назвать и «плюгавым», но ловкость скорохвата чувствовалась в нем, а когда на мгновение вскидывал на тебя от работы глаза – в окружении тех же морщинок трудового прищура, терпеливо-беззлобные, но занозисто-цепкие, – то казалось, что ты для него так же прост и понятен, как этот сапог, что еще один взгляд – и поймет: починить или выбросить.

Зворыгину было бесслезно смешно: довольно посмотреть на лица и тела явившихся к ним «духов», чтобы понять неописуемое все – что нельзя было так изморить их, подержав две недели на хлебе или даже свекольных жмыхах. У кого хватит силы помыслить, что за их худобою – все силы германской разведки? Да и что худоба, когда главное – как и откуда глядит на тебя человек? Или так: невозможная явь всего бывшего с ними и служила порукою в том, что не врут; правда – это ведь то, что придумать нельзя. Это если бы врали, сочинили бы что-то попроще, потрудившись над правдоподобием: уползли по трубе, утекли при огромном пожаре, когда караульные псы разрывались, не зная, кого хватать первым…

Но как только он начал рассказывать, понял: мало было поверить глазам. Да, Свинцова и Рогова мучили голодом и тяжелой работой, летунов изводили воздушной гоньбой – не поверить глазам невозможно, только их подведенные скулы и ребра, их раны, даже боль в их глазах не являлись доказательством их чистоты, говоря лишь о том, что в плену немцы их принуждали к чему-то этим голодом да истязаниями. Это было еще неизвестно, на что согласились они по велению голодной утробы, неизвестно, что каждый делал все это время для немцев в плену: может, просто работал, летал, надрывался за миску баланды, а может, доносил, надзирал или даже расстреливал – потому как сломали его.

Знают: слаб человек, никто не хочет смерти голодной и холодной, когда вот он, дурманящий, все нутро выворачивающий своим запахом хлеб, каждой порой своей тебе шепчет: ну давай же, возьми, съешь меня, задави обреченного брата своего за меня – что он там хрипит-стонет о верности родине? Где она? В невозвратной дали, а я здесь, только я могу дать тебе жизнь.

– Да, про все мы слыхали, – точно превозмогая неверие скитника в зверский порок, никогда им не виданное проявление порченой человечьей природы, сказал пожилой, сноровисто чинивший подметки и назвавший себя дядей Гришей. – И про спорт их штрафной, и про опыты, как на лягушках, и что кровь забирали до капли… Но вот чтобы живые мишени да в воздухе – про такое впервые, – будто уж согласился, признал: невозможно придумать такое – потому и не верить нельзя.

– Что же вы согласились? Мучения тянуть? – спросил с расчетливым презрением бородатый красавец-абрек.

– Дрожали за жизнь, – ответил Зворыгин надменно и просто, с безрадостным сознанием превосходства над этими людьми. – Машина – оружие, сила, из нее можно многое выжать, а вот на лопате верхом не взлетишь.

– И вот убежали – свезло.

– Везет в лотерею Осоавиахима. А мы все старались. Не всем повезло. Вчера в лесу троих своих оставили. Ощепкова, комдива, сегодня закопали поутру. И там, у колючки, несчитано наших легло, чтоб я тут сидел перед вами.

– Вас как – накормили уже? – заботливо осведомился дядя Гриша и, получив кивок в ответ, заговорил совсем иначе: – А вот кого мы накормили, мы пока не знаем. Не знаем, не знаем… – повторил он с несобственным, мерзлым упорством. – Видим вот, что вы к нам не с курорта явились, и в болоте тонули, и в немцев вместе с нами стреляли, а только…

– Наши личности можно проверить, – клокотнул у Зворыгина в горле смешок – оттого ли, что он все не мог ни представить умом, ни восчувствовать связь с Красной армией русских, оттого ли, что именно подтверждение их личностей и породит обвинение неотстранимое, о котором ему говорил еще тот «русский немец» в заднепровском селе: «Как ты мог всплыть живым, когда мы уже похоронили тебя как героя?»

Он не чувствовал смертного страха, человек 1921 года рождения, которого и до лагеря-то убивали по три раза на дню, разве только тоску непрощения, непричащения плоти и крови своего же народа. Отлучение от Ники, красоты боевого полета, то же самое, что и в немецком плену, земляное молчание любви – вот что было страшнее всего, страшней «захоронения в обезличенной могиле», которое глумливо предрекал ему тот безымянный немец-совратитель: все одно у тебя теперь родины нет – значит, и о предательстве можешь не думать; предают только тех, кто жалеет и любит тебя, тех, кто сам тебя первым не предал суду и позору ни за что ни про что.

Будто верность хранить можно только той земле и тому народу, которые верность твою заслужили, верить можно лишь в Бога, который к тебе исключительно добр. А нет – выбирай себе нового, который в кормушку навалит побольше и крест на хребтину возложит полегче.

– Да подтвердятся ваши личности, – возвел дядя Гриша глаза на смуглые бревна наката, вглядевшись сквозь землю – в далекое небо, туда, где про каждого знают неоглашаемое все. – Зворыгин, комполка, герой… вплоть до самых кальсон подтвердится, которые вам при царе Горохе выдавали. Да только это – кем вы были, милые мои, а вот кем вы стали – про это нигде не написано. Вот ты, тезка, скажешь: придумать такое нельзя, – взглянул на Григория горько-повинно, не скрыв, не желая скрывать, как тяжело ему не верить закипающему пеною у рта зворыгинскому слову. – Была такая школа, восстание, побег… Допустим, мы даже слыхали про это. Узнаем, что все так и было. Но с вами ли было? А ну как вы к нам – под маркой тех летчиков, мертвых героев? Нелепица? Бред? Мудрено уж слишком? Да только мы в эту нелепицу с немцем который уж месяц играем. Спектакли Большого театра друг дружке. Мы – в ихнюю форму, они – в нашу шкуру. Является – кожа до кости, как вы: родные, спасители, братцы, дошел! Ну как не поверить ему? И вот он уж с нами воюет, старается. Да только вот что-то куда ни шагни – везде хлебом-солью встречают, без мала из калибра восемь-восемь. Почтовый-то ящик под каждый кустом. Сломали его. В холодную на трое суток без хлеба, то, се, потом колбаса, шоколад – выбирай. Если хоть одного своего продал в лагере за колбасу, бумагу подписал, то – все, нету хода к своим. Есть такие, кто выдержал, да. Да только этого, простите, по вашим ребрам не понять. Анатомию выучить можно, а душу – нельзя.

– Тогда выводи нас – чего даром жилы тянуть? – Зворыгин не взвился, а просто устал, не мог шевельнуться под гнетом. Вот эту плиту должны были сдвинуть они. Не важно куда, лишь бы выпустить душу.

– Мы выведем, выведем, – сказал дядя Гриша с тоской. – На чистую воду, ты понял?

– Давай придвигайся, – абрек разложил на столе затертую, сальную карту. – Вот мост, вот железная ветка. Откуда к ней вышли, показывай.

– Давай, Даян, пытай. А знаешь, тезка, как Даян на русский переводится? Верховный судья, так-то вот, – сказал дядя Гриша. – Но мы вас не судим – нам правду знать надо.

Весьма срочно!

Селиванову на №… от 19.10.44 г.

Сообщаем, что командир в/ч 23508, дважды Герой СССР майор Зворыгин Григорий Семенович был сбит в воздушном бою на Лютежском плацдарме севернее Киева 30.10.43, перед этим сбив в группе 8 штурмовиков и лично уничтожив 2 специальных самолета противника, за что командованием 2ВА представлен к награждению орденом Красного Знамени.

Факт падения и взрыва истребителя P-39 «Аэрокобра», борт. номер 13, в лесном массиве за плацдармом был в тот же день заявлен двумя участниками боя, летчиками в/ч 23508 капитаном Байсангуровым А. С. и лейтенантом Костиным В. А. и подтвержден впоследствии бойцами 2-го батальона 939-го стрелкового полка. Ввиду характера падения самолета (штопор), малой высоты и особенностей местности (чащоба) возможность удачной выброски с парашютом на территорию, занятую немцами, практически ИСКЛЮЧЕНА.

При этом все изложенные неизвестным лицом установочные данные действительным обстоятельствам службы Зворыгина соответствуют безукоризненно. Учитывая массовую известность Зворыгина в войсках Советской армии и доступность его фронтовой биографии для вражеских агентуристов, с высокой степенью уверенности утверждаем: в расположение партизанского отряда «Вихрь» вышел либо немецкий агент, подготовленный крайне поспешно и грубо, либо беглый фашистский пособник, скрывающий свои настоящие имя и сущность. Наше мнение экстренно передайте Джигиту.

Никитин

Листья падали, падали, падали – жестяные, скоробленные и едва пожелтевшие, чистые, гладкие, еще не сжухшиеся в судорогу невесомой старческой ладони. За холодную ночь лес почти опрозрачнел, и сквозь призраки русских берез было видно трехобхватные в комле дубы, все державшие на узловатых ветвях заржавелые листья, как награды за выслугу лет и глубинное, корневое упорство.

– Большая земля говорит, ты убит. – Дядя Гриша смотрел на Зворыгина так, словно невидимый костерный дым ел его терпеливые и привычные к жжению глаза и не мог от Григория он отвернуться.

Зворыгин молчал. После всего, что было отдано ему Ощепковым, Ромашкой, Коновницыным… и всеми, подставившими головы и спины, как ступеньки, чтобы он забрался в самолет, после всего, что было вдунуто в него вдобавок к его собственной ничтожно хилой тяге, доверие к жизни в Григории стало безмерным.

– Ну, расстрелять не просишь – уже хорошо. Наверно, понимаешь: нам ничего с Большой земли не объясняют. «Бабушка обозналась», и все. Нет у нее такого родственника, помер. Наше дело, положим, телячье. А вопросы начнем задавать, почему да зачем, – это будет не армия. Это вон археологи могут – чьи кости и сколько им лет. А про живых у нас решают быстро. Только грешен я, знаешь, – не верю, что оттуда видней, – показал дядя Гриша глазами на вышнюю пустошь. – Им оттуда видней только то, чего нам глазом не охватить. Ну дивизии наши, фронты. А чего они там могут знать про того человека, с которым я тут под землей извиваюсь, ровно две половинки одного червяка? Это когда душа с умом, как целик с мушкой, сходятся, можно твердо сказать, кто ты есть. А когда душа рвется к человеку в объятья, а ум, как тяжелая задница, встать не дает… Или, наоборот, вот, умом: что ж, и труп твой в наличии? И бортовому номеру твоей машины соответствует? Или что там осталось от тебя вообще? В том и дело, что мало осталось от кого бы то ни было. От живых, как от мертвых. Сколько наших неубранными по лесам да оврагам лежит, там, куда даже мать вещим сердцем не отыщет дорогу. Сколько баб ждут своих мертвецов как живых или наоборот. Я сам два года мертвый. Я домой возвращаться боюсь. Вдруг жена мне уже не жена, не моя жена больше. Иной раз мысль такая: лучше б тут и остаться. Явиться – это значит что? Это новую жизнь, значит, остановить… Короче, наша бабушка тут надвое сказала. А играть в пинкертонов у нас, в общем, нету возможности.

– Ну и что же со мной?.. – хрипнул он, будто не было ясно и так.

– А живи… действуй с нами.

– А я могу? Жить так могу?

– А как это «так»? Ты – не ты? Не знаешь даже, как тебя зовут? К своим ход заказан, в Россию? Коли нет тебе веры, то и ты теперь верить не будешь? А как же ты в лагере жил? Летал на пустом самолете? Ведь мог. А теперь ты средь нас – все получше. Мы же вроде с тобой и харчами, и куревом делимся, хотя сами живем небогато. Это пускай вас на Большой земле пытают: как в плен попал, за что был награжден и сколько девушек испортил. Там недоверие предписано, а здесь я сам себе не верю больше, чем тебе. Тут, в партизанах, истинная сущность быстро проступает – как пузыри при подогреве. Я сужу тебя здесь. Проверка боем – нравится такое? Вот и думай, герой-истребитель, сугубо о том, чтобы мое доверие оправдать. Для тебя сейчас я – твоя родина. У нас с тобой сейчас одна задача – драть на тутошних фрицах портки, точно злая собака, чтоб они с голой задницей нашу армию встретили. А ежели войну переживем, тогда-то нас всех и будут судить: и тебя, и меня, может быть, – за тебя.

6

Я плыву над зеленой, расшитой цветением, кипенной, голубой, чернохвойной землей, невозбранно и необсуждаемо движимый только собственным сердцем, обтекаемым телом машины, сквозь себя пропуская скоростной поток встречного воздуха, что охлаждает чугунный мотор, но меня самого не меняет, как бы ни был студен, как бы я не растил его резкость и как бы высоко ни забрался. Тускло-сизый пропеллер сечет ренессансную фресочную синеву. Вижу голый клинок безучастной и непроницаемой Эльбы, лоскуты и квадраты лоснящихся туком и курящихся паром каштаново-черных полей, черепичные крыши и шпили когтистых соборов, которые отбрасывают тень длинней себя, как секундная стрелка длинней часовой, что застыла, указуя на Бога: за вами следят. Только нашему брату, расшалившемуся много выше пламенеющей готики, низовые приличия были смешны – «не убий» и все то, что поменьше.

Помнишь, Руди, я тебе говорил, что в воздушной пустыне ничего невозможно присвоить, кроме собственной силы, себя самого – только все обозримое и доступное слуху пространство, – и ты соглашался со мной?

Только темный поддув в наш испод был таким, что мы рыли в воздушном пространстве могилы для маленьких граждан весеннего будущего, обитателей рая, материнской утробы, веря, что человеку здесь тесно не будет, но теперь я уже не могу здесь дышать, словно то, что осталось для русского воздухом, небом, для меня объективно, химически, в замурованных легких – земля.

Брызги, кляксы, разливы бело-розовой рисовой каши на девственно чистой, шелковисто-зеленой земле – вдоль реки зацветают, возносятся снежным прахом сады, как два года назад на Кубани, когда Эрих был жив и бессмертен. За моею спиной на различных высотах режут воздух живые птенцы: оберфенрих Зоммавила, мой Rottenhund, лейтенанты Метцельдер и Шуллер – молодые сердца их, обросшие пухом, еще не пером, бьются рядом со мной с частотой лихорадочной дрожи и силой парового копра. Справа движется шварм лейтенанта Шварцкопфа, слева – опытный гауптман Кеннеке со своей тройкой девственников. Нам давно не нужны голоса и глаза наблюдателей, нам уже не нужна паутина незримых акустических волн, расходящихся по небосводу от наших локаторов, как от брошенного в воду камня: куда бы мы ни шли – всегда идем туда, где не можем не врезаться в кучевые скопления чужих. Всюду небо затоплено гудом колоссального роя, и вся разница лишь в цвете звезд на отлизанных бронзовых туловах наших врагов, и гадаем мы только о том, кто нам встретится первым: «тандерболты», «мустанги» или пьяные от окончательной власти нарожденные русские «яшки» и едва не клюющие землю «илюши».

От континента «Рейх» со скоростью горения термита не осталось ничего – две полоски приречной земли, безучастное серое зеркало Эльбы, над которой встречались, вонзались друг в друга, точно вилами в вилы, две воздушные армии двух белых рас, обгоняя на многие мили и дни свои танки, что еще упирались в бетонные надолбы и высокие брустверы трупов.

Под сияющим куполом, в переполненной бездне, как под крышей амбара, облюбованного воробьиной ватагой, ежедневно творилось маскарадное светопреставление птиц, ураганный бедлам, удручающе однообразная какофония свитого из благих побуждений самолетного ада. Не знакомые ни с силуэтами, ни с окрасом встречавшихся чужеродных машин, ошалелые американцы и русские принимали друг друга – за нас. Стерегли, упреждали, заходили и рушились на неизвестные, каждой черточкой облика чуждые «тандерболты» – «Ла-5» – «томагавки» – «Як-9» – «мустанги», полосуя свободное, безраздельно им принадлежащее небо шерстистыми трассами, рассекая чужие-свои истребители напополам, сами тотчас теряя плавники, элероны, рули, испуская широкие белые струи гликоля, одеваясь боярскими шубами и ведьмачьими космами пламени, лишь в упор различая на вражеской туше огромные белые или красные пятиконечные звезды.

Вижу жирные точки сорока бомбовозов на десять часов, и быстрее, чем режу зазубренным голосом всех своих мальчиков, открывая им бритвой глаза на большой караван Fettenwagen[81], впереди, на двенадцать часов, двадцать градусов ниже, вызревает еще одна гроздь бронированных «фестунгов».

Половина безоблачного циферблата заполняется гроздьями точек – полусфера сужденного ломится от самолетов, и не я выедаю глазами ее, а она вынимает мой мозг, превратив мою голову в зрячий колодец бессилия.

– Говорит пять-один. Парни, быстро все вниз! На две тысячи!

Оба шварма пикируют вслед за моими тенями, поднырнув под чугунно тяжелый пласт воздуха, и выходят в стремительный горизонтальный полет на указанной мною отметке термометра.

– Внимание всем! Приготовиться к развороту на левую группу. Не стрелять, пока я не начну. Не входите в их строй, а иначе от вас только пух полетит…

Но быстрее, чем я договариваю, чем моя желторотая стайка проходит под массивной воздушной плитой, мимикрируя под пустоту и сливаясь окрасом с лесистой землей, металлический, невыносимый, как визг всех эриний, обвинительный крик полосует меня:

– Пять-один! Пять-один! Я – Сократ! Где атака?! Немедленно атаковать!

Это Вефер, командующий Flieger-division, которой давно уже нет, тщится выдрать меня из меня самого и швырнуть в высоту, словно богоотступника – в ту же германскую веру, в абсолютное самозабвение, превыше всего: голоногих девчонок и спелой черешни, красных сморщенных первенцев и единственной мамы; в объективно безвыходный ад, где уже ни клочка, ни секунды для простейшего переворота на сковороде. Ну уж нет, у меня за спиной эти мальчики, у меня самого впереди есть теперь кое-что – это тех, с панцерфаустами, генералы покойного фюрера могут швырять в ненасытную глотку «удержать и отбросить», а по нашим воздушным полям невозможно гнать стаю в лобовую атаку, как стадо, и за неисполнение забить вожака.

Не ломая прочерченного мною курса, мы проскальзываем глубоко под протяжной плитой и идем в боевой разворот, но, еще прожигая пустое по крутой восходящей дуге, с омерзением вздрагиваю от пореза, вскрывающего исцарапанный до помутнения глаз: десять, двадцать тончайших просечек в сияющей голубой высоте – истребители сопровождения пикируют нам на хвосты, и немедля из горла моего вырывается крик, куд-кудахтанье старой наседки, зовущей цыплят:

– Всем внимание, мальчики! Семь часов, тридцать градусов выше – индейцы, индейцы! Берегите хвосты! Уходить только вниз!

Мы несемся в пологую гору, ращу в перекрестье своем плавники и округлую тушу кита – из подбрюшных турельных шаров «крепостей» ударяют тугие желто-красные трассы; два десятка больших поливальных машин хлещут толстыми струями по воздушному склону. Я веду самого себя между пульсирующих, как яремная вена на шее, канатов и, не вымытый и не ошкуренный ни снутри, ни снаружи до потерянной первоначальной охотничьей радости, выпускаю, давлю из себя тошнотворный огонь. Вижу ворохи искр, фотовспышки своих попаданий в огромное чрево и, задрав нос в зенит, перетягиваю «мессершмитт» на крыло, чтобы пасть камнем вниз и назад, как должны сделать все мои фенрихи, оставляя вверху, за хвостом и плавучие «крепости», и мускулистые, злые «мустанги». Но мне не вселиться в чужую машину – сойдя на сенокос, оглядываюсь: сколько? Вслед за мною летят только семь 109-х. В вышине слишком много «мустангов», и задние в табуне разворачиваются, а еще с полдесятка остроносых, со вздутыми брюхами тварей сходят нам круто в лоб.

– Все налево! – кричу я. – Разворот! Разворот!

Расстрелять нас в отвесном падении почти невозможно, но вот если прижмут животами к земле…

– Поворачивать влево! – кричу я. – Уходить вдоль реки.

Перед нами поросший высокими соснами склон, нам приходится взвиться над ним. Полтора-два десятка «мустангов» несутся за нами, их моторы сильнее, они не отстанут.

– Пять-три, пять-три от пять-один! – вызываю я Кеннеке. – Бросьте нас и зайдите им в хвост. Почешите им спинку, но не лезьте в их строй! Остальные – наверх! Отрывайтесь и живо домой! Убирайся, Зоммавила! Вверх, я сказал!

Медлю, глянув на то, как мои ребятишки с переламывающей, но не зворыгинской резкостью задирают носы и почти что отвесно уходят в свободную высь. Остаюсь совершенно один, подпускаю к хвосту распаленных гоньбою «мустангов», видя, как расцветают у них на носах, пробиваясь сквозь лопасти, скучные огневые цветки, видя, как растянулись они и насколько вожак оторвался от стада – рядом только ведомый, но мне хватит этой голубой полыньи между ними. Вижу нимб вороного винта и зубастую алую пасть на носу, намалеванную кроманьонцем для неандертальцев, – разевай же до хруста ее. Бочкой вниз в ту секунду, когда изо всех его черных хоботков ударяет огонь, – ослепляю его пустотою, в которой погасают его раскаленные метки, задираю нос кверху и давлю из себя его смерть, как усталый мясник, раскрывая его беззащитное брюхо продольным разрезом.

Шварм бывалого Кеннеке тут же прочесал дальнобойными трассами расшатавшийся строй бугаев новой Англии и немедля ушел в высоту боевым разворотом, и еще два «мустанга» потянули к земле антрацитово-черные шлейфы хвостовых факелов. Вот четверка индейцев потянулась за Кеннеке, но число остающихся у меня за хвостом восхитительно вертких, бесподобно послушных даже детям машин заставляет меня с частотою сердечных акцентов на верных долях, четвертях и восьмушках бросать самолет вниз и в сторону. Словно теннисный мячик о стенки, колокольный язык о кольцо, сердце бьется о ребра, толкая мне в руки и ноги подсказки, куда и когда мне метнуться.

Хорошо еще эти любезные янки заходят на удар друг за дружкой, изучая мой хвост, как подростки мигающий снежный лучик девчоночьей плоти сквозь замочную скважину. Не додумались взять меня в клещи, но вот двое крайних заходят мне в лоб, в то мгновение как четверо задних идут в высоту и выстраивают что-то вроде зворыгинской лестницы, аккуратно лишая меня спасительного хода, который может сделать каждый зажимаемый, – движения вверх или в сторону.

За хвостом у меня – нижний в их этажерке. Я скольжу на крыло, пропуская под собой его трассу, выправляюсь и, словно по каналу ствола, человечески необъяснимо лечу прямо в карикатурную пасть под винтом у того, кто идет на меня. Ртуть защитных инстинктов в двух живых позвоночных термометрах с самолетною скоростью падает ниже нуля и, напротив, взмывает до самого темени. Прямо передо мною как будто бы лопается перезрелый стручок и вспухает чугунное солнце.

Повинуясь сердечному взбрыку, перепуганный американец ослепшим рывком отвернул от меня прямиком под таранный удар своего же ведомого, набиравшего в это мгновение предельную скорость, и тотчас суховейной волною разрыва лизнуло живот моего запаленного «Густава», который я швырнул в косой переворот, и едва обуздал сам себя, не давая машине втянуться в обратную петлю и уставиться в хвост опьяневшего янки, что летел вслед за мной. Хватит обыкновенных рукотворных чудес на сегодня, я уже никого не хочу заколачивать в землю. Под углом прошиваю воздушную толщу, обратившись в позорное бегство.

Большинством своих телодвижений я прочерчиваю для своих сосунков траекторию богоотступничества и предательства родины. В измочаленных и обескровленных стайках люфтваффе механически действует не отмененный закон: лобовые атаки, стенобитный таран и лишенный фантазии суд трибунала за низкие или просто надолго застывшие показания счетчика личных побед. В марте я получил приказ Геринга – по верхнему пределу использовать машины с низким потолком живучести. Отстаньте. Вся земля в ареале моей Jagdgeschwader покрывается огненной сыпью наших личных побед много гуще и чаще, чем в наделах соседних флотилий, и не ваша забота, о, подземные боги Великого Рейха, как я это делаю. Я же не спрашиваю вас о ледниковой толщине бетонных перекрытий в ваших бункерах и крысиных ходах для спасения от прибывающей красной воды.

Впереди – черепичные крыши, сады, снеговые валы зацветающих яблонь, как тогда, на Кубани, когда Буби был жив. Уголок изумрудного, белого, золотого Эдема, еще не отгрызенный Сатаною у Господа. Я не стал пацифистом, не сменил свою кровь на елей по примеру усталых убийц всех времен, просто я не хочу исчезать – в это время природы идешь по земле и летишь над землей с солнцем в теле, в это время войны, «перед самым концом», выгорают, спекаются все. Может быть, и война-то кончается только тогда, когда люди, подобные мне и Зворыгину, устают воевать.

Притираюсь к земле. Пробежав сотню метров, заруливаю на стоянку, запускаю в парную кабину низовой добрый воздух, в который погружаешься, как в молоко, – и, взглянув на часы, с неожиданной опустошающей ясностью понимаю, что больше никогда не взлечу убивать. На всех часах – 8 мая 1945 года.

Мы деремся в Богемии, как островной гарнизон, отсеченный от Рима лавиною варваров 1-го Украинского фронта. Нам ничего не сообщали, кроме «Армия Венка идет» и «Берлин не падет никогда». Нам ничего не посылают из затопленного красными Берлина, кроме «Вы должны сделать Прагу новым Берлином»…. Вылезаю на бедное, испещренное оспой осколочных вмятин крыло: у капота – Берггольц, мой механик. Подбегают Зоммавила, Янсен, Метцельдер, их горячие, грязные лица озаряет восторг, в их распахнутых, вымытых восхищением глазах – радость исчезновения в большем, сильнейшем, красивейшем, чем они сами. Словно Андреас, Вебер и Шуллер исчезли на время или хоть вознеслись в рай крылатых солдат, словно смерть за Отечество в уличном или воздушном бою – это подвиг, за который положено воскресение в теле. И все же они уж не те, что полгода назад, не такие, какими прилетели сюда из ягдшуле: слишком много чужих в этом небе и мало своих, чтобы не повзрослеть с самолетною скоростью, обогнав в этом смысле молодого всесильного Буби, который в России ни о чем не задумывался. Крик живого мальчишки в убитой машине обжигает пространство и мозг, как железные прутья решетки оголенную руку на сильном морозе. В их глазах я все чаще вижу помесь какого-то птичьего гнева с детским страхом покинутости, ледяного прозрения с отчаянным непониманием: «Неужели я тоже исчезну?», «Неужели за мною никто не придет?»

Я иду к цирковому шатру из облепленных тиной рыболовных сетей. Со снарядного ящика поднимается Фолькман – мой кубанский спаситель. Я бросаю ему шлемофон и тяну за собой – в ту минуту, когда одиноко кружащий над полем «мессершмитт» с 18-м номером сходит в глиссаду, – это Ханн, я послал его к Брюнну, на юго-восток – сосчитать километры, часы до того, как мы пятками ощутим наползающий гул русских танков.

– Герр оберст! Вызывает Сократ! – Веснушчатая рыжая весталка радиоэфира протягивает мне уродливую трубку, и, подавшись к ее богомольным глазам, я заранее знаю, что за мудрость вопьется мне в уши сейчас.

– Оберст Борх! Атакуйте колонну русских танков под Кеннигрицем! Подымайте все силы! Обе группы и штаб! Остановить любой ценою, слышите?! Любой! Обрушьте на это шоссе все, что можно! – голос Вефера режет по мозгу, как по красному дереву.

Кабаны, лоси, волки, косули, белки, перелетающие с опаленной сосны на сосну, – все бежит из горящего леса. Умирать можно только за жизнь, за детей, за народ, но не за то, чтоб сдохли все и победившей правде русских не досталось ничего.

– Я все сделаю, герр генерал, – говорю я отчетливо: нет ни смысла, ни времени потешаться над этою формой жизни.

– Брюнн горит, командир! – только что побывавший в нашем будущем Ханн запаленно вонзился в пятнистую тень. – На востоке от этого варева – русские танки и колонны пехоты, их там, что расплодившихся вшей! Через пять-шесть часов все они будут здесь. Но фляйшвольфы накроют нас раньше!

– Лахенман, передайте на оба перрона: закрываем вокзал. Сколько наших ребят еще в воздухе?.. Фрейлейн Магда, прошу вас: Фенненкольду и Либману срочно прибыть на КП. Объявить построение всем пилотам и техникам. Фолькман, – заглядываю в глазницы старого пещерного медведя, – возьми Курта, Хассо и еще пару-тройку надежных ребят из охраны. Выгоняйте пивные фургоны на взлетную. Пулемет на стоянку, второй – на КП. Время делать аборт, – загоняю я в эти глаза то единственное, что они давно ждут от меня.

Он срывается и исчезает…

– Господа, – говорю я наземным Фенненкольду и Либману. – Самолеты составить как можно плотнее, в бензин и поджечь. Молчать! Не рассуждать! Бензин из баков в землю. Всех, кто хочет погибнуть как истый ариец, я пристрелю как недочеловеков. Ханн, проводите гауптмана Либмана к стоянкам и проверьте. Мне нужен высокий столб дыма, такой, чтобы русским его было видно километров за двадцать. Фенненкольд, весь наличный автотранспорт – на южную подъездную дорогу. Я даю вам на это пятнадцать минут. А потом обеспечьте посадку людей. Сначала – раненых и беженцев. Короче, все согласно наставлениям богоспасаемого Красного Креста. Может, тогда Господь и нас призрит, как маленьких.

Тридцать восемь пилотов (уже тридцать восемь, а утром их было у меня пятьдесят), семь десятков механиков, больше сотни радисток, зенитчиц, медсестер восемнадцати лет. Что-то около двух тысяч беженцев, не сводящих с меня боязливых, собачьих, обожающих глаз: «Вдруг спаситель?» Я не мог утащить их отсюда ни месяцем, ни минутою раньше – куда? на шлагбаумы и пулеметы фельджандармов и ваффен-СС? Вереницей фургонов под знаменем богоспасаемого Красного Креста? Нет, тогда крест на нашем фургоне мог быть только черным.

Лишь теперь, когда ни на востоке, ни на западе не было фронта, я пошел прямиком на шеренгу глазурованных потом пилотов, зная, что повалившиеся штабелями в могилы не взлетят из них, взбросив комья черной земли, и не засеменят задним ходом в свои синагоги и церкви, восстающие на пепелищах бараки и хаты, что вошедшие в землю самолеты не взмоют оперением кверху, всосав в свое чрево огневые клубы, и клочья вырванного мяса никогда не влепятся обратно в заживленное, наполненное тайной маленькое тело, – но вот этих, пока что живых, я могу потащить за собой…

– Герр оберст! Герр оберст! – зацепил меня кто-то мышиными коготками за локоть. – Шифрограмма из штаба Шестого Люфтфлота с пометкой «Вне очереди»!

– Ты смотри, таковой все еще существует? Читайте.

– Дальнейшая борьба с врагом бессмысленна. Борху, Ханну и Хандшугу вылететь в Дортмунд и… сдаться английским частям. Составу ягдгешвадер…

– Хватит! Генерал-оберст Десслох наивно надеется на галантность иванов? Он забыл, что они тотчас делают с нашими фрейлейн? Живо все выметайтесь отсюда! – Если б я хотел вылететь в Дортмунд, то давно это сделал бы – сто четырнадцать раз.

Я насунул фуражку и шагнул под отлитое из чугунного гула, неправдиво высокое, нерушимое небо. И, как будто скатившись с горы и воткнувшись в упругую кровную толщу ожидания ста живых душ, ледяно и свободно, как в небе, как в детстве, когда говоришь только то, что действительно думаешь, отчеканил своим людям прямо в глаза:

– Офицеры и солдаты. Рейха более не существует. Вы, стоящие передо мной, – это все, что осталось от нашей эскадры и люфтваффе вообще. Все другие пилоты в земле или сдались американцам в обмен на жизнь и миску супа. Повторяю: в земле. Или жизнь за колючей оградой, подаяние, позор, но все-таки мне кажется, что лучше жрать помои из кормушки, чем когда жрут тебя. Вот тогда уже точно никакой перспективы. Поэтому я увожу вас отсюда на запад, в Страконице. Приказываю всем открыть бензопроводы, облить самолеты бензином и сжечь, после чего немедленно грузиться по машинам. Исполнять!

– Не сме-е-еть! Всем стоять по местам! Арестовать его! Арестовать! – вдоль закачавшегося строя бежал ко мне какой-то офицер, волоча за собой два десятка солдат в камуфляже и грязной полевой униформе СС. – Оберст Борх, сдать оружие, вы арестованы! – с перекошенной, пляшущей, словно от боли, гримасой пожилой штурмбаннфюрер убивающе впился в меня и сдавил мою правую кисть, как утопленник.

– Эй вы, псы! Не так быстро! – За спиной у меня вырос Фолькман, огромный, оплетенный патронными лентами, и привычным движением косца, огородника скинул с плеча казавшийся игрушечным в его тяжелых лапах пулемет. – Опустите-ка ваши трещотки, ребята, не вводите во грех. Я совсем не хочу выпускать вам кишки. А вот какому-нибудь вашему бригаден-генералу – с пребольшим удовольствием. Вы, ребята, смотрю, из «Дас Райх». «Моя честь называется верность»? Только это одно понимаете? За кого собрались воевать?! За своих генерал-обер-фюреров, слизняков тыловых? Много вы их в окопах видали? Да они чемоданы пакуют уже. С еврейским золотишком, которое мы им в зубах таскали – по брюхо в грязи и крови. Вы чего, парни, а?! Не видите, что вами дырки затыкают, чтоб самим сдаться янки и смыться в Америку, пока русские их не порвали. Там у них будет миленький домик и сытая старость, а вы…

– Ну довольно, оратор! – крикнул я, вырвав руку из пальцев онемевшего зомби. – На поле бензовозы, штурмбаннфюрер. Хотите устроить покойному фюреру погребальный костер? Ничего никуда не взлетит. Убирайтесь. Гешвадер! Исполнять приказание! Бегом!

Люди брызнули в стороны, я остался один, на свободе и пошел к припаркованному у КП «мерседесу» с откинутым кожаным верхом.

– Оберст Борх! – Между мной и машиной воткнулся задыхающийся Фенненкольд. – Нам не хватит машин, чтобы взять с собой всех! Что мне делать?!

– Залезай! – Я кивнул на машину и, запрыгнув за руль, запылил вдоль последней стоянки своих тридцати девяти самолетов, мимо сотни механиков и лейтенантов, поливавших из гулких канистр фюзеляжи и плоскости, – с той же болью крестьяне забивают своих зачумленных лошадей и коров, что доверчиво тычутся мягкими теплыми мордами в их налитые рабской безысходностью руки.

У нас было с полсотни мощных «молний», десяток «мерседесовских» автобусов и столько же фургонов-«бюссингов», не считая пяти полугусеничных транспортеров да двух десятков пятиместных «кюбельвагенов». Фургоны связи, кухни, пеленгаторы – все было выгнано с аэродрома на дорогу, а гражданских вдоль строя машин будто и не убавилось вовсе.

В борта спасательной колонны билось маленькое море, несло к бортам корзины, чемоданы, одеяльные коконы, малых детей… Кричащие так, словно выдавливали из себя детенышей еще раз, мокролицые, слезоточивые матери воздевали своих растопыривших лапы трехлетних щенков и упитанных гусениц месяца от роду, протягивая их сидящим в кузовах счастливцам, и фанатичные их лица были изуродованы такою истовой мольбою, что казалось: перенесут детишек в кузовы по воздуху.

– Забери с полосы бензовозы, – сказал я разрывавшемуся Фенненкольду, – и сажайте пилотов на бочки верхом. Возьми в грузовики гражданских сколько сможешь, а остальных гоните на шоссе. Только баб и детей, Фенненкольд, только баб и детей.

Шоссе было закупорено скопищем машин, упряжных лошадей, шарабанов, телег, тепло одетых по жаре – как и евреи в Пятигорске, – навьюченных детьми и мусором людей; на телегах тряслись и подпрыгивали сундуки, горевшая червонным золотом грохочущая утварь, матрацные скатки, тугие мешки – должно быть, с мукой и зерном, подушки, буфеты, хрустальные люстры, корзины и клетки с гогочущей птицей и визжащими свиньями; железные спинки и сетки кроватей висели по бокам грузовиков, точно защитные экраны «тигров» и «пантер»; безобразней всех Шенбергов мира бренчали лакированные пианино; цокот тысяч подков и копыт, рев костлявых быков и коров, ржание пятившихся и шарахавшихся лошадей, стон наваленных в грузовики сотен раненых, впивающийся шилом в уши визг молочных поросят сливались в колоссальное какофоническое облако.

Я ссадил Фенненкольда и помчался обратно, решив въехать в город через летное поле: иначе – никак. Поток обозов, пеших беженцев заполонил шоссе, насколько глаз хватал.

Мои пилоты и механики застыли в сотне метров от погребально-жертвенного строя наших «мессершмиттов» – железных ласточек, подружек, ящиков, гробов. Не слыша наплывающего с юга, с севера, с востока самолетного гула чужих, они стояли, опираясь друг на друга, перевившись руками, повиснув на соседних плечах, как это делает футбольная команда и любое маленькое братство, но только вкладываться всеми нерастраченными силами им уже было не во что, и давило их чувство отнятия той единственной жизни, которую знали, навсегдашней потери всего, что любили, что давало им хлеб и что делало их настоящими. Теперь придется жить ползком и на коленях, служить за кость, смотреть на небо так, как если бы тебе сломали ноги и перебили позвоночник.

Притормозив, я поглядел в их лица: они были так сведены и наморщены, как если б сами люди облились бензином и сейчас полыхнут, как сухое смолье; и вот в их пристывших глазах отразился зачаток лютожирого пламени – застекленный бензиновыми испарениями воздух от крыла до крыла самолетного строя превратился в огонь. Сколько раз видел я этот фокус, приводящий большого ребенка в восторг, словно не затухающий, а расцветающий с каждым повторением первого раза: из пустоты, как будто из земли ударили оранжевые токи, с мощным гулом слизав с фюзеляжей привольный окрас и как будто расплавив все от коков до свастик в своей первородной субстанции.

Переливающимся стеклянистым маревом задернуло последнюю стоянку самой страшной воздушной эскадры вот этой войны. Без меня наш рекорд был бы много скромней – может быть, даже был бы побит.

Как будто бы из пламени возникший огромный черный человек метнулся мне наперерез и, оказавшись Фолькманом, запрыгнул в машину на ходу. В руке его был автомат.

Оставив огненную рощу за спиной, я повернул за опустевшим цирковым шатром направо и полетел к зеленым яблоневым купам. Пустые зенитные гнезда под сенью оснеженных яблонь. Бетонные опоры колючих ограждений – часовые не аэродрома, а того, что смешно назвать «счастьем». Там, за ними, живая вода. Моя кровь.

Грунтовая дорога, стрелой просекавшая сад, была совершенно пуста. Проходческим щитом кабриолет пропихивал, сминал, раскалывал покойницкие стулья, скрипичные футляры, лысых кукол, распахнутые чемоданы с кишками фильдеперсовых чулок… Близкий пушечный грохот, с которым то и дело рвались на «перронах» бензинные бочки, отогнал от пустынного летного поля отары прибывающих беженцев, обратил их на юг, к автобану, и я беспреградно повернул к дому Кречмара.

Зияющие черные звездообразные проломы в черепичных и драночных крышах, размочаленный в комле, поваленный клен, вломившийся верхушкой в разбитое окно второго этажа, разбросанные по двору обрывки водосточных труб, огрызок колодезного журавля, кособоко висящие ставни, испещренный несметными оспинами грязно-белый фасад – я не мог заклясть этот фольварк от бомбежек и случайных осколков, каждый раз страх колол спицей в сердце, протыкая меня до чего-то, не могущего не заскулить: «Бог, не надо! Я прошу тебя, не отнимай. Я гадливо выплевывал твою пресную плоть – не жуется и пахнет, как земля, смертным тленом, но сейчас различи голос мой».

Двое лично отобранных Фолькманом ражих парней, полулежавших у крыльца, пружинисто вскочили:

– Все в порядке, герр оберст!

Я ворвался в почти нашатырную после жары и бензина прохладу, пробежал анфиладой опрятных беленых, изразцовых, увешанных медною утварью комнат, оттолкнул взглядом вставшего из-за стола жадноглазого Кречмара и втолкнулся в просолнеченный пресвитерий – больничную палату с распятием на стене, с кувшинами накипяченной загодя воды, тазами колотого льда и пузырьками опийной настойки.

Как будто уже ко всему безучастная Тильда полулежала на кровати, придавленная тяжестью круглящегося живота, – мне показалось, что живот потяжелел за сутки так, что она уж не в силах подняться.

– Мы уезжаем, господа, – сказал я, обращаясь к близнецам. – Лежи, я тебе помогу. – Я вытащил из шкафа небольшой, почти невесомый ее чемодан, уложенный еще сто вылетов назад; достал из-под кровати свой портфель с кое-какими золотыми безделушками, фамильными брильянтовыми каплями для перевешивания чашечек «фашист», «самим жрать нечего» и «долг»; подобрал ее рыжие туфли с отломанными каблуками и, опустившись перед нею на колени, обул ее, точно большого ребенка, оглаживая стянутые серым фильдекосом опухшие и онемевшие ноги.

Подчиняясь моим боевым приказаниям, Тильда уж которые сутки была днем и ночью одета и собрана – белобровая женушка Кречмара ей помогала, так что секундная запинка возникла только с надеванием этих туфель. Подсунув руку под лопатки, я помог ей подняться и спустить ослабевшие ноги с постели, в упор выедая, вдыхая ее отекшее и посеревшее лицо. От губ ее пахло молочной отрыжкой и кислой отдушкой живого нутра, тем, от чего мужчины или дети отворачиваются, не понимая, что из этого и сделаны; под глазами темнели глубокие ямы, но сами глаза лучились такой теплотой и доверием к жизни, что и я наполнялся убежденностью в том, что никто ничего сделать ей не посмеет, не может, что неприкосновенна она.

Вот кто жил с солнцем в теле, вот кто стал совершенно бесстрашен – наивнее, глупее и доверчивей на целый век, на будущую жизнь, которую она в себе носила. Это необъяснимое, даже как бы уродливое отсутствие страха перед давящим небом, бомбежками, заражением крови, инфекциями, наводимой по радио Геббельсом жутью, рассказами о повсеместных зверствах русских, отгрызающих головы нашим младенцам, было не результатом какого-то великого «духовного усилия», а скорее продуктом таинственной биохимической реакции. Верно, в женском нутре, естестве есть какой-то особый механизм самоосвобождения, защиты, сбережения себя и плода, отторжения всего ядовитого, вредного. Страх тоже вреден, отравляет кровь, отягощает сердце, что должно толкать кровь для двоих, и его надо выблевать точно так же, как завтрак, лекарства, пожарную гарь, отравляющий переизбыток чего бы то ни было. Впрочем, Тильда, напротив, пристрастилась ко вкусам и запахам, от которых дотоле ее воротило, – к восхитительно благоуханным сардинам и кислой капусте, к приносимому мною домой неистребимому бензиновому смраду, к терпким запахам пота и сладкого порохового угара. Может быть, ей, напротив, надо было набраться всех этих ядовитых солей и кислот, впрыснуть их себе в кровь, как морфин или сонные капли. Может быть, те токсические вещества, что немедленно начал порождать сам ее организм, убивали в ней страх, погружали ее в тот покой, что почти уже неотличим от растительного недомыслия, обволакивали и затягивали в то спасительное отупение, которое чувствует человек перед казнью.

Все вещественное, из чего создан мир, она переводила своим телом на язык утробной боли и утробного покоя – с такой мгновенностью, с такою простотой, что каждый встречный должен был, казалось, понимать этот дикий, кровяной, первородный язык, тотчас же откликаясь на все ее «Не толкайтесь», «Не троньте». Но разве мы в России понимали тех, прижимавших к себе своих воющих и визжащих детенышей, – вот что за правда стискивала горло и обессиливающе прихватывала в брюхе, и, опоенный страхом возмездия, а верней, одинаково действующей мясорубки, я не чувствовал рук, надевая на Тильду песочный габардиновый плащ, который давно не застегивался на ее животе, да и дышаться ей сейчас должно было свободно.

Я подхватил поклажу и, придерживая Тильду за плечо, повел ее на воздух, на жару. Она почти не опиралась на меня и двигалась с проворством привычного к внутриутробной ноше существа – «Без прежней грациозности, не так ли? Как пингвиниха».

– Герр Борх! Вы уезжаете?! А мы?! – Подрагивающий Кречмар зацепил меня за локоть, с униженной и ищущей улыбкой заглядывая снизу вверх в глаза, как будто это я решал, кто будет жить.

– Вы еще здесь? В гараж, живее!

– Да-да, герр Борх, сейчас! Мы уже собрались, собрались, мы сейчас…

За постой я платил ему золотом и продуктами из своего шоколадно-кофейно-молочного добавочного офицерского пайка. При каждом авианалете он прятался с домашними и Тильдою в подвале – не бункер фюрера, конечно, но эту каменную кладку не взял бы и тонный фугас.

– Конец войне? – спросила Тильда у машины, блеснув на меня обведенными чернью глазами: в них плеснулась надежда если не на свободу, то хотя бы на день тишины.

– Конец войне, но не стрельбе.

Я усадил ее на заднее сиденье, шагнул к рулю, но низовой стригущий посвист русских «Яков» немедля толкнул меня к ней – облапить, закрыть своим телом, веря, что все осколки вопьются в мое покрывающее напряженное жесткое, грязное мясо, – ну пожалуйста, боженька, только в мое. Так в ожидании удара подбирается каждая тварь, выставляя иголки, шипы, нащетиниваясь, безмозгло втягиваясь всей своею слизью внутрь каменного панциря, прикрывая руками намагниченный череп и рефлекторно поджимая ноги к животу, сберегая нутро, потроха, необходимые для жизни мышечные шлюзы и насосы, и моею горячей, дрожащей, кровяной сердцевиной давно была Тильда, потрохами – мои близнецы.

– Садись за руль, – сказал я Фолькману.

Уже через минуту мы вырвались на поле. На десять, на девять, на восемь часов еще перекипало огненно-бензиновое варево; оранжевое пламя вываливалось в небо, точно йогурт из опрокинутой посудины, – ленивыми разнообъемными толчками. Над восходящими валами огненной сметаны клубящейся тучей висел антрацитовый, как будто бы хамски жирующий дым. С каждым футом прямого машинного гона воздух делался все тяжелее, темнее и горче, и вот мы влетели в дегтярную ночь среди белого дня: чад горящей резины, машинного масла, земли обволок нас, как рыбу в коптильне. Времена, когда Тильде каждочасно хотелось вдыхать одуряющий запах бензина, вообще-то давно уж прошли.

Затор на шоссе понемногу рассачивался, закупорка возникла ближе к горизонту; там, на востоке, исходили ревом протиравшиеся на обгон грузовики, мычали стада, ржали лошади, а мимо нас валили только пешие да тянулись телеги, заваленные идиотски-бессмысленным скарбом. Живо выскочив из «мерседеса», я припустил трусцою в голову колонны и, найдя Фенненкольда и Хандшуга, приказал срочно выгнать на шоссе грузовик.

Перерезав дорогу многоногому шарканью, цокоту, ржанию, моя полуторакилометровая колонна начала вытягиваться на шоссе: фургоны, трехтонные «опели», забитые бегущими фольксдойче и пособниками Рейха, пустые бензовозы с гроздьями сидящих верхом на цистернах механиков, проворные и юркие, как мыши, «кюбельвагены»… десятки обращенных к небу обветренных, чумазых мрачных лиц, текущие мольбой и ужасом глаза несчастных тем, что родились фольксдойче, женщин, вдавивших в свои животы молчаливых и требующих пить и писать маленьких детей, – и лицо моей Тильды как будто впечаталось в каждое: я видел ее всюду, в каждой женщине, во всех разномастных и жутко единых в своем напряженном внимании беженцев.

Через каждые двадцать секунд воздух вздрагивал – остроносые русские «Яки» с камнепадным, раскалывающим голову грохотом и сверлящим мозг свистом рассекали растянутую над землей черно-копотную кисею, просверкивали сквозь клубящуюся мглу своими чистыми, блестящими, словно весенние листочки, плоскостями, исчезали во тьме, повернув на восток, и опять прогрохатывали над колонной.

Они не стреляли – искали нас в воздухе. Все наши зенитки, конечно, молчали. Почти неподвижный дегтярный столб дыма стоял над летным полем, точно криво выросшее, накрененное ветром от моря к земле великанское дерево с зачесанной набок лениво клубящейся кроной, – как будто древнейший костерный сигнал об угрозе и бедствии, как доказательство необитаемости этого зачумленного места. Все ушли, все убиты – убивать больше некого. Вот на что я рассчитывал, не надеясь на доброго и милосердного Бога, который различает единственные человеческие голоса. Раствориться в потоке убогих. Смотрите, русские, смотрите, хорошо разглядите на бреющем: здесь одни только бабы и дети – для чего же бомбить и стрелять?

Что-то из этого должно было подействовать: ледяная практичность, брезгливая жалость или Божье призрение на малых сих. Лишь бы там, впереди, за холмами, не сплотились и не окопались «железные» – не торили дорогу на запад обсевки отборной «Дас Райх», лишь бы нас не нагнали, не врезались с юга, передавив колонну, как червя тележным колесом, опьяненные гоном краснозвездные танки – забеленные каменной пылью, берущие в лоб старинную кладку домов и костелов, сминающие детские коляски и перемалывающие в фарш обезумелых лошадей, оставляющие за собой слизневые и кровавосургучные полосы, расщепленное дерево и обрывки кишок…

Началось наиболее тошное – от меня не зависящее. Ползучая черная мгла простиралась над нами, и о том, чтоб оставить ее позади, не могло быть и мысли. Колонна пресмыкалась на двухкилометровом отрезке запруженного шоссе. Дробный цокот обутых в железо копыт, скрип тележных колес, человеческий гомон, причитания, проклятия, стоны, натужный рев и злобное урчание безотказных немецких моторов сливались в монотонное гудение, которое текло в меня, как клей, и вот уж все вокруг казалось нереальным и бессмысленным, и голоса ближайших офицеров я слышал будто бы из-под воды.

Я пытался стряхнуть этот морок, еще помня о том, что обязан ловить каждый звук, непрерывно вбирать и обшаривать взглядом шелковисто-зеленые волны озимых хлебов и горячее дымное небо. Я то и дело взглядывал на Тильду – ее лицо казалось мне единственным источником сознания. На лбу ее, над верхнею губой уже проступила испарина, лицо омывала дурнотная бледность, но обведенные отечными кругами голодные и радостно блестящие глаза жадно схватывали все вокруг – от ползущих пешком по обочине грязнолицых людей до неприступно и маняще голубеющих далеких горизонтов. Она неуловимо улыбалась, всем телом ощущая мою близость, невредимость и близоруко радуясь тому, что я уже не вылечу на бойню и что в небе меня не убьют. Она как будто бы еще не понимала, что в воздухе я сам определял сужденное, а теперь стал беспомощен так же, как любой из бредущих в этом тысяченогом потоке; она как будто бы уже не думала о будущем, которое было задернуто таким же непроглядным синим маревом, как и эти зовущие вдаль горизонты.

Одна ее рука покоилась на купольном, увенчанном пупком огромном животе, как будто бы внимая биению двух несказанно маленьких сердец; другая бдительно и крепко придерживала чрево снизу – смешно, но движение нашей колонны отвечало сейчас ее нуждам, подчинялось ее нутряному хотению: никаких резких встрясок, болтанки, сокрушительно грубых ударов в железное днище. Если б нас не преследовал терпкий, тревожный запах гари с пожарищ, не орали шоферы, возницы, не ревели протяжно быки и в сияющей пустоши неба не ворочался гром торжествующе и торопливо лупивших по «второму Берлину» орудий, то пришлось бы признать, что ее несут ангелы.

Я сказал ей об этом, и она улыбнулась с понимающей грустью: нам бы только добраться до места, где на крыши и головы рушится только дождевая вода, где человек не утверждает свое величие в природе грохотом железа и свое верховенство над стадом побежденных чужих – властным криком «Стоять!», «На колени!»

– Мы – Каиново племя. Сдается мне, для немцев таких счастливых мест теперь не предусмотрено, – усмехнувшись, сказала она.

Старый доктор Франц Хоэнегг, своими заржавевшими от крови большими волосатыми руками доставший из разверстых женских недр много больше детенышей, чем я сбил самолетов, сообщил, что у нас будет двойня и что – именно мальчики. «Что вы такое там нащупали у них, чтобы понять, что это мальчики?» – спросил я и с небывалой силой ощутил наше с Тильдой неравенство, разъединенность: каково же ей будет носить целых двух?

Нам обоим на миг показалось, что двое просто в ней не поместятся и живот разорвут, когда вырастут в крупных, брыкливых буянов, или, наоборот, задохнутся в такой тесноте. Впрочем, кажется, Тильда много раньше, чем Хоэнегг, поняла, что в ней – двое, не могла не почувствовать этого маткой, прилегающей к маленьким тельцам сочащейся, алой изнанкой своего существа.

Ей казалось, что мальчики сразу же начали неуемно и непримиримо соперничать за ее нераздельную плоть, животворные соки, кислород, воздух, кровь; каждый хочет взять все, получить все один, угнетая другого, и когда они в ней шевельнулись, начала уговаривать их: «Не деритесь». Она боялась, что ее одной не хватит на двоих.

Представления о многоплодной беременности у меня были самые что ни на есть первобытно-дикарские, и уж лучше бы не было вообще никаких. Многопудные энциклопедии и, конечно, «Die Erde» Берлинского географического общества накормили мое подростковое воображение снимками и рисунками наших экспедиционных художников, с честной дюреровской потрясенностью изобразивших кенгуру, ленивцев, дикобразов и… сиамских близнецов. Иными словами, я видел, какими рождаются дети, и не знал, каким образом, почему и за что. Эти сросшиеся головами, боками, задами, об одной паре ног на двоих, раскоряченные насекомые, дицефалы и омфалопаги всемирной кунсткамеры окружили меня: вот теперь ты узнаешь, как впивается правда – получай своих сросшихся за разорванных тех, сотворенных по образу и подобию Божьему.

Мысли о недоношенных, смертно синеющих, захлебнувшихся или задушенных пуповиной младенцах, об открывшихся кровотечениях, о продольном разрезе от пупка до лобка заслонялись звенящей и воющей явью каждодневных воздушных тревог, добычей консервированных фруктов, парного молока и дефицитных обезболивающих для Тильды. Я подымался в воздух первым делом для того, чтоб отогнать бетонные штурмовики от своего аэродрома, от единственной крыши, гнезда – я сберегал свое единственное настоящее, каким бы будущим оно чревато ни было; как самец хищной птицы, я дрался за жизнь, пропитание, самку, потомство.

Я получил свой человеческий, нормальный, искомый, желаемый ад – не ледяной, пустынный и безжизненный, в котором нечего менять и ничего не изменить, а переполненный живым, не прерывающимся страхом и бесконечно щедро населенный только Тильдой. Сквозь ее выпиравший пупок проходила ось мира. Я каждый день соотносил рост ее живота с километрами, пройденными русской танковой лавою к сердцу немецкой земли, и если эти бронированные гончие могли бежать быстрее или медленней, то живот не мог ни поднатужиться, ни подождать.

Теперь пульсирующий гул накатывал с безоблачного севера, со стороны восставшей Праги. Мне показалось, что невидимые кровельщики-великаны швыряют с высоты на мостовую парусящие жестяные листы; от них растекались безумная радость и спешка – так выбрасывают из домов престарелых такие же ветхие, неуклюжие вещи, расчищая пространство под новую жизнь, распахивая будто бы не форточки, а стены: забирайте все это с собой! этот дом теперь наш!

Разложив на коленях планшетку, я сверился с картой-верстовкой: через час будет каменный мост, древний, как акведуки, и такой же замшелый белокаменный Писек. Переправа, должно быть, захвачена американцами или – что еще хуже – до последнего обороняется нашей элитной эсэсовской швалью.

Я обшарил глазами ползущих по обочинам пеших: травоядные служащие в добротных шевиотовых костюмах мешались с черными от копоти и пыли, как будто вылезшими из земли разнопородными солдатами; офицеры и унтеры знаменитых палаческим рвением и железным упорством дивизий посрывали погоны, отпороли манжетные ленты и, конечно, петлицы СС, обмотались бинтами с бархатисто-багряными пятнами крови – как будто бы на них живого места не осталось; половина и вовсе обрядилась в гражданское не по размеру, но за плечами их блестели тускло-сизые стволы, на боках у моих ветеранов и фенрихов рыжели и чернели шевиотовые кобуры… Один нечаянный хлопок – и всех этих мокрых от страха людей положат, как шведскую стенку на этом бесконечном кегельбане.

Я выскочил из кузова и, шагом обогнав десятка три своих грузовиков, сказал сидевшим в головной машине Хандшугу и Ханну:

– Ребята, нам нужно поднять белый флаг. Парашют кто-нибудь прихватил?

– А может, лучше красный? – Ханн с прогорклой усмешкой подергал свой шейный платок.

– Распятие, святые мощи, красный крест – что угодно и лишь бы побольше.

Дождавшись Фолькмана и впрыгнув в «мерседес», я увидел, что бледное, ледяное лицо истомившейся Тильды подтаяло, заострилось и стерлось, как точеный кусок провансальского мыла, лоб и губы обметаны бисерным потом, прядки темномедовых волос на висках мокры, как после ванны, а глаза застеклил нехороший, подозрительный блеск.

– Что с тобой? Голова? Скоро мы остановимся и отдохнем. На прохладе, в тени. Хочешь пить? – я развинтил полупустую флягу и попытался напоить ее противной, натеплевшей на солнце водой.

Она сделала только глоток и с жалеющей и виноватой улыбкой сказала:

– Я превратила тебя в курицу. Вон как ты мечешься, бедняга. Надо было оставить меня в Дойче Броде. Ничего бы со мной там не сталось.

– Почему бы тогда не в Берлине? Тебя не тошнит? Не стесняйся, Фолькман – малый привычный.

Мне с лихвою хватало близких, как шлемофон, неотложных, обыденных страхов, чтобы думать еще и о русских, распинающих немок на койках, столах, мостовых: доктор Геббельс вещал о зверях в человеческом облике, и я знал, что в его словах есть доля правды…

– Командир! Командир! – заревели сразу несколько наших пилотов, сидевших верхом на цистернах. – Сюда!

– Выходи из колонны, вперед, – ткнул я Фолькмана в спину и тотчас обнял Тильду покрепче, оберегая от толчков со всех сторон и заметив на наших антеннах молитвенные лоскутки грязно-белых платков, рукавов, рубашонок, вероятно, привязанных взятыми на борт мужиками и бабами.

Содрогнувшиеся по цепочке машины всхрапнули и остановились. Фолькман въехал на плоское темя холма и едва уловимым движением затормозил. Фенненкольд, Ханн и Хандшуг, прикрывая ладонями от закатного солнца глаза, неотрывно смотрели вперед – на обожженную каким-то апокалиптическим свечением, кроваво-алую, закатную пустыню.

Переползающая поле жирная змея распухала по мере своего удаления, как будто что-то переваривая, удавьими глотками, сокращениями проталкивая вглубь; головы же и вовсе у нее уже не было – не отрезали, а размозжили большим молотком.

– Я сейчас, – тронул я руку Тильды и толкнулся наружу.

За раздавленной и расплывавшейся головою колонны золотилось пустое шоссе – на нем виднелись темные, похожие на копны сена бугорки. Вглядевшись, я увидел вереницу поблескивающих бронзовых жуков.

– Янки, Герман! Приехали! – сказал повеселевшим голосом подрагивающий от озноба Хандшуг, протягивая мне кургузый цейсовский бинокль.

Я разглядел не виданные прежде, показавшиеся мне какими-то инопланетными танки – с похожими на черепашьи панцири литыми корпусами и маленькими обтекаемыми башнями, в отличие от наших приземистых колоссов брезгливо вознесенные над прахом. На самом горизонте алели в черной кипени садов черепичные крыши старинного Писека. Пылающий пфенниг закатного солнца стоял на ребре. Упершиеся скопом в незримый волнолом подводчики и пешие сворачивали в поле, сгоняли с дороги быков и коров и не растекались, густились, с понурой покорностью жались друг к другу, как всякое стадо, которое чует пределы отведенного места для жизни.

Нам оставалось только ждать, как погорельцам в очереди за бесплатным супом. Я вернулся к жене.

– Ну что, хозяин, попрощаемся? – со свойственной ему волшебной быстротой фельдфебель Гюнтер Фолькман уже облачился в брезентовый пыльник, упрятал под полой холеный автомат, нахлобучил какую-то серую кепку с ушами, закинул за спину разгрузочный рюкзак. Ничего не гремело на нем, ни единой жестянки. – В лагерь я не пойду – я и так в нем всю жизнь.

– Значит, в Грац? – спросил я со смешанным чувством равнодушия и зависти. – Смотри, может, в лагере будешь целее.

– Может статься и так. Только очень уж тянет меня в этот лес, – кивнул он на девять часов. – Я и дальше бы с вами пошел – вы мне жизнь подарили, только я уж ничем вам помочь не могу. Я вам пожелаю… ну, в общем, сами знаете чего. Чтоб жена ваша счастливо разродилась на чистой постели, а то нынче и на благородных особах – всяких вшей и козявок что блох на бродячей собаке. Вы, конечно, мальчишек хотите…

– Прощай. – Я пожал его лапищу.

Все, кто шел перед нами, были выгнаны в поле – на дороге осталась лишь кривая цепочка повозок со скарбом.

– Берите белый флаг, – сказал я троице изнывших в ожидании офицеров.

Приросшая к сиденью Тильда смотрела на меня голодными и жадно-беспокойными глазами. Я не чувствовал смертного страха, возбуждения, надежды, значительности роковой минуты, в которую для нас должно решиться все, – ничего, кроме необходимости неуклонно идти к головному танку американцев. Позорная белая тряпка свисала в безветрии с древка, как язык запаленной собаки. Солнце било в глаза, и во встречном потоке лучей все являлось мне черным – как будто бы оплавленная в солнце танковая башня и фигуры солдат на броне. Но вот уж стало видно окольцованную пятиконечную звезду, над ней же – унылый бездонный зрачок короткой, как будто обрезанной пушки. И в тот же миг с полдюжины солдат рванулось нам навстречу, напоказ наливаясь угрожающей силой и, конечно, с винтовками наизготовку. Чумазые потные лица распертых здоровьем мужчин белой расы.

– Руки верх! Руки! Руки! Покажите нам руки! – на скверном немецком прихлынули ячеистые каски, карабины, оливковые куртки и ботинки.

– Спокойно, солдат! – крикнул я на английском, с омерзением почуяв, как срывается на торопливый просительный писк мой железный, презрительный голос. – Вот, вот наши руки! Мы – парламентеры! Где ваш командир?

Они подошли к нам в упор: глаза их были переполнены звериным любопытством, на лицах загустело выражение господского самодовольства и напряженного внимания охотника, держащего палец на спуске.

– Эй, немцы, идите сюда! Пропусти-ка их, Райбен! – крикнул кто-то из танка и свыше.

Я подступил к литой громаде «шермана» и приниженно глянул на восседавшего на башне магараджу в каком-то фантастическом рогатом танкошлеме и с лицом неумолимого ацтекского жреца.

– Я – полковник люфтваффе Герман Иероним Хеннинг Борх, – отчеканил я, кинув пустотелую руку к виску. – Веду колонну личного состава пятьдесят второй воздушной истребительной эскадры. Продвигаемся к Писеку с целью сдаться американским войскам. В моих машинах свыше тысячи гражданских лиц, бегущих от большевиков, и половина из них – женщины и дети.

– Второй лейтенант Дензел Хэмилл. А здорово вы, полковник Герман Борх, владеете английским. Заранее, должно быть, насобачились – на это у вас вся надежда. Лишь бы только от русских уйти. Уж они-то вам вырежут свастику на животах, а может быть, и кое-где пониже.

– А что нам покажете вы, джентльмены? Добротолюбия не надо – достаточно будет и верности данному слову.

– Да, да, – оборвал он меня. – С гражданскими все ясно, но много ли с вами солдат?.. Значит, так: сейчас мы разберемся с этим стадом и дадим вам сигнал. Сначала подходят гражданские. Спускаетесь на самой малой скорости – с интервалом не меньше трех ярдов. За двадцать ярдов останавливаетесь и покидаете машины. Идете к нам с оружием в поднятых руках. Вон у того столба бросаете, понятно? Любое неповиновение или провокация – патруль открывает огонь…

Я рысью устремился к Тильде, которую оставил под присмотром своего роттеннхунда Зоммавилы.

– Сдаемся, господа. Вы – первые в нашем роду, кто сдался еще в материнской утробе… позор, господа, – сказал я, сдавив ее мокрую руку и тронув ладонью покрытый испариной лоб. Он не пылал и не был ледяным, но это не освободило меня от постоянного давящего нытья, с минуты приземления в Дойче Броде заполнившего грудь. Мне надо было передать ее в единственные верные берегущие, добрые руки – почти невозможный в несчастное время гибрид понимающей нежности и властной силы, материнской отзывчивости и сановной неприкосновенности.

Не выпуская руку Тильды, я безнадежно вглядывался в побежавших под уклон гражданских – в их глаза попрошаек, в их омытые рабской надеждой, угодливо и вымученно улыбавшиеся лица: ну кого из них можно навьючить, начинить чем-то, кроме животного страха и собственных малых детей? На что я рассчитывал только что? На то, что всех можно купить? Но зачем продаваться, когда можно все отобрать, когда сидишь верхом на танке и человека можешь раздавить или погнать его куда ни пожелаешь – со всем, что у него в карманах и за пазухой?

Закатное солнце на треть погрузилось пылающим диском за крыши старинного Писека, когда из низины на холм прибежал Фенненкольд:

– Мы можем спускаться, герр оберст.

Я сдал чуть левей, пропуская вперед освобожденные от беженцев грузовики. Все двигалось само, не спотыкаясь, не нуждаясь в моих приказаниях, запретительных криках и отмашках рукой с пистолетом. Машины с пресмыкающейся скоростью сползали под уклон, выдерживая заданные интервалы. Со стороны реки, с хвостами алой пыли катили нам навстречу через поле набитые солдатами грузовики; посыпавшись из кузовов горохом, две сотни пехотинцев на рысях оцепили отару пилотов, механиков и приблудных солдат, которые несли винтовки в поднятых руках и с каким-то подчеркнутым, лицемерным усилием, словно сталь приварилась к рукам и приходится – с кожей, по цепочке бросали их в кучу.

Я съехал последним и не вылезал из машины. Солдаты оцепления, как глухонемые, однообразно тыкали в запястья указательными пальцами, как будто сверяя свои часы с нашими, и я не мог понять, чего они хотят от моих мертволицых, ослепших ветеранов и фенрихов.

– Часы давать! Часы! – на ломаном немецком прокричал подскочивший ко мне пехотинец с веснушчатым круглым лицом.

– Откуда ты, парень? – сказал я ему по-английски. – Индеец, дикарь? В Америке нет таких штучек, которые тикают, если приставить их к уху?

– В Америке у нас их завались. Но мне нужны твои. Смотри сюда! – задрал он рукав брезентовой куртки и показал мне руку аж с тремя разнокалиберными циферблатами. – Это мои трофеи, понял?

– Может, ты еще скальп с меня снимешь? – не выдержал я и помертвел от стужи, задохнулся, с небывалой, поганой остротою почуяв, как сжалась у меня за спиной всей своей беззащитной, наполненной малостью Тильда.

– Давай сюда! – залязгал его голос властно и пронзительно, рот блудливо и хищно ощерился, оголил снежно-чистые зубы. – Шкуру, может, не спустим, а в череп получишь – будешь мне зубоскалить, пижон!

– Отдай ему, Герман! – придавленно пискнула Тильда.

– Мне нужен старший офицер, – сказал я, ломая глазами его бычиный упорствующий взгляд, унимая гудящее жжение в своевольной руке, что почти уже двинулись, по-змеиному даже метнулась расстегнуть ремешок на запястье.

– Так пошли, мать твою. Топай ножками, наци!

– Твое имя и звание, солдат! – рявкнул я. – Ну давай, наведи на меня свою пукалку. Ударить меня хочешь – так давай. Устроишь тут бойню – спрос будет с тебя. Я не могу оставить женщину, не видишь? Позови своего командира.

– Зачем ты его дразнишь, Герман?! Отдай ему эти часы! – прошипела измученно Тильда, как только чертыхающийся выродок трусцою побежал в хвост танковой колонны.

– Мой «Брайтлинг»? Вот этому быдлу? Нет, детка, только русскому и равному – ты знаешь, кому.

Я все хорохорился, надеясь подкрепить бледнеющую Тильду всегдашней нашей обоюдною насмешливостью, говоря: «Мы – не все», «Никто и никогда не будет диктовать, что и когда нам делать, как нам жить, как разговаривать и как смотреть в глаза», – и не мог убедить в этом даже себя самого, с безжалостной ясностью видя, что Тильда – теперь уже не прусская аристократка, насмешливо-свободная гордячка с несгибаемым станом и презрительно выгнутой верхней губой, а просто маленький затравленный зверек, придавленная двойней человеческая самка, на меловом лице которой проступает выражение… скулящей на подстилке, как будто бы уже рожающей собаки.

– Что болит?! Голова? Живот?! Говори!

– Ой, Герман… – выдавила Тильда с таким чудовищным усилием, что у меня распухло сердце. – Живот мой, живот… О боже!.. Как тесно! Ой, я не могу!.. Мне надо лечь, пусти меня, я вылезу… Я полежу, сейчас я просто немного полежу, и все пройдет. Мне надо лежать на боку… – С обезображенным натугою лицом она толкала дверцу «мерседеса» и не могла освободиться…

Метнулся к ней и, подхватив ее, услышал:

– Полковник Борх? Вы говорите по-английски? Майор Эдвард Кушинг, девяностая пехотная. Что вы хотели сообщить? – Высокий, плотный, большелобый офицер наткнулся на невидимую стену и воскликнул: – Бог мой!

– Доктора! Доктора сюда! Офицер! Разрешите допустить к ней немецкого доктора! – Я опустился вместе с Тильдою на землю и ревел: – Кюршнер! Кюршнер! Ко мне! Ребята, позовите Кюршнера ко мне!.. – глядя лишь в перерезанное отчаянно-глубокими морщинами лицо натужившейся Тильды: она кривилась так, как будто силилась замкнуть свои сырые мышечные шлюзы там, в промежности, в самом-самом низу живота, удержать в себе маленьких и уже не вмещавшихся наших… как так?! почему?!.. и когда перехваченный обручем боли живот отпускало, неузнающе взглядывала на меня расширенными дикими глазами.

С глухонемой, слепой настойчивостью спасавшегося в одиночку существа она легла на бок и с какой-то звериною ловкостью стала на четвереньки – так ей было, наверное, легче всего.

Прибежал старый Кюршнер, эскадренный врач, специализированный на жестком мясе, на мужчинах – мы уложили Тильду навзничь, и она закусила зажатую намертво в пальцах косынку, чтоб никто не услышал ее безобразного крика.

– Плохо дело, герр Борх. Началось… – Как бы перетекающий всеми чувствами в кожаный купол ее живота, Кюршнер жалобно сморщился и рабом неизбежного посмотрел на меня.

– Как началось?! Что началось?! Рано же! Рано! Слишком рано! Нельзя! – Меня оковало звенящее чувство бессилия, ублюдочно похожее на безразличие. – Сделай что-нибудь, Кюршнер!

– Где?! Здесь?! Потерпи, моя маленькая, потерпи… Нам нужно в лазарет! Просите их, Борх! Еще можно успеть!

– Что стоите, кретины?! Брезент! Грузовик! Где Лейбовиц?! Миллер, живо за этим кошерным дерьмом! – Большелобый майор понял все: взгляд рожающей самки, живот все меняют, переводят на кровный, первородный хрип-стон; в каждом есть, не из каждого выжжено что-то от боли, чистоты матерей – нас давила такая же, так же, оттуда же…

Двое американцев с блеснувшими на обоих запястьях часами, лысый маленький Кюршнер и я переложили Тильду на пропахший бензиновой гарью брезент. Она опять пыталась встать на четвереньки, но прибежал, как гончая за зверем, долговязый, чернявый, с санитарскою сумкой, солдат:

– Расступитесь! Дорогу! – Отпихнув легковесного, как-то сразу поникшего Кюршнера, он упал на колени в ногах обезволенной Тильды и, с мясницкой сноровкой задрав на ней платье, запустил ей в промежность железную руку, поелозил и выдрал потемневший и хлюпкий от крови комок ее шелковых белых трусов – как поломоечную тряпку, как шматок ее внутренностей, – и я понял, что этот Лейбовиц – еврей, я увидел еврея наших карикатурных плакатов – колдуна, людоеда, урода с ощеренным ртом и пеньками раздельных зубов, с носом – клювом стервятника, с исступленно горящими верностью злу, замасленными похотью глазами под навесом сходящихся на переносье мохнатых бровей.

Мне стало смешно, я просто ухохатывался, глядя на то, как его ноздри хищно раздуваются, глаза закатились под лоб, а на лице качается слепое сладострастие, молитва своему прожорливому богу, пока он потрошит мою жену, как курицу. Рука его, казалось, уж по локоть погрузилась в ее кровоточащее нутро, протискиваясь глубже, как в перчатку, как загребущая рука ребенка для слепого выбора подарка в таинственный рождественский мешок.

– Грузите ее! – крикнул он, махнув замасленной рукою машиниста на ближайший американский грузовик. – Довезем до ближайшего дома! Тут близко! Кто тут говорит по-немецки – скажите их доктору, чтоб он взял с собой инструмент!

Прощупанная им в межножье Тильда необъяснимо не кричала, лишь поводила широко раскрытыми звериными глазами, не понимая никого и ничего. Мы подняли ее в высокий кузов «студебеккера» – и, никем не удержанный, я вскарабкался следом за Кюршнером – особо отличившийся убийца трехсот американцев, ста машин… Лейбовиц уселся в изножье, а я в головах истерзанной схватками Тильды; неслись без дороги и взглядывали друг на друга, отрывая глаза: я – от лица, а он – от родовых путей единственного человека, связывающего нас. Он, казалось, смотрел на меня с ломавшей мой собачий взгляд невытравимой, памятливой ненавистью: я был для него ядовитой рептилией, жуком, грызуном, пауком. Но то, что связывало нас, бесконечно живое и жалкое, привлекало его несравнимо сильнее, чем я, и как будто бы вовсе без связи со мной, и он лишь отвлекался на отвращение ко мне, как на болезненные, раздражающие вспышки перед носом, как собака с настырным электродом в мозгу на условный рефлекс, в то время как им почти завладел безусловный, в то время как я стискивал холодную и мокрую, точно после купания, голову Тильды, чтоб она не моталась и не колотилась о доски на бешеном бездорожном лету.

Через миг я забыл о прерывистом, вспышечном омерзении доктора – в животе, в горле Тильды снова начал расти хриплый, рвущийся вой. Багровое, в синих потеках, распухшее небо неслось и тянулось над нами – огромный испод воспаленного чрева, в глубь которого мы, содрогаясь, с нараставшим до визга сплошным, нескончаемым воем летели.

Я не сразу воспринял замедление хода и не сразу увидел обрызганные керосиновым светом деревья, смутно белые стены и черные балки какого-то дома – я вообще ничего уж не чувствовал, весь пронизанный страшно нарастающим криком жены, в животе у которой, казалось, что-то непоправимо рвалось.

– Подымайте! Спускайте! Шнель! Шнель! – резал нас властным криком Лейбовиц. – Абхэм! Дверь, твою мать!

Сокрушительный грохот и звон опрокинутой утвари затащили нас внутрь, на желтый керосиновый свет.

– Лампу, лампу сюда!

Мы взвалили кричащую Тильду на обеденный стол, и в качавшемся мерклом свету я увидел на рваном подоле ее светло-серого платья растущее кровяное пятно.

– Дайте мне все свои фонари! Да повесьте их тут, надо мной! Абхэм, стой надо мной и свети. Да в … ей свети! Что ты в рожу мне светишь, кретин?!

– Не могу!

– Твою мать! Эй ты, немец, папашка, свети! Вскипятите побольше воды! Чистых тряпок сюда! Спирту на руки мне!..

Лейбовиц пил, вдыхал, въедался, переходил всем существом в кричащее нутро, копошился над Тильдой, как пчела над цветком. Я направлял в разверстое влагалище немигающий и недрожащий электрический свет и боялся уже одного – что сладострастие вытягивания рыбы, потрохов сейчас уйдет с лица Лейбовица, отхлынет, что весь он от кончиков пальцев до пяток, от шевелящихся бровей до вздрагивающих губ окоченеет в понимании: не вытащить, вытаскивать некого, не из кого… Вклещившись в столешницу, Тильда то кричала так, словно ребенка из нее выдирали кусками, то хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

– Эй ты, немец, зови свою фрау, разговаривай с ней! Говори, чтобы тужилась, ну! Тужься! Тужься! Еще давай! Переводи!

Я молился подсказанными мне словами; ублюдочная покаянная тоска бессилия помочь, хоть что-нибудь сделать своими руками, неутолимое, глухое одиночество рвались из меня, точно зверь, точно вой, сливаясь с криком Тильды, текущим сквозь меня, и вот из кровавого зева полез, выдавливаясь, распухая, обмазанный слизью синюшный пузырь – не могущий ни лопнуть, ни сдуться, до какой-то нетвердости чистый и нежный, но при этом всесильный, раздвигающий и разрывающий все по дороге на свет. И вот уже в руках Лейбовица блеснуло что-то цельное, размером со щенка курцхаара, нет, меньше, с морщинистыми ручками и ножками. Неподвижное в страшном безволии, будто не дышащее… Шевельнулось и пискнуло!

Но ничего не кончилось для Тильды: в ней был еще один такой же – задыхавшийся, в моем дикарском представлении лежащий много глубже, невыдавливаемый, и по движениям Лейбовица я понял, что самое для Тильды страшное и вправду только начинается.

Просверливаемый криком собственного первенца, я смотрел, как большие волосатые руки Лейбовица режут и отворачивают сине-белую кожу, которую я столько раз целовал; как, погрузившись глубоко вовнутрь, находят мое сердце и разом выжимают из него всю кровь… а потом воздевают над синевишневой мокрой слизистой ямой застекленного глянцевой смазкой детеныша. В первый миг он мне кажется черным – не бывает младенцев такого багрово-чугунного цвета. И ничтожных таких не бывает. Он весь помещается в двух ладонях Лейбовица. Морщинистые ручки, ножки его дергаются – с парного и мокрого сизого тельца летят студенистые брызги. Перекрученная пуповина вытягивается из разрезанного живота, как огромная недоваренная макаронина. Лейбовиц с приметным усилием перерезает ее. Движением обученного пользоваться столовым ножом человека…

Я держу потрошеную Тильду за безвольную, точно бескостную руку, и рука ее будто бы протекает сквозь пальцы, и дыхание Тильды расплавляет меня, рот ее пышет жаром, и мне кажется, что, получив свою дозу морфина, она ничего уж не чувствует, погружаясь в беспамятство вместе со мной, но последнее, что слышу я перед самым погружением в беспримесную благодарность, – это тонкое-тягучее, гневное повеление Тильды:

– Покажите мне их…

7

Зворыгин их увидел. Они шли косяками – точно рыбы в сияющем голубом океане. Каждой черточкой облика выражавшие гордый, бесхитростный вызов на бой, островерхую тягу буденновских шлемов и русских церквей в безначальную вышнюю пустошь.

Длиннотелые стройные «Илы» чуть не скашивали животами шелковисто-зеленые всходы озимых и побеги пахучего бражного хмеля, безудержно прущие из напитанной жизнетворящими соками бархатистой земли; буревыми волнами пролета бугрили травянистое море; стремительно скользящей коршунячьей тенью накрывали изломанные вереницы обгорелых немецких самоходок и грузовиков на изрытых воронками и горбатых торосами, как в ледоход, автострадах. Сверху их прикрывали серебристо-стальные и сочно-зеленые «МиГи», в нерушимом своем стайном пеленге просекающие купоросноослепительную синеву. А в далеких высотных глубинах с шершневым рассудительным гулом величаво-медлительно плыли станицы дальнобойных больших «Петляковых».

Они даже как будто не шли убивать, не господствовали – кроме них, никому места в воздухе не было, как на новой ступени эволюции видов. Все живое крылатое в мире могло быть теперь только с красной звездой, а не с черным крестом.

Парадный пролет краснозвездных машин три раза утюжил деревню Срну, и каждый раз такая лютая тоска брала зворыгинское сердце, что он не мог ни говорить, ни видеть, ни дышать. Неизъяснимое клокочущее торжество было слито в его существе с настоявшейся горечью, с назревавшим полынным предчувствием разъединенности – так журавль с перебитым крылом внимает призывному трубному кличу своих свободных в отлете собратьев, так тянется к солнцу, но жухнет от зноя, безжизненно клонится к черствой земле, гниет на корню вызревающий колос.

Лежавший рядом с ним за каменной оградою Соколиков три раза вскакивал, прямился, как придавленная колесом освободившаяся ветка, взлетал душой в погоне за своими, вырываясь из цепких смирительных рук, и не мог закричать, лишь хрипел перехваченным горлом: «На… Наши… Наши! Наши! Братушки! А я… Я теперь уже не повоюю».

Было утро 9 мая. На затянутом чадной кисеею шоссе бесконечной раздерганной стежкой тянулись обгорелые остовы развороченных и опрокинутых грузовиков, тягачей, легковушек, обломки телег, зловонные, раздувшиеся трупы лошадей и порезанных с воздуха фрицев: в камуфляжных накидках и серых мундирах, с петлицами эсэсовцев и красными лампасами штабистов, в подкованных кургузых сапогах и высоких десантных ботинках, лежащие в россыпях стреляных гильз, прижаренные к собственным машинам, точно шкварки к забытым на огне чугунным сковородкам. Тяжелый сладкий запах мертвечины тек от них, над смуглосиними и желто-восковыми одутловатыми их лицами роились во множестве жирные изумрудно-зеленые мухи.

Залегшие по сторонам шоссе, как зверобои, бойцы колтаковской спецгруппы сперва методично косили бегущих, щепили, дырявили, жгли трехосные грузовики и штабные машины, а потом уже просто стреляли поверх ослепленных голов, сбивая опоенных даже не страхом, а смертной усталостью фрицев в дрожащие кучки, порой насилу разжимая закоченевшие их руки на цевьях и прикладах винтовок и загоняя безоружных в ближнюю большую ригу под замок.

Табунки пехотинцев теперь продирались сквозь лес, забирая подальше от смертной дороги; как оглохшие лоси на острые сучья, натыкались на черные дула, обмирали, ломались в коленях, воздевали дрожливые руки и плакали, заклиная: «Нихт шиссен, их бин дойче зольдат, нихт фашист!» Трясущихся обезоруживали и отпускали, верней, даже гнали на запад – умять в трех больших деревенских сараях такую массу пленных было невозможно.

На востоке, за Глинско, откуда молотильными катками по огромному гуменному посаду еще вчера катился орудийный гром, теперь с какой-то добивающей поспешностью – «тяп-ляп» – стучали пулеметы; будто с возу дрова, грохотали и валились в низину нестройные залпы да трещали разрозненные автоматные очереди, словно лопалось жарево на сковородках, переставляемых с конфорки на конфорку… И вдруг, как сапогом на горло, наступила тишина – какая-то иная, небывалая, исполненная затаенного до срока торжества, предгрозовая, а верней, предродовая тишина. Она настыла, отвердела до замещающего плоть и воздух звона и взорвалась, вскипела неумолчной пачечной стрельбой, и Зворыгин вдруг понял, что потоки свинца хлещут вверх, в пустоту, в неприступное и нерушимое вечное небо, безудержно выметываются к солнцу, как вода в роднике под напором глубинных ключей; бьют отвесно в зенит, уходя в наслоения кучевых облаков, в безучастную вышнюю синь-целину, которую надо сейчас пропороть до самого солнца, насквозь, которая тоже должна сейчас вместе с нами запеть. Так еще не владеющий речью, не умеющий толком сказать, чего хочет, ребенок выбрасывает из кроватки погремушки и колотит своими зачаточными кулачонками по полу, привлекая внимание матери, мира – посмотри на меня!

Литым, неотвратимым ревом-стоном разрождающихся первым словом людей принесло к партизанским позициям ползавшего на разведку Свинцова. Петухом он вспорхнул на ограду и свалился кулем в подхватившие руки, задыхаясь от хриплого смеха, и с минуту не мог говорить, вонзив косой, неуловимый взгляд в ревущее, перекипающее в крике и стрельбе, бросающее шапки в воздух маленькое море. Три раза пытался сказать об увиденном и задыхался – обтянутое кожей острое лицо пронизывала судорога.

– Наши… – выдавил он наконец. – Наши в Глинском стоят… батальон… кулешок варят наши… Разопрело, поди, уж пшенцо… – И, вскочив, заорал воскресающим командирским поставленным рыком и клекотом в горле: – А-атряд! В походную колонну… па-авзводно… становись! На соединение с частью родной Красной армии… – Истончившись до сипа, грозный рык оборвался, и Свинцов, отдышавшись, тягуче и хрипло запел: – По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год!..

– Выходит, все. Отползали свое. – Полулежащий за оградой бритолобый Колтаков неверяще погладил запыленную траву и, блеснув на Зворыгина, всех свинцовыми дробинами раскосых хищных глаз, крикнул детски срывавшимся голосом: – Встали! Прокудин, связь с бригадой. Сообщай…

В первый раз за все время лесного бытья не таясь и как будто не в силах разжать каждый мускул тяготевшего долу зверино сторожкого тела, слыша только чугунный набат своей крови и не чувствуя тяжести собственных убыстряющихся вслед за сердцем шагов, они гуськом пошли вдоль захламленного немецкими останками шоссе, а потом развернулись в табунную лаву на покрытом густой малахитовой молодью солнечном поле.

– Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки, – хрипел с остервенением Свинцов, замолкал, захлебнувшись колючей водой, дрожал отвисшей челюстью и снова начинал, едва лишь перехваченное горло немного отпускало: – Если в край наш спокойный хлынут новые войны…

Навстречу валами катился клокочущий рев, и, утверждая человеческую справедливость в мире, враздробь, неугомонно и взахлеб стучали автоматы и винтовки – как будто птицы всего света разрывали ослепительно синюю бездну торжествующим клекотом и пересвистом.

Весь – обнажившееся сердце, Зворыгин вбирал, пил, вдыхал линялую выцветень, бель, желтизну, весеннюю зелень родных гимнастерок и ватников, зеленые звездочки над полевыми матерчатыми козырьками и разноцветье орденских колодок на груди, запах острого конского и мужицкого пота, разбухшей пшенной каши в дымящихся походных кухнях и солдатских котелках, ременной амуниции, Моршанской, «Беломора», запревших портянок, разбитых сапог, костерного дыма и пороха, въевшихся во все поры кожи и складки одежды, – опьяняющий, терпкий, неделимый дух русского воинства, которого не мог ни вспомнить, ни забыть; оранжевые ореолы пламени вокруг автоматных стволов, воздетых, плюющихся в небо, железные пальцы, тиски раздавленных работой мозолистых и твердых, как копыто, растресканных, ногтистых черных рук, полноводную русскую речь, обволокшую тело материнской утробой и текущую в них, отщепенцев, как клей, которым можно все скрепить и возродить, как развалившуюся мебель.

Он видел в упор молодые и старые, кирпично-бурые и нежно-розовые лица, расщепленные рвущимся криком, победным оскалом, озаренные светом безжалостной радости, что была тем сильнее, чем горше память о пережитом; в морщинах у глаз, как смола в растресках древесной коры, блестели наконец-то проступившие безудержные слезы больших, ожесточившихся, бесслезных и плакавших только от боли людей.

На главной площади, у ратуши, под шпилем которой лениво плескалось тяжелое, точно от крови и въевшейся копоти, красное знамя, составили невесть откуда взявшиеся, как будто сотворенные из воздуха столы. Полыхавшие маковым полнокровным румянцем голорукие чешские девушки в белых рубахах и вышитых юбках подносили покрытые пенными шапками великанские кружки и большущие лаково-рыжие караваи горячего духовитого хлеба. Огромные канистры ядовито пахнущего спирта соседствовали с глиняными узкогорлыми кувшинами, запечатанными сургучом и свинцовыми пломбами.

Чубатый плечистый сержант отточенным немецким штык-ножом срезал наискось горло кувшина и, поводя шальными светлыми глазами, гаркнул: «Подставляй посуду!» Таинственногустое, пахучее и терпкое вино рубиновым потоком выхлестнулось на столешницу, кровяными толчками забило в подставленные кружки и манерки.

Зворыгин не помнил, как он оказался за одним из столов, прикипая плечами к плечам безымянных бойцов, разлученный с Соколиковым, Колтаковым, Свинцовым и Болдыревым, но и сплавленный с ними, растворенный в поющем и пьющем народе; получивший из рук виночерпия кружку с вином, как святое причастие.

– Вставай, страна огромная! Вста-а-авай на смертный бой!.. – нестройно грянули охриплые, надломленные голоса, но вот уже подладились друг к другу, и поднявшаяся над землею святая и страшная песня, которая звенящей стужей спаивала всех с минуты, когда выплеснулась нотными значками на бумагу, грохочуще заполнила всю голубую высь и даль, заглушая, гася все другие, слабейшие звуки, но более уже не подавляя никого, а только приводя в повиновение памяти о мертвых. – Пусть ярость благородная вскипа-а-ает, как волна… – От этой песни у Зворыгина всегда закипало в груди, но сейчас, когда струны сердец были обнажены, она брала за горло, как железо на морозе. Бесстыдные рыдания сотрясли зворыгинское тело.

Сидевший рядом с ним чубатый, светлоглазый, с нашивкой за ранение и двумя шмелиными оранжевыми «Славами» сержант пел, ударяя кулаком по залитой вином столешнице, сотрясая и стол, и себя самого, и соседей, неистово выплескивая не затребованный родиной запас звериного остервенения и ненависти.

Зворыгин вдруг почувствовал, что ничего значительнее, выше, чем эта минута, не будет ни в жизни этого сержанта, ни в его, зворыгинской; что война была самым великим событием в их коротком земном бытии, ее ничто не перевесит: ни удивительная девушка, которая кому-то еще встретится, ни все родившиеся дети, ни колоссальные заводы и плотины, которые будут построены руками вернувшихся фронтовиков, ни покорение глубинных недр Земли и океана, ни даже выход человека за пределы атмосферы… и что он может умереть прямо сейчас и не сознать и не почуять этого. Так время воздушного боя всегда было мгновением высшей жизни для него, не то чтоб обесценивая, а как-то разжижая все другое; так плотность воздуха не может сравниться с плотностью воды, так вездесущий запах гари вытесняет из сознания и ароматы полевых цветов, и вонь давно немытого, завшивевшего тела, и даже васильковый запах смерти.

Но «не перевесит» не значит «померкнет», «обессмыслится», «выгорит». Великая простая мудрость жизни была в том, что война открывала, прорезала глаза на все чувственное и вещественное, из чего создан мир, – прежде бывшее сплошь даровым, как в раю, а теперь отвоеванное. На голубую синь небес, на красную божью коровку на рукаве линялой гимнастерки, на этот хлеб, вкусней которого не ели, и это сладкое вино, вкусней которого не пили, – и разве так глубинно, больно, чисто увидел бы каждый солдат Божий свет, разве так возлюбил бы голубую весну, и зеленое лето, и червонную осень, если б не было нечеловеческой силы, отнимавшей у них это все? Вот они одолели, убили всю русскую смерть, и для них это чудо – что трава зелена, небо сине.

Измерявшие время ударами сердца, расстояние – собственным телом, прижатым к земле, люди эти осилили, продавили свинцовую плотность военного быта и хотели теперь бесконечно дышать чистым воздухом жизни, отравленные им и опьяненные сильнее, чем всей пороховою гарью и землей, что они пропустили сквозь легкие за все время, пока воевали. Они пили, кусали, вдыхали проточную жизнь: чистый спирт, предназначенный для протирки военных приборов, запах девичьей свежести, аромат духовитого хлеба – обновляя на вдохе и крике всю кровь в своих жилах, воскресая, рождаясь в отвоеванный мир, точно в рай. Они играли новые, ушедшие в запас, военные, старинные, хороводные, заупокойные, колыбельные песни, пулеметными очередями выплевывали похабные и детски безобидные частушки:

– Гитлер думал угоститься – чаю тульского напиться. Зря, дурак, позарился – кипятком ошпарился!

– Я, бывало, всем давала, Бобику и Тузику, а теперь лежу в роддоме, хлопаю по пузику!

– Мой залеточка уехал, он уехал не один: мое сердце ретивое улетело вместе с ним! – пронизывал хриплое разноголосье поднявшийся до визга женский голос. – Ой, подруга дорогая, обе мы сироточки: у тебя и у меня на войне залеточки! – голосила красивая и молодая санинструкторша, точно по мертвому.

Выбирая мехи на разрыв, гармонисты без устали резали «яблочко». Вот один из них, гаркнув, припустил обгоняющей сердце мельчайшею дробью на нижних ладах: плясовая как вымела из-за столов молодых, снегирино-румяных и старых, вислоусых, плешивых бойцов – и как будто бы тотчас загорелась у них под ногами брусчатка, с таким остервенением ударились в «саратовскую» нескладные и ловкие, лихие плясуны, раскидывая руки и хлеща ладонями по рыжим голенищам, выкидывая неуловимые коленца и словно бы и вовсе не касаясь мостовой. «Сыпь, сыпь, сыпь! Не жалей!» – молил гармониста чубатый сержант-виночерпий и плыл над землею вприсядку. И опять разверзались их беззвучно кричащие черные рты и беззвучно тряслись автоматы в чумазых руках, посылая свинец в раскаленную синюю прорву.

Зворыгин был неотделим от них. Для него в этот миг больше не было смерти, а не то что тоски буерачного волка, сомнения, знания, что его уже похоронили в ноябре 43-го, что его ровно нет в Красной армии и вообще на земле, что, быть может, ему не вернут ни возможности жить по прямому его назначению, ни жены, ни отцовства, ни имени. Обнаженное глупое сердце вещало другое.

Глухонемой от счастья, покачиваясь, словно на голову обрушился окованный приклад, он ввалился на двор отведенного им для ночлега большого кирпичного дома и лег на стоящую у сарая телегу. Распластался на сене под небом, которое всей своей звездной прорвою приближалось к нему, опускалось на вдохе, подымалось на выдохе. И как в полдень далекие звезды в колодезных недрах, увидел он архангельские черные глаза и бесслезное, строгое, злое лицо своей Ники, не могущей податься навстречу ему. И, не в силах еще разглядеть спесивого, важного личика того, кого она держала на руках, горящего снежной новизной человека с почти невесомыми ручками и крохотными ноготками, с распахнутыми на него, Зворыгина, огромными глазами, вопрошающими: «Кто ты?», почувствовал, как губы раздвигаются в безудержной улыбке полоумного, и обещающе, бесстрашно зашептал:

– Я иду, я приду. Я иду…

8

Я горбился в углу вагона для перевозки крупного рогатого скота. Потусторонний бело-голубой свет станционных фонарей косыми полосами плыл по сгорбленным фигурам скученных людей, выхватывая из застойной полутьмы обтерханные, грязные мундиры, погоны, нашивки, кресты, отлитые по слепкам «боль», «усталость», «жажда», «отупение» молодые и старые лица.

Конечная станция «Трупное окоченение». Набитый пленными состав полз по чешской земле на восток. Я мог не закрывать бессонные глаза – все равно видел два бесконечно похожих смугло-розовых личика, все еще отливающих изначальной пугающей сизью, с прижатыми ушами, носиками-пуговками, с опухшими, угрюмо прижмуренными глазками, которые не видели меня, не знали о моем существовании, о том, что это я втравил их в эту жизнь, которая едва их не убила – милосердно хотела убить, избавив от дальнейших судорог и безнадежных трепыханий.

Они так мало походили на виданных мной у других и тем более уж на рекламах концентрированного молока упитанных, гладких, сияющих, богатырского роста и веса младенцев, что сердце у меня отказывалось биться. Мгновеньями они казались мне какими-то морщинистыми старичками, одряхлевшими в первооснове и немощными навсегда, – умещавшиеся в двух ладонях, цвета сохлой земли и остывшего в горне железа, с тонюсенькими ручками и ножками, похожими на блеклые проростки лежащего в подземной сырости картофельного клубня. Брюзгливые их личики, казалось, выражали лишь бесконечное страдание и обиду, нежелание смотреть ни на мать, ни тем более уж на меня, на весь тот мир, в который я привел их и предоставил выплывать самим, как брошенным в воду щенятам.

А рядом с ними возникало лицо обескровленной Тильды – когда она очнулась, младенцев положили рядом с ней, головенками к мокрой ее голове; она не могла шевельнуться и только поводила сумасшедшими глазами, отыскивая их. Потом наконец смогла приподняться и, прижав их обоих к себе, заглянула в их горько умудренные личики, и лицо ее тотчас просияло такой понимающей нежностью, осветилось такой беспокойной, прислушливой, внимчивой жадностью, что я почувствовал, уверовал, увидел, что под таким тревожным взглядом наши мальчики задохнуться не могут. Мне показалось даже – нет, не показалось, а действительно сделалось так, – что их выражающие отвращение, усталость и боль, все время живущие как бы на грани удушья бранчливые личики разгладились и просветлели, едва только мать поглядела на них; что наши старички как будто уже начали расти и молодеть – точно их извлекли не из предродовой, а посмертной, земляной нашей тьмы и они невесомо поплыли от смерти к рождению.

А потом они оба посмотрели в меня – таинственноглубокими, нездешне синими глазами, настолько умудренными, как будто эти астронавты летели к нам сюда с другой планеты сквозь пылевидные скопления Млечного Пути, – и такими родными, как будто я сам на себя посмотрел из другого, невыразимо жалкого, почти не дышащего тельца.

Наутро после родов появился тот майор. Я вспомнил его имя: Эдвард Кушинг – и наконец-то разглядел его холеное, упитанное, с энергичным крутым подбородком и широко поставленными серыми глазами малоподвижное, угрюмое лицо: интеллигент и джентльмен из Ivy League[82], быть может, набожный и сызмальства приученный к методической благотворительности – мать со слезами на глазах читает святочный рассказ о замерзающей сиротке… Я слишком много про него немедля напридумывал – так мне хотелось превратить его опрятность и благовоспитанность в нечеловеческую падкость на сострадание и добрые дела. Теперь я попрошайничал, как пьянствовал, – бесстыдно, беспробудно выклянчивал у Господа для Тильды исключительно добрых людей.

– Вам повезло с Лейбовицем, – сказал мне Кушинг, измученно присаживаясь на чурбак и вынимая пачку «Кэмела». – Мы зовем его штатный санитар-акушер. Его отец – хороший гинеколог, один из лучших в Бостоне, профессор, и Стэнли ему ассистировал, он вообще увидел настоящую вагину раньше, чем я впервые подсмотрел за девочками в школьной раздевалке. И вот этот Стэнли идет на восток и по дороге помогает вашим женщинам. Черт знает что такое происходит. Кругом руины, вонь стоит такая, что и здоровым мужикам и не продохнуть, а ваши женщины рожают в подворотнях, точно кошки. Вы с женой – третий случай.

– Вы хотите сказать, что мы как существа с зачатком интеллекта могли бы и повременить?

– Хочу сказать, что жизнь нельзя остановить. Но тем не менее вы, немцы, в самом деле обезумели. Уверовали в то, что Рейх несокрушим. Что можно строить новые дома, растить детей и вам никогда ничего за это не будет – ну, то есть за все те дома, которые вы разбомбили, и за детей, которых вы осиротили и убили. А впрочем, к черту этот разговор. Вас, разумеется, волнует только ваше будущее.

– Я бы даже сказал: настоящее.

– Вы о здоровье ваших мальчиков? Лейбовиц вообще-то сказал, что такие недоношенные малыши чрезвычайно живучи. Но это в нормальных и даже тепличных условиях. А вы, немцы, сделали все для того, чтоб ваши младенцы лишились нормальных условий. Да что там?! Бои продолжаются, Прага горит. Ни дома, ни кроватки, ни молока, ни чистеньких пеленок – откуда я вам все это возьму? – Он так говорил, как будто считал своим долгом добыть для нас все перечисленное.

– Куда вы направляете гражданских? – спросил я осторожно, словно удерживаясь от того, чтобы взмолиться: «Помогите, ведь вы – интеллигентный человек», как раньше взывали к объедавшему паству епископу: «Святой отец, побойтесь Бога!»

– Всех отправляем в Шюттенхофен – и военных, и гражданских. Там что-то вроде пересылочного лагеря, а точней, это просто огромный отстойник под небом. Мы попросту не знаем, что со всеми вами делать. Как вас прокормить, а не то что обеспечить подобие человеческой жизни…

– Могу я оставить их здесь?

– С таким же успехом вы могли бы оставить жену в Дойче Броде. Завтра здесь будут русские.

– Как? – спросил я с сердечным обрывом.

– А вот так. Мы производим поиск в этом районе незаконно. В обход существующей договоренности с красными. Мы не имеем права выдвигаться восточнее Пльзеня, полковник. Вот тут уж вам не повезло. Я не имею права говорить вам этого и настоятельно прошу оставить это между нами – во избежание беспорядков и возможного кровопролития. Мы будем вынуждены передать вас русским – всех немецких солдат, я имею в виду.

Может быть, потому на меня сразу хлынула несказанная родность наших крохотных мальчиков; может быть, потому меня сразу захлестнула вина перед ними и Тильдой, что я знал о сужденном разрыве, ясно чуя, что жизнь понесла меня вспять, на восток… и едва родились они и едва только Тильда показала их мне: «Вот какие они – не боишься? берешь?», тут же начало нас разрывать и растаскивать надвое. Это было еще не возмездие: оторванность от собственных детей возможно пережить, если знать, что оторван от живых, невредимых, остающихся жить. И вот этого-то нерушимого знания у меня сейчас не было.

– Ну, с солдатами ясно. Но детей – в тот же лагерь… – бесстыдно воззвал я ко «всему человеческому».

– Повторяю вам, Борх, – проныл сквозь зубы Кушинг. – Я слышу детский плач ежеминутно – это часть окружающей нас какофонии. Вы думаете, сердце не сжимается? Но что я могу? Дать вашим беженкам с детьми немного молока и хлеба – вот и все. У меня есть приказ, боевое задание, караульная служба – я не могу носиться с кем-то, точно курица с яйцом. Оставить их здесь? А как еще? Придется. Жена ваша слишком слаба, а детишки… Я прикажу перевезти их в местную больницу, но знаете, на милость чехов рассчитывать особо не приходится. Они как с цепи сорвались: проклятые немцы, проваливайте. Я могу приказать приютить ваших бедных детей и жену, но как только появятся русские, их, конечно, немедленно выдадут. А вас со всей вашей эскадрой я вынужден сегодня же отправить в Шюттенхофен.

– В таком случае я беру их с собой.

– Вы считаете русских зверями?

– Я считаю зверями людей. Нам легче сговориться с собственной совестью, чем зверю – со своим инстинктом. У вас найдется лишний грузовик?

– Вы страшно рискуете, Борх. Допустим, найдется – но дальше-то что? – Он впился в меня как будто с надеждой на то, что я что-то придумаю, давил из меня какое-то единственное верное решение, как из роженицы – обмазанную слизью головенку: «Ну же, тужься!»

– Наверное, в Пльзене есть ваши лазареты и хорошая больница. Майор, мы – состоятельные люди. Я говорю это не вам. Вы – всего лишь солдат, но у ваших начальников много больше возможностей. У меня и жены много знатных, влиятельных родственников от Стокгольма до Лондона… Теперь, когда границами заведуете вы… Поймите, я не намерен откупать свою жизнь. Я – старший офицер люфтваффе и все такое прочее со всеми вытекающими. Все, о чем я прошу, – это дать мне возможность переговорить с кем-либо из ваших высоких начальников.

Он видел моих мальчиков, и, подобно тому как немецкие беженки воздевали детей над прибойной толпой, протягивая их счастливчикам в отчаливающих грузовиках, я навязывал Кушингу собственных. Человек научается попрошайничать сразу же, как только понимает, что может лишь просить. Если он не один, он обязан просить. Был бы я сейчас сам по себе – хрен бы я улыбался Лейбовицу столь приниженно и умоляюще.

Я знал, что сказать американскому божку, заведующему беженскими судьбами: что Тильда состояла в прославленном кружке июльских заговорщиков, что неприкосновенный долларовый счет в швейцарском Wegelin вполне бы мог сменить владельца, равно как и несколько редких произведений ювелирного искусства, но я не мог купить того, что людям не принадлежит: «пневмопатия», «гипоксия», «сепсис» держали меня за горло когтями, я понимал, что тот же самый воздух, который мы с рыбьим бесчувствием пропускаем сквозь жабры, наших мальчиков может убить.

При свете дня вернулся взмыленный Лейбовиц – глаза его при взгляде на меня сразу делались непроницаемыми и как будто незрячими. Он приволок невесть где раздобытый поместительный, опорожненный, вымытый аквариум и кусок плексигласа, вероятно, отрезанный от лобового стекла. Из санитарской сумки он достал бутылку молока – таинственного голубого оттенка. Набрал его стеклянным шприцем и, склонившись над старшим детенышем (побольше белого пушка на плечиках и щечках), с осторожностью впрыснул ему молоко через носик.

– Что ты делаешь?! – крикнула Тильда истерзанным, лающим голосом. – Что это?! Что?!

– Спокойно, мамаша, – откликнулся тот. – Молоко человеческой самки. От соседской коровы, которая кормит своих: у нее – хоть залейся, не жалко.

Как только мы решились ехать, он друг за дружкой уложил спеленатых детенышей в аквариум и, как в прозрачном гробике, накрыл их оргстеклом, просунув вовнутрь кишку кислородной подушки; затем кусками изоленты запечатал свой самодельный инкубатор и, взглянув на меня, протянул мне его, как посылочный ящик:

– Бери давай. Смотри не урони.

Как змея при угрозе, точно шланг под давлением хлынувшей и распершей пожарной воды, приподнявшаяся на постели бескровная Тильда не сводила огромных, заклинающих глаз с наших рук. Вот так мы и ехали до Шюттенхофена, связанные почти невесомой и самой тяжелою ношей, невольники прозрачного кувеза, самодельной машинки, производящей чистый воздух и утробное тепло. Ни одного еще предмета я не держал так бдительно и крепко, в то время как Лейбовиц, то и дело взглядывая на часы, подкручивал краник кислородной подушки, как ручку радиоприемника или скрипичные колки, оставаясь на связи с дыханием наших детей, ловя какие-то неразличимые вибрации ничтожных легочных мешочков этих птиц, а в истерзанном и сноровисто зашитом животе моей Тильды натягивались и тоскливо звенели телесные струны – огромные глаза не просыхали от текучего ужаса и собачьей мольбы.

В Шюттенхофене Тильду с детьми разместили в единственной крохотной, но опрятной больничке. Лейбовиц хотел убежать, но Тильда вцепилась в его обезьянью и вместе с тем пианистическую руку и усилилась поцеловать:

– Вас Бог нам послал.

Лейбовиц вырвал руку. Я встал у него на пути.

– За что ты получил свой крест? – спросил он, глядя на меня, как в стену.

– За убийство евреев, – сказал я.

– Я что-то не слышал, чтоб в наших войсках была еврейская воздушная дивизия, – сказал он, осклабясь.

– В России, в Пятигорске – это на Кавказе – три года назад я встретил колонну евреев, которую гнали наши солдаты. Там была одна девочка, она смотрела на меня во все глаза, безо всякого страха и тем более ненависти, просто с огромным любопытством, с которым дети смотрят на чужих. Я понимал, что мы ее убьем. И после этого я воевал еще три года.

– Прощай, – сказал он. – Ты свое получил, а вернее, получишь. Ты смотрел на то, как убивают чужих, а теперь не увидишь, как будут расти твои дети.

Нас, пилотов, загнали за колючую проволоку, в неоглядное голое поле, сплошь покрытое серыми холмиками, точно отвалами кротовьих нор или кучками высохшего коровяка. Это были несметные тысячи наших фольксштурмовцев, егерей, гренадеров, танкистов и ваффен-эсэсовцев, полулежавших и сидевших на земле. Гражданские теснились здесь же, смешавшись с изможденными, чумазыми, побитыми пылью солдатами. По периметру поля редкой цепью застыли холеные легкие танки. Нас никто не кормил. Мне приказали сдать оружие, но портфель с побрякушками оставался при мне. Говорили, что многие часовые на танках ослепли от жалости к нам или просто незнания, что с нами делать, – выпускают желающих да еще и дают на дорогу немного консервов и хлеба. Наверное, в ту ночь я тоже мог уйти на Верхний Пфальц – по-волчьи, как Фолькман, – но я был должен выдавить туда живую Тильду с близнецами, только в этом был смысл.

Наутро появился Кушинг и приказал конвойному сопроводить меня в комендатуру. Меня принял поджарый, рыжеватый полковник с остриженною ежиком квадратной головой и лукавыми щелками льдистых немигающих глаз – глаза его подтаяли от нежности, как только я заговорил о стоимости побрякушек в подземном банковском хранилище Санкт-Галлена…

Усталость была сильнее желаний и боли. По переполненной чугунным звоном голове колотили большим молотком. Застойный запах испражнений, немытых тел, гнилой соломы качался в вагоне, как студень, – врывающийся в окна-амбразуры свежий воздух разрезал эту зыбкую массу, но уже через миг она снова смыкалась над моей головой. Состоящий из чистого чувства разлуки и смирения с этой разлукой, несказанно печальный, пронзительный воздух железных дорог как будто бы тонко звенел над невидимой станцией, когда эшелон замедлялся и колесные пары плаксиво скрипели.

Я видел лицо моей Тильды, ее запавшие бесслезные глаза. Слова «Это все, они отдают меня русским», «Простите меня» хлестнули и смыли с ее лица трепетную сияющую теплоту, живительный, движущий страх за детенышей. Насилу поднимавшаяся на шестые сутки после родов, она впилась в меня утопленницкой хваткой и сама же меня оттолкнула. Мы не говорили о том, как назовем наших мальчиков. Она понимала меня бессловесно. Мы назвали их Руди и Эрихом.

Я видел бесконечную скрежещущую череду белесых от пыли и черных от масляной грязи приземистых русских «Т-34» – с пружинными матрацами и тюфяками, притороченными по бокам заместо защитных экранов от фаустпатронов детей, с сидящими на пушках, на броне чумазыми и потными солдатами; я видел неприступные, немые, угрюмые, улыбчивые лица всех этих калмыков, казахов, татар, воронежских, орловских, рязанских, вологодских мужиков, их смеющиеся ледяные глаза, смотревшие на нас, как на затравленных, стреноженных волков, словно в глаза заваленного мамонта, не веря, что это они завалили его, но вместе с тем и как на заморенную, пораженную сапом скотину, которую жалеешь, но вынужден забить.

Я видел все то же обширное голое поле под Писеком, где мы встретились с американцами и куда нас пригнали опять. Я видел толпы беженцев, которые стеклись к мосту через Отаву за неделю, пока нас гоняли туда и обратно, – остывшую кашу, халву, кисельное море голов, платков, серых кепок и шляп. Я слышал, как тонкие женские вскрики просверливали слитный гомон стада, видел, как коренастый, с соломенным чубом и широкими красными лычками русский, намотав на кулак золотистые волосы тонкой молоденькой девушки, волоком потащил ее из омертвелой толпы к большому сараю из старого камня – точно в недра своей первобытной пещеры, чтобы освежевать у огня, как овцу. Его гладко бритое твердое, красивое даже лицо было расколото улыбкой выстраданной вседозволенности – а может быть, просто блаженным оскалом, животным желаньем воткнуть. По глазам, по лицу можно много всего напридумывать, в то время как на самом деле все гораздо проще. Я слышал, как та девушка кричала, словно ее схватили за ноги и раздирали от промежности, а потом замолчала, будто все ее чувства отбили.

Мой роттенхунд Зоммавила, мальчишка, дрожа всем телом, ринулся к сараю, но его повалили свои же; захлебываясь клекотом и рыком, он разорвал на Ханне куртку, а потом изогнулся дугой, пропустил сквозь себя самый слабый разряд и затих.

Я видел, как из черного проема выходили, завязывая белые кальсоны и подтягивая шаровары, опустошенные, нажравшиеся русские и, не глядя вокруг, уступали место очередному.

Потом двое вытащили из амбара какой-то раздавленный сверток, извалянный в пыли, соломе и помете, протянули его вдоль стены метров десять и бросили. Я увидел бесстыдно и мерзко раскинутые голенастые стройные ноги, еще почти детские в икрах и щиколотках. Завернутую на лицо разорванную плиссированную юбку. Истерзанная девушка лежала без движения так долго, что казалось: мертва. Потом зашевелилась, скребя руками землю, сводя и разводя белеющие ноги, как лягушка. Потом перевалилась на живот и, встав на четвереньки, повела незрячим от боли, пустым, долгим взглядом. Поползла в направлении к нам. Худые ее руки дрожали и подламывались.

Наутро мы увидели иное: с курящихся походных кухонь, притягательно пахнущих пшенной крупой, лавровым листом и мясными консервами, мордатые, разъевшиеся повара кормили немецких детей, с краями и горкой наваливая дымящуюся кашу в протянутые плошки и со стыдливой, заговорщицкой, радетельной улыбкой передавая миски в материнские и маленькие руки: «Держи-держи, не обожгись, не урони».

Бог знает, что было бы с Тильдой, останься мы тут. Все зависело бы от единственного человека, от того, кто споткнулся бы о ее живот – первым. Как от Кушинга, как от Лейбовица. Ведь русские ничем не отличаются от немцев: одни чисты, брезгливы, целомудренны, как есть целомудренные отцы четырех дочерей и породные бабники, для которых насилие – это блевотный извод попрошайничества, просто что-то лежащее за пределами мужеской самости и естества; другие – как эти, вчерашние, которые девочку эту сломали.

Я видел, как русские поставили к стене того сарая особо отличившихся насильников – конечно, не всех, кто усердствовал ночью, а лишь четверых, для острастки. Смотрите, что будет со всеми, у кого ниже пояса раскалилось и жжет нестерпимо, кто поганит своей зверской похотью звание русского воина. Мы – солдаты любви и спасители мира. Советский солдат не может быть раб своего телесного низа – какая же это свобода, какое же это спасение? Звери – это они, а мы – люди.

Уже без погон, распоясанные, насильники стояли смирно и понуро, приплетясь на заклание с той же бычиною тупостью, с какою толкались в распяленных немок минувшею ночью; на обданных стылостью лицах намерзла глухая тоска, которая была настолько же страшна и тяжела, насколько было остро и огромно небывалое чувство господства над миром, бесконечности будущей жизни, которое изнутри разрывало поющую клетку ребер вчера. Вот уж воистину кто продал первородство за чечевичную похлебку, своих нерожденных детей и любовь – за жалкую судорогу и вонючий плевок в текущую болью и кровью нору.

Лишь один из четверки – тот самый коренастый унтер с красивым и твердым лицом и похожим на гроздь заплетенного дикого хмеля соломенным чубом – упал к ногам высокого, окаменевшего в презрении офицера, прижимаясь щекой к его хромовым, начищенным до глянцевого блеска сапогам, и когда наконец оторвали и подняли плачущего, на щеке и плясавших губах его остались гуталиновые пятнышки.

Потом нас отправили в Нойбистриц. Остриженный бобриком пожилой капитан с азиатски бесстрастным лицом и прикрывающими черствый рот густыми вислыми усами не смог скрыть злорадного любопытства в пресыщенных, как будто подернутых пеплом глазах, когда услышал мое имя и установочные данные. Там же нас осмотрели врачи – будто тягловый скот на базаре. Потом – эшелон.

Командующий конвоем молодой майор пролаял перед строем несколько снотворных, противосудорожных слов: «В связи с тревожной обстановкой принято решение эвакуировать вас в Австрию. Эшелон отправляется в Вену», – но едва прозвенели буфера наших скотских вагонов, ниоткуда взялось, ледником придавило и обняло всех: «Россия, Россия, Сибирь». В конце 43-го года не верилось, что улетаю из России навсегда.

У многих в Лейпциге, Берлине, Кенигсберге… остались женщины и дети, о жизни и смерти которых ничего неизвестно; у других на груди раскалялись последние свежие письма от жен, матерей и сестер. Рейхсмарка уж год как не стоила бумаги, на которой напечатана, люди жили на хлебе и бесплатной похлебке для бедных. Теперь же единицей стоимости стала сигарета; пачка американских «Лаки Страйк» – 200 марок, буханка хлеба – 80 марок, бутылка молока – 400 марок, пара крепких ботинок – 2000, пальто для ребенка – 5000. Красивые девчонки шли с американцами за пачку сигарет и с русскими солдатами – за банку концентрированного молока.

Я вздрогнул и очнулся от полузабытья, когда по цепи содрогнулись вагоны. Сквозь окна-амбразуры сывороткой лился белый свет сырого, туманного утра. Зашаркали по щебню сапоги незримых конвоиров, и в квадратный проем разведенных дверей вместе с режущим светом и воздухом хлынуло: «Раус! Раус аус дем ваген! Шнель, шнель!» Конвойные кричали со свежим наслаждением и как бы детской радостью от овладения азами ненавистного, вчера еще высокого и страшного чужого языка, низведенного нынче до того «Цоб-цобе!», которым они подгоняли быков до войны.

Нас выгрузили из вагона в чистом поле. Упершийся в какую-то незримую преграду паровоз разгневанно пыхал, сопел. Должно быть, рельсы впереди расколоты и взвернуты бомбежкой, и придется нам долго волочиться пешком. Я понимал, что нас не расстреляют; я даже знал о предстоящей даче показаний на суде, об уготованной нам участи ходячих экспонатов, выставочных монстров. Нас проведут колоннами по улицам советских городов, лежащих в руинах, обугленных, занявшихся знаменным красным пламенем, нас покажут народу – чумазых, оборванных, униженно, просяще улыбающихся, особенно смешных и жалких в наших элегантных кителях и горделиво вздернутых фуражках, в лохмотьях, ошметках немецкой победительной рыцарской мощи. Это будет великое триумфальное шествие – с краснозвездными танками вместо боевых колесниц, а может быть, и просто с поливальными машинами, смывающими с радужных рассветных мостовых последние наши следы.

Пока что мы шли сквозь текучий молочный туман, который клубился в оврагах и скатывался рваной ватою в незримые низины или реку. Колонной по четверо мы двигались безмолвно, в том молчании, когда все слова давно уже сказаны, когда отсиженные и отдавленные ноги живут отдельной сущностью, размеренно топча грунтовую дорогу, а человек глядит на мир из собственного тела, точно из тюрьмы. Цветущие кусты шиповника серебрились обильной росой, в их розовых цветках дремали рыжеватые шмели. Роса лежала на траве серебряными слитками. Конвоиры тянулись по обочинам редкой цепочкой, о чем-то с хохотком переговариваясь, – молодые румяные парни с обметанными абрикосовым пушком морозносвежими и пухлыми щеками; должно быть, никто из них не воевал по-настоящему ни дня: едва заступили на смену убитым, как от нашей «железной стены» ничего не осталось. А может быть, они – из полицейских частей НКВД, счастливчики, не нюхавшие пороха и гильз, помимо собственных салютных и расстрельных. По примятой их новыми сапогами траве ложился курящийся дымчатый след.

В прояснившемся небе зачевыкали птицы, и было невозможно осознать или даже восчувствовать, что голубеющую прорву с позолоченными солнцем облаками разрывают своим жизнерадостным звоном лишь жаворонки, а не пули, снаряды и прочие певучие куски железа и свинца; что в душистой траве под ногами рассыпают свою неумолчную дробь только перепела, а не злобствующие пулеметы. Нас больше нет, не существует – со всем, что мы умеем делать лучше всех и как никто, со всем моим отточенным умением убить человека в полете, – и не для нас стрекочут и чечекают возликовавшие, почуявшие волю и упоенные весенним брачным гоном птицы, не для нас одуряюще пахнет нагретой землей, молодой травой, сиренью, шиповником, хмелем – вот как выглядят смерть и возмездие: это жизнь без тебя.

С вершины холма мы увидели лежащий в низине седой городок – таких предовольно на чешской земле, похожих один на другой: черепичные крыши в разливе садов, беленые стены и шпили костелов. По обе руки волнилось зеленое море пахучего хмеля. Еще одна грунтовая дорога пересекала нашу в полумиле от рафинадных кубиков предместья. По ней, в белесых тучах пыли, ползли легковые машины и грузовики – лендлизовские «виллисы» и «студебеккеры» с надставными бортами.

Спустившись с холма, я увидел уже не машины, а стадо – такую же, как наша, сизую, линялую колонну столетних, пережеванных солдат и офицеров. Мы двигались наперерез друг другу с примерно равной пресмыкающейся скоростью – две немецкие речки в Россию – и должны были встретиться на перекрестке, где виднелся шлагбаум и серели фигурки задерганных регулировщиков. Я перестал усильно вглядываться в ползучую серую кашу немецких мундиров и смотрел то в огромное синее небо, то на бледные шишечки хмеля, то на носки своих побитых пылью хромовых сапог. Я шел в самой первой шеренге. С последних ста метров невольно взглянул на чужую колонну и понял, что это не немцы. Разномастная сволочь – в неподпоясанных советских буро-ржавых гимфнастерках, в потертой и грязной гражданской одежде, в немецких пехотных мундирах с нашитыми на рукава косыми синими крестами – по-моему, эмблемой власовской РОА, и все больше с «русскими», скуластыми и челюстатыми рабочекрестьянскими лицами. Какое-то сбродное, сборное стадо, не сводимое к определениям «насильники», «мародеры», «убийцы», «дезертиры», «фашистские прихвостни» и «предатели родины».

Половина из них была вымазана в засохшей грязи и крови; разбитые головы, лица распухли и заплыли кровавыми опухолями разной степени зрелости: в последнем ли бою, в чекистских ли застенках получили они эти шишки и кровоподтеки – неведомо.

Расстояние между колоннами сокращалось все так же сновидчески медленно и неостановимо. Колонна русских осужденных уже почти выползла на перекресток, перегоняя нас и останавливая наше сомнамбулическое шествие, но вот шагавший во главе их строя молодцеватый черноусый офицер прокричал командирским поставленным голосом что-то, и чужие конвойные хором залаяли:

– Колонна, сто-о-ой! Принять с дороги вправо! Стой, падлы, разъязви вас в душу! Стоять, сказал, стоять! Колонна, сто-ой! На-пра-во!

Шеренги, не ломая строя, заученно-бездумно развернулись к нам лицом, и над оцепеневшею колонной взлетел командный рык пьяневшего от власти офицера:

– Этап! На колени!

Ненавидяще-гневный, растущий не в горле – где-то в самом нутре, подавляющий все остальное, безудержный стон раскатился над строем, распух пчелиным гудом, потопил зычный крик офицера в себе… Однородная масса распалась на отдельные лица, выражавшие два, только два противоборствующих полярных чувства, одно из которых уже через миг неделимо и властно вступало в управление каждой отдельной человеческой волей.

Вразнобой, небольшими отарами, подчиненными стадному чувству, через два, через три человека, на колени стекали одни, сцепляя на затылках руки таким заученным движением, как будто начиналось что-то давно и хорошо знакомое, освоенное ими еще в наших лагерях, а может быть, и впитанное ими с материнским молоком; неприступно, незыблемо, немо, не ломаясь в хребтах и коленях, каменели другие… А мы продолжали движение к городу, как если бы по-прежнему являлись хозяевами жизни и земли – железно-беспощадной, улыбчивой колонной вермахта на марше.

В ушах рванули туго натянутую ткань. Автоматная очередь пронизала отлитую из жизнерадостного крика жаворонков вышину. В руках офицера вскипел воздетый поверх непокорных голов автомат – и, едва не обритые этим свинцовым порывом, на колени осели и бухнулись все. Подсеченные огненным богоявлением грешники. Даже самые стойкие и спесивые фронтовики, для которых упасть на колени пред немцами было самым поганым, немыслимым делом, качнулись и поникли, как трава под буревым давлением воздушного потока.

Остался один человек. В суконных шароварах и кожаной тужурке. Он стоял так надменно и просто, что я припустил к нему, точно собака к хозяину, неверяще въевшись глазами в лицо. Он ничего не ждал и не просил. Никого не стыдился, не то что меня. Он даже как будто был счастлив, вдыхая одуряющий запах нагретой земли и тянувшейся к солнцу травы.

Молодцеватый офицер ударил его в спину автоматом. Зворыгин не качнулся и не дрогнул, и эта каменная неподатливость его была такой же цельной и естественной, как неподатливость большого, натруженного многолетним ростом дерева. И тогда офицер, торопясь и спасая ощущение собственной силы, обрушил на его загривок деревянный коричневый приклад, как будто вбивая Зворыгина в землю. Зворыгин, покачнувшись, устоял, но он был человеком из мяса и костей – офицер и пришедший на помощь молодой лопоухий солдат в два приема свалили его.

Он упал на карачки и встал на колени, выпрямляясь с таким сорняковым, репейным упорством, что я наконец-то поверил, что он – это он. По трупно-черному от пыли неумолимому лицу кривым ручьем стекала кровь. Безногим обрубком он смотрел на меня снизу вверх и смеялся одними глазами.

Неправильность всего происходящего надавила на плечи, на темя, опуская меня со Зворыгиным вровень и внушая незыблемое убеждение: на коленях стоять перед ним должен я, и Россия должна быть тюрьмой для меня, а для Зворыгина она должна быть родиной.

2014–2016

Сноски

1

«Мертвый конус» – участок пространства, не поражаемый огнем вражеского самолета; наиболее выгодная зона для атаки. Вооружение ряда бомбардировщиков Второй мировой давало возможность кругового обстрела и сводило «мертвый конус» на нет.

(обратно)

2

«Фонарь» – прозрачная, остекленная часть пилотской кабины, защищающая летчика от встречного потока воздуха, ветра, холода и т. д.

(обратно)

3

ИАП – истребительный авиационный полк ВВС Красной армии.

(обратно)

4

Советское авиационное вооружение: ШВАК – малокалиберная авиапушка, созданная конструкторами Б. Г. Шпитальным и С. В. Владимировым; ШКАС – синхронный авиационный пулемет конструкторов Б. Г. Шпитального и И. А. Комарицкого.

(обратно)

5

Lisa (нем.) – одно из кодовых слов пилотов люфтваффе, означающее левый поворот на 10°.

(обратно)

6

«Экватор» – кодовое слово немецких летчиков, означающее, что самолет вошел в зону облачности.

(обратно)

7

Südpol (нем.) – «Южный полюс», кодовая фраза пилотов люфтваффе, означающая, что самолет находится ниже облаков. Nordpol (нем.) – соответственно, выше.

(обратно)

8

«…различаю на десять часов» – имеется в виду простейший способ указания цели – по воображаемому циферблату. «Двенадцать часов» – прямо впереди, «шесть часов» – прямо за спиной.

(обратно)

9

Antreten (нем.) – «начинаем», команда на сближение с целью по кратчайшей траектории.

(обратно)

10

«Велосипедист» – кодовое обозначение немецкого истребителя.

(обратно)

11

Staffel (нем.) – тактическая единица люфтваффе, «эскадрилья».

(обратно)

12

Гаргрот – продольный обтекатель на фюзеляже. У некоторых моделей самолетов являлся продолжением фонаря, затрудняющим задний обзор.

(обратно)

13

«Индеец» – на жаргоне пилотов люфтваффе: вражеский истребитель.

(обратно)

14

Feierabend (нем.) – «конец работы», кодовое слово пилотов люфтваффе, команда возвращаться на аэродром.

(обратно)

15

Gartenzaun (нем.) – «садовый забор»; на жаргоне пилотов люфтваффе – «родной» аэродром.

(обратно)

16

Luftkrieg (нем.) – воздушная война.

(обратно)

17

Schneller Heinz (нем.) – «Быстрый Хайнц» – одно из прозвищ выдающегося немецкого военачальника Хайнца Гудериана.

(обратно)

18

Shlachtgeschwader (нем.) – штурмовая эскадра.

(обратно)

19

Rottenhund (нем.) – ведомый в паре истребителей.

(обратно)

20

Gezetzeskraft (нем.) – досл.: «сила закона»; абсолютная воля.

(обратно)

21

От нем. Schwarm – досл.: «рой»; звено истребителей люфтваффе; состояло из четырех самолетов.

(обратно)

22

Es geht alles vorüber (нем.) – «Все проходит», немецкая песня.

(обратно)

23

Schnorchel (нем.) – досл.: «дыхательная трубка»; жаргонное название кислородной маски.

(обратно)

24

Гюнтер, Ганс Фридрих Карл – немецкий антрополог, один из основоположников нацистской расовой теории.

(обратно)

25

Wehrmachtbericht (нем.) – ежедневный публичный доклад главнокомандования вермахта с упоминанием имен особо отличившихся фронтовиков.

(обратно)

26

Альфред фон Шлиффен – виднейший немецкий военачальник и военный теоретик, прародитель доктрины «молниеносной войны».

(обратно)

27

Kriegskameraden (нем.) – боевые товарищи.

(обратно)

28

Zu Befehl (нем.) – «Слушаюсь!», «Есть!».

(обратно)

29

Krieg ist Krieg (нем.) – война есть война.

(обратно)

30

Mischlinge (нем.) – «полукровки», «метисы»; юридический расовый термин Третьего рейха, обозначающий потомков межнациональных браков.

(обратно)

31

От нем. Winkel – досл.: «угол»; треугольные нашивки на робах заключенных нацистских концлагерей; цвет винкеля указывал на принадлежность к той или иной категории «преступников»: черный – умалишенный, розовый – гомосексуалист и т. д.

(обратно)

32

Hanni (нем.) – кодовое слово пилотов люфтваффе, обозначающее высоту.

(обратно)

33

Schräge Musik (нем.) – досл.: «неправильная музыка»; запрещенный в нацистской Германии джаз – «дегенеративная музыка негров и евреев».

(обратно)

34

Jagdgeschwader (нем.) – истребительная авиационная эскадра.

(обратно)

35

«Бетонный самолет» – одно из прозвищ, данных немцами советскому штурмовику «Ил-2».

(обратно)

36

«Шишка» (нем.: Beule) – жаргонное название «Мессершмитта-109» серии «Густав».

(обратно)

37

Abschuß! (нем.) – «попал!», «сбил!».

(обратно)

38

Орпо (нем. Ordnungspolizei, OrPo) – «полиция порядка»; полиция Третьего Рейха, подчиненная СС.

(обратно)

39

Judenfrei (нем.) – освобождение от евреев.

(обратно)

40

Führerbefehl (нем.) – воля фюрера.

(обратно)

41

«Мороженое мясо» – ироничное название медали «Зимнее сражение на Востоке 1941/42». Вручалась не только за храбрость, но и за ранения и обморожения.

(обратно)

42

Maschinengewehr (нем.) – пулемет.

(обратно)

43

Fett Nummer Ein (нем.) – досл.: «Жир номер один»; ироничное прозвище, данное немецкими пилотами Герману Герингу, главнокомандующему люфтваффе. В данном случае: «важная цель».

(обратно)

44

Beobachtungsstelle (нем.) – наблюдательный пункт.

(обратно)

45

Bahnhof (нем.) – вокзал; на жаргоне пилотов люфтваффе – «родной» аэродром.

(обратно)

46

Eins-b (нем.) – интендант штаба армии в вермахте.

(обратно)

47

Oberst der Pioniere (нем.) – полковник инженерных войск.

(обратно)

48

Bund Deutscher Mäde (нем.) – Союз немецких девушек, молодежная женская организация в составе Гитлерюгенда.

(обратно)

49

OKL (Oberkommando der Luftwaffe) – Верховное командование люфтваффе.

(обратно)

50

Ritterkreuz (нем.) – Рыцар ский крест Железного креста.

(обратно)

51

Streng geheim (нем.) – совершенно секретно.

(обратно)

52

ГИАД – гвардейская истребительная авиационная дивизия.

(обратно)

53

Endsieg (нем.) – окончательная победа.

(обратно)

54

RAF (Royal Air Force) – Королевские военно-воздушные силы Великобритании.

(обратно)

55

…с черно-розовой выпушкой – цвета петлиц наземных служб люфтваффе: черный – инженерная служба, розовый – технический персонал.

(обратно)

56

Deutsches Jungvolk (нем.) – младшее возрастное подразделение Гитлерюгенда, в котором состояли мальчики от 10 до 14 лет.

(обратно)

57

Трехпалый (die Dreifinger, нем.) – прозвище немецкого бомбардировщика «Ю-88», имевшего длинные мотогондолы, расположенные почти вровень с носом самолета.

(обратно)

58

Сорокопут (Würger, нем.) – небольшая хищная птица и «поэтическое имя» истребителя «Фокке-Вульф-190».

(обратно)

59

«Железная Анна» – одно из прозвищ немецкого транспортного самолета «Юнкерс-52».

(обратно)

60

Oberkommando der Wehrmacht (OKW) – Верховное главнокомандование вермахта.

(обратно)

61

«Пехотный фон девятый» – 9-й Потсдамский пехотный полк, в котором служили знатнейшие прусские аристократы. Отсюда: «девятый графский» и «фон девятый».

(обратно)

62

Reichsluftfahrtministerium (нем.) – Имперское министерство авиации.

(обратно)

63

Helferin (нем.) – досл.: «помощница»; сотрудница женских вспомогательных подразделений СС, люфтваффе и вермахта.

(обратно)

64

Blendax – германская компания, крупнейший производитель зубной пасты в Европе 1930-х.

(обратно)

65

Festung (нем.) – крепость, немецкое название тяжелого американского бомбардировщика B-17 Flying Fortress.

(обратно)

66

Berliner Sportpalast (нем.) – Берлинский дворец спорта, одно из главных «культовых» сооружений Третьего Рейха, место публичных выступлений Гитлера и других представителей высшего руководства нацистской Германии.

(обратно)

67

Я не только слышу, но и понимаю (искаж. нем.).

(обратно)

68

Fliegerschwert (нем.) – досл.: «меч летчика»; парадно-декоративное оружие офицеров люфтваффе.

(обратно)

69

Blut und Ehre (нем.) – Кровь и честь; девиз Гитлерюгенда.

(обратно)

70

Hochdeutsch (нем.) – «высокий немецкий», классический литературный язык.

(обратно)

71

Deutschland über alles (нем.) – «Германия превыше всего», первая строчка «Песни немцев», написанной на мелодию Йозефа Гайдна в 1841 г.

(обратно)

72

«Снимать углы» – на жарг.: воровать чемоданы.

(обратно)

73

Abfahren (нем.) – «поехали», кодовое слово летчиков люфтваффе, означающее команду на взлет.

(обратно)

74

Omne trinum perfectum (лат.) – Всякая троица совершенна.

(обратно)

75

Эрхард Мильх – немецкий военный деятель, выдающийся организатор. Еврей по отцу. Благодаря покровительству Геринга был объявлен внебрачным сыном немецкого аристократа.

(обратно)

76

Wilde Sau (нем.) – «дикий кабан», тактика перехвата англоамериканских ночных бомбардировщиков.

(обратно)

77

Nebelwerfer (нем.) – досл.: «туманомет».

(обратно)

78

Hornisse (нем.) – «шершень», «Мессершмитт Ме-410», тяжелый истребитель люфтваффе.

(обратно)

79

Линия Каммхубера – система ночной противовоздушной обороны Рейха, цепь наблюдательных баз, аэродромов и зенитных батарей на протяжении от Норвегии до Швейцарии.

(обратно)

80

Dienstmarke (нем.) – досл.: «служебная марка», металлический жетон, указывающий на принадлежность предъявителя к одной из специальных служб (гестапо, криминальной полиции и т. д.).

(обратно)

81

Fettenwagen (нем.) – досл.: «жирные вагоны»; на жаргоне пилотов люфтваффе – тяжелые 4-моторные бомбардировщики.

(обратно)

82

Ivy League (англ.) – «Лига плюща»; ассоциация восьми старейших и престижнейших университетов на северо-востоке США, в 30-х гг. – неофициальное название спортивного турнира между студентами этих заведений.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Под немцем

Часть вторая Дальше будем господствовать мы

Часть третья Переправа

Часть четвертая Воздушный шталаг

Часть пятая Свобода Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg